«Беллона»

Розалин Майлз Беллона

Белла, Беллона, Белладонна…

Любовь отлетела в слезах, оставила мою жизнь.

И место Купидона занял другой отрок-убийца, юный бог Марс.

Но прежде бога идет Magna Mater, великая матерь, великая богиня, великая всеобщая мать.

И прежде Марса была Беллона, великая богиня войны, мать, сестра, жена, вестница самого Марса.

Вы о ней не слышали?

Ха, чему теперь учат в школе?! Беллона — это та, кто слышит первый шорох пробуждающейся войны и скликает своих воинственных сынов.

Беллона, царица войны, первая ступает на поле битвы. Беллона собирает Марса на рать, опоясывает мечом и вручает щит, заговаривает от поражения и привораживает победу. Беллона оплакивает павших вместе со своими жрецами-гладиаторами, героями, пережившими бессчетные смертные поединки.

Ныне я — Беллона.

И Марс — мое единственное дитя; о да, месячные пришли еще до конца недели, и, нет, я не зачала ребенка. Жалею ли я? Только когда на сердце тоскливо, ночь холодна и одинока, а поутру хочется крошечной улыбки, а не сыра и эля.

Но я жалею, что единственным моим порождением оказалось это дитя по имени война, что меня принудили стать матерью битв, войны между Испанией и Англией, величайшей битвы, какую знает история. И этим мне тоже удружила кузина Мария, это все по ее милости. Она, она посеяла зубы дракона, она разрушила храм мира, все потому, что была слепая и безмозглая.

Безмозглая, но сильная — сильная, как ослепленный Самсон в Газе, моловший в доме узников[1]. Как и великий израильтянин, она обладала сверхъестественным даром, даром разрушения.

Дщерь раздора, рожденная во время войны, вскормленная раздорами, словно инкуб, — вот кто она была.

И с собою она приносила разлад, это была ее стихия, в которой она двигалась, расцветала, жила. Она не желала, не могла прекратить заговоры, отказаться от попытки науськать на меня других католических владык. И так моя песенка «Уйди, любовь» сменилась чередой нескончаемых военных маршей.

Белла, Беллона, Белладонна.

Белла, прекрасная, ведь я была прекрасна, когда Робин меня любил.

Беллона, ибо я стала богиней войны.

Белладонна, белена — та, чья красота была отравленной, моя отрава и моя беда, причина войны, охватившей весь мир, — проклятая сонная одурь, Мария…

Arma virumque cano…[2].

Армия, оружье и мужи.

Армия, Армада, Армагеддон.

Ибо Филипп, гниющий в Испании, по-прежнему меня любил той любовью, которая зовется смертельной ненавистью.

Глава 1

Норфолк поплатился за свои грехи головой, а мне не пришлось расплачиваться за свои телом, я избегла участи Евы, мои месячные подтвердили, что я не жду ребенка. Но я расплачивалась, о, я расплачивалась, будьте уверены! Из-за этой измены я лишилась Робина, утратила душевный покой в собственном королевстве, и с тех пор меня повсюду преследовал» зловещий шепот: она или ты, ее жизнь или твоя…

Вышла бы я за Робина? Он не был королевского рода, и моя кровь восставала против этого союза: орел берет орлицу, львица делит ложе со львом.

Мои лорды не потерпели бы Робина, они бы так или иначе его растерзали. Однако ни закон, ни обычай не препятствовали нашему браку — мой отец женился на женщинах много ниже себя. Робин был царственен от природы, а на примере сестры Марии я видела, что значит вручить свою судьбу мужчине, царственному только по имени!

И прав был Мариин посланник, шотландский лэрд Мелвилл: я просто не желала отдавать мужчине главенство над собой и своим королевством, раз могла быть сама королем и королевой. Да, отчасти это верно, слишком много я видела женщин, страдавших под грубым мужским гнетом. Но, думаю, я бы всегда правила Робином, а не он мною, он всегда любил меня, а те, другие, никогда не любили своих жен. Боялась ли я рожать? Еще бы! Конечно! Как все женщины. Но этот страх не мешал им делить с мужчиной постель. Хотела ли я делить постель с Робином? Еще бы! Конечно! Конечно!

Как все влюбленные, я полагала, я верила, что могу принадлежать и ему, и себе. Но никогда я не могла бы принадлежать и ему, и Англии. Когда Англия взывает, осаждаемая со всех сторон псами вроде Норфолка, вампирами вроде Марии, кто должен отдать за нее свою кровь, как не я, чьи нервы, кости и жилы должны трещать и рваться ради нее, как не мои, чье сердце должно разбиться, как не мое?

Тот, кто утверждает, что страдание облагораживает, никогда не страдал по-настоящему.

Мой мир и люди в нем стали не правдоподобно уродливыми. Я словно впервые их увидела: страшного хромого нищего, одноглазую старую каргу, увечных, беззубых, рябых, слюнявых дураков, делающих под себя идиотов, чумных крыс, повешенных собак. Я стала угрюмой, крикливой, раздражительной и, когда на меня находило, металась, как флюгер, от злобы к тоске. И в таком состоянии изображать любвеобильную девицу, притворяться невестой на выданье? Возможно ли?

Англия ожидает…[3].

О, как это было трудно! Однако мое тело должно было по-прежнему служить Англии — новые козни маразматика Папы и его прихвостня Ридольфи вынуждали искать союзников в Европе, которая заметно охладевала к нам с каждым днем. Что мне оставалось, кроме как строить глазки возможным женихам, завлекать их всеми правдами и не правдами?

И это было еще не самое страшное в моем чистилище.

«Она посягает на ваш трон — на вашу жизнь».

Объединенный страхом за мою жизнь, парламент устами своих ораторов требовал Марииной крови, требовал уничтожить «чудовищного дракона, вместилище всякого зла». А я, хоть и желала ей смерти, не могла стать ее палачом.

Кажется, я одна во всей Англии видела опасность: какой будет ее смерть, такой будет и моя; тем, кто разделается с ней, ничто не помешает так же поступить со мной! И того они не видели, самоуверенные, надутые мужчины, что всякий удар по Марии придется и по ее сыну, маленькому Якову, кому я, ради Англии, покровительствовала больше, чем просто крестнику.

В одиночку стояла я в ревущей палате общин, средь разверстых ртов, из которых несло кислятиной и цареубийством, в одиночку отражала рвущуюся из всех глоток злобу.

— Что? — орала я. — Отдать на растерзание коршунам голубку, прилетевшую ко мне искать защиты от бури?

— Тогда идите замуж! Замуж! — лаяли они.

Боже, неужто мне никуда от этого не деться?

«Что я могу предложить?» — вопрошала я вечерами зеркало и вздрагивала от его честного ответа. Унылая старая дева на исходе четвертого десятка, чей первый цвет облетел, кожа поблекла от переживаний, пожелтела от ночных слез, отмечена роковыми черточками, горькими морщинами вокруг рта — рта, в котором недостает многих зубов, а те, что остались, желтеют, невзирая на все мази и порошки из арсенала Парри, золотые зубочистки, полоскание белым вином, уксусом и медом…

Притом же товарец был теперь подпорченный, фарфор с трещинкой. Ибо нетронутой меня уже никак не назовешь. Однако изъян этот незаметный… Осмелюсь ли я назвать себя, как говорят поднаторевшие в этих делах французы, demi-vierge, что буквально означает полудева, а другими словами — гулящая девка?

Не девственница и не женщина?

Уж не говоря про другую трещину, про мое разбитое сердце. В тот вечер я пыталась поговорить с Робином.

— Робин, я…

Он грустно-прегрустно покачал головой, приложил палец к моим губам, поцеловал мне руку и вышел.

На другой день мне принесли «любовный узел» из одних жемчужин — жемчужин девственности, жемчужин-слез. Я плакала над ними в три ручья.

И в таком состоянии выставлять себя на торги?

Однако что будет с нами, что будет с Англией, если я этого не сделаю?

Как всегда, всякий мой поступок, всякое мое слово передавались из уст в уста. Повсюду пели:

Я твой миленький дружок,

Англией зовуся я,

Бесс, скажи, что ты моя.

— Народ сложил балладу в вашу честь, мадам, — сказал Сассекс как-то ранним мартовским утром. — На рынках и овечьих ярмарках распевают, как Англия вас любит. — Он тряхнул седой головой и подозвал пажа. — Ну-ка, мальчик, ты тоже слышал — не вспомнишь ли?

И мальчик без лишних слов запел чистым, переливчатым дискантом:

Вот тебе моя рука,

Англия, любовь моя.

— Славно спето, сударь! — Сассекс с размаху хлопнул его по спине. От меня крошечный певец получил кое-что поприятнее — золотой.

Но в глазах моих стояли слезы, они резали, как осколки стекла.

Неужто я навеки обручена с Англией?

И должна плакать, чтобы Англия веселилась?

Надо мной и так потешались за глаза, я уверена, покуда я рыдала и бесилась в своей спальне, смеялись над моим одиночеством, теперь, когда Робин меня бросил.

Бросил?

Судя по синякам вокруг его зорких глаз, он думал как раз наоборот. Мы по-прежнему гуляли, говорили, спорили в совете и не только там, даже танцевали, а если и горевали, то украдкой, не на людях. День и ночь мы были словно под прицелом. Никто не знал, что между нами произошло, но все видели, что мы изменились. Жатва застала нас в одном из утомительных торжественных путешествий, которые так восхищали народ. А на следующее лето мы объехали аж пять моих графств, Бедфорд и Беркшир, Гертфорд и Уорвикшир, мимо Уотфорда до Ретленда и Лестершира на севере.

И Лестер, то есть бывший Робин, ехал в моей свите, хотя и не рядом со мной. Но даже издали я видела, что он больше не безутешен, все придворные дамы вились вокруг него, как мотыльки вкруг свечи. А особенно — эти нахалки, дочери моего двоюродного деда Говарда, леди Фрэнсис и вторая, Дуглас по матери, та, что вышла за лорда Шеффилда…

…а я-то — я танцевала на ее свадьбе — откуда мне было знать?

…эта Дуглас и ее сестрица, две мелких гарпии, бились за каждый его взгляд, а я, как девушка из старой сказки, сидела, ходила, танцевала на острых ножах, покуда они заигрывали с ним, разыгрывали его между собой и неизбежно проигрывали вездесущей, завистливой, остроглазой Леттис, которая прочно вообразила себя среди прочих дам чуть ли не королевой.

А я — я тоже играла, куда смелее, быстрее, свободнее, искуснее, чем он сам.

— Ваше Величество, молю…

— Благоволите оказать мне честь…

— Миледи, бросьте кость верному псу — взгляд, улыбку, хоть одно па в танце…

— Мадам, я настаиваю на своем праве…

Они толпились вокруг меня, мои джентльмены, телохранители, рыцари, и я тянулась к ним в поисках утешения. Любили ли они меня или мои деньги, мою власть награждать, мою власть над ними? Я понимала, что лучше не спрашивать. А они понимали, что я — не кукла-копилка. Первой парой в забеге шли Хенидж, мой Том, зоркий и настороженный красавец, и юный де Вер, граф Оксфорд, недавний выпускник Оксфорда, протеже и новоиспеченный зять Берли. Оксфорд — этот красивый негодяй, остроглазый, тонкогубый и злоязычный, но его сплетни хоть немного меня развлекали. После Робина он был лучшим танцором при дворе; держаться за его руку, следовать его уверенным движениям, когда он вел меня сквозь веселый вихрь или показывал только что выученные у танцмейстера новые па, было хоть каким-то утешением для моего разбитого сердца.

Впрочем, другие сердца тоже разбивались, хотя я этого и не знала. В тот день в Кью, когда я рассталась с Робином, один из моих верных людей, стоя на коленях, увидел побольше других. На утро следующего дня он снова преклонил колени — в его блестящих карих глазах стояли слезы — и протянул мне пергамент со словами:

— Ваше Величество, прочтите!

Я с удивлением взяла свиток из его рук и прочла первые строки:

Я госпожу мою застал в слезах…

Сама Печаль отныне возгордится…

К пергаменту был приложен крошечный букетик из оправленных в золото рубинов и изумрудов. Но куда дороже были мне алмазы его слез! О, утешение мужской любви! Как оно было кстати! Разве можно устоять перед мужчиной, который оплакивает твою скорбь, откликается на нее всем сердцем? Моя рука непроизвольно потянулась к его мягкой каштановой бородке, погладила выпуклую челюсть, расправила кудряшки.

— О, Кит! Мой дражайший Хаттон…

Но, хоть его слезам я сочувствовала, моих мне показывать не следовало.

— Вашу руку, сэр! — вскричала я бодро. — Потанцуем! И скажите, только честно, выходить ли мне замуж за француза?

А теперь следующий сын старой французской королевы Екатерины Медичи зазывал меня под венец. Сначала, как помните, она предложила мне Карла, еще мальчика, ставшего королем, когда Франциск, муж Марии, тоже почти мальчик, умер от воспаления уха. Сейчас на очереди был его брат, капризный, завистливый, ленивый. На малом совещании в моих покоях горстка лордов обсудила это предложение.

— Для королевы-матери главное — сбыть его подальше от греха, раздобыть ему королевство на стороне! — ехидно объявил мой кузен Ноллис.

— Однако о нем пишут всякие ужасы, — возмутилась я, словно школьница, отбрасывая донесение из посольства в Париже, — будто он порочен и необуздан, ходит к девкам, а потом их избивает! — Я гневно выхватила из стопки другой документ. — И этот святоша требует публично служить для него мессу в наших самых священных местах, в соборе Святого Павла и в Вестминстере!

У Сассекса отвисла челюсть, его честное английское лицо побагровело.

— Требовал бы уж сразу вернуть на наши острова колокол, книгу, свечу и другое тухлое римское варево — все, что мы выплеснули на помойку! Пустите его сюда, мадам, а через неделю встречайте Папу!

— Милорд?.. — Я выжидающе повернулась к Робину.

Но он покачал головой:

— Ваше Величество поступит, как сочтет нужным.

А чего я от него хотела?

Чего-то…

Не этого!

— Где Берли? — раздраженно осведомилась я. — Почему его нет?

— Ваше Величество отпустили его в Бат, на воды, лечить подагру…

— Ну да, да, да, — проворчала я. — Без него мы все равно ничего не решим. Так и скажите французам.

— Как прикажете, Ваше Величество.

Однако во взглядах моих лордов я читала, как мало они верят в мой брак с французским ухажером, пусть Берли хоть пляшет передо мной джигу на одном носочке. И Берли, у которого боль в ноге отнюдь не убавила ловкости рук, обеспечил нам соглашение, переговоры в Блуа.

Робин явился в присутствие среди рядовых просителей, со шляпой в руке, в сопровождении маленького, бесцветного, одутловатого юнца.

— Нижайшая просьба. Ваше Величество.

Мой племянник Филипп оставляет университет, позвольте ему служить вам, отправьте с вашими посланцами в Блуа…

За окнами жемчужными слезами поблескивали розовые бутоны, воздух был свеж, как на первой заре мира.

Филипп — сын моей бывшей фрейлины Марии, мальчик, который заразился от матери оспой, когда та в свою очередь заразилась от меня, отпрыск Генри Сидни, того самого, что был ближайшим другом моего покойного брата. Но главное, племянник Робина…

— Разрешаю.

Я не добавила: «Чтобы сделать вам приятное».

Но когда он целовал мне руку, в его глазах сияли благодарность и любовь, и любовь излучали мои глаза. А мальчик, застенчивый и безмолвный, очень порадовал Берли, как и сами переговоры, которые до сих пор шли столь успешно, словно мы и впрямь поженили Англию с Францией.

— Я за ваш брак с французом, как раньше был за брак с эрцгерцогом Карлом, и по той же причине, — важно говорил Берли. — Больше, чем когда-либо, я боюсь Испании.

А кто не боялся?

Да, я тоже боялась и переживала.

Когда король Филипп меня разлюбил?

Потому что он меня разлюбил, хоть я и не знаю, куда подевалась его любовь.

А ведь он любил меня — знаю, видела. В нашу первую встречу он так и ел меня глазами — его взгляд задержался на мне, затем на корсаже, я чувствовала, что он мысленно щупает мне грудь, живот, подбирается к самым сокровенным местам.

Тогда он меня любил. Как же его любовь обернулась лютой ненавистью?

За это время он пережил еще одну любовь, ведь он любил свою жену, свою маленькую француженку, дочь регентши Екатерины, любил, как мужчина — женщину. Но ее любил и другой — любил той нечестивой любовью, той запретной страстью, за которую проклят миром Эдип. Родной сын Филиппа, это чудовище Карлос, разделил участь Минотавра — отец заточил его в лабиринте Эскориала, дворца-собора, который должен был стать живым алтарем Богу, а стал живой гробницей.

Гробницей, скрывающей Минотавра и Эдипа в одном лице — ибо этот изверг пытался изнасиловать мачеху, прекрасную юную Изабеллу, а она тогда ждала дитя. Она выкинула и вместе с ребенком лишилась разума, а потом и жизни. Ночью Филипп пришел к сыну, вооруженный, со священником и несколькими людьми и собственной рукой, не желая возложить на другого подобный грех, со слезами и молитвой убил подонка.

Не мудрено, что вся его любовь, вся надежда и радость, все, что согревало кровь в его хилых жилах, обратилось в уголь и алмаз — уголь его тщетных упований, иссушивший все его жизненные соки, алмаз, блещущий обманчивым светом, но оставляющий в его сердце смертельные порезы.

Итак, Филипп тоже познал свою Голгофу.

— И Филипп тоже боится Франции, мадам. — Желчное лицо Уолсингема казалось еще темнее от сжигающей его внутренней злобы. — Хотя Испания и Франция одинаково привержены католицизму и должны бы быть заодно, испанский король считает Францию недостаточно правоверной, там слишком сильны гугеноты. И еще он опасается бесстрашия французских солдат — случись война, его людям окажется далеко до французов.

Глаза Уолсингема горели, как угли.

Я медленно кивнула:

— Хорошо, смотрите же будто моими глазами…

О, нет, не глазами, второго Робина не будет…

— Будьте моими ушами, — поспешно закончила я и тут же, глядя в его горящие черные глаза и смуглое лицо, добавила:

— Нет, Фрэнсис, будьте моим мавром.

Его тонкие губы растянулись в улыбке.

— Дай Бог мне побеждать испанцев, как побеждали древние мавры! Испанцы были и останутся нашими злейшими врагами, мадам! Наше дело правое, и да будет с нами Бог!

И каждый про себя сказал: «Аминь!»

Так проходило время, в тайных совещаниях и яростных спорах. В июне мы заключили с испанцами перемирие, но с не писанным примечанием: «Надолго ли?» И наш страх подогревал страхи Филиппа, наша ненависть — его ненависть. Всего в двадцати милях от нас, на другой стороне Ла-Манша стоял главнокомандующий Альба со своими грозными легионами; мы перехватили корабли с жалованьем для его наемников, он закрыл порты для английских купцов, мы грабили испанские галионы от Канарских до Азорских островов, он убивал наших беспомощных, беззащитных торговцев в Гааге.

Однако вскоре нам предстояло убедиться, насколько прав был Уолсингем. В один из хмурых весенних дней из Франции явился гонец в черном и, глядя в пол, как и тогда, когда умер Мариин муж Франциск, сообщил, что мой жених, монсеньор, брат короля, скончался[4].

Я заплакала от жалости к Екатерине — пусть она старая итальянская ведьма, но как пережить такое, когда она, словно Ниобея, теряет ребенка за ребенком? А как показало время, судьба еще не остановила зловещий серп, занесенный над ее потомством.

Однако в этом приземистом безобразном теле обитал коварный и сильный дух, его было не сломить. Бесстрашно бросая вызов смерти, она писала: «Но у меня есть еще сын, мой Франциск, прекраснейший из французских дворян, который теперь станет герцогом Анжуйским — если пожелаете, он будет ваш».

Я читала и мрачно улыбалась. Ничто не может остановить ее в желании посадить на мой трон свое отродье! Но я знала, как обратить это на благо Англии. Я вырядилась в жарко-багровое платье, с высоким воротником, который поддерживали прозрачные крылья из серебряной кисеи, намазалась лучшими белилами, какие можно достать за деньги, а новое изобретение Парри, шиньон, увеличивший мою прическу, венчался жемчугами и розами Тюдоров — да, я знала, что выгляжу la plus fine femme du monde[5]. И какое значение имеет мое разбитое сердце… Довольно! Англия ожидает…

— Передайте своей госпоже, — объявила я склоненному в раболепном поклоне французскому послу де ля Мот Фенелону, — возможно, мне понравится принц, если я его увижу.

До сих пор ни один претендент не решился пересечь море, чтобы лично просить моей руки.

А этот? Я рассчитывала на французскую алчность; что если, почуяв богатую добычу — мою особу, мой трон, мою казну, — лиса отважится вылезти из своей норы?

Однако прежде из-за моря пришел удар, сразивший меня в самое сердце и едва не убивший всякую надежду на этот союз. Самый быстрый из гонцов Уолсингема, пропахший лошадиным мылом, трясущимися руками вручил мне депеши и срывающимся от рыданий голосом сообщил:

— Королева приказала, король согласился… всех гугенотов, до последнего! Не только мужчин… о. Боже, мадам, младенцев, женщин, детей! Невиданная жестокость… вы не поверите… всех, всех, всех…

Он не мог продолжать, он рыдал, и не мудрено — за него говорили письма. В день святого Варфоломея, в народный праздник, в одуряющую июньскую жару, французские католики обрушились на протестантов, и от Парижа по всей стране прокатилась волна чудовищных убийств. Беременным вспарывали животы, мужчинам отрезали детородные органы, девушек насиловали до смерти, детей жгли на медленном огне — каждый город превратился в чистилище.

«Вспомните Васси! — гневно писал Уолсингем из своего безопасного убежища в Сен-Жермен-де-Пре. — То была мирная сельская идиллия в сравнении с теперешними событиями!»

— Полный траур по всему двору, — все, что я сказала, прежде чем затвориться у себя и отдаться слезам и молитвам.

Когда на следующий день Фенелон, припадая на одну ногу, приковылял с хромающими на обе ноги оправданиями своей госпожи, он натолкнулся на сплошную черную стену — все, от последнего телохранителя до самой королевы стояли живым укором этой чудовищной жестокости и несмываемому позору.

— За все это мой господин герцог Анжуйский будет лично просить у Вашего Величества прощенья и на коленях молить, чтобы вы самолично наложили на него епитимью, — объявил Фенелон.

Que voulez-vous? — как говорят французы.

Чего изволите?

Что мне было делать?

Лучший шпион Уолсингема проведал, что, упустив по своей подлости английскую королеву, Екатерина Медичи не сдалась — у нее был припасен и другой план. Ее сын женится на Марии Шотландской и получит английский трон с черного хода, ибо как муж «наследницы» Тюдоров приобретет и ее права.

— Что?! Женится на Марии?

Дело было в Гемптон-корте, но мои вопли слышались даже в Йоркшире, в крепости, где томилась кузина Мария. К тому же у меня выпал зуб, отболевший так давно, что я уже и не надеялась, что он когда-нибудь выпадет. Мигрень, сводившая болью лицо, разыгралась почти на целый месяц, и все же в конце концов мне пришлось спрятать гордость в карман и сложить губы в заискивающей улыбке — запертые между враждебной Испанией и непокорной Шотландией, мы нуждались в помощи французов против остального мира!

И все это время Робин не спускал с меня глаз…

Глава 2

Не только Робин не спускал с меня глаз, все окружающие делали то же самое.

Я шла по дороге, вымощенной взглядами, и одному Богу ведомо, что они видели.

Боль утраты не утихала.

А покуда он смотрел на меня, с него самого не спускали глаз: бдительная лиса Леттис и две глупые гусыни Говард постоянно терлись возле него — глянь на меня, глянь на меня! — вот дурищи!

Но я-то знала: его любовь ко мне неизменна!

Что ни день я читала это в его глазах, в том, как он всячески старался меня поддержать. Этим летом, когда мы проезжали мимо его замка Кенилворт, я почти вообразила, что снова могу привычно опереться на его сильную руку, коснуться его лица, поцеловать его, как прежде.

Почти — но не совсем.

Господи, моя маленькая особа устала от этого мира![6].

А мир шагал вперед, безразличный ко мне и моей усталости. И другие чувствовали, что пришло их время, и плясали в такт его поступи.

— Мадам, благословите меня, или мне… нам… не будет счастья!

— О чем вы, Снакенборг?

После долгих лет ожидания моя милая Елена, моя бледная северная княжна, давно-давно прибывшая ко мне в свите шведской принцессы, решилась-таки выйти за своего старого воздыхателя, графа, а теперь уже маркиза Нортгемптона.

И вышла, а я поддержала мою любимую фрейлину, и если ее жених, старый Парр, пробудил во мне грустные воспоминания о своей давно умершей сестре Екатерине, моей некогда любящей мачехе, для такого дня я удержала печаль при себе. Был и свадебный пирог, и свадебный эль, чирки и чибисы, кряквы и куропатки, гуси, голуби и фазаны, и при каждой перемене блюд зал оглашался трубным зовом и барабанным боем. А потом мы плясали, я — с Хаттоном, Хениджем и Оксфордом, а Робин — с Дуглас, как я поняла, только из жалости, потому что шесть месяцев назад ее муж Шеффилд скончался от дизентерии.

А ведь я плясала и на ее свадьбе — что я, смерть, что ли? — потому как оба раза смерть была среди гостей, смерть для обоих беспечных молодоженов.

Через полгода после свадьбы старый Эдвард Парр, прослуживший, как Иаков, семь лет за свою Рахиль, умер от удара.

Лето не лето — смерть, в отличие от судейских, не знает долгих каникул. С поминок мне пришлось спешно скакать в Уайтхолл, где еще смердели на улицах трупы умерших от чумы, — оказалось, что эти ирландские собаки снова вцепились в глотку своим хозяевам.

— Опять они бунтуют, мужичье, тупоголовые католики! — докладывал мой кузен Ноллис в приступе черного протестантского гнева. — Вот ведь дикий народ! Кого Ваше Величество пошлет туда своим губернатором и наместником, чтобы усмирить мятеж?

— О, Господи!

Я колебалась, он этим воспользовался.

— Могу ли я. Ваше Величество, испросить повышения для моего зятя?

— Виконта Херефорда?

— Для него. Он добрый воин, мадам, верный, как все в его роду.

Муж Леттис. Я долго не раздумывала.

— Пусть едет.

Разумеется, надо было повысить его в титуле, ведь ему предстояло действовать от моего имени, нагнать страху на злобных ирландских чертей, этих людоедов, пожиравших мои деньги и моих солдат! Как точно просчитал Ноллис, его зятю причиталось графство, и я по роковой прихоти выбрала Эссекс, я сделала его графом Эссексом…

Что за причуда?

Конечно, Херефорд был мужем Леттис, а супруга наместника должна была, разумеется, последовать за ним к месту назначения… И я выбрала его, чтоб отделаться от нее?

В любом случае, я его выбрала и пожаловала графством, все остальное уже было следствием.

Я сама накликала на свою голову этот ураган смятения и мук.

Теперь, когда восстала Ирландия, надо было спешно умасливать Францию, дабы французам не пришло в голову сунуться в приоткрытые католические ворота нашего королевства.

— Где мой принц? Едет ли ваш господин? — спрашивала я раздушенного донельзя Фенелона.

Господи, а эта его улыбочка вкупе с ароматом духов сидели у меня в печенках! Да еще все это на глазах у Робина!

— Он посылает своего уполномоченного, — заверил меня Фенелон со слащавым поклоном. — Первый из придворных, ближайший друг монсеньора, лорд Симье, явится его courier du coeur[7].

— Coeur, надо же!

Хаттон грубо захохотал и сверкнул глазами:

— Для Англии будет лучше, если сердце английской королевы останется дома!

— Ш-ш, Кит! — цыкнула я на этого верзилу и приложила палец к его твердым алым губам.

Однако его ревнивая выходка мне понравилась.

Я назначила Хаттона капитаном своей личной гвардии и слегка утешилась, любуясь на черный с золотом камзол и стройные длинные ноги в черных шелковых чулках.

А когда Робин опять уехал в свои поместья, мне осталось утешение — любовь и даже ревность Хаттона.

— Лорд Лестер? Ш-ш, Кит! — Я поцеловала пальцы и приложила к его губам. — Кто уехал, тот не лорд, теперь мой фаворит — вы.

И пока лето разгоралось, май сменялся июнем, а белые цветочки в полях становились красными, его обожание тоже становилось жарче и дерзновенней. Однако он знал то, чего не знал Робин, — что я никогда не выйду за него замуж.

А когда он стоял передо мной на коленях, склонив голову, и его карие глаза вспыхивали янтарем, а лицо светилось любовью — в тишине моей комнаты, бархатным вечером, когда воздух пахнет жимолостью, а я чуть пьяна от выпитого вина, как было не вознаградить эту преданную любовь, не обхватить руками эту мужественную голову, не припасть губами к этому большому, нежному рту…

Однако когда в следующем январе, преодолев бурное зимнее море, явился-таки Симье, стрельнул черными глазами и принялся отвешивать направо и налево изысканнейшие придворные поклоны, даже мой красавчик Хаттон показался рядом с ним долговязым мужланом.

— Мадам, мой принц герцог Анжуйский целует ваши ноги. Я послан нашептать вам на ушко его chanson d'amour…

Amour!

Parlez-mоis d'amour!

Encore!

Encore I'amoiir!

[Песнь любви…

Любовь!

Говорите мне о любви!

Еще!

Снова любовь! (фр.)]

Сами звуки французской речи слаще для уха, для языка, они волнуют кровь, от них сжимается сердце. Глядя на Симье, превосходно владеющего своим ухоженным, хрупким, но ладным телом, на его изящный шелковый камзол, после которого «рыбьи брюхи» моих кавалеров сразу показались громоздкими и старомодными, вдыхая чуть дразнящий, как индийские пряности, аромат его духов, я вновь почувствовала прежнее, почти забытое волнение от мужского общества.

— Ма belle dame, si j'ose…[8].

Стихи, вложенные в мою перчатку, роза на моей подушке, серенада майским утром под моим окном — chanson d'amour, plaisir d'amour, maladie d'amour, toujours I'amour[9] — он ухаживал за мной и обхаживал меня, так что я совсем размякла и почувствовала себя любимой. Скажете, я дура? Да, и старая притом, худшая из дур!

А что мне оставалось? Я хотела разгадать эту шараду. И если, вопреки всему, я полюбила принца, когда тот приехал, то это заслуга Симье, служителя, который проложил путь для своего господина. С непревзойденным мастерством, ибо если мы, англичане, выставили на продажу надтреснутый фарфор, то французы пытались всучить нам и вовсе барахло!

«Боюсь, монсеньор не порадует ваши взоры, — писал из нашего посольства в Париже осторожный, как все судейские, Уолсингем, — ибо к его уродской внешности и тщедушию — даже данное ему при крещении имя Геркулес пришлось заменить на Франциска, имя покойного брата, — он еще и рябой, все его лицо до кончика огромного, нечеловеческого носа изрыто глубокими оспинами».

Слава Богу, мой мавр опустил в своем послании, что принцу нет и двадцати, а мне уже за сорок…

Мне за сорок? Как это может быть, Господи помилуй?

— Мне он не нравится! — бушевал Хаттон, наливаясь краской, так что лицо у него становилось одного цвета с алым атласным камзолом. — Коли у меня будет соперник, так пусть это будет англичанин, в чьих жилах течет красная кровь, а не наш извечный враг, француз-лягушатник!

Англичанин, в чьих жилах течет красная кровь? Для меня это означало только одного человека. Но я могла лишь гадать, что думает сам Робин. Теперь он часто покидал двор, а когда возвращался, казался безразличным, и не только ко мне. Я позлорадствовала, видя, как он холоден с глупой вдовицей Дуглас, а та, едва он оставлял двор, тут же уезжала в страшной спешке. Однако все тщетно — он не обращал на нее никакого внимания. И нет чтоб зачахнуть, как героиня какой-нибудь баллады, она вдруг разжирела, пропала ее осиная талия.

— Что же, Дуглас едой утешается? — выпытывала я у Кэт Кэри.

— Вероятно так, мадам, — отвечала Кэт. Она не смотрела мне в глаза. Я понимала. Она, как и все, стеснялась теперь говорить о нем, но я знала, что он по-прежнему меня любит, и понимала, каково ему приходится.

Впрочем, его поведение говорило само за себя.

Как только Дуглас отпросилась от двора поправить здоровье и фигуру, а значит, перестала его преследовать, он сразу нашел время поиграть в кошки-мышки со мной!

Он и поиграл. Французская делегация прибыла, время идет, а Симье не показывается. Наконец я за ним послала. Он объяснил коротко и ясно: «Мадам, лорд Лестер сказал, что вы нездоровы и вас не следует беспокоить».

Мелкая хитрость — у моего лорда их были припасены тысячи.

— Мадам, вам известно, — говорил Берли, тяжело опираясь на палку, чтобы поберечь больную ногу, — как я хочу, чтобы вы вышли замуж и порадовали нас ребенком («Покуда не поздно», — пронеслось между нами невысказанное) ради спокойствия нашего королевства. Но милорд Лестер предвидит жестокие возмущения и мятежи, вроде тех, что вызвал брак вашей сестры с королем Испанским, — он напугал весь совет и клянется, что английский народ никогда не примет короля-француза.

Я бесстрастно кивнула:

— Вот как?

Берли вымучил улыбку:

— Разумеется, милорд мыслит только как добрый протестант, который боится возвращения антихриста Папы в страну истинной веры.

— Разумеется.

Больше ничего сказано не было.

Пришел Новый год, а с ним недобрый, изменчивый, зябкий, промозглый январь; Робин снова танцевал, и снова со вдовой — граф Эссекс скончался в Ирландии от дизентерии, как и муж Дуглас.

Ирландия! Проклятое место…

«Вручаю своих детей заботам вашей милости и присмотру милорда Берли, — читали мы его дрожащий почерк, — свое бренное тело — земле, а свои упования — Господу».

Похороны прошли со всей торжественностью, об этом я позаботилась. Потом отправилась в карете к Берли, в его дом близ Ковент-Гардена, где мы провели время в невеселых беседах. Удобные покои, ревущий в камине огонь, чудесная обстановка и великолепные шпалеры, подогретое душистое вино, сахарные леденцы и прочие сладости — ничто меня не радовало.

— Еще один славный человек погиб! И на вас — воспитание его мальчика! — Я вздохнула. — Тяжелый долг!

Берли переставил негнущуюся ногу и покачал головой:

— Мальчик будет приятелем моему Роберту, который, случись мне погибнуть на службе Вашему Величеству, уповаю, найдет в вашем сердце родительскую любовь.

Я кивнула. Я совсем забыла про его Роберта, бедного уродца, который все-таки выжил и даже, по словам отца, при своем карликовом росте обнаруживал чудесный нрав и острый, не по годам, наследственный ум.

— Ваше Величество благословит нового графа?

— Бедняжка! Да, охотно.

Берли хлопнул в ладоши. Я поневоле широко улыбнулась, когда трое подростков в черном опустились передо мной на колени. Можно не любить Леттис, но дети у нее получаются что надо!

— Ваше Величество…

— Величество…

— Величество…

— Встаньте!

Из трех осиротевших птенцов две девочки, Пенелопа и Доротея, оказались белокурыми зрелыми красавицами. За ними стоял высокий мальчик лет двенадцати, новый граф.

— Подойдите, мой мальчик!

Он вступил ко мне на возвышение. Глаза яркие, бездонные. В зимнем полумраке каштановые волосы под черной шляпой с траурным пером отливали бронзой.

Совсем как Робин в его годы.

— Скажите, сударь, как вас зовут?

Ястребиный взгляд, гордый, воинственный.

— Робин, Ваше Величество.

Робин.

Я выпрямилась и рассмеялась прямо в его серьезное лицо.

— Милорд граф, приветствуя королеву, принято снимать головной убор.

Он напрягся, вспыхнул, яростно сорвал с головы шляпу и швырнул на пол. Я почувствовала странную жалость — из-за смерти его отца? Да я его не знала и знать не хотела — и, подавшись вперед, прижала мальчонку к груди. Он вздрогнул, весь сжался и отвернулся.

— Робин! Как не стыдно!

Пенелопа, старшая сестра, обмерла от грубости невоспитанного братца.

— Пустяки, дорогая.

Смеясь, я раскрыла объятия и отпустила его — из комнаты, из своих мыслей.

Могла ли я знать?

Молодого графа рано было отдавать в университет, поэтому Берли отослал его обратно в поместье. Юных красавиц опекал теперь лорд Хантингдон, а вдовая Леттис вновь оказалась при дворе и вознамерилась покорить всех моих лордов.

Особенно одного.

— Вы танцуете, милорд?

Всю весну и все лето, каждый вечер звучал ее храбрый вызов. Когда леди приглашает, джентльмен не может отказать. Я ехидно посмеивалась, глядя, как она из кожи вон лезет, чтобы заполучить Робина!

Я в него верила. Разумеется, я видела, что ему нравятся ее ухаживания, он охотно тает под взглядом этих миндально-коричных глаз, под этими жаркими манящими взорами — что он, не мужчина? Но она могла вывести из себя!

— Господи, сударь, что это за лепет? Вы ни о чем, кроме поэзии, говорить не способны?

Теперь Леттис, обмахиваясь черепаховым веером, приставала к племяннику Робина, милому, умному мальчику Филиппу. Я издали косилась на ее медно-рыжие, поблескивающие при свечах волосы, на непристойное обилие рубинов, на огромную жемчужину, висящую прямо посреди низкого лба, и старалась не слышать ее громкого деланного смеха, когда она вновь обернулась к Робину:

— Вы танцуете, милорд?

Что ему оставалось? Конечно, после меня он не мог плениться грубыми чарами этой грудастой голубки. Едва отделавшись от нее, он вернется к серьезному разговору со мной.

— Как я уже говорил, мадам, мой совет — отложить пока визит французского принца. Народ беспокоится, лето, жара…

И я надеялась, что остальные тоже видят, как Робин противится моему браку с герцогом Анжуйским, как вставляет палки в колеса Симье, и понимают — все это ради меня.

Я и сейчас готова присягнуть, что это было своеобразным проявлением любви. Но его своеобразие дорого нам обошлось… Боже, если бы не вспоминать… Боже, Боже милостивый.

Однако он недооценил противника. Даже тогда я понимала, что в мести Симье нет ничего личного. В таких делах французы руководствуются исключительно соображениями пользы.

Время бежало, сватовство не продвигалось, и виной тому был Робин. Симье понял, что надо делать, и сделал.

Он осуществил это июньским вечером в Гринвичском цветнике, когда солнце золотило воду, а речная прохлада дарила отдохновение после жаркого дня, и только-только отзвучали последние звуки напева.

Они пели «О, неверное сердце», маленький хор мальчиков и регент из дворцовой церкви.

Симье приподнялся на подушках, такой изящный в серо-зеленом камзоле с изумрудами, потянулся маленькой рукой к бокалу.

— Скажите, Ваше Величество, — произнес он просто, — что вы думаете… о браке милорда Лестера?

Глава 3

Вы, разумеется, догадались, что он женился?

Все вокруг знали.

Все, кроме меня. Бедная брошенная дура всегда узнает последней.

Я как-то упала с лошади и так ушиблась, что не могла от боли продохнуть. Вот и сейчас я задыхалась в черной пучине боли и не могла крикнуть, потому что дыхание сперло в груди. Симье вскочил.

— Помогите Ее Величеству! — звонко приказал он, женщины со всех ног бросились меня поддержать.

Робин женился! О, неверное сердце…

Меня отнесли в комнату. Я бесилась, тряслась, стискивала Парри руку.

— Заклинаю вас вашей честью, Парри, скажите, что вам известно о браке милорда Лестера?

Ее старческое лицо вспыхнуло, пошло безобразными серыми пятнами.

— Мадам, я не смею!

— Он что, приказал вам молчать? Запугал?

Подкупил?

Все вместе, судя по ее убитому виду.

— Мадам, простите, я не могу…

— Парри! — взвыла я. — Кто-то должен мне сказать!

О, Господи, была бы жива Кэт! Парри всегда как огня боялась моих гнева и слез.

— 0-ох-ох! ах! ах! аххахааа…

Теперь и она билась в истерике, и мои фрейлины забегали вокруг со жженым пером и нюхательной солью. Парри продолжала выть, пока не докричалась до обморока.

— Елена!.. Радклифф!.. Кэри!..

Они все попрятались. После смерти Кэт я так и не нашла себе новой наперсницы. А ведь и Кэт предала меня, когда по простоте сердечной продала меня лорду Сеймуру.

О, неверное сердце…

Из королевских покоев суматоха распространилась по всему дворцу. Вбежал лорд-камергер.

— Мадам, что делать?

Как колет в боку!

— Сассекс, я вам приказываю, расскажите мне о жене лорда Лестера.

Тревожно нахмуренное чело разгладилось, озабоченность сменилась величаво-грозным спокойствием.

— С вашего позволения, мадам, — осторожно ответил он. — О которой?

— Стража! Где моя стража? Немедленно пошлите арестовать лорда Лестера!

Ошалевший от ужаса капитан тупо вылупился на меня. Они все любят Робина, он человек действия, один из них.

— Э… мадам, куда его отвести?

Я рассмеялась идиотским смехом:

— В Тауэр!

— Мадам, невозможно! Идет прилив, лучшие лодочники не доставят нас туда к ночи!

— Тогда завтра! А пока хорошенько стерегите его здесь.

Однако тот продолжал стоять, раззявя рот, и очнулся, только когда я завопила:

— Прочь, остолоп! Исполняйте приказ, если не хотите оказаться в Тауэре заодно с милордом!

Он развернулся, как ужаленный, и затрусил к дверям, следом загромыхали его дурни.

— Мадам, этого делать не следует!

Никогда я не видела Сассекса таким мрачным и растерянным.

— Тауэр — для изменников, мадам, для тех, кто повинен в государственной измене.

Я завыла в голос, как ведьма, как четвертуемый на колесе, которое раскручивает и раскручивает палач.

— Это и есть измена…

Итак, Робин отправился под строгий арест, а я — прямиком в ад. Неужто Бог решил меня покарать?

За что?

Я лихорадочно металась по комнате, бормотала, словно умопомешанная, и лихорадочно спрашивала себя: отчего мне так больно? Я не могу выйти за Робина — почему же ему нельзя жениться по собственному выбору?

Я не знала ответа, только чувствовала: мне этого не вынести…

— Он под стражей в башне Мильфлер, здесь, в Гринвичском парке, — доложили мне.

Мильфлер — Башня дивных цветов. От этого еще больнее. Отец построил ее для моей матери в пору их первой любви, когда она была для него дивным цветком, а он для нее — деревом, небом, землей — всем на свете.

Как Робин — для меня…

— Мадам, этого делать не следует.

Сассекс, простой и честный, не стал бы тем, кем он стал, если бы сдавал крепости упорства и цитадели истины.

— Как, засадить человека в тюрьму, отнять у него бесценную свободу, за которую англичане умирали, — и все потому лишь, что он женился?!

По нашим законам это не преступление — и по Божеским тоже! О нет, миледи. Господь Сам заповедал и повелел нам вступать в брак, это священное таинство для любящих, дабы не впасть в блуд…

— Довольно, довольно! — завопила я. — Не говорите мне про их любовь…

А тем паче — про блуд…

— Пошлите за Хаттоном! Нет, нет, я хочу поговорить с Берли!

Тот немедленно прибежал, без палки, позабыв про подагру. Я без слов припала к старческому плечу, стиснула слабые руки, усадила своего советника рядом с собой. Однако ни в руках его, ни в словах не было утешительной теплоты.

— Лорд Сассекс сказал чистую правду, — подтвердил Берли. — Ваши действия противоречат нашим законам и нашим старинным вольностям. Граф Лестер, — старик заколебался, но иной формулировки не нашел. — не совершил никакого преступления.

Слезы брызнули у меня из глаз.

— Так что же он совершил? Вы скажете мне наконец правду?

Берли испустил долгий, чуть слышный вздох — то ли вздохнул, то ли просто выпустил воздух.

— Как пожелаете. Но прежде, дражайшая миледи, позвольте напомнить, что не преступление для мужчины жениться так часто, как ему вздумается, или становиться отцом…

Отцом.

Цирюльники советуют, когда вскрываешь глубокую рану, резать по самой язве — чем сильнее и глубже надрез, тем меньше боль.

Говорят.

Говорят те, кто не испытал этого на себе…

А я-то называла Марию слепой!

Значит, они тут женились, хороводились, делали детей под самым моим носом, а я видела и в то же время ничего не видела. Эта красотка Дуглас с ее острым подбородком, глазами домашнего котенка и нравом подзаборной кошки подвернулась ему, когда мы ехали в Ретланд, и он, не вынеся монашеской жизни, с ней переспал. Едва она вернулась домой, обманутый муж узнал все из случайно оставленного письма, тут же разъехался с ней и поскакал в Лондон добиваться развода.

И тут лорд Шеффилд скончался — ..иные говорят, от яда, мадам, но никто не посмел обвинить лорда Лестера, которому благоволит королева… — и никто уже не мешал любовникам тешить свою похоть. Когда Робин оставлял двор, она тоже уезжала — я-то думала, что она бесилась из-за его невнимания, и потешалась над ее обидой, а они встречались в условленном месте и проводили это время вдвоем.

О, неверное сердце!

Сесил с усилием продолжал:

— Затем мадам Дуглас понесла…

Да, я видела, как округлилась ее талия, видела и ничего не заподозрила…

— ..и за две недели до рождения ребенка они поженились.

— Ребенка?

— Сына.

— Как назвали?

— Робертом, Ваше Величество.

Что еще?

— Но затем милорд рассорился с леди Дуглас, поскольку та требовала для себя графских почестей, чтобы к ней обращались «графиня Лестер» и прислуживали, стоя на одном колене…

Представляю себе!

— И он испугался, что она из суетного тщеславия сделает их брак явным?

Берли кивнул:

— А его первой заботой было все скрыть.

И когда она решительно потребовала, чтобы ее величали графиней и его супругой, он обратился в суд, каковой и признал их брак недействительным.

Я громко рассмеялась:

— На каком основании?

— Поспешная тайная церемония — без соблюдения законных формальностей и без свидетелей.

В точности как тайный брак моей кузины Екатерины — не сыскали ни попа, ни записей, ни свидетелей — ну, ну…

— И вдруг милорд ни с того ни с сего снова влюбился?.. — яростно выпытывала я.

Медленный, против воли, кивок.

— Он порвал с ней, чтобы жениться…

— На ком?

Вы, конечно, знаете.

И я вдруг тоже поняла.

Все, все. И это означало…

Господи помилуй, надо надеяться, они слюбились хоть не до того, как умер ее муж? Очень уж кстати приключился этот кровавый понос — если не для него, то, по крайней мере, для них!

Я схватилась за сердце, оно так колотилось, что казалось, лопнет шнуровка; мой пронзительный вопль разорвал воздух:

— Шлюха! Стерва! Чтоб ноги ее не было при дворе!

Берли невесело улыбнулся:

— Она вскочила на лошадь в ту же минуту, как узнала, что Вашему Величеству известно.

Я завыла белугой:

— Никогда, ни-ког-да я не разрешу ей вернуться!

— Мадам, она это знает.

О. Робин…

Я кусала губы, пока рот не наполнился кровью.

— Что до милорда Лестера… — Ровный голос Берли плавно перетекал над зазубренными скалами моего гнева. — Вам придется выпустить его, мадам. Пусть тоже оставит двор, чтобы смыть с себя позор.

Я пролила еще одну реку слез.

— Ладно… но прикажите, чтобы он ехал не к ней… где бы ни была Леттис, ему там не место!

Удивит ли вас, что я вновь обратилась к Симье, что я рвалась к браку с яростью матери, у которой отнимают дитя? И через три месяца он приехал, мой Анжуйский, мой последний шанс стать женой и матерью!

Как я в нем нуждалась! Месячные у меня становились все более скудными, кожа одрябла, хуже того, меня часто знобило и беспричинно бросало в пот. Если рожать, то как можно скорее. Однако как я его боялась!

— Боже, Парри, неужели вы ни на что лучшее не способны? Вы сделали меня старой клячей, ведьмой, уберите эти румяна, они выглядят чахоточными пятнами!

— О, мадам, мадам…

Парри не могла ответить: «Мадам, вам сорок пять, ваши щеки запали, слева у вас не хватает уже не одного, а всех трех зубов, нельзя день и ночь питаться одной тоской, а другой пищи вы не принимаете, вино же без закуски сладко на язык, но пучит желудок и портит кровь…»

— Парри, клянусь Божьим телом, кровью и костями… Сделайте что-нибудь, черт вас подери, ведь мой французский лорд ждет!

Ибо монсеньор прибыл (окрыленный Симье с утра прилетел об этом сообщить) и рвался немедленно меня видеть — его еле-еле уговорили передохнуть после безостановочной скачки из Дувра.

— Я надеюсь. Ваше Величество увидит сердце моего господина, его пылкую любовь, которая превосходит его внешний облик, как первый день мая превосходит последний день декабря!

Que voulez-vous?

Что на это сказать?

Я хотела любви.

— Эй, трубачи! Трубите!

— Ее Величество! Ее Величество королева!

— Пригласите монсеньора! Ее Величество ждет!

Даже церемониймейстеры в большом зале замерли от благоговейного восторга. Я воссела на трон, как девственница, но и как королева, в сиянии белого, лилейно-белого атласа, расшитого алмазами и жемчугами, с веером из слоновой кости, в воздушном, сверкающем, алебастрово-белом воротнике. Я выжидательно смотрела на дверь, а в ушах неотвратимо звучало страшное предупреждение Уолсингема: «Чудовищно безобразный рябой коротышка».

Однако, когда герольды возгласили, стража ударила алебардами, церемониймейстеры склонились в поклоне и он вошел в зал, он сразил меня влет. Да, он был безобразен, мал ростом, меньше покойницы Кэт, и что хуже всего, не правдоподобно юн! У меня остановилось сердце.

О, какая боль, какое безумие старой кляче на пятом десятке сидеть перед мальчиком, который моложе меня больше чем в два раза! То-то повеселится весь мир!

Но маленький кривобокий уродец в лягушачье-зеленом от пера на шляпе до розеток на башмаках при виде меня остановился как вкопанный и звонко объявил, обращаясь к Симье:

— On m'a dit, qu'elle a quarante ans et plus — mais elle est plus belle que si elle avail une quinzaine!

Симье подошел и, широко улыбаясь, склонился в изысканном поклоне:

— Ваше Величество, мой господин говорит: ему сказали, что вам сорок с лишним, но вы прекраснее пятнадцатилетней.

И в пустыне моего сердца зашевелился маленький зеленый росток.

Да, это была грубая лесть.

Но ведь и обидели меня грубо.

Знаете, как хирурги оперируют большую рану?

Ее надо обложить ватой.

На следующий день мы гуляли в парке под холодным августовским небом. Симье предупредил, что его господин не ездит верхом. Однако на своих двоих принц передвигался бодро, мальчишеской прыгающей походкой. За нами брели мои лорды — одни, как Берли, были настроены одобрить и его и союз с Францией, другие, как Хаттон и Оксфорд, обиженно дулись.

При свете дня оказалось, что его кожа еще смуглее, чем показалось вначале, нос походил на кусок крошащегося старого сыра, оспины сделались заметнее. При том, что он все время широко улыбался, ходил вприпрыжку и носил зеленый камзол, прозвище напрашивалось само собой: он будет мой Лягушонок. Однако обаяния ему было не занимать стать. Смелый мальчишка, он льстил напропалую:

— Этот высокий ло'д, смуглый, такой к'асивый, он, наверное, один из великих ге'цогов Вашего Величества? — И мой бедный робкий Кит, родившийся просто мастером Хаттоном, внезапно замечал, что «мусью», оказывается, неплохо разбирается в людях.

Он для каждого находил нужные слова:

— Вы обязательно должны отк'ыть мне секрет ваших английских ко'аблей, таких крошечных и таких непобедимых, и ваших бесст'ашных морских воителей! — с жаром обращался он к моему юному кузену Чарльзу, сыну старого лорда Говарда, верховного адмирала, столь же решительному и прямолинейному, сколь осмотрителен был отец. — Мы, французы, хорошо бьемся на суше, но не любим мочить ноги — как вам удалось вырастить ваших Д'эйка и Оукинса, которые заплывают в воды самого испанского ко'оля?

— Прямо под носом у испанцев! — фыркнул Говард. — И забирают все золото.

— Вы назвали их воителями, сударь? — торопливо вмешалась я. — Да они пираты и проходимцы! Они не получают от меня ни помощи, ни поддержки!

— Naturallement, Majestel[10] — улыбнулся он.

Милый мальчонка, у него хватило духу подмигнуть мне и указательным пальцем правой руки оттянуть нижнее веко, что издавно означает: «Неужели я так похож на простака?»

О, мой прелестный Лягушонок! Я обожала его, такого маленького и безобразного! И мне нравилось разжигать в Хаттоне ревность, а еще больше нравилось принимать поцелуи и подарки, все приятные атрибуты любовного ухаживания под носом у другого противника — у милорда Лестера. Господи, как я ликовала, когда он приблизился ко мне и с досадой попросил разрешения оставить двор!

Однако мой народ помнил сестру Марию и ее брак с испанцем, боялся кузину Марию, которая побывала за французским католиком, и отнюдь не приветствовал жениха с той стороны Ла-Манша. Сумасшедший пуританин, глупец по имени Стаббз, — проклятый нахал! — строчил против меня подстрекательские памфлеты, мне пришлось отрубить ему руку, чтоб больше не строчил. Когда кровоточащий обрубок прижигали каленым железом, он уцелевшей рукой сорвал с головы шляпу, взмахнул ею в воздухе, крикнул:

«Боже, храни королеву!» — и только после этого лишился чувств. Разумеется, он стал народным героем, а мой маленький Лягушонок — жестоким французским тираном, из-за которого честный англичанин лишился руки, — и народная ненависть к французам, подогреваемая оголтелыми пуританами, разгоралась день ото дня.

А Робин, хоть и отсутствовал, не дремал: он нанял собственного писаку, бывшего университетского острослова из числа своих протеже, некоего Спенсера, сочинить очередной выпад против меня, «Сказку мамаши Хабберд». Чтоб ему ни дна ни покрышки! Дальше больше: его племянник, сын Марии Сидни Филипп, разразился открытым письмом против моего брака, очень пылким, но совершенно бессвязным. Борзописца Спенсера я отправила в Ирландию — это поможет начинающему стихоплету усвоить зачатки вежливости, а Сидни прогнала от двора — пусть следующий раз думает, прежде чем поучать королеву! Однако за обоими я видела руку Робина и не знала, плакать мне или смеяться.

А совет колебался, покуда все не обернулось против меня и моего Лягушонка.

— Разумеется, он знатный вельможа, французский принц, и, по его словам, любит Ваше Величество до самозабвения, — учтиво начинал честный старый Сассекс.

Уолсингем, недавно прибывший из Парижа, презрительно рассмеялся и вытащил из своей неизменной кипы бумаг свежее донесение.

— Любит? Однако на его родине мои лазутчики разыскали новое гнездо папистских гадюк» пока что, правда, только змеиную кладку — семинарию в Дуэ, где из юношей готовят священников для засылки, миссионеров-мучеников, католических шпионов и предателей, которые будут подстрекать «верующих» против Вашего Величества…

Меня бросило в пот, кровь прихлынула к щекам.

— Против… против меня?

— Против вас, против истинной веры, против нас всех!

— Однако, если это делается тайно, герцог Анжуйский вполне может ничего не знать, — тихо вставил Сесил.

Уолсингем криво ухмыльнулся:

— Тогда он просто марионетка, пешка в руках своей кровожадной мамаши, детоубийцы Екатерины, — и не пара английской королеве!

Раз, три, девять, пятнадцать…

Я чувствовала, как стынет пот у меня на лбу, считала кивки своих советников, глядела в их непреклонные лица, и с досадой теребила зеленую бязь скатерти.

— Значит, я, единственная из женщин, должна оставаться незамужней, бездетной и мне не суждено держать в объятиях младенца, зачатого в любви и уважении? — рыдала я.

Никто не ответил. Однако, когда монсеньор пришел откланяться перед отъездом во Францию, все понимали, что он не вернется. Я надела ему на палец алмазное кольцо и в слезах поклялась, что выйду или за него, или ни за кого.

По крайней мере я сдержала обещание.

Было ли все это шарадой, разыгранной для блага Англии? Или он и впрямь был моей последней надеждой обрести любовь, потомство, женское счастье?

И то и другое.

А теперь?

Теперь мне сильно-сильно-сильно за сорок, столько же, сколько было Марии, когда та носила под сердцем смерть в тщетной попытке родить мужу сына и вернуть его любовь.

С каждым месяцем обычное женское у меня убывало, меня бросало то в жар, то в холод, чувствовалось приближение климакса и становилось ясно — мне уже не родить.

Даже эта дармоедка Мария, моя шотландская кузина, рожденная, чтобы тянуть соки из других, даже она отдала свой долг природе, у нее есть сын.

И у Дуглас.

У Леттис есть Робинова любовь, у Дуглас — ребенок, его единственное дитя, его сын, а я опять-таки бездетна.

Бездетна.

Бездетна.

Бездетна.

Лежала ли я в полусне, или то был страшный сон наяву, когда в коридоре заголосили и заколотили в дверь: «Королева! Разбудите королеву!

Скажите ей, умер лорд Лестер!»

Глава 4

Господи, за что мне такие муки?

— Как умер? Говори, болван, или ты сам умрешь!

Я держала лепечущего придурка за горло и тыкала ему в шею кинжалом — его собственным, наверное? — кровь бежала по воротнику, все вокруг замерли в безмолвном ужасе.

— Пощадите меня, мадам, — выговорил он, ни жив ни мертв со страху, — пожалейте, я ничего не знаю!.. Только то, что он был при смерти, когда мне велели во весь опор скакать к вам с вестью!

С вестью о смерти.

— Эй, седлайте! Ее Величество требует лошадей!

— Мадам, путь не близкий!

— Трогай, болван, трогай!

Меня учили, что Господь не посылает нам непосильных испытаний. Мы с моим Лягушонком не составили бы счастливой четы. Жена бы из меня не вышла, тем более — мать; не знаю, на чем основывалась вера Берли в будущего наследника, потому что жизненные соки во мне усыхали, я бы уже не смогла подарить Англии принца. А мой Анжуйский, хоть и принц, не достиг и половины моих лет — где мальчишке оценить женщину в расцвете сил?

Да, время спеть: «Прощай, любовь!»

Прощай — вот оно, то самое слово.

Прощай, любовь.

Прости, мой Лягушонок, прощай, последняя молодость. Теперь мои двадцать лет — лишь отголосок мечты. Замужество тоже; хотя те браки, что я видела — Екатерины с лордом Сеймуром, сестры Марии с королем Филиппом, отца с моими мачехами! — худшему врагу не пожелаешь такого счастья, верно?

— Что? Нет, я ничего не просила.

Стремянный, остановивший возле меня лошадь, поклонился. Это кто-то новый? Видела ли я его прежде!

— Как Ваше Величество пожелает.

— Скоро ли Уонстед?

Он наклонился, потрепал коренастую лошадку по ушам:

— Если лошади не устанут, к вечеру будем в доме милорда Лестера.

Прощай, любовь.

Прощай, замужество.

И дети, скажете вы? Да что о них?

Дети — проклятие Евы, Божья кара нашему полу за праматерин грех, за то, что она сорвала яблоко в райском саду, — это известно каждому! Это бич женщин, и прежде всего — Тюдоров!

Мало мальчиков!

Мало живых младенцев — мы, Тюдоры, размножаемся с трудом. Даже отец, который делил трон и ложе с шестью женщинами, который выбирал лучших и спал с лучшими, даже он не преуспел, хотя усердно брался за работу с первой же брачной ночи.

А щуплая Екатерина не меньше его рвалась исполнить долг перед Богом и природой. Однако она связалась с порченой породой, что ж удивляться, если ей так и не удалось нарожать миру маленьких Тюдоров. Она старалась. Боже Праведный, как она старалась! Не было года, чтобы она не носила, и редкий год она не выкидывала ребенка. Она легко беременела, ее врачи устали считать, сколько раз в ее животе зарождалась новая жизнь, а ее тщедушная фигурка раздавалась от силы Генрихова семени.

Но была ли то жизнь?

Екатерининым уделом было медленное умирание, младенец за младенцем разлагался в ее утробе, чтобы выйти кровью и черными сгустками, или до срока выбрасывался в мир. Хуже всего были ложные надежды: доношенные младенцы, которые проживали по несколько дней, неделю, месяц, прежде чем обмануть родительские молитвы и чаяния народа и отдаться в объятия смерти.

Был даже маленький Генрих, бесценный принц Тюдор, белокурый, длинноногий, про которого повитухи говорили, что уж он-то, как пить дать, выживет. Он был самым крепким из Екатерининых детей и прожил сорок два дня.

Дольше прожила только одна дочь. Маленькая, хиленькая — все думали, что она умрет.

Однако она выжила, чтобы стать моей сестрой и грозой, моим и своим проклятием. И она тоже была бездетна.

Но сестра Мария умерла прежде любимого.

Ей не пришлось стоять у его ложа, глядеть, как его хрупкая оболочка исходит смертным потом, глядеть в его серое от боли, заострившееся лицо. Под тяжелым балдахином, в сумерках, Робин лежал, как мертвый. В комнате стоял спертый, зловонный дух, самые стены сочились потом, дом казался больным.

— Откройте окно! — закричала я, едва обрела голос. — Пошлите ко двору за моими врачами! Принесите милорду бульона или воды! Кто здесь главный?

На середину комнаты прошаркала древняя старуха, растерявшая со страху последние остатки ума. Как, это мерзкое однозубое создание, от которого разит нужником, вот этими грязными руками ухаживает за моим лордом?

— Она говорит, что она всего лишь здешняя ключница, Ваше Величество, — сказал один из моих кавалеров. — Господин приехал неожиданно, он объезжал свои поместья, чтобы, согласно вашему приказу, не жить в одном доме с женой, и вдруг слег. Он приказал ей молчать, покуда она, в страхе за его жизнь, не послала к вам.

— Лучше было послать за священником!

Это процедил сквозь зубы кто-то в толпе.

Мои люди вперемешку с его людьми — я обернулась к ним:

— Вон! Освободите комнату! Дайте милорду вздохнуть!

— Мадам, разумнее будет…

— Миледи, позвольте я…

— Вон! Все пошли вон!

Я захлопнула дверь, обреченно припала лбом к дубовым доскам и отдалась горю. За моей спиной раздался еле слышный хриплый вздох:

— Миледи, ради Бога… не надо из-за меня плакать.

Я резко обернулась. Он лежал с открытыми, неестественно яркими глазами. Я подбежала к кровати.

— О, Робин! — с мукой выговорила я. Слова мешались со слезами. — Я этого не переживу… вы так больны… и женаты?

Он выдавил улыбку, но и губы, и голос его дрожали.

— От болезни я могу вылечиться. От второго — нет.

Я ухватилась за протянутую мне соломинку.

— А хотели бы?

Он развязался с Дуглас… Если удастся доказать, что они с Леттис…

Он хрипло хохотнул:

— Меня окрутили крепко, мадам, женили два раза кряду. Ее отец Ноллис, ваш кузен-пуританин, так мало доверял нашему первому тайному браку, что заставил повенчаться снова, в его присутствии.

Надежда умерла, а с ней — еще кусочек моего сердца. Я больно сдавила ему руку.

— Зачем вы на ней женились?

— По самой древней причине. Леди оказалась в интересном положении.

— Леттис беременна? Но…

— Она выкинула на двенадцатой неделе.

— Тогда вы могли ее бросить!

— Миледи… любовь моя…

Он зажмурил глаза, но в серебристых сумерках было видно, что в них стоят слезы.

— Выслушайте и судите сами. Я — последняя надежда рода. Мои братья погибли. Генри, и Джон, и Гилдфорд. Амброз женился трижды, но детей у него нет, а она… (он не смеет назвать ее по имени, это хороший знак!) она… Леттис… рожает здоровых детей.

В душной комнате тихо прошелестел его вздох.

— И мне, как и всем, полюбился ее сын, маленький Робин…

— И вы решили, за неимением собственного сына, сделать его наследником?

Не тогда ли эта мысль впервые пришла мне в голову? Что я могу сделать юного Эссекса кем захочу?

Робин улыбнулся, как улыбаются на дыбе:

— Так я думал. Но единственное, что я вынес из этого брака, это знание, это непреложная истина, — он уже еле шептал, — что я — ваш, и должен быть вашим, и буду, как бы вы со мной ни поступили… и если вы прогоните меня на край света, я и там посвящу свою жизнь служению вам.

— Что, уже светает? Да, милорд спит — он выпил немного отвару и проспал всю ночь.

Доктор быстро пощупал Робину лоб. Я, шатаясь от усталости, двинулась к дверям.

— Смотрите за ним хорошенько. — В дверях я обернулась и чуть слышно выговорила:

— Доктор, он?..

Доктор улыбнулся:

— Да, мадам. Он будет жить.

Да, да, он остался жить, чтобы сносить и мою радость, и мой гнев — вполне заслуженный гнев!

Прошло немало горьких часов и немало горьких слов было сказано, прежде чем буря улеглась и между нами воцарился мир. Леттис тоже пострадала, я никогда больше не допускала ее до себя, она раз и навсегда погубила себя для двора. Разумеется, я поплатилась за это, поплатилась вспышками его ярости и еще более зловещего угрюмого молчания, когда его сердце закипало ко мне злобой! Тяжелее всего была расплата, когда он уезжал от двора к ней — и к ее сыну. Но, по крайней мере, он был со мной в восьмидесятых, когда начались заговоры.

О, все начиналось с малого — зеленые заговоры, детские заговоры, заговоры-несмышленыши. Сомнительный молодой человек здесь, подозрительная личность там. Но враги мои множились, набирали силы, и прежде чем нынешней Беллоной сразиться с Испанией на море, мне пришлось воевать с внутренним врагом на суше, в самом сердце моего королевства.

— Это тот человек, мадам.

Я никогда не любила Дарем-хауз в излучине набережной, где река поворачивает и волны выбрасывают на берег дохлых собак, которые потом разлагаются на берегу, где всегда, даже в августе, пахнет сырой затхлостью. Я беспокойно огляделась в полумраке. Они что, не видят, полночь ведь! Почему не принесли еще свечей?

И сразу пришел ответ; «Потому что они не хотят видеть, что делают». Меня неудержимо затрясло, когда дверь распахнулась и солдаты не то втолкнули, не то втащили человека, который вез по полу ногами.

Столько людей на одну беспомощную жертву?

Он не мог ни стоять, ни, когда ему грубо втолкнули меж вывернутых ног табурет, толком сидеть. Плечи казались неестественно широкими, потому что вывернутые из суставов руки висели под жуткими углами. Он молитвенно сложил ладони, и я увидела кровавые лунки на месте вырванных ногтей. Поднятое кверху изможденное лицо поблескивало в полумраке нездешней серостью, это был человек по ту сторону земных страданий, уже почти не жилец. Мужчины за моей спиной возбужденно переминались с ноги на ногу и глухо ворчали, словно свора гончих. Я плотнее закуталась в шарф и обернулась к Хаттону:

— Кит, я знаю этого человека.

Мальчиком в длинном небесно-синем балахоне и желтых чулках он приветствовал Марию при въезде в Лондон — и отчасти меня, потому что я ехала за ней следом. Тринадцать лет спустя я слушала его в Оксфордском университете, когда останавливалась там проездом.

Тогда Берли назвал его бесценным сокровищем страны, а Берли, покровительствовавший другому колледжу, в Фенсе, Оксфорд недолюбливал и зря бы хвалить не стал.

— Вы его знаете? Куда вам тут до меня. Ваше Величество!

Огромный мосластый детина в шерстяной рубахе отделился от стоящих в темноте товарищей и неумело поклонился.

— Уж я-то его знаю, — он грязно ухмыльнулся, — как говорят, изнутри, каждую косточку…

У меня все внутри перевернулось.

Кто этот скот?

— Помолчи, Топклифф!

Уолсингем уже подскочил ко мне:

— Мадам, извините своего главного палача, он забылся в своем рвении. А мы заполучили достойную добычу — вот почему ваши лорды сочли уместным привести вас сюда — попа-предателя Кэмпиона!

Все это время несчастный сидел на табурете совершенно спокойно, будто у себя дома. Я не выдержала.

— Фрэнсис, это не предатель, это поэт, латинист, университетский ученый!

— Одумайтесь, госпожа! — Уолсингем бросил на Кэмпиона полный жгучей ненависти взгляд. — Этот человек прибыл из Дуэ, тайком проник на вашу землю, снюхался с затаившимися папистами, утешал ваших врагов и разжигал в них надежду на воцарение королевы Шотландской. Чем больше одарил его Бог для служения этой стране, тем больше его предательство! — Он повернулся к заключенному:

— И смертью великих предателей ты умрешь!

Кэмпион с трудом мотнул головой:

— Сэр, не тратьте понапрасну угрозы. Смерти, которой вы меня пугаете, я ищу с детства.

Его спокойствие задело Уолсингема больше, чем его слова.

— И ради чего, презренный? — заорал он. — Скажи ее милости, ради чего?

Несчастный улыбнулся так ласково, что я поневоле отвела глаза.

— Ради Господа моего и Небесного Владыки, сладчайшего Иисуса Христа, Которого я не предал. Которого чаю вскоре увидеть лицом к лицу и с Которым уповаю пребывать в жизни вечной.

Я с жаром подалась вперед:

— Вы исповедуете Христа?

Кэмпион мучительно склонил голову:

— Он — Сын Божий.

— Вы исповедуете, что Христос — един и Бог — един, а все остальное — чепуха?

Опять блаженная улыбка.

— Клянусь, мадам, в это я верю.

— А учили ли вы, что королева Шотландская должна править здесь вместо меня?

Его глаза одни и остались незатронуты страданиями, чистые, как у ребенка.

— Клянусь, мадам, нет.

Я лихорадочно шарила взглядом среди придворных, ища в темноте этого великого законника, сэра Николаев Бэкона. Где он?

— Лорд-хранитель печати, разве это преступление? Разве за это казнят?

Бэкон тяжело переступил с ноги на ногу и приготовился говорить. Но его упредили.

— Ваше Величество… если позволите.

Я поначалу не заметила среди стоящих за Уолсингемом и Топклиффом этого человека.

Он был ниже Уолсингема, бледнее, словно всю жизнь провел под землей и вышел оттуда с почерневшими, неумолимыми глазами. Он подошел ближе, взял со стола свечу и поднес ее к самому лицу Кэмпиона. Голос его был очень тих.

— Ваш Папа Римский в последней булле объявил нашу королеву незаконнорожденной еретичкой и мнимой королевой Англии. Он запретил повиноваться ей под угрозой отлучения, а кто не исполнит, будет вместе с ней ввержен во тьму кромешную. Не морочь нас ссылками на нашего Господа и Его Святое Имя! Признаешь ли ты папскую прокламацию или нет?

Голубые глаза вспыхнули ярче.

— Я признаю мою королеву и не таю против нее никакого зла.

Маленький следователь ухмыльнулся.

— Увиливай, иезуит, хоть до Судного Дня! — сказал он вкрадчиво. — Только ответь мне на это: отрекаешься ли ты от Папы, который есть сатана, и от всех дел его?

Никакого ответа.

Голос следователя стал ласковым, почти нежным.

— Если Папа пошлет войско против нашей королевы, кому ты будешь повиноваться? Кому служить?

Теперь был черед Кэмпиона криво усмехнуться.

— «Кровавый вопрос», сэр? В Дуэ нас об этом предупреждали.

Я видела ловушку, видел и Кэмпион, ведь он был умнее нас всех, вместе взятых. Он ступил в нее с открытыми глазами, сознавая, что делает.

— Господу моему я повинуюсь и Ему буду служить.

Следователь почуял кровь.

— И ты веришь, что наместник Божий на земле не наша королева, а Папа!

— Да, верю, — склонил голову Кэмпион.

Наклонившись почти вплотную к его лицу, следователь прошипел:

— Папа! Ты служишь Папе!

Я больше не могла этого выносить.

— Зачем проделывать окна в людских душах?

Берли, старый, утомленный, покачал головой:

— Закон судит поступки, мадам, а не мысли. Этот человек подрывал ваше законное правление, соблазнял ваш народ. Вам его не спасти.

Это измена, мадам.

После дыбы его вывернутые руки болтались на порванных связках, на суде другому священнику пришлось поднимать его руку и класть на Библию для присяги.

Однако они ехали и ехали.

Они ехали, хотя об участи Кэмпиона говорила вся Европа. Они пели псалмы, когда их вели к Топклиффу, пытались шутить с палачами, шли на плаху, как на свадьбу, и в минуту величайших мучений шептали: «Господи, возрадуйся со мной, даруй мне быть достойным страданий, принимаемых во Имя Твое».

— Ради Бога и всех Его святых, — в ярости рыдала я, обращаясь к моим лордам, — зачем мы убиваем таких людей? Они — сокровище Англии! Если бы они были на нашей стороне!

— Мадам, этому не бывать, покуда в Риме правит ваш враг-дьявол. — Сассекс выглядел усталым, еще более усталым, чем Берли. — В Дуэ, в семинарии, где готовят этих странствующих, воинствующих попов, творится что-то немыслимое. Говорят, юные ученики спят на кроватях, сделанных в форме дыбы, по стенам их комнат нарисованы «испанский сапог», «железная дева» и все орудия пыток в натуральную величину — так их готовят к будущей участи!

И они молятся за то, чтобы умереть мученической смертью за правое дело. — Он тряхнул седой головой. — Я думал, старая вера умрет вместе с вашей сестрою… или со старыми дураками вроде меня. И вот я дожил до того, что вижу новую жизнь, новое рождение этого чудовищного заблуждения, этого великого зла, которое зовется Святой Римской Церковью!

— Вспомните Марию! Нельзя создавать мучеников по ее примеру!

Уолсингем презрительно хохотнул. Господи, как он раздражал меня в эти дни!

— Госпожа, когда сотни молодых людей в Дуэ готовы ехать к нам и молятся о мученической смерти, выбирать не приходится!

Так что охота продолжалась.

А они все ехали.

Глава 5

Они ехали, ехали, а мы не могли их остановить.

И они принимали мученическую смерть, эти счастливые молодые люди.

Ни одного из них не уличили в заговоре против моей жизни. Однако, покуда Мария всеми силами восстанавливала против меня моих католиков, их нельзя было щадить. Она постоянно мечтала об иноземном вторжении — французском ли, испанском ли, папском, да хоть черта лысого, лишь бы сбросить меня с трона.

После более чем десятилетнего заточения она рвалась получить обратно свой трон, да и мой в придачу, в виде процентов за ожидание.

Она — на моем троне, на троне моего отца?

Пустая кровожадная потаскуха, ошалевшая от любви к себе, как и все ее гнилые товарки!

И пусть весь мир и даже ее собственный сын (которого воспитали в соответствующем духе) знают, что она распутница и мужеубийца!

И хуже того — потому что за королевами подобное водилось, что не мешало им усидеть на троне, — весь мир знает: она — нерасчетливая дура, которая думает исключительно тем местом, откуда растут ее длинные ноги, и, словно помоечная кошка, не упускает ни одного случая удовлетворить свой зуд.

Однако, сколько я ни уворачивалась от ее безумных коленец, как ни ускользала из паутины, что плела она в заточении день и ночь, мне было никуда от нее не деться — от нее и от кровавой бани, которую она все-таки нам устроила.

Уолсингем видел это с самого начала.

— Двум королевам в одном королевстве не бывать. Ваше Величество не будет знать покоя, покуда жива королева Шотландская. Вспомните герцога Норфолка! Она найдет других, кто станет ее орудием! Она снова попытается отнять у вас жизнь и трон! Попомните мои слова!

Его напор выводил меня из себя.

— Докажите! — орала я.

— И докажу, мадам.

Через месяц у него все было готово.

— Новый человек в замке, который втерся в доверие к королеве, пивовар из соседней деревни, делающий бочки с пустыми затычками, двойной агент во французском посольстве, что получает письма от Папы, — короче, вот весь механизм тайной переписки. Я уверен, шотландская королева себя выдаст. Остается ждать.

Ждать.

Хуже нет.

Господи, как мне было плохо! Все католические государства объединились в ее поддержку, обложили нас со всех сторон. Один Бог знает, как боялась я по ночам, бессонными часами, самыми страшными в моей жизни. Я не напрасно опасалась уязвимости наших западных рубежей: эти вероломные ирландцы, чтоб им заживо сгнить, впустили набранные в Испании папистские войска, и нам лишь ценою огромных усилий удалось отразить нападение.

В Шотландии Мариины французские дядья, Гизы, охмуряли ее сына, малолетнего короля Якова — сколько ему, почти двадцать? Не такой и малолетка, и Бог весть, долго ли еще можно полагаться на этого шотландского юнца. А тем временем по ту сторону Ла-Манша привычного дьявола Альбу сменил новый, злейший — единокровный брат Филиппа, ублюдок дон Хуан.

Бастард по рождению и по природе, кровавый ублюдок, как мы вскорости убедились. Нам пришлось послать одного из ближайших помощников Уолсингема, надежного Дэвисона, с золотом, чтобы ободрить и вместе с тем припугнуть добрых голландских бюргеров, стонущих под пятой испанца. Однако Мария ловко переманила его на свою сторону, как узнали мы из первого же перехваченного Уолсингемом письма. «Обнимаю Вас, — писала она, — и молю Бога приблизить день, когда смогу в качестве английской королевы приветствовать вас в Англии!»

— Измена! — кричали Уолсингем и Робин.

— Для суда мало, — убивались Бэкон и Берли. — Поскольку вы бездетны, она может подразумевать свое возможное право унаследовать ваш трон.

— Кит, вы — судейский! — взывала я к Хаттону. — Помогите мне!

Он покачал головой:

— Увы, теперь я только танцор Вашего Величества. Однако можно испросить мнение Коллегии.

— Так испросите!

Испросил. И все согласились с лордом-хранителем печати — «недостаточно измены».

В ту ночь я снова рыдала в оконной нише, выла на луну. Черт побери Марию, лопни ее глаза! Проклятье ее цветисто-уклончивым фразам, тому хитроумию, с которым она, желая меня свергнуть, никогда не высказывается напрямик!

Однако, если…

Если мы поймаем ее с поличным, уличим в заговоре против моей жизни, докажем, что ее перо обагрено моей кровью, — что тогда?

Я не смогу ее казнить.

Потому что я видела то, чего не видели другие, — Мария должна жить. Покуда она жива, можно не бояться Филиппа, он не станет свергать меня ради Марии, всей душой тяготеющей к враждебной ему Франции. Однако я не обольщалась касательно его чувств к Англии, понимала — он спит и видит нас покоренными.

Он прислал нового посла, дона Бернардино де Мендосу, известить о перемене в своем настроении. Я возненавидела его с первого взгляда — от пульсирующей жилки на виске до черных каблуков его кордовской кожи башмаков.

О, как намеренно холоден был его поклон!

— Ваше Светлейшее Величество, мой великий король просит меня приветствовать в вашем лице его любезнейшую младшую сестру.

Ха! Вот он теперь как, короткозадый пеликан!

— И доводит до вашего сведения два своих желания, в коих рассчитывает на ваше содействие. Он желал бы возвращения истинной римской веры по всему миру, и прежде всего — в его собственных владениях! А также требует, чтобы прекратились бесчинства ваших каперов на Испанском материке.

Я слушала его в аудиенц-зале и обмахивалась веером, дабы остудить расходившиеся нервы. Под корсажем, расшитым оправленными в серебро сапфирами и бирюзой, бешено колотилось сердце, под модным головным убором лихорадочно работал мозг.

В его собственных владениях — то есть в Нидерландах, которые все сильнее волнуются под его жестокой и отдаленной державой, и где ни Альба, ни дон Хуан, ни кто другой не может сдержать наступление Реформации.

Однако мои каперы?

— Кто нападает на испанские галионы, дон Мендоса, кто с моего ведома грабит сокровища вашего повелителя? Это джентльмены удачи, пираты, голодранцы, отребье! — подавшись вперед, выпалила я ему в лицо. Господи, как густо напомажены его волосы, воняет, словно папистским ладаном, на щуплой груди папистский крест в полфута длиной. Я постучала веером по инкрустированному каменьями распятию. — Мы не поддерживаем их, правда, Берли?

Берли сплел длинные пальцы, словно его возмутило самое предположение.

— Конечно не поддерживаем! — с жаром вскричал он. — Мы чтим международные законы и здесь, и в международных водах.

Я хихикнула про себя. Это верно, по крайней мере в отношении Берли, самого законопослушного из людей. Однако я уже некоторое время втайне от него приглядывала за своими купцами, мало того, запускала палец, если не руку, во все ими добытое. Когда Робин убедил меня вложить средства в этих энтузиастов из западных графств — Хоукинса и иже с ним, — я и не знала, какую получу выгоду. Но их набеги на корабли, везущие Филиппу добытое в Вест-Индии серебро, оказались вернейшим способом ослабить его и обогатить меня.

Однако я, разумеется, поддакивала Берли, ну, просто сама невинность.

— Нет, нет, мы ничего не знаем, — с праведным гневом уверяла я.

— Как Вашему Величеству угодно!

Само собой, Мендоса, уходивший шипя от ярости и распространяя вокруг запах желчи, мне не поверил. Но что ему было делать — назвать королеву Англии лгуньей? И вот поди ж ты, солги — кому бы в эту самую минуту войти в лондонские воды, как не этому разбойнику Фрэнсису Дрейку!

Дрейк! Знаю, когда станут описывать мое царствование, его назовут в числе моих величайших героев. А кто вспомнит моего доброго седобородого Сассекса и моего лорда-хранителя печати, толстого Ника Бэкона, тех, кто служил мне денно и нощно со дня моего восшествия, четверть столетия, и, к моей величайшей скорби, умерших той осенью? На меня наседали, чтобы я назначила преемника Бэкону, и, внимательно осмотревшись, я остановила выбор на верном сэре Джоне Пакеринге. Но Дрейк? Я его почти и не знала. Он был полезен, и все.

— Мадам, «Лань», «Лань»! «Золотая Лань» стоит в лондонском порту!

Лондон обезумел от радости, подмастерья улизнули с работы, женщины и дети, вельможи и купцы — все бежали в доки смотреть на героев, смотреть на чудо.

— Дрейк? После стольких лет? Черт возьми! — осадила я Робина, когда тот принес новость. — Его так долго не было, что я и позабыла про его существование!

Когда он покидал Англию, я еще и не видела свою последнюю любовь, монсеньера, и считала, что Робин мне верен…

Довольно! В том месяце предстояло справлять мой день рожденья. Дева снова восходила, Робин был со мной, я и без Дрейка считала это подарком.

Робин улыбнулся:

— Ваши слуги вас любят. Сойдя на берег, он первым делом спросил: «Как королева?» И он умоляет вас посетить его корабль и выбрать из добычи, чего ваша душа пожелает, — он говорит, что привез баснословные сокровища.

Баснословные? Вернее будет сказать, сказочные!

Когда я взошла на его кораблик, он преклонил колена, маленький, румяный, широкоплечий, с глазами, как далекий окоем. По обе стороны меня приветствовали открытые зевы сундуков с серебром, золотом и самоцветами. Я запрокинула голову и втянула соленый воздух.

«Благодарение Богу!»

Дрейк вскочил на ноги и, словно фокусник, принялся извлекать сокровища.

— Смотрите, Ваше Величество! Золотые и серебряные монеты без счета! Золото и серебро в слитках, кроны и полумесяцы, ангелы-нобли и эскудо. Вот, гляньте! — Он играючи запустил руки по локоть в сверкающие цацки. — Ожерелье из алмазов чистой воды? Нет, слишком бедно для королевы… Может быть, оплечье из желтых алмазов и красных рубинов в виде цветов жимолости? — Еще одна безделушка сверкнула в воздухе, короткие заскорузлые пальцы ухватили ее, как рыбешку — чайка. Это был кораблик из изумрудов, с парусами-жемчужинами, плывущий по сапфировому морю. — Вам нравится, госпожа?

Я с трудом выговорила:

— Мне… нравится.

Его обветренное лицо расплылось в улыбке.

— Тогда я смею надеяться, что мой скромный дар обретет в ваших очах расположение!

Он поклонился и хлопнул в ладоши. Тут же подскочил крохотный мичман с обшитой бахромой подушкой чуть не больше себя ростом — на ней лежала корона чистого золота, украшенная изумрудами, из которых самый маленький был больше моего мизинца.

Я окончательно онемела. Однако к тому времени, когда Дрейк прибыл в Гринвич с другими безделицами вроде алмазного креста, серебряной с золотом шкатулки, кушака из черных рубинов и тройной нити жемчуга, я уже обрела дар речи.

— Правда ли, сэр, что вы обогнули земной шар? Совершили кругосветное путешествие?

Никогда не слышала я такой гордости, как в голосе этого кривоногого коротышки.

— Мадам, во имя Вашего Величества и во имя Англии мы это совершили. И, благодарение Богу, первые в мире!

А теперь при мне был не только мой голос, но и церемониальный меч.

— Встаньте, сэр Фрэнсис Дрейк, наш новопосвященный и возлюбленный рыцарь…

— У него столько серебряных слитков?!

Столько золота?! Полтора миллиона дукатов?

Это разбой, пиратство, грабеж! — вопили Берли и Мендоса.

— Это честно добытые трофеи, закон океана, добыча! — возмущались Робин и Уолсингем.

— Мы должны ее вернуть! — кричал Берли, дай ему Бог здоровья.

— Никогда! — рычал Робин, и я еще искренней пожелала здоровья ему.

И все это время Мендоса обивал мои пороги, настаивая на аудиенции, чтобы потребовать назад сокровища своего повелителя, а я отговаривалась тем, что больна, что лежу в постели, что у меня болят зубы — последнее, по крайней мере, было правдой.

А тайком я послала сказать Дрейку, Хоукинсу и другим моим мореплавателям: «Продолжайте свое доброе начинание! Грабьте испанские галионы, пусть их король нищает, а я — богатею!»

Однако нельзя было бесконечно отказывать Мендосе в аудиенции, как ни страшилась я его заранее известных мне слов.

Впрочем, когда он их произнес, я постаралась заткнуть уши.

— Значит, мадам, вы не хотите прислушаться к пожеланиям моего владыки, всемогущего короля Испанского, от имени которого я говорю? Что ж, посмотрим, прислушаетесь ли вы к голосу наших пушек, что разнесут вашу маленькую Англию на тысячу кусочков и рассеют их по всему нашему прекрасному земному шару!

Тогда ли я впервые поняла? Поняла, что будет война? Я слышала это в его голосе, читала в его глазах, глазах Филиппа.

Так что радость от великой победы Дрейка омрачили растущие страхи — теперь и мы, как мужественные маленькие Нидерланды, жили под тенью львиной пяты.

Медленно подкрадывался Великий пост; в тот год вредные поверья грянули необычно рано: для мертвецов еще не приготовили ям с негашеной известью; мяса нельзя, невкусная рыба, сухие коренья, старые яблоки, сморщенные, как кожа у моих глаз, и пустые внутри, как мое сердце; третье воскресенье перед постом, второе, масленица отмечали скорбный путь к Пепельной среде[11]. Тем мартовским утром я в окаменелом бесчувствии несла пепел своих надежд в Вестминстерское аббатство сквозь пепельно-серый от непрекращающейся мороси день. Даже церковь Святой Маргариты, которую я всегда любила и чьи серые камни были уже стары, когда аббатство переживало свою первую молодость, не могла снять с моих плеч покров смертельного страха.

В зябком пространстве церкви голос проповедника доносился словно из адской бездны:

«Обратитесь ко Мне всем сердцем своим в посте, плаче и рыдании. Раздирайте сердца ваши…

…Пощади, Господи, народ Твой, не предай наследия Твоего на поругание, чтобы не издевались над ним народы; для чего будут говорить между народами: где Бог их?»[12].

На поругание народам…

На поругание Филиппу?

Паписты окружили нас, предатели подкапываются под нас.

Дождь барабанил по крыше, словно беспокойные Божьи пальцы. Я знала, что сегодня еще двум священникам из Дуэ суждено предстать перед своим Создателем, палачи-живодеры уже точат свои ножи. Душа моя возмущалась при мысли о чудовищной казни. Но нельзя же отдавать им свою страну! В Испании Филиппова инквизиция по его приказу жжет на костре любого чужестранца, даже не еретика, если тот на улице не преклонил колена перед Святыми Дарами. У нас в Англии можно проспать всю службу, и никто не полезет тебе в душу с расспросами.

— Прах их всех побери! — в сердцах вскричала я, когда служба окончилась, не принеся мне душевного покоя. Впереди — долгий пост, а за ним еще более долгие лето, осень, зима.

Моя притихшая свита тянулась из церковных дверей, возле которых, как всегда, толпились слепые, прокаженные, увечные, умалишенные со своими плачевными, жуткими язвами. Господи, почему созданное Тобою так безобразно и гнусно? Или это цена, которую мы продолжаем платить за великий грех в Саду, грех праматери Евы?

Мерзкий ливень оставил по всему двору церкви Святой Маргариты лужи стоячей воды.

Бледное солнце серебрило неприглядную картину, которую я озирала с порога, и особенно грязь, скопившуюся там, где я собиралась пройти.

— Ваше Величество, позвольте мне.

Я резко вздрогнула. Этого мягкого девонского выговора я не слышала со смерти моей милой Кэт.

Кто это?

Голубые глаза обычно бывают серовато-зеленоватые, или бледно-бирюзовые, или цвета неба после дождя. Эти же были синие-прссиние, как августовские васильки, только не такие невинные: глаза мужчины, который смотрит на женщин и находит в этом зрелище удовольствие.

Лайковые сапожки, рост добрых шесть футов, лет, с виду, двадцать шесть, не больше.

Кудри и ухоженная бородка необычно темные для ярко-синих глаз и матовой бледной кожи.

Камзол голубовато-зеленый, цвета можжевельника. Плащ, подбитый плюшем, богато расшит стеклярусом и миланским шнуром. И при этом во всем облике что-то от голодранца, оборванца, забияки; может быть, это воскресное платье — его единственная приличная одежда?

Раздвинув толпу, он сдернул плащ с великолепных плеч и с размаху — какой жест! — больше я такого не увижу — швырнул мне под ноги. Словно парящий орел, плащ медленно опустился на самую большую лужу, как раз там, где мне предстояло ступить. Незнакомец сорвал шляпу, спутанные кудри рассыпались по лицу. Поклон был изящнее и ниже, чем у вельможного француза Симье, а уж тигриная грация — и говорить нечего.

— Вашего Величества преданный слуга до последнего вздоха.

И он исчез, оставив в воздухе отголосок тягучего, картавого девонского говорка. Я обернулась к своим людям:

— Пусть мне сейчас же скажут, кто это!

Глава 6

Что есть любовь, молю, скажите мне? Колодец потайной, где в глубине Восторг и сокрушенье спят на дне. Набат, гремящий в гулкой тишине О безднах ада, райской вышине, - И это все любовь, сказали мне.

— Он из западных краев, мадам, — сказал Берли, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. — Родич сэра Хэмфри Гилберта, что водил ваши полки в Ирландию. Стишки пописывает, но, говорят, вояка неплохой. Звать Рели.

— Позвать сюда!

— Наглый выскочка! — буркнул у меня за спиной Хаттон. — Конечно, он это нарочно придумал — швырнуть в грязь такой чудесный плащик.

Робин, по другую руку от меня, недовольно рассмеялся:

— Ручаюсь, ваш посыльный недолго пробегает — сами увидите. Ваше Величество, он недалеко ушел.

Племянник Робина, бледный юный Филипп Сидни, глядел Робину в рот, словно услышал тонкую остроту. Я ждала беглеца. Что правда, то правда, мой посыльный в два счета привел его обратно.

— Так значит, Рели? — я рассмеялась в ревнивые лица своих спутников. — Ну, сэр, я только что выслушала о вас самые нелестные реляции!

Нимало не смущенный, он засмеялся, показывая крепкие белые зубы.

— Однако я хорошо служил вам в Ирландии и послужу еще, гораздо лучше — такой владычице!

Опять картавит, мягко и сильно.

— У вас особый выговор, сэр.

Он гордо вскинул голову:

— Я говорю на родном языке, мадам. Моя мать — урожденная Чампернаун, из западных краев.

— Чампернаун? И моя старая наставница, Кэт…

— Была сестра моей матушки.

О, милая, милая Кэт.

Чуть дрожа, я взглянула в дерзкие синие очи:

— Чтобы служить мне, вам, сэр, понадобится новый плащ.

— Будь я хоть нищий оборванец, я буду служить вам до последнего издыхания!

Я опять засмеялась:

— Неужели? Тогда приходите ко мне завтра.

Могла ли я быть благосклоннее?

Но каков наглец! Он не пришел, а прислал подарок, золотой полумесяц, усыпанный мелким жемчугом. При подарке был стишок, рифмованный вопрос «Что есть любовь?», и письмо.

«Не могу прибыть по Вашему велению, светлая луна, и не дерзнет смиренная моя звезда вступить в столь высокие сферы, доколе не будет готов заказанный мною новый плащ: стыжусь явиться пред богиней, пред нашей Дианой в чем-либо недостойном лобзания нежных ее лучей».

Мне понравилось.

Я решила приблизить его.

И когда он наконец соизволил явиться, его ждала щедрая награда — довольно, чтоб оплачивать трех портных в течение года.

А они все ехали, миссионеры, мученики, радостные, отважные, навстречу нашей ужасной жестокости — и наша жестокость становилась все ужаснее, а они все ехали.

И Мария все плела бесконечную паутину, писала бесконечные письма, протягивала нити от испанского наместника дона Хуана к своим родичам Гизам во Францию и Шотландию, от них к Ватикану и вновь в Испанию. Во тьме, бесшумно и незримо, словно Пенелопа, мы распускали пряжу предательства, нить за нитью… а она все пряла, день за днем.

А Филипп все сидел пауком в Испании, все вымышлял и вымаливал, как бы ему раз и навсегда подчинить испанскому господству Нидерланды и, заодно, Англию.

И все три нити свивали в одну три Серые Пряхи, три древние Судьбы, прядущие пряжу рока.

— Мадам, шкатулка — мастер Рели оставил.

Душистый сандал, и вырезано «ER?»! Прелесть!

А что внутри?

Сей взор, что манит руки всех сердец,

Рука, что манит сердце в каждом взоре,

Рука и взор, ум и небесный гений

Владычицы моей превыше восхвалений.

— Верни его! Бегом!

— Мадам, он недалеко!

Рели первый из моих фаворитов любил меня истинно поэтично — да, в чудесных стихах. О, другие тоже умели закрутить катрен и сообразить сонет, любой недоучка, даже многие женщины. Но овладеть словами, чтобы они летели к моему сердцу, как поцелуи, порхали вокруг, словно купидончики, скакали и ластились, умел только мой Рели.

И не в последнюю очередь за это к нему и ревновали.

— Лауреат Вашего Величества! — ехидно величал его Робин. — Если вам угодна истинная поэзия, миледи, позвольте рекомендовать вам моего племянника, чей редкий дар…

— Что, мальчика Филиппа? Нет, Робин, не позволяю!

— И это — поэзия? — фыркнул красный от злости Хаттон, сгребая сегодняшнее подношение. С издевкой он прочел второй станс:

Взор испытует чистоту сердец,

Рука сердца светлейшие пленяет…

— Довольно! — оборвала я, награждая его самым нелюбезным взглядом. Эти строки я уже выучила наизусть и ни в какой критике не нуждалась, коль скоро мне самой нравится — а мне нравилось, особенно заключительное:

Небесная с небес небесною хранима властью,

О, дай тебе служить хоть бессловесной страстью.

Да! В эти новые трудные времена мне нужны были новые служители! Нидерланды стенали под свирепым испанским гнетом, и в роковой час миру явился муж.

Муж Судьбы: Вильгельм Молчаливый звали его. «Человек столь непреклонный, мадам, что скорее откроет шлюзы и затопит страну, нежели отдаст ее на попрание пестрым испанским каблукам! — восхищался Берли. — Ему нужна помощь: мы малы, но Штаты, как они себя называют, еще меньше… Впрочем…»

Вы уже знаете, что я отвечала, что я твердила своим лордам, так что уже и преданнейших тошнило от вечного припева…

Деньги! Деньги! Деньги!

Где люди и деньги?

Не хватает!

Всегда не хватает людей и денег!

Но мы должны отвратить сонмища мидян[13] от наших врат! Если позволить Испании безнаказанно свирепствовать в Нидерландах, то близок и наш час.

— Благодарение Богу, у вас надежный флот, мадам, — мрачно промолвил Рели, теребя бородку. Твердый, синий, требовательный взгляд. — Но нужно строить еще корабли…

— Будет война, мадам, — сказал Робин, устало потирая лоб. — Нужно создавать армию.

Деньги, Боже мой!

Amor et pecunia… любовь и деньги…

«Любовь спит с деньгами», — сказал Марциал, и сказал верно — где одни, там и другая, водой не разольешь. Рели завоевал мою любовь, когда на деньги, дар любви, построил не городской дом для себя, а морской дворец, не модную одежду завел, а вооруженную четырехмачтовую шхуну. Он назвал ее «Ковчег Рели», а потом, в час моей нужды, подарил мне — поистине королевский дар — и дал новое имя «Ковчег королевы».

Робин отбивался другим оружием, словами, как Рели, но не своими: он нанял актеров, назвал их «труппой лорда Лестера» и велел разыгрывать всякие милые пустячки и дурачества, чтобы хоть ненадолго отвлечь меня от бремени растущих забот.

И за это я его снова полюбила.

А Рели, любила я его, спросите?

Конечно, он мне нравился. Пусть ему не было тридцати, а я содрогалась под тяжестью полустолетия — что с того? Пусть он обхаживал меня за деньги, а не только за красивые глаза — что с того? Все такие!

Даже Робин? Если честно?

Даже он.

А мой Уолтер, моя живая вода, моя aqua vitae?

Гладкие щеки и кудрявая бородка, твердые руки, заливистый смех, неутомимые ноги.

И ничего общего с моим отцом!

Однако государственные заботы подтачивали мои силы. А покуда я просиживала за полночь со стариками и писарями, юные играли и плясали, как им и надлежит.

Как-то этим летом я поздно вышла в присутствие.

— Пусть веселятся! — велела я лорду-гофмейстеру, занимая место на возвышении. Виолы вздохнули, лютни заплакали, танцы возобновились. Послышался девичий смех, блеснул голубой с золотом наряд, тоненькая стройная фигура вступила в круг. Золотые волосы, черные глаза, смелый взгляд — Пенелопа Девере, одна из дочерей графа Эссекса, погибшего за меня в Ирландии. В брачной поре, подумала я тогда — теперь, судя по ее виду, в пору плакать! Ее брат, молодой Эссекс, на попечении Берли — а кто отвечает за сестер?

— Где граф Хантингдон?

— Здесь, ваша милость!

— Хантингдон, старый друг!

Улыбка верного и скромного служаки. Я указала на Девере:

— Ваша воспитанница до сих пор не замужем. Кто-нибудь просил ее руки?

Он с печальной усмешкой кивнул в дальний конец зала. Там в углу щуплый одинокий юноша в глубокой задумчивости следил за кружащимися в ярком свете парами.

— Сэр Филипп Сидни пылко ухаживает за ней и воспевает в стихах. Но она над ним смеется.

Да, конечно… маленький, бледный, весь рябой… хуже того, лишен единственного, что сполна возместило бы любые недостатки.

— У него нет денег!

Хантингдон вздохнул:

— Истинная правда, мадам. Также ее домогается лорд Рич…

— Богатый лорд Рич?

Он хмыкнул:

— Очень богатый лорд Рич.

Я призадумалась. Рич. Да, я его знаю — сын, нет, конечно, внук того Рича, что в моем беспомощном девичестве всячески помогал ненавистному Паджету в стремлении меня уничтожить и собственными голыми руками пытал Анну Эскью. Нынешний лорд в этом неповинен, но рассудил заблага жить потихоньку, не высовываться, приберегать денежки.

— Подходящая пара. Она его любит?

Хантингдон чуть вздохнул:

— Увы, нет.

— Неважно. — Я приняла решение. — Так и будет. Рич ее получит. А я подумаю о младшей.

Я действительно собиралась о ней позаботиться. Но если я думала пристроить этих своевольных девиц и ради блага Филиппа спасти его от старшей, как же я просчиталась! Сидни все так же как по бессердечной Пенелопе, она оказалась недостойной женою Ричу, Доротея сбежала с каким-то глупым рыцарем, а тут еще дочь Уолсингема вбила себе в голову, что выйдет за Сидни или умрет.

— Хватит! — кричала я. — Этого не будет.

Но Уолсингем ради любимой дочки был согласен на все — не могла же я запретить отцу пристроить дитя. Я вообще была не в лучшем расположении духа: как раз обнаружилось, что лорд Оксфорд, лучший мой танцор, нарушил брачные клятвы, изменил жене, дочери моего доброго Берли, с молоденькой девочкой, только что из пеленок! Хуже того, любовницей была Анна Вавасур, одна из моих фрейлин, то есть я за нее отвечала, а ублюдочек был уже на подходе. Кузен и покровитель Вавасур вызвал Оксфорда на дуэль, они дрались, все их приближенные тоже, несколько человек были убиты…

— Проклятие! — гремела я в ярости. — Всех в Тауэр!

Ужели весь мир помешался, кроме меня?

Как я благодарила Бога за моего Рели, он хранил верность, он не смотрел на этих шлюшек, вся его любовь, до последней капли, принадлежала мне одной.

Ну и пусть весь мир смеется в кулак, что, мол, старуха увлеклась молодым красавчиком, — возле этого светлого костра я грелась в сгущающейся тьме.

Ирландия снова восстала — Ирландия! Всегда Ирландия! — и с Рели пришлось расстаться, послать его с армией прикрыть, как он выразился, «нашу заднюю дверь». А Испания ломилась в переднюю: опять, как в те времена, когда грозил брак Норфолка и Марии, свечи у нас выгорали до повечников; только теперь нам грозили легионы у самых врат. Но им еще предстояло пересечь светлое кольцо воды, наш ров, канал, первую, последнюю и лучшую нашу оборону.

— В каком состоянии флот? Нужно провести опись! Кому бы это поручить?

Берли поклонился:

— С вашего дозволения, мадам, у меня есть тот, кто вам нужен. Мой сын Роберт оставил университет и жаждет вам послужить. Не угодно ли испытать его на этом поприще? Ручаюсь, он будет верным слугой, — но об этом лишь вам судить.

Я распрямила ноющую шею и уставилась на Берли. Роберт? Горбатый калека у меня на службе? Я с изумлением наблюдала, какой гордостью озарилось лицо Берли. Поистине, поразительна отцовская любовь! Но, рассуждала я, если Берли без колебаний ставит на сына свою репутацию, наверное, юноша того стоит. Я потрепала старика по руке.

— Пусть придет ко мне — немедленно!

Немедленно?

Нет, ему пришлось прийти гораздо быстрее!

Пока мы с Берли сидели в печальных сгущающихся сумерках, мне почудилось, что мое ухо уловило… кажется, я услышала…

Звук, от которого у меня давно уже сжималось сердце, топот копыт, возвещающий прибытие дурного вестника.

— Принц Оранский мертв, пал от руки убийцы, католического наемника, подосланного королем Филиппом!

Итак, Вильгельм Молчаливый умолк навеки.

Чтоб его убийце гореть в аду — и королю, который его подослал?

Я закрыла глаза, сползла на пол и попыталась молиться. Я слышала, как хрустят бедные старые колени Берли, когда тот преклонил их рядом со мной.

О, Боже, взывало сердце, это ли Твоя воля? За что Ты караешь Твоих новых святых, святых Реформации, таких, как Вильгельм, кто из последних сил бьется явить миру Твой свет?

Мы, конечно, знали, как изощрялся Филипп в своем ненасытном стремлении погубить Вильгельма. Отважный голландец по меньшей мере шесть раз избежал яда, ножа и пули, однажды был ранен в руку, другой раз — в челюсть, с тех пор и стал для всего мира Молчаливым.

Я слышала, как Берли тихо возносит молитву:

— Per lesum Christum Dominum nostrum, Amen.

И знала, что он, как и я, молит: «Боже, да минует нас чаша сия…»

Ибо то была горькая чаша, полная полыни и желчи. Обезглавленные Нидерланды, словно курица с отрубленной головой, метались в поисках нового вождя. Претендентов было немного. Почему же меня так изумил их выбор?

— Что? Вы предлагаете править Нидерландами мне?!

Я ужаснулась. Важные, облаченные в серое бюргеры из Голландии, Зеландии и Утрехта, крепкие, как их дамбы, откланялись возмущенные и униженные, придется их теперь ублажать лаской и лестью, застольем и звонкой монетой.

Я не могла принять трон Нидерландов — хватало дел и у себя в королевстве! Но Штаты, лишенные вождя, не устоят перед Испанией и года.

— Их надо крепче привязать к нам, — убеждал мой кузен Говард, сын моего старого двоюродного деда, лорда-адмирала. — Пошлите лучшего и знатнейшего, достойного вас!

Глаза у Чарльза были теперь, как у отца, умные, нервы крепче, он понимал Англию. Конечно, он прав. Я уже сама это решила. Послать достойного? Кто и сейчас достойнее Робина?

Перед отплытием он пришел приложиться к руке, с ног до головы сверкая парадными доспехами — ему предстояло быть не только моим наместником, но и моим воителем. По моему приказу на проводы собрался весь двор. Когда он уходил, великолепный, в сопровождении племянника Филиппа Сидни и пасынка Эссекса (свет, что ли, такой в конце ноября? — или глаза устали? — зрение притупляется, разве я так, раньше видела? — или я невольно сравниваю его с юным Эссексом — не мальчиком, но, как ни глянь, юношей, высоким, многообещающим), — только я вдруг спросила себя: «Кто этот незнакомец? Когда это у Робина исчезла талия, а волосы поредели, когда увяла кожа? Откуда бралась та божественная поступь, этот ли человек некогда оседлал, пришпорил и объездил мое сердце?»

Рели, тонкий, гибкий, смеясь, как смеются до тридцати, беззаботно махнул музыкантам и подскочил ко мне:

— Музыка ждет. Вашему Величеству угодно танцевать?

Черные кудряшки блестят, глаза уже пляшут, тугое молодое тело пахнет лимоном и лавандой…

Да, Моему Величеству угодно…

Я танцевала, и он танцевал, я перебирала струны, он сочинял стихи, я была очарована, ибо мой Рели умел песней подманивать птиц.

Я назначила его капитаном своей гвардии, пожаловала прекрасными владениями и рентами, а он платил мне своей любовью.

Я набрасывалась на нее с жадностью, так я изголодалась. Я была в тревоге, в гневе, не в себе.

— Вашему Величеству недостает лорда Лестера, — шепнула Кэт Кэри, убирая мои волосы.

О Господи, да! И недостает его именно таким, каким он был! Мне недостает того Робина!

Как нужен мне был Рели, когда пришли первые сообщения из Нидерландов. «Ваш вице-король держит поистине королевский двор, он окружил себя всяческим великолепием», — наивно докладывали мне.

— Что? — взорвалась я. — Мы выколачиваем деньги, сто, двести, триста тысяч фунтов, а он держит двор? — Я обратилась к письму: «И вскоре, как мы слышали, прелестная вице-королева прибудет разделить его труды и заботы…»

Жгучая досада пронзила меня в самое сердце.

Он послал за ней! Они будут изображать короля и королеву — на мои денежки!

Я с силой запустила в стену бокал, он разбился вдребезги.

— Вернуть его! — воззвала я к Берли. — Отобрать все титулы, швырнуть вместе с волчицей Леттис в ближайшую тюрьму!

— Нет, Ваше Величество, — успокаивал Берли.

«Леди, пощадите, — молил Робин в письмах. — Ежели Вы недовольны, она не приедет!»

«Вы больше не вице-король!» — посылала я с самым скорым гонцом.

«Тогда позвольте мне остаться последним из Ваших слуг! — доставляли мне еще быстрее его пресмыкательства. — Оставьте здесь Вашим конюхом, чистить лошадиные копыта…»

Пришлось оставить его, надо было сдерживать испанцев. А мне пришлось простить.

«Роб, — писала я в слезах, пресмыкаясь не хуже его, — летнее полнолуние помутило мой разум, я не владела собой. В мечтах я продолжаю беседовать с тобой и шлю печальное „прости“ моим всевидящим очам, что бдят ради меня. Да хранит тебя Господь от всякого зла, да спасает от всех врагов. Прими миллион благодарностей за труды и заботы. Всегда та же, ER».

Да поможет мне Бог…

Но у меня оставался Рели!

Не назло ли Робину (я знала, как он будет досадовать, когда летучая молва достигнет Европы) пожаловала я Рели богатую винную монополию, подарила городской дом, произвела в рыцари? Мой новый сэр Уолтер рыдал у моих ног и клялся, что откроет для меня новые земли и назовет их «Виргиния» — земля девственницы. Дурацкая юношеская похвальба, но и она меня утешала.

Я отчаянно нуждалась и в юности, и в утешении — старость и даже худшее внезапно постигли почти всех, кто был мне близок. Из Франции сообщили, что мой Лягушонок, моя последняя любовь, герцог Анжуйский, скончался от удара, и я его оплакала. Даже Хаттон выглядел на сорок, а Робин, Господи помилуй, ведь он мой ровесник, моих лет — ему тоже полета! — которых при мне и шепотом назвать не смели, но которые рифмовались со всем, что угнетало меня в это тяжкое время: «казна пуста» и «на уме суета».

Полета!

Ненавижу!

И хватит об этом!

— Парри, убери эту жуткую штуку, она живая, глянь, трясется, как кабаний зад!

Яростно обмахиваясь, я глядела в зеркало. Заботливые руки копались в рыжих кудрях — там поддернут, тут расправят.

— Мадам, перрюке — самое роскошное, что носят леди во Франции…

— Чтоб тебе, Парри!.. Не перечь, называй вещи своими именами, эта штука — парик! Мне, по-твоему, нужен парик?

А если и так, немудрено, после всех пережитых скорбей, таких, что и долготерпеливый Иов принялся бы рвать на себе волосы! Но ведь этот зуд кое-где под волосами, конечно, пройдет с весной?

— Просто улучшенные накладки из волос, мадам, мы ими пользовались и раньше, чтоб немножко подправить природу… как только девушка закончит с притираниями и нанесет румяна…

— Слишком много!

Слишком много всего — нависшая копна рыжих завитушек, кармин и кошениль на щеках, под ними белый свинец и бура поверх персиковой пудры, шеллак и гуммиарабик… — но главное, слишком много надо скрывать, слишком много морщин, слишком много прожитых лет!

Мне недоставало Робина, я жаждала его возвращения, ибо в зеркалах его глаз я не видела своих лет. И месяца не прошло, как мне грубо напомнили, как меня ненавидят, как враги мои, исполненные злобы и зависти, выжидают и строят бесконечные козни.

Однажды, когда я одевалась для присутствия, из прихожей донесся странный шум, а затем гневные крики моих лордов.

— Проклятие, как ее от такого защитить? — сердито и громко возмущался Оксфорд. — Ее Величество не может всякий раз выходить на люди в кирасе! Что она, Боадицея, что ли, королева-воительница?

Голос Уолсингема звучал не меньшей страстью:

— Придется стать!

Отшвырнув фрейлин, я бросилась к дверям:

— Что стряслось?

Ко мне повернулись десять, пятнадцать бледных лиц — горстка моих лордов, стражники…

— Как это вы не можете меня защитить?

Молчание.

Хаттон заговорил первый:

— Ваше Величество слишком уязвимы для нападения. Неусыпный надзор…

— Неусыпный надзор?

Что, опять Вудсток, домашний арест при Марии?

Я не выдержу.

— Лучше умереть, чем жить — в тюрьме!

Оксфорд напрягся:

— Но, мадам, если мы не сумеем вас защитить?

— Бог защитит! Но о чем речь? Зачем тут стража?

— Ваше Величество помнит доктора Вильяма Парри, члена парламента?..

— Нет… да… что с ним?

Берли стиснул руки и шагнул вперед:

— Его задержали в личном саду вашей милости, он бродил с кинжалом и пистолью, клялся прострелить ваше сердце и посадить вашу голову на шест.

Я задохнулась от ужаса:

— Он, верно, безумен!

Уолсингем горько рассмеялся и покачал головой:

— Последние годы он много разъезжал по Европе, миледи. Безумен он или нет, но его подкупили.

— Подкупили? Кто?

Уолсингем пожал плечами:

— Франция — Испания — люди шотландской королевы — папские агенты… — Его черные глаза сузились и заблестели. — Все они заодно, католики и предатели. Все ищут вашей смерти! Надо смотреть строже, надо сузить все дыры, через которые лезут эти крысы!

Вот так его и поймали.

Трокмортон.

Боже! При этом имени слезы наворачиваются на глаза. Помните Николаса, сэра Николаса Трокмортона, кто одним из первых оказал мне поддержку, еще при сестре Марии, кто был моим послом во Франции, потом в Шотландии, когда Мария еще сидела на троне и только-только влюбилась в Дарили?

Когда он умер, я поклялась быть матерью его сиротке, которую он назвал в мою честь, юной Бесс — она незадолго до этого прибыла к моему двору.

И подумать! — его ближайший родственник, сын его брата, поднял на меня руку, участвует в покушении на мою жизнь?

Взяли его очень просто. Из Рима пришла новая Папская булла с требованием меня убить:

«Как есть сия греховная женщина в Англии причина погибели многих миллионов душ, тот, кто избавит от нее мир, сослужит Богу верную службу и исполнит волю священной памяти Святого Отца Пия V…»

Священной? Святого?

— Все заговоры идут из Рима, — божился Уолсингем, — через Францию и Испанию. Надо просто следить за двумя их оплотами в нашей стране — следить и ждать.

И voila! Трокмортона заметили, когда он покидал французское посольство, и схватили дома, когда он пытался сжечь свои предательские бумаги. Уолсингем лично наблюдал за пыткой в присутствии Парламентского комитета, чтобы все было законно и гласно. Предатель клялся выдержать тысячу смертей, но не сказать и слова.

Но сказал все — под конец. Мрачную историю они услышали.

Тут были не мелкие проходимцы вроде Ридольфи, а большой заговор. Возглавляли его герцоги Гизы, Мариина французская родня, поистине родственные души! Они никогда не переставали заботиться о ней, не прекращали усилий вернуть ее сына, маленького Якова, в римскую веру. По плану один из них должен был высадиться на южном берегу, другой вторгнуться через Шотландию, третья колонна из пяти тысяч наемников двинулась бы через Ирландию, а тем временем католики восстали бы по всей Англии.

Меня ждало острие кинжала, Марию — мой трон.

— Зачинщик — не кто иной, как ваш враг Мендоса. — Уолсингем примчался мне доложить. — Вот как он соблюдает посольский нейтралитет!

Я в гневе стиснула зубы, к ярости добавилась боль.

— Отошлите его немедленно, вышвырните его вон! Только сначала обыщите его бумаги, узнайте, кто за это платил!

— Мадам, мы уже знаем это из уст Трокмортона! — возразил Уолсингем. — Кто, как не Папа и не король Испанский?

Так предатель продал меня двум моим заклятым врагам — и все за Марию Шотландскую, старую римскую потаскуху! Слышали его жалобные причитания, когда его снимали с дыбы? «Я предал ту, что мне дороже всего в мире!» — рыдал он. Он любил ее! Она была ему дороже меня, его королевы, законной монархини, матери страны! За свое предательство он умер медленной мучительной смертью. Как ни сжималось мое сердце, я пальцем не пошевелила, чтобы его спасти.

Но не все желали мне смерти. Когда в этом месяце двор перебирался на зиму из Гемптона в Уайтхолл, народ заполнил грязные, раскисшие дороги.

Я не могла сдержать слез при виде этих честных и верных английских лиц.

— Благослови вас Бог, добрые люди!

— Вас любят, мадам, — высказался ехавший рядом французский посол.

Я ехидно рассмеялась:

— По крайней мере некоторые, как видите!

Но как ни сжималось мое сердце от их любви или от ненависти Трокмортона, еще сильнее оно сжималось от злобы к Марии, я ненавидела ее всю, до самых ее накрашенных бровей. Ибо кому же писал Трокмортон, когда его взяли, как не его «почитаемой владычице королеве Марии II, истинной и законной католической королеве Англии»?

— Вот, мадам! — ликовал Уолсингем. — Теперь мы ее поймаем!

Нет, сказали судейские.

Верно, она писала ему.

Ее вычурные французские фразочки помогли ей снова упорхнуть из наших сетей.

И опять Уолсингему осталось только божиться:

— Она себя выдаст. Ждать, мадам, — только ждать.

Глава 7

Ждать.

Кох я это вынесу?

Но ведь и она ждала.

Можно было бы догадаться, что в этой игре выдержка изменит ей раньше.

Когда он явился, великий предатель, она была уже готовенькая, даже перестоялась.

Конечно, он в нее влюбился, как все мужчины.

— Господи Иисусе! — бушевала я перед смущенно поджавшим губы Уолсингемом. — Что, у всех сынов Адама совесть в штанах, а разум — в мужеских признаках, как у ослов?

— Мадам, он полюбил ее чистой любовью еще в детстве, когда служил пажом в доме лорда Шрусбери, где она содержалась! — упрекнул меня этот пуританин.

Значит, как и несчастливец Норфолк, предыдущая ее жертва, как Трокмортон, ни разу ее не видавший, он не обменялся с ней и единым взглядом, что бывает между мужчиной и женщиной. Тешился мальчишеской мечтой о прекрасной юной пленнице-королеве. И он, и другие — пошли бы они на смерть, случись им увидеть ее наяву, крючконосую, горбатую матрону с двумя подбородками, погрязшую в римском пустосвятстве, поглупевшую, расплывшуюся от скуки, от жалости к себе?

— Не то что Ваше Прекраснейшее Величество! — По крайней мере. Рели был при мне.

А вот ведь умела обвести мужчину вокруг пальца: словно, фразочка — и он уже видит себя в десять раз больше и важнее в зеркале лживых взглядов. Как она улестила этого последнего! Он писал, она отвечала, и то был ответ на Уолсингемовы молитвы.

Мой мавр не мог ни смеяться, ни даже рыдать от счастья, только благодарил своего беспощадного Бога. Тих, как никогда, вошел он в мои покои:

— Мадам, кровью Христовой клянусь, она попалась.

Дрожащей рукой я схватила пергамент.

«Боже, дай сил прочесть, я должна это видеть!»

День был ясный, но черточки букв расползались черными пауками.

Проклятие угасающему зрению, что превращает полдень в сумерки! Я открыла окно, впустила солнце. Ужели она наконец-то выдала себя в письме? Я отчаянно щурилась, разбирая слова.

«…Весьма довольна, — писала она. — И когда все будет готово, пусть шесть джентльменов приступают к делу…»

Дрожа, я обернулась к Уолсингему:

— Шесть джентльменов?

— Готовые, с ее согласия, отнять у вас жизнь.

Доколе, Господи, доколе?

Тишина сгущалась, пока не отразилась, как гром, от заставленных книгами стен. Ни один из сидящих вокруг стола мрачных старцев не шелохнулся. Наконец самый старый и самый мрачный отложил документ, тряхнул головой и сказал:

— Она в ваших руках, мадам, сомнений быть не может.

Я обернулась. За рядами париков и черных мантий, за окошком Темпля в сияющем небе неслись наперегонки белые, словно кроличьи хвостики, облачка. В такой вот день, в иное лето, мы с Робином тоже неслись бы верхом наперегонки. Но он — далеко, а я сижу взаперти, как Мария, — ей удалось этого добиться.

И думаю, как ее убить.

За спиной у меня Уолсингем с облегчением выдохнул. Законники сперва тихо перешептывались, потом смолкли.

Лорд-канцлер снова заговорил, тыча пальцем в бесстыдное «Мария R». г — regina, королева.

— Мы все согласны. Подписывая вам смертный приговор, она подписала свой.

С чего начался заговор Бабингтона?

Он возглавлял шестерку так называемых джентльменов, тех, кто должен был меня убить.

Среди них был священник, подлый отец Балла?, и за всем чувствовалась рука старого дона Мендосы, испанского посла, который и за морями не оставил кровавых грез и планов моей погибели. Эти шестеро должны отравить меня, застрелить в поездке или на прогулке в саду, заколоть в присутствии, прикончить во время молитвы.

И я умру, и врата Англии распахнутся перед Испанией. Уже назван тот ужас, который будет расти и шириться, доколе тень его не накроет всю нашу страну. «Чтоб довершить ваше освобождение, король пошлет Армаду, — восторженно писал Марии Бабингтон, — не галионы, но плавучие крепости!»

Она одобрила и вторжение, и мою смерть — по любым законам это измена. Господи Иисусе!

Я смеялась и плакала над этим письмом.

— Когда это было? — сквозь слезы спрашивала я у Берли. — Верно, лет двадцать прошло с тех пор, как меня убеждали одобрить подобные же покушения на мою сестру?

— Да уж почти тридцать, мадам.

Боже, какой он старый, как по-стариковски опирается на горбуна-сына, юного Роберта.

— Но я их всех прогнала, и Уайетта, и Кортни, всех! Ничего не одобрила, главное, ничего не подписала.

Хаттон подался вперед:

— Госпожа, она подписалась под вашей смертью.

Я оглядела законников и ближайших моих советников. На каменных лицах был четко выписан приговор: «…И за это достойна смерти».

— Никаких новостей о шестерке?

— Пока нет, мадам.

Мы встретили Уолсингема в парке. Лицо его помертвело от усталости. За ним шел Дэвисон, доверенный секретарь, столь же изможденный и решительный, — когда они спят? Однако поклон Уолсингема был по-прежнему изящен и гибок.

— Его последнее письмо у нас, но в нем не названы имена.

Однако, если они берутся меня убить, значит, они тут, рядом, вокруг меня, в нескольких шагах…

Кто они?

Позади нас медленно катила волны река, здесь, в Ричмонде, широкая и ленивая, в тусклом свете августовского заката похожая на расплавленный свинец. Среди зелени, сколько хватал глаз, виднелись пестрые кучки придворных кавалеров и дам, горожан, прохожих, слуг. Подальше справа одинокая фигура приостановилась, ожидая, пока мы подойдем. Я взглянула в ту сторону — незнакомца как ветром сдуло.

Я вцепилась в Хаттона.

— Скажите, кто-нибудь знает этого человека?

Все уставились ему вслед, но ответил лишь юный Сесил:

— Это ирландский джентльмен, недавно прибыл ко двору. Зовут, кажется, Барнуэлл.

Ирландец — и католик?

Дэвисон исчез раньше, чем Уолсингем кивком приказал: «Следи за ним!» В приступе мучительного ужаса я оглядела кучку своих приближенных; Берли и Хаттон, осанистые в длинных мантиях, бедный недомерок — молодой Роберт Сесил, Уолсингем, вооруженный лишь связками бумаг, а за моей спиной — одни женщины, Парри и Радклифф, Анна Уорвик и Елена Нортгемптон.

— Хорошо же меня защищают! — вскричала я с дрожью в голосе. — Ни одного мужчины с мечом поблизости!

Где Рели?

Где Робин?

Но все мы знали, что пуля убийцы, яд и кинжальное острие проникают сквозь ограду из мечей. И в этой тоске мне предстояло прожить немалый срок, срок, нужный Уолсингему, чтобы распутать следы, ведущие вспять, к Марии.

— Ее место в Тауэре! — объявил Берли.

— Нет! — Я снова разрыдалась. Как мне забыть собственное заключение в этом страшном месте, вид эшафота, запах крови от досок, посыпанных толстым слоем соломы?

— Тогда где. Ваше Величество?

— В каком-нибудь пустом поместье — подальше от Лондона!

Берли задумался:

— Подойдет ли дом молодого графа Эссекса, что сейчас с лордом Лестером в Нидерландах?

— Пусть будет так.

Мой юный лорд, конечно, протестовал, слал возмущенные письма из-под Зютфена, который осаждали тогда английские войска, — но в те далекие дни я могла с ним управиться…

А тем временем Уолсингем схватил Бабингтона, отца Баллара и, да, действительно, ирландского дворянина Барнуэлла (тот оказался одним из них) и остальную «шестерку» — она выросла до двенадцати, нет, двадцати и более человек. Все были казнены за измену, но прежде они словесно или письменно обвинили Марию.

Ее судили в Фотерингее. Я проследила, чтобы все было на высоте. Однажды свежим октябрьским утром Берли тяжело взгромоздился на смирную лошадку и в сопровождении Уолсингема тронулся по Большой Северной дороге.

Тридцать четыре дворянина заседали в комиссии, в том числе даже старые паписты вроде Шрусбери. Уолсингем оставил мне в помощь верного Дэвисона, и первое, что я ему поручила, — написать Берли и Уолсингему, как мне недостает моего Духа и моего Мавра, а затем написать Робину, что его мне не хватает еще больше.

Однако ответ из Нидерландов поверг меня в печаль, более горькую, чем даже горесть разлуки.

«Поплачьте со мною. Ваше Величество, сестра моя понесла тяжелую утрату, лишилась единственного сына…»

Погиб Сидни, молодой Филипп Сидни, бедный неудачник! А его бедная женушка, некрасивая дочь Уолсингема, бездетна — нет у нее даже сыночка от его плоти, опоры вдовства…

Погиб геройски…

Бумага скользнула из рук на пол, в глазах потемнело, но в голове по-прежнему звучало рыдающее:

«…в битве под Зютфеном. В сражении с войсками испанского короля был смертельно ранен в верхнюю часть бедра. Сам, горя в лихорадке, он, когда ему принесли воды, чтобы облегчить муки, велел отдать воду лежащему рядом простому солдату, видя, что тот нуждается в ней больше».

— Ваше Величество, гонец из Фотерингея…

О, мадам, извините мое вторжение… позвать ваших женщин?

— Нет, нет, Дэвисон, минутку, я приду в себя. Сообщите новости, я возьму себя в руки.

Моргая от возмущения, Дэвисон протянул мне депешу:

— Лорд Берли пишет, что королева Шотландская не отвечает на обвинения. Она-де не может быть виновной или невиновной, она самовластная королева, чужая на этой земле, и подсудна только Богу!

— А-ах!

Я взвыла и вырвала у него пергамент:

— Вздумала с нами в игры играть! Перо мне!

Дрожа от ярости, я села за стол, дернула к себе подсвечник, плеснула на руку горячим воском. Перо плевалось чернилами, как змеиным ядом, выплескивая на пергамент мой гнев.

«Вы всячески злоумышляли против меня и моего королевства. Измены сии будут доказаны, а ныне обнародованы. Я желаю, чтобы Вы отвечали дворянам и пэрам моего королевства, как мне самой.

Будьте честны и откровенны и тем скорее обретете мое благоволение. Елизавета, королева».

— Ха! Вот!

Почти задыхаясь, я швырнула пергамент в непокрытую голову Дэвисона.

— Прикажите доставить ее на скамью подсудимых, — прохрипела я, — даже если придется волочь верблюдами! Присмотрите за этим!

— Будет исполнено. Ваше Величество! — Он поклонился и бросился вон.

Само собой, поток протестов хлынул со всего света — посольства Франции, Испании, Священной Римской Империи завалили нас гневными упреками. Спокойней всех оказалась Шотландия — двадцатилетний король Яков узрел наконец возможность и вправду стать королем, даже больше — моим наследником. Чисто по-обязанности, отнюдь не как сын, молил он сохранить Марии жизнь. Многие возмутились, а по мне, мой крестник, каким бы он ни был, хоть не лицемерил. Всем я отвечала одинаково: «Это должно свершиться…»

И это свершилось, торжественно, как и подобает; открытый суд предъявил ей обвинение:

«По делу сэра Энтони Бабингтона — более того, как вы есть глава и пагубнейший источник всех замыслов против нашей законной государыни королевы Елизаветы, вы ныне обвиняетесь в гнуснейшем предательстве, будучи по рождению шотландкой, по воспитанию — француженкой, а по вере — истинным порождением Испании, а потому — дщерью раздора и сестрой блудницы Вавилонской, Римского Папы…»

— Золотые слова! — восклицала я перед Дэвисоном. — Пусть-ка ответит!

Теперь все шесть ее «джентльменов» были в наших руках, в том числе ирландский предатель Барнуэлл, и мы знали все.

Но она не лезла в карман за ответом — или за наглой ложью.

— Я не знаю Бабингтона! — бросает она.

Суду предъявляется ее собственное письмо.

— Я этого не писала! — звучит новое лжесвидетельство.

Два ее секретаря, даже не под пытками, клянутся на Библии, что писала.

— Они лгут! — твердит она вновь и вновь. — Слово королевы!

Ее слово?

Моя задница — вот что такое ее слово!

Хотя нет, в моей заднице куда больше правды!

К тому времени, когда перед судом предстали Бабингтон, иезуит отец Баллар и другие «джентльмены» — заговорщики, я была вне себя от бешенства.

— Пусть получают полной мерой и по всей строгости! — визжала я.

Во время казни Бабингтон продолжал шептать: «Раrсе, parce, Domine» — «Помилуй, помилуй, Господи, » — когда палач уже вырезал и вынул из груди сердце. И это я, помнящая сожжения при Марии, распорядилась устроить подобное зверство?! Задыхаясь от слез и тошноты, я отправила новый приказ: «Остальных повесить до полного удушения, лишь затем холостить и потрошить!»

И все это из-за Марии.

Она продолжала биться, как умирающий гладиатор. Вскинулась на Берли:

— Вы негодный судья — вы мой враг!

И что же ответил мой Дух, мой лучший слуга, поистине правая рука моей души, сухим голосом законника? «Вы заблуждаетесь, мадам.

Я всего лишь враг врагов моей королевы!»

Ей нечем было защищаться, помимо лжи и угроз, слез и возмущения, — она могла сколько угодно портить ими воздух, все равно вердикт оказался: «Виновна».

И тут стало видно, как любят меня и как ненавидят ее! От Корнуолла до Карлайла благовестили церковные колокола, пылали праздничные костры, звучали псалмы и молитвы, словно вся Англия желала плясать на ее могиле. Два десятилетия народ ненавидел «гадину», «русалку», «блудницу», теперь он алкал ее смерти, жаждал крови, требовал возмездия.

А я сражалась за ее спасение, как тигрица сражается за детеныша. Когда Уолсингем вернулся с севера, гордый и предовольный собой, я не подписала смертный приговор.

Он стоял как громом пораженный, потом затрясся с ног до головы.

— Назовите хоть одну причину, мадам, — кричал он, желтый, дрожащий, — по которой надо спасать эту змею, которую вы пригрели за пазухой и которая все двадцать лет пыталась ужалить вас насмерть!

— Дружище, назову три, пять, шесть! — стонала я. — Она — королева, помазанница Божья, она — женщина, моя родственница, она — из Тюдоров и моя наследница! Если подданные начнут распоряжаться монаршими жизнями, кто знает, в какие пучины хаоса мы погрузимся?

Представьте, что я ее казню, — что ж, пройдут годы, и на ее смерть сможет сослаться каждый, кто захочет казнить другого английского короля или даже, упаси Бог, объявит, что королей вовсе не нужно! Прочь, оставьте меня!

И он меня оставил, чтобы тут же слечь с воспалением желчного пузыря. Никто из наших врачей не мог ему помочь, кроме недавно прибывшего в Лондон португальца, бежавшего от Инквизиции еврея Лопеса. Я посылала Уолсингему лекарства, травы, коренья, бульон с моего стола, но в вопросе о Марии не уступала. С ним я справлялась — он-то один. Но парламент — пятьсот разгневанных мужчин, от них не отмахнешься.

Сознаюсь, они меня тогда обошли — Уолсингем, Берли, Хаттон, они все. Когда мне предложили доверить вопрос парламенту, я охотно согласилась — пусть все королевство, весь мир увидят ее вину!

Одного я не учла: если за дело возьмется парламент, мне ее не спасти.

Пылкая депутация подступила ко мне в конце года, когда я гуляла в Ричмонде, тоскливо пересчитывая последние желтые листья. Спикер поклонился весьма учтиво, но его выставленная вперед челюсть и злобный взгляд говорили о другом: «Правосудия, миледи, мы требуем правосудия! Королева Шотландская осуждена, она утратила право жить! Мы не видим законной причины не казнить ее, как любого другого преступника».

— Если б речь шла только о моей жизни, — прослезилась я, — пальцем бы ее не тронула!

Но я думаю не только о себе. Молю вас, добрые люди, примите мои благодарности, извините мои колебания и удовольствуйтесь сим безответственным ответом!

Но они не удовольствовались.

Они требовали ее крови вот уже десять, нет, четырнадцать лет, с тех пор как казнили Норфолка.

А теперь, когда Филиппу удалось погубить Вильгельма, когда мне что ни день угрожали убийцы, парламент был непреклонен. Я надеялась на свое вето — La Reyne nе Veult! — Королева не дозволяет! — но меня одолели, попрали.

Мой отец бы до такого не довел — у него были свои методы! Но моя задача была сложнее — не отнять жизнь, но спасти, — и вот меня, победили.

И этого я никогда себе не прощу.

Робин взял Зютфен и вернулся в Англию — прямо с корабля вскочил на коня, скакал всю ночь и явился на рассвете — как в прежние дни!

Но в этом зимнем мире не пели птицы. И в первых лучах света даже его любящие глаза не могли заслонить от меня печальных перемен в его облике — волосы уже даже не поредели, а просто вылезли, лицо покраснело и вспотело от долгой скачки, старые мышцы окостенели — слишком долго он был в доспехах, слишком много времени провел в седле.

— Робин — о, сердце мое! — Я отвернулась и заплакала.

Все равно его возвращение — и радость, и триумф!

— Мадам, дозвольте представить моего пасынка, молодого Эссекса! — попросил Робин.

Его так и распирало от гордости — в тот вечер весь двор собрался приветствовать героев. По его знаку из-за канделябров выступил высокий юноша и оказался в залитом светом пространстве у трона.

Ужели это тот мальчик, которого он брал с собой? Если так, он вернул мне мужчину, и великолепного…

Высокий, выше Робина и Рели, гибкий, он был весь огонь, пламя свечей меркло перед огоньками в черепаховых глубинах его ярко-черных глаз. Язычки пламени таились в завитках спутанных кудрей, то ли бронзовых, то ли золотых, а улыбка озарила бы самый сумрачный день. Взгляд без тени злобы, мальчишеская улыбка, словно восход солнца. Поклон, легкий, даже как бы незавершенный, тронул меня до глубины души…

— Окажите ему честь, леди, он прославился при Зютфене, гарцуя на коне, как юный Александр, когда тот впервые обагрил кровью меч и шпоры на полях Херонеи…

Юноша вздрогнул, полуобернулся.

— Молю, сэр, умерьте ваши хвалы! — сказал он гневно. — Я недостоин.

Покраснел!

Сколько лет уже никто при мне не краснел!

Сколько ему? Двадцать? О, Боже, только девятнадцать?

Иисусе, Купидоне, помилуй мя…

Роберт жестом отстранил его.

— Теперь о королеве Шотландской. Возлюбленная госпожа, вы должны подписать смертный приговор…

Все они клялись в любви и, если верить их словам, обожали меня.

Почему же никто мне не помог?

А ведь подобное случалось в нашей истории, и нередко.

«Ужели никто не избавит меня от назойливого попа?» — спросил Генрих II, и просьба его была услышана.

И не одними простолюдинами вроде сына лавочника из Кентербери, Тома Бекета, которого Генрих II заставил умолкнуть навеки. Помните Эдуарда II, Ричарда II, Генриха VI? Тайное убийство — это прилично, это достойно королевской крови, это избавляет от публичной казни, от позора, от нескончаемого ада — дороги на эшафот.

Что? Ни приличия, ни достоинства в смерти Эдуарда II? Дурачье! Господь карает по грехам — и если он умер оттого, что ему загнали в зад раскаленную кочергу, значит, такова Божья справедливость и мера Его гнева.

Бог девственников не любит тех, кто извращает мужскую природу, ложится с юношами и предается содомскому греху, не любит со времен колен Израилевых, вы что, не знали?

Я тогда грезила о человеке, который все сделает за меня — задушит ее во сне подушкой, подольет в пищу медленнодействующий яд.

Я разбрасывала вполне очевидные намеки, даже письменно побуждала ее стражей «исполнить свой долг», и побыстрее. Но, Господи, какие все совестливые! Не могут, видите ли. А я, желая ей смерти, не могла подписать смертный приговор.

Почему? Почему я медлила? Послушайте и все поймете.

Даже Мария, ненавистница, ненавистная сестра, не посмела снести мне голову, когда этого добивались ее лорд-канцлер, мой враг Гардинер и посол Ренар, вонючий испанский лис.

Я видела себя в Марии, в обеих Мариях.

И еще. Как могу я, именно я, послать женщину на плаху?

Она снова стала являться мне в снах и в бессонном бреду, жуткая фигура, бредущая по кровавому Тауэру с головой, зажатой в подмышках, с рукой у горла, с диким смехом: «Не бойтесь, господин палач, у меня такая тонкая шея…'1 Моя мать…

Знала ли я, что во мне столько слез?

Мрачное Рождество наступило и прошло в Ричмонде, сумрачное Сретенье застало нас в Гринвиче, днем и ночью меня преследовало:

«Мадам, подпишите! Подпишите смертный приговор!»

Сретенье пришло на переломе февраля, и мы славили Очищение Девы Марии. Я всегда любила сияние свечей в этот праздник, золотое облачко, нежное, как милость Божья, что бы там ни болтали пуритане об идолопоклонстве. Не это ли меня так расслабило, когда на закате того дня ко мне явился кузен Гарри Хансдон с одним только секретарем Дэвисоном? Или то было чувство родства по крови, нашей крови, крови Болейнов, той крови, что текла в жилах матери и ее сестры, ведь я — дочь Анны, он — сын Марии Болейн.

Один взгляд на его сумрачное лицо — и у меня упало сердце.

— Ваше Величество, дозволительно ли нарушить ваш покой?

Покой? Это называется покой?

Следом вошел другой кузен, Говард, смуглый, встревоженный. Его отец защитил меня от сестры Марии — может быть, Чарльз, занявший отцовское место лорда-адмирала, в свой черед спасет меня от Марии, теперь уже кузины?

— Мадам, мы пришли сказать только одно слово. Ибо написано: «Срази, или будь сражен».

Мне почудилась страшная затаившаяся тень, померещился сверкнувший за ковром кинжал убийцы, и я взвизгнула, точно заяц, которого схватила собака:

— Клянусь кровью Господней, я подпишу!

Одним махом вывела я причудливую завитушку ЕЛИЗАВЕТА R, то постанывая, то хохоча, словно обитательница бедлама.

— Ну, смотрите, подписала! Бегите, доложите Уолсингему! Он умрет на месте!

Я швырнула тяжелый пергамент на пол. Дэвисон подскочил, поднял, скрутил, запечатал и бережно обернул кроваво-красным бархатом.

— Будет исполнено, мадам.

Боже, они были как псы, взявшие кровавый след! Ладно, по крайней мере на время они уймутся, отстанут от меня. Все равно никто не сможет привести приговор в исполнение, не обсудив со мной время, место и прочие мелочи, как было с герцогом Норфолком. Теперь-то я могу немного поспать?

— Оставьте меня, черт возьми! — завопила я. — Оставьте меня в покое!

Господи Иисусе, Боже милостивый, откуда мне было знать? «На короля, — говорит в пьесе про Генриха V этот уорвикширский писака, сын строгфордского овцевода[14], он еще говорил с ужасным акцентом, хуже Рели, голосом уроженца срединных графств, плоским, как, адские равнины, — давайте наши жизни, наши души, наши долги, и наших детей, и наши грехи возложим на короля». Мы должны нести все.

Да, я должна нести этот грех. Но когда я предстану наконец перед своим Создателем, я не найду другого оправдания, кроме детского: «Она сама начала! Она первая хотела меня убить!»

Сознаюсь, подписав приговор, я повеселела.

Следующие два-три дня бледное солнце чудесно золотило гринвичские поля, и мы, Робин, Эссекс и я, чуть свет уже были в седле. Теперь я мчалась наперегонки с молодым Робом, старого мы оставили далеко позади, едва мой юный лорд бросил мне вызов и пришпорил коня. На третий день мы уже повернули назад, когда над поймой пронесся звук, который я не посмела узнать.

— Что это?

Эссекс вскинул красивую голову;

— Колокола, Ваше Величество! Но почему сейчас?

— Не спрашивайте! За мной!

Я непрерывно шпорила хрипящую кобылу.

В воротах собралась небольшая толпа, впереди, отдельно, стояли несколько человек, они молчали. Едва я бросила поводья и спрыгнула в сильные руки Эссекса, они уже приветствовали меня: Берли и Хаттон, Хансдон и Говард, Ноллис и эта развалина Уолсингем, позади всех Дэвисон. Все в черном, все с траурно-зловещими лицами.

— Не говорите, что это свершилось! — в ужасе вскричала я.

Берли склонился, подобно ангелу смерти:

— Миледи, это свершилось.

— Как — свершилось?

Берли склонил голову:

— Законным порядком. Ваш совет собрался, как только получил приговор. Он был скреплен печатью лорда-канцлера и направлен в Фотерингей, и там приведен в исполнение над королевой Шотландской.

— Как она умерла?

— Доблестно, Ваше Величество, твердая в своей вере.

Хаттон шагнул вперед:

— Вы не отдаете ей должное! Это был ее высший час! Она умерла в пурпурном исподнем, похваляясь своим мученичеством!

Стон, вздох, рыдание вырвались из самых глубин моего существа:

— Прочь! Подите все прочь!

Только через год я смогла дослушать: как свалился большой рыжий парик, открыв редкие седые волосы, совсем, как у меня; как больше часа отрубленная голова шевелила губами, шепча молитвы; как она лежала распростертая, и маленькая собачка уткнулась носом в ее юбки, а потом подбежала и стала облизывать лицо, и ее не могли оттащить…

Мне и без этого было невмоготу. Дрожа, лишившись речи, я оглядела своих приближенных.

Лишь алый румянец, опаливший щеки мальчика Эссекса, выдавал его неведение. Лицо Робина говорило о другом — он знал. Все они знали.

Они лишили ее жизни. Они лишили меня, свою королеву, моего права, моей царственной привилегии постановить, как, где и когда, вырвали у меня решение, от которого я увиливала — Боже Всемогущий! — Целых двадцать лет.

Они предали нас в руки Франции, Испании, Папы, даже Шотландии как истых цареубийц, чей грех не пройдет безнаказанно…

Они без спроса сделали молокососа Якова Шотландского моим наследником — теперь уже единственным.

Я пошатнулась, споткнулась, вцепилась в сильную руку Эссекса, повисла на нем:

— Кто отослал приговор?

— Я, Ваше Величество.

Дэвисон, верный слуга — верный Иуда!

— Стража! Сюда! — Задохнувшись, я указала на него, и его увели. Я глотнула воздух. — Повесить его! А вы… вы… — Я обернулась к Берли и Хаттону. — Вы за свое самоуправство заплатите! Отлучаю вас от двора — предаю вас анафеме отныне и до века…

— О, Ваше Величество, нет!

Хаттон на коленях, плача, ловил мой подол.

Но Берли выпрямился и расправил старые плечи.

— Как угодно Вашему Величеству. — Гордо склонил голову. — Только одно слово в нашу защиту. Королева Шотландская действовала подло и предательски, и она справедливо призвана к ответу и понесла наказание. Мы действовали честно, по английским законам, и своевременно. Останься она жить, заговоры против вас, миледи, множились бы, как головы Гидры, доколе у чудовища не вырвано сердце. При ее жизни вы в собственном королевстве не могли спокойно вздохнуть, а народ жил в смертельном страхе.

Толпа не проронила ни вздоха. Он помолчал и продолжил так же ровно и спокойно:

— Ныне мы показали Папе, королям Испании и Франции, отцам-иезуитам, дьяволам из Дуэ, всему миру, сколь высоко мы ценим нашу веру, нашу страну, нашу королеву. Ныне мы обезвредили «английское дело», католическое возрождение на этих берегах! Ныне все знают, что Англия — протестантская страна и останется протестантской, пока море омывает этот остров! Мадам, помните Латимера, сожженного на костре во дни вашей сестры, как он в огне утешал собрата? «Возвеселись, мастер Ридли, — сказал он, — и будь мужчиной, ибо мы ныне запалим в Англии такую свечу во славу Божию, которая, уповаю, никогда не угаснет!» Ваша милость хранит эту драгоценную свечу, и мы все, да, каждый из нас отдаст жизнь, чтобы ее не погасили.

Он спокойно подобрал длинную бархатную мантию.

— Я же принимаю свою отставку — нет, свое бесчестие как почетную награду из ваших рук, принимаю с радостью. И смею ручаться, что, поразмыслив, ваша милость увидит и поймет, что наше деяние было необходимо и предначертано рукою Божьей. Велите казнить меня за эти слова, я от них не отрекусь!

Он поклонился и, не поворачиваясь ко мне спиной, медленно отступил, и за ним все, шаг за шагом, а я осталась рыдать.

Глава 8

Теперь все были против нас. Началась охота, и Англия, бедная трепетная Англия, загнанная могучими ловчими, отбивалась из последних сил.

Это снова было Марииных рук дело, даже из могилы она продолжала со мной бороться.

В предсмертном письме она завещала английский трон своему дорогому испанскому кузену, теперь в глазах всех католиков Англия принадлежала Филиппу. И Его Католическое Величество, король Испании и Нидерландов, Rex Anglorum[15] шел требовать свое.

А что Яков Шотландский, спросите вы, ее сын, разве не к нему перешли ее притязания?

С женой можно развестись, с мужем тоже, но кто властен развестись с собственным ребенком? Кто бы, кроме Марии, попытался? В завещании она обошла родное дитя в угоду полоумному испанцу, которого и в глаза-то не видела.

А Филипп, ополоумевший от старости и злости, утрат и поражений, принял брошенную перчатку. Он утвердится в законном праве, он возглавит крестовый поход против королевы еретиков, королевы-еретички.

Однако у нас не умирала надежда выиграть другими средствами. Той весной я по-прежнему чувствовала себя калекой — медленно-медленно отходила я после Марииной смерти. Не сразу, но я простила Берли и остальных, вернула их ко двору. А в начале лета произошло событие, которое разом вернуло мне силы. Вновь передо мной стоял плимутский коротышка и докладывал, как исполнил мое последнее повеление. Над залысым лбом озорным нимбом светился легкий пушок редеющих волос.

— Ну, сэр Фрэнсис, я приказала вам грабить их, грабить, грабить. И Дрейк полез в драку с королем Испанским?

В больших синих глазах блеснули озорные искорки.

— Мы наконец-то отдраили их хорошенько!

В Кадисе мы сожгли больше тридцати семи кораблей!

Я прыснула со смеху:

— Значит, вы подпалили испанскому королю бороду!

— Без сомнения — и весьма ощутимо! После этого, бороздя просторы испанских морей, мы захватили и сожгли еще не меньше сотни. А когда, по пути к Азорам, проходили мимо мыса Сан-Висенти, — он невинно закатил глаза, — случайно наткнулись на «Сан-Фелипе»…

Я подалась вперед, кровь прихлынула к лицу.

— Что, «Святой Филипп»? Плавучая сокровищница самого короля?

— Да, Ваше Величество, да! — Он довольно хохотнул. — Корабль был так нагружен шелками, пряностями и серебром, что еле держался на плаву. — Словно фокусник, он крутанул в пальцах сверкающую монету. — И кроме изумрудов, рубинов, сапфиров, опалов и жемчугов, я привез сто пятьдесят тысяч братишек и сестренок вот этой особы, чтобы сложить их к вашим ногам, — вы ступите на золотой ковер!

Как я ликовала! Берли привел ростовщика, Палавичино.

— Скажите Ее Величеству то, что сказали мне.

Итальянец поклонился, пощипал ус:

— С утратой «Сан-Фелипе», Ваше Светлейшее Величество, король Испанский утратил и доверие европейских кредиторов — никто не даст ему в долг меньше чем под восемнадцать — двадцать процентов!

Вне себя от радости, я жадно подалась вперед:

— А мне?

— Под восемь процентов, светлейшая, и ставки падают. Вы нанесли смертельную рану по главной артерии, снабжающей его золотом.

Я рыдала от счастья. Эта победа подарила нам мирное лето — мирное и радостное…

Должна сказать вам — такой радости я не испытывала ни раньше, ни потом. А первое лето с Робином, спросите вы? Оно давно изгладилось из памяти, он меня оставил, а теперь? — теперь был другой «он», юный Эссекс, он был со мною, он был моим.

Я и сейчас вижу, вот он склоняет ко мне стройный стан, вот шагает ко мне своей стремительной походкой, вижу его чистый взгляд, открытое сердце, распахнутое ко мне со всем жаром юноши девятнадцати весен от роду, — кто бы устоял?

Значит, ему было девятнадцать, а мне — столько, сколько было. Что с того? Мы не переходили никаких границ, он меня развлекал, забавлял, ничего больше.

Все это лето были чудные прогулки меж пышных роз и жимолости, долгие беседы за полночь, когда лишь мы двое бодрствовали средь сонной стражи и припозднившихся придворных. Его не тянуло спать, он уходил к себе с первыми птицами, и то лишь затем, чтобы переменить камзол и снова спешить ко мне…

О, это было чудно, он был такой чудный, такой чудный-пречудный…

Лишь одно портило наше счастье, впрочем, на мой усталый вкус, скорее придавало ему пряность. Рели ревновал и тем ожесточеннее добивался моего расположения! Он отправил в Новый Свет корабли — открывать обещанную «Виргинию», край своей мечты, — и наказал морякам привезти мне чудовищ, индейцев, какие-нибудь занятные дары. И в один прекрасный день он, сверкая синими глазами, с церемоннейшим поклоном вручил мне истинную диковинку.

— Надеюсь, Вашему Величеству понравится, ведь за это мне пришлось вынести основательную головомойку!

— За это? За эту траву? — Я повертела в руках сморщенные бурые листья. — Как так?

— Я употреблял эту, как вы, мадам, выразились, траву, когда крикнул слуге принести эля.

Болван вошел, взглянул на меня да как заорет:

«Хозяин горит!» — и выплеснул мне на голову полжбана; думал потушить, а только испортил хороший камзол.

Во мне взыграло любопытство. Я потрогала вялый, шелковистый на ощупь лист.

— Объяснитесь, сударь. Почему вы горели?

— Мадам, эту траву курят!

Он вытащил большую бурую трубку с чашечкой на конце, набил в нее листьев, поджег и несколько раз сильно вдохнул через мундштук.

— Так делают индейцы в Новом Свете с большой для себя пользой. А-ах! — Он закрыл глаза и втянул ароматный дымок. Лицо его озарилось блаженством. — Теперь вы. Ваше Величество!

Я огляделась. Рядом со мной стояла Мария Радклифф, по обыкновению бледнее лилии. Может, это вернет краску ее щекам.

— Радклифф…

— Мадам?

Бедная неженка! Одна затяжка, и она позеленела, словно примула, ей стало дурно, затошнило, просто страсть смотреть. Дочь Уолсингема Фрэнсис, вдова Сидни, лишь недавно вернувшаяся ко двору по окончании траура, увела ее прочь.

— Вы, мистрис…

Рели протягивал трубку другой моей фрейлине, юной Елизавете Трокмортон — сирота моего старого слуги, сэра Николаев, она, невзирая на близкое родство с предателем Трокмортоном, оставалась в числе моих любимиц.

— Попробуйте для своей госпожи!

— Ладно, сэр, — со смехом отвечала она, ее смуглое скуластое личико озарилось юной проказливой улыбкой. — Я рискну ради Ее Величества — по вашей просьбе.

— Ну что за славная девчушка! — Он замер и впервые взглянул на нее. — Вас ведь зовут Бесс, или Бесси, я прав?

Мы всем двором по очереди раскурили его траву, пробуя на язык и странное слово «табак», и едкий дымок, и кружащий голову, вызывающий тошноту запах, и вкус, и шероховатость листьев, и мне не пришло в голову сказать: «Не зовите ее Бесс, она не про вас, и вы, сэр, не свободны, вы мой служитель…»

Рели был занят Новым Светом, Эссекс еще приноравливался к старому. Однако этим двум жеребцам было тесно на одном лугу. Они ссорились, яростно и часто. Эссекс, хоть и мальчишка, ни в чем не спускал Уолтеру, так что пришлось мне вмешаться.

— Берегитесь, сэр, — взорвалась я как-то вечером в присутствии, — задирать того, кто мне ближе всех, иначе я скажу про вашу матушку такое, что вам не понравится!

Он побелел как полотно.

— Про мою матушку, мадам?

— Да, про эту ведьму Леттис! И вам следовало бы приглядывать за своей сестрицей Пенелопой — она пошла в мать и, по слухам, наставляет рога своему мужу Ричу.

Он вздрогнул, словно пораженный в сердце олень.

— Я не потерплю такого даже от вас! Не потерплю и того, чтобы мою преданность топтали в угоду мерзавцам вроде дорогого вашему сердцу Рели!

Взбешенный, он с проклятиями убежал в ночь. Однако скоро мой сокол вернулся к хозяйке, смирившийся, покаянный, он снова ел у меня с ладони — тогда я умела его приманить…

И все же холодные осенние ветры развеяли чудную летнюю идиллию, враги были уже у самых наших берегов.

— Надо заключить мир! — в слезах взывала я к каждому встречному и поперечному. Однако непреклонные лица моих лордов говорили:

«Быть войне».

Теперь я особенно нуждалась в чистой преданности нового обожателя, в том, чтобы меня развлекали и отвлекали. Он привез ко двору своего нового друга. Кита Бланта, на пару они восхищались мной и сражались в мою честь на турнирах. И в награду я сделала его своим шталмейстером, как некогда Робина.

Однако военные советники не отставали, теребили, ниточку за ниточкой растаскивали ткань моего душевного мира.

— Посудите сами, мадам! — убеждал кузен Говард, лорд-адмирал, устремив на меня пронзительный взор. — У испанского короля десять, двадцать, сорок тысяч человек меньше чем в двадцати милях от нас, под командованием герцога Пармского! У Азорских островов его флот разбил порту гальцев, захватил их галион.

У Терсейры он нанес поражение французам, испанский адмирал похваляется, что готов хоть через неделю бросить на Англию шестьсот кораблей и восемьдесят пять тысяч солдат. Мы подрываем его религию, грабим его суда, поддерживаем его мятежных подданных, узурпировали «его» трон. Что мешает ему нас уничтожить?

— О, Чарльз!

За четко очерченным мужественным английским лицом я видела прежнего мальчика, сына моего старого дяди Говарда. Как быстро сыновья сменяют отцов!

И все же верно, что Испания не страшится теперь разбитой Франции и что со смертью Марии я потеряла и эту мою защиту…

— Но мы не знаем, действительно ли Филипп так нас ненавидит! — возражала я.

— Дайте мне денег, мадам, и узнаем!

Уолсингем, хоть и пожелтел после болезни, ничуть не утратил внутреннего огня.

— За деньги можно узнать что угодно! Мы выведаем, собирается ли он напасть из Нидерландов или послать войска морем, а если так, то на скольких кораблях и под чьим командованием, куда, когда и что намерен делать потом. Миледи, клянусь, как только испанский король поковыряет в ухе, вы об этом узнаете, и даже узнаете точный вес наковырянной серы!

— Проклятье, Уолсингем, опять деньги?

Сколько?

Que voulez-vous?

Что мне оставалось делать?

К весне восемьдесят восьмого — все-таки Уолсингем гений! — мы знали все, что хотели, и даже больше. Каждый день приносил новые тревожные вести.

— Сто тридцать кораблей стоят в лиссабонском порту, в первой линии двадцать больших галионов, десять галеасов и пять новооснащенных купеческих судов, полностью вооруженных и готовых к отплытию, — мрачно докладывал Уолсингем военному кабинету. — Во второй линии шестьдесят с лишним галионов, каждый вдвое больше самого большого нашего корабля, и с ними семьдесят транспортных и разведывательных судов.

Армада.

В мертвой тишине каждый из нас видел лес мачт, видел гордо рассекающие воду плавучие крепости выше лондонского Тауэра. Уолсингем тем временем продолжал:

— Король Филипп поручил командование флотом первому из своих сановников, герцогу Медине Сидония. Он набрал девять тысяч матросов, две тысячи галерных рабов, почти три тысячи пушек и более двадцати тысяч солдат.

Нас мало… безнадежно мало…

А Уолсингем все бубнил:

— Герцогу Пармскому в Нидерландах приказано встретить огромный флот и помочь ему людьми — для вторжения в Англию. Он пишет своему повелителю… — Уолсингем вытащил из стопки депеш копию письма, — что приготовит для высадки собственные барки…

Одно, по крайней мере, мне стало совершенно ясно.

— Нельзя допустить высадки!

Хансдон поднял брови:

— Ваше Величество боится, что католики их поддержат?

— Никогда! — воскликнула я. — Никто не поддержит испанского короля! Англия помнит Марию Кровавую и смитфилдские костры — она будет драться!

Но никто не отважился сказать «аминь».

Да, мы были готовы драться, в этом никто не сомневался. Лондонский магистрат спросил, сколько людей выставить для защиты города.

Мы сказали, пять тысяч человек и пятнадцать судов, горожане поклялись удвоить это количество, а понадобится, и учетверить.

Но если все-таки враг высадится?..

— Роб… ты будешь меня защищать?

О, как сильно он сдал… и за бок держится, как Кэт незадолго до смерти… — неужели у него тоже колет в боку?

Он улыбнулся своей старой, той улыбкой.

— Защищать? Мадам, велите умереть за вас, и я умру, ликуя и распевая псалмы, словно ткач, если это спасет вашу бесценную жизнь!

Мы мучительно выкарабкивались из мирной спячки, приводили Англию в боевую готовность. Говард был лордом-адмиралом, Берли заведовал внутренними делами, Хаттон в должности лорда-канцлера уламывал и умасливал непокорный парламент. Если Англию можно спасти, ее спасут эти люди. Однако Робин — мой воитель, мой защитник — должен был спасать меня саму. «Вы будете моим наместником, вам командовать наземными силами и обороной, — сказала я. — Ив этом звании вы должны спасти нас обоих — и наш добрый народ!»

Все мои дворяне и дворянчики до самых упорных католиков со зловещего севера наперегонки предлагали людей и оружие. Берли выставил сто всадников: пятьдесят улан и пятьдесят человек легкой кавалерии, Робинов брат Амброз — сто пятьдесят всадников и двести пехотинцев. Даже кабинетный воитель Уолсингем снарядил пятьдесят улан и двести пехотинцев; мне сообщили, что он заказал себе полный комплект боевых доспехов и намерен лично возглавить отряд.

— Что ж, и вы, как древний мавр, решились заделаться рубакой? — поддразнивала я его в тщетной попытке сдержать слезы.

Однако чего-чего, а чувства юмора у Уолсингема сроду не было.

— Рубакой? — напрягся он. — О нет, мадам, я приобрел новейшее, лучшее и, — не удержался добавить он, — самое дорогостоящее из современных вооружений…

— Да, сэр?

— Мой собственный батальон карабинеров! — Его глаза излучали торжество.

— Карабинеров?

Абракадабра какая-то!

— Стрелков, Ваше Величество.

— Ха, ружейщиков!

— Мушкетеров, мадам, с вашего позволения — лучших в мире!

Он чувствовал себя задетым.

— Да, да, разумеется, это замечательно — мы благодарим вас от всего сердца.

— Горстка карабинеров?

Мой нежный обожатель Эссекс не желал ни в чем уступать другим. Он явился, разодетый по-царски в огненно-рыжий бархат, сияющий всей гордостью двадцати юных весен, чтобы сложить к моим ногам свой дар. Он и впрямь собрал больше всех — двести пятьдесят конных солдат и пять сотен — пеших.

Что с того, если каждая пуговица на мундирах «его» людей, каждая уздечка и мундштук на «его» конях были оплачены из моих денег? Как мне нравилась его заносчивость! Огонь в очах, ласка во взоре — такому могла бы позавидовать любая женщина, этого не купишь ни за какие деньги!

В целом набиралось вполне приличное войско, и это еще не считая волонтеров, селян, которые сбегутся под мои знамена, едва первый испанец вступит на английскую землю.

Однако, если мы не разобьем противника на море, если мой бедный народ — землепашцы и зеленщики, лесорубы, лавочники и лудильщики, батраки и мелкие фермеры — должен будет противостоять закаленным наемникам герцога Пармского, подонкам Европы, боевым псам, кровожадным гессенцам и беспощадным швейцарцам — тогда держись, Англия!

Довольно!

Мы будем сражаться, мы все будем сражаться и ляжем в бою! А взыгравший в маленькой Англии боевой дух принес мне неожиданного поклонника. Бог любит пошутить! Вообразите, кто ко мне чуть не посватался — сам Папа!

«Что за смелая женщина эта англичанка! — сказал он французскому послу. — Правит меньше чем половиной острова, а готова обороняться от двух величайших наций, Испании и Франции, на суше и на море, и даст их королям сто очков вперед. Как несправедливо рассудил Гоcподь, что нам нельзя пожениться — наши детки изумили бы весь мир!»

И я, и весь мой двор хохотали до упаду. Но в ту ночь в Гринвиче, когда тьма сгустилась и надежда догорела вместе со свечами, навалились страх и сожаления. Выйди я за Филиппа, когда он предлагал сразу же после моего вступления на престол, не спасла бы я этим любимую страну от грядущих бед?

Да, спасла бы.

Но ценой, какую ни один англичанин не согласится платить.

Нет, мы будем драться.

В опочивальне приглушенно сонными голосами переговаривались несколько моих женщин — словно голубки воркуют на ночной страже. У большого очага, где сейчас, по случаю июня, вместо горящих дров благоухал зеленый папоротник, в обнимку с собаками невинно посапывал семилетний паж.

И я знала, что за стеной бодрствуют мои стражники и телохранители, покуда я бодрствую и думаю об Англии.

Англия. Моя Англия. Наша Англия…

Та Англия…

Та Англия, что никогда не склонится под гордой пятой завоевателя. Пусть идут с трех концов земли, и мы отразим их нашествие!

За оконным переплетом невидимо и неслышимо расстилались зеленые английские холмы и пастбища, наши древние замки, полноводные реки и крошечные быстрые речушки, широкие проезжие дороги и надежные гавани — рай Божий. Я думала о своем народе, о честных крестьянах и их приземистых работящих женах, о детях и младенцах, ради которых мы будем сражаться, чтобы им укрепляться в истине, не в страхе, свободно, не под ярмом. За лугом шептала и плескалась вода, в пахучем сыром воздухе рыдал одинокий козодой.

И эта драгоценная земля… та Англия[16].

В душе я видела, как вся наша маленькая страна грудью прокладывает себе дорогу к первым лучам жизни меж таинственных островов, этих затерянных мест на мглистом краю Вселенной, и при этом движется вперед, всегда вперед, к неведомым странам и народам. Я закрыла глаза и без слов принесла Богу и своей душе тайную клятву: «Мы сохраним веру».

Пусть весь мир идет на нас. Мы будем сражаться до последнего.

Мы будем сражаться, доколе нас поддерживает английская земля, доколе наша кровь орошает английскую почву, доколе хоть одна английская рука держит меч против наших врагов.

Мы будем сражаться, доколе жива Англия.

Мы не сдадимся.

Глава 9

Они не пройдут.

— Кто здесь? Что, высадились? Нет, входите, я не сплю, только задремала… О, Робин, какие вести?

Опочивальню затопило озеро мерцающей тишины. В предутреннем свете я не могла прочесть выражение на его лице.

— Мадам, новая Папская булла.

Папа? Папа опять нас обложил? Какая теперь разница?

— Он призывает всех католиков восстать и сражаться на стороне испанцев, как только их армия достигнет наших берегов.

Я и бровью не повела.

— Он все еще верит, что его слово свергнет меня с трона? Под обычными предлогами: незаконнорожденная, узурпаторша, еретичка и прочая?

— С одним дополнением. Ваше Величество. — Глаза у него сверкнули, как у былого мальчишки Роба, и сощурились на пергамент, который он держал в руке. — «Ибо она различными непотребствами завлекает мужчин на удовлетворение своих мерзких плотских вожделений, прибегает к ворожбе, дабы ввести в грех и завлечь величайших сановников в гнусные беззакония, грязный и неистовый разгул…»

Я состроила серьезную мину.

— А называет ли Его Святейшество кого-нибудь из моих жертв, несчастных, которых я поработила в угоду своей великой похоти? Кого-нибудь знакомого?

Этот притворщик сделал вид, будто справляется с пергаментом, и с нежной улыбкой поднял на меня глаза.

— Тут упомянут некий Роберт Дадли, граф Лестер…

Однако к нам летели куда более страшные вести. Уолсингемово золото — мое золото! — или, еще точнее, короля Испанского — купило нам глаза в самых укромных уголках Эскориала, мы могли заглянуть даже в Филиппов стульчак. Так что мы узнавали о его приготовлениях шаг за шагом, одновременно с ним самим. Мы присутствовали при рекрутских наборах, наблюдали, как вяжется каждый узел в такелаже его судов, знали, как солдаты поднимаются на борт и сколько пушечных ядер готово изрешетить бедную Англию — сто двадцать три тысячи семьсот девяносто два! Мы знали день и даже точный час, когда морское воинство испанского короля повернет на запад от Ла-Коруньи, возьмет курс через Бискайский залив и выйдет в открытое море.

Армада надвигалась.

Испанцы снарядили триста галионов, мой флот не насчитывал и тридцати. Вместе с кораблями Дрейка и Хоукинса, Рели и других моих пиратов, с кораблями, что денно и нощно сколачивались в каждом английском доке, может быть, удастся наскрести сотню.

В лучшем случае один против трех.

У них две тысячи галерных рабов, три тысячи пушек, десять тысяч матросов, двадцать тысяч отборных солдат.

У нас — мальчишки и мужики из Сассекса, Эссекса, Кента.

А у самых наших дверей засел герцог Пармский с пятьюдесятью тысячами солдат, с несчитанными и несчетными варками, которые продолжают строиться быстрее, чем наши лазутчики — доносить.

Однако в Писании Давид победил Голиафа.

И с нами был английский дух, самый несломимый дух в мире.

— Нет, Робин, я не поеду в Виндзор. Если до этого дойдет, Сент-Джеймский дворец можно оборонять не хуже любого другого…

Если мы не остановим испанцев в Ла-Манше и они подойдут к Лондону, все погибло, и я — тоже.

Я взяла Робина за руку — она была сухая и горячая на ощупь, провела пальцами по его лицу — какое же оно холодное и липкое. Ему надо принять вербенового масла или целебного настоя анютиных глазок, которым Екатерина Парр лечила отца, — не забыть бы послать. О, как я его любила! Гладя его бледное лицо, я почти забыла про болезненные спазмы в собственном желудке.

— Езжайте на берег, постройте войска, я сама проведу смотр.

Господь Саваоф, Ты, что не всегда даруешь победу сильному, но можешь поддержать слабых, благослови и укрепи моих бедных солдат, дай им мужество противостоять страшному врагу…

Ибо вести из Испании кого угодно повергли бы в ужас.

— У обоих герцогов, Пармского и Медины Сидония, с собой запечатанные приказы, мадам, — докладывал Уолсингем (откуда он такое узнает? Какой-то несчастный испанский писец, повинный в содомском грехе, под угрозой разоблачения решился взять на душу еще и измену со шпионажем?), — которые разрешено вскрыть лишь при столкновении с нашим флотом и которые предписывают победить или умереть. Им запрещено возвращаться, покуда Англия не будет покорена, даже если они услышат, что английские войска вступили на испанский берег!

Я рассмеялась, немножко громковато:

— Да будет так — победа или смерть!

Кого напомнил мне Уолсингем серовато-поблескивающей кожей и решимостью бороться в этой жизни и следующей?

О, Господи, бедного священника Кэмпиона…

Уолсингем улыбнулся почти светло:

— Скоро мы узнаем, благоволит ли нам Бог, — моряки говорят, завтра.

Робин ушел, с ним Эссекс, Рели ушел, никого со мной не осталось, кроме жалкого уродца Роберта Сесила, никого, кто бы защитил меня и спас.

Кроме тех, кто всегда меня спасал, — Бога и моей смелости…

В ту ночь я долго сидела перед зеркалом, втирала в виски борец — Господи, дай мне силу борца, чтобы выдержать испытание.

Уединясь в опочивальне, я попыталась молиться:

«Господи Боже, Бог-Отец, Отче любви, которой мне не довелось изведать. Ты вознес меня высоко, но плоть моя слаба и лукава. А теперь на нас надвигается ужасное, и негде спрятаться, и мне нужно быть сильной ради других, не ради себя. И если в день битвы я забуду Тебя, не забывай Свое дитя и дщерь, коснись моего сердца, чтобы мне вспомнить Тебя и то великое дело, которое Ты мне поручил, мою страну и весь мой народ».

Однако, если бы я смела, я бы добавила еще молитву: «0, Господи, дозволь мне быть с ними, не допусти меня умереть в одиночку!»

— С берега заметили испанские корабли, мадам, гонец прискакал и упал замертво.

— Спасибо, Роберт.

Весь тот июль в Европе бушевали шторма, свирепствовали грозы, природа негодовала на человеческую вражду.

В три часа дозорные на мысе Лизард увидели надвигающийся от горизонта ужас, море и небо почернели. Из-за края земной чаши выползал строй боевых кораблей, необъятный, необозримый, — корабли-башни, корабли-крепости, корабли-цитадели, выстроенные в правильный полумесяц рассекали волны, и столько их было, что рога зловещего серпа растянулись на семь миль.

Они шли под всеми парусами, с полным ветром, но так неспешно, что в их чинном неторопливом танце мерещилась насмешка. Под тяжестью их стенало море, ветер с трудом влачил неповоротливые громады.

И тогда же — первая жертва с нашей стороны — бедняга дозорный, подав голос, вскричал: «Господи, помилуй!», упал и умер. Но мой коротышка Дрейк, катавший шары по Плимутской набережной с другом и родичем, старым девонским морским волком Хоукинсом, лишь остановился, взглянул на небо и беспечно бросил: «Закончим игру! Испанский король любезно позволит нам доиграть».

Однако эти мужественные слова не могли скрыть великую невысказанную правду.

Все было против английских суденышек.

— Господь нам улыбается, мадам! — твердо сказал Роберт, когда прибыли вести из Лондона. — Наш флот здесь и обороняет берег, а не рыщет где-то в море, ловя свой хвост и проскользнувших мимо испанцев.

«Как советовал кое-кто из ваших приближенных», — не сказал деликатный Роберт, и не в последнюю очередь ретивый молодчик лорд Эссекс — он хотел, чтобы мы сами искали битвы, а не дожидались, пока она произойдет в свое время и в наших собственных водах.

В ту ночь страшный гордый полумесяц, не таясь, бросил якоря на Плимутском рейде. А когда на заре следующего дня испанцы проснулись, то обнаружили, что все наши кораблики выскользнули из гавани и обошли их с тыла. Как я хохотала!

— Это послужит им уроком, Роберт! — ликовала я. — Нечего было смеяться над нашими скорлупочками!

Роберт улыбнулся, однако он был очень бледен.

— Дай Бог, чтобы Ваше Величество оказались правы.

Теперь депеши прибывали через каждые полчаса-час. Ко мне их доставляли в считанные минуты — мокрые от морской воды, дождя и грязи, пота или крови.

«Мы знаем, что они возьмут курс на Кале, — писал со своего флагмана кузен Говард, — чтобы встретиться с герцогом Пармским и обеспечить прикрытие его баркам. До той поры мы можем лишь сопровождать их на разумном расстоянии, дабы избежать потерь с нашей стороны».

— Да, — говорила я, — и Бог ему в помощь!

Роберт, прикажите ему держаться поодаль!

Ибо потеря даже одного нашего корабля оказалась бы непоправимой.

Как трудно вести морское сражение на суше. Мы держались поодаль и ощущали всю убогость нашей артиллерии — ядро за ядром с грохотом и дымом вырывалось из пушечных жерл, чтобы тихо плюхнуться в море без всякого ущерба для врага. Я рыдала с досады при мысли об этой расточительности, о напрасно потраченных деньгах, о бессмысленности происходящего.

— Пусть сразятся! — рыдала я. — Может, уничтожим хоть один галион по пути к Кале!

Или мы и на это неспособны?

— Мадам, ваш вице-адмирал сэр Фрэнсис Дрейк прислал сказать, что именно это они намерены сделать.

— Отлично! Господи, даруй нам победу!

Как быстро Господь карает нас за самонадеянность, как быстро смиряет нашу гордость! Весть застигла меня в уборной, моя фрейлина Уорвик, жена Робинова брата Амброза, заколотила в дверь.

— Мадам, беда!

— Господи, помилуй! Что?

— Кузен Вашего Величества, лорд-адмирал Говард, взял слишком круто к ветру и теперь окружен врагами!

Выбираясь из нужника, я увидела себя глазами Уорвик: старуха, в слезах, с перекошенным от ужаса лицом, лихорадочно оправляет юбки, одергивает платье.

— Глупец! — взвыла я. — Что? Что еще?

— Теперь все ждут прилива, мадам, доложил гонец, и лорд-адмирал, и окружившие его галионы. А дозорные на берегу говорят, едва начнется прилив, испанцы протаранят флагман, потопят его, и тогда всем нашим людям конец!

— Что?! — От моего вопля чуть не вылетели стекла. — Не пощадят нашего великого лорда, первейшего из наших мореплавателей? Даже за выкуп?

Но и крича, я слышала в голове зловещий шепот: победа или смерть… смерть или победа…

Глава 10

Победа или смерть…

Смерть или победа…

— Ваше Величество, вы еще не спите?

— Да, да, Роберт, входите, какие вести?

— Велеть вашим женщинам, чтобы принесли сластей и вина, подкрепить ваши силы?

— Велите что хотите, только выкладывайте новости!

— Из Плимута пока ничего о судьбе лорда-адмирала и его флагмана, однако прилив начался, и мы узнаем все от утреннего гонца.

О, Господи.

О, бедный мой кузен Говард, бедные его люди.

И бедная моя Англия, подмятая львиной лапой.

Господи, помилуй его, помилуй нас всех!

Даруй нам победу — и сохрани моего кузена от смерти!

Испанцы потешались над нашими суденышками — вам это известно? — все потому, что их громадины не могли, в отличие от наших малюток, поворачивать, лавировать, маневрировать при малейшем дуновении ветра. С высоты могучих галионов наши скорлупки казались маркитантскими лодчонками, шлюпочками, рыбачьими шаландами. «Отрава в мелких склянках!» — кричали испанцы моим морякам с палубы своих плавучих крепостей.

Они полагали, что мой Чарльз, мой лорд-адмирал, наш главнокомандующий, у них в руках, а значит — победа обеспечена. Даже благодарственную мессу отслужили! Однако Господь справедлив. И англичанин без боя не сдастся!

Покуда испанские увальни продирали сонные глаза, с первыми признаками прилива три наших суденышка проскользнули у мощных галионов между ног и бросили флагману буксирный конец. В два счета его вытянули кормой вперед, проявив чудеса мореходного искусства, о которых испанцы вспоминают и по сей день.

Пока на больших галионах выбирали якоря, наши уже увели флагман в открытое море и были вне досягаемости!

— Благодарение Богу! — вскричала я и тут же засыпала кузена Чарльза депешами, где были и смех, и слезы, и брань, и ликование, и упреки, и приказы: «Атакуйте без страха и рассуждений!», «Будьте осторожны, действуйте осмотрительно!», «Вперед!», «Назад!», «В наступление!», «Возвращайтесь!» — покуда на моих писцов не напал столбняк.

Но, как в море, в нашем счастье были приливы и отливы. Мы преследовали врага в Ла-Манше, мои матросы и командиры проявляли чудеса мужества. Сколько сердец билось за Англию, сколько имен предстояло мне вспоминать в молитвах, а грядущим историкам — заносить в книги. И не только моего кузена и его вице-адмиралов — Говарда Эффингема, Дрейка и Хоукинса, но и заместителя Дрейка, Фробишера, который ни в чем не отставал от других.

И еще тех, кто прежде не были моряками, но в трудный для Англии час отдали ей все, — среди прочих я молилась и за некоего Хениджа — помните, был такой юный танцор Том? — кто в числе многих за свой счет построил и вооружил собственные корабли. Мы не брезговали ничьей помощью; другой мой кузен Говард, тоже юный Том, сын предателя Норфолка, снарядил для меня корабль — я молилась и за него.

— Какие новости, Роберт?

— Пока ничего, Ваше Величество.

А непогода по-прежнему бушевала, шторма и грозы не считались с июлем, природа словно обратила счет времен года вспять, карая нас за преступления против мира и Бога.

— Какие новости, Роберт?

— Первая кровь, Ваше Величество, — один из вражеских кораблей, «Розарио», получил пробоину выше ватерлинии и вышел из строя, у галиона «Сан-Сальвадор» сбиты мачты — оба сдались.

— Два корабля! Хорошо, клянусь Богом; наш Бог милостив! — кричала я от радости, а Роберт тихо радовался рядом.

Однако наши тревожные взгляды говорили:

«Два? Всего-то? Что значит два из трехсот?»

Кажется, я не ела и не спала — а кто в Англии ел или спал? Дни и ночи превратились в бесконечную ходьбу взад-вперед, перемежаемую редкими периодами лихорадочного забытья, вызванного телесным изнеможением.

А там, в разыгравшемся сером море, меж бурных валов, не зная ни дней, ни ночей, под проливным дождем, под обезумевшими ветрами в Ла-Манше двигалось адское воинство испанцев, а вокруг, словно терьеры, мельтешили английские суденышки, наскакивали, кусали, выводили из себя слепых испанских медведей.

— Какие новости, Роберт?

— Как только что-нибудь сообщат. Ваше Величество, вы узнаете первой.

— Который день? Я, кажется, сбилась со счета.

— Шестые сутки битвы, госпожа.

— И завтра…

Роберт кивнул. Господи, он с каждым днем делается все бледнее!

— Говорите, не молчите! — чуть не заплакала я. Однако я знала и без слов. Что толку говорить?

Завтра они должны были войти в Кале.

Конечно, мы помнили о брандерах[17], мы думали о них с самого начала. Не кто-нибудь, а сам Уолсингем был в это время в Дувре, распоряжался тоннами дегтя, просмоленными шлюпками, истинным огневым воинством, которое удовлетворило бы и саламандру. Но то ли Филипповы молитвы, то ли круглосуточное завывание трех тысяч ручных монахов во дворце-соборе притупили Божий слух, сделали его нечутким к добрым протестантским молитвам. Так или иначе. Он направил ветер нам в лоб, и Уолсингемовы плавучие трутницы оказались запертыми в Дувре.

И вот великий испанский флот мирно покачивался на якорях вблизи Кале, а наши дозорные тщетно высматривали огнедышащую подмогу. Однако они были не из тех, кто кусает локти и опускает руки. Говард кликнул на флагман всех командиров и капитанов. И на военном совете они приняли судьбоносное решение, и скрепили его рукопожатием, и поклялись великой клятвой рискнуть судьбой Англии в одном решительном броске.

Слава Богу, меня с ними не было! Всемогущий в Своей великой мудрости закрыл мне глаза, заткнул уши — в этом я уверена! Я никогда не согласилась бы с этим решением, не приняла бы эту жертву — я, которая стольким пожертвовала, столько отдала самого дорогого, ради того же самого дела, ради Англии, всегда ради этой нашей Англии…

Говорят, Дрейк вздохнул, прикрыл свои голубые-преголубые глаза, потом открыл их и объявил: «Я отдаю „Томаса“. Хоукинс рыдал в голос, когда сквозь слезы проговорил: „От меня пусть будет «Ястреб“. Тогда слово взял Фробишер, за ним остальные, и вскоре все десять были обречены. Десять лучших, быстрейших английских кораблей, добровольно отданные теми, кто любил их и кто ими владел, стали брандерами, чтобы выкурить беса испанской Армады.

Итак, вместо старых развалюх, корабельных остовов, которым уже не ходить под парусами, не держать строй, а только дрейфовать по воле ветра и волн, — эскадра адских брандеров, направленная в сердце испанцам. Они шли во всей красе, с них не сняли мачт и парусов, как с обычных брандеров, — не жалкие просмоленные лодчонки, но четырехмачтовые красавицы шхуны; под всеми парусами, выдраенными втугую, неслись они к стоящей на якорях Армаде, как мечта моряка о собственной смерти.

И мнилось, то погребальный флот великого норвежского воителя из дней героев и саг в клубах дыма мчит на Валгаллу могучего конунга и его дружину, ибо они шли безупречным строем и так ровно держали курс, что испанцы не верили — они без команды. И они врезались в самую сердцевину испанского флота, неся с собой пламень и серу, ужас и смерть.

— Ну, сударь, какие новости?

Дозорный стоял передо мной — лицо в крови, разбито при падении во время бешеной скачки.

— Ваше Величество, Господь взял-таки нашу сторону. Он топчет наших врагов, попирает их Своею пятой! — Гонец рыдал от обуревающих его противоречивых чувств, смеси горя и яростного ликования. — Сам Господь умеряет их гордость Своими бурями, поражает ядрами, они обрубают якоря и в панике топят друг друга… О, Господи, слышали бы вы их крики, когда мы осыпаем их зажигательными снарядами, льем на них расплавленный свинец, рубим их на куски, — мы видели, как у одного галиона из подветренных шпигатов сочилась кровь, столько убитых истекали на палубе кровью, море почернело, словно вино, на милю вокруг…

Победа или смерть…

Смерть или победа…

Даже Роберт немного порозовел:

— От лорда-адмирала. Ваше Величество, — что до битвы, все пока хорошо.

Я вырвала пергамент, сощурилась, как Горгона, на разбегающиеся слова:

«Ваше Величество, Королева! Ваш слуга приветствует Вас! Этой ночью Ваши командующие, возглавляемые вице-адмиралом Дрейком, который теперь воистину огнедышащий дракон, изрыгающий пламя и ярость, распаляемые праведным гневом, послали брандеры на врага, стоящего на якоре возле Кале, испанцы разбиты и бегут. И хотя Ваши командиры до сих пор оплакивают свои корабли, они смеются от радости и торжества, и таков наш день.

Теперь, благодарение Богу, мы рассеяли врагов, и они бегут с попутным ветром. Иные повреждены, команда затыкает пробоины телами убитых — мы не спеша захватываем одно судно за другим. Вблизи Кале, где была назначена встреча с герцогом Пармским, нам пришли на помощь голландские боевые корабли, дабы этой встречи не допустить.

По три, по пять, а то и по шесть-семь вражеские корабли покидают Ла-Манш. Наши преследователи видят повсюду бочки и тюки, дохлых лошадей и мулов, даже корабельных кошек, которых команда покидала за борт, стремясь облегчить корабли для бегства. Посреди этой неразберихи мы заметили флагманский галеас и загнали на мели вблизи Дувра — теперь зловещему полумесяцу уже не выстроиться.

Последних беглецов видели вблизи Ярмутского рейда под всеми парусами, они направляются в Северное море. Мы будем преследовать безжалостно, пусть даже придется гнать их вокруг Шотландии и снова в море…

Вашего Величества преданнейший ликующий родич и слуга, лорд-адмирал лорд Чарльз Говард Эффингем».

Они рассеялись.

Высокие корабли побеждены. Армада развеяна и бежит от Божьего гнева.

В трепещущем предутреннем свете мы смотрели друг на друга, мои лорды и я, не смея даже ликовать в эту бесценную минуту победы. Из Дувра прискакал Рели — синие глаза потускнели от усталости, рот мрачно сжат.

— Битва не выиграна! Она просто переместилась в Ярмут, где испанцы могут перестроиться и вернуться, чтобы высадиться на южном берегу…

Берли кивнул:

— Они и сейчас могут попытаться войти из моря в Темзу и напасть на Лондон, выполняя приказ короля, который велел им победить или умереть. А герцог Пармский со своим воинством по-прежнему в Кале…

— Лорд Лестер!

Мы и не слышали, как церемониймейстер торопливо постучал, прежде чем открыть дверь, увидели только самого Робина, когда он вошел, срывая с головы шляпу. При виде него сердце у меня мучительно встрепенулось, потом упало. Он был весь зеленый от усталости, его перекошенная улыбка без слов говорила: случилось что-то ужасное.

— Да, наземная оборона. — Он набрал в грудь воздуха, его печальные глаза отыскали мои. — Дурные вести. Ваше Величество, я решил сообщить их сам. Герцог Пармский несмотря ни на что намерен доставить из Кале войска. Наши корабли преследуют Армаду, Ла-Манш открыт. Враг не встретит сопротивления — мы беззащитны.

Глава 11

Беззащитны…

Я собрала остатки мужества:

— Едем к войскам!

А что еще оставалось?

— Робин, возвращайтесь моим лордом-наместником к нашим войскам, ободрите их от моего имени. Скажите, я прибуду в Тилбери и проведу смотр для поднятия боевого духа.

Чтобы вдохновить мужчин? Или чтобы вдохновиться одной женщине — сиречъ мне? Или потому, что я так соскучилась по одному мужчине, что рвалась непременно его увидеть?

Одно точно — я умирала от бездействия, умирала от чего-то еще и после мучительных дней и недель битвы с Армадой должна была сломать ход этой войны нервов — или сломаться самой.

Ни один священник не готовился так к свадьбе с Христом, ни одна девушка не рядилась так под венец, как я к той встрече с войсками.

— Даже на коронацию, мадам, вы наряжались с меньшей любовью и заботой! — лепетала, качая седой головой, Парри. — А этот лимонный оттенок всегда вам шел — может быть, надеть к желтому шелку янтарь, миледи? Или агаты, или ваши любимые жемчуга?

Радклифф в это время пристегивала мне рукава: мы переглянулись и грустно промолчали. Бедная подслеповатая Парри зарылась в шкатулках с драгоценностями, а сама уже не отличает агатов от эгретов — и платье на мне не желтое, а белоснежно-белое…

Оно и должно быть белым — Парри, соображай она, как раньше, догадалась бы сама, — белым, как каша правота, как чистота нашего дела, как мое целомудрие, моя девическая сила. И к нему серебро — знак царственного достоинства, золото как знак божественности и еще что-нибудь, что символизировало бы королеву-воительницу; пусть люди видят, я сражаюсь вместе с ними, я готова и хочу разделить их тяготы.

Под конец я остановилась на белейшем из белых бархатном платье, мягком, как кроличий хвостик. Роба и корсаж переливались серебряной вязью, по верхней юбке и пышным буфам рукавовиними звездами рассыпались сребротканые розы Тюдоров. Затем жемчуга — неизменные жемчуга, жемчуга к слезам, непролитые слезы природы — огромные жемчужины с Востока, из далекой Индии, по три и по четыре в ряд вдоль выреза платья, по корсажу, по парику, в ушах и на пальцах, под горлом. Вокруг шеи — кисейный воротник и парчовая вуаль, на плечах — длинный развевающийся шарф золотой парчи.

Однако я должна была выглядеть не только королевой, но и воительницей.

— Ваше Величество, дозвольте послать в Арсенал, — предложил молодой Сесил. — Только Господь Бог — и хранитель Арсенала — знают, что там может сыскаться!

Как кстати оказывались все его предложения!

Посланец вернулся с изящной серебряной кирасой, как раз к случаю, и, вот ведь удивительно, как раз по мне. «Кто ее носил? — гадала я, покуда девушки затягивали ремешки. — Мой бедный покойный брат? Отец в детстве, когда играл в турнирах? Или мать на торжественном маскараде?»

К кирасе прилагался изящный серебряный же шлем. Я велела нести его передо мной на белой атласной подушке — пажа, выбранного на эту роль, нарядили, словно принца эльфов, в белый с серебром атлас. Сама я выступала с непокрытой головой, словно древние девы-воительницы Ипполита и ее подруга Пентезилея, и понимала, что выгляжу амазонкой, царицей амазонок.

В руке я сжимала свое оружие — серебряный, оправленный в золото жезл.

Берли разослал по графствам приказ: «Собрать столько солдат, сколько может английская земля». Они выстроились по холмам Тилбери, заполонили долину и дальше, до самого горизонта.

Со сколоченного на скорую руку помоста меня приветствовали военачальники. Долгие часы подготовки — Господи, как много времени теперь на одевание, платье, парик, белила, румяна — сполна окупились секундным восхищением в глазах моего юного лорда Эссекса, когда я подъехала на могучей белой лошади и увидела его стоящим рядом с Робином во главе ратников.

Мой лорд, о мой милый лорд, каково-то тебе теперь?

Однако заговорил не он, а Робин — взял моего коня под уздцы и начал спокойно, хотя я отлично понимала, что творится у него на душе.

Отряд сомкнулся вокруг нас тесным ограждающим кольцом.

— Мадам, пока никаких определенных вестей о герцоге Пармском. Для нас ветер встречный, мы не знаем никаких новостей из Кале, кроме того, что он вроде бы начал грузить войска. Если так, он будет здесь затемно. Наши корабли по-прежнему преследуют Армаду, врага остановить некому.

— А что голландцы? Ведь их корабли должны были преградить путь герцогу Пармскому?

— Не сообщают.

Я взглянула на него — лицо тревожное, решительное. Глаза запали, веки почернели от бессонницы. Рука держится за сердце. О, Робин… Я глядела на тысячные войска, безмолвные, неподвижные, исходящие потом на солнцепеке. Мои моряки сделали что могли. Нельзя с одним флотом вести два морских сражения. От этих крестьян-солдат — но, судя по первым шеренгам, это по большей части мальчишки! — от их рук, их плеч зависит наше будущее.

— Я пойду к солдатам.

Робин покачал головой:

— Мадам, дражайшая миледи, позвольте вас отговорить. Цель всего вторжения — свергнуть вас с трона. Сейчас враг высаживается, и любой из ваших солдат, католик либо просто недовольный, легко может выступить против вас. Если вы пойдете между рядов, то подвергнете себя опасности, достанет одного пистолетного выстрела, и цель их достигнута!

За спиной у него стоял Эссекс. Удивительно, как глаза могут быть такими черными и вместе с тем такими яркими?

— А вы как полагаете, милорд?

Он вскинул голову;

— Вашему Величеству следует удалиться.

Я сам отвезу вас в Лондон и позабочусь о вашей безопасности.

О, да…

Нет…

Я улыбнулась в его нахмуренное лицо. Господи, как я устала! Я такая старая, я вижу и понимаю больше, чем они оба, вместе взятые.

— Милорды, подумайте. Никто из вас не в силах меня защитить. Моя единственная защита — любовь Англии и желание моих подданных, чтобы ими правила я, а не король Испанский. Если им предстоит сразиться с герцогом Пармским, швейцарцами и шотландцами-гессенцами, с семиязычным воинством, я встречу удар вместе со всеми. У меня одна жизнь, и я с радостью отдам ее за Англию.

Эссекс напрягся, но по Робинову лицу я видела: для него это не неожиданность. Его улыбка лучилась нежностью и любовью.

— Коли так, мадам, позвольте проводить вас к войскам.

— Ив войска, — поправила я. — Я не допущу, чтобы хоть один человек пропустил редкое зрелище, приготовленное мною для всех!

Мы разъезжали между рядами взад-вперед, взад-вперед, чтобы повидать всех, до последнего солдата. В тесно сомкнутых боевых порядках никто не шевелился, весь Тилбери словно затаил дыхание. Наконец мы вернулись к помосту, от которого начали смотр. Я поворотила коня и начала говорить:

— Народ Англии…

Легкий ветерок с реки подхватил и унес прочь слова. Слишком тихо! О, Господи, укрепи, молю, дай мне силы, сейчас или никогда.

Я возвысила голос:

— Мой любящий народ!

При этих словах первые ряды смешались, словно волна прокатилась по людскому морю, строй за строем, как один человек, опускался на колени. Молоденький паренек в первом ряду рыдал, не таясь, и шептал вполголоса: «Господь да благословит Ваше Величество! Благословенно ваше прекрасное лицо!»

Сквозь слезы я продолжила:

— Мой любящий народ, нам сказали, чтобы мы, из страха перед изменой, не выходили к войскам. — Я бросила взгляд на Робина — тот улыбнулся грустно и нежно, кивнул. — Но клянусь вам, я не хотела бы жить, если б не верила в свой любящий и преданный народ! Пусть страшатся тираны! Я всегда вверяла себя Богу и моим верным подданным! Сейчас я с вами и полна решимости жить и умереть в бою, среди вас, за Бога и мое королевство, за мой народ, повергнуть свои честь и кровь пусть даже и во прах!

Я плакала вместе со всеми.

— Знаю, что плоть моя — плоть слабой и немощной женщины, но сердце мое и дух — дух и сердце короля, и короля Англии!

Теперь кровь бурлила в моих жилах, словно вино, я дерзко выкрикивала:

— Всем сердцем презираю герцога Пармского, короля Испанского и любого из европейских владык, кто решится вторгнуться в пределы нашего королевства! Сама возьмусь за оружие, сама буду вашим водителем и судьей, сама вознагражу каждый ваш подвиг на поле брани.

Вижу, что каждый уже заслужил награду, и, слово королевы, вы ее получите. Покуда же с вами будет мой наместник, и, клянусь, ни у одного из князей земных не было подданного достойнее и благороднее! Не сомневаюсь, что послушание ваше моему военачальнику и ваше мужество в бою принесут нам скорую победу над врагами Божьими, моего народа и моего королевства!

От возгласов заложило уши. Однако слаще всего был шепот моего юного лорда, когда он сильными руками снимал меня с лошади: «Ваше Величество — владычица мира, владычица всех сердец! Сегодня вы вдохнули мужество в последнего труса и зажгли любовью первого храбреца!»

Эти слова утешали, нет, питали меня в последующие часы выматывающего ожидания. Высадился ли герцог Пармский? Или играет с нами в кошки-мышки? До темноты расхаживала я по склону холма и беззаботно болтала со своими военачальниками. Однако все время я не спускала глаз с далекого горизонта, с дороги к морю.

Серебристые ли летние сумерки тому виной или мои старые глаза меня подвели, но, когда он прискакал, я его не увидела. Только крики в окружающей войско толпе известили нас о его приближении. А вот и он, не простой курьер, а лазутчик из Кале, запыхавшийся от долгой скачки.

— Пармский не придет! Он раздумал высаживаться, распустил войско и отплывает в Испанию!

— Слава Богу! Благодарение Господу!

— И слава Ее Величеству! Господь да благословит королеву!

— Королева!

— Королева!

— Королева!

Ликующие крики толпы заглушил тихий голос, шептавший в самое ухо: «Я это сделала, я, Елизавета, королева Елизавета!»

В тот вечер мы ужинали в Робиновой палатке, ели поросенка и сочный ростбиф, при свете свечей то и дело поднимались бокалы с алым вином и звучали здравицы в мою честь — никогда я не была так счастлива, никогда в такой мере не чувствовала себя королевой.

Мы говорили себе, что угроза не миновала, напоминали друг другу, что в любую минуту можем услышать зловещий крик: «По коням! По коням! Испанцы идут!» Но сейчас мы не хотели верить в это.

Наши сердца праздновали победу, тешились ею, наслаждались до полного пресыщения. И если бы я могла хоть на секунду остановить ход времен, задержать вращение земного шара, замедлить землю на оси, я бы сделала это тогда — в ту ночь я коснулась, мы коснулись недвижного центра бытия…

— Положить вам еще, милорд?

С коротким «нет» Робин отмахнулся от слуги. Я взглянула на его тарелку — добрый кусок мяса почти не тронут.

— Вы не едите?

— Дражайшая миледи, предоставляю это вам и молодому поколению! — Он нежно улыбнулся Эссексу. — Я не голоден.

Я вдруг вспомнила:

— Вы ведь нездоровы? Вы получили лекарства, посланные мной?

— Получил, мадам, благодарю вас, они очень меня поддержали. — Он снова рассеянно потер бок. — Как только подтвердится наша победа, я думаю заглянуть к тому еврею, что вылечил Уолсингема от разлития желчи, — португальскому доктору Лопесу. А затем буду просить вашего дражайшего дозволения поехать на север к Бакстонским водам — они славились еще во времена римлян, надеюсь, помогут и мне.

— Осмелюсь заверить, вам недолго осталось ждать! — вставил разгоряченный вином юный Эссекс. — Бьюсь об заклад, доны бегут без оглядки! Герцог Пармский больше сюда не сунется! Победа за нами!

Мы с Робином переглянулись: «Ах, молодость, дай ему Бог счастья!» Однако мой юный лорд оказался прав. Потихоньку-помаленьку, из поспешных посланий и запоздалых депеш, со слов и из писем, из предсмертных записок и брани, вздохов и слез, молитв и хрипа умирающих вырисовывалась истина.

Мы победили.

Мы отбросили воинства Велиаловы, низложили сильная со престол. Разбитый испанский флот не решился ни вернуться на место встречи, ни даже обменяться продовольствием и боеприпасами, каждый спасал свою шкуру. Иные затерялись в море возле Шотландии, иных выбросило на ирландский берег, где вероломные керны катали их головы вместо шаров, выедали глаза и уши на завтрак. Из тех, кто благополучно обогнул Англию и вышел в открытое море, многие обессилели от голода, попали в руки корсаров и были проданы на галеры, где и мучаются по сей день. Из всего великого испанского воинства на родину вернулась лишь тысяча человек.

Таков был Божий вердикт: им смерть, и поношение, и тяжесть Его гнева.

Нам — торжество. Когда стало известно, что враг разбит, я заказала благодарственный молебен и сама выбрала текст. По моему приказу архиепископ, мой Уитгифт, которого я звала не иначе как своим черным муженьком, начал с краткой молитвы:

— Ныне наша могущественная и великая королева Елизавета, как древле Дебора, воспряла, чтобы воспеть песнь радости:

«Израиль отмщен, народ показал рвение; прославьте Господа! Слушайте, цари, внимайте, вельможи: я Господу, я пою, бряцаю Господу, Богу Израилеву.

Воспряни, воспряни, Дебора, воспряни, воспряни! Воспой песнь! Тогда немногим из сильных подчинил Он народ; Господь подчинил мне храбрых. Попирай, душе моя, силу! Тогда ломались копыта конские от побега сильных Его.

Тако да погибнут все враги Твои, Господи!

Любящие же Его да будут как солнце, восходящее во всей силе своей!»[18].

— А после Деборы, — вкрадчиво заметил на рассвете Сесил, когда мы с ним, с его сыном Робертом, Робином и Уолсингемом в дружеском кругу потягивали винцо (ложиться никому не хотелось), — после великой воительницы Деборы, помните ли, любезная госпожа, земля Израильская покоилась сорок лет?

Я рассмеялась:

— Нет, позвольте мне изречь пророчество для Англии — она будет покоиться в мире и радости четыреста сорок лет!

И мы выпили за это предсказание, и потребовали еще вина, и развеселились, и даже разошлись не на шутку.

Но радостные возгласы заглушал все тот же тихий внутренний голос.

Пусть в этой стране наступит тысячелетнее царствие, все равно эти дни и часы не изгладятся в памяти людской. До скончания веков всякий, кто зовет своей родиной этот бесценный остров, будет трепетать от радости, вспоминая, как маленькая Англия сокрушила Великую испанскую Армаду и рассеяла ее по волнам!

ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГЕ

Nos nobis, Domine.

Не нам. Господи[19], сила и слава, победа и мощь.

Не нам прозревать в будущее, не нам видеть темную руку, разрезающую бесценную нить жизни даже и в минуту величайшей любви, радости и благодарности.

Откуда мне было знать?

Я так и не сказала «прости, любимый», так и не попрощалась с ним.

Он пригнел откланяться и приложиться к руке, его глаза лучились любовью и обычной теперь печалью.

— Когда ждать вас обратно? — спросила я. — Вы будете нужны мне перед открытием парламента. Несговорчивые представители графств наверняка оспорят новые налоги на нужды обороны… а тут еще неприятности с Ирландией…

Он задержал мою руку в своей чуть дольше, чем велит учтивость.

— Мадам, неприятности с Ирландией будут всегда. Эта проклятая Богом страна такова, что исцелить ее может разве что Бог — или какое-нибудь юное земное божество.

Он полуобернулся к дверям, где его слуга держал на руках теплый дорожный плащ — было заметно, что он мерзнет, несмотря на сентябрьскую теплынь.

— Заботься о Ее Величестве, мальчуган! — Он игриво потрепал Эссекса по подбитому ватой корично-алому крылышку модного камзола. — Если можно доверить столь священную особу неоперившемуся юнцу!

Разумеется, прелестное золотисто-смуглое лицо моего юного лорда нахмурилось и яростно вспыхнуло от обиды на «мальчугана» и «юнца», посыпались яростные возражения, мы с Робином рассмеялись, и так, со смехом, он ушел.

Знал ли он тогда?

Думаю, знал.

Ибо напоследок он поднес мою руку к губам и сказал:

— Поручаю вас любви этого лорда — и Англии. Прощайте, моя королева, моя бесценная…

Проговорил ли он вполголоса, уже на ходу, или я домыслила это позже: «Прощай, любовь моя»?

Надо было проводить его до коня, подержаться за стремя, поцеловать на прощанье — ведь я всегда так делала!

Но «танцуем!» приказал мой одетый в алое юный лорд, и я, охваченная пламенем его молодости, закружилась в галлиарде, не проводив Робина даже взглядом.

Потом, в конце августа, пришло письмо — о, как он лгал мне, какие писал успокоительные слова: «Я принимаю ваши лекарства, и они помогают мне много лучше других. Но я пишу лишь затем, чтобы осведомиться о своей дражайшей госпоже, чье счастье и здоровье для меня дороже всего в жизни…»

Я улыбнулась, прочитав письмо, и отложила его в сторону.

Отвечу завтра… или послезавтра… или после-послезавтра…

Но вместо следующего письма прискакал дрожащий молодчик, бледный и запинающийся со страху.

Робин…

Нет, нет, даже сейчас я не могу выговорить это слово без горя и ярости — да, ярости, потому что, напиши он правду, я послала бы ему своих врачей.

По крайности я послала бы первому вельможе королевства слуг и сиделок, рыцарей и оруженосцев, да, и даже фрейлин, чтоб ему умирать в почете и роскоши.

А так он умер, брошенный всеми, одинокий, за ним ухаживали всего лишь двое или трое слуг, простаки, которые, в отличие от остальных, не разбежались из страха подхватить заразу. Его бывший секретарь — ирландский стихоплет Спенсер, так вот, этот Эдмунд один из немногих оплакал его кончину в стихах. «Величье его испарилось в ничто», — написал он.

Красиво сказано, красиво! Но когда мой лорд испарялся в ничто, горел в лихорадке, стискивал больной бок и рыдал, кто был с ним? Как и в Уонстеде, когда он заболел после того, как я узнала про его свадьбу с волчицей, и при нем не было никого, кроме дряхлых старух и деревенских мужиков, так и теперь некому было облегчить его страдания, поцеловать на прощанье, с любовью прикрыть веки.

И некому оплакать.

Разумеется, не Леттис, ведь эта волчица, упыриха, гарпия, ведьма, не успели его отпеть и заколотить гроб, снова вышла замуж.

Да, воистину с похорон на брачный пир пошел пирог поминный[20]. Похотливая бабенка выскочила за мальчика, который годился ей в сыновья, да он и был ближайший друг моего лорда, ее сына — юный Блант, Кристофер Блант, который за меня сражался с Эссексом на турнире, и он попался на ее чары.

Ладно, эта измена Робину вышла ей боком! Я отняла у нее все его имения, поместья, дома, выставила ее из Кенилворта и записала его на себя, вытащила из нее все его долги, до последнего фартинга. Я преследовала ее, как волчицу, травила, как могла.

Он оставил мне все, а как же иначе, ведь все, что у него было, подарено мной. Однако он завещал мне одну вещь, которую купил сам, — свой прощальный дар.

Жемчуга.

Жемчуга — символ целомудрия, Луны, Дианы, богини девственниц, жемчуга — слезы Природы, символ земного горя.

Тройная нить в шесть сотен жемчужин, превосходнейших, лучших в мире, с подвеской из алмазов, что символизирует величие, и изумрудов, что означает его ревнивую любовь.

Но их доставили позже.

Тогда я не могла ничего.

Ровным счетом ничего.

Он умер в мой день рождения.

Что Господь пытался мне этим сказать?

Умирая, шептал ли он мое имя, звал ли меня, плакал ли обо мне? Бормочущий скот, деревенский придурок, который привез весть, не мог сказать ничего путного.

— Он умер, госпожа. Это все, что я знаю. Он умер.

— Оставьте меня.

Я не бушевала, не кричала. Я сидела тихо, пока они все не вышли, начиная с Парри и кончая последним пажом, а потом прошла через комнату и захлопнула щеколду. Я была очень спокойна.

Прощай, любовь.

На столе лежала его записка, та самая, про лекарства и про здоровье. Я аккуратно написала на ней «его последнее письмо» и завязала ленточкой. Потом села и стала ждать.

Ждать, пока горе отпустит.

Я ждала и ждала.

Но я не была одинока. Я слышала его голос, он все время был рядом, в комнате. Мы о многом поговорили. Но больше всего я упрекала его за небрежение к себе, за небрежение ко мне!

«Как могли вы меня покинуть? — рыдала я. — Как могли покинуть?»

«Миледи, — отвечал его милый голос, — любовь моя, я никогда вас не покину».

Солнце взошло и село, я не шевелилась. Ночь наступила и прошла, я несколько раз вставала, но всякий раз возвращалась к своему стулу и нашему разговору.

Иногда мне мерещилось, что я напеваю песню, которую мы пели когда-то вместе. Какие-то люди без конца подходили к дверям, заговаривали, стучались, звали: «Ваше Величество, вы здесь? В комнате?»

Дурачье — где же мне еще быть?

Разве что в могиле, с моим лордом. Здесь мы были бы одни, обнялись бы, как встарь, в тот чудесный день, в Кью.

О мой лорд, мой лорд!

Приходил и мой новый лорд, юный, но его голос за дубовой дверью казался грубым и резким, молодой задор не трогал моих ушей, не задевал слуха. И он тоже уходил.

Наконец послышался по обыкновению тихий голос Берли:

— Мадам, надеюсь, с вами все хорошо. Прошу отойти от двери, мы ее сейчас высадим.

Бах! Бах! Бах!

Грохот, как при конце света.

Бах, бах, бах.

Бах, бах…

Не знаю, как долго они ломились. Наконец прочный, как железо, черный дуб раскололся. В пролом ввалились четверо дюжих привратников, взопревшие, запыхавшиеся, встрепанные, с такими лицами, будто я сейчас заору: «Отрубите им головы! Всех в Тауэр!»

За ними пролез Берли, деловито подбирая одежды, с таким видом, словно прогуливался по собственному саду.

— Здравствуйте, дражайшая миледи, — сказал он как ни в чем не бывало. — Надеюсь, за эти четыре дня с вами ничего плохого не приключилось.

Его сын Роберт, Уолсингем, Хаттон, кузены Ноллис и Хансдон, стараясь не зацепиться за острые щепки, один за другим протискивались в пролом, и, протиснувшись, кланялись. Берли махнул рукой. Мигом влетели Радклифф и Бесс Трокмортон, Кэри и Уорвик, а с ними все горничные.

— Смотрите, мадам, вот ваши женщины, они нарядят вас для встречи с народом, — все так же спокойно продолжал Берли. — Ваши люди требуют вас, они хотят радоваться вместе.

Впереди торжества, молебны в аббатстве и в соборе Святого Павла, послы Италии и Франции, Савойи и Венеции, Австрии и Польши четыре дня дожидаются очереди сложить к вашим ногам приветственные послания.

Маленький Роберт выступил вперед на скрюченных ножках и подхватил:

— Ведь вы теперь королева всего мира, и весь мир жаждет вашего совета и помощи. Посмотрите сюда, ваша королевская милость. — Он раскрыл тяжелую кожаную папку и взял пергамент. Под ним лежали указы с печатями и без, декреты и патенты, назначения и награждения, и все они ждали моей подписи. — Вам необходимо скрепить вот это своей рукой… распорядиться насчет того…

Разумеется, они меня уговорили.

За тридцать лет Берли научился со мной управляться.

И жизнь пошла дальше.

И я пошла дальше. Меня раздели, накрасили, увенчали новым париком, нарядили в сверкающий атлас, алмазы и жемчуга, так что я воссияла солнцем величия, подобно нашей победе, и мой народ ликовал, жег фейерверки, кричал и распевал баллады, бил в колокола, трезвон стоял аж по всему городу.

Три дня гремели турниры и петушиные бои, травили медведей, разыгрывали пантомимы и гуляли, и в каждом из этих действий по двадцать раз кряду разбивали Армаду ко всеобщей радости и ликованию.

А я никогда больше не называла его имя вслух.

Однако по-своему, в свое время, я сказала, что хотела.

Прощай, любовь моя.

ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ

Примечания

1

Самсон в Газе. Самсон — ветхозаветный герой; враги ослепили его и привели на посмешище в свой храм во время праздника, а он обрушил столб, на котором держалась крыша храма, погиб сам, но уничтожил при этом множество врагов.

(обратно)

2

Строчка из «Энеиды» Вергилия — «Оружье и мужа пою…».

(обратно)

3

Начало фразы, произнесенной Нельсоном спустя двести лет после смерти Елизаветы: «Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг».

(обратно)

4

Здесь, по-видимому, допущена историческая неточность. Брат короля Карла IX, Генрих, герцог Анжуйский, один из претендентов на руку Елизаветы, пережил Карла и два года спустя взошел на французский престол (при этом его младший брат, Франциск, герцог Алансонский, следующий претендент на руку Елизаветы, действительно стал герцогом Анжуйским). Когда в этой главе Франсуа приезжает в Англию, во Франции правит уже Генрих III.

(обратно)

5

Самая утонченная женщина в мире (фр.).

(обратно)

6

Ср.: В. Шекспир. «Венецианский купец», акт 1, сцена 2 — «Моя маленькая особа устала от этого большого мира».

(обратно)

7

Вестником сердца (фр.).

(обратно)

8

Моя прекрасная госпожа, если осмелюсь… (фр.)

(обратно)

9

Любовная песнь, любовные удовольствия, любовная болезнь, все время любовь (фр.).

(обратно)

10

Конечно же. Ваше Величество! (фр.)

(обратно)

11

Первый день Великого поста у западных христиан.

(обратно)

12

«Обратитесь ко Мне…» Иоиль, 2, 12 — 13; 17.

(обратно)

13

Мидяне — в ветхозаветные времена соседний с персами народ, искусные и жестокие воители.

(обратно)

14

Речь идет о Вильяме Шекспире.

(обратно)

15

Король Английский (лат.).

(обратно)

16

В. Шекспир. «Ричард II», акт 2, сцена 1. Пер. М. Донского.

(обратно)

17

Брандер — судно, нагруженное горючими или взрывчатыми веществами, которое поджигали и пускали но ветру или течению на неприятельские корабли.

(обратно)

18

«Израиль отмщен…» (Суд. 5, 2 — 31)

(обратно)

19

Пс. 113, 9.

(обратно)

20

В. Шекспир. «Гамлет», акт 1, сцена 2.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте