«Навеки твоя Эмбер. Том 1»

О Господь милосердный! Что за времена! И что за мир, где человек не может прожить без плутовства и лицемерия.

Сэмюэль Пэпис [1]

Пролог

1644 г.

В небольшой комнате было тепло и влажно. От яростных раскатов грома сотрясались и дребезжали окна, а молнии, казалось, пронзали комнату насквозь. Никто не осмеливался высказать вслух то, о чем думал: слишком сильная гроза в середине марта — дурное предзнаменование.

Как было заведено, из комнаты роженицы вынесли почти всю мебель. Оставались только кровать с высоким изголовьем и полотняным пологом, несколько низких табуретов и специальное кресло для роженицы с упорами по обе стороны, наклонной спинкой и вырезанным сиденьем. Рядом с камином на столе стоял большой оловянный таз, лежала конопляная веревка и нож, бутылочки и флаконы с мазями и притираниями, да еще стопка мягких белых пеленок; к изголовью придвинута очень старая люлька с занавеской, пока пустая.

Деревенские женщины, в полном молчании стоявшие вокруг, с состраданием и страхом смотрели то на крошечного красного младенца, который лежал рядом с матерью, только что давшей ему жизнь, то на потную уставшую повитуху, которая, склонившись над роженицей, энергично работала под одеялом руками. Одна из женщин, сама беременная, тяжело переваливаясь, подошла к ребенку и с беспокойством взглянула на него. И тут он вдруг громко вздохнул, чихнул, раскрыл рот и закричал. Женщины облегченно вздохнули.

— Сара, — почти шепотом позвала повитуха. Беременная женщина подняла на нее глаза. Они тихо обменялись несколькими словами, потом, когда повитуха подошла к камину и стала обмывать ребенка теплым красным вином, она сунула руки под одеяло и мягкими сильными движениями стала разминать живот матери. Женщина наблюдала за роженицей с тревогой, почти с ужасом, но выражение ее лица мгновенно переменилось, стоило той открыть глаза и посмотреть на нее.

Лицо матери, изможденное и осунувшееся от долгих страданий, выглядело суровым, глаза глубоко провалились в темные впадины. Только светлые волосы, разметавшиеся вокруг головы, казались еще живыми. Чуть слышно, отрешенным голосом она спросила:

— Сара, Сара, это мой ребенок плачет?

Не переставая делать массаж, Сара кивнула головой и слабо улыбнулась ей.

— Да, Юдит, это твой ребенок, твоя дочь.

Требовательный голос младенца заполнял комнату.

— Моя… дочь? — в слабом голосе матери прозвучало явное разочарование.

— Девочка… — сказала она чуть слышно, — но я хотела мальчика. Джону хотелось бы мальчика.

Ее глаза наполнились слезами, они струились из уголков глаз по вискам. Женщина устало отвернула голову, будто не желая слышать крика ребенка.

Но она слишком измучилась, чтобы волноваться из-за этого. Обессиленная, она впала в забытье. Это почти приятное ощущение уносило ее куда-то вдаль, и женщина охотно отдавалась своему новому состоянию отдохновения после двухдневной агонии.

Она почувствовала легкое биение сердца. Какая-то сила тянула ее в водоворот, все глубже и быстрее, как будто душа ее отделялась от тела, ее уносило из этого помещения, из этого мира, все дальше и дальше из времени — в вечность…

Конечно же, Джону было бы все равно — мальчик или девочка, он одинаково любил бы детей, да и потом родились бы еще и мальчики, и девочки. А после рождения первого ребенка ей с каждым разом будет легче. Во всяком случае так говорила его мать, а его матери можно верить: у нее девять детей.

…Она видела, как изумлен был Джон, когда узнал, что будет отцом. А потом — всплеск гордости и счастья. Он широко улыбался: белые зубы, загорелое лицо. И глядел на нее с обожанием, как тогда, во время их последней встречи. Лучше всего она помнила именно его глаза — цвета янтаря, они светилисьг как стакан с элем, сквозь который проходит солнечный луч; а в черных зрачках крупинки — зеленые, и коричневые. Это были странные, покоряющие глаза, и все существо его, казалось, было сосредоточено в них.

Пока Юдит носила в себе ребенка, она надеялась, что у него будут глаза Джона, и верила в это с такой глубокой страстью, что уже не сомневалась — так и будет.

Еще маленькой девочкой Юдит знала, что когда-нибудь выйдет замуж, за Джона Мэйнворинга, который после смерти своего отца унаследует родовое поместье Россвуд. Ее собственное семейство происходило от очень древнего рода, и звались они Мариско еще в те времена, когда предки приплыли в Англию вместе с норманнскими завоевателями. Потом, через несколько столетий, фамилия превратилась в Марш. С другой стороны, Мэйнворинги были отпрысками могучего рода прошлого века, получившего огромное влияние при расколе католической церкви. Земли этих двух семей располагались по соседству. И вот уже три поколения их связывали узы дружбы — поэтому брак между старшим сыном Мэйнворингов и старшей дочерью семейства Марш казался вполне естественным.

Джон был на восемь лет старше Юдит, и он едва обращал на нее внимание, хотя и принимал как само собою разумеющееся, что когда-нибудь они поженятся: брачный договор подписали, когда он был еще ребенком, а она — младенцем. Все годы, пока они росли, Юдит часто виделась с ним, потому что он нередко приезжал в Роуз Лон поохотиться, поскакать верхом, пофехтовать с четырьмя старшими братьями Марш, Но он интересовался ею не больше, чем своими собственными сестрами, и просто снисходительно принимал ее восхищение. Потом его отправили учиться — сначала в Оксфорд, затем на год или около того в Иннер Темпл [2] и, наконец, в большое путешествие по Европе. Когда же он вернулся, то увидел молодую леди, шестнадцатилетнюю красавицу, и влюбился без памяти. И поскольку Юдит всегда боготворила его и между семействами царили мир и согласие, причин для затягивания бракосочетания не представлялось никаких. Свадьбу назначили на август. В августе началась война.

Отец Юдит, лорд Уильям Марш, сразу же заявил о своей преданности королю, а граф Россвуд, как и многие другие, долго мучился нерешительностью, прежде чем примкнуть к парламентариям. Юдит приходилось слышать споры двух непримиримых противников, продолжавшиеся целый год, а то и больше, и хотя частенько дело доходило до криков и даже рукопашной, в конце концов они всегда соглашались выпить по стаканчику и поговорить о чем-нибудь другом. Юдит и представить себе не могла, что —эти политические разногласия могут изменить всю ее жизнь.

Граф Россвуд сотни раз говорил, что абсолютизм Карла I он еще стерпит, но вот его отношение к религии — с этим он не может примириться, в то время как лорд Марш надеялся, что в критический момент его другу достанет ума перейти на сторону короля. Когда же Россвуд этого не сделал, сердце лорда наполнилось горечью и ненавистью. Юдит даже не имела представления, что Англия находится в состоянии гражданской войны до тех пор, пока мать холодно не заявила ей о том, что больше о Джоне Мэйнворинге она не желает слышать и что свадьбе никогда не бывать.

Пораженная в самое сердце, Юдит молча кивнула головой, как бы соглашаясь, но в душе не могла в это поверить. Ведь война закончится через какие-нибудь три месяца, отец сам так сказал, и тогда они снова помирятся и опять станут друзьями. Война — это всего лишь краткий перерыв в их жизни, она не изменит ничего, не нарушит никаких серьезных планов, не погубит старые семейные связи. И для нее ничего не может измениться.

Но когда Джон решил попрощаться с ней перед уходом на войну, лорд Уильям поскакал ему навстречу и велел немедленно убираться с чужой территории; страшно разгневанный, он даже угрожал Джону. Узнав об этом, Юдит проплакала несколько часов — Джон уехал, даже не поцеловав ее на прощанье.

Несколько дней спустя лорд Уильям и четыре его сына отправились в стан короля, а вместе с ними пошли многие жители поместья и деревни. Теперь и для Юдит война стала реальностью, и она возненавидела войну, которая ворвалась в ее жизнь, такую спокойную, мирную и счастливую.

Как и предрекал лорд Уильям, роялистам сопутствовал успех. Племянник его величества — рослый, крупный и красивый принц Руперт — одерживал победу за победой, пока почти вся Англия, кроме юго-восточной части, не оказалась в руках короля. Но повстанцы не сдавались, и война затягивалась.

Мужчины ушли на войну. У Юдит стало дел невпроворот, приходилось очень много трудиться. Не оставалось времени обучаться танцам, пению или вышиванию. Но чем бы она ни занималась, она не переставала думать о Джоне Мэйнворинге, мечтала о его возвращении и строила планы на будущее, без гражданской войны. Мать, которая без труда догадалась о причине задумчивости дочери, строго приказала ей выкинуть Джона из головы. Она намекнула на то, что они с лордом Уильямом подготовили почву для другого, более подходящего брака с человеком, политическая репутация которого безупречна.

Но Юдит и не могла, и не собиралась забыть Джона. Для нее выйти замуж за другого человека означало изменить своему Богу и поклоняться какому-то другому, чужому.

Спустя пять месяцев после ухода на войну Джону удалось послать ей записку, в которой он сообщил, что у него все в порядке и что он ее любит: «…Мы поженимся, Юдит, когда война окончится — и неважно, что скажут наши родители». И добавил, что как только представится возможность, он приедет увидеться с ней.

Только в середине июня он смог выполнить свое обещание. Тогда Юдит, придумав какую-то историю для матери, побежала на свидание с Джоном к небольшому ручейку, протекавшему между двумя владениями. За все годы с тех пор, как они знали друг друга, они впервые виделись наедине, свободно, без стороннего глаза. И хотя Юдит чувствовала себя скованно и волновалась, она без колебания и сомнений сошла с лошади и очутилась в объятиях Джона. Никогда прежде не была она так уверена в правильности того, что делала.

— У меня совсем нет времени, Юдит, — быстро сказал он, целуя девушку. — Я вообще не должен сейчас быть здесь. Но я не мог не увидеть тебя. Ну-ка, дай же мне на тебя посмотреть. О, какая ты красивая, красивее, чем была!

Она прижалась к нему, отчаянно повторяя себе, что не должна отпускать его, никогда-никогда.

— О Джон, Джон, милый, как я скучала по тебе!

— Какое чудо слышать это! А я-то боялся… Ведь это не важно, верно, что наши родители в ссоре? Мы все равно будем любить друг друга.

— Как ты сказал — все равно? — вскричала она, у нее перехватило горло от слез счастья и возмущения. — О Джон, наша любовь сильнее всего на свете, и она ни от кого не зависит! Я сама не знала, как сильно тебя люблю, пока ты не ушел на войну, и я боялась, что… О, эта ужасная, ужасная война! Как же я ненавижу ее! Когда она кончится, Джон? Скоро? — Она, как маленькая девочка, подняла на него огромные голубые глаза, встревоженные и испуганные.

— Скоро, Юдит?

Лицо его потемнело, и несколько секунд он молчал, а она взволнованно наблюдала за ним, ее охватил страх.

— Разве война не скоро окончится, Джон?

Он обнял девушку одной рукой, и они медленно пошли к реке. В голубом небе плыли, клубились пушистые облака, похоже, только что прошел дождь, и воздух был напоен влагой и запахом сырой земли. Вдоль берега тянулись заросли ивняка и ольхи, в белом цвету утопал кизил.

— Я не думаю, что война окончится скоро, Юдит, — наконец сказал Джон. — Она может продлиться долго, возможно годы.

Юдит замерла на месте и подняла на него не верящие глаза. В семнадцать лет полгода — это столетие, а год — вечность. Она не могла примириться с мыслью прожить несколько лет вот так, без него.

— Ты сказал — годы? — вскричала она. — Но так не может быть! Что же мы будем делать? Да мы состаримся еще до того, как начнем жить! Джон… — Неожиданно она схватила его за руку. — Возьми меня с собой! Мы можем пожениться и сейчас. О, мне безразлично, как мне придется жить… — сказала она быстро, боясь, что он перебьет ее. — Ведь есть женщины, которые живут в военном лагере, я знаю, что есть и я тоже смогу! Я ничего, ничего не боюсь… я могла бы…

— Юдит, дорогая моя, — умолял он, глядя на нее с болью и нежностью. — Мы не можем сейчас пожениться. Я ни за что на свете не пойду на это. Да, конечно, есть женщины, которые следуют за мужчинами из лагеря в лагерь, но не такие, как ты, Юдит. Нет, моя дорогая, нам не остается ничего иного, кроме как ждать, — ведь когда-нибудь война кончится. Она не может продолжаться вечно…

И тут внезапно все представилось ей четко и ясно. Он уедет, скоро, сегодня же — и когда же она вновь увидит его? Через несколько лет — или вообще никогда… А если его убьют… Эту мысль она отбросила сразу, не осмеливаясь даже допустить такую возможность. Да, притворяться бесполезно. Война действительно реальность, и она в самом деле может повлиять на ихжизнь. Она уже все изменила, все, на что Юдит надеялась, во что верила. Война может отнять у нее будущее, отказать ей в самых простых желаниях.

— Но, Джон! — воскликнула она горько и протестующе. — Что же будет с нами? Что ты будешь делать, если победит король? И что станется со мной, если победят парламентарии? О Джон, я так боюсь! Как все это кончится?

Джон повернулся к ней:

— О Боже, Юдит, я не знаю. Что делают люди, когда кончается война? Что-нибудь придумаем.

Вдруг Юдит закрыла лицо руками и заплакала. В горькие рыдания выплеснулись ее пережитое одиночество и предстоящая разлука. Джон снова обнял ее и пытался утешить.

— Не плачь, Юдит, дорогая. Я вернусь к тебе. И когда-нибудь мы с тобой…

— Когда-нибудь, Джон! — Она отчаянно ухватилась за него руками, в глазах были испуг и отчаяние. — Когда-нибудь! Но что, если это когда-нибудь не наступит никогда!

Час спустя он уехал, и Юдит вернулась в дом, счастливая и умиротворенная, как никогда прежде. Теперь, что бы ни случилось, как бы ни закончилась война — кто победит, а кто потерпит поражение, — они все равно будут вместе. Возможно, на короткое время они и будут врозь, но никогда и никто больше не разлучит их. Жизнь не казалась ей такой сложной и безысходной, как раньше.

Поначалу ее пугала даже мысль о встрече с матерью, она боялась взглянуть ей в глаза и снова чувствовала себя маленькой девочкой — тогда леди Энн, даже не видя дочки, всегда знала обо всех ее проказах. Несколько дней прошло в тревоге. Но потом Юдит все чаще стала погружаться в сладостные воспоминания: она переносилась мысленно на ту поляну у реки, вспоминала каждую улыбку, каждый поцелуй, прикосновение, каждое слово любви. Эти минуты скрашивали ее одиночество, успокаивали сомнения, помогали пережить жгучую тоску и все сгущавшиеся страхи.

Через месяц разнеслась весть о большой победе роялистов при Раундуэй Даун и лорд Уильям написал жене, что ожидает заключения мира со дня на день. И хотя леди Энн говорила, что ни Джон Мэйнворинг, ни кто другой из его семейства никогда не переступит порога их дома, Юдит знала, что они могут и сами решить свои проблемы. Ее надежды обрели крылья.

А потом Юдит поняла, что беременна. Она уже некоторое время ощущала странное состояние, и сначала сочла это обычным недомоганием, но в конце концов ей стало ясно, что с ней. Она слегла в постель на несколько дней, так сильно на нее подействовало это открытие. У Юдит пропал аппетит, она побледнела и осунулась. И каждый раз, когда в комнате вместе с ней оказывалась мать, Юдит со страхом ловила каждый ее взгляд, прислушивалась к каждому произнесенному слову — ей казалось, что в глазах матери и в ее голосе сквозит подозрение. Юдит даже не допускала мысли о том, что произойдет, если родители узнают обо всем. Ибо характер отца и его предрассудки были столь сильны, что он наверняка отправится на поиски Джона, чтобы убить его. Поэтому, пока никто ничего не заметил, она должна найти способ уехать отсюда, отправиться к Джону, где бы он ни находился. Ей нельзя родить ребенка незаконно: это легло бы на честь семьи позорным пятном, которое никогда не смоешь.

Лорд Уильям вернулся в сентябре победителем. «Они и месяца не удержатся против нас», — говорил он, и Юдит, которая не получала ни весточки от Джона, ловила каждое слово отца, надеясь услышать хоть мимолетное упоминание о Джоне, хотя бы намек — жив ли он, не ранен ли. Но если лорд Уильям и знал что-нибудь о Джоне, он ни за что не стал бы говорить об этом в присутствии Юдит, мать поддерживала его. Они оба делали вид, что Джона Мэйнворинга вообще не существует и не существовало на свете.

Потом ей сказали, что выбрали для нее мужа. Им оказался Эдмунд Мортимер, граф Рэдклифф. Юдит познакомилась с ним года полтора назад, когда он приехал с визитом в Роуз Лон. Ему было тридцать пять лет, он недавно овдовел и имел маленького сына. Юдит немногое могла о нем вспомнить, кроме того, что он ей не понравился. Он был ростом не больше пяти футов и шести или семи дюймов, хрупкого телосложения, со слишком большой головой для щуплого тела и узких плеч. Черты лица аристократические: тонкий нос, тонкие губы, холодные и жесткие глаза, отражающие ум аскетический и суровый. Эти качества не могли понравиться семнадцатилетней девушке, сердце которой заполнял образ красивого, мужественного и галантного молодого человека. И что-то еще в облике графа отталкивало Юдит, она и сама не знала, что именно. Нет, она не хотела такого мужа, даже если бы никогда не знала Джона Мэйнворинга.

— Я не хочу выходить замуж, — сказала она, сама удивляясь своей смелости.

Отец строго взглянул на нее, и в его глазах появился опасный блеск, но не успел он открыть рот, как леди Энн попросила Юдит уйти в другую комнату и добавила, что поговорит с ней отдельно. Явное упрямство Юдит удивило и рассердило родителей. Тем не менее, они начали строить планы на свадьбу и не стали советоваться с Юдит, убежденные, что чем скорее выдадут ее замуж, тем раньше она забудет Джона Мэйнворинга и тем лучше будет для всех.

Из сундука достали подвенечное платье, сшитое полтора года назад и предназначавшееся для свадьбы с Джоном. Платье почистили, выгладили и повесили в ее комнате. Тяжелый белый атлас платья украшало шитье из мелкого жемчуга, а глухой ворот и манжеты — кремовые кружева. Юбка со шлицей надевалась поверх нижней юбки из светящейся, жесткой серебряной парчи. Это дорогое и красивое платье ручной работы, сшитое во Франции, сначала очень понравилось Юдит, а теперь она далее не могла заставить себя примерить его и с горечью заявила своей няньке, что скорее наденет на себя саван.

Вскоре приехал граф, но Юдит отказалась выйти, хотя ей не раз говорили, что следует оказать ему все знаки уважения и внимания, Юдит старалась избегать его, говорила с ним холодно, а потом безутешно плакала у себя в комнате. Пошел уже четвертый месяц беременности, и она пребывала в постоянном ужасе, что все обнаружится, хотя ее пышные юбки еще несколько недель могли скрывать пополневшую талию. От страха и переживаний Юдит осунулась, она нервно вздрагивала от малейшего неожиданного звука, стала задумчивой, раздражительной.

«Что же станется со мной?» — исступленно думала Юдит и молилась о том, чтобы Господь дал ей возможность увидеть Джона, или чтобы он прислал гонца и спас ее. Но никто не появлялся. Юдит даже не знала, жив ли он. Потом пришло облегчение, смешанное с чувством вины, когда за две недели до назначенного дня свадьбы поступило известие, что парламентарии напали на большое поместье в двадцати милях отсюда к юго-востоку, и граф Рэдклифф поскакал туда вместе с отцом Юдит.

Поместье Роуз Лон располагалось на границе, разделявшей территории парламентариев и роялистов, поэтому весть о сражении, столь близком к деревне, встревожила всех. Дом поддерживался в состоянии постоянной готовности к любым возможным неожиданностям войны, и теперь, следуя распоряжениям мужа, леди Энн начала подготовку к осаде. Не было ничего необычного в том, что несколько женщин и стариков готовились задержать нападающих и оборонять дом в течение недель и даже месяцев, и все, кто знал леди Энн, не сомневались, что если Роуз Лон окажется в блокаде, он продержится, пдка последний ребенок и собака не умрут от голода.

Ночью следующего дня часовые передали тревожное сообщение. От страха женщины стали причитать, они решили, что пришел последний час; плакали дети и лаяли собаки; где-то раздался выстрел из мушкета. Юдит вскочила с постели, накинула на себя халат и бросилась искать мать. Она нашла ее внизу, та разговаривала с каким-то фермером, и когда вошла Юдит, леди Энн повернулась и передала ей письмо, запечатанное сургучом. Юдит не сдержала испуганного вздоха и побледнела, но даже под холодным и осуждающим взглядом матери она не могла скрыть горячую благодарность и облегчение, которые нахлынули на нее. Письмо, должно быть, от Джона. Юдит разломила сургуч, вынула письмо и начала читать. Леди Энн отпустила фермера.

«Через несколько дней мы начнем наступление на Роуз Лон. Я не могу предотвратить нападение, но могу уберечь тебя и ее светлость в безопасном месте. Не берите с собой ничего, что затруднило бы путешествие, и завтра вечером до наступления темноты ждите в устье реки, позади дома. Я не смогу увидеться с тобой, но у меня есть слуга, которому можно доверять, он поможет вам устроиться и позаботится о вас, пока я не смогу прийти».

Юдит подняла глаза на мать, потом медленно, будто вынужденно, передала ей письмо. Леди Энн быстро пробежала его глазами, подошла к камину и бросила письмо в огонь. Потом повернулась к дочери.

— Ну? — произнесла она наконец.

Юдит непроизвольно бросилась к ней: О мадам, мы должны пойти. Если мы останемся здесь, нас могут убить! Он уведет нас туда, где мы будем в безопасности!

— Я не намерена оставлять свой дом в такое время. И уж подавно не хочу принимать защиту от противника.

Она холодно взглянула на Юдит, глаза леди Энн отражали гордость, несокрушимость, жестокость.

— Делай свой выбор, Юдит, но подумай хорошенько, ибо если ты согласишься с предложением, я скажу отцу, что тебя взяли в плен. Мы никогда больше не увидим тебя.

На мгновение у Юдит возникло острое желание рассказать матери обо всем. Ах, если бы только она могла объяснить, заставить ее понять, как сильно они любят друг друга, что для нее просто невозможно отказаться от такой любви лишь потому, что Англия воюет. Но, поглядев в глаза леди Энн, она поняла, что мать никогда не поймет ее и что ответом будет презрение и проклятие. Ей надо принимать решение и ничего не объяснять.

Итак, захватив с собой только одно платье и немного драгоценностей, Юдит покинула Роуз Лон. В сопровождении слуги Джона она бежала весь день и к утру следующего дня оказалась в фермерском доме в графстве Эссекс, неподалеку от территории парламентариев. Там ее представили Саре и Мэттью Гудгрумам как Юдит Сент-Клер, жену Джона Сент-Клера, бежавшую из дома из-за ссоры между ее семьей и семьей мужа. Сара поняла, что Юдит из благородных, но не знала ее титула, а Юдит, как велел Джон, ничего больше ей не говорила. Когда война окончится и Джон приедет за ней, они все расскажут. А тем временем Сара познакомила Юдит с жителями деревни, представляя ее как свою сестру, которая приехала жить к ней из-за того, что на ферму ее мужа напали враги.

В характере Сары Гудгрум ощущалось что-то такое, что придавало Юдит уверенность и возвращало потерянную надежду на лучшее будущее. Они стали близкими подругами, и Юдит чувствовала себя счастливее, чем когда-либо прежде.

При любой возможности Джон присылал весточку, сообщал, что скоро приедет к ней. Однажды он упомянул вскользь, что Роуз Лон все еще держится. Но родители, дом, граф Рэдклифф — все это теперь казалось Юдит почти нереальным. Ее жизнь заполняли ферма, ее новые друзья и маленькая деревушка Мэригрин, мечты о Джоне, но больше всего — то крошечное существо, которое она носила в своем чреве. Теперь, когда ее тревоги остались позади, когда ее считали (да и сама она уже почти поверила этому) уважаемой замужней женщиной, счастье наполняло ее, и Юдит день ото дня хорошела. Беременность протекала спокойно, но она не могла дождаться того дня, когда родит Джону его первого сына. Ей и в голову не приходило, что может родиться девочка.

…Она начала беспокойно метаться, ощущая болезненные судороги в мышцах рук и ног. Зрение затуманилось, будто она смотрела сквозь воду. Она не знала, сколько прошло времени. Сара по-прежнему разминала ей живот опытными сильными пальцами.

«Я должна попросить ее остановиться, — сквозь дрему подумала Юдит. — Ведь Сара так устала».

Она услышала, что ребенок снова заплакал, и вспомнила, что это девочка. «Я ведь даже не придумала ей имени. Как же мне назвать ее? Юдит — или Анна — или, может быть, Сара?»

И тогда она тихо сказала:

— Сара, я думаю назвать ее Эмбер [3] — у нее такие же янтарные глаза, как у отца.

Она стала осознавать, что рядом с ней люди, услышала голоса в комнате. Вот одна из женщин наклонилась и положила ей на лоб теплую влажную салфетку и при этом сняла остывшую. Юдит покрыли несколькими одеялами, но ее все равно знобило. В ушах стоял звон, и опять накатилось головокружение, опять ее куда-то уносил водоворот, вверх и все дальше отсюда, пока она не погрузилась в серое марево, а голоса не превратились в чуть слышное бормотанье.

Юдит чуть шевельнулась, стараясь унять боль в ногах, когда Сара вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. В то же мгновение другая женщина нагнулась и стала массировать тело Юдит.

— Сара, пожалуйста, Сара, — прошептала Юдит, испытывая жалость к ней.

Очень медленно и с большим трудом Юдит вытащила руку из-под одеяла и поднесла к ее лицу: ладонь и пальцы были испачканы свежей кровью. Секунду она глядела в недоумении, а потом поняла, почему ей было так покойно лежать, будто в теплой ванне. Глаза расширились от ужаса, она крикнула резко и протестующе:

— Сара!

Сара упала на колени, ее лицо исказилось от горя.

— Сара! Сара, помоги мне! Я не хочу умирать!

Женщины плакали в голос, но Сара, пересиливая себя, улыбнулась ей:

— Ничего, Юдит, ничего страшного. Не бойся. Немного крови — это пустяки.

Однако в следующее мгновение, не в силах больше сдерживаться, Сара с болью и отчаянием разрыдалась.

Несколько секунд Юдит смотрела на ее склоненную голову и вздрагивающие от рыданий плечи. «Мне нельзя, нельзя умирать! — думала она. — Нельзя! Я не хочу умирать! Я хочу жить!»

Потом она начала медленно уплывать в какой-то теплый, приятный мир, где нет страха перед смертью, где они с Джоном снова будут вместе. Она ничего не видела, глаза закрылись, и звон в ушах заглушил все другие звуки. Она больше не боролась, она так невыносимо устала, что уходила мирно и охотно, и ее радовало это облегчение. И тут неожиданно она снова услышала ясный и громкий звук — крик ее дочери. Крик повторялся снова и снова, но с каждым разом все слабее, пока не пропал вовсе.

Она попыталась еще раз позвать Сару, попросить о помощи, потребовать помощи: «Сара! Сара! Не дай мне умереть!» Но она не слышала слов, она не знала даже, произнесла ли эти слова.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1660 г.

За шестнадцать лет деревня Мэригрин совсем не изменилась, да и за последние два столетия тоже.

С севера главную улицу замыкала церковь Святой Екатерины. Она походила на доброго крестного отца. От церкви по обе стороны шли дома, наполовину деревянные, с выступающим верхним этажом, крытые соломой, золотистой поначалу и пожухлой со временем, а потом изумрудно-зеленой от мха и лишайника. Крошечные окошки заросли жимолостью и плющом. Плотную живую изгородь, отделявшую дома от дороги, давно не подстригали, и она покрылась побегами дикой розы. Высоко над изгородью можно было видеть цветы дельфиниумов и сирени, белые и пурпурные, цветущие яблони, сливы и вишни.

На другом конце деревни была лужайка, где во время деревенских праздников жители устраивали танцы, а молодые парни играли в мяч и состязались в борьбе.

А еще деревня имела постоялый двор и таверну из красного кирпича с оконными рамами и декоративными балками из серебристо-серого дуба. Над входом на чугунном кованом кронштейне красовался грубо нарисованный золотистый лев — эмблема постоялого двора. Рядом располагался дом местного кузнеца и его лавка, а дальше — дома и лавки аптекаря, плотника и других ремесленников и торговцев. Обитатели домов трудились и в своем хозяйстве и батрачили на крупных соседних фермах. Никаких особняков и помещичьих угодий в Мэригрине не было, поэтому благосостояние деревни зависело только от местных зажиточных фермеров.

День стоял тихий и теплый. В небесной голубизне виднелись полосы белых облаков, будто нарисованных по мокрой акварели. Воздух пропитался весенней влагой и запахом чистой сырой земли. На улице хозяйничали куры, гуси и воробьи. Перед калиткой одного из домов стояла маленькая девочка, в руках она держала кролика.

Вокруг никого не было видно, ибо в это послеполуденное время каждый занимался своим делом. Поэтому праздными оставались только собаки, пара веселых котят и дети, слишком маленькие, чтобы помогать в домашнем хозяйстве. По улице шла женщина с корзинкой. Она остановилась, чтобы несколько минут посудачить с хозяйкой, высунувшейся из окошка верхнего этажа.

Около распятия, чудом сохранившегося в деревне после кромвелевских солдат, собралось восемь-десять девочек, дочерей скотовладельцев. Родители каждый день отправляли их на пастбище сторожить стадо, чтобы не потерялась ни одна коза, корова или овца.

Маленькие дети играли в игру «Сколько миль до Вавилона?», а три девочки постарше сплетничали. Подбоченившись, они с возмущением глядели через луг в ту сторону, где два молодых человека с кем-то оживленно беседовали. Молодые люди держали руки в карманах и переминались с ноги на ногу. И к великому сожалению юных пастушек, заслоняли собой собеседницу.

— Это наверняка Эмбер Сент-Клер! — сердито произнесла старшая и гневно тряхнула длинными светлыми волосами. — Если где-то появляется мужчина, эта Эмбер тут как тут! Она мужчин за версту носом чует!

— Ее еще год назад надо было выдать замуж и уложить в постель к мужчине. Вот что говорит моя матушка.

Третья девушка смущенно улыбнулась и добавила со значением:

— Ну, может, она еще не замужем, но что касается постели, то уж…

— Тихо! — перебила ее первая и кивком указала на младших.

— А, все равно, — настаивала та, хотя и перешла на шепот. — Мой брат говорил: Боб Старлинг ему рассказывал, как в Материнское Воскресенье [4] он делал с ней, что хотел.

Но Лизбет, начавшая этот разговор, сердито махнула рукой:

— Типун тебе на язык, Гертруда! Джек Кларк то же самое болтал еще полгода назад, а живот у Эмбер с тех пор ничуть не стал больше.

У Гертруды на все был готов ответ:

— А знаешь, Лизбет Мортон, почему? Да потому, что она три раза плюнула лягушке в рот, вот почему. Мэгги Литтлджон сама это видела!

— Так я и поверила! Моя матушка говорит, никто не может трижды плюнуть лягушке в рот.

Но тут их спор внезапно прекратился — на тихой улице послышался громкий топот лошадей, мчавшихся галопом; из-за поворота выскочило несколько всадников. Они развернулись возле церкви и направились в сторону девушек. Одна из шестилеток закричала со страху и спряталась за юбку Лизбет.

— Это старик Нолл! Он явился от Дьявола, чтобы нас забрать!

Россказнями об Оливере Кромвеле пугали детей даже после его смерти.

Всадники осадили лошадей и остановились не более чем в десяти ярдах от девушек, испуг которых сменился нескрываемым восхищением. Всадников было человек пятнадцать, из них восемь слуги или проводники, ибо выглядели они проще и держались на некотором расстоянии от скакавших впереди, несомненно, джентльменов.

Волосы у них ниспадали до плеч и подстрижены, как у кавалеров, а наряд — просто потрясающий: черный и темно-красный бархат, зеленый атлас, широкий белый воротник и белая льняная сорочка. На голове — широкополая шляпа с плюмажем, а на плечах — длинная накидка для верховой езды. На высоких кожаных сапогах — серебряные шпоры, на боку — шпага. Должно быть, всадники ехали издалека — одежда запылилась, на лицах — следы грязи и пота. Но девушкам они казались прекрасными.

Один из джентльменов снял шляпу и заговорил с Лизбет, вероятно потому, что она, казалась наиболее привлекательной.

— Ваш покорный слуга, мадам, — произнес он с ленивым добродушием в глазах и в голосе, оглядев девушку с головы до ног. Лизбет зарделась под его взглядом, у нее перехватило дыхание. — Мы ищем место, где можно перекусить. В этих краях есть приличная таверна?

Лизбет уставилась на него, онемев на мгновение, а он продолжал ей улыбаться, спокойно положив руки на луку седла. Он был в коротком камзоле из черного бархата и в широких до колен бриджах с золотой бахромой. Приятная внешность производила впечатление — темные волосы, серо-зеленые глаза и узкие черные усы. Но не это привлекало в его облике — его лицо, несмотря на очевидную аристократичность, отражало бескомпромиссную жестокость и силу типичного искателя приключений и азартного игрока, не знающего каких-либо привязанностей.

Лизбет поперхнулась, потом сделала реверанс:

— Вам, джентльмены, может подойдет «Три чаши» в Хитстоуне.

Свою бедную деревушку она не решилась порекомендовать этим великолепным незнакомцам.

— А где этот Хитстоун, далеко отсюда?

— К дьяволу Хитстоун! — протестующе воскликнул один из всадников. — Чем плоха ваша местная таверна? Если я еще хоть милю проскачу без еды, я просто свалюсь со своей клячи!

Это сказал красивый светловолосый мужчина с юношеским лицом, и несмотря на его сердитый тон, чувствовалось, что он веселый и добродушный человек. Все засмеялись, а один из всадников похлопал говорившего по плечу.

— Видит Бог, мы просто негодяи! У бедняги Элмсбери ни крошки во рту не было с тех пор, как он за завтраком слопал бараний бок!

Они снова засмеялись. Очевидно, аппетит Элмсбери служил постоянным объектом подшучивания. Девушки тоже прыснули со смеху. Теперь они стали чувствовать себя свободнее, а шестилетка, принявшая всадников за пуританских духов, смело вышла из-за юбки Лизбет и приблизилась на два шага. В этот момент произошло нечто, резко изменившее взаимоотношения между всадниками и девушками.

— Наша местная таверна совсем неплохая, ваша светлость, — раздался низкий женский голос. Та девица, которая беседовала с двумя молодыми людьми, через лужайку подбежала к всадникам. Девушки застыли, как настороженные кошки, а мужчины оглянулись, приятно удивленные и заинтересованные. — А хозяйка таверны умеет готовить самый лучший эль в Эссексе!

Она сделала реверанс Элмсбери, затем перевела взгляд на остальных, которые разглядывали ее с интересом, внимательно и с удовольствием. Казалось, время на мгновение остановилось.

Эмбер Сент-Клер подняла руку и указала на дом в конце улицы с большой вывеской и позолоченным львом, тускло поблескивавшим на солнце.

— Это рядом с кузницей, милорд.

Ее длинные волнистые волосы цвета меда тяжелыми волнами спускались ниже плеч. Она бросила на мужчину ясный взгляд янтарных глаз. Черные брови изысканно изгибались дугами, ресницы были тоже черными и густыми. От девушки исходили теплота и чувственность, чарующее обаяние, то, что мгновенно воспринимается мужчинами, о чем сама Эмбер прекрасно знала, но в чем ее никак нельзя было винить. Именно эти качества, больше чем красота, возмущали других девушек.

Одета Эмбер была почти как все деревенские: грубая шерстяная юбка поверх зеленой нижней, белая блузка и желтый передник с черным корсажем. На голых ногах — черные башмаки. И, тем не менее, она походила на других не больше, чем полевой цветок на садовый, или воробей на золотого фазана.

Элмсбери наклонился в седле и скрестил руки.

— Господь всемогущий! — медленно произнес он. — А вы-то что здесь делаете в этом забытом Богом углу?

Девушка взглянула на него, переведя взгляд с других всадников, улыбнулась, обнажив великолепные белые зубы.

— Я здесь живу, милорд.

— Как же вы оказались здесь, черт подери? Кто вы такая? Верно, какой-нибудь ловелас из благородных сошелся с деревенской бабенкой да и пропал на пятнадцать лет, да? — Такое объяснение казалось вполне естественным, но Эмбер рассердилась и гневно нахмурилась:

— Ничего подобного, сэр! Я такая же дочь своего отца, как вы сын своего или даже больше!

На этот выпад мужчины вместе с Элмсбери весело рассмеялись.

— Не обижайтесь, красавица. Боже мой, я ведь только хотел сказать, что вы совсем не похожи на деревенскую.

Эмбер ответила ему мимолетной улыбкой, как бы извиняясь за резкость, но ее взгляд сразу переметнулся на другого всадника. Тот по-прежнему не сводил с нее глаз, отчего по всему ее телу пробежало тепло и волна возбуждения. Всадники кружили рядом, и когда его лошадь развернулась, высоко подняв передние ноги, всадник улыбнулся Эмбер и кивнул. Элмсбери поблагодарил девушку, приподнял шляпу, и они ускакали, громко цокая, по улице в сторону таверны. Еще секунду девушки молча стояли, глядя, как кавалеры спешились у входа и прошли внутрь, а сыновья хозяина вышли навстречу, чтобы позаботиться о лошадях.

Когда незнакомцы скрылись из виду, Лизбет неожиданно показала язык и толкнула Эмбер.

— Вот! Что я говорила! — торжествующе воскликнула она и издала звук, похожий на блеянье козы. — Чего ты сунулась, вертихвостка!

Эмбер быстро повернулась и чуть не сбила с ног обидчицу.

— Не лезь не в свое дело, балаболка! — крикнула она.

Секунду они стояли и мерили друг друга ненавидящими взглядами. Затем Лизбет отвернулась и направилась через лужайку туда, где резвились девочки. Они бегали наперегонки, визжали и вскоре разбежались по домам, чтобы поспеть к ужину. Солнце село, оставив на нежно-голубом фоне неба параллельно горизонту яркую белую полосу. Кое-где на небе стали выступать звезды, воздух наполнился волшебством ранних сумерек.

С сильно бьющимся сердцем Эмбер возвратилась к стоявшей на траве корзине. Два молодых фермера ушли. Эмбер подняла свою ношу и пошла к постоялому двору. Никогда прежде она не встречала такого, как он. Одежда, голос, выражение глаз — все было из другого мира, в который она на мгновение заглянула, и ей страстно захотелось снова оказаться там хоть на короткое время. И все, что окружало ее здесь — деревня Мэригрин, ферма дядюшки Мэтта, местные парни, — все показалось невыносимо скучным, даже отвратительным.

Из разговора с деревенским сапожником она поняла, что приезжие — благородные господа, но что им понадобилось здесь, в Мэригрине, она не могла представить. Ибо кавалеры в течение последних нескольких лет находились в изгнании и скрывались, где могли, либо жили за границей вместе с сыном короля Карла I находившимся в ссылке.

Сапожник, который в свое время участвовал в гражданской войне на стороне его величества, рассказывал Эмбер множество историй о том, что видел сам, и что говорили другие. Он поведал ей о встрече с Карлом I в Оксфорде, когда находился так близко от короля, что мог к нему прикоснуться; о веселых и красивых леди-роялистках, о галантных джентльменах — словом, это была жизнь, полная ярких красок, любви и вдохновения. Но Эмбер не могла видеть этой прекрасной жизни, которая исчезла, когда она была еще ребенком, исчезла навсегда в то утро, когда его величество отрубили голову во дворе его собственного дворца. Что-то именно из атмосферы той исчезнувшей жизни сохранил темноволосый незнакомец, на других она едва обратила внимание, и было в нем еще что-то необъяснимое. Казалось, она вдруг ожила.

Придя к таверне, Эмбер не вошла через главный вход, а обошла дом сзади, там, где на пороге сидел маленький мальчик и играл с лопоухим щенком. Она погладила мальчика по головке и вошла внутрь. На кухне миссис Потерелл лихорадочно суетилась, возбужденная и расстроенная. На доске для разделки мяса лежал добрый кусок говядины, который одна из дочерей хозяйки нашпиговывала кусочками хлеба, луком и ароматными травами. Маленькая девочка доставала воду из бадьи, стоявшей в дальнем конце кухни, а цепной пес, вращавший ось вертела, сердито зарычал, когда мальчик швырнул ему под задние лапы горячий уголек, чтобы тот быстрее бежал по кругу, и мясо на вертеле равномерно прожаривалось со всех сторон.

Эмбер удалось привлечь внимание миссис Потерелл, которая торопливо шла из одного конца кухни в другой с полным передником яиц.

— Миссис Потерелл, вот вам голландский медовый кекс, его прислала тетя Сара! — Это было неправдой. Сара послала кекс жене кузнеца, но Эмбер решила, что так будет правильнее.

— О, да хранит тебя Господь, милочка. Боже мой, я никогда не бывала в такой запарке! Сразу шесть джентльменов в моем доме! Господь всемогущий! Что же мне делать? — Но говоря это, она начала разбивать яйца в большую миску.

В этот момент появилась пятнадцатилетняя Мэг. Она несла из подвала целую охапку запыленных бутылок, и Эмбер бросилась к ней.

— Эй, Мэг, давай я помогу тебе!

Взяв у девушки пять бутылок, Эмбер направилась в другую комнату, толкнув дверь коленом. Она вошла, опустив голову и стараясь не уронить бутылки. Мужчины все еще были в шляпах, но накидки сняли. Когда Эмбер вошла, Элмсбери заметил ее, улыбнулся и сделал шаг навстречу.

— А, наша красавица! Позвольте я помогу вам. А здесь, оказывается, еще играют в ту странную игру.

— В какую игру, милорд?

Он взял у нее из рук три бутылки, остальные она поставила на стол, подняла глаза и улыбнулась. И сразу стала искать глазами того, другого кавалера, и увидела его у окна в компании с двумя игроками в кости. Он стоял вполоборота к ней и не заметил ее. Удивленная и уязвленная Эмбер ожидала, что он сразу же обратит на нее внимание, даже будет искать ее; она снова повернулась к Элмсбери.

— Ну, как же, эта старинная игра известна с незапамятных времен во всем мире, — говорил он. — Отличный способ для хорошенькой барменши завлекать клиентов и выкачивать из них все до последнего шиллинга. Держу пари, что вы разорили дотла не одного фермерского сынка, — он улыбнулся взяв бутылку, выбил пробку и поднес к губам. Эмбер кокетливо ответила ему улыбкой, надеясь, что тот, другой наконец обернется и по дойдет к ней.

— Да я вовсе не барменша здесь, сэр. Я принесла кекс для миссис Потерелл и помогла Мэг принести бутылки.

Элмсбери сначала сделал несколько глотков, а затем одним махом ополовинил бутылку.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Да кто же вы такая? Как ваше имя?

— Эмбер Сент-Клер, сэр.

— Эмбер? Да ни одна деревенская женщина не додумается до такого имени.

Она рассмеялась, стрельнув глазами на игроков в кости.

— Мой дядюшка Мэтт тоже так говорит. Он считает, что меня надо было назвать Мэри, Энн или Элизабет.

Элмсбери еще раз приложился к бутылке и вытер губы рукой.

— Ваш дядюшка лишен всякого воображения. — Потом, когда она снова метнула взгляд в сторону стола, он откинул голову и засмеялся. — А, так вот чего вы хотите! Что ж, пошли… — и, взяв Эмбер за руку, повлек ее через комнату.

— Карлтон, — позвал он, когда они подошли к группе игроков, — эта девица положила на тебя глаз.

Кавалер повернулся, бросил на Элмсбери многозначительный взгляд и улыбнулся Эмбер. Она глядела на него большими сияющими глазами и даже не услышала слов Элмсбери. Эмбер была небольшого роста — пяти футов и трех дюймов, поэтому мужчина, даже не очень высокий, чувствовал себя рядом с ней значительным, но Карлтон возвышался над ней по меньшей мере на фут.

Эмбер уловила лишь часть того, что сказал Элмсбери, представляя Карлтона:

— Человек, которого я ценю очень высоко, хотя он и негодяй: не раз уводил у меня из-под носа симпатичных девиц, не успею я и глазом моргнуть. Его зовут Брюс, лорд Карлтон. — Эмбер все-таки преодолела шок и сделала реверанс, а Брюс поклонился ей, сняв шляпу с такой галантностью, будто перед ним стояла принцесса королевской крови. — И мы все, — продолжал Элмсбери, — возвращаемся в Англию с королем.

— С королем? Король возвращается?

— Да, он возвращается и очень скоро будет дома, — подтвердил Карлтон.

Услышав эту потрясающую новость, Эмбер забыла о своем смущении. Ибо хотя чета Гудгрумов и держала когда-то сторону Парламента, они постепенно, как и большинство населения, начали мечтать о монархии и о прежнем образе жизни. Со дня казни Карла I его подданные стали любить короля, как никогда не любили при жизни, и эту любовь перенесли теперь на наследника.

— Пресвятая Дева Мария! — выдохнула Эмбер. Это слишком большое событие, чтобы сразу осознать его, тем более в этих необычных обстоятельствах.

Лорд Карлтон взял со стола бутылку, обтер горлышко от пыли, вытащил пробку и начал пить. Эмбер смотрела на него, не отрываясь, она вся растворилась в восхищении и обожании.

— Мы сейчас едем в Лондон, — продолжал Карлтон, — но одну из лошадей надо подковать. В этой вашей таверне можно остановиться на ночлег? Хозяин не ограбит нас? Здесь не водятся клопы или вши? — Он наблюдал за ней, говоря все это, а Эмбер и не заметила насмешки в его взгляде.

— Ограбить вас? — возмущенно воскликнула она. — Мистер Потерелл никого никогда не грабил! Это очень даже приличная таверна, — проявила она патриотизм. — А постоялый двор в Хитстоуне даже в подметки ей не годится!

Теперь смеялись уже оба джентльмена.

— Да пусть хозяин хоть сапоги с нас украдет, а вши будут, как мартовские коровы на некошеном лугу, все равно, ведь это же английская гостиница, а значит — милостью Божьей — хорошая гостиница! — и при этих словах Элмсбери отвесил церемонный поклон. — Ваш покорный слуга, мадам.

Он пошел еще за бутылкой вина, оставив Эмбер и Брюса вдвоем.

У Эмбер ноги стали ватными. Она стояла безмолвно и проклинала себя за растерянность и неспособность вымолвить хоть слово. Ну почему она, такая бойкая на острое словцо при разговоре с любым мужчиной, независимо от его возраста и положения, сейчас не знала, что сказать? Сейчас, когда ей так нужно произвести на него хорошее впечатление, заставить его испытать то же волнение и восторг, которые ощущала она. Наконец Эмбер вымолвила единственное, что ей пришло в голову:

— Завтра в Хитстоуне майская ярмарка.

— В самом деле?

Он опустил взгляд на ее грудь, высокую и заострившуюся. Эмбер была из тех, кто рано достигает физической зрелости. В ней давно уже ничего не осталось от подростка.

Она почувствовала, как к шее и щекам прилила кровь.

— Это самая замечательная ярмарка в Эссексе, — быстро проговорила она. — Фермеры приезжают за десять и за двадцать миль, чтобы побывать на ней.

Он посмотрел Эмбер в глаза и улыбнулся, подняв бровь, как бы выражая удивление по поводу этого гигантского местного празднества. Потом допил вино из бутылки. Эмбер почувствовала слабый, но отчетливый запах алкоголя, смешанный с тяжелым запахом мужского пота от его одежды и ароматом кожи от сапог. От этой смеси запахов, как от дурмана, у нее закружилась голова, и сильная волна желания прошла по телу. Так что грубоватое замечание Элмсбери не было таким уж преувеличением.

Брюс поглядел в окно.

— Темнеет, вам надо поторопиться домой, — он подошел к двери и вежливо открыл ее перед Эмбер.

Вечер наступал быстро, множество звезд рассыпалось по небу, на котором высоко светился прозрачный месяц. Подул легкий прохладный ветерок. Они стояли рядом, из таверны доносился смех и шум разговоров, а со стороны деревни — звон цикад, отдаленное кваканье лягушки и стрекот кузнечиков. Эмбер повернулась к Брюсу, подняла на него глаза. От света луны лицо ее казалось бледным.

— Вы смогли бы пойти на ярмарку, милорд? — Она боялась, что никогда больше не увидится с ним, и эта мысль становилась для нее просто невыносимой.

— Возможно, — ответил он, — если будет время,

— О, пожалуйста! Ярмарка как раз на главной дороге, вы же будете проезжать мимо. Вы там остановитесь, да? — В печальном голосе Эмбер звучала настойчивая мольба.

— Какая вы красивая, — тихо произнес он, и в первый раз за все время лицо его стало серьезным.

Секунду они стояли, молча глядя друг на друга, потом Эмбер непроизвольно качнулась в его сторону, закрыв глаза. Он обнял девушку за талию, прижал к себе, и она почувствовала напряжение его сильных мышц. Эмбер откинула голову назад, губы приоткрылись для поцелуя. Этот поцелуй длился одно мгновение, Эмбер даже почувствовала себя обманутой, когда Брюс отпустил ее. Открыв глаза, она увидела, что Карлтон глядит на нее с некоторым удивлением, хотя чему он удивлялся — себе или ей — она не знала. Эмбер вдруг показалось, что весь мир вокруг взорвался, и она не могла сразу очнуться, как после тяжкого удара.

— Вам надо идти домой, дорогая, — сказал он. — Дома будут беспокоиться, что вы так задержались.

С ее уст чуть не соскочили быстрые лихорадочные слова: «Мне все равно, беспокоятся они или нет! Да я вообще не пошла бы домой! Мне все безразлично, все-все, кроме вас одного! О, позвольте же мне еще немного побыть здесь и, пожалуйста, разрешите пойти с вами завтра на ярмарку!»

Но что-то помешало ей произнести эти слова вслух. Возможно, где-то в глубине сознания она представляла себе тетушку Сару, ее встревоженное лицо, или дядю Мэтта — строгого и осуждающего ее. Нельзя, никогда нельзя проявлять такую смелость, он только возненавидит ее. Тетя Сара часто говаривала, что мужчины не любят привязчивых женщин.

— Я живу неподалеку, — ответила Эмбер. — Вниз по улице, не больше четверти мили, — Она рассчитывала, что Карлтон предложит проводить ее, но он этого не сделал. Она зря прождала несколько секунд, потом сделала реверанс.

— Я найду вас завтра, милорд.

— Возможно, я приду. Доброй ночи.

Он поклонился ей, снова сняв шляпу, затем улыбнулся, окинул взглядом с головы до ног, повернулся и ушел. Эмбер стояла, как обиженный ребенок, потом резко повернулась и побежала бегом, только раз обернувшись назад.

Она пробежала по узкой улице мимо церкви и припустила быстрей, когда поравнялась с кладбищем, где была похоронена ее мать. Вскоре она свернула вправо на тропу, ведущую через луг к ферме Гудгрумов. Вообще-то она испугалась бы, оказавшись одна далеко от дома, почти в полной темноте, но сейчас привидения, ведьмы и гоблины были бессильны против нее, ибо душа ее переполнялась новыми чувствами.

Она никогда не видела никого, подобного ему, и даже не представляла, что такой человек может существовать в реальной жизни. Он был тем красивым и галантным джентльменом, о которых ей рассказывал сапожник. Именно такими они рисовались ей в мечтах, возникавших от этих рассказов. А Боб Стерлинг и Джек Кларк — просто два дурня!

Она размышляла — думает ли он сейчас о ней, и убеждала себя, что да, думает. Не может быть, чтобы мужчина, который поцеловал женщину вот так, сразу же забыл о ней! Что-что, а уж этот поцелуй обязательно заставит его пойти завтра на ярмарку, даже если ему не очень захочется. Она похвалила себя за то, что разбирается в мужчинах и понимает их психологию.

Ночь стояла прохладная. Эмбер подходила к дому со двора. Она перешла через ручей по мостику — просто две доски с перильцами, — прошла мимо огорода, засаженного капустой и другими овощами, и дальше мимо сараев, конюшен и скотного двора. Все эти постройки были побелены и крыты замшелой желтой соломой. Затем она обогнула утиный пруд и вошла во двор своего дома.

Двухэтажный дом с резными дубовыми наличниками был выложен из мягкого красного кирпича, стены были увиты виноградом. Трубы тоже заросли побегами плюща, над дверью в кухню кусты жимолости образовали живописную арку, а рядом была прибита подкова для защиты от ведьм. В вымощенном кирпичом дворе вдоль стен росли цветы, высаженные Сарой: белые и пурпурные фиалки, розы, густые кустики ароматной лаванды, которую Сара любила класть между простынями. Цвели фруктовые деревья, наполняя воздух легким сладковатым запахом. На низкой деревянной подставке — два улья, крытые соломой, у стены рядом с дверью, в зарослях диких роз — маленький скворечник. На пороге сидел котенок с зелеными глазами и вылизывал лапки.

Дом был воплощением мира, красоты и трудолюбия. Ему перевалило уже за сто лет, пять поколений прожило здесь, и каждое внесло вклад в его процветание, не ради богатства, а ради сытой здоровой жизни, теплоты и удобства. Настоящий дом добра и любви.

Эмбер подошла и взяла на руки котенка. Она погладила его по гладкой мягкой шерстке и услышала в ответ тихое довольное урчание. Семья уже отужинала, и за столом остались только Сара и пятнадцатилетняя Агнес. Сара доставала горячие хлеба из печи, Агнес чистила масляный светильник.

Эмбер услышала, как Агнес говорила сердитым, осуждающим тоном:

— …Поэтому не удивительно, что о ней все говорят! Честное слово, мама, мне стыдно, что она моя кузина…

Эмбер не задели эти слова, ей было все равно. Агнес и раньше говорила то же самое. Эмбер влетела в комнату с веселым криком и обняла тетю.

— Тетя Сара! — Сара обернулась к ней с улыбкой, но в ее глазах была тревога. — В таверне полным-полно благородных господ! Его величество возвращается!

Беспокойство исчезло с лица Сары.

— В самом деле, Эмбер?

— Ну конечно же! — торжественно подтвердила она. — Они сами мне сказали!

Ее переполняла важность этой новости и того необыкновенного, что произошло с ней. Ей казалось, что каждый, кто посмотрит на нее, должен сразу понять, как сильно она изменилась за про шедшие два часа.

Агнес подозрительно взглянула на Эмбер подозрительно и презрительно, а Сара повернулась и бросилась из дома к сараям, где в вечерние часы работали мужчины. Эмбер побежала за ней. В тот момент, когда женщины, перебивая друг друга, сообщали эту потрясающую новость, поднялся страшный шум. Мужчины выбежали на улицу из сараев и коровников, женщины бросились из дому, и даже собаки залились громким радостным лаем, будто они тоже хотели присоединиться к общему ликованию.

— Да здравствует его величество король Карл Второй!

Еще неделю назад на базаре до Мэттью дошли слухи о Реставрации, слухи бродили по стране еще с начала марта — их разносили путешественники, разъездные торговцы, те, кто бывал по торговым делам в южной части страны. Тамблдауна Дика [5] сына Протектора, выбросили на улицу из его конторы. Генерал Монк прошел маршем от Шотландии, занял Лондон и собрал свободный Парламент. Казалось, вот-вот разразится война между гражданским населением и большими мобилизованными армиями. Эти события привели к общей усталости, но оставляли надежду: усталость — от постоянных конфликтов, терзавших людей последние двадцать лет, и надежду — на восстановление монархии, которая наконец-то принесет людям мир и безопасность. И если кавалеры возвращаются, то, значит, король Карл едет домой, и начнется Золотой век процветания, счастья и спокойствия. Когда возбуждение стало затихать, и все возвратились к прерванным делам, Эмбер пошла домой. Утром она должна подняться пораньше, ведь завтра ехать на ярмарку, поэтому надо хорошенько выспаться, чтобы выглядеть свежей и бодрой. Но когда Эмбер проходила мимо молочной фермы по пути на кухню, она услышала, как ее кто-то позвал по имени. Позвали тихо, но настойчиво. Эмбер остановилась. Из тени вышел Том Эндрюс и схватил ее за руку.

Тому минуло двадцать два года, и он работал на ферме у ее дяди. Он был по уши влюблен в Эмбер, и та принимала его ухаживания именно по этой причине, хотя понимала, что он ей ни в коем случае не ровня. Эмбер знала, что ее мать оставила ей приданое, достаточное, чтобы выйти замуж за самого богатого фермера во всей округе. Но обожание Тома ей весьма льстило, поэтому Эмбер не отталкивала его.

Быстро оглянувшись, чтобы убедиться, что ни тетя Сара, ни дядя Мэтт не видят, Эмбер вошла в комнату Тома. В маленькой прохладной комнате стояла тишина, пахло свежестью, и было абсолютно темно. Том прижал ее к себе, обняв за талию одной рукой, а другую сразу же просунул в вырез блузки и потянулся к губам девушки. Очевидно, все это не представлялось чем-то новым для обоих, и на мгновение Эмбер поддалась ему, позволив поцеловать себя, но потом резко отпрянула, оттолкнув Тома.

— Побойся Бога, Том Эндрюс! Кто позволил тебе так нахальничать со мной!

Просто поразительно, думала Эмбер, как сильно отличается поцелуй обычного мужчины-простолюдина от поцелуя лорда. Но обиженный и рассерженный Том снова потянулся к ней.

— В чем дело, Эмбер? Что я такого сделал? Да что на тебя нашло?

Она сердито высвободила руку и убежала. Теперь она чувствовала себя гораздо выше парней, вроде Тома Эндрюса, и все, чего ей хотелось, — это подняться к себе в спальню, лечь в постель и думать о лорде Карлтоне, мечтать о завтрашней встрече с ним.

На кухне осталась одна Сара, которая подметала пол перед тем, как лечь спать. Горели три светильника из четырех, в круге света мелькали мотыльки. Вечернюю тишину нарушало лишь тихое пение сверчков. В кухню вошел насупленный Мэтт и, ни слова не говоря, направился прямо к (бочке с элем, стоявшей в дальнем прохладном углу. Он налил себе полную кружку и молча выпил. Это был серьезный мужчина среднего роста, который много и усердно трудился, чтобы хорошо содержать семью. Он любил свое семейство. Совестливый и богобоязненный, Мэтт имел твердые убеждения насчет того, что правильно, а что нет, что хорошо, а что плохо.

Сара взглянула на него.

— Что случилось, Мэтт? Жеребенок заболел?

— Нет, с ним все в порядке. Меня девчонка беспокоит.

Мэтт с озабоченным видом встал и подошел к очагу, окруженному со всех сторон почерневшими горшками и сковородками, начищенными до блеска медными мисками и плошками, сверкающими кружками и прочей утварью. В больших сетках рядом с толстыми связками сушеных ароматных трав с потолка свисали ломти бекона и ветчины, укрепленные на верхних балках.

— Ты про кого говоришь? — спросила Сара. — Про Эмбер?

— Ну, про кого же еще? И часа не прошло, как я видел, что она выходила из молочной фермы, а минуту спустя за ней вышел Том Эндрюс, похожий на побитую собаку. Она довела его Бог знает, до какого состояния, он теперь как неживой, никакого толку от него нет. И скажи, пожалуйста, что ей там понадобилось, в таверне с дюжиной посторонних мужчин, а? — сердито спросил он.

Сара вынесла метлу за дверь, закрыла ее и задвинула засов.

— Потише, Мэтт! В гостиной еще люди. Мне не кажется, что она сделала что-то предосудительное. Она просто проходила мимо и увидела их — вполне естественно, что остановилась и зашла.

— И вернулась домой затемно? Ей что, понадобилось болтаться там целый час, чтобы услышать, что король возвращается? Вот что я тебе скажу, Сара: ее надо выдать замуж! Я не желаю, чтобы она позорила нашу семью! Слышишь, что я говорю?

— Да, Мэтт, слышу. — Сара подошла к люльке у камина, где лежал младенец. Ребенок начал шевелиться и хныкать. Сара вынула его из колыбели, прижала к груди и села на скамью. Она тихо и устало вздохнула:— Только она не хочет выходить замуж.

— Ах ты, Боже мой, — саркастически произнес Мэтт. — Значит, она, видите ли, не хочет! Значит, Джек Кларк или Боб Старлинг для нее неподходящие женихи, да? А ведь они самые замечательные парни в Эссексе.

Сара мягко улыбнулась и ответила усталым и тихим голосом:

— Но ведь она леди, Мэтт.

— Леди! Она — просто девка! Уже четыре года у меня от нее неприятности, и клянусь Святыми Апостолами, я сыт по горло! Может, ее мать и была леди, но она…

— Мэтт! Не смей так говорить о дочери Юдит. Да, я понимаю, меня тоже она беспокоит. Я попробую поговорить с ней, да только она меня не желает слушать. Сегодня Агнес сказала мне… хотя нет, не думаю, чтобы это имело значение. Она симпатичная, а девушки очень ревнивы, вот они и сочиняют всякие небылицы.

— А я не думаю, что это небылицы, Сара. Ты всегда думаешь о людях лучше, чем они есть. Боб Старлинг снова просил у меня ее руки. И вот что я тебе скажу: если она в ближайшее время не выйдет замуж, то даже Тому Эндрюсу она не будет нужна с приданым и без!

— Ну, а если появится ее отец и увидит, что она замужем за фермером? О Мэтт, иногда мне кажется, что мы неправильно поступаем, что не говорим ей, кто она на самом деле…

— Что мы еще можем сделать, Сара? Ее мать умерла. Отец — тоже, иначе бы мы получили от него весточку, и, кроме того, мы не нашли следов кого-нибудь из Сент-Клеров. В самом деле, Сара, у нее нет другого выбора, кроме как выйти замуж за фермера, а если она узнает, что она благородного происхождения… — он резко махнул руками. — Боже праведный! Не завидую я тогда парню, который возьмет ее. Зачем же нам портить ему жизнь? И хватит, не ищи ей оправдания, Сара. Значит, либо Боб Старлинг, либо Джек Кларк, или тот, или этот, и чем скорее, тем лучше…

Глава вторая

На ярмарку в Хитстоун приехали фермеры и жители деревень отовсюду, из всех селений в радиусе двадцати миль. Они прибыли в красных и синих фургонах, прискакали верхом, пришли пешком. Каждый взял с собой жену и детей, привез на продажу кукурузу, пшеницу и скот, а также полотно и шерстяную пряжу, изготовленную женщинами долгими зимними вечерами. Они собирались не только продавать, но и покупать обувь, оловянную посуду и утварь для фермы и всевозможные вещи, которые не требуются в хозяйстве, но которые приятно иметь: игрушки для детей, ленты для дочерей, картинки для дома и бобровую шапку для себя.

На лугу, у старого саксонского креста, рядами выстроились лавочки, а проходы между ними забила нарядная толпа. Люди надели лучшее, что имели: широкие бриджи, шейные платки, платья с длинными рукавами. Эти наряды уже много лет, как вышли из моды, но их бережно хранили в комодах и вынимали только по большим праздникам. На лугу слышался бой барабанов и пиликанье скрипок. Хозяева лавок громко расхваливали свой товар уже охрипшими голосами. Зеваки столпились вокруг обливавшегося потом человека и сочувственно наблюдали, как ему выдергивали больной зуб, а дантист громогласно рекламировал безболезненное удаление. Собравшуюся публику развлекали пожиратель огня, великан на ходулях, клоун, дрессировщик блох, жонглер, ручные обезьяны; в балагане шло веселое представление про Панча и Джуди[6]. Над крышей большого шатра развевался флаг, значит, шел спектакль, но зрителей было немного — влияние пуритан оставалось еще сильным.

Эмбер в компании Боба Старлинга и Джека Кларка стояла нахмурившись, сердито постукивая ногой о землю и нетерпеливо оглядывая толпу.

«Ну где же он!»

Эмбер пришла на ярмарку в семь теперь пробило уже девять, а ни лорд Карлтон, ни его друзья не появлялись. От волнения у нее все колотилось внутри, ладони стали влажными, во рту пересохло. «Ну конечно же, если он вообще собирался прийти, он был бы уже здесь. Он просто уехал. Он забыл меня и уехал…»

Джек Кларк, высокий молодой человек с туповатой физиономией, подтолкнул ее локтем:

— Посмотри, Эмбер, тебе нравится это?

— Что? А, да, очень красиво.

Эмбер повернула голову и увидела толпу вопящих от восторга людей. Они потешались над шутом, который стоял на возвышении и был с ног до головы облеплен кремом по фартингу за кулек. Радостные зеваки бросали в него крем.

«О, почему же он не идет!»

— Эмбер, тебе нравятся эти ленты?

Эмбер улыбнулась обоим парням быстрой мимолетной улыбкой, пытаясь выбросить Брюса из головы, но нет, не смогла. Он заполнял все ее существо, и мысли, и сердце. Если она не увидится с ним сегодня, то она просто не переживет этого. Ей не приходилось испытывать более тяжких мучений, а свой жизненный опыт она считала уже немалым.

К сегодняшнему дню Эмбер оделась особенно тщательно и была уверена, что выглядит необычайно эффектно: юбка длиной почти до щиколоток из ярко-зеленой полушерстяной ткани, высоко подтянутая сзади, чтобы виднелась полосатая красно-белая нижняя юбка. Эмбер перетянула шнуровку черного корсажа как можно туже, стараясь показать свою узкую талию. Выйдя из дома подальше от глаз Сары, она раскрыла ворот белой блузки до ложбинки на груди. Волосы украшал венок из белых маргариток, а в руках она держала широкополую соломенную шляпу.

И неужели все хлопоты впустую? Ведь она старалась не ради тех двух парней, которые стояли сейчас рядом с ней, бренча в карманах монетами и тупо переглядываясь!

— Пожалуй, мне нравится вот это… — рассеянно произнесла Эмбер и показала на красную атласную ленточку на прилавке. Она снова нахмурилась, отвернулась и тут увидела его.

— О!

Мгновение она стояла неподвижно, окаменев, потом подхватила юбки и бросилась к нему, оставив Боба и Джека, растерянно и удивленно глядевших ей вслед. Лорд Карлтон с Элмсбери и еще одним молодым человеком только что пришли на ярмарочную площадь и остановились, а старуха зеленщица по древней традиции встала и почистила им сапоги. Эмбер подбежала к кавалерам задыхаясь, но улыбнулась, сделала реверанс, на что джентльмены ответили, сняв шляпы и церемонно поклонившись.

— Черт подери, красавица! — восторженно воскликнул Элмсбери. — Да вы самое очаровательное существо, которое я когда-либо видел, клянусь самим дьяволом!

— Что вы такое говорите, милорд, — с достоинством ответила Эмбер и стрельнула глазами на лорда Карлтона, который смотрел на нее так, что от этого взгляда у Эмбер мурашки пробежали по рукам и спине. — Я боялась… я боялась, что вы уехали.

Он улыбнулся:

— Местный кузнец уехал на ярмарку, и нам пришлось подковывать лошадь самим, — он оглянул ся. — Ну, с чего начнем?

Лицо Брюса Карлтона выражало ленивое любопытство, что озадачило Эмбер, она чувствовала себя беспомощной, неловкой и сердилась на себя. Как ей произвести на него хорошее впечатление, когда она не может придумать, о чем с ним говорить. Да еще если он заметит, что она то краснеет, то бледнеет, стоит и смотрит на него, как глупая гусыня?

Старуха зеленщица закончила начищать сапоги, каждый из джентльменов дал ей по монете, и та ушла. По дороге она обернулась и взглянула на Эмбер, которая начала смущаться, потому что все не сводили глаз с кавалеров и уж, конечно, удивлялись: что может делать здесь эта деревенская девчонка в такой компании. Эмбер могло бы льстить такое внимание, но к чему это приведет. Надо увести их подальше, в тихое и безопасное место.

— Я знаю, куда надо пойти в первую очередь, — сказал Элмсбери. — Вон к той лавке, где продают испанское вино. Увидимся на перекрестке на окраине деревни, Брюс, когда солнце будет вон там, — и он указал на точку над головой, потом снова поклонился, и они с товарищем ушли.

Эмбер секунду колебалась, ожидая, что Брюс предложит куда-нибудь пойти, потом повернулась и направилась туда, где стоял позорный столб — деревянный чурбан — и размещался большой шатер, в котором шло представление. Народу там скопилось немало, но зато это место не в центре ярмарки. Брюс шагал рядом и некоторое время они не разговаривали. Эмбер была даже довольна, что при таком шуме невозможно говорить, иначе пришлось бы кричать. Она надеялась, что он так и подумает,

Эмбер терзало чувство неполноценности, страха из-за того, что каждое ее слово и движение покажутся ему глупыми. Вчера ночью, лежа в постели, она представляла себя веселой, кокетливой, очаровывающей Карлтона так, как она умела очаровывать Тома Эндрюса и Боба Старлинга и еще многих других. Но сейчас она еще раз осознала: ту пропасть, которая их разделяла, и не знала, как преодолеть ее. Все чувства и ощущения до боли обострились, все, что она видела, казалось неестественно великолепным.

Эмбер, чтобы как-то скрыть свое смущение и растерянность, с преувеличенным вниманием разглядывала товары в каждой лавке, мимо которых они проходили. Наконец, когда они подошли к прилавку, где молодая женщина торговала сверкающими украшениями, лорд Карлтон посмотрел на Эмбер.

— Вам хотелось бы что-нибудь из этого?

Она ответила ему быстрым удивленным и вместе с тем восхищенным взглядом. Все выставленные на прилавке товары казались ей чудесными, но ведь они ужасно дорогие. Она никогда не носила подобных украшений, хотя уши у нее были проколоты — Сара сказала, что после замужества она будет носить серьги, которые ей оставила в наследство мать. Поэтому, если она теперь явится домой в серьгах, дядя Мэтт рассердится, а тетя Сара снова заведет разговор о замужестве. Но желание иметь такие сережки, и тем более от его сиятельства, было так велико, что Эмбер не могла не поддаться искушению.

— Я хотела бы сережки, милорд, — ответила она без колебания.

А молодая женщина за прилавком уже начала громко расхваливать товары, предлагать ожерелья, гребешки и браслеты. Когда Эмбер упомянула о серьгах, продавщица схватила пару сережек с грубо ограненным стеклом, цветным и прозрачным.

— Посмотрите на эти, милочка! Такие серьги и графиня могла бы носить, честное слово! Ну-ка наклонитесь, я примерю их вам. Так, чуть поближе, ну вот. Теперь поглядите на нее, ваша светлость, совсем другой человек, настоящая благородная дама, чтоб я провалилась! Посмотрите на себя в зеркало, моя дорогая, — клянусь, никогда не видела такого превращения, мадам…

Она засуетилась, подставила зеркало, чтобы Эмбер полюбовалась на себя, не переставая восхищаться удивительному преображению. Эмбер чуть наклонилась, откинула с лица волосы, чтобы видеть уши, и глаза ее засияли счастьем. Серьги придавали ей величественный и немного заносчивый вид. Эмбер улыбнулась лорду Карлтону — интересно, что он думает о ней теперь. Ей страшно захотелось иметь эти серьги, но она побоялась слишком явно обнаружить свое желание. Карлтон добродушно улыбнулся и спросил торговку:

— Сколько?

— Двадцать шиллингов, милорд.

Он вынул из кармана две золотые монеты и бросил их на прилавок.

— Серьги того стоят, — заметил он.

Они пошли дальше по ярмарке. Эмбер восхищалась подарком. Она не сомневалась, что серьги сделаны из золота, а камни — алмазы и рубины.

— Я сохраню их на всю жизнь, ваша светлость! И клянусь, не надену никаких других украшений!

— Рад, что они вам понравились, моя дорогая. Ну, что будем делать дальше? Может быть, посмотрим представление?

Кивком головы он указал на шатер, к которому они приближались. Эмбер давно мечтала побывать на спектакле, потому что, сколько она себя помнила, всякие представления запрещались властями. Она бросила быстрый взгляд на шатер бродячего театра, но заколебалась. Во-первых, она боялась, что встретит кого-нибудь из знакомых, а во-вторых, она хотела побыть с ним наедине, а не на людях.

— Ну… честно говоря, сэр, не думаю, что моему дяде понравится, что я пойду туда…

И пока Эмбер стояла рядом с ним, желая, чтобы он сам принял решение, она вдруг увидела не более чем в десяти ярдах Агнес, Лизбет Мортон и Гертруду Шейкерли. Девушки смотрели на Эмбер во все глаза, открыв рот, полные возмущения, любопытства, разъяренные от зависти. Глаза Эмбер на мгновение встретились со взглядом кузины. Эмбер сразу же отвела их и сделала вид, что никого не заметила. Она стала нервно перебирать края шляпы.

— Вот это да, ваша светлость! — пробормотала она. — Ведь это моя кузина! Она сейчас же помчится и все расскажет тете. Пойдемте-ка вон туда…

Она не обратила внимание на улыбку Карлтона, она уже торопилась подальше от опасного места, пробираясь сквозь толпу, и Карлтон, даже не повернув головы в сторону кузины и девушек, последовал за ней. Эмбер же оглянулась разок, чтобы убедиться, что Агнес не идет за ней следом. Но все же Эмбер испугалась. Агнес обязательно расскажет Саре и Мэтту, что видела ее на ярмарке. Они с Брюсом должны уйти отсюда поскорее и подальше, а что она проведет час-два в его обществе, Эмбер уже решила, и неважно, какие неприятности ожидают ее потом.

— Здесь кладбище, — торопливо сказала она. — Пойдемте и загадаем желание у колодца.

Он остановился, Эмбер посмотрела на Карлтона с опаской и вызовом.

— Дорогая моя, — ответил он, — думаю, вы навлечете на себя лишь неприятности. Очевидно, ваш дядя — добропорядочный джентльмен, я уверен, он не одобрил бы того, что его племянница находится в компании кавалера. Вы слишком молоды, чтобы знать это, но пуритане и кавалеры не доверяют друг другу, особенно, если речь идет о женщинах.

Его речь прозвучала так же неторопливо и с той же мягкой снисходительностью, которые так пленили ее накануне вечером. Эмбер чувствовала за его безразличным тоном характер — неумолимый, яростный и даже жестокий. Неспособная распознать свои собственные желания, она смутно осознавала потребность сорвать с него маску светской любезности, которая тщательно скрывалась под внешней сдержанностью.

Немного осмелев, она ответила ему беспечным тоном:

— Меня вовсе не беспокоит, что скажет дядя, а тетя всегда верит мне на слово. И вообще, это моя забота, ваша светлость. Так что, пожалуйста, сэр, я хочу загадать желание.

Он пожал плечами, и они пошли, пересекли дорогу, миновали увитые плющом кладбищенские ворота и подошли к двум маленьким колодцам, стоявшим в футах трех друг от друга. Эмбер встала на колени между ними и опустила руки в воду, потом закрыла глаза и загадала желание.

«Хочу, чтобы он влюбился в меня».

Она замерла на минуту, старательно сосредоточившись на этой церемонии, затем подняла ладони, сложив их лодочкой, и выпила воду. Карлтон подал ей руки и помог подняться.

— Вы, наверное, загадывали для всего мира, — улыбнулся он. — И через сколько времени ваше желание исполнится?

— Через год, если я в это верю, и никогда, если не верю.

— Но ведь вы, конечно, верите?

— Все мои желания исполнялись. А вы не желаете загадать?

— Для моих желаний года недостаточно.

— Недостаточно? Бог ты мой! А я думаю, год —это очень долго для чего угодно!

— Когда вам семнадцать — да.

Эмбер отвернулась, она не могла больше выносить взгляда его серо-зеленых глаз. Она огляделась в поисках места, куда бы они могли пойти — в церковный двор в любое время мог забрести кто угодно, а каждый человек представлял угрозу ее счастью. Ей казалось, что все сговорились против нее и стараются разлучить ее с Карлтоном, вернуть под гнетущую опеку дяди и тети.

Рядом с церковью располагался сад, за ним — поле, разделявшее Хитстоун и Блюбелл Вуд. Лес! Вот куда можно пойти! В лесу сумеречно и прохладно, там множество уютных уголков, куда никто не заглянет. Эмбер хорошо знала этот лес по ярмаркам прошлых лет. И теперь она направилась туда, рассчитывая, что Карлтон решит, что они забрели туда случайно.

Они прошли через сад, поднялись по ступенькам через стену и вышли в поле.

Здесь росла густая шелковая трава, множество ромашек, маргариток и желтых полевых ирисов. Почва под ногами была пропитана влагой, и обувь их слегка намокла. Впереди желтел берег реки — там буйствовали заросли бархатцев. Дальше виднелись утопавшие в воде зеленые стволы тростника. На краю леса стайкой стояли осины, и листья их блестели на солнце, как золотые монеты.

— Я почти забыл, как прекрасна бывает Англия весной, — задумчиво произнес Карлтон.

— Вы давно уехали отсюда?

— Почти шестнадцать лет. Мы с матерью уехали за границу после того, как у Марстонских болот погиб мой отец.

— Шестнадцать лет за границей! — удивленно воскликнула она. — Зачем же вы уехали?

Он поглядел на нее сверху вниз и почти нежно улыбнулся.

— Мы отнюдь не желали этого, однако выбора не оставалось. Но я не жаловался.

— Значит, вам там понравилось? — настойчиво спросила она, удивленная и почти возмущенная таким святотатством.

Они перешли через быструю речку по узкому, шаткому мостику, сложенному из бревен. Под ним мельтешили рыбешки, стрекотали жуки и стрекозы, а в тихих заводях росли водяные лилии. Они вошли в лес по еле заметной извилистой тропинке среди торфяников и диких гиацинтов. Здесь стояла тишина, а прохладный воздух был напоен запахом цветов и влажных листьев.

— Мне кажется, для англичанина — это в какой-то степени предательство — признаваться, что ему нравится другая страна. Но я полюбил, и даже не одну — и Италию, и Францию, и Испанию. А Америку — больше всего Америку! Но это же где-то за океаном! Надо сказать, что ничего больше она об Америке не знала.

— Да, далеко за океаном, — заметил он.

— И там был король?

— Нет. Я однажды принимал участие в каперской[7] экспедиции с кузеном его величества, принцем Рупертом. И еще раз на торговом судне.

Его рассказы ошеломили Эмбер. Побывать в столь далеких местах, даже океан переплыть! Это звучало невероятно, как в сказке. Дальше Хитстоуна она никуда не выезжала, да и то только дважды в году, на весеннюю и на осеннюю ярмарки. А из ее знакомых только сапожник бывал в Лондоне, в двадцати пяти милях от Мэригрин.

— Должно быть, это замечательно — увидеть большой мир! — вздохнула она. — А вы в Лондоне бывали?

— Лишь дважды, насколько помню. Десять лет тому назад, а потом через два месяца после смерти Кромвеля. Но никогда не жил там подолгу.

Они остановились, и Карлтон поглядел вверх на небо, будто мог там увидеть, сколько осталось времени. Эмбер наблюдала за ним, и вдруг ее охватил ужас. Ведь он уедет туда, в большой мир, где суета, шум и оживление, а она останется здесь. На Эмбер навалилось ужасное чувство одиночества, словно она на балу и стоит одиноко в дальнем углу — единственная чужая для всех. Те страны, которые он видел, она не увидит никогда; те удивительные дела, в которых он принимал участие, — не для нее. И что хуже всего — она никогда не увидит его снова.

— Еще рано уходить!

— Да, у меня есть немного времени.

Эмбер опустилась на колени в траву, с обиженным видом надув губки. Через секунду и он сел рядом. Некоторое время на ее лице оставалось недовольство, она размышляла о своем тусклом будущем, затем быстро взглянула на него. Карлтон спокойно наблюдал за ней. С сильно бьющимся сердцем Эмбер посмотрела ему прямо в глаза, и медленная слабость и истома прошли по ее телу, даже в глазах она почувствовала тяжесть. Каждой клеткой своего существа она жаждала быть с ним. Но еще побаивалась, сомневалась в себе, ее душу терзал страх, больший, чем желание.

Наконец он протянул к ней руки, обнял за талию и прижал к себе. Эмбер подняла голову, чтобы он поцеловал ее в губы, и обвила его руками.

Сдержанность, которую он проявлял до сих пор, быстро исчезла и уступила место страсти — дикой, яростной, безжалостной и эгоистичной. Неопытная, но познавшая ранее ласки местных парней, Эмбер жадно отвечала на его поцелуи. Распаленная его поцелуями и ласками, она проявила такую же безудержность, как и он, и хотя вначале она еще слышала где-то в глубине сознания далекий голос Сары, зовущей ее, предостерегающий, этот голос и образ Сары становились все слабее, пока не исчезли вовсе.

Но когда он прижал ее спиной к земле, она протестующе вырвалась и слегка вскрикнула — это все, что она знала о том, как надо вести себя в подобных случаях. Что-то таинственное, почти ужасное должно последовать за этим. Эмбер уперлась руками в его грудь и испуганно всхлипнула, отвернув лицо в сторону. Ее страх был непроизвольным и почти истеричным.

— Нет! — вскричала она. — Пустите меня!

Она увидела над собой его блестящие ярко-зеленые глаза. Рыдая, наполовину безумная от страсти и ужаса, она неожиданно для себя расслабилась…

Медленно и неохотно Эмбер начала вновь осознавать окружающий мир и себя отдельно от Карлтона. Она глубоко, с наслаждением вздохнула, не открывая глаз. Обессиленная, она не могла далее мизинцем пошевелить.

Прошло немало времени, пока он отодвинулся от нее и сел, упершись руками в колени. Его взгляд устремился вперед, в зубах он держал длинную травинку. Загорелое лицо блестело от пота, и он вытерся черным бархатным рукавом камзола. Эмбер лежала рядом с закрытыми глазами и прикрыв лицо рукой. Ее окутало тепло, дремота и восхитительный покой, она радовалась, что это произошло, каждой частицей своего существа.

Казалось, до сего момента она не жила, а лишь существовала.

Почувствовав его взгляд на себе, Эмбер чуть повернула голову и лениво улыбнулась ему. Она хотела сказать, что любит его, но не осмелилась даже теперь. Ей хотелось, чтобы он сказал о своей любви, но он только нагнулся и, еле коснувшись, поцеловал ее.

— Прости, — тихо произнес он. — Я не ожидал, что ты девушка.

— Я рада, что было так.

— И это все, что он мог сказать? — Она ждала, глядя на него. Она почувствовала себя неуверенно, и ей стало немного боязно. Он поглядел на нее, как в первый раз: его лицо и поведение — ничто не выдавало, как близки они только что были. Эмбер удивилась и обиделась, потому что происшедшее между ними должно было изменить его так же, как и ее. Для них обоих все должно стать совсем иным.

Наконец он встал, поднял голову, сощурился на солнце.

— Меня будут ждать. Нам надо добраться до Лондона засветло.

Он подал руку Эмбер, чтобы помочь ей подняться. Она быстро вскочила, встряхнула головой, поправила блузку, прикоснулась к серьгам — не потеряла ли их.

— Господи, как бы нам не опоздать! — воскликнула Эмбер.

Карлтон стряхнул пыль со шляпы и поглядел на нее недовольно, как будто ему навязывают больше того, на что он рассчитывал.

Под его взглядом улыбка и радостное возбуждение Эмбер погасли.

— Разве вы не хотите, чтобы я поехала с вами? Она чуть не расплакалась.

— Дорогая моя, ваши дядя и тетя никогда не согласятся с этим.

— Да мне все равно! Я хочу, хочу поехать с вами! Я ненавижу Мэригрин! Не желаю здесь оставаться! О, прошу вас, ваша светлость, позвольте мне поехать с вами.

Неожиданно Мэригрин и вся жизнь в деревне стали для Эмбер невыносимы, а лорд Карлтон воплощал широкую светлую жизнь с ее напором и беспокойством. Именно об этом она мечтала с тех пор, как много лет назад впервые услышала от сапожника о Лондоне.

— Лондон — не место для незамужней девушки без денег и без знакомств, — сказал Карлтон деловым, не допускающим возражений тоном, и Эмбер поняла, что он не станет хлопотать о ней. Потом он добавил, возможно, потому, что не хотел обижать ее:

— Я буду там недолго. А что вы станете делать, когда я уеду? Сюда вернуться будет нелегко, я знаю, что по этому поводу думают деревенские жители. А в Лондоне для женщины едва ли найдутся средства к существованию. Нет, дорогая моя, я считаю, вам лучше остаться здесь.

И вдруг, неожиданно и для себя, и для него, Эмбер горько разрыдалась.

— Я ни за что не останусь здесь, ни за что! Я теперь просто не смогу остаться! Как, вы думаете, я объясню дяде Мэтту, где я была эти два часа? Ведь сотни людей видели, как мы ушли с ярмарки!

На его лице мелькнула тень раздражения, но она не заметила этого.

— Я же предупреждал, что так может быть, — напомнил он, — но даже если он будет сердиться, вам все равно лучше вернуться и…

Она перебила его:

— Я не вернусь! Я больше не могу здесь жить, слышите? И если вы не возьмете меня с собой, я поеду одна! — Эмбер внезапно замолчала и взглянула на него сердито и вместе с тем просяще. — Ну, пожалуйста, ваша светлость, возьмите меня с собой.

Они стояли и смотрели друг на друга. Наконец лицо его просветлело в улыбке.

— Хорошо, маленькая вертихвостка, я возьму тебя с собой. Но я не стану жениться на тебе, когда мы приедем. И не забудь этого, чтобы ни случилось.

Она услышала только первую часть того, что он сказал, потому что остальное уже не имело значения.

— О, ваша светлость! Значит, можно ехать! Я не буду вам в тягость, клянусь!

— Вот в этом я не уверен, — медленно произнес он. — Полагаю, хлопот будет хоть отбавляй.

Был полдень, когда они въехали в Лондон по Уайтчепельской дороге, миновав множество деревень на окраине города, которые, несмотря на близость к столице, внешне особенно не отличались от Хитстоуна или Мэригрина. На пастбищах пасся скот, лениво пощипывая траву, на кустах домохозяйки расстилали белье для просушки.

По дороге они встретились с возвращавшимися роялистами, которые их шумно приветствовали. Мальчишки бежали рядом и старались прикоснуться к сапогам всадников, женщины высовывались из окон, а мужчины, останавливаясь на улице, снимали шляпы и кричали:

— Добро пожаловать домой!

— Да здравствует король!

— Желаем крепкого здоровья его величеству!

Огражденный стеной город представлял собой странную смесь столетий: старый и безобразный, вонючий и заполненный гнилью, но в то же время яркий и восхитительный, какой бывает увядающая красавица. Со всех сторон город окружали свалки, кучи отбросов, заросли сорняков. Лишь немногие его узкие улицы были вымощены булыжником, посредине или по обочинам тянулись открытые сточные канавы. Место для проезда экипажей отделялось столбиками, оставляя узкую полоску для пешеходов. А через улицу наклонились дома, один этаж, нависал над другим так, что на самых тесных улочках почти полностью перекрывался доступ света и воздуха.

Небо над городом пронзали шпили более ста церквей, и бой колоколов создавал прекрасную величественную музыку Лондона. Над головой поскрипывали торговые эмблемы, изображавшие золотых телят, голубых кабанов, красных львов, а еще пестрело множество ярких новых вывесок с изображением королевского герба Стюартов или черноволосого мужчины с короной на голове. За городом было солнечно и почти тепло, а здесь низко висел тяжелый туман вперемешку с дымом от мыловарен и печей для обжига извести, и в воздухе растекался пронизывающий холод.

Улицы кишели народом; лотошники сновали повсюду, громко расхваливая свой товар на старинном певучем языке, отнюдь не заботясь, поймут ли их, — хозяйки могли сделать все нужные покупки, не выходя из дома. Носильщики сгибались под тяжестью грузов и ругались на чем свет стоит, если им мешали пройти. Приказчики у входа зазывали в свои лавки покупателей и, не колеблясь, хватали прохожих за рукав и уговаривали зайти внутрь.

Здесь же распевали песни бродячие певцы, кричали нищие и калеки; в толпе мелькали одетые в атлас молодые щеголи и благородные леди в масках из черного бархата, серьезные купцы и бродяги в лохмотьях, а иногда ливрейные лакеи, которые бежали впереди портшеза, где восседал барон или граф. Чаще всего люди передвигались пешком, но изредка встречались всадники, коляски, запряженные лошадьми, — такие коляски давались напрокат, а также носилки, где в креслах сидели богатые господа. Часто на улицах возникали заторы, и все движение надолго замирало.

Житель Лондона сделан из иного теста, нежели селянин, это было видно невооруженным глазом. Лондонец отличался заносчивостью, ибо сознавал свою исключительность: ведь он житель столицы королевства. Шумливый, всегда готовый ввязаться в ссору, учинить кровавую драку лишь из-за того, кому проходить ближе к стене. Еще восемнадцать лет назад он рьяно поддерживал парламентариев, а теперь с радостью готовился к встрече законного наследника, пил за его здоровье прямо на улице и клялся, что всегда любил Стюартов. Он терпеть не мог французов за их речь, их поведение, манеру одеваться, их религию; он мог облить француза помоями, плеснуть ему в лицо пивом и предложить тост за проклятие французов. Но он в равной степени ненавидел и голландца, и всякого другого иностранца, ибо для него Лондон — весь мир, и кто не жил в Лондоне — немногого стоил.

Лондон — грязный, вонючий, шумный, хвастливый и многоцветный — был сердцем Англии, и его жители правили страной.

Эмбер казалось, что она приехала домой, и она влюбилась в Лондон так, как в лорда Карлтона — с первого взгляда. Мощная, напористая энергия, бьющее через край жизнелюбие города находили отклик в ее душе. Этот город как бы бросал вызов, провоцировал на смелые решительные действия и обещал многое. Ей казалось, что она увидела здесь все и что никакой другой город на земле не может сравниться с Лондоном.

У ворот Бишопгейт группа всадников разделилась, и каждый поехал своим путем. Брюс и Эмбер отправились одни в сопровождении двух слуг. Они двинулись по Грейшес-стрит и, завидев постоялый двор «Королевские сарацины», свернули под арку. Со всех сторон большой двор окружали строения, вдоль четырех этажей здания тянулись крытые галереи. Брюс помог Эмбер сойти с лошади, и они вошли. Хозяина нигде не было видно, и, попросив ее подождать, Брюс пошел его разыскивать.

Эмбер осталась, проводив Брюса глазами. Она испытывала невероятную гордость и восхищение, у нее даже дух захватило от возбуждения: «Подумать только, я в Лондоне! Этого не может быть, но это так: я в Лондоне!» Казалось непостижимым, чтобы ее жизнь могла так молниеносно измениться за каких-то двадцать четыре часа. Все потому, что она решила никогда не возвращаться в Мэригрин. Никогда и ни за что на свете.

Не снимая с плеч накидку Брюса, Эмбер подошла огню и протянула руки, чтобы согреться. Тут она заметила трех-четырех. мужчин, сидевших у стены: они пили эль и разглядывали ее. Она почувствовала себя польщенной, ведь это были лондонцы. Эмбер чуть повернула голову, чтобы показать свой профиль тонкий, чуть вздернутый носик, полные губы и маленький, круглый подбородок. В этот момент подошел Брюс в сопровождении невысокого человека, который доставал Брюсу только до плеча, очевидно, хозяина постоялого двора.

— Боже мой, ваша светлость! — возбужденно вскричал он. — Клянусь, я думал, что вы погибли! Они явились через полчаса после вашего ухода, эти круглоголовые бандиты, и перевернули вверх дном все вокруг, чтобы найти вас! И так разъярились, когда не нашли! Они отвели меня в замок и бросили в угольную яму! — Он всхлипнул и плюнул на пол. — Чума на них! Надеюсь, увижу, как их повесят, и они будут, как окорока, болтаться на Тайберн Хилл! [8]

— Не сомневаюсь, что ваше желание исполнится, — засмеялся Брюс.

Разговаривая, они подошли к Эмбер. Хозяин поклонился.

— Миссис Сент-Клер, — представил ее Брюс. — А это мистер Гамбл.

Эмбер почувствовала большое облегчение от того, что он назвал ее «миссис» Сент-Клер, потому что только очень маленьких девочек и профессиональных проституток называли «мисс».

Эмбер кивнула и улыбнулась, она почувствовала, что продвинулась слишком далеко в общество, чтобы делать реверанс владельцу постоялого двора. Но она испытала момент неловкости, когда ей показалось, будто он бросил на нее неодобрительный взгляд, что, мол, его светлость путешествует с женщиной, которая ему не жена. Однако Брюс повел себя как ни в чем не бывало, будто Эмбер — его сестра. Мистер Гамбл продолжил беседу с Брюсом:

Вам очень повезло, что вы приехали сегодня, милорд. Клянусь Богом, в моем доме никогда не было столько народу — вся Англия стянулась в Лондон, чтобы приветствовать возвращение короля! К концу недели отсюда и до Тэмпл-Бара[9] не останется ни одной свободной комнаты во всем городе!

Что же вы не надели корону на своего сарацина, чтобы он сошел за короля? На половине вывесок, что мы видели, либо голова короля, либо его герб.

— Ха! Да уж, конечно! А знаете, что теперь говорят? Если у короля голова пустая, то руки загребущие! — и он громко захохотал. Брюс усмехнулся, рассмеялись и мужчины на другой стороне. Но Эмбер слишком мало знала о репутации его величества, чтобы оценить шутку.

Коротышка вынул платок и вытер вспотевший лоб.

— А вообще-то мы рады его возвращению, честное слово. Черт подери, ваша светлость! Вы даже не представляете, что здесь творилось! Никаких карточных игр, игр в кости, никаких спектаклей. Ни выпить, ни потанцевать! Бог мой! Они даже плотские утехи считали преступлением!

— Хорошо, что я был за границей, — усмехнулся Брюс.

И снова Эмбер не уловила смысла, потому что не знала, что значит «плотские утехи». Тем не менее, она понимающе улыбнулась и сделала вид, что подобные остроты для нее не в новинку.

— Но хватит об этом. Вы, должно быть, голодны, ваша светлость, и, наверное, устали. У меня Флер де Лю еще свободна…

— Отлично! Эта комната принесла мне удачу в прошлый раз, может быть, снова повезет.

Они стали подниматься по лестнице, и когда ушли, внизу раздалось пение. Пели громко и весело, но врали мотив:

— Король, ребята, не дурак, И выпить он — большой мастак. Поверьте мне, ребята! Бабенку не пропустит он, И в этом деле он силен. Поверьте мне, ребята! И скоро, не пройдет и дня. Всем нам наставит он рога. Поверьте мне, ребята!

На верхней площадке мистер Гамбл отпер дверь и пропустил гостей вперед. Большая комната показалась Эмбер просто великолепной, ничего подобного прежде она не видела.

На стенах — дубовые панели, камин тоже отделан дубом с резьбой, изображавшей цветы и фрукты. Пол простой, вся мебель в роскошном, но тяжелом стиле начала века, а на стульях и табуретах лежали подушки из зеленого и рубинового бархата, хотя и несколько изношенного.

В спальне стояла огромная кровать под пологом на четырех столбах с красными бархатными занавесями, которые сдвигались на ночь для уюта и покоя спящих. У стены — два больших шкафа для одежды. Дополняли обстановку несколько табуретов, пара стульев, небольшой столик с зеркалом, письменный стол. Высокие окна и двери выходили на галерею, а оттуда шла лестница во двор.

Эмбер огляделась и замерла от восторга, а Брюс заметил:

— Ну что ж, совсем как дома. Мы поужинаем здесь, пришлите что-нибудь на ваше усмотрение.

После многочисленных заверений, что он выполнит любое пожелание, мистер Гамбл удалился, вдруг почувствовала безудержную радость. Она сбросила с себя накидку и подбежала к окнам гостиной. Во дворе группа мальчишек разожгла огонь и поджаривала ломти мяса. Издалека слышалась песня.

— О Лондон, Лондон! — весело вскричала Эмбер. — Я люблю тебя!

Брюс улыбнулся, скинул шляпу и, подойдя сзади, обнял ее за талию.

— Ты слишком легко влюбляешься. — Потом, когда она обернулась, добавил: — Лондон съедает хорошеньких девушек, имей в виду.

— Только не меня! Я не боюсь, — заверила она торжествующе.

Глава третья

И вот теперь, когда, казалось, ничто уже не может измениться, он возвращается домой, в Англию, к своему народу. Карл Стюарт не будет больше Карлом-без-королевства.

Одиннадцать лет назад группа воинствующих пуритан обезглавила его отца, и стон, вырвавшийся из душ тысяч людей, присутствовавших на казни, эхом отозвался по всей Европе. Это преступление во веки веков будет тяготить сердца англичан. Старший сын мертвого короля узнал о провале своей попытки спасти отца в ссылке, во Франции. Когда капеллан встал перед ним на колени и назвал его «Ваше величество», Карл повернулся и ушел к себе в спальные покои, чтобы скорбеть в одиночестве. Так он стал королем без королевства, правителем без подданных.

А в это время в Англии железная пята Кромвеля придавила горло народа. Теперь стало небезопасным считаться аристократом, а преданность покойному королю расценивалась как преступление с последующим наказанием в виде конфискации земли и состояния. Те, кто мог отправиться с Карлом II за границу, надеялись вернуться домой в более счастливые времена. Мрак, и тоска опустились на Британию: осуждалось все истинно английское — добрый веселый юмор, задор спортивных состязаний, праздники и пиршества, здоровое удовольствие от шумных выпивок, танцев, карточной игры и плотских утех.

Театры позакрывали, майские деревья [10] срубили. Благоразумные женщины убрали подальше свои яркие наряды из атласа и бархата, спрятали маски и веера, пышные накладные букли и шиньоны, прикрыли глубокие декольте на платьях и больше уже не решались прикоснуться к румянам или помаде из страха попасть под подозрение в симпатиях к роялистам. Даже мебель стала более строгой.

Целых одиннадцать лет Кромвель правил этой страной. Но в конце концов Англия обнаружила, что и он смертен.

Весть о его болезни мгновенно разнеслась повсюду, и у ворот дворца собралась большая толпа взволнованных горожан и солдат. Страну охватил ужас. Люди помнили о годах хаоса во время гражданской войны, когда банды вышедших из повиновения солдат мародерствовали по всей Англии, бесчинствовали на фермах, врывались в дома, грабили, уводили скот, а тех, кто оказывал сопротивление, убивали. Люди не хотели, чтобы Кромвель выжил, но при этом страшились его смерти.

В ту памятную ночь поднялась буря, мощь стихии все возрастала, пока не достигла такой силы, что сдвигала дома с фундаментов, выдирала деревья с корнем, сносила башни и разрушала шпили на церквах. Такая буря означала только одно: сам Дьявол явился за душой Оливера Кромвеля. Он же вскричал, охваченный ужасом: «Что может быть страшнее попасть в руки живого Бога!»

Буря пронеслась по всей Европе, она бушевала всю ночь и весь следующий день, и когда в три часа пополудни Кромвель умер, она еще продолжала опустошать остров. Тело Кромвеля сразу же забальзамировали и спешно захоронили. Но его сторонники нарядили восковое изображение лорда-протектора в королевские одежды и установили в Сомерсет-Хаусе[11]. А на похоронах люди с издевкой швыряли отбросы в его герб.

Но никто не мог занять место Кромвеля, поэтому почти два года в стране царила полуанархия. Его сын, которого сам протектор назначил наследником, не обладал способностями отца, и военные вскоре отделались от него, к его собственному облегчению. Сразу же началась грызня между пехотой и кавалерией, между ветеранами и рекрутами, и казалось, что гражданская война неизбежна. Страну охватило отчаяние. Страшно было вновь проходить через все ужасы безвластия, от которого ничего хорошего люди не получили. Поэтому они стали уповать на монархию как на единственный путь к избавлению от страданий.

Генерал Монк, который прежде служил Карлу I, а позже переметнулся на сторону Кромвеля, после смерти короля прошел маршем от Шотландии и занял столицу страны. Хоть он и был солдатом, но твердо верил, что армия должна подчиняться гражданским властям, и он решил освободить страну от рабского подчинения военным. Он терпеливо ждал проявления народной воли, а потом, когда убедился, что сопротивляться роялистскому влиянию, охватившему все слои общества, неразумно, он присягнул Карлу Стюарту. Созвали свободный парламент, и король направил ему письмо из Бреды, объявив о своих благожелательных намерениях. Так Англия еще раз стала монархией по желанию всего народа.

Лондон наводнили роялисты, которые приехали сюда вместе с женами и детьми. И если в городе кто-то и оставался недовольным возвращением его величества, то он молчал и прятался. Постепенно к людям вернулась способность смеяться и радоваться жизни. Всякую сдержанность отбросили. Нарочито скромная одежда и благочестие рассматривались как проявление симпатии к пуританам, а такие симпатии старались не выказывать перед ярыми сторонниками короля. Мир совершил сальто-мортале, и все, что считалось грехом вчера, стало добродетелью сегодня.

Но это было не просто желанием выглядеть лояльным, временной эйфорией из-за возвращения монархии, радостью по поводу освобождения от гнета. Нет, причина лежала глубже. Долгие годы войн разрушили семьи, расшатали старые устои и обычаи. И сейчас наступала новая жизнь, превосходная и блистательная, но в то же время вульгарная, веселая и грубая, элегантная и бесстыдная.

29 мая 1660 года, как раз в день своего тридцатилетия, король Карл II въезжал в Лондон.

Закончилось пятнадцатилетнее изгнание, скитания из одной европейской страны в другую, — и везде он был нежеланным, ибо политики старались установить отношения с убийцей его отца. Сейчас наступил конец нищете, прозябанию в полуголодном состоянии и зависимости от милости благодетелей. Наступил конец бесплодным попыткам вернуть себе королевство, которые длились более десяти лет. И самое главное, конец унижениям и глумлению со стороны тех, кто был ниже его по рангу, да и во всем остальном. Наконец-то он перестал быть человеком без родины и королем без короны.

День стоял ясный и безоблачный, сверкало солнце, и люди говорили друг другу, что это — хорошее предзнаменование. От Лондонского моста до Уайтхолла, по всему пути следования кортежа, на каждой улице, балконе, у каждого окна и на крышах скопились люди. И хотя начало процессии ожидалось только после полудня, к восьми утра уже яблоку негде было упасть. Воины ополчения, нее двенадцать тысяч человек, образов когда-то они сражались против Карла I, но теперь получили приказ сдерживать толпу, чтобы мог проехать его сын.

Все вывески пестрели майскими цветами, на улицах появились арки из боярышника, над входами многих домов зеленели ветки дуба. Из окна в окно протянулись гирлянды из цветов, украшенные яркими лентами и ярко начищенными, сверкающими на солнце серебряными ложками. Из окон зажиточных горожан свисали красивые "гобелены и золотые, алые и зеленые знамена, а на крышах домов победнее красовались флаги. Рекой лилось вино, и во всех церквах города непрестанно звонили колокола. Потом, наконец, раздался низкий мощный грохот — это выстрелила пушка, провозгласившая, что процессия вступила на Лондонский мост.

Звуки приближавшегося кортежа послышались сначала из узких улочек: ритмичное цоканье копыт по мостовой, барабанный бой, резкие трели кларнетов — будто отдаленные раскаты грома. Процессия блистала и переливалась, она поражала почти сверхъестественным великолепием. И королевская свита казалась бесконечной: воины в алых с серебром накидках, в черных с золотом и зеленых с серебром бархатных камзолах, при сверкающих шпагах, с развевающимися знаменами; разукрашенные лошади, высоко поднимая ноги, являли, как и люди, достоинство и гордость. Шествие продолжалось час за часом, пока у зрителей не стало рябить в глазах, а глотки не охрипли от приветственных криков, в ушах же не смолкал звон.

Сотни кавалеров, тех, кто сражался на стороне Карла I, кто продал земли и имущество, чтобы спасти его, и кто отправился с сыном короля за границу, ехали в самом конце процессии. Все без исключения богато одетые, они восседали на прекрасных лошадях, хотя все это великолепие было взято в кредит. Далее следовал лорд-мэр, держа в руке обнаженную шпагу. По одну сторону от него скакал генерал Монк, низкорослый, толстый и некрасивый, но с достоинством сидящий в седле — и солдаты, и горожане испытывали к нему уважение. В те дни он считался, пожалуй, самым популярным после короля человеком в Англии. По другую сторону от лорда-мэра ехал Джордж Вильерс, второй герцог Букингемский.

Герцог, крупный, красивый, удивительно мужественный человек, улыбался и кивал женщинам, которые с балконов посылали ему воздушные поцелуи и бросали цветы. У него были роскошные светлые, поразительной красоты, волосы. Его титул уступал лишь принцам крови, а состояние было самым большим в королевстве. Ибо он ухитрился жениться на дочери генерала, сражавшегося на стороне парламентариев, которому отдали огромные земельные наделы герцога, и таким образом спасся. Почти все знали, что за свои многочисленные предательства герцог попадал в опалу, но сейчас он выглядел вполне довольным собой, будто сам лично изобрел реставрацию.

За ним следовали пажи, знаменосцы с королевскими гербами и барабанщики, которые так усердно грохотали, что лица их блестели от пота. Сразу за ними скакал Карл II, наследный король Англии, Ирландии и Франции, монарх Великобритании и защитник веры. От толпы исходило неистовое обожание, истеричное и почти религиозное. Люди падали на колени, тянули к нему руки, рыдали, снова и снова произнося его имя:

— Боже, храни его величество! — Да здравствует король!

Карл ехал медленно, улыбался, приветствуя их поднятой рукой. Высокий, более шести футов ростом, крепкий и сильный, он отличался хорошим телосложением и прекрасно смотрелся верхом на коне. Соединив в себе черты многих национальностей, Карл больше походил на отпрыска Бурбонов или Медичи, нежели на Стюартов: смуглая кожа, черные глаза, черные блестящие волосы, ниспадавшие крупными кольцами на плечи. Когда Карл улыбался, под ниточкой усов обнажались красивые белые зубы. Черты лица выдавали практичный и циничный ум, но несмотря на это, он обладал обаянием, действовавшим на людей и согревавшим их сердца.

Они полюбили его с первого взгляда.

По обе стороны от него скакали два его младших брата. Джеймс, герцог Йоркский, тоже высокий, атлетически сложенный, но со светлыми волосами и голубыми глазами, больше других напоминавший покойного отца. Он был моложе короля на три года. Однако этот красивый мужчина, с густыми темными бровями, немного раздвоенным подбородком и упрямой линией рта, не обладал обаянием старшего брата. Люди были сдержанны в своих мнениях по поводу герцога, его холодность и заносчивость обижала их. А Генри, герцог Глостерский, живой и радостный юноша двадцати лет от роду, казался влюбленным во всю вселенную и не сомневался, что мир отвечал ему взаимностью.

Только поздно вечером закончились праздничные церемонии, и король отправился в свои апартаменты в Уайтхолле, совершенно измученный, но счастливый. Он вошел в спальню, еще в великолепных одеждах, держа в руках черно-коричневого спаниеля с хвостом, походившим на сливу, длинными ушами и недовольной физиономией сердитой старой леди. Под ногами у него возилось еще с полдюжины собак, которые визгливо потявкивали. Но тут неожиданно раздался резкий скрежет, и собаки испуганно замерли, подняв глаза вверх. Там, на кольце, ввернутом в потолок, раскачивался большой зеленый попугай, который, склонив голову набок, пронзительно кричал:

— Чертовы собаки! Они снова явились!

Распознав старого врага, спаниели быстро пришли в себя и, сбившись в стаю, начали подпрыгивать и лаять, а попугай посылал им сверху проклятия. Карл и сопровождавшая его свита со смехом наблюдали эту сцену, но потом король устало махнул рукой, и собак увели в другую комнату.

Один из придворных зажал пальцами уши и энергично потряс головой:

— Боже! Клянусь, ничего подобного я никогда не слышал. Если завтра в Лондоне сыщется человек, способный говорить, то это предатель и его следует повесить.

Карл улыбнулся:

— Честно говоря, джентльмены, я виноват больше всех, что так долго пребывал за границей. За эти четыре дня я не встретил человека, который не сказал бы мне, что всегда желал моего возвращения.

Окружающие засмеялись. Теперь они снова были дома, снова хозяева, а не надоедливые нищие, слонявшиеся из страны в страну, теперь они смеялись с легким сердцем. Прошедшие годы начали уже покрываться патиной, ведь они знали, что у этой истории счастливый конец, поэтому можно относиться к ней, как к романтическому приключению.

Карл, которому помогали раздеваться, повернулся и тихо спросил:

— Она пришла, Проджерс?

— Ожидает внизу, сир.

— Хорошо.

Эдвард Проджерс служил пажом тайного хода его величества. Он вел частные сделки, передавал деньги, разбирал тайную корреспонденцию и был сводником у короля. Его положение при дворе считалось весьма престижным и требовало немало энергии.

Наконец придворные гуськом вышли и оставили Карла в покое. Он лениво помахал им рукой. Проджерс тоже вышел через другую дверь. Карл в высоких сапогах для верховой езды, в бриджах до колен и в белой сорочке с длинными рукавами подошел к открытому окну, нетерпеливо щелкнул пальцами. Он ждал. Ночной воздух был полон свежести и прохлады, внизу текла река, несколько небольших барж замерло на якоре. Фонари на баржах, отражаясь в воде, трепетали, как мотыльки над костром. Дворец стоял на излучине Темзы, и бесчисленные костры в городе создавали отсвет в ночном небе. Вспыхивали желтые огни праздничных фейерверков, а когда ракеты падали в воду, раздавалось шипение. Снова и снова грохотали выстрелы из пушек, слышался звон колоколов.

Несколько минут Карл печально и задумчиво смотрел в окно. Он казался усталым и разочарованным, совсем не похожим на короля, который с триумфом вернулся к своему народу. За его спиной раздался скрип открываемой двери, он резко обернулся на каблуках, и его лицо осветилось восхищением.

— Барбара!

— Ваше величество!

Она склонила голову, сделала низкий реверанс, и Проджерс, пятясь, тихо вышел из комнаты.

Она на несколько дюймов была ниже Карла, но достаточно высокой, чтобы выглядеть импозантной. Фигура Барбары с большим бюстом, узкой талией, предполагающей роскошные бедра, была великолепной. Ноги скрывала широкая атласная юбка. Поверх платья на ней превосходно смотрелась фиолетовая бархатная накидка с воротом из черной лисицы, а в руках она держала большую муфту из такого же меха, муфту украшали многочисленные аметисты. Темно-рыжие волосы оттеняли чистое белое лицо, и цвет накидки, отражаясь в ее голубых глазах, придавал им фиолетовый оттенок. Красота Барбары казалась вызывающей, почти агрессивной, в ней жила чувственность и необузданная страсть.

Карл сразу же подошел к ней, обнял и поцеловал в губы. Когда он отпустил ее, Барбара откинула муфту, сбросила накидку, прекрасно понимая, что он наблюдает за ней. Она протянула к нему руки, и Карл жадно схватил их, прижимая к себе.

— О, это было чудесно! Как они любят вас! Он улыбнулся и слегка пожал плечами:

— Они любили бы всякого, кто предложил бы им избавление от армии.

Барбара освободилась от его объятий, подошла к окну, откровенно кокетничая.

— Вы помните, сир, — тихо спросила она, — как вы сказали, что будете любить меня, пока не вернете себе королевство?

— Я думал тогда, что так будет тянуться вечно, — улыбнулся он.

Он подошел к ней сзади, обнял за грудь, прикоснулся губами к ее затылку. Голос Карла был глухим и низким, лицо выражало требовательное нетерпение. Барбара крепко ухватилась за подоконник; она откинула голову назад, но глаза не отрываясь глядели в ночное небо.

— Ну, так как — вечно?

— Ну конечно, Барбара. И я тоже останусь здесь навсегда. Пусть будет что будет, но одно я знаю — я никогда больше не отправлюсь странствовать.

Он неожиданно взял ее одной рукой под колени и поднял.

— Что думает месье по поводу вашего отсутствия? — «Месье» они называли ее мужа.

Она прикоснулась поцелуем к его гладко выбритой щеке.

— Я сказала ему, что переночую у моей тети, но думаю, он догадывается, что я здесь, — презрительная гримаса исказила ее лицо. — Роджер — дурак!

Глава четвертая

Эмбер сидела перед зеркалом, висевшим над туалетным столиком.

На ней было платье с глубоким вырезом, отделанное кружевами и лентами, сшитое из тонкого белого полотна, с пышными рукавами до локтя и пышной длинной юбкой. Поверх платья — баска, талию плотно стягивал корсаж на шнуровке, отчего грудь выглядела более высокой. Корсаж стягивал талию на два дюйма, хотя и без него она была всего двадцать два дюйма. Правда, в таком облачении Эмбер почти не могла дышать и нагибаться, но зато казалась себе модной и ради этого согласилась бы и не на такие мучения. Она подтянула юбку выше колен и поэтому могла видеть свои скрещенные ноги в черных шелковых чулках с кружевными подвязками, с бантиками под коленками и в черных атласных туфельках на высоких каблуках.

За спиной Эмбер суетился франтовато одетый низкорослый человечек, месье Бодлер. Он только что приехал из Парижа и считался мастером, способным превратить голову англичанки в головку парижанки. Он работал уже больше часа, перемежая английский и французский с сальными словечками, вроде «губительница сердец», «локоны для поцелуя» и «любимые местечки». Большую часть его речи она не понимала, но с замиранием сердца следила за его манипуляциями: гребешки, ароматные притирания, щетки и шпильки так и мелькали.

Теперь ее волосы стали цвета жженого сахара и блестящими, как атлас. Они разделялись посредине и лежали, как корона, пенистыми волнами. Набриолиненные локоны спускались ниже плеч, поддерживаемые невидимыми гребешками, отчего казались еще гуще. На затылке куафер поднял волосы вверх, заплел и уложил высокой волной, закрепив длинными шпильками с золотыми головками. Такие прически, заявил мастер, носят все светские дамы. Его творение преобразило Эмбер, она стала пикантной и соблазнительной. Куафер, как кондитер, украшающий свой шедевр, приделал маленькие бантики из черного атласа на виски Эмбер, отошел назад, хлопнул в ладоши и наклонил голову, как любопытная птичка:

— Ах, мадам! — вскричал он, видя не мадам, а только ее прическу, работу своих рук. — О, мадам! Cest magnifique! Cest un triomphe!..[12] — он захлебнулся словами, закатил глаза и развел руками. — Это прекрасно!

Эмбер согласилась с ним:

— Силы небесные! — Она повертела головой, держа ручное зеркало так, чтобы видеть и сбоку, и сзади. — Брюс не узнает меня!

На шитье платья ушло шесть недель, потому что все хорошие портные и закройщики в городе получили слишком много заказов. Но мадам Дарнье обещала закончить платье сегодня, после полудня, а его светлость сказал, что поведет ее, куда она захочет. Поэтому Эмбер считала дни, ибо пока что у нее было мало развлечений, разве что смотреть из окна на толпы народа да выбегать за покупками к каждому проходящему разносчику. Лорд Карлтон большую часть времени отсутствовал — где, она не знала, и хотя он купил коляску, которая находилась обычно в ее распоряжении, Эмбер стеснялась выезжать в деревенской одежде.

Теперь же все будет по-другому.

Оставаясь одна, она испытывала тоску по дому, вспоминала Сару, которую в самом деле любила; вспоминала нескольких молодых людей, которые готовы были бежать за ней, стоило только пальцем поманить; да, она была заметным человеком там, в деревне, где все ее поступки становились предметом обсуждения. Но все же чаще она вспоминала об оставленной жизни с горьким презрением.

«Ну, что бы я сейчас делала? — спрашивала она себя. — Помогала бы Саре в кладовке, сидела бы за прялкой, варила обед, собиралась бы пойти в церковь или готовила товары для ярмарки». Казалось невероятным, что такими скучными делами она занималась с утра до вечера каждый день, причем рано вставала и рано ложилась спать.

Теперь же она могла лежать, сколько хотела по утрам, уютно свернувшись на мягкой перине. Все ее мысли были только о нем, о лорде Карлтоне. Эмбер влюбилась, потеряв голову. Она чувствовала себя совершенно выбитой из колеи и отверженной, когда он уходил, и наоборот, ее охватывала дикая радость, когда они оставались вдвоем. И она по-прежнему очень мало знала о нем, и то немногое, что знала, ей сообщил Элмсбери, который уже дважды приходил к ней в отсутствие Брюса.

Она узнала, что Элмсбери — это не имя, как она думала, а титул, и зовут его Джон Рэндолф, граф Элмсбери. Он рассказал ей, что они проезжали через Мэригрин, потому что высадились на берег в Ипсвиче, затем направились на север, а оттуда несколько миль в Карлтон Холл, где Брюс когда-то оставил шкатулку с драгоценностями. Эту шкатулку его мать не решилась взять с собой, когда они бежали из страны, ибо тогда территория находилась в руках парламентариев, и там было полно солдат. Мэригрин и Хитстоун располагались как раз на главной дороге в Лондон.

Эмбер считала перстом Божьим то, что она случайно оказалась на лужайке в момент, когда подъехали всадники. Ведь Сара сначала попросила Агнес отнести кекс, но Эмбер уговорила ее и пошла сама — Эмбер всегда стремилась уйти с фермы куда-нибудь в необъятный мир Мэригрина. Агнес рассердилась, но Эмбер уже и след простыл, она шла и напевала себе под нос песенку и в то же время успевала замечать все и всех вокруг. Потом долго болтала с Томом Эндрюсом, еще бы пятнадцать минут — и она никогда бы не встретилась с ними. Так она убедила себя, что сама судьба свела их с Брюсом, что они обязательно должны были встретиться в Мэригрине на лужайке пятого дня месяца мая 1660 года от Рождества Христова.

Элмсбери сообщил, что Брюсу двадцать девять лет, что оба его родителя погибли и что у него есть младшая сестра, которая вышла замуж, за французского виконта и живет теперь в Париже. Эмбер очень интересовало, что делал Брюс последние шестнадцать лет, находясь вне Англии, и Элмсбери рассказал следующее:

В 1647 году они оба служили офицерами во французской армии — служба волонтером считалась тогда обязательной для джентльмена. Два года спустя Брюс отправился в каперское плавание с принцем Рупертом для захвата и ограбления судов. Затем опять служба во французской армии, после чего он отплыл с Рупертом в пиратское путешествие в Вест-Индию и Гвинею. Сам Элмсбери не любил мотаться по морю и предпочитал оставаться при королевском дворе. Он неплохо существовал, живя в тавернах и на постоялых дворах в разных странах Европы. После возвращения

Брюса они вместе объехали континент, зарабатывая на пропитание своим умом, что означало по большей части удачную игру в азартные игры. А два года назад они служили в испанской армии и сражались за Францию и Англию. Одним словом, они сами были хозяевами своей судьбы.

Такой образ жизни считался обычным для ссыльного дворянства, разве что Карлтону не сиделось на одном месте, и ему быстро надоедали бесконечные развлечения при дворе. Для Эмбер же все это звучало просто восхитительно, и она все время просила Элмсбери рассказать еще что-нибудь.

Брюс, чтобы Эмбер не скучала, нанял для нее француза-учителя, учителя танцев и преподавателя игры на гитаре и еще одного, который обучал ее пению. Каждый приходил дважды в неделю. Эмбер усердно училась, потому что очень хотела стать благородной леди: она уверовала, что, овладев этими искусствами, будет более желанной Брюсу. Она так и не услышала от лорда Карлтона слов, что он любит ее, и готова была глотать огонь и танцевать на канате, если бы это заставило его произнести магические слова. Теперь вся надежда осталась на новое платье и прическу.

Тут послышался стук в дверь, Эмбер вскочила открыть, но не успела она подойти, как полногрудая женщина средних лет, задыхаясь, торопливо влетела в комнату; от ее энергичных движений шелестели юбки из тафты.

Это пришла мадам Дарнье, тоже парижанка, прибывшая в Лондон на волне всеобщей бешеной франкофилии, бушевавшей среди аристократии. В черных волосах мадам виднелись седые пряди, щеки пылали, а на передней части накладных локонов красовался большой бант из зеленого атласа. Одетая в плотное блестящее черное платье с довольно глубоким вырезом, она, как истая француженка, стремилась выглядеть элегантной, а не смешной. Рядом с ней суетилась бедно одетая молодая девушка с большим деревянным позолоченным ящиком в руках.

— Быстрее, — возбужденно вскричала Эмбер и хлопнула в ладоши, — дайте посмотреть!

Мадам Дарнье, не переставая болтать по-французски, жестом указала помощнице, куда поставить ящик. Та водрузила свою ношу на стол, а мадам небрежно смахнула с него зеленую шерстяную юбку и полосатую полотняную нижнюю юбку Эмбер. Затем широким жестом откинула крышку и одним махом извлекла свое детище, высоко подняв платье на вытянутых руках. И Эмбер, и парикмахер ахнули, пятясь назад; помощница мадам Дарнье сияла от гордости, разделяя триумф своей хозяйки.

— О-о-ох… — только и смогла выдохнуть Эмбер.

Она ничего подобного никогда не видела.

Платье из атласа черного и медового цвета с заостренным корсажем, глубоко вырезанным округлым декольте, с пышными рукавами до локтя и широкой собранной юбкой дополнялось второй юбкой из тонких черных кружев. Плащ — из бархата такого же медового цвета на черной атласной подкладке с капюшоном, окаймленным черно-бурой лисой. Кроме того, к наряду прилагался кружевной веер, длинные надушенные перчатки цвета беж, большая муфта из лисы и черная бархатная маска, без которой ни одна благородная леди не выходила в публичное место. В общем, здесь были собраны все аксессуары модницы.

— О, дайте-ка мне надеть это!

Мадам Дарнье ужаснулась:

— Ни в коем случае, мадам! Сначала надо сделать лицо!

— Ну, конечно! Сначала — лицо! — как эхо повторил месье Бодлер.

Они вернулись к столику — все четверо. Мадам Дарнье развернула большой лоскут красного бархата и разложила его содержимое: флаконы и флакончики, баночки и бутылочки, маленькие китайские коробочки, кроличьи лапки, щеточки для бровей, тонкие книжечки красной испанской бумаги, карандаши и мушки. Эмбер оставалось только тихо повизгивать, когда ей начинали выщипывать брови, но потом она молча терпела в состоянии полного восторга от своего преображения. За полчаса работы, споря, болтая, переругиваясь, они превратили ее в утонченное, сверкающее искусственное существо — светскую даму, во всяком случае — внешне.

Теперь она подготовилась для облачения в платье, то есть к главному предприятию, ибо нельзя допустить ни малейшей морщинки, как ни одного неверно лежащего волоска в прическе, ни лишнего мазка помады и пудры. Все трое тщательно осмотрели ее лицо, при этом мадам Дарнье попеременно то прищелкивала языком, то ругалась, то визгливо кричала на девушку-помощницу и месье Бодлера. Наконец они надели на нее платье. Мадам подтянула декольте вниз так, что обнажились плечи, вложила ей в руку веер и приказала медленно пройтись по комнате, а потом повернуться лицом к ней.

— Боже мой! — воскликнула она удовлетворенно. — Да вы же вылитая мадам Пальмер!

— А кто это — мадам Пальмер? — поинтересовалась Эмбер, оглядывая себя в зеркало.

— Любовница его величества, — мадам Дарнье прошуршала через комнату к Эмбер поправить складку, подтянуть рукав на четверть дюйма и разгладить крошечную морщинку на корсаже. — Во всяком случае, сегодня, — нахмурившись, пробормотала она, целиком поглощенная своими манипуляциями. — На следующей неделе… — и она пожала плечами, — возможно, другая.

Эмбер была польщена комплиментом; но теперь, когда она, наконец, была совсем готова, ей хотелось выйти на люди. Она ощущала себя новенькой и скрипучей, как конфетная обертка, но внутри она чувствовала нервную дрожь, и руки стали влажными: «А вдруг я не понравлюсь ему такая! — Ей стало страшно до тошноты. — Ну почему же он не идет!»

Она услышала звук открываемой двери и его голос:

— Эмбер! Можно войти?

— О! — она прижала руку к губам. — Он здесь! Быстро! Быстро!

Эмбер выпроводила всех из комнаты, и они в мгновение ока исчезли вместе со своими коробками, флаконами и гребенками. Кланяясь и почтительно приседая, они не могли удержаться от искушения бросить взгляд из-за плеча, любопытствуя, как он отреагирует. Эмбер стояла посреди комнаты — губы приоткрыты, она едва дышала, глаза горели от возбуждения и ожидания. Брюс, улыбаясь вошел, потом внезапно остановился и замер от удивления.

— Боже праведный! — тихо произнес он. — Как же ты прекрасна!

У Эмбер сразу отлегло от сердца.

— О… я нравлюсь тебя такая?

Он медленно подошел ближе, взял ее за руку и чуть повернул. Эмбер глядела на него через плечо, не желая упустить ни малейшего признака удовольствия на его лице.

— Ты — воплощенная мечта любого мужчины.

Потом он взял в руки ее накидку.

— Ну, куда же мы пойдем?

Она точно знала, чего ей хотелось, и жаждала этого:

— Я хочу пойти в театр. Он усмехнулся:

— Значит, театр. Но надо поспешить. Уже почти четыре.

Они приехали в старый Ред Булл Плейхауз на Сент-Джон-стрит после половины пятого, когда спектакль шел уже больше часа. В зале было жарко и душно, стоял запах пота и немытых тел, а также резкий аромат духов. Шум разговоров и возня ни на минуту не стихали, и множество голов с любопытством повернулось, когда Эмбер и Брюс проходили на свои места в ложу. Даже актеры на сцене замолкли на мгновение и внимательно осмотрели их.

Общая атмосфера, царившая в театре, опьяняла Эмбер, она старалась оглядеть все сразу, у нее закружилась голова от шума, запахов, суетни, от странно возбуждающей обстановки. Она видела, что настал час ее триумфа, она не понимала, что публика с одинаковым вниманием разглядывала любую хорошенькую опоздавшую даму. Всякое новое явление, которое вносило разнообразие, развлекало как актеров, так и зрителей, ибо ни те, ни другие к спектаклю серьезно не относились.

Все скамьи партера были переполнены: почти триста молодых людей беспрестанно шумели, вертелись. Среди них встречались и женщины — хорошо одетые и слишком ярко накрашенные. Когда Эмбер спросила Брюса, кто они такие, он ответил — проститутки. В Мэригрине проституток не было, а если бы и появились, на них надели бы колодки и забросали грязью — любой добропорядочный мужчина или женщина. Поэтому ей показалось странным, что молодые мужчины относятся к ним уважительно, открыто разговаривают с ними, а иногда даже целуют и обнимают. Эти дамы тоже чувствовали себя непринужденно: они смеялись, громко болтали, выглядели счастливыми и уверенными в себе.

Напротив сцены выстроились полдюжины девушек с корзинками в руках. Они расхваливали свой товар — апельсины, лимоны и конфеты, которые продавали по чрезвычайно высоким ценам.

Над партером, но близко к сцене, располагался балкон, разделенный на ложи. Там рядом со своими мужьями и любовниками сидели благородные дамы, разодетые в платья, расшитые драгоценностями. Выше располагался еще один балкон, заполненный женщинами и грубоватыми, шумными молодыми людьми. Галерку занимали мелкие торговцы: они стучали в такт музыки дубинками, громко ругались, если им не нравилось, а возмущение выражали пронзительным свистом.

Зрительный зал заполняли в основном аристократы, если не считать немногочисленных приказчиков и куртизанок. Дамы и господа приходили в театр, что называется, людей посмотреть и себя показать, а также пофлиртовать. А спектакль отодвигался на второе место.

Эмбер понравилось здесь все. Она ни в чем не разочаровалась. Именно этого она и ожидала, и даже больше. Возбужденная и счастливая, она сидела рядом с Брюсом очень прямо и смотрела по сторонам округлившимися и сияющими глазами. Так вот что такое большой мир! Она испытывала особое чувство от того, что на ней новое платье со смелым декольте, от изысканной прически, аромата духов, от непривычной, ласкающей кожу косметики, от мягкого шелковистого меха муфты под пальцами.

Потом она заглянула в соседнюю ложу и встретилась глазами с двумя женщинами, которые даже слегка наклонились, рассматривая ее. Их взгляды сразили Эмбер.

Красивые, богато одетые и сверкающие драгоценностями, они держались заносчиво и отчужденно, что, как уже поняла Эмбер, говорило об их благородном происхождении. Еще войдя в зал, Брюс поклонился и поговорил с ними, как разговаривал с другими мужчинами и женщинами, которые приветствовали его из партера, но теперь, когда они встретились взглядом с Эмбер, глаза их выражали презрение. Женщины обменялись улыбками, посплетничали, прикрывшись веерами, потом, возмущенно подняв брови, отвернулись.

Уязвленная, Эмбер какое-то мгновение продолжала глядеть на них; от испытанного унижения ей стало плохо. Она опустила глаза и закусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться. О, она вдруг все поняла: «Они приняли меня за проститутку! Они меня презирают!» Все торжество и праздничность выхода в веселый большой мир мгновенно спали, Эмбер пожалела, что пришла сюда, что выставила Себя перед их презрительными и осуждающими взглядами.

Когда Брюс, который, очевидно, заметил это, тепло пожал ей руку, настроение немного улучшилось, и она ответила ему благодарной улыбкой. Но как бы она уже ни старалась сосредоточиться на происходившем на сцене, у нее ничего не получалось. Единственное, чего ей хотелось, чтобы спектакль скорее окончился и она могла возвратиться в свою уютную квартиру. Ах, как устыдилась бы за нее тетя Сара, как негодовал бы дядя Мэтт, увидев, до чего она дошла!

Наконец на сцене начали читать эпилог, и публика стала подниматься. Брюс повернулся к Эмбер с улыбкой, накинул ей на плечи накидку.

— Ну как, понравилось?

— Да… понравилось.

Она не подняла на него глаза, не решаясь взглянуть в его лицо из страха вновь увидеть тех двух женщин или еще чью-нибудь презрительную усмешку.

Внизу, в партере, несколько молодых людей столпились около девушек с апельсинами, целовали их, непочтительно тискали, хлопали по плечам, стаскивали друг с друга шляпы. Актер, игравший роль Джульетты, не снимая парика — длинных волос блондинки, и в платье с подложенной грудью, стоял и разговаривал с одной из девушек-торговок. Некоторые из зрителей залезли на сцену и удалились за кулисы. Слышался топот выходивших из зала, леди и джентльмены разделились на группки; женщины обменивались поцелуями и громко щебетали. И все это время Эмбер стояла, хмуро опустив глаза, и мечтала только о том, чтобы они поскорее вышли отсюда.

— Что ж, пойдем, дорогая? — И он предложил ей руку.

Выйдя из театра, они пробились к коляске, стоявшей среди остальных. Коляски совершенно перегородили улицу, и невозможно было продвинуться. Каждый старался проехать, и все кучера отчаянно ругались. Неожиданно перед ними возник нищий, который издавал нечленораздельные звуки. Он открыл рот и показал Эмбер, как у него идет кровь, потому что ему отрезали язык. Ей стало плохо от жалости, она слегка испугалась и прижалась к Брюсу.

Брюс кинул ему монету:

— На, возьми. И прочь с дороги.

— О, этот бедный человек! Ты видел его? Зачем они это сделали с ним?

Брюс помог ей войти в коляску.

— Ничего с ним не случилось. Это известный трюк: загибают язык назад, чтобы его не было видно, и тыкают иголкой, чтобы пошла кровь.

— Но почему же он не работает, вместо того, чтобы такое вытворять?

— Так он же работает. Не думай, что нищенство самая легкая профессия в мире.

Эмбер сидела в коляске, пока Брюс разговаривал с двумя молодыми людьми, которые называли его по имени, и она заметила, что они оба с откровенным восхищением глядят на нее через плечо Брюса. На мгновение Эмбер осмелела и, подняв брови, бросила на них кокетливый взгляд, но сразу же покраснела, смутилась и отвела глаза. О Боже! Ведь они наверняка подумали о ней то же, что и те две женщины в театре! Но все же она не смогла удержаться и еще раз осторожно посмотрела, и тут ее взгляд встретился со взглядом наиболее красивого из них. Она быстро отвернулась. Нет, как бы ни посмотрел мужчина, это не оскорбительный взгляд.

Наконец Брюс дал команду кучеру, уселся рядом с Эмбер, и они поехали. Он взял Эмбер за руку.

— Твое появление наделало много шума в городе. Это лорд Бакхерст, он сказал, что ты красивее Барбары Пальмер.

— Ты имеешь в виду любовницу короля?

— Да. Но скажи на милость, как тебе удалось войти в курс последних сплетен? — Он посмотрел на нее, как на красивую куклу.

— Мне рассказала об этом модистка. Брюс… а кто эти две дамы в соседней ложе, которые по махали тебе рукой?

— Жены моих друзей. Почему ты об этом спрашиваешь?

Эмбер посмотрела вниз на свой веер, нахмурилась.

— Ты заметил, как они глядели на меня? Вот так… — и она скорчила физиономию несколько преувеличенно, но похожую на злобную гримасу тех двух. — Они думают, что я проститутка…я знаю, они так подумали!

Брюс удивился, потом к величайшему возмущению Эмбер рассмеялся, откинув голову.

— Эй, — сердито крикнула она, — какого черта, что здесь смешного?

Она уже научилась употреблять некоторые выражения Брюса, которые дядя Мэтт ни за что не разрешил бы произносить даже своим сыновьям. Эмбер усвоила, что все благородные люди ругаются и что это признак хорошего воспитания.

— Извини, Эмбер. Я не над тобой смеялся. И честно говоря, я думаю, они так смотрели на тебя совсем по другой причине — от ревности, несомненно. Ведь у них нет ни малейших причин плохо думать о другой женщине. Сами они, я думаю переспали с большинством мужчин, которые ездили во Францию.

— Но ведь они замужем!

— Ну да, замужем. Если бы не были, то вели бы себя более осмотрительно.

У Эмбер отлегло от сердца, но в то же шевельнулось подозрение. Может быть, и он был среди тех мужчин? Но потом успокоилась: если бы он тоже переспал с ними, то не стал бы упоминать об этом. И она отбросила эти мысли. Ей снова стало хорошо на душе, и она предвкушала новые приключения.

— Куда мы едем сейчас?

— Я подумал, может быть, ты не против поужинать в таверне?

Вернувшись в Сити, они остановились на стрит, у здания, на вывеске которого красовался большой золотой орел. Выходя из коляски, Эмбер высоко подняла юбки, чтобы показать свои черные кружевные подвязки, — она видела, как это делали некоторые дамы, когда выходили из театра. На пороге таверны они услышали знакомый громкий мужской голос:

— Эй! Карлтон!

Они обернулись и увидели Элмсбери, ехавшего в экипаже в компании нескольких мужчин. Экипаж, остановился, он соскочил, помахал рукой своим товарищам и подбежал к Брюсу и Эмбер. Он удивленно заморгал глазами, когда увидел ее, потом церемонно снял шляпу.

— Боже праведный, красавица! Да вы прекрасны, как венецианская куртизанка!

Восхищенная улыбка застыла на лице Эмбер.

Так вот что он о ней думает! Брови гневно сошлись на лице Эмбер, но под взглядом Брюса граф поторопился исправить свою оплошность. Он пожал плечами и скорчил смешную мину.

— Ну, вообще-то, знаете, венецианские куртизанки считаются самыми красивыми женщинами в Европе. Так что, я полагаю, что если вы…

Он замолчал, несколько заискивающе посматривая на нее, пока наконец Эмбер не подняла на него глаза. Она не могла противиться его дружескому расположению и неожиданно для себя улыбнулась. Он взял ее за руки.

— Боже мой, милая девушка, вы же знаете, я бы ни за что не стал обижать вас.

Все трое вошли в таверну, и, по просьбе Карлтона, их проводили наверх в отдельный кабинет.

Мужчины сделали заказ, и официант принес им миску с устрицами. Они начали раскрывать их и есть сырыми, чуть присыпав солью и добавив несколько капель лимонного сока, не беспокоясь, что скорлупа сыплется на пол и скапливается по всему столу. Элмсбери заявил, что вскоре основной пищей при дворе станут лягушки, и когда Эмбер взглянула озадаченно, Брюс объяснил ей, что имеется в виду. Она весело рассмеялась, сочтя шутку удачной.

Когда они покончили с устрицами, подали горячее: жареную утку, фаршированную устрицами и луком, поджаренные артишоки, большой сырный пирог с румяной коркой. Затем появилось бургундское для мужчин и рейнское для Эмбер, фрукты и орехи. Они долго сидели за столом и разговаривали, сытые, довольные, и Эмбер совершенно забыла о своих недавних обидах.

Вино оказалось крепче эля, к которому она привыкла, и после пары стаканов ей захотелось спать. Она сидела, прикрыв глаза, и слушала разговор мужчин. Ее охватила странная легкость, будто голова ее уносилась куда-то ввысь. Эмбер с любовью глядела на Брюса, замечая каждое изменение его настроения, каждый жест. И когда он изредка улыбался ей или наклонялся и легко касался губами ее щеки, то от счастья у нее кружилась голова.

Через некоторое время она шепнула Брюсу на ухо, он ответил. Она прошла через комнату в небольшой закуток. Оттуда она слышала стук входной двери, чей-то голос, затем дверь захлопнулась.

Выйдя, Эмбер застала Элмсбери одного, наливающим себе вино. Он поглядел на нее через плечо:

— Его позвали по делу, сейчас вернется. Садитесь сюда.

Десять минут Эмбер не сводила глаз с входной двери, нервничая и вздрагивая при каждом звуке, она чувствовала себя несчастной. Ей показалось, что прошел целый час, когда слуга поклонился Элмсбери и сказал:

— Сэр, его светлость сожалеет, что ему пришлось удалиться по весьма важному делу. Он просил передать вам просьбу отвезти даму домой.

Элмсбери смотрел на Эмбер, пока официант передавал поручение. Он кивнул головой. Эмбер побледнела, в глазах застыла боль, будто ее ударили.

— По делу? — повторила она. — Какое может быть дело в столь поздний час?

Элмсбери пожал плечами:

— Не знаю, красавица. Давайте-ка выпьем еще чуть-чуть.

Но хотя Эмбер и взяла стакан, который он наполнил, она могла лишь молча держать его в руке. Полтора месяца она ждала этого вечера, и вот теперь ему понадобилось куда-то исчезнуть по делу. Каждый раз, когда она спрашивала, куда он уходит, ответ был один и тот же — «по делу». Но почему именно сегодня? Почему именно в тот вечер, к которому она так долго готовилась и на который так рассчитывала? Эмбер почувствовала себя усталой, опустошенной; она безучастно сидела в кресле и почти не разговаривала, поэтому несколько минут спустя Элмсбери встал и предложил отвезти ее домой.

По дороге она не утруждала себя разговором с графом, но когда они подъехали к «Королевским сарацинам», предложила проводить ее до комнаты, надеясь, что он откажется. Но Элмсбери с готовностью согласился, и пока она переодевалась, зашел в буфетную за парой бутылок вина. Когда Эмбер вышла из спальни в мягких домашних туфлях из бычьей кожи и в золотистом халате — еще одно последнее приобретение, — она увидела его удобно устроившимся на диване перед камином. Он поманил ее и, когда она села, взял ее за руки, многозначительно взглянув в лицо, и приложил ее пальцы к своим губам. Эмбер нахмурилась и отвернулась, не обращая на него внимания.

— Как вы думаете, куда он пошел? — спросила она, наконец.

Элмсбери пожал плечами.

— Что это за «дела», которыми он все время занимается? Вы знаете об этом?

— В настоящее время у каждого роялиста множество дел. Один стремится вернуть свою недвижимость, другой старается получить синекуру, приносящую тысячу в год, за помощь королю. На галереях дворца полно таких людей: землевладельцев, старых солдат, выживших из ума мамаш, узнавших, что король неравнодушен к симпатичным девицам. И каждый чего-то хочет, включая и меня. Я хочу вернуть свое поместье Элмсбери Хаус и земли в Херефордшире. Его величество не может ублажить всех нас, даже если бы он был царем Мидасом и богом Юпитером в одном лице.

— А чего хочет Брюс? Возвращения Карлтон Холла?

— Нет, не думаю. Его поместье продано, а не конфисковано, я не думаю, что ему вернут проданную недвижимость, — он допил вино из бутылки и потянулся за второй.

Граф мог выпить больше, чем всякий другой мужчина, и не опьянеть. Брюс говорил, что это оттого, что Элмсбери слишком долго пробыл в тавернах, и его кровь превратилась в алкоголь. Эмбер пока так и не поняла, говорил он правду или шутил.

— Я не понимаю, что ему нужно, — сказала она. — Ведь он так богат.

— Богат? — удивился Элмсбери.

— А разве нет?

Эмбер мало что понимала в деньгах, ибо у нее никогда не было больше нескольких шиллингов в кармане, она едва ли могла отличить одну монету от другой. Но ей казалось, что лорд Карлтон сказочно богат, раз у него свой выезд, раз он носит богатые одежды и покупает ей такие роскошные вещи.

— Ни в коем случае. Его семья распродала все, чтобы помочь королю, а что они не продали, у них просто забрали. И те драгоценности, которые он нашел в Карлтон Холле, — это единственное, что осталось у него. Нет, он не богат. Он почти так же беден, как и я.

— А как же коляска… и моя одежда…

— О, ну на это у него хватает. Умный человек может посидеть несколько часов за картами или за игрой в кости и заработать несколько сотен фунтов.

— Вы говорите о шулерстве? — Эмбер была шокирована, она даже заподозрила Элмсбери во лжи.

Но он улыбнулся:

— Ну, возможно, он играет не совсем честно. Но ведь мы все так делаем. Конечно, некоторые из нас более умелые, другие — нет. Брюс может обвести вокруг пальца любого во всей Европе. Ведь он пятнадцать лет жил парой игральных костей и колодой карт, и жил чертовски хорошо, лучше многих из нас. Я как-то видел, как он заработал две с половиной тысячи за четыре часа в таверне «Грум Портерз Лодж».

— Так это и есть то дело, куда он ходит — карточная игра?

— Отчасти. Деньги-то ему нужны.

— А почему он не попросит денег у короля — другие-то просят?

— Дорогая моя, вы не знаете Брюса.

В этот момент она услышала шум подъезжающего экипажа и подбежала к окну, но к ее разочарованию, карета проехала мимо и скрылась за углом. Она продолжала всматриваться в темноту — на улицах не было фонарей, лишь бледный свет молодой луны да блеск далеких звезд. На улицах — ни души: жители Лондона не выходили ночью, разве что по очень важным делам, и тогда их сопровождали слуги.

Вдали она заметила свет фонаря уличного обходчика и услышала его монотонную приговорку: «Одиннадцатый час прекрасной теплой летней ночи, и все в порядке. Одиннадцатый час…»

Поглощенная тревогой о Брюсе, Эмбер совсем забыла о присутствии Элмсбери. Вдруг она почувствовала, что его руки обнимают ее сзади. Одной рукой он забрался ей под платье, а другой повернул к себе. Он поцеловал Эмбер в губы. Пораженная, Эмбер ахнула и резко оттолкнула его, ударив по щеке.

— Да вы в своем уме, сэр! — вскричала она. — Какой же вы друг Брюса! Когда его светлость узнает об этом, он вас вышвырнет!

Элмсбери удивленно уставился на нее, потом от души рассмеялся.

— Вышвырнет? Боже мой, милочка, у вас мозги набекрень! Да посудите сами, неужели Брюсу не все равно, если я на одну ночь одолжу у него его шлюху?

Яростный гнев сверкнул в глазах Эмбер. Она сильно ударила его по ноге и начала молотить кулаками в грудь.

— Нет, чертова собака, я не шлюха! Убирайтесь отсюда, убирайтесь, пока я не разорвала вас на куски!

Эй! — Элмсбери ухватил ее за руки и хорошенько встряхнул. — Прекратите сейчас же, ведьма сумасшедшая! Прекратите! Я сожалею, я прошу прощения. Я не хотел…

— Убирайтесь, негодяй! — взвизгнула Эмбер.

— Ухожу, ухожу, перестаньте ругаться. Схватив шляпу, которую она сбросила с него в драке, Элмсбери поспешил к двери. В дверях он остановился, обернувшись. Эмбер с яростью смотрела на него, подбоченясь, а по ее лицу текли слезы, она не могла их сдержать. Дерзость Элмсбери как рукой сняло.

— Позвольте мне сказать только одно, прежде чем я уйду, милочка. Возможно, ваша тетя Сара внушала вам обратное, но когда мужчина приглашает вас в постель, он отнюдь не оскорбляет вас. И если вы честно признаетесь себе, мое предложение польстило вам. Если существует что-то, что женщина никогда не прощает мужчине, так это то, что он не хочет с ней переспать. Все, я больше не стану беспокоить вас. Доброй ночи.

Он поклонился и открыл дверь.

Эмбер стояла, растерянно глядя на него, она напоминала маленькую девочку, которой взрослый дядя преподал урок этикета. Она начала понимать, что деревенский моральный кодекс так же неуместен здесь, в Лондоне, как ее полотняная нижняя юбка и зеленая шерстяная. Невольно она протянула руку и шагнула к нему неуверенно.

— Милорд… не уходите. Простите меня… только…

— Только вы влюблены в Брюса?

— Да.

— И поэтому вы решили, что не можете лечь с другим мужчиной. Что ж, моя дорогая, возможно, когда-нибудь вы сделаете открытие, что это не так уж важно, в конце концов. И тогда я к вашим услугам, мадам, — и он еще раз поклонился.

Эмбер не знала, что делать. Хотя она и признавалась себе, что действительно польщена его предложением, она не могла согласиться, что верность любимому мужчине не имеет значения. Ей казалась невероятной сама мысль — лечь в постель с другим мужчиной. Нет, никогда она не сделает этого, никогда до конца жизни.

Послышался шум кареты, катившейся по булыжной мостовой. Эмбер снова подбежала к окну. Карета проехала по улице, мотаясь из стороны в сторону, кучер натянул вожжи и остановил лошадей. Лакей на запятках соскочил со своего насеста и подбежал открыть дверцы. Через мгновение появился Карлтон. Он обернулся, чтобы поговорить с кем-то, оставшимся в карете. Второй лакей освещал подножку кареты, свет падал на лицо Брюса и стены дома.

Эмбер как раз собиралась высунуться из окна и окликнуть Брюса, но тут, к ее ужасу, из окна кареты выглянула женская голова, и Эмбер успела заметить красивое белое лицо и копну густых рыжих волос. Над ней склонилась голова Брюса, и Эмбер услышала их приглушенный разговор. Через секунду Брюс отступил, поклонился и снял шляпу. Лакей закрыл дверцу кареты, и экипаж отъехал. Карлтон повернулся и исчез под аркой.

Эмбер бессильно сжимала подоконник, ей стало так плохо, до тошноты, до обморока. Потом она с усилием выпрямилась и медленно повернулась. С лица отхлынула кровь, сердце билось отчаянно. Несколько мгновений она просто стояла и смотрела перед собой, ничего не видя, не видя даже Элмсбери, наблюдавшего за ней с сожалением и сочувствием. Эмбер закрыла глаза и приложила руку ко лбу.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел Брюс.

Глава пятая

Он остановился удивленный, переводя взгляд с одного на другого, но не успел сказать и слова, как Эмбер разрыдалась и бросилась в спальню, хлопнув дверью.

Она лежала на кровати, и рыдания сотрясали ее тело, разрывали на части, Эмбер отдавалась своему горю полностью и без остатка. Настал самый несчастный момент во всей ее жизни, и она не желала быть ни смелой, ни сдержанной. Молча страдать — не в ее характере. И поскольку он не прибежал к ней сразу же, как она ожидала, рыдания Эмбер стали просто истерическими, пока не появилось ощущение тошноты.

Наконец она услышала, что дверь открылась, потом — шаги Брюса. Рыдания стали еще громче. «О, как бы я хотела умереть, — отчаянно думала она, — прямо сейчас! Тогда бы он понял!»

В комнате стало светло — Брюс зажег свечи. Она услышала, как он сбросил накидку и шляпу, отстегнул шпагу, но по-прежнему ничего не говорил. Она подняла голову с подушки и посмотрела на него. Лицо ее было мокрым от слез, глаза покраснели и распухли.

— Ну! — вскричала она вызывающе.

— Добрый вечер.

— И это все, что ты собираешься мне сказать?

— А что еще я должен сказать?

— Мог бы, по крайней мере, сказать, где ты был и с кем!

Брюс развязывал галстук и снимал камзол.

— А ты не думаешь, что это мое дело?

Эмбер ахнула, будто он ударил ее. Ведь она отдавалась ему всем сердцем, нисколько не думая о себе, поэтому верила, что и он отвечает тем же. Теперь же она поняла, что это не так. Он не изменил своего образа жизни и привычек.

— О, — тихо произнесла она и отвернулась. Секунду он стоял и смотрел на нее, потом неожиданно подошел и сел рядом.

— Я сожалею, Эмбер, я не хотел быть грубым. И прошу прощения, что ушел, испортил тебе вечер, которого ты долго ждала. Но действительно дела оторвали меня…

Она недоверчиво поглядела на него, слезы снова наполнили глаза и закапали на атласную ткань халата.

— Значит, дела? Что ж это за дела между мужчиной и женщиной!

Он улыбнулся нежно и насмешливо. Эмбер всегда подозревала, что Брюс не принимает ее всерьез.

— Дела достаточно важные, дорогая, и я скажу почему: король не может удовлетворить всех и расплатиться со всеми, кто оставался ему верен, ему приходится делать выбор из тысяч заявок, где один заявитель ничуть не хуже другого. И я не думаю, что женщина или еще кто-нибудь сможет уговорить короля сделать то, чего он не хочет. Но когда приходится выбирать из нескольких вариантов, тогда женщина может быть очень полезной, чтобы помочь ему сделать правильный выбор. Сейчас нет никого, кто мог бы уговорить его, кроме молодой женщины по имени Барбара Пальмер. Именно она имеет сегодня влияние на короля…

— Барбара Пальмер!

Так вот какую женщину она видела! Эмбер вдруг почувствовала, что потерпела ужасное поражение, ибо женщина, способная очаровать самого короля, должна быть неземной красавицей. Ей казалось, что король и все, что его окружает, почти божественно, — и уверенность слетела с. нее окончательно. Она закрыла лицо руками.

— О Эмбер, дорогая моя, ну, пожалуйста. Не так все серьезно, как ты думаешь. Она случайно проезжала мимо, увидела мою карету и послала спросить: не нужно ли чего-нибудь. Я был бы набитый дурак, если бы отказался. Она помогла мне получить то, чего я хотел больше всего на свете…

— Чего? Твои земли?

— Нет. Земля продана. Я никогда не получу ее назад, если только не выкуплю у нынешнего владельца, чего я, наверное, не сделаю. Она помогла мне уговорить короля и его брата принять участие в моем каперском путешествии. Они оба внесли по нескольку тысяч фунтов. А вчера я получил каперское свидетельство.

— Что-что?

— Каперское свидетельство от короля, дающее предъявителю право захватывать суда и грузы других стран. Таким образом, я смогу захватывать испанские суда, плывущие в Америку…

Страх и ревность к Барбаре Пальмер улетучились.

— Неужели ты отправишься в плавание?

— Да, Эмбер, отправлюсь. Я уже приобрел два корабля, а на деньги от короля и герцога Йоркского я смогу купить еще три. И как только будет загружен провиант и набраны матросы, мы от плывем.

— О Брюс, не уходи! Тебе нельзя уходить!

На его лице мелькнуло нетерпение.

— Я же тебе сказал еще там, в Хитстоуне, что буду здесь недолго, месяца два или чуть дольше, и, как только смогу, я уйду в море.

— Но зачем! Почему бы тебе не получить… я забыла, как Элмсбери это назвал… сине… ну, где ты мог бы получать деньги за то, что помогал королю?

Он засмеялся, хотя лицо оставалось серьезным.

— Дело в том, что я не хочу того, что ты называешь «сине». Мне нужны деньги, но я хочу заполучить их другим путем. А ползать на животе и выпрашивать — это не по мне.

— Тогда возьми меня с собой! Ну, пожалуйста, Брюс! Я не буду тебе в тягость, позволь мне ехать с тобой!

— Не могу, Эмбер. Жизнь на корабле весьма тяжела и для мужчин: несвежая пища, холод, множество неудобств и не сойти на берег. Если же ты полагаешь, что не будешь в тягость, то… — Он улыбнулся, многозначительно оглядев ее. — Нет, дорогая моя, не стоит и говорить об этом.

— Но как же я? Что я буду делать без тебя? О Брюс, я умру без тебя! — Она жалобно взглянула на него, протянула руку, как несчастная, брошенная игрушка.

— Именно об этом я предупреждал тебя, когда ты захотела поехать со мной в Лондон. Или ты забыла? Послушай меня, Эмбер. Ты можешь сделать только одно: прямо сейчас вернуться в Мэригрин. Я дам тебе денег, сколько смогу. Мы придумаем какую-нибудь правдоподобную историю для твоих тети и дяди. Я понимаю, тебе будет нелегко, но даже в деревне крупная сумма денег вызывает уважение. Через некоторое время сплетни прекратятся, и ты сможешь выйти замуж, — подожди минутку, дай мне закончить. Знаю, я виноват, что привез тебя сюда, и я не стану изображать благородство. Я не подумал о тебе, о том, что будет с тобой после. Честно говоря, мне это было безразлично. Но сейчас — нет, я не хочу навредить тебе больше, я хочу помочь тебе. Ты молода, невинна и красива, и все это при твоем отчаянном жизнелюбии может легко погубить тебя. Я не шутил, когда сказал, что Лондон пожирает хорошеньких девушек — город кишит разбойниками и авантюристами всех мастей. Тебя подловят в минуту. Поверь, я знаю, что говорю, и возвращайся домой. Там твое место.

Глаза Эмбер сердито вспыхнули, и она ответила, вздернув подбородок:

— Я отнюдь не невинная дурочка, милорд! И заявляю, что могу позаботиться о себе не хуже всякой другой. Не думай, что я не вижу, к чему ты клонишь! Я просто надоела тебе, особенно теперь, когда любовница короля положила на тебя глаз, ты хочешь отделаться от меня и отослать с дурацкой историей, будто я должна вернуться для моего же блага! Да ты сам не знаешь, что говоришь! Мой дядя Мэтт и на порог меня не пустит, с деньгами или без! А деревенский констебль наденет на меня колодки! И каждый человек в нашем приходе будет ухмыляться при моем появлении и… — она снова разрыдалась. — Нет, ни за что я не вернусь, ни за что в жизни!

Брюс обнял ее.

— Эмбер, дорогая моя, не плачь. Клянусь, мне вовсе не нужна Барбара Пальмер. И я говорил правду, тебе действительно лучше вернуться домой, для твоей же пользы. Вовсе не потому, что ты мне надоела. Ты очень милая, ты сама не знаешь, как ты мне желанна. Господи Боже мой, да ни один мужчина на свете не может от тебя устать…

Под ласкающей рукой Брюса рыдания Эмбер поутихли, ее окутала теплота, и она замурлыкала, как котенок:

— Значит, я тебе не надоела, Брюс? И я могу остаться с тобой?

— Ну, если хочешь… но я думаю все же…

— Нет, не говори этого! Мне все равно, что станет со мной! Я остаюсь с тобой!

Он поцеловал Эмбер, слегка прикоснувшись губами, встал, продолжая переодеваться, а она сидела, поджав ноги и наблюдая за ним. В ее глазах росло восхищение: у Брюса — прекрасное тело, широкая грудь и плечи, узкие стройные бедра, красивые мускулистые ноги. Крепкие мышцы и загар — жизнь на кораблях закалила его. Двигался Брюс грациозно, как животное: неторопливо, рассчитано и быстро одновременно.

Он прошел через комнату погасить свечи. И тут Эмбер не могла больше сдерживаться и спросила:

— Брюс! Скажи, ты переспал с ней?

Он не ответил, но посмотрел на нее так, что стало понятно: вопрос совершенно неуместный, потом наклонился и задул свечу.

С самого начала Эмбер и надеялась, и боялась, что забеременеет. Надеялась, потому что жаждала всей полноты в неисчерпаемой любви к Брюсу. Но и боялась, потому что знала — он не женится на ней. И Эмбер вспомнила, что женщина, рожавшая ребенка вне брака, подвергалась весьма жестокому обращению со стороны общества. Два года назад в Мэригрине дочь одного фермера забеременела и либо не знала, либо отказалась назвать имя отца, и тогда по требованию жителей ее вынудили уехать из деревни. Эмбер хорошо это помнила, ибо о женщине еще долго и пристрастно судачили все девушки в округе, и сама Эмбер возмущалась и негодовала вместе со всеми.

А вот теперь такое могло случиться с ней самой.

Она достаточно хорошо знала симптомы беременности: они с подружками часто обсуждали столь животрепещущий вопрос, и, кроме того, на глазах Эмбер протекали четыре беременности тети Сары. К концу июня, когда они с Брюсом прожили в Лондоне уже два месяца, Эмбер еще не была уверена, что ждет ребенка. И чтобы окончательно успокоиться на этот счет, она пошла за советом к астрологу.

Найти звездочета не составило труда, ибо они практиковали в городе повсюду, толстые, как мухи в продуктовой лавке. И вот однажды Эмбер отправилась в коляске Брюса узнать свою судьбу у некоего мистера Чаута. По дороге она внимательно рассматривала вывески, и когда заметила изображение луны, шести звезд и руки, велела кучеру остановиться и послала лакея постучать в дверь. Астролог сам поджидал посетителей у окна, и когда увидел карету с гербом на дверце, вышел навстречу и пригласил Эмбер зайти.

Он ничем не напоминал волшебника: большое красное лицо, нос в черных угрях, к тому же от него дурно пахло. Но он был так услужлив, раскланивался перед Эмбер, будто его посетила герцогиня королевской крови, у нее появилось к нему доверие.

Лакей проводил Эмбер в дом и сел ждать, а мистер Чаут отвел ее в отдельную комнату. В грязной комнате стоял такой же неприятный запах, какой исходил и от хозяина. Эмбер с сомнением взглянула на кресло, прежде чем сесть в него. Астролог опустился на табурет напротив и начал говорить о возвращении короля и его собственной симпатии к роду Стюартов. Разговаривая, он потирал руки и смотрел на нее так, будто мог проникнуть под плащ. Наконец, как лекарь, достаточно долго развлекавший пациента местными сплетнями, он спросил, что она хочет узнать.

— Хочу узнать, что ждет меня.

— Очень хорошо, мадам. Вы пришли к тому, кто вам откроет судьбу. Но сначала вы должны кое— что мне рассказать.

Эмбер боялась, что он задаст трудные и слишком личные вопросы, но все, что он хотел знать. — это день и час рождения и где именно она родилась. Когда Эмбер сообщила ему эти сведения, он сверился с несколькими звездными картами, поглядел в круглый стеклянный шар, стоявший на столе, всмотрелся в ладони Эмбер и печально кивнул головой. Она смотрела на астролога с жадным вниманием и настороженностью и при этом рассеянно гладила большого серого кота, который терся у ее ног.

— Мадам, — произнес он наконец, — ваше будущее поразительно интересно. Вы родились, когда Венера находилась в отдельном квадрате, противоположном Марсу в пятом доме. — Она поглощала эти слова, которые производили на нее столь сильное впечатление, что не имел значения их смысл. — Поэтому у вас склонность, мадам, к излишне сильным привязанностям и импульсивной тяге к противоположному полу. Это может доставить вам серьезные неприятности, мадам. Кроме того, вы слишком склонны к наслаждениям, что может привести к последующим трудностям.

Эмбер вздохнула:

— Разве вы не видите ничего хорошего?

— О мадам, конечно. Я как раз собирался сказать об этом. Я вижу вас владелицей большого состояния.

Судя по богатой одежде Эмбер и красивой карете, нетрудно было догадаться, что она, должно быть, уже имеет доступ к большим деньгам.

— О-о-ох! — выдохнула Эмбер. — Пресвятая Дева! А что еще вы увидели? У меня будут дети?

— Позвольте, я еще раз взгляну на вашу ладонь, мадам. Да, в самом деле, очень хороший рисунок, четко просматривается линия богатства. Большие колеса фортуны. Промежутки между линиями говорят о детях. У вас будет… минутку… несколько. Семь детей, пожалуй, так.

— Когда родится первый? Скоро?

— Да, думаю, скоро. Очень скоро… — Он пробежал глазами по ее фигуре в накидке, но ничего не увидел. — Я бы сказал, — осторожно добавил он, — через разумный период времени. Вы понимаете, мадам.

— А когда я выйду замуж.? Тоже скоро? — в голосе и во взгляде Эмбер трепетала надежда, это была почти мольба.

— Дайте подумать. Хм-м-м, минутку. Что вы видели во сне вчера? Я сделал открытие, что о сроке замужества лучше всего можно судить по содержанию сновидений женщины.

Эмбер нахмурилась, стараясь вспомнить. Но ничего не припоминалось, кроме измельченных специй — она часто резала ароматные травы для Сары, особенно много после ярмарок, где они покупали специи оптом. Но и этого оказалось достаточно для предсказаний.

— Это очень важно, мадам. Очень. Видеть во сне специи — явное приближение к замужеству.

— Выйду ли я замуж, за того, кого люблю?

— Честно говоря, мадам, я не могу сказать точно, — но по испуганному выражению на лице Эмбер он понял, что необходимо исправить ситуацию, и поспешил добавить: — Конечно, мадам, вы выйдете замуж именно за него, возможно, не сегодня или завтра, но когда-нибудь. Вот эти линии говорят о мужьях. У вас будет, минутку, с полдюжины мужей, пожалуй, так.

«Полдюжины! Но мне не надо полдюжины! Мне нужен один!»

Эмбер убрала от него руку, потому что астролог стал ей неприятен, и к тому же слишком сильно сжимал ее кисть своими липкими пальцами. Но мистер Чаут еще не закончил.

— Я вижу еще одно… позвольте быть с вами откровенным — я вижу, что однажды у вас, мадам, будет сотня любовников. — Его жадные глаза разглядывали Эмбер с бесстыдным расчетом, он явно получал извращенное наслаждение, наблюдая за ее удивлением и слабым румянцем смущения, появившимся на лице и шее. — Пожалуй, что так.

Эмбер несколько нервно рассмеялась. Он заставил ее нервничать, чувствовать себя неловко, она захотела поскорее оказаться на улице, подальше отсюда, ей стало трудно дышать, и хотя астролог не придвигался к ней ближе, ей казалось, что он совсем рядом.

— Сто любовников? — вскричала она, стараясь вести себя по-городскому, с напускным равнодушием. — Боже, да мне и одного достаточно! Вы все сказали, мистер Чаут? — Эмбер поднялась с кресла.

— Разве этого недостаточно, мадам? Мне не часто удается раскрыть так много, уверяю вас. Гонорар — десять шиллингов.

Эмбер вынула из муфты горсть монет и бросила их на стол. Широкая улыбка астролога показала, что она переплатила, как всегда. Но ей было все равно. Брюс каждый раз оставлял ей деньги, и когда стопка кончалась, на том же месте появлялась новая. Десять шиллингов — сумма, о которой и говорить нечего.

«У меня будет ребенок, и я выйду замуж, за Брюса и буду богатой!» — возбужденно думала она по дороге домой.

В тот вечер она спросила Брюса, что такое планета Венера, хотя о своем визите к астрологу не рассказала и не собиралась говорить, пока не появится что-нибудь определенное. Но возможно, он догадался сам.

— Венера — это звезда, названная так в честь римской богини любви. Считается, что она управляет судьбой тех, кто под ней родился. Такие люди, насколько мне известно, должны быть красивыми, желанными и их поступками движут чувства, если ты веришь в эту чепуху. — Он улыбался, но на лице Эмбер появилось испуганное выражение при таких еретических словах.

— А разве ты не веришь!

— Нет, дорогая, я не верю.

— Что ж… — Эмбер стояла, уперев руки в бока. — Когда-нибудь ты поверишь, уверяю тебя. Дай срок.

Тем временем жизнь Эмбер текла по-прежнему и, казалось, предсказаниям мистера Чаута не суждено было сбыться. Большую часть времени Брюс отсутствовал: либо он ездил играть в карты или кости в таверну «Грум Портерз Лодж», где собирались благородные господа, либо — на балы и ужины, устраиваемые при дворе или в домах его друзей. Эмбер часто с тоской подумывала, как было бы чудесно, если бы он взял ее с собой, но он не приглашал, а Эмбер не просила. Ибо она прекрасно понимала, какая пропасть разделяет их в общественном положении. И она ждала его возвращения, чувствуя себя одинокой, несчастной. Она страшно ревновала его. Эмбер боялась Барбары Пальмер и других женщин вроде нее.

Часто приезжал Элмсбери, и если Брюс отсутствовал, он вывозил Эмбер развлечься.

Однажды они отправились через Темзу в Саутуорк на бой быка с медведем. Эмбер смотрела в окошко кареты и вдруг на Лондонском мосту увидела обветренные непогодой и размытые дождем двадцать или тридцать голов, насаженных на шесты. В другой раз Элмсбери пригласил ее на фехтовальный поединок, во время которого один из противников отсек ухо другому, и оно шлепнулось прямо на колени даме, сидевшей в первом ряду.

Они ужинали в разных модных тавернах, два или три раза ходили в театр. Эмбер стала обращать внимание на сцену не больше, чем другие, ибо ее занимал тот фурор, который она производила в партере. Некоторые молодые люди подходили к Элмсбери таким образом, что он не мог не представить их Эмбер, а двое-трое сделали ей нахальные предложения прямо у Элмсбери на глазах. Однако Элмсбери в таких случаях всегда сохранял достоинство и недвусмысленно давал понять молодчикам, что Эмбер — не шлюха, а леди, благородная и добродетельная. А Эмбер, стесняясь своего деревенского акцента, надеялась, что ее действительно примут за леди-роялистку, проведшую годы в изгнании с родителями во время Протектората и только сейчас вернувшуюся ко двору.

Но самым замечательным ей показалось посещение дворца Уайтхолла.

Уайтхолл размещался в западной части города на излучине реки, в стороне от Сити. Он представлял собой несколько огромных в стиле Тюдоров зданий из красного кирпича, со множеством коридоров и расположенных анфиладой отдельных комнат — все это напоминало запутанные ходы в какой-нибудь кроличьей норе. Здесь жила королевская семья и все придворные, кому удалось ценой подобострастия устроиться рядом с монархом. Дворец стоял так близко к воде, что при высоких приливах кухню иногда затапливало. По территории дворца тянулись грязные немощеные улочки. Кинг-стрит одним концом упиралась в часть дворца, называемую Кокпит, а другим — в стену внутреннего сада, Прайви Герден.

Уайтхолл был открыт для всех посетителей. Всякий, представленный однажды при дворе или пришедший в сопровождении ранее представленного, мог войти, поэтому здесь бродило множество совершенно посторонних людей: ворота дворца охранялись весьма ненадежно. И когда Эмбер и Элмсбери подъехали к Каменной Галерее, из-за скопления народа они с трудом пробились внутрь.

Каменная галерея — коридор длиной почти четыреста футов и шириной пятнадцать — протянулась через весь дворец. На ее стенах висели прекрасные живописные полотна Рафаэля, Тициана, Гвидо. Картины начал коллекционировать Карл I, и его сын теперь продолжил традицию. Вход в королевские апартаменты закрывался ярко-красными бархатными занавесями, они висели на всех дверях, и у каждой двери стоял часовой, гвардеец-йомен. В пестром калейдоскопе посетителей двигались леди в атласных платьях, молодые франты, шустрые чиновники, мелькавшие в толпе с очень озабоченным видом, будто решая важные проблемы, солдаты в форме, деревенские землевладельцы со своими женами. Эмбер без труда определяла последних по одежде, безнадежно вышедшей из моды. Провинциальные мужчины носили высокие сапоги, которые не наденет в Лондоне ни один уважающий себя джентльмен; шляпы с высокой тульей на пуританский лад, тогда как в моде были низкие шляпы; бриджи до колен на подвязках, а по новой моде бриджи — широкие внизу. Встречался даже круглый слоеный воротник. Эмбер возмущала такая провинциальность, и она с удовольствием подумала, что ее одежда не выдает ее происхождения.

Однако Эмбер не слишком переоценивала себя.

— Господи Боже! — шепнула она в ухо Элмсбери, сделав круглые глаза. — Ах, какие красивые леди!

— Ни одна из них и вполовину не так хороша, как вы, — ответил граф.

Эмбер бросила на него благодарный взгляд и улыбнулась. Они стали хорошими друзьями, и хотя он больше не предлагал ей переспать, однако заявил, что готов помочь ей или дать денег, если понадобится. Эмбер решила, что он влюбился в нее.

И тут неожиданно что-то произошло. По толпе в Галерее прошла волна оживления, все повернули головы в одном направлении.

— Миссис Пальмер идет!

Эмбер тоже устремила взгляд туда, куда смотрели все. И тут она увидела, что по Галерее шествует великолепная рыжеволосая женщина. За ней двигалась служанка, затем два пажа и чернокожий лакей. Барбара Пальмер шла, не видя никого, на ее лице явно читались высокомерие и своенравие. Она откинула голову назад, делая вид, что ее не интересует тот ажиотаж, который она создавала своим появлением. От гнева и ревности у Эмбер жгло глаза, сердце чуть не выскакивало из груди. Она смертельно боялась, что мадам Пальмер увидит Элмсбери, с которым, как она знала, мадам была знакома, и остановится. Но нет, она не остановилась. Она прошла мимо, не удостоив их взглядом.

— О, как я ненавижу ее! — с яростью вырвалось у Эмбер.

— Милочка моя, — заметил Элмсбери, — со временем вы поймете, что невозможно ненавидеть каждую женщину, с которой джентльмен имеет любовные отношения. От этого только нервы расстраиваются и все.

Но Эмбер не могла и не желала принимать философию его светлости.

— Ну и пусть расстраиваются! Я ненавижу ее! Чтоб она оспой заболела!

— Ну конечно же заболеет.

После этого они перешли в парадный зал посмотреть, как его величество король обедает. Этот ритуал имел место в час дня по средам, пятницам и воскресеньям. На галереях столпился народ, жаждавший лицезреть короля, но он так и не появился, и люди разошлись разочарованные. Еще в тот великий день, когда Карл торжественно возвращался в Лондон, он произвел на Эмбер незабываемое впечатление. Эмбер считала его вторым мужчиной в Англии после Брюса.

В первых числах августа Эмбер пришла к заключению, что беременна, частично потому, что имела по меньшей мере один симптом, но в основном из-за того, что непрестанно думала об этом. Она прождала недели две, считала дни на пальцах, но ничего не происходило. А теперь ей стало казаться, что груди набухли и болят, будто их колют тысячи иголок. Эмбер хотела рассказать об этом Брюсу, но побоялась, ибо догадывалась, что тот будет недоволен.

Он рано вставал по утрам, независимо от того, когда ложился спать накануне, а Эмбер надевала халат и беседовала с ним, пока он не уходил, потом ложилась досыпать. Однажды она вот так же сидела на краю постели и болтала голыми ногами, причесывая волосы черепаховым гребнем. Брюс стоял рядом, одетый только в бриджи и туфли, и брился длинным острым лезвием.

Несколько минут Эмбер наблюдала за ним, и они молчали. Каждый раз, когда она открывала рот, страх охватывал ее сердце и решимость пропадала. И вдруг неожиданно для себя она спросила:

— Брюс, а что если у меня будет ребенок? Брюс слегка вздрогнул и порезался, на его подбородке появилась яркая красная полоса. Он обернулся и взглянул на Эмбер:

— Почему ты спрашиваешь об этом? Ты думаешь, что забеременела?

— А разве ты ничего не заметил?

— Что заметил? О да, я и не подумал.

Он выругался, и хотя не по ее адресу, Эмбер почувствовала себя страшно одинокой. Потом Брюс обернулся, взял со стола флакон и капнул на порез кровоостанавливающим средством.

— Черт! — поморщился он.

— О Брюс! — Эмбер соскочила с постели и подбежала к нему. — Ну, пожалуйста, не сердись на меня!

— Сердиться на тебя? — Брюс начал бриться снова. — Я сам виноват, надо было быть просто осторожнее, да вот иногда забываю.

Эмбер озадаченно смотрела на него. О чем он говорит? Еще в Мэригрин она слышала, что беременности можно избежать, если плюнуть лягушке три раза в рот или выпить овечью мочу, но Сара не раз предупреждала ее, что эти способы ненадежны.

— Иногда ты забываешь что?

— Теперь уже не имеет смысла вспоминать, — он вытер лицо полотенцем, швырнул его на стол и продолжал одеваться. — Боже мой, Эмбер, я очень сожалею. Мы попали в чертову переделку.

Эмбер помолчала секунду, потом спросила:

— Ты что, не любишь детей?

Вопрос был задан так наивно, она поглядела на Брюса так печально, что тот не выдержал, обнял ее, прижав ее голову к своей груди, и нежно погладил по волосам.

— Ну конечно, дорогая, люблю.

Брюс поцеловал ее в макушку, но глаза оставались встревоженными и немного сердитыми.

— Что же мы будем делать? — спросила она, наконец.

Находясь в его объятиях, прижавшись всем телом, Эмбер ощутила теплоту, безопасность и счастье — и тревога как бы растворилась сама по себе.

Ибо хотя он еще раньше заявил, что не женится на ней, и она поверила вначале, но теперь она была почти убеждена, что Брюс женится. Ну почему бы ему не жениться? Они любили друг друга, были счастливы вместе, и за несколько недель совместной жизни она почти забыла, что он лорд, а она племянница деревенского фермера. И то, что прежде казалось абсолютно невозможным, теперь могло представиться вполне естественным и логичным.

Брюс отпустил ее, взгляд его серо-зеленых глаз стал жестким и отчужденным:

— Я не собираюсь жениться на тебе, Эмбер. Я сказал тебе об этом в самом начале и не изменил своего решения. Сожалею, что так произошло, но ты знала, что такое возможно. И вспомни, это ты вознамерилась ехать в Лондон, а не я. Я не брошу тебя плыть по течению, я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить твое положение, все, что не помешает моим планам. Я оставлю достаточно денег на проживание тебе и ребенку. Если не хочешь возвращаться в Мэригрин, то самое правильное — найти здесь женщину, которая позаботится о твоей беременности и примет роды. В таких домах бывает очень удобно, и никто не спросит об отце ребенка. Когда же снова все будет в порядке, можешь поступать как захочешь. Имея несколько сотен фунтов наличными, такая красивая женщина, как ты, может выйти замуж, за эсквайра по меньшей мере, или за рыцаря, если проявит достаточно ума…

Эмбер глядела на него, не отрывая взгляда. Ее трясло от ярости. Вся гордость и счастье, которые она испытывала при мысли, что родит ему ребенка, погрузились теперь в пучину боли и оскорбленного достоинства. Даже голос его вызывал у Эмбер гнев — он говорил так гладко и холодно, будто влюбиться в мужчину и иметь от него ребенка имело хоть какое-то отношение к деньгам и логике, ведь это не загрузить корабль— провиантом! Эмбер почти ненавидела его.

— О! — вскричала она. — Так значит, ты дашь мне денег, чтобы я подцепила себе рыцаря — если ума хватит! А я не желаю отлавливать рыцаря! И твои деньги мне не нужны! И если уж на то пошло, то и твой ребенок мне не нужен! Я сожалею, что вообще обратила на тебя внимание! И надеюсь, ты уйдешь раз и навсегда из моей жизни! Я ненавижу тебя! О!.. — Она закрыла лицо руками и зарыдала. Брюс некоторое время стоял и смотрел на нее, потом надел шляпу и направился к двери. Эмбер подняла глаза, и, когда он подошел к дверям спальни, бросилась к нему.

— Куда ты идешь?

— На пристань.

— Ты вернешься вечером домой? Пожалуйста, возвращайся! Не оставляй меня одну!

— Да, хорошо… Постараюсь вернуться пораньше. Эмбер… — В его голосе снова зазвучали теплота, нежность и сочувствие. — Я понимаю, что тебе сейчас трудно, и искренне сожалею, что так случилось. Но все кончится скорее, чем ты ожидаешь, тебе опять будет хорошо. Ведь иметь ребенка для женщины — это не трагедия…

— Да, конечно, не трагедия для мужчины! Ты уедешь и все забудешь, но я-то не смогу уехать! Я-то не смогу забыть! И никогда не смогу! И в моей жизни никогда не будет так, как было прежде! Будьте вы прокляты, мужчины!

Шли дни, и никаких сомнений в беременности не оставалось.

И уже через неделю после этого разговора, по утрам, стоило только Эмбер поднять голову от подушки, ее начинало тошнить. Она стала чувствовать себя несчастной, раздражаться по пустякам, а то и вовсе без повода. Брюс приходил домой все позднее, из-за этого они часто ссорились. Эмбер понимала, что ее несносное поведение лишь отдаляло Брюса, но не умела сдержаться. В то же время она знала: что бы она ни сказала, что бы ни сделала — ничто не заставит его изменить планы. И когда однажды он отсутствовал весь день и всю ночь, а домой пришел лишь на другой день вечером, она поняла, что либо должна прекратить скандалы и отчитывания, либо потеряет Брюса еще до его отплытия. Этого она не могла допустить, потому что все еще любила его. И огромным усилием воли она заставила себя в его присутствии казаться веселой и очаровательной, как прежде.

Но когда оставалась одна, Эмбер не могла примириться с собой, и часы его отсутствия казались бесконечными. Она бесцельно бродила по дому и жалела себя. Великий мир Лондона, в который она приехала полная радостных надежд лишь четыре месяца назад, казался ей теперь гнетущим и горьким. Она не имела ни малейшего представления, что будет делать после отплытия Брюса, и отказывалась говорить с ним об этом. Она даже наедине с собой отбрасывала эти мысли. Эмбер была уверена, что, когда этот страшный день настанет, будет конец света, и не хотела думать о своей судьбе.

Однажды, жарким августовским утром, Эмбер забавлялась во дворе дома со щенками, родившимися здесь месяц назад. Она взяла на руки двух маленьких щенят, смеялась и играла с ними, а их гордая мать лежала рядом в тени сливового дерева, лениво помахивая хвостом и не сводя глаз со своих отпрысков. Эмбер неожиданна подняла голову и увидела, что с галереи за ней наблюдает Брюс.

Он ушел из дома несколько часов назад, и она не ожидала его возвращения до вечера. Она обрадовалась, что он пришел домой так рано. Эмбер помахала ему рукой, положила щенков обратно в ящик, вскочила на ноги. Но тут в ее душу заполз страх, и когда она поднималась по лестнице, зловещие предчувствия охватили все ее существо и особенно, когда они встретились взглядом. Теперь Эмбер твердо знала — он уплывает сегодня.

— Что случилось, Брюс? — спросила она, будто могла своим вопросом изменить неотвратимый ответ.

— Ветер переменился. Мы отходим через час.

— Отходите? Через час? Но ведь ты вчера сказал — через несколько дней!

— Не предполагал, что ветер переменится и что мы успеем собраться. Сейчас мы полностью гото вы и ждать больше нечего.

Беспомощная и растерянная, Эмбер не знала, что сказать, а Брюс повернулся и пошел к дверям. Она за ним. В комнате на столе уже стоял кожаный сундук с заклепками, заполненный наполовину, а дверцы шкафа были раскрыты, внутри зияла пустота. Брюс вынул несколько рубашек из комода, уложил в сундук и начал говорить:

— У меня мало времени, поэтому послушай, что я скажу тебе. Я оставляю тебе коляску с лошадьми, пользуйся сколько хочешь. Кучер получает шесть фунтов в год, включая ливрею, а запяточный — три, но ты не плати им до мая следующего года, иначе они смоются. Я оплатил все счета, квитанции об уплате — в ящике вот здесь. Там же имена и адреса двух женщин, которые позаботятся о тебе. Спроси, сколько это будет стоить, прежде чем переедешь. Цена должна быть не больше тридцати-сорока фунтов за все.

Эмбер не мигая смотрела на Брюса, пораженная его деловым тоном. Он закрыл крышку сундука и подошел к дверям, за которыми, очевидно, его кто-то ждал. Вернулся в сопровождении человека бандитского вида с черной повязкой на глазу. Человек взял сундук на плечо и вышел. Все это время Эмбер наблюдала за ним, отчаянно стараясь придумать что-нибудь, что остановило бы его. Но на нее нашло оцепенение, и нужных слов не находилось.

Брюс извлек из кармана камзола тяжелый кожаный кошелек, набитый монетами, и бросил его на стол.

— Здесь пятьсот фунтов. Этого достаточно и тебе, и ребенку на несколько лет. Советую передать деньги ювелиру. Я сам собрался это сделать для тебя, но сейчас у меня нет времени. Шадрак Ньюболд — весьма надежный человек и дает шесть процентов по долгосрочному вкладу, или три с половиной при условии выдачи по требованию. Он живет на Краун и Тристл в Чипсайде, вот на этом листке записано его имя. Никому, кроме него, не доверяй, но больше всего не доверяй горничным, если наймешь. Не доверяй также незнакомым людям, независимо от того, нравятся они тебе или нет. А теперь… — он повернулся, взял камзол, — теперь мне пора идти.

Брюс говорил быстро, не давая Эмбер возможности прервать его, и, очевидно, он спешил уйти прежде, чем она начнет плакать. Но не успел он сделать и трех шагов, как она бросилась к нему под ноги.

— Брюс! Ты не хочешь даже поцеловать меня?

Он колебался лишь мгновение, потом обвил руками ее тело, несколько грубовато и поспешно. Эмбер прижалась к нему, крепко сжала его руки, словно могла задержать его силой, впилась губами в его губы, а ее лицо было уже мокрым от слез.

— О Брюс! Не уходи! Пожалуйста, не уходи, не оставляй меня… Пожалуйста, пожалуйста… не оставляй меня…

Но он освободился от ее объятий.

— Эмбер, дорогая… — в голосе звучала настойчивая просьба, — я однажды вернусь… мы увидимся снова…

Она резко вскрикнула, как одинокое отчаявшееся животное, и начала бороться с ним, хватать за руки в страхе и беспомощности. Он сжал ее запястья, поцеловал и, прежде чем она смогла сообразить, что произошло, ушел. Дверь за ним захлопнулась.

Окаменевшая, Эмбер замерла, тупо глядя на закрытую дверь. Потом бросилась к ней, схватилась за ручку.

— Брюс!

Она не открыла двери, она остановилась, сраженная своим бессилием что-либо изменить и охваченная полной безнадежностью. Потом медленно опустилась на колени и уронила голову на руки.

Глава шестая

Герцог Йоркский с мрачным видом, опустив глаза, стоял, опершись на камин и держа руки в карманах. Его красивое лицо было печальным. В другом конце комнаты Карл склонился над столом, внимательно вглядываясь в сосуд, стоящий на масляной лампе, где кипело и булькало варево из сотни различных трав. Потом он осторожно отмерил три ложки сухого размельченного лесного дягиля, всыпал в кипящую жидкость и тщательно перемешал.

Братья находились в лаборатории его величества среди реторт, перегонных кубов, тиглей и колб. Вокруг стояли различные химические приспособления и посуда, флаконы с порошками, пастами, разноцветными жидкостями, маслами. На полках выстроились сосуды всевозможных форм и размеров. На полу и на столах лежали стопки книг в старых кожаных переплетах с золотым тиснением. Химия, еще сохранившая что-то от средневековых занятий ведьм и колдуний — алхимии, была любимым увлечением короля. Даже когда ему приходилось жить практически на пожертвования, он не мог отказать себе в приобретении новых панацей, которые рекомендовал ему чуть ли не каждый встречный мошенник-аптекарь.

— Как же, черт возьми, ей удалось попасть в такую переделку? — спросил Карл, помешивая на огне зелье.

— Если бы я знал, — печально вздохнул Джеймс. — Ведь она совсем не симпатичная. Страшная, как старая шлюха. Глаза навыкате и фигура вот такая, — и он очертил руками нечто напоминающее женское тело.

Карл улыбнулся.

— Этим она и провела тебя. По моим наблюдениям, хорошенькие женщины редко считают нужным быть еще и умными. А Анна Хайд умна, согласен?

— Сам не знаю, как я мог свалять дурака, — Джеймс бросил недовольный взгляд, — что-то на меня нашло. Как иначе я мог подписать тот чертов брачный контракт!

— К тому же своей собственной кровью. Весьма красноречивый штрих, Джеймс. Итак, ты подписал, ты ее заполучил, и она беременна. Что же дальше?

— Дальше — ничего. Надеюсь, что больше не увижу ее.

— Брачный контракт столь же прочная связь, как и брачная церемония, Джеймс, и ты это знаешь. Нравится тебе или нет, ты на ней женат. И ребенок, которого она носит в своем чреве, твой и получит твое имя.

Джеймс отошел от камина к столу, где его брат помешивал на огне варево.

— Фу! — недовольно сморщил нос герцог. — Ну и вонища!

— Да, запах неприятный, согласен, — признал Карл, — но тот человек, который продал мне рецепт, сказал, что это лучшее средство от лихорадки, а Лондон и лихорадка, как ты знаешь, синонимы. Не сомневаюсь, что в эту зиму ты будешь рад попросить у меня дозу этого бальзама.

Встревоженный и сердитый, Джеймс отошел в сторону. Через минуту он снова заговорил о браке.

— Не уверен, что ты прав. Этот младенец, может быть, вовсе не от меня.

— А что об этом говорят?

Джеймс снова подошел к королю, его лицо было серьезным и взволнованным.

— Два дня назад ко мне явился Беркли и рассказал, что Анна переспала с ним. А еще Киллигру и Джермин заверили меня в этом.

— И ты поверил им? — взглянул на него Карл.

— Конечно, поверил! — запальчиво воскликнул Джеймс. — Ведь они мои ближайшие друзья! Почему же мне им не верить?

Беркли, Джермин и Гарри Киллигру — три величайших лгуна в Англии. А ты думаешь, почему они тебе это рассказали? Только потому, что знают, — ты хочешь это услышать. Разве не так? — темные глаза Карла сузились, он проницательно посмотрел на брата. Карл прекрасно понимал Джеймса, гораздо лучше, чем сам Джеймс.

Джеймс долго не отвечал, потом произнес тихо и почти стыдливо:

— Да, пожалуй, что так. Но, черт возьми, почему я должен считать Анну Хайд более благочестивой, чем всякую другую женщину? Они все продажны, дело только в цене…

— Ее ценой стал брак, — король снял сосуд с огня и погасил лампу. Потом взял камзол, висевший на спинке кресла, и накинул на себя. — Послушай, Джеймс. Мне не больше чем тебе нравится все это дело: дочь простолюдина, хоть он и мой канцлер, — неподходящая жена для наследника английского престола. Но если ты оставишь ее с ребенком и откажешься жениться, по всей Европе пойдет очень дурная слава о Стюартах. Если бы она не была дочерью канцлера, мы бы нашли выход из положения. Но в данном случае для тебя есть только один путь — жениться на ней немедленно, красиво и благородно.

— Канцлер сам не хочет этого. Он запер ее в комнатах и заявил, что скорее бросит ее в Тауэр и отрубит голову, чем позволит опозорить Стюартов этим бракосочетанием.

— Эдвард Хайд хорошо служил моему отцу, он и для меня верный человек. Не сомневаюсь, он сердит на Анну, но будь уверен, он не только о Стюартах беспокоится. Он прекрасно знает, что если его дочь выйдет замуж за тебя, у него появится тысяча новых врагов. Зависть порождает ненависть.

— Если ты считаешь, что так лучше, то я женюсь на ней, но что скажет мама? — и он бросил на Карла отчаянный до комичности взгляд.

Карл засмеялся, но обнял брата за плечи.

— Мама вероятно устроит «материнский скандал», от которого сама чуть не умрет, — «материнским скандалом» Стюарты называли истерику. — Она всегда ненавидела Хайд, а гордость за семью почти такая же, как страсть к религии. Но я защищу тебя, Джеймс… — он усмехнулся. — Пригрожу уменьшить ей пенсию.

Они вышли вместе, Джеймс печальный и задумчивый, Карл, как всегда, добродушный. Он щелкнул пальцами, когда увидел двух маленьких спаниелей, которые мирно спали на полу в квадрате солнечного света. Собаки вскочили, бросились из комнаты, стали вертеться под ногами и вставать на задние лапы, чтобы взглянуть на короля.

Женитьба Джеймса на Анне Хайд вызвала грандиозный ажиотаж. Канцлер был в ярости, Анна плакала не переставая, а герцог все еще надеялся найти выход из положения. При помощи сэра Чарльза Беркли он похитил подписанный кровью брачный контракт и сжег его, а Беркли вызвался сам жениться на Анне и дать ребенку свое имя. Придворные пребывали в замешательстве: то ли оказывать знаки уважения новой герцогине, то ли совершенно игнорировать ее, и только Карл оставался совершенно благодушным.

Неожиданно скончался герцог Глостерский, который еще раньше болел оспой и считался излеченным. Карл искренне любил его, как и всех членов семьи. Его считали многообещающим человеком, умным и приятным. Не верилось, что он лежит мертвый, тихий и торжественный и никогда больше не встанет. Всего в семействе было девять детей. Двое умерли при рождении, еще двое прожили недолго, а вот теперь остались только Карл, Джеймс, Мария, принцесса Оранж и Генриетта Анна, самая младшая, которая жила с матерью во Франции.

Но даже смерть Генри не могла надолго остановить праздников в Лондоне. И хотя королевский двор старательно изображал скорбь и сочувствие Карлу и Джеймсу, балы и ужины, флирт и азартные игры продолжались как и прежде, будто люди не могли насытиться радостями жизни и удовольствиями.

Большие богатые дома на Стрэнде, от Флит-стрит до Чаринг-Кросс, были открыты весь день напролет и далеко за полночь. Стены содрогались от шумного смеха и звона бокалов, болтовни, музыки, шуршанья шелковых юбок и стука высоких каблуков. По улицам грохотали великолепные золоченые кареты и выстраивались в ряд у театров и таверн, катились по аллеям Сент-Джеймс Парка и по улице Пэлл-Мэлл. На Мэрроубоун Филдз и Найтсбридж[13] устраивали дуэли из-за упавшего веера леди или неудачной шутки. За карточными столами тысячи фунтов переходили из рук в руки, лорды и леди сидели на полу и, затаив дыхание, наблюдали за игрой в дайс.

На публичные казни людей, виновников смерти короля Карла I, совершавшиеся на Чаринг-Кросс, собирались тысячные толпы, и благородные дамы и джентльмены тоже обязательно приходили на эти своеобразные представления. Казнили тех, кто отвечал за жестокую смерть короля; теперь они сами болтались на веревках. Потом их снимали, вырезали внутренности, отрубали голову и под радостные крики зрителей выставляли на всеобщее обозрение окровавленные головы и сердца. После этого останки сваливали на телегу и отправляли в Ньюгейт[14], где засаливали и обрабатывали, перед тем как выставить на воротах Сити.

Новая жизнь расцветала пышным цветом на карминных крыльях Реставрации.

Прошла всего неделя после смерти брата, когда в Лондон приехала принцесса Мария — хорошенькая, веселая и грациозная молодая женщина с каштановыми волосами и сияющими карими глазами. Ей исполнилось двадцать восемь лет, но она была уже вдова и мать. Сына Мария оставила в Голландии. Она всегда терпеть не могла Голландию, эту чопорную пуританскую страну, поэтому решила жить в Англии со своим любимым братом, носить яркие платья, экстравагантные драгоценности, о чем давно мечтала.

Она пылко обняла Карла, а к Джеймсу отнеслась сдержанно. Она подождала, пока они останутся втроем, и обратилась к Джеймсу:

— Как ты мог так поступить, Джеймс? Жениться на таком существе! Боже мой, где твоя гордость? Жениться на фрейлине своей собственной сестры!

Анна и Мария одно время были подругами, но теперь это не имело значения.

— Меня уже тошнит от этих разговоров, — рассердился Джеймс. — Видит Бог, я не хотел этого, Мэри.

— Не хотел этого! Может быть, ты вообще не женился на ней?

Карл перебил их, слегка обняв сестру за талию:

— Это я посоветовал ему так поступить, Мария. При тех обстоятельствах иначе было нельзя.

— Полагаю, что мама не сочтет этот поступок правильным, предупреждаю вас. Погодите, она скоро приедет сюда, — Мария скептически подняла одну бровь.

— Мы все ждем этого, — сказал Карл.

Вскоре прибыла королева-мать Генриетта Мария, не более чем через неделю после рождения сына у Анны Хайд. Почти весь двор отправился в Дувр встречать королеву-мать, и все остановились на день-два в большом старом замке, который уже много столетий сторожил утесы Англии.

Генриетте Марии было сорок девять лет, но выглядела она лет на семьдесят — маленькая, со впалыми щеками и испуганными глазами. На ее лице не осталось и следа былой красоты. То немногое, что было в ней когда-то, вскоре исчезло, растратилось на рождение многочисленных детей, на тяготы гражданских войн, на скорбь по мужу, которого она преданно любила.

Поэтому лицо стало некрасивым, но в окружении людей Генриетта Мария казалась веселой, оживленной и столь любезной, что при взгляде на нее вспоминалась та школа, которую она прошла в юности и через которую настойчиво проводила своих детей. Она была одета в траурные, одежды, которых придерживалась со времени смерти мужа и не собиралась менять до своей смерти. Простое черное с пышными рукавами платье оживляли высокий воротник из белого полотна и такие же манжеты, с головы ниспадала тяжелая черная вуаль. Темные волосы уложены старомодно, мелкими кольцами. Королева-мать привыкла к одним и тем же украшениям и не любила ничего нового.

Генриетта была властной женщиной, и поскольку ее дети отличались упрямством и своеволием, в семье не прекращались конфликты. Несколько лет назад она поссорилась с Глостером из-за его отказа вступить в католическую церковь. Тогда он заявил, что они никогда больше не увидятся. Он так и умер, не помирившись с ней. Теперь она старалась побольше заговаривать с Джеймсом, стремясь либо подчинить его своему влиянию, либо порвать с ним отношения. Герцог с матерью сохраняли дружеские отношения, только когда они находились в разлуке, и он тяготился нынешней встречей, ибо королева-мать, когда сердилась, всегда говорила неприятные вещи.

— Так что, Джеймс, — произнесла она, наконец, когда в спальне, куда она пригласила его, они остались одни. Голос матери звучал спокойно, она сидела, сложив руки на коленях, но глаза отражали сильное волнение. — О тебе во Франции ходят слухи — слухи, нечего и говорить, в высшей степени позорные.

Джеймс стоял в другом конце комнаты, у двери, уставясь в пол и чувствуя себя глубоко несчастным. Он молчал и не смотрел на мать. Они долго безмолвствовали, потом, осмелившись, он поднял глаза, но тут лее опустил их.

— Джеймс! — резко воскликнула она. — Тебе нечего мне сказать?

Он быстро подошел к ней и опустился на одно колено.

— Мадам, прошу прощения, если обидел вас. Я поступил глупо, но, слава Богу, теперь я образумился. Миссис Хайд и я не женаты, и я никогда больше не буду даже думать о ней — у меня достаточно оснований считать ее недостойной.

Королева-мать наклонилась и слегка поцеловала его в лоб. Она испытала облегчение и осталась очень довольна его неожиданным благоразумием. Зная Джеймса, она ожидала упрямства и долгой борьбы. Итак, по меньшей мере, часть того, ради чего она приехала, выполнена. У нее было еще две цели.

Одна состояла в получении пенсии, которая позволила бы до конца дней жить в комфорте и безопасности. Ей приходилось слишком часто просить поддержки у скаредного кардинала Мазарини, и подолгу она жила в такой нужде, что иногда не хватало даже на отопление жилища. Так что снова получить деньги было важным для нее делом. Вторая цель — обеспечить надлежащее приданое для Генриетты Анны, которая пострадала, пожалуй, больше других за годы изгнания. После смерти отца и изгнания брата из своей страны она превратилась в бедную родственницу великих Бурбонов, никому не нужную беспризорницу, потерявшуюся в блеске французского двора.

Однако теперь брат короля Людовика XIV решил взять ее в жены.

Генриетте Анне, которую Карл называл Ринетт, исполнилось шестнадцать. Черты ее лица не были идеальными. Сухощавая, с одним плечом чуть выше другого, она, тем не менее, сражала своей красотой каждого мужчину: ее теплое, нежное очарование воспринималось как миловидность, и сопротивляться ее чарам было просто невозможно. Глубоко преданный сестре, Карл относился к ней так, как ни к одной из своих многочисленных любовниц.

Брак его сестры с Филиппом, герцогом Орлеанским, открыл бы для него широкий путь к французскому двору, ибо Ринетт уже доказала, что обладает немалым дипломатическим талантом, вызвавшим восхищение и уважение у самых закоренелых циников среди государственных деятелей. Она же любила брата со страстной верностью, всегда ставя его интересы на первое место, интересы Людовика XTV — на второе. И все-таки Карл колебался.

— А ты уверена, — спросил он ее, — что хочешь выйти замуж за Филиппа?

Они вышли из парадного зала и прогуливались по внутреннему парку, ступая по мощеным дорожкам, пересекавшим газоны. Хотя была середина ноября, погода стояла теплая, и на кустах роз еще не опали листья. Ринетт даже не побеспокоилась накинуть плащ на свое золотистое бальное платье.

— О да, сир! Конечно, хочу! — ответила она с живой улыбкой.

— Ты любишь его? — Карла так тревожило счастье сестры, что ему очень не хотелось, чтобы она выходила замуж, подобно многим другим принцессам, без любви.

— Люблю его? — засмеялась Ринетт. — Бог мой! С каких это пор любовь стала иметь отношение к браку? Выходишь замуж за кого должна выйти. И если можно терпеть друг друга — это уже хорошо. Если нет, — она пожала плечами, но выражение ее лица не было столь цинично, как слова, — то остается просто нормальный парижский здравый смысл и желание принимать мир таким, какой он есть.

— Возможно, — произнес он, — но, тем не менее, ты — моя сестра, и я хочу знать. Ты любишь его?

— Ну, честно говоря, я и сама не знаю, люблю или нет. Мы еще детьми играли вместе, и он мой кузен. Мне кажется, что он симпатичный, и мне его немного жаль. Да, пожалуй, можно сказать, что я люблю его. — Она приложила руку к голове, потому что легкий ветерок растрепал ей прическу. — И, конечно, он без ума от меня. Клянется, что не может жить без меня и не дождется свадьбы!

— О Ринетт, какая же ты наивная. Филипп не любит тебя, он никого не любит, кроме самого себя. Если же думает, что любит, то это оттого, что он видит, как другие любят. Он воображает, что если женится, то приобретет часть этой любви для себя. Когда же он этого не получит, станет ревнивым и подозрительным. Он мелкий и подлый человек, этот Филипп, он никогда не сделает тебя счастливой.

— О, вы слишком сурово судите его! — запротестовала Ринетт. — Он совсем безвредный человек. Все, что его заботит, это как сделать новую прическу или завязать ленты. А самые серьезные мысли — кто за кем должен ехать на параде или сидеть за праздничным столом.

— Или найти нового юношу.

— О, вы об этом — произнесла Ринетт тоном, показывающим, какое малое значение она придает такому мелкому недостатку. — Ведь этим грешат многие — и не сомневаюсь, что он изменится, когда мы поженимся.

— А если нет?

Она резко остановилась и посмотрела ему в глаза.

— Но почему, мой дорогой, вы столь серьезно к этому относитесь? — с упреком спросила она. — Ну что из того, если не изменится? Не такое уж это большое дело, если у нас будут дети.

— Ты сама не понимаешь, о чем говоришь, Ринетт, — нахмурился Карл.

— Нет, понимаю, дорогой. Уверяю вас, что понимаю, и считаю, что мир переоценивает плотскую любовь. Ведь это лишь небольшая часть жизни — есть так много другого. — Она говорила убежденно, будто обладала большой жизненной мудростью.

— Маленькая моя сестренка, как же много тебе предстоит узнать в жизни, — он нежно улыбнулся ей, но лицо оставалось печальным. — Скажи мне, познала ли ты любовь мужчины?

— Нет. То есть немного. О, меня целовали раз или два, но ничего больше, — добавила она, чуть покраснев и опустив глаза.

— Я так и думал, иначе бы ты так не говорила, — первый сын родился у Карла, когда он был в возрасте Ринетт. — Половина всех радостей и половина всех печалей в этом мире обнаруживается в постели. И я боюсь, что тебя ждет лишь горе, если ты выйдешь замуж, за Филиппа.

Ринетт чуть сдвинула брови и вздохнула. Они пошли по дорожке дальше.

— Может быть, для мужчин это так, но я уверена, что для женщин — нет. Ну пожалуйста, позвольте мне выйти за него замуж.! Вы ведь знаете, как сильно этого желает мама. И я тоже. Я хотела бы жить во Франции, сир, это единственное место, где я чувствую себя дома. Я знаю, Филипп — не совершенство, но мне все равно. Если я получу Францию, я буду счастлива.

Рождество в Англии — самый любимый праздник, и нигде он не праздновался так пышно, как в Уайтхолле.

Все комнаты и галереи украшались венками из остролиста, ветками кипариса и лавра, огромные серебряные чаши обвивали гирляндами из плюща, ветки омелы свисали с канделябров и дверных портьер, и за каждый поцелуй отрывали ягодку. Во дворце звучала веселая музыка, на лестницах толпились молодые люди и женщины, и ночью, и днем не прекращались танцы, пиршества и карточные игры.

В громадных кухнях готовили пироги с мясом, на больших позолоченных подносах подавали засоленные кабаньи головы, фазанов с распущенными хвостами и другие традиционные деликатесы святочных дней. В парадном зале выставили для всеобщего обозрения рождественские подарки короля, а в этом году каждый придворный, у кого был хоть фартинг за душой, посылал подарок, а не уезжал в загородное поместье, чтобы избежать повинности подношения, как это бывало раньше.

И вдруг смолкли раскаты смеха, затихла музыка, а дамы и господа ходили на цыпочках и говорили вполголоса: принцесса Мария заболела оспой. Она умерла за день до Рождества.

Королевская семья провела Рождество тихо и печально, а Генриетта Мария начала готовиться к возвращению во Францию. Она боялась дольше оставлять Ринетт в Англии из страха, что дочь заразится оспой. Да и причин задерживаться уже не было: хотя Генриетта Мария добилась приданого для Ринетт и щедрой пенсии для себя, она потерпела фиаско в отношении Джеймса.

Дело в том, что Беркли, наконец, признался, что его россказни об Анне Хайд были ложными, то же подтвердили и Киллигру, и Джермин. И Джеймс признал Анну своей женой. Но мать он не счел нужным поставить в известность, и она впала в ярость, когда узнала об этом. Она отказалась разговаривать с ним не только публично, но и с глазу на глаз и заявила, что если эта женщина переступит порог Уайтхолла, то она немедленно покинет дворец.

Однако позже ее отношение вдруг полностью изменилось, и она сказала Джеймсу, что поскольку он остановил свой выбор на Анне, то она готова признать ее и попросила Джеймса пригласить герцогиню к ней. Джеймс испытал глубокое удовлетворение, хотя и понимал, отчего так вдруг смягчилось сердце матери. Кардинал Мазарини написал ей в письме, что если Генриетта Мария покинет Англию, испортив отношения с сыновьями, она не найдет гостеприимства во Франции. Он побоялся, что Карл лишит мать пенсии и тогда ему, Мазарини, придется ее содержать.

Накануне отъезда из Лондона Генриетта Мария приняла свою золовку в спальне Уайтхолла. При дворе по-прежнему эта комната обставлялась особенно роскошно и от гостиной отличалась только огромной кроватью под пологом на четырех колоннах. Она устроила пышный прием, и, несмотря на свирепствовавшую болезнь, собралось много любопытных, ибо Генриетта Мария пользовалась при дворе популярностью, и людям было интересно, как королева и герцогиня станут приветствовать друг друга. Доминировали торжественные черные одежды, и почти все драгоценности были оставлены дома. В спальне стоял запах немытых тел и резкая вонь от горелой извести и каменной соли, которые использовались как средства защиты от оспы. Невзирая на эти предосторожности, Генриетта Мария не хотела, чтобы Ринетт испытывала судьбу, и не разрешила ей присутствовать на приеме.

Королева-мать сидела в большом черном бархатном кресле с горностаевой накидкой на плечах и непринужденно беседовала с несколькими джентльменами. Рядом стоял король, высокий, красивый в красном бархатном одеянии. Все присутствующие начали испытывать нетерпение, пролог слишком затягивался, а люди ждали начала представления.

Неожиданно в дверях произошло оживление — провозгласили прибытие герцога и герцогини Йоркских.

По толпе пробежал шепоток, и множество глаз повернулось в сторону Генриетты Марии. Она сидела неподвижно и глядела на приближающуюся чету, на ее губах застыла еле заметная улыбка. Никто не смог бы угадать, о чем она думала. Но Карл сразу заметил, что рука матери чуть задрожала, и она крепче сжала подлокотник кресла.

«Бедная мама, — подумал он. — Как много значит для нее эта пенсия!»

Анне Хайд было двадцать три года, темноволосая, некрасивая, со слишком большим ртом и выпученными глазами. Но вот она вошла в комнату, ощущая на себе десятки пар любопытствующих, ревнивых, завистливых глаз, и взглянула на свою свекровь, которая, как ей было известно, ненавидела ее. Анна высоко держала голову, всем своим видом выражая отвагу и величественность. С надлежащим уважением, но без малейшей угодливости она опустилась на колени у ног королевы-матери и поклонилась, а Джеймс пробормотал слова официального представления.

Генриетта Мария любезно улыбнулась и легко поцеловала Анну в лоб, будто это она сделала выбор для Джеймса. За спиной матери король оставался невозмутимым, но Анна бросила на него быстрый благодарный взгляд, и он ответил ей обнадеживающей и поздравляющей улыбкой, и черные живые глаза его сверкнули.

Глава седьмая

На следующий день после отъезда лорда Карлтона Эмбер переехала в другой конец города в «Розу и корону» на Феттер-стрит. Она не могла выносить вида комнат, где они жили с Брюсом, стола, за которым они ели, кровати, на которой они спали. И мистер Гамбл, смотревший на нее грустно и сочувствующе, и служанка, и даже черно-белая собака со щенками, наполняли ее сердце тоской одиночества. Ей хотелось убежать от всего этого подальше и даже избежать возможных встреч с Элмсбери или появления кого-либо из: окружения Брюса, Обещание графа поддержать ее при необходимости сейчас для нее ничего не значило, оно лишь напоминало ей о ее унижении. Нет, она хотела остаться одна.

На несколько дней она заперлась в комнате и не выходила.

Эмбер была убеждена, что ее жизнь кончилась и что будущее безнадежно и ужасно. Она жалела, что вообще встретилась с Брюсом, и, забыв о своей роли в том, что случилось, обвиняла во всех грехах только его. Она забыла, как сильно хотела иметь ребенка, и ненавидела Брюса за то, что он оставил ее беременной. Эмбер была подавлена, и ее пугала мысль о младенце, растущем в ее чреве с каждым днем и постоянно напоминавшем о ее вине. Наступит день, когда она уже не сможет скрывать беременность, и что же тогда станется с ней? Она забыла, что презирала Мэригрин, что мечтала уехать оттуда, и обвиняла Брюса в том, что он привез ее в этот большой город, где у нее нет друзей и каждый встречный кажется врагом. Сотни раз она решала вернуться домой, но всякий раз не осмеливалась. Ибо понимала, что Саре она смогла бы еще объяснить, что с ней произошло, но вот дядя, тот наверняка откажет ей от дома, когда узнает о ребенке.

Эмбер постоянно мучил этот вопрос, но она не находила на него ответа. Нет, она никогда, никогда больше не будет молодой, веселой и свободной. И все из-за него!

Временами в ее сознании лорд Карлтон выходил из роли дьявола. Эмбер по-прежнему полностью оставалась в его власти, во власти своей влюбленности, она страстно и мучительно, до физической боли тосковала по нему, и это было больше, чем просто желание — безумие, проклятие и восхищение.

Однако постепенно Эмбер начала проявлять интерес к жизни. Еда стала казаться ей вкусной. Здесь, в Лондоне, она открыла для себя множество кушаний, которых Она никогда раньше не пробовала: конфеты с марципанами, оливки, их привозили с Континента, пармский сыр и байоннский бекон. Ее занимали странные и таинственные явления, происходящие теперь в ее теле. Она стала даже следить за своей внешностью. Однажды она рассеянно припудрилась, потом начала открывать один за другим флаконы и баночки с косметикой, а затем нанесла полный макияж, чем осталась очень довольна.

И Эмбер подумала, что она слишком хороша, чтобы провести в хандре и тоске всю оставшуюся жизнь.

Окна ее комнаты выходили на улицу довольно модного квартала, и она подолгу сидела у окна, рассматривал хорошо одетых дам, богатых кавалеров, не раз замечая, как тот или иной молодой человек разглядывает ее. Лондон стал таким же волнующим, как и прежде.

«Но я-то жду ребенка!»

Вот в чем была разница. Поважнее, чем отъезд лорда Карлтона.

Однако не могла же она вечно оставаться в четырех стенах. И как-то, спустя недели две после отъезда Брюса, Эмбер оделась с большой тщательностью, решив выехать. У нее не было никаких конкретных планов или намерений, она просто хотела вырваться из квартиры, покататься по улицам в карете, ощутить себя частью этого мира.

Кучер, которого нанял Карлтон, заболел оспой, и Эмбер, боясь заразиться, отослала его, заплатив за год вперед. Хозяин «Розы и короны» нашел двух других на его место. Сейчас, ожидая карету, она стояла в дверях и натягивала перчатки. Эмбер не могла не улыбнуться, когда два хорошо одетых молодых человека прошли мимо и вытянули шеи, уставившись на нее. Она была уверена, что ее приняли за благородную даму. Потом, к своему изумлению, она услышала свое имя и быстро обернулась. К ней приближалась незнакомая женщина.

— Доброе утро, миссис Сент-Клер. Извините, я, кажется, напугала вас, мадам. Я хотела спросить, как вы поживаете. Мои комнаты как раз рядом с вашими, и хозяин сказал мне, что вы больны лихорадкой и лежите в постели. У меня есть средство, от которого лихорадку как рукой снимет…

Глаза, улыбка — все говорило о самом дружеском расположении незнакомки. Она восхищалась красотой и нарядом Эмбер. Благодарная за внимание и за возможность с кем-то поговорить, Эмбер сделала короткий реверанс.

— Хранит вас Господь, мадам, но полагаю, лихорадка почти прошла.

Тут к ней подъехала карета и остановилась; лакей открыл дверцу, откинул ступеньки и протянул Эмбер руку, чтобы помочь войти. Она заколебалась всего на мгновение — сказалось двухнедельное затворничество. Эмбер почувствовала некоторое смущение. Но ведь она была отчаянно одинока, а эта дама выглядела такой доброй. Она бы поостереглась какой-нибудь шикарно одетой молодой женщины ее возраста, сладкого голоса женщин, которых встречала прежде и которым старалась подражать. Сейчас же она не знала, что сказать, поэтому еще раз, сделав реверанс, стала подниматься в карету.

— Ах, скажите, — вскричала незнакомка, — это ваш фамильный герб? — Она имела в виду герб Брюса, который Эмбер забыла снять с дверцы кареты.

— Ну да, — не колеблясь ответила Эмбер. Она не сомневалась, что эта женщина не сумеет отличить один герб от другого. Во всяком случае для нее самой все гербы казались одинаковыми — с дурацкими львиными головами, клетками и полосками.

— Ведь я хорошо знаю вашего отца! Мое поместье рядом с Пикерингом в Йоркшире!

— Я из Эссекса, мадам. Около Хитстоуна. — Она уже начала сожалеть, что солгала, потому что теперь ее могут поймать на этом.

— Ну конечно же, миссис Сент-Клер! Как же глупо с моей стороны! Но ваш герб так похож на герб наших соседей. Теперь-то я вижу разницу. Позвольте представиться, мадам, — миссис Гудмен.

— Рада познакомиться, мадам. — Эмбер поклонилась, думая о том, насколько правильно для благородной леди она себя ведет. Эмбер научилась мелочам светских манер у француза-учителя и наблюдая за друзьями лорда Карлтона. — Не подвезти ли вас куда-нибудь?

— Ах, мне не хотелось бы затруднять вас, дорогая, но я собиралась купить кое-какие мелочи в Чейндже[15].

Эмбер знала, что Чейндж — модное место для отдыха, покупок и для рандеву светских молодых людей и леди. Она решила, что для ее прогулки — Чейндж вполне подходящий маршрут.

— Я сама хотела туда отправиться, мадам. Прошу вас, поедемте вместе.

Миссис Гудмен не раздумывая села в карету, оправила юбки на сиденье и стала обмахиваться веером — стояла сентябрьская жара. Коляска тронулась по тряской булыжной мостовой. Дамы иногда вступали в спор с кучером, выбирая наиболее короткую дорогу или же ожидая проезда телег с углем, которые передвигались очень медленно и мешали каретам. Эмбер и Салли Гудмен оживленно беседовали, и Эмбер почти забыла, что она — содержанка, носящая в своем чреве внебрачного младенца.

Салли Гудмен являла собой пышнотелую даму, у нее были полные розовые руки, а грудь выпирала из платья с низким декольте. Ее кожа была покрыта рябинками, хотя она и пыталась как могла скрыть этот дефект под толстым слоем бело-розового крема. Волосы двух-трех оттенков светло-желтого цвета со всей очевидностью свидетельствовали о вмешательстве в природу. Салли признавала двадцать восемь из своих тридцати девяти лет, и действительно умудрялась выглядеть моложе. Одевалась она со своеобразной элегантностью, хотя опытный глаз немедленно определил бы, что платья сшиты из второсортных тканей и второсортными портными. И в манерах ее ощущалась та же второсортность. Но та сердечность и доброжелательность, которые исходили от Салли, согревали и утешали Эмбер в ее одиночестве и тоске.

Миссис Гудмен, казалось, происходила из благородных и имела средства. По ее словам, она ненадолго задержалась в Лондоне, пока муж находился за границей по делам. По деревенскому акценту Эмбер Салли определила, что она живет в помещичьей усадьбе и тоже приехала в Лондон погостить. Эмбер устраивало такое заблуждение, и она с радостью подтвердила это.

— Боже мой, милая моя, — воскликнула миссис Гудмен, — так вы совсем одна? Такая молодая и красивая? Ах, ведь здесь в Лондоне столько злых людей!

Эмбер сама поразилась готовому ответу:

— О, я в гостях у своей тетушки… то есть, я…я собираюсь навестить ее, как только она вернется из Франции… она была при дворе его величества…

— Ну конечно, — согласилась миссис Гудмен. —Мой муж. тоже был там некоторое время, но король решил, что будет больше пользы, если он приедет сюда и примет участие в заговоре. А где живет ваша тетушка, дорогая?

— Она живет на Странде… о, это великолепный дом! — Элмсбери однажды проезжал мимо своего дома на Странде, хотя он еще не получил его обратно.

— Надеюсь, она скоро вернется. Боюсь, ваши родители беспокоятся, что вы так долго здесь одна. Вы не замужем, дорогая?

При этом вопросе Эмбер бросило в жар, она опустила глаза. Но тут же придумала очередную ложь, уже готовую сорваться с языка:

— Нет… не замужем… Но скоро выхожу. У тетушки есть один джентльмен на примете, кажется, она сказала, что граф. Он сейчас путешествует, но скоро вернется домой, вместе с ней. — Потом она вспомнила то, что ей рассказывал Элмсбери о родителях Брюса, и добавила: — Мои родители умерли. Отец погиб в битве при Марстонских болотах, а мать умерла десять лет назад в Париже.

— О, бедное дитя. Значит, у вас нет попечителя, никто о вас не заботится?

— Моей попечительницей является тетя, когда она здесь. А после ее отъезда за границу эту роль взяла на себя другая моя тетя.

Миссис Гудмен покачала головой и сочувственно сжала руку Эмбер. Эмбер осталась очень благодарна своей новой знакомой за интерес к ее жизни и сочувствие. Потому что одно то, что у нее есть, с кем поговорить по душам и поделиться впечатлениями, значило для нее многое. Ведь в одиночестве она всегда чувствовала себя такой несчастной и растерянной.

Чейндж размещался на пересечении Корнхилл и Треднидл-стрит[16], неподалеку от «Королевских сарацинов».

Здание галереи представляло собой гигантский прямоугольник с двором внутри, а галереи разделялись на маленькие магазинчики, где хозяйничала одна симпатичная молодая женщина, которая все время выкрикивала: «Что желаете, джентльмены? Что желаете, дамы? Ленты, перчатки, духи…» Там толпились молодые франты, заигрывали с продавщицами и, прислонившись к колоннам, разглядывали проходящих дам, нахально заговаривая с ними. Двор заполняли строго одетые торговцы, они вели серьезные разговоры о делах, об акциях и закладных, о морской торговле.

Когда дамы вошли внутрь и стали подниматься по лестнице, Эмбер последовала примеру Салли Гудмен и надела маску, хотя и неохотно. Что толку от миловидного лица, если никто его не видит? И она раскинула полы плаща, чтобы показать свою фигуру. Но несмотря на маску, она привлекала внимание. Ибо пока они шли по торговому ряду, останавливаясь, чтобы примерить пару перчаток, рассмотреть расшитые ленты или кружева, их сопровождали комментарии мужчин.

— А она хорошенькая… очень даже хорошенькая! Держу пари!

— Какие глазки! Прямо убивают на месте!

— Такая красотка на две недели любви — мечта мужчин.

Эмбер ощутила приятное волнение, она бросала взгляды по сторонам, чтобы определить, сколько мужчин смотрят на нее и насколько они красивые. Однако миссис Гудмен по-другому расценивала комплименты. Она прищелкивала языком и качала головой.

— Боже, как нахальничают нынче молодые люди! Несколько удивленная этим, Эмбер перестала посматривать по сторонам и чуть нахмурилась, чтобы показать, что тоже недовольна. Но недолго она оставалась нахмуренной, потому что выкрики и общая обстановка прямо одурманивали ее.

Ей хотелось купить почти все, что она видела, хотя совсем не разбиралась ни в ценах, ни в товарах, а любопытство захватывало ее целиком. Эмбер считала себя безгранично богатой и не видела причин, почему бы не купить все, что хочется.

Наконец она остановилась у прилавка, где торговала пышнотелая черноглазая молодая женщина в окружении клеток с птицами. В каждой из разноцветных — золотистых, серебряных ярких клеток сидела или канарейка, или попугай, или какая-нибудь другая экзотическая птица.

Пока Эмбер выбирала и никак не могла решить, то ли остановиться на длиннохвостом попугае бирюзового цвета, то ли на большой зеленой птице, она вдруг услышала за спиной мужской голос:

— Господи, какая красавица. Как ты думаешь, кто она?

Эмбер обернулась на голос, и в этот момент его собеседник ответил:

— Никогда не видел ее при дворе. Наверное, из загородных поместий. Во что бы то ни стало познакомлюсь с ней!

Мужчина шагнул вперед, широким жестом скинул шляпу и поклонился.

— Мадам, если вы позволите, я бы хотел подарить вам эту птицу, которая, на мой взгляд, далеко не так красива, как вы.

Восхищенная этим комплиментом, Эмбер улыбнулась и только собралась сделать реверанс, как раздался резкий голос миссис Гудмен:

— Как вы смеете так развязно разговаривать с благородной дамой, сэр? Уходите немедленно, пока я не вызвала констебля и вас не забрали в каталажку за дерзкое поведение!

Франт удивленно поднял брови и на мгновение заколебался, не зная, принимать вызов или нет, но миссис Гудмен так грозно взглянула на него, что он очень церемонно поклонился разочарованной Эмбер и отошел в сторону к своему приятелю, пробормотав уходя:

— Так я и думал — шлюха под охраной хозяйки. Она, очевидно, бережет ее для какого-нибудь старого козла-графа.

В этот момент Эмбер осознала, что слишком открыто радуется всякому новому знакомству. Она стала нервно обмахиваться веером.

— Боже мой! Клянусь, мне показалось, что видела этого молодого человека у тетушки! — Она плотнее завернулась в плащ и снова занялась выбором птицы в клетке.

Она заплатила за позолоченную клетку с бирюзовым попугаем монетой, которую наугад вынула из муфты. И тут миссис Гудмен снова пришла ей на помощь. Она схватила Эмбер за руку, когда та брала из рук продавщицы полученную сдачу.

— Подождите, дорогая. Думаю, вам недодали шиллинг.

Продавщица быстро дала шиллинг и, улыбнувшись, сказала, что обсчиталась. Миссис Гудмен сурово посмотрела на нее, дамы вышли из магазина и спустились к карете.

По дороге обратно миссис Гудмен взялась предупреждать Эмбер об опасностях, которые подстерегают в городе молодую хорошенькую женщину. Времена наступили жестокие, говорила она, благородная дама вынуждена сохранять не только свою честь, но и внешнее достоинство.

— Потому что мир устроен так, дорогая, — поучала она, — что дама столько же теряет от не верного поведения, сколько и от неблаговидных поступков.

Эмбер кивнула с серьезным видом, она чувствовала свою вину и сейчас размышляла: не дала ли она действительно повод для этих нравоучений. Тут карета остановилась, Эмбер выглянула в окно и, резко отшатнувшись, громко испуганно вскрикнула: по улице вели женщину; она была обнажена до пояса, длинные волосы прядями свисали ей на грудь, женщина еле тащилась, а мужчина время от времени ударял ее хлыстом по плечам, отчего она вздрагивала и стонала. За ними тянулась большая толпа — мальчишки, мужчины, женщины — они смеялись, дразнили несчастную, всячески издевались над ней.

— О, посмотрите на эту женщину! Ее бьют!

Салли Гудмен взглянула в окно и равнодушно отвернулась.

— Не растрачивайте на нее свое сочувствие, дорогая. Мерзкое создание. Она, должно быть, родила незаконного ребенка. Это вполне обычное наказание, и девка его заслужила.

Эмбер, как завороженная, не отрывая глаз от ужасной процессии. На голых плечах женщины виднелись рубцы и кровоподтеки. Эмбер снова оглянулась на несчастную и крепко зажмурила глаза. На мгновение ей стало плохо до обморока, и только из страха перед миссис Гудмен Эмбер сумела взять себя в руки. Вся ее веселость испарилась, и, как никогда прежде, Эмбер осознала, что совершила ужасное преступление — преступление, за которым следует наказание.

«О Господи Всевышний, — думала она в отчаянии, — ведь это могла быть я! Это буду я!»

На следующее утро Эмбер встала, накинула халат и принялась за крыжовенное желе, которое, как считали, помогает от тошноты. Раздался стук в дверь, а затем веселый голос миссис Гудмен, которая позвала Эмбер. Та быстро спрятала тарелку с желе под кровать и впустила соседку.

— А я как раз причесываюсь.

Миссис Гудмен подошла с ней к туалетному столику.

— Позвольте я помогу вам, дорогая. А ваша служанка уехала за границу?

Опытные руки ловко укладывали прическу, переплетали волосы в толстую косу сзади, взбивали наверху, затем миссис Гудмен закрепила тяжелые локоны шпильками с золотыми головками.

— Я… я уволила служанку. Она… она забеременела, — это единственная причина, которая пришла ей в голову.

Миссис Гудмен покачала головой, но ее рот заполняли булавки, и она не могла осуждающе прищелкнуть языком.

— Ужасные нравы в наше время, вот что я вам скажу. Но, Господи, милочка, как же вы обходитесь без служанки?

— Не знаю сама. У моей тети много слуг, она всех привезет с собой, — нахмурилась Эмбер.

Миссис Гудмен закончила прическу, и Эмбер расчесала длинные пряди с боков и распустила густые локоны по плечам.

— Конечно, дорогая. Но пока что — Боже, разве может дама обойтись без служанки?

— Не может, конечно, — согласилась Эмбер. — Но я не знаю, где мне найти служанку, ведь я никогда не жила в Лондоне, а одинокая женщина должна быть очень осторожной с незнакомыми, — добавила она добродетельно.

— Непременно, дорогая, это совершенно верно. Вы очень разумно рассуждаете. Возможно, я смогу вам помочь. Одна моя приятельница только что переехала к себе в загородное поместье и оставила кое-кого из прислуги здесь. Я имею в виду одну подходящую особу — опрятную, скромную девушку, и если она еще не подыскала себе места, я пришлю ее к вам.

Эмбер согласилась, и не прошло часа, как появилась пухленькая девушка с простым лицом в аккуратной темно-синей юбке, в чистеньком белом переднике и белой блузке с длинными рукавами, в полотняной косынке, закрывавшей волосы и завязанной узлом под круглым подбородком. Она сделала реверанс, скромно опустив глазки, и тихо сказала, что никогда не обманывала своих хозяев. Звали девушку Онор Миллз. Эмбер сразу наняла ее за два фунта стерлингов в год, включая жилье, питание и одежду.

Теперь, когда служанка расчесывала ей волосы, следила за одеждой, бегала по мелким поручениям и сопровождала на улице и в лавках, Эмбер чувствовала себя очень богатой и элегантной. Ей доставляла удовольствие также и компания девушки. Онор была спокойной, всегда аккуратной, всегда в хорошем настроении и являла собой превосходную слушательницу, влюбленную в хозяйку.

Но тем не менее, Эмбер помнила совет лорда Карлтона, что следует хорошенько прятать деньги и никому не доверять. Однако она не стала обращаться к Шадраку Ньюболду, как рекомендовал Брюс, ибо никогда даже не слышала о банкирах, поэтому боялась доверить деньги совершенно чужому человеку и решила, что справится сама. Она не последовала и другому совету Брюса — насчет пансиона у женщин, сдающих квартиры, — она отложила это до тех пор, пока ее внешний вид не вынудит заняться поиском нового жилья.

Эмбер и миссис Гудмен стали неразлучными подругами. Они вместе обедали, вместе ездили в Гайд-парк или на улицу Мэлл[17], вместе захаживали в Чейндж или торговый дом Ост-Индской компании. Однажды Эмбер предложила посетить театр, но миссис Гудмен очень сурово отозвалась о нравах, царящих в театрах, после чего Эмбер уже и не заикалась о спектаклях.

Муж миссис Гудмен задерживался на Континенте по делам дольше, чем предполагалось. А Эмбер заявила, что получила письмо от тети, где сказано, что она тоже пробудет во Франции еще недели две. А подойдет срок, Эмбер придумает что-нибудь другое. Она убедилась, что у окружающих складывается лучшее мнение не тогда, когда выкладываешь о себе правду, а когда приукрашиваешь свое положение.

Приятельницы были знакомы не менее двух недель, когда Салли Гудмен рассказала Эмбер о своем племяннике. Они как раз возвратились из церкви — было воскресенье — и беседовали в комнате Эмбер. Подруги лакомились креветками в горячем масле и запивали их рейнским вином. Онор раздувала мехами огонь в камине: день стоял довольно прохладный, и над городом повис тяжелый туман.

— Держу пари, — проговорила миссис Гудмен, не поднимая глаз и сосредоточив все внимание на тарелке, — вы получили бы большое удовольствие, если бы послушали, как мой глупый племянник расхваливал вас вчера вечером. Говорит, такой красавицы никогда в жизни не встречал.

Эмбер сунула в рот толстую хрустящую креветку и быстро взглянула на собеседницу:

— А когда же он меня видел?

Эмбер не познакомилась еще ни с одним молодым человеком, хотя возможностей имела много: она была убеждена, что не сможет ни в кого больше влюбиться, и в то же время тосковала по мужскому обществу. Она считала, что женская компания скучна и пресна, как стакан воды. Что же касалось мужчин, то среди них она не встречала ни одного, кто не обладал бы хоть одним подкупающим достоинством.

— Вчера, когда вы выходили из кареты. Думала, он вывалится из окна и сломает себе шею. Но я сказала ему, что у вас есть жених, граф.

О, ну зачем же! — посерьезнела Эмбер.

А почему бы нет? — теперь миссис Гудмен занялась французской булочкой. Она разломила ее на две части, намазала маслом, вареньем из розы и добавила миндаля. — Ведь это в самом деле так, верно?

— Ну да, конечно. Но он ваш племянник, а вы так добры ко мне, миссис Гудмен, поэтому если ваш племянник захочет познакомиться со мной…что же тут плохого?

Льюк Чаннелл собирался навестить свою тетю в тот же вечер, и миссис Гудмен пообещала привести его к Эмбер и познакомить. Он как раз возвращается из путешествия и сейчас на пути к своему загородному поместью в Девоншире. Эмбер очень оживилась в надежде, что он окажется красивым. Она переоделась и велела Онор снова сделать ей прическу. Она не надеялась, что Льюк будет похож на лорда Карлтона, потому что не встречала в Лондоне таких мужчин, как Брюс, но перспектива побеседовать с молодым человеком, возможно, немного пофлиртовать с ним и заметить блеск восхищения в его глазах — все это чрезвычайно взволновало Эмбер.

Однако Льюк Чаннелл глубоко разочаровал ее.

Немногим выше Эмбер, коренастый, с курносым носом и без двух передних зубов, с каким-то зеленым лишайником под носом вместо усов — вот каким оказался племянник миссис Гудмен. Но по крайней мере, он был хорошо одет, с лентами, повязанными на локтях, бедрах и коленях, и вел себя уверенно и по-светски, но главное, он оказался без ума от Эмбер. Льюк не переставал улыбаться, он не сводил глаз с Эмбер и даже по временам терял нить разговора посредине предложения, так его поразила девушка.

Как и большинство молодых людей, вернувшихся из-за границы, он вставлял в речь французские выражения и поговорки, через слово добавлял «морбле» или «морди»1. «Черт побери, (франц.)» Он рассказал ей, что Лувр гораздо больше, чем Уайтхолл, и что в Венеции проститутки ходят по улице с голой грудью, и что немцы пьют больше, чем англичане. Перед уходом он пригласил Эмбер и свою тетю в Малберри Гарден на завтрашний вечер, и Эмбер приняла это приглашение с улыбкой.

Не успели они закрыть дверь, как Онор спросила хозяйку:

— Ну что, мэм, он понравился вам? Какой щеголь, правда?

Но Эмбер неожиданно почувствовала себя усталой и разбитой. Такие приступы мрачного настроения становились все чаще по мере увеличения срока беременности. Она безразлично пожала плечами.

— Он не стоит того, чтобы о нем говорить.

На нее вдруг нахлынуло сразу все — разочарование, одиночество, мучительная тоска по Брюсу, безнадежность ее положения. Эмбер бросилась на диван и зарыдала. Беременность как бы заточила ее в четырех стенах и не выпускала, ее охватил ужас, как при встрече с чудовищем.

«Что же мне делать! Что делать, — отчаянно думала она. — Ведь он растет и растет во мне! Я не могу этого остановить. Он становится все больше и больше, пока я не лопну, как раздутая жаба, и тогда все узнают… О, лучше бы мне умереть!»

Глава восьмая

Эмбер и Льюк Чаннелл поженились в середине октября, через три недели после знакомства. Обручение состоялось в старой церкви неподалеку от «Розы и короны». Как было заведено, Эмбер купила обручальное кольцо жениху и получила от него красивое с несколькими мелкими бриллиантами, за которое она попросила ювелира прислать счет. Она обнаружила, что оплачивать таким образом покупки очень удобно, тем более что она все еще плохо разбиралась в ценах и деньгах и порой попадала впросак. Эмбер отнюдь не стремилась к браку с Льюком. Она считала его одним из самых малоприятных мужчин, каких только знала, и лишь непрекращавшийся ужас, охватывавший ее при мысли о беременности, заставил Эмбер назвать Льюка мужем. У него было только одно положительное качество — любовь к ней.

Но на следующее утро она поняла, что и в этом обманулась.

Его подобострастное обожание мгновенно исчезло, и он стал грубым и несносным. Вульгарность Льюка шокировала ее и вызывала омерзение. Он не оставлял ее в покое ни на минуту и набрасывался на нее в любое время дня и ночи. С первого же дня Льюк начал надолго уходить из дома, напиваться до беспамятства и требовать с посыльным ее денег. Без какого-либо повода Льюк впадал в ярость и не останавливался ни перед чем.

Финансовые дела мистера Гудмена оставались непонятными, и вообще само наличие этого господина казалось столь же эфемерным, как и существование тетушки Эмбер, хотя обе женщины сочиняли все новые отговорки, когда кончался срок предыдущих небылиц. После свадьбы Эмбер и Льюка обе квартиры объединили в одну, и теперь Салли запросто одалживала у Эмбер то веер, то перчатки, то украшения. Она даже пыталась влезть в платья Эмбер, правда, безуспешно. Эмбер почувствовала себя зажатой с двух" сторон — теткой и племянником, они каким-то образом сумели поставить ее в зависимое положение, и она никак не могла понять, когда и как это произошло.

Онор оставалась такой же тихой и незаметной, как и прежде, но стала неопрятной, и Эмбер не раз приходилось повторять ей, что и в помещении надо ходить в обуви, а грязный передник следует менять. Когда Льюк бывал дома, Онор глядела на него с такой скотской похотью, что Эмбер становилось тошно, а когда он приходил пьяным, Онор помогала ему во всем: держала голову, вытирала за ним блевотину, раздевала и укладывала в постель. Такие обязанности входили в круг работы прислуги, но Онор выполняла их с особой истовостью, присущей только женам. Тем не менее, Льюк не испытывал к ней никакой благодарности, цеплялся к ней по пустякам, бил по лицу, когда бывал раздражен, что случалось довольно часто, и даже в присутствии Эмбер обращался с ней фамильярно.

Не прошло и двух недель после их обручения, как, неожиданно войдя в комнату, Эмбер застала Льюка и Онор в постели. Эмбер застыла пораженная, испытывая омерзение и негодование, Льюк испуганно вскочил с кровати, а Онор с криком бросилась в комнату Салли, плача и повизгивая.

Льюк уставился на Эмбер:

— Каким ветром тебя сюда занесло?

Эмбер готова была разрыдаться, но не потому, что муж совратил служанку, а просто у нее сдавали нервы.

— Как я могла знать, чем вы тут занимаетесь?

Он не ответил, молча надел камзол, пристегнул шпагу, нахлобучил шляпу и вышел, хлопнув дверью. Некоторое время Эмбер молча глядела ему вслед, а потом пошла искать Онор. Служанка забилась в дальний угол комнаты Салли, она спряталась за кровать, выла и раскачивалась, закрыв голову руками. Хозяин или хозяйка имели право избить непослушную прислугу, этого и боялась Онор.

— Прекрати немедленно! — крикнула Эмбер. — Я ничего тебе не сделаю! — Она швырнула монету на колени Онор. — Вот, возьми. И будешь получать каждый раз, как переспишь с ним. Может, тогда он оставит меня в покое, — добавила она вполголоса, развернулась и вышла, шурша юбками.

Но не только личная неприязнь к мужу и его дурные манеры злили Эмбер. И Льюк, и его тетя тратили очень много денег — на их имена чуть ли не каждый день посыльные приносили пакеты из магазинов, но они не платили ни копейки. Она сказала об этом миссис Гудмен, когда они вместе отправились за покупками:

— Когда Льюк собирается получить деньги из дома? Ведь далее на обед в таверне или на театр он просит денег у меня.

Салли засмеялась и энергично замахала веером, потом поглядела в окошко на запруженную народом улицу:

— Видите вон то желтое атласное платье, дорогая? Как раз напротив? Я собираюсь сшить себе такое же. Так что вы говорили? Ах да, деньги Льюка. Честно говоря, мы хотели скрыть это от вас, но раз уж вы сами об этом заговорили, то имейте в виду: отец Льюка прямо-таки впал в ярость, когда узнал, что сын женился без его благословения. Бедняжка Льюк женился по любви и теперь может остаться без наследства. Но, дорогая моя, поскольку вы имеете деньги, то вполне безбедно можете прожить на них, — и она льстиво улыбнулась Эмбер, хотя глаза оставались жесткими и ищущими.

Эмбер обомлела: Льюка оставили без наследства, и они двое будут жить на ее пятьсот фунтов. Эмбер начинала понимать, что пятьсот фунтов — это не безграничное богатство, как представлялось ей вначале, особенно при том безудержном расточительстве, которое они себе позволяли.

— Интересно, а с чего это его отец так разгневался, что лишил его состояния? — вопрос прозвучал резким вызовом — Эмбер и Салли отбросили всякую вежливость, с которой общались прежде, и теперь их разговор граничил с ссорой. — Я недостаточно хороша для него, что ли?

— Что вы, милочка, отнюдь! Ничего подобного я не говорю. Просто у отца была на примете другая невестка, подождите, пока он сам вас не увидит. Он скоро приедет, я вам верно говорю. Между прочим, моя дорогая, как насчет тех денег, тысячи фунтов, за которыми вы послали к своей тетушке, что-то они долго не приходят, вам не кажется? — теперь голос Салли опять стал шелковым и успокаивающим. Точно таким же голосом она однажды уговаривала Льюка умерить пыл, не рвать карты, когда он проиграл партию, и относиться к Онор помягче.

Но Эмбер надула губы и, не глядя на Салли, сердито ответила:

— Может быть, банкир тетушки вообще не пришлет денег, ведь я теперь замужем!

А тем временем деньги Эмбер понемногу утекали. Они шли на карманные расходы Льюка, на миссис Гудмен, которая каждый раз обещала возместить истраченное, как только она получит деньги от мужа, когда тот вернется из Франции; деньги уходили на торговцев, которые являлись и требовали погасить задолженности за два или три месяца.

«Что же я буду делать, когда кончатся деньги?» — тоскливо думала Эмбер и в отчаянии снова рыдала. Она плакала со времени отъезда Карлтона чаще, чем за всю предыдущую жизнь. Поводом могла послужить очередная грубая выходка Льюка, не вовремя полученная юбка от прачки; малейшее расстройство, малейшее неудобство вызывало теперь у Эмбер потоки слез. Иногда слезы просто тихо текли, а бывало, она разражалась бурными рыданиями, как летний ливень. Жизнь больше не веселила и не радовала ее, а стала пустой и безнадежной.

Ничего хорошего не ожидало ее и впереди. Вот родится ребенок, за ним последуют другие, и так год за годом нескончаемой чередой. Без денег, с ребенком, о котором надо заботиться, с грубым мужем, с тяжелой работой вся ее красота скоро исчезнет. И она состарится.

Иногда Эмбер просыпалась ночью от кошмара: будто она боролась с какой-то растущей живой сетью. Она садилась на кровати настолько испуганная, что едва могла дышать. Потом вспоминала о Льюке, спавшем рядом и занимавшем три четверти постели. Она его так ненавидела, что готова была задушить собственными руками. Эмбер сидела и глядела на него, размышляя, с каким бы наслаждением вонзила в него нож, пригвоздила бы его к постели, пока он вот так, раскинувшись, беспомощно спит. Или, может быть, лучше отравить? Но она ничего не понимала в ядах и боялась оказаться пойманной. Женщину, виновную в убийстве мужа, сжигали на костре заживо.

Пока что никто из них не догадывался о ее беременности, хотя пошел уже шестой месяц. Многочисленные накрахмаленные нижние юбки и пышные верхние помогали скрывать живот в дневное время, а одеваться ей удавалось тогда, когда никого не было рядом или повернувшись спиной. Ночью свет всегда гасили, потому что Онор спала в той же комнате, где и хозяева, на сундуке, который днем убирали. Но все равно они скоро все узнают. Эмбер была уверена, что ей не удастся заставить их поверить, будто ребенок от Льюка. Она не представляла, что можно предпринять.

Время от времени Эмбер меняла потайное место, где хранила деньги, оставляя лишь несколько монет на ежедневные расходы, и она считала, что поступает весьма разумно. Однажды, когда она заглянула в свой тайник, то обнаружила, что кошелек исчез.

Эмбер запрятала кожаный мешочек за тяжелый резной дубовый комод, а завязки намотала на гвоздь. Теперь же она в панике ползала на четвереньках вокруг, смотрела снизу и сбоку, но ничего, кроме комков пыли, под комодом не нашла. Эмбер испугалась, ей стало плохо. Она обернулась и заорала на Онор, та прибежала из соседней комнаты и застыла, пораженная видом разгневанной хозяйки, сидевшей на полу у шкафа. Раскрыв рот, Онор от растерянности сделала реверанс.

— Слушаю, мэм?

— Ты передвигала этот комод?

— О нет, мэм! — Она вцепилась в свои юбки, будто искала в них защиту.

Эмбер решила, что служанка лжет, хотя, вероятно, она действовала по наущению Льюка. Эмбер устало поднялась с колен. Она даже удивилась, что переживает случившееся легче, чем можно было ожидать, и пошла к двери, за которой ее ждал портной с неоплаченным счетом в руках. Он вел себя исключительно вежливо, когда Эмбер сообщила ему, что в доме нет денег. Портной пообещал прийти в другой раз. Мистер Чаннелл — прекрасный клиент, неразумно портить с ним отношения.

Льюк вернулся домой поздно и слишком пьяный, чтобы что-то выяснять, поэтому Эмбер пришлось отложить разговор до завтра. Однако, когда она проснулась на следующее утро, комната была пуста, дверь в комнаты Салли заперта. Но Эмбер могла слышать тихие голоса за стеной. Она быстро выскочила из постели, схватила нижнюю сорочку, чтобы одеться и поговорить с Льюком, пока он не ушел.

Она натягивала сорочку через голову, когда открылась дверь и в комнату вошел Льюк. Эмбер быстро потянулась к нижней юбке, но Льюк успел раньше. Он ухватил Эмбер за локоть, развернул к себе лицом, вырвал у нее из рук одежду и швырнул в сторону.

— Не спеши так. Надеюсь, муж имеет право иногда поглядеть на свою жену? — он посмотрел на большой живот Эмбер. — Ты очень стеснительная для шлюхи, которая вышла замуж, на третьем месяце беременности, — произнес он медленно со злостью. — Значит, ты для этого вышла за меня замуж, вшивая потаскуха? Чтобы узаконить своего выродка…

Эмбер неподвижно смотрела на него: ее беспокойство и нерешительность внезапно исчезли, остались только отвращение и ненависть, настолько сильные, что вытеснили все другие чувства.

Она размахнулась и с яростью ударила его по уху. Льюк схватил ее за волосы и энергично встряхнул, а другой рукой ударил в челюсть. Страшно напуганная, Эмбер увидела в глазах Льюка желание убить ее. Она закричала, и в комнату ворвалась Салли Гудмен.

— Льюк! Льюк! Какой же ты дурак! Ты все испортишь! Прекрати сейчас же!

Салли начала бороться с ним, а Эмбер не принимала участия в свалке, опасаясь, что Льюк ударит ее в живот и погубит ребенка. Она старательно прикрывала живот руками, но муж. стиснув зубы, с искаженным от ярости лицом и изрыгая ругательства, снова и снова бил ее, не разбирая куда. Наконец Салли удалось оттащить его, и Эмбер свалилась на пол, ее душили спазмы, она громко стонала и истерически вскрикивала.

— Будь ты проклят, Льюк! — услышала она крик Салли. — Твой сумасшедший нрав нас всех погубит!

Льюк, не обращая внимания на Салли, крикнул Эмбер:

— В следующий раз, шлюха поганая, ты от меня так легко не отделаешься! Я тебе шею сломаю, слышишь? — Он еще раз пнул ее, Эмбер закричала, закрыв глаза и прикрывая живот. Льюк вышел, громко хлопнув дверью.

Онор и Салли сразу же бросились к Эмбер и уложили ее на кровать. Эмбер несколько минут лежала, всхлипывая и содрогаясь не столько от боли, сколько от гнева, ненависти и унижения. Салли присела на постель, растирая ей руки и успокаивая, а Онор наклонилась над Эмбер и глядела на нее широко раскрытыми глазами с сочувствием и испугом.

Когда Эмбер стала приходить в себя, она ощутила резкие толчки в животе и поняла, что это движения ребенка.

— О, — гневно вскричала она, — если он погубил моего ребенка, я клянусь, что этот сукин сын будет болтаться на виселице на Тайберн Хилл!

Хотя Эмбер и сама много раз мечтала, чтобы несчастный случай вызвал у нее выкидыш, теперь она поняла, что больше всего на свете хочет выносить ребенка. Этот ребенок — последнее, что осталось у нее от лорда Карлтона.

— Более мой, милочка! Что вы такое говорите! — взвизгнула Салли.

Тем не менее, она послала Онор к аптекарю за средством для предотвращения выкидыша, и когда девушка вернулась, она всыпала смесь трав в чашку, заварила и подала Эмбер. Та выпила снадобье, зажав нос и скорчив гримасу от отвращения. Шли часы, и никаких симптомов преждевременных родов не появилось, Эмбер стала чувствовать себя лучше, ибо кроме синяков и кровоподтеков, никаких серьезных повреждений не было. Но она продолжала думать только о Льюке Чаннелле, о том, как она ненавидит его. Эмбер решила, что как только получит свои деньги обратно, она уйдет от него, уедет из Лондона в какой-нибудь другой город и спрячется там. Эмбер пролежала в постели несколько часов, закрыв глаза, погруженная в свои планы.

Салли вела себя чрезвычайно внимательно и заботливо. Даже если Эмбер притворялась спящей, она бесконечно интересовалась, не нести ли ей что-нибудь поесть, уверяла, что если она присядет ненадолго, развлечет себя игрой, то почувсвует себя лучше. Наконец, глубоко вздохнув, Эмбер согласилась, и они стали играть в ломбер, разложив доску на коленях.

— Бедняжка Льюк, — произнесла Салли через несколько минут. — Боюсь, что мальчик унаследовал ужасный характер своего отца. Поверишь ли, иногда я видела сэра Уолтера Чаннелла с пеной у рта, а потом он коченел и оставался окаменевшим на несколько минут. Но когда приступ проходил, он становился самым приятным и милым джентльменом, совсем как Льюк.

Эмбер бросила на Салли скептический взгляд, пошла дамой и взяла взятку.

— Совсем как Льюк? — переспросила она. — Тогда я очень сочувствую леди Чаннелл.

— Ну что ты, дорогая, — вытянула губки Салли, — разве может хоть какой-нибудь мужчина быть довольным, когда обнаруживает свою жену беременной от другого? И знаешь что… — она сделала ход, взяла взятку и взглянула на Эмбер, — мне кажется, ты прекрасно знала о своем состоянии, когда выходила за него замуж.

Эмбер злорадно улыбнулась.

— В самом деле? — Потом в ее глазах сверкнул недобрый огонек, и она выпалила: — Да иначе стала бы я выходить замуж за этого мерзкого негодяя?

Салли поглядела на нее, перевела дыхание и начала считать взятки. Она перетасовала карты, сдала, и потом некоторое время они играли молча.

Неожиданно Эмбер заявила:

— У меня пропал кошелек с деньгами. Он висел на гвозде за тем комодом, и кто-то украл его.

— Украл? Здесь есть воры? О Боже мой!

— И я думаю, что украл Льюк!

— Льюк? Вор? Боже мой, что ты говоришь. Во всем Лондоне нет человека честнее, чем мой племянник! И потом, в любом случае, моя дорогая, как он мог украсть деньги? Деньги жены становятся собственностью мужа с того момента, когда они отходят от алтаря. Должна сказать, дорогая, что удивлена: как можно прятать несколько паршивых фунтов от мужа.

— Несколько паршивых! Это было не несколько паршивых фунтов! Там находилось все, что у меня есть в этом мире!

Салли быстро взглянула на нее.

— Все, что есть? А как же насчет твоего наследства? А пятьдесят тысяч фунтов? — ее голубые глазки сузились и стали жесткими, благодушие и доброжелательность исчезли.

— А как насчет его наследства?

Салли удалось сдержаться:

— Я же объяснила тебе, дорогая. А теперь получается, что ты обманула моего племянника — убедила его, что имеешь состояние, а оказывается, что пятьсот фунтов — это все, что есть?

Эмбер внезапно швырнула карты и опрокинула игорную доску на пол.

— Понимай как хочешь, черт подери! Этот мерзавец украл мои деньги, и я заявлю на него в полицию!

Салли встала с видом оскорбленного достоинства, прошествовала в свою комнату, заперла дверь и оставалась там до конца дня. Онор не покидала своей хозяйки и выполняла обычные обязанности. Она подала на подносе ужин, расчесала ей волосы, потом, когда хозяйка встала умыться и почистить зубы, Онор разгладила ей постель. Горничная сочувственно слушала все, что говорила та, но воздерживалась от каких-либо замечаний насчет недовольства Эмбер своим мужем, теткой мужа и, наконец, не очень удивилась заявлению Эмбер о том, что она уйдет от Льюка, как только заставит его вернуть деньги.

Эмбер не собиралась спать до прихода Льюка, но сон сморил ее.

В середине ночи она проснулась и услышала голоса в соседней комнате. Разговаривали Льюк и Салли. Эмбер ждала, но дверь оставалась закрытой. Наконец голоса смолкли, и она уснула вновь.

На следующее утро, когда Эмбер пробудилась, в камине полыхал яркий огонь и в доме ощущалась приятная доброжелательность. Салли напевала себе под нос и расставляла в вазе букет из осенних листьев. Онор вытирала пыль с мебели с большим усердием, чем обычно. Льюк стоял у зеркала, завязывал галстук и оглядывал себя с заметным одобрением.

Как только Эмбер раскрыла полог кровати, ее окликнула Салли.

— Доброго утра тебе, дорогая! — приветствовала она Эмбер. Потом подошла и поцеловала ее в щеку, не обращая внимания, какую физиономию скорчила при этом Эмбер. — Надеюсь, хорошо вы спалась! Льюк спал на сундуке в моей комнате, чтобы не беспокоить тебя, — Салли никогда прежде не вела себя так мило. Она повернулась к племяннику с улыбкой, как мать к ребенку в присутствии гостей. — Я правильно говорю, Льюк?

Льюк широко улыбнулся, именно так он улыбался, когда ухаживал за Эмбер. Она лежала на локте и кисло глядела на него. Она решила так или иначе получить свои деньги назад, но вид Льюка настолько взбесил ее, что она сразу забыла о своих планах и намерениях. Льюк пошел к ней все еще улыбаясь, но Эмбер наблюдала за ним с презрением и недоверием.

— Угадай, что у меня есть для тебя вот здесь? — он взял что-то с каминной полки и спрятал руку за спину.

— Не знаю и знать не хочу! Отойди от меня! — вскричала она, когда он попытался поцеловать ее, и натянула простыню на голову.

На лице Льюка появилось злобное выражение, но Салли подтолкнула его локтем, покачав головой. Он сел на кровать и осторожно протянул к Эмбер руку.

— Посмотри, курочка, посмотри, какой подарок я принес тебе. Господи, дорогая, ты же не будешь вечно сердиться на бедного Льюка, верно?

Она услышала, как он раскрывает коробочку, потом звон ювелирного украшения. Любопытство взяло верх, и Эмбер выглянула из-под одеяла. Льюк осторожно протягивал ей браслет с несколькими бриллиантами и рубином. Он продолжал уговаривать ее, но Эмбер глядела не на него, а на браслет.

— Поверь мне, дорогая, я сожалею о том, что сделал вчера. Но иногда, честное слово, на меня что-то находит, и я не владею собой. У моего бедного отца тоже бывали такие приступы. Вот, позволь, я надену это тебе на руку.

Браслет оказался очень красивым, и Эмбер, в конце концов, согласилась, чтобы Льюк застегнул его. Она понимала, что должна заставить его думать, будто он ей приятен, иначе никогда не вернуть денег. Поэтому она позволила ему поцеловать себя и далее сделала вид, словно это ей нравится

Эмбер испытывала презрение к мужу, что без труда могла бы обвести его вокруг пальца. Наконец она встала, оделась, они выпили по стакану эля с анчоусами. Льюк предложил Эмбер поехать вместе с ним в Панкрас и пообедать там в маленькой очаровательной таверне. Посчитав, что Льюк действительно сожалеет о том, что произошло, и что он снова влюблен в нее, Эмбер согласилась. Она надела плащ, а браслет оставила дома, потому что Льюк опасался разбойников. Они отправились.

Панкрас, маленькая деревушка на северо-западе, находилась в двух милях от «Розы и короны», или в сорока пяти минутах езды в коляске. Но не успели они доехать до Хай Холборн, как пошел дождь, хотя зима была сухая, теплая и пыльная. Через пятнадцать минут дорогу развезло, и воздух наполнился резким запахом помойки, особенно отвратительным от влаги. Раза два-три колеса застревали в грязи, и кучеру с лакеем приходилось вытаскивать карету ломом.

Эмбер еле переносила поездку в подскакивающей тряской коляске, без рессор, и она жалела, что не осталась дома. Но Льюк был весел и разговорчив, каким она не видела его уже давно, потому Эмбер старалась делать вид, что ей с ним хорошо. Он всю дорогу лапал ее, а Эмбер смеялась и отталкивала его руки, отнекиваясь тем, что карета может перевернуться, они вывалятся и все увидят, чем они занимались: прикосновение его пальцев вызывало у нее озноб омерзения.

Таверна оказалась маленькой и грязной, а комната, в которую их проводил хозяин, холодной и душной. Хозяин развел огонь, потом Льюк спустился с ним вниз, чтобы заказать обед. Эмбер стояла у окна и глядела на проливной дождь, на забрызганного грязью петуха, который величественно шествовал по двору, осторожно подбирая когти. Эмбер не снимала плаща: ее знобило, она чувствовала себя несчастной и угнетенной.

Обед показался ей паршивым: чуть подогретый кусок говядины, вареный пастернак, отварной бекон. Такая еда вызвала у нее отвращение, и она с трудом заставила себя проглотить кусочек, а Льюк, никогда не испытывавший никакого неудобства, ел с большим удовольствием, и густой терпкий соус стекал у него с подбородка. Он шумно облизывался, ковырял в зубах ногтями, сплевывал на пол, и Эмбер, у которой и без того еда стояла в горле из-за беременности, в конце концов почувствовала, что ее стошнит.

Не успел Льюк покончить с едой, как навалился на нее и стал стаскивать с нее одежду. Через секунду раздался стук в дверь, и хозяин вызвал Льюка. Ни слова ни говоря, тот оставил Эмбер в покое и вышел за дверь.

Минуту Эмбер лежала удивленная и испытывала облегчение, не понимая, что произошло. Потом неожиданно для себя разрыдалась от гнева, одиночества и омерзения. «Никогда, никогда не позволю себе этого, — думала она. — Ни за что, даже если он убьет меня!» Она каталась на постели и горько плакала, но в то же время ждала его возвращения.

Ждала она долго. Наконец встала, сполоснула лицо холодной водой и расчесала волосы. Куда же он ушел, и что так долго задерживает его? Но вообще-то ей было все равно. Потому что, когда он вернется, им надо будет возвращаться назад, а потом она до конца дня вынуждена будет болтать с Салли или, если Льюк останется дома, играть в ломбер или брелан, и она обязательно проиграет, оттого что они обычно жульничают, а она не знает, как именно.

Беспокойство Эмбер все росло, и ей в голову пришла мысль, что Льюк уехал в карете, а ее бросил. С него станет таким вот образом отомстить ей за пощечину. А у Эмбер не было с собой ни фартинга. Она схватила веер, муфту, маску, набросила на плечи бархатную накидку, вышла из комнаты и спустилась вниз. Хозяин сидел облокотившись на прилавок и разговаривал с каким-то незнакомцем в грязных ботинках, оба курили трубки и пили чай.

— Где мой муж? — требовательно спросила она, еще не успев спуститься с лестницы.

Они удивленно уставились на нее.

— Ваш муж? — переспросил хозяин.

— Ну конечно! Тот мужчина, с которым я приехала сюда! — нетерпеливо вскричала Эмбер и по дошла к нему. — Где он?

— Он уехал, мадам. Сказал, что вы леди, решившая убежать с ним от своего мужа, и попросил вызвать его в полвторого. Он уехал вскоре после того, как спустился сюда, он сказал, что вы заплатите по счету, — многозначительно добавил хозяин.

Эмбер в изумлении глядела на него, потом бросилась к входной двери и выглянула на улицу. Все верно — карета исчезла. Полная гнева и отчаяния, она кинулась к хозяину таверны:

— Я должна вернуться в Лондон! Здесь можно нанять лошадь?

— Нет, мэм. Почтовые кареты здесь не останавливаются. Обед стоил десять шиллингов и комната десять. Всего — один фунт, мэм.

И хозяин протянул руку.

— Один фунт! Но у меня нет фунта! У меня нет ни фартинга! О, черт его подери!

Ей казалось, что нет человека, с которым судьба обошлась так подло и который перенес столько страданий, сколько постоянно валится на нее с тех пор, как она перебралась в Лондон.

— Как же я доберусь домой? — снова спросила она, на этот раз просительным тоном. Ведь не могла же она идти пешком в такой ливень и по грязи.

Минуту хозяин молчал, потом наконец, поглядев на дорогую одежду, решил вопрос в ее пользу.

— Что ж, мэм, вы выглядите честной дамой. У меня есть лошадь, которую я могу вам одолжить, а сын сможет вас проводить, если по возвращении домой вы заплатите по счету.

Эмбер согласилась и с четырнадцатилетним сыном хозяина отправилась в путь на паре кляч, которых не имело смысла понукать или похлестывать из-за их почтенного возраста. Не было и половины третьего, но уже стемнело; дождь лил не переставая, не проехали они и четверть мили, как насквозь промокли.

Двигались в полном молчании. Эмбер стиснула зубы — ей было очень плохо из-за толчков в животе, одежда ее намокла, а волосы слиплись. Она проклинала Льюка Чаннелла и презирала его. Чем дальше они ехали, тем сильнее становились боли в животе, и тем сильнее она замерзала. Эмбер решила, что убьет его, и пусть за это ее сожгут заживо.

Когда они приехали в Сити, улицы были почти безлюдны. Встречные мужчины шли, завернувшись в плащи до носа и низко надвинув шляпы от холодного ветра. Мокрые тощие собаки и зачуханные кошки забились в подворотни. Сточные канавы, проложенные посредине улиц, превратились в бурные потоки, по которым стремительно неслась вода и нечистоты.

Мальчик помог Эмбер сойти с лошади и проводил ее в дом. Она бросилась в комнаты, мокрые юбки хлопали по ногам, намокшие пряди волос змеями свисали по плечам, она походила на водяную ведьму. Эмбер пробежала через холл, ни на кого не глядя, хотя многие с изумлением проводили ее взглядом. Она бегом поднялась по ступенькам, потом — по коридору и ворвалась в свою комнату с истерическим криком:

— Льюк!

Ей никто не ответил. Комната оказалась пуста, кровать незастелена, и повсюду — следы торопливых сборов. Ящики комода выдвинуты и пусты, шкаф с ее одеждой раскрыт и тоже пуст, туалетный столик чисто вытерт. Со стен исчезли даже зеркала, недавно купленные ею. С камина пропали серебряные подсвечники. В красивой позолоченной клетке одиноко сидел попугай и, наклонив голову, с любопытством глядел на нее. На полу Эмбер увидела сережки, которые Брюс купил ей на ярмарке, там в деревне. Сережки явно отбросили с презреньем, как мусор.

Эмбер стояла, онемевшая от горя, ошеломленная от вероломства и беспомощная. Но даже теперь она ощутила чувство облегчения и была рада, что избавилась от них, от всех троих: Льюка, Салли Гудмен и простой маленькой Онор Миллз. Эмбер медленно подняла руку и вынула из волос шпильки. На концах каждой блестел золотой шарик с украшением из мелких жемчужин. Она протянула шпильки мальчику.

— Все мои деньги пропали, — устало произнесла она, — на, возьми это.

Мальчик с сомнением посмотрел, но потом согласился. Эмбер медленно закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Она не желала сейчас ничего, только бы лечь в постель и забыть — забыть, что она жива.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава девятая

Пол в камере покрывали циновки из расползшегося тростника, в помещении пахло кислой застоявшейся гнилью, и повсюду без всякой опаски бегали крысы в поисках остатков пищи. В полутьме ярко блестели их черные, как бусинки, глаза. По каменным стенам стекала вода, она сочилась из слизи, покрывавшей зеленый лишайник. Из каменных глыб торчали забитые в них большие чугунные кольца, с которых свисали тяжелые цепи. Вдоль стен тянулись нары, как в бараке. Хотя наступило утро, в камере стоял сумрак, и было бы совсем темно, если бы не тусклый свет сальной свечи, которая еле теплилась, словно пламя не могло пробиться сквозь густой затхлый воздух. Здесь, в камере обреченных тюрьмы Ньюгейт, содержались заключенные, не имевшие денег, чтобы заплатить за более приличное помещение.

В камере сидели четыре женщины, закованные в тяжелые цепи. Они молчали.

Одна из арестованных, молодая женщина-квакер[18], в строгой черной одежде, белом накрахмаленном воротнике и полотняной косынке на голове, сидела неподвижно, опустив голову.

Напротив нее — женщина средних лет, похожая на обычную домохозяйку, которые каждый день с корзинами в руках снуют по улицам города, по рынку. Рядом лежала мрачная неопрятная женщина и, цинично улыбаясь, тупо глядела на окружающих, ее грудь и лицо покрывали раны и болячки. То и дело женщину сотрясал такой глухой мучительный кашель, что казалось, внутренности ее вырвутся наружу. Четвертой была Эмбер. Она сидела, завернувшись в плащ, одной рукой крепко прижимая к себе клетку с попугаем, другой — муфту.

Эмбер казалась странно неуместной в этом грязном хлеву: хотя ее одежда и потеряла прежний нарядный вид после всего, что произошло за прошедшие две недели, ткань была дорогой, а покрой модным. Платье с пышными рукавами, которое сшила мадам Дарнье из черного бархата, прекрасно сидело поверх жесткой нижней юбки из красно-белого полосатого атласа. Низкое декольте окаймляли белые тонкие кружева, ноги — в шелковых алых чулках, а из-под платья виднелись черные бархатные туфельки с квадратными носами и большими блестящими пряжками. Эмбер куталась в черный бархатный плащ и держала на коленях лисью муфту, перчатки, веер и маску.

Она находилась в тюрьме, возможно, около часа, хотя ей показалось, что гораздо дольше, и пока никто не проронил ни слова. Она беспокойно оглядывалась, стараясь хоть что-то разглядеть в этой полутьме, потом начала нервно ерзать. Повсюду — снизу, сверху, из-за стен — слышались приглушенные звуки: стоны, крики, ругательства и смех.

Она посмотрела на домохозяйку, потом на квакершу и, наконец, — на грязную шлюху у противоположной стены. Та наблюдала за Эмбер с нескрываемым любопытством и насмешкой.

— Это и есть тюрьма? — спросила Эмбер, обращаясь к ней, потому что остальные обитатели будто не замечали ее или были погружены в собственные размышления.

Шлюха секунду близоруко щурилась на Эмбер, потом рассмеялась и закашлялась, прижав руку к груди. Она выплюнула на пол комок окровавленной слизи и передразнила:

— Это и есть тюрьма? — и скорчила насмешливую гримасу. — А ты что думала? Уайтхолл, что ли, высокородная леди?

У нее был грубый говор простолюдинки, а голос звучал глухо, как у человека, давно уставшего от жизни.

— Я имею в виду — это вся тюрьма?

— Господи, конечно, нет, — она устало махнула рукой. — Слышишь шум? Над нами, под нами и вокруг. За что сидишь? — резко спросила она. — Мы не привыкли к благородным дамам в нашей компании.

В голосе женщины звучал сарказм, но без злости, вероятно, от усталости.

— За долги, — ответила Эмбер.

Наутро после того вечера, когда Льюк, его тетя и служанка бросили Эмбер, она проснулась совершенно разбитая, горло болело так, что она едва могла говорить. Но болезнь принесла ей облегчение, потому что она могла отдохнуть, пока не поправится; однако она не представляла себе, что будет делать потом. Одежды не было никакой, кроме того, что на ней, ни копейки денег, единственное, что осталось, — обручальное кольцо, нитки жемчуга на шее, жемчужные сережки, да те серьги, которые Брюс купил ей на ярмарке. Льюк украл все, представлявшее хоть какую-то ценность, включая браслет, подаренный в знак примирения, и даже зубную щетку с серебряной ручкой, купленную ей Брюсом.

Эмбер лежала в постели, кашляла, сморкалась, казалось, у нее болят все кости, а голова будто набита колючей ватой. Она начала беспокоиться. Эмбер знала, что оказалась дурой, что они провели ее по старому, как мир, сценарию, такому старому, что он износился до дыр от частого употребления. А она с ее деревенской наивностью сама вошла в ловушку, как глупая курица. Ей нечем было утешиться, кроме сознания, что и она обманула их. Эмбер считала, что Льюк действительно поверил, будто она богатая наследница, и удрал тогда, когда сообразил, что их провели.

На третий день в коридоре скопилось множество кредиторов, и все требовали оплаты счетов. И когда Эмбер, завернувшись в одеяло, отперла им дверь и сообщила, что ее муж. убежал и что у нее нет денег, они стали угрожать судом. Она отказалась отвечать на вопросы, крикнула, чтобы они убирались прочь и оставили ее в покое. Утром явился констебль, велел ей одеться и забрал ее в тюрьму Ньюгейт. Констебль заявил, что будет суд, и тогда — если ее признают виновной в неуплате большого долга — ее приговорят к заключению в Ньюгейте, пока не будет выплачен долг.

— Значит, за долги, — повторила домохозяйка. — Вот и я за то же самое. У меня умер муж, оставив долг в один фунт стерлингов и шесть шиллингов.

— Один фунт и шесть! — вскричала Эмбер. — Я-то должна триста девяносто семь фунтов!

Она вроде бы гордилась, что должна такую крупную сумму, но ее торжество было недолгим.

— В таком случае, — услышала она, — останешься здесь, пока тебя не вынесут в деревянном ящике.

— Вы что имеете в виду? У меня же были деньги! И гораздо больше — меня муж ограбил! Когда его схватят, я получу все деньги обратно! — Она старалась говорить убежденно, но слова женщины напугали ее — ей приходилось слышать, какое правосудие вершат здесь, в Лондоне.

Другая женщина усмехнулась, подошла поближе, и при этом по камере разнеслась вонь, от которой Эмбер чуть не задохнулась. Женщина рассматривала Эмбер, и в ее взгляде читалось многое: она завидовала молодости и красоте Эмбер, испытывала презрение и дружеское расположение к этой наивной, доверчивой и такой оптимистичной дамочке. Потом женщина уселась рядом.

— Меня зовут Молл Тернер. Откуда ты, красотка? Ведь ты недавно в Лондоне. Верно?

— Я живу в Лондоне семь с половиной месяцев! — с гордостью ответила Эмбер. — А сама я из Эссекса, — добавила она уже без зазнайства.

— Ну и нечего строить из себя важную шишку, тоже мне королева нашлась! Вот что я тебе скажу: коли тебя так надули, то лучше послушай дельный совет от опытных людей. Он тебе очень даже понадобится перед тем, как ты тут надолго поселишься.

— Простите, но я правду говорю, миссис Тернер, я попала в такую беду, что с ума сойду. Что же мне теперь делать? Я должна, обязательно должна выбраться отсюда! Ведь у меня скоро будет ребенок!

— В самом деле? — на женщину это сообщение не произвело особого впечатления. — И это будет не первый ребенок, который родится в Ньюгейте, уж поверь мне. Знаешь, красавица, вероятнее все что ты отсюда никогда не выберешься. Поэтому послушай, что я тебе скажу, и у тебя будет гораздо меньше хлопот в будущем.

— Никогда! — вскричала Эмбер отчаянно. — О, я должна, слышите, просто должна вырваться! Я не останусь здесь, они не имеют права держать меня тут!

Но миссис Тернер не обратила внимания на протесты Эмбер. Со скучающим видом она продолжала:

— За то, чтобы тебя перевели в камеру получше этой, следует заплатить выкуп жене тюремщика, еще выкуп — за облегченные кандалы, еще… тут за все надо платить. Можешь начинать прямо сейчас и отдать мне твои сережки…

Эмбер ахнула в ужасе и отшатнулась.

— Нет, ни за что! Они мои! Чего ради стану я отдавать их тебе?

— А того, красавица. Если не я, то их заберет жена тюремщика, вот почему. Я тебя не обману. Дай мне сережки, похоже, они стоят не меньше фунта… — добавила она, сощурившись, чтобы получше разглядеть серьги, — и тогда я скажу тебе, как выжить здесь, в тюрьме. Я в Ньюгейте не в первый раз. Так что давай, пока нам не помешали.

Эмбер долго, с откровенным недоверием глядела на женщину, но потом решила, что серьги стоят того, чтобы иметь здесь подругу. Она вынула их из ушей и бросила в протянутую руку миссис Тернер. Молл сразу же запихнула их в вырез платья, куда-то между грязными жилистыми грудями, и повернулась к Эмбер.

— Ну, дорогая моя, теперь скажи, сколько у тебя денег?

— Ни фартинга.

— Ни фартинга? Боже мой, как же ты проживешь? Ньюгейт не благотворительное заведение, будь уверена. Здесь за все надо платить, и платить дорогую цену.

— Но я не могу платить, я же говорю, у меня нет денег.

Серьезный тон Эмбер поверг Молл в новый приступ кашля. Наконец она выпрямилась и провела рукой по мокрому рту.

— Похоже, ты слишком молода, красавица, чтобы выбраться отсюда в одиночку. Где твоя семья, в Эссексе? Мой тебе совет — обратись к ним за помощью.

Эмбер окаменела от такого предложения, она опустила глаза, как бы защищаясь.

— Не могу. То есть не буду. Они не хотели, чтобы я выходила замуж, и я…

— Это ничего, дорогая. Думаю, я понимаю твое положение. Оказалась беременной и убежала из дома. А твой драгоценный содержатель бросил тебя. Но здесь в Лондоне мы не слишком-то щепетильны в таких делах — у нас своих хлопот хватает, и нам нет дела до других…

— Но я же замужем! — протестующе воскликнула Эмбер, решив придерживаться роли благородной женщины, раз уж до такого докатилась. — Меня зовут миссис Чаннелл — миссис Льюк Чаннелл. И вот мое обручальное кольцо в доказательство! — Она сняла перчатку с левой руки и сунула Молл под нос.

— Ну ладно, ладно, дорогая, мне все равно, замужем ты или переспала с сорока мужиками подряд. Я и сама была замужем в старые добрые времена. А теперь стала седая, и ни один мужчина даром не захочет меня. — Она слабо улыбнулась и пожала плечами, потом уставилась в пустоту. Забыв о своем обещании, она стала рассказывать о прежних разочарованиях в жизни. — Вот так все и началось. Он был капитаном корабля на королевском флоте, такой красавец, когда надевал форму. Но моему отцу он не понравился. Поэтому я приехала в Лондон. А здесь спрятаться нетрудно. Мой ребенок умер — земля ему пухом, а капитана своего я больше не увидела. Зато других мужчин — хоть пруд пруди, уж поверь мне. И денег было у меня вдосталь. Однажды один джентльмен дал мне сто фунтов за одну ночь. А теперь… — Она неожиданно повернулась и взглянула на Эмбер, смотревшую на нее с ужасом. Эмбер никак не могла поверить, что эта изможденная, больная женщина была когда-то молодой, могла любить красивого мужчину. — Сколько лет ты мне дашь? Пятьдесят? Нет, мне тридцать два. Да, только тридцать два. Не буду врать, я свое отгуляла, и очень даже неплохо отгуляла. Ни на что другое не променяю…

Ужас охватил Эмбер — она представила себя на месте Молл, неужели и она станет такой же через несколько лет! «О Господи, Господи! — подумала она с исступленной горечью. — Ведь именно так говаривала тетя Сара. Посмотри, что сталось с дурной женщиной!»

Тут они услышали звук ключа в замке, и большая железная дверь отворилась. Молл приложила руку ко рту и быстро пробормотала:

— Продавай кольцо за любую цену, которую она предложит.

В камеру вошла женщина лет пятидесяти. Ее седые, почти белые волосы казались безжизненными, как солома. Они лежали тугим узлом на макушке. Женщина была в грязной блузе, темно-синей шерстяной юбке, а поверх нее — длинный красный передник. На поясе женщины висела связка больших ключей, ножницы, кошелек и «бычий член» — короткая, но тяжелая деревянная дубинка для поддержания дисциплины. В руке она держала свечу, воткнутую в горлышко бутылки. Прежде чем оглядеть арестованных, она установила свечу на полке.

Следом за тюремщицей в камеру вошел огромный серый полосатый кот; он терся о ноги хозяйки, выгибал спину, негромко и удовлетворенно мурлыкая. Вдруг он углядел попугая Эмбер и бросился к клетке. Эмбер взвизгнула, вскочила на ноги, подняла клетку повыше и отшвырнула кота ногой. А бедный попугай испуганно прижался к прутьям клетки.

Доброе утро, леди, — провозгласила тюремщица, ее колючие, безжалостные глаза быстро оглядели каждую заключенную, чуть задержавшись на Эмбер. — Меня зовут миссис Клеггет, и мой муж. — тюремный начальник. Как я понимаю, вы все здесь дамы тонкого воспитания и, конечно, вам не место в камере, предназначенной для воров, грабителей и убийц. Счастлива сообщить вам, что могу перевести вас в помещение, где вы будете, как дома, в достойной обстановке, с хорошей мебелью и где можно вести изысканные беседы и развлекаться, но, естественно, не бесплатно.

— В том-то и дело, — заметила Молл. Она лежала, вытянув ноги и скрестив руки на груди.

— Сколько? — спросила Эмбер, не спуская глаз с кота, который терпеливо сидел теперь у ее ног, широко раскрыв глаза и чуть подергивая самым кончиком хвоста. Если ей удастся выгодно продать кольцо, то денег хватит на приличную комнату, а потом через день-два — в чем Эмбер была совершенно уверена — она выйдет на свободу.

— Два шиллинга шесть пенсов за то, чтобы переехать отсюда, шесть шиллингов за облегченные кандалы, два шиллинга шесть в неделю за кровать, два шиллинга за постельное белье, шесть шиллингов шесть надзирателю, десять шиллингов шесть охраннику за уголь и свечи. Пока — все. С каждой из вас, леди, по одному фунту и десять шиллингов. — Все женщины поглядели на нее, но никто не проронил ни слова, тогда она добавила быстро: — Ну-ка, поживей, я деловой человек, и меня ждут другие.

Молл подняла юбку и извлекла из кармашка нижней юбки требуемую сумму, выругавшись:

— Черт подери, похоже, мне удается украсть только для того, чтобы не подохнуть в тюрьме.

Эмбер оглянулась, ожидая, что кто-нибудь запротестует, но все по-прежнему молчали. Тогда она сняла с пальца обручальное кольцо и протянула его миссис Клеггет.

— У меня нет денег. Сколько дадите за это?

Миссис Клеггет взяла кольцо, поднесла его к свету свечи и объявила:

— Три фунта.

— Как, почему три, ведь я платила за него двенадцать фунтов!

— Здесь другие цены. — Она расстегнула кошелек, отсчитала несколько шиллингов, вручила их Эмбер и бросила кольцо к себе в карман. — Это — все?

— Да, — ответила Эмбер. Она не собиралась расставаться с жемчужным ожерельем, которое ей подарил Брюс незадолго перед отплытием.

Миссис Клеггет посмотрела на нее пронизывающим взглядом.

— Ты лучше отдай мне то, что у тебя есть, прямо сейчас. Если же не отдашь, обещаю, что не пройдет и двух часов, у тебя все украдут.

Эмбер колебалась еще секунду, потом, грустно вздохнув, отстегнула замочек и сняла ожерелье. Миссис Клеггет дала за него шесть фунтов и сразу же обратила внимание на других женщин. Квакерша встала, посмотрела ей прямо в глаза и произнесла тихим, жалостным тоном:

— У меня нет денег, подруга. Делай со мной, что хочешь.

— Так пошли письмо, чтобы прислали. Иначе перейдешь в общую камеру, а это совсем неподходящее место для такой обезьянки, как ты.

— Это ничего, я привыкну.

Миссис Клеггет пожала плечами и сказала презрительным безразличным голосом:

— Фанатичка.

Надо заметить, что фанатиками называли всех, кто не принадлежал ни к католикам, ни к представителям англиканской церкви.

— Ладно уж. Отдай мне свой плащ в качестве первого взноса и туфли за облегченные кандалы.

В этом каменном мешке стоял промозглый холод. Тем не менее, девушка отстегнула плащ и отдала его тюремщице. Эмбер переводила взгляд с девушки на миссис Клеггет со все растущим возмущением, и тут ей неожиданно пришла в голову мысль.

— Эй! Не снимай плаща! Я за тебя заплачу! Иначе заболеешь!

Молл осуждающе взглянула на нее.

— Не будь дурочкой! У тебя же у самой ничего не осталось!

Но квакерша мягко улыбнулась Эмбер:

— Благодарю тебя, подруга, Ты добрая душа, но мне ничего не надо. И если я заболею, на то воля Божья.

Эмбер с сомнением посмотрела на нее и протянула монеты миссис Клеггет.

— Возьмите за нее.

— Эта девушка будет мне очень досаждать, если хорошо устроится. Оставь деньги при себе, самой пригодятся.

Тюремщица повернулась к домохозяйке, которая заявила, что у нее нет ни фартинга. Эмбер взглянула на Молл в надежде, что та вместе с ней возьмет расходы. Но Молл нарочито безразлично стала разглядывать стены камеры.

— Ну что ж, я заплачу за нее.

На этот раз предложение было принято с благодарностью, и женщина пообещала вернуть долг, как только предоставится возможность, чего, вероятно, никогда не произойдет, ибо она останется в тюрьме до погашения задолженности. После этого в камеру вошел какой-то мужчина и сменил кандалы на облегченные. Кандалы-обручи свободно держались на руках и ногах и соединялись цепями. И хотя они доставляли неудобства и громко звенели, с ними стало легче.

— Отведи фанатичку в общую камеру, — велела миссис Клеггет мужчине, когда он закончил с кандалами. — Ну, пошли со мной, леди.

Женщины последовали за ней, сначала Молл, потом Эмбер, прижимая к себе клетку с попугаем, и завершала процессию домохозяйка.

Они поднялись по узкой темной лестнице и подошли к большому помещению с широко раскрытой дверью. Над дверью виднелась зловещая эмблема — череп со скрещенными костями Миссис Клеггет со свечой в руке вошла в камеру первой, потом — остальные. В камере они увидели два ряда нар с матрацами и скомканными простынями, стол, исцарапанные табуреты и стулья, холодный камин, рядом висели на гвоздях почерневшие чайники, сковородки, кружки и миски. Ничто не походило в этой грязной, запущенной комнате на ту роскошь, которую расписывала им миссис Клеггет.

— Это камера должниц, — объявила она. Эмбер поглядела на нее сердито и удивленно, а Молл улыбнулась.

— Это? — вскричала Эмбер и, забыв о кандалах, широко взмахнула рукой. — Но вы говорили нам…

— Неважно, что я говорила. Если не нравится, отведу в общую.

Эмбер возмущенно отвернулась, а миссис Клеггет собралась отвести Молл в камеру для преступниц. «О, — подумала Эмбер с горечью. — Какое мерзкое место! Я здесь и дня не останусь!» Она резко обернулась.

— Я хочу послать письмо!

— Это будет стоить три шиллинга.

Эмбер заплатила.

— Мы здесь одни? — она по-прежнему слышала голоса, которые непрестанно исходили от всех стен, хотя никого не было видно.

— Большинство сейчас внизу, в пивной. Ведь нынче канун Рождества.

При помощи переписчика Эмбер сочинила письмо, которое отправила Элмсбери, совершенно уверенная, что тот вызволит ее из тюрьмы через двадцать четыре часа. Когда же она не получила немедленного ответа, то стала убеждать себя, что из-за Рождества Элмсбери, вероятно, не было дома. «Завтра! — говорила она себе. — Завтра он придет». Но Элмсбери не пришел ни завтра, ни в последующие дни, и Эмбер вынуждена была примириться с мыслью, что либо он не получил ее письма, либо потерял к ней интерес.

Камера должниц считалась наименее населенной в Ньюгейте, но, тем не менее, Эмбер и миссис Бакстед жили вместе еще с дюжиной заключенных. Во многих других помещениях содержалось по тридцать или даже по сорок человек, хотя камеры предназначались для количества вдвое меньшего. Лечь всем заключенным на нары одновременно было невозможно, да и кухонной посудой они пользовались по очереди. Обычно посуду просто вытирали — вода стоила денег, к тому же имела неприятный затхлый запах, в ней плавали очистки от овощей и другие отходы. Поэтому заключенные старались заменить воду элем или вином.

Внутри тюрьма была погружена в вечные сумерки, ибо узкие, прорубленные в толстых стенах окна открывали только в самых темных переходах. Светильники и сальные свечи заключенные покупали сами, и они горели круглые сутки. По камерам носились огромные безобразные кошки и многочисленные собаки. Наполовину облезшие от чесотки, они состязались в скорости с крысами, гоняясь за каждой крошкой отходов. Эмбер не спускала глаз со своего попугая. Во всех комнатах стоял удушливый, почти осязаемый смрад, столетиями копившийся в стенах древней тюрьмы. Но иногда ощущался необычный удушающий резкий запах. Как Эмбер узнала позднее, он шел снизу, из кухни, от котлов, где палач отваривал головы. Не прошло и часа пребывания в камере, как Эмбер начала лихорадочно чесаться. Ей удалось поймать жирную вошь, и она раздавила ее пальцами, как вареную горошину.

Всем новеньким вменялась обязанность уборщицы. В первое же утро Эмбер и миссис Бакстед пришлось выносить из камеры парашу и сливать в выгребную яму. От тяжелого запаха Эмбер чуть не упала в обморок. После этого она платила одной из заключенных два пенса в неделю, чтобы ты выполняла обязанность вместо нее.

Тюрьма считалась местом наказания, а не исправления, и с восьми утра до девяти вечера все внутренние двери стояли открытыми, и каждый был волен делать, что хотел.

Осужденные по религиозным обвинениям могли проповедовать свою веру, совершать обряды и творить молитвы. У кого водились деньги, те коротали время в пивной Тэпрум, пьянствовали и играли в карты. Богатые обитатели тюрьмы устраивали иногда грандиозные развлечения, на которые приходили люди из благородных, ибо некоторые заключенные пользовались широкой популярностью. Посетителей пропускали в зал, где их собирались сотни. Заключенные мужчины могли пригласить к себе жен и детей, и иногда они жили вместе годами, или же, если не хватало денег, мужчина мог выбрать проститутку, которая приходила к нему с воли.

Воровство у своих и драки процветали в тюрьме, потому что порядки поддерживались самими заключенными. Некоторые сходили с ума, и тогда их заковывали в тяжелые цепи, но обычно не отделяли от остальных. Здесь же в тюрьме нередко рождались дети, но немногие из них выживали. Смертность среди заключенных была большой.

Насколько могла, Эмбер пыталась не втягиваться в тюремную жизнь. Ньюгейт — не то место, где она желала бы известности. Эмбер не появлялась в пивной Тэпрум и, конечно, не ожидала посетителей, поэтому она выходила из камеры только по воскресеньям, когда всех заключенных водили в церковь на третьем этаже.

Большинство женщин-должниц пали жертвами несчастной судьбы, и все ожидали скорого освобождения. Они часами рассказывали в том, что станут делать, когда выйдут отсюда, когда отец, брат или друг отдаст за них долг, и они вновь обретут свободу. Эмбер с тоской слушала эти разговоры, ибо за нее-то никто не отдаст долг, и надежды на освобождение не оставалось. Однако она упрямо продолжала надеяться.

Мучительная тоска по дому вызывала у Эмбер воспоминания о Гудгрумах. Она с удовольствием вдруг вспоминала о вещах, о которых и сама не подозревала, что помнит. Например, как окна ее спальни оплетали розы и какой чудесный аромат они источали. Как на карнизах под окнами возились воробьи, и каждое утро она просыпалась под их чириканье. Как вкусно готовила Сара, в какой чистоте содержала пол на кухне и как сверкали чистотой кастрюльки, миски и плошки на кухонной полке. Эмбер страшно захотелось вновь увидеть голубое небо, вдохнуть свежий воздух, ощутить аромат цветов и сена, услышать пение птиц. Она никогда прежде не знала, что Рождественские праздники могут быть такими грустными.

Она помнила Рождество в прошлом году, когда она готовила вместе с Сарой сладкий пирог и сливовую подливку, как они с кузинами одевались и разыгрывали веселые шутки ряженых, а все жители деревни по старинной традиции произносили тосты за фруктовые деревья и пили яблочный сидр. В канун Нового года Эмбер истратила несколько шиллингов из быстро тающих денег на бутылку рейнского вина, и обитательницы камеры должников распили ее, провозглашая тосты за Новый год. Перед полночью во всех церквах Лондона начали звонить колокола, и Эмбер охватил страх, что она никогда больше не услышит звука колокола, не доживет до следующего Нового года. А через неделю Ньюгейт охватило радостное возбуждение: в городе произошел бунт религиозных фанатиков. Три дня и три ночи бушевало восстание на улицах и площадях. Провозглашая Иисуса монархом, повстанцы расстреливали каждого, кто не соглашался с ними. Сквозь тюремные стены заключенные слышали грозные крики, зловещие угрозы и цокот копыт. Пленники Ньюгейта стали собираться группами, говорили о пожаре и всеобщей резне, обсуждали способы побега. Женщины впадали в истерику, толпились у ворот тюрьмы и умоляли выпустить их.

Но за «пятыми монархистами» устроили настоящую охоту — их отлавливали, убивали или брали в плен. Через несколько дней двенадцать человек повесили, вздернули на дыбу и четвертовали. Их останки бросили в Ньюгейт. Обрубленные туловища, руки и ноги свалили во дворе тюрьмы, и эсквайр Дан принялся за работу, отмачивая головы в морской соли и набивая их затем специальной бальзамирующей травой кумин. В тюрьме все постепенно вернулось к прежнему: пьянство, разврат, карточные игры, воровство и драки.

На очередное слушание в суде Эмбер привели вместе с миссис Бакстед и Молл Тернер; их всех, а также многих других должников приговорили к заточению в тюрьме до погашения долга. Эмбер так надеялась, что после суда ее освободят, что приговор прозвучал для нее как удар грома, и несколько дней после суда она не могла прийти в себя. «Лучше бы я умерла», — говорила она. Но потом Эмбер стала уговаривать себя, что ее положение не настолько отчаянное, как кажется. В самом деле, ведь в любой день может приехать Элмсбери и спасти ее. Помощь приходит, когда ее меньше всего ожидаешь, и она стала очень стараться не ждать Элмсбери.

Она часто виделась с Молл Тернер; та не раз уговаривала Эмбер выйти, так сказать, в свет, бросить этот затворнический образ жизни.

— Господи, милочка, ну что ты теряешь? Разве ты хочешь заживо сгнить здесь?

— Конечно, нет, — сердито вскричала Эмбер, — я мечтаю поскорее выбраться отсюда!

Молл усмехнулась и подошла к камину прикурить трубку. Многие заключенные — и мужчины, и Многие женщины непрестанно курили табак; считалось, что это предохраняет от болезней. Молл вернулась в облаке дыма, села и стала барабанить пальцами по столу.

— Погляди-ка, — на среднем пальце Молл сверкнул крупный бриллиант. — Сняла с одной дамы, которая позавчера приперлась на свидание. Мы ее пихнули, а когда она стала заваливаться, я сдернула с нее кольцо, а другая из наших прихватила часы.

Молл часто выражалась на тюремном жаргоне, который немного начала понимать и Эмбер.

— Знаешь, дорогая, пивная — очень прибыльное место. Во всяком случае, через месяц я смогу выкупиться отсюда. А ты, если хочешь, можешь оставаться здесь, — и она поднялась на ноги.

Раз или два, почти убежденная россказнями Молл об удачных кражах, Эмбер заходила в Тэпрум, но к ней сразу начинали приставать, да так грубо, что ей не оставалось ничего, кроме как подхватить юбки и бегом укрыться в относительно безопасной камере должников. Молл рассмешил ее рассказ об этом, она заявила Эмбер, что та вела себя, как дура, что она не умеет пользоваться тем, что имеет от Бога.

— Некоторые из этих джентльменов весьма богатые люди. Я не сомневаюсь, что со временем ты сумеешь заработать и выбраться отсюда. Конечно, — добавила она с кривой улыбочкой, — четыреста фунтов так быстро не насобирать, — здесь пруд пруди шлюх, которые зарабатывают по два-три шиллинга каждый день.

Несколько раз Молл передавала Эмбер предложения от тех или иных мужчин, но плата никогда не была достаточной для вызволения из тюрьмы. Внешний облик Молл служил вполне красноречивым предупреждением для Эмбер. Она смертельно боялась состариться и поседеть. Тем не менее, она готова была на все, чтобы выбраться из Ныогейта и воспользовалась бы любой возможностью, чтобы ее ребенок родился на воле.

К концу месяца у нее осталось меньше двух фунтов — за все приходилось платить, а цены здесь были высокими. Эмбер расплачивалась за пишу, которую ей приносили, — бесплатно выдавались только черствый хлеб и затхлая вода, да благотворительное мясо раз в неделю. Еще она оплачивала еду миссис Бакстед, иначе несчастная голодала бы. Когда одна повитуха, ее сокамерница, сказала, что Эмбер слишком худа для беременной и что ребенок поглощает все, что она ест сама, Эмбер решилась продать золотые серьги.

Миссис Клеггет бросила на серьги презрительный взгляд:

— Вот за эти? Латунь и бристольский камень! Да они не стоят и трех фартингов! Где ты их нашла — в магазине Сент-Мартина? — в приходском магазинчике при церкви Сент-Мартин-ле-Гранд продавалась дешевая бижутерия из поддельных драгоценностей.

Уязвленная, Эмбер не ответила ей. Но она сама стала замечать, что тонкий слой позолоты постепенно сходит и обнажается серый тусклый металл. Она даже обрадовалась, что серьги слишком дешевы для продажи.

Как-то раз в конце пятой недели пребывания в Ньюгейте Эмбер сидела в часовне, разглядывала свои грязные ногти и с тревогой размышляла, что она будет делать в будущем месяце. Уже несколько дней она набиралась решимости сказать миссис Бакстед, что не в состоянии платить за ее еду. Но не могла заставить себя сделать это, ибо дочь миссис Бакстед ежедневно приходила на свидание к матери и приводила ей понянчить младшего ребенка. Как всегда, Эмбер не услышала ни одного слова проповеди, хотя служба шла достаточно долго.

Тут Молл Тернер толкнула ее локтем. — Гляди, это Черный Джек Моллард! — прошептала она. — Он на тебя глаз положил.

Эмбер угрюмо взглянула через проход и увидела крупного черноволосого мужчину. Тот не отрываясь разглядывал ее и, заметив ее взгляд, улыбнулся. Недовольная тем, что ее сбили с мыслей, Эмбер хмуро взглянула на него и отвернулась. Молл сердито толкнула ее несколько раз, но Эмбер перестала обращать внимание на подругу.

— Ну что за цаца такая! — пробормотала Молл, когда они выходили из церкви. — Кого ты ожидаешь увидеть здесь, в Ньюгейте? Его величество, что ли?

— Да что в нем такого замечательного? Что ты в нем находишь?

Эмбер считала Джека Молларда слишком смуглым и некрасивым.

— Ну, красавица, думай как хочешь, но Черный Джек — это личность! Знаешь, кто он? Разбойник!

— Бандит?

Как стало известно Эмбер, разбойники считались элитой в преступном мире, хотя такого человека она видела впервые. Еще она вспомнила, что видела однажды в Мэригрине на перекрестке дорог железную виселицу с повешенным разбойником — дочиста отмытый дождями скелет — безмолвное предупреждение всем другим представителям бандитского братства. При малейшем ветерке кости скелета постукивали друг о друга, и жители деревни всегда спешили домой, чтобы успеть засветло и не слышать этого кошмарного звука в ночной тьме.

— Да, разбойник, причем выдающийся. Он уже трижды бежал отсюда.

— Убегал отсюда? Но как? — Эмбер широко раскрыла глаза.

— Это ты сама у него спроси, — ответила Молл и ушла, оставив Эмбер у дверей камеры.

Изумленная Эмбер глубоко задумалась. Вот тот шанс, которого она так долго ждала! Если ему и раньше удавалось вырваться, то он сможет совершить побег еще раз и, может, скоро. Эмбер неожиданно ощутила прилив надежды, она воспряла духом. Но тут же эта надежда стала улетучиваться,

«Ты только посмотри на себя, — с отчаянием сказала она себе. — Толстая и жирная, как курица-наседка! От тебя несет бог знает чем, заросла грязью! Да сам дьявол не захотел бы иметь с тобой дела!»

Конечно, ее внешний вид претерпел немало печальных изменений за прошедшие пять недель. К тому же теперь, на седьмом месяце беременности, она не могла даже застегнуть пуговицы на животе, когда-то накрахмаленные кружева смялись и обвисли, юбка грязная, неопределенного серого цвета, на платье — пятна под мышками, следы от пищи, и спереди оно стало на несколько дюймов короче, чем сзади. Она давно уже выбросила шелковые чулки, совершенно изношенные и в стрелках, а туфли истерлись до дыр. С того дня, как Эмбер оказалась в тюрьме, она ни разу не смотрелась в зеркало, ни разу не снимала с себя одежды, и хотя чистила зубы подолом юбки, они покрылись толстым налетом. Лицо стало серым, а волосы — грязными и жирными; из-за отсутствия гребня Эмбер могла расчесывать волосы лишь ногтями.

В отчаянии Эмбер провела руками по телу: она прекрасно понимала, что у нее появился единственный шанс, и ее охватила решимость. «Здесь темно, — говорила она себе, — он не сможет хорошенько рассмотреть меня, и к тому же, возможно, мне удастся сделать что-нибудь, чтобы получше выглядеть». Эмбер решила постараться привести себя в порядок, а потом спуститься в Тэпрум в надежде встретить его, хотя входная плата — драгоценные полтора шиллинга.

Она начистила зубы солью, посыпав ее на подол юбки, прополоскала рот элем и сплюнула в камин, и в этот момент в дверях появился мужчина. Он объявил, что Черный Джек желает видеть ее в Тэпрум. Эмбер вздрогнула и быстро обернулась.

— Меня?

— Да, вас.

— О Боже! Но я же не готова! Подождите немного!

Не зная, что делать, она начала приглаживать на себе платье, тереть лицо руками, надеясь хоть немного снять грязь.

— Мне заплатили, чтобы я проводил вас и осветил вам путь, миссис, а не за то, чтобы вас тут ожидать. Пошли! — он сделал приглашающий жест и шагнул к выходу.

Эмбер задержалась только для того, чтобы успеть пониже оттянуть лиф на платье и чуть обнажить грудь.

— Позаботься о моем попугае, — быстро сказала она миссис Бакстед, подхватила юбки и поспешила следом за провожатым. У нее громко стучало сердце, будто ее собирались представить ко двору.

Глава десятая

Барбара Пальмер отличалась характером честолюбивым и целеустременным. Почти от рождения она твердо знала, чего хочет, и обычно добивалась своего, невзирая на то, какую цену придется заплатить ей или другим. У нее отсутствовали какие-либо моральные ограничения, сомнения ей были неведомы, и совесть не беспокоила. Яркий, необузданный темперамент сочетался со столь же яркой и броской внешностью. И теперь, когда ей исполнился двадцать один год, она знала, чего хочет больше всего на свете.

Барбара хотела стать женой Карла Стюарта, она желала быть королевой Англии. И отказывалась верить в абсурдность своей мечты.

Барбара и Карл познакомились в Гааге за несколько недель до Реставрации, когда ее мужа послали вручить деньги королю. Карл, которого всегда привлекала женская красота, мгновенно и сильно влюбился в Барбару, а она, польщенная вниманием короля и довольная представившейся возможностью отомстить любовнику-обманщику графу Честерфилду, быстро согласилась стать фавориткой Карла. Все придворные сходились во мнении, что Карл никогда прежде так сильно не влюблялся, и Барбара стала теперь весьма влиятельной женщиной при дворе.

Роджер Пальмер, женившийся на ней лишь два года назад, жил в одном из величественных домов на Кинг-стрит — грязной, узкой улице, но считавшейся модным местом, ибо она проходила через территорию королевского дворца и соединяла поселки Чаринг и Вестминстер. На западной стороне теснились таверны и постоялые дворы, на восточной стояли особняки, сады которых спускались к берегам Темзы. Именно в доме мужа в конце года Барбара начала устраивать приемы. На ее ужины приезжал король, множество хорошеньких женщин и веселых молодых франтов, приятелей короля.

В течение некоторого времени Роджер покорно выступал в роли хозяина. Но, в конце концов, сообразил, какую жалкую роль ему уготовили.

Однажды январским вечером он постучался в спальню своей жены. Роджер был среднего роста, ни во внешности, ни в манерах его не было ничего выдающегося, но запоминались благородное лицо и умные глаза. Барбара разрешила ему войти и удостоила лишь мимолетным взглядом через плечо.

— Добрый вечер, сэр.

Она сидела за столиком с зеркалом и зажженными свечами, а камеристка расчесывала ей длинные волосы цвета красного дерева, сама Барбара тем временем примеряла различные серьги, выбирая наиболее эффектные. Изысканное платье из жесткого черного атласа контрастировало с белизной ее рук, плеч и груди, шею и запястья украшали бриллианты. Барбара была на восьмом месяце беременности, но это нисколько не отражалось на ее внешнем виде.

Когда Роджер вошел в комнату, служанка сделала реверанс и продолжала причесывать хозяйку. Барбара поворачивала голову из стороны в сторону так, что бриллиантовые подвески раскачивались и ярко поблескивали. При появлении мужа на ее лице отразились скука и вежливо скрытое презрение. Роджер глядел на нее в некотором замешательстве, а Барбара решила не обращать на него больше никакого внимания, хотя знала, что он собирается поговорить с ней и, возможно, ему нужна ее помощь.

— Мадам, — начал он наконец после того, как несколько раз нервно сглотнул, — я считаю для себя невозможным принять участие в ужине.

— Глупости, Роджер! Прибудет его величество. Как же без вас?

Ей удалось, наконец, выбрать подходящие серьги, и теперь она занялась подбором черных мушек — сердечек, звездочек и полумесяцев, — чтобы наклеить их на лицо. Одну — у правого глаза, другую — слева от губ, третью Барбара наклеила на левый висок. Она даже не взглянула на Роджера после кратковременного приветствия.

— Полагаю, его величество правильно воспримет мое отсутствие.

Барбара закатила глаза и издала красноречивый тяжкий вздох.

— Господи Боже мой, вы снова начинаете?

— Нет, отнюдь. Доброго вечера, мадам, — и Роджер откланялся.

Он повернулся и пошел к дверям. Барбара нервно постукивала ногтями по столику, и в ее глазах плясали злые огоньки. Она резко отодвинулась от камеристки, вскочила и сама воткнула последнюю шпильку в прическу.

— Роджер! Я хочу поговорить с вами!

Не выпуская ручку двери, он повернулся и взглянул на нее:

— Слушаю, мадам.

— Убирайся отсюда, Уортон, — она махнула рукой, прогоняя камеристку, но начала говорить прежде, чем та успела выйти из спальни. — Считаю, что вы должны остаться сегодня, Роджер. Если не останетесь, его величество сочтет это чертовски подозрительным.

— Не согласен, мадам. Думаю, его величеству покажется более подозрительным, что мужчина на глазах половины королевского двора соглашается потворствовать распутству своей жены.

— Любовница короля — не распутница, Роджер! — Барбара рассмеялась неприятным злым смехом. Ее глаза неожиданно сузились, взгляд стал жестким. — Сколько раз вам это повторять! — возмутилась она, повысив голос. Потом вдруг смягчилась и промурлыкала язвительно: — Или, может быть, вы не заметили, что теперь ко мне относятся с вдвое большим уважением чем раньше, когда я была просто женой обыкновенного достопочтенного джентльмена? — В последние слова она вложила все свое презрение к нему и к тому незначительному социальному положению, которое давало ей супружество.

— Мне кажется, это следует назвать более правильным словом, чем уважение, — он холодно взглянул на Барбару.

— Да? И каким, скажите на милость?

— Личные интересы.

— О, чума на вас и вашу проклятую ревность! Мне осточертело ваше нытье! Но сегодня вы придете на ужин и примете на себя обязанности хозяина, иначе, клянусь Богом, вы сгорите в аду за это!

Роджер внезапно подошел к Барбаре, внешнее безразличие мгновенно исчезло, и лицо его исказилось от гнева. Он схватил ее запястье.

— Успокойтесь, мадам! Вы кричите, как торговка! Я глупо поступил, что не отвез вас в деревню, когда женился, — отец предупреждал меня, что вы нас опозорите! Я уже давно понял, что для некоторых женщин свобода означает вседозволенность. Кажется, вы как раз из таких.

Барбара пристально и с усмешкой посмотрела на неге.

— Если даже и так, — медленно произнесла она, — то что из этого?

Вся неуверенность, с которой Роджер вел себя вначале, исчезла полностью, и он стал решительным и твердым.

— Завтра мы уезжаем в Корнуолл. Не сомневаюсь, что два-три года в деревне помогут вам вернуть благоразумие и достоинство.

Барбара резко отшатнулась от него.

— Проклятый дурак! Только попробуйте заточить меня в деревню и сами увидите, что значит быть в фаворе у короля!

Они стояли, в ярости глядя друг на друга и тяжело дыша, когда раздался стук в дверь, и послышалось:

— Его величество король Карл Второй!

Барбара обернулась к двери:

— Ну, вот и он!

Она машинально подняла руки и поправила прическу, глаза возбужденно вспыхнули, и хотя лицо еще оставалось сердитым, оно мгновенно разгладилось, Барбара подхватила юбки, взяла в руки веер и воскликнула:

— Итак, вы спуститесь и возьмете на себя роль хозяина или нет?

— Нет.

— О, как вы глупы!

Она взмахнула рукой и сильно ударила Роджера по лицу, затем поспешила к выходу, задержавшись на секунду, чтобы придать лицу приятное выражение, и распахнула дверь. Она прошла по широкому коридору, стены которого украшали многочисленные портреты, и вышла к лестнице.

Внизу король беседовал с ее кузеном Букингемом, но когда Барбара появилась, мужчины замолчали и обернулись к ней. Она медленно спускалась по просторной лестнице, потому что беременность вынуждала ее проявлять осторожность, но более для того, чтобы дать им возможность любоваться ею. Спустившись на нижнюю площадку, Барбара сделала реверанс обоим мужчинам, те церемонно поклонились, а король — единственный, кто мог не снимать шляпы, тем не менее обнажил перед ней голову.

Барбара и король обменялись многозначительными улыбками, во взглядах сквозила скрытая страсть, воспоминание о недавних встречах. Потом она повернулась к герцогу, наблюдавшему за ними с циничной улыбкой.

— О Джордж, я не ожидала, что вы так скоро возвратитесь из Франции.

— Я и сам не ожидал. Но… — он пожал плечами и бросил взгляд на Карла.

Карл усмехнулся:

— У Филиппа начался приступ ревности. Думаю, он испугался, что его милость пойдет по стопам отца.

В обоих королевствах ходили слухи, что старший Букингем был в свое время любовником прекрасной Анны Австрийской, которая теперь превратилась в старую, жирную и сварливую мамашу Людовика XTV. А его сын не делал секрета из своего пылкого восхищения Ринетт.

— Согласился бы с превеликим удовольствием, — отшутился Букингем и весело поклонился королю.

— Не угодно ли пройти в гостиную? — предложила Барбара. По дороге она мягко, просительно, почти по-детски взглянула на Карла.

— Ваше величество, я в чрезвычайно затруднительном положении. На сегодняшнем ужине нет хозяина.

— Нет хозяина? А где же… Вы хотите сказать, что он решил не появляться?

Барбара кивнула и опустила свои черные ресницы, будто стыдясь невоспитанности своего мужа. Но Карл придерживался другого мнения.

— Нет, я не виню его, беднягу. Бог ему судья, но мне кажется, муж. прекрасной дамы скорее заслуживает жалости, чем зависти.

— Если живет в Англии, то — да, — заметил герцог.

Карл добродушно засмеялся, он не мог обижаться, когда речь шла о его образе жизни, он не обманывался на этот счет.

— И все-таки хозяин необходим на всяком приеме. Если вы позволите мне, мадам…

В фиолетовых глазах Барбары вспыхнуло торжество.

— О, ваше величество! Если только вы согласны! Теперь они подошли к парадным дверям, ведущим в зал, остановились на мгновение, и головы всех присутствовавших, как намагниченные, повернулись к ним. Мужчины сняли шляпы с низким поклоном, дамы грациозно присели в глубоком реверансе, словно широко распустившиеся цветы, ставшие слишком тяжелыми для стебля. Барбара пользовалась столь высокой популярностью и влиянием, что не считала необходимым приветствовать каждого прибывающего. Любой, независимо от его социального и политического положения, счел бы за счастье получить приглашение от миссис Пальмер и не стал бы обижаться, что его не так приняли. И многие были совершенно убеждены, что в один прекрасный день, возможно скоро, она станет королевой Англии.

Еще год назад Барбара и представить себе не могла, что когда-либо будет принимать в своем доме всех этих мужчин и женщин одновременно и столь небрежно относиться к ним.

Среди гостей присутствовал Энтони Эшли Купер, маленький, болезненный и худосочный господин, род которого относился к самым могущественным фамилиям страны. Посредством какого-то ловкого трюка ему удалось превратиться в роялиста как раз во время Реставрации. В таком чудесном превращении не было, однако, ничего необычного. И сочувствовавшие, и активные сторонники старого режима отнюдь не подвергались наказанию — повешению, четвертованию или ссылке, многие из них теперь активно поддерживали монархию и даже формировали основу нового правительства. Карл, слишком практичный и опытный политик, не считал, что Реставрация означает полный слом всего созданного за последние двадцать лет; недавние изменения носили лишь поверхностный характер. Купер, как и многие другие, примирился с новыми порядками при дворе Карла, но он не изменил ни своим принципам, ни намерениям.

Здесь был и граф Лаудердейл. Хороший друг Купера, он выделялся в толпе высоким ростом, красным лицом и ярко-рыжими волосами. Хотя большую часть из своих сорока пяти лет он прожил в Англии, но так и не смог избавиться от сильного шотландского акцента. Был он некрасивый, грубый и громогласный, но прекрасно знал латынь, еврейский, французский и итальянский языки, которые старательно изучал в годы вынужденной эмиграции. Карлу он нравился, а граф крепко любил своего короля.

Купер и Лаудердейл ненавидели канцлера, и эта сближало их с Джорджем Дигби, графом Бристольским. Этот красивый пятидесятилетний человек, тщеславный и ненадежный, испытывал ревность и зависть к канцлеру, как, впрочем, и многие из придворных. Убрать с пути канцлера Хайда — вот в чем видели они главную цель. Дом Барбары служил им подходящим полем действий, ибо здесь король пребывал в благодушном настроении и становился более доступным.

Но все же большинство гостей составляли просто веселые молодые люди, которых не интересовало ничто, кроме любовных историй и карточной игры, танце" и последней французской моды.

Двадцатитрехлетний лорд Бакхерст жил при дворе, однако не пользовался этим обстоятельством и не стремился стать одним из сильных мира сего. Вертлявый, большеголовый Генри Джермин имел неизменный успех у женщин, ибо те верили, будто он в прошлом был женат на ныне покойной принцессе Марии. Среди дам фланировали сластолюбивая и роскошная графиня Шрусбери; излишне накрашенная Анна, леди Карнеги, знаменитая теперь тем, что именно у нее Барбара перехватила любовника, как эстафетную палочку; Элизабет Гамильтон, высокая, грациозная и холодная молодая женщина, недавно появившаяся при дворе, восхищаться которой было принято. Все эти дамы не отличались от Барбары по возрасту, имели от роду двадцать или меньше лет: мужчины считали, что в двадцать два женщина начинает стареть.

Убранство гостиной впечатляло: тяжелые зеленые с золотом шторы, множество настенных бра и канделябров с десятками свечей, прекрасный пол без ковра, отчего высокие каблуки издавали мелодичный перестук. Казалось, веселый смех наполнял зал до потолка, в углу играл оркестр, и звуки музыки смешивались со звоном серебряной посуды.

В соседней комнате на французский манер, как любил Карл, разместили буфет, повсюду сновали лакеи. Буфетный стол загромождали различные блюда и подносы, возвышавшиеся, как кафедральный собор; шедевры кондитерского искусства украшали съедобные розы и фиалки, на огромных тортах выстроились фигурки солдат в полной форме королевской армии; в громадных серебряных вазах дымились рагу из грибов, мясных деликатесов и устриц. Груды бутылок нового напитка — шампанского — заполняли столы. Нынче англичанина не устраивали традиционная вареная баранина, горошек и эль. Франция приучила англичан к другому меню, и старые кушанья были отвергнуты.

Роль Карла как хозяина произвела сенсацию: для многих этот факт показался верным знаком будущих намерений его величества. Барбара, считавшая так же, носилась по дому, как летучее пламя, очаровательная, поразительно красивая, полная уверенности в себе и в своей власти. Все гости не спускали с нее глаз и шепотом сплетничали. Но Барбару не купишь на лесть, она прекрасно знала: как бы раболепно они ни вели себя, достаточно лишь намека, что король теряет к ней интерес, и мягкие лапки превратятся в когти, каждое сладкое слово станет едкой кислотой, и она окажется более одинокой, чем когда-либо до ее опасного восхождения в зенит славы.

Такое случалось и раньше. «Но со мной этого не произойдет, — говорила себе Барбара. — С другими — возможно, но только не со мной».

В третьей комнате расставили столы для карточной игры, и вскоре все собрались там. Карл на короткое время сел за игру, но не прошло и получаса, как он успел проиграть пару сотен фунтов. Он взглянул на Лаудердейла, стоявшего за его спиной.

— Займите мое место, Джон, хорошо? Я всегда проигрываю, и мне это не по душе. Более того, я не могу себе этого позволить.

Лаудердейл оценил шутку, громко хохотнув, и буркнул что-то нечленораздельное, но занял место короля, а Карл направился в соседнюю комнату послушать музыку. Барбара сразу встала из-за стола и встретила его в дверях. Она взяла его под руку, Карл наклонился и чмокнул ее в висок, а у них за спиной гости обменялись многозначительными взглядами, — этот поцелуй послужил поводом для новой волны слухов и предположений.

— По-моему, миссис Пальмер с ума сошла, если думает, что станет королевой, — заметил доктор Фрэйзер. Он пользовался личным расположением короля, поскольку с одинаковой смелостью брался за аборты, лечил от сифилиса, назначал слабительное, и его услуги пользовались большим спросом в Уайтхолле.

— Знаете, ведь у этой дамы есть муж, — пробормотала Элизабет Гамильтон, не отрывая глаз от карт.

— Муж — не препятствие, когда речь идет о сердце короля.

— Он никогда не женится на ней, — заявил уверенно Купер. — Его величество не так глуп. — Купер заслужил хорошую репутацию весьма дальновидного человека, когда предсказал брак Джеймса с Анной Хайд задолго до свадьбы.

Старинная наперсница Барбары, Анна, бросила на него укоряющий взгляд.

— Вы что имеете в виду, сэр? Считаете, что Карл сделал неудачный выбор?

— Отнюдь, мадам, — холодно заверил ее Купер. — Но полагаю, что король женится по политическим мотивам, так всегда поступают короли.

Когда гости ушли, Барбара испытала облегчение. Она устала. Болели ноги, в теле ощущалась дрожь. Но она была счастлива, как никогда прежде, ибо ее надежды и ожидания — какими бы дикими они ни казались — должны были сбыться.

Когда они с Карлом вместе вошли в спальню, в кресле у огня дремала камеристка Уортон. Она вскочила на ноги, присела в реверансе и взглянула на хозяйку испуганно. Но Барбара улыбнулась ей доброжелательно.

— Можешь идти, Уортон. Сегодня ты мне больше не нужна.

Но не успела девушка выйти, как она крикнула ей:

— Разбуди меня полвосьмого. Придет торговка из Чейнджа показать кружева, и если я не куплю, их заберет Карнеги. — Барбара улыбнулась Карлу, как капризная маленькая девочка. — Я большая эгоистка, да?

Он ответил на улыбку, но не на вопрос.

— У вас было прекрасное угощение, Барбара. Завели нового повара?

Барбара подошла к туалетному столику и стала распускать прическу.

— Превосходный повар, не правда ли? Угадайте, где я его нашла? Переманила у миссис Хайд, а она привезла его с собой из Франции. И знаете. Карл, эта женщина ни разу не навестила меня! — Барбара встряхнула головой, и волосы рассыпались волнами по спине, как темное пламя. Она бросила взгляд через плечо. — Думаю, канцлер недолюбливает меня, иначе его жена давно бы нанесла мне визит.

— Допустим, — легко согласился Карл.

— Но почему? Что плохого я ему сделала, скажите на милость? — Барбара считала, что ее новое положение должно вызывать не только почтительное уважение, но и симпатии всех мужчин и женщин при дворе, она так или иначе твердо намеревалась добиться этого.

— Должен сказать, что канцлер принадлежит к старой школе политиков, моя дорогая. Он не дает и не берет взяток, он считает, что в этом мире можно прожить честным усердным трудом. Боюсь, что политики новой формации не вызывают у него симпатии.

— Мне безразличны его моральные принципы! Он дружил с моим отцом, и я уверена, что отказ посетить мой дом — просто невоспитанность с его стороны! Я даже слышала, что он предлагал вам не тратить время на такую негодницу, как я!

Карл улыбнулся. Он сидел, положив руку на спинку кресла, скрестив ноги, и с ленивым довольствием глядел, как она раздевается.

— Канцлер уже много лет говорит мне, что я должен делать, а что не должен, и поэтому полагает, будто я обращаю на него внимание. Но он очень старый и верный мне человек с самыми лучшими намерениями, даже если у него иногда неверные представления о жизни. На вашем месте я не стал бы беспокоиться, посещает вас его жена или нет. К тому же, уверяю вас, она занудная старая дама и вам в компанию не годится.

— Дело не в том, занудная она или нет! Ну как же вы не понимаете? Она просто должна навестить меня!

Карл рассмеялся.

— Понимаю, понимаю. Давайте забудем об этом…

Он встал, подошел к ней, и Барбара повернулась. Она как раз снимала сорочку и, чтобы посмотреть на Карла, опустила руки, и сорочка соскользнула на пол. В глазах Барбары блеснул яркий огонь пробуждающейся страсти. Когда он протянул к ней руки, трепет жадного ожидания охватил ее, — все остальное мгновенно вылетело из головы. Но ненадолго.

Когда они лежали, и ее голова покоилась у него на плече, и Барбара чувствовала щекой, как в его теле пульсирует кровь, она тихо сказала:

— Мне сегодня довелось услышать самые невероятные вещи.

— В самом деле? — пробормотал Карл без особого интереса.

— Да. Мне сказали, что вы женаты на племяннице принца де Линь и что у вас от нее два сына.

— У принца даже нет никакой племянницы, насколько я знаю. Да и к тому же я не женат.

Он лежал на спине, закрыв глаза, слегка улыбаясь. Но он совсем не вникал в разговор.

— А еще мне говорили, что вы заключили брачный договор с дочерью герцога Пармского.

На этот раз он не ответил, и Барбара, опершись на локоть, настойчиво повторила:

— Так заключили или нет?

— Насчет чего? О, нет. Я не женат.

— Но они хотят, чтобы вы на ней женились, да? Все эти люди?

— Да, вероятно, хотят. И она, несомненно, толстая, пресная, косоглазая и с прямыми, как палки, волосами, — лениво ответил он. — Черт подери, не представляю даже, как можно сделать ребенка такой уродине.

— Но почему, почему вам обязательно надо жениться на уродине? — Барбара водила пальцем по волосатой груди Карла, будто что-то рисуя.

Он открыл глаза, чуть улыбнулся и погладил ее по голове.

— Принцессы всегда уродливы. По традиции.

Барбару охватило волнение, сердце учащенно забилось в груди. Она не могла смотреть ему прямо в глаза и опустила ресницы, прежде чем проговорить:

— Но… почему надо жениться на принцессе, если ни одна не нравится вам? Почему бы вам… — у Барбары перехватило дыхание, а в затылке возникла пронзительная боль, в горле пересохло. Ведь она была так уверена, так бесконечно убеждена, что Карл безумно любит ее, так любит, что готов сделать своей женой.

— Сир, — тихо спросила она, — почему бы вам не жениться на мне? — Она быстро подняла глаза и испытующе посмотрела на него.

Мгновенно лицо Карла посерьезнело, улыбка погасла, и снова появилась жесткость. Она почувствовала, как он отдаляется от нее. Она испугалась, взглянула на него с ужасом, не веря:

— Разве вам это никогда не приходило в голову?

Он сел на постели и начал одеваться.

— Послушайте, Барбара. Вы не хуже меня знаете, что это невозможно.

— Но почему? — вскричала она с отчаянием. — Почему невозможно? Мне говорили, что именно вы заставили герцога жениться на Анне Хайд! Тогда почему вы не можете жениться на мне, если сами хотите этого? — Она почувствовала, что решимость и уверенность оставляют ее, и стала мысленно уговаривать себя, что вопрос слишком серьезный, чтобы сразу отказаться от него. Она по-прежнему считала, что в состоянии уговорить его на что угодно.

«Когда-нибудь я все-таки заставлю его жениться на мне. Знаю, что заставлю. Ему просто придется. Он должен!»

Карл уже надел бриджи, натянул через голову белую полотняную сорочку и застегивал пуговицы на манжетах. Он спешил поскорее уйти от нее подальше, зная, что его ждет скучная и бесполезная ссора. Да, он сам чувствовал, что безнадежно влюблен в Барбару, что ни одна женщина не волновала его в постели больше, чем она. Но даже если бы она была королевой Неаполя, он и не подумал бы жениться на ней, он уже слишком хорошо знал ее.

— Эти два случая нельзя сравнивать, моя дорогая, — голос Карла звучал тихо и успокаивающе, он хотел сперва утешить Барбару, а потом уйти. — Мои дети унаследуют трон. Дети Джеймса — едва ли.

Карл поступил вполне разумно, когда признал по меньшей мере пятерых незаконнорожденных детей. Барбара же была совершенно убеждена, что ребенок, которого она носит под сердцем, зачат именно от Карла, а не от мужа или Честерфилда.

— О, но что станет со мной, если вы женитесь на другой? Что мне-то делать? — она готова была разрыдаться.

— Думаю, все будет в порядке, Барбара. Не вижу причин для тревоги. Вы вовсе не беспомощны, и сами знаете это.

— Но я не то имею в виду! Вы же видите, как они все бегают за мной сейчас, — и Букингем, и Купер, и все остальные. Но если вы женитесь на ком-то и откажетесь от меня… О, я просто умру! Вы и представить себе не можете, что они со мной сделают! А женщины, о, они еще хуже мужчин! Карл, вы не должны, вы не можете так поступить со мной!

Карл остановился в дверях и внимательно поглядел на Барбару; его лицо вдруг изменилось, смягчилось, он снова сел рядом с ней и взял ее за руку. По щекам Барбары текли слезы и капали на атласное одеяло.

— Не плачьте, дорогая. За кого вы меня принимаете, за чудовище, людоеда? Я не брошу вас, Барбара, в этом можете быть уверены. Вы одарили меня таким счастьем, я глубоко благодарен вам. Я не могу жениться на вас, но я позабочусь, чтобы вам было хорошо, очень хорошо.

Барбара всхлипывала, у нее дергался подбородок, но она снова вспомнила о своей внешности и стала стараться плакать красиво.

— Каким образом? Деньгами? Деньги не помогут… в том положении, в котором я окажусь.

— А что, что может помочь?

— О Сир, я не знаю сама! Я не представляю, как я смогу…

Он быстро перебил ее новым потоком слов:

— А если я сделаю вас камер-фрау[19], это поможет?

Он разговаривал с Барбарой, как добрый всепрощающий дядюшка, который держит в руках конфетку и предлагает ее маленькой девочке, только что упавшей и разбившей коленку.

— Пожалуй, да. Если вы действительно так сделаете. А не передумаете? И потом просто… просто… о…

Только сейчас она осознала свое поражение и горько зарыдала у него на груди. Он крепко прижал Барбару к себе и гладил по плечам, а она заходилась в отчаянных слезах. Потом тихо освободился от нее и встал.

Она лежала на кровати и всхлипывала, а Карл в это время накинул на себя камзол, повязал галстук, прицепил шпагу и, взяв в руки шляпу, склонился над ней. Карл, который не мог жить без женщин, но легко мог обойтись без одной конкретной женщины, часто жалел, что женщинам приходится иногда вставать с постели.

— Барбара, честное слово, мне нужно идти. Пожалуйста, не плачьте, дорогая. И поверьте, я сдержу свое обещание…

Он нагнулся, поцеловал ее в макушку и направился к двери. На мгновение он обернулся и увидел ее красное от слез лицо, распухшие глаза. Он раздраженно махнул рукой и вышел.

Барбара медленно села, гнев исказил ее лицо. Она приложила руку к раскалывавшейся от боли голове и вдруг открыла рот и так резко и громко закричала, что на шее вздулись вены — тугие багровые жилы, — она схватила с прикроватного столика вазу и изо всех сил запустила ею в зеркало, висевшее на противоположной стене.

Глава одиннадцатая

Эмбер се свечой следовала за провожатым по узкой черной лестнице. Они спустились на полтора этажа вниз, чтобы попасть из камеры должников в пивную Тэпрум. Не успели они пройти и часть пути, как провожатый вдруг резко остановился и загородил собой дорогу. Он стоял на три ступеньки ниже. Эмбер рассердилась и в то же время испугалась выражения его лица, беременность обострила у нее чувство беспомощности.

— Пошли дальше! — крикнула она. — Почему остановились?

Он не ответил, бросился к ней, одной рукой схватил за юбки и потащил к себе. Эмбер взвизгнула и одним ударом выбила свечу из его рук. Тут она неожиданно обнаружила, что путь свободен, и быстро пошла вниз, нащупывая стену. Но короткая цепь на запястьях и лодыжках натянулась, Эмбер потеряла равновесие и упала головой вперед. Она успела согнуться так, чтобы защитить живот, и громко закричала от страха и боли — ее понесло вниз по бесконечно длинной лестнице.

В это время Черный Джек Моллард как раз поднимался по лестнице и успел вовремя подхватить ее, иначе ей было бы несдобровать. Она не видела его в темноте, но ощутила силу его мускулистых рук и услышала его могучий сердитый голос, когда он обругал провожатого, шаги которого еще звучали на верхнем этаже.

— Что он вам сделал? С вами все в порядке? — встревоженно спросил он.

— Да, наверно… Я, вероятно… — Эмбер расслабилась в его руках, измученная пережитым страхом.

Провожатый что-то прокричал сверху, на что Черный Джек снова выругался, отпустил Эмбер и бросился вверх вдогонку за провожатым.

— Ах ты, козел вонючий, сукин сын, да я тебя…

Эмбер открыла глаза и потянула руки к Джеку:

— Не оставляйте меня! Пожалуйста, не оставляйте, — она боялась появления других невидимых опасностей, могущих возникнуть из тьмы.

Джек вернулся к ней.

— Я здесь, милочка, не бойся. А тому негодяю, клянусь, когда увижу, глотку перережу, пес шелудивый!

— Он это заслужил, — пробормотала она, прижимая руки к животу.

От страха она почувствовала слабость, Джек почти на руках донес ее до нижней площадки и осторожно поставил на ноги. Пивная Тэпрум находилась совсем рядом. Они остановились в дымной полутьме зала. Эмбер заметила, что Джек глядит на нее, сделала над собой усилие и подняла глаза: Джек внимательно разглядывал ее лицо, плечи, грудь и, судя по выражению его лица, не без удовольствия. Она сразу почувствовала себя хорошенькой, сразу забыла о грязных волосах и почерневших от грязи ногтях. Уголки губ поднялись в слабой улыбке и глаза кокетливо сверкнули.

Такого огромного мужчины, как Черный Джек, Эмбер еще не приходилось видеть. Не менее шести футов и пяти дюймов ростом, с массивными широкими плечами, толстыми мощными ногами; грубые черные волосы, блестевшие от масла, свисали до плеч крупными кольцами. При свете факела Эмбер заметила блеск золотого кольца в ухе Джека. Это модное украшение носили многие франты, но у такого гиганта кольцо в ухе только подчеркивало его мужественность. Лоб низкий и широкий, круто очерченные ноздри, узкая верхняя губа и широкая, тяжелая — нижняя.

Одет он был модно: синий бархатный костюм — короткий камзол, широкие бриджи до колен, белая рубашка и белое кружевное жабо, пояс перетянут атласными лентами гранатового цвета, которые свисали широкими кольцами, такие же ленты на рукавах и на плечах, а на голове — широкополая шляпа, как у кавалеров, с перьями, на ногах — высокие сапоги для верховой езды. Пожалуй, только сапоги не годились для гостиной королевского дворца. Одежда выглядела дорогой, но была испачкана и кое-где помята, а по манере носить эти вещи чувствовалось презрение Джека к изысканности.

Он улыбнулся Эмбер, показав ровные белые зубы, и поклонился. Однако, несмотря на большой рост и массивность, Джек оказался грациозным, как кот.

— Меня зовут Черный Джек Моллард Пресс-ярда, мадам. — Пресс-ярд считался привилегированным местом тюрьмы, предназначенным для богатых.

Эмбер сделала реверанс в восторге от того, что снова оказалась в присутствии мужчины, который не только восхищается ею, но и сам заслуживает ее внимания.

— А я, сэр, миссис Чаннелл из камеры должников, отдельных апартаментов.

Они рассмеялись, он небрежно чмокнул ее, что считалось формальным ритуалом знакомства, и пригласил:

— Пойдемте, пропустим по этому поводу.

— Пропустим — что?

— Ну, значит, выпьем, милочка. Я думал, вы знаете наш эльзасский жаргон. — Он взял ее за руку. Эмбер заметила, что у Джека не было кандалов, а на бедре даже красовалась шпага.

Зал Тэпрум слабо освещался несколькими сальными свечами, и в воздухе висел густой дым, как туман по утрам над Темзой. В конце зала размещалась стойка. Столы и стулья плотно заполняли помещение, оставляя лишь узкие проходы. Потолок так низко нависал над залом, что Черному Джеку приходилось нагибаться, чтобы пройти к столику в дальнем конце. По пути он обменялся несколькими приветствиями, и Эмбер заметила, что множество глаз рассматривали ее — новая пассия Черного Джека вызывала всеобщее любопытство. Эмбер услышала, как некоторые громко присвистнули и загомонили, обмениваясь репликами по ее поводу.

Очевидно, Джек пользовался уважением — люди расступались, женщины приветливо улыбались ему, мужчины явно одобряли его вкус. Его же отношение к окружающим было дружеское и добродушное: мужчин он похлопывал по спине, женщин гладил по руке или по щеке, он вел себя совершенно непринужденно и легко, будто они находились не в тюремной пивной, а в таверне «Пес и куропатка».

Эмбер села спиной к стене, и Черный Джек, спросив у нее, заказал рейнское для нее и бренди для себя. Хорошенько разглядев ее, посетители вернулись каждый к своему занятию: к бутылкам, картам, игре в кости. Проститутки возобновили фланирование между столиками. Множество звуков заполняло помещение: смех, песни, крики, иногда — плач ребенка. Эмбер обменялась улыбками с Молл Тернер, но поспешно отвела глаза от толстой, краснорожей бабы, которая разлеглась на столе с картами в руках, а ее спящий младенец в это время сосал грудь.

«О Боже! — подумала она в ужасе. — Ведь еще два месяца и я тоже…» Она быстро обернулась к Черному Джеку и заметила, что тот улыбается ей.

— Вы поразительно красивая, — тихо сказал он. — И давно вы здесь?

— Пять недель. Меня посадили за долги — четыреста фунтов.

На него эти слова не произвели особого впечатления, не то что на обитателей камеры должников.

— Четыреста. Господи, да я могу за одну хорошую ночь взять столько. Как же это случилось?

— Муж украл у меня все деньги, убежал и бросил меня со всеми долгами…

— Да еще с пузом, — добавил он многозначительно, посмотрев на ее большой живот. — Ну что ж, — он наполнил стакан вином для нее и рюмку бренди для себя, потом бросил монету слуге. Он приподнял шляпу: — За ваше здоровье! Желаю, чтобы он поскорее вернулся и освободил вас из тюрьмы. — Он выпил бренди одним махом, и, как положено джентльмену, налил снова и повернулся к Эмбер.

Она тоже выпила и сердито подняла бровь.

— Он никогда не вернется. Я надеюсь, что никогда больше не увижу его, свинья неблагодарная.

Джек засмеялся и присвистнул.

— Вы с такой злостью это сказали, будто и не замужем вовсе.

Она посмотрела на него сверкающими глазами.

— А почему это я не замужем? Отчего, черт подери, все думают, что я сказки рассказываю!

Он снова налил вина.

— Да потому, милочка, что если такая как вы заявляет, что ее бросил муж, значит, никогда у нее мужа и не было.

Эмбер улыбнулась и промурлыкала, как кошка:

— Я так ужасно выгляжу, — не только муж, всякий мужчина и получше испугается.

— У меня хорошее зрение, милочка, я умею видеть сквозь шесть слоев грязи, и что я вижу — так это потрясающую красоту.

Секунду они сидели и глядели друг на друга, потом он наконец предложил:

— У меня на третьем этаже есть комната с окном. Вы не хотели бы подышать свежим воздухом и взглянуть на небо? — Он сделал это предложение с полуулыбкой, но встал на ноги и протянул ей руку.

Пока они шли по залу, все присутствовавшие зашумели, смеясь и сопровождая Черного Джека непристойными советами, а он, даже не обернувшись, отмахнулся от них.

Камера напоминала комнату третьеразрядной таверны, которые сдают для шумных праздников и вечеринок. Столы и стулья — в боевых рубцах, царапинах, с вырезанными инициалами. На стенах тоже имена, даты, непристойные рисунки и грубые ругательства. Но тем не менее, комната казалась роскошной по сравнению с другими помещениями тюрьмы. Черный Джек сообщил, что заплатил за это триста фунтов. Каждый, кто купил себе должность тюремного надзирателя в Ньюгейте, становился весьма богатым человеком, если не опускался.

Черный Джек подолгу отсутствовал: его часто навещали посетители, кроме того, он выполнял многочисленные просьбы. Но каждый раз, когда он возвращался, они вместе весело смеялись над какой-нибудь благородной леди — конечно, в маске, — которая намекала, что она не меньше, чем графиня и предлагала ему утешить ее в грустные часы одиночества. Однажды он украл золотой браслет у одной из таких воздыхательниц и подарил его Эмбер. Разбойники считались аристократами в преступном мире и пользовались большой популярностью. Их имен" все хорошо знали так же, как их воровские подвиги. Их похождения обсуждали в тавернах и просто на улицах, их часто навещали в тюрьме, и когда везли в повозке — в последнее путешествие на этом свете — к площади Тайберн Хилл, их сопровождала огромная толпа сочувствующих.

Большую часть времени Эмбер проводила у окна, жадно вдыхая свежий воздух, и никак не могла вдоволь надышаться. Она стояла, держась за подоконник, и смотрела на город. Она видела привилегированных заключенных, которые бродили по двору или стояли группами, некоторые играли в ручной мяч или в расшибалочку, потому что хоть и был январь, погода оставалась мягкой и сухой. Религиозные фанатики, которых недавно повесили за бунт, лежали во дворе тюрьмы, и над трупами скапливалось множество мух и ос.

Через четыре дня после знакомства с Эмбер Черный Джек отправился на свою таинственную операцию за пределами тюрьмы, и она пошла вместе с ним. Все засовы, ворота и двери легко отпирались, стоило их только смазать золотыми монетами. На улице беглецов ожидала коляска с открытой дверцей. Они быстро вошли и покатили по Олд Бэйли-стрит. Черный Джек уселся рядом е Эмбер, хлопнул себя по колену и громоподобно рассмеялся.

Вдруг раздался женский голос, резкий и капризный:

— Черт подери, Джек! Что это за штучку ты притащил! Ты каждый раз кого-нибудь подцепишь, когда выходишь из этой проклятой тюрьмы!

Эмбер решила, что это должно быть Бесс Коломбина, которую Джек называл «задок». Он представил женщин друг другу, сказав только:

— Бесс, это миссис Чаннелл.

Женщины неприязненно пробормотали приветствия, и все трое замолкли. Но уже через несколько минут коляска остановилась, и когда Эмбер вышла, увидела, что они на берегу реки. Они быстро поднялись на баржу, ожидавшую у берега, и поплыли. Ночь стояла совершенно темная, безлунная, и хотя увидеть что-либо было невозможно, Эмбер чувствовала, что Бесс напряженно разглядывает ее с враждебностью и ревностью.

«А мне все равно, нравится ей мое присутствие или нет», — думала она.

Эмбер не собиралась долго оставаться под опекой Черного Джека, потому что была уверена, что так или иначе сумеет заставить его дать ей четыреста фунтов, причем не позднее, чем через две недели. А тогда уйдет от него, хотя чем будет заниматься после этого и куда направится, она не имела представления. Эмбер даже потеряла записанные где-то имена женщин, рекомендованных ей Брюсом, которые могли бы приютить ее на период родов и сразу после.

В начале Уотер Лейн они вышли на берег, и Бесс поднялась вверх по каменным ступеням. Эмбер, держа клетку с попугаем в одной руке и подхватив юбку другой, стала осторожно продвигаться по лестнице. И тут Черный Джек, который чуть задержался, расплачиваясь с паромщиком, подошел сзади, обхватил ее и быстро помог взойти, будто он видел в темноте, как днем. Они прошли через сад старого кармелитского монастыря и выбрались на узкую улочку.

Здесь было светло, шумно — почти в каждом доме была таверна. Через квадратные окна они видели, как мужчины играют в карты, как на сцене танцуют обнаженные женщины, а две другие, голые по пояс, борются друг с другом, а толпа вокруг подбадривает их криками и бросает монеты. Звуки скрипок сливались с визгом и смехом. Улица называлась Рэм Эллей, а район — Уайтфрайерз, место, где находили себе убежище должники и преступники, а те, кто жил здесь, предпочитали называть район Эльзасом[20].

Остановившись у одного из домов, Бесс отперла дверь ключом, и все трое вошли. Тут Эмбер обернулась, чтобы рассмотреть наконец свою спутницу.

Бесс была не старше Эмбер и примерно такого же роста. Ее густые каштановые волосы спускались до плеч, глаза голубые, маленькое смазливое личико, широкие скулы, курносый нос, круглая, довольно полная фигура, большая грудь. Бесс показалась Эмбер вульгарной, плохо воспитанной шлюхой.

Но сама Эмбер рассердилась, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом Бесс. Хотя Эмбер и причесала волосы гребешком Черного Джека и кое-как протерла лицо, она все равно ощущала на себе грязь и ползающих по телу вшей, но скорее умерла бы, чем позволила себе почесаться. Бесс подняла на нее глаза и улыбнулась, показывая тем самым, что не считает Эмбер такой уж опасной соперницей.

«Черт тебя подери, — подумала Эмбер в ярости. — Вот когда я приму ванну, тогда поглядим! Тогда увидишь, кто здесь лишний!» Речь Эмбер изобиловала, словечками, подхваченными у лорда Карлтона, Элмсбери, Льюка Чаннелла и его тетушки, Молл Тернер, в тюрьме Ныогейт, а теперь и у Черного Джека.

Если Черный Джек и понимал, какие чувства раздирали этих двух женщин, вида не подал.

— Пить хочу, — заявил он. — А где Полл?

Бесс громко позвала служанку, и через несколько секунд в дверях, ведущих в другую комнату, появилась заспанная женщина. Эта кухонная рабыня стояла босиком, неухоженная, с грязными светлыми волосами, свисавшими по шее. Но завидев Черного Джека, она покраснела, смущенно улыбнулась и сделала реверанс.

— Рада вашему возвращению, сэр.

— Благодарю, Полл. Я тоже доволен, что вернулся. Найдется что-нибудь выпить? Я предпочел бы шерри-бренди. А вы чего хотели бы, милочка? — повернулся он к Эмбер.

При этих словах Бесс выругалась и напала на Полл:

— Чем ты тут без нас занималась, шлюха ленивая! Почему посуда не вымыта? — она указала на стол, заваленный грязными мисками, костями, ореховой скорлупой, стаканами и винными бутылка ми. — Клянусь Богом, или ты исправишься, или я высеку тебя, слышишь, что я говорю?

Полл заскулила, очевидно, поверив ей, но Черный Джек вмешался:

— Оставь девушку в покое, Бесс. Может быть, она на кухне возилась.

— Возилась? Да она спала, вот что!

— Принеси рейнского для миссис Чаннелл, а для Бесс…

— Бренди! — рявкнула Бесс и бросила на Эмбер разъяренный взгляд.

Эмбер повернулась и села в кресло. Она очень устала и страдала от сознания, что никогда так плохо не выглядела, как сейчас. Единственное, о чем она мечтала — уйти от них от всех, выспаться, а утром принять горячую ванну с туалетным мылом. О, снова стать чистой!

Черный Джек и Бесс начали разговаривать, но вели речь на тюремном жаргоне, и Эмбер поняла лишь несколько слов. Она слышала голос, но даже не пыталась вникать в то, о чем они говорят. Она рассеянно разглядывала комнату, которую загромождало поразительно большое количество разных предметов — столов, стульев, табуретов. Вдоль стен стояло с полдюжины шкафов для посуды и сундуков, висело множество портретов в тяжелых золоченых рамах и еще несколько стояло на полу у камина. Некоторые предметы обстановки выглядели дорогими, другие были такие старые и поцарапанные, что едва ли представляли ценность.

Полл принесла стаканы и бутылки, и они выпили за удачную ночную операцию. Эмбер сказала Черному Джеку, что очень устала, и он попросил Полл проводить ее наверх в центральную западную спальню и пожелал ей спокойной ночи, чмокнув в щеку. Даже из-за этого Бесс надулась. Но Эмбер надеялась, что девушка получит свое в эту ночь, ибо сама слишком устала и не желала бы приставаний Джека.

Эмбер сидела в большом деревянном корыте, наполненном теплой водой с мыльной пеной. Она отлавливала мокрых и малоподвижных вшей и давила их. Свежевымытые волосы она отжала и закрутила наверх. В кресле с позолоченными брокадами сидел Черный Джек и от нечего делать втыкал нож в пол. Эмбер высунула из воды руку.

— А почему здесь так много всего?

Спальня тоже, как и гостиная внизу, была загружена мебелью. Кровать окружал полог из роскошного сиреневого бархата, одеяла были из желтого атласа, кресла с обивкой из того же сиреневого бархата, а некоторые — из алого, с золотистой бахромой. На стенах — не меньше двух дюжин портретов, очень много зеркал, три шкафа, два каминных экрана.

— Матушка Красная Шапочка занимается ростовщичеством, поэтому в доме остается то, что не выкупают, в первую очередь портреты дражайших предков, — он усмехнулся и поднял бровь, указывая на глядевших со стен старых джентльменов в черных камзолах и белых накрахмаленных воротниках с жабо.

Эмбер засмеялась. Она ожила и была полна энергии, оптимизма и уверенности в себе. Она знала, что принимать горячую ванну вредно для нее. Сара не раз говорила, что если сесть в горячую воду, могут произойти преждевременные роды, но Эмбер так наслаждалась мытьем, что не собиралась вылезать из корыта, по меньшей мере, еще полчаса.

— Кто здесь живет? Кроме матушки Красной Шапочки, Бесс и Полл? — спросила она. Ей показалось, что коридор, по которому провела ее Полл, очень длинный, а дом довольно большой.

— Матушка Красная Шапочка сдает четыре дополнительные спальни внаем. Один фальшивомонетчик занимает третий этаж, а на четвертом размещается школа фехтования.

Эмбер уже не раз слышала это имя — матушка Красная Шапочка. Матушка посылала деньги для взятки тюремщику, матушка — выборная настоятельница Святого прибежища, а накануне матушка проводила слушание в церкви Джордж и Дрэйгон. Матушка Красная Шапочка желала познакомиться с Эмбер, как только та оденется.

Наконец Эмбер встала, вытерлась и надела индийский халат Черного Джека. Они рассмеялись: подол волочился по полу, а рукава свисали ниже колен. Джек подмигнул, подошел к огромному сундуку и вынул из него большую коробку, которую вручил Эмбер. Она вопросительно взглянула на него. Джек отошел на шаг, сунул руки в карманы и стал раскачиваться на каблуках, широко улыбаясь и ожидая, когда Эмбер раскроет коробку.

Предвкушая подарок, Эмбер прижала коробку к груди, развязала тесемки и сбросила упаковочную бумагу. Крик восторга вырвался из ее груди: в коробке лежало зеленое платье из тафты с аппликациями из черного бархата. Под ним — черный бархатный плащ юбка, две нижние юбки, зеленые шелковые чулки и зеленые туфли.

— О Черный Джек! Ведь это просто чудесно! — она подбежала и поцеловала его. Джек несколько неловко наклонился, как застенчивый мальчик, — он всегда боялся ненароком сделать ей больно.

— Но как ты достал все это так быстро? — У мадам Дарнье на платье уходило не меньше недели.

— Сегодня утром выходил в город. На Хаундстич есть лавка подержанных товаров, где благородные господа продают свои вещи.

— О Джек, ведь это мой любимый цвет! — Она стянула с себя халат и стала торопливо одеваться, не переставая весело щебетать. — Похоже на листья яблоневого дерева, которое росло у меня дома под окном спальни. Как ты догадался, что зеленый — мой любимый цвет?

Но через секунду на ее лице появилось разочарование: платье не застегивалось на животе, и то, что она увидела в зеркале впервые за месяц, повергло ее в слезы. Будто она вечно была беременной.

— О! — зарыдала она и топнула ногой. — Как ужасно я выгляжу! Ненавижу, ненавижу беременность!

Но Черный Джек стал заверять ее, что никогда не видел женщины красивее ее, и они спустились в гостиную познакомиться с матушкой Красной Шапочкой. Когда они вошли, то застали матушку сидящей за столом, она писала что-то в огромней амбарной книге при свете свечи. Джек заговорил с ней, и она сразу встала и подошла к ним. Матушка дружески поцеловала Эмбер в щеку и одобрительно улыбнулась Черному Джеку, который стоял рядом и горделиво улыбался.

— Красивая женщина, Джек, — она бросила взгляд на фигуру Эмбер. — Когда рожать?

— Месяца через два.

Эмбер смотрела на нее во все глаза: матушка Красная Шапочка нисколько не походила на старую распутную греховодницу, какую она ожидала увидеть, она скорее напоминала тетю Сару. Несмотря на пятидесятилетний возраст, Красная Шапочка выглядела бодрой, энергичной, с гладкой, ухоженной кожей и стройной поджарой фигурой. Одежда на ней была простая, из шерсти и полотна, крахмальный воротник, манжеты и передник. И никаких украшений. Волосы полностью убраны под ярко-красную шапочку, которую, как сообщил Черный Джек, она уже лет десять не снимала.

— Когда подойдет время, я позову для вас повитуху, — пообещала она. — А также подыщем женщину для ухода за ребенком.

— Вы не заберете ребенка?! — вскричала Эмбер встревоженно.

— Не беспокойтесь, моя дорогая, — спокойно ответила матушка Красная Шапочка, и ее акцент напомнил Эмбер речь Карлтона. — Разве допустимо, чтобы ребенок жил во Фрайерэ? Большинство из тех, кто живет здесь, умирают в первый же год. Мы можем пригласить добропорядочную деревенскую женщину, которая станет заботиться о ребенке, а вы будете посещать своего младенца, когда захотите. Все устроим, как надо, — многие женщины так поступают, — заверила она Эмбер. — А теперь, — она быстро повернулась к столу с амбарной книгой, — назовите мне свое полное имя.

— Миссис Чаннелл — кроме этого, она ничего не хочет говорить о себе, — быстро сказал Черный Джек, — и я заплачу за нее вступительный взнос.

Эмбер не сказала Черному Джеку своего настоящего имени, а он даже вроде бы и не интересовался, потому что, по его словам, и сам пользовался вымышленным, как и все обитатели притона.

— Очень хорошо. Здесь никто не интересуется прошлым. Черный Джек сказал мне, что вы должны четыреста фунтов и хотите выплатить эту сумму, чтобы выбраться из Фрайерз. Я не осуждаю вас — считаю, что вы слишком красивы, чтобы долго оставаться здесь. Заверяю вас, что приму все меры, чтобы дать вам возможность заработать эти деньги, как только вы сможете выходить.

Эмбер хотела спросить — как именно заработать, но матушка Красная Шапочка продолжала:

— Пока надо что-то сделать, чтобы вы избавились от деревенского говора. Здесь в Лондоне считают, что если девушка из деревни — обязательно простофиля, а это — большое препятствие и. может нарушить самый лучший план операции. Думаю, что Майкл Годфри будет хорошим учителем для нее, не правда ли. Черный Джек? Так что устраивайтесь здесь поудобнее и просите обо всем, что вам понадобится. А я оставляю вас — сегодня первое число месяца, и я должна обойти своих съемщиков.

Она закрыла амбарную книгу, сунула ее в ящик стола, заперла на ключ и положила ключ в карман передника. Перекинув плащ через руку, она улыбнулась им и пошла к двери. В дверях еще раз обернулась, покачала головой, взглянув на Эмбер, и заметила:

— Жаль, что беременность зашла так далеко. Месяца три назад вы могли бы заработать сто фунтов на девственности.

С этими словами она вышла, а Черный Джек громко расхохотался. Эмбер сердито повернулась к нему, в глазах сверкнул гнев.

— Какие намерения у старухи? Если она думает, что я буду зарабатывать освобождение отсюда при помощи…

— Да не тревожься понапрасну. Ничего подобного она не замышляет — я позабочусь об этом. Но один раз шлюха — всегда шлюха. А матушка Красная Шапочка, ее кашей не корми, только дай посводничать. Да она могла бы поженить римского папу с королевой Елизаветой!

Каково было настоящее имя матушки Красной Шапочки, Эмбер не знала, но Черный Джек не только любил ее, он восхищался ее решительностью, ее успехом в делах, способностью выжить здесь и добиться процветания, не обращая внимания на то, что станется с другими. Но Эмбер никак не могла понять, почему эта женщина соглашается жить столь же скромно, когда может позволить себе жить в комфорте, почему она решила пребывать в мире греха, когда за плечами у нее, несомненно, блестящая юность. И оттого Эмбер не могла испытывать к ней молчаливого презрения. В конце концов, она решила, что просто недостаточно умна, чтобы понять все это.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я и дальше оставалась здесь?

— Конечно, хочу, иначе зачем бы я стал вызволять тебя из тюрьмы, дрянь неблагодарная!

— Пусть так, но кто захочет всю жизнь жить в этой дыре! А я выберусь отсюда, дай только срок! Если станешь мешать мне, я попрошу денег у матушки! Ей деньги не нужны, она охотно одолжит мне четыреста фунтов, я точно знаю!

Черный Джек рассердился. При его огромном росте и силе он в гневе мог бы переломать Эмбер все кости, но он только тряхнул головой и рассмеялся:

— Ну попробуй, попроси! Только она скорее удавится, чем одолжит тебе эти четыре сотни! Уж я-то знаю!

Глава двенадцатая

Однажды днем, когда Черного Джека не было, Эмбер решила поговорить с матушкой Красной Шапочкой. Если матушка оставалась дома, а это было нечасто, она почти всегда трудилась над своей амбарной книгой — вписывала длинные колонки цифр, заполняла счета и многочисленные бланки — Она не любила, чтобы ее отрывали от этой работы. Вот и теперь, когда Эмбер вошла, матушка сделала ей знак молчать и продолжала аккуратно записывать цифры, шевеля губами. Наконец она подвела черту и повернулась к Эмбер.

— Ну, в чем дело, моя дорогая? Могу я чем-нибудь помочь?

Эмбер приготовила и отрепетировала свою речь, но сейчас неожиданно вскрикнула:

— Да! Одолжите мне четыреста фунтов, чтобы я могла уехать отсюда! О, пожалуйста, матушка Красная Шапочка! Я отдам вам деньги, обещаю!

Матушка минуту холодно смотрела на нее, потом улыбнулась:

— Четыреста фунтов, миссис Чаннелл, это большая сумма. Что вы можете предложить мне в залог?

— Я… я даю вам обещание, письменное или как хотите. Я заплачу вам с процентами, — добавила она, потому что уже поняла, что для матушки Процент был Богом всемогущим. — Я сделаю все, что угодно, но я должна, просто должна получить эти деньги.

— Похоже, вы не понимаете, что такое работа ростовщика, моя дорогая. Вам кажется, что четыреста фунтов — незначительные деньги. Но это немалые деньги, если под залог предлагается лишь обещание выплаты со стороны молодой женщины. Я не сомневаюсь в вашем обещании, но уверена, что вам непросто будет добыть эти четыреста фунтов, гораздо труднее, чем вам кажется.

Эмбер рассердилась, ее охватило разочарование.

— Как же так, вы же сами сказали, что можете достать для меня сто фунтов!

— Да, вероятно, смогу. Однако более половины этой сотни пойдет мне за сводничество, а не вам. Но, честно говоря, это лишь предположение. Черный Джек совершенно твердо сказал мне, что собирается оставить вас для себя, и мне кажется, вам следует быть благодарной, — ведь ему стоило триста фунтов вытащить вас из Ньюгейта.

— Триста фунтов… я и не знала этого!

— Я думаю, что пока Черный Джек здесь, мы не будем вас использовать.

— Пока он здесь? А он собирается куда-нибудь?

— Не очень скоро, надеюсь. Но когда-нибудь его все-таки увезут в телеге на Тайберн Хилл, и он больше не вернется.

Эмбер до смерти напугалась. Она знала, что на большом пальце левой руки у Джека выжжено клеймо, означающее, что за следующее преступление его повесят. Но, несмотря на это, ему снова удалось выкрутиться, и Эмбер считала его несокрушимым. Сейчас же она думала не о нем, а о себе.

— О, и с нами со всеми так будет! Я знаю! Нас всех повесят!

— Пожалуй, такое может случиться, но более вероятно, что мы умрем здесь от чахотки. — Она взяла в руки перо и отвернулась. Эмбер постояла еще некоторое время, хотя и поняла, что разговор окончен. Потом медленно поднялась наверх в спальню.

Она была обескуражена, но не сдалась. Она все равно выберется отсюда, так или иначе. Ведь удалось ей вырваться из Ньюгейта, хотя это было потруднее, — утешала она себя.

Район Фрайерз располагался к востоку от Темпл Гарден, а дальше вела узкая, местами сломанная лестница, которая так низко спускалась к реке, что была погружена в густой, тускло-желтый туман. Он обволакивал тротуары, проникал до костей, прилипал к лицу, даже дышалось в таком тумане тяжело. Улица Рэм Эллей, где стоял дом матушки Красной Шапочки, насквозь пропахла кухней и щелочным мылом, которым пользуются в прачечных.

Все дворы и переулки квартала заполняли нищие и воры, убийцы и проститутки, должники и бандиты — отчаявшиеся отбросы общества, непрерывно враждовавшие друг с другом, но при малейшей попытке вмешательства в их среду констебля или судейского пристава эти люди неизменно сплачивались и давали отпор. Повсюду под ногами вертелись дети, их было столько же, сколько собак и свиней — маленькие голодные карлики с запавшими глазами и хриплыми высокими голосами. Эмбер передергивало при виде их, и она отворачивалась из страха, что у ее младенца появится огромное родимое пятно из-за того, что она смотрела на этих малолетних бродяг. Эмбер чувствовала, что жить здесь — значит уйти от полноценного мира, единственного мира, где она надеялась когда-нибудь встретить Карлтона.

Именно Майкл Годфри, нанятый матушкой Красной Шапочкой, чтобы научить Эмбер говорить, как лондонская леди, напомнил ей о той жизни, к которой она стремилась всем сердцем.

Майкл учился в колледже Миддл темпл[21] вместе с сыновьями из многих зажиточных семей Англии. Как и многие другие, Майкл однажды забрел в район Фрайерз, движимый любопытством: как живут проклятые мира сего и как они выглядят. И опять-таки, как и многие другие, когда расходы превысили содержание, он, оказавшись в долгах, стал приходить и занимать деньги здесь, у матушки Красной Шапочки, известной ростовщицы. Не прошло и двух недель со дня прихода сюда Эмбер, как Майкла Годфри наняли в качестве учителя.

Двадцатилетний учитель был среднего роста, со светло-каштановыми волосами и голубыми глазами. Его отец, рыцарь и дворянин, владел недвижимостью в графстве Кент и имел достаточно денег, чтобы обеспечить сыну обычные преимущества своего класса: Майкл сначала обучался в Вестминстерской школе, где овладел латынью и греческим, в шестнадцать лет поступил в Оксфордский колледж для совершенствования в греческом и изучении римской литературы, истории, философии и математики. Трех лет считалось достаточно для обучения, ибо джентльмену не требовалось слишком много знаний. А год назад Майкл поступил в Миддл темпл. Еще два года, и он мог отправиться в путешествие за границу.

Дождь моросил, не переставая, — за мягкой зимой последовали недели дождя и сырости. Они с Эмбер сидели в гостиной у камина, пили горячий эль и разговаривали. Эмбер оказалась прекрасным слушателем — заинтересованным, горячим, она ловила каждое его слово, каждый жест, восхищаясь тем, что Майкл знал, видел и слышал.

Эмбер от души смеялась над его рассказами о том, как они с приятелями, будучи, как выражаются кавалеры, навеселе, опрокинули будку ночного сторожа, где старик мирно спал, пели серенады под окнами публичного дома на Уэтстоун-Парк, перебили все стекла и наконец раздели догола женщину, возвращавшуюся домой с мужем.

Банды молодых аристократов бесчинствовали в городе каждую ночь, совершали разбой и насилие, все разрушая на своем пути, они стали настоящим бедствием для мирных граждан. Но Майкл так весело рассказывал об этих эскападах, что они представлялись не более чем невинными проказами озорных детей.

Майкл рассказывал ей, что за последние три-четыре месяца на лондонской сцене стали появляться женщины, и теперь они непременные участницы в каждом спектакле — ярко накрашенные, шикарно одетые молодые куртизанки, и некоторых уже взяли на содержание богатые господа. Еще он рассказал, что видел, как выкопали из могил разложившиеся трупы Кромвеля, Айртона и Брэдшоу и перенесли в цепях на Тайберн, их нафаршированные головы торчат теперь на шестах Вестминстер Холла, а скелеты приколочены к семи городским воротам. Она узнала о планах на коронацию его величества в апреле, это будет самая роскошная коронация за всю историю британского престола. Майкл обещал рассказать о нарядах, драгоценностях, кто что сказал — все подробности.

Тем временем Эмбер избавлялась от деревенского говора. Она отличалась прекрасным слухом и великолепной памятью, умела превосходно подражать, кроме того, Эмбер сама страстно желала научиться подобающе вести себя в обществе. Она быстро отвыкла от неправильного произношения, перестала перемежать речь деревенскими словечками. Майкл Годфри научил Эмбер, как полагается представлять людей друг другу, а также нескольким французским фразам. Она жадно поглощала многочисленные сведения о последних модных выражениях вперемежку с жаргоном Фрайерз.

Майкл Годфри, по уши влюбленный в Эмбер, захотел узнать настоящее имя возлюбленной, кто она, откуда. Она отказалась сказать ему правду, но ярко расцветила историю о Салли Гудмен, и он поверил, что Эмбер — наследница загородного поместья, убежавшая из дому с мужчиной, который не пользовался симпатией в ее семье, а вот теперь он ее бросил. Майкл очень сочувствовал Эмбер и негодовал, что женщина такого благородного воспитания вынуждена теперь жить в столь недостойном окружении. Он предложил ей связаться с семьей. Но Эмбер наотрез отказалась, заявив, что они ни за что не помогут ей, когда узнают, что их дочь в этом страшном районе.

=Тогда поедемте со мной, — предложил он, — я позабочусь о вас.

=Спасибо, Майкл, я бы не против. Но не могу, пока я прикована беременностью. Боже, какой был бы фурор, если бы я рожала в вашем поместье! Вас бы в два счета выгнали из дома!

Они оба рассмеялись

— Мне десятки раз угрожали. Или исправляйся, голубчик, или убирайся вон! — он нарочно сдвинул брови и зарычал страшным голосом. Потом вдруг наклонился к ней и взял за руку. — Но, пожалуйста… потом… после всего, вы поедете со мной?

— Я только и мечтаю об этом. Но как мне быть, а вдруг констебль? Ведь если меня поймают, сразу возвратят в Ньюгейт.

Майкл жил на содержание, не покрывавшее его расходов, и он никогда не смог бы заплатить за нее долг.

— Не поймают. Я позабочусь об этом, вы будете в безопасности…

Пятого апреля Эмбер проснулась рано от тупой боли в спине. Она повернулась на другой бок, чтобы было поудобнее, и тут вдруг поняла, в чем дело. Она толкнула Черного Джека.

— Эй, Черный Джек! Проснись! Скажи матушке Красной Шапочке, что началось! И пришли повитуху!

— Что?

Он сонно заворчал, недовольный, что его разбудили. Но когда Эмбер тряхнула его довольно энергично, ибо слышала, что бывает, когда к родам не успевают приготовиться, — тогда он пробудился, удивленно уставился на нее и стал быстро одеваться.

Матушка Красная Шапочка навестила Эмбер, потом занялась своими обычными делами, убежденная, что в ближайшие часы ничего серьезного не случится. Пришла повитуха с двумя помощницами, осмотрела Эмбер и села ждать. Заглянула Бесс Коломбина, но ее сразу же отослали прочь: существовала примета, что присутствие человека, которого роженица не любит, препятствует нормальному выходу младенца. А Черный Джек, вспотевший и взволнованный, казалось, страдал не меньше Эмбер. Он не отходил от нее ни на шаг и пил бренди стакан за стаканом.

Наконец, часа в четыре пополудни стала появляться головка ребенка, похожая на красное сморщенное яблоко, и через несколько минут он родился. Эмбер лежала измученная и отрешенная, не способная ощущать ничего, кроме облегчения.

Она разочаровалась в ребенке: он был длинный, худой и красный, ничем не напоминавший своего красивого отца. Но матушка Красная Шапочка уверяла Эмбер, что сын станет очень симпатичным через месяц-другой. А сейчас крошечное личико постоянно искажалось криком, ибо мальчик хотел есть. Эмбер решила, что сама будет его нянчить. В деревне замужние женщины, имевшие детей, никогда не выглядели, как девушки, но матушка возмутилась, заявив, что благородные дамы не допускают, чтобы у них испортилась фигура. Они найдут женщину-кормилицу. Тщеславие Эмбер не нуждалось в дальнейших стимулах, и она с готовностью согласилась, но пока подыскивали подходящую кандидатуру, ребенок голодал.

Кормилицу нашли через четыре дня, и она отвечала всем требованиям матушки Красной Шапочки. После этого малыш стал спокойным и довольным, большую часть времени спал в своей люльке рядом с матерью. Эмбер испытывала страстную нежность к нему, она и сама не ожидала, что способна на такие чувства. Но все же она надеялась, что никогда больше не будет иметь детей.

Эмбер быстро оправлялась после родов и ко времени прихода кормилицы уже сидела на кровати, обложенная подушками и одетая в рубашку Черного Джека, ибо считалось, что мужская рубашка способствует быстрому высыханию молока в груди. Ее посещал Майкл Годфри; на крестины он принес красивую кружевную рубашку для ребенка, были и другие подарки. В общем, у Эмбер появилось гораздо больше друзей, чем она могла ожидать.

Одной из них стала Пенелопа Хилл, проститутка, жившая в доме напротив. Эта крупная, ширококостная молодая женщина могла претендовать на красоту лишь копной бледно-желтых волос и громадными дынеобразными грудями. Под мышками на грязном голубом платье из тафты виднелись пятна от пота, а весь ее облик источал похоть. Циничная и ленивая, Пенелопа смотрела на мужчин с добродушным презрением. Она предупредила Эмбер, что для успеха у мужчин надо использовать их слабости себе на пользу.

Но Эмбер интересовали не эти философские рассуждения, а советы иного рода. Практичная Пенелопа рассказала ей о многочисленных способах избежания беременности — прерывании или абортах. Слушая Пенелопу, Эмбер поражалась, как она могла быть такой глупой и не догадалась об этом сама, ведь это так очевидно.

Когда сыну исполнилось две недели, его окрестили одним именем — Брюс. По традиции незаконнорожденному младенцу давали имя матери, но Эмбер не могла пользоваться своим именем и не хотела использовать имя Льюка Чаннелла. Потом праздновали крестины, на которых присутствовали матушка Красная Шапочка, Черный Джек, Бесс Коломбина, Майкл и Пенелопа, итальянский джентльмен, который уехал из своей страны по причинам, не подлежавшим разглашению, и который ни слова не знал по-английски, обитатели третьего этажа — фальшивомонетчик с женой, два приятеля Черного Джека, которые сопровождали его во время вылазок в город, — Джимми Большой Рот и Синюшный, и еще разного рода мошенники, карманники и должники. Мужчины пили вино и играли в карты, а женщины обсуждали беременность и преждевременные роды с таким же увлечением, как и в Мэригрине.

Неделю спустя женщина, нанятая матушкой Красной Шапочкой, явилась за маленьким Брюсом, чтобы забрать ребенка в деревню. Ее звали миссис Чивертон, она была женой фермера из Кингсленда, небольшого селения в двух с половиной милях от Лондона, но почти в четырех милях от Уайтфрайерз. Эмбер сразу же почувствовала к ней симпатию и доверие — прежде она знавала много таких женщин. Эмбер согласилась платить ей десять фунтов в год за содержание сына и дала ей еще пять фунтов, чтобы миссис Чивертон привозила его к ней, когда она пожелает.

Эмбер не хотела расставаться с сыном навсегда и готова была оставить его у себя, если бы не настойчивость матушки Красной Шапочки, убедившей ее, что в Уайтфрайерз такой ужасный климат, что ребенок здесь непременно заболеет и умрет. Эмбер любила сына, он был ее собственностью, но, возможно, еще больше любила потому, что он — от Брюса Карлтона. Брюс-старший уже восемь месяцев как уехал, и, несмотря на еще сохранявшуюся любовь к нему, он постепенно превращался для нее во что-то нереальное. А ребенок, живой, дышащий, стал для нее подтверждением того, что существует Брюс — ее несбывшаяся мечта, которая казалась когда-то явью.

— Если он заболеет, немедленно дайте мне знать, хорошо? — взволнованно предупредила Эмбер и передала ребенка на руки миссис Чивертон. — Когда вы принесете его ко мне?

— Когда скажете, мэм.

— Может, в следующую субботу? Если будет хорошая погода.

— Хорошо, мэм.

— Пожалуйста, принесите! И следите, чтобы ему не было холодно или голодно, хорошо?

— Да, мэм, конечно, мэм, я буду следить.

Черный Джек проводил няньку до коляски, усадил ее с ребенком, но когда вернулся, застал Эмбер сидящей у стола с тоской в глазах. Он опустился рядом, взял ее за руки. Голос Джека звучал просительно и сочувствующе:

— В чем дело, милочка? Зачем грустить и вздыхать понапрасну? Твой паренек в хороших руках, правда? И конечно же, ему не следовало оставаться здесь. Согласна?

— Да, все правильно, — она поглядела на Джека. — Но… — И Эмбер попыталась улыбнуться.

— Ну, вот так-то лучше! Послушай, знаешь, какой сегодня день?

— Нет, не знаю.

— Сегодня канун дня коронации его величества. по дороге в Тауэр он проскачет через Сити. Хочешь поехать посмотреть на него?

— О Черный Джек! — лицо Эмбер засветилось радостью, потом вдруг она неожиданно нахмурилась. — Но ведь мы не можем…

У Эмбер возникло ощущение, что она такая же заключенная здесь, в Уайтфрайерз, как была в Ньюгейте.

— Можем, конечно, можем. Да я каждый день езжу в Сити. Так что поторопись, надевай свое снаряжение, и мы отправимся. Возьми все, что нужно, надень маску, накинь плащ и поехали.

Эмбер развернулась и бегом помчалась одеваться.

За два с половиной месяца с тех пор, как ее привели сюда из тюрьмы, она впервые вырвалась из Уайтфрайерз и испытывала такое же волнение, как в тот день, когда в первый раз увидела Лондон. После нескольких дождливых дней сегодня стоял погожий — на небе ни облачка, свежий, чистый воздух при легком ветерке, доносившем аромат полей из пригорода. Улицы, по которым предстояло проехать процессии, посыпали гравием и сделали ограждения, чтобы сдержать напор толпы. По углам четырех главных улиц воздвигли великолепные триумфальные арки, украшенные, как и год назад, знаменами, гобеленами; флаги развевались на всех домах, на балконах, у окон собрались женщины, чтобы бросать цветы под ноги королю.

Черный Джек локтями прокладывал путь для Эмбер, кого-то отпихнул ударом под ребра, кому-то заехал пятерней в лицо, и, наконец, они выбились в первый ряд. Эмбер уронила маску, которая держалась на пуговке, зажатой зубами. Она не стала поднимать ее, а потом из-за суеты и волнения совсем забыла о ней.

Скоро появились большие золоченые кареты с вельможами в роскошных нарядах. Эмбер не спускала глаз с процессии, она всматривалась в каждое лицо и неосознанно искала среди них его. В прошлом году лорд Карлтон скакал в группе кавалеров королевской свиты. Но когда приблизился сам король, Эмбер забыла даже о Брюсе.

Его величество ехал верхом, он улыбался и кивал головой, к нему тянулось множество рук, стараясь прикоснуться к ногам всадника или к попоне лошади. Время от времени его внимание привлекала та или иная хорошенькая женщина в толпе. Он бросил раз-другой взгляд на девушку с карими глазами, глядевшую на него со страстным восхищением, чуть приоткрыв рот и затаив дыхание. Он улыбнулся ей медленной, снисходительной и циничной улыбкой, странным образом казавшейся нежной. Девушка повернула голову, чтобы не потерять его из виду, но король более не обращал на нее внимания.

«О! — подумала Эмбер. — Он смотрел на меня! — У нее даже голова закружилась от волнения. — Он мне улыбнулся! Сам король мне улыбнулся!» От возбуждения она не заметила в процессии верблюда с большой, украшенной французской парчой корзиной, из которой маленький индус пригоршнями бросал в толпу жемчуг и ароматические травы.

Образ короля — его смуглое лицо и улыбка — несколько часов стоял перед мысленным взором Эмбер. Теперь ее пребывание во Фрайерз стало особенно невыносимым. Мир, который она уже наполовину забыла, снова живо напомнил о себе, подобно старой любимей мелодии. Она жаждала следовать за этой мелодией, но не осмеливалась. «О Господи, сделай так, чтобы я смогла вырваться из этого поганого места!»

В тот вечер за ужином собралось четверо обитателей притона: мрачная и злая Бесс, которая не видела пышной процессии; Эмбер, сосредоточенная на еде; Черный Джек, который со смехом демонстрировал матушке Красной Шапочке четыре пары часов, украденных им в толпе зевак. Эмбер не обращала внимания на разговор за столом, пока не услышала сердитое восклицание Бесс:

— А как же я? А я что буду делать?

— А ты сегодня останешься здесь, — заявила матушка. — Тебе не надо никуда идти.

Бесс грохнула ножом по столу.

— Раньше я была вам нужна! А теперь, когда появилась эта миссис-вертихвостка, во мне нуждаются не больше, чем в зеркале после оспы! —она бросила на Эмбер ненавидящий взгляд.

Матушка Красная Шапочка не ответила ей, она повернулась к Эмбер:

— Запомните, что я говорила, и главное — не надо ни о чем тревожиться. В случае чего рядом будет Черный Джек. Держите себя в руках, тогда не сделаете никаких ошибок.

У Эмбер похолодели руки и отчаянно заколотилось сердце. Во время репетиций ограбления и обсуждений она просто играла свою роль, но не представляла, как это будет в действительности. А теперь вдруг, когда она меньше всего ожидала, притворство кончилось. Матушка действительно посылала ее на дело. Эмбер явственно ощутила петлю на своей шее.

— Да пусть Бесс тоже пойдет, если хочет! —вскричала она. — У меня нет ни малейшего желания участвовать в этом. Вчера я видела во сне Ньюгейт!

Матушка улыбнулась. Она никогда не бранилась, никогда не выходила из себя и оставалась холодной и рассудительной.

— Дорогая моя, ведь вы прекрасно знаете, что сны следует толковать как раз наоборот. Ладно, пошли, у меня на вас большие надежды — не только из-за вашей красоты, но и из-за силы духа. У вас есть неустрашимость, которая поможет преодолеть любые трудности в деле.

— Что, неустрашимость духа? У нее-то? — фыркнула Бесс.

Эмбер сверкнула на Бесс острым и жестким взглядом, словно копье метнула. Она встала и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Потом поднялась наверх, взяла маску, накидку, припудрила лицо и чуть подкрасила губы. Несколько минут спустя она вернулась в гостиную. Черный Джек и Бесс переругивались. Бесс кричала, а Джек сидел в кресле, развалясь, с бутылкой в руке и не обращал никакого внимания на выкрики Бесс. Увидев Эмбер, он вскочил на ноги. Бесс резко обернулась.

— Это ты причина моих неприятностей, шлюха паршивая! — Она неожиданно схватила со стола солонку и швырнула ее на пол. — Вот! Чтоб тебя черт побрал! — она повернулась и бросилась вон из комнаты, всхлипывая.

— О! — воскликнула Эмбер, глядя с ужасом на рассыпанную соль. — На нас теперь ее проклятие! Нам нельзя идти!

Черный Джек побежал следом за Бесс. Он так сильно ударил ее, что та чуть не свалилась.

— Дрянь поганая! — заорал он. — Если нам не повезет, я тебе уши отрежу, помяни мое слово!

Но матушка Красная Шапочка сняла страхи Эмбер, пояснив, что никакого дурного предзнаменования здесь нет, потому что соль была рассыпана умышленно. Она дала последние инструкции, Черный Джек одним махом осушил стакан бренди и, хотя Эмбер все же беспокоилась и шла неохотно, они отправились. К тому времени, когда они поднялись по ступеням и вошли в Темпл Гарден, Эмбер почувствовала возбуждение, предвкушая близкое приключение. А Бесс и рассыпанная соль — все это уже вылетело у нее из головы.

Глава тринадцатая

В городе звонили колокола, яркий огонь костров освещал небо. В домах зажгли свечи, и толпы веселых гуляк заполняли улицы, повсюду разъезжали кареты, слышался смех, звучали музыка и песни. Таверны и кабачки заполнило множество людей, на постоялых дворах не хватало мест. В этот вечер снова праздновали день Реставрации.

Таверна «Пес и куропатка» располагалась на Флит-стрит и пользовалась большой популярностью. Сюда часто заходили богатые господа, а также на свой промысел хорошо одетые и накрашенные сверх меры проститутки. Вот и сейчас в таверне яблоку негде было упасть от посетителей. За каждым столом толпились мужчины; те, которые приходили со своими женщинами, обычно устраивались в отдельных комнатах наверху; меж. гостей пробегали слуги с подносами, уставленными бутылками, стаканами и кубками с горящим элем. За одним столиком молодые мужчины распевали песни, за другим играли скрипачи, хотя их никто не слышал и не замечал. В тот момент, когда в таверну входила Эмбер, оттуда вывалились четверо подвыпивших молодых людей, возбужденных предстоящей дуэлью из-за какой-то мелкой ссоры или надуманного оскорбления. Они толкнули ее, но не остановились и не попросили прощения, хотя, судя по одежде, это несомненно были джентльмены.

Эмбер в маске и с поднятым капюшоном возмущенно закуталась в плащ и отступила в сторону. Стоя в дверях, она оглядела зал, наполненный табачным дымом; она всматривалась, будто искала кого-то. К ней подошел хозяин таверны.

— Что изволите, мадам?

Она сразу поняла по поведению хозяина, что он принял ее за ту, за которую и должен был принять: за леди, даму из Ковент Гардена. Эмбер и сама ощущала себя таковой. Она провела не один час, наблюдая за дамами у «Королевских сарацинов» и «Розы и короны», изучая, как леди выходят из экипажа, как останавливаются побеседовать с поклонником, каким движением бросают шиллинг нищему. Она знала, как следует подбирать юбки, натягивать перчатки, разговаривать с ливрейным лакеем на запятках кареты, как обмахиваться веером. Эти дамы вели себя уверенно, небрежно, совершенно убежденные, что мир принадлежит только им. Но Эмбер преуспела в светском поведении не только потому, что умело подражала благородным леди, — такое отношение к жизни казалось ей естественным.

— Я ищу одного джентльмена, — тихо произнесла она. — Мы должны здесь с ним встретиться. — Эмбер не удостоила хозяина таверны вниманием, она пристально оглядывала посетителей.

Могу ли я вам помочь, мадам? Как он одет? Как выглядит?

— Он очень высокого роста, волосы черные. Думаю, одет в черное с отделкой из золотого плетения.

Хозяин повернулся, посмотрел в зал.

— Это не может быть вон тот джентльмен? В самом конце, за столиком справа?

— Нет-нет, это не он. Черт подери, негодяй, должно быть, опоздал! — и она стала раздраженно обмахиваться веером.

— Простите, мадам, не желаете ли подождать в отдельной комнате?

— Да, желаю, но если я уйду, он не увидит меня. Ведь я не могу задерживаться долго, вы… понимаете. — Да, он должен был понять, что она замужняя женщина и пришла на свидание с любовником, поэтому опасается встречи с мужем или общим знакомым. — Отведите меня в неприметный уголок. Я подожду немного.

Хозяин проводил Эмбер через зал, раздвигая руками шумную, разгоряченную толпу, и она заметила, что несколько кавалеров повернули головы, огладывая ее. Духи Эмбер были весьма завлекающими, а накидка, которую Черный Джек украл у одной светской дамы, говорила о богатстве. Хозяин усадил Эмбер за столик в дальнем конце зала. Она отказалась заказывать что-либо, но вложила ему в руку серебряную монету.

Устроившись, Эмбер позволила накидке раскрыться, чтобы показать низкое декольте. Обмахиваясь веером, она вздохнула со скучающим видом и быстро огляделась. Заметив взгляды нескольких мужчин, Эмбер улыбнулась и быстро опустила глаза, взмахнув длинными ресницами. Ее не должны принимать за проститутку.

Теперь она стала получать удовольствие от приключения, холодок возбуждения прошел по ее жилам. Единственное, чего она желала — чтобы это была реальная жизнь, а не разыгрывание спектакля.

Эмбер потребовалось всего четверть часа, чтобы мысленно рассортировать посетителей. Она выбрала одного молодого человека, достаточно богато одетого для ее намерений. Он сидел за столиком в семи-восьми футах от нее и играл в карты с четырьмя компаньонами, но все время поворачивался, чтобы еще раз взглянуть на нее. Большинство женщин появлялось в масках, поэтому мужчинам приходилось догадываться о внешности по мелким деталям: блеску локона, выбившегося из-под капюшона, сверканью глаз в прорези маски, форме губ.

Теперь, почувствовав, что мужчина разглядывает ее, Эмбер позволила себе слабую улыбку, которая чуть мелькнула на губах и в появлении которой можно было усомниться. Потом она сразу же отвернулась. Мужчина отбросил карты, отодвинул стул и подошел к ней несколько неуверенной походкой.

— Мадам, — вежливо произнес он. — Мадам, не окажете ли вы мне честь угостить вас стаканом вина?

Эмбер, которая в этот момент смотрела в другую сторону, бросила на него удивленный взгляд.

— Сэр!

Мужчина даже покраснел.

— Ах, прошу прощения, ваша милость. Я отнюдь не хотел обидеть вас… но я подумал, что поскольку вы одиноки…

— — Я ожидаю прихода одного джентльмена, сэр. И я вовсе не одинока. Если же вы приняли меня за шлюху, то ошиблись. Полагаю, вам больше подойдет вон та леди.

Она веером указала на женщину без маски, которая только что вошла в зал и обозревала посетителей. Ее одежда была распахнута и открывала почти голую грудь. При разговоре Эмбер заметила на пальцах мужчины четыре кольца, на камзоле — пуговицы из золота с крошечными бриллиантами в середине, серебряные ножны его шпаги и норковую отделку плаща.

Мужчина поклонился ей очень церемонно и с достоинством.

— Прошу прощения, мадам. Уверяю вас, что такими я не интересуюсь. Ваш покорный слуга, мадам. — Он повернулся и ушел бы, но Эмбер остановила его.

— Сэр! — Он обернулся, Эмбер задабривающе улыбнулась ему. — Простите, я вела себя нелюбезно. Боюсь, что долгое ожидание подействовало мне на нервы. Я принимаю ваше предложение и благодарю.

Он тоже улыбнулся, мгновенно простив ее, сел и приказал официанту принести шампанское для мадам и бренди для себя. Он сообщил, что его зовут Том Баттерфилд и что он учится в Линкольнз Инн[22], но когда он попытался выяснить, кто она такая, Эмбер вдруг проявила отчужденность и сказала, что ее имя слишком хорошо известно, поэтому она не решается назвать его. Судя по тему, как он смотрел на Эмбер, она поняла, что мужчина старается угадать ее имя. Но его усилия не привели к успеху, и Том Баттерфилд решил пуститься в интересную авантюру.

Они пили вино, весело болтали о пустяках, и когда к их столику приблизилась девочка-торговка и предложила спеть для дамы песенку, оба согласились. Девочке было лет одиннадцать, беспризорница с грязными ногтями, немытыми волосами, а из разбитых туфель у нее торчали пальцы. Но голос девочки поражал чистотой и зрелостью, в нем звучала радость существования, свежесть, как вкус апельсина для истомленного жаждой путника.

Когда девочка кончила петь. Том Баттерфилд щедро вручил ей несколько шиллингов, конечно, чтобы произвести впечатление на Эмбер.

— У тебя замечательный голос, дитя мое. Как тебя зовут?

— Нелли Гуин, сэр. И благодарю вас, сэр, — она улыбнулась, присела в реверансе и исчезла в толпе, чтобы подойти к следующему столику в другом конце зала.

Эмбер начала испытывать нетерпение.

— Какие же негодники эти мужчины! — воскликнула она — Как он смеет так обращаться со мной! Клянусь, он сгорит в геенне огненной за это!

— Надо быть совсем тупоголовым, чтобы заставлять ждать вашу милость, — согласился Том сочувственно, хотя глаза у него слипались, и он уже почти спал.

— Нет, я такого больше не допущу, можете быть уверены! — и она начала собирать вещи — муфту, веер и перчатки. — Благодарю вас за угощение, сэр. Мне надо идти.

Она уронила перчатку и чуть наклонилась, чтобы поднять ее. Мужчина сразу же нагнулся, чтобы подать ей перчатку, и при этом заглянул в декольте. Когда поднимался, еле удержался на ногах и энергично встряхнул головой, чтобы прийти в себя. — Позвольте проводить вас до кареты, мадам. Они пошли к двери. Том медленно шагал сзади.

— Я приехала на извозчике, сэр, — ответила Эмбер, давая понять, что ни одна леди не отправится на тайное свидание в своей собственной карете, которую могут опознать и сообщить мужу. — Полагаю, извозчика нанять нетрудно. Вы могли бы помочь мне в этом?

— Я протестую, мадам! Как можно допустить, чтобы такая прекрасная леди, как вы, тряслась в ночное время в наемной коляске? Фу! Моя карета стоит вон там, за углом. Позвольте отвезти вас домой в моей карете? — Он вложил пальцы в рот и свистнул.

Они вошли в карету и отправились на Флит-стрит, потом выехали на Странд, и все это время Том Баттерфилд сидел в углу и время от времени икал, опираясь на поручни. Эмбер боялась, что он уснет, и спросила его:

— Вы по-прежнему не знаете, кто я такая, верно, мистер Баттерфилд?

— Нет, не знаю, мадам, — она почувствовала, как он наклонился к ней, стараясь рассмотреть ее лицо в темноте.

— А ведь вы не раз улыбались мне и раскланивались в театре.

— Да? В самом деле? И где вы сидели?

— Где? В ложе, конечно! — Ни одна благородная леди не позволит себе сидеть где-либо в другом месте, поэтому в ее голосе прозвучало недоумение и в то же время кокетство.

— А когда вы там были в последний раз?

— Возможно вчера. Или позавчера. Разве вы не запомнили ту даму, которая ласково улыбнулась вам? Боже мой, я не думала, что вы так скоро забудете меня, эти ваши амурные взгляды…

— Я не забыл. Я все время думал о вас. Вы сидели впереди в королевской ложе три дня назад. На вас было красивое платье, волосы убраны в виде высокой башни, а глаза — самые обворожительные в мире. Нет, я не забыл. Клянусь, вы поразили меня в самое сердце! Я влюблен в вас, мадам!

Его возбуждение все нарастало, а Эмбер становилась все более игривой, но отодвигалась от него. Она негромко смеялась в темноте, когда Том пытался обнять ее. Они начали возиться, Эмбер понемногу уступала, а потом отталкивала его. Том сунул руку в вырез ее платья и схватил за грудь. Он задыхался от возбуждения, и Эмбер почувствовала кислый запах алкоголя. Тогда она быстро ударила его по щеке.

— Какого дьявола, сэр! Как вы смеете так обращаться с благородной дамой?

Пощечина отрезвила его, он отодвинулся.

— Простите меня, мадам. Безумная страсть заставила меня забыть о приличиях.

— Да уж, действительно! Я не привыкла к такому обращению!

— Покорнейше прошу простить меня, мадам. Но я уже давно очарован вами.

— В самом деле? Может быть, я совсем не та дама, которую вы имеете в виду.

— Нет, вы та самая. Поэтому мне так трудно сдерживаться, — и он снова потянулся к ней. Борьба возобновилась. Но тут карета стала.

— Черт подери! — пробормотал он. Эмбер оттолкнула его.

— Сидите же спокойно, сэр, ради Бога! — она поправила на себе одежды, подтянула лиф, пригладила волосы. Когда дверцу открыли. Том Баттерфилд с достоинством вышел первым и подал ей руку.

Дом, у которого они остановились, был построен недавно на Бау-стрит в одном квартале от Ковент Гардена. В подъезде Том пытался поцеловать ее, и ему это удалось. Эмбер достала из муфты ключ и вставила в замок.

— Моего мужа сегодня нет дома, — пробормотала она. — Может быть, вы зайдете, мистер Баттерфилд… выпьете стакан вина со мной?

Она распахнула дверь, и они вошли. Но когда он попытался удержать ее в коридоре, она высвободилась и подошла к другой двери, которую тоже отперла. Она вошла первой, обернулась и увидела, что Том улыбается ей, и его глаза, полные ожидания. И тут на голову Тому обрушился мощный удар дубинки Черного Джека. Улыбка застыла на лице мистера Баттерфилда, глаза остекленели, он свалился на пол, сложившись, как плотницкая линейка. Эмбер непроизвольно ахнула и зажала рот рукой, потому что выражение осуждения, мелькнувшее в его глазах, наполнило ее душу чувством вины.

Но Черный Джек уже отбросил дубинку в сторону, опустился на колени и стал срезать пуговицы с камзола Тома. А она стояла рядом и глядела остановившимся взглядом, как Джек деловито обшаривает карманы, поворачивая тело, снимает кольца, отстегивает шпагу. Когда по волосам несчастного потекла темная кровь, Эмбер не выдержала и громко застонала.

— О, ты убил его!

— Тише! Ему не было больно, — он поднял глаза и широко улыбнулся Эмбер. — Что за черт, милочка? Испугалась вида крови? Ничего, в следующий раз будет умнее, а если мы ему череп раскололи, его пример — другим наука. — Он протянул золотые часы. — Погляди, каков улов — не меньше, чем на пятнадцать фунтов потянет. Чтобы изловить большую рыбину, нужна хорошая наживка. Все, пошли, надо поскорее смыться.

Он связал руки и ноги молодому человеку, и они отправились. Эмбер задержалась на мгновение, чтобы еще раз взглянуть на Тома, но Черный Джек поторопил ее к задней лестнице. На улице их ждала наемная коляска.

Легкий успех ночной операции воодушевил Эмбер, она считала, что скоро добудет достаточно денег, чтобы откупиться и вырваться из Фрайерз. Она получила удовольствие от приключения, хотя ее и беспокоила дальнейшая судьба Тома Баттерфилда, перед которым она чувствовала свою вину. Выпив утренний стакан эля, заботливо принесенный шустрой Полл, Эмбер надела халат и спустилась в гостиную. Матушка Красная Шапочка и Черный Джек оживленно и весело беседовали.

Эмбер поздоровалась, приветственно взмахнув рукой, несколько самоуверенно, как человек, ожидающий поздравлений. Матушка тепло улыбнулась ей.

— Доброе утро, моя дорогая! Черный Джек рассказал мне, как вчера ночью вы блестяще справились с делом. Он говорит, стоило взглянуть, как ловко вы заманили того дурачка в ловушку. Теперь вы сами убедились, как это просто делается и совершенно безопасно для вас, не правда ли?

Эмбер думала в этот момент о том, что раз они в ней нуждаются, самое время проявить независимость. Она пожала плечами.

— Наверное, так оно и есть. А теперь, — она протянула руку, — я хотела бы получить свою долю.

— Что вы, дорогая, в этот раз ничего для вас нет. Я внесла сумму на ваш счет.

— Мой счет?

— Ну конечно. Или вы думаете, мне ничего не стоило кормить вас, обеспечивать проживание, позаботиться о ребенке?

Матушка открыла ящик, где держала свой гроссбух, нашла нужное место на аккуратно исписанном листке и показала его Эмбер. Та целую минуту стояла пораженная и озадаченная. Прежде всего из-за того, что никогда не обучалась читать или считать, и еще в ужасе, что ни копейки из того, что помогла украсть, не принадлежит ей. Эмбер никак не ожидала, что матушка подсчитывает все ее расходы, и рассердилась, решив, что ее просто обманывают. Эмбер так и стояла, собираясь сказать об этом, но не решилась. А матушка Красная Шапочка сняла с гвоздя свой плащ, надела его и пошла к дверям.

— Ну-ка, — Эмбер протянула гроссбух Черному Джеку, — прочитай мне это!

Джек медленно стал читать длинный перечень расходов. При каждом следующем пункте она все больше сердилась. Так вот в какую ловушку она угодила! Вместо уменьшения долга она все глубже в нем увязала. Сердце Эмбер наполнилось отчаянием. Каждый пункт был тщательно описан и пронумерован:

Проживание и питание за 3 месяца —30 фунтов

Комплект детского белья — 30 шил

За крещение ребенка 4 шилл

Гонорар повитухе — 2 фунта

Ужин в день крестин 10 шилл….

Кормилице за 15 дне 3 шилл…

Оплата услуг миссис Чивертон — 3 фунта

Плата миссис Чивертон за доставку — 6 фунтов ребенка по требованию

Портнихе за переделку — 40 шил зеленого платья…

Итого: 62 фунта, 0 шилл. и 2 пенса

— Ничего себе! — с яростью вскричала Эмбер. — Странно, что она не записала плату за пользование ночным горшком!

— Не беспокойся, еще запишет, — усмехнулся Черный Джек.

Эмбер сердилась на Черного Джека так же, как и на матушку Красную Шапочку — ведь он мог бы оплатить ее счет, да и долг тоже, для него это не составило бы трудности. Она так разгневалась на него, что совершенно забыла, что именно он вызволил ее из тюрьмы Ньюгейт. Эмбер могла бы заложить кое-что из тех украшений, что он подарил ей, но долг все равно не удалось бы погасить полностью, к тому же, узнай Джек об этом, подарков ей больше не видать. Никогда, никогда не выбраться ей из Уайтфрайерз!

На следующий день пришел Майкл Годфри и предложил уехать с ним, она согласилась без малейших колебаний.

— Подожди здесь, я сейчас вернусь, только возьму плащ и новое платье… — она собиралась выйти из комнаты.

— Нет, не надо, я куплю тебе другое! — крикнул Майкл.

Но Эмбер сделала вид, что не услышала, и побежала — ей нужно было взять с собой несколько предметов: кружевной веер, зеленые шелковые чулки, серьги из поддельного золота и попугая. Она носилась по комнате, в доме никого не было, и ей хотелось сбежать, пока не пришли хозяева. Она свалила вещи в простыню, завязала ее и сказала попугаю:

— Ну, пошли, хватит с нас этого проклятого притона.

С клеткой в одной руке и узлом в другой, она торопливо спустилась по лестнице, но на полпути остановилась и ахнула — в дверях, заслоняя свет, возвышалась огромная фигура Черного Джека Молларда.

— Джек! — выдохнула Эмбер.

На лестнице было темно, и Эмбер не могла видеть выражения его лица, но голос прозвучал хрипло и гневно:

Значит, хотела улизнуть! — он стал медленно подниматься к ней. Эмбер только и могла стоять на месте и беспомощно ждать его приближения. Она испугалась, ибо не раз видела, как он обходился с Бесс, и знала, какой он может быть жестокий. — Сука неблагодарная! Я тебе голову проломлю за это…

— Уйди с дороги! — крикнула она. К ней возвратилась отчаянная смелость. — Да, я не желаю больше жить в этом поганом доме и не хочу, чтобы меня повесили вместе с вами!

Теперь Джек находился так близко, и Эмбер увидела его лицо: верхняя губа плотно прижата к зубам, глаза сверкают черным блеском.

— Ты останешься здесь настолько, насколько захочу я. Поднимайся наверх. А ну пошла, я кому говорю!

Секунду они смотрели друг на друга, не отводя глаз. Потом неожиданно она ударила его по ноге и бросилась вперед, пытаясь прорваться.

— Майкл! — крикнула она громко.

Тут Черный Джек вдруг рассмеялся. Он поднял ее левой рукой, перебросил через плечо и стал подниматься по лестнице.

— Майкл! — повторил он насмешливо. — Чтв тебе толку от этого чучела? — он снова засмеялся своим громовым смехом, который эхом прокатился по всему дому. Казалось, он даже не замечал, что Эмбер яростно визжит и колотит его что есть силы кулаками.

В спальне он усадил ее на постель, да так энергично, что от встряски у Эмбер прошла истерика и она быстро пришла в себя.

— Будь ты проклят. Черный Джек Моллард! — крикнула она. — Ты хочешь, чтобы меня убили, вот что ты делаешь! Хочешь оставаться здесь, пока нас не поймают! Но я-то на это не пойду, слышишь?.Я убегу отсюда, если мне придется… — она снова бросилась к двери в такой ярости, что могла бы вообще выбежать из квартала Фрайерз прямо в руки первого попавшегося констебля.

Джек протянул руку и поймал ее, рванул к себе так легко, как куклу, что продаются на ярмарке в Бартоломеу.

— Да перестань ты, дурочка! Болтаешь всякий вздор, что в голову взбредет! Ты не уйдешь из Фрайерз, пока я здесь. Вот когда я уйду, тогда пожалуйста, делай, что хочешь, и черт с тобой. Но я дал триста фунтов не за то, чтобы ты выбралась из Ньюгейта и попала в руки какого-то другого мужчины, который будет пользоваться тобой!

Рассерженная Эмбер пристально поглядела на Джека, она была уверена, что женщина всегда может всего добиться от влюбленного мужчины. Теперь же она поняла: разница между нею и Бесс лишь в том, что она еще не надоела Джеку, как Бесс, что она красивее и, вероятно, больше устраивает его в постели. Сознание этого унижало Эмбер, било по самолюбию; неожиданно ее охватило презрение к Джеку.

Она ответила ему низким напряженным голосом, полным ярости и отвращения:

— Мерзкий жадный червь, вот ты кто, Джек Моллард! Я презираю тебя! И я надеюсь, очень надеюсь, что тебя повесят и разрежут на куски…О, как бы я этого хотела! — она бросилась лицом на постель и разрыдалась, через секунду она услышала стук двери.

Весь день Эмбер провела в своей комнате, отказалась ужинать и на следующее утро продолжала обижаться. Неожиданно в дверь постучали. Эмбер, уверенная, что это Черный Джек пришел с подарками, чтобы помириться, разрешила войти. Она сидела перед туалетным столиком и чистила ногти, и даже не повернула голову, пока не увидела в зеркале лицо Бесс. Эмбер быстро обернулась.

— Что тебе здесь нужно?

Бесс почему-то вела себя очень ласково.

— Я пришла, чтобы пожелать доброго утра, только и всего! — Эмбер подумала, что та пришла из злорадства, ибо провела ночь с Черным Джеком. Эмбер отвернулась. Но Бесс наклонилась к ней.

— Вчера слышала ваш разговор с Джеком…

— И что дальше?

— Если ты действительно хочешь удрать из Фрайерз, если обещаешь, что уйдешь и никогда больше не вернешься, я смогу достать для тебя деньги.

Эмбер так и подскочила от этих слов. Она схватила Бесс за руку.

— Если я пообещаю уйти! Боже мой! Да я полечу на крыльях! А где деньги?

— Деньги у меня. Я накопила на тот случай, если Джеку понадобятся. А храню у матушки Красной Шапочки. Могу получить завтра вечером и положить на кухне, в ларь для провизии.

Но назавтра денег не было, а Бесс появилась с огромным багровым синяком под глазом и распухшей нижней губой. Очевидно, Джек узнал о заговоре. После этого Бесс не скрывала свою ненависть и ревность к Эмбер, а несколько дней спустя Эмбер заметила на лапках и мордочке кота прилипшие бирюзовые перышки. Бесс, конечно, заверяла, что не имеет никакого отношения к кошачьему преступлению, но Эмбер всегда держала клетку с попугаем в недоступном для кота месте, так что без чьей-либо помощи он не смог бы достать птичку,

Глава четырнадцатая

Несмотря на принятое решение, Эмбер вскоре поняла, что не может вечно оставаться в плохих отношениях с Черным Джеком. Ведь она во всем зависела от него. Поэтому, хотя она и затаила ненависть в сердце, через четыре или пять дней они стали близки, как прежде.

Она заявила матушке Красной Шапочке и всем, что не станет рисковать своей шкурой за столь мизерную долю — двадцать фунтов, но вскоре согласилась. Ведь другого пути выбраться когда-либо из Фрайерз у нее не было. Несмотря на опасность, ей нравились эти приключения: играть роль светской дамы, ездить в Сити, даже холодок страха стал ей по душе.

Чаще всего операции проходили так же удачно, как и в первый вечер. Казалось, каждый франт Лондона готов был поверить, что эта прекрасная незнакомка влюбилась в него в театре, либо на прогулке в Гайд-парке или Малберри Гарден, и с готовностью соглашался наставить рога ее глупому старому мужу. И Черный Джек, и матушка Красная Шапочка признавали, что своим успехом обязаны искусству Эмбер точно изображать благородную даму. Они говорили, что Бесс в свое время часто портила все дело тем, что ее принимали за шлюху, переодетую в костюм леди, и тогда джентльмены настораживались — все знали, что такие женщины часто работают в банде грабителей.

Одним из самых удачных и частых приемов был трюк под названием «завлечь и тюкнуть» — упрощенная разновидность того, что они проделали в первый вечер. Эмбер входила в таверну в маске, выбирала себе жертву и увлекала его в темный переулок. Там она вытаскивала у него кошелек из кармана, потом, кашлянув или чихнув, вызывала Черного Джека. Он появлялся, подходил пошатываясь, будто пьяный, сбивал незадачливого любовника с ног и забирал у Эмбер то, что она успела украсть. Пользуясь темнотой, Эмбер тоже исчезала, встречалась с Черным Джеком, и они вместе возвращались в Фрайерз. Другой прием назывался «прийти с предложением». Хорошо, но скромно одетая Эмбер приходила в какой-нибудь богатый дом под видом хозяйки магазинчика из Чейнджа, где «миледи вчера выбрала ленты, которые я принесла». Пока горничная ходила за леди, Эмбер успевала стащить несколько ценных безделушек из гостиной и улизнуть.

Но Эмбер не любила такой вид развлечения. Она предпочитала играть роль благородной леди. Она так и заявила, что пусть этим занимается Бесс, ей больше подходит такая роль.

Однажды Эмбер вошла в дом на улице Великой Королевы, где в полном разгаре шел бал-маскарад. Через некоторое время она нашла себе молодого человека и увлекла его в дальнюю комнату. Но когда они шли по темному коридору, Эмбер почувствовала на затылке быстрые вороватые пальцы и обернулась.

— Вы — вор! — шепнула она, боясь, чтобы ее не услышал констебль. Мужчина запротестовал и хотел убежать, но вдруг обнаружил, что у него срезаны пуговицы с камзола. Они оба рассмеялись, он признался, что тоже ошибся в ней. Так они и расстались, отправившись на поиски наживы в другое место.

Эмбер лишь один раз испугалась по-настоящему. Это произошло, когда она поднялась со своей жертвой в комнату наверху одной таверны, а Черный Джек еще не пришел. Более получаса она тянула время, как могла: капризничала и поддразнивала, привлекала и отталкивала молодого человека. Наконец он не выдержал, терпение его кончилось, он заподозрил Эмбер в ее намерениях, и когда он попытался сорвать с нее маску, она размахнулась и ударила его тяжелым подсвечником по голове. Затем, не тратя времени на то, чтобы забрать его шпагу или часы или даже на то, чтобы убедиться, жив он или мертв, она бросилась из комнаты, пробежала по коридору, потом вниз, через зал, полный народу. Тут послышался чей-то голос: «Остановите эту женщину! Она воровка!»

Оказывается, молодой человек пришел в себя и побежал догонять ее.

Эмбер ощутила цепенящий страх, казалось, в ее жилах застыла кровь, но все-таки ей удалось заставить себя бежать дальше через толпу. Когда она достигла двери на улицу, какой-то мужчина вскочил из-за стола и бросился за ней, крикнув, что поймает и приведет ее. Это был Черный Джек. Они благополучно добрались до Уайтфрайерз. В кругу своих он, смеясь, рассказал эту историю под раскаты хохота. Но Эмбер целых две недели отказывалась выходить. На этот раз она слишком явно ощутила петлю на своей шее.

Несмотря на частые и успешные операции, ей не удавалось скопить достаточно денег. Много средств уходило на многочисленные платья и верхнюю одежду, ведь Эмбер приходилось часто переодеваться, чтобы ее не опознали. Хотя одежда покупалась поношенная, в дешевых магазинчиках Хаундстич или на Лонг Лейн, а затем ее снова продавали, тем не менее, расходы были немалые. И еще каждый раз, когда миссис Чивертон привозила ей маленького Брюса, Эмбер заваливала его подарками. Эмбер почувствовала, что Фрайерз окружен невидимой, но непреодолимой стеной: большинство тех, кто раз попал сюда, здесь и оставались.

Пример — сам Черный Джек.

Каково бы ни было истинное имя Джека, он происходил из семьи мелкопоместного дворянина, эсквайра и приехал в Лондон одиннадцать лет назад, чтобы учиться в Миддл Темпл. Как раз в это время был обезглавлен король, и пуритане начали наказывать порок и поощрять благочестие. Но молодые люди продолжали вести прежний образ жизни, беспечный и бесшабашный. Так Джек и оказался в долгах. Содержание, посылаемое отцом, отнюдь не могло восполнить недостачу, а обратиться за помощью к родственникам и друзьям он не мог — в то время это считалось недопустимым для джентльмена. Поэтому, когда кредиторы стали проявлять особую настойчивость, Черный Джек отправился в район Уайтфрайерз, чтобы избежать ареста. Там он, как и многие другие молодые люди из хороших семей, оказавшиеся в тяжелом материальном положении, понял, что большие дороги королевства могут обеспечить легкую и веселую жизнь.

— Воровать деньги — это так легко, — говорил он. — Надо быть дураком, чтобы работать.

Эмбер наполовину соглашаясь с ним или скорее согласилась бы, если бы могла оставлять себе весь доход, а не жалкую часть.

В начале июня Черный Джек снова вышел на большую дорогу. Зима в Лондоне — самое оживленное время года, весной многие богатые господа отправлялись в свои загородные поместья на все лето. В это время дороги так и кишели разбойниками, и многие хозяева постоялых дворов вступали в сговор с ворами. Но невзирая на опасности, люди выезжали без достаточной охраны.

Эмбер отводилась простая и безопасная роль. Бесс, одетая горничной, сопровождала ее. Они выезжали из Лондона и останавливались на том постоялом дворе, о котором матушка Красная Шапочка имела необходимые им сведения. Там Эмбер и знакомилась с богатым путешественником и его семьей. Играя роль благородной дамы, которая либо уезжает из города, либо возвращается, Эмбер сообщала, что ее карета перевернулась и сломалась. Когда же ей предлагали поехать вместе с ними, Эмбер улучала момент назвать Черному Джеку время отъезда. Хотя многие хозяева постоялых дворов с готовностью сообщали нужные сведения, мало кто соглашался, чтобы ограбления происходили в их заведениях — слишком частые происшествия вредили делу. Эмбер вполне устраивал такой сценарий, но Бесс возмущалась, она привыкла сама играть роль леди и яростно отвергала свою отставку.

Когда в таверне появлялись бандиты, среди посетителей обычно не возникало никакой паники — они предпочитали отдать ценности, чем подвергаться насилию. Однако один из них заявил Черному Джеку, что ни за что не отдаст денег, и Джек пообещал ему, что выбьет из него деньги. Они вышли из помещения на улицу, вооруженные пистолями, разошлись на десять шагов и одновременно выстрелили. Смельчак упал замертво. Эмбер наблюдала за дуэлью с бьющимся сердцем, размышляя, что ей делать, если Черного Джека убьют. Но при положительном исходе почувствовала облегчение, она восхитилась Джеком.

Черный Джек отличался благородством — он всегда оставлял извозчику полкроны после ограбления кареты, чтобы тот выпил рюмку за его адоровье. Однажды он ограбил парламентария, возвращавшегося в страну вместе со своей любовницей. Черный Джек раздел обоих догола и привязал их к дереву спина к спине, а над головой прибил плакатик, извещавший всех прохожих, что, мол, это два адамита, христианских сектанта.

Летние месяцы принесли Эмбер неплохой доход, и к середине августа набралось двести пятьдесят фунтов. Никаких неприятностей больше не происходило, и Эмбер обрела уверенность в себе, ей даже стала нравиться такая жизнь. Она по-прежнему не желала оставаться в Уайтфрайерз, и чувство, что она упускает что-то из большого настоящего мира, не проходило. Но дни тихо протекали один за другим, и Эмбер почти смирилась со своей судьбой.

Однако наступил день, когда ее охватил ужас.

Войдя как-то в гостиную, Эмбер застала там Черного Джека, стоявшего между Синюшным и Джимми Большой Рот. Они наклонились и внимательно рассматривали что-то, лежавшее перед ними. Эмбер не могла видеть то, на что они смотрели, разговаривали они тихо, потом громко рассмеялись.

Эмбер подошла ближе и увидела большой лист бумаги с гербом его величества и двумя напечатанными строчками. Она нахмурилась и насторожилась, подозревая неладное.

— Что это?

Они обернулись и удивленно взглянули на нее.

— Черный Джек стал знаменитостью, — сказал Синюшный. — Он первым назван в этой листовке первым из двадцати двух разбойников.

Черный Джек усмехнулся, польщенный такой честью.

Но Эмбер глядела на список во все глаза, открыв рот, страшно напуганная. Она хотела жить, и теперь, когда смерть стояла так близко, ее охватил ужас.

— В чем дело? — спросил Черный Джек резко.

— Сам знаешь — в чем! Тебя разыскивают и обязательно поймают! Поймают нас всех и повесят! Ох, лучше бы мне оставаться в Ньюгейте! Там я была бы в безопасности!

— Я бы тоже предпочел, чтобы ты осталась там! Никогда не встречал такую зануду, как ты! Хватит ныть! Как ты думала, за каким дьяволом я привел тебя сюда? Заруби себе на носу — всему миру плевать на тебя! А о своей шее можешь не беспокоиться! У всякой женщины всегда есть непробиваемое алиби — живот! — Джек поглядел на Эмбер насмешливо и саркастически продолжал: — Я знавал одну женщину, так она оттягивала повешение целых десять лет — только одного родит, глядь, а она снова с пузом!

Эмбер насупилась и презрительно фыркнула.

— В самом деле? Что ж, очень хорошо — но только не для меня! — Последние слова она выкрикнула, а затем наклонилась вперед, сжала кулаки и заорала что есть мочи:

— Мне моя жизнь пригодится для другого! Вот что я тебе скажу!..

В этот момент открылась дверь и вошла Бесс. Она заметила происходящий скандал и злорадно ухмыльнулась:

— Из-за чего шумим? Уж не разлюбил ли ты, Джек, нашу благородную миссис Вертихвостку?

Эмбер обернулась, ее ноздри гневно раздулись; она бросила на Бесс язвительный взгляд.

— Ах, Боже мой, Бесс Коломбина, ты оказывается ревнива, как жена на сносях!

— Ревнива? Да чтобы я ревновала к тебе! — взвизгнула Бесс. — Черта лысого, ах ты подлая тварь!

— Не смей обзывать меня!

Тут Эмбер ухватила Бесс за волосы и дернула изо всех сил. Бесс завопила и вцепилась в локоны Эмбер, и между женщинами началась бы драка не на шутку, но в комнату неожиданно вошла матушка Красная Шапочка. Мужчины стояли и со смехом наблюдали за происходящим, но матушка рванулась к женщинам, оттеснила их друг от друга плечом и энергично встряхнула.

— Прекратите! — крикнула она. — Я не допущу потасовки в своем доме! Еще раз, Бесс Коломбина, и я тебя вышвырну отсюда!

— Меня, меня вышвырните? — возмутилась Бесс.

Эмбер в это время с видом превосходства поправляла выбившийся локон.

— А она? Этой дряни все можно, да?

— Бесс!

Бесс и матушка Красная Шапочка долго мерили друг друга яростными взглядами, пока наконец Бесс не уступила. Но все равно, уходя, она ударила Эмбер под ребро. Не колеблясь ни секунды, Эмбер повернулась и плюнула Бесс на платье. Бесс резко остановилась, женщины опять готовы были сцепиться, как две кошки, но матушка Красная Шапочка гневно предупредила Бесс, и та отошла.

В течение нескольких дней Черный Джек не обращал на Эмбер никакого внимания, будто ее и не существовало вовсе, а Бесс вела себя оскорбительно победно и постоянно подчеркивала,.что Черный Джек предпочитает ее Эмбер. Хотя для Эмбер Черный Джек не представлял никакого интереса, она не могла допустить, чтобы Бесс взяла верх. Поэтому она начала кокетливо строить глазки Джеку и флиртовать, что мгновенно привело к успеху, а ярость Бесс стала столь сильной, что Эмбер ожидала получить удар ножом под ребро. Она поняла, что только страх Бесс перед Черным Джеком спас ее от смерти.

В начале сентября Бесс, убежденная, что забеременела, сообщила об этом Черному Джеку и сразу же предложила ему жениться. Тот только презрительно фыркнул.

— Жениться на тебе? Ты что, считаешь меня дурачком? Думаешь, я не знаю, что чуть ли не каждый мужик, который заходит в этот дом, переспал с тобой!

Черный Джек сидел за столом, когда все уже поели и ушли, он грыз куриную ногу, а в другой руке держал бутылку вина, из которой время от времени отхлебывал. Он развалился в кресле и блаженствовал, даже не считая нужным взглянуть на Бесс.

— Это неправда, это гнусная ложь, и ты прекрасно сам знаешь! Да я даже словом не обмолвилась ни с кем, пока ты не привел сюда эту шлюху! И все равно, я ни с кем не спала, кроме Синюшного, да и то лишь несколько раз! Так что ребенок — твой, Черный Джек Моллард, и ты его признаешь, а иначе я…

Джек отшвырнул в сторону обглоданную кость и наклонился за гроздью лиссабонского винограда.

— Ради Бога, Бесс, заткнись! Орешь, как попрошайка на базаре. Да мне безразлично, что ты делаешь и с кем спишь. Любись с кем хочешь, черт подери, только оставь меня в покое,

Джек сидел к Бесс вполоборота, и секунду она глядела на него остекленевшими глазами, дрожа всем телом от ярости. Потом вдруг с почти животным криком она бросилась вперед и схватила со стола кухонный нож.. На лице Джека мелькнуло удивление, когда он заметил взмах ножа над своей головой. Он защитился рукой, выбил нож и так ударил Бесс, что та упала и растянулась на полу.

Она неловко поднялась, глядя на него снизу вверх глазами, полными звериной ненависти. Тут в комнату вошла матушка Красная Шапочка.

— В чем дело? — вскрикнула она. — Ах, вот оно что! — она остановилась, подбоченясь. — Что ж, я предупреждала тебя, Бесс, теперь уходи. Забирай свое барахло и уходи из этого дома!

Бесс неприязненно посмотрела на нее и медленно поднялась на ноги. Минуту она стояла неподвижно.

— Убирайся! — повторила матушка. — Убирайся отсюда!

Бесс попробовала возразить, а потом вдруг разразилась визгливой руганью.

— Нечего мне повторять! Ухожу я, ухожу! Уйду и никогда не вернусь в этот дом! Не вернусь, даже если вы на коленях будете умолять меня возвратиться! Я ненавижу вас! Ненавижу каждого. Я надеюсь, что вас… — она повернулась и выбежала из комнаты, бросилась к лестнице и поспешила вверх по ступенькам.

Черный Джек тихо присвистнул, поглядел на нож на полу, который он выбил из руки Бесс.

— Ничего себе? Ну и цыганка. Она бы мне запросто перерезала горло. — Он пожал плечами, вернулся к своей кисти винограда и опять начал бросать в рот по одной ягодке.

Матушка Красная Шапочка достала из стола свою амбарную книгу и уселась подвести итоги пребывания Бесс в доме.

— Я рада, что мы покончили с ней. От нее было мало проку, и с тех пор, как к нам пришла миссис Чаннелл, Бесс стала невыносимой. Ну что ж, из поросячьего хвоста флейту не сделаешь.

Через некоторое время Черный Джек отправился на кухню побалагурить с Полл, обожавшей Джека. Полл каждый раз смущалась, когда видела его, начинала заикаться и расчесывать места, где ее кусали вши… На несколько минут в доме наступала тишина, и Эмбер вышла к дверям. В светло-зеленом платье, с распущенными по плечам локонами, перехваченными ленточкой, она смотрелась великолепно. Глубокий вырез Эмбер украсила двумя чудесными желтыми розами из магазина Пенелопы Хилл.

— Ах, Боже мой, какой сегодня жаркий день! —произнесла она и опустилась в кресло. Она стала обмахиваться кружевным платочком, а матушка Красная Шапочка продолжала свои занятия. Через несколько минут Эмбер встала и пошла к дверям в холл, откуда вела лестница на второй этаж.

— Не думаю, что вам стоит подниматься наверх, моя дорогая, — заметила матушка, окуная перо в чернильницу и не отрываясь от работы. — Я только что отослала Бесс собирать вещи, и она сейчас бесится от злости.

Эмбер обернулась на эти слова с улыбкой.

— Бесс уходит? — она пожала плечами. — Мне все равно, злится она или нет. Пусть только попробует мне хоть слово сказать, я ей…

— Выбросьте это из головы, дорогая. Я не допущу еще одной драки в своем доме. Идите на кухню и побудьте там с Джеком и Полл, пока Бесс не уйдет.

Эмбер поколебалась мгновенье, потом ушла в другую комнату. Через несколько минут они услышали стук каблуков Бесс, спускавшейся по лестнице, голос матушки, затем стук двери, когда Бесс наконец ушла. Черный Джек предложил выпить за начало мирной жизни, потом они вернулись в гостиную и сели играть в карты.

Несколько часов продолжалась игра сначала в карты, потом в дайс, ибо им не нужно было идти на дело: воровские операции они совершали не чаще одного-двух раз в неделю, а то и реже, и сейчас просто убивали время за игрой. Черный Джек научил Эмбер различным трюкам из репертуара шулеров — палмингу, слурингу, наппингу, и за семь месяцев она стала большим специалистом. Эмбер почувствовала, что вполне могла бы обыграть любого лорда или леди в королевстве.

Потом пришел Синюшный, и они стали играть в путт, любимую игру в популярных тавернах, которая разорила не одного помещичьего сынка. Только часа через три или четыре Эмбер поднялась к себе в комнату, и там она увидела последний акт мести Бесс: все платья и юбки Эмбер валялись на полу по всей комнате, разорванные и разрезанные на мелкие куски, веера переломаны пополам, перчатки разрезаны ножницами, а содержимое баночек с косметикой вылито на остатки лучшего платья Эмбер.

Черный Джек пообещал, что достанет Бесс из-под земли и исколошматит так, как она того заслужила, но Бесс, казалось, исчезла насовсем, и все понимали, что никогда не смогут разыскать ее в этом огромном городе, где жителей полмиллиона. Она могла затаиться в лабиринте Кларкенуэлл или Сент-Панкрас, в переполненном народом порту Уаппинг или в узких переулках и дворах Минт[23] по ту сторону реки в районе Саутуорк.

Происшедшее было для Эмбер ударом. Она решила, что ее жизнь проклята и она никогда уже не выберется из Уайтфрайерз. Эмбер стала мрачной и замкнутой, она бесцельно бродила по дому и на всех срывала свое раздражение. Она возненавидела и Бесс, и Черного Джека, и Красную Шапочку, и Полл, и Синюшного, и домашнего кота, и даже себя.

«Что бы я ни делала, — думала Эмбер, — как бы ни старалась и сколько бы ни экономила — всегда что-нибудь да произойдет! Мне никогда не вырваться отсюда! Я так и помру в этой вонючей дыре!»

Через три дня после изгнания Бесс матушка Красная Шапочка вошла в спальню и нашла Эмбер на постели, она лежала на спине, вытянувшись и закинув руки за голову. Эмбер проснулась не меньше двух часов назад и теперь перебирала свои невзгоды в тоске и отчаянии. Чем дольше она думала о них, тем безысходнее казалось положение, в котором она очутилась. Эмбер бросила на матушку неприязненный взгляд, недовольная, что ей помешали, но вслух ничего не сказала.

— Ну, моя дорогая, — провозгласила матушка весело, будто Эмбер только что радостно поздоровалась с ней. — Сегодня необычный для нас день.

Каждое утро матушка Красная Шапочка вставала пунктуально в пять часов, надевала свое простое, опрятное платье и отправлялась по своим бесчисленным делам. С самого утра она была деловой, аккуратной, работоспособной. Эта решительность и деловитость раздражали Эмбер.

— А для меня сегодня самый обычный день, — сердито ответила она.

— Как же так, вы, верно, забыли, что сегодня вы отправляетесь в Найтсбридж.

— Может, кто другой, а я никуда не собираюсь!

— Дорогая моя, это очень важное дело. Речь идет об очень больших деньгах.

— Не в первый раз речь идет о больших деньгах, да только я-то что с того имею? — этот вопрос обсуждался неоднократно, и всегда оставалось горькое чувство, ибо, несмотря на протесты Эмбер, её всякий раз обманывали, матушка доказывала, что Эмбер получает точную сумму, положенную за такую работу, и Черный Джек соглашался. — К тому же будет так, как грозилась Бесс, — нас схватят констебли, которых она предупредит, — ведь Бесс знает все наши планы.

— Чепуха, моя дорогая. Поверьте, я знаю Бесс лучше, чем вы, и смею уверить, она не настолько глупа. Ей ненавистен вид констебля, как рыбной торговке — мороз. Что же касается денег — я поднялась к вам, чтобы сообщить: на этот раз я удваиваю вашу долю, чтобы возместить ущерб, нанесенный вашей одежде. — И, сочтя вопрос исчерпанным, матушка пошла к двери. — Черный Джек внизу с Джимми и Синюшным. Они отправлются через час.

С этими словами матушка повернулась к двери, а Эмбер скорчила злую физиономию и крикнула вдогонку:

— Я никуда не пойду!

Матушка Красная Шапочка ничего не ответила на это, но через несколько минут в дверях появился Черный Джек. Он стал уговаривать Эмбер, убеждать, что они переменили план, и Бесс не сможет им навредить. Целых полчаса он уламывал Эмбер, наконец она встала с постели и начала одеваться. Но и после уговоров она не могла решиться и пошла посоветоваться к астрологу, который жил на Митр-Корт. Астролог заверил Змбер, что день для нее благосклонный, тогда она надела плащ, одолжив его у матушки, и, все еще недовольная всем на свете, пошла с мужчинами и Полл.

Тихая деревушка Найтсбридж находилась в двух с половиной милях от города, на другом берегу Темзы. Они переплыли реку на барже в районе Тутхилл Филд, потом наняли коляску до деревни. Благодаря своему удобному расположению, деревня часто подвергалась нападениям разбойников, которые грабили тех, кто взъезжал или выезжал из города. Матушка Красная Шапочка получила сообщение от хозяина таверны, что восьмого сентября ожидается приезд одного старого джентльмена по имени Теофилус Бидалф, наезжавшего в Лондон дважды в год.

Иногда приходилось ждать два, три дня и больше, пока не появится жертва, но Эмбер решила, что на этот раз ждать не придется. Они поднялись в отведенную им комнату, где Полл сразу же сняла туфли — она все время жаловалась, что туфли ей жмут. От нечего делать Эмбер уселась перед зеркалом и стала поправлять прическу — процесс, способный занять не меньше получаса, потом, закончив с волосами, она начала с пристрастием допрашивать Полл, пока та не призналась, что ожидает ребенка от Черного Джека. К полуночи, изнывая от скуки, Эмбер бродила по комнате, свесившись, глядела из окна, барабанила пальцами по подоконнику. Ей хотелось быть кем угодно, но только не тем, кем она была, и где угодно, но не там, где находилась сейчас.

Наконец она услышала топот копыт и шум колес кареты; раздался лай собак. Конюхи бросились со всех ног приветствовать гостей, и через несколько секунд раздался стук в дверь: хозяин сообщил, что

Теофилус Бидалф прибыл и сейчас ужинает внизу. Эмбер подождала с четверть часа и спустилась в обеденный зал.

Мистер Бидалф стоял у камина и пил эль, беседуя с хозяином. Он не заметил появления Эмбер, пока та не назвала его по имени. Тогда он удивленно повернулся. Небольшого роста, с веселым лицом и кустистыми бровями, он излучал доброжелательность.

— О, мистер Бидалф! — вскричала Эмбер с лучезарной улыбкой и протянула руку.

Он пожал руку и поклонился.

— Ваш покорный слуга, мадам, — несмотря на галантность, старик был искренне поражен и озадачен, хотя глядел на Эмбер с живым интересом.

— Конечно, вы забыли меня" сэр.

— Боюсь, мадам, что да.

— Меня зовут Энн, я — старшая дочь Балтазара Сент-Мишель. Когда вы видели меня в последний раз, я была вот такой. — Эмбер наклонилась и показала рукой, какая она была тогда маленькая девочка. — Ну, теперь вы вспомнили, сэр? Вы качали меня на коленке. — Эмбер продолжала улыбаться ему.

— Ну… гм… конечно, мадам… то есть, дорогая моя. Как поживает ваш отец? Ведь мы не виделись с ним несколько лет…

Эмбер сделала грустное лицо.

— О, мистер Бидалф, он нездоров. Застарелая подагра опять мучает его. Иногда он по нескольку дней не встает с постели. — Эмбер снова улыбнулась. — Но он часто говорит о вас. Он будет чрезвычайно рад, узнав, что я встретила вас.

Мистер Бидалф глотнул эля.

— Передайте ему мои наилучшие пожелания, дитя мое. А что вы тут делаете одна?

— О, я не одна, сэр. Я путешествую со служанкой. Я еду навестить тетю Сару, но одна из наших лошадей потеряла подкову, вот мы и остановились здесь на ночь. Все говорят, на дорогах нынче полно разбойников.

— Верно, путешествовать стало небезопасно, совсем не так, смею вас заверить, как в старое доброе время, когда я был молодым. Но верно и то, что прежде вообще все было по-другому. Не желаете ли поехать со мной завтра утром? Уж я позабочусь, чтобы вы добрались в безопасности.

— О, благодарю вас, сэр! Как это любезно с вашей стороны! Честно говоря, я так боюсь этих головорезов, что мне просто не по себе.

Пока они беседовали, Эмбер заметила, что его лакеи выносят на спине сундуки и ящики. Очевидно, старый джентльмен не доверял конюхам местной конюшни. Появлялась возможность Черному Джеку выбрать из сундуков то, что нужно, пока Эмбер будет занимать внимание мистера Бидалфа. А задолго до утра они все пятеро будут уже в безопасности во Фрайерз. Эмбер хотелось поскорее покончить с этим делом и возвратиться в покой своей комнаты, ибо ревность Бесс дамокловым мечом висела над нею. Эмбер подумала, что сумасшедшая Бесс сделает все, чтобы отомстить. Мистер Бидалф пригласил Эмбер поужинать вместе. Они долго сидели за столом, и Эмбер слушала его воспоминания о гражданской войне. Она узнала о многочисленных случаях его героического поведения, а также о подвигах его друзей, о благородстве покойного короля, о великолепном командовании принца Руперта. Он не один раз повторил, что нет ничего более славного и достойного, чем поражение роялистов в этой войне. А Эмбер внимательно поглядывала на часы. К десяти она начала нервничать и просто заставляла себя сидеть спокойно и не ерзать, с улыбкой задавая вопросы. Они сидели за столом уже более трех часов, и, конечно, Черный Джек должен уже кончить работу и дать ей сигнал присоединиться к ним. В сердце Эмбер появилась паника, липкий страх заполз в душу и тело: «О! Ну где же он? Почему он не идет? Что могло там произойти?»

Вдруг она услышала шум с улицы. Снова залаяли собаки и раздался стук копыт на дороге, звуки голосов — кричали мужчины, визжали женщины.

Полл открыла дверь на верхней площадке лестницы и отчаянно замахала руками, привлекая внимание Эмбер. Та вскочила на ноги, охваченная ужасом, решив, что появилась Бесс с констеблями.

— Боже мой, мадам! Что случилось?

— Воры! — вскричала Эмбер. — Живее! Погасите свечи!

Эмбер бросилась гасить свечи в канделябре на стене, в это время Полл помчалась вниз по лестнице, вопя от страха.

— Заткнись! — прикрикнула на нее Эмбер.

Тут она безошибочно узнала голос Бесс Коломбины и гневный возглас Черного Джека.

Голоса подходили все ближе и ближе, и Эмбер, не способная думать ни о чем другом, кроме как о спасении, бросилась к входной двери. Она услышала, как Полл выкрикнула ее имя, а мистер Бидалф, поддавшись общей панике, спотыкался в темноте и звал:

— Миссис Энн! Миссис Энн! Где же вы?

Он по ошибке ухватился за Полл, и та громко завизжала от страха.

Эмбер стремглав побежала вперед, но не успела выскочить за дверь, как услышала приближающиеся шаги и увидела свет факелов. Голос Бесс кричал:

— Она здесь! А его отпустите — он тут ни причем! Хватайте женщину!

Эмбер развернулась и бросилась назад в дом, на кухню. Мистер Бидалф все еще растерянно бродил и звал Эмбер, а Полл кричала, не зная, что делать. В темноте мистер Бидалф ухватил Эмбер за юбку, та вырвала подол из его рук, услышала треск рвущейся ткани и помчалась дальше по узкому коридору, проходившему под лестницей. Как раз в этот момент пламя факела осветило всю комнату. Полл взвизгнула, когда ее схватили, а мистер Бидалф потребовал, чтобы ему объяснили, что, собственно, происходит.

С бешено колотящимся сердцем, задыхаясь, Эмбер влетела на кухню и испуганно вздрогнула, когда услышала за спиной голос:

— Миссис Чаннелл? Это я, хозяин.

Эмбер застыла на месте.

— О Господи! Куда мне деваться? Где спрятаться? Ведь они сейчас будут здесь! — От страха у нее стучали зубы, тряслись поджилки.

— Быстро сюда! Забирайтесь в этот ларь! Дайте мне руку!

Эмбер на ощупь влезла в тесный хлебный ларь. Хозяин помог ей, потом закрыл крышку. Не успела крышка плотно захлопнуться, как из коридора в кухню ворвались Бесс с констеблями. Хозяин бросился бежать, хлопнув дверью.

— Она там! — крикнула Бесс.

Через отверстия Эмбер видела свет факелов, слышала топот ног. Бесс ударилась о табурет и грубо выругалась.

Эмбер подождала, пока не скрылся из виду последний из преследователей, откинула крышку ларя, выбралась наружу и, подобрав юбки, побежала вслед за ними. Обогнув угол дома, она оказалась во дворе. Кухня располагалась в отдельном крыле, и здесь было темно. Паника в душе Эмбер усилилась; полиция схватила всех троих, это она поняла по выкрику Бесс: «Отпустите его, идиоты! Он работает конюхом в этой таверне! Хватайте женщину!»

Не задерживаясь ни секунды, Эмбер бросилась в противоположную сторону, к реке, рассчитывая, что в темноте ее не увидят. Добравшись до берега, она спустилась к самой воде и побежала дальше. Ночь была безлунной, небо закрывали темные облака, и она безостановочно мчалась, ничего не видя впереди, как во сне, не обращая внимания на хлопающую по ногам мокрую юбку, промокшие туфли, стегающие по лицу ветки кустов. Резкая боль пронзила ее левый бок, ноги стали как деревянные, а легкие, казалось, горят огнем. Но зато шум из таверны уже еле доносился. Однако Эмбер не осмеливалась оглянуться и перевести дух. Страх гнал ее все вперед и вперед.

Наконец наступила полная тишина, ни звука, кроме редкого всплеска лягушки, прыгающей в реку. Теперь она могла больше не бежать, а передохнуть и успокоиться. Эмбер прислонилась к дереву.

Когда у нее восстановилось дыхание, она стала обдумывать дальнейшие действия. Если выйти в район Бурн, она окажется далеко от Фрайерз. Нет, надо выйти на большую дорогу и попытаться поймать попутную коляску или же идти пешком. До дома всего две с половиной мили. Эмбер поднялась на высокий берег и пошла через поле. Она не сразу вышла на дорогу, опасаясь, что ее обнаружат. Она то бежала, то шла шагом, постоянно оглядываясь. При появлении коляски или просто пешехода Эмбер бросалась на землю и замирала в ужасе, но большей частью ночью было тихо, и неприятных встреч не произошло.

Через несколько минут Эмбер добралась до Сент-Джеймс Парка, обогнула его, и хотя здесь попадались поздние прохожие, она успевала затаиться в темных закоулках и прошла без приключений. Оказавшись на Странде, Эмбер торопливо двинулась вперед, подтянув юбку повыше, чтобы не испачкать ее об отходы, мусор, собачьи экскременты и гниющие овощи, усеивавшие улицу. Она боялась остаться одна в Сити, ибо знала об опасностях, подстерегавших на каждом шагу одинокого путника, и уповала на появление коляски. Вдруг послышался грохот кареты, эхом отдававшийся от темных домов. Заметив, что карета наемная, Эмбер крикнула кучеру. Тот натянул вожжи и остановился.

— Хотите нанять карету?

Эмбер уже подбежала, открыла дверцу.

— Темпл Бар! — крикнула она. — И поскорее! Она захлопнула дверцу, счастливая, что наконец-то в безопасности.

Они ехали очень быстро, и Эмбер испугалась, что карета перевернется. На деревянном сиденье лежала тонкая подстилка, отнюдь не спасавшая пассажира от резких толчков и ужасной тряски. У Темпл Бара карета остановилась. Но не успели еще колеса затормозить, как Эмбер соскочила на землю и бегом бросилась к зданию Темпл Бара, — у нее не было ни фартинга.

— Эй! — крикнул кучер в ярости. — Вернись сейчас же, дрянь ты этакая!

Но Эмбер уже исчезла во тьме строений, и кучер только поглядел ей вслед: завидев впереди группу пьяных веселых студентов, он не решился преследовать беглянку. Один шиллинг за поездку не стоил риска потерять и коляску, и лошадь. Он снова забрался на козлы и уехал поскорее от опасного места.

Эмбер помчалась по узкой улочке, выскочила на Памп-Корт, где горело много огней, звучала музыка, слышалось пение и смех. Повсюду толпились люди. Эмбер бежала, опустив голову, — она слишком устала, чтобы думать о своем внешнем виде. Не глядя вперед, она наскочила на группу полупьяных студентов, и кто-то из них схватил ее за руки.

— Эй, красотка! — воскликнул он весело. — Куда так спешишь?

Эмбер не ответила, она начала отчаянно бороться, чтобы вырваться, колотила кулаками, плакала и кричала, охваченная ужасом. Но чем больше она боролась, тем настойчивее ее держали. Подошли другие парни, окружили их, смеялись и шутили. Они решили, что поймали проститутку, ибо ни одна уважающая себя женщина не станет бегать по улицам в одиннадцать часов вечера в тонком шелковом платье, да к тому же мокром и порванном.

Студент наклонился и поцеловал ее, Эмбер почувствовала, что круг сужается, и от охватившего ее страха чуть не лишилась сознания. Каждый студент походил на констебля, и эти лица окружали ее все теснее и теснее. И тут она услышала знакомый голос:

— Эй, одну минуту! Что происходит? Я знаю эту женщину, пропустите ее, негодяи! — Это был Майкл Годфри, которого Эмбер не видела уже месяца четыре.

Студенты неохотно отпустили ее. Эмбер подняла глаза на Майкла. По ее щекам струились слезы, лицо было исцарапано и грязно. Она отмахнулась от окружавших и пошла, Майкл — за ней следом. Он догнал Эмбер в темном проулке, ведущем в Уайн-Корт, в стороне от света факелов.

— Миссис Чаннелл! Ради Бога, скажите, что случилось? Я — Майкл, вы что, не помните меня?

Он схватил ее за руки, остановил, но Эмбер яростно вырывалась, всхлипывая.

— Пустите! Они меня поймают!

— Кто поймает? Но в чем дело, скажите, прошу вас! — он слегка встряхнул ее, потому что Эмбер дрожала, судорожно высвобождая руки в каком-то оцепенении и ужасе.

— Констебли, дурак! Пустите!

Он неожиданно повернулся, потащил Эмбер за собой и завел в подъезд. Эмбер прислонилась к стене.

— Где Черный Джек? — спросил он.

— Его поймали. Мы были в Найтбридж, и туда явились констебли, мне удалось удрать, но они бросились в погоню. — Она снова рванулась. — Да пустите же меня! Я должна вернуться.

Майкл схватил ее за плечи и прижал к стене, Эмбер почувствовала его объятия.

— Вы не должны туда возвращаться. Красная Шапочка снова будет посылать вас на воровские дела, и когда-нибудь вас действительно арестуют. Пойдемте со мной…

Он потянулся к ней губами, нежно обнял, и Эмбер благодарно расслабилась, она не могла больше сопротивляться. Заботливо поддерживая, Майкл повел ее по темному коридору к лестнице.

Глава пятнадцатая

Трое разбойников — Черный Джек, Джимми Большой Рот и Синюшный — были повешены на одной виселице через десять дней после того, как их поймали. Если уж правосудие свершалось, то его действие происходило с беспощадной поспешностью. У Черного Джека не осталось времени для выкупа свободы. Бесс отправили в исправительный дом для женщин — уголовниц. Полл сослалась на беременность, и ее посадили в Ньюгейт до рождения ребенка, а потом обещали выслать в Вирджинию.

Во время казни Эмбер осталась одна в комнатах в Уайн-Корт, где они жили с Майклом Годфри. Майкл пошел посмотреть на казнь и, вернувшись, рассказал, что после повешения всех троих вынули из петель и бросили во дворе таверны, чтобы с ними могли попрощаться родственники и просто любопытные. С трупами повешенных обходились уважительно, их не таскали волоком по улице, как это бывало раньше, пока лица не превращались в кровавое месиво. Черный Джек, по словам Майкла, до самого конца вел себя спокойно и уверенно. Его последние слова были: «Джентльмены, нет ничего лучше веселой жизни, хоть она и коротка!»

Ей трудно было в это поверить. Разве мог Черный Джек Моллард погибнуть, ведь Эмбер так хорошо помнила все, что он говорил, все, что он делал последние месяцы? Как мог он оказаться мертвым, такой большой, сильный и могучий? Она помнила его крепкие мускулы, плотное тело, покрытое курчавыми черными волосами на груди. Помнила его громоподобный смех, его способность выпивать Бог знает сколько вина. Джек рассказывал, что его прозвище происходит от того, что однажды он поспорил, что выпьет кувшин бургундского залпом, и выиграл пари. Она многое помнила о нем.

И вот теперь он мертв. Ей доводилось видеть, как плакали мужчины в часовне тюрьмы накануне казни, она помнила выражение их лиц. И сейчас Эмбер пыталась представить, а как выглядел Черный Джек, как бы она сама выглядела там, рядом с ним. И при этой мысли ее охватил ужас. Что бы она ни делала — обедала, расчесывала волосы, глядела в окно, облокотясь на подоконник, смеялась шуткам молодых людей во дворе колледжа, — эта мысль вдруг приходила к ней, и от нее она ощущала почти физическую боль в душе.

«Я могла быть мертвой»

Эмбер просыпалась среди ночи и рыдала от ужаса, судорожно прижимаясь к Майклу. Она видела смерть двух своих сестер, но только эта казнь явилась первой личной трагедией смерти, полностью осознанной ею. Она стала очень религиозной и тщательно повторяла все молитвы, какие знала, по нескольку раз в день.

«Благодарю тебя, Господи, ибо быть бы мне тогда не на небе, а в геенне огненной», — Эмбер знала, что недостойна своего места за свои прегрешения. Еще когда она жила в Мэригрине, дядя Мэтт предсказывал, что ее место не на небесах. Она свято верила в существование рая и ада так же, как и в то, что заяц — заколдованная ведьма. И все же вечное проклятие не могло удержать ее от чего бы то ни было, если ей этого хотелось.

Почти месяц Эмбер не могла заставить себя выйти из квартиры Майкла Годфри. Он приобрел подержанный костюм мальчика, чтобы Эмбер надела его, и она научилась носить мужской костюм, шагать по-мужски, враскачку, постукивая каблуками, как молодые франты на улицах города, а Майкл покатывался со смеху. Он заявил, что Эмбер более талантливая актриса, чем сам Эдвард Кинастон. Решили, что ее будут звать Том, она — племянник Майкла, приехавший из деревни. Но друзей Майкла не проведешь, хотя все сочли шутку удачной и называли Эмбер только Томом.

Однако Майкл предупредил Эмбер, что пройдет немало времени, прежде чем ее присутствие здесь станет известным, и после этого им придется переехать. Но угроза отъезда не слишком беспокоила его, ибо Майкл редко ходил на занятия — юриспруденцией он интересовался не более, чем его соученики, отцы которых послали детей учиться в Иннзов-Корт. Теперь, как никогда, пошла развеселая беззаботная жизнь — не до лекций и учебников!

Эмбер сообщила Майклу свое настоящее имя и историю злоключений, опустив, однако, роль лорда Карлтона и выдав родившегося ребенка за сына Льюка Чаннелла.

Приблизительно через две недели после казни Черного Джека Майкл зашел на Рэм Эллей-Стрит к матушке Красной Шапочке, убедить ее, что миссис Чаннелл навсегда уехала из Лондона. Его посещение объяснялось отчасти любопытством — как отреагировала старуха на последние события, а частично — просьбой Эмбер забрать серьги, которые, по ее словам, были подарены ей тетей еще до отъезда из деревни. Майкл принес ей сережки и поведал последние новости.

— Матушка довольна, что ты ушла. Я сказал, что получил от тебя письмо, в котором сказано, что ты вернулась в семью и о Лондоне больше и слышать не желаешь.

Эмбер рассмеялась и откусила от большого румяного яблока.

— И она поверила?

— Вроде бы — да. Заявила, что тебе нельзя было уезжать из своей деревни и что Лондон не для таких девушек, как ты.

— Уверена, матушка обанкротится теперь без меня, ведь на мне она много зарабатывала, поверь.

— Милочка моя, да матушка не обанкротится, даже если свою голову потеряет, не то что тебя. Она просто наймет другую, обучит ее, и та займет твое место. Найти же хорошенькую девицу, ожидающую ребенка и незамужнюю, — нетрудно. Та будет ей благодарна по гроб жизни.

Эмбер презрительно фыркнула и швырнула огрызок в камин.

— Старая перечница готова хоть с дьяволом связаться, если рассчитывает получить с него фартинг!

Оставаясь часто одна, Эмбер проводила время, обучаясь чтению и письму, относясь и к тому, и к другому с таким же энтузиазмом, как в свое время к танцам, пению и игре на гитаре. Она без конца писала свое имя и имя Брюса, окружая росписи сердечками, но каждый раз сжигала написанное до прихода Майкла. Она знала, что Майкл не станет проявлять такт, если узнает, что она по-прежнему любит того, кто был до него. К тому же ей не хотелось обсуждать Брюса с кем бы то ни было. Собственная подпись Эмбер представляла собой длинную закорючку, в которой оставались различимы лишь две буквы. Когда Эмбер показала Майклу образцы своей подписи, тот стал смеяться и заявил — роспись выглядит настолько безграмотной, что Эмбер вполне могут принять за графиню.

Однажды дождливым октябрьским вечером Эмбер лежала на постели и разглядывала непристойные картинки в книжке сонетов Аретино[24], которую ей дал Майкл для практики в чтении.

Услышав звук отпираемой двери, Эмбер спросила, не оглядываясь:

— Майкл? Иди-ка сюда! Что-то мне непонятно…

Ей ответил голос Майкла, но очень уж строгий:

— Подойди ко мне, племянник.

Сочтя ответ за очередную шутку, Эмбер соскочила с постели и выбежала в коридор, но остановилась и в смятении замерла на пороге. Вместо Майкла в дверях стоял старый человек с прямым тонким носом и сердитым, сморщенным лицом, будто только что выпил уксуса. Эмбер испуганно отступила назад, прикрыв рукой слишком раскрытый ворот белой рубашки. Но — поздно, старик сразу понял, что перед ним не мальчик-племянник.

— Так вы говорите, у вас здесь живет племянник, мистер? Где же он? — строго произнес господин и, нахмурившись, взглянул на Майкла.

— Вот он, мистер Грайпенстро, — ответил Майкл уважительно, но с упрямством.

Мистер Грайпенстро снова посмотрел на Эмбер поверх квадратных зеленых очков и скривил губы. Эмбер опустила руку и просительным тоном сказала:

— Прошу прощения, Майкл, я думал, ты один пришел.

Он указал ей жестом на спальню, и Эмбер ушла, прикрыв за собой дверь. Она остановилась у двери, чтобы слышать разговор мужчин. «Боже мой! — с отчаянием подумала она, нервно потирая ладони. — Что же будет со мной? Ведь если он узнает, кто я такая…» Тут до нее донесся голос мистера Грайпенстро.

— Ну-с, мистер Годфри, какие оправдания будут на этот раз?

— Никаких, сэр.

— И давно вы держите это существо в квартире?

— Один месяц, сэр.

— Месяц? Великий Боже! Да у вас нет ни малейшего уважения к древним и достойным английским законам! Из уважения к вашему отцу я оставлял безнаказанными многие ваши проступки, но это превосходит все прочее! Если бы не глубокое почитание и высокий авторитет сэра Майкла, я послал бы вас во флот, где вас научили бы, как следует вести себя молодому человеку. Но при данных обстоятельствах заявляю — вы исключены из колледжа. И чтобы мне никогда не пришлось больше видеть вашу физиономию! А этого существа здесь не должно быть через час!

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

Открылась дверь.

— Позвольте мне сказать вам следующее, мистер: когда молодой человек волочится за бабами, то его ждут дуэли, сифилис и незаконные выродки, и больше ничего. Прощайте! — и дверь захлопнулась.

Эмбер подождала немного, потом влетела в комнату.

— О Майкл! Тебя исключили! Это я во всем виновата!

Она стала плакать, но Майкл быстро обнял ее и начал утешать.

— Ну не надо, милочка! Какого дьявола! Мы уедем из этого злополучного места. Пошли, надевай шляпку и плащ, и мы найдем себе квартиру, где мужчина сможет жить так, как ему того хочется.

Майкл снял двухкомнатную квартиру в гостинице под названием «Виноградная лоза» неподалеку от улицы Сент-Клеменс, пересекавшей Флит-стрит. Она располагалась за воротами Сити в новом и более модном районе Уэст-Энда. Рядом проходила Друри Лейн и размещался Ковент Гарден. В пяти минутах ходьбы на В ер-стрит находился Теннисе Корт, превращенный теперь в Королевский театр.

Он купил для Эмбер наряды, сначала подержанные — ему требовались деньги на квартиру, позднее она заказала себе новые. И Эмбер вновь погрузилась в вихрь развлечений и удовольствий. Еще в Темпле ей приходилось встречаться с друзьями Майкла, а теперь появилось множество новых знакомств: молодые люди из богатых семей, будущие бароны и лорды, офицеры гвардии короля и герцога, актеры одного из четырех театров. Познакомилась также Эмбер и с женщинами — содержанками этих молодых людей — хорошенькими девушками, продававшими ленты и перчатки в торговых рядах Чейнджа, куртизанками, актрисами. Эти умненькие и веселые девицы, ровесницы Эмбер, — цветы, которые расцвели на благодатной почве Реставрации.

Они ходили в театры и сидели в партере, где дамы непременно носили маски, переговаривались с соседями и жевали китайские апельсины. Бывали они и в игорных домах в Хэймаркете, где как-то раз Эмбер охватило радостное возбуждение, когда пронесся слух, что сейчас придет король. Но король не пришел, и Эмбер испытала глубокое разочарование — она никак не могла забыть лицо короля, когда он посмотрел на нее во время шествия. Им приходилось бывать и в Нью-Спринг Гарден, что в Ламбете[25], и в Малберри Гарден, который в последнее время стал очень модным местом прогулок. Они обедали в самых известных тавернах — в «Локетс» возле Чаринг-Кросс, где всегда было множество молодых офицеров в красивой форме; «Бэар» в Бриджфуте, в таверне «Даггер», которая пользовалась дурной славой из-за частых драк, но имела репутацию места, где подают самые изысканные пироги. Не раз Майкл с Эмбер посещали кукольные представления в Ковент Гарден, где собирались сливки общества. По вечерам они часто выезжали в наемной коляске и состязались: кто больше разобьет оконных стекол, бросая медные монеты.

А когда они оставались дома, их квартиру заполняли друзья Майкла — молодые люди, приходившие в любое время дня и ночи. Они заказывали еду и напитки, которые приносили им из таверны, играли в карты, напивались допьяна и укладывались в постель Майкла и Эмбер со своими дамами. Никто из них не имел определенного занятия, да они и не думали об этом. Их помыслы занимало только беганье от кредиторов. Их стихией были удовольствия; моральные устои исчезли так же, как старомодные шляпы с высокой тульей, и так же, как шляпы, служили объектом насмешек. Равнодушие, цинизм и эгоизм стали признаками благородного происхождения. Мягкость, честь, преданность вызывали лишь презрение. Джентльмены старой школы из окружения короля Карла I обвиняли нынешнего короля во всеобщем падении нравов нового поколения. И хотя в период Протектората при Кромвеле положение было не лучше и лишь скрывалось под личиной благонамеренности, молодой король не желал и не пытался установить более жесткие правила поведения. Не его величество, а гражданская война посеяла те зерна, которые теперь, после возвращения короля на престол, взошли и расцвели пышным цветом.

Но Эмбер даже туманно не представляла себе все эти течения и настроения.

Она была влюблена в такую жизнь. Ей нравились шум, неразбериха, веселье и бесшабашность этой бурной беззаботной компании. Она понимала, как сильно эта жизнь отличалась от жизни в деревне, и радовалась этому отличию, ибо здесь она могла делать, что хотела, и никого это не возмущало и не шокировало. Ей и в голову не приходило, что такой образ жизни не приличествует джентльмену.

Молодых людей брак не интересовал; брак тоже среди прочего получил клеймо чего-то недостойного и воспринимался как последнее прибежище неудачника, столь глубоко погрязшего в долгах, что у него просто не оставалось другого выхода. Любовь между супругами считалась дурным тоном, а счастливый брак вызывал насмешки, отнюдь не зависть. Эмбер к этому относилась так же — Льюк Чаннелл убедил ее, что замужество — самое большое несчастье, которое может постигнуть женщину, поэтому она с горячностью, с такой же язвительностью, как и другие из ее окружения, говорила о том, как это абсурдно — быть женой или мужем. Но в глубине сердца Эмбер оставляла тайное место для Брюса Карлтона, хотя и была уверена, что никогда больше не увидит его.

Только самоуверенность Эмбер была поколеблена. Это случилось в середине октября, когда она обнаружила, что снова забеременела. Пенелопа Хилл предупреждала, что иногда самые тщательные меры предосторожности могут подвести, но Эмбер не ожидала, что такое может произойти с ней. На какое-то время она впала в отчаяние. Все развлечения стали ей не в радость — сама мысль вновь проходить через неприятности вынашивания младенца повергала ее в ужасную тоску, и Эмбер решила, что не станет рожать. Еще в Мэригрине она знала женщин, умевших вызывать аборт, если беременность наступала слишком часто. От Брюса Карлтона она желала ребенка, но от кого-то другого — нет.

Эмбер поговорила с одной из женщин, служившей продавщицей в Чэйндже. Ее звали Молли, и, по слухам, она получила большую сумму денег и чуть ли не от самого герцога Букингема. Эта Молли направила Эмбер к повитухе на улицу Хэнгинг Сод.

Повитуха оказывала услуги очень многим женщинам, которые вели подобный образ жизни. Не говоря ни слова Майклу, Эмбер отправилась к ней. Повитуха усадила Эмбер в ванну с горячей водой на час или около того, добавляя в воду различные снадобья, потом дала ей сильную дозу лекарства и велела съездить в Пэддингтон и обратно в наемной коляске без рессор. К великому облегчению Эмбер, одно из этих средств или все сразу помогли. Еще Молли посоветовала пить особое лекарство каждые двадцать восемь дней, принимать горячую ванну и ездить в безрессорной коляске.

— Нынешние джентльмены, — говорила Молли, — терпеть не могут женщин, доставляющих им подобные неприятности, сама увидишь. — Она приподняла свою пышную грудь, положила ногу на ногу и многозначительно улыбнулась.

В первые дни Эмбер старалась скрывать лицо, когда выходила из дома, — надевала маску, накидывала на голову капюшон — из опасения, что ее узнает констебль и остановит. Воспоминания о Ньюгейте тяжким грузом висели на ее душе. Но еще страшнее была мысль о том, что если ее снова поймают, то либо повесят, либо выгонят из Лондона, а она так привыкла к этому городу, что высылка казалось не менее тяжким наказанием, чем смерть.

Однажды она узнала нечто, явившееся для нее ответом на многие вопросы, а кроме того, представлявшее заманчивую перспективу. Эмбер восхищалась красивыми элегантными нарядами, которые носили актеры в повседной жизни, и как-то раз она сказала об этом Майклу.

— Бог ты мой, они все выглядят, как лорды. Сколько же они зарабатывают, эти актеры?

— Пятьдесят-шестьдесят фунтов в год.

— Как же так, сегодня я видела у Чарльза Харта шпагу, так она стоит около этого!

— Что ж, возможно. Ведь актеры по уши в долгах.

Эмбер как раз готовилась ко сну, она повернулась к Майклу спиной, чтобы он расшнуровал ей тугой корсет.

— Ну тогда я им не завидую, — заметила она, снимая с руки браслет. — Несчастные люди. В Ньюгейте им не удастся так шикарно выглядеть.

Майкл сосредоточенно занимался расшнуровыванием, но, наконец, он распутал узелок и шутливо хлопнул ее по заду.

— Их в Ньюгейт не посадят. Актера нельзя арестовать, разве только по специальному разрешению самого короля.

Эмбер повернулась, в ее глазах вспыхнул новый интерес.

— Значит, говоришь, их нельзя арестовать? Но почему?

— Да потому, что они слуги его величества и пользуются зашитой короны.

«Ах, вот оно что… Об этом стоит подумать».

Уже не в первый раз Эмбер бросала завистливые взгляды на сцену. Сидя рядом с Майклом в партере, она замечала, как богатые франты не отрывали глаз от актрис и толпились в гримерных после спектакля, чтобы прикоснуться к ним или пригласить на ужин. Она знала, что некоторые были на содержании у вельмож., служивших при королевском дворе, что они великолепно одевались, жили в роскошных домах и даже имели собственный выезд. Они казались самыми счастливыми существами на свете, хотя те же люди, которые волочились за ними, относились к ним с некоторым пренебрежением. Эмбер нелегко было выносить, что все внимание, все аплодисменты доставались другим, а она считала, что достойна этого не меньше их, если не больше.

Прищурившись, она глядела на актрис, убеждаясь, что красивее любой из них. Хороший голос, правильное лондонское произношение, отличная фигура — и все соглашались с этим — какие же еще качества требуются для актрисы? Даже такие данные имели далеко не все.

Возможность проявить себя представилась через несколько дней.

С Майклом и еще четырьмя парами Эмбер ужинала в отдельном кабинете плавучей таверны «Фолли» неподалеку от старого разрушенного дворца Савой. Они лакомились творожным пудингом и вином, глотали сырых устриц и наблюдали за обнаженной женщиной на сцене. Эмбер, обидевшись на это, встала и перешла на другое место рядом с мужчиной, не обращавшим внимания на сцену. Он ел со всей серьезностью. Это был Эдвард Кинастон, поразительно красивый молодой актер Королевского театра. До того, как женщин стали допускать на сцену, он играл в спектаклях все женские роли.

Девятнадцати лет, с нежной, как у девушки, кожей, светлыми волнистыми волосами, стройный и голубоглазый, Эдвард выглядел безупречно. Прекрасно сложенный, он имел лишь один недостаток — голос. От длительных тренировок в подражании высокому женскому голосу, его собственный голос приобрел неприятный завывающий тон. Эдвард улыбнулся ей, и она села рядом.

— Эдвард, как вы попали на театральную сцену?

— Что? Решили попробовать себя на этом поприще?

— Думаете не получится? Полагаю, я достаточно привлекательна для этого, — она улыбнулась, кокетливо скосив глаза.

Он задумчиво посмотрел на нее:

— Вполне. Пожалуй, симпатичнее любой из тех, что есть у нас или у Дэйвенанта. — Дэйвенант служил управляющим в театре герцога Йоркского. Всего две театральные труппы имели официальную лицензию, хотя другие тоже выступали, но главная конкуренция была между актерами его величества и его светлости. — Я полагаю, вы хотели бы показаться на сцене и найти себе какого-нибудь туза в качестве покровителя.

— Может быть, — призналась Эмбер. — Говорят, таким образом можно неплохо заработать.

Эмбер произнесла эти слова с нарочитой издевкой — все знали, что у Кинастона множество поклонников —мужчин и что он получает от них ценные подарки, большинство из которых превращает в деньги и откладывает их в банк. Еще ходили слухи, что среди его любовников числился сам Букингем, который уже начал проматывать свое огромное состояние, самое большое в королевстве. Однако Кинастон не обиделся: обладая чем-то вроде девичьей скромности, он хоть и торговал собой открыто, держался скромно и с достоинством.

— Возможно, мадам. Итак, мне представить вас Тому Киллигру? — Том Киллигру, управляющий Королевским театром, считался фаворитом его величества и часто бывал при дворе.

— О, будьте так любезны! Когда? — его слова взбудоражили Эмбер.

— Репетиция завтра в одиннадцать. Приходите, если желаете.

Эмбер оделась для этой встречи с особой тщательностью. Стояло холодное темное ноябрьское утро. Солнце не могло пробиться сквозь туман. Но она надела самое красивое, тонкое платье и плащ. Все утро она испытывала болезненные спазмы в животе, а ладони были холодными и влажными. Несмотря на сильное желание попасть на сцену, она очень нервничала, и в последний момент панические сомнения охватили ее. Она еле заставила себя выйти из дома.

Но когда она пришла в театр и сняла маску, служитель даже присвистнул. Эмбер рассмеялась, состроила глазки и ощутила облегчение.

— Я пришла по приглашению Эдварда Кинастона. Он ожидает меня. Могу я войти?

— Только зря время теряете, милочка. Кинастону безразлична любая красавица, хоть самая прекрасная. Что ж, проходите, если желаете.

На сцене уже никого не было, а Кинастон, Киллигру и Чарльз Харт разговаривали внизу в партере с одной из актрис. В темном зале только авансцена освещалась канделябром, установленным наверху. Эмбер стало холодно, она ощущала сильный кислый запах. Проходы между креслами и скамьями, обитыми зеленой тканью, были усыпаны мусором и кожурой от апельсинов.

Зрительный зал без публики производил тяжелое, гнетущее впечатление. Но Эмбер не обращала на это внимания.

Секунду она колебалась, потом решительно направилась к группе людей в партере. На стук ее каблуков мужчины обернулись, Кинастон поднял руку и приветственно помахал ей. Все ожидали, когда она подойдет, — Кинастон, Чарльз Харт, Киллигру и актриса Бэк Маршалл. Эмбер раньше уже видела Чарльза Харта, красивого мужчину, игравшего на сцене много лет. Он не раз рисковал свободой, продолжая играть на сцене в мрачные годы кромвелевской республики. Когда-то Эмбер познакомили и с Бэк Маршалл. Сейчас Бэк стояла подбоченясь и внимательно рассматривала Эмбер, не упуская ничего: платье, лицо, прическу; потом, взмахнув юбками, отошла в сторону. Мужчины остались.

Кинастон представил Эмбер Киллигру: то был аристократ среднего возраста, с голубыми глазами, седыми волосами и со старомодной заостренной бородкой. Он отнюдь не походил на своего отца Гарри Киллигру, пользовавшегося дурной репутацией бесшабашного пьяницы, чьи эскапады вызывали удивление даже при дворе. Эмбер встречалась с Гарри только раз в Сент-Джеймс Парке, во время своих воровских операций, но тогда она была в маске и в накинутом капюшоне, так что тот едва ли видел ее лицо.

Эмбер сделала реверанс Киллигру.

— Кинастон говорит, вы хотите выступать на сцене? — спросил он.

Эмбер улыбнулась ему самой обворожительной улыбкой, которую долго отрабатывала перед зеркалом. Она чуть кокетливо приподняла уголки губ и набрала воздуха, чтобы увеличить грудь.

— Да, — тихо ответила она. — Хотела бы. Вы дадите мне роль?

— Снимите плащ и поднимитесь на сцену, чтобы я мог поглядеть на вас.

Эмбер потянула за тесьму, завязанную под подбородком, скинула плащ. Чарльз Харт подал ей руку и помог подняться на подмостки. Она прошлась по сцене, ощущая косточки корсажа, высоко поддерживавшего ее грудь и сужавшего талию, повернулась, приподняв юбки, чтобы продемонстрировать колени и стройные ноги. Харт и Киллигру обменялись многозначительными взглядами.

Наконец, закончив внимательный осмотр, как если бы они покупали лошадь, Киллигру спросил:

— А что вы еще можете, кроме как хорошо выглядеть, миссис Сент-Клер?

Чарльз Харт, набив трубку табаком, цинично фыркнул:

— А что еще от нее требуется? Что любая из них может?

— Черт подери, Харт! Вы что, хотите убедить ее, что не надо даже попытаться играть? Ну-ка, дорогая моя, скажите, что еще вы умеете?

— Умею петь и танцевать.

— Прекрасно! Вы владеете уже половиной того, что необходимо актрисе.

— Кто знает, — пробормотал Чарльз Харт. Он сам великолепно умел играть и считал, что нынче театр сходит с ума, ибо зрителям не нужно ничего, кроме показа женских ножек и груди. — Не сомневаюсь, что когда-нибудь на постановке «Гамлета» увижу танец могильщиков.

Киллигру дал знак, и Эмбер начала танцевать испанский танец сарабанду, который разучила год назад и с тех пор не один раз исполняла для Черного Джека и его друзей в Уайтфрайерз, потом — для Майкла и его знакомых. Она вертелась, кружилась, выполняла эффектные па, быстро носясь по сцене. Вся ее неуверенность в себе, вся застенчивость мгновенно исчезли в страстном желании понравиться. Потом она спела довольно вульгарную уличную песенку — грубый вариант известной легенды об Ариадне и Тесее — полным и приятным голосом, в котором звучали чувственность и темперамент. Когда же наконец она опустилась в реверансе, подняла голову и улыбнулась Киллигру, он не удержался и зааплодировал.

— Вы производите такое же яркое впечатление, как фейерверк над Темзой. А роль вы прочитать сможете?

— Да, конечно смогу, — ответила Эмбер, хотя никогда не пробовала.

— Ну сейчас это неважно. В среду мы даем представление «Трагедия девицы». Приходите на репетицию завтра утром к семи, и я дам вам роль.

С головокружительной радостью Эмбер помчалась домой и рассказала обо всем Майклу. Она и не рассчитывала на роль главной героини, но была сильно разочарована, когда утром следующего дня узнала, что будет лишь одной из женщин в толпе фрейлин при дворе и ей не придется произнести ни слова. Жалованье тоже опечалило ее — только сорок пять фунтов в год. Лишь теперь она осознала, что пятьсот фунтов, которые дал ей Брюс, — крупная сумма, если бы она сумела сохранить деньги.

Но и Кинастон, и Чарльз Харт ободрили ее, сказав, что если ей удастся привлечь внимание зрителей, — а они уверены, что удастся, — она получит более значительную роль. Для актрис не устанавливали длительный период обучения, как для актеров. Хорошенькая молодая женщина всегда нужна на сцене, и если мужчинам в зрительном зале она понравится, то актриса может верещать каким угодно голосом и играть не лучше заводной куклы.

Эмбер быстро установила дружеские отношения с актерами и собиралась так же быстро подружиться и с актрисами, но те отнюдь не желали этого. Несмотря на то, что женщины играли на сцене еще не больше года, они уже создали тесный и неприступный клан и весьма настороженно относились к посторонним, которые пытались проникнуть в их плотные ряды. Актрисы делали вид, что не замечают Эмбер, когда она пыталась заговорить с кем-то из них, шептались и сплетничали за ее спиной. Они спрятали ее театральный костюм в день генеральной репетиции специально, чтобы вызвать у нее отчаяние и желание уйти. Однако Эмбер не верила, что ее успех и счастье могут зависеть от других женщин, и решила не поддаваться им.

Сцена очаровала ее. Ей нравилось в театре все, даже долгие часы репетиций, когда надо было слушать и внимательно наблюдать за всем, запоминая слова половины исполнителей. Очень волнующим оказался день принесения клятвы, как слуги его величества в кабинете лорда Чемберлена. Ее восхищали колдовские превращения с помощью театрального грима — черная, красная, белая помады, накладные носы, бороды и парики; великолепные декорации и приспособления, позволяющие изобразить восход луны, появление солнца сквозь туман, пение птиц или грозу. Некоторые костюмы театр получал от богатых господ, другие были просто имитацией из дешевых тканей и лоскутьев. Эмбер жила театром, она все принимала близко к сердцу так же, как приняла Лондон.

Наконец наступил великий день, когда после беспокойной и бессонной ночи сомнений и тревог она встала, оделась и очень рано отправилась в театр. По дороге ей попалась на глаза афиша, в которой говорилось, что «в Королевском театре в нынешнюю среду, имеющую быть в девятый день декабря, ровно в три пополудни будет представлен спектакль под названием „Трагедия девицы“ в исполнении слуг его величества. И да здравствует король». Когда Эмбер добралась до театра, над ним развевался флаг, возвещавший, что сегодня будет представление.

«О Боже! — подумала Эмбер. — И почему только я решила, что хочу выступать на сцене?»

Поскольку она пришла очень рано, в театре никого еще не было, кроме рабочих сцены и уборщицы миссис Скроггз, грязной старой греховодницы, вечно пьяной и склонной к богохульству. Киллигру нанял ее дочь за двадцать шиллингов в неделю для обслуживания актеров. Приветливо относясь к старухе и делая ей частые подношения, Эмбер удалось заручиться ее расположением, и Скроггз стала верной слугой, в отличие от коллег-актрис, относившихся враждебно к ней. К тому времени, когда в театр стали приезжать другие актеры и актрисы, Эмбер уже успела загримироваться, одеться и вышла понаблюдать за зрителями через щель в занавесе.

Партер уже заполнился — франты, проститутки, продавщицы апельсинов — все шумели, смеялись, окликали знакомых через весь зал. На галерке расположились мужчины и женщины попроще, но и там разносчики предлагали свой товар. И наконец в ложах появились роскошно одетые дамы в бриллиантах, медлительные, мечтательные создания, которым спектакль наскучил раньше, чем он начался. Теперь, казалось, даже стены изменились от блеска и богатства этих зрителей.

У Эмбер пересохло в горле, сердце билось учащенно, она глядела на все не отрываясь. Тут к ней подошел Чарльз Харт. Он обнял ее за талию и поцеловал в щеку. Эмбер невольно вздрогнула.

— О! — нервно рассмеялась она.

— Ну-ну, милочка, не волнуйтесь, — быстро произнес он. — Готовы положить город на лопатки?

— Сама не знаю! — Эмбер просительно взглянула на Чарльза. — Майкл там в партере с кучей друзей, они будут вызывать меня для поддержки. Но я все равно так боюсь!..

— Вздор. Кого вам бояться? Этих высокородных шлюх? Или франтоватых бездельников? Не давайте им напугать вас… — он неожиданно замолчал, а скрипачи в музыкальной комнате над сценой грянули первые такты веселой песни.

— Внимание! Слушайте все! Его величество пожаловал!

Харт чуть раздвинул занавес, чтобы и он, и Эмбер могли выглянуть.

Послышался скрип скамеек и тихий шепот, все детали и повернулись к королевской ложе в первом ярусе в центре. Ложа с королевским гербом утопала в ярко-красном бархате. Как только появился король, музыка смолкла, мужчины сняли шляпы и низко поклонились. Высокий, смуглый Карл II непринужденно улыбнулся и поднял руку в приветствии. Он выделялся из окружавших его людей. Все заметили Барбару Пальмер, стоявшую рядом с королем, красивую, высокомерную, немного печальную, увешанную бриллиантами. Эта пара смотрелась великолепно, величественно, от их вида захватывало дух. Глядя на них из-за занавеса, Эмбер вдруг ощутила собственную незначительность, и это ощущение будто ударило ее.

— О! — вздохнула она. — Они выглядят, как боги.

— Даже боги, дорогая моя, пользуются ночным горшком, — заявил Чарльз Харт и ушел в гримерную надеть плащ — ему предстояло читать пролог. Эмбер поглядела Харту вслед и засмеялась, почувствовав некоторое облегчение.

Она снова обратила взгляд на миссис Пальмер. Та сидела, откинувшись в кресле, улыбалась и говорила с мужчиной, стоявшим позади нее. Внимательно всмотревшись, Эмбер вдруг задрожала от ненависти. Пальцы с длинными ногтями, сжатые в кулаки, впились в ладони, она явственно представила, как с наслаждением раздирает ногтями лицо этой женщины, расцарапывает ее красоту, ее интимную улыбку. Ревность бурлила в ней столь же яростно и болезненно, как в ту уже далекую ночь, когда, выглянув в окно, она увидела голову Брюса Карлтона, склонившегося поцеловать эту рыжеволосую женщину, выглядывавшую из кареты и смеявшуюся.

Вскоре, однако, Эмбер окружили другие актрисы, некоторые стояли у нее за спиной, подшучивали, хихикали, подталкивали друг друга локтями. Они постепенно оттесняли ее, пока Эмбер не ударила кого-то под ребра. Женщины приподняли занавес и стали махать руками своим поклонникам в партере. Все вели себя так, будто происходит веселый праздник или просто еще одна репетиция. Эмбер вдруг захотелось вырваться и убежать отсюда к себе в комнату, в тишину и покой и спрятаться там. Она поняла, что никогда не осмелится выйти на сцену и стать перед этими нарядными, циничными людьми, глаза и языки которых вопьются в нее, как пиявки.

Закончился пролог, взвился занавес, и Чарльз Харт с Майклом Мохун начали читать свои роли-. Зрители стали успокаиваться, но гудение и шепот продолжались, а иногда слышались взрывы смеха и отдельные громкие комментарии. Эмбер знала наизусть почти все слова спектакля, но тут заметила, что неспособна даже следить за диалогом. Фрейлины уже начали выходить, и Кинастон чуть подтолкнул ее:

— Пошла!

На мгновение она отпрянула, не в силах сделать и шага, но потом с сильно бьющимся сердцем подняла голову и пошла. Во время репетиций женщины-актрисы постоянно маневрировали так, чтобы Эмбер оставалась в задних рядах, хотя Киллигру заявил, что желает показать ее публике. Но вот теперь из-за некоторого опоздания Эмбер оказалась впереди и ближе к зрителям, чем все остальные женщины.

Тут она услышала чей-то мужской голос из партера:

— Кто это прелестное создание, Оранж Молл?

— Должно быть, новенькая. Господи, как она хороша! Просто чудо! — ответили ему.

Голоса с галерки одобрительно зашумели.

Эмбер ощутила, как у нее загорелись щеки, ее прошиб пот, но она заставила себя бросить украдкой взгляд на зрителей. Она увидела несколько лиц внизу и тут внезапно поняла, что это такие же мужчины, как и всюду. Перед тем как фрейлинам надо было покидать сцену, Эмбер улыбнулась мужчинам своей дразнящей улыбкой и услышала одобрительный рев зрителей. После этого она осталась стоять за кулисами. Она сильно сожалела, что ей больше не придется выходить на сцену. Спектакль окончился, а Эмбер неизлечимо заболела сценой.

Когда женщины вошли в гримерную, с ней заговорила Бэк Маршалл.

— Послушайте, вы, как вас там зовут! — она делала вид, будто забыла ее имя. — Нечего вам прыгать по сцене, как вороне по сточной канаве. Эти мужчины внизу, они пялятся на каждую новенькую…

Эмбер обернулась к ней с видом превосходства, улыбнулась, вполне удовлетворенная собой, и ответила:

— Вы обо мне не беспокойтесь, мадам. У меня свои интересы, и вас это не касается.

Но Эмбер была более чем разочарована, когда после спектакля Майкл с друзьями окружали ее и тем самым не давали нескольким молодым мужчинам приблизиться к ней. В глазах этих поклонников читались любопытство, интерес и восхищение.

«Что ж, — подумала она, — не все же мне терпеть Майкла».

Глава шестнадцатая

На следующий день Эмбер получила роль придворной леди с четырьмя строчками слов. Вскоре после этого ей стали поручать серьезные роли с пением, она надевала бриджи в обтяжку, тонкую белую блузку и в конце спектакля исполняла танец. Главным актерским достоинством Эмбер было то, что она успешно изображала женщин разного типа — от благородной леди до служанки. Публике большего и не требовалось, ее не интересовали нюансы перевоплощения и создания образа — грубые вкусы зрителей удовлетворялись пышностью, яркими эффектами во всем — в женщинах, в декорациях, мелодраме.

Зрители любили кровавые, шумные трагедии Бомонта, Флетчера,[26] они считали Бена Джонсона[27] величайшим драматургом всех времен, а Шекспира — слишком реалистичным, а потому недостаточно поэтичным автором.

Для постановок шекспировских пьес надо было слишком многое изменять. Большое внимание уделялось пению и танцам, смене декораций и костюмов, изображению битв, смертей и привидений, и публика получала то, что хотела. При изображении убийства или самоубийства использовали спрятанные пузыри с овечьей кровью, и актер оказывался весь в крови, привидения возникали и проваливались сквозь потайные дверцы и люки; тщательно готовились сцены пыток и казней четвертованием, на колесе и огнем со страшными воплями и стонами жертв. Но во время всего этого франты в партере не переставали вести непринужденные беседы с актерами, проститутками и продавщицами апельсинов, а дамы в своих ложах обмахивались веерами и удостаивали кавалеров ленивыми улыбками.

Популярность Эмбер росла. Это потому, что она — новенькая, утверждали актрисы. Каждый день после спектакля ее окружали кучи кавалеров, ее целовали, завязывали ей подвязки, охраняли одежду и приглашали вместе провести ночь. Она смеялась, флиртовала с каждым, но уезжала домой с Майклом Годфри.

Она опасалась вызвать ревность Майкла, ибо он знал все ее тайны и при желании мог погубить ее. Даже если бы она и решила освободиться от него, разве она получила какое-нибудь другое серьезное предложение? Эмбер искала мужчину с хорошим положением и богатого, который мог бы содержать ее так, как она того хотела, чтобы жить на широкую ногу: наряды, драгоценности, выезд. Щедрое годовое содержание, красиво обставленный дом, служанка, лакей. Такого мужчину просто так не сыщешь, таких не бывает среди франтов, толкающихся в ее гримерной. А если и найдется такой, то не будет готов к подобной роли. Эмбер нервничала, она стремилась улучшить свое положение, но решила не торопиться к переменам, ибо поспешность могла привести ее на дорожку, ведущую вниз до уровня обычной проститутки. Совет Пенелопы Хилл пригодился ей теперь больше, чем когда она впервые услышала его, — и она собиралась использовать слабость мужчины себе на пользу.

Прошло уже больше месяца, а отношения Эмбер с актрисами не становились лучше. Женщины не упускали ни малейшей возможности поддеть ее, поставить в неловкое положение либо на сцене, либо в гримерной. Они распространяли о ней сплетни, будто Эмбер больна сифилисом и что она виновна в кровосмесительстве, живя с собственным братом Майклом. Их особенно раздражало, что Эмбер при этом относилась к ним с холодным высокомерным презрением. И казалось, что бы они ни выдумали про нее, мужчин не удастся отвадить — они отмахивались от всех предрассудков, как от обычной ревнивой бабьей клеветы.

— Ну что ж, — заявила ей однажды Бэк Маршалл, — они, конечно, могут лапать вас здесь, в гримерной, но что-то я не замечала, чтобы один из них предложил вам больше полукроны.

Эмбер сидела за столом, скрестив ноги, и аккуратно наносила черную окантовку на веки.

— А что вы скажете о себе, мадам? Кто ваш жеребец? Конечно, не меньше, чем герцог Йоркский, не правда ли?

Бэк язвительно улыбнулась.

Может быть, не его высочество, но капитан Морган — мужчина немалых возможностей.

А кто такой этот капитан Морган? Уж не тот ли дурачок с прямыми, как палка, волосами, которого я видела в Шатлен вчера вечером? — Она встала, повернулась к Бэк спиной и позвала Скроггз, чтобы та помогла надеть платье.

— Капитан Морган, да будет вам известно, миссис Выскочка, офицер конной гвардии его величества и очень даже красивый мужчина. Он без памяти влюблен в меня, он собирается жить со мной, забрать меня из театра. Не сомневаюсь, скоро он женится на мне, если, конечно, я сама решусь на брак, — добавила она, внимательно рассматривая ногти.

Эмбер нагнулась, натягивая платье:

— Поторопитесь решиться, пока он не передумал, — сказала она, — а то придется в аду мартышек нянчить, — это выражение означало судьбу старой девы. Эмбер не упускала случая подчеркнуть, что Бэк была старше на три года. — И где же вы держите свое чудо? Под замком?

— Последние два месяца его не было в городе — его семья владеет большим поместьем в Уэльсе, а отец недавно умер. Но он написал мне, что вернется через неделю, и тогда…

— Ну конечно, я позеленею от зависти, когда увижу его.

В этот момент приоткрылась дверь, мальчик просунул голову и крикнул:

— Третья музыка, дамы! Третья музыка! — и все гурьбой стали выходить, ибо третья музыка означала поднятие занавеса. Эмбер больше не думала о капитане Моргане, так прошло несколько дней. Но однажды в конце дня Эмбер переодевалась после спектакля и была, как всегда, окружена поклонниками, в дверях появился какой-то мужчина, сразу привлекший ее внимание.

Более шести футов ростом, с квадратными плечами, узкими бедрами и красивыми ногами, он прекрасно выглядел в красно-синей форме и резко отличался от бледных женственных франтов, которые только и говорили что про сифилис, оспу и даже носили с собой коробочки с терпентиновыми пилюлями. У незнакомца было грубое, красивое лицо с правильными чертами и золотистым загаром, волнистые каштановые волосы. С удивлением и восторгом глядела Эмбер на этого человека, теряясь в догадках, кто бы это мог быть.

Мужчина медленно улыбнулся, уголки глаз чуть приподнялись, и Эмбер ответила ему чарующей улыбкой.

В этот момент раздался крик Бэк:

— Рекс!

И Бэк бросилась в его объятия, схватила за руки и повела в другой конец комнаты. Эмбер же торопливо оделась и пошла на выход, но когда она проходила мимо, Рекс бросил на нее заинтересованный взгляд.

— Ну? — спросила Бэк на следующее утро, когда они сели в партере и стали наблюдать за репетицией. — Что скажете о нем? — Однако взгляд Бэк был скорее вызывающим, чем торжествующим.

Эмбер изобразила полную невинность и полсала плечами:

Без сомнения, он очень красивый человек. Неудивительно, что вы так стремительно выдворили его с глаз долой, будто за повитухой помчались. Конечно, такого парня как он не стоит знакомить с другими женщинами.

Ясно, на что вы намекаете, мадам. Но вот что я скажу, если только я замечу, что вы расставляете ему сети, то берегитесь! Я вас живьем сожгу, клянусь! — разъярилась Бэк.

— Ох, испугали! — поднялась Эмбер и собралась уходить. — Можете пыхтеть сколько угодно, чихать я хотела на ваши угрозы!

Несколько дней капитан Морган не показывался в гримерной, и когда Эмбер стала подзуживать Бэк, что та не осмеливается показать свою добычу, не только Бэк, но даже ее старшая сестра Анна разозлилась и стала призывать гнев Божий на голову Эмбер.

— Попробуйте завести шашни с капитаном Морганом, и вы пожалеете об этом! — вскричала Анна с драматическим пафосом, — в театре у нее было трагедийное амплуа.

Но Эмбер не испугалась угроз и каждый раз, когда видела капитана Моргана в партере, что бывало часто, открыто флиртовала с ним. Ей доставляло немалое удовольствие увести у Бэк ее воздыхателя, даже если бы он оказался менее привлекательным мужчиной, чем был на самом деле.

Как-то раз днем Эмбер собиралась идти в театр, когда к ней подошел хромой мальчишка и, трусливо оглядываясь по сторонам, сунул ей в руки письмо, запечатанное сургучом. Заинтригованная, Эмбер вскрыла конверт. «Для мадам Сент-Клер, — прочитала она. („Мадам“ было традиционным обращением к актрисам.) Должен признаться, что я безнадежно очарован Вами, хотя дама, известная нам обоим, предупредила меня, что Вам нельзя доверять и что Вы не свободны. Тем не менее, я взял на себя смелость заказать для нас двоих столик в таверне „Лиса за холмом“ у Айви Бридж. Надеюсь увидеться с Вами там завтра в семь вечера. Ваш покорный слуга, мадам, капитан Рекс Морган». В постскриптуме капитан добавил: «Могу ли я просить Вас, мадам, оказать мне любезность и никому не говорить об этой записке?»

Эмбер торжествующе улыбнулась и через секунду порвала письмо на мелкие кусочки. Швырнув обрывки вверх, она вошла в здание театра. Она не имела ни малейшего намерения рассказывать Бэк. о письме Моргана, во всяком случае до того, как убедится, что капитан у нее на крючке. Но удержаться от мимолетных победных улыбок в сторону Бэк она была просто не в силах, даже если та ничего и не понимала.

На следующий день Эмбер не участвовала в спектакле, поэтому она занялась своей прической. Она тщательно вымыла волосы, невзирая на предсказание астрологов, утверждавших, что звезды не рекомендуют мыть волосы в этот день. Потом стала размышлять, что ей надеть и что сказать Майклу насчет своего исчезновения. Она еще ничего не решила, когда села в коляску и отправилась в магазин Чейнджа купить ленты и перчатки, а также флакон духов. Вернувшись с покупками и не успев еще стряхнуть дождевые капли с плаща, она остановилась как вкопанная, застав Майкла за беседой с незнакомым ей мужчиной.

Он был старше Майкла, и когда повернулся к Эмбер, она увидела его строгое и неприятное лицо. Эмбер поняла, что это — отец Майкла. Уже некоторое время Майкл получал письма отца, в которых тот требовал, чтобы сын немедленно приезжал домой и объяснился, почему его выгнали из колледжа Миддл Темпл. Майкл читал Эмбер эти письма, смеялся, шутил, что его отец — старый паяц, и бросал письма в камин, не трудясь хотя бы ответить. Однако теперь у Майкла была на физиономии полная беспомощность, как у побитой собаки.

— Эмбер, —произнес он наконец, — прошу познакомиться с моим отцом. Сэр, позвольте представить вам миссис Сент-Клер.

Сэр Майкл Годфри просто поглядел на нее и не сказал ни слова. Эмбер прошла по комнате, положила покупки на стол и повесила плащ на спинку стула перед камином для просушки. Мужчины по-прежнему смотрели на нее, а враждебные глаза сэра Майкла дали ей понять, что у нее слишком низкое декольте и излишне много косметики. Отец Майкла отвернулся.

— Это и есть та женщина, с которой ты жил в Темпле? — его тон при этих словах вызвал у Эмбер неприятное чувство, будто она самая обыкновенная шлюха.

— Да, сэр.

Майкл не дерзил своему отцу так, как мистеру Грайпенстро. На глазах у пораженной Эмбер веселый бесшабашный дебошир, который напивался каждый вечер и с удалью бил стекла мирно спящих жителей, превратился вдруг в растерянного и почтительного сына.

Сэр Майкл Годфри повернулся к Эмбер:

— Боюсь, мадам, что вам следует поискать другого дурака, который согласится оплачивать ваши расходы. Мой сын возвращается домой, и вы не получите более ни фартинга.

Эмбер холодно взглянула на него и еле сдержалась от язвительного и грубого ответа — она помнила все, что сделал для нее Майкл, а также то, что мог бы сделать, если бы захотел навредить ей.

Сэр Майкл жестом указал Майклу-младшему выйти из комнаты. После секундного колебания тот вышел, мельком бросив взгляд на Эмбер, и в глазах его она прочла мольбу и просьбу простить его. Сэр Майкл оборвал этот обмен взглядами, вытолкал сына и захлопнул за ним дверь. Эмбер жалела Майкла, ибо теперь его жизнь резко изменится. Но вскоре сожаление сменилось чувством облегчения: она ждала вечера.

«Я родилась под счастливой звездой, — подумала она радостно. — Теперь, когда он мне больше не нужен, он уходит!»

Эмбер только чуть опоздала. Ее проводили наверх в отдельный кабинет, и капитан Морган открыл ей дверь и горячо приветствовал.

— Наконец-то вы здесь! Как это мило с вашей стороны, что вы пришли!

Глаза капитана сверкали от радости и удовольствия. Он принял у нее муфту и плащ, бросил одежду на кресло, взял ее за руку и повернул, разглядывая.

— Вы просто чудо как хороши! Боже мой, вы самое замечательное создание, какое я когда-либо видел!

Эмбер рассмеялась. — Ну что вы, капитан Морган! Бэк Маршалл рассказывала мне, что вы осыпали ее еще большими комплиментами.

Но в действительности она купалась в его восхищении, испытывала жар наслаждения, который истомой растекался по ее телу под его влюбленным взглядом. Давно не видела она столь влюбленного мужчины, да, пожалуй, с тех пор, как оставила Мэригрин. Эмбер была рада, что Морган по достоинству оценил ее красивое платье — она надела свое лучшее, самое новое из тех, что имела. Молодые франты, окружавшие ее в театре, больше беспокоились о своих нарядах и украшениях, их не интересовала одежда женщин. На этот раз Эмбер надела ярко —зеленое платье из бархата, юбка которого сужалась спереди, а сзади открывала черную атласную нижнюю юбку, покрытую блестками. На висках Эмбер укрепила по маленькому черному атласному бантику.

Морган щелкнул пальцами:

— К дьяволу Бэк Маршалл! Она для меня — ничто, уверяю вас.

— Каждый мужчина говорит так о своей привязанности, когда заводит новую.

— Я вижу, вы, так же умны, как и красивы, мадам, — рассмеялся он. — Поэтому вы — само совершенство.

Тут в дверь громко постучали. Морган предложил войти, и в комнату прошествовали хозяин таверны и три официанта, нагруженные серебряными блюдами и подносами, ножами, вилками, ложками, салфетками, стаканами, солонками и двумя бутылками вина. Они накрыли стол, потом размашистым жестом сняли с подносов крышки, чтобы капитан мог проверить содержимое, и наконец вышли. Эмбер и Рекс сели за ужин.

От большой суповой миски исходил аромат супа из крабов, на другом блюде — баранина с приправой из свежих овощей, устриц с резаным луком, еще — пирог с курятиной с хорошо подрумяненной корочкой, пудинг из чистой сметаны с толчеными каштанами. Они сидели рядом, смотрели на горящий камин, где полыхал каменный уголь, и легко, непринужденно беседовали, наслаждаясь хорошим угощеньем и друг другом.

Рекс сказал, что у нее самые обворожительные глаза в мире, самые чудные волосы, совершенно потрясающая грудь м восхитительные ножки. Он так искренне расточал комплименты, с таким откровенным обожанием глядел на нее, что у Эмбер не оставалось ни малейшего сомнения: он уже безумно влюблен! И она живо представила себе, как завтра приведет его в гримерную, словно ручную обезьянку на поводке.

— Скажите, правда ли, что вы на содержании какого-то джентльмена из Миддл Темпла, — спросил он, когда они приступили к каштановому пудингу.

— Господь Всевышний! Да кто вам сказал такое?

— Все говорят, кого ни спроси. Так это верно?

— Конечно же, нет! Клянусь, здесь в Лондоне и монахиня может родить. Признаюсь, некоторое время я жила в одной квартире с моим кузеном, но теперь он уехал в Йоркшир. Господи, чтобы сказал мой отец, если бы только услыхал, какие здесь сплетни про меня распускают. Бог знает, что выдумывают! — и она поглядела на капитана широко открытыми глазами, полными возмущения.

— Ему повезло, что он ваш кузен. Иначе мне пришлось бы его просто уничтожить. Но я рад, что он уехал. Скажите, кто вы? Откуда вы появились? Все по-разному говорят о вас.

— Меня зовут миссис Сент-Клер, я из Эссекса. Что вы еще хотите знать?

— Что вы делаете на сцене? Вы не походите на обыкновенную актрису.

— В самом деле? Мне говорили другое.

— Да нет, я не это имел в виду. Вы похожи на даму благородного происхождения.

— А-а, вот вы о чем… — Эмбер взглянула на него из-под опущенных ресниц. Рекс в это время разливал по бокалам шампанское. — Откровенно геворя, так оно и есть.

Она взяла в руки бокал, откинулась на спинку кресла и начала разматывать долгую историю своей жизни, тщательно подготовленную ею заранее, — так вышивают изысканное кружево, добавляя новые и новые узоры.

— Я происхожу из старой добропорядочной семьи, владевшей большим поместьем в Эссексе, но во время войны, когда королю потребовалась помощь, родители продали поместье. А потом, чтобы поправить дела, отец решил выдать меня замуж, за одного старого противного графа, я не согласилась. Отец настаивал, я отказалась наотрез выходить за этого военного козла, тогда он запер меня в доме. Я вырвалась и убежала в Лондон… Конечно, мне пришлось изменить имя, на самом деле я не миссис Сент-Клер, — Эмбер улыбнулась Моргану и с удовольствием заметила, что тот верит ей.

Потом он встал, пододвинул свое кресло поближе, и они сидели перед умирающим огнем камина, прижавшись друг к другу. Эмбер поставила ноги на край каминной решетки так, чтобы чуть обнажились колени в черных шелковых чулках и кружевных подвязках. Рекс взял ее руки в свои и сидел неподвижно, но напряжение между ними нарастало.

«Что же мне делать? — думала она. — Если я проявлю инициативу, он посчитает меня шлюхой, если же буду вести себя пассивно, он, может быть, и не захочет больше увидеться со мной».

Наконец она повернулась к нему и заметила, что он глядит на нее обожающими глазами, затуманенными несомненным желанием. Он обнял ее за талию, прижал к себе, и Эмбер передвинулась к нему на колени. Секунду она колебалась, потом подставила губы и ощутила жаркое прикосновение его жаждущих, сильных губ. Он взял ее за грудь, и Эмбер почувствовала биение его сердца. В голову ударила кровь, наполнив все тело горячим, быстрым желанием, она была готова поддаться охватившей ее страсти без всякого колебания.

Но когда Рекс встал перед ней на колени, Эмбер вскочила и отошла к окну, прижав руки к лицу. Рекс мгновенно оказался рядом, положил руки ей на плечи и стал просящим голосом шептать ей утешительные слова, касаясь губами затылка, отчего по телу Эмбер пробежали мурашки.

— Ну, пожалуйста, дорогая, не сердитесь. Я люблю вас, клянусь. Хочу быть с вами обязательно, не могу без вас жить! — пальцы Рекса вонзились в плечи Эмбер, и голос стал хриплым от страсти. — Прошу вас, Эмбер, умоляю! Я не обижу вас, никогда-никогда… Ну, идите ко мне, — и он повернул девушку к себе.

Эмбер вырвалась из его объятий, в глазах — испуг, на лице — сердитый румянец.

— Вы неправильно обо мне подумали, капитан Морган! Хоть я и выступаю на сцене, я не шлюха! Мой бедный отец умер бы со стыда, если бы его дочь пошла по пути греха! А теперь — пустите меня, мне нужно идти… — Она прошла мимо, стала надевать плащ. Рекс быстро повернулся, схватил ее за руки, но Эмбер предупреждающе крикнула:

— Осторожнее, сэр! Я не из тех, кто жаждет, чтобы их изнасиловали.

Эмбер вырвалась, схватила накидку, подняла муфту и пошла к дверям.

— Прощайте, капитан Морган! Если бы вы сразу сказали, для чего приглашаете сюда, вы бы сэкономили на ужине, — она заносчиво взглянула на него, но холодность, появившаяся на его лице, встревожила Эмбер.

«Ну вот, — подумала она, — если он действительно полюбил меня, то я все испортила!»

Он поднял бровь, сжал губы, но когда Эмбер взялась за ручку двери, он быстро подошел и остановил ее:

— Нехорошо, если вы уйдете в таком настроении, миссис Сент-Клер. Простите, если я обидел вас. Мне говорили, что… Неважно, что говорили. Но вы чертовски обворожительная женщина. Только евнух не загорелся бы желанием, а честно говоря, я далеко не евнух, — он усмехнулся. — Позвольте проводить вас домой.

После этого свидания они стали часто видеться, но не в театре — Эмбер не была полностью уверена в нем, а ссориться с Бэк из-за него не стоило. Бэк продолжала хвастать им, показывала его подарки и сообщала интимные подробности их встреч. Эмбер тоже стала получать от него подарки: пару черных кружевных чулок из Франции, подвязки с маленькими бриллиантиками на пряжке, муфту из черно-бурой лисицы с парчовым шитьем на лентах, но Эмбер никому об этом не говорила.

Она использовала все приемы, какие знала, чтобы еще более разжечь его. Каждый раз, когда он воображал, что достиг цели, она отталкивала его и заявляла, что она женщина добродетельная. К счастью для нее он не догадывался, что такое поведение как раз противоположно добродетели. Иногда он впадал в ярость и кричал, что она дурачит его, клялся, что никогда больше не станет с ней встречаться. Потом умолял простить его, униженно и с искренним отчаянием сокрушался и снова вымаливал свидание.

И вот однажды вечером с осунувшимся лицом, с косо повязанным галстуком он, измученный, упал в кресло и взмолился:

— Так больше продолжаться не может, скажите ради Бога, чего вы хотите от меня? Я окончательно извелся!

Эмбер ощутила миг облегчения. Наконец-то! И хотя мгновение назад она чувствовала глубокую усталость, желание все бросить и перестать играть роль благочестивой женщины, теперь она рассмеялась, подошла к зеркалу и поправила прическу.

— А Бэк другое мне говорила. Сегодня она рассказывала, что когда вы пришли к ней, то не могли ни секунды подождать от страсти.

Он рассердился:

— Бэк слишком много болтает! Отвечайте мне! Почему вы отталкиваете меня? Чего вы хотите? Замужества? — Она знала, он боялся задавать этот вопрос, он совсем не собирался жениться, как и всякий молодой человек, к тому же не известно, поверил ли он в ее историю, и потом — на актрисе он ни за что не стал бы жениться.

— Замужества? — повторила она насмешливо, глядя на его отражение в зеркале. — Вы с ума сошли? Да какая женщина хочет выйти замуж, если она не сумасшедшая?

— По-моему, любая.

— Ни одна, если она уже была замужем! — Эмбер обернулась и взглянула ему в прямо в глаза.

— Господи! Вы что, замужем?

— Нет, конечно, нет. Но я не слепая, я кое-что видела в жизни. Что такое жена, скажите мне на милость? Муж. относится к ней хуже, чем к собаке в наше время. Мужчина считает, что жена ни на что больше не годится, кроме как кормить детей и служить прикрытием для любовницы. Жена ходит каждый год с большим животом, а любовница получает от него и деньги, и внимание. Быть женой? Фу! Это не для меня! И за тысячу фунтов не согласилась бы!

— Ну и ну! — удивился Рекс, явно с облегчением. — Вы рассуждаете, как женщина редкого ума и здравомыслия. Но вы и любовницей не стремитесь стать, верно? Или вы хотите на всю жизнь остаться девственницей? Это на вас не похоже.

— Разве я так сказала? Если мужчина, который мне нравится, сделает мне дельное предложение, уверяю вас, я окажу ему любезность.

— Наконец-то я слышу что-то конкретное, — улыбнулся он. — А что вы называете дельным предложением, хотел бы я знать?

Эмбер стояла у камина, опершись локтем на каминную полку, чуть выставив одно колено так, что оно слегка обнажилось. Она стала перечислять, загибая пальцы:

— Я хотела бы иметь квартиру за двести фунтов в год, обстановку по моему выбору, служанку, выезд из четырех лошадей, ну, конечно, с кучером и лакеем на запятках, и возможность продолжать выступать в театре, — Эмбер не намеревалась оставлять сцену, ибо нашла капитана Моргана именно здесь, и она надеялась со временем добыть здесь другого, более значительного мужчину. Теперь, когда она увидела возможности молодой, красивой и рассудительной женщины, ее тщеславие возросло.

— Вы очень высоко цените себя, чертовски высоко.

— В самом деле? — она улыбнулась и слегка пожала плечами. — Высокая цена, как вы знаете, отваживает плохую компанию.

— Если я приобрету вас за столь высокую цену, то исключается всякая компания, кроме моей.

Эмбер потребовалось несколько дней, чтобы найти себе квартиру по вкусу. Она разъезжала по Лондону в тряской карете, заходила в разные дома и искала, искала, используя для этого все время, не занятое в театре. Наконец она нашла трехкомнатную квартиру на третьем этаже в Стренде, в конце Друри Лейн. Квартира стоила дорого — сорок фунтов в год но тем не менее капитан Морган уплатил вперед.

Все в доме было по последней моде: гостиная — в изумрудно-зеленых тонах, столы — во французском стиле, кресла из ореха, некоторые с позолотой и совсем не такие, как в гостиницах из темного дуба. Длинный орехового дерева диван с зеленой обивкой и многочисленными подушечками с парчовой бахромой; на стенах — зеркала в лакированных рамах с украшениями зеленого и золотистого цветов. Эмбер сразу решила заказать свой портрет и повесить его в нише над камином, как она видела в доме одной актрисы, бывшей на содержании у лорда.

Стены столовой украшали обои из китайской бумаги с ручной росписью: пионы, хризантемы, птички и бабочки. Кресла и табуреты — с ярко-зелеными подушками. В спальне — занавеси из камчатной ткани с зеленым и золотистым рисунком, раздвижные ширмы и красного и зеленого тонов, подушки — в красную и зеленую полоску.

— Ах! — воскликнула Эмбер, когда они с капитаном Морганом вошли в квартиру. — Благодарю вас, Рекс! Мне не терпится скорее переехать сюда!

— Мне тоже не терпится, — сказал Рекс. Но Эмбер недовольно надула губки, потом улыбнулась.

— Помните, Рекс, вы обещали, что будете ждать!

— Хорошо, но, ради Бога, не слишком долго. Эмбер с самого начала настояла, чтобы капитан Морган выплатил ей годовое содержание вперед, и когда получила деньги, вспомнила о банкире Шадраке Ньюболде, которого когда-то рекомендовал ей Брюс Карлтон, и передала ему всю сумму под шесть процентов готовых. На улице Кау Лейн они приобрели подержанную карету, небольшую, но свежепокрашенную и в хорошем состоянии. Черная, блестящая, с красными колесами и красной упряжью, она прекрасно выглядела, запряженная четверкой лошадей черно-белой масти.

Кучера и лакея на запятках звали Темпест и Иеремия. Эмбер заказала для них красные ливреи с отделкой из серебристой парчи.

Еще она наняла служанку по рекомендации миссис Скроггз, уверявшей, что девушка абсолютно честная, хорошо воспитанная, умеет шить, готовить, чистюля, рано встает по утрам, не сплетница и аккуратно одевается. Девушка оказалась некрасивой — зубы редкие, вся в веснушках. Ее звали Пруденс[28], и это имя не понравилось Эмбер: она вспомнила другую безобидную простушку — Онор[29] Миллз, которая оказалась в сговоре с шайкой воров, решивших ограбить ее. Девушка хотела понравиться хозяйке и так расстраивалась, что ее могут не взять, — Эмбер не смогла ей отказать.

Первый вечер в новой квартире Эмбер и Рекс отметили тем, что заказали ужин, который им принесли из таверны «Роза», и откупорили бутылку шампанского. Но едва они успели сделать по глотку, как Рекс поднял Эмбер на руки и понес в спальню. И несмотря на лихорадочную страсть, он оставался нежным, заботливым, старался дать ей как можно больше удовольствия, и Эмбер решила, что этот вечер походит больше на брачную ночь, чем то, что она испытала с Льюком Чаннеллом. В первый раз за полтора года Эмбер испытала полное и глубокое удовлетворение — в Рексе счастливо сочетались опыт, энергия, умение управлять своей страстью и интуиция — все, чем обладал также и лорд Карлтон.

«Какое огромное различие между любовницей и женой», — говорила себе Эмбер. В ее случае это различие оказалось благоприятным.

На следующий день, войдя в гримерную, Эмбер поразилась суматохе, царившей там: гримерная гудела, как растревоженное осиное гнездо. В центре возмущенной группы актрис стояла Бэк Маршалл.

Эмбер сразу сообразила, что новость о ее отношениях с Рексом проникла в театр. И хотя все ненавидящие взгляды мгновенно обратились к ней, Эмбер неторопливо вошла в комнату и стала медленно стягивать с рук перчатки, будто ничего не замечала. К ней сразу проковыляла Скроггз с довольной улыбкой на старом некрасивом лице.

— Черт меня подери, миссис Сент-Клер, — заговорила она своим низким хриплым голосом, перекрывая шум в гримерной, — очень меня обрадовала новость о том, что вам так повезло! — Она наклонилась к Эмбер, и та почувствовала запах бренди и гнилой рыбы. Скроггз заговорщицки ткнула ее в бок. — Когда вы спросили меня недавно насчет служанки, я сказала себе: «Ага! Миссис Сент-Клер нашла себе содержание, это точно!» Но чего никак не могла себе представить, так это, что джентльмен-то и есть капитан Морган! — Скроггэ искоса поглядела на группу актрис и показала на них большим пальцем. — Ух! Вы бы видели физиономию миссис Скандалистки, когда ей сообщили новость! — она засмеялась щербатым ртом и хлопнула себя по толстым ляжкам. — Черт возьми, я думала, у нее кишки вылезут от злости!

Эмбер улыбнулась, провела гребешком по локонам и встряхнула головой. Потом ее взгляд встретился с взглядом Бэк. Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза, не отрываясь: Эмбер — торжествующе, язвительно, Бэк — в яростном гневе. Потом Бэк отвернулась и подняла правую руку, показав Эмбер фигу. Эмбер на это рассмеялась, подхватила черный парик для роли Клеопатры в шекспировской трагедии и надела его на свои светлые шелковистые волосы.

Прекрасно зная свои способности, Эмбер не сомневалась, что не годится для роли египетской царицы, — эта роль лучше подошла бы для Бэк Маршалл, но так решил Том Киллигру. В черном парике, с наклеенными ресницами и удлиненными с помощью черного карандаша глазами, в платье без рукавов из блестящей ткани, прикрывавшем грудь, и в тонкой ярко-алой шелковой юбке с разрезом до колен спереди, она привлекала полный зал зрителей в течение предыдущих полутора недель. Почти все постановки не выдерживали более четырех-пяти дней: лишь немногие горожане могли позволить себе ходить в театр, чтобы полюбоваться на эту Клеопатру. Они привыкли лицезреть обнаженную женскую грудь, но вот бедра, ягодицы и ноги — это было что-то новое. Как только Эмбер выходила на сцену, раздавался свист, общий шум, приветственные крики и не слишком пристойные комментарии. Однако ложи пустовали, и прошел слух, что благородные дамы протестовали против столь откровенного и неприличного показа женского тела.

Эмбер предчувствовала, что ее ожидают подвохи, и была готова к ним. И хотя атмосфера в театре оставалась напряженной, пока все шло гладко, как всегда, до последней сцены последнего акта. Эмбер стояла с краю и ожидала выхода, когда к ней подошли Бэк и Анна Маршалл, одна справа, другая сзади. Эмбер взглянула на Бэк и продолжала следить за действием на сцене, где в это время мужчины в пышных шляпах с плюмажами решали судьбу Клеопарты.

— Что ж, мадам, — обратилась к ней Бэк, — позвольте принести мои поздравления. Вы делаете грандиозные успехи: вас теперь содержит только один мужчина.

Эмбер пристально посмотрела на нее и произнесла скучным голосом:

— Боже, мадам, вам надо сходить к доктору — вы совершенно позеленели.

В этот момент она ощутила укол булавки сзади и резко обернулась, но прежде, чем она успела что-либо сказать, Мохун сошел со сцены и велел им выходить. Бэк с одной стороны, Мэри Кнэпп — с другой, Эмбер вышла вперед и стала громко читать свою роль:

Несчастье мне дает уроки жизни. Властитель мира Цезарь жалок мне…1

1 Перевод пьесы В. Шекспира в переводе Ю. Б. Корнеева.

Если бы не оживление в зрительном зале, последняя сцена прошла бы гладко: диалог с Цезарем, решение Клеопатры покончить счеты с жизнью, самоубийство Иразы, фатальный укус гадюки из папье-маше и драматические строки Клеопатры:

Что ж, маленький убийца, перережь

Своими острыми зубами узел . Который так запутала судьба…

Бэк, как преданная служанка, которая не в состоянии пережить смерть хозяйки, металась по сцене в отчаянии, а Эмбер приложила гадюку к груди — и в этот трагический момент услышала голос из партера:

— Я уже шесть раз это видел, совсем затискали гадюку.

Эмбер сжала зубы, закрыла глаза, будто охваченная невыносимой болью. Она не воспринимала свои слова всерьез, поэтому ей приходилось изо всех сил сдерживать смех.

Простояв неподвижно долгую минуту, она начала медленно поворачиваться, будто в смертельной агонии, и на полпути резко остановилась из-за неожиданного взрыва хохота, раздавшегося из партера. Потом смех подхватили сотни и сотни глоток всего зала. Смех пронесся от лож до галерки, взвился до потолка, становясь все громче и громче, пока, казалось, не заполнил огромный зал со всех сторон одновременно, взрывы этого хохота были как удары, причинявшие физическую боль.

Инстинктивно поняв, что смеются над ней, Эмбер быстро обернулась и достала рукой заднюю часть юбки. Она ожидала, что юбка сзади разорвана, но вместо этого она ухватила кусок картона, оторвала его и швырнула на сцену. Сверху, снизу, прямо перед собой она видела бесконечные ряды смеющихся ртов. В этот момент зрители начали топать ногами и скандировать прочитанные на картоне слова:

Ловко задом я верчу — Дать могу, кому хочу. Если хочешь — получи. Лишь полкроны заплати!

На сцену полетели монеты в полкроны, они больно ударяли по лицу, царапали тело, монеты летели со всех сторон бесконечным потоком. Мужчины повскакивали с мест, забирались с ногами на сиденья и кричали что было сил; леди надели маски и прямо тряслись от смеха; весь театр представлял собой настоящий бедлам, хотя со злосчастного поворота Эмбер прошло не больше сорока секунд.

— Ах ты, вшивая сука! — прошипела Эмбер сквозь сжатые зубы, — Я тебе за это голову проломлю!

Истерически взвизгнув, Бэк бросилась со сцены в момент, когда закрывался занавес. Эмбер побежала за ней следом с криком:

— Вернись сейчас же, подлая трусиха!

Анна, ожидавшая в боковом крыле, подставила ногу, но Эмбер перепрыгнула через нее, отвесив Анне такой удар, что та свалилась на пол. Эмбер помчалась дальше по узкому темному коридору к гримерной и подскочила к двери в тот момент, когда Бэк как раз собиралась ее закрыть. Но Бэк не успела накинуть щеколду — Эмбер ворвалась в комнату, быстро заперла за собой дверь и вцепилась в нее. Как две разъяренные кошки, Эмбер и Бэк начали царапать друг друга ногтями, кусаться, визжать, бить ногами, кулаками, они катались по полу, рвали друг другу одежду. Платья были разодраны в клочья, парики свалились, черная краска для глаз размазалась по щекам; лица, руки, груди покрылись кровавыми ссадинами. В пылу драки они уже ничего не чувствовали, не слышали и не видели.

Снаружи собралась целая толпа — в дверь стучали, требуя, чтобы они открыли. Приковыляла и Скроггз, она держалась подальше от толпы, но выкрикивала слова в поддержку мадам Сент-Клер. В начале битвы, еще на сцене, Бэк удалось сильно ударить Скроггз ногой в живот, и та, задыхаясь, свалилась на пол, как мешок тряпья.

Наконец Эмбер сумела зажать колено Бэк, и они оказались прижатыми друг к другу, как любовники. То одна, то другая оказывались сверху. Из носа Эмбер текла кровь, и от нее стало саднить горло. Потом ей удалось усесться на Бэк верхом, и она стала бить ее кулаком по лицу, по голове, а Бэк кусалась и царапалась. В этот момент Скроггз открыла дверь, и в комнату влетело с полдюжины мужчин, они оторвали женщин друг от друга. И та, и другая сразу же обессилели от нервного истощения и не возражали против вмешательства. У Бэк началась истерика, захлебываясь слезами и кровью, она обвиняла во всем Эмбер и посылала на ее голову самые страшные проклятия.

Эмбер неподвижно лежала на диване, на нее накинули плащ Харта, а Скроггз вытирала с ее лица кровь и бормотала поздравления с победой. Эмбер только сейчас ощутила боль от полученных боевых ранений, нос онемел и, казалось, ужасно распух, глаз начал медленно, но неотвратимо отекать.

Как в тумане услышала она громкий сердитый голос Киллигру: «… посмешище всего города, поганые бабенки! Я никогда больше не смогу поставить эту пьесу из-за вас! Клянусь Богом, я отстраняю вас обеих на две, нет, на три недели от работы в театре! Я наведу здесь порядок! И за испорченные костюмы вы сполна рассчитаетесь…»

Голос продолжал звучать, но у Эмбер закрывались глаза, она уже не слушала его. Единственное, что утешало ее, — сегодня у Рекса было дежурство в королевской гвардии, и он отсутствовал весь день.

И все же, когда Эмбер вернулась в театр после вынужденного отпуска, она обнаружила, что, хотя ее коллеги-актрисы не испытывали к ней большей симпатии, чем прежде, и завидовали ей не меньше, теперь Эмбер стала одной из них, ее приняли в свой клан. В гримерной в тот день ощущалось напряжение и нервное оживление, но Эмбер и Бэк, столкнувшись лицом к лицу, только пристально поглядели друг другу в глаза и холодно поздоровались.

Несколько дней спустя Скроггз застенчиво передала Эмбер голубой бархатный плащ, который какая-то графиня презентовала театру. Скроггз знала, что Эмбер не любит этого цвета.

— Миллион благодарностей, Скроггз, — сказала Эмбер, — но я думаю, плащ надо отдать Бэк, он ей больше подойдет.

Бэк стояла рядом и натягивала чулки. Она удивленно обернулась:

— Зачем мне этот наряд, у меня роль небольшая.

Киллигру настаивал на наказании: ни та, ни другая еще не получали тех ролей, которые играли прежде.

— Не меньше моей, — ответила Эмбер. — К тому же у меня уже есть новая нижняя юбка.

С некоторым пренебрежением Бэк все же взяла плащ и поблагодарила Эмбер.

В тот день театр ставил комедию, в которой Бэк и Эмбер играли двух легкомысленных девиц, близких подруг, и в середине первого акта актрисы неожиданно почувствовали симпатию друг к другу, быстро перешедшую в привязанность. В конце акта все в театре были поражены, когда увидели, что недавние враги уходили со сцены под руку и весело смеясь. В последствии две женщины стали добрыми приятельницами, и Бэк даже иногда заигрывала с капитаном Морганом, когда тот приходил в гримерную, хотя и знала, что ничего из этого не выйдет. То был просто жест дружеского расположения.

Глава семнадцатая

Через два года после установления Реставрации король Карл II женился на португальской инфанте Катарине. На ней остановили выбор Карл и канцлер Хайд — теперь герцог Кларендон. Отсрочка в бракосочетании определялась чисто политическими соображениями, имевшими целью заставить маленькую Португалию выделить большое приданое, хотя Португалия лишь недавно освободилась от владычества Испании и все ещё опасалась ее.

В конце концов португальцы согласились заплатить высокую цену за брак с могучей морской державой: триста тысяч фунтов стерлингов, разрешение торговать во всех португальских колониях и два самых драгоценных португальских сокровища — Танжер и Бомбей.

Герцог Сэндвич был послан в Португалию с флотом сопровождать принцессу в Англию. Сам Карл смог покинуть Лондон лишь после того, как парламент был распущен на каникулы, то есть через несколько дней после прибытия принцессы в Портсмут. Карл выехал верхом. Проскакав всю ночь, прибыл туда рано утром и отравился переодеваться.

Брадобрей намылил лицо Карла густой пеной, f затем начал быстрыми, ловкими взмахами острой бритвы снимать выросшую за это время щетину. Под глазами короля были темные круги, но он выглядел счастливым и бодрым. В комнате находилось множество придворных, всех занимала (c)дна и та же мысль, и Карл знал об этом.

Их разбирало любопытство: каким же мужем окажется Карл и как его брак с Катариной повлияет на положение каждого из них, и еще: неужели он действительно, как и обещал, после женитьбы откажется от любовницы. Карл был рад, что вырвался из Лондона, подальше от ставшей довольно занудной Барбары, которая последнее время постоянно обижалась, дулась на него, плакала и устраивала сцены, хотя в то же время говорила знакомым, что собирается родить второго ребенка именно в Хэмптон-Корт, где в это время король будет проводить свой медовый месяц.

Карл бросил взгляд на Букингема, который стоял рядом и гладил по голове маленького черно-коричневого спаниеля. Букингем находился здесь уже несколько дней и встречался с инфантой.

— Ну и как, хороша?

— Хороша, — ответил герцог.

— Полагаю, вы завидуете, милорд, — усмехнулся Карл. У жены Букингема, некрасивой толстой женщины, были странные, раскосые глаза и крупный вздернутый нос.

Когда парикмахер закончил бритье, Карл встал и дал знак одеваться.

— Надеюсь, что ради чести нации сегодня не станут совершать процедуру окончательного оформления брачного контракта — за последние тридцать часов я и двух не поспал. Боюсь, засну на торжествах.

Он надел шляпу и быстро вышел из комнаты, за ним бросились спаниели и последовали придворные. Как говорили Карлу, инфанта простудилась и была прикована к постели, и вот теперь он направился к ней. Она сидела, обложенная белыми шелковыми подушками с вышитыми гербами Стюартов, одетая в бледно-розовый атласный пеньюар с длинными рукавами в форме колокола. Карл остановился в дверях, поклонился. Он увидел, что инфанта глядит на него широко раскрытыми, почти испуганными глазами, а ее пальцы нервно теребят край одеяла.

Со всех сторон Катарину окружали служанки, будто их присутствие могло защитить ее. Здесь же стояло, сверкая выбритыми макушками, полдюжины священников в длинном облачении, скептически наблюдавших за происходившим. Две графини, Пеналва и Понтевал, фрейлины ее величества и две некрасивые старухи с землистым цветом кожи не отходили от больной. Еще присутствовали шесть младших фрейлин, хоть и молодых, но таких же смуглых и, с точки зрения англичан, мрачных и скрытных. Вместо элегантных платьев с декольте, модных в то время, эти дамы, все без исключения, были одеты в жесткие платья с фижмами, какие в Англии не носили уже лет тридцать. Если у этих женщин и была грудь, то ее так старательно прятали, что фигура получалась совсем плоская, юбки выступали от талии под прямым углом, как полки, а при движении шуршали и скрипели.

За спиной короля толпились придворные и старались через его плечо разглядеть происходящее. Женщины стояли неподвижно, в безмолвном ожидании, с тревогой на лицах. Португальский этикет, столь же строгий, как и их платья, не позволял женщинам часто видеть мужчин — не членов семьи; поэтому они относились ко всем представителям другого пола с недоверием и подозрительностью. Они причиняли массу хлопот тем, что отказывались спать в кроватях, в которых когда-либо спали мужчины, а при их приближении закрывали лицо и убегали с криками и кудахтаньем. Теперь же бежать было некуда, и в чрезвычайном смятении они стояли неподвижно, оцепенев, и молча смотрели, готовые к отпору. Им было бы еще больше не по себе, если бы они догадывались о том, что мужчины думают о них.

Сохраняя невозмутимость. Карл вышел вперед, взял руку Катарины и поцеловал.

— Мои извинения, мадам, — произнес он тихо по-испански (Катарина не говорила по-английски), — дела задержали меня вчера в Лондоне до позднего вечера. Надеюсь, вы хорошо устроились? — Он выпрямился и взглянул на нее.

Двадцатитрехлетней Катарине было на вид не больше восемнадцати. Ее красивые волосы темными каскадами ниспадали на плечи. Огромные блестящие карие глаза мягко и задумчиво глядели на короля. Она как будто просила о снисхождении к своим недостаткам. Кожа на лице принцессы казалась чуть увядшей, передние зубы слегка выступали. Карлу говорили, что ростом Катарина едва достигала пяти футов.

«И все-таки, — подумал Карл, — для принцессы она выглядит неплохо».

Воспитывалась Катарина в монастыре — вышивание, молитвы, церковные песнопения, ожидание, когда мать отыщет ей мужа. Когда мужа нашли, Катарина уже давно вышла из возраста, который считался брачным для дочери королевских фамилий, но все еще ничего не знала о мужчинах, они казались ей существами совершенно другой породы. Катарина полагала, что когда-нибудь потом научится любить своего мужа, ибо в этом состояла обязанность женщины, но стоило ей только взглянуть на Карла, она поняла, что уже влюбилась в него. Все в нем очаровывало Катарину: его смуглый цвет лица, красивая внешность, сильное грациозное тело, глубокий низкий голос и мягкие интонации, — этот голос словно обволакивал ее теплом и успокаивал, эхом отзываясь в сердце.

Они поженились на следующее утро, сначала по тайному католическому обряду в ее спальне, а после полудня — еще раз в соответствии с традициями англиканской церкви. Через несколько дней супруги перебрались в Хэмптон-Корт, королевский дворец на берегу Темзы близ Лондона. И несмотря на сплетни, что Карл, мол, разочарован в браке и готов вновь принять Барбару Пальмер, как только та оправится после родов, тем не менее оба их величества казались вполне счастливыми, довольными друг другом и даже влюбленными, будто не политические расчеты были причиной их брака.

Но если Катарина и была удовлетворена, то далеко не все в ее окружении примирились со своим новым положением.

Пеналва, болезненная, близорукая старая дева, возненавидела Англию, как только ступила на остров. Эта страна слишком сильно отличалась от Португалии, чтобы ей понравиться. Старая фрейлина сразу решила, что здешние женщины распутны и нахальны, мужчины — бесчестны и развязны. И она предупредила об этом маленькую наивную королеву.

— Прежде чем ваше величество войдет в жизнь здешнего двора, все необходимо перестроить, — заявила она строго.

Катарина, восхищенная роскошными апартаментами, обтянутыми красно-серебристым бархатом, а также массивным туалетным столом и зеркалом, обрамленным в золото, счастливо улыбаясь, взглянула на фрейлину удивленно.

— Возможно. Я пока не слышала, в каком он состоянии, но не сомневаюсь, что его величестве будет счастлив отремонтировать все, о чем я его попрошу, он так любезен со мной и добр. — Она перевела взгляд на раскинувшиеся под окнами зеленые лужайки, клумбы с цветами. В темных глазах появилось мечтательное и задумчивое выражение, которое вызывало ревность и раздражение у Пеналвы.

— Вы не так меня поняли, ваше величество! Я говорила не об обстановке дворца. Вполне возможно, там все будет столь же варварским, как и сейчас… — Она терпеть не могла английский стиль. — Я говорила о манерах и морали придворных и леди.

— А что вам не нравится в них?

— Разве ваше величество не заметили, как одеваются эти женщины? Ведь они с утра до вечера ходят полуголые.

— Ну, — неохотно признала Катарина, ибо не хотела дурно отзываться о стране мужа, — они просто другие, мы не привыкли к такому у себя дома.

— Другие! Да они просто неприличны! Ни одна женщина с добропорядочными намерениями не станет так выставлять себя перед мужчиной, как эти. Ваше величество, если вы преобразуете двор, вы заслужите благодарность всей Англии.

— Я даже не знаю, с чего начинать. Да и людям не понравится, что человек со стороны…

— Глупости, ваше величество! Какое имеет значение, понравится им или нет! Ведь не вы их подданная! Они принадлежат вам, и это следует показать им всем сразу же… Иначе вы сами окажетесь просто приживалкой при дворе, вашем собственном дворе.

Катарина мягко улыбнулась: она подумала, что бедная старая леди так беспокоится о ее, королевы/счастье, что усматривает зло там, где никакого зла нет.

— Полагаю, вы неверно судите о здешних нравах, миледи. Bee выглядят так чудесно, я уверена, что это достойные люди.

— К сожалению, ваше величество, мир не таков. Добродетель не бывает показной. Послушайте совета старой женщины, ваше величество, женщины, которая долго пожила на этом свете и много повидала. Будьте хозяйкой своего королевского двора! Будьте повелительницей, а не подданной, в противном случае они бросят вас и пойдут за тем, кто их поведет, и. Господь свидетель, таковым может оказаться очень плохой человек. Начинайте с того, ваше величество, что выбросьте те наряды, которые вам дал его величество. Возвратитесь к своей национальной одежде, и тогда остальные будут вынуждены подражать вам.

Катарина смущенно опустила глаза и взглянула на свое розово-голубое платье из тафты с присобранной юбкой, пышными рукавами и низким декольте, не столь низким, как у других дам, но все равно неприличным, подумала бы она раньше. Теперь же Катарина поняла, что выглядит в таком платье гораздо более привлекательной, чем когда-либо прежде.

— Но мне нравится это, — тихо запротестовала она.

— Вам такое не к лицу, моя дорогая, национальная одежда вам гораздо больше идет. Вернитесь к платьям с фижмами, иначе эти англичане подумают, что вы уже под них подстроились. Это чрезвычайно высокомерная нация, и едва ли они станут уважать того, кого им легко приручить. И еще, ваше величество, не надо изучать их язык. Пусть они разговаривают с вами на вашем языке…

Катарина привыкла слушаться Пеналву всю свою жизнь; она знала, что старая леди относится к ней с любовью и преданностью. Катарина склонялась перед мудростью возраста, поэтому в тот вечер явилась на прием в черном шелковом платье с фижмами. Она бросила беспокойный взгляд на Карла, — одобряет ли он такую перемену, — но лицо короля оставалось непроницаемым. Он улыбнулся, поклонился и предложил супруге свою руку.

Медовый месяц состоял из бесконечных развлечений: балы, приемы, петушиные бои, пикники, поездки по каналам в роскошных королевских паромах, театральные постановки в исполнении актеров из Лондона. Все дни напролет лестницы, анфилады комнат и галереи заполнялись толпами блестяще одетых дам и джентльменов. В залах и на балконах из резного граба мелькали темно-синий бархат, голубой атлас, золотое шитье придворных. Шум их голосов, смех, светская болтовня достигали слуха Катарины повсюду, где бы она ни находилась — среди гостей или, что бывало чаще, в своих собственных апартаментах за тихой истовой молитвой, либо при разговоре с фрейлинами и исповедником. И ей нравилась такая атмосфера, ибо, хотя она и чувствовала себя смущенной и одинокой в веселой, беззаботной толпе гостей, радостный шум давал ей ощущение, что она как. бы участвует в этом празднике жизни.

— Страшна, как смертный грех, — говорили гости, увидев избранницу Карла. Они старались преувеличить ее недостатки — уж слишком она не походила на англичанку.

Катарина подвергалась доскональному разбору, женщины смеялись над ней, шушукались и сплетничали за ее спиной, прикрывшись веером, даже когда Катарина находилась в той же комнате, — они знали, что та все равно не поймет ни слова. И когда взгляд королевы случайно останавливался на ком-то из них, леди быстро изображала любезную улыбку, приседала в реверансе, а потом подмигивала ближайшей соседке и подталкивала ее в бок.

— Господи! Обворожительна, как собака на удавке!

— Вы только посмотрите, какая у нее дряблая кожа! Какого дьявола она хотя бы не припудрится?

— Ни за что на свете ее цербер не разрешит этого. Говорят, старая ведьма считает нас стаей волков и изо всех сил старается уберечь ее величество от нашего развращающего влияния.

— Эй, вы только посмотрите, как она сейчас взглянула на короля, это надо было видеть! Меня чуть не стошнило: такой влюбленный взгляд на мужа — при всем честном народе и средь бела дня!

— Надо сказать, что его величество демонстрирует нам свое прекрасное воспитание тем, что изображает терпимое отношение к ней.

— Уверена, что он долго не выдержит. Каслмэйн пришло время рожать, она легла на прошлой неделе. Значит, через пару недель она будет здесь, вот тогда посмотрим!.. — Полгода назад Барбара Пальмер получила титул графини Каслмэйн.

— На галерее говорят, что король обещал ей, когда женится, пожаловать должность камер фрау…Она, конечно, получит должность, и знает, за что!

И хотя они терпеть не могли Барбару за ее высокомерие, несносное поведение, испытывали к ней зависть и ревность, все же она была своей, одной из них, и теперь они объединились с ней в одном лагере против этой чужой и чуждой им женщины, раздражавшей всех своей скромностью, сдержанностью, упрямым следованием моде своей страны, настойчивой преданностью своей церкви. Но не только эти качества вызывали враждебное отношение придворных к Катарине. Тем, что она с первого взгляда проявила симпатию к канцлеру Кларендону, она невольно вызвала неприязнь к себе со стороны наиболее влиятельных людей при королевском дворе.

Но Катарина ничего не знала об этом. Несмотря на неоднократные предупреждения Пеналвы, она видела в своих новых подданных лишь роскошно одетых дам, с великолепными глянцевитыми прическами, гладкими любезными лицами, женщин, которым она завидовала, хотя знала, что это грешно; мужчин, умевших вести себя так непринужденно, так элегантно, когда они склонялись, целуя ей руку, широким жестом снимали шляпы при ее появлении, и души которых оставались для нее закрытой книгой. Катарина по-прежнему была немного напугана Англией, но она так сильно любила своего мужа, так стремилась понравиться ему, что старалась скрыть свой страх и неуверенность и считала, что преуспевает в этом.

И вот однажды вечером, когда она готовилась ко сну, к ней приблизилась леди Саффолк, тетка леди Каслмэйн и единственная фрейлина-англичанка в свите Катарины, и вручила ей лист бумаги со списком имен.

— Эти люди рекомендуются в услужение вашему величеству, — сказала она. — Не соизволите ли вы подписать?

Катарина в белой шелковой ночной рубашке взяла список и пошла с ним к письменному бюро. Она взяла перо и наклонилась, чтобы подписать перечень, как вдруг увидела ястребиную физиономию Пеналвы над своим плечом.

— Не подписывайте, не прочитав списка, ваше величество! — прошептала она

Катарина взглянула на нее с легким удивлением, ибо считала, что если король выбрал именно этих людей, значит, так тому и быть. Но старая дуэнья уже бормотала имена в списке:

— Миссис Прайс, миссис Уэллз. Старшая фрейлина Бриджит Саундерсон. Камер-фрау — фрейлины в спальных покоях: миледи Каслмэйн… — на этом имени голос ее, зазвенел от возмущения. Она обернулась к Катарине.

Это было единственное имя, которое для той что-то значило. Еще до отплытия в Англию мать, которая не дала никаких советов, как ей стать счастливой женой и королевой, предупредила дочь никогда не допускать до себя леди Каслмэйн. Как старая вдовствующая королева сказала ей, это известная потаскуха, и король, будучи холостым, уделял ей много внимания.

— Как? — испугалась Катарина. Она подняла голову и встретила холодные глаза леди Саффолк. Потом она повернулась так, чтобы закрыть список спиной. — Что же мне делать? — прошептала она, делая вид, что читает список дальше.

— Конечно, вычеркнуть эту тварь.

Она подхватила выроненное Катариной перо и, обмакнув в чернильницу, быстро подала ей.

— Вычеркните, вычеркните ее, ваше величество. Еще секунду Катарина колебалась, боль и страдание отразились на ее лице, потом она решительно провела жирную черту, и еще, и еще раз, вычеркивая ненавистное имя, пока оно полностью не исчезло под слоем чернил. Ей показалось, что таким образом она уничтожает и саму угрозу своему счастью. Она обернулась и сказала переводчице:

— Передайте леди Саффолк, что я верну ей список завтра утром.

Полчаса спустя в спальню вошел Карл и увидел жену одну и, как всегда, на коленях перед небольшим алтарем, установленным рядом с огромной кроватью под величественным пологом из красного бархата. Карл стал молча ждать, но он уже успел заметить бумагу на туалетном столе и жирную черную полосу на имени Каслмэйн. Он, однако, ничего не сказал, а когда Катарина повернулась к нему с улыбкой, король подошел к ней и подал руку, помогая подняться, но, целуя ее. Карл ощутил напряжение и тревогу в ее маленьком теле.

Несколько секунд они разговаривали о пьесе, которую видели в тот вечер, «Ярмарке Бартоломео» в исполнении Королевского театра. Но все время Катарина с тревогой ожидала разговора о списке и хотела, чтобы Карл сам заговорил об этом. Наконец, когда он, извинившись, собрался перейти в гардеробную переодеться, она быстро заговорила:

— О, сир, пока я не забыла… Миледи Саффолк дала мне сегодня список… он вон там… — она глубоко вздохнула. — Я вычеркнула одно имя. Я уверена, вы знаете, какое именно, — оропливо добавила она чуть более строгим голосом, — Пеналва предупредила ее, что она должна дать ему понять раз и навсегда: так, как было, больше не будет.

Карл остановился, небрежно бросил взгляд через плечо, — он как раз проходил мимо бюро. Он медленно повернулся и поглядел на жену:

— У вас есть возражения против женщины, которую вы никогда не видели?

— Я слышала о ней.

Карл пожал плечами, провел пальцем по усам, улыбнулся.

— Сплетни, — произнес он. — Как люди любят слушать сплетни.

— Сплетни! — воскликнула она, пораженная его безразличным тоном. — Это не могут быть только сплетни! Даже моя матушка говорила мне…

— Прошу прощения, моя дорогая, о моих личных делах знают столь далеко? И поскольку вы так хорошо осведомлены о моих недостатках, то я надеюсь, вы поверите, если я скажу вам, что этот эпизод — в прошлом. Я не встречался с этой леди с тех пор, как мы поженились, и не имею намерения встречаться. Все, о чем я прошу, устроить так, чтобы она не страдала от несправедливых преследований со стороны других придворных дам, кои непременно последуют, если не принять необходимых мер.

— Я не понимаю вас, сир. Разве женщины такого сорта заслуживают чего-то другого? Ведь она — не что иное, как ваша… ваша сожительница!

— Я всегда придерживался того мнения, мадам, что любовницы королей столь же достойные люди, как и жены остальных граждан. Я отнюдь не настаиваю, чтобы она стала вашей подругой, Кэтрин, или даже, чтобы она находилась здесь. Единственное, что требуется для нее, это титул, который значительно облегчит ей жизнь. Вам же это нисколько не повредит, моя дорогая. — Он улыбнулся, стараясь убедить ее: он был удивлен ее упрямством, ибо никогда не замечал прежде такого своеволия у этой маленькой влюбленной женщины.

— Прошу прощения, ваше величество, но я должна отказать. Я готова с удовольствием сделать все, о чем вы попросите, но этого я не могу выполнить. Пожалуйста, сир, попытайтесь понять, что это для меня значит.

Неделю спустя Карл отправился на свидание к Барбаре в близлежащее поместье ее дяди под предлогом охоты. Барбара только что приехала и сразу послала ему отчаянную записку, которая, однако, тронула его значительно меньше, чем терпкий мускусный аромат, исходивший от письма, — особый призывный запах, всегда окружавший Барбару.

Не успел Карл войти в большой холл, украшенный оленьими рогами, старинными рыцарскими доспехами на стенах и огнестрельным оружием, как навстречу уже бежала Барбара. Карл взглянул на нее и как будто вновь увидел эту женщину, еще более прекрасную — у него вообще была короткая память на женские прелести — сияющие фиалковые глаза, блестящие локоны красивых волос, идеально сидевшее на ней платье из темно-красного шелка.

— Ваше величество!

Барбара сделала глубокий реверанс и грациозно наклонила голову. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула, когда Карл наклонился и поцеловал ее в щеку. Она взяла его за руку, и они поднялись по широкой пологой лестнице во внутренние покои.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он, решительно игнорируя ее старания понравиться. — Надеюсь, роды были не особенно тяжелыми.

Барбара весело рассмеялась и прижалась к его руке. Она держалась так же мило и беспечно, как в первое время после их знакомства, перед Реставрацией.

— Тяжелыми! Боже мой, ваше величество, вы же знаете, как это у меня бывает! Мне легче родить, чем перенести малярию, и все говорят, что сын поразительно похож на вас! — О первом ребенке они так не говорили.

А в часовне епископ, лорд Оксфорд и леди Саффолк ожидали Карла и Барбару, держа на руках младенца. Когда церемония крещения закончилась, любуясь малышом, Карл поднял его на руки с таким видом, будто это было для него привычным делом.. Но ребенок расплакался, и его унесли в детскую. Присутствующие на церемонии отправились в небольшую комнату выпить вина и закусить пирожными, а Барбара увела Карла в сторону под предлогом показать ему розарий. Он еще любовался цветами, когда Барбара обратилась к нему.

— Итак, вы теперь женаты, — тихо произнесла она, глядя на короля с нежностью и печалью. — И, говорят, вы сильно влюблены.

Карл задумчиво посмотрел на нее, потом перевел взгляд на ее волосы, грудь, узкую талию. Когда он уловил слабый аромат ее духов, его глаза потемнели. Сластолюбивый Карл уже начал тосковать по женщине, чувственность которой он мог разбудить и которая тоже могла раскалить его. Катарина любила его, но ее невинность и сдержанность вызывали в нем скуку.

Карл вздохнул, стиснув зубы.

— Я счастлив, благодарю вас.

Слабая усмешка скользнула по лицу Барбары.

— И я рада за вас, сир. — Потом она снова вздохнула и задумчиво поглядела в окно. — О, вы и представить не можете, как туго мне пришлось после того, как вы уехали из Лондона! Меня оскорбляли все — от носильщика до приказчика в магазине! Если бы вы не пообещали сделать меня камер-фрау спальни ее величества, я не знаю, как бы я все это пережила!

Лицо Карла исказило смятение, именно этого вопроса он боялся и ждал с тревогой. Ну, конечно, тетка рассказала ей все.

— Я уверен, вы преувеличиваете, Барбара. Думаю, у вас дела пойдут в гору, несмотря ни на что.

Она резко тряхнула головой, черные зрачки увеличились от гнева.

— Что значит, несмотря ни на что?

— Ну, к сожалению, моя жена вычеркнула ваше имя из списка. Говорит, что не хочет иметь вас в своей свите.

— Не хочет! Это же просто смешно! Почему вдруг? Надеюсь, моя семья достаточно хороша для нее! И какой вред я могу принести ей теперь?

— Никакого, — ответил Карл уверенно. — Но все равно она не хочет. Она не понимает нашего английского образа жизни. Я сказал ей, что я бы…

Барбара в ужасе уставилась на него.

— Вы сказали ей, что я ей не нужна! — произнесла Барбара шепотом, полным страха и неверия. — Как вы могли! — Из ее глаз полились слезы, и несмотря на то, что леди Саффолк, отчаянно жестикулируя, подавала ей знаки, Барбара начала срываться в истерику. — Как же вы могли так поступить с женщиной, которая бросила на алтарь любви свою репутацию, принесла в жертву своего мужа и осталась одна, отдала себя на всеобщее презрение ради того, чтобы дать вам счастье! О!.. — Барбара повернулась и прижалась лбом к оконному стеклу, закусив губу. Ее тело сотрясали отчаянные рыдания. — О, лучше бы я умерла при родах! Мне больше незачем жить на свете после того, что вы со мной сделали!

Карл испытывал скорее раздражение, чем сочувствие или уколы совести. Единственное, чего он хотел, чтобы это дело так или иначе утряслось, а кто окажется победителем, Барбара или Катарина, ему было безразлично. «Каждая будет настаивать на своем — женщины вообще не способны услышать другую сторону», — думал он.

— Ладно, я поговорю с ней еще раз, — сказал он наконец.

Но вместо этого Карл поручил решить эту деликатную проблему канцлеру. Старик энергично запротестовал, ибо считал, что Каслмэйн будет поделом, если ее даже вышлют из страны.

Кларендон вышел из комнаты после тяжелого разговора, вытирая платком раскрасневшееся лицо, тряся головой и слегка прихрамывая из-за подагры правой ноги. Карл ожидал встречи с ним в лаборатории. Когда толстый, маленького роста напыщенный старик проходил по галерее, его сопровождали усмешки и шушуканье. Противостояние их величеств стало развлечением для придворных.

— Ну? — спросил король, поднимаясь из-за стола, за которым писал письмо Ринетт, — теперь она стала герцогиней Орлеанской и третьей леди королевского двора Франции.

— Она отказывается, ваше величество. — Кларендон, нарушая традиции, уселся в кресло. Он был измотан, к тому же у него болела нога. — Для такой маленькой, покорной и преданной женщины… — Он снова вытер лицо платком.

— Что вы ей сказали? Вы объяснили, что…

— Я сказал ей все. Я сказал, что ваше величество больше не имеет дел с этой леди… и даже не собирается в будущем. Сказал, что ваше величество испытывает к супруге самые нежные чувства и будет для нее очень хорошим мужем, если она согласится на единственную уступку. О, ваше величество, прошу вас, не посылайте меня больше. Такое дело просто не по мне — ведь вы знаете мое мнение о…

— Меня не интересует ваше мнение! — резко воскликнул Карл, хотя обычно он выслушивал со снисходительной терпеливой улыбкой любую критику со стороны канцлера по поводу своего поведения, нравственности и интеллекта. — В каком она была состоянии после разговора с вами?

— Она так горько рыдала, что, боюсь, совсем растаяла от слез.

В тот вечер Карл вошел в комнаты жены, настроенный решительно и твердо. Его мать отличалась властным характером, любовница — тоже, но он не собирался стать покорной овечкой в собственном доме. Его не столько волновала судьба Барбары Пальмер, сколько он хотел сам отстоять принцип: не жена, а он, муж, принимает решения. Катарина встретила его не менее решительно, хотя лишь час назад на выступлении хора итальянских евнухов они вежливо улыбались друг другу.

Король поклонился:

— Мадам, надеюсь, вы готовы проявить благоразумие?

— Да, сир, если и вы — тоже.

— Я прошу вас только об одном одолжении, Кэтрин. Если вы пойдете мне навстречу, я обещаю никогда больше не ставить вас в затруднительное положение.

— Но это одолжение — самое неприятное из всех, о которых муж может просить свою жену. Я не могу согласиться! Я никогда не соглашусь! — Она неожиданно топнула ногой и вскричала с такой яростью, что король опешил. — И если вы еще раз заговорите об этом, я уеду домой, в Португалию! — Катарина посмотрела на него долгим гневным взглядом, потом она разрыдалась, повернулась к нему спиной и закрыла лицо руками.

Они долго молчали. Катарина пыталась сдержать слезы, размышляя, отчего бы ему не подойти и не утешить ее, не сказать, что он понял, насколько для нее невозможно принять в свою свиту шлюху, получившую отставку. Ведь он казался таким добрым, нежным и мягким, она не могла понять, что с ним случилось, отчего он так переменился. Конечно, раз он так беспокоится, чтобы эта женщина получила титул, значит, он по-прежнему любит ее.

Но Карл, упрямство которого взыграло еще больше, представил себе дальнейшую жизнь под пятой жены — покорный и безвольный король и его жена — маленький деспот. Она так и не поняла, что здесь он хозяин.

— Что ж, мадам, не возражаю, — ответил он наконец. — Но прежде, чем отплыть, мне кажется разумным выяснить, согласится ли ваша мать принять вас обратно. Для этого я сначала вышлю в Португалию ваших приближенных.

Пораженная Катарина резко обернулась к нему, она не могла поверить: ее приближенные были единственными людьми в этой странной и страшной стране, к кому она могла прильнуть в трудную минуту, и вот теперь, когда ей особенно нужна поддержка, когда даже муж оказался против нее, он собирается отослать их.

— О, прошу вас, сир, — Катарина умоляюще протянула к нему руки.

— Доброй ночи, мадам, — откланялся Карл.

К великому облегчению всего двора большинство этих ужасных созданий из свиты исчезли через несколько дней. Остались только священники и несколько кухонных слуг. Карл не стал беспокоиться насчет письма с объяснением, отсылая свиту жены. Он хотел чтобы вдовствующая королева сочла этот шаг проявлением недовольства тем, что в последний момент она выплатила большую часть приданого своей дочери специями, а не золотом, как было оговорено в брачном контракте.

Борьба королевской четы еще несколько дней продолжалась.

Почти все время Катарина пребывала в своих покоях, когда же они появлялись на людях Карл едва разговаривал с ней. Встречаясь на балу, в саду или в ложах театра, придворные спрашивали друг друга: «Вы сегодня идете посмотреть схватку королевы с королем?» Молодежь из Пальмерского окружения желала победы Барбаре, потому что она представляла их образ жизни, те что постарше и рассудительнее, симпатизировали королеве, но хотели, чтобы она лучше разбиралась в мужской психологии и была более покладистой, ибо проявление такта чаще приводит к результатам, чем открытая борьба и взаимные угрозы. Как всегда. Карл выслушивал мнение обеих сторон, но оставался при своем мнении.

В любом деле, которое, как ему казалось, могло нарушить его покой и доставить неудобства, он предпочитал собственное решение; именно так он поступал и сейчас.

Королева Генриетта Мария намеревалась нанести визит своему сыну, и Карл отнюдь не хотел, чтобы она застала Катарину надутой а дом в полном расстройстве. Решив положить конец всем безобразиям раз и навсегда, он распорядился, чтобы Барбара приехала в Хэмптон Однажды в конце июля гостиную Катарины заполнило особенно много гостей, Столько людей не уместилась в комнате, и они столпились в прихожей. Атмосфера казалась раскаленной —Катарина не могла понять причины, и ждала объявления короля. Помимо своей воли Катарина с волнением поглядывала через головы присутствующих в сторону входной двери. Карл всегда был рядом; даже когда он полностью игнорировал ее — она находила некоторое облегчение от самого присутствия короля. И вот теперь, одинокая и покинутая, Катарина сделала над собой усилие, чтобы улыбаться, при этом закусила нижнюю губу изнутри, чтобы губы не дрожали. В горле у нее стоял комок.

«О Господь Всевышний, — думала она в безысходной тоске, — зачем я только приехала в Англию! Зачем я вышла замуж! Как бы я хотела вернуться домой! Ведь я была там счастлива…»

Катарина перенеслась в мечтах к тем тихим теплым дням, когда она могла не спеша прогуливаться по монастырскому саду, наслаждаясь родным португальским солнцем, могла взять с собой кисти и палитру и заняться живописью, пытаясь передать контраст между белизной стен монастыря и голубыми тенями, или же вышивать, прислушиваясь к приглушенному бормотанью молящихся в часовне. Какой спокойный, безопасный мир! Она позавидовала той Катарине.

Тут она неожиданно увидела мужа и застыла, по телу прошла волна холода, печальное и мечтательное настроение мгновенно улетучилось. Настороженная и в то же время счастливая, что видит его, Катарина знала, что он не станет проявлять к ней внимания. Она чуть улыбнулась: «Какой он высокий и красивый! О, я действительно люблю его!» Она едва ли посмотрела на женщину рядом с королем, одетую в белое кружевное платье с блестками.

Когда свита приблизилась, все умолкли — глаза наблюдали, слух напрягся. Катарина взглянула на женщину только тогда, когда он тихо, но отчетливо произнес ее имя. Катарина протянула руку, женщина упала на колени и поцеловала руку королевы.

В этот момент Катарина почувствовала, как Пеналва схватила ее за плечо и прошипела в ухо:

— Это Каслмэйн!

Катарина непроизвольно отдернула руку и повернулась к Карлу, удивленная, вопрошающая, не веря своим глазам. Но Карл с вызывающим спокойствием, даже холодно и жестоко глядел на жену, будто он ожидал протеста с ее стороны. Катарина перевела свой взгляд на леди Каслмэйн, которая поднялась с колен. На ее прекрасном лице читалось торжество и насмешка.

Вдруг Катарине стало нехорошо, перед глазами у нее все поплыло, в ушах возник непрерывный звон, комната стала черной, свет померк. Она качнулась вперед, встала с кресла. От падения ее удержали руки двух пажей и Пеналвы, глядевшей на Карла с холодной ненавистью. На лице Карла появился ужас, он невольно протянул руку, но потом быстро опомнился, сделал шаг назад и остался стоять, а королеву вынесли из комнаты.

Глава восемнадцатая

Благодаря должности Рекса Моргана при королевском дворе, Эмбер могла присутствовать на церемонии торжественного въезда короля и королевы в Лондон. Чтобы лучше все видеть, она забралась на возвышение у одного из зданий на берегу Темзы.

Набережные заполнялись толпами народа, баржи и лодки на реке стояли так тесно, что по ним можно было перейти Темзу от Вестминстерского Аббатства до лестницы Чаринг-Кросс; на ветру развевались знамена, а по воде плыли гирлянды цветов. Заиграла музыка, а когда появилась первая из вереницы позолоченных лодок с королевской свитой, раздался пушечный залп. Все громко закричали приветствия, над городом поплыл звон колоколов всех церквей и часовен.

Эмбер стояла с краю и старалась ничего не пропустить. Ветер растрепал ее длинные волосы. Рядом расположились три молодых человека, они только что пришли из Хэмптон-Корт и сейчас рассказывали Эмбер о том, как королева упала в обморок, когда ей представили Каслмэйн, и как рассердился король, посчитавший, что жена сделала это нарочно, чтобы досадить ему.

С тех пор, — говорил один из молодых франтов, — миледи ходит на все балы и приемы, и говорят, что его величество снова спит с ней.

Разве можно его винить за это? — вступил в разговор другой мужчина. — Королева уж очень хрупкое существо, а что касается оливковой кожи…

Эй, черт подери, — перебил его третий, — кажется, появился сам граф!

По толпе пронесся шепот, люди стали подталкивать друг друга локтями, но Роджер Пальмер ни на кого не обращал внимания, и взгляды толпы вновь переключились на августейшую чету, ибо по Темзе двигалась большая королевская баржа. Несколько минут спустя по лестнице уже поднималась Барбара. Ее сопровождала красивая фрейлина, миссис Уилсон и нянька, державшая на руках маленького сына. Барбара небрежно кивнула мужу, который холодно поклонился ей. Тут к ней подскочили те три франта — они прервали беседу с Эмбер, даже не извинившись перед ней.

Рассерженная этим, а также самим фактом появления ненавистной ей женщины, Эмбер возмущенно тряхнула головой и отвернулась. «Я-то, во всяком случае, не стану разглядывать эту выскочку, эту деревенскую бабу!» — зло подумала она. Но кроме нее никто, казалось, так не считал.

Вдруг она услышала поразительно знакомый мужской голос, кто-то взял ее за плечо. Эмбер обернулась и увидела графа Элмсбери, который дружески улыбался ей.

— Черт меня подери, если это не миссис Сент-Клер! — вскричал граф. Он наклонился, поцеловал ее, и Эмбер была так очарована теплотой его улыбки и восхищением в его взгляде, что мгновенно простила ему, что когда-то он не выручил ее и не ответил на письмо из Ньюгейта.

— О Элмсбери!

Ей хотелось забросать его многочисленными вопросами: «Где Брюс? Вы не встречали его? Он здесь?» — но гордость заставила ее смолчать.

Элмсбери отступил на шаг и оглядел Эмбер с ног до головы.

— Да вы, я вижу, процветаете, дорогая! Не сомневаюсь, судьба не обидела вас…

Эмбер забыла и Льюка Чаннелла, и Ньюгейт, и Уайтфрайерз. Она улыбнулась ему только уголками губ и спокойно ответила:

— Дела идут неплохо. Я ведь теперь актриса…в Королевском театре.

— Не может быть! Я слышал, что нынче на сцене стали выступать женщины, но вы — первая актриса, которую я вижу. Последние два года я провел в деревне.

— О, тогда, вероятно, вы не получали моего письма?

— Нет, а вы писали мне?

Эмбер небрежно махнула рукой.

— О, с тех пор столько воды утекло. Я писала в декабре, полтора года назад.

— А я уехал из города в конце августа шестидесятого, Я пытался найти вас тогда, но хозяин «Королевских сарацинов» сказал, что вы съехали и отправились в неизвестном направлении, а на следующий день я и сам уехал в Херефордшир — его величество вернул мне мои земли.

В этот момент раздался оглушительный шум: королевская баржа пристала к берегу, и король с королевой сошли на землю, к ним навстречу вышла королева —мать.

— Боже мой, — крикнула Эмбер, — что за дьявол! Посмотрите, как вырядилась ее величество! — Издали Катарина в своем одеянии выглядела почти квадратной, при движении это сооружение неловко раскачивалось из стороны в сторону.

— Это же фижмы! — прокричал Элмсбери. — Такие штуки носят в Португалии!

Когда толпа начала наконец рассасываться, Элмсбери взял Эмбер под руку и предложил довезти до дому. Они обернулись и увидели Барбару в широкополой мужской шляпе. Она стояла в нескольких футах от них. Барбара помахала Элмсбери рукой и улыбнулась, но Эмбер успела заметить враждебный взгляд, брошенный на нее. Эмбер вздернула подбородок, опустила ресницы и гордо проплыла мимо, не удостоив Барбару взглядом.

Карета Эмбер ожидала ее на Кинг-стрит в ряду многих других. Увидев карету, Элмсбери даже присвистнул:

— Вот это — да! А я и не знал, что актерам так хорошо платят!

Эмбер накинула на плечи плащ, который подал ей Иеремия, — уже смеркалось и становилось прохладно. Подобрав юбки, она многозначительно через плечо улыбнулась Элмсбери.

— Актерам, может быть, и не очень. Но за другие таланты — да. — Она поднялась в карету и рассмеялась. Элмсбери тяжело опустился рядом с ней.

— Похоже, что наша деревенская скромница в конце концов прислушалась к голосу Дьявола.

— Что мне оставалось после того, как… — Она смолкла, покраснела и торопливо добавила: — Я убедилась, что у женщины есть только один путь, чтобы не пропасть в этом мире.

— .Да, только один путь, чтобы либо жить хорошо, либо продвинуться далеко. Кто вас содержит?

— Капитан Морган из конной гвардии его величества. Вы его знаете?

— Нет. Наверное, я отстал от моды как в одежде, так и в амурных делах. Ничто так скоро не отлучает мужчину от светской жизни, как жена и жизнь в деревне.

— О, так вы женились! — Эмбер понимающе усмехнулась, будто он признался в каком-то неблаговидном поступке.

— Да, теперь я женатый человек. Уже два года будет пятого числа будущего месяца. У меня два сына, одному чуть больше года, другому — два месяца. А у вас… вы разве… — Он выразительно взглянул на ее живот, но не уточнил вопроса.

— У меня тоже мальчик! — неожиданно вскричала Эмбер, она не могла больше сдерживаться. — О Элмсбери, вы должны увидеть его! Он так похож, на Брюса! Скажите мне, Элмсбери, где он? Он вернулся в Лондон? Вы его видели? — Она больше не беспокоилась о том, как это выглядит. Она жила счастливо с Рексом и начала думать, что не любит больше Брюса Карлтона, но встреча с Элмсбери снова пробудила неизбывную тоску по Брюсу.

— Слышал, что Брюс на Ямайке и оттуда отправился на захват испанских кораблей. Боже мой, милочка, только не говорите, что все еще…

— А что поделаешь, если так и есть! — проговорила Эмбер со слезами в голосе. Она быстро отвернулась к окну.

Элмсбери стал утешать ее. Он подсел ближе и обнял Эмбер за плечи.;

— Ну же, дорогая, не плачьте. Господи, я не хотел обидеть вас.

Эмбер положила голову ему на плечо.

— Как по-вашему, когда он вернется? Ведь его уже два года нет…

— Не знаю. Но, вероятно, на днях, когда мы меньше всего будем ожидать, его корабли войдут в порт.

— И тогда он останется здесь, да? Он больше не уплывет? Как вы полагаете?

— Боюсь, милочка, что уплывет снова. Я знаю Карлтона лет двадцать, и он всегда либо возвращался домой, либо уезжал куда-то. Он не сидит долго на одном месте. Виной тому, наверное, его шотландская кровь. Это она гонит его в новые странствия.

— Но ведь теперь все должно быть по-другому, теперь, когда король вернулся. У Брюса есть деньги, и он может жить при дворе, не ползая на животе, — он говорил, что терпеть этого не может.

— Дело не только в этом. Он вообще не любит королевский двор,

— Не любит?! Да это же просто смешно! Да там все бы жили, если бы у нас была возможность!

Элмсбери пожал плечами.

— Тем не менее, он не любит двор. Двор никто не любит, но мало у кого хватает мужества отказаться.

Эмбер передернула плечами и стала подниматься, ибо карета как раз подкатила к ее дому.

— Все равно, это чушь какая-то, — сердито пробормотала она.

Ее служанки Гэтти не было дома, Эмбер отпустила ее посмотреть приезд королевской четы, а потом навестить отца. Пруденс Эмбер давно уволила, когда, неожиданно вернувшись, застала ее вырядившейся в лучшее платье хозяйки. До Гэтти Эмбер нанимала еще двух, но одну уволила за мелкое воровство, другую — за лень. Эмбер послала Иеремию в таверну «Медведь» принести угощение. Таверна славилась отличной французской кухней.

Эмбер с гордостью показывала Элмсбери свои апартаменты, указывала на каждую мелочь, чтобы, не дай Бог, он не упустил чего-нибудь. Рекс отличался щедростью и покупал для нее все, чего бы она ни попросила. А потом он зарабатывал деньги, играя в карты в «Грум Портерз» или в других тавернах.

Из последних приобретений Эмбер особенно гордилась комодом, изготовленным в Голландии из красного бразильского дерева с черными прожилками и с красивой резьбой, черной лакированной китайской ширмой, маленькими безделушками, стоявшими на полочках: веткой коралла, стеклянным оленем, старой китайской точилкой с рукояткой, украшенной серебряным филигранным узором. А над камином висел ее портрет в три четверти.

— Ну, что вы обо мне думаете? — спросила она, указывая на портрет и бросая в сторону муфту и веер.

Элмсбери сунул руки в карманы и стал раскачиваться на каблуках, склонив голову набок.

— Что ж, милочка, хорошо, что я увидел вас сначала во плоти и крови, иначе решил бы, что вы ужасно располнели. А с кого писали губы, они не ваши.

Эмбер рассмеялась и поманила его в сторону спальни, где начала вытаскивать шпильки из волос.

— Жизнь в деревне не так уж вас изменила, Элмсбери, вы остались таким же галантным, каким были всегда. Вы обязательно должны увидеть миниатюру, которую написал с меня Самюэль Купер. Я позирую в роли Афро… — ох, забыла, как он назвал, ну, в общем Венеры, рожденной из морской пены. Я там стою вот так… — и она приняла легкую грациозную позу, — и на мне ничего не надето.

Элмсбери сел верхом на низкий стул, убрав руки,за спину, и одобрительно хмыкнул.

— Звучит очень заманчиво. Где эта миниатюра?

— У Рекса. Я подарила ему в день рождения, и с тех пор он с ней не расстается, носит на сердце. — Эмбер зло усмехнулась и начала развязывать банты на платье. — Он без ума влюблен в меня, даже жениться собрался.

— А вы собираетесь?

— Нет, — она энергично встряхнула головой, показывая, что не желает даже обсуждать вопрос о браке, — я не хочу замуж.

Подхватив халат, она зашла за ширму переодеться в домашнее. Из-за ширмы виднелась только ее голова и плечи. Эмбер начала раздеваться, перекидывая на верхний край ширмы предметы туалета один за другим и не прекращая беседы с графом.

Наконец пришел слуга, и они отправились в столовую. Рекс прислал записку, что будет на дежурстве допоздна, иначе Эмбер ни за что не осмелилась бы ужинать с мужчиной, одетая только в халат, ибо она давно убедилась, что Рекс не шутил, заявив, что если он берет ее на содержание, то не потерпит никого рядом. Он не допускал, чтобы театральные франты слишком тесно обступали ее или вели себя нахально, не разрешал принимать кого-либо в доме, хотя многие актрисы устраивали устренние приемы точно так, как придворные дамы, и любили беседовать с мужчинами во время утреннего одевания. В результате запретов Рекса многие знакомые Эмбер совсем перестали общаться с ней. Рекс слыл искусным фехтовальщиком, а большинство театральных ловеласов предпочитали обратиться к аптекарю за средством от сифилиса, а не к хирургу из-за колотой раны.

За ужином Эмбер и Элмсбери оживленно вспоминали прежние дни и вели себя, как старые добрые друзья после долгой разлуки, им было что сказать друг другу. Эмбер поведала о своих успехах, но не о трудностях, о победах, но не о поражениях. Элмсбери ничего не узнал о Льюке Чаннелле, о Ньюгейте, матушке Красной Шапочке или Уайтфрайерз. Эмбер изобразила дело так, будто сохранила большую часть из тех пятисот фунтов, что ей оставил Карлтон. Она сообщила, что хранит деньги у банкира, и Элмсбери похвалил ее осторожность и рассудительность, столь необычную для большинства одиноких молодых девушек из деревни, особенно в Лондоне.

Два часа спустя они сидели рядом на длинной бархатной зеленой кушетке, держа в руках уже пустые бокалы и глядя на угасающие угли в камине. И тут Элмсбери обнял ее и поцеловал. На мгновение Эмбер заколебалась, она напряглась, представив, в какой ярости был бы Рекс, узнав, что другой мужчина целовал ее. Но Элмсбери нравился ей, к тому же он был связан в ее сознании с Брюсом Карлтоном, — и Эмбер расслабилась, прижалась к нему и не протестовала, пока тот не предложил ей перейти в спальню.

Тогда она неожиданно вскинула голову и подтянула ворот халата.

— О, лорд Элмсбери, я не могу! Я не должна была давать вам повода так подумать! — Она встала, чувствуя легкое головокружение от вина, и прижала голову к камину.

— Боже мой, Эмбер, я-то думал, что вы стали наконец взрослой! — В голосе Элмсбери звучала досада и раздражение.

— Не в этом дело, Элмсбери. Не потому, что я все еще… — Она хотела сказать «жду Брюса», но сдержалась. — Но Рекс. Вы не знаете его. Он ревнив, как венецианский мавр. Заколет вас в два счета, а меня лишит содержания.

— Если не узнает, ничего не случится.

Она скептически улыбнулась, поглядев на него:

— Еще не родился такой мужчина, который переспит с женщиной и уже через час не расскажет об этом своим знакомым. Ловеласы говорят, что половина удовольствия от совращения женщины состоит в разговорах об этом.

— Ну я-то не ловелас, и вы об этом прекрасно знаете. Я — влюбленный в вас мужчина. Или зря я сказал об этом. Я и сам не знаю, влюблен я в вас или нет. Но я хотел вас с первого дня, как увидел. Знайте, то, что я сказал в тот вечер, правда, поэтому не отталкивайте меня. Сколько вы хотите? Я дам вам двести фунтов, можете передать их на хранение в банк на тот день, когда они вам понадобятся.

Деньги представляли собой серьезный аргумент, но мысль о том, что об этом когда-нибудь узнает Брюс Карлтон и ему будет от этого больно, перевесила все остальное.

Эмбер сказала Элмсбери правду: Рекс Морган действительно хотел жениться на ней. Последние семь месяцев они жили счастливо, как веселые домовитые супруги. Им доставляло удовольствие все, что они делали вместе, их радовало одно и то же, им просто было хорошо друг с другом.

Прошедшее лето они большую часть времени провели вместе потому, что короля не было в городе, и Рексу не надо было дежурить при дворе, а театры на несколько недель распустили на каникулы. Правда, Эмбер дважды выезжала со своей труппой на представление во дворце Хэмптон-Корт. С помощью Гэтти или Пруденс, или других служанок Эмбер они загружали большую корзину и теплым июньским вечером выезжали с Госуэлл-стрит на пикник в приятную маленькую деревушку Айлингтон. Они находили тихое местечко на берегу реки, раздевались и купались в реке, весело плескались в чистой прозрачной воде, а потом, пока Эмбер сушила волосы на солнце, Рекс успевал наловить рыбы, которую отвозили домой.

Иногда они брали лодку напрокат и на веслах поднимались вверх по реке. Эмбер снимала обувь и чулки, опускала ноги в воду и заливалась восторженным смехом, когда Рекс обменивался грубыми ругательствами со встречными лодочниками, — речники часто отпускали непристойные замечания тем, кто отваживался прогуляться по реке, будь то квакеры или парламентарии. В Челси они выходили на берег полежать на густой мягкой траве, наблюдая за проплывающими облаками. Эмбер набирала полный подол цветов: желтого первоцвета, синих гиацинтов, белого кизила. Потом они раскрывали корзину, расстилали чистую белую полотняную скатерть и ставили на нее горшочек с копченым языком, блюдо с французским салатом из двадцати различных трав и овощей, свежие фрукты и запыленную бутылку бургундского.

Они редко ссорились — только из-за того, справедливой или несправедливой была ревность Рекса, хотя до встречи с Элмсбери Эмбер ни разу не изменила ему. Но раз в неделю она выезжала в деревню Кингленд навестить сына. Длительное время ей удавалось сохранять эти визиты в тайне от Рекса, но однажды, к ее великому удивлению, Рекс обвинил ее в измене. Во время яростной ссоры она призналась ему, где она была, а также рассказала, что была замужем.

Дня два-три он сердился, но что бы там ни было, он нисколько не разлюбил ее и даже после этого скандала снова стал просить выйти за него замуж. Эмбер и раньше отказывалась, делая вид, что воспринимает это как его шутку, но теперь она возражала, заявляя, что брак невозможен, ибо двоемужие карается смертной казнью.

— Он никогда не вернется, — уверял ее Рекс, — а если и вернется, предоставь это мне. Ты окажешься вдовой, а не нарушительницей закона.

Но Эмбер не могла решиться на замужество.

Она по-прежнему испытывала ужас перед ролью жены, она считала брак капканом для женщины, в который стоит раз попасться, — и всякая борьба бессмысленна и безнадежна. Брак давал мужчине все преимущества над женщиной, над ее телом, душой и кошельком, и никакой суд не станет на защиту ее интересов. Но настоящей причиной были не ожидаемое бесправие и не обвинение в двоемужии. Эмбер колебалась потому, что в глубине сердца она лелеяла честолюбивую надежду, которая не давала ей покоя.

"Если я выйду замуж за Рекса, — думала она, — какая будет у меня жизнь? Он заставит меня бросить сцену, и я начну рожать детей одного за другим (Рекс невзлюбил сына Эмбер, рожденного, как он думал, от первого брака, хотя никогда и не видел его; он тешил себя сентиментальным желанием, что она родит ему мальчика). И вероятнее всего, его ревность усилится, и не дай Бог, я на полчаса задержусь в Чейндже или улыбнусь джентльмену на улице Молл, — он же на куски меня разорвет!

Конечно, он не будет столь щедр, как сейчас, и если я истрачу тридцать фунтов на новое платье, он устроит скандал и заявит, что прошлогоднее вполне мне идет. Но первое, что произойдет, — я располнею, живот станет, как котел, и раньше, чем мне исполнится двадцать, моя женская жизнь закончится. Нет, лучше так, как сейчас. У меня все преимущества перед женой, потому что он любит меня и не отодвигает в сторону, и в то же время я не бесправна, сама себе хозяйка и могу бросить его, когда захочу".

До Эмбер дошли слухи, что король не раз говорил, будто он считает Эмбер самой красивой женщиной на театральной сцене, а когда их труппа выступала в Хэмптон-Корте, он заявил, что завидует тому мужчине, который ее содержит.

Недели через две после возвращения Элмсбери в город Эмбер пришлось нанять себе новую служанку. Она уволила Гэтти, которая однажды застала ее в несколько необычной ситуации: Эмбер принимала ванну и при этом вела беседу с его светлостью. Эмбер выгнала служанку, предупредив, что Элмсбери имеет большое влияние при дворе, и если она проговорится о том, что видела, ей отрежут язык. Рексу она сказала, что уволила Гэтти потому, что та забеременела. Она велела Иеремии расклеить у собора Святого Павла объявления, что она ищет прислугу.

В то же самое утро Эмбер отправилась на репетицию и попала в пробку у майского дерева, украшенного позолоченной короной. Пока Тем-пест переругивался с кучером кареты, загородившей путь, дверца кареты Эмбер неожиданно распахнулась, и в нее влетела какая-то девушка, растрепанная и с испуганными глазами.

— Прошу вас, мэм! — закричала она. — Скажите, что я ваша служанка! — Ее хорошенькое личико выглядело испуганным, голос был умоляющим. — Ах, Боже мой, он идет сюда! Умоляю вас, мэм! — Она бросила на Эмбер последний просящий взгляд и забилась в угол кареты, натянув на ярко-рыжие волосы капюшон.

Эмбер в изумлении глядела на нее, и прежде чем она успела сказать слово, раскрылась дверца и в карету просунулся констебль в синей форме. Эмбер непроизвольно отшатнулась, но потом, вспомнив, что теперь ей ничто не угрожает, быстро взяла себя в руки.

Констебль небрежно козырнул ей, приняв за благородную даму, и объяснил:

— Прошу прощения, мэм, но эта девка только что украла буханку хлеба. Ты арестована именем короля! — закричал он девушке и потянулся через Эмбер, чтобы схватить юную воровку. А та втискивалась все глубже в угол и плотнее заворачивалась в одежду. Даже на расстоянии Эмбер чувствовала, как она дрожит.

Все воспоминания о Ньюгейте разом всплыли в памяти Эмбер, она распалилась и что есть силы ударила констебля по руке веером. — Что это вы распоясались, сэр? Уберите свои руки, эта девушка — моя служанка!

Констебль удивленно поглядел на нее:

— Как же так? Я не хотел бы называть леди лгуньей, но эта девица только что украла буханку, я сам видел.

Он рванулся в карету, ухватил девушку за щиколотку и потащил ее к себе. Снаружи стала собираться толпа зевак. Эмбер резко толкнула констебля ногой в грудь, и тот, как мешок, свалился на мостовую. Толпа радостно зашумела и засмеялась. Констебль ринулся обратно, но Эмбер наклонилась вперед и захлопнула дверь. " — Темпест, погоняй! — крикнула она, и карета помчалась по мостовой, оставив слугу закона подниматься с колен из жидкой грязи.

Секунду обе женщины молчали, девушка глядела на Эмбер с благодарностью, а Эмбер тяжело дышала от гнева и переживаний.

— О, мэм! — вскричала наконец незнакомка. — Я в вечном долгу перед вами! Если бы не вы, он посадил бы меня в Ньюгейт! Боже, я не заметила его, пока он не схватил меня, а потом я со всех ног побежала, но он догонял меня, старая жирная гнида! Как я вам благодарна! Миллион раз спасибо! Как это благородно, что такая дама, как вы, побеспокоилась о таком ничтожестве, как я. Ведь если бы меня бросили в Ньюгейт, вам-то что, даже зад бы не почесался…

Девушка тараторила все это звонким голосом, при этом у нее поминутно менялось выражение лица. Ей, вероятно, не исполнилось и семнадцати, свеженькая и симпатичная, с чистыми голубыми глазами, светлыми ресницами и золотистыми веснушками на вздернутом носике. Она сразу понравилась Эмбер.

— Эти проклятые констебли одного дня не могут прожить, чтобы не бросить за решетку пол дюжины честных граждан!

Девушка виновато опустила ресницы.

— Ну, если сказать честно, мэм, я все-таки украла ту буханку. Она здесь. — Девушка похлопала себя по плащу. — Но я ничего не могла с собой поделать, клянусь, не могла! Я так хотела есть!

— Ну тогда не стесняйся и ешь.

Без малейшего колебания та вытащила хлеб, отломила кусок и сунула в рот. Эмбер поглядела на нее с удивлением.

— Когда ты ела в последний раз?

Девушка проглотила кусок, откусила еще раз и ответила с полным ртом:

— Два дня назад, мэм.

— Господь всемогущий! На, возьми это и пообедай.

Эмбер вынула из маленькой бархатной сумочки несколько шиллингов и положила их на колени девушки. В этот момент они подъехали к театру, кучер сошел на мостовую и открыл перед Эмбер дверь кареты. Она подобрала юбки и собралась выходить, когда девушка наклонилась вперед и поглядела сквозь окошко с большим интересом.

— Вы что, мэм, собрались идти на спектакль?

— Я актриса.

— В самом деле? — она была одновременно и обрадована и изумлена, что ее благодетельница занимается столь волнующим и грешным делом. Она сразу же вышла из кареты со своей стороны, обежала вокруг и сделала Эмбер низкий реверанс. — Благодарю вас, мэм. Вы были очень добры ко мне, и если я когда-нибудь смогу оказать вам услугу, пожалуйста, позовите меня. Я не забуду вашей доброты, уверяю вас. Меня зовут Нэн Бриттен, служанка, хотя сейчас и без места.

Эмбер с интересом взглянула на нее.

— Так ты служанка? А что случилось на послед нем месте работы?

Девушка потупилась.

— Меня выгнали, мэм, — она говорила теперь почти шепотом. — Хозяйка заявила, что я развращаю ее сыновей.

Она подняла глаза и добавила со всей серьезностью:

— Но это неправда, мэм! Клянусь всеми святыми, неправда! Дело обстояло как раз наоборот!

Эмбер рассмеялась.

— Ну, мой сын еще слишком мал, его не совратишь. Вообще-то, я сама ищу служанку, и если ты согласна подождать в карете, конечно, пообедав сначала, то мы еще поговорим об этом.

Эмбер наняла Нэн Бриттен за четыре фунта в год, включая ее одежду, проживание и питание. За три-четыре дня женщины подружились, Эмбер поняла, что Нэн — ее первая женщина-подруга, а Нэн выполняла всякую работу быстро и хорошо, будь то чистка серебряных кружек или укладка волос Эмбер, когда та собиралась отправиться за покупками в Чейндж или сопровождать Рекеа в Сгфинг Гарденз.

Нэн всегда казалась энергичной, живой и неизменно в хорошем настроении, и когда она полностью освоилась со своим новым положением, эти ее качества не изменились. У Нэн и Эмбер оказалось много общего, и им было о чем поговорить. Они обменивались многочисленными женскими секретами. Нэн узнала почти все, что требовалось, о своей хозяйке (кроме, конечно, того, что та побывала в Ньюгейте и в Уйатфрайерз), а Эмбер услышала историю злоключений Нэн и о ее службе в семье, где было четыре красивых парня — сыновья хозяйки. Нэн уволили, когда один из них решил, что влюбился в Нэн, и сообщил своим ошарашенным родителям, что собирается жениться на ней.

Когда Рекса не было дома, Нэн спала в его постели, в другие дни — на сундуке. Как было принято, Нэн прислуживала хозяину так же, как и хозяйке, поэтому она часто помогала Рексу одеваться и раздеваться и привыкла видеть его голым. Вскоре она заявила, что Рекс Морган — самый прекрасный джентльмен из всех, что она видела, она стала союзницей Рекса и уговаривала Эмбер выйти за него замуж.

— Ах, капитан Морган любит вас, мэм! — говаривала она по утрам, расчесывая волосы Эмбер. — Он самый красивый мужчина и самый добрый! Честное слово, он для любой леди был бы прекрасным мужем!

Сначала Эмбер смеялась над такими уверениями и дразнила Нэн, что, мол, она сама влюбилась в него, потом ей стали совсем неинтересны эти советы.

— Да, капитан Морган достаточно хорош, — ответила она как-то раз, — но он ведь всего лишь офицер королевской гвардии.

— Как, вам этого мало? — Нэн была возмущена такой неверностью. — Кто же вам подойдет, мэм, может быть, сам король?

Эмбер улыбнулась на это саркастическое замечание, высокомерно вскинув брови. Она одевалась, чтобы ехать в театр, и, разговаривая, надевала перчатки.

— А почему бы и нет? — ответила она. Нэн ахнула, и Эмбер повторила: — Да, почему бы и нет?

И она пошла к двери. Нэн так и осталась стоять, широко раскрыв глаза. Уже взявшись за дверную ручку, Эмбер неожиданно повернулась к Нэн и строго предупредила:

— Не советую хоть словечко передать капитану Моргану, поняла!

Ведь, может быть, это была только сплетня, что король Карл сказал Букингему, тот — Беркли, а Беркли передал Кинастону, который сообщил Эмбер, будто король собирается с ней переспать.

Глава девятнадцатая

Эмбер отперла входную дверь и бросилась вверх по лестнице через две ступеньки. Ей не терпелось взглянуть на себя в зеркало. Она была убеждена, что резко изменилась. Она взлетела на верхнюю площадку, дверь в квартиру в тот же момент распахнулась, и Эмбер увидела Рекса. Свет шел из-за его спины, поэтому она не смогла рассмотреть лица, но поняла по голосу, что он сердится.

— Где ты была, черт подери? — зарычал Рекс. — Сейчас половина третьего ночи!

Эмбер застыла на мгновение, глядя на него, как на чужого. Потом, высокомерно вздернув подбородок, двинулась ему навстречу и прошла бы мимо, не говоря ни слова, но Рекс схватил ее за руки и дернул к себе. В глазах появился опасный блеск, знакомый ей по вспышкам ревности.

— Отвечай, дрянь, потаскуха! Спектакли в Уайтхолле заканчиваются к одиннадцати! С кем ты была?

Долгую минуту они испепеляли друг друга глазами; наконец, поморщившись, она проговорила:

— Ты делаешь мне больно, Рекс.

Напряжение на его лице смягчилось, и после мгновенного колебания Рекс отпустил ее. Но не успела Эмбер сделать и шага, у нее из муфты выпал тяжелый мешочек, и по звуку было совершенно ясно, что там деньги. Оба поглядели вниз, когда же Эмбер подняла глаза, она увидела вспыхнувшую ярость в его взгляде и вздутые на шее вены.

— Проклятая шлюха! Сука! — выругался он негромко.

Потом неожиданно схватил за плечи и начал трясти, все сильнее и сильнее, пока голова не стала болтаться так, будто сейчас отвалится и упадет.

— С кем? С кем ты была? — орал он. — С кем ты переспала? Говори,, иначе, видит Бог, я сломаю тебе шею!

— Рекс! — умоляюще вскричала Эмбер. Но когда он отпустил ее, она сама почувствовала закипающую в ней злость. — Я была с королем! — крикнула она Рексу. — Вот где я была! — она стала разминать шею. — Что ты теперь скажешь, а?

Рекс долго ошеломленно глядел на нее, но потом у него появилась крупица надежды:

— Это неправда, я не верю.

Поправляя выбившиеся из прически пряди, Эмбер бросила с высокомерной усмешкой:

— О, не веришь?

Но он поверил, и она поняла это. Не говоря больше ни слова, он повернулся, взял с кресла плащ, шпагу и шляпу и вышел из комнаты. Обернувшись в дверях, он поглядел на Эмбер взглядом, полным презрения и отвращения, она же лишь холодно подняла бровь. Когда за Рексом захлопнулась дверь, Эмбер щелкнула пальцами и быстро помчалась в спальню к зеркалу.

Ведь не могла женщина, разделившая ложе с самим королем, остаться такой же простой смертной, как была! Эмбер не удивилась бы появлению сияния вокруг головы и несколько разочаровалась, когда не заметила никаких серьезных изменений, разве что растрепанные волосы и тени под глазами — следы усталости.

«Но я же совсем другая теперь! — торжествующе уверяла она себя. — Я стала личностью! Я переспала с королем!»

На следующее утро, когда Нэн попыталась разбудить ее, Эмбер прогнала служанку, перевернулась на живот и заявила, что будет спать, сколько ей вздумается, а на репетиции обойдутся и без нее. Когда же она наконец поднялась, стоял уже полдень и репетиция давно закончилась. Эмбер зевнула, потянулась, раздвинула тяжелые занавеси полога, из-за которых нечем было дышать от жары и духоты, и, вспотевшая, просунула руку под матрац. Она извлекла оттуда мешочек монет и высыпала их на подушку, чтобы еще раз пересчитать.

Пятьдесят фунтов. Подумать только, всего пятьдесят фунтов, и величайшая честь, о которой мечтает любая женщина.

По дороге в театр Эмбер успела зайти к Шадраку Ньюболду и положить деньги на свой счет. Когда она явилась в театр, шел уже третий час. Как она и ожидала, ее появление в гримерной вызвало ажиотаж. Все женщины начали одновременно и громко обсуждать событие. Бэк подбежала и обняла Эмбер за плечи:

Эмбер! Мы думали вы вообще не придете! Ну, скорее расскажите нам обо всем — мы просто умираем от нетерпения! Как это было?

— Сколько он заплатил?

— Что он говорил?

— Сколько времени ушло на все?

— Как он себя вел?

— Он отличается от обычных мужчин?

Такое случилось впервые, чтобы король Карл посылал за актрисой, и чувства женщин раздваивались между ревностью и гордостью за профессию. Однако любопытство превысило все остальное.

Эмбер не стала ничего скрывать: она ответила на все вопросы, описала покои, в которые ее сначала привел Эдвард Проджерс, внешний вид короля в парчовом домашнем халате, новорожденных щенков, спавших рядом со своей матерью на бархатной подушке у камина. Эмбер сказала, что король вел себя очень непринужденно, благожелательно и любезно, будто она — высокородная леди. Эмбер намекнула, что получила от короля не меньше тысячи фунтов.

— Когда вы поедете к нему в следующий раз? — спросила наконец Бэк, в то время, как Скроггз начала помогать Эмбер раздеться.

— О, — небрежно отозвалась она, — наверное, скоро. Может, на будущей неделе.

Она заявила это совершенно убежденно, потому что, хотя и провела с королем не больше часа, у нее осталась уверенность — из всех женщин, которых он знал, только она смогла полностью удовлетворить его. Ей и в голову не приходило, что другие могли думать так же.

— Итак, мадам, — послышался голос Тома Киллигру, столь холодный и саркастический, что все смолкли, — вы наконец удостоили нас своим визитом.

Эмбер удивленно вскинула на него глаза, потом дружелюбно улыбнулась. Она и не ожидала, что у него изменится отношение к ней в ее новом статусе.

— Я немного запоздала, — призналась она и нырнула в платье, поданное ей Скроггз.

— Насколько мне известно, вы утром не были на репетиции.

— Нет, не была, — она продела руки в рукава Скроггз подтянула платье за подол, и голова Эмбер снова появилась снаружи. — Но это не так уж важно. Я играла эту роль десятки раз и знаю ее назубок, так что репетировать мне не надо. — Эмбер взяла в руки зеркало, повернула лицо к свету, чтобы проверить грим, сняла пятнышко помады с подбородка и оправила на себе платье.

— С вашего разрешения, мадам Сент-Клер, это я буду решать, кому нужна репетиция, а кому — нет. Вашу роль я отдал Бэк Маршалл, а роль уличной проститутки, я не сомневаюсь, вы сыграете достаточно хорошо и без репетиции.

В гримерной раздались смешки. Эмбер бросила на Бэк злой взгляд, но тут же изобразила улыбочку. Она хотела взорваться и заявить, что либо будет играть свою роль, либо никакой вообще, но сдержалась.

— Но я прекрасно знаю слова! Все, от начала до конца! А та, другая роль совсем маленькая!

— Да, возможно, маленькая, мадам, но те, кто занят в других местах, должны довольствоваться малыми ролями, либо вообще никаких не получат, — он оглядел сияющие, довольные физиономии актрис, даже не скрывавших своего злорадства. — И я хочу, чтобы все запомнили это, на случай, если кто-то клюнет на приманку с Олимпа. Счастливо оставаться. — Киллигру повернулся и вышел из комнаты.

Вне себя от гнева, что он обошелся с ней так бесцеремонно, Эмбер утешала себя надеждой, что когда-нибудь она рассчитается с ним. «Я добьюсь того, что у него отнимут лицензию, его выгонят из театра — вот что я сделаю с ним!» Но, чтобы ублажить окружающих, она надула губки и пожала плечами.

— Подумаешь! Не больно-то и хотелось! Да кто сейчас жаждет выступать на сцене?

Однако шли дни, а ее положение не становилось легче, повторного приглашения от короля не поступало. Она продолжала играть маленькие роли и ждать вызова во дворец. Никто не давал ей забыть, что однажды ее все-таки пригласили и, может быть, позовут еще. И актеры, и франты, завсегдатаи гримерной, все знали о ее походе к королю и не упускали случая поддразнить ее. Они даже стали более дерзкими, чем прежде. И хотя Эмбер весело смеялась в ответ на их колкости и даже сама подшучивала над случившимся, в душе ее поселилась горечь, разочарование, она чувствовала себя несчастной. Ей показалось, что если повторного приглашения так и не будет, она просто умрет от позора.

Что же касается Рекса, она уверяла себя, что уже не имеет существенного значения, увидит она его еще раз или нет. Однако вскоре она встревожилась, ей стало скучно без него. Не прошло и недели после их ссоры, как Бэк рассказала ей, что Рекс подарил кольцо с бриллиантом миссис Норис из конкурирующего театра и далее обещал взять ее на содержание.

— Для чего вы мне говорите об этом! Мне безразлично, пусть дарит бриллиантовые кольца хоть каждой шлюхе в Ветстонском парке! Но это была только бравада. Постепенно Эмбер стала осознавать, что Рекс Морган значил для нее гораздо больше, чем она подозревала. Только теперь она сообразила, что Рекс оберегал ее от многих неприятностей. Ведь завсегдатаи гримерной никогда раньше не осмелились бы так нагло приставать к ней, как сейчас. Без Рекса она чувствовала, что ее затягивает тусклый, жестокий мир, полный ненависти, способный принести ей лишь несчастья. Окружающие не испытывали к ней сочувствия, наоборот, они радовались ее неудачам, ее унижению, получали удовольствие от плохо скрываемого ею гнева и отчаяния.

Эмбер начала жалеть, что когда-то встретилась с лордом Карлтоном, что имела глупость приехать в Лондон.

Но ее служанка Нэн не потеряла надежды даже по прошествии десяти дней. Она придумывала причины, почему король не посылает за ней, — он слишком занят государственными делами.

— Не расстраивайтесь, мэм, — говорила она, — ведь быть королем — это так обременительно.

Но Эмбер оставалась безутешной. Она забиралась с ногами в кресло у камина и угрюмо повторяла:

— Не говори чепуху, Нэн! Ты понимаешь не хуже меня, что если бы я ему понравилась, он давно бы послал за мной!

Нэн сидела рядом на табурете и вышивала цветы на бледно-зеленом атласе для нижней юбки Эмбер. Она вздохнула и не ответила, ее тоже стали мучить сомнения. Но тут раздался стук в дверь, и Нэн бегом бросилась открывать.

— Ну вот, — торжествующе вскричала она, — это он!

Однако Эмбер только поглядела через плечо на дверь, ожидая увидеть одного из франтов, Харта или Кинастона. Но когда Нэн раскрыла двери, Эмбер увидела мальчика, одетого в незнакомую ей ливрею.

— Мадам Сент-Клер? — спросил он.

— Я — мадам Сент-Клер! — Эмбер вскочила с кресла и подбежала к нему. — А в чем дело?

— Меня послал мистер Проджерс, мадам. Мой хозяин выражает свое почтение и спрашивает, не могли бы вы оказать услугу сегодня вечером в половине двенадцатого?

Поручение короля!

— Да! — вскричала Эмбер. — Да, конечно, могу! Она взяла со стола монету и отдала ее мальчику, и когда тот вышел, она бросилась с объятиями к Нэн.

— О Нэн! Значит, я понравилась ему! Он меня вспомнил! Подумать только! Сегодня вечером я буду во дворце!

Вдруг она остановилась, выпрямилась и, коротко поклонившись, произнесла: «Мадам Сент-Клер? Мой хозяин выражает почтение и спрашивает, не могли вы оказать услугу сегодня вечером в половине двенадцатого?» Она круто повернулась и стала пританцовывать, весело смеясь. Потом резко остановилась и посерьезнела. — Но что я надену?

Оживленно обсуждая это, женщины побежали в спальню. Часы на камине показывали.девять.

Теперь Эмбер вела себя более уверенно, чем в прошлое посещение короля.

Страх и застенчивость прошли, они смеялись и болтали, как старые друзья. Эмбер решила, что Карл замечательный человек и после лорда Карлтона — самый лучший мужчина на свете. Прощаясь, он сказал, как и тогда:

— Доброй ночи, дорогая моя, и да хранит вас Господь, — потом шутливо шлепнул ее по попке и вручил мешочек с монетами.

Темпест и Иеремия ожидали ее у ворот Холбэйн, она села в карету, и они быстро покатили, грохоча по булыжной мостовой темных улиц.

Но не успела карета свернуть на Странд, как из темного проулка выскочила группа всадников. Эмбер еще не поняла, что происходит, как Темпеста сбросили с козел, а Иеремия оказался на земле. Лошади остановились и подали назад от испуга. Эмбер обернулась, не зная, что ей делать. В этот момент дверь кареты распахнулась. Человек в маске бросился к ней, схватил за руки и стал вытаскивать из кареты, Эмбер закричала и начала сопротивляться, хотя и понимала, что это бессмысленно.

Человек в маске грубо встряхнул ее.

— Перестаньте! Я ничего плохого вам не сделаю, только отдайте мешочек с монетами, который вы получили от его величества! И побыстрей!

Эмбер стала бороться с грабителем, стараясь освободить руки, но когда наклонилась, чтобы укусить бандита за руку, тот так ударил ее, что она свалилась на пол кареты и тут увидела направленный на нее ствол пистоля.

— Отдайте мне этот мешочек, мадам, иначе я застрелю вас! У меня нет времени на уговоры!

Эмбер все еще колебалась, ожидая, что ее кто— нибудь спасет, но когда услышала звук заряжаемого оружия, она вынула мешочек из муфты к бросила его нападавшему. Тот поймал деньги, поклонился ей и отстал. Не успела захлопнуться дверца, как Эмбер услышала торжествующий женский смех. Потом голос воскликнул:

— Миллион благодарностей, мадам! Мы ценим вашу щедрость! Обещаю, что деньги пойдут на благое дело!

Дверца закрылась, послышался стук копыт, перешедший на галоп, и всадники умчались по темной Кинг-стрит в сторону дворца.

Некоторое время Эмбер лежала в карете ошарашенная. «Этот голос! — подумала она. — Где-то я слышала этот голос!» Неожиданно она вспомнила: тот же самый смех, та же агрессивность, высокий тембр. Ну, конечно, она слышала этот голос однажды вечером у «Королевских сарацинов»! Это же Барбара Пальмер!

То был последний визит Эмбер в Уайтхолл. Как знали все, король не любил хлопот и неприятностей, он предпочитал мир и покой, а острый, ядовитый язык ревнивой женщины мог нарушить спокойствие. Прошел слух, что Карлу нравится мадам Сент-Клер, но не до такой степени, чтобы жертвовать ради нее своим душевным равновесием. И это спасло Эмбер. Несколько дней она испытывала злобные укусы, но потом от нее отстали и нашли другую жертву.

Через две недели жизнь Эмбер вошла в прежнее русло. Все забыли, что король когда-то посылал за ней. Все, кроме самой Эмбер.

Нет, она не забыла и не собиралась забывать. Она вынашивала свою ненависть к Барбаре Пальмер тайно и бережно. «Когда-нибудь, — обещала она себе, — я заставлю ее пожалеть, что она родилась на свет, я найду способ рассчитаться с ней, даже если погибну после этого!» Эмбер подолгу размышляла на эту тему и испытывала большое наслаждение, представляя себе, как она станет мстить, но образы эти, как и все, что нельзя увидеть или ощутить, постепенно уходили в глубину сознания, в тайники мозга, чтобы выплыть оттуда, когда в них будет нужда.

Однажды вечером Эмбер развлекала дюжину молодых людей, мужчин и женщин, которых пригласила на ужин. Они только что ушли, оставив после себя столы, заваленные грязной посудой, пол, покрытый скорлупой от орехов, апельсинными корками и рваными картами. Повсюду валялись пробки от бутылок, стаканы с засохшими липкими остатками вина на дне; воздух в комнате стоял спертый от табачного дыма, вся мебель была сдвинута с мест.

Нэн собирала грязную посуду и убирала мусор, а Эмбер стояла спиной к камину, задрав юбку, она отогревала замерзшие ягодицы. Теперь в середине декабря впервые за три года землю устилал снег, и даже Темза покрылась льдом. Некоторое время женщины говорили о том о сем, действительно ли леди такая-то завела роман с джентльменом таким-то или с другим, или с обоими сразу, обсуждали длину юбок, детали причесок, фигуры женщин, присутствовавших на вечеринке, и их достоинства.

Эмбер опустила юбку, зевнула, потянулась в своем платье с пышными рукавами и кружевными нижними юбками, и тут раздался стук в дверь. Женщины вздрогнули, посмотрели друг на друга. Нэн пошла открывать, Эмбер застыла в ожидании. Разве может быть, чтобы… а что, если…

В дверях стоял капитан Морган собственной персоной, в низко надвинутой шляпе и с плащом, перекинутым через плечо. Он посмотрел Эмбер в глаза просящим взглядом. Он походил на маленького мальчика, который убежал из дома, а вот теперь вернулся. Мгновенно забыв свои надежды на то, что это посыльный от короля, Эмбер бросилась к нему, раскрыв объятия.

— Рекс!

— Эмбер!

Он приподнял ее от пола, снова и снова целовал ее лицо и наконец засмеялся со слезами на глазах.

— О Боже, как же я рад снова видеть тебя! — он поставил ее на ноги, но не выпустил из объятий, стал гладить по голове, жадно провел руками по спине. — Господи, дорогая! Я просто не смог больше терпеть! Я люблю тебя, Боже, как я люблю тебя!

Он смеялся и плакал. Тут за их спиной послышалось всхлипывание, это была Нэн, которая смотрела на них, улыбалась и тоже плакала.

— Ну входи же, Рекс, дорогой! Закрой дверь. Ах, как хорошо, что ты пришел! Ты что… ты ждал на улице, пока все разойдутся?

Он кивнул, улыбаясь.

— Но ведь ты знаешь всех гостей! Почему же ты не вошел? Господи, на улице так холодно!

— Я… я не был уверен, что ты… впустишь меня, — с сомнением сказал Рекс.

— Ах, Рекс!

Неожиданно Эмбер стало стыдно за себя, она глядела на Рекса, впервые поняв, какой он добрый, щедрый, как поразительно хорошо относится к ней, и из ее глаз полились слезы.

— Иди сюда, дорогая! Из-за чего ты плачешь, лапонька? Не надо плакать, ведь сегодня праздничный день! Посмотри, что я принес тебе… — он вынул из кармана ювелирную шкатулку и протянул ей.

Эмбер медленно открыла ее так, чтобы и Нэн могла видеть содержимое. В шкатулке лежал крупный топаз в золотой оправе и на тяжелой золотой цепочке. Женщины издали крик восторга. Эмбер с сомнением взглянула на Рекса, она понимала, что вещь стоит больших денег.

— Ах, Рекс! — тихо сказала она. — Как красиво, но…

Он махнул рукой, снимая всякие возражения с ее стороны.

— Мне недавно повезло в дайс, и я выиграл. А это — для вас, миссис Нэн.

Нэн открыла коробочку, которую он вручил ей, и увидела пару золотых сережек с маленькими жемчужинами. Девушка взвизгнула от радости, подскочила и поцеловала Рекса в щеку — он возвышался не меньше, чем на фут, над ней. Потом она быстро пришла в себя, покраснела, сделала реверанс и смущенно убежала в спальню.

— Эй, минутку, мисс Нэн! — крикнул Рекс ей вдогонку. — Твоей хозяйке и мне очень нравится здесь, — он повернул Эмбер и подтолкнул ее в сторону спальни. — А тебе придется ночевать тут. Сегодня — особый случай.

Месяц летел за месяцем очень быстро, ибо Эмбер пребывала в счастье, она становилась все более популярной в театре, да и сама считала себя знаменитой. Зима стояла необычно холодная, декабрь, январь и февраль были морозными, снежными, но потом наконец холода прошли, наступила оттепель с дождем, грязью на дорогах и первыми зелеными почками на деревьях. Приближалась весна. Киллигру стал давать ей ведущие роли, и ее дни заполнили репетиции, уроки пения, танцев и игры на гитаре.

Выступая при дворе или в театре, Эмбер видела Карла, но дальше улыбок дело не заходило. Она слышала, что Карл поостыл к Каслмэйн и теперь завел роман с Фрэнсис Стюарт, хотя, как говорили, не особенно успешно — ему не удается ее уломать. Некоторые считали, что миссис Фрэнсис — дурочка, другие — наоборот, что очень умная, но никто не сомневался, что она пленила изменчивое сердце короля, а это уже само по себе немало. Для Эмбер же было безразлично, в кого влюбился Карл, лишь бы Барбара потерпела фиаско.

В середине февраля Эмбер поняла, что снова забеременела. Некоторое время она сомневалась и не говорила об этом Рексу. Она раздумывала, выходить ей замуж за Рекса или нет. Потом отправилась к миссис Фэгт и сделала аборт. На этот раз дело не обошлось отваром из трав и поездкой в коляске без рессор. После процедуры Эмбер почувствовала себя так плохо, что целую неделю не вставала с постели. Рекс страшно сердился и опасался за ее здоровье; узнав об аборте, он стал просить ее выйти за него замуж немедленно.

— Ну почему ты отказываешься, Эмбер? Ты ведь говорила сама, что любишь меня…

— Да, я люблю тебя, Рекс, но…

— Но что?

— А вдруг Льюк…

— Он никогда не вернется, и ты это прекрасно знаешь! А если и вернется, это ничего не изменит. Либо я убью его, либо передам через кого-нибудь дело в суд, чтобы твой брак аннулировали. Так в чем лее дело, Эмбер? Иногда мне кажется, что ты умышленно отказываешься в надежде, что за то бой снова пошлет король. Так?

Эмбер сидела на постели, обложенная подушками, бледная, болезненная, обескураженная, и смотрела, уставившись в потолок.

— Нет, Рекс, дело не в этом. Ты сам знаешь, что не в этом.

Она говорила неправду, она все еще надеялась, но в то же время она была почти уверена, что если выйдет замуж, за Рекса Моргана, то в будущем станет жалеть об этом. Что из того, если она оставит сцену? Она уже полтора года выступает, но ничего это ей не дало. До девятнадцатилетия осталось меньше месяца, и она почувствовала, что время мчится семимильными шагами, а она по-прежнему у разбитого корыта. Да, верно, она любила Рекса, но все равно не могла выкинуть из сердца воспоминания о лорде Карлтоне и собственные честолюбивые мечты о более красивой, богатой и роскошной жизни.

— Дай мне подумать об этом, Рекс… еще не много.

Сыну исполнится уже два года, пятого апреля у него день рождения, но из-за того, что будет занята в этот день, Эмбер решила навестить его первого и привезти ему приготовленные подарки. Рекс ушел из дома в семь еще затемно. Ночью лил дождь, и с листьев плюща стекали капли воды.

Рекс нежно поцеловал ее.

— Я смогу увидеть тебя только через двенадцать часов. Поезжай спокойно, дорогая, и поцелуй малыша за меня.

— О Рекс! Благодарю тебя! — глаза Эмбер засветились от радости, потому что Рекс обычно игнорировал ее посещения сына, показывал тем самым, что для него ребенка Эмбер не существует. Но теперь, когда она почти согласилась стать его женой, он, очевидно, решил примириться с этим фактом.

— Я привезу тебе от него поцелуй.

Он еще раз поцеловал ее, помахал рукой Нэн и ушел. Эмбер тихо закрыла за ним дверь и прижалась к ней спиной, улыбаясь.

— Знаешь, Нэн, пожалуй, я выйду за него, — сказала она.

— Боже, мэм, конечно же! На свете нет более замечательного мужчины, более доброго, чем он. У меня просто сердце разрывается, как он вас любит! Уверена, вы будете счастливы с ним.

— Да, — согласилась Эмбер. — Наверное, я буду счастлива. Но…

— Но что?

— Но больше ничего.

Нэн уставилась на нее, пораженная и непонимающая.

— Господь с вами, мэм! Чего же вы еще хотите? Вскоре пришел преподаватель пения, за ним — учитель танцев, который показывал ей па менуэта, нового танца, завезенного из Франции, — все молодые люди старательно разучивали его. А тем временем Иеремия топал по гостиной, таская ведра с горячей водой и наполняя деревянную кадушку: хозяйка собиралась принимать ванну.

Нэн вымыла Эмбер волосы, насухо вытерла их, подняла наверх и заколола полудюжиной шпилек. Было почти десять часов, вышло солнце, впервые за много дней. Эмбер наслаждалась горячей водой, доходившей ей до плеч, ароматной мыльной пеной, когда раздался стук в дверь.

— Меня нет дома! — крикнула Эмбер вдогонку Нэн. Она не желала нарушать своих планов в этот день, кто бы ни пришел.

Нэн вернулась через секунду.

— Это милорд Элмсбери, мэм.

— О, ну пусть войдет.

Прошлой осенью Элмсбери недолго оставался в городе, но недавно снова приехал на весеннюю сессию парламента и часто навещал Эмбер, хотя деньги больше не предлагал. Но для нее деньги не имели большого значения — она очень любила Элмсбери.

— Он пришел один?

— Нет, с ним еще какой-то джентльмен, — и Нэн закатила глаза, на нее вообще нетрудно было произвести впечатление.

— Пусть подождут в гостиной. Я — скоро. Она встала и начала вытираться полотенцем. Из гостиной доносились голоса мужчин, раскаты смеха Нэн. Эмбер накинула на себя зеленый атласный халат, вытащила шпильки из еще влажных волос и несколько раз провела по ним гребнем, потом надела туфли из бычьей кожи с золотым рисунком и собралась выйти. Но потом вернулась. Ведь граф мог прийти с каким-нибудь важным для нее человеком. Она чуть припудрила лицо, прикоснулась пробкой от флакона духов к вискам, запястьям и к шее, провела кармином по губам. Потом, приспустив вырез халата, чтобы стала видна грудь, подошла к двери и открыла ее.

В гостиной, прислонившись к камину, стоял Элмсбери, а рядом в кресле сидел Брюс Карлтон.

Глава двадцатая

Он быстро поднял голову, когда Эмбер вошла в гостиную, их взгляды встретились. Она стояла неподвижно, держась за притолоку, и не отрываясь глядела на него. Голова у нее закружилась, сердце отчаянно стучало, на нее словно нашло оцепенение, лишившее способности двигаться и говорить. Он поклонился, а Эмбер стояла, дрожа всем телом, и беспомощно глядела на него.

Ее выручил Элмсбери. Он подошел, чмокнул в щеку, слегка обнял за талию.

— Ну, что скажете, милочка? Этот негодяй вчера пришвартовался!

— В самом деле? — слабым голосом спросила Эмбер.

Брюс улыбался, он оглядел ее с головы до ног.

— Моряк пришел домой с моря, — шутливо заявил Элсмбери.

— Чтобы остаться?

— Нет… во всяком случае, ненадолго. Эмбер, мы сможем сегодня выйти в город.

Она удивленно поглядела на Элмсбери, забыв, что сообщила ему о своих планах насчет дня рождения сына.

— Да, конечно, но мне надо одеться.

Она вернулась в спальню вместе с Нэн, и, когда дверь закрылась, прислонилась к ней, зажмурила глаза и почувствовала полное изнеможение, будто закончила тяжелую физическую работу. Нэн встревоженно посмотрела на нее.

— Господи, мэм, что с вами? Вы выглядите больной. Это кто, ваш муж?

— Нет, — Эмбер встряхнула головой, шагнула к туалетному столику, но ноги не держали ее, они были словно ватные. — Достань мне новое платье, которое только что закончила мадам Дрелинкорт.

— Но, мэм, снова пошел дождь. Вы его испортите.

— Неважно, — возразила Эмбер. — Делай то, что тебе говорят! — Но тут же извинилась. — О Нэн, прошу прощения. Я сама не знаю, что со мной происходит.

— Я тоже не понимаю, мэм. Мне, наверное, не нужно сопровождать вас сегодня?

— Нет, сегодня не нужно. Лучше останься дома и почисти серебро. Я заметила вчера вечером грязь на посуде.

Пока она красилась перед зеркалом, а Нэн укладывала ей волосы, волнение немного утихло, кровь в жилах потекла ровнее, и ощущение счастья сменило первоначальный шок от встречи. Она нашла Брюса красивее, чем прежде, и сердце Эмбер наполнилось безотчетным восторгом, как тогда, при первой встрече в Мэригрин. Прошедшие два с половиной года растворились и исчезли, все, что было в жизни, потеряло смысл и важность, показалось скучным.

Новое платье из бархата цвета ликера шартрез гармонировало с туфлями и чулками, плащ с капюшоном цвета топаза подчеркивал богатый медовый оттенок ее глаз и волос. На шею Эмбер надела топазовое украшение, подарок Рекса, потом подхватила большую муфту и пошла к двери, но Нэн остановила ее:

— Когда вы вернетесь домой, мэм?

— Не знаю, — небрежно ответила Эмбер, обернувшись. — Может быть, я немного опоздаю.

На лице Нэн она прочитала осуждение и поняла, что та ревнует и что Эмбер не должна ехать к ребенку с другим мужчиной, особенно с тем, кто произвел столь сильное впечатление.

— А как же капитан Морган?

— К дьяволу капитана Моргана! — отрезала Эмбер и пошла туда, где ее ждали Элсмбери и Брюс.

В карете вокруг Эмбер громоздилась груда покупок в яркой упаковке. Элмсбери неожиданно щелкнул пальцами:

— Я совсем забыл, что обещал сегодня приехать на игру в теннис с Сэдли! Хорошо, что вовремя вспомнил!

С этими словами он вышел из кареты и весело улыбнулся им. Брюс засмеялся и хлопнул его по плечу, Эмбер послала воздушный поцелуй, и карета покатилась по улице.

За их спиной граф и Нэн обменялись взглядами.

— Что ж, — произнес граф, — ничто так не укрепляет любовь, как долгое морское плавание.

Он забрался в свою карету и поехал в противоположную сторону. Эмбер обернулась к лорду Карлтону.

— Брюс! Неужели это ты, не верю своим глазам! Ведь столько времени прошло… о, дорогой мой, целых два с половиной года!

Она сидела, прижавшись к нему, из ее глаз будто струился волшебный свет. Брюс нежно обнял ее за талию. Он наклонился и страстно поцеловал ее в губы. Эмбер ответила на его поцелуй отчаянно и самозабвенно, не осознавая, где находится. Ее жажда раствориться в нем, оказаться сокрушенной и смятой не знала границ. Поэтому она испытала некоторое разочарование, когда Брюс отпустил ее, будто прервался чудный сон, но он улыбнулся и ласково провел пальцами по лицу Эмбер.

— Ты просто очаровательная плутовка, — тихо сказал он.

— Ты так считаешь? Правда? А ты думал обо мне там, в море?

— Я много думал о тебе, гораздо больше, чем предполагал. И беспокоился о тебе. Боялся, что кто-нибудь отнимет у тебя деньги…

— Ну что ты! — запротестовала она. Эмбер скорее умерла бы, чем рассказала о своих злоключениях. — Я хорошо выгляжу? — И она сделала жест рукой, указывая на дорогую одежду, карету и вообще победу над всем миром. — Я могу сама себя содержать, правда.

Он усмехнулся, и если догадался о ее преувеличениях, то не подал виду.

— Похоже, что так оно и есть. Мне надо было самому понять твои способности, их у тебя столько, что хватило бы на десятерых женщин.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она кокетливо.

— Сама прекрасно знаешь, не буду расхваливать тебя больше. Скажи мне, Эмбер, как он выглядит? Он крупный?

— Кто? — с удивлением взглянула на него Эмбер, думая, что он говорит о Рексе Моргане. Потом они оба рассмеялись. — Ах, ты говоришь о нашем сыне! О Брюс, погоди, сам скоро увидишь его! Он стал такой большой, что мне его не поднять. И такой красивый! Он очень похож на тебя: тот же цвет глаз, и волосы становятся все темнее. Ты влюбишься в него! Но если бы ты видел, какой он был сначала. Боже мой, какой страх! Я почти рада, что тебя тогда не было…

При этих словах они оба посерьезнели.

— Прости, дорогая. Я очень сожалею, что оставил тебя одну. Ты должна была возненавидеть меня за то, что я бросил тебя.

Эмбер положила руку поверх его руки, и ее голос зазвучал тихо и нежно.

— Я не испытываю к тебе ненависти, Брюс. Я люблю тебя и буду любить всегда. И я рада, что родила его, — он стал частью тебя, и пока я носила его, я не чувствовала себя такой одинокой, как была бы без него. Но я не желаю больше иметь детей, это занимает слишком много времени. Может быть, когда я состарюсь и мне будет все равно, как я выгляжу, тогда, возможно, заведу еще.

Он улыбнулся:

— И когда же это будет?

— О, когда мне будет за тридцать. — Она сказала это так, будто ей никогда не будет тридцати. — Но расскажи мне, чем ты занимался. Что там, в Америке? Где ты жил? Я хочу знать все.

— Я жил на Ямайке. Это остров, но я и на материк плавал. Знаешь, Эмбер, это чудесная страна, дикая, пустая и нетронутая, какой была Англия тысячу лет назад. И земля эта ждет, чтобы кто-то пришел и взял ее. — Брюс смотрел прямо перед собой и говорил тихим голосом, будто сам себе. — Эта страна больше, чем можно себе представить. В Вирджинии плантации тянутся от берега вглубь на сотни тысяч акров. Там водятся дикие лошади и огромные стада других животных, и они принадлежат тому, кто их поймает. В лесах множество оленей, и каждый год туда прилетают тучи диких голубей. Их так много, что неба не видно. Там столько добра, что одной Вирджинии достаточно, чтобы прокормить всю Англию, и все будут сыты, как никогда в жизни. Почва столь богата, что какое бы растение ни посадил, оно растет, как сорняк, буйно и обильно. Страна захватывает вовбражение, никогда и не мечтал о таком… — он взглянул на Эмбер, и в его глазах сверкнул огонек одержимости.

— Но ведь это не Англия!

Он засмеялся.

— Нет, не Англия, — согласился он. — Это не Англия.

Для Эмбер вопрос об Америке был решен, и они заговорили о другом, о его приключениях на море. Брюс рассказал, что жизнь на море тяжелая и неприятная. Ничего не может быть хуже, чем оказаться на много недель отрезанным от мира в компании одних мужчин, но каперство — не очень опасное дело и прямой путь к обогащению. Вот почему многие моряки предпочитают плавать в каперских экспедициях, а не служить в королевском флоте или на торговых судах. И сейчас Темзу заполняли суда с товарами, только что прибывшие в порт, и еще многие приходили ежедневно.

— Ты, наверное, очень богатый теперь, да?

— Да, мое положение значительно улучшилось, — признался он.

Дорога в Кингленд заняла полтора часа — недавние дожди размыли немощеные улицы, превратив их в непролазную грязь. Темпесту и Иеремии приходилось десятки раз вытаскивать застрявшие колеса.

Но в конце концов они добрались до маленького, крытого соломой дома миссис Чивертон, обошли его вокруг и открыли дверь. Миссис Чивертон занималась чисткой посуды. Эмбер часто делала ей щедрые подарки, чтобы она лучше содержала маленького Брюса, и теперь в доме стало намного теплее и уютнее, чем в первое время.

Ребенок лежал в люльке, из которой почти вырос. Он покоился на спине и крепко спал. Войдя, Эмбер приложила палец к губам. Они осторожно приблизились к колыбели посмотреть на ребенка. Его щеки раскраснелись ото сна, на веках появилась влага, дыхание было ровное и спокойное. Долго Брюс и Эмбер стояли и глядели на сына, потом их взгляды встретились — глаза родителей светились гордостью и торжеством. Лорд Карлтон протянул сильные аристократические тонкие руки, поднял сына под мышки и прижал к груди.

Малыш сразу же проснулся, зевнул, с удивлением поглядел на мужчину, который держал его, потом заметил Эмбер, улыбнулся и потянулся к ней:

— Мамочка!

Через некоторое время миссис Чивертон усадила их за стол и заставила съесть целый горшок похлебки. Только после этого они начали разворачивать подарки: многочисленные игрушки, барабаны и солдатиков, выскакивающих из коробки чертиков, пуританского проповедника, который смешно раскачивался из стороны в сторону; куклу с настоящими волосами и обширным гардеробом — эту куклу Эмбер вручила четырехлетней дочке миссис Чивертон. Брюс и Эмбер пробыли в доме Чивертон до середины дня, и когда они стали собираться, маленький Брюс начал капризничать — он хотел ехать с ними. Пока Эмбер успокаивала его, Брюс передал миссис Чивертон пятьдесят фунтов и сказал, что весьма благодарен ей за хороший уход.

В обратный путь они тронулись под дождем. Эмбер оживленно тараторила о ребенке, ее обрадовало и несколько удивило, что Брюс, кого она считала равнодушным отцом, отнесся к сыну с такой любовью, какую испытывала она сама. Но и во время этого разговора она снова почувствовала, как между ними возникает и нарастает волна страсти, которая лишь временно поутихла в доме миссис Чивертон. Дикая и необузданная, накопившаяся за два с половиной года страсть требовала немедленного выхода, стремилась излиться в нескольких мгновениях яростного соития.

Эмбер остановилась на полуслове, обернулась к нему, посмотрела в глаза. Брюс выглянул в окно, одной рукой обнял Эмбер, другой постучал по спинке сиденья кучера.

— Остановишься в Хокстоне! — Потом быстро сказал Эмбер: — Я знаю там одну таверну. Эй, до таверны «Звезда и подвязки»!

Когда Эмбер вернулась домой в десятом часу вечера, она застала Нэн за штопкой рубашки Рекса. Нэн сидела у камина, рядом с ней, держа руки в карманах, стоял рассерженный Рекс. Эмбер молчала, она не могла мгновенно спуститься на землю. Рекс подошел, взял ее руки в свои и заговорил:

— Бог мой, дорогая! Что случилось? Я как раз собирался пойти искать тебя!

Эмбер удалось улыбнуться:

— Ничего не случилось, Рекс. Сын не хотел, чтобы я уезжала, просто не отпускал меня, а потом карета застряла в дороге, мы чуть не перевернулись. — Она потянулась, прикоснулась губами к его щеке. Она испытывала стыд оттого, что ей приходится обманывать его, ибо Рекс глядел на нее с таким обожанием, без малейшего сомнения или подозрения.

— Не надо все время обо мне беспокоиться, Рекс.

— Я не могу не беспокоиться, дорогая. Ведь ты знаешь, как я люблю тебя.

Эмбер отвернулась, чтобы не видеть выражения его глаз, и встретилась со взглядом Нэн, полным осуждения и горечи.

На следующий день рано утром, когда Эмбер и Нэн остались одни, она спросила, не говорила ли Нэн Рексу о визите Элмсбери и Карлтона. Нэн в это время застилала постель, разглаживая простыни. Она ответила, не глядя на Эмбер:

— Нет, мэм, не говорила. Господи, не пойму, почему вы думаете, что я стану вмешиваться в ваши личные дела. Никогда я не вмешивалась. Больше того, я и за тысячу фунтов не скажу капитану Моргану, что вы его обманываете. Это разбило бы его сердце.

Она повернулась к Эмбер, и женщины посмотрели друг другу в глаза. У Нэн блеснули слезы.

— Когда я изменила ему с королем, ты не была столь чувствительной!

— Это совсем другое дело, мэм. То была служба короне. Но сейчас — нехорошо! Капитан Морган любит вас всем сердцем, больше жизни. Нет, это нехорошо.

Эмбер вздохнула.

— Да, Нэн, нехорошо. Но я ничего не могу с собой поделать. Я люблю лорда Карлтона, безумно люблю. Нэн, он — отец Брюса! Не мой муж, я вышла замуж за Льюка после того, как лорд Карлтон уплыл в Америку. О, ты должна помочь мне, Нэн, а Рекс не должен узнать об этом. И пока Карлтон здесь, я хочу видеться с ним — и я буду с ним встречаться, но он скоро исчезнет, через месяц или через два, и когда его здесь не будет, останется Рекс. Я согласна выйти за него замуж, пусть будет так, как он хочет. Ты поможешь мне, Нэн? Ты обещаешь?

Пока Эмбер говорила, выражение лица Нэн изменялось, как солнечные блики на поверхности воды. Под конец она бросилась к Эмбер и порывисто обняла ее.

— О, простите меня, мэм! Я не знала… не догадывалась… я думала, что он — просто какой-то джентльмен, который вам понравился, — она неожиданно улыбнулась и взяла Эмбер за руку. — Так значит он отец маленького Брюса! Ну, конечно же, они так похожи! — она ахнула и прикрыла рот рукой. — Как же это удачно, что капитан никогда не ездил с вами в Кингсленд и не видел малыша! Ведь если бы он когда-нибудь увидел его светлость…

Карлтон остановился в доме Элмсбери, и два дня спустя Эмбер послала ему записку, приглашая его вместе с Элмсбери и графиней на спектакль в театр (она уговорила Киллигру оставить для нее четыре места в переднем ряду королевской ложи) и после представления — на ужин у нее дома. Лорд и леди Элмсбери служили прикрытием на случай, если неожиданно явится капитан Морган.

Приглашение приняли, и следующие сорок восемь часов Эмбер лихорадочно занималась приготовлениями. Она попросила Нэн позвать помощницу, навести полный порядок, чтобы ни пылинки не осталось в доме, почистить портьеры, протереть маслом ореховую мебель. Она сама отправилась в новый Чейндж за искусственными цветами, петому что свежие еще не расцвели. Она уговорила мадам Дрелинкорт поспешить с новым платьем. Проконсультировавшись с поваром таверны «Шатлен» насчет ужина и вина, она стала вспоминать, какие кушанья Брюс любит больше всего. Перед выходом в театр она заставила Нэн повторить все инструкции по подготовке до мельчайших подробностей.

На полпути Эмбер вдруг остановилась, обернулась и быстро вернулась обратно.

— И не забудь поставить графин с водой на поднос с бренди, Нэн! Лорд Карлтон так любит!

Она явилась в театр раньше срока, переоделась, наложила грим и, спустившись в партер, стала фланировать среди театральных франтов, надеясь, что лорд Карлтон заметит, каким успехом она пользуется, и, возможно, немного приревнует к этим молодым людям. Но время приблизилось к половине четвертого, Эмбер поспешила обратно за кулисы, и тут она увидела его.

Лорд и леди Элмсбери шли впереди к тем местам, которые охраняли мальчишки, заранее посланные Эмбер. Когда одна из дам откинулась назад и протянула руку Брюсу, тот остановился, улыбнулся и поклонился ей. Эмбер наблюдала за этой сценой с тревогой: ей казалось, что Брюс слишком долго держит руку этой дамы и слишком интимными улыбками они обменивались, будто давно и близко были знакомы.

— Эй! — неожиданно услышала Эмбер голос Бэк. — Кто этот красивый мужчина, с которым любезничает миледи Саутэск?

Муж. Карнеги недавно получил титул графа Саутэск.

— Это лорд Карлтон, и он вовсе не любезничает с ней!

Бэк удивленно взглянула на Эмбер, потом улыбнулась.

— Ну и что, любезничает он или нет, вам-то что за дело? — спросила она.

До Эмбер быстро дошла собственная глупость, она прекрасно знала, что, несмотря на показную дружелюбность между недавними соперницами, ничто не доставит Бэк большей радости, чем ссора между ней и Рексом Морганом.

— Да мне, конечно, нет никакого дела! Просто я знаю, что у него есть уже роман с одной дамой.

— В самом деле? И кто же эта счастливица? — промурлыкала Бэк, а в глазах сияло злорадство.

— Миледи Каслмэйн! — отрезала Эмбер, хотя это имя жгло ей язык. Она повернулась и ушла.

Эмбер пожалела в этот момент, что пригласила Брюса к себе в гримерную после спектакля: ведь она знала, что острые глаза Бэк будут неотступно наблюдать за ними. Поэтому перед последним актом она послала в их ложу мальчика с запиской, в которой просила встретиться в карете Элмсбери. В конце спектакля ей не нужно было выходить на сцену, и она бросилась в гримерную, чтобы переодеться и быть готовой выйти к тому времени, когда толпы зрителей начнут разъезжаться по домам.

Эмбер вышла до того, как в гримерную мог кто-либо вернуться, и направилась к карете Элмсбери, где Брюс поджидал ее, стоя у открытой дверцы.

— Брюс! Как же я рада тебя видеть! — она понизила голос и быстро огляделась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь подсмотрел или подслушал, а потом передал Рексу. — Я послала эту записку, потому что подумала…

— Неважно, Эмбер, — улыбнулся Брюс. — Объяснения не нужны. Я догадываюсь, что ты подумала. Позволь представить тебя леди Элмсбери?

На мгновение Эмбер рассердилась — ей было неприятно, что он так быстро все понял и при этом не обиделся. Но Брюс не обратил внимания на ее гневный взгляд, взял за руку и подвел к супруге Элмсбери.

Эмбер сразу увидела, что Эмили, леди Элмсбери, далеко не красавица. Ни волосы, ни глаза, и даже наряд не имели какого-то определенного цвета, хотя вроде бы явных изъянов она не заметила. Ей бы немного косметики, шиньон, мушки на лицо и платье с низким вырезом чуть более смелое поведение, и это была бы совсем другая женщина. К тому же Эмили явно ожидала ребенка.

«Боже мой! — подумала Эмбер. — Хорошо, что я не замужем!»

Брюс и Эмбер поехали в ее карете, а с ними отправился негритенок лет пяти или шести, который страшно гордился тем, что поддерживал край плаща хозяина. Негритенок был абсолютно черным, только ярко сверкали белки его глаз. Эмбер улыбнулась ему и получила в ответ широкую благодарную белозубую улыбку.

— Его зовут Тенси, — сообщил Брюс. — Я приобрел его год назад на Ямайке.

У некоторых благородных господ служили чернокожие слуги, но Эмбер не приходилось близко сталкиваться с ними, и теперь она разглядывала Тенси, как собачку неизвестной породы или неодушевленный предмет. Она обратила внимание на бледно-розовый цвет его ладоней и восхитилась белизной зубов. Тенси носил великолепный атласный костюм сапфирового цвета, а на голове красовался тюрбан из серебристой ткани с большим рубином. Но башмаки — дешевые и слишком большие для него. Теней потер носки башмаков о штанину и поднял глаза на Эмбер.

— О Брюс, какой же он душка! — вскричала Эмбер. — Он умеет говорить? — И, не дожидаясь ответа, немедленно обратилась к нему: — Почему тебя называют Тенси? (Пижма (англ.).

— Перед тем, как мне родиться, моя мамка ела пудинг с пижмой, вот почему, — ответил негритенок мягким чистым голосом с акцентом, из-за которого Эмбер с трудом понимала его. Он стоял в карете рядом с Брюсом, опершись локтем о сиденье, и не смотрел в окно на шумные улицы, по которым они проезжали.

— А что он умеет? Для чего он?

— О, он очень полезен. Умеет играть на меривэнг — это такая негритянская гитара, и еще умеет варить кофе. Кроме того, конечно, поет и танцует. Думаю, тебе он понравится.

— О Брюс, так это мне? Ты привез его из-за океана для меня? О, как это мило с твоей стороны, благодарю! Теней, ты хотел бы остаться в Лондоне со мной?

Он перевел взгляд с Эмбер на Брюса, потом покачал головой.

— Нет, сэр, мэм. Я поеду назад к мисс Ли. Эмбер вопросительно взглянула на Брюса и за метила промелькнувшую на его лице улыбку.

— Кто это — мисс Ли?

— Моя домоправительница.

В ее глазах появилось подозрение.

— Она тоже негритянка?

— Она квартеронка.

— Что это за чертовщина такая?

— Когда одна четверть крови негритянской, остальная — белого человека.

— Вот уж, наверное, уродство! — передернула она плечами.

— Отнюдь. Некоторые очень красивые.

— Они все называются «мисс»? — саркастически спросила она. — Или только твоя?

— Просто Тенси так произносит слово «миссис», — улыбнулся Брюс.

Эмбер ревниво и с недоверием взглянула на него. Она хотела напрямую спросить его, не любовница ли эта домоправительница, но он оставался ей немного чужим, и Эмбер не осмелилась. «Потом спрошу Теней, — решила она. — Так или иначе, выясню».

Карета остановилась у дома Эмбер. Брюс помог ей выйти, и тут подкатила карета Элмсбери. Две женщины вместе поднялись по лестнице, болтая о погоде и.о прошедшем спектакле. Эмбер заметила, что Эмили — приятная женщина и добрая, и в ней нет зависти и злорадства, качеств, которые Эмбер привыкла видеть в любой женщине.

Ужин прошел так, как хотелось Эмбер.

Сначала подавали горячий густой гороховый суп с луком пореем, мелко нарезанным беконом и хрустящими мясными шариками, плававшими на поверхности, потом — жареную утку, фаршированную устрицами, репчатым луком и каштанами; далее — жареные грибы, сладкое печенье, апельсиновый пудинг, запеченный в слоеном тесте и украшенный сладкими цветами флердоранжа. В конце ужина гостям предложили кофе, крепкий черный кофе в большом кофейнике, ибо Эмбер знала, что Брюс любит этот напиток. Кофе только еще входил в моду и стоил очень дорого. Мужчины остались довольны, а Эмбер сияла от счастья, будто сама все это приготовила.

После ужина все отправились в гостиную. Эмбер и леди Элмсбери уселись на кушетку у камина, мужчины заняли места в креслах по обе стороны от них. Несколько минут дамы обсуждали новые моды — теперь платья шили со шлейфами длиной до трех футов, а Брюс и граф говорили о войне с Голландией, которая, как они были уверены, должна скоро начаться. Вскоре Эмбер устала. Она пригласила Брюса не для беседы с Элмсбери.

— Так вы не собираетесь долго оставаться здесь, милорд? — спросила она. — И что же вы намерены делать?

Брюс сидел, широко расставив ноги и упершись локтями о колени, в руках он держал стакан с бренди. Прежде, чем ответить, он взглянул на Элмсбери.

— Я собираюсь вернуться на Ямайку.

— С какой стати, скажите ради Бога? Говорят, это ужасное место.

— Ужасное или нет, но Ямайка — самое подходящее место для моих целей.

— Какие же у вас цели, скажите на милость? — Эмбер подумала о миссис Ли.

— Заработать побольше денег.

— Побольше? А разве сейчас вы недостаточно богаты?

— Разве можно быть богатым «достаточно»? — спросил Элмсбери.

Эмбер не удостоила вниманием замечание Элмсбери.

— Но ведь вы не собираетесь всю жизнь оставаться пиратом! — Эмбер прекрасно знала разницу между пиратом и капером, она умышленно сказала так, чтобы профессия Брюса звучала непрестижно.

Брюс улыбнулся.

— Нет, Эмбер. Еще год-два, как повезет. После этого — все.

Лицо Эмбер осветилось улыбкой.

— И после этого вы вернетесь сюда навсегда? Брюс глубоко вздохнул, допил бренди и ответил, вставая:

— Потом я хотел бы отправиться в Америку и заняться там разведением табака.

Эмбер уставилась на него, пораженная.

— В Америку! — вскричала она. — Выращивать табак! Да вы с ума сошли! — она вскочила, подбежала к нему. — Брюс! Вы пошутили!

— Почему бы нет? — Он налил себе еще бренди. — Я не собираюсь следующие тридцать лет прозябать здесь за игрой в орлянку с политиканами королевского двора.

— Но почему Америка? Ведь это так далеко! Почему не выращивать табак здесь, в Англии?

— Во-первых, закон запрещает разводить табак в Англии. Но даже если бы и не закон, здесь это просто нецелесообразно. Почва непригодна, к тому же табаку требуется простор, он истощит землю очень быстро, и потребуются новые угодья для расширения посевов.

— Но зачем это нужно? Что вам это даст? Там, в Америке, деньги не нужны, их не на что там тратить!

Брюс не ответил, потому что в этот момент открылась дверь и в комнату вошел Рекс Морган. Он удивленно остановился: Эмбер была погружена в беседу с мужчиной, которого Рекс никогда не видел раньше. Эмбер казалась разочарованной и немного встревоженной. Она подбежала к нему, взяла за руку, весело поздоровалась.

— Входи же, дорогой! Я не ожидала тебя, мы все уже съели, только скорлупа осталась. Позволь мне представить тебя гостям…

Рекс уже встречался с Элмсбери, но не был знаком ни с леди Элмсбери, ни с Брюсом, и после приветствий Эмбер сразу предложила поиграть в карты. Она не хотела, чтобы мужчины разговаривали. Все пятеро уселись играть в латерлу. Когда Элмсбери начал сдавать карты, Эмбер заметила, что Рекс и лорд Карлтон обменялись взглядами, и у нее по спине прошел холодок.

«О Господи, — подумала она, — только бы он не догадался!»

Она плохо играла, не могла сосредоточиться на картах, к тому же в комнате было очень душно. Но Брюс не проявлял к ней особого внимания, вел себя как всегда небрежно и снисходительно, будто он — просто знакомый Элмсбери, которого взяли с собой, потому что он жил в его доме. Эмбер тоже в свою очередь старалась подтвердить это. Она обращалась с Карлтоном так, как будто только что познакомилась с ним, спрашивала его мнение по всяким несущественным вопросам, подзывала Нэн наполнить ему бокал, когда тот оказывался пуст. Она старалась не смотреть на Брюса. Ведь он пока не дал ей ни малейшего основания думать, что Рекс больше не будет ей нужен.

Но, тем не менее, Эмбер нервничала, у нее даже стали побаливать мышцы шеи. Потом Элмсбери сослался на то, что его беременной жене требуется отдых, и предложил возвращаться домой. Эмбер взглядом поблагодарила его и почувствовала облегчение.

Нэн подала гостям плащи и шляпы с плюмажами, а Эмбер отправилась в спальню с леди Элмсбери. Она сказала ей, что рада была познакомиться, помогла надеть плащ, подержала ее веер, пока Эмили завязывала капюшон. Эмили не заметила, как Эмбер ловко заменила веер, отдав ей свой собственный. Потом женщины вернулись в гостиную. Мужчины выпили по последней на дорожку, атмосфера оставалась приятной и дружелюбной. Прощаясь, Рекс пригласил всех приходить к ним еще.

Нэн вышла посветить гостям, когда они спускались по лестнице. Эмбер подождала минуту-две.

— О! — вскричала она вдруг. — У меня остался веер леди Элмсбери! — И прежде, чем Рекс, перешедший в столовую съесть кусок пирога, успел предложить ей помощь, она выбежала из комнаты. Гости как раз заходили в карету. Эмили поднималась осторожно, оберегая живот. Женщины обменялись веерами, пошутили по этому поводу. И когда Эмбер повернулась уходить, она быстро оглянулась и шепнула Брюсу:

— Я приеду завтра в дом Элмсбери в восемь утра.

Брюс не успел ответить или возразить, как Эмбер уже подобрала юбки и взбежала вверх по лестнице.

Брюс с головой ушел в дела, у него не оставалось свободной минуты. Работы в порту было невпроворот: ремонт, очистка кораблей, пополнение провианта, наем новых работников и моряков, переговоры с купцами, которым он заказывал провиант. Многие купцы имели процент с капитала, вложенного в экспедицию. Каперские миссии представляли собой большое рискованное, но выгодное предприятие для всей страны; не только король и придворные, но и большинство деловых людей и многие лавочники кормились с этого опасного и денежного промысла, чаще всего путем финансового участия. Вечерами Брюс отправлялся в Уайтхолл, посещал там спектакли, играл в карты в Грум Портерз Лодж, принимал участие в нескончаемых балах и приемах.

Эмбер могла встречаться с ним лишь по утрам на один-два часа, приезжая в дом Элмсбери. И не каждый день, ибо Рекс, когда бывал свободен, ожидал, пока она приготовится к театру, и потом уходил сам. Пока у него не было ни малейшего подозрения, насколько она могла судить, насчет того, что Эмбер знала Брюса раньше или имела с ним связь после того ужина. И Эмбер принимала все меры, чтобы Рекс никогда ничего не заподозрил.

Снова и снова она просила Брюса взять ее с собой, но он неизменно отказывал, и никакие слезы, никакие мольбы не могли заставить его изменить решение. Эмбер привыкла к тому, что Рекса всегда можно было уговорить, поэтому упорство Брюса приводило ее в ярость.

— Я спрячусь на твоем корабле и поеду зайцем, вот что я сделаю! — заявила она однажды Брюсу полушутя, но уверенная в то же время, что в этом случае он не сможет ей помешать совершить задуманное. Ведь не выбросит он ее за борт.

— Когда найду, отправлю обратно, как бы далеко мы ни отплыли, — в глазах Брюса сверкнул опасный огонек гнева. — Каперство — это не игра в бирюльки.

Тревога Эмбер росла с каждым днем. Она понимала, что скоро они расстанутся, он уплывет надолго, возможно, на многие годы. А теперь они встречаются лишь на короткие час-два, и то украдкой. Ведь она хотела бы проводить с ним и дни, и ночи, и чтобы никто и ничто не мешало им. Наконец она нашла выход, столь простой и очевидный, что казалось непонятным, почему ей это не пришло в голову на несколько недель раньше. Они вместе поедут в деревню.

— А как же капитан Морган? — поинтересовался Брюс. — Он поедет с нами?

— Конечно же, нет, — рассмеялась Эмбер. — Да не беспокойся ты, я сама что-нибудь придумаю. Я знаю, что сказать Рексу, и он ничего не заподозрит. О Брюс! Ты поедешь со мной, да?

— Конечно, я хотел бы, моя дорогая. Но мне кажется, ты очень рискуешь при столь ничтожной награде. Ведь если он…

Но она быстро перебила его.

— Да нет же, Брюс, нет Я знаю Рекса лучше, чем ты, он поверит всему, что я ему скажу!

Брюс иронически улыбнулся:

— Дорогая, мужчины не всегда столь доверчивы, как считаете вы, женщины.

В конце концов, он согласился поехать с ней в деревню на пять-шесть дней после того, как он закончит все дела. Стало известно, что из Перу вышел испанский торговый корабль с грузом золота и серебра и возвращается домой. Брюс рассчитывал перехватить его в конце мая, а это значило, что ему следует выйти из Лондона в середине этого месяца.

Еще когда Брюс согласился взять ее с собой в Лондон, Эмбер решила, что это она смогла уговорить его. И до сих пор не осознавала, что он эгоист и ему безразлична ее судьба. Да, он предупреждал ее, но сам не был уверен, станет ли защищать ее от опасностей, которым она подвергала свою жизнь, или от ее собственного отчаянного легкомыслия.

Они отправились по главной дороге через Суррей в направлении побережья. В Лондоне шел дождь, он не переставал уже полтора месяца, поэтому ехали они медленно и часто останавливались, чтобы вытащить колеса из топкой грязи. Но загородный пейзаж был чудесен. Они проезжали по самому сердцу сельскохозяйственной Англии, где на невысоких холмах располагались процветающие фермы. Кое-где угодья отгораживались заборами, но такая практика еще не везде вошла в моду. Коттеджи и особняки строились из кирпича вишневого цвета, серебристого дуба в окружении больших красивых садов с зарослями фиолетовой и белой сирени, пурпурных роз.

Эмбер и Брюс сидели рядом, держа друг друга за руки и поглядывая в окна кареты. Они негромко беседовали, и его присутствие, как всегда, давало Эмбер ощущение уверенности, что так будет вечно, ей больше ничего не нужно от жизни, только он, его присутствие рядом.

— Этот вид напомнил мне о доме, — произнесла Эмбер, показывая на деревню, мимо которой они проезжали. — Я имею в виду Мэригрин.

— Дом? Не значит ли это, что ты захотела вернуться?

— Вернуться… в Мэригрин? Конечно же, нет! Только от одной этой мысли мне делается худо.

В первую ночь они остановились в маленькой гостинице, а так как дождь не переставал, они решили дальше не ехать. В комнате было тепло, уютно, кормили вкусно. Хозяин оказался ветераном гражданской войны; это был энергичный старик, который пользовался каждым удобным моментом, чтобы обрушить на Брюса нескончаемые воспоминания о принце Руперте и Марстонских болотах — Эмбер и Брюс были единственными постояльцами.

Но неделя, на которую Эмбер возлагала такие большие надежды, казалось, набирала скорость с каждым днем, драгоценные часы и минуты мчались все быстрее, ускользали из рук, а Эмбер пыталась удержать их, вернуть обратно. Ведь скоро все кончится — он исчезнет…

— О, ну почему, почему время проходит так быстро, когда хочешь, чтобы оно не спешило? — восклицала она. — Я мечтаю, чтобы часы остановились!

— Разве ты не научилась относиться осторожно к тому, что ты желаешь?

Они проводили дни в праздности, долго лежали по утрам и рано ложились спать по вечерам. За окнами шел дождь, а они сидели у огня, играли в карты: плут, веришь-не-веришь. Он неизменно выигрывал, и хотя Эмбер считала, что научилась ловко мошенничать, он всегда ее ловил на обмане. Если вечер выдавался хороший, как бывало несколько раз, они играли в кегли на лужайке перед гостиницей.

Они привезли с собой сына, а также Нэн и Теней. Брюс договорился с Элмсбери, чтобы они взяли малыша к себе в семью и воспитывали его вместе со своими детьми. Эмбер была счастлива, что Брюс с любовью относится к ребенку, которого она ему родила. Эта любовь порождала в ней надежду, что когда-нибудь Брюс все-таки бросит свою скитальческую жизнь и женится на ней или возьмет ее с собой в Америку.

До последнего дня она держалась своего решения не спорить с ним, но потом все же поддалась искушению сделать еще одну попытку отговорить его.

— Не могу понять, почему ты хочешь жить в Америке, Брюс, — и она, надув губки, добавила, прежде чем он успел ответить: — Что хорошего в той стране, ведь там ничего нет, только индейцы и чернокожие! Сам же говорил, что там нет городов таких, как Лондон. Боже мой, что ты будешь там делать? Почему бы не вернуться в Англию и жить здесь после того, как ты перестанешь заниматься каперством?

Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Они расстелили одеяло на траве под березой, и Эмбер села на него, сложив ноги по-турецки, а Брюс лег рядом на живот. Разговаривая, Эмбер не спускала глаз с ребенка, который отошел на несколько ярдов к пруду посмотреть на утят, что плавали у берега. За собой он волочил на веревке деревянную куклу. Эмбер только что предупредила его не подходить слишком близко к воде, но он так увлекся утятами, что не обратил внимания на слова матери.

Брюс, покусывая травинку и сощурившись от яркого солнца, взглянул на Эмбер и усмехнулся:

— Да потому, дорогая моя, что той жизни, которую я желаю для себя и своих детей, в Англии больше не существует.

— Твоих детей! Сколько же у тебя выродков, скажи на милость? Или, может быть, ты женат? — неожиданно спросила она.

— Нет, конечно же, нет, — и он сделал резкое движение, когда Эмбер попыталась возразить. — И давай больше не будем говорить на эту тему.

— А я и не собиралась! Ты слишком высокого мнения о себе! Я не собираюсь навязываться тебе в жены!

— Я ничего такого и не думал, — согласился он. — Я только удивлен, что ты еще не замужем.

— Нет, не замужем, потому что была круглой дурой и считала, что ты… Нет… я не хотела этого говорить! Но почему же ты не любишь Англию?

— Господи, ты мог бы жить при дворе и пользоваться всеми привилегиями!

— Да, возможно, но цена слишком высока для моего кошелька.

— Но ты ведь достаточно богат…

— Дело не в деньгах. Ты же ничего не знаешь о королевском дворе, Эмбер. Ты видишь только внешнюю сторону. Видишь красивые наряды, драгоценности и прекрасные манеры. Но это не истинный Уайтхолл. Настоящий Уайтхолл — это вонючее гнилое яйцо. Он выглядит хорошо, только пока не раскроешь его и тогда — вонь до небес…

Она не верила сказанному и собиралась возразить, но тут раздался всплеск и громкий крик — ребенок упал в пруд. Брюс мгновенно вскочил на ноги и бросился вперед, за ним Эмбер. Он вытащил сына из воды, и когда ребенок оказался в руках отца целым и невредимым, все трое разразились громким смехом. Брюс посадил его себе на плечо, и они отправились в гостиницу, чтобы переодеть мальчика.

На следующий день поздним вечером Эмбер рассталась с Брюсом у дома Элмсбери. Нянька, которую он уже нанял, вышла и взяла ребенка. Секунду Брюс стоял под дождем у открытой дверцы кареты, а Эмбер боролась со слезами. На этот раз она решила, что постарается оставить в его памяти как можно более приятный образ, но в горле уже першило от слез, и Эмбер подумала, что не сможет вынести разлуки. Она часами заставляла себя говорить и думать о всякой всячине, но только не о расставании, но теперь она не могла больше притворяться. Да, пора было прощаться!

— Мы еще увидимся с тобой, когда ты вернешься, Брюс… — прошептала она, потому что не доверяла больше своему голосу.

Брюс глядел на нее молча. Потом сказал:

— Я положил тысячу фунтов на твое имя в банк Шадрака Ньюболда, ты сможешь их получить через двадцать дней после подачи требования. Если у тебя будут неприятности с Морганом из-за наших встреч, тебе помогут эти деньги. — Он быстро наклонился, поцеловал ее, повернулся и ушел. Эмбер смотрела вслед, смотрела, как постепенно он растворялся, поглощенный влажной тьмой, и вдруг, уже не в состоянии больше сдерживаться, разрыдалась.

Она еще плакала, когда добралась до дома. У нее возникло ощущение, будто она долго отсутствовала, странное отчуждение не покидало ее, пока она медленно поднималась по лестнице. Дверь уже отперли, и Эмбер вошла в комнату. Там ее ждал Рекс.

Глаза Рекса были налиты кровью, лицо давно небритое, он заметно осунулся от бессонных ночей и выглядел неопрятно. Удивленная тем, что он дома, и его видом, Эмбер на секунду остановилась, непроизвольно всхлипывая, хотя слезы перестали течь с момента, как она увидела Рекса.

— Так, — спокойно произнес он наконец. — Вероятно, твоя тетя Сара умерла. Из-за чего же еще тебе так расстраиваться?

Эмбер чувствовала себя неуверенно, она не поняла, был ли сарказм в его словах. Но она не предполагала, что Рекс мог быть столь спокоен, узнав, где она была.

— Да, — ответила Эмбер, — бедная тетя Сара. Для меня ее смерть — страшный удар… она была единственной мамой, которая…

— Не утруждай себя ложью. Я знаю, где ты была и с кем.

Он говорил сквозь зубы, как бы выплевывая каждое слово, и хотя не повышал голоса, она видела, что Рекс безумно, смертельно разъярен. Она открыла рот, чтобы возразить, но он резко оборвал ее.

— Каким же идиотом ты считаешь меня? Думаешь, мне в голову не пришло, почему этот твой ребенок носит то же имя, что и он? Но ты столько раз давала мне обещания: что, ты никогда не изменишь мужчине, который тебя любит! И я стал верить тебе, доверять тебе во всем, что бы ни случилось. А вы оба выехали за город одновременно… Ты неблагодарная маленькая потаскуха… Четыре дня и четыре ночи я ждал твоего возвращения… Ты хоть представляешь, что я пережил после твоего отъезда? Конечно же, нет! Ведь ты никогда не думаешь ни о ком, всю свою жизнь только о себе, ты никогда не тревожилась за того, кому делаешь больно, если получаешь то, чего хотела… Ты эгоистична, расчетлива, дешевая продажная тварь. Мне хочется убить тебя… я с удовольствием убил бы тебя… я бы с радостью наблюдал, как ты умираешь…

Он продолжал говорить монотонным низким голосом, совсем не знакомым ей, его лицо исказилось от гнева, боли, ревности и превратилось в маску, которую Эмбер не могла узнать. Она никогда не знала этого человека, не знала, что такой человек существует под личиной спокойного и мягкого Рекса Моргана, нет, это был чужой, злобный человек, совершенно незнакомый ей.

Эмбер в ужасе уставилась на него. Она отступила на шаг-другой, чтобы повернуться и убежать, если он сделает хоть шаг к ней. Рекс стал медленно приближаться. И как испуганное животное, Эмбер повернулась, но тот оказался быстрее. Прежде чем она поняла, что происходит, Рекс схватил ее и притянул к себе. Эмбер закричала, Рекс ударил ее по лицу так сильно, что ее голова откинулась назад.

— Заткнись, трусиха вшивая! Я ничего тебе не сделаю!

Каждый нерв, каждый мускул Рекса трепетал от напряжения, чтобы не сорваться, не выплеснуть всю накопившуюся ярость. Эмбер глядела на него большими сверкающими от страха глазами, но он так крепко держал ее, что она не смогла бы сделать ни малейшего движения, если бы попыталась.

— Да, я хочу оставить тебя в живых… я хочу, чтобы ты прожила достаточно долго и испытала то, что испытывал я… я хочу, чтобы ты жила и мечтала о смерти, потому что он… — и вдруг он отпустил ее.

Освободившись, Эмбер встряхнулась, она едва ли понимала, что он говорит, но сейчас, когда Рекс пошел к выходу, она резко вскинула глаза.

— Куда ты идешь? — она неожиданно поняла, сразу поняла, что он имел в виду. — Рекс! Не вздумай драться с ним!

— Я буду драться, и я убью его! Убедившись, что ее собственная жизнь вне опасности, Эмбер бросила на Рекса взгляд, полный гнева и презрения.

— Ты с ума сошел, Рекс Морган, если вызовешь его! Он ведь лучше тебя владеет шпагой…

Рекс нахлобучил шляпу, взял плащ и быстро вышел. В дверях он столкнулся с Нэн, Теней и Иеремией, которые входили с полными охапками пакетов и коробок, оттолкнул их, смел с пути, не извинившись.

Нэн еле удержалась на ногах; широко открытыми глазами она удивленно поглядела в спину удалявшегося Рекса.

— Куда это он такой злой, мэм? — она взволнованно взглянула на Эмбер. — Неужели он станет драться с лордом Карлтоном?

— Он будет дураком, если решится! — пробормотала Эмбер и отвернулась.

Но Нэн бросилась вниз по лестнице следом за ним:

— Капитан Морган! Капитан Морган! Вернитесь!

Глава двадцать первая

Час спустя в комнате Эмбер появился Брюс.

Он вошел очень быстро, кипя от гнева, который не исчез, даже когда Эмбер выбежала из спальни ему навстречу. На ней был только халат. Радость ожидания пропала, когда она увидела, что Брюс очень сердит.

— Что случилось, Брюс? В чем дело?

Он подошел и передал ей сложенный листок бумаги со сломанной сургучной печатью.

— На, посмотри! Мне только что принесли это письмо!

Эмбер развернула бумагу и прочитала:

"Сэр! Вы нанесли мне оскорбление, которое неприемлемо для джентльмена. Встречусь с Вами завтра утром в пять на Мэрроубоун-Филдз, там, где Тайбернский ручей пересекает дорогу. Возьмите с собой Вашу шпагу. В противном случае, я к Вашим услугам в любое назначенное Вами время.

Ваш слуга, сэр, Капитан Рекс Морган".

Почерк корявый, перо несколько раз царапало бумагу, оставляя на ней чернильные пятна.

Ослепленный яростью, Рекс опустил половину формальностей при вызове на дуэль: по обычаю, вызываемый имел право выбора места и времени поединка, а также вида оружия. Кроме того, Рекс ничего не написал о секундантах, что тоже входило в ритуал дуэли на французский манер. Дуэли привезли из Франции, и они уже стоили Англии нескольких ненужных смертей.

Эмбер подняла глаза на Брюса и отдала письмо:

— Ну?

— Что — ну? Тебе нечего сказать? Ради Бога, Эмбер, что с тобой? Ведь ты знаешь, он потеряет звание, его отправят в ссылку! Он может вообще никогда не вернуться назад! Если тебе все равно, что станется с ним, то подумай хотя бы о своем собственном будущем! Найди Рекса и скажи ему, что для этой глупой встречи просто нет причины!

Пораженная, Эмбер остолбенела. Ее обидел отказ — очевидно, Брюс не считает ее достаточной причиной для дуэли. Ее гордость была уязвлена, она захотела оскорбить Брюса. С насмешливой улыбкой на губах Эмбер произнесла:

— Ты удивляешь меня, лорд Карлтон.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, и глаза его сузились.

Эмбер пожала плечами в ответ:

— Никак не думала, что тебя встревожит поединок на шпагах. Я-то считала, что морской пират умеет защитить себя и других.

Нэн ахнула при этих словах и зажала рот рукой, как бы останавливая те слова, которые произнесла хозяйка. Но на сердитом лице Брюса появилась презрительная насмешка:

— Я не боюсь встречаться с ним, и ты это прекрасно знаешь, черт тебя подери. Но я не считаю необходимым драться без серьезной на то причины.

— Ты имеешь в виду меня, лорд Карлтон? А вот Рекс считает меня достаточно серьезной причиной!

— Скажи ему, что у тебя уже есть от меня ребенок, и тогда увидим, что он думает по этому поводу!

— Он знает об этом и, тем не менее, хочет драться с тобой! В любом случае я не знаю, куда он пошел! А если ты не хочешь драться, то придумай свои отговорки!

Эмбер отвернулась от него, но успела заметить, что Брюс глядит на нее с ужасом. И, не говоря больше ни слова, он повернулся и вышел из комнаты.

— О, мэм! — в отчаянии воскликнула Нэн. — Что вы сделали!

— Мне наплевать! Напрасно он ожидал, что я стану отговаривать его!

— Да ведь не потому, что он боится, мэм! И вы это прекрасно знаете!

Эмбер раздраженно пнула ногой табурет и вернулась в спальню, хлопнув дверью что есть силы, чтобы дать выход своим чувствам. Несколько минут она ходила взад-вперед по комнате, она сердилась и на Брюса, и на Рекса, и на себя, и вообще на весь мир. «Чума на всех мужчин!» — говорила она себе в ярости. Она стащила с себя халат и бросилась на постель, хотя знала, что не сможет заснуть.

Час спустя, когда Нэн вошла в спальню, Эмбер все еще не спала, она беспокойно металась, но гнев начал понемногу ослабевать, и его место заняла тревога. Ее не беспокоила сама дуэль, ибо, хотя дуэли и запрещались законом, они происходили чуть ли не каждый день и темпераментные молодые люди дрались из-за любого пустяка: необдуманного слова, неудачи в карточной игре, привилегии идти по той или другой стороне улицы, противоречия в вопросах вероисповедания, из-за вина или из-за женщины. Каждый джентльмен овладевал умением драться на шпагах почти одновременно с умением ходить, а искусство требовало практики.

Эмбер не боялась этой дуэли. Она была даже польщена и почти рада, или была бы рада, если бы Брюс не вел себя столь откровенно оскорбительно. Дуэли часто завершались без смертельного исхода, их останавливали при первой крови. Но сейчас она встревожилась, что станется с ней по окончании поединка?

Допустим, что Рекс не простит ее на этот раз. Допустим, ему действительно придется покинуть страну и он никогда больше не вернется обратно. Что же в таком случае будет с ней? У Эмбер не было иллюзий о месте женщины в Лондоне периода Реставрации. Она понимала — ей очень повезло, что она нашла такого человека, как Рекс Морган, который любит ее. Ибо любовь вышла из моды, а без любви мужчина не имел никаких обязательств, женщина — никаких прав. Она сразу осознала, что вела себя в этой истории как дура. Конечно же, Рекс все понял… И ее выдумка про тетю Сару — какая глупость! Но в то же время, как иначе она могла поступить? Эмбер была вынуждена признаться себе, что только один путь избавил бы ее от всего этого — не нужно было ей уезжать из Лондона с Брюсом. Но она так сильно хотела этого, так жадно мечтала… и вот что получила за это.

«Что же происходит со мной? — спрашивала она в отчаянии. — У меня был Рекс… У меня был Брюс, а что сейчас? — она быстро перенесла гнев на Брюса. — Черт его подери! Он не принес мне ничего, кроме неприятностей!»

Тут она услышала, что в комнату на цыпочках вошла Нэн, и Эмбер сказала ей:

— Зажги свечу, если хочешь, Нэн. Я не могу заснуть.

Нэн принесла большую восковую свечу, зажгла ее и еще четыре свечи в настенных канделябрах. Эмбер сидела на постели, обхватив одной рукой колени, другой вцепившись в волосы.

— О Боже мой, Нэн, что же мне теперь делать? Раздеваясь ко сну, Нэн тяжело вздохнула:

— Честно скажу, мэм, просто не знаю. Мы попали в дьявольскую заварушку.

Обе женщины были встревожены и безутешны. Потом Нэн погасила свечи, забралась в постель, и они долго разговаривали, ни одна из них не могла уснуть. Наконец Нэн заснула, а Эмбер продолжала метаться. Она слышала голос ночного сторожа, возвещавшего каждый час: один, два, три.

«Я не должна вот так просто лежать здесь, когда моя жизнь гибнет!» — говорила она себе. И когда услышала, что сторож провозгласил: «Господь дарует вам новый день, господа! Четвертый час и да будет утро добрым!», Эмбер откинула одеяло, встала с постели и начала трясти Нэн.

— Нэн! Просыпайся! Я отправляюсь на Мэрроубоун Филдз.

— Господь с вами, мэм! Я подумала, дом горит… Эмбер быстро, но тщательно оделась, понимая, что наступил драматический момент в ее жизни и нужно хорошо выглядеть. Она нанесла на лицо косметику, приклеила пару мушек, расчесала волосы так, что они падали на плечи свободными волнами. Потом надела ярко-красный бархатный костюм, жакет которого походил на мужской пиджак. Жакет сидел на ней в обтяжку, красиво открывая грудь, а манжеты украшало парчовое шитье. Поля ее шляпы для верховой езды украшали красные страусовые перья, сапоги были из красного бархата с отделкой из горностая. Этот наряд ей сшили на заказ — Эмбер собиралась ввести новую моду, но ей так пока и не пришлось его надеть.

Пока Иеремия занимался лошадьми, Эмбер выпила горячего кофе, который ей приготовил Тенси, с добавлением бренди. В пятом часу вошел Иеремия, и они все отправились к месту предстоящей дуэли: Эмбер, Нэн, Темпест и Иеремия. Уже начало светать, но повсюду висел тяжелый туман, скрадывавший контуры домов и деревьев, так что за несколько футов ничего нельзя было разглядеть. Эмбер это раздражало, потому что влага могла испортить ее платье.

Но вскоре она забыла о своем внешнем виде, и чем ближе они подъезжали, тем сильнее возрастала ее тревога.

Минут через двадцать они достигли места, где дорога шла через маленький каменный мост, под которым протекал Тайбернский ручей, а на горизонте под покровом широколистных ломбардских тополей можно было различить силуэты нескольких мужчин и лошадей. Эмбер сразу повернула лошадей и двинулась в их сторону. Она уже заметила Брюса, Рекса, Элмсбери, полковника Диллона, которого знала очень мало, двух других, очевидно, хирургов.

Только Брюс и Рекс сняли верхнюю одежду, чтобы показать, что на них нет никаких доспехов, как раздался цокот копыт. Дуэлянты повернули головы — нередко случалось так, что представитель власти останавливал поединки.

Но когда Эмбер натянула вожжи, и они увидели ее, Брюс быстро отвернулся, но она успела заметить злость и раздражение на его лице. А Рекс стоял неподвижно и глядел на нее.

— О Рекс, дорогой мой! — вскричала она, остановившись в нескольких футах от него и протянув к нему руку. — Слава Господу, я вовремя успела! Ты не должен драться, не должен, Рекс! Прошу тебя, дорогой, ради меня!

Эмбер краем глаза увидела, что Брюс смотрит на нее, взгляд его мрачен, губы скривились в циничной улыбке. Разгневанная Эмбер хотела как-нибудь обидеть его, сделать больно.

— У тебя нет причины драться, Рекс! Меня он больше не интересует, он просто не нужен мне вовсе!

«Вот тебе», — подумала она мстительно, бросив на Карлтона злой взгляд. Но Брюс отнесся к этому холодно и остался непроницаемым, как скала.

Следя за Брюсом, Эмбер не обратила внимания, как изменилось лицо Рекса. Дикое, неуправляемое отчаяние исчезло, он стал теперь спокоен, собран и хладнокровен. Озабоченная своими личными переживаниями, Эмбер не поняла, что кажущееся спокойствие Рекса скрывает смертельную решимость. Его нервы были натянуты до предела. Но Эмбер по-прежнему думала, что Рекса можно отговорить.

— Тебе не следовало сюда приезжать, Эмбер, — сказал он. — Дуэль — не место для женщины. Возвращайся.

Он отвернулся и пошел к остальным мужчинам.

— Рекс! — закричала она, уже всерьез встревоженная его голосом. Тут подошел Иеремия, помог ей сойти с лошади. Эмбер бросилась к Рексу и схватила его за рукав.

— Рекс! Я не хочу, чтобы ты дрался! Я не хочу этого, ты слышишь?

Он не ответил ей и даже не взглянул, просто вырвал руку и пошел дальше. Но Эмбер не отставала. Тут ее перехватил Элмсбери.

— Отойдите, здесь вы будете только мешать.

— Но я не позволю ему драться! Я не…

— Эмбер, ради Господа Бога! — рассердился Элмсбери. — Стойте на месте! Не двигайтесь!

Она беспомощно остановилась, где ей велели. Брюс и Рекс обнажили шпаги. После краткого совещания Элмсбери пожал плечами и отошел назад. Диллон вынул белый носовой платок и обозначил каждому его место. Элмсбери сердито взглянул на Эмбер.

— В чем дело? — нервно спросила она.

Карлтон пожелал, чтобы дуэль считалась законченной при появлении первой крови, но ваш благородный приятель заявил, что не будет удовлетворен, пока один из них не будет мертв.

— Мертв! Да он с ума сошел! Как он смеет! Я не разрешу этого!

Она оборвала разговор и бросилась бегом к Моргану.

— Эй, Рекс!

Но Элмсбери поймал ее через три шага и рывком остановил.

— Прекратите сейчас же, остановитесь, не ведите себя, как дура! Дуэль — это не детские игры! Или замолчите, или отправляйтесь домой! Вам здесь нечего делать!

Эмбер удивилась тону Элмсбери, но подчинилась ему и теперь стояла неподвижно. Двое мужчин застыли на месте, скрестив концы шпаг. Полковник Диллон поднял платок над головой.

— Готов! — крикнули Брюс и Рекс одновременно.

— Готовы! — и Диллон резко опустил платок.

И тот, и другой двигались быстро, грациозно, зло, оба — прекрасные фехтовальщики. Английский стиль диктовал наносить резаные удары, а не колотые, как во французском стиле, и будучи одного роста, противники пользовались этим преимуществом. Однако Рекс не фехтовал, он дрался яростно, безжалостно, желая убить или быть убитым, а Брюс оборонялся, он защищал себя и не стремился нанести поражение противнику.

Эмбер наблюдала за ними, переводя взгляд с одного на другого. У нее пересохло в горле, она машинально теребила край юбки. Она смертельно боялась за Брюса, будто и не знала того, с кем он дерется. Когда шпага Рекса пронзила предплечье правой руки Брюса и брызнула кровь, она громко вскрикнула и бросилась к нему. Элмсбери ухватил ее за талию и отбросил назад.

Брюс опустил шпагу, и Рекс, не воспользовавшись преимуществом, тоже опустил свое оружие. Кровь из небольшой раны ручейком потекла по загорелой коже и окрасила белую рубашку Брюса. Сердце Эмбер наполнилось болью.

— О Брюс! — зарыдала она. — Ты ранен!

Рекс напрягся при этих словах, но Брюс как бы не слышал выкрика.

— Может быть, это ранение удовлетворит вас? — спросил он Рекса.

Но Рекс, еще более взбешенный после крика Эмбер, ответил сквозь зубы:

— Меня ничто не удовлетворит, кроме вашей смерти!

Эмбер вскрикнула в ужасе, и все посмотрели на нее, но Элмсбери зажал ей рот рукой и хорошенько встряхнул.

— Вы отвлекаете его, и тогда его действительно могут убить!

Вновь послышался звон скрестившихся шпаг. Теперь не оставалось сомнений, что Брюс дерется всерьез, а не просто обороняется, как вначале. Несколько минут мужчины быстро двигались, делая выпады и захваты, однако не нанося повреждений.

Потом шпаги пересеклись, сцепились, вошли в замок. Фехтовальщики долго пытались расцепиться, оба страшно устали и вспотели, лица исказились от усилий. И тут быстро и неуловимо для глаза Брюс высвободил свою шпагу и проткнул ею грудь Рекса. Шпага прошла насквозь, и ее конец появился на спине Рекса. Брюс вытащил шпагу — она была красной от крови.

Секунду Рекс стоял, как пораженный молнией, потом медленно повалился на землю. К нему бросились хирурги, подбежала Эмбер. Она упала перед ним на колени. От пережитого ужаса Эмбер не могла произнести даже его имени — перехватило горло. Она положила голову Рекса себе на колени, прижала к груди. Из ее тела вырвались истерические рыдания, она стала покрывать лицо Рекса поцелуями, гладить голову руками.

— Рекс, дорогой мой! Ну посмотри на меня! Поговори со мной! — простонала Эмбер. — Прошу тебя!.. — она коснулась губами его век, лба, висков.

В нескольких шагах позади Эмбер Брюс вытирал кровь со своей шпаги платком Элмсбери. Потом он убрал шпагу в ножны и пристегнул пояс на место. По традиции, шпага побежденного на дуэли считалась боевым трофеем, но Брюс не стал брать оружие Рекса, которое тот еще держал в ослабевшей руке. Хирург, который сопровождал Брюса, оторвал лоскут от рубашки Брюса и перевязал ему рану. Карлтон стоял, уперев руки в бока, широко расставив ноги, и глядел на Рекса мрачным и печальным, отнюдь не торжествующим взглядом.

Рекс беспокойно метался, будто пытался умерить боль. Он харкал кровью, отворачивая голову, но в его ране в груди крови было очень мало. Эмбер, рыдая, покрывала его лицо поцелуями и гладила по голове.

— Рекс! Дорогой! Взгляни на меня! Рекс!

Он открыл глаза медленно, очень медленно, и Эмбер, заметила, что он пытается улыбнуться.

— Мне стыдно, Эмбер, — произнес он тихо, — что ты видишь меня в минуту поражения…

О Рекс! Какое это имеет значение! Ведь ты знаешь! Я очень беспокоюсь о тебе… Тебе больно? Очень больно, а?

Резкий спазм исказил его лицо, прошиб пот, потом черты лица разгладились, и Рекс взглянул на нее.

— Нет, Эмбер… Мне не больно. Я буду… — но в этот момент закашлялся и отвернул голову, что бы выплюнуть большой комок загустевшей крови. Его рот был в крови, глаза закрыты, руку он прижимал к груди, пытаясь сдержать удушающий кашель.

Брюс сунул руки в камзол, который Элмсбери подал ему, потом бросил последний прощальный взгляд на Рекса, перекинул концы плаща через руку и тронулся с места, за ним — Элмсбери и хирург. Они направились туда, где слуга стерег их лошадей.

Эмбер неожиданно обернулась и увидела, что они уходят. Потом быстро взглянула на Рекса. Тот лежал тихо, закрыв глаза. Эмбер колебалась лишь мгновение, затем очень осторожно приподняла голову Рекса со своих колен и переложила на траву. Она торопливо поднялась на ноги и побежала за Брюсом, окликая его тихо, так, чтобы не услышал Рекс.

— Брюс!

Карлтон повернулся, поглядел на нее удивленно и гневно. Он заговорил сквозь зубы, и кожа на его лице натянулась от сдерживаемого возмущения:

— Там человек умирает — иди к нему!

Эмбер секунду смотрела на Брюса, окаменев, беспомощная, неспособная поверить в то презрение и отвращение, которые прочитала в его взгляде. Словно издалека услышала она голос Рекса, звавшего ее. Слепая ярость вскипела в ней, и прежде чем она поняла, что делает, размахнулась и ударила Брюса по лицу со всей силой своего маленького тела. Она заметила блеск в его глазах в момент пощечины, но тут же повернулась, подхватила юбки и побежала обратно к Рексу. Его глаза были теперь открыты, но когда Эмбер склонилась над ним, она увидела, что эти глаза не видят больше, лицо лишилось выражения — он был мертв. В руке, крепко сжимая, будто пытаясь поднять и посмотреть, он держал миниатюрное изображение Эмбер, которое она подарила ему год назад.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава двадцать вторая

Старые, обветшалые дома на грязной и узкой улочке Гроупинг Лейн стояли так тесно, что нависающие верхние этажи по обеим сторонам почти касались друг друга, перекрывая доступ света и воздуха. От отбросов, сваленных у стен, нечем было дышать. Большая позолоченная карета пыталась свернуть на эту улицу, но кучер, увидев, что здесь слишком узко, остановил ее. Из кареты вышла дама, скрытая от взоров черным плащом с капюшоном и маской на лице. В сопровождении двух лакеев она торопливо прошла несколько ярдов по улице и исчезла в одном из домов.

Поднявшись на два марша лестницы, она остановилась и постучала в дверь. Лакеи ждали внизу. Ей никто не отвечал, и она постучала еще, на этот раз настойчиво, оглядываясь по сторонам, будто на этой темной лестнице кто-то мог наблюдать за ней. Дверь по-прежнему не открывали, но потом послышался тихий мужской голос:

— Кто там?

— Откройте! Это я, леди Каслмэйн, балбес этакий!

Дверь широко отворилась, словно дама произнесла магические слова. Мужчина у порога низко поклонился, сделал гостеприимный жест, и Барбара величественно вплыла в квартиру.

В маленькой темной комнате стояло лишь несколько ветхих стульев и большой, заваленный книгами и бумагами стол. Книги громоздились и на полу рядом с глобусом. Ночь была морозная, и огонь от маленькой горки угля в камине согревал лишь небольшое пространство около него. Страшненькая дворняга подошла к Барбаре, обнюхала ее бархатные туфли, фыркнула и снова принялась за кость, лежавшую перед ней.

Человек, который впустил Барбару, выглядел едва ли лучше своей собаки: желтовато-коричневые бриджи и заношенная рубашка висели на нем как на вешалке, — настолько он был худ. Но бледно-голубые глаза на изможденном лице казались живыми и проницательными, а в бегающем взгляде и вкрадчивой улыбочке сквозил ум в сочетании с хитрецой.

Мужчину звали доктор Хейдон, звание он присвоил себе сам, занимаясь астрологией и предсказаниями. Барбара однажды навещала его, чтобы выяснить, на ком женится король.

— Прошу прощения, ваша милость, что не сразу отворил дверь, — промолвил Хейдон. — Признаюсь меня так одолели кредиторы, что я боюсь отпирать, пока не узнаю, кто именно пришел. Дело в том, ваша милость, — добавил он, тяжко вздохнув и в отчаянии разведя руками, — что я нынче почти не выхожу, боюсь, что меня схватят и уведут в Ньюгейт! Сохрани меня, Господь всемогущей!

Но если он думал, что Барбару заинтересуют его беды, то сильно ошибался. Во-первых, она отлично знала, что нет такого продавца лент, духов или портного в Лондоне среди тех, кто имеет доступ в королевский двор, который не рассчитывал бы обогатиться за счет сильных мира сего. Во-вторых она пришла сюда рассказать о своих тревогах а не выслушивать его жалобы.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне, доктор Хейдон. Мне обязательно нужно кое-что выяснить. Для меня это вопрос жизни или смерти

Хейдон потер сухие ладошки и водрузил на нос очки с толстыми стеклами.

— Ну конечно, миледи! Прошу вас садиться.

Он помог ей сесть, взял стул для себя и, вооружившись гусиным пером, приготовился слушать. Он погладил подбородок кончиком пера и сказал:

— Итак, мадам, что же вас тревожит? — в его голосе звучало сочувствие, располагающее к откровенности, желание и способность разрешить любую проблему.

Барбара сняла маску, откинула капюшон. При этом на ее груди, в ушах и в волосах сверкнули бриллианты. Глаза Хейдона, уставившиеся на драгоценности, расширились и засияли.

Но Барбара не заметила этого. Нахмурившись, она стянула перчатки и на несколько секунд задумалась. Ах, если бы только можно было получить от него совет, не раскрывая карты! Барбара чувствовала себя, как невеста на приеме у врача, только ее мучили не застенчивость, а гнев и уязвленная гордость.

"Разве «я могу сказать ему, что надоела королю! — подумала она. — К тому же это неправда! Уверена, что неправда! Неважно, что люди говорят! Просто он увлекся надеждой наконец-то иметь законнорожденного ребенка. Я знаю, он все еще любит меня. Любит! Он так же холоден к Фрэнсис, как и ко мне… О, во всем виновата эта чертова женщина, эта португалка!»

Барбара подняла глаза и взглянула на звездочета.

— Возможно, вы слышали, что ее величество все же зачала? — Барбара умышленно подчеркнула слово «все же», как бы намекая, что задержка — результат злонамеренности Катарины.

— О, мадам! Ну конечно же! Разве мы все не слышали радостной вести? И очень кстати — давно пора; как говорится, лучше поздно, чем никогда. Так что вы хотели сказать, ваша милость? — заметив недовольную гримаску Барбары, он смешался, прокашлялся и склонился к бумагам на столе.

— Я сказала, что ее величество ожидает ребенка! — резко повторила она. — Похоже, что поэтому король снова полюбил свою жену. Вероятно, именно поэтому, ибо прежде он не баловал ее вниманием. Король забывает своих старых друзей, даже и близко не подходит. Я хотела бы знать… — она неожиданно наклонилась и внимательно взглянула на предсказателя —…что случится после рождения ребенка. Возвратится ли он к прежнему образу жизни? Или нет?

Хейдон кивнул головой и углубился в работу. Некоторое время он молчал, старательно изучая невероятно сложные карты небесного свода, разложенные на столе. Он складывал губы трубочкой, хмурил брови, причмокивал и барабанил пальцами по столу. Барбара молча наблюдала за ним, снедаемая нетерпением и надеждой, — она не могла поверить, что Хейдон сообщит ей дурные новости. Так или иначе, но все должно сложиться, как ей того хотелось, — так было всегда!

— Знаете, мадам, — произнес он наконец, — вы задали мне весьма трудную задачу.

— Отчего же? Разве вы не можете заглянуть в будущее? А я считала, что это ваше ремесло! — Барбара говорила с ним, как с перчаточником, который заявил, что у него нет той кожи, которую хотела бы мадам.

— Уверяю вас, годы моей учебы не прошли даром, мадам. Но такой вопрос… вы понимаете… — он пожал плечами, развел руки и сделал жест, будто ему перерезают ножом горло. — Ведь если узнают, что я предсказал исход в столь важном деле… — он снова углубился в свои карты, нахмурился, покачал головой, сомневаясь, потом пробормотал, будто про себя: — Невероятно! Не могу поверить…

У Барбары не хватало сил больше сдерживаться, она сидела уже на самом краешке стула, и ее глаза сверкали от возбуждения.

— Что невероятно? Что там такое? Вы должны мне сказать!

Он откинулся на стуле, соединил кончики пальцев и опустил глаза.

— Ах, мадам, это не те сведения, которые можно сообщать без тщательной проверки, вопрос слишком серьезный. Дайте мне несколько дней на обдумывание, прошу вас.

— Нет! Я не могу ждать! Я должна знать сейчас! Да я с ума сойду, если не выясню этого! Ну, что вы хотите?.. Я дам вам что угодно! Сто фунтов…

— У вас есть с собой сто фунтов?

— Нет, с собой нет, но я пришлю вам завтра.

Он покачал головой.

— Очень сожалею, мадам, но я не могу вечно работать в кредит, эта неверная практика и довела меня до того состояния, в котором я сейчас оказался. Может быть, вы зайдете завтра?

— Нет! Никаких завтра! Я должна знать немедленно! Вот, возьмите эти серьги, ожерелье, возьмите это кольцо, это стоит больше ста фунтов! — Она быстро сняла с себя украшения и швырнула их через стол, словно то были стекляшки, купленные на ярмарке или у уличного торговца. — Возьмите и скажите мне побыстрей!

Хейдон собрал украшения и опустил их в карман.

— Судя по расположению звезд, мадам, королева родит мертвого ребенка.

Барбара ахнула, прижала руку к губам и откинулась в кресле. На лице — испуг, неверие. Потом в глазах появилось злорадство.

— Значит, родится мертвый ребенок! — прошептала она. — Вы уверены в этом?

— Так говорят звезды, мадам.

— Конечно, звезды не ошибаются! — она быстро поднялась. — Тогда он наверняка вернется ко мне, верно? — после этой нежданной радостной вести Барбара стала более откровенной.

— Да, вероятно… при таких обстоятельствах, — медоточивым голосом подтвердил Хейдон и улыбнулся.

— Конечно, вернется! Ладно, доброй ночи, доктор Хейдон! — Она накинула на голову капюшон и направилась к двери, Хейдон — следом. Звездочет отворил дверь и поклонился Барбаре. Провожать гостью явился и пес. Барбара опустилась на одну ступеньку, придерживая юбки, чтобы не споткнуться в темноте, потом обернулась и одарила Хейдона кокетливой улыбкой.

— Надеюсь, мои бриллианты спасут вас от тюрьмы, доктор! Такая новость стоит больше тысячи фунтов!

Он снова поклонился, улыбаясь и кивая головой. Барбара спустилась по лестнице и исчезла, а Хейдон закрыл дверь и не спеша задвинул щеколду.

Потом он погладил по голове пса, и тот лег на спину, весело постукивая по полу своим мышиным хвостом.

— Теперь, Таузер, — сказал Хейдон, — мы, по крайней мере, сможем некоторое время прокормиться.

Барбара не сомневалась в абсолютной истинности слов предсказателя, и здоровье королевы стало для нее главным вопросом жизни. Каждое утро она являлась во дворец на церемонию одевания, давала взятки пажам, чтобы те немедленно сообщили ей о малейшем недомогании королевы, она внимательно, но тайно следила за каждым ее движением. Однако королева выглядела здоровой и вполне счастливой; за последнее время она даже похорошела.

— Ваше величество плохо себя чувствует? — спросила наконец Барбара, совершенно отчаявшись. — Вы выглядите бледной и усталой.

Но Катарина засмеялась и ответила на своем плохом английском с акцентом:

— Ну что вы, я прекрасно себя чувствую, миледи! Я никогда так хорошо себя не чувствовала.

Барбара начала беспокоиться и даже решила забрать свои драгоценности, отданные Хейдону. Но тут в середине октября, на пятом месяце беременности королевы, по коридорам дворца пронесся слух: ее величество заболела — она родила мертвого ребенка.

Катарина лежала на спине, ее кровать со всех сторон обступили служанки и фрейлины. Она плотно закрыла глаза, чтобы сдержать слезы, — боль и страх не отпускали ее. Но когда она услышала шепот Пеналвы, чтобы позвали короля, Катарина быстро открыла глаза.

— Нет! — вскричала она. — Не надо! Не зовите его! У меня все пройдет… это ничего… мне скоро станет лучше… Подождите прихода миссис Таннер.

Эта повитуха ухаживала за королевой весь срок ее беременности, и как только Катарина стала плохо себя чувствовать и терять сознание, послали за миссис Таннер. Она явилась во дворец несколько минут спустя и сразу же подошла к кровати. На ее грубом, обычно веселом лице появились одновременно и тревога, и надежда. Миссис Таннер напоминала рыбную торговку, вырядившуюся благородной леди. Ее крашеные волосы имели модный светло-серебристый оттенок, щеки, ярко нарумяненные испанской бумагой, были похожи на осенние яблоки, ее запястья, шея и пальцы отяжелели от множества дорогих украшений, — знаки благодарности пациенток и в то же время отличная реклама.

Катарина открыла глаза и увидела повитуху, склонившуюся над ней.

— Ваше величество плохо себя чувствует?

— У меня боли… здесь… будто… будто я истекаю кровью… — Катарина устремила на повитуху взгляд скорбный и молящий, как у щенка, выпрашивающего лакомство.

Миссис Таннер, стараясь скрыть испуг и удивление, начала снимать свои кольца и браслеты.

— Позвольте мне, ваше величество, осмотреть вас?

Катарина кивнула, и миссис Таннер дала сигнал опустить полог. Она тщательно покрыла руки специальным маслом. На мгновение раздался мучительный выкрик, потом — тихий стон. Все в комнате почувствовали сострадание к королеве. Наконец миссис Таннер раздвинула полог, опустила правую руку в таз с водой и прошептала рядом стоящей женщине:

— У ее величества случился выкидыш. Пошлите за королем.

Все присутствующие стали сразу же возбужденно переговариваться и обмениваться многозначительными взглядами.

Несколько минут спустя вбежал Карл и бросился к миссис Таннер, которая вытирала руки, а две служанки отмывали пол от пятен крови. Короля вызвали с теннисного корта, поэтому он явился только в рубашке с открытым воротом и бриджах. а на загорелом лице виднелись следы пота.

— Что случилось? Мне сказали, что ее величество заболела…

Миссис Таннер отвела взгляд:

— У ее величества выкидыш, сир.

По лицу короля пробежала гримаса ужаса. Он быстро раздвинул полог, встал на колени перед кроватью, вне видимости любопытных.

— Кэтрин! Кэтрин, дорогая! — в голосе короля звучала мольба и тревога. Королева лежала, закрыв глаза, и казалась неживой.

Наконец ресницы дрогнули, Катарина раскрыла глаза и взглянула на мужа. Секунду она будто не узнавала его, потом у нее потекли слезы, и, зарыдав, она отвернула голову.

— О Кэтрин, как мне жаль, как жаль! Вам дали лекарство, чтобы унять боль? — его лицо казалось усталым и измученным, как у жены, ибо больше всего на свете он мечтал иметь законного сына. Теперь из жалости он желал защитить ее.

— Дело не в боли, боль не страшна. Но я так сильно хотела подарить вам сына!

— Это еще впереди, дорогая, когда-нибудь вы еще родите мне сына, но не надо думать об этом сейчас. Не думайте ни о чем другом — только о том, чтобы поправиться.

— Но я не хочу поправляться! Что от меня толку на этой земле, если я не могу сделать того единственного, ради чего была рождена? О, мой дорогой… — ее голос стал таким тихим, что Карл был вынужден низко наклониться, чтобы услышать ее. Катарина глядела на мужа виноватыми глазами. — А вдруг это правда то, о чем говорят все, — будто я бесплодная…

Карлу стало жутко от этих слов, у него перехватило дыхание. Он не знал, что до жены дошли эти сплетни, хотя слух при дворе витал уже давно, с первого месяца их брака, а то и раньше.

— О Кэтрин, моя дорогая… — его длинные пальцы гладили волосы жены и ее бледные влажные щеки. — Это неверно, конечно же, неверно, пустая болтовня. Люди говорят так со зла, и так было всегда. А несчастья происходят, и довольно часто, но это еще ничего не значит. Вам надо просто отдохнуть, набраться сил — ради меня, — он нежно улыбнулся, наклонился и поцеловал ее.

— Ради вас? — Катарина доверчиво подняла глаза и наконец-то благодарно улыбнулась Карлу. — Как же вы добры, как хорошо относитесь ко мне. обещаю — в следующий раз такого со мной не случится.

— Конечно, не случится. А теперь спите, моя дорогая, отдыхайте, и скоро вы будете в полном порядке.

Карл еще долго стоял на коленях, не отходя от постели жены, пока ее дыхание не стало глубоким и ровным, а на лбу не разгладились морщины. Потом он поднялся, и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.

На следующий день ей не стало лучше, наоборот, ее состояние ухудшалось с каждым днем. Для излечения Катарины делалось все возможное: ей пускали кровь, пока королева не стала бледной, как простыни, на которых лежала; разрезали голубей надвое и привязывали половинки к ее голым ступням, чтобы вытянуть болезнетворный яд; давали слабительные и нюхательные порошки, пилюли, жемчуга и хлорное золото. Священники находились рядом с больной неотступно. Они возносили молитвы во здравие, стонали и причитали. В комнате Катарины постоянно толпились люди. Короли не могут ни родиться, ни умереть в тишине и покое.

Карл подолгу сидел рядом с женой, тревожно следя за каждым ее движением. Преданность Карла и его горе удивляли многих. Если не считать случая с Каслмэйн, он всегда был добрым, но отнюдь не обожающим мужем.

Все придворные не сомневались, что Катарина умрет, большинство надеялось на это, и разговоры велись не столько об умирающей королеве, сколько о претендентке. На ком он теперь женится? Потому что по прошествии приличествующего траурного периода он, конечно же, должен жениться.

На роль будущей невесты Карла они выбрали Фрэнсис Стюарт. В ее жилах текло немного королевской крови, но достаточно для брака с королем, она отличалась незаурядной красотой и к тому же оставалась пока девственницей. Таково было мнение наиболее осведомленных людей при дворе, хотя его величество уже несколько месяцев уговаривал Фрэнсис занять место почетной фрейлины в свите королевы.

Фрэнсис не исполнилось еще и семнадцати, но она была стройной и высокой, как пламя свечи. Ее спокойная ровность неожиданно взрывалась радостным смехом, характерным для веселой, здоровой и счастливой юности. Красота и безукоризненное совершенство Фрэнсис восхищали, как идеально ограненный драгоценный камень, как блистающий на солнце лист тополя.

Увлеченный сперва красотой Фрэнсис, Карл обнаружил потом в ней скромность и застенчивость, которые совершенно поразили его, ибо были настоящими, не притворными, и тогда он начал целеустремленно и обдуманно атаковать неприступную девушку. Пока что он не имел успеха, но ее свежесть и юность влекли его столь сильно, что Карл стал даже тосковать по безвозвратно ушедшим годам, будто благодаря Фрэнсис он мог вернуть очарование далекой юности.

Последние четыре месяца, с тех пор, как стало известно о беременности ее величества, Карл, казалось, потерял интерес к Фрэнсис. Он оставался лишь холодно вежлив с ней, будто никогда и не испытывал к ней влечения, или же, наоборот, уже насытился ею.

Но теперь он вновь обратил на нее внимание, ища утешения в своих горестях. Придворные настолько утвердились во мнении, что Фрэнсис станет королевой Англии, что никто даже не держал пари по этому поводу. Фрэнсис и сама в это поверила.

Но сколь бы искренними ни были горечь и отчаяние короля, из всех скорбящих наиболее безутешной была леди Каслмэйн. Ее слуги непрерывно курсировали между ее апартаментами и покоями королевы, она сама часто приходила в комнаты Катарины, она даже молилась за здоровье королевы по пяти-шести раз в день. Барбара очень встревожилась.

Когда Хейдон сделал свое сенсационное предсказание, ей и в голову не пришло, что королева заболеет так серьезно. Не говоря уже о смерти. Барбаре даже в голову не приходило, что ее может заменить такая женщина, как Фрэнсис Стюарт, брак с которой принесет Барбаре только гибель, — вероятнее всего, ссылку во Францию. Женщины отдалились друг от друга с тех пор, как Барбара поняла, что король серьезно увлекся Фрэнсис. Она всегда недооценивала других женщин, и ей потребовалось немало времени, чтобы понять, что Фрэнсис — серьезная соперница. Теперь Барбара терзалась от мысли, что королева может умереть.

Приемы в доме Барбары стали более скромными, ибо, хотя король и приходил почти каждый вечер на ужин, его настроение изменилось. Он стал угрюмым, малоразговорчивым, и это действовало на окружающих.

На десятый день болезни Катарины король стоял в гостиной Барбары у камина и рассеянно вертел в руках бокал с вином. Он негромко разговаривал с Фрэнсис Стюарт. Хотя осуществление честолюбивых надежд Фрэнсис зависело теперь от состояния здоровья королевы, она проявляла искреннюю тревогу и сочувствие к этой маленькой и несчастной женщине.

— Как она чувствовала себя, когда вы уходили, сир?

Карл нахмурился, тень озабоченности и печали легла на его лицо. Он задумчиво посмотрел вниз.

— Не думаю, что она вообще узнала меня.

— У нее по-прежнему бред?

— Она не разговаривала более двух часов, — он быстро встряхнул головой, словно отгоняя тяжкий образ, преследовавший его. — Она утром говорила со мной, — странная печальная и циничная улыбка тронула его губы. — Спросила меня как поживают дети. Сказала, что сожалеет, что мальчик некрасивый. Я ответил, что мальчик красивый, и она осталась довольна… сказала, что если я удовлетворен, тогда и она счастлива.

Фрэнсис истерично всхлипнула, прижала кулак к губам. Карл удивленно взглянул на нее. В этот момент в комнату бесцеремонно вбежал паж и приблизился к королю.

— Что случилось? — резко обернулся он к мальчику.

— Сир, королева умирает…

Карл не стал ожидать продолжения. Резким движением он швырнул бокал в камин и выбежал из комнаты. Спальня королевы оставалась в том же печальном виде, как и все предыдущие дни: все окна завешаны с первого дня болезни, поэтому воздух в комнате стоял тяжелый, было жарко и дурно пахло; у кровати горело лишь несколько свечей, над больной склонились священники, похожие на лысых зловещих воронов, они издавали гнусавые стоны и причитания.

Катарина лежала на спине. Глаза оставались закрытыми, они глубоко запали в глазницах, кожа на лице стала желтая, как воск. Королева дышала чуть слышно, так, что ему сначала показалось, что она мертва. Но раньше, чем король произнес первое слово, Катарина ощутила его присутствие, она медленно раскрыла глаза и поглядела на мужа. Она попыталась улыбнуться, потом, преодолевая боль, стала говорить с ним, непроизвольно перейдя на испанский.

— Карл… я рада, что вы пришли. Я хотела еще раз увидеть вас. Я умираю. Карл. Так мне сказали, и я знаю, что это правда. Да, это правда, — она слабо улыбнулась, когда он раскрыл рот, чтобы запротестовать. — Но это не важно. Когда я умру, вам будет лучше. Тогда вы сможете снова жениться на женщине, которая подарит вам сыновей… Пообещайте мне, что вы не станете долго ждать. Женитесь поскорее… Для меня это уже не будет иметь значения — там, куда я уйду…

Карл глядел на нее, испытывая ужас и стыд. Он не сознавал раньше, что Катарина умирает от того, что не хочет жить на свете. Он не желал и не пытался понять, чем был для нее прошедший год. Его безрассудная эгоистичность, сознание вины, что в глубине души он надеялся на ее смерть, обрушились на него непомерной тяжестью. В это мгновение Карл испытал отчаянное раскаяние и вдруг захотел поверить в счастливый исход. Он вскочил на ноги и повернулся к священникам, стоявшим рядом. Карл перебил молитву старика.

— Убирайтесь отсюда! — голос короля звучал напряженно от сдерживаемого гнева. — Убирайтесь, я сказал. Все — вон!

Священники и врачи удивленно уставились на него, но не сдвинулись с места.

— Но, ваше величество! — протестующе произнес один из них. — Мы должны быть здесь, когда ее величество умирает…

— Она не умирает! Один Господь Бог знает, что ей пришлось пережить из-за вас, такого и более сильная женщина не выдержала бы! Теперь убирайтесь или, клянусь Богом, я сам вышвырну вас отсюда! — он уже кричал. Его лицо стало темным, как у самого дьявола, глаза сверкали. Он ненавидел их вдвойне: и за свои ошибки, и за их.

Священники и врачи с озадаченным видом стали гуськом выходить из комнаты, поминутно оборачиваясь, но король больше не обращал на них внимания. Он снова опустился на колени у постели больной. Долгое время ее веки оставались опущенными, а он ждал, затаив дыхание. Наконец Катарина открыла глаза.

— О, — вздохнула она. — Мне сейчас так покойно. На секунду я подумала, что я, должно быть…

— Нет, не говорите так, Кэтрин! Вы не умрете! Вы будете жить… ради меня, ради нашего сына!

Но она печально покачала головой чуть заметным движением.

— У меня нет сына, Карл. Я знаю, что нет. Но, Боже мой, как сильно я хотела дать вам сына, я хотела стать частью вашей жизни. Но теперь очень скоро я уйду… И когда вы снова женитесь, у вас будут сыновья… Вы станете счастливым, и я рада, что ухожу теперь…

Карл всхлипнул, по его щекам потекли слезы. Он протянул к ней руки:

— Кэтрин! Кэтрин! Не говорите так! Не говорите такие вещи! Вы должны хотеть жить! Если вы захотите, вы сможете… И вы должны… ради меня…

Она пристально поглядела на него другим, незнакомым взглядом.

— Ради вас, Карл? Вы хотите этого? — прошептала она.

— Да, хочу! Конечно же, хочу! Господь милостивый, отчего вы решили, что… О Кэтрин, дорогая, простите меня… ну простите! Вы должны жить…ради меня… Скажите мне, что постараетесь, что вы будете…

— Я не знала, Карл, что вы… О, мой дорогой, если вы хотите, чтобы я… Я могу, конечно, могу…

Глава двадцать третья

Только после смерти Рекса Эмбер по-настоящему осознала, что он для нее значил. Она тосковала по звуку его голоса, по ощущению теплоты и счастья, которыми он окружал ее, будто вносил свет и разжигал огонь в холодной и темной комнате. Она соскучилась даже по звуку ключа в замке, когда он возвращался домой. Эмбер вспоминала, как, просыпаясь по утрам, она заставала его полуодетым за бритьем, как он поворачивал лицо и так, и эдак, сбривая щетину на подбородке, как по вечерам, оставаясь вдвоем, они играли в крибидж или крэмбо или он слушал ее игру на гитаре и грубые уличные песенки. Она скучала без его улыбки, без влюбленного взгляда его голубых глаз. Каждая мелочь напоминала ей о Рексе.

Но больше всего Эмбер не хватало той защищенности, которую ей обеспечивал Рекс Морган, хотя она едва ли осознавала это. Теперь же Эмбер оказалась вдруг, как в открытом море, без руля и без ветрил, растерянной и не представлявшей себе, что делать дальше. В банке Ньюболда у нее лежало тысяча семьсот фунтов стерлингов, поэтому в отношении денег пока тревожиться не приходилось, и в любом случае ее за долги больше не арестуют. Но даже тысячи семисот надолго не хватит, если она не изменит своего нынешнего образа жизни, а когда деньги кончатся, ей придется идти на содержание к какому-нибудь франту из тех, что постоянно толкутся в гримерной актрис.

Такая перспектива не прельщала ее, ибо теперь, после полутора лет, проведенных в театре, она знала истинное лицо этих людей, без светского притворства, она избавилась от иллюзий наивной девушки. Для Эмбер эти франты не казались больше веселыми, галантными джентльменами, как могло представляться по их роскошным одеждам и по тому, что они могли проследить свой род от Вильгельма Завоевателя. Эти повесы и бездельники отличались цинизмом, дурным воспитанием и бездумной жестокостью, что нынче считалось признаком благородного сословия. Нет, второго Рекса Моргана среди них не найти.

— О, если бы я только знала, чем это кончится! — думала Эмбер. — Я бы ни за что не уехала в деревню! И к королю бы не пошла! О Рекс, если ы я только знала, я была бы добрее к тебе, я бы сделала счастливой каждую минуту твоей жизни…

Первым гостем, которого Эмбер приняла после смерти Рекса, был Элмсбери. Он приходил и раньше, но она считала нарушением приличий принимать кого-либо, и Нэн, по ее просьбе, отсылала Элмсбери обратно. Но однажды, через десять дней после дуэли, он пришел снова, и на этот раз Эмбер согласилась его принять.

Она сидела на кушетке у горящего камина, — погода стояла холодная и сырая, — уронив голову на руки. Она даже не подняла глаз, когда он вошел и сел рядом. Элмсбери положил ей руку на плечо, тогда она подняла голову и взглянула распухшими от слез глазами. В простом черном платье, без украшений, с гладко зачесанными волосами и с мокрым от слез лицом, Эмбер выглядела похудевшей и осунувшейся.

— Я очень сожалею, Эмбер, — тихо произнес Элмсбери с сочувствием и нежностью в голосе и во взгляде. — Я понимаю, что слова утешения не помогут при большой утрате, но я всем сердцем соболезную, и, пожалуйста, поверьте мне, когда я говорю, что Брюс…

Она бросила на него разъяренный взгляд.

— Не смейте произносить при мне этого имени. Его соболезнования меня не интересуют! Если бы не он, то Рекс был бы сейчас жив!

Элмсбери посмотрел на нее удивленно и с досадой. Эмбер закрыла лицо руками и снова начала плакать, вытирая слезы мокрым платочком.

— Это несправедливо, Эмбер, и вы знаете сами, что несправедливо. Ведь он просил остановить дуэль, он даже позволил капитану Моргану поранить ему руку, надеясь, что рана удовлетворит его. Он ничего больше не мог сделать, разве что позволить Моргану убить его, но ведь даже вы меньше всего хотели бы этого.

— О, мне все равно, что он сделал! Ведь он убил Рекса! Он убил его… а я его любила! Я собиралась выйти за него замуж!

— В таком случае, — с нескрываемым сарказмом произнес Элмсбери, — было бы разумнее не уезжать на медовый месяц с другим мужчиной, даже со старым другом.

— Нечего лезть не в свои дела! — ответила Эмбер, после чего Элмсбери, поколебавшись секунду, поднялся, вежливо поклонился и вышел из комнаты. Она не произнесла ни слова и не попыталась остановить его.

Эмбер была не в состоянии сразу вернуться в театр, а после первого июня он закрылся на два месяца. Но как только она начала принимать гостей у себя дома, там стало так же многолюдно, как и в гримерной. К своему удивлению, Эмбер обнаружила, что дуэль сделала ее популярной, как туфли на красных каблуках в модном магазине Шатлен. Лорд Карлтон, красавец, выходец из старинной семьи и прославившийся подвигами в морских грабежах, представлял собой заметную фигуру, о нем говорили не только при королевском дворе, но и повсюду в городе.

Ей было известно, как много значит популярность, и она решила воспользоваться всеми ее преимуществами. Ведь среди всей этой публики — острословов и болтунов, изнеженных франтов и светских щеголей — должен найтись мужчина, настоящий мужчина, который влюбится в нее, как влюбился Рекс; и если ей удастся найти такого, то на этот раз она будет точно знать, как поступить. Эмбер не думала о замужестве, ибо общественное положение актрисы было не хуже положения женщин в масках, которые заполоняли партер в театре, к тому же теперь, после смерти Рекса, ее мнение о браке осталось прежним. А шикарная, веселая и "полная волнующих впечатлений жизнь светской куртизанки казалась ей самой заманчивой перспективой.

Эмбер видела себя хозяйкой роскошного дома где-нибудь на Сент-Джеймс Филд или Пэлл-Мэлл, разъезжающей по городу в золоченой карете, запряженной шестеркой лошадей, и устраивающей богатые приемы. Именно она — законодательница мод, которые затем подхватывают всюду и которым следуют даже в Уайтхолле. Эмбер видела себя знаменитой, ею все восхищаются, ее все желают и — что важнее всего — ей все завидуют.

Именно к этому она стремилась все время, и теперь, когда она начала примиряться со смертью Рекса Моргана, возможность осуществить сокровенные мечты расцвела пышным цветом. А Морган лишь препятствовал воплощению этих желаний.

Хотя Эмбер и нравились ухаживания мужчин, она флиртовала, смеялась и шутила с ними, но никогда не принимала их предложений. Она знала их презрительное и циничное отношение к женщине, а также и то, что они ценили женщину, изображающую себя благочестивой, для которой отдаться — большая жертва. Им было так же приятно, как выиграть деньги у человека, который ими дорожит. Но пока никто не сделал ей предложения, которое устраивало бы ее.

— Господь с вами, миссис Сент-Клер! — возмутился один из ухажеров. — Благочестивая женщина — преступление против природы!

— Что ж, — ответила она, — в наше время не так уж много преступниц.

Но тем не менее, беспокойство Эмбер росло, хотя она уверяла всех, что не намерена больше совершать ошибок. Актрисы начали насмехаться над ней: она до сих пор не нашла себе содержателя.

Говорят, у молодых джентльменов нынче вышло из моды брать женщин на содержание, — заметила однажды Кнепп, когда они с Бэк Маршалл зашли к Эмбер в гости. Кнепп поднесла к губам бокал с кларетом — крепким напитком из бренди, шалфея, корицы, амбры и сахара — и хитро подмигнула Бэк. — Говорят, три месяца — предельный срок содержания, иначе мужчину будут считать дурачком.

— Господи, над джентльменом станут просто смеяться: содержать женщину — все равно что иметь жену, — заявила Бэк. — Даже хуже, я полагаю: жена может хотя бы помочь ему расплатиться с долгами из своего приданого, а куртизанка не дает ему ничего, кроме новых долгов да еще незаконных детей.

— Особенно, — добавила Эмбер, — если она на содержании еще трех или четырех мужчин одно временно.

Бэк зло посмотрела на нее.

— Вы что имеете в виду, мадам?

— Ах, Боже мой, Бэк, — Эмбер широко открыла глаза, изображая невинность, — я же не виновата, если вас мучит совесть.

— Моя совесть меня не мучит нисколько! Но согласитесь, что лучше быть на содержании сразу у трех мужчин, чем вообще ни у кого? — и она выдала Эмбер злорадную улыбочку, потом залпом допила свой кларет.

— Что ж, — согласилась Эмбер. — Я получила урок в этом деле и больше никогда не пойду ни к кому на содержание.

— Ха! — неожиданно фыркнула Кнепп, будто пролаяла. Они с Бэк стали собираться уходить.

Когда Эмбер запирала за ними дверь, она услышала, как Кнепп сказала: «Слышала? Она не собирается искать себе содержателя! Так я и поверила! Ждет не дождется, чтобы ее купили за приличную сумму!» Женщины весело рассмеялись и стали спускаться по лестнице.

Эмбер повернулась к Нэн, та закатила глаза и покачала головой.

— Послушай, Нэн, может быть, они правы! Мне кажется, что труднее найти содержателя, чем мужчину, который согласится жениться.

— Знаете что, мэм…

— Только не говори мне опять, что мне нужно было выйти замуж за капитана Моргана! — предупредила она сердито. — Мне осточертели эти разговоры!

— Господь с вами, мэм, я и не собиралась этого говорить. Но я придумала один план, которым вы могли бы воспользоваться.

— Какой план?

— Если вы бросите театр, поселитесь где-нибудь в Сити и станете богатой вдовой, я уверена, что уже через месяц вы сможете найти мужа с хорошим состоянием.

— Господи, Нэн! Разве ты можешь представить меня замужем за каким-нибудь вонючим стариком, с которым нечего больше делать, как только кормить его отпрысков, наносить визиты его кузинам и тетушкам, а в качестве развлечения по воскресеньям ходить по два раза в церковь? Нет уж, благодарю! Пока я еще до этого не докатилась!

Дождь шел три месяца не переставая, но в последний день июня вышло солнце, лужи на мостовой начали высыхать, воздух стал свежим и чистым. Дети высыпали на улочки и дворы Лондона, весело кричали и играли у сточных канав Уличные разносчики и певцы тоже выбрались из своих домов погреться на солнышке, а в Сент Джеймс Парке и по Мэлл начали прогуливаться придворные со своими дамами.

С начала Реставрации Сент-Джеймс Парк открыли для широкой публики, поэтому не только благородные господа, но и все другие жители сво бодно гуляли по его широким аллеям и останавливались поглазеть, как король играет в пэлл-мэлл, гоняя шары по зеленой траве. Карл в этой игре был так же азартен, как и в других видах атлетического спорта.

В тот прекрасный солнечный день Эмбер отправилась на прогулку в компании трех молодых франтов: Джека Конвея, Тома Трайвета и сэра Хамфри Перепаунд, которые пришли пригласить ее на ужин. Еще не было четырех часов, когда они вышли из ее дома, и поэтому у них оставалось время погулять перед ужином. У входа в парк они вышли из наемной кареты и пошли к Бердкейдж Уолку, названному так потому, что на деревьях висело множество клеток с экзотическими певчими птицами из Перу, Ост-Индии и Китая.

Все трое были в семьях младшими сыновьями, жившими далеко не по средствам, и оттого постоянно оставались в должниках. Ближе к полудню им удавалось выбраться из дома через черный ход или через окно, дабы избежать встречи с кредиторами. Сначала они заходили в ближайший ресторан пообедать, потом — в театр, куда проникали, сказав, что посмотрят только один акт, часть вечера проводили в таверне, где играли в карты, а остальное время — в публичном доме. К полуночи они возвращались домой шумные, пьяные и нахальные. Ни одному из них еще не исполнилось и двадцати, и они знали, что по закону они никогда не унаследуют состояния родителей, а король, вероятно, даже не узнал бы их в лицо. Но Эмбер сидела дома одна, поэтому, когда они зашли к ней, она решила, что лучше пусть ее увидят в их компании, чем вообще в одиночестве. Ведь если женщина сидит дома одна, разве сможет на нее обратить внимание какой-нибудь богатый и знатный мужчина? Каждый день был днем ожидания, но надежды постепенно стали иссякать.

Молодые люди непрестанно болтали, сплетничали обо всех встречных, здоровались с лордами и дамами, но как только те проходили, насмешничали в их адрес. Эмбер слушала вполуха, ее больше интересовали наряды и прически дам, которые она мысленно примеряла на себя. Она улыбалась знакомым мужчинам, и ей доставляло удовольствие видеть, как при этом искажались лица их спутниц.

— А вот и миледи Бартли, как всегда, со своей дочкой на буксире. Господи, она выставляет дочку, где только можно, но пока никто не ухватил наживку, — прокомментировал сэр Хамфри.

— И никакой рыбки они никогда не поймают, насколько я могу судить. Не так давно они здорово взялись за меня. Клянусь честью, мамаша жаждет обрести зятька гораздо больше, чем дочка — мужа.

— Я вам скажу: гулящая вдовушка — вот самая любвеобильная подруга в постели. Мамаша и придумала, чтобы я женился на ее дочке, а свою мужскую силу тратил на нее. Так она однажды все это мне и выложила, а теперь, что бы вы думали! Проходит мимо, будто и не знает меня вовсе! Чтоб я провалился, до чего же несносными становятся эти стареющие благородные сводницы.

— А это что за существо? Будто прямо сейчас растает, как анчоус в кларете. Черт подери, какая красотка…

— У нее огромное состояние в Йоркшире. Говорят, она неделю не показывалась в городе после того, как ее застали в постели с пажом. Деревенскую девицу не так-то просто обучить искусству прикрыть тело, вот усладить его — раз-два и готово! — болтая таким образом, сэр Хамфри вынул из внутреннего кармана флакон с духами и прикоснулся пробкой к бровям, запястьям и волосам.

— А я полагаю, джентльмены, — заявил Джек Конвей, лениво обмахиваясь веером Эмбер, — что всякая женщина — исчадие ада, не говоря, конечно, о лучших представительницах слабого пола… — И он церемонно поклонился Эмбер.

— Боже мой, ну, конечно же, я тоже так считаю! Я. заговорил об этой потаскушке, чтобы дать возможность сэру Хамфри позлословить. Клянусь, никто так, как Хамфри, не умеет одним махом изничтожить репутацию.

Джек Конвей начал расчесывать волосы большим резным гребнем из слоновой кости, а Том Трайвет извлек из кармана флажолет[30] и начал наигрывать на нем. Было очевидно, что он чаще играл в компании, чем учился. Сэр Хамфри воспользовался шумом и шепнул Эмбер на ухо:

— Мадам, дорогая, я ваш раб. Как вы думаете, что я сделал с ленточкой, которую вы оторвали от платья и дали мне?

— Не знаю. А что вы сделали? Проглотили ее?

— Нет, мадам. Хотя, если вы подарите мне еще одну, я так и поступлю. Я завязал ее поразительно красивым бантиком и очень хотел бы показать его вам. Эффект потрясающий, позвольте мне удалиться…

— Хм… — рассеянно пробормотала Эмбер. Ибо в этот момент сквозь толпу шествовал его светлость герцог Букингемский. Все вокруг приветствовали его, кланялись и снимали шляпы, а следом за герцогом шли несколько пажей. Окружающие проследили взглядом герцога, по толпе пробежал шепот, дамы затараторили друг с другом, прикрываясь веерами, честолюбивые мамаши и восторженные дочери вытянули шеи — все надеялись быть хоть на мгновение замеченными великим герцогом.

«Ах, черт! — подумала Эмбер в отчаянии. — Ну почему я не надела новое золотое с черным платье! Ведь он никогда не видел меня в нем!»

Герцог уже приближался к ним. Зеленые перья его плюмажа колыхались при каждом кивке головы, солнечные блики отражались на бриллиантовых пуговицах костюма, красивое нагловатое лицо и великолепная фигура — все это делало других мужчин жалкими и незначительными рядом с ним. Эмбер видела и раньше герцога в театре — в партере и в гримерной, как-то раз ее представляли ему, кроме того, ей приходилось слышать бесконечные сплетни о его; амурных и политических подвигах, но он никогда не обращал на нее особого внимания. Теперь же, когда он подошел к ней близко, она заметила, что герцог быстро оглядел ее всю, и ее сердце радостно подскочило в груди: она увидела, что он задержал на ней взгляд. Герцог стоял теперь не больше, чем в четырех ярдах от Эмбер.

— Мадам Сент-Клер?

Герцог остановился и церемонно поклонился ей. Эмбер быстро пришла в себя и присела в низком реверансе. Она ощущала, что другие мужчины и женщины не спускают с них глаз, вертят головой, а три спутника Эмбер глупо заикаются, пытаясь вести себя непринужденно. Герцог улыбался в светлые усы, внимательно разглядывая женщину словно измеряя ее фигуру линейкой.

— Ваш покорный слуга, мадам.

— Ваша слуга, сэр, — пробормотала Эмбер, чуть ли не задыхаясь от волнения. Она мучительно старалась придумать, что бы ей сказать, как привлечь его внимание чем-то интересным и необычным, но ничего подходящего не приходило в голову.

Герцог, напротив, вел беседу со светской непринужденностью

— .Если не ошибаюсь, вы та самая леди, из-за которой лорд Карлтон дрался на дуэли месяц назал или около того?

— Да, ваша светлость, это я и есть.

— Я всегда восхищался вкусом лорда Карлтона мадам, и, надо отдать ему должное, вы действительно восхитительная женщина.

— Благодарю вас, ваша светлость.

— Бог мой, ваша светлость, — перебил ее сэр Хамфри, осмелев. — Да каждый мужчина в этом городе готов умереть, чтобы стать слугой леди Клянусь честью, за ее здоровье пьют не реже, чем за здоровье короля…

Букингем бросил на него мимолетный взглял будто только сейчас его заметил, и сэр Хамфри мгновенно исчез из поля зрения. Остальные двое уже не решались заговорить.

— Моя карета у северных ворот, мадам. Я остановился, чтобы пройтись по парку по дороге на ужин… Я был бы чрезвычайно польщен, если 6ы вы согласились стать моей гостьей.

— О, благодарю, с удовольствием, ваша светлость! Но как же я могу… — Она замолчала, показав глазами, что пришла сюда с тремя франтами, которые стояли сейчас в стороне, переминаясь с ноги на ногу, в расчете, что их тоже пригласят поужинать в обществе герцога Букингема.

Герцог поклонился им. Поклон был одновременно и знаком вежливости, и выражением снисходительности, показывал воспитанность герцога, приуменьшая при этом воспитание молодых людей.

— Вы, джентльмены, весь день наслаждались обществом этой леди, и вы, конечно, достаточно умны и благородны, чтобы не лишать других этого удовольствия. С вашего разрешения, джентльмены…

Он предложил Эмбер свою руку, та, не умея скрыть восхищения и гордости, сделала реверанс оставшимся франтам и прошествовала вперед. На Эмбер никогда еще не смотрело столько глаз, ей не приходилось чувствовать себя столь значительной, как сейчас, ибо где бы ни появился герцог, он привлекал столько же внимания, сколько сам король, а может, и больше. По дороге к северным воротам они миновали Мэлл, где Карл играл в шары перед галереей, заполненной дамами и придворными вельможами, а также нищими и уличными торговцами. Король, который только что сделал удар по маленькому деревянному шару и загнал его в подвешенную на шесте лузу на противоположной стороне поля, увидел их и помахал рукой. Букингем поклонился.

— Если бы король уделял столько же времени делам, сколько теннису, — негромко сказал герцог, — то страна не оказалась бы в столь плачевном состоянии, как сейчас.

— Как сейчас? А в чем дело? Мне кажется, в стране все в порядке.

— Ах, эти женщины, они ничего не понимают в государственных делах, да им и не нужно. Но поверьте мне, Англия пребывает в самом ужасном положении. Стюарты никогда не умели управлять государством. А вот и моя карета…

Они обогнули парк и остановились у Лонга, весьма модного заведения на Хэймаркет — узкой загородной дороге, окаймленной изгородями, за которыми простирались зеленые поля. Хозяин заведения проводил их наверх, в отдельный кабинет, и немедленно подал ужин, а внизу, во дворе, флейтисты герцога начали играть. Местные жители пришли из соседних домов, стали петь и танцевать под эту музыку. Время от времени раздавались веселые приветствия герцогу — он пользовался большой популярностью в Лондоне, ибо был известен как ярый враг католической церкви.

Ужин оказался великолепным, прекрасно приготовленным, его подавали два тихих невозмутимых официанта. Но Эмбер не получила большого удовольствия от угощения, она слишком нервничала: что думает о ней герцог, что он станет делать после ужина и как ей при этом себя вести. Герцог — слишком великий человек и чрезвычайно богатый. Если бы только она сумела ему понравиться, она обеспечила бы себе будущее.

Но герцог не казался мужчиной, которому легко угодить.

Тридцати шести лет от роду он прошел в жизни многое, и у него не осталось ни иллюзий, ни веры во что-либо. Грешил, подвергал свои чувства многочисленным испытаниям, пока они не притупились и не умерли, и теперь ему приходилось подстегивать их всеми мыслимыми способами. Эмбер многое слышала о нем, и поэтому чувствовала себя сейчас растерянной. Она не боялась того, что он мог бы сделать, но понимала, что неспособна заинтересовать собой этого скучающего, опустошенного развратника.

Теперь, когда убрали со стола, и Эмбер осталась наедине с Букингемом, он просто вынул из кармана колоду карт и начал их рассеянно тасовать. Карты пролетали сквозь его пальцы с поразительной быстротой и точностью, что выдавало в нем опытного игрока.

— Вам не по себе, мадам. Возьмите же себя в руки. Терпеть не могу, когда женщина нервничает, — мне всегда кажется, что она ждет, что ее изнасилуют, а я, честно говоря, не в настроении заниматься столь утомительным спортом.

— Уверена, что нет такой женщины на земле, которую вы не покорили бы и более простым способом, ваша светлость. — Несмотря на страх и взволнованность, Эмбер не могла произнести эти слова без некоторой язвительности.

Но герцог, если и заметил ее сарказм, то не подал виду. Он взял себе две карты, одну сверху колоды, другую — внизу, удовлетворенно рассмотрел их и начал тасовать снова.

— Женщины, — твердо произнес он, — склонны совершать две ошибки в любви. Во-первых, они слишком легко сдаются, а во-вторых, они никогда не верят, что, когда мужчина заявляет, что сыт по горло, он действительно так думает, — рассуждая таким образом, он продолжал разглядывать карты, а на его лице появилось задумчивое, тоскливое выражение, выдававшее внутреннюю горечь и недовольство собой. — Я длительное время считал, что жизнь на этой земле шла бы гораздо более гладко, если бы женщины не требовали любви там, где есть лишь желание. Куртизанка всегда настаивает, чтобы вы влюбились в нее, чтобы таким образом оправдать удовлетворение собственных аппетитов. А по сути дела, мадам, любовь есть лишь красивое слово, как, например, честь, которым люди пользуются, чтобы скрыть, что именно они имеют в виду. Но теперь мир повзрослел и поумнел, ему не нужны больше эти детские игрушки, слава Богу, нам не требуется больше обманывать самих себя.

Он взглянул на Эмбер и отбросил карты в сторону.

— Как я понимаю, вы предлагаете себя на свободную продажу. И сколько же вы просите?

Эмбер поглядела на герцога прищурившись. Он разглагольствовал с одной .лишь целью потешить себя, развлечься, и было совершенно очевидно, что не считал необходимым в чем-либо убедить ее. Эмбер рассердилась. Ей приходилось слышать подобные рассуждения от франтов, завсегдатаев гримерной в течение полутора лет, но герцог был первым мужчиной, который полностью верил в то, что говорил. Она хотела бы встать, ударить его по лицу и выйти из комнаты — но ведь это был Джордж. Вильерс, герцог Букингемский, богатейший человек Англии. А ее мораль диктовалась скорее целесообразностью момента, чем абстрактным понятием чести.

— А сколько вы ставите на меня?

— Пятьдесят фунтов.

Эмбер недовольно фыркнула:

— Вы, кажется, говорили, что не в настроении изнасиловать! Двести пятьдесят!

Долгую минуту он молча глядел на нее, потом встал и подошел к двери. Эмбер повернулась к нему, ожидая чего угодно, но тот лишь поговорил с лакеем.

— Я дам вам двести пятьдесят фунтов, мадам, — сказал он. — Но вы не должны обольщаться, что стоите этих денег. Я могу дать вам эту сумму без всякого ущерба для себя. Для меня двести пятьдесят фунтов то же, что для вас шиллинг, брошенный нищему. А теперь, когда все сказано и сделано, не сомневаюсь: вас этот вечер удивит больше, чем меня.

И Эмбер действительно удивилась: она впервые столкнулась с развращенностью. А после поклялась себе, что не пойдет больше на это, если даже будет умирать от голода на улице.

Пораженная, она испытывала к герцогу глубокое отвращение, от которого даже тысячью фунтами невозможно было бы избавиться. Несколько дней после этого Эмбер не могла ни о чем думать, как только о мести герцогу. В конце концов все, что она могла сделать, это внести его в список врагов, с которыми посчитается в будущем, когда у нее достанет власти погубить их всех.

Театр открыл сезон в июле, и Эмбер узнала, что среди ее поклонников теперь самые значительные и богатые люди страны. Это сделал для нее Букингем.

Лорд Бакхерст и его толстый черноглазый приятель сэр Чарльз Сэдли; крупный, красивый Дик Талбот, отчаянный Гарри Киллигру, Генри Сидней, которого многие считали самым красивым в Англии; полковник Джеймс Гамильтон — человек, который одевался лучше всех в Уайтхолле, — все эти поклонники отличались молодостью, от Сиднея двадцати двух лет, до Талбота в его тридцать три; все вращались в самых высоких кругах королевского двора, были в дружеских отношениях с королем и могли бы оказывать значительное влияние, если бы не тратили столь много времени на развлечения.

Почти каждый вечер она проводила на ужинах с одним или несколькими из них, иногда в свите молодых мужчин и женщин — продавщиц апельсинов, актрис и профессиональных куртизанок, а часто — в интимном кружке из двух-трех человек. Гости пили за ее здоровье, процеживали вино через подол ее платья и тут же мыли ей косточки. Эмбер посещала медвежьи схватки, петушиные бои и провела три или четыре дня в Банстед Даунз с Бакхерстом и Сэдли на лошадиных бегах — любовь англичан к этому виду соревнований вернулась в период Реставрации с утроенной силой.

Несколько раз она ездила на Варфоломеевскую ярмарку[31], посещала кукольные представления, смотрела на канатоходцев, угощалась жареным поросенком и имбирными пряниками, получила целую коллекцию куколок Бартоломью — джентльмены по обычаю покупали и одаривали своих возлюбленных такими хорошенькими куколками.

Однажды Эмбер нанесла визит в Бедлам посмотреть на сумасшедших. Они висели в своих клетках, их волосы слипались от собственных экскрементов, они бросались на посетителей и визжали, а гости насмехались над ними и мучили их. В Брайдуэлле, куда они приехали, чтобы присутствовать на наказании проституток плетьми, Талбот узнал одну женщину, и та начала кричать на него, указывая пальцем и обвиняя, что он причина ее нынешнего позора и несчастья. Но когда вся компания решила заехать в Ньюгейт и навестить знаменитого разбойника Клода де Валя, которого в тот день должны были судить, Эмбер отказалась.

После спектакля она часто ездила в Гайд-парк с четырьмя или пятью молодыми людьми, где иногда видела на одной из придворных дам копию своего платья. Эмбер мало спала, пропускала занятия танцами, пением и игры на гитаре, и вообще настолько мало интересовалась театром, что Киллигру пригрозил, что уволит ее, и так бы и сделал, если бы не вмешались Бакхерст, Сэдли и его собственный сын. Когда Киллигру отчитывал Эмбер за пропуск репетиции или за невыученную роль, она смеялась, пожимала плечами или же устраивала скандал и уходила домой. А франты угрожали бойкотом театру, если мадам Сент-Клер не будет участвовать, поэтому Харта, Лэйси и Кинастона срочно посылали к мадам Эмбер, чтобы уговорить ее вернуться обратно. Популярность сделала ее капризной и упрямой.

Сначала она намеревалась остаться независимой и недоступной, какой была в начале знакомства с Рексом Морганом. Но джентльменов не проведешь! Они откровенно сказали ей, что никогда не стали бы тратить времени на актрису, которая держала бы себя недотрогой, как фрейлина. И Эмбер, поставленная перед выбором: либо изменить своим намерениям, либо потерять популярность, — не колебалась слишком долго. Когда Сэдли и Бакхерст предложили ей сто фунтов, чтобы она провела с ними неделю в Эпсом Уэллз, она согласилась. Но больше ей такой крупной суммы не предлагали.

Каждому любовнику она дарила браслет, изготовленный из ее волос, если же волос не хватало, добавляли искусственные, но Эмбер заверяла, что волосы ее собственные. Ее имя стало появляться в альбомах чуть ли не у половины молодых людей города, многих из которых она даже не знала.

Бакхерст подарил ей расписной веер, на одной стороне которого была изображена пасторальная сценка, а на другой — любовные картины, где Юпитер, в облике лебедя, быка, овна и орла занимался любовью с различными женщинами, причем они все походили на Эмбер. Уже через неделю копии этих картинок вызывали смешки и румянец на щеках дам в гостиной ее величества.

В декабре в гримерной театра, в тавернах и публичных домах стал циркулировать грязный стишок, который был явно о ней, хотя женщина в стихах звалась Хлорис, а мужчина — Филандер. Эмбер это все уже стало надоедать, хотя она знавала немало подобных стихов, рожденных по гораздо меньшему поводу. Но кто написал о ней, она так и не смогла узнать. Эмбер подозревала, что это либо Бакхерст, либо Сэдли: они оба писали стихи, и неплохие, но когда она обвинила их, они скромно улыбнулись, заявив о своей непричастности. А однажды вечером Гарри Киллигру кинул ей монетку в полкроны, когда Эмбер запоздало предложила ему примирение.

В начале января Эмбер провела дома два вечера подряд — ни посетителей, ни приглашений, и она решила, что ее популярность угасает. Несколько дней спустя миссис Фагг подтвердила худшие опасения Эмбер: она снова беременна. Эмбер сразу почувствовала себя больной, несчастной и усталой. Она не могла заставить себя подняться утром из постели, у нее пропал аппетит. Похудевшая и бледная, с темными кругами под глазами, она по всякому поводу впадала в истерику и начинала рыдать.

— Ах, лучше бы я умерла! — заявила она Нэн, ибо ее будущее не предвещало ничего хорошего,

Нэн предложила на несколько недель уехать из Лондона, и когда миссис Фагг порекомендовала долгое путешествие в коляске и ее специальное снадобье, Эмбер согласилась.

— Хоть не видеть этих театральных франтов, не видеть очередного спектакля — это уже прекрасно! — вскричала она с жаром. Ей были ненавистны и Лондон, и театр, и все мужчины, и даже она сама.

Глава двадцать четвертая

Эмбер решила отправиться в городок Танбридж Уэллс в надежде, что местные минеральные воды вернут ей здоровье. Она выехала рано утром в карете вместе с Нэн, Теней, Темпестом и Иеремией. Моросил дождь, лошади шли шагом и, несмотря на это, коляска несколько раз чуть не перевернулась.

Эмбер ехала молча, закрыв глаза и сжав зубы, даже не слыша болтовни Нэн с Теней. Она проглотила горькое лекарство миссис Фагг и теперь страдала от ужасных болей в животе, которые казались хуже родовых схваток. «Чтоб земля разверзлась и поглотила их всех, чтоб молния ударила с неба и убила ее, чтоб ей умереть, только бы прекратились, наконец, эти мучения!» — думала Эмбер, трясясь в карете. Она говорила себе, что, если бы какой-нибудь мужчина сделал ей еще раз греховное предложение за тысячу фунтов золотом, она бы отлупила его, как простого лакея.

Они остановились в деревенской гостинице, а наутро отправились дальше. Лекарство подействовало, но Эмбер чувствовала себя хуже, чем вчера, и при каждом толчке коляски ей хотелось открыть рот и закричать что есть мочи. Она даже не заметила, как они остановились, и Нэн начала протирать запотевшее стекло, внимательно вглядываясь куда-то.

— Боже, мэм! Уж не разбойники ли напали на нас?

Ей мерещились разбойники каждый раз, когда Темпест и Иеремия останавливались, чтобы вытащить колеса кареты из грязи.

Эмбер ответила ей, не открывая глаз:

— Господи, Нэн! Ты ожидаешь разбойников буквально за каждым деревом! Я же сказала тебе, что в такую погоду разбойники не выходят из дома!

В этот момент Иеремия раскрыл дверь.

— Тут один джентльмен, мэм. На него напали разбойники и забрали лошадей.

Нэн вскрикнула и укоризненно взглянула на хозяйку. Эмбер поморщилась.

— Ну что ж, пригласи его ехать с нами. Но предупреди, что мы едем только до Уэллза.

Иеремия вернулся с мужчиной лет шестидесяти, холеным, с хорошим цветом лица. Его седые волосы были острижены короче, чем у кавалеров, и лежали естественной волной. Красивый, довольно высокий — выше шести футов, стройный, широкоплечий, мужчина был одет несколько старомодно, но черная ткань дорогая и хорошего качества, без всяких украшений — ленточек или золотого шитья.

Он вежливо поклонился, и в его манерах нисколько не чувствовалась модная французская пышность: обыкновенный парламентарий, воспитанный Сити, который, возможно, осуждал Карла Стюарта с его ленточками и бантиками, сквернословием, куртизанками, дуэлями и тому подобными новомодными безобразиями; крепко стоящий на ногах торговец или, может быть, ювелир, банкир.

— Добрый день, мадам. Очень любезно с вашей стороны пригласить меня в вашу карету. Я действительно не помешаю вам?

— Конечно нет, сэр. Я рада помочь вам. Садитесь же, не то совсем промокнете.

Мужчина сел. Нэн и Теней чуть потеснились, чтобы дать ему место, и карета поехала дальше.

— Меня зовут Сэмюэль Дэнжерфилд, мадам.

— А меня — миссис Сент-Клер.

— Очевидно, что имя Сент-Клер ничего ему не говорило.

— Мой лакей сказал вам, что мы едем только до Танбриджа? Я не сомневаюсь, что вы сможете нанять там лошадей.

— Благодарю вас за предложение, мадам. Но дело в том, что я тоже еду в Танбридж.

Они немного поговорили. Нэн сказала незнакомцу, что у ее хозяйки страшно болит голова, наверное, это лихорадка. Мистер Дэнжерфилд выразил сочувствие, сказав, что сам страдает от болезни, и предложил кровопускание как радикальное средство. Через три часа они прибыли в деревню.

Танбридж Уэллс представлял собой модное место отдыха, которое в прошлом году сам король и его придворные удостоили своим посещением. Но теперь в середине января деревня являла собой скучное, заброшенное и пустынное селение. Окрест не было видно ни одного человека, единственную большую улицу окаймляли несколько вязов, и только дым из труб свидетельствовал о том, что здесь все-таки живут люди.

Эмбер рассталась с Дэнжерфилдом в гостинице, где у него были забронированы комнаты, и сразу же забыла о нем. Она сняла маленький аккуратный трехкомнатный домик, обставленный очень старой дубовой мебелью, где в кухне на стенах блестела начищенная медная посуда. Четыре дня Эмбер не вставала с постели, она отсыпалась и отдыхала. Но потом к ней вернулись силы. Ее снова стала беспокоить мысль о том, что же ей делать дальше.

— Вернуться в Лондон я не могу, это как пить дать, — мрачно заявила она Нэн, сидя на кровати и выщипывая серебряными щипчиками брови.

— Не понимаю, мэм, почему?

— Не понимаешь? Да как же я вернусь в этот поганый театр, ведь каждый городской франт будет насмехаться надо мной. Нет, я не могу вернуться туда!

— Но вы можете вернуться в Лондон, мэм, и не идти в театр, верно? Только у плохой мыши всего одна нора, — Нэн обожала заезженные афоризмы.

— Я не знаю, куда мне деваться, — пробормотала Эмбер

Нэн набрала побольше воздуха для очередной тирады, при этом не отрывая глаз от шитья:

— Мне по-прежнему кажется, мэм, что если вы поселитесь в Сити и станете вести жизнь богатой вдовы, то вам не много потребуется времени, чтобы сыскать себе мужа. Может быть, вы не хотите этого, но ведь, как говорится, нищие не выбирают.

Эмбер внимательно взглянула на нее. Потом неожиданно отбросила в сторону щипчики, отложила зеркало и откинулась на подушки, которыми была обложена со всех сторон. Несколько минут женщины молчали, Нэн даже не смотрела на хозяйку. Наконец Эмбер вздохнула и произнесла задумчиво:

— Интересно, этот мистер, как его, у которого лошадей украли, он в самом деле богат или так себе?

Мистер Дэнжерфилд два дня назад посылал справиться о здоровье Эмбер. Та ответила сухо и формально и с тех пор не вспоминала о нем.

— Может быть, мэм. У него очень красивый лакей, я у него все выспрошу.

Через пару часов Нэн вернулась раскрасневшаяся и возбужденная — по понятным причинам, решила Эмбер, — и принесла новости.

— Ну? — спросила Эмбер, лежа на спине и закинув руки за голову. Пока Нэн отсутствовала, она мрачно обдумывала свои прежние ошибки, осуждая мужчин, из-за которых, как ей казалось, все ее беды. — Что тебе удалось выяснить?

Нэн влетела в комнату, внеся струю холодного воздуха.

— Я узнала все — воскликнула она торжествующе, развязывая тесемки капюшона и бросая плащ на кресло. Она подбежала к Эмбер и села к ней на кровать.

— Я узнала, что мистер Сэмюэль Дэнжерфилд — один из богатейших людей Англии!

— Один из богатейших? Англии? — повторила Эмбер медленно, не веря своим ушам.

— Да! У него огромное состояние! О, я забыла — двести тысяч фунтов или что-то вроде. Джон сказал, что все знают о его богатстве! Он купец и он…

— Двести ты… Он женат? — спросила Эмбер неожиданно, начиная соображать.

— Нет, не женат! То есть он был женат, но его жена умерла шесть лет назад, так сказал Джон. Но у него четырнадцать детей; некоторые уже умерли… забыла сколько. Он каждый год приезжает сюда пить воды для поправки здоровья… у него был сердечный приступ. А сейчас он собирается поехать к источнику… Большой Джон будет его сопровождать!

Вдруг Эмбер откинула одеяла и стала вставать с постели.

— Пожалуй, мне тоже надо бы попить целительной водицы. Достань-ка мне зеленое бархатное платье с золотым шитьем и зеленый плащ. Достаточно ли грязно сейчас, чтобы надеть высокие башмаки на венецианском каблуке?

— Думаю, что да, мэм. — Нэн начала суетиться, рыться в незнакомых ящиках комода, извлекать платья, нижние юбки, разбрасывать ленты, подвязки, непрерывно болтая при этом.

— Подумать только, мэм! Как нам повезло! Клянусь, вы просто в сорочке родились! — Обе женщины оживились, у них давно уже не было такого хорошего настроения.

Дождь прекратился накануне, ночью похолодало, и грязь покрылась корочкой. Бледное солнце тускло светило сквозь серо-голубое небо с редкими облачками, слишком белыми и прозрачными, чтобы собраться дождю. На улицах появились местные деревенские девушки в соломенных шляпках, коротких юбочках, с корзинками в руках. Они несли яйца, свежее масло, молоко и овощи. Когда Эмбер в сопровождении Нэн и Теней шла к источнику, два молодых человека в нарядах с лентами, в шляпах с плюмажем, в длинных завитых париках и при красивых шпагах, церемонно поклонились ей и попросили разрешения представиться самим. В местах отдыха это допускалось.

Одного звали Фрэнк Киффин, другого — Уилл Уигглсуорт. Они сказали, что приехали из Лондона, чтобы убежать от одной дамы, которая настаивала, чтобы Уилл женился на ней. Эмбер не видела ни того, ни другого в театре, поэтому решила, что это мошенники, которые прикидываются джентльменами, или же младшие сыновья, которые живут на широкую ногу, не имея средств. Карточные шулеры, воры-карманники, фальшивомонетчики ловили рыбку среди наивных и ни о чем не подозревающих людей; их жертвами становились молодые деревенские эсквайры и наследницы больших состояний. Льюк Чаннелл — типичный представитель такого племени. Дик Роббинс, который жил у Матушки Красной Шапочки, тоже такой, но более умный мошенник. Вероятно, их выгнали из Лондона или другого большого города, потому что Танбридж не представлял собой плодородного места для их деятельности, и теперь они временно отошли от дел.

К неудовольствию Эмбер, они так и подскочили, когда она назвала им свое имя.

— Миссис Сент-Клер? — повторил Уилл Уигглсуорт, некрасивый, рябой молодой человек. — Клянусь, мне знакомо это имя, мадам. А тебе, Френк? Разве мы не встречали где-то миссис Сент-Клер?

— Да, конечно, уверен, что встречали, мадам. Интересно, где же это могло быть? Вы не были в Банстед Даунз в прошлом году?

«Вот черт! — подумала Эмбер. — Ведь если эти два дурака узнают, кто я такая, и об этом услышит мистер Дэнжерфилд, у меня останется шансов не больше, чем у жителя Луны!»

Но она мило улыбнулась джентльменам.

— О нет, я уверена, вы меня с кем-то путаете. Никто из вас не кажется мне знакомым, а я бы никогда не забыла, если бы видела вас прежде.

Оба восприняли эти слова как комплимент, заулыбались, сняли шляпы и поклонились.

— Ваш слуга, мадам.

Но даже и после этого они не переменили тему разговора, вероятно оттого, что больше им не о чем было говорить. Френк спросил, не бывала ли она в Мэлл, а Уилл стал уверять Френка, что они видели Эмбер в Гостиной. Она все отрицала и обдумывала способ оторваться от них. Но тут подошел мистер Дэнжерфилд и заговорил с ней:

— Вы очень хорошо выглядите, мадам. Надеюсь, ваша лихорадка прошла?

Эмбер сделала реверанс, улыбнулась и подумала, как бы она хотела, чтобы Киффин и Уигглсуорт испарились, как облачко дыма. Пока Эмбер и мистер Дэнжерфилд разговаривали о погоде и вкусе минеральных вод, два франта возились со своими ленточками, расчесывали волосы гребнями, закатывали глаза, очевидно желая, чтобы этот старикан поскорее убрался отсюда. Но когда Эмбер представила их Дэнжерфилду, ее очень позабавило, как резко изменилось их поведение. Теперь она убедилась в правильности своей догадки о том, кем они были на самом деле.

— Сэмюэль Дэнжерфилд, сэр? — повторил Уилл Уигглсуорт, и они оба насторожились. — Я знавал Боба Дэнжерфилда. То есть, мы встретились однажды в доме общего знакомого. Он из большой купеческой семьи. А вы, сэр, не родственник?

— Я — отец Боба.

— Ах, вот что. Подумать только, Френк. Отец Боба!

— О, замечательно! Передайте, пожалуйста, привет Бобу, сэр, когда вернетесь в Лондон.

— Благодарю вас, джентльмены, передам. Эмбер нервничала. Она вовсе не хотела, чтобы они продолжали разговор, выясняя ее личность в присутствии мистера Дэнжерфилда.

— Извините меня, джентльмены, но мне пора возвращаться. К вашим услугам, сэр, — она снова сделала реверанс мистеру Дэнжерфилду, но когда собралась уходить, два франта стали настаивать, чтобы она позволила навестить ее.

— Честное слово, Уилл, — сказал Френк Киффин, как только они отошли подальше от мистера Дэнжерфилда, — подумать только, мы встретили здесь отца Боба. Он, кажется, ваш близкий знакомый, миссис Сент-Клер?

— О нет. Мы познакомились, когда у него украли карету с лошадьми, и я предложила ему свою.

Уилл рассердился.

— Господь всемогущий, до чего же дошли разбойники в наше время! Это просто варварство! Они ни перед чем не останавливаются! Напасть на такого человека, как мистер Дэнжерфилд!

— Да, варварство! — согласился Френк. Эмбер остановилась на пороге своего дома и стала прощаться. В это время Уигглсуорт, внимательно рассматривавший ее лицо, вдруг радостно щелкнул пальцами:

— Теперь я знаю, кто вы, миссис Сент-Клер! Вы — актриса в театре его величества!

— Ну конечно! Вот вы кто! Я же говорил, что где-то видел вас раньше, мадам! Но почему вы скромничаете? Ведь большинство актрис…

— Актриса? — протестующе воскликнула Эмбер. — Боже, да как вам это пришло в голову? Возможно, я напоминаю одну из них, но ведь у них это обычное дело — стараться походить на благородную даму, они сами говорили мне. Нет, джентльмены, вы ошиблись. Уверяю вас, дальше партера я к сцене не приближалась. А теперь до свидания, джентльмены.

Но по веселым взглядам, которыми они обменялись, по их улыбочкам, когда они кланялись, она поняла, что отнюдь не убедила их. Закрыв дверь, Эмбер прислонилась к ней спиной и тихо присвистнула.

— Черт бы побрал этих дурней пустоголовых! Я должна как-нибудь отделаться от них!

Вечером они явились пригласить Эмбер пойти с ними в игорный дом. Первым ее желанием было отказаться. Но потом она подумала, что, возможно, там ей удастся поймать их на чем-нибудь и напугать так, что они забудут дорогу в Уэллз. И она согласилась. По дороге Френк Киффин предложил зайти к мистеру Дэнжерфилду и пригласить его.

— Вероятнее всего, бедный старик скучает в одиночестве, и хотя, видит Бог, мне отнюдь не улыбается играть вместе со старой перечницей, не могу допустить, чтобы отец Боба томился от скуки.

Но Эмбер совсем не хотела, чтобы мистер Дэнжерфилд узнал, что она актриса.

— Мистер Дэнжерфилд не играет в карты, джентльмены. Он их видеть не может и относится к ним, как квакер к попугаю. Вы же знаете этих старых пуритан.

Мужчины казались разочарованными, но согласились.

У столов игорного дома собралось меньше двух десятков человек, из них большинство местных жителей, которые ставили лишь по нескольку пенсов или шиллингов. Некоторое время Эмбер и ее спутники наблюдали за игрой, наконец, Френк Киффин предложил испытать судьбу в игре в кости: дайс, уверили они Эмбер, — самая безобидная игра в мире, и удача зависит только от ловкости рук.

— О Господи, джентльмены, — воскликнула Эмбер удивленно и застенчиво, — ведь я не умею играть. Я пришла только посмотреть и чтобы составить вам компанию. Я и денег не беру с собой, когда путешествую.

Это понравилось мистеру Киффину.

— И очень разумно поступаете, миссис Сент-Клер. В наше время путешествия — опасное предприятие. Но позвольте мне одолжить вам десять или двадцать фунтов, а то просто смотреть — это скучное занятие.

Эмбер сделала вид, что колеблется:

— Ну, я даже не знаю, стоит ли…

— Что вы, мадам! Почему бы нет? И не будем говорить о возврате с процентами, прошу вас. Только негодяй может принять процент от такой прекрасной дамы, как вы.

— Какой же вы галантный джентльмен, мистер Киффин! — сказала Эмбер, а сама подумала, что если они не хотят процента, значит у них на уме что-то другое.

Киффин и Уигглсуорт вытащили из карманов великое множество блестящих шиллингов и высыпали их на стол перед Эмбер. Ни гинеи, ни пенни никакой другой монеты среди денег не было, поэтому для Эмбер не составило труда догадаться, что этих двоих наняли фальшивомонетчики, чтобы они «отмывали» изготовленные шиллинги. Эмбер проиграла несколько фунтов, затем прекратила игру, пообещав, что пошлет в свой банк записку немедленно, так что они смогут получить долг по возвращении в Лондон.

— Но имейте в виду, миссис Сент-Клер, — сказал Уигглсуорт перед тем, как они расстались. — Мы не примем ни пенса в качестве процентов. Ни пенса.

Эмбер внимательно осмотрела некоторые монеты и убедилась, что это «черные собаки» — специально обработанные оловянные диски. Они выглядели и даже звенели совсем как настоящие, как и те, которые делал фальшивомонетчик, живший на третьем этаже в доме матушки Красной Шапочки. Эмбер подбросила одну монетку, поймала ее на лету и подмигнула Нэн.

— Уж я позабочусь об этих двух субчиках, будь уверена. Завтра утром первым делом пошлю Иеремию и приглашу к нам на обед мистера Дэнжерфилда. Минуточку… пожалуй, я надену то черное бархатное платье с белым кружевным воротником и манжетами… тогда я сойду за невинную девушку, согласна?

— Если это вообще возможно, мэм.

Когда мистер Сэмюэль приехал, Эмбер встретила его в дверях: платье с высоким воротом плотно облегало талию, волосы лежали крупными локонами, на висках черные бархатные бантики, косметика на лице столь искусная, что даже женщина не смогла бы заметить.

— Очень любезно с вашей стороны пригласить меня на обед, миссис Сент-Клер.

— Я понимаю, что нарушила правила этикета, но я послала не слишком вежливый ответ на вашу записку… простите меня, пожалуйста. Всему виною дурное самочувствие, сэр.

Эмбер знала, что ее приглашение выходит за рамки простой вежливости, но надеялась, что произведет на него впечатление скромной и невинной женщины и таким образом сможет одурачить его. Мистер Дэнжерфилд улыбался ей так, как если бы она была хорошеньким маленьким котенком.

Некоторое время они обсуждали ее болезнь, потом сели за стол, который Нэн накрыла в гостиной у камина. Большой Джон сообщил Нэн, что у его хозяина хороший аппетит, хотя врачи запретили ему много есть. Поэтому Эмбер заказала в гостинице обед из многих блюд, решив, что для нее важнее угодить мистеру Дэнжерфилду, а не его врачам.

Без больших трудностей Эмбер переключила разговор на мистера Киффина и мистера Уигглсуорта. Она сказала, будто эти господа заходили к ней вчера вечером и попросили обменять им деньги для уплаты их карточного долга. А у нее было с собой лишь пятнадцать или двадцать гиней, которые они и обменяли на шиллинги, и теперь она не представляет, как ей уложить в сундучок эту гору монет.

Как и рассчитывала Эмбер, мистер Дэнжерфилд очень встревожился из-за этой наивной историй.

— А вы хорошо знакомы с мистером Киффином и его другом?

— Боже мой, конечно, нет! Я познакомилась с ними только вчера утром у источника. Они сами представились. Знаете, в таких местах, как это, правила приличия не особенно соблюдаются.

— Вы очень молоды, миссис Сент-Клер и, как я понимаю, вероятно, не настолько хорошо знакомы с жизнью. Если позволите, я дам вам совет: не принимайте слишком много денег от этих джентльменов. Может быть, они очень честные, а может, только притворяются. Когда проживешь на свете столько, сколько я, то начинаешь понимать, что лучше всего остерегаться новых знакомых, особенно, если повстречаешь их на курорте.

— О, — расстроено произнесла Эмбер. — Я-то считала, что Танбридж Уэллс посещают люди самого благородного сословия! Меня сюда направил мой доктор, он говорил, что прошлым летом здесь была ее величество со своими фрейлинами.

— Да, так оно и было. Но там, где появляются благородные господа, там неизменно промышляют и мошенники. И они охотятся именно за такими молодыми и неопытными, как вы, мадам.

Слушая мистера Дэнжерфилда, Эмбер подняла руку и поправила бантик на виске. Это был сигнал для Нэн, которая ожидала на улице и заглядывала в окно.

— Ах, как я могла столь глупо повести себя, — сказала Эмбер встревоженно. — Я надеюсь, что…

В это мгновение в комнату вбежала Нэн и вскричала, задыхаясь:

— Боже мой, мэм! Хозяин таверны отказался принимать эти деньги! Он заявил, что они фальшивые!

— Фальшивые! Но ведь эти монеты мне дал вчера мистер Киффин!

Сэмюэль Дэнжерфилд повернулся в кресле.

— Позвольте мне взглянуть? — Он взял монету у Нэн, положил на стол и пощупал край. Обе женщины внимательно следили за его действиями. — Это фальшивая монета, — сказал он серьезно. — Те молодые люди — фальшивомонетчики. Дело серьезное и опасное. Интересно, со сколькими людьми они уже обменивались деньгами?

— Полагаю, со всеми, кто выглядел простачком! — возмущенно заметила Эмбер. — Думаю, надо вызвать констебля и посадить их куда положено!

Мистер Дэнжерфилд, однако, проявил меньшую мстительность.

— Закон слишком суров — их повесят, потом проволокут по городу и четвертуют. — Эмбер особенно не волновала судьба несчастных, но она решила, что лучше не высказывать этого. — Думаю, мы справимся с ними по-другому. Как вы считаете, миссис Сент-Клер, вы могли бы позвать их сюда под каким-нибудь предлогом?

— Да, они могут зайти в любую минуту, они пригласили меня пойти с ними к источнику.

Вскоре, когда молодые люди пришли, Нэн открыла дверь. При виде мистера Дэнжерфилда они удивленно открыли рот и заулыбались, но улыбка быстро исчезла, когда он сказал:

— Миссис Сент-Клер и я только что обсуждали тот факт, что в Танбридже появились фальшивомонетчики.

Киффин удивленно поднял бровь:

— Фальшивомонетчики? О Боже мой! Подумать только! Эти негодяи наглеют с каждым днем!

А Уигглсуорт воскликнул, будто не веря своим ушам:

— Фальшивомонетчики в Танбридже?!

— Да, — ответила Эмбер. — У меня есть шиллинг, который только что отказался принять хозяин таверны, а мистер Дэнжерфилд определил, что монета фальшивая. Возможно, они займутся этим, сэр.

Мистер Дэнжерфилд передал монету Уигтлсуорту. Тот, нахмурившись, внимательно рассмотрел ее, а Киффин прокашлялся. Лица обоих начали покрываться потом.

— А мне кажется, что монета настоящая, — произнес, наконец, Киффин. — Но я такой простак, что меня любой обмануть может.

— Я тоже, — смеясь, заметил Уигглсуорт и вернул монету.

— Скоро сюда придет констебль, — мрачно объявил мистер Дэнжерфилд, — чтобы рассмотреть монету. Если он сочтет монету фальшивой, то думаю, он начнет проверять всех жителей этой деревни.

Тут мимо окон прошла деревенская женщина с корзинкой в руках. Она громко рекламировала свой товар:

— Свежие куриные яйца! Кому продать свежие яйца?

Киффин быстро повернулся:

— Это она, Уилл. Надеюсь, вы извините меня, миссис Сент-Клер, мы пришли к вам попросить разрешения услужить вам сегодня позднее. Мы проспали и вышли на улицу, чтобы купить яиц к обеду. Желаем доброго дня, мадам. До свидания, сэр.

Он и Уигглсуорт поклонились и вышли, а когда оказались на улице, поспешили поскорее исчезнуть. Они шагали все быстрей, миновали девушку, продававшую яйца, и даже не удостоили ее взглядом. Пройдя ярдов двести, они откровенно пустились бегом, выскочили на главную улицу и пропали совсем. Эмбер и мистер Дэнжерфилд, которые выходили проследить за незадачливыми мошенниками, вернулись в дом, поглядели друг на друга и весело рассмеялись.

— Как они помчались! — вскричала Эмбер. — Они, наверное, не остановятся перевести дыхание до самого Парижа!

Она закрыла дверь и вздохнула.

— Ну, надеюсь, я усвоила урок, и, клянусь, никогда впредь не стану доверять незнакомым.

Он с улыбкой посмотрел на Эмбер.

— Такая молодая и красивая леди должна всегда относиться к чужим людям с подозрением, — он произнес эти слова с видом человека, который решил проявлять галантность, но не имеет в этом деле большого опыта. И когда Эмбер ответила на комплимент быстрым кокетливым взглядом из под опущенных ресниц, он прокашлялся и его красное лицо потемнело.

— Хм… интересно, миссис Сент-Клер, а мне вы доверились бы, если бы я предложил вам вместе пройтись к источнику?

Эмбер ощутила интимное сближение, и по ее телу пробежала волна возбуждения, как и всегда, когда она чувствовала, что нравится мужчине.

— Конечно, доверилась бы, сэр. Я всегда вижу, когда передо мной честный человек, хотя иногда я бываю излишне доверчива.

Эмбер сыграла в театре множество ролей, изображая суровую, лицемерную жизнь семейств из Сити, и хотя роли были сатирическими и недостатки сильно преувеличивались, Эмбер воспринимала все, как жизненную правду. По этой причине она считала, что может точно определить, какие качества может ценить мистер Дэнжерфилд в женщине. Но вскоре она обнаружила, что ее собственная интуиция вернее.

Чем больше Эмбер узнавала мистера Дэнжерфилда, тем больше осознавала, что хоть он и был купцом из Сити и пресвитерианцем, тем не менее оставался мужчиной. К немалому своему удивлению, Эмбер увидела, что он нисколько не походил на тех старых, надутых лицемеров, которых они высмеивали в театре.

Мистер Дэнжерфилд не отличался фривольностью, но в то же время не был угрюмым или слишком серьезным. Напротив, он всегда выглядел жизнерадостным и часто смеялся. Всю свою жизнь Сэмюэль много и усердно трудился и свое огромное состояние нажил сам. Сейчас он поддался очарованию молодой, красивой и веселой женщины. Он вел довольно замкнутый образ жизни и, возможно, ощущал, что лишен каких-то ее радостей, интерес к которым в нем, по-видимому, не угас. Эмбер вошла в его жизнь, как свежий весенний ветер, как вызов, как толчок к пробуждению дремлющей в нем страсти к приключениям, отчаянным поступкам. Он нашел в ней то, что никогда прежде не предполагал и не мечтал найти в женщине.

Прошло немного времени, и они стали проводить время вместе. И хотя Сэмюэль не раз говорил, что ей, должно быть, скучно в компании старика и что ей следовало бы познакомиться с кем-то из молодых людей, гостивших здесь, Эмбер неизменно отвечала, что терпеть не может молодых франтов, которые, как правило, глупы, пусты и не интересуются ничем, кроме танцев, азартных игр и гримерной театра.

Эмбер старалась не выходить из дома без причины, ибо опасалась встретить кого-либо, кто мог бы узнать ее.

По тому, как мистер Дэнжерфилд высказывался о королевском дворе, Эмбер прекрасно понимала, как он может относиться к актрисам. Однажды, когда зашел разговор о короле Карле, он заметил:

— Его величество мог бы стать величайшим правителем в истории, но, к сожалению и для него самого, и для всех нас, годы изгнания испортили короля. За границей он усвоил привычки и образ жизни, от которых никогда не избавится, и я боюсь, в значительной степени потому, что сам не хочет этого.

Эмбер занималась вышиванием кружев, взятых из рабочей корзинки Нэн. Она очень серьезно заметила, что, по слухам, Уайтхолл стал весьма злачным местом.

— Да, злачным и испорченным. Честь поругана, добродетель подвергается насмешкам, брак — объект вульгарных шуток. Но так же, как и во всей Англии, в Уайтхолле еще остались честные и достойные люди, а дураки и негодяи расталкивают их локтями.

Однако не всегда беседы были столь серьезными, он редко говорил с Эмбер об этических проблемах или о политике — женщины не интересуются подобными вещами, а хорошенькие — тем более. Кроме того, в обществе Эмбер он как бы спасался от неприятной действительности.

Но сама она частенько обращалась к нему с просьбой дать совет в финансовых вопросах и слушала его с широко открытыми глазами, кивая головой. Он рассуждал о процентах с капитала, об основном вкладе, закладных и недвижимости, документах, удостоверяющих право владения, доходах и прибыли. Когда Эмбер упомянула в разговоре имя ее банкира Шадрака Ньюболда, это произвело на него благоприятное впечатление. Эмбер заявила, что считает большой ответственностью для себя распоряжаться деньгами своего мужа — она представилась богатой вдовой — и что она очень беспокоится, как бы ее не обманули. Вот почему, сказала она, у нее вызвали подозрение те молодые люди, которые так стремились познакомиться с ней. Она много говорила о своей семье и через какие испытания им пришлось пройти во время гражданских войн. Она пересказывала многое из того, что слышала от Элмсбери и лорда Карлтона. Подобными разговорами она пыталась, на всякий случай, отвести любые подозрения в том, что она — охотница до чужих денег.

Они десятки раз играли в «веришь-не-веришь», и всегда Эмбер давала обыгрывать себя. Она смешила его, корча забавные рожицы, — изображала толстых пожилых матрон и подагрических стариков, приехавших сюда на воды. Она играла ему на гитаре и пела, но не грубые уличные песенки, а веселые деревенские, вроде «Чеви Чейз», «Филлида флаутс ми» и «Харланд Мэри». Она угождала и льстила ему, она поддразнивала его, всегда обращалась с ним, как с молодым, и не проявляла заботливость, какой окружают стариков. Однажды Эмбер сказала, что ему, наверное, лет сорок пять, а потом, когда он упомянул, что имеет сына тридцати пяти лет, стала утверждать, что он наговаривает на себя. Она в совершенстве разыгрывала роль глубоко влюбленной женщины.

Но и по прошествии трех недель он не попытался овладеть ею, и Эмбер забеспокоилась.

Как-то вечером она стояла у окна с недовольным, мрачным лицом и рисовала на стекле узор. Мистер Дэнжерфилд только что ушел от нее.

Нэн в это время вытаскивала из камина раскаленные угли и укладывала их в серебряную грелку.

— Что-нибудь случилось, мэм? — взглянула она на Эмбер.

— Да, случилось! О Нэн, я с ума сойду! Уже три недели я гоняюсь за этим зайцем, а он никак не дается мне.

Нэн прикрыла грелку крышкой и понесла ее в спальню.

— Но он уже учуял, мэм. Точно, учуял.

Эмбер прошла за ней в спальню и стала раздеваться, но лицо оставалось недовольным, и время от времени она нетерпеливо и сердито вздыхала. Ей казалось, что она всю жизнь пытается заставить Сэмюэля Дэнжерфилда сделать ей предложение. Вошла Нэн помочь ей раздеться, зашла сзади и стала расшнуровывать корсет.

— Боже мой, мэм! — заговорила она. — У вас нет причин так мучиться! Знаю я этих старых пуритан — работала в их домах. Они считают внебрачную связь пороком, точно вам говорю! Держу пари на свою девственность, он кроме своей жены за двадцать лет ни одной женщины не поимел! Господи, дайте же джентльмену преодолеть его скромность! И потом, не забывайте, сколько вам потребовалось усилий, чтобы убедить его в вашей добродетельности. Я наблюдала за ним, не сводя глаз, и точно могу сказать — его зацепило, в его жилах загорелся огонь, не дайте ему погаснуть, — Нэн энергично кивнула. — Только предоставьте ему возможность, один шанс, и голубок — в ловушке, как миленький, — и она показала руками, как затягивается петля на шее.

Пока хозяйка снимала юбку, Нэн стала нагревать простыни грелкой. Потом Эмбер нырнула под одеяло и быстро натянула его до подбородка. Она погрузилась в приятное тепло и стала обдумывать свои проблемы.

Она понимала, что у нее последний шанс ухватить мир за уши и выбраться наверх. Если сорвется сейчас, но нет, не сорвется. Она просто не может себе этого позволить. Ей приходилось видеть, что происходило с женщинами, которые, как она, решались жить своим умом и своей внешностью, — они успевали состариться, так и не достигнув цели.

«Я должна, должна сделать это! — отчаянно думала она, — я должна заставить его жениться на мне!»

Пока Эмбер, лежа, размышляла, ей пришло в голову, что, может быть, она ошибается, стараясь подстроить так, чтобы он женился из угрызений совести, из чувства вины. «Ну конечно, — подумала она с ощущением сделанного открытия, — это может просто не прийти ему в голову! Он вовсе не собирается совращать меня! Он ведь считает меня невинной и добродетельной, и он уважает меня! Он никогда не женится иначе, как по собственной свободной воле. Вот что я должна сделать — я должна вынудить его сделать мне честное предложение выйти замуж! Как же я раньше не додумалась до этого? Но как, как мне это устроить?..»

Эмбер и Нэн общими усилиями приступили к решению проблемы, и, наконец, план действий был найден.

Неделю спустя Эмбер и Сэмюэль Дэнжерфилд вместе отправились в Лондон в его карете. За несколько дней до этого он сообщил, что должен вернуться в Лондон, и Эмбер предложила, поскольку ей все равно пора возвращаться, почему бы им не поехать вместе. Для нее так будет гораздо безопаснее. В другой карете ехали Нэн и Теней. В то утро они вместе позавтракали в ее доме — плотный завтрак необходим перед долгой дорогой — и хотя за завтраком Эмбер пребывала в веселом и игривом настроении, теперь она впала в задумчивость и время от времени тихо вздыхала.

День стоял серый, тусклый, непрерывно моросил дождь, стекая с голых веток деревьев. Влажный воздух проникал в душу и тело промозглым холодом, но путники закутались в меховые накидки, а на ноги набросили меховые полости. Под ноги подставили небольшие жаровни с тлеющими углями. Поэтому в карете было тепло, и из окон вились клубы пара. Тепло и запотевшие окна создавали некую интимность и ощущение оторванности от мира, как на островке в безбрежном океане.

Возможно, эта уединенность сделала мистера Дэнжерфилда более смелым. Он протянул под полостью руку к Эмбер и сказал:

— Плачу пенни за ваши мысли, миссис Сент-Клер!

Секунду она молчала, потом с нежностью взглянула на него и улыбнулась самой призывной улыбкой. Она пожала плечами.

— О, я думала, что буду скучать по нашим карточным играм, ужинам, прогулкам к источнику, — она снова тихо вздохнула. — Мне теперь будет очень одиноко, ведь я успела привыкнуть к вам. — Эмбер рассказывала ему, что в Лондоне вела очень уединенную жизнь, что у нее не было ни друзей, ни родственников, а заводить знакомства она не умеет.

О, миссис Сент-Клер, я надеюсь, наше знакомство не закончилось. Я… Честно говоря, я надеюсь, мы можем иногда встречаться в Лондоне.

— Это очень любезно с вашей стороны, — печально произнесла Эмбер, — но я знаю, как вы заняты… и потом ведь на вас держится вся семья, — она знала, что все дети — взрослые и маленькие — живут в большом семейном особняке в Блэкфрайерз.

— Нет, уверяю вас, я не буду слишком много работать. Мой врач требует, чтобы я не перегружал себя, и потом я и сам не прочь отдохнуть от дел, тем более в приятной компании, — она улыбнулась на эти слова и опустила глазки. — И я хотел бы познакомить вас с моей семьей. Мы живем дружно и хорошо, и, думаю, вам у нас понравится… я убежден, что и вы им понравитесь.

— Вы так любезны, мистер Дэнжерфилд, что подумали обо всем… О! Что случилось? — вскричала она, когда его лицо исказилось болью.

Секунду он молчал, очевидно, сраженный тем, что в столь романтический момент его схватило. Потом потряс головой.

— Нет… — произнес он, — нет, ничего.

Но тут снова его пронзила боль, и лицо побагровело. Эмбер сильно встревожилась, взяла его за руку.

— Мистер Дэнжерфилд! Пожалуйста! Вы должны сказать мне… Что с вами?.

Он с тоской взглянул на нее, явно чувствуя себя несчастным, потом наконец признался, что сам не знает почему, но он испытывает ужасные боли в животе.

— Но ради Бога, не беспокойтесь обо мне, миссис Сент-Клер, — сейчас все пройдет, это всего лишь… О! — с его губ сорвался неожиданный стон.

Эмбер изобразила сочувствие. Она мгновенно начала действовать.

— Там неподалеку есть гостиница… я помню, мы проезжали ее по дороге сюда. Мы там остановимся. Вы должны немедленно лечь в постель, я уверена, что вам это необходимо… О, нет, не возражайте, сэр! — протестующе сказала она, и хотя тон Эмбер не допускал отговорок, он оставался нежным, как у матери, говорящей с больным ребенком. — Я лучше знаю, что надо делать. Так, у меня в сумке есть ястребинка и ромашка, я всегда вожу эти травы с собой. Подождите, я сейчас открою флягу с водой, и вы запьете…

Вскоре они добрались до гостиницы, Эмбер крикнула кучеру остановиться, и огромного роста лакей мистера Дэнжерфилда Большой Джон Уотерман помог хозяину войти. Большой Джон хотел просто перенести хозяина на руках, и, конечно, легко сделал бы это, но тот наотрез отказался. Эмбер суетилась, как курица-наседка со своими цыплятами. Она побежала вперед предупредить владельца гостиницы, чтобы тот приготовил комнату для больного, давала указания Иеремии и Темпесту, какие сундуки надо распаковать, много раз подбегала к Сэмюэлю уверить его в том, что все в порядке и что он скоро поправится. Наконец мистер Дэнжерфилд был водворен наверх, где против его воли уложен в постель.

— Теперь, — заявила Эмбер хозяйке, — вы должны растопить камин, принести мне чайник и бутылки, чтобы я могла приготовить грелки. И еще принесите одеяла. Нэн, открой вон тот сундук и достань оттуда коробку с травами, Иеремия, подай мне книгу с рецептами, она на дне зеленого кожаного сундука. Так, а теперь убирайтесь отсюда. Все, все уходите — мистеру Дэнжерфилду надо отдохнуть…

Эмбер расстегнула на нем одежду, сняла плащ и камзол, наполнила бутылки горячей водой и обложила ими старика, накрыв его одеялами. Эмбер действовала быстро и нежно, весело и заботливо — постороннему показалось бы, что она жена Дэнжерфилда. Сэмюэль просил ее не беспокоиться о нем, просил ехать дальше в Лондон и прислать ему врача. А поскольку у него мог произойти еще один приступ, и, возможно, последний, он просил известить его семью. Эмбер наотрез отказалась.

— Ничего серьезного, мистер Дэнжерфилд, — уговаривала она. — Через несколько дней вы будете в полном порядке, я в этом уверена. И незачем пугать ваших, особенно Леттис, которая собирается рожать.

Леттис была старшей дочерью мистера Дэнжерфилда.

— Пожалуй, да, — неохотно согласился он, — вы правы.

Несмотря на все неудобства, вскоре стало ясно, что ему нравится болеть и пользоваться столь большим вниманием. Несомненно, что прежде ему приходилось проявлять стоицизм, но теперь, вдали от дома и от тех, кто знал его, он мог позволить себе роскошь принимать заботу и ухаживание со стороны прекрасной молодой женщины, которая, казалось, не думает ни о чем, кроме его удобств. Она отказалась даже оставлять его одного ночью из опасения, что приступ может повториться, и спала на сундуке в нескольких футах от него.

Малейший шорох — и она вскакивала с постели и оказывалась рядом, ее тяжелые густые волосы падали ему на лицо, когда она склонялась над больным, слабый свет свечи бросал глубокие тени на ее плечи и грудь. Ее успокаивающий голос походил на ласку, а когда она прикасалась к нему, ее кожа излучала тепло; сам воздух, теплый и пахнущий жасмином и амброй, ее духами, доставлял наслаждение. Никогда болезнь не приносила ему столько удовольствия. Он оставался в постели в значительной степени потому, что Эмбер отговаривала его вставать и ехать дальше, ссылаясь на то, что он еще слишком бледен и слаб. Так продолжалось еще несколько дней после того, как всякие боли исчезли окончательно.

— О Господи! — заявила однажды Эмбер, обращаясь к Нэн и одеваясь в комнате, смежной с комнатой больного. — Я думаю, что когда я выйду замуж, за этого старика, я стану сестрой милосердия, а не женой!

— Но, мэм, вы же сами настаивали, чтобы он не вставал с постели! И по вашему указанию его кормили этими мухоморами…

— Ш-ш-ш-ш! — предупредила Эмбер. — Не твое это дело все помнить. — Она встала, бросила последний взгляд в зеркало и пошла в соседнюю комнату. Перед тем, как открыть дверь, она придала своему лицу выражение нежной заботливости.

Глава двадцать пятая

Барбара положила голову на плечо Джеймса Гамильтона.

Они лежали неподвижно, пребывая в сладостном состоянии полусна-полубодрствования, закрыв глаза, со спокойными и умиротворенными лицами. Вдруг она сморщилась, потом ноздри расширились, и она дважды чихнула.

«Что за отвратительный запах?» — подумала она раздраженно, но тут же сразу все поняла.

Дым!

Дом горит!

Она вздрогнула, вскочила и увидела, что вся бархатная портьера объята пламенем, вероятно, от огня свечи. Она прижала кулачок ко рту и закричала:

— Джеймс! Пожар! Горим!

Красивый полковник сел на кровати и взглянул с ужасом на полыхающую портьеру.

— Господи Боже мой!

Но Барбара уже сталкивала его с постели. Она сунула ноги в туфли, потянулась за халатом. Только теперь, полностью проснувшись, Гамильтон бросился через комнату, быстрым движением сорвал с кронштейна портьеру и начал затаптывать пламя. Но огонь успел перекинуться на кресло, потом на турецкий ковер, покрывавший пол.

Барбара подбежала к нему с одеждой.

— Вот, быстро одевайся! — сунула ему в руки одежду. — И сразу вниз по этой лестнице, пока никто не вошел! На помощь! На помощь! — закричала она. — Пожар! На помощь!

Джеймс выбрался из комнаты через заднюю лестницу, как ему подсказала Барбара, в то время как по главной лестнице к ней бросилось с полдюжины слуг. Пламя уже лизало стены, и на противоположной стороне горела портьера, дым наполнил помещение, стало трудно дышать, людей душил кашель.

— Сделайте хоть что-нибудь! — яростно визжала Барбара, но хотя в комнате было множество людей — лакеи, пажи, арапчата, горничные, — никто не пошевелил пальцем, чтобы погасить огонь. Все стояли и с тупым удовлетворением глядели на пламя, ожидая, что кто-то другой решит за них как поступить.

Тут прибежали два лакея с ведрами воды. Они пробились сквозь толпу, плеснули на горящее кресло и ковер. Раздалось громкое шипение, дыма стало еще больше, люди отступили, протирая глаза. Некоторые снова бросились за водой.

Лаяли собаки. Испуганная мартышка, непрерывно вереща, в страхе скакала по плечам и, испугавшись происходящего, укусила одну из женщин за руку. Мужчины торопливо таскали ведра с водой, а большинство женщин бессмысленно суетились и ничего определенного не делали, чтобы помочь. Барбара пыталась давать указания всем одновременно, но никто не обращал на нее внимания. Тогда она схватила за руку одного пажа, который нес ведра с водой.

— Мальчик! Подожди минутку… мне надо тебе кое-что сказать! — Он остановился и поднял на нее покрасневшие глаза, испачканное сажей лицо было в поту. — Вон там шкатулка, в углу. Принеси ее, я дам тебе двадцать фунтов.

Его глаза удивленно расширились. Двадцать фунтов! Когда его жалованье в год — всего три фунта! Значит, ей очень нужно получить эту шкатулку.

— Но ведь там все в огне, ваша милость!

— Тогда — сорок фунтов! Пойди и принеси! — она подтолкнула мальчика.

Через две минуты он принес шкатулку, держа ее в одной руке: она оказалась очень маленькой. Одна сторона обгорела, и когда Барбара поставила ее на пол, оттуда высыпалось несколько сложенных писем. Он быстро нагнулся поднять их, но Барбара вскричала:

— Оставь! Я сама подниму! Иди, займись своим делом!

Она опустилась на одно колено и начала быстро собирать письма. Вдруг чья-то рука протянулась и выхватила из ее пальцев одно письмо. Барбара подняла глаза и увидела герцога Букингемского. Он стоял рядом и улыбался. Ее фиолетовые глаза сузились, она от злости стиснула зубы.

— Отдайте мне письмо!

Букингем продолжал улыбаться.

— Конечно, дорогая моя. После того, как взгляну на него. Если письмо такое ценное для вас, возможно, оно и для меня представит интерес.

Секунду они пристально глядели друг на друга. Барбара все еще оставалась на коленях, а ее высокий кузен возвышался рядом, оба не замечали шума и суеты вокруг. Внезапно она подскочила к нему, но герцог легко отступил в сторону и отстранил ее рукой, при этом убрав письмо во внутренний карман камзола.

— Не торопитесь так, Барбара. Я верну его в свое время.

Она гневно метнула яростный взгляд и пробормотала под нос непристойную брань, но, очевидно, осознала, что ей придется подождать, и она снова начала отдавать распоряжения. Пожар почти погасили, и слуги выносили из спальни мебель, которую пощадил огонь. Вся комната почернела от дыма, а кровать превратилась в мокрое обуглившееся месиво. Открыли окна, чтобы проветрить комнату, хотя погода стояла промозглая. Уилсон принесла Барбаре норковую накидку, которую та надела поверх халата.

Когда слуги, наконец. ушли, Барбара повернулась к Букингему, наигрывавшему на гитаре.

— Ну, Джордж Вильерс, отдайте мне письмо!

— Тише, Барбара. Не спешите так. Послушайте, какую мелодию я подобрал как-то утром. Приятная, не правда ли? — он улыбнулся ей и закивал головой в такт песенке.

— Чтоб чума напала на вас и на ваши проклятые мелодии! Отдайте письмо!

Букингем вздохнул, швырнул гитару в кресло и вытащил из кармана письмо. Он стал разворачивать его, а Барбара, не выдержав, бросилась к нему. Но герцог предостерегающе поднял руку.

— Стойте на месте, иначе я пойду и прочитаю письмо в другом месте.

Барбара подчинилась, она стояла, скрестив на груди руки и нервно постукивая ногой. В пустой комнате треск разворачиваемого пергамента казался особенно громким. Глаза Букингема быстро пробежали по строчкам, и на лице появилось выражение глумливого удовольствия.

— Бог мой, — тихо сказал он, — Старый Роули умеет писать непристойные любовные письма, прямо как сам Аретино. — Старый Роули — прозвище его величества по кличке домашнего козленка, который носился по дорожкам внутреннего сада.

— Ну теперь-то вы отдадите мне письмо?

Однако Букингем снова убрал письмо в карман.

— Поговорим об этом чуть позднее. Я слышал, его величество писал вам письма, когда вы только познакомились. Что вы будете с ними делать?

— А вам какое дело?

Герцог пожал плечами и пошел к двери.

— Никакого, честно говоря. Одна высокочтимая леди назначила мне свидание, и я не хотел бы разочаровывать ее. Доброй ночи, мадам.

— Букингем! Минутку! Вы прекрасно знаете, что я сделаю с ними.

— Когда-нибудь опубликуете их?

— Возможно.

— Я слышал, вы однажды угрожали ему этим.

— Ну и что из того? Он понимает, каким бы дураком он выглядел, если бы люди прочитали эти письма. Я могу заставить его скакать через обруч, как ручную мартышку, если только упомяну об этих письмах, — она рассмеялась, и в ее глазах сверкнуло злорадство.

— Можно угрожать раз, два, но долго угрожать нельзя. Во всяком случае, если он всерьез решит дать вам отставку.

— Что вы имеете в виду? Время тут не помеха, наоборот, через десять лет цена только возрастет!

— Барбара, дорогая моя, для интриганки вы слишком прямолинейны. Разве вам никогда не приходило в голову, что, если вы действительно решите опубликовать эти письма, вы просто не найдете их?

Барбара ахнула. Нет, она не подумала об этом, хотя хранила их под замком и до нынешней ночи никто, кроме нее самой, не знал, где они лежат.

— Он не сделает этого! Он не сможет их похитить! В любом случае, я храню письма в потайном месте!

Букингем рассмеялся.

— В самом деле? Похоже, вы считаете Старого Роули большим дураком, чем он есть. Ведь дворец кишит мужчинами, а также и женщинами, которые только и заняты поисками того, за что им могут хорошо заплатить. Если он решит, что вы собираетесь их опубликовать, письма исчезнут прямо из-под вашего носа, даже если вы не будете спускать с них глаз.

Барбара неожиданно расстроилась.

— Он не сделает этого! Неужели он пойдет на такую гнусность! Да вы и сами не думаете, что он на такое способен, правда, Джордж?

Тот улыбнулся, очень довольный тем, что расстроил ее.

— Способен. А почему бы нет? Ведь опубликование писем тоже не назовешь верноподданническим жестом.

— Какое верноподданничество, черт побери?! Эти письма — все для меня! Если он когда-нибудь остынет ко мне, письма — единственное, что защитит меня и моих детей. Вы должны помочь мне, Джордж! Ведь вы понимаете в подобных делах. Скажите, как мне поступить с письмами?

Букингем подошел к Барбаре и сказал:

— С ними можно поступить только одним способом, — но когда Барбара вопросительно взглянула на него, он махнул рукой и покачал головой. — О нет, моя дорогая, вы сами должны решить эту задачу. В конце концов, последнее время вы не были мне таким уж хорошим другом.

— Я-то не была вам другом? Ха-ха! А как вы обошлись со мной? Не думайте, будто я не знаю о вас и вашем участии в комитете по сводничеству Карла и Фрэнсис Стюарт!

Он пожал плечами.

— Ну, мадам, мужчина должен служить королю, а сводничество — это часто столбовая дорога к власти и богатству. Однако дело кончилось ничем. Она оказалась хитрой девкой.

— Но если бы дело закончилось удачно, то со мной было бы покончено раз и навсегда. А я-то считала, что у нас с вами есть общие цели, Букингем. — Барбара имела в виду их общую ненависть к канцлеру Кларендону.

— Да, есть, дорогая, верно. Моя заветная мечта увидеть, как старик будет изгнан с позором, а еще лучше — увидеть его голову на Лондонском мосту. С того дня молодые начнут управлять страной, — он улыбнулся ей дружеской, благодарной улыбкой, всякое злорадство и гнев исчезли. — Я часто думаю: отчего у нас так нередко возникают противоречия, Барбара. Может быть, потому, что в наших жилах течет кровь Вильерсов. Ладно, будем снова друзьями, и если вы исполните свою роль, я постараюсь, насколько мне повезет, вернуть вам расположение короля.

— Ах, Букингем, если бы вам только удалось! Ведь после выздоровления ее величества король, как собачка, бегал за этой выскочкой, Фрэнсис Стюарт! Я с ума сходила!

— Действительно? Насколько я понимаю, вас утешало в горе несколько джентльменов — полковник Гамильтон, Беркли, Генри Джермин, а также…

— Это не имеет значения! Мне кажется, мы собирались снова стать друзьями, а вы мне гадости говорите.

Букингем насмешливо поклонился:

— Прошу прощения, мадам. Уверяю вас, то была лишь неудачная шутка.

Вот так они ссорились и мирились десятки раз, но оставались слишком непостоянными, слишком расчетливыми и эгоистичными, чтобы стать союзниками в каком-либо деле. И теперь, когда Барбаре потребовалась его помощь, она одарила его кокетливой улыбкой и мгновенно все ему простила.

— В Уайтхолле сплетни разносятся поразительно быстро, ни одна женщина не может избежать того, чтобы ее не обвинили во всех тяжких грехах, — заявила Барбара.

— Я уверен, что в вашем случае сплетни совершенно безосновательны.

— Так как насчет писем, Букингем? Вы же знаете мой простодушный характер, а вы — умный человек. Скажите, как мне поступить?

— Вы так мило спрашиваете, что я, пожалуй, подскажу вам: сожгите их.

— Сжечь? Да что вы такое говорите, я не полная дурочка!

— Конечно. Что может быть более логичным? Пока они существуют, король может их выкрасть. Но если сожжете, он перевернет дворец вверх дном, но так ничего и не найдет, а вы будете только посмеиваться.

Несколько минут Барбара глядела на него скептически, потом наконец улыбнулась.

— Ну вы и негодяй, Джордж Вильерс. — Она взяла со стола свечу, подошла к холодному камину и швырнула туда письма. Затем повернулась к нему: — Дайте мне то письмо.

Он передал, и Барбара бросила его туда же. Пламя свечи коснулось уголка бумаги, потом яркий огонь охватил пачку писем, потрескивал сургуч, шипел сгорающий пергамент, и вскоре пламя начало затухать. Барбара через плечо посмотрела на Букингема. Он стоял и, задумчиво улыбаясь, следил за умирающим огнем. Барбара встала, она была довольна, что злополучные письма не вызывают больше тревоги.

Неделю спустя почти вся придворная знать отправилась в театр посмотреть постановку новой пьесы Драйдена «Королева-девственница».

Зал был полон, когда прибыла придворная свита, и щеголи стали залезать с ногами на кресла, чтобы поглазеть на прибывших, а женщины свешивались с балконов и лож. Одна из молодых дам нахально уронила веер, когда король проходил внизу, и веер опустился как раз ему на макушку. Карл подхватил веер и подал его с улыбкой раскрасневшейся девушке. Зал разразился рукоплесканием.

Король, герцог Йоркский и герцог Монмаут были в длинных красных камзолах — в траурном облачении по случаю смерти герцогини Савойской.

Монмаут, четырнадцатилетний незаконнорожденный сын короля от одного раннего романа, приехал в Англию в свите королевы Генриетты Марии полтора года назад. Некоторые поговаривали, что он вовсе не сын короля, но выглядел он, как Стюарт, и Карл не сомневался, что это его сын. С первого дня приезда Монмаута король оказывал ему много внимания, а кроме того, пожаловал титул, поставивший мальчика в иерархической лестнице сразу после Джеймса и принца Руперта. За год до этого его величество женил сына на Анне Шотландской, девятилетней девочке, одной из самых богатых наследниц в Британии. И вот теперь молодой человек появился публично в королевской траурной одежде, что, несомненно, вызовет скандал среди тех, кто особенно чтил древние обычаи или считал, что кровь не может быть королевской, если ребенок родился вне законного брака.

Один из франтов громко заметил:

— Господь Всемогущий, его величество так любит этого мальчика, будто он сам его зачал.

— На галерее говорят, что он собирается объявить его законнорожденным и сделать наследником теперь, когда известно, что королева бесплодна.

— Кому известно?

— Боже мой. Том, это все знают! Милорд Бристоль послал пару святых отцов в Лиссабон, чтобы доказать, что Кларендон дал ей какую-то отраву, отчего она стала бесплодной как раз перед ее отплытием сюда, в Англию.

— Чтоб его, этого старого мерзавца Кларендона! Погляди-ка вон на ту девицу, у которой губы как из теста, такая высокомерная, будто она королева Анна!

— Может, она и станет королевой, если верить тому, что говорят о ее величестве.

Другой щеголь, услышав конец этой фразы, так и подскочил:

— Что такое? Что вы сказали про ее величество?

По всему зрительному залу слышались шушуканье, бормотанье, приглушенные сплетни, а в это время королевская свита заняла свои места в ложе и приготовилась к представлению. Карл сел в кресло в центре, Катарина — справа от него, Джеймс — слева, Анна Хайд — за спиной мужа, Каслмэйн — рядом с королевой. А вокруг расположились фрейлины ее высочества и королевы — группа хорошеньких веселых, белокожих и голубоглазых красавиц с золотистыми локонами, в юбках из атласа и тафты, которые громко шуршали при каждом движении. Девушки недавно появились при дворе, и все как одна отличались миловидностью, будто природа сама стремилась угодить королю, создав целое поколение красавиц.

Справа от Барбары сидела одна из фрейлин королевы миссис Бойнтон, маленькая живая женщина, которая обожала изображать субтильность и по четыре раза в день падала в обморок, если рядом оказывались джентльмены. Барбара заговорила с ней вполголоса, но достаточно громко, чтобы услышала Фрэнсис Стюарт, сидевшая за их спиной:

— По-моему, миссис Стюарт выглядит сегодня просто отвратительно, вы заметили? Она какая-то зеленая.

Все сплетницы при дворце прекрасно знали, что Фрэнсис ужасно страдает от ревности с тех пор, как на горизонте появилась миссис Дженнингс, пятнадцатилетняя блондинка, которой восхищались все мужчины и которую ненавидели все дамы. Барбара же пребывала в счастье оттого, что кто-то перехватил короля у Фрэнсис, ибо подобное же произошло с ней в тот год, когда Карл увлекся Фрэнсис.

Бойнтон лениво обмахивалась веером, полузакрыв глаза.

— Мне она не кажется зеленой, может быть, у вас что-то с глазами, ваша милость, — проговорила она.

Барбара метнула на нее уничтожающий взгляд и повернулась к Монмауту, который сидел, наклонившись вперед, совершенно пораженный роскошной любовницей отца. Высокий, хорошо сложенный и физически прекрасно развитый для своего возраста, он, как и его отец, отличался поразительной красотой — даже взрослые женщины влюблялись в него. Он обладал не только красотой Стюартов, но и их врожденным обаянием, притягательной силой, не оставлявшей равнодушным никого, кто видел его.

Бойнтон бросила взгляд через плечо и обменялась улыбкой с Фрэнсис, которая наклонилась вперед и прошептала, прикрывшись веером:

— Только что я заметила, как его высочество передал записку миссис Дженнингс. Подождите минутку, уверяю вас, она сейчас разорвет ее.

Последние недели Дженнингс развлекала двор тем, что отказывалась стать любовницей герцога Йоркского — этой чести удостаивались все фрейлины его жены. Она публично рвала письма герцога на мелкие кусочки, которые бросала на пол в гостиной ее высочества. Вот и теперь Бойнтон и Фрэнсис Стюарт смотрели, как она порвала записку и швырнула обрывки высоко в воздух, и клочки опустились на голову и плечи герцога.

Бойнтон и Стюарт восхищенно рассмеялись, а Джеймс оглянулся и заметил клочки у себя на плечах. Рассердившись, он стал стряхивать их, а миссис Дженнингс сидела прямо и надменно смотрела на сцену, где уже началось представление.

— Что? — спросил Карл, посмотрев на своего брата, когда тот отряхивался. — Опять ни с чем, Джеймс? Черт побери, я-то думал, ты с первого раза понял намек.

— Ваше величество тоже не всегда понимает намеки, — ответил герцог сердито, но Карл лишь добродушно улыбнулся.

— Мы, Стюарты, упрямой породы, — он наклонился к Джеймсу и прошептал ему на ухо: — Ставлю моего нового турецкого пони против твоего берберийского скакуна, что завоюю эту капризную кокетку раньше, чем ты.

— Ставка принята, сир, — Джеймс скептически поднял бровь.

Братья пожали друг другу руки, и Карл перевел взгляд на сцену.

В течение первых двух актов Барбара улыбалась Букингему и другим джентльменам в партере, перебирала жемчужины своего ожерелья, поигрывала веером, поправляла прическу. Она взяла в руки зеркало, внимательно изучила лицо, добавила мушку, потом небрежно сунула зеркало в руки Уилсон. Барбара отчаянно скучала. А Карл будто и не замечал ее присутствия: не удосужился хоть раз поглядеть в ее сторону.

Наконец она решила, что с нее хватит, и, изобразив улыбку, наклонилась и прикоснулась к его руке:

— Отвратительный спектакль, не правда ли, сир?

Он холодно взглянул на Барбару:

— Отчего же, мне нравится.

Глаза Барбары зло сверкнули, к щекам прилила кровь. Но через мгновение она сумела овладеть собой, встала, мило улыбнулась, обошла королеву сзади и уселась между Карлом и Джеймсом. Мужчины поглядели на нее сердито и удивленно, сразу отвернулись, а Барбара сидела с каменным лицом, хотя от душившего гнева и унижения ее прошиб пот. На мгновение Барбаре показалось, что от переполнявшей ярости у нее разорвется сердце.

Потом она украдкой взглянула на Карла и заметила, как у него зловеще напряглись желваки. Барбара не спускала глаз с его лица, страстно желая вонзить ногти в эти смуглые, гладко выбритые щеки и рвать кожу, пока не выступит кровь. Она усилием воли отвела взгляд и заставила себя посмотреть на сцену. Но перед глазами все расплывалось: лица, лица, тысячи лиц, которые усмехались, гримасничали, хихикали над ней — море ненавистных, враждебных лиц. Барбара испытывала ненависть к каждому, смертельную, животную ненависть, столь сильную, что по телу прошла дрожь и ее слегка замутило.

Ей показалось, что спектакль тянется уже много часов и что никогда не дождаться конца. Но представление все же закончилось. Она подождала немного, умышленно долго натягивая перчатки; она надеялась, что Карл все-таки пригласит ее в свою карету. Но тот прошел мимо и вместе с Гарри Беннетом отправился навестить канцлера, который снова слег с подагрой.

Барбара накинула на f голову капюшон,, надела маску и, раздраженно позвав Уилсон, торопливо направилась к выходу. Она шла очень быстро, и люди расступались перед ней, ибо ее имя по-прежнему оказывало магическое действие, раздвигавшее людские толпы. Выйдя на улицу, она села в карету. Ее карета загораживала проезд, но не трогалась с места. Барбара предоставила кучеру огрызаться на возмущенные крики, доносившиеся из других экипажей, — мол, не орите, моя хозяйка поедет тогда, когда сама этого захочет. Букингем появился лишь через несколько минут.

Он вышел из театра вместе с Сэдли и Бакхерстом. Барбара велела кучеру открыть дверцу и стала энергично подзывать Букингема, но он продолжал как ни в чем не бывало болтать с девушкой-апельсинщицей, молодой хохотушкой, беседовавшей с этими тремя великими мужчинами, будто с равными себе носильщиками или кучерами. Наконец, отчаявшись, Барбара крикнула:

— Букингем!

Он бросил в ее сторону равнодушный взгляд, помахал рукой и отвернулся, продолжая беседу. Барбара в ярости стукнула веером.

— Разрази его гром! Да я ему уши оторву за это! Наконец Букингем взял у девушки апельсин, чмокнул в щечку и опустил монету за вырез ее платья, после чего направился к карете. По дороге он швырнул апельсин нищему мальчишке в лохмотьях.

— Убирайся отсюда, поезжай в наемной коляске, — быстро проговорила Барбара и подтолкнула Уилсон к выходу через другую дверцу.

— Эта маленькая бестия — самая остроумная в Лондоне, — сказал Букингем, усаживаясь в карете рядом с Барбарой и приветственно махая рукой девушке. Барбара смерила его таким негодующим взглядом, что тот должен был просто упасть замертво. — Эту девицу выслали на улицу торговать селедкой, когда ей было шесть лет, а с двенадцати она оказалась в рабстве у матушки Росс, хозяйки борделя. Сейчас ее содержит Харт, и я бы сказал, что ее место на сцене. Ее зовут Нелли Гуин, и держу пари, что…

Барбара не слушала его, она крикнула кучеру, чтобы тот трогал, хотя вокруг стояло множество карет, и проехать было совершенно невозможно.

— К дьяволу, вас и вашу апельсинщицу! — в ярости выкрикнула Барбара, повернувшись к кузену. — Как вы могли так обойтись со мной! Меня никто так не унижал, и на глазах у всех! Чем вы занимались всю прошлую неделю?

Букингем остолбенел, его природная гордость и достоинство восставали против наглого тона Барбары.

— Вы ожидали чуда? Запомните, вы потратили немало времени, чтобы разочаровать его величество, и теперь даже я не в состоянии заставить его полюбить вас вновь. Сидели бы на месте, и никакого унижения не было бы. И еще, мадам, не смейте кричать на меня на улице, будто я ваш лакей.

— Ах вы, пес негодный! Да я вас за это…

— Что именно, мадам?

— Вы пожалеете об этом!

— Прошу прощения, мадам, но вам никогда не удастся заставить меня пожалеть о чем-либо, никогда. Или вы забыли, что я могу уничтожить вас в один миг, если мне это только придет в голову? Вспомните, только вы и я знаем, что письма его величества сожжены.

Она несколько секунд сидела, открыв рот и в ужасе уставившись на Букингема, потом медленно отвернулась, не в силах вынести своей беспомощной ярости. Она собиралась ему ответить, но герцог уже открыл дверцу кареты и вышел, махнув ей рукой в перчатке. Он пересел в соседнюю карету, полную веселых молодых женщин — сплошное море шелковых атласных юбок. Женщины шумно приветствовали Букингема восторженными криками и осыпали его поцелуями. Побелев, Барбара глядела на эту сцену горящими, красными от злости глазами. Потом ее коляска покатила дальше, а герцог даже не посмотрел ей вслед.

Глава двадцать шестая

Дом Дэнжерфилдов располагался в старом аристократическом квартале Блэкфрайерз и был построен двадцать лет назад на месте большого особняка четырнадцатого века. Дом представлял собой широкую букву Н с дворами спереди и сзади. В подвальном этаже размещались складские помещения, на первом — контора, в остальных трех этажах проживало многочисленное семейство. Построенный из красного кирпича, дом поражал идеальной симметричностью архитектуры, по фасаду тянулся ряд больших квадратных окон, на крыше виднелось множество дымовых труб. Строение стояло на углу Сапожного Ряда и выходило на Грин Лейн. С обеих сторон участок окружала высокая чугунная ограда с массивными воротами посредине, у которых днем и ночью находились слуги в ожидании приказаний.

Выйдя из кареты перед широкой двойной лестницей, которая вела к главному подъезду на втором этаже, Эмбер рассматривала дом широко раскрытыми от удивления глазами.

Дом оказался гораздо больше, чем она ожидала, впечатляющим и роскошным. Двести тысяч фунтов! Эмбер даже не могла себе представить такую сумму. До приезда сюда она считала Сэмюэля Дэнжерфилда просто старым джентльменом, которого ей удалось обвести вокруг пальца, но теперь он возвысился в ее глазах, и Эмбер почувствовала легкую тревогу при мысли о встрече с его семьей. Она хотела бы испытывать ту же уверенность, с которой Сэмюэль говорил, что семья примет ее с распростертыми объятиями и полюбит с первого взгляда.

Теперь, когда они стояли под холодным моросящим февральским дождем и он давал распоряжения лакею насчет сундуков и саквояжей, на третьем этаже раскрылось окошко и в нем показалась женская головка.

— Папа! Ну наконец-то ты вернулся! Мы так волновались за тебя, тебя так долго не было! Тебе стало лучше?

Она словно не замечала, что рядом с отцом стояла женщина.

Эмбер взглянула на девушку с любопытством. «Это, должно быть, Леттис», — подумала она.

Она много слышала про Леттис; Сэмюэль вообще немало порассказал о своих детях, но больше всего о ней. Леттис была замужем уже несколько лет, но после смерти матери она вернулась с семьей к отцу, чтобы управлять домом. Сам того не желая, Сэмюэль в своих рассказах создал образ энергичной, волевой женщины, и Эмбер уже заочно невзлюбила ее. И вот теперь Леттис полностью игнорировала Эмбер, будто она не жена ее отца, а уличная девка, на которую можно не обращать внимания.

— Я чувствую себя превосходно, — ответил Сэмюэль, и было видно, что он недоволен поведением дочери. — Как поживает мой внук?

— О, ему вчера исполнилось две недели! Он так похож на Джона!

— Спускайся в гостиную, Леттис, — сухо сказал Сэмюэль. — Нам надо немедленно поговорить.

Леттис украдкой бросила взгляд на Эмбер, затворила окно и исчезла. Эмбер и Сэмюэль в сопровождении Нэн и Теней поднялись по лестнице к парадному входу в дом. Дверь им отворил громадный негр в красивой синей ливрее, и они вошли в просторный вестибюль, где были двери в другие помещения. Справа и слева деревянные резные лестницы вели вверх, в холл, отгороженный балюстрадой.

Красивые наборные полы, резная дубовая мебель, гобелены на стенах — все это свидетельствовало о комфорте и богатстве. И тем не менее, создавалось общее впечатление строгой умеренности, а не нарочитой роскоши. Почти унылый консерватизм сквозил во всем — в обитом бархатом табурете, в резном карнизе. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — в этом доме живут спокойные, сдержанные и хорошо обеспеченные люди.

Эмбер и Сэмюэль прошли в левую часть гостиной — не меньше пятидесяти футов — и тут Сэмюэль сообразил, что он совершил ошибку. Здесь над камином висел портрет, на котором был изображен он рядом с первой женой. Картина, написанная лет двадцать назад, столь долго находилась тут, что он совершенно не замечал ее и только сейчас обратил внимание. Но Эмбер, посмотрев на властное, непривлекательное лицо первой миссис Дэнжерфилд, сразу поняла, почему ей удалось женить на себе Сэмюэля, хотя она сомневалась, что это поймет и его семья.

В этот момент за их спиной послышались шаги, Эмбер обернулась и увидела точную копию женщины с портрета. На мгновение Эмбер и Леттис встретились взглядом — быстрым, пронизывающим, всевидящим и недобрым женским взглядом, потом Леттис посмотрела на отца. Эмбер тут же про себя отметила, что Леттис ничего не знает о том, как надо одеваться. Тридцати двух лет от роду, высокого роста, Леттис выглядела в.: своем наряде намного старше. На ней было платье, которое Киллигру заставлял надевать для роли лицемерной пуританки и против которого актрисы всегда протестовали: простое черное платье с большим белым полотняным воротником, плотно закрывавшим горло, и с широкими полотняными манжетами. Ее светло-каштановые волосы почти полностью закрывала маленькая накрахмаленная шапочка, ленты которой спускались до плеч; никаких украшений не было, кроме обручального кольца с бриллиантом. Рядом с такой простотой Эмбер, которая считала себя весьма скромно одетой, выглядела наряженной с вызывающей роскошью.

— Дорогая моя, — обратился Сэмюэль к Эмбер и взял ее за руку, — позвольте представить вам мою старшую дочь Леттис. Леттис, познакомься с моей женой.

Леттис ахнула и побледнела, как мел. После церемонии бракосочетания Эмбер предлагала Сэмюэлю послать курьера известить семейство о событии, но тот настоял на том, чтобы устроить для них, как он сказал, приятный сюрприз.

Несколько мгновений Леттис напряженно глядела на отца, а когда она повернулась к Эмбер, ее лицо выражало откровенный ужас и оторопь. Она вроде бы отдавала себе отчет, но ничего не могла с собой поделать. Эта ее реакция рассердила Сэмюэля. Но Эмбер, уже готовая к недоброжелательному приему, слабо улыбнулась и кивнула головой.

Наконец Леттис обрела дар речи:

— Твоя — жена? Но, отец… — она прижала руку к голове. — Ты, значит, женат? Но ведь в твоих письмах и намека не было… мы не знали… О, прошу прощения… я…

По лицу Леттис было видно, что эта новость причинила ей боль. И высокомерная холодность Сэмюэля сразу растаяла. Он обнял дочь за плечи:

— Ну что ты, моя дорогая, я понимаю, для тебя это сюрприз. Но я рассчитывал, что ты поможешь мне сообщить о моем браке всем остальным. Ну, посмотри на меня и, пожалуйста, улыбнись. Я очень счастлив и хочу, чтобы моя семья тоже была счастлива вместе со мной.

Леттис прижалась лицом к груди отца, Эмбер терпела с растущим раздражением и ожидая истерики со стороны дочери. Наконец Леттис выпрямилась, поцеловала Сэмюэля в щеку и улыбнулась.

— Я рада, что ты счастлив, папа, — она быстро обернулась. — Пойду приготовлю все для обеда, — и выбежала из комнаты.

Эмбер посмотрела на Сэмюэля и заметила странный задумчивый взгляд, которым он провожал Леттис. Эмбер взяла его под руку.

— О Сэмюэль, она не любит меня. Она не хотела, чтобы ты женился.

— Возможно, и не хотела, — согласился он, хотя прежде не допускал такой мысли, — но Леттис вообще никогда не любила ничего нового, неважно, что именно. Подождем, пока она познакомится с тобой поближе. Она еще полюбит тебя, тебя нельзя не любить.

— О Сэмюэль, хотела бы я надеяться на это! Может быть, они все полюбят меня. Я буду очень стараться понравиться им.

Они поднялись в его апартаменты в юго-западном крыле дома, окна которого выходили на задний дворик и сад. Эта часть дома представляла собой вереницу комнат, расположенных анфиладой, которые были обставлены в одном стиле. Все здесь напоминало о первой жене: еще один портрет над камином, гардероб с ее одеждой, каждый предмет, каждый коврик. Эмбер не покидало ощущение, что она идет по комнатам, все еще принадлежащим этой умершей женщине. Эмбер сразу решила произвести здесь некоторые изменения.

Ровно в час дня Сэмюэль с женой вошли в столовую, где их поджидали все члены семейства, находившиеся в доме и достаточно взрослые, чтобы прийти сюда. Почти тридцать человек стояли у огромного стола, в том числе несколько детей, которые, как правило, обедали в детской. Такие большие семьи были обычным явлением среди богатых представителей среднего класса, ибо младенцы не умирали так часто, как у бедняков, а женщины не удерживались от деторождения, как леди Уайтхолла и Ковент Гардена.

Теперь, когда Эмбер и Сэмюэль стояли в дверях комнаты, одна маленькая девочка громко спросила:

— Мама, это и есть та самая женщина?

Мать дала ей подзатыльник, да еще энергично встряхнула, чтобы та не устроила рев.

Сэмюэль не обратил внимания на эту неловкость и начал церемонию представления. Каждый, кого он называл, выходил вперед — мужчины кланялись, женщины делали реверанс — и чмокал в щеку. Дети смотрели на Эмбер во все глаза и неловко приседали. Несомненно, они уже получили от взрослых некоторое представление о новой миссис Дэнжерфилд.

Члены семейства были здоровые и красивые люди, пожалуй, только простое лицо Леттис являло исключение. Перед глазами Эмбер прошли все: старший сын Сэмюэль с женой и шестью детьми; следующий сын по старшинству Роберт, вдовец с двумя детьми; муж. Леттис Джон Бекфорд и их восемь детей; третий сын Джон, который, как и все старшие сыновья, принимал участие в делах отца, также жил в этом доме с женой и пятью детьми; дочь, жившая по соседству, тоже приехала со своими детьми; Джеймс с женой и двумя детьми; и еще трое младших детей — девочки пятнадцати и тринадцати лет и двенадцатилетний мальчик. Были у Сэмюэля и другие дети: один сын в путешествии за границей, другой учился в университете Грэйз Инн, третий — в Оксфорде, еще — дочка, которая жила в деревне, и другая — беременная в первый раз, отчего не смогла присутствовать на церемонии представления.

«Господи! — подумала Эмбер, — столько претендентов на одно наследство! И теперь — еще на одного больше».

Все члены семьи получили инструкцию называть Эмбер «мадам» — Сэмюэль не мог заставить себя назвать им ее имени. После этого в комнату проследовала вереница лакеев: они торжественно несли большие серебряные блюда, супницы и чаши, испускавшие восхитительные запахи изысканных кушаний и ароматного золотистого эля. Столовый зал отличался той же чопорной роскошью, что и другие комнаты. Стулья и кресла были обтянуты гобеленовой тканью; большой посудный шкаф из резного дуба был полон серебряных тарелок в таком количестве, что Эмбер внутренне ахнула; они пили из хрупких хрустальных бокалов и ели на серебре. И при этом великолепии все были облачены в скромные, неприглядные одежды черного, серого и темно-зеленого цвета с белыми воротниками и манжетами, — однообразные и жалкие, как воробьи. Эмбер ни на ком не заметила лент или кружев, накладных локонов, пудры или мушек. Поэтому в своем простом черном бархатном платье с белым кружевным воротником она чувствовала себя одетой экстравагантно — так оно и было.

Эмбер ожидала, что семья Дэнжерфилда отнесется к ней враждебно, и она не ошиблась в своих ожиданиях, ибо по законам города Лондона, третья часть состояния мужчины переходила в собственность его вдовы, а если она родила от мужа ребенка, а Эмбер надеялась на это, то сумма возрастала.

Но причина враждебности крылась не только в наследстве. Они невзлюбили ее прежде всего потому, что их отец женился на ней. Именно это казалось им причиной всех неприятностей и вызывало обиду, и едва ли она могла завоевать их любовь когда-нибудь. Как Эмбер ни старалась добиться их расположения, она оставалась чужой и чуждой для них во всех отношениях.

Ее красота в их глазах была слишком яркой, до неприличия вызывающей, даже когда она почти не пользовалась косметикой. Женщины семейства были твердо уверены, что Эмбер только притворяется дружелюбной и невинной, ибо они безошибочно угадали в ней ненасытную чувственность, хотя и не обсуждали этого между собой. У приличной женщины не должно быть такого кокетливого разреза глаз, ее тело не должно казаться обнаженным, даже будучи полностью одетым. Обитатели дома сумели выяснить, каково было имя новой хозяйки, и это стало для них еще одним ударом. Ведь у всех у них имена были вполне добропорядочные и старомодные, имена, вызывающие доверие: Кэтрин, Леттис, Филадельфия, Сьюзен.

Сама же Эмбер, несмотря на ее заверения, что ничего на свете она не желает больше, чем завоевать любовь его семьи, с самого начала совершила ряд поступков, вызвавших лишь осуждение и неприязнь окружающих.

Уже имея обширный гардероб, она, тем не менее, постоянно заказывала и покупала все новые и новые наряды: изысканные платья, накидки с меховой отделкой, дюжины шелковых чулок, веера, туфли, муфты и перчатки — десятками. Она несколько недель подряд могла появляться на людях, ежедневно меняя платья. Эмбер надевала свои драгоценности — изумруды, бриллианты, топазы и обращалась с ними так небрежно, будто это были простые стекляшки. Ее портрет в золотистом кружевном платье, с еле заметной улыбкой на губах, оказался в гостиной, на месте портрета Сэмюэля с его первой женой. В спальне, где родились многие из домочадцев, была заменена мебель, на окнах повешены яркие алые занавеси, такие же украсили полог кровати; старый камин убрали и заменили новым из черного генуэзского мрамора; вместо респектабельного английского дуба повсюду появились венецианские зеркала, ост-индская лаковая мебель и восточные ширмы.

И даже это могли бы ей простить, если бы не явная и непристойная влюбленность их отца. Выйдя замуж за Сэмюэля, Эмбер стала применять многочисленные средства для поддержания его страсти, к которым не решалась прибегать во время ухаживания. Она знала, что ее власть над ним заключена главным образом в ее молодости, красоте и желанности — тех качествах, которые отсутствовали у первой жены и которые считались присущими любовнице, а не законной жене. И решив завести ребенка, чтобы еще крепче привязать его к себе, она всеми способами потворствовала разжиганию его похоти. Сэмюэль забросил ради нее свою работу, сильно похудел и, хотя старался изо всех сил скрыть это перед домашними, глаза выдавали его страстную.влюбленность в жену. Они понимали все это, понимали больше, чем решились бы сказать, и их ненависть росла.

Они считали, что такая страсть в его возрасте не только отвратительна сама по себе, но и предательски оскверняет память их матери. Это оставалось непостижимым как для мужчин, так и для женщин, чтобы Сэмюэль, такой тихий и замкнутый, столь много и усердно трудившийся и никогда не интересовавшийся ни хорошенькими женщинами, ни какими-либо развлечениями, внезапно изменил своему образу жизни и привычкам.

Но именно Леттис больше, чем кто-либо иной, возненавидела Эмбер. Она считала, что само присутствие такой женщины в их доме является позором для семьи, ибо эта чуть ли не двадцатилетняя девица не могла быть чем-то иным, кроме как любовницей шестидесятилетнего мужчины.

— Эта женщина, — прошептала она однажды на ухо Бобу и молодому Сэму, когда они трое стояли на нижней ступеньке лестницы и смотрели, как Эмбер, потряхивая локонами, легко и весело взбежала по ступенями, приподняв юбки, отчего обнажились ножки в зеленых шелковых чулках, — конечно же, неприличная! И я уверена, что она красится!

Между собой они говорили про Эмбер то, что не решались произнести при ней, а остальные все тоже прекрасно понимали, но не обсуждали вслух.

К ним подошел двадцатилетний Генри, студент Грэйз Инн и тоже поглядел на Эмбер. Он был настолько моложе остальных, что его доля в наследстве была бы совсем небольшая, по этой причине у него не было предубеждения к Эмбер.

— Если бы она не была такой яркой красавицей, тебе было бы легче, да, Леттис? — пошутил он.

— Красавицей?! — возмущенно напустилась на него Леттис. — Любая стала бы красавицей, если бы нарумянилась так, как она, если бы обвесила себя лентами, наклеила мушки и всякое такое!

Генри пожал плечами, обернулся к сестре:

— Жаль, что не все женщины так делают, раз все так просто.

— Разрази тебя гром, Генри! Ты нахватался этих мыслей в театре!

— Вовсе нет, Леттис! — покраснел он. — Я никогда не был в театре, и ты это прекрасно знаешь!

Леттис бросила скептический взгляд, а двое других братьев расхохотались. Генри покраснел еще больше, поспешно отвернулся и ушел, а Леттис вздохнула и направилась в кухню продолжать свою работу. Ведь Эмбер не делала никаких попыток заняться хозяйством, и хотя Леттис желала приобщить Эмбер к домашним делам, Сэмюэль попросил ее продолжать управление домом, и та не могла отказать отцу. Вести хозяйство огромного дома, где проживало тридцать пять детей и взрослых, а еще служило почти сто пятьдесят слуг, — было весьма нелегким делом.

В верхних комнатах Эмбер надела плащ накинула капюшон на голову и уложила в муфту маску из черного бархата. Глаза ее возбужденно блестели.

— Послушайте меня, мэм, — говорила Нэн, помогая собираться хозяйке и протестующе встряхивая головой в рыжих кудряшках, — уверена, вы очень глупо поступаете.

— Чепуха, Нэн! — заявила Эмбер, натягивая длинные до локтя кружевные перчатки. — Меня никто не узнает в маске!

— Ну, а если узнают, мэм? Ведь тогда все погибнет, и ради чего?

Эмбер сморщила носик и потрепала Нэн по щеке.

— Если меня будут спрашивать, я отправилась в Чейндж. И вернусь часам к трем.

Она вышла из комнаты и спустилась по узкой винтовой лестнице на задний дворик, где ее ожидала большая карета. Эмбер быстро уселась, и экипаж, тронулся со двора, потом свернул на Картер Лейн. Эмбер оставила себе в услужении Темпеста и Иеремию, которые возили ее, куда она хотела.

Наконец карета остановилась. Эмбер надела на лицо маску, вышла, перешла улицу и свернула в переулок, оттуда через оживленный двор пробралась к заднему подъезду Королевского театра. Оглянувшись, она прошла к двери в гримерную. Там, как всегда, было полно полуголых актрис и щегольски одетых поклонников, большинство из которых по новой моде носили парики.

Секунду никто не замечал ее прихода, потом к ней обернулась Бэк Маршалл:

— Что вам угодно, мадам?

С торжествующим смехом Эмбер сняла маску и скинула капюшон. Женщины взвизгнули от удивления и восторга. К Эмбер подошла поздороваться Скроггз. Ее старое некрасивое лицо сморщилось в приветственной улыбке. Эмбер обняла ее за плечи.

— Господь всевышний, миссис Сент-Клер! Где же вы были? Вы только посмотрите на нее! — заверещала она. — Я же говорила, что она вернется!

— Ну вот я и пришла. Вот тебе гинея, Скроггз, старая выпивоха, тебе хватит этого, чтобы неделю ходить под градусом.

Сразу же Эмбер окружили актрисы, осыпали поцелуями и забросали вопросами. Все говорили одновременно, а поклонники стали уверять, что просто умирали от тоски без нее. Прошел слух, будто Эмбер уехала в деревню рожать ребенка, что она умерла от лихорадки, что она уплыла в Америку, но когда Эмбер объявила, что вышла замуж за старого богатого купца — она не назвала его имени, — это произвело сильное впечатление. Мужчины-актеры узнали о ее приходе в театр и тоже явились в гримерную, каждый поцеловал ее, внимательно оглядел наряды и украшения, поинтересовался, сколько денег она унаследует и не забеременела ли.

Впервые за четыре прошедших месяца Эмбер чувствовала себя среди своих. В доме Дэнжерфилдов ее не оставляло ощущение, что она делает или говорит что-то не то. Но еще больше ее мучило желание сбросить с себя эту маску милой наивности, ввернуть какое-нибудь нахальное словцо, подмигнуть лакею, в общем, шокировать их всех.

И тут неожиданно она заметила лицо, которое узнала не сразу из-за совершенно неподходящего окружения. Она схватила маску и надела, опустила на голову капюшон и стала торопливо прощаться. Ибо через комнату, разговаривая с одной из новых молодых актрис, шел Генри Дэнжерфилд. Уже через минуту Эмбер оказалась у выхода в плохо освещенном коридоре, но не успела она сделать и нескольких шагов по лестнице, как почувствовала, что к ней подошли сзади.

— Прошу прощения, мадам…

У Эмбер екнуло сердце, она остановилась, но лишь на мгновение, потом двинулась снова.

— Я не знаю вас, сэр! — резко ответила она, изменив голос на октаву выше.

— Но я — Генри Дэнжерфилд, и вы мне…

— Меня зовут Энн Сент-Мишель, сэр. Я путешествую одна!

— Прошу прощения, мадам…

К ее великому облегчению, Генри отстал, и, выйдя на улицу, Эмбер оглянулась: молодого человека не было видно. Но она все же не села в карету, а прошла мимо и шепнула Темпесту:

— Встреть меня на углу Мэйпол.

Встревоженная и обеспокоенная, Эмбер до конца дня оставалась в своей комнате. Она ходила взад-вперед, десятки раз выглядывала из окон, нервно теребя руки, снова и снова спрашивала Нэн, почему Сэмюэль задерживается. Нэн не говорила, что знает о случившемся, но по ее виду об этом можно было догадаться.

В конце дня, когда Сэмюэль вернулся домой, он поздоровался с женой, как всегда, приветливо, улыбнулся и поцеловал. Эмбер, одетая только в халат, прижалась к его груди.

— О Сэмюэль! Где ты был так долго! Я вся извелась!

Он улыбнулся, обернулся, не смотрит ли Нэн, и просунул руку под халат Эмбер.

— Прости, дорогая. Приехал один джентльмен, и мы проговорили с ним дольше, чем я предполагал.

Он наклонился, чтобы снова поцеловать ее, и Эмбер за его спиной дала знак Нэн выйти из комнаты.

Сначала Эмбер решила оставаться в своей комнате и не спускаться на ужин, но потом передумала. Если Генри узнал ее, то скажет об этом завтра, а даже если и сегодня — ведь не может она вечно прятаться.

Но ужин прошел обычно, а после, как было заведено, они отправились в одну из маленьких гостиных посидеть час-другой перед сном. Эмбер снова забеспокоилась, хотела под предлогом головной боли подняться в спальню, взяв с собой Сэмюэля, но снова передумала. Если Генри подозревает ее и она не уйдет, то он подумает, что обознался.

Леттис со Сьюзен, Филадельфией и Кэтрин, сидя у камина, тихо беседовали и вязали кружева. Младшие дети затеяли игру в жмурки. Сэмюэль играл в шахматы с двенадцатилетним Майклом, их турнир длился уже несколько вечеров подряд, а Генри пододвинул стул поближе и внимательно наблюдал за игрой. Старшие братья курили трубки, обсуждая свои дела, отношения с голландцами и критиковали правительство. Эмбер понемногу стала успокаиваться. Она сидела в кресле и разговаривала с Джемаймой, самой хорошенькой из миловидных детей Дэнжерфилдов.

Пятнадцатилетняя Джемайма была единственной подругой Эмбер в этом доме. Джемайма всем сердцем восхищалась Эмбер. Слишком простодушная, она не затрудняла себя размышлениями о причинах нового брака отца, просто ей нравилась поселившаяся в доме женщина, которая выглядела, одевалась и вела себя именно так, как хотелось бы самой Джемайме. Она не могла понять враждебности к мадам со стороны старших братьев и сестер и часто рассказывала Эмбер то, что слышала о ней от старших. Однажды она сообщила, что Леттис, узнав, как преданно ухаживала мадам за отцом, заявила, что Эмбер сама сделала его больным, чтобы получить возможность выходить. Услышав это, Эмбер забеспокоилась, но к ее великому облегчению Джемайма добавила, что самый старший брат сказал на это Леттис, чтобы та не заходила слишком далеко в своей неуемной ревности. В конце концов, сказал он, эта женщина, возможно, имеет изъяны, но, конечно, не до такой степени.

Эмбер, у которой всегда устанавливались хорошие отношения с девушками либо очень молодыми, либо достаточно непривлекательными, Чтобы соперничать с ней, всячески поддерживала дружбу с Джемаймой. Она считала наивное восхищение Джемаймы и ее болтливость весьма удобными качествами, чтобы узнавать все о других членах семьи, кроме того, ее разговоры развлекали Эмбер и помогали скоротать долгие скучные дни. К тому же Эмбер доставляло удовольствие раздражать Леттис, ибо та не раз предупреждала Джемайму, чтобы она не общалась с мадам. Но Леттис уже не глава дома, и девушке нравилось не слушаться ее.

Джемайма была почти такого же роста, как и Эмбер, но более стройной и с менее округлыми формами. Волосы богатого каштанового цвета с медными блестящими прядями, нежная белая кожа, глаза голубые в окружении загибающихся черных ресниц. Живая, темпераментная, избалованная отцом и старшими братьями, она была упрямой, независимой, но привлекательной девушкой. Сейчас она сидела на табурете, сложив руки на коленях, и сияющими глазами смотрела на Эмбер, которая рассказывала, как однажды король стоял на коленях перед миледи Каслмэйн и просил у нее прощения.

Сьюзен поглядела на них с другого конца комнаты и многозначительно подняла брови.

— Как наша Джемайма любит мадам! Они просто неразлучная пара. Полагаю, тебе нужно быть настороже, Леттис: ведь Джемайма может научиться краситься.

Леттис бросила на нее сердитый взгляд, но та уже опустила глаза в вязанье и делала крошечные точные петельки. Надо сказать, что уже несколько лет, с тех пор, как Леттис вернулась в дом и взяла на себя управление хозяйством, между нею и женой старшего брата шла вражда. Две другие женщины, довольные, тихо улыбались. Они втайне радовались, что наконец-то нашелся кто-то, кто не захотел подчиняться Леттис. Но горькая досада от потери денег сделала новую жену отца общим врагом для всех, и это маленькое развлечение было несущественным.

— Впредь я буду очень осторожной, ибо девушка может научиться от нее не только этому, — спокойно ответила Леттис. — Например, носить платья с низким декольте и без шейного платка, — добавила Сьюзен.

— Боюсь, что гораздо худшему.

— А что же может быть хуже? — пошутила Сьюзен.

Но Катарина поняла, что Леттис знала что-то, о чем не хочет говорить им, и ее глаза загорелись в предвкушении скандала.

— Что ты о ней узнала, Леттис? Что она натворила?

Эти слова были сказаны таким тоном, что обе сестры мгновенно наклонились вперед.

— Ну, так что ты узнала, Леттис?

— Она совершила что-нибудь ужасное! — они не могли даже представить себе, что может быть ужасным.

Леттис вдела нитку в иголку.

— Об этом нельзя говорить при детях.

Филадельфия сразу же поднялась.

— Тогда я отошлю их спать.

— Филадельфия! — резко произнесла Леттис. — Я сама справлюсь с этим! Подождем, когда она начнет петь.

Дело в том, что после того, как детей отправляли в спальню и перед отходом ко сну, Эмбер каждый вечер пела песни. Сэмюэль поддержал такую традицию, и вечернее пение твердо вошло в привычку.

Почти целый час женщины беспокойно ерзали и шепотом просили Леттис поделиться новостью, но она оставалась неумолимой. Наконец Эмбер настроила гитару и спела маленькую грустную песню:

Как хорошо, когда удача Тебе сопутствует всегда, И год, и месяц дарят счастье — Не будешь грустной никогда. Когда же случай черной тенью За ночь одну или за час Погубит все — одни мученья Твоим уделом станут враз.

Когда песня закончилась, слушатели вежливо похлопали, все, кроме Джемаймы и Сэмюэля, — те были в восторге.

— Ах, как я хотела бы вот так научиться петь! — вскричала Джемайма.

А Сэмюэль подошел к Эмбер и поцеловал ей руку:

— Дорогая моя, я полагаю, у тебя самый красивый голос, какой я когда-либо слышал.

Эмбер поцеловала Джемайму в щечку, взяла Сэмюэля под руку и улыбнулась ему. Она держала в руках гитару, подарок Рекса Моргана, украшенную перевязью из многоцветных лент, которые он купил ей однажды в Чейндже. Эмбер испытывала облегчение, что день наконец окончился и она сможет подняться к себе наверх, где чувствовала себя более защищенной. «Никогда, — в сотый раз говорила она себе, — никогда я не буду больше такой дурой».

Леттис сидела в кресле, наклонившись вперед, напряженно стиснув руки, а Кэтрин нетерпеливо подтолкнула ее локтем. Вдруг в наступившей тишине раздался резкий и ясный голос Леттис:

— Нет ничего удивительного, что у мадам такой приятный голос.

Генри в другом конце комнаты заметно вздрогнул, и его юное лицо залилось краской. У Эмбер остановилось сердце, казалось, даже кровь в жилах замерла. Но Сэмюэль не слышал слов Леттис, и хотя Эмбер продолжала улыбаться ему, она страстно захотела зажать ему уши, вытолкать из комнаты, сделать что-нибудь, чтобы он ничего не узнал.

— Что ты имеешь в виду, Леттис? — спросила Сьюзен.

— Я имею в виду, что если женщина использует свой голос, чтобы зарабатывать себе на жизнь, он должен быть приятным.

— О чем ты говоришь, Леттис? — требовательно спросила Джемайма. — Мадам никогда не зарабатывала себе на жизнь, и ты об этом прекрасно знаешь!

Леттис встала, у нее горели щеки, она нервно прижала к бокам руки, сжатые в кулаки.

— Я думаю, тебе лучше отправиться в свою комнату, Джемайма.

Джемайма сразу же возмутилась и взглянула на Эмбер, взывая о помощи.

— Отправиться в свою комнату? Это еще почему? Что я такого сделала?

— Ничего не сделала, дорогая, — терпеливо произнесла Леттис, решив не допускать ссоры внутри семьи. — Просто то, что мне придется сказать, не для твоих ушей.

Джемайма сделала обиженную физиономию.

— Боже мой, Леттис! Ты считаешь меня маленькой? Если я достаточно взрослая, чтобы выдавать меня замуж за этого Джозефа Каттла, то я и достаточно большая, чтобы остаться здесь и услышать то, что ты собираешься сказать!

К этому моменту Сэмюэль понял, что между его дочерьми намечается ссора.

— В чем дело, Леттис? Мне кажется, Джемайма действительно взрослая девушка. И если тебе есть, что сказать, говори.

— Ну что ж, ладно, — она глубоко вздохнула. — Генри видел сегодня мадам в театре.

Выражение лица Сэмюэля не изменилось, а три девушки у камина были глубоко разочарованы, почти обмануты.

— Ну и что такого? — ответил Сэмюэль. — Положим, видел. Насколько я знаю, театр нынче поддерживают дамы высшего. общества.

— Ты не понял, отец. Он видел ее в гримерной, — она остановилась на секунду, наблюдая, как меняется лицо Сэмюэля. Она уже сожалела, что ее ненависть и ревность принудили ее к этому страшному обвинению, она начала понимать, что обвинение приносит отцу боль, и никому от этого лучше не станет. А у Генри был вид, будто его неожиданно ударил сам дьявол, а потом исчез в облаке дыма. Уже не столь громким голосом Леттис закончила то, что начала:

— Она находилась в гримерной потому, что раньше сама была актрисой.

Из уст всех присутствовавших вырвался испуганный вздох, у всех, кроме Эмбер. Она стояла совершенно неподвижно и глядела Леттис прямо в глаза. На мгновение лицо Эмбер исказилось дикой и угрожающей ненавистью, но это выражение так же быстро исчезло, его никто даже не заметил. Ресницы опустились долу. Эмбер стала выглядеть не более опасной, чем раскаивающийся ребенок, застигнутый врасплох с банкой варенья в руках.

Но Сьюзен уколола палец, Кэтрин уронила шитье на пол. Джемайма невольно вскочила на ноги. Братья мгновенно поняли, что происходит не просто очередная женская свара, и их ленивое безразличие как ветром сдуло. Сэмюэль, казавшийся последние недели гораздо моложе и счастливее, чем все предыдущие годы, внезапно снова превратился в старика. Леттис сильно пожалела, что была такой дурой, выложив ему все это.

Секунду Сэмюэль стоял, глядя перед собой, потом поднял голову и встретился глазами с Эмбер.

— Ведь это неправда, да?

Она ответила ему тихо, так тихо, что как ни прислушивались все, находившиеся в комнате, они не разобрали слов.

— Да, Сэмюэль, это правда. Но если ты позволишь рассказать мне, я скажу, почему мне пришлось так поступить. Пожалуйста, Сэмюэль!

Долгое мгновение они смотрели друг на друга. Эмбер с мольбой в глазах, Сэмюэль — будто желая увидеть что-то, что раньше он не пытался разглядеть. Потом он гордо поднял голову, и, взявшись за руки, они вышли из комнаты. Мгновение была полная тишина, потом Леттис бросилась к своему мужу и горько разрыдалась.

Глава двадцать седьмая

О театральной карьере Эмбер в присутствии Сэмюэля Дэнжерфилда больше никто никогда не упоминал.

На следующее утро после сенсационного разоблачения Леттис он вызвал дочь к себе в кабинет и сказал, что получил полное и удовлетворительное объяснение по этому поводу и что не считает нужным доводить это объяснение до всех членов семьи, более того, требует, чтобы вопрос не обсуждали ни в семье, ни с посторонними. От Генри же потребовали, чтобы он либо прекратил посещения театра, либо оставил этот дом. И все пошло по-прежнему.

В первый раз Эмбер явилась на обед такой же сдержанной и естественной, как всегда, будто никто из присутствовавших не знал, кто она на самом деле. Ее невозмутимость все сочли наглой и вызывающей. Ей не могли простить, что она не ходила, опустив голову, и что краска стыда не заливала ее лицо.

Эмбер знала, что они о ней думают, но ее это мало заботило. По крайней мере, Сэмюэль был совершенно убежден, что Эмбер ни в чем не виновата, что она жертва тяжелой судьбы, вынудившей ее оказаться в неподходящей компании актрис, и что за несколько месяцев пребывания на сцене она не опозорила себя ни физически, ни нравственно. Его влюбленность в Эмбер была столь велика, его доверие столь полным, что никто не осмеливался осуждать Эмбер в его присутствии даже намеком. И все семейство в силу фамильной гордости и из любви к отцу было вынуждено защищать Эмбер от мнения посторонних. Ибо сплетни неизбежно просочились наружу, — что, мол, старый Сэмюэль Дэнжерфилд женился на актрисе, да еще актрисе с дурной репутацией, — и члены семьи вынуждены были защищать ее, да столь убежденно, что Эмбер стали принимать в домах самых строгих и чопорных аристократов Лондона.

Но если все в семействе были шокированы и оскорблены родством с бывшей актрисой, хотя и проистекавшему из-за женитьбы отца, то одна из них считала все происшедшее самым волнующим и захватывающим, что только могло случиться на свете. Это бььла Джемайма. Она часами уговаривала Эмбер рассказать о театре, о том, что говорили джентльмены, как выглядела миледи Каслмэйн, когда сидела в королевской ложе, какое ощущение, когда стоишь на сцене и на тебя глядят сотни людей. Она хотела знать, правда ли, как заявила Леттис, что актрисы — уличные женщины. Джемайма не знала точно, что такое уличная женщина, но это звучало для нее очень заманчиво.

Эмбер отвечала на вопросы, но лишь частично. Она говорила своей приемной дочери только о светлой и радостной стороне жизни актрисы в Королевском театре и о дворе его величества; она опускала то многое, что слишком хорошо знала по своему опыту. Для Джемаймы прекрасные джентльмены и леди казались прекрасными уже только потому, что были роскошно одеты, умели элегантно вести себя и обладали титулами, Эмбер не хотела разочаровывать девушку.

В довершение всего Джемайма начала подражать Эмбер.

Декольте ее платьев стали глубже, губы ярче, она начала душиться апельсиновой туалетной водой, завивать волосы так, что по бокам свисали густые блестящие локоны, а сзади волосы поднимала вверх и переплетала лентами. Эмбер из чистого злорадства поощряла это. Она подарила ей флакон духов, баночку помады, коробочку душистой пудры, гребни для зачесывания волос вверх. И, наконец, Джемайма приклеила две-три мушки из черной тафты.

— Побойся Бога, Джемайма! — возмущенно вскричала Леттис, когда однажды Джемайма спустилась к обеду в атласном платье с большими пышными рукавами, с обнаженными плечами и слишком сильно открытой грудью. — Ты становишься похожей на девку!

— Неправда, Леттис, — с жаром запротестовала Джемайма, — я становлюсь похожей на леди!

— Не думала я, что доживу до того дня, когда моя собственная сестра начнет краситься!

Но Сэм обнял Джемайму за узкую талию, затянутую шнуровкой, и сказал:

— Оставь ее в покое, Леттис. Ну что из того, что она приклеила пару мушек? Ведь она хороша, как картинка.

— Но ты ведь знаешь, у кого она всему этому научилась, — она бросила на Сэма негодующий и презрительный взгляд, полный отвращения.

Джемайма вскочила на ноги, готовая яростно защитить свою мачеху.

— Если ты подозреваешь, что я научилась этому у мадам, то так оно и есть! И я не советую тебе так говорить о ней, не дай Бог, об этом узнает папа!

Леттис вздохнула и покачала головой.

— До чего же мы, Дэнжерфилды, дошли. Когда мнение какой-то актрисы…

— Что ты хочешь этим сказать — «какой-то актрисы», Леттис? — вскричала Джемайма. — Она не какая-то! Она — светская дама! Более высоких кровей, чем Дэнжерфилды, вот что я тебе скажу! Но ее отец — он был потомственным дворянином — имей это в виду — выгнал ее из дома, когда она вышла замуж за мужчину, которого ее отец не любил! А когда муж умер, она осталась без копейки в кармане. Том Киллигру увидел ее однажды на улице и пригласил играть в театре, и она пошла, чтобы не умереть с голоду! Но как только отец мужа умер и оставил ей наследство, она бросила сцену и отправилась в Танбридж Уэллз, где намеревалась жить тихой, добропорядочной жизнью! А почему… почему вы оба глупо ухмыляетесь, а?

Сэм мгновенно стал серьезным, ибо ему казалось, что Джемайме будет не так больно, если она решит, что дружит с женщиной порядочной и благородной, а не такой, какая она есть на самом деле.

— Эту историю она и рассказала отцу?

— Да, именно! Ты веришь, Сэм, веришь? О Леттис! Меня от тебя просто тошнит!

Она резко повернулась, взметнув юбками, и бросилась вверх по лестнице. Посмотрев ей вслед, Леттис заметила, что, кроме всего прочего, Джемайма стала носить зеленые шелковые чулки. Сэм и Леттис переглянулись.

— Думаешь, он поверил этой сказочке? — спросил наконец Сэм.

Леттис вздохнула.

— Думаю, что поверил. И если он решит, что мы не поверили… нет, он просто не должен узнать об этом. Я не пойму, что с ним случилось, почему он так изменился, но что-то с ним произошло, и мы должны скрывать свои чувства и мысли ради его же блага. Ведь мы по-прежнему любим его, даже если… если… — Она быстро отвернулась и ушла, хотя Сэм сочувственно сжал ей руку. В этот момент в комнату вошли Сэмюэль и Эмбер. Торжествующая Джемайма шла под руку со своей мачехой.

К июню Эмбер все еще не забеременела, и это стало ее сильно беспокоить, ибо Сэмюэль, как она знала, очень хотел ребенка, в основном потому, что, как подозревала Эмбер, ему нужно было как-то оправдать свой брак в глазах семьи. Эмбер и сама желала ребенка. Сэмюэль уже переписал свое завещание, по которому ей переходила третья часть всего состояния, но Эмбер решила, что ребенок может вынудить его дать ей еще больше. Если принять во внимание, что первая жена родила ему восемнадцать младенцев, Сэмюэль стал до смешного сентиментально относиться к маленьким детям. Постоянно чувствуя враждебность членов семьи Дэнжерфилдов, Эмбер надеялась, что ребенок защитит ее лучше, чем кто-либо.

Закутавшись в плащ и надев маску, Эмбер обошла чуть не половину всех повитух, знахарок и врачевателей Лондона, спрашивая их совета. У Эмбер была шкатулка со специальными мазями, бальзамами и травами, и натирание этими снадобьями занимало у нее немало времени. Пища Сэмюэля включала огромное количество устриц, яиц, зернистой икры и специального «сладкого мяса» для прибавления мужской силы, но факт оставался фактом — Эмбер не беременела. Наконец она отправилась к астрологу, чтобы тот прочитал ее звезды, и приободрилась, когда он сказал ей, что она скоро зачнет.

Как-то раз жарким июньским днем они с Джемаймой возвращались из магазинов Чейнджа и зашли в комнаты Эмбер выпить молочного пунша со льдом. На улице было очень пыльно сновала шумная толпа, а в доме летало так много мух, что хотя Теней усердно бил их хлопушкой, мухи все равно жужжали повсюду. Эмбер отбросила в сторону веер и перчатки и уселась на диван, сразу же начав расшнуровывать корсаж платья.

Джемайму больше интересовало приключение, которое она только что пережила, а не жара и мухи. Дело было в том, что два очень шикарных и симпатичных джентльмена остановили ее мачеху на верхней галерее Чейнджа и один из них попросил Эмбер представить его «этой очаровательной голубоглазой красотке», имея в виду Джемайму. Потом он поклонился, чмокнул ее в щечку, пригласив покататься по Гайд-парку и выпить прохладительного.

— Подумать только! — восторженно вскричала Джемайма. — Мистер Сидней заявил, что после встречи со мной день показался ему еще более жарким! — Джемайма развеселилась и отпила из стакана. — Клянусь всеми святыми, никогда я не видела таких красивых джентльменов, во всяком случае, давно не видела. А тот, другой, он что, любовник миледи Каслмэйн? Я говорю о полковнике Гамильтоне. — Ей чрезвычайно льстило, что на нее с восторгом смотрел мужчина, которого любила ее милость. Известность Барбары достигла таких высот, что она превратилась в живой миф, о котором слышали даже невинные и отгороженные от мира существа, как Джемайма.

— Ну, это сплетни, — лениво отозвалась Эмбер.

— Конечно, вы были правы, сказав этим джентльменам, что мы не можем пойти с ними, и все-таки они такие благородные, с такими блестящими манерами. Уверена, нам было бы очень весело с ними.

Эмбер обменялась многозначительным взглядом с Нэн, стоявшей за спиной Джемаймы.

— Несомненно, — согласилась она и встала, чтобы раздеться. Дэнжерфилды много развлекались, гораздо больше, чем когда-либо. Сэмюэль жаждал продемонстрировать всем свою молодую очаровательную жену, поэтому главным занятием Эмбер стало переодевание из одного красивого платья в другое, не менее шикарное.

— Вы знаете, — сказала Джемайма, не глядя на свою мачеху, а сосредоточившись на своем отражении в зеркале, — мне кажется, неплохо было бы иметь возлюбленного, если он, конечно, джентльмен. Терпеть не могу молодых людей из простого народа! Ведь у всех придворных дам есть любовники, да?

— Ну, полагаю, у некоторых есть. Но, честно говоря, Джемайма, я думаю, что Леттис не понравились бы такие разговоры.

— А мне все равно, понравится это Леттис или нет! Что она вообще понимает в подобных вещах? Единственный мужчина, которого она знала, был Джон Бекфорд — и она вышла за него замуж! Но вы-то другая. Вы все знаете, и я могу разговаривать с вами, потому что вы не скажете, будто я распущенная. Мужья всегда такие зануды, похоже, что джентльмены никогда не женятся, да?

— Нет, не женятся, пока в состоянии раздобыть себе… пока могут не жениться, — вовремя поправилась Эмбер.

— А почему? Почему они не женятся?

— Ну, — Эмбер натянула на себя платье, — они говорят, что, женившись, потеряют репутацию разумных мужчин. Ну, ладно, Джемайма, ведь ты не всерьез об этом спрашиваешь. Мне кажется, ты собиралась выйти замуж за Джозефа Каттла.

Джемайма рассердилась.

— Джозефа Каттла! Да вы бы только видели его! Не помните? Он был здесь в среду на прошлой неделе. У него зубы торчат, ноги худосочные и по всему лицу прыщи! Я ненавижу его! И никогда не выйду за него! И мне чихать, что они все говорят! Не выйду ни за что!

— Ну что ты… — примиряюще произнесла Эмбер. — Я не думаю, что твой отец станет заставлять тебя выходить замуж за человека, которого ты не любишь.

— Он говорит, я должна выйти за него! Они давно об этом сговорились, несколько лет назад. Но, Боже мой, я не хочу этого! Эмбер! — неожиданно вскричала она и упала перед ней на колени.

Эмбер в этот момент сидела перед туалетным столиком и гладила мурлыкающего большого пестрого кота.

— Папа сделает все, что вы скажете! Заставьте его пообещать, что он не станет принуждать меня выходить замуж за Джозефа Каттла, прошу вас! Вы скажете ему, скажете, Эмбер?

— О Джемайма, — протестующе заговорила Эмбер, — ну зачем ты говоришь такие вещи! Твой отец не станет делать того, что я скажу ему, дело обстоит совсем не так. — Она знала, что Сэмюэль не хотел бы, чтобы его семья считала, будто он под каблуком у жены. — Но я поговорю с ним о тебе…

— О, если бы вы только поговорили! Потому что я не выйду за него! Я просто не могу! Я… Знаете что я вам скажу, Эмбер? Я влюблена!

Эмбер изобразила положенное в таких случаях удивление и восхищение и задала ожидаемый вопрос:

— Как замечательно. Он красивый?

— О!.. — Джемайма задохнулась от волнения. — Самый красивый мужчина, какого только можно себе представить! Высокий, с черными волосами, а глаза — ой, я забыла какого они цвета, но когда он смотрит на меня, у меня вот здесь все замирает. О Эмбер, он чудесный! В нем есть все, что мне нравится!

— Ого! И где можно увидеть это чудо? — спросила Эмбер.

— Его нет здесь, в Лондоне. Во всяком случае сейчас, но я надеюсь, он скоро вернется. Я жду его уже тринадцать месяцев и одну неделю, и пока он не вернется, я никогда и никого не полюблю.

Эмбер стало интересно, ибо влюбленность Джемаймы казалась ей совершенно детской. Ведь она не представляет себе, что такое любовь, ее опыт ограничивался наивными поцелуями и странными ощущениями.

— Ну что ж, Джемайма, надеюсь, он скоро вернется к тебе. А он-то знает, что ты его ждешь?

— Нет, не знает. Сомневаюсь, что он вообще знает о моем существовании. Я видела его всего дважды — он приходил сюда однажды на ужин, а в другой раз я ходила с Сэмом и Бобом смотреть на его корабли, как раз перед тем, как он отплыл в Америку.

— Отплыл в Америку? Кто этот человек? Как его имя?

Джемайма удивленно взглянула на Эмбер.

— Если я вам скажу, обещаетесь никому не говорить? Иначе они будут смеяться надо мной. Он благородный джентльмен — лорд Карлтон. О! В чем дело? Вы что, знаете его?

Будто ледяной водой плеснули в лицо Эмбер. И она рассердилась, потому что испугалась. «Но чего пугаться? — подумала она с раздражением на свою несдержанность. — Эта девчушка не может ничего значить для него, она совсем ребенок. К тому же она и наполовину не так хороша, как я. А если нет?» Эмбер быстро взглянула на приемную дочь, которая стала теперь угрозой ее счастью. «Не будь такой дурой! — велела она себе. — Хочешь, чтобы она догадалась?»

Прошло несколько секунд, прежде чем Эмбер смогла ответить небрежным тоном:

— Мне кажется, я видела его как-то раз в театре. Но как получилось, что ты оказалась в обществе лорда и посещала его корабли?

— У него были какие-то дела с отцом, не знаю, что именно.

Эмбер подняла брови:

— Сэмюэль имеет дела с пиратом?

— Но он вовсе не пират! Он занимается каперскими экспедициями. Мы должны быть благодарны ему, — если бы не каперство, то Англия не оставалась бы владычицей морей, королевский флот с этим не справился бы.

— Ты рассуждаешь, как купец, Джемайма, — сказала Эмбер ядовито, но тут же остановила себя. — Что ж, — она заставила себя улыбнуться, — ты влюбилась в благородного дворянина. Теперь и я ради тебя стану надеяться на его скорое возвращение в Англию.

— О, как я этого желаю! Я бы все отдала, чтобы только увидеть его еще раз! Знаете… — она неожиданно засмущалась, — в прошлый праздник Хэллоуин[32] мы с Энн и Джейн испекли гадальный пирожок. Энн в тот вечер загадала на Уильяма Тупени, и вот теперь она вышла за него замуж! А я загадала на лорда Карлтона! О Эмбер, думаете, он мог бы в меня влюбиться? Он мог бы когда-нибудь жениться на мне?

— Почему бы нет! — резко ответила Эмбер. — Надо только иметь достаточно большое приданое! — Как только она произнесла эти слова, злость на себя охватила ее, поэтому она быстро добавила. — Мужчины всегда думают об этом, имей в виду:

Меньше, чем через час, она нарушила обещание, данное Джемайме: пришел Сэмюэль, и она не могла не поддаться искушению заговорить с ним о Брюсе, хотя начала разговор невинно:

— Сегодня в Чейндже говорили, что голландцы уверили его величество, будто их корабли только для защиты рыбаков, и что король рассердился, они, мол, думают, он такой глупый, чтобы поверить в это.

Сэмюэль переодевался в домашнее, он рассмеялся:

— Какая глупая выдумка! Голландский флот имеет только одну цель — изгнать Англию с морских просторов. Они захватывают наши корабли, странно, что ты проявляешь интерес к моим семейным делам.

Эмбер скромно улыбнулась.

Джозеф Каттл был среди гостей, собравшихся в тот вечер в их доме, и хотя Эмбер встречала его раньше, он не запомнился ей. Это был высокий неуклюжий парень лет восемнадцати, и его лицо казалось каким-то незаконченным. Он вел себя неловко и растерянно, словно в любой момент готов убежать и спрятаться от всех. Смешно было представить себе изящную, живую и искрометную Джемайму женой этого неотесанного и грубого существа.

Эмбер отыскала его среди гостей, чтобы поговорить. Сначала он не знал, куда деваться от смущения, но потом онa сумела его так расположить, что Джозеф начал чувствовать себя увереннее и признался в своих тревогах, прося у Эмбер помощи. Она пообещала, а также намекнула, что Джемайма любит его больше, чем ему кажется, и что только застенчивость не позволяет ей проявить эти чувства. При разговоре Эмбер однажды заметила на себе взгляд Джемаймы — удивленный, обиженный и обвиняющий. Вскоре после этого Джемайма, сославшись на головную боль, оставила гостей и поднялась наверх в свои комнаты.

На следующее утро она ворвалась в комнату Эмбер, когда та дремала, погрузившись в пуховую перину и накинув на голову атласное покрывало. Она наслаждалась, как часто делала в полудреме, чувственными воспоминаниями о Брюсе Карлтоне. Она давно уже простила ему смерть капитана Моргана и не сомневалась, что и он простил ее. И теперь, после того, как Джемайма заговорила о нем, Карлтон стал ей ближе, чем раньше, и, возможно, она скоро увидится с ним. Внезапное вторжение Джемаймы грубо вырвало ее из столь сладких мечтаний.

— Господи Боже мой, Джемайма! Что стряслось? — она приподнялась на постели.

— Эмбер! Как вы могли вчера вечером так мило общаться с этим несносным Джозефом Каттлом!

— Я вовсе не считаю его несносным, Джемайма. Он хороший и добросердечный молодой человек, и он просто обожает тебя.

— Мне это безразлично! Он урод и дурак… и я ненавижу его! Ведь вы обещали помочь мне! — и Джемайма начала плакать.

— Не надо расстраиваться, Джемайма, — сердито сказала Эмбер. — Я помогу тебе, если смогу. Но отец просил поговорить с Каттлом, ведь я не могла отказать ему, верно?

— Могли, если бы захотели! — настаивала Джемайма, вытирая слезы. — Леттис уверяет, что вы можете заставить его сделать все, что захотите, что он у вас, как ручная обезьянка!

Эмбер еле сдержала смех, но ответила строгим голосом:

— Леттис ошибается! Тебе лучше бы не повторять такие слова, Джемайма! И успокойся, пожалуйста, я помогу тебе во всем, что мне удастся.

Теперь Джемайма уже улыбалась, слезы мгновенно высохли, не оставив следов на щеках.

— О, благодарю вас! Я знала, что вы не будете против меня! А когда вернется лорд Карлтон, тогда вы поможете мне, верно?

— Да, Джемайма, конечно. Во всем помогу.

Эмбер пересекла двор, чтобы сесть в карету, но неожиданно остановилась: она увидела у дома другую карету — Элмсбери, а поскольку было маловероятно, что граф связан торговыми делами с Сэмюэлем, то, значит, вернулся Брюс. Он здесь, в этот самый момент! Здесь в доме с Сэмюэлем!

Мгновение Эмбер стояла, как пораженная громом, потом, не говоря ни слова, повернулась и бросилась назад через двор. Она бывала в конторе Сэмюэля не более трех-четырех раз. Люди, работавшие там, смотрели на нее с удивлением и любопытством, когда Эмбер шествовала между столами в личный кабинет хозяина. Не остановившись ни на миг, чтобы подумать, что она скажет и что сделает, или хотя бы собраться с мыслями, Эмбер распахнула дверь.

Большая комната была красиво обставлена резными дубовыми столами и креслами, на окнах висели богатые бархатные шторы, стены украшали панели, в медных подсвечниках горело множество свечей. Сэмюэль и лорд Карлтон стояли у большой карты, изображавшей Новый Мир. Сэмюэль — лицом к Эмбер, а Карлтон — спиной. Он был в камзоле, сшитом по новой моде, типа церковной рясы из темно-зеленого бархата, расшитого золотым орнаментом. Камзол доходил до колен, на талии красовалась широкая атласная перевязь, на боку свисала шпага, а голову покрывала широкополая шляпа. Брюс был впарике, который, впрочем, мало чем отличался от его собственных волос — только щеголи носили длинные, экстравагантно завитые парики.

Даже со спины он выглядел иначе, не так, как другие мужчины, и сердце Эмбер забилось так отчаянно, что она чуть не задохнулась. «Я сейчас упаду в обморок! — подумала она в ужасе. — Я сделаю что-нибудь ужасное и выдам себя с головой!»

— О, извини, Сэмюэль, — произнесла она, неподвижно стоя в дверях. — Я думала, ты здесь один.

— Входи же, моя дорогая. Познакомься с лордом Карлтоном, о котором я говорил тебе. Милорд, позвольте представить вам мою жену!

Брюс обернулся, поглядел на нее, и в его глазах появились сначала удивление, потом ирония. «Ты, казалось, говорил его взгляд, подумать только, ты, и никто другой. Ты вышла замуж за респектабельного старого и богатого купца». И еще Эмбер заметила, что Брюс не забыл об их последнем тяжелом прощании.

Карлтон снял шляпу и церемонно поклонился ей:

— Ваш покорный слуга, мадам.

Лорд Карлтон только что вернулся со своим флотом из Америки, да, у него уже несколько кораблей, — добавил Сэмюэль с улыбкой, ибо купцы очень гордились каперами и испытывали к ним признательность.

— Это прекрасно, — нервно произнесла Эмбер. Ей казалось, что сейчас она рассыплется на мелкие кусочки, вся от головы до пят, просто рухнет здесь на пол. — Я зашла сказать тебе, Сэмюэль, — быстро заговорила она, — что не смогу быть дома к обеду. Мне надо нанести визит. — Она бросила на Карлтона быстрый неопределенный взгляд. — Почему бы вам не поужинать у нас сегодня вечером, лорд Карлтон? Я уверена, что вы могли бы порассказать много интересного о ваших приключениях на море.

Он снова с улыбкой поклонился ей.

— Боюсь, что морские приключения не слишком интересны для дам, но я приду с удовольствием, миссис Дэнжерфилд, благодарю вас.

Эмбер улыбнулась обоим мужчинам, присела в реверансе и вышла из комнаты под шорох своих юбок из тафты. За ней с шумом захлопнулась дверь. Эмбер выбежала из конторы, пробежала через двор к карете: она боялась, что у нее подкосятся ноги от пережитого волнения. Она вскочила в карету, уселась и закрыла глаза.

Нэн взволнованно взяла ее за руку:

— Он здесь, мэм?

— Да, он здесь, — слабо прошептала она. Полчаса спустя Эмбер была в доме Элмсбери, и Эмили радостно приветствовала ее. Они вместе поднялись в детскую.

— Как это мило, что вы зашли! Мы в городе меньше двух недель и старались найти вас в театре, но единственное, что там могли сказать, — вы вышли замуж, но никто не знал, где вы живете. К нам приехал лорд Карлтон…

— Да, я знаю. Я только что видела его в конторе моего мужа. Как вы думаете, он вернется сюда на обед?

— Не знаю. Мне кажется, они с Джоном собирались встретиться с кем-то в час дня.

Они вошли в детскую, когда дети ели кашу. Встреча с сыном, которого Эмбер не видела с сентября прошлого года, немного уменьшила ее огорчение от того, что она может разминуться с Брюсом. Мальчик был поразительно красив, отличался хорошим здоровьем, был веселым и ласковым. Темные волнистые волосы эффектно оттеняли зеленые глаза. Она взяла сына на руки, рассмеялась и поцеловала его, и у нее на щеках остались следы каши, а ложку он успел запутать в ее локонах.

— Мама, папа тоже приехал! — громко воскликнул он. — Тетя Эмили возила меня через весь Лондон встречать его!

— О, — удивилась Эмбер, немного ревнуя. — Значит, ты знал, что он возвращается?

— Брюс написал письмо Джону, — объяснила Эмили. — Он хотел увидеться с сыном.

— Он не женился, а?

Этот вопрос ей очень не хотелось задавать, но каждый раз, когда он возвращался, приходилось спрашивать об этом, хотя ей трудно было представить, на ком мог жениться мужчина в той пустой и варварской стране за океаном.

— Нет, — ответила Эмили.

Эмбер села на пол к маленькому Брюсу, рядом вертелся и тявкал толстый пятнистый щенок малыша. К ним присоединились двое сыновей Эмили. Не отрываясь от игры со щенком и разговора с сыном, ей удалось задать Эмили несколько вопросов:

— Он надолго приехал в этот раз?

— Думаю, на месяц или около того. Он намерен передать свои корабли на нужды войны.

— Войны? Она еще не началась?

— Еще нет, но скоро начнется. Во всяком случае, так говорят при дворе.

— Но зачем он это делает? Ведь он может их потерять, все…

Эмили взглянула на Эмбер с удивлением.

— Но он так хочет. Ведь Англии нужны корабли и самые лучшие моряки. Так поступили уже многие каперы…

В этот момент в комнату вошел Брюс и поспешил к ним. Пока Эмбер сидела, лишившись дара речи, мальчик вырвался из ее рук и подбежал к отцу, повиснув у него на плече. Брюс стоял над Эмбер, глядел на нее сверху вниз и улыбался. — Я подумал, что найду тебя здесь.

Глава двадцать восьмая

В тот вечер, когда Эмбер переодевалась к ужину, к ней в спальню ворвалась Джемайма.

— Эмбер! — вскричала она радостно. — О Эмбер, спасибо вам!

Эмбер обернулась и с раздражением отметила, что Джемайма выглядит более хорошенькой, чем когда-либо: на ней было платье из желтовато-голубого атласа, отделанное искусственными розами, а живые розы украшали прическу.

— Спасибо за что?

— Конечно же, за то, что вы пригласили лорда Карлтона к нам на ужин! Отец сказал, что он придет и что это вы пригласили его!

— Джозеф Каттл тоже будет, не забудь, — сердито предупредила Эмбер. — И если ты не будешь с ним любезна, отец очень рассердится.

— О, этот Джозеф Каттл! Да кому он нужен! О Эмбер, я так волнуюсь. Что же мне делать? Что я буду говорить? Ведь мне обязательно нужно произвести хорошее впечатление! Скажите мне, что я должна делать? Ну, пожалуйста, Эмбер! Вы все знаете о таких вещах.

— Надо быть спокойной и скромной, — посоветовала Эмбер несколько ядовито. — И помни, мужчины не любят навязчивых женщин.

Лицо Джемаймы мгновенно посерьезнело.

— Я это знаю! Я должна быть очень официальной и томной, ах, если бы только у меня это получилось! Но, Более мой, я боюсь, что, как увижу его, упаду в обморок! Скажите, как я выгляжу?

— Лучше некуда, — заверила ее Эмбер и встала, чтобы надеть платье.

Она чувствовала себя несчастной: измученная болезненной ревностью, она отчаянно боялась своей падчерицы. Вчера Эмбер весь день провела с Брюсом, и теплота тех часов все еще согревала ее, пульсировала в каждой клеточке тела. И вот теперь Джемайма, юная, очаровательная и смелая, неожиданно превратилась в опасную соперницу. Ведь своим браком со старым и богатым купцом Эмбер приобрела ложную респектабельность, которая отгородила ее и, как ей казалось, делала менее желанной. К тому же Джемайма была не замужем. И хотя Сэмюэль совершенно убежденно заявил, что лорд Карлтон не станет брать себе жену из рода Дэнжерфилдов, Эмбер не могла не тревожиться.

«Не будь дурой! — говорила она себе сотни раз. — Не станет он жениться на такой простушке, как Джемайма, за все золото Англии! Ведь он сам достаточно богат теперь. Ах, ну отчего Джемайма не выглядит, как Леттис!»

Она не глядела на Джемайму, надевая платье, но чувствовала, что та взволнованно наблюдает за ней, и к Эмбер стала возвращаться уверенность в себе. Платье было сшито из кружев цвета шампанского поверх атласа такого же цвета и украшено тысячью золотых звездочек. Эмбер повернулась, по-прежнему избегая глаз Джемаймы, и подошла к туалетному столику, чтобы надеть изумруды.

— О! — вскричала Джемайма. — Как вы прекрасны! — она перевела взгляд на свое отражение в зеркале. — Он меня просто не заметит!

— Ну конечно же, заметит, милочка, — снисходительно проговорила Эмбер. — Ты никогда не выглядела такой хорошенькой.

В этот момент в комнату просунула голову служанка Джемаймы, Картер:

— Мисс Джемайма, — шепотом позвала она. — Здесь его светлость! Он только что пришел!

У Эмбер екнуло сердце, но она даже не повернула головы. Джемайма выглядела так, будто ее приговорили к казни.

— Он здесь! — выдохнула она. — О Боже мой! — одно это восклицание выдало ее отчаяние, ибо богохульство запрещалось в доме Дэнжерфилдов не менее строго, чем сквернословие.

Потом Джемайма подхватила юбки и убежала.

Через пять минут Эмбер была готова спуститься в гостиную. Ей не терпелось выяснить, как он, Брюс, станет смотреть на Джемайму, но больше всего на свете она хотела снова увидеть его, услышать его голос и глядеть на его лицо, быть вместе с ним в одной комнате.

— Будьте осторожны, мэм, — предупредила Нэн тихим голосом, подавая веер.

Эмбер увидела его, как только вошла в гостиную. Он стоял и разговаривал с Сэмюэлем и еще двумя джентльменами, Джемайма была рядом. Она не отрывала от Карлтона глаз, поворачивая голову, как цветок за солнцем. Эмбер направилась к мужчинам, но ей пришлось несколько раз остановиться по пути, чтобы поздороваться с другими гостями; большинство были ей знакомы по прежним приемам за прошедшие пять месяцев.

Купцы, адвокаты, банкиры — часть того надежного богатого сословия, верхушки среднего класса, которое быстро набирало силу в Англии, именно они составляли большинство гостей. Эти люди в значительной степени оказывали влияние на политику правительства как внутреннюю, так и внешнюю, ибо в их руках находились основные финансы страны. Почти все, за малым исключением, были на выигрывающей стороне во времена гражданской войны, и их состояние продолжало расти, когда побежденные роялисты томились в тюрьмах, разорялись от непомерных налогов в своей стране или влачили жалкое существование в изгнании за границей — даже наступившая Реставрация многим из них не смогла помочь вернуться к прежним условиям жизни.

А эти люди стали нынче самыми богатыми и сильными в королевстве. Именно купцы громче всех требовали начать войну с Голландией; это диктовалось необходимостью защитить торговые дела Англии от опасного соперника. Поэтому лорд Карлтон, капер, потопивший немало голландских кораблей и захвативший горы голландских грузов, хоть и был аристократом, пользовался огромным уважением и вызывал восхищение гостей.

Наконец Эмбер удалось приблизиться к небольшой группе, стоявшей у золотистых занавесей. Она сделала глубокий реверанс, Брюс поклонился. Джемайма не сводила с них глаз.

— Рада, что вы смогли навестить нас, лорд Карлтон.

Теперь Эмбер могла более спокойно смотреть ему в лицо, хотя внутреннее напряжение не ослабло.

— Я чрезвычайно рад, что пришел, миссис Дэнжерфилд.

Никто из присутствовавших не мог бы догадаться, что только три часа назад они лежали в одной постели. Теперь они были холодны и вежливы, как малознакомые люди.

Пригласили к столу, и гости потянулись в столовую, где угощения подавали на французский манер «а ля фуршет». Еды хватило бы, чтобы трижды накормить сотню людей, а белого и красного вина — галлоны. Восковые свечи бросали мягкий и яркий отблеск на прически дам, на их обнаженные плечи; в соседней комнате играли скрипачи. Некоторые дамы были одеты с придворным великолепием, мужчины — в скромный черный бархат или шерстяные одежды.

Эмбер и Брюс сразу же оказались разделенными, ибо ей надо было выполнять обязанности хозяйки, а его окружили купцы, которым не терпелось узнать, когда именно начнется война, сколько голландских кораблей он захватил и верно ли, что в Голландии свирепствует чума и поэтому покорить ее не составит труда. Его спрашивали, почему король не исправляет положения, сколько еще времени будет продолжаться праздность и коррупция при королевском дворе, и, приватно, насколько безопасно одолжить его величеству крупную сумму денег. «Наши корабли», «наша торговля», «наши моря» снова и снова звучало в разговоре. Женщины разделились на группки и обсуждали свои дела: детей, беременности и слуг. Непременно кто-нибудь из гостей высказывался, что в Англии было гораздо лучше при Старом Оливере; они забыли, как раньше бранили этого же самого Оливера.

Потом гости вернулись из столовой обратно в гостиную, уселись за маленькие столики, на банкетки и в кресла. Эмбер, следившая за каждым движением Брюса, даже когда, казалось, была занята каким-то другим делом, пришла в ярость, увидев, что Джемайме удалось увести Брюса в сторону от любознательных гостей и остаться с ним наедине. Они сидели, держа тарелки на коленях, погруженные в беседу.

Джемайма весело болтала с ним, улыбалась, ее глаза сияли счастьем и страстным обожанием, она обрушила на него все приемы кокетства, которые только знала. Брюс смотрел на нее, иногда говорил что-то, и если общество Джемаймы его лишь забавляло, то Эмбер это приводило в состояние клокочущей ярости.

Она несколько раз пыталась подойти и прервать их беседу, но всякий раз что-то мешало. Наконец одна старая вдова, с высокой, как буфетная полка, грудью и лицом недовольного спаниеля, сказала ей:

— Похоже, Джемайма совершенно очарована его светлостью. Она весь вечер не сводит с него глаз. Позвольте мне предостеречь вас, миссис Дэнжерфилд, будь Джемайма моей дочерью, я бы нашла способ лишить ее этой компании. Я, конечно, восхищаюсь подвигами его светлости в море, как и все остальные,.но его репутация относительно женщин далеко не самая лучшая, поверьте мне.

Эмбер казалась очень обеспокоенной.

— О Господи! Спасибо, что предупредили меня, миссис Хампэйдж. Я сейчас же займусь ею.

Она немедленно пересекла зал и подошла к тому месту, где стоял Джозеф Каттл и беседовал с Генри. Он старался делать вид, будто не знает, что Джемайма в компании с джентльменом, который не только красив и имеет высокий титул, но еще и герой.

— Послушайте, Джозеф! — вскричала она. — Где вы были все время? Что вы здесь делаете? Уверена, что вы и словом не обмолвились с Джемаймой!

Джозеф покраснел и неловко шаркнул ногой, а Генри уставился на вырез платья своей мачехи.

— У меня все хорошо, миссис Дэнжерфилд. А Джемайма занята.

— Чепуха, Джозеф! Да она никогда не простит, если вы так будете обращаться с ней! — она взяла его за руку, в глазах светились доброта и участие. — Пошли, Джозеф, вы ничего не добьетесь, если будете стоять здесь.

Они стали пробираться через зал, Эмбер крепко держала его руку, словно боясь, что он вырвется и убежит. Она подвела его к Брюсу и Джемайме, не обращая внимания на негодующие взгляды Джемаймы, и представила молодого человека лорду Карлтону.

— Я хотела бы, чтобы вы с Джозефом открыли танцы, Джемайма, — сладким голосом произнесла она. — Можете начать с коранто.

Джемайма неохотно поднялась, но лицо ее снова засияло, когда она обернулась к Брюсу:

— Извините, ваша светлость.

Брюс поклонился.

— Конечно, мадам, и я благодарю вас за приятный вечер в вашем обществе.

Джемайма одарила его долгой улыбкой, не обращая внимания на страдающего рядом с ней юношу, потом, сделав короткий реверанс Эмбер, направилась в танцевальный зал. Но девушка не предложила Джозефу руку, будто и не замечала его вовсе.

Эмбер подождала, пока они отошли подальше, и повернулась к Брюсу. Казалось, он точно знал, о чем она думает.

— Ну! — сказала она. — Значит, у тебя был приятный вечер!

— Да, очень приятный. Спасибо, что пригласила. Ну а теперь… — он взглянул на часы в гостиной, — теперь мне пора идти.

— Вот как, тебе пора идти, — саркастически повторила она, — как только подошла я, тебе надо идти!

— У меня дела в Уайтхолле.

— Могу себе представить, что это за дела!

— Улыбнись, Эмбер, — тихо сказал он. — Иначе твои гости начнут удивляться нашим слишком близким отношениям. Женщина никогда не ссорится с мужчиной, которого не очень хорошо знает.

Его насмешливый тон разъярил Эмбер, но то, что он сказал, еще больше испугало ее. Эмбер изобразила милейшую улыбку губами, но не глазами, и быстро оглядела зал — не наблюдают ли за ней. «Да, я должна быть осторожной! — предупредила она себя. — Ведь если кто-нибудь догадается! О Господи, сохрани меня и помилуй!»

Она чуть повысила голос и проговорила с улыбкой:

— Я очень рада, что вы смогли прийти к нам сегодня, лорд Карлтон. Не часто мы принимаем людей, которые так много сделали для Англии.

Брюс поклонился легко и непринужденно с грациозностью кошки.

— Благодарю вас, мадам. Доброй ночи.

Он отошел и направился к Сэмюэлю. Вдруг Эмбер, повернувшаяся сначала, чтобы поговорить с седовласым джентльменом, оборвала разговор, извинилась, сказав, что нужно распорядиться насчет вина. В вестибюле она подхватила юбки и бросилась со всех ног, подбежала к двери, потом во двор и дальше к карете, в которую в этот момент садился лорд Карлтон.

— Лорд Карлтон! — задыхаясь, крикнула она. Брюс удивленно повернулся к ней.

— Вы позвали меня, миссис Дэнжерфилд?

— У меня поручение от мужа к вам, ваша светлость. — С этими словами она вошла в карету и жестом поманила его за собой, дав знать лакею, чтобы тот закрыл дверь. — Брюс, когда мы увидимся?

— Эмбер, ну и дуреха же ты! О чем ты говоришь? — сказал он досадуя и с осуждением посмотрел на нее. — На этот раз тебе надо хоть немного проявить здравый смысл!

Эмбер нахмурилась, выглянула в окно — глупый лакей не может отойти подальше со своим факелом, который освещал их.

— Я буду очень осторожна! Но я должна, должна увидеться с тобой, Брюс! Когда же? Я приеду в любое время.

— В таком случае приезжай завтра на корабль. Мы завтра разгружаемся, поэтому никого не удивит твое Я приеду утром.

Она наклонилась, ожидая поцелуя.

— Эмбер!

Она неохотно вышла из кареты и побежала обратно в дом. К своему ужасу она увидела, что в гостиной царит страшный переполох и всеобщее волнение, хотя несколько минут назад гости оживленно беседовали, смеялись и танцевали.

— В чем дело? Что произошло? — бросилась она с расспросами к первому попавшемуся гостю.

— Ваш муж, миссис Дэнжерфилд. Он потерял сознание.

— Потерял сознание!

Ужасная мысль промелькнула у нее в голове: он каким-то образом догадался обо всем или ему рассказали, поэтому с ним случился сердечный приступ. Она беспокоилась больше о себе, чем о Сэмюэле. Эмбер взбежала вверх по лестнице.

В комнатах было полно народа — слуги и гости, но она не стала разговаривать с ними и, не останавливаясь, сразу же прошла в спальню. Сэмюэль лежал в постели, рядом с ним на коленях — Леттис, возле них — четыре взволнованных сына. На Эмбер никто не взглянул.

Доктор де Форест, их домашний врач и один из гостей, держал Сэмюэля за руку и считал пульс.

Эмбер непроизвольно понизила голос до шепота.

— Что произошло? Я пошла распорядиться насчет вина, а когда вернулась, мне сказали, что он потерял сознание.

— Да, так оно и было, — коротко ответил Сэм.

Эмбер приблизилась к кровати и встала с противоположной стороны от Леттис. Она не осмеливалась посмотреть на других или на Леттис, но чувствовала, что до нее никому нет дела, всех беспокоил только Сэмюэль. И хотя ей казалось, что она стоит тут бесконечно долго, прошло лишь несколько минут, когда он открыл глаза и посмотрел на Леттис. Он стал переводить взгляд, ища жену, когда же заметил ее, улыбнулся. Эмбер глядела на него, затаив дыхание, она боялась, что он скажет что-то разоблачающее.

Она наклонилась над кроватью и нежно поцеловала его.

— Ты здесь, Сэмюэль, с нами. Беспокоиться не о чем.

— Я не припомню, что произошло. Мне казалось, что мы…

— Вы потеряли сознание, сэр, — пояснил доктор де Форест.

Леттис плакала, она плакала очень тихо, чтобы никого не беспокоить, старший брат обнял ее за плечи и помог встать на ноги. По просьбе доктора все вышли из спальни, все, кроме Эмбер. Доктор начал говорить с ними обоими о необходимости полного покоя в течение нескольких дней и советовал избегать всякого рода напряжений. В основном он обращался к Эмбер, которая глядела на него серьезно и кивала головой.

— Вы должны помочь своему мужу, миссис Дэнжерфилд, — сказал он ей тихо, когда Эмбер провожала его, — его жизнь в опасности, он может умереть, если вы не будете оберегать его. Вы поняли меня?

— Да, доктор де Форест. Я сделаю все, что могу.

Когда Эмбер вернулась к больному, Сэмюэль взял ее за руку и улыбнулся.

— У доктора де Фореста множество всяких глупых предостережений. Мы не станем обращать на них внимания, верно?

Но Эмбер твердо ответила ему:

— Нет, Сэмюэль, мы будем соблюдать его предписания. Он сказал, что ограничения — для твоего блага, поэтому будем. Мы просто должны. Обещай мне, Сэмюэль, что ты будешь его слушать.

Сэмюэль колебался, но Эмбер проявила настойчивость. Она не допустит, чтобы муж сделал хоть что-нибудь, хоть самый пустяк, который может представлять опасность для его здоровья. И они будут жить так же счастливо, как прежде. Для нее нет ничего дороже на свете, чем его здоровье и благополучие. Сэмюэль, глубоко тронутый таким проявлением нежной преданности, не мог сдержать скупых слез. Но пока она сидела вот так рядом с ним и говорила, поглаживая по голове, она думала, что если забеременеет сейчас, то ребенок будет от лорда Карлтона, и если это произойдет достаточно скоро, Сэмюэль будет считать, что ребенок — от него.

На следующее утро Сэмюэль почувствовал себя лучше, но Эмбер настояла, чтобы он оставался в постели, как велел доктор, и она была вынуждена провести весь день в комнате с мужем. Около часа дня вошла Джемайма с двумя старшими братьями и сообщила, что они собираются в порт посмотреть на разгрузку кораблей лорда Карлтона.

— Почему бы тебе не пойти с ними, моя дорогая? — спросил Сэмюэль жену — Тебе незачем здесь сидеть взаперти со мной.

Джемайма встревоженно взглянула на Эмбер, явно надеясь, что она откажется, и хотя Эмбер минуту-другую продолжала уверять, что не может оставить мужа одного, все же позволила уговорить себя. Поездка разочаровала ее. Им не удалось поговорить вдвоем, и к тому же Брюс был очень занят. Единственно, что утешало Эмбер, — Джемайма была так же разочарована, как и она, и не скрывала этого.

Однако Брюс сделал им обеим подарки. Джемайме он преподнес отрез роскошной ткани, походившей на расплавленное золото, вылитое на шелк, как бы искусно расписанный пером птицы.

Эмбер получила ожерелье из топазов и золота. Оба подарка были захвачены с одного голландского корабля, возвращавшегося из Ост-Индии.

Но на следующее утро Эмбер выскользнула из дома в черном плаще и в маске. На наемной карете она отправилась в дом Элмсбери. Полчаса все провели в детской, потом Эмили и Элмсбери вернулись в комнаты.

— Ну, а если кто-то узнает все про нас? — предостерег Карлтон.

Эмбер эти слова не испугали.

— Никто не узнает. Сэмюэль спит, а Нэн я велела сказать, что отправилась на примерку платья, чтобы не беспокоить его присутствием посторонней женщины в доме. — Эмбер улыбнулась ему. — О, я очень преданная жена, уверяю тебя.

— Ты бессердечная, эгоистичная кокетка, — заявил Брюс, — и я жалею тех мужчин, которые любят тебя.

Но Эмбер была так счастлива рядом с ним, что ничто не могло ее рассердить. Зеленые глаза вспыхивали огоньком, когда он глядел на нее, и Эмбер была готова простить ему что угодно. Она села на колени к Брюсу, обняла его за шею и прижалась губами к его гладко выбритой щеке.

— Но ведь ты любишь меня, Брюс, и я никогда не обижала тебя. Да я и не могла сделать тебе больно, даже если бы захотела, — добавила она, надув губки.

Он многозначительно поднял бровь и улыбнулся. Он никогда не придавал большого значения экстравагантным комплиментам, которые были в моде среди щеголей, и иногда Эмбер ревниво опасалась, не осыпает ли Брюс комплиментами других женщин. Например, Джемайму.

— Что ты думаешь о Джемайме? — спросила она.

— Ну, она очень хорошенькая и наивная, как фрейлина в первую неделю при дворе.

— Она без ума влюбилась в тебя.

— Я обнаружил, что сто тысяч фунтов или около того делают любого мужчину более привлекательным, чем он мог себе представить.

— Сто тысяч! Бог мой, Брюс! Какая куча денег! Когда Сэмюэль умрет, у меня будет шестьдесят шесть тысяч. Ты только представь себе, какая будет сумма, если эти деньги сложить вместе! Мы были бы богатейшими людьми в Англии!

— Ты забыла, дорогая, я не собираюсь жить в Англии.

— О, но ведь ты…

Он неожиданно встал, обнял ее и крепко поцеловал. У Эмбер сладко закружилась голова, и все разногласия испарились. Но он не услышал последнего: теперь ей удалось получить то, что он ценил больше всего, — деньги, и Эмбер решила сделать ставку на это. Если бы только он женился на ней! Если бы ей удалось получить его навсегда! Ей больше ничего не надо. Все остальное растает, как сосулька в жаркой печи.

В следующие два дня Эмбер не ездила в дом Элмсбери, ибо Брюс предупредил: если она не будет проявлять осторожность, ее разоблачат.

— Когда плывешь под фальшивыми парусами, — сказал он, — а я полагаю, ты этим и занимаешься, то следует помнить, что не составит большого труда выследить тебя. И если они тебя поймают, твои шестьдесят тысяч резко сократятся.

Эмбер согласилась, что он прав, и решила принять меры предосторожности.

Но когда Джемайма спросила ее, что она думает о лорде Карлтоне, то к щекам Эмбер прихлынула кровь, и ей пришлось наклонить голову, будто она поправляет подвязки.

— Что ж, он довольно красив.

— Я думаю, что нравлюсь ему, как вы полагаете?

— Почему ты так решила? — непроизвольно голос Эмбер прозвучал резко, но она тут же сменила тон. — Не следует слишком смело вести себя, Джемайма. Боюсь, люди подумают, что ты флиртуешь с ним, а ведь эти придворные джентльмены все одинаковы.

— Все одинаковы? В каком смысле?

Раздраженная глупостью Джемаймы, Эмбер резко ответила:

— Просто запомни: надо остерегаться, чтобы он не обидел тебя.

— Обидел? Ерунда! — презрительно фыркнула Джемайма. — Как он может меня обидеть, если я люблю его?

У Эмбер на мгновение возникло желание броситься на нее, схватить за волосы и ударить по лицу, но она сдержалась. Такой поступок разрушил бы образ, построенный ею с большим трудом и немало стоивший ей, и все это из-за какой-то глупой девчонки, которая была для него ничто. Тем не менее, их отношения стали прохладнее, и Джемайма, озадаченная, что могло вызвать такую перемену, начала снова называть ее «мадам».

На следующий день, когда Эмбер вернулась домой после посещения кого-то из многочисленных родственников Сэмюэля, она увидела Джемайму в вестибюле вместе с Картер. Обе были одеты на выход. Джемайма не пожалела косметики, надушилась и приклеила мушки, ее волосы были завиты. У желтого атласного платья было низкое декольте, такое низкое, что, казалось, ее маленькие круглые грудки в любой момент выскочат наружу. В прическе виднелись желтые розы, подкладка плаща тоже была желтой, а верх из черного бархата. Она небрежно накинула его на плечи, чтобы хоть немного прикрыться. Девушка походила на светскую придворную даму или же на городскую шлюху.

— Господь с тобой, Джемайма! — воскликнула Эмбер, пораженная видом своей падчерицы. — Куда это ты так нарядилась?

Глаза Джемаймы вспыхнули, голос звучал торжествующе:

— Лорд Карлтон обещал заехать за мной, мы собираемся покататься в Гаид-парке.

— Это ты попросила его об этом?

— Может быть, и я! Что из того? Если сидеть и ждать, то никогда не получишь того, чего хочешь!

Эти слова Эмбер сама когда-то сказала ей, но теперь Джемайма повторила их, забыв источник. Джемайма считала, что это она придумала, а Эмбер, движимая желанием досадить семейству Дэнжерфилдов, поощряла тогда протест Джемаймы против домашних традиций. И вот нынче ее советы обернулись против нее самой. Еще три месяца назад Джемайма ни за что не решилась бы попросить мужчину взять ее на прогулку. Эмбер и не думала восстановить справедливость, она просто стояла, с ненавистью глядя на Джемайму, и ее глаза сверкали негодованием. «О! Если бы только я не была замужем за ее отцом!» — подумала она в беспомощном гневе.

— Джемайма, ты глупо ведешь себя! Ты ведь не знаешь мужчин типа лорда Карлтона!

Джемайма вздернула подбородок.

— Прошу прощения, мадам, но я знаю — он красив, он восхитителен, он джентльмен, и я люблю его.

Губы Эмбер искривились. Она повторила слова Джемаймы, подражая ей с жестокой издевкой:

Он красив, он восхитителен, он джентльмен, и ты любишь его! Скажите пожалуйста, какая цаца! Имей в виду, если ты не будешь очень осторожной, ты потеряешь свою девственность!

— Я не верю вам! Лорд Карлтон не такой, как все! Кроме того, со мной поедет Картер!

— Так-то лучше! Ей бы лучше ни на шаг не отставать от тебя.

Эмбер настолько рассердилась, что, невзирая на отчаянные знаки и гримасы Нэн, могла бы наговорить гораздо больше, но тут послышался стук в дверь, и лакей впустил Брюса. Брюс снял шляпу и иронично улыбнулся, глаза его насмешливо блеснули, — он понял, что Эмбер и падчерица ссорятся.

«Черт его подери! — подумала Эмбер, — Мужчины всегда воображают, что они выше всех!»

— Какой сюрприз, миссис Дэнжерфилд. — проговорил он. — Я и не ожидал, что вы к нам присоединитесь.

— О, мадам не собирается ехать, — торопливо отозвалась Джемайма, — она только что вернулась.

— Вот как, — тихо ответил Брюс. — Извините, миссис Дэнжерфилд. Я бы с удовольствием взял вас с нами.

Эмбер внимательно посмотрела на него жестким, сияющим и хитрым взглядом, как у кошки.

— В самом деле с удовольствием, лорд Карлтон?

Она повернулась, взбежала по лестнице, но когда услышала, что за ними захлопнулась дверь, остановилась и поглядела вниз. Они уехали. Эмбер неожиданно подняла руку и что есть силы швырнула вниз веер, не ожидая, что здесь кто-нибудь мог быть. Но в этот момент появился лакей и с удивлением поднял глаза вверх. На одно мгновение она встретилась с ним взглядом и испугалась, а потом убежала прочь.

Эмбер была еще возбуждена, когда к ней вошел Сэмюэль — он закончил работу в конторе, где пробыл часа два. Она пылко поцеловала его, потом заставила сесть и пристроилась рядом на табурете, взяв его руки в свои. Несколько минут они болтали о всякой всячине, потом Эмбер нахмурилась и молча уставилась в пространство.

Он нежно погладил ее по блестящим атласным волосам.

— Ну что с тобой, моя дорогая? Что случилось?

— Ничего, Сэмюэль, ничего. О, я должна сказать тебе, Сэмюэль! Речь идет о Джемайме. Я страшно беспокоюсь за нее!

— Ты из-за лорда Карлтона?

— Да, из-за него. Всего час назад я встретила Джемайму в холле, она, оказывается, напросилась Карлтону поехать с ним в Гайд-парк!

Сэмюэль тяжело, устало вздохнул.

— Не могу понять, в чем дело. Ведь она была так хорошо воспитана. Мне иногда кажется, будто в самом воздухе появилась какая-то болезнь, и молодые люди заражаются ею. Нет, не все, конечно, — добавил он, улыбнувшись. — Я не думаю, что лорд Карлтон заинтересовался ею всерьез, — Джемайма не относится к тому типу женщин, с которыми он привык иметь дело, и я полагаю, что если она оставит его в покое, то лорд Карлтон о ней больше и не вспомнит.

— Вот именно, и не вспомнит, — с энтузиазмом согласилась Эмбер.

— Не знаю, что тут делать…

— А я знаю, Сэмюэль! Ты должен как можно скорее выдать ее замуж за Джозефа. Каттла, прямо сейчас же. Пока не произошло что-то ужасное!

Глава двадцать девятая

После описанного разговора отношения Джемаймы с мачехой совсем испортились, ибо Джемайма безошибочным женским чутьем сразу поняла, отчего отец внезапно и безотлагательно решил выдать ее замуж за Джозефа Каттла. То, что именно Эмбер настояла на этом браке, было, пожалуй, единственным ее поступком, заслужившим одобрение всех Дэнжерфилдов, потому как роман Джемаймы с кавалером их очень встревожил. Они видели в этом дурное влияние мадам и считали, что такого никогда бы не произошло, если бы Эмбер не подавала плохого примера. Брюс, однако, был немного удивлен, когда Эмбер сообщила ему о подписании брачного контракта и о том, что венчание назначено на тридцатое августа — через сорок дней после помолвки.

— Господь всемогущий! — воскликнул Брюс. — Замуж за этого неуклюжего колченогого типа! Ну зачем хорошенькой девушке выходить за него!

— А тебе-то какое дело, за кого она выходит? — спросила Эмбер.

— Да никакого, конечно. Но ты не считаешь, что довольно грубо вмешиваешься в дела семейства Дэнжерфилдов?

— Отнюдь! Сэмюэль все равно собирался выдать ее за Джозефа. Я только ускорила дело — для ее же пользы.

— Ну, если ты думаешь, что я намереваюсь совратить девушку, так знай: это не так. Я пригласил ее покататься, потому что она сама попросила об этом, и если бы я отказал, то отцу это не понравилось бы, — Брюс взглянул на Эмбер долгим внимательным взглядом. — Интересно, ты хоть представляешь себе, какой это прекрасный человек, Сэмюэль Дэнжерфилд? Скажи, каким дьявольским способом тебе удалось женить его на себе? Ведь Дэнжерфилды не из тех, кто примет в свой дом с распростертыми объятьями актрису.

Эмбер рассмеялась:

— Ты в самом деле хочешь это знать? — Но она так и не рассказала ему.

Вскоре Эмбер забыла об осторожности, о которой предупреждал ее Брюс, и по утрам стала открыто ездить в дом Элмсбери три-четыре раза в неделю. Сэмюэль уходил к себе в контору часов в семь и возвращался в одиннадцать или в полдень. И в момент его ухода, и ко времени возвращения Эмбер была дома. Но даже если бы ее и не оказалось рядом, Сэмюэль не встревожился бы: он полностью доверял жене, и если спрашивал, где она была, то не из подозрения, а просто, чтобы начать беседу, или потому, что его действительно интересовали ее мелкие дневные заботы. И какую бы историю она ни придумала на скорую руку, он всегда верил ей.

Тем временем Джемайма ходила мрачная и раздраженная. Она не проявляла ни малейшего интереса к свадебным приготовлениям. Портные и торговцы тканями весь день толпились в ее комнатах. Было решено, что на свадьбу невеста наденет платье из золотого шитья, а на обручальном кольце будет тридцать бриллиантов. Большой бальный зал в южном крыле дома, где предполагалось устроить свадебный пир и гулянье, превратится в цветущий сад с зелеными деревьями и настоящей травой под ногами. На церемонию бракосочетания пригласили пятьсот гостей и почти тысячу — на свадебный праздник. На свадебном балу наняли играть пятьдесят лучших музыкантов Лондона, а готовить угощение выписали повара-француза из Парижа. Сэмюэль очень хотел угодить дочери, поэтому его весьма огорчало ее сумрачное настроение.

Эмбер с притворным великодушием приняла сторону Джемаймы:

— Ничего страшного с ней не происходит, Сэмюэль. Ведь все девушки накануне свадьбы чувствуют себя ужасно. Она нервничает, вот и все. Подожди немного, после свадьбы она снова станет сама собой, я это точно знаю.

Сэмюэль покачал головой:

— Мне остается только уповать на силы небесные! Я просто не могу видеть ее несчастной. Иногда я сомневаюсь, правильно ли мы поступаем, настаивая на ее браке с Джозефом. Ведь в Лондоне найдется немало достойных женихов для нее, и если она…

— Ерунда, Сэмюэль! Где это видано, чтобы девушка сама выбирала себе мужа! Она еще слишком молода и сама не знает, чего хочет. А Джозеф — вполне подходящий молодой человек, он способен сделать ее счастливой.

Эти слова решили все. Эмбер подумала, что ей удалось уладить все очень ловко: теперь Джемайма перестанет быть для нее источником тревоги. «Глупая девчонка! — подумала она с презрением — Ей следовало бы понять, с кем она собирается скрестить шпаги!»

Не прошло и шести недель со дня приезда Брюса в Лондон, как Эмбер поняла, что беременна. Она сообщила Брюсу об этом и объяснила, почему она уверена, что ребенок именно от него.

— Надеюсь, что будет девочка, — сказала она. — Маленький Брюс такой красивый, значит, она тоже родится красавицей. Как мы ее назовем?

— Думаю, это должен решать Сэмюэль, разве не так?

— Фи, он-то здесь причем? Все равно он меня спросит. Так что скажи, какое имя тебе нравится, ну, пожалуйста, Брюс. Я хочу знать.

Секунду он подумал с серьезной миной, а потом на его губах мелькнула улыбка:

— Сьюзен, вот, пожалуй, приятное имя.

— А ты, случаем, не был когда-нибудь знаком с женщиной по имени Сьюзен?

— Нет. Ты спросила, какое имя мне нравится, я и сказал. Никаких тайн с этим именем у меня не связано.

— Я не сомневаюсь, что ты не раз давал имена своим незаконнорожденным отпрыскам, — настаивала Эмбер. — А что ты скажешь про некую Ли, или как там ее зовут? Элмсбери говорил, что у тебя от нее два ребенка.

В этот приезд Брюс оставался в Лондоне дольше обычного, и Эмбер виделась с ним так часто, что ревность и тревога, снедавшие ее, когда Брюс отсутствовал, начали теперь отравлять ей счастье находиться с ним рядом. Ее больше расстраивало то, чего она лишалась в его отсутствие, чем радовало то, что она имела сейчас.

Брюс спокойно ответил на ее обвинение:

— Ли умерла в прошлом году при родах. Эмбер быстро взглянула на него, увидела его сердитое и недовольное лицо.

— О, прости, я очень сожалею, — соврала она. Но тут же переменила тему разговора: — Интересно, где ты будешь, когда Сьюзен появится на свет?

— Надеюсь, что где-нибудь буду громить голландцев. Мы объявим им войну, как только Парламент проголосует за выделение денег на оружие и провиант. А пока ждем, я постараюсь сделать все, что могу, для поддержания того мира; которого желает его величество.

Англия и Голландия воевали повсюду, кроме «домашнего». Северного моря, и это длилось почти год, но за последние два месяца война разгорелась с новой силой и приблизилась вплотную. Дело оставалось лишь за официальным объявлением войны, но Карлу требовалось время на подготовку флота и согласие Парламента.

Брюс и Эмбер лежали полуодетые в постели. Брюс был без парика, коротко остриженные волосы он зачесал назад красивой волной. Эмбер перевернулась на живот и протянула руку к вазе на столе за гроздью темного лиссабонского винограда.

— Эй, у тебя, наверное, день потерян, если ты не сожжешь какой-нибудь город или не убьешь дюжину голландцев.

Он засмеялся, оторвал несколько ягод от грозди в руке Эмбер и начал забрасывать их в рот.

— Каким же кровожадным ты меня считаешь!

— О Брюс, — вздохнула Эмбер. — Если бы ты только послушался меня!

Она поднялась на колени и посмотрела ему в лицо, желая на этот раз заставить его выслушать ее до конца. Так или иначе, прежде он всегда уходил от серьезного разговора, но сейчас ему это не удастся.

— Если считаешь нужным, пожалуйста, поезжай на войну, Брюс! Но когда она кончится, продай свои корабли и останься в Лондоне. Твои сто тысяч да мои шестьдесят шесть — ведь мы были бы так богаты, что могли бы купить королевский Чейндж и сделать из него летний павильон. Мы могли бы купить самый большой дом в Лондоне, на наши балы и званые ужины приходили бы самые достойные люди города, мы имели бы десятки карет, тысячу слуг и яхту для плавания во Францию, если бы нам этого захотелось. Мы ходили бы в королевский дворец, ты стал бы великим человеком — канцлером или кем захочешь, а я — первой фрейлиной королевы. И во всей Англии не было бы прекрасней пары, чем мы, Брюс, дорогой мой, ты понимаешь меня? Мы были бы самые счастливые люди в мире!

Эмбер говорила страстно и убежденно, она была уверена, что ей удалось убедить его. Поэтому ответ Карлтона больно ударил ее.

— Да, это было бы прекрасно. Для женщины.

— О, вы, мужчины! — гневно вскричала она. —Так чего же ты хочешь в таком случае?

— Ну хорошо, я скажу тебе, Эмбер. — Брюс сел и посмотрел ей в глаза. — Я хочу большего, чем провести ближайшие двадцать пять лет на лестнице, когда стоящий на верхней ступеньке наступает мне каблуком на пальцы, а я — на пальцы стоящего ниже. Я хочу делать что-то иное, чем плести заговоры и строить интриги в компании с мерзавцами и дураками, которых презираю. Меня не устраивает жизнь между театром и петушиными боями, между Гайд-парком и Пэлл-Мэлл, и так каждый Божий день. Карточные игры, шулерство, и в конечном счете — карьера сводника для спальни короля… — он брезгливо сморщился. — А потом — смерть от перепоя и любовных излишеств.

— Ты думаешь, Америка спасет тебя от смерти из-за вина и женщин?

— Может быть, и не спасет, но одно я знаю наверняка — я умру не от скуки.

— Ну, конечно, — саркастически усмехнулась Эмбер. — Там, в Америке, у тебя прелестная компания: чернокожие, пираты, уголовники из Ньюгейта и бандиты всех мастей!

— Народ там гораздо более цивилизованный, чем ты себе представляешь, и среди них — прекрасные люди из хороших семей, которые выехали из Англии во времена Кромвеля. И сейчас уезжают по той же причине, что и я. И дело не в том, что люди в Америке лучше, чем в Англии, нет, они такие же. Но Америка еще очень молодая и многообещающая страна, какой Англия не была и тысячу лет назад. Это страна, которая ждет, чтобы ее создали те, кто решится на это, и я хочу там быть, пока я в состоянии сделать все по-своему. Во время Гражданской войны мой отец потерял все, что принадлежало нашей семье в течение семи веков. Я хочу, чтобы мои дети имели что-то, чего они никогда не потеряют.

— Тогда зачем тебе сражаться за Англию, раз ты так не любишь ее?

— Ах, Эмбер, — тихо произнес он. — Дорогая моя, я надеюсь, когда-нибудь ты узнаешь об очень многом, что сейчас тебе неведомо.

— А я надеюсь, что когда-нибудь ты потонешь в своем проклятом океане!

— Сомневаюсь, что это возможно: по древней легенде, отпетые негодяи не тонут, море их не принимает в свою пучину.

Эмбер в ярости соскочила с кровати, но вдруг остановилась, обернулась и взглянула на Брюса. Тот лежал, подперев голову локтем, и внимательно наблюдал за ней. Эмбер вернулась, села рядом с ним, взяла его ладонь и обхватила ее обеими руками.

— Ох, Брюс, ты ведь знаешь, я не это имела в виду! Но я так сильно люблю тебя, я готова умереть ради тебя, а ты… ты как будто не очень во мне нуждаешься. Я для тебя просто подружка, шлюха, а я хочу быть твоей женой, понимаешь, настоящей женой! Я хочу следовать за тобой по всюду, делить с тобой трудности, строить вместе с тобой планы, рожать тебе детей — я хочу стать частью тебя! О, пожалуйста, дорогой мой, возьми меня с собой в Америку! Мне все равно, что там и как, клянусь тебе, я все выдержу, я готова жить в любых условиях! Я буду делать все-все, стану помогать тебе валить деревья, выращивать табак, я буду готовить тебе еду… О Брюс! Я буду делать все, только возьми меня с собой!

Еще секунду он глядел на нее, прищурившись, но как раз в тот момент, когда Эмбер решила, что убедила его, Брюс покачал головой и встал.

— Нет, этому никогда не суждено сбыться, Эмбер. Это не твой образ жизни, и через несколько недель или месяцев тебе все надоест и ты возненавидишь меня за то, что я привез тебя в Америку.

Она бросилась к нему, отчаянно пытаясь ухватиться за счастье, ускользавшее от нее сквозь пальцы; она еще надеялась удержать его.

— Нет, Брюс, нет, такого никогда не будет! Клянусь тебе! Обещаю, я полюблю все, если только ты будешь рядом!

— Я не могу пойти на это, Эмбер, и давай оставим разговор.

— Тогда, значит, у тебя есть на то другая причина! Ну, скажи, есть? И что это за причина?

У Брюса кончилось терпение, и он рассердился.

— Ради Господа Бога, Эмбер, перестань говорить об этом! Я не пойду на это — и все тут!

Долгую минуту Эмбер пристально смотрела на него.

— Я знаю, почему, — медленно произнесла она, наконец. — Я знаю, почему ты не хочешь взять меня с собой и почему ты не женишься на мне. Причина в том, что я — фермерская дочь, а ты — из благородных. Мой отец был только йоменом, а твой сидел в Палате лордов. Моя мать была простой женщиной, а твоя произошла не меньше, как от рода Моисеева. Мои родичи — фермеры, а в жилах твоих родственников, если хорошенько поискать, наверняка течет кровь самих Стюартов.

Эмбер говорила зло, с горечью, ее лицо некрасиво искажалось от гнева.

Она сердито отвернулась и стала одеваться. Брюс смотрел на нее, и его лицо светилось нежностью к ней; казалось, он старался придумать какие-то слова, которые смогли бы облегчить унижение, мучившее Эмбер. Но та не дала ему возможности что-либо сказать. Не прошло и двух-трех минут, как она оделась, подхватила плащ и крикнула:

— Вот в этом и причина, не так ли?

Брюс поглядел ей в глаза:

— О Эмбер, зачем ты всегда придумываешь хуже, чем есть на самом деле? Ведь ты сама знаешь, что я не смог бы жениться на тебе, даже если бы захотел. Я не могу жениться только ради себя самого. Я ведь не один в мире, как пылинка, летящая в воздухе. У меня есть родственники, с которыми нельзя не считаться, у меня есть ответственность перед моими покойными родителями и родителями моих родителей. Слова «Брюс» и «Карлтон» ничего не значат для тебя, и это вполне естественно, но эти слова чертовски много значат для Брюсов и для Карлтонов.

— Ты меня этим не возьмешь! Ты заявил, что не стал бы жениться на мне, даже если бы мог! Так в чем дело? Смоги!

Теперь они мерили друг друга взглядами. Ответ Брюса прозвучал резко и неожиданно, как выстрел из пистолета:

— Нет!

Эмбер продолжала еще мгновение смотреть на него, но ее лицо густо покраснело, на лбу и на шее напряглись жилы, в которых пульсировала кровь.

— О-о! — ее почти истерический вопль наполняла ярость и боль. — Я ненавижу тебя, Брюс Карлтон! Ненавижу! Я… — она повернулась и бросилась вон из комнаты, громко хлопнув дверью. — Надеюсь, я никогда больше не увижу тебя!

Эмбер зарыдала и стремглав побежала вниз по лестнице. «Все! — говорила она себе. — Это последнее оскорбление, которое он наносит мне, последний раз он вот так обращается со мной!..»

Эмбер выбежала из дома Элмсбери прямо к своей карете.

— Погоняй! — крикнула она Темпесту. — Домой!

Она откинулась на сиденье кареты и зарыдала горько и отчаянно, кусая пальцы в перчатках.

Эмбер была так сильно расстроена, что не обратила внимания на другую карету, стоявшую у ворот дома с опущенными шторами на окошках. Эта вторая карета тронулась сразу после отъезда кареты Эмбер и не отставала от нее, поворачивая точно на те же улицы, останавливаясь в то же самое время и не допуская, чтобы какая-нибудь другая коляска вклинилась между ними. Они уже почти подъехали к дому, когда Эмбер заметила, что два ее лакея на запятках все время оборачиваются и обмениваются знаками, любопытные и озадаченные. Эмбер повернулась, взглянула через заднее окошко и поняла, что коляска наемная, но особого значения этому не придала.

И вот когда они свернули к большим южным воротам дома Дэнжерфилдов, несносная коляска тоже свернула. Эмбер вышла из кареты, все еще сердитая, хотя и пытаясь не выказать на лице своего настроения, и тут она столкнулась с Джемаймой, выходившей из наемной коляски. Картер в это время расплачивалась с возницей.

— Доброе утро, мадам, — поздоровалась Джемайма.

Эмбер пошла к подъезду, бросив падчерице небрежное приветствие. Но сердце ее тревожно стучало от ощущения близкой опасности. Эта чертова девица шпионила за ней! И более того, выследила!

— Одну минутку, мадам. Уделите мне немного времени, мне надо сказать вам пару слов. Вы с удовольствием дружили со мной, пока не приехал лорд Карлтон.

Эмбер застыла на месте, потом обернулась и посмотрела в глаза Джемайме. Ей ничего не оставалось, кроме как все начисто отрицать.

Какое отношение имеет к этому лорд Карлтон?

Лорд Карлтон остановился в доме Элмсбери, вот почему вы только что там были, так же, как и вчера, и позавчера и еще двадцать раз за этот месяц, я знаю это точно!

— Знаешь что, Джемайма, не лезь не в свое дело! Я здесь не в тюрьме и хожу туда, куда мне заблагорассудится. Леди Элмсбери, между прочим, моя близкая подруга, и я часто навещаю ее.

— Пока лорд Карлтон не приехал, вы не наносили ей визитов.

— Ее здесь не было! Она жила в деревне. Вот что, Джемайма, я прекрасно понимаю, зачем ты следишь за мной, и считаю нужным поговорить об этом с твоим отцом. Обещаю, он задаст тебе жару!

— Вы скажете отцу! А что, если я расскажу ему кое-что насчет вас и лорда Карлтона?

— Ты ничего не знаешь! И если бы не была ревнивой, как бесплодная жена, у тебя не возникло бы никаких подозрений! — Взгляд Эмбер метнулся от Джемаймы к Картер и обратно. — Да кто тебе насплетничал? Эта старая перечница? — виноватый взгляд опущенных глаз Картер подтвердил, что догадка была верной, и Эмбер, сделав последнее предупреждение, с видом торжествующей благодетели гордо удалилась в дом.

— И чтобы я больше не слышала этой твоей чепухи, Джемайма, иначе придется проверить, кому из нас двоих поверит твой отец!

Джемайма, очевидно, не имела желания проверять, поэтому в доме Дэнжерфилдов воцарилось спокойствие. Эмбер сказалась больной, чтобы у ее падчерицы не возник вопрос, отчего она перестала навещать леди Элмсбери. Время свадьбы Джемаймы неотвратимо приближалось, хотя дату и отложили на несколько дней после истеричного требования невесты. Эмбер же нетерпеливо ждала этого бракосочетания, чтобы убрать, наконец, со своего пути эту несносную соперницу.

Через несколько дней после ссоры с Брюсом Сэмюэль сказал ей, что лорд Карлтон заходил утром к нему в контору.

— Завтра он отплывает, — рассказывал Сэмюэль, — если установится попутный ветер. Надеюсь, когда он покинет Англию, Джемайма…

Но Эмбер уже не слушала. «Завтра! — думала она. — Боже мой, он уплывает завтра! О, я должна, должна увидеться с ним, непременно должна, еще хоть один раз…»

Его корабли стояли у пристани Ботолф, и Эмбер ожидала в карете, пока Иеремия ходил искать Брюса. Она нервничала, боясь, что Брюс все еще сердится на нее, но когда он подошел и увидел, кто его ждет, он улыбнулся. В тот день стояла жара, и Брюс был без парика, одетый только в бриджи и белую сорочку с широкими рукавами, загорелое лицо блестело от пота.

Эмбер наклонилась вперед и взяла его за руку нежно и призывно.

— Я должна была увидеться с тобой до твоего отплытия, Брюс, — быстро и тихо произнесла она.

— Мы заняты погрузкой такелажа, Эмбер, и я не могу уйти.

— Но мы можем подняться на борт, а? Только на одну минутку?

Он отступил на шаг и подал ей руку, помогая выйти из кареты.

Повсюду вокруг них кипела работа. У причалов тихо покачивались на воде корабли с высокими мачтами, с искусной резьбой и позолотой. Пристань была запружена людьми. Среди них сразу можно было узнать моряков по их походке враскачку из-за долгого пребывания в море. Сновали грузчики с тяжелыми бочками или большими деревянными сундуками и ящиками. Там и сям мелькали хорошо одетые купцы, от которых не отставали нищие — старые моряки-инвалиды, отдавшие ногу, руку или глаз за Англию. Шныряли мальчишки с вороватыми глазками, не спеша прогуливались престарелые джентльмены и вертелись ярко и вульгарно одетые дешевые проститутки — шумная разношерстная толпа.

Эмбер и Брюс шли по пристани, и взгляды всех людей устремлялись на них, ибо ее наряд, прическа, сверкавшие украшения не могли не привлекать внимания. Она была красива и выглядела аристократкой, к присутствию которых в порту местная публика не привыкла. Проститутки оглядывали Брюса не только с профессиональным интересом.

— Почему ты не пришел увидеться со мной? — спросила она вполголоса. Потом, минуя ограждение, двинулась по трапу на один из кораблей Брюса.

Идя следом, он ответил:

— Я решил, что моя компания будет тебе неприятна.

Он обернулся, сказал несколько слов кому-то из команды. Потом провел ее по палубе, затем вниз по лестнице, и они очутились в маленькой каюте. Комната выглядела уютной, хотя и не была роскошной. Здесь стояли широкая кровать, письменный стол и три стула. К темным дубовым стенам каюты были прибиты навигационные карты, на полу — стопки книг в кожаных переплетах.

— Я не собираюсь ссориться с тобой, Брюс, я не хочу сейчас разговаривать, только поцелуй меня…

Не успел Брюс обнять ее, как послышался резкий стук в дверь:

— Лорд Карлтон! К вам леди, сэр!

Эмбер с негодованием взглянула на него, он выпустил ее из объятий и тихо выругался. Но прежде, чем подойти к двери, он сделал ей знак спрятаться. Эмбер схватила плащ, муфту и торопливо прошла в соседнюю каюту. Когда Брюс отворил входную дверь, Эмбер услышала стук высоких каблучков по лестнице и звонкий голос Джемаймы:

— Лорд Карлтон! Слава Богу, что я нашла вас! У меня для вас поручение от отца…

Эмбер слышала, как Джемайма вошла в каюту и закрыла за собой дверь. Эмбер прижала ухо к двери, чтобы слышать каждое сказанное слово. Ее сердце бешено колотилось от возбуждения и от страха быть пойманной за подслушиванием.

— О Брюс! Я узнала, что вы завтра отплываете! Я просто не могла не прийти к вам!

— Не надо было приходить, Джемайма. Тебя могли увидеть, к тому же я так занят, что у меня нет ни одной свободной минуты. Я зашел сюда в каюту, только чтобы взять кое-какие бумаги. А, вот они. Пошли, я провожу тебя до кареты.

— Но Брюс! Ведь вы завтра уплываете! Я должна была увидеться с вами еще раз! Где угодно! Я буду в таверне «Краун» сегодня в восемь вечера. В нашей комнате, той же самой.

— Извини меня, Джемайма, я не смогу прийти. Клянусь, я слишком занят — мне надо посетить Уайтхолл, и мы отплываем до восхода солнца.

— Ну тогда сейчас. О Брюс, прошу вас! Только один разок…

— Тише, Джемайма! В любой момент сюда могут прийти Сэм и Роберт. Ведь ты не хочешь, чтобы они застали тебя здесь со мной.

Наступила пауза, Эмбер слышала, как Брюс подошел к двери, открыл ее, потом сказал:

— О, извини, я не видел, что ты уронила перчатку.

Джемайма не ответила, они вышли.

Эмбер подождала, чтобы убедиться, что они ушли, потом вернулась в каюту Брюса.

Ощущение собственной безопасности мгновенно растворилось в яростной ревности. Значит, он все-таки спал с ней! Грязный негодяй! А какова эта дрянь, Джемайма! Соплячка! Да чтоб ты сгорела!

Когда Брюс вернулся, он застал Эмбер, сидевшей на письменном столе, уперев ноги в кровать и подбоченясь. Она взглянула на него так, будто ожидала, что он должен опустить глаза долу и покраснеть от стыда.

— Ну! — грозно сказала она.

Брюс пожал плечами и закрыл дверь.

— Вот, значит, чем ты был занят всю прошлую неделю! — Она неожиданно встала, прошла через комнату и повернулась к нему спиной. — А говорил, что не собираешься совращать ее!

— Я и не собирался.

— Ах, он не собирался! Да ведь она только что сказала… — Эмбер резко повернулась к нему.

— Я не собирался ее совращать. Послушай, Эмбер, у меня нет времени на ссоры. Недели две назад, как-то утром Джемайма явилась в дом Элмсбери и велела доложить о себе как об Эмбер. Ты, конечно, считаешь, что я должен был с негодованием выгнать ее из своей спальни, но я не сделал этого. Бедное дитя, она была так несчастна, что ее выдают замуж за Джозефа Каттла. Она была уверена, что влюбилась в меня. Вот и все.

— Тогда как насчет таверны «Краун» и «нашей комнаты»? — последние слова Эмбер с издевкой произнесла голосом Джемаймы.

— Мы встречались там три-четыре раза после того эпизода. Если хочешь знать подробности, спроси у Джемаймы. А у меня нет на это времени. Пошли, мне надо на палубу.

Когда он повернулся к двери, Эмбер бросилась к нему, схватила за руки.

— Брюс! Прошу тебя, дорогой, не уходи так, не попрощавшись…

Полчаса спустя они вернулись к ее карете, он помог ей подняться.

— Когда ты снова будешь в Лондоне? — спросила она.

— Не знаю. Через несколько месяцев. Я найду тебя, когда вернусь.

— Я буду ждать тебя, Брюс. О, дорогой мой, будь осторожен! Береги себя. И думай иногда обо мне…

— Да, конечно.

Он отступил на шаг, закрыл дверцу кареты и велел кучеру трогать. Карета покатилась, он улыбнулся Эмбер, когда та высунула голову из окошка.

— Потопи тысячу голландцев! — крикнула она. Он засмеялся:

— Постараюсь!

Он помахал ей рукой, повернулся и пошел обратно на корабль. Толпа на пристани сомкнулась, и Брюс исчез из виду.

Эмбер вошла в свои апартаменты, все еще наполненная теплотой и расслабленная после минут любви, после нежного прощания с Брюсом, и отнюдь не собиралась вспоминать о Джемайме. Поэтому для нее было неприятной неожиданностью застать падчерицу в своей комнате. Джемайма поджидала ее.

— Могу ли я поговорить с вами наедине, мадам? — напряженно и взволнованно спросила Джемайма.

Эмбер же чувствовала себя торжествующей победительницей.

— Да, конечно, Джемайма.

Нэн выпроводила из комнаты всех слуг, кроме Теней, который остался сидеть на полу по-турецки и решать китайскую головоломку, подаренную ему Сэмюэлем на прошлой неделе. Служанка приняла у Эмбер муфту, веер и перчатки, одну из которых Эмбер где-то выронила. Она вообще относилась к своим вещам беспечно — потери так легко восполнялись. И если чего-нибудь недоставало, это давало повод купить новое.

Эмбер обернулась.

— Итак, — произнесла она небрежно, подняв руки, чтобы поправить прическу, — чего ты хотела?

Обе женщины были красивы и прекрасно одеты, но при этом отличались поразительно. Одна, что было очевидно, проста и наивна, другая представляла собой полную противоположность. Но дело было не во внешнем виде и не в поведении. Какая-то необыкновенная аура окружала Эмбер словно облако привораживающих духов, в аромате которых таилась страсть, безрассудность и жажда жизни.

Джемайма была слишком подавлена, слишком разочарована и несчастна, она не могла говорить спокойно.

— Где вы были? — то был не вопрос, а обвинение.

Эмбер удивленно вскинула брови и повернулась, чтобы поправить шов на чулке.

— Не твое дело.

— Я сама знаю — мое дело или не мое! Посмотрите — ваша? — она держала в руках перчатку.

Эмбер взглянула, у нее сузились глаза. Она выхватила перчатку у Джемаймы.

— Где ты это взяла?

— Сами знаете — где! Эта перчатка лежала на полу в каюте капитана корабля «Дракон»!

— И что из того? Надеюсь, мне не запрещается нанести визит мужчине, который отплывает сражаться с голландцами!

— Нанести ему визит! Не дурите мне голову! Знаю я, что это за визит. Да, теперь я знаю — кто вы! Вы шлюха!.. Вы наставляете рога моему отцу!

Эмбер стояла и в упор глядела на Джемайму, при этом все ее существо стало наливаться ненавистью и презрением.

— Ах ты, маленькая визгливая дрянь, — медленно произнесла она. — Ты ревнуешь, да? Ты ревнуешь, потому что я получила то, чего хотелось тебе.

И Эмбер начала передразнивать Джемайму, точно повторяя ее слова и интонацию, ибо слышала все это не больше часа назад, но сейчас эти слова звучали насмешливо, издевательски и жестоко:

— «Тогда прямо сейчас! О Брюс, ну, пожалуйста! Только один разок…» — Эмбер рассмеялась, наслаждаясь ужасом и унижением Джемаймы.

— О! — тихо ахнула Джемайма — Я и не знала раньше, какая вы…

— Ну, теперь знаешь, но ничего хорошего тебе это не даст. — Эмбер говорила быстро и уверенно, думая, что сейчас решит проблему с Джемаймой раз и навсегда. — Потому что, если тебе захочется сказать отцу то, что ты узнала обо мне, то подумай сначала, что он скажет, если ему станет известно, как его дочь тайком уезжает из дома и встречается с мужчиной в таверне! Да он просто с ума сойдет.

— Откуда вам это известно?

— Мне рассказал лорд Карлтон.

— Вы не докажете…

— Не докажу? Я могу позвать повитуху и тебя проверят, ты об этом не подумала?

Эмбер уже собралась выставить Джемайму вон из комнаты, но та произнесла слова, поразившие Эмбер, как удар грома:

— Можете позвать кого угодно! Мне все равно! Но я вот что вам скажу: либо вы заставите отца остановить мою свадьбу с Джозефом Каттлом, либо я расскажу ему о вас и лорде Карлтоне!

— Не осмелишься! Это… это может убить его!

— Может убить? Да вам-то разве не все равно? Вы только этого и ждете! О, как были правы все наши родственники! И какой я была дурой, что не понимала очевидного. Но сейчас я знаю, кто вы такая, — вы просто шлюха.

— Ты — тоже. Единственная разница — я получила то, ради чего пошла на это, а ты — нет.

Джемайма ахнула, размахнулась и ударила Эмбер по щеке, на что Эмбер мгновенно дала пощечину в ответ, а другой рукой схватила Джемайму за волосы и дернула так, что голова падчерицы откинулась назад, как у курицы. Джемайма закричала от страха и боли, Эмбер жестоко ударила ее еще раз, она потеряла всякий контроль над собой, едва ли осознавая, что делает. Джемайма стала биться, стараясь вырваться, она стала звать на помощь.

Вид ее испуганных глаз и крики только разъярили Эмбер, у нее вдруг возникло желание убить Джемайму. От серьезных увечий Джемайму спасла Нэн, которая ворвалась в комнату и разняла их.

— Мэм, — закричала служанка, — мэм! Господи, что же это! Вы с ума сошли!

Эмбер опустила руки и сердито встряхнула головой, чтобы убрать волосы с глаз.

— Убирайся отсюда! — крикнула она Джемайме. — Убирайся и не смей мне больше досаждать, слышишь? — последние слова были уже просто истерическим визгом, Джемайма торопливо убежала в слезах и рыданиях.

Убедить Сэмюэля в необходимости отложить бракосочетание Джемаймы было нелегко. Но Эмбер добилась этого, и свадьбу отложили еще на несколько недель, чтобы бедная девочка оправилась от горя разлуки с лордом Карлтоном. Эмбер, и без того издерганная, встревоженная и тоскующая по Брюсу, стала еще более раздражительной из-за беременности. Но ей приходилось скрывать свое состояние от всех, кроме Нэн, которая терпеливо выслушивала и даже выражала сочувствие постоянному ворчанию и недовольству хозяйки.

— Мне так осточертела эта добродетельная жизнь, — устало заявила однажды Эмбер, возвратившись после визитов.

Она часто навещала жен и дочерей многочисленных друзей Сэмюэля, сидела в гостиных и вела нескончаемые светские беседы о детях, слугах и о болезнях — хоть криком кричи! Эмбер изо всех сил старалась быть респектабельной дамой. И сейчас изобразила на лице любезную улыбочку и начала пародировать пожилую тетушку, которую только что навещала. Никто, даже ближайшие родственники не догадывались, что Эмбер беременна, хотя Сэмюэль знал об этом и, как ни глупо, пребывал в полном восторге.

— Дорогая моя, у тебя скоро будет ребенок. Поверь мне, ни одна женщина не знает, что такое настоящее счастье, пока не возьмет на руки своего первенца и не ощутит его маленький ротик у своей груди. — Эмбер скорчила гримасу отвращения и громко фыркнула: брр-р, черт подери, где он нашел счастье, когда встаешь по утрам и видишь себя раздутой, как фаршированный поросенок, и пыхтишь, как старуха, которая тащится в Сноу Хилл!

Эмбер в сердцах швырнула на пол веер.

— Господь всемогущий! Как же я устала от этого!

В довершение всего, когда Брюс был в плавании уже четыре недели, Сэмюэль заявил совершенно твердо, что назначает свадьбу на пятнадцатое октября и ничто не заставит его еще раз отложить дату. Каттлы стали проявлять нетерпение, да и окружающие начали судачить о причине задержки. Да, было самое время, чтобы Джемайма прекратила свои глупые капризы и начала вести себя, как взрослая женщина. Эмбер не находила себе места от беспокойства и весь день ломала голову, как ей быть, думала и по ночам, но так и не нашла решения. А Джемайма еще раз предупредила, что если та не придумает что-нибудь, чтобы остановить бракосочетание, она все расскажет отцу, даже если он их обеих выбросит на улицу.

— О Боже, Нэн! После всего, через что я прошла, чтобы получить эти деньги, и вдруг потерять их! Ведь я не получу ни шиллинга! О, я всегда знала — что-нибудь да случится! Я знала, что ни когда не стану по-настоящему богатой!

— Что-нибудь обязательно спасет вас, мэм, — подбадривала ее Нэн. — Я точно знаю, что спасет. Вы родились под счастливой звездой.

— Что-нибудь? Но что именно? — требовательно спрашивала Эмбер, на октаву повысив голос. — Что и когда?

К десятому числу Эмбер уже сходила с ума от тревоги и отчаяния. Она жалела, что когда-то познакомилась с Брюсом Карлтоном. Она жалела, что уехала из Мэригрина, что не вышла замуж за Джека Кларка или Боба Старлинга. Она мерила шагами комнату, кусала пальцы и колотила кулаком по ладони.

«О, мой Бог, мой Бог, что же мне делать!» Однажды утром, когда Эмбер была еще в халате и рассеянно бродила по спальне, к ней ворвалась Нэн. Щеки служанки разрумянились, голубые глазки торжествующе сияли.

— Мэм! Какая новость! Я только что разговаривала с одной женщиной из прислуги мисс Джемаймы, и она сказала, что последние две недели мисс Джемайма ходит сама не своя, ее тошнит, но что никто не должен об этом знать!

Эмбер удивленно подняла глаза.

— Но почему, Нэн?

Потом сразу же бросилась вон из спальни, пробежала по длинному коридору в противоположное крыло дома и дальше, в комнату Джемаймы. Там суетились портнихи, толпились служанки, было несколько продавцов-галантерейщиков. Эмбер еще раньше говорила Джемайме, что следует делать вид, будто она готовится к свадьбе, тогда, мол, легче будет в последний момент найти повод для отказа. Джемайма так и поступала не для того, чтобы угодить мачехе, а потому что чувствовала себя беспомощной и растерянной.

На каждом стуле и кресле громоздились вороха платьев, отрезы парчи, атласа, шелка, газа струились, как водопады, и растекались по полу, меховые шкурки лежали мягкими блестящими горками. Джемайма стояла в центре переполненной шумной комнаты спиной к двери: ей примеряли свадебное платье из золотого шитья, привезенного лордом Карлтоном.

Эмбер впорхнула в комнату.

— О, Джемайма! — вскричала она. — Какое великолепное платье! Как я завидую тебе — выходить замуж в таком чудном наряде!

Джемайма через плечо бросила на нее сердитый предупреждающий взгляд. Но Эмбер с удовольствием успела заметить, что девушка была бледна и казалась утомленной.

— Ну как, вы закончили? — Джемайма говорила усталым голосом. Две портнихи стояли перед ней на коленях с булавками во рту и расправляли каждую складочку, каждый шов с великим тщанием.

— Еще минутку, мадам. Потерпите еще чуть-чуть.

— Ну ладно, но поторопитесь… пожалуйста, — вздохнула Джемайма.

Эмбер остановилась перед Джемаймой, наклонила голову, оглядывая платье, а глазами внимательно и колко ощупывая фигуру девушки сверху донизу. Она заметила, что Джемайма нервно съежилась под этим взглядом, на лбу появились капельки пота, и вдруг она опустила руки и повалилась на пол, голова откинулась назад, глаза закатились. Портнихи и служанки заверещали, мужчины в тревоге отступили в сторону.

Эмбер начала деловито распоряжаться:

— Поднимите ее и уложите в постель. Картер, принесите холодной воды. А ты сбегай за бренди!

С помощью двух служанок она сняла с Джемаймы платье, вытащила из-под ее головы подушку и начала расшнуровывать корсаж. Когда Картер принесла холодной воды, Эмбер всех выгнала из комнаты, хотя Картер явно не хотела оставлять свою подопечную наедине с мачехой, и, выжав полотенце, положила его на лоб Джемаймы.

Через минуту Джемайма пришла в себя и подняла глаза на Эмбер, склонившуюся над ней.

— Что со мной? — тихо спросила девушка, недоуменно оглядывая опустевшую комнату.

— Обморок. Выпей глоток бренди, и тебе станет лучше.

Эмбер подложила руку под голову Джемаймы и чуть приподняла ее. Женщины помолчали минуту, потом Джемайма глотнула бренди и сморщилась.

— Головокружение проходит, — сказала она наконец. — Можно позвать всех обратно, — она попыталась подняться.

— О, нет, Джемайма. Пока — нет. Сначала я хочу поговорить с тобой.

Джемайма быстро и настороженно посмотрела на Эмбер. — О чем?

— Ты знаешь, о чем. Не стоит притворяться. Ты беременна, не так ли?

— Нет! Конечно же — нет! Этого не может быть! У меня просто… слабость…

— Если ты считаешь, что это просто слабость, то почему скрывала это? Не пытайся обмануть меня, Джемайма. Скажи правду, и тогда я, может быть, помогу тебе.

— Поможете мне! Как вы можете мне помочь?

— Сколько времени прошло с последних месячных?

— Ну… почти два месяца. Но это ничего не значит! О, я знаю, что не беременна! Этого не может быть! Я умру, если это случилось!

— Не будь дурой, Джемайма! О чем ты думала, когда ложилась с ним? Что ты особенная и с тобой ничего не будет? Так вот, это случилось, и чем скорее ты это признаешь, тем лучше для тебя.

Неожиданно Джемайма расплакалась, испуганная и огорченная, что вынуждена признать то, в чем уже несколько недель даже себе не могла признаться.

— Я не верю вам! Я поправлюсь через несколько дней, я знаю, знаю, что выздоровлю! Вы просто пытаетесь запутать меня, вот и все! О, уходите, оставьте меня в покое!

Эмбер сердито встряхнула ее.

— Джемайма, прекрати сейчас же! Вероятнее всего, кто-то из слуг подслушивает! Ты что хочешь, чтобы все узнали о том, что произошло? Если ты замолчишь и будешь благоразумной, то спасешь и себя, и честь семьи. Не забывай, какой позор падет на всех, если эта история обнаружится…

— О, этого я и боюсь больше всего! Меня все возненавидят! Они… О, лучше мне умереть!..

— Перестань говорить глупости! Не веди себя, как идиотка! Если выйдешь замуж, за Джозефа Каттла пятнадцатого…

Джемайма мгновенно успокоилась, истерику как рукой сняло, ее словно окатили холодной водой.

— Выйти замуж за Джозефа Каттла? Нет, я не выйду замуж за Джозефа Каттла, и вы прекрасно знаете это! Я ни за что не выйду за него, ради…

— Ты должна выйти за него! У тебя просто нет другого выхода! Это единственный способ спасти честь семьи Дэнжерфилдов от позора.

— Мне все равно! Плевать я на всех хотела! Я не выйду за него замуж.! Я убегу из дома и найду себе жилье где-нибудь в другом месте и стану ждать возвращения лорда Карлтона. Потом он женится на мне, когда узнает, что произошло.

Эмбер коротко и зло рассмеялась.

— О, Джемайма, глупая зеленая девчонка. Лорд Карлтон женится на ней! Да у тебя мозги набекрень! Он не женился бы на тебе, даже если бы ты родила ему тройню. Если бы он женился на всех женщинах, с которыми переспал, у него было бы жен, как у царя Соломона. Кроме того, если ты убежишь из дома, у тебя даже приданого не будет. Выходи за Джозефа Каттла пока не поздно — это единственное, что ты можешь сейчас сделать.

Долгое время Джемайма молча лежала и глядела на Эмбер.

— Итак, наконец вы можете получить то, чего хотели, — тихо сказала она. Глаза сверкнули, и она добавила: — О, как я ненавижу вас.

Глава тридцатая

Свадьба Джемаймы стала большим общественным событием.

И у Дэнжерфилдов, и у Каттлов было множество друзей и родственников, поэтому подарки для жениха и невесты заполнили целую комнату, специально отведенную для этой цели. Невеста ступала, по золотому гобелену к импровизированному алтарю, установленному в южной гостиной, тетушки и дядюшки смущенно шушукались, а от громкой музыки трех больших органов дрожали стены. Джемайма распустила по плечам свои темно-каштановые волосы, отливавшие медью, — символ невинности, на голову ей надели венок из листьев мирты, оливкового дерева и розмарина. Однако глаза ее оставались сухими и серьезными, что считалось дурным предзнаменованием, ибо невеста обязательно должна плакать. Джемайма ушла в себя, она почти не сознавала, что делает и что говорит, а когда процедура закончилась, отрешенно принимала поздравления и поцелуи своего счастливого жениха, друзей и родственников.

Новобрачные открыли бал, и после первого танца их, по установленному обычаю, проводили на верхний этаж, в украшенную спальню невесты. Когда женщины раздевали Джемайму, она начала рыдать, и все облегченно вздохнули. Потом молодая чета уселась рядом на большой кровати. Глаза Джемаймы расширились и стали испуганными, как у зверька, попавшего в западню. Молодым, по древнему обряду, вручили горшочек с поссетом — смесью молока, вина и пряностей. Все присутствующие церемонно передавали его по кругу.

Атмосфера при совершении церемонии оставалась серьезной и торжественной, никаких смешков, грубых жестов и непристойных песенок, как это часто происходило на свадьбах. Все были преисполнены торжественности, спокойствия и ответственности. Гости стали выходить из спальни, оставив Джемайму наедине с мужем, и Эмбер облегченно вздохнула. «Слава Богу! — подумала она. — Наконец свершилось. И я в безопасности».

Но как только она почувствовала себя защищенной от невзгод, на нее, как мрачный туман над рекой, навалилась скука. Она накупила слишком много платьев, слишком много украшений, и эти веши перестали радовать ее, особенно после того, как она почувствовала презрительное отношение к ним со стороны знакомых дам. К тому же Эмбер страшно хандрила из-за беременности, беспокоилась по поводу цвета кожи и кругов под глазами, плакала, когда живот стал заметно увеличиваться. Она уверяла себя, что выглядит отвратительно и такой останется навсегда. Развлечения ради она часто требовала какой-нибудь внесезонной еды. Сэмюэль и все домашние сбивались с ног, чтобы достать то, чего требует жена, ибо все знали, что непременно надо выполнять желания беременной женщины, иначе ребенок может родиться мертвым. Но к тому времени, когда наконец искомое приносили, «жажда» проходила, и она требовала другого.

Эмбер спала десять-одиннадцать часов. Она больше не вставала в шесть вместе с Сэмюэлем, а часто дремала до десяти. Потом еще полчаса лежала в постели, тревожно размышляя о предстоящем дне. Одевалась она только к полудню — к обеду. Если Сэмюэль к этому времени оставался дома, Эмбер тоже не выходила, в противном случае она ездила с визитом к кому-нибудь из многочисленных родственников Дэнжерфилдов или их друзей. Они подолгу говорили о детях и слугах, о слугах и детях.

— Когда ждете, миссис Дэнжерфилд? — спрашивали ее везде, куда бы она ни приехала. Потом начиналось обсуждение кузины Джанет и ее ужасных родов, длившихся чуть ли не пятьдесят четыре часа, или же ее тетушки Рут, которая два раза подряд рожала тройню. И все время они сидели и жевали жирные пирожные, приторно сладкое печенье и конфеты, сливки и творог. Толстые, добродушные, счастливые и довольные собой женщины, которых Эмбер считала самыми нелепыми существами в мире.

За этими нехитрыми занятиями недели проходили очень быстро одна за другой.

«Господь всемогущий! — с тоской думала Эмбер. — В марте мне исполнится двадцать один год! Когда я в конце концов получу эти чертовы деньги, я буду слишком старой, чтобы радоваться им».

Рождество внесло некоторое разнообразие. Дом наполнился детьми, их стало больше, чем когда-либо: Дебора, которая жила в деревне, приехала на праздник с мужем и шестью детьми. Элис и Энн, хотя они и жили в Лондоне, по традиции Дэнжерфилдов, перебрались сюда — каждая со своей семьей. Уильям вернулся из-за границы, Джордж. — из Оксфорда. Только Джемайма предпочла остаться в доме мужа, но и она почти ежедневно наносила визиты, рядом с ней неизменно был Джозеф, гордый, что у него такая хорошенькая жена, и счастливый предстоящим отцовством — он всем встречным спешил сообщить эту замечательную новость. Сама же Джемайма казалась если не влюбленной в Джозефа, то, по меньшей мере, терпимой к его обожанию, чего раньше не бывало. Беременность придала ей какую-то привлекательную умиротворенность. Бунт против образа жизни и морали ее сословия закончился, Джемайма начала принимать эту жизнь, какой она есть, и все встало на свои места.

Гирлянды из лавра, кипариса и остролиста с красными ягодами украшали все комнаты в доме, наполняя их пряным ароматом. Огромная серебряная ваза с горячим вином, увитая плющом, цветными лентами с плавающими на поверхности печеными яблоками, стояла в холле у дверей. Угощение тоже было приготовлено по славной древней традиции: овсяная каша с черносливом, пирожки с мясом, зажаренный молочный поросенок, кабанья голова с позолоченными клыками, жирные гуси, каплуны, фазаны, а все, что оставалось несъеденным, отдавали бедным, столпившимся у ворот в несметном количестве с корзинками в руках, ибо щедрость Дэнжерфилдов была им хорошо известна.

На Рождество во всех домах, кроме самых пуританских, традиционно допускались азартные игры на деньги. И с самого утра до поздней ночи тасовались карты, вертелись дайсы и на столах весело звенели серебряные монеты. Дети играли в «жучка», в жмурки и в «туфлю по кругу». Они громко кричали, смеялись и носились друг за другом по всему дому от подвала до чердака. Больше двух недель дом был полон гостей, приезжавших, сменяя друг друга.

Эмбер подарила Сэмюэлю миниатюру в форме сердечка с собственным изображением (полностью одетой), обрамленную жемчугом, рубинами и бриллиантами. Почти столь же дорогие подарки она сделала всем другим членам семьи, а щедрость хозяйки по отношению к слугам завоевала ей репутацию самой добросердечной женщины в мире. И Эмбер получала столько же, сколько дарила, но не потому, что семейство полюбило ее больше, чем раньше, а просто для поддержания видимости хороших отношений ради отца и постоянных людей. Эмбер знала об этом, но ее мало трогали их чувства, ибо теперь, когда она, по мнению Сэмюэля, носила под сердцем его ребенка, ничто не могло поколебать ее положения. Муж. подарил Эмбер превосходную маленькую позолоченную карету, обитую изнутри ярко-алым бархатом, с отделкой из золотой тесьмы с многочисленными кисточками и шестерку красивых черных лошадей. Но ей разрешалось передвигаться только в портшезе, а не в карете: Сэмюэль не хотел рисковать ни здоровьем жены, ни будущего ребенка.

Рождественские праздники завершились на Двенадцатую ночь[33]. Поздно вечером у Сэмюэля случился еще один серьезный сердечный приступ, первый с июля прошлого года.

Доктор де Форест, за которым немедленно послали, спросил Эмбер наедине, выполнял ли Сэмюэль его предыдущее предписание, и Эмбер неохотно призналась, что в последнее время — нет. Но в свое оправдание заявила, что пыталась отговорить мужа, но тот не желал ничего слушать, считал просто смешным, будто мужчина в шестьдесят один год уже слишком стар для любви, и клялся, что чувствует себя гораздо более крепким, чем в прежние годы.

— Я не знаю, доктор Форест, что я еще могу сделать, — закончила Эмбер, снимая с себя ответственность.

— В таком случае, мадам, — мрачно ответил доктор, — я сомневаюсь, что ваш муж доживет до конца года.

Эмбер устало повернулась и вышла из комнаты. Если она хочет когда-нибудь стать богатой, Сэмюэль должен умереть, и все-таки она поежилась от мысли об убийстве мужа, даже косвенном. Она лишь подогревала искреннюю, хотя и противоестественную любовь красивого, доброго и щедрого старого человека, которого завлекла в законный брак.

В комнате, смежной со спальней, Эмбер столкнулась с Леттис и Сэмом. Брат обнимал ее за плечи, та горько рыдала.

— О Сэм! Если бы это произошло в какой-нибудь другой день, но только не сегодня! Ведь нынче Двенадцатая ночь — это значит, что отец не доживет до конца года, я точно знаю!

Двенадцатая ночь — ночь пророчества. Сэм стал успокаивать сестру, спокойно объясняя:

— Не надо думать об этом, Леттис. Это всего лишь глупый предрассудок. Помнишь, в прошлом году тетушка заболела лихорадкой, как раз в Двенадцатую ночь? И весь год после этого была здоровой и веселой, — он заметил Эмбер, задержавшуюся в дверях, Леттис не видела ее.

— О, но отец — совсем другое дело! Эта ужасная женщина! Ведь она просто убивает его!

Сэм пытался остановить сестру — Эмбер уже вошла в комнату. Леттис резко обернулась, мгновение она смотрела на Эмбер, словно решая, то ли извиниться, то ли высказать все, что она думает. Потом неожиданно крикнула:

— Да, это я о вас говорю! Это ваша вина! Ему стало гораздо хуже с тех пор, как вы приехали сюда!

— Тише, тише, Леттис, — прошептал Сэм.

— Нечего шикать на меня! Он мой отец, и я люблю его, а нам придется стать свидетелями его преждевременной смерти из-за того, что эта наглая женщина убедила его, будто ему снова двадцать пять! — ее переполняли ненависть и презрение. Объявление Сэмюэлем беременности Эмбер стало для Леттис ударом, будто со стороны отца это было последним доказательством неверности памяти их покойной матери. — Что вы за женщина? Разве у вас совсем нет сердца? Загонять старика в могилу, чтобы унаследовать его деньги!

— Леттис… — умоляющим голосом попросил Сэм.

Ощущение своей вины помешало Эмбер возразить. У нее не хватало решимости ссориться с дочерью мужа, когда тот лежит в комнате рядом, возможно, при смерти. Она ответила неожиданно мягко:

— Это неправда, Леттис. Я понимаю, у нас большая разница в возрасте. Но я старалась дать ему счастье и думала, мне это удавалось. А Сэмюэль был болен до того, как я познакомилась с ним, и вы знаете это.

Леттис старалась избежать взгляда Эмбер. Ничто и никогда не заставит ее примириться с этой женщиной, которой она не доверяла по тысяче причин, но была еще в состоянии ради отца хотя бы внешне проявлять к ней почтение.

— Простите, я слишком много наговорила. Это из-за того, что я страшно тревожусь за отца.

Эмбер направилась к дверям спальни и, проходя мимо Леттис, быстро взяла ее за руку.

— Я тоже беспокоюсь за него, Леттис.

Леттис озадачено взглянула не нее, но ничего не могла с собой поделать: малейший жест со стороны этой женщины всегда казался ей лживым и злонамеренным.

Сэмюэль отказался на этот раз от своей обычной ежегодной поездки в Танбридж Уэллс, ибо беременность жены не позволяла ей сопровождать его. Но он много отдыхал. Все дольше он оставался в своих комнатах вдвоем с Эмбер, а торговыми делами заправляли старшие сыновья. Эмбер читала ему книги, играла на гитаре, пела песни — своей преданностью и весельем она пыталась успокоить голос собственной совести.

Среди людей, ведущих финансовые дела, было обычным в конце года производить проверку счетов и подводить итоги, но поскольку сердечный приступ задержал Сэмюэля, он отложил дела до начала февраля. Потом он работал над финансовыми бумагами несколько дней. Часть его капитала хранилась у банкира, часть вложена в акции Ост-индской компании, одним из директоров которой был он сам, в закладные, в проценты с капитала каперского флота и в другие подобные активы, а также в грузы в Кадиксе, Лиссабоне, Венеции, в драгоценности, золотые слитки, а кроме того, были и наличные.

— Почему бы тебе не предоставить бухгалтерскую работу Сэму и Бобу, — предложила однажды Эмбер Сэмюэлю. Она сидела на полу и играла с Тенси в игру «колыбель для кошки».

Сэмюэль работал за письменным столом, одетый в ост-индский камзол, привезенный ему Брюсом. Над его головой висел светильник с многочисленными свечами, ибо, несмотря на полдень, в помещении царил полумрак.

— Я хочу быть уверен, что мои финансовые дела в полном порядке, потому что, если со мной что— нибудь случится…

— Не надо так говорить, Сэмюэль, — Эмбер встала на ноги, бросила игру и, потрепав Тенси по голове, подошла к Сэмюэлю. Она чмокнула его в щеку и наклонилась, обняв за плечи. — Боже мой, как ты в этом разбираешься? Я бы ни за что в жизни не справилась с такой кучей цифр! — по правде говоря, Эмбер могла отличить разве что одну цифру от другой.

— Я все делаю так, чтобы тебе не нужно было ни о чем беспокоиться. Если родится мальчик, я оставлю ему десять тысяч фунтов, чтобы он сам мог начать свое дело. Я полагаю, для него будет лучше так, чем получить долю у братьев. Если же родится девочка, я оставлю ей пять тысяч в качестве приданого. А в каком виде ты хотела бы получить свою часть — деньгами или собственностью?

— О Сэмюэль, я не знаю! Давай не будем об этом говорить!

— Ерунда, дорогая. Об этом надо думать. Мужчина, имеющий хоть какие-то деньги, должен составить завещание, независимо от его возраста. Я передам деньги банкиру Шадраку Ньюболду.

Сэмюэль умер очень скоро, однажды вечером, в начале апреля, сразу после того, как поднялся к себе в спальню после напряженного рабочего дня.

Тело Сэмюэля Дэнжерфилда лежало дома на большом черном возвышении. Две тысячи фунтов было роздано бедным — по три фартинга на человека вместе с элем из жженки и печеньем. Его молодая вдова, которую все очень жалели из-за предстоящих в скором времени родов, принимала посетителей в своей комнате. Она была бледна, в простом черном платье, под густой черной вуалью, свисавшей чуть ли не до пола. Каждый стул, кресло, зеркало и картина в доме были затянуты черным крепом, все окна затворены, горело лишь несколько свечей — в дом пришла Смерть.

Гостям подавали холодные мясные блюда, вино и печенье. Наконец тронулся похоронный кортеж. Ночь стояла темная, холодная и ветреная; пламя факелов развевалось, как знамена. Процессия двигалась очень медленно и торжественно. Человек с колокольчиком шел впереди по улицам, за ним следовал катафалк, запряженный шестеркой черных лошадей с черным плюмажем на головах. Мужчины в черном облачении ехали верхом на черных лошадях рядом с катафалком, за ними двигалась вереница почти из тридцати закрытых черных карет, в которых были ближайшие родственники, дальше — члены гильдий, к которым принадлежал покойный, а за ними — нестройными рядами все остальные. Похоронная процессия растянулась почти на две мили.

В ту ночь Эмбер не могла одна уснуть в своей черной комнате. Она уговорила Нэн ночевать с ней вместе, и чтобы рядом с кроватью всю ночь горел светильник. Оказалось, не очень-то легко быть богатой женщиной. Она не испытывала от богатства той радости, которую предвкушала. А смерть Сэмюэля не так сильно, как должна была бы, опечалила ее. Эмбер просто охватила апатия. Единственным желанием было поскорее родить этого ребенка и освободиться от бремени, становившегося с каждым часом все более невыносимым.

Глава тридцать первая

Приемная кишела людьми. Молодые люди стояли группами по два, по три человека или вчетвером. Опершись на подоконники, они глядели на улицу, где яростный мартовский ветер гнул деревья, почти прижимая их к земле. Мужчины были в шляпах с перьями и в длинных камзолах с пристегнутыми у бедра шпагами. Кружевные манжеты ниспадали на пальцы, кружева были и на коленях, а на плечах, локтях и у бедер свисали кольца из лент. Некоторые зевали, другие бродили с сонными глазами.

— О, мой Бог! — застонал один из молодых людей, печально вздохнув. — Ложиться в три и вставать в шесть! Нашел бы старина Роули себе женщину, способную удержать его в кровати по утрам…

— Ничего, когда пойдем в море, то будем спать, сколько захотим. Вы прошли комиссию? Мне обещали должность капитана.

Все присутствующие рассмеялись.

— Если вы — капитан, то я должен быть контр-адмиралом, я могу хотя бы отличить правый борт от левого.

— Можете? В самом деле? Ну и в чем же разница?

— Правый борт — справа, левый — слева.

— Ошибаетесь. Как раз наоборот.

— Да? Все равно, так или иначе — разница невелика. Нет человека, более подверженного морской болезни, чем я. Если я проплыву на веслах от Чаринг-Кросс до Прайви Стэйрс, меня дважды вывернет наизнанку.

— Я сам моряк в пресных водах. Но все равно я чертовски рад, что началась война. Сколько можно жить в окружении актрис и апельсинщиц. Ведь это в конце концов приедается. Черт меня подери, но я приветствую хоть какую-то перемену в жизни. Соленый ветер, волны, ружейная стрельба — вот это жизнь для мужчины! Кроме того, моя последняя шлюшка начинает меня всерьез тревожить своим поведением.

— Кстати, о женщинах… вы мне напомнили, что я забыл принять терпентиновые пилюли. — Он извлек из кармана маленькую шкатулочку, инкрустированную драгоценными камнями, открыл ее и предложил сначала своему приятелю, который, однако, отказался. Потом бросил в рот две большие пилюли и с трудом проглотил, тряхнув головой. — Я уже ими по горло напичкан, Джек.

В этот момент в комнате началось оживление. Дверь широко распахнулась, и появился канцлер Кларендон. Как всегда, нахмуренный и серьезный, с толстой повязкой на правой ноге, он не стал ни с кем разговаривать. Он прошел через всю комнату к двери, ведущей в спальню его величества.

Молодые люди многозначительно переглянулись, подняв брови.

Кларендон быстро становился самым ненавистным человеком в Англии, не только при дворе, но и повсюду. Он слишком долго оставался у власти, и люди начали обвинять его во всем, что не ладилось, независимо от того, какое он имел к этому отношение. Кларендон не любил выслушивать чужие советы, не допускал никакой оппозиции; все, что он делал, не могло быть неправильным. Даже с этими недостатками можно было бы примириться, если бы у него не было других, уж совсем непростительных. Кларендон был исключительно и неизменно честен, не брал и не давал взяток, и даже его друзья не имели никаких преимуществ.

Хотя он прожил большую часть жизни при королевском дворе, он презирал придворных и никогда не хотел стать одним из них.

И молодые люди следили за событиями, выжидая. Если канцлер единожды уступит Парламенту, поскользнется, они вцепятся ему в горло, как стая голодных шакалов.

— Вы не выезжали на Пиккадили полюбоваться новым домом канцлера? — спросил кто-то, когда Кларендон ушел.

— Судя по фундаменту, мне кажется, ему придется продать Англию, чтобы закончить этот дом, Того, что он получил в Дюнкерке, не хватило бы и на конюшню.

— Интересно, сколько еще раз старый черт думает продавать Англию? Наш капитал долго не продержится при нынешнем биржевом курсе.

Вновь открылись двери личных покоев короля, и оттуда вышел Бакхерст с каким-то молодым человеком. Двое или трое бросились к ним с расспросами.

— Отчего эта задержка? Я жду здесь уже с полчаса в надежде поговорить с его величеством о месте для моего кузена, ничто другое не заставило бы меня вылезти из постели в такую рань. А теперь, я полагаю, он ушел по потайной лестнице и бросил нас на произвол судьбы.

— Он сейчас появится. Торгуется с иезуитским священником из-за цены за рецепт для духа человечьего черепа. Нет ли у вас счета от портного в кармане. Том? Продайте его старине Роули под видом панацеи от всех болезней, и ваше будущее обеспечено. Ведь он выдаст старому плуту-иезуиту не меньше пяти тысяч фунтов за клочок бумаги!

— Пяти тысяч! Бог ты мой! Но на что старику пять тысяч?

— Как на что? На средство от импотенции, конечно.

— Лучшее средство от импотенции — смазливая бабенка…

Голоса стихли, как только появился король. Он вышел в сопровождении собак и подхалимов, семенивших за ним следом. Карл был свежевыбрит, его гладкая смуглая кожа излучала здоровье. Он улыбнулся всем присутствующим, кивнул головой и прошествовал дальше. Сразу же началась суетливая борьба за место в свите его величества, но Букингем уже пристроился у левого локтя Карла, а Лаудердейл — у правого.

— Полагаю, — заметил Карл герцогу, — что уже завтра на галереях дворца и в городе только и будет разговоров, что я убежденный католик.

— Я уже слышал сплетни об этом, сир.

— Что ж, — пожал плечами Карл. — Если это худшее, что обо мне скажут за границей, то беспокоиться не о чем.

Надо сказать, что Карл вообще не был склонен тревожиться о том, кто и что про него говорит, он достаточно хорошо, знал свой народ и понимал, что воркотня — это национальное развлечение англичан, разновидность спорта — не более опасная, чем футбол или классическая борьба. Он прожил здесь уже почти пять лет, и медовый месяц с подданными был позади.

Выйдя из своих покоев, Карл прошел через Каменную галерею и спустился в лабиринт узких коридоров, который вел вдоль Прайви Гарден через ворота Холбейн в Сент-Джеймс Парк. Король шагал так быстро, что людям маленького роста приходилось почти бежать следом, чтобы не отставать, а поскольку большинство намеревалось о чем-либо просить его величество, они не могли позволить себе отставать.

— Я думаю, что пора свернуть в парк и прогуляться перед посещением церкви, — сказал Карл. — Надеюсь, сегодня довольно холодно и мне удастся не задремать на проповеди.

Они вышли к старой лестнице, спустились в парк, и тут неожиданно распахнулась одна из дверей, и выбежал Монмаут. Все остановились, и пока его отец весело смеялся, герцог подбежал к ним. Задыхаясь от бега, он снял шляпу и низко поклонился. Карл опустил руку на плечо молодого человека и дружески похлопал его.

— Я проспал, сир! Я как раз собирался подойти к вам в церкви.

— Пошли, Джеймс. Я сам хотел поговорить с тобой.

Монмаут, который шагал теперь между королем и Лаудердейлом, бросил на отца благодарный взгляд.

— О чем, сир?

— Должно быть, сам знаешь, иначе у тебя не было бы такого виноватого вида. Все говорят о тебе. Твое поведение стало излюбленной темой разговоров. — Джеймс опустил голову, а Карл с улыбкой, которую не мог сдержать, продолжал: — Говорят, что ты взял на содержание девицу пятнадцати лет, Джеймс. Что ты залез в долги, что ты бесчинствуешь на улицах, бьешь стекла по ночам, нарушаешь мирный сон горожан. Короче говоря, сынок, говорят, что ты ведешь разгульную жизнь.

Монмаут быстро стрельнул глазами на отца, и его красивое лицо расплылось в обаятельной улыбке.

— Если я и веду разгульную жизнь, сир, то исключительно, чтобы отвлечься от своих горестей.

Некоторые из свиты короля прыснули со смеху, но Карл посмотрел на мальчика серьезно, хотя черные глаза короля весело блестели.

— Вероятно, у тебя очень много горестей, Джеймс. Ну, давай, расскажи мне о них.

Утро стояло холодное, морозное, ветер раздувал парики придворных и длинные уши спаниелей. Карл потуже натянул на голову шляпу, но всем остальным пришлось придерживать парики руками, а шляпы держать под мышкой. Трава заиндевела и была скользкой, тонкая пленка льда сковала воды канала. Зима была необычайно холодной и сухой, и даже после Рождества не наступило оттепели. Мужчины кисло глядели друг на друга, недовольные, что им приходится ходить пешком в такую погоду, но король шагал широко и бодро, будто был прекрасный летний день.

Карл любил пешие прогулки и свежий воздух.

Ему нравилось шагать вдоль канала, а еще хотелось посмотреть, как его птицы переносят холода. Клетки с птицами были развешены на деревьях по обеим сторонам аллеи. Некоторых мелких птиц до конца холодов перенесли в помещение. Еще Карл хотел узнать, не повредили ли морозы аллею вязов, которую он высадил в прошлом году, и научился ли его любимый журавль ходить на деревянном протезе после несчастного случая, когда лишился одной ноги.

Но король гулял не только для развлечения и поддержания здоровья, прогулка была частью рабочего дня монарха. Карл всегда предпочитал выполнять неприятные обязанности в приятных условиях, а выслушивать обращения и просьбы о милости было для него едва ли не самым ненавистным из всех королевских дел. Если бы он мог, то с радостью исполнил бы все просьбы, не из безграничной щедрости, а чтобы таким образом избавиться от этих заунывных голосов и молящих глаз. Он ненавидел голоса и вид просителей, но едва ли мог избежать этой неблагодарной обязанности.

Некоторые просители хотели получить должность при дворе для друга или для родственника, и на каждую случайную вакансию всегда приходилось множество недовольных завистников, а тот, кто получал заветную должность, редко бывал так рад, как ожидал. Другие рвались получить лицензию на продажу королевской лотереи по повышенной цене. Иные выпрашивали имение, конфискованное во времена Кромвеля. Среди просителей был молодой человек, пожелавший отправиться в море бить голландцев, но в должности капитана или командора, хотя его опыт в навигации ограничивался плаванием во Францию на пакетботе.

Карл терпеливо выслушивал их, старался, когда мог, передать решение вопроса кому-то другому, а когда не мог, обычно удовлетворял просьбу, прекрасно зная, что выполнение едва ли возможно. Часто во время таких прогулок к нему подходили старики и старухи, иногда молодые матери с детьми и просили его прикоснуться, чтобы исцелить их от болезни. Придворные отгоняли их. Карл — никогда.

Он любил свой народ и, хотя долгое время жил вдали от родины, понимал англичан. Они выражали недовольство любовницами короля и экстравагантностью нравов при дворе, но, когда он улыбался или останавливался поговорить с ними, смеялся низким рокочущим голосом, они любили его, несмотря ни на что. Обаяние и доступность короля были его главным политическим оружием, и Карл знал это.

Король со своей свитой прошел вдоль канала, пересекавшего парк из конца в конец, и обратно по Пэлл-Мэлл, потом они повернули на Кинг-Стрит и вернулись во дворец. Послышался звук церковного колокола, и Карл заспешил, с удовольствием думая о том, что скоро окажется там, где просители больше не будут мучить его. Монмаут опередил всех. Он все время метался туда-сюда, подзывал спаниелей, и они бегали за ним, пока у них не намокли уши и не испачкались в жидкой грязи лапы.

— О! — глубоко вздохнул Карл, когда они вышли на церковный двор. — Еще сотня ярдов — и я в безопасности!

В этот момент Букингем, ранее уступивший место другим, вновь подошел к нему.

— Сир, — начал он, — позвольте мне представить вам…

Карл бросил шутливый взгляд на Лаудердейла.

— Как это получается, — негромко произнес он, — что в каждом моем друге сидит замаскированный негодяй?

Но он обернулся с улыбкой, чтобы выслушать просителя, и остановился как раз у дверей церкви в окружении придворных. Мимо него проходили дамы, и он проводил глазами каждую. Прошла Фрэнсис Стюарт в сопровождении фрейлины и помахала ему рукой. Карл широко улыбнулся ей и хотел броситься следом, но вспомнил, что выслушивает просьбу, и одумался.

— Да, — перебил он просителя. — Я понимаю ваше положение, сэр. Поверьте, я серьезно обдумаю это.

— Но, сир, — запротестовал господин и всплеснул руками. — Как я вам сказал, дело не терпит отлагательств! Я должен знать как можно скорее, в противном случае…

— О да, — ответил Карл, который вовсе не слышал просьбы. — Конечно. Очень хорошо. Я полагаю, вы имеете право.

Господин в избытке благодарности начал падать на колени, но король жестом запретил ему это, потому что спешил поскорее закончить с прошениями. Потом, уже входя через большие резные дубовые двери, обернулся и добавил через плечо:

— Что касается меня, то я разрешаю. Но вам сперва-лучше убедиться, нет ли у канцлера других планов на этот счет.

Человек от неожиданности открыл рот, улыбка исчезла с его лица, уступив место выражению глубокого разочарования, но было слишком поздно, король ушел.

— Поймайте его на выходе, — шепнул Букингем и шагнул внутрь церкви.

А там собралось уже много прихожан и звучала музыка большого органа. Карл не любил ходить в церковь, служба навевала на него тоску, но он сумел извлечь для себя удовольствие из посещения храма Божьего, наслаждаясь прекрасной музыкой, и к великому возмущению консерваторов, ввел в церковный оркестр скрипки, которые любил больше всех других инструментов.

Он сидел в королевской нише на галерее — Катарина посещала свою, католическую мессу — и смотрел вниз, на внутреннее убранство церкви. Занавеси по обеим сторонам ниши отделяли часть галереи, где сидели дамы, и он знал, что рядом с ним расположилась Фрэнсис так близко, что они могли перешептываться. Молодой священник, который должен был сегодня читать проповедь, занял свое место и сейчас вытирал рукой в черной перчатке пот со щек и лба, отчего по лицу потекла краска, и он стал больше похож на трубочиста, нежели не преподобного отца. То тут, то там раздавались смешки, и молодой священник смутился еще сильнее, не понимая, отчего начался смех раньше, чем он успел произнести хоть слово.

Читать проповедь в дворцовой церкви было почти так же трудно, как преуспевать при королевском дворе. Король всегда засыпал во время службы, хотя сидел прямо и вроде бы смотрел вперед. Фрейлины перешептывались, обмахиваясь веерами, делали знаки мужчинам, находившимся внизу, хихикали, примеряли украшения и ленты, одалживая их друг у друга. Молодые франты вертели головами, разглядывая дам, сидевших на галерее, и обменивались впечатлениями о вчерашних ночных похождениях или же выбирали хорошеньких женщин из числа прихожанок. Политиканы обсуждали вполголоса дела, наклонившись друг к другу, но устремив взгляды вверх, но не трудно было догадаться, чем они заняты. Большинство же пожилых дам и джентльменов — реликтов двора Карла Первого — сидели на церковных скамьях с серьезным видом и удовлетворенно кивали головами на неоднократные замечания святого отца в адрес молодежи, когда та вела себя шумно. Но даже их благонравные намерения часто заканчивались громким храпом.

Наконец молодой священник, недавно назначенный сюда благодаря влиятельному родственнику, объявил тему своей первой проповеди перед королем и королевским двором.

— Смотрите! — продекламировал он и еще раз провел рукой в черной перчатке по лицу. — Се человек, прекрасно и грозно созданный!

Церковь мгновенно содрогнулась от хохота, и пока растерянный и напуганный молодой проповедник оглядывал своих прихожан, у него потекли слезы, и даже королю пришлось прокашляться и наклониться, якобы поправляя шнурки на башмаках, иначе он не мог скрыть улыбку. Через занавеску его подтолкнул пальчик, и Карл понял — это Фрэнсис, ее смех он только что слышал. Наконец в церкви установилась тишина, напуганный священник заставил себя продолжать, а Карл устроился поудобнее и задремал

Фрэнсис Стюарт, заменившая Барбару Пальмер, стала самой популярной и преуспевающей хозяйкой в Уайтхолле. На званых ужинах у Фрэнсис в ее апартаментах, на берегу реки, присутствовало множество могущественных, умных мужчин и красивых женщин. И Букингем, и Арлингтон старались заручиться поддержкой Фрэнсис в осуществлении своих проектов, ибо, как и все остальные, они были убеждены, что только она может повлиять на короля.

Букингем играл для нее на гитаре, пел песни и очень смешно пародировал Кларендона; Арлингтон играл с ней в ее любимую игру — строить карточные домики; он льстил себе, считая, что Фрэнсис влюбляется в него. Он не обладал такими талантами, как Букингем, но умел говорить с Фрэнсис с грациозной снисходительностью — чем иначе он мог привлечь внимание красивой женщины? И когда Людовик XIV прислал своего нового министра Куртэна уговорить Карла, чтобы тот отложил войну с Голландией, веселый маленький француз немедленно обратился за поддержкой к миссис Фрэнсис Стюарт.

— Ах, Боже мой, — пожаловалась она однажды вечером Карлу, когда тот сумел наконец увлечь ее в тихий уголок. — У меня голова кругом от всех этих разговоров о политике. Один говорит одно, другой — другое, а третий — опять что-то новое… — она остановилась, взглянула на короля, потом неожиданно рассмеялась. — И я ничего не могу запомнить. Если бы они только знали, как мало я прислушиваюсь к их болтовне, они не обращались бы ко мне, уверяю вас.

Карл не отрываясь глядел на Фрэнсис, в глазах его светилось страстное восхищение, ибо он по-прежнему считал ее самой красивой на свете, просто идеальной красавицей.

— И слава Богу, что вы их не слушаете, — ответил он. — Женщине незачем вмешиваться в политику. Мне кажется, за это я и люблю вас, Фрэнсис. Вы никогда не докучаете мне просьба ми за себя или за кого-то еще. Я вижу просящие лица повсюду, куда ни повернусь, и я рад, что вы ни о чем не просите. — Он понизил голос. — Но я дам вам все, что вы захотите, Фрэнсис, все, о чем вы могли бы попросить. И вы знаете это, не так ли?

(У противоположной стены комнаты один молодой человек, наблюдавший за королем и Фрэнсис, сказал своему приятелю: «Его величество влюблен в нее уже два года, а она все еще девственна. Это просто невероятно!»)

Фрэнсис улыбнулась такой мягкой, томной и безыскусной улыбкой, что у Карла защемило сердце.

— Я знаю, что вы очень щедры, сир. Но по правде говоря, я ничего не желаю, кроме как жить достойной и благочестивой жизнью.

Нетерпение мелькнуло на лице Карла, его брови сердито изогнулись. Но потом он улыбнулся.

— Фрэнсис, дорогая моя, благочестие — это лишь то, что человек о нем думает. В конце концов, благочестие — это всего лишь слово.

— Не понимаю, о чем вы говорите, сир. Уверяю вас, что для меня честь гораздо больше, чем слово.

— Но тем не менее, с определенным словом может быть связано одно или несколько понятий. Его светлость герцог Букингемский, например, вон там, за карточным столом, имеет иное толкование благочестия, отличное от вашего.

Фрэнсис облегченно рассмеялась, она не любила серьезных разговоров и чувствовала себя растерянно, когда речь шла об абстрактных вещах.

— Не сомневаюсь, ваше величество. Я думаю, это один из тех предметов, где его светлость и я придерживаемся не более одинаковых взглядом, чем вы и я.

— Вот как? — удивился король заинтересованно. — А не пытался ли Букингем склонить вас к его пониманию благочестия?

Фрэнсис покраснела и стала нервно постукивать веером.

— О, я не это имела в виду!

— Не это? А я думаю, именно это. Но вам не стоит тревожиться, моя дорогая. У герцога есть старая привычка — влюбляться одновременно со мной.

— Влюбляться одновременно с вами? — обиделась Фрэнсис. — Боже мой, сир! Звучит так, будто вы очень часто влюблялись!

— Если бы я попытался сделать вид, будто не обращал внимания на женщин, пока не встретил вас, Фрэнсис, то, в конце концов…

— Все равно вам не следует говорить так, как будто влюбиться в женщину — это для вас пустяковое дело! — она вздернула подбородок и высокомерно отвернулась.

— Мне всегда кажется, — засмеялся Карл, — что вы становитесь особенно очаровательной, когда немного, совсем немножко, сердитесь на меня. У вас самый прелестный носик на свете…

— Вы находите, сир? — повернув голову, она улыбнулась ему, не в силах противиться удовольствию от комплимента.

Но тут король поглядел на людей в зале и раздраженно пробормотал:

— Святой Боже, сюда идет Курэн, он снова начнет читать мне лекцию о войне! Быстрее! Пошли отсюда!

Он взял Фрэнсис под руку и, хотя она сначала сопротивлялась, увлек ее в сторону, провел через дверь, которую закрыл за собой. Комната, где они оказались, освещалась лишь лунным светом отраженным от воды в реке, но Карл уверенно повел Фрэнсис дальше, в другую.

— Сюда! — произнес он, закрывая дверь. — Он не осмелится идти за нами!

— Но он такой милый человек. Почему вы не желаете побеседовать с ним?

— Да что толку? Я тысячу раз объяснял ему, что Англия и Голландия в состоянии войны, и больше не о чем говорить. Флот уже в море, ведь не могу же я отозвать корабли ради всех милых человечков Франции. Идите же сюда…

Фрэнсис с сомнением взглянула на Карла, ибо всякий раз, когда они оказывались наедине, повторялось одно и то же. Но после минутного колебания она подошла к окну и остановилась возле короля. В ранних весенних сумерках по реке, у самого берега, плыли белые лебеди, а тростник был таким высоким, что его верхушки доходили до окна. Вода казалась темной и холодной, порывистый ветер нагонял волну. Карл обнял Фрэнсис одной рукой, некоторое время они стояли молча, глядя на реку. Потом он медленно повернулся, прижал к себе девушку сильнее и поцеловал в губы.

Фрэнсис уступила, но не ответила на поцелуй. Ее руки легко лежали на его плечах, тело оставалось напряженным, губы холодными и пассивными. Он обнял Фрэнсис крепче, раздвинул ее губы своими, казалось, кровь в его жилах порывисто пульсирует от неудержимой страсти. Карл был уверен, что на этот раз ему удастся оживить ее, пробудить в ней ответное желание.

— Фрэнсис, Фрэнсис, — бормотал он с какой-то просящей яростью в голосе. — Ну поцелуйте же меня. Перестаньте думать… перестаньте говорить себе, что это якобы грешно. Забудьте все… забудьте себя и дайте мне показать, что такое счастье…

— Сир!

Она начала отталкивать его, несколько испуганно, изгибая спину, стараясь отстраниться от него. Но тело Карла наклонялось над ней, его руки и губы искали все настойчивее.

— О, Фрэнсис, я не могу ждать вечно… я люблю вас, Фрэнсис, клянусь, люблю! Я не обижу вас, дорогая, ну, пожалуйста, пожалуйста…

Он действительно был влюблен в нее. Он был влюблен в ее красоту, в ее женственность, в то, что обещало полное осуществление мечтаний и, казалось, исходило от псе. Но он любил ее не больше, чем прежде любил других женщин. Он считал, что ее демонстрация благочестия — упрямый каприз, придуманный нарочно, чтобы получить то, чего она хочет. Эгоистичный во всем. Карл в отношениях с женщинами доходил до цинизма.

— Сир! — вскричала она снова, теперь уже напуганная всерьез, ибо никогда раньше не подозревала насколько он физически силен и как легко мог бы совершить насилие.

Но Карл не услышал мольбы Фрэнсис. Он сдернул с ее плеч платье с низким декольте и крепко прижал к себе, будто желая поглотить своим телом. Она никогда прежде не видела Карла таким слепо возбужденным и ужаснулась: ее чувства не отвечали его страсти, наоборот, она впала в другую крайность — ею овладели страх и отвращение. Да, она сразу же возненавидела его.

Фрэнсис, скрестив руки на груди, оттолкнула Карла и при этом отчаянно крикнула:

— Ваше величество, отпустите меня! — и разрыдалась.

Карл мгновенно замер и отстранился от девушки так быстро, что она чуть не потеряла равновесие. Он молча стоял в темноте рядом с ней, столь тихо и неподвижно, что она могла подумать, будто находится здесь одна, если бы не звук его дыхания. Фрэнсис отвернулась, продолжая плакать, не тихо лить слезы, а рыдать громко, исступленно, чтобы он слышал и сожалел о том, что сделал. И еще чтобы он понял — она обижена больше, чем он. Фрэнсис боялась, что Карл рассердится.

Обоим показалось, что прошло много времени. Наконец он заговорил:

— Простите меня, Фрэнсис. Ведь я не знал, что вызываю у вас отвращение.

Она быстро обернулась.

— О, сир! Не надо так думать! Это вовсе не так! Но если я когда-нибудь отдамся вам, я потеряю единственное, что имеет для меня ценность. Женщина не заслуживает прощения в большей степени, когда отдается королю, чем когда она отдается другому мужчине. Вы знаете, так говорит ваша собственная матушка.

— Моя матушка и я не всегда думаем одинаково, тем более по такому вопросу. Ответьте мне честно, Фрэнсис. Чего вы хотите? Я говорил прежде и повторю сейчас: я дам вам все, что у меня есть. Я дам вам что угодно, кроме брака, я и это предложил бы, если бы мог.

Ответ Фрэнсис прозвучал твердо и решительно:

— В таком случае, сир, вы никогда не получите меня. Я никогда не отдамся мужчине ни при каких условиях, кроме брака.

Карл стоял спиной к окну, его лицо оставалось в тени, и она не видела, как бешеный гнев исказил его черты.

— Когда-нибудь, — произнес он тихо, — вы состаритесь и станете уродливой, тогда вы никому не будете нужны, как бы вам ни хотелось.

Он повернулся и быстро вышел из комнаты.

Глава тридцать вторая

Эмбер не нравилось затворничество в черной комнате, это наводило на нее тоску. Но поскольку считалось, что она в трауре, то гости не досаждали ей своими визитами, иначе дом наводнили бы друзья, знакомые и родственники многочисленного семейства. Ее ребенок, девочка, родилась через несколько дней после смерти Сэмюэля. Эмбер собиралась устроить прием по этому поводу, а потом еще и крестины.

Она принимала поздравления только от близких родственников и друзей, хотя многие другие прислали подарки. Эмбер сидела на постели, обложенная подушками, очень бледная и беззащитная, окруженная траурной чернотой. Она только улыбалась посетителям, иногда выдавливала из себя пару слезинок или, по крайней мере, издавала страдальческий вздох, любовно глядя на младенца, когда кто-нибудь говорил, что девочка чрезвычайно похожа на Сэмюэля, ну просто вылитый отец. Эмбер оставалась вежливой и терпеливой, ибо чувствовала себя обязанной соблюсти приличия, хотя бы в благодарность за большое состояние, оставленное ей Сэмюэлем.

Она редко видела домочадцев. Каждый по отдельности навестил ее, но Эмбер знала, что эта внешняя благопристойность объяснялась только уважением к памяти отца, и понимала, что теперь, после его смерти, они ожидали, чтобы она, как только оправится после родов, уехала из дома. Да она и сама не собиралась задерживаться здесь дольше, чем было необходимо.

Но только Джемайма высказала вслух то, о чем думали все остальные.

— Ну, теперь, когда вы получили деньги отца, я полагаю, вы купите себе титул и станете жить, как благородная леди?

Эмбер насмешливо и дерзко улыбнулась:

— Может быть.

— Да, вы в состоянии купить себе титул, — сказала Джемайма, — но вам не купить то воспитание, которое ему сопутствует. — Эту сентенцию Эмбер уже слышала где-то, но следующие слова были собственными мыслями Джемаймы: — И еще кое-что вы не сможете купить ни за какие деньги. Вы никогда не купите лорда Карлтона.

Ревность Эмбер к Джемайме несколько поутихла после того, как удалось надежно упрятать падчерицу в западню брака. Теперь ее можно было не бояться. Поэтому Эмбер вызывающе взглянула на Джемайму и ответила:

— Очень тронута твоим беспокойством за меня, Джемайма, но я как-нибудь сама справлюсь со своими делами, и если ты пришла только, чтобы сказать мне это, то можешь уйти.

— Хорошо, я ухожу, — согласилась Джемайма, но продолжила тихим напряженным тоном, потому что безразличие и надменность Эмбер взбесили ее, — ухожу и надеюсь никогда впредь не видеть вас. Но я вот что должна сказать: когда-нибудь ваша судьба будет такой, какую вы заслуживаете. Господь Бог не допустит, чтобы вы, порождающая зло и грех, долго процветали в этом мире.

Чувство превосходства вызвало у Эмбер вспышку циничного смеха:

— Ей богу, Джемайма, ты стала такой же фанатичкой, как и все остальные. Если бы у тебя хватило здравого смысла, ты бы поняла, что в нашем мире только зло и может процветать. А теперь убирайся отсюда, бессовестная дрянь, и не смей больше докучать мне.

Джемайма больше ей не докучала, так же, как и другие члены семьи. Эмбер осталась в полном одиночестве, будто ее вовсе не было в доме.

Она отправила Нэн подыскать жилье, но не в Сити, а на модных нынче западных окраинах между Тэмпл Баром и Чаринг-Кросс. И через три недели после рождения ребенка она сама поехала посмотреть на апартаменты, выбранные Нэн.

Квартира находилась в новом здании на улице Сент-Мартин, между Холборном, Друри Лейн и Линкольнз Инн Филд, где жили только богатые и титулованные господа. В четырехэтажном доме было по квартире на каждом этаже, а еще один, верхний полуэтаж предназначался для слуг. Апартаменты Эмбер располагались на втором этаже, выше жила хорошенькая молодая девушка, которая только что приехала с теткой из деревни, чтобы найти здесь мужа. На четвертом жила богатая вдова среднего возраста. Хозяйка, миссис де Лэйси, занимала первый этаж. Это хрупкое существо все время вздыхало и жаловалось на меланхолию. Она не говорила ни о чем другом, кроме как о своем былом богатстве и положении в обществе, которые она потеряла во время войны вместе с незабвенным и незаменимым мужем. — Дом назывался «Плюмаж из перьев», его эмблема висела на улице, как раз под окнами гостиной Эмбер — деревянное изображение большого развевающегося синего плюмажа на золотом фоне в позолоченной кованой раме. Каретная и конюшня размещались неподалеку вверх по улице. На этой узкой улице проживало много титулованных молодых людей, дам и джентльменов, многие из которых часто бывали в Уайтхолле. Красные каблуки, серебряные шпаги, атласные платья, полумаски, парики, шляпы с перьями, раскрашенные кареты, добротные величественные лошади — все это создавало непрерывный живописный парад под окнами Эмбер.

Да, ее апартаменты были самыми великолепными из всех, какие она когда-либо видела.

Прихожая, затянутая красным атласом в золотую полоску, была обставлена тремя позолоченными креслами, стену украшало венецианское зеркало. Прихожая вела в гостиную с большими окнами из зеркальных стекол, которые с одной стороны выходили на улицу, с другой — во двор. Мраморный камин до потолка украшали лепные изображения цветов, животных, лебедей, обнаженных женщин и геометрических фигур. На каминной полке стояли китайские и персидские вазы, рядом — серебряный канделябр. Мебель была либо позолоченной, либо инкрустированной слоновой костью и перламутром. Ни один из предметов мебели не был изготовлен в Англии, как с гордостью заявила миссис де Лэйси. Занавеси из зеленого с желтым атласа — из Франции, зеркала — из Флоренции, мрамор камина — из Генуи, шкафы — неаполитанские, лиловое дерево двух столов — из Новой Гвинеи.

Спальня выглядела еще более роскошно: ткань полога — с серебряным шитьем, шторы из зеленой тафты, даже кресла были обиты серебряной парчой. Несколько платяных шкафов встроены в стены, а еще здесь имелась небольшая кушетка с плотными валиками для дневного отдыха — самая модная и элегантная вещь в жизни Эмбер. Кроме того, было еще три комнаты: детская, столовая и кухня, последнюю Эмбер не намеревалась использовать.

Квартирная плата оказалась астрономической — сто двадцать пять фунтов в год, но Эмбер с презрением отнеслась к такой мелочи и заплатила вперед без малейшего протеста, хотя надеялась, что не проживет здесь и половины срока. Ведь Брюс должен скоро вернуться, он уже восемь месяцев в море, и в порту стоит множество захваченных голландских судов.

Сначала Эмбер перевезла вещи, потом переехала сама. Несмотря на то, что переезд занял три или четыре дня, никто из домашних не подошел к ней, никто не поинтересовался, что именно она забирает с собой, хотя, по правде говоря, не все вещи принадлежали ей. Эмбер наняла кормилицу и няньку для ребенка, а теперь еще и трех служанок, что считалось обязательным для благородной дамы. В день отъезда в большом доме Дэнжерфилдов было абсолютно тихо. Эмбер, кажется, не видела даже слуг и никого из детей. Ничто не могло сказать ей более ясно, чем это молчаливое презрение, как сильно ее ненавидели здесь.

Но Эмбер это было безразлично. Они для нее были ничем, эти черствые и правильные люди, жившие в мире, который она презирала. Эмбер села в карету со вздохом облегчения.

— Погоняй! — она повернулась к Нэн. — Ну, с этим покончено, слава Богу.

— Вот именно, — согласилась Нэн негромко и с чувством, — слава Богу!

Они сидели в карете и смотрели в окна, наслаждаясь проплывающим мимо них городом. День, однако, стоял пасмурный и туманный, влажный воздух усиливал дурные запахи Лондона. Мимо прошел молодой человек с рукой на перевязи, очевидно, после дуэли. Двоих мужчин, вероятно, французов, окружила стая мальчишек. Они дразнили иностранцев, обзывали их непристойными словами и бросали в них грязь из сточной канавы. Англичане терпеть не могли чужестранцев, но больше всех они не любили французов. Оборванная и одноглазая старуха, рыбная торговка, ковыляла пьяная, держа за хвост заплесневевшую макрель, и неразборчиво ругалась.

Вдруг Нэн ахнула и зажала рот рукой, другой рукой она показала через окно:

— Смотрите! Вон еще один!

— Кто еще один? — не поняла Эмбер.

— Еще один крест!

Эмбер наклонилась и увидела большой красный крест, нарисованный над входом в дом, перед которым они остановились. Под крестом было написано: «Боже, смилуйся над нами!» Возле дома стоял стражник с алебардой.

Она откинулась на сиденье и небрежно махнула рукой:

— Пустяки. Что из того? Чума — это болезнь бедных. Ты разве не знала этого?

За стеной из своих шестидесяти шести тысяч фунтов хозяйка чувствовала себя в полной безопасности.

Следующие несколько недель Эмбер прожила в своей новой квартире в «Плюмаже из перьев». Ее переезд сюда вызвал оживление у соседей, и всякий раз, выходя из дома, она ощущала на себе взоры из-за задернутых занавесок. Молодая вдова, да еще такая богатая, неотвратимо вызывает интерес, даже если она не столь красива, как Эмбер. Но Эмбер не стремилась заводить знакомства, как когда-то, впервые приехав в Лондон, а богатство сделало ее подозрительной: почему вон тот молодой человек отошел в сторону и дал ей пройти?

Все приближенные короля были в море, и хотя Эмбер была бы не против похвалиться своей победой над судьбой, которая когда-то вынудила ее прибегнуть к их милости, она не интересовалась никем, кроме Брюса, решив ждать его возвращения.

Большую часть времени она проводила дома, поглощенная своими материнскими хлопотами. У нее так быстро забрали сына, и она так редко видела его, что к этому ребенку она относилась как к первенцу.

Она помогала няньке купать девочку, наблюдала, как она ест и спит, качала колыбельку, пела песенки и радовалась тому, как она растет, прибавляет в весе, как меняется ее внешность. Эмбер была счастлива, что родила ребенка, несмотря на то, что из-за этого у нее увеличилась талия на дюйм или около того. Ведь она получила от Брюса то, чего никогда не потеряет. У этого ребенка было имя, приданое, уже обеспеченное и ждущее, собственное достойное место в мире.

Нэн относилась к девочке с той же ревнивой любовью, что и сама мать.

— Клянусь, она самый милый ребенок в Лондоне!

Эмбер оскорбилась:

— В Лондоне? Да что ты такое говоришь? Она самая симпатичная девочка во всей Англии!

Однажды Эмбер отправилась в новый Чейндж за не очень нужными покупками и там встретила Барбару Пальмер. Эмбер как раз выходила из лавки, когда подъехала большая позолоченная карета и из нее вышла Каслмэйн. Барбара с интересом оглядела наряд Эмбер: ее траурная накидка была подбита леопардовой шкурой, которую Сэмюэль купил у африканского работорговца, а в руках — леопардовая муфта. Когда же Барбара остановила взгляд на лице хозяйки наряда и поняла, кто перед ней, она быстро отвернулась, придав лицу высокомерное выражение.

Эмбер усмехнулась: «Ага, значит, помнит меня! Что ж, мадам, не сомневаюсь, мы когда-нибудь познакомимся поближе».

Что ни день, красных крестов на дверях становилось все больше и больше. Обычно чума появлялась в Лондоне каждый год в январе — феврале, и несколько случаев заболевания ни у кого не вызывали тревоги. Но сейчас, по мере того как погода становилась теплее, эпидемия принимала угрожающие размеры, и город был охвачен паникой. Страх перед чумой переходил от соседа к соседу, от приказчика к покупателю, от торговца к домохозяйке.

Длинные похоронные процессии наводнили улицы Лондона, и люди уже начали обращать внимание на мужчин и женщин в трауре, стали вспоминать дурные предзнаменования, возникавшие несколько месяцев назад. Так, в декабре летала комета ночь за ночью, она прочерчивала в небе зловещую дугу. Другие вспомнили огненные шпаги, сиявшие над городом, колесницы, гробы и груды покойников в облаках. Большие толпы народа собирались у собора Святого Павла послушать полуголого старика, вещавшего с пылающим факелом в руке, он призывал людей покаяться в грехах. Звуки похоронного колокола стали иметь теперь новое значение для каждого: может быть, завтра этот колокол будет звонить по мне или по тому, кого я люблю.

Нэн каждый день приносила в дом очередное исцеляющее средство: шарики с ароматическими смолами, чтобы вдыхать, когда выходишь на улицу, амулет из жабы, бивень единорога, гусиное перо с мышьяком, ртуть в ореховой скорлупе, золотые монеты, отчеканенные в царствование королевы Елизаветы. Каждый раз кто-нибудь рассказывал ей о новом снадобье, предохраняющем от чумы, и Нэн немедленно приобретала его — по штуке для каждого из домочадцев, требуя, чтобы целительный предмет непременно носили, не снимая. Она даже лошадям надела на шеи гусиные перья с амальгамой.

Нэн не только пыталась предохранить всех от болезни. Она разумно предполагала, что, несмотря на все меры предосторожности, человек все равно может заразиться, поэтому начала заполнять полки шкафов средствами от чумы. Она купила знаменитое курение Джеймса Энгиера из известняка и каменной соли, а также порох, селитру, деготь и смолу для очистки воздуха; она накупила всяких трав — ангелику, руту, очный цвет, горечавку, ягоды можжевельника и еще десятки других. У нее скопился целый ящик лекарств — венецианская патока, драконова вода, коровий навоз, смешанный с уксусом.

Эмбер забавляли все эти лихорадочные приготовления, ибо астролог предсказал ей, что 1665 год будет счастливым для нее, да и в гороскопе ничего не говорилось ни о чуме, ни о другой какой болезни. К тому же, действительно, от чумы по большей части умирали бедные, которые жили в грязных перенаселенных трущобах.

— Миссис де Лэйси уезжает завтра из города, — сообщила Нэн однажды утром, расчесывая волосы Эмбер.

— Ну и что из того? У миссис де Лэйси сердце, как у цыпленка, она визжит при виде мыши.

— И не только она, мэм. Многие другие тоже уезжают, да вы сами это знаете.

— Но ведь король-то не уезжает, верно? Последние две недели они спорили так ежедневно, и Эмбер это надоело.

— Нет, но он — король, и он может не заразиться, если постарается. Я вам верно говорю, мэм, оставаться здесь очень опасно. В пяти минутах ходьбы от нас, вверх по Друри Лейн, заколотили дом. Я начинаю бояться, мэм. Боже мой, я не хочу умирать, я не хочу, чтобы вы умерли!

Эмбер рассмеялась.

— Ладно, Нэн, если положение станет ухудшаться, мы тоже уедем. Но ты перестань с ума сходить и суетиться.

Эмбер вовсе не собиралась уезжать до возвращения Брюса.

Третьего июля английский и голландский флоты вступили в бой неподалеку от Лоуштофта, и пушечная канонада докатилась даже до Лондона. Звуки боя слышались очень слабо, как шум крыльев ласточки в дымоходе камина. Восьмого числа стало известно, что Англия одержала победу в морском сражении: двадцать четыре корабля было потоплено или захвачено в плен и почти десять тысяч голландцев было убито или взято в плен, а англичане потеряли лишь семьсот моряков. Радость граничила с истерикой. На каждой улице разожгли костры, праздничная толпа выбила стёкла в доме посла Франции за то, что у здания посольства не было праздничного костра. Король Карл — величайший из королей, герцог Йоркский — самый замечательный адмирал в истории Англии, все страстно желали продолжения войны, изничтожения Голландии и вечного владения всеми морями на земле.

Красные кресты появились на домах в Сити — в сердце Лондона.

Через несколько дней Нэн вбежала в дом со списком умерших в руках.

— Мэм! — вскричала она. — Мэм! На прошлой неделе от чумы умерли 112 человек!

У Эмбер в гостях были лорд Бакхерст и сэр Чарльз Сэдли, а также другие джентльмены, которые только что вернулись из плавания, закаленные в сражениях герои войны. Нэн остановилась в дверях, удивленная их присутствием.

— О! — произнесла она. — Простите, джентльмены. — Она сделала реверанс.

— Ничего, мисс Нэн. Черт меня подери, Сэдли, а она все хорошеет, не правда ли? Но в чем дело, вы-то что боитесь заболеть чумой?

— О, конечно, боюсь, сэр! Я с ума схожу от страха! Ведь на скольких домах уже стоят кресты! Сколько людей умерло! — И Нэн начала читать свежеотпечатанный список: — Заворот кишок — 3! От червей — 5! От удара — 2! Откуда мы знаем, что они не от чумы погибли, ведь никто не проверял, боясь заразиться!

Эмбер и джентльмены засмеялись, но Нэн была так возбуждена, что чуть не подавилась золотой монетой, которую держала во рту, и выскочила из комнаты. Только через девять дней королева и ее фрейлины выехали в Хэмптон-Корт, вскоре за ними должны были последовать мужчины. Бакхерст и некоторые придворные, которые слышали о наследстве Эмбер, стали уговаривать ее тоже уехать, но та отказалась.

Потом, наконец, к великому облегчению Нэн, Эмбер начала готовиться к отъезду. Она велела прислуге упаковать одежду, а большую часть драгоценностей отвезла Шадраку Ньюболду, ибо не хотела возить с собой столь ценные вещи, тем более, что сама не знала, где остановится. Когда Эмбер нашла улицу, где жил банкир, она заметила множество колясок и грузовых повозок, а в доме Ньюболда царил полный хаос.

— Очень хорошо, что вы пришли именно сегодня, миссис Дэнжерфилд, — сказал банкир. — Я завтра уезжаю из города. Но я полагал, что вы уже в деревне со всеми домочадцами. Они уехали не меньше двух недель назад.

У Дэнжерфилдов был загородный дом в Дорсетшире.

— Я теперь не живу в доме Дэнжерфилдов. Я хотела бы взять с собой не более ста фунтов. Этого будет достаточно, не правда ли?

— Я думаю — да. На дорогах будет особенно много разбойников, а чума должна скоро закончиться. Извините, мадам, я на минуту.

Ожидая Шадрака Ныоболда, Эмбер сидела, обмахиваясь веером. День стоял жаркий, и она чувствовала, что ее черное атласное платье с высоким воротником прилипает к коже; шелковые чулки, влажные от пота, плотно пристают к ногам. Наконец он вернулся, сел и отсчитал для нее золотые и серебряные монеты, сложив их стопками на столе.

— Какой приятный мальчик у миссис Джемаймы, вы согласны? — спросил он.

Эмбер не знала, что Джемайма родила, но сразу сообразила и саркастически заметила:

— Так скоро? Ведь она вышла замуж только в октябре.

Он удивленно вскинул брови, потом улыбнулся и пожал плечами.

— Ну да, возможно, рановато. Но вы же знаете, какие теперь молодые люди. Для них брачный контракт все равно, что свадьба.

Он ссыпал монеты в кошелек и вручил Эмбер деньги. Та встала и пошла к двери, на пороге она обернулась.

— Что-нибудь слышно о лорде Карлтоне?

— Да. Дней десять назад один из его кораблей вошел в порт, и моряк с этого корабля сказал мне, что его светлость скоро будет здесь. Я ждал его даже дольше, чем собирался, но больше ждать не могу. Возможно, он узнал о чуме и решил не приходить. До свидания, мадам, желаю вам удачи.

— Благодарю вас, сэр. Всего наилучшего.

В эти дни все желали друг другу удачи. Эмбер немедленно отправилась на причал и, прибыв туда, послала Иеремию найти лорда Карлтона. Полчаса спустя Иеремия вернулся и сообщил, что нашел человека, который был на корабле Брюса, и тот сказал, что Брюс скоро объявится.

Вернувшись домой, Эмбер увидела несколько повозок, нагруженных ее позолоченными кожаными чемоданами, сундуками и ящиками, которые прежде стояли в доме. Нэн сбежала по лестнице, запыхавшись.

— Сегодня утром умер человек, живший всего лишь в четырех домах от нас! — закричала она. — У меня все готово! Мы можем отправляться хоть сейчас, мэм! Ну что, поедем?

Эмбер рассердилась.

— Нет, никуда мы не поедем! Я только что узнала, что лорд Карлтон придет в порт со дня на день, и я не тронусь, пока не увижу его! После этого мы уедем все вместе.

Нэн неожиданно начала плакать.

— О, мы обязательно все заразимся, заболеем и умрем! Я знаю, мы умрем! Так и случилось с семьей на Литтл-Клементс-Лейн — они все-все умерли! Ну почему вы не можете встретиться с его светлостью в деревне? Оставьте ему письмо!

— Нет. Тогда он вообще не придет. О Нэн, ради всего святого! Прекрати свою панику! Ты можешь уехать завтра.

На следующий день Нэн встала очень рано и подняла ребенка, нянек, Теней, двух служанок, Большого Джона Уотермана, который перешел служить к Эмбер, так как был влюблен в Нэн. По договоренности, Нэн должна была отправиться в Данстейбл и ожидать хозяйку там, или же, если чума еще будет в городе, ехать дальше, пока не найдет безопасного места, а потом прислать записку. Эмбер дала им множество инструкций и распоряжений: как заботиться о ребенке, как оберегать вещи, и они уехали, помахав ей на прощанье рукой. Потом она отослала на причал Иеремию, но оказалось, что Брюс не появлялся. Лондон быстро пустел.

Вереницы колясок и карет каждое утро устремлялись прочь из города: на предыдущей неделе умерло уже две с половиной тысячи человек. Печальные лица заболевших чумой и заточенных в домах глядели на прохожих из окон, похоронный звон колоколов раздавался в каждом приходе. Люди зажимали нос, проходя мимо домов с крестами. Некоторые семьи делали на чердаках большие запасы продовольствия, а после запечатывали дом, забивали все щели и замочные скважины, баррикадировали двери и окна, чтобы чума не добралась до них.

Погода по-прежнему стояла жаркая, тумана не было, дождь не шел уже почти месяц. Цветы в палисадниках — розы, левкои и жимолость — начали вянуть, а луга вокруг города стали засыхать и темнеть. Уличные разносчики торговали вишнями, яблоками и ранними грушами, однако апельсины с начала войны стали исчезать. Все, кто мог себе позволить, покупали лед — его откалывали еще зимой на озере или на реке и хранили в подвалах под слоем стружек и опилок — для охлаждения вина и эля. Эти люди говорили о жаре так же, как о войне и чуме.

Наконец и Эмбер начала испытывать тревогу. Длинные похоронные процессии, повсюду красные кресты, надсаживающий сердце колокольный звон, прохожие, прижимающие к носу ароматические смолы или бутылочку со снадобьем, — все это, в конце концов, встревожило ее. Она хотела уехать, но была уверена, что стоит ей оставить город, как Брюс вернется в тот же день. Поэтому она ждала.

Темпест и Иеремия жаловались, что их так долго держат в городе, им не нравилось часто ездить в порт. Джейн, служанка, которая осталась с Эмбер, стала хныкать и просить, чтобы ее отпустили к отцу в Кент, и Эмбер разрешила ей уехать. Когда после отъезда Нэн прошло четыре дня, она попросила Темпеста и Иеремию поискать лорда Карлтона еще раз и пообещала, что если они найдут его, то каждый получит по гинее. Она знала, что если бы не обещание денег, они просто проехались бы по городу или провели пару часов в таверне и вернулись обратно. Слуги появились к полудню. Лорд Карлтон пришел в порт накануне ночью, они видели его на причале во время разгрузки кораблей.

Конец третьей части

Примечания

1

Пэгшс Сзмюэль (1633-1703)— английский, бытописатель. В период Реставрации играл важную роль в политической жизни страны, реформировал управление английским флотом. В его «Дневнике» ярко описаны события с 1660 по 1669 год — события, нашедшие отражение в романе К. Уинзор. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Самый старый и известный из четырех «Судебных иннов» (inns of Court). «Судебные инны» — четыре корпорации барристеров в Лондоне, пользующиеся исключительным правом приема в адвокатуру. Существуют с XTV в., первоначально как гильдии, где ученики обучались у опытных юристов в качестве подмастерьев

(обратно)

3

Эмбер — янтарь (англ.).

(обратно)

4

Материнское Воскресенье — четвертое воскресенье великого поста, когда по традиции дети делают матери подарки.

(обратно)

5

Имеется в виду Ричард Кромвель, сын Оливера Кромвеля.

(обратно)

6

Персонажи традиционного кукольного представления: Панч — оптимист, его жена Джуди — неряшливая и нескладная.

(обратно)

7

Каперство — вид морского разбоя; захват частным вооруженным судном, имеющим на то разрешение правительства, неприятельских торговых судов или судов нейтрального государства, перевозящих грузы для неприятельского государства. Каперство было запрещено Декларацией о морской войне 1856 г)

(обратно)

8

Тайберн Хилл — место публичной казни в Лондоне до 1783 г.

(обратно)

9

«Тэмпл-Бар — ворота, которые в течение нескольких веков стояли на западной границе лондонского Сити»

(обратно)

10

В честь праздника начала весны — он отмечается в первое воскресенье мая — англичане украшают цветами майские деревья, вокруг которых танцуют пришедшие на праздник.

(обратно)

11

Сомерсет-Хаус — большое здание на берегу Темзы; в нем размещается Управление налоговых сборов и некоторые другие государственные учреждения.

(обратно)

12

Cest magnifique! Cest un triomphe! (франц.)

(обратно)

13

Стрэнд, Фхит-стршп, Чаринг-Кросс, Пэлл-Мэлл — улицы в центральной части Лондона. На Странде расположены театры, фешенебельные магазины и гостиницы, Чаринг-Кросс известна книжными, особенно букинистическими, магазинами, на Флитстрит сегодня находятся редакции большинства крупнейших газет, на Пэлл-Мэлл — клубы. Найтбридж — фешенебельный район Лондона.

(обратно)

14

Ньюгейт — знаменитая лондонская тюрьма. Снесена в 1902 г.

(обратно)

15

Чейндж (Koual Eychange) — Королевская биржа; первое здание, построенное в 1565 г., сгорело во время Великого лондонского пожара.

(обратно)

16

Корнхилл, Треднидл-стрит — улицы в лондонском Сити, на которых находятся банки и конторы торговых компаний.

(обратно)

17

Маял — улица в центральной части Лондона; ведет от Трафальгарской площади к Букингемскому дворцу.

(обратно)

18

Квакеры — протестантская секта, отрицавшая религиозные обряды; основатель — Джордж Фокс. Преследовалась правительством.

(обратно)

19

Камер-фрау — «Леди королевской спальни» — высшее звание фрейлины при дворе.

(обратно)

20

Эльзас на воровском жаргоне ХУП века — название района Уайт Фрайзер в Лондоне, где преступники находили себе убежище.

(обратно)

21

Миддл темпл — один из четырех «Судебных иннов». Считалось, что именно там можно получить широкое образование и приобрести знания для управления своими поместьями, когда эти поместья и вообще недвижимость перейдет в их собственность. Однако большинство студентов проводило время не в классных комнатах, а в тавернах, где они тратили деньги не на учебники, а на женщин.

(обратно)

22

Линкольнз Инн — один из четырех «Судебных Иннов»

(обратно)

23

Ройая Минт — Королевский монетный двор в Лондоне. До 1809 года находился в Тауэре.

(обратно)

24

Аретино Пьетро (1492 — 1556) — итальянский писатель, поэт, драматург, публицист.

(обратно)

25

Ламбет — район Лондона.

(обратно)

26

Бомонт Френсис (1584 — 1616) — английский драматург, большинство пьес создал совместно с Дж. Флетчером. (1573 — 1625). Они утвердили романтически-авантюрное направление в драматургии.

(обратно)

27

Джонсон Бен (1573-1637)— английский драматург, мастер социальной сатиры.

(обратно)

28

Благоразумие (англ.)

(обратно)

29

Честность (англ.)

(обратно)

30

Флажолет — старинный музыкальный духовой инструмент наподобие флейты

(обратно)

31

Варфоломеевская ярмарка — главная ярмарка тканей в Лондоне. Проводилась ежегодно 24 августа, в день св. Варфоломея. В последние годы своего существования приобрела увеселительный характер. Закрылась в 1840 г.

(обратно)

32

Хэллоуин — канун дня всех святых, 31 октября; по традиции отмечается гаданием о будущем супруге.

(обратно)

33

Двенадцатая ночь — 6 января, двенадцатый день после рождества, последний день рождественских святок; совпадает с крещением

(обратно)

Оглавление

Пролог

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте