Ширин Мелек Кёсем-султан. Заговор Роман
© Григорий Панченко, 2018
© DepositPhotos.com / Ellya, evaletova, обложка, 2018
© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2019
© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2019
Глава 1 Птичий крик
«…Ум больных первого типа целиком погружен в размышление, так что воображение их пребывает в отдохновении и праздности; напротив, у больных второго типа воображение трудится непрерывно. Первые грустны, сосредоточены на одном-единственном предмете, придавая ему – но только ему – непомерно большое значение, что всегда сопровождается грустью и страхом. Больной рассудок вторых искажает любые представления: либо они перестают соответствовать друг другу, либо искажается их смысл; вместо грусти и страха характерны дерзость и буйство. В любом случае нарушается важнейшее соотношение истины и мысли во всей ее совокупности.
Когда болезнь проявляется во весь ужасный рост свой, различия между первой и второй разновидностью ее несомненны для любого. Но при ранних проявлениях ее лишь искуснейшие врачи, по воле Аллаха, сумеют обнаружить отличия. Поскольку причиной обеих разновидностей болезни является движение животных духов».
Книга о неистовстве и слабостиДрозды орали.
Придворный поэт сказал бы, что на самом деле они поют, и сам тут же сочинил бы нечто сладкозвучное о птичьих голосах, звучащих подобно ангельскому зову. Но голоса певчих птиц – это ведь вопли, предупреждающие или угрожающие. А что они мелодичны, так звонкий перестук боевой стали тоже мелодичен. Вот только от его звука цепенеет сердце.
Если уж сабли запели, то им не прикажешь остановиться, пока их лязг по каким-то своим законам не стихнет. Птицам не прикажешь тоже. Они умолкнут лишь летом, когда это прикажет их собственный закон, повелевающий заботиться о выводках. Если уж настало время птенцов выкармливать, то не до воплей – и без того хлопот полон рот.
Да… Птенцов…
Ей еще предстоит поставить на крыло двух своих птенцов. Их больше – но об этих двоих, кроме нее, никто иной не позаботится.
Кёсем знала, что при этой мысли возле ее глаз должны пролечь страдальческие складки. Сейчас, в темноте опочивальни, – можно: никто не увидит. Эта мысль вдруг тоже показалась горькой.
Одна. На всю оставшуюся жизнь – одна, даже если будут еще встречи, тайные и явные, дневные или даже ночные… Ноша одиночества хасеки, жены покойного султана, тяжка. Ее не сбросить с плеч, и когда станешь валиде, матерью следующего султана. Многим султаншам выпало гнуться под тяжестью этой ноши, но тебе предстоит ощутить ее дважды. И никто не должен увидеть горестных морщин на твоем лице…
Даже малолетняя служанка, сладко спящая в изножье кровати. Вот такое оно, одиночество валиде и хасеки.
«Постой-ка… Ты что же, начинаешь жалеть себя, моя дорогая? Вот уж чего точно не подобает делать! Ни валиде, ни хасеки, ни наложнице-икбал, ни избраннице-гёзде. Ни юной служанке-гедиклис. У бабушки Сафие ты за такие мысли уже заработала бы полдюжины горячих по мягкому!»
Тут Кёсем улыбнулась. «Бабушка Сафие», валиде-султан, под покровительством которой она, бестолковая гедиклис, делала первые шаги в гареме, навсегда осталась для всех своих воспитанниц непререкаемым авторитетом. А мысли она действительно умела распознавать куда раньше, чем те облекались в слова.
Этим искусством Кёсем и сама теперь владела мастерски. Но все равно чувствовала: до Сафие-султан ей еще далеко.
И в самом деле, хватит себя жалеть. Это лишь в бедных домах служанка ночует возле ног госпожи, оттого что той ее особо положить больше негде, ведь и сама-то хозяйка «госпожа» только по названию. Во дворце места хватит на всех и на все. Но младший гарем надо пополнять даже тогда, когда вроде бы незачем. Сейчас как раз незачем: очень нескоро предстоит ему вступить в игру, судьба до той поры неизбежно перетасует все игральные кости. Однако хасеки все равно должна присматриваться к тем гедиклис, что по возрасту подходят ее сыну.
Младшему из сыновей. Из тех сыновей, что растут во дворце. И о которых всем известно.
Эту малявку, что прислуживала ей вечером, зовут… Пынар? Дере? Кёсем вдруг поймала себя на том, что не может вспомнить ее имя. А ведь девчонка не первая попавшаяся, она обычно прислуживает ее ближайшей помощнице, Хадидже-первой, старшей из «девочек Кёсем»…
Вот как время летит. У «девочек Кёсем» уже есть свои девочки, служанки-воспитанницы… и их имен ты уже не упомнишь. Наверно, так и подступает старость?
Да нет же, вздор! До старости еще далеко. Куда старше была Сафие-султан, а таких оплошностей не допускала.
Где ты сейчас, наставница? Смотришь ли из своего далека на выученных тобой девочек? Немного их осталось, по-разному сложилась их судьба…
Женщина осторожно поднялась, сумев не потревожить сон безмятежно дрыхнущей гедиклис, имя которой так и не вспомнила. В темноте нащупала тонкий шелковый халат, вдела босые ноги в сафьян туфель. Подошла к окну, отдернула занавеску, но ничего не увидела во тьме: душная ночь накрывала дворец словно шерстяным одеялом, липла к полу струйками пота.
Еще нескоро раздастся крик муэдзина, призывающий правоверных на первую молитву. Покамест лишь птицам за окном дано почуять близость подступающего утра. И они вопят – громче любого муэдзина.
Кёсем снова улыбнулась, представив, какое выражение появится на лице придворного поэта, получившего приказ воспеть эту мысль в стихах. Впрочем, даже наихудший придворный поэт отличается от певчей птицы тем, что готов умолкнуть по первому же слову. Это большое преимущество.
Наружная дверь из опочивальни вела на открытую веранду. Засов был тщательно смазан, щеколда ходила в петлях неслышно. Это, разумеется, было заведено не для того, чтобы щадить сон служанок, – но пусть уж еще немного подремлет девочка…
Дениз, вот как ее зовут. Не «дере» – ручеек, не «пынар» – источник, что куда больше бы подошло: нечто звонкое, мелкое, щебечущее, а сразу море – «дениз». Кто же так назвал эту малолетнюю гедиклис? Впрочем, это первое из гаремных имен, ничего не значащее, его в любом случае вскоре менять. Но все равно любопытно.
Будь спокойна в своем небесном далеке, Сафие-султан: твоя воспитанница все-таки помнит имена даже младших из своих служаночек.
Она бесшумно распахнула дверь – и замерла. Дежурный евнух стоял снаружи, прямо напротив нее, его правая рука была вытянута вперед, а пальцы, когтяще скрюченные, были устремлены чуть ли не к лицу Кёсем, к ее глазам.
Евнух тоже замер, не завершив движения. Даже, кажется, дышать перестал.
– Я сберегла твои силы, Зеки, – спокойно произнесла Кёсем. Его-то имя ей долго вспоминать не пришлось. – Ты собирался осторожно поскрестись в дверь, опасаясь разбудить меня стуком, но теперь можешь даже этого не делать. Сам видишь: не сплю. Говори.
– Я, госпожа… – едва сумел выдавить из себя Зеки, задрожав всем телом, – я не хотел…
– Тебя никто и не обвиняет в том, что ты намеревался убить меня, – сказала Кёсем еще спокойней и еще тише. Иначе бедолага, чего доброго, сейчас повалится в обморок. – Или зря разбудить. Без веской причины. Так говори же.
– Он… Он снова ходит, госпожа. – Евнух нервно сглотнул. – Ты приказывала, если это возобновится…
Да. Она приказывала известить ее сразу. Но как же хотелось верить, что этот приказ был отдан втуне, что лечение помогло и Мустафа, султан Блистательной Порты, несчастный мальчик, навсегда застрявший в своем туманном вневременье, сумеет обрести покой хотя бы по ночам.
– Веди.
Для прогулок с невидимыми спутниками Мустафа выбирал самые разные пути, да и вообще султан, даже безумный, в своем дворце волен ходить повсюду. Приходилось эту волю как-то неявно ограничивать, закрывая ворота или обустраивая изгороди там, где даже султану (особенно султану!) показываться слишком опасно, – во всяком случае, пока он в безумии. Но дворец велик, выбор безумца непредсказуем, поэтому Кёсем понятия не имела, куда сейчас поведет ее Зеки.
Только один раз оглянулась – не на звук, а на шевеление воздуха. Заспанная гедиклис, босая, едва успевшая набросить на себя шаль, торопливо семенила следом. На вытянутых руках перед собой она торжественно несла «малый утренний набор» своей госпожи: шкатулку с благовонной жевательной смолой, флакон лимонного настоя, два черепаховых гребня.
Шли молча, быстро. Дважды стражники расступались перед ними, один раз Зеки достал ключ со сложной бородкой и отпер неприметную калитку в междворовой стене, никем не охраняемую.
Дроздиный крик висел в воздухе, как никогда напоминая многолезвийный звенящий клинок.
– Вот здесь нужно ждать, госпожа, – прошептал евнух. Они остановились.
Времени до истинного рассвета, когда солнце высветит тонкую полосу над горизонтом и наступит срок чтения молитвы Фаджр, оставалось, Кёсем чувствовала… ну, где-то как если четырежды тот же Фаджр прочитать. Но дворик не был абсолютно темен, по углам горели масляные светильники. Это тоже было сделано по ее распоряжению, причем вовсе не для того, чтобы осветить дорогу султану: просто совсем рядом, за живой изгородью, высится спальный павильон наследников-шахзаде, а покои своих сыновей Кёсем с некоторых пор приказала охранять особо.
Кёсем знала, что снаружи бдят четверо стражников, но в самом дворе сейчас никого не было. Она оглянулась на Зеки: тот, конечно, мог ошибиться или сам Мустафа мог передумать, свернуть неизвестно куда…
– Сейчас, госпожа, – прошептал евнух. – Тут нет другого пути.
Мгновение спустя Мустафа появился из-за угла – стремительным неровным шагом, почти пробежкой. Стражников он не видел, никого он вокруг себя не видел, бедный мальчик… а того, с кем он сейчас говорил шепотом, оживленно размахивая руками, не видел никто иной. Потому что на самом деле не было никого рядом с ним.
Девчонка за спиной Кёсем вздрогнула всем телом, чуть флакон не уронила: среди служанок о безумном султане давно уже ходили самые ужасные слухи. Эх ты, дурочка… Если и можно найти во дворце человека, от которого никому не исходит угрозы, то это будет как раз Мустафа.
Уже почти пройдя через двор, султан обернулся. Скользнул по Кёсем взглядом, мучительно наморщил лоб, словно пытаясь вспомнить или узнать, а потом сделал какой-то жест. Не то приглашая ее с собой, не то, наоборот, предостерегая…
Евнуха и Дениз он по-прежнему не замечал. А уж тем более Мустафа не заметил маленькую фигурку, вдруг появившуюся возле самой дальней из стен, той, что примыкала к павильону шахзаде.
Шахзаде и есть. Младший из них, Ибрагим. Проскользнул через потайную калитку вроде той, которую давеча открывал Зеки, вот только она не заперта на замок, потому что на самом деле не такая уж потайная, охрана о ней знает и в своих действиях учитывает. Но мальчишке вдруг захотелось пополуночничать, он считает себя отважным лазутчиком, так что незачем его смущать.
– Ступай за ним… – шепнула Кёсем евнуху.
Тот крадущимся шагом устремился вслед за Мустафой. Ибрагим тем временем успел метнуться к ограде, прижался спиной, почти исчез в сплетении обвивающих стену виноградных лоз. Теперь он может честно убедить себя, что ловко провел и безумного дядюшку, и невесть откуда взявшуюся мать.
Ну прямо череда неузнаваний случилась этой ночью, шествие глухих и слепых… Кёсем поневоле улыбнулась, хотя на душе у нее скребли кошки: то, что случилось с Мустафой, не к добру.
Вдруг шахзаде дернулся, отлепившись от стены, и уставился на что-то за спиной матери, так что непременно был бы замечен, не продолжай тут все изображать слепых. Кёсем незаметно проследила за его взглядом. Ну конечно, ее сын пялился на Дениз. Та по-прежнему обеими руками держала перед собой «утренний набор» – так янычарский сотник на смотре бунчук торжественно держит, как мулла держит Коран, как ювелир – драгоценное ожерелье… А вот шаль, в которую гедиклис только что была закутана, соскользнула с тела.
Под взглядом своей госпожи девчонка, будто только сейчас спохватившись, ойкнула, торопливо подхватила узорчатую ткань и грациозно задрапировалась в нее, ухитрившись при этом так и не выронить то, что держала в руках. Ну да, конечно, в такую жару улечься спать голышом простительно, а вскочив в спешке, столь же простительно обмотаться чем попало и даже узел не закрепить, госпожа оценит усердие. Разумеется, это импровизированное одеяние может вдруг свалиться само собой. Прямо под светильником. На глазах у младшего шахзаде, который, как считается, еще слишком юн, чтобы заглядываться на обитательниц гарема. Госпожа поверит и не взыщет.
Бочком-бочком Ибрагим пятился к калитке, стараясь держаться вплотную к стене. Допятился – и исчез, совершенно убежденный, что остался незамеченным. А гедиклис украдкой шмыгнула носом, осознав: в этот предутренний час госпожа уже и так слишком многому верила. Так что она взыщет.
– Где розги для служанок хранятся, помнишь? – сухо осведомилась Кёсем. Взяла из услужливо протянутой Дениз шкатулки ком ароматической смолы, кинула в рот.
– Да, госпожа, – потупилась гедиклис.
– Когда вернемся, ступай туда.
– Не успею до утреннего намаза, госпожа, – ответила девчонка, продемонстрировав и верное чувство времени, и некую смиренную дерзость. Одновременно с этими словами она ловко протянула Кёсем зубоочистительную палочку из благовонного дерева ним – как раз когда нужно было. Пожалуй, действительно стоит присмотреться к ней повнимательней.
– Значит, сразу после.
Это Кёсем произнесла уже на ходу. Может, они и не успеют вернуться в спальные покои прежде, чем закричит муэдзин, но совершенно точно незачем, чтобы утро застало их, полуодетых, на мужской половине дворца.
– Слушаю и повинуюсь, госпожа! – Дениз торопливо семенила рядом. – Госпожа… позволишь ли спросить тебя?
Кёсем, не оборачиваясь, кивнула.
– Ты накажешь меня своей рукой, госпожа?
«Ох, девочка, знаешь ли ты, сколько дополнительных розог полагается за такой вопрос?»
Но на самом-то деле смысл его понятен. Собственноручно хасеки-султан учит только тех девчонок, которых выделила для себя как ближних, доверенных гедиклис, предназначила им особую судьбу: скорее воспитанниц, чем служанок… Она же и дает им второе гаремное имя, определяющее право на такую судьбу.
– До этого сперва дорасти надо. – Она окинула приунывшую Дениз оценивающим взглядом, будто снимая мерку. – Право считаться одной из «девочек Кёсем» дорогого стоит. Даже младшей. Ты покамест девочка Хадидже. Она твоя госпожа, ей и розги в руки.
– Слушаюсь, госпожа, – пролепетала юная гедиклис. И Кёсем почувствовала, что все же должна дать ей еще хоть что-нибудь.
– А имя твое будет…
Вновь смерила малявку взглядом. Здесь, вдали от светильников, было слишком темно, но Кёсем помнила: та синеока, белолица и светловолоса. Таково большинство пленниц, привозимых из славянских земель, – и именно через их лона прорастает семя нынешних владык Блистательной Порты, их облик наследуют султаны и визири, мореплаватели, воины, законоучители… Их кровь течет в жилах той страны, которую иноземцы в невежестве своем продолжают именовать Турцией.
– А зваться теперь будешь Турхан, – завершила она. – «Турецкая кровь».
– Да будет на то твоя воля, госпожа! – просияла новоиспеченная Турхан. – Моя… моя госпожа Хадидже будет счастлива узнать, что ее ничтожная гедиклис получила имя из твоих алмазоблистательных уст!
Надо же… Но про свою хозяйку-наставницу все-таки не забыла. И то хорошо.
– Ну вот и обрадуешь ее, – устало проговорила Кёсем. – Про розги ей тоже напомнить не забудь.
И тут где-то над невидимым отсюда горизонтом встала огненная полоса истинного рассвета. В тот же миг с высоты дворцового минарета закричал муэдзин, призывая правоверных к молитве Фаджр и перекрывая голоса певчих птиц.
* * *
Не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте! Заткните уши свои, правоверные, крепко зажмурьте глаза, а пуще того – рты завяжите шелковыми платками, губы сомкните, не говорите ни слова, пусть молчание ваше будет столь же несокрушимо, сколь крепки стены крепчайших из крепостей! И да не соблазнит вас шайтан ни полсловечка промолвить про султана, правоверные! Ибо султан… нет-нет, молчите, не говорите ничего!
О султанский дворец! Золотом отделаны твои коридоры, золотом и изразцами невиданной красоты. Цветут на тех изразцах цветы, обвивая стройные колонны, тянутся к небесам, будто моля Аллаха о лучах солнца. Другие же цветы изображены в диковинных корзинах и вазах, и нет среди тех изразцов двух одинаковых, и ни в одном не увидать изъяна либо скверны. А еще есть на изразцах блюда с фруктами – с персиками и айвой, с инжиром и виноградом, и все плоды совершенны.
Алые ковры брошены под ноги правоверных, дабы легкой была поступь, дабы мысли устремлялись к благочестию, а не вниз, к больным ступням или коленям, ноющим на перемену погоды. Для того же в портиках, украшенных изразцами цвета неба, расположены обитые золотом кушетки, где можно отдохнуть в тишине и в тени, под журчание фонтанов подумать о вечном. Другие же ковры украшали стены, и узоры на них можно было разглядывать с утра до ночи, и тогда осталось бы еще на что поглазеть. О благодатный, Аллахом трижды благословенный, всем обильный султанский дворец!
Султанский дворец будто вымирал, когда султан Мустафа (ой, правоверные, да султан ли он в самом деле? Впрочем… ни слова, мы же все помним, правда?) выходил на прогулку. Таращились в никуда охранники, изображая статуи, коими неверные украшают свои покои, нарушая запреты Аллаха. Редкие придворные бросались кто куда, завидев человека, которого должны были звать господином и повелителем своим. Достоинство сберечь никто не пытался – ай, до достоинства ли тут? В три погибели скрючивались за портиками, пыхтя, упихивали животы в дорогих халатах за колонны, и ни один не корил другого, лишь отводили виновато глаза, случайно встретившись взглядом с товарищем по несчастью. Никому недоставало смелости выйти к султану, поклониться как подобает, осведомиться о какой-либо надобности. Даже дышали через раз и Аллаха молили о прощении. А кого он должен был простить – не упоминали.
Ужас царил в султанском дворце, ужас тонкой газовой вуалью окутывал изящные портики и колонны, с солнечными лучами проникал ужас в султанский дворец и лунной ночью не уходил никуда, лишь набирая силу. Ужас сочился из-под пышных ковров, отравлял цветы и плоды на изразцах, отображался в глазах и запечатывал уста. Оттого и замирали придворные нелепыми изломанными куклами, когда султан проходил мимо них, ведомый не ведомыми никому силами (и не надо правоверным их знать, поверьте, никому их знать не надо!), оттого и задерживали дыхание, чуть ли не жмурились. И выдыхали, только когда шаги султана затихали вдали. Высовывались из-за портьер, распрямлялись, покряхтывая, и спешили разойтись по своим делам – настоящим ли, выдуманным ли… Только бы вновь не попасться на глаза владыке Оттоманской Порты, что нынче блуждал по дворцу, как по дивному лабиринту. Словно птица печали пролетела над ним и забрала все веселье, словно ночная тварь кара-кура села на плечи его, а прочесть Коран и изгнать демона никто не догадался.
Мустафа шел по пустым, украшенным изразцами коридорам, иногда трогал пальцами шелковые занавеси или привезенные издалека ковры, призванные услаждать глаз и скрывать подслушников. Никого сейчас не было за этими коврами, никто не дежурил в потайных коридорах. Тишина, подобная отравленным испарениям зловоннейшего из болот, окутывала дворец во время султанских прогулок.
Тишина, нарушаемая лишь тяжелыми султанскими шагами – и султанским же голосом.
Мустафа говорил почти все время. Иногда замирал у очередного ковра и спорил – спорил яростно, до хрипоты, спорил с окружающей его пустотой, но чаще просил не трогать его, оставить в покое, отпустить с миром. Вставал на колени, кричал, валялся по полу, затем поднимался, словно ничего и не произошло, и шел дальше. Изредка шальная улыбка появлялась на губах султана, не касаясь глаз его, и в такие моменты попавшимся на его пути людям становилось еще страшнее.
Глаза султана смотрели на стены коридоров, на колонны в огромных залах, словно на живых людей, и точно так же Мустафа смотрел на рискнувших попасться ему навстречу незадачливых царедворцев. Кто они? Что за люди? Почему ходят здесь, по знакомым с детства коридорам, о чем разговаривают на неведомых ему языках? Иногда кричал султан своим царедворцам: «Кто ты?» – но ответов не слышал или не понимал. Иногда кричал: «Подите прочь!» – и эти мгновения казались напуганным до беспамятства придворным слаще халвы и шербета, ибо можно было сбежать вроде как и не из трусости, а по велению всемогущего султана. Сам же приказал оставить его – вот и мчались прочь со всех ног, исполняя высочайший приказ.
И многим казалось, что призраки для безумного султана куда реальней, чем живые люди, которыми он правит. Умершие и неродившиеся завладели душой султана, а живых он и замечал-то не всех, а кого замечал – с теми вел себя странней странного. Мог подойти, угостить из пустой руки персиком, сорванным с ближайшего изразца. Тогда требовалось взять пустоту, поклониться, благодарить за милость и есть воздух, делая вид, что вкусней яства и не едал с самого своего рождения. Молва – о, эта тысячеустая и многоликая молва! – утверждала, правда, будто иногда персики и гранаты и впрямь появлялись в пустой ладони султана, но… не всему стоит верить, правоверные. Далеко не всему.
И тому верить не следует, что следы султана порой краснели и наполнялись то ли вином, то ли пролитой давным-давно невинной кровью… Злые языки, они понарасскажут, им только волю дай. Не было ничего такого. Не гуляли по дворцу ифриты, танцуя в каминах, не шастали гули, выпивая кровь из юных наложниц, и фрукты с неба в разинутые рты тоже сами собой не валились. Просто султан Мустафа… тсс, правоверные, не будем говорить, что делал султан!
Султан Селим, любимый сын роксоланки Хюррем, хоть пьяницей был лютым, а этот же… невесть что, а не султан. А поди разинь не вовремя рот, шепни не то не в те уши – и будет голова твоя с выпученными глазами торчать на колу, радуя чернь. Известное дело, простой люд хлебом не корми – дай позлословить. Могут злословить о султане, а могут и о тебе, о том, какой глаз твой вороны первыми выклевали, а какой оставили на закуску.
Вот и помалкивали из последних сил. Хотя сил уже почти не оставалось, ведь страх, запертый в душе, не разделенный с близкими людьми, сильнее стократ, чем страх, прожитый в хорошей компании. Как говорят, на миру и жизнь славна, и смерть красна. И слухи змеями выползали из султанского дворца, слухи один другого гаже, и змеи эти жалили правоверных прямо в уши, шипели крамольные мысли, заставляя творить неправедное. И хоть старались верные люди укоротить болтливые языки, снять их с головой вместе да обрезать головы гадине-молве, а только известное дело, у такой гадины одну голову обрежешь – четыре на ее месте вырастут. О том еще язычники-эллины говорили.
Но в последнее время молва пошла и вовсе странная: будто Мустафа двоиться начал. Мол, ходят по дворцу два султана, большой да маленький, и говорят между собой о своих странных делах. А то еще болтали, будто тень Мустафы отделялась от него и бродила подле маленьким человечком, отгоняя другие тени, а ежели бросал кто из нерадивых придворных тень на сиятельного султана, так человечек ту тень отрывал и насылал на незадачливого царедворца гнойные язвы и прочую порчу.
Глупости, конечно, но хоть не на пустом месте возникшие. С недавних пор за безумным султаном на прогулку начал утягиваться его племянник шахзаде Ибрагим. Сын Кёсем, плоть от ее плоти, сердце от ее сердца, один из наследников османского трона, ибо, скажем честно, правоверные, детей у Мустафы даже его родная мать уже отчаялась увидеть. И изумлялись царедворцы – почему султанша дозволяет сыну подобные прогулки?
Болтали всякое. И что Кёсем-султан готовит Мустафе смену, приучает к своему сыну исподволь, и что безумие Мустафы заразно, а потому подходить к султану совсем не следует – вот юный шахзаде как-то не уберегся и теперь тоже стал безумным… И, как водится, в словах этих черпак правды тонул в целой бадье лжи. Правда же была проста и незамысловата: со временем шахзаде Ибрагим стал сопровождать султана Мустафу в его одиноких прогулках.
Не один – двое теперь бродили опустевшими коридорами дворца, двое шарахались от призраков, видимых только им двоим и более никому. Двое разговаривали с усопшими и нерожденными.
Не один.
Двое.
А это, правоверные, уже немного другая история…
* * *
Шахзаде Ибрагим толком и сам не знал, когда начал видеть. Точнее, не так – когда начал видеть их.
Наверное, первым был старик. Да, точно, старик с волевым профилем и зоркими ястребиными глазами.
Старик часто ругался с юношей, из правого глаза которого выглядывала маленькая рыбка, смешная и юркая. Юноша был весь опутан тиной и водорослями, а пальцы его правой руки смыкались на рукояти кинжала. Вот только кинжала-то у юноши и не было.
Равно как и левой руки. Судя по ошметкам рукава некогда богатой одежды, там тоже порезвились рыбы.
– Как можешь ты носить мое имя? – разевал рот старик. Ни звука не доносилось из этого рта, но Ибрагим тем не менее прекрасно понимал каждое слово.
Это могло бы быть смешным – неслышный крик, несуществующий кинжал… Но сквозь фигуры обоих просвечивало солнце, и ни стражники, зевающие у входа во дворец, ни редкие придворные, проскакивающие куда-то по ведомым только им делам, старика с юношей не видели и знать не знали об их существовании. Да и существовали ли они, эти двое? Или пылкое воображение Ибрагима нарисовало ему их? Возможно ли, что близость султана и впрямь оказывала тлетворное воздействие?
Но султан Мустафа в ту пору как раз испытывал один из редких периодов просветления и с головой ушел в беседы с Халиме-султан и Кёсем-султан. Он подписывал принесенные бумаги не глядя и жаждал послушать игру на арфе и мелодичное пение. Все это, разумеется, было предоставлено ему с лихвой. Пускай лучше внимает сладкоголосым наложницам, чем бродит неприкаянной тенью по дворцу.
А старик с юношей – вот они, ругаются беззвучно…
– Как можешь ты носить мое имя? Ты недостоин его, глупый, зазнавшийся юнец!
Юноша отмахивался вяло; рыбка в его правом глазу смешно махала длинным полупрозрачным хвостом. Старик не унимался, но со временем Ибрагим стал думать, что ругаются они все больше для вида. В конце концов, кому какая разница, что за имя в прошлой жизни носил призрак?
Да, первым был старик. Юноша появился вторым. А вот третий…
Он был благородных кровей. Ибрагим уверен был, что когда-то даже видел его портрет, пускай правоверным и запрещено изображать себя на картинах, подобно тому, как делают это неверные и язычники. Но все же шахзаде Ибрагим этого третьего совершенно точно где-то видел.
На шее у третьего был след от веревки. Ибрагим знал, что это означает. Султанскую кровь проливать запрещено. Стало быть… незнакомец принадлежал к султанскому роду?
Старик и его собеседник никогда не обращали на шахзаде Ибрагима внимания, хотя тот и был почему-то уверен, что о его присутствии им известно. Просто, занятые друг другом, они совершенно не желали отвлекаться на посторонних. Но этот призрак сразу же заметил юного шахзаде.
– Кровь Селима, – прошипел он. – Кровь Селима! Семя Селима! Потомок Селима!
Никогда еще Ибрагим не слышал, чтобы имя его прапрадеда произносили с такой ненавистью. Он вообще мало думал о Селиме Пьянице. Ну, был такой. В свой срок взошел на престол, в свой срок скончался – о чем тут думать?
Однако сейчас, когда призрак надвигался на него и бесплотное лицо искажал гнев, а бесплотная рука тщетно искала на поясе оружие, – сейчас шахзаде по-настоящему испугался.
– Чем… – слова не выходили из глотки, получался слабый клекот. – Чем я провинился перед тобой?
– Ты жив, – был жестокий ответ. – Ты жив, а мои сыновья мертвы. Они были моложе тебя, они могли бы править Оттоманской Портой! Но жив ты, а не они.
– Но я не виноват перед тобой! – пытался было сказать Ибрагим, однако слова застревали в горле, а призрак был уже совсем рядом – глаза пылают алым, кулаки наливаются невиданной доселе чернотой, и свет меркнет в глазах юного шахзаде.
Ибрагим осел на алый ковер, и на миг ему почудилось, что собственная кровь покинула жилы его и вся собралась на этом ковре, а руки призрака уже тянулись к горлу шахзаде, и ледяной, мертвящий холод объял юношу – холод, какого доселе он не испытывал, даже и не ведал, что подобное возможно. Шахзаде показалось, что он уже умер и ангел Азраил стоит подле него с пылающим мечом – пылающим точно так же, как глаза зловещего призрака…
Наверное, Ибрагим потерял тогда сознание. А когда очнулся, призрака рядом уже не было, голова шахзаде покоилась на коленях пристроившегося рядом безумного султана Мустафы. Лицо султана наклонялось над лицом юноши, глаза лихорадочно блестели:
– Ты тоже их видишь, да? Скажи, ты видишь их?
– Их? – Кажется, Ибрагиму удалось вместить достаточно чувств в одно это тихое слово, потому что Мустафа энергично закивал:
– Да, их. Тех, что ходят здесь без спросу. Тех, кому принадлежит это место на самом деле.
– Я их вижу, – тихо застонав, признался шахзаде.
В голове разом мелькнула, казалось, сотня мыслей. Неужто и вправду дворец принадлежит призракам? Можно ли верить султану в этом вопросе? Неужели так сходят с ума или и впрямь султан единственный зрячий здесь, а остальные жалкие слепцы? И даже если так, то как вести себя дальше? Все же султан рядом, пускай он и дядюшка, которого жаль и одновременно стоит побаиваться. Ведь безумен там султан или нет, а стоит ему пальцем шевельнуть – и голова одного бесталанного шахзаде вполне может слететь с плеч…
Мустафа блеснул глазами и вдруг словно разом потух. Отстранил Ибрагима, встал, вгляделся в юношу, одновременно пристально и беспомощно:
– Ты… ты их видишь, а я вижу тебя. Кто же ты?
Ибрагим растерялся, а Мустафа продолжал настаивать:
– Кто ты? Назовись!
– Я… я шахзаде Ибрагим, сын султана Ахмеда и Кёсем-султан…
Бесполезно: султан словно бы и не слышал. Продолжал твердить: «Кто ты?» – и, возможно, готов был уже позвать охрану. Что же делать? А может, сбежать, пока султан не в себе, а потом отрицать все, будто ничего и не было?
Тогда-то и появился четвертый призрак. Женщина, невысокая, изможденная, словно давно заболевшая и так и сошедшая в могилу из-за снедавшей ее хвори. А ведь когда-то была красивой, это даже Ибрагим мог сказать, пускай и не интересовался никогда всерьез женской красотой. И одета богато, совсем как матушка.
– Это сын Махпейкер, – сказала она негромко, и Мустафа просиял, словно услышал что-то крайне приятное. Развернулся к Ибрагиму и требовательно спросил:
– Правда, что ли? Ты – сын Махпейкер?
И что тут поделаешь? Ибрагим растерянно захлопал ресницами, но женщина за плечом султана требовательно кивнула, и шахзаде покорно повторил:
– Да, я сын Махпейкер.
– Ну так это же другое дело! – возликовал султан. – Сын моей сестры – мой брат! Идем, я угощу тебя халвой и персиками!
Ибрагим послушно последовал за султаном. Женщина куда-то делась – растворилась в воздухе, не иначе! – а молодой шахзаде шел вслед за Мустафой и слушал, как тот рассказывает о призраках. Рассказывал султан сбивчиво, часто забывая, о чем начинал рассказ, и перескакивая с пятого на десятое, но Ибрагиму все равно было интересно. А еще нравилось, как придворные провожают их обоих перепуганными взглядами.
Странное удовольствие и, наверное, не слишком пристойное, но все равно приятно.
Лишь одна мысль после той прогулки мучила шахзаде, и, улучив минутку, он поинтересовался у матушки:
– Тебя и впрямь когда-то звали Махпейкер?
– Где ты услышал это имя? – удивленно подняла тонкие брови Кёсем-султан.
– Султан называл тебя так, – склонил голову Ибрагим. Почему-то не хотелось рассказывать о призраках и странной женщине, ведь тогда придется поведать и о чудовищном незнакомце… А так, если вдуматься, он ведь сказал чистую правду: султан Мустафа и впрямь имя это называл!
Кёсем-султан тихонько вздохнула:
– Да, меня действительно звали Махпейкер… очень-очень давно.
– Здорово! Когда у меня будет жена, назову ее в твою честь, – радостно сообщил Ибрагим и, рассмеявшись, побежал по своим делам. Мало ли у шахзаде забот?
Он не видел, как страдальчески изогнулись губы могущественной султанши, как на миг прикрыла она лицо изящной ладонью, прошептав горестным шепотом:
– Дай Аллах, чтобы так и было, мальчик мой, дай Аллах…
Ничего этого шахзаде Ибрагим не видел и не слышал. Его переполняли бурные чувства: гордо шествовал он по коридорам, высоко задрав подбородок. Подумать только, султан и он могут подружиться! Они вдвоем могут путешествовать по дворцу, разговаривать с призраками! Наверное, и от того, злого, вдвоем как-нибудь отобьются. Особенно если попросить о помощи да хотя бы ту женщину, а то и старика с юношей…
Шторы колыхались за спиной юного шахзаде, словно не сквозняк шевелил их, а невидимые фигуры держали совет меж собою о том, что делать дальше, спорили, махали руками… Кажется, так ни к чему и не пришли, разбрелись восвояси, позволив юноше пройти, дав ему жить и дышать.
Но с тех пор султана Мустафу в его прогулках часто сопровождал племянник Ибрагим. И это, кажется, приносило султану облегчение в страданиях его. А юный Ибрагим… ну, ему не повредит.
Даже если и повредит – не один наследник у Оттоманской Порты. На всех трона не хватит.
* * *
А все-таки хорошо знать дворец, даже не как пять пальцев своих, а как каждую морщинку у глаз, пока все еще прекрасных, но уже начинающих стареть, как украшения свои, которые перебираешь в одиночестве в тиши собственных покоев. Как старую колыбельную, что напевала каждому из своих сыновей, кроме одного, самого дорогого сердцу…
Кёсем-султан часто пользовалась теми знаниями, что усвоила, еще будучи юной Махпейкер, одной из многих прислужниц Сафие-султан, одной из нескольких любимиц шахзаде Ахмеда… Ах, юный шахзаде, что сделали с тобой годы? Что сделал с тобой трон Блистательной Порты?
Что сделала с тобой жена-предательница… Хотя ты и не узнал об этом никогда. Но ведь охлаждения между супругами не утаишь, равно как и не согреешься у потухшего очага.
Кёсем шла потайными коридорами, перебирала невеселые мысли, как четки во время молитв. Одна за другой, одна за другой и дальше – по кругу. Тогда-то и услышала разговор, заставивший ее остановиться и прислушаться.
Беседующих было трое. Первый – вислоусый стражник в мешковатой рубахе-каис, подпоясанной алым кушаком, и коротком жилете. Голова его была прикрыта феской, а печальные глаза напомнили Кёсем об овечьем стаде, покорно бредущем сквозь пыль и жару маленьких улочек то ли на пастбище, то ли на убой. У овец были точно такие же глаза. Детское воспоминание всплыло в памяти словно само собой, и Кёсем лишь покачала головой, одновременно дивясь сравнению и посмеиваясь над ним.
(А ведь и вправду есть чему дивиться: на ее давней полузабытой родине баранина была праздничным лакомством, здесь же, в Блистательной Порте, ее даже простолюдины в будние дни едят… но могущественная султанша ни разу воочию овечьего стада не видела. Впрочем, и с простолюдинами тут ей трапезу делить не приходилось!)
Вторым был евнух – из тех, что прислуживают наложницам-икбал. У них нынче мало было работы, ведь уж кто-кто, а Мустафа женщинами не интересовался вовсе, как ни старалась матушка Халиме-султан подсунуть в его постель хотя бы кого-нибудь.
Евнух отличался дородностью: толстые щеки лоснились, а маленькие глазки-буравчики почти полностью скрывались в складках между бровями и веками. Да уж, красавчиком его назвать было никак нельзя! Но из беседовавших он показался Кёсем-султан самым умным. В конце концов, постоянные интриги гарема воспитывают осторожность и закаляют разум.
Третий же явно происходил из знатного рода, и сначала Кёсем подивилась превратностям судьбы, которая свела этого юношу с его собеседниками. Но потом, поразмыслив, султанша пришла к выводу: этот юноша явно не был старшим сыном, да и вторым сыном – вряд ли. Какой-то влиятельный отец сумел выбить ему мелкую должность при дворе, а дальше молодой человек вынужден был крутиться сам, держать уши широко открытыми, а вот рот – плотно закрытым. Первое ему явно удавалось, второе – не очень.
Одет юноша был в зеленый кафтан с ложными рукавами. Ткань дорогая, шерстяная, но тонкая. Богато расшитые остроносые туфли выглядывали из-под роскошного одеяния, намекая на то, что в деньгах молодой придворный не стеснен.
Судя по всему, остальные беседующие не случайно встречаются с ним: продажа слухов и сплетен во дворце поставлена была на широкую ногу, и на этот товар всегда находились купцы. А ежели распоряжаться слухами умеючи, то добиться можно было многого. Другой вопрос, что юноша вряд ли умел как отделять жемчужины смысла от пустых раковин глупости, так и слушать, не выдавая собственных мыслей. Возможно, тот же евнух с радостью продаст сведения, которые выудил из молодого царедворца, другому такому же – ну или кому поумнее.
Кёсем разглядывала этих троих из-за тонкой занавески с многочисленными дырочками, которая позволяла видеть весь коридор, а самой оставаться незамеченной, и гадала, к чьей партии принадлежит юноша, а кого представляет на самом деле евнух? Со стражником-то все понятно: он представляет янычар и, значит, партию военных. Впрочем, сошка он явно мелкая, многого знать по положению своему не может. А вот об остальных нужно будет повыспрашивать, ведь от этого смысл беседы может измениться до неузнаваемости.
Впрочем, одна из обсуждаемых тем ее действительно взволновала. И немудрено, ведь не каждый раз слышишь, как нижестоящие всласть сплетничают, ни много ни мало, о тебе самой!
– Ну-у-у… – Вислоусый стражник со значением подкручивал усы до тех пор, пока маленький кошелек не перекочевал из ладони юноши в его собственную, а оттуда – за алый кушак. Уж там-то его никакие воры не достанут! – Слухи и впрямь разные ходят, и пересказывать их мне, прямо скажу, неохота…
«Потому что половину ты только что придумал и все равно выложишь рано или поздно, а половину тебе пересказал тот самый евнух», – не без ехидства подумала Кёсем.
– Однако, почтенные, могу поведать то, чему сам я был свидетелем, и пусть Аллах поразит меня молнией на этом самом месте, ежели совру хотя бы в малости!
Стражник гордо выпятил подбородок, но то ли Аллаху не было дела до его мелочной похвальбы, то ли и впрямь не лгал он… Ну разве что преувеличивал чуть-чуть, самую малость.
– Так вот, многодостойные: однажды заступил я на пост и вдруг вижу Кёсем-султан. Вижу вот этими самыми глазами, так же ясно, как вас нынче!
Слушатели закивали. Очевидно, слепотой стражник и впрямь не страдал. Ну или только чуть-чуть, да. Самую малость.
– Само собой, я поклонился и приветствовал ее, как и подобает приветствовать великую хасеки. Она же одарила меня царственным кивком и прошла вглубь во-он того коридора!
Взмах широкой, похожей на лопату руки, – и слушатели, словно завороженные, уставились по направлению «во-он того коридора», как будто рассчитывали увидеть там Кёсем-султан.
– Разумеется, уважаемые, я ни слова более положенного ей не сказал и вообще выказал всяческое почтение. Она скрылась, и я продолжил дежурство. Но вот что удивительно – солнце совершенно не сдвинулось на небосводе, то есть не прошло и часа, как из той же самой двери вышла… – Стражник одарил затаивших дыхание собеседников весьма значительным взглядом: – Вышла Кёсем-султан, провалиться мне на этом самом месте!
– Но… как же так? – изумленно вытаращился вельможа.
Евнух глубокомысленно потер расплывшийся подбородок и изрек:
– Такое вполне возможно. Коридоры дворца извилисты, и почему бы султанше не сделать по ним полный круг?
Стражник сокрушенно покачал головой:
– Так-то оно так, уважаемый, однако одеяние на ней было совершенно иным! Уж голубое-то платье я с шафрановым не перепутаю. И в следующий раз она одарила меня лишь легким кивком, почти незаметным, когда я приветствовал ее. И ушла. Во-он в тот коридор!
Евнух развел пухлыми руками:
– Воистину женщина имеет право на капризы, а уж Кёсем-султан имеет этих прав поболее иных! Что тут удивительного?
Юноша-придворный с напускным сожалением вздохнул:
– Может, и ничего, но человек, весьма достойный доверия, говорил мне, что, когда Кёсем-султан видели в покоях Мустафы… – юноша понизил голос до шепота, Кёсем пришлось вслушиваться, чтобы уловить, о чем он говорит, – в то же самое время она говорила с генуэзскими собаками, да покарает их Аллах!
Самое время порадоваться бы – вот и выяснилось, к какой партии принадлежит болтливый придворный, – но Кёсем чувствовала глухое раздражение. Доигрались девочки, значит… Добегались.
Обе Хадидже выросли в изумительных красавиц: именно выросли, хотя обе давно полагали себя более чем взрослыми и, по правде говоря, имели для того основания. Но у юного женского тела свои законы, оно иной раз продолжает взрослеть даже после того, как его обладательница успела побывать возлюбленной или даже матерью. Особенно когда это случается столь же рано, как в Дар-ас-саадет.
Тут Кёсем поневоле подумала о своих годах – и искренне изумилась, осознав, насколько недавно она, оказывается, преодолела рубеж тридцатилетия. «В возрасте пророка Исы», как говорят христиане, верующие в этого пророка как в сына Аллаха. И даже этого возраста она на самом-то деле не достигла. «Бабушке Сафие», какой та увидела юную Махпейкер, во внучки уже не годишься, но в самые младшие дочери – вполне.
А казалось – такая долгая жизнь позади… Воистину рано взрослеют в Дар-ас-саадет. И до подлинной старости тоже доживают нечасто.
Она внимательно посмотрела на своих девочек. Хадидже-первая была чуть более смуглой, большеглазой и сохранила удивительную гибкость. Хадидже-вторая отличалась величавостью и грациозностью, двигалась, словно дивная пери, и, как сказал в свое время сам султан Сулейман: «Милая моя, станешь свечой, а твой милый – мотыльком».
Пусть и не знал султан тогда Хадидже-второй, но живи она в то время… о, живи она в то время, вполне могла бы вдохновить поэта Мухибби[1] на эти строки!
В глубине души Кёсем, конечно, знала цену и величавости этой, и изяществу, и томному взору, и показной скромности… Тяжким трудом, потом и слезами измерялась эта цена, трудом юной девочки-ученицы, слезами служанки, изнурительными тренировками фаворитки-гёзде! И пускай сплошная фальшь была в сладких улыбках и томных вздохах, но здесь, в гареме, фальшь ценилась, особенно если была подана столь изысканно.
Хадидже-первая иногда казалась Кёсем свежим ветерком, разгоняющим гаремный зной, а Хадидже-вторая – средоточием этого гаремного зноя, когда вроде бы и не жарко, а даже самые выносливые падают в обморок, а рядом журчит, журчит ручеек, но воды нельзя испить ни капли. Потому Кёсем и использовала Хадидже-первую для опасных дел, дерзких и порой темных, а Хадидже-вторую – для пышных церемоний и изысканных бесед. Обеих Хадидже подобный порядок устраивал.
Порой Кёсем изумлялась тому, как же слепы те, кому положено быть зрячими если не по зову сердца, так хотя бы по долгу службы. Стоило любой из Хадидже уложить волосы так, как делала это сама Кёсем, накрасить лицо подобающим образом и облачиться в роскошные одежды, как замечать их отличие от почтенной валиде просто переставали. Словно иблис запечатывал людям глаза. До сих пор Кёсем была этому даже рада…
…Но не сейчас.
Стражник выпучил глаза, махнул рукой, сложив пальцы в охранном знаке, и пробормотал: «Ведьма! Клянусь Аллахом, ведьма!»
Кёсем лишь головой покачала. Вот ведь! Что за печальное зрелище эти людские суеверия! Словно и других поводов позлословить нет!
Евнух, кажется, считал точно так же – или попросту побаивался идти против могущественной валиде. Украдкой оглядевшись по сторонам, он буркнул:
– Ты бы, уважаемый, придержал язык, что ли… Не ровен час, сам понимаешь…
На сей раз знак, отгоняющий зло, сделал не только стражник, но и вельможа, торопливо пробормотав:
– Мы ведь ничего такого в виду не имели. Просто… люди болтают…
– Люди, – со значением молвил евнух, – не боятся с головой расстаться, как я погляжу. Ну а у меня голова одна. Пожалуй, пойду я, почтенные, у меня дел еще невпроворот.
Собеседники попрощались немного невпопад, и евнух ушел, на удивление бесшумно для своих лет и комплекции. Когда он проходил мимо шторы, за которой пряталась Кёсем, та почти против воли замерла и задержала дыхание. Затем сама себе удивилась – чего это она? Обычный евнух, таких в гареме тринадцать на дюжину. Она – великая хасеки, подлинная валиде и имеет право делать что угодно!
Ах, если бы это было правдой! «Что угодно» – какая чудесная сказка! Уехать бы сейчас из дворца, обнять Картала, обнять Тургая, поздороваться весело с подругой детства Башар… Даже Марты, и та готова принять Кёсем как сестру, несчастная женщина-чайка! И лишь сама валиде не в силах преодолеть собственное сердце.
Здесь, где каждый встречный норовит ужалить в спину, где нельзя доверять даже самой себе, растут ее сыновья. Здесь же, без права на свободу, останутся ее девочки, доверившиеся ей. И пускай они уже и сами способны за себя постоять… но слишком еще много тех, кто сметет фавориток бывшей валиде с пути, словно невесомую паутину, и не обернется. Разве что евнухам выговор сделает, что гарем не содержат в чистоте, а те бы служанок погоняли.
Оставшись вдвоем, стражник и юный царедворец одновременно выдохнули и заговорили, перебивая друг друга:
– Да я ничего такого…
– Да никто здесь в виду не имел…
– Просто люди говорят…
– Вот! Не мы – люди!
Кёсем задумчиво покивала своим мыслям. Еще раз послушала, «что люди говорят», – оставшись без более осторожного сотоварища, собеседники более не стеснялись. Узнала несколько новых историй, концовка у которых была весьма любопытной. Когда речь зашла о том, как валиде-султан летучей мышью выпорхнула в окно и «тот человек врать не станет, ему зять сказал, он служит в дворцовой канцелярии, а зять там такой человек – святой, ну почти святой!», Кёсем-султан решила уйти.
Думала было выйти и напугать сплетников до полусмерти, но не стала. Зачем? Они придут в себя и вновь распустят языки. Чего доброго, расскажут, как соткалась она посреди пустого коридора из дыма и заговорила, выпуская изо рта языки огненные. Только лишний раз в своем скудоумии убедятся, что валиде-султан – ведьма, и разнесут эту мысль по всему дворцу. Да и разве они одни такие? И не сосчитаешь ведь, сколько языков одновременно мелют по всему дворцу. А уж по Истанбулу сколько ядовитых слухов носится, так и вовсе представить страшно.
Разве что вырвать эти языки. Все, не все, но пару так точно. Это можно – хоть прямо сейчас. Халиме-султан так бы и поступила… поэтому ее несчастный сын недолго пробудет султаном. К счастью, у Халиме руки коротки. Иначе она давно бы утянула в пропасть со своим сыном и себя, и Кёсем, и ее сыновей… Может быть, даже всю Высокую Порту.
Этому не бывать. Трон Порты будет принадлежать потомкам Кёсем.
Но девочек все-таки предупредить надо, чтобы поумерили пыл. Хорошо, что они есть, без них нынче как без рук, но все же впредь следует согласовывать выходы. И следует не забыть повелеть сшить несколько платьев из одинаковой ткани, а то ведь стражник глуп, но глазаст – углядел, что платья разные, и сообразил, что за час вернуться в покои и переодеться почти невозможно. А ежели кто-то из Хадидже попадется на глаза человеку более сообразительному?
Впрочем, тут уже и неважно, глупец их увидит или умный. Важно, что слухи поползут. А ненужных слухов и без того ходит предостаточно. Решат, к примеру, янычары, что именно она заколдовала султана (с Халиме-султан станется подбросить такую дурацкую мысль), – что тогда? И Мустафу от беды не убережешь, и Оттоманскую Порту, если подумать, тоже. Ну и сама без головы останешься…
Собственная голова со временем интересовала Кёсем-султан все меньше, и ее, признаться, это пугало. Словно перестала она со временем рассматривать себя как человека. Как мать будущего султана и сестру нынешнего – да; как валиде, которая должна заботиться о своих фаворитках, – да; как правительницу могущественной страны – безусловно, а вот как человека… Это потерялось где-то в повседневной круговерти, среди интриг и ежедневного ожидания беды. Не для себя беды – для других; и это всего сильней заставляло бояться.
Где та смеющаяся Махпейкер, верная подруга и верная жена? Где бросившаяся в любовный омут с головой женщина? Нет их, как и не бывало вовсе. Словно Кёсем разглядывает картинки в гяурской книге про другого совсем человека, не про себя саму. Есть правительница империи, мать и сестра. А самой Кёсем давно уже нет.
И сейчас правительница и госпожа, заботящаяся о тех, кто доверился ей, будет исправлять ошибки этих доверившихся. Причем исправить ошибки нужно обязательно, а то головы полетят. Не только голова валиде, но и глупые головушки молоденьких дурочек, заигравшихся в ужасно интересную игру.
* * *
Двое стояли перед Кёсем, две юные красавицы, о каждой из которых поэт мог бы сказать:
От желания встречи с тобой, о несравненная жемчужина, Окрасились кровью сердец подолы близких друзей.Глаза Хадидже-первой смотрели пытливо, хоть губы и изгибались в чуть лукавой и притворно скромной улыбке, приличествующей девушке беспечной и недалекой, увлеченной лишь мыслями о том, как понравиться мужчине. Но уж Кёсем-то знала, что красавица умна не по годам и рассудительна, как не всякий диван ученых мужей может быть рассудителен. Время от времени Хадидже скромно опускала взгляд, показывая, как она послушна и скромна, и тогда любой мог увидеть трепет ее длинных черных ресниц – не зря подобные ресницы сравнивают со стрелами, разящими наповал, а черные брови – с луком, что выпускает стрелы в сердца ничего не подозревающих мужчин! О, если бы Хадидже-первая сумела стать следующей султаншей, как легко и охотно Кёсем уступила бы ей титул валиде!
Опасные мысли. Девушка, конечно, смышлена и отважна, но ее еще надо беречь, прикрывать своим авторитетом, именем своим от множества опасностей. Этому цветку еще нужно время, чтобы по-настоящему расцвести.
Хадидже-вторая глаз никогда не прятала. Смелая девочка, порой чересчур смелая. Понимает ли, какие беды могут ее ожидать? И слишком пылкая для гарема. Ее оберегать следовало еще сильней, нежели Хадидже-первую.
Зато улыбка у нее была слаще шербета, ясней солнца, проглянувшего среди туч, нежней материнского прикосновения. Кто мог бы устоять перед подобной улыбкой, обнажавшей белые, ровные зубки? Воистину, сердца бы не было у мужчины, не откликнувшегося на зов, исходивший от этой уже оформившейся девушки, зов древний, видимый, слышимый и понятный любому, кто не утратил еще мужской силы!
Двое стояли перед Кёсем-султан. Две избранных ею и отмеченных ею девушки. Ее воспитанницы, исполнившие не одно ее поручение, слышавшие такие повеления, которые не каждому евнуху дашь. И каждая смотрела на госпожу свою преданно, словно послушнейшая из рабынь.
И предать тоже могла каждая. Таков гарем. Слишком большое искушение – повести свою собственную игру, угадать время и возвыситься над прежней своей благодетельницей. Что тут поделаешь – таков уж мир, в который девочек бросили, не спросив их, и заставили здесь любой ценой выживать.
Вот только предадут они или нет – то еще у Аллаха на коленях. А сама Кёсем сейчас предать их никак не могла. Иначе до конца дней своих не сумеет она смотреть в зеркало.
Двое выслушали повеление своей госпожи. Поклонились одинаково – движения заучены были давно, въелись в плоть и кровь, стали привычкой. А вот подумала каждая о своем.
Хадидже-первая по старинной привычке прикрыла глаза длинными ресницами, отгородившись ото всех, и раздумывала. Пожалуй, результаты этих раздумий ее удовлетворили. Госпожа по-прежнему не потеряла здравого смысла, знает, что делает. Стало быть, можно, как и раньше, следовать за ней, не опасаясь подвоха или прямого предательства.
Предательство для бывшей храмовой прислужницы было не в новинку, но здесь и сейчас госпожа продолжала о ней заботиться. Это хорошо. Она по-прежнему будет служить этой госпоже, раз та верна ей. Не нужно срочно ничего менять, не нужно искать новую покровительницу.
Да и, скажем честно, события развиваются чересчур быстро, лишние проблемы абсолютно ни к чему. «Ведьма» – вот ведь скажут же люди! Но Аллах запрещает колдовство и ворожбу, так что напуганные происходящим, растерянные, озабоченные лишь спасением собственной шкуры мужчины с радостью примут эти глупости за чистую монету. Мужчинам нравится обвинять женщин в собственных бедах. И неважно, что, избавившись от валиде, они проблем не решат, а вместо одной беды получат на свои дурные головы десять новых, зато ведьму наказали! Большие, сильные мужчины, ведомые волей Аллаха… Воистину, кого бог жаждет покарать, того лишает разума. Вот только ни госпоже это не поможет, ни юным гёзде, которых тоже не пощадят. А как же – ведь если есть ведьма, стало быть, должны у нее быть и помощницы! Гёзде вполне сгодятся. Наверняка учились у нее соблазнять и губить мужчин – а иначе почему не донесли о том, что валиде обращается порой в летучую мышь или раздваивается? Небось, потому, что сами учились творить подобные непотребства! А убить гёзде куда легче, чем валиде-султан. Убить, убить мерзавок, пока совсем не извели султанский род! И доказательства подкинут, какие только будет нужно. Чернь же радостно проглотит все то, что напоют должным образом обученные лазутчики.
Так что и впрямь следует поумерить пыл. Госпожа во всем права. Даже если впоследствии спохватятся люди, даже если не будут во всем винить покойную валиде (что вряд ли!), а начнут сокрушаться, рвать на себе одежды и посыпать пылью головы (что, снова-таки, вряд ли) – разве мертвецам от этого легче?
Хадидже-вторая, однако, не разделяла благоразумных взглядов подруги. Бестрепетно смотрела она в глаза повелительницы и благодетельницы своей, а речь ее, хотя и казалась почтительной, но все же, по мнению Хадидже-первой, граничила с дерзостью:
– Валиде, госпожа сердца моего, святыня и опора моя! Что нам за дело до того, как глупые люди шепчутся меж собой? Если казнить пару-тройку самых бойких болтунов, остальные присмиреют. Пока в твоих руках судьба Высокой Порты, мы, смиренные прислужницы твои, выполним любое твое повеление, не колеблясь!
– Мало я тебя порола… – брови Кёсем нахмурились.
– Много! – храбро возразила маленькая смутьянка и пылко продолжила: – Султан слышит только твои слова, дети твои тебе всецело преданы и…
– И довольно на этом. – Голос Кёсем был тих, но решителен. Словно ножом, он обрезал сопротивление Хадидже-второй.
Осознав, что зашла слишком далеко, девушка склонилась в низком поклоне.
– Прошу простить неразумную служанку…
Хадидже-первая смотрела на происходящее безо всякого удовольствия. Что за блажь пришла подруге в голову? Перечить госпоже сейчас, когда она заботится о твоем же благе! Это настолько же неразумно, насколько и дерзко.
Не маленькой глупой девчонке-гёзде судить о преданности юных шахзаде и уж тем более – о султане. Точнее, судить-то каждая из них должна в пределах собственного разумения, чтобы, когда придет пора, не оплошать ни в выборе, ни в последующих действиях, вот только суждения эти следует держать при себе. А то, бывает, откроешь рот, когда не следует, глядь – а языка-то у тебя уже и нет, и хорошо, если голова на плечах осталась!
Кёсем тоже смотрела на свою воспитанницу печально. Кажется, девочка слишком заигралась, слишком привыкла к славе и поклонению, забыв, каким тяжким трудом достаются подобные знаки внимания.
Глупая, глупая девчонка! Остается лишь молить Аллаха, чтобы тот вразумил маленькую смутьянку. Потому что иначе не Кёсем-султан покарает ее, а сама жизнь, безжалостная и беспощадная.
– Я прощу тебя, – наконец ответила Кёсем. – Но с этой минуты начну следить за тобой куда пристальней. Ибо Аллах свидетель, что помощницы, перечащие моим словам, мне не нужны.
Хадидже вздрогнула от жестоких слов, но не ответила ничего, лишь склонилась еще ниже, пряча лицо в руках.
– Встань, – велела Кёсем. – Встань и прекрати говорить и делать глупости, тогда любовь моя вечно останется с тобой.
Она говорила правду. До сих пор с благодарностью вспоминала Кёсем-султан и науку Сафие-султан, и ее строгость, и ее бесценные советы. И была уверена: там, в раю, Сафие-султан знает, что ее маленькая Махпейкер до сих пор любит женщину, заменившую ей мать. И сама Кёсем до сих пор чувствует, как рука давно уже мертвой женщины направляет ее поступки, мысли и дела.
Хадидже-вторая поднялась. Она выглядела сейчас до того несчастной, что Кёсем чуть было не поддалась чувствам, чуть было не прижала к себе глупую девчонку… Но нельзя. Чтобы по-настоящему защитить сейчас Хадидже, требуется проявить не жалость, а строгость.
Кроме того, ее молящие о пощаде глаза, ее поза, выражающая смирение и раскаяние, – все это такая же игра, как и страсть, которой Хадидже готова одарить избранника. Точнее, того из шахзаде, чьей избранницей станет она сама. Хотя это и впрямь только Аллах ведает – кто кого будет выбирать. Девочка непроста, ох, непроста… Лишь бы сама себя не погубила.
Коротко кивнув, Кёсем встала и вышла из комнаты, разумеется задержавшись затем у порога, чтобы послушать, как будут вести себя девочки. Ведь от этого зависит и дальнейшая судьба юных Хадидже, и ее собственные действия!
Послушать действительно было что. Свистящим шепотом Хадидже-первая бранила подругу, не стесняясь использовать такие эпитеты, что и базарные разносчики корзин постыдились бы произносить. И где только набралась таких выражений? Сама Кёсем от девушки никогда ничего подобного не слыхала!
Хадидже-вторая вяло отбивалась, но ее слова куда больше походили на запоздалые извинения, нежели на серьезный отпор. И, почувствовав эту слабину, Хадидже-первая разошлась не на шутку:
– Ты вообще понимаешь, насколько мы можем в этом увязнуть? Пока ты принадлежишь не шахзаде, а валиде, сиди тихо, молю тебя! Куда мы денемся, если с валиде что-то случится?
– Ты права, – неохотно отвечала Хадидже-вторая. – Я ошибалась, а ты права.
– Не я права, а госпожа Кёсем-султан!
Успокоенная, Кёсем оставила девушек. Эти разберутся и без нее!
И у нее останутся две преданные помощницы, без которых она в последнее время и впрямь как без рук.
Пока что – преданные. А там посмотрим. Не те нынче времена, чтобы загадывать наперед.
Глава 2 Время друзей
«…Опаснее всего, когда движение духов, вызывающее помутнение рассудка, становится непрерывным и бурным. Тогда оно обретает способность отворять в материи мозга все новые и новые поры, служа тем самым как бы материальным основанием бессвязных мыслей, порывистых жестов и беспрерывного словоизвержения.
Если до обострения мир больного был влажным, тяжелым и холодным, то теперь он делается сух и воспламенен, он состоит из ярости и страха одновременно; это мир недоступного чувствам, но всюду проявляющегося жара, потому он безводен и хрупок. Однако же, если будет на то воля Аллаха, всегда готов смягчиться под действием влаги и свежести».
Книга о неистовстве и слабостиОни обнялись сразу, у Кёсем больше не было сил выносить разлуку, но обнялись все втроем – только так и можно было на глазах подсматривающего дворца. Кёсем, Башар, Доган. По крайней мере, так все думают. Султанша, ее подруга детства, и муж этой подруги, который заодно и сам друг детства, времени невинности… Сейчас он вместе со своим братом высоко поднялся, кому надо – тот знает, о чем речь, а остальным и знать излишне. Столь большую силу набрал их клан, что вот одного из младших сыновей сегодня привезли во дворец, чтобы рос и обучался он вместе с юными шахзаде среди тех немногих, в которых наследники престола на всю жизнь приучаются видеть скорее друзей, чем слуг. Завидная доля, что и говорить.
Этого младшего сына сейчас нет здесь, хотя он во дворце. Но давно прошли времена, когда Кёсем могла, не вызывая никаких подозрений, приласкать маленького ребенка своей подруги. Теперь он уже подросток, шахзаде с ним общаться пристало, но здесь им всем быть не по чину.
Это рвет Кёсем сердце. Она чуть ли не стыдилась признаться себе в этом, но по Тургаю за время разлуки тосковала больше, чем по отцу его Карталу. Тому, который сейчас надежно скрыт под личиной своего брата-близнеца.
Пальцы Башар, тоже не размыкающей объятий, предупреждающе сказали: «Довольно!» Это было не просто прикосновение, а безмолвный язык, понятный им обеим с тех пор, как они, юные гёзде, проходили обучение у «бабушки Сафие». Кёсем с благодарностью погладила подругу по плечу.
– Хватит… – Она с трудом сумела отстраниться. – А то сейчас ревнители дворцового церемониала невесть что подумают.
Все трое вымученно улыбнулись. Они открыто стояли посреди ухоженной лужайки, даже не зашли в беседку, где были загодя постелены ковры, потому что беседка эта слишком близка к окаймляющим этот участок дворцового сада кустам, у кустов же есть уши. Глаза у них тем более есть, ну так пусть смотрят. Все равно церемониал нарушен очень сильно – но Кёсем-хасеки может себе такое позволить.
– Пусть думают что хотят, – хрипло произнес Картал. – Здоровье султана важнее.
– Это так, – вздохнула Кёсем. – Жаль, что Халиме-султан сейчас не с нами, но она вскоре подойдет.
Последовал знак в сторону солнечных часов, столбик которых высился в самом центре лужайки. Острая полоса тени как раз подползала к выложенному красным гравием знаку киблы[2].
– Сколько у нас времени? – быстро спросила Башар.
– Около получаса. Раньше не управится.
Вопрос о здоровье султана нельзя обсуждать без его матери, но так уж вышло – о, чистая случайность, правоверные! – что почтенная валиде сейчас в бане. Ее, разумеется, сразу известили, но прервать банную церемонию так просто нельзя, да и соорудить прическу, а потом облачиться в то одеяние, которое подобает матери султана, – дело долгое. А на что-то более простое Халиме не согласна, она не Кёсем.
Но раз уж привезены во дворец искуснейшие лекари, целых двое, то отчего бы им и в самом деле не приступить к осмотру больного султана сразу? Да, отчего бы? Доложат о результатах они, понятно, уже при валиде-султан. А то, что происходит сейчас, – это… да ничего, собственно, не происходит: собрались вместе друзья детства, друг другу и султану, немногие среди тех, кого он еще узнает. Стоят посреди сада, видимые со всех сторон, негромко беседуют, ожидают прихода валиде.
Они невольно снова посмотрели на росчерк тени.
– Будь во дворце иные часы, кроме солнечных… – вздохнула Башар.
– Сейчас есть.
– Знаю. Но если бы одного султана за два года до тысячелетия Хиджры не одолел приступ праведности…
Из всех них в ту пору только Картал был рожден на свет, да и то пребывал в бессмысленном младенчестве. Но никому не требовалось объяснять, что это значит.
Девятьсот девяносто восьмой год Хиджры, от рождества пророка Исы, которого христиане почитают сыном Аллаха, – тысяча пятьсот девяностый. Тридцать три года назад. Шестнадцатый год царствования султана Мурада, третьего этого имени, мужа «бабушки Сафие», – пусть ему слегка икнется сейчас, где бы он ни был, под сенью райских садов или на ложе огня, что скорее.
Были во дворце Топкапы часы с гирями и маятником, как не быть. Гяурской работы, потому что, так уж вышло, отстали правоверные от неверных в искусстве механики. Но время они показывали точно, во всяком случае, куда точнее, чем солнечные.
Ну да, кроме циферблата и стрелок имелись на них фигурки, оживавшие каждый час, даже не человеческие: павлин хвост распускал, дракон скалил пасть, птица феникс скрывалась за завесой пламени, хитроумно составленной из вырезных позолоченных фестонов. И никому это не мешало – до той поры, когда султан Мурад, третий своего имени, вдруг решил вспомнить, что по установлению Пророка (мир ему!) запрещено изображать живую тварь. Оно и вправду запрещено, но с тех времен, как Сулейман Великолепный пожелал иметь во дворце портрет роксоланки Хюррем, владычицы своего сердца, на этот запрет было принято смотреть сквозь пальцы. Иному ревнителю благочестия прямо говорили: «Ты что, блистательней самого Сулеймана?»
А вот султану Мураду такое сказать никто не рискнул. Впрочем, он, наверно, и вправду считал себя блистательней своего деда Сулеймана.
Так или иначе, гяурские часы превратились в груду обломков. А когда едва ли не на следующий день, точнее, ночь в разных концах гарема от разных наложниц почти одновременно родились старшие султанские внуки, одному из которых предстояло через поколение унаследовать трон, не было средства достоверно узнать, какой из них появился на свет чуть раньше. Почти наверняка Ахмед, но и у шахзаде Яхьи тоже нашлась своя партия.
Следствием этого была долгая череда событий, в результате которых юный шахзаде Мустафа получил на воинских упражнениях удар, будто бы случайный, да и на самом деле так, потому что предназначался не ему, а старшему брату… И вот обоих старших братьев давно уже нет в живых, а султан Мустафа с той поры болен. И его болезнь называется безумием.
– Кстати, – Кёсем вдруг вспомнила кое-что важное, – этот ваш…
– Не беспокойся, – Картал, как часто бывало, понял даже невысказанное, – Хусейн-эфенди – целитель знающий и испытанный.
– Хусейн-эфенди?! – Кёсем в ужасе поднесла ладони к щекам. – То-то я и думаю… Да его же к половине вельмож вызывали! О Аллах, кто же из вас поврежден в уме, ты или наш младший братик?
«Младшим братиком» они, когда не было посторонних ушей, называли меж собой Мустафу.
– Все в порядке, – на сей раз ответила Башар. – Ты права, но Хусейн – лекарь не только известный и модный. Он на самом-то деле до крайности непрост. А бен Закуто все равно вскоре отбывать, так что сейчас он здесь для того, чтобы передать пациента из рук в руки…
– Правда? – Кёсем покачала головой. – Ну, ты меня успокоила!
– Что ж, я не мастерица говорить, да и где мне разбираться в таком мужском деле, как целительство. – Башар потупилась с обманчивой скромностью. – Вот муж мой лучше объяснит!
На Картала она глянула лукаво и без смущения: уж слишком давней и привычной была эта игра. Но у Кёсем снова на миг рвануло сердце. У Картала, судя по всему, тоже.
– Моя… жена права. – Начав говорить, он угрюмо смотрел в землю, но затем поднял взгляд на Кёсем и уже не отрывался. – С Хусейном-эфенди мы друзья и, если хочешь, единомышленники. А целитель он настоящий. Во дворцах и усадьбах вправду слывет духовидцем, по цене золота приписывает тем, кто считает себя страждущими, сладкую водичку для похудения… совсем уж за несусветные деньги отгоняет молитвами зеленых шайтанят, если кто из страждущих перебрал кое с чем запретным… Но наш клан для него не просто «одни из клиентов». Хусейн-эфенди, видишь ли, имеет глупость веровать, что мир нуждается в исцелении, ибо этот мир сейчас болен. Тяжело.
– Он прав. – Кёсем тоже смотрела ему глаза в глаза не отрываясь. – И болезнь эта зовется безумием. Еще в изначалье времен кто-то проломил миру голову. Рана зажила, но…
– Вот именно, – кивнул Картал. – Бредет с тех пор наш мир сквозь кромешную мглу, беседует с невидимыми, шарахается от тех, кто бы мог и желал ему помочь… А их, кто вправду готов и способен его врачевать, мало.
– Совсем мало, – согласилась Кёсем. – И им надо держаться друг друга.
– Воистину так. Вот ты и узнала главную тайну Хусейна-эфенди, султанша. А что это наша с ним общая тайна, ты и раньше знала, верно?
«Ого!» – беззвучно произнесла Башар, глядя на них обоих с чуть насмешливым, но несомненным восхищением. И развела было руками, собираясь, кажется, хлопнуть в ладоши, как аплодируют музыкантам или акробатам, только что выполнившим виртуозно сложный трюк, но вовремя спохватилась: слишком заметен окажется этот жест, распознаваемый даже издали.
– Не завидуй, умница, – ехидно произнесла Кёсем, мастерски подделываясь под голос юной гёзде, одной из «девочек Сафие». – На сей раз это сказала не ты – но мы-то отлично знаем, что все равно ты самая умная из всех нас.
– Да ну, скажешь тоже… – Башар, как во сне, заговорила тонким голоском девочки-подростка и, сама того не сознавая, покраснела тоже по-девичьи.
– Правда-правда, – усмехнулся Картал. У него мальчишеским голосом говорить не получилось бы, он даже не старался, но обе женщины взглянули на него, как тринадцатилетние девчонки смотрят на четырнадцатилетнего парня. – Ты умнее всех, чего уж спорить с очевидным. И муж твой это подтвердит, и кайын, брат мужа, подтверждает…
Он вдруг поежился, словно ледяная ладонь погладила его по щеке.
«Осторожней!» – сказал взгляд Кёсем. «Я всегда осторожен, о звезда моей души…» – безмолвно ответил ей Картал. И у них обоих снова одновременно, Кёсем чувствовала это, рвануло сердце.
– Никогда не считала себя умнее прародителей-Джан, – подумав, сказала Башар. И осеклась.
– Ты и вправду умеешь утешить, подруга, – вздохнула Кёсем после того, как в воздухе совершенно точно пронеслось веяние ледяного ветерка, долетевшего из краев вековечной разлуки. Она здесь знала джан-патриархов меньше всех, но основатели клана Крылатых были такими людьми, рядом с которыми холм сразу понимает, что с гору не вырос. – Тем не менее их ведь уже нет среди живых. Так что сейчас все-таки ты самая умная. Неси эту ношу смиренно.
Они снова обнялись.
– Я… скучаю по твоему кайыну, Башар. Редко мы с ним видимся, – призналась Кёсем. – По твоему брату. – Она в упор посмотрела на Картала.
– Да, в детстве мы виделись чаще. Но теперь братья Крылатые – семейные люди. – По голосу Башар ничего было не разобрать, но подушечки ее пальцев, заплясавшие на предплечье Кёсем, истекали тревожным недоумением: «Ты что это надумала, подруга?!» – И лишь у одного жена росла вместе с тобой, вот в этом самом дворце и саду…
– Пусть и второй приезжает, хоть ненадолго. – Кёсем отчаянно посмотрела на Картала. В его зрачках словно бы застыла непроглядная ночь. – С женой. Мы с ней не чужие люди. Будем как сестры…
Брат-Крылатый молчал. Он действительно не знал, что сказать.
– Только детей не требуй привезти, – вдруг жестко, почти зло прошептала Башар. – Даже наш малыш-Жаворонок тут долго не пробудет, слышишь, султанша? Опасен для детей дворец…
– Ты права. – Кёсем устало смежила веки. – Будь моя воля, я бы и старших своих сыновей из дворца отправила… к младшему. К вам. Всех троих. Даже того, которому предстоит опоясаться мечом Османа и занять трон.
– Мы их примем, – бесстрастно пообещал Картал.
– Знаю. Но не все во власти даже повелительницы Высокой Порты…
Они стояли, вспоминая мертвых и живых, а тень медленно ползла по садовому циферблату, приближаясь к отметке киблы. Потом Кёсем вновь отстранилась.
– А вот и лекарь, – совершенно обыденным тоном сказала она.
Это был ее дворец, и в нем ей все надлежало замечать первой.
* * *
Бен Закуто точно не был модным и известным врачом. В богатых усадьбах о нем не слыхивали, а из дворцов он несколько лет назад был только тут, в Топкапы, – тоже с Карталом и Башар: клан прислал своего лекаря, потому что никто из модных и известных султану помочь не сумел. Бен Закуто же сумел, но еще тогда предупредил: улучшение будет слабым и надолго его не хватит.
Хотелось тогда ему не поверить. Ох как хотелось. Рано в ту пору было сыновьям Кёсем принимать наследование, сейчас им тоже рано и очень хочется думать, что лекарь принесет добрые вести… Но обманывать себя Кёсем давно уже отучилась.
– Говори, – полуразрешила, полуприказала она.
– Госпожа… – целитель помедлил. – Мой молодой сменщик – он сейчас продолжает осмотр, – несмотря на молодость, очень опытен. Может быть, стоит дождаться…
«Молодым» Хусейна мог назвать только очень пожилой человек, ну так бен Закуто действительно был почти стар даже во время их прошлой встречи. А сейчас-то…
– Его мы тоже выслушаем в свою пору. Ныне же мы слушаем тебя, почтенный.
Голос ее был тверд как камень, и лекарь повиновался. Кёсем все же заметила, что Закуто быстро покосился на Картала. Тот почти неуследимо кивнул. Ну конечно: это их лекарь, он тоже считает, что мир нуждается в исцелении, поэтому клан Крылатых для него не просто покровители или клиенты.
– Нет, госпожа, – если ее голос был камнем, то ответ Закуто прозвенел сталью врачебного ланцета.
Это был именно ответ, а не отказ отвечать, Кёсем поняла. И это понимание толкнуло ее в грудь, точно удар.
– Никакой надежды? – спросила она беспомощно: умение притворяться сильнее, чем есть, ей, похоже, вот-вот понадобится, но здесь, среди своих, пока можно его не применять.
– Я помню, госпожа. Но то было иное. Тогда мы, если можно так сказать, учили султана распрямляться во весь рост, использовать то, что не изменил в его голове тот злосчастный удар. Ну вот он использовал все и распрямился полностью – но его роста не хватает, чтобы дотянуться до края ямы, зацепиться за него и вылезти на поле здравого рассудка.
Лекарь пожевал губами и, предупреждая следующий вопрос, добавил:
– Можно научить быть сильным, госпожа. Но нельзя научить быть высоким.
– Смерть?
– Едва ли, госпожа. Но по-настоящему тяжелая степень безумия – почти наверняка. Такая, при которой больной совершенно теряет себя самого.
– Когда? – голос Кёсем снова отвердел.
– А вот с этим вопросом, госпожа, к гадалкам или прорицателям обращаться следует, но не к врачу. – Сталь опять столкнулась с камнем. – Судя по всему, вскоре, но… Дни. Недели. Месяцы. Может быть, даже немногие годы. Это, правда, если сильно повезет.
Кёсем очень сомневалась, что это может называться везением. Но какая разница… Она вздохнула.
Что ж, значит, вопрос надо решать. Во имя сыновей, во имя Блистательной Порты. Даже во имя несчастного Мустафы, навсегда мальчика, заблудившегося в своей болезни.
Тут наконец тень часового столбика коснулась границы киблы – и все, кроме лекаря, слитно произнесли «Аллах велик!» Ну, бен Закуто и не положено…
– Ты действительно намерен вскоре… отбыть, почтенный? – вспомнила Кёсем слова Картала.
– Да, госпожа, если не будет на то твоего запрета.
Кёсем покачала головой: запрета, конечно, не будет. Задать ли еще вопрос? Врач на него, наверно, ответит спокойно, у людей его профессии к такому отношение будничное.
– Не в посмертье, госпожа, – бен Закуто угадал незаданный вопрос. – Это, да будет на то воля Всевышнего, подождет. Просто… Теперь, когда старость подступила настолько вплотную, я болен без того места, где родился и вырос. А оно, госпожа, хворает без меня.
– И что же это за место?
Не то чтобы знание или незнание этого что-то меняло. Просто все равно уже вот-вот появится Халиме, и она должна увидеть, что ее ждут. Без нее в беседку не проходят, разговор о судьбе ее сына не начинают: просто стоят на лужайке и лекарь почтительно стоит чуть в стороне, отдельно.
– Португалия, госпожа, – спокойно ответил бен Закуто. В речи его не было даже намека на акцент.
– Не знаю такой.
– Ее и нет сейчас, госпожа. Кастильцы съели ее вскоре после моего рождения, но так и не переварили до конца. Однако это дела воинов и правителей, а врач есть врач.
Ох, как бы взвилась сейчас Халиме-султан: «Ты, столько лет совершенствовавший свою врачебную науку на землях правоверных, теперь возвращаешься к гяурам, врагам Оттоманской Порты, чтобы врачевать их раны, полученные в боях с Портой?!» Впрочем, при Халиме лекарь такого не сказал бы. Кёсем же заинтересовало другое:
– Но там ведь… И как же ты собираешься жить под властью испанской короны, врач-иноверец?
– Я рожден в христианстве, госпожа. – Бен Закуто пожал плечами. – Крещение принял еще мой дед, когда выяснилось, что без этого никак. Всевышний вряд ли осудит: ему ведомо, что в нашей семье уже много поколений нет иной веры, крови и племени, кроме медицины.
«Без этого никак». Кёсем и Башар переглянулись. Что ж, такое не надо объяснять бывшим питомицам Дар-ас-саадет. Всем им довелось в свое время переменить веру.
– Смотри, целитель… Здесь ты можешь такое сказать, там не скажешь. А из костра, – Кёсем вздохнула, – очень трудно лечить.
– Это так, госпожа. Но здесь после меня в любом случае остаются ученики. А вот оттуда я уехал, едва сам перестав быть учеником, и врачебная школа, столпом которой в свое время был мой отец, она, мне писали, захирела. Нуждается в обновленном столпе.
– «Проклинающие тебя, Израиль, будут прокляты…» – процитировала она строку Корана.
– Тебе никто не возразит, госпожа. – Губы лекаря тронула легкая улыбка. – А мне, было дело, когда я попытался этот хадис прочесть, сразу объяснили, что сказаны эти слова были не про нынешний народ, а о его предках, живших еще при пророке Мусе, мир ему. Вот тем людям было дано предпочтение пред лицом Аллаха, а сынам их – последующее наказание. Так что, госпожа, здесь ли, там ли – везде и всегда лекарю приходится напоминать себе, что долг целителя превыше веры и крови.
И тут в начале садовой аллеи появилась валиде-султан Халиме. В сопровождении двух старших служанок и целой стайки младших, в сложном платье, которое эти служанки на нее только что надевали, торопясь изо всех сил, – но тут уж самих себя не обгонишь – и в высокой прическе, для сооружения которой требовались услуги совсем особых мастериц. Однако теперь она действительно спешила.
Что ж, пусть себе спешит. Ее приход уже ничему больше не помешает.
«Прости меня, братик. Но ведь я собираюсь бороться и за тебя тоже: ты погибнешь, если надолго останешься тем, кем есть сейчас».
– Ты же не уедешь сразу? Останешься со мной? – прошептала она Карталу.
– Останусь. С тобой и с сыном, – уголком губ ответил он.
– Мне сейчас все вы нужны… Пожалуйста, попроси и брата приехать. С его женой, сестрой моей…
На сей раз голос Кёсем не был каменным, в нем звучали слезы – и даже Башар, испуганно взглянув на нее, ничего не сказала.
А затем Халиме-султан оказалась близко. И всем настало время надевать маски.
* * *
– Шахзаде! О, мой шахзаде! Шахзаде Мурад!
Уставший, запыхавшийся евнух мчался за юным шахзаде, безнадежно отставая. Крепкий подросток без труда обставлял грузного евнуха в летах, не обращая внимания на его стоны и мольбы.
Картал только головой покачал. Чему этот мальчишка научит Тургая? Тому, что некоторым все можно, включая то, что другим нельзя?
Он, конечно, будущий султан, что да, то да. Но даже султан должен понимать, что не все в мире достается по мановению царственной руки. Да и вообще, султаном надо еще суметь стать.
Что сложно, если не слушаешь умудренных опытом людей.
– Шахзаде! Умоляю, остановись, шахзаде!
– Он не остановится, – сказал Тургай, тоже добежавший до дяди, но задержавшийся, дабы поговорить с родичем как положено. – Он никогда не останавливается.
– Считаешь, это хорошо?
Тургай неопределенно дернул плечом. Хулить шахзаде, особенно за его спиной, он не хотел, да и дядя вроде бы всерьез ответа не требовал. Тоже ведь понимал, что из каждой дворцовой стены растет тысяча ушей. Впрочем, тот, кто не понимал этой простой истины, не задерживался надолго ни во дворце, ни вообще на этом свете.
Евнух, к слову, тоже это понимал. И когда воздевал руки к небу, то вместо «Аллах, покарай этого непослушного ребенка!», что обычно говорят в подобных ситуациях родители и воспитатели, каждый раз выдыхал:
– Благослови Аллах шахзаде, лучшего из лучших!
Кому надо, те все понимали, но поди докажи, что в уме своем одышливый толстяк желает шахзаде тысячу и одну кару, придуманную шайтаном для непослушных детей!
На Тургая евнух старательно не оглядывался. Умный старик прекрасно понимал, что не следует стравливать шахзаде с только недавно обретенным другом, ставя того в пример будущему султану. И без того достаточно, что изредка Тургаю удается усмирить бурный нрав Мурада и они вместе садятся читать нужные книги либо мастерить кольца для лука.
Тургай… Взгляд Картала потеплел, когда остановился на сыне – для всех, конечно, племяннике, – но слово «сынок» было в ходу среди Крылатых, и так обращались даже к достаточно дальней родне. Никто не замечал сколько-нибудь особого отношения Картала к Тургаю. Никто, кроме брата-близнеца Догана и жены его Башар, бывшей лучшей подруги Кёсем-султан. Только они знали, чей на самом деле Тургай сын, но открывать эту тайну не собирались никому, даже самому мальчику.
Рано еще.
Тургай вырос мальчишкой рассудительным не по годам. Плечи его все еще хранили мальчишескую хрупкость, но уже начали раздаваться, показывая, что с возрастом парень окрепнет и тогда уж явит миру немалую мощь. Как и большинство людей, по-настоящему сильных и уверенных в себе, Тургай был добр к тем, кто слабее его, великодушен с девочками и справедлив с младшими. Воистину, не сын, а отрада родительскому сердцу! Чьим бы это сердце ни было – родных ли родителей, приемных ли…
Во дворец Тургай пошел без особого восторга, просто понимая, что так будет лучше для клана. В конце концов, когда-то отец и дядя тоже были лучшими друзьями прошлых шахзаде, и ничего хорошего, по мнению мальчишки, из этого не вышло. Впрочем, ничего плохого тоже, так что Тургай пожал плечами и смирился. Однако ему действительно удалось сдружиться с порывистым и властным наследником престола, не терпящим ни от кого противодействия. Ни от кого, кроме Тургая.
Как так случилось, никто толком не понимал. Надо думать, Аллах помог. Ведь все, в конце концов, в воле его.
Так или иначе, а шахзаде Мурад с Тургаем с недавних пор были не разлей вода. Вместе сидели, внимая речам многоречивых мудрецов, обучающих их основам аль-джебры, астрологии и изысканной поэзии, вместе объезжали горячих коней или же осваивали тонкости рукопашного боя. Из лука успешней стрелял Тургай, а вот в борьбе шахзаде Мураду он был не ровня. Впрочем, огорчаться ни Тургай, ни его отцы, как родной, так и приемный, не спешили. Пускай шахзаде будет впереди хоть в чем-то – это полезно и для дружбы, и для того, чтобы голова лучшего друга шахзаде ненароком не слетела с плеч. Дворцовые интриги слишком коварны, а нрав правителей Османской империи слишком переменчив, уж это-то Крылатым было известно, как никому другому. Достаточно того, что на саблях подростки бились вровень, – и это могли в худую минуту вменить Тургаю в вину. Кто его знает, какие коварные планы злоумышляет лучший друг шахзаде?
О, молва, тысячеустая, столикая и беспощадная!
– Дядя, я побегу за ним, ладно? – Тургай переминался с ноги на ногу, а откуда-то издалека уже слышалось:
– Эй, ну где же ты-ы-ы?!
– Конечно, – кивнул Картал. – Беги, дитя, да благословит тебя Аллах.
Получив разрешение, Тургай тут же сорвался с места. Картал с легкой усмешкой смотрел ему вслед. Беспокоиться пока было не о чем: в той стороне Доган и дядя Эфраим, они побеспокоятся о своевольном и беспечном шахзаде. А путь самого Картала на сей раз лежал в другую сторону.
Сердце привычно пропустило такт, и Картал оглянулся. Как он и предполагал, Кёсем-султан стояла у начала тропинки и разглядывала его с ироничной улыбкой. Рядом переминалась с ноги на ногу одна из ее маленьких гёзде: Кёсем почти всегда брала кого-нибудь из них с собой на прогулку.
Будущая валиде должна быть вне всяких подозрений, Картал это осознавал. А потому, низко поклонившись и прижав руку к сердцу, поспешил убраться с пути любимой женщины.
Только взглядами встретились – как поцеловались…
За кустами жасмина надрывался евнух, отчаявшийся догнать неугомонного шахзаде и его шустрого приятеля.
Глава 3 Лезвие Азраила
«…Опаснее всего, когда движение духов, вызывающее помутнение рассудка, становится непрерывным и бурным. Тогда оно обретает способность отворять в материи мозга все новые и новые поры, служа тем самым как бы материальным основанием бессвязных мыслей, порывистых жестов и беспрерывного словоизвержения.
Если до обострения мир больного был влажным, тяжелым и холодным, то теперь он делается сух и воспламенен, он состоит из ярости и страха одновременно; это мир недоступного чувствам, но всюду проявляющегося жара, потому он безводен и хрупок. Однако же, если будет на то воля Аллаха, всегда готов смягчиться под действием влаги и свежести».
Книга о неистовстве и слабостиВсе знали, что братьев Крылатых позвала на помощь сама Кёсем. Слишком многим не давало покоя то, что следующим султаном Оттоманской Порты станет Мурад.
Были тайные слова – только для них, были явные – для всех. А еще были такие, которые не полная тайна, но предназначены только для ближнего круга.
– Они видят перед собой буйного и непокорного мальчишку, – сказала тогда Кёсем. – Заранее продумывают, как контролировать любого, кто займет трон, и с Мурадом не находят общего языка.
Доган, Картал и Башар сидели тогда в гостевых комнатах гарема. Марты не приехала, не откликнулась на зов, и неволить ее Картал, конечно, не стал. Но когда вспоминал о ее отказе, ему делалось тошнее тошного.
Кёсем пришла к ним не одна: ее молодую воспитанницу Хадидже-хатун Картал до того в лицо не видел, но сын ее – сын султана Османа от «неправильной» наложницы – подрастал в клане Крылатых. Хадидже смотрела на всех приветливо и в то же время словно никого не видела; была расслаблена, но расслабленность эта казалась неподвижностью змеи, готовой к броску. Одним словом, достойная женщина, по всем меркам достойная.
В саду кричали птицы. Не умолкали, несмотря даже на жару. Верный знак, что кому-то неймется, – гуляет по саду, а может, и ухом прижимается к стене. Хадидже, по-прежнему спокойная и расслабленная, вышла на пару минут из комнаты, а когда возвратилась, птицы волшебным образом затихли. В ответ на вопросительный взгляд Кёсем-султан женщина поморщилась, затем едва заметно пожала плечами:
– Евнухи…
– Чьи? – Кёсем смотрела остро, требовательно.
– Наверное, Пертева-паши, – голос Хадидже казался сонным и равнодушным. – Я объяснила, что им здесь делать нечего, на некоторое время отошли.
Насмешку все присутствующие оценили по достоинству. Башар широко улыбнулась, и Кёсем одними глазами улыбнулась в ответ. Удивительная все-таки женщина! Сколько лет прошло, а у Картала при каждом взгляде на любимую перехватывало дыхание. Казалось, само время обходит Кёсем-султан стороной, отступает, чтобы полюбоваться ею, и не дышит в ее сторону.
Он снова подумал о Марты и опять ощутил себя предателем. Она все понимает, и с Кёсем они действительно как сестры, но от этого только тяжелее.
– Есть две партии, – сказала Кёсем, и Картал вернулся. – Пертев-паша и его сторонники хотят, чтобы на трон взошел Баязид. Что же до последователей Кара Давут-паши, чтоб шайтан совсем истерзал его печень, то они хотят возвести на трон малыша Сулеймана…
Братья как по команде закатили глаза. Последние слухи гласили, что Кара Давут-паша, объявленный государственным преступником и разыскиваемый за убийство султана Османа, скрывается в покоях своей жены, дочери Халиме-султан.
Убийство султана не стало для Кара Давут-паши волшебным ковром-самолетом, уносящим его к вершинам власти. Да, он остался визирем после повторного возведения на трон Мустафы, но если ты свинья, то валяться тебе в грязи, а не парить в облаках подобно горному орлу. Против Кара Давут-паши выступили совместно янычары и улемы, да и знать глухо роптала, наверняка втихомолку снабжая заговорщиков полновесными акче. Оно и понятно: простить низложение султана, решившего возвеличить и возвысить истинно османские роды́, многие не смогли, пускай другие и протестовали против этого, – все зависело от того, насколько приближен к Осману был тот или иной клан. Улемы же так и вовсе возмутились тому, как обошлись с Акиле-хатун, а на самом деле тому, что от власти вновь решительно отодвинули их представителя, отца Акиле, шейх-уль-ислама Хаджизаде Мехмеда Эсад-эфенди. Казалось бы, вот он, расцвет улемов, так нет же… Так или иначе, но лишь месяц удалось Кара Давут-паше наслаждаться вожделенной властью, а затем начался очередной бунт. Абаза Ахмед-паша, смещенный бейлербей Эрзурума, сумевший примирить и объединить под своей рукой мятежных янычар и сипахов, требовал головы старинного соперника в отместку за убийство султана.
Ах, Халиме-султан, Халиме-султан, в какую же сложную ситуацию ты попала! С одной стороны, с твоей помощью, о султанская мать, род Абазы Ахмед-паши, соплеменники твои, появились в Истанбуле и начали свое восхождение, а с другой – зять любимой дочери… И кого ни предашь – все едино, не избежать тебе осуждения и огласки, султанская мать!
Пока что Халиме-султан бросилась в ноги Кёсем-султан, и та уговорила султана Мустафу сместить Кара Давут-пашу с поста великого визиря, сохранив ему жизнь и не заключив в какое-нибудь мрачное узилище. Но все понимали: этим дело не ограничится. Абаза Ахмед-паша не успокоится, не заполучив голову старинного врага своего. И нет у Халиме-султан способа оградить зятя от этой мести. Могла бы помочь Кёсем-султан, но… не хотела. Убийство Османа она Кара Давут-паше простила, но сам способ этого убийства… Способ этот, когда она узнала о нем, навсегда отвратил сердце Кёсем-султан от Кара Давут-паши.
Было и другое. У Кёсем-султан хватало собственного беспокойства, и беспокойство это напрямую связано было с ее собственными детьми.
Сулейман и Баязид… Совсем еще дети, а их уже планируют использовать в чужих интригах! Мурад, старший, казался заговорщикам уже слишком взрослым и сформированным. И то сказать, шахзаде Мурад с самого детства показывал нрав крутой и независимый. То ли еще будет, когда этот мальчишка станет султаном! Нет уж, лучше завладеть каким-нибудь ребенком, сформировать регентский совет и не пускать новоявленного султана никуда дальше клетки-кафеса…
– А какого-нибудь еще не рожденного младенца они на трон возвести не хотят? – фыркнула Башар, явно подумавшая о том же самом.
– Может, и хотят, – отвечала на то Кёсем. – Слово «власть» слишком для многих звучит слаще халвы и фиников. Главное в этом деле, что младших детей моих в любом случае поберегут пока, не станут охотиться за их головами. Что же до Мурада…
Помолчали. Всем было ясно, почему султана Османа убили не сразу, почему Кара Давут-паша, по сути, действовал на свой страх и риск, за что и расплачивался теперь.
Не может быть неба без солнца, не может Блистательная Порта существовать без султана, без плоти от плоти и крови от крови первого из Османов. И, возвращая на трон султана Мустафу, заговорщики учитывали, что детей у этого султана нет, а появятся они или нет, еще у Аллаха на коленях. Скорее всего, так и остаться Мустафе бездетным. Да еще и неясно, какими родятся эти дети, буде они родятся, – вдруг тоже безумными? Акиле-хатун то ли родит мальчика, то ли нет, а султан про запас все-таки нужен. Может, посидит Осман в Едикуле да и осознает, кому обязан тем, что голова его все еще на плечах держится?…
Вот только были, были тогда у Порты султаны про запас, целых четыре! Да, рождены они были ненавистной Кёсем-султан, сосредоточившей в руках своих серьезную власть, но мало ли что случится с той Кёсем-султан! Зато трое из четверых мальчиков уже вышли из младенческого возраста, когда ангел Азраил так часто является за детьми. Нежен взмах его меча, нежна улыбка, которой встречает он младенцев, да только безутешным родителям от того не легче, когда кладут они в землю маленькие бездыханные тела.
Так что неважно, что умер сын Акиле-хатун, которой никогда уже не стать Акиле-султан, – не только неважно, а и к лучшему, пожалуй. Все равно есть кому наследовать безумному султану Мустафе. А Кёсем-султан… ну, с ней можно будет попробовать договориться. Гибель одного сына своего она, в конце концов, уже пережила, а где один, там и двое.
Неужто ей самой не хочется урвать толику власти? При султане-младенце это сделать куда легче, нежели при своевольном подростке.
Поэтому все, сидящие нынче с Кёсем-султан в одной комнате, осознавали, что в гибели султана Османа есть немалая (пускай и невольная!) вина четырех ее сыновей. Но четыре, по мнению заговорщиков, это уже с избытком. Троих детей султанской крови вполне довольно. А там вдруг и Мустафа женщинами заинтересуется… Ведь никому из заговорщиков неведомо, что сказали о жизни и здоровье султана специально приглашенные врачи, зато все веруют, что Аллах являет миру чудеса!
Первой решилась заговорить Башар:
– А что Абаза Ахмед-паша?
Вместо Кёсем-султан ответила Хадидже:
– Пока держит нейтралитет, но склоняется к тому, чтобы поддержать Пертева, в пику Кара Давуту.
– А вообще ему и с безумным султаном неплохо, – добавила Кёсем. – Посему, случись что с шахзаде Мурадом, еще неизвестно, кому Ахмед-паша дарует свою благосклонность.
Прозвучало ядовито, ну да Кёсем-султан, похоже, и не планировала миндальничать.
– Понятно, – склонил голову Доган.
– Султан подписал разрешение на дополнительную охрану Мурада, – тихо сказала Кёсем, – но кому я могу довериться в этом бушующем мире? Кроме вас, конечно.
Картал задумчиво кивнул, не замечая, как Доган делает точно то же самое. Впрочем, близнецы часто повторяли движения друг за другом, словно зеркало, опаздывающее на пару кратчайших мгновений.
Получить разрешение Кёсем было не слишком-то сложно – Мустафа узнавал ее одну. Говорили, будто безумный султан ест только с ее рук, и Картал не удивился бы, узнав, что это правда. После смены лекаря состояние султана нынче внушало… опасения, скажем так. Хорошо, что Хусейн, прозванный также Джиджи-эфенди, то есть «Духовидец», сумел занять его место и хотя бы немного укрепить больной дух Мустафы, но рецидив мог случиться в любой момент…
Да, разрешение Кёсем-султан вполне могла добыть. Другой вопрос, что касалось оно, скорее всего, городской стражи. Не самые исполнительные люди, не самые опытные и надежные – самых опытных и надежных подчистую выкосило за столько бунтов, – да и бессребрениками, всецело преданными султанскому роду, их назвать сложно.
Похоже, Кёсем и впрямь не к кому более обратиться. Султан по ее слову подпишет какой угодно указ, но Крылатые – последняя ее надежда. Хоть и знает могущественная Кёсем-султан, насколько же клан Крылатых не любит впутываться в дворцовые интриги, особенно нынче, когда Аллах разрешил всякой нечисти мутить воду в Блистательной Порте.
Доган и Картал переглянулись. Что же ответить, какое решение принять? Теперь ведь они стоят во главе клана, от их решения зависит, куда Крылатым двигаться дальше.
Короткий взгляд на Башар – та старательно отводит глаза, показывая, что примет любое решение мужчин. И ее понять можно: Башар всем сердцем болеет за подругу, однако теперь у нее есть собственные дети, да и в делах клана она увязла плотно, лучше многих понимает все «за» и «против». Сердце подсказывает ей одно, а разум твердит совсем другое. В такой ситуации и хорошо, что трое их по сути – глав клана Крылатых, и решение всегда принимается большинством.
Кёсем все понимает и больше ничего не говорит. Стало быть, бремя выбора всецело на плечах Догана и Картала.
С одной стороны, уже как-то ввязывались они в придворные интриги, и стоило им это гибели родичей, равно как и верных людей. До сих пор сердце щемит при воспоминании об Аджеми. С другой – и Кёсем-султан немало для клана Крылатых сделала, не бросила их в трудную минуту, спасла Марты, чайку черноголовую, жену Картала. А могла ведь пару секунд промедлить – и все, нет соперницы…
Так что Картал многим обязан Кёсем-султан, и долг этот только ценой жизни можно выплатить, ибо за жизнь и честь только жизнью и честью платят. Но своей жизнью и своей честью, не жизнями тех, кто тебе доверился.
И неважно, что двойственное у Картала отношение к детям Кёсем от другого мужчины, к детям Кёсем-султан. Знал ведь, в кого влюблялся, знал, к чьей жене захаживал! И пускай дети эти цепями приковали к Топкапы возлюбленную, а все одно в них частичка души Кёсем и любовь Кёсем к ним, любовь матери к детям своим, что и делает возлюбленную Картала тем, кто она есть. Делают ее той, что всех выше, – ибо по достоинствам ее одарил ее Аллах! Жаль, что и испытаний он ей отсыпал тоже сообразно величию духа ее…
Ну, брат Доган, тебе решать! Когда двое рядом с тобой не могут разорваться, когда честь бьется в сердцах и умах их с честью, а долг – с долгом, нужна холодная голова!
– Какой у тебя план? – после паузы спросил Доган, и Картал тайком перевел дух. Башар, кажется, тоже. Не придется им со стыдом отводить глаза пред ликом возлюбленной и подруги!
Кёсем вздохнула:
– Тургай. Вы его привозили совсем недавно – и вот опять… Шахзаде Мураду пора заводить друзей, и все помнят, что вы были друзьями отца его. Так что никто ничего не заподозрит. Если мальчики подружатся, Доган и Башар смогут чаще бывать во дворце: как его родители, не как мои старинные знакомцы.
Разумеется, никто и слова не произнес о том, кто именно будет приходить во дворец под видом Догана. В этой компании лишних фраз не произносили. И без того приняли в маленький тайный круг чужачку-Хадидже, и без того перед ней открылись некоторые тайны, за которые многие в Оттоманской Порте осыпали бы Хадидже-султан золотом… или разрезали бы ее на тысячу кусков и подробно допросили каждый кусочек. Вот и ни к чему Хадидже знать еще одну тайну.
– Допустим, – кивнул Доган. – Ты хочешь, чтобы… я присмотрел за будущим султаном?
– Ты и родичи твои, – помедлив, произнесла Кёсем. – Если знаешь кого в городской страже, скажи, его приставят к шахзаде Мураду.
Опасное заявление, чреватое многими бедами для клана Крылатых. Разумеется, свои люди в городской страже Истанбула у Крылатых имелись, а как еще при их-то роде занятий? Имелись, но держаться предпочитали в тени. Так за какие такие заслуги, спрашивается, их возьмут в охрану самого шахзаде?
Подумав, Доган кивнул, не слишком-то охотно, но кивнул.
– Сделаем, госпожа. Всех, конечно, не отдам, но кое-кого назову.
– Спасибо. – И только сейчас Кёсем позволила себе расслабиться. Да уж, для нее этот разговор тоже прошел непросто!
– Не за что. – Доган поднялся на ноги. – Не волнуйся, мы присмотрим за шахзаде Мурадом. На то и нужны друзья!
И Картал с Башар одновременно кивнули, соглашаясь.
– Но взамен я потребую одного: шахзаде не должен узнать о существовании нашего клана! Мы – лишь старые друзья шахзаде Ахмеда, а Башар – твоя старинная подруга, и ничего более. На этих условиях Крылатые защитят шахзаде от всех врагов его!
Во время прошлой встречи, когда стало ясно, что Мустафа уже близок к грани и недолго продержится на ней, они говорили друг с другом иначе. Но что поделать: сейчас на весах не только дружба, не счастье и судьба любимых – а жизнь детей. То, дороже чего не бывает вообще.
Башар поняла это еще в прошлый раз и все сказала тогда же. Поэтому сейчас она была вправе промолчать.
– Да будет так, – кивнула Кёсем. Выглядела она несколько растерянной, но слово дала без вопросов.
На том и порешили.
* * *
Кёсем-султан устало откинулась на подушки и задумалась.
Конечно, она сама настояла на том, чтобы Тургай вошел в число мальчишек, сопровождавших шахзаде Мурада. Сама, никто не тянул ни за язык, ни за другие части тела. Почему же теперь так щемит сердце?
Может, потому, что не ждала увидеть двух этих сыновей своих рядом?
Да, во дворце появление Тургая, сына Догана, бывшего друга шахзаде Ахмеда, и Башар, супруги Догана, подаренной когда-то Ахмедом другу своему, а главное – подруги Кёсем, вопросов не вызвало. В Топкапы царили традиции, проникающие везде, пронизывающие всю дворцовую жизнь, разлитые, казалось, в самом воздухе. Это Доган и Картал нарушили когда-то традицию, явившись из ниоткуда по велению султана; они – да, но сын одного из них воспринимался уже целиком и полностью естественно. Рука руку моет, уважаемые, рука руку моет. Разве что удивились некоторые завистники, что не потерял отец Тургая влияния во дворце, но тут же другие, знающие люди просветили их, кто такая мать Тургая, – и все встало на свои места. Рука руку моет, о да…
Сам Мурад тоже не нашел в этом ничего особенного – да он и видел в детстве тетушку Башар не раз, иногда с маленьким сыном. Разве только… Кёсем показалось, что шахзаде слишком уж обрадовался появлению рядом с ним нового лица. Но могло ведь и привидеться, почему нет? Другие-то ничего не заметили, а они присматривают за шахзаде куда пристальней, нежели сама Кёсем-султан, обремененная, помимо прочего, державными заботами!
Впрочем, времена нынче таковы, что ни на кого положиться нельзя. Знать бы еще, что на себя саму можно положиться!
Так или иначе, а юный Тургай, не расстающийся с топазовым амулетом, прочно поселился во дворце – а вместе с тем, похоже, и в сердце шахзаде Мурада. По крайней мере, стихи, воспевающие крепкую дружбу, он начал читать куда усерднее, чем раньше.
Почему же все-таки так сильно бьется сердце, когда видишь этих двоих рядом? Ведь все же хорошо, хорошо…
Или все дело не в Тургае, а в самом Мураде?
Старший сын с недавних пор вызывал у Кёсем смутную тревогу. Она так до конца и не сумела понять, отчего вздрагивает, глядя на Мурада, отчего ей временами столь неприятно смотреть на сына и почему дрожат руки, когда Мурад в запальчивости вскидывает голову, готовый бросить вызов самому Аллаху. Сын так похож был на Ахмеда… может, в этом дело? Или просто его поступки откликались в душе Кёсем глухим раздражением, смешанным с усталостью? Или… или на самом деле она улавливала сходство не с отцом, но с дедом? То сходство, которое проклятый султан Мехмед передал своему сыну, а через него, выходит, и внуку… но сам давно утратил, еще в молодости превращенный собственным обжорством в слоноподобного одышливого толстяка…
О Мурад, сын мой! Кажется, ты считаешь себя бессмертным! Ты настолько уверен в себе, что если б самоуверенность была камнем, то у Мурада его хватило бы на постройку ста мечетей и еще дороги бы замостить осталось!
И откуда она взялась, заносчивость эта, – совершенно непонятно. Равно как и бесстрашие. Ведь видел же Мурад, как летят головы, как сначала Осман убил брата, а затем и сам, уже будучи султаном, жизнью расплатился! А Мурад даже не султан пока, всего лишь один из шахзаде. Должен бы быть поосторожней, так нет же.
Картал, забежавший как-то на минутку, поделился наблюдениями. Кажется, Тургай на Мурада хорошо влияет – при новом друге шахзаде успокаивается, подобно тому, как штормовое море затихает, стоит пролить на него масло. Вот только впоследствии волны вздымаются еще круче, так что к добру ли такое временное смягчение крутого нрава будущего султана, к худу ли – совершенно непонятно. Но Кёсем порадовалась. Вот если бы подружились сыновья ее, если б Тургаю удалось передать шахзаде хоть немного свойственной ему рассудительности…
Ах, если бы!
Картал считал точно так же, однако опасался, что таким образом сказывается влияние родственной крови, разлученной и стремящейся воссоединиться. Что навредит, прежде всего, Крылатым: ведь не один Тургай живет в клане, есть еще малыш, в жилах которого течет кровь Османа… Не приведи Аллах кто-нибудь проведает! Особо подчеркнул, что Доган его мнение о нежелательности подобной дружбы разделяет, если, конечно, дружба сделается чересчур уж крепкой.
Вряд ли. Не тот у Мурада характер.
Кёсем вздохнула, потерла переносицу и взялась читать очередной нудный отчет о положении дел в провинциях. Правду пишет достопочтенный санджакбей или лжет, отсюда не проверишь, но в жалобах санджакбеев друг на друга можно многое выловить, ежели умеючи.
Все что угодно, лишь бы не думать, почему так заходится сердце, стоит лишь представить себе двоих сыновей рядом.
* * *
Воистину, Аллах создал женщин и евнухов исключительно для того, чтобы те мешали сильным и крепким! Или тут уже шайтан постарался?
Шахзаде Мурад виновато шмыгнул носом. Не то чтобы он раскаивался, но… матушка тоже женщина, а нет на земле человека рассудительней и великодушней ее! Но все же… она женщина, а женщины часто разводят панику на пустом месте.
Вот примерно как сейчас. Дополнительная охрана, стыд-то какой! И почему он, шахзаде, обязан этому глупому требованию подчиняться?
Да, случалось, шайтан опутывал сетью беспамятства или обмана шахзаде минувших времен, понуждая их становиться жертвой убийцы. Но не сейчас ведь! Он, Мурад, – прямой наследник престола, вряд ли кто-то рискнет напасть на него, ведь глупца, рискни он свершить подобное, покарают и Аллах, и люди!
И ведь он, шахзаде Мурад, не из тех, кто почивает на лаврах сложа руки, он не из тех тучных султанов, что интересовались только вином и женщинами! В борьбе никому его не обставить, и случается даже, что он, словно богатыри минувших времен, кладет на лопатки даже взрослых! Ну да, евнухов, но это ведь только начало. Да и бегает он быстро, так что если не сумеет дать врагам достойный отпор (что вряд ли), то попросту быстро убежит от них к тупым и неповоротливым, зато с головы до ног увешанным острым железом стражникам!
Внутри шахзаде что-то словно бы пело мелодичным, приятным голосом: «Ты лучший из лучших, сильней тебя не было пехлевана, ты мудрейший из мудрых, достойнейший из достойных, ты султан, каких не знала еще Оттоманская Порта! И величие твое затмит величие самого Мехмеда Завоевателя, а слава посрамит славу Сулеймана Кануни!» Мурад, как и положено достойному и мудрому человеку, стремился не слушать этот сладкий голос, но что за чувства он будил в нем, что за счастливый отклик вызывал в его душе! И рука сама тянулась к рукояти кинжала.
Перевязь с ним Мурад всегда носил под одеждой, на голое тело. Мало ли что… Может, матушка все же хоть немного да права и глупцы из глупцов посмеют напасть – тогда Мурад попросту зарежет их этим кинжалом и не придаст никакого значения этому мелкому происшествию, подобно великим воителям древности.
Ведь глупцы – они потому и названы глупцами, что в головах у них ветер свищет, ибо справиться с глупцами будет легче легкого.
Шахзаде Мурад радостно улыбался этим мыслям и гладил янтарную рукоять кинжала. И не было в этот миг человека счастливей его.
* * *
Этим ясным солнечным утром у шахзаде были все причины гордиться собой. Мурад отбился от надоеды-евнуха, ловко улизнул от собственной стражи (он и правда гордился маневром, в точности описанным старым наставником-янычаром) и теперь сидел в углу сада, наслаждаясь пахлавой, украденной из Матбах-и-Амире, дворцовой кухни. Шестьдесят поваров и двести их помощников сидели на той кухне – и ни один не сумел помешать шахзаде!
Жаль, что Тургай чересчур правильный и отказывается участвовать в забавах шахзаде. Это его отец с дядей так подучили. А у Мурада сил не хватает всерьез обидеться на лучшего друга, вежливо, но непреклонно отвергающего шалость за шалостью. Тургай скучный до зубовного скрежета, но лучший боец изо всех малявок, встреченных Мурадом.
Все произошло слишком быстро – быстрее, чем ум человеческий может себе вообразить. Вот Мурад подносит пахлаву к губам – и вот уже первый кинжал летит ему прямо в лицо.
Тренировки, несомненно, сыграли свою роль: Мурад опрокинулся, и лезвие пронеслось над его головой, с глухим стуком вонзившись в дерево. От второго лезвия шахзаде увернулся в перекате и спрятался за дерево. Оттуда он куда лучше мог рассмотреть непотребство, в котором нежданно-негаданно оказался увязшим по самое горло.
Заговорщиков было пятеро… нет, вроде бы шестеро! Одеты они были в темные одеяния, тенями расплывавшиеся среди деревьев и кустов сада, передвигались быстро и явно знали местность. Все они закрывали свои порочные лица масками, кроме предводителя, и у Мурада бешено заколотилось сердце, когда взгляд случайно упал на лицо этого человека. Он уже видел этого безумца, видел, когда тот убивал султана Османа, да будет шайтан поджаривать в аду вечно этого предателя, преступившего клятвы!
Челик. Внук Йемишчи Хасан-паши.
Предводитель огляделся, затем тонким, высоким голосом промолвил, почти пропел:
– Эй, мальчик, выходи! Если выйдешь, мы закончим все быстро.
Мурад на четвереньках начал пятиться вглубь сада, стараясь двигаться как можно более незаметно. А вослед ему неслось:
– Ну же, покажись, проклятое Ахмедово семя!
Почему никто не убил этого Челика, да покарает его Аллах, да не вкушать ему рая с правоверными? Что вообще Челик делает в садах Топкапы, кто пустил его сюда?
Под коленом предательски хрустнула сухая ветка. Кто-то крикнул:
– Господин, он здесь!
– Сам вижу! – отрезал предводитель, направляясь к Мураду, и мальчика прошиб холодный пот.
Сейчас Мурад даже пальцем не мог пошевелить в свою защиту, и виной тому была ненависть – безумная, глубокая и всепоглощающая ненависть, плещущаяся в глазах Челика, внука Йемишчи Хасан-паши. Словно и не человеком уже был этот Челик, а иблисом, явившимся из преисподней, дабы сожрать печень шахзаде Мурада.
– Ты зря не вышел сам, порченая кровь, Ахмедово семя, – прошептал предводитель, глядя в расширившиеся от ужаса глаза мальчика. – Тогда я в милости своей убил бы тебя почти мгновенно, почти безболезненно. Теперь же…
Что-то свистнуло в воздухе, и широкоплечий заговорщик, стоящий за левым плечом Челика, нелепо покачнулся, взмахнул руками и упал навзничь. В тот же миг у другого из груди вынырнуло окровавленное лезвие и он лишь вздрогнул, без стона оседая наземь. Сильная рука сорвала повязку, закрывавшую ему лицо, и бросила рядом с телом.
Темная ткань быстро намокала, становясь цвета осенней земли.
– Хоть умрите как мужчины, раз не могли как мужчины прожить, – произнес очень знакомый голос. – Нападать на ребенка недостойно ни для мужчины, ни для мусульманина.
Словно в безумном сне Мурад наблюдал, как дядя Доган, отец Тургая, танцует пляску смерти среди кустов. Доган парировал чужие удары и бил сам, скупо и расчетливо, уворачиваясь от чужих сабель, иногда пропуская их на волосок от собственной кожи. Пару раз вражеские клинки почти дотягивались до него, разрезали одежду, но он не обращал на это ни малейшего внимания. Вот кто воистину был великолепен в бою! Понятное дело, у кого Тургай перенял навыки.
Мурад даже готов был простить Догану, что тот назвал его ребенком.
Вскорости все было закончено. Ну, почти. На ногах остались лишь Доган и Челик.
– Ты! – прошипел Челик. – Ты!
Глаза его сузились от ненависти.
– А, – промолвил Доган, отслеживая каждое движение противника, – вот как низко ты пал, несчастный.
В голосе его звучала искренняя печаль, но на самом-то деле разговаривать в бою нельзя вообще, это Мурад усвоил давно, еще с первых же дней обучения. И сейчас он в осознании воинского искусства продвинулся достаточно далеко, чтобы понять: оба бойца слишком изнурены короткой, но безжалостной схваткой, они ищут хотя бы несколько мгновений, чтобы передохнуть.
Не вмешаться ли Мураду в эту схватку? Оружие у него есть… А то этот нежданный и, прямо скажем, незваный спаситель так и будет считать его не шахзаде, но ребенком!
Но он ничего не успел.
– Молчи, ты, безродный пес! – взревел Челик, кидаясь в атаку. Доган отбил удар, нанес ответный…
Противники кружили по траве, гибкие стебли клонились под их ногами. Внезапно Челик, прервав поединок, развернулся и бросился к Мураду: прикончить юного шахзаде убийце было важнее, чем уцелеть самому. Но уже немного пришедший в себя Мурад отскочил, а Челик вдруг содрогнулся всем телом, и изо рта его толчком выплеснулась алая кровь.
– Порченое… – выдохнул он, ноги его подкосились, и он рухнул на колени. – Порченое семя…
Следующий удар разрубил Челика от плеча до пояса, и груда мяса и костей, в которые мгновенно превратилось только что живое, стремительное и опасное человеческое тело, грузно стекла по клинку на траву.
– Шахзаде! – Доган быстро отер саблю, вбросил ее в ножны и подбежал к трясущемуся мальчишке. – Ты цел, шахзаде?
– Да, да. Это ведь убийца Османа, да? Я видел его. – Мурада трясло, руки дрожали, а губы никак не могли выговорить нужные слова. – Я его видел. Он убил султана Османа.
– Видел? – Доган нахмурился. – Где? Когда?
Но Мурад уже опомнился, надменно тряхнул головой:
– Это неважно. Сейчас важнее разузнать, кто подослал подлых заговорщиков. Я благодарен тебе и непременно вспомню об этом в свой срок…
Глупые, никчемушные слова легко слетали с губ. Доган поклонился, ровным голосом ответил, что служить шахзаде и есть наивысшая награда, а Мурад еще раз пообещал не забыть верной службы. Никто не мог догадаться, как стыдится сейчас шахзаде самого себя и как отчаянно жаждет услышать внутренний голос, говорящий, что он самый лучший, самый мудрый, самый великий…
Но голос молчал.
Над телами кружила первая привлеченная запахом свежей крови ворона.
* * *
Присмиревший Мурад сидел в углу. За стенкой перекрикивались стражники, осматривавшие тела. Евнух принес еду и напитки, но ни есть, ни пить не хотелось.
Доган и спешно вызванный Картал обошли большую часть сада, пытаясь понять, кто привел заговорщиков во дворец. С ними неожиданно для всех увязалась Хадидже-хатун, но вскорости вернулась, задумчиво вертя в пальцах какой-то высушенный цветок. Мурад пригляделся: вроде бы гиацинт. Ничего особенного. Странно только, что женщина, вместо того чтобы помогать, нашла себе какую-то безделушку, ну да что с них возьмешь, с женщин. Только матушка исключение.
Кёсем-султан сидела рядом с сыном, прямая и страшная. Не плакала, не причитала, глаза ее были сухими и беспощадными. Даже Догана поблагодарила сухо, без эмоций. Мураду же сказала лишь:
– Это будет тебе урок.
И Мурад вынужден был признать: урок и впрямь сильный. И жестокий. Не на такие он рассчитывал, желая всего-навсего показать свою удаль.
Расплакалась Кёсем-султан, уже когда Мурада увели евнухи, а Доган… точнее, Картал, возлюбленный ее Картал, спасший сегодня жизнь ее сыну, обнял ее за плечи и шепнул тихо:
– Ну все, сердце мое, все. Им не удалось. Все уже позади.
– Ничего не позади! – всхлипнула тогда Кёсем. – Они не успокоятся, пока не достигнут своей цели. Они никогда не успокаиваются!
– Мы защитим сына твоего, сердце мое…
Хадидже все это время вроде бы и была рядом, но словно отдалилась. Крутила в пальцах засушенный цветок, не произнесла ни слова.
Пришел Доган – настоящий Доган. Покачал головой, бросил задумчиво:
– Они не перелезали через стены, и прислуга тоже их не видела. Кто-то свой привел. Кто-то, знающий в западном крыле дворца все входы и выходы. Похоже, без потайных ходов не обошлось, иначе бы хоть кто-нибудь из прислуги раскололся. Всем рты не замазать, ни страхом, ни золотом.
Кёсем быстро отерла слезы, отстранилась от Картала. Несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, приходя в себя. Задумалась, затем медленно кивнула.
Доган был прав. Кем бы ни были заговорщики, они не джинны и не ифриты, чтобы незаметно проходить сквозь толстые дворцовые стены, да и крыльями их шайтан наделить не сумел. Стало быть, постарался кто-то из своих.
На душе стало горько, будто хины напилась. И сколько раз уже ее предавали? Даже не сосчитать, пальцев на руках и ногах давно уже не хватает! Почему же бьет каждое предательство, словно в первый раз?
Может, потому, что направлено не на нее лично, не на ненавистную многим Кёсем-султан, а на ребенка, пускай и старающегося выглядеть взрослым, ее сына, ее плоть и кровь, еще не успевшего ни повидать жизнь, ни порадоваться ей? Сколь же мерзки дворцовые интриги! И когда кажется, что хуже уже не будет, жизнь всегда находит, какую дрянь бросить в чашу со шербетом.
Может, и впрямь хватит уже? Может, стоит развернуться да покинуть дворец навсегда, и пусть змеи, шипящие здесь из каждого угла, вцепятся наконец друг другу в глотку? Может, передушат друг друга и настанет благословенный Аллахом мир?
Но кто тогда защитит Мурада и прочих шахзаде?
Кёсем-султан чувствовала себя раздавленной и усталой. Чтобы скрыть это, сказала, стараясь говорить спокойным, размеренным тоном:
– Да, ты прав, свои постарались. И, что хуже всего, расследование начать сейчас никак не сможем. Ступим не туда – и стены Топкапы кровью умоются. Кажется, покушение это надо здесь, в этой комнате, похоронить и память о нем покрепче закопать, а дальше только ждать, когда враг объявится вновь.
Слова обжигали гортань похуже кислоты, да только были сущей правдой, и от этого сердце билось надрывно, предвещая новые беды.
Кёсем видела, как понурился Картал, как вскинулся было, но тут же сам себя осадил Доган, как поникли широкие плечи братьев. Но Крылатые не хуже ее самой осознавали, насколько шатко перемирие между группировками, воцарившееся во дворце.
Тогда-то Хадидже, до того сидевшая в стороне, негромко заговорила:
– Что касается пособника, госпожа… есть у меня одна мысль. Дозволишь ли проверить?
Сначала Кёсем объяснениям, данным Хадидже, не поверила. Потом пришла в ужас. А потом дала разрешение. И глаза великой Кёсем-султан в этот миг были холоднее полуночных земель, где, по словам ученых мужей, круглый год люди не видят солнца.
Глава 4 Увядший цветок
«Лекарский ланцет двуостр, и если один его конец устремлен на минералы, то на другом острие находится еще одно важнейшее лекарство от безумия, известное целителям во все века: человеческое тело. Организм представляет собой сложное соединение, в котором, по мудрости природы и соизволению Аллаха, кроются тайные силы, единственно способные одолеть все изобретенные людским безумием бессмыслицы. Запахи и прикосновения – первые из этих сил, они обладают притягательным или отталкивающим воздействием. Будучи использована во благо, оная сила способна отбросить в нижние части тела весь тот мир порочных желаний и запретных влечений, которые в ином случае поднимаются к самой груди, к самому сердцу и даже к голове и к мозгу. Будучи же использованы во зло или не будучи использованы вовсе, они…»
Книга о неистовстве и слабостиВ комнате, куда зашла Хадидже, царил полумрак. Несколько свечей выхватывали из темноты белое лицо евнуха. Смотритель западных покоев, евнух Ахмед, воистину достойный похвалы и благоразумнейший из благоразумных, сидел недвижимо в своих покоях и смотрел в одну точку. Точкой этой был роскошный букет из гиацинтов.
Где он достал гиацинты в такое время года? Да и зачем ему столь явное напоминание о «детском» имени? Чуть ли не все евнухи старались забыть его, едва лишь получив имя взрослое, достойное, позволяющее отгородиться от тех дней, что заполнены были учебой и – что греха таить! – постоянными унижениями и от султанских наложниц, и от евнухов более высокого ранга. А евнухами более высокого ранга были все, кто вышел уже из возраста обучения.
Так зачем же?…
В памяти Хадидже тоже мелькнули годы обучения. Вот она с подругами делает Ахмеду, тогда еще Гиацинту, массаж, от которого юный евнух-ученик выгибается, получая неслыханное, невозможное удовольствие, граничащее с болью, и боль, не отличимую от наслаждения. Это было во время урока, и строгие наставницы-калфа следили, правильно ли юные гедиклис выполняют задание. А вот и другие «уроки», которые Хадидже преподала Гиацинту, только проходили эти уроки не в бане, не у всех на виду, а тайно, в заброшенных покоях, в темноте и тишине, а чтобы сберечь тишину эту, во рту у Гиацинта красовался кляп, и глаза у Гиацинта были тогда выпучены, а грудь тяжко вздымалась и опускалась в попытках удержать наслаждение, продлить его, лучше всего – до бесконечности.
Давно это было. И Хадидже тогда звали Кюджюкбиркус, певчей пташкой, и Ахмеда – Гиацинтом, юношей-цветком… Зачем теперь вспоминать прошлое? Кому оно нужно?
Но вот же стоит в хрустальной вазе букет гиацинтов!
– Ты пришла, госпожа, – это не было вопросом. Просто вежливая фраза, призванная обозначить, что Ахмед услышал, как прошелестели занавеси. Ничего другого он услышать не мог: когда надо, Хадидже, перчатка своей Богини, все еще умела передвигаться неслышно.
Ну да, пришла. Странное какое-то приветствие. И уважения к ней, Хадидже-хатун, султанской вдове, Ахмед как-то не спешил выказывать: не вставал, не кланялся… Словно разом позабыл все правила приличия!
Хотя в его положении это как раз не странно.
Кёсем-султан послала с фавориткой своей евнухов, охранявших ее собственные покои, – для помощи и поддержки. Но им Хадидже велела остаться снаружи. Случись Ахмеду совсем помутиться рассудком и броситься на Хадидже, они услышат шум и вмешаются, но до этого времени Хадидже уж как-нибудь да продержится, не совсем беззащитная пташка, есть и когти, и острый клюв, и верная шкатулка с ядами тоже при себе!
– Зачем ты это сделал… Гиацинт?
Последнее слово Хадидже произносить вовсе не желала, но кто-то – вероятно, Богиня, снизошедшая до своей глупой перчатки, – вложил его в уста, ввернул на язык. Сработало: евнух, достойный похвалы, оторвался от созерцания букета, перевел взгляд на Хадидже – и у той дух захватило от нестерпимой горечи, светившейся в этих темных глазах. Словно все яды мира одновременно уже подлили в питье Ахмеда и он неимоверно долго корчился в агонии, ведь, как известно, некоторые яды служат противоядием от иных прочих, а теперь явилась к нему наконец спасительная смерть. И сквозь горечь проглядывает в глазах Ахмеда неимоверное спокойствие, спокойствие уже не от мира сего, но свойственное Шиве, Разрушителю миров, о котором и ведать никто не ведает в этой стране, где правоверные чтят Аллаха. Разве что некоторые суфии и дервиши пронзают сквозь тонкую завесу мироздания… но речи их туманны, а простой люд подобное выслушивает с неохотой, черни подавай либо байки о Карагёзе и Хадживате, либо уже пророчества о конце света. И чтоб с огненной ямой от моря до моря, Азраилом с мечом огненным и трубным гласом, от которого рушатся стены городов, – никак иначе?
Откуда же эта смертная тень, смертное спокойствие явились в глаза простого евнуха? Почему застыли там?
Воистину, султанский дворец превращает в безумцев достойнейших из достойных, подливает ядовитый дурман в самые яркие светочи разума!
– Зачем ты сделал это, Гиацинт? Почему провел заговорщиков во дворец?
– Чтобы ты пришла, госпожа. Чтобы ты наконец пришла. Как иначе я сумел бы вновь обратить на себя твое внимание?
Ответ, достойный безумца. Зато кристально честный – эта честность стыла в глазах Ахмеда, сияла нестерпимо, как снег на вершинах Гималайских гор.
Хадидже зажгла принесенную с собой масляную лампу, огляделась – и застыла. Глаза ее распахнулись широко, стремясь охватить как можно больше, напитать разум истиной, пусть даже истина эта смеется глумливо прямо тебе в лицо. Истина всегда уродлива, это Хадидже знала, еще когда была плясуньей Шветстри, но уродство – не повод отворачиваться. Поговори с уродом, шептал ей как-то папа-Ритт, поговори с уродом ласково, он знает столько, сколько не снилось и сотне мудрецов-брахманов, денно и нощно изучавших Веды, он мужественней кшатриев и пронырливей шудр. Поговори с уродом, пойми урода – вот тебе урок на всю жизнь.
Истина уродлива, как уродлива сама жизнь. И прекрасна точно так же. Просто красота эта открывается не каждому глазу.
Поговори с уродом. Поговори с евнухом. Осмотрись – и истина откроется тебе. Но будь осторожна, юная плясунья Шветстри, юная султанская вдова Хадидже-хатун. Будь осторожна, ибо, помимо прочего, истина еще и жестока.
Комнаты Ахмеда были убраны просто – слишком просто для его статуса. Но повсюду, на всех стенах, висели хадисы из Корана, посвященные Хадидже. «Много мужчин достигло совершенства, из женщин стали совершенными только Марьям, дочь ‘Имрана, Асия, жена фараона, Хадиджа, дочь Хувайлида, Фатима, дочь Мухаммада», «О Посланник Аллаха, Хадиджа идет и несет посуду, полную яств и питья. Когда она подойдет к тебе, приветствуй ее от имени ее Господа и от меня и порадуй ее благой вестью о том, что в Раю для нее уготован дом из золотого камыша, в котором нет ни шума, ни трудностей», «Клянусь Аллахом, не заменил Он мне ее другой женой, которая была бы лучше ее: она уверовала, когда другие не веровали; верила мне, когда другие считали меня лжецом; обеспечивала меня из своего имущества, когда остальные лишили меня его; и Аллах наделил меня детьми от нее, а не от других женщин…» Повсюду, буквально повсюду истории о Хадидже, написанные изысканнейшим почерком!
Безумие. Совершенное, абсолютное безумие.
– У тебя же были другие… – одними губами произнесла Хадидже. Гиацинт понял, равнодушно пожал плечами:
– У меня не было тебя.
– А если бы я не пришла?
– То я бы проиграл. Но ты пришла, госпожа Хадидже. Ты пришла.
Хадидже задумчиво вертела в руках засушенный цветок.
– Ты ведь знаешь, зачем я пришла?
– Конечно, моя госпожа. Я доволен тем, что ты получила мое послание и расшифровала его правильно. Хотя ничего иного от тебя я и не ждал. Но ты пришла – и я доволен. Не волнуйся, мне и в голову не придет сопротивляться тебе.
– С твоей стороны было… дерзко посылать мне этот намек. – Хадидже осторожно положила цветок на стол.
– Да, госпожа. Я виноват и за это прошу прощения.
Раскаяния в голосе Ахмеда не слышалось, равно как и прочих чувств. Но шестым чувством, дарованным Богиней глупой перчатке, потаенным нутром своим Хадидже ощущала – евнух говорит правду. Он рад, безумно рад, что убивать его пришла именно Хадидже. Он хотел увидеть ее – и теперь мечта безумца сбылась. Больше ему ничего не нужно.
Почему, ну почему Хадидже не обращала внимания на этого человечка, став султанской вдовой? Ведь всего-то и надо было – зайти как-нибудь, улыбнуться, зазвать к себе… И не было бы у нее человека преданней, чем смотритель западных покоев Ахмед, бывший ученик Гиацинт, покоренный и покорный, сошедший с ума в тиши собственных покоев от страстей, бушующих в его не слишком-то широкой груди!
Но Хадидже не заходила к нему и не звала к себе. Она забыла о евнухе, как забывала о многих, повстречавшихся на ее пути. Какая разница, что чувствует какой-то там случайный евнух? Тем более что он казался вполне довольным…
– Я думала, что ты доволен своей судьбой.
– Я тоже так думал, госпожа.
– Выходит, мы оба ошиблись, – растянула Хадидже губы в безрадостной улыбке.
Ахмед серьезно кивнул:
– Выходит, что так.
Хадидже думала, что понимает, и одновременно не могла понять. Жизнь, карьера, положение в гареме – все это не имело для сидевшего перед ней человека никакой ценности. Он отбросил собственную судьбу, как отбрасывают старый халат, как змеи сбрасывают кожу по весне. Но судьба не прощает подобного от людей. Ахмед это знал.
Но ему было все равно.
Хадидже хотелось кричать. Хотелось встряхнуть собеседника как следует и воскликнуть: «Ты понимаешь, что творишь? А если бы план заговорщиков увенчался успехом?» Но она не стала. Во-первых, осознавала, что Ахмеду совершенно все равно, а во-вторых…
Во-вторых, если вдуматься, ей тоже было безразлично.
Это Кёсем пыталась спасти своих детей, Кёсем, не Хадидже. Хадидже была лишь ее помощницей, преданной и верной, но будем честными: если бы не Кёсем-султан, Хадидже давно уже махнула бы рукой на юных шахзаде. Или выбрала бы кого-нибудь из младших, Баязида, к примеру. Он казался наиболее управляемым. Судьба же Мурада не интересовала ее вовсе.
Но Кёсем-султан не заслужила подобного предательства!
Для очистки совести Хадидже небрежно поинтересовалась:
– У тебя есть к шахзаде Мураду что-то личное, Гиацинт? Может, он обидел тебя?
– Мурад? – Казалось, Ахмед искренне удивился: брови его слегка приподнялись. – Нет, госпожа. Он будущий султан, и, как султан, он, я думаю, пойдет по стопам Османа, все соответствующие задатки у него есть. И своей матери, великой валиде, и тебе, госпожа, он потреплет немало нервов, но мне-то какая разница? Пусть Блистательная Порта разбирается со своими султанами сама.
Помолчав немного, Ахмед добавил:
– Я устал. Я просто хотел видеть мою госпожу. Остальное не имело значения.
«Мог бы просто зайти», – хотелось сказать Хадидже, но она вновь промолчала. Нет, Ахмед не мог зайти к Хадидже-хатун, фаворитке могущественной валиде, просто так.
Конечно, он мог выдумать повод – в гареме всегда найдется сотня поводов, да чего там, и не одна сотня! Мог придумать, как оказать Хадидже услугу. Но все это было бы пустой тратой времени.
Ахмеду хотелось, чтобы на него смотрели как на мужчину, а не как на пустое место. Хотелось, чтобы заметили его, а не его услуги или его пустяшные поводы.
Его. Человека по имени Ахмед – или Гиацинт – это, наверное, было уже не слишком важно.
Вряд ли Хадидже могла дать ему это драгоценное сокровище – свое внимание, хотя бы свою дружбу, если не любовь. Он и сам прекрасно все понимал. И тогда впутался в заговор, чтобы она обратила на него внимание, – хотя бы раз.
Хотя бы вот так.
Как… извращенно. И вместе с тем справедливо.
Хадидже сбросила туфли. Прошлась по каменному полу босыми ногами – в покоях у Ахмеда не было ковров. Голый пол, голые стены – и хадисы, посвященные Хадидже. Было бы смешно, если б не было так больно.
Пол неприятно холодил ступни. Где же у Ахмеда кровать? А, вот: узкое ложе, разумеется, недостойное Хадидже-хатун, ну да ладно, сойдет.
– Раздевайся.
Ей все же удалось поразить евнуха: Ахмед вздрогнул, уставился молящими глазами, словно не поверил услышанному. И правильно не поверил: не могла Хадидже такого сказать. Не должна была.
Но вот – сказала.
Какая теперь разница-то… В последний раз человеку может быть позволено и не такое.
– Раздевайся… Гиацинт. Ты правильно понял, зачем я пришла. Но даже смерть может быть… приятной.
Ложь: смерть никогда не бывает приятной. Однако непосредственно перед смертью человек действительно может быть счастлив. Уж кто-кто, а перчатка Богини знала об этом все.
Глаза Ахмеда наполнились радостным светом, губы впервые растянулись в улыбке – мальчишеской, неудержимой, совершенно и беззастенчиво счастливой. Он сбросил одежду в пару мгновений. Хадидже, напротив, раздевалась неторопливо, подчеркнуто чувственно, наполняя каждое движение скрытым смыслом, превращая его в таинство.
– Помоги мне, Гиацинт.
И улыбнуться – ласково, маняще. Так, чтобы мужчина потерял голову. Даром, что Ахмед не мужчина, – это сейчас совершенно не имеет значения.
Эх, Ахмед, Ахмед… Ну почему ты не встретил юную плясунью Шветстри где-то там, где ты мог бы стать той самой, единственной и неповторимой рукой для этой перчатки? Почему жизнь настолько жестока?
Ну да теперь уже поздно рыдать и каяться.
Удавка завораживающе покачивалась в правой руке Хадидже, в то время как левой она гладила себя по обнажившейся груди. Ахмед не сводил с нее сияющих глаз, спешно помогая освободиться от остатков одежды.
Уже обнаженная, Хадидже толкнула Ахмеда на ложе. Припала губами к губам, потерлась грудью о его безволосую грудь, села сверху и начала делать то, что делала когда-то давным-давно с юным Гиацинтом.
Массаж, от которого мужчины стонут, всхлипывают, будто малые дети, и кричат, забывая обо всем. И евнухи тоже кричат. Иначе никак. Иначе зачем все это?
Ахмед послушно стонал, всхлипывал, кричал и бился под Хадидже, и глаза его светились ярче звезд.
– Зажмурься, – шепнула ему Хадидже, но евнух помотал головой:
– Нет, госпожа. Нет. Не проси.
– Хорошо. Не буду.
Третий пик наслаждения – это время, когда слезы наворачиваются на глаза самому стойкому из мужчин, когда тело размякает, будто кисель, а дыхание становится легким и прерывистым. Это время женской власти, время, когда женщина может сделать с мужчиной все, что угодно.
«Дарую тебя моей Богине, и да будет моя жертва угодна Ей», – всплыли из глубин памяти позабытые слова. Хадидже глубоко вздохнула и накинула удавку на горло Ахмеда.
Он не сопротивлялся – лишь в самом конце, когда душа уже не властна над телом, бьющимся в смертельной агонии, руки его взметнулись и уцепились за руки Хадидже. Но сил у евнуха уже почти не оставалось, и вскорости он обмяк, лицо его покраснело, а язык вывалился изо рта. Смерть редко когда бывает красивой, иного Хадидже и не ожидала.
Ахмед еще неплохо ушел. Ведь глаза его, широко распахнутые, блестящие от непролитых слез и безумных желаний, до самой его смерти смотрели на госпожу его сердца.
– И да будет так, – сухими губами прошептала Хадидже, – да будет так, как угодно Богине и как хорошо Ей. И да будет так, а не так, как желают люди…
Соскочив с уже мертвого тела, она подобрала разбросанные по полу одеяния и торопливо натянула на себя. Губы продолжали шептать:
– Ведь все мы – лишь лотосы у ног Богини, лишь черепа на бедрах Ее, лишь прах под Ее стопами. И да наступит Она на тебя сегодня, а на меня – завтра, и да получит удовольствие от танца на твоих костях, и да получит удовольствие от танца на моих костях. И да будем мы вместе, когда переродимся, и да переродимся мы волей Богини в благоприятный день и час…
Последнего не было в старой, полузабытой молитве, но Богиня всегда прощала подобные вольности, если они были искренними. Сейчас же они были именно таковы.
Когда она вышла из покоев Ахмеда, оба евнуха, посланных Кёсем-султан, склонились перед ней в низком поклоне. Коротко кивнув в ответ, Хадидже велела:
– Узнайте, где Ахмед брал гиацинты. Высадите их в нашем саду. Пускай гиацинты цветут там так долго, как это возможно!
– Воля госпожи на моих устах и на моих глазах, – ответил один из евнухов.
Хадидже не обратила внимания, который. Она шла, прямая и строгая, не глядя по сторонам. Истинная султанша, султанская вдова, Хадидже-хатун.
И ведь даже не оплачешь глупого мальчишку, глупого евнуха, глупого, глупого, глупого…
Совершенно недостойного похвалы.
Хадидже из последних сил сжимала губы, но глаза ее оставались абсолютно сухими. Как и подобает султанше.
* * *
– Осман! Ты слышишь меня, Осман? Не уходи, прошу тебя!
Крики султана Мустафы раздавались в пустом коридоре. Безумный султан стоял возле двери опустевших и запертых покоев бывшего султана Османа, стучал кулаками в эту дверь и вопил на весь дворец:
– Осман, зачем ты это сделал? Зачем заставил меня выполнять твои обязанности? Это жестоко, сын моего брата, слышишь, это жестоко!
Евнухи столпились в соседнем коридоре, беспомощно шушукаясь и не понимая, что делать. А султан продолжал бесноваться:
– Немедленно выходи, Осман! Выходи и становись султаном! Давай, садись на трон, нечего лодырничать! Я больной человек, мне трудно, я не хочу, да пропади она пропадом, эта Оттоманская Порта, слышишь, ты, сын моего брата?
С кулаков султана уже капала кровь, щедро орошая вышитый золотом халат и алые сафьяновые туфли, но Мустафа не обращал на это ни малейшего внимания. Он хотел, чтобы к нему вышел племянник Осман и забрал султанский титул, оставив взамен уютную клетку-кафес и наложниц, тихонько играющих на цитре с утра до ночи. Предсказанный лекарями срыв случился и был еще чудовищней, чем предполагали многомудрые ученые мужи.
Кёсем-султан, разбуженная беготней и криками, стояла в коридоре, зябко поводя плечами. Тоска и беспомощность стыли в ее глазах. Она любила Мустафу, словно родного брата, а он сейчас не видел и не слышал никого. Он пытался дозваться Османа – или дозвался уже? С кем говорил безумный султан, на кого кричал, от кого шарахался и кого упрашивал?
Призраки водили хоровод вокруг Мустафы, призраки тянули бесплотные пальцы к лицу его, глазам и горлу, а он всего лишь отчаянно жаждал обрести покой.
Никто впоследствии не мог вспомнить, откуда взялся в этой безумной круговерти шахзаде Мурад. Наверное, его, как и прочих, разбудил шум. Но в отличие от прочих мальчик не растерялся. Быстро и ловко пробрался он к бушующему султану, уворачиваясь от растерянных евнухов (а иной внимательный наблюдатель заметил бы, что временами шахзаде огибает пустое пространство, словно бы шарахаясь от кого другого), заговорил негромко и властно:
– Не кричи, дядя. Не надо ломать дворец. Я помогу тебе.
– Ты… – Мустафа остановился, тяжело дыша и разевая рот, будто вытащенная на берег огромная рыба. – Ты… Осман?
Вокруг стало тихо. И в этой тишине десятилетний мальчик будничным тоном произнес:
– Нет, дядя. Я Мурад. Но я тоже твой племянник, и я забираю с тебя эту ношу, поскольку вижу: она непомерна для тебя. Я Мурад, я тоже сын твоего брата. И я – твой будущий султан.
Недоверчивый, изумленный вздох пронесся по коридорам. Нет, конечно, все ждали уже, когда войдет один из шахзаде в возраст – или когда одна из фракций одержит во дворце власть. Но чтобы вот так, сам, не спросясь у старших…
Кёсем же затаила дыхание со всеми прочими, но причина, заставившая ее забыть, как надо дышать, была совсем иной. Она узнала это выражение лица. Точно такое же видела она сначала у Ахмеда – у султана Ахмеда, – а затем у султана Османа. Замерла и Хадидже, а потом порывисто обняла Кёсем-султан, и обе женщины, сокрушенные узнаванием, застыли, не в силах произнести хотя бы полслова, не то чтобы пошевелиться.
Воистину несчастна мать, осознавшая, что еще один из сыновей навсегда потерян, отдан под власть проклятья. Теперь картина, которую наблюдала Кёсем последний год, стала полной и явственной: вспышки ярости, чередующиеся с надменным и непослушным поведением, нежелание видеться с братьями своими, охлаждение чувств юного Мурада…
Сомнений более не оставалось: проклятый кинжал, исчезнувший во время гибели Османа, нашел себе новую жертву и продолжает собирать гибельную жатву среди правителей Высокой Порты! Тщетными были надежды, что чья-то вороватая рука забрала себе проклятье султанов, тщетными были старания сберечь Мурада, защитить его от всего мира! Ибо – если подозрения Кёсем оправдаются – этот мир вскорости требовалось защищать от Мурада.
Но именно ему предстояло стать султаном. Это теперь осознавали все присутствующие.
В наступившей тишине султан Мустафа икнул, моргнул несколько раз, словно приходя в себя… и повалился в ноги своему юному племяннику:
– Мурад! Султан Мурад! Избавь меня от этой ноши, сиятельный султан!
– Конечно, дядя, – шептал Мурад, гладя по голове рыдающего султана, – ну конечно. Я помогу тебе, дядя. Я стану султаном Блистательной Порты. Никто другой. Только я.
И глаза мальчишки сияли подобно двум кускам янтаря, освещенным полуденным солнцем.
Глава 5 Пояс для трех мечей
«Составной частью любых, даже самых буйных форм безумия является слабость. Если духи при нем подвержены беспорядочному движению, то это значит, что им не хватает силы и веса, чтобы под действием собственной тяжести следовать своим естественным путем; если больного сотрясают спазмы и конвульсии, это значит, что фибры его слишком подвижны, слишком раздражительны либо излишне чувствительны; в любом случае им недостает крепости. При всем внешнем неистовстве безумия, которое в некоторых случаях, по-видимому, многократно умножает телесную мощь, в нем всегда есть какая-то тайная слабость, недостаток сопротивляемости; на самом деле буйство безумца – это лишь подчинение тому, что гораздо неистовее его самого».
Книга о неистовстве и слабостиРанним утром, когда солнце только-только вставало, радуя взоры правоверных, шахзаде Мурад – будущий султан Мурад – ступил в лодку, плывущую по направлению к кладбищу, где покоился знаменитый Эйюб аль-Ансари, сподвижник и знаменосец Пророка – мир ему! Там, возле мечети, его уже ждали. Ждали, чтобы опоясать султанским мечом. Древняя традиция, основанная еще первым из Османов. Никто не смел пренебрегать ею, иначе вряд ли его сочли бы настоящим султаном.
Так что Мурада ждали, чтобы опоясать. Или чтобы убить. В конце концов, матушка ведь не зря беспокоилась. Мерзавцы посмели напасть, посмели возжаждать пролития священной крови Османов!
Мурад хмурился и то и дело нащупывал под пышными одеяниями янтарную рукоять кинжала. Роскошный халат шили второпях, и кое-где он морщил, хоть в целом и был хорош. Но никто, никто не предполагал, что смена султана произойдет так скоро! Словно не было янычарских бунтов, словно не бесчинствовал Абаза Ахмед-паша и его верные сипахи! Топкапы жили, будто во сне, и во сне же прелюбодействовали, травили в своих стенах неугодных, устраивали заговоры… Мурад брезгливо дернул щекой. Фу, противно!
Лишь кинжал ему верный друг, только он один… Ну и еще, может быть, Тургай с матушкой. Остальные недостойны.
Гребцов на лодку отбирала лично Кёсем-султан, и Мурад ни капли не удивился, увидев там близнецов – дядю Догана и дядю Картала. Они закрывали собой будущего султана, а значит, какое-то время им еще можно доверять. Лучше бы рядом был Тургай, но Тургай еще недостаточно силен и вынослив, чтобы управлять ладьей или прикрывать в бою.
Выход судам из гавани Золотого Рога перекрыли еще пару дней назад, но Доган с Карталом все равно бдительно осматривали тихие воды в поисках затаившегося врага. Интересно, это они всерьез или так выслужиться пытаются? Впрочем, неважно. Недавно один из них убил врагов будущего султана, так что имеет право и на излишнюю осторожность, и на похвальбу. Тем более что похвальбой дядя Доган как раз не злоупотреблял. Неплохой человек, свое место знает.
Так или иначе, гребли Доган с Карталом умело и сильно, лодка быстро разрезала носом водную гладь, и берег с каждым взмахом весел становился все ближе. Там Мурада ждал разряженный мальчишка-конюший, держа в поводу украшенную золотой попоной смирную кобылку.
Вид этой кобылки вызвал у Мурада нешуточное раздражение. Да за кого его принимают эти… все эти люди? И даже матушка, наверное… Может, она и подстроила, чтобы его лошадь отличалась смирным нравом и сроду никого не сбрасывала? Желая одного лишь добра – а Кёсем-султан на диво добрая женщина, все знают! – не понимая, как вредит этим будущему султану… Вон, янычары уже ухмыляются криво! Нет, так нельзя. Но что предпринять?
Едва лишь нос лодки коснулся песка, как Мурад спрыгнул на берег. Хмуро, не глядя ни на кого, и уж тем более на конюшего, подошел к одному из янычар. Посмотрел исподлобья, потребовал:
– Слезай с коня, живо!
Янычар удивленно уставился на будущего султана, но ни улыбки, ни единого развязного жеста себе не позволил. Соскочил с коня, как и было велено. Спросил, будет ли господину еще что-либо угодно. Мурад хмыкнул:
– Поводья давай.
Птицей взлетел в седло и лишь тогда позволил себе короткую улыбку. Конь попался норовистый, но не дурной: твердую руку всадника почуял. Попрядал нервно ушами, переступил пару раз и смирился, что седок у него теперь – мальчишка. Но не простой. Будущий султан.
Добрый знак. Может, и Оттоманская Порта в будущем такой же послушной станет?
А янычарам затея Мурада понравилась! По-другому теперь скалятся, не как раньше! Вот что значит – показать себя!
На мальчишку-конюшего Мурад не посмотрел и сейчас. Кажется, тот куда-то делся. Может, Доган или Картал дурака отправили восвояси, а может, он тоже из заговорщиков и понял, что затея его не выгорела, не удалось юному султану под видом смирной кобылки какую-нибудь гадость подсунуть. Второе, конечно, маловероятно, но после покушения Мурад был готов ко всему.
По обе стороны дороги уже томились придворные, ожидающие, когда будущий султан поведет их в мечеть Эйюба. Великий визирь, как положено, был в белоснежных одеяниях, а прочие визири довольствовались зеленым. Многочисленное духовенство обрядилось в фиолетовые халаты, вызывая у Мурада мысли о туче, собравшейся над заливом. Эх, разогнать бы эту тучу, а белые одежды визиря заляпать чем погрязней – тогда бы он стал наконец самим собой: благочестие напоказ, а копни поглубже, так сплошные неблаговидные делишки! Но пока следует потерпеть. Он, Мурад, еще не султан. Ничего, впереди долгая жизнь, наполненная звоном стали и победами!
Дальше рядами выстроились войска. Они будут салютовать, когда будущий султан проедет мимо. Что ни говори, а приятно!
Мурад усмехнулся и тронул коня.
Матушка, скорее всего, уже в мечети, на женской половине. Вообще, ее не должно было быть тут, но она лично попросила сына, и тот не мог устоять против такой просьбы. О чем сейчас, честно говоря, сожалел. Матушка могла бы и во дворце подождать, там ей безопаснее. Не все понимают, сколько Кёсем-султан сделала и для султана, и для Оттоманской Порты. Но раз уж дал слово – надо его держать.
По крайней мере, пока Мурад еще не султан.
Мысль была удивительной, и в первый момент Мурад хотел с гадливостью от нее отмахнуться. Но червячок сомнений продолжал точить древо упрямства, и постепенно Мурад всерьез задумался.
Султан подобен солнцу, сияющему на небесах, а у солнца не спрашивают, почему ему вздумалось скрыться за тучами, – или наоборот, палить вовсю, осушая арыки, заставляя землю трескаться, а хлеб засыхать, не успеют еще колосья подняться. Султан – это лев, который ходит где пожелает и, если ему угодно, отнимает пищу у прочих зверей. Вот что такое султан! Так зачем ему соблюдать клятвы, подобно существам низшим, копошащимся у ног его? Султан должен лишь Аллаху, который единственный ему судья, а более никому! Султан – защитник державы, ее опора, столп из столпов, святыня из святынь! И потому – единственно потому! – ежели султану потребуется для блага державы нарушить слово, то султан не просто может его нарушить, султан обязан освободить себя от клятвы, сковывающей его, как путы связывают пленного сокола! Ибо как сокол не взлетит в небеса, покуда крылья его несвободны, так и султан не в состоянии исполнять свои обязанности, если не властен он над словом своим и над делом своим.
Рассуждения эти затягивали Мурада. И совестно почему-то было думать так, и одновременно сладко. Будто уже примерял он на себя тяжесть, что неизменно падает на плечи султана, и находил ее соразмерной. Да, он способен вынести тяготы правления, ибо лишь скудоумных, вроде дяди Мустафы, ломают они, сильных же закаляют!
Процессия меж тем дошла до мечети Эйюб. Поистине удивительное место! Ведь Эйюба аль-Ансари схоронили у стен тогда еще гяурского Константинополя тайно, скрыв место его захоронения, и лишь надпись арабской вязью, высеченная на камне, выдавала, где покоится великий герой, но мало ли вокруг Константинополя камней? Виноградные лозы сокрыли надпись, ветер и пыль довершили остальное. И даже великому завоевателю Константинополя Мехмеду Фатиху, пожелавшему отыскать могилу прославленного сахиба, не открылось бы скрытое, если б его духовному наставнику, шейху Ак-Шамседдину, не приснился вещий сон! Лишь тогда смог Мехмед Фатих поклониться праху героя и возвести над могилой его тюрбе-мавзолей, а рядом – мечеть.
В мечети этой и стал султаном великий Осман, а благословил его и препоясал друг его, шейх Эдебали, что возглавлял суфийский тарикат Мевлеви. И поныне шейхи из Мевлеви препоясывают султанов, такова традиция. Нынешний вон тоже явился загодя, как положено.
Но если султан – это солнце, то почему его восход зависит от какого-то шейха? Дело шейхов – славить солнце и Аллаха. Точнее (тут Мурад, прикусив губу, слегка пришел в себя) сначала, конечно, надо славить Аллаха. Султан тоже должен славить его, становясь на намаз столько раз, сколько положено. Но покорность шейхи должны изъявлять прежде всего султану, и никому другому!
Мурад резко вскинул голову. Кто бы и что ни говорил, а султаном он станет сам, без чьей-либо помощи! Он пойдет по стопам великого султана Османа… нет, Мехмеда Фатиха! И не только пойдет – он превзойдет их всех!
Он лучший. И докажет это, даже если ему придется утопить весь Истанбул в крови!
На миг перед глазами мелькнул образ какого-то мальчишки, заколотого вилами. Кто он такой, почему так бешено билось тогда сердце? Ах да, это был день, когда убили клятвопреступника и предателя султана Османа…
Но таким ли уж мерзавцем был Осман? Да, он убил шахзаде Мехмеда, но о чем он думал в тот миг, когда отдал приказ? О чем думал, приказывая убить сына нечистой крови? Не о благе ли Блистательной Порты? Да, султан мог ошибаться, но разве не таково его право?…
Кинжал приятно грел кожу под халатом, а призрак мальчика, убитого во время мятежа, – призрак, которому малолетний Мурад поклялся, что более подобного не повторится, – перестал наконец маячить на краю сознания, растворился в мягко дрожащем от напряжения воздухе мечети Эйюб. Скоро Мурад станет султаном и сам себя разрешит от этой клятвы.
Шейх стоял посреди мечети, а рядом, опустив глаза, стояли трое подростков, каждый на бархатной алой подушке держал по мечу. Три меча: меч Османа, меч четвертого праведного халифа Али, меч султана Селима Явуза, отца Сулеймана Кануни. Да, султана прозвали «Явуз», что значит «Свирепый», за то, что он первый велел умертвить всех своих родичей, что могли притязать на престол, однако разве он был неправ? Даже убив отца своего, разве неправ был султан, расширивший владения Османов на две трети от прежнего? Вот с кого Мураду следует брать пример… во всем брать пример, до тех пор, пока не превзойдет он Селима Явуза!
Прозвучала хутба – торжественная проповедь, повествующая о деяниях добродетельных мусульманских владык начиная с Пророка – мир ему! Мурад слушал, переминаясь с ноги на ногу, почти не в силах дождаться окончания хутбы. Скорее бы началась церемония, скорее бы!
Словно осознавая, что владыка недоволен, мулла скомкал окончание речи и наконец замолчал.
Не обращая внимания на склонившегося перед ним шейха, Мурад протянул руку и вопреки церемонии сам взял первый меч. Для подростка он был все-таки не по руке: тяжелый, пригибающий к земле. Как так? Неужто меч Османа противится новому владельцу?
Не бывать тому!
Мурад, закусив губу, быстро препоясался. Затем, оттолкнув руки шейха, не обращая внимания на шепотки, прокатившиеся по рядам царедворцев, схватил второй меч. Сам! Он станет султаном сам!
И никто его не остановит!
Когда Мурад выходил из мечети, мечи больно били его по ногам, будто пытались остановить, не пустить, словно шептали: «Куда ты, недомерок, ишь выискался, возомнил о себе невесть что!» Все вокруг враги, все! И только кинжал, только чудесный кинжал, который всегда с Мурадом, не мешал, будто старый друг, протянувший руку помощи.
Откуда взялось сравнение, Мурад не знал. Наверное, что-то из поэзии арабов, еще не знавших Корана. У самого Мурада не было старых друзей. Тургай – и тот новый приятель.
А вот кинжал, казалось, был с шахзаде… нет, теперь уже с султаном Мурадом всю его недолгую жизнь.
Командир роты янычар шагнул вперед, упал на одно колено, преподнес новому султану чашу с шербетом. Мурад выпил ее – было сладко до горечи. По обычаю наполнил чашу золотыми монетами, вернул и произнес то, что говорили султаны до него:
– До встречи в стране золотого яблока!
Вот только в отличие от многих султанов, правивших до него, Мурад свято, истово верил, что он поведет свои войска в страну золотого яблока, в христианский мир, и повергнет слабых и жалких его правителей во прах, дав им узреть гнев Аллаха. Так же, как делали это до него Мехмед Фатих, Осман и Селим Явуз. И уверенность эта передалась диким янычарам – воздух сотрясся от приветственных криков.
Свирепые подданные приветствовали своего неистового предводителя.
По крайней мере, Мураду нравилось так думать.
* * *
«Его уже не спасти».
Только эта мысль и билась в голове у Кёсем-султан, когда смотрела она, как сын ее препоясывается тремя мечами, как трепещут его ноздри одновременно от ярости и восторга.
В мечети Эйюб много тайных местечек, где можно укрыться от мужских глаз. Церемония опоясывания мечами – для мужчин, это правда. Теперь Кёсем поняла почему.
Христианским королям мажут голову елеем и водружают корону. Султаны же готовятся к битвам и походам, в этом смысл того, что творилось нынче в мечети Эйюб. Дело воина – сражаться, дело султана – повелевать воителями. Ее Мурад, ее маленький Мурад всерьез выбрал эту стезю.
«Его уже не спасти».
Кинжал у него – в этом Кёсем была свято убеждена. Слишком похож был султан Мурад на султана Ахмеда и на султана Османа. А значит, следует предоставить Мурада его судьбе и позаботиться о других сыновьях, пока не поздно.
Аллах, за что караешь? За что требуешь отдавать Блистательной Порте сыновей одного за другим? Разве мало этой стране, что всю себя отдала, что любила ее сыновей, что родила ей других сыновей? Почему же она, словно Молох, пожирает детей одного за другим?
И что ей, Кёсем, делать теперь?
А что она вообще может сделать?
Рано или поздно Мурад полностью попадет во власть проклятого кинжала. Начнет делать чудовищные, противоестественные вещи. Вряд ли он сумеет противиться слишком долго, ведь кинжал получил его душу, когда он был совсем еще ребенком. Взрослые не слишком-то долго держались, а уж дитя… С другой стороны, может, дети как раз и могут противиться кинжалу?
Может, не зря успокаивался Мурад, когда встречался с Тургаем? Кровь или нет, но что-то противостояло черной силе, высасывающей душу из будущего султана! Не в том ли дело, что Тургай с Мурадом дружат… и вроде как дружат крепко…
О Аллах, и ведь не поймешь, что хуже – жизнь совсем без надежды или надежда ложная, ласково манящая, чтобы потом в сердце твое впилась тысяча скорпионов и змей! И то, и другое разрывает душу на части, но по-разному. Хотя итог все равно один: ты остаешься разбитой и опустошенной, а в цветущем саду души твоей отныне пустыня, и шакалы воют над падалью.
Кёсем устало прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть, как падает во мрак еще один человек, которого она любит.
«Его уже не спасти».
Хадидже-первая тенью стояла рядом. О Аллах, зачем Кёсем пришла сюда, да еще девочку притащила? Послала бы Хадидже-вторую, никто и не заподозрил бы подмены! Ну разве что Доган с Карталoм, но и те, если близко подойдут, а этого им как раз и не дадут сделать.
Кажется, Хадидже опять понимала больше, чем показывала. Как только султан Мурад – теперь уже султан, и ничего не поделаешь! – вышел из мечети, а придворные потянулись за ним, верная гёзде мягко тронула Кёсем за рукав:
– Идем отсюда, госпожа. Сейчас все выйдут, мужчинам будет не до нас, кто-нибудь из Крылатых отвезет нас во дворец. Султану ты нынче вряд ли понадобишься, ему еще послов принимать. Эти набежали, как голодные павлины к кормежке.
Кёсем через силу улыбнулась. Сравнение чужеземных послов с павлинами, одновременно пытающимися растопырить хвост и оттолкнуть собратьев от кормушки, получилось весьма точным. Впрочем, Хадидже-первая всегда славилась наблюдательностью.
– Ну, если они не вручат султану верительные грамоты и церемониальные подарки, не видать им почета и уважения. Тут побежишь… хвост распускать.
На сей раз пришел черед улыбаться Хадидже. Тоже через силу – Кёсем видела это. Однако помимо наблюдательности Хадидже-первая славилась еще и стойкостью. Удары судьбы могли согнуть ее, но не сломить.
Как и саму Кёсем.
За стенами мечети самозабвенно вопили янычары, приветствующие нового султана.
* * *
Султан Мурад был из тех мужчин, о которых еще мамочка рассказывала будущей Хадидже-второй, бывшей Паломе. Пускай он и мальчишка еще, пускай к делам любовным еще нескоро окажется приучен, а только это без разницы, порода и в жеребенке уже видна. Султан Мурад был из тех, кому нравятся не просто покорные женщины, а такие, что днем колючки, а ночью овечки. И нельзя, никак нельзя забывать каждый раз напоминать такому мужчине, что только с ним женщина ласкова, потому что он – завоеватель и покоритель, а другие лишь пыль у его ног. Каждый раз следует показывать, что знаешь себе цену и что именно этот мужчина цену уплатит и не поморщится, а другие – а что другие? Тьфу, а не мужчины. А ты – женщина, которой нужен только самый-рассамый лучший и самый-рассамый единственный. Только он, величайший из великих и непобедимейший из непобедимых.
Ну и давать эту самую свою непобедимость время от времени доказывать. Чтобы не заскучал.
Хадидже-вторая изучала гаремные хроники – не от скуки, как некоторые могли бы подумать, и не чтобы заумь свою показать. Что она, Акиле-хатун, что ли? Просто нужно было понять, как становятся хасеки. Как становились хасеки раньше, что изменилось теперь.
Роксоланка Хюррем, похоже, знала мамочкин секрет, потому что жизнь ее с султаном Сулейманом всегда была как на острие ножа. И она даже не изображала, что дела обстоят не так, как поступали султанши после нее. Не притворялась, будто ни с кем за султанское сердце не борется, каждый раз не уставала повторять Сулейману Кануни, что он – величайшая из драгоценностей и что лишь ему она, хасеки Хюррем, жаждет поклоняться, лишь его одного желает любить. Ну что ж, она своего добилась. Одна была у своего султана. Остальным так не повезло. Но Хадидже-вторая была не из тех, кому нравится делить своего мужчину с другими женщинами!
Хотя, конечно, придется. Все мужчины рано или поздно пресыщаются, ищут развлечений на стороне. Все, без исключения. А если у тебя еще и гарем под рукой, где большинство, конечно, дуры и коровы, зато каждая первая жизнь положит, чтобы под тебя лечь…
Как тут удержишься!
Главное – чтобы после сладкого сиропчика, которым попотчуют гаремные идиотки, мужчина снова захотел мяса со специями. Такого, что одновременно полыхает и тает на языке. Тогда и только тогда он будет вновь и вновь возвращаться. Вот и весь секрет.
Именно поэтому, увидев султана Мурада, Хадидже-вторая поклонилась, как и все прочие, но дальше вела себя совершенно естественно: не обращала на него никакого внимания, занималась делом, которое Кёсем-султан поручила своей верной гёзде.
О, это великое искусство – естественно и непринужденно не обращать внимания на парня, из-за которого переполошились все местные курицы! И при этом быть грациозней всех тех, кто торопится обратить на себя внимание. Впрочем, уж что-что, а быть грациозной и естественной на фоне суетящихся клуш Хадидже-вторая как раз могла очень хорошо. Сработало еще и то, что Хадидже-первой не было рядом. Как догадалась Хадидже-вторая, Кёсем-султан с умыслом услала верную свою фаворитку. Бывали ведь случаи, когда султаны влюблялись в чужих вдов и брали их в жены, и молва таких случаев совершенно не одобряла. Точнее, подобное не одобряли войска. А сейчас, когда Оттоманская Порта только-только оправляется от сотрясавших ее янычарских бунтов, одобрение буйных янычар и свирепых сипахи нужно молодому султану, словно воздух.
Спасибо и за то, что Кёсем-султан позволила остаться Хадидже-второй, которая по возрасту, прямо скажем, уже не девочка, не ровесница новому султану и не младше его. Ну да это как раз за пределы гарема вряд ли просочится. А даже если и просочится… в общем, она, Хадидже-вторая, не вдова другого султана и весьма хороша собой, а остальное доделают верные Кёсем-султан люди. Уж что-что, а правильные слухи распускать они обучены.
Да и почему бы Кёсем-султан не порадеть своей фаворитке? Разве Хадидже-вторая не старательна и не учтива? Разве не выполняет иногда поручения достаточно деликатные, о которых не дай Аллах проговориться? Разве не притворяется иногда самой… хотя нет, об этом лучше и не думать даже – да, маловероятно, что кто-либо здесь умеет мысли читать, но все равно ни к чему сейчас вспоминать то, что непосредственно к молодому султану не имеет отношения.
Хадидже и не заметила, как Мурад оказался рядом, довольно учтиво предложил помощь. От помощи, разумеется, пришлось отказаться (мужчина, будущий султан, смешивающий притирания, – вот это и впрямь стало бы новостью из новостей! От такого и до следующего бунта рукой подать!), но вот поболтать Хадидже, конечно, была не против. И восхищенный взор Мурада вкупе с очевидной злостью на лицах других девиц был справедливым вознаграждением. Еще бы – куда им до любимицы Кёсем-султан, обласканной теперь и новым султаном!
Конечно, Кёсем-султан всегда желала, чтобы, как любила говаривать Хадидже-первая, девушки доставались султану не по одной, а целым ожерельем. Да, тогда и впрямь легче существовать. Но именно существовать, а не становиться жемчужиной и усладой очей. И да, Хадидже-вторая обязательно подберет султану других подружек… таких, от которых он обязательно вернется к своей хасеки, а глупые девчонки всю жизнь будут считать, что их облагодетельствовали, а они не поняли своего счастья. Надо только будет позаботиться, чтобы никто, кроме хасеки, не зачал султану наследника… На это средства есть, вон те же Айше с Акиле где-то ведь взяли…
Думая об этом всем, Хадидже-вторая не уставала улыбаться султану, и Мурад, словно солнце, сиял в ответ.
* * *
Показалось или Кёсем-султан не слишком-то рада была тому, что султан выбрал именно ее, Хадидже?
Нет, ни в словах султанши, ни в делах ее ничего такого, что говорило бы о неудовольствии Кёсем, не было – да и не могло быть! По велению могущественной валиде (теперь уже точно валиде, безо всяких глупых оговорок) евнухи споро снаряжали Хадидже-вторую в опочивальню султана. Масла, притирания, удаление лишних волосков на теле – все было сделано без малейшего изъяна, а халат Хадидже подобрали такой, что ахнула даже сама девушка. Легкая, нежная ткань не скрывала абрисов точеной фигуры, изысканно маня, но не выставляя ничего напоказ. То есть отношение свое Кёсем-султан показывала и словом, и делом.
Но вот молчание ее – там, где должны были быть слова, – говорило Хадидже-второй о многом… «Лучше бы другая была на твоем месте!» – сообщало это молчание, а еще: «Здесь моя благосклонность к тебе заканчивается!» Учитывая влияние при дворе Кёсем-султан, а еще тот факт, что многажды чудилось, будто влияние это утеряно, но каждый раз надежды эти оказывались ложными, Хадидже справедливо тревожилась.
О Аллах, это несправедливо! Почему старая ведьма, а не молодая хасеки должна править Оттоманской Портой? Кёсем уже столько лет при власти, почему бы ей не уступить дорогу и не заняться, к примеру, благотворительностью? Пусть строит больницы, мечети, медресе, в конце концов! А власть отдать тем, кому она нужнее.
Сама ведь, если уж на то пошло, не раз говорила, что устала всем тут заправлять! Но почему-то не уходит на покой, остается и портит молодым султаншам жизнь.
В том, что ей предстоит стать султаншей, Хадидже-вторая не сомневалась. Глаза Мурада, руки Мурада, сердце Мурада были ей в том порукой. И этот вызов в султанскую опочивальню – первый шаг по длинной лестнице власти, ведущей на самый верх, к славе и величию.
Возможно, Кёсем-султан это понимает? Понимает, что придется расставаться с такой привычной уже властью, вот и недовольна?
Ну и пусть ее! Сейчас не о Кёсем-султан нужно думать, а о том, как понравиться султану Мураду.
Хадидже не шла – плыла по коридору, заранее готовясь войти в опочивальню во всей красе. И жадный, голодный взгляд Мурада только подтвердил: она все делает правильно.
– Твоя недостойная раба явилась к тебе, – выдохнула Хадидже, мягко опускаясь перед ним на колени. Но весь вид ее, каждый вздох, каждый жест говорил: вот, я пришла к тебе, к тебе одному, не к кому-то другому – так справишься ли, удержишь ли? Завоюешь ли меня, как подобает гордому, неукротимому мужчине?
Мурад не мог не ответить на подобный вызов. В конце концов, мальчик как раз входил в ту самую пору, когда хочется завоевывать и укрощать.
Разумеется, в постели он еще был неловок, хотя и быстро учился. Приходилось помогать и подталкивать. О, это истинное искусство женщины – заставить мужчину чувствовать себя прекрасным и желанным, завоевателем и повелителем, господином и владыкой! Хорошо, что в гареме учат и этому. Здесь учат всему, лишь только знай учись. Другой вопрос, что каждая обитательница гарема выносит из этой науки лишь то, что по способностям и нраву своему способна вынести. В основном это покорные улыбки и умение качественно вертеть бедрами. Так бедрами вертеть и Хадидже умеет.
Мурад пылал, и этот огонь завладел вниманием Хадидже всецело. Она взращивала его, подобно тому, как пахарь взращивает свое поле, и сама была этим полем, колосьями, колышущимися на ветру, покорно укладывающимися к ногам господина, когда придет их срок. Лозой виноградной была она, обвивающей крепкий ствол молодого дуба. Была она чем-то большим, нежели вселенная, и чем-то меньшим, нежели горчичное зерно, ибо в этом и заключено предназначение женщины.
Их тела поладили быстро – быстрее, чем Хадидже даже надеялась. Ее учили терпеть боль, но боль оказалась незначительной, а потом и вовсе растворилась в извечном танце тел. Этой ночью руки Мурада были на теле Хадидже, губы Мурада искали ее губы, а тела их сплетались и расплетались, как заповедал для мужчины и женщины Аллах, всемилостивый и милосердный. И Хадидже была всем довольна, ибо каждая минута, проведенная с Мурадом, с пылким, влюбленным Мурадом, приближала ее к заветной цели – к завоеванию его сердца, его любви, а с ними вместе и власти над Блистательной Портой.
Ибо верно сказано, что женщина возвышается через мужчину, и никак иначе. И возвышение это может быть слаще шербета и приятней амбры и мускуса.
Лежа рядом с Мурадом, отдыхая от утех постельных, Хадидже заметила тусклый блеск возле изголовья кровати. Так блестят не украшения, а добрая сталь. Приподнявшись якобы для того, чтобы положить разнежившемуся султану голову на грудь, Хадидже напрягла зрение. Так и есть – кинжал. Работы простой, насколько можно разглядеть в полумраке, вычурности в нем ни капли – для боя сделан, не для похвальбы. Рукоять выточена из какого-то камня – не из янтаря ли?
Не тот ли это кинжал, о котором говорила Кёсем-султан? Якобы приносящий тем, кто носит его, безумие и неисчислимые несчастья?
Хадидже лениво протянула руку – и внезапно натолкнулась на взгляд Мурада. Ничего светлого, чистого, юношеского не было больше в этом взгляде. Так мог бы смотреть воин на поле боя на приближающегося противника, прикидывая, как бы половчей выбить того из седла.
Пришлось срочно делать вид, будто потягиваешься. Кажется, Мурад ничего не заподозрил: расслабился, вновь заулыбался, обнял Хадидже за талию, вновь светло заглянул ей в глаза:
– Тебе хорошо?
– Лучше не бывает, – мгновенно, не задумываясь, отвечала Хадидже.
Мурад тихонько рассмеялся:
– Ты прекрасна. Я мог бы рассказать тебе сотню стихов о красоте женщины, но они все не видели тебя, а напыщенные сравнения не стоят одного твоего лукавого взора. Что они понимают, томные поэты прошлого? Я напишу для тебя другие стихи, лучше.
– Я буду ждать, – выдохнула Хадидже, прикрыв на миг глаза длинными ресницами. И вновь заулыбалась, словно показывая возлюбленному: я не всерьез… или все-таки всерьез? Попробуй, разгадай меня, свою женщину, свою тайну, свою судьбу!
– Только вот имя… – Мурад повернулся поудобнее, придерживая девушку, чтобы не придавить ее случайно своим весом. – Имя тебе не подходит. Хадидже была женой Пророка, добродетельной во всем, а ты – ты адское пламя, яма с углями, в которую бросили мое бедное сердце! И вместе с тем ты добродетельна, как все жены Пророка, да благословит его Аллах и приветствует… Вот что я придумал! Хадидже была первой женой Пророка – мир ему! – и самой старшей. Ты будешь зваться, как самая младшая из его жен, Айше! Смешно выйдет!
И Мурад радостно расхохотался.
Только воспитанная годами сдержанность позволила Хадидже не вздрогнуть, а растянуть губы в улыбке, которая человеку, плохо с ней знакомому, могла бы показаться веселой. Подобного рода намеки на ее возраст от мальчишки совершенно не радовали, и, будь Мурад просто ее любовником, Хадидже бы не стерпела. Но Мурад не ее любовник, он султан, человек, через которого женщина возвышается… любая женщина, которую он изберет… и он же властен навек отправить неугодную ему наложницу во мрак и забвение…
– Мой султан властен в моей жизни и смерти, – промолвила наконец Хадидже… нет, теперь уже Айше, надо стараться привыкать к новому имени. – И конечно, рабу свою он может называть так, как ему заблагорассудится.
– Это хорошее имя, – убежденно заявил Мурад. – Тебе подойдет. Говорят, ты еще и читаешь дни напролет – ну точно Айше! Она считалась знатоком законов, ты не знала?
– Видимо, я что-то не то читаю, – вновь заставила себя улыбнуться девушка. («Нет, отныне женщина: покамест не хасеки, это впереди – но уже икбал! Всегда помнить об этом самой и другим не позволить забывать…»)
– Видимо, – беспечально рассмеялся Мурад, вновь опрокидывая ее на постель. Кажется, пламя страсти султана разгорелось вновь.
Оставалось лишь уступить этому пламени. А как же иначе?
Ведь именно ради этого все и затевалось…
Глава 6 Крылья бабочки
«Когда животные духи уклоняются от своего пути и утрачивают единство, для них потребны лекарства, которые успокаивают движение их и возвращают их в естественное состояние; таковы предметы, вызывающие в душе чувство тихого и умеренного удовольствия: приятные запахи, прогулка по живописным местам, созерцание людей, имеющих обыкновение нравиться, музыка. Нежная стойкость, надлежащая весомость, наконец, живость, призванная единственно служить защитой телу, – вот чем следует укреплять те хрупкие пути, через которые душа сообщается с телом.
Следовательно, нужно избрать такое лечение, которое бы придало духам известную мощь, но мощь спокойную: силу, неподвластную никакому беспорядку, ибо изначально и полностью подчиненную закономерному ходу природы. Здесь торжествует не столько образ живости и мощи, сколько образ крепости, прочности, включающий в себя тему вновь обретенной сопротивляемости, юной, но покорной, прирученной упругости. Следует найти такую силу, чтобы она, будучи изъята у природы, могла сделать саму природу сильнее».
Книга о неистовстве и слабостиКогда Хадидже-вторая (или теперь все-таки Айше?) выходила из покоев Мурада, ее слегка покачивало. Тело, предательское тело, пусть и было в свое время должным образом тренировано, но все же даримое мужчиной удовольствие утомило его.
Разум же, напротив, работал четко и ясно, как будто и не было ночи этой. Правду говорят, что мужчина может заставить женщину воспарить и может заставить погрузиться в пучины. Вот только никогда это не говорилось именно о разуме. Ну, наверное, просто еще одна тайна, скрываемая в глубинах Топкапы.
Пожалуй, для всего гарема ей пока что лучше остаться Хадидже-второй. Положение юного султана непрочно, положение его фаворитки непрочно и того более. Пока всем заправляет Кёсем-султан, и вряд ли в ближайшее время что-либо изменится. Так что лучше всего вести себя так, как сама Кёсем-султан в свое время: выказывать покорность султанской матери, выполнять все ее поручения, включая те, о которых даже султан пока что не должен знать. Кто его разберет, как Мурад отнесется к подобным похождениям будущей любимой супруги? Вдруг решит, что она этим опозорила его честь? Мужчинам странные мысли иногда приходят в голову!
Имя Хадидже дала своей фаворитке сама Кёсем-султан, так пускай же оно останется пока! Тем самым можно ненавязчиво дать понять и самой могущественной валиде, что ее маленькая гёзде не затевает никакой собственной игры… пусть старуха верит в это, пока не станет слишком поздно!
Пока власть Мурада не укрепится, а с ней вместе не укрепится власть хасеки Айше, любимой супруги султана, отрады его глаз и сердца! Да, тогда можно будет с гордостью носить новое имя. До той поры же… пусть будет Хадидже.
Первая ступенька – еще не вся лестница. Призрак власти – еще не сама власть.
Зайдя к себе, Хадидже (все-таки Хадидже, чего уж там!), отныне гёзде не Кёсем-султан, а султана Мурада, будущая его кадын-эфенди (но еще не она, помнить об этом, еще нет!) устало прикрыла глаза. Ее не беспокоили – понимали, что женщина устала после ласк пылкого возлюбленного.
Да. Теперь уже женщина. Наверняка вскорости будущая мать.
Мысли текли лениво и расслабленно, пока спокойная, полноводная река воспоминаний не приблизилась к попытке взять в руки странный кинжал. Хотя в гареме и было в эту пору жарко, но при этом воспоминании по спине Хадидже пополз нехороший холодок.
Вот, значит, как. Все-таки имеется в этом кинжале некая чертовщина, заставляющая мужчин превращаться в хищных зверей.
Но в этом и заключается сама сущность мужчин, разве не так?
Мелькнула было мысль посоветоваться с Кёсем-султан, рассказать ей всю правду, но мысль эту Хадидже решительно отбросила.
Безумие, как она уже успела понять и осознать, бывает у мужчин двух видов. В первом случае они становятся удивительно глупыми, говорят с призраками, бросают рыбам монеты и боятся собственной тени. Таков бывший султан Мустафа, и, как говорят, таковым вскорости станет брат султана, шахзаде Ибрагим. Что ж, даже если Мураду и уготована подобная участь, пока что он молод и полон сил. Хадидже успеет родить ему сына, возможно, даже нескольких. Да и потом, разве Мустафа слушался родную мать? Нет, он брал еду с рук у Кёсем-султан, которую помнил с отрочества. Стало быть, султан Мурад, даже если сойдет с ума, будет слушаться не матушку, а ту, с которой проводил ночи, мать своих детей, госпожу своего сердца. Ее, Хадидже. Или Айше – это уж как ему будет угодно.
Во втором случае мужчина превращается во что-то вроде демона – как покойный султан Осман или (если, опять-таки, верить слухам) муж самой Кёсем-султан, султан Ахмед. В этом случае, разумеется, следует быть куда осторожней – мужчине может взбрести в голову, что ребенок получился неправильный, жена недостаточно правоверна… да мало ли что еще может прийти в голову мужчине! И вот в этом случае дружеские отношения с Кёсем-султан могут оказаться необходимы как никогда.
Кёсем-султан прикрыла собой, своим влиянием не одну свою фаворитку, оставив им жизни, а кое с кем даже поделившись крохами власти. Ей просто повезло, что ни одна из ее «девочек»-гёзде не решила пойти дальше, перетянуть одеяло на себя.
Просто повезло – и ничего более. Кёсем-султан сильна, чертовски сильна, но все же не всесильна. Если постараться, то и ее можно повалить.
Но сейчас Хадидже не собирается стараться. Наоборот, она с самого утра пойдет к могущественной валиде и смиренно поблагодарит ее за оказанную великую честь и несравненное благодеяние, пролившееся на бедную Хадидже, подобно благословенному дождю в засуху. Хадидже будет покорней, чем один из пророков, принесший сына в жертву по первому повелению с небес, и благодарней, чем Муса, которому Аллах сбросил с неба скрижали! Она по первому же слову (и если надо, то даже без повеления) расскажет Кёсем-султан все, что та пожелает знать… кроме, пожалуй, истории с приносящим беду кинжалом. О нет, эту историю следует скрыть и самой поразмыслить над ней. Не сейчас, как-нибудь на досуге.
И надо бы почитать про Айше. Ту, которая была женой Пророка.
В конце концов, вдруг Мурад не смеялся, а тоже загадал своей женщине загадку и без отгадки ей не завоевать своего султана?
* * *
Люди – создания поразительные. Уж в этом-то Хадидже-хатун успела убедиться на собственном опыте. Верная перчатка своей Богини, верная служанка своей госпожи, обласканная новым богом на чужой земле, она твердо знала: люди видят лишь то, что хотят видеть, и верят лишь в то, во что хотят верить. И если они хотят верить, что перед ними, к примеру, Кёсем-султан, то их глаза, уши и прочие органы легко обмануть.
Не без того, конечно, чтобы этим самым глазам и ушам не помогали обмануться. Ну так ведь помогали же, а не заставляли! А остальное люди делали уже сами.
Правду, ой, правду говаривала тетя Джаннат, вдалбливая в голову юной плясуньи Шветстри вроде бы давно всем известные истины. А говорила она, что глаза не лгут и уши не лгут, а лгут только лишь люди, и лгут самим себе чаще, чем друг другу, хотя и на ложь друг другу люди весьма скоры. И если хочет плясунья Шветстри как следует служить своей Богине, то она должна слушать глаза, уши, кончики пальцев, нос и прочие органы, не спрашивая у себя, что же это такое они показывают, а полагаясь поначалу только лишь на них, и каждую вещь в первый миг рассматривать как нечто, доселе невиданное и неслыханное. Тогда лишь – и только тогда! – Богиня в мудрости своей примет служение глупой Шветстри, ибо Богиня не лжет, а если людям кажется иное, так это потому, что люди лгут сами себе и не так воспринимают послания Богини.
И ведь права была тетя Джаннат, во всем права! Взять, к примеру, Кёсем-султан. Красота ее уже привяла, честно скажем, не первой свежести красота, да и откуда взяться первой свежести у женщины, родившей стольких детей? А вот Картал из клана Крылатых так совсем не считает. Его глаза говорят ему, что прекрасней женщины на свете нет, и он легко обманется, внушив себе, что глупые глаза говорят ему только правду и ничего, кроме правды. Глаза покажут ему увядающую красоту, но увидит он весеннюю розу.
А если на Кёсем-султан посмотрит кто-нибудь, впервые в жизни попавший в султанский гарем и ни разу в жизни могущественную валиде не видевший? Это, конечно, маловероятно, но в жизни бывает всякое – кто бы мог, к примеру, подумать, что плясунья из балаганчика папы-Ритта побудет султаншей, пускай и короткое время! Только Богиня могла предположить такое, ну так на то она и Богиня. Так вот, если посмотрит на могущественную Кёсем-султан такой человек, то что он увидит? Женщину, не слишком приметную на фоне молодых красавиц. Наверное, решит такой человек, что перед ним наставница-калфа или вообще служанка одной из султанш, которые, как известно, не стареют, а молодыми и умирают в возрасте лет эдак шестидесяти.
Да и о самой Хадидже-первой многое есть что сказать стороннему наблюдателю, равно как и постоянным обитателям и обитательницам гарема, и далеко не все из сказанного будет правдой. А люди верят, искренне верят и истово.
Вот, к примеру, верят люди, что Кёсем-султан регулярно гуляет по саду в сопровождении одной из своих Хадидже. Даже ставки делают, какая из Хадидже будет ее сопровождать. Более того, смотрят, кто из Хадидже на неделе больше с Кёсем-султан гулял, и думают, что вторая вот-вот впадет в немилость. И невдомек людям, совсем невдомек…
А оно и хорошо. Чем больше люди обманывают самих себя, тем легче ими управлять. Тут главное – самой не начать обманываться. Не начать видеть то, чего на самом деле нет, и слышать то, что никогда и нигде не звучало. Тогда все в порядке будет.
– …Ну, кто сегодня, ты или я?
– Давай ты, – с легким смехом отозвалась Хадидже-первая. – Я уже дважды подряд была, твое положение при Кёсем-султан упрочилось невиданно. Хоть отдохну от парадной косметики.
«А еще тебе это нравится», – повисло в воздухе непроизнесенное. Глаза Хадидже-второй заблестели от предвкушаемого удовольствия.
Привычку гулять по саду и сама Кёсем, и обе ее Хадидже считали весьма полезной, а посему оставили, даже когда вылазки девушек, изображающих поочередно великую султаншу, начали последнюю тревожить. По дворцу поползли нехорошие слухи, их надо было быстро пресечь – или хотя бы не подпитывать. Но прогулки по саду – совсем другое дело. Они давали султанше отдых, который был ей так необходим.
Хотя, зная Кёсем-султан, наверняка она в это время очередное донесение прочитывает, сидя в своей комнате под несколькими замками…
Сама Хадидже-первая давным-давно бы уже прекратила копировать султаншу, но Кёсем это было нужно, и Хадидже не спорила. Ну а Хадидже-вторая просто наслаждалась каждой возможностью выдать себя за ту, кем не являлась.
Глупо, но об этом говорить подруге не стоит, ибо бессмысленно. Она вся во власти собственных фантазий, она не поймет, что лжет самой себе. Ну да и пусть развлекается, главное, чтобы поставленную Кёсем-султан черту не переходила.
Вот чего обе Хадидже не ожидали, так это увидеть во время одной из таких прогулок султана.
Мурад шел быстрым, летящим шагом, и Хадидже-первая поймала себя на мысли о том, что султан стал удивительно похож… нет, все же не на Мехмеда, пускай лицом и вылитый он. Лицо, волосы, лепка мышц… но не Мехмед. А вот Осман – да, Осман проглядывал из каждого движения, из хищной повадки, из цепкого, голодного взгляда.
Словно на призрака покойного мужа смотришь. Впору испугаться.
Но на самом деле пугаться впору Хадидже-второй, ведь она сейчас изображает Кёсем-султан. И не может ведь быть, чтобы почтительный и любящий сын не разглядел в актрисе, играющей его собственную мать, фальшь и подделку!
А ведь не разглядел! Подошел, поздоровался почтительно, даже поклонился легко, сложив руки лодочкой перед лбом. Очень вежливо, хоть и слегка раздраженно, поинтересовался, угодно ли будет матушке почтить своим присутствием сегодняшний совет визирей?
И раздражение это от совсем юного вполне можно было понять: многие говорили, что слишком уж Кёсем-султан перехватила бразды правления в Оттоманской Порте, что султан теперь так, для виду, а заправляет всем «женский султанат». Обидно было юному Мураду слышать такие речи!
Но им-то, двум Хадидже, что ответить?
Пока Хадидже-первая лихорадочно соображала, Хадидже-вторая с милой улыбкой, старательно подражая голосу Кёсем, произнесла:
– Нет, сын мой. Полагаю, почтенные мужи разберутся и без моих скудоумных советов, ибо если без женщины они неспособны управлять Портой, то таких государственных сановников требуется немедля сместить и назначить новых, а если способны, так я там и тем более без надобности. Я же собираюсь провести этот вечер в тишине и покое.
Мурад явно обрадовался, хоть виду и не подал. Улыбнулся, поклонился еще раз, цветисто заверил мать (по крайней мере, он искренне верил, что говорит именно с ней), что она одна равна умом целому дивану визирей и еще на пару улемов останется, и отбыл. Почти побежал по дорожке обратно – видимо, готовиться к совету. Или заниматься матраком. Пока что матрак интересовал султана Мурада куда больше, чем совет визирей.
«Потому мать твоя и занимается политикой, не оставляя тебе серьезных решений», – мелькнуло в голове у Хадидже-первой. Мелькнуло – и пропало за ненадобностью, растворившись в другой, более насущной мысли.
Султан Мурад тоже не заметил подмены.
Спасены! Они обе спасены!
Осчастливленная этой мыслью, Хадидже обернулась к подруге и с досадой обнаружила, что та едва сдерживает смех. Впрочем, когда Хадидже-вторая увидела глаза своей спутницы, тут же напустила на себя озабоченный вид. Спросила еле слышно, не разжимая губ и не шевеля ими:
– Как считаешь, Кёсем-султан сильно разозлится, что я за нее все решила?
Над ответом Хадидже-первая некоторое время подумала. Не потому, что всерьез размышляла, скорее для острастки: попугать слишком дерзкую, пока жизнь ее не напугала так сильно, что уже и дышать нельзя, потому как на шее удавка захлестнулась. Наконец ответила, тоже понизив голос до слышимого лишь собеседницей:
– Не думаю. Ничего серьезного на том совете обсуждать не будут. А в бороды друг другу, само собой, вцепятся, раз султанши рядом нет. Ну и пусть их, хоть узнаем, кто из визирей сильней прочих.
Да уж, подруга, держать лицо сложно, когда слышишь подобное! Но нужно, ведь Кёсем-султан не разражается посреди прогулки глупым девичьим хихиканьем! Хадидже-вторая справилась, лишь метнула на спутницу укоризненный взгляд, который та выдержала с притворным смирением.
Прогулка в тот день завершилась быстро: Хадидже-вторую явно распирал смех, так что задерживаться в саду девушки не стали. Кёсем встретила их с облегченным вздохом:
– О, вот и вы! Пусть одна из вас сбегает к Крылатым, в их истанбульский дом. Я пока не могу, занята вот…
В руках Кёсем-султан держала очередной свиток, кажется, из провинции, где нынче разразился голод. Да уж, не будут на заседании совета визирей обсуждать важные дела, ведь их обсуждают в тиши гарема!
– Что передать? – деловито поинтересовалась Хадидже-первая.
– Пусть тайно пришлют во дворец лекаря, из своих. Они поймут для кого.
Хадидже-первая удержала себя от того, чтобы поморщиться. Не нужно быть даже умней базарного ишака, чтобы понять – с шахзаде Ибрагимом опять случился приступ, вроде тех, какие бывали у султана Мустафы. Об этом весь гарем уже третий час гудит. Или четвертый?
В любом случае заточение в кафесе на шахзаде Ибрагиме сказывается не лучшим образом. Он и раньше-то был не в себе, когда с дядей Мустафой гулял, а теперь и вовсе рассудком повредился.
– Я пойду, – внезапно вызвалась Хадидже-вторая, не успела ее подруга и слова произнести. Кёсем кивнула и вышла, продолжая рассеянно вглядываться в свиток.
– Ты что задумала? – поинтересовалась Хадидже-первая, стоило госпоже закрыть за собой дверь.
Хадидже-вторая хихикнула:
– Я вот так пойду. Словно бы султанша в баню собралась. Весело будет!
Сначала от изумления и возмущения у Хадидже-первой даже слов не было. Зато потом слова нашлись, и было их ох как много, и были они ой-ей-ей какими злыми! И о том, что лучше бы подруге не позориться, и о том, что Кёсем-султан не станет терпеть подобное самоуправство… Но спорить с Хадидже-второй, когда та настроена решительно, было так же бесполезно, как пытаться вычерпать море, пускай даже самой большой ложкой. На все про все у нее имелся лишь один ответ:
– Султан меня не узнал, как они узнают?
«Крылатые – не султан, который матушку раз в год по большим церемониальным праздникам видит», – хотелось сказать Хадидже-первой, но она промолчала, пожалуй, даже внезапно для себя самой. Лишь рукой махнула да буркнула наполовину сердито, наполовину устало:
– Поступай как знаешь. Но опозоришься – других виноватых, кроме себя самой, не ищи!
Хадидже-вторая расцвела, захлопала в ладоши, призывая гедиклис и веля им собрать себя в дорогу. А Хадидже-первая лишь иронически улыбалась.
В конце концов, люди действительно чаще всего лгут себе, чем кому-либо еще. Вот и ее постоянная то ли подруга, то ли соперница попалась в эту ловушку. Рано или поздно это должно было произойти, ведь она слишком зарится на власть и ее не ведет Богиня.
Что ж, у нее было столько же возможностей, сколько и у Хадидже-первой. И если за все это время она так и не поняла, не сообразила и не прочувствовала, кто такие эти Крылатые и какие отношения связывают Кёсем-султан по крайней мере с одним из них, стало быть, говорить о чем-то еще бесполезно. Не влезет в эту яму с грязью, значит, по уши провалится в следующую. Просто потому, что для Хадидже-второй пришло время отыскать подходящую яму с грязью и провалиться туда.
А единственной заботой хорошей подруги в таком случае является проследить, чтобы яма оказалась не с зыбучим песком на дне и не слишком глубокая, а такая, о дно которой можно больно удариться, но шею не сломать и потом обратно вылезти.
В этом смысле клан Крылатых – идеальный вариант. Уж кто-кто, а они с Хадидже-второй спесь-то посбивают, но живой оставят, да и бока не слишком сильно намнут. Так что пусть. Всем полезно знать, что они смертны и в любой момент могут влипнуть в неприятности. Так учатся осторожности.
И все-таки люди – удивительные создания…
* * *
Шахзаде Ибрагим привык со временем, что его сторонятся. Люди часто бегут от того, чего не могут объяснить. Так говорил старик, и юноша кивал, соглашаясь. Иногда, в редкие минуты просветления (увы, они становились все более редкими!), то же самое говорил и дядя Мустафа, увы, теперь уже не султан Мустафа, а просто дядя. Впрочем, он сам не выказывал никаких признаков неудовольствия. Иногда Ибрагиму казалось, что дядя Мустафа отдал трон, как отдают непосильную ношу, – со вздохом радостного облегчения.
Иногда Ибрагим размышлял о том, смог бы он сам так поступить или дрался бы до последнего? Хотя кто послушает безумного… Удивительно, что в живых остался!
Ибрагим подозревал, что Кёсем-султан немало усилий приложила, чтобы бывший султан Мустафа остался жив и даже пользовался во дворце какой-никакой свободой. Он и раньше гордился матушкой, а теперь почти начал ее боготворить. Какая же нынешняя валиде, его мать, великая Кёсем-султан, на самом деле добрая и великодушная!
Халиме-султан, например, никогда бы так не поступила. В этом шахзаде Ибрагим твердо был уверен.
На самом деле ему почти что было жаль Халиме-султан. Та словно бы в один день постарела на двадцать лет. Раньше Халиме-султан казалась юному шахзаде красавицей (хотя с матушкой ее было не сравнить, понятное же дело!), теперь он видел безобразную старуху, жалкую и по любому поводу проливающую слезы. Рано или поздно она надоест новому султану и Мурад велит отослать ее в какой-нибудь дальний дворец! И пускай радуется, что так легко отделалась!
Юному Ибрагиму было почти жаль Халиме-султан. Но только почти. Он успел наслушаться историй о том, как Халиме-султан едва не погубила и самого султана Мустафу, и Оттоманскую Порту вместе с ним. Вот ведь зловещая женщина! Ну а о том, что она никогда не любила Кёсем-султан, во дворце не знали разве что мыши, и то шахзаде Ибрагим в этом крепко сомневался.
В любом случае братец Мурад сменил на троне дядю Мустафу, и это шахзаде Ибрагим считал справедливым. Равно как и то, что матушка теперь (наконец-то!) стала по закону называться султанской матерью, валиде. Ибо матушка заслуживала этого, как никакая другая женщина, и даже самый злобный взгляд не нашел бы в новой валиде ни малейшего изъяна!
Мурад – отныне султан Мурад – тоже казался юному шахзаде образцом правильного, идеального султана. Не те жирные старики, которые занимали трон до него! Нет, братец Мурад молод и силен, при этом прекрасно образован и способен увлечь за собой войско. Он может объездить самого норовистого жеребца, а сабля его не ведает поражений. Дядя Мустафа, каким бы он ни был замечательным человеком, не сравнится с братцем Мурадом, когда тот на всем скаку посылает стрелу в цель!
Сам Ибрагим так не сумел бы, сколько ни старайся. Может, все дело в них, в тех, кого он видит, гуляя с дядей Мустафой? Может, они отнимают у шахзаде Ибрагима смелость и ловкость?
Ответа Ибрагим не знал. Но твердо знал, что султан из братца Мурада вышел хороший. Куда лучше, чем из дяди Мустафы. Братец Мурад и делами государственными занимается, и о войске не забывает, и с родными добр. Да и с женщинами уже знается. Аллах повелел мужчинам скакать на лошадях, стрелять из лука и любить женщин. Братец Мурад хорош во всем этом.
Сам Ибрагим пока что не знал, почему женщины должны его волновать. Но своя собственная тайна, связанная с женщинами, у него уже имелась.
Звали тайну Турхан. Насколько понимал Ибрагим, тайна вовсе не должна была становиться его возлюбленной, да и ничьей возлюбленной, если на то пошло. Она была служанкой у одной из гёзде – матушкиных «девочек». Именно с «девочками», точнее, с одной из них, каждый султан и должен будет заключить брак и родить нового султана. А бас-гедиклис, служанки, – они так, чтобы воду для омовения подносить и одежды стирать.
Но так было даже лучше, ведь Ибрагим не желал ни становиться султаном, ни рожать новых султанов. Поэтому ему можно было просто встречаться с молоденькой бас-гедиклис и… ну… ничего не делать. Совсем ничего. Болтать обо всяком, пересмеиваться, играть в бабки, расспрашивать о валиде и прочих обитательницах гарема, посмеиваться над евнухами…
Они с Турхан столкнулись во время очередной прогулки Ибрагима, и поначалу юный шахзаде принял девчонку за очередного призрака. Но призраком она определенно не была. Ни один из призраков не улыбается так застенчиво, не торопится убраться с дороги и вместе с тем не приковывает к себе взор. Нет, Турхан была из плоти и крови, и шахзаде находил это прекрасным. И она не сторонилась его, не избегала, как прочие, даже когда призраки начинали разговаривать с Ибрагимом и тому приходилось отвечать! Пугалась, конечно, но, вместо того чтобы отбежать, подходила ближе и держала его за руку. Призракам это не нравилось. Некоторые начинали кричать, но некоторые, вроде старика, просто отходили, бурча под нос что-то малоразборчивое. Юноша с рыбкой в глазу при этом неприятно ухмылялся, но помалкивал, за что Ибрагим в глубине души был ему благодарен.
Впрочем, иногда возникало у Ибрагима подозрение, что он и раньше видел Турхан. Еще когда не встречал тех, кого мог увидеть только он и дядя. Когда именно, Ибрагим почему-то вспомнить не мог. А когда пытался, его словно накрывало душным одеялом стыда, неловкости, любопытства и еще каких-то смутных, непонятных желаний.
С Турхан было легко и просто – всегда. Ее улыбка никогда не бывала натянутой или притворной, о нет! Турхан или от души смеялась, или от души сердилась, хоть и пыталась скрыть это, ведь нельзя же, право слово, сердиться на шахзаде, султанскую кровь! Так она объясняла, и шахзаде Ибрагим с нею был целиком согласен – да, нельзя. Но друзья иногда сердятся друг на друга, такое бывает, Аллах допускает это. Даже на Пророка – мир ему! – бывало, сердились друзья или родные люди, и Пророк – мир ему! – относился к этому с пониманием.
Даже в гневе Турхан казалась очаровательной: носик сморщивался в тщетной попытке сдержать злость, глаза блестели, словно серебряные дирхемы… Ибрагим мог бы привести сотню цитат из поэтов, описывающих гневную женщину, но все эти поэты оказались бы бессильны описать Турхан, просто потому, что никогда ее не видели! Или просто смотрели на женщин глазами влюбленных мужчин, а Ибрагим просто дружит с Турхан – и ничего иного.
В конце концов, в бас-гедиклис не влюбляются и не женятся на них.
Но вот дружить – о Аллах, почему бы и нет?
* * *
Турхан устало сняла с плеча кувшин и длинно, протяжно выдохнула, будто пытаясь выбросить из головы и тела накопившуюся усталость прошедшего дня.
О Аллах, почему Ибрагим… такой? Такой странный, такой непонятный, отличающийся от прочих? С ним безумно, бесконечно трудно!
Иногда Турхан задумывалась о том, стоит ли игра свеч.
Еще когда ее взяли в гарем, когда дали первое шутливое имя Дениз, она понимала: выбраться в хасеки, а тем более стать валиде, у нее не хватит ни сил, ни умений. Но было у Турхан одно качество, которое она знала и ценила: ей везло. То ли тонкое предвидение было тому опорой, то ли Аллах берег…
Ей везло, еще когда ее звали Надей и татары напали на их городок, убив всех, – а Надя осталась в живых. Затем повезло с хозяином – не убил, не изнасиловал, отдал крымскому повелителю, а тот отослал юную невольницу в подарок Кёсем-султан. Затем повезло с Хадидже, так повезло, что, даже получив новое гаремное имя, юная Турхан продолжала называть себя Турхан Хадидже. Вовсе не в память о благодетельнице – если вдуматься, то не так уж и ласкова была фаворитка Кёсем-султан с добровольной прислужницей своей. В другом дело было…
Хадидже – имя счастливое. Все Хадидже со временем возвышались, начиная с супруги Пророка – мир ему! А уж в гареме-то в последнее время возвышались особенно. И, даже обрушиваясь вниз, влияния своего не теряли. Взять хотя бы любимую гёзде Кёсем-султан, желтоглазое чудовище, которого боялся весь гарем, бывшую хозяйку молоденькой Дениз – а ведь не хотела, не хотела Хадидже становиться хозяйкой! Но стала. Дениз, впоследствии Турхан, сама все для этого сделала – и случилось так, как она захотела.
Повезло, да.
Вот и сейчас должно повезти. И пусть не смеет Турхан самовольно сменить имя, данное ей в гареме, пусть никто, кроме султана, не сумеет дать ей нового имени, но вот второе имя себе она придумать в силах. Да, не вправе, но становиться бас-гедиклис у Хадидже она тоже не вправе была.
«Господь дал – Господь взял», – говорил священник в церкви Святого Ильи. Но уже тогда девочка слышала свое: «Что дал тебе Господь, то вправе забрать в любую минуту; что сама у жизни выбила – то твое навсегда». Всегда так было. Во всем мире это так, отчего бы в султанском гареме не поменять правила?
Имя, данное Кёсем-султан, может в любую минуту поменяться. Любовь родителей в любую минуту могут отнять. Но если ты сама упрочила свое положение, тогда этого у тебя не отнимет никто.
Как никто не посмел остановить Хадидже, когда она велела вдове султана Османа плод стравить. А ведь если вдуматься, кто такая эта Хадидже? На нее даже Кёсем-султан внимание не сразу обратила!
Да и не обратила бы – Хадидже сама заставила султаншу на себя посмотреть!
Турхан не дура. Еще в бытность свою юной Дениз видела она, как Хадидже смело взваливает на себя то, о чем другие и помыслить-то не смеют, как не оглядывается назад, торя себе путь и увлекая на него других. Тогда Дениз поспешила встать рядом с новой звездой, загоревшейся в узких коридорах и душных комнатах султанского гарема. Только вот «рядом» еще совсем не означает «вровень».
Ничего, и для «вровень» придет пора, ведь удачу свою, везение свое, от рождения данное, Турхан – нет, Турхан Хадидже – всегда берегла, всегда лелеяла. А там и до «встать выше» может дойти пора… Просто пока рано еще.
Пока следует поберечь тайное имя, не выдавать его. А там… вдруг повезет?
И шахзаде Ибрагиму тоже повезет – вместе с Турхан. Или с хасеки Турхан… впрочем, нет, об этом думать пока рано.
Слишком рано. Султаном пока Мурад, и все рады этому, все славят султана Мурада – все-все, включая малышку Турхан. Султан Мурад молод и силен, да еще и умен, как говорят, не по годам. Сейчас кого ни спроси, каждый доволен и благословляет землю, на которую ступили султанские сандалии. Вот только… долго ли это продлится?
Был вон султан Осман, про него тоже говорили – уж этот-то великим султаном станет, и молод, и красив, и умен… Где теперь султан Осман? Правильно, похоронили. А безумный Мустафа дважды был султаном и доселе жив. Хотя не умен, не статен, вообще безумен! Так, может, и шахзаде Ибрагиму повезет?
Особенно если рядом невзначай окажется женщина, готовая этим везением с возлюбленным своим щедро поделиться.
Конечно, сейчас не следует показывать, что Турхан замахивается на большее, чем дружба с шахзаде – с одним из многих шахзаде, прямо скажем. Ибрагим ничем не лучше Сулеймана или Баязида, он вообще не считается серьезным претендентом на престол. Говорят, он серьезно болен…
А про султана Османа говорили, что он послан Блистательной Порте милостью Аллаха и Аллах распростер над ним свою благодетельную длань.
Точно так же, как сейчас говорят про султана Мурада…
Пускай болтают. Турхан не дура, она знает, что все хасеки последних лет вначале были подружками молодых шахзаде. А старух вроде Сафие-султан или Нурбану-султан вспоминать не стоит – на то они и старухи. Времена тогда были другие, по-другому и становились султанскими женами и матерями. Ну а об Айше-хатун и Акиле-хатун так и вовсе вспоминать не следует: много ли они там продержались?…
В общем, рискнуть определенно стоило. Ну а если не сложится… что она теряет? Она, Турхан, не наложница молодого шахзаде, даже не избранница его. Она лишь подруга. Много ли от того вреда?
* * *
Кёсем наблюдала за играми маленькой хитрой Турхан с легкой задумчивой усмешкой. Интересная малявка, хотелось бы знать, что она задумала!
Впрочем, что задумала, как раз разгадать особо-то несложно. Все воспитанницы гарема мечтают об одном и том же, и Турхан не исключение. И не объяснишь луноликим, крутобедрым и своенравным, что быть хасеки, а уж тем более валиде – далеко не шербет с халвой. Труд это, и бремя настолько тяжкое, что непонятно порой, как она, Кёсем-султан, держится, как ее не раздавило еще непосильной ношей. И как она сейчас понимала Сафие-султан, которая не раз и не два, покачивая седой головой, говорила, что никому не пожелает своей судьбы!
Но нет – все рвутся в султанские наложницы. Так что, как любит говаривать Хадидже, любимая наперсница Кёсем, вопрос тут в другом: почему именно Ибрагим?
Ну ладно, допустим, Мурад сейчас нарасхват, а Турхан не слишком-то высоко поднялась в гаремной иерархии. Пускай она уже и не бас-гедиклис любимой девочки-гёзде султанши, но все равно немногим выше. В любимицах Кёсем точно не числится. То, что Кёсем-султан отправила девчонку на обучение к дочери своей, Атике-султан, заметила разве что Хадидже… и Айше еще, бывшая Хадидже-вторая (впрочем, бывшая ли? Любовь Мурада переменчива и быстротечна, а положением любимой гёзде Кёсем-султан пренебрегать никто не станет!). Хадидже-первая по обыкновению своему помолчала, лишь усмехнулась задумчиво, а Айше бросила по этому поводу пару слов невпопад. Понятное дело, замахнись Турхан по возвращении на благосклонность султана Мурада, Айше бы отреагировала незамедлительно и куда как более жестко, но Турхан обратила свой взор на самого бесполезного, по мнению многих, шахзаде… В этом была вся Айше: она мало обращала внимания на тех, кто не шел к цели напролом. На таких, как Турхан.
Но почему же все-таки Ибрагим? На что рассчитывает Турхан, на второго Мустафу?
От этого своего сына Кёсем ждала немногого. Но все-таки любила его, как любила и прочих своих сыновей. Как любила когда-то Османа… Но султан Ибрагим? Неужели Турхан всерьез верит в подобную возможность?
Хотя попробуй-ка не поверь, когда Мустафа до сих пор гуляет по дворцу! Пускай всегда в сопровождении охраны, пускай никогда не оставляют его больше в одиночестве, но «дядя Мустафа» жив ведь, жив! Даже не заперт в павильоне-кафесе, в золотой клетке. Впрочем, зачем силой удерживать птицу, которая сама стремится вернуться в клетку?
И ведь был дважды султаном, был!
То есть если предположить, что Ибрагим хоть самую чуточку будет менее вызывающе вести себя, чем Мустафа, хоть пару часов в день не будет выглядеть безумцем… если научить его не рассказывать о призраках, которые он видит вокруг себя…
Кёсем передернуло. О Аллах, да о чем таком она думает?
Наверное, о том же самом, о чем думает славная, милая девочка Турхан. А ведь дальше, родив султану наследника, можно и от самого султана избавиться. Стать валиде, регентшей при малолетнем султане…
Стать валиде, о да. И дрожать за каждого из своих сыновей. Жить их жизнями, умирать их смертями. Сколько у тебя сыновей – столько раз ты умираешь, когда султан, взойдя на трон, требует убить своих братьев. А иной раз и отец-султан велит убить неугодного отпрыска – может, думает, что тот уже примеривается к оттоманскому трону, а может, просто не с той ноги встал, счел, будто сын слишком дерзко с утра с ним заговорить решил.
Ничего не скажешь, лучшая в мире доля – мать, пережившая почти всех детей своих! Особенно если дети вырастают и забывают детские клятвы. Жизнь жестока к валиде, рано или поздно ей приходится выбрать одного из сыновей своих… и простить ему смерть его братьев, тех, которых ты тоже носила под сердцем, тех, кого тоже любила. Сколько раз Кёсем пыталась разорвать порочный круг! Сколько раз молила Аллаха вложить в души детям ее сострадание, вложить в их сердца истинную братскую любовь! И сколько раз небеса отвергали ее мольбы, равнодушно взирая, как брат недрогнувшей рукой убивал брата! Как сын ее убивал других ее сыновей.
Но разве Турхан и ей подобным такое объяснишь?
Кёсем раздраженно пожала плечами. Объяснить вряд ли объяснишь, а вот пожалеть Турхан можно уже сейчас. И пожалеть стоит: она и впрямь выбрала не того шахзаде.
Ежели Мустафа пренебрегал женщинами, то кто угадает, как шахзаде Ибрагим отнесется к своей фаворитке, став султаном? Не поразит ли племянника та же самая болезнь, которая уже поразила дядю? Они же так похожи – Мустафа и Ибрагим…
А ежели и поймет шахзаде Ибрагим, как именно обращаться с девушками, – даже в таком случае пожалеть Турхан стоит. Все помнят, как султан Мустафа бросался на визирей, вцеплялся им в бороды. Все помнят, как одаривал он рыбок и птиц в саду золотыми дирхемами, а позже приказал отравить их, ничтожных, посмевших отвергнуть великую султанскую милость. И ведь отравили – куда деваться, сам султан велел, тут не ослушаешься! Это в делах великих, вроде управления державой, султанов ослушаться можно, а в делах малых ни-ни!
Безумцам часто нравятся женщины, но ведут они себя с женщинами именно как безумцы. Кёсем передернуло, когда вспомнила она о далекой юности и бедняжке, рискнувшей обратить на себя внимание тогдашнего султана, сына Сафие-султан. Как звали несчастную – Фариде, Фатима? Да, кажется, Фатима. Сафие-султан предупреждала своих девочек, да все без толку. Вспомнилось обнаженное безглазое тело, за шею привязанное к дереву, будто дрянная собачонка; вспомнилось посиневшее лицо, врезавшаяся в тело веревка… Вот такова она – любовь и ласка безумцев!
Аллах свидетель, никому Кёсем-султан не пожелает подобной судьбы. Да и сыну совсем не пожелает стать таким чудовищем, которое убивает юных наложниц!
Ах, как много видела Кёсем смертей после этого, скольких провожала в последний путь! Но то зрелище, наверное, не изгладится из памяти даже на смертном одре.
Так что куда ни кинь – всюду клин: Турхан можно пожалеть, и пожалеть следует. А вот объяснять ей ничего не нужно. Осторожная девица и без того поймет, а ежели человек уже поставил все на кон, то никому его не отговорить, даже ангелу, посланному с небес. Посему пускай все идет, как идет, авось что-нибудь путное из этого и выйдет. А не выйдет – значит, на то воля Аллаха, всемилостивого и милосердного. В конце концов, Кёсем есть кого защищать и помимо безрассудной девчонки Турхан.
* * *
Быть Хадидже-второй оказалось неимоверно сложно. Надо же – даже здесь вторая, не первая!
Мамочка бы не одобрила.
Впрочем, плевать на мамочку. Ее здесь нет. Она продала собственное дитя, плоть от плоти своей, и за этот грех одинаково карают что Аллах, что Иисус, коего здесь, в этих краях, почитают тоже и называют пророком Исой. В любом случае мамочку покарает Бог, а Хадидже-второй нужно заботиться о себе.
Хорошо, что она уже не Хадидже. Теперь ее зовут Айше, пора привыкать.
Привыкать, честно говоря, не хотелось. Так же точно, как не хотелось вспоминать о той Айше, которая сейчас потерянной тенью бродила по султанскому гарему. Айше-хатун, вдова султана Османа… Отправить бы ее к родителям, как Акиле отправили! Или удавить без излишних затей. Что она здесь делает, почему Кёсем-султан велела оставить ее в покое?
Неужто забыла, как эта нечистая мучила бедняжку Мейлишах?
А если она забудет свою вдовью долю, если захочет понравиться султану Мураду? Даром что старуха, уже под тридцать ей, а может, и за тридцать, но ведь все еще хороша собой, стерва! Султан может пресытиться молоденькими, возгореться с женщиной постарше себя, наконец, решить выяснить, что такого нашел в Айше его проклятый брат! Да и дед Айше, честно скажем, все еще пытается вертеть султанским двором, как собственной семейкой, и ему свой человек в гареме ой как не мешает, а наоборот, помогает!
Или Кёсем-султан как раз договорилась с родом Пертева-паши, заключила с ними негласный договор о поддержке султана Мурада, а потому Айше-хатун и дозволено оставаться в Топкапы, потому ее и не переводят туда, где место всем оставленным и брошенным?
Нет уж! В гареме может быть две Хадидже, две любимые гёзде Кёсем-султан, но хасеки Айше должна быть единственной! И когда воцарится новая Айше, старой придется или убраться прочь, или…
Мало ли народу исчезает в султанском гареме! И султанши тоже исчезают не хуже прочих. Нужно будет как-нибудь невзначай попросить Мурада о таком вот исчезновении. Не напрямую, вовсе нет: просто намекнуть, что никак не удается вымести из султанского гарема наследие султана Османа. Мурад умный, он поймет. А еще Мурад ненавидит все, связанное с султаном Османом.
Хадидже… нет, теперь уже Айше, удовлетворенно улыбнулась, но улыбка тут же исчезла с ее прекрасного лица, словно ее и не бывало вовсе.
Не все, отнюдь не все, оставшееся от султана Османа, ненавидел султан Мурад. С кинжалом вот он не расставался. С тем самым кинжалом, который, по мнению валиде Кёсем, был проклят.
Айше не верила в проклятья, равно как и в судьбу. Судьба – это то, что ты выбираешь себе сам. Она не зависит от глупых железяк и не менее глупых кусков янтаря. По сути, судьбы не существует, и именно поэтому ее нельзя обмануть – как нельзя обмануть, к примеру, воздух или свет.
Некстати вспомнилась Хадидже-первая. Когда Айше поделилась с ней этими мыслями, Хадидже усмехнулась и сказала: «Ты права и неправа одновременно. Да, судьбу нельзя обмануть, как не обманешь воздух или свет. Но говорить, что воздуха или света не существует, как минимум странно. Если бы воздуха не было, стали бы душить султанов удавкой? И что меркнет на закате каждую ночь? Без чего ты не можешь жить, без чего ты слепнешь? А судьбу нельзя обмануть, в этом ты права». Глупая Хадидже! Такое чувство, что она после смерти сына спряталась под подолом Кёсем-султан и не желает оттуда выглядывать. Нет уж, Айше не такова! Она не сложит рук и продолжит бороться за место под солнцем, чего бы ей это ни стоило!
А стоила ей эта борьба, надо признать, многого. И прежде всего подруг.
Истинный правитель должен быть одинок – это золотое правило. Никто не должен тянуть назад, ни о ком не следует заботиться. Кёсем-султан все время забывает об этом, все время пытается внушить своим сыновьям, будущим султанам, какое-то глупое милосердие, какую-то любовь – зря она это! Невозможно двум солнцам сиять в одном небе, не разойдутся два корабля в узком канале, так и у султана не может быть равных ему, только лишь свита, рабы, помнящие свое место и не прекословящие султанскому слову. И в полной мере эта истина касается также султанши.
Роксоланка Хюррем стала великой, когда победила Махидевран и одна засияла в гареме. В гареме – и в сердце Сулеймана Великого. Пришедшие ей на смену хасеки и валиде даже мечтать не могли приблизиться к этому сиянию. А все потому, что пытались не остаться в одиночестве.
Пытались подружиться с кем-либо – как Кёсем.
Ну разве сложно понять, что на вершине есть место лишь для одной, а остальные должны упасть в разверзшуюся пропасть? И закон этот не изменится, хоть признавай его, хоть не признавай.
Однако пока ты к этой вершине идешь, подруги нужны. Вместе куда легче противостоять ударам злокозненных соперниц, самим бить в ответ – или не в ответ, а первыми. Да, первыми бить куда слаще, надо признать. Предугадывать действия противниц, угадывать их следующие ходы, расставлять ловушки и выходить победительницей – чем это не наслаждение? Наградой же будет власть – власть и величие.
Кёсем-султан величия достигла, но попыток завести подруг не оставила. Посему Кёсем-султан проиграет. А она, Айше, засияет силой тысячи солнц!
Но пока… пока впереди долгая дорога. Мурад любит ее – в этом Айше была полностью уверена. Она покорила сердце султана, заставила его отвернуть свой сиятельный лик от других женщин. Но положение ее пока что шатко, она не хасеки, она не мать султанского сына даже. А значит, ей нужен кто-то, на кого можно опереться.
Хадидже не годится – она всем сердцем предана Кёсем-султан. А даже если это и не так, все равно выковырять ее из-под подола Кёсем-султан нереально. Похоже, Хадидже утратила вкус к приключениям, предпочитая проводить вечера за чтением дурацких старинных трактатов и беседами с госпожой. Глупая!
Кто же достоин стать наперсницей будущей сиятельной султанши? На кого можно опереться – да, временно, да, потом с этой женщиной обязательно нужно будет… разобраться, но пока что она нужна, и нужда эта несомненна. Девица эта должна быть молода, но не глупа; честолюбива, но не готова кинуться вперед султанши очаровывать султана Мурада; миловидна, но не очаровательна… Кто-то вроде Акиле-хатун, но не с такими безумными амбициями.
Айше перебирала обитательниц гарема, как бусины на четках. Эта ради собственных амбиций готова мать родную продать, та чересчур красива – как бы Мурад ею не заинтересовался, у той любовь к роскоши может перевесить любую преданность… Внезапно вспомнилась девчонка, которая давным-давно – вечность назад, если вдуматься, – таскалась за Хадидже. Как там ее? Турхан, кажется?
Да, точно, Турхан. Странная о ней идет молва – будто бы заигрывает она не с кем-нибудь, а с шахзаде Ибрагимом. Ибрагим, подумать только! Айше, не сдержавшись, фыркнула.
А все же интересная девчушка. Надо бы присмотреться к ней. Явно ведет какую-то собственную игру, надо бы понять, какую именно. Возможно, на этом этапе две умные девушки сумеют помочь друг другу. А уж дальше разберемся, кто засияет, а кому уготована пропасть.
* * *
Визит фаворитки султана – событие неординарное, и к нему Турхан оказалась не готова.
Она только-только вернулась от шахзаде Ибрагима. Там, в павильоне-клетке, они говорили о бабочках. Турхан в бабочках ничего не смыслила, разве что помнила парочку стихов арабских поэтов да одну странную, на вкус Турхан, смешную историю про бабочку и философа, привезенную из краев, где у людей желтая кожа, а у некоторых вдобавок собачьи головы. Но этого оказалось достаточно – шахзаде Ибрагим весело смеялся, услышав восточную байку, а дальше говорил сам, много и заумно, а Турхан оставалось только слушать и задавать наводящие вопросы. Отпустил шахзаде свою подружку, дав ей две толстенные книги с множеством рисунков, и Турхан намеревалась одолеть их до следующей встречи. Пускай она там не все поймет – это всего лишь повод задать приятелю десяток-другой вопросов и выслушать ответы с восхищенным видом, широко открыв серые глазищи. Турхан давно заметила, что их цвет приводит шахзаде в восторг.
Первая книга была прочитана на треть, когда явилась Хадидже-вторая, ну, то есть теперь уже Айше. Честно говоря, Турхан предпочла бы Хадидже-первую – она временами скучала по прежней хозяйке, пускай та и отличалась скверным нравом. Зато ее язвительные замечания обо всех подряд было смешно слушать и за ними скрывались глубокие и точные наблюдения. Но… Айше теперь была фавориткой султана Мурада, а значит, принимать ее следовало подобающе.
Турхан вскочила, захлопнула книгу и склонилась в глубоком поклоне. Ее манеры Айше явно понравились, она благосклонно улыбнулась:
– Брось ты, к чему все эти церемонии? Мы же с тобой старые подруги!
«Вот уж никогда мы не были подругами, ты, зазнайка пустоголовая!» – подумала Турхан, застенчиво-скромно потупившись и сбивчиво благодаря. Айше тем временем осмотрела комнатку, которую Турхан делила еще с двумя девочками, и покачала головой:
– Смотрю, не балуют тебя тут…
«Уж будто тебя баловали!» – вертелось у Турхан в голове и на языке, однако она промолчала и на сей раз – лишь улыбнулась едва заметно да развела руками. С султанскими любимицами следует соглашаться. Потом, глядишь, и отольются кошке мышкины слезки. А пока нужно стерпеть любые нападки и насмешки, не защищать себя, а улыбаться приветливо, даже если хочется придушить нахалку.
Айше, вопреки ожиданиям, насмешничать больше не стала. Присела, взмахом ресниц велела Турхан устроиться напротив. Взяла в руки книгу, пролистала несколько страниц, положила обратно. Турхан терпеливо ждала.
– Слышала, шахзаде Ибрагим тобой заинтересовался, – бросила Айше небрежно.
– Шахзаде еще слишком молод, чтобы обращать внимание на девушек, – тонко улыбнулась Турхан. – Я нужна ему как собеседница. Евнухи, приставленные к нему, то ли глухонемые, то ли успешно такими притворяются. А о чем другом он и думать не думает.
– Как султан Мустафа в свое время. Думала об этом?
Удар был неожидан и точен: у Турхан дыхание перехватило и она чуть не вздрогнула. Но не вздрогнула, хвала Аллаху! Наоборот, широко распахнула глаза и самым доверчивым тоном, на который была способна, сказала:
– Потому и дружу с ним без опаски. Мы все здесь не властны ни над телом своим, ни над душой. Случись так, что Кёсем-султан, да благословит ее Аллах и приветствует, велит мне показаться кому другому, никто не скажет, что я была опорочена связью с шахзаде Ибрагимом. Все понимают, что между нами ничего недозволенного не происходит.
На сей раз пришел черед дергаться Айше. Все намеки Турхан были считаны без труда: и о том, кто в гареме пока главный, и о том, что положение самой Айше весьма шаткое, и о том, как эту связь с шахзаде Ибрагимом в гареме воспринимают. И вместе с тем ничего непотребного и недозволенного сказано не было, а теплые интонации явно говорили, что к собеседнице своей Турхан расположена и разговор готова дальше продолжать. Спасибо, Атике-султан, не прошли твои уроки даром! Турхан твердо решила, что если у нее родится дочь, то назовет ее в честь дочери Кёсем.
– Ты весьма… благоразумна. – Ну вот, не удержалась-таки Айше от насмешки! Имя Акиле, «благоразумницы», стало в гареме нарицательным.
– Благоразумие благоразумию рознь, госпожа, – усмехнулась в ответ Турхан. – Надеюсь, мое окажется подходящего сорта.
– Я тоже надеюсь. – Айше теперь откровенно улыбалась. – Не бойся, я пришла к тебе не обсуждать, кто кого переблагоразумничает. У меня к тебе предложение.
Предложение прозвучало как гром посреди ясного неба. Никогда ранее Турхан не задумывалась о том, чтобы стать гёзде у этой Хадидже. Даже мыслей таких в голову не приходило!
И не только потому, что хоть и считали эту Хадидже хорошей, но уж Турхан-то находилась близко к обеим Хадидже и разницу между ними видела! Просто потому, что Хадидже-первая была воистину умна и все, что она ни делала, несло в себе столь глубокий смысл, что у Турхан дух захватывало. Наверное, потому и выжила Хадидже-первая в трудные времена: смысл не дал утонуть. Так глубоко ныряла она в океан мудрости в поисках жемчужин здравомыслия, что научилась надолго задерживать дыхание, – вот и спаслась.
Что же до этой Хадидже… пустышка она была, по мнению Турхан! Фаворитка на час, каких множество в гареме. Вспыхивают они и угасают, ибо так заведено: мужчины влюбляются, видят пустоту и уходят. Когда Ибрагим дозреет и станет мужчиной, Турхан постарается, чтобы в ней оказалось достаточно смысла, как… как в Кёсем-султан!
Чтобы удалось удержаться, когда мужчине надоест и смысл тоже и он уйдет к другой. В конце концов, мужчины всегда уходят, остаются лишь дети, да и те впоследствии обретают крылья и улетают прочь.
И все же, все же… Айше нынче в фаворе, ссориться с ней не просто бессмысленно, но еще и опасно.
Впоследствии Турхан была собой очень довольна. Потребовалось немало умений, чтобы отказать так, чтобы и не разозлить чересчур, и показать, что в дальнейшем все может перемениться. Но оно того стоило: в конце концов, то, что легко досталось, легковесно и оценивается. Верность Турхан старой госпоже стоила того, чтобы эту верность поколебать, а помощь Турхан для Айше, очевидно, была важна, раз сразу не отступилась. Раздосадованная, но не разозленная, Айше покинула комнату, а Турхан вновь открыла книгу, углубившись в жизнь бабочек. Но мысли ее витали достаточно далеко.
Все же правильно она поступила, дав Айше надежду, не отказав резко. Помимо спасения собственной шкуры вот прямо сейчас, нужно еще и о другом подумать. Кёсем-султан не вечна, и влияние Хадидже-первой, очевидно, разобьется вдребезги вместе со смертью нынешней валиде. Слишком много Хадидже связала с Кёсем, слишком много для нее сделала. Такое не забывают и не прощают.
Что, если Кёсем-султан падет до того, как Айше выйдет из милости султана? До того, скажем прямо, как султан поменяется? В этом случае за жизнь Ибрагима ломаного медного дирхема нельзя будет дать, а самой Турхан срочно придется у кого-то искать покровительства, пускай и временного. В этом случае мудрым будет укрепить отношения с Айше, оказать ей пару мелких услуг. Пускай думает, что Турхан переметнулась на ее сторону.
Главное, чтобы другие в случае, когда Айше падет сама – а она неминуемо падет, ее век недолог, – подобных глупостей не думали. Вот об этом Турхан придется позаботиться самой.
Что ж, если надо – значит, надо.
Турхан улыбнулась и вновь сосредоточилась на описаниях бабочек.
Глава 7 Время лицедейства
«Иногда случается, что страждущие целиком поглощены необоснованными мыслями о грозящем несчастье, боязливы, угнетены, подавлены, обеспокоены своей дальнейшей судьбой и будущим своих родных. Сетуют, что тоска ломит им душу, печаль камнем лежит на сердце. Призывают Аллаха в свидетели, говоря о незаслуженности обрушившегося на них несчастья. Требуют к себе жалости и внимания.
Также бывает обратное: страждущий убежден в величии своего предназначения, в своей мудрости и могуществе, в верности всех своих поступков. Надобно понимать, что это тоже болезнь.
И в первом, и во втором случае больные нередко изъявляют желание быть кем-то другим или же утверждают, что таковыми уже сделались. При этом они проявляют искусство, недоступное даже опытным лицедеям».
Книга о неистовстве и слабостиДенек сегодня у Картала выдался – просто оторви и выбрось. Сначала он на ровном месте – вот буквально на ровном месте, ничего не предвещало! – поругался с Марты. Ну и сказали друг другу все то, чего лучше бы мужу и жене не говорить. Марты – она тоже своенравна, что дикая кобылица: думаешь, что объездил, а не тут-то было, взбрыкнет – и собирай потом кости по буеракам!
Поневоле задумаешься, правильно ли поступила она, отказавшись появляться во дворце, но в их истанбульское «гнездо» все же приехав. Право слово, лучше бы, раз так, уж и во дворце побывала. Вместе с ним. И с Кёсем.
Иной мог бы даже задуматься и о том, не лучше ли живется в семьях, где муж любое возражение жены может заткнуть оплеухой… Картал, впрочем, ни о чем таком не задумывался. Твердо знал: хуже в таких семьях живется.
Башар, проходившая мимо, во дворе, перед любопытствующими взглядами родни и гостей, скандал затевать не стала, но зыркнула на Картала так, что к ворожеям не ходи, без того ясно: ждет сегодня вечером дорогого зятя серьезный разговор.
В сердцах Картал рыкнул на Тургая, собиравшегося ко двору. И то сказать, не к приятелю закадычному уже идет, а к великому султану Блистательной Порты, затрапезную одежду надевать негоже. Кроме того, султан-то нынче… вот Аллах свидетель, тут еще трижды подумаешь, а не был ли покойный Осман предпочтительней! И для клана Крылатых, и для Оттоманской Порты, будем уж совсем честными… Вот решит великий Мурад, что бывший друг (Да, бывший! И нечего обиженного из себя корчить – у султанов друзей не бывает, это всем известно!) его величие подобной одеждой желает оскорбить, – и полетит голова глупого мальчишки, вообразившего, что он не иначе как у Аллаха за пазухой сидит!
Все так, но стоило, наверное, доносить это до жаворонка-Тургая помягче, поспокойней. А то зря парня разобидел, да еще и напугал мимоходом…
О том, что в большинстве семей с детьми церемонятся куда меньше, чем с женами, Картал тоже не задумался даже на миг. Ну да, скверна жизнь вокруг, а что мир нуждается в лечении, так эта мысль в голову не только целителям приходит. Но это вокруг. А в клане все иначе, чем под кровом соседних домов и даже дворца Топкапы; то есть не «даже», а «особенно». Вот этой инакостью и держимся.
Впрочем, Тургай, младшенький, тоже ведь уже не мальчишка на самом деле. Юнец – да, но вовсе не такой ребенок, каким до сих пор кажется родительскому взгляду. Всегда надо помнить об этом.
Вдобавок ко всему дурные вести принесли с границы. Ладно, война – она как жизнь и смерть, никуда от нее не деться, тут-то Высокая Порта ничуть не хуже своих врагов. Была до сих пор, во всяком случае. До того момента, как Мурад провозгласил новые указы. Из-за этого обмен пленными и без того затруднился, ну ладно, на то мы и мастера своего дела. Но тут вдруг еще и человечек попался жадный, султана в этом не обвинишь… Короче, не состоялся обмен. И гадай теперь: убиты те, кого рассчитывали вернуть в Порту, проданы куда или можно еще дело поправить? Ехать самому решать дела или поостеречься?
В общем, не задался денек, как ни крути.
Понятное дело, настроение у Картала было этому дню под стать. С таким то ли на эшафот идут, то ли шайтану душу продают за ломаную акче. Ну ладно, с Марты он не вечером, так ночью помирится, а с обменом что делать? Да и выговор от Башар терпеть, не взрываясь, почти невозможно, уж больно невестка на язык ядовита в последнее время стала. С Доганом заранее поговорить, что ли? Только поддержит ли он брата, когда тот неправ?
Вот почему, увидев Кёсем-султан прямо во дворе у себя, явившуюся без приглашения и без охраны, Картал не обрадовался, а лишь пуще насторожился. Не бывает в мире таких чудес! Да и злое это чудо, если вдуматься: Кёсем сейчас во дворце должна находиться безвылазно, приглядывать за Ибрагимом, спасать его и несчастных девиц, вознамерившихся было стать хасеки, от беспощадного гнева султана Мурада… Что-что, а гневался султан нынче часто и по любому поводу. Так что не могла Кёсем-султан теперь оказаться во дворе клана Крылатых, не могла – и весь сказ!
Тогда что она делает тут? Может (тут у Картала сердце пропустило удар), во дворце очередной переворот, которого никто не ждал, и на Кёсем-султан выписана особая фетва, дозволяющая султану ее задушить? А что, нынче шейх-уль-исламы стали мягче воска, каждому не голова, так карман дóроги, выпишут фетву и на брата, и на отца, и на мать… Да нет, Мурад в фетве не нуждается – ни для матери, ни для братьев. Против него и так при дворе или в провинциях голоса возвысить никто не осмеливается.
Но и в случае переворота Кёсем просто так не сбежала бы из дворца! Не тот она человек. Уж своих-то «девочек» не бросила бы. Да и шахзаде Ибрагима тоже.
Хотя того могли уже убить…
Картал, укрывшись в тени абрикосового дерева, наблюдал, как плавной, неспешной походкой идет Кёсем-султан по двору, еле заметными кивками отвечая на поклоны встречных, и новые подозрения зароились в его голове, сформировавшись наконец в простую и убийственную мысль: это не Кёсем.
Не та ширина шага – пусть почти незаметно разнится этот шаг, но для взгляда влюбленного эта разница шире, чем самая глубокая пропасть. Не с той скоростью поворачивает голову, не так улыбается окружающим – никогда Кёсем-султан не стала бы важничать в присутствии тех, для кого надеялась когда-нибудь стать своей, пускай и были те надежды призрачными и почти недостижимыми. Это не Кёсем.
Тогда кто?
И что нужно этой чужачке, осмелившейся изображать из себя жемчужину сердца Картала?
Картал выступил из-за дерева, улыбнулся настолько приветливо, насколько мог, хотя на душе было темнее, чем в новолуние. Да, хандра исчезла, сменившись боевым азартом, когда каждый мускул напоен жизнью и жаждет действия, а мозг холоднее, чем самый глубокий подпол. Но веселее Карталу не стало. Сердце жгла нестерпимая горечь, сдерживаемая лишь железной силой воли и пониманием того, что сейчас перед ним творится нечто невероятное.
– Госпожа, прошу в дом.
Ложная Кёсем встретила эту его услужливость и официальность как само собой разумеющееся, а вот проходившая мимо Башар изумленно взметнула брови. Она стояла за спиной самозванки, а потому ничего пока не заподозрила. Картал сделал ей незаметный знак – ступай за мной! – затем еще раз преувеличенно вежливо поклонился и распахнул дверь:
– Прошу, проходите, госпожа.
Самозванка шагнула в дом, дверь за ней и Башар тихо притворилась – и в тот же миг Картал приставил к горлу незваной гостьи нож, с которым давно уже не расставался. Башар сзади охнула, но, видимо, и сама уже почувствовала или распознала неладное за те несколько мгновений, пока наблюдала за лже-Кёсем во дворе.
– Кто ты? – прошипел Картал, надавливая посильнее, так, что еще чуть-чуть – и на беззащитном женском горле останется порез. – Кто такая? Что нужно тебе тут? Кого и зачем надеешься обмануть?
Нужно отдать самозванке должное: хоть и вздрогнула она, хоть и затрепетала в безжалостном захвате, точно птичка, попавшая в силки, но голос ее был невозмутим – голос Кёсем, да поразит Аллах лживую ведьму! И не различишь ведь, услышь Картал этот голос, к примеру, в темноте!
– Как смеешь ты?…
– Молчи! – рявкнул Картал, уже не сдерживаясь, и незнакомка, почуяв это, вновь задрожала.
Он перехватил самозванку за руку, грубо вывернув ее и прижав к спине. Ткнул под лопатки указательным и средним пальцем второй руки:
– Все, пошла вперед! И молчи, во имя Аллаха, а то я не смогу сдержаться!
Видимо, было в его голосе достаточно убедительности. Незнакомка длинно выдохнула, но подчинилась.
– Куда ты ее ведешь? – подала наконец голос Башар.
– К ближайшему кувшину с водой. Смою эту красоту и посмотрю, что под ней.
– С ума сошел? – ахнула Башар. Картал разъяренно обернулся к ней, но невестка бесстрашно продолжала: – Вот это все – и обычной водой? Мужчины… В мою комнату веди, там разберемся.
В женских снадобьях и притираниях Картал действительно ничего не смыслил, а потому предпочел подчиниться. Показалось или незнакомка вновь вздохнула, на этот раз со сдержанной благодарностью?
Впрочем, так оно было или нет, его, Картала, это не касалось. Его дело – разоблачить лживую ведьму и выяснить, почему она явилась в клан Крылатых. На миг мелькнула страшная мысль, что все, их с Кёсем-султан давнюю тайну разгадали и любимую ждут изощренные пытки, а затем казнь, – султан не сможет допустить, чтобы правда о его матери выплыла за пределы Топкапы. Однако мысль эта сразу же исчезла – нет у Мурада таких умелых соглядатаев, точнее, женщин-соглядатаев.
Не те люди нынче засели в секретной службе, чтобы тренировать умелых шпионок. Скорее уж будут напирать на искусных наложниц, продавать их в нужные гаремы… Да и не так стала бы вести себя шпионка, знай она о любви Картала и Кёсем, – даже если подозревала об этом! Так что эта тайна пока в безопасности.
Но тогда в чем же дело?
Оказавшись у себя в комнате, Башар небрежно кивнула Карталу: «Сюда вот ее посади!» – достала три баночки, пахнущие ароматными травами, что-то смешала, в одну долила три капли воды, кликнула служанку и велела принести козьего молока… Карталу оставалось лишь усадить пленницу на приставленную к стене кушетку, бегло обыскать ее на предмет оружия (женщина шипела, но не сопротивлялась, когда он обнаружил и изъял сначала кинжал, потом маленький стилет, в самом деле хитроумно спрятанный), а затем терпеливо дожидаться, когда Башар закончит священнодействовать.
Заполучив козье молоко и разведя им смесь в оставшихся двух баночках (одуряющие запахи поползли по комнате), невестка бросила короткий колючий взгляд на самозванку и обратилась к Карталу:
– Вот, готово. Подержи ее, я смою всю эту красоту.
Тогда пленница впервые подала голос:
– Не нужно…
– Теперь уже молчи, – оборвала ее Башар, прежде чем Картал успел вставить хоть слово. – А то он у нас бешеный, на части тебя порвет за попрание величия Кёсем-султан. Вот увидим твое истинное лицо – тогда пой, пташечка, пой звонко. А сейчас молчи.
– Я просто не собираюсь сопротивляться, – буркнула самозванка. Голос неуловимо изменился, стал чуть выше и исчезли интонации Кёсем.
Башар язвительно хмыкнула:
– Может, и не собираешься, но проверять это мы не станем. Впрочем, насиловать тебя и лапать почем зря тут тоже никто не собирается. Так что он тебя аккуратно подержит, а ты за это не будешь дергаться, поняла?
Пленница хмуро промолчала. Картал, благодарный, что гроза прошла стороной и нелегкий нрав невестки обрушился не на него, а на самозваную Кёсем, и впрямь придерживал неизвестную женщину за плечи очень осторожно, почти бережно. Синяков, по крайней мере, не останется. А ведь могли бы, учитывая, как она здесь появилась и как Картал был на нее зол!
Все-таки Башар в союзницах – это благое дело, пускай в иные дни от ее язычка не знаешь куда деваться!
Грим с лица незнакомки смывался поистине с пугающей быстротой, оставляя гладкую, нежную кожу. Наверное, сам Картал с водой провозился бы дольше: тушь потекла бы, румяна размазались, еще что-нибудь подобное… Видал он, что порой творится на лицах плачущих женщин!
Глядя на лицо самозванки, Картал все больше убеждался: женская косметика – промысел шайтана и он же научил женщин размалевывать себе лицо! Это же немыслимо, насколько пудра и румяна, тушь и белила могут изменить абрис лица, убрать или, наоборот, выделить скулы, даже возраст могут поменять! Невольно закралась в голову мысль о том, как же по-настоящему выглядят Башар и Марты, но Картал только встряхнулся, отгоняя глупые мысли. Марты он видел по утрам неоднократно, а каково теперь настоящее обличье Башар, о том пускай брат беспокоится, его самого это волновать не должно!
По мере того как смывался очередной слой косметики, становилось очевидным, что самозванка молода, – куда моложе Кёсем-султан. И ведь морочила же зачем-то добрым людям головы, проклятая ведьма!
Давно ли они все были юны: и сами братья, и Башар с тогдашней Махпейкер… Была жива их старшая подруга «госпожа Жирафа», и Сафие-султан жива была… а султан Ахмед был славным парнишкой, настоящим другом…
А еще были живы джан-патриархи.
– А я тебя знаю, – внезапно произнесла Башар, и Картал от неожиданности вздрогнул. – Ты Айше-хатун, одна из фавориток султана. Раньше служила у Кёсем под именем Хадидже-второй.
От Картала не укрылось, как на лице девушки – совсем молоденьком лице! – промелькнула мимолетная досада. Дважды промелькнула: когда Башар назвала ее одной из фавориток и когда было названо ее прежнее имя. Что же это за девушка такая, что не довольствуется мимолетной милостью султана, а желает большего?
Картал напряг память и вспомнил: да, вроде бы говорили о том, что султан Мурад завел себе хасеки. И имя упоминали – не Айше ли, часом? В любом случае сплетни эти смолкли после того, как Мурад вернулся из похода. Тогда он принялся менять коней, друзей, женщин и политику, словно уезжал из Истанбула один человек, а вернулся совсем другой.
Может, шайтан и его надоумил воспользоваться чудодейственной косметикой, а теперь за султана выдает себя самозванец? Ведь было же такое с Яхьей, причем даже без особой маскировки.
Да нет, Кёсем бы подмену сына заметила…
Впрочем, по словам Кёсем, соответствующим тому, что Доган и Картал слышали еще от джан-патриархов, существует проклятый кинжал, меняющий мужчин, будящий их звериную натуру. Кинжал с янтарной рукоятью. Вот почему всем мужчинам клана Крылатых строжайше запрещено касаться какого бы то ни было янтаря.
– И что же столь влиятельная и могущественная госпожа Айше делает в нашей скромной обители? – медовым голосом, под которым явственно пряталась отравленная сталь, вопросила тем временем Башар, и Картал вернулся к делам насущным.
– Действительно, – поддержал он игру невестки. – Неужто по просьбе могущественного султана переоделась ты в платье валиде и отправилась на поиски приключений? Надо будет Тургая попросить при случае сказать великому султану, что шутка вышла интересной.
Айше, как назвала девушку Башар, явственно содрогнулась (хотя кто ее знает, притворство у всех гаремных красавиц в крови!) и со вздохом произнесла:
– Умоляю не губить. Я всего лишь хотела проверить, насколько хорошо научилась маскировке у великой валиде, да хранит ее Аллах. Поскольку ныне я в немилости у султана (голос ее в этот миг почти не дрогнул), прошу, называйте меня прежним именем – Хадидже. Валиде Кёсем-султан знает, что я здесь, потому как сама меня к вам отправила. Можете у нее спросить!
– В таком виде? – недоверчиво прищурилась Башар, и пленница замотала головой:
– Нет, клянусь Аллахом! Я… просто это был самый подходящий способ улизнуть из дворца. Четверг сегодня, в банях женский день…
Объяснение вышло очевидно неубедительным, но ясно было, что красавица не придумала на ходу ничего получше. Зато насчет послания от Кёсем-султан, скорее всего, не лгала.
Башар, однако, разгневалась не на шутку:
– Так ты себя проверить хотела? Свое мастерство?
– Да, клянусь Аллахом! Да провалиться мне в огненную яму, если лгу!
– А о валиде ты, глупейшая из наиглупейших, подумала, когда затевала эту игру? И без того про нее слухи мерзкие ходят! А ну признавайся, сколько раз подобное проделывала?
– Да она знает, она сама нас с Хадидже-первой обучала! Почти каждый день мы с благословения валиде и в ее обличье по саду гуляем! То Хадидже-первая переодевается, то я!
История была невероятно интересной (ай да Кёсем! ай да выдумщица!), но Картал решил отложить ее на потом. Вот эту тайну он желал узнать из уст самой Кёсем и никак иначе! Поэтому не без огорчения, но твердо он вопросил, властным жестом заставив замолкнуть разбушевавшуюся Башар:
– С чем тебя послала к нам Кёсем-султан… Хадидже?
– Шахзаде Ибрагим… болен.
– Это ни для кого не секрет, – фыркнула еще не отошедшая от гнева Башар.
– Но его болезнь… усиливается. Скоро, очень скоро станет он похож на султана Мустафу, пожалей его Аллах! Госпожа слышала о вашем новом лекаре, будто бы он хорош. Просила тайно прислать его ко двору.
Картал на миг задумался. Да нет, все правильно: до какой степени «госпожа слышала о новом лекаре», эта девчонка могла и не знать… Даже точно не знала, не должна была.
Хусейн-эфенди действительно хорош. Джиджи-эфенди, «духовидец», как прозвали его красавицы из богатых домов, и прозвище это моментально распространилось по всему Истанбулу. Никто не знал, что помимо жизни публичной – а жил Джиджи-эфенди на широкую ногу, ни в каких радостях бытия себе не отказывая, кроме, возможно, трубки с терьяком, от коего люди теряют разум, – была у лекаря и иная жизнь, скрытая глубоко и совсем, ох, совсем не каждому ведомая.
– Хорошо, – наконец кивнул Картал. – Передай госпоже, что в ближайшие дни все будет сделано. Не сегодня и не завтра, пожалуй, но через день приведем лекаря. А теперь пусть Башар поможет тебе навести красоту и ступай отсюда. В иной день предложили бы тебе отдых и еду, но сейчас не взыщи. Султанша не может надолго задерживаться в простом доме, слухи ненужные пойдут.
И вышел, усмехаясь собственным мыслям. Ну, Кёсем, ну, проказница! А чего еще он не знает о своей любимой?
На душе почему-то стало легко и беспечально. Кажется, все неприятности, которые Аллах выписал в Книге Судеб для Картала на этот день, наконец-то остались позади.
* * *
Подобного унижения Хадидже-вторая не испытывала уже очень давно. Даже Мурад, случалось, был холоден и безжалостен, но султан – он и есть султан, он возвышается над прочими смертными подобно высочайшей горе, у подножия которой раскинулись людские поселения. И, ежеминутно понимая, сколь легко улететь с этой горы в пропасть, Хадидже боялась, боялась безумно, но не испытывала ярости.
Сейчас же ее посмели унизить люди, стоящие неизмеримо ниже ее по положению, и Хадидже сходила с ума, представляя себе во всех красках, как мерзкого Картала волокут по улице, затем задом наперед сажают на осла, обмазывают навозом и увозят в Семибашенный Едикуле, а там, в зиндане, кормят лепешкой раз в день и не жалеют плетей. А проклятую Башар можно отдать в казармы янычарам – конечно, если те позарятся на эдакую старуху!
Разумеется, Хадидже осознавала, что сейчас мечтания ее бесплодны. Кёсем-султан сильна, и Крылатые – это ее глаза, уши и руки на улицах Истанбула, а может, и еще где-нибудь. Но не всегда же в гареме будет править Кёсем! Глядишь, и звезда Хадидже взойдет когда-нибудь… А звезда Крылатых закатится. На все воля Аллаха.
Но все-таки возвращаться в гарем было отчего-то нестерпимо стыдно. Как стыдно было принимать помощь Башар, вроде бы помалкивающей и даже услужливой, но не скрывающей насмешливого блеска глаз. О Аллах, разве это справедливо? Эта Башар… она ведь никто, она меньше, чем никто! Когдатошняя наложница, подаренная давно уже мертвым султаном одному из его еще в юности позабытых друзей! Почему же она смеет смотреть так спокойно и свободно, вести себя так развязно, почему смеет просто жить, не опуская глаз?
И почему Хадидже так отчаянно завидует этой павшей низко и даже не осознающей своей ничтожности?
Нет уж, Хадидже точно не желает быть на месте этой несчастной! Ее вполне устраивает нынешнее положение. Ну, то есть не вполне, конечно же, но султан Мурад пока что здравствует, дай ему Аллах еще тысячу лет здоровья, и если как следует постараться, то, может, все наладится… Да и вообще, положение гёзде у Кёсем-султан в сто, нет, в тысячу раз лучше положения жены какого-то мелкого бея!
Но – ах! – как же мерзко, как же стыдно возвращаться в гарем, прикрывая лицо чадрой, словно последняя служанка, и лишь кивать на приветствия евнухов, опасаясь, что голос тебя подведет! Ибо пускай помощь Башар и была ценной, но полностью превратить Хадидже-вторую в Кёсем Башар так и не смогла. Или просто не захотела, дрянная, себялюбивая старуха?
Казалось, что каждый евнух тычет в Хадидже-вторую пальцем, каждая ничтожнейшая гедиклис хихикает, прикрыв рот ладонью, и готовится рассказать подружкам сплетню посмачнее о том, как опозорилась фаворитка Кёсем-султан, как провалила порученное ей задание, – простейшее ведь задание, но умудрилась провалить, скудоумная!
Когда Хадидже станет валиде-султан, весь род Крылатых будет корчиться на кольях!
Но об этой мысли никому сейчас не следует знать. Пожалуй, и ей самой лучше до времени забыть ее, эту мысль.
Хадидже-первая, увидев подругу, смолчала, лишь подарила ей один взгляд, ранивший Хадидже-вторую в самое сердце. Ибо взгляд тот был не насмешливым, как можно было бы ждать от Хадидже-хатун, и даже не бесконечно спокойным и равнодушным, как бывало, когда смотрела Хадидже-хатун на чужие страдания…
Взгляд был понимающим.
И от этого становилось еще горше.
Запершись в своей комнате, Хадидже-вторая сорвала с лица ненавистную чадру и впервые за много месяцев, даже лет, горько расплакалась. Она рыдала и всхлипывала, словно маленькая девчонка, только-только проданная собственной матерью османским торговцам людьми, потому что мать осознавала собственное увядание и не желала видеть рядом с собой расцветающую соперницу.
Хадидже плакала и плакала.
А потом перестала. Встала и начала оттирать с лица остатки косметики.
И если бы кто-нибудь заглянул ей в тот миг в глаза, этот кто-то и впрямь мог бы испугаться до икоты. Потому что не было в тот миг у Хадидже-второй глаз. Лишь два провала, ведущие в огненную бездну ада, и нет из той бездны спасения, и никому не будет там пощады.
Но никого не было в тот миг в комнате. Может, оно и к лучшему.
Ни к чему людям видеть, как ад смотрит из человеческих глаз.
* * *
Ночи в султанской опочивальне жаркие. И пускай холодный ветерок развевает шелковые занавеси, ласково касается невидимыми и невесомыми руками разгоряченных тел, но ему не в силах ни остудить любовный пыл, ни погасить томление в душах влюбленных. Он ведь всего лишь легкий ветерок, а для подобного подвига, наверное, потребовалась бы настоящая снежная буря.
– О мой султан! – Айше знает, что Мурад еще не насытился ею, еще не сможет отпустить ее восвояси, а потому ластится к господину своему и повелителю, нагая и бесстыжая, укрытая лишь роскошной гривой волос. Но ей не страшно и не стыдно: все, что она делает, делается ради ублажения возлюбленного, а от жадных взоров других мужчин эта красота надежно скрыта крепкими стенами Харем-и Хумаюн. – О, тигр среди котят, лев среди мужчин!
Мурад польщенно разулыбался. Вот странно, как же на мужчин влияет в постели грубая лесть! Хотя настолько ли уж грубая? Все-таки Айше хорошо с этим мужчиной, и ночи их жарки, а тела сплетаются и расплетаются, как заповедал Аллах для мужчины и женщины…
Ласки Мурада сейчас были легки, почти неощутимы. Он гладил волосы Айше, разметавшиеся по кровати, кончиком пальца очерчивал ей скулы и губы, и от этого хотелось стонать, прикрыв глаза, и смеяться неведомо чему.
– Мой султан… – шептала Айше, и голос ее, низкий, мурлыкающий, заставлял Мурада вздрагивать, словно шелковым платком проводили по его позвоночнику. – Мой султан, мой огонь, моя любовь, моя жизнь…
Мурад дышал неглубоко, смотрел на Айше горящими глазами и не прекращал ласк.
– Хочу, чтобы ты всегда был со мной, – стонала Айше. – Знаю, что никогда не будет так, но хочу, хочу! Хочу любви твоей, нежности твоей, хочу, чтобы входил ты в мое лоно, хочу… Только ты, ты один, никто другой…
– Других и нет здесь, глупая женщина, – ворчал Мурад, но голос его явственно выдавал: султан не злится, султан доволен.
– Другие рядом с тобой, они отвлекают твое внимание от слабой женщины. Знаю, они друзья тебе, знаю, мужчина должен быть с мужчинами, таков закон…
– Разве мало тебе меня? – Мурад уже откровенно посмеивался, и Айше извивалась под его умелыми руками.
– Мало, всегда мало! И всегда много тех, кто жаждет внимания моего султана. Мужчины, женщины… им нужно твое внимание, твои глаза, твои слова. Им нужно, чтобы ты был с ними, решал их проблемы, вникал в их заботы, дарил им подарки… О мой султан! Твоя раба всегда будет ждать тебя здесь, в твоем гареме.
– Тебе мало подарков, сердце мое?
– Мне мало тебя! Дари подарки другим, никогда ничего не попрошу, только тебя, мой султан, твоих рук, твоей ласки! Голоса твоего, любви твоей… Пусть другие хотят твоих подарков, пусть другие хотят, чтобы мой султан заботился их заботой, огорчался их горю, радовался их радости… А мне достаточно тела моего султана, голоса моего султана, любви моего султана… О, люби меня, мой султан, люби меня!
Жаркие ночи в султанской опочивальне, и ярче звезд горят глаза любовников. Рассвет же застает их вместе, тела их сплелись, и голова Айше лежит на груди Мурада, пока птицы звонкими трелями возвещают новый день.
* * *
Айше не знала, почему Тургай и прочие приятели отроческих лет Мурада вызывают у нее такую тревогу. То ли просто оттого, что они мужчины, то ли еще по каким причинам, сокрытым даже от нее самой, – хотя уж себя-то Айше, по ее собственному разумению, видела насквозь.
Айше хотела стать не Айше-хатун, а Айше-султан, не одной из множества подобных себе, но единственной, и пока что ей это удавалось. Но мало ли, какие подводные камни возникнут, если султан будет слушать не один голос, доносящийся из опочивальни, а несколько, с разных сторон? Мужчины же всегда охотнее слушают (и слушаются!) мужчин, уж это-то Айше знала совершенно точно.
Что, если кто-то из друзей Мурада вздумает сам направлять султана? Да, нынешний султан упрям и своеволен, но вот Айше ведь удалось найти подход к его сердцу! А еще у друзей султана могут быть сестры и дочери, молодые и красивые. Да, Мурад часто утверждал, что не станет брать пример с Османа и ни одна турчанка не переступит порога его гарема, но бывает же всякое. Вон Айше он назвал как вдову покойного Османа…
При воспоминании о той Айше на губах свежеиспеченной султанской фаворитки зазмеилась улыбка. Увидь ее сейчас султан Мурад – и крепко бы задумался, не поменять ли любимую наложницу. Но никого нынче не было в покоях возлюбленной Мурада. Лишь она одна – и ее воспоминания.
Вдова Османа сгорела за считаные недели. Проверенные, испытанные временем средства, которые в гареме имел каждый старший евнух. Скоротечная болезнь – обычное дело для османских жен и наложниц, а уж для вдов так и вообще не редкость.
Говорят, перед смертью Айше-хатун чему-то улыбалась. Но нынешняя Айше этому не верила. Смерть – это конец всех мечтаний, всех притязаний, всего. Никто не может жаждать смерти, даже ничтожнейшие из ничтожных.
Вот в это новая Айше верила свято.
Мурад – ее Мурад, ее султан! – представлялся Айше чашей, бездонной и наполненной живительной влагой, созданной, чтобы Айше черпала из нее и, напоенная этой влагой, сама дальше шла вперед, вершила чужие судьбы и распоряжалась чужими жизнями, вновь и вновь возвращаясь к волшебной чаше, черпая из нее силы. Но бездонна ли чаша сия? И не поит ли она других точно так же, как саму Айше, а некоторых и еще сильнее? Не может ли случиться так, что кто-либо из друзей Мурада отвоюет у Айше живительную чашу, оставит ее себе и бессовестно начнет ею распоряжаться? Нет, нужно следить за этим, как следишь за своей кожей, за свежестью своего дыхания, за жемчужной белизной улыбки и роскошью черных волос!
Султан Мурад принадлежит Айше, и никому более не позволит она завладеть его беспокойным, мятущимся сердцем!
Тем более что и сделать это довольно просто! Известно ведь, что ночная кукушка дневную всегда перекукует. Нужно просто вовремя вливать в уши Мурада лесть относительно него и его величия (да и не лесть это вовсе – султан Мурад велик и велики будут деяния и свершения его!), одновременно рассказывая о неверных друзьях, жаждущих воспользоваться щедростью и благородством султана. Должно сработать: Мурад подозрителен и близко к себе старается никого не подпускать. Исключение сделано разве что для Айше, но все равно следует быть осторожной. И ни в коем случае не посягать на волшебный кинжал, с которым Мурад не расставался.
Айше и не посягала. Даже в ту сторону старательно не смотрела. Чем, кажется, вызвала еще большее доверие у Мурада. Впрочем, он время от времени устраивал ей проверки: пару раз сам заговорил о кинжале. Айше, смеясь заливисто, отвечала, что она женщина, а женщины интересуются совсем другими кинжалами и совсем другими ножнами, и когда эти кинжал с ножнами совпадают, то женщина становится счастливой. Мурад расхохотался и тему сменил. Кажется, Айше ответила верно.
Делить Мурада с кинжалом было чем-то странным и временами страшным, словно в одном теле любимого человека обитало сразу две души, и вторая душа была… мягко говоря, неприятной. Но если эта часть Мурада поможет Айше достичь ее целей, то почему нет?
Но уж с другими-то Айше и вовсе делить Мурада не намерена!
Не случайно, ох, не случайно роксоланка Хюррем заставила Сулеймана убить лучшего друга! Ибрагим-паша стоял у нее на пути, мешал стать великой. Стать единственной. И Ибрагим-паша поплатился.
В конце концов, когда слишком близко подлетаешь к солнцу, то должен понимать, насколько возрастает возможность обжечь крылья!
* * *
– О мой господин!
Тело Айше – это родник, из которого можно пить бесконечно, но кроется в этом роднике загадка: ни один усталый путник вовек не сумеет досыта напиться из него. Вновь и вновь будет возвращаться он к этим светлым, струящимся водам, и ни одна вода более не сможет удовлетворить эту бесконечную жажду.
– О мой султан!
Мурад наклоняется к устам Айше и пьет бесконечную влагу поцелуя, пьет жадно, взахлеб, и никогда ему не напиться. Это чувство пронзает молодого султана подобно клинку, ищущему сердце, и даже внушает некоторую тревогу: точно ли следует повелителю Оттоманской Порты так сильно находиться в плену собственных страстей? Но Айше стонет – еле слышно, на выдохе, и из головы Мурада вылетают все сомнения и терзания.
Их тела соединяются в волшебном танце, снова и снова, семя Мурада попадает в лоно Айше, и хочется верить, что оно укрепится там, подарив миру нового султана, который сменит Мурада, когда придет срок и Азраил вновь прилетит во дворец. Айше – достойнейшая из достойных, и каждый локон ее волос прекрасней луны и звезд, что уж говорить о глазах Айше? Само солнце должно смириться с тем, что уступает им красотой!
– О, как прекрасен мой господин!
Один вопрос терзает Мурада снова и снова, когда тела их разъединяются и Айше удовлетворенно вздыхает. Что, если его возлюбленная права насчет его друзей? Аллах не наделил женщин таким же сильным и гибким разумом, каким наделил мужчин, зато женщины лучше умеют чувствовать, порой их предчувствия куда вернее, чем рассуждения ученых улемов… Мурад некоторое время думает, чело его хмурится, и Айше, уловив перемену настроения возлюбленного (вновь эта женская чувствительность!), лежит тихонько, прикрыв глаза длинными ресницами и не смея даже глубоко вздохнуть. Наконец Мурад спрашивает прямо:
– Ты не доверяешь моим друзьям?
Айше распахивает прекрасные глаза, чуть приподнимается на локте и отчеканивает:
– Если султан возвысил кого-либо, назвав своим другом, значит, султан имел на то причины. Султан – солнце в небесах, и все должны быть бесконечно счастливы, когда он одаривает их своим сиянием… – Айше внезапно замолкает. В глубине души Мурад ликует: да, да, это именно то, что он сам думает и чувствует! Как же ему повезло с возлюбленной! Но она медлит, прежде чем произнести следующие слова, и султан подбадривающе кивает ей:
– Ну? Говори же, свет очей моих!
– Я не знаю… – Айше аккуратно подбирает слова. – Я не знаю друзей султана моего, и вполне может быть, что они достойнейшие из достойных и вернейшие из верных. Но точно ли они понимают, насколько теперь султан выше их? Точно ли блюдут султанское величие, держат себя скромно, в разговорах с иными людьми не хвастаются приближенностью к сердцу султана? Нет, мне это неизвестно. Я лишь скромная раба султана своего, и у меня нет проницательности, с которой мой султан смотрит на этот мир, достоверно зная, как растут горы и зачем свистит ветер. Так что я, слабая и ничтожная, не могу ответить на вопрос моего султана, увы. Но так же точно я не могу сказать, что всецело верю друзьям султана. Решать должен султан, и только он.
– Это верно. – Мурад важно покивал, еще раз подивившись, как же не по годам умна возлюбленная его. И это хорошо, что уж она-то свое место прекрасно понимает и принимает, не желая себе большего!
– И посему я, ничтожная, могу лишь умолять султана о том, чтобы он испытал друзей своих. Как – это выше моего скромного разумения. Султан владеет этой землей, и султану решать, кого на ней возвеличивать, а кого ниспровергать в пропасть, удалив от глаз своих. И если друзья султана моего в глазах его выдержат посланное им высшей волей испытание, то, клянусь Аллахом, никогда более из уст моих не вылетят слова хулы и поношения тем, кого сам султан признал достойными стоять в его царственной тени!
Мурад вновь кивнул, не сумев не согласиться со словами драгоценнейшей из жемчужин его дворца.
– Да будет так! Пока не пройдут они испытания верности, я отошлю их от глаз моих. Ты права: я не могу позволить не доказавшим своей верности прикрывать мне спину в бою!
– Так скоро… – Айше вздохнула, на миг прикрыв глаза ладонью. Мурад ласково дотронулся рукой до ее виска. Бедная женщина, как же она переживает за него! И ведь не просит не идти в бой, осознавая, что такое долг султана и мужчины.
– Я вернусь с победой, моя дорогая, свет очей моих, моя хасеки…
Айше на миг замерла, будто не поверив, что ей дарована высочайшая милость. Затем с радостным визгом бросилась на шею своему султану, спрятала лицо на его груди, одновременно смеясь и плача, лепеча слова благодарности вперемешку с жалобами на судьбу, что не жалеет слабого женского сердца, заставляя султана ходить в походы, но делая все, чтобы Мурад не увидел лица своей любимой наложницы.
Ведь она слишком хорошо знала Мурада и его осторожность, граничащую с помешательством.
Никто и никогда не пройдет испытаний, через которые решит провести своих друзей (точнее, уже можно сказать, бывших друзей!) султан.
Айше не заметила, как губы Мурада скривились в той задумчивой усмешке, которую древние мудрецы называли «сардонической»: будто бы растет на острове Сардон трава, коснувшись которой человек умирает с улыбкой на устах, и странна эта улыбка, страшна, воистину подобна смерти.
Если уж проводить людей через испытания – так всех. Включая и сокровеннейшую жемчужину своего сердца.
Ибо если не может он доверить непроверенным людям свою спину в бою, как можно доверить непроверенной женщине воспитание будущего султана?
Глава 8 Время испытания
«…Когда такой страдалец из простого рода, о нем смело говорят, что он раздражителен, суетлив, назойлив, в часто возникающих беспричинных ссорах склонен к кровопролитию. Если же род больного знатен и могуществен, то для тех же его действий обычно подыскивают другие определения.
Очень грозный признак – частые ночные пробуждения и долгое бодрствование. Больной при этом обычно утешается тем, что днем у него сонливость отсутствует, стало быть, Аллах просто прибавил ему часов бодрствования. Однако от умного целителя да не скроется, что свежесть эта сродни лихорадочному румянцу.
После короткого (иногда не превышающего срок меж утренним и дневным намазом) периода неясной тревожности больной внезапно начинает ощущать смертельную угрозу: он будто бы окружен врагами, слышит зловещий шепот сговаривающихся убийц, а иногда и голоса уже сраженных ими мертвецов. Эта стадия особенно опасна для целителя, потому что если страждущий робок, то он пытается бежать или хочет покончить с собой, дабы не попасть живым в руки врагов, будто исходящая от них угроза страшнее посмертных мук на огненном ложе; но если больной отважен и обучен воинскому искусству – то он нападает.
Сам будучи до крайности переменчив, страдалец при этом требует полной верности от всех окружающих, начиная с самого целителя. И постоянно склонен проверять их верность, в устройстве таких испытаний порой будучи до крайности изощрен».
Книга о неистовстве и слабостиНи одна мать, если только она мать, а не пропащая кукушка, не пожелает смерти сыну, уходящему на войну. Даже если сын этот, став султаном, нарушил все свои обещания, даже если он стал холоден и жесток с близкими и лишь одна из бывших «девочек Кёсем», Хадидже-вторая, нареченная султаном Айше, скрашивает отныне его одиночество.
Ни одна мать не пожелает такого сыну.
Вот и Кёсем-султан желала сыну своему, султану Мураду, возвращения с победой – и чтоб миновали его на пути к этой победе и пуля, и картечь, и лихая сабля. Да еще умоляла в письме, отправленном султану, поберечься и не пить воду из ручьев, подобно отцу.
Неизвестно, прочел ли султан это письмо, полное теплых материнских слов, или смял и выбросил, как часто делал с посланиями неугодных ему людей, но Кёсем-султан утешала себя тем, что сделала все, что только могла, а на остальное воля Аллаха.
– Иншалла, – прошептала она, глядя в резное окно, рама которого была покрыта затейливой вязью, а деревянные резные гроздья вполне можно было принять за настоящий виноград.
– Машалла, – откликнулись от двери, и Кёсем резко обернулась. Вызванный срочно ко двору Картал поклонился ей, памятуя, что у стен есть глаза и уши, но сама Кёсем-султан подбежала к нему и пылко обняла, потому что глаз у этих стен, она точно знала, нет. Да и ушей нет – во всяком случае, прямо сейчас.
Отстранилась, заглянула в глаза пытливо:
– Знаешь ли, зачем позвала?
– Мурад, – пожал плечами Картал, а больше ничего не сказал. Встал возле дверей – широкоплечий, статный, аж дух захватывает от его красоты. Кёсем усилием воли отвлеклась от разглядывания любимого человека и кивнула:
– Да. Мурад. Ты ведь наверняка знаешь уже, что он натворил?
– Тургай вернулся в дом, рассказывал. – Безразличное лицо, спокойные глаза… Говорит Картал мягко, да только от этой мягкости хочется завыть еще больше.
– Почему он отказался взять с собой Тургая?
– Султан не говорил, а сам Тургай не спрашивал. Воля султана – закон.
Так-то оно так, да только несчастное сердце Кёсем только-только привыкло видеть этих двух своих сыновей вместе – и на тебе, новая блажь напала на Мурада! Что же это такое, о Аллах? За что ты караешь?
– Я смотрю, ты не огорчен, – бросила Кёсем-султан для проверки.
Картал помялся немного, затем решительно отбросил церемонии и кивнул:
– Моя госпожа во всем права. Я не огорчен.
И столько потаенной страсти было в этом безликом «моя госпожа», что, казалось, и воздух в комнате расплавился, потек и заструился между пальцами, подобно шелковому полотну, целый отрез которого можно, как известно, продеть сквозь маленькое кольцо. Кёсем едва не ахнула, непроизвольно подалась навстречу любимому человеку, сделала два шага и лишь потом очнулась:
– Почему же ты… не огорчен?
«Потому что вижу тебя», – ответили глаза Картала, вслух же любимый рассудительно произнес:
– Крылатым не следует привыкать к султанскому дворцу, госпожа. Слишком много роскоши, слишком много интриг. Мы люди простые, к подобному не привыкли… и не надо нам к такому привыкать, уж прости, госпожа.
«И ко мне не надо привыкать?» – одними глазами спросила Кёсем, для виду кивая для любых случайных свидетелей, что поведение Картала весьма разумно.
«Хотел бы я…» – с тоской ответили ей глаза Картала.
Кёсем понимала. Хотела бы она не думать о Картале денно и нощно, хотела бы не падать во снах своих в крепкие объятья и не просыпаться в одиночестве, комкая покрывала и беззвучно рыдая без слез… Но Крылатые и вправду не задерживаются во дворце. Улетают.
А ей, взращенной в гаремной золотой клетке пташке с обрезанными крыльями, только и остается, что тосковать да бояться. За любимого человека, за детей своих непутевых, за девочек, что, словно глупые бабочки, сгорают, полетев к огоньку власти… За себя во всем этом и хотелось бы побояться, да не выходит.
Картал – вот глупый! – пытался оправдаться, но Кёсем ясно видела: это не только его позиция. Весь клан считает, что Тургаю (да и всем Крылатым) лучше бы держаться подальше от дворца. Особенно обидно Кёсем было, что подобного мнения придерживается и Башар, – скорее всего, не посоветовавшись с нею, Тургая не отправляли бы так быстро не только из дворца, а и вообще из Истанбула.
Да, конечно, Мурад велел всем своим бывшим приятелям оставить его. Придумал кучу дурацких поводов – о Аллах, за что караешь? Зачем вручил сыну этот проклятый кинжал и как именно кинжал из рук Османа перекочевал к Мураду? И сколько еще детей Кёсем должно пострадать, чтобы чудовищное оружие наконец насытилось?
Мановением ладони прервав извинения Картала, Кёсем тихо спросила, куда дальше направится Тургай, что будет делать. Обычные вопросы, которые задаются во имя вежливости, и лишь любимый знает, насколько важны для Кёсем-султан ответы.
Крылатые считают, что ее Жаворонку, их Жаворонку, пора опериться и самостоятельно стать на крыло. Кто она, Кёсем, чтобы спорить? Матерью ему она не считается, так, покровительница, да и то временная, ибо негоже взрослеющему мальчишке бегать к стареющей султанше. К чужой женщине. В этом сходятся что писаные законы ислама, что неписаные законы гарема. И ты можешь хоть сто тысяч раз мечтать о том, как взрослый сын улыбнется тебе, можешь хоть двести тысяч раз быть могущественной валиде и вертеть всей Османской империей, как собственными девочками-гедиклис, но поговорить с Тургаем ни в присутствии Башар, ни наедине ты больше не можешь. Он вырос.
Что ж, значит, нужно постараться уберечь тех из своих сыновей, кого еще возможно уберечь. Хотя бы их Кёсем-султан дозволено видеть. О Тургае позаботятся Крылатые, а кто позаботится о Сулеймане и Баязиде?
И все же ни одна мать не пожелает смерти своему сыну, уходящему на войну. А Кёсем почему-то казалось, что с уходом Тургая за плечом Мурада появился ангел Азраил и примеривается, как бы половчее ударить своим огромным пылающим мечом.
Рядом с Тургаем Мурад становился куда спокойней и рассудительней. И с чем бы это ни было связано, Кёсем отчаянно желала старшему из сыновей своих эту рассудительность и ясность рассудка сохранить. Но, увы, видимо, не судьба.
Иншалла.
* * *
Эй, правоверные, не вам ли сказано: «Величина награды зависит от величины испытания, и если Всевышний Аллах возлюбит какой-то народ, то испытывает его»? Или, по-вашему, солгал Посланник Аллаха, мир ему? Нет, нет, уста его чисты и благовонны, а слова, исходящие из этих уст, чище и лучше всех прочих слов, сказанных и до него, и после!
Воистину, любит Аллах Блистательную Порту, правоверные! Ибо султанский гнев, изливаемый щедро, похож на гнев самих небес, который пролился когда-то на войска фараона, только нынче Аллах выбрал свой народ для того, чтобы испытать его, испытать крепко, серьезно.
И сказал также Всевышний: «О те, кто уверовал! Привлекайте на помощь терпение и молитву: поистине, Аллах – с терпеливыми». Так что молитесь, правоверные, молитесь истово и терпите, тогда Аллах изольет на терпеливых свою милость и ждут много претерпевшего райские врата.
Много пережила Блистательная Порта султанов – султанов слабых, честно скажем, даже никчемных, не интересующихся судьбами народа своего. С султаном Мурадом все не так, правоверные. И не говорите, правоверные, что лучше б оно было так, как в старые времена. Аллах испытывает вас, правоверные, не султан – сам Аллах, а ему виднее. Зато в рай попадете без лишних проволочек.
Так что не радуйтесь, правоверные, как радовались в старые времена до прихода Пророка арабы-многобожцы, и не плачьте, словно безумцы. Ибо хватит с нас и того, что… впрочем, об этом – тсс, ни слова. Аллаху виднее.
Молитесь, терпите и готовьтесь к смутным временам, правоверные.
* * *
О султанский дворец! Не тускнеют изразцы, коими выложены твои коридоры, и ковры, устилающие твой пол, меняют так часто, как это нужно, чтобы не успел вытереться дорогой ворс, чтобы не выцвели затейливые рисунки, в кои неведомые ткачи Персии и Бухары вложили всю душу свою, все свое мастерство. Все так же успокаивающе журчат фонтаны под сенью твоей, все так же зелены деревья в саду – деревья, которые осенью опускают ветви под тяжестью вызревших на них плодов, и все так же весело и беспечально щебечут на ветвях этих птицы.
Кто, какой немыслимый, неведомый доселе злодей проклял тебя, о султанский дворец? Почему не выветривается страх в стенах твоих, почему пустил он крепкие корни в подземелья твои и разросся пышным цветом, оплетя стены и удушливым куполом повиснув над потолком? Кто тот иблис-садовник, что подпитывает эти корни, что лелеет эти ветви, что собирает гнилые плоды ужаса и досыта кормит ими обитателей твоих, о султанский дворец?
Нет ответа. Лишь птица заливается за окном, объятая любовным томлением. Свободная птица, не ведающая о бедах людских.
Зачем султан Мурад, вернувшись с войны, продолжал прогулки с дядей Мустафой – об этом ведал только Аллах. Ну или (как шептались некоторые, самые смелые придворные) шайтан. Людям подобного было не понять.
Эти двое хотя и понимали друг друга, но все же были безмерно друг от друга далеки, как далеки друг от друга Погребальная Повозка и три Плакальщицы в созвездии, именуемом гяурами Большой Медведицей, – пускай вечно рядом они друг с другом, но ни Повозке нельзя убежать от Плакальщиц, ни Плакальщицам – догнать Повозку.
Мустафа боялся призраков, являвшихся к нему, отмахивался от них, со слезами просил оставить его в покое – Мурад спорил с ними яростно и гневно, напоминая, кто здесь султан, кто правит Оттоманской Портой и кого должны слушаться живые и мертвые. В такие моменты Мустафа, казалось, жаждал отшатнуться от племянника и сбежать, но словно невидимой веревкой его пояс оказывался привязанным к поясу Мурада, равно как и Мурад не мог (а может, и не хотел) отделаться от рыдающего Мустафы.
Придворные давно привыкли уступать дорогу этой странной парочке, как раньше бежали, увидев одинокую грузную фигуру султана Мустафы. Хотя нет, бежали куда быстрее, ибо султан Мурад не расставался с саблей.
Молодой султан частенько выхватывал ее из ножен в качестве аргумента для споров с пустотой и даже рассекал воздух, одновременно злясь и заливисто хохоча. Смотреть на это было свыше сил человеческих.
«Султан иногда выпивает излишне много вина», – гласила молва. И никто не мог сказать точно, правду говорит тысячеустая, тысячеликая молва или на этот раз она лжет.
В присутствии янычар Мурад сдерживал порывы бешенства… по большей части. Янычары же прощали султану, который наконец-то понимал толк в воинском деле, то, что порой прорывалось наружу. Да чего там, выпивал хоть раз каждый янычар, а некоторые и вовсе были известны пьяными дебошами. Слишком много султанов, по мнению янычар, пряталось под женскими юбками, вместо того чтобы исполнять свой долг перед ними и Блистательной Портой. Мурад же был первым в любых воинских состязаниях… почти всегда.
А о том случае… ну, все, кому надо, знали, о каком именно… О том единственном случае предпочитали не вспоминать.
Давайте честно – негоже было выигрывать у такого султана, когда ты обыкновенный янычар без роду и без племени. Пусть даже был ты ранее наставником молодежи… даже самого султана, в ту пору еще шахзаде… Все равно мог бы и подумать немного бывший наставник, прежде чем переть на рожон.
Люди одинаковы всегда и везде: они по большей части видят то, что им хочется видеть, и отчаянно, порой до последнего вздоха, отмахиваются от правды, ибо пережить ее немногим под силу. Правда зачастую слишком уродлива и жестока. Посему ее обряжают в одежды фантазии, пудрят, сурьмят и румянят при помощи лжи и догадок, голову обматывают чалмой досужих сплетен, а на ноги надевают роскошные туфли из неверия и сковывают эти туфли почище иных кандалов. Таковы люди, и Аллах часто огорчается, глядя на них, а шайтан, напротив, смеется и хлопает в ладоши. Факты обрастают легендами и домыслами, правду хоронят под барханами баек. Посему никто уже не может достоверно рассказать, что случилось в Топкапы в тот день, когда умер султан Мустафа.
Один придворный, чей страх умалился перед лучезарным видением некоего кошелька, в котором поблескивало золото, поведал неприметному человеку, беседовавшему с ним о том о сем, что однажды Мурад, по обыкновению своему смеясь до упаду, распахнул ведущую во дворец дверь и воскликнул, обращаясь к Мустафе:
– Дядя, у меня тут гость, который очень хотел с тобой повидаться!
А затем, развернувшись к широко распахнутым воротам, Мурад радушно распахнул невидимому гостю объятья и требовательно, с ноткой нетерпения произнес:
– Ну же, давай, не мнись на пороге, заходи! Ты желанный гость здесь. Давай-давай, мне тебя что, пинками загонять, что ли?
И одновременно с этим раздался неистовый вопль Мустафы:
– Нет! Нет, уходи, оставь меня, немедленно уходи отсюда!
И видели те из царедворцев, кому не посчастливилось вовремя убежать, как Мустафа, теряя достоинство, пятился назад, запнулся, наступив на полу собственного халата, упал и дальше продолжал пятиться на четвереньках, пока не уперся спиной в стену. Но и тогда продолжал он выть и визжать, словно загнанный в угол зверь, словно скотина на бойне у мясника, а лицо его искажал такой страх, который редко можно встретить в нашем подлунном мире живых.
– Уходи! – вопил он, и слюна брызгала из его рта, оставаясь на подбородке. – Оставь меня, оставь меня, я не султан, он султан, я ни при чем! Уходи, уходи, уходи!
Мурад же, сделав удивленное лицо, со смехом крикнул:
– Эй, дядя, да в чем же дело? Разве ты не рад видеть братца?
Лишь скулеж, напоминающий звуки, издаваемые смертельно раненным животным, был ему ответом.
Тогда Мурад отвернулся от потерявшего человеческий облик Мустафы и хмыкнул, обращаясь в пустоту:
– А ты, дядя, что скажешь? Тебе-то зачем сюда было надо?
Видимо, ответ султану не понравился, так как он побагровел, нахмурился и со злостью рявкнул:
– Придержи язык, мерзавец! Тебя не учили, как разговаривать с султаном? Еще учить меня вздумал, тоже мне, выискался! Ты просто еще один мертвый шахзаде, помни об этом. Жизнь и смерть всех шахзаде во власти султана, и никто ему не указ! Уж я-то знаю. Я и сам…
Мурад сжал руку в кулак, словно сжимал чью-то шею, и в этот миг скулеж и бессвязное мычание со стороны Мустафы сменились сдавленным хрипом. Глаза бывшего султана выкатились из орбит, на губах появилась пена. Он из последних сил вскочил было на ноги, но тут же пошатнулся и рухнул под ноги племяннику.
Кто-то из присутствовавших при этой сцене не удержался от вскрика, кто-то просто сдавленно втянул воздух, потому что на некоторое время забыл, что надо дышать. Мурад же лишь хищно усмехнулся, посмотрел на стену напротив себя и покачал головой:
– Ну, у тебя и способы извиняться, знаешь ли, – надо будет перенять. Ты, конечно, не султан, но способы вполне достойны султана, признаю. Гордись – тебя султан похвалил.
С этими словами султан перешагнул через тело Мустафы, все еще содрогающееся в предсмертной агонии, и пошел дальше, посмеиваясь. Однако не прошел он и десятка шагов, как улыбка исчезла с его лица и он гневно воскликнул:
– Как смеешь ты спорить? И кто же это тогда, если не ты?
Похоже, ответ, коего не услышал никто из придворных, сильно разгневал Мурада: он потянулся за саблей и начал с неистовыми криками рубить воздух. Конечно же, впоследствии рассказывали всякое: и что сабля после этого была в крови, которую не могли оттереть нигде, кроме как в мечети после пятого намаза, и что из ниоткуда слышались крики и мольбы о пощаде… Но царедворец, рассказавший обо всем, что он видел, неприметному человечку в одном из небогатых домов Истанбула, тех, что похожи друг на друга, словно бусины одних четок… этот царедворец ни о чем подобном не упоминал. Более того, он утверждал, что повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь свистом сабли, дыханием султана, тяжелым и прерывистым, будто не воздух рассекала сабля, а тюки с тканями, да последними хрипами умирающего. Последнее, впрочем, вскорости прекратилось.
Когда Мурад наконец утомился, он странно дернул головой, будто хотел проститься с дядей Мустафой, но что-то его удержало и даже рот заткнуло. Глаза султана подозрительно заблестели – уж не слезы ли затмили их? – да нет, вряд ли. Просто солнце светило не под тем углом, а может, перепил вина великий султан. Ведь это же было вино, не так ли? Ну что же еще?
Впрочем, меньше всего на свете придворные жаждали узнать, чем еще могло оказаться странное поведение великого султана.
Когда султан ушел, к Мустафе подбежало несколько евнухов, давно уже дожидавшихся в одном из боковых коридоров. Они бегло осмотрели тело, и один из них, самый старший, слегка покачал головой.
Тогда и появилась Кёсем-султан.
Она поначалу ничего не говорила. Опустилась на колени рядом с телом Мустафы, прикрыла умершему глаза, по-прежнему напоенные ужасом. Погладила по лицу, и многие впоследствии готовы были поклясться, что черты Мустафы разгладились. Ужас покинул тело мертвеца, дважды взошедшего на султанский трон и дважды впоследствии этот трон потерявшего. Осталось лишь спокойствие, свойственное тем, кого Аллах принял в свои отеческие объятья. И лишь тогда Кёсем-султан промолвила:
– Спи спокойно, братик. Свое ты уже отбоялся… – Затем, не оборачиваясь, добавила: – Похороните его достойно, однако не пышно. Где-нибудь в тихом месте. Он так хотел. Он не раз упоминал при мне об этом.
– Да, госпожа, – с поклоном ответил один из евнухов.
Кёсем-султан поднялась на ноги, поклонилась умершему и удалилась. Тело же вскорости унесли те же вездесущие и расторопные евнухи. А те, кто присутствовал при этой сцене, справившись со смущением и ужасом, повелели себе крепко-накрепко забыть о том, что видели и слышали.
Вот такую историю рассказал царедворец, чье имя не сбереглось, неприметному человечку, платившему полновесным золотом за разнообразные любопытные истории. Эта показалась ему весьма и весьма любопытной.
Тело того царедворца через пару дней выловили в Босфоре. Рыбы изрядно над ним уже потрудились, однако опознать все же было можно. Поскольку при трупе не было никаких драгоценностей, городская стража пришла к естественному в подобных случаях выводу, что неведомые грабители позарились на кольца и прочие украшения, кои подвизавшийся при дворе молодой человек носил в достаточно больших количествах.
Ведь это же были грабители, не так ли?
Ну кто же еще?
* * *
– Это был Мурад? – требовательно спросила Кёсем, стоило ей зайти в свои покои.
Служанок в комнате не было. Лишь Хадидже-хатун, но разве можно назвать служанкой ту, что разделяла ложе с султаном и понесла от него ребенка, пускай и было это много лет назад и ребенок тот умер вскорости после рождения… Но – не служанка Хадидже-хатун, а формально султанская вдова. Немногим в иерархии уступает самой валиде. А уж о ее уме и преданности Кёсем-султан знал весь гарем. Вот и сейчас умница Хадидже позаботилась, чтобы служанки были где угодно, но не там, где они сумеют подслушать разговор валиде с кызлар-агасы, главой черных евнухов, и растрепать его по всему гарему.
Хаджи Мустафа-ага, видавший еще времена Османа, смещенный со своего поста и восстановленный на нем, чувствовал себя неловко и неуютно. Всю свою жизнь служил он султанским матерям и султанским женам, не забывая, однако, и самого султана, и Оттоманскую Порту, страну, где достиг он неслыханных для простого чернокожего мальчишки-невольника высот. Он был человеком, ценившим преданность и не желающим участвовать в дворцовых интригах, направленных против султана. Но только вот… свою преданность Кёсем-султан он ценил не меньше.
Кроме того, Мустафа-ага не был слепцом, и глухим он тоже не был, а глупцы не задерживаются в султанском гареме, не говоря уже о том, чтобы становиться главами черных евнухов. Хаджи Мустафа-ага видел, что творится и с Блистательной Портой, и с самим султаном.
Кёсем-султан смотрела на него остро, однако с ответом не торопила, и мало-помалу чернокожий евнух успокоился. Тем более что лгать от него не требовалось. Разве что умолчать кое о чем…
– Нет, госпожа. Это сделал не сиятельный султан, да будет Аллах им доволен.
«Что вряд ли», – почти против воли подумалось кызлар-агасы, однако вслух он этого, разумеется, не сказал. Мустафа-ага был человеком благочестивым, свершившим хадж, – немногие евнухи могли этим похвастаться. Он понимал, что султан – человек особый и требования к нему и его деяниям у Аллаха могут оказаться… другими. Но все же… все же вряд ли настолько другими.
Подобные обстоятельства Хаджи Мустафу-агу совершенно не радовали. Но Аллах даровал правоверным терпение и смирение, и сейчас евнух искренне благодарил Всевышнего за эти его дары.
– Ты уверен? – помолчав, спросила Кёсем.
Опасный вопрос, заданный в опасных обстоятельствах и опасной женщиной. И все же Мустафа-ага глубоко уважал ту, которой служил, так что с ответом не задержался:
– Уверен, госпожа. Сам не видел всего… происшествия, но верные мне люди рассказали обо всем. Я верю их словам, как верил бы своим собственным глазам и ушам.
Ложь, но невинная и почти незаметная. Тем более что сейчас основания доверять своим людям у Хаджи Мустафы-аги имелись вполне достойные: трое евнухов видели все почти с самого начала и находились при этом в разных коридорах. Вряд ли они успели бы сговориться.
Кёсем-султан выдохнула и безрадостно усмехнулась.
– Ну хоть в этом неповинен, – бросила куда-то в пустоту между Хадидже и Хаджи Мустафой-агой. И столько горечи было в ее взгляде, так бессильно повисли все еще красивые и сильные руки, что у старого евнуха сжалось сердце.
Разве может он причинить ей еще больше боли, чем она уже испытывает? Да как сердце этой женщины все еще не разорвалось?
Но потом Мустафа-ага напомнил себе, кто стоит перед ним. А стояла перед ним валиде, соперники которой рано или поздно оставались не просто ни с чем, а хорошо если живыми. И если вызвать неудовольствие этой женщины… нет, лучше даже не думать об этом. А не рассказав, как раз легко вызвать неудовольствие могущественной Кёсем-султан. Она ведь и от других узнать может. В гареме полно евнухов, желающих выслужиться, и как знать, не послужит ли естественное желание защитить госпожу толчком к смещению самого Хаджи Мустафы-аги?
Да и если подумать, то вспомнится, что никогда Кёсем-султан не обижала вестников, явившихся к ней с дурными вестями. А вот тех, кто дурные вести утаивал, могла покарать, причем жестоко.
Евнух глубоко вздохнул и промолвил:
– Вот только, госпожа… было кое-что странное.
– Кое-что помимо этой безумной смерти? – не выдержав, фыркнула Хадидже.
Кёсем встрепенулась, смерила наглую девицу строгим взглядом (та тут же притворно потупилась) и быстро перевела взор на кызлар-агасы:
– Рассказывай!
Пересказ диалога между султаном Мурадом, Мустафой и неизвестным духом (да был ли он, дух этот? Вот только если нет, кого тогда испугался несчастный бывший султан?) много времени не занял. Кёсем-султан мрачнела на глазах, но слушала внимательно, не перебивала, а по окончании рассказа поблагодарила Хаджи Мустафу-агу, и тот убедился: все он сделал верно. Кажется, госпожа в мудрости своей прозревает куда большее, что может узреть на поверхности глава черных евнухов.
– Вечером пришлешь ко мне каждого из своих людей. Проследи, чтобы они не разговаривали между собой и не обсуждали этот случай, – велела Кёсем, и черный евнух согнулся в поклоне:
– Услышано и исполнено.
– А теперь ступай, ступай…
Пятясь и беспрестанно кланяясь, Хаджи Мустафа-ага покинул покои своей госпожи. После его ухода Кёсем-султан еще некоторое время сидела молча, бездумно разглядывая витраж на окне.
Вот и Мустафа ушел… Бедняга, он так мучился! А ее жестокий, бессердечный сын играл со своим больным дядей, как с деревянными солдатиками. Наигравшись же, бросил надоевшую игрушку в огонь.
Что за чудовище она, Кёсем, вы́носила, родила и воспитала!
Сейчас Кёсем-султан никак не могла поверить, что во всем виноват только и исключительно кинжал. Если все беды сваливать на железяку с янтарным навершием, то где же тогда та свобода выбора, которую обещал людям Аллах? Нет, если Мурад, а до него Осман и Ахмед, так легко поддались чарам проклятого кинжала, стало быть, была в них та же самая гниль, что источила еще в раннем детстве душу Яхьи!
А ведь Яхья – единственный! – отказался от кинжала, пускай и перед смертью. И если верить виденному Мурадом призраку, то он просто пришел извиниться.
Но если не Яхья, то кто тогда убил Мустафу? Его болезнь? Его трусость? Мурад, пускай и невольно? Все вместе взятые?
Тишину разорвала Хадидже.
– Да уж, госпожа, – сказала она, улыбаясь несколько натянуто, – ну и занятную же… байку мы только что услышали! Чего только евнухи ни напридумывают, право слово!
Кёсем очнулась. Да, все правильно, слова Хадидже бесконечно жестоки, но верная наперсница гасит пожар, который вот-вот вспыхнет…
Будь проклят гарем, где все говорят не то, что думают, и делают не то, что хотят, а то, что должно, или то, что неправильно! А иногда «должное» и «неправильное» еще и совпадают – как тогда быть?
Хадидже смотрела требовательно, и Кёсем почти против воли кивнула. Поддержала игру:
– Ну, я все же расспрошу этих троих, чтобы узнать, что за сплетни ожидают нас в ближайшем будущем. Когда готова к глупым пересудам, они не задевают, не находишь?
– Мудрость госпожи всегда была для меня очевидной, – серьезно кивнула Хадидже. Затем, помолчав один миг, добавила: – Схожу-ка и я, расспрошу, что там за дэвы навещали нас этим днем. Соберу все любопытные истории и самые несуразные расскажу госпоже. Я вижу, как ты горюешь по господину Мустафе, однако Аллах велел нам не впадать в чрезмерную скорбь, но помнить, что все испытания, посылаемые им…
– Следует воспринимать как несомненное благо, разрешающее нас еще на земле от бремени грехов. Я помню. А ты и впрямь иди.
Хадидже поклонилась, грациозно прошествовала к двери и почти бесшумно выскользнула из комнаты. Если кто-то еще из гарема присутствовал при смерти Мустафы, она найдет этих людей. И обо всем их расспросит.
О методах, которыми Хадидже извлекает из людей информацию, Кёсем-султан предпочитала не знать.
Как же все-таки безумно, бесконечно больно потерять еще одного близкого человека…
– Тебя не простят ни Аллах, ни люди, ни я, – одними губами, совершенно беззвучно прошептала Кёсем. И только Аллах ведал, к кому относились эти слова.
Только Аллах, Всезнающий и Всемогущий.
Потому что сама Кёсем-султан тоже не знала толком…
* * *
Когда Мурад шел по дворцу, он видел все по-другому. Возможно, у него просто-напросто открывались в этот миг глаза и он видел. Нигде больше, только в Топкапы. Мертвые выходили из стен, поднимались с пола, говорили с ним, и он отвечал им, объединяя два мира. Во дворце Мурад чувствовал себя как никогда живым, ведь рядом были те, чьи тела давным-давно уже гнили в земле.
В других местах все было иначе. Светило самое обычное солнце, вокруг ходили самые обычные люди, падавшие ниц перед могущественным султаном. Мурад был господином и повелителем, ему все удавалось, и неведомая ранее тоска начинала грызть все сильнее, заставляла испытывать себя вновь и вновь, не останавливаясь ни перед чем. В Топкапы же время будто бы замедляло свой бег, солнце тускнело, пробиваясь сквозь дворцовые витражи, как сквозь густой слой пыли, а мертвые бывали подчас весьма своевольны. Особенно старался этот, с выеденным рыбой глазом. Шахзаде Яхья.
Зря Мурад пригласил его во дворец. А ведь всего-то хотел подшутить над дурачком Мустафой! Язвительностью Яхья превосходил всех виденных Мурадом людей и призраков, даже покойного султана Османа, образован при жизни был не хуже, а в стихах разбирался, как это ни грустно было осознавать, и получше нынешнего султана. Иногда Мурад всерьез жалел, что нельзя толком сразиться с Яхьей на каком-либо оружии – да на любом, разницы нет! Хорошо бы было отрезать призраку его наглый болтливый язык! Ну и кое-что еще можно было бы отрезать – так, за компанию. Но что-то подсказывало Мураду, что в подлых приемчиках Яхья тоже знает толк не хуже его самого. Не зря ведь Мустафа, глупый дядюшка Мустафа, увидев Яхью, ужаснулся не на шутку!
– Что ты с ним сделал? – спросил как-то Мурад.
– Ну, ты же сам сказал – я убил его, – усмехнулся съеденными рыбой губами Яхья, привычно держась единственной оставшейся у него рукой за рукоять кинжала. – А слово султана, как известно, закон.
Только он один умел произносить эти слова с неким потаенным сарказмом, будто что-то донельзя неприличное, то, что правоверному и вымолвить-то запретно, но вот уста сами произносят.
– Да, слово султана – закон, – привычно огрызнулся Мурад. – И тебе пора бы вообще-то эту истину выучить!
Мурад не видел кинжала, который сжимали пальцы мертвого юноши, но почему-то был убежден – кинжал тот самый. И то, что под одеждами султана висели ножны, и то, что голым телом чувствовал Мурад знакомую янтарную рукоять, – все это не убеждало. Хотелось неприлично сунуть пальцы под одежду и проверить, ухватиться…
Яхья все это видел. Яхью это забавляло.
Бедный дядюшка Мустафа… Наверное, Мурад все же любил его – не так, как должно любить родню, но и не так, как султаны любят родственников, пряча за спину шелковую удавку. По дворцу много бродило таких вот, с удавками на шеях. Даже младенцы новорожденные имелись. По крайней мере, убивать Мустафу Мурад точно не собирался. Мурад был милостив.
Поначалу его интерес к Мустафе объяснялся простым расчетом: Мустафа гораздо дольше пробыл в этом мире, и Мурад надеялся, что бывший султан станет проводником нынешнему, познакомит с призраками, расскажет, кто есть кто… Ведь их же теперь двое – чего бояться? Но Мустафа быстро разочаровал юного племянника. Мустафа совершенно не интересовался встреченными по пути духами, шарахался от них и желал лишь одного – чтобы его оставили в покое. Мурад злился и начал брать дядюшку с собой на прогулки уже из чистой вредности, чтобы дядюшка потряс пузом как следует, заходясь от крика.
И все же смерти Мустафе нынешний султан не желал. А Яхья пускай отправляется в ад и там шайтану рассказывает все, что пожелает!
– Я бы и рад, – обычно отвечал на это Яхья. – Грехи вот задержали на этом свете. Грехи – и ты.
– Я здесь при чем? – бурчал Мурад.
– Может, и ни при чем, – беспечно улыбался Яхья. С его лицом это производило кошмарное впечатление. – Но не пускают туда меня именно из-за тебя. Братец Мустафа давно меня простил. И друг юности, имя которого тебе знать незачем, простил тоже, уже оттуда…
И вновь трогал невидимый кинжал, да что ж это за наваждение такое! Кинжал должен был принадлежать одному Мураду, и никому, кроме него!
– Ой, да не воображай ты себя таким особенным, – смеялся Яхья. – Многие владели этой безделушкой до тебя, многие будут владеть после. Когда ты ему надоешь, он с радостью сменит тебя на кого-нибудь другого. Или без радости, уж не знаю, умеет ли эта проклятая штуковина вообще радоваться.
От таких речей хотелось выхватить саблю и кромсать, кромсать проклятого насмешника, развалить его на тысячу мелких кусочков! Иногда Мурад не отказывал себе в этом удовольствии. Яхья никогда не сопротивлялся. Смеялся, как мог смеяться сам Мурад, развеивался бестелесным туманом под ударами сабли, чтобы соткаться вновь из солнечных лучей и танцующих в воздухе пылинок где-нибудь за спиной Мурада и шепнуть ему на ухо очередную скабрезность.
Мурад привык, что коридоры дворца с его появлением пустеют – точнее, убегают живые, те, кому вообще-то положено оставаться и славить султана, обращаться к нему с различными просьбами и всецело угождать своему господину и повелителю. В отличие от Мустафы Мурад никогда не путал живых и мертвых. И живые обязаны были служить ему, что бы он ни изволил делать, как бы странно ни поступал!
В любом другом месте и в любое другое время Мурад бы не простил. В землю бы заживо закопал мерзавцев! И только в Топкапы это переставало иметь значение. Нет, конечно, если кто-либо из царедворцев совершал оплошность вне стен дворца, то наказание он получал в двойном размере, но в Топкапы Мурад прощал. В конце концов, притворное сумасшествие может принести неожиданную пользу – так, обычно его присутствия не особенно стеснялись, обсуждая приступы его пьянства у него за спиной.
Мурад все это им разрешал. Чего уж там, придворные – тоже люди, а люди слабы. Мурад осознавал это и был милостив.
Точно так же милостив он был к бедолаге Ибрагиму. Более того, ощущал с ним родство не только кровное, но и немного духовное. Ибрагим хотя и дурачок, но тоже видит. Вот только о нем не говорят, что он пьяница!
Воистину, столь необычная способность ломает слабого, делая того безумным, но сильного духом лишь закаляет. Мурад ничего не имел против того, чтобы о нем шла молва как о пристрастившемся к вину человеке. Войско ничего не имело против, особенно если султан уделял янычарам и их нуждам достаточно времени, а чернь… ну кого беспокоит чернь? То же войско разделается с любыми мятежниками за пару часов.
Еще Мурада иногда беспокоила мысль о матери. Кёсем-султан никогда не верила в пьянство сына, и временами Мураду казалось, что она тоже замечает призраков. Но нет, Кёсем-султан никого из них не видела, она просто была настолько сильна духом и прозорлива, что могла раздвинуть узкие границы мышления, свойственные косным людям, и поверить в эту способность сына. Подобная прозорливость, надо признать, заставляла Мурада нервничать. Кёсем-султан была реальной силой, с которой требовалось считаться даже султану. Может, пришла пора наконец положить конец ее притязаниям на власть в Высокой Порте. Можно и без пролития крови и даже без лишения жизни, ведь Мурад и впрямь милостив! Пускай уедет в отдаленную провинцию, строит там мечети и больницы, раздает милостыню. Содержание ей хорошее положить…
Это беспокойство заставляло лишний раз трогать кинжал под одеждой, даже рискуя вызвать новый град насмешек от Яхьи.
К тому же ведь всегда можно сказать себе, что никакого Яхьи рядом нет. Во-первых, потому что негоже правоверному видеть призраки – и, значит, никаких призраков не существует: не только Яхьи, но всех остальных тоже. Во-вторых, беглый шахзаде-изменник Яхья вообще жив: несколько лет назад он попробовал было навести на Высокую Порту бесчисленные войска гяуров-козаклар, был разбит вместе с ними в морском сражении, каким-то чудом, по воле шайтана, уцелел – и с тех пор мыкается по землям других гяуров, чье терпение не успел еще истощить, надеясь собрать новые силы. Ни разу у него это больше не получалось. И не получится!
Кёсем-султан, правда, говорила, что это оказался не сгинувший во время давнего побега Яхья, а какой-то самозванец. Но откуда бы ей такое узнать? Кроме того, говорила она это мальчику, который иногда еще мог, пускай уже лишь изредка и смущаясь, в ласковый час присесть ей на колени и назвать ее «мамой». Того мальчика давно уже нет – а великий султан, наилучший из всех, что были и будут, не настолько легковерен!
Мурад действительно говорил себе это. Иногда даже несколько раз в день.
Глава 9 Время игр
«Как говорят великие учителя древности, острота мысли и быстрое схватывание сути вещей – характерные черты, указывающие на присутствие зеленой желчи. Можно, однако, думать, что если зеленая и черная желчь не находятся в гармоническом равновесии, то человек ведет себя причудливо. Иные воображают себя детьми – и изумления достойно, когда они, иной раз уже убеленные сединами, находят утеху в детских забавах и лепечут что-то несмышленое звонкими голосами, будто и гортань их изменилась, не только разум. Был случай, когда больной вообразил, что умирает: тогда целитель переоделся Азраилом, закутался в черный плащ, с черным мечом в руке подошел к ложу, достал свою черную книгу и будто бы принялся искать в ней его имя. Долго искал, а найдя – изумился и разгневался, накричал на страждущего: „Как смеешь меня обманывать? Не здесь и не сейчас суждена нам встреча!“ После чего свободной от меча рукой в черной перчатке отвесил больному пощечину и удалился в притворном возмущении.
Многие, рассказывая это, восхищались тонкой изобретательностью врачей и тем, как был благополучно обманут безумец в его собственных интересах. Того не знали они, что у больного пожизненно остался на щеке черный струп, подобный отпечатку руки.
Так что лекарю подобает проявлять в таких играх больше мудрости и осторожности, чем тем, к кому он зван. И помнить, что Азраил не бывает ни у кого на побегушках».
Книга о неистовстве и слабостиХадидже смотрела на девчонку, распростертую перед ней ниц, тем оценивающим взглядом, каким когда-то давно разглядывала ее саму Кёсем-султан.
Собственно говоря, поскольку нынче она сама изображала Кёсем-султан, ничего особенного в подобном взгляде не было. Валиде вправе раздумывать над словами просительницы столько, сколько ей вздумается, тем более что и просьба была не из обычных, да и ответ на просьбу эту следовало дать особенный.
Итак, Турхан, бывшая собственная бас-гедиклис Хадидже-первой. Раньше ее звали Дениз и она была понятна Хадидже, тогда еще Кюджюкбиркус, как понятны были в свое время храмовые песнопения, как понятны были мужчины, засматривавшиеся на женщин, как понятны собственные страхи и надежды. Простая она была, Дениз, простая и незамысловатая. Но время идет, а время никого не оставляет прежней. Разве осталась прежней маленькая Шветстри? Нет, она изменилась, и изменения эти даже сама могла отследить, что уж говорить о посторонних вроде госпожи Кёсем-султан! Вот и Дениз… то есть Турхан, конечно же, выросла и стала иной. Женщины – они как луна на небе: оставаясь неизменными, меняются постоянно. Оглянуться не успеешь, а ты уже полностью обновилась. Особенно здесь, когда и имя тебе могут дать совсем другое, и на лице нарисовать совсем-совсем другую женщину, да и сама перед собой ты можешь играть роль, текст которой не всегда и знаешь.
Турхан выросла, да. Не зря Кёсем-султан заметила это и отдала девочку на воспитание во дворец собственной дочери, Атике-султан, а затем вернула. С одной стороны, у Атике-султан бывшая бас-гедиклис получила соответствующее образование, нужные навыки, с другой же – все это время Турхан была далеко от интриг Топкапы. Безумие последних лет не затронуло ее, она чиста… и достойна стать подругой шахзаде, если не самого султана. Хотя в наши дни сложно сказать, кто станет султаном, а кто – пищей для могильных червей…
Скоро из Турхан получится красивая женщина – других в гарем не берут. И умом Аллах девочку не обделил. Так зачем же ей шахзаде Ибрагим, за жизнь которого сама Хадидже нынче не дала бы ломаного медяка?
Воистину, кого Аллах хочет покарать – у тех отбирает разум, но если Аллах желает покарать девушку из султанского гарема, то дарует ей любовь… не к тому шахзаде. Впрочем, даже если выберешь правильно, это не всегда помогает. Вон старинная подружка Хадидже-вторая, ныне зовущаяся Айше, выбрала того мужчину, которого нужно, – и что теперь? Сидит у разбитого корыта! Другие фаворитки султана Мурада счастливы уже оттого, что теперь они икбал, любимые наложницы, но Айше-то стремилась стать его хасеки! А вот не разевай рта на кусок, который не в состоянии проглотить!
Жестокая насмешка промелькнула в темных глазах Хадидже, не коснувшись губ и никак не изменив спокойного, почти каменного выражения ее лица. Жаль немного, что их с Айше дороги, похоже, теперь расходятся, но такова жизнь. И лишь Аллах (а еще, возможно, полузабытая Богиня) ведает, что случится с человеком в будущем.
В конце концов, валиде еще не сказала своего слова…
С валиде всегда так: она вроде как и честная, открытая, ко всему миру пытается относиться дружелюбно, но вставать на ее пути Хадидже никому бы не посоветовала. Слишком многие совершили самую большую в жизни ошибку, приняв дружелюбие Кёсем-султан за безволие, а мягкость – за слабость натуры. Слишком многие. И вообще, подобных людей было столько, что Хадидже искренне удивлялась тем, кто вновь и вновь пытается ступить на этот путь, вновь и вновь твердит, что валиде размякла, постарела, потеряла хватку… Вон и Айше совершила эту ошибку. Потом примчалась к Кёсем-султан плакаться и проситься под крылышко. Но и ее судьба мало кого научила…
Хадидже не собиралась идти дорогой безумцев, равно как и не желала становиться хасеки у кого бы то ни было. Зачем ей? Будем честны с самой собой: кто бы ни стал султаном нынче, заправлять всем будет Кёсем-султан, а раз так, то не лучше ли служить истинной правительнице этого гадюшника? А султаны… они мужчины. Хадидже всегда была не лучшего мнения о мужчинах вообще, но о султанах она и думать не могла иначе, чем о безумцах.
А ведь Турхан может быть права, мелькнула вдруг странная мысль. Ибрагим, само собой, безумен, но вопрос не в этом. Безумен ли Ибрагим сильнее, чем нынешний султан, – вот в чем состоит настоящий вопрос! И раз уж даже матери не позволено навещать его, то единственная, кто может выяснить истинное положение вещей, – это Турхан!
Болезнь Ибрагима у всех на виду, о ней говорят вслух и открыто; болезнь султана Мурада тщательно скрывают. Однако симптомы у обоих схожи – оба видят то, что недоступно взгляду простых смертных. То, что видел и несчастный безумец Мустафа. И вопрос не в том, прорвутся ли со временем эти видения у султана Мурада, заговорят ли о них, как говорили о Мустафе и говорят сейчас об Ибрагиме. Вопрос в том, когда это произойдет.
А еще – хватит ли Кёсем-султан времени, чтобы придумать, как в очередной раз спасти страну и тех, кому не посчастливилось быть рядом с безумным султаном. Может, получится, может – нет…
Воистину несчастна та страна, которой предстоит выбирать между безумцем и безумцем! И воистину единственная надежда Блистательной Порты – это валиде, да благословит ее Аллах здоровьем и долгими годами жизни! Ну и Хадидже, верную ее служанку, вместе с ней.
Интересно, что ответила бы на просьбу Турхан валиде? Спросить бы ответа, да только не у кого…
Где сейчас Кёсем-султан, Хадидже точно не знала. Скорее всего, в клане Крылатых. Интересное местечко, самой бы там побывать… но вряд ли валиде возьмет с собой. Хадидже подозревала, что уж больно личный интерес у могущественной Кёсем-султан к этим людям, интерес, который сложно оправдать даже старинной дружбой с женой одного из руководителей клана, и знала, в чем конкретно этот интерес состоит, точнее, в ком, – но вот подробностей Хадидже не знала и знать не желала. Это как раз тот самый случай, когда меньше знаешь – крепче спишь. Самой Хадидже достаточно было знать, что Крылатые ни самой Кёсем-султан не враги, ни детям ее, а значит, случись что, и ей там будут рады. Может, и сына удастся повидать… Да и вообще, немаловажно знать, что есть куда податься в крайнем случае.
О сыне Хадидже старалась не думать – и не думать удавалось. Так хорошо удавалось, что малыш и его рождение впрямь начали казаться чем-то, что не с ней произошло. Да, родился у несчастной султанши когда-то слабый младенец… родился и умер, с кем не бывает? Хорошо, что один, – вон Кёсем-султан уже нескольких сыновей пережила.
Итак, что же сказала бы Кёсем-султан в ответ на просьбу подружки своего сына? С одной стороны, Турхан может развеять тоску Ибрагима, как-то унять его безумие. С другой… будет ли это полезно прежде всего для самого Ибрагима?
Хадидже так же, как и прочие, задавалась вопросом: что произошло в тот роковой день, когда на прогулку вышло четверо, а вернулось всего двое? Конечно, гадать особенно не о чем, но правда была столь чудовищна, что о ней предпочитали не говорить. Иначе пришлось признать бы, что султан собственноручно поднял руку на братьев, а в Оттоманской Порте такое было… не принято. Султаны отдавали приказы убить родичей множество раз, и множество раз приказы эти приводились в исполнение, но убивать самому, проливать священную кровь… Мужчины так сентиментальны! Впрочем, не Хадидже их судить.
Главное – втолковать глупышке Турхан, что за ее драгоценным Ибрагимом следят. И любой интерес в отношении наложницы, а не подруги детства будет воспринят… соответствующим образом.
Наверное, Кёсем-султан, присутствуй она тут, запретила бы глупышке навещать безумного шахзаде. Кёсем-султан считала, что не следует рисковать ни жизнью больного сына, ни жизнью девчонки, ослепленной то ли желанием помочь другу, то ли первой любовью… Но Хадидже считала, что бывают ситуации, когда риск оправдан.
И эта ситуация как раз из таких. Нужно только втолковать Турхан, что к чему. Да, любовь ослепляет и оглупляет, но совсем-то идиоткой бывшую бас-гедиклис никак не назовешь! А со временем, если все пройдет благополучно, и должок можно будет стребовать…
Хотя Турхан не из тех, у кого можно без труда стребовать должок.
Ну так и Хадидже не из тех, кто упускает добычу лишь потому, что обманывается, видя подругу в сопернице!
Валиде, скорее всего, рассердится. Но простит, если все пойдет, как задумано.
Риск есть, но можно свести его к минимуму, а польза видится немалой.
Хадидже сорвалась с софы, где сидела вольготно, небрежным взмахом руки отпустила евнухов и двух новеньких гёзде. Понятное дело, что далеко никто не уйдет: рассядутся по закоулкам и отрастят уши на всем теле. Но и это не так страшно, если знаешь способы поговорить с глазу на глаз, причем в буквальном смысле.
Турхан не подняла головы – не посмела. Лишь по телу пробежала дрожь. Эх, глупая девчонка, запереть бы тебя где-нибудь, пока дурь не выйдет, ну да Аллах с тобой. Получишь то, о чем мечтала. Только смотри потом, не жалуйся!
Хадидже опустилась прямо на пол, рядом с просительницей. Ухватила Турхан за подбородок, приподняла голову, приблизила свое лицо к ее – заплаканному, несчастному – и заговорила едва слышно, почти не разжимая губ (вдруг кто-то владеет искусством читать по губам и сидит в месте, где можно разглядеть даже такую интимную беседу):
– Твой шахзаде в опасности. Один неверный шаг, один неверный жест – и разделит судьбу братьев. Ничего не говори, моргни, если поняла.
Зрачки Турхан расширились, но девушка не произнесла ни слова. Лишь дыхание прервалось на миг, да закаменела спина. Затем Турхан медленно, так чтобы нельзя это было истолковать как случайность, опустила ресницы.
– Хорошо. Слушай дальше. Я разрешу тебе прийти к нему, и султан, я полагаю, разрешит. Но он это сделает не из любви к брату, а чтобы испытать шахзаде. Если тот провалит испытание, будет казнен. Моргни, если поняла.
Еще один взмах пушистыми ресницами. А умненькая девочка. Умеет в нужный миг собраться и делать то, что должно!
Может, со временем из нее даже получится хорошая хасеки, а там и до валиде недалеко… Кёсем-султан могущественна, но не вечна.
Хадидже не собиралась изменять своей повелительнице, но… это гарем, и никогда не знаешь, кого завтра укусит ядовитая змея, а кого найдут удавленным шелковым шнурком. И кто в конце концов будет честно унесен старостью, как та никогда не виденная ею «бабушка Сафие», которую Кёсем-султан до сих пор почитает своей наставницей.
Позаботиться о будущем – это ведь не только предавать направо и налево, как делала в свое время Айше. Иногда это просто делать кому-то добро, надеясь, что этот кто-то добра не забудет и в свою очередь придет на помощь. Сделаешь добро десяти – отплатит один, сделаешь сотне – глядишь, уже можно составить собственную небольшую партию.
Может, так и возвысилась Кёсем-султан? Надо будет обдумать эту мысль на досуге. Как только он выдастся, этот самый досуг.
– Очень хорошо, Турхан. Теперь слушай особенно внимательно. Если поступишь, как я говорю, и сама выживешь, и шахзаде Ибрагиму жизнь сбережешь. Забудь о том, чему тебя учили в гареме. Забудь о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Сама забудь и шахзаде Ибрагиму подскажи забыть.
Турхан внимала, затаив дыхание. Бедная девочка. Но неужели же и она не видит, что перед ней не Кёсем-султан? Впрочем, видит или нет – дело десятое, лишь бы поступила так, как должно.
– Вы просто друзья, – тихо говорила Хадидже. – Вы маленькие дети, играющие в детские игры. Ничего более. А если это «более» и существует… никто не должен знать. Совсем никто! Поняла меня?
Турхан с очень серьезным видом моргнула.
– Ты смышленая девушка, я рада за тебя. Если поступишь, как я велю… нет, я не могу обещать, что все будет хорошо. Этого никто, кроме Аллаха, всемилостивого и всемогущего, обещать тебе не сможет. Но ты сумеешь выиграть время и себе, и шахзаде Ибрагиму. А время – это нынче очень, очень ценная вещь, Турхан.
– Да, госпожа, – пробормотала девушка.
– Ну вот и хорошо. – Хадидже отпустила Турхан, встала, небрежно отряхнула платье, расправила тяжелые складки. – Ступай, дитя, и да пребудет с тобой благословение Аллаха, всемилостивого и всемогущего. Скажешь, что я разрешила тебе повидать шахзаде Ибрагима, твоего старинного друга. А пустят ли тебя в его покои – то не мне решать. Все в руках султана, да хранит его Аллах.
– Да хранит Аллах нашего султана! – эхом отозвалась Турхан. – Все мы – лишь пыль под его царственными ногами.
– Воистину так, – согласилась Хадидже, старательно скрывая улыбку.
Вообще, улыбаться было нечему, ведь если вдуматься, то Турхан сказала чистую правду. Султан был властен и в жизни их, и в смерти. В любой момент Мурад мог отдать роковой приказ. Но Хадидже почему-то было весело.
Пыль, говорите? Но Хадидже давным-давно доводилось наблюдать пыльную бурю, когда не разглядишь даже пальцев вытянутой вперед руки, когда пыль сметает города, погребает под собой равно и правителей, и бедняков. И не приведи Аллах никому оказаться на пути этой пыли!
* * *
– И что мой брат? – Султан Мурад небрежно ткнул носком туфли соглядатая, распростершегося возле его ног. Носок с честью выдержал испытание, не погнулся. Хорошая кожа, крепкая. Нужно будет велеть отправить мастеру соответствующую награду. Слишком многие нынче забывают, каково это – честно исполнять свои обязанности, честно делать то дело, к которому приставил тебя Аллах.
Соглядатая Мурад не помнил. Много чести – вспоминать, как зовут неприметного человечка с лицом столь же невыразительным, как кожура дыни. Много дынь на базаре, и не отличишь одну от другой. Так же и соглядатаи – их лица бесконечно похожи одно на другое. Не дело султана запоминать слуг, это слуги должны изо всех сил ублажать султана.
Пальцы Мурада ласково погладили янтарную рукоять кинжала. Все-таки до чего изысканное оружие! На всем белом свете не найти другого такого. Если бы оружейник жил в наше время, Мурад приказал бы выдать ему золота по его весу. Хотя нет, не ему, его семье, а самого оружейника упрятать в самое глубокое подземелье, чтобы никогда и никому больше не сделал он оружия столь же совершенного. А лучше всего – убить оружейника. Да, так было бы куда разумнее.
В общем, хорошо, что создатель этого дивного кинжала уже давным-давно мертв. Воистину, Аллах каждому посылает свою меру и свое место под солнцем.
Человечек у ног Мурада пошевелился, напомнив толстого жука с расплющенными крыльями. Ответил, не поднимая головы:
– Шахзаде Ибрагим встретился со своей подругой по имени Турхан. Они целый день играли в бабки.
– В бабки? – Мурад недоуменно хлопнул глазами. Подобного доклада он никак не ожидал.
– Да, о великий султан. Играли в бабки, смеялись и пели песни.
– Какие? Какие песни? – От нетерпения Мурад больно заехал носком туфли в бок человечку.
Тот, впрочем, не выказал ни боли, ни даже страха, ответил тем же почтительно-невыразительным тоном:
– Детские, о повелитель вселенной. О мальчике и корове, о трех зайцах на лугу…
Мурад задумчиво покачал головой. Вот уж и впрямь его брат тронулся рассудком! С детства был не в себе, а сейчас и подавно Аллах лишил его остатков разума.
Девицу по имени Турхан султан помнил очень смутно. Ну да, крутилась какая-то подле Ибрагима, совсем еще ребенок… Но раз уж она попала в гарем, то отыскали в ней строгие евнухи потаенные прелести, которые наверняка расцвели в свой срок. Иначе не бывает, ведь в султанский гарем со всего мира свозят лучших из лучших! И, стало быть, эта самая Турхан красива.
Играть с красивой девушкой в бабки! Петь с ней детские песенки! О Аллах, да разве для этого ты создал женщин?
Сейчас Мурад почти жалел глупую Турхан, которая, по слухам, рвалась повидать шахзаде с определенными намерениями (в чистоту помыслов девицы султан совершенно не верил – невинные дурехи в гареме не выживают!), а вместо этого вынуждена была целый день играть с привлекательным юношей в бабки. В бабки – и больше ничего!
А ничего ли? На всякий случай Мурад уточнил. Но соглядатай твердо стоял на своем:
– Нет, повелитель вселенной, ничего более между этими двоими не было. Клянусь в этом бородой Пророка, мир ему!
– Что ж… – Мурад усмехнулся. – Да пребудет борода Пророка – мир ему! – в целости, и да не знает она равных по шелковистости своей… Ступай.
Человечек исчез, словно и не было его тут никогда. А Мурад все усмехался, задумчиво качая головой.
Целый день играть с красивой девушкой в бабки! Братец Ибрагим определенно спятил. Можно оставить его в живых на радость матушке. Она так печалится о смерти двух других братьев…
Мурад запрокинул голову и расхохотался – искренне, взахлеб, почти до слез. Глупые женщины, почему они так цепляются за жизни – свои и детей своих? Ведь все умрут, и ангел Азраил соберет жатву, как бы ни сопротивлялся жалкий род людской! Азраилу безразлично, чья кровь течет в жилах смертных, султанская ли, обычная ли, – он не делает различий между родовитым вельможей и жалким плетельщиком корзин.
Внезапно смех султана прекратился, губы поджались в капризной и раздосадованной гримасе. Матушка и ее любовь к детям раздражали Мурада. Почему она любит всех одинаково? Разве не должна понимать, что на первом месте должен быть султан, а затем уже все остальные? Султан – это солнце, взошедшее над Блистательной Портой и осиявшее ее своим светом, даровавшее тепло и благоденствие! Что за глупость – сравнивать солнце и лампадку, освещающую жалкую хижину бедняка? А ведь по сравнению с сиянием владыки империи жизни всех остальных жалки и ничтожны!
Все валиде проходили через это, все теряли младших сыновей, все склонялись перед неизбежностью. Почему же матушка этого не делает?
Нет, формально упрекнуть ее не в чем. Валиде Кёсем почтительна до крайности, она не перечит султану, склоняясь перед его волей… Мурад сердито пнул подвернувшуюся под носок туфли подушку, и та улетела в угол комнаты. Да, Кёсем-султан склоняется перед волей султана, но прежнего тепла в их отношениях уже нет. Это обидно. Ей-то он что сделал? Всегда был почтительным сыном, а став султаном, щедро осыпал милостями…
Да, решено. Нужно сохранить жизнь дурачку Ибрагиму, он не опасен. Может, тогда матушка прекратит глупую, никому не нужную скорбь по тем, кто с самого рождения был обречен, и вновь улыбнется ему, Мураду, как делала это прежде. И все будет хорошо…
Янтарное навершие кинжала поблескивало в лучах заходящего солнца, словно подмигивало и предлагало солнцу посмеяться над удачной шуткой.
* * *
Молодой евнух-ученик по имени Астра чувствовал себя несчастнейшим из смертных. И дело было даже не в том, что евнух-ученик – вообще разнесчастнейший человек, которым помыкает каждый, кому не лень: от глупых необученных рабынь-аджеми, только-только попавших в гарем, до всех евнухов, имеющих уже собственное имя, не связанное с цветком. Просто нынче заданием Астры было незаметно проследить за султаном Мурадом.
Евнуху – за лучшим из лучших, воителем из воителей, тем, о ком говорили, уважительно склоняя седые головы, ветераны множества сражений. Мальчишке – за мужчиной, уже, откровенно говоря, зрелым, хотя и молодым. И как, скажите, выполнить это безумное задание?
Ну да, задание это было дано не одному Астре, но разве это может хоть как-то порадовать человека, который осознает и свои пределы, и меру собственной ничтожности?
Тем не менее Астра честно задание выполнял. Дворец он знал уже неплохо, да и поручений себе мог выдумать гору, причем даже не все из них были выдуманными. Тут помочь рабыням из хозяйственных построек гарема со свежими фруктами, там – поговорить в дворцовой кухне насчет любимых булочек одной из многочисленных фавориток султана… Ведь главное – не бегать за султаном хвостиком, не сводя с него глаз, а просто знать, где он находится и что делает, чтобы потом доложить лично Хаджи Мустафе-аге.
И все-таки, конечно, было страшновато. Султан-то… нет, вслух Астра подобное говорить совершенно не намеревался. Вот делать ему нечего, кроме как трепать языком попусту. Но как нос на лице не утаишь, так и деяния султана Мурада в Топкапы были известны всем. И нет, Астра ни на секундочку не верил, что султан перебрал хмельного.
Видал он пьяных. Его отец почти каждый вечер пил крепкую бурду из забродившего пальмового сока, а затем колотил всю семью или шел валяться куда-нибудь с такими же, как он, пьяницами. Астра на всю жизнь запомнил, как выглядят перебравшие пальмового вина тодди – устремленный в разные стороны одновременно взгляд, нетвердая походка, да еще и запах этот… Ну ладно, запах можно чем-нибудь и замаскировать, да и вообще вряд ли султан пьет нечто такое, от чего шибает в нос за пару десятков шагов, но остальное-то не спрячешь! Султан прекрасно ориентируется во дворце, его не шатает от стены к стене, глаза у него… вот это-то, по мнению Астры, и было самым страшным. Разумные были у султана глаза, просто смотрели они куда-то сквозь простых смертных, созерцая что-то, видимое лишь ему одному.
И увиденное султану Мураду слишком часто не нравилось. За саблю он хватался чем дальше, тем чаще. И если султан с таким упоением крошил мертвецов, то что помешает ему покрошить некоего ученика евнуха, если тот будет всюду сновать за великим султаном?
Ничто и никто, увы, султану не помешает. А посему Астра бегал туда-сюда, старательно делая вид, что он бы и рад не мельтешить возле великого султана, да вот дела, дела… Играть, лицедействовать, по сути, не пришлось: если мертвецы и впрямь говорили с сиятельным султаном, то должны подтвердить, что бедолага Астра ну вот совсем никак не желает тут быть. Но приходится. А причину мертвецы вряд ли знают. Да, скорее всего, и не заметит сиятельный султан простого евнуха. Особенно сейчас, когда тот мечется по дворцу, будто раненый зверь, и ругательства под нос бормочет.
Но то ли хитрость вышла боком, то ли еще что, только шайтан вынес Астру прямиком на султана Мурада как раз тогда, когда тот остановился и пристально уставился вперед. Астра тут же опустился на колени, а там и на четвереньки, низко-низко поклонившись, но султан ничего ему не сказал, да и вряд ли заметил. Он вглядывался перед собой с нескрываемым изумлением (что бы там ни было, а Астра все-таки подглядывал сквозь растопыренные пальцы), затем почему-то полез к себе под халат, некрасиво распахивая полы…
А потом султан Мурад сделал несколько шагов вперед и рухнул.
Перед Астрой оказалась белая, но все-таки очевидно знающая меч и привычная к его рукояти султанская рука. Рука скребла пол. Астра рискнул поднять голову – и столкнулся глазами с застывшим взглядом Мурада.
Султан не просил о помощи – такого за султаном Мурадом вообще отродясь не водилось! – но Астра все-таки вскочил на ноги и дико завопил. Он уже видел такой взгляд у собственного отца, которого полоснул ножом собутыльник, вспылив из-за того, что тот выпил последнюю чашу пальмового вина.
Отец не выжил, а через пару месяцев в деревню приехал османский торговец и сделал соблазнительнейшее предложение…
Астра вопил и вопил, понимая, что нынче мало кто остается во дворце, когда там изволит гулять султан Мурад. Взгляд султана стекленел, и Астра боялся так, как не боялся никогда в жизни.
Мало-помалу ему удалось дозваться двух мальчишек-учеников, таких же, как он сам, и невесть откуда прибежавшего повара. Повар сбегал за начальником охраны (тот и рад бы был не присутствовать во дворце, но тоже по долгу службы положено!), а один из евнухов-учеников – за главой черных евнухов. Тот явился не один, а с несколькими дюжими помощниками…
Позже Хаджи Мустафа-ага подробно допросил Астру и даже похвалил его за смелость и сообразительность, а когда тот возразил, строго молвил:
– Евнуху нужна не такая храбрость, какая присуща могучему воину. Ты поступил как должно.
И счастливый Астра ушел, довольный жизнью, хотя и недоумевающий по поводу того, что же будет завтра.
Но в этом он, увы, был не одинок.
* * *
Вначале все было как обычно: Мурад шел по коридорам Топкапы и искал глазами знакомые призрачные черты. Вот старик, молчаливый и сумрачный, отказывавшийся говорить с Мурадом, но всех остальных, кроме Яхьи, называвший «дорогóй». Вот странные, жмущиеся друг к другу детишки – должно быть, очередные шахзаде, которым не повезло. Что ж, такова жизнь любого шахзаде: ты или становишься султаном, или заканчиваешь жизнь с веревкой на шее. Сулейману с Баязидом еще повезло – они умерли быстро и относительно чисто.
Затем Мурад откровенно заскучал. Яхьи нигде не было, а следовательно, не с кем было даже поругаться толком. Мурад обшарил весь дворец, даже в гарем заглянул, куда Яхья не заходил на памяти султана никогда, – видать, тоже помнил клетку-кафес и гарема не любил. А зря: в кафесе иногда можно найти милых девушек. Вон даже братец Ибрагим сподобился, хотя дурак и для чего ему та девушка, знать не знает и ведать не ведает.
Вот после гарема султан Яхью и обнаружил. Точнее, возле гарема. Призрак стоял точно возле невидимой, но известной всем обитателям Топкапы черты, которая отделяет вход в Харем и-Хумаюн от прочих помещений дворца. И лицо, точнее остатки лица, у Яхьи были… странными.
То ли глаз он себе отрастил новый, то ли нет… Черты лица призрака расплывались, рыбка то выглядывала из глазницы, то ее там словно и не было: человек как человек, только прозрачный.
А еще Яхья не шутил и не насмешничал. Смотрел на султана, словно не он, а как раз Мурад был призраком и с первыми криками петуха должен был покинуть этот бренный мир. Взгляд этот казался одновременно жестким и очень сочувственным.
– Ну, чего тебе? – буркнул Мурад, просто чтобы хоть как-то обозначить свое присутствие в этом мире, странным образом разделенном надвое, чтобы напомнить и себе, и несносному духу, что он жив и что он султан.
– Мне – ничего, султан. – Яхья немного надменно пожал плечами, но взгляд его не изменился ни на миг, и взгляд этот резко контрастировал с шутовскими манерами мертвого шахзаде. – Вот разве только… покаяться ни в чем перед Аллахом не хочешь?
– Что? – От изумления Мурад на миг лишился дара речи. Все слова куда-то делись, смытые всепоглощающим изумлением. Настолько наглым Яхья все же не был никогда.
– Есть тут во дворце… скажем так, один мой тезка. – Яхья недобро прищурился; рыбка в глазу вновь проявилась и блеснула чешуей. Почему-то на ней виднелся кроваво-красный отблеск. – Он, конечно, тоже давным-давно умер, и нельзя сказать, чтобы мы с ним жили в одно время, ну да не суть важно. Смерть уравнивает всех, ты не знал, султан?
Мурад молча потянулся за саблей и изрубил проклятого насмешника в куски. В который раз. Только раньше Яхья жаловался, что ему щекотно, а теперь из клубов дыма спокойный, насмешливый голос продолжал вещать:
– Так вот, этот мой тезка любит говорить, что султан должен заботиться о простых людях, ибо Аллах вручил ему этих людей, именуемых во дворце обычно «чернью» или еще как-нибудь в этом роде, именно ради того, чтобы султан…
– Да мне-то что до черни? – яростно выкрикнул Мурад, продолжая полосовать воздух.
Воздух вздохнул, и оттуда донеслось:
– Ага. Именно так мой тезка великому Сулейману Кануни и написал: дескать, последние времена наступят и Оттоманская Порта покатится в пропасть, когда султан в ответ на жалобы народа начнет говорить: «А мне-то что?» Сулейман, помнится, слова эти запомнил и часто повторял.
От неожиданности Мурад остановился. Эту байку он слышал, причем не раз. Историю жизни святого человека Яхьи, молочного брата Сулеймана Кануни, ему рассказывали.
То есть погоди, выходит, тот молчаливый, безразличный к султану старик – это…
Паршивец Яхья тут же воспользовался паузой, принял прежний вид и очень скучным голосом вопросил:
– Так покаяться, спрашиваю, не желаешь, султан?
– Не в чем мне каяться, – надменно бросил Мурад. – Я – султан, это значит, что я – солнце…
– Нет, – Яхья внезапно очень грустно улыбнулся. – Это всего лишь значит, что ты султан. Один в длинной веренице. Длинной, да. Но не бесконечной.
– О чем ты? – Мурад внезапно почувствовал, как по спине бежит струйка холодного пота. Яхья еще ни разу не говорил с ним таким серьезным тоном. Яхья еще ни разу так часто не честил его султаном.
Что-то было не так. Надвигалось что-то очень нехорошее.
– А я тебя предупреждал, – вздохнул Яхья. – Говорил же тебе, что он, когда сам захочет, поменяет владельца. Я ведь тоже носил его… и долго, подольше, чем ты. Но знаешь, в чем между мной и тобой разница?
– В том, что я – султан, а ты – мертвый неудачник, – прорычал Мурад. Но ярость почему-то не казалась убедительной даже ему самому. Слишком много за ней скрывалось страха.
Яхья вновь улыбнулся – спокойно и печально.
– Это чепуха, султан. Разница в том, что я перед смертью добровольно от него отказался. Оставил на причале, отправляясь в дальний путь.
– Ну и осел, – совершенно искренне сообщил Мурад.
– Это да. Нужно было отказаться от него намного раньше. Нужно было вообще его не трогать, ну да кто там в момент искушения думает о последствиях. Все мы – словно Карагёз, ведомый исключительно своим детородным органом… Но я отвлекся. Так вот, я сумел отказаться от кинжала, султан, и за это мне простили многое. Не все, конечно. Кое-что даже я бы себе не простил, хотя я себя люблю…
– Зачем ты рассказываешь мне эту глупую историю своей недостойной жизни? – резко спросил Мурад.
Яхья со смехом развел руками:
– Да и сам не знаю. Пытаюсь дать тебе последний шанс, наверное…
– Султан не нуждается ни в чьих дурацких подачках!
– Как скажешь, султан. Тебе виднее. К слову, я ведь уже говорил, что эта тварь сама выбирает, кому попасть в руки и кого покинуть?
– Ты много чего говорил, – процедил Мурад. – Но слова твои подобны мелкому сушеному гороху – мерзкие и на вкус, и на вид, от такого воротит нос даже столь любимая тобой чернь. И легковесны они так же, как сушеная горошина.
– Воротит нос? – Яхья искренне расхохотался. – Ты совсем не знаешь жизни простого люда, султан. Но на вопрос ты не ответил, а зря. Проверь-ка, вдруг ты уже не его избранник?
Действуя почти против собственной воли, Мурад залез рукой за пазуху халата – и похолодел. Ножны висели на прежнем месте, но кинжал… Знакомой, с детства привычной рукояти не было!
Этого не могло быть. Как же так? Ведь он, Мурад, – лучший, ведь он – солнце!.. Сколько раз он думал так, сжимая рукоять кинжала, и осознавал, что вот она, правда, что другой правды просто не может быть!
Это все проклятые призраки. Точнее, один призрак – Яхья, да будет шайтан к нему особенно жесток! Это он украл волшебный кинжал, что давал султану силу тысячи человек, что помогал управлять Блистательной Портой. Надо только придумать, как забрать кинжал обратно и расправиться с Яхьей. Хватит, наслушался глупостей…
На губах Яхьи зазмеилась грустная, почти извиняющаяся улыбка.
– Так всегда бывает. Что ж… познакомься с Баязидом, султан. Это… скажем так, родственник одного из твоих прямых предков. Как бы ты сказал, еще один неудачливый шахзаде.
И Яхья растаял в воздухе, освобождая дорогу другому призраку – богато одетому, почти красивому, с темными, слегка выпуклыми глазами, холеной бородкой и шрамом от удавки на шее.
Но что главное – призрак сжимал в руках заветный кинжал! Этого не могло быть, просто не могло быть!
Кинжал был тот самый – в этом Мурад готов был поклясться: слишком долго он держал его у себя, слишком часто разглядывал в тиши собственной опочивальни. Он знал каждую незаметную обычному взгляду выщербину и выпуклость на полированном янтаре, знал все линии изгиба лезвия, все завитки на кованой рукояти… Это был тот самый кинжал – принадлежавший Мураду и украденный проклятым Яхьей!
Или… нет?
Могло ли быть, что Яхья, да разорвет его на сто или даже на тысячу частей, говорил правду?
– Кровь Селима! – прошипел тем временем призрак, и его голос странным образом вернул Мурада в прошлое, когда он был всего лишь маленьким десятилетним шахзаде, одним из многих, бегающих по дворцу. – Семя Селима! Потомок Селима!
«Кровь Ахмеда! – раздалось эхом из глубин прошлого, и безумный Челик сверкнул глазами, выхватывая саблю. – Порченая кровь, Ахмедово семя!»
Маленький мальчик Мурад не понимал, почему его руки и ноги вдруг стали такими большими, почему он не в саду гарема, а в каком-то из дворцовых коридоров. Все, чего он хотел, – это чтобы его пришли и спасли.
От Челика. От Баязида. От самого себя – такого взрослого и такого неуклюжего.
Где дядя Картал и дядя Доган, когда они так нужны? В прошлый раз ведь были рядом!
Но кто-то – большой, взрослый, злобный султан, не желающий, чтобы маленького Мурада спасли, – велел родне старого приятеля Тургая держаться подальше от дворца…
Призрак шагнул вперед, и Мурад, словно во сне, ступил ему навстречу. Шаг, другой…
Кинжал мягко, беззвучно вошел между ребрами султана Мурада – туда, где билось его сердце.
Глава 10 Время бороться со смертью
«…Поведение больного не слишком разнится от того, считает он себя в момент обострения уже мертвым или еще живым, но источники его заблуждения действительно выглядят иначе. Если безумец думает, что он жив, то суд, перед которым он предстает в своем поврежденном воображении, земной; он видит себя в окружении стражников, слышит показания свидетелей и речь судьи, ждет слова султана как высшего проявления законности. Пребывая же в убеждении, что он уже мертв и пребывает в ахирет, загробном существовании, страдалец ведет прения уже с ангелами-маликами Мункаром и Накиром, а иной раз даже с великим маликом Азраилом, коему блистательно доказывает необоснованность выдвинутых против него обвинений и великое значение своих заслуг. После чего слышит глас Аллаха, возвещающий о его всемерном оправдании».
Книга о неистовстве и слабостиКёсем молча шла – почти бежала – по дворцовым коридорам. Стража молча пропускала султаншу, почти разбегаясь перед ней. Лишь у султанских покоев кто-то робко попробовал выйти вперед и проблеять что-то насчет того, что султан сейчас не может принять… но товарищи буквально оттащили незадачливого стражника, бормоча извинения.
Позади Кёсем-султан маячила черная тень главы черных евнухов. Вроде ничего Хаджи Мустафа-ага не делал и не говорил, но почему-то головы стражников опускались ниже, а ноги сами норовили отойти подальше. Колдовство, не иначе.
Кёсем опустилась на колени у кровати сына. Мурад был бледен, дышал мелко и часто. Было видно, как грудь поднимается с усилием, а на выдохе слышался клекот, напоминавший клекот грифа.
О случившемся Кёсем доложили немедленно, и перед тем, как идти к Мураду, она лично допросила незадачливого Астру. По всему выходило, что кинжал все еще не собрал своей кровавой жатвы, но время Мурада уже подходило к концу.
Так, по крайней мере, сказал дворцовый лекарь – толстый и грустный человечек, говорящий гундосо, словно нос ему заложило еще в утробе матери. И добавил, помявшись:
– Может, великая валиде соизволит… ну…
Кёсем в это время вглядывалась в лицо сына. По щекам Мурада разливалась мертвенная бледность, словно злобная старуха-ведьма, заговорившая козью сыворотку, всю ее выплеснула на лицо султана. Его руки, могучие мужские руки, привыкшие к сабле и поводьям норовистых коней, сейчас бессильно комкали простыни, и кольцо-печатка на пальце казалось необычной формы язвой.
Султана раздели до исподнего, чтобы облегчить ему дыхание, но помогало плохо: Мурад едва дышал. Время от времени по его телу пробегали чуть заметные судороги, а губы страдальчески кривились в безмолвном стоне.
Старичок-лекарь не отступал, и постепенно Кёсем-султан поняла, чего он хочет. Хусейн-эфенди уже приобрел в Истанбуле известность, и кому как не дворцовому лекарю знать, что его коллега бывал во дворце. Многие врачи более традиционного склада осуждали методы «проклятого выскочки», однако несомненным являлось одно: когда (и если) Хусейн-эфенди брался за дело, он обычно помогал больному… или хотя бы облегчал ему последние страдания.
Может, и впрямь послать за Джиджи-эфенди? Он, по крайней мере, имеет хоть какое-то представление о том, что происходит в Топкапы, чем страдают султан и молодой шахзаде. Да, вполне возможно, что мнение это и ошибочное, но у остальных и такого нет!
Лекарь гундел и гундел, не переставая при этом почтительно кланяться. Секунды уходили как песок сквозь пальцы, как вода в клепсидре, как кровь сквозь неумело наложенную повязку, – а Кёсем все медлила с ответом.
Мурад – ее сын. Прóклятый, отравленный магией кинжала, который отнимает души у своих владельцев, убивающий направо и налево, не знающий удержу в своих страстях, – но сын. Убийца братьев, убийца любого, кто встанет у него на пути… ее маленький мальчик, в детстве прижимавшийся к Кёсем-султан, доверчиво смотревший на нее глазами, так похожими на глаза Ахмеда…
Вот только Мурад уже не мальчик. А тот мальчик, которого Кёсем помнила и любила… и не разберешь ведь, жив ли он, мертв ли давно…
Наверное, и впрямь следует позвать Хусейна-эфенди. Тем более что и ходить далеко не нужно: Картал буквально с утра привел именитого лекаря во дворец. Ибрагим опять занедужил, и ему срочно требовался врач. Из-за этой суматохи у покоев Ибрагима тут же встала преданная Мураду стража – очевидно, султан предвидел что-то подобное и заранее отдал приказ.
Вполне в духе нынешнего Мурада, и об этом тоже стоит помнить. Что будет с Ибрагимом, если Мурад выживет?
Как же больно, нечеловечески больно выбирать между двумя сыновьями!
Ничего не ответив лекарю, Кёсем встала с колен, положила руку на лоб сына. Ладонь обожгло. Да, Мурада явно терзает лихорадка.
Если прервется род потомков Османа, исчезнет тот главный стержень, что спаивает воедино безразличные или даже враждебные друг другу земли, народы и устремления, составляющие собой Оттоманскую Порту. А сейчас из рода Османа, кроме двух сыновей Кёсем, по мужской линии остаются…
…Какие-то дальние потомки Джема[3], шахзаде-мятежника и султана-беглеца, после войн которого с братом был принят закон, что разрешает султану, опоясавшемуся мечом Османа или даже только готовящегося к этому, казнить всех своих единокровных братьев, детей своего отца. Да, потомки Джема живы, но в Блистательной Порте им не править.
Также как и не править тому, который называет себя Яхьей. Даже если он еще не сгинул где-то в чужедальних краях, вот уже около полугода нет о нем достоверных известий.
Еще род Османа в достаточной мере связан кровным родством с несколькими именитыми домами, частью обитающими в Истанбуле, а частью – в провинциях или вассальных ханствах. Крымский род Гиреев из их числа. Эта «достаточная мера» на самом-то деле далеко недостаточна, чтобы удержать разваливающуюся державу, – но вряд ли этим кланам достанет мудрости такое признать. Случись что, уже сегодня пойдут слухи, будто умирающий султан давно уже собирался оставить завещание в пользу, допустим, младшего Гирей-хана – и вот сейчас, на смертном ложе, его подтвердил.
Хотя на самом деле Мурад никакого завещания не оставлял. Вообще. Мысль о собственной смерти казалась ему невозможной.
Случись что… Ну, сегодня что-то непременно да случится.
Лекарь молчал, голос подавать уже не осмеливался. Даже дышал через раз.
– Я… извещу тебя о своем решении, почтенный, – произнеся эти слова, Кёсем-султан прикусила губу и вышла из султанских покоев, пока никто не разглядел в глазах могущественной валиде предательские слезы. Валиде не может плакать, это недостойно и, как правило, означает слабость, которая дорого обходится, когда ты на вершине власти. Враги не дремлют, они подобны стервятникам, готовым спикировать на падаль, но не чурающимся и добить ослабевшую добычу… которая без их «помощи» могла ведь и выжить…
Кёсем совершенно не удивилась, когда обнаружила у дверей султанской опочивальни встревоженного Картала. Да, клан Крылатых старался держаться подальше от султанского дворца, особенно в последнее время, но это ведь не означало, что у Догана с Карталом не осталось здесь друзей и осведомителей! Золото подчас творит такие чудеса, какие и не снились седобородым пророкам, да будет Аллах ими доволен. Вопрос лишь в количестве золота.
У Крылатых золота хватало, и они никогда не страшились его тратить. Они знали, что, потеряв в малом, можно выиграть намного больше.
Подходить к валиде Картал, само собой, не намеревался. Застыл мраморным изваянием за спиной стражников, лишь глаза жили на закаменевшем лице – живые, исполненные боли за Кёсем и тревоги за дальнейшую судьбу как Блистательной Порты, так и любимой женщины. Картал все понимал и сейчас ждал знака. Легкий взмах руки – и он бросится за Хусейном-эфенди, приведет его, а там, как знать, может, Мурад придет в себя, может, заглянув в глаза смерти, начнет больше ценить и свою, и чужие жизни…
А еще, возможно, гора Арарат решит заглянуть в Истанбул в гости. И в реках вдруг вместо воды потекут молоко и кисель.
Кёсем-султан медлила.
А когда уже решилась было наконец подать условный знак, когда мать все-таки взяла верх над султаншей, ее остановило появление Хаджи Мустафы-аги. Черный евнух появился из дверей султанской опочивальни и, поблескивая белками выпученных глаз, скороговоркой произнес:
– Госпожа моя, сиятельный султан пришел в сознание!
* * *
Тьма окружала Мурада, и во тьме этой сияло несколько светильников, которые одновременно были и голосами. В иной жизни подобное показалось бы Мураду невозможным, немыслимым, но только не здесь. Здесь, во тьме, слишком многое было сокрыто, но главное Мурад все же видел, и главное это было – он сам.
Сам он был светильником, но иного рода. Там, где он стоял, тьма лишь сгущалась. Светильник, источающий тьму, – таким казался самому себе султан Мурад, и это не радовало его, но и не огорчало, просто ему была теперь ведома его собственная сущность. Он ни о чем не сожалел – разве что о том, что прожил слишком мало и не успел свершить тех великих дел, что, несомненно, были уготованы ему небесами. Ибо никто и ничто не может стать таким, каков он есть, без соизволения на то Аллаха, всемилостивого и всемогущего.
Тьма ласкала глаз Мурада – если бы у него были глаза. Но здесь, в средоточии таинственного и неизведанного, глаз не было ни у кого и ни у чего. Мурад просто воспринимал происходящее всей своей сущностью.
Мурад чувствовал себя спокойно и держался с достоинством. Он – средоточие Блистательной Порты, он ее сердце и ее душа, и без него Блистательной Порте не бывать. А раз так, стоит ли беспокоиться о державе, которой не станет, когда не станет самого Мурада? Пожалеть эту державу, может, и нужно, но вот беспокоиться о ней совершенно не обязательно.
– Вот я уже говорил, что ты возомнил о себе чересчур много, – раздался рядом иронический голос (за неимением иного слова Мурад назвал это колебание темноты «голосом»), и один из светильников подплыл чуть поближе. Светил он куда менее ярко, нежели прочие, и, казалось, часть его вырабатывала тьму, а часть – свет, и эти половины хотя и не враждовали между собой, но находились в слабом, неустойчивом равновесии. Вот дохни на этот светильник чуть посильнее – и какая-то из сторон победит. Однако делать выводы Мурад не торопился. Существо, сотканное из подобных противоречий, может преподнести какие угодно сюрпризы.
– Молодец, – одобрительно колыхнулся огонек. – Даже удивительно: в каких-то делах ум твой острей твоей же собственной сабли. Почему же в иных ситуациях ты оказываешься настолько непроходимым тупицей?
Голос был знакóм. Сущность, скрывавшаяся за этим слабым огоньком, едва-едва развеивавшим на пару шагов окружающую тьму, ранее была знакома Мураду под именем… под именем Яхьи.
Как только имя было найдено, во тьме проступило знакомое лицо: лисьи глаза, бегающие по сторонам, насмешливая ухмылка… Воспоминания здесь рождали образы, а образы, в свою очередь, будили новые воспоминания. Но в конечном счете все оказывалось иллюзией. Таково уж было это место.
– Значит, я мертв? – произнес было Мурад, но тьма качнулась угрожающе, и все огоньки заколебались, а мимо них пронеслись сонмы, мириады теней.
– Не мертв и не жив… пока, – беспечно отозвался Яхья, и тени успокоились. Они не ушли, просто затаились, выжидая удобного момента. Мурад не знал, для чего именно, но вряд ли тени замышляли что-то доброе.
– И что же я здесь делаю? – выдохнул Мурад.
Огонек-Яхья заплясал перед ним, словно рассмеялся:
– Да что хочешь, то и делаешь. Это место дает тебе последний шанс проявить себя.
– Я султан… – начал было Мурад, но Яхья резко перебил его:
– Вот как раз это тут не имеет вообще никакого значения. Кто ты – здесь видно сразу. Признаться, не думал я, что тьма настолько пустила в тебе корни, уже и не выкорчуешь… но это тоже дело твое. Многие здесь начинают плакать и взывать к Аллаху. Это не возбраняется.
– Я султан, – надменно повторил Мурад. – Я не стану плакать, ты, выкормыш шакала. Сразу видно, что ты султаном никогда не был.
– Да, – легко согласился Яхья, – в этом мне все-таки повезло. Слушай, султан, не можешь сказать своей матери, что я умер?
Мурад насторожился:
– Зачем это тебе?
– Мне – незачем. А вот ей легче будет, поверь. Она, кажется, этого не знает… по крайней мере, не знает доподлинно.
Мурад ощутил в голосе Яхьи то, что при иных обстоятельствах должно было оказаться неуверенностью, и от этого у него самого мгновенно уверенности прибыло. Или, во всяком случае, того, что при иных обстоятельствах звалось бы уверенностью.
Только не показать этого Яхье.
– Тот, кто стал мной после моей смерти, один раз почти встретился с ней… – голос-свечение Яхьи мерцал задумчиво. – То есть она его даже видела, а он ее – нет. И они не разговаривали. И не знали, кто есть кто. Меня-то она узнала бы, наверно: мы же несколько лет росли вместе…
– Кто он такой? – жестко спросил Мурад, так, как султан спрашивает стоящего перед ним на коленях дворцового соглядатая, даже допрашивает его.
– Понятия не имею. – На сей раз мерцание, похоже, соответствовало равнодушному пожатию плечами. – Один из корабельщиков, направивших меня в последний путь. Мелкая сошка, звено в цепочке, узел в веренице – для контрабандистов это правило столь же справедливо, что и для султанов. Никогда не интересовался его именем: ни живой, ни мертвый. Он моего тем паче знать не должен был… но, как видно, догадался. И когда понял, что я не появлюсь больше нигде и никогда, вдруг решил, что будет очень хорошо смотреться на моем месте. Зря: сейчас бы уже мог первых внуков на коленях качать…
– Он уже здесь?
– Пока нет. – Это пожатие плечами было еще равнодушней. – Кратко наведывался сюда несколько раз за эти годы. У обычных людей это случается после тяжелой раны – да что мне до того! В последнее время что-то зачастил: трижды за вашу неделю… Обычно это бывает после такой раны, от которой не поправляются. Ну, сам виноват: раз уж выбрал такую дорогу – нечего сетовать на частые раны, бесприютную жизнь и раннюю погибель.
На некоторое время – если бы здесь было время – воцарилась тишина. Если бы здесь вообще были звуки. И если бы это здесь существовало как таковое.
– Так что же, султан? – наконец снова заговорил тот, кто звался Яхьей. – Окажешь эту услугу той, которую звали Махпейкер?
– И как я это сделаю?
– Ну, пару минут в мире живых я тебе могу обеспечить, – беззаботно подмигнул огонек. – Мое слово здесь, скажем так, имеет вес.
Мысль Мурада лихорадочно заработала. Вернуться в мир живых… вновь стиснуть в пальцах янтарную рукоять кинжала… не может быть, чтобы кинжал его предал! Такого просто не может быть! Мало ли, как кинжал поступил с другими своими избранниками. Да они просто не были его достойны, в отличие от Мурада! Вон хоть на Яхью посмотреть – удивительно, как янтарь вообще мог избрать своим хозяином это ничтожество. Видать, в те времена с настоящими мужчинами в султанском роду было совсем туго.
Как и сейчас. На самом деле лучше сменить династию, чем отдавать Оттоманскую Порту в руки безвольного сумасшедшего Ибрагима. Если Мурад не может править державой, значит, это недостоин делать никто из рода Османов!
Решено. Мурад станет последним султаном османского рода. И с ним умрет Блистательная Порта. Нужно лишь вернуться в мир живых и отдать соответствующий приказ, а верные люди его исполнят. Все ведь уже готово…
– Хорошо, Яхья. Я выполню твою просьбу.
– Обещаешь?
– Даю слово.
– Слово султана… – Яхья немного помедлил, словно смакуя эти слова, но, прежде чем рассерженный Мурад сумел хоть что-то добавить, вновь мигнул, будто бы подтверждая заключенную сделку. – Хорошо, договорились. Ступай.
Темнота вновь взволновалась, словно кто-то неимоверно сильный пытался разорвать темный полог. И великану это удалось: сквозь прореху хлынуло нестерпимое сияние и Мурад полетел вверх, по коридору из серебра и света. Вслед ему донеслось тихое, сказанное ненавистным голосом:
– Помни, ты обещал.
Мурад помнил. Но помнил также и другое: он был султаном. Истинным султаном, последним из настоящих властителей Оттоманской Порты. А это значило, что он волен дать слово и взять его назад. Аллах наделил султана таким правом!
Показалось или в сиянии раздался звонкий мальчишеский хохот? И над кем смеялся неизвестный – не над ним ли, Мурадом?
Додумать Мурад не успел: серебряный коридор закончился и султан вновь ощутил свое тело, немилосердно болевшее, как будто какое-то чудище пережевало его и изрыгнуло обратно. Ноздри Мурада затрепетали, уловив аромат лечебных трав и благовоний, уши услышали негромкий разговор лекаря с кем-то из евнухов. Кажется, речь шла о припарке.
Но Мурад по-прежнему ничего не видел.
Пока не догадался открыть глаза.
* * *
Лекарь и его ученики сгрудились вокруг Мурада, возбужденно жестикулируя. Но слабым движением ладони султан заставил их замолкнуть.
На ворвавшуюся в комнату Кёсем-султан Мурад не обратил ни малейшего внимания. Шарил глазами по комнате, словно пытаясь кого-то отыскать. Когда темный, лихорадочный взгляд скользнул по Кёсем, та почувствовала, как на миг перехватило дыхание, а по позвоночнику пробежали ледяные мурашки, будто кто-то высыпал ей за шиворот ведро наколотого мелко льда.
Такой взгляд не мог уже принадлежать человеку. Не мог принадлежать ее мальчику, которого она любила, о котором заботилась… Нет, казалось, сама тьма выглядывала из глаз Мурада. Шайтан ли управлял сейчас султаном, другой ли кто – но тот мальчик, который ранее звался шахзаде Мурадом, все-таки умер.
Как до него умирали другие, оказавшиеся под властью проклятого кинжала.
Не найдя того, кого искал, султан откинулся на подушки, заботливо подложенные под его спину и голову рукой лекаря, и коротко приказал:
– Начальника охраны ко мне.
Голос Мурада, хотя и был тихим от слабости, звучал все же ясно и отчетливо. Ослушаться султана, когда он отдавал приказ, было немыслимо.
Долго искать начальника охраны не пришлось – он ждал за дверью. Зашел сразу же, как только услышал голос султана. Опустился возле кровати на одно колено, готовый выполнить любой приказ повелителя.
Кёсем-султан вновь почувствовала, как по ее телу пробегает дрожь. Нет, Мурад явно замышлял что-то недоброе! Или же замышлял недоброе тот, кто сейчас овладел телом и душой Мурада. А раз так, стоило и самой позаботиться немного о будущем.
Кёсем бросила быстрый взгляд на Хаджи Мустафу-агу. Глава черных евнухов понял все без слов, как обычно. Сберегая драгоценное время, даже кланяться не стал, просто зашел за какую-то занавеску – и словно бы и не было его. Это Топкапы, и потайных ходов здесь больше, чем волос на головах иных евнухов. В обязанности кызлар-агасы, «аги девушек», входило знать если не все из них, то хотя бы большую часть.
Глаза Мурада вновь остановились на матери, и что-то мелькнуло в них, что-то жаркое и темное и вместе с тем смутно знакомое… Мелькнуло, чтоб исчезнуть. Затем султан Мурад вновь перевел взгляд на начальника охраны. Губы султана раздвинулись, и прозвучал приказ:
– Отправь убийц к брату моему Ибрагиму. Принеси мне его голову.
На миг Кёсем забыла, как надо дышать. Глаза ее расширились, она сделала шаг вперед, словно… словно желала остановить, немедленно прекратить происходящее, словно жаждала заставить Мурада замолкнуть, шлепнуть его, султана Оттоманской Порты, по губам, как неразумное дитя… Но жизнь в гареме давно уже отучила женщину следовать первым порывам. Долго не проживет та валиде, что не учится осторожности! Так что Кёсем-султан, могущественная валиде, заставила себя стоять неподвижно, и на лице ее не дрогнул более ни один мускул. Посему ей удалось услышать, как, падая вновь на подушки, султан пробормотал уже наполовину в забытьи:
– Хочу успеть увидеть ее перед смертью.
Увидеть голову собственного брата! Кажется, именно об этом мечтал султан Оттоманской Порты, именно об этом грезил с легкой улыбкой на устах.
О чем он думал? Это же совершеннейшее безумие! У него самого нет детей, не было их и у его братьев – они умерли слишком маленькими, сам же об этом позаботился, а Ибрагим и знать не знает, зачем в гареме нужны девушки… Так почему, почему султан, который должен беспокоиться о благе страны, вверенной ему Аллахом, сам, своими руками хочет эту страну погубить?
Этот приказ нес смерть не только для Ибрагима, но и для всей Оттоманской Порты. Неважно, почему Мурад велел то, что велел. Важно было, чтобы приказ этот оказался… забытым.
От Кёсем-султан не укрылось, что начальник охраны, выходя, покосился на нее. Задумчиво кивнув самой себе, султанша тоже вышла из комнаты. Ну да, так и есть: начальник охраны стоял рядом с Карталом. Со стороны казалось, что эти двое совершенно незнакомы друг с другом, но Кёсем умела уже читать не только по лицам, но и по мимолетным движениям.
Воистину, нет во дворце никого, кто не был бы подкуплен какой-нибудь партией!
– Госпожа… – начал было начальник охраны, но Кёсем-султан прервала его властным жестом. Точь-в-точь таким, какой был у султана Мурада. Могущественная валиде и не представляла, насколько она сейчас похожа на своего несчастного сына.
– За Хусейном-эфенди посылать… излишне. – Голос Кёсем-султан звучал спокойно, но лишь она знала, чего стоит это напускное спокойствие. Она – и, наверное, возлюбленный ее, тайный возлюбленный, горький… – Часы султана сочтены, что бы ни делали лекари, ни к чему зря тревожить султана лечением, которое все равно не поможет. Теперь ты. Иди за мной.
Развернувшись и более не обращая на Картала никакого внимания, Кёсем пошла в боковой коридорчик. Начальник охраны, бледный, почти как умирающий Мурад, последовал за ней.
– У трона больше нет наследников, – тихо сказала Кёсем. – Султан сам позаботился об этом.
– Я знаю, госпожа. – Голос начальника охраны дрожал.
– Тогда знаешь и то, что без крови Османов Блистательная Порта продержится весьма недолго. Вокруг наших границ кружат стервятники, готовые урвать кусок пирога послаще.
– Да, госпожа.
– Султан… – Кёсем намеренно сделала паузу.
Начальник охраны намек понял, поклонился:
– Султан очень болен, госпожа.
– Ты прав. Султан, да будет доволен им Аллах, очень болен. И вряд ли он доживет до следующего утра. Теперь ступай.
Начальник охраны попятился, непрерывно кланяясь. Вот и славно. Он сделает то, о чем они с валиде не говорили прямо, а затем Крылатые позаботятся о его дальнейшей судьбе. Он будет доволен, этот умный начальник охраны, предавший своего господина ради блага всей страны.
Ах, если бы Кёсем-султан, валиде, предавшая одного своего сына ради другого, могла бы стать хоть на миг такой же довольной!
* * *
– Вот интересно, – стоящий у изголовья Мурада Яхья смотрел не зло, а как-то даже сочувственно, – ты меня предал сейчас по привычке или по дурости? Глупо обманывать живых, еще глупей – мертвых. Все равно ведь встретимся…
– Я… – начал было Мурад, но Яхья отрицательно помотал головой:
– Уже не султан. Уж прости. Сейчас ты обычный кусок мяса, такой же, как и прочие мертвецы. И Аллах осудил тебя – но он не станет говорить с тобой лично. Ты недостоин лицезреть всемилостивого и милосердного, для тебя у него нет ни милосердия, ни милости.
И в сердце Мурада впервые проник страх. Маленький червячок, укусивший сначала почти незаметно, но как же голоден и кровожаден был этот червячок, и как быстро он рос! Вскорости чудовище, невидимое смертным, обвивало тело Мурада, сковав того по рукам и ногам. Страх прогрыз в сердце султана огромную дыру, а Яхья все смотрел и смотрел мертвыми глазами, и теперь в его взгляде Мурад не смог найти ни жалости, ни грусти. Так палач смотрит на жертву, так мясник смотрит на барана, которому перережет горло к празднику. Во взгляде Яхьи читалось усталое равнодушие.
Но неужели же кинжал все время лгал Мураду, обещая славу и величие? Неужели для кинжала, для янтаря и стали Мурад действительно был одним из вереницы, рабом, а не хозяином? Или, скорее, наемным работником, которому можно платить сладкими байками вместо полновесных акче.
Как же горько! И как стыдно!
Скорее бы, скорее бы уже пришел ангел Азраил с огненным мечом и исторг душу Мурада из бренного тела! Может, тогда удастся избавиться от бесконечного ужаса и ни с чем не сравнимого стыда. Ведь кинжал обманул Мурада, заставил делать ужасные вещи, а потом выбросил, как выбрасывают шелуху, когда готовят нут.
– Ты хотел обманываться, – голос Яхьи был ровным и безжалостным, – и я не могу ни винить тебя, ни судить, ведь я тоже был под его властью, я тоже говорил и делал вещи, которые Аллах считает непростительными ни для нищего дехканина, ни для султана.
Мурад вскинулся было, но Яхья продолжал размеренным голосом:
– Да, султаны решили почему-то, что они выше заповедей Корана, и продажные шейх-уль-исламы помогли султанам обмануться. И кинжал помог, но ведь каждый выбирает сам. Мы все обманулись, но не потому ли, что мы все жаждали обмануться? Нам сказали то, что противоречит заповедям Корана, но тьма, живущая в наших сердцах, заставила нас поверить. А потом пришла расплата.
В этот миг Мурад увидел ангела Азраила с пылающим мечом. Но ангел пришел не один. Рядом с ним стоял подросток, совсем еще ребенок, одетый, как бедный ремесленник. Живот и грудь его чернели пятнами колотых ран, в глазах застыло страдание.
– Когда-то ты обещал ему, – тихо сказал Яхья, – что, став султаном, остановишь убийства и насилие, что в твоей стране, султан, простому люду будет безопасно жить. Ты не сдержал эту клятву, как и многие другие, но что еще хуже – ты позабыл о ней. Аллах милостив, это правда. Аллах милосерден, и нет никого милосердней, чем он. Но вот эту клятву, клятву, которую ты дал мертвецу, клятву, которую ты не сдержал, Аллах тебе простить не может.
Мурад хотел закричать, хотел уползти куда-нибудь, подобно тому, как отползал от Яхьи дядя Мустафа в последние свои мгновения, хотел забиться под кровать, залезть в любую щель, но он не мог пошевелить даже пальцем, а из уст его вместо крика вырывались лишь отдельные хрипы. Азраил сурово кивнул ребенку, и тот поднял Мурада – легко-легко, будто и не султан он был вовсе, а невесомая пушинка, влекомая ветром. Мальчик нес султана все выше и выше, над Топкапы, над Босфором, а затем сбросил вниз.
И Мурад закричал – отчаянно и безнадежно, потому что воды Босфора разверзлись и он увидел огненную яму, в которой ему предстояло мучиться до скончания веков.
* * *
Человек, стоявший подле павильона, где держали шахзаде Ибрагима, не знал, что делать. Он ожидал приказа, но приказа не было.
Его помощник глупо пялился по сторонам. Еще бы, очутиться в султанском гареме – это как в рай живьем попасть! Впоследствии от этого дурачка тоже предстоит избавиться, но это будет потом, сейчас нужно было исполнить приказ… или отступить, тихо и бесшумно.
Когда-то давно у человека было имя, но сейчас он его не помнил. Оно больше не имело значения. Во время переговоров он предпочитал называться Али – так звали того, чей потомок вернется как пророк-махди, став мессией. Да и вообще имя короткое и распространенное. Подходит тому, кто выбрал своей работой отнимать жизни у других.
Несколько веков прошло уже с тех пор, как пала великая крепость Аламут. Но потомки Старца не исчезли – просто рассеялись среди неверных, толкующих Коран не так, как это надлежит делать, а потому ничем не отличавшихся от проклятых язычников. Следовательно, их убийство не является грехом. Так говорил Старец, так говорит и нынешний Учитель.
Человек должен был дожидаться приказа, но суматоха наверху показывала, что все идет не по плану. Это плохо. Человек, который сейчас назывался Али, не любил, когда план нарушался.
За убийство заплачено. Следовательно, убийство должно быть совершено.
Когда человек выслушал приказ запыхавшегося начальника охраны, он кивнул и, не задумываясь, всадил в грудь бывшему командиру нож. Приказ уходить был не тем приказом, который ожидался, а потому начальник охраны бывшего султана стал бесполезным куском мяса. А вот если никого из проклятых Османов не останется, тогда ши’ат Али, партия Али, может воспрянуть вновь. Гяуры вцепятся когтями в обескровленную Оттоманскую Порту, в тяжкой войне ослабеют и сами, а с небес на это будет благостно взирать Старец Горы.
Приказа не было – но кто об этом узнает?
Человек скупо улыбнулся – но тут же отпрянул, услышав рядом шорох. Это спасло ему жизнь: там, где только что находилась его голова, с легким шелестом пролетела женская заколка. Наверняка отравленная.
– Совсем старая стала, – улыбнулась Хадидже-хатун, выходя из-за кустов. – Раньше бы не промахнулась.
Человек бросил короткий взгляд туда, где должен был находиться его помощник. Тихо. Плохо, очень плохо. С другой стороны, не придется избавляться от дурачка собственноручно и он уже никогда и никому не сможет рассказать, что приказа не было.
Ведь другой приказ – приказ Учителя – не отменял никто.
Человек оскалился, принимая боевую стойку. Кем бы ни была эта девка, она отнюдь не проста.
– Я слышала о таких, как ты. – Хадидже сбросила туфли и ступила на траву босиком. Она двигалась, как танцевала, и жила, как танцевала, и Богиня улыбалась ей с небес, а в руках у султанской вдовы, словно ифрит из лампы, возник шелковый шнур. При виде его человек хмыкнул:
– А я слышал о таких, как ты. Ты проклятая неверующая, язычница, которая оскверняет своим дыханием этот мир.
– Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его, – парировала Хадидже. Она улыбалась – плясунья всегда должна улыбаться, когда выходит плясать. Она должна радоваться сама и радовать Богиню, иначе та отвергнет жертву и плясунье придется начинать заново.
Это не было похоже на благородное искусство матрака. Это вообще ни на что не было похоже – просто противники бросились друг на друга и сцепились в короткой схватке, когда в ход идут ножи, ногти, зубы… И вот они откатились друг от друга, тяжело дыша. Мужчина вскочил было на ноги, готовясь добить поверженную противницу, но в этот миг на него набросился подоспевший Хаджи Мустафа-ага. Короткий хруст сломанной шеи – и все было закончено.
– Старею, старею, – повторила Хадидже, поднимаясь на ноги.
Кызлар-агасы только хмыкнул – уж он-то понимал, что из позиции лежа с мужчиной можно сделать… много всего интересного. Спросил, взваливая на плечо обмякшее тело:
– Больше тут никого нет?
– Уже нет. Пришли евнухов прибраться.
– Будет сделано, госпожа.
Хадидже усмехнулась, наскоро оправляя порванную одежду. Локоть саднил, но это ничего. Главное – Богиня довольна.
Глупый мужчина. Мужчины вообще слишком часто считают себя самыми главными. Им и невдомек, что танцуют не с ними и не для них.
* * *
– Итак, все закончено, – тихо сказала Кёсем.
Лицо могущественной валиде было спокойно, почти безмятежно – лишь руки, холеные руки гаремной наложницы, на которых почти не заметно было признаков увядания (в гареме знают, что раньше всего стареют кисти рук и шея, а потому берегут их в первую очередь), – эти руки комкали шелковый платок. Белый шелк сминался легко, но султанше, казалось, этого было мало, и вскорости на платке, похоже, не должно было остаться ни одного гладкого места размером с женский ноготь.
Помимо Кёсем-султан в ее покоях находилась Хадидже-хатун, с недавних пор почти неотлучно пребывавшая при госпоже своей, а также Картал и кызлар-агасы. Именно он рискнул ответить могущественной валиде:
– Да, госпожа. Султан Мурад испустил дух. Смерть засвидетельствовал придворный врач в присутствии четырех свидетелей.
– А… – Кёсем не договорила, отвернулась. На сей раз ответила Хадидже, и голос ее звучал на удивление мягко и нежно:
– Не беспокойся, госпожа. Никто не доберется до султана Ибрагима.
Султан Ибрагим. Ну вот, эти слова и были произнесены.
Кёсем-султан выпрямилась – спокойная, бесстрастная, не желающая дать горю даже малейшей возможности встать между нею и ее целью. Ибрагим должен стать султаном и должен произвести на свет потомство. Иное невозможно. Иного не допустит Аллах.
– Картал, вели Хусейну-эфенди осмотреть… султана Ибрагима.
– Будет сделано, госпожа. – Картал поклонился, встал, собираясь уходить.
Кёсем покосилась на кызлар-агасы, и тот тоже вскочил:
– Я провожу. Идем, уважаемый…
– Мне тоже уйти? – тихо спросила Хадидже.
Кёсем мотнула головой:
– Останься. Скажи, кинжал… его нашли?
Лицо Хадидже стало каменным – совсем как у Кёсем-султан недавно.
– Нет, госпожа. Кинжал исчез.
– Значит, рано или поздно он вернется, – заключила Кёсем потухшим голосом. Вопросом это явно не было, так что Хадидже не стала отвечать.
И то сказать – что тут можно ответить?
Глава 11 Время бороться за жизнь
«Если страждущий укрывается за щитом детскости, то иной раз удивления достойно, сколь далеко может зайти его перевоплощение. Иной раз давно уже росл и широкоплеч он, бородат – а все равно шепелявит, не произносит твердые звуки, по-детски строит фразы, бурно радуется при виде всего яркого и блестящего… Тянутся такие больные к еде руками, охотно играют в детские игры, капризничают, недовольно надувают губы, обиженно плачут. Забывают молитвы. Утрачивают навыки чтения и письма.
Иной раз их родня считает, что, мол, бывают в жизни вещи и хуже. Слепа перед Аллахом такая родня: ведь ежели вовремя не вытащить страдальца из его ложно детской оболочки, как улитку из раковины извлекают, – может он навсегда испечься в ней, как начинка в пироге. Тогда умрет в нем взрослый, погибнет вовеки, словно и не жил на свете никогда».
Книга о неистовстве и слабости– Да-ай! Отдай сюда!
– Но так нечестно!
– Все честно!
Внизу, во дворе, играли… дети. Да, именно так и приходится сказать. Дети играли во дворе…
У Кёсем защемило сердце. Но отвернуться было нельзя, ни на миг.
– Так что мы должны увидеть? Скажи уж, султанша, не томи!
Вопрос был не только прям, но и грубоват. Картал посмотрел на Марты с упреком.
– Что-нибудь… взрослое, – ответила Кёсем-султан как ни в чем не бывало. Будто здесь, в ее дворце, ей каждый день грубят.
– А зачем?
Марты, что бы она ни спрашивала, взгляд от играющих детей не отрывала. Спасибо ей за это. Если кто сейчас Кёсем и поможет, так это возлюбленный, друзья… и сестра. Которая на самом деле жена ее возлюбленного. Марты.
Семейный совет. Вот так это называется во всем мире. Только у султанов Оттоманской Порты семьи быть не может. И у их матерей тоже. Значит, благодари судьбу, женщина, что для тебя сделано исключение, – и страшись сетовать, что это исключение неполное!
– Нужно его найти. – Она с трудом заставила себя произнести это. – Что угодно. Тогда можно будет действовать. А если не найдем…
Башар вдруг оказалась рядом, положила руки им обеим на плечи, заговорила с Кёсем пальцами: неслышный и почти невидимый язык прикосновений, тайная азбука, которую они, юные гёзде, постигли в пору обучения под покровительством Сафие-султан.
«Ты что, раскисать вздумала, подруга? – сказали пальцы Башар. – А ну-ка не смей!»
«Вам хорошо… – на том же языке ответила Кёсем. – Вы-то могли открыто наблюдать, как растут ваши дети… Включая моего младшего!»
«Ну, много ты знаешь про наше „хорошо“, султанша!» – Если бы пальцами можно было хмыкнуть, именно этот звук они сейчас должны были издать.
«А разве не знаю? Всех своих детей вы сохранили… Неужели есть что-то важнее?»
Башар не нашлась что ответить. Поэтому сперва просто погладила подругу по плечу, а затем точечно прикоснулась одновременно двумя пальцами, средним и указательным: «У тебя все-таки еще два сына…»
Это так. И за Тургая, выращенного кланом Крылатых, она спокойна: насколько вообще можно быть спокойной в это взвихренное время. Но на престол Оттоманской Порты ему не сесть, тремя мечами не опоясаться. О Аллах, какое счастье: для нее и для самого Тургая… но несчастье для Высокой Порты, нуждающейся в султане и наследниках его.
«Нет уж. Младшего, нашего Жаворонка, я Высокой Порте на съедение не отдам! Даже будь это возможно…»
«Никто из нас, подруга, его не отдаст. Но хорошо, что это невозможно».
– Ладно, забирай свою куклу. – Ибрагим, смягчившись, милостиво протянул Турхан ранее отобранную у нее игрушку. И вдруг оживился: – А спорим, вот сейчас я тебя обыграю! Где ларец? Где мой длинный ларец?
Турхан украдкой посмотрела вверх. Балкон был увит виноградными лозами, тех, кто сидит там, не рассмотреть, но она знала: оттуда наблюдают.
Кёсем с трудом подавила вздох. Ох, девочка, нелегко тебе играть роль маленькой девочки, особенно со взрослым парнем, которому давно уже пора обрести мужские привычки… но которому сейчас словно бы и до подростковых годов далеко. Однако ты знала, на что шла и во имя какой награды. Спасибо тебе, конечно, награду свою ты получишь, станешь хасеки моего сына и матерью моих внуков, станешь султаншей… вот только помоги довести игру до конца. Ох, помоги!
Мечи Первого Османа, Праведного Али и Свирепого Явуза ждут того, кто плоть от плоти султанского рода. На всем подсолнечном свете сейчас таков только Ибрагим. Но такой, как он есть сейчас, не сумеет опоясаться ими даже на тот краткий срок, который требуется для того, чтобы занять престол. Даже показываться своим подданным, кроме самых доверенных, ему нынешнему запретно. Какими там мечами опоясываться – даже головы на плечах не сохранит!
К тому же султан, навсегда застрявший в детстве, не способный зачать наследника, – засохшая былинка. А она обязана плодоносить. Без нее засохнет сама Оттоманская Порта. Вообще-то не должна: многие державы, даже разноплеменные, не раз переживали смену династии, скорее трудно назвать те, что этого избежали… но в эти годы, на этих землях, с этими людьми – будет именно так.
Или все-таки нет?
Может, и не так уж неправ был Мурад, в бумагах которого Кёсем-султан нашла наброски письма крымскому хану? Этому хану, называя его «братом», Мурад хотел предложить трон Османов, ибо «после меня не останется уже у нас ни сил, ни ярости, ни достойной крови, а ты, брат Гирей, силен, яростен и достоин». Она не верила в доподлинное существование таких замыслов, но вот же – отыскался черновик… И написан он так, что злое проклятие кинжала в этом не обвинишь.
– Ларе-е-ц! – голосил Ибрагим. – Длинный ларец! Саблю мою!
От дальней стены двора уже отделился евнух, спешил к молодому султану, держа перед собой на вытянутых руках ларь полуторааршинной длины, но легкий и узкий. В нем хранилось то, что Ибрагим называл «саблями»: пара тонких ротанговых прутьев, насаженных на деревянные рукояти.
Ибрагим бросился к евнуху, торопясь, открыл крышку ларца… О Аллах, у него и движения-то, как у пятилетнего малыша, неловкие, и голосок совсем детский…
Кёсем почувствовала, что по ее щеке вот-вот поползет слеза.
– Плохо тут у вас, во дворце, детям. У нас – лучше, – пробормотала Марты, по-прежнему не отрывая взгляда от того, что происходило внизу. И – осеклась, заливаясь багровой краской: вспомнила, должно быть, где и когда произносила почти такую же фразу.
В загородной усадьбе Крылатых. На ложе, где они – единственный раз в жизни – были втроем: Картал, его жена и… и его возлюбленная с отроческих лет.
«Не думай об этом, сестра, – Кёсем прикоснулась к ее колену. – Продолжай следить за ними, ищи взрослое в его словах, в его движениях…»
Марты гаремного «безмолвного языка» не знала, но как-то поняла это и без слов.
– Что сказал Хусейн? – спросил Доган. Он бесшумно подошел сзади, встал рядом с Башар. Та, не оглядываясь, чуть посторонилась, чтобы не перекрывать ему вид на двор, где сейчас играли дети: тот, кто уже сейчас считается султаном, и та, которая рассчитывает стать его хасеки, а пока что всего лишь подружка… – Дословно можешь повторить? Не упустить бы нам чего…
– Могу, – кивнула Кёсем, выждав пару ударов сердца.
* * *
«…Но не хочу. Так что расскажу не все».
Этого она, конечно, вслух не произнесла. Мужчине выше сил такое заметить, а вот Башар и Марты быстро покосились на нее – и тут же отвели взгляд, уставились во двор.
Джинджи-эфенди во время того разговора с Кёсем был хмур. Прежде чем сказать хоть что-нибудь, долго мялся, не решаясь приступить к делу. Это было на него совсем не похоже, но женщина избегала его торопить, ждала.
Наконец он признался, что накануне уговорил Ибрагима, что тот возьмет его с собой во время ночной прогулки по дворцу, если таковая состоится. Был готов ждать долго, но вышло так, что султан решил отправиться на прогулку тем же вечером.
Он что, настолько наивен? Кёсем прямо-таки своим ушам не поверила. Лекарь действительно думает, будто ей это неизвестно?
Если так – плохо. Конечно, иной раз и дурак бывает мастером своего дела, но врачебное дело вряд ли таково. Вот только дураков ей не хватает в борьбе за своего последнего сына!
(Предпоследнего…)
– Я понимаю, госпожа, что ты должна была позаботиться о том, чтобы эти прогулки, раз уж султан иногда сохраняет к ним тягу, оставались в тайне, – продолжал лекарь. – Поэтому о них тебе, разумеется, известно все.
Что ж, уже легче: все-таки не глупец он.
– …Однако есть некоторые… подробности. Да, подробности, – Хусейн-эфенди наконец обрел решимость, – которые тебе не мог рассказать никто из твоих помощников, даже если они наблюдали за нашей прогулкой с близкого расстояния. И даже ты сама, госпожа, навряд ли могла их заметить, если наблюдала в ту ночь.
Он вскинул на Кёсем взгляд, но та промолчала, а по лицу ее никому и ничего не удастся прочитать. Именно в эту ночь она не наблюдала за их прогулкой. Просто потому, что должен же человек когда-то спать и даже ей, семижильной валиде-султан, это требуется. А дело не такое, чтобы можно было поручить его кому-то из своих тайных ипостасей: даже Хадидже-первой.
Те, кто должен был наблюдать, наутро все ей рассказали, как же еще. По их словам, ничего особенно примечательного там не было: прокрались мимо Турхан, задремавшей на тюфяке у входа, пошли по дворцовым коридорам… Временами Ибрагим разговаривал с пустотой, все тем же своим «детским» голосом, сглатывая окончания слов и иногда хныкая, а врач шел слева от него как деревянный, а когда же султан останавливался, стоял рядом с ним как каменный. Через полтора часа вернулись, причем Ибрагим, на цыпочках пробираясь в свою опочивальню, споткнулся о все еще спящую Турхан и чуть ли не рухнул на нее. Та, в тончайшей прозрачной сорочке, вскинулась: «О мой шахзаде! То есть… о мой султан!», попыталась, будто бы испуганная, к нему прильнуть, но тот досадливо отстранился: «Пусти, я спать хочу!», не замечая соблазнительности ее одеяния и того, что под ним.
Кёсем только и сделала себе пометку насчет этой обмолвки: «О шахзаде!»
– Когда наш повелитель начал общаться с теми, кого я не вижу, это меня не смутило. – Уже решившись, врач говорил твердо и бесстрастно. – По тому, куда он смотрел и как шевелил руками, было ясно, что мнящиеся ему собеседники ростом с него, то есть не дети. Так что я с особой внимательностью следил, не пробудится ли, пусть на миг, в его речах манера, свойственная мужскому или хотя бы юношескому возрасту.
Она удержалась от вопроса. Пробудись такое – целитель сразу бросился бы к ней: обрадовать, объяснить, как, по его мнению, следует действовать дальше… да и, пока все чувства горячи, получить награду для себя, чего уж там.
– Временами повелитель называл своих собеседников по именам. И мне стало ясно, госпожа, что вокруг нас ему видятся участники той… прогулки, да будет мне дозволено так сказать, когда вышли четверо, а вернулись двое. Кроме них был еще один: обращаясь к нему, повелитель тоже говорил «брат», а когда называл его по имени, то – «Баязид».
На лице женщины не дрогнул ни единый мускул. Четверо, которые вышли, все были ее сыновьями: Мурад, Сулейман, Касым и Ибрагим. Вернулись лишь первый и последний из них. Причем Ибрагим, младший, уже тогда сделался… таким, как есть сейчас. Видимо, это его и спасло – тогда; но это же может погубить теперь.
Разумеется, следом за султаном Мурадом шли еще четверо, его ближняя стража, все при полном оружии, да и Мурад с оружием не расставался, так что безоружными были лишь ее младшие мальчики. Но стража не в счет. То есть после смерти Мурада эти стражники рассказали бы все, даже если для этого пришлось бы… как следует постараться. Но, к счастью для себя, ни один из них не пережил своего султана. Всех их он взял с собой на войну – и где-то там, как потом шептались, устроил для них такую же прогулку, бросив в пекло, в битву, из которой не возвращаются.
А Баязид – не ее сын. Это второй и последний сын Махфируз, ее подруги, названой сестры, старшей из трех девочек «бабушки Сафие». Совсем малыш в ту пору, когда на трон взошел султан Осман, да и во время султана Мурада тоже еще мальчик…
Как она берегла его, как за него боялась! Не меньше, чем за своих сыновей. И – не уберегла. Еще раньше, чем Сулеймана с Касымом, увел его Мурад на прогулку по дворцу. И двое из тех же четырех телохранителей были тогда при нем…
– Этот разговор был тягостен для султана? – железным голосом прервала она лекаря.
– Нет, госпожа. – Тот, всерьез оробев, даже попятился. – Наоборот. Cултан общался со своими… братьями охотно и без боязни, разговор касался чего угодно, но не обстоятельств их смерти. Мне даже показалось… показалось, что они убеждают его бросить дурачиться и начать вести себя сообразно подлинному возрасту. Поскольку я тогда думал, что в действительности наш повелитель говорит с самим собой, то продолжал, о моя госпожа, наблюдать за ним с прежней внимательностью, а сердце мое было готово исполниться радости!
– Но сейчас ты изменил прежнее мнение, почтенный, – констатировала очевидное Кёсем, – поскольку в твоем голосе слишком явно не слышно радости. Итак, чем огорчишь меня?
– Госпожа… – Хусейн, кажется, готов был снова впасть в нерешительность, но превозмог себя. Взглянул на нее прямо и остро, точно на сломанную руку, перед тем как накладывать на нее лубок. – Тебе известно, как меня называют в Истанбуле?
Женщина кивнула. Прозвание Хусейна-эфенди было известно всем: «Джинджи-эфенди». А уж «духовидец» это или «повелитель джиннов», с восторженным придыханием, испуганно или с насмешкой произносить – тут имелись разные возможности.
– Я не уверен теперь, что султан говорил сам с собой, – Джинджи-эфенди продолжал бестрепетно смотреть ей в глаза. – Потому что вдруг увидел тех, с кем он говорил и кто отвечал ему. Пускай лишь на миг, но было это.
На последних словах он понизил голос. Возможно, ждал, что Кёсем-султан прервет разговор и проверит, не таится ли кто-нибудь в соседней комнате, за ведущей туда слуховой отдушиной. Или прямо прикажет ожидающему где-то в тайном укрытии верному слуге: ступай, мол, прочь, дальнейшее не для твоих ушей. Напрасные ожидания, точнее, излишние.
Мягкий ковер на полу, коврами увешаны и стены: хоть запирай сюда безумца, склонного к самоубийству. Для того эта комната вообще-то и вправду оборудована, на случай, если кто из султанов, нынешний или позапрошлый, будут представлять опасность для себя самих. Ровно горят огоньки свечей: сейчас день, но помещение упрятано в недрах дворца. И дым поднимается к потолку отвесно, ни в какие отдушины не норовя усквозить.
Некому здесь их подслушать, об этом Кёсем позаботилась заранее.
Поняв это, лекарь продолжал:
– Их было трое, госпожа. Я никогда не видел… братьев султана, поэтому не могу судить, их ли лица мне открылись. Но за это мгновение мне удалось рассмотреть раны на их телах, хотя сами тела и просвечивали насквозь. Если прикажешь…
– Не прикажу.
Она с трудом сумела произнести это слово. Ее мальчики, ее дети! Ей ли не знать, какие были у них раны… Она обмывала их тела, готовила к погребению: всех троих, включая Баязида, убитого раньше. Тогда даже ее помощницы испуганно отстранились, а потом, когда пришло время обмывать Сулеймана с Касымом, чуть ли не на плечах у нее повисли, плача, причитая и умоляя самой не ходить, потому что султан Мурад наверняка разгневается. А если уж он братьев не пощадил, то и на мать может обрушить свою ярость… «И на тех, кто рядом с ней», – этого они все-таки не сказали, но, чувствовалось, близки были. Особенно Хадидже-вторая: она даже сумела в обморок упасть, чтобы Кёсем ее тогда с собой не взяла… Что ж, раз так, то и не взяла ее с собой Кёсем. А вот Хадидже-первая утерла глаза, отбросила причитания, как плащ, и, стиснув зубы, пошла с ней.
Все-таки Хусейн-эфенди за пределами своих лекарских знаний на редкость неумен.
А еще он в какой-то момент, вряд ли сам это заметив, сделал жест, словно собираясь указать себе на голову, над левым ухом. Там ни у кого из ее мальчиков не было раны. Но у черноголового Баязида в этом месте с рождения была бесцветная прядь, как бы ранняя седина, и когда он лежал в алой луже, натекшей из рассеченного горла, кровь окрасила ему волосы. На черном ее не было видно, а вот белая прядка сделалась багряной.
– Благодарю тебя, госпожа, – Хусейн перевел дух, – ты дала мне возможность сохранить рассудок. Может быть, это все-таки наш повелитель грезил настолько бурно и зримо, что даже меня на миг сумел вовлечь в свой несуществующий мир.
Тут он наконец что-то почувствовал – и замолчал. Почтительно ждал, когда валиде-султан соизволит задать ему вопрос.
– Для султана вид… тех, кто говорили с ним… был тягостен? – Кёсем сумела наконец справиться с собой, ее голос не дрогнул.
– Нет, госпожа. Он, возможно, привык. Или даже видел их иначе, чем представилось мне.
Хусейн-эфенди очень явственно выделил слово «представилось», скорее для себя самого, чем для валиде. Ему на редкость тяжело далось внезапное соприкосновение с личиной Джинджи-«духовидца», пускай своей же собственной, и теперь он искренне радовался возможности сохранить рассудок. Вскоре, наверно, сам сумеет себя убедить, что ничего не видел, только следовал за видениями пациента.
«Думала я, что ты наивен, целитель. А ты, пожалуй, просто неумен и нечуток – во всем, что простирается за пределы твоих занятий. Ну и ладно. Без тебя хватает умников, отлично разбирающихся во множестве вещей, кроме той единственной, в которой должны».
– Хорошо, – бесцветно произнесла Кёсем. – Так что ты все-таки посоветуешь султану, почтенный?
– Но, моя госпожа… – лекарь искренне растерялся. – Тебе же хорошо известен мой совет: искать любое проявление взрослости. В речах, поступках, пристрастиях… телесных потребностях… Если таковое обнаружится – это и есть та нить, за которую осторожно и внимательно можно будет подвести нашего повелителя к берегу здоровья. Даже не важно тянуть именно за нее, госпожа, – нужнее обнаружить, что эта связь вообще есть.
В прошлый раз он высказался еще цветистее: «Надо убедиться, госпожа, что „берег взрослости“ султана не размыт половодьем безумия. А потом уж в любом месте можно к нему мост проложить. Если окажется, что наш повелитель по-взрослому, уверенной рукой раскуривает кальян, можно будет положить перед ним книгу кого-нибудь из знаменитых стихотворцев, чьи строки ребенку не понять. Если проявит интерес к военному трактату – можно попытаться заинтересовать его женской красотой, привлечь опытную искусницу или, наоборот, юную деву, жемчужину несверленую. А если вспомнит хитроумную шахматную комбинацию – есть смысл оживить в его памяти правила фехтовального искусства…»
Вот только не курил Ибрагим кальян вообще. И к шахматной доске не прикасался. Cодержанием трактатов интересовался столь же мало, сколь и трудами знаменитых стихотворцев. Единственное, что его занимало, – есть ли картинки в этих книжках…
Искусниц вокруг него, разумеется, хватало, уж Кёсем-то постаралась, но тщетны были их усилия: он их воспринимал как банщиц, поварих или массажисток, а иные желания его не посещали. Юная дева, жемчужина несверленая и кобылка необъезженная… о да, она постоянно увивалась вокруг Ибрагима и готова была не только из одежды, а из кожи своей выскочить, лишь бы он ее заметил. Покамест преуспела не более, чем искусницы.
С боевым оружием Кёсем сыну сама не позволила бы упражняться. Но он, так уж вышло, через игрушечную сабельку какое-то взрослое воспоминание сумел выразить…
Медленно струится в темном воздухе свечной дым, исчезает под потолочным сводом.
– Да, этот твой совет мне известен. Значит, то, что ты видел и ощутил этой ночью, его не изменяет, Джинджи-эфенди?
Хусейн дернулся, как от удара. Хотел ответить сразу, но вдруг серьезно задумался.
– Нет, госпожа, не изменяет и не отменяет, – наконец сказал он. – Видишь ли, это… даже не знаю, как назвать… Пожалуй, так, госпожа: султан, наш повелитель, страдает от двух вещей одновременно, но в разной степени. Прежде всего, его мучает «жажда» – то, из-за чего он никак не может и не хочет перестать быть ребенком. А то, что он видит во время ночных прогулок… или думает, что видит, хотя может заставить видеть и других… (Тут врач нахмурился.) Это «голод», госпожа. Не знаю пока, как с ним бороться, но прямо сейчас он менее опасен. А раз уж мы не в силах нашего повелителя накормить, давайте его хотя бы напоим, госпожа!
«Что ж, лекарь. Пожалуй, ты прав. И, наверно, ты все-таки умен. Но о том, что ты мне сказал сейчас, я во всей Высокой Порте могу поведать разве что своим друзьям. Да, могу… но не стану и им».
* * *
– Нечестно! Нечестно! – В голосе Ибрагима звенели слезы. – Ты обманываешь!
– Но ты же победил, о мой повелитель! Как я могу тебя обманывать? – Турхан, похоже, сама растерялась.
– Ты нарочно поддалась!
– Неправда! Тебе показалось, мой повелитель!
– Правда! Первый раз ты мимо ударила, а второй раз медленно саблю подняла, специально, чтобы опоздать! Я все вижу, я не маленький!
Турхан явно не знала, что сказать и как поступить сейчас. Она в испуге покосилась на оплетенный зеленью балкон, ожидая оттуда подсказки, – но тщетно. Кёсем, не показываясь, молча покачала головой: «Нет, девочка, если уж ты хочешь стать хасеки, то научись обращаться с султаном сама. Не только когда он радуется, но и когда капризничает. И сама же пойми, что каждый раз уступать, поддаваться ему – не лучший выход…»
– Я думал, мы друзья… – Ибрагим обиженно надул губы. – А ты каждый раз меня обманываешь. Ну тебя!
Он отвернулся и, скрестив ноги, сел на мраморные плиты двора. Игрушечную саблю, правда, из рук не выпустил.
– Хорошо. – Турхан, решившись, опустилась на мрамор рядом с Ибрагимом. Осторожно прикоснулась к его плечу. – Ты прав, мой повелитель, мы друзья. Я действительно поддалась тебе, и это было неправильно. Больше никогда не буду тебя обманывать! Ни-ко-гда!
– Правда? – расцвел Ибрагим.
– Клянусь Аллахом! – очень серьезно произнесла девчонка.
Они сцепили мизинцы левых рук и в знак примирения попрыгали на одной ножке. Сабли-прутики при этом оба продолжали держать в правой руке. Так и есть (Кёсем горько усмехнулась): еще не закончив обряд примирения, Ибрагим, как ему показалось, незаметно отвел саблю в сторону – и вдруг ударил Турхан. Но та ловко уклонилась.
– Ах так?! – Он снова взмахнул саблей.
Удары посыпались один за другим. Они сражались, так и не расцепив левые руки, стоя друг к другу почти вплотную. Игре клинков девчонка обучена не была, но гарем тщательно тренировал ее тело, обучал гибкости, чувству ритма и расстояния. Неуклюжие взмахи султана она с легкостью отражала, уворачивалась, однако в какой-то момент ей пришлось бы или ударить на опережение, или слишком уж заметно нарушить обещание не поддаваться. И она опередила Ибрагима ударом: он только заносил свою сабельку, а прутик уже хлестнул его по правой ключице.
Кёсем оглянулась на Башар с Доганом. Те стояли, держась за руки, как дети там, внизу, под балконом. Доган неотрывно смотрел на супругу, а та, тоже не отрываясь, смотрела во двор, на Ибрагима и Турхан.
– Ах так?! – оскорбленно повторил Ибрагим. Занес игрушечную саблю – и снова получил опережающий удар. А потом опять. Они по-прежнему стояли лицом к лицу и близко друг к другу, парировать или уклоняться в таком положении толком не получалось, так что Турхан добросовестно соблюдала обещание не поддаваться.
Если она сейчас виновато посмотрит в сторону балкона, извиняясь перед валиде-султан, что приходится играть с ее сыном в настолько серьезные игры, значит, еще совсем плохо усвоила премудрости будущей хасеки…
– Не о том думаешь, султанша, – сквозь зубы процедила Марты, покосившись на нее.
– Да какая разница, сестра… – устало ответила Кёсем. Она уже не ждала чего-то сегодня. Мальчишки играют в воинов с первых лет жизни, но, как видно, сабельный поединок – дело поистине взрослое и мужское, для Ибрагима это чересчур. Скорее уж его подружка, забывшись, случайно какую-нибудь «взрослость» проявит.
– А ну-ка заткнитесь обе! – прошипела Башар. Пальцы ее по-прежнему лежали в ладони Догана, а взгляд был прикован к происходящему во дворе.
– Получай! – звонко выкрикнул Ибрагим. И одновременно с этим криком его прутик обрушился на Турхан: отвесно, прямо на голову, на тугой узел прически, венчающей темя. Девчонка ошеломленно попятилась – и Кёсем не требовалось объяснений, чтобы понять: тут все без обмана, та действительно оплошала, бессильная что-то противопоставить этому неожиданному для нее движению. Проворному, хищному. Взрослому?
– Вот! – Ибрагим заплясал на месте от восторга, в ладони захлопал, бросив саблю. – Получила, получила, получила! Я молодец!
Задумай он нарочно действовать так, чтобы развеять даже тень веры в свою взрослость, – не мог бы избрать лучшего способа. Но прежде чем Кёсем успела вздохнуть, очередной раз простившись с надеждой, Башар вскочила и повернулась к ним всем. Кёсем с изумлением увидела, что глаза подруги сияют.
– Рассмотрели? – Она как-то странно провела правой рукой перед собой снизу вверх, при этом поворачивая кисть. Жест этот, начавшись от левой подмышки, завершился высоко над головой. – И палец же дернулся вначале!
Башар демонстративно пошевелила правым мизинцем. Все непонимающе смотрели на нее, а она смотрела в основном на Догана.
– Да ты что, муж мой! – Теперь в голосе Башар радость сменилась изумлением: – Памяти, что ли, лишился? Или к черкесам мы ездили не вместе? А может быть, мне только приснилось все это? Ну вот же!
Она повторила прежнее движение, и Кёсем, мало интересовавшаяся фехтовальным действом с тех пор, как они, буйные отроки и отроковицы, все вместе были друзьями юного шахзаде Ахмеда, вдруг безошибочно опознала: так только что взметнулась игрушечная сабля в руках ее сына, нанеся удар, который Турхан не смогла упредить. Действительно странный какой-то взмах, словно бы даже не совсем сабельный…
– Да ты же… да как же я сам-то… – ошеломленно пробормотал Доган, настигнутый пониманием. – Ах, умница ты моя!
Он схватил жену в охапку, и они, обнявшись, закружились по балкону, нимало не заботясь, что подумают о них. Здесь нет чужих, все знают цену себе и друг другу…
Но только у Догана и Башар счастье без теней – с самого начала, когда они в отрочестве пронзили друг другу сердце. А Картал, Марты и сама Кёсем сейчас смотрят на них с чистой, незамутненной завистью.
– Что твоя жена умнее нас всех, это не новость, – с трудом произнесла Кёсем. – А вот что именно вы с ней сейчас поняли, нам по-прежнему не угадать.
– И то верно, – поддержала ее Марты. – Может, расскажете, голубки, если наворковались?
– Ну, ты и свирепа сегодня, сестра, – покачала головой Башар, высвобождаясь из объятий Догана. И повернулась к Кёсем: – Сейчас расскажем, султанша. Только надо срочно, еще до всех объяснений, узнать, успел ли султан, хоть в самые нежные годы, получить сколько-то уроков оружейного боя…
«Успел», – одновременно кивнули Кёсем и Картал. Еще в пору, когда был шахзаде… и вместе со своим братом Мурадом, тогда тоже лишь шахзаде. Когда Мурад сделался султаном, Ибрагиму стало уже не до занятий воинскими искусствами.
– …И был ли среди его наставников выходец из черкесских краев.
«Был», – кивнул Картал, в этих делах разбиравшийся лучше, но Кёсем тоже почти сразу поняла, кого он имеет в виду.
– Хорошо. Тогда надо будет разузнать у этого наставника, если он жив сейчас…
«Нет», – Кёсем и Картал так же одновременно качнули головами.
– Это уже хуже. Но все равно поскорее распорядись, чтобы можно было расспросить тех, кто помнит его. Ведь еще остались такие?
– Да, – кивнула Кёсем, а Картал сейчас промолчал, этого ему неоткуда знать. – Поскорее не получится, но через день я сумею это уладить.
– Ты что же, не властна в своем доме, сестра? – возмущенно фыркнула Марты. Башар улыбнулась. Она-то не хуже самой Кёсем знала: этот «дом» – на самом деле дворец и устроен он так, что власть в нем иногда лучше не показывать, даже когда она есть. Опасно это. Прежде всего для нынешнего султана, который, даже пускай он сохранил толику взрослой памяти, сейчас совсем беспомощен.
– Завтра, – твердо сказала Кёсем. И встала. Остальные тоже поднялись, без лишних слов поняв, что на этой площадке для потайного наблюдения им больше делать нечего.
– Извести нас сразу, как все будет готово, валиде. – Доган прижал руку к сердцу.
– Только вас?
– Это уж как тебе будет угодно.
– Так вышло, что по тем делам в Черкесию мы с мужем отправились вдвоем, – словно извиняясь, объяснила Башар. Доган, снова приобняв ее за плечи, улыбнулся: «Воистину: я с ней туда отправился, а не она со мной!»
Значит, Карталу с Марты во дворце на эту ночь оставаться необязательно. Но они же останутся? Да, они вольны уйти в свой истанбульский дом, могут даже хоть прямо сегодня выехать в клановую усадьбу – но останутся ведь? Хоть ненадолго, на считаные дни?
Кёсем поняла, что не может этого спросить.
– Нам с мужем ты отвела гостевые покои там же, где ему отводила, когда он без меня приезжал? – сквозь зубы спросила Марты, глядя в сторону. На щеках ее неровными алыми пятнами вдруг вспыхнул злой румянец.
Кёсем молча кивнула. В стене тех покоев оборудован потайной ход. Ей сейчас через него посреди ночи не пробираться, но слуги уже приучены, что, когда приезжает кто-то из клана, его селят туда. Ни к чему их от этого отучать.
– Приходи сегодня к нам… сестра, – произнесла Марты, по-прежнему стараясь не смотреть на нее.
– Так нельзя, сестра… – еле слышно прошептала Кёсем. Остальные вообще молчали, будто окаменев.
– Под нашим кровом можно было, значит, и под твоим можно, – с внезапно прорвавшейся грустью сказала Марты. – Потому что иначе умрешь. Видно это по тебе. А мы с тобой одного мужчину любим, семя его выносили, твой сын меня считает любимой тетей, и погибели твоей, сестра моя султанша, я не хочу. Зря мы с тобой, что ли, друг друга из пасти смерти за волосы вытаскивали?
Кёсем ничего не ответила. Она понимала, что приходить нельзя, – но знала, что придет.
Внизу во дворе играли дети. Султану Ибрагиму, могущественнейшему из земных владык, после удачного удара наскучило состязаться на игрушечных саблях, и теперь он пытался угадать, что изображено на картинках к книжке, которую развернула сидящая рядом Турхан, его подружка. Она же смотрела на подписи к ярким миниатюрам персидской рукописи, что держала в руках, и говорила, угадал султан или нет.
Временами осторожно потирала макушку: тот удар все-таки оказался болезненным. Что ж, кто кувшин не ронял, тот и воды не принес.
Есть такая вода, ради которой и дюжину кувшинов разбить не жалко…
Глава 12 Время иных клинков
«Бывает, иной страдалец вообразит себя великим воином или полководцем – и примется держать себя соответственно. Для семьи и слуг бывает особо горестно или, наоборот, достойно смеха, когда это случается с тем самым человеком, который только что всем своим поведением показывал: „Смотрите, как я слаб и беспомощен, воистину я – ребенок, о, пощадите же меня!“ Но врачи в таких случаях не смеются, а если скорбят, то иначе, чем родня больного, ибо так лекарь только душу себе надсадит без всякой пользы для страждущих.
Такое чередование „воина“ и „младенца“ следует считать опасным для больного, поскольку, если верно представление столпов медицины о гневе как о выбросе желчи, то в данном случае желчь поражает сгустки флегмы, скопившиеся в крови. Гнев всегда заставляет нервные фибры напрягаться сильнее, но если у здорового человека это восстанавливает их утраченную упругость и развеивает страхи, то у скорбного рассудком может окончательно разорвать некую загадочную связь, соединяющую душу и разум».
Книга о неистовстве и слабости– Да, Жанхота я помню… – Янычарский ага степенно огладил усы. – И тебя помню тоже. Удивительное дело, господин, что ты о нем спрашиваешь!
Кёсем-султан сказала о Догане: «Этот человек друг мне и молодому султану». О Башар она ничего не сказала: янычарам мудрено будет объяснить, пусть уж лучше думают о ней как о служанке, ведь негоже валиде, матери султана, без служанок ходить!
Сейчас, впрочем, янычарам и рекомендации валиде не очень-то указ… Слишком уж зыбко и сомнительно все вокруг. Любой титул может разом обрушиться, если Ибрагим не усидит на троне, – том троне, на который покамест и вовсе не сел.
– Да чего уж тут удивительного, – пожал плечами Доган. – Ну, был мой сын недолгое время наперсником прошлого султана в пору его юности. Очень недолгое, потому мы с ним и живы теперь.
– Бывает, – ответно пожал плечами старый янычар. – Кто-то с кем-то в отрочестве дружбу водил, кто-то кого-то порубил, друга своего сына защищая… Да, всякое бывает.
Воистину, все во дворце секрет и ничего не тайна. Разве только одного брата-близнеца с другим перепутают.
– Ну, порубил, – не стал отрицать Доган. – А ты бы тогда не порубил, почтенный? Или Жанхот на моем месте не порубил бы? Он-то наставником прошлому султану долгие годы был.
– За что и получил потом благодарность.
– Вот так уж прошлый султан умел благодарить. Но я ведь не по его делам ходатай, да и вряд ли ему там, где он есть сейчас, какие-то ходатаи требуются. Мне о нынешнем султане кое-что понять нужно.
Плести змеиные кольца, паучьи сети сейчас толку не было. Янычарский ага должен сразу ощутить в Догане родственную душу, признать, что тот – свой: воин, какими-то непонятными для него путями угодивший в дворцовые палаты, но простой и прямой, как копейное древко.
– Ну и при чем тут мой покойный друг Жанхот-адыгэ? – Янычар снова огладил седые усы. – А тем паче я сам?
– Да кто ж еще при чем, почтенный? С Жанхотом, эх, я не успел познакомиться еще тогда, как-то нас мимо друг друга пронесло… но ведь только он и был наставником не только прошлого султана, а и нынешнего тоже, так ведь? И у кого мне еще хоть что-то пытаться вызнать, как не у старого друга этого наставника?
– Что вызнать? – повторил ага уже по-честному озадаченно.
– А вот что вспомнишь, то и хорошо будет. Даже если и вспоминать-то почти нечего. – В голосе Догана явственно звучала досада. – Сам знаю, что султан, в бытность свою шахзаде, воинскими занятиями себя не очень-то изнурял. Но хоть что-нибудь было же? Нынче его ведь в любом случае надлежит превращать из отрока в мужчину. – Тут Доган, будто лишь теперь вспомнив о валиде, коротко оглянулся на нее и заговорил тише: – А с чего начать, только Аллаху ведомо. Женщина считает, что с женщин, но вот я что-то сомневаюсь… Неужто ты скажешь, что память о воинских упражнениях и первом наставнике этому послужит хуже?
Прием был нехитр, но он сработал.
– Дураком я буду, если такое скажу, – важно произнес старый янычар. И украдкой покосился на Кёсем.
– Так. А теперь нам, глупым женщинам, надлежит отойти подальше, – прошептала Башар. – Что у тебя в рукаве – зеркальце? Смотрись в него, ступай с ним к окну, где светлее, а я буду помогать тебе за внешностью твоей безупречной ухаживать.
– Да ты уж совсем дурой хочешь меня перед этим воякой выставить, – невольно улыбнулась Кёсем, – так тоже нельзя…
Из правого рукава она достала не зеркальце, а кара-даш, черный сланцевый грифель в серебряной оправе, и дефтер, небольшую книжицу для записей. Со всем этим тоже было уместно отойти к окну.
* * *
Основное неудобство было в том, что именно глаза и память Башар сейчас требовались. То, что они искали, она в свое время рассмотрела лучше, чем Доган.
– Он и вправду, получается, со мной поехал: как охранник, казначей, ну и вообще как мужчина, черкесские князья ведь с бабой дела вести не станут, – объяснила она подруге. – Только от сабли на поясе там, случись что, пользы было бы чуть, от золота… ну, мы с собой в наличной монете не так уж и много везли. Главное было понимать, что говорят вокруг. И скрыть ото всех тамошних, что их понимаешь.
– А ты когда черкесский язык выучить успела? – поинтересовалась Кёсем. – И какой это для тебя вообще язык по счету?
– Да не помню уже, – отмахнулась Башар, отвечая сразу на оба вопроса.
Ездили они договариваться о выкупе пленных. Это было в те тяжкие годы, когда султан Мурад вдруг провозгласил, что Оттоманской Порте более не нужны ее подданные, попавшие в плен или захваченные в иноземное рабство: ведь они, не сражаясь до конца, до смерти, тем самым предали Блистательную Порту. Значит, и спасать, выкупать, обменивать никого не нужно, более того – даже преступно!
Те, кто ходил под рукой дворца, роптали («Еще бы повелитель восход солнца запретил!»), но им приходилось повиноваться… или прибегать к услугам таких, как клан Крылатых. К счастью, дворец Топкапы мог у клана лишь просить что-либо, а не приказывать, да и то – если вообще знал о его существовании. Мурад не знал. Но пока он сидел на троне, Крылатым приходилось действовать с дополнительной оглядкой.
А для пши, мелких горских князьков с северного берега Кара-Дениз, пленноторговля – испокон веков один из главных способов пополнения богатств. Но честь для них еще дороже. И когда уже намеченная сделка вдруг сорвалась из-за приказа султана, который им не владыка, совет князей постановил считать это оскорблением. До султана им было не дотянуться, а вот пленники, находившиеся в их руках, должны были ответить головой.
Запросто могли лишиться головы и посредники, все-таки прибывшие, вопреки султанскому указу, заново договариваться о выкупе.
– Ты не ужасайся так, подруга, – без волнения сказала Башар, услышав, что у Кёсем на миг пресеклось дыхание. – На том стоим. Как видишь, вернулись с головами на плечах, а вдобавок еще с почетом и прибылью. Ну и с подданными твоего сына, которые, может, ему не нужны, но нужны их семьям.
– Не говори мне о нем, – ответила Кёсем. И вдруг погладила Башар по щеке.
– Это что за нежности, подруга? – удивилась та. Такого меж ними не водилось даже в ту пору, когда они были девочками Сафие-султан.
– Ничего не нежности. Просто вот подумала вдруг: твоя голова… твоя золотая голова, все знания, что в ней, все прочитанные тобой книги и выученные языки, все…
– А голова моего мужа что, менее ценна? – мгновенно окрысилась Башар. – Или голова его брата, твоего…
– Молчи.
Кёсем обняла ее, и они долго стояли так, не говоря ни слова.
– Если же ты горюешь о золоте, которым начинена моя голова, – вдруг абсолютно спокойно сказала Башар, отстранившись, – то на что я и могла бы его потратить с большей прибылью, уж прости за купеческий подход, подруга? Хорошим делом занята, самым лучшим, что только может быть. Муж жив, любим и счастлив. Все, кого я люблю, любят меня. Дети умными выросли и тоже хорошим делом заняты. Уже и первые внуки есть, двое близняшек. – Она вдруг с удивлением осмотрела себя, ощупала свою фигуру, по-девичьи стройную, как и у Кёсем, покачала головой: мол, надо же – до возраста бабушек дожили, а все прежние, соблазнительные для мужского взгляда! – И много людей спасено, которые без этого сгинули бы. Так что мир стал хоть капельку лучше. Да не капельку – заметно стал! Так чего и желать еще, подруга?
Кёсем не произнесла ни слова в ответ.
– Это еще что такое? А ну-ка держись, валиде! – на сей раз уже Башар успокаивающе погладила свою подругу по щеке, а когда отняла руку, ладонь ее была мокра. – Всякий раз, как захочешь разнюниться, напоминай себе: «Бабушка Сафие сейчас наверняка смотрит на меня с небес!» – и что же, по-твоему, она о тебе подумает?
– Ничего не подумает. Просто плачет, наверно. – Кёсем-султан, могущественнейшая из владычиц этого мира, с трудом заставила себя улыбнуться сквозь слезы. – Как и мы с тобой…
* * *
– В ту пору шахзаде Ибрагим, конечно, малым птенчиком был, но вдобавок он был еще и совсем невысокого полета птенчиком. – Янычарский ага вновь оглянулся, далеко ли валиде. – Если ты понимаешь, о чем я.
– Как не понять… – вздохнул Доган. – Так чему его Жанхот учил-то?
– Да ничем почти не успел он с ним заняться! – Янычар в досаде прищелкнул языком. – Вот старший шахзаде, тот ох как жаден был до учения, все прямо из рук выхватывал…
Тут он нахмурился.
– Понимаю тебя, почтенный, – осторожно сказал Доган. – Но и младший должен же был усвоить хоть что-то. Вот мне и знать бы: с чего начать, как продолжить…
– Нелегко будет тебе продолжить. – Старый янычар покачал головой. – Тут кто-то из сородичей Жанхота потребен, а таких у нас среди наставников юношества сейчас нет.
– Ну, мы с тобой, почтенный, язык сабель уж как-нибудь, полагаю, разберем, – Доган чуть легкомысленно махнул рукой, – нам переводчик с черкесского не нужен…
(«Вот сейчас!» – сказали пальцы Башар. Для всех остальных валиде-султан что-то записывала в своей рукавной книжице, а ее служанка поддерживала ладонью сафьяновый переплет, чтобы госпоже удобней было.)
– До сабли у нынешнего султана дело, кажется, так и не дошло, – усмехнулся ага. – Жанхот-адыгэ начинал обучение с са’йшхо. Знаешь, что это такое?
– Черкесский нож, кажется? – осторожно предположил Доган.
– Сотвори молитву, почтенный, чтоб не казалось! – Старик, видимо, за всю жизнь во дворце церемонности речи так и не выучился, а страху он при его-то жизненном пути тем паче обучиться не мог. Впрочем, в его устах сказанное прозвучало с грубоватой дружелюбностью.
– Да отчего же? – не спешил сдаваться Доган. – Нож и есть. Большой, на две трети сабельного клинка – ну так и ятаган не короче!
Они долгое время обсуждали разного рода клинки и манеру боя, получая от этого истинное наслаждение. «Мальчишки…» – грустно улыбнулась Кёсем. «Да нет, что ты: он делом занят! – вступилась за мужа ее подруга. – Хотя… и вправду мальчишки». Только раз за это время пальцы Башар снова просигналили: «Внимание!» – но Кёсем абсолютно не поняла, к чему это относится. Мужчины увлеченно обсуждали способ выхватывания клинка: обухом вперед, обухом назад, с пояса, с плечевой перевязи… Кажется, еще немного – и тренировочный поединок устроят друг с другом, выясняя, кто прав!
«Помнишь?» – безмолвно спросила Кёсем.
«Как вчера…» – ответила Башар. И тут же продолжила: «Вставай, идем за ними».
Собеседники уже направлялись куда-то, на ходу продолжая столь приятный обоим разговор. Янычар даже покосился в сторону следующей за ними валиде-султан с некоторым удивлением, словно забыв, откуда она взялась и что ей здесь нужно.
«Сделай так, чтобы я оказалась впереди», – прошептали пальцы Башар.
«Сейчас?»
«Позже. Когда они дойдут».
По пути распахивались двери, кто-то потихоньку отбегал, кто-то замирал изумленно, иные вообще спешили по своим делам, не замечая пришельцев, – обычная жизнь внутренней казармы, «янычарской слободы» в городе-дворце. Тут свои законы. Иной раз можно и пропасть без вести, причем так, что остальной дворец об этом не узнает вовсе. Валиде-султан и ее спутников это, конечно, касаться не могло, даже в нынешнее полубезвременье, но все же Кёсем молча порадовалась тому, насколько хорошо Доган поладил с янычарским агой.
(Имя она его знала, конечно, но он был настолько «янычарский ага» по всей сути своей, что даже мысленно иначе не назовешь.)
– Вот его оружейный сундук, – старый янычар показал на средний в коротком ряду сундуков у дальней стены казармы. И угрюмо добавил: – Он у нас тут на вечном хранении…
Скрежетнул ключом в замке. Когда, распахнув крышку, отступил, давая заглянуть, Кёсем первым делом посмотрела на его руки. Пыли на них не было, да и крышки других сундуков у этой стены, всего их было пять, оказались чисты, она успела скользнуть взглядом. Берегут янычары то, что у них «на вечном хранении», и незачем лишний раз спрашивать, кем были остальные четверо, чье оружие теперь лежит у этой стены.
К сундуку она подошла вместе с Доганом. Янычарский ага хотел было что-то сказать, но раздумал, признавая то ли ее власть султанши, то ли материнское право.
Матери сейчас позволительно испытывать тяжелые чувства, и Кёсем покачнулась, опершись на плечо служанки, так что Башар, поддерживая ее, оказалась перед самым сундуком. Доган уже стоял рядом. Они мгновенно сообщили друг другу что-то, обойдясь при этом без слов: Кёсем уловила их обмен жестами лишь потому, что ждала его.
Она тоже заглянула в недра сундука. Аккуратно сложенная кольчуга. Маленький шлем-«наплешник» с бармицей. Кованые налокотники. Маленький щит кулачного хвата, тоже цельнокованый, с несколькими глубокими надрубами на вороненой поверхности. Сабля в неброских ножнах, рядом еще одна, по виду гораздо более дорогой работы. Большой, словно короткий меч, кинжал с костяной рукоятью. И – два предмета, о которых Кёсем не догадалась бы, что они такое, если бы раньше не зашел разговор о боевых ножах. Длиной как раз между саблей и кинжалом, почти прямые, сплошной чехол из черной кожи, только самое навершие эфеса из него выступает клювастым крюком, как голова сокола.
Вот они какие, значит, черкесские са’йшхо…
– Позволишь взять в руки, почтенный? – Доган кивнул на ближайший из боевых ножей.
– Не эту! – вдруг резко сказал ага. – Вон ту, вторую.
Он говорил о са’йшхо в женском роде, словно о сабле – или о возлюбленной.
Ничего не спросив, Доган взял вторую са’йшхо. Янычар смотрел на него, за Башар не следил (кто она для него – безымянная и безликая служанка валиде), а вот сам Доган следил за ней краем глаза. Кёсем тоже следила – и увидела, как едва заметно сдвинулись руки Башар, как ее муж, повторяя это движение, перехватывает оружие чуть иначе… его мизинец при этом оказывается на внутренней поверхности соколиного клюва…
– Позволишь в твоем присутствии обнажить оружие, многодостойнейшая валиде-султан? – с поклоном произнес Доган. Кёсем милостиво кивнула.
В следующий миг полумрак казармы словно молния рассекла: Доган выхватил боевой нож вроде бы мягко и плавно, но с неуловимой для глаза стремительностью, только общий контур движения угадывался. И даже Кёсем узнала это движение. Так Ибрагим взмахнул игрушечной сабелькой, сумев опередить ловкую и проворную Турхан. По-взрослому взмахнул.
– На этом клинке нет крови султана Мурада, – мрачно сказал янычар, взглянув на мерцающее лезвие. – А на втором, – он указал подбородком в сторону сундука, – навеки запеклась кровь моего друга, Жанхота-адыгэ. Знаешь, как это было?
– Кто же во дворце этого не знает, почтенный, – ответила Кёсем вместо Догана. – Благодарю тебя за помощь. Расскажи другу султана все, что потребуется, о первом и единственном оружейном учителе султана, а я оставлю вас. Что-то мне слишком тяжело сейчас смотреть на боевые клинки, говорить и слышать о них… думать о запекшейся на них крови…
Ни на волосок ее слова притворством не были. Янычарский ага понял это столь же безошибочно, как Доган, и оба одновременно склонились, поднося руки к сердцу.
Тяжело опираясь на плечо Башар, Кёсем побрела к выходу.
* * *
Было ли, не было ли… То есть было, конечно же, но необязательно в точности так, как рассказывали об этом во дворце.
Во дворце же рассказывали так:
«Воистину славен был султан Мурад во всех благородных искусствах боя и не знал он равных в состязаниях на любом оружии, а также в верховых упражнениях, стрельбе и прочем, что подобает. Все знали это, однако, дабы паче всех убедить самого себя, вознамерился султан превзойти своих учителей, благо рано воссияла его звезда и большинство наставников юности султана еще не вышли из поры зрелого возраста, стало быть, оставалась тверда их рука и верен глаз. И не нашлось никого, кто сказал бы султану: „О повелитель, негоже поступать так, ибо долг перед наставником в этой жизни отдать невозможно!“ Если же все-таки нашелся такой, то остался этот его поступок неведомым, да и сам он исчез, как не было, иншалла.
Троих своих наставников одолел Мурад, после чего радостно облобызал их, прижал к могучей груди и одарил каждого драгоценным перстнем. Даже опытнейшие из наблюдавших за этими поединками говорят, что вовсе не похоже, будто побежденные намеренно уступили своему бывшему ученику: наоборот, он, целиком переняв их мастерство, превосходил каждого зрелой силой и молодой стремительностью.
Четвертого одолел тоже, однако украдкой хмурились опытные из наблюдавших, ибо тот учитель, без сомнений, не поддавался нарочно, однако был он на крайнем пределе того возраста, который принято именовать зрелым, а еще он неоднократно был ранен, сражаясь в нескольких войнах за прошлых султанов, и к труду наставника, многие помнят, приступил уже хромым. Этот поединок принес ему новую рану, ибо по повелению султана все схватки проходили на боевом оружии, – об ином повелитель правоверных и слышать не желал. Впрочем, была та рана не тяжела, кровь уняли тут же.
И этого наставника султан тоже облобызал, обнял, не побоявшись измарать свое надоспешное одеяние в крови, одарил таким же перстнем. Говорят, будто чуть не отстранился седовласый воин, когда Мурад прижимал его к груди, а когда перстень ему на палец надевал, был близок к тому, чтобы отдернуть руку. Однако благоразумие восторжествовало.
С пятым же наставником, о правоверные, вышло неладно. Был он черкашенин родом, носил диковинное имя, которое не всякий в Блистательной Порте легко запомнит, а тем паче выговорит, и с оружием на поединок тоже вышел диковинным, какой-то длинный тесак был у него, называемый так, что язык сломаешь: что-то вроде „шашка“, кому надо, тот пусть сам уста свои насилует, пытаясь верней произнести. И надобно признать, правоверные, что вовсе не рвался тот черкашенин именно с таким оружием являться, сделал это лишь по приказу султана. По приказу же и второй тесак принес, для султана, ибо запомнилось повелителю правоверных с ученических лет, что было таких клинков два.
Сказал наставник: „О господин мой, да к лицу ли тебе это? Боевой нож слабее сабли, только в скорости выхватывания его преимущество, да еще в том пути, который проходит рука“. Сказал султан: „В этом тоже всех превзойду“. Сказал наставник: „О господин мой, не может статься, чтобы у тебя возникла нужда испытывать тот выигрыш, коий приносит путь, по которому рука, сравнительно с сабельным, идет! Выгода от него бывает, лишь если сидишь в засаде на кровника, укрывшись в непролазных кустах, и надо, обнажая клинок, быть скупым на движения, как нищий на медяки“. Сказал султан: „Лишнее говоришь“. Сказал наставник: „И скорость выхватывания из ножен тоже не может тебе потребоваться, о султан: она нужна, когда внезапно столкнулся с врагом или кровником лицом к лицу и нет иного закона, кроме как опередить его ударом. В твоей же державе, о господин мой, законы есть, и сотни сотен воинов почтут за честь встать меж тобой и любым твоим врагом!“ Сказал султан: „Владыке правоверных надлежит быть знакомым с любым ударом, сколь бы внезапен и вероломен он ни был. Исполняй же приказ своего повелителя!“ Сказал наставник: „Что ж, господин и ученик мой, надеюсь, ты все помнишь хорошо“.
Два схождения у них было, и глазу за ними не уследить, но слух не обманет: первый раз лезвие черкесского клинка прозвенело о шлем Мурада явственно раньше, чем султан своему бывшему наставнику удар сумел нанести. Во второй же раз того хуже получилось: наставник попал, султан же вовсе промахнулся. Вознегодовал повелитель правоверных, сорвал с головы шлем, бросил себе под ноги и начал топтать, но тот был достодолжно прочен и не смялся. Тогда султан сказал: „Пусть уберут его и перекуют во что-нибудь неподобное!“ – и шлем тотчас унесли. После чего сказал султан: „Продолжим!“ – и после этого слова снял свой шлем черкашенин, ибо нельзя ему было поступить иначе.
Было третье схождение, и султан победил, до зубов раскроив голову своему учителю. А если рассказывают, будто тот, как и ранее, выхватил свое оружие первым и повел его точно, но остановил взмах на волосок ото лба султана, ибо, опять же, не мог он поступить иначе, – что ж, рассказывают такое только шепотом.
Шепотом же и мы эту историю вам поведали, правоверные…»
* * *
– Где мой синий дельфинчик?! – обиженно завопил Ибрагим.
– Вот он, мой повелитель, – вздохнула Турхан.
– А, вижу. Зачем туда положила?
Фигурка дельфина была вырезана из коры пробкового дерева, как и остальные «купальные игрушки». Конечно, Аллах запрещает делать изображения живых тварей, но во дворце на этот запрет издавна смотрят сквозь пальцы: во внутренних залах висят портреты любимых наложниц и дочерей прошлых султанов, да и нынешний султан любит «книжки с картинками» – персидские рукописи… персы-то у Аллаха ухитрились выпросить для себя разрешение…
Бултыхаясь в воде, султан вдоль стенки бассейна подобрался к дельфинчику. Раньше, в кафесе, все игрушки складывались на краю купальной бадьи, до них сразу дотянуться можно было. Но Ибрагим, кажется, так до сих пор и не заметил, что вместо бадьи теперь бассейн, а вместо бдительных тюремщиков вокруг заботливые слуги…
Интересно, а заметил ли он, что именно сегодня все эти слуги вдруг куда-то подевались, – кроме нее, Турхан? Или ему достаточно помнить, что она и в кафесе была рядом с ним, терла ему спину губкой, читала вслух занимательные книжки, объясняла, что изображено на картинках, а после купания вытирала мохнатым полотенцем… Банщицы-то боялись задержаться там на лишнее мгновение и сделать хоть что-нибудь сверх точно приказанного, не говоря уж о том, чтобы слово сказать, а главный надзиратель, евнух с неприятно цепким взглядом, конечно, в случае чего помог бы, но Ибрагим, даже не понимая, кто таков этот евнух, боялся подпускать его к себе: прикосновения у надзирателя тоже были неприятно цепкими.
О Аллах… Если Кёсем-султан ошибается…
Двор вокруг бассейна был пуст, но Турхан все равно исподволь огляделась, пытаясь понять, откуда сейчас наблюдает за ними валиде. Что она наблюдает, сомнений не было. И правильно, пусть увидит, как хорошо Турхан справляется с поручением. Должна справиться! Никак нельзя сегодня оплошать.
– Ну чего же ты?! – султан был нетерпелив. Он уже наигрался с дельфинчиком и теперь, как обычно, хотел слушать занимательные истории, смотреть картинки. В прошлый раз она читала ему «Похождения отважного Акбара» и остановилась как раз на описании роскошного сада в чужедальних краях, где на вершинах пальм растут ягнята, а ручьи струятся гранатовым шербетом.
– Спешу, мой повелитель, – покорно сказала Турхан. Все, что надо, она уже расшнуровала и расстегнула заранее, так что теперь проворно сбросила одежду, скользнула к Ибрагиму в бассейн. Села на неглубокое дно рядом с ним: кожа к коже, плоть к плоти…
Если он выразит неудовольствие, она невинно скажет, что это в кафесе ей было удобно, листая книгу, сидеть рядом с чаном снаружи, а тут, в бассейне, все не так. Но Ибрагим не выразил неудовольствия. И интереса тоже не выразил. Ждал, когда она пододвинет к себе книгу.
О Аллах! Неужели все напрасно? Кёсем во всем обвинит ее, не простит ей этой своей ошибки, ведь она не очень любит Турхан, это по всему чувствуется… И что же тогда?
Не давая себе времени об этом задуматься, Турхан раскрыла переплет.
– Э! – возмутился Ибрагим. Картинка явно не могла относиться к продолжению истории про сад с древесными барашками и волшебными источниками.
Твои глаза луну собой затмят, Зовя на ложе радостных услад. Я пред тобою, падишах, стою, Тебе открывши наготу мою,– поспешила прочитать Турхан, старательно водя пальцем по столбцу строчек под рисунком.
– Что это?
– А вот. – Девушка пожала плечами, будто ненароком коснувшись при этом плеча Ибрагима (кожа к коже, живое тепло, капли влаги), и указала теперь уже на сам рисунок.
– Они там не стоят вовсе, – сообщил Ибрагим, внимательно изучив миниатюру, для чего ему пришлось перегнуться через Турхан (грудь к груди, тело к телу, биение сердца… о Аллах, он что, совсем ничего не чувствует?!). – И луны никакой нет… А это точно падишах?
– Так написано. Вообще-то золотого тюрбана на нем сейчас не видно… как и всего остального. А по чему еще отличить падишаха? – Девушка тонко улыбнулась, для чего ей потребовалось все ее самообладание. – О мой падишах, мой султан, мой…
– А ну покажи, что там на прошлой странице! – потребовал султан.
Ладонь у Турхан уже была мокрая, поэтому, прежде чем вновь коснуться книжных листов, она тщательно вытерла пальцы сперва о свои светлые локоны, а потом о волосы самого Ибрагима. Раз уж мы с тобой, о повелитель, невинные дети, товарищи по играм, то что тут такого?
«И, конечно, ты, валиде-султан, видишь, как я стараюсь. Откуда же ты смотришь сейчас на нас? Из-за той колонны? Или через старую бойницу, полускрытую лозами желтолистного плюща?»
Турхан твердо решила: еще задолго до того, как она сама станет валиде, разузнает про все потайные окошки во дворце. А откуда можно рассматривать вот этот двор, узнает сразу же, как сделается хасеки.
О Аллах, ну пусть будет так! Что тебе, жалко, что ли?
Она перевернула страницу.
– А это кто такие? – подозрительно осведомился Ибрагим.
– Написано: «О юноше, который выдавал себя за евнуха, чтобы стать банщиком в гареме», – прочитала название Турхан. И тут же веселым голосом продекламировала, на этот раз взяв султана за руку и водя по стихотворным строкам его собственным пальцем:
За день успевал сто девичьих головок Он вымыть. Но, делая вид, что неловок, Касался изгибов пленительных тела И так вожделел, что аж кожа потела!«О Аллах. Если он сейчас спросит, отчего потел этот злосчастный юноша, – все без толку и, значит, мне конец. А он наверняка спросит. Что же ты наделала, Кёсем-султан, мудрейшая из женщин, дура ты проклятая, когда вручала мне эту книгу и наставляла, как поступать? Кто тебя надоумил, сущеглупую, будто это и есть „нить, за которую можно вытянуть юношу из ребенка“?!»
Но Ибрагим ничего не спросил. Молча он смотрел на рисунок, на причудливую вязь заголовка и хмурил брови.
Осмелев, Турхан открыла другую страницу, заранее отмеченную потайной закладкой:
– А вот смотри, мой повелитель, как красиво нарисовано: прекрасная Ширин возлежит рядом с могучим Хосровом на ложе неги… и он читает ей стихи:
Улыбка твоя – что сабли изгиб, взгляд – словно натянутый лук, А стрелы-ресницы смятение сеют вокруг. Два тела, два сердца, два смерча пылающей страсти — Ты таешь, как снег, и горишь, словно пламя…– …В кольце моих рук, – внезапно закончил Ибрагим, смотря в книгу. А потом перевел взгляд на Турхан.
Пробковый дельфин плавал у дальнего края бассейна. На него сейчас никто не обращал внимания.
– Слушай, а я ведь тебя помню, – задумчиво произнес юноша.
– О мой султан! – всхлипнула девушка.
Сердца звучали разом, кожа прижималась к коже, тела сплелись, губы впились друг в друга. Турхан билась в кольце рук Ибрагима, извивалась, точно пойманная рыбка, пламенела свечой и таяла, как снег. А потом она вскрикнула – и вода в бассейне окрасилась кровью.
Только после этого Кёсем бесшумно отстранилась от смотрового оконца.
* * *
– И что же теперь? – глухо спросил Картал.
Они, все пятеро, сидели на том же балконе, с которого совсем недавно наблюдали за детскими играми внизу. Но те, кто прежде играл там, уже не дети. Поэтому и нет их там сейчас: у молодого султана, к тому же недавно открывшего для себя любовь, теперь иные желания.
И семейный совет заседает без него.
– Слушай, а что это… – Кёсем не могла заставить себя ответить Карталу, поэтому обратилась она к Башар, – что это за случай такой был у вас в Черкесии? Когда ты узнала, как пользоваться этим клинком?
– Да ерунда, – отмахнулась та. – Ну, увидела и увидела, главное – это помогло сейчас!
– И все-таки?
– Что ж, если хочешь знать, у того пши, с которым мы ездили договариваться, был давний и непримиримый кровник, – скучным голосом поведала Башар, – настолько непримиримый, что даже явился на тамошний праздник, где ожидали князя, под чужой личиной, хотя такое в тех краях не принято. Вот кровная месть принята, а это – нет.
– Преуспел?
– Мы же здесь. – Башар посмотрела на подругу с легким удивлением. – Преуспей он, там такая кровавая кутерьма заварилась бы, что никакому чужаку из нее не вырваться.
– А не вышло у него, чего уж там скрывать, потому что кое-кто услышал кое-что, мельком брошенное. – Доган подошел к Башар, положил ей руки на плечи. – И понял. И сказал кое-кому, то есть мне.
– А кое-кто сделал кое-что. – Башар прижалась щекой к его руке. – Я распознала угрозу, ты отпихнул князя в сторону, когда тот кровник выхватил свой са’йшхо… Нас там из-за этого, кстати, чуть не изрубили вместе с ним. К счастью, успели разобраться.
– И я даже знаю, как это счастье зовут, – улыбнулся Доган. – Не ты ли, сердце мое и любовь моя, успела тогда нужные слова выкрикнуть, чем повергла всех в изумление, ведь мы там еще безъязыкими чужаками числились?
Внизу, во дворе, молодой бостанджи подстригал розовый куст. Садовые ножницы позвякивали мирно, но вдруг лязгнули с такой железной яростью, что всем разом вспомнилось: дворец – обиталище острых лезвий, даже садовники-бостанджи в нем – юноши из янычарского корпуса. И не только садовые орудия у них в руках бывают…
– Ох вы, бедные мои, – вдруг не выдержала Марты, – да обнимитесь же и вы тоже, что замерли, как неродные…
Смотрела она при этом не на Догана с Башар, а на Картала и Кёсем. Даже потянулась было к ним, чтобы взять за руки, приблизить друг к другу… В результате отпрянули друг от друга не только они, но и Башар с Доганом.
– Что дальше делать собираешься? – голос Картала был по-прежнему глух. – Будешь восстанавливать султанский гарем?
Гарем на самом-то деле продолжает существовать. Гарем – он как лес. Его возрождать не нужно, он сам растет, сам себя пополняет… даже если нужды в нем нет никакой. Разве только вырубить его можно. Некоторые султаны решались, но лишь те, чье имя по многим причинам проклято, и не только из-за этого решения. К тому же каждый такой султан, изведя под корень прежний гарем, сразу основывал новый.
Но Картал вообще-то прав. Гарем должен быть не лесом, а садом – заботливо подобранным, ухоженным, тщательно выращенным.
Сколько же смен такого сада Кёсем вырастила для своих сыновей и тех, кого считала сыновьями?…
– Надо бы. – Она все никак не могла посмотреть на Картала. – Но ох, до чего же не хочется… Пусть девочка хотя бы успеет насладиться своей наградой.
Где-то там, вдалеке, солнце близится к горизонту. Вот-вот засияет вечерняя заря и дворцовый муэдзин призовет правоверных к предпоследней из обязательных молитв. А там и иша, ночной намаз, вскоре отстаивать пора: Пророк в милости своей разрешал делать это почти сразу, едва лишь угаснет вечерняя заря. Особенно если завтра предстоит утомительный день.
Похоже, неутомительных дней у Кёсем теперь вовсе не будет. До самого их скончания.
– Сестра… – произнесла Марты, вставая. Кёсем поняла: сейчас та снова скажет ей: «Приходи к нам этой ночью!»… и она придет.
Ужас обжег ее, как удар ледяного хлыста.
– Нет! Сестра, прошу тебя, молчи! Уезжайте! Не оставайтесь в гостевых покоях, в городском своем доме тоже не задерживайтесь, сестра моя, подруга, возлюбленный мой, брат… – Кёсем почти умоляла, – уезжайте в свою клановую усадьбу, не вспоминайте обо мне, о дворце, будь он проклят трижды, не вспоминайте… Если придет беда, я с вами свяжусь, но пока ее нет…
– А Жаворонок? – тихо спросила Башар.
– Есть два юных Жаворонка, близнецы, братья по плоти и духу, лучшие из всех юношей, которых видел свет, оба твои дети… Пусть никогда никто из них не приблизится больше к проклятому дворцу Топкапы и не вспомнит о валиде-султан, обитающей там, – с трудом произнесла Кёсем. – А вы – уезжайте. Сегодня же! Ну что мне, на колени перед вами встать?
Она в самом деле сделала движение, чтобы встать на колени, но Картал удержал ее твердой рукой. Поднял. Обнял.
– Все хорошо. Не плачь, любимая моя… Не плачь, султанша. Я с тобой.
– Мы все с тобой, – в один голос, как раньше бывало только с близнецами Крылатыми, повторили Марты, Башар и Доган.
– Даже когда мы далеко от Истанбула, мы всегда с тобой, – сказал Картал. Кёсем чувствовала, как слезы текут у нее по щекам, и понимала, что он сейчас ощущает соленый вкус на своих губах. – Мы у тебя всегда есть, султанша. Мы – твоя семья.
Внизу коротко сверкнула сталь. Янычар-бостанджи, торопясь завершить работу перед вечерним намазом, трудился над последним из розовых кустов. Ножницы он сейчас отложил, и в руках у него был садовый нож – маленький, но контуром своим в точности повторяющий лезвие ятагана…
* * *
– О мой султан…
– Ну я же просил, не называй меня так.
– А мне приятно так называть тебя… О мой султан, о мой повелитель!
– Ну, если приятно, то называй. Ты же знаешь, я ни в чем не могу тебе отказать, о моя повелительница, моя хасеки, услада моего сердца…
Это была четвертая из опочивален Мурада. У него их оказалось неожиданно много, целых семь, на каждый день недели, причем для охраны выбор султана каждый раз оказывался непредсказуем.
Турхан даже удивлена была: вроде бы Мурад считал себя настолько природным султаном, что совсем не опасался покушений, – у кого, мол, рука поднимется? Вдобавок и великим воином себя считал, был уверен, что при любых обстоятельствах справится с любым подосланным убийцей. К тому же в каждом коридоре той части дворца, где он отходил ко сну, бдительно несла дозор многочисленная стража, то есть никому и в самом деле к султану во сне было не подобраться.
А вот – подумать только! – он, оказывается, и спальни менял с такой же частотой, как, наверно, должен делать только самозванец, каждую ночь опасающийся, что к нему ворвутся заговорщики.
В этой опочивальне никакого султанского ложа прежде не было, лишь тонкий и жесткий тюфяк на полу возле дальней стены лежал. Говорят, и одеяла не было: Мурад, когда проводил тут ночь, желал держать себя, как полководец в походе, – укрывался военным плащом, а на стену у изголовья вешал саблю.
Турхан сразу распорядилась, чтобы в каждой из опочивален прежнего султана установили по роскошнейшей кровати с перинами из гусиного пуха, набором подушек и тончайшими шелковыми простынями. То есть Ибрагим распорядился, но звучало это так: «Вы слышали, чего желает звезда моего неба, владычица моей души?»
Каждая из таких кроватей была достаточно широка, чтобы им с новым султаном хватило места для всех-всех гаремных премудростей, которые она так старательно разучивала и так долго, несколько драгоценных лет, не могла применить. Вот на таком ложе они сейчас и лежали, отдыхая, – прямо посреди дня, потому что охватившая их страсть не признавала времени суток… Впрочем, ночь они тоже проведут вместе, как и все прошлые ночи. Но это будет уже в другой опочивальне.
Валиде как-то наедине обмолвилась Турхан, что иные мудрые хасеки опасались излишне расширять любовные ложа, поскольку там в итоге может возлечь еще кое-кто кроме них… а потом и вместо них… Ну так этим хасеки просто не повезло с султанами. Вот как самой Кёсем не повезло.
Ей действительно в жизни очень не повезло, бедной старухе. Турхан, не узнавая себя, вдруг всем сердцем пожалела несчастную валиде-султан.
Села на ложе. Плавным движением отбросила за плечо светлую волну длинных волос, чтобы не скрывали грудь, чтобы ничего-ничего не скрывали…
– Повтори, что ты сейчас сказал!
– Моя хасеки…
– Нет, последнее!
– О услада моего сердца, единственная моя…
Турхан прислушалась к себе – и поняла, что эти слова ей действительно милее, чем прошлые, про хасеки. Удивилась еще сильнее, чем прежде. Воистину с ней творится что-то странное! Может быть, она больна? Больна… любовью?
Заразилась от своего возлюбленного, от единственной услады своего сердца?
Отбросив эту мысль, она страстно прильнула к Ибрагиму, впилась в его уста, охватила ногами – и возгорелся фитиль, и был забит второй за этот день заряд, и пушка выстрелила, и содрогнулась башня, и насытились они юностью друг друга.
Потом долго лежали рядом в сладостной истоме. Турхан первой стряхнула полудрему, но и у нее достало сил только размежить веки, а повернуть голову было лень. Так и лежала, уставившись на… на что же?… на торчащую из стены бронзовую головку «оружейного гвоздя». Там раньше висела сабля Мурада. Комнатка-то на самом деле маленькая, роскошная кровать заполнила ее почти целиком, тюфяк прошлого султана… да, Турхан, получается, сейчас вытянулась прямо над тем самым местом, где он прежде был расстелен.
Вот так-то, Мурад: там, где раньше спала наша смерть, теперь обитает любовь! И наследник престола, который будет зачат в одной из твоих опочивален, он не от твоего семени родится!
– Ты не позовешь на мое место какую-нибудь гёзде, пока я буду вынашивать тебе сына? – нежно промурлыкала она, отлично зная ответ. – Или хотя бы дочь?
– Никого и никогда не будет на твоем месте, о солнце мое и луна, – сонно ответил Ибрагим, и вдруг до него дошло. – Правда? Уже? – Он радостно подхватился на постели, бережно погладил свою хасеки по животу.
– Покамест не знаю, – промурлыкала она еще нежнее. – Но мы ведь стараемся, верно?
Обольстительно изогнулась, закинула руки за голову и вдруг коснулась пальцем бронзовой шляпки. Воистину мала комната, изголовье вплотную к стене…
Гвоздь от ее прикосновения слегка шевельнулся.
Ладонь Ибрагима все еще бродила по боку Турхан, и это было такое блаженство, что думать о чем-то ином казалось просто кощунством. Юная хасеки все же заставила себя, пускай не сразу и с большой неохотой.
Не такой человек был Мурад, вечное ему проклятие, чтобы держать в небрежении хоть что-то, связанное со своим оружием. Даже если это всего лишь гвоздь, на который оружие вешают.
После его смерти нашли несколько тайников, большей частью пустых, но в одном из них, как Турхан помнила, отыскалось что-то. Не бриллианты, а какие-то бумаги, так что ее это не очень заинтересовало, зато для Кёсем они оказались важны.
В этой комнатушке никаких тайников не нашли. Наверно, и не искали даже.
Может быть, тут бриллианты? Или, скажем, жемчужное ожерелье, которое Мурад приготовил было для кого-то из наглых девиц, рассчитывавших родить для него наследника… например, для той несносной задаваки, вздумавшей переименоваться в Айше, которая потом еле-еле обратно в свое прошлое имя уползла, под крылышко валиде-султан… Вот хотел бывший султан одарить кого-то из них драгоценным украшением – и расхотел. А после того, как прежняя фаворитка впала в немилость, новой дарить тоже не надумал. Сунул в тайник.
– А если я попрошу у тебя драгоценное ожерелье? – снова промурлыкала она совсем уж запредельно нежным голосом.
– Приказывай, моя хасеки, – очень серьезно ответил Ибрагим. – Вся сокровищница в твоем распоряжении. Алмазы, изумруды, рубины, жемчуг, золото…
«Янтарь…»
Да нет же, он ведь ничего не сказал о янтаре. И не такая уж это драгоценность, особенно рядом со всем перечисленным!
Пока Турхан дивилась, что за голос шепнул ей в ухо это слово, Ибрагим продолжал:
– …все, что пожелаешь. А если тебе по нраву какой-то знаменитый алмаз, который сейчас украшает корону персидского падишаха, испанского короля, индийского… этого… шахиншаха, да? – то прикажи, моя повелительница, и я начну войну!
– Нет, войны не надо, мой повелитель, – милостиво улыбнулась Турхан. На самом деле она даже испугалась немного: «Кто его знает, любимого моего дурачка, – от детских глупостей он, хвала Аллаху, теперь избавлен, так еще не хватало ему начать взрослые совершать!»
Вряд ли все-таки прошлый султан стал бы класть женские украшения в тайник, имеющий отношение к своему оружию. Особенно к сабле, висящей в изголовье. Даже среднюю свою саблю он точно ценил куда выше, чем любимейшую из фавориток! А тут у него, конечно же, лучшая сабля висела…
Прекрасной розы красоту затмила Ты, Цветы в округе устыдила Ты. Звездой сияет в лунном свете роза, Луна – в лучах Твоей сияет красоты…– задумчиво декламировал Ибрагим, продолжая смотреть на Турхан. Он в последнее время жадно наверстывал упущенное не только на ложе неги, но и во взрослом чтении.
Надо все-таки посмотреть. Тайник запросто может оказаться пуст, но вдруг там что-то важное: бумаги какие-нибудь, пергамент? Пусть Кёсем ее за такую находку выше оценит. Ну и вообще, важное – значит важное. Турхан имела представление о том, что существует такая штука, как «государственные дела», и отлично понимала: они с Ибрагимом могут растворяться в безмятежности своей любви лишь потому, что кто-то этими делами занимается…
Сердце приятно защемило от мысли, что настанет день, когда эту ношу ей придется у «матушки-султанши» перенять: не на Ибрагима же ее взваливать, пускай уже не ребенка, но все равно трепетного и ранимого! Но покамест хорошо все-таки, что на свете есть старая хитроумная Кёсем.
Я наслажденью предаюсь, отбросив ныне всякий стыд, И эту сладость утаить Аллах мне вовсе не велит,– продолжал Ибрагим, в перерывах между строками осторожно целуя атласную кожу Турхан.
Она, не переставая наслаждаться поцелуями, перевернулась на живот. Двумя пальцами ухватила бронзовую шляпку, потянула – гвоздь чуть выдвинулся, но ничего больше не произошло.
Наверно, нужно упереться рукой в ту плитку, из стыка над которой он торчит…
Ты не газель: в мои тенета пришла, сама того желая, Ты не ищи освобожденья; не вырывайся, дорогая!– тихонько напевал Ибрагим. Ах, мой золотой малыш, ты позабыл, кто тут газель, кто охотник… охотница… Ну, не буду тебе напоминать!
Вновь грациозно изогнувшись (и потаенно улыбнувшись, когда у Ибрагима перехватило дыхание), Турхан, продолжая держать двумя пальцами правой руки гвоздь, левой дотянулась до изразцовой плитки и нажала всей ладонью. За миг до этого ей показалось, будто на изразце возник отпечаток другой ладони, гораздо большей, чем ее или даже Ибрагима, и почему-то измазанной кровью. А ее рука будто сквозь холод прошла, ощутила бесплотное сопротивление: как если бы некто, давно оставивший этот мир, попытался ее остановить… но куда ему, бестелесному…
Юная хасеки пугливо отдернула руку. Но плитка уже отошла от стены. За ней был неглубокий темный проем. А в нем…
Любопытство победило. Рука Турхан скользнула в этот проем – и сразу нащупала что-то. Еще не увидев, только по осязанию Турхан с разочарованием поняла, что это всего лишь какой-то кинжал: и гвоздь, и тайник под ним, выходит, оба имели отношение к оружию, главной утехе покойного султана…
– Дай сюда!
Она содрогнулась, не поняв, чей это голос – страшный, хриплый, – сейчас прозвучал у нее над ухом. А когда поняла, не поверила.
Ибрагим, ее золотой мальчик Ибрагим, стремительно ринулся вперед и как тряпку отшвырнул с пути ту, которую только что звал своей хасеки, звездой своего небосвода, повелительницей своей души. Вырвал из ее дрожащих пальцев кинжал. Жадно охватил его рукоять – резную, янтарную…
И глаза молодого султана вдруг зажглись темным огнем.
Глава 13 Время неистовства
«Лишь несведущие полагают, будто случаи, когда опекаемый, несчастный, нуждающийся в защите страдалец вдруг во мгновение ока превращается в опасного зверя, часты. В действительности они редки. Но все же не настолько диковинная это редкость, чтобы умолчать о ней.
Причину таких превращений столпы медицины тщатся распознать издавна, но по сей день они еще далеки от разгадки. Иные полагают, что виной всему влияние луны. Также общераспространено убеждение, что климат оказывает непосредственное воздействие на природу и характер животных духов, а следовательно, на нервозность или спокойствие, воображение, страсти и в конечном счете на любые душевные болезни. Однако суть этой зависимости не вполне ясна, а результаты ее – неоднозначны.
Если на то будет воля Аллаха, врачи грядущих веков с большей уверенностью, чем мы, сумеют судить о связи между безумием и мирозданием в целом. Мы же покамест наблюдаем проявление, но можем только гадать о причинах».
Книга о неистовстве и слабостиТурхан бежала через сад, крепко прижимая к груди дитя. Сын спал, спал тем блаженным детским сном, что несет в себе лишь благословение Аллаха. Грезы в этих снах сладки и полны халвы с шербетом, смеющихся друзей и прекрасных игрушек, а пробуждение от них радостно и несет бодрость на целый день. Шестилетний Мехмед улыбался во сне – о, если б Турхан могла так улыбаться!
В голове билась только одна мысль: сердце мое, жизнь моя, любовь моя, зачем же ты так? Что же ты делаешь, сердце мое?
Зачем вынуждаешь вырвать тебя из груди? Как будешь ты жить без груди моей, сердце, сможешь ли биться, когда кованые сапоги наступят на тебя, сердце мое?
Разве твоя хасеки не подарила тебе, о султан Ибрагим, сына и двух красавиц-дочерей? Разве вина Турхан в том, что умер второй сын, Ахмед? Нет, Турхан лично сидела у колыбели, вливала в Ахмеда все прописанные лекарями снадобья, не спала ночей, не видела света днем! Не тогда ли ты разлюбил хасеки свою, Ибрагим? Может, решил, что жизнь сыновей затмила любовь к тебе?
Неправильно ты решил, Ибрагим, сердце мое, любовь моя, ну да теперь ничего не поделать.
Или и вправду все предрешилось в тот давний миг, когда пальцы твои сжали янтарную рукоять? Но ведь тогда мгла, вдруг затянувшая твой взгляд, быстро развеялась и после возвращалась лишь изредка – кинжала же в твоих руках больше никто не видел… ты даже в тот миг первого прикосновения не достал его из ножен…
В саду мелькнула какая-то тень: может, птица, а может, и нет. Турхан шарахнулась, запуталась подолом в розовых кустах. У каждой розы есть шипы, такова правда жизни, а у султанской любви – прекраснейшей из роз, какую видел этот свет, – шипов побольше, чем копий у полка солдат, и все острей некуда.
Малыш Мехмед причмокнул во сне. Только б дитя не проснулось, только б не подняло шума!
Затаившись, молодая женщина слушала шорохи. Похоже, все-таки птица. Похоже, пока ее никто не ищет. Увы, это ненадолго, так что надо спешить.
Турхан спокойно приняла немилость, как раньше спокойно принимала любовь – или попытку шахзаде Ибрагима познакомить ее с теми, кого видел лишь он один. У нее был сын, будущий султан, и ради него она готова была покорно оставить султанскую опочивальню, ибо султанское сердце, похоже, и вправду умерло в тот день, когда взял он в руки странный кинжал.
Но сердце самой Турхан-султан не умерло тогда, хоть и болело. Турхан продолжала любить господина и мужа своего, она ничем не согрешила против него, она не противилась, когда он начал приводить себе на ложе других избранниц, она…
А сегодня он повелел завязать Турхан с сыном в один мешок и бросить их в Босфор.
Почему, сердце мое, почему?… Даже султан Осман не собирался убивать детей от законных своих жен! Даже он, убийца собственного сына, не стал бы наказывать невинное дитя лишь за то, что его мать, которую сам же назвал хасеки, ему надоела!
Или стал бы? Османские султаны – странные люди, порой кажется, что и не люди вовсе…
И все же, что ты наделал, сердце мое!
Турхан, растворившаяся в своей любви хасеки Турхан, совсем забыла о жестокой правде жизни: что тебе дали – то у тебя заберут. Лишь то останется в руках, что добыла сама. Зачем ты напомнил об этом, сердце? Зачем вынудил несчастную женщину вспоминать?…
Воистину, Иблис всегда обещает золотые горы, но рассчитывается битыми черепками.
Что ж, ты сам так решил, сердце мое, возлюбленный мой, боль моя и отныне – моя ненависть. Сам захотел, чтобы вырвали тебя из груди, вываляли в грязи и жестоко растоптали. Ты захотел этого сам.
Снова тени! Турхан поспешила укрыться за беседкой, увитой виноградом. В саму беседку заходить не стала – туда обязательно не преминут заглянуть. Женщин считают глупыми, а значит, решат, что ежели не спряталась в беседке, так и нигде больше не спрячется.
Только бы Мехмед не проснулся, только бы не заплакал спросонья! Эти тени уже не птицы, это уже пришли по ее душу, тут сомнений нет.
Вот когда пригодились старые воспоминания! Хадидже облазила весь сад в поисках укромных уголков и бас-гедиклис свою частенько за собой хвостиком таскала. Тогда Турхан еще не понимала зачем. Больше того, считала, что вовсе ни к чему рвать дорогую одежду. Накажут, да еще, чего доброго, вместо хорошей рубашки выдадут лохмотья какие, ходи потом, терпи насмешки…
Старое укрытие изрядно заросло – Турхан с ребенком еле туда втиснулась, – но полностью не исчезло. Наверняка Хадидже бережет для себя: не ровен час и ей придется прятаться! Ну и подсматривать отсюда удобней, чем с какой-нибудь из дорожек.
Двое стражников под предводительством дородного евнуха прошли мимо. Вот и славно, стало быть, еще долго не сунутся в эту часть сада. А она, Турхан, уже почти добежала. Лишь бы у покоев Кёсем-султан не выставили охраны, ведь всем и каждому известно, что валиде часто принимает под крыло свое неугодных султану, тех, кого молва иногда и напрямую называет «уже мертвыми»…
Айше, к примеру, была таковой. Да и Хадидже тоже. А уж про Мейлишах и вспоминать неохота…
Может, найдется у Кёсем-султан место для еще одной беглянки?
В последнее время Турхан-султан с ней… нет, нельзя сказать, что «не ладила». Те, кто не ладит с могущественной валиде, очень быстро перестают быть султаншами, да и вообще перестают быть. Ежели не сама Кёсем, так Хадидже с Айше об этом заботятся. Скольких султанов Кёсем-султан пережила, скольких неугодных жен и ранних вдов собрала вокруг себя!
Если она не поможет – не поможет уже никто.
Просто Турхан отчаянно, до ломоты в зубах и суставах не хотела просить о помощи могущественную валиде. Ведь ей потом придется отдавать долги с лихвой! Даже Хадидже, как мимолетно услышала Турхан, отрабатывала какой-то старый долг. Тогда Турхан не потрудилась выяснить, какой именно, а зря – сейчас бы пригодилось. И что валиде потребует от нее самой?
С другой стороны, да какая нынче разница! Жизни в уплату долга не потребует – и ладно. А любые клятвы по прошествии нескольких лет не стоят усилий, потраченных на их произнесение. Такова жизнь.
Турхан нужно спасти Мехмеда и спастись самой, а дальше жизнь покажет. Главное, чтобы она не прервалась, эта самая жизнь.
Ты сам захотел этого, сердце мое. Что ж… значит, теперь у Турхан не будет сердца. А у Ибрагима не будет удачи. Уж Турхан-то постарается забрать всю удачу с собой. Всю, какая ни есть. Удача самой Турхан пригодится.
Разве я не была тебе верна, сердце мое? Разве не терпела от тебя любого унижения, взамен щедро отдавая лишь преданность и любовь?
Теперь же ты получишь семь котлов несчастья, сердце мое, моя любовь, моя ненависть. Ибо не было у тебя служанки покорней и жены верней, а из таких, случись посягнуть на то, что для них важней жизни, важней счастья, важней любви, и выходят самые чудовищные враги.
Возле покоев валиде охраны не оказалось. Скорее всего, прямого распоряжения на этот счет султан отдать не догадался, он вообще во многих делах… не слишком догадлив, чего уж там. А без этого по своей воле никто такой приказ отдать не захочет. Ведь неизвестно, чей будет верх, а о том, что у Кёсем долгая память, наоборот, известно очень хорошо. И о том, что иные из «почти мертвых» в итоге возвращают влияние, – тоже.
За все это Турхан искренне возблагодарила Аллаха. Хотела было пригладить растрепанные косы, расправить одежды, но подумала – и решительно рванула платье на груди. Да, вот так лучше. Жаль, что колючки не разодрали одеяния бывшей хасеки в клочья!
Глупо было бы рассчитывать на жалость, явившись в таком виде к Хадидже или к Айше, но вот с Кёсем-султан может сработать.
Мехмед выбрал именно этот момент, чтобы проснуться и захныкать. Следовало торопиться.
Мотнув головой, чтобы волосы растрепались еще сильнее, Турхан постучалась в дверь, за которой сейчас находилась хозяйка жизни ее или же ее смерти.
* * *
Кёсем-султан выслушала перепуганную Турхан молча. Та частила, тараторила, задыхалась и прижимала к груди сына, который то хныкал, то вновь успокаивался. Даже в беде своей Турхан была красива. Не могла иначе, просто уже не умела. И волосы растрепала так, чтобы тяжелая золотая волна их красиво рассыпалась по плечам.
Кого она пытается здесь соблазнить? Кого обмануть?
Да никого – просто Турхан-султан чересчур хорошо выучили. Кёсем понимала это: ее выучили точно так же. Даже на краю обрыва, даже перед плахой она, наверное, заботилась бы о том, чтобы выглядеть красиво.
Будь она проклята, невольничья красота султанского гарема. Слишком многое приходится отдавать за нее, слишком многим она заменяет и счастье, и любовь, и саму жизнь.
Кёсем видела и другую красоту – свободную, бронзовую, вольную. Солнце ласкало ее кожу, а волны бились об ноги. Такой красотой была красива жена Картала – птица-чайка Марты, обрела ее и Башар, больше не обязанная соблюдать гаремные каноны… а ее замечательные дочери-близняшки Икизлер (богат род Крылатых на близнецов!), с этой красотой не только выросли, но и родились.
Однако в гареме такое ни к чему: мало сказать не нужно – опасно.
Турецкие султаны опасались красоты того народа, которым правили. А если и привечали, то только желая покорить, посадить под замок, сломить навек. Но свободная красота вмиг увядает в неволе.
Так случилось, к примеру, с дочерью шейх-уль-ислама Муида Ахмеда-эфенди (Кёсем невольно поморщилась, словно вслух, а не мысленно произнесла эту длинную цепочку слов, будто звонкую дробь в бронзовый кувшин высыпала). Ибрагим воспылал к ней страстью исключительно потому, что услышал рассказы о ее привлекательности. Да, юная Акйылдыз, «белая звезда», и впрямь была прекрасна, но красота эта предназначалась отнюдь не султану. Девушка была просватана, и калым был уже выплачен.
Обо всем этом султану в свой срок доложили и крайне почтительно посоветовали отказаться от замысла, попирающего заветы Аллаха. Однако разве послушает безумец мудрецов? Ночью толпа янычар, ворвавшись в дом почтенного Муида Ахмеда-эфенди, выкрала Акйылдыз. Об этом долго гудел весь Истанбул – и гудел снова, когда, не найдя в девушке покорности, свойственной наложницам из гарема, султан оскорбил семью шейх-уль-ислама еще сильнее, отослав красавицу домой, попросту выгнав ее из гарема.
Подобного оскорбления гордый Ахмед-эфенди выдержать не смог. И к нему в его праведном возмущении присоединились прочие улемы, прекрасно представлявшие себе последствия: оскорбили одного – значит, впоследствии оскорбят и другого, и третьего, и где уверенность, что в этом списке не окажется твоего имени вместе с именем твоей дочери? И без того уже базарные актеришки, потешающие толпу историями о Карагёзе и Хадживате, вставляют в свои безобразные комедии истории о «некоем улеме», что сам распускал слухи о красоте своей дочери, дабы глупый падишах купился на эти истории и взял не глядя порченый товар? А толпа радостно хохочет…
Впрочем, хохотать на базарах вскорости перестали, ведь султан задумал совершить никях с одной из своих хасеки, а для этого нужны были средства, – у султана и калым должен быть султанским! А денег в казне не было. И кто, спрашивается, должен оплатить в этом случае султанскую свадьбу, а, правоверные? Вот то-то же! Давайте, отпирайте сундуки, широко отворяйте ворота!
При воспоминании об этой истории лицо Кёсем-султан страдальчески скривилось.
Нет, она ничего не имела против Хюмашах-султан, пускай та и была гордячкой и зазнайкой. Многие из избранниц Ибрагима казались в гареме чужачками, взять хоть ту же Шивекяр-султан, которая попала в опочивальню султана уже взрослой (немыслимое деяние для прежних времен!) и весила почти семь килекейлов[4]! Попала Шивекяр-султан в гарем исключительно оттого, что Ибрагим любил сказки, и умелые калфа-сказочницы поведали ему легенду о том, что чем толще женщина, тем слаще заниматься с ней любовью. На следующий же день Ибрагим-султан инкогнито отправился гулять по Истанбулу – история, сама достойная сказки! – и вид толстых женщин в абаях возбудил его. Он велел доставить ему самую привлекательную и веселую. Так в гареме появилась Шивекяр-султан.
Она, конечно, была здесь совершеннейшей чужачкой, и сама прекрасно это понимала. Пыталась как-то сгладить это впечатление, быть полезной, разработала вакыф для чтения частей Корана по временам года для ич-огланов дворцовых казарм янычарского корпуса. Хюмашах до такого благочестивого деяния было куда как далеко. Зато Хюмашах была здесь своей…
Поморщившись, Кёсем-султан призналась себе со вздохом, что предпочла бы сто Шивекяр одной Хюмашах-султан. С бесстрашной и говорливой толстушкой можно было найти общий язык (и Кёсем-султан, надо сказать, не преминула тут же это сделать!), а вот с обманчиво простодушной Хюмашах…
Пожалуй, Хюмашах-султан могла бы стать следующей Хюррем – насколько облик давно покойной роксоланки вообще удавалось разглядеть сквозь завесу преданий. В ней было то, к чему подсознательно стремилась та же Айше и чего никогда не смогла бы достичь, будучи слишком уж обученной. В глазах Хюмашах блестела некая лукавинка, иблисовщинка, а притворно скромная улыбка всегда была готова смениться задорным смехом.
Эта девушка вся была кинжалом, спрятанным в роскошных ножнах, на которых, если приглядеться, были золотом по бархату вытиснены тщательно замаскированные непристойные картинки. Но любой, кто загляделся бы на эти ножны, рисковал получить холодную сталь под ребра. Такова была Хюмашах, и Ибрагим-султан не мог устоять против ее чар.
А еще Кёсем считают ведьмой! Смешно…
(Она вновь поморщилась. Вовсе незачем было сейчас вспоминать о кинжале!)
Против Хюмашах сплотился весь гарем – как когда-то, говорят, против роксоланки Хюррем. И, увы, ровно с тем же итогом, ведь на стороне Хюмашах был сам султан, а если султан на твоей стороне, то кто будет против? Сестрам и племянницам, рискнувшим возвысить голос, Ибрагим урезал содержание до смешного: последние гаремные служанки получали больше денег, чем султанши. Более того, Ибрагим велел конфисковать имущество собственных сестер и племянниц, преподнеся все в дар Хюмашах! Дошло до того, что Фатьма-султан, Айше-султан, Ханзаде-султан и Исмихан Кая-султан вынуждены были прислуживать за столом проклятой Хюмашах!
Три сестры-султанши и султанша-племянница – в служанках!
После этого звезда Хюмашах засияла ярко. Слишком ярко, по мнению Кёсем. Девочка не понимала, что нынче не времена роксоланки, а супруг ее – отнюдь не Сулейман Кануни! Тот, по крайней мере, отличался трезвым рассудком.
Насчет Ибрагима Кёсем-султан не испытывала никаких иллюзий. Проклятый кинжал нашел и его тоже. Нашел, сделал своим рабом и теперь заставляет творить безумства.
А Хюмашах потакает ему в этом. Как ранее потакала Турхан, уж в этом-то Кёсем-султан была убеждена. Без ее попустительства Ибрагим не мог столько лет хранить в тайне владение кинжалом.
Айше, с некоторых пор вновь предпочитавшая называться Хадидже-второй, уже призналась, что видела кинжал у Мурада. Призналась – и раскаялась в своих деяниях. Теперь, похоже, наступила очередь Турхан. Ведь Ибрагим совсем не собирался останавливаться.
Добро бы он остановился на том, что повелел выложить покои Хюмашах собольим мехом! Да, на это у казны тоже не было денег, и на рынках начались невиданные доселе поборы. Бостанджи заходили на базары и в ханы торговцев шелком и мехом, ломали двери, в открытую выносили оттуда добро – и делали это все именем султана. Истанбул за века более-менее привык терпеть бесчинства со стороны высших, но когда такое начали позволять себе «садовники», самые низы янычарского сословия, город возроптал. Много трудов стоило Кёсем умилостивить столичных торговцев. Много трудов, много соглашений, тайных или, наоборот, демонстративно явных… И это невзирая на то, что сама она тогда считалась «состоящей в опале», даже жила не в гареме, а в летнем домике, высланная Ибрагимом из Топкапы!
С этим, правда, разобраться удалось, причем довольно скоро. Ибрагим все-таки нуждался в матери, точнее, в ком-то, кто будет по-настоящему править страной, пока султан предается утехам и транжирит казну.
Но настоящий ужас начался, когда Ибрагим решил заключить с Хюмашах никях, обряд бракосочетания, как это и положено у правоверных.
Много лет султаны не обращали внимания на этот обычай, сопровождающийся, помимо прочего, выплатой калыма, – даже если дворец, получается, платит сам себе. Да, Сулейман сделал это для своей роксоланки, но Сулейман мог себе такое позволить! Ибрагим мог позволить себе стократ меньшее, однако его это не смущало.
Помимо лавок торговцев тканями, начали врываться в лавки ювелиров и просто богатых купцов, не брезгуя, впрочем, и мелкими лавчонками. Ибрагим назначил калымом за невесту одну Египетскую казну, то есть столько денег, сколько Блистательной Порте в год приносила провинция Египет. Где же было взять такие деньги? А ведь требовалось еще оплатить свадебные торжества, да и невеста пожелала себе новый дворец, куда ее и переселили еще до никяха. И понеслись по стране новые сборщики податей, и бостанджи пуще прежнего свирепствовали, взламывая замки на рынках, складах и ханах…
Этот огонь Кёсем-султан погасить уже не смогла. Торговцы начали покидать Истанбул, караваны с хлебом теперь не желали идти через столицу. Назревал голод, а вместе с ним и бунт. Ибрагим же не обращал ни на что внимания, занятый Телли-хасеки Хюмашах, возлюбленной своей, подарившей ему наконец-то сына. Шахзаде Орхана султан Ибрагим в открытую называл первенцем, совсем игнорируя старших детей и прежних хасеки.
Ах, лучше б он и впрямь забыл про них! Но нет, как оказалось, не забыл. Велел убить старинным способом: посадить в мешки и бросить в Босфор. Все прежние хасеки должны были умереть, чтоб воцарилась хасеки Хюмашах; все дети от прежних султанш должны были умереть, дабы шахзаде Орхан без проблем занял трон.
Ну а то, что судьба Оттоманской Порты вновь повиснет на волоске, Ибрагима совершенно не волновало. Впрочем, это безумного султана не волновало уже давным-давно.
– «Ибо не осталось уже у нас ни сил, ни ярости, ни достойной крови, а ты, брат, силен, яростен и достоин», – вслух процитировала Кёсем. У жадно ловящей каждое ее слово Турхан на устах повис немой вопрос, но произнести она ничего не посмела. Бедняжке, впрочем, и не полагалось знать о письме, которое прошлый султан Мурад собирался отправить крымскому хану.
Те бумаги Кёсем, разумеется, уничтожила, но потом долго думала над смыслом слов собственного сына. Может, в чем-то он и прав? Может, династия уже изжила свое? Несколько безумных султанов подряд – именно безумных, ибо последний приказ Ибрагима показывал степень его безумия с достаточной ясностью…
Хорошо еще, что этот приказ исполнять не слишком-то спешили, как раньше изо всех сил пытались не спешить с выполнением хотя бы самых диких из приказов Мурада. Знали, кто на деле управляет страной – пытается ею управлять, пытается как-то исправить все то, что творит безумный султан. И не успела Кёсем выслушать печальную историю Турхан, как в дверь постучали и кызлар-агасы вкрадчиво поинтересовался, не может ли могущественная валиде принять некоего просителя, пришедшего с важным известием…
Кёсем кивнула. Глаза ее были темны и печальны.
* * *
Обе Хадидже стояли рядом со своей госпожой и повелительницей. Ждали ее решения, чтобы разнести его по нужным людям. Колебаться уже было поздно, но Кёсем все же колебалась.
Полумеры, принятые ранее, не возымели эффекта. Да, перепуганный янычарским бунтом султан велел казнить прежнего визиря, погрязшего в пучине взяток и интриг, однако подходящего Ибрагиму и любимого им. Главной обязанностью визиря было пресмыкаться перед султаном, и он ответственно подходил к этому заданию, рассказывая Ибрагиму сказки не хуже сказочниц-калфа из гарема. Что же, отныне чернь, известная своими хлесткими прозвищами, называет мертвого визиря не иначе как «хезарпаре» – «тысяча кусков», ведь именно на столько кусков был он разрублен разъяренными янычарами.
Кёсем-султан искренне надеялась, что эта жестокая, дикая казнь заставит султана хотя бы на время одуматься, а не одуматься – так хоть затаиться. А там, глядишь, пройдет время, поутихнут торговцы, остынут буйные головы среди янычар… Однако нового визиря султан Ибрагим встретил невнятными воплями и визгом, похожим на свиной, вцепился ему в бороду и поносил такими словами, что у некоторых придворных покраснели уши.
– Пес! – кричал Ибрагим, брызгая слюной. – Грязный подзаборный пес! Заговорщик, проклятый бунтовщик, сын шакала и гулящей суки!
Янычары (виданное ли дело?) оттащили беснующегося султана от визиря, и тот ушел прочь. Ох, Ибрагим, сын мой Ибрагим… Тут уж или не делай ничего, или делай все до конца. Ведь учился ты кое-чему вместе со своим старшим братом! А теперь…
Теперь – Софа Мехмед-паша ушел живым и оскорбленным, хуже того, жестоко испуганным. Вряд ли он простит подобное обращение. По слухам, паша уже в Айя-Софии, уговаривает шейх-уль-ислама подписать фетву о султане, которому нельзя служить, если ты правоверный. Дескать, султан, нарушающий законы Корана, должен быть признан неверным, и никто не может оказывать ему помощь. Мехмед-паша спокоен, он знает, что за его спиной янычары и сипахи. Подлинная и притом могучая сила, необоримое войско. Самое время не просить, а прямо-таки требовать такую фетву.
Шейх-уль-ислам подпишет. Он не забыл и не простил Ибрагиму дочь своего предшественника, юную Акйылдыз, вынужденно отданную замуж в какую-то дальнюю провинцию. А ведь, по слухам, она должна была выйти за племянника достойного Хаджи Абдуррахим-эфенди. Муид Ахмед-эфенди не вынес позора, уехал в Египет, но Абдуррахим-эфенди, нынешний шейх-уль-ислам, продолжал вести переписку с давним другом. Да даже будь они заклятыми врагами, эти два шейха, все равно сейчас они думают одинаково и действуют одинаково. Они представляют улемов, а улемы жаждут свержения султана Ибрагима.
Точно так же жаждут этого и янычары, распаленные сокращением численности войска и урезанием годового жалованья. Котлы уже вытащены из казарм, и беснующиеся вояки стучат в них, требуя, чтобы султан вышел и дал отчет о своих действиях. Мурад приструнил это буйное войско, поскольку ел с ним из одного котла, участвовал в воинских состязаниях и щедрой рукой раздавал награды. Ради этого янычары и сипахи готовы были простить ему безумие, которое он проявлял вдали от казарм, ведь с ними Мурад всегда был безупречен… ну, почти всегда. Убитый наставник прощен и забыт, да ведь это и вовсе его наставник был, а не их, мало кому понятны дела султанские…
Ибрагим не таков. Говоря по правде, Ибрагиму янычары не могут простить только одно: то, что он не Мурад.
И Кёсем-султан не могла исправить того, что Ибрагим – не Мурад, как не могла исправить и того, что солнце светит днем, а луна – ночью.
Но словно этого было мало! Вот теперь – казнь прежних султанш ради возвышения султанши новой. А вместе с матерями Ибрагим велел казнить собственных же сыновей, ее внуков.
Этого уже Кёсем стерпеть не могла. Да и будь проклята та женщина, которая такое стерпит!
Турхан знала, к кому бежать, под чьим крылом отсидеться, кого умолять о защите. Впрочем, кому, как не ей, об этом знать! Тоже ведь вышла из «девочек Кёсем-султан», пускай и была скорее девочкой ее девочек, давно повзрослела, повела собственную игру.
За такое ей упрека нет. Кто не ведет своей игры в эти темные времена?
* * *
В комнате было темно, шторы плотно занавешены, лишь несколько тусклых масляных светильников едва-едва разгоняли мрак. Кёсем-султан вдобавок отделяла от прочих заговорщиков тонкая шелковая занавеска. Но, даже не видя лиц тех, кто явился к ней, валиде-султан знала: эти люди боятся.
Боятся – но все же намерены идти до конца.
К ней пришли все. Новый визирь, назначенный под давлением войска, шейх-уль-ислам Хаджи Абдуррахим-эфенди, а также люди, имен которых она толком не знала, но знала имена тех, кого они представляли: имена крупнейших купцов Истанбула, недовольных безумными поборами, введенными безумным султаном.
Безумие… Оно тоже присутствовало здесь, светилось в глазах, проступало на лицах.
В стороне мялся янычарский ага, новый, довольно молодой еще, не привыкший вести переговоры с женщинами. Что ж, жизнь – сложная штука, и янычарская верхушка понимала, насколько велико влияние Кёсем-султан. Проще договориться, по крайней мере попробовать договориться с султанской матерью, чем выискивать в своих рядах ее шпионов, готовых в решающий момент нанести удар.
Да и, кроме того, Кёсем-султан никогда не враждовала с янычарами. Обычаи их уважала, жалованье вовремя отсылала… прошлый ага вообще о ней до странности высокого мнения был… Может, и не ее вина, что султан настолько опустошил казну? В конце концов, как раз когда Кёсем удалили из Топкапы, янычарам и начали задерживать жалованье. Вряд ли это просто совпадение!
Все эти мысли она угадывала, даже не видя лица янычарского аги.
Мысли шейх-уль-ислама прочесть было и того проще. Осознав, насколько обнищала казна, султан Ибрагим начал лихорадочно искать деньги. Не придумав ничего лучше, ввел налоги для духовенства. Имамы, естественно, возмутились, но поделать ничего не могли до тех пор, пока не объединились с янычарами, тоже страдавшими от нехватки средств. Союз, конечно, противоестественный и временный, однако вот прямо сейчас… Прямо сейчас он невероятно к месту пришелся, дар Аллаха, не иначе. Поддержка законоучителей, от высшего улема до последнего кади, придавала янычарскому восстанию не просто смысл – она делала этот бунт в некотором роде священным. А это ведь уже совсем другое дело…
С визирями и прочей знатью тоже все было понятно. Безумие и непредсказуемость Ибрагима привели к тому, что за два года сменилось трое… то есть, конечно же, уже четверо главных визирей, учитывая Ахмед-пашу, «тысячу кусков». Ибрагим назначал на ответственные государственные должности тех, кто находил ему наложниц попикантней, а ведь далеко не каждый паша захочет стать торговцем живым товаром! И далеко не каждый паша пожелает, чтобы его дочь стала игрушкой в руках безумного сластолюбца!
Одним нужно было возвращение к старым добрым временам, другим – прекращение безумств, потрясавших Истанбул, и никому толком не нужен был султан Ибрагим. Вот только, как выяснилось, заговорщикам нужно было и кое-что еще.
– Кого вы хотите видеть султаном, уважаемые? – прямо спросила тогда Кёсем.
Заговорщики помялись, начали перешептываться. Кёсем грустно усмехнулась, благо сейчас на нее не смотрел никто. Ей в последние годы куда чаще, чем хотелось бы, приходилось напрямую общаться с торговцами, и она твердо усвоила законы базарных рядов: кто в торге первый цену предложит, тот и проиграл.
Первым, как и следовало ожидать, не выдержал янычарский ага. Поистине рубанул, словно ятаганом наотмашь:
– Так ведь… по старшинству, великая валиде. Кто там из шахзаде старший?
Старшим был шахзаде Мехмед, и Кёсем мысленно кивнула, сделав пометку: единой партии пока не существует. Страна слишком потрясена безумствами Ибрагима, чтобы выбирать, кто будет на троне. Присутствующие здесь не сделали выбора «за», они лишь были «против», их сплотило неприятие нынешнего султана, а после его смерти…
После его смерти возможны самые неожиданные союзы и перестановки. Следует быть ко всему готовой и первой попробовать подобрать ключик к каждому из заговорщиков.
– Мы не желаем нарушения заведенного порядка престолонаследия, о великая валиде, – кивнул степенно Абдуррахим-эфенди. – Но если юный шахзаде Мехмед с детства проявляет… скажем так, наклонности… В общем, мы полагаемся всецело на твое суждение, о великая валиде!
Хадидже-первая, сидевшая рядом тихо-тихо, будто мышка, округлила глаза и покрутила головой, словно выражая немое восхищение. Кёсем сама была потрясена. Вот, значит, как! Чтобы ее подкупить, ей даже доверяют выбор наследника!
– Шахзаде Мехмед – обычный для своих лет мальчик, – подумав, сказала она. – Я не вижу причин, по которым ему следует быть отвергнутым. Но меня беспокоит другое. Я не желаю, чтобы одновременно с воцарением шахзаде Мехмеда его братья были убиты. Раз уж у меня не останется сыновей, то оставьте мне хотя бы внуков!
– Госпожа, – голос Мехмеда-паши был даже немного испуганным. Если бы Кёсем могла улыбаться в сложившейся ситуации, она бы непременно улыбнулась. – Госпожа, мы вовсе не желаем смерти твоим внукам! Пусть живут, во имя Аллаха и во славу его! Мы всего лишь хотим, чтобы…
Великий визирь, не признанный султаном, осекся. Ну да, вы всего лишь хотите, чтобы Кёсем-султан согласилась на убийство собственного сына.
Ей хотелось закричать: «Да, вы убьете его, убьете, и я ничего не смогу сделать, я поддержу вас, а теперь оставьте меня в покое!» Разумеется, она не сделала ничего подобного. Вместо этого спокойным тоном произнесла:
– Что ж, значит, решено.
И встала, чтобы уйти, но Хадидже-первая удержала ее за руку. Что, неужто мучения еще не закончились? А ведь, пожалуй, что и да: вон как засуетились тени за занавеской!
– Госпожа, – Софа Мехмед-паша, похоже, решил говорить напрямик. – Мать шахзаде… будущего султана Мехмеда слишком молода, чтобы направлять Блистательную Порту и своего сына. Конечно, благородная кровь Османов творит чудеса, и мы не сомневаемся, что ее сын станет великим султаном…
– Я тоже в этом не сомневаюсь, – отозвалась Кёсем, подавив вздох. Ну вот, кажется, только сейчас начнется то, ради чего и затевалась вся эта встреча. А она так устала, о Аллах!
– Турхан-султан – женщина мудрая и достойная сверх всякой меры. И она станет валиде-султан, ибо таков естественный ход вещей, – голос Хаджи Абдуррахима-эфенди лился, как густой мед, переев которого несмышленые дети маются животом. – Но ты, госпожа, старше и мудрее ее. Так почему бы тебе не объединить свои усилия с молодой валиде до тех пор, пока султан не встанет на ноги? Над малолетним султаном – его юная мать, над ней – бююк валиде, старшая валиде, великая валиде… Воистину, ты столько сделала для Оттоманской Порты, что сейчас не можешь просто удалиться в Старый дворец и там благочестиво провести остаток дней своих! В любом другом случае я смирился бы с таким выбором, но сейчас…
– Турхан-султан вряд ли удержит государство, – прошелестел один из посланников торговых домов. Впервые с момента начала разговора Кёсем услышала его голос. – Ты удержишь, госпожа. Нам нужно твердо знать, что во дворце есть сила, на которую можно опереться.
– Есть сила? – Кёсем-султан заставила себя говорить сухо и лишь немного насмешливо. – Допустим, что такая сила… найдется. Что тогда?
– Минувшие годы ударили по торговле, – честно сказал посланник. – Но все же торговые дома уцелели… и на первых порах сумеют помочь казне с выплатой первоочередных долгов.
Вот, значит, как! Кёсем задумчиво покивала самой себе. Разумеется, торговые дома заинтересованы в прекращении вымогательства и в спокойствии на городских улицах. Янычарский бунт не щадит никого, ни правых, ни виноватых… Стало быть, появится возможность замазать вопящие янычарские рты золотой замазкой. Это хорошо. С этим можно работать…
– Я полагаю, – тихо вымолвила она, – что первым, чем следует заняться юному султану, должно быть восстановление прежней оплаты доблестному османскому войску, равно как и выплата долгов по жалованью. Также разумным будет вернуть это войско к прежней численности. Враги Оттоманской Порты несчетны и свирепы, сейчас не время разоружаться.
– Хвала Аллаху! – буркнул янычарский ага, и Хадидже-первая закатила глаза: да уж, этому вояке явно недоставало манер!
Погрозив Хадидже пальцем, Кёсем-султан продолжила:
– Помимо этого, следует как можно скорее избавить наших ученых людей от бремени поборов, возложенных на них… видимо, по ошибке. Ошибку эту юный султан, как мне кажется, исправит, как только взойдет на трон. Взамен же я хочу попросить всех имамов молиться о здоровье молодого султана.
– Слова великой валиде воистину подобны сияющим жемчужинам, и в каждой из них никто не найдет ни малейшего изъяна! – торжественно возгласил Хаджи Абдуррахим-эфенди.
– А султан, – завершила свою мысль Кёсем, – будет счастлив послушать советов мудрого главного визиря Мехмед-паши, ибо султан, хотя и разумен и, несомненно, достоин, все же еще молод. Что же до тебя, достославный Софа Мехмед-паша, то многие счастливы пить из родника твоей мудрости. Ты выделишь главные нужды империи и найдешь возможности для изыскания средств, дабы эти нужды были полностью удовлетворены. Полагаю, история пятисот возов более не повторится.
Софа Мехмед-паша молча встал и поклонился, так чтобы за занавеской это все равно было видно, невзирая на тусклое освещение. А вот посланники торговых домов явно зашевелились, перешептываясь между собой. Историю пятисот возов дров знали за пределами Топкапы отнюдь не все.
Случилась она еще в первые годы правления Ибрагима, когда великим визирем был человек, звавшийся еще длиннее, чем нынешний визирь: Кеманкеш Кара Мустафа-паша, обладатель несомненных достоинств и столь же несомненно тяжкого характера. Кёсем с ним не слишком-то ладила, но позволять вести себя так, как вела себя с великим визирем Турхан-султан, ни за что бы не стала.
Турхан тогда все еще оставалась единственной и, как многие думали, истинно любимой хасеки Ибрагима, а потому всерьез вообразила себя то ли наследницей роксоланки Хюррем, то ли владычицей небесной, земной и подземной. Так или иначе, она отправила Кеманкешу распоряжение – не просьбу, а именно приказ! – об отправке в гарем пятисот возов с дровами.
Гарем и впрямь нуждался тогда в дровах, но этим вполне мог заняться и кызлар-агасы с подручными. По правде говоря, именно он этим обычно и занимался, просто Турхан захотелось показать свою силу. Изменить русла рек, передвинуть горы, покомандовать великим визирем…
Обычная прихоть девчонки, дорвавшейся до власти. Или, может быть, отчаянный порыв женщины, уже ощутившей, сколь шатка ее опора, а потому жаждущей утвердиться хотя бы в мелочах? Если так, то тем хуже.
(«Мало я ее порола!» – сказала тогда Хадидже-первая, забавно подражая голосу своей повелительницы. Кёсем без улыбки покосилась на нее: «А я – тебя…» И добавила после недолгой паузы: «Каждый в ответе за тех, кого воспитал».)
Кёсем занималась тогда проблемами на границах – к слову, на пару с главным визирем: он был как раз из тех, кто дело свое знает крепко. Вдобавок именно в тот день, когда Турхан-султан затребовала дрова, дошли вести о бедственном состоянии в южных провинциях, которым всерьез угрожал голод. Естественно, Кара Мустафа-паша то ли не заметил требование султанской фаворитки, то ли сознательно проигнорировал ее, сосредоточившись на действительно важных для Оттоманской Порты вещах. Во имя Аллаха, на его месте Кёсем поступила бы точно так же!
Не дождавшись ответа на свои требования, Турхан не стала их повторять и не поступила так, как поступила бы женщина, умудренная опытом и действительно заботящаяся о стране. Вместо этого она направилась прямиком к султану, чтобы пожаловаться на мерзкого великого визиря, не удостоившего хасеки-султан даже ответом!
Ибрагим пришел в ярость и немедля отправил за Кеманкешем. Узнав, что тот ведет собрание дивана, султан велел распустить диван и доставить к себе великого визиря. Тот, однако, сделал это сам, решив, что до султана дошли тревожные вести и он жаждет их безотлагательно обсудить.
Однако же, когда Мустафа-паша явился к султану, его ждали не расспросы о состоянии провинций, не предложения о поставках хлеба голодающим и даже не обсуждение состояния дел в приграничных гарнизонах. Вместо этого он услышал раздраженное:
– Как посмел ты вовремя не снабдить мой гарем пятьюстами возами дров?
– О мой султан, – поклонился Кара Мустафа-паша, – дрова будут отправлены немедленно.
На том бы все и закончилось, гнев Ибрагима постепенно улегся бы, но не тем человеком был Кеманкеш Кара Мустафа-паша, чтобы стерпеть подобное оскорбление. Даже не себя было ему жаль, но Высокую Порту, стонущую под грузом забот, изнемогающую от набегов неприятеля, раздираемую внутренними потрясениями. Посему визирь не удержался, подошел к трону и, низко поклонившись, осыпал султана упреками:
– Великий падишах, – промолвил он, нарочито используя старинное, а потому особенно величественное именование, – почему, когда я предстал пред твоим проницательнейшим взором, ты спросил меня о каких-то ничтожных бревнах, не стоящих лишнего слова, а не о мольбах дальних провинций? Почему не спросил ты меня, как обстоят дела на наших границах? Почему не соизволил обратить свой взор к пустующей казне? Мой падишах, ты повелел разогнать совет дивана, отложить мучительнейшие из проблем Оттоманской Порты, и все это ради пятисот телег с дровами, которые не стоят даже пятисот мелких акче! Скажи, неужто это было мудрым или правильным?
Ибрагим пришел в ярость, и великого визиря спасло в тот день лишь прямое вмешательство Кёсем, которую вызвали евнухи, понимавшие, куда ветер дует. Но всем уже понятно было, что дни столь ершистого визиря сочтены. А меняться Кеманкеш Кара Мустафа-паша не желал и на мольбы приятеля муфтия Яхьи быть поосторожней и придерживать порой коней красноречия ответил такими словами:
– Почему ты требуешь от меня стать лжецом и льстецом? Разве служить султану по совести не означает говорить ему лишь правду? Нет, нет! Я лучше буду говорить свободно и умру честно, чем начну лгать, как делают рабы!
И он умер – был казнен по тайному приказу Ибрагима, хотя каждый раз, когда султан выказывал великому визирю свое неудовольствие, тот подавал прошение об отставке. Кеманкеш не заботился о том, чтобы сохранить власть, но своей неуступчивостью и резкостью нажил слишком много врагов. Ему не могли позволить продолжить жить.
Кёсем вспомнила об этом с грустью. Ее часто обвиняли в гибели Мустафы-паши, хотя, видит Аллах, уж если она в чем-то неповинна, то как раз в этом! Но чужой рот, как известно, своими губами не замкнешь. Ах, если б ей давали камень за каждое несправедливое обвинение, к нынешнему дню камней накопилось бы на целую мечеть!
– Великая валиде, – медоточивый голос Хаджи Абдуррахима-эфенди прервал поток воспоминаний. – Великая валиде, именно поэтому мы все нижайше просим тебя проследить, чтобы история с пятьюстами возами не повторилась.
Ах да, улемы ведь тоже помнят, кто именно тогда заварил всю эту кашу, а кто – спасал Кара Мустафу-пашу. И вполне естественно, что они не доверяют Турхан-султан.
Вопрос в том, доверяет ли девочке сама Кёсем?
Подумав, Кёсем тяжело вздохнула. Нет, она не доверяла Турхан.
Возможно, со временем из нее выйдет неплохая валиде. Со временем. Но сейчас времени на учебу у нее нет. Оттоманскую Порту надо спасать, и заниматься этим лучше человеку, поднаторевшему и в интригах, и в управлении государством.
У Турхан нет такого опыта. Может быть, даже и способностей таких нет… хотя девчонка все же умна, это отрицать трудно.
Значит, опять самой, опять рядом не будет никого, за исключением двух Хадидже, из которых доверять в полной мере можно лишь Хадидже-первой. Опять золотая клетка, из которой искусный кукловод будет дергать за ниточки. Но кто дергает за ниточки куклу в золотой клетке?
Кто она, Кёсем-султан? Жертва ли, палач ли? Марионетка или кукловод?
А может, все сразу?
«Ох, моя „внучатая ученица“, старшая девочка одной из старших моих девочек… Ты, конечно, будешь думать, будто это именно старая зловредная Кёсем все подстроила так, чтобы отстранить тебя от власти. И никогда не поверишь, что Кёсем только и мечтает, как бы снять груз власти со своих плеч.
Возможно, если бы я не просто давала тебе поручения, а все-таки воспитала тебя сама, с ранних лет, сделав настоящей „девочкой Кёсем“, пусть даже самой младшей из них, последней в моей жизни… Но что толку жалеть о пролитом напитке, раз уж чаша вдребезги.
Значит, придется мне жить с этим твоим неверием. Бывали дела и хуже. Бывали – и будут. Совсем вскоре».
Не позволив себе еще одного вздоха (и прошлый-то был непростительной слабостью!), Кёсем произнесла спокойным, почти равнодушным голосом:
– Хорошо, уважаемые. Я прослежу.
Глава 14 Время слабости
«Не следует, говоря о болезни, забывать о главном, во имя чего существует вся борьба с ней: о здоровье. Великие врачеватели, перед чьим опытом мы преклоняемся неустанно, всегда утверждали, что одним из лучших лекарств является путешествие или даже полная смена всей прошлой жизни. Иной раз бывает, что вся эта прежняя жизнь – непрестанный застой телесных и умственных соков, неподвижность окостеневших предрассудков, бессмысленное движение фибр и мыслей, закупорка тела и души. Сколь бы ни была она ценна – сохраняя ее, мы лелеем безумие, которое с одинаковым успехом может принимать обличье как глухой неподвижности, так и беспорядочного волнения.
В таких случаях долг целителя – помочь больному воспользоваться мудрой подвижностью внешнего мира».
Книга о неистовстве и слабости– Янычары! Янычары идут!
Крик этот заставлял всех жителей Истанбула запирать дома и прятаться в подвалах, молясь Аллаху о том, чтобы дома лишь разграбили, а не подожгли, чтобы удовольствовались оставленным наверху, а не полезли проверять, нет ли у хозяина, к примеру, молодой жены или красавицы-дочери…
– Янычары идут!
Во дворце этот крик тоже вызывал удушливую панику. Еще много оставалось в живых тех людей, которые помнили, как янычары взяли Топкапы в прошлый раз.
– Янычары!
Задумчиво кивнув своим мыслям, Кёсем позвала кызлар-агасы. Велела ему:
– Когда придут… сделаешь, что они велят.
Кызлар-агасы молча поклонился. Евнухам многое было известно, а о чем они не знали – о том догадывались. А еще помнили, как Кёсем-султан спасала гарем в прошлый раз, и надеялись, что и в этот она что-нибудь да придумает.
А она… а что она? Конечно, придумает, куда же ей деваться? И пусть на душе черно и волки там воют так, что впору заткнуть уши, завязать себе глаза и заползти куда-нибудь в темный угол, все это неважно. Она – Кёсем-султан, великая валиде, а значит, она спасет всех. В который раз.
Всех – кроме тех, кого спасти уже нельзя. Кроме приговоренных.
– Если исполнишь их повеление, никого больше не тронут.
Еще один молчаливый поклон.
На самом деле Кёсем-султан боялась, что план сорвется. Что янычары обезумеют, осознав, как близко они находятся от гарема. Что султан спрячется где-нибудь в укромном месте и его не сразу удастся найти, а сдерживать такую толпу слишком долго не сумел бы даже Искендер Двурогий. Она же, Кёсем, вовсе не Искендер, она лишь слабая женщина…
– Янычары взяли внешний двор!
Все правильно, сейчас младшие янычарские аги зайдут во двор внутренний. Их пропустят, это уже оговорено. Но только их. Бостанджи сопротивляться не станут: среди них нет посвященных в заговор, но они и без того сразу вспомнят, что каждый из них – янычар. Капыджибаши, охрана дворца, сопротивляться не станут тоже, об этом позаботится великий визирь…
«Не станут» на деле означает, что кто-то все же за оружие схватится. И да будут в воле Аллаха их головы. Но так ведь всегда…
– Янычары! Янычары здесь!
– Госпожа!
Хадидже-вторая пересекла комнату. Одета она была на всякий случай неотличимо от самой Кёсем. Это тоже являлось частью плана, точнее, подстраховкой на тот случай, если толпу и впрямь придется сдерживать. Конечно, опять пойдут слухи о том, что Кёсем ведьма, ведь ее и вправду увидят в нескольких местах одновременно, но сейчас был как раз такой случай, когда обед стоил блюда.
Хадидже-первая именно для этого дежурила у покоев Ибрагима.
– Госпожа!
– Чего тебе? – Кёсем повернулась к помощнице.
– Госпожа, я думаю, надо будет… проследить, чтобы все прошло по плану. Я имею в виду… проследить там, в толпе.
Ну да. Проследить, чтобы, казнив Ибрагима, янычары успокоились. Занялись подготовкой к возведению на трон юного Мехмеда, пошли получать жалованье, которое – чисто случайно, разумеется! – подвезут к казармам…
Кёсем знала, что это необходимо сделать. Но тут в плане крылся изъян – она не могла заставить себя смотреть, как убивают ее сына. Ее последнего сына.
– Если госпожа позволит, я могла бы этим заняться.
– Вот как?
Кёсем повнимательней посмотрела на Хадидже-вторую. Затем со странным чувством пожала плечами.
А чего она, собственно говоря, ожидала? Девчонка всегда жаждала власти, всегда упивалась ею, неважно, крохи ей перепадали или власть лилась водопадом… Так с чего бы ей меняться?
– Поступай как знаешь.
– Благодарю тебя, госпожа!
Счастливая Хадидже-вторая убежала, а Кёсем передернуло от внезапно вспыхнувшего отвращения. Что ж… еще одна выбрала свой путь и с него не свернет. С этим остается только смириться.
Кёсем не знала, сколько времени прошло. Время казалось странной рекой, которая вроде бы едва движется, но на деле сворачивает горы и сносит города. Наконец в комнате появилась Хадидже-первая.
– Черным евнухам было велено привести султана к бунтовщикам.
– Да, – сухо кивнула Кёсем, – я знаю.
– Они выполнили приказ.
– Хорошо.
Вот и все, слова сказаны, слов больше не осталось. Почему же Хадидже-первая все еще стоит рядом, почему не уходит смотреть на казнь? Хотя да, ее-то ведь не интересуют внешние проявления власти, она понимает все куда глубже…
– Перед тем как султана вывели из комнаты, его обыскали и обезоружили.
Кёсем сначала не поняла, о чем говорит Хадидже, а когда до нее дошел смысл сказанного, то кровь прилила к вискам, а сердце забилось часто-часто, как попавшая пауку в силки оса. Она умоляюще впилась взглядом в темные, непроницаемые глаза Хадидже, и та едва заметно кивнула:
– Возьми, госпожа.
На вытянутых ладонях Хадидже покоился кинжал с янтарной рукоятью.
* * *
Не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте! Скорбите о судьбе Блистательной Порты, правоверные, но делайте это тихо, тише, чем дышит во сне ребенок, легче, чем конь несется по степи, незаметней, чем скользят в глубине морской рыбы! Такие уж времена настали, правоверные, – не следует громко выражать свои чувства, ибо не всем это позволено.
Кому позволено, спрашиваете? Тсс, правоверные, не стоит болтать о том, о чем болтать не следует, а то ведь можно договориться до всякого-разного… Но да, о ней не следует болтать особо. Ведьма она там или не ведьма – а не следует.
Не следует вспоминать, как стояла она на веранде султанского дворца, мать, пережившая всех своих сыновей, валиде, отправившая на смерть собственное дитя. Последнего сына душили перед ней, султана убивали перед ней, шею ребенка ее плотно охватила шелковая удавка. И что, правоверные? Может, кричала она, может, упрекала судьбу или просила Аллаха о милости? Нет, не было ничего такого, правоверные!
Молча она стояла, Кёсем-султан, молча. Ветер серьгами ее играл, ветер широкие рукава платья ее шевелил, а сама она не дрогнула ни разу, словно не женщина – статуя, словно не мать – чудовище. Но тише, правоверные, тише! Вспоминать о таком не следует.
Тянулся к ней сын ее, ее султан, но она не ответила на его мольбу. Много дурного сделал султан Ибрагим, хоть султану Аллах и прощает больше, чем другим, но вот ему не простил, заставил перед смертью в глаза собственной матери смотреть. А та молчала. Когда разоружили сына ее – молчала, когда удавкой шею сдавили – молчала, когда тело сына ее бездыханным упало на землю – тоже словечка не проронила. Развернулась потом и ушла. Словно вместо сердца ей Аллах кусок камня в грудь вложил. Что говорите, правоверные? Не может такого сделать Аллах всемилостивый и милосердный? И то верно…
Кто его знает, зачем Кёсем-султан на казнь пришла, почему смотрела на то, как убивают последнего ее сына. Нам она точно не скажет. А кому скажет – те не скажут нам.
Так что не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте, а лучше позаботьтесь о своих близких, о тех, с кем вместе доведется вам пережить эти тяжкие времена. А что времена настанут тяжкие, в этом можно не сомневаться. Когда султан – маленький ребенок, а у власти женщины, думаете, времена будут легкими? Вот и мы о том же. Да смилостивится над нами Аллах, да убережет он нас и близких наших от напастей, ибо все в деснице его! Но скоро, ох, скоро, жизнь будет стоить не дешевле похлебки.
Не радуйтесь, правоверные. И не плачьте.
Просто готовьтесь к тяжелым временам, ибо Золотой Век Блистательной Порты миновал и теперь грядут черные дни.
* * *
Запершись у себя, отослав всех служанок своих, даже самых близких, Кёсем-султан неотрывно смотрела на янтарный кинжал.
Так вот ты какая, погибель.
Вот ты каков, враг, погубивший самых близких людей, сделавший из них нелюдей, разорвавший узы родства, разрубивший узы клятв, в клочья разрезавший узы любви.
Янтарная рукоять слабо поблескивала на солнце.
Вот ты, значит, какой…
Обычный, самый обычный! Случалось Кёсем-султан видеть оружие красивей, удобней в руке, с отделкой побогаче… Так что же в этом кинжале увидел муж ее Ахмед, что увидели Осман, Мурад, Ибрагим?… Или же все дело в том, что Кёсем – женщина и ей не понять мужских страстей?
Лезвие хорошей стали, рукоять удобно ложится в ладонь – и только.
Но ведь видела Кёсем, своими глазами видела, как сходили с ума дорогие ее сердцу мужчины, стоило им ухватиться за эту янтарную рукоять! Не сошла же она с ума, в самом-то деле, не выдумала себе все это!
Или все-таки выдумала?…
И джан-патриархи тоже все выдумали, получается? Или искренне обманывались? Но ведь Джанбал, мудрейшая из женщин (даже Башар была готова это признать!), в юности держала его в своих руках – и опять-таки своими глазами видела, что пытался сотворить он с ее названой сестрой.
Да и она сама, тогда еще не Кёсем, в столь же ранней юности видела этот кинжал своими собственными глазами… Правда, так и не прикоснулась к нему.
Браться за кинжал голыми руками Кёсем даже сейчас не решилась. То, что получилось у юной Джанбал, ей может даром не пройти. А если еще и она потеряет рассудок, кто тогда позаботится о внуках, об Оттоманской Порте?…
Турхан? Айше? Кто?
Крики из дворцового сада доносились даже сюда, в запертую комнату. Там сейчас убивают ее предпоследнего сына – и последнего из тех, о котором знают люди. Ах, Ибрагим, глупый, маленький, восторженный Ибрагим, как же Кёсем боролась за тебя! Еще сильнее, чем боролась за Мурада, за Османа, за Ахмеда… Но проклятая железяка раз за разом побеждала. Побеждала любовь, побеждала дружбу, побеждала человечность. Один за другим ее любимые мальчики уходили во тьму, один за другим…
Может быть, брало их не железо, а янтарь. Но кому на небе или на земле от этого легче?
«Ну и при чем здесь я? Люди сами выбирают свой путь. Чья вина, что, если показать им хороший и дурной путь, они пойдут по дурному? Разве неразумное железо может портить разумных людей? Разве может это делать янтарь, даже если его называют „Камень терпения“?»
Кёсем со слабым вскриком вскочила с места, завертела головой по сторонам. Голос, услышанный ею, был слабым, будто шепот, проходящий по краю сознания. Она не была уверена, что вообще слышала хоть что-то, что ей не привиделось. В конце концов, разве не так начинается сумасшествие? Ты разговариваешь с кинжалом, начинаешь видеть призраков…
«Ибрагим и Мустафа видели их до того, как взяли меня в руки. И посмотри на Айше – она ни разу до меня не дотрагивалась, очень умная девочка. Но ведь она в честолюбии своем, в желании власти, в умении управлять людьми и идти по трупам превзойдет любого из твоих сыновей! Сама, безо всякого участия потусторонних сил. Она – истинный человек, не стесняющийся своих чувств и желаний. Грядущее за такими, как она. Они будут править миром».
Кёсем-султан рухнула на колени и принялась неистово молиться. Вслух, чтобы заглушить доносящиеся из сада крики, ругань и мольбы. Молитва прояснила разум, но и принесла горечь в сердце. Голос стих – или и не было его вовсе? Может, сама Кёсем пришла к горьким выводам?
Как бы там ни было, Айше и впрямь сама вызвалась присутствовать на казни султана Ибрагима. И вряд ли это было продиктовано преданностью султану Мураду, который на смертном одре жаждал увидеть голову брата. Просто сама возможность присутствовать при событии, меняющем лицо мира, участвовать в этом событии, направлять его – все это кружило Айше голову.
А ведь была такой милой девочкой…
Во имя Аллаха, да сколько можно врать самой себе? Никогда Айше не была милой и ласковой, все это только умелое притворство! Всегда эта девушка сторонилась остальных, была себе на уме. И в гареме она точно была на своем месте.
Но точно так же себе на уме была Хадидже-первая, а выросла в искреннюю и преданную подругу. С Хадидже было легко и спокойно, как когда-то раньше с Башар. Увы, сейчас дороги Кёсем и Башар разошлись, каждая заботится о собственной семье, но может быть когда-нибудь…
И снова это проклятое «когда-нибудь». Не сейчас.
А может ли так случиться, что и сама Кёсем пленена властью, отдала сердце свое интригам и притворству, просто не хочет себе же в этом признаваться? Сколько лет ждет ее любимый человек, сколько лет не может она сказать единственному оставшемуся у нее – последнему! – сыну, что она его мать, она, а не та, что воспитала его как сына! Так, может, и не мать она вовсе, Кёсем-султан, не мать и не возлюбленная, а просто еще одна валиде? Мало ли их перебывало в стенах этого дворца, мало ли еще их будет!..
Просто валиде. Созданная для власти, как рыба для океана. И как рыба не может летать, так не может султанша любить и быть любимой. Удел валиде – бороться за власть и умереть в свой черед от рук соперницы.
Да и не валиде она уже, если разобраться. Все сыновья Кёсем-султан мертвы. Остались лишь внуки – и Тургай, веселый и ласковый малыш Тургай, сильный и красивый юноша Тургай, которому она не мама, а Кёсем-султан или «тетушка Кёсем»…
Тетушка. Не мать. Если всегда помнить об этом, то, возможно, проклятие кинжала минует единственного оставшегося в живых сына могущественной султанши?
«Мне не нужен твой Тургай. Мое место во дворце. Мое предназначение – разрушать судьбы сильных мира сего».
Не помня себя, Кёсем схватила кинжал и прошипела, глядя в собственное лицо, отраженное на лезвии:
– Не будет по-твоему! Больше никто не возьмет тебя в руки, ты заржавеешь и рассыплешься прахом. Клянусь, больше ты никому не испортишь жизнь!
Вновь показалось – или все-таки кто-то нечеловечески упрямый и нечеловечески жестокий усмехнулся в глубине ее разума?
«Мне не нужно, чтобы меня брали в руки. Не нужно, чтобы я приковывал чужой взор.
Вы, люди, сделаете все сами.
Мне достаточно просто быть».
Большие испуганные глаза султанши отражались в полированной стали. Но постепенно глаза эти наполнились спокойствием. Дыхание Кёсем-султан выровнялось, на губах появилась спокойная, задумчивая улыбка. Веселья в этой улыбке не было даже близко, а боль, таящаяся под спокойствием в глубине темных глаз, могла бы напугать любого до полусмерти.
Кёсем-султан, валиде Кёсем, достала кусок дорогого шелка, обернула им кинжал и спрятала его в одну из своих шкатулок. Заперла шкатулку на ключ, ключ повесила на золотую цепочку, а цепочку надела на шею. Затем прошептала, не обращаясь ни к кому:
– Мне тоже достаточно просто быть. Мне тоже…
Крики в саду окончательно стихли.
* * *
О летние ночи Истанбула! Вы пропахли ароматом цветов и морской солью, вы напоены теплым ветром, песнями под окнами красавиц и сладчайшим шербетом, продающимся в маленьких лавчонках круглые сутки. Глухие стены, выходящие на узенькие мощеные улочки, скрывают за собой изящные сады, где розы качаются на кустах, маня соловьев, а острые шипы этих роз ежесекундно готовы пронзить храбрым пичугам сердца, но разве опасность остановит отважных и влюбленных?
О Кара-Дениз, Черное море! Ты бросаешь свои волны к подножию Истанбула, как безнадежный должник бросается к ногам заимодавца, как пылкий и влюбленный юноша готов бросить все состояние свое к ногам богатого отца возлюбленной. А ночью, когда бесстыдница-луна не прикрывается чадрой из облаков и сияет равно султану и нищему, твои воды ласкают перси города, как в ночи красавица ласкает залезшего к ней в окно удальца, пока муж ее храпит в соседней комнате. И нет в мире прекрасней союза, чем союз моря и суши, союз тех, кто вечно врозь и вечно вместе.
Ты несешь на своих могучих плечах турецкие суда, гордость и славу Блистательной Порты, о Кара-Дениз, но не брезгуешь и малыми суденышками, и денно и нощно снуют они по твоим волнам, как хлопотливые чайки. Некоторые из них и зовутся так, по имени этих птиц. Ты кормишь Истанбул, о море, но одновременно являешься одним из величайших его украшений, равно как и Истанбул, стоящий на берегах твоих, украшает твои воды, отражаясь в них, и качаются на волнах дворцы и минареты вперемешку с солнечными зайчиками.
По темным водам Босфора, освещенным лишь звездами да ущербной луной, скользил небольшой тез-каик – изящная малая лодка, построенная в форме ледоходного конька (есть, правоверные, такие ножи, которые привязывают к обуви, дабы бегать по воде, когда она сгущается от мороза: бывает это в холодных краях), что одинаково легко мог идти как вперед, так и назад. Обшивку его составляли длинные доски, а внутри лодки внимательный глаз мог различить резной фриз, изображавший цветы и фрукты. Нос каика был окован медью, как и у многих его собратьев, но от прочих легких суденышек, коих немало виднелось в проливе, эту лодку отличал небольшой парус. Впрочем, хоть мачты с парусами для таких ладей и являлись редкостью, но все же особого внимания не привлекали.
Никто не остановил эту лодку. Гребная ладья-сандал бостанджибаши увязалась было за каиком, но юноша, правивший им, тут же сбавил ход, поклонился, и начальник «морских бостанджи», обязанностью которого было следить за порядком в проливе и арестовывать распутных пьяных женщин, немедленно потеряли интерес к добыче. Юноша казался настолько добропорядочным, насколько это вообще можно для правоверного в его возрасте, а из женщин, закутанных в небогатые темные чадры, одна вполне могла быть его матерью, другая же старшей сестрой… либо женой, случается и такое. В любом случае распутством, а тем более иными непотребствами вроде распития вина, здесь и не пахло. Не пахло, следовательно, и бакшишем.
Сандал резко развернулся и вскорости исчез в ночной мгле.
Бостанджи не было дела до того, с какой стати молодой парень и две скромные на вид женщины из числа правоверных посреди ночи оказались в Босфорском проливе. Мало ли, какие у людей дела. Женщины не кричат, о помощи не просят, юноша явно готов предоставить стражам порядка и нравственности возможность обыскать всю лодку. Добрые мусульмане, возможно рыбаки, до таких ли сейчас!
Куда интересней обсудить, что Кёсем-султан, проклятая ведьма, столько лет державшая в руках всю Оттоманскую Порту, вертевшая султанами, как собственными служанками, наконец-то задушена за попытку свергнуть собственного внука.
И на ребенка ведь поднялась рука у проклятой! Собственную кровь не пожалела! Хотя чего ожидать от женщины, стоявшей на ступенях дворца и равнодушно взиравшей на казнь собственного сына? От султанов-то и не такого можно было дождаться, но от женщины, матери… Наверное, вместо сердца у этой султанши свернувшаяся в клубок омерзительная ядовитая сколопендра, чей укус смертельно опасен, ибо лишает человека разума, заставляет вопить, кататься по полу от боли до тех пор, пока Азраил не махнет мечом, забирая жизнь несчастного!
Не только молоденьким бостанджи, но и их командиру так и мнилось, как мерзкая сия тварь копошится в груди султанши, перебирает лапками, извивается, скребется, пытаясь вылезти наружу и отравить всех вокруг своим смертельным ядом… А султанша, и сама душою подобная сколопендре, потакает ей.
Небось, вот эта, сидевшая в лодке, никогда бы не посягнула на жизнь собственного сына. Нет-нет, ей подобный отвратительный поступок и в голову не пришел бы – видно же, с какой нежностью и тревогой смотрит она на своего сына. И о внуках такая женщина будет заботиться, сразу видно. Эх, вот бы бостанджибаши такую тещу или дочери его такую свекровь! А то ж змеи, чистые змеи, или сколопендры, как та султанша…
Что будет теперь с Оттоманской Портой? Султаны-то все моложе и моложе становятся! Одна надежда на Аллаха, что не оставит он свой народ…
Вскорости «морские садовники» совершенно выбросили из памяти маленькую лодку и ее ничем не примечательных пассажиров. Много таких пересекает Босфор туда-сюда каждый день, и да поможет им всем Аллах в их путешествиях и начинаниях! Побольше бы таких путешествовало по Босфору – и работать бы совсем не надо было.
Но даже мысль об упущенном бакшише почему-то не слишком огорчала. Такая уж сегодня ночь… Воистину, обсуждать дела дворцовые куда как занимательнее, чем не примечательную во всех смыслах встречу.
* * *
Дождавшись, пока скрип уключин сандала стихнет вдали, Тургай вновь развернул парус и пробормотал:
– Хвала Аллаху, всемилостивому и милосердному…
Кёсем-султан и Хадидже дружно кивнули.
Нет, подумалось вдруг Кёсем, Кёсем-султан больше нет. Она умерла – была убита при попытке убить внука своего, султана Мехмеда. Шелковая веревка обвилась вокруг ее шеи или подушкой придавили во сне, а может быть, задушили ее своими же косами, на удивление роскошными для такой старухи, какой привыкли считать Кёсем… Это уже неважно. Важно, что в борьбе между могущественной бююк валиде и молодой валиде Турхан победила последняя. Может, так и надо, Аллах его ведает. Старики и старухи должны уступать дорогу молодым.
Но Кёсем все равно было жаль и Турхан, и Хадидже-вторую.
Глупые девчонки, вообразившие, будто власть способна заменить им и любовь, и дружбу, и чистое сердце… И вот одна из них убила другую. А хотела убить саму Кёсем.
Знать бы, что будет делать Турхан, когда с убитой смоют парадный грим и под ним обнаружится старая знакомая Айше-хатун?
Наверное, ничего не будет делать. Велит наложить грим снова, похоронить Кёсем и забыть обо всем увиденном. Возможно, устранит свидетелей. Кто там ей помог? Евнух Сулейман, отныне ставший Сулейманом-агой, главным черным евнухом? От него, скорее всего, Турхан избавиться не захочет или не посмеет, а вот прочие участники заговора, пожалуй, в опасности…
Только теперь настоящей Кёсем-султан нет до этого дела. Беспокоит ее совсем другое.
Безразлично ей нынче и то, что Турхан наверняка примется искать беглую султаншу. Тайно, разумеется, ведь о смерти Кёсем уже было объявлено во всеуслышание и глашатаи охрипли, разнося эту весть по Истанбулу.
Тайный розыск вести сложно и дорого, а Крылатые умеют прятать тех, кто им доверился, так что вскорости поиски прекратятся. Турхан-султан, валиде Турхан, станет просто-напросто не до этого. В Высокой Порте всегда найдутся проблемы, а в султанском дворце постоянно зарождаются все новые и новые интриги.
А может, даже и не попытаются ее искать. Тяжело смотреть в лица тех, кто умер от удавки, не всегда и не всякий разберет, было это лицо еще при жизни изменено раскраской, или… Надо твердо знать, что ищешь и что готов увидеть.
Посему Кёсем нечего бояться Турхан.
Бояться прежде всего нужно себя самой.
Кто она теперь? В детстве ее звали Анастасией, затем она получила имя Махпейкер, затем стала Кёсем, «самой любимой»… Но нет больше Анастасии, да и Махпейкер больше нет, а Кёсем мертва. Так кто же она такая?
Женщина без имени, плывущая в одной лодке с единственным оставшимся у нее в живых сыном и с наперсницей, давно превратившейся то ли в подругу, то ли в дочь…
Кто же она?
Вскорости она получит другое имя – оставаться Кёсем опасно. Возможно, выйдет-таки замуж за человека, которого давным-давно любила, ведь правоверному дозволяются две жены, а она вовсе не так стара, как полагают гаремные юницы. Возможно, расскажет Тургаю тайну его рождения… или же нет?
У Хадидже, возможно, появятся еще дети – она как-то обмолвилась, что не против родить какому-нибудь достойному мужчине…
* * *
Мерный плеск весел, погружающихся в воду и выныривающих на поверхность. Тихий скрип паруса, надуваемого свежим ветром, веющим с пролива на город.
Раньше Хадидже никогда не плавала на маленьких лодках и всерьез побаивалась, что ее укачает. Но нет, пока все было в порядке. У плясуньи натура сильная, а перчатка Богини привыкла и не к таким передрягам.
«…Ты хочешь быть Кёсем? – спросила госпожа ту, которая теперь звалась Айше, но нацеливалась уже на другое имя. – Так будь ей!»
И когда после этих слов Айше ушла, а госпожа села, уставившись на стену, словно там огненными буквами проступали письмена, увиденные пророком Мусой, Хадидже приняла решение. Она опустилась перед Кёсем-султан на колени и тихим, прерывистым шепотом попросила:
– Возьми меня с собой, госпожа…
Кёсем-султан не удивилась. Лишь усмехнулась задумчиво и спросила таким же шепотом:
– Уверена?
– Всю жизнь хотела научиться летать, – широко улыбнулась в ответ Хадидже, и Кёсем-султан покачала головой, уже с совсем другой усмешкой произнеся одними губами:
– Кюджюкбиркус…
Иногда время вытворяет немыслимые вещи. Давным-давно и далеко-далеко отсюда, там, где язычники верят во множество богов, включая Богиню, верили и в Калу-время, немыслимо черное божество, суровое, беспощадное и бессмысленное. Когда оно бежит – его не догонишь, когда стоит – его не обхватишь. Его можно обозначать годами и столетиями, можно – мгновениями и часами. Его можно называть утром, вечером, полуднем… ему все равно. Оно едино и оно – Кала. Оно постоянно вращается, оно никогда не может заблуждаться и никогда не находится среди заблудших.
Но иногда великая калачакра, Колесо Времени, океан всех творений, из которого выходит все живое и туда же оно возвращается, – иногда великая калачакра поворачивается так, что прошлое возвращается, стоит рядом и смотрит на тебя темными глазами. В этот момент главное – не отворачиваться, но и не встречаться взглядом с прошлым, дабы не провалиться навеки в глубины сожалений, но и не упустить того, что прошлое желает рассказать тебе о будущем.
Хадидже до безумия устала от гарема. Устала от вечных интриг, от клубка змей, где каждая первая пытается притвориться твоей подругой, чтобы затем ударить в спину. Это Кёсем-султан умеет завоевывать преданность и заводить истинных друзей. Хадидже, увы, не из таких.
Возможно, ей стоит оставаться одной. Или с Кёсем и Крылатыми. Они, в конце концов, не из тех людей, что пытаются завоевать твое расположение сладкими речами. За них говорят их дела. И ответить им тоже можно делом – они всегда сумеют понять и принять.
А еще где-то там, в клане, растет ее сын, маленький Крылатый с султанской кровью, о чем он никогда не узнает, – так будет лучше и для него, и для всех окружающих. Видят небеса, человек редко бывает счастлив, находясь как на вершине власти, так и вблизи от этой вершины. А уж шахзаде не только не получают простого человеческого счастья, так еще и мрут, будто мухи, слетевшиеся на отравленное повидло из персиков и айвы!
Ее сын заслуживает лучшей участи. Участи простого человека, который счастливо проживет жизнь и достойно встретит смерть. Да и она, Хадидже, тоже заслуживает лучшей участи. Она долго была перчаткой и для достойных людей, и для недостойных, и теперь наконец заслужила покой. Богиня подала ей явный знак – перчатка отныне свободна. Пускай теперь другие пляшут наперегонки со временем – ей, Хадидже, пришло время остановиться и оглядеться вокруг. Осознать, насколько же прежняя пляска была безумна, и начать новый танец – неспешный, спокойный, напоенный иным смыслом.
Прошлое, настоящее и будущее всегда связаны, и каждое из них – не более чем поворот калачакры. Так говорят язычники, не верящие в Аллаха, но верящие вместо этого во множество богов и богинь, одна из которых – Кали-Разрушительница.
В большинстве случаев правоверные не слушают язычников, и правильно делают, ибо нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его, давший истинное знание о том, как следует жить. Но иногда…
Плясунья Шветстри, маленькая храбрая птичка Кюджюкбиркус и султанская возлюбленная Хадидже, соединившись в одной женщине, улыбнулись одинаковой улыбкой и неспешно принялись собираться в дорогу.
Время улыбалось им в ответ.
К лодке Хадидже подошла, держа в руках небольшой букет из гиацинтов. Тургай покосился на нее – и промолчал. Кёсем тоже ничего не спросила.
В конце концов, Турхан-султан всегда больше всего любила розы. Теперь именно они, скорее всего, будут расти в саду гарема вместо гиацинтов, столь любимых Хадидже. И память о самом благоразумном из евнухов, сошедшем с ума от неразделенной любви, навсегда сотрется и из памяти людской, и с клумб роскошного сада.
Наверное, это даже к лучшему. Некоторые вещи стоит помнить и передавать эту память из поколения в поколение, а некоторым стоит оставаться забытыми. И подобного рода безумие – как раз из вторых.
Если б еще глупое сердце не ныло так сильно, как только всплывали в памяти больные глаза молодого евнуха… Ныло даже больше, чем когда Хадидже получила известие о гибели Айше, – этому она не удивилась, к этому как раз была готова. Айше и Турхан слишком похожи, а двум кобрам не ужиться возле одного кувшина с молоком. Рано или поздно одна сожрет другую. То, что случилось с Айше, – закономерность, которую можно и нужно было предвидеть; случившееся с Гиацинтом – отчаянный вызов, который человек подчас бросает судьбе и небесам. Даже когда человек проигрывает, его попытка запечатлевается в памяти узнавших о ней.
Когда лодка отчалила, Хадидже устроилась на корме, подождала несколько минут и тихо бросила в воду цветок гиацинта. Потом еще один, и еще, и еще, пока руки не остались пустыми, а сердце не заполонила легкая, летящая печаль.
Прощай, Гиацинт. Вспоминать тебя более не станет никто, но ты в этом уже и не нуждаешься. Ты далеко отсюда, и неважно, в аду ты или в раю, важно другое – твой дух свободен.
Глаза Хадидже были сухими. Она не оплакивала никого и ни по кому не грустила. Она просто прощалась с тем миром, который оставляла позади. В нем было хорошее и было дурное, была радость и были страдания, но все это теперь далеко-далеко в прошлом, а в настоящем морская вода бьется о борта лодки и тихо хлопает парус, разворачиваясь навстречу ветру.
Прощай, Гиацинт. Прощайте все.
И здравствуй, новый, неизведанный мир!
* * *
Луна, освещавшая Босфор, уже начала спадать с лица, как и сама Кёсем. И все же лунного сияния хватало, чтоб по воде бежала призрачная дорожка, а в размытом сиянии угадывались очертания по-мужски крепких плеч Тургая, правившего лодкой.
Кёсем не спрашивала верную свою спутницу Хадидже, зачем та бросает цветы в воду. Не спрашивала, с кем прощается и кого хоронит. Просто смотрела, как волны играют соцветиями гиацинтов и как цветы исчезают за кормой юркого тез-каика.
У Хадидже теперь могут быть свои тайны. Она свободна.
Как свободна и сама Кёсем. Свободна от государственных дел, беспощадно взваленных ей на плечи судьбой; свободна выбирать себе мужчину и дом; свободна смеяться по велению сердца и плакать, когда ей самой вздумается… Свободна говорить и молчать, дышать полной грудью и затаить дыхание, свободна любить и быть любимой.
Все долги отданы. Все позади.
Наконец-то!
– Тургай, – окликнула Кёсем сына, не знавшего, что он – ее сын. Когда юноша повернулся к ней, она немного смущенно спросила: – Тот амулет… ты еще носишь его?
– Топазовый амулет, госпожа? – Короткая смущенная заминка перед словом «госпожа» заставила сердце Кёсем подпрыгнуть, а затем замереть на несколько сладких мгновений. Неужели Башар все-таки рассказала сыну о тайне его рождения? – Да, госпожа, он всегда со мной. Никогда с ним не расстаюсь.
Тургай сунул руку за ворот рубахи и выпростал оттуда топазовый медальон. Кёсем улыбнулась и кивнула:
– Это хорошо. Очень хорошо.
Лунная дорожка казалась ковром, вытканным на морской глади из чистейшего серебра. И по ней Кёсем уйдет в рай. В свой собственный рай, где рядом будет любимый человек и женщина, которую можно будет назвать сестрой, где будут подруга и сын, где не нужно будет лгать и скрывать своих чувств. А Блистательная Порта… что ж, ее лучшие дни, похоже, позади, но в этом нет вины Кёсем. Аллах свидетель, она старалась. Пусть те, кто придет после нее, постараются лучше.
Тургай, коротко поклонившись, вернулся к управлению лодкой. Хадидже сидела, погрузившись в какие-то свои размышления, и даже прикрыла глаза. Кёсем не верила, что верная ее спутница спит, – скорее, думает о чем-то таком, что поглощает все ее существо. А может, просто таким образом незамысловато радуется свободе?
Украдкой оглядевшись по сторонам, Кёсем вытащила из-за пазухи неприметную тряпицу. Никто не знал, что в ней спрятано; никто, кроме самой Кёсем.
Проклятый кинжал, погубивший столько душ, заставивший султанов позабыть лучшие качества души своей и проявлять лишь самые худшие.
Опустив руку за борт лодки, Кёсем разжала пальцы. Показалось – или и впрямь раздался короткий вскрик, немного похожий на плач ребенка?
Кинжал пошел ко дну сразу, как и положено стальному клинку, ножны которого выточены из кости, а рукоять украшает янтарь. Ничему из этого не всплыть.
Вот и пусть себе ржавеет потихоньку на дне морском! Пускай Кара-Дениз хранит зловещую вещь, как хранил сотни вещей до кинжала и как будет хранить еще сотни вещей после.
И словно свежий ветер пронесся над Босфором. Развернулся парус, коротко хлопнув полотнищем, и Тургай, оставив весло, бросился его направлять в нужную сторону. Где-то заполошно закричала поздняя птица. Лунная дорожка пошла рябью, а затем вновь выровнялась, ибо что бесстыднице-луне до людских дел и людских проклятий?
Тез-каик уходил из Истанбула – прочь, прочь, как можно дальше, унося на борту своем счастливую старую женщину, которая сейчас казалась совсем молодой, и Кара-Дениз, Черное море, нашептывало ей о каких-то своих вечных тайнах.
Кёсем, не оборачиваясь, смотрела вперед – туда, где зарождался рассвет.
Примечания
1
Стихотворный псевдоним султана Сулеймана Великолепного.
(обратно)2
Направление на Мекку: обязательная отметка на теневом циферблате всех солнечных часов, принятых в мусульманском мире.
(обратно)3
Гияс ад-Дин Джем (1459–1495), младший сын султана Мехмеда II Завоевателя. Обладал реальными шансами на престол и по закону (тогдашняя система наследования в Оттоманской Порте содержала несколько взаимоисключающих правил и не всегда отдавала предпочтение непременно старшему из сыновей султана), и на практике как опытный харизматичный полководец, в момент смерти отца имевший под своим началом многочисленное войско. Тем не менее борьбу со своим старшим братом, султаном Баязидом II Справедливым, он в конечном счете проиграл и оставшиеся годы провел при дворах европейских властителей на положении то ли проевропейского претендента на турецкий престол, то ли пленника: Баязид ежегодно платил огромную сумму, чтобы те, при чьем дворе в данный момент пребывает Джем (а это были поочередно рыцари Мальтийского ордена, Папа Римский и король Франции), «не пускали» его брата в политику. Уцелели только те дети Джема, которые родились уже в Европе; все они приняли католицизм, и поэтому их потомки не рассматривались как кандидаты на султанский трон.
(обратно)4
Мера веса, в Стамбуле тех времен приблизительно равная 22,659 кг. Согласно записям того времени, Шивекяр-султан действительно весила более 150 килограммов.
(обратно)
Комментарии к книге «Кёсем-султан. Заговор», Ширин Мелек
Всего 0 комментариев