«Арджуманд. Великая история великой любви»

Арджуманд. Великая история великой любви (fb2) - Арджуманд. Великая история великой любви (пер. Елена Яковлевна Мигунова) 1851K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тимери Н. Мурари

ТИМЕРИ Н. МУРАРИ Арджуманд Великая история великой любви

Чудесной женщине,

моей жене Морин,

с любовью

Пусть лишь эта слеза, Тадж-Махал, безупречно яркая, вечно сияет на щеке Вечности…

О Царь! Магией прекрасного ты сумел победить Время, ты сплел драгоценный венец, сразив бессмертным образом безобразную смерть!

Невзирая на славу и падение империй, не тускнея от лет, неизменный, безразличный к смене жизни и смерти, гонец твоей любви несет весть о ней через века.

Неколебимая, высится гробница. Здесь, на этой бренной земле, хранит она смерть, бережно укрытую в святилище памяти.

Рабиндранат Тагор

Предисловие автора

Прошлое — это пролог к настоящему. Эхо трагических событий, происшедших более трехсот лет назад, до сих пор отдается в современной Индии. Длящийся по сей день конфликт между индуистами и мусульманами — да и возникновение Пакистана — можно приписать преступным деяниям Аурангзеба, мятежного сына Шах-Джахана и Арджуманд.

Все персонажи этого романа — за исключением Мурти, Ситы и их детей — реальные исторические лица, действительно жившие более трехсот лет назад, и я убежден, что человек, подобный Мурти, наверняка жил и умер, строя Тадж-Махал, бок о бок с тысячами таких же, как он.

Существовал реально и человек по имени Иса, пребывавший в тени Великого Могола Шах-Джахана. Кроме имени, однако, история не сохранила о нем никаких сведений.

Когда величественный мавзолей в Агре был возведен, он получил имя Мумтаз-Махал, но спустя столетия название это выветрилось из памяти, и ныне гробница известна как Тадж-Махал[1].

Резная ограда вокруг гробниц Арджуманд и Шах-Джахана по праву считается одним из лучших образцов искусства резчиков во всей Индии.

В моем романе нечетные главы описывают период с 1607 по 1630 год и посвящены жизни Арджуманд и Шах-Джахана: их любви, женитьбе и вступлению Шах-Джахана на престол. Четные главы охватывают период с 1632 по 1666 год и описывают более поздние годы правления Шах-Джахана: возведение Тадж-Махала, историю Мурти и восстание Аурангзеба против собственного отца. Даты приведены еще и по традиционному исламскому летосчислению (календарю Хиджры).

ТАКТЬЯ ТАКХТА?

(Трон или гроб?)

Выражение Моголов

Пролог 1150/1740 год

Дождь царил над миром, вода стояла стеной, так что день не отличался от ночи и никто не замечал, как они сменяют друг друга, словно людей и зверей поразила слепота. Ничего не было слышно, только ревела река, раздувшаяся, будто чудовищная змея Шивы. Земля просела под напором дождя и сбросила людей, животных, деревья, дома почти радостно, точно она уже не могла больше нести это бремя.

Из-под древней арки на падающую с неба водяную завесу смотрела старая обезьяна. Она никогда в жизни не видела подобного буйства, и на сморщенной бесстыдной мордочке читался благоговейный трепет перед стихией. Поредевшую рыже-бурую шерстку местами тронула седина, кое-где клочья были вырваны и чернела голая кожа. Давно зажившие рубцы от укусов обезобразили морду, скомкав ее в уродливую гримасу. У стены съежились пятнадцать лангуров — обезьянье племя. Поседевший зверь не был похож на них. Эти были изящные, стройные, серебристые, а он — приземистый уродец. Но он убил их вожака, и теперь обезьяны в нем души не чаяли. Новый вожак взирал на лангуров с презрением, и стая безоговорочно признавала его главенство. Опустившись на все четыре лапы, он медленно двинулся вперед. Дождь лупил вожака по спине, словно был разгневан его вызывающим поведением, но вожак не отступил, продолжая спускаться в заброшенный сад. Племя завопило, придя в ужас от перспективы оказаться брошенным. Затем лангуры с несчастным видом последовали за предводителем. Вожаку, казалось, стихия была нипочем, он рассматривая фонтаны, вода из которых лилась через край, плиты дорожек, почти скрывшиеся под густой растительностью… Потом, с трудом отковырнув кусок камня, швырнул его в фонтан. Его спутники демонстрировали угрюмое безразличие к тому, что их окружало.

Усевшись на корточки под стеной, вожак вглядывался во тьму, туда, где — он рассмотрел — белело что-то… Это что-то возвышалось, как скала, бросая вызов всеобъемлющей ночи.

Вожак не сразу поднялся по ступеням — вначале покружил рядом: годы научили его быть осторожным. Наконец, убедившись, что угрозы нет, он оттолкнулся от мрамора и вскочил на цоколь.

Обнаружив отверстие, куда просочилась тьма, он юркнул в него и двинулся дальше, аккуратно ступая по валявшимся на полу раскрошенным кускам мрамора. Дождь проник внутрь, на полу были глубокие лужи. Сквозь затхлость и запустение пробивался приторный аромат благовоний — вожаку он не понравился, — а затем в нос ударил запах человека, кислый, неприятный…

Обезьяне было любопытно и совсем не страшно. Она пошла вглубь, наступая на хрусткие листья, и, увидев резную ограду с удобными пазами, легко вспрыгнула на нее, стараясь не попасть на проломы в мраморе.

— Кто здесь? — раздался голос.

Вожак замер, прислушиваясь к торопливому постукиванию клюки. Снизу поднялся человек, исхудавший, старый, слепой.

— А, это ты. Я тебя чую. Иди сюда, меня не надо бояться.

Голос отдавался эхом. Дождь не мог проникнуть сюда, в гробницу. Обезьяна спокойно смотрела на человека, зная, что тот слеп и потому неопасен, но остальные лангуры поспешно разбежались, с мокрого меха во все стороны посыпались брызги.

— Тут нет еды. Только камень, но кто же может его съесть? Я все кругом ощупал, он весь гладкий и холодный как лед. Не знаю, что это за место такое, зачем его построили. Может, ты мне расскажешь, Хануман?

Обезьяна почесала грудь, не обращая внимания на человека.

— Ты и сам не знаешь. Для тебя, как и для меня, это всего лишь укрытие от дождя.

ГЛАВА ПЕРВАЯ История любви 1017/1607 год

АРДЖУМАНД

Не гром ли разбудил меня? Я села, всматриваясь, прислушиваясь. Сезон дождей еще не начался, но воздух был насыщен напряженным ожиданием и неподвижен, как перед бурей. Было тихо, только каркали первые вороны да бюльбюль пробовал голос, рассыпая пленительные трели, и пронзительно стрекотали белки. Небо уже прояснилось, но на горизонте еще курилась ночная дымка. В нежном утреннем свете священный фикус, манго и баньян за окном казались призрачными.

Кажется, меня разбудило сновидение, хоть сейчас я и не могла припомнить его как следует. Громовой раскат ударил прямо в сердце, и оно до сих пор билось сильно и учащенно. Что это было, предостережение? Но я не ощущала ни страха, ни того свинцового груза вечности, что гнетет, наверное, на рассвете приговоренного в его последний земной день. Наоборот, к своему изумлению, я чувствовала легкость, восторг. Радость была разлита не в воздухе, а во мне самой, в сладких воспоминаниях о сновидении.

Я увидела серебристую долину под ясным небом и в тени, где встречаются земля и небосвод, вдруг заметила еле различимую алую вспышку. Что-то виднелось вдалеке, но я не могла различить, что же это. Валун? Человек? Предмет поблескивал в слепящем свете…

Как бы истолковал мой сон звездочет? Что меня ждет? Богатство? Счастье? Любовь? Обычные чаяния обычного человека… Но и без прорицателя я поняла, что наступающий день будет для меня исполнен особого смысла и значения. И я, горя от нетерпения, устремилась навстречу ему.

Занана[2] еще была погружена в темноту, но улица уже пробуждалась. До меня доносились крики уличного торговца, скрип тележных колес, звонкий чистый голосок поющего ребенка. Вдалеке слышались удары барабана дундуби, возвещающие о том, что Великий Могол Джахангир уже вышел на жарока-и-даршан[3], чтобы предстать перед подданными. Каждый день, за час до рассвета, он появлялся перед знатью и простолюдинами. Видя правителя, подданные убеждались, что он жив и царству ничего не грозит.

Я представила, как он восседает на серебряном троне, устремив свой взор на самый край земли, на восток, где оканчивалась его империя. Каравану верблюдов требовалось шестьдесят дней пути, чтобы пересечь земли от восточной границы до западной, от Персии до Бенгалии. Еще шестьдесят дней занимало путешествие от Гималаев, на севере, до плато Декан, на юге. Центром же этой необъятной империи был сам властитель, двор которого находился в Агре; и если властитель путешествовал по империи, то вместе с ним перемещался и ее центр.

Постукивания дундуби служили еще и сигналом, по которому просыпался наш дом. Знакомые звуки, всегда одно и то же. По этим звукам я догадывалась о том, что происходит в доме: рабы разводят огонь на кухне, спеши-спеши — ритмично шуршали метлы, в нижних комнатах переговаривались мужчины.

Слышно было, как во внутренних покоях о чем-то шептались мама, бабушка и тетя. Сегодня в их голосах я различала новые нотки, какое-то волнение, будто и их разбудил гром.

— Ты проснулась, Арджуманд? — позвала мама.

Я думала, что одна предвкушаю что-то необычное, и была разочарована, обнаружив похожее настроение у многих.

Обычно гарем просыпался вяло, нередко у женщин уходило полдня на то, чтобы совершить омовение и одеться. Однако сегодня в занане царил радостный переполох. Слуги и рабы совсем забегались: они что-то переносили, роняли и снова тащили; Мехрун-Нисса, моя тетушка, давала одно указание, мама другое, бабушка — третье, да и остальные родственницы, и жены наперебой отдавали приказ за приказом. Ах вот в чем тут дело: из комнат сносили ларцы с драгоценностями, рулоны шелковых тканей, шкатулки из серебра, нефрита и слоновой кости — ну как же, сегодня вечером при дворце устраивали мина-базар! Подобно комете, он врывался в нашу жизнь раз в году, поздней весной, приводя в сильнейшее волнение всех обитательниц гарема.

— Что же ты не готовишься? — спросила меня Мехрун-Нисса.

— Разве я тоже иду?

— А почему бы и нет? Ты ведь уже большая. Может, кто-нибудь тебя заприметит и предложит выйти за него!

В 1017-м мне исполнилось двенадцать, до брачного возраста оставалось совсем немного. Единственная дочь у родителей, я вела уединенную, малоинтересную жизнь. Образования, которое мне дали (чтение, письмо, рисование, музыка, немного истории и Коран), было вполне достаточно для будущей жены знатного человека. Замужество, подготовленное родителями, наверняка окажется скучным союзом двух богатств и двух судеб. Такое будущее неизбежно… но я, конечно, мечтала о романтической любви, все девочки об этом мечтают.

— …или что-нибудь другое предложит, — игриво заметила одна из моих старших родственниц, вызвав взрыв смеха.

— Мне нечего выставить на продажу, — сказала я, совсем не обидевшись.

— Продавать можно что угодно — фрукты, пряности, резные статуэтки… Всякий товар пойдет. Хотя, конечно, — лукаво подмигнула мне тетушка, — если у тебя на прилавке будут стоящие вещи, это привлечет внимание вельмож, а может, и самого правителя.

— А что ты собираешься продавать? — поинтересовалась я.

— Золотые украшения и шелка, что я сама расписала. — Погрузив руки в ларец, Мехрун-Нисса зачерпнула изумрудные и алмазные ожерелья и браслеты, кольца с рубинами и сапфирами и тут же небрежно бросила их обратно. — Как ты думаешь, они достаточно хороши? — Ее черные брови слились в одну прямую линию.

— Лучше и быть не может! — воскликнула я.

Тетушка пожала плечами, словно сомневаясь, потом перевела взгляд на меня. Она была властной женщиной — и при этом очаровательной! Любого, кто не подчинялся ее желаниям, запросто могла обольстить, обмануть, а то и запугать. Даже полководец Шер Афган, чье мужество на поле брани считалось неоспоримым, умолкал в ее присутствии. Тетушка хотела блистать, и ей это удавалось. Сумей она сдернуть с неба луну и звезды, те бы тоже лежали среди драгоценностей, насыпанных в ларец…

— Вот что я тебе скажу, Арджуманд. Туда ведь приходят не только покупать, но и поглазеть на нас. Они будут смотреть, смотреть, да так и не расхрабрятся…

— А где еще на нас можно взглянуть? Простые рыночные торговки открывают лица миру и расхаживают, где им заблагорассудится, а мы, затворницы, всю жизнь проводим в клетке! — сердито сказала я.

— Лучше скрывать лицо, а самой видеть все. Это заставляет мужчин постоянно думать о нас, мечтать…

— Только это им и остается! А кто еще будет на базаре, кроме падишаха?

— Многие вельможи… — Тетушка заговорщически понизила голос: — Возможно, даже сам принц Шах-Джахан. Кто знает, какие удивительные события могут произойти сегодня…

Всех женщин охватило волнение, но Мехрун-Нисса, казалось, была особенно воодушевлена. Уж не забыла ли она о своем браке и о маленькой дочурке? — подумала я, глядя на раскрасневшиеся тетины щеки. Но вскоре эту мысль сменила совсем другая: «Нет ли у нее и для меня кого на примете?»

— А каких событий ты ожидаешь? — не выдержав, спросила я.

— Каких? Да я просто болтала! — беззаботно ответила тетя. — Скажи-ка мне лучше, где Ладилли?

— Еще спит.

Ладилли, моя подружка, была ее дочерью. Единственный ребенок, как и я. Застенчивая, тихая девочка, совершенно не способная на озорство.

Собрать на продажу много не удалось, но по-другому и быть не могло. Я ведь совсем молода, не замужем, и все украшения у меня из серебра (толстая цепь и несколько золотых браслетов не в счет). Сколько за это можно выручить? — тысячу рупий, если не меньше…

Перебирая вещицы, я снова услышала громовой раскат — как будто вернулся мой сон, не давая забыть, что день предстоит необычный. Кажется, я видела что-то красное, но не поняла, кровь это или шелк — вроде бы во сне одно превращалось в другое, — и слышала голос — мужской, на удивление мягкий, — но не разобрала слов. Лица мужчины я тоже не разглядела, только поняла, что мы с ним ждем друг друга.

— Ты где-то витаешь, агачи[4], — прервал мои размышления Иса. — Ты не так обрадована, как другие бегумы[5].

Иса был чокра[6] — мой дед, Гияз Бек, нашел и выкупил его три года назад. Он был старше меня на несколько лет, но остался невысоким и тщедушным, как ребенок. Иса рассказывал, что из деревни на юге от Голконды его похитил чародей и они долгие годы странствовали вместе. Он пытался сбежать от хозяина, но его ловили и избивали — именно в такой момент и подоспел мой дед. Исе разрешалось входить в гарем, потому что он объявил себя евнухом, и это подтвердил евнух Мехрун-Ниссы Мунир. Иногда история Исы казалась мне выдумкой, но он был предан мне и служил лучше, чем любая женщина.

— Я видела сон, Иса, и теперь пытаюсь вспомнить его.

— Когда ты уснешь, сон вернется, — произнес он.

— Возможно. Держи, ты понесешь вот это. — Я протянула ему свое серебро, завернутое в шелковую ткань. — А остальные уже готовы?

— Да, агачи.

Базар устраивали в садах при дворце правителя, скрытых за стенами Лал-Килы, крепости, которая высилась, подобно скале из красного песчаника, на правом берегу реки Джамна. Лал-Килу построил отец Джахангира Акбар Великий. Именно он своей милостью дал работу моему деду, когда тот приехал в Хиндустан из Персии. Познакомил их владелец каравана верблюдов — представил деда самому Великому Моголу! Не случись этого, мы бы остались бедняками и мыкали горе подобно тысячам несчастных, которых на улицах Агры предостаточно.

Дедушка достиг блестящих успехов — но, к несчастью, впал в немилость. И в Персии, и в Хиндустане принято получать подарки в обмен на услуги, однако Акбар считал, что его приближенные не должны следовать этой традиции, так что дед, отнюдь не чуравшийся мздоимства, со временем лишился места… На протяжении двух лет, прошедших со смерти Акбара, дедушка стремился поступить на службу к его сыну, падишаху Джахангиру. И вот, наконец, приглашение на мина-базар… Не знак ли это монаршей милости? Так вот чем объясняется особое волнение в нашем доме с самого раннего утра!

Наша семья отправилась в крепость, которая была довольно далеко, в четырех косах[7] от дома, где мы жили. Процессия была невелика — всего-то три паланкина. Мунир прокладывал путь в толпе, с веселой яростью размахивая посохом. Мне это не понравилось, но Мехрун-Нисса, кажется, получала удовольствие от звуков удара по полуголым телам. Пришлось слезть и идти пешком в сопровождении Исы, который следовал за мной по пятам. Но по мне, так было даже лучше. За пределами дома я бывала редко и теперь с любопытством разглядывала мужчин и женщин из Бенгалии, Персии и Китая. Встречались также фиринги[8], пересекшие западные моря, афганцы, а о представителях всех субов Хиндустана и говорить излишне. На придорожных базарах чем только не торговали: золотом, серебром, слоновой костью, алмазами, рубинами, фарфором, пряностями, рабами, лошадьми, слонами… Просто глаза разбегались!

За нами Тянулась еще одна небольшая процессия — нищие. Иса подавал каждому дам или джетал, на глазок определяя, кто больше нуждается. Но я видела: будь его воля, разогнал бы попрошаек пинками. Он как-то говорил мне: бедняки бывают жестоки друг к другу, и жалость вызывают далеко не все.

Наконец наша процессия вступила в Лал-Килу через ворота Амар Сингх. Делийские ворота и ворота Хатхи Пот были отведены для прохода могольской армии, занимавшей половину крепости. Теперь мы двигались мимо стражи. На военных были ярко-алые мундиры, на солнце сверкали мечи и щиты. Я даже рот раскрыла от изумления — мы словно попали из одного мира в другой.

Сама крепость напоминала по форме лук с тетивой, обращенной к реке. Высокие толстые стены из красного песчаника сверху украшали зубцы, похожие на зубья пилы. Массивные башни, расположенные через равные промежутки, усиливали ощущение неприступности.

Нам, как и множеству других, пришлось дожидаться во дворе у ворот, прежде чем последовало разрешение войти в узкий проход, ведущий внутрь. В проходе на возвышении сидел начальник стражи, он проверял по спискам приглашенных. Приятно было убедиться, что мы действительно находились в их числе.

Дорога, круто идущая вверх, привела нас на дворцовые территории. Прямо перед нами возвышалось диван-и-ам[9], ажурное здание, чью крышу поддерживали многочисленные колонны. Сам дворец находился справа за садом, у восточной стены крепости, ближе к реке. Несмотря на отнюдь не маленькие размеры (я насчитала пять этажей), он казался изящным, воздушным.

Однако, как говорил мой учитель истории, наши правители во дворце бывали не так уж и часто. По повелению Акбара было построено Прибежище удачи — Даулат кхана: целая серия зданий, похожих на шатер. Дело в том, что Тамерлан, потомок Чингисхана, завоевавший Индию, в свое время постановил, что никто из его детей и внуков не должен спать под крышей дома, и с тех пор правители старались придерживаться завета. Прибежище удачи украшали великолепные ковры из Кашмира и Персии, картины и вещицы, инкрустированные драгоценными камнями. Одна из комнат служила библиотекой, где были собраны рукописи со всего света, а за библиотекой находилась спальня, стены которой были исписаны стихами лучших поэтов Персии.

За три года нашего изгнания на придворцовых территориях почти ничего не изменилось, но мне все виделось по-новому: легкие, изящные строения, фонтаны, между которых бродили разряженные придворные, жонглеры и музыканты, слоны и верблюды; казалось, сам воздух здесь поет. И дело было не столько в поводе, по которому мы оказались тут, сколько в ощущении близости к властителю. У империи было одно сердце — Джахангир, и мы находились совсем рядом с ним.

От жары и суматохи кружилась голова: слуги, державшие бесчисленные паланкины, отталкивали друг друга, стараясь выгрузить драгоценную ношу прямо на ступени дворца.

Гарем властителя занимал большую часть дворцовых построек, и проникнуть в него было непросто, тем более что в нем хранились несметные сокровища Великих Моголов.

Вначале нам пришлось пройти сквозь строй гвардейцев, вооруженных пиками и джезайлами[10]. Они не обыскивали женщин, зато мужского пола слуг осматривали самым тщательным образом. Следующее кольцо охраны, в самом дворце, составляли рабыни-узбечки. Они были так же хорошо вооружены, как гвардейцы, и не уступали им в свирепости. Крепкие, мужеподобные, с мощными широкими плечами, сильными руками, узбечки умело справлялись со своими обязанностями. Рабыни осматривали женщин порой излишне фамильярно, хотя некоторым прикосновение энергичных рук, казалось, было приятно, но мне досмотр совсем не понравился. В самом гареме за порядком следили евнухи, единственной заботой которых было не допустить, чтобы в комнаты проскользнул хоть один мужчина, способный возлечь с женщиной. Однако все знали, что на евнухов легко надавить и на любовные посещения они смотрят сквозь пальцы.

Никогда еще я не видела, чтобы в одном месте собралось столько взбудораженных женщин. Мне никак не удавалось пересчитать их, но Иса сообщил, что их здесь, должно быть, больше восьми тысяч. Может, и так: в свое время у Акбара было четыреста жен и пять тысяч наложниц; многие из них до сих пор жили во дворце. По большей части браки властителя представляли собой политические альянсы, как и у Джахангира. Подобного рода союзы — они назывались мата — заключались на оговоренное время, после чего женщины могли вернуться к родителям с тяжелым грузом золота и прочих даров от Великого Могола. Те же, кто вступал в никах — религиозный брак, оставались в гареме на всю жизнь и получали неплохое жалованье; их родственники, владельцы больших джагиров[11], становились еще богаче, получая возможность заниматься коммерцией. Здесь жили женщины самых разных племен и народов: кашмирки, раджнутки, персиянки, бенгалки, татарки, монголки, черкешенки, русские…

Сам дворец походил на просторный улей с комнатами-сотами. Иса сказал, что величина и богатство покоев зависели от того, насколько значительная особа их занимала.

Было душно, приторные ароматы так пропитали воздух, что мне казалось, будто я окутана чем-то вязким и влажным. Мы продвигались медленно, отчасти из-за толчеи, отчасти оттого, что Мехрун-Нисса, знавшая многих женщин, останавливалась, чтобы восторженно поприветствовать кого-либо. Правда, потом она тихим шепотом отпускала в адрес своих приятельниц ехидные замечания. Многие женщины поглядывали на нас с интересом. При дворе всякий интерес тесно связан со степенью близости к властителю. Я была от него бесконечно далека, зато мне не составило труда правильно истолковать эти взгляды: «Если их пригласили, значит, Гияз Бек прощен». Очень скоро я почувствовала, что задыхаюсь: не столько от духоты — с Джамны дул свежий ветерок, — сколько из-за фальшивого дружелюбия совершенно не знакомых мне людей.

Улизнув на балкон, я свесилась вниз и стала разглядывать дворцовый сад. Эта черта — пылкая любовь к цветущим оазисам — отличала всех Великих Моголов. Возможно, сады дарили им ощущение постоянства и вместе с тем служили напоминанием о кочевой жизни предков, когда спокойно созерцать цветы и деревья было редким наслаждением.

Напротив балкона, в середине окруженной тенистыми деревьями роскошной клумбы (розы, фиалки и канны), был устроен фонтан. Мелодично журча, стекала вода, которую, я знала это, таскали из колодцев на тридцати шести бычьих упряжках. Но труды стоили того — один взгляд на голубоватые струи приносил ощущение прохлады, хотя повсюду царила нестерпимая жара.

Слуги уже устраивали прилавки для базара, где мне вскоре предстояло выставить на обозрение жалкую кучку серебра. Из дворца несли ковры, чтоб устелить утрамбованную землю.

— Ах вот ты где. А я тебя повсюду ищу! — Мехрун-Нисса подвела за руку маленькую скромную женщину, мягкую и нежную, как серебристый шелк, в который она была закутана. — Ваше величество, вот моя племянница, Арджуманд.

Я склонилась в поклоне, догадавшись, что это Джодхи Бай, супруга Джахангира. Мне показалось, она чем-то обеспокоена, даже огорчена, и как будто ожидает от меня каких-то слов. Однако на ум ничего не пришло, и, пока Мехрун-Нисса болтала о предстоящем базаре, я стояла молча.

Джодхи Бай, дочь влиятельного князя из Страны раджей[12], была матерью принца. Я и предположить не могла, что тетушка состоит в таких близких отношениях с любимой женой падишаха. Хотя… хитрющая Мехрун-Нисса ничего не делает просто так… Может, она что-то замыслила, познакомив нас?

Джодхи Бай наконец ускользнула от нас, как испуганный зверек, спешащий укрыться в высокой траве.

— Ох, ну и тупица же она… — вздохнув, прошептала тетушка.

— Тогда почему ты была так приветлива с ней?

— Не могу же я проявить неучтивость к такой женщине! — Она посмотрела назад, на переполненные комнаты. — Кроме того, я хотела разобраться, что она собой представляет. Как оказалось, ничего особенного! Неудивительно, что наш падишах пьет без удержу.

— Говорят, он пил и до того, как женился. Его братья умерли, потому что спились.

— Он тоже долго не протянет, если будет держать ее при себе.

— Тетушка, ты что-то задумала?

— А вот это не твое дело! — Она устремилась в толчею, словно птица, подхваченная ветром.

Тетушка была честолюбивой натурой, но разгадать ее намерения я не могла: Мехрун-Нисса, как всегда, таила свои мысли от всех.

В назначенное время, за три часа до полуночи, до нас издалека донеслись женские голоса:

— Зиндабад падишах! Да здравствует падишах!

Шум нарастал, все женщины встали, чтобы поприветствовать властителя.

Джахангир шествовал по алому бархату, раскатанному перед ним, увлеченно беседуя с моим дедушкой Гияз Беком. На голове властителя был шелковый тюрбан с султанчиком из длинных перьев цапли. Перья крепились массивной золотой брошью с огромным изумрудом посередине. Талию падишаха обвивал золотой пояс, украшенный алмазами и рубинами. Слева был пристегнут меч Хумаюна[13], а справа за пояс был заткнут изогнутый кинжал с эфесом, инкрустированным рубинами. Шею правителя обвивало жемчужное ожерелье в три нити, на руках были золотые браслеты, усыпанные алмазами, — по одному, широкому, выше локтей и по три, чуть тоньше, на запястьях. Пальцы падишаха украшали перстни с драгоценными камнями, на ногах были туфли, расшитые жемчужинами и золотой нитью.

За властителем следовали два человека: один нес лук и колчан со стрелами, другой — книгу. Мальчик-абиссинец нес чернильницу и перо: Джахангира отличала страстная любознательность, и он требовал от подданных фиксировать каждое впечатление, каждую свою мысль.

Мой скромный прилавок располагался в стороне от входа, в тени дерева ниим[14]. Палатка тетушки, Мехрун-Ниссы, была у фонтана, на самом видном месте. Я перекладывала свои украшения и так и этак, но тщетно: никакими усилиями невозможно было придать этой жалкой кучке хоть сколько-нибудь привлекательный вид. Серебряные побрякушки одиноко лежали на синем коврике.

— Кто такое купит, Иса?

— Какой-то очень удачливый человек, агачи. Я это чувствую.

— Надо быть глупцом, чтобы купить такое… Любой прилавок на этом базаре принесет ему больше удачи…

Вельможи свободно прохаживались вдоль прилавков, теперь они уже не следовали за властителем. В присутствии незнакомцев я немного смущалась, ведь на мне не было покрывала, и все же я чувствовала себя счастливой: ведь я давно мечтала сюда попасть!

Всего одна ночь, как это мало… В своих мечтаниях я воспаряла очень высоко, но в то же время помнила, что… к лапке привязана веревка.

Мои фантазии прервал дедушка.

— А ты хорошо спряталась, Арджуманд.

— Такое уж место мне дали. Я здесь, наверное, младше всех…

Он рассмеялся:

— Зато красивее многих!

Мой дедушка всегда так говорил, и я любила его. Он был спокойный и добрый, никогда не ругал меня; и он, насколько я понимала, был хорош собой: высокого роста, изящный, глаза цвета вечернего неба, как у меня.

— Ты купишь что-нибудь? Ну, пожалуйста! Больше ведь никто ничего не купит, — взмолилась я.

— Нет, повезти должно другому мужчине. Просто еще не время, моя дорогая. — Потом он прошептал: — Но если все они окажутся глупцами, обещаю, я вернусь и куплю твое добро. Назначишь мне хорошую цену, договорились?

— Я видела тебя с падишахом…

— Да. Он снизошел к моей ничтожной персоне…

— Так о чем же вы разговаривали? Он возьмет тебя на службу?

— Потом скажу.

С заговорщицким видом ущипнув меня за щеку, дед ушел. Другие мужчины, посматривая в мою сторону, перешептывались и пересмеивались, но подойти ни один не решился. Мои соседки, подобно торговкам на придорожных базарах, кокетничали, подзывая их к прилавкам, но я так не могла. Вместо этого я наблюдала за тем, что происходит. От моего взгляда не ускользнуло, как Джахангир задержался у прилавка Мехрун-Ниссы, выбрал какую-то безделицу, потом шепнул что-то тетушке и двинулся дальше. Она казалась совершенно счастливой, но вскоре переключилась на других покупателей.

В этот момент я почувствовала на себе чей-то взгляд. Взгляд был настойчивый, звал обернуться. Я едва ли не физически ощущала его прикосновение. Внезапно меня охватила слабость, борясь с ней, я повернула голову и увидела принца Шах-Джахана.

Он стоял у палатки в соседнем ряду. В палатке мерцала свеча, в неровном свете которой поблескивали грустные угольно-черные глаза. Прочитав в них волнение робкого мальчика, я поняла, что причина этого волнения… я сама… Так вот что означает приснившийся мне гром… И алая искра… Это не кровь, не шелк, а пунцовый тюрбан наследного принца! Там, во сне, я, кажется, протянула руку, чтобы коснуться незнакомца, и он потянулся ко мне — как к другу, как к единственной, кто может разделить его одинокое существование… А наяву, что будет наяву?

Шах-Джахан пошевелился и исчез из поля зрения. Настала моя очередь испугаться — внезапно я лишилась надежды, о которой миг назад и подозревать не могла. Растерянно озираясь по сторонам, я всматривалась в узкие проходы, заполненные вельможами и смеющимися женщинами. Мысленно я осыпала их проклятиями и больше всего желала, чтобы они сейчас же исчезли с лица земли. А потом я увидела, как принц, запыхавшись, локтями пробивает себе дорогу.

Мое сердце забилось ровнее, и я начала погружаться в свое нежное, теплое сновидение.

ШАХ-ДЖАХАН

Я — принц Шах-Джахан, уже не мальчик по имени Хуррам, но Владыка мира и наследник падишаха Джахангира. И хотя мне пока пятнадцать, сегодня я почувствовал себя взрослым: отец позвал меня посетить мина-базар. В предвкушении этого события я трепетал от волнения: приглашение отца говорило о том, что я окончательно выбран наследником необъятной империи, братьям придется посторониться.

Получить власть и крепко держать ее в своих руках — чего еще может жаждать юный принц? Но в ночь накануне базара я предчувствовал, что меня ждут еще неожиданности…

Мина-базары были учреждены моим прадедом, Хумаюном. Счастливая идея: повинуясь указу правителя, женщины отныне могли появляться с открытыми лицами перед достойнейшими из мужчин. Шелковые вуали, оставлявшие открытыми лишь глаза, разрешалось сбросить — но всего на один вечер. Замкнутый мирок гаремов приоткрывался на короткие часы, но и этого хватало, чтобы насладиться.

Воздух с утра был тих и неподвижен, но по мере приближения заветного события мне казалось, что по дворцу проносятся вихри. В саду слуги возводили прилавки, а женщины тем временем (я мог это предположить) отбирали товары на продажу. Рассказывали, что они препираются, как настоящие торговки на уличном чоке, и что будто бы, если повезет, вместе с товаром можно приобрести благосклонность какой-нибудь красавицы. Кое-кто из моих друзей многозначительно вздыхал при воспоминаниях о бурной ночи после мина-базара… Я и сам был не так уж неопытен в этих делах. Мне уже приходилось возлежать с молоденькими рабынями, а иногда, забавы ради, мы с друзьями ходили к танцовщицам и платили за их услуги, совсем не связанные с танцами. Однако мне хватало ума понимать, что, в силу своего положения, от женщин я могу ожидать лишь плотских утех. О да, они нашептывали мне много приятных слов, но все это ради богатства и милостей. Поэты воспевали любовь как странный недуг, способный привести к смерти; я же не знал этого чувства, для меня любовь была зыбким миражом, иллюзией, манящей в пустыне желаний.

Пока меня омывали и одевали, я улыбался в предвкушении, и, видя это, девушки-рабыни подшучивали: сегодня вечером я встречу свою принцессу, конечно; астролог предсказал, что принца ждет удача, он полюбит и обретет вечное счастье! Я смеялся и не верил им. И все же, отчего я был так взволнован? Может, от мысли о том, что рассмотрю лица женщин, чьи голоса слышал, но ни разу не взглянул на них прямо?

Восхитительная игра — сопоставлять знакомый голос, руки и глаза с открывшимся незнакомым лицом. Чего еще я мог ожидать — ночи наслаждения, двух ночей, может быть, недели или даже месяца утех? Такая перспектива представлялась мне довольно скучной: чтобы удовлетворить желание, я мог выбрать любую девушку в этих покоях. Но… в воздухе что-то проносилось, он потрескивал, как перед грозой. Был ли то трепет предчувствия?

Ко мне присоединились два моих товарища, наваб[15] Аджмера и сановник Аллами Саадулла-хан. Одетые, как и я, богато и нарядно, они казались взбудораженными не меньше моего, хоть и годами были старше. Им тоже раньше не доводилось бывать на мина-базаре.

Мои приятели вышли на балкон, откуда был виден сад. Все было ярко освещено: в каждой нише сияли свечи, на ветвях деревьев и на столбах горели фонарики, и все эти огни отражались в водах фонтана. Услышав внизу смех, они заспешили:

— Нужно торопиться, пора идти.

— Погодите, — приказал я. — Выпейте вина, смакуйте предстоящие удовольствия.

Видно было, что повиновение далось им с трудом.

Свесившись с балкона, они жадно смотрели вниз — можно подумать, они никогда не видели женщин. Мне же хотелось потянуть время, занять его разговорами об охоте и наших забавах.

— Сядьте!

Друзья присели, но были готовы вскочить, нетерпеливые, как гепарды. Признаться, я и сам чувствовал то же, что они, но принц должен владеть собой, не подобает ему выказывать слабость… Однако, услышав, как дундуби возвещают приближение отца, я не выдержал и бросился к перилам. С балкона мы увидели, как он вступил в сад; за ним змеей тянулись придворные.

На миг воцарилась тишина, все замолкли, почтительно склонившись, после чего шум возобновился.

— Подождем еще несколько минут, пока отец не пройдет.

Когда я счел, что все приличия соблюдены, мы спустились вниз.

Здесь и впрямь раскинулся самый настоящий базар. Умащенные благовониями женщины сидели и стояли у своих прилавков, заполненных шелками, драгоценностями, резными изделиями из сандалового дерева и слоновой кости, изящными мраморными статуэтками. Воздух был насыщен сладостью смеха и нежных голосов, чарующими звуками музыки.

Мое появление не осталось незамеченным, и женщины, сидевшие ближе, захлопали в ладоши. Взгляды их были дерзкими, каждая звала подойти к ее палатке, убеждала покупать только у нее; некоторые теребили меня за рукава, точно торговки на обычном базаре.

— Посмотри мои товары…

— Отведай-ка вот этого…

— Я отдам совсем дешево, специально для Шах-Джахана…

— Взгляни на этот шелк…

— А вот ваза из Бенгалии…

Можно было подумать, что от успеха торговли зависит сама жизнь этих женщин, с таким воодушевлением они предавались своему занятию.

Я прохаживался вдоль рядов, вглядываясь в лица и оценивая фигуры: красивые и не очень, старые и молодые, толстые и худые — здесь всякие были. Торгующие женщины чем-то напоминали птиц, которых выпустили из клеток, — так же щебечут и так же расправляют перышки…

Несмолкаемая болтовня утомляла, и я решил свернуть на тихую аллею.

…Как объяснить эту внезапную беспомощность, охватившую меня, это чувство удушья, почти потерю чувств?

…Она стояла в стороне от всех, тихая, отрешенная.

…Безупречный овал лица, миндалевидные глаза, рот, подобный розовому бутону, и единственная веточка жасмина в блестящих черных волосах.

Но ошеломила меня именно ее отрешенность. Тихая улыбка, цветущая на ее лице, словно поднималась из глубин сердца, — ничего общего с легкомысленным хихиканьем прочих женщин. Я рассмотрел в ней то, чем не обладали другие: целомудрие. Если я заговорю с ней, она станет слушать меня, а не принца. Меня…

Мое бедное сердце, оно забилось так, что стало больно, а когда она повернулась и тоже увидела меня, совсем остановилось. Мне вдруг стало по-настоящему страшно, все мои достоинства (я наследный принц, Властелин мира) не помогли унять этот страх — страх, что она… отвернется. Я понял, что просто не выдержу этого испытания!

Но нет — она продолжала смотреть на меня — с интересом, с любопытством, — и вдруг — как такое возможно? — я ощутил ее прикосновение.

…Не могу вспомнить, как я добрался до ее прилавка. Добежав, я увидел на синей материи несколько скромных серебряных украшений; прислуживал ей чокра.

Чувства настолько переполняли меня, что я забыл о сдержанности.

— Мне показалось, что мы прикоснулись друг к другу, — торопливо выговорил я заплетающимся языком, ведь я больше привык командовать, чем говорить о любви. — Я понимаю, что это невозможно на таком расстоянии, но я… почувствовал, что твоя нежная рука лежит на моей… Полюбить с первого взгляда — значит поставить на кон саму жизнь. Это прыжок в неизвестность, все равно что вступить в бой без защитной брони, просто веря в то, что тебя не убьют. Вот только… если бы вдруг убили тебя, жизнь потеряла бы всякий смысл… Скажи мне, кто ты. Я должен услышать твой голос, чтобы поверить, что ты и впрямь существуешь, что это не сон, что ты не испаришься, как вода на этой жаре.

— Арджуманд Бану, ваше высочество.

Голос у нее был нежный и мелодичный, он поднимался в воздух, как благовоние. В смущении она потупила глаза и хотела склониться в знак почтения. Одного этого намерения было достаточно, чтобы сердце сладко заныло. Я бросился, чтобы удержать ее, и случайно коснулся обнаженного плеча.

— Твоя кожа… обжигает… заставляет сердце биться, как барабан войны…

— И я чувствую то же, о чем говорит ваше высочество. — Она слегка наклонила голову, и я ощутил, как ее щека коснулась моей руки, лежавшей на плече. — Может быть, все дело в том, что здесь очень жарко?

— Нет, нет! Жара причиняет нам лишь небольшое неудобство. А это… это проникает в самую глубь, сжигает сердце, дурманит разум. Я сам не понимаю, что говорю…

— Речи вашего высочества сладкозвучны. — Она шевельнулась, и моя рука упала. Я все еще ощущал обольстительную нежность ее щеки, будто к моей коже прижали раскаленное тавро. — И… ваш язык слишком искусен, он не запнется при виде девушки.

— Вот! — Я выхватил кинжал. — Если мой язык лжет, отсеки его. Я не виноват, что речи выходят сладкими. Они проходят сквозь сердце, а слышу я сейчас только одно — как кровь стучит в голове, повторяя: «Арджуманд, Арджуманд…» А ты разве не почувствовала того же, когда мы увидели друг друга?

— Да, ваше высочество… Только мне кажется, будто я опять уснула и оказалась в том сне…

— Что за сон?

— Я не сумею пересказать его весь. Но, проснувшись сегодня утром, я чувствовала то же, что и сейчас, когда я увидела вас. — Мне показалось, что она видит меня насквозь, будто ее взгляд проник в мои мысли. — Вы здесь… Значит, это сон.

Я упал перед ней на колени, потому что она тоже опустилась на колени внутри своей палатки, и нетерпеливо протянул руку:

— Дотронься, ты увидишь, какая она горячая. Это не сон, ты бодрствуешь, как и я!

Она застенчиво коснулась моей руки, и мы вздрогнули. Казалось, нас поразила молния вроде тех, что часто вспыхивают в небе в сезон дождей. Я хотел, чтобы прикосновение длилось вечно, но, уверившись, что я и в самом деле существую, она отняла руку.

— Я буду сидеть здесь и любоваться тобой! — сказал я.

Она тихонько рассмеялась, ее смех был похож на колокольчик:

— Значит, мы так и состаримся, глядя друг на друга.

— Но что же может быть лучше? Хотел бы я, чтобы сейчас был день, чтобы тебя осветило солнце. Эти тени так обманчивы! Они кривят твой носик, и все же он совершенен. Тени скрывают твои глаза, но я все равно знаю, что они чисты и прекрасны. Округлость твоих щек, твой ротик…

— Вы только это во мне разглядели? — перебила она меня. — Но во дворце без числа других, чья красота намного превосходит мою!

— Нет-нет! С тобой никто не сравнится. У них — только оболочка, пусть и красивая. А с тобой совсем другое… Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь и… не знаю совсем. И я благодарен судьбе за то, что повстречал тебя этой ночью.

— Да… — Голос ее упал. — Но могло и так случиться, что я смотрела бы на вас день за днем, год за годом, а вы никогда и не догадались бы о моем существовании.

— Я бы догадался, непременно догадался! — пылко произнес я, искренне желая ее убедить. — Мы встретились не просто потому, что увидели друг друга. Разве ты не чувствуешь, что тут нечто более глубокое, что важнее облика, прикосновения, звуков? Я сердцем ощутил твое касание — и ты почувствовала то же. Даже сквозь чадру я распознал бы свою любовь. Ведь это любовь, разве нет?

— Ничем иным быть не может, ваше высочество…

Лучше бы она не произносила этих слов. Меня забила дрожь, и я понял, что вот-вот лишусь чувств.

— А если б я не был принцем… — начал я.

— Это не ослабило бы моих чувств.

Я взглянул ей в глаза. Широко раскрытые, серьезные, они сказали мне больше, чем слова. Дрожь прекратилась, я не мог скрыть радости. Я невольно расхохотался и тут услышал ее шепот:

— Но как же мне обращаться к вам?

— Любовь моя, услада моя. Мой избранник, мой возлюбленный.

— Любовь моя, — тихонько повторила она, отчего все мое существо пронизал восторг, и я потянулся к ней.

…Так мы и стояли молча, на коленях, пожирая глазами друг друга, не желая упустить ни одной улыбки, ни одного жеста. Кто знает, сколько прошло времени. Что до меня, я готов был оставаться здесь хоть до конца жизни! Но хрупкая оболочка нашего безмолвного мира была разорвана чьим-то прикосновением. В раздражении подняв глаз, я увидел смущенного Аллами Саадулла-хана. Он повел рукой в сторону, показывая. Вокруг собралась толпа, люди молча глазели на нас.

— Послушай, я — Шах-Джахан, и я могу делать то, что считаю нужным. Теперь уходи.

— Но ваше высочество… Вас ждут и в других местах. Женщины интересуются, где принц, они хотели бы вручить вам подарки. Не можете же вы обделить их своим вниманием!

— Хорошо, я скоро буду, но, пожалуйста, уходи. — Аллами отошел, а я повернулся к своей возлюбленной: — Я буду говорить о нас с отцом…

Она склонилась в почтительном поклоне.

— Если на то будет его воля…

— Такова моя воля, — твердо сказал я, поднимаясь с колен.

Она, не вставая, подняла ко мне лицо. Мне захотелось коснуться губами ее губ, но я сдержался. Она словно поняла, о чем я думаю, и шаловливо улыбнулась:

— Нас ждут еще встречи, и, надеюсь, на нас не будут взирать чужие глаза. — Потом она взяла какое-то серебряное украшение со своего прилавка: — Не купит ли мой возлюбленный что-нибудь на память? Вы провели здесь столько времени… да и мне нужно заработать рупию-другую.

— И что ты будешь делать с этой рупией?

— Отдам бедным. Они нуждаются больше, чем я.

— Бедным? — я не смог скрыть удивления.

— Разве мой возлюбленный не замечал их? Они живут за стенами дворца.

— Когда я с тобой, не замечаю ничего вокруг. Мир перестает существовать — только ты и я… Но если это для бедных, то я покупаю все. Сколько ты за это хочешь?

Нахмурив брови, она окинула кучку серебра сосредоточенным взглядом, а потом решительно произнесла:

— Десять тысяч рупий.

— Для меня это выгодная сделка!

— Вот как?

Она рассмеялась, поглядывая на меня сквозь завесу черных волос, упавших ей на глаза. Я чуть не схватил ее в охапку, как разбойник, чтобы унести с собой. Но вместо этого я повернулся к своему рабу и, приняв из его рук увесистый мешочек с деньгами, положил деньги на прилавок.

— Мы еще увидимся!

— Если пожелаете…

АРДЖУМАНД

…И он ушел. Мне так хотелось, чтобы он остался, чтобы сидел тут, со мной, пусть даже не произнося ни слова. Одного его присутствия, ощущения, что он здесь, рядом, было достаточно, чтобы успокоить, утешить…

Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Смешался с толпой… исчез, как и не было… Так может, мне все это приснилось? Приснилось или нет?

Иса сгреб со стола кучку безделушек и теперь озирался, думая, во что бы их завернуть.

— Погоди…

Я сняла с себя светло-желтый шелковый шарф с каймой из тонкой золотой нити и бережно завернула в него украшения. Затем протянула узелок невольнику принца.

— Сосчитай деньги, — сказал Иса. — Вот это барыш, агачи! Десять тысяч рупий! Только принц может так расщедриться!

Внезапно меня охватила тревога. Я закрутила головой, стараясь увидеть Шах-Джахана. А вдруг другая девушка, у другого прилавка, удостоится такой же милости? Я знала, что это невозможно, но успокоиться не могла.

— Иса… Пойди посмотри, принц еще в саду? Живей!

Судя по взгляду, Иса догадался, о чем я думаю, и молча скользнул в толпу. Я сжимала в руках мешочек с деньгами, словно это была ниточка, связывавшая меня с любимым. Постепенно приходя в себя, я стала замечать женщин вокруг. Отовсюду на меня смотрели с нескрываемой ревностью. Несложно было представить, какой холод воцарился у них в сердцах. Они видели в Шах-Джахане только принца — наследного принца, внимание которого можно было пересчитать на рупии. Их алчные взгляды не способны были проникнуть вглубь. Для них сын падишаха был золотым павлином, а для меня — Властелином мира… моего мира. И мне неприятно было оказаться в центре внимания. Ревнивые, завистливые взгляды пачкали меня, женщинам за соседними прилавками, видно, хотелось верить, что я тоже корыстна и расчетлива, что я окутала принца сладкими чарами, как это умеют делать другие, опоила его волшебным зельем, чтобы завладеть его сердцем… Мне захотелось провалиться под землю.

— Он ушел, агачи. Ушел один, — доложил вернувшийся Иса.

— Ушел? Почему?

— Агачи, ну кто же станет докладывать ничтожному слуге о перемещениях самого Шах-Джахана? Я знаю лишь, что он ушел. — Иса помедлил, а потом продолжил: — Ты должна знать: всем уже известно, что он приобрел твои украшения за десять тысяч рупий. Кое-кто поговаривает даже, что принц заплатил целый лакх[16]. А одному глупцу я сказал, что десять лакхов. — Он рассмеялся своим словам. — Ты хочешь здесь остаться?

— А зачем? Пойдем домой, — попросила я.

Мне не удавалось уснуть. Дневная жара еще не спала, как всегда, было душно от благовоний, и яростно звенели комары. От всего этого голова моя металась по подушке.

От этого? Ну уж нет! Любовь — это боль, неутолимое страдание. Мир съеживается до клубочка, мир умирает… исчезают люди — остается он, и только он. Ты существуешь будто в двух несовпадающих сферах: тело остается погребенным в одной, болит и страдает — зато душа, а вместе с ней и сердце уносятся в другую. Тот, кто любит, ведет еще одну жизнь, над которой он сам не властен, — жизнь, безусловно, светлую, но отягощенную страхом. Любящие то взмывают к небесам, то погружаются во тьму, то поют, то утопают в слезах расставания. Надейся, надейся, надейся — бьется сердце.

Я слышала, как под утро, когда темнота сменилась мутным, водянисто-серым светом, вернулась Ладилли. Она тихо скользнула к себе в постель. Притворяясь спящей, я чувствовала, как кто-то стоит у моей кровати; до ушей доносился нежный звон браслетов, приглушенный шелест шелка. Приоткрыв один глаз, я увидела тетушку, Мехрун-Ниссу. Было слишком темно, и различить выражение ее лица было трудно, но мне стало не по себе и от ее присутствия, и от того, как внимательно она всматривалась в меня. Лишь мельком взглянув в сторону дочери, Мехрун-Нисса вышла.

ГЛАВА ВТОРАЯ Тадж-Махал 1042/1632 год

Впервые Мурти увидел Агру безлунной ночью. Он оставил на привале жену, которая хлопотала об ужине, трехлетнего сына и других путешественников, а сам в темноте пошел вперед, к светившемуся вдали зареву огромного города. Смелый поступок, и ему приятно было обнаружить в себе такую отвагу. Хотя, если признаться, ночь его страшила. Вверху простирался бездонный купол небес, который всегда будил в нем чувство благоговения, смешанного с животным ужасом. Под этим куполом он ощущал себя ничтожным муравьем, пробирающимся по дорогам жизни под громкий хохот Вселенной. Но и здесь, на земле, его подстерегали опасности: дакойты, готовые за грош перерезать путнику глотку, дикие звери, радующиеся любой добыче…

Мурти оглянулся, огни костров, на которых сейчас готовили ужин, звали к себе. Ему захотелось вернуться, подождать утра, но он еще быстрее зашагал вперед, уступая возникшему ранее порыву. Преодолевая подъем, он поскользнулся на жидкой грязи, смешанной с гравием, но все же удержался на ногах, сумев ухватиться за куст лантаны, и выбрался на вершину холма. Оттуда дорога спускалась к Джамне. За рекой до самого горизонта простиралась Агра.

Мурти вздохнул, присел на корточки, положил локти на колени и стал глядеть вперед. «Я же здесь потеряюсь, — подумал он, — не надо нам было сюда идти…»

От нахлынувшей тоски по дому ему стало не по себе, огни города расплылись от навернувшихся на глаза слез. Мурти позволил им стекать по щекам прямо на грязную джибу. Ну ладно, ладно, хватит. Он ловко сморкнулся в сторону, зажав ноздрю, а потом промокнул глаза и нос свисающей с плеча потрепанной тряпицей. Дом далеко, как звездное небо, но ему есть о чем вспоминать. Пройдет несколько лет — он знал это, — и они с женой вернутся. Он даже думать не хотел, что может быть по-другому, эта мысль его пугала. Нет, он вернется в свою деревню, к родителям, если они еще будут живы, к друзьям…

Мурти заулыбался, предвкушая, как будет рассказывать удивительные истории о городе Великих Моголов.

Деревню он покинул не по своей воле — в нелегкое путешествие на север ему пришлось отправиться по приказу. Мурти был искусным мастером, ачарьей, вырезал фигуры богов, как и все в его семье, поколение за поколением. Это дарило ему ощущение бессмертия, потому что он чувствовал преемственность не только плоти, но и мыслей, духа. Такие же ремесленники, как он, строили великие храмы в Мадурае, Канчипураме, в Тирукуллакундруме[17], и Мурти не уступал им в мастерстве. В деревне к нему относились с почтением, как к хорошему резчику. Так же, как его предки, он умел превращать камень в шелк, а боги получались у него как живые. Он видел очертания богов в мраморе и, всем на удивление, вызволял их оттуда.

Но однажды спокойное течение его жизни оборвалось. Он мрачно подумал, что боги, которых он с такой любовью создавал, его предали.

Отца Мурти вызвал к себе раджа Гунтикула и весело сообщил, чтобы тот собирался в Агру. До раджи дошли слухи, что Великий Могол, вроде бы его дальний родственник, мусульманин, желает построить памятник в честь своей умершей супруги — Мумтаз-Махал — и для этого ищет таланты по всей стране. Такой уж обычай у мусульман — возводить мертвым пышные гробницы, вместо того чтобы просто сжигать их на погребальных кострах. Ну разве это дело, превращать могилу в место поклонения? И все же, сочувствуя овдовевшему правителю, раджа решил отправить лучших своих мастеров в далекую столицу.

Отец Мурти поблагодарил раджу за оказанную честь, но осмелился заметить, что он уже слишком стар для такого утомительного путешествия. Нельзя ли, чтобы вместо него отправился один из сыновей? Раджа великодушно согласился на замену, пожаловал денег на дорогу и передал фигуру Кришны из слоновой кости для Великого Могола Шах-Джахана…

Мурти прищурился, чтобы сквозь дымку различить силуэт крепости. Темная громада нависала над городом; на башнях мерцали огни. За время путешествия ему приходилось видеть много крепостей, но ни одна из них не была столь впечатляющей.

На другой день, когда взошло солнце, они уже все вместе дивились на крепость. Высокие красные стены и цвет речной воды пугали Мурти. Беременная Сита прижалась к нему, словно искала защиты, а их сынишка Гопи прятался за ее коленями. Их спутники — такие же, как он, ремесленники и купцы — смотрели на крепость с выражением благоговейного ужаса.

— Даже ночью, — сказал Мурти, — она выглядела устрашающе. Вот там живет Великий Могол.

— Это бог? — спросил Гопи.

— Нет. Это человек. Но он намного, намного важнее нашего раджи. Говорят, и владения у него огромные.

Мурти понятия не имел, как далеко простираются границы империи. Он знал только, что за три месяца, добираясь сюда, они не прошли и половины.

— Ты можешь посмотреть на правителя, если захочешь, — произнес один из купцов, обращаясь к Гопи.

— И поговорить с ним? — живо откликнулся Мурти.

Купец рассмеялся, потешаясь над глупостью невежды:

— Да он и не заметит такого, как ты. Каждый день на рассвете он выходит на жарока-и-даршан, вот там его и можно увидеть. — Он ткнул пальцем в сторону зубчатых стен с бойницами.

— Должно быть, он огромного роста… — кивнул Мурти.

Река бурлила, стремясь к крепости. Когда они подошли ближе, Мурти заметил небольшую постройку, увенчанную куполом. Стены были тронуты распадом, побелка почернела от дождей, а кое-где и облетела, обнажая кирпич. Казалось, здание строили наспех, торопясь поскорее закончить. Постройку охраняли солдаты. Их было не меньше двадцати, кое-кто отдыхал в тени, другие стояли на посту. На них была алая форма императорской гвардии, на щитах и доспехах играло солнце.

— Что это они охраняют? — спросил Мурти. — Похоже, строили спустя рукава…

— Это гробница Мумтаз-Махал, — ответил купец.

— Вот это? Так она уже построена! — Мурти рассердился. — Зачем же мы только проделали такой путь? Почему за нами посылали?

Купец неодобрительно покачал головой:

— Это лишь временное место ее упокоения, а теперь другое будут возводить.

— А какой она была? — поумерив пыл, спросил Мурти.

— Говорят, красавица. А там, кто ж знает…

Мастера не устраивал такой ответ. На протяжении всего пути он всем задавал этот вопрос: «Какой она была?» — и неизменно слышал: «Кто ж знает…» Такой ответ его не устраивал. Он вырезал статуи богов, которых видели все и которым все поклонялись; люди несли богам цветы и плоды, обращались с молитвами. Как украшать дом для мертвой женщины, которую никто не видел? Ничего, наступит день, и он встретит кого-нибудь, кто бы смог рассказать ему про нее.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ История любви 1017/1607 год

ИСА

— Ты выглядишь усталой, агачи.

— Я просто не выспалась, — ответила она.

Моя любимица сидела под саманом, и от падающей тени лицо ее казалось пестрым. Но я все равно заметил синеватые полукружья у нее под глазами. Прошло уже несколько недель после той волшебной ночи, и до нее конечно же доносились слухи о любви принца. По углам шептались, что Шах-Джахан потерял покой, бродит по дворцу, словно призрак, и нигде не может найти утешения. Однако за все это время она не получила от него ни весточки — хотя все ждала и ждала, и таяла прямо на глазах.

На коленях моей хозяйки лежала раскрытая книга, но я что-то не видел, чтобы она переворачивала страницы.

— Когда я сплю, мне снится, что я бодрствую, а наяву я хожу как во сне… Я представляю, как меня снова касается его рука, как он смотрит на меня, как что-то говорит мне… Это было наяву, Иса? Было или не было?

— Да, агачи, было. И я там был.

Вся работа по дому была переделана, я выполнил все поручения и, признаться, устал. Прежде семья жила в крепости, и дом был куда меньше, чем теперь. Когда Гияз Бек поступил на службу к Акбару, они переехали сюда. Здесь было слишком много комнат, да еще громадный сад в придачу. По виду не отличишь от дворцового, но в нашем фонтане (хорошо хоть единственном) не было воды: одна лишь пыль, а в ней засохшие листья. Фонтан строил архитектор, в чем-то не угодивший Джахангиру. Говорят, он был богатым человеком, но в одну ночь лишился всех привилегий. Незавидная ему выпала доля…

— Увижу ли я его еще хоть раз, Иса?

— Конечно! — Это было единственное утешение, которое я мог предложить.

«Если такова твоя карма» — хотелось добавить мне, но язык не повернулся. Слово карма я предпочитал ее мусульманскому кисмет, удача. Карма подразумевает сложные узоры Вселенной, движение сил, недоступных нашему пониманию, но сейчас не время вступать в дискуссию.

— Хочешь, агачи, я развеселю тебя, покажу волшебство?

— Знаю я твое волшебство — дешевые фокусы!

— А в деревнях верили, что происходит необычное. Все зависит от веры, агачи. Как бы жил бог, если бы мы в него не верили?

По ее губам пробежала улыбка.

— Ну что ж, сотвори волшебство. Перенеси сюда… Шах-Джахана. Прямо сейчас, в этот сад… Ну же, Иса! Я прошу у великого чародея ничтожной малости…

— Ох, ты права, агачи. Я могу показывать только дешевые фокусы. Если б бадмаш, что выкрал меня из родительского дома, на что-то годился, я бы сейчас соткал Шах-Джахана из воздуха.

Она поглядела на меня с сочувствием:

— Ты совсем не помнишь своей семьи?

В доме раздался вопль, и я не успел ответить. Голос был женский, высокий, пронзительный, он все еще резал уши, даже когда вопль прервался.

Мы со всех ног бросились наверх, сталкиваясь с другими слугами и домочадцами.

Кого-то убили? Кто-то умер?

Вместо покойника перед нами предстала Мехрун-Нисса, с гневным видом ходившая по комнате из угла в угол. Муж Мехрун-Ниссы, храбрый полководец Шер Афган, сидел на тахте и увещевал ее, безуспешно пытаясь погасить вспышку ярости. Ладилли испуганно жалась к отцу.

— И все это вместо благодарности? — снова вскричала Мехрун-Нисса, ни к кому не обращаясь.

— Но это очень высокая должность, дорогая, — возразил Шер Афган.

— Высокая?! — Рука Мехрун-Ниссы, взметнувшись, указала на слуг, толпившихся у двери. — Давай продолжай! Скажи им, где тебя ожидает столь завидная должность. Пусть знают, какую неслыханную щедрость проявил правитель. И это за все, что я сделала! — Помолчав, она злобно выпалила: — Нет, вы только подумайте, Бенгалия! Это же за тысячу косов отсюда!

— Но я должен принять это назначение. Бенгалия — богатая земля, а диван[18] — должность очень важная. Мы прощены, и мое назначение подтверждает это!

Разгневанная женщина ни секунды не медлила с ответом:

— Вот если бы он дал тебе должность здесь, например назначил бы мир-саманом[19]… или еще кем-нибудь… А вы идите отсюда! — махнула она слугам.

То, что я услышал, отчасти подтвердило слухи, витавшие ранее. Джахангир питал влечение к нашей хозяйке. Его и в ту недавнюю ночь поразила страсть. Но теперь… не жалеет ли он об этом? Поистине, приглашение на мина-базар оказалось исключительно важным для всей семьи!

Когда Мехрун-Нисса снова повернулась к мужу, ее губы сложились в улыбку, на щеках заиграли ямочки.

Она прошла по комнате, слегка коснулась губами лба Шер Афгана, затем клюнула Ладилли в щеку — на лице девочки остался красноватый след.

— Прости, что я так рассердилась. Но это оттого, что я переживаю за свое дело!

Мехрун-Нисса картинно вздохнула. Всем было известно о ее занятии — она расписывала ткани для обитательниц гаремов, и не только расписывала, но и придумывала рисунки для изготовления набивных тканей — цветы, плоды, геометрические фигуры, и, надо сказать, получалось у нее совсем не плохо.

— Ох, что сделано, то сделано… И я очень горжусь тобой, дорогой. Конечно, мы должны ехать!

За день до отбытия Шер Афгана, Мехрун-Ниссы и Ладилли в Бенгалию наш дом посетил сам Джахангир.

Не так-то просто принять у себя правителя. И недешево, конечно. В соответствии с обычаем высокому гостю принято было подносить богатые дары. Золото и алмазы, лошади и невольники — иное даже не рассматривалось. Это налагало непосильное бремя на хозяев, и я подозреваю, что наш падишах иногда заявлялся к кому-нибудь, чтобы позабавиться. Он мог отказаться от подарков, мог взять какую-нибудь безделицу, а мог и разорить неугодных ему вельмож своим посещением.

В день визита меня поставили сторожить приготовленные дары. Женщины выложили на ковер все свои ожерелья, серьги, браслеты — и теперь в самом центре высилась переливающаяся груда. (Странно было видеть моих хозяек без украшений — они напоминали ощипанных пав.) Отдельно стояли золотые и серебряные блюда и кубки, хрустальные чаши; правителю решили преподнести даже фарфоровую вазу из далекого Китая, редкостью и ценностью превосходившую все прочее.

Гияз Бек был из тех, кто хорошо понимал Джахангира, поэтому его личный подарок был простым, но с изюминкой. У моряка-фиринги, пьяного великана, он приобрел длинную медную трубку с небольшими стеклянными дисками, вставленными с обоих концов. Я не понимал, каково ее назначение, пока в комнату не вошла Арджуманд. Взяв трубку в руки, она повертела ее, затем приставила к глазам по очереди оба конца, целясь в меня, как из джезайля.

— Что это такое, агачи?

— Не знаю, как эта штуковина называется, но она уменьшает и увеличивает вещи. Если посмотреть в нее с одной стороны, все становится крошечным, а когда я заглянула с другой, ты стал огромным! Вот, сам взгляни.

Протянув мне вещицу, она отошла в дальний конец комнаты, поднялась на кончики пальцев и завертелась. В трубке она казалась маленькой-маленькой, совсем как куколка. От восторга я даже дышать перестал.

— Что ты за дурачок, Иса. Посмотри и с другого конца!

— Не хочу, агачи, мне и этого достаточно. — Я нехотя положил трубку на ковер. — Вот это и есть самое настоящее волшебство, даже мой хозяин Лекрадж не мог сотворить такое! Впрочем, он никудышный волшебник…

— Скажи, Иса, а ты бы хотел когда-нибудь отомстить ему за то, что он сотворил с тобой?

— Нет. Он и так достаточно страдал.

— Ты добрый, Иса. — На миг лицо девушки омрачилось. — Но… здесь для доброты почти нет места.

Странно было слышать он нее такое. Мою хозяйку обожала вся семья, она была любима даже больше, чем Ладилли. Я ждал, что она пояснит, что имела в виду, но объяснений не последовало.

— Меня за тобой послала тетушка, — сказала она.

— Я не могу оставить свой пост.

— Я постою за тебя. Давай мне кинжал!

Агачи протянула руку за оружием. Я отдал ей кинжал не без колебаний, опасаясь, как бы с ней чего не случилось в мое отсутствие.

— Ты мне потом расскажешь, что ей понадобилось?

— Конечно, агачи.

Мой ответ заставил ее улыбнуться. Когда я оглянулся в дверях, она все еще улыбалась, пряча кинжал за широкий пояс юбки.

Мехрун-Нисса сидела у зеркала и подводила глаза каджалом[20], а служанки тем временем расчесывали ей волосы. При моем появлении она отпустила девушек, подошла к запертому сундуку, открыла крышку и извлекла из-под кипы одежды ларчик из слоновой кости.

— Иса, вот это ты должен хранить пуще глаза.

— Да, бегума. — Я протянул руку за ларцом, стараясь не трусить. Вещица явно была очень ценной.

— И ты никому не скажешь, что я дала это тебе. — Она указала на ларец. — Если с ним что-то случится, я убью тебя. Ты понял, бадмаш[21]?

— Да, бегума. — Я даже вспотел от страха, мой голос дрожал. — Я понял. Но что я должен с этим делать?

— Я еще не закончила, болван. Передашь это Джахангиру, в собственные руки.

— Ваша светлость, госпожа… но как же я смогу приблизиться к падишаху?

— Ты должен! Потому что я не смогу, болван! — Она выбрала роскошный шелковый платок и завернула в него ларец. — Он запечатан. Если я узнаю, что печать была вскрыта, я прикажу, и слон затопчет тебя насмерть.

Я похолодел. Слон затопчет меня насмерть… такая казнь была широко распространена, а я раб, и бежать мне некуда. Но почему она выбрала именно меня? Почему не отца, не мужа или брата, ведь они могли преподнести этот дар Великому Моголу? Очень скоро в моем воспаленном мозгу забрезжила догадка: ни один из них не должен знать об этой шкатулке! Таким образом, моя задача становилась еще более рискованной: предстояло действовать скрытно.

Мехрун-Нисса прочла мои мысли:

— Отдашь ему это как подношение от себя. Думаю, это самое простое решение.

— Но он может отказаться принимать подарок от такого ничтожного бедняка…

— Не откажется, — уверенно произнесла бегума, отворачиваясь к зеркалу; я остался стоять, сжимая шкатулку с такой силой, что резьба отпечаталась на ладони. — И помни, Иса, я глаз с тебя не спущу!

Я видел ее отражение; глаза женщины горели как два уголька. Теперь, пока я не выполню поручение, ее взгляд будет повсюду преследовать меня.

Спрятав ларец в складках одежды, я вышел из комнаты.

Арджуманд сразу заметила испарину у меня на лице.

— У тебя что-то болит? Ты не захворал, Иса?

— Ничего, агачи.

Стараясь не смотреть ей в глаза, я забрал кинжал. Тыльной стороной ладони девушка пощупала мой лоб, определяя, нет ли жара. Такая забота тронула меня до глубины души.

— Я не стану спрашивать, что велела моя тетушка. Но я вижу, ее приказ тебя огорчил…

— Да, агачи…

Набравшись храбрости, я полез было за ларцом, но Арджуманд удержала мою руку:

— Нет, не надо Я не умею хранить секреты и, если ты мне покажешь что-то, могу кому-нибудь проболтаться. Тогда тебе попадет от Мехрун-Ниссы, будут неприятности…

— Спасибо тебе, агачи, — только и сказал я.

Оттого что она отнеслась ко мне с таким участием, мне стало еще горше. Может ли один слуга угождать нескольким хозяевам, но верность хранить только одному? Увы, такое невозможно…

Мехрун-Нисса уже вызывала меня к себе, случилось это на другой день после мина-базара. Она сидела, скрестив ноги, на низком кресле из слоновой кости и изучала «Айн-и-Акбари». Этот объемный трактат о власти был написан приближенным Акбара Абу-ль-Фазлом Аллами. Дела империи интересовали бегуму. Без сомнения, она готовила себя к важной роли. Услышав, что я вошел, она поднял глаза.

— Расскажи мне обо всем, Иса.

— Обо всем, бегума?

— О прошлой ночи, болван! Каждое слово, все, что было сказано между ними.

— Я не слышал. Я…

— У тебя уши, как у слона, и я вырву их с корнем из твоей тупой головы, если ты немедленно не скажешь мне правду!

Быть сильным и смелым в присутствии Мехрун-Ниссы невозможно — разумеется, я заговорил. Она внимательно слушала, потом прогнала меня. Я долго плакал, понимая, что предал Арджуманд, но признаться ей в своей измене так и не отважился.

О приближении падишаха известил громкий шум: музыканты били в дундуби, солдаты расчищали путь. Впереди шествовали ахади, гвардейцы, охраняющие правителя; сам он томно возлежал в серебряном паланкине. Впереди процессии бежали невольники, расстилая кашмирские ковры и усыпая дорогу розовыми лепестками.

Все обитатели нашего дома, включая слуг, высыпали навстречу. Когда Джахангир вышел из паланкина, и женщины, и мужчины низко склонились, приложив ладонь правой руки к голове, тем самым выказывая особое почтение к гостю.

Падишах, казалось, пребывал в хорошем настроении, он любовно обнял Гияз Бека, а следом заключил в объятия и Шер Афгана, супруга Мехрун-Ниссы. Но самой высокой милости удостоился отец Арджуманд: Джахангир оперся на его руку и нетвердой походкой направился к дому. Лицо у правителя было отекшим, а хриплому голосу, когда он говорил, казалось, вторит отголосок, доносящийся из утробы.

Книгоноша и мальчик с чернильницей тоже были здесь. Я подумал, что в этой книге, «Тузук-и-Джахангири», наверняка найдется не одно описание прекрасной Мехрун-Ниссы, и это заставило мое сердце забиться. Как передать ее дар? И… чем для меня это закончится?

Первым делом падишах осмотрел приготовленные для него подарки. Демонстрируя благосклонность к семье, он выбрал только один предмет: удивительный инструмент Гияз Бека.

Приложив трубку к глазу и наведя на луну, наш гость довольно расхохотался.

— Как это называется? — спросил он.

— Мне это неизвестно, владыка, — ответил Гияз Бек. — Я купил сию вещицу на базаре и надеялся позабавить тебя.

— Что ж, тебе это удалось. Отныне я смогу разглядывать звезды, птиц и зверей, да что там — буду изучать лица своих подданных и даже читать их мысли!

В доме гостю было предложено вино. Джахангир гордился тем, что мог обуздывать свою страсть, выпивая не более двадцати склянок в день, однако всем было известно, что к вину он подмешивал несколько крупиц опиума по примеру Бабура, своего прадеда.

Подавая вино, я положил на поднос завернутый в тонкую ткань ларец.

— Что это?

Мои щеки загорелись, поклонившись, я пробормотал:

— О великий покровитель бедных, прошу принять от меня этот скромный дар…

Джахангир удивленно поднял брови, сломал печать и поднял крышку. Внутри был портрет Мехрун-Ниссы, лежащей на узком диванчике с валиками по бокам. Портрет был хорош, он в точности передавал черты моей хозяйки. Изумительный водопад черных волос прикрывал грудь, молочно-белая кожа светилась…

— Кто тебе дал это? — спросил меня Джахангир, любуясь изображением.

— Э… н-не… никто… Э-это подарок…

Я был слишком испуган и не мог говорить.

Падишах поднес портрет к свету, чтобы получше рассмотреть, и не удержал вздоха. Этот вздох говорил о многом: со свойственной ей решительностью Мехрун-Нисса завоевала сердце нашего повелителя.

Гияз Бек тоже пожелал взглянуть на подарок, но Джахангир быстро прикрыл крышку ларца.

— Ничего особенного, друг мой. Это головоломка. Но я должен наградить твоего слугу за сообразительность. — Падишах бросил мне кольцо с изумрудом, и я ловко поймал его на лету. — Пригласи женщин присоединиться к нам, Гияз. Послушать их пение — дополнительное удовольствие.

Гияз Бек не посмел ослушаться. Женщины подошли очень быстро: через джали[22] им было видно и слышно все происходящее. Джахангир велел снять покрывала. Это было его право — смотреть на открытые лица. Время от времени он приглашал близких друзей, чтобы и те полюбовались женской красотой.

К разочарованию гостя, Мехрун-Ниссы среди женщин не оказалось, она осталась в занане, ожидая особого приглашения и зная, что такое последует.

— Здесь все? — спросил Джахангир.

— Все, кроме моей дочери Мехрун-Ниссы, — ответил Гияз Бек. — Шер Афган, сходи-ка за ней.

Полководец покорно отправился за женой. Я заметил, что он встревожен, но от его настроя ничего не зависело.

Наконец занавес раздвинулся, и появилась Мехрун-Нисса. Она почтительно опустилась на колени и стояла так, пока падишах не велел ей подняться. Хорошо зная свою хозяйку, я догадывался, что она смеется под своей чадрой.

— Можешь открыть лицо, — приказал Джахангир.

Мехрун-Нисса повиновалась не сразу, но в этом был особый расчет. Когда покрывало упало, высокий гость захлопал в ладоши от удовольствия.

В тот вечер Джахангир пожаловал Гияз Беку должность итимад-уд-даулы, Столпа правительства.

Вот так молниеносно переменилась судьба этой семьи.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Тадж-Махал 1042/1632 год

— Я вырезаю фигуры богов, — сказал Мурти.

— Здесь это не требуется, — ответил писец. Он равнодушно смотрел куда-то за спину Мурти, так и не удосужившись взглянуть на тонкое смуглое лицо, довольно молодое, хотя волосы уже припорошила седина, на руки, сильные, в шрамах и мозолях, привычные к рабочему инструменту.

За Мурти терпеливо ожидали своей очереди люди со всех концов Хиндустана. Здесь уже перебывали многие тысячи, но живая река все текла. Взрослые сидели на корточках или спокойно лежали в редких островках тени. Дети робко поглядывали вокруг. То тут, то там раздавались крики торговцев, ноздри щекотали ароматы еды: самсы, бхаджи, цукатов, масалы-додх, апельсинов… Воздух был желтым от пыли и обжигающе сухим — невозможно было дышать; приходилось осторожно втягивать его ртом.

— Я — ачарья, — настаивал Мурти.

Но его слова ничего не значили для писца, поскольку хозяева ничего не говорили об искусных резчиках.

Жужжали мухи — назойливо, монотонно… Мурти не мог шевельнуться. Он устал и душой и телом, а его странствие все не кончалось.

Домом для него и его семьи стал правый берег реки. Там они с женой спали, там ели под открытым небом, а на заре, пока другие пытались разглядеть правителя, выходившего на одну из башен крепости, Мурти совершал омовение в Джамне и подолгу молился.

Каждый день в лагерь прибывали новые работники, и постепенно пустырь перед крепостью стал напоминать городок. Сюда заходили бродячие торговцы, из ничего вырастали лачуги — приземистые, кое-как крытые камышом, однако спасающие и от палящего солнца, и от ночного холода.

Построил домишко и Мурти: одна-единственная комната с насыпью в углу, отделяющей очаг. Утвари у Ситы было немного: три глиняных горшка да деревянный ковшик. Другой угол был отведен божеству: изящную статую Лакшми, богини красоты, любви и счастья, Мурти вырезал сам. Свои самые ценные инструменты — стамески и резцы, набор молотков и мехи — он прятал в яму под божеством.

Агра притягивала его, как и прежде. Не имея работы, он целыми днями бродил по городу с Ситой и Гопи. Столько народу в одном месте он никогда раньше не видел. Люди говорили на разных наречиях, одевались в разные одежды. На торговую площадь прибывали верблюжьи караваны, Груженные товарами. Были здесь и слоны; знатные вельможи восседали в хаудах, богато украшенных седлах, стоимость которых иногда превышала стоимость самого животного. На длинных шестах несли паланкины, рядом с которыми бежали бдительные слуги.

Красная крепость вызывала у Мурти благоговейный ужас. Свирепые стражники, охранявшие ее, каждый час сменялись под оглушительную барабанную дробь — удивительное зрелище.

Однажды перед рассветом, когда тонкая линия, отделяющая небо от земли, едва проступила на горизонте, Мурти вместе с женой отправился взглянуть поближе на Великого Могола.

Народу, как обычно, собралось немерено. Прозвонил колокол, опустилась толстая золотая цепь.

— Что это? — спросил Мурти.

— Цепь правосудия, — ответил кто-то. — К ней привязывают прошения. Говорят, падишах их читает и помогает людям. Кто знает, может, это и так…

Посадив сынишку на плечи, Мурти вглядывался в смутно различимую фигурку, ожидая чего-то необычного. Люди вокруг творили намасте[23], в надежде, что в ответ получат благословение, окажутся под защитой могучего падишаха.

— Он бог? — спросил Гопи, задохнувшись от волнения; малыш и раньше задавал этот вопрос.

— Нет, человек, — уныло ответил Мурти. — Но для нас все равно что бог.

Шах-Джахан стоял недвижно, как мраморная статуя. От толпы внизу его отделяла целая Вселенная, пересечь которую никто не мог. Наконец, когда солнце выплыло на небосклон, разорвав ночные путы, он повернулся и исчез. Цепь подняли наверх.

— Ей кто-нибудь пользуется? — Мурти задрал голову и посмотрел на отверстие.

— Наверное, да… Иногда.

— Кто здесь главный? — нетерпеливо спросил Мурти.

Писец кивком указал на крепость, на мраморные павильоны, высящиеся за стеной:

— Вон там главный. — Едва ли не впервые он окинул взглядом резчика, стоящего перед ним. — Что ж, начнем все сначала. Ты ищешь работу…

— Меня сюда прислали. Мой раджа передал подарок для падишаха…

— Падишах его получит. Я сам за этим прослежу. Так ты, значит, каменотес?

— Нет. Я мастер. Ачарья. Я вырезаю фигуры богов.

— Здесь нет богов. Будешь тесать мрамор — или уходи. Другие ждут.

Мурти не уходил. Позади писца высились многоцветные шатры — шаминьяны, между которыми сновали чиновники с кипами бумаг.

— Я хочу поговорить с ними, — Мурти махнул рукой в их сторону.

— Иди, если хочешь.

Это было сказано так равнодушно, что у Мурти защемило сердце. У него есть гордость. Не может он безрассудно промотать мастерство, согласившись стать каменотесом. Но и уйти он не может, не выполнив поручение раджи.

Писец чистил перо, Мурти для него больше не существовал.

— Люди ведь будут молиться в том здании, что строится? — спросил Мурти.

— Нет, — ответил писец. — Это гробница.

— О, ну тогда там обязательно должен быть портрет рани[24].

— Нет. Коран запрещает изображать людей. А сам Аллах не имеет ни начала, ни конца.

Мурти кивнул, будто понял, но писец видел, что это не так.

— Какой она была?

— Откуда мне знать? Уходи, если не хочешь тесать камень. Другие ждут.

Из шатра вышел высокий худой человек в курте из тонкого дорого муслина до колен; седая борода аккуратно подстрижена. Пальцы у него были в перстнях, на запястьях золотые браслеты.

Иса посмотрел на толпу. Пожалуй, не менее двадцати тысяч, подумал он. Писцы, занимавшиеся наймом, сидели в ряд у низких столиков, записывая особые приметы работников: шрамы, родимые пятна, бородавки и прочее. В конце дня, когда производилась оплата, приметы сверяли, и лишь после этого выдавали деньги. В свое время такую систему учредил Акбар, чтобы не платить самозванцам.

Внимание Исы привлек человек, сидевший на корточках возле одного из писцов. Почувствовав на себе взгляд Исы, незнакомец поднял голову. Что-то в его лице зацепило… Вернувшись в шаминьян, Иса велел позвать к себе писца.

— Кто этот человек?

— Глупец. Говорит, что умеет вырезать из камня идолов. Я сказал ему, что здесь идолов не будет. Но он все равно не уходит. — Писец пожал плечами.

— Я спросил, кто он? Узнай, откуда он родом, потом приди и доложи.

Писец вернулся к столику и вооружился пером. Ему непонятен был интерес чиновника, однако он задал Мурти несколько вопросов.

— Он из Гунтикула, это на юге… — доложил писец Исе, когда все вопросы были исчерпаны.

— Я знаю, где это.

— Он ачарья. Зовут его Мурти. Его отец Кришнан, дед — Лакшман. Сюда послан раджой. Я предложил ему работу каменотеса, но он отказывается.

— Дай ему работу, — сказал Иса.

— Но здесь для него нет ничего подходящего!

— Его искусству найдется другое применение. Не говори ему об этом. Проследи и доложи мне лично, как он живет.

ГЛАВА ПЯТАЯ История любви 1017/1607 год

ШАХ-ДЖАХАН

— Вы задумались, ваша светлость.

— Разве принцам нельзя задумываться?

— Только не на поле брани! Я мог поразить тебя уже трижды — сюда, сюда и вот сюда. — Меч генерала Махабат-хана по очереди коснулся моего горла, сердца и живота. — На войне падишах — это сердце армии. Если он убит, поражение неизбежно. Когда пробьет твой час, мой мальчик, вспоминай совет своего дедушки Акбара: «Правитель обязан стремиться к завоеваниям, иначе соседи поднимут против него оружие».

— Но мой час еще не пробил, и пока еще можно помечтать. Хватит на сегодня.

Оруженосец принял у меня меч и щит. Пыль, поднятая во время схватки, еще не осела, вспотевшее лицо было грязным. Мы направились в хамаму[25], чтобы совершить омовение. Генерал враскачку шел рядом со мной. Походка у него была в точности как у моего деда; дед умер два года назад, и я хорошо помнил его.

— Ты постоянно думаешь об этой девушке, Арджуманд…

— Да, это так, но мысли о ней скрашивают тоску одиночества. А военным, видимо, мечтать не пристало?

— Так же, как и принцам, будущим властителям.

Арджуманд… Ар-джу-манд… Мне казалось, что тело мое превратилось в заброшенный дворец, по которому скитается ее душа. Она бродила там, куда доселе никому не было доступа… и никогда не будет… В сердце будто залили свинец. Арджуманд одна могла избавить меня от этой боли, но ее не было рядом, и я не понимал, жив ли еще или уже перенесся в мир иной…

— Что мне делать, Махабат-хан, скажи?

Генерал был моим советчиком с тех пор, как мне впервые хватило сил поднять меч. Он обучал меня благородному искусству фехтования, верховой езде, военной стратегии и тактике. Я был хорошим учеником, да и от природы я был храбрым, как и мои великие предки. Иначе и быть не могло.

— Забудь о ней, — не раздумывая ответил старик, чуть повысив голос: плеск воды в хамаме был довольно силен.

Юные рабыни растирали тело, покрытое шрамами, если он хватал кого-то за грудь, раздавалось громкое хихиканье. Огромная лапища охватывала нежное полушарие полностью, оставляя влажный след на тонкой чоли[26].

— Я понимаю, не такого совета ты ждешь, мой мальчик, но я никогда не научусь всем этим вашим придворным хитростям. Знаю, как говорят у вас при дворе: «Если властитель средь бела дня скажет „Сейчас ночь“, отвечай: „Я вижу звезды и луну“». Но ты задал мне вопрос, и я ответил, что думал. Забудь о ней.

— Не могу.

— Сможешь со временем.

— Прошли месяцы с тех пор, как я увидел ее. Но кажется, мы только вчера разговаривали и смотрели друг на друга. Моя память ясно рисует ее лицо. И у меня теперь только одно удовольствие — воскрешать в душе нашу встречу. Ты ведь видел драгоценный алмаз, который Хумаюн подарил Бабуру? Говорят, он столько стоит, что на эти деньги можно кормить весь мир в течение двух дней. Но Арджуманд значит для меня ничуть не меньше. Только я подумаю о ней, я вижу ее как наяву, вижу шелк ее волос, вижу, как блестит ее кожа, белая, точно слоновая кость. Какова же она при дневном свете, хотел бы я знать… И эта ревность, снедающая меня… Я ревную ее, ревную к каждому, кто может оказаться рядом с ней. Ее рабы, ее мать и отец, тетка, дядя… Все они в тысячу раз счастливее меня.

— Так подайся в саньяси[27] и броди по земле в рубище, повесив на шею ее портрет. Любовь не для принцев, мой мальчик. Ты — Шах-Джахан, не забывай об этом. Ты женишься, на ком велит долг. Не по любви, а ради политики. Разве Бабур женился по любви? А Хумаюн? А…

— Хумаюн женился по любви.

— И тем самым навлек на свою голову несчастья.

Это было не так. Несчастья на свою голову Хумаюн навлек тем, что бездумно повиновался приказу своего отца: «Не считайся с братьями». Я не совершу подобной ошибки.

— Ну а Акбар? Джахангир?

— Я слышал, отец без ума от Мехрун-Ниссы…

Махабат-хан нахмурился, бросив взгляд на женщин, которые нам прислуживали. Я понял его без слов: отец не любил, когда о нем сплетничали, а глаза и уши у него были повсюду.

Мехрун-Нисса… Она была для меня загадкой. Красивая — да, обольстительная — да, и вроде бы добрая, но доброта бывает обманчивой. Ах, если бы я мог поговорить с кем-нибудь, зная, что могу довериться, но даже Махабат-хан не был подходящей кандидатурой. Чего желает эта женщина? Мне говорили, ее честолюбие безгранично, как сама империя. Она не могла распоряжаться во дворце, ведь первой женой отца была моя мать, Джодхи Бай. Более того, Мехрун-Нисса была замужем и вряд ли могла получить развод; в любом случае бдительные муллы не допустят, чтобы отец женился на разведенной женщине. Вряд ли своенравная красавица смирится с ролью наложницы, живущей в гареме среди прочих женщин. Но… если отец увлечен ею не на шутку, он что-нибудь придумает, чтобы приблизить ее, и будет внимательно прислушиваться к любому ее шепотку. И если бы мне удалось сделать ее своей союзницей… ведь она, кажется, тетя Арджуманд…

— Я пытался добиться аудиенции у отца, но он оттягивал встречу.

— Не сомневаюсь, он выжидает, надеясь, что твоя страсть со временем ослабеет и ты придешь в чувство. Ты увидишь его, когда твое сердце успокоится!

— Если по-твоему, он, верно, думает, что я ее уже забыл. Аудиенция назначена на завтра. И я потребую…

— Не забывайся, разговаривая с отцом, — вздохнул старик. — Никто не может требовать в этой стране, только он сам. И не теряй голову. — Он схватил за руку девушку-кашмирку и подтолкнул ее ко мне. — Вот что тебе нужно, чтобы погасить пламя. Ты чувствуешь простое вожделение.

— Нет. Это любовь. — Взмахом руки я отослал девушку обратно.

— Ну что ж, запомни мой совет. Тщательно обдумывай каждое слово, когда будешь говорить с падишахом. Люди часто лишаются головы вместе с длинным языком. Могу добавить только одно: помни, что ты — Шах-Джахан.

Мой дворец располагался выше по реке. Строили его по моим чертежам, а уж мастеровые отца довели замысел до совершенства. Я проводил массу времени, наблюдая, как они сооружают фундамент, как над фундаментом поднимается все остальное. Твердый, неподдающийся камень становился податливым, как глина, принимал сложные, изысканные формы… Индийцы — величайшие строители, возведенные ими храмы и дворцы долго еще будут служить примером для подражания. Взять хотя бы Фатехпур-Сикри, город, выросший по приказу моего деда за пятнадцать лет. На него приезжали полюбоваться гости со всего света. Жаль, что теперь город пустовал, но здания, украшавшие его, не разрушались, а стали достоянием вечности.

Дворец, принадлежавший мне, был не таким изысканным. Здание уступами спускалось вниз, к реке, напоминая водопад; вход располагался на самом верху. На крыше каждого уступа я посадил цветущие кусты.

Еще недавно я с удовольствием проводил здесь время, но теперь… В пустых комнатах лишь сильнее ощущалась тоска. Если приглядеться, сквозь деревья можно было рассмотреть дом Арджуманд. Я грел себя мыслью, что и она сейчас смотрит на мой дворец. А может, она провожает меня взглядом, когда я выезжаю в город по государственным делам. Хотел бы я поймать ее взгляд… но эта мечта неосуществима…

— Пришли ко мне женщину, — отдал я распоряжение слуге.

Ночь выдалась прохладная, но цветочный запах дурманил, как желтое вино. Я погружался в плоть, стараясь забыть, что у меня есть разум, Музыканты, невидимые за кустами, наигрывали вечернюю рагу. Тихая, печальная мелодия оплакивала кончину очередного дня. Забыть… Забыть… Забыть… Но сердце не повиновалось. Можно забыть о какой-то мелочи, но когда речь идет о целом ворохе воспоминаний… Нет, забыть это невозможно!

Девушка, которую мне прислали, была совсем молоденькой. Кроме браслетов на лодыжках, на ней ничего не было; волосы ниспадали до талии. Я дотронулся до гладкой, светлой кожи, и мне показалось, что под пальцами полированное золото. От девушки приятно пахло благовониями. Ее подруги сняли с меня одежду и начали ласкать, умащая маслами. Тонкие пальчики умело сновали по всему телу, стараясь извлечь меня из трясины, в которой я тонул.

Девушка трепетала, но ее время еще не пришло. Я лоснился от масел; своими язычками наложницы довели меня до исступления, ощущение было таким сильным, что я чуть не взмолился прекратить сладкую муку.

Видя, что я готов, они переключились на девушку: легонько ласкали груди, нежно вводили пальцы в лоно, помогая раскрыться во всей сладости. Вскоре она ослабела так, что не могла стоять и упала в подставленные руки.

Искусницы раздвинули ей ноги и, приподняв, поднесли ко мне.

Ясная, похожая на серебряную монету луна сияла над головой…

Холодные звезды были подобны алмазам…

Наложницы держали девушку на весу, позволяя мне насладиться влажными вратами. Ее жар охватил и меня. Девушка извивалась и металась в руках подруг, ей хотелось, чтобы наши тела соприкоснулись.

Не прерывая восхищенного шепота, описывающего удовольствия, которые мне еще предстояло испытать, наложницы опускали ее все ниже и ниже… Наконец слияние произошло.

— Могучий олень вошел в лань, — услышал я шепот, и ощутил тепло женщины, ласкавший меня сбоку. — Ощути же ее… пронзи насквозь… ей не ускользнуть, повелитель… она на твоем копье, она беззащитна… видишь, в каком она исступлении… взгляни, как ты могуч…

Девушка взлетала и падала, взлетала и падала, и я делал то же самое, пока плотина не прорвалась. Наши крики смешались с музыкой, на мгновение заглушив стрекот цикад.

О, Арджуманд!

Солдат, охранявший вход в диван-и-кхас, зал приемов, принял из моих рук украшенный рубинами золотой кинжал. Даже мне не дозволялось приближаться к отцу с оружием. Отец сидел на троне, вокруг стояли министры, среди них был Гияз Бек, дед моей возлюбленной. Я поклонился, отец ответил небрежным приветствием. Он не удостоил меня предложением сесть, так что я остался на ногах.

Министры по очереди высказывались, отец внимательно выслушивал их. В самом начале его правления эта внимательность вызывала удивление придворных, ибо Акбар, мой дед, был уверен, что из его беспутного сына ничего не получится. Дед подумывал сделать своим преемником моего брата Хосрова, но на смертном одре изменил свое решение в пользу отца, а тот отнесся к своим обязанностям с неожиданным пылом и быстро овладел наукой управления.

Акбар оставил нам крепкое государство, полную казну и законы, обеспечивавшие народу безопасность. Несмотря на протесты мулл, он отменил джизью, налог для неверных, успокоив этим индусов, составляющих большинство населения страны; индусы получили равные права с мусульманами, и, более того, дед стал выдвигать их на важные государственные посты. Он изменил закон о налоге для крестьян — отныне они должны были платить не каждый лунный, а каждый солнечный год[28], а в случае неурожая получали помощь из казны. По повелению деда были отменены детские браки, распространенные в деревнях. Еще он пытался запретить сати, жестокий обычай сжигать вдов заживо вместе с телом умершего мужа, но это ему не удалось. Он ввел множество законов, одним из которых учредил должности четырех главных министров, обеспечивающих эффективное управление страной. А любознательность деда делала его похожим на ребенка…

Уже перевалило за полдень, когда закончилось обсуждение государственных дел, и министры удалились. Отец выглядел усталым. Глаза у него были красными, как недоспелые вишни, но не от переутомления, а от невоздержания.

— Хуррам! — Это было мое детское имя. — Подойди поближе!

Он обнял меня, и я почувствовал знакомый запах сандалового дерева. Нахлынули давние воспоминания: когда у отца было хорошее настроение, он играл со мной, если, конечно, позволяло время.

— Пойдем, — сказал отец и повел меня в свои покои. По дороге он обнимал меня за плечи. С тех пор как брат мой Хосров поднял восстание, пытаясь захватить власть, я стал для отца еще дороже. Кроме имени и титула я получил огромный джагир — Гисан-Феруз. Когда-то давным-давно эти земли пожаловал моему отцу его отец, Акбар. И все же я подозревал, что любовь отца ко мне была не совсем искренней. Мой дед не любил его, и отец, хорошо понимая, что такое быть нелюбимым сыном, стремился не повторять его ошибок. Он все делал как надо, а не как велит сердце.

— Каково же твое желание, Хуррам?

Конечно, ему было известно, почему я просил аудиенции, но он говорил со мной, как подобает падишаху, для него это было важно. Обсуждать интересующий меня вопрос предстояло не выходя за рамки придворного протокола.

— Мое желание? — Я изобразил удивление.

— Ты должен знать, что аудиенцию у падишаха испрашивают, только если хотят получить что-то, что я могу дать.

Мы вошли в зал, окна которого выходили на Джамну. Стены зала покрывала изящная резьба, но все равно назвать его роскошным я бы не смог.

К отцу приблизились невольники, они сняли с него тюрбан и золотой кушак, отложили в сторону золотой кинжал с крупным алмазом в эфесе.

Отец взял чашу с охлажденным вином.

— У нас снова проблемы с раджпутами[29]. Мевар[30] отказывается присягать на верность. Боюсь, они не успокоятся… А мне казалось, Акбар преподал им хороший урок, сровняв с землей Читтор. — Он прилег на тахту, погруженный в тягостные раздумья, но, вспомнив о моем присутствии, улыбнулся: — Ну, давай же, расскажи, что тебя тревожит? Если смогу, помогу тебе.

Я надеялся, что пылкое желание придаст блеск моей речи. Если сейчас я не сумею убедить отца, мы с Арджуманд пропали.

Осушив чашу, отец потянулся за следующей. Распутная молодость оставила на его лице глубокие морщины. Глаза сузились — верный признак того, что он внимательно слушает. Я не мог определить, в каком он расположении: добр и великодушен или разгневан и раздражен?

— О падишах, повелитель Хиндустана, Владыка мира, Защитник веры, отец мой… Ты хорошо выглядишь.

— Я и чувствую себя хорошо, — ответил он ласково. — Вот только мне не нравится, что сын мой ведет себя, как льстивый придворный. Ты самый любимый из всех моих сыновей, так что оставь все эти церемонии.

Отец потрепал меня по щеке. Я почтительно поклонился, не вполне доверяя его словам. Не обратись я к нему официально, это могло бы вызвать недовольство. В данный момент судьба мне, кажется, благоволила, поскольку отец позволил мне сесть рядом. Рука его покоилась на моей.

— Говори, говори, — отец отпил вина. Еще две чаши, и его внимание рассеется.

— Я побывал на мина-базаре…

— О, прекрасное развлечение! Думаю, надо устраивать такое почаще. Не раз в год, а каждый месяц. Женщинам это нравится. Как ты думаешь?

— Если базар нравится женщинам, тогда да, надо устраивать чаще.

— Что ж, я это обдумаю. — Внимание отца отвлек раб, растиравший ему шею. — Нет, не так, здесь, болван… Вот так… А-ах…

— Я становлюсь старше, скоро наступит время, когда надо будет подумать о женитьбе…

Отец насторожился.

— Мое счастье и выбор невесты — в твоих руках, и я приму любое твое решение, которое, не сомневаюсь, окажется благодатным и для меня, и для империи… На мина-базаре я встретил девушку, и она показалась мне прекрасной. Девушка продавала серебряные украшения. Возможно, ты тоже ее видел. Родом она из очень достойной семьи. Ее дедушка — Гияз Бек, твой итимад-уд-даула. — Я сделал короткую паузу, пытаясь определить, какое впечатление произвели мои слова. Отец промолчал. — Тетушка ее — Мехрун-Нисса, дочь Гияз Бека. Она жена…

— Ее муж мне известен, — перебил он меня и забарабанил пальцами. — Я видел девушку. Арджуманд… Да, миленькая.

— Она прекрасна! — осмелился я поправить самого падишаха. — Мое сердце переполняет чувство к ней. — Я задержал дыхание, но не смог сдержать языка: — Я люблю ее!

— Так скоро? Видел ее считаные мгновения и уже говоришь, что любишь!

В голосе отца слышался отголосок зависти. Когда ему было столько же лет, сколько мне, он жил в тени Великого Акбара. Его надежды, его мечты — все было подчинено желаниям моего деда. О любви и заикнуться было нельзя. Акбар не позволял сыновьям ничего. Отца женили потому, что Акбар стремился к альянсу с раджпутанцами[31]. Полюби мой отец другую женщину, ему пришлось бы утаивать любовь из страха перед своим отцом.

Как бы то ни было, юношеские переживания отца, печальный опыт, полученный им, могли помочь мне. Возможно, он захочет подарить мне то, чего сам был лишен. И то, как нежно его пальцы держали теперь мою руку, обнадеживало.

Я замер, всматриваясь в лицо отца, пытаясь угадать его решение. В покоях повисла тишина. В солнечном луче, падающем на серебряный сундук в углу, плясали пылинки. Отец смотрел на меня с любопытством, как смотрят обычно на незнакомых людей. В его взгляде читалось сочувствие — во всяком случае, мне хотелось верить в это. Он должен понять мою тоску, мою боль, поскольку и сам, должно быть, испытывал схожие чувства по отношению к Мехрун-Ниссе… Они познакомились, когда Гияз Бек поступил на службу к Акбару. Возможно, тогда-то он и полюбил ее, но не признался в этом своему отцу. Сам отец, разумеется, не обсуждал со мной столь сокровенные материи — об этом я узнал от одной из его наложниц. Каково это — пожертвовать любовью? Неужели отец допустит, чтобы подобное повторилось со мной?

— Твой дед Акбар, — мягко начал он, словно прочтя мои мысли, — часто говорил со мной о долге… Наш удел — править. Бог избрал именно нас для этой цели… Мы не дакойты, готовые на все, чтобы захватить власть. Мы — потомки Чингисхана и Тимура, и империя, созданная нами, обрела могущество только благодаря самоотречению правителей. Принц обязан считаться с интересами империи, и он должен принимать только те решения, которые будут способствовать ее процветанию. Если принц будет думать в первую очередь о себе и только потом о своей стране, он потеряет ее. Тебе надо почитать «Артхашастру» Каутильи[32]. Этот индус хорошо написал об обязанностях принца… Что бы я ни делал, сын мой, я прежде всего думаю о том, будет ли это благоприятно для нашей страны, какие последствия для империи будет иметь тот или иной шаг. Когда ты взойдешь на престол, ты будешь думать так же. Поэтому на вопрос об этой девушке, Арджуманд, я вынужден ответить тебе не как любящий отец… Я вынужден взвесить все с точки зрения правителя, взирающего на наследного принца. Наши жизни, сын мой, не принадлежат нам. Может ли женитьба на Арджуманд способствовать укреплению империю? Поразмысли об этом!

Мое сердце упало. В полном отчаянии, уже ни на что не надеясь, я быстро произнес:

— Этот брак сделает меня счастливым.

— Ах ты, бадмаш, да ты меня не слушал! — Отец легонько шлепнул меня. — Сделает тебя счастливым! Я же сказал: наша жизнь нам не принадлежит. Это крестьянин может сказать: «Сделаю так», и делает. Но если Шах-Джахан говорит: «Я поступаю так потому, что это сделает меня счастливым», его поступок не может не оказать влияния на будущее нашей страны. Что принесет нам эта Арджуманд? Богатство? Власть? Выгодный альянс? Расширение границ империи? Поможет ли женитьба на ней превратить неприятеля в союзника? Если на эти вопросы у тебя найдется положительный ответ, то да, ты получишь согласие на брак.

Глаза отца, хотя и были по-прежнему добрые, властно блеснули.

— Ты и так знаешь ответ на все эти вопросы… — потерянно сказал я.

— Тогда дело решено. — Отец обнял меня; в его дыхании чувствовался запах вина. — Заключив брак в интересах империи, бери ее второй женой, если не разлюбишь к тому времени. Ты молод, забудешь еще о своей страсти.

— Но я хочу, чтобы она была первой и единственной женой, — начал я. — И я не стану…

Брови отца сдвинулись:

— В моем присутствии подобный тон не допустим, сын! Ты обязан повиноваться мне. Хочешь любви? Наслаждайся телами женщин. Их множество к твоим услугам. Выбирай любых, и перестань думать об этой девчонке! Теперь ступай, я устал.

— Отец, умоляю…

— Иди.

Я увидел, что он начинает выходить из себя.

Уже на пороге отец окликнул меня:

— Я выбрал для тебя жену, Хуррам…

Выбрал? Я не счел нужным задержаться, чтобы узнать, на ком он остановил свой выбор.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Тадж-Махал 1043/1633 год

Мурти страдал от горького разочарования. Он смотрел на жену, чье лицо было освещено тусклым светом лампы. Маленькая глиняная коптилка, наполненная маслом; опущенный в масло фитиль из скрученных нитей еле выступал над краем… Мурти вздохнул, от чего огонек затрепетал и по стенам заплясали тени. Сита вся блестела от пота, старенькое сари обтягивало ее хрупкое тело так, будто она окунулась в реку. Рядом с ней сидела на корточках жена соседа, Лакшми, держа на руках новорожденного младенца. Ребенок и Сита спали. Мурти тихонько вышел и присел у входа.

Ему так хотелось сына… Каждый день на заре он молился о том, чтобы ребенок был мужского пола. До Гопи у него были еще сыновья: один умер при рождении, второй едва дотянул до восьми месяцев.

— Рама, Рама, — шептал он, — почему ты вешаешь на меня эту обузу, девчонку? На что она мне? Сыновей — вот чего я просил. Сыновей, которые выучатся моему ремеслу и позаботятся обо мне, когда я состарюсь. Одного недостаточно…

Мурти взглянул на Гопи, игравшего в гилли-данду с друзьями, поднялся и пошел к лавчонке на углу кривой улочки. Несколько мужчин у входа попивали арак из глиняных чашек, сидя на корточках. Стихийно возникший городок расползался с каждым днем. Теперь здесь встречались и кирпичные дома, построенные для чиновников. В четырех зданиях побольше расположились конторы — там руководили строительством и решали другие важные вопросы. Городок получил название — Мумтазабад.

Отхлебнув крепкого арака, Мурти уселся в стороне от остальных. Грубые рабочие, через слово отпускавшие непристойности, хотели только одного — напиться и забыть о своих бедах. Уроженцы Пенджаба, они были крепче его и выше ростом. В городке Мурти, чувствовал себя одиноким. Правда, он обнаружил здесь две семьи земляков, говоривших на языке телугу[33]. Они были из другой касты, но все же напоминали о доме. Глава одной семьи был резчик по мрамору, другой — каменщик. В отличие от Мурти они по собственной воле проделали долгий путь на север в надежде найти работу. Были здесь и тамилы, были и наиры[34], и хотя они с трудом могли объясняться между собой, все же у них возникало ощущение какого-то, пусть и отдаленного, родства.

Все они уже нашли работу, кроме Мурти. Это тревожило его. Каждый день, отстояв в очереди несколько часов, он получал скудное вспомоществование. На все вопросы ему неизменно отвечали: жди. Другие мужчины, не занятые в строительстве, не получали ничего. За что же платят мне? — часто думал Мурти и не находил ответа. Он не решался обратиться к писцу, опасаясь, что недоразумение раскроется и платить перестанут.

Скудные деньги в семью приносила Сита. Родив, она вернулась на работы на другой же день, прихватив с собой ребенка. Вместе с тысячами других мужчин и женщин, она меняла русло реки. Зачем нужно было его менять, не знал никто, но им приказали делать это, и они делали. Река протекала на значительном расстоянии от места возведения памятника и ближе к крепости делала изгиб. Мужчины копали русло, чтобы приблизить реку к мавзолею, а женщины таскали землю в плетеных корзинках и высыпали ее в воду. За женщинами следили, делать передышки им не разрешалось. Дамба, перегораживающая реку, постепенно росла. Работы не прекращались даже ночью, но жалованье платили исправно, и Сита стала привыкать к такой жизни.

Тридцать семь человек молча стояли в сумерках, ожидая появления правителя на мраморной террасе крепости. Иса стоял поодаль. Вместе с остальными он наблюдал за крошечными фигурками, торопливо сновавшими у реки.

Девушка-невольница расставила свечи в нишах. Лица собравшихся осветило пламя. Они прибыли сюда из разных мест по призыву Великого Могола. Исмаил Афанди, пухлый жизнерадостный турок — зодчий, построивший не один дворец, Казим-хан из Персии — золотых и серебряных дел мастер, перс Амарат-хан, угрюмый человек со слабым зрением, — мастер каллиграфии, Чиранджи Лал из Дели — мозаичист, Мир Абдул Карим, некогда служивший у Джахангира и, как говорят получивший за свои труды щедрое вознаграждение — восемьсот невольников и четыреста лошадей; вместе с еще одним персом, Маркар Ринат-ханом, он был назначен управляющим строительством. Все эти люди были мастерами своего дела, Иса послал за ними по приказу Шах-Джахана, обещая несметные богатства в обмен на их умения.

Макет, вырезанный из дерева, расписанный, но пока окончательно не завершенный, стоял позади них на мраморном полу. Они не смотрели на макет, их взгляды были устремлены за реку, туда, где шла подготовка к строительству. Каждый пытался вообразить гробницу, возвышающуюся над землей, но никому это не удавалось. Пока это была лишь мечта, и как она будет воплощена, никто не знал. В монументе, который им предстояло возводить, опытные мастера угадывали знакомые черты — что-то от Гур-Эмир, гробницы Тамерлана в Самарканде, но лишь самая малость, что-то от усыпальницы Акбара в Сикандре, но линии чище, четче; что-то от могилы Гияз Бека, итимад-уд-даулы, но размеры конечно же не сопоставимы…

Вид усыпальницы явился Шах-Джахану во сне, объяснил Иса, и они поняли его. Будучи творцами, они и сами часто видели во сне формы и очертания, которые потом оживали в камне.

Шах-Джахан день и ночь думал о памятнике, достойном его супруги, и гробница рождалась в его воображении часть за частью, постепенно. Словно одержимый, он переносил все это на бумагу, как мог. Если художникам удавалось уловить его замысел, он осыпал их своими милостями, если нет, мог прогнать и на освободившееся место пригласить новых.

На то, чтобы мечта обрела зримые черты и воплотилась в деревянном макете, стоящем теперь на полу, ушло два года, и все же правитель не был удовлетворен. Мастера вносили одно предложение за другим, но Шах-Джахан всё отвергал. Бессильная ярость искажала его черты: не то, не то, не то — прекрасная Арджуманд достойна лучшего…

Иса рассматривал макет и не видел в нем ни единого изъяна. Гробница возвышалась над мраморным постаментом; по обе стороны от нее — мечети с резным узором на стенах. Ничего лишнего, от будущего мавзолея веяло спокойствием и уединением, и Исе это нравилось.

В мастерских, примыкающих к дворцу, сотни работников день и ночь корпели над чертежами, придумывая все новые и новые узоры для стен. Шах-Джахан, никому не давая спуску, отбраковывал большую часть работы. Ему хотелось, чтобы отделка была совершенной, но при этом его идеи без конца менялись. Подражать всему — и ничему. Это было невыполнимо, как если бы падишах возжелал выразить незыблемость своей власти… в цветах, растущих без оглядки на чью-либо власть.

С одной стороны, Шах-Джахану хотелось подчеркнуть неоспоримое величие правящей династии, но с другой — и это было главным — выразить неостывающую любовь к жене. Алмазные полы и рубиновые стены, изумрудные колонны и балконы из жемчуга… Таким падишаху виделся рай, куда, несомненно, попала Арджуманд, но внезапно он начинал задумываться о том, сколь естественна была красота его супруги: светлая кожа, нежный изгиб щек, прямой нос… За любимыми чертами виделся спокойный, бесконечный простор; все сокровища мира были бы в нем лишними. Понимая это, Шах-Джахан потребовал запечатлеть красоту жены в простых и точных пропорциях здания. Ислам не допускает изображений, но ведь портрет можно создать и иными средствами… Белый цвет — цвет траура, и его творение будет напоминать всему миру о скорби, о том, что боль в его душе так велика, что выносить ее нет сил…

Не взглянув на собравшихся, падишах пересек террасу и подошел к макету. Мастера застыли в приветственном поклоне, несмотря на то что были освобождены от обязанности кланяться при появлении правителя. Тревога была столь велика, что даже дышать было трудно.

— Добавьте свету, — приказал Шах-Джахан.

Кое-кто кинулся за факелами, другие повынимали свечи из ниш и поднесли поближе. Теперь макет был ярко освещен, лишь в одном месте на него падала черная тень правителя.

Шах-Джахан не мог не признать, что теперь, после всех доработок, гробница выглядела иначе. Взгляд остановился на небольших — словно в укор Аллаху за Его жестокость — мечетях. Да, все так, но чего-то все же не хватало. Падишах нахмурился; при таком освещении, подумал он, гробница выглядит слишком… заброшенной.

Заложив руки за спину, он подошел к перилам, мастера столпились за его спиной. Внимание Шах-Джахана привлекли крохотные фигурки, копошащиеся на берегу Джамны. Все эти люди работали лишь потому, что ему было угодно отдать такой приказ. Ему хотелось, чтобы усыпальница, его детище, отражалась в воде, и теперь он вглядывался в тихую темную воду, стараясь представить, как будет выглядеть отражение.

Мир Абдул Карим, высокий, степенный, подошел и низко поклонился:

— Падишах, у нас затруднение…

Мастер замер, ожидая разрешения продолжить. Шах-Джахан молча смотрел на него. На лбу Абдул Карима проступила испарина. Он помнил правителя совсем еще юным принцем, своенравным и умеющим добиться своего. С годами Шах-Джахан стал мудрее, но и безжалостней, а «затруднение» — это слишком мягко сказано…

— Дело в реке, — неуверенно начал он, прочистив горло. — Изменение русла приведет к тому, что вода рано или поздно подмоет фундамент и будет просачиваться внутрь гробницы… Земля не удержит вес строения. Нужно перенести гробницу дальше от берега…

— Осушите воду! И не обращайтесь ко мне с подобными мелочами. Строители вы, а не я.

— Слушаюсь, мой повелитель… Будет исполнено… Но… нам не хватает железняка, чтобы предохранить фундамент от дальнейшего просачивания воды.

— Так купите больше, — раздраженно приказал Шах-Джахан. — Почему строительство до сих пор не начато?

Ответом было молчание. Наконец заговорил Иса:

— Макет не вполне закончен, а Коран запрещает привносить изменения после того, как строительство будет начато. Мы ожидаем вашего приказания…

— Все должен делать я сам… — проворчал Шах-Джахан. — Подготовьте чертежи — гробницу нужно сделать сложнее и больше, но при этом не нарушая ее простоты.

Снова вокруг макета загорелись огни. Все смотрели… словно ожидая, что падишах даст подсказку, но он не проронил ни слова. Однако казалось, будто жизнь гробницы уже началось.

— Ступайте и к завтрашнему дню подготовьте свое решение, — наконец сказал правитель. — Иса!

Иса остался. Остальные, тихо перешептываясь, растворились в темноте.

Шах-Джахан отвернулся от перил.

— Какой она была, Иса? — Великий Могол спросил это, как ребенок, который хочет, чтобы ему рассказали хорошо знакомую сказку…

Мурти смотрел с холма вниз. Он сидел на корточках рядом с Гопи, неподалеку играла Савитри. Девочка выжила и росла здоровенькой. Необходимость присматривать за дочкой его раздражала. Не мужское это дело, но, поскольку другого занятия у него не было, Сита оставляла малышку с ним — теперь ей было тяжело таскать ее с собой. Когда подходило время кормления, Мурти нес ее к матери, и та, ненадолго оторвавшись от работы, торопливо давала грудь.

Внизу собралась толпа. Звездочеты вычислили точное время, благоприятное для закладки фундамента. Муллы, похожие на ворон в своих черных облачениях, готовились к проведению обряда. Все работы были приостановлены. Мурти терпеливо ждал. До него доносился дробный стук барабанов и звучание рога; дальше по реке видна была процессия, двигавшаяся от Лал-Килы. Паланкин, в котором несли падишаха, сопровождали солдаты, придворные и чиновники. Чтобы добраться до места, требовалось время.

В полдень, когда солнце достигло высшей точки небосклона, в замершем воздухе раздались молитвы. Мурти увидел дымок от воскуренных благовоний, падишах преклонил колени, поцеловал землю, и… все закончилось. Краткость и простота церемонии удивляла. Когда к строительству храма приступали индусы, церемония длилась несколько дней; богам приносили бесчисленные жертвы, от рассвета до заката нараспев читали Веды, на кострах жгли цитрусовые, в огонь подливали масло и молоко, нищим раздавали милостыню… Такая незамысловатая тамаша разочаровывала.

Дни тянулись и тянулись, похожие один на другой. Мурти страдал от тревоги и скуки. Он часто перебирал свои инструменты: девять резцов разных размеров. Самый маленький был тонким, как прутик, и казалось, вот-вот сломается в сильных руках. Гопи подрастал, и Мурти показал ему, как точить резцы, как обращаться с ними. Пусть понемножечку набирается опыту…

За лачугой он прокопал канавку, ведущую в неглубокую ямку. В канавку он просунул узкое сопло мехов и попробовал раздуть их: пыль из ямки разлетелась. Выждав день, чтобы земля как следует уплотнилась, Мурти наполнил ямку горящими угольками. Гопи раздувал мехи, а сам он бережно опустил в угли край резца. Когда металл начал светиться красным, Мурти щипцами вытащил резец и, положив на гладкую глыбу железняка, отбил по краю молотком. Потом он сунул резец в сосуд с водой, закалил… Привычное занятие немного успокоило его. Он позволил Гопи попрактиковаться, и, поглощенные работой, отец с сыном не заметили, как пролетело время.

Как-то вечером, сидя на корточках у хижины, Мурти увидел группу людей, явно направлявшихся к нему. Одного-двух он знал, остальные были чужаками, все богато одетые. Впереди шел купец Мохан Лал, торговец пряностями. Обычно он одевался кое-как, не желая привлекать внимания к своим доходам, но сегодня одежда на нем была чистая, новая.

Мурти торопливо поднялся и поприветствовал гостей, склонившись в намасте. Усадить гостей было не на что, разве что на землю. Кто-то присел, скрестив ноги, другие устроились на корточках. Мурти крикнул Сите, чтобы та принесла чай, гости из вежливости запротестовали, но было видно, что от чая они не откажутся.

— Меня зовут Чиранджи Лал, — заговорил низкорослый пухленький человек. — Я приехал из Дели, чтобы делать мозаики для гробницы. Я слышал, ты — мастер, ачарья.

Мурти даже рассмеялся от удовольствия.

— Да, да! Так и есть, но тут мое ремесло оказалось ненужным, мне приходится заниматься совсем другими вещами. А вы начальник?

Внезапно он встревожился. Важные люди пришли, чтобы отказать ему в жалованье. Им известно, что он не выполняет никакой работы…

— Нет, — промолвил Чиранджи Лал. — Мы пришли по делу, никак не связанному с гробницей. Здесь много индусов, но нет храма, где мы могли бы молиться. Пока не известно, позволят ли нам построить такой храм, но мы хотим обратиться к падишаху с прошением.

Мурти подождал. Он видел, как при мысли о прошении улетучивается уверенность его гостей. На протяжении столетий индуистские храмы разрушали, а на их месте поднимались мечети. Поколения завоевателей-мусульман разрушали веру, но в последнее время чувствовались перемены. Начал их Акбар, создавший свою религию, дин-и-иллахи[35], религию свободного духа, объединяющую всех богов. Возможно, разрешение на строительство скромного индуистского храма и будет дано, но дело казалось рискованным.

— Я… я не сумею построить храм, — огорченно сказал Мурти. — Моя семья…

— Но мы и не просим, чтобы ты строил храм. Вот если бы ты вырезал статую Дурги[36], чтобы мы могли поклоняться… Ты можешь это сделать?

Мурти был счастлив. Он перенес вес на пятки и быстро кивнул.

— Да, я могу это сделать. Но работа потребует времени. Я не могу начать работу, пока не явится образ…

Ему не пришлось объяснять, гости знали, что могут пройти долгие месяцы, а то и годы, пока образ восьмирукой Дурги, сестры Кали-разрушительницы[37], не предстанет перед внутренним взором мастера. Он должен творить изображение искусно, с фантазией, но при этом не нанести оскорбления богине.

— Какой камень я мог бы взять для работы?

— Мрамор. У нас есть только это. Мы приобретем блок у купцов, которые поставляют мрамор для гробницы.

Они еще немного задержались, обсуждая детали оплаты.

Когда гости ушли, Мурти вбежал в дом, чтобы сообщить Сите: удача вновь улыбалась ему!

Неделю спустя все снова переменилось. Его вызвали к писцу, который некогда его нанимал. Мурти трепетал, поняв, что недоразумение открылось и его заставят вернуть в казну все деньги, который он получил.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ История любви 1018/1608 год

АРДЖУМАНД

Боль, боль… боль, боль… боль, боль…

Копыта моего пони, покрытые пылью, ударяли о землю в такт биению моего сердца. Мне казалось, что я задыхаюсь, но не от пыли, витавшей в воздухе, а от щемящей боли в сердце. Как же стремительно яд достиг моих ушей! Евнухи и женщины, слуги и рабы, все доподлинно знали, что произошло, как будто лично присутствовали при встрече Шах-Джахана и Джахангира, как будто слышали каждое слово, сказанное между сыном и отцом.

Сколько же раз это пересказывалось — с фальшивым сочувствием, с делаными жалостью и печалью, за которыми читалось ликование, — и каждый, кто доставлял мне ужасающую весть, стремился еще немного добавить от себя, чтобы приукрасить услышанное. Я не умерла — я мужественно продолжала надеяться, только потому, что знала: Шах-Джахан любит меня. Он прямо сказал об этом не только мне, но и своему отцу.

Вспоминая его слова, там, на мина-базаре, сказанные потом, я шепотом повторяла их, когда никто не слышал, воображала, как они звучат в его устах, представляла, как он, беззащитный, лишенный власти, рассказывает мне о своей слабости…

— Ты бы лучше пересела в паланкин, агачи.

— Там слишком жарко и душно.

Я ехала верхом на гнедом пони, а бок о бок со мной, опираясь на посох с серебряным набалдашником, шел Иса. Он не одобрял мою дерзость. Придворные дамы путешествовали на носилках, укрытые занавесями от чужих глаз. В паланкинах они болтали, пили, играли в карты, подчас даже предавались весьма вольным развлечениям с мужчинами. Верхом ездили только солдаты, рабы да служанки.

— Но здесь так пыльно! Внутри намного чище…

— Прекрати, Иса, успокойся. — Пусть даже я и испытывала неудобства, но следовать советам Исы не собиралась.

Пыль, красноватая и тонкая, нависала жарким облаком, тянувшимся от горизонта до горизонта, она была повсюду — на юге и на севере, на западе и востоке. Пыль заслоняла солнце и небо, мягко оседала на деревья и кусты, припорашивая и делая тусклой яркую зелень.

Джахангир путешествовал, и вместе с ним в путь отправилась вся империя. Мы были уже в двух днях пути от Агры, На третий день нашему небольшому отряду предстояло отделиться от основного каравана и свернуть на юг, к Бенгалии. Я собиралась навестить Мехрун-Ниссу, радуясь возможности вырваться из Агры, ускользнуть от приевшихся дворцовых церемоний.

Ни начала, ни конца каравана с того места, где мы ехали, было не разглядеть. Где-то далеко впереди караван возглавлял наш правитель, рядом с ним был Шах-Джахан. Нас разделяла длинная людская река.

Я подозвала Ису и, наклонившись, зашептала:

— Нужно дать ему знать, что я еду позади. Если он сам не придет ко мне, ты, Иса, поедешь вперед и передашь ему вот это. — Я сняла серебряный перстень, и Иса спрятал его в складки одежды. — Смотри не потеряй!

— Буду хранить его как зеницу ока.

Вдоль колонны сновали всадники, но к нам не приближались. Впереди Джахангира и Шах-Джахана шли девять слонов, на каждом из них всадники несли знамя Великих Моголов: изготовившийся к прыжку лев в желтом круге. За ними на четырех слонах развевались зеленые стяги с изображением солнца. За слонами выступали девять белых жеребцов без всадников, но с золотыми седлами, стременами и сбруей. Далее шли еще жеребцы; всадник на одном из них держал флаг с начертанным на нем титулом Джахангира: «Завоеватель мира». У второго всадника в руках был дундуби, время от времени он ударял в барабан, возвещая всем о приближении каравана.

По обе стороны дороги скакали хазары под собственными знаменами; каждый вел за собой тысячу всадников.

Перед паланкином Джахангира бежали тридцать невольников; они разбрызгивали душистую воду, чтобы сделать путь благовонным и чтобы пыль не докучала властителю.

Немного поодаль от падишаха ехали четыре визиря, обремененные бумагами, — из этих бумаг они черпали информацию. Если бы властителю пришло в голову спросить о деревне, встречающейся на пути, они тотчас ответили бы, как называется эта деревня, кому она принадлежит, могли бы поведать о доходах князя, об урожае, о произрастающих в этой местности цветах и плодах… К тому же — поскольку Джахангир был весьма и весьма любознательным правителем — визири по нескольку раз в день пополняли книгу «Тузук-и-Джахангири».

Рядом с визирями держались еще три человека. Двое несли веревку и от самой Лал-Килы измеряли длину проделанного пути. Первый, забегая вперед, делал отметки, второй прикладывал к отметкам веревку, а третий, с книгой и пером в руках, подсчитывал расстояние.

Еще один человек нес песочные часы и бронзовый гонг. Каждый час он ударял в него, оповещая о наступлении нового.

В нескольких шагах позади Джахангира ехали охотники с птицами на запястьях. За ними следовали десять всадников-оруженосцев: четверо несли джезайлы в золототканых чехлах, пятый — копье Джахангира, шестой — его меч, седьмой — щит, восьмой — кинжал, девятый — лук, десятый — колчан со стрелами. За оруженосцами следовал отряд ахади — воинов, подчинявшихся напрямую самому падишаху. Следом несли три серебряных паланкина, затейливо украшенных жемчугами. Продолжали процессию двадцать четыре всадника-музыканта: восемь с трубами, восемь с рожками и восемь с барабанами. За ними двигались пять слонов с седлами-хаудами из золота и серебра. (Плавное покачивание на спине слона усыпляло падишаха; в хауде он чувствовал себя, как младенец в колыбели.)

Кроме богато убранных личных слонов властителя были еще три. Один вез на спине три руки, вылитые из чистейшего серебра; руки, закрепленные на серебряном шесте с бархатом, означали: Джахангир — Блюститель магометанской веры. Схожий символ на спине второго слона провозглашал падишаха Хранителем веры. Третий слон вез медную пластину с выгравированными словами «Аллах един и Мухаммед — пророк его».

Еще четыре слона несли не менее важные символы. Весы на спине одного из них означали, что падишах — Вершитель правосудия. Флаг с крокодилом на спине другого (когда дул ветер, казалось, что крокодил шевелится, как живой) напоминал о том, что наш повелитель является Повелителем рек. Флаг с рыбой на третьем слоне был символом власти над морями и океанами, а золотая пика на четвертом считалась знаком Завоевателя. За слонами шла еще дюжина музыкантов.

Все это великолепие, призванное продемонстрировать величие империи, отделяло меня от возлюбленного. Казалось, мы с ним находимся на разных концах Земли. Я больше не могла выносить безвестности.

Полдень давно миновал, и я спешилась.

— Иса, возьми мою лошадку, скачи к Шах-Джахану. Скажи моему… — Я не могла произнести это слово, оно застряло в глотке, но я все же преодолела страх: —…моему возлюбленному, что я здесь. Пусть придет ко мне. Я должна знать, что со мной будет. Его любовь ко мне иссякла? Мне следует ждать или нет? Конечно, я буду ждать, если он мне прикажет. И я ненавижу женщину, которую прочат ему в невесты… Горечь моя так же сильна, как любовь к нему.

— Агачи, я не смогу сказать все это…

— Так приведи его сюда, я сама скажу. Полезай в седло!

Иса испуганно посмотрел на пони. Людская река текла и текла мимо.

— Агачи, я же не умею ездить верхом! Я уж лучше побегу.

— Нет, это чересчур далеко, и мне придется долго ждать. Сейчас же полезай в седло и бери в руки поводья! Лошадка быстро домчит тебя к моему любимому и так же быстро привезет ко мне с ответом.

Не смея возразить, Иса неуклюже, с унылым видом вскарабкался в седло. Я повернула голову пони в нужном направлении и с силой хлестнула по крупу. Лошадка поскакала галопом. Иса что есть силы вцепился в гриву, боясь вылететь. В другой раз испуг слуги позабавил бы меня, но теперь было не до того.

Я забралась в паланкин, радуясь возможности скрыть слезы от любопытных глаз. Дед определил меня в свиту Джодхи Бай. Жена падишаха ехала на слоне, восседая под балдахином на питамбаре — особом троне, изготовленном из кованого золота, украшенного драгоценными камнями[38]. В последнее время Джодхи Бай страдала непонятной, изматывающей болезнью и предпочла бы остаться в Агре, но Джахангир настоял, чтобы она сопровождала его в путешествии. За слоном Джодхи Бай следовали сто пятьдесят узбечек с копьями. Кортеж со всех сторон окружали евнухи, вооруженные лати — бамбуковыми палками с серебряными наконечниками. Этими палками они избивали любого, кому хватало глупости приблизиться. Далее двигались слоны и паланкины других обитательниц гарема, каждую сопровождала собственная свита рабынь, слуг и евнухов.

Разумеется, государственные дела не допускали отлагательства по той лишь причине, что падишах путешествует из Агры в Аджмер. Тридцать слонов, восемьдесят верблюдов и двадцать повозок были нагружены государственными бумагами.

Пятьдесят верблюдов несли сто вьюков с одеждой Джахангира.

На тридцати слонах везли драгоценности; драгоценностями Джахангир намеревался одаривать тех, кому посчастливится снискать его милость.

Двести верблюдов сгибались под грузом серебряных рупий, сто верблюдов везли золотые рупии и еще сто пятьдесят тащили сети для охоты на тигров, гепардов и нильгау[39].

Примерно с полсотни верблюдов были гружены водой для питья и омовений; лошади тянули большие расписные повозки, в которых мы, женщины, могли искупаться в полном уединении.

Замыкал колонну, охраняя ее, раджпут Джай Сингх, под командованием которого находилось восемь тысяч конников.

Забыла сказать: на расстоянии одного коса впереди каравана ехал человек на верблюде с рулоном тончайшего белого полотна. Если у дороги встречалось мертвое тело, в его обязанности входило покрыть труп тканью. Делалось это, чтобы не оскорблять взор падишаха и его приближенных. Впрочем, вид мертвого тела обычно возбуждал любопытство Джахангира, и по его просьбе ткань ненадолго приподнимали.

Армия Великого Могола осталась в Агре, поскольку путешествие было обыкновенной прогулкой. Когда я была маленькой, дед рассказывал, что без армии караван проезжал через какую-нибудь деревушку за полдня, а с армией проезд растягивался на целый день.

Время тянулось томительно. Тени деревьев становились все длиннее, солнце опускалось все ниже. Иса пропал. Я ругала себя за то, что оказалась такой несдержанной. Наверное, он упал и убился, так и не доставив послание… Оставалось одно — молиться и ждать.

Стало смеркаться, в долине, где предстояло остановиться на ночлег, уже разжигали костры.

Этим занимались люди под началом главного управляющего двора. Они ехали впереди каравана на расстоянии дневного перехода и везли шатры, посуду, продукты — вообще все, что могло потребоваться в дороге падишаху и его спутникам. Главному управляющему надлежало выбрать красивое место, по возможности у реки, где устраивали привал. Покои падишаха находились в самом центре. Двухуровневый шатер роскошью и блеском напоминал дворец, в нем имелись даже залы для приемов — диван-и-ам и диван-и-кхас. За шатром падишаха располагался гарем, а все место привала огораживал экран из алого шелка. План расположения шатров и всего прочего не менялся со времен Тамерлана. Каждый знал, где ему предстоит есть, спать, где совершать омовение, где будут размещены на отдых животные. Это позволяло избежать сутолоки и путаницы.

Женщинам подобные путешествия очень нравились. Слышались болтовня и смех — обитательницы гарема готовились к вечерним развлечениям. Я держалась в сторонке; искупавшись и переодевшись, ушла к себе и легла. Ужинать мне не хотелось — тоска служила мне пищей и заменяла компанию.

Так и нашел меня Иса — я лежала с закрытыми глазами, отвернувшись к стене.

— Агачи, я не сумел отыскать принца. Каждый, кого я о нем спрашивал, направлял меня к кому-то еще. Мне стыдно…

— Что ж, ты старался… Оставь меня. Уходи…

Прошелестел вздох, а потом раздался звук удаляющихся шагов. Теперь во мне закипало новое чувство — гнев. Да как он смеет пренебрегать мной? Даже если сейчас Шах-Джахан появился бы здесь, я бы выгнала его, как Ису!

Много позже я услышала, как Иса вернулся и тихонько прошептал:

— Агачи, тебя ожидает гонец.

— От кого? — я изобразила неведение, не желая надеяться.

— От принца. Пойдем.

Волнение было столь велико, что я не могла пошевельнуться.

— Возьми у него письмо. Скажи, я отвечу через несколько дней. — Иса не двигался, и мне пришлось сесть. — Я велела тебе идти!

— Агачи, я понимаю твой гнев, но он не отдаст мне письмо. Только ты можешь получить его. Пожалуйста, выйди. Если ты этого не сделаешь, потом пожалеешь.

Иса стоял, прячась в тени, но я заметила синяки и царапины у него на руках и лице.

— Прости, что заставила тебя сесть на лошадь…

— Ничего, это единственный способ научиться.

— Хорошо, — я решительно поднялась, — я пойду к гонцу.

Надеюсь, он принес добрые вести.

Мы вышли в ночную прохладу. Во все стороны, насколько хватало глаз, тянулись шатры. Завтра все это исчезнет, убранное так же стремительно, как возникло.

Гонец ожидал, спрятавшись за одним из шатров с краю. Вид у него был несчастный. Кутаясь в какую-то потрепанную попону, он прикрывал лицо.

— У тебя для меня послание? — спросила я.

Гонец кивнул.

— От кого?

— От меня, любовь моя, — прошептал он, и я узнала Шах-Джахана. — Ну почему нам приходится встречаться тайком, в темноте?

— Вероятно, ваше высочество не может взглянуть мне в лицо при дневном свете.

— За что ты сердишься на меня?

— А что, скажи, я должна чувствовать? — проговорила я холодно, хоть давалось мне это нелегко. — Я ждала месяцами напролет. Словечка, крохотного знака было довольно, чтобы успокоить меня, унять боль в сердце. Я слышала бесконечные сплетни от других, а от тебя за все это время получила лишь одно — молчание.

— Любимая, я рискую жизнью ради тебя… Если меня поймают, участь моя будет незавидной, хуже, чем у любого бродяги.

Он отвернулся, так как мимо проходил евнух; вслед за ним и я глубже отступила в тень.

— Мне никак не удается ускользнуть от отца — он приказал мне ехать рядом… А по вечерам я сижу и слушаю его стихи. Поверь, если бы это было возможно, я бы давно уже был здесь, с тобой, ведь только об этом я и мечтаю.

Я понемногу успокаивалась, но сразу справиться с бушевавшим в душе возмущением не могла:

— А прислать гонца?

— Гонца? Ни один гонец не смог бы передать мои чувства… — Он опустился на колени у моих ног и склонил голову. — Прости, прости меня!

Сердце мое дрогнуло.

— Перед таким раскаянием невозможно устоять… Хорошо, я прощаю тебя, а в том, что я гневаюсь, повинна только любовь. Любовь — это голод, совладать с которым я не умею. Если бы любовь была едой и питьем, я бы стала обжорой и поглощала их, не зная удержу.

Шах-Джахан прижал мою ладонь к своему лбу, потом встал:

— Я виноват перед тобой лишь в том, что все это время сдерживался изо всех сил, как подобает принцу…

Внезапно мной овладела робость. Никогда прежде я не оставалась наедине с любимым, да и вообще наедине с мужчиной. Я поняла, что не найду в себе силы открыть ему свои мысли и чаяния. Если бы я и отважилась сказать «Люблю тебя», какие слова он найдет, чтобы меня утешить?

— Ты слышала?

— Слышала.

— Я ничего не могу сделать, не рискуя разъярить его. Я покорный сын и не смею ослушаться, но как это несправедливо, что груз моей ответственности должны нести мы оба — ты и я.

— Твой отец не передумает, не изменит решения?

— Это не он, а я, Шах-Джахан, не изменю своего решения. Я мог бы взять тебя второй женой…

— Да, если такова твоя воля, — прошептала я. — Даже наложницей… Для меня счастье быть с тобой рядом.

— Нет. Моя воля не такова. Однажды я стану властителем империи, и наследником станет наш с тобой сын.

Он наклонился, и его губы слегка коснулись моих:

— Какие сладкие губы, словно лепестки роз…

— Только для тебя они такие. Другому мои губы показались бы горькими.

— И мои тоже — для другой.

В этот момент мы услышали, как Иса окликнул:

— Агачи!

Тот евнух, что уже проходил мимо, теперь вернулся и вглядывался в нас, угрожающе поднимая лати. Мой любимый потянулся за кинжалом, но я остановила его руку.

— Кто это? — раздался высокий надтреснутый голос.

— Это мой слуга. Я отправляю его с заданием. Ступай, все в порядке, — крикнула я.

— Я провожу его. Пойдем, пойдем!

Евнух грубо схватил Шах-Джахана за руку, и принц смиренно последовал за ним. Я смотрела им вслед, в надежде, что мой любимый обернется. Но он не обернулся…

Всю ночь я ощущала вкус его губ — всю ночь и даже на следующий день. Это утешало меня, но не облегчало страданий. Да, я готова ждать, если он так велел, но принцам свойственно забывать о клятвах, данных в порыве страсти…

Когда мы наконец отделились от этого невероятного скопления людей и животных, ехать стало гораздо легче. Мы стали передвигаться быстрее, и сами выбирали маршрут, вместо того чтобы подчиняться придворному протоколу и прихотям падишаха.

Меня сопровождали пятьсот конников, дюжина служанок и верный Иса. Насколько было возможно, я избегала любого общества. Мне не хотелось вести вежливых бесед, притворяться довольной. Я грустила и страдала, и злилась не на шутку, и даже Иса старался держаться подальше, опасаясь вспышек моего гнева.

Ночи мы проводили в небольших караван-сараях, которые были устроены для путников по всей империи. Солдатам воспрещалось заходить на внутренний двор, и я предпочла ночевать в каргахе, войлочном шатре, поскольку доверяла своей охране больше, чем незнакомым людям. К тому же в каргахе было прохладнее. Невыносимая жара отступала только ночью, но лишь для того, чтобы с новой силой наброситься на нас уже через час после восхода солнца.

…Я лежала в шатре, пытаясь уснуть и увидеть во сне любимого, но он перестал приходить ко мне в сладких грезах. Последний раз он приснился, когда я спала на открытом воздухе (в ту ночь было особенно душно). Засыпая, я любовалась бархатным небом. Мерцание звезд завораживало, заставляло сердце замирать от восторга. Бесконечное темное пространство… Небеса напоминали о Боге и о том, что все живущие на Земле, даже Великие Моголы, — лишь жалкие, ничтожные создания.

Зависят ли от движения звезд человеческие судьбы? Вот если бы я умела летать, я носилась бы от звезды к звезде, чтобы подтолкнуть их и изменить течение событий… У меня есть всё, но я не чувствую себя счастливой. Я не могу чувствовать себя счастливой, потому что разлучена с тем, ради кого живу… Ради любви я готова отказаться от богатства, от удобств, которые приносит это богатство, и бродить по дорогам словно саньяси…

От благовоний, воскуренных в шатре, разболелась голова. Я перевернулась на спину и подумала: кто она! Последние слова Джахангира, обращенные к сыну, были: «Я выбрал для тебя жену». Я расспрашивала осторожно, стесняясь и превозмогая душевную боль. Но никто не знал… или никто не хотел говорить мне? Не слукавил ли наш правитель? Действительно ли он сделал выбор? Чью дочь сочли достойной наследного принца? Она мусульманка или поклоняется другим богам?

Пытаясь вообразить соперницу, я рассматривала полосатый потолок каргаха. Служанки, лежащие рядом, спали, Иса, вытянувшись, дремал у входа. Снаружи шатер охраняли солдаты. Однако никакая стража не могла оградить меня от мрачных мыслей.

Я слышала, как к караван-сараю подъехали конники, слышала окрики караульных, а затем тихий ропот приближающихся голосов. Проснулся Иса; он с кем-то тихо переговаривался у входа, потом, повернувшись, шепотом окликнул:

— Агачи.

Я притворилась спящей, но Иса позвал еще раз:

— Агачи, здесь гонец падишаха. Он будет говорить только с тобой.

Прислужница подала мне платье, вторая зажгла светильник. Я прижалась к решетке, перегораживающий вход.

Гонец был скрыт в тени, и Иса поднял лампу, чтобы я могла рассмотреть его. Человек был некрасив, со шрамом на лбу, начинающимся от бровей и исчезавшим под тюрбаном. Из-под доспехов торчала грязная одежда.

— Кто ты? — Сама я встала так, чтобы он не мог меня видеть.

Он повернулся на голос и ответил:

— Я посланник властителя, бегума. Я один из его ахади.

— Но ты одет не как ахади…

— Светлейший не пожелал, чтобы о моей поездке узнали, — прошептал гонец, явно опасавшийся, что нас услышат.

Мне стало тревожно. Телохранитель падишаха должен носить алый мундир, а этот похож на дакойта.

— Ты что-то принес? Отдай это Исе, а он передаст мне.

Получив от гонца какие-то предметы, Иса просунул их в отверстие. Один, плоский и довольно тяжелый, был завернут в шелк. Из второго, бархатного мешочка, выглядывала золотая шкатулка с искусно вырезанными на ней танцующими фигурками. Шкатулка была запечатана клеймом Великого Могола.

— Это для бегумы Мехрун-Нисcы, дары от властителя. Передай ей лично.

Какое жестокое совпадение! Как больно… Для Джахангира я посредница, не более того. Выйти за его сына я не могу, принцу я не ровня, зато гожусь на то, чтобы передавать любовные послания в Бенгалию, Мехрун-Ниссе! Неужели он не понимает, что делает? По предметам, которые падишах дарит моей тетушке, несложно догадаться о сжигающей его страсти — почему же он не хочет понять моей боли? Джахангир приказал сыну забыть меня, но разве может приказ властителя стереть воспоминания, победить любовь? К тому же… мне он не приказывал вычеркнуть Шах-Джахана из памяти, и я буду любить его несмотря ни на что.

Гонец сделал движение, собираясь уйти.

— Погоди. Как здоровье Джодхи Бай?

— Все по-прежнему, бегума.

Еще до того, как мы отделились от каравана, разнесся слух, что Джодхи Бай совсем сдала. Она не могла ни есть, ни пить; стоило ей проглотить хоть кусочек, как начиналась рвота. Хаким, лекарь, со всеми его снадобьями, не мог ничего поделать со странной болезнью. Джодхи Бай слабела день ото дня. Хаким рекомендовал ей немедленно прервать поездку. Дальнейшее путешествие в Аджмер могло еще сильнее подорвать силы. Но Джахангир продолжал настаивать, чтобы жена оставалась с ним. Он объявил придворным, что будет волноваться, не имея возможности постоянно видеть ее.

— А как принц Шах-Джахан? — Мне стоило большого усилия произнести его имя вслух.

— Он чувствует себя хорошо, бегума.

Я ждала еще каких-то слов, затаив дыхание, но гонец ничего не прибавил. Что ж, Шах-Джахан всегда был послушным сыном…

— Когда ты поедешь назад?

— Я не поеду назад, падишах приказал мне сопровождать вас в Бенгалию. — Гонец отвернулся, но недостаточно быстро. Мне показалось, у него имелась еще какая-то тайна.

— У нас пятьсот конников. А сколько ты привел с собой?

— Две сотни.

— Две сотни? И все ахади?

Не ответив, он поклонился и растворился во тьме.

Встревожившись, я обратилась к Исе:

— Попробуй выяснить, зачем они к нам присоединились. Только, прошу тебя, будь осторожен!

— Я буду осторожен, агачи, хотя вряд мне удастся выведать что-то. Телохранители падишаха не болтают о своих поручениях, а тем более с ничтожным слугой.

Как и следовало ожидать, Иса ничего не узнал, хоть и не от недостатка усердия. Ахади держались в стороне от нашего отряда, отставая примерно на кос. Все были в одинаковой, неприметной одежде и смахивали на дакойтов.

Начальника моей стражи такое соседство беспокоило. Это был красивый молодой раджпут, младший сын одного из князей из Раджпутаны, Страны раджей. Раджпуты Страны раджей служили в армии Моголов со времен Бабура и Хумаюна, и Фатех Сингх следовал традиции отцов. Время от времени он подъезжал ко мне, чтобы справиться о спокойствии, но при этом постоянно вертел головой, посматривая на навязанное нам сопровождение.

Мы двигались на юг, и местность постепенно менялась. Растительность становилась пышнее, пыли стало меньше. В прохладных лесах было полно зверей и птиц. На полях колыхалась пшеница, веселым красным цветом горел перец, ослепительно-желтые плантации горчицы радовали глаз.

Когда мы проезжали через деревни, жители, как правило, прятались, за исключением ребятишек, стоявших широко открыв глаза и рот. Дома в деревнях были глинобитные, с крышами из тростника; дворы окружала колючая изгородь. Мне ни разу не удалось рассмотреть женщин, только иногда мелькали яркие пятнышки сари. Здесь были другие обычаи, другой язык… Мне казалось, что мы движемся вдоль яркой разматывающейся нити, цвет которой менялся день ото дня.

Однажды утром, когда мы собирались в путь, Фатех Сингх спросил, не хочу ли я проехать несколько косов до Каджурахо, чтобы полюбоваться храмами.

— Там восхитительная резьба, — промолвил он с легкой улыбкой, — вам должно понравиться.

Я согласилась, но с условием, что меня будут сопровождать Иса, несколько служанок и не больше дюжины солдат (всадники пугали деревенских жителей).

Храмы нежнейших оттенков коричневого я увидела издалека. В мягком утреннем свете они словно парили в воздухе. Сначала я заметила четыре больших храма, стоящих вместе, а потом, за небольшой впадиной, рассмотрела и другие — всего их было около тридцати.

Проехав исполинскую статую Будды, мы оказались в деревне. В ней, должно быть, жили не больше ста человек, и я удивилась, что все эти великолепные сооружения были воздвигнуты для такой горстки людей. К одному из храмов направлялась группка женщин. Увидев нас, они остановились в нерешительности, о чем-то поговорили между собой, а потом двинулись дальше, не поднимая глаз на солдат. Женщины несли кокосовые орехи и бананы на медных подносах, в руках у некоторых были цветы.

Из храма доносился нежный перезвон колокола.

— Этим храмам больше семисот лет, — сказал Фатех Сингх; видно было, что он с почтением относится к этим строениям. Я удивилась: резьба на стенах выглядела так, будто ее сделали вчера. — Это царство богов, — продолжил Фатех Сингх. — Заметьте, какая терпимость к другим верам — вот здесь молились буддисты, а там — джайны…

Подъехав ближе, я рассмотрела скульптурные группы, расположенные уступами; уступы образовывали нечто вроде гигантской лестницы, ведущей в небо.

Мы спешились и направились к храмам. Солдаты остались, но не спускали с нас глаз.

Каменные изображения были столь великолепны, что у меня захватило дух. Женщины и мужчины, исполненные грации и изящества, занимались любовью в самых разнообразных позах. Под резцом неведомого скульптора камень непостижимым образом превратился в плоть. Полногрудые, с длинными ногами красавицы, казалось, задержали дыхание, дожидаясь, пока мы пройдем мимо. Работа была настолько тонкой, что даже одеяния казались шелковыми. Одна скульптура изображала женщину, захваченную в момент, когда она приспустила с плеч платье, обнажив пышную грудь; на икре у нее замер скорпион, вырезанный из камня. Фигур было так много, а позы настолько отличались друг от друга, что я не могла избавиться от ощущения, что стала свидетельницей неистового танца любви.

Невольно я вообразила, что и мы с Шах-Джаханом участвуем в этом танце, что наши тела слились в исступленном восторге… Лицо мое залил жаркий румянец, и я порадовалась, что его скрыла вуаль.

— Как странно, что индусы изображают такие вещи в местах почитания божеств…

— Но в этом и проявляется красота божественного, — промолвил Фатех Сингх и скорбно указал на несколько разбитых скульптур. — Как видите, даже гази[40] сумели удержать свою руку, не разрушив эту красоту до основания.

Да, это так, подумала я. Красота скульптур тронула сердца мусульман. В других частях империи индусские храмы разбирали и на их месте строили мечети. Ислам пал на лицо Хиндустана, словно плотная вуаль. В Агре я почти не видела, как живет страна, но вот я вырвалась за пределы тесного мирка, и мне открылась эта жизнь. Она пугала и завораживала меня. Я чувствовала себя чужой и беспомощной. Бабур завоевал Индию, но Индия все чаще напоминала мне грозного зверя, который еще не до конца осознал наше присутствие.

Женщины кончили молиться и, заметив, что солдаты остались на почтительном расстоянии; подошли взглянуть на нас поближе. Я обратилась к ним по-персидски, потом Фатех Сингх заговорил на раджастани, но ни тот, ни другой язык не был им понятен. Хихикая и прикрывая лица краем сари, они заторопились прочь, к своей деревушке.

С верхней ступеньки храма на нас смотрел жрец. На груди у него виднелась священная нить, на лбу — три горизонтальные полосы, знак Шивы; из одежды — только белая ткань, пропущенная между ног и замотанная на поясе.

Я вскарабкалась по ступеням, но он преградил мне вход. За спиной жреца я разглядела в мерцающем свете фигуру божества, украшенного гирляндами.

Иса присоединился к нам полчаса спустя. Он объяснил, что отстал, желая поближе рассмотреть резьбу, но я заметила, что лоб его испачкан вибхути[41]. Впоследствии мы никогда не говорили об этом.

Тридцать дней спустя мы прибыли в Гаур[42]. Ахади отстали от нас, затерявшись в лабиринте улочек. Фатех Сингх предположил, что они отправились с докладом к мир-и-бакши, наместнику и казначею.

Вскоре я увидела Мунира, евнуха моей тетушки. Он обнял меня, и, пока под его руководством выгружали и распаковывали наши вещи, пришлось выслушивать бесконечные жалобы на жизнь в Гауре. Мне же это место показалось привлекательным. Город тянулся вдоль берега Ганга, и каждый из былых правителей привнес в его украшение что-то свое. Кроме того, Гаур был житницей империи, я и сама могла убедиться, насколько плодородна земля, окружающая его.

Тетушка жила в большом, просторном дворце, окруженном террасами и большим садом. В саду росло множество плодовых деревьев. Что ж, ее муж, занимающий важный пост, был вполне достоин этого великолепия.

Едва я приняла ванну и оделась, пришла Мехрун-Нисса. Она выглядела довольной. Я заподозрила, что причина ее хорошего настроения крылась не в моем появлении, а в подарках, лежавших у меня в сундуке, — она уже знала о них.

Ладилли — она пришла вместе с матерью — подбежала и бросилась мне на шею. Моя подружка подросла, но ничуть не повзрослела. Впрочем, сколько бы лет ей ни исполнилось, для меня она так и останется застенчивым ребенком, ведь я была старше и… была влюблена.

Получив дары Джахангира, Мехрун-Нисса приказала Муниру унести их из комнаты. Я решила, что завернутый в шелк предмет — это, должно быть, книга, стихи, ведь Джахангир считал себя превосходным поэтом. О содержимом шкатулки мне не было известно.

Любопытство пересилило, и я спросила:

— Ты не покажешь, что в ней?

— Нет, — ответила Мехрун-Нисса. — И запомни, моя дорогая, не все, что ты держишь в руках, может быть открыто. — Затем, целуя меня, она шепнула: — Смотри не упоминай о подарках при твоем дяде. Он может неправильно понять.

Тетушка отстранилась и внимательно оглядела меня. Я знала, что выгляжу неважно, но объяснять ничего не потребовалось. Несмотря на огромное расстояние, разделявшее нас, она знала обо всем, что со мной произошло.

— Бедняжечка моя… — Тетушка потрепала меня по щеке. — Ты так юна… Скоро ты его забудешь….

— Не забуду, я это точно знаю!

— Он не единственный мужчина в этом мире, и мы найдем чем тебя развлечь.

— Мне не надо другого.

Тетушка раздраженно вздохнула:

— Уж не за то ли ты его полюбила, что он наследный принц?

— Разумеется, нет! — сердито вскричала я.

Мехрун-Нисса не отрывала от меня пристального взгляда, как бы пыталась разгадать, правду я говорю или нет.

— Я люблю Шах-Джахана, а не наследного принца. Будь он нищим, я бы все равно любила его!

— А что говорит твоя мать?

— То же, что и ты, то же, что и наш повелитель: «Забудь его». Но эти слова не могут убить любовь в моем сердце… Пожалуйста, помоги мне, тетя! — взмолилась я.

— Но как я могу тебе помочь?

— Поговори с падишахом… Напиши ему. Расскажи ему о…

— Но с чего бы это Джахангиру меня слушать? Я ему только друг и не имею над ним власти. — Тетушка поколебалась, явно желая что-то добавить, но потом передумала и сладко улыбнулась: — Хорошо, я попробую помочь, но больше ничего обещать не могу. А пока я хочу всеми силами отвлечь тебя от грустных мыслей.

Что бы ни оказалось в шкатулке, получив ее, Мехрун-Нисса пришла в великолепное расположение духа. Свою радость тетя перенесла и на супруга: она целовала его, гладила по плечам, но это, признаться, вызвало у меня смутную тревогу.

Шер Афган был доволен.

— Оставайся здесь насовсем, — сказал он мне. — Твой приезд так обрадовал Мехрун-Ниссу. Прежде все было не по ней — жара, скука… Ничем не мог ей угодить. А ты приехала, и в нашем доме снова поселилась радость.

— Да, ты должна остаться, — произнесла Мехрун-Нисса, улыбаясь. Но я-то знала, в чем кроется причина ее приподнятого настроения.

— Послушай, муженек, — обратилась она к Шер Афгану, — не устроить ли нам для Арджуманд охоту на следующей неделе? Я так давно не была на охоте! Последний раз — в свите Акбара. Арджуманд тогда была совсем маленькой, а теперь она умеет стрелять из джезайла и сама может убить тигра. Тигры здесь огромные, я нигде больше таких не видела. Тебе это понравится, Арджуманд.

— О, прошу вас, не беспокойтесь, — сказала я. — Я совсем не хочу убивать тигров!

— Чепуха! — рассмеялась тетушка. — Ты ведь устроишь для нас джаргу, да?

— Конечно, дорогая, — ответил дядя.

Джарга — особая охота. Тысячи всадников собираются вместе, образуют гигантскую дугу и медленно движутся навстречу друг другу, замыкая кольцо. Затем охотники поочередно, в соответствии с положением, входят в кольцо и убивают животных тем способом, который считают наиболее удобным: кто-то предпочитает джезайл, кто-то копье, кто-то лук со стрелами… Акбар однажды решил поразить нильгау мечом, но антилопа так боднула его в пах, что он оправлялся от раны несколько месяцев.

Тетя умела настоять на своем, и вскоре я узнала, что для джарги выбраны джунгли к востоку от Гаура. Там в изобилии водились тигры, и дядя хотел блеснуть охотничьим мастерством.

Накануне охоты в лагере был праздник. Шатры разбили вокруг живописного озера, в воздухе носился аромат яств. Мужчины собрались в шатре Шер Афгана, женщины — у Мехрун-Ниссы. На женской половине было ничуть не менее шумно, чем на мужской, — Мехрун-Нисса умела организовывать подобные увеселения. Мы пили вино, сидя на подушках, курили кальян и много часов слушали, как сладкоголосые певцы поют о любви.

Предполагалось, что охота продлится несколько дней, конников уже выслали вперед, поручив им гнать животных на заранее подготовленные вырубки. Право начать джаргу принадлежало моему дядюшке. Мехрун-Нисса должна была сопровождать его, мне же, как почетной гостье, дозволялось следовать за ней. Каждому из нас предстояло выступать на собственном слоне.

Праздник в шатре моей тетушки продолжался до полуночи. Собираясь спать, мы слышали, как все еще веселятся мужчины. Неужели после таких возлияний хоть один из них сумеет подняться на рассвете? Женщины перешептывались, посмеивались над глупыми мужчинами, и под их разговоры я задремала.

В час, когда предметы не отбрасывают теней, накануне рассвета, я проснулась от громких криков и звяканья мечей. Звуки доносились с противоположного конца поляны, от дядиного шатра.

— Что там? Что происходит? — встревоженно зашевелились женщины.

Шум становился все громче, к ним примешивались стоны. Затрубили испуганные слоны, забегали люди. Совсем рядом выстрели из джезайла, слышались удары меча о щит.

Перешагивая через лежащих женщин, я стала пробираться к выходу. Внезапно кто-то крепко схватил меня за руку.

— Куда ты? — прошипела Мехрун-Нисса.

— Посмотреть, что случилось.

— Не вздумай выходить!

В полумраке ее глаза блестели, тело напряглось. Я увидела, что ей совсем не страшно и… она ничуть не была удивлена. Моя тетушка прекрасно знала, что происходит!

Шум прекратился так же внезапно, как и начался. Вы когда-нибудь видели сокола, готового спикировать и убить? Вот такой была тишина.

Мехрун-Нисса ослабила хватку, и я отшатнулась от нее, услышав, как скачут лошади.

Замирая от страха, я выбралась из шатра. Звезды побледнели, по темному небу разливался розоватый свет, похожий на кровь, разбавленную водой. Трава под ногами была влажной от росы. У дядюшкиного шатра толпились люди. Я бросилась туда и увидела лежащего на земле Шер Афгана; мертвое лицо его было спокойным. В боку торчал меч, воткнутый глубоко, по рукоять. Я опустилась на колени и, поцеловав дядю, почувствовала сладковатый запах крови. Из моих глаз брызнули слезы. Я любила дядю, очень любила. Он был благородным и добрым. Храбрый воин, он порой бывал грубоват, но при этом все равно оставался каким-то… совестливым.

Рядом с дядей в разных позах лежали пятеро мужчин. Отдельно валялась чья-то рука — пальцы судорожно вцепились в землю, словно искали опоры.

— Зажгите лампу, — приказала я.

Лица мертвых залил свет. Человек, лежавший ближе всех, был без тюрбана, по лбу змеился шрам — я узнала гонца Джахангира.

Мир-и-бакши, он тоже был здесь, пожал плечами. Голос его звучал слабо, покрасневшие глаза смотрели пусто, без выражения.

— Дакойты… — пробормотал он.

Громко, протяжно зарыдала Мехрун-Нисса. Тихо плакала Ладилли, которая любила отца искренне и нежно, — ее горе было неподдельным. Я подошла к ней и погладила по спине, она крепко схватилась за мою руку. Потеряв в лице отца настоящего друга, моя подруга по-настоящему осиротела.

Наместник послал к Джахангиру гонца с известием: Шер Афгана убили дакойты. Вскоре падишах выразил соболезнования Мехрун-Ниссе и назначил ее в свиту к одной из вдов Акбара, Салиме.

Прежде чем покинуть Гаур, Мехрун-Нисса со свойственной ей энергией занялась сооружением усыпальницы для мужа. Она подобрала для нее место у озера на окраине города, восточнее которого начинались джунгли, где был убит Шер Афган. Мехрун-Нисса пожелала, чтобы гробница была простой и… обошлась бы недорого.

Накануне отъезда из Гаура я сидела с Ладилли и вдруг на столике слоновой кости заметила золотую шкатулочку. Девочка, погруженная в скорбь, не обращала на меня внимания. В замке торчал ключик, и я не устояла перед искушением заглянуть внутрь. На выстилке из изумрудов покоился алмаз размером с мой сжатый кулак. Я узнала его — это был камень Хумаюна. Смерть неизбежно сопровождает подобный дар.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Тадж-Махал 1044/1634 год

«Я, — думала Сита, — похожа на Ситу, жену Рамы. Она ведь тоже последовала за мужем в изгнание. Могла бы остаться дома, в тепле и уюте, но настояла на том, чтобы отправиться в джунгли, потому что такова была ее карма, карма жены. Я рыдала, когда мы покидали дом, и, признаться, хотела, чтобы Мурти один отправился в путь: Сита Рамы была храброй, а я не такая…»

Сита изнывала от тоски по матери и отцу, по бабушке, сестрам, двоюродным сестрам и тетям. Она скучала по маленькой деревушке на краю ярко-зеленых рисовых полей, где их семье принадлежали две делянки. На этих полях она проводила дни и месяцы — сажала, полола, собирала урожай… Она скучала по другим женщинам из их деревни; все вместе они часто ходили к водоему неподалеку от деревни, там они стирали одежду, купались, смеялись и болтали. Сита тосковала по храму, высившемуся на каменистом холме, — до него от дома было полдня пути. В Агре храмов не было, только маленькая фигура Лакшми в их каморке.

Она вспоминала все это, передвигаясь с тяжелым грузом по берегу реки. Сита была невысокая, тонкая и гибкая, ни капли жира — только кости и мускулы. Она проворно двигалась, и корзина, поставленная на голову, на защитный шарик из ткани, помогала сохранять равновесие на скользкой тропинке.

У Ситы было прекрасное лицо, овальное с высокими скулами, спокойные карие глаза и крупный, чувственный рот. Шею ее украшало брачное тхали[43], которое она не хотела снимать. Остальные ее драгоценности — несколько золотых браслетов, золотые колечки для носа и сережки — были зарыты в землю в хижине.

Сита терпеливо стояла в очереди, чтобы пополнить корзину. В Агре была зима, и она мерзла. В их краях таких холодов никогда не было. Прошлая зима была сносной, но эта… Старики и дети, больные и ослабевшие — все умирали. Было так страшно просыпаться в темноте, когда в воздухе висел промозглый туман… Она больше не носила сари — одевалась, как пенджабские женщины: в курту и широкие штаны; одежда была грязной, так как стирать ее из-за холодов не хотелось. Тело тоже было грязным. В своей деревне она купалась каждый день и теперь, чувствуя собственную нечистоту, ощущала себя еще более несчастной.

Мужчины долбили землю. Земля была твердой и не поддавалась; когда по ней били кайлом, в воздух вздымалась буро-желтая пыль, оседавшая вялыми кучками. Женщины вокруг наперебой судачили о чем-то, но Сита не понимала их. Незнакомый язык усугублял чувство одиночества.

Подошла ее очередь, и Сита протянула корзину мужчине, стоявшему на краю огромной ямы. Приняв пустую корзину, он протянул наполненную — корзины с землей передавали по цепочке со дна ямы.

На то, чтобы уложить фундамент, уйдет много лет. Мурти объяснял ей, насколько это сложно. Сначала выроют колодцы, разделят их перемычками и только потом над ними возведут прочные своды. Скважины колодцев заложат камнями, перемычки укрепят мощной кладкой — им предстоит удерживать колоссальный вес здания. Колодцам, как поняла Сита, отводилась важная роль — не давать Джамне просачиваться и подмывать строение снизу. Кирпичи для кладки выдерживали в растопленном жире, чтобы сделать их водонепроницаемыми, вечными. Скрепляющий раствор тоже был особым, в него входили алмазная крошка, гашеная известь, сахар, чечевица и чечевичная мука, измельченные раковины морских моллюсков, яичная скорлупа и древесная смола.

Присев на корточки, Сита схватила корзину за одну ручку, мужчина придерживал за вторую. Сита медленно поднялась, удерживая корзину на голове, это стоило ей немалого усилия. По узкой, не шире босой ступни, тропинке Сита пробиралась к насыпи. Отсюда начиналась подъездная дорога. Пока высота дороги была невелика, но со временем она будет на одном уровне со зданием. По склону шли слоны и буйволы с грузом камней.

Сита сбросила ношу и на секунду задержалась, наблюдая, как мужчины энергично утрамбовывают землю тяжелыми деревянными колодами.

Обратно она пошла другой дорогой. В тени баньянового дерева играли ребятишки. Старшие — девчушки лет четырех-пяти — приглядывали за младшими, среди которых были совсем младенцы. Сита поискала глазами Савитри и обнаружила ее сидящей на куче песка. Поддавшись внезапному порыву, она подбежала, обняла дочь, поправила на ней одежду и затем торопливо вернулась в строй. Савитри плакала, тянулась к ней, и от этого сердце Ситы разрывалось.

Пройдя немного, Сита увидела в отдалении роскошно одетых людей и услышала шепот: падишах, падишах. Женщины остановились. Сита стояла вместе со всеми и глазела на земного бога. Падишах двигался стремительно, как буря, никого не замечая вокруг. Он поднялся на насыпь и стал осматриваться. Потом воздел голову к небесам, и, как показалось Сите, увидел что-то, что не мог увидеть никто другой. Затем падишах удалился.

Обессиленная, Сита присела у костра, где жгли навоз. Дым щипал глаза, и она время от времени вытирала слезы краешком курты. В глиняных горшках булькало: в одном варился рис, в другом горох, в третьем дозревали бринджалы[44]. Пищи достаточно, чтобы быть сытой, и иногда Сита заворачивала остывшую еду в листья, чтобы накормить Мурти, Гопи и Савитри.

Ей нездоровилось. Вот уже много дней у нее не было кровотечений, и она поняла, что беременна. Шепотом она молилась: сына, Шива, Вишну, Лакшми, сына… Будь поблизости храм, Сита помылась бы, надела бы чистое сари, вплела жасмин в волосы и отнесла бы богам немудреные дары. Жрец получил бы от нее несколько монет за особую пуджу о будущем ребенке, пусть и он попросит, чтобы у них с Мутри родился мальчик.

Скорей, скорей, скорей, скорей…

Слова ударяли, как если бы он выкрикивал их вслух; в такт им билось сердце. Шах-Джахан сидел на подушках и смотрел на макет. Рука его, украшенная золотом и камнями, погладила купол. Ему казалось, что его ребра тоже стали мраморными и теперь впивались в плоть, причиняя боль. Боль утихнет, только когда строительство завершится, — утихнет, но не пройдет совсем…

— Что-то не так, — прошептал он и распорядился: — Иса, найди мне Исмаила Афанди.

— Будет исполнено, светлейший.

Рука Шах-Джахана продолжала поглаживать купол, словно пыталась нащупать изъян. Его советники молча стояли рядом, не желая прерывать размышлений.

Наконец один из них, отвечающий за казну, осмелился:

— Падишах…

— В чем дело?

Советник зашелестел бумагами:

— С вашего позволения… Дожди в этом году начались поздно, и крестьяне потеряли значительную часть урожая. В таких случаях по законам, оставленным Акбаром, мы должны снизить налог. Но, я вижу, сейчас это невозможно. На сооружение мавзолея идут огромные суммы. Как нам быть, о великий защитник бедных?

— Потом, потом… — отмахнулся Шах-Джахан.

— Падишах, — теперь заговорил другой советник, — принцы Декана[45] восстали. Необходимо направить туда армию для подавления бунта. Кто будет командовать войсками?

Известие было огорчительным.

— Вечно они докучают… На что мы можем там рассчитывать? Все пытались справиться с ними: я пытался, мой отец пытался, Акбар пытался… Это дело вполне может подождать.

— Слушаю и повинуюсь, — в голосе советника звучало недоумение.

— Идите все. Доложите мне позже, как развиваются события.

Советники, поклонившись, вышли. С началом строительства падишаха совсем не интересовала жизнь империи. Он следил только за тем, чтобы рабочие у реки продолжали свой труд.

Жаровня, набитая угольками, источала тепло и аромат. Исмаил Афанди ожидал, пока Шах-Джахан заметит присутствие его ничтожной персоны. Рука властителя по-прежнему покоилась на куполе.

— Он несовершенен, Исмаил.

— Да, падишах.

Турок стоял неподвижно, в раболепной позе, но его ответ не был искренним. Купол создан по всем правилам. Разве не он, Афанди, построил почти такой же для усыпальницы султана в Ширазе? Его мастерство никто еще не подвергал сомнению… Однако благоразумнее было согласиться с падишахом.

— Он слишком плоский…

— Да, падишах.

— …как купол на гробнице Хумаюна. Но я хочу, чтобы мавзолей не был похож ни на один другой. Ты понял?

— Но купол… Он может быть только одной формы, о повелитель.

Взгляд Шах-Джахана резал, как меч. Афанди вздрогнул. Зачем он так ответил? Взыграла глупая гордыня, и теперь уйти бы живым… Если б он знал, что в его работу будут постоянно вмешиваться, ни за что бы не согласился принять участие в строительстве.

— Этот купол будет другим, — сказал Шах-Джахан. — Круглым, устремленным вверх, как будто вот-вот улетит…

Рука его взметнулась, словно удерживая невидимый шар. Он понимал, чего хочет, а вот Афанди понять не мог.

Взгляд Шах-Джахана упал на молодых рабынь, и он жестом поманил одну из них. Девушка подошла, пала ниц. Падишах заставил ее подняться и обнажить грудь; грудь была маленькая и твердая, с темным соском. Падишаху что-то не понравилось, и он подозвал другую рабыню. У этой грудь была высокая и округлая, от холода соски поднялись. Он взял одну грудь в руку, слегка сжал, придавая желаемую форму.

— Вот таким будет купол, видишь?

— Да, падишах.

Зодчий не мог скрыть потрясения. Женская грудь на могиле? Ему придется забыть весь свой опыт, чтобы имитировать плоть…

— Измерь пропорции, присмотрись к форме.

Афанди извлек циркуль и робко обмерил полукружие. Девушка безучастно смотрела в пространство, пока он записывал результаты.

— А в основании… я хочу, чтобы это начиналось — вот как ее талия…

— Да, падишах.

«Плоть уступчива, — подумал Шах-Джахан. — Она дарит наслаждение, но это всего лишь сосуд. Грудь, которую я держал, такая же, как у других женщин, и в то же время совершенно отлична от прочих. Грудь Арджуманд я отличил бы от любой другой… Воспоминания постепенно стираются, но ее… нежность, ее любовь навсегда останется со мной. То, что я любил, не связано с плотью. Ее шепот, ее смех, ее взгляд, полный значения, адресованный мне одному… Все это приносило мне неизъяснимую радость.

О всемогущий Аллах, ты позволил нам быть вместе только миг, а мне и целой вечности было бы мало…»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ История любви 1020/1610 год

АРДЖУМАНД

— Едет! Она едет!

Женщины гарема высыпали на балконы, толкались и пихались, приникая к решетчатой ограде, заглядывали друг другу через плечо, карабкались на высокие табуреты, теряя равновесие, грузно соскакивали, как большие хищные птицы…

Я сидела одна в пустой комнате, уставившись в окно, из которого виднелась Джамна. Река несла свои воды цвета расплавленного металла, не зная ни горя, ни радости. В ней ощущалось достоинство вечности, как у земли и неба. Я чувствовала, что где-то рядом находится Иса. Я знала, что он сочувствует мне, — его жалость окутывала меня, и если бы я сейчас встретилась с ним взглядом, то непременно расплакалась.

— Она едет… едет!

Восторженные выкрики вселяли в меня ужас. Я держала свою надежду в заточении два долгих, невыносимых года. Теперь она повержена, моя надежда, и я положила голову на плаху, ожидая, когда топор палача закончит все одним ударом. Уж лучше пережить эту смерть, чем снова мучаться, надеяться, ожидать… Но… несмотря на невыносимую боль, я все еще жила.

— Не взглянуть ли и нам, как выглядит невеста Шах-Джахана?

Иса проводил меня на балкон, и женщины тут же заметили мое присутствие. Кто-то встретил меня сочувственным восклицанием, кто-то — криками торжества, какие прорываются у иных при виде чужих страданий. Но мне не было до них дела, я молча пробилась вперед.

Внизу под нами процессия остановилась, из паланкина, опираясь на руки невольников, вышла девушка. Женщины постарше, ожидавшие у входа, встретили ее объятиями и поцелуями.

По улицам змеился караван с дарами, посланными Великому Моголу ее дядей, шахиншахом Персии. Пять десятков отборных арабских жеребцов и кобылиц, четыре сотни рабов, сундуки с золотом и серебром, драгоценными камнями и самый главный дружественный дар — принцесса Гульбадан, предназначенная в жены моему любимому. Она проделала долгий путь, добираясь в Агру несколько месяцев. До границы в Кандагаре ее эскортировала персидская армия, а там встретили воины Могола.

Кандагар был важнейшим пунктом на стыке двух империй, сердцем торговых путей, богатым, преуспевающим городом. На протяжении столетий он не раз переходил то одному, то другому правителю, в зависимости от того, чья армия была сильнее. В данный момент он принадлежал Джахангиру. Отношения между империями ограничивались главным образом торговлей. Оба правителя смотрели друг на друга через призму недоверия и зависти, стараясь поддерживать равновесие сил в том, что касалось Кандагара. Даже во времена мира дружба была натянутой. Много лет назад Хумаюн, уступив Дели Шершаху, спасся бегством в Персии. Шахиншах не отказал ему в приюте, но лишь после того, как Хумаюн согласился, отказавшись от суннитской веры Моголов, стать шиитом. Тогда шахиншах дал ему армию и отправил вместе с ним своего младшего сына — тот погиб во время долгого похода, в результате которого Дели был возвращен.

Прибытие в Агру племянницы шахиншаха знаменовало, по всей видимости, начало новой эпохи в отношениях. Оба правителя охотно демонстрировали мирные намерения, впрочем, мир и впрямь отвечал их интересам. Правда, я слышала, Джахангир поручил придворным живописцам написать картину, изображающую могольского льва, растянувшегося до половины Персидской державы.

Принцесса Гульбадан была моих лет, немного ниже и немного стройнее меня. Движения ее, неловкие и скованные, выдавали сильнейшее смущение. Вокруг нее все шумело и бурлило, она тоже что-то говорила и кланялась приветствовавшим ее женщинам. За ней стояла располневшая женщина, ее мать, а еще дальше — многочисленные придворные дамы.

Мехрун-Нисса, хотя по-прежнему была в свите Салимы, держалась, как будто она мать принца, вышедшая навстречу его невесте. Никто не понимал, по какой причине хитрая женщина не подпускает к себе Джахангира. Говорили, что от любви к ней падишах просто сходит с ума. Я ему не сочувствовала, ведь он заставил меня страдать, лишив всякой надежды… Джахангир хотел жениться на Мехрун-Ниссе, тем более что теперь этому ничто не препятствовало. Джодхи Бай на какое-то время оправилась от своей таинственной хвори, но вскоре хворь вернулась. Несчастную рвало кровью, и, промучившись неделю, она скончалась. Падишах пребывал в глубокой скорби, объявив месяц траура, но все при дворе шептались: она отравлена!

Удивительно, но ради любви люди идут на чудовищные вещи. Умирая от желания, они могут убить, чтобы добиться своей цели. Мужчины такое проделывали, да и женщины тоже… Вот только у меня не было могущества Великих Моголов, чтобы положить конец своему существованию.

Мехрун-Нисса, улыбаясь, подвела принцессу ко мне. Тетушка не могла не знать, насколько тяжела для меня была церемония приветствия, но я хорошо подготовилась, и она могла не волноваться. Женщины вокруг так и впились в меня глазами. Вероятно, они надеялись, что я, обезумев от ревности, расцарапаю гостье лицо… Вместо этого я низко поклонилась и даже нашла в себе силы улыбнуться.

— Моя племянница, бегума Арджуманд Бану, — сказала Мехрун-Нисса.

— Я наслышана о вашей красоте.

— Вы так добры, ваше высочество… Я и подумать не могла, что известие столь малой важности проделало путь до Исфахана.

На миг наши взгляды встретились, и я заметила едва уловимую печальную улыбку. Глаза у принцессы были большие, карие, очень красивые — и настороженные. Такие бывают у оленя, когда он застывает, чувствуя опасность. С чего бы ей меня остерегаться? — подумала я. Ведь это ей предстоит выйти замуж… Может, она слышала, что Шах-Джахан все еще любит меня? Эта мысль была слабым утешением.

— Известие о вашей красоте не такое уж маловажное…

Мне показалось, что она хотела добавить что-то еще, но Мехрун-Нисса потянула девушку за собой.

— Желаю вашему высочеству счастья в предстоящем браке.

Если она и услышала, то не подала виду, и вскоре толпа женщин заслонила ее от меня. Времени, чтобы отдохнуть с дороги, у нее было совсем немного, через три дня она выходила замуж за Шах-Джахана.

Теперь, когда я исполнила свой долг, мне отчаянно захотелось скрыться, но этикет требовал, чтобы я осталась среди женщин, мило улыбалась, кивала, что-то говорила… Бегума Арджуманд Бану Бегам была другим человеком, она двигалась по дворцу, словно в опиумном сне, в ночном кошмаре, а я, растоптанная, уничтоженная, униженная Арджуманд, скрывалась за ее оболочкой, свернувшись в калачик, крепко зажмурив глаза. Все, чего я сейчас хотела, — спрятаться в глухом уголке сада с видом на Джамну, в чудесной лимонной рощице, где писала стихи, проникнутые горечью и печалью.

— На балконе тебе будет прохладнее, агачи, — шепнул Иса.

— Мне не нужен свежий воздух. Мне нужно оказаться подальше отсюда… забыть. Я хотела бы уехать в горы. Поедешь со мной?

— Конечно, агачи. Я живу, чтобы служить тебе. Но… не думаю, что это путешествие будет достаточно далеким.

— Да, Иса, я поняла тебя. Я всегда буду помнить о нем, любить его, страдать… От этого чувства некуда бежать… Принеси мне вина, пожалуйста.

После церемонии наступило затишье — принцессу увели, чтобы она могла принять ванну. Когда она вновь появится, торжества будут продолжаться до глубокой ночи. Обитательницы гарема ждали этих торжеств. Они позволяли отвлечься от монотонности повседневной жизни, продемонстрировать лучшие украшения, облечься в новые шелка… В предвкушении праздника женщины лежали на кушетках, перешептывались и хихикали, и казалось, что каждый их взгляд, каждое слово касаются меня.

Иса прав, на балконе мне будет лучше.

Проходя через большой зал, я краем глаза уловила какое-то мимолетное движение.

В небольшом алькове на широкой тахте лежали три женщины. Две из них, светлокожие, длинноволосые кашмирки, нежно поглаживали юную смуглую турчанку. Девушка прикрыла глаза от удовольствия, руки ее отвечали на ласки. Все были исполнены ленивой неги, словно время остановилось.

Мимо проходили другие женщины, не проявляя ни малейшего любопытства к любовной сцене, я же застыла, не в силах оторвать глаз.

Одна из женщин в алькове наклонилась и жадно поцеловала турчанку в губы. Одежды становились им помехой, и они начали срывать их.

Тела женщин заблестели от пота, дыхание участилось. Волос на лобках не было, и все было открыто для пальцев, как, впрочем, и для моих глаз.

Турчанка отвечала на ласки все слабее, но исступление ее подруг нарастало. Они покусывали ей соски, вводили пальцы во влагалище и тут же выдергивали их. Девушка стонала в сладостной лихорадке, пот тек с нее так, словно она искупалась в реке.

Из-под подушки был извлечен длинный темный предмет толщиной с мое запястье. Выточенный из дерева, он был гладкий, как слоновая кость. Я увидела, как его смазали маслом, и он заблестел в приглушенном свете.

Любовная игра полностью поглотила всех троих, они не замечали ничего вокруг. Женщина, покрывавшая поцелуями грудь девушки, встала на колени, и начала ласкать ее лоно. Рот турчанки раскрылся в беззвучном вопле.

Другая женщина водила блестящим деревянным предметом по груди и животу девушки, надавливая, увеличивая круги. Затем она передала жезл подруге, а сама уложила голову турчанки себе на колени и продолжала поглаживать ее обеими руками.

Я почувствовала возбуждение, щеки мои загорелись.

Первая женщина поднялась с колен и нежно, медленно стала вводить жезл в лоно девушке, пока он не скрылся полностью. Потом она выдернула его и повторила движение. Еще раз… еще… и еще…

Низ моего живота сладко заныл.

Женщина действовала все быстрее, резче, пока девушка не выгнулась дугой. После этого она упала на подушки, обессиленная, бездыханная… Безумие прекратилось.

Я вздрогнула и, словно очнувшись от сна, поспешила уединиться на балконе.

Ветер с реки показался мне холодным, одежда была мокрой от пота, ноги дрожали, сердце бешено колотилось. Наслаждение растекалось по жилам, как течет кровь. Никогда раньше я не испытывала подобного. Это и испугало меня, и привело в восторг. Фигуры в Каджурахо были исполнены отстраненной красоты, они не вызвали возбуждения. Но эти женщины… чувственные, пахнущие потом и маслом, пробудили тайны моего тела.

То, чем они занимались, нельзя было осуждать: проскользнуть мимо гаремной стражи мог только смельчак, поэтому обитательницы гарема привыкли сами доставлять себе удовольствие. Но насколько же сильнее и острее должны быть ощущения, испытанные в объятиях мужчины! И каким утонченным могло стать наслаждение, которое я испытала бы с Шах-Джаханом…

ШАХ-ДЖАХАН

Я услышал шум и понял, что прибыла моя невеста. Итимад-уд-даула встретил ее на подступах в Агре и теперь сопровождал караван.

— Какая она, что собой представляет? — спросил я Аллами Саадуллу-хана.

Он стоял у окна, смотрел вниз. В позе его читались скука и беспокойство, и я отлично знал, с какой радостью он бы сейчас улизнул из этого склепа.

— Что можно сказать, ваше высочество… Отсюда она кажется маленькой, хрупкой. Вижу, у нее красивые руки. Остальное — тайна, открыть которую суждено не мне.

— Когда открою, будет слишком поздно. — В эти дни я был не самым приятным собеседником, мне не хотелось участвовать в поединках, я не мог заставить себя выехать на охоту, да и от своих женщин не получал удовольствия. Я пил, пытаясь найти забвение в вине. — Ступай! — Взмахом руки я отослал Аллами прочь.

Тот недоверчиво взглянул на меня, не в силах скрыть облегчения. Поклонившись, сановник бочком вышел из комнаты. Я занял его место у окна, пытаясь рассмотреть, что происходит на женской половине. Арджуманд могла оказаться там, и я надеялся увидеть ее.

А впрочем, что толку, если наши взгляды встретятся? Пожирать друг друга глазами, не имея возможности соприкоснуться пальцами?

В кармане у меня лежал листок со стихотворением, которое я посвятил Арджуманд. В отличие от отца, я не был поэтом, но свои чувства выразил искренне:

Нежный предрассветный ветерок благоухание розы принес, Я готов целовать землю, по которой ступала моя любовь. Все радости мира блекнут пред ней… О, проснись, восстань от сна! Уходит ее караван… Поспеши же, пока не исчез сладостный миг…

Кому я мог бы довериться, чтобы передать стихи ей? О том, чтобы поговорить с Арджуманд, я и мечтать не мог. Непроизнесенные слова комом стояли в моей глотке, душили меня, не давали воздуху проходить в легкие. Когда же, когда Прорвется плотина и мои чувства вырвутся наружу?

— Падишах хочет видеть вас, ваше высочество, — прервал мои раздумья визирь.

Я спрятал листок в складку кушака.

Отец был хмур, молчалив, лицо еще сильнее отекло. Причина этих неприятных изменений была мне хорошо известна: Мехрун-Нисса. Любой счел бы за честь исполнить любую прихоть властителя, но только не эта женщина.

Отец раздраженно дергал себя за бороду, некогда холеную, но теперь утратившую блеск. Даже украшения на нем, казалось, потускнели. Не будь я и сам в мрачном расположении духа, это могло бы позабавить меня. Мы оба страстно любим, и у обоих — неразделенная любовь. Аллах и вправду справедлив, но как жестока его справедливость!

— Чего ты хочешь? — спросил отец, взглянув исподлобья.

Наверное, он предпочел бы вовсе не смотреть на меня, чтобы не видеть собственного отражения. Я для него — олицетворение несчастной любви, а мой брат Хосров — олицетворение предательства. Отец старательно избегал нас обоих, будто ему невмоготу было встречаться с собственными слабостями.

Хосров… Из-за неуемной жажды власти мой брат собственными руками сделал свою судьбу невыносимый. Демонов вселил в него наш дед Акбар, опрометчиво сделав Хосрова наследником империи. На смертном одре Акбар изменил решение в пользу отца, но Хосров уже был отравлен несбывшимися надеждами.

Я помнил, как бесновался брат, когда отец вступил во власть. С самого первого дня его сжигала неодолимая жажда мести. Подозревая об этом, отец держал Хосрова при дворе, пока тот не сбежал и не поднял восстание. Бунт был подавлен, двоих близких Хосрову заговорщиков по приказу отца подвергли казни. Но Хосров не собирался сдаваться. Он задумал убить отца во время охоты руками наемников. В суматохе дело могло сойти удачно. Быстро ударить кинжалом — за этим последовала бы щедрая награда. Но дворцовые шпионы подслушали разговор брата с верными ему людьми. Это было мне на руку. Я не знал о готовящемся заговоре, но, если бы знал, сам бы донес о нем отцу. В противном случае, сумей Хосров исполнить задуманное, моя жизнь оказалась бы под угрозой. Нам с братом было бы тесно на одной земле.

Но… Хосров не всегда был таким. В детстве мы вместе играли и, рожденные от разных матерей, все же оставались друзьями, до поры до времени нам нечего было делить. Мы вместе осваивали военное искусство, вместе учились фехтованию и верховой езде, вместе читали… Продолжалось это до тех пор, пока не встал вопрос о выборе наследника.

У меня имелся еще младший брат Парваз, но с ним мы не были близки. Был еще незаконнорожденный На-Шудари, Шахрияр, сын пенджабской рабыни. Но он не мог претендовать на престол и потому не представлял опасности.

Узнав о новом заговоре, отец ничего не предпринимал до самого утра охоты, затем приказал схватить Хосрова. У Хосрова были друзья, тайно поддерживавшие его, но отец решил не выдвигать против них обвинения: мой брат один должен был пострадать за предательство.

Тот день я вспоминаю с болью в сердце… Через час после восхода солнца нас вызвали в диван-и-ам. Мы с Хосровом стояли внутри золотой ограды, ближе всех к трону. Позади нас, в серебряной ограде, расположились высокопоставленные лица, в том числе носитель золотого жезла. Ниже, в резной деревянной ограде, стояли представители знати и носитель серебряного жезла.

Хосров держался непринужденно — улыбался, шутил. Однако, когда в зал вошли палачи в черных капюшонах и выстроились вдоль стены ниже трона, он умолк.

Сверху послышался тихий шелест голосов — я заметил, что из своих укрытий на нас смотрят женщины.

Вошел отец и, поднявшись по ступеням, сел на трон. Отца охраняла стража, так что никто, даже я, не мог приблизиться к нему. У подножия трона устроился писец, готовый вести протокол.

По сигналу отца носитель золотого жезла подошел к Хосрову и коснулся его. Хосров бесстрашно шагнул вперед. Возможно, в своем безумии он полагал, что дух Акбара все еще защищает его.

— Хосров, Хосров, что мне с тобой делать? — мягко заговорил отец. — Как больно было узнать, что ты желаешь мне смерти… Это Акбар научил тебя убить собственного отца? Конечно нет. Столь очевидное зло было ему несвойственно… Но что мне теперь делать? Акбар сделал меня падишахом. Я по праву занимаю престол. Твои же притязания беззаконны. Спроси моих придворных, так ли это.

Придворные тревожно зашевелились. Хосров ничего не ответил.

— Что я держу в руке? — все так же ласково продолжал отец. — Не меч ли это Хумаюна? Акбар на смертном одре сам передал его в мои руки. Он снял тюрбан и возложил его мне на голову. Следовательно, именно меня избрал он своим преемником. Почему же ты отказываешься принять его волю?

— Потому что…

— Потому что! — Рев отца спугнул воробьев, и они испуганно разлетелись. — Может, ты обезумел, решившись поднять руку на собственного отца? Что мне сделать, чтобы привести тебя в чувство?

— Убей меня!

Безрассудство Хосрова потрясло всех. Я увидел, как кто-то из женщин просунул пальцы сквозь решетку, словно в попытке дотянуться до брата, прикрыть ему рот.

— Тактья такхта, — издевательским тоном промолвил отец. — Трон или гроб. Так что же, лишившись трона, ты пожелал гроб? — Он удивленно покачал головой. — Но могу ли я совершить такое? Ты сын мне, Хосров… Хумаюн простил своих братьев, потому что так приказал ему Бабур. Нет, я не могу казнить тебя. Твоя кровь осталась бы несмываемым пятном у меня на руках, подточила бы основание трона и ослабила бы землю, на которой он стоит. А! Ты улыбаешься, потому что знаешь, что я не убью тебя. Ты хитроумно прочел мои мысли, догадался, что я не стану нарушать закон Тимура, гласящий: не убивай собственную родню. Что же тогда, Хосров? Изгнание? Твое лицо просветлело при этой мысли. Ты думаешь, я дам тебе свободу, позволю искать покровительства у твоего двоюродного брата, шахиншаха, чтобы ты вернулся с персидской армией? Нет. Я не смог бы спокойно спать. Но если ты останешься здесь, мне будет не по себе из-за твоих завистливых взглядов. Каждый день я буду видеть, как ты алчно пожираешь глазами символы власти — меч и тюрбан. Поэтому я принял решение… — Отец тяжело посмотрел на писца и заговорил медленно, отчетливо, так, чтобы невозможно было неверно истолковать его слова: — Ты навсегда останешься при дворе и будешь прикован цепью к солдату. А чтобы избавить тебя от зависти, тебя ослепят.

Никто не проронил ни слова. Самообладание изменило Хосрову, и у него подогнулись колени. Его подхватили и поволокли к выходу. Тонкие пальцы в отверстиях решетки наверху безжизненно повисли. Женщины не воззвали к падишаху, хотя у них и было такое право, они предпочли хранить молчание. Писец дописал приговор и передал протокол отцу. Тот поставил на бумаге государственную печать. Отныне никто на земле, даже сам отец, не мог спасти моего брата.

…Хосрова бросили на землю. Палачи схватили его за руки и за ноги, один удерживал голову. Когда длинные тонкие шипы на жаровне раскалились докрасна, палач заставил Хосрова открыть глаза. Что он увидел последним? Не деревья, не птиц, не синее небо — а лица своих мучителей. Шип вошел в один глаз, затем за второй. Мой брат извивался и бился, по лицу струилась кровь, капала в грязь. Экзекуция закончилась, Хосров остался лежать, прикрывая глазницы руками. Рядом с ним на колени опустился хаким; лекарь омыл раны, наложил муслиновую повязку…

Я не виню отца — таков был кисмет моего брата. Но… отец проявил мягкость. Хосров жив, живы и его амбиции. Отец, возможно, верит, что избавил сына от одержимости, но я не верю в это. Его тень еще перечеркнет мою, когда я стану подниматься по ступеням трона.

— …Каждый чего-то хочет. Но никто не в силах дать мне то, чего хочу я.

— В этом нет моей вины, отец.

— Чего еще она хочет, Чего еще я не дал ей?

Мне показалось, что в мыслях он постоянно задает себе этот вопрос. Я мог бы ответить, но предпочел оставить ответ при себе: престола. Мехрун-Нисса держала отца в кулаке, и чем дольше заставляла ждать, тем сильнее крепла его любовь к ней. Она не лишала его надежды, понимая, как угнетает отца одиночество — одиночество власти.

Меня же волновало не его одиночество, а мое собственное. Могу ли я доверять Мехрун-Ниссе? Возможно ли, что она поможет изменить отношение отца к Арджуманд, ко мне?

— Без сомнения, астролог посоветовал ей дожидаться благоприятного времени.

— Да, да — с жаром подхватил отец. — Вот и я так думаю. А кто ее астролог?

— Не знаю. Но в твоей власти раскрыть любую тайну. Узнай и хорошенько заплати ему, чтобы изменил предсказание.

— А что, если дело не в звездах, а в ней самой? Взгляни-ка — я написал для нее стихи.

Отец взял стопку бумаг со стола и начал читать. Какими же жалкими в сравнении были мои потуги…

Кажется, произнесенные вслух нежные строки смягчили его; положив бумагу на стол, отец улыбнулся:

— Тебе, наверное, не терпится поскорее увидеть невесту? Видел, каких коней она привезла? Превосходных! Этот хитрец думает, что сможет вить из нас веревки, прислав всего-то племянницу вместо дочери. Может, он и впрямь полагает, что его жалкая империя лучше нашей?

— Именно об этом я и хотел говорить с тобой, отец…

С самого начала нашего разговора мне приходилось подбирать слова, следить за интонацией. Ничто не должно было раздражить отца. У него кровоточило сердце, рана была невидимой, но глубокой, как если бы ее нанесли телваром[46] или джамадхаром[47].

— О чем тут говорить? — Голос отца звучал слабо.

— Можем ли мы позволить ему так обойтись с нами? Я — Шах-Джахан, наследный принц империи, которая больше Персии. Шахиншах должен был прислать свою дочь, а не какую-то ничтожную племянницу. Что она принесет нам? Акбар женился на дочерях влиятельных князей, а не на племянницах или двоюродных сестрах.

— Ты говоришь верные вещи, сын мой, но уже слишком поздно. Я принял ее как твою невесту. Отослать ее обратно равносильно объявлению войны. — Лицо его озарила ласковая улыбка. — Я знаю, сердцем ты с Арджуманд… Сделай ее второй женой. Я разрешаю.

— Я не хочу, чтобы она была второй женой, отец. Почему она должна подчиняться другой женщине? Арджуманд будет вынашивать моих сыновей.

— Ты не только глуп, но и упрям! Я приказываю тебе жениться, а ты споришь. Твой разум поразило безумие. Любовь пройдет. Ты не простой человек…

— А ты?

— Что?

— Я сказал…

— …а я услышал. Я уже произвел на свет сыновей, цену которым отлично знаю… Ты мой любимец, и посмотри, какое беспокойство причиняешь мне. Моя личная жизнь не влияет на судьбу империи. Я сделаю Мехрун-Ниссу своей женой, и она будет мне верной подругой в старости. На выбор наследника она не повлияет — я уже выбрал тебя. — Отец помолчал, потом снова заговорил: — Ты счастлив, мой сын, ведь ты любишь и любим, принцам редко выпадает такая удача. Я говорю о другой любви… Я любил своего отца, но он не отвечал мне взаимностью. Но в отличие от тебя я повиновался ему во всем, и в вопросах женитьбы тоже. Я люблю тебя, сын… Вот, я произнес это. От Акбара я ни разу не слышал такого. Он предпочитал говорить не со мной, а с этим негодяем Хосровом, и вот что из этого вышло — Акбар воспламенил его разум. А любовь к женщине… Вот теперь, уже находясь в почтенном возрасте, я люблю…

Отец открыл для себя сад радостей земных, и я понимал его. Почему же он не хочет понять меня?

От него не ускользнула моя обида:

— Мне говорили, принцесса Гульбадан прекрасна. А тела всех женщин похожи… Наслаждайся ею.

— Как ты можешь говорить такое, если сам стремишься обладать Мехрун-Ниссой?

— Перестань искать во мне свое отражение, бадмаш! Я — падишах, властитель империи, этим сказано все. Все, что я делаю, я делаю для общего блага, и тебя это тоже касается. Иди.

Он отвернулся и снял тюрбан. Служка-раю принял его и бережно положил на серебряный стол. В волосах отца поблескивала седина. Хоть он и называл себя стариком, ему было всего сорок… Состарили его спиртное и нетерпение, с которым он дожидался власти.

Лучи солнца, просвечивая сквозь джали[48], играли на стенах причудливыми тенями, но даже они не могли победить полутьму просторного зала. Красный камень отделки казался кровавым. Почему отец выбрал именно это помещение для аудиенций, почему находился здесь чаще всего? Будь моя воля, я бы выбрал другую комнату — светлую, открытую нежному румянцу дня.

Визирь ожидал, чтобы проводить меня к выходу. Я поклонился отцу, но поклон остался без внимания.

ИСА

Достоин ли я доверия? Это бремя слишком тяжело, чтобы возлагать его на плечи простого слуги. Наше положение таково, что хозяевам легко манипулировать, запугивать нас…

Подобные мысли крутились у меня в голове, пока я в кромешной темноте пробирался к дворцу Шах-Джахана. Луна не светила, даже звезды были закрыты облаками, так что идти приходилось, как с завязанными глазами.

…Меня разбудили среди ночи. От фигуры, закутанной в плащ, пахло духами — точно женщина, — но лицо ее было закрыто.

— Ты Иса?

— Да!

— Его высочество, Шах-Джахан, послал за тобою. Иди, он ждет.

От Джамны поднимался туман, похожий на пар. Я поежился. Голову грел тюрбан, а вот ноги мерзли.

Дворец принца был погружен в темноту. Я уже начал думать, что надо мной посмеялись, но тут дверь неожиданно отворилась, и женская рука втащила меня внутрь.

Женщина знала дорогу и шла уверенно — в отличие от меня. Я изо всех сил старался поспевать за темной фигурой, натыкаясь на оттоманки и кушетки, спотыкаясь о столы и ковры.

Мы прошли через сад, спустились по лестнице у розовых кустов, попали в другой сад, потом опять спустились…

Шах-Джахан ожидал нас внизу. Завернувшись в шелковое одеяло, он сидел на тахте и смотрел на реку. На траве рядом с ним стоял большой кувшин. Он налил вина в золотую чашу, осушил ее и тут же наполнил снова. Услышав наши шаги, он, не оборачиваясь, подозвал меня жестом. Женщина тут же ушла.

— Ты Иса, ее раб?

— Да, ваше высочество. Слуга, не раб. — Сможет ли принц уловить разницу?

— Завтра мне придется жениться.

— Я знаю.

— Тише! Я этого не хочу… Мне не нужна эта… персиянка! Я несчастен. Вот незадача. Принц не должен быть несчастным. У меня есть все на свете, кроме Арджуманд… Ты меня слышишь?

Он наклонился и пролил вино. Я заметил, как блеснули его глаза, и испуганно отпрянул.

— Вот глупец, — сказал Шах-Джахан. — Я всего лишь спросил, слышишь ли ты меня?

— Да, ваше высочество…

— Так слушай дальше. Ни одна женщина никогда на меня так не действовала… Арджуманд, только она! Тебе приходилось испытывать нечто подобное, Иса?

Дать ему правдивый ответ я не мог.

— Я спрашиваю, приходилось ли тебе испытывать что-то подобное?

— Нет, ваше высочество.

— Тебя удивляет, почему я говорю с тобой о таких вещах? А кто же еще сможет рассказать ей, что я испытываю, будучи не в силах выполнить обещания, что давал? При дворе никто не понимает, что такое любовь, для них существует только политика, выгода… Как она?

— Грустит.

— Ах, одним словом все сказано… Грустит, как и я. Грусть, которая затмевает солнце и луну. Грустит… Она плачет?

— Да, ваше высочество.

— И я тоже. И я тоже… — Он снова потянулся к кувшину, но из него ничего не вытекло.

— Вина, вина. Принесите еще вина!

Рабыня принесла новый кувшин, выпуклые бока его запотели. Я налил вино в чашу, потому что сам принц был не в состоянии сделать это.

— Тебе повезло, Иса. Ты в тысячу раз счастливее меня. Знаешь почему? Ты каждый день смотришь на нее. Видишь, как сияют ее глаза, как она отбрасывает пряди волос со лба. Видишь, как она ходит, видишь улыбку, озаряющую ее лицо, как лунный свет озаряет воду…

— Улыбку? Очень редко, ваше высочество.

— Расскажи, как она проводит время? — Принц внимательно посмотрел на меня.

— Ваше высочество, она смотрит в пустоту. Просыпается, принимает ванну, одевается, немного ест, а потом сидит весь день с книгой стихов на коленях, но почти не читает. Иногда она уезжает из города на дальнюю прогулку, иногда мы проводим день, помогая беднякам. Это помогает ей отвлечься от…

— Нет, нет, Иса. Ничто не может отвлечь ее от меня, а меня от нее… Скажи ей это, пожалуйста. Прошу тебя! Я щедро награжу.

— Я не нуждаюсь в вознаграждении. Но помогут ли ей эти слова? — Я сказал это с горечью.

Принц забормотал, ни к кому не обращаясь:

— Разве можно найти еще хоть одну, при виде которой у меня так же перехватывало бы дыхание? Этот мир… в нем никого не существует… Он наполнен ею одной — Арджуманд… — Схватив за рукав, он с силой притянул меня к себе. — Если она выйдет за другого, я пропал. Я смогу найти выход. Я найду выход. Я не выживу, если она меня оставит…

— Это вы оставили ее… — Я помедлил: — Ваше высочество.

— Ты зол на меня. Она тоже?

— Нет.

— Она понимает… Я пытался убедить отца, но не смог. Он приказал мне, и я повиновался. Можно ли назвать это слабостью? Я надеюсь, что Арджуманд покажет свою силу, проявив терпение. Что дает мне право просить у нее этого? Только одно — моя любовь. Передай ей это слово в слово, как я сказал тебе.

— И сколько, по-вашему, должно длиться ожидание, ваше высочество?

Он не ответил.

— Ждать ли ей вечно?

— Нет, не вечно, — прошептал он. — Тогда и мое сердце будет разбито, не только ее. Ждать придется недолго. — Он потряс головой, стараясь прояснить мысли, затуманенные вином: — Недолго… — Потом он вытащил из кушака завернутый в шелк предмет: — Возьми, передай ей. Это стихи. Плохие, потому что я не поэт. Там еще и письмо для нее. Она будет на свадьбе?

— Нет, ваше высочество. Трудно ожидать от нее еще и этого.

Принц замолчал, погруженный в свои мысли. Туман с реки опускался ему на плечи, обволакивал влажными кольцами. Я понял, что пора уходить.

По дороге я повторял слова принца, чтобы ни одного не забыть, чтобы каждое из них достигло ушей моей хозяйки. Вдруг меня окружили три тени. Они схватили меня и ударили сзади по голове…

ШАХ-ДЖАХАН

Моя свадьба не заслуживает такого названия. Я очнулся от пьяного забытья, услышав звуки дундуби, возвещающие выход отца на жарока-и-даршан. Заря, свет которой я так любил, в тот день разгорелась слишком рано. Ко мне вошел Аллами Саадулла-хан; он проследил, чтобы меня искупали, а потом облачили в накидку, расшитую золотом и украшенную алмазами. Талия моя была опоясана золотым кушаком, за который был заткнут инкрустированный изумрудами церемониальный джамадхар. На моем тюрбане светился, как третий глаз, огромный рубин. Я чувствовал, как все это тянет меня к земле, подобно тяжелой ноше, которую не сбросить…

У крыльца меня ждал белый жеребец в сверкающей золотой сбруе, золотым было и седло; за жеребцом стоял невольник с золотым опахалом.

Шествие началось, звуки барабанов табла, флейт и раковин санкха эхом отдавались у меня в голове. Вдоль дороги стояли толпы:

— Зиндабад Шах-Джахан! Долгих лет Шах-Джахану!

К чему она мне, эта долгая жизнь?

Впереди и сзади, справа и слева, гарцевали конники, о бегстве и помыслить было нельзя.

Процессия поднялась к крепости. Там, у дворца, ожидал отец. Ветер с Джамны развевал перья на его тюрбане, играл ими.

Отец подъехал, остановил коня рядом с моим. По моему лицу он понял, что ночь была бессонной и пьяной.

— Это не так страшно, — шепнул он.

Что ж, у него был богатый опыт, а вот в настоящей любви он оказался новичком.

Мы ехали рядом. Впереди нас кружились танцовщицы, рабы рассыпали лепестки роз. Барабаны били все громче — мы приближались к гарему. Краем глаза я увидел женщин, смотревших на нас с балкона, другие вышли навстречу. Здесь же стояли и муллы, им предстояло совершить церемонию.

Внутри дворца был сооружен золотой навес. Меня провели и усадили. Невеста уже была там, за покрывалом я не видел ее лица. Мне показалось, что она чувствует мою холодность. Кажется, я даже услышал вздох, когда садился рядом.

В отличие от индуистских, мусульманская свадебная церемония не длится долго. Мулла прочел отрывок из Корана, мы пробормотали слова клятвы, потом, поднявшись, приняли поздравления моего отца.

Свадьба — хороший повод для веселья, и все вокруг веселились. Бедным раздавали золотые и серебряные монеты, придворные несли подарки: ларцы, полные драгоценностей, кони, слоны и тигры, рабы и рабыни — казалось, этому не будет конца.

Моя невеста не проронила ни слова. Она сидела, низко склонив голову, будто скорбя о чем-то. Я тоже молчал. Между нами сразу возникла отчужденность, и изменить это я не мог.

На закате смеющиеся женщины увели молодую супругу, чтобы приготовить к брачной ночи.

После того как ее искупали, умастили благовониями и уложили под полупрозрачным пологом, нашептывая в уши, как надо себя вести, прислали за мной. Меня раздели и уложили рядом с ней.

У нее было юное, крепкое тело, высокие груди с темными сосками… Я чувствовал запах ее волос, ее тепло…

Я знал, что на рассвете женщины поспешат войти к нам, чтобы осмотреть постель.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Тадж-Махал 1045/1635 год

Тук, тук, тук, тук, тук…

Звук был сухой, музыкальный, ему вторило эхо. Под самодельным рваным пологом, кое-как защищенные от палящего солнца, трудились каменотесы и резчики. Земля посерела от покрывающих ее осколков, тонкая белая пыль садилась на согнутые плечи и изможденные лица. От костров воздух казался еще горячее, хлопья пыли, вившиеся над ямками, скручивались и загорались.

Мурти сидел на корточках у мраморной плиты. Он знал, что камень доставлен издалека, из карьеров в Раджпутане. Каждый день упряжки буйволов тащили новые и новые каменные глыбы. Перед ним был неотесанный монолит в два человеческих роста. Инструменты лежали рядом. Они лежали уже много дней, и Гопи поддерживал огонь, на случай, если понадобятся угли.

Мурти погладил камень, постучал по нему пальцем, пытаясь достучаться до его сердца, — так он делал каждый день. Внутри камня проступали едва заметные изящные узоры. Время от времени он совал руку в мешочек из грубой рогожки и сверялся с рисунком. Размеры решетки-джали, которую ему предстояло вырезать, были точны, но его волновало не это. Его огорчал сам рисунок. Геометрический узор из вертикальных и горизонтальных линий казался примитивным, лишенным фантазии. Он не нравился Мурти, в нем не было красоты. Как вырезать прямые линии? Его руки были привычны к иным формам: изгибам, завиткам, переплетениям, напоминающим фигуры танцующих богов.

Мурти мысленно вернулся в прошлое, в тот день, когда его позвали. Дрожа, он подошел к писцу, ожидая, что сейчас от него потребуют, чтобы он вернул деньги. Две рупии в день — это немного, но он не смог бы вернуть и это…

Но его никто не стал уличать в обмане, вместо этого его отправили в шаминьян, где толпились чиновники с чертежами.

Мурти смиренно стоял у входа, пока один из чиновников не обратил на него внимание.

— Я Мурти, ачарья…

— А, входи, входи.

Ему были рады, человек, заговоривший с ним, подозвал его к себе. Он был высокий, довольно худой, слегка косил на один глаз, но руки у него были, как у Мурти, — сильные и узловатые. Его звали Бальдеодас, родом он был из Мултана[49].

— Мы похожи, — сказал Бальдеодас. — Ты резчик, и я резчик. Мне сказали, ты вырезаешь фигуры богов.

— Да, — Мурти так и подался к нему. — Но здесь наши боги не в почете.

— Ну, работа для тебя и здесь найдется, покажешь свое искусство. Ты разбираешься в чертежах?

— Конечно, — с гордостью ответил Мурти. — И в измерениях я разбираюсь.

— Тем лучше. Смотри. Вот это джали — решетка, которая будет окружать могилу.

Мурти долго рассматривал чертеж, вникая в детали. Он водил сильными короткими пальцами по линиям, представляя размеры.

— Это потребует времени. Много времени.

— Конечно. А узор?

— Узор? Он очень прост.

— Мусульмане, — шепнул Бальдеодас, — любят, чтобы такие вещи выглядели просто. А ты мог бы создать что-то получше?

— Да, — сказал Мурти. — Кому я смогу показать свой узор?

— Мне. Но помни: никаких человеческих фигур! Их религия запрещает такие вещи. Цветы, листья — вот что им нравится.

Мурти огорчило, что он должен ограничиться такими примитивными вещами. Цветы — это всего лишь изящное украшение, какой в них смысл? Разве они могут отразить сложнейший ритм мироздания? Отложив чертеж, он сидел молча.

Бальдеодас почувствовал, что Мурти собирается с духом, чтобы задать вопрос. В этом человеке было спокойное упорство, он сам походил на камень.

— Ну, в чем дело?

Мурти посмотрел на свои босые пыльные ноги. О его низком положении говорили грубые, потрескавшиеся подошвы, сбитые пальцы… Но он подумал о том, какое дело ему предстоит, и это вселило в него мужество:

— Мне поручают такую большую работу… Разве она недостаточно важна, чтобы повысить плату?

— Сколько ты получаешь?

— Две рупии в день. На мою семью этого не хватает. Жене тоже приходится работать, а дети страдают.

— Я поговорю с бакши. Только он принимает решения обо всем, что касается денег. Что ты делал до сих пор?

Мурти испугался, что сейчас всплывает правда: ничего.

— Так, разное, — ответил он уклончиво, затем быстро встал, сотворил намасте и ушел.

Сидя на корточках, Мурти как во сне продолжал ощупывать глыбу. За спиной у него в такой же позе сидел Гопи. Мальчишка с удовольствием убежал бы играть с приятелями, но он знал, что его долг — помогать отцу и вместе с тем обучаться ремеслу, которое передавалось в их семье из поколения в поколение. Несмотря на возраст, он понимал, что увидеть будущее творение невозможно без молитвы и медитации, а это требовало времени. Кто сказал, что жизнь должна быть легкой?

Вдруг Мурти резко поднялся и велел Гопи как следует подмести землю вокруг камня. Он повиновался. Когда пространство вокруг было расчищено, Мурти начертил рамку и вроде бы наугад наметил внутри несколько точек. Потом взял горсть толченого мела, которым Сита, сделав уборку в хижине, выписывала у входа ритуальные узоры, и начал прорисовывать изображение. Белый порошок сыпался тонкой струйкой между большим и указательным пальцами. Мурти работал почти час, соединяя намеченные точки; постепенно на земле появлялись ветви, листья и цветы, причудливо переплетенные, вьющиеся. По центру шел тонкий стебель, он подходил к рамке и вился вокруг нее. Все линии сходились к центру, но при этом казались существующими вполне самостоятельно.

Закончив рисунок, Мурти шагнул назад, посмотрел и остался довольным результатом.

— Пойду позову Бальдеоласа. Покарауль-ка рисунок.

Увидев творение Мурти, Бальдеодас пришел в восторг. Он ходил вокруг, изучая рисунок со всех сторон, потом позвал остальных, чтобы услышать их мнение.

Цветы понравились всем, но Мурти мог приступить к работе лишь после того, как рисунок утвердит сам падишах. И подумать было невозможно, чтобы вести Великого Могола в этот пыльный угол, следовательно, художнику следовало перенести узор на тонкий пергамент.

Когда суматоха улеглась, Бальдеодас отвел Мурти в сторону:

— Когда начнешь работу, тебе будут платить четыре рупии в день.

Новость обрадовала Мурти. Конечно, он хотел бы больше, но решил, что нужно набраться терпения. Он знал, что сам Бальдеолас получает двадцать две рупии в день, но ведь он был важным чиновником.

— Сахиб[50], — сказал Мурти, — ты все здесь знаешь. Видел ли ты Мумтаз-Махал?

— Нет, — ответил Бальдеолас. — Никто из нас ее не видел.

Такой ответ огорчил Мурти. Он слышал, что она была красавицей, но, если не считать этого, никто не мог добавить ничего иного. Полно, да существовала ли она на самом деле?

Иса с Мир Абдул Каримом положили рисунок перед Шах-Джаханом. Он сидел в гуль-кхана — прохладном, необыкновенно красивом помещении, примыкающем к гарему. Стены и пол комнаты были из белого мрамора, декорированного цветами из драгоценных камней. Падишах только что совершил омовение, и теперь рабы умащали ему волосы. Он долго рассматривал узор и наконец кивнул в знак одобрения.

— Чей это рисунок? — спросил он.

— Бальдеоласа, ваше величество, — ответил Абдул Карим.

— Хорошо, очень хорошо…

Управляющий строительством не уходил. Советники ждали, нагруженные документами, но падишаха сейчас занимали совсем иные мысли.

— Что еще? — наконец очнулся он.

— О светлейший, работа движется быстро, фундамент почти закончен. Но есть проблема, которую необходимо решить… Поставщик сообщил, что для опалубки не хватает дерева.

— Дерева? Его негде взять?

— Леса разрушены ураганом. Крепких деревьев совсем мало, люди рубят их на растопку. Поставщик искал всюду…

Пока он говорил, советник по военным делам раздраженно шелестел документами. События в Декане заставляли спешить. Лазутчики в который уже раз сообщали, что правители султанатов, прознав о том, что Шах-Джахан поглощен строительством, готовят очередной мятеж. Хуже того, они, словно мыши, вгрызались в южную границу империи. Требовалось немедленное вмешательство армии, но у него не было полномочий отдать такой приказ. Рядом томился в ожидании мир-саман, он хотел обсудить проблемы, причиненные дождливым сезоном.

— Кирпичи, — сказал Шах-Джахан; в это время на голову ему надели тюрбан, и все присутствующие склонились перед символом власти. — Постройте леса из кирпичей. Это ведь возможно, разве нет?

— Разумеется, повелитель, но во что это обойдется…

— Трать, трать! Казна полна денег. Я приказал ни на чем не экономить, а ты обращаешься ко мне с такими мелочами.

Абдул Карим поспешил удалиться. Кирпичи! Он содрогнулся при мысли о том, во сколько это обойдется.

Иса также направился к выходу, но правитель жестом велел ему остаться.

Военный советник наконец высказал свои тревоги. Слушая его, Шах-Джахан снова подумал об Арджуманд. Как часто она давала ему разумные рекомендации относительно дел империи… Он даже передал ей высший символ власти, государственную печать…

— Я долго думал о том, что происходит в Декане. Да, нам пора усмирить их. Командующим армией я назначу Аурангзеба. Для него это будет хорошей школой. Изучи все детали и обсуди с ним. Теперь ты, — повернулся он к мир-саману. — Ну что я могу поделать с дождями? Я же не бог.

— В житницах есть зерно, падишах…

— Значит, нам не о чем беспокоиться. Следующий сезон дождей будет коротким, обещаю.

Когда советники ушли, он потянул Ису на балкон, и они постояли там, глядя, как идет работа. У реки копошилась целая армия: люди, слоны и буйволы, впряженные в повозки, образовали единый поток, текущий в пыли и зное.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ История любви 1021/1611 год

АРДЖУМАНД

Поначалу мать мне сочувствовала: утешала, баюкала, напевая ласковые песни. Однако она и представить не могла всю глубину моих страданий. Любовь пришла тихо, незаметно, без грома и молний. Любовь — кисмет, счастлив тот, в чью жизнь она входит. Если этого не случается, жизнь уходит, просачивается, как вода в могилу. Кто жалуется? Никто. Мы, женщины, — роскошная, красивая мебель, нас можно обменивать на деньги, положение, политические связи. Любовь как часть сделки не предусмотрена. Любовь — это просто сказки, о ней слагают свои песни поэты. Моим уделом было выйти замуж за того, кого для меня выберут. Так было с моей матерью и с матерью моей матери, и, вглядываясь в прошлое, я видела, как традиция подрезает нам крылья. Любовь, страсть, привязанность — возможно, они и возникнут. Но должны пройти годы, чтобы с некоторым удивлением осознать: я же люблю этого человека. Но в том, что касается меня лично… Разве могла я полюбить еще хоть кого-то? Разумеется, никого и никогда!

Со временем материнская забота сменилась нетерпеливым раздражением — я заранее знала, что так будет. Я не винила ее. Бежали годы, я состарилась, мне шел уже шестнадцатый год, лучшие годы остались позади, и я напоминала луну на ущербе.

— Кто теперь на тебе женится? — то и дело повторяла мама. — Ты слишком стара. Я в твоем возрасте уже родила. Я была замужней женщиной, с положением. У меня было…

— Ты любила моего отца?

— При чем тут это? — проворчала она недовольно, словно я упомянула о чем-то неприличном. — Ты читаешь слишком много стихов, забиваешь голову чепухой. — Потом, смягчив тон, она попыталась урезонить: — Ты видела его один раз. Всего только раз! Ну откуда у тебя эта уверенность, что ты любишь его?

Слова мамы звучали как барабанная дробь, она не допускала и тени сомнения. Я сочла за благо не упоминать о второй, мимолетной встрече.

— Десять раз или двенадцать, поверь, Арджуманд, я бы поняла. Любовь созревает медленно. Она не появляется просто так, при беглом взгляде на человека.

— Ничего не могу с этим поделать. — Как объяснить ей то, чему я и сама не могла найти объяснений?

— Довольно я уже слышала от тебя этой чепухи! — рассердилась она. — Твой дедушка нашел очень достойного молодого человека. Я его видела, так же как твои тетя и бабушка. Нам всем он понравился, мы одобрили выбор. Ты выйдешь за него замуж. Он перс, Джамал Бек. Твоя бабушка знакома с его отцом по Исфахану. Это очень хорошая семья, и Джамала ждет прекрасная карьера при дворе падишаха.

— Я за него не выйду.

— Да что же это! О небо, за что я наказана такой дочерью? И кто только вбивает тебе в голову все эти глупости? Разве я тебя такому учила? Я старалась изо всех сил воспитать тебя как следует. Попробовала бы я сказать что-то подобное своей матери — она бы задала мне такую взбучку! Ты его встретишь.

— Нет!

— Ты совсем одурела? — закричала мать. Лицо ее побелело, исказилось от ярости и тревоги. — Ты на целых три года переросла возраст, в котором выходят замуж. Ты старая, старая! Джамал делает одолжение твоему дедушке, соглашаясь взять тебя в жены. Это тебя спасет!

— Ты хочешь сказать, что спасать нужно тебя. Я порчу тебе жизнь.

— Да, это так. Над тобой все женщины смеются. Ты что, не слышишь, о чем шепчутся у тебя за спиной? Да стоит тебе войти в гарем, все начинают хихикать: «Она все ждет Шах-Джахана, а он, разбойник, женился на другой и уехал подальше отсюда».

Мать тяжело вздохнула. Это уже стало ритуалом. Ее милые серые глаза увлажнились, слезинка, как капля росы, скатилась по щеке. Мамины слезы всегда бередили мне душу, почти заставляя сдаться. И все же я продолжала сидеть неподвижно, упрямо цепляясь за свои воспоминания.

— Он ни разу не возлег с ней.

— Кто, кто рассказывает тебе такие сказки? Это просто ложь, тебя же дурачат! Дают тебе детскую, несбыточную надежду.

— Это все знают.

— Только не я.

— Все, и ты тоже. Наутро после брачной ночи, когда женщины осмотрели ложе, на нем не было пятен крови.

— Так иногда случается. Длинное путешествие…

— В этом случае она — не та, за кого себя выдавала, — дерзко сказала я, но потом изменила тон: — Да, крови не было, но она рассказала в своем окружении, что Шах-Джахан только говорил с ней. Он посмотрел на ее тело, потом отвернулся и произнес: «Не могу».

— Похоже, ты была там, с ними, смотрела и слушала.

— Другие, не я. С той ночи прошло два года. Где дети?

— Не так быстро, на это нужно время. И принцам точно так же, как простым людям. Даже у Акбара, при всех-то его женщинах, наследник появился не сразу, а только когда он обратился за благословением к пиру[51], шейху Салиму Чишти. Но даже после этого супруге падишаха пришлось жить какое-то время в ашраме, прежде чем она сумела выносить ребенка. С Шах-Джаханом, по-видимому, то же самое. Да и вообще, какое к тебе-то все это имеет отношение? Он женился, а ты не замужем. Что там происходит в его постели, тебя волновать не должно.

— Он мне это пообещал. Он сказал, что придет за мной. Я буду ждать.

— Где доказательства того, что он просил тебя ждать? — В голосе матери слышался триумф. — Давай, покажи мне залог его слов. Если я увижу подтверждение, что он умолял тебя дожидаться его, то никогда — Аллах свидетель! — никогда больше не заговорю с тобой о свадьбе. Я буду счастлива, зная, что в один прекрасный день моя дочь выйдет за наследного принца.

— У меня нет доказательств, и тебе это известно. Только его слово.

— Его слово? Слово Исы! Ты поверила слову этого чокры… этого крестьянина, которого твой дед спас от заслуженного!

— Я верю Исе.

— А если, — сказала мама с хитрой усмешкой, — если бы я доказала тебе, что он солгал?

— Я бы не поверила.

— Ты веришь какому-то чокре, а не собственной матери!

Из маминых глаз снова полились слезы, моя резкость причинила ей боль. Не выдержав, я бросилась успокаивать ее, но вернуть сказанное уже не могла.

Я действительно верила Исе. Моего слугу нашли на рассвете в глубоком овраге, он был избит до полусмерти. Его швырнули туда, как парию, завернув в какие-то жуткие лохмотья. Лицо окровавленно, кровь запеклась на затылке… Я понятия не имела, куда он ходил.

Ису внесли в дом, я ухаживала за ним. Когда он пришел в себя и смог говорить, он рассказал мне о встрече с Шах-Джаханом. Иса хотел передать мне сверток, но свертка при нем не оказалось. Однако кольцо, драгоценный дар Шах-Джахана, осталось у него на пальце. Как после этого я могла не поверить? Я хотела верить! Эта вера была сродни вере в Аллаха, реальных доказательств существования которого мы не имеем — нас поддерживает убежденность, вот и все. Иса сказал мне правду, правду несомненную и неопровержимую. Он разрыдался, узнав, что не уберег письмо. Я плакала вместе с ним. Это утешало меня в долгие, тяжкие дни, которые тянулись чередой, превращая меня в старую деву. Кто совершил нападение и кражу? Мы не знали. Уж не по приказу ли Джахангира это было сделано? Я подозревала и своих родных, которые из опасения за меня могли попытаться таким образом избавить меня от пытки ожидания.

— Сегодня вечером ты встретишься с Джамалом, а потом мы решим, что с тобой делать. — Мать вышла, что-то ворча себе под нос, рассерженная моим упрямством.

ШАХ-ДЖАХАН

— Агра дхур хаста…

Агра, моя родина, лежала в тысяче косов к югу от того места, где я правил именем моего отца, — от обширного джагира Гисан-Феруз, что начинался в сорока косах к северу от Дели и оканчивался здесь, в Лахоре[52]. Раны, навабы, эмиры, банья — все платили мне десятину. Мой доход составлял восемь лакхов в год, под моим командованием находилось целая армия затов[53]. Я овладел искусством управления государством. И все же я был одинок, внутри меня царила пустота. Если бы кто-то осмелился ударить меня, раздался бы звук, как от дундуби. Огромное расстояние, отделяющее меня от Агры, грузом лежало у меня на сердце, ведь оно разлучало меня с Арджуманд.

Моя принцесса грустила, сердилась, стала подозрительной. Шли месяцы, ее нрав менялся, становился мрачным, как небо в сезон дождей. Все красоты Лахора, его тенистые сады, изящные дома и дворцы, и даже театр, устроенный по моему распоряжению, ее не радовали. Ничего не значили в ее глазах и преимущества ее высокого положения. Я не мог ее винить, ведь правда была жестокой: Гульбадан оставила родину и проделала долгий путь лишь для того, чтобы лежать на ложе, которое с ней никто не делил. Всего два слова я сказал ей в нашу брачную ночь, и с тех пор — ни одного больше. Она знала, что я не страдаю бессилием, избавиться от вожделения мне помогали другие женщины — я не мог полностью забыть о потребностях тела. И знала, кто стоит между нами: Арджуманд.

До меня доходили слухи, что Арджуманд все еще ждет меня. Склоняя голову перед ее преданностью, я чувствовал себя более ничтожным, чем последний ачхут[54]. Вся жизнь Арджуманд была построена на единственном слове ее раба: он сказал ей, что я люблю ее, и этого оказалось достаточно. Мне было известно, что с ним произошло, но не знал, кто за нами проследил. Возможно, мой отец? Если это так, доносят ли его шпионы, как я томлюсь без нее здесь, в Лахоре? Что я не сплю с женой, но чахну без Арджуманд? Принцесса, конечно, не раз слышала мои вздохи. Она возненавидела Арджуманд; жизнь персиянки лежала в руинах, пустая и безжизненная, как Читтор после завоевания Акбара.

Женитьба? Я дал слово Арджуманд, и все же вот он я, запутавшийся в силках своего высокого положения.

Развод? С какой радостью я бы бросился к этой спасительной двери, откройся она для меня. Обычному человеку достаточно трижды повторить это слово, чтобы уйти свободным. Но принц вынужден хранить молчание. Слова «даю тебе развод» послужили бы могучим армиям сигналом для наступления.

Я мог бы отправить жену в отдаленный горный замок, мог бы предать ее забвению… Такая мысль приходила мне в голову, но я не стал этого делать. Это не помогло бы изгнать из сердца укоренившуюся там горечь. Пусть играет роль старшей жены, бесплодной, нелюбимой, ибо что ей еще остается?

Гульбадан знала, о чем я думаю. Яства, подаваемые ей, проходили проверку — один раз, второй, третий. Евнухи, состоявшие у нее на службе, никому не позволяли приблизиться к ее покоям, а когда она ездила по городу, ее сопровождали персидские воины с обнаженными мечами. Принцессу охраняло незримое присутствие двух человек — Аббаса, Царя царей, и Джахангира, Властителя мира.

Вокруг были горы, рядом с которыми я был ничтожной пылинкой.

Поэтому я ждал.

И ждала Арджуманд.

АРДЖУМАНД

Мне было известно, что он посылает мне письма и стихи, завернутые в шелк, но, как и украденный сверток, они не доходили до меня. Вы думаете, они лежали в пыли, разорванные и истоптанные недобрыми руками? Нет, они попадали в прохладные надушенные ручки Мехрун-Ниссы, как и мои послания к нему…

Письма, написанные мной, выходили из нашего дома и… возвращались в наш дом. Совершенно случайно их обнаружил Иса. Нет, он не копался в шкатулках тетушки — он видел, как шпион передавал мое послание ее евнуху, Муниру.

Совсем недавно тетушка наконец уступила мольбам Джахангира. К этому времени он уже стал ее послушным рабом. Она точно выбрала момент для капитуляции. Примерно год назад я ее спрашивала, почему она тянет, если любит его? Я не могла понять: будь я на ее месте, не стала бы медлить, у нас так мало времени на этой земле! Она отвечала: «Джахангир — падишах. Любые его желания исполняются без промедления. Стоит ему указать рукой на запад или восток, на юг или север, и вся могольская держава будет маршировать, пока он не велит остановиться. Должно быть хоть что-то, чего он не может получить по первому требованию. Пусть это буду я! Это сделает меня в его глазах более желанной, чем сам трон. Если бы я сразу сдалась — ах, многие брошенные женщины поступают именно так, — он мигом потерял бы ко мне всякий Интерес. В стихах он уже называет меня Нур-Джахан[55]. Я — Светоч его дворца, Свеча, озаряющая его сердце».

Наш дом кипел и бурлил, шли приготовления к свадьбе. Повсюду носились ювелиры, портные, повара, певцы и танцоры, плетельщики праздничных гирлянд и оформители. Падишах был пьян от счастья, стихи так и лились из-под его пера. Гонцы подстегивали лошадей — хотя расстояние от дворца было невелико, — чтобы поскорее передать его творения прямо ей в руки. Стихи забавляли Мехрун-Ниссу, и я стала задумываться о том, что на самом деле она любит не Джахангира, а его золотой трон.

Тетушка с головой ушла в подготовку свадебного наряда. Шаровары, сшитые из тончайшего алого шелка из Варанаси[56], украшала золотая вышивка по ее собственному рисунку. Гаpapa[57], тоже шелковая, была совершенно прозрачной, почти невидимой, с тончайшими золотыми нитями, бегущими по всей длине. Блуза дерзкого покроя, открывающего грудь, была украшена вышитыми золотом изящными квадратиками. Головной убор невесты, изысканный, алого цвета, был богато украшен алмазами и жемчугами, а покрывало было таким тоненьким, что нисколько не скрывало лица, позволяя восхищаться его красотой.

Джахангир осыпал свою возлюбленную подарками: ожерелье из жемчужин, каждая размером с виноградину; еще одно, тяжелое и длинное, до пояса, — золото с изумрудами; изумрудные серьги — каждый камень с небольшой булыжник; массивные браслеты на запястья — золото с изумрудами; при ходьбе на щиколотках тети позвякивали золотые цепочки; на каждом пальце красовались перстни и кольца; золотая сережка-гвоздик была вставлена в ноздрю.

Украшения безумно нравились Мехрун-Ниссе, она без конца поглаживала камни, без конца подходила к зеркалу, чтобы полюбоваться собой.

Улучив минуту, я спросила ее:

— Скажи, тетя, зачем ты перехватываешь мои письма?

— Падишах приказал, — замялась она.

— Я тебе не верю!

— Арджуманд, ты — моя любимая племянница. Зачем мне вставать между тобой и Шах-Джаханом? Твой союз с наследным принцем был бы нашей семье только на пользу. Скоро я выйду замуж за властителя Хиндустана, и я не хочу, чтобы женой Шах-Джахана была чужая женщина, уж лучше моя племянница.

Ее голос звучал убедительно, искренне, улыбка была ласковой, но уверения тети не рассеяли моих сомнений:

— Почему же Джахангир препятствует нашей переписке?

— Государственные дела… — Мехрун-Нисса развела руками, как бы демонстрируя бессилие, но я-то знала, что тетушка слишком умна, чтобы слепо повиноваться; она была не из тех, кто бездумно выполняет приказания. — Принцесса и без того несчастлива… — Последовал короткий вздох. — Она уже пожаловалась своему дяде, шахиншаху, написала ему письмо…

— Откуда ты знаешь?

— Джахангир рассказал. Конечно, он вынужден был приказать перехватывать ваши письма. Не в его интересах вызывать недовольство шахиншаха… пока. Он очень, очень сочувствует тебе и своему сыну. И он понимает, что такое любовь, но в данный момент не может открыто поддерживать ваши отношения.

— Но Мунир передает письма тебе!

— Я их держу у себя из соображений безопасности. Честное слово, я их не читала и никогда не прочитаю.

— Тогда отдай письма мне.

— Нет. Если падишах прикажет, тогда отдам. А он такого приказа не отдавал.

Поведение тетушки сбивало меня с толку, даже немного пугало. В ее бесцветном сочувствии таилась змея обмана, но какого? Разумеется, я ближе ей, чем персидская принцесса, и все же она прятала наши письма…

Мехрун-Нисса потянулась, потом пальцем погладила мой нахмуренный лоб. На ее лице промелькнула искорка веселья, как будто она играла со мной.

— У тебя так появятся морщинки, Арджуманд! Нам нельзя этого допускать! — Подмигнув мне, она продолжила нежнейшим голоском: — А что ты думаешь о Джамале?

Я пожала плечами. Зачем злословить о человеке лишь потому, что я люблю другого?

Джамал был коренастый, приятной наружности перс, хорошо одетый, с изысканными манерами. Он слишком часто смеялся, желая понравиться моему деду, главному советнику падишаха, итимад-уд-дауле. Забрав меня из семьи, он окажет ему услугу и может рассчитывать на вознаграждение. А кто бы без этого польстился на шестнадцатилетнюю невесту-перестарка? Если даже Джамала что-то и настораживало в предложенной сделке, он этого не показывал. Наверняка мужчина, собираясь жениться, поинтересуется, почему его суженая до сих пор не замужем. Возможно, он знал причину… но так велики были посулы, что пришлось смириться с этим. Пил он совсем немного, был подчеркнуто внимателен к старшим, и ни на миг не забывал, что я слежу за ним из-за решетки. Я согласилась на его присутствие в доме, чтобы успокоить мать, и она то и дело обращала мое внимание на то, как он хорош собой, как любезен и обходителен, — казалось, мы на базаре, и она расхваливает безделку. Но постепенно, почувствовав мое упрямое безразличие, она притихла, хотя часто плакала, говорила, что я разбиваю ей сердце, и я пыталась ее утешить…

— Джахангир когда-нибудь позволит нам жениться? — спросила я у тетушки.

— Обещаю, что поговорю с ним, — торжественно промолвила Мехрун-Нисса. — Обещаю, что попытаюсь его уговорить, но это потребует времени.

— Сколько времени? Я ждала четыре года, и Шах-Джахан тоже ждал. Сколько еще нам ждать? Я больше не выдержу. Иногда мне так плохо, что кажется, будто я умираю.

— Наберись терпения, дорогая.

— Надолго? Я не такая, как ты, тетя. Твоя любовь мне непонятна. Как только тебе хватило терпения потерять три долгих года?

— Я уже тебе объясняла. Держи. — Она протянула мне носовой платок, чтобы вытереть слезы. От растекшейся сурьмы ткань пошла черными пятнами. — Он все еще ждет тебя? — участливо спросила тетя.

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. И ты знаешь, если читала его письма. — Я не верила, что она их не вскрывала, слишком любопытной была моя родственница. — Шах-Джахан не изменит решения. Умоляю, поговори с его отцом!

Мне только и оставалось просить. Сердце мое разрывалось, даже уличный попрошайка не испытывал такого отчаяния, как я. Если бы я могла приблизиться к властителю — я бы это сделала. Я бы первой прибежала к стенам крепости, дождавшись, когда визирь опустит Цепь правосудия, зазвонила бы в колокол, прикрепила свое прошение и проследила бы, как оно взмоет вверх. «Справедливости, справедливости!» — вот постоянный вопль нищих. Но я не могу сделать и этого, меня не выпустят из дому — я бегума, не нищая… Как жаль…

— Разве я не пообещала тебе, что поговорю с ним? — Мехрун-Нисса нежно стирала потеки с моих щек. — Я сумею его убедить. А теперь ступай. Я занята.

И вот он явился…

Он въехал в сад бок о бок с отцом, его братья следовали сзади. За ними тянулся длинный хвост придворных, одежды и украшения которых сверкали на утреннем солнце, подобно оперению птиц. Копыта великолепных скакунов предохраняли бархат и лепестки роз, впереди приплясывали танцовщицы, вдохновенно играли музыканты. Было уже жарко, и опахала из павлиньих перьев дарили всадникам прохладу.

Джахангир хотел соблюсти традицию: жених в день свадьбы должен явиться в дом невесты.

Все в точности напоминало свадьбу Шах-Джахана… Воздух, напитанный запахами благовоний и духов, бьющая в глаза роскошь, сияние золота и драгоценных камней… На церемонии присутствовали тысячи придворных, и каждый принес свой дар. Подарки переписали и выставили на обозрение, чтобы затем поместить в сокровищницу, или конюшню, или в гарем…

Сама я видела лишь Шах-Джахана. Но и он не сводил глаз с перегородки, зная, что я сейчас за ней. Этого было достаточно, чтобы я поняла: его чувства ко мне не переменились. Он смотрел пристально, не мигая, и на его прекрасном лице отражалось страстное желание. Он хотел, чтобы я была рядом с ним, но, разумеется, я не могла нарушить ход церемонии. В тот вечер в дворцовом саду должен был состояться великолепный праздник. Это был наш шанс — краткий и единственный.

ШАХ-ДЖАХАН

— Приведи ее ко мне, Иса. Быстрее! Там, в самом темном уголке, нас никто не увидит.

Во тьме! Пристало ли любви пускаться на подобные уловки? Но где еще мы могли бы встретиться? Сад залит светом: на стенах, кустах и деревьях висят фонарики, вдоль дорожек и аллей расставлены свечи, огни отражаются в фонтанах…

По саду ходили придворные, завидев меня, они почтительно раскланивались. Я же мечтал о том, чтобы меня перестали узнавать, забыли, что я — Шах-Джахан.

Воздух звенел от музыки, лился мелодичный голос Хуссейна, придворного певца, поющего о любви. Будь я факиром, я бы сделал так, чтобы толпа испарилась и мы с Арджуманд остались одни в этом чудесном месте. Мы могли бы вместе слушать чарующие песни, и тоска ушла бы из моего сердца навсегда.

Я перестал дышать. Моя любимая медленно шла за Исой, как будто решила прогуляться перед сном. Однако в ее походке было заметно нетерпение, а на лице отразился страх, словно она боялась, что встреча не состоится.

Она переменилась… Коварная память, же ты подвела меня! Я представлял ее совсем еще девочкой. Я не прибавил ей роста, не подумал о том, что тело может стать друг им…

Но как же она хороша! Эта тонкая талия, эти крутые бедра, эта высокая грудь… Грациозная, легкая, воздушная — она плыла над землей…

И все же в ней проглядывали знакомые черты. Ее шаровары, гарара, блуза и шапочка были палево-желтые с серебром — тех же цветов, которые я запомнил по нашей первой встрече.

Но зачем ты обманывала меня, память? Если бы я знал о ее новой красоте, насколько сильнее была бы горечь, разъедающая мне душу!

АРДЖУМАНД

— Где он?

— Здесь.

Я ничего не видела, кромешная темнота простерлась до краев земли. Если я сейчас шагну в нее, где окажусь? в какую бездну упаду?

Я почувствовала озноб, тонкие волоски на руках поднялись. До этого мига меня питали надежды, только они и поддерживали меня, я готова была провести всю жизнь, мечтая… о несбыточном. Но сейчас мне стало страшно. Что, если после этого шага во тьму надежды улетучатся, оставят мое сердце иссохшим? Что, если, увидев меня, он поймет, что больше не любит меня? Что, если он сейчас смотрит и недоумевает: почему я столько лет мечтал об этой женщине, что привлекло меня в ней? Разглядев вблизи мое лицо, он увидит старуху — изможденную, измученную, страшную. Он вежливо поклонится и уйдет, а мне останется только вечный ад…

Я остановилась, собираясь развернуться и убежать. Меня сковывал страх.

— Иди, агачи, — шепнул Иса.

— Я… мне… воздуха.

— Он ждет. — Иса повернул лицо к свету, и я увидела печаль, мелькнувшую в его глазах. — Ждет с нетерпением.

Я ступила во тьму, но на самом деле это был шаг… к свету. Я различала тусклый блеск его золотого пояса, а выше, как третий глаз, как звезда, сверкал алмаз на его тюрбане.

— Арджуманд…

Его шепот и протянутая рука, надежная и сильная, помогли мне найти дорогу. Я проклинала темноту за то, что не могла увидеть его лица.

Прежде чем я успела заговорить, он покрыл поцелуями мою руку — тыльную сторону, затем ладонь, пальцы… Бородка у него была мягкой, шелковистой. Я поднесла его руку к своим губам, прижала ее к щеке. Сердце наполнили покой, умиротворение. Прикосновение исцеляло…

— Я так боялась…

— Чего?

— Что ты увидишь меня, и любовь твоя увянет.

Он тихонько рассмеялся:

— А я прятался здесь, меня кололи и хлестали ветви, и я дрожал от страха, что ты не придешь, что пришлешь через Ису записку, отошлешь меня прочь…

— И ты бы ушел?

— Ну уж нет! Я остался бы здесь навечно, окаменев, призывая смерть. Тут так темно — я не могу разглядеть тебя. Иди сюда. Сюда падает свет от фонаря.

Я повиновалась. Он смотрел на меня нежно и жадно, словно боялся, что никогда более не увидит моего лица.

— Ты стала еще прекраснее, но в глазах твоих светится грусть. — Он наклонился и поцеловал их. — Почему? Ведь сейчас я здесь, с тобой…

— Но это ненадолго, любовь моя. Ты смотришь так, точно мы больше никогда не увидимся…

— Я смотрю на тебя так, потому что мои глаза недостаточно велики, чтобы вместить всю твою прелесть. Я хочу смотреть на тебя бесконечно. Никогда не нагляжусь, даже когда мы с тобой будем рядом при свете солнца. Ну вот, грусть ушла. Ты улыбнулась. И глаза повеселели! Я слабею, когда в них заглядываю.

— Теперь моя очередь. Ты стал еще красивее, чем мне помнилось. Твое лицо изменилось. Оно стало мужественнее, и я вижу эти метки. — Я погладила мелкие, чуть заметные рябинки на его коже. Они придавали ему какую-то незащищенность.

— Это след болезни, я тогда был ребенком…

— Ребенком? — Я не смогла удержаться и рассмеялась. — Трудно представить тебя ребенком! Хотела бы я увидеть тебя в нежном возрасте… Но мне не видны твои глаза, они в тени. Что ты сейчас чувствуешь?

— Счастье.

— Теперь вижу. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Губы его оказались мягкими, как лепестки, сухими и сладкими, кожа — прохладной и ароматной. Тело его было сильным, мускулистым. Возможно ли, чтобы одно его прикосновение пробудило во мне неистовую страсть? Я ощущала такое же безумие, как тогда, в гареме, когда наблюдала за тремя женщинами.

— Сколько же нам еще ждать?

— Недолго, любовь моя, уже недолго. Скоро мой отец даст разрешение. Ему придется это сделать.

— Я говорила с Мехрун-Ниссой… Она обещала, что попытается уговорить его изменить решение. Может, он хоть ее послушает…

Шах-Джахан не шевельнулся, и все же я поняла: мои слова его омрачили.

— Что такое? Ты меня пугаешь… Почему ты дрожишь?

— От страха, что я потеряю тебя… Но ты не должна бояться, я буду любить тебя вечно…

— Но в чем же все-таки дело? — Я не могла избавиться от ощущения, что между нами выросла какая-то преграда.

— Если ей так легко убедить отца относительно нас с тобой, на что еще она может направить его волю?

Как быстро умирает воодушевление! Шах-Джахан не был обычным человеком, свободным, как пахарь или охотник. Он оставался наследным принцем…

— Твой отец никогда не изменит своей воли относительно тебя, — с пылом сказала я. — Он любит тебя. Посмотри только, ведь он постоянно пишет о своем возлюбленном сыне в «Тузук-и-Джахангири». Ты его наследник. Он письменно это подтвердил. Этого никому не изменить, даже Мехрун-Ниссе!

— Кто знает? А впрочем, если у меня будешь ты, какая мне тогда разница? — Он проговорил это легко, но не смог скрыть озабоченности. Мрачная тень трона падала на нас.

— Она сказала, что ей выгодно, чтобы мы с тобой поженились, ведь я ее племянница.

— Да, да… — В его голосе мне послышалось облегчение. — Она ни за что не причинит тебе вреда. Какое счастье, что я нашел тебя, любовь моя! Без любви мир пуст и мрачен. Это как скитаться по безлюдной пустыне и натыкаться на собственные следы, занесенные песком…

— Удастся ли тебе вырваться, мой милый? Ты сказал…

— Да. Я кое-что придумал. Наберись терпения. Скоро ты услышишь, что Шах-Джахану дано разрешение на развод с персидской принцессой.

— Я буду ждать, как ждала до сих пор, и с радостью состарюсь в ожидании. Я все равно не смогу полюбить никого другого. Лучше смерть, чем жизнь без тебя.

Нас прервал свистящий шепот Исы:

— Агачи, сюда идет визирь падишаха.

Мы посмотрели в сторону освещенного сада. Походка визиря была уверенной. Нас давно выследили, дали немного времени для встречи, и теперь все закончилось…

Шах-Джахан поцеловал меня торопливо, крепко. Из-за пазухи накидки он извлек сверток, сунул мне в руку и прошептал:

— Пусть это всегда будет с тобой — чтобы напоминать о моей любви. — Затем он шагнул на дорожку и неторопливо пошел навстречу визирю.

Я не могла дышать — мое дыхание ушло вместе с ним. Даже сердце перестало биться — он забрал его, унес с собой…

При свете я рассмотрела подарок: это была роза. Лепестки были сделаны из рубинов, листья и стебель — из изумрудов; в нескольких местах искусно были вкраплены алмазы, сверкающие, словно слезинки или капельки росы… Я поцеловала ее.

Иса сказал, что для свадебного пира приготовили тысячу разных блюд. Яства были красиво разложены на золотых и серебряных подносах, их разносили юные рабыни. Тарелки, с которых мы ели, были золотыми, и каждый гость получил в дар золотой кубок для холодного нимбу пани[58]. Все блюда, стоящие перед Джахангиром, были запечатаны, и печати разбивали в его присутствии. Затем рабыни попробовали каждое яство, прежде чем подать властителю.

Гостям было подано пятьдесят жареных барашков, вымоченных в йогурте со специями, сотни цыплят, запеченных в тандуре, на бесчисленных подносах лежали мургх масала, саг гошт, чаат, кебабы по-сикхски, шамми-кебабы, пасинда, роган джош, шахи корма, наан и чапати, лепешки парата, бурфи, бадам писта, гулаб джамуны и все фрукты, какие только произрастают на земле Хиндустана: манго, виноград, папайи, сладкие лимоны, гранаты, дыни, апельсины, бананы, гуавы, персики, личи, нунгу…

Я не притронулась к пище, даже не чувствовала ее аромата. Я видела только возлюбленного, сидящего чуть позади отца. Я глаз не могла оторвать от его лица.

Падишах, опьяненный любовью к Мехрун-Ниссе, не мог думать ни о чем, кроме своей избранницы, точно дороже ничего не было во всей империи. Накануне свадьбы он дни и ночи напролет слагал длинную поэму в честь возлюбленной, теперь же он декламировал ее перед гостями; чтение длилось час. В стихах Мехрун-Нисса сравнивалась с солнцем и луной, звездами и алмазами, с нежнейшими из цветков и чистейшими из источников… С какой горечью я слушала это, как завидовала тому, что отец Шах-Джахана может открыто выражать свою любовь.

— Став моей женой, она получает имя Нур-Джахан, — торжественно провозгласил падишах, дочитав поэму до конца. Он поднял кубок и сделал большой глоток, а моя тетушка, отбросив напускную скромность, все это время оценивающим глазом наблюдала за происходящим. Склонившись к Жениху, она что-то шепнула ему — и Джахангир, отставив кубок, стал покрывать ее лицо поцелуями; видно, его порадовали ее слова. Затем он поднялся, опираясь на девушек-невольниц, и они с Мехрун-Ниссой удалились в спальню, уже подготовленную для них.

После того как мой любимый покинул пиршественный зал, я вернулась в сад. Дорожки опустели, только впереди виднелись две одинокие фигуры: принц Хосров и его страж. Я подошла и села рядом с ним на скамейку.

— Кто здесь? — Принц повернулся. На миг мне показалось, что он меня узнает, но этого не могло быть: пустые глазницы заросли шрамами.

— Бегума Арджуманд, ваше высочество.

— А! Возлюбленная моего братца-любимчика. — Он резко вытянул руку и коснулся моей груди; я вздрогнула, вызвав у него смех: — Мне дозволяются кое-какие вольности, бегума. Мне говорили, ты красивая женщина. Вот чего мне больше всего не хватает: видеть красоту, видеть девушек и женщин, видеть луну, которая превращается из узкого серпика на небосклоне в огромный серебряный шар, видеть отблеск зари, когда солнце еще не поднялось над горизонтом… — Голос его задрожал. — Почему ты подошла? — спросил он, справившись с собой.

— Мне было одиноко…

— Ты умна, а не только красива. Если бы ты сказала: «Потому что тебе было одиноко», я бы тебя прогнал. Посмотри по сторонам. На нас кто-нибудь смотрит?

— Несколько женщин.

— Я знаю, о чем они сейчас судачат: «И зачем только Арджуманд даром теряет время, разговаривая с Хосровом? Что он может для нее сделать? Она глупо себя ведет, ведь падишаху это не понравится». Что, мой отец наконец удовлетворил свою похоть с этой шлюхой?

— Не называй ее так, это жестоко. Она моя тетя.

— Посмотри мне в глаза, если хочешь знать, что такое жестокость. — Он проворно отвернулся. — И при этом мне часто говорят, что отец проявил великодушие, он ведь мог лишить меня жизни…

— А ты сжалился бы над ним, если бы захватил престол?

Хосров хищно усмехнулся:

— Может быть. — Но его слова прозвучали неискренне. — Я был счастливым ребенком, пока мой дед Акбар не внушил мне одну мысль, мечту… Эта мечта стала для меня приговором. Теперь я его ненавижу больше, чем отца. Акбар, Акбар, — насмешливо прошептал он, — бог давно мертв, а его преданный ученик страдает. Любящие объятия оказались толчком к гибели. Лучше бы он с презрением оттолкнул меня. Я стал бы наместником какой-нибудь провинции и с радостью принимал бы милости падишаха. Но… — Он холодно улыбнулся. — Я оказался как лучший жеребец в табуне: побежал слишком резво, хотел возглавить всех — и… споткнулся.

Хосров замолчал, и я, почувствовав, что он хочет остаться один, поднялась.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Домой. Уже поздно.

— Пойдем со мной. Я покажу тебе то, что однажды показал мне Акбар, когда я был еще маленьким мальчиком. Это было его проклятием, это переменило всю мою жизнь… — Хосров подергал толстую золотую цепь, обернутую вокруг пояса, конец которой держал солдат. — Ты видишь это? Я не уверен, кто из нас двоих пес. Он, — последовал кивок на солдата, — мой сторож и обязан исполнять все мои прихоти. Но я не могу снять свою цепь, и, следовательно, он мой хозяин…

Хосров направился во дворец, я шла за ними. Мы шли и шли по длинным освещенным коридорам, пока не оказались в самом сердце дворца. Здесь на каждом шагу стояли часовые. Принц пошептался с начальником стражи, тот окинул меня внимательным взглядом и разрешил пройти. Мы долго спускались по ступеням, воздух стал заметно холоднее. На каждом посту, а их было несколько, наши имена записывали в специальные книги. У последней двери нам велели снять с себя все украшения, отдать оружие. Хосров протянул стражникам кинжал, золотые браслеты и кольца; я сняла ожерелья, серьги, браслеты и даже цепочки с лодыжек, хотя по-настоящему ценной была только золотая роза, но и ее пришлось положить на стол.

— То, что ты сейчас увидишь, — сказал Хосров, пока массивная дверь медленно отворялась, — сердце империи. Обладатель этой комнаты, кем бы он ни был, владеет всем Хиндустаном. — Он повернулся к своему стражу: — Отвяжи меня, отсюда я не смогу убежать.

Солдат разомкнул золотую цепь и передал мне масляный светильник; он остался снаружи, а мы вошли внутрь. Вокруг было очень тихо, как в склепе.

Я подняла лампу повыше и невольно вздрогнула. Желтый язычок пламени отразился в миллионах огоньков. Вся комната засияла, и я увидела, что от нее во все стороны идут другие комнаты, в которых тоже что-то блестело.

— Что ты чувствуешь? — шепотом спросил Хосров.

— Страх.

— Да. Здесь всякому становится страшно, ведь причин для страха великое множество. За спрятанные здесь сокровища готовы продать душу властители мира, что уж говорить о простых смертных… Вид этих сокровищ сковывает все прочие чувства, все мысли вытесняются алчностью. Тут где-то есть книга. Подай мне ее.

Я подняла толстенный том в кожаном переплете. Он оказался очень тяжелым.

— Ну-ка, дай слепцу выбрать.

Он наугад раскрыл книгу.

— Читай. Наполни мне уши, а себе порадуй глаза.

Я начала читать с того места, куда он ткнул пальцем:

— Семьсот пятьдесят манов[59] жемчуга, двести семьдесят пять манов изумрудов, триста манов алмазов…

Я окинула комнату взглядом. Камни лежали в корзинах, как виноград на обычном базаре. Были здесь и полудрагоценные камни: агаты, опалы и бериллы, лунный камень, хризопразы…

Хосров перевернул еще несколько страниц и указал место пальцем. Я продолжила чтение:

— Двести золотых кинжалов, инкрустированных алмазами, тысяча парадно украшенных золотых седел, два золотых трона, усеянных камнями, три простых серебряных трона…

Он еще раз переменил страницу.

— Пятьдесят тысяч манов листового золота, восемь золотых стульев, сотня серебряных стульев, сто пятьдесят золотых слонов, украшенных камнями…

Я запнулась и остановилась.

— Понимаю. Трудно читать все это и одновременно дышать. Можно задохнуться от жадности.

Он неуверенно шагнул вперед, остановился у ящика с кроваво-красными рубинами и глубоко запустил руку в камни.

— Я сделал вот так, когда мне было десять лет от роду и Акбар привел меня сюда. Тогда-то в сердце и проникла гниль, я помню это. Он показал мне всё и пообещал, что в один прекрасный день всё это станет моим. Какая жестокость, какое бессердечие…

Хосров взял меня за руку и потянул в другие комнаты. Тут было столько всего, что у меня закружилась голова: золотые чаши, серебряные подсвечники, серебряные и золотые блюда и зеркала, китайский фарфор, сундуки с ожерельями и кольцами, бочонки с топазами и кораллами, ящики с аметистами, груды необработанных алмазов. «Можно задохнуться от жадности», — сказал Хосров, но вид несметных богатств не вызвал у меня подобного чувства. Если здесь и впрямь было сердце империи, оно было ледяным, это сердце. Оно не билось, не гнало кровь через всю страну, а лежало мертвое и бесполезное.

— Я хотела бы уйти…

Хосров повернул ко мне невидящие глаза:

— Вот что заполучила эта шлюха!

— А разве Акбар точно так же не заполучил тебя?

— Да, — тихо согласился он. — Когда видишь это, душа поневоле меняется.

Мы подошли к двери, и он обернулся, как будто желая бросить последний взгляд. Может, он вспомнил, как сделал это, когда был мальчиком.

— Ты ничего не трогала, ничего не взяла?

— Нет, — коротко ответила я.

— Не сердись. В этом месте все наши слабости просыпаются, так и кажется, что отсутствия маленького камешка никто не заметит. Но их каждый день пересчитывают, перебирают, взвешивают. Если что-то пропадет, мы заплатим жизнью. Солдаты обязаны обыскать тебя… И меня тоже.

Я подчинилась, позволив похотливым рукам обшарить складки моей одежды, — без этого было не обойтись. Конвоир Хосрова пристегнул к его поясу цепь.

— Вот я и опять усмирен, — насмешливо произнес опальный принц. — Усмирен моей маленькой личной армией.

Знакомство с сокровищницей Великих Моголов разбередило меня. Я невольно задумалась о том, что же есть у меня, — разумеется, состояние нашей семьи не шло ни в какое сравнение с тем, что я увидела. Но… все эти груды золота и прочего добра лишают свободы. Разве могут настоящие любовь, доверие и преданность выжить в этом подземелье? Нет, они будут погребены под тяжелыми сундуками, застынут, замерзнут…

Мы вернулись в сад. Несмотря на жару, воздух пах свежестью. Как славно было вновь увидеть деревья и цветы!

— Что же, окрепла твоя любовь к Шах-Джахану теперь, когда я показал тебе все это? — Хосров повернулся ко мне, изогнувшись всем телом.

— Нет. Не будь он принцем, я бы все равно любила его.

Слепец надолго погрузился в молчание, оценивая сказанное мной.

— У слепоты есть свои преимущества, — наконец пробормотал он. — Лица лгут, а голоса — нет. Я верю тебе. Рядом с нами есть кто-нибудь?

— Нет, никого.

— Я не вижу, а потому хорошо слышу. Послушай меня, Арджуманд. — Он ухватил меня за запястье и слегка сжал. — Ты уверена, что твоя тетушка нашептывает твое имя «Арджуманд, Арджуманд» на ухо моему любимому отцу, когда они возлежат вместе? Нет! Я назову тебе имя, которое она повторяет, говоря о Шах-Джахане: «Ладилли, Ладилли, Ладилли».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1047/1637 год

Мурти сидел, прикрыв глаза, и часто дышал. Он молился, он всегда так делал. Дневной шум утих, его сменила звенящая тишина. Резкие линии на заросшем колючей щетиной лице Мурти смягчились. Он знал, что образ придет к нему — так бывало всегда и иначе быть не могло. Правда, на сей раз появление образа затягивалось, но это понятно — слишком многое отвлекало. Деревня Мурти была далека, а ведь именно там образы божеств рождались перед его мысленным взором.

Минуло уже четыре года с тех пор, как Чиранджи Лал и остальные подошли к нему и предложили вырезать статую Дурги. Раз или два они почтительно напоминали о данном им обещании, однако были терпеливы. Храм уже строили, по кирпичику, украдкой. Место для него выбрали за пределами городка, в темной укромной роще. Землю освятили, жрец сотворил специальный обряд, пуджу, испрашивая благословения богов, и благословление было получено.

Поставщик кирпича и мрамора, седобородый индус из Дели, каждый раз обливался холодным потом, когда привозил материал. Строить индуистский храм не было преступлением, и все же опасность существовала. Великие Моголы проявляли веротерпимость, и Шах-Джахан не был исключением. Но уже дважды, подстрекаемый муллами, он приказывал разрушить храмы, в Варанаси и Орхе. С тех пор прошло много времени, и все было спокойно, но возведение храма у него под носом могло вызвать вспышку ярости. Еще бы, ведь управляющие строительством продолжали экономить на материалах для великой гробницы. Вместо непомерно дорогих мраморных блоков они приобретали тонкие панели и, как слышал Мурти, платили каменщикам за то, чтобы те возводили кирпичные стены с мраморной облицовкой, — приходилось соглашаться, кому помешает рупия-другая, но если бы это открылось, преступники, разумеется, поплатились бы жизнью.

…Образ наконец явился: Дурга, сидя на гривастом льве, победно улыбалась. Она была воплощением Деви, злой жены Шивы[60], в своих восьми руках богиня сжимала разрушительные молнии. Однажды ему уже приходилось вырезать ее. Копировать фигуру он не мог, иначе он не был бы мастером, ачарьей, к тому же камень, с которым приходилось работать, обусловливал отличия в позе или выражении лица.

В углу хижины, завернутая в дерюгу, лежала огромная глыба. Мурти бережно развернул ее. Глыба была кубической формы, неотесанная. Каждая сторона длиной от суставов пальцев до локтя Мурти.

После длительного размышления мастер выбрал самую гладкую сторону, смахнул прилипшие камешки и попросил:

— Воды.

Сита протянула ему медный кувшин. Мурти плеснул и начисто отскреб поверхность мрамора кокосовой шелухой с песком.

Это была превосходная, тщательно отобранная глыба, без изъянов. Ее доставили из Макраны в Раджпутане, где рабы день и ночь трудились в каменоломнях, прокапывая в земле глубокие ходы. Оттуда мрамор везли в Агру на слоновьих и бычьих упряжках, везли постоянно, без перерывов.

Когда поверхность мрамора обсохла, Мурти выбрал тонкую кисть, взял баночку черной туши, вознес еще одну молитву и после долгих колебаний — откуда начать? — начал медленно, скрупулезно рисовать Дургу.

Пройдет много дней, прежде чем он будет удовлетворен результатом, пройдут недели, прежде чем он подберет подходящий резец и нанесет первый удар.

На то, чтобы полностью перенести рисунок джали на неровную поверхность каменной пластины, у него ушло несколько месяцев. Одно неверное движение могло сбить с пути чуткие руки, одна ошибочная линия могла деформировать камень.

Рисунок был сложный, замысловатый: в вертикальной раме вилось растение. Внутри рамы Мурти наметил нежные бутоны, цветы и листья, чуть углубив поверхность камня. Эти углубления предстояло заполнить цветными пастами, которые, затвердев, станут тверже мрамора.

В один прекрасный день готовую решетку водрузят на место, где она будет огораживать саркофаг с телом Мумтаз-Махал. Мурти понимал, что, возможно, умрет, не успев окончить работу, но за него это сделает Гопи — мальчишка подрастает и каждый день по крупицам перенимает у него мастерство.

Сам Мурти искал совершенства, молился об этом. Такова была его дхарма[61]: он проделал долгий путь ради того, чтобы вырезать эту решетку. Если бы это не было волей богов, он бы жил сейчас в своей деревне.

За резчиками надзирал Бальдеолас. От приписанного ему авторства в разработке джали он не отказывался. Так и должно было быть, ведь он был старшим над ними.

Каждую панель решетки нужно было точнейшим образом разметить и в мельчайших деталях нанести узор: ни один листик, ни один цветок не должен был отличаться. Все работники — за каждым была закреплена своя панель — это понимали.

Мурти первым прорисовал узор. Этот узор приняли за образец, который остальные воспроизводили, не допуская отклонений. Все работали тщательно, так, чтобы никто в мире не смог бы сказать, что решетку делали разные мастера.

Конечно, на такую работу требовалось время. Бальдеолас часто повторял изречение из Корана: «Терпение от Аллаха, торопливость — от Иблиса». При малейшем сбое, если глазам откроется самый незначительный дефект, ему придется встать на колени перед палачом Шах-Джахана. При мысли о смерти Бальдеоласа прошибал пот. На берегах Джамны часто пылали ритуальные костры, гаты, от пепла сожженных тел воздух был серым и зловонным…

Бальдеоласу нравился Мурти — спокойный человек, хотя упрямый и гордый. Он не признавал несовершенства и уверенно держал резец в руке, настоящий ачарья. В остальных Бальдеолас не был так уверен. Простые подражатели, они могли утратить интерес, отвлечься и позволить резцу соскочить, нарушив идеальную симметрию.

Он помнил, как все началось. Мурти присел перед мраморной плитой. Перед ним на земле в определенном порядке были разложены инструменты, на головках резцов виднелись пятнышки кункума — знак благословения. Мурти выбрал первый резец, проверил остроту кончика. Потом, зажав инструмент в ладонях, склонил голову в молитве. Она была короткой: «Маха Вишну, Великий Хранитель, направляй мои руки в этом долгом пути». Гопи протянул ему деревянный молоток, и Мурти, бережно установив резец в верхнем левом углу у самой границы, отколол первый кусочек мрамора…

Шах-Джахан смеялся. Смех не был радостным, в нем слышалось всего лишь бесстрастное удовлетворение. Падишаху только что доложили, что фундамент наконец готов и можно начинать работу над самой усыпальницей. Она вознесется на высоту сто семьдесят один хаст от пола до завершения шпиля, высота намного превысит ширину, равную ста двадцати девяти с половиной хастов[62].

В плане здание было задумано как квадрат со стороной, равной ста тридцати двум хастам, но из-за скосов на каждом углу, по двадцать пять с половиной хастов каждый, сооружение казалось восьмиугольным.

Чтобы вывести фундамент с огромной глубины до уровня земли, потребовалось пять долгих лет. После того как сооружение гробницы будет закончено, поставят высокий цоколь. Этот нужно для того, чтобы создать иллюзию, будто здание парит над землей.

В конечном счете всё — иллюзия… Хотел бы он знать, завершится ли строительство еще при его жизни. Должно завершиться — он просто не может умереть, не доведя дело до конца. Больше никто не любил ее так, как он. Никто…

— Исмаил Афанди ожидает… — объявил Иса.

Шах-Джахан сделал жест, повелевая приблизиться. Зодчий склонился в поклоне. Подмастерье внес макет купола высотой в три хаста и аккуратно поставил на низкий столик.

— Отлично, — произнес Шах-Джахан. — Он великолепен, Афанди. Ты понял, чего я хочу.

— Да, повелитель…

Шах-Джахан обошел столик, любуясь на купол. Внезапно лицо его омрачилось:

— Он прекрасен, но выдержит ли собственный вес? В дереве задача кажется простой, а в мраморе? Купол ведь может сложиться и рухнуть?

— Падишах, — Афанди явно был рад возможности продемонстрировать свой ум. — Взгляни. — Зодчий приподнял купол, открыв еще один, скрытый внутри. — Чтобы достичь желанной высоты, мы построим два купола. Внутренний будет служить опорой для внешнего, принимая на себя его вес. От основания до верхушки его высота составит около ста хастов. Никто прежде не строил сооружений столь высоких!

Падишах хлопнул Афанди по спине, и зодчий расплылся в довольной улыбке. Он не сказал всей правды о проекте, но сейчас, когда его хвалят, это было бы лишним.

Словно уловив его мысли, Шах-Джахан внимательно взглянул на него, потом перевел взгляд на макет, глаза превратились в щелочки.

— Ты умен, Афанди. Это истинно так: доселе такой высоты ничего не строили. Но я изучил гробницу Сикандара[63] в Дели и знаю, там тоже двойной купол. Есть они и в других местах — ндийцы давно изобрели двойные купола.

— Это правда, падишах, — прошептал Афанди.

— Хорошо. Мы должны учиться у других.

1048/1638 ГОД

— Скорей, — шептал он.

Шах-Джахан сидел в диван-и-кхасе, наблюдая через террасу, как усердно трудятся рабочие. Ему было тревожно, неспокойно. Взгляд блуждал поверх маленькой кирпичной гробницы, последнего приюта его Арджуманд. Здание венчал небольшой купол, приземистый, некрасивый… Его пронзила острая боль при мысли о том, что она лежит там, совсем рядом — и в то же время в недосягаемой дали, как было в начале их любви. Рок продолжал разыгрывать с ними свои жестокие игры.

На краткий миг он пожелал, чтобы Арджуманд увидела, как растет Тадж-Махал. Днем мавзолей будет затмевать красотой солнце, ночью — отвлекать людей от созерцания луны…

Шах-Джахан с новой силой ощутил гнетущее одиночество. Он пытался и не мог вспомнить, какие именно слова говорил ей тогда, в саду, на свадьбе отца. Кажется, он говорил, что мир без нее стал как пустыня, а вся его жизнь — цепочка занесенных песком следов. Теперь она мертва, и ему никогда уже не выбраться из этой пустыни. Он даже не пытался подыскать себе новую спутницу: все равно ни одна не заменит ее, Арджуманд.

Падишах мрачно усмехнулся: какая жестокая ирония — он повелевает империей, но одиночество его беспредельно…

Он заходил по комнате. Лучи предвечернего солнца превращали в золото решетчатые стены, ползли по темным узорам пола. На закате освещение изменилось. Комнату окрасил красный свет, необычный, магический. Давным-давно именно здесь он спорил с отцом, отстаивая свою любовь. Джахангир был пьян и расстроен из-за того, что его чувства к Мехрун-Ниссе не находили ответа. Он не внял мольбам сына…

Все изменилось, и то, что сейчас поднимается на берегу реки, достойно Арджуманд и… достойно его самого, Шах-Джахана. Его имя будет гулким эхом отдаваться в веках. Грядущие поколения будут говорить: это создал Шах-Джахан, Властелин мира, Великий Могол. А может быть, кто-то скажет: здесь лежит сердце властителя, его Арджуманд.

Арджуманд… Он заплакал, удивляясь, как легко текут слезы.

— Я погубил ее, я ее погубил…

Слова вырвались у него против воли, словно он не хотел признавать того, что мучило его на протяжении стольких лет. Но и слезы не могли унять боль.

Он говорил громко, Иса услышал, но не подал виду:

— Падишах, военный советник просит об аудиенции.

Вошел советник, поклонился; заметив следы слез на лице властителя, он отвернулся, скрывая нетерпение. Момент был неблагоприятный, но и ждать было нельзя. От зари до зари властитель, забывая даже про сон, только гробницей и занимается. А как же дела империи? Заброшенная, она лежит в запустении, над ней сгущаются тучи. Министры делают все возможное, но не могут принимать все решения самостоятельно.

— Падишах, — напористо, без предисловий, заговорил советник, — Декан. Крысы грызут страну, и нам необходимо действовать без промедления. Акбар всегда говорил, что главное дело правителя — завоевания. Мы ничего не предпринимаем, и теперь они восстали против нас.

— Ты все вспоминаешь Бабура, Акбара, Джахангира… — проворчал Шах-Джахан. — Что, дело такое срочное?

— Да. Нам нужно выходить на юг, и очень скоро.

— Я не могу покинуть Агру, — рявкнул падишах таким тоном, что протест советника остался невысказанным.

Немного переждав, советник тихим голосом произнес:

— Кому же возглавить армию, если не вам? Появление падишаха усмирило бы крыс. Их храбрость испарится, как только они увидят храбрейшего из храбрых во главе армии.

— Я не могу уехать, — ответил Шах-Джахан. — Пойдет Аурангзеб, я уже говорил об этом.

— Что ж, если так, армию должен возглавить старший сын, Дара Шукох. Этот сброд в Декане сочтет, что Аурангзеб слишком юн, слишком неопытен…

— Я уже сказал тебе, что не могу уехать, — недовольно повторил Шах-Джахан, теряя терпение. — Пойдет Аурангзеб, а Дара останется здесь. Он — мой любимый сын, я не могу отправить его на войну. Арджуманд тоже его любила. Она бы мне не простила, если с ним что-то случится. — Он помолчал. — Готовь армию к выходу, поход начнется через месяц. Командовать будет Аурангзеб.

Советник удалился, недовольный решением, но радуясь хотя бы тому, что оно все же принято. Аурангзеб, этот странный молчаливый юноша, которому недавно исполнилось двадцать, никогда не открывал своих мыслей, он был как тень, бесшумно крадущаяся по дворцу. Дару любили все, из него командир был бы лучше. Но падишах приказал, чтобы армию возглавил Аурангзеб… Что ж, по крайней мере, мальчик наберется опыта.

Сита стояла в очереди среди толпы других, ожидающих жалованья, — усталая, безразличная ко всему. Ее лихорадило, мысли блуждали. Зима давно миновала, но она никак не могла согреться. Вечерний воздух, напитанный пылью, был освещен оранжевым заревом солнца, но небосвод уже темнел, становился коричневым.

Пропитанная потом одежда липла к телу. Сите хотелось искупаться перед тем, как она пойдет готовить ужин. Она терпеливо стояла в очереди, даже не думая толкаться и пробиваться вперед. Придет время, она получит свои деньги.

Временами Сите казалось, что она и не выезжала за пределы своей деревеньки, что она все еще живет там, пусть даже в мыслях и воспоминаниях. Там, в воспоминаниях, ничего не изменилось: хижины, дальний храм, водоем остались все теми же. Мать и отец тоже не изменились. В сумерках, когда кокосовые пальмы отбрасывают длинные, тонкие тени и скотина медленно возвращается с пастбищ, Сита помогала матери готовить ужин. Они тихо обсуждали события дня, говорили о смертях, свадьбах и рождениях, о том, кто кому нравится, о сватовстве, об урожае и о будущем самой Ситы. Сама Сита и ее мать уже сделали свой выбор (мать присматривалась к молодым людям с самого рождения дочери). Мальчик принадлежал к их же касте, был хорош собой, веселый, живой, и Сита ему нравилась. При встрече они смущенно косились друг на друга, но никогда не заговаривали, готовые подчиниться предназначению. Обе семьи были довольны, а потом ее суженый вдруг исчез, и никто не знал куда. Как-то утром он пошел пасти стадо, а вечером животные вернулись одни, без него. Вся деревня вышла на поиски, но даже следов не нашли. Его схватил дикий зверь, говорили тогда. Сита чувствовала себя так, будто ее столкнули с утеса. Горюя, она безропотно приняла другое предложение: выйти за его младшего брата, Мурти…

Толпа рассеялась, писец, подняв голову, посмотрел на нее. Горка монет перед ним почти растаяла, а книга пестрела записями.

— Ты… — отрывисто спросил он.

— Сита, жена Мурти.

Он нашел ее имя в своей книге и снова взглянул на нее. Женщина была недурна собой, но смотрела рассеянным, отсутствующим взглядом. Руки и ноги были измазаны бурой грязью Джамны. Река ослабела, ее течение напоминало слабый пульс умирающего. Стоящая перед ним женщина напомнила ему об этом.

— Ты не работала некоторое время?

— Я болела, — тихо сказал Сита. — У меня родился ребенок, мальчик. Он умер. Я много дней болела.

— О! — Теперь писец смотрел на нее с сочувствием.

Он снова взглянул в книгу, пожевывая окрашенными бетелем зубами. Против ее имени имелась запись, которая не давала ему покоя. Кто же это мог проявить такую заинтересованность столь скромной персоной? Женщина ничего собой не представляла — обычная крестьянка, такие приходят в мир и уходят из него никем не замеченные, как ее сын. Но он обязан был повиноваться указанию.

Дважды пересчитав монеты, писец аккуратно подвинул их к краю стола. Сита смотрела в замешательстве, почти испуганно:

— Я ведь работала только один день, сахиб… Сегодня мой первый день.

— Они твои, — начал он, потом еще подумал и накрыл горку ладонью. — Ты — жена Мурти, ачарьи?

— Да.

— Тогда бери деньги. Это тебе за дни, когда ты не работала. Да смотри, никому об этом не рассказывай.

— Ты так щедр, сахиб. Но я боюсь, как бы у тебя не было неприятностей из-за этого.

— Я могу о себе позаботиться, — произнес писец любезно, даже горделиво, хотя за миг до того у него мелькнула мысль забрать деньги себе. Она бы и не узнала, что ему приказали заплатить ей, и все же, если обман откроется… Ладно, пусть, по крайней мере, считает, что это он проявил щедрость.

Сита торопливо сгребла монеты, увязала их в край сари и заткнула узелок за пояс. От радости у нее закружилась голова, и она шлепнулась на землю.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ История любви 1022/1612 год

ИСА

Душа моей хозяйки, Арджуманд, кровоточила. Страдания еще больше усиливали ее светлую красоту, и при взгляде на агачи у меня разрывалось сердце. Однако временами я замечал внезапную искру, мелькавшую в ее глазах, как выстрел в ночи, — что это было? проблеск надежды? Да, наверное, так…

Агачи держалась мужественно, не признавая поражения. Судьба играла ею, гнула, ломала… Но она вновь вспоминала лицо своего любимого, Шах-Джахана, короткую встречу в саду, и это воспоминание, видимо, давало ей силы жить. Она и жила, погружаясь во всевозможные занятия: верховая езда, рисование, сочинение стихов… Еще она раздавала бедным те деньги, что Шах-Джахан некогда заплатил за ее украшения, — ей казалось, что так она обманет судьбу, заставит ее смягчиться и желанный исход наконец придет.

Раз в неделю нищие выстраивались в длинную очередь: сидели на корточках вдоль насыпи между водостоком и стеной здания. Прокаженные, калеки со скрюченными, деформированными телами, они скулили и подвывали; каждый держал миску. Я сам много лет назад только чудом избежал подобной участи и теперь предпочел бы держаться подальше. И все же я медленно следовал за хозяйкой. Всякий раз, когда она нагибалась, я придерживал ее гарару посохом, чтобы она случайно не коснулась изгоев.

— Перестань, Иса, не нужно так делать.

— Агачи, они нечисты. Ты подхватишь их болезни.

— Это всего-навсего одежда.

Она упрямо дернула полу и продолжила свое дело. За нами медленно шли слуги, пошатываясь под тяжестью толстостенных глиняных котлов с едой. Хозяйка погружала черпак в котел, наполняла едой миски и одновременно клала в протянутую руку попрошаек чапати, лепешку.

— Ты их винишь в их же страданиях и несчастьях, разве это справедливо, Иса?

— Да, агачи. Почти все они — бадмаши. Они живут лучше, чем даже купцы, торгующие пряностями.

— Если бы ты был одним из них, разве не захотел бы, чтобы и тебя накормили?

— Да, агачи, но…

Хозяйка не обращала внимания на мои протесты, как всегда. Если уж она что-то решала, никто, даже мать, даже дедушка, не мог ее от этого отговорить. Она могла бы поручить мне или Муниру заниматься раздачей милостыни, но настаивала на том, чтобы делать это собственными руками.

В жарком, неподвижном воздухе нищие ужасно смердели, и я невольно задерживал дыхание, чтобы не вдыхать испарения. Арджуманд, казалось, не замечала этого, а лишь деловито раскладывала пищу по мискам и неутомимо двигалась дальше вдоль бесконечного ряда. Жужжали мухи, садились, снова взлетали, жужжали. От назойливых насекомых лицо хозяйки защищала вуаль.

— Где ты ночуешь? — спросила Арджуманд у молодой женщины. Девушка была очень миловидна, но без руки, а ее одежда была так изношена, что лохмотья едва прикрывали наготу.

— Где придется.

— Сейчас тепло, агачи, — холодно проговорил я. — Звездное небо — неплохой кров. И не сосчитать, сколько раз мне приходилось…

— Но ты больше не спишь под открытым небом. — Она повернулась, подняла черпак. — Я спрашиваю их, Иса, не тебя. И, пожалуйста, не дуйся, дуться — исключительно моя привилегия.

— Но ты редко ею пользуешься, агачи.

Она рассмеялась. Нищие вокруг льстиво захохотали, а меня передернуло. Хорошо, что я рядом, а то еще неизвестно, чем бы все это закончилось.

Я никак не понимал ее заботы об этих бездомных, хотя однажды она попыталась мне объяснить.

— Мой дедушка тоже был бедняком. — Агачи сидела на каменной скамье под раскидистым фикусом и носком туфли рисовала узоры в пыли. — Я же не знала иной жизни, кроме этой, полной удобств. Мне грустно видеть живущих на улице, голодных, неимущих. Им нужно как-то помочь, что-то сделать.

— Это во власти падишаха.

— Властители и знать не хотят о таких вещах, — проронила она.

— А почему ты должна ими заниматься, агачи? Бедных много, все они не поместятся в вашем прекрасном саду.

— Я вспоминаю, о чем мне рассказывал дедушка. После того как на него напали и ограбили на пути в Агру, он ничего не ел несколько дней. Это жуткая история, но в ней для меня не было бы смысла, если бы не было страдания. Разве муки любви так уж отличаются от мук голода? И те, и другие заставляют страдать тело, и оно вопиет об облегчении страданий. Я так же несчастна, как и эти люди. Их желудки взывают, чтобы их наполнили пищей, а мое сердце просит, чтобы его наполнили любовью. Приходилось ли тебе когда-нибудь испытывать голод, Иса?

Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, падали ей на лицо. Она сощурилась и испытующе заглянула мне в глаза. Как и ее тетушка, моя хозяйка обладала способностью смотреть так проницательно, словно насквозь видит человека и его мысли.

— Да, я часто голодал. Но тело цепляется за жизнь и не хочет умирать. К тому же, когда голод становился невыносимым, я воровал.

— Основатель империи, Бабур, делал то же, что и ты. А голод любви? Его ты испытывал?

— Дважды, агачи.

— И сдался. Стыдно, Иса! Надо было сражаться.

— Таков мой удел, мне пришлось сдаться. Первую любовь я потерял, вторая… недосягаема. Со временем любовь становится слабее, но никогда не умирает. Вот и моя любовь останется со мной, как голод бедняка. Агачи, я мог бы выполнить эту работу вместо тебя, только прикажи. Я и сам накормлю нищих. Твои родственники сидят дома, и правильно поступают.

— Нет, Иса. Я хочу делать все своими руками, а не приказывать другим. Коран предписывает нам творить милостыню и помогать бедным.

— Но не все они мусульмане.

— Среди них почти нет мусульман, — быстро ответила она, — но мы помогаем собственному народу. Коран не говорит, что помощь нужна только тем, кто чтит Аллаха. — Я заметил, как в ее глазах блеснула смешинка. — Разве не так, Иса?

— Да, так, агачи.

— А сам-то ты и вправду мусульманин?

— О да, агачи.

Это ее рассмешило, словно ей был известен секрет, о котором не знал более никто. Я был благодарен ей за расположение ко мне. Только она одна могла задать мне такой вопрос, потому что была такой же решительной, как ее тетушка. Но я не мог представить, чтобы Мехрун-Нисса, ныне любимая супруга падишаха Нур-Джахан, трудилась бы под палящим солнцем, помогая вонючим нищим.

…Был полдень, на улице почти никого не было, кроме нас да оборванцев. Несколько отощавших бродячих псов — кожа да кости — терпеливо сидели в сторонке, ожидая объедков. Вдруг сквозь дымку я увидел, как по направлению к нам скачут два всадника; уличная грязь приглушала цокот копыт. Одеты они были необычно: облегающие узкие шаровары, рубахи заправлены внутрь, а ноги по колено заключены в кожаные футляры. Лица у всадников были такими же темными, как у меня, но я сразу понял, что изначально кожа была много светлее, поскольку чернота отливала огненно-красным. Держались они надменно, будто не на конях прискакали, а спустились на облаке с небес.

Арджуманд, заметив, что я отвлекся, спросила:

— Кто это?

— Фиринги…

Кони перешли на шаг, и я заметил большие тяжелые мечи, вдетые в ножны. Всадники смотрели на нас дерзко, не отводя глаз.

— Фиринги? Я о них слышала, — сказала Арджуманд. — Они постоянно докучали дедушке с концессиями на торговлю. Дедушка их не любит. Говорит, они жадные и нечестные, часто нарушают данное слово. И еще он говорит, им никак не угодишь, они вечно недовольны и хотят, чтобы весь мир лежал у их ног. Когда падишах сказал, что им не следует размещать образ женщины, которой они поклоняются, на кораблях, когда на них плывут мусульмане, совершая паломничество в Мекку, они отказались слушать. Не будем обращать на них внимания.

— Хорошо, агачи.

Моя хозяйка вернулась к своему занятию. Оставалось накормить всего трех попрошаек, но мне не так-то просто было выполнить распоряжение Арджуманд — не смотреть на всадников. По тому, как держались фиринги, я догадался, что они пили арак. Светлые глаза у обоих покраснели, лица отекли. Они переговаривались на незнакомом языке, который звучал, словно слова выскакивали изо рта боком и падали вниз со слюной. Один направил своего скакуна в нашу сторону. Я почуял беду. Солнце светило так, что легкие одежды моей хозяйки просвечивали и ее тонкое, крепкое тело было отчетливо видно. Я встал, чтобы загородить ее, но тут, совершенно неожиданно, коренастый крепыш, который был ближе ко мне, пришпорил лошадь и толкнул меня на землю. Падая, я выхватил кинжал…

АРДЖУМАНД

Услышав крик Исы, я обернулась.

Он падал прямо под копыта. Я бросилась на помощь, но жирный фиринги направил лошадь между нами. Я почувствовала запах пота и, еще того хуже, затхлый запах мужской мочи. Это было невыносимо. Жаркий климат особый, здесь нужно мыться каждый день, но фиринги был чужестранцем и, верно, следовал собственным привычкам, согласно которым моются раз в год.

Единственным моим оружием был черпак, и я что было сил ударила им лошадь.

— Убирайтесь! — Черпак сломался, в руке осталась только рукоятка.

Мой выкрик только позабавил мужчин, они расхохотались. Второй фиринги был крупнее, такой же неопрятный, на лице у него кустилась желтая борода. Я попыталась отступить, но путь преграждали нищие, чей голод был сильнее страха. Слуги стояли в растерянности, пооткрывав рты, бедный Иса пытался подняться, но всадники снова и снова опрокидывали его наземь.

— Оставьте нас в покое!

— Мы не уйдем, пока не увидим твое прелестное личико, — заговорил жирный на нашем языке, коверкая слова.

Внезапно он спешился и схватился за край моей накидки. Ткань разорвалась, открыв мое лицо на обозрение мерзких глаз. Мне казалось, что меня поразила молния, — да и то при ударе молнией легче было бы перенести боль. Я не знала, как себя вести, — никогда прежде мне не доводилось сталкиваться с подобным. Жизнь в тепличных условиях, под защитой, сделала меня беспомощной. Я стояла, дрожа от унижения, от того, что эти грязные существа рассматривают меня. Ни один мужчина со стороны не видел моего лица, а теперь оно было открыто взглядам злобных фиринги и нищих. Фиринги хохотали, отпускали язвительные замечания, но я не слышала их, так велико было смятение. Я ощущала себя оскверненной, подвергшейся насилию… Смущение, однако, быстро сменилось гневом.

— Убирайтесь!

— Да она красотка!

И тут, впервые в жизни, я познакомилась с новым и весьма неприятным чувством: ненавистью. Она разгорелась мгновенно, как пламя, охватив меня всю, подавив все прочие переживания. Я убила бы их на месте, но единственным оружием был лати — посох Исы. Схватив его, я с силой ткнула одного из всадников в бедро. Он вскрикнул, лошадь шарахнулась в сторону. Это не остановило меня — я наносила удар за ударом, по лошадям, по фиринги…

В конце концов жирный изловчился и вырвал лати из моих рук. Сейчас он ударит меня!

— Да ты знаешь, кто я? Моя тетя — Нур-Джахан, супруга падишаха! — словно со стороны донесся до меня мой голос.

Имя сработало, как волшебное заклинание. Фиринги отбросил посох, смех прекратился — страх заставил мужчин замолчать. Не говоря ни слова, фиринги развернули и пришпорили коней. Я дождалась, пока они скроются из виду, стараясь запомнить каждую деталь происшедшего.

— Я не уберег тебя, агачи…

— Ты вел себя храбро, Иса. Ты мало что мог сделать против двух вооруженных людей. Вытри лицо.

— Я убью их!

— Нет. И не говори ничего моим. Не хочу, чтобы в семье узнали, что с нами приключилось.

— Но, агачи, если ты расскажешь тетушке, она сообщит падишаху. Джахангир прикажет немедленно разыскать их и казнить.

— Нет, Иса. Я сказала. Мои родственники никогда больше не разрешат мне выйти из дворца, если услышат об этом. Но я не забуду, что сделали эти люди, — никогда не забуду. Настанет день, и они мне заплатят.

Позднее, оставшись одна, я рыдала без удержу. Слезы текли и текли — от гнева, от унижения, я уже и сама не понимала, почему они никак не унимаются. К тому же меня трясло, как в лихорадке. Я никого не хотела видеть и сказалась больной. Пришла мама, потрогала мне лоб, лоб показался ей горячим, и она оставила меня лежать в затененной комнате. Я страдала от боли — странной боли, не похожей ни на какую другую. Чувство было такое, будто внутри у меня глубокая, воспаленная рана. Ненавидеть кого-то? До сего дня у меня и мысли такой не возникало. Как они посмели унизить меня? Разве я доступная женщина? Все ли фиринги одинаковы? По тому, что о них рассказывал дедушка, я подозревала, что это так.

Аллах да сохранит меня от неверных…

Люди, а не Аллах, последнее прибежище правосудия. Я поверила тому, что предостерегающе шепнул мне Хосров: Ладилли, Ладилли… Имя придавило, как камень. Такое было возможно. Мехрун-Нисса едва ли могла использовать меня в своих интересах, но Ладилли в ее власти, а значит, через нее можно было бы воздействовать и на Шах-Джахана… Я думала, думала, думала, и сердце стучало с такой силой, что я не могла заснуть. Любимый дал мне слово, но, увы, он, как и я, не властен над своей жизнью.

Мой отец был советником падишаха по вопросам казны, и я решила поговорить с ним и дедушкой в надежде, что к их голосам падишах прислушается скорее, чем к нашептываниям Мехрун-Ниссы. Но оба были озабочены делами куда более важными, чем разбитое сердце какой-то девчонки, и сами ни о чем не спрашивали. К тому же им явно не нравилось мое упрямство, ведь все женихи, какие появлялись в доме, были отвергнуты.

Как, как привлечь их на свою сторону? Я целыми днями слонялась, стараясь улучить момент и застать их одних, не привлекая внимания матери. Мама, видно, догадывалась, что у меня на уме, — однажды она демонстративно удалилась, оставив мужчин за вином и кальяном.

Когда я вошла, они негромко переговаривались, откинувшись на подушки. Замужество Мехрун-Ниссы укрепило их положение: теперь они могли влиять на государственные дела сообща.

— Иди сюда, Арджуманд. Посиди со мной. — Отец похлопал по кушетке рукой. Дедушка улыбнулся. Оба смотрели на меня заботливо и немного обеспокоенно. Отец был моложе и выше ростом, и все же они были очень похожи. Борода дедушки совсем поседела, но он не уступал отцу ни в разумности суждений, ни в бодрости.

Я решила сразу начать с главного:

— Отец, я пришла к вам потому…

— Можешь не объяснять, твоя мать нам рассказала. Ты же знаешь, как она за тебя переживает. А если ее что-то беспокоит, то она начинает теребить меня. — Отец по-доброму хохотнул. — Чем мы можем помочь тебе?

— Поговорите обо мне с падишахом… Шах-Джахан хочет на мне жениться. Я согласна быть второй женой…

— О да, всему миру известно о его великой любви к тебе, знает о ней и падишах. Вы оба — просто упрямые дети!

— Хотела бы я оставаться ребенком — тогда бы я не понимала, как жестоко время. Оно меня подстегивает. — Я помолчала и заговорила снова, волнуясь: — Мне сказали, что Мехрун-Нисса на место второй жены Шах-Джахана прочит Ладилли…

Оба насторожились.

— Кто тебе сказал?

— Хосров, — не стала скрывать я.

— У него чуткие уши, — проговорил дедушка и переглянулся с отцом. Я не могла прочесть его мыслей, но дедушка снова повернулся ко мне, и в его глазах я увидела сочувствие. — Этого не будет, можешь не волноваться. Мы завтра же поговорим с властителем. Нельзя вторично принуждать Шах-Джахана к браку, которого он не хочет. Это верный путь к разладу.

— А как же Ладилли?

— Уверен, твоя тетя сумеет подыскать ей достойного супруга.

Я удалилась, оставив старших одних. Через решетку я видела, что они что-то обсуждают. Я не могла не торжествовать: конечно, они помешают Мехрун-Ниссе… хотя бы ради предотвращения конфликта между отцом и сыном. Мое дело приобрело государственную важность, но меня это не пугало.

Мехрун-Нисса отнеслась к поражению лишь как к временному отступлению.

Меня вызвали в гарем через Мунира. Теперь евнух был роскошно разряжен. На каждом пальце у него торчали золотые кольца с крупными алмазами, рубинами и изумрудами, запястья обхватывали толстые золотые браслеты. Мунир разжирел и преисполнился важности. Будучи главным евнухом тетушки, он теперь занимал высокое положение. Просители платили ему огромные взятки за возможность быть услышанными супругой падишаха. Поговаривали, что любое замолвленное евнухом словечко стоило не менее лакха.

Гарем Мехрун-Ниссы занимал лучшие комнаты во всем дворце, выходящие на Джамну. Легкий ветерок, проникая в покои, колыхал занавески. На роскошном тканом ковре лежали груды взбитых подушек. Серебряный столик, дар гвалиорского[64] раны, был покрыт резьбой, изображающей сиены из «Махабхараты». На нем лежала Печать падишаха, мур-узак. Никогда прежде мне не доводилось видеть этого символа государственной власти. Сделанная из литого золота, печать была не меньше пяди[65] высотой. Рукоятку, испещренную персидскими письменами, венчал крупный бриллиант; она удобно ложилась в ладонь падишаха, но была маловата для ручки Мехрун-Ниссы. Чтобы поднять печать, требовалась сила. Я прижала ее к воску и увидела отпечаток — лев Моголов над единственной строчкой, гласившей: Джахангир. В этом холодном слитке была сосредоточена вся власть империи, и теперь он постоянно находился здесь, на столике моей тетушки.

…Я и не заметила, как тетушка вошла. Вырвав у меня печать со словами «Это не игрушка», она бережно вернула ее на место, в устланную бархатом золотую шкатулку. Поверхность шкатулки был гладкой, отполированной от частого употребления, золото почти совсем стерлось.

— Ты счастлива? — спросила я.

— Очень, — последовал краткий ответ.

— А когда мы сможем пожениться? Должно быть, совсем скоро?

— Нетерпелива, как всегда!

— Нетерпелива? Пять лет мы томились в ожидании с тех пор, как впервые увидели друг друга!

— Тише, тише, я ведь пошутила!

Тетушка погладила меня по голове, как расшалившегося ребенка, потом стала перебирать какие-то бумаги, всматриваясь то в одну, то в другую, пока не нашла нужную. Вытащив ее из стопки, она помахала ею, но в руки мне не дала, вкратце объяснив, о чем идет речь:

— Наши проблемы тебя никогда не волновали, ну так знай. Джахангир стремится к альянсу с Персией. Это очень важно для благополучия империи. Мы не хотим войны с ними. Поэтому, женив Шах-Джахана на персидской принцессе, Джахангир не смог бы отправить ее домой. Но… Шах-Джахан сообщил мне… — Повелительные интонации вдруг изменились. — Сообщил, что принцесса бесплодна. Она не способна принести ему детей. Конечно, она утверждает, что виной тому Шах-Джахан: он якобы никогда не спал с ней, но кто этому поверит? Я решила, что это удобнейший предлог для аннулирования брака. Не развода, заметь. Шахиншах этого бы не одобрил. Принцессу отправят назад, в Персию. Разумеется, мы проявили щедрость. Она увезет с собой пять верблюдов, груженных золотыми монетами, восемь верблюдов с серебряными монетами, все украшения, которые она получала в дар от падишаха, — их повезут еще два верблюда. Для самого шахиншаха мы также отправили богатые дары — слонов, отборных скакунов и пять тысяч невольников. — Тетушка взглянула на меня сквозь упавшие на лицо волосы и улыбнулась: — Ну, довольна тем, что я проделала?

— Да… — Внешне я оставалась спокойной, но меня переполняло почти невыносимое волнение. — Теперь, когда вы избавились от персиянки, когда же мы с Шах-Джаханом сможем пожениться?

— Как же тебе не терпится… Запомни, Арджуманд, брак — совсем не то, чего ожидаешь, на что надеешься. Мужчина — это осел, а тебе приходится разделять с ним ношу.

Больше она ничего не прибавила, но я поняла, что речь идет о Джахангире, который, утратив интерес к управлению империей, теперь с упоением слагал стихи, занимался живописью и своей книгой «Тузук-и-Джахангири»; не отказывал он себе и в вине.

Тетушка наконец улыбнулась мне:

— Мы посоветуемся со звездочетом. Он определит дату вашей свадьбы.

Наша свадьба должна была состояться на утренней заре, почти через год после свадьбы Мехрун-Ниссы. Я хотела, чтобы ее назначили как можно скорее, но звезды говорили, что ближайший благоприятный день — этот, и никакой другой.

Мехрун-Нисса (ее великодушие теперь изливалось на меня щедрыми потоками) придумала наряд к торжеству: шаровары из желтого шелка с широкой и затейливой золотой каймой (они были тяжелы от золотого шитья), нарядная блуза с таким же орнаментом, из материала настолько тонкого, что моя грудь была куда больше обнажена, чем когда-либо.

— Именно это больше всего нравится мужчинам, — отрезала тетушка в ответ на мои протесты. — И Шах-Джахан не исключение.

На голову мне водрузили изящную шапочку из прозрачного ломкого материала. Ее удерживала на волосах золотая брошь в виде паутины, с крупным, без изъяна, алмазом в центре. По краям шапочка была обшита жемчужной нитью. Из сокровищницы было извлечено рубиновое ожерелье — в дополнение к золотым цепям. Для ушей были выбраны крохотные золотые сережки с рубиновыми язычками пламени. Руки мои от запястий до локтей сплошь были покрыты изящными золотыми браслетами, а на щиколотках позвякивали бесчисленные золотые бубенцы. Мехрун-Нисса даже лицо мне украсила сама: покрыла веки тонкой золотой пудрой.

Я понимала, что таким образом она извиняется передо мной за интриги, что плела все эти долгие годы, — и я с радостью простила ей все.

На рассвете Шах-Джахан должен был появиться в нашем саду на белом коне. Я боялась сомкнуть глаза: вдруг проснусь и обнаружу, что все это сон и жизнь моя никогда не изменится. Чтобы успокоиться, я решила осмотреться — не бродить по дому, а выглянуть наружу. В темноте я различала силуэт пандала[66], уже поставленного в саду. Скоро его начнут украшать цветами: розами и жасмином — и драгоценностями. Пандал возвышался, как памятник пяти долгим годам ожидания. Жаль, что после совершения обряда он будет разобран. Хотелось бы мне, чтобы он остался вечным свидетелем моего счастья.

Небо было непроницаемо темное. Что, если великие силы, приводящие в движение небесные светила, выбрали как раз этот день, чтобы их остановить?

Заметив, что я сижу в одиночестве, ко мне неслышно подкралась Ладилли, она тоже не спала. Мы не разговаривали много дней, и это ее озадачивало. Я понимала, что мне совсем не в чем винить свою подругу, но что поделать, если в душе шевелилось недоверие, ведь я помнила, о чем говорил Хосров.

Ладилли села и нежно взяла меня за руку:

— Я так рада за тебя, Арджуманд! Ты заслуживаешь счастья и наконец получишь его. Все это время ты была сильной, мужественной. Я даже не знаю, как ты все это выдержала. Я бы не смогла, я точно знаю…

— Когда полюбишь, все сможешь. — Я сжала руку подруги, но так и не сумела заставить себя обнять ее.

— Я полюблю? Едва ли… — Меня поразил ее голос — в нем сочетались мягкость и беззащитность. — Я выйду за того, кого выберет мать. А как иначе? Она ведь раскричится, потом начнет плакать, уговаривать. Тебе ли не знать, как умно она выбирает оружие. Теперь, когда отец умер, у меня нет союзников. Я поступлю так, как мне велят…

Ладилли вздохнула. Вздох был еле слышным, и в нем не было страха перед будущим, ведь она заранее приняла решение матери, и приняла безоговорочно. Это я боролась, это я испытала муки любви и разочарования. Но Ладилли жизнь никогда не нанесет таких ран.

— Мы ведь снова друзья, правда?

— Да, — ответила я. — Это я виновата, была злой…

— Что ты, разве можно тебя винить! Мне никто и слова не сказал о том, что затевается. Заметив, что ты на меня сердишься, я спросила у матери почему, и она объяснила, в чем тут дело… Она сказала, что идея выдать меня за сына Джахангира была не более чем ее фантазией. — Ладилли пожала плечами без всякого удивления. — Да я и сама не думаю, что она всерьез хотела этого.

— Если бы тетушка смогла, она бы устроила ваш союз. — Я осеклась, понимая, что могу ранить Ладилли. — Ты будешь приезжать ко мне в гости?

— Да, часто. У меня ведь больше никого нет. Теперь, когда мать стала женой падишаха, приехать будет просто. Мама поглощена новыми обязанностями, я никогда не видела ее столь довольной. Но счастлива она вовсе не из-за того, что обрела мужа… Знаешь, я никак не могу привыкнуть, что падишах, Великий Могол — мой отчим. Конечно, это не то же, что… — Ладилли прерывисто вздохнула, но взяла себя в руки; она все еще тосковала по отцу. — Нет, дело не в женитьбе… — тихо продолжила она. — Сам по себе брак никогда не смог бы удовлетворить ее. Больше всего ей хотелось заняться чем-то важным, быть полезной, обладать властью. Теперь она с восторгом предалась государственным делам. Единственное, что ей интересно, — быть наравне с мужчинами и даже в чем-то опережать их. Ей надоели женщины с их бесконечной болтовней о детях и нарядах, с их сплетнями…

— А мной она довольна?

— О да, — пробормотала Ладилли и поникла. — Мне так кажется, хотя, конечно, со мной она не откровенничает. Ты счастлива, и ее это тоже делает счастливой. Настанет день, и ты станешь женой падишаха, Арджуманд.

— Да, — согласилась я, а мысленно прибавила: «Иншалла![67] Но как поведет себя Мехрун-Нисса, когда этот день наступит?»

Шах-Джахан гарцевал на коне позади своего отца. Их роскошные плащи, пурпурный у одного, ярко-алый у другого, искусно расшитые золотом и украшенные аметистами, жемчугом и изумрудами, закрывали крупы скакунов. Лучи восходящего солнца преломлялись в великолепных алмазах на тюрбанах, играли на золотых ножнах мечей. Джахангир щедро бросал в толпу золотые и серебряные монеты. Его любимый сын в эти счастливые минуты держался торжественно и серьезно.

Наконец они спешились, музыка смолкла. Воцарилось молчание, словно весь мир затаил дыхание. Падишах и Шах-Джахан прошли и заняли места напротив меня. Мужчины сидели по одну сторону, женщины по другую, между нами находились муллы. Мы с Шах-Джаханом оказались лицом к лицу. (Правда, из-за плотной чадры он не мог видеть моего лица.) Были зачитаны отрывки из Корана, затем муллы провозгласили, что никах заключен, и мы стали мужем и женой. Шах-Джахану передали книгу в кожаном переплете с золотым тиснением. Он вписал свое имя, и книга перешла ко мне. Разглядев округлые буквы его имени, я аккуратно внесла под ним свое. Мама помогла мне подняться на ноги (мы стояли на коленях) и увела в дом. Было совсем рано, всего час как рассвело, и в небе еще виднелись темные полосы — следы уходящей ночи. Я обернулась — Шах-Джахан, завершая официальную процедуру, поочередно заключал в объятия Мехрун-Ниссу, мою бабушку и других родственников.

Дома, даже не сняв свадебного наряда, я погрузилась в крепкий, глубокий сон без сновидений. Разбудили меня уже вечером; я чувствовала себя полной сил, отдохнувшей, как будто с меня смыли все тревоги и печаль.

Стараниями Мехрун-Ниссы во дворце был устроен пышный свадебный пир, здравицы и пение не смолкали до утра. Затем старшие женщины (мать и тетушка были в их числе) увели меня, чтобы подготовить для брачного ложа.

…Рабыни искупали меня; мягкие руки нежно скользили по моему телу, касаясь груди, бедер и ягодиц, и даже — лишь самыми кончиками пальцев — проникая в закрытое для всех место. Мне немного нужно было, чтобы затрепетать, — чувства мои и так были обострены до предела. Потом меня вытерли, умастили благовониями. Женщины расчесывали мне волосы, пока они не засверкали, как вороново крыло, глаза подкрасили сурьмой, губы и соски — ароматным красным составом.

— Не бойся, — шепнула мама, препровождая меня на брачное ложе. Ложе было из золота, ножки выполнены в форме львиных лап.

— Чего мне боятся? — удивилась я. — Другие женщины в свою первую брачную ночь принимают ласки незнакомого мужчины, ко мне же войдет Шах-Джахан.

Мама вздохнула:

— Какая разница? Все равно для тебя это впервые, и оттого, что любишь, не станет легче… Рабыни помогут тебе достичь наслаждения…

Когда я легла, меня накрыли, а волосы рассыпали по подушке, как пышное оперение павлина. Сзади, по обе стороны ложа безмолвно стояли две женщины. Две другие мерно махали опахалами, чтобы не было жарко. Меня окутал аромат благовоний, пропитавших воздух. Откуда-то слышалась тихая музыка — на ситаре[68] играли ночную рагу. В мелодии были и радость, и печаль, музыка вторила охватившему меня чувству ожидания. Я вспомнила о виденных однажды женщинах, даривших наслаждение друг другу в жарком алькове. Скоро и я узнаю, каковы они, радости любви.

…Мой принц стоял на коленях и покрывал поцелуями мое лицо: лоб, глаза, нос…

— Наконец, — улыбнулся он. — Ты — моя благородная супруга.

— А ты — мой.

Никогда прежде я не видела его с непокрытой головой… Я гладила его волосы, поглаживала бородку. У меня опять появилось ощущение, что все происходящее — иллюзия и вот-вот может исчезнуть.

— Ты счастлива?

— Очень. А ты?

Нам не хватало дыхания на долгие речи, слова были быстрыми, торопливыми.

— Да. Я люблю тебя. Мы больше никогда не разлучимся. Куда поеду я, туда и ты со мной. И куда ты ни пойдешь, я всегда буду рядом.

— Обещаешь?

— Да.

— Я никогда не позволю тебе нарушить данное мне слово, до самого конца жизни.

— Так будет всегда…

Рабыни раздели его. Он возлег рядом со мной, и я ощутила на бедре нечто твердое и горячее, как уголек. Мы лежали, любуясь друг другом, а женщины ласкали нас, как нежное многорукое божество. Я опустила взгляд и с волнением отметила, какие разные у нас тела: у него мускулистое и темное, у меня округлое, мягкое и светлое. Было такое чувство, что я вижу себя впервые и… впервые открываю секреты собственного тела. Чуткие пальцы рабынь со знанием дела пробуждали к жизни соски, низ живота, бедра… Неторопливо, точно играя на ситаре, они спускались вниз, по ногам, отчего казалось, что даже пальцы моих ног могут служить инструментом наслаждения…

Шах-Джахан пил из кубка вино, а рабыни поглаживали ему шею, грудь, гладили живот и… ласкали его орган. В их руках жезл моего любимого блестел от масел, которые в него втирали, становился все больше, выпрямлялся, пока не стало казаться, что он существует отдельно от тела, сам по себе. Одна из рабынь положила на него мою руку, и я ощутила твердость камня… Я даже представить не могла, что у мужчин скрывается такая мощь между ног…

Теперь не только руки, но и языки рабынь с дразнящей нежностью сновали по моему телу, ласкали мои отвердевшие соски, пока они не заболели так, будто вот-вот лопнут…

Прикосновение Шах-Джахана было горячим и жадным. Сдавив мой сосок, он осторожно покатал его между пальцами, нажимая все сильнее и сильнее.

На моем лице появилась гримаса боли.

— Тебе предстоит сделать восхитительные открытия, любимая, — прошептал мой избранник. — Боль и наслаждение неразрывны в акте любви. В наслаждении, как змея, таится боль. Это божественное равновесие — оно есть везде: и в наших телах, и в наших мыслях.

Склонившись ко мне, он поцеловал меня, потом укусил, потом провел языком по соску…

Я качалась на волнах сладостного наслаждения, действительно связанного с болью, но от этого наслаждение было еще острей.

Вскоре я ощутила новые прикосновения — это маслами смазывали тайные губы моего тела.

— Она готова, господин, — прошептала рабыня.

Шах-Джахан опустился на колени, женщины развели мне ноги… Я лежала перед ним беззащитная, полностью открытая его взору.

Рабыня снова положила мою руку на его каменно-твердый жезл.

— У него есть глаз, но он не видит. Проведи его внутрь, — сказала она, обращаясь ко мне.

Мой принц был опытен. Он понимал, что я невинна, поэтому не торопился. Я впустила его жезл в теплое, влажное прибежище. Казалось, с ним в глубину моего лона вошел огонь, еще более распаливший мои чувства.

Жезл входил все глубже, я ощущала его в себе…

Боль была внезапной и острой — настолько острой, что я вскрикнула. Но ожог, пронзивший меня, тут же сменился любовными прикосновениями…

Я не могла поверить, что в моем маленьком теле таятся такие силы. Во мне поднялась горячая волна, она шла от бедер, охватывая все тело…

Мы оба были скользкими от пота и масел. Одна из рабынь промокнула нам лица.

Мой любимый задвигался медленно, поднимаясь и опускаясь, но не ложась всем телом на меня; его скольжение — там, внутри — несло неописуемое удовольствие.

Но вот его ритм участился, лицо стало меняться, он учащенно дышал. Я почти теряла сознание, двигаясь в такт, меня словно притягивало к его телу.

Восторг и боль нарастали, движения становились торопливее. Быстрее, быстрее, быстрее же…

Когда волна наслаждения уже захлестывала нас, мы оба одновременно закричали.

Он замер, содрогаясь всем телом…

Я не могла шевельнуться, не было сил вздохнуть…

Он упал на меня, и я почувствовала, как постепенно затихает буря.

Когда волны совсем стихли, я погрузилась в блаженный покой. Откуда-то из другого мира еще доносились тихие звуки ситара.

На заре мы проснулись в объятиях друг друга. Женщины пришли осмотреть простыни, и увиденное их удовлетворило.

1023/1613 ГОД

— Ты не можешь ехать со мной.

— Нет, поеду. Ты обещал, любимый, нельзя нарушать данное слово!

Мы лежали в обнимку на траве, над нами светила луна, деревья в саду отбрасывали резкие черные тени.

Каждую ночь со дня нашей свадьбы мы наслаждались объятиями друг друга. Сбылись мечты, мне больше не о чем было молиться — разве только о том, чтобы это блаженство длилось вечно. Мы не разлучались надолго — час-другой, и мне начинало казаться, что мой любимый никогда не вернется… Неужели и у других бывает так же?

— Почему ты хочешь нарушить обещание? — снова спросила я.

— Взгляни на себя, — Шах-Джахан горделивым взглядом окинул мой округлившийся живот. Я тоже посмотрела вниз. Живот? Ну какое это имеет значение? Мне было так легко. Сердце переполняла наша любовь, каждую секунду я ощущала ее. — Поход будет долгим, утомительным… — Мой муж погладил нисколько не тяготившую меня округлость. — Я не могу рисковать, не могу взять тебя с собой.

— Мне нет дела до того, каким будет поход. Мне нет дела до удобств. Я хочу только одного — быть с тобой.

— Ребенок…

— И он тоже отправится с нами. Милый, мы не должны расставаться. Ты обещал, и теперь я ловлю тебя на слове. В конце концов, принцу не пристало нарушать слово, данное жене. Мы вместе отправимся к месту сражения. Я не вынесу разлуки, сердце мое. Слишком мучительны были пять лет одиночества…

— Но теперь все иначе. Ты ждешь ребенка, ты — моя жена. С тобой будет твоя семья, у тебя высокое положение…

— Ребенок не может поговорить со мной, и он не будет любить меня так, как ты. Он будет лишь напоминать, что тебя нет. Я не хочу возвращаться в семью, и какое мне дело до положения, если в сердце пустота и боль? Слово «принцесса» не может утешить. Оно держит людей на расстоянии, настораживает.

— Глупенькая, — в смехе моего мужа слышалась гордость, смешанная с тревогой.

Я приподнялась на локте и стала разглаживать морщинки в углах его глаз.

— Умоляю, любовь моя, останься. Это опасно, и битва будет жестокой. Раджпуты Мевара воинственны, даже Акбар не сумел с ними покончить. Он разрушил Читтор, но уничтожить меварцев ему оказалось не под силу. Боюсь, они непобедимы.

Лунный свет посеребрил его лицо. Глаза были скрыты под тенью сдвинутых бровей. Мне невыносимо было видеть, как мой любимый мучается сомнениями. Я поцеловала его и сказала:

— Никогда так не говори! Ты — Шах-Джахан, Владыка мира. Я уверена, именно ты победишь раджпутов Мевара. Я это чувствую.

Шах-Джахан мягко улыбнулся, но тревога не ушла из глаз. Прежде я не видела его столь нерешительным.

— Как ты думаешь, почему Мехрун-Нисса выбрала тебя командовать армией?

— Я наследный принц. Отец больше не хочет участвовать в сражениях.

— Нет. Джахангир все делает только по ее указке. Он изображает правителя в диван-и-кхасе, но хранительница мур-узака — она. Я как-то видела печать у нее на столике.

— Я тоже слышал, что печать теперь хранят в гареме, но решил, что это простые сплетни.

— Нет, не сплетни. Я хорошо знаю тетушку. Она лишь сделала вид, что смирилась с нашим союзом, но она не привыкла проигрывать. Борьба продолжается, а мы и не знаем, какие силы собирают против нас… Армией мог бы командовать Махабат-хан, но Мехрун-Нисса отправляет тебя… Я поняла: она хочет испытать тебя. Она надеется, что ты проиграешь войну. Более того, она уверена, что ты проиграешь. Если великий Акбар не справился с раджпутами Мевара, как же одолеет их Шах-Джахан, юнец, не набравшийся опыта в военном деле?

— Я не проиграю, — воскликнул мой муж решительно, отбрасывая мысли о возможности поражения. Настроение у него менялось так же быстро, как у его отца.

— Ты должен одержать победу. Ради нас… — Я дотронулась до живота. — Ради него… Если ты потерпишь поражение, власть Мехрун-Ниссы еще больше возрастет. Но… она в любом случае ничего не потеряет. Ты победишь, и она станет повсюду похваляться, как мудро выбрала полководца… и будет следить за тобой еще бдительнее.

Я ждала, какое решение он примет. Мне казалось, что я плыву, что лучи неверного лунного света поднимают меня над землей. Я взывала не к сердцу своего любимого, а к разуму. Наследный принц огромной империи, он наверняка ощущал одиночество, но при этом понимал, что не одинок в своих притязаниях на власть. Первое — одиночество сердца — несло печаль, второе грозило опасностью. У Акбара был наставник, полководец Байран-хан. А о Шах-Джахане искренне тревожилась лишь я одна. Если он решит не бороться за власть, я буду довольна и не стану подстегивать его к борьбе. Если же примет иное решение, тогда я — единственная во всем мире, кому он может полностью довериться.

ШАХ-ДЖАХАН

Княжество Мевар лежало примерно в шестистах косах к западу от Агры, за Джайпуром. Край был суровым и неплодородным — трава да колючие кустарники. Из мрачных гранитных крепостей, то и дело возникающих среди скал, за нами постоянно наблюдали. Во всей Индии только меварцы сохранили армию, не прекращающую сопротивления Великим Моголам. Но и среди них многих смирили, а иных превратили в союзников, в том числе и путем заключения браков.

Равалы — князья Мевара — воевали с нами сотню лет. Полстолетия назад Акбар взял осадой одну из крепостей, построенную высоко на скале. Склоны были неприступными, и Акбару, даже при использовании специальных орудий, понадобился целый год, чтобы добиться своего. Равал бежал из крепости еще до начала осады, и Акбару было известно об этом, но оставшиеся обороняли ее яростно, с фанатизмом, которого мой дед не мог понять. Во время осады Акбар понес тяжелые потери и, взбешенный этим, приказал жестоко расправиться со всеми защитниками твердыни (такого никогда не было прежде, да и после ни разу не повторилось). Жены раджпутов предпочли совершить джаухар, самоубийство, раньше, чем крепость пала. Погребальные костры, собственно, и стали сигналом сдачи…

Те меварцы, которых удалось подчинить, непрерывно сражались друг с другом. Их небольшие уделы утопали в крови, княжества были раздроблены, но нам было на руку поощрять междоусобные распри, ведь они отвлекали от борьбы с нами, Моголами.

Я вел на бой сто пятьдесят тысяч воинов. Семьдесят пять тысяч ехали на лошадях и слонах — моголы, джаты[69], догра[70]… Пехотинцев было столько же. Слоны тащили сорок пушек.

Поодаль следовал обоз — тысячи людей, чья задача кормить и обеспечивать армию всем необходимым. Пятьдесят тысяч повозок, груженных зерном, тысячи голов скотины, козы, птица… Если бы провизии не хватило, мы бы приобрели ее у крестьян, но не стали бы мародерствовать. Ведь теперь мы, Моголы, были не завоевателями, а правителями, так что не стоило настраивать крестьян против власти.

Движение обоза сопровождалось несмолкаемым шумом — поскрипывала слоновья упряжь, позвякивали уздечки лошадей, громыхали повозки, визжали колеса, щелкали плети погонщиков, били дундуби, трубили роги, отрывисто покрикивали, отдавая команды, офицеры…

Прямо передо мной вперевалку шли пять слонов со штандартами. Я, как всегда, ехал на Байраме. Своего слона я назвал в честь полководца Акбара. Мой слон, умный и бесстрашный, ничего не боялся; зато боялись его — концы бивней Байрама были снабжены металлическими наконечниками. Рядом конюх вел в узде моего коня Шайтана. Сзади в ратхе ехала Арджуманд. В ее повозке хватило бы места, чтобы разместить на ночлег четверых, но мою жену сопровождала только служанка, Сатьюм-Нисса Кхананам. За ратхой, на таком расстоянии, чтобы услышать зов, ехал хаким, Вазир-хан. Непривычный к лишениям, он заметно нервничал и, конечно, предпочел бы наблюдать будущую мать в роскоши дворца, но моя жена не дала себя уговорить. Я гордился ее мужеством и преданностью. Другая помахала бы рукой с балкона на прощание и вернулась бы в прохладу дворца, к своим подругам… Рядом с Арджуманд я просто обязан быть смелым!

Об удобстве моей жены неусыпно заботился Иса. Каждый день он верхом летел вперед, дабы убедиться, что место ночлега прохладно и чисто, что есть вода для омовения и приготовлена еда. Затем он скакал обратно по жаре, только чтобы удостовериться, что госпожа чувствует себя хорошо. Он беспокоился о ней не меньше, чем я сам.

Шел уже двадцатый день пути — вся армия подстраивалась под скорость движения моего слона, а он в походах никогда не спешил. На исходе этого дня я получил донесение, что один из мятежных князей Мевара, узнав о нашем приближении, укрылся в своей крепости Удайпур. Я ждал этого. Наши силы были неравны — он не мог тягаться со мной численностью, только военной хитростью…

В ту ночь у меня был совет с командирами-тысячниками. Они готовы были смириться с необходимостью длительной осады — это было единственное, что я мог от них услышать. После совета я остался один и долго сидел, завернувшись в плащ, погруженный в раздумья. Ночь была холодная. Вдруг вошел Иса, лицо его было искажено волнением. Вид слуги испугал меня.

— Что случилось, Иса?

— У ее высочества… началось кровотечение.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1049/1639 год

В империи царил голод. Не было дождей, даже реки, бежавшие с гор, превратились в жалкие ручьи. Земля потрескалась, стала сухой и твердой, поля походили на пустыню. Днем и ночью под зловещее завывание рогов горели погребальные костры — все новые и новые жертвы засухи с дымом возносились на небеса. Люди ели что попало — собак, корешки, кору деревьев, потому что на базарах не было продуктов, а когда ничего съестного вокруг не оставалось — тихо ложились и умирали. Поля были буквально усеяны мертвыми телами. Тех, кого не сжигали на гатах, обгладывали шакалы и грифы. Деревья, цветы и трава увяли и пожухли, ландшафт стал однотонным, приобрел унылый бурый оттенок, цвет смерти. Вскоре так же окрасилось небо.

Гробница стояла заброшенная, невысоко поднимаясь над землей, мрамор потускнел от пыли. Река позади нее превратилась в слабо пульсирующую затхлую струйку. Русло было открыто беспощадным лучам солнца, словно высохшее брюхо исполинской рептилии.

Сита сидела на полу в своей лачуге. Крыша давала тень, но не спасала от вездесущей жары, скрыться от нее было невозможно. Сита похудела, в мутном свете видны были выпирающие кости. За спиной лежали дети, они поскуливали, ныли, плакали, но Сита не могла их утешить. Сейчас они не нуждались в ласке — им нужна была только еда.

Мурти, сгорбившись, сидел снаружи на корточках, коленки торчали в стороны, напоминая воткнутые в землю сломанные палочки. Часто моргая, он следил за приближением пыльного облака и пытался угадать, что же такое движется по равнине. Сидящие рядом мужчины тоже всматривались в темное пятно на горизонте.

— Он возвращается, — хрипло прошептал Мурти. Получилось совсем тихо, но ему не хотелось повышать голос и звать Ситу.

— Да, — с горечью проговорил сосед. — Что нам с этого? Он не видит, что люди мрут от голода, ему есть дело только до этой могилы.

— А я слыхал, в Лахоре люди подали ему прошение, и он открыл житницы. Нам тоже нужно подать прошение — завтра, когда он выйдет на стену крепости.

— Тебе что, жизнь недорога?

— Есть ли разница, какой смертью умереть? Я и так умираю с голоду. Если меня казнят за то, что я попрошу хлеба, тем лучше. Пойдешь со мной?

Сосед Мурти, пенджабец, осторожно поскреб тощее лицо, словно проверяя, держится ли еще плоть на костях. Он обернулся, посмотрел на свой дом. Один ребенок уже умер, во втором едва теплилась жизнь, жена лежит, безучастная ко всему.

— Надо поднять и остальных. В Лахоре, я слыхал, собралась огромная толпа.

— У крепости будут люди.

— Ты должен идти впереди. Ты сможешь передать прошение падишаху.

Мурти согласился. Да, это так: он может позволить себе быть храбрым, он был под защитой. Кто ему покровительствовал? Мурти не знал этого, но чья-то рука из крепости над рекой по-прежнему оберегала его. Он пытался выяснить имя благодетеля, но никто не отвечал на его вопросы: «Кто обо мне заботится? Кому есть до нас дело?» Когда Сита потеряла сознание и упала рядом с писцом, ее принесли домой. Вскоре пришел хаким, которого Мурти не вызывал. Шелковые одеяния и дорогие украшения выдавали его высокое положение — это был личный лекарь правителя. Осмотрев Ситу, хаким выписал лекарства и проследил, чтобы их доставили. Преодолевая страх, Мурти решился задать вопрос: «Кто послал тебя?», но хаким не ответил — пробормотал, что проходил мимо и заметил упавшую женщину. Мурти знал, что он лжет, но лишь поклонился в знак благодарности.

Через несколько дней лекарь вернулся, чтобы посмотреть, как чувствует себя Сита. Она выздоравливала, к ней вернулись сила и краски. В их хижине появилась еда, присланная из дворцовой кухни: рыба и яйца, молоко, овощи — всего было в достатке. Мурти больше не задавал вопросов, чья это милость. Вместо этого он спросил хакима, указывая на возводимую гробницу:

— Бахадур, ты знал ее?

— Да, — тихо ответил хаким.

— Какой она была?

— Храбрая женщина… Слишком храбрая, если только это можно считать недостатком.

Лекарь ясно дал понять, что не хочет продолжать разговор, но его слова порадовали Мурти. Наконец-то человек, который знал ее, сказал хоть что-то и говорил о ней с благоговением. Храбрость в представлении Мурти была присуща только мифическим персонажам — Бхиме, Арджуне[71], — но никак не обычным смертным.

Шах-Джахан вышел из дворца, когда горизонт перерезал оранжево-красный круг солнца. Иса ждал, ждали визири и солдаты, ждали придворные… О приближении властителя к жарока-и-даршану возвестил бой дундуби. Все, кроме Исы, теснились на почтительном расстоянии, за золотой оградой.

Властитель уселся на подушки, бросил взгляд на недостроенную гробницу, освещенную лимонным светом зари, и, наконец, посмотрел на толпу, собравшуюся внизу. Толпа простиралась по обеим берегам реки. Лица были подняты к нему — темные точки на фоне белых одежд. Золотую Цепь правосудия опустили без его приказания, вскоре зазвонил колокол, извещая о том, что прошение передано.

— Почему они не работают? — спросил Шах-Джахан.

— Им нечего есть, они умирают от голода, — ответил Иса.

Шах-Джахан отметил его резкий тон, но промолчал. Сколько лет они знают друг друга? Он припомнил мина-базар и щуплого чокру, сидящего на корточках за спиной Арджуманд. Сейчас было трудно разглядеть в Исе того мальчишку. Их жизни переплелись так давно, а он, Шах-Джахан, по сути, ничего не знает о нем… Иса служил ему, был близок, но никогда не преступал границ, не допускал фамильярности. И он никогда не заговаривал об Арджуманд — казалось, ее имя забыто. Помнится, он звал ее агачи, и никак иначе. «Агачи… Госпожа…» — беззвучно произнес Шах-Джахан. Нет, он не сможет воспроизвести ту же интонацию, ту же… любовь. Любил ли ее Иса? Возможно… Шах-Джахану всегда хотелось поговорить с ним об Арджуманд, открыть для себя что-то новое в ее характере, узнать что-то такое, чего он не знал о ней, о ее жизни… Но Иса держался отстраненно, строго. По-настоящему они так и не стали друзьями, несмотря на связующие их узы…

Визирь, сняв прошение с Цепи, вопросительно взглянул на падишаха. Угодно ли ему ознакомиться лично, или надлежит сразу отправить прошение чиновникам для рассмотрения? Падишах, погруженный в свои мысли, не замечал его. Иса протянул руку. Визирь колебался слишком долго, Иса шагнул к нему и раздраженно рванул к себе бумагу. Визирь еле сдержал негодование. Он хотел было запротестовать, но в последнюю минуту счел за благо попридержать язык.

Иса развернул прошение, подошел к Шах-Джахану, щелкнул пальцами, и тут же кто-то из слуг поднес фонарь. Желтый свет, упав на лист, осветил лицо властителя — оно казалось постаревшим и усталым, будто он сам постепенно истончался, покидая мир.

— Его Высокочтимому Величеству, Обитателю Небес, Великому Моголу, Царю Царей, Тени Аллаха, Бичу Божию, Властителю Мира… — начал читать Иса.

Визирь замер в ожидании, предвкушая стать свидетелем гнева. Подобная непочтительность должна быть строго наказана. Но Шах-Джахан лишь слегка усмехнулся, будто бы над самим собой, и, кивнув, позволил Исе читать дальше.

Визирь не мог понять взаимоотношений между ними. Другой человек, настолько близкий к правителю, давно бы разбогател, а Иса не нажил ни титула, ни богатства — ничего. Падишах мог раздавить его, как виноградину, но всегда удерживал руку. Они редко обращались друг к другу. Иногда казалось, что в их отношениях проскальзывает неприязнь — больше со стороны Исы, чем падишаха, — однако они были неразлучны. Иса всегда был рядом, в тени Шах-Джахана. Или это Великий Могол укрывался в тени Исы? Все это озадачивало визиря.

— …Шах-Джахану. Мы, твои подданные, осмеливаемся смиренно просить. Два года не было дождей. Реки пересохли, урожай пропал, есть нечего. Мы не можем жить. Наши дети ничего не ели много дней, они голодают. Мы уже ободрали кору с деревьев, съели корни и, как и наши дети, слабеем и умираем. Мы взываем к Твоей справедливости, к Твоей неиссякаемой щедрости: накорми нас.

Шах-Джахан снова посмотрел вниз. Люди молча стояли, глядя на него. Лучи солнца, поднимавшегося над землей, освещали поднятые лицам, одно за другим.

— Кто их возглавляет? — последовал вопрос.

Иса глянул вниз:

— Его зовут Мурти. С ним многие другие.

— Кто он? — в голосе падишаха слышалась тихая угроза.

— Он вырезает джали, — сказал Иса.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Шах-Джахан ожидал еще каких-то слов, но Иса больше ничего не сказал. Визирю становилось все любопытнее.

— Как бы поступила она? — шепот Шах-Дахана достиг только слуха Исы.

— Она бы их накормила.

— Так накорми их. Открой житницы. Открой казну, купи еды, сколько сможешь найти. Если кто-то попытается утаить — казни.

Властитель поднялся с трона и поднял руку в жесте благословения. Люди внизу пали ниц. Потом тишина была нарушена — возвращаясь в свои покои, он слышал неясный гул голосов.

Иса задержался на миг, наблюдая, как рассасывается толпа. Совсем скоро решение падишаха вывесят на крепостных воротах, но пока люди о нем не знали. Глядя с балкона, Иса не мог различить отдельные лица. Сейчас его беспокоило только одно — интерес, проявленный Шах-Джаханом к Мурти.

1050/1640 ГОД

Гробница поднималась, медленно росла навстречу небу. Вровень со стенами возводили леса из кирпичей. Две группы каменщиков трудились в поте лица, стараясь опередить друг друга. В том же безумном темпе у стен гробницы росла и насыпь. Она извивалась, будто исполинская змея, насквозь пересекавшая Мумтазабад. Насыпь была шириной в одну повозку, но в некоторых местах чуть шире, чтобы повозки могли разъехаться, не опрокинувшись. Слоны и буйволы, с трудом преодолевая подъем, тянули по насыпи глыбы мрамора и груженные кирпичом возы. Люди наверху обвязывали каменные глыбы канатами, закрепляя конец на вороте[72], который всегда находился выше уровня стен. Махаут гнал слона вперед — так, чтобы глыба поднялась, затем опустилась и встала на нижнюю. Глыбы вставали накрепко, прочно и, казалось, вздыхали, оказавшись на отведенном им месте.

Мурти смахнул мраморную пыль с мозолистых, шершавых рук. Прошло три года с тех пор, как он приступил к работе, и джали постепенно рождалась из-под резца. Иногда ему казалось, что камень — это вуаль, лежащая поверх рисунка, и если ее сдернуть, глазам откроется таящийся под ней узор.

Мастер размял затекшие пальцы. Ежедневно он начинал работу на заре, а заканчивал на закате. Прерывался он только для того, чтобы поесть, и еще раз, чтобы выпить чаю — его разносил торговец.

У огня на корточках сидел Гопи. Как только отец отбрасывал резец, он совал его в угли, раскалял докрасна, затем вытаскивал и бросал на землю — остужать. Гопи унаследовал от отца терпение. Он мог часами наблюдать, как отец отвоевывает рисунок у мрамора, осторожно откалывая крошечные кусочки. Наблюдая за работой отца, он учился; постепенно приходило и умение. Гопи никогда не сомневался, что пойдет по стопам Мурти. А что же еще он может делать? Этим ремеслом занимались его предки, оно было у него в крови; он даже не помышлял ни о чем ином — жизнь его изначально была посвящена камню. Если выдавалось свободное время, Гопи возился с бракованными кусочками мрамора. На плоской стороне одного из них он изобразил тигра и уже начал вырезать фигурку зверя на другом. Если у него получится, он продаст изображения на базаре за рупию.

Мурти в последний раз затянулся крепким дымом биди и отбросил окурок. Взяв резец, он снова начал тихо, монотонно постукивать. Лишь самое чуткое ухо могло бы уловить изменения звука. Громче… тише… мягче… резче… Громче… тише… мягче… резче… Точные, почти бессознательные движения…

Иногда, если работа шла гладко, Мурти позволял мыслям блуждать. Он вспоминал отца, родную деревню и с горечью думал о радже, который отправил его сюда, на чужбину. В душе он надеялся, что тот уже умер. Потом мысли его обратились к старшему брату, пропавшему так таинственно, будто его стерли с лица земли. Мурти припомнил, каким жизнерадостным был брат, каким сильным, неугомонным. Он не хотел заниматься делом предков, хотя, конечно, стал бы, если б не пропал. А что бы ему оставалось? Мурти очень любил брата. Они дружили, возраст стычек и ссор еще не наступил, не успели развиться ревность или зависть. Он до сих пор скучал по нему, хотя острая боль с годами притупилась.

Краем глаза Мурти заметил, как из-за угла появились чьи-то туфли, украшенные жемчугом и расшитые золотом. Он повернулся и увидел высокого, нарядно одетого мужчину. Мурти не мог понять выражения его лица: что-то похожее на торжество.

— Ты — Мурти, человек, который подписал прошение?

— Да, бахадур, — настороженно ответил мастер, ведь незнакомец мог оказаться чиновником.

После того как было подписано прошение, Мурти ожидал неприятностей. К его вящему удивлению, оно подействовало. Были открыты житницы, всем голодающим раздавали еду. Падишах приказал к тому же раздать нуждающимся полмиллиона рупий из своей сокровищницы. С тех пор прошел почти год, и постепенно страх Мурти начал исчезать. Теперь же все опасения вернулись, инстинкт подсказывал ему, что этот человек опасен.

— Идем со мной.

— Зачем? Куда?

— Ты еще осмеливаешься задавать мне вопросы? — резко спросил человек. — Я визирь падишаха. Идем.

Закат окрасил стены зала аудиенций светлым золотом. Даже драгоценные камни, которыми были выложены цветы на полу, изменили свой цвет. Топазы превратились в алмазы, нефриты — в изумруды. Вещи меняются неожиданно, внезапно, непредсказуемо, подумал Шах-Джахан, ничто не остается верным своей природе от начала до конца…

Он полулежал на кушетке, слушая музыку, едва обращая внимание на танцующих перед ним женщин, гибких, надушенных; другие, коленопреклоненные, наполняли ему вином кубок, нежно промокали лоб, обдували опахалами. Справа от него сидел его сын, Дара Шукох. Шах-Джахан смотрел на сына, не тая восхищения и любви. Они часто проводили вместе вечера, юный служил утешением старшему. У Дары было открытое лицо, живое и умное, и у него были глаза Арджуманд.

— Как мне, по-твоему, надо поступить?

— Оставь их в покое, отец, это их способ поклонения божеству. Здесь у них не было храма, где они могли бы молиться. Они построили храм не на виду, и он никому не приносит вреда.

— Но они должны были подать мне прошение!

— И получили бы отказ: муллы бы потребовали, чтобы ты сровнял его с землей.

— Они и сейчас требуют. Настаивают…

У Шах-Джахана вырвался раздраженный вздох. Муллы были источником постоянных неприятностей, не получалось у него жить в мире с этими людьми.

— Как же они заявляют о своей любви к богу и при этом понимают его так узко? — спросил Дара, имея в виду мулл. — Я никогда этого не понимал. И жрецы-брамины ничуть не лучше, тоже цепляются за свои верования. Подобные материи невозможно обсуждать ни с ними, ни с миссионерами-иезуитами. Мы должны следовать примеру Акбара: веротерпимость. Акбар считал, что веротерпимость — краеугольный камень империи. Если мы разрушим храмы индусов, они восстанут. В конце концов, они наши подданные и должны почувствовать, что могут спокойно жить в империи Моголов, почитая своих богов.

Шах-Джахан ущипнул сына за щеку:

— Ты рассуждаешь, как Акбар. Должно быть, ты будешь таким же великим, как он.

— С меня довольно и того, чтобы быть его смиренным учеником. Он писал, что правосудию полагается быть одинаковым для всех — для мусульман, индуистов, джайнов, сикхов, христиан…

— Да, да. Я не возражаю. Но даже я, Владыка мира, чувствую, как муллы жарко дышат мне в шею.

Шах-Джахан знал, что любая власть небезгранична, в том числе и его собственная. Она заканчивалась там, где рука правителя замирала в нерешительности. Шах-Джахану удавалось сдерживать религиозное рвение мулл, но, когда они муллы становились излишне требовательными, он ослаблял поводья, чтобы укрепить их веру в себя как в Светоча правды. Преследования, нажим были чужды его природе. Он бросил взгляд на Дару. Когда настанет его время, как он будет с ними справляться? Сумеет ли противостоять муллам, открыто заявив о терпимости ко всем религиям? Акбар был силен, он ломал лишь тех, кого не мог переубедить. Станет ли Дара вторым Акбаром? Шах-Джахан верил, что станет, ведь сын унаследовал мужество матери, Арджуманд.

— Я позволю храму стоять, — сказал он.

Дара рассмеялся от удовольствия, услышав решение отца. Он знал, что оно верно. Страной правили мусульмане, но это была страна индуистов, и следовало позволить им свободно исповедовать веру.

Вошел визирь, поклонился и возгласил:

— Его высочество принц Аурангзеб просит аудиенции.

По знаку отца Аурангзеб вошел. На минуту он задержался у входа, окинул взглядом покои. Солнце сделало кожу принца темной, война закалила его. Он похудел, держался уверенно и прямо. Особенно долго его взгляд задержался на брате, и, хотя темные глаза оставались непроницаемыми, губы слегка искривились, выдавая злобную зависть.

Аурангзеб поклонился и остался стоять… Ему не было позволено сесть, и он знал, что аудиенция будет короткой. Так было всегда — одни команды и приказания, будто отцу нечего больше сказать.

— Хорошая работа, — Шах-Джахан похлопал в ладоши. — Ты таков же, каким был я. Напугал этих деканских крыс, заставил покориться. Но долго ли они будут бояться?

— Да, долго.

— Почему ты так уверен? Мы все пытались заткнуть им рот, но стоило только повернуться к ним спиной, и они вновь хватались за мечи.

— Я уверен, потому что я — Аурангзеб. — Ответ был неожиданным, но не показался хвастливым. Принц посмотрел на отца и, казалось, стал еще выше. — Они знают, что я не буду добрым и великодушным. Им известно, что я не дам спуску.

Шах-Джахан рассматривал своего третьего сына. Яростным блеском вечно настороженных глаз, крючковатым, как клюв, носом, всей статью Аурангзеб походил на орла. За его вызывающей позой скрывалась неприязнь, вражда.

Наконец, приняв решение, правитель кивнул:

— Так значит, за ними нужно постоянно присматривать?

— Да. И править жесткой рукой, иначе они примутся за старое.

— Хорошо. — Шах-Джахан был удовлетворен. — Назначаю тебя субадаром[73] Декана.

Аурангзеб, пораженный, заморгал. Он взглянул на брата, который молчал, но, как ему показалось, торжествующе улыбался. Субадар — традиционное назначение для принца, но оно будет держать вдали от Агры, вдали от двора, вдали от власти… Однако расстояние можно измерять с двух сторон.

— Как будет угодно падишаху.

— Хорошо, — Шах-Джахан поднялся и обнял Аурангзеба. В этом жесте не было любви, простая формальность.

— Вот, взгляни-ка. Скажи, что ты об этом думаешь? — Он указал в сторону неба, туда, где в умирающем свете дня высилась гробница.

— Да, я уже видел, — кратко ответил Аурангзеб. Он считал гробницу излишне роскошной, вызывающей, но предпочел промолчать.

— А для себя я задумал другую, вон там! — Шах-Джахан указал на противоположный берег. — Она будет точно такой же, до мельчайших деталей, но из черного мрамора. А соединять обе гробницы будет серебряный мост.

— Я прослежу, чтобы это было сделано, — подал голос Дара.

Аурангзеб промолчал. Он поклонился отцовской спине и, направляясь к двери, задержал на брате полный ненависти взгляд.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ История любви 1023/1613 год

ШАХ-ДЖАХАН

Они ждали, глядя на нас сверху вниз; мы ждали, глядя на них снизу вверх. Целый месяц прошел с тех пор, как моя армия осадила город. Высокие стены Удайпура, казалось, вырастали из каменистого склона; единственная дорога, извиваясь, ползла вверх, к тяжелым деревянным воротам. Различить выражения лиц между зубцами крепости я не мог, но был уверен: враги смеются надо мной. Время от времени в нас стреляли из джезайлов, если выстрел был меткий, кто-то падал. Мы отвечали пушечными залпами, но ядра отскакивали от стен, не причиняя вреда, — врагу было от чего посмеяться. Мои люди сидели или лежали, прячась в тени, какую только удавалось найти, довольные, что хоть как-то укрыты от опасности.

— Сделай как Акбар, — советовали мои командиры. — Построй сабат.

— Я не Акбар. Я — Шах-Джахан. На постройку сабата уйдет год, и это будет стоить много жизней — столько же, сколько стоило Акбару.

Сабат — длинный, извилистый туннель, ведущий к крепостным стенам. Его строят из дерева и кирпича, обмазывают грязью и делают широким настолько, чтобы десять всадников могли проехать по нему в шеренгу. От обстрела сверху солдат защищает крыша из дерева и бычьих шкур. В стенах устраивают амбразуры, через которые можно беспрестанно палить по защитникам крепости. Акбар, строя свой сабат, терял по двадцать человек в день в течение целого года. Огромные потери и были причиной его ярости.

— Тогда подложи порох под стены.

— Нет, он слишком крепки, а склоны, ведущие к ним, слишком круты.

Разочарованные, советчики возвращались под шамияны[74], сшитые из неокрашенной плотной материи. Я мог расслышать, как они перешептываются: «Шах-Джахан — никудышный командир». Слышал я и шепот Мехрун-Ниссы; доносившийся из Агры, он полз по всей империи, обвивая меня липкими щупальцами: «Шах-Джахан потерпит неудачу».

Каждый день я объезжал город, обнесенный стенами, — в который уже раз. Я надеялся, что отыщу уязвимое место, брешь, куда смогу ударить. Но нет, стены не менялись, отвесные склоны не давали пространства для боя. Пищи и воды в городе хватит на год, а его защитники ни за что не сдадутся. Атака вверх по склонам означает непомерные потери и, что еще хуже, — поражение.

Изредка ветер доносил до меня слабые звуки музыки, и я видел красные, желтые, синие одежды раджпутанок, наблюдавших за мной со стен. На солнце краски казались ослепительными, особенно по контрасту с приглушенным бурым цветом сухой земли. Акбар, направь меня, сделай так, чтобы можно было вступить в открытую схватку, и я одержу победу. Но одолеть эту твердыню мне не по силам…

АРДЖУМАНД

Каждый вечер на закате мой возлюбленный возвращался опечаленный. Я говорила ему о своей любви, но он меня почти не замечал. Я пыталась утешить его — ему было не до этого. Он без конца ходил из угла в угол, его глаза были темны, как ночь, и такие же мрачные.

Мой шатер стоял на берегу озера в трех косах от крепости. Разрушенные стены старого дворца напротив торчали, как старушечьи зубы. По ночам мы лежали, обняв друг друга, и слушали, как кабаны идут на водопой — настороженные, готовые убежать. С темных, поросших густым лесом холмов раздавались трубный рев оленей, суетливая перебранка лангуров, отрывистый, похожий на лай крик замбаров[75]. Это означало, что тигр вышел на охоту. Даже издалека было слышно его грозное рычание — земля откликалась на него дрожью. Затем наступала тишина, и снова, мало-помалу, возвращались тихие звуки джунглей — опасность миновала, тигр выбрал жертву и убил ее. На заре, сквозь туман, что, клубясь, поднимался над водой, мы видели стада нильгау, пришедших напиться до наступления жары. Первые лучи солнца придавали озеру сказочный вид.

Мирная жизнь природы исцеляла меня, дарила утешение, возвращая силы. Много дней я истекала кровью и горько рыдала, зная, что это не моя кровь, а кровь невинного ребенка. Лицо хакима было каменным; он не смог спасти маленькую жизнь. Я обливалась потом, горела, как в огне, кожа стала белее мела, а тело — таким тяжелым, что не было сил приподняться. Армия стояла, а мой любимый держал меня за руку, покрывал поцелуями лицо, шептал слова любви и утешения.

Смерть вывела строку на моем лице, ее мне уже не стереть, я постарела от горя. Отвернувшись к стенке ратхи, я безучастно слушала, как скрипят колеса, как шумно движется армия… Неужели я слишком стара, чтобы родить ребенка? Пять упущенных лет — я была в ярости от такой расточительности, в ярости от собственного несовершенства, от того, что не смогла выносить дитя.

— Все позади, — шептал Шах-Джахан. — Скоро мы с тобой сделаем еще одного. — Он вытирал слезы, которые я роняла молча. — Если бы…

— Нет, не произноси этого. Ты ни в чем не виноват. Я просто настояла, чтобы ты выполнил свое обещание — никогда не расставаться со мной. Даже если бы все повторилось, я сделала бы то же самое. Мы не должны разлучаться, не должны.

— Арджуманд, мне следовало бы догадаться, что ты упряма…

— А разве иначе мы смогли бы пожениться?

Мой любимый рассмеялся и прижал меня к себе…

Тогда я нуждалась в его силе и его утешениях. Теперь он нуждался в моих.

— Я так и слышу шепоток Мехрун-Ниссы, — сказал однажды Шах-Джахан, — и я начинаю ему верить.

— Погоди, не могут же они вечно жить в осаде.

— Но и я не могу стоять здесь вечно. Даже мои приближенные насмехаются надо мной. Я замечаю их взгляды, проезжая мимо, слышу их шепот за спиной. Они знают, что я побежден.

— Это не так. Ты не побежден.

Шептаться перед сном — так, чтобы никто не услышал, — стало у нас ритуалом. Но что это могло дать? Крепость не возьмешь одним лишь желанием.

— Что они там едят? Что пьют?

— Мне говорили, у них запасов на год. Целая вечность!

— Только на год? Год ничто в сравнении с вечностью. Настанет день, когда им придется выйти.

— Только после нашего отступления. Мне сообщили, что Мехрун-Нисса уже начинает проявлять нетерпение: «Какая-то жалкая крепостишка, а Шах-Джахан не может справиться. Не послать ли ему на подмогу Махабат-хана?» Если подкрепление пришлют, я погиб.

— А что может произойти, — прошептала я, — когда ты уйдешь и раджпуты выйдут из крепости?..

Мой любимый понял с полуслова. Его глаза расширились, из них ушла тьма. Разбудив Ису, он велел принести вина.

— Пусть музыканты играют, и певцов позови!

Мы пили и смеялись, прошлое больше не имело над нами власти, мы отбросили его от себя. Никто не мог понять причины нашей веселости — люди думали, что так мы пытаемся заглушить боль. Когда музыканты устали, мы отпустили их и предались любви.

ШАХ-ДЖАХАН

Я карал землю. Я сеял разрушение неистово, как Тамерлан. За месяц я превратил Мевар в пустыню: уничтожил посевы, не пожалел пуль для верблюдов, коров и свиней, а если моей воле пытались противиться, убивал и людей. Мои воины разошлись на восток и запад, на юг и на север. Колодцы были отравлены, озера завалены трупами животных. На закате из-за клубов пыли и дыма не было видно заходившего солнца. Повсюду бушевали пожары, перепуганные крестьяне молча смотрели, как моя конница топчет поля, обращая в прах мечты. Джунгли горели, дикие звери спасались бегством…

Я знал, что равал видит все это. Удайпур замер в испуге; каждый раз, когда языки пламени лизали дома за десятки косов от крепости, ее стены, казалось, становились ниже. Чем будет править равал, если от его земли ничего не останется? Он превратится в князя без княжества, будет вынужден влачить дни в пустом городе на холме.

Так продолжалось уже тридцать дней. Ежедневно, на рассвете, я выезжал на дорогу, ведущую к городским воротам. Каждый вечер, на закате, я удалялся. Равал видел меня. Половина моих войск продолжала вести осаду. Другая половина карала непокорных. Равал не мог убежать, не мог вывести своих воинов на защиту горевшей земли. Осажденный город в конце концов превращается в ловушку. Я ждал. Я сидел на Байраме, читал Коран, жизнеописание Бабура, стихи… Я приказал музыкантам играть — это развлекало меня. Возможно, в крепости тоже слышали музыку.

Однажды утром ворота крепости распахнулись. Вышел переговорщик в сопровождении двенадцати пехотинцев, оружия при них не было. Моя армия, построенная рядами, замерла в полной тишине. Было так тихо, что я слышал шаги идущих.

Прадханом[76] у меварского князя был брамин. Он поклонился и посмотрел на меня. Во взгляде брамина читалась заносчивость, на лбу пламенела отметка — знак принадлежности к высокой касте. Глупец ожидал, что я первым произнесу слова приветствия, но я молчал.

— Сисодия[77] шлет поклон принцу Шах-Джахану. Он знает, что ты разрушаешь его княжество, и это печалит его. Он не понимает жестокости принца, не понимает тактики устрашения мирного населения. Акбар не стал бы…

— Ты обращаешься к Шах-Джахану, не к Акбару. Пока ты разглагольствуешь, мои люди продолжают свое дело. Чего хочет Сисодия? Сдаться? Или он предпочтет ждать полной гибели своих владений?

Я вспомнил жизнеописание Бабура. Будь он так же коварен, как я, он сумел бы отбить Фергану. Но тогда он не повернул бы на юг, в Хиндустан, и до конца дней оставался бы правителем крохотной вотчины.

— Сисодия сдается, — произнес советник быстро и хрипло, давясь этими словами. — Останови своих людей.

Я понял, что победа у меня в руках.

— Во-первых, пусть Сисодия явится ко мне сам. Можно верхом. Можно в сопровождении… сотни вооруженных конников.

Потомок Бабура и Акбара, я понимал, что разумно — и даже необходимо! — проявить мягкость, готовность к примирению. В своем трактате «Артхашастра» Каутилья, политик и мудрец, советовал принцам не умножать без необходимости число врагов.

Прадхан стоял бесстрастно, не выдавая своих чувств, но взгляд его смягчился. Он расправил щуплую грудь и стал похож на петуха, распустившего хвост перед вороной. Честь его господина не пострадает, он покинет крепость верхом, как и подобает Сисодии.

Байрам развернулся и медленно понес меня сквозь ряды солдат. Они почтительно расступались, кланяясь, отдавая должное моей мудрости. Мне стоило немалого труда скрыть ликование, но я бросил только:

— Сообщите моему отцу: Мевар побежден.

Аллах акбар!

Торжествующий крик рвался из груди, я больше не мог сдерживать его. Я раскинул руки, обнимая солнце и небо, землю и ветер, джунгли и реки. Властелин мира! Как же мне подходит это имя, я не мог бы носить другого. «Шах-Джахан! Шах-Джахан! Шах-Джахан!» — все отдавали мне дань уважения. Мое имя шептал сухой ветер, ястреб прокричал его с небес, ноги Байрама выстукивали по земле: Шах-Джахан, Шах-Джахан, Шах-Джахан… Я чувствовал себя подобным богу, всей Вселенной было мало, чтобы вместить мою радость. Но еще большая радость захлестнула меня, как только отворились городские ворота. Радость бурлила, кипела, рвалась наружу, пока не взорвалась у меня на губах:

— Аллах акбар!

Я не мог вспомнить ничего в жизни, что сравнилось бы с этим чувством, все прочее померкло. Я будто бы и не жил до этого дня…. Нет, я ошибся. Первая встреча с Арджуманд была ярче, но это было совсем иное. Там было любовное опьянение — здесь победа!

АРДЖУМАНД

Шах-Джахан скинул туфли и медленно, с достоинством опустился на сиденье. Он казался таким юным, таким гордым, что у меня защемило сердце от любви. Я с трудом оторвала от него взгляд и начала разглядывать сквозь джали всех собравшихся в парадном зале. Вельможи, теснившиеся в ярко-алой ограде, привстав на цыпочки, старались встретиться взглядом с моим мужем. За его спиной стояли братья — Хосров, Парваз, Шахрияр, все с замкнутыми, хмурыми лицами. Какие страсти бушевали сейчас в их сердцах?

— Я знала, что он победит, — зашептала мне на ухо Мехрун-Нисса. — Он будет великим правителем! — Она обняла меня, прижала к себе, будто это была моя победа: — Знай, я всегда буду помогать ему. И передай, что он может на меня положиться.

В ее ласковых глазах светился расчет. Победа приносит власть, и тетушка сочла нужным обхаживать меня.

За серебряной оградой, скрывая смятение, стоял худенький юноша — сын князя Мевара.

— Что за дикарь этот мальчишка, — рассмеялась Мехрун-Нисса.

Из-под тюрбана, завязанного на раджпутанский манер, выбивалась копна спутанных волос. Мальчик был одет небогато, и, хотя старался держаться уверенно, было видно, что ему не по себе. Несмотря на отсутствие воспитания, Каран Сингх был милым пареньком. Приятно было видеть такое простодушие, настоящая диковинка! По дороге из Мевара в Аджмер он забрасывал Шах-Джахана вопросами обо всех премудростях придворной жизни. Именно здесь, в Аджмере — пока мы ожидали Джахангира, — родилось наше первое дитя, зачатое девятью месяцами раньше, на берегу озера, в дни радости, сменившей тоску. Мы молились о сыне — Аллах послал нам дочь, Джаханару. Чудесная малышка, мы любили ее. Джахангир, обрадованный победой — которую он счел своей, — привез сюда двор, чтобы отпраздновать ее.

Аджмер — маленький городок в сотне косов от Мевара, построенный пять веков назад Аджаяраджей, правителем государства Чауханов, давно уже принадлежал Великим Моголам. Здесь были две освященные веками мечети — Адхаи-дин-ка-Джхонпра и Даргах. Мой любимый принес благодарение за победу и дочь в мечеть Даргах. В свое время Акбар построил в городе небольшую крепость, но Джахангир предпочел разбить шатер на берегу озера Сагар. Весь день на озере дул свежий ветер с холмов.

…В диван-и-ам вошел падишах, поднялся на трон. Сверху он улыбнулся моему мужу и первым захлопал в ладоши, придворные поспешно начали рукоплескать вслед за ним. Все лица озарило одинаковое выражение радости, будто их отливали в одной форме.

— Я доволен своей победой над Меваром, — провозгласил Джахангир. — Там, где потерпел неудачу мой отец, Акбар, я преуспел. И я жалею о том, что Акбара сегодня нет здесь, чтобы отпраздновать мою победу. Он гордился бы мной, как никогда в жизни. Благородство натуры не позволяет мне уничтожать столь древние роды — я предпочитаю жить с ними в ладу и мире. Именно по этой причине я ничего потребовал от князя Мевара, кроме… — Он взглянул на Каран Сингха. Каран неуклюже поклонился; так не кланяются падишаху, но Джахангир простил оплошность. — Я попросил князя, чтобы он отпустил своего сына, патрани Мевара, погостить у меня. Равал будет править своей страной, и мне ничего от него не нужно, кроме преданности и любви…

— Не фыркай, — ущипнула меня Мехрун-Нисса. — Дай ему побыть на коне. Мы все знаем, что эти условия предложены Шах-Джаханом. Джахангиру они понравились, и это должно нравиться тебе.

— Но он должен был хотя бы упомянуть имя моего супруга!

— …Я горд своим сыном, Шах-Джаханом, он точно выполнял мои указания. Я жалую ему более высокое воинское звание…

— Ну, ты рада? Теперь вы богаты.

— …и дарую ему разрешение с этого дня носить алый тюрбан.

— Говорила же я, что он не забудет твоего мужа!

Красное, но не кровь — так вот о чем был сон, который я помнила все эти годы! Одно время мне казалось, что разгадка сна — алое пятно крови на нашей постели, но я ошибалась. От радости я тихонько захлопала в ладоши: это было подтверждение тому, что мой возлюбленный объявлен наследным принцем. Сначала Гисан-Феруз, теперь алый тюрбан наследника.

Джахангир вручил богатые дары Каран Сингху, и церемония продолжилась.

1025/1615 ГОД

Когда был зачат мой сын Дара? Женщины знают такие вещи благодаря инстинкту, расчет тут ни при чем. Момент, когда сердечко сына забилось под моим сердцем, пришелся как раз на ночь великого события. Дара был зачат в радости и любви. Наслаждение от нашей близости было особенно ярким. Тела горели страстью, кровь бурлила от желания. Именно в ту ночь в моей утробе затеплилась жизнь.

Я не знаю, как это происходит, но мы создаем характер наших детей задолго до вхождения в мир. Дети питаются не только соками нашего тела, но и мыслями, чувствами, воздухом, которым мы дышим.

Дара не причинил мне боли, или, может быть, я ее просто не заметила, так велика была моя радость. Он родился очень быстро, с первыми лучами солнца на заре. Он не плакал, а лежал у меня на руках и с любопытством поглядывал по сторонам. У него были глаза Шах-Джахана.

Я все никак не хотела отдавать его кормилицам, хотя им не терпелось принять у меня малютку. То была великая честь для женщин — вскормить принца. Кормилиц ждет богатство и почести, высокое положение в гареме. Но какое мне дело до них? Приложив ищущий ротик к своей груди, я ощутила боль оттого, что он сосал. Но эта боль была приятной. Молоко кормилиц может изменить моего сыночка, их натура может повлиять на его душу.

Первым, кто навестил меня, был Шах-Джахан, усталый, побледневший после бессонной ночи. Он переживал те же страдания, что и я, а может быть, страдал еще сильнее. Муж поцеловал меня, радуясь, что я жива, и прилег рядом, успокоенный. Мы улыбались друг другу, а когда Шах-Джахан потянулся, чтобы поцеловать сына, Дара засмеялся.

— Ты щекочешь его бородой! Я молю лишь о том, чтобы он вырос таким же замечательным, как ты.

— Он мой наследник, — негромко сказал Шах-Джахан, а потом шепнул младенцу в нежное ушко: — Однажды ты станешь Великим Моголом.

Мехрун-Нисса с любопытством рассматривала Дару, наклонив голову, щурясь, как будто смотрела сквозь вуаль. Она хотела ущипнуть его за щечку — обычное для нее проявление любви, от которого ребенок начинал плакать, — но я задержала ее руку.

— Ну что ты смотришь?

— Я им восхищаюсь, — улыбнулась Мехрун-Нисса. — По-моему, вылитый Шах-Джахан. Джахангир очень доволен. Он прислал подарок.

Невольники сгибались под тяжестью золотой колыбели. Она была подвешена к перекладине, закрепленной на двух массивных стойках. По бокам колыбели были вырезаны идущие слоны.

Мехрун-Нисса расцеловала меня, а потом, помедлив — пожалуй, слишком долго, — прижалась губами к хрупкому лобику Дары. Наши жесты иногда выдают с головой. Я внимательно смотрела, а Мехрун-Нисса медленно, в глубокой задумчивости, отошла от моего ложа.

ИСА

Дару я полюбил, как собственного сына. Когда позволяло время, я отправлялся искать его. Если он был с Арджуманд или принцем, я их не тревожил, но если мальчиком занимались служанки, я забирал его, и мы отправлялись играть на лужайку. У него была нежная кожа и мягкие волосы, он радовался мне и хватал за пальцы, как отца. Дара был еще мал, чтобы научиться различать, кто отец, а кто нет, но совсем скоро это произойдет. Он во всем был похож на Арджуманд, за исключением темных глаз — их он получил от Шах-Джахана.

Наша жизнь в Гисан-Ферузе была безмятежной. Мы жили в ладу, радуясь передышке от интриг двора. Я был убежден, что Арджуманд была бы счастлива жить здесь всегда. Она беззаветно любила мужа и старалась проводить как можно больше времени в его обществе. Оба наслаждались малейшей возможностью побыть наедине, а ведь большинство мужей и жен предпочитают не сближаться и встречаются только для совокупления.

Мехрун-Нисса, однако, не могла смириться с таким положением. Победа Шах-Джахана, как ни странно, упрочила ее власть. Она сияла в отраженных лучах его славы, а когда Декан вновь заволновался, она не задумываясь шепнула Джахангиру имя принца.

1026/1616 ГОД

— Ты должна остаться, агачи. Я позабочусь о наследном принце в походе.

— Нет. Ты ему не жена. И мы дали обещание друг другу!

Арджуманд вздыхала, наблюдая за поспешной подготовкой к отбытию мужа в Декан. Была ранняя зима, благоприятное время для войны на юге, где летом от солнца горит кожа.

— Вспомни, что случилось по дороге в Мевар в прошлый раз. В твоем положении путешествовать нельзя.

Ее живот вновь округлился, двигалась она медленно, с трудом. Слишком скоро было зачато это дитя, ей бы следовало отдохнуть годик-другой. Хаким, осмотрев ее, подтвердил мои опасения. Он был озабочен состоянием Арджуманд, его тревога передалась и мне. Дорога на юг может быть еще тяжелей, а бои, возможно, ожесточеннее.

— Ты брюзжишь, как старая бабка. Может, хочешь сам отсидеться в безопасности?

— Куда бы ты ни отправилась, агачи, я последую за тобой. Но, пожалуйста, подумай: Дара тоже отправится в путь? Он слишком мал…

— Он привыкнет, — вздохнула она, как будто предвидя, что путешествие будет долгим, бесконечным.

Ребенок родился на южной границе империи: еще один сын, Шахшуджа. Обессиленная родами, Арджуманд сразу передала его кормилице.

Местность, климат, люди — все здесь было негостеприимным. Темно-лиловые холмы, острые, как зубы, вздымались над джунглями, в тени которых затаились уединенные деревеньки, уделы мелких князьков.

Бурханпур, небольшой укрепленный город, лежал в долине реки Тапти, по которой в сторону Сурата и обратно постоянно курсировали суда. Река плескалась у самых стен дворца, с парапета сквозь дымку можно было рассмотреть мрачную громаду крепости Азир-гарха[78], самой высокой во всем Хиндустане. Целый день нужно было лезть вверх по скалам, чтобы добраться до ее ворот. Акбар потратил два года, прежде чем взял ее, и, не пустись он тогда на хитрость, так и не добился бы успеха.

Дворец на самом деле был небольшой постройкой из кирпича, очень простой. В тех краях не добывали ни мрамора, ни песчаника. От зноя над землей висело марево, из-за чего казалось, что камни и кусты колышутся. Хумаюн, Акбар, Джахангир и теперь Шах-Джахан вынуждены были временно селиться здесь, чтобы сражаться с князьками, которые никак не хотели угомониться, пытаясь свалить Великих Моголов.

Роды были затяжными и трудными. Крики и стоны Арджуманд жгли мне сердце. Потом она лежала без сил у себя в комнате, безучастно смотрела на реку, холмы и выцветшее небо. Изредка ее развлекала тень случайного облачка, пробегавшая по холмам. Мы находились в тысячах косов от Агры, и у всех было чувство, что нас окружает чужой раскаленный мир, в котором нет ничего живого.

К ней не сразу вернулась красота, тело долго оставалось полным и тяжелым, словно она продолжала носить ребенка. Я догадывался, что это ее огорчает — женщин всегда беспокоят такие вещи, — но она не заговаривала об этом с Шах-Джаханом. Когда он возвращался после совета с командирами, она беззаботно смеялась, болтала, играла с Дарой и Джаханарой. Могло показаться, что она с самого утра пребывает в приподнятом настроении, но это было не так.

Равшанар родилась спустя девять месяцев после Шахшуджи, Арджуманд так долго ждала своего любимого, а теперь дети сыпали один за другим. Девочку вскармливала крестьянка, у которой умер ребенок, и Арджуманд относилась к этому спокойно. Однако ее любовь к Даре оставалась неизменной. Она баловала и нежила его, осыпала поцелуями. Шах-Джахан тоже был привязан к сыну не меньше. Остальных он брал на руки, рассматривал, целовал мимоходом. Но любимец был уже избран, занял место в их сердцах, и никто отныне не мог претендовать на это место. Как обдуманно родители могут выбирать между собственными детьми!

— Иса, ты идешь в бой с моим возлюбленным. Ты должен защищать его от неприятеля.

— Я пойду с ним, агачи, но я не воин. Я буду стараться.

— Если ему суждено погибнуть, я тоже умру. Мое сердце разорвется. Ненавижу этих людей — из-за них Шах-Джахану грозит такая опасность. А ему нравится воевать, как будто это просто игра, в которой умирают понарошку… Он — как ребенок, радующийся новой игрушке.

— Армия Моголов — не игрушка, агачи. Ты должна гордиться, что твой муж командует такой силой. И он победит, как раньше.

— Знаю и все равно боюсь. Шальная стрела, мушкетная пуля — мне тогда не жить, я умру вместе с ним.

На поле брани я отправился без малейшего желания. Скорчившись в неудобной позе, я сидел в хауде за спиной Шах-Джахана. От Байрама пахло войной, слон, закутанный в кольчугу, оглушительно трубил на ходу. Другие слоны отвечали ему, им вторило эхо с холмов. Земля тряслась от движения конницы, текшей, как ртуть, вниз и вверх, по ложбинам, холмам и ущельям. Место сражения было определено: плато близ Алькхпура. Против нас были выставлены объединенные силы местных правителей, низам-шахов.

Когда мы подошли ближе к неприятелю, я осмотрелся, и меня слегка подбодрил вид войск, которыми командовал Шах-Джахан. Вокруг нас гарцевали ахади, личная охрана принца, позади следовал бдительный Махабат-хан, верная тень Джахангира. Старый полководец держался хладнокровно: он полулежал в хауде, скрестив ноги и заложил руки за голову. Я подозревал, что своей позой он хотел внушить уверенность тем, кто его видел. Справа от нас скакал недавно обретенный друг принца, Каран Сингх. Меварский принц предпочел вступить в бой на лошади. Под темным тюрбаном у него был металлический шлем, все тело закрывала надежная, тонкой ковки кольчуга. По левую руку принца ехал его товарищ, Аллами Саадулла-хан. На Шах-Джахане была легкая шар-айна, состоящая из двух квадратных, ладно подогнанных пластин, защищающих грудь и спину, и двух пластин меньшего размера, прикрывающих бока; доспехи скреплялись золотыми пряжками. Позолоченный шлем был украшен пышным султаном из перьев, спину прикрывала кольчуга. За Байрамом следовали оруженосцы с джезайлами. Они также были хорошо защищены. Лишь я один не был готов к битве; уязвим и ничтожен в своих шароварах и джибе, я безостановочно молился.

Шах-Джахан поднял правую руку — так, чтобы было видно с правого фланга, и один раз махнул. Долго, томительно долго ничего не происходило. А потом десять тысяч всадников отделились от основного войска и ринулись на юг. Шах-Джахан повторил жест, но левой рукой, и другие десять тысяч всадников устремились к северу. Если сравнить наш строй с буйволом, то это были рога, предназначенные для атаки на фланги неприятеля. Перед нами двигались пушка и отряд бандукчи. Добравшись до края плато, мы увидели, как далеко впереди пришла в движение армия противника.

Шах-Джахан поднял обе руки вверх, и мы остановились. Это был испытанный метод: заманить неприятеля в центр дуги, позволить ему поверить, что он выиграет атаку. Чтобы достойно встретить врага, на поле были расставлены заграждения для бандукчи, сипахи приготовили оружие. Далеко на юге и севере двадцать тысяч наших конников брали неприятеля в кольцо.

Шах-Джахан обернулся ко мне. Лицо его было спокойно, но темные глаза горели. Он походил на могучего зверя, ощетиненного, готового к прыжку.

— Тебе страшно, Иса?

— Я не умею лгать. Да, ваше высочество, я не привык к войне.

— Мне нечем тебя утешить. У каждой армии цель одна: победа. И одна из задач — убить вражеского полководца. Если мои люди не будут видеть меня, если я скроюсь хоть на миг, они решат, что я мертв, и отступят. Я — их сердце. Если я погибну, воины падут духом. Враги будут изо всех сил стараться добраться до меня. Так что ты выбрал не того слона.

— Вы могли бы отказать Арджуманд в этой просьбе, ваше высочество… Вы могли бы настоять, чтобы я остался с ней.

— Кто же может отказать Арджуманд хоть в чем-то…. Ты можешь?

— Нет, ваше высочество.

Внимание Шах-Джахана вернулось к приближающемуся неприятелю, мое — к молитве. Трусость — ужасная вещь. Упиваясь жалостью к себе, я давал несбыточные обещания божеству, умолял любой ценой спасти мне жизнь, ради этого я был готов на любые жертвы.

В тот момент я был неспособен притворяться, что не боюсь, душа моя была обнажена. И я не мог вспомнить ни изречений из Корана, ни самой сути этой веры.

В глубине души я взывал к Шиве. Я умолял его простить мне предательство, отказ от богов моих предков. Я надеялся, что Шива поймет — у меня, смиренного индуса, был всего лишь один способ выжить в мире мусульман (а о большем я и мечтать не мог): объявить — одними губами — о том, что я исповедую их веру. Если я останусь в живых, то совершу пуджу, совершу и хомам в его честь, отдам в храм все свои сбережения, буду кормить бедных, совершу паломничество в Варанаси, Бадринатх[79], куда пожелает божество. В знак смирения я обрею голову…

Молитвы мои были прерваны нарастающим гулом голосов. Воины-мусульмане начали выкрикивать сначала тихо, а потом все громче: «Ба-куш! Ба-куш!», индусы кричали: «Мар! Мар!» Я в запальчивости подхватил:

— Мар! Мар!

Шах-Джахан вздрогнул и обернулся:

— Так ты тоже хочешь убивать, Иса? Мы дадим тебе меч.

Внезапно его оружие оказалось у меня в руке. В неразберихе он не расслышал — а может, услышал, но не придал значения, — что я кричал на хинди.

Неприятель наступал на нас — клубящаяся масса пыли, людей, коней, слонов. Казалось, все они вот-вот будут здесь, подомнут и уничтожат нас. Враги рассчитывали на лобовое столкновение двух армий, никакой особой тактики у них не было. Шах-Джахан рассмеялся, увидев, как близко они подошли, не заметив конницы на флангах. Я заметил, что в отличие от нас пушек у них не было. Когда они оказались в пределах досягаемости, Шах-Джахан взмахнул правой рукой. Наши пушки тут же открыли огонь. Железо врезалось в плоть и пропахало борозды в рядах противника. Еще залп — и новые борозды. Крики людей и животных до нас не доносились, заглушаемые орудийными залпами и пальбой из мушкетов. Шах-Джахан широко развел поднятые руки и медленно свел их вместе, соприкоснув ладони. Сквозь синий дым и клубы бурой пыли я едва различал нашу конницу вдалеке, которая ринулась в атаку с флангов. Солнце сверкало на оружии, отражалось в лужах крови, сталь ударяла о сталь, трубили слоны, ржали лошади. Люди рубили людей, как если бы рубили деревья, отсекали головы и конечности, вспарывали животы. Кровь фонтаном била из ран, земля впитывала ее, становился мокрой и темной. Воздух звенел от боевых кличей: «Ба-куш! Ба-куш! Мар! Мар!» Байрам был непоколебим и недосягаем — никто из неприятелей не мог до нас добраться.

К полудню битва закончилась. Враг бежал, бросив оружие, бросив своих мертвецов, бросив раненых животных и стонущих людей. Его потери составили пять тысяч человек убитыми, мы потеряли тысячу восемьсот пятьдесят человек. Армия Моголов проехала по полю брани, вонзая мечи в тела умирающих, забирая у мертвецов золотые украшения.

Я глянул вверх: над головами кружили стервятники. Откуда они узнали? Донесся ли шум битвы до их жалких ушей? Или это боги присылают известия с ветром? Стервятники летели со всех сторон, шумно хлопая крыльями, будто рукоплескали бойне. Хорошая работа, хорошая…

1028/1618 ГОД АРДЖУМАНД

Позади трона было поставлено золотое кресло, но Шах-Джахан остался там, где сидел, — на подушках у подножия. По одну сторону от него был громадный золотой поднос с драгоценными камнями: алмазами, рубинами, изумрудами, жемчугом. За ним — еще один поднос с горой золотых монет. Братья стояли за спиной Шах-Джахана, позади них теснились придворные.

— Ты что-то притихла, — заметила Мехрун-Нисса.

— Я очень горжусь им… — Прижавшись лбом к холодной резной решетке, я уповала на то, что больше побед не потребуется. Каким облегчением было покинуть Декан и возвратиться в прохладную Агру, воздух которой казался особенно свежим после удушливого зноя. Молилась я и о том, чтобы империя пребывала в мире долгие годы и чтобы мы могли пожить в покое, безмятежно радуясь своей любви. — Но я немного устала. Это все от волнения. Всякий раз, как мы возвращаемся, мой муж еще вырастает в глазах отца, и все же я молюсь о наступлении мира, чтобы можно было пожить нормальной жизнью.

— Шах-Джахан — великий полководец. Все зависит от воли его отца и от ситуации в империи…

— Отправь в следующий раз Махабат-хана… пожалуйста, тетушка! Мне так хочется какое-то время побыть здесь.

— Да кто же просил тебя с ним отправляться? Если бы Джахангир поехал в Декан, я бы с радостью отпустила его, а сама осталась дома.

— Мы поклялись друг другу никогда не расставаться.

Она пожала плечами:

— Тогда ты сама виновата. Это безумие — повсюду следовать за ним.

— Но он тоже этого хочет.

— В следующий раз оставайся в Агре. — Она пристально смотрела на меня из полумрака. — Ты выглядишь усталой, Арджуманд. — Ее рука погладила мой круглый живот: — Снова… И когда только вы остановитесь? Тебе необходим отдых, милая. Не допускай его к себе.

— Как можно? — У меня против воли потекли слезы, омрачая великий день. — Я не могу видеть его огорченным.

— Пусть огорчается, — резко бросила Мехрун-Нисса. — Кем он тебя считает, коровой? За пять лет — пятеро детей.

— Четверо, — рассеянно поправила я. — Вот этот пятый. Первый не родился.

— Этого более чем достаточно. Отправь его к другой женщине, пусть с ней удовлетворяет свою похоть. Нужно быть настоящим жеребцом, чтобы требовать от тебя такого. — Она понизила голос: — Я разрешаю Джахангиру возлегать со мной не чаще раза в месяц. Если не удается сдержать похоть, я велю ему спать с одной из невольниц. Хочешь, я подарю тебе несколько рабынь?

— Нет. Я готова удовлетворять своего мужа, а он желает только меня. Он не взял себе другой жены и не хочет ложиться ни с какой другой женщиной.

— Но каждый раз ты умудряешься зачать ребенка! Посмотри на свое тело — и посмотри на мое. Я не выгляжу старой.

Ее талия была тонкой, кожа светилась здоровьем, длинные черные волосы ниспадали до пояса. Безусловно, она оставалась молодой, а моя юность поблекла, как лепесток розы, засушенный между страницами книги, вялый, иссохший, хрупкий…

— Но и я бы постарела, если бы продолжала рожать. Ты что, не видела крестьянок? Толстых, уродливых, тяжелых, увешанных сорванцами? Ты скоро станешь такой же. — Тетушка бросила на меня лукавый взгляд: — Догадываюсь, тебе, должно быть, и самой это нравится. Но слишком много наслаждений — тоже нехорошо.

Я не могла отрицать, это было наслаждением, но… иным, чем физическое удовольствие. Я не могла воспарять до таких высот страсти, как мой муж, не ощущала уже и желания, которое приходило, когда я была моложе. Иногда мне казалось, что я пребываю в другом мире и оттого не ощущаю прикосновений его губ и рук, напористых движений горячего тела. И все же, глядя на любимого, я радовалась его радости, впитывала ее. И я также ощущала удовольствие. Если телесный экстаз и был притворным, то сердечный восторг был истинным. В ночь победы я не сумела заставить свое тело чутко отвечать на его прикосновения. Оно оставалось безучастным, страдая еще после рождения Равшанар. Боль держалась дольше обычного, и прикосновения жгли, как огнем. Битва разгорячила мужа, моя любовь его успокаивала. Я любила его, я не могла ему отказать.

— Воспользуйся рукой, — продолжала Мехрун-Нисса.

— Я пробовала. Ему не нравится.

— Что за странный мужчина! Обычно им совершенно неважно, как именно облегчиться, — мальчики, другие мужчины, козы, коровы…

— Он хочет только со мной.

Тетушка возвела глаза к небу, потом впала в задумчивость; опершись подбородком на кулак, она молча смотрела на Шах-Джахана. Не следовало обсуждать с ней моего любимого. Боюсь, что теперь это станет вопросом государственной важности. Как знать, каким образом тетушка применит даже столь интимные сведения в своих интересах?

Бой дундуби возвестил о приближении Джахангира. За ним шел мой отец с тяжелой книгой в кожаном переплете. Джахангир ступал медленно, опираясь на руку моего дедушки. Он постарел, в то время как Мехрун-Нисса за это время стала еще моложе.

Падишах приостановился и с трудом втянул воздух, как будто ему что-то мешало сделать свободный, глубокий вдох.

— Он неважно выглядит.

— Он в превосходном здравии, — быстро ответила тетушка. — С ним все в порядке, так что смотри, не начни распускать слухи, а то попадешь в беду. — Гнев не заглушил тревоги в ее голосе. — Джахангир будет жить много, много лет.

— Конечно, будет! — искренне подхватила я, и на миг она успокоилась.

Вместо того чтобы подняться на трон, Джахангир подошел к Шах-Джахану и нежно поцеловал его. Они обнялись, затем, взявшись за руки, повернулись к придворным.

— Я горд сыном своим, Шах-Джаханом. Мой сын еще раз доказал, что он великий воин. Деканские крысы разбиты. Проиграв одну битву, они струсили и отказались от мысли о войне, которой грозили нам. Мира! — взывали они к Шах-Джахану. Они приняли все мои условия, и сокровищница до краев полна данью.

Падишах говорил около часа, прерываясь только, чтобы глубоко, прерывисто вздохнуть, как будто он тонул, и чтобы позволить придворным выразить свой восторг: «Зиндабад Шах-Джахан! Зиндабад!» Джахангир хотел было продекламировать свои стихи в честь сына, но куда-то засунул их и так и не сумел отыскать.

Когда славословия были закончены, Шах-Джахан вновь опустился на подушки. Слуги поднесли Джахангиру один из золотых подносов, он запустил руки в груду драгоценностей, а потом высыпал их на голову сына, словно облил водой. По плечам моего любимого заструилась радуга, камни сияли, как капли росы, у него на тюрбане, на рукавах, переливчатыми озерцами скопились на коленях и на полу.

Джахангир еще раз зачерпнул алмазы и рубины, и еще, и еще, пока поднос не опустел. После этого вперед выступили другие слуги, державшие поднос с золотыми монетами. Монеты падали, как капельки солнечного света, звенели и крутились вокруг Шах-Джахана. Таков был даршан[80] — изъявление отцовской любви и доверия. Окажись здесь сейчас самое драгоценное, что есть в империи, Джахангир благословил бы этим сына.

Демонстрация щедрости и любви на этом не закончилась. Джахангир взял из рук моего отца книгу и вознес ее над головой, словно она была высшим символом его неограниченной власти.

— Самый драгоценный дар, который отец может передать сыну, — это собрание его мыслей. Через них он передаст ему не только любовь, но и наблюдения, опыт, знания. Это — первый экземпляр «Тузук-и-Джахангири». Шах-Джахан обнаружит в ней вещи, с которыми не будет согласен… Что же, я допускаю это. Но он не найдет здесь ни слова лжи. Правдивы и мои слова о любви к нему. Во всех отношениях он первый из моих сыновей, и я молю Аллаха, чтобы этот, самый ценный мой дар, принес ему процветание. Другие экземпляры будут доставлены в города империи, чтобы всякий мог узнать о любви отца к своему сыну.

Шах-Джахан, смиренно приняв книгу, поцеловал ее обложку и руку отца. Джахангир помог ему подняться, подвел к золотому креслу рядом с троном и усадил. Никогда ни одному принцу прежде не дозволялось сидеть вот так, в золотом кресле, в присутствии падишаха, на виду у придворных… В довершение всего ранг моего мужа был повышен до тридцати тысяч затов и двадцати тысяч соваров.

Первой читательницей книги стала я. Это было издание редкостной красоты. Почти каждую страницу украшали рисунки, выполненные любимым художником Джахангира, индийцем Бишандасом. Я принялась за чтение не только для того, чтобы узнать, какие похвалы были отпущены моего любимому (признаюсь, на этих местах я задерживалась дольше всего и даже гладила пальцами строчки с его именем), — но и чтобы понять Джахангира. Он делал записи на разные темы: например, о Лейле и Меджнуне — журавлях, пойманных птенцами и выкормленных им собственноручно. Путешествуя по империи, он всюду брал их с собой и имел возможность наблюдать за повадками птиц: как они легонько ударяли друг друга клювом, сообщая, что пора меняться, когда по очереди высиживали яйца; как Лейла ловила саранчу и сверчков для своих птенцов. Я прочитала о том, как, проследив за падающей звездой, Джахангир нашел место ее падения и обнаружил там кусок металла; из звездного металла он приказал выковать для себя меч, Аламгир. Желая докопаться до истинной природы мужества, Джахангир внимательно исследовал внутренности льва, но так и не смог найти органа храбрости. В обширной империи не было ничего, что он счел бы не заслуживающим внимания, — будь то будничные мелочи или сверхъестественные явления, чудеса природы или метод разведения свиней. Я действительно очень многое узнала о свекре. Так, я нашла признание, что это он приказал убить придворного Абдул Фазиля, фаворита своего отца, и собственноручно выбросил его голову в отхожее место. Книга и впрямь была честной, искренней. Джахангир даже признавал, что слишком много пьет: ежедневно по двадцать склянок вина с подмешанными к ним четырнадцатью крупинками опиума. Он писал и о трагедии своей безответной любви к отцу, Акбару. Как больно может ранить любовь — не только недостаточная, но и чрезмерная!

Когда у меня начались схватки, небо потемнело, как в сумерках. Земля раскисла от дождя, а зелень была сочной и яркой, как оперение попугая. Ночи стояли шумные от неумолчного пения лягушек. Муссоны заливали страну, ломали деревья, как прутики, проточили новое русло для реки, которая ревела и бушевала за дворцом, красная от ила, будто от крови. Вода была везде: капала с листьев, лилась с крыш по сточным желобам; в дворцовых двориках лужи стояли глубиной по щиколотку. Когда дождь делал короткую передышку, воздух пах свежестью.

Ночь превратилась в день от холодных голубых вспышек, гром сотрясал стены дворца, когда Аурангзеб издал свой первый крик. Он кричал не от испуга — его темные глаза смело взирали на мир, он бесстрашно слушал, как грохочет стихия, — но кричал будто бы в гневе. Младенец ярился, сжатым кулачком колотил по воздуху, словно пытался отправить молнии обратно в небо. Он был слабеньким, и я не думала, что будет жить, хотя неукротимый дух и решимость выжить отметила сразу. Ребенок реял между небом и землей, готовый сразиться со стихиями… Могла ли я полюбить его, если в нем так ощущалось присутствие смерти? Я отвернулась и предоставила кормить его другим. Умри он, это не причинило бы мне боли.

Но он жил. Гороскоп ему составил личный астролог Джахангира Джатик Рай, дородный и преуспевающий. Он производил свои расчеты при колеблющемся свете свечи; по стенам прыгали и плясали мрачные, торжествующие тени. Бумага была волглой от сырости, чернила сбегали с написанных цифр, словно черные слезы. Мы ждали. Мой новый сын, лежавший на руках у Сатьюм-Ниссы, тоже проявлял интерес: на крошечном сморщенном личике было написано любопытство. Я почувствовала необъяснимую тревогу. Наверное, решила я, это гроза повлияла на наше настроение, породив неподвижное, напряженное ожидание, предчувствие грохота после вспышки молнии.

— Величие, — наконец прошептал Джатик Рай. — У него звезды великого царя. Он станет правителем империи, превосходящей по размеру даже эту. Сурья[81] управляет его жизнью, он сотрясет мир.

Джатик Рай замолк, как будто не в силах был продолжить чтение предсказаний.

— Скажи нам, — потребовал Шах-Джахан.

— Жизнь его будет печальна. Большего я не могу вам сказать, только повторю, — поспешно уверил нас астролог, — его ждет великая судьба.

Он захлопнул свои книги и, уходя, еще раз украдкой бросил взгляд на дитя.

— Он говорит одно и то же про каждого из наших детей, — Шах-Джахан рассмеялся, — даже про Джаханару. А я верю только предсказанию для Дары, потому что знаю, что его ждет после моей смерти. Это я управляю их судьбами, а не звезды или формулы этого глупца.

После того как падишах осыпал моего любимого дождем драгоценностей и пожаловал ему новый высокий чин, я могла позволить себе строить больницы и школы для бедняков. Больницы предназначались для женщин, которые в них отчаянно нуждались: их жизни ценили меньше, чем жизни коров, бродящих по улицам Агры. На что они могли надеяться, если у меня самой чрево снова и снова наполнялось от семени Шах-Джахана, и я ничего не могла с этим поделать. Подобно мне, тысячи женщин переносили все тяготы, в покорном молчании вынашивали семя в своем чреве, как камень, как рабское иго… Несчастных лечил мой собственный хаким, Вазир-хан, а я в сопровождении Исы ежедневно навещала их. Но даже мне не удалось изменить существующую традицию обучать детей только мужского пола. Правда, школы открывались не только для мальчиков-мусульман, но также для индусов и сикхов, представителей всех религий, имеющихся в стране. Девочек я так и не сумела вырвать из заточения в семье и отупляющей работы по дому.

Моя деятельность привлекла внимание Мехрун-Ниссы. До меня дошли брошенные ею слова, то было предостережение: «Она уже ведет себя, как жена властителя. Нуждами людей пристало заниматься падишаху, а не ей».

Мехрун-Нисса, Мехрун-Нисса, Мехрун-Нисса… Бой дундуби торжественно разносил ее имя по всей империи. Средоточие власти было в ее руках: по мановению пальца моей тетушки росли или понижались налоги; шевельнулся один палец — возвысился или пал вельможа, другой — торговля прекращалась или вновь начинала процветать, третий — принимались или отменялись законы.

Джахангир ежедневно приглашал советников в гусль-кхану[82], выходил на балкон на заре, а затем повторно ближе к вечеру. В час, когда тень от крепости падала на площадь, он любил смотреть на бои слонов или… на казни. Способы наказания подбирались в соответствии с тяжестью совершенного преступления: размозжение слоном головы (рассказывали, что у Акбара было животное, которому позволяли самому выносить приговор — жить человеку или умереть), извлечение внутренностей, удар мечом или… словом, экзекуции были многочисленны, и все можно было увидеть на площади.

Но правила империей Мехрун-Нисса. Придворные тихо роптали, их коварный шепот, конечно, предназначался не для ушей Джахангира, а лишь для тех, кто желал положить конец ее власти. Но падишах и его супруга были так близки, что разделить их не представлялось возможным.

Меня это не заботило. Я могла бы прислушаться только к шепоткам, касавшимся моего любимого, но таких не было. Шах-Джахан оставался в милости у отца и проводил много времени в его обществе. Верными Джахангиру оставались мои отец и дед, и Мехрун-Нисса, если и имела о них собственное мнение, ни разу не высказала его вслух в присутствии своего мужа.

Кроме всего прочего, мое безразличие к тому, что происходило во дворце, было продиктовано и тем, что меня занимали совсем иные мысли. Семя Шах-Джахана вновь задержалось в моем чреве. Я уже не запоминала, когда происходили зачатия. Я была бесконечно счастлива, когда родился Дара, но что до остальных, я не помнила даже, в какое время года они появлялись. Мне не было дела.

Я никому не сказала, но однажды, сославшись не легкое недомогание, послала Ису за Вазир-ханом. Когда лекарь пришел, я велела женщинам отойти в дальний конец комнаты, откуда они не могли услышать наш разговор, но видели нас, ибо мне не должно было оставаться наедине с мужчиной. Я лежала на тахте, отгородившись от глаз хакима плотным занавесом. Вазир-хан опустился подле меня на колени и ощупал мою руку через отверстие. До меня донесся его испуганный вскрик. Нужно направить его по верному пути: я знала, что некоторые женщины используют болезнь просто как повод избежать мужских ласк.

— Мне знакомы симптомы. Тебе не нужно меня осматривать.

— Снова? Слишком скоро, ваше высочество. Я ведь предупреждал, должен пройти хотя бы год. Вашему телу необходим отдых. Ваш дух силен, но тело, увы, не так крепко.

— Скажи это моему мужу. Я не могу ему отказать… — Я сжала руку хакима. — Я хочу, чтобы ты дал мне зелье. — Услышав предательские слова словно со стороны, я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, застучала в висках.

— Ваше высочество, неразумно применять его так поздно… Прошло уже сто дней.

— Я сама могу решить, что разумно, а что нет, глупец! — Я не хотела быть резкой, но не смогла сдержать своего трусливого нетерпения, ужаса перед бременем, сокрушающим мои кости, чрево, кровь.

— Ваше тело привыкнет к зелью и каждый раз станет выкидывать ребенка. Это уже шестое зачатие.

— Пусть станет последним. Доставь зелье мне лично — или узнаешь, каким бывает мой гнев. Нет, нет, прости! Я говорю так от отчаяния. Я дам тебе золота.

— Я давно служу вам, ваше высочество. Я сделаю все, как прикажете, не за золото, а просто потому, что такова ваша воля. Но в следующий раз, даже под страхом смерти, я откажусь. Придет день, когда вам не хватит сил оправиться от этой хвори. Откажите супругу.

— Да, лучше будет отказать, но как долго продлится воздержание?

— Год или два.

Я не удержалась от смешка:

— Ты бы смог прожить без женщины столько времени?

— У меня четыре жены, ваше высочество, так что я не злоупотребляю ни одной из них ради удовлетворения своих потребностей. Шах-Джахану следовало бы…

— Довольно!

Он мгновенно замолк, осторожно высвободил руку и удалился.

Раздался звук торопливых, неуверенных шагов по мраморному полу.

— Агачи, — окликнул Иса. — Я слышал, падишах болен. Говорят, он умирает…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1050/1640 год

Гробница казалась скелетом, ее тонкие выбеленные кости, подпираемые кирпичными лесами, четко прорисовывались на фоне ночного неба. Она казалась холодной и безжизненной. Шах-Джахан мечтал совсем о другом: о просторе и свете, а перед ним предстало нечто мертвое и гнетущее. Это поражение…

Властитель бушевал, гнев его привел в трепет приближенных. Афанди кашлял от пыли. Пол под ногами был покрыт строительным сором, влажный воздух пропитан запахом известкового раствора и пота тысяч людей. Купол напоминал сплюснутый череп, открытый небесам. Когда строительство закончится, он будет весить много, очень много… Афанди молился и видел, как рядом с ним беззвучно шевелят губами Мухаммед Ханиф, Саттар-хан, Чиранджи Лал, Бальдеолас, Абдул-Хак. Остальные проворно ретировались в тень.

— Она еще не окончена, падишах, — вмешался Иса.

Шах-Джахан стремительно обернулся, тень от его накидки заплясала по стенам, будто билась и махала крыльями гигантская птица. Он увидел, кто заговорил, кто осмелился прервать его, и огонь во взгляде угас. Полы накидки улеглись, ястреб пригладил перья.

— Нужно скорей заканчивать. Скорей. Слышишь меня, Ханиф? — Падишах всматривался в темноту.

Ханиф, старший каменщик, с неохотой выступил вперед, отделившись от остальных.

— Будет исполнено, властитель. Очень скоро… — Он говорил тихим, умиротворяющим голосом.

Стены и балконы были возведены, но на местах окон и решеток-джали зияла пустота. За них Ханиф не отвечал. Пусть за это отвечают другие. Маленькие купола также были почти достроены. Зал, в котором они сейчас стояли, уже вознесся на пятьдесят хастов, и голоса эхом отдавались в пустом пространстве.

Шах-Джахан осмотрелся. Рабочие толпились в углах, смотрели на них с балконов, испуганно выглядывали снизу — безмолвные, темные тела, казалось, навечно врезались в белоснежный камень. Присутствие властителя сковало их, строители застыли, кто как был: на коленях, на корточках, с тяжелой ношей на спине. Только после его ухода они зашевелились, начали дышать, зашептали: падишах, падишах.

Сита пронзительно закричала. Мурти, ожидавший снаружи, вскочил и снова опустился. С ней женщины, они знают, что делать. Посасывая биди, после каждой затяжки он выдыхал: Рам, Рам, это должен быть мальчик, одного сына недостаточно…

Сита закричала вновь. Гопи и Савитхи в ужасе прижались к нему. Мурти обнял детей. Это просто роды, успокаивал он самого себя, ребенок выйдет, и ей не будет больно. Такова была его дхарма — зачинать детей, а дхарма женщины — вынашивать их. Мурти гордился собой: в его чреслах есть еще сила. Если повезет, слух о новорожденном достигнет ушей его неведомого покровителя. Может, будет прислан подарок для сына: серебряная чаша или даже золотая… Он по сей день так и не приблизился к разгадке, как ни ломал голову. Все эти годы их осеняла тень защитника, скрывавшегося за стенами крепости.

Вспоминая о цепкой хватке визиря, Мурти поежился.

…Визирь зажал его в углу, в отдалении от всех остальных.

— Кто ты?

— Мурти. Я вырезаю джали.

— Я не спрашиваю тебя, кем ты работаешь, глупец. Ты знаешь Ису?

— Нет. А кто такой Иса?

— Вопросы задаю я, глупец. Иса, слуга падишаха, его раб, лизоблюд, что держится в тени властителя?

— Бахадур, — храбро ответил Мурти, — откуда же мне знать такую высокопоставленную особу? Я только резчик. Я работаю на Бальдеоласа.

— Но это ты подписал прошение?

Мурти решил было отпираться, но не смог. Прилив смелости оказался недолгим, отвага улетучилась. Он пошел на это ради жены, ради своих и чужих детей. Человек не может умереть, не совершив хоть раз в жизни мужественного поступка. Он его совершил, что ж, за последствия надо отвечать.

— Да. Я прогневал падишаха?

— Конечно.

— Но он даровал нам еду…

— От этого гнев его не пошел на убыль. Он велел мне найти тебя. Но я могу смягчить его, если скажешь, что знаешь про Ису.

— Ничего, бахадур. Я знать не знаю, кто такой этот Иса. Я ведь уже сказал вам.

— Тогда я не смогу тебе помочь. Будешь страдать. Идем.

Визирь ухватил Мурти за руку и потащил его с площадки, вдоль реки, внутрь крепости. Резчик в ужасе озирался. Никто не обращал на них внимания, у людей и своих дел было по горло.

В глубине крепости, у мрачного, неприветливого здания его передали солдату. Мурти не слышал, что ему шепнул визирь, но тот, открыв дверь в кромешную тьму, грубо толкнул его к множеству других людей. Мужчины и женщины лежали — одни с плачем, другие в безнадежном молчании. Дверь захлопнулась. Мурти оказался в обществе воров, убийц, попрошаек и прелюбодеев. Он взвыл, не в силах понять, в чем его преступление. Он всего лишь вырезал фигуры богов, как же они, боги, допустили эту несправедливость?

Два дня он провел там, в страхе и печали. На третий день дверь отворилась и тюремщик вызвал:

— Мурти!

Мурти пробрался между зловонными телами, оскальзываясь на слякотном земляном полу.

— Ты Мурти? Поторопись, я не намерен ждать тут целый день.

Тюремщик вывел его на ослепительно-яркий дневной свет. Там стоял солдат. Он не стал грубо хватать Мурти, лишь слегка дотронулся до его руки:

— Следуй за мной.

Резчик в недоумении ковылял, с трудом поспевая за солдатом, и неожиданно оказался за воротами крепости.

— Пошел вон, пошел, — солдат прогнал его и отвернулся.

Ошеломленный, Мурти побрел, не понимая, что с ним было. Придя в себя, он бегом припустил к реке, с ужасом ожидая, что сейчас его догонят, снова схватят, и кошмар повторится. Он видел толпу, собравшуюся на площади перед балконом; там на золотом троне восседал Шах-Джахан и смотрел вниз. День клонился к вечеру, и Мурти смешался с толпой, чтобы поглазеть на развлечение, тамашу. В центре огороженного пространства, раскачиваясь, стоял слон, перед ним — деревянная колода, выкрашенная черным, вокруг роились мухи. Из крепости появилась группа людей в натянутых на головы шапках. Они поддерживали человека, тот еле шел на обмякших ногах. Мурти всматривался, с трудом узнавая посеревшее, обвисшее, искаженное лицо: тот самый надменный визирь. Человека повалили на землю. Палачи положили его голову на колоду, остальные удерживали его за руки и за ноги. Когда на него упала тень слона, раздался вопль. По команде громадное животное подняло переднюю ногу, задержало ее на миг в воздухе, а затем аккуратно, медленно опустило на голову визиря. Палачи мгновенно отскочили в стороны, еще до того, как череп лопнул.

Мурти, развернувшись, пробирался сквозь толпу, его била дрожь. Он сам мог оказаться на месте визиря, под ногой слона. Кто поменял их судьбы? Не тот ли таинственный Иса? Мурти поклялся разузнать о нем все, кем бы он ни был.

— Уважаемый, у тебя сын! — крикнула женщина.

Мурти просиял, захлопал в ладоши и поспешил внутрь. Сита лежала обессиленная, мокрая от пота. Лицо ее было безмятежным и спокойным, как у человека, пережившего страшные муки. Мурти осмотрел младенца. Мальчик! Мальчик! Теперь в старости его ждет утешение.

1054/1644 ГОД

Иса наблюдал, как Шах-Джахан устраивается на платформе. Был день рождения падишаха. Дважды в год, по солнечному и лунному календарю, падишаха взвешивали, насыпая золото в чашу-противовес. Таков был индуистский обычай, тула-дана, перенятый Хумаюном больше ста лет назад. Каждый последующий могольский правитель неотступно следовал традиции. Ныне был лунный день рождения, так что церемония проходила уединенно, в гареме, тогда как солнечную церемонию проводили при большом стечении народа.

Вокруг весов столпились женщины. Рабы аккуратно сыпали в чашу золотые монеты, пока падишах, стоящий на платформе, не начал плавно подниматься над землей. Женщины восторженно завизжали, захлопали в ладоши. Шах-Джахан улыбнулся, начался подсчет. Он весил сто шестьдесят три мана[83]. Потом монеты унесли, чтобы раздать беднякам.

Церемония лишь ненадолго развлекла властителя. Глаза его вдруг потухли, будто кто-то задул свечу. Он оставил женщин веселиться и слушать музыкантов, а сам торопливо пошел по коридорам гарема. Иса следовал за ним. Они вошли в угловую комнату. Лунный свет проникал сквозь резную решетку, серебрил мрамор. Хаким, стоявший на коленях у ложа, немедленно поднялся. Шах-Джахан жестом велел ему занять прежнее положение.

— Как она? — В постели неподвижно лежала Джаханара.

— Ваше величество, она едва дышит, я делаю что могу. Я обкладываю ее тело прохладными простынями…

Шах-Джахан опустился на колени рядом с ложем. Невыносимо было смотреть на любимую дочь, воспоминание об Арджуманд. Она была поругана… Лицо и тело покрывали чудовищные шрамы, кожа почернела. Двадцать дней назад одежда девушки загорелась от упавшей свечи, две служанки погибли, пытаясь сбить пламя.

— Джаханара, Джаханара… — шептал он. Дочь не отвечала. Ее грудь чуть заметно приподнималась и опускалась. Обгоревшие волосы совсем короткие, кожа на голове обуглена…

— Великое богатство ожидает тебя, если вылечишь ее, — сказал он хакиму.

— Нам остается лишь просить Аллаха, — ответил хаким, молясь про себя, чтобы удалось спасти несчастную, и представляя, какими милостями мог бы осыпать его падишах.

Дара тоже был здесь, глаза его опухли от изнурительного бдения у постели сестры, он молился, раскачиваясь.

Иса стоял, вспоминая, как крики Арджуманд разносились над холмами Декана. Для чего она перенесла эти страдания? Затем, чтобы дочь, ее подобие, лежала здесь бесформенной грудой, мучаясь от боли? Джаханара застонала, вторя давним крикам матери, и Исе вспомнилось улыбчивое, солнечное дитя, любимое почти так же сильно, как Дара. Сострадание душило его, перехватывало горло с каждой новой волной боли, пробегавшей по телу принцессы. Он ничем не мог помочь ей, тело не железное, не каменное, оно так легко ломается…

Из-за дверей донесся шум, Иса выглянул в коридор. Большими шагами — тень на стенах то вздымалась, то опадала — стремительно шел Аурангзеб. Одежда и лицо в пыли, по лицу ручьями стекал пот, видно было, что он валится с ног от изнеможения. Ему пришлось скакать сюда из Декана, более слабому такое путешествие могло стоить жизни, но Аурангзеб держался прямо, словно боль и усталость были ему незнакомы.

— Иса, она жива?

— Очень плоха, ваше высочество…

Вытянув из-за пояса кинжал, Аурангзеб протянул его Исе. Принц вошел, поклонился отцу и, не обращая внимания на Дару, опустился на колени перед ложем сестры. Черные глаза его блестели. В годы бурной юности Джаханара была ему самым близким другом. Сжимая в руке четки, он молился. Он не рыдал, не кричал, молитва его была молчаливой и страстной. Аурангзеб не замечал, как изумленно, словно узрев призрак, смотрит на него Шах-Джахан. Вскоре на смену изумлению пришло подозрение, глаза падишаха недоверчиво сузились. Дара выпрямился, что-то шепнул на ухо отцу. Внезапное появление Аурангзеба встревожило и его.

— Кто позвал тебя? — спросил Шах-Джахан.

Аурангзеб не ответил, он продолжал молиться.

Шах-Джахан ожидал, не прерывая, потом снова спросил:

— Кто позвал тебя?

— Никто. Она моя сестра, и я тревожусь за ее жизнь. Я не мог сидеть там и ждать.

— Ты ехал один?

— Сын падишаха не может путешествовать один.

— Сколько?

— Пять тысяч конников.

Шах-Джахан насмешливо приподнял бровь.

— Так много? Мой сын Аурангзеб боится нападения? Или он собирается напасть сам?

— Ни то, ни другое. — Аурангзеб смотрел на отца без вызова, без раболепия, а спокойно, как на равного. — Под моим началом пятьдесят тысяч. Меня сопровождает жалкая горстка. Кому это может повредить?

— Никому, — холодно ответил Шах-Джахан. — Ты немедленно вернешься на свой пост. Как ты вообще осмелился отставить его без моего позволения? Ты и твои люди уедете сейчас же. Сколько времени заняло путешествие?

— Десять дней и ночей.

— Так долго? — насмешливо спросил Шах-Джахан.

— Коран предписывает нам молиться пять раз в день, и я исполняю это требование.

— Ты вернешься за девять дней и будешь молиться шесть раз. И останешься там до тех пор, пока я, твой повелитель, не разрешу тебе разгуливать по всей стране. Иди.

Аурангзеб сжал губы. Невозможно было понять, что это — гримаса гнева или улыбка. Поклонившись отцу, он бросил долгий взгляд на Джаханару, лицо его смягчилось. Затем он развернулся и вышел из комнаты.

Иса пошел за ним, держа в руках кинжал принца.

— Я распорядился о ванне и трапезе…

— Ты слышал, что сказал отец? — произнес Аурангзеб. — Я не могу задерживаться.

Обернувшись на комнату, он поколебался, словно хотел спросить Ису о чем-то, но промолчал. Но Иса понял вопрос. Ему ли не знать это недоумение на лице: что я сделал? почему он не любит меня?

Аурангзеб стиснул руку Исы и скользнул вниз по коридору. Тень, сгущавшаяся за его спиной, поблекла.

1056/1646 ГОД

Мурти, полный благоговения, нес в храм Дургу, завернутую в мешковину. Фигура богини не была тяжелой, но Мурти часто останавливался передохнуть. Еще не хватало упасть и расколоть мрамор или отбить одну из рук, ведь на работу ушло столько лет его жизни! Но он относился к Дурге так бережно и по другой причине — ведь если причинить вред богине, она может отомстить, а за доброе отношение воздаст тебе добром.

Храм, почти уже законченный, был крохотным. Гопурам[84] касался нижней ветви баньяна, а гарбхагрнха[85] едва достигала человеческого роста. Солнечный свет окрасил мраморные стены приятным лимонно-желтым светом. Низкая наружная стена из кирпича, возводимая не столько для защиты, сколько для соблюдения традиций, пока оставалась недостроенной.

Мурти ожидали Чиранджи Лал и еще несколько человек. Жрец-брамин проделал долгий путь из Ватанаси, чтобы освятить божество. Здесь же были разложены груды риса, ги, мед и творог, кокосовые орехи, бананы, цветы и благовония. Пуджа, в зависимости от ее значения, могла длиться не часы, а дни. Брамин был стройный, совсем молодой, видно, что ученый, но совсем неопытный. Он был обнажен по пояс, грудь от плеча к поясу пересекала священная нить. Пучок волос, торчащий на бритом черепе, походил на бьющую из камня воду. По одну сторону на выцветшем ковре сидели музыканты с флейтами и таблами.

Брамин взял божество, развернул и бережно поставил на постамент. Руки Дурги росли из тела, словно ветви. Корону Мурти сделал золотой, а кайму сари покрасил серебряной и голубой краской. Пышногрудая Дурга восседала на льве, как на троне. На лице — чуть заметный отблеск улыбки. Нужно было внимательно присмотреться, чтобы понять, как это было сделано, — едва уловимый изгиб пухлых губ. Фигура стояла наполовину в тени, наполовину на ярком солнце, такое положение было выбрано непреднамеренно, но отражало духовную двойственность божества.

Мурти слышал, как люди восхищенно ахали, и чувствовал неимоверную гордость. Такова его дхарма: вырезать богов. Он — ачарья Мурти.

— Я не могу остаться, — с сожалением сказал он, хотя часто бывал свидетелем обряда. Будут пропеты необходимые гимны, потом Дургу погрузят в реку, омоют в молоке, меде и ги, зажгут костры, чтобы приготовить рис… Лишь тогда фигуру богини можно будет установить в гарбхаргрихе. Между ней и пьедесталом проложат тонкую медную пластину: выгравированные на пластине символы способствуют возрастанию силы божества.

Люди понимали: мастер должен идти, ведь ему поручено вырезать джали. Получив у брамина даршан, Мурти отправился на место работы.

Джали, законченная лишь наполовину, лежала на пыльной земле. Из-за нижней части, еще не обработанной, она казалась полуодетой, немного напоминая этим жреца. Из уродливой пока массы вырастал изящный стебелек, нежный и хрупкий, — невозможно было поверить, что это один и тот же материал. Одна часть камня парила, взлетала к небесам, другая лежала безучастно.

— Как там мать? — спросил он у Гопи, приступая к работе: тук, тук, тук.

— Лежит с закрытыми глазами и плачет, — лицо мальчика скривилось от испуга.

— Ничего. Она устает на работе, но скоро придет в себя. Она уже не такая сильная, как прежде.

Мурти работал весь день в сосредоточенном молчании, пока не стемнело. За это время он наметил только один листочек. Он выдавался из массы мрамора — острый кончик смотрит вверх, словно его приподнял невидимый ветерок.

Возвращались медленно, от долгого сидения у Мурти свело все тело. Он принюхивался к запахам костров, на которых готовили пищу, с удовольствием ловил ароматы, приносимые встречным ветром. Мумтазабад был чистым и четко организованным. Такой город может простоять века. Теперь он был ему привычен, как родная деревня. Улицы, люди, даже бродячие собаки были знакомы. Мурти чувствовал умиротворение. Божество закончено, оставалось доделать только джали. Еще несколько лет, и можно возвращаться; они не разбогатели, но уверенно стоят на ногах. Оглянувшись, он бросил взгляд на купол, возвышающийся за деревьями. Солнце окрасило его ярко-розовым светом. Стены гробницы скрывали кирпичные леса. Вернувшись домой, в деревню, он расскажет старым друзьям про эту диковину. Ясное дело, они ему не поверят. Чтобы понять, это нужно увидеть собственными глазами. Рисунок в пыли — это лишь рисунок, воображение не в силах облечь его в мрамор, заставить воспарить в небе. Мурти мечтал о том, чтобы гробницу из гробниц поскорее достроили. Ему хотелось видеть, как установят джали его работы, как свет будет играть и преломляться на ней, как падут на мраморный пол тонкие резные тени. Неважно, что его имя останется безвестным для всех, это его не волновало. Кто помнит имена зодчих и строителей, создавших великие храмы Варанаси, или тех, кто вырезал фигуры богов в пещерах и на склонах холмов? Жизнь — это долг.

У входа в их дом столпились женщины, они толкались, перешептывались, заглядывали внутрь.

У него екнуло сердце:

— Что случилось?

— Сита умирает.

Мурти протолкался внутрь. Сита лежала едва дыша. Лицо белое, неподвижное; ему ли не знать приметы уходящей, покидающей тело жизни.

— Иди, — приказал он Гопи. — Беги в крепость. Скажи солдатам, чтобы передали Исе: Сита, моя жена, умирает. Нам нужен хаким. Беги!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ История любви 1031/1621 год

АРДЖУМАНД

Я сильно горевала, когда умер дедушка. Часть меня перестала существовать: он забрал ее с собой. Мы начинаем жизнь целостными, являя сумму многих людей: отцов и матерей, дедов, родных и двоюродных братьев, сестер. А по мере того, как они умирают один за другим, наша целостность убывает, с каждой новой смертью. Мы уменьшаемся, съеживаемся, сходим на нет, пока после всех этих изъятий не остается сердцевина — мы сами.

Дедушка умер во сне. Утром все собрались вокруг него, я стояла и вглядывалась в спокойное, умиротворенное лицо. Трудно было представить неоперившегося юнца, что отправился в путь из Персии искать счастья на службе у Акбара. Тот самый юноша был теперь спрятан в глубине постаревшего тела, скрыт под складками шелковых одежд, окутан горем Джахангира, его супруги Нур-Джахан, принца Шах-Джахана, принцессы Арджуманд, принцессы Ладилли… Князья и принцы, навабы, раны и эмиры — все пришли отдать последние почести голодному мальчишке, из которого вырос великий человек. Джахангир объявил месяц траура по поводу кончины итимад-уд-даулы, Столпа правительства, Доверителя государства, мудрейшего советника, друга империи.

Я наклонилась и поцеловала дедушку. Знакомый родной запах уже почти исчез, изнутри уже прокрадывалось кисловатое зловоние смерти. Мой любимый тоже поцеловал его и заплакал, как я. Они были очень близки, старый и молодой, каждый будто искал в другом поддержку и опору.

Мехрун-Нисса рыдала громче всех. Гияз Бек был ей не просто отцом, но и другом, советчиком, мудрым наставником. Он направлял ее судьбу, как Аллах направлял его. Тетушка казалась не в себе, не ела и не пила несколько дней, только сидела и безучастно смотрела на воды Джамны. Впрочем, ее бездействие не могло продолжаться долго. Хотя смерть всегда наготове, ожидая своего часа, неугомонную Мехрун-Ниссу по-прежнему переполняла жизнь. Джахангир позволил ей построить для итимад-уд-даулы усыпальницу, построить не где-нибудь, а в городе, на берегу Джамны. Всю свою кипучую энергию тетушка направила на это: выбирала проект, архитекторов, строителей… Она точно знала, чего хочет.

Джахангир усматривал горькую иронию судьбы в том, что избежал смерти, которая вместо него похитила Гияз Бека. Его собственная болезнь развивалась, накладывая отпечаток на лицо. Падишаху трудно дышалось в сухой жаре, его тянуло на север, в любимый Кашмир. Ему хотелось сидеть в саду, который он устроил по своему вкусу, любоваться плавающими в фонтанах рыбками — на каждую было надето золотое колечко. Но не только здоровье влекло его туда, где, за великими горами, за снегами и вершинами, лежала родина его предков. До меня доносились слухи, что он не оставляет надежду завоевать те земли. Он мечтал править Самаркандом.

За год до смерти дедушки я тоже чувствовала себя глубоко несчастной. На то была причина: я снова ждала ребенка. Снова мой живот округлился, снова в душе поселилось тягостное чувство безнадежности. В последний раз зелье хакима помогло — несколько дней я пролежала больная, слабая, лежанка то и дело окрашивалась кровью. Зато освобождение от камня в утробе было истинным облегчением, что в те дни поддерживало мой затуманенный рассудок.

После я решила тверже противиться любимому. Мы легли вместе, и он ощутил, как напряглось мое тело, стоило ему коснуться моих грудей — как же плачевно они выглядели: все в прожилках, как мрамор, тяжелые, уставшие…

— Опять? — жарко прошептал он. Я помню его интонации, будто это было вчера. — У меня ощущение, что я лежу рядом с трупом.

— Почему ты говоришь такие жестокие вещи?

— Потому что ты меня больше не любишь, — произнес он горько, как обиженный маленький мальчик, который надеется, что его сейчас разубедят.

— Я люблю тебя. Моя любовь не изменилась с того мига, как я впервые тебя увидела.

— Тогда почему ты мне отказываешь? — Он снова лег, обращаясь теперь не ко мне, а к потолку, ожидая, что я начну молить его о прощении. О, эта изнурительная боль любви… — Если бы ты любила меня по-прежнему, то радовалась бы, что я прихожу к тебе каждую ночь.

— Я устала. Только что я потеряла ребенка, и тело еще болит.

— Удивляюсь, почему это ты потеряла мое дитя… — проговорил он с обманчивой беззаботностью, за которой крылась алчность неутоленной любви. — Уже дважды… Сколько еще раз это случится?

— Такое бывает с женщинами. Это непредсказуемо, — шепнула я в страхе. Я не могла понять, догадывается он или знает точно. Только бы он не уловил фальшь в моих оправданиях!

— Знаю. — Он нежно обнял меня, от гнева не осталось и следа. — Мужчинам не дано понять боль женщины. Я всегда тебя жажду, не могу сдержать свою страсть. Стоит мне тебя увидеть, и я хочу одного — целовать твое лицо, глаза, обнимать тебя, лежать меж твоих ног. — Он коснулся моих губ своими. Мягкие, нежные, как лепестки, они прощали, будто я и впрямь в чем-то согрешила.

— Когда тебе будет лучше, займемся любовью. Я могу подождать.

— Требуется время. Хаким сказал, мне нужно отдохнуть, прежде чем я снова забеременею.

— Так это навсегда? — Его резкость появлялась и вновь таяла, как легкий пар от дыхания на холоде, а я была не в силах успокоить его страхи, укротить его гнев.

— Конечно нет! Я не возражаю, если ты возляжешь с рабыней, пока я не буду готова принять тебя.

— Так вот чего я, по-твоему, заслуживаю — спать с рабынями. Ты теперь слишком хороша для меня…

— Прошу тебя, ты вкладываешь в мои слова совсем иной смысл!

— Что же еще они могут означать?

Мой муж сел, спина окаменела от ярости. Я коснулась его, но он дернулся, будто мои пальцы были горячими углями. Но если ему причинило боль прикосновение, то меня жгли его слова. Успокоить любимого можно было, только поддавшись его требованиям, но сейчас я не могла уступить. Мощь его семени пугала меня, в этом было что-то невероятное. Ни отец его, ни дед, ни прадед не способны были так проворно и так часто наполнять утробу женщин, словно сосуд из тыквы.

Наши часы наедине, которыми я так дорожила, были испорчены его гневом и моим сопротивлением. Почему любовь так трудна, так требовательна и так утомительна?

— Я сказала только то, что хотела сказать, — ответила я.

Шах-Джахан полуобернулся, вздрогнув от резких ноток в моем голосе. Я выдержала взгляд, не опустила глаза в робости.

— Твой отец и дед не отказывались от невольниц. Если ты не способен обуздать похоть, пусть рабыни принимают твои соки. Посмотри на меня. Я женщина, я люблю тебя, но ты ко мне относишься как к племенной кобыле из своих конюшен. Дети, дети, дети — как мне быть внимательной и любящей, если я всю жизнь гнусь под бременем очередного твоего ребенка, если эта тяжесть давит меня, как камень?

— Пожалуй, мне нужно взять вторую жену.

— И третью, и четвертую, и пятую. У Акбара их было четыреста. Что тебя останавливает? Пусть они себя изнуряют.

Он молча опустил голову. Я отвернулась и закрыла глаза. Мне хотелось забыть слова, что мы наговорили, выражение гнева на его лице, резкие звуки собственного голоса.

— Я не смогу, — тихо проговорил он.

Я не успела ни обнять его, ни попросить прощения — он встал и ушел. За тридцать пять дней мы не сказали друг другу ни слова. В день свадьбы мы клялись друг другу не разлучаться, и вот что получилось: жили бок о бок, но меж нами словно империя пролегла. Эта боль оказалась куда мучительнее. В разлуке я знала бы, что он по-прежнему любит меня. Сейчас он был совсем рядом: чем-то занимался, расхаживал по дворцу, — но даже головы не поворачивал в сторону зананы. Я следила за ним не только своими глазами, но и чужими: Иса, Аллами Саадулла-хан, Сатьюм-Нисса, Вазир-хан — все следили. Плачет ли он? Шепчет ли мое имя? Чувствует ли себя, как и я, живым мертвецом? Нет, отвечали мне, приглушая голоса из сочувствия к моему горю, он смеется и играет. Что ж, тогда и я поступала так же. Я устраивала званые ужины во дворце и приглашала жен всех вельмож. Танцоры и певцы увеселяли нас каждый вечер. Я слишком громко хохотала, слишком много говорила, рукоплескала так, что болели ладони. Я не представляла, сумею ли выжить в такой пустоте, в таком безвоздушном веселье.

— Иса. Ты должен поставить небольшой шатер в саду, где он любит сидеть. Действуй быстро и тихо. Шатер должен быть готов сегодня.

Разве может принц склонить голову перед женщиной? Он сделан из золота и мрамора, а я состояла только из плоти, и не было для меня ничего ужаснее, чем лишиться любви Шах-Джахана. Теперь я готова была охотно уступить любым его требованиям, вынести любое унижение — только бы прекратить невыносимые страдания. Но что, если он откажет мне? Об этом я боялась даже подумать.

Я надела золотистые шаровары, блузу и накидку. Теперь у меня была не горстка серебряных украшений, а множество шкатулок и ларцов с драгоценностями; из них я тщательно отобрала те, которые он должен был помнить. Иса поставил палатку, постелил на пол ковер. Я устроилась там, разложила товары. Ночь выдалась тихая, месяц отражался в воде, как серебряный меч.

— Он придет? — спросил Иса.

— Не знаю. Помолись, чтоб пришел. Принеси вина. Прикажи музыкантам молчать, пока он не войдет в сад.

— Ты хочешь, чтобы я остался?

— Да… нет… стой там.

Он спрятался в тени. Я сидела, нервно перебирая и перекладывая цепочки и браслеты, трепеща так же, как и в ту самую ночь, много лет назад. Прошлое всегда возвращается… Но что, если Шах-Джахан не придет? Он уехал, отправился на юг, на север, решил поохотиться, остался пожить в отцовском дворце… Эту ночь он проводит с танцовщицей… Пьет с друзьями… Мой милый войдет, посмеется надо мной и отправится на собственное одинокое ложе… От таких мыслей у меня лопалась голова. Надежды не было, я не заслужила счастья, счастье не повторяется.

…Я не заметила, как он вошел и остановился у границы лунной тени. Должно быть, он стоял так уже какое-то время, а потом решительно направился к моему шатру.

— А, моя малышка, девочка с базара — сколько же стоит твой товар?

— Десять тысяч рупий.

— При мне нет денег. Примешь взамен десять тысяч поцелуев?

— От Шах-Джахана достаточно будет и одного.

Я получила десять тысяч поцелуев в ту ночь. Кроме них я получила седьмого ребенка.

Как-то утром ко мне зашла повидаться Ладилли. Казалось, она парит над землей, подхваченная ветром, не в силах управлять собственной судьбой. Ее кроткое спокойствие — нежная, насквозь прозрачная дымка, которую невозможно ни развеять, ни разорвать, — порой выводило меня из себя. Трудно было понять, в каком она настроении, — маска невозмутимости скрывала всё, даже обиду или гнев.

— В чем дело, Ладилли? Если ты намерена просто сидеть и вздыхать, займись этим в другом углу комнаты. Я так и чувствую на себе груз твоих вздохов.

— Меня выдают замуж.

— Так тебе надо радоваться!

Выражение ее лица не изменилось. Ладилли была стара для замужества, даже старше, чем я, когда вышла за Шах-Джахана. Но она принимала свою судьбу не ропща.

— Ты рада?

Ладилли пожала плечами:

— Мама сказала мне сегодня утром, что я должна выйти за Шахрияра.

— Ах! — Я не нашлась, что сказать.

Мне никогда не нравился младший брат Шах-Джахана, он беспокоил меня. При дворе его прозвали На-Шудари, Никчемный. Лицо его казалось вылепленным из сырой глины, и он все время потел; в нем не было ни капли мужской привлекательности. Мать Шахрияра была рабыней, которую Джахангир щедро одарил, а потом отправил в Мейрут, в уединение. Такой выбор жениха казался жестокой шуткой.

— Откажись.

— Арджуманд, ты же понимаешь, я не могу этого сделать. Мама будет кричать на меня дни напролет. Я этого не вынесу. Мне проще сразу согласиться. — Ладилли внезапно схватила меня за руку: — Поговори с ней! Ты сильная, тебя мать послушает.

— Но что мне ей сказать? Может, у тебя есть кто-нибудь другой на примете?

— Да! — Ее личико озарилось светом. Мне стало грустно при виде этой вспышки. Вскоре ее радость может погаснуть навсегда. — Его зовут Ифран Хасан. Он из родовитой семьи.

— Никогда о нем не слышала.

— Он не занимает высокого положения. У него джагир недалеко от Бароды.

— Вы с ним говорили?

— Конечно нет. Но я знаю, что нравлюсь ему: он прислал мне вот это. — На шее у нее поблескивала серебряная вещица. Круглый медальон раскрывался, но внутри ничего не было. — Я велела сделать точно такой же, только золотой, и передала ему.

— Хорошо, я поговорю с твоей матерью. — Я мягко высвободила руку, отлично понимая, что в этот момент наши жизни расходятся: Мехрун-Ниссу тронуть невозможно. — Но сразу предупреждаю: это будет трудно. Твой Ифран Хасан недостаточно знатен. Шахрияр — принц.

В тот же миг я пожалела о своей резкости. Плечи Ладилли поникли, она будто услышала приговор: ее мечтам не суждено сбыться. Что я могла? Только утешить ее, внушить ложные надежды. Через несколько дней Мехрун-Нисса подтвердит свой выбор уже окончательно.

— Да, ты права… Она и слушать не станет. Принц! Этот тупица!

В первый и последний раз я стала свидетелем вспышки негодования. Ладилли и сама испугалась ее; вспыхнув, она поспешила прочь.

ШАХ-ДЖАХАН

Мне очень не понравилось решение Мехрун-Ниссы сделать своим зятем моего бастарда-братца. Он был выношен и рожден рабыней, никто не обращал на него внимания. Раз или два я видел, как он со своими дружками пьяный шатался по дворцу. Существование его было мутным, незначительным, но вот теперь рука Мехрун-Ниссы решительно извлекла его из полузабвения и вытащила на свет. Сначала она прочила в мужья Ладилли меня и при выборе Шахрияра, похоже, руководствовалась теми же соображениями. Меня мало волновало, за кого выйдет Ладилли, но я ясно видел, что замышляет хитрая женщина. Она будет управлять Ладилли, а через нее и зятем — возможно, падишахом Шахрияром. Властитель-шут, царек-болванчик…

— Нет, тетя не осмелится, — сказала на это Арджуманд. — Ты — первый из сыновей Джахангира.

— Но останусь ли им? — Я повернулся к ее отцу, Асаф-хану. Удлиненное лицо Асаф-хана, лицо политика, искушенного в придворных интригах, оставалось непроницаемым. Я любил его дочь и был уверен в его преданности. — Вы с падишахом видитесь ежедневно. Я все еще первый из его сыновей?

— Да. — Ответ был кратким. Это не показалось мне утешительным признаком. — У Мехрун-Ниссы есть враги, — добавил он.

— У кого их нет? Но у нее есть Джахангир, а у меня? Теперь у нее есть Шахрияр, а у меня нет никого в поддержку. Мой отец — больной человек. Кого из нас он выберет?

— Того, кого выберет она, — растерянно прошептала Арджуманд. — Ей известно, что я — не Ладилли. Я буду ей противостоять.

Кончилось безмятежное время, Мехрун-Нисса толкала меня к краю. С одной стороны мне виделась зияющая пропасть, бездна, из которой нет возврата никому, даже принцу. С другой — отвесная, непреодолимая круча.

— Что мне делать?

— Ничего. — Асаф-хан был спокоен. — Что ты можешь сделать? Нужно выжидать. Резкое движение может испугать Джахангира. Сейчас он озабочен своим здоровьем, мечтает о Кашмире.

— Отцу известно, что затевает Мехрун-Нисса?

— Да. Ей хватает ума не скрывать от него. Он одобряет брак Ладилли и Шахрияра. Считает, что они как нельзя лучше подходят друг другу. Он со смехом сказал мне: «Только подумай, как тебе повезло, друг. Твоя сестра — любимая жена падишаха, а ее дочь — принцесса!»

— И…

— Больше он ничего не сказал.

— И не упомянул Арджуманд?

— Нет. Может, не счел необходимым. Не пытайся найти смысл в его умолчаниях.

— А как еще я должен это понимать? Он игнорирует Арджуманд, но тем самым демонстрирует презрение ко мне.

— Он не в себе. Хватит того, что нам приходится искать скрытые значения в словах Мехрун-Ниссы. Будем ждать и наблюдать. Я замолвлю за тебя словечко в гусль-кхане.

Развития событий долго ждать не пришлось. Свадьба Ладилли была такой пышной, что затмила мою собственную. Мехрун-Нисса дарила всем гостям золотые чаши и блюда, женщинам — драгоценные камни, в толпу бросали золотые и серебряные монеты, празднование длилось трое суток.

Я не был на свадьбе, сославшись на недомогание. Арджуманд также не смогла присутствовать: ребенок, которого она родила, умер через час после того, как появился на свет.

Вскоре после свадьбы Мехрун-Нисса сделала следующий ход. Я получил приказ выступить на юг.

Декан бурлил. Нескончаемая жара, казалось, подогревала страсти, здесь то и дело вспыхивали бунты. Можно ли править мятежниками с большого расстояния? Даже если бы я, вновь возглавив армию, снова разгромил деканских крыс, чем вознаградил бы меня отец? Осыпал бы с ног до головы золотом и драгоценными камнями? Нет, теперь он мог разве что шепнуть: «Молодец». А в случае моего поражения Мехрун-Нисса будет торжествовать. «Разве может править империей человек, которому не под силу какой-то Декан?» Мои прежние победы будут забыты. Она не напомнит о них, напротив, сделает все, чтобы о них забыли…

К тому же Декан от Агры отделяло громадное расстояние, и я буду лишен возможности слышать придворные новости и слухи. Вести от Асаф-хана доберутся до меня спустя бесконечно долгие дни.

Я поспешил просить отца об аудиенции. При дворе царила суматоха, готовились к путешествию в Лахор. Кашмир, стараниями Бабура и Акбара присоединенный к империи, манил к себе падишаха, увлекая центр власти на север.

Отец принял меня в гусль-кхане. Он полулежал и не открыл глаза, даже когда визирь громко сообщил о моем появлении. Тяжелым дыханием он напоминал старого льва, из последних сил цепляющегося за угасающую жизнь; лоб его охлаждал лед, завернутый в белую ткань.

— Воздух отказывается проникать в мое старое тело, — хрипло прошептал отец, — бежит от меня, бежит… В Кашмире… ах, Кашмир… там воздух сладостный, легкий, он меня не боится.

— Ты и в самом деле желаешь, чтобы я вернулся в Декан?

— Ты получил мой приказ. К чему являться сюда и переспрашивать?

— Это первая моя аудиенция за долгое время.

— А мне кажется, сотая. Ты только за этим пришел? Я хочу вернуться в мечты, грезить о том, что лежу у фонтанов и успокаиваюсь, слыша журчание воды.

— Если я должен отбыть в Декан…

— Детский лепет! Я отдал тебе приказ отправиться туда и быть там, пока крысы не покорятся окончательно. Если… если… что значит «если»? «Если» — не слово правителя. Мы не на базаре, где торгуются и произносят «если». — Приоткрыв глаз, красный и горящий как уголь, он закричал: — Я повелеваю тебе отправляться на юг!

— Умоляю простить меня, ваше величество. — Я сразу сменил тон. — Вас обидела оговорка, слово, невзначай сорвавшееся у меня с языка. Но я и не думал подвергать сомнению ваш приказ.

— Ну, наверное. — Ярость постепенно угасла, глаз прикрылся. — Я обижаюсь, на что мне хочется.

— Прощен ли я, ваше величество? Я не могу уйти, зная, что разгневал вас.

— Да, да. Подойди.

Отец поманил пальцем: я опустился на колени, и он рассеянно обнял меня. Если уж нам суждено разъехаться — мне на юг, ему на север, нельзя оставить по себе дурные воспоминания. Это подольет масла в огонь, который старается разжечь Мехрун-Нисса. «Вот видишь, — скажет она, — он воображает, что уже стал падишахом. Потому и противоречит тебе, оспаривает твои решения».

— Я лишь прошу позволения, отец, взять с собой брата, Хосрова. Он уже много лет живет во дворце закованный в кандалы, путешествие в Декан смогло бы разнообразить его унылую жизнь.

Казалось, отец заколебался, словно решая, не открыть ли глаз. Глаз остался закрытым, но узкая щель все же образовалась.

— К тому же Хосров не будет маячить у вас на виду как постоянное напоминание о предательстве.

— Почему бы и нет? Он так надоел, все время ноет. От его вида я впадаю в тоску. Учитывая мое состояние, это становится невыносимым. Забирай, забирай его.

Мы отбыли на юг спустя несколько дней после того, как отец отправился на север. Он объявил, что желает посетить только Лахор, но… Кашмир продолжал манить. На прощание мы обнялись. Он выглядел лучше, чем накануне, но кто знает, доведется ли нам свидеться еще раз? От Хосрова отец отмахнулся:

— Манзил мубарак.

— Манзил мубарак[86].

Я повидался с отцом Арджуманд. Асаф-хан пообещал посылать гонцов в Декан каждые семь дней, сообщая о состоянии здоровья правителя и замыслах Мехрун-Ниссы. Одно было неразрывно связано с другим. Если отцу станет хуже, ей придется как можно скорее позаботиться о преемнике, если же он начнет выздоравливать, она, возможно, повременит с действиями. Мехрун-Нисса назначила моего брата Парваза субадаром Лахора, а Ладилли и Шахрияра взяла в дорогу с собой.

Продвигаясь на юг с Арджуманд и детьми, я ощущал, будто мы плывем по реке, несущей нас на край земли.

Хосров по-прежнему был прикован цепью к стражнику. Они свыклись друг с другом, и брат не пожелал разлучаться с ним. Я не верил ни тому, ни другому и велел Аллами Саадулле-хану приставить к ним постоянного соглядатая. Мне казалось, что Хосрову каким-то образом удалось исцелить глаза, что он видит, пусть даже не так ясно и отчетливо, как я.

— А мне говорили, будто ты взял меня с собой только потому, что любишь меня, брат, — сказал он на первой же нашей совместной трапезе.

— Мне хотелось нарушить однообразие твоего заключения.

— Заключение! В золотой тюрьме! Да разве оно может быть однообразным? Я слушал сплетни и в своем вечном мраке вычислял значение каждого шепотка, каждого слова. «Зачем?» Я всегда начинаю свои рассуждения с этого слова. Зачем Мехрун-Нисса выдала дочь за этого слюнявого недоумка Шахрияра? Ну, ответ на этот вопрос все мы знаем. Зачем Шах-Джахан взял с собою на юг слепого брата?

— Я уже ответил тебе. Ешь. Выпей вина. — Иса наполнил Хосрову кубок, но тот не притронулся к питью. — Я дольше не могу оставаться с тобой. Мне нужно встретиться с командирами, обсудить предстоящую кампанию.

— О, конечно, разумеется. Мой брат — важная персона. Команды, приказы — он поднимает руку, и десять тысяч всадников пускаются вскачь. — Хосров вздохнул. — Если бы я был таким же мудрым, как Шах-Джахан… Я ломился вслепую, тебе смешно, верно? Тогда слепым был мой разум, а теперь слепы мои глаза. Слепота одна и слепота другая… Какая судьба! Ах, если бы только вторая слепота могла опередить первую, я бы сейчас мог быть зрячим — в обоих смыслах.

— Ты видишь? — не выдержал я.

— Немного… Тебе жаль для меня этой малости? Передо мной сидит тусклая тень Шах-Джахана. Я могу различить его нетерпение, возможно, даже тревогу. На любимого отца я действую так же. Я сажусь, смотрю прямо на него, и он бежит прочь. Будь я так же умен, как Шах-Джахан, скакал бы сейчас во главе этих войск, готовых погибнуть, повинуясь приказу. Но достаточно ли их? Шах-Джахан мог бы командовать большей армией, в двадцать, тридцать раз большей — но не командует. Пока.

— Я первый из его сыновей.

— Но первый ли ты для Мехрун-Ниссы? Вот вопрос. — Он перешел на шепот: — Спроси, что бы сделал Хосров на твоем месте.

— Что бы сделал Хосров?

— Убей ее. Скорей. Прежде чем она успеет нанести удар. Отправь конницу сейчас же. — Он крепко схватил меня за руку. — Если бы не ее нашептывания, ты бы оставался любимым сыном Джахангира до дня его смерти, а она придет скоро, видит Аллах.

— Но Мехрун-Ниссу слишком хорошо охраняют. Теперь моя очередь спросить: зачем тебе ее смерть?

— Затем, что смерть этой шлюхи заставит страдать отца. Он зарыдает, как рыдал я. Он будет метаться по дворцу, ослепленный тоской. Он оступится и рухнет в бездну одиночества. Навсегда. — Хосров тихо засмеялся, хлопнув в ладоши от удовольствия. Дни и ночи напролет он мечтал отомстить отцу. Осуждать его я не мог. Но я ему не поверил.

— Зачем? — еще раз спросил я. — Зачем Хосрову жизнь Мехрун-Ниссы?

— Чтобы спасти свою собственную. — Он пристально посмотрел на меня. — Тактья такхта. Мне не нужен ни престол, ни гроб, братец.

Жара все усиливалась, трава высыхала и гибла, земля и камни покрывались трещинами, небо превратилось в опаленный щит. Я тоже грезил о Кашмире, но не из-за отца. Мечты приносили облегчение, помогая справиться с непримиримой ненавистью Хосрова.

Арджуманд лежала в своей ратхе. Опахала почти не спасали от зноя и духоты. Она никогда не жаловалась, только с любовью улыбалась мне. Улыбка у нее совсем не изменилась, она освещала изнутри ее красоту, разве что появлялась теперь более плавно, медленно. Но стоило ей распуститься на губах любимой, я не мог сдержать восторга и обожания. Жена была снова беременна. В этот раз мы даже не обсуждали вопрос о том, не остаться ли ей в Агре. Прежде мне ни разу не удавалось переубедить ее, а сейчас я и не хотел этого. Общество Арджуманд всегда было для меня утешением и неиссякаемым источником радости.

Дара постоянно находился при мне. Он гарцевал на белом пони, озираясь и постоянно задавая вопросы, — его любознательность и желание узнать все про эту страну были безграничными. Я учил его, поскольку он достиг возраста. Другие дети оставались с прислугой в обозе Арджуманд. Два младших моих сына, Шахшуджа и Мурад, были тихими, послушными мальчиками, только Аурангзеб всегда оставался независимым упрямцем. Ростом он был мне чуть выше колена, но однажды смело подошел и попросил разрешения ехать верхом рядом со мной. Я отказал ему. Он был слишком мал и требовал постоянного присмотра. В манере Аурангзеба общаться с Дарой была какая-то забавная и непонятная неловкость.

Я учил Дару понимать природу власти. Она присутствовала там, где находился я, двигалась вместе со мною, останавливалась, когда я останавливался. Власть клубилась вокруг меня, простиралась до горизонта, и ее можно было видеть. Я знал, что источником власти был мой отец, но по мере того, как расстояние меж нами росло, росла и моя власть. Землями, по которым мы проезжали, правили другие люди, но, когда я появлялся в их уделах, мои полномочия превышали их полномочия.

Мы двигались медленно — караван принца не может проследовать незамеченным. Ежедневно — утром, в полдень и на закате — я устраивал приемы, давал аудиенции всем, кто обращался с ходатайством, желая отдать дань уважения или принести дары. Всякий раз, как я останавливался, для нас устраивали пиры, отказаться от которых было невозможно. Мне приходилось выслушивать бесконечные, однообразные заверения в преданности и любви. Слова повторялись, менялись только ораторы.

За два дня до того, как мы достигли Бурханпура, нам встретился военный отряд — сотня солдат под командованием наместника; отряд сопровождал главный садр[87] провинции. Встреча произошла у колонны из человеческих черепов высотой в два мужских роста и соразмерной толщины. Впервые такие колонны начали возводить при Тамерлане. Эта появилась при Акбаре — память о его мести. Мой отец отказался от жестокой традиции.

На земле лежали трое мужчин.

Я велел вельможам приблизиться. Они двигались неохотно: мое присутствие здесь явно был нежелательно. Садр небрежно поклонился, мир-и-бакши вел себя более почтительно. Лежащие, опутанные веревками по рукам и ногам, были живы, головы обнажены. Кровь запеклась на виске у одного из них, другому запятнала бороду, третий казался невредимым, но связан был крепче. Лица всех троих были впечатаны в грязь; они не ждали от меня справедливости.

— Это пустяки, ваше высочество, — произнес наместник. — Такие мелочи не должны волновать принца.

— Что они сделали?

— Ничего, господин! — выкрикнул один из связанных.

По знаку наместника солдат ударил крикнувшего древком копья. Это мне не понравилось:

— Бить будешь, только когда я прикажу. В моем присутствии ничего не делать без моего ведома.

Вперед выдвинулся садр. Он слишком приблизился, и я жестом велел ему отъехать дальше. Раболепствовать он не пытался, наоборот, смотрел сердито.

— Эти люди пытались убить здешнего такура[88]. — Садр махнул рукой в сторону холмов. — Мы предотвратили убийство. Покажите принцу оружие.

На землю легли три ржавых меча и кинжал.

— Почему они хотели убить такура?

— Кто разберет этих крестьян? — ответил садр угрюмо.

— Я задал вопрос. Отвечай, да не тяни. Я не потерплю столь вопиющей дерзости, хоть ты и служишь Аллаху.

— Им была нанесена какая-то обида, — хрипло прошептал он, осознав, что спасением от мгновенной гибели обязан лишь своему сану.

— Теперь ты говори, — обратился я к одному из связанных. Он смотрел, как попавший в ловушку тигр, — глаза, полные бессильной ярости и тоски по жизни, закончившейся так нелепо.

— Ваше высочество, этот такур — злой человек. Из-за него мы живем в нищете…

— Это не причина замышлять убийство.

— Нет, ваше высочество. — Мужчина нахмурился. — У меня была красивая жена, она очень нравилась такуру. Он забрал ее, держал взаперти, насиловал, а когда ему надоело, отдал ее своим слугам. Она умерла из-за его жестокости.

— Почему ты не искал правого суда?

— Суда? — переспросил он с горечью. — Такур — мусульманин. Он друг садра и мир-и-бакши. Я индус. Когда это случилось, я пришел к ним, но они прогнали меня, сказав, что это не их дело. Что мне было делать? Я плакал, кричал, умолял. Они надо мной посмеялись. Когда жена умерла, я совершил свой суд. Эти люди — мои братья, родной и двоюродный. Мы пошли к такуру, но нас поймали. Теперь нас хотят казнить.

Когда надежда умирает, люди смелеют. Глаза у него не бегали, он не скулил. Он вызывал у меня уважение.

— Как твое имя?

— Арджун Лал. Брата зовут Прем Чанд, второго — Рам Лал.

Я повернулся к садру:

— Он сказал правду?

— Он не обращался к нам из-за своей жены. Всю историю он сочинил прямо сейчас.

— Разумеется, понятно, что он лжет. Чего еще можно ждать от индуса? — Я развернул коня, словно намереваясь продолжить путь. — А как звали ее?

— Лалитха. — Взгляд мужчины потух.

— Отпустите их. Такура казнить.

Бурханпур не изменился. Суровое небо, ястребы, колючие растения — все осталось таким же, как прежде. Над лиловыми холмами мрачно нависал дворец, он казался обиженным, что ему суждено проводить бесконечные годы в этой пустыне.

Арджуманд родила девочку, а через неделю ребенок умер. Иса рассказывал, что моя любимая все время лежит безучастно, но, когда я возвращался домой после схваток с деканскими крысами, она встречала меня с неподдельной радостью. Жена не хотела говорить о потере, смеялась, пела и восторженно слушала мои рассказы об очередной победе.

— Каждый раз, как ты побеждаешь, — говорила она, — вспоминай Мехрун-Ниссу. Ее власть слабеет, а твоя возрастает.

— Какая власть у меня здесь, вдали от отца?

— Вот эта. — Она обвела рукой окрестные холмы. — Здесь ты Могол. У тебя есть люди, есть земли. Отец не сможет отобрать их у тебя, только ты способен представлять здесь власть Моголов. Это твое завоевание.

Арджуманд говорила правду. Здесь я был настоящим Моголом. Все крепости, все земли были подчинены мне и только мне. Я действовал от лица падишаха, но своим именем. Это служило утешением, и нам с Арджуманд жилось спокойно: мы были рядом друг с другом, с нами были наши дети. Разве что жара и мухи, эти назойливые спутники, омрачали существование. Мы получили известие о том, что отец пошел на поправку, гонцы Асаф-хана держали нас в курсе дворцовых событий. Мехрун-Нисса пока воздерживалась от действий.

Есть ли что-то вечное на земле? Ничего. Вся жизнь — краткий миг.

Стояла тихая, безветренная ночь. Арджуманд спала. Она отдохнула и снова сказалась девочкой, которую я впервые увидел на мина-базаре. Приметы усталости и возраста стерлись с ее милого личика, ставшего совсем детским. Я любовался ею, сидя рядом в темноте, ночь за ночью, пока сон не сваливал меня.

…На рассвете меня разбудил Иса. Вскочив, я почти бежал за ним по коридору. Там ждал гонец от Асаф-хана: падишах очень плох, при смерти.

Я стоял на балконе, наблюдая, как солнце окрашивает дальние холмы. Они бросали вызов светилу, сохраняли темно-фиолетовый цвет, гордые своим упорством.

— Пришли ко мне Аллами Саадуллу-хана. Скажи, чтобы захватил двух солдат, которым можно доверять.

В комнате Хосрова было темно, сюда еще не заглянуло солнце. Он спал, раскинувшись на своем ложе, его страж устроился рядом на полу. Сон преобразил черты брата. Сейчас он казался не слепцом, а здоровым и молодым, товарищем моих детских игр.

Почувствовав мое присутствие, он проснулся и сел. Повернувшись ко мне, он вперился в мои глаза, словно прочел в них весть.

— Тактья такхта? — прошептал он.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1056/1646 год

Гробница была закончена. Она вздымалась из окружающей пыли, строительного мусора, исковерканной, покрытой ямами, канавами и колеями, дробленым мрамором, битым кирпичом, досками земли. Вырисовываясь на фоне неба, она по-прежнему напоминала скелет, холодный, безжизненный…

В тени гробницы от маленького временного здания к берегу Джамны двигалась процессия. Во главе шли муллы, громко читая Коран. Далее следовал Шах-Джахан, преклонив голову в молитве, перебирая пальцами жемчужные четки. В нескольких шагах за ним — четверо сыновей: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Сзади несли гроб: простой блок холодного мрамора, без всяких украшений; под его тяжестью обливались потом согбенные рабы.

От земли к усыпальнице вел наклонный настил. Процессия поднималась медленно, под бормотание мулл; аромат благовоний долго держался в воздухе, лишь спустя некоторое время после того, как все скрылись внутри, запах постепенно рассеялся.

Один Иса остался снаружи, глядя на реку с мраморного балкона. Гробница казалась ему непропорциональной: она выглядела слишком высокой и какой-то тонкой, чахлой… Конечно, еще не все работы были завершены. Предстояло возвести широкий цоколь, равный удвоенной длине и ширине гробницы, предстояло прорыть и выложить мрамором озеро, отражаясь в воде которого мавзолей будет казаться плывущим. Потом появятся минареты и мечети и, наконец, будет разбит сад.

Исе были известны ошеломляющие цифры: в уплату за ограду вокруг саркофага и громадную люстру, висящую в куполе, пошли тысяча тридцать шесть мешков золота. Столько же мешков серебра израсходовано на двери. Интерьеры украшали цветы и растения из драгоценных и полудрагоценных камней и минералов всех мыслимых разновидностей: алмазы, рубины, изумруды, жемчуг, топазы, нефрит, сапфиры, бирюза, перламутр, гематит, сердолик, хрусталь, малахит, агат, лазурит, кораллы, ониксы, гранаты, бериллы, хризопразы, халцедон и яшма… Камни были подобраны с математической точностью мастерами-ювелирами — они не просто отражали меняющийся свет, но бросали на саркофаг удивительной красоты блики. Неимоверное количество мрамора было получено в дар от раджпутанских князей. Тысячи работников тяжко трудились день и ночь годами, и их труд будет продолжаться…

И все же Иса доподлинно знал, что сокровищница Моголов отнюдь не иссякла, как не пересохнет Джамна, если зачерпнуть из нее пригоршню воды.

Он остановился на пороге диван-и-кхаса. В полумраке возвышался Павлиний трон. Построенный по приказу Шах-Джахана, трон казался брошенным, несмотря на все свое великолепие. На четырех золотых ножках, покрытых драгоценными камнями, стоял золотой помост, усыпанный подушками. Сверху был навес, тоже золотой, с вкраплениями изумрудов; навес поддерживали колонны, каждая толщиной в человеческую руку. Балдахин украшали два золотых павлина, великолепием и изяществом превосходящие живых птиц. Камни на перьях отражали свет, щедро рассыпая во все стороны разноцветные лучи. Между павлинами стояло деревце с плодами из рубинов, изумрудов, крупных жемчужин и алмазов. Семь лет трудился Бедабат-хан, придворный ювелир, украшая трон…

Иса сел на него, как бы примеряясь к власти Великого Могола, — но только чтобы заключить, что эта ноша слишком обременительна. Пока он сидел, им овладело странное чувство, будто поднявшееся из трона, — леденящее, жуткое чувство одиночества.

Мурти не обращал внимания на процессию. Он сражался с камнем, бился изо всех сил, ожесточенно, неотступно. Тук-тук, тук-тук, каждый осколок отлетал от его собственного сердца. Скоро, скоро, скоро он закончит. Мурти работал, все убыстряя движения, не ленясь, не останавливаясь. Ему слышалось, как с каждым ударом резца отлетают в прошлое минуты, часы, дни. Он несся наперегонки со временем, теперь они почти поравнялись. Еще год жизни, еще на год ближе к смерти… Болели скрюченные руки, распухшие, сбитые костяшки — зимой, в дожди, они так ныли, что у него не хватало сил поднять резец.

Гопи трудился над джали с другой стороны, скреб мрамор грубым песком. На самом верху камень уже начал приобретать глянцевый стеклянный блеск. Мурти гордился старшим сыном. Тот работал с упорством, достойным отца. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Младший мальчик тянулся к огню, играл, подбрасывая в пламя прутики и стружки, в воздух поднимались снопы искр.

Мурти тосковал без Ситы. Сначала это его удивило. Потом ударила такая боль, что он согнулся, словно Сита добралась до него, чтобы пить любовь из его сердца. Мурти вспоминал ее молоденькой деревенской хохотушкой, вспоминал, какой тихой она была в день свадьбы, — все в прошлом… Он все испортил, все безрассудно промотал своей нарочитой холодностью. От Ситы он ждал много детей, а она разочаровала. Сита устала, истощились не только ее телесные силы, но и душа. Но ведь Мурти не хотел этого! Так вышло поневоле, он же знал, что она идет за него без любви. Сита была предназначена для другого, а на него согласилась лишь после того, как его брат пропал, — согласилась равнодушно, как будто сломанную вещь подняла на обочине дороги. И он всю жизнь наказывал ее — и тем самым наказывал самого себя…

Хаким явился, но было уже поздно. Он потрогал руку — пульса не было. Вместе с жизнью ушли и годы, осталась только память о далекой юности — как будто она скрывалась в глубине, а сейчас проступила.

Мурти опустился на колени, прижался губами ко лбу жены. В волосах он заметил седые прядки. Раньше он никогда не замечал их, видел лишь ее красоту, ямочки на щеках, шелковистость кожи.

Женщины обмыли и одели Ситу, уложили ей волосы, нанесли на лоб кункум[89], надели на шею гирлянду. Они держались сзади, наблюдая за процессией, слушая плач труб, успокаивая плачущего младенца, пока небольшая группа родственников и плакальщиков двигалась по улицам Мумтазабада, направляясь к гату.

Иса смотрел, как четверо мужчин несут похоронные носилки, — совсем простые, соломенные, с бамбуковыми шестами. Ему удалось увидеть только ее нос и глаза, он хорошо их помнил. Остальное было закрыто пышной цветочной гирляндой. Иса не присоединился к процессии. Издали он глядел, как жрец бормочет шастры, разбрасывает рис, поджигает погребальный костер. Пламя разгорелось не сразу: сначала появился дрожащий огонек, незаметный в свете солнца, постепенно он окреп и взвился вверх…

Смерть вычитает, вспомнил Иса.

Дворец был заперт. Визири, придворные, солдаты, рабы, певцы, музыканты и слуги — все покинули его. Было тихо. Клубилась пыль, под ногами на полу хрустели сухие листья, нежно ворковали голуби.

Шах-Джахан не сидел на троне, не ложился на тахту или ковер — он стоял на коленях на холодном полу. Он не двигался, не издавал ни звука. Он не ел и не пил. Так он провел восемь дней и ночей. Душа его была черной дырой, где не было места для мыслей, — лишь для печали и скорби. Сердце его окаменело, утратило чувствительность. Он не кричал, не бился головой, не рыдал во весь голос. Иса ждал, бодрствовал, был рядом.

Время от времени властитель начинал корчиться, словно стараясь удержать демоническую силу, что рвалась наружу. После приступа он затихал, казался измученным, обессиленным, но ни разу не встал с места.

Вначале Иса решил, что это игра света. Свет и тень двигались по стенам гусль-кханы и всякий раз, проходя по лицу падишаха, уносили что-то с собой, как вода, смывающая рисунок с доски. Когда Шах-Джахан опустился на колени, в черной его бороде было семь белых волосков. Час за часом борода белела. Иса наблюдал, как в короткие мгновения проносятся целые годы, накладывают свою печать, выбеливают волоски. День за днем появлялись морщины, словно растрескивалась пересохшая земля. К рассвету восьмого дня лицо Шах-Джахана стало лицом старика, борода совершенно поседела. Он обратил лицо к солнцу.

— АР-ДЖУ-МАНД! — Это был рев смертельно раненного тигра. — АРДУЖМАНД! АРДЖУМАНД!

Он повторял ее имя, пока крик не перешел в слабый шепот:

— Арджуманд…

Иса слышал, как по дворцу гуляет эхо, точно тысяча человек повторяли ее имя: АР-ДЖУ-МАНД… АР-ДЖУ-МАНД… Из темных углов, из-под изящных арок эхо поднималось на крыльях тихого ветерка, взмывало еще и еще раз, пока наконец не затихало.

Шах-Джахан шевельнул рукой, он не мог подняться. Иса помог ему. Когда властитель встал, Иса вздрогнул. Раньше они были одного роста. Теперь, чтобы увидеть лицо падишаха, ему пришлось опустить голову. Он внимательно осмотрел Шах-Джахана. Тот, казалось, съежился, одежда стала ему заметно велика.

Смерть вычитает.

Мурти тоже стал меньше. Он медленно брел прочь от догорающего костра, опираясь на руку сына. Хлопья пепла падали на чистую белую джибу, на дхоти[90]. Он не замечал серых пятен на одежде.

— Она ушла, — сказал он, увидев Ису, в голосе слышалось недоумение.

— Я знаю.

— Мне казалось, она любит только тебя. Из-за этого я плохо с ней обращался.

— Ты ее спрашивал?

— Никогда. Ты был призраком. Мы не говорили о тебе. Иногда она так смотрела на меня… мне казалось, она тоскует по тебе.

— Вот именно, тебе казалось. Она меня забыла. Если бы и ты забыл — простил, она была бы счастлива. Теперь слишком поздно. Но у тебя есть он и вот они.

Иса протянул руку к племяннику. Топи отпрянул, но тут же преодолел смущение и позволил Исе погладить себя по голове. Мальчик был слишком высок, ласка опоздала на многие годы. Иса извлек прямо из воздуха золотую монету и показал ее мальчику.

— Как ты это делаешь?

— Когда я был мальчишкой, меня похитили из деревни и продали бродячему фокуснику. Я еще не забыл кое-какие трюки. На, возьми.

Гопи робко взял монету. На одной стороне был полумесяц, на другой — изображение Великого Могола.

— Чего бы тебе хотелось?

— Ничего! — резко бросил Мурти и пошел прочь, не оглядываясь.

Мурти сам не ожидал от себя этой вспышки гнева, но видел, что брат не обиделся. Ему становилось все горше. Четырнадцать лет он гнул спину. Сколько времени потеряно! Брат мог возвысить его, дать хорошую должность, денег, но он не помог. Иса процветал, был сыт, одет в шелка, носил драгоценные украшения. Руки у него мягкие, без шрамов. Не то что у Мурти — потрескавшиеся, искалеченные после стольких лет. Мурти сильно сдал за эти годы, тело и Душа у него болели.

После казни визиря Мурти твердо решил докопаться, разузнать, кто же такой этот Иса. Ведь именно про Ису спрашивал его визирь. Каждый вечер после работы Мурти ходил вокруг крепости, расспрашивал всех и каждого: «Кто такой Иса?» Знали многие, но на самом деле не знал никто. Раб, друг, министр, чародей, звездочет — у него не было ни титула, ни воинского звания, ни джагира. Разгадка не находилась. Тогда он стал ждать случая посмотреть на Ису. Он видел его издали, урывками, когда Великий Могол выезжал и въезжал в ворота, но слишком велико было расстояние, солдаты всегда преграждали путь. Наконец однажды Великий Могол пожелал взглянуть, как идут работы, подошел он осмотреть и джали. Бальдеолас вертелся тут же, лебезил, пояснял, показывал. Резчики стояли в почтительном молчании. Хорошая работа, сказал Шах-Джахан каждому из них. Только для Бальдеоласа он поскупился на похвалу.

— Который здесь Иса? — шепотом спросил Мурти у солдата.

— Вот он, там!

Мурти присмотрелся и замер в изумлении. Под шелком и плотью он рассмотрел призрак пропавшего брата, Ишвара. Не может быть, просто память играет, с ним шутки. Но, когда свита падишаха пришла в движение, направляясь к выходу, Мурти призвал все свое мужество.

— Ишвар, — окликнул он.

Человек замер, а потом обернулся. Он отошел в сторону от падишаха, рядом с которым стоял, и направился к Мурти. Иса не заметил, что Шах-Джахан тоже обернулся, услышав зов.

— Ты — мой брат Ишвар!

— Да.

Они не обнялись. Слишком много времени прошло. Иса терпеливо ждал, не скажет ли Мурти еще что-нибудь.

— Это ты приказал казнить визиря?

— Да. — От улыбки Исы у Мурти по спине пробежал холодок. — Глупец вообразил, что, вредя тебе, он сможет повредить и мне. Он грозился донести падишаху, что я использую свое влияние, поддерживая и защищая тебя. Он позавидовал тому, что падишах доверяет мне, и решил расставить ловушку. Я отвел его к падишаху и потребовал, чтобы он все повторил при нем. Когда он закончил, падишах спросил меня, как ему поступить с визирем. Я сказал: казнить. Визирь был казнен. Ты видел.

— Кто же ты? — У Мурти в голове не укладывалось, почему Иса облечен такой властью. По одному его слову казнили людей. — У тебя нет чинов, нет высокой должности…

— Я служу падишаху.

— Доводилось ли тебе видеть его жену? Какой она была? Мне нужно знать. Скажи мне…

— Долго рассказывать. Она была храброй. Слишком сильно любила. — Иса — совсем тихо, нежно, будто только для себя — произнес слово на чужом языке: агачи. — Шах-Джахан никогда не причинит мне вреда. Визирь не понимал, кто я такой.

— Так кто же ты?

— Я — память о Мумтаз-Махал.

В противоположность щеголеватому Даре Шукоху Аурангзеб выглядел аскетом. Его одежда была из простого хлопка, и он не носил украшений, даже перстней.

Братья находились в гареме, в обществе Шах-Джахана. Все женщины были без покрывал, кроме Джаханары. Она была закутана, но не из скромности, а чтобы скрыть ужасные шрамы. Выздоровев, Джаханара умоляла отца простить Аурангзеба, и он смягчился, вернул третьему сыну джагиры и титулы. Он даже повысил его в воинском звании.

Шах-Джахан наблюдал за сыновьями. Они были разными во всем, не только в одежде. Аурангзеб молчалив и насторожен, Дара — искрометный, открытый, блещет остроумием. Во время обеда Дара беседовал с гостями на всевозможные темы, соглашался, спорил. Как он похож на Акбара — так же терпим к мнениям других, заботится о своем народе, так же непримиримо противостоит давлению мулл.

— Так ты исповедуешь дин-и-иллахи, подобно Акбару? — любезно осведомился Аурангзеб. Он заговорил впервые за весь вечер.

— Акбар считал себя богом. Я — нет. Дин-и-иллахи была религией, которую он завещал своим адептам. Смесь ислама, индуизма, христианства, буддизма… Все это слишком запутанно. Я просто полагаю, что каждому надо позволить свободно исповедовать веру, и буду удовлетворен, если сумею всех примирить.

— Великий падишах — нам так следует обращаться к тебе? — Аурангзеб отвесил Даре насмешливо-почтительный поклон.

— А мне не следует ли обращаться к тебе хазрат[91]? Ты ведь всем известен своим благочестием.

Аурангзеб бросил беглый взгляд на отца. Тот слышал перепалку и, прервав разговор со своим собеседником, ожидал ответа сына.

— Да. Мои запросы очень скромны. Я подчиняюсь приказам отца. Если он доволен, рад и я. Твои взгляды я не могу разделить, ведь я — верный мусульманин. Когда отец сочтет, что я достаточно послужил ему, все, чего я желаю, — удалиться в тихое место и там молиться.

— Нужно это запомнить, — улыбнулся Дара.

— Я напомню тебе.

— Смотрите! Смотрите! — раздались возгласы женщин, столпившихся у окна.

Из-за облаков выплыл месяц, небо стало серебристо-серым. Белоснежный мрамор, отражаясь в воде, сиял, все сооружение стало воздушным и чем-то напоминало прелестную женщину, любующуюся собой перед зеркалом. По контрасту вода вокруг казалась черной, как ночь. Люди не поднимали глаз на само здание — на купол, подобно гигантской жемчужине плывущий в ночном небе, — они вглядывались только в его волшебный образ. Зрелище исполнило сердца и глаза покоем, безмолвием, молитвой. Когда наконец они, оторвали глаза от воды, гробница воплощением скорби высилась в холодном свете, ее внешнее великолепие не могло скрыть исходившей от стен вечной печали…

Пока Шах-Джахан и другие стояли у окна, Аурангзеб удалился, ему хватило и беглого взгляда на Тадж-Махал. Покинув дворец, он сел на коня и один, без свиты, поскакал в город; тишину спящих улиц нарушал дробный топот копыт. У дверей мечети он спешился и, постучав, вошел в небольшое приземистое здание. Комната была обставлена скромно — ковер, лежанка, подушки. Принц низко поклонился полулежащему человеку. Поспешно встав, тот отвесил еще более низкий, почтительный поклон.

— Сядь. Это мне подобает стоять в твоем присутствии, — сказал Аурангзеб. — Божий человек заслуживает большего почтения, чем сын падишаха.

Шейх Варис Сирхинди не подчинился приказанию и остался на ногах. Правоверный суннит, он был муллой, как и его отец, шейх Ахмад Сирхинди. Акбар бросил Ахмаду вызов, Джахангир подверг его аресту. Сейчас Шах-Джахан относился к Варису как к парии, продолжающему дело отца: борьбу за победу ислама и уничтожение неверных.

— Я сейчас был в общество своего брата, Дары. Но счел, что оно слишком тяжело для меня, как жирная пища для желудка. — Аурангзеб показно рыгнул. — На чьей ты стороне?

— Вашего высочества, разумеется. Мы все поддержим вас. Вы восстановите веру и будете истинным Бичом Аллаха.

— Обещаю.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ История любви 1031/1621 год

АРДЖУМАНД

Сквозь сон я слышала, как уходит любимый.

Я проснулась и прислушалась к шепоту. Ранним утром, когда только начинало светать, воздух был приятно прохладен, но — вот жестокость — это длилось так недолго. Край солнечного диска, едва показавшись, обрушивал на землю поток жара, не иссякающего даже после заката.

Я встала и выглянула. Мой принц стоял на балконе, погруженный в раздумья, потом резко повернулся и быстро пошел по коридору. Он направлялся в западное крыло дворца, к покоям Хосрова. Я видела, как за ним метнулись еще тени.

Ко мне зашел Иса.

— Что случилось, Иса?

— Правитель очень болен, — ответил он и пожал плечами: — Опять.

— Кого вызвал мой муж?

— Аллами Саадуллу-хана, — тихо произнес он. — И солдат.

Я стремительно побежала по коридорам. У закрытых дверей комнаты Хосрова стоял друг моего мужа, рядом с ним двое солдат.

— Где принц Шах-Джахан?

— Внутри, ваше высочество. Прикажете позвать его?

— Нет, — сказала я и проскользнула в дверь.

Было еще темно. Мои глаза еле различили две слившиеся тени. Потом до меня донесся жаркий шепот Хосрова, наполнивший комнату насмешливым тактья такхта?

После паузы голос моего мужа сурово произнес:

— Такхта!

— О, нет! — шепотом воскликнула я.

Любимый обернулся, увидел меня, но не двинулся с места. Голос его был тверд, в нем слышалась непреклонность:

— Уходи. Это мое дело.

Страж Хосрова — он тоже был здесь — схватился за оружие. Он колебался, не зная, как поступить. Сначала он посмотрел на хозяина, затем на меня.

— Бей, нанеси удар, скорее, — зашептал Хосров. — Он не вооружен. Убей же его, глупец!

Но страж все еще колебался. Повернув голову к двери, он впился в нее, будто мог видеть сквозь стены. Лицо его было помято со сна, борода всклокочена, цепи, связующей его с Хосровом, на нем не было.

— Я назначу тебя наместником Бенгалии, когда стану падишахом. Бей же!

Мой любимый не шелохнулся. Он мог закричать, позвать на помощь, но стоял молча. Страж, видимо, догадался, что снаружи кто-то есть. Он медленно опустил меч. Хосров яростно, безнадежно шипел.

— Это не ваш удел, ваше высочество, — сказал стражник, обращаясь к нему. — Я — ваша армия, но ведь я один. Чтобы стать падишахом, пришлось бы одержать слишком много побед, а вы уже проиграли столько сражений… Аллах предназначил это не вам.

Бережно положив на ковер оружие, он склонился перед Хосровом, взял его за руку и прижал ее к своему лбу. То был жест любви, скорбное прощание. Хосров обнял солдата.

— О, мои мечты, — шептал Хосров. Выпустив друга из объятий, он встал и протянул руку к столику, на котором лежали драгоценности: перстни, золотые цепи, браслеты. — Вот. Возьми на память обо мне.

— Мне не нужны такие богатства, ваше высочество.

— Бери. Пусть хоть кому-то бедный Хосров принесет добро.

Он впихнул драгоценности стражу. Одно золотое кольцо упало, покатилось — никто не взглянул в его сторону. Солдат стоял с полными горстями золота, но, казалось, обращал на них не больше внимания, чем на простые голыши с речного дна. Еще какое-то время он всматривался в лицо Хосрова, запоминая его, — в комнате уже было светло. Затем обернулся и посмотрел на Шах-Джахана:

— Я не могу убить принца… — Но прежде чем мой любимый успел ответить на это признание, он холодно прибавил: — Предоставляю принцам самим совершать такие дела.

Изумленные, мы молча смотрели вслед уходящему солдату — он шел с достоинством победителя. Хосров тихо засмеялся:

— А он мудр: предоставляет принцам самим убивать друг друга. Не будь нас, наших амбиций, такие, как он, глядишь, снова стали бы людьми. Он, конечно, вернется к себе в деревню, обзаведется детьми и станет рассказывать им сказки о своем безумном принце…

Очень скоро Хосрову пришла новая мысль, он мягко тронул Шах-Джахана за плечо:

— Не наказывай его. Пусть уходит. Хоть один из нас всех был честен этой ночью. Ночью? Уже день. Я говорю так, будто время имеет значение и нужно соблюдать точность.

— Оставь нас, — снова обратился ко мне Шах-Джахан.

— Зачем? — спросил Хосров. — Разве ты не хочешь, чтобы прекрасная Арджуманд стала свидетельницей моей смерти? — Он обернулся ко мне, кривя в ухмылке губы. — Она той же крови, что эта шлюха, Мехрун-Нисса. Это же она тебя прислала.

— Я не повинуюсь ее приказам. Я — не мой отец. — Шах-Джахан взял меня за руку и повел к двери. Я вырвалась:

— Не убивай его. Умоляю тебя, любовь моя, супруг мой! Ты не должен его убивать.

— Не должен? Это необходимо. У него все еще есть соратники, тень его падает на трон. Пусть лучше упадет в гроб.

— Отправь его в ссылку. Вели заковать в кандалы. Заточи в темницу. Только не убивай!

Шах-Джахан смотрел на меня, потемнев от гнева. Я понимала, что не сумею убедить его. Никогда прежде я не видела такой непоколебимой решимости на лице мужа; мне стало страшно.

— Ты что, так любишь моего брата?

— Вовсе нет. Я говорю так только из любви к тебе. Смерть Хосрова станет нашим проклятием, проклятие падет на наших детей и на детей наших детей. Взгляни на него, нас уже и так преследует его слепота. А смерть его всех потянет за собой. Убив Хосрова, ты станешь первым, кто преступит закон Тимуридов. Твой предок Тамерлан провозгласил этот закон триста лет назад: «Не сотвори зла брату своему, даже если он того заслуживает». Все Моголы свято исполняли его завет. Бабур передал его Хумаюну, Хумаюн — Акбару, Акбар — Джахангиру. Они повиновались словам Тамерлана при любых обстоятельствах. Именно этот закон спас Хосрова от гнева отца. В жилах твоего брата течет та же кровь, что и в твоих, не проливай ее. Она запятнает не только нас, но и наших потомков!

Шах-Джахан рассмеялся. Он долго хохотал, а потом обнял и поцеловал меня:

— Не знал, что моя жена не только красива, но и суеверна. Ничего дурного не случится, а вот трон наверняка достанется мне.

— Не хочу его такой ценой. — Я оттолкнула мужа, не в силах преодолеть охвативший меня смертельный ужас. Я задыхалась, как от удушливого дыма. — Накануне нашей первой встречи мне снилось что-то красное. Красный цвет окрасил мои мысли, когда я проснулась. Я не могла понять, что он означает. Мы встретились, и я решила, что сон говорил об алом тюрбане наследного принца. Я ошибалась — то была кровь. Она нас погубит, любимый. Отпусти его!

— Послушай жену, — прохрипел Хосров. — Я не боюсь смерти: привык просыпаться каждый день, ожидая убийцы. Но даже наш отец, повинуясь закону, так и не сумел убить меня. И ты не должен. Клянусь, я откажусь от притязаний на трон. Не ради себя — ради тебя.

— Каждый предлагает мне свою жизнь не ради себя, а ради меня. Какая щедрость! — Шах-Джахан обернулся ко мне, нежно взял за руку и повел прочь от Хосрова. — Я выслушал тебя, Арджуманд, как у нас заведено, но я не могу оставить его в живых.

— А что станется, — подал голос из угла Хосров, — с Парвазом и Шахрияром? Они тоже умрут? Но они-то не здесь, беззащитные и беспомощные, как я. Они в Лахоре, под охраной армии.

— Нет. Умоляю, любимый! Ты не сможешь.

— Я должен. Уходи.

Я рыдала весь день, оплакивая мужа, детей, себя… Никогда еще мне не было так страшно. Ужас сотрясал мое тело, слезы так и катились из глаз. Красное из моего сна оказалось кровью, изначально было ею. Я истолковала сон неверно, тюрбан принца был здесь ни при чем. Закрывая глаза, я видела руки мужа, обагренные кровью. Мои слезы не могли ее смыть, они текли, текли, текли и, едва коснувшись рук любимого, тоже превращались в кровь. Даже пряди волос, которыми я вытирала глаза, покраснели.

Я пыталась заткнуть уши, но звуки проникали сквозь пальцы. Порази меня внезапная глухота, я бы все равно продолжала слышать их. Солдаты вошли. Хосров обратил лицо к Мекке, к солнцу, постоял на коленях в безмолвной молитве, потом поднялся, подошел к окну, словно желая в последний раз взглянуть на мир. Он не сопротивлялся, когда полоска материи обвилась вокруг шеи. Тело его унесли, уложили в простой гроб. Мне не сказали, где его закопали. Сколько же убитых скрывает земля?

Но… с ним поспешили расправиться, слишком поспешили. От моего отца пришло новое известие: Джахангир жив. Следующее письмо было от самого падишаха:

«Мне сообщили, что Хосров умер от кишечной колики сорок дней назад. Молюсь о том, чтобы Аллах был милостив к нему. Внешняя разведка сообщает, что негодяй Аббас, шахиншах этого проклятого государства, Персии, ведет войска на Кандагар. Следует дать ему достойный отпор, ударить самой могучей армией, которую я могу возглавить. Тебе надлежит выступить на север немедленно, со всеми своими войсками».

Дух Хосрова витал над нами, поднявшись из места тайного захоронения. Я чувствовала, как он оплетает нас зловещими заклятиями. Прошли месяцы после его гибели, а я постоянно ощущала его насмешливое присутствие. Он смотрел, как я сплю, и ожидал моего пробуждения; вместе с темными низкими тучами он висел в небе над холмами, окутывая землю мглой. Все во дворце тоже чувствовали это — мы передвигались тихо, медленно, стараясь не потревожить призрак Хосрова. Я молилась о нем — не положенные пять раз, а десятки раз ежедневно, — читала Коран, но ничто не помогало справиться с унынием и отчаянием. А от Джахангира шли приказ за приказом: выступать в поход. Мой любимый медлил, не отвечал сразу на призывы отца.

Он мерил шагами балкон, останавливался, окидывал взглядом дальние холмы, чужие, неподдающиеся. Я знала, что он там видит. Не просто страну, а свою страну. Он сражался, его люди погибали, эти камни и ущелья, эти крепости были его царством. Если он сейчас уйдет, то всего этого лишится, а затем придется покориться отцу. И Мехрун-Ниссе.

— Я вижу в этом ее руку, — сказал он мне.

— Но шахиншах и вправду идет на Кандагар.

— Знаю, но почему отец так хочет направить туда именно мою армию?

— Ты самый опытный из всех его сыновей.

— Но он пишет «самой могучей армией, которую я могу возглавить» — не «ты сможешь возглавить». Почему бы ему не остаться на ложе болезни? Я способен и сам побить персидских негодяев. Если мы выступим в поход, я лишусь всего.

— А если нет?..

Ответа на мой вопрос не последовало, но он не остался незамеченным. Шах-Джахан пытался оценить наше будущее. Если он откажется повиноваться, это разъярит Джахангира. Если повинуется… Это был тупик.

Дни напролет мой муж вышагивал по балкону. Как смеется, должно быть, Хосров. Не его ли дух нашептывает Мехрун-Ниссе, как поступать. От отца пришло известие, что Джахангир передал Шахрияру все джагиры моего мужа, включая Гисан-Феруз, по традиции жалуемый наследному принцу. Хитрая женщина протолкнула своего никчемного зятя еще ближе к трону, ей хотелось править империей после смерти Джахангира.

— Я уже побежден, — сказал Шах-Джахан. — Она наносит удары слишком проворно. А я не могу атаковать до смерти отца. Она провозгласит наследником Шахрияра… Он станет первым среди сыновей моего отца.

— Нужно решить, идешь ли ты на Кандагар. Может, лучше сказать падишаху, что ты переждешь дождливый сезон? Это позволит нам выиграть время.

— Зачем тянуть время, если я не могу обернуть это себе на пользу? Я не могу позволить отцу вот так отвергнуть меня. И… могла ли его любовь испариться в одночасье?

— Боюсь, моя тетушка выпила из него всю любовь.

— Я должен угодить отцу и в то же время показать свою силу. Я выступлю на север, когда дожди прекратятся, но он должен позволить мне командовать всей армией. И пусть отдаст мне джагир в Пенджабе. Это поможет подстраховаться против Мехрун-Ниссы и братьев.

Джахангиру совсем не понравилось такое решение. Он был разгневан, назвал Шах-Джахана би-даулетом и даже вписал это в свою книгу, желая, чтобы потомки запомнили моего любимого мошенником. Падишах велел самому Шах-Джахану оставаться в Бурханпуре, но армию незамедлительно отправить на север.

— Без войск я ничто…

— Но, удерживая их здесь, ты еще сильнее разъяришь отца.

Мое сердце содрогалось от страха за мужа. Хосров… Я не упоминала его имени, но проклятие дало о себе знать слишком быстро. Мы чувствовали себя щепками в водовороте, несущем нас прямо в вечность. Но… мы любили друг друга, и это было единственным утешением. Любовь была для нас волшебным заклинанием, она помогала преодолевать страхи. Мы поддерживали друг друга взглядами, прикосновениями, нежными поцелуями; прижавшись друг к другу, мы чувствовали себя невидимыми для мира.

— Слишком поздно, — шептал Шах-Джахан. — Я чувствую. Мехрун-Нисса пустила в ход свою отраву. Ничего уже не изменишь.

— Немедленно отправь Аллами Саадуллу-хана в Лахор. Умоляй отца даровать тебе прощение. Он простит. После этого мы сможем выступить на Кандагар.

— Мы? — Он заулыбался. — Сколько раз я повторял, что тебе не следует идти на войну. Тебя могут ранить.

— Я тебя никогда не оставлю. Посылай Аллами Саадуллу-хана.

Через час Аллами Саадулла-хан выехал в Лахор.

Тянулись недели, а мы все ждали. Ливни затопили долину, во дворце было сыро и тепло, комнаты заполнил запах гниения. Я была подавлена донельзя очередной беременностью и ее спутниками — тошнотой и слабостью.

Наконец вернулся Аллами Саадулла-хан. Туча на его лице была чернее тех, что висели над нашими головами.

— Джахангир не пожелал меня принять. Я ждал много дней. Меня не допустили даже в диван-и-ам. Мехрун-Нисса распорядилась не пропускать меня, а придворным строго запретила произносить твое имя, Шах-Джахан, в присутствии отца. В глазах отца ты больше не существуешь. Шахрияр, этот На-Шудари, теперь разгуливает по дворцу в пунцовом тюрбане, похваляясь, что расправится с тобой, если когда-нибудь осмелишься там появиться. — Аллами Саадулла-хан невесело рассмеялся: — Он машет мечом, пугая встречных, и показывает, как на поединке порубит тебя на кусочки. Мехрун-Нисса рукоплещет каждой его выходке.

— А Ладилли? Как она?

— Ладилли все та же. Просила передать, что любит вас. Но только на словах — писать не стала, опасаясь, что ее мать может найти у меня письма. У Ладилли теперь двое детей. Надеюсь, что они выглядят не так омерзительно, как Шахрияр.

— А что с ним такое?

— Какая-то болезнь. Он совсем оплешивел, глаза слезятся, кожа облезает клочьями, как колтуны у бродячей кошки.

— Бедняжка Ладилли…

— Довольно! — вскочил Шах-Джахан. — Не могу я сидеть здесь и позволять, чтобы Мехрун-Нисса и отец надо мной глумились, а глупец Шахрияр бахвалился, что станет правителем. Пока они в Лахоре, мне нужно поспешить в Агру, чтобы оказаться там раньше отца. Сокровищница все еще там?

— Да, но вскоре ее собираются перенести в Лахор: падишаху нужны деньги на армию.

ШАХ-ДЖАХАН

Я быстро продвигался на север. Арджуманд и дети были со мной. Я хотел оставить их во дворце, так как возможности отдохнуть в дороге у нас не предвиделось, но моя упрямица отказалась наотрез, хотя с каждым днем ей было все труднее носить дитя. А мне было больно видеть, как ей трудно. Я велел принести в ее ратху побольше подушек, чтобы тряска не так чувствовалась, и все же к вечеру Арджуманд падала в изнеможении.

Хотя я никому не сообщал о своем решении, новость о том, что я иду в Агру, все же достигла ушей отца. Теперь меня даже би-даулетом не называли — хуже, неизмеримо хуже: отныне я звался узурпатором. У меня не было желания завладевать троном прежде, чем наступит мое время, — я лишь хотел защититься, моей целью было отстоять свою судьбу, но не подгонять ее. Я надеялся, что, захватив сокровищницу, сумею добиться разговора с отцом. Разумеется, с Мехрун-Ниссой нам не о чем было разговаривать. Ей и без того ясно: если я преуспею и получу власть, то позабочусь, чтобы ей не было места рядом со мной, моей семьей и тем более троном.

Тем временем пришли дурные вести — Кандагар захвачен Аббасом. Богатый торговый центр более не принадлежал нам. Оставалось уповать, что, придя к власти, я сумею вернуть его. Падение Кандагара еще больше разъярило отца. Крепость принадлежала Моголам со времен Акбара, и Джахангир чувствовал, что предал отца. Меня, разумеется, объявили виновником, и отец выступил с войсками на юг, чтобы сразиться со мной. В своей книге, как мне донесли, он сделал такую запись: «Как описать мои страдания? Я болен и слаб, но вынужден держаться, действовать, и в таком состоянии мне приходится разбираться с непокорным сыном».

Слова отца причинили мне боль. Он спровоцировал меня своим равнодушием, своей неспособностью закрыть уши от Мехрун-Ниссы, сдержать слово, данное мне, не отрекаться от отцовской любви. До сих пор я не сделал ему ничего плохого, ни одного дурного слова не сорвалось с моих губ. И все же он пребывал в гневе.

1032/1622 ГОД

Мы находились в пути двадцать пять дней, когда стало ясно: мой замысел провалился. До Агры было еще далеко, а на пути у нас встала могольская армия во всей ее мощи. Отец не пожелал участвовать в сражении сам. Он не мог поразить сына, принять ответственность за мою кровь. Отец оставался верен заповеди Тамерлана. Я же ее нарушил, и теперь мне постоянно слышались слова Арджуманд. Она никогда больше об этом не заговаривала, но я знал — те слова отдаются в ее сердце таким же эхом, как и в моем.

Армией командовал мой старый наставник, генерал Махабат-хан. Он не дал мне возможности выбрать место сражения, навязав свой выбор: Балокпур — маленькая деревушка на краю равнины, окруженной невысокими холмами… Я предпочел бы сами холмы, ибо на равнине спрятаться негде. Мое войско было малочисленное, но более маневренное, с помощью небольших отрядов конницы с холмов я мог бы наносить удары и быстро отступать. Однако Махабат-хан знал, в чем я силен, и он не дал мне шанса воспользоваться преимуществом.

Накануне битвы я оседлал коня — было невыносимо жарко, из-под тюрбана лился пот, и я не мог усидеть взаперти. К Арджуманд было нельзя. Хаким сказал, что этой ночью появится ребенок. Доброе предзнаменование или дурное? Если он выживет — хорошо, погибнет — скверно. Родится мальчик — добрый знак, девочка — плохой. Людям свойственно цепляться за приметы и тайные знаки, мы полагаем, что они способны определить нашу участь. Если капля пота, сорвавшись у меня со лба, попадет на муравья, я стану победителем, если мимо — меня ждет поражение…

Ночь была темная. Полумесяц скрывался за завесой низко висящих туч, кое-где проглядывали звезды, они казались далекими и тусклыми, безразличными к моей судьбе. Если бы они приблизились, помогли мне… Полно, что за нелепая мысль. Разве им есть до нас дело? Могут ли звезды вообще рассмотреть две армии накануне схватки? Я поднял голову к небу, внимательно изучая его, как накануне изучал поле брани. Где моя звезда? Вон там, далеко, за самыми дальними звездами. Она чуть заметно подмигивает, и это мерцание сулит мне победу. Но — снова зловещий знак: хотя воздух стоял неподвижно, не было и намека на ветерок, по небу скользнуло облачко и загородило от меня звезду. А может, та звезда была не моей, а Махабат-хана?

Ближний к равнине холм казался самым высоким. Я направил коня на вершину и оттуда осмотрел деревушку, где стояли мои войска. Мне показалось, я слышу тихие голоса, молитвы, до меня долетал запах костров, беспокойно шевелились слоны, ржали лошади… Увиденное вселяло уверенность. Мои солдаты воевали бок о бок со мной много лет, вместе мы победим и в этот раз.

Потом я бросил взгляд на север, в сторону армии моего отца, и невольно затаил дыхание. Армия была столь многочисленна, что само небо казалось ее продолжением. Все пространство до горизонта, насколько хватало глаз, было занято кострами, огни злобно и насмешливо мерцали, предрекая мое падение. Что предпримет Махабат-хан? Лобовую атаку? Или надо ждать хитрости? У него достанет войск, чтобы окружить меня со всех сторон. А может, он терпеливо дождется атаки и потом нападет с флангов, возьмет меня в кольцо? О чем думает сейчас мудрый и опытный старик?

Я услышал внизу скрип гравия. Пробираясь сквозь заросли кустарника, по склону карабкался Иса. Подойдя, он склонился в поклоне, потом выпрямился и поглядел в сторону неприятельской армии, как бы оценивая наши шансы. На его лице не отразилось ничего.

— Это была девочка, ваше высочество, но она не выжила.

Скверный знак. Я наклонил голову в молитве за дитя.

— Арджуманд?

— Чувствует себя хорошо, только устала. Хаким велел ей поспать. У вас гость. Махабат-хан просит аудиенции…

Старик был настроен игриво. Он выпил две чаши вина и полулежал, опираясь спиной на ствол тамаринда. Позади с воинственным видом стояла его охрана.

— Ваше высочество, я бы ждал в помещении, но там слишком душно. Вообще-то я не пью теплого вина — вот как меня избаловали! — но охлажденного у тебя не нашлось.

— Прошу простить, корабли не ходят сюда ежедневно. У тебя послание от отца?

— Нет, вовсе нет. О, твой отец чувствует себя превосходно, лишь жалуется постоянно на сына шельмеца.

— Я думал, меня называют би-даулетом…

— И так тоже. Зависит от настроения. Джахангира бросает из крайности в крайность, перепады хуже прежних. — Старик сплюнул. — Он слушает только эту… женщину. Я теперь подчиняюсь не падишаху, а его жене. Часа не проходит, чтобы не получить от нее приказа. Атакуй, атакуй, разбей Шах-Джахана… Я должен принести ей победу. Нужно ли мне пополнение? Не добавить ли пушек? Я могу получить в свое распоряжение столько, сколько захочу. — Махабат-хан встал, шагнул ко мне. Я услышал предупреждающий рык Аллами Саадуллы-хана, бряцание меча, который он выхватил из ножен. Старик поднял руки: — Со мной нет меча, я пришел безоружным. Я хочу лишь переговорить наедине.

Мы отошли, но не слишком далеко. Махабат-хан все же не внушал мне доверия. Своей карьерой он был обязан хитростью и практичным умом, умением расставлять капканы в самых неожиданных местах.

— Я солдат, — рассмеялся он, — не убийца. Подобные дела предоставляю делать другим. Завтра тебе никак не победить. Не хочу унижать своего бывшего ученика, с которым мы некогда были друзьями. Если ты сдашься без боя, Мехрун-Нисса обещает не преследовать тебя и даже сулит всевозможные почести.

— Мехрун-Нисса! А что мой отец? На ее посулы мне плевать. Что приказал он?

— Не лишать тебя жизни. — Я увидел, как его глаза сверкнули при свете звезд. — Ты из Тимуридов. — В его тоне мне послышалась грусть. — Тебе не следовало убивать Хосрова, ты поступил плохо.

— О своей судьбе я сам позабочусь.

Махабат-хан молчал, ожидая моего решения. Я с признательностью оценил его учтивость. Он ведь мог прислать гонца, а не являться лично.

— О капитуляции не может быть и речи.

— Иного я и не ожидал. Меня бы крайне разочаровал Шах-Джахан, согласись он сдаться без боя. — Старик хохотнул: — Даже если он точно знает, что победить не сможет.

— Аллах нас направит.

— Аллах всегда направляет нас, одних в ямы, других — к горным вершинам. Кто знает Его волю…

Мы вернулись. В деревне было тихо. Коровы безмятежно жевали сено, козы кормили козлят молоком, из дверей выглядывала любопытная детвора, глядя на принца и полководца, прогуливавшихся спокойно, будто во дворце.

— Останешься поужинать с нами? — спросил я.

— Нет. Я должен вернуться к своим людям. Мне еще многое предстоит сделать сегодня. Нужно освежить в памяти все, чему я когда-то тебя научил.

— Хитрый старик, — улыбнулся я.

— А ты хитрый юнец. У тебя была возможность набраться опыта с тех пор, как я тебя учил. Опыт — то же, что инстинкт, он ведет нас лучше, чем тысячи слов поучений.

— Тогда к нему-то я и буду прислушиваться.

АРДЖУМАНД

Когда он вернулся, я спала. Мой сон был глубокий, словно опиумный, он окутал меня спокойствием. Ничто не могло разрушить этот кокон, я парила в непроницаемой тьме, как вдруг что-то подсказало мне, что пришел он. Ни слуги со служанками, ни каким, ни Иса не могли потревожить меня — а он как будто вошел в мой сон и нежно вынес из него на свет.

Мой любимый тихо стоял на коленях у моего ложа. Увидев, что я открыла глаза, он дотронулся до моей щеки, нагнулся и поцеловал, гладя мои волосы. Этот жест источал нежность.

— Была дочь. Мне сказали. Мне жаль, что она не будет жить… — Мы обнялись и долго оставались так, утешая, успокаивая друг друга. Дочь не выжила, на то была воля Аллаха.

— Я не собирался будить тебя, просто зашел посмотреть, побыть рядом. Тебе нужно еще поспать.

— Хорошо, любимый. Но у меня еще будет время для сна. — Он нахмурился, и я пальцем разгладила его лоб. — Завтра мы победим.

— Приходил Махабат-хан. Предлагал мне сдаться. Он повинуется приказам твоей тетки.

— Значит, она встревожена. Если ты победишь, то получишь все. Что тогда будет уготовано ей?

— Если я проиграю, то лишусь всего.

— Не все. Ты забыл про меня.

— А ты останешься с побежденным принцем? — Он улыбнулся мне.

— Этот побежденный принц сильно изменится? Изменится его любовь? Его глаза станут другими? Или переменятся его руки? Или сердце его?

— Нет.

— Тогда я останусь с ним. Зачем мне весь мир, если в нем нет Шах-Джахана?

В следующий раз я проснулась, когда армия готовилась к сражению, — раздавались отрывистые команды, слышался лязг затачиваемых мечей, звякало оружие, скрипела упряжь, били копытами возбужденные лошади. Как мне хотелось услышать вместо этого перекличку попугаев, рулады бюльбюля, готовящегося начать свою утреннюю рагу, цокотанье белок, шорох метлы, подметающей двор, возгласы торговцев фруктами… В тревоге и тоске я вслушивалась в резкие, нестройные звуки, слыша в них только угрозу.

— Иса… — Он тут же приблизился, хотя я окликнула его еле слышным шепотом. — Где мой супруг? Позови его.

— Он уже уехал, агачи. Он подходил к тебе, но ты очень крепко уснула.

— Отчего ты не поехал с ним, бадмаш? Я ведь приказала тебе быть рядом!

— Он отправил меня сюда. Он приказал мне готовиться.

— К чему?

— К бегству, если это потребуется. Агачи, тебе нужен отдых.

— Когда же мне перестанут говорить такие вещи… Отдых, отдых, отдых — я от него только больше слабею. Приготовь мою ратху. Я хочу видеть битву.

— Это не…

Наш лагерь обезлюдел — только я с детьми, слуги, да несколько солдат, охранявших нас. Сыновья рвались занять место, с которого можно было видеть бой, им невдомек было, что сейчас решаются наши судьбы. Они верили, что их отец непобедим, и хотели посмотреть, как будет удирать армия противника.

Из-за булыжников большая часть дороги была непроходимой для ратхи. Наконец мы нашли подходящее место примерно в косе от равнины. Дара и Шахшуджа устроились у меня в ногах. Аурангзеб стоял поодаль, его поза выдавала напряжение, но он словно не ждал ни победы, ни поражения. Я лежала, откинувшись на гору подушек, и вглядывалась в клубящееся вдали пыльное облако. С такого расстояния мало что можно было различить, и все же я знала, что где-то там — Шах-Джахан на своем верном Байраме.

Наше войско казалось ничтожно малым! У меня упало сердце. Армия падишаха простиралась от края до края равнины. Земля задрожала от топота копыт, когда, как гигантская волна, пронеслась конница. Войска сошлись, до нас донеслись крики, но на таком расстоянии они были не громче шепота. С нашей стороны отделились две группы всадников — может, они попытаются атаковать противника с флангов, которые раскинулись широко, как тень сказочной птицы. Пушечные залпы — битва началась. С обеих сторон люди и кони падали, перестраивались, наступали, падали, перестраивались, наступали… Конники удалились на восток и запад на расстояние около коса, даже меньше, а затем развернулись и атаковали войска падишаха. Им надлежало отрезать громадные фланги. Казалось, одно из крыльев затрепетало и отделилось под натиском конницы, но второе продолжало держаться. Клубясь, пыль приближалась к нам, поле битвы заволакивал желтовато-бурый туман. Воины из арьергарда с криками бросились вперед, было слышно, как мечи ударяют о щиты. Атака была решительной и, кажется, успешной, но мы не видели, как развиваются события.

…Мы с детьми простояли целый день, не видя ничего, кроме пыли, не слыша ничего, кроме шума. Ни одна из сторон не уступала, обе оставались на своих позициях. То одна армия наступала, то другая — это походило на череду приливов и отливов. Наш фронт гнулся под натиском силы, но держался. Я знала: когда линия дрогнет и рассыплется, это будет означать, что Шах-Джахан побит.

Сумерки спустились рано, но не принесли приятной свежести. Вечер был душным, пыльным, пыль окрасила закат, над землей висел мутно-желтый свет. Я решила покинуть наблюдательный пункт. Бой вскоре должен был приостановиться — армиям нужно отдохнуть, подсчитать потери, похоронить убитых, оказать помощь раненым.

К тому времени, как мы добрались до деревни, туда начали подтягиваться первые солдаты. Пыльные, взмокшие от пота, измотанные, обессиленные… Одни тащили на себе раненых товарищей, стонущих от боли, другие падали и засыпали мертвым сном, третьи едва волокли ноги. Кому-то из них суждено было умереть, да и можно ли выжить с такими чудовищными ранами?

Когда появился мой любимый, опустилась ночь; разожгли костры, начали готовить ужин. Принц мало чем отличался от прочих: усталый, глаза красные, борода такая пыльная, что не видно, какого она цвета. Я налила вина, и он жадно выпил. Потом я стерла пыль с его лица влажным полотенцем — ткань стала бурой от грязи, но это немного освежило его.

Сначала он обратился к Исе:

— Ты все подготовил?

— Да, ваше высочество.

Шах-Джахан погладил меня по лицу, словно прося прощения:

— Нам нужно скорее уезжать отсюда. Времени немного. На рассвете станет понятно, что я разбит.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1067/1657 год

Гопи сидел на корточках у мраморной плиты и осторожно работал резцом. Он обмахнул камень жесткой мозолистой ладонью и продолжал высекать цветок — хризантему — из мрамора. Паренек очень напоминал отца — фигурой, терпением, умением. Рядом с ним Рамеш следил за огнем и затачивал резцы. Братья работали в тени раскидистого павлиньего дерева[92], снаружи от стены, окружавшей Тадж-Махал.

Прошло десять лет после того, как мавзолей был закончен. Работы, однако, продолжались. Был возведен цоколь — мраморная платформа, благодаря которой громадное сооружение стало казаться невесомым и воздушным. С четырех углов на платформе появились минареты, изящные и тонкие, как пальмовые стволы. Падишаху минареты понравились. С ними мавзолей выглядел гармоничным, а цоколь более не казался пустыней из мрамора. По обе стороны мавзолея стояли мечети; невысокие, навевающие мысль о смирении, они как бы склонялись перед великолепием гробницы.

Однако не пристало такому сооружению стоять в пыли. Шах-Джахан приказал разбить багх и сам следил за этим. Парк, лежащий у подножия гробницы, был разделен на четыре участка. С севера на юг и с востока на запад проходили мощенные камнем дорожки, они вели к двум мраморным бассейнам с лотосами; между дорожками были прорыты широкие каналы — гробница отражалась в зеркальной глади воды. Чтобы не отвлекать внимания от основного сооружения, фонтаны решено было расположить только на дорожке, идущей с севера на юг.

Шах-Джахан не скупился, желая, чтобы багх пышностью не уступал гробнице. Подземный трубопровод, вместительные хранилища для воды, масса рукотворных ручьев и каналов обеспечивали постоянное поступлений влаги к деревьям, кустам и цветам — манго, апельсинам, лимонам, гранатам, яблоням, гуавам, ананасам, розам, тюльпанам, лилиям, ирисам, хризантемам… Для того чтобы струи фонтанов поднимались на строго определенную высоту, воду подавали не в медные трубы напрямую, а в отдельный медный резервуар, устроенный для каждого фонтана. Вода бежала по каналу, наполняя резервуары, и только после это, поступая в трубы, била вверх. Воду для резервуаров доставляли из Джамны на бычьих упряжках. Расчеты были произведены так, чтобы при достижении южной части парка напор воды становился меньше. Именно к такому эффекту и стремился Шах-Джахан, которому хотелось, чтобы у самой усыпальницы росли цветы, а по мере удаления от нее шелестели листвой тенистые деревья.

Взгляд Гопи то и дело невольно падал на Тадж-Махал. Он работал, опустив голову, вид мавзолея до сих пор причинял ему боль.

Мурти не довелось самому закончить работу над джали. Резчик постарел, ослаб, скрюченные пальцы больше не могли держать резец. Оставшийся кусок за него доделывал Гопи. По сравнению с тем, что успел сотворить отец, это был крохотный участок, но и над ним нельзя было трудиться кое-как. Все надлежало сделать точно. Целый год у Гопи ушел лишь на то, чтобы наметить в камне рисунок, и только потом он начал вырезать цветы: округлые, с изящными изгибами — безупречные хризантемы и лилии. Затем углубления надо было заполнить смесью сафеды, хирмиша и цветных пигментов. Те же материалы много веков назад применяли безымянные мастера при изготовлении фресок, сохранившихся в пещерах. Паста затвердевала, как камень, потом ее полировали, пока она не начинала сиять, подобно обработанному мрамору.

Гопи улыбнулся, вспомнив, как радовался отец, как гордился своим произведением. После смерти матери отец стал мягче, часто впадал в задумчивость, будто общался с другим миром.

В один из дней они вчетвером совершили паломничество в маленький храм, чтобы принести жертву благодарения. Немногие люди, присутствовавшие на богослужении вместе с ними, держались настороженно, подозрительно: хотя храм был совсем невелик и располагался в уединенном месте, в последнее время молиться в нем стало небезопасно. Дурга стояла здесь же, украшенная шафраном и кункумом, шелковыми тканями, золотыми цепочками и драгоценными камнями. Они принесли плоды и цветы, их жертву благословили.

После обряда они шли назад, вид у Мурти был умиротворенный.

— Теперь мы вернемся к себе в деревню, — объявил он. — Ваша мать очень скучала о доме. Если бы она могла быть с нами… Но сначала нужно взглянуть на нашу джали. Мне хочется посмотреть, как ее установят, как падает на нее свет, играют ли краски.

Когда пришел час, они завернули джали в мешковину и с величайшей осторожностью уложили на повозку, а потом смотрели вслед, пока повозка не скрылась из виду, затерявшись в толчее на дороге. Отец сразу стал меньше ростом, будто часть его самого увезли. Джали стоила ему семнадцати лет жизни, он вложил в нее все свое мастерство, всю душу…

— Когда ее установят, — повторил он, — мы пойдем и посмотрим.

Они уже готовились к долгому пути домой. Им предстояло трудное и утомительное путешествие, но Мурти был преисполнен решимости. Раздав соседям и распродав то, от чего решено было избавиться, и уложив то, что следовало взять с собой — украшения Ситы (будущее приданое Савитри), инструменты, небольшой кожаный кошелек с рупиями, — они отправились в Тадж-Махал.

Группу солдат, охранявших гробницу, они увидели издали, но никак не ожидали, что те их остановят:

— Куда направляетесь?

— Хотим войти. Посмотреть.

Солдаты оглядели Мурти, его сыновей и дочь. Сомнений не было: лица, одежда, манеры — все говорило о том, кто эти люди.

— Вам туда нельзя.

Мурти был потрясен:

— Как это? Почему?

— Вы индуисты. Не позволено. А теперь идите отсюда.

— Да, я индуист. И что в этом дурного? — спросил Мурти. — Я семнадцать лет работал на этой гробнице, и ни разу никто не спросил, индуист ли я. Я вырезал джали, которая теперь окружает саркофаг. Я хочу лишь взглянуть на свою работу, и ничего больше. После этого я уйду с миром.

— Тебе нельзя входить внутрь. Можешь посмотреть отсюда.

— Я хочу только посмотреть на джали. Свет…

— Я же говорю: войти внутрь тебе нельзя. Индуистам запрещено входить.

Мурти как прирос к месту. Он был упрямцем, но что поделаешь — перед ним стояли представители власти. Солдаты, преграждавшие путь, не угрожали, но явно были раздражены тем, что этот глупец упорствует. Гопи тронул отца за локоть, но тот сердито оттолкнул его руку. Мастер застыл, вперив взгляд в мраморную стену, словно пытался увидеть что-то сквозь нее.

Только когда стало темнеть и на гробницу легла туманная розоватая дымка, он разрешил наконец увести себя. Мурти как-то сразу постарел, сгорбился, на лице проступили глубокие морщины. По пути ему пришлось опираться на сыновей, дочь шла позади. О дороге домой, в Гунтур, было забыто. Мастер лежал в хижине на земляном полу и не двигался. Мысли были прикованы к куску мрамора — он подарил ему жизнь и теперь не мог почувствовать себя свободным, пока не взглянет на него.

Гопи пошел к Исе. Во дворце, в пышных покоях дяди, он сидел и думал, как не похожи братья. Наверное, на облик Исы повлияло его высокое положение. Лицо у дяди было полнее, тело крепче, держался он увереннее.

— Отец умирает.

— Я пришлю хакима.

— Не надо. Хаким не поможет. Только ты можешь помочь. Он мечтает хоть краем глаза взглянуть на джали, а его не пускают. Скажи, не можешь ли ты попросить падишаха, чтобы разрешил войти? Пожалуйста…

Иса смотрел вниз, на реку, на Тадж-Махал. Белый камень сверкал на полуденном солнце, подчеркивая одиночество гробницы. Совершенная красота Тадж-Махала нуждалась в спутнике, друге, но в подлунном мире такого не существовало. Иса много размышлял о гробнице: в ней чувствовалась жизнь. Он воображал, как, вздыхая, поднимаются и опадают тяжелые камни. Совершенная в несовершенном мире… Возможно, однажды ее спутником станет гробница Шах-Джахана, зеркальное отражение черного цвета. Но почему он хочет сделать ее черной, ведь черный — цвет зла? Наверное, желает вечно напоминать миру о своей вине. Его гробница тоже будет вечной, как и Тадж-Махал, но станет саваном, а не шелковой вуалью невесты. Даже воды не отразят черноту. Таким будет наказание, которое он решил наложить на себя сам, — навсегда оставаться во мгле, страдать и каяться под покровом тьмы. Шах-Джахан хотел, чтобы мир узнал: он погубил единственного человека, которого когда-либо любил.

Могли ли их жизни сложиться по-другому? Иса искал ответ и не находил. Любить меньше означало бы для них не любить. Любовь не подогнать, не разделить на порции, как еду или воду, не отмерить так, чтобы поток не лился через край. Могла ли любовь, чрезмерная любовь, погасить искру самой жизни?

— Твой брат умирает оттого, что у него разбито сердце, — нарушил молчание Гопи.

— От этой хвори у меня нет лекарства. Что я могу?

— У тебя есть власть казнить людей, и ты не можешь спасти брата?

— Власть? Что ты знаешь о власти? Ты полагаешь, если он — Великий Могол, то его власть безгранична? Нет, она ограничена, ведь он — всего лишь человек. Он волен отнять жизнь, но не подарить ее, может изменить течение рек, но не в силах сотворить и каплю воды. Он может возвысить, сделать вельможей, но не сумеет наделить благородством. Он может притворяться божеством, но он не бог. Если бы он был богом, то смог бы вдохнуть жизнь в мертвую, и тогда не пришлось бы строить гробницу. Нет у него и власти менять законы богов или оспаривать их. Мы индуисты, нам нельзя туда входить.

— Даже тебе? — Гопи отшатнулся, изумленный.

Иса не ответил.

Мурти слабел, чах, и наконец пришел его час. Смерть высекла свои метины на его лице. Она обращалась с ним так, как он обращался с мрамором: заострила черты, придала четкую форму телу, создала… куклу из костей, плоти, застывшей крови и остановившегося сердца.

Иса с племянниками шел к гату. Он наблюдал, как Гопи зажигает костер, повторяя за жрецом слова молитвы. Брат усох, затерялся в цветах. Поднявшиеся языки пламени вцепились в ткань, плоть… Племянники сидели на корточках, не отрывая глаз от огня, ждали, пока отец поднимется в небо с клубами дыма.

— Теперь вы вернетесь в деревню? — спросил Иса у Гопи.

— К чему? Я ее совсем не помню. Я соглашался отправиться туда только потому, что так хотел отец. Мне надо найти работу здесь, чтобы прокормить младших.

— Здесь еще много работы. — Иса махнул рукой в сторону Тадж-Махала.

Гопи хотелось обрушить на гробницу проклятия, но он промолчал. Много лет она кормила отца и семью, пусть теперь кормит его.

— Пока есть работа, я буду работать.

Влечение падишаха к женщинам невозможно было утолить. Рабыни, дэвадаси[93], принцессы, бегумы — прекраснейшие, роскошнейшие — возлежали с ним днем и ночью. Он был ненасытен, в него словно демон вселился. Желая поддержать силы, однажды он принял зелье — действие оказалось неожиданным: протоки были закупорены. Падишах, у которого перестала отходить моча, корчился от боли, он в страхе цеплялся за Ису, как напуганный ребенок, пока хаким не дал ему крепкого настоя опиума.

Иса вышел на зубчатую стену крепости и долго смотрел на Дели. Ему так и слышалось, как по улицам несется шепот: властитель умирает, властитель умирает. Все двери закрыты, все лавки заперты, продавцы бетеля и чая растворились в ночи… Дара уже извещен. Получив известие, он немедленно вскочил в седло, копыта его коня звонко стучали по ночному городу, звук этот разносился по всей империи. Достиг он и ушей бенгальского субадара Шахшуджи, гуджаратского субадара Мурада и Аурангзеба, субадара Декана. Исе слышалось, как в их отдаленных дворцах поднялась суматоха.

Он видел фигурки внизу — в предрассветный час люди тянулись к жарока-и-даршану. Один, два, десять, сто… По дворцу бесшумно сновали придворные, заглядывая в диван-и-ам, они в растерянности поглядывали на пустующий трон, авранг, под золотым пологом.

Все смотрели на восток. Темнота постепенно уходила, небо окрасилось нежным золотистым светом, но падишах не появлялся. Придворные и народ ждали, никто не расходился, даже когда солнце, высоко поднявшись, изо всех сил стало печь спины.

Иса знал, о чем они думают: падишах умер. Он слышал, как люди внизу начали рыдать, потому что Шах-Джахан был для них мудрым и справедливым отцом. Еще они рыдали оттого, что их ждала неизвестность.

Шах-Джахан проснулся от боли, стиснул зубы и прошептал Исе:

— Агра… Агра…. Я должен посмотреть на нее.

— Ему нельзя двигаться, — предостерег хаким.

— Спаси его, — молили Дара и Джаханара, но хаким съежился в комок от собственного бессилия.

Дара обратился к визирю:

— Выйди к народу, объяви: падишах нездоров, но скоро оправится от болезни. Разошли вестников во все концы империи.

Визирь все исполнил. Он отправил глашатая к воротам крепости и немедля разослал гонцов по всему Хиндустану. Но к сыновьям Шах-Джахана уже скакали другие гонцы: «Падишах при смерти, правление империей взял на себя Дара».

Еще два долгих дня и две ночи Шах-Джахан провел в наркотическом сне. Когда наконец он проснулся, боль отступила, но лицо все еще покрывали морщины страдания.

— Агра… Я должен поехать… Иса, — приказал он, — вели мир-манзилу подготовить все для поездки. — Потом он обернулся к Даре и заметил беспокойство в его глазах: — В чем дело, сын?

— Мои братья объявили о своих намерениях. Они уверены, что ты мертв. Шахшуджа уже именует себя Искандером Вторым[94], а Мурад чеканит монеты.

— А что делает Аурангзеб? — Шах-Джахан не мог скрыть ужаса.

— Ничего, — сказал Дара. — Он не проронил ни слова, но сейчас движется сюда со своей армией.

— Своей? Его армия! — вскричал Шах-Джахан. — Мои сыновья — би-даулеты! Их алчность сильнее любви. Отведи меня к аврангу. Нужно, чтобы меня увидели.

Придворных собрали в диван-и-аме, ахади выстроили всех рядами вокруг авранга. Шах-Джахан, тяжело опираясь на Дару и Ису, поднялся по ступеням и медленно опустился на Павлиний трон. От вельмож не укрылись знаки болезни, трясущиеся руки и голова. Падишах потерял силу… Отметили они и властность Дары.

— Я чувствую себя хорошо, — заговорил Шах-Джахан, но его голос едва достиг ушей собравшихся. — Мой возлюбленный и единственно верный мне сын, принц Дара, будет править, пока я не окрепну настолько, чтобы вернуться к исполнению своих обязанностей.

Иса видел, как на поднятые вверх лица упала тень. Он мог прочитать мысли придворных: разве Дара достаточно силен для того, чтобы править? Иса понял: падишах допустил ошибку. Повинуясь отцовской любви, он только что водрузил всю империю на неверную, зыбкую почву, подвергнув нелегкому испытанию преданность окружающих его людей.

— Остальным сыновьям повелеваю вернуться к исполнению своих обязанностей под страхом наказания. Я по-прежнему падишах Хиндустана.

Путь до Агры занял десять дней, и немедленно по приезде Шах-Джахан направился в мавзолей; серебряные двери за ним затворились. Опустившись на колени перед саркофагом, он целовал ледяной мрамор.

— Возлюбленная… возлюбленная моя… — эхом отдавался его шепот под куполом. — Что мне делать? Наши сыновья взбунтовались. Они не подчиняются приказам отца, властителя империи. Мои слова для них — пыль на ветру. Я заболел, и они выступили против меня. Любимый наш Дара — единственная опора, любовь, твоя и моя, взрастила преданность в его сердце. Я послал его на битву с братом Шахшуджей, а сам дышать боюсь от страха за него. Никогда я не боялся за себя в сражениях, а сейчас весь дрожу, словно трус. Присмотри за ним… позаботься… направь его… Дай ему свою силу, возлюбленная моя, Арджуманд…

Шах-Джахан оставался в усыпальнице до тех пор, пока Дара не прибыл к нему с вестью о победе. Потерпев поражение, Шахшуджа бежал назад, в Бенгалию. Дара смеялся от радости, его хохот разнесся под сводами.

Шах-Джахан не поднимался с колен:

— А Аурангзеб?

Дара умолк, потом неохотно сказал:

— Он объединился с Мурадом… Аурангзеб пообещал ему трон… — Последовал негромкий хохоток: — С Мурадом я разделаюсь так же легко, как с Шахшуджей.

— Не забывай, с ним Аурангзеб, — тихо проговорил Шах-Джахан. Он обернулся к Исе, который присутствовал при их разговоре: — Ты веришь, что Аурангзеб позволит Мураду стать падишахом?

— Кто же может прочитать истинные мысли Аурангзеба, ваше величество?

— Тогда я должен сам возглавить армию. Только мой опыт и мое присутствие могут остановить этого безумца.

— Ну нет! — крикнул Дара. — Если мне предстоит когда-нибудь стать правителем, сразить Аурангзеба должен я.

Он заходил по мавзолею с сердитым видом, словно дитя, у которого отняли игрушку.

Шах-Джахан, уязвленный, посмотрел на Ису:

— Я неправ?

— Правы, ваше величество. Только вы можете справиться с Аурангзебом. Даре недостает вашего опыта.

— Но я огорчил его.

— Это пройдет… — Не закончив фразы, Иса понял, что властитель отказался от своего решения. Ему стало страшно.

Все случилось, как и предполагал Иса. На берегах реки Чамбал Аурангзеб разбил Дару. В битве, что длилась целый день, погибли тысячи; к концу дня Дара дрогнул, и его армия бежала. Встрепанный, павший духом, он возвратился в Агру. Любящий, готовый все простить отец утешал Дару, хотя уже знал, что Аурангзеб выступил теперь против глупца Мурада. Связав брата и посадив на слона, он отослал его в темницу. Чтобы лазутчики не догадались, в какую именно, в разные стороны были отправлены еще три слона.

— Чудовище! — ярился Шах-Джахан. — Предатель! Он всегда помышлял о троне.

— Он поклялся и меня заключить в темницу, — уныло произнес Дара. — Он меня ненавидит.

— Ничего, мы уничтожим би-даулета. Соберем новую армию… — Затем, словно бросая вызов силам рока, Шах-Джахан воскликнул: — Отныне Дара — правитель Хиндустана!

Стоя на балконе, Иса окинул взглядом армию, заполнившую пыльную равнину за Агрой. На шлемах и копьях, пушках и джезайлах блестело солнце. Казалось, людей и животных не сосчитать, но ему ли не знать, насколько ложно это впечатление силы. Агра опустела, в армию мобилизовали поваров и плотников, им не выстоять против Аурангзеба.

…Аурангзебу, привязавшему своего боевого слона к вбитому в землю колу, чтобы тот не обратился в бегство, Аурангзебу, поклявшемуся победить, удалось сразить Дару благодаря предательству полководца, Халиллай-хана.

Дара бежал на запад, Аурангзеб двинулся на Агру.

1068/1658 ГОД

Шах-Джахан глядел вниз с балюстрады. Солдаты смотрели вверх. Никто не двигался. Прогрохотал пушечный залп. Падишах не дрогнул, хотя ядро ударило в крепостную стену и, подняв брызги, упало в ров.

— Би-даулет! — крикнул он, грозя кулаком армии, посмевшей окружить его, Великого Могола, правителя Хиндустана, Шах-Джахана, Владыку мира. — Би-даулет! — Его крик не разнесся далеко и не мог рассеять армию. — Что же это, что?

— Ты заболел, — сказал Иса, — а Аурангзеб хочет власти.

— Но он не может, пока я не умру, — раздраженно ответил Шах-Джахан. — Я болел всего три дня, а его армия уже выступила. Что, по его расчетам, должно было стрястись со мной за три дня? Думал, я умру? Бадмаш!

— Он заявляет, что пришел помочь тебе, — сказал Иса. — Что хочет защитить тебя от других сыновей.

— Он лжец! Дара, где Дара? Мой возлюбленный сын смог бы защитить меня! Аурангзеб отлично знает, что Дара никогда не причинит мне вреда.

— Да, это так, — мягко проговорил Иса. — Дара сражался в твою защиту, но он не так опытен в военных делах, как Аурангзеб. Где он теперь? Никто не знает… Ты слишком любил Дару, о властитель, а Аурангзеба любил недостаточно. Ты заставил Дару поверить, что трон достанется ему, но, держа под своим крылом, ослабил его. Каждое ласковое слово, каждый поцелуй лишал его силы, необходимой, чтобы устоять против Аурангзеба. Твоя ласка лишь усиливала ненависть другого сына. Теперь он ненавидит Дару…

— Будь ты проклят, Иса, ты слишком поздно говоришь мне об этом. Это предостережение? А, ты читаешь погребальные молитвы над нашими могилами… Сердце мое сжимается, где же Дара?

— Он спасается бегством.

— Нужно помочь ему выиграть время — время, чтобы собрать новую армию и победить Аурангзеба.

Щелкали жемчужные четки, отсчитывая уходящие минуты, часы, дни. Их звук, казалось, был слышен далеко за рекой. Единственным утешением Шах-Джахана, единственной его надеждой был Аллах, и он удалился в мечеть Мина-Масджид — только там он находил покой.

Тактья такхта…

Это было высечено у него в сердце. Он не мог стереть эти слова. Его собственный шепот разносился через годы, и невозможно было отказаться, отречься. В краткости этих слов отражалась быстротечность событий. Власть его истекла. Он стал призраком, которого никто не слышит…

Шах-Джахан спустился с Мина-Масджид. Молитва не врачевала, возраст не только вырезал на лице глубокие морщины, но подкосил его.

— Я призову Аурангзеба к себе, и мы обсудим дела. Потом он вернется на свое прежнее место, в Декан. — На мгновение Шах-Джахан вспылил, гнев вернул силы, но так же быстро испарился. — Я буду просить его уйти с миром. Я прощу его.

Иса шел. Он нес Аламгир, меч, выкованный из звезды. Золотой эфес был усыпан изумрудами, на самом верху сиял камень величиной со сжатый кулак. Ножны, тоже золотые, украшали алмазы, изумруды и жемчуг. Тонкое, гибкое лезвие не утратило остроты. Аламгир — Завоеватель Вселенной.

Аурангзеб ожидал Ису во дворце Дары на берегу Джамны. Когда-то здесь жили принц Шах-Джахан и его юная супруга Арджуманд. Иса задыхался от воспоминаний. Он не был здесь много лет.

Аурангзеб стоял в саду, на том месте, где Арджуманд разложила свои серебряные украшения, а в уплату получила сердце принца. Приняв меч у Исы, он вытянул его из ножен. На лезвии заиграло солнце.

— Аламгир… Хорошо сбалансирован. С чем еще прислал отец, Иса?

— Он приглашает тебя на разговор.

Слова Исы позабавили Аурангзеба. Он улыбнулся:

— Не сомневаюсь, он захочет, чтобы я вернулся в Декан. Он все приказывает мне — пойди туда, сбегай сюда. И я все эти годы выполнял его пожелания — поход на Кандагар, поход на Самарканд… По его приказу я преодолевал холодные горы, знойные пустыни. Я был послушным сыном, разве не так, Иса?

— Ты говоришь так, словно послушание твое окончено.

— Вовсе нет! — Аурангзеб говорил с жаром, глаза его, не отрывавшиеся от крепости, смотрели с тоской. — Чья вина во всем этом? Моя? Я бы любил отца, но вся его любовь вылилась на этого узурпатора, Дару.

— Дара не захватывал трон, ваше высочество. Падишах…

— Вот и ты говоришь о Даре только хорошее. Ты любил его как собственного сына. Почему? Потому что его любила моя мать. Первый сын — я видел, как она обволакивала его нежностью. Все ее поцелуи доставались ему, а мы, остальные, были забыты.

— Счастье, когда есть кого обвинять, ваше высочество.

— У тебя злой язык, Иса. Однажды ты можешь его лишиться.

— Ты ждешь, что я испугаюсь ребенка, которого когда-то носил на руках?

— Ты слишком доверяешься моей любви.

— Я не повторю этой ошибки, ваше высочество.

— Ах, Иса, — Аурангзеб улыбнулся примирительно, как равному, похлопал его по руке. Жест получился неловким, сдержанным. Для Исы взрослый Аурангзеб ничем не отличался от Аурангзеба-мальчика. — Я не причиню тебе зла. А вот Дара, мой брат, причинил мне зло. Он меня ненавидит. Он отравил мысли отца, настроил его против меня, как когда-то Мехрун-Нисса настраивала Джахангира. Если я сейчас уберусь отсюда, Дара вернется, и мы снова будем сражаться, и я опять буду сильнее. Этот глупец ничего не смыслит в военном деле, только и думает, что о своей дурацкой веротерпимости. Индуистов он любит больше, чем мусульман. Если он придет к власти, он позволит им поклоняться своим богам, позволит распространять темную религию, а истинную веру подавлять. Я не могу допустить, чтобы такое случилось. Мы должны сокрушить индуизм, чтобы он никогда больше не поднял головы.

От слов Аурангзеба Ису бросило в дрожь, принц считал себя истинным защитником веры. Бабур, Акбар, Джахангир и Шах-Джахан тоже верили в Аллаха, но не так, не так…

— Тогда в твоей жизни не будет мира, — сказал Иса. — Если ты объявишь войну своим подданным, они объявят войну тебе. Трон пошатнется и падет, ведь он зиждется на основах, заложенных Акбаром, и именно их придерживались твои дед и отец. Правители империи обещали справедливый суд всем и каждому. Если ты посеешь ненависть, то получишь ненависть в ответ. То, что ты сотворишь, со временем отзовется — дела прошлых лет всегда отзываются в настоящем. И тогда невозможно будет скрыться от последствий. Будущие поколения будут давать имя Аурангзеб тем, кого ненавидят.

— Ты говоришь, как глупец Дара.

— Возможно, я и есть глупец, ваше высочество.

— Тогда я зря теряю время. Возвращайся к отцу и передай ему мои слова: он должен отдать мне крепость.

— Он не согласится.

— Не говори за падишаха!

— Но и вы не говорите так, словно уже стали им, ваше высочество.

— Меня злит твоя фамильярность, Иса. Я могу и забыть, как ты носил меня на руках ребенком.

Иса вернулся в крепость и передал разговор Шах-Джахану. Он хорошо знал своего правителя: Шах-Джахан не согласился.

— Нужно выиграть побольше времени для Дары. Сейчас он уже собирает армию. Я знаю, он поспешит мне на помощь.

— Но ему не справиться с Аурангзебом, ваше величество. Только ваш опыт и ваше умение способны на это, а они заперты здесь, в этих стенах. Даре недостает опыта.

— Но Аллах на его стороне. Ты бываешь так надоедлив, Иса… Аурангзеб говорил, какую участь он готовит для меня?

— Нет, ваше величество.

— Он замышляет убить меня. Я знаю. Такхта, — прошептал Шах-Джахан тихо и подумал, что голос его походит на голос Хосрова. Слишком поздно. Нужно было тогда прислушаться к Арджуманд.

Гопи, Рамеш и Савитри жались друг к другу в своей хижине. Улица опустела, в пыльном воздухе висела тишина. Они видели, как солдаты окружают крепость, но не понимали, что происходит. Казалось, над головой собираются грозовые тучи. Два дня они просидели затаившись, как и остальные жители Мумтазабада. На третий день Гопи рискнул отправиться на базар в надежде добыть еды. Он шел крадучись, опасливо озираясь, но солдаты не обращали на него внимания. Кое-какие лавки были открыты, и он торопливо купил все, что необходимо.

Когда он уже собирался домой, на базаре появился высокий просто одетый человек, окруженный солдатами. Его можно было бы принять за простолюдина, не держись он так уверенно и властно. Человек остановился, окинул все высокомерным, хозяйским взглядом.

— Кто это? — спросил Гопи у солдата.

— Принц Аурангзеб, сын падишаха.

К принцу приблизились два муллы, почтительно поклонились, глаза у них горели фанатичным огнем. За ними подошел третий человек с большим джутовым мешком. Он швырнул мешок на землю и раскрыл его. Гопи вздрогнул от потрясения. На земле, по-прежнему украшенная гирляндами, благоухающая кункумом, одетая в шелка, лежала отцовская Дурга.

Алмазную цепочку, перехватывающую ее шею, сняли и передали рабу, муллы принесли большой деревянный молоток с железной насадкой. Аурангзеб схватил молоток обеими руками и высоко занес над головой, потом с нечеловеческой силой обрушил на мрамор, сокрушая Дургу.

Наблюдая, как осколки летят во все стороны, падают в пыль, Гопи впервые в жизни испытал леденящий, безрассудный ужас. А вслед за ним в душе поднялась волна ненависти к Аурангзебу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ История любви 1032/1622 год

АРДЖУМАНД

Моему возлюбленному пришлось проститься с Байрамом, и это расставание больно ранило его сердце. Старый, покрытый шрамами слон был для него верным другом, благородным, как Иса, надежным, как Аллами Саадулла-хан, понимающим с полуслова в бою. Оттого, что его невозможно было ни спрятать, ни заставить спешить, нам сейчас приходилось с ним расстаться.

Казалось, слон понимал, что происходит: он обвил Шах-Джахана морщинистым хоботом, заключив его в объятия; в маленьких мудрых глазках собрались слезы. Великодушный, как и подобает истинному воину, Байрам не ропща носил на себе моего любимого, вместе они истоптали дороги всей империи.

Шах-Джахан, прижавшись к хоботу, плакал, как ребенок. Он наставлял махаута, погонщика, как следует ходить за старым другом и надеялся, что слон будет пребывать в безопасности и довольстве.

Как назло, кругом стоял редкостная тишина; каждый звук разносился далеко и многократно усиливался, легкий шепот превращался в крик, и наши приготовления к побегу казались оглушительными. Люди, вымотанные после долгого сражения, пошатываясь, седлали коней, будили сердитых верблюдов, складывали шаминьяны, грузили повозки, передавали остающимся пушки и слонов.

Когда мы покидали лагерь, Шах-Джахан в последний раз обернулся. Байрам поднял хобот, черный на фоне звездного неба, и издал долгий протяжный вопль. Горечь утраты, смешанная с яростью, звучала так пронзительно, что вопль этот, наверное, донесся до самых дальних уголков империи, извещая жителей, что принц спасается бегством.

Серебристо-серая земля была пустынной. Свет луны лишил окружавшие нас холмы и деревья, овраги и валуны суровой сущности, превратил их в иллюзию. Мы проплывали сквозь туман и неслись сквозь тени. Мы не видели, куда идем, не могли посмотреть, откуда пришли.

Одни только дети наслаждались побегом. Разбуженные Исой, одетые, они немного капризничали спросонья, однако обстановка таинственности им нравилась. Дара, старший сын, отнесся к бегству философски, хоть и не понимал сути происходящего. Ручонки, обнявшие меня за шею, утешали, успокаивали, говорили, как он любит меня. Шахшуджа оставался вялым и бесстрастным; один только Аурангзеб с мрачным лицом смотрел во все глаза, как мы покидаем Балокпур. Поражение он воспринял как личное оскорбление. Глаза его блестели, но он не позволил пролиться ни слезинке. Он не искал утешения и не давал его.

Нас сопровождали всего пять тысяч конников, верных принцу. Остаток армии исчез в ночи, рассеялся, словно дым от дуновения ветерка. Одни отправились назад, в Декан, другие — домой, в свои деревушки на севере. Любимый мой не мог больше удерживать людей при себе, ему больше нечем было платить им, и они его бросили. Я почти не сомневалась, что многие примкнут к Махабат-хану; Великий Могол не поскупится, он хорошо заплатит тем, кто выследит его сына.

К рассвету мы оставили позади много косов. С наступлением дня пришла невыносимая жара, она валила с ног не только людей, но и животных, заставляла устилать наш путь оружием и попонами… Мы не могли позволить себе остановиться, сделать привал, отдохнуть в тени. Новость о поражении летела, опережая нас. Все уже знали о том, что произошло. Деревни обезлюдели, затихли; мы ловили на себе испуганные взгляды — индийцы из укрытий следили за нашим продвижением и молили небо, чтобы мы не остановились. Эта часть империи казалась пустынной, вокруг царила обманчивая тишь, но я знала, что от покоя и мира нас отделяет целая вечность. Безграничные владения сжались до размеров горстки земли. Куда бежать, где укрыться? Земля не давала убежища — карающим глазам Джахангира был доступен каждый уголок. Тайных, укромных мест было не найти: чужие глаза видели, уши слышали, языки выбалтывали…

Мы держали путь на юг. Два дня и две ночи караван наш двигался вперед, каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Лошади и верблюды спотыкались и падали, животные тяжко вздыхали. Те, кому приходилось идти пешком, опасливо озирались, ожидая в любую минуту увидеть клубы пыли, поднятой могольской армией. Но горизонт оставался чистым.

Мой любимый ускакал вперед, пытаясь найти приют. Но тщетно: дворцы были наглухо закрыты, крепостные ворота заперты на засов. Нас не замечали, словно Джахангир прикрыл глаза своим подданным. Я никого не осуждала — как можно? Ярость властителя против усталой благодарности опального принца — выбор был очевиден.

Изнеможение и безысходность оставили на лице моего любимого глубокие следы. Пыль покрывала его от тюрбана до ног, лишая красок, превращая величавое достоинство в оцепенение. Я понимала: сейчас мы для него обуза, пушечное ядро, привязанное к ноге.

— Поезжай, не жди. Без нас ты можешь двигаться быстрее.

— Нет!

Шах-Джахан прилег, чтобы хоть немного передохнуть в душном полумраке моей ратхи. Мы лежали рядом в тряской повозке. Глаза у него налились кровью от пыли и усталости, и я стала осторожно умывать его.

— С нами ничего не случится. Ни падишах, ни Мехрун-Нисса не допустят, чтобы с наших голов упал хоть волос.

— Я знаю, — на невыносимо печальном лице появилась улыбка. — Они не нарушат закон Тимуридов, это я преступил его.

— Все в прошлом. Нам не дано изменить происшедшее.

— А ты, ты можешь снять с меня вину?

— Ты и я — одно. Давай перестанем думать об этом. Хосров мертв. Ты жив. Тебе нужно скрыться.

— Я не могу оставить тебя. Или ты хочешь этого?

— Нет. Но ведь мы мешаем тебе передвигаться быстрее.

— Махабат-хан от нас в двух днях. — Мой муж снова улыбнулся. — Старый тигр дал мне время. Наверняка он догадывался о побеге с самого начала, не мог не догадываться. Джахангир послал Парваза ему в подкрепление.

— Почему же не Шахрияра? Он смог бы приобрести хоть какой-то опыт, — горько вымолвила я.

— Мехрун-Нисса не желает рисковать его жизнью. Будущий правитель должен пребывать в безопасном месте, например в гареме. — Муж поцеловал меня. — Как ты себя чувствуешь?

— Рядом с тобой мне всегда хорошо. — Я немного покривила душой, но его это успокоило, прикрыв глаза, он задремал.

Шах-Джахан спал, а я смотрела на него. Приметы усталости не исчезли, краткого отдыха недостаточно, чтобы стереть их. Я попыталась разгладить морщинки пальцами, но стоило убрать пальцы, и они вновь появлялись. Я знала, что и мои черты изменились: лицо покрыто такими же морщинами. Хоть я и не участвовала в сражении, все равно чувствовала себя разбитой. Все тело болело и ныло, я не успела оправиться от родов — последние были очень тяжелые. Каждое дитя брало с меня свою дань, и на то, чтобы восстановить силы, требовалось все больше времени. После рождения Дары я была полна сил и радовалась тому, что здорова, — теперь меня переполняла тоска. Мне хотелось одного — заснуть, отдохнуть, погрузиться в обволакивающее тепло хамама, а потом лежать неподвижно, чтобы легкий ветерок обвевал разгоряченное тело. Долго ли еще? Долго ли? Я была не в силах приподнять завесу вечности, скрывавшую наше будущее.

Шах-Джахан проснулся на закате. Он не чувствовал себя отдохнувшим, во сне его окружали призраки Джахангира, Мехрун-Ниссы, Махабат-хана, Парваза и тьмы конных воинов.

— Куда нам идти?

— Не знаю. Нас никто не укроет. Может, вернуться в Бурханпур? Там со мной пока считаются.

— Считаются? Пока да, но твои же солдаты расскажут, что мы проиграли. Князья Декана тут же предадут нас в руки Джахангира, чтобы заслужить его милость.

— Так кто угодно поступит, не только князья Декана. — Шах-Джахан вздохнул. — Да и Махабат-хан непременно решит, что мы отправились в Бурханпур. Если мы поедем на запад, возможно, найдем убежище у одного из князей Раджпутаны…

— У какого именно? Раджпуты скачут за нами с Махабат-ханом. И князья Мальвы[95] тоже.

— Поедем в Мевар.

— Каран Сингх навсегда запомнил, что его отец потерпел от тебя поражение.

— Но он может вспомнить и нашу доброту к нему. Я отправлю гонца, спрошу, даст ли он нам убежище, спрячет ли от отца. Возможно, он будет рад бросить вызов падишаху.

— Или погубить нас.

— Этого можно ждать от кого угодно, любимая. Предательство естественно для людей, к нему часто прибегают. Я бы не доверился тому, кто стал бы это отрицать. Выживем ли мы, зависит от того, желанные мы гости или нет, но узнать это мы не можем. Все зависит от бурь, бушующих в человеческом сердце. Сегодня нас приветят, но уже назавтра все может перемениться. Тот, к кому мы обратимся, будет смотреть на нас и думать: а в чем его собственный выигрыш? Эта мысль днем и ночью будет биться в его голове. Стою ли я того, чтобы меня поддержать? Я могу посулить в награду несметные сокровища, великие почести, но ведь всем известно: чем безнадежнее положение принца, тем быстрее растет его щедрость.

Слова были горькими, но я понимала, что мой любимый прав. Единственное, что нам остается, — уповать на широту человеческого сердца. Если сердце окажется храбрым, мы будем хоть на время укрыты от невзгод, если дрогнет, даст слабину, нас закуют в кандалы.

— Ты прав, посылай гонца к Каран Сингху. Да, он может заманить нас в ловушку, но ведь у нас нет выхода, — сказала я.

— Так и сделаем. А Саадулла-хан с людьми — сколько сможем выделить — пусть продолжает путь на юг, к Буханпуру. Махабхат-хан погонится за ним, мы же тем временем повернем на Мевар.

Нас сопровождала только сотня конников. Остальные, возглавляемые Аллами Саадуллой-ханом, поскакали на юг. В течение месяца — а если удастся, и дольше — им предстояло отвлекать внимание Махабат-хана и Парваза. Потом, рассеявшись и уйдя от погони, они смогут присоединиться к нам в Удайпуре.

…Никому бы и в голову не пришло, что в разбитых повозках едет наследный принц со своей семьей. Без богатой одежды и драгоценностей Шах-Джахан стал похож на мелкого обедневшего князька, который отправился навестить могущественных родственников. А где же гарем принца? Ведь единственной женой обходится самый неудачливый из джагирдаров. Сопровождавшие нас солдаты стали похожи на шайку дакойтов…

Теперь мы ехали не так быстро, зная, что армия Махабат-хана движется на юг, но соблюдали все меры предосторожности — субы, через которые приходилось проезжать, были подчинены Великому Моголу. В путь мы отправлялись в сумерках, держались в тени холмов, поближе к джунглям, незаметно проскальзывали мимо деревень, избегали крепостей и городов. Привал устраивали на рассвете. Лагерь разбивали в оврагах или глубоко в лесу, прячась от людских глаз.

Больше всех страдали дети. Они спали урывками и совсем приуныли из-за отсутствия удобств. От вынужденной тесноты сыновья и дочери ссорились, дрались и снова мирились, выбирая союзников и врагов, словно маленькие цари. Дара с Джаханарой объединялись против Аурангзеба и Равшанар, иногда Шахшуджа и Аурангзеб дрались на одной стороне. Но Аурангзеб и Дара не объединялись никогда, в свои играх они опирались только на тех, кто был готов выступить против другого.

Шах-Джахан позволял мальчикам ехать верхом вместе с солдатами. Те на время заменили им учителей, преподавая азы военного искусства. Аурангзебу это особенно нравилось, Дара же предпочитал общество Исы. Все дети читали Коран, «Бабур-наме»[96] и книгу Джахангира. Какой грустной иронией было то, что мы везли с собой это свидетельство любви к Шах-Джахану, ведь теперь автор «Тузук-и-Джахангири» послал вдогонку за нами целую армию!

На границе Мевара нас встретил сам Каран Сингх в сопровождении конной свиты. Он спешился и почтительно коснулся колена Шах-Джахана. Мужчины порывисто обнялись. Мой любимый не мог скрыть облегчения, обнаружив наконец союзника в опустевшем мире.

— Ты можешь оставаться здесь, сколько пожелаешь, — сразу объявил Каран Сингх.

— Я задержусь лишь до тех пор, пока это будет безопасно для всех нас. Нам необходим отдых. Арджуманд очень устала и ослабла, я должен дать ей время восстановить силы.

— Госпожа будет набираться сил в моем дворце Джаг-Мандир[97]. Отвагой она не уступает царице Падмини, моей прародительнице, которая предпочла совершить джаухар, но не сдаться в плен. Я буду почитать Арджуманд так же, как чту Падмини.

Легенда о царице Падмини была мне, конечно, знакома. Более трехсот лет назад пуштунский правитель Ала-уд-дин Кхилджи прослышал о необыкновенной красоте Падмини. Она была женой дяди тогдашнего раны, Бим Сингха. Ала-уд-дин Кхилджи напал на Читтор и заявил, что отведет свое войско только после того, как увидит Падмини. Для мусульманина невозможно открыто разглядывать индусскую принцессу, но, чтобы угодить Кхилджи и добиться снятия осады, рана позволил пуштуну посмотреть на отражение Падмини в зеркале. Образ красавицы околдовал Кхилджи, и он, нарушив обещание, продолжал осаждать Читтор. Когда победа, казалось, была уже у него в руках, Падмини увела всех женщин в подземную пещеру, и они совершили массовое самоубийство. Раджпутанские мужчины, надев шафранные одеяния, погибли в сражении.

Утомительный путь с его пылью и грязью остался позади, мы оказались в чудесном дворце, плывущем над водами озера подобно мраморному облаку. Глядя на него еще с лодки, я думала, что более спокойного и мирного убежища нам не найти. Тихо плещущая вода, ветерок, обдувающий пылавшую кожу, чистый воздух, вливающийся в ноздри, казались благодатью.

Архитектура Джаг-Мандира была мусульманской. Попав в его стены, любимый осматривался с живым интересом. Вместе с Каран Сингхом он обошел весь дворец, изучил каждый его уголок. Сисодия пояснил, что, затевая строительство[98], он вспоминал о Лал-Киле, дворце из красного песчаника, и не менее величественном, но заброшенном дворце Акбара в Фатепур Сикри, который ему когда-то довелось видеть. В этих местах красного песчаника не было, поэтому он решил строить из мрамора.

Игра солнечного света на белоснежном камне и безупречное отражение дворца в тихой воде привели моего любимого в восторг. Ночью, при свете луны мы с ним подолгу стояли на балконе; дворец, отраженный в темных водах озера, казался вырезанным из серебра. Пораженный красотой Джаг-Мандира, мой муж мог не отрываясь смотреть на него часами.

Дни, недели текли в полном покое. Битва, поражение, последующее бегство и все тяготы дороги теперь казались далекими и нереальными. Мы жили сегодняшним днем, не представляя, что нас ждет в будущем. Утром мы просыпались от мягкого света, проникавшего в спальню, сон сменялся блаженным покоем хамама, потом я подолгу лежала, позволив ветерку ласкать мою кожу; певцы воспевали великих раджпутанских князей, их доблесть и… борьбу с Моголом Акбаром — так протекали наши дни. С наступлением ночи дворец затихал, мы с Шах-Джаханом ложились рядом и наслаждаясь любовью до полного насыщения. Какими бы ни были обстоятельства жизни, любовь наша оставалась неизменной. Нежная страсть моего мужа не тускнела и не ослабевала.

О будущем мы не говорили — и без слов было ясно, что будущего у нас нет. Мы предавались тоскливым воспоминаниям о временах, когда Шах-Джахан был наследным принцем. Радуясь красоте ночного неба, луне, звездам, ярким красками закатов и рассветов, мы понимали, что все это лишь сон, что где-то вдали вынашивала свои планы Мехрун-Нисса. Хотя Каран Сингх укрыл нас, глаза были повсюду, и о нашем пребывании в Джаг-Мандире уже было известно.

До нас доносились слухи: мой отец писал, что поведение Мехрун-Ниссы вызывает недовольный ропот, что придворные встревожены и осуждают ее за неустанные преследования принца, Шах-Джахана.

Мой любимый старался оградить меня от любых волнений. Когда ему казалось, что я гляжу в сторону, он хмурился и с тоской всматривался в горизонт.

Примерно на сотый день нашего пребывания в Джаг-Мандире прибыл Аллами Саадулла-хан, похудевший и почерневший. Он сумел увлечь Махабат-хана далеко на юг, до крепости Манду. Но старик понял, что его обманывают. Развернув армию, он отправился на поиски. Чтобы обнаружить нас, много времени не потребуется…

Каждый день я теперь проводила в страхе, ожидая известия, что пора бежать с острова. По вечерам я молилась о том, чтобы нам был дарован еще день. Я окрепла, но на душе было тоскливо: я уже знала, что снова ношу ребенка. Ах, если бы можно было отделять наслаждение от последствий, настолько ярче была бы радость любви… Я ничего не сказала супругу, и без того он был взвинчен, подобран, словно в ожидании удара.

Это случилось ночью, когда мы спали. Нас разбудил Иса, и даже через дремоту мы различили в его голосе тревогу. Он держал фонарь. В тусклом желтоватом свете я увидела детей, жавшихся друг к другу, сонно протиравших глаза. Прежде чем идти за нами, Иса приготовил их к путешествию.

Коварный Махабат-хан разделил отряд у Аджмера и теперь стремительно двигался к Удайпуру.

— Он всего в одном дне пути отсюда, — сообщил Каран Сингх, пока мы торопливо шли по коридорам; длинные тени, не поспевая за нами, цеплялись за стены, будто не желая покидать этот рай. — Его люди мчатся во весь опор без остановки. Я вышлю навстречу им свою армию.

— Нет. Ты достаточно сделал для нас, друг. День — это больше чем нужно. Мы снова проведем старика.

Уезжали мы в безлунную ночь. Темное небо затянули тучи, грозившие муссонным дождем, и Джаг-Мандир казался всего лишь плоской грудой камней, выступающей из воды. Не было ни отражения, ни красоты, и мы потеряли дворец из виду, не отъехав от берега и десятка гребков. Отступив в тень, он стал сном. Все было сном. Отчаяние воцарилось быстро и прочно.

Пересев на лошади (я с детьми была в ратхе), мы ехали под проливным дождем. Вода потоками обрушивалась из разверзшегося неба, погружая мир в непроглядную темень. Наш маленький отряд, горстка изгоев, торопливо продвигался вперед, обособленный от всего живого. Пыль превращалась в грязь, грязь — в лужи, лужи становились ручьями, ручьи сливались в реки, а реки — в бурные потоки. Вода неслась, подмывая сушу, разбивая и круша, пожирая все живое на своем пути, обращая равнину в бескрайнее озеро, затапливая деревни и поля. Все чаще встречались трупы — коровы и собаки, мужчины, женщины, дети, — воздух стал смрадным. Мы задыхались от зловония, исходившего не только от разлагающихся тел, но и от гниющих деревьев, раскисшей земли и мокрой одежды. Плесень росла на скамьях, рваных шаминьянах, на нашей прогнившей одежде.

В мире не было ничего, кроме дождя, жары и пота. Мне казалось, что даже волосы гниют у меня на голове, они липли к лицу, спине и шее, будто корни, безнадежно стремящиеся к земле.

ШАХ-ДЖАХАН

Ехать на север я не мог — там меня ждал отец. Не мог я ехать и на восток — оттуда за нами гнался Махабат-хан. Был закрыт и запад — Персия находилась с нами в состоянии войны. В пику Джахангиру шахиншах, может, и предложил бы нам временное пристанище, но неразумно было бы удаляться за пределы империи — слишком долго пришлось бы возвращаться в случае смерти отца.

Поэтому мы направились на юг. Искать укрытие в Декане, хотя бы временное, чтобы Арджуманд отдохнула, было бы глупо. Она могла бы остаться в Джаг-Мангире, под присмотром Каран Сингха, но сама мысль о долгом, бесконечном пути без нее была невыносима. Я нуждался в ободрении Арджуманд, в ее мужестве и стойкости, в ее любви: ни от кого в мире я не мог этого получить. Если бы не она, я был бы совсем одинок, если бы не она, я давно впал бы в отчаяние. Когда я слышал ее нежный бархатистый голос, когда смотрел на ее восхитительное личико, когда она нежно касалась пальчиками моего лица и губ, я ненадолго забывался, отрешался от забот, и тревога рассеивалась.

Арджуманд не жаловалась, не протестовала, даже когда мои люди перестали сдерживаться. Я не мог их винить. Они пошли за би-даулетом, которого проклял Джахангир, и их не ждано богатое вознаграждение. В каждом сердце таилась мысль об измене, не было ее только в сердце Арджуманд.

Наш путь был извилист. Мы не могли переправиться через бушующие, вышедшие из берегов реки и были вынуждены петлять, поворачивая то на юг, то на север в поисках брода. Приют мы находили то в крестьянской хижине, то в заброшенной крепости, то в пещере. Эти убогие привалы — все, чем теперь обладал Владыка мира.

Дождь прекратился, и солнце высушило землю. В течение нескольких дней наш путь лежал по нежно-зеленой равнине, изобилующей цветами и кустарниками. Это благословенное время, увы, оказалось, очень коротким. Мы ускользнули от ливня лишь для того, чтобы страдать от губительного зноя. Сбросив ржавые доспехи, мои солдаты оставили при себе только мечи и щиты — хоть какую-то защиту на случай боя. Бесконечная череда дней, казалось, утратила всякий смысл — дни приходили и уходили, а наш отряд продолжал двигаться все дальше на юг. На девятнадцатый день мы добрались до окраины Манду.

Дальше ехать мы не смогли — Арджуманд истекала кровью. Хаким, как мог, унял кровотечение и настрого запретил ей двигаться. Я молился. Кровотечение прекратилось, но дитя было потеряно. Я плакал — не из-за него, а из-за Арджуманд, такой бледной и усталой она была. Если бы я только мог, отдал бы за нее жизнь, всю кровь, какая у меня есть! Я провел не один день у ее постели, забыв об опасности. Прошло десять дней, прежде чем любимая смогла сесть, Иса поддерживал ее, кормил, как ребенка. Медленно, постепенно к ней возвращались краски и сила. Но двигаться дальше мы не могли, пока она не окрепла окончательно.

Однако времени для отсрочки у нас не было. Аллами Саадулла-хан привел ко мне солдата-лазутчика, принесшего вести о передвижениях Махабат-хана.

— Ваше высочество, Махабат-хан в нескольких днях пути отсюда, он приближается к Индору.

— Арджуманд не может ехать.

— Придется.

— Придется? Ты говоришь «придется», когда я сказал «не может»?.. Прости меня, друг мой, за то, что я отдаю приказания, будто по-прежнему принц…

— Вы по-прежнему принц, ваше высочество, — криво усмехнулся Аллами Саадулла-хан. Зубы у него покраснели от бетеля, он исхудал, как и все мы. Что ж, жир можно нагулять только при дворе… Давно ли я знал Аллами? Мне казалось, целую вечность, и за это время он ни разу не дал повода усомниться в своей преданности. Я знал, что Аллами не очень богат, и меня поражало, что он хранит верность нищему, каким стал я. Мехрун-Нисса щедро наградила бы его за измену.

— Однажды ты станешь падишахом, — сказал он. — А пока нужно убегать. Мы не можем двигаться на юг. Туда Махабат-хан отправил отряд под командованием твоего брата Парваза. Возвращаться мы тоже не можем. Остается восток и запад, а там можно попытаться проскользнуть сквозь узкую щель между рук Махабат-хана.

— Ты предлагаешь сдаться?

— Нет. Кто знает, что предпримет Мехрун-Нисса? Отец не причинит тебе зла, но она-то не из рода Тимуридов. Она может уговорить его лишить тебя жизни. — Он передернул плечами. — Я предлагаю запад.

Мы еще долго размышляли. Жалкие, плачевные возможности… На сердце легла тяжесть неизбежного поражения.

Пока мы держали совет, подошел солдат, в шаге за ним держался невысокий тощий человечек.

— Ваше высочество, этот человек говорит, что хочет помочь вам.

Я взглянул в заросшее бородой лицо. Пришелец не опустил глаза, смотрел на меня смело, с достоинством. На нем были ветхие лохмотья, тюрбан запылился. Он стоял прямо, как человек, привычный к оружию, настороженный, воинственный.

— Кто ты? Почему хочешь помочь?

— Принц Шах-Джахан меня не помнит? Неважно. Это происшествие было песчинкой в вашей великой жизни.

— Ты насмехаешься надо мной?

— Нет, ваше высочество. Я не стал бы оскорблять человека, спасшего мне жизнь. — Он увидел, что я по-прежнему недоумеваю, и, наконец, пояснил: — Меня зовут Арджун Лал. Много лет назад, когда принц проезжал через Бурханпур, на его пути повстречался крестьянин с двумя братьями — родным и двоюродным. Нас должны были казнить по приказу такура и садра. Услышав мою мольбу о правом суде, принц разобрался в деле и приказал вместо нас казнить такура.

— Да-да, верно. Я вспомнил. Так его казнили?

Дакойт невесело улыбнулся:

— Нет, ваше высочество. Меня выпороли и отпустили на волю. Такуру даровали жизнь… ненадолго.

— Не хочу слышать, что было дальше. Пусть это останется твоей тайной. Чем я могу помочь тебе сейчас?

— Это я могу помочь вам. Я могу надежно спрятать вас и вашу семью. Я хорошо знаю эти овраги и холмы, это мой дом. Я знаю место, где вы сможете оставаться в безопасности, пока принцесса не поправится.

Выбора у меня не было. С наступлением ночи мы медленно повезли ратху с Арджуманд на восток. Дакойт провел нас по извилистой тропе через ущелья, по пересохшим речным руслам, потом сквозь пещеру, такую глубокую, что она казалась нескончаемой. Наконец, мы выбрались с другой стороны и оказались далеко от преследователей, Махабат-хана и моего братца. Они могли бы месяцы напролет искать нас, но найти не сумели бы. Мы разбили лагерь в крохотной укромной лощине и оставались там, пока Арджуманд не окрепла.

— Когда я стану падишахом, приходи и проси чего хочешь. Я выполню все, — сказал я Арджуну Лалу.

— Если я столько проживу, ваше высочество, то у меня будет одна просьба: о правом суде. Я ведь крестьянин и хотел бы вернуться на свою землю.

— Я не забуду, что ты для нас сделал.

Тянулись без счета дни и месяцы. Мы урывками отдыхали, урывками расслаблялись, урывками спали. Жили мы тем, что удавалось добыть в городах и деревнях. Князья, с которыми я когда-то сражался, теперь помогали мне, если находили в этом выгоду для себя, а когда это становилось невыгодным — гнали прочь. Ряды моих союзников то разрастались, то таяли, в зависимости от того, какие союзы мне удавалось заключить. Я, принц Шах-Джахан, просил милости у людей мелочных и злых, у людей несправедливых. Я не скупился на проявления любви, щедро благодарил за крышу над головой, за пищу для наших утроб, но молча смирялся с предательством, подавляя жажду отмщения.

Мы перемещались к востоку, почти не останавливаясь, пока однажды не услышали, что Махабат-хан и брат совсем недалеко. Армия, которую они вели, нисколько не уменьшилась — более тридцати тысяч конницы, пятьдесят боевых слонов, тридцать пушек и бесчисленные верблюды с провиантом в обозе. Двигались они медленно, но уверенно, с неуклонностью морского прилива, который рано или поздно придет и затопит все вокруг.

Это случилось на вторую зиму, в Сургудже, глубоко в горах. Я снова бился с Махабат-ханом, но не по своей воле, а из-за предательства. Мы с радостью пользовались гостеприимством наваба, радушного и щедрого хозяина. Наваб был тонким ценителем музыки, так что по вечерам в его дворце собирались многочисленные музыканты и певцы. Чего только мы от него не получали: угощения и подарки, в том числе весьма щедрые. Наваб не казался расточительным, скорее внимательным, и ко мне обращался так, словно обрел сына. Он был немолод, но имел лишь дочерей. Недостатка в женах у него не было, и они утешали старика настолько часто, насколько позволяли его подорванные возрастом силы, но ни одна так и не сумела осчастливить его наследником. Я не сомневался, что он любит меня, и собирался остаться в этом уединенном княжестве на всю зиму, но вдруг получил внезапное предостережение от Малика Амбера. Амбер был абиссинцем и командовал объединенной армией князей Декана. Много лет назад я победил его, теперь же мой бывший неприятель перехватил гонца, уже возвращавшегося в Сургуджу. Гонец доставил Махабат-хану донос о том, где мы находимся. Амбер сообщил, что Махабат-хан спешно выехал в Сургуджу.

Было уже слишком поздно покидать гостеприимный кров — армия находилась в пяти-шести косах от Сургуджи. Чтобы двигаться скорее, неприятель оставил пушки и слонов. Против такой силы мне не на что было рассчитывать, кроме поражения. Я быстро собрал Арджуманд с детьми. В сопровождении Исы им было велено ехать как можно быстрее и не останавливаться, пока мы с моими людьми не догоним обоз. Где и когда это произойдет, я не знал.

— Их много, ваше высочество, — предупредил Аллами Саадулла-хан. — Нам тоже нужно бежать.

— Нет, нас поймают. Лучшее, что мы можем сделать, — наносить им точечные удары, покусывать, как докучливые мухи кусают слона. Наше единственное преимущество — местность. Такая громадная армия может сражаться в открытом поле, но не среди ущелий.

— Что это даст? У нас всего две с половиной тысячи человек. И мы еще не знаем, сколько из них дезертирует, увидев, какая надвигается сила.

— Мы постараемся быть стремительными и неуловимыми. В свое время я научился у Малика Амбера, что маленький отряд способен довести до изнеможения значительную армию. Будем прятаться в горах — да, как дакойты, — наносить удары и скрываться. Это запутает их, заставит остановиться.

Свои скудные силы мы разделили на пять равных отрядов — ничтожно мало против надвигающейся громады. Но и небольшое бревно, брошенное поперек реки, способно изменить ее русло. Мы собирались не воевать, а совершать разбойничьи набеги, наносить внезапные удары с флангов и скрываться в ущельях, где неповоротливой армии будет не под силу продолжать преследование.

Когда армия пришла, я невольно испытал прилив гордости. Она действительно производила впечатление — все эти воины, прекрасно обученные, вымуштрованные под мудрым руководством Махабат-хана. И, как любая сильная армия, она была непоколебимо уверена в себе.

Атаковав с правого фланга, я врубился в тесный строй конников, а к тому моменту, как они получили команду, развернулся и скрылся в лощине. За мной и другие командиры с разных сторон атаковали неповоротливого монстра. Я убедился в том, что, огрызаясь, он был бессилен против укусов мелких насекомых.

Три дня и три ночи мы изводили Махабат-хана, хотя сами от усталости едва держались в седлах. На четвертый день хитрый старик остановился и, сохраняя достоинство, с которым двигался со своими войсками вперед, отступил на равнину, в надежде, что я поддамся искушению и ввяжусь в бой на открытом пространстве.

Но я не стал делать этого, я бросился за Арджуманд и детьми и нагнал их через десять дней в Джаспуре. Они устали не меньше, чем я, особенно Арджуманд, — дети, с присущей возрасту гибкостью, привыкли к тяготам пути, сумели приспособиться к ночным переходам через горные перевалы и погруженные в сон деревни. Нам пришлось надолго задержаться, поскольку мы ждали рождения очередного ребенка. Это оказался мальчик, Мурад. К нашему удивлению, дитя выжило. Но мы не могли терять времени. Арджуманд сносила все молча, по-прежнему не жалуясь.

В боях мы потеряли больше трехсот пятидесяти человек — невосполнимая утрата. Оставив в Джаспуре раненых, мы тронулись дальше, на восток. Махабат-хан вернется, возможно уменьшив численность войск, — этот человек быстро усваивал уроки.

Местность, которая так помогла, сейчас мешала, не позволяя двигаться быстро. Крутые склоны перемежались ущельями, это затрудняло передвижение. В день мы проходили лишь несколько косов; дорога впереди извивалась, как слепая змея, пытающаяся уползти.

1035/1625 ГОД

К третьей зиме мы добрались до Бенгалии. В этих краях не было зимы. Воздух был напоен влагой, землю избороздили бесчисленные речушки, пересечь их было невозможно — только наняв лодочника за изрядную плату.

Для Арджуманд такой климат был непереносим. Она заболела перемежающейся лихорадкой и тряслась в ознобе, как на снежном севере. Ее ложе насквозь пропиталось потом, а вместе с потом из нее вытекали силы.

Мне доложили, что на берегу одной из рек имеется крепость, где можно найти снадобья и хоть какие-то удобства. Поскольку мы находились очень далеко от Джахангира, я надеялся обосноваться там, чтобы Арджуманд, наконец, обрела покой и отдохнула.

Крепость, совсем маленькая, обнесенная толстой стеной с бойницами для пушек, была обращена к морю. Самого моря видно не было, но на реке покачивались громадные корабли с высокими мачтами. Такие суда мне раньше не доводилось видеть. Сама крепость тоже отличалась от наших: голые стены без всякой отделки. Тем, кто ее строил, было не до услаждения глаз, их заботила исключительно польза. И все же она могла предоставить кров для моей любимой.

ИСА

Принц Шах-Джахан, Аллами Саадулла-хан и я подъехали с пятьюдесятью солдатами. Здесь было несколько приземистых зданий и церковь, их церковь, в самом центре. Хиндустанцы почти не встречались, зато было много фиринги, укутанных в плотные ткани; этому народу неведома очищающая сила воды, и от тканей исходило зловоние. На мой взгляд все фиринги казались одинаковыми — такими же, как тот, что обидел мою агачи много лет назад в Агре. У всех были джезайлы. На Шах-Джахана они смотрели неприветливо.

Принц держался в седле прямо, не обращая внимания на колючие взгляды. Несмотря на годы лишений, он не утратил властной осанки, не заметить этого мог бы только невежда. И все же лица фиринги были настолько же холодными, насколько горячим был воздух.

К нам вышел командующий фортом — человек высокий, плотного сложения; голова непокрыта, на плечи спадают длинные волосы. Его сопровождали их жрецы — настороженные, вороватого вида, в длинных черных одеждах, они непрерывно теребили свисающие на грудь деревянные кресты. По тому, как они вызывающе и бесцеремонно уставились на Шах-Джахана, мне показалось, власти у них больше, чем у начальника. Последний отвесил небрежный поклон, поскольку знал, кто перед ним. Жрецы и не пошевелились, чтобы выказать принцу свое уважение.

— Я желаю провести некоторое время в твоей крепости, — обратился Шах-Джахан к начальнику. — Моя жена больна, а мне известно, что у вас есть лекарства, которые ей помогут.

Начальник собирался что-то ответить, но один из жрецов, не спросив разрешения, выступил вперед и обратился прямо к принцу:

— Я не вижу твоей жены, я вижу только солдат.

— Я говорю правду, — терпеливо ответил Шах-Джахан. — Моя жена в своей повозке. Мы принесем ее, но видеть ее лицо вы не можете. Мы путешествуем много дней, и детям тоже нужно отдохнуть.

Постепенно вокруг нас собрались еще фиринги, они разглядывали принца с любопытством и неудовольствием, не пытаясь скрыть высокомерие. Я и не представлял, что в этой крепости у реки живет так много чужестранцев. Мне было известно, что они поклоняются женщине и заставляют всех, кто рядом с ними, делать то же самое. Но я никогда не понимал, зачем одним людям заставлять других поклоняться тому же, чему поклоняются они сами. Что движет ими? Не вера, но, может быть, страх? Боязнь остаться в одиночестве, страх, что их Бог, возможно, не таков, как они представляют? Или они надеются, что, собравшись толпой, сумеют убедить себя и других, что в дураках не останутся?

— Что ж, это возможно, — сказал жрец спокойно, подняв глаза вверх. — Но… все будет зависеть от принца.

— Я выполню все, что вы пожелаете.

— Ты посетишь наш храм и вознесешь благодарность за обретение убежища. Святая Мать окажет тебе великую милость.

— Принц не может этого сделать, — нахмурился Шах-Джахан. — Я ведь не прошу вас молиться в мечети. Почему же вы требуете, чтобы я молился в вашем святилище?

— Таково наше условие. Если ты не желаешь его выполнить, вам придется уйти. — Жрец торжествующе улыбался, словно одержал победу в бою, и ожидал, как поступит Шах-Джахан. — Лекарства для твоей жены тоже найдутся, но на тех же условиях.

Шах-Джахан, словно не веря своим ушам, повернулся к начальнику крепости. Тот лишь дернул плечом — командовал здесь не он. Шах-Джахан снова посмотрел на жреца, глаза его потемнели, усталость испарилась. Он пристально разглядывал одетого в черное фиринги: коренастый, рыжебородый, лицо цвета порченых томатов, маленькие глазки часто мигали, однако властные складки вокруг рта свидетельствовали о силе. Я понял, что принц хочет получше запомнить этого человека.

— Что мне сулит обращение в твою религию? — спросил Шах-Джахан. Мне ли не знать, как обманчиво его спокойствие, за которым крылась ярость. — Помимо лекарства, которое нам необходимо?

— Спасение, — охотно откликнулся жрец.

— А… спасение… — Шах-Джахан с любопытством повторил это слово, словно взвешивая на невидимых весах. — Спасение от чего? Твой Бог сумеет избавить меня от всех несчастий? В этом спасение?

— Он избавит тебя от грехов. Ты покаешься, будешь прощен, а потом тебя ждет блаженство.

— Но что, если я… согрешу вновь?

— Принесешь покаяние и снова будешь прощен. Но постепенно ты поймешь природу греха и перестанешь грешить.

— Таким людям, как я, нелегко воздерживаться от грехов. Но сделка кажется мне честной. Всякий грех прощается. А прощает ли тот идол, которому вы поклоняетесь? Ведь это не Бог?

— Это не идол, — резко возразил жрец. — Дева Мария — символ всемогущего Бога.

— Она очень похожа на индуистских идолов. Вы тоже одеваете ее в шелка. В чем разница? Я не вижу ее. Я могу войти в храм, поклониться и получу прощение всем своим грехам. Это прощение ты мне обещал? Или твоя Дева произнесет слова прощения?

— Ты насмехаешься надо мной…

— А ты обращаешься со мной, принцем Шах-Джаханом, как с глупцом. Я прошу себя предоставить убежище, а ты торгуешься. Здоровье моей жены — не тыква на базаре. Ты решил, раз я нуждаюсь в помощи, ты сможешь обратить меня в свою веру… Мой дед и отец позволили вашему народу свободно исповедовать свою религию здесь, на этой земле, — хотя даже при дворе Великих Моголов вы всё пытались прибегнуть к своим уловкам, пока Акбар не потерял терпения, — а тебе не хватает учтивости даже на то, чтобы отнестись ко мне и к моей жене с состраданием, которое ваша религия обязывает проявлять к людям. Я не вижу даже чаши с водой, которую по законам всех народов в нашей стране принято подносить любым гостям, будь они жалкими нищими.

— И как же ты поступишь, принц Шах-Джахан? — ярость принца забавляла жреца. — Пришлешь солдат? Но у тебя их слишком мало. Твой отец будет рад узнать, где ты скрываешься. А теперь уходи, пока мы не отправили гонца к Великому Моголу с известием, что его сын прячется в этих местах.

— А моя жена?

— Мы ничем не можем ей помочь.

Жрец развернулся и пошагал прочь. Остальные молча смотрели на нас, ожидая, как поведет себя принц. Он ничего не сказал, лишь медленно окинул взглядом стены крепости и обращенные к нему лица. Тронув поводья, он направился к воротам, и мы двинулись следом. Выехав из крепости, Шах-Джахан не проронил ни слова, не обернулся ни на закрывающиеся за нами ворота, ни на глядевших в спину людей. Я не мог догадаться, о чем он думает, — лицо его казалось высеченным из камня.

Дети подошли поздороваться с отцом, мальчикам хотелось осмотреть крепость. Шах-Джахан не удостоил вниманием никого, кроме Дары. Спешившись, он взял Дару за руку, и они вместе пошли к Арджуманд, чтобы посидеть в ее ратхе. Едва ли моя любовь могла заменить детям любовь и внимание отца, но я постарался увести их подальше от крепости, чтобы не подвергать опасности. Невозможно было предсказать, как поведут себя эти фиринги.

Аурангзеб поднял руки, требуя, чтобы я посадил его на плечи и позволил рассмотреть все получше. Один раз он оглянулся на ратху.

— У вашего отца много забот, ваше высочество. Заботы обременяют его и совсем не оставляют времени, чтобы побыть с вами, как хотелось бы, — сказал я.

— А Дара?

Я замешкался с ответом. Аурангзеб в упор смотрел на меня. Никакие объяснения не удовлетворят мальчика, ему нужна только отцовская любовь.

— Он самый старший, ему пора учиться. Когда ты подрастешь, отец и с тобой будет все обсуждать. Не забывай, мой принц, отец ведь мог оставить вас всех дома, в Агре, у дедушки. Но он пожелал взять вас с собой.

— Этого хотела мама.

— И отец тоже. Он не мог бросить вас.

— Почему? Аллах позаботился бы о нас.

Странный ответ. Мальчик изучал Коран, как и все дети, но его вера была крепче. Аллах стал для него единственным утешением, заменой родительской любви.

Мы отправились на север, убегая от тяжелого климата, от воздуха, насыщенного парами, который так и лип к моей агачи, облекал ее, как саван, лишая сил.

Переправившись через Дамадор, мы повернули на восток и ехали, пока не добрались до глинистых берегов Джамны. Хотя мы были далеко от Агры, вид реки показался знакомым, и наши сердца устремились к ней. Мы представляли, как эти чистые воды протекают мимо нашей крепости, огибают знакомый город. В памяти всплывали пейзажи, запахи и звуки, вспоминались друзья, оставшиеся у каждого из нас. Прошло столько лет с тех пор, как мы с ними расстались… Печальное, задумчивое молчание охватило всех.

Шах-Джахан погрузил руки в воду, словно пропуская сквозь пальцы воды родного дома. Арджуманд погрузилась в реку, как погружаются в Ганг. После омовения она посвежела, ожила. К ней вернулись смешливость, веселость. Она беззаботно щебетала, припоминая свои детские проделки в Агре, говорила о родителях, о дедушке с бабушкой… За время изгнания еще ни разу мы не оказывались так близко от дома, и все чувствовали, как нас тянет к нему. Стремление вернуться было почти неодолимым; хотелось отдохнуть в прохладном дворце на берегу Джамны, покататься верхом и поиграть в човган[99] на площади за крепостью, а потом на закате посидеть на балконе, потягивая вино (удовольствие, которого очень не хватало Шах-Джахану), и вести неспешные беседы, пока луна не явит свой лик миру… Юность наша давно превратилась в сон, врезавшийся в память, но как же подробно мы вспоминали ее!

Шах-Джахан все глядел на север, в сторону Агры, и долгие часы проводил наедине с Арджуманд. Они сидели вдвоем у реки, и я понимал: он так устал, что уже не хочет двигаться дальше. Принц мечтал о знакомых стенах красной крепости, о том, как смиренно падет ниц у главных ворот, а потом войдет…

Но мечта была несбыточной. Махабат-хан продолжать преследовать нас, многотысячная армия шла нам навстречу. Мы свернули на дорогу, по которой уже ехали однажды, на сей раз в объезд крепости фиринги, и двигались по ней, пока не достигли границы империи, конца нашего мира. Оттуда мы повернули на запад. Путь лежал по узкой, как веревка, полосе — по одну сторону был Хиндустан, по другую — страна, где я родился. Деревня уже почти стерлась из моей памяти, помнились только спокойствие неторопливой жизни да ярко-зеленая листва. Я никогда не говорил об этом с госпожой, слишком уж далека от нынешней была моя прежняя жизнь, и во времени, и в пространстве. Я знал, что дороги назад нет. Что сталось с моим братом Мурти? Как там Сита? Они, должно быть, давно меня забыли. Родители, наверное, умерли. Какой непривычной, скучной показалась бы мне теперь эта жизнь… Карма вырвала меня из тихого уголка и поместила туда, где я есть, сделав настоящим странником.

Близ Кавардхи[100] Шах-Джахан еще раз сразился с Махабат-ханом. Это был даже не бой — короткая стычка, простое скрещение мечей, потому что оба донельзя устали. Мы отступили, Махабат-хан остался на своей позиции, хотя мог бы разбить нас, учитывая превосходящие силы. Даже тигры, продемонстрировав друг другу силу, иногда воздерживаются от драки…

Шах-Джахан казался невозмутимым. Сидя под тентом, он склонился над документом, который писал собственноручно. Он отправил меня за Аллами Саадуллой-ханом, а когда мы пришли, приказал подождать у входа, пока не закончит писать.

Письмо было адресовано Завоевателю, Повелителю рек и земли, Властелину морей, Обитателю Рая, падишаху Хиндустана Великому Моголу Джахангиру.

— Отец, — прочитал Шах-Джахан, не глядя на нас, — я, недостойнейший из сыновей, молю тебя о прощении. За свои прошлые ошибки и злодеяния я понес справедливое и заслуженное наказание. Ты по праву счел меня неблагодарным сыном, не проявившим должного уважения и ответившим злом за великое добро, любовь и почести. За три долгих года скитаний по твоей империи я в полной мере осознал всю глубину своей вины и чувствую, что более не в силах продолжать влачить этот жалкий жребий. Я устал от вражды, так же как моя жена и дети, и мечтаю лишь о том, чтобы жить в мире и согласии с возлюбленным отцом. Я вручаю тебе мою жизнь, чтобы ты распорядился ею по своей воле.

Запечатав письмо, принц протянул его Аллами Саадулле-хану:

— Ты должен вручить ему лично, — приказал он.

— Но Мехрун-Нисса не допустит этого. Я должен буду передать письмо ее визирю, евнуху Муниру. Получишь ты прощение или нет, зависит от этой женщины.

— Она пойдет на уступки. Власть Махабат-хана заметно возросла. Каждый год преследования придавал ему сил.

Аллами Саадулла-хан пожал плечами:

— Мехрун-Нисса — не твой отец. Кто знает, что она там думает про Махабат-хана. Но я постараюсь сделать все, что смогу, ваше высочество. Я позабочусь, чтобы слух о сдаче достиг каждого уха при дворе, чтобы каждый узнал: ты повинился, тебя больше не преследуют.

Мы с нетерпением ждали вестей близ Бурханпура. Невозможно было предугадать, где сейчас находится Джахангир. Если в Агре — мы очень скоро получим ответ, если в Лахоре, ждать придется дольше, в Кашмире — еще дольше.

Из того, что ответ пришел только через сто восемнадцать дней — очень долгий срок, — можно было догадаться, что властитель сейчас где-то между Лахором и Кашмиром. Письмо было написано не его рукой, а рукой Мехрун-Ниссы, такой неприкрытой стала теперь ее власть над падишахом. Она прощала. Предлагаемые ею условия мира были относительно мягкими. Шах-Джахан должен был отдать свои крепости и согласиться на пост наместника в Балагхате, дальнем и ни на что не годном субе. Дару и Арунгзеба он должен был отправить к ней в качестве залога.

Шах-Джахан немедленно согласился на все условия, и теперь мы ждали гонца с фирманом, подтверждающим условия мирного соглашения. Когда указ был доставлен, Шах-Джахан приложил его ко лбу, символизируя этим жестом раскаяние и смиренное принятие воли отца. Однако коварство Мехрун-Ниссы по-прежнему вызывало опасения. Поэтому, обдумав все, они с Арджуманд решили пока остаться на месте.

Махабат-хан прислал свиту из тысячи всадников для сопровождения юных принцев ко двору. Арджуманд приказала мне сопровождать их. Она обняла обоих мальчиков с одинаковым душевным волнением, покрыла поцелуями их лица и руки. Шах-Джахан тоже поцеловал их, но я заметил, как Аурангзеб отворачивается от его ласки.

— Заботься о них как следует, Иса. Храни моих сыновей от любых невзгод и несчастий.

Когда мы тронулись в путь, Дара все время оглядывался назад, на родителей. Аурангзеб не оглянулся ни разу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Тадж-Махал 1069/1659 год

Предательство, предательство, предательство…

Зловонное слово, омерзительное, как гниение души человеческой. От него темным становится день, каждый вздох оно наполняет отчаянием. Смыть предательство невозможно, тяжесть его непереносима. Предательство искажает течение судьбы, может искривить ее путь… Слово короткое, но какими же чудовищными бывают его последствия. Если предают обычного человека, зыбь может коснуться его семьи, его деревни, но потом рассеется, и все будет забыто. Если же предают принца, отголоски измены, мощные, словно сердцебиение самой земли, будут хорошо различимы в вечности.

А может, предательство — это естественное побуждение любого человека? Иса вспомнил принцип, в который верил Шах-Джахан: в зависимости от того, улыбнулась судьба или отвернулась, — трон или гроб, тактья такхта. Неужели даже жизнь властителей, окруженных роскошью и изобилием, сводится к столь скудному выбору?

— Дара… Спаси Дару. Спаси жизнь своему брату, — просил Великий Могол Шах-Джахан свою дочь Джаханару. — Аурангзеб любит тебя. Он не останется глух к твоим мольбам, он услышит их, а мои — нет. Все, что я люблю, Аллах разрушает. Таково проклятие моей жизни… Дара, любимый мой сын, я лелеял его, надеялся, что в один прекрасный день он займет трон, но никому не дано предугадать пути Всемогущего. Теперь я бессилен, но по-прежнему молюсь о том, чтобы когда-нибудь он стал правителем Хиндустана и… чтобы он выжил. Кто виновен в том, что судьба бросила вызов моей воле, воле падишаха? Я сам? Да, я был безрассуден в своей любви, но преступление ли это? Неужели я обречен страдать до конца дней за то, что слишком сильно любил? Дару я любил сверх меры, а Аурангзеба — недостаточно сильно. Не в этой ли бездумной несоразмерности кроется причина моего падения? — дело не в армиях, которые теперь готовы выступить против меня, не в той власти, которая теперь есть у Аурангзеба, а в тщательно выверенном распределении любви… За это я теперь понесу наказание, и за это Дара, мой сын, заплатит самую высокую цену. Ах, если бы только ему удалось спастись, если б его не предали те, кому он доверял… Доверял? Да разве в свое время он не спас жизнь этому предателю, разве не он отвел от него мой гнев? Малика Дживана следовало бы казнить за его злодеяния! Однажды я приказал растоптать его слонами, но Дара встал тогда между мной и этим мерзавцем. Он молил меня о снисхождении, и я, внимая кроткому голосу сына, смягчился и простил Дживана. Как же я жалею об этом, после всего, что узнал. Если бы тогда Дживан умер, Дара сейчас был бы в безопасности, под защитой шахиншаха, а не томился в подземелье у Аурангзеба[101]. Подобные незначительные события — как песок, способный незаметно, песчинка за песчинкой, занести целую реку; рок изменяет наши жизни… Поспеши, Джаханара, поспеши. Аурангзеб послушает тебя. Воспользуйся его любовью, чтобы спасти Дару. Обопрись на его любовь, как он теперь опирается на то, что я любил его недостаточно. Я уже потерял Шахшуджу, зарезанного дакойтами в Бенгалии, а Мурада Аурангзеб захватил обманом… Одному Аллаху известно, где он его держит. Из лагеря Аурангзеба на рассвете вышли четыре слона. На каком из них был Мурад? Это знает только Аурангзеб. Вот так дитё моей возлюбленной Арджуманд пожрало собственных братьев. Как, как ее неземная красота, ее сердечность могли породить подобную мерзость?

Шах-Джахан был в смятении. Обезумев от горя, он смотрел сквозь слезы на другую сторону Джамны, на Тадж-Махал. Их с Арджуманд разделяла вода, теперь они оба были пленниками мрамора…

Шах-Джахану тюрьму заменяли богато отделанные стены его дворца. Он сдался своему сыну через три дня, но о примирении не могло быть и речи. Джаханара и Иса страстно желали их встречи, но Шах-Джахан отвергал ее. Наконец, он дал согласие, но приказал рабыням-татаркам в засаде ожидать появления би-даулета. Женщины должны были напасть, когда отец и сын протянут друг другу руки.

Но откуда было взяться доверию там, где не было любви? Аурангзеб не стал входить. Ему удалось перехватить послание отца к Даре: «Возлюбленный сын, дорогой мой сын…» Прочитанное наполнило его душу горечью и тоской. Власть в его руках, но любви не получить никогда.

Он бросился вдогонку за Дарой.

— Скорей, скорей, — погоняла Джаханара.

Под ударами хлыста кони неслись во весь опор, глаза у них вылезали от натуги, морду покрывали хлопья пены, мокрые от пота бока были в рубцах. Освещенная луной прямая дорога от Агры к Дели тянулась до горизонта. Восемь всадников охраны скакали впереди ратхи, Иса ехал сзади. Мужчины, женщины и собаки, спящие по обочинам дороги, просыпались, провожали взглядами несущихся во весь опор коней и снова засыпали.

Великий Могол Аурангзеб ожидал посланцев на зубчатой крепостной стене Дели. Крепость начал возводить его отец, но работы до сих пор не были завершены. Падишаха, смотревшего вниз, на дарваз[102], со всех сторон окружали строительные леса.

Внизу собралась огромная толпа. Кругом царила зловещая тишина — люди ждали молча. Над головами кружили коршуны, у реки, нахохлившись, сидели мрачные грифы. Бледное небо казалось выцветшим и изношенным.

В крепости шли последние приготовления. Неуверенно покачиваясь, стоял костлявый, болезненного вида слон; бока его были липкими от гнойных язв. На спине животного высилась простая открытая хауда. Позади слона был невольник с мечом палача. Меч внушал ужас не своей остротой, а следами ржавой крови, запекшейся на лезвии. Второй слон был сильный и молодой, в нарядном убранстве. Золотая хауда на спине блестела драгоценными камнями, лоб украшали золотые подвески с изумрудами, на бивни были надеты золотые наконечники.

— Приведите его, — сделал знак Аурангзеб.

Из крепостной башни вывели Дару, закованного в тяжелые кандалы, в смердящих лохмотьях. Грязь коркой покрывала лицо и все тело принца. Щурясь и моргая от яркого света, он споткнулся, стражники потащили его вперед, к больному слону. Дара держался спокойно, с достоинством перенося унижения.

Иса застонал.

Джаханара рыдала:

— Брат мой, прости нашего брата! Его единственная вина, единственное преступление в том, что он повиновался приказам отца, которого он так любит. Дара хороший, покорный сын и любящий брат для всех нас. Я не прошу тебя, а умоляю, как последняя нищенка на земле, — смотри, я стою на коленях и целую пыль у твоих ног, — чтобы ты даровал ему… нет, не свободу, но жизнь. Заключи его в самую ужасную тюрьму, отвези в самый дальний уголок обширной империи. Прикажи держать его в подземелье среди скал или в лесной чаще. Построй крепость и приставь стражу, чтобы он никогда не сумел выбраться на волю, чтобы никогда больше не взглянул тебе в лицо, как ты поступил с нашим братом Мурадом. Ты победил Дару, заковал в цепи, ты жестоко с ним обращался. Яви же теперь свою милость, по примеру Аллаха. Ты всегда говорил о своей великой любви ко мне. Так посмотри на него глазами моей любви. Позволь ей смягчить гнев, умерить ненависть. Я всю жизнь буду верно служить тебе, ревностно, с любовью. Если любишь меня, прости его!

— Должна ли любовь подчиняться таким условиям? — тихо спросил Аурангзеб.

— Да, если они необходимы, чтобы сохранить ее. Любовь — очень хрупкая вещь, и, если мы не будем напоминать, чтобы с ней обращались бережно, она может рассыпаться в прах. Ею нельзя злоупотреблять.

— Итак, ты решила употребить свою любовь на спасение брата?

— Что мне остается? Армии у меня нет, я не умею пользоваться оружием. Я — твоя сестра, я одинокая женщина. У нас одна кровь, Аурангзеб. Когда я лежала в болезни и смерть кружила рядом, ты проскакал тысячу косов, чтобы опуститься на колени у моей постели. Это было проявление любви. Докажи ее еще раз, пощади Дару ради меня.

— Но когда я стоял у твоей постели, отец выгнал меня, словно бродячего пса, пробравшегося в дом в надежде, что ему перепадут хоть крошки со стола… крошки чужой любви. Отец отказал мне даже в этой малости. Разве я не был покорным сыном? Разве не выполнял каждую его прихоть? Я служил отцу преданнее, чем Дара, но он меня не видел, потому что Дара закрывал ему свет. Дара маячил между нами, как грозовая туча, заслоняющая солнце от глаз молящихся. Скажи-ка, любимая моя сестра, кто вступился за Хосрова?

— Наша матушка.

— Спасло ли его это? — Аурангзеб остановил на Джаханаре немигающий взгляд. Его черные глаза горели, как два угля. Серые глаза Джаханары были полны слез. Она не выдержала, опустила ресницы. — Наша мать тоже плакала, как ты сейчас. Спасло ли это Хосрова?

— Нет…

— Так почему сейчас я должен послушаться тебя? Тактья такхта. Эти слова сказал мой отец Хосрову — тяжкий выбор для слепого принца. У него и не было выбора. И сейчас я не даю выбора Даре: его удел — гроб. Когда увидишь отца, напомни ему, что я лишь подражал ему. — На лице Аурангзеба появились тонкая, насмешливая улыбка: — Что еще может сделать сын, чтобы угодить отцу, как не последовать его примеру?

Он снова глянул вниз, во двор. Солдаты, державшие Дару, немного расступились, ослабили хватку. Принц покачивался, но продолжал стоять, озираясь. Теперь он понимал, что происходит и кто его окружает: солдаты, придворные, слуги, палачи и рабы… Несмотря на то, какая масса людей собралась в крепости и за ее стенами, он отчетливо слышал жужжание мух. Мухи садились, Дара тряс головой, они взлетали и снова садились, пользуясь его беспомощностью. Наконец он поднял голову выше, чтобы посмотреть на брата на зубчатой стене. Справа от него стояла их сестра Джаханара, растерзанная, рыдающая, в отчаянии; слева был верный Иса, солнце отражалось в ручейках, струившихся по его щекам. Черный силуэт Аурангзеба выглядел как нарисованный.

Дара вздохнул, толпа забеспокоилась, шевельнулась в молчаливом сочувствии. Это был знак. Аурангзеб не обратил на него внимания. Ему хотелось наслаждаться победой, смаковать ее, но ничто не шевельнулось в его сердце, оно оставалось неподвижным, холодным. Ненавистный брат подвергнется позору — его провезут по Дели на старом больном слоне, но это зрелище не наполнит Аурангзеба радостью. Он не узнавал Дару — как будто перед ним был незнакомец, случайно вошедший в его жизнь. Аурангзеб сжимал и разжимал кулак в такт медленному биению сердца. Внезапно его озарило: брат, которого он держит в оковах, которого ненавидит, — всего лишь заложник любви Шах-Джахана, любви, которую не получил он сам, Аурангзеб. Все эти годы очиститься от потребности в любви ему помогала ненависть, хотя оставалась еще зависть — горькая, жгучая. Но зависть была ничтожно мала в сравнении с первым чувством. Он мог бы пощадить Дару, даже отпустить на свободу — это было в его власти. Теперь он Великий Могол — он, а не отец. Все можно было решить в один миг, если бы только отец приехал сам. Если бы не Джаханара, а он сам прискакал сюда, умолял его… если бы хоть раз обнял его с той же любовью, с какой обнимал Дару, — вот тогда брату была бы дарована жизнь. Жизнь была бы достаточной милостью, даже если Дара и оставался бы за каменными стенами, как другой их брат, Мурад.

Аурангзеб поднял руку.

Даре помогли взойти на доски подъемника, подвели к нему истощенного слона. Миг — и брат был поднят на открытую хауду, где его приковали цепями к сиденью. За спиной у Дары сел палач с поднятым мечом. Слон неуверенно покачивался, будто вот-вот упадет.

Придворные безмолвно расступились. На освободившемся пространстве показался Малик Дживан. Высокий, нарядный, он вышел с надменно поднятой головой, ожидая рукоплесканий, но зловещая тишина заставила его сникнуть. Малик двинулся было к ступеням дарваза, ища защиты у Аурангзеба, но Аламгир, Завоеватель Вселенной — Аурангзеб присвоил себе имя священного меча, — остановил его одним движением пальца. Малик подошел к богато украшенному слону и поднялся на него. Как только он устроился в хауде, ворота открылись.

Медленно оба зверя прошли в ворота и двинулись вниз по склону между высокими стенами. Проводив их взглядом, солдаты отвернулись. Аурангзеба бесило их сострадание. Разве Дара, их любимчик Дара, обошелся бы с ним по-другому, сумей победить? Он взглянул на сестру. Лицо Джаханары было каменным, как его собственное.

Слоны прошли под вторыми воротами. Толпы народа на другом берегу зашевелились, вздох сотен людей прозвучал мощно, как предвестник урагана. До Аурангзеба донесся плач, первый пронзительный вопль. Его подхватили все, теперь он повторялся, как эхо, по мере того, как Дару провозили по узким улочкам окруженного стеной города. В лавках захлопывались ставни, торговля на базаре прекратилась. Побросав все дела, люди рыдали в голос при виде своего принца.

— Почему не приехал наш отец? — Аурангзеб повернулся к Джаханаре.

— А ты пощадил бы Дару, увидев отца?

— Возможно. Если бы он попросил меня. — Он бросил взгляд на слонов, которые отсюда казались маленькими. — Почему он не любил меня так, как Дару? Что я такого сделал, что заглушило его расположение ко мне? Или таково было решение нашей матери? Да… Она меня ненавидела.

— Невозможно даже представить, чтобы она могла испытывать подобное чувство. — Джанахара говорила вяло, безразлично, усиливающиеся в толпе крики и плач заглушали ее голос. Детство принцессы было испорчено и запачкано, залито кровью, почему-то она вспомнила об этом сейчас, в эту минуту. — Мама облилась бы слезами, видя, как один ее сын убивает другого. Она так любила всех нас…

Толпа оплакивала Дару и проклинала предателя Малика Дживана. Звериные крики ярости разносились по городу, кричали уже в полный голос, угрожающе, злобно. Шум нарастал, донеслись звуки столкновений с солдатами, удары мечей о щиты. Аурангзеб беспокойно пошевелился.

— Твоего доносчика пытаются убить. Они бросают тебе вызов, — сказала Джаханара.

— Это не продлится долго. Скоро они узнают, кто здесь правит, — не их любимый размазня Дара, а я, я!

Он махнул рукой.

Вслед за процессией бросился солдат, чтобы вернуть слонов. Люди не пугали Аурангзеба, пугала их любовь к Даре. Не следует давать им плакать слишком долго.

— Идемте, нужно принять братца после его триумфального шествия по Дели.

Джаханара и Иса следовали за правителем, быстро идущим через лужайку к диван-и-аму. Аурангзеб поднялся в расположенную наверху нишу с троном, Джаханара удалилась за ширму, Иса остался на почтительном расстоянии, под крытой колоннадой из песчаника собрались придворные. Новый падишах раскинулся на подушках золотого авранга.

Вокруг язв на боках несчастного слона роем кружили мухи. Ничто их не отпугивало, ни неуклюжая, вперевалку, походка гиганта, ни крики толпы. Когда тень слона упала на Гопи, он почувствовал запах разложения, смерти, и от этой омерзительной, затхлой вони у него заболел нос. Задержав дыхание, Гопи поднял голову и встретился взглядом с принцем. Он вздрогнул, поняв, что Дара смотрит на него. В глазах принца не было ни страха, ни возмущения, он вглядывался внимательно, изучая. Это помогло Гопи собраться, юноша приободрился, ощутив, что в нем есть что-то достойное внимания принца. Слон пронес Дару вперед, и теперь принц всматривался в другое лицо. Чего он искал? Спасения? Но надеяться было не на кого, только на сострадание и слезы, а они ничего не значили против стального оружия стражи, против железа Аурангзеба. Глаза Гопи увлажнились, он заплакал. Как запутаны судьбы принцев, как запутаны судьбы народов, подчиняющихся им… Как и все, он оплакивал сейчас и Дару, и себя. Правление Дары не было бы тяжким бременем. Он правил бы великодушно, был бы заботлив к своим подданным, а главное — снисходительно позволял бы каждому поклоняться своим богам. Аурангзеб уже громко заявил о своих намерениях. Подобно Тамерлану, он провозгласил себя Карающей рукой Аллаха. Он обрушится на людей со всем пылом, круша молельни и храмы, как будто подобным насилием возможно обратить их в другую веру. Толпы плакали, скорбя о своей участи, предчувствуя, что события этого дня страшным эхом отзовутся далеко в будущем.

Солдаты перестроили ряды, и теперь слоны разворачивались на месте, чтобы начать обратное движение к крепости. Когда мимо проезжал Малик Дживан, Гопи, набрав горсть навоза, что есть сил швырнул ее в золотую хауду. Навоз шлепнулся прямо на предателя, и тот съежился, то ли от прикосновения нечистот, то ли опасаясь гнева толпы. Стражник ударил Гопи древком пики — не больно, но с достаточной силой, чтобы остановить его. Это был плотного сложения седобородый человек, обильно потеющий на жаре. Шлем на нем потускнел, ржавая кольчуга обвисла, как жухлая листва.

— Что будет с принцем?

Одним пальцем солдат чиркнул по горлу и вздохнул. Гопи вздрогнул. Он был резчиком богов, насилие страшило его.

— Это их карма, — сказал солдат. — Брат убивает брата… Могло ли быть иначе, если Шах-Джахан убил собственного брата, Хосрова? Я охранял Хосрова и верно служил ему, но, когда пришло время защитить принца, я спасовал. Шах-Джахан тогда был первым из сыновей, он сиял в лучах славы… до того дня. Его прекрасная жена Арджуманд умоляла его спасти Хосрова, но Шах-Джахан был непреклонен.

— Ты видел ее? — Гопи не мог поверить, что простой солдат смотрел в лицо самой Мумтаз-Махал.

— Видел, друг. Мельком. Глаза у нее были прекрасные, лучистые — такие, что, когда смотрят на тебя, в сердце словно огонь вспыхивает. Как тут было не размечтаться о том, чтобы обладать ею. Я осмелился пожелать ее, и это меня испугало.

Солдат говорил о прекрасной, чувственной, страдающей, живой женщине — Гопи представлял ее только в виде мрамора, над которым столько лет трудился.

— Что же было потом?

— Я не видел его смерти. Шах-Джахан отпустил меня. Я возвратился к себе в деревню, Саваи Мадхапур, да только пробыл там недолго. Наступила засуха, и вся земля превратилась в пыль. Пришлось поступить на службу к Шах-Джахану, а теперь вот служу Аурангзебу. Но я уже слишком стар, а времена нас ждут скверные.

Толпа рассеялась, и солдат вместе с другими отправился назад, в крепость. Гопи брел по опустевшему базару. Зловещая тишина пала на город, Гопи вдруг показалось, что все жители покинули его.

Еле волоча ноги, Гопи шел вдоль берега Джамны в сторону Агры. В Дели его вызвал Чиранджи Лал, совсем старик. Это он затеял постройку индуистского храма на окраине Агры, это он предложил отцу вырезать для храма фигуру Дурги. Теперь он хотел, чтобы Гопи вырезал новую Дургу. Они уже подробно обсудили дело, но окончательное решение пока отложили — уж больно опасные настали времена. Индуистам в эти дни приходилось туго, если кого поймают на строительстве храма, Аурангзеб не замедлит с расправой. Его муллы всюду суют свой нос, выслеживают неверных и несутся доносить, даже увидев сложенные в молитвенном жесте ладони. В Дели Гопи с облегчением узнал, что его освобождают от данного обещания.

Путь до Агры был долог. Он шел вдоль реки все больше пешком, а если выпадал случай, садился на попутную повозку. Дорогой можно было обо всем подумать. Он тревожился, будущее было неопределенным. На нем лежала ответственность за брата и сестру, он держал в руках их жизнь. Можно остаться в Агре, там у него есть работа. Гробницу постоянно нужно подновлять — теперь вот предстояло выкладывать мрамором ворота. Такому мастеру, как он, дело всегда найдется. Принцесса Джаханара пожелала построить напротив Лал-Килы большую мраморную мечеть. Но несмотря на все, он не мог забыть, как Аурангзеб разбивал Дургу, которую с таким тщанием, с такой любовью вырезал Мурти, его отец. Гопи казалось, что и на его собственную жизнь вот-вот опустится занесенный молот. Он подумал о деревне, покинутой много лет назад. Воспоминания были расплывчатыми, ведь его увезли совсем ребенком. Там, в деревне, тоже можно найти работу. Конечно, платить будут не так много, но, по крайней мере, у него будет какое-то положение. При дворе раджи он сможет вырезать фигуры Лакшми, Ганеши или Шивы… Внезапно Гопи осознал, как он одинок. Возраст уже позволял ему жениться, но теперь, после смерти матери, некому было заняться поисками невесты. Разумеется, она должна принадлежать к той же касте, что и он. Но возможно ли найти здесь, в Агре, девушку из подходящей семьи? К тому же у него есть еще обуза — сестра. Савитри тоже достигла брачного возраста, и чем скорее удастся выдать ее замуж, тем лучше.

— Мы возвращаемся в деревню, — решительно объявил он с порога брату и сестре. — Дяде Исе я предложу поехать с нами. Он уже старый, кто-то должен о нем заботиться.

Приняв решение, Гопи почувствовал облегчение. После обеда они с братом отправились по пыльной тропе, ведущей к Таджу. По мере их приближения здание будто раздавалось ввысь и вширь, а подойдя совсем близко, они почувствовали себя карликами рядом с величественной громадой. Гробница сверкала на солнце, заставляя прикрывать, защищать от ослепительного блеска глаза. Здание колыхалось в воздухе, словно шелковое покрывало. Гопи остановился, удивленный. За последние годы он привык к солдатам, стоявшим в карауле у входа. Сегодня здесь было безлюдно. Сняв караул, Аурангзеб тем самым умалил значение места захоронения матери.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ История любви 1036/1626 год

ИСА

Джахангир ждал, пока мы подойдем. Он сидел на авранге, тень от полога скрывала лицо. От меня не ускользнуло, как блеснули его глаза, когда он подался вперед, рассматривая мальчиков. Четыре года Джахангир не видел своих внуков и теперь с интересом вглядывался в их лица, возможно пытаясь найти сходство с Шах-Джаханом.

Легкий ветерок колыхал шелковые полотнища, свисающие с потолка зала аудиенций. За деревянной оградой ярко-алого цвета толпились придворные, перья на их тюрбанах покачивались, когда они поворачивались в нашу сторону. До моих ушей долетал неясный шепот: как встретит Джахангир сыновей би-даулета? милостиво или сурово? простит ли он Шах-Джахана? Чувствовал я и присутствие Мехрун-Ниссы, она была справа от полога, за джали. Джахангир действовал только по ее указке. Если она шепнет: «Милость», это будет для нас спасением. Если нет…

Я попытался разузнать, каковы ее намерения, прежде чем представить ко двору Дару и Аурангзеба, но никто не дал мне ответа. Вероятно, эта коварная женщина до сих пор таит злобу на Шах-Джахана и свою племянницу Арджуманд, родную кровь, за то, что они бежали и взбунтовались. Ей нужна Арджуманд-союзница, но не соперница.

К деревянной ограде торжественно приблизился распорядитель-жезлоносец, гурз-бардар, и открыл ворота. Мы прошли внутрь; распорядитель сопроводил нас мимо серебряной ограды, за которой стояли военачальники и высокопоставленные вельможи, к золотой, огораживающей трон. Мы низко склонились перед Великим Моголом.

После четырех лет бегства — жизни, полной лишений и опасностей — меня оглушило все это великолепие. От драгоценных украшений исходил аромат, сладковатый, легкий. Глаз ласкали шелковистые персидские ковры, люди вокруг были одеты в красивые одежды. Я же не мог избавиться от чувства, что наша одежда заскорузла от грязи, что пыль по-прежнему комком стоит в горле. Движения сковывала неловкость, будто мы только что вылезли из седел после долгого пути.

На нас с любопытством смотрели десятки глаз. От дальней границы империи мы перенеслись в самое ее сердце, но наше странствие еще не вполне завершилось — разум отказывался понимать, что все уже позади. Я незаметно ущипнул себя за бок: уж не сплю ли я? Может, все это нам снится, а пробудившись, мы окажемся в Бурханпуре с Шах-Джаханом и Арджуманд?

Мальчики стояли чуть впереди. Дара в свои десять лет был на голову выше семилетнего Аурангзеба и держался прямее и увереннее, чем он. Тот тоже храбрился; ранее я заметил, что лицо мальчика дрожало от подступающих слез, но ни одна слезинка не пролилась. Братья были одеты, как подобает принцам: тюрбаны из голубого и бледно-зеленого шелка, каждый с огромным изумрудом, просторные такаучьи из плотного шуршащего шелка, схваченные на поясе тонким золотым шнуром; туфли расшиты жемчугом.

Наше путешествие из Бурханпура заняло сорок дней, ехали мы медленно, сопровождаемые Махабат-ханом. Сыновья Шах-Джахана не общались. У обоих имелся странный изъян зрения: каждый отлично видел всё вокруг, но присутствия брата не замечал. Я пытался свести, подружить их — уж слишком малы они для подобной стойкой неприязни, но, похоже, сама природа создала их врагами. Как Шах-Джахан и Арджуманд мгновенно полюбили друг друга, так Дара и Аурангзеб мгновенно и инстинктивно воспылали друг к другу ненавистью. Впрочем, Дара был более общительным и сговорчивым. Он пробовал наладить отношения с братом, но равнодушная холодность Аурангзеба отталкивала его, и, как я ни старался, мне так и не удалось примирить их. Я подумал даже, что в прошлых воплощениях они, вероятно, были заклятыми врагами и в каждой следующей реинкарнации их души сохраняли память о вражде.

Принц Дара искренне радовался благоприятному развитию событий. По натуре он больше походил на Арджуманд. Характер его отличался той же мягкостью и той же теплотой, и скучал он по матери больше, чем Аурангзеб. Но я находил в нем сходство и с Шах-Джаханом, и даже с его дедом, Джахангиром. Любознательность Дары не знала границ: цветы, животные, храмы, народы, Божественные тайны и Его творения — все восхищало и занимало его. Он часто обращался ко мне за пояснениями, потому что я больше знал о местах, которые мы проезжали, чем старый вояка Махабат-хан. Для Махабата местность была чистым листом, на который можно нанести карту или стратегический план, записать историю завоевания. Дара сторонился его общества.

Аурангзеб смотрел на мир через узкую щель. Замкнутый, необщительный мальчик, он большую часть времени проводил в одиночестве или в полном молчании скакал на лошади рядом с Махабат-ханом. Изредка и он загорался интересом, но его любопытство распространялось в основном на перемещения солдат, ехавших с нами. Аурганзебу нравилось слушать рассказы о сражениях и воинской доблести, об атаках и отступлениях, о завоевании новых земель. Когда Махабат-хан умолкал, раздавался властный голос Аурангзеба: «Еще!» Только в этом и проявлялся жадный интерес к приключениям, свойственный всем мальчишкам. Однако после короткой вспышки он снова замыкался, погружался в свои тягостные раздумья. Иногда я замечал, что Аурангзеб неодобрительно смотрит на богато одетого Махабат-хана, на пышный эскорт, сопровождавший нас. Но это были взгляды украдкой, а вот то, что каждому бросалось в глаза, не могло не поразить, особенно учитывая возраст мальчика: как и подобает мусульманину, молился он пять раз в день, и если Махабат-хан всего лишь почтительно соблюдал это правило, то Аурангзеб совершал намаз истово, страстно. Никому не дозволялось шевельнуться, пока принц не закончит молиться.

Однажды, видя это явно показное рвение, я заметил:

— В бою не будет времени молиться, ваше высочество.

Аурангзеб серьезно ответил:

— В бою время есть всегда.

Даже при дворе он держался с полным безразличием. Дара восхищенно осматривался по сторонам — он вернулся домой после долгого отсутствия, Аурангзеб не мигая смотрел на деда.

Джахангир с трудом поднялся — одряхлевший лев, нетвердо стоящий на ногах. Никто не поддержал властителя, так как он находился под пологом один, и только когда он спустился по ступеням, к нему подскочил невольник.

Падишах сильно сдал за эти годы. Время избороздило морщинами лоб и щеки, лицо было одутловатое, кожа покраснела, покрылась пятнами, помутнели и налились кровью глаза. Двигался он медленно, приволакивая правую ногу, воздух входил в его грудь с еще большим трудом, чем раньше. Мы стояли всего-то в нескольких шагах, но он дважды останавливался, чтобы с шумом вдохнуть. При этом Великий Могол не утратил присущего ему величия. Символ власти на шелковом тюрбане — крупный изумруд в окружении бриллиантов, — нити жемчуга на шее, золотые браслеты на запястьях и золотой кушак на поясе — всё говорило о его превосходстве над подданными.

Приблизившись к внукам, Джахангир остановился. Пока он внимательно рассматривал их, изучал, как некогда своих журавлей, на его лице ничего не отражалось. Я заметил, что руки падишаха утратили гибкость, скрюченные пальцы, унизанные перстнями, тряслись, как при лихорадке.

— Мне известно, чьи вы сыновья: би-даулета. — Джахангир тяжко вздохнул. — Бремя измены Шах-Джахана тяготит меня. Я уже достиг преклонного возраста и желаю только мира. Вместо этого четыре года мне пришлось тратить силы на войну против собственного сына — вашего отца… — Он посмотрел на Аурангзеба; тело мальчика напряглось. Невольники, стоявшие рядом, опахалами из павлиньих перьев разгоняли теплый воздух. — Но я доволен тем, что мой сын опомнился, пока я еще жив, — продолжил Джахангир. — В нашей империи мир, но из-за его непокорности мы лишились Кандагара, отдали город этому персидскому разбойнику… — Он начал было браниться, но, вспомнив, что перед ним другие задачи, сдержался: — Теперь это в прошлом, и мы должны смириться с потерей, пока не сможем отбить Кандагар. — Джахангир медленно развел руки, будто орел расправил крылья: — Идите сюда.

Дара первым попал в объятия деда; тот расцеловал его в обе щеки. Аурангзеб, подошедший следом, тоже удостоился поцелуев. Придворные у нас за спиной разразились криками, в которых явственно слышалось облегчение. Я понял, что. Джахангир, проявив великодушие к своей крови, не во всем послушался советов Мехрун-Ниссы.

Мальчиков усадили на ковер, рабы внесли чаши с алмазами и изумрудами. Джахангир запустил в чаши скрюченные руки и осыпал внуков драгоценными камнями. Еще один раб поднес два меча-пулквара с изукрашенными рукоятями; мечи были вложены в золотые ножны. Каждый из принцев получил по мечу, вдобавок к этому за кушаки им заткнули по кханде[103], также с украшениями из золота и камней. Аурангзебу не терпелось поскорее испытать оружие, и он, забыв, где находится, хотел было выхватить меч из ножен. Грозный ропот, донесшийся со стороны ахади, заставил меня поспешно схватить ребенка за руку. Начальник стражи почтительно забрал оружие, но не унес, а положил рядом с принцем.

— Что мой сын? — обратился ко мне Джахангир через головы внуков.

— Он шлет свою любовь и почтение, ваше величество.

— Почему же тогда сам не явился? — с обидой спросил Джахангир. Церемония утомила его, раздражительность была заметна.

— Ваше величество, единственное желание принца Шах-Джахана — служить вам по мере сил, но, как послушный сын, он не решился оставить своего поста.

— Бурханпур не его провинция, а моя. Он должен был уехать в Балагхат. — Джахангир тихо засмеялся: — Никуда не годное место для никуда не годного сына! — Он начал задыхаться, и к нему тут же подбежал хаким с порцией зелья. Джахангир сделал нам знак удалиться. — Отведи их теперь к моей жене. Я нуждаюсь в отдыхе. — Лицо его приняло мечтательное выражение: — Хотя тело мое останется здесь, разум витает в прохладных долинах Кашмира. — И вдруг тон изменился: — Я притащился сюда, только чтобы встретить их.

Мы снова склонились в поклоне, и падишах удалился — не к трону, а в сад, где для него уже установили гулабар[104].

Мехрун-Нисса приняла нас во дворце своего мужа. К ее покоям, выходящим на Джамну, мы прошли через великолепные внутренние дворики из красного песчаника. Хозяйка империи полулежала на тахте, спиной к резной джали, пропускавшей солнечный свет и свежий ветер. Сбоку лежала аккуратная стопка государственных бумаг, а на столике — печать падишаха, мур-узак. Евнух Мунир стоял рядом в подобострастной и одновременно настороженной позе. Он стал еще толще, еще лукавее; казалось, в складках жира на его теле воплотились все преимущества нового положения. За годы неприязнь Мунира ко мне нисколько не уменьшилась, я чувствовал, как он торжествует при мысли о том, что моя госпожа и ее муж теперь в тени его хозяйки.

Джахангир постарел, а вот Мехрун-Ниссу время щадило. Глаза, правда, были не такими сияющими, как прежде, но в остальном красота ее ничуть не потускнела. В густых черных волосах, ниспадавших до пояса, не было серебра, а талия была такой тонкой, что мужчина смог бы обхватить ее ладонями. Прямая и статная, как и подобает властительнице, Мехрун-Нисса даже молчала величественно, как умеют молчать сильные мира сего, заставляя подданных смиренно склоняться. Власть есть молчание, ибо властителям не подобает много говорить: достаточно того, что они отдают приказания. Мехрун-Нисса сознавала это.

Мальчики поклонились, и она, так же как Джахангир, внимательно рассмотрела их. О чем она думала? О том, что кто-то из них рано или поздно станет падишахом? О том, как убрать их с дороги? До сих пор она поддерживала Шахрияра, надеясь продолжить правление империей и после смерти мужа, через Ладилли, но…

Мехрун-Нисса махнула рукой, мальчики сели. Мунир подал халву, сладости и ласси. Дара деликатно взял что-то с золотого подноса, Аурангзеб отпил только ласси. Мальчики не очень ясно понимали, кто перед ними, и были заворожены скорее красотой госпожи, чем ее высоким положением.

— Как там Арджуманд? — спросила Мехрун-Нисса.

— Это было трудное время для нее, ваше величество. Постоянные переезды не способствовали улучшению здоровья. Однако теперь она в добром здравии и шлет выражения приязни своей тетушке.

— Приязни? — Брови Мехрун-Ниссы взлетели вверх. — Шах-Джахан шлет отцу уверения в любви, а Арджуманд испытывает ко мне не более чем приязнь? Она сердится на меня, Иса?

— Мне ничего об этом неизвестно, ваше величество.

— Вот как? Уж тебе-то, как никому, известны все закоулки ее души, ты знаешь ее лучше, чем муж. Ты всегда был скрытен и слишком уж добродетелен, не то что Мунир, этот за бакшиш способен на все. Во всем виноват Шах-Джахан, сам навлек на свою голову неприятности.

— Но разве не падишах… — Я сделал паузу, понимая, что, говоря о падишахе, подразумеваю сидящую передо мной женщину. — Разве не падишах передал Шахрияру джагир Гисан-Феруз? Шах-Джахан почувствовал себя преданным.

— Земля, титул — он придает слишком большое значение таким вещам.

— Империя, ваше величество, — это тоже земля и титул… Но сейчас единственное желание принца — жить с вами в мире.

— Он все еще не оставил своих притязаний?

— О чем еще может мечтать истинный сын Великого Могола, ваше величество?

Мехрун-Нисса вспыхнула:

— Не сносить тебе головы из-за лукавого языка! Шахрияр тоже истинный сын Джахангира, к тому же более послушный. — Укол был тут же смягчен ласковой, милостивой улыбкой: — Недоразумения в прошлом, мы более не питаем зла к Шах-Джахану. Скажи ему об этом.

— Я передам, что вы так добры… что великодушно прощаете его, ваше величество.

— Надеюсь, мы все сохраним любовь и великодушие в наших сердцах на долгие годы.

Голос Мехрун-Ниссы не дрогнул, и все же ей не удалось скрыть досаду. Она чувствовала, что бразды правления постепенно выскальзывают из ее рук. Теперь она готова была идти на уступки, чтобы обеспечить себе безопасность в будущем.

Пока мы разговаривали, мальчики уснули, устав от избытка впечатлений.

— Здесь им ничто не грозит, — сказала Мехрун-Нисса, сделала паузу, затем продолжала: — Я тоже повинуюсь закону Тимуридов, но будет ли Шах-Джахан верен ему? — Я промолчал. — Ты медлишь с ответом, Иса? Почему? Разве он не потомок Тамерлана, не сын своего отца? Или закон Тамерлана неприменим к Шах-Джахану, Владыке мира?

— Он исполнит его.

— По указке раба? — Она улыбнулась с насмешкой. — Арджуманд не сумела уберечь Хосрова. Почему я должна верить, что ты сможешь спасти моего зятя? — Мехрун-Нисса откинулась на подушки: — Тактья такхта… Меткие слова, какая сила заключена в них, какой выбор они предлагают. Ах, если бы к ним добавилось третье слово — бегство.

— Можно уехать. Шахиншах всегда рад предоставить убежище сыну Могола.

— Уехать… Надолго? Навсегда? Нет, изгнанники обычно возвращаются, ведя за собой армии. Тактья такхта! У Шахрияра нет амбиций, он не помышляет о троне, это я давила на него. А теперь получается, я толкаю его к гробу. Он слаб и глуп, слишком ребячлив, довольствуется малым. Ему бы не хватило сил править империей. Правила бы я.

— Разумеется.

— Снова твой язык, Иса, — укороти его! Я все еще первая жена властителя, а ты — раб, и хозяева слишком далеко, чтобы вступиться.

— Не раб — слуга, — поправил я.

— Это одно и то же.

Мехрун-Нисса вновь была прежней. Все произнесенное ею было не пустыми словами, и я должен был в точности передать наш разговор Шах-Джахану. Она выторговывала Шахрияру жизнь.

— Если Шах-Джахан станет падишахом, Шахрияр удовольствуется наместничеством. Лахор, Пенджаб… Шах-Джахан может отправить его так далеко, как только захочет. Моя дочь Ладилли станет порукой тому, что ее муж никогда не станет предъявлять претензии на престол. — Предзакатные лучи, падающие сквозь джали, мягко осветили ее лицо. Я увидел, что она все-таки постарела. — Ладилли шлет Арджуманд свою любовь. Она всегда ее любила, как родную сестру. Она и сейчас у нее с языка не сходит: «Арджуманд такая сильная, Арджуманд такая храбрая…»

— Я передам ее высочеству все добрые пожелания.

— Любовь! Вечно ты все путаешь, Иса. Любовь… — Она вдруг замолчала. — Какую дорогую цену заплатила Арджуманд за свою любовь! Бесконечные дети, годы лишений… А ведь могла бы остаться здесь, рядом со мной, вместо того чтобы колесить по всей империи с этим… Шах-Джаханом. — Она суховато рассмеялась. — По крайней мере, отдохнула бы от его постоянных притязаний. Я давно ее предостерегала… Но она не обратила внимания. Она еще вспомнит мой совет… Рождения и смерти, рождения и смерти. Сколько боли! Мне хватило одного ребенка. Не могу переносить боль, ненавижу ее. Лежать, крича от боли, страдать, орать, как животное. Ради чего? Ради ребенка?

Она медленно оглядела свое тело — сквозь шелковую чоли просвечивала грудь, по-прежнему круглая и крепкая, соски подкрашены красным, живот над шароварами плоский, без единой складочки, ноги стройны и изящны.

— Она, должно быть, разжирела и отяжелела…

— Красота ее высочества осталась неизменной.

— Ты верен, Иса, но все это шито белыми нитками. Природа одинаково обходится со всеми женщинами, не знает милости ни к одной из нас. Всех нас под конец ждет одно. — Она махнула рукой, приказывая мне уйти. — Ты ведь точно запомнил все, о чем мы говорили? Смотри не ошибись при пересказе.

— Как всегда, ваше величество. — Я повернулся к мальчикам.

— Оставь их. Когда проснутся, я покажу им их комнаты.

АРДЖУМАНД

Я скучала по Даре и Аурангзебу, мне так не хватало их, так хотелось обнять обоих… Прошло уже несколько месяцев, а в моем сердце не заживали зияющие дыры, словно следы от ядер в крепостной стене. Утешали меня только любимый и остальные дети, но каждый раз, глядя на личики младших, я тосковала о старших своих сыновьях.

Тихое течение Тапти за нашим дворцом завораживало меня. Часами я сидела на балконе, любуясь чистыми, синими водами. Внизу неторопливо двигались люди, занимаясь своими делами. Крестьяне купали буйволов, пока черные бока животных не начинали сверкать, женщины стирали, ударяя бельем о камни, — плюх, плюх, плюх. Голые ребятишки плескались на мелководье, солнце золотило их тела. Дальше к северу, где река исчезала, сделав изгиб, близ песчаного берега стояли белые храмы. Может, они были там от начала времен, думала я, и это давало мне ощущение покоя после всех этих лет неприкаянности. По другую сторону реки зеленеющие поля плавно уходили вдаль, к туманным горам.

Я была спокойна, но не Шах-Джахан, мой муж. Он чувствовал, что приближается время идти на север и занимать трон, и не проходило дня, чтобы мой любимый не смотрел в ту сторону. Его люди дежурили на крепостной стене. С этого наблюдательного пункта открывался вид на долину, простирающуюся почти до самой Агры. Сейчас в таком ожидании имелся смысл. Мой муж уже не был би-даулетом, мир укрепил его положение. От моего отца пришло известие, что при дворе открыто поддерживают Шах-Джахана и его притязания. Шахрияр не пользовался симпатией — отчасти ему повредила поддержка Мехрун-Ниссы. Оставался только Парваз, но у него не было намерения бросать вызов брату. Только Парваза, в отличие от Шахрияра и — раньше — Хосрова, не манил этот призрак — полная, ничем не ограниченная власть. Быть Великим Моголом означало повелевать миром, но… власть отравляла, поражала сердце и мозг, как неизлечимая болезнь, самомнение тех, кто был близок к ней, непомерно раздувалось, заставляя воображать себя богами.

Меня не оставляли дурные предчувствия. Жена падишаха! Каким обременительным казался мне этот титул, каким тягостным. Никогда у меня не было ни желания, ни способностей играть эту роль, как играла ее Мехрун-Нисса. Я с радостью осталась бы здесь, на берегу Таити, или другой реки, попрохладнее, потому что здешнее лето казалось невыносимо жарким, и отдалась бы спокойному течению времени. Да, я боролась за своего любимого, но это единственное, на что я способна, — о непрекращающихся дворцовых интригах я думала с ужасом. Годы скитаний в какой-то степени были для меня облегчением, они принесли свободу от мелких интриг и зависти, от женских ссор, от необходимости соблюдать этикет. Ах, если бы мы могли навсегда остаться в этих местах — но я знала: мечта эта несбыточна.

1037/1627 ГОД

Гонец прибыл зимой, его сопровождала тысяча всадников; Шах-Джахан принял гонца во дворце. Послание было кратким: в Кашмире умер Джахангир. По крайней мере, желание старого падишаха исполнилось. Душе его будет радостно витать среди гор, наслаждаясь чистейшим воздухом… Мой любимый объявил стодневный траур по всей империи. Я молилась о том, чтобы Джахангир обрел мир, которого ему так недоставало.

Хотя Шах-Джахан искренне скорбел о кончине отца, он понимал: медлить нельзя. Мы отправились в Большую мечеть в Азирагхе, где, прочитав Коран, мой муж провозгласил себя падишахом. Он вознес молитву: «Господи! Даруй великую милость Твою вере Ислама и ее учителям через ниспослание власти и славы рабу Твоему и сыну Твоему, падишаху и сыну падишаха, правителю двух континентов и господину двух морей, усердному воителю за дело Аллаха, властителю Абу-л-Музаф-фару Шах Абу-д-дину Мухаммаду Шах-Джахану Гази».

После этого символического шага он не стал выжидать. Его люди были наготове, и мы выступили на север, к Агре. Теперь нам не нужно было скрываться, это было триумфальное шествие по недавно еще враждебной стране. Раджи и навабы, влиятельные князья и князья, чьи владения не превышали хаста, — все выходили засвидетельствовать свое почтение Великому Моголу Шах-Джахану. Перед процессией уже не развевался скромный алый вымпел наследного принца — выступающие впереди слоны несли штандарт падишаха.

Но мне казалось, что заметных перемен не было и нет. Земля не стала более плодородной, люди остались такими же нищими и забитыми. Семьи адиваси[105], прячась в скудной тени деревьев, смотрели на нас все с той же застарелой тоской и недоверием. Солнце не умерило силу палящих лучей из-за того, что по дороге проезжал Великий Могол, реки не потекли вспять.

Я — жена падишаха… Сидя одна в ратхе, я громко произносила эти слова, будто надеясь, что они помогут мне пробудиться. Но ничего не менялось — я тоже была прежней Арджуманд.

Пока Шах-Джахан действовал со всей решимостью, угроза вызова со стороны Шахрияра сохранялась. Мехрун-Нисса затаилась, продолжая исподтишка манипулировать зятем. Барабаны войны звучали совсем близко.

ШАХ-ДЖАХАН

Ехать под штандартом Моголов было и приятно, и… обременительно. Люди падали ниц на землю, будто поклоняясь божеству, — меня отталкивало это. Подобострастие было противно моей душе, не вызывало доверия. Я приказал немедля отменить глупый порядок — достаточно простого поклона. Этот указ стал первым моим указом, и сила его была такова, что по всей империи немедленно прекратили совершать корниш. Будучи принцем, я не обладал подобной властью. Слово принца не было законом — принц был всего лишь тенью отца. Теперь же все изменилось. Достаточно было указать пальцем — и мое пожелание обретало силу закона.

Но у безграничной власти есть неизбежный спутник — тоскливое одиночество. Отныне я существовал в ином мире, чем простые смертные. Люди были где-то рядом, вокруг, но расстояние, разделявшее нас, вдруг стало огромным. Даже друзья смотрели на меня не так, как прежде. Что проступило на их лицах? Благоговение, страх, опаска, угодливость? Некогда мы были близки, а теперь все они словно отпрянули… не от меня, Шах-Джахана, а от Великого Могола. Изменился даже Аллами Саадулла-хан. Мой второй указ был о назначении его вакилом[106]. Все эти годы он был мне верным другом, и я не сомневался, что ему присущи все важные для первого министра качества, перечисленные Акбаром: «Мудрость, благородство ума, учтивость, твердость, великодушие; это должен быть человек уживчивый, честный и прямодушный в отношениях со всеми, равно беспристрастный к друзьям и врагам, надежный и заслуживающий доверия, проницательный, дальновидный, опытный, сведущий в государственных секретах, быстрый в ведении дел и не ропщущий на обилие своих обязанностей». Его новый пост был высок, и все же он выказывал мне граничащее с раболепием почтение…

Единственной, кто никак не изменил своего отношения ко мне, сохранив те же искренность и спокойствие, была моя любимая Арджуманд. Для нее я никогда не был принцем и сейчас не стал падишахом, властителем. Для нее я был другом, супругом, любовником, и сердце мое все так же накрепко было соединено с ее сердцем. Только рядом с ней я мог дышать полной грудью, и душившее меня одиночество рассеивалось.

Пока мы ехали на север, Арджуманд, как могла, поддерживала меня. Обязанности правителя уже начали занимать мое время. Раньше, чем взойдет солнце, я должен был являть свое присутствие, выходить к подданным. Это означало гарантию стабильности, служило утешением для подданных. Утром я давал аудиенции. Короновать меня должны были лишь по прибытии в Агру, но симпатии придворных были очевидны, и это согревало мне сердце.

Очень скоро Шахрияр, подталкиваемый Мехрун-Ниссой, вновь заявил о своих правах на трон. Разве могла эта женщина безучастно смотреть, как власть уплывает у нее из рук? Ускользающая власть кажется особенно притягательной… Я не мог скрыть тревоги. Сначала угрожал Хосров, теперь Шахрияр… Действовать надо было стремительно, в империи не будет мира, пока один из нас не выйдет победителем.

— Вышли его, — советовала Арджуманд, гладя меня по руке. Мы с ней ужинали вдвоем в походном шатре. Слуг мы отпустили, и она подлила мне вина. Наступило время, которое я ценил более всего; мы с ней возлежали на тахте и слушали пение цикад. — Прикажи его схватить, а потом вышли из страны.

Моя жена была милосердна.

— Но он вернется. Я на его месте сделал бы то же. Собрал бы армию, и вернулся, чтобы сразиться. Ни один принц не лишит себя шанса стать Великим Моголом. Это самое богатое царство мира.

— Так заключи его в темницу… — Арджуманд заглянула мне в лицо, ища ответа, и с легкостью прочитала его. — Но ты этого не сделаешь, правда? Он слабоумный, у него нет сторонников. Дай немного времени, и он забудет о своих притязаниях.

— Боюсь, это вообще не его притязания, а Мехрун-Ниссы. А она не остановится. Единственное, чем я могу пресечь это…

— Нет, нет, любовь моя. Пощади его. Он ни в чем не виновен. Вы с ним одной крови, как и с Хосровом, и, если ты снова прольешь ее, наши жизни еще раз окажутся запятнанными.

— Останься Хосров в живых, где сегодня были бы мы? Еще один претендент, снова война? Нельзя ослаблять империю битвами за трон.

— Он твоя кровная родня, твой брат…

— У царей нет родни.

Моя правда была жестокой, но все же это была правда, а Арджуманд она казалась омерзительной. Она отпрянула, как от удара.

— Если я проявлю жалость к Шахрияру, любой выскочка решит, что вправе восстать против моей власти. Подумают, что Шах-Джахан утратил силу и мужество.

— Пусть думают, позволь им. А потом сокруши их. Но долг властителя — быть отцом своему народу.

— Я тоже читал наставления своего деда, — резко оборвал я любимую. — Акбар писал: правитель должен обладать большим сердцем, дабы заботы и огорчения не выбивали его из колеи. Но Шахрияр злоумышляет против меня, падишаха, и он должен умереть. — Я не мог не сказать этого.

Глядя на Арджуманд, я ждал, что она возразит, но она больше не делала попыток переубедить меня. Я испугал ее своей властностью, сам не желая того. Мне бы очень хотелось следовать назиданиям Акбара: сострадание и справедливость во всем. Но… нужно защитить трон и собственную жизнь. Власть над империей — свет, исходящий от Аллаха. Это Он возлагает на монархов кийан-кхуру, божественный ореол. Ничто не должно угрожать власти правителя.

Но… Арджуманд не понимала. Как бы она ни любила меня, амбиции власти были ей чужды. Кое-кто из женщин в гареме проворачивал сделки, стяжая богатство, ничто не могло насытить их алчность — Арджуманд просто любила меня, в этом и заключался смысл ее жизни. Для поддержания жизни ей нужны были еда, питье и… любовь. Властитель может восторгаться подобной духовной цельностью, но его обязанности не позволяют вести такую же жизнь. Властитель может испытывать завистливое восхищение простотой святых, но он не должен оставлять своих подданных без попечения, как пастух не может оставить свое стадо. Он обязан нести свое бремя, каким бы тяжелым оно ни было. Я никогда не понимал Гаутаму, не мог смириться с его выбором. Сиддхартха[107] был царевичем, правителем своей страны, супругом своей жены, отцом своего ребенка, и он отказался от своего долга, бросил всё, чтобы вести жизнь аскета. Он предал жену, ребенка, свои обязанности, подданных. Разве не должен он был нести на плечах бремя царской власти? Конечно, буддисты находят ему оправдание, говоря: «Он стал Просветленным», но я оправдать его не могу. В чем больше нуждается этот мир: в хороших богах или в хороших правителях?

Арджуманд понимала, о чем я думаю, читая мысли по моему лицу. Интуиция, женское колдовство, сила могущественнее царской, подсказала ей, что я не изменю решения. Она проливала слезы по Хосрову, но сейчас не уронила ни одной по Шахрияру.

— Ты изменился. — Арджуманд отвернулась, в ее голосе слышалась печаль.

Я встал и шагнул в темноту, желтое пламя теперь освещало лишь мою любимую, превращая в золотое изваяние. Сердце мое тянулось к ней. Я хотел коснуться ее губ, глаз, щек, ощутить их нежную гладкость, но стоило мне протянуть руку, как она отшатнулась.

— Арджуманд, послушай, — сказал я. — Не в моих силах навсегда остаться мальчиком, впервые увидевшим тебя на мина-базаре много лет назад! Мир не стоит на месте, мгновения нельзя удержать. И я уже не мальчик, и ты стала другой. Я властитель империи, я должен измениться. Мальчик Шах-Джахан не смог бы править, мужчина Шах-Джахан может. Жизнь ожесточает сердце и разум. Мы долгие годы оставались бы неизменными, если бы не действия других людей: их предательство и амбиции, их любовь, их жестокость — вот что подталкивает нас к изменениям. Но и мы своими поступками меняем их жизни. Будь мы простыми крестьянами, жизнь у нас была бы простой и чистой. Но не это нам суждено.

Арджуманд так низко опустила голову под тяжестью моих слов, что длинные струящиеся волосы коснулись пола.

— Чего бы ты хотела? — спросил я.

— Теперь ничего, слишком поздно. Ты прав, мы больше не мальчик и девочка. Ты — падишах, я твоя единственная жена. Мы не можем убежать, скрыться. Остается надеяться, что я сама изменюсь со временем. Мне этого не хочется, но ты сказал, что мы не можем прожить, не касаясь других жизней, не влияя на них и не попадая под их влияние. Но… моя любовь к тебе никогда не переменится. Ее нельзя ни похитить, ни запачкать, и, возможно, только благодаря ее силе я все же сумею остаться той самой девочкой, которую ты впервые увидел много лет назад… — Арджуманд взяла меня за руку и поцеловала ее, будто прощаясь. — Останься здесь на эту ночь, — попросила она.

Меня ждали дела, но я пообещал:

— Я вернусь.

— О нет, тогда не в эту ночь. В другую. Не хочу, снова увидеть тот давний страшный сон — сначала кровь, а потом из тумана появляется лицо человека, которого я не знаю.

Я не вернулся к ней в ту ночь. Я отправил послание отцу Арджуманд в Лахор. Это был третий мой указ: казнить Шахрияра и его сыновей. Я не хотел, чтобы его дети мстили мне, — по мусульманскому закону они могли обратиться в суд с обвинениями в убийстве отца. Я был начеку. Тактья такхта… Может ли хоть один из властителей пройти к трону, не оставив кровавых следов? Только если он счастливец и только если единственный сын. Я всем сердцем надеялся, что, когда настанет время, буду в состоянии определить судьбу своих сыновей. Они не прольют кровь друг друга.

Шахрияр и два его сына умерли в день, когда мы достигли Агры. Я не поинтересовался, как именно это было сделано, — знал только, что мой приказ исполнен. В империи может быть лишь один правитель.

Город приветствовал меня радостно. Мужчины, женщины и дети, попрошайки, солдаты и вельможи заполнили улицы. Я ехал сквозь толпу, опьяненный ее криками «Да здравствует падишах!», боем дундуби и радостной музыкой. На меня падал дождь из розовых лепестков — я же горстями бросал золотые монеты.

В Лал-Килу я въехал через дарваз Хатхи-Пол и, спешившись, поцеловал землю. Больше четырех лет прошло с тех пор, как я ступал здесь последний раз. Я осмотрелся, ожидая увидеть перемены, но их почти не было. Все так же четко вырисовывался на фоне голубого неба мрачно-красный дворец, такими же толстыми были и стены крепости. А вот сад стал еще прекраснее — он был расширен, и цветов прибавилось. Отец, страстно любя сад, посвящал уходу за ним все свое время.

В диван-и-аме меня ожидали вельможи и министры. Я отметил присутствие Каран Сингха. В богатом наряде, украшенном переливающимися камнями, он стоял за алым барьером среди придворных. Правителя Мевара явно радовало мое возвышение. Теперь, когда власть была у меня в руках, его власть также укрепилась. Он хотел было поклониться, но я удержал его. Из-за дальней колонны выглянул Махабат-хан, державшийся в отдалении не из страха, но из благоразумия. Полководец еще больше постарел, борода стала совсем седой, глаза тонули в морщинах, но лицо по-прежнему было полно достоинства.

Несколько месяцев назад произошло нечто непостижимое. Бездействие губительно для ума, и Махабат-хан, прекратив погоню за мной, подтвердил это. В припадке безумия он ворвался к отцу и захватил его в плен. Мехрун-Ниссу он тоже увез в свой стан и держал обоих как заложников. Чего он хотел, никому не известно. В течение дня он держал империю в кулаке, но затем Мехрун-Ниссе удалось бежать. Она подняла армию и лично повела ее в бой на Махабат-хана. Эта женщина сумела проявить себя в качестве полководца: в перестрелке она лично убила несколько человек, но к этому времени Махабат-хан уже пришел в себя и потому, как я подозреваю, отступил. Мне отчаянно хотелось узнать об этом происшествии побольше.

Старик не дрогнул и не сжался, когда я направился прямиком к нему. В нескольких шагах я остановился. В глазах вояки читалась тоска. Я вспомнил, как на уроках фехтования он сильной рукой направлял мою еще неокрепшую детскую руку, как помогал поднять выше тяжелый меч, как, обучая военному ремеслу, резким голосом делал мне замечания. Даже пахло от него все так же: потом, пылью, железом, порохом и кровью. Я знал, что мысленно он возносит молитву: «Иншалла!» Прикажи я ему сейчас умереть, он умрет.

Махабат-хан сдержанно поклонился, я поблагодарил его кивком.

— Ваше величество в хорошей форме, — произнес он и, не сдержавшись, добавил: — Уверен, это целиком моя заслуга.

— Ты прав. — Я похлопал себя по животу. — Когда живешь в седле, не разъешься, как женщина. Чего ты хочешь?

Он смотрел, пытаясь прочитать мои мысли, и не мог определить, в какую сторону качнутся весы.

— Я старый солдат. В молодости я служил вашему деду, в годы зрелости — вашему отцу. Я готов выполнить любые приказания. Жду вашего слова.

— Так встань во главе моей армии, друг. Я не держу на тебя зла за все эти годы, когда ты не давал мне покоя. Если бы ты ослушался приказа отца, я бы утратил уважение к тебе. Служи третьему властителю так же преданно, как служил двум другим. — Уже отворачиваясь, я тихо добавил: — А причины своего безумного поступка объяснишь позже.

Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.

Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.

Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.

Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.

Отныне я был Владыкой мира не только по имени.

Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар[108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?

Падишаху не подобает забывать о друзьях и врагах, а мне нужно было помнить о многих; каждому следовало воздать по справедливости. Я подтвердил должность отца Арджуманд — он оставался мир-саманом, и призвал в Агру Мехрун-Ниссу. Она подчинилась с неохотой. Мы с Арджуманд приняли ее в тишине гарема, на балконе.

В тот вечер, еще до появления Мехрун-Ниссы, я вручил Арджуманд самый дорогой подарок, какой только падишах может пожаловать самому верному из своих друзей.

Она нерешительно приняла из моих рук золотую шкатулку, положила на колени, вглядываясь в мое лицо.

— Открой ее.

— Что там?

— Увидишь.

Арджуманд не двигалась.

— Это мое сердце, что еще? Разве могу я поднести моей любимой что-то меньшее?

Она с улыбкой заглянула внутрь, ожидая увидеть драгоценное украшение, и тут же на ее лицо легла тень.

— Много лет назад я видела это на столе у Мехрун-Ниссы. Она рассердилась, когда я потрогала…

— Мур-узак будет храниться у тебя. Это символ моей власти. Ты будешь смягчать мой суд своей милостью и любовью, ты удержишь меня от несправедливости, если Аллах ослепит меня.

Подержав печать на ладони, Арджуманд протянула ее мне. Металл был согрет ее прикосновением.

— Властитель ты, любимый, а не я. Я не хочу править, как Мехрун-Нисса. Я знаю и без того, что ты будешь так же добр и милостив к своему народу, как все эти годы был добр и милостив ко мне.

— Нет, — раскрыв ее ладонь, я снова вложил печать. — Правителя необходимо сдерживать. Ты должна стать моим советчиком в том, что хорошо и что плохо.

— Что ж, если ты этого хочешь. И… если ты будешь слушать меня, — добавила она мрачно.

— Печать, что ты держишь, и твой нежный голос заставят меня слушать.

Она положила мур-узак на золотой столик, стоящий возле тахты. Пусть все, кто ее окружает, видят — моя жена, а не я, хранит печать.

Мехрун-Нисса заметила мур-узак — нечто более ценное, чем золото или армия, как только вошла. В ней не было униженного смирения, напускной покорности. Приняв свое поражение, она ожидала моих приказаний.

Я был холоден. Все наши страдания и то, что было еще страшнее — утрата отцовской любви и доверия, — все исходило от этой женщины. Разумеется, решения принимал отец — это он отвернулся от меня ради своей любви, ради того, чтобы удержать Мехрун-Ниссу, и все же я не мог не винить ее. Ведь это она умело пользовалась слабостью отца для достижения собственных целей и тем самым заставила меня страдать. Из-за нее мне пришлось обрушить вес своей власти на жизнь Шахрияра. Сколько раз за прошедшие четыре года проклинал я имя Мехрун-Ниссы! В своих ежедневных молитвах я призывал на ее голову кары, изливал на нее всю злобу своего сердца и теперь был не в силах смотреть на нее без горечи во взгляде.

Арджуманд встала и обняла тетю. Этими объятиями она прощала ее. Моя жена выглядела старше, она располнела за годы беременностей и болезней, на ее лице лежала печать усталости. И все же она была несравненно прекраснее.

— Ваше величество… — Мехрун-Нисса низко поклонилась; ей не потребовалось много времени, чтобы понять: сейчас она под защитой своей племянницы. — Я явилась смиренно засвидетельствовать глубокое почтение Великому Моголу. Правда, я охотно осталась бы в Лахоре, чтобы скорбеть по супругу, но не могла ослушаться приказа.

Она устроилась рядом с Арджуманд, скорбно вздыхая. Я отметил, что траур ни в коей мере не помешал ей пышно и со вкусом одеться.

— Как бы я хотел оказаться рядом с отцом, увидеть его лицо еще при жизни. Четыре года я не видел его…

— Иншалла… — мягко сказала она. — Он покоится с миром. Единственное мое желание — вернуться в Лахор и построить памятник его величию.

— Ничего больше?

— Мы можем обсудить это позже, — Арджуманд не дала моему гневу разгореться. — Как дела у Ладилли? Она хорошо себя чувствует?

— Она в трауре, — Мехрун-Нисса вложила в это слово все оттенки укора. — Она беззаветно любила Шахрияра, гибель мужа сильно на нее повлияла.

— Ты выдала ее замуж, только чтобы достичь власти, — сказал я.

— Ты меня обвиняешь? — Мехрун-Нисса вспыхнула, ожила и стала такой, как прежде. — Я не создана слабой, глупой женщиной, коротающей жизнь в гареме. Пересчитывать украшения, умащивать тело и вечно ждать, когда супругу заблагорассудится, наконец, меня навестить, — такая жизнь мне была не нужна. Твой отец охотно и с радостью отдал мне это. — Она ткнула в мур-узак: — Он сказал: «Делай с ней что захочешь». Сам он желал только наслаждений. Бремя государственной власти его утомляло, оно отвлекало его от удовольствий, от живописи и, разумеется, от питья. Ум его слабел. Я не могла позволить империи распасться из-за такого небрежения. Я старалась быть хорошей правительницей. Мы с тобой понимаем власть одинаково, Шах-Джахан. Я не могла сдаться без боя, уступить ее просто так. Что ожидает меня теперь? Я стану свечой, что горит в бесконечно долгой одинокой ночи и никто не замечает ее пламени?

Мехрун-Нисса ожидала моего решения. Лицо ее слегка подергивалось. Я бросил взгляд на Арджуманд, готовый принять ее желание как закон. Она нежно обняла Мехрун-Ниссу за плечи:

— Ты построишь великую гробницу для Джахангира, не менее прекрасную, чем та, которую ты возвела для моего деда.

Итак, я простил.

Были и другие, кого я не мог забыть. На другое утро я вызвал в диван-и-ам Махабат-хана:

— Отправляйся в джунгли близ Манду и разыщи дакойта по имени Арджун Лал, если он еще жив. Когда найдешь, поприветствуй его от имени падишаха Шах-Джахана и скажи ему следующее: «Шах-Джахан не забыл его верности и в благодарность дает ему землю, много земли. С этого дня он будет жить с падишахом в мире».

Мой полководец записал все слово в слово и получил еще один приказ:

— Возьми двадцать тысяч человек и поезжай в Бенгалию. На берегах реки Хугли ты найдешь крепость фиринги. Сровняй крепость с землей, а тех, кто не погибнет в бою, привези во дворец в оковах. Но мне нужен один, и нужен живым. Священник с бородой, рыжей, как морковь. Он должен жить до тех пор, пока не посмотрит мне в лицо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Тадж-Махал 1069/1659 год

Иса плакал. Застилая глаза, слезы размывали лица и превращали дворец в уродливую серую постройку. Тишина была убийственной, тягостной. Вокруг недвижным фризом застыли люди — солдаты, вельможи, князья, падишах… И отдельно — принц, высеченный из другого камня.

Дара смотрел, будто бы сожалея о собственной уязвимости, будто бы осознавая, что все, что он сейчас видит, скоро исчезнет. Что же происходит на самом деле — люди умирают или с каждой смертью умирает мир? Как плохо мы понимаем то неуловимое, что связано со смертью, думал Иса. Умерев, Дара исчезнет для нас… Или полагать так ошибочно? Может, это мы исчезнем для Дары? Трудный вопрос немного ослабил боль в груди. Смерть была изъятием, вычитанием, но чего и от чего? Если душа возвращается к Брахме, то именно в этом заключены неизменность и постоянство непостоянного мира. Значит, это мы вычитаемся, а мертвые, напротив, возвращаются. Вывод, однако, не стал для него утешением. Всем людям, каких бы верований они ни придерживались, требуется утешение, это основа любой веры. Всех нас обнадеживают, но доказательств нет, остается верить, и мы верим, потому что не можем иначе.

Тишина раздражала падишаха. Аурангзеб смотрел на угрюмые лица. Он читал на них скорбь, но не понимал, что стало ее источником. Он был победителем, а там, внизу, стоял злодей. Но молчание толпы словно меняло их с Дарой местами. «Если бы это я стоял в цепях, — пришла непрошенная мысль, — на лицах была бы радость. А ведь я честно судил Дару. Падишах должен быть тенью Аллаха, Его карающей рукой. Дара не сумел стать таким. Он открыто демонстрировал свою любовь к индуизму. Он оказался с изъяном и заслуживал смерти».

Аурангзеб понимал, что кровь не следует проливать прилюдно. Настроение толпы было неустойчивым, он ощущал, как кипит внизу с трудом сдерживаемый гнев, одной капли будет достаточно, чтобы прорвать плотину. Он не стал смотреть на брата, а лишь небрежно махнул рукой, подавая знак стражникам. Те, повинуясь, толкнули Дару в сторону подземелий, расположенных под дворцом. Палач поднял взгляд, падишах кивнул ему.

С Джамны подул ветер, Дара вдохнул знакомый запах пыли и воды. Под дворцом было промозгло. После мучительно долгого, проведенного на солнцепеке начала дня он испытывал облегчение. Ступени вели вниз и вниз, им не было конца. В нишах едва чадили свечи, тени поднимались и опадали, когда он проходил.

С каждым новым шагом становилось темнее, в темноте огоньки свечей горели смелее. Здесь, вдали от яркого солнечного света, время прекратило свой бег. Каменная комнатенка, грязный пол, деревянная плаха… Дару посетило чувство унылого, всеохватывающего одиночества. Как нуждался он сейчас в утешении, но не было рядом никого из любимых. С поразительной ясностью вдруг перед ним встало лицо матери — он увидел его снизу вверх, как в детстве, когда лежал у нее на коленях. Дару окутал пряный аромат ее благовоний, роз и мускуса.

Его бросили ничком на грязную землю, голову уложили на плаху. Дара прижался щекой к материнскому плечу — уютному, теплому, и его с головой укрыли ее длинные черные волосы.

Тук… — опустился меч.

Тук, тук, тук… Шах-Джахан слышал, как на реке прачки били о камни белье. Буйволы неподвижно лежали на мелководье. Сердце его стучало, дергалось, будто струна под невидимой рукой. Тадж-Махал колебался, покачиваясь в солнечной и пыльной дымке, один купол оставался неподвижным — висел в воздухе без опоры. Шах-Джахан застонал: Арджуманд, Арджуманд, призывая ее покинуть мраморные своды и занять свое место рядом с ним. Арджуманд часто приходила к нему, ночами. Ему снилось, будто она лежит рядом, исцеляя его, избавляя от одиночества. Когда он просыпался, голова была склонена, как будто только что лежала на плече любимой. «Женщину», — требовал он, чтобы не оставаться одному в холодной постели. Рабыни ждали призыва, они знали, что потребуются, но звал он не их.

Иса обернулся. Его окликнул солдат. Второй, стоявший рядом, держал золотую чашу, сверкавшую в его руках, как огненный шар.

— В чем дело?

— Мы хотим говорить с Шах-Джаханом.

— С его величеством, — поправил Иса, но солдаты не обратили на его слова никакого внимания. У империи был лишь один правитель, одно величество — Аурангзеб.

Иса не давал разрешения, но приехавшие решительным шагом вошли в Жасминовую башню, Саман Бурж. Утопив спину в подушках, Шах-Джахан лежал на тахте у мраморного ограждения и смотрел в окно. Его отражения множились в гранях бесчисленных алмазов, усыпавших стены покоев. Услышав шаги, он повернулся и приковал взгляд к чаше. На его лице отразился страх, глаза остановились. Он отвернулся, и Иса понял, что было внутри.

— Уходите! — Он проворно двинулся на солдат, выталкивая их, и тут же ощутил прикосновение кинжала к горлу; острие меча кольнуло его в грудь.

— Кто ты такой, чтобы нам приказывать? Падишах Аурангзеб прислал дар своему отцу. «Здесь — его любовь и утешение» — так сказал падишах.

Солдат сдернул с чаши покрывало.

Незрячими глазами на них смотрел Дара.

Гопи, опасливо ступая, вышел через порталы на яркий солнечный свет. Сад был заброшен, гробницу никто не охранял. Он посмотрел на длинный узкий канал — фонтаны на нем не били. В темной воде отражался сияющий белый купол. Гопи прислушался к дремотному стрекоту насекомых. Людей не было слышно — только из-за реки и высокой стены доносились далекие голоса. Мир закрыл глаза — гробница была в его распоряжении. Гопи чуть помедлил, задержался в тени ворот. Потом ступил вниз, все еще ожидая, что вот-вот подбежит стражник и грубо, властно выпихнет его наружу. Не верилось, что он в саду, любуется этой красотой — сочной травой лужаек, пышными розами, лилиями, каннами, ноготками… Для мусульман ноготки — траурный цветок, символ смерти, и здесь их было очень много, всех размеров и расцветок. Цветники окаймляли деревья, всевозможные: манго, лимоны, кипарисы. Кипарис был и на резьбе, украшавшей гробницу, — особое дерево, символ Тамерлана.

Гопи шел по тропинке сбоку от фонтана, поглядывая на собственное отражение в неправдоподобной близости от очертаний гробницы. Он подошел поближе — здание стало громадным, нависло над ним. Раньше он видел гробницу только с большого расстояния, откуда она не казалась столь величественной.

Когда Гопи вступил в тень, отбрасываемую мавзолеем, ему показалось, что он в сказке. Здание высилось, как гора, чтобы посмотреть на купол, приходилось закидывать голову, дойдя до цоколя, Гопи уже не видел мавзолея целиком. Он бегом припустил по ступеням к входу. На минуту он остановился, чтобы полюбоваться изящной мраморной аркой, сплошь покрытой резным орнаментом. В углу арки пчелы устроили черное пухлое гнездо.

Толкнув серебряную дверь, Гопи увидел джали. Замерев на пороге, он смотрел не отрываясь. Сквозь ажурный узор окна, выходящего на запад, пробивался мягкий, приглушенный свет. Падая на джали, он, казалось, менял саму структуру мрамора, превращая во что-то хрупкое, полупрозрачное, светящееся, словно камень сам был источником света. Гопи подумал, что и в темноте мрамор, должно быть, светится, живет собственной жизнью. Мозаичные узоры — листья и цветы, красные, зеленые, голубые, — сверкали, будто светлячки, озаряющие по ночам сад.

Гопи сразу догадался, какую именно панель всю жизнь, до самой смерти, вырезал отец. Его словно магнитом притянуло к ней, пальцы гладили камень, касались его любовно, как тела женщины, будто он надеялся через холодный камень дотянуться до отца. Печаль захлестнула: отец создал такую красоту, а его самого нельзя ни увидеть, ни поцеловать…

Наконец, он разглядел в глубине саркофаг. Осторожно вступив внутрь ограды, Гопи обошел вокруг мраморной глыбы, но так и не коснулся ее. Поведение мусульман казалось непостижимым: зачем воздвигать такие пышные гробницы, ведь тело бренно, после смерти оно обращается в ничто? Он посмотрел вверх, на золотой фонарь — тот не горел — и на громадный купол. Поразившись величию сооружения, он не сдержал восторженного вскрика — из-под свода, передразнивая, тихо отозвалось эхо. К этому времени Гопи успокоился, поняв, что у него есть бездна времени, чтобы не спеша изучить все. Из уважения к духу гробницы он переходил из зала в зал бесшумно, присматриваясь к игре света и тени, поражаясь тому, какой труд был вложен в это сооружение. Из окон каждого зала он бросал взгляд на джали, детище отца. Наконец, после стольких лет, джали принадлежала отцу — и ему, Гопи. Все его детство прошло в этой работе, оно было вложено в нее, как капитал, — и не только его, но и другое детство, другие жизни и смерти — его сестры и брата, отца, матери. Духи умерших тоже были здесь, в этом просторном мавзолее, вместе с бесчисленными духами людей, трудившихся все эти годы, чтобы увековечить великую любовь, вознести ее вверх, оторвать от земли.

Гопи касался стен, кончиками пальцев нежно ласкал бесценные камни, выложенные в цветочный узор.

Он вдруг понял, что заходил сюда попрощаться. Смелость, с которой он вошел, презрев возможное наказание, выросла именно из желания сказать последнее прости. На пороге гробницы он не знал, что его ждет, все эти годы он представлял, что здесь голо и пусто, и никак не ожидал увидеть подобное великолепие. Что ему делать? Уехать отсюда? Вернуться в родную деревню, которую он не помнил, лежащую за две тысячи косов от Агры? Невозможно… Он не может оставить здесь духи отца и матери… Нет, дело не в этом, он обманывает себя. Если быть правдивым с самим собой, он не может бросить эту гробницу. Гопи почувствовал, что нужен ей, нужно его мастерство, но главное — он сам отчаянно нуждался в этой красоте.

Он вышел на дневной свет, спустился по ступеням, зашагал к воротам. Погруженный в свои мысли, он не оглядывался. Предстояло изменить всю свою жизнь, подчинить ее новой любви. Он не может вернуться к незнакомым людям — в крохотной деревушке, окруженной зелеными полями, они навсегда останутся чужаками. Здесь у него семья: брат, сестра, дядя — пусть далекий, но благосклонный. Им нужно остаться. Он и здесь не забудет, что он — ачарья. Это его ремесло, и, если будет на то воля богов, он сумеет найти женщину своей касты, на которой сможет жениться, а потом найдет жену для Рамеша и мужа для Савитхи.

Гопи устроился на своем привычном месте за стеной, в тени священного фикуса. Потом, как делал его отец и как делал отец его отца, он погрузился в долгие размышления над куском мрамора. Это был куб высотой ему по колено. Прикрыв глаза, Гопи увидел в камне бога — не Дургу, а Ганешу, бога счастья, мудрости и богатства.

1076/1666 ГОД

Шли годы, дворец за массивными стенами Лал-Килы казался бы заброшенным, если бы не огоньки, трепетавшие по ночам в мраморных нишах. Внизу его охраняли стражники, никому не позволявшие войти. Служба у стражей была необременительна — империя утихла, улеглась сумятица, остались призраки, посещавшие дворец, да гробовая тишина, окружавшая его.

Шах-Джахан давно уже похоронил себя среди мрамора и красного песчаника. Он стремился умереть: жизнь его, лишившись всякого смысла, превратилась в бесцельное существование. Иса ежедневно читал ему «Айн-и-Акбари» или «Бабур-наме», иногда опальный правитель слушал письма от падишаха, своего сына.

— Меньше всего я хотел бы заслужить твое неодобрение, — читал Иса, — и для меня невыносимо, что у тебя, по-видимому, сложилось обо мне неверное представление. Взойдя на трон, я отнюдь не исполнился, как ты, должно быть, полагаешь, гордыней и самомнением. Ты и сам, учитывая более чем сорокалетний опыт, знаешь, какое это бремя — власть; тебе известно, какую тяжесть, какое страдание вынужден скрывать правитель от любопытных глаз. Ты, по-видимому, считаешь, что я должен уделять меньше времени и внимания объединению и безопасности страны, что лучше было бы сосредоточиться на планах завоевания новых земель и их осуществлении. Не отрицаю, правление великого монарха должно быть отмечено великими завоеваниями, согласен и с тем, что, полностью отказавшись от попыток расширить границы империи, я навлек бы бесчестие на текущую в моих жилах кровь нашего предка, Тимура. Однако меня нельзя упрекнуть и в бесславном бездействии. Я хотел бы напомнить, что далеко не всегда величайшие завоеватели были и самыми достойными правителями. Нередко народы мира оказывались порабощены дикими варварами, а громадные захваченные земли порой не удавалось удержать более чем на несколько лет. Великий монарх, по-моему, тот, для кого главное дело его жизни — справедливо править своим царством и подданными.

— Я не желаю выслушивать это! — раздраженно вскричал Шах-Джахан. — Он только бередит забытые раны. Я старик. Пусть избавит меня от своих раздумий, как он избавился от меня.

— Он ищет прощения, ваше величество, — мягко возразил Иса.

— Моего? Прошло восемь лет, а властитель империи все еще просит прощения у старика? Да и на что оно ему, мое прощение?

— Вы не даровали его…

— Разве я могу? Он убил двух моих сыновей, третьего держит в темнице. Разве отец может простить такое? — ответь мне, Иса. Сыновья Арджуманд лежат в могилах, ее супруг находится здесь, в этой тюрьме. Ему нет прощения!

Иса не возражал. Каждый раз было одно и то же — Шах-Джахан не слушал возражений.

Джаханара, которая с любовью заботилась об отце, также не прощала.

Не дослушав письма, Шах-Джахан удалился в мечеть Мина-Масджид. Если он молил о ниспослании смерти Аурангзебу, молитвы не были услышаны… Если он молил о собственной смерти, его также не слышали…

Бесконечное время растрачивалось на музыку, еду и питье, на ночи с юными рабынями. С возрастом страсть не угасала: тела невольниц, нежная кожа и тонкие ароматы по-прежнему возбуждали Шах-Джахана. Наслаждения плоти немного облегчали страдания несчастной души.

Однажды утром Иса, придя будить его, обнаружил, что молитвы дошли до Аллаха. Шах-Джахан лежал на тахте, глядя на светлый, нежно-розовый в лучах зари купол Тадж-Махала. Иса закрыл Шах-Джахану глаза, ласково поцеловал ввалившиеся щеки и обнял своего повелителя. Попрощавшись с ним наедине, он позвал Джаханару.

Шах-Джахан лежал рядом с Арджуманд, в простом мраморном саркофаге. В гробнице, как и в сердце Исы, царил мрак.

Иса пришел ночью, после похорон. Ступая по розовым лепесткам, все еще покрывавшим пол, он опустился на колени и поцеловал холодный камень, под которым покоилась Арджуманд. Он долго не отрывал от камня губ, и губы стали такими же холодными, как камень; слезы падали и падали на мрамор. Сколько времени он провел так, он и сам не знал. Вдруг он увидел свет фонаря и услышал чьи-то шаги. Проворно поднявшись на ноги, он отскочил в угол.

В желтом свете фонаря Иса узнал падишаха. Аурангзеб стоял молча, не отрываясь глядя на могилы. Опустив фонарь, он распростерся перед могилой матери, прижался к камню лбом, потом губами, то же проделал и у могилы отца. Встав на ноги и повернувшись, он увидел Ису.

— Ты удивлен, Иса?

— Нет, ваше величество. Вы их сын.

Пламя, разгоревшись, осветило лицо Аурангзеба. Иса не видел его много лет. Глаза, затуманенные грустью, подозрительно ярко блестели. Прежде чем свет снова ослабел, Иса успел заметить печать глубокого одиночества, отмечавшую лицо каждого правителя.

— Я видел его лицо. Он совсем не постарел, — сказал Аурангзеб.

— Вы счастливее его — вашего лица он так и не увидел.

— Я ли в том виноват? Его жизнь была отголоском прошлого… Лица своего отца он так и не увидел…

— Значит, вина зарыта в могилу.

— Вина! Я и не мог пойти по другому пути. Я уничтожил братьев по тем же причинам, по которым он уничтожил своих. Но он обвинил и проклял меня за то, что я сделал. Это несправедливо! — Затем, понизив голос, Аурангзеб произнес: — Но я пощадил его. И пощадил Мурада. Иногда я спрашиваю себя: могло ли все пойти по-другому, если бы она была жива?

— Могло ли? А ты бы прислушался к голосу матери, молившей оставить в живых Дару?

— Может быть, но мы с ним всю жизнь были соперниками. Весы любви — иншалла.

Он взялся за фонарь, потом спросил:

— А ты, Иса?

Иса понял его.

— Я любил всех вас одинаково, ваше величество, всех поровну.

— Ты ничего не получил от нас, в отличие от многих. Я буду заботиться о тебе до последнего дня.

Аурангзеб ушел, и Иса возобновил свое бдение.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ История любви 1037/1627 год

АРДЖУМАНД

В первый же месяц правления моего любимого хворь опять настигла меня. Свернувшись в клубок, она выжидала в моем в животе, пока окончится ночь, и наносила удар — как всегда, внезапно — в бледном свете зари. Мысль о новом ребенке была невыносима. Плод лежал во мне тяжелым камнем, давя и терзая душу. На многие дни я погрузилась в такую черную тоску, что жизнь казалась ночным кошмаром. Я лежала в своих покоях, как в могиле, не желая видеть собственное тело. Сквозь стены до меня доносились приглушенные голоса, едва различимый шепот.

От мрака меня пробуждала рука любимого, его губы на моих губах. Глядя на его встревоженное лицо, на покрасневшие от усталости глаза, я улыбалась, чтобы снять с него груз вины.

…Он взял меня — и мое тело отозвалось радостью — в день, когда был признан падишахом в Агре. Я не могла осуждать его за свое же желание. Я по-прежнему слабела от одного его взгляда, и кровь от его прикосновений бежала быстрее. Много месяцев он держался, но в ту ночь наша любовь стала частью праздника.

— Хаким посоветовал соблюдать покой, — прошептал мой любимый. — Никто тебя не потревожит.

Я не могла сдержать разочарования:

— Мы так долго дожидались твоей власти, а теперь я не могу даже насладиться этим в полной мере, вынужденная лежать тут, как больная, днем и ночью.

— Ты скоро поправишься.

— Девять месяцев — совсем не скоро. Это целая жизнь. У меня такое чувство, как будто… — я запнулась. Не стоит говорить о дурном предчувствии, а между тем оно непроницаемой завесой висело на сердце.

— Что?

— Ничего. У меня чувство, будто ничего не изменилось. Я все еще принцесса, и мне по-прежнему все запрещено.

— Но ты больше не принцесса, Арджуманд Бану Бегам. Отныне ты — жена падишаха, повелительница моего сердца, души и всей империи. Ты — Украшение Дворца.

— Красивое имя — Мумтаз-Махал. Но моему языку так странно его выговаривать. Пусть другие так меня называют, любимый. А для тебя я хочу навсегда остаться Арджуманд, ведь я все та же.

— Да будет, как ты пожелаешь, любовь моя. — Шах-Джахан поцеловал меня и поднялся; мне показалось, что он сейчас исчезнет, и стало страшно, но я сдержалась, не выдала себя. — Да будет так, но весь мир отныне будет знать тебя как лучшее, что у меня есть, — Мумтаз-Махал.

Подобное возвеличивание было незаслуженным. Имя выскользнуло у меня из памяти, пока я лежала в тишине, охваченная жаром. Служанки омывали меня, Иса кормил и ухаживал, а я проклинала не рожденное еще дитя, лишавшее меня последних сил. Ребенок все беспокоился, не давая роздыху, и я часами лежала неподвижно, как сквозь туман слыша голоса тех, кто обо мне заботился.

Возможно, ребенок слышал мои проклятия, Аллах да простит меня. Как-то на заре я поняла, что он готов выскользнуть, словно душа, отделяющаяся от земной оболочки. Я не стала звать на помощь — кровь было не остановить, но с каждой минутой чувствовала, как тело становится легче, избавляясь от тяжести. Я уплывала, будто сама расставалась с телом. Только тогда, цепляясь за жизнь, я позвала. Вошел Иса и, увидев кровь на лежанке, бросился за хакимом. Тот дал мне сонного зелья и травами остановил кровотечение. Я спала несколько дней, а когда проснулась, чувствовала себя здоровой.

Я все никак не могла поверить до конца. Просыпаясь, я ожидала увидеть над собой другую крышу, услышать за окнами незнакомые звуки, очутиться среди чужих, незнакомых лиц, незнакомых запахов. Запахи говорили мне о многом, я могла безошибочно определить, где нахожусь, по легкому дуновению ветерка, несущему аромат поспевающего риса, пшеницы, перца или горчицы, запахи влажных джунглей или знойной пустыни. Джаспур, Манду, Бурханпур… Джамна, Тапти, Ганг… — у каждого места был свой особый запах. Сейчас я вдыхала целую смесь ароматов: река, оружие, люди, слоны, кони… но явственнее всего ощущался сладко-пряный аромат власти.

Я наслаждалась покоем — меня до сих пор приводило в ужас воспоминание о кочевой жизни, о необходимости с рассвета до заката трястись в душной ратхе. Супругу Великого Могола с самого утра ожидали сплошные удовольствия. После омовения меня одевали, умащивали благовониями — все это отнимало бездну времени, но таков был порядок — именно таким был уклад моей предшественницы, Мехрун-Ниссы. Мне прислуживали бесчисленные женщины и евнухи, и уже через несколько дней мне стало казаться, что я попала в силки и задыхаюсь. За годы изгнания я привыкла обходиться услугами единственной служанки, а во всем прочем мне помогал Иса. Вся эта пышность, все чаще думалось мне, куда утомительнее полной лишений жизни. Никогда прежде я не жила во дворце, и сейчас было нелегко приспособиться к этим условиям. Каждый мой шаг был на виду, каждое произнесенное слово эхом разносилось по коридорам, каждый поступок обсуждался. С другими женщинами в гареме мне следовало держаться величественно, как подобает жене падишаха, но эта роль не доставляла мне ни малейшего удовольствия.

В гареме по-прежнему жили наложницы Джахангира с многочисленной прислугой; они соперничали, наперебой доказывая собственную важность. Гарем, как и в пору моего детства, охраняли угрюмые узбечки, но теперь они выказывали мне сдержанное почтение, смешанное с завистью. К удивлению прочих и к моему собственному облегчению, мне не нужно было бороться с другими женами. Первой женой я стала бы во всяком случае, в этом не было сомнений, но ревность и интриги точили бы мне душу. Одних мой супруг избирал бы для ночных удовольствий, другие, отвергнутые, как это было с брошенными женами Акбара и Джахангира, постоянно дулись бы, ссорились или склочничали… Иншалла! — я была избавлена от этого.

По привычке я часто спала в разбитом на траве гулабаре, словно и в моих жилах текла кровь Тимура, — ночлег под крышей был для меня невыносим.

В первые же месяцы власти мой любимый начал расширять дворец. Казна была полна, он горел желанием и дальше возвеличивать Моголов, упрочивать их славу. Если Джахангир любил сады и живопись, то его сын выражал себя в возведении новых зданий. Деревянную кровлю диван-и-ама снесли и начали строить новую, из того же красного песчаника, что и стены крепости. Работы велись и в других частях дворца, где широко использовался так горячо любимый моим мужем камень, белый мрамор. Шах-Джахан помнил аудиенции в полутемных и душных залах отца и все эти годы мечтал превратить дворец в светлый чертог, достойный властителя империи.

Приступив к исполнению своих полномочий, мой любимый ожил и помолодел. В нем бурлили неистощимые силы. С восходом солнца он выходил к народу, затем терпеливо и внимательно изучал прошения, привязанные к Цепи правосудия. Вернувшись ко мне, он мог вздремнуть часок-другой, после чего оставшуюся часть утра проводил в диван-и-аме, выслушивая просителей либо разрешая споры и тяжбы, возникавшие между придворными. Завершив легкий завтрак, он встречался с министрами и советниками, решая вопросы управления империей, — их он принимал в диван-и-кхасе или в гусль-кхане. Покончив с государственными делами, Шах-Джахан обращался к строительству, с интересом вникая во все детали. Работников он собирал со всей империи — мусульман и индуистов, обращая внимание не на веру, а на мастерство и понимание прекрасного. Мастера прибывали из Мултана и Лахора, Дели, Мевара и Джайпура, а кое-кто даже из Турции, Исфахана и Самарканда. Когда солнце клонилось к вечеру, любимый искал моего общества. Вместе мы проводили время, любуясь боями слонов на площади, потом, в сопровождении нескольких служанок и Исы, возвращались в гулабар послушать музыкантов и певцов. За ужином во дворце к нам присоединялись дети, родственники и друзья.

Если падишаху подобает любить своих подданных, то не в меньшей — если не в большей — степени это касается его жены. Теперь я располагала неограниченными средствами. По традиции у Моголов имелся объемистый кожаный мешок с деньгами для раздачи бедным; стоял он у входа во дворец. Я опустошала его каждый день, и каждый день мешок вновь наполняли. Отныне мне не приходилось ни у кого просить денег, и, пока мой любимый возводил дворцы, я строила кое-что попроще: школы и больницы, приюты для бездомных. Раз в неделю, по-прежнему в сопровождении Исы, но теперь еще и с эскортом стражников, я кормила нищих. Положа руку на сердце, я не могла сказать, что мне не нравится мое положение, особенно теперь, когда я немного привыкла и приспособилась к нему.

Через восемь месяцев из Бенгалии возвратился Махабат-хан. Мы издали увидели клубы пыли на горизонте, поднятые подъезжающей армией. Сзади в цепях тащились фиринги из форта — те, кому удалось уцелеть. Стояло лето, жара была невыносимой. Но мне не было жаль тех, у кого не нашлось сострадания к нам, когда мы так в нем нуждались. Не могла я забыть и того, как грубо и мерзко их соотечественники обошлись со мной годы назад, когда я была еще совсем ребенком. Они прошли пешком две тысячи косов, скованные вместе, — заслуженное наказание за злобу и наглость.

Больше всех радовались садр и муллы. Наблюдая происходящее, они решили, что новый падишах начал поход на неверных. Христиане не особо докучали муллам, главным врагом для них были индуисты, и муллы рассчитывали, что Шах-Джахан, наказав христиан, двинет армию на поклоняющихся Вишну и другим богам. Мой муж не спешил разубеждать их. Муллы неверно истолковали причины его мести? Что ж, пусть так… Но если она удовлетворила их, значит, одним ударом удалось поразить две цели.

Махабат-хан явился в диван-и-ам с докладом:

— Ваше величество, я разыскал дакойта Арджун Лала — храбрый каналья, изловить его было нелегко, он долго прятался от нас… Наконец я загнал его в ущелье, но он и там еще сражался против целой армии!

Махабат-хан прервался, чтобы осушить кубок охлажденного вина. Он не скрывал удовольствия — одним из преимуществ жизни при дворе была ежедневная доставка льда, который привозили по Джамне с Гималаев.

— Я выкрикивал здравицы в честь падишаха Шах-Джахана. Это его успокоило. В такой глуши они и не слышали о том, что Джахангир умер и теперь у нас новый правитель. Арджун Лала вышел к нам, и я сказал, что у него теперь есть земля. — Махабат-хан выпил еще вина, вышел на балкон, посмотрел вниз, на пространство, раскинувшееся между Джамной и крепостью. — Твоего жреца я доставил — живым. Командир крепости погиб в бою. Достойный был человек… — Старый вояка не скрывал своего уважения. — Умер, выполняя свой долг.

— Сколько еще было убито?

— Несколько сотен. Остальных я привел. Многих там обратили в это их христианство, и я не хотел никого оставлять, чтобы они не продолжали сеять свою веру.

Пленные лежали на земле, безучастные ко всему. Сил у них не было даже на то, чтобы поднять голову и взглянуть на дворец, но я поняла, что дело не в физическом истощении — у них не было надежды, а с ней умерло и простое человеческое любопытство, и теперь они ожидали смерти.

— Дай им выбор: либо отречься от своей веры, либо умереть, — сказал Шах-Джахан.

Воля правителя тут же была провозглашена. Как же быстро эти мужчины и женщины отказались от своего Бога! Если другой Бог — Аллах — сулит им жизнь, это ли не свидетельство Его могущества? Бог христиан не защитил их во время изнурительного похода, остался равнодушным к их мучениям, голоду и жажде. На помощь им пришел Бог Великих Моголов, и они с готовностью стали поклоняться ему. Только жрецы ответили твердым отказом. Они стояли особняком, молча.

— Приведи их, — приказал Махабат-хану мой муж.

У одного из них, шедшего впереди, на лице росли волосы морковного цвета, разбавленные сединой. Он не поклонился, когда вошел в диван-и-ам, не поклонились и остальные. Руки жрецов были связаны. Рыжебородый злобно смотрел вокруг, глаза его пылали яростным, тоскливым огнем.

— Ты помнишь меня?

— Да! — Жрец говорил резким, грубым голосом. Он, видно, привык отдавать приказы, смирение давалось ему с трудом. — Ты совершаешь святотатство…

— Разумеется. А ты, конечно, ничего дурного не сделал. После нашей первой встречи я прочел вашу Святую книгу. В ней говорится, что люди должны испытывать сострадание друг к другу, и еще много интересного. Вы, как и мы, верите в загробную жизнь, в рай, который вы зовете Небесами. Но эта награда определяется поступками человека здесь, на земле. Попадешь ли ты на Небеса, жрец, когда умрешь?

— Да, попаду. Я вел жизнь, угодную Богу, я возносил молитвы. Бог вознаградит меня за любовь.

— Как избирателен ты в своей любви — Бога любишь, а людей нет. И тебе не кажется странным, что Бог, твой Бог, требует любить всех людей?

— Лишь тех, кто следует Его наставлениям.

— Значит, и Он избирателен в своей любви. Сострадает, но при этом ставит условия…

— Разве твой Бог не так же поступает?

— Так. И это меня всегда удивляло. Но я не… — Шах-Джахан заколебался. Одно необдуманное слово, и его услышат наши собственные муллы. Приходилось сдерживать чувства. — Я — правоверный, и долг властителя повелевает мне любить в равной мере всех своих подданных. Я не могу позволить себе роскошь следовать только заповедям моего Бога. Я слушаю еще и свою совесть. А ты?

— Бог — моя совесть.

Меня передернуло от отвращения. Этот человек и наши муллы были совершенно одинаковы: твердолобые, ограниченные, закосневшие. Их сердца были иссушены, в них не осталось места для всего богатства жизни и любви; жилистые, ожесточенные души болтались в их телах.

— Твой Бог ничего не говорит о милости к ищущим? Наш Бог предписывает быть милостивыми, — сказал мой муж.

— Разве сильные мира сего нуждаются в милости? Она предназначена нищим.

— Тонкое разграничение, но порой и сильные испытывают нужду. Теперь ты боишься меня?

— Бог не покарает меня за то, что я сделал. — Жрец смотрел смело, с вызовом. — А твое наказание меня не страшит.

— Тогда я не хочу препятствовать твоей встрече с Богом.

Слова Шах-Джахана заставили жреца горделиво расправить плечи. Ему суждено быть мучеником, и орудием его спасения станет иноверец, падишах.

— Ты полагаешь, что твой Бог достаточно силен, чтобы спасти тебя?

— Он спасет мою душу от вечных мук. Он всемогущ!

— Ты так же глуп, как и другие люди, жрец. Ты, я вижу, веришь, что наделен силой, способной поднять тебя над твоей судьбой. Между мной и тобой есть небольшое различие. Будучи монархом, я понимаю, что власть смертна; ты, будучи жрецом, впадаешь в заблуждение, убеждая себя в бессмертии власти. Если упадет меч, а рядом не окажется Бога, готового принять твою душу, куда она отправится?

— Он встретит меня.

— Но не сейчас. Сначала ты проведешь два года в темнице и будешь ежедневно подвергаться бичеванию. Отбыв это наказание, ты будешь изгнан за пределы моей империи. — Шах-Джахан устало распрямил спину. Этот человек был не просто жрецом, он был фиринги, а фиринги постоянно угрожали трону. — В противном случае моя армия до основания разрушит Сурат[109] и вышлет всех людей твоей веры.

Я была разочарована, мне впервые не хотелось, чтобы мой любимый проявил снисходительность. Я послала Ису за мужем.

Ждать долго не пришлось. Шах-Джахан зашел за решетку и сел рядом со мной.

— Не мог бы ты наказать его суровее?

— Я не могу казнить слугу Бога — даже если он ведет себя, как слуга дьявола. Его единственное преступление — отсутствие сострадания, а в этом можно обвинить каждого из нас. Я достаточно наказал его самого и его людей.

— Но извлекут ли они урок? Фиринги слишком осмелели…

— Ты хочешь показательной казни? — Мой любимый ждал, поглаживая бороду. Даже для меня лицо его было непроницаемым. Своим молчанием он давал мне возможность обдумать ответ.

— Нет. Прости… Меня захлестнул гнев на этого человека. Он мне мерзок.

— Показательные казни способны лишь исказить правосудие. А его смерть для нас чревата определенными проблемами. Мы нуждаемся в кораблях фиринги, чтобы возить правоверных в Мекку. Сухопутная дорога слишком трудна и опасна.

— Ты прав, но… Прости, что я не смогла скрыть от тебя свои чувства к этому человеку и всему их народу. — Я знала: продолжай я настаивать, он уступил бы моим желаниям.

Стража вывела жрецов из диван-и-ама. С ними ушли и неприятный запах немытых тел, смрад презрения и фанатизма.

Не одну меня приговор удивил мягкостью: он разочаровал и мулл, вызвав их недовольство. Все жрецы одинаково кровожадны.

1039/1629 ГОД

Время бежало ровно и тихо. Мы не уезжали из Агры даже на лето. Мне не хотелось перебираться на север, в Кашмир, в поисках прохлады. Было так хорошо, так спокойно оставаться на месте и никуда не двигаться.

Весной мы устроили во дворцовом парке мина-базар — эхо нашего прошлого. Сбросив чадру, я почувствовала, как меня охватывает безудержная, детская радость — все напоминало о нашей первой встрече. Не участвуй я тогда в мина-базаре, жизнь сложилась бы совершенно иначе. Хотя… Я бы все равно полюбила его, но полюбил бы он? — ведь невозможно влюбиться в кусок ткани, прикрывающей лицо.

Еще до рассвета во дворце собрались жены придворных. Я с грустной улыбкой вспоминала одинокую растерянную девчушку, что хвостиком бегала за Мехрун-Ниссой. Теперь все клубились вокруг меня — мельтешение лиц, шушуканье, смешки, веселье. Воздух искрился предвкушением вечернего события. Мне не хотелось затмевать женщин, ослеплять роскошью — да и что могла я предложить властителю империи? В тот раз всю мою жизнь изменила скудная горстка серебра, может, и теперь выложить ее на прилавке? Иса, однако, считал, что Мумтаз-Махал негоже выставлять на продажу столь низменный металл.

— Оно его очарует, Иса. Мы вернемся в ту самую ночь, двадцать два года назад!

Прошлое возвращалось, как во сне, и я подумала: судьба, пусть на одну ночь, дарит мне возможность снова стать юной девушкой, с трепетом ожидающей своей участи. Но почему-то радость вдруг ушла, уступив место гнетущему, мрачному чувству.

— Что стряслось? — вопрос Исы заставил меня вздрогнуть.

— Не знаю. На миг мне вдруг стало холодно.

— В такую жару просто счастье, если стало холодно, агачи. — Иса озабоченно всматривался в мое лицо. Я не улыбнулась, мне было как-то не по себе. — Тебе нехорошо?

Как благодарна я была ему за участие, за то, что он всегда рядом. Иса — тень моей жизни. Лишь однажды он почтительно назвал меня «ваше величество», но я тут же поправила его. Дружеское обращение было важно для меня, напоминая о том, что я не всегда занимала столь высокое положение.

Мне предоставили палатку на почетном месте у входа, в ярко освещенном круге. Невольно я бросила взгляд в уголок, где когда-то стояла в тени. Сейчас там расположилась незнакомая мне женщина. Я была разочарована: отчего-то мне казалось, что я увижу там девочку, новую Арджуманд…

Громовый бой дундуби возвестил о приближении падишаха, и сердце у меня в груди заколотилось так же оглушительно, как барабаны. Шах-Джахан, блистательный, превосходящий великолепием своего отца, был уже совсем близко. На алом шелковом тюрбане приколотый брошью с крупным алмазом, огромным, как раскрытый в восхищении рот, покачивался султан из перьев цапли. На грудь моего любимого свисало длинное ожерелье из жемчужин с голубиное яйцо каждая. Золотой пояс был сплетен, как кольчуга, и украшен изумрудами, рукоять джамадхара, рукоять и ножны шамшера также были из золота с изумрудами. С плеч тяжело ниспадал плащ работы бенаресских[110] мастеров — изумительной красоты узор из цветов и листьев был выткан золотыми нитями и расшит драгоценными камнями. Падишаха сопровождали Аллами Саадулла-хан, Махабат-хан и мой отец.

Ни на миг не замешкавшись, Шах-Джахан направился к моей палатке и с притворной серьезностью стал перебирать товары на прилавке: горстку дешевеньких серебряных побрякушек. Это были те же самые украшения, что он купил у меня двадцать два года назад.

— Как тебя зовут?

— Я Арджуманд, ваше величество.

— Кто твой отец?

— Сын Гияз Бека… Ты так пристально смотришь. Разве ты никогда прежде не смотрел на женщин?

— Не могу удержаться, против такой красоты я бессилен. Ты прикажешь мне отвернуться?

— Нет. Это мина-базар, и это ваше право. Купите ли вы какую-нибудь безделицу с моего прилавка?

— А на что нужны деньги такой богатой и знатной, как ты?

— Беднякам всегда нужно больше, чем я могу для них сделать. Я отдам деньги им.

— Каким беднякам?

— Разве ваше величество не приметил их у крепостных ворот? Они всегда толпятся у стен.

— Да, видел. Я куплю все, что ты продаешь… Я хочу сказать, если ты согласна уступить мне все это…

— Все это продается. На базаре девушки ничего не держат для себя. Но — только если это вам в радость.

— Я с радостью куплю у тебя всё. Сколько это стоит?

— Один лакх.

Шах-Джахан расхохотался:

— Цена выросла, но я не буду торговаться. Мы с тобой еще увидимся.

— Если пожелаете.

Он этого желал.

Через час после полуночи он пришел ко мне. Я крепко спала, но от его поцелуя сразу проснулась. Слабый свет фонаря едва освещал любимое лицо. Я услышала шорох спадающих шелковых одеяний, и вот он уже прильнул ко мне. С годами его тело не изменилось, осталось крепким и мускулистым, как в юности. То, что я ощутила на бедре, было твердым и горячим, как уголек.

Прошло — сколько же времени? — месяцы, уже почти год, как мы воздерживались. Правда, ему это давалось легче. Я сама подбирала наложниц, с которым возлежал мой муж: красивых, но незнатного рода. Среди них были девушки из Пенджаба и Бенгалии, турчанки и кашмирки, мусульманки и индуистки. Потом они оставались в гареме, вели беззаботную жизнь, а я следила, чтобы ни одна не попала на его ложе дважды. Я с трудом сдерживала ревность: желание его не ослабевало, но сама я не могла его удовлетворять, боясь понести нового младенца. Хаким, не скрывавший злорадства, бдительно стоял на страже моего целомудрия.

Той ночью все было иначе. Я больше не могла скрывать, как меня тянет к нему. Тело мое томилось, до боли желая еще раз ощутить в себе его плоть. Поцелуи любимого были пряными, как вино, руки, так давно не касавшиеся меня, нежно гладили мою грудь, ласкали соски. Он заново познавал меня, будто девушку, впервые оказавшуюся на его ложе, и не мог скрыть влечения, не угасшего даже после стольких лет, прожитых вместе. Сжимая в руке его орган, я в который раз поразилась его размерам и твердости — оказывается, я успела забыть это ощущение мощи!

— Я так тосковал по тебе, — шептал он. — Каждая женщина для меня — ты; только ты в моем сердце и мыслях. Я повторяю лишь твое имя — Арджуманд.

— Любовь моя, я сердцем слышу твой зов. Когда ты рядом, у меня прерывается дыхание. Все мое существо давно стало частью тебя, а тоска по тебе превратилась в невыносимую боль. Скорее! Войди же в меня, любимый, войди глубже.

Я вскрикивала, но не от боли, а от наслаждения, ощущая, как медленно, нежно он погружается в меня. Мне хотелось, чтобы эти восхитительные движения длились вечно, мне хотелось удержать его навсегда, мне хотелось чувствовать каждую частичку любимого тела, то прижимавшегося, то воспарявшего надо мной. Я казалась себе ненасытной, но вот мое тело взорвалось радостью в ответ на его любовь, и страсть иссякла. Я лежала, опьяненная, томная, еле слыша его шепот: Арджуманд, Арджуманд. Потом он прижался ко мне, и мы уснули, обнявшись. Когда я проснулась, его уже не было. Уже почти рассвело, и до меня донесся бой дундуби, возвещавший, что правитель вышел на жарока-и-даршан.

1040/1630 ГОД

Всякое деяние чревато последствиями. Спустя время, когда о сделанном уже забывается, нас настигает отголосок — будь оно оглушительным или едва слышным, эхо будит нашу судьбу. Плоть — наша слабость, мы поддаемся ее зову, не в силах противиться. Через нее Бог посылает нам и возмездие. Я рыдала, металась в бессильной ярости: мое тело снова оказалось бессильно против плодоносного семени супруга. Ничто не отличало меня от последнего животного на этой Земле, где решительно всё приносит плоды. В моем чреве снова рос плод; молитвы, слезы, зелья — ничто не помогало. Другие женщины ложатся с мужьями каждую ночь, тешат свою похоть сколько вздумается, и ничего подобного с ними не происходит. А тут — единственная ночь с любимым, и я снова в тягости, уже в четырнадцатый раз.

Мало-помалу вспышка гнева, порожденного отчаянием, прошла, и я успокоилась. Это удивило моего любимого, удивило хакима и Ису. Они ожидали, что страхи и тоска будут сопровождать меня до самых родов. Мне и самой непонятно было, откуда взялся этот дух смирения. Он тихо вошел, смягчая душу, и смятение улеглось — я приняла неизбежное.

Зимние дни текли тихо, как шепот. На рассвете меня переносили из гулабара на дворцовую террасу. Я лежала на тахте на широком балконе, пока Иса читал мне, а устав слушать, смотрела вниз, на постоянно меняющуюся картину. На заре люди совершали омовения в реке, молились, по утрам стирали одежду, трудились, в полдень на водопой пригоняли усталых буйволов и слонов, а на закате — вновь омовение и молитва.

Я пребывала в умиротворенном состоянии, однако в империи настало неспокойное, тревожное время. Князья на границах наших владений затаились, но тишина была обманчивой — они присматривались к новому властителю, пытаясь понять, чего от него можно ожидать. Решив, что падишах полностью погружен в исполнение новых для него обязанностей, снова подняли голову вольнолюбивые правители Декана. Неприступные крепости деканских князей, пустыни и горы Виндхья отгораживали от нас плодородный юг, не позволяя завоевать его. Мы знали, что там, за этой преградой, лежит богатство, не уступающее богатству самих Моголов.

Шах-Джахан не мог послать в Декан Дару. Издавна старшие сыновья правителей набирались военного опыта именно там, но Дара был еще ребенком. Невозможно было поручить это и Махабат-хану. Опытный полководец показал однажды, что слишком большие полномочия способны вскружить ему голову, и мой муж не доверил бы ему командование целой армией.

В один из дней Шах-Джахан пришел ко мне на балкон и молча сел рядом, напряженно вглядываясь в извилистую, петляющую реку, в песчаные берега, белые, словно выцветшие от солнца и зноя. Он казался подавленным.

— Я надеялся, что столкновения удастся избежать. Эти бесполезные свары обессиливают нас, — он вздохнул. — Но крысы продолжают обгладывать границы государства. Они угрожают нашему миру, а я не могу допустить, чтобы Шах-Джахана запомнили как правителя, позволившего им отделиться от империи. Пусть уж это сделает кто-нибудь другой. Я сам выступлю на юг и утихомирю их.

Он взял меня за руку, прижал ладонь к губам.

— Ты хочешь, чтобы я ехала с тобой?

— Да. Мы вернемся не раньше чем через год. Такой долгой разлуки я не вынесу.

— Хаким предписал мне покой. А путешествие обещает быть тяжелым.

— Сейчас я не какой-нибудь би-даулет, бегающий от армии отца. Мы поедем медленно, с передышками и сможем позволить себе оставаться на одном месте столько, сколько тебе потребуется. — Он нежно погладил меня по животу. На лице было молчаливое сочувствие и печаль. — Прости меня.

— За что? За мое дитя? В ту ночь я приняла тебя с радостью. Я слишком долго ждала и желала тебя. Я довольна, что мы зачали его в любви. Вели мир-манзилу приготовить самую лучшую ратху, чтобы мне было удобно ехать.

— Это будет сделано.

Мир-манзил понял приказание буквально — он соорудил ратху, достойную моего положения: размером с жилую комнату, устланную персидскими коврами, со множеством мягчайших пуховых перин. Крышу и опоры повозки покрывали чеканное золото и узоры из драгоценных камней. Но даже перины не могли в полной мере избавить меня от тряски на ухабистой дороге. Шах-Джахан, правитель великой державы, был тут бессилен — он не мог приказать земле стать ровной и гладкой.

Конечно, и речи не было о том, чтобы я ехала верхом, но положенные мне семь слонов все равно следовали за повозкой. На каждого был водружен ажурный золотой мегдамбар, обитый изнутри бархатом, обложенный шелковыми подушками — но эти удобные сиденья пустовали на протяжении всего пути.

Каждое утро, за два часа до того, как заря разгонит ночную тьму, наш караван начинал свой путь на юг. Первой лагерь покидала артиллерия: сто слонов тянули тяжелые пушки, сопровождали их тридцать тысяч сипахов. За ними на исполинской платформе с впряженными в нее волами везли лодку правителя; если по пути попадались реки, мы с комфортом переправлялись на другой берег.

Мой любимый поднимался за час до рассвета. Прежде чем сесть на слона, он, под аккомпанемент дундуби, рогов и бубнов, представал перед подданными. О его появлении возвещали ружейные залпы, а военачальники, придворные и местная знать со своими женами громко возглашали: «Манзил мубарак!»

В порядке следования каравана почти ничего не изменилось со времен Джахангира — если, конечно, не считать моего привилегированного положения: на сей раз моя ратха была не в середине, а следовала сразу за слоном моего любимого. За нами ехали сотня тысяч конников с оруженосцами и обоз с оружием и провиантом, так что колонна растягивалась на целый день пути.

Путешествие на юг казалось мне легким. Мой хаким Вазир-хан ехал рядом с моей ратхой, постоянно наблюдая за мной. Если ему казалось, что я устала, он немедленно командовал каравану остановиться. В этом он был наделен почти неограниченными полномочиями, но, к счастью, я чувствовала себя куда лучше и уставала не так быстро, как ожидали. Однако живот мой рос, становился все больше и тяжелее. Ребенок так давил, что по мере приближения к Бурханпуру мне делалось все труднее дышать сухим и пыльным воздухом. Теперь я стремилась как можно скорее добраться до места, чтобы оказаться в крепости. Воспоминания о прохладных водах Тапти, протекающей за дворцом, об отдаленных звуках, доносившихся с реки, утешали меня. Мне хотелось, чтобы дитя родилось там, а не в пути, несмотря на то, что и походный гулабар был вполне удобным, если не сказать роскошным.

До Бурханпура мы добрались к середине лета. Вазир-хан уже не хмурился без конца, как в начале пути. Успокоенный моим безмятежным настроением, теперь он даже улыбался и шутил со мной. А это, в свою очередь, умиротворяло меня: хаким хорошо и верно служил мне все эти годы.

Прибыли мы как раз вовремя. Я успела несколько дней отдохнуть, когда начались первые родовые схватки. Резкие и болезненные, они были настолько сильны, что я не могла сдержать крика. Такого у меня не было ни с одним из детей. Впервые в жизни эта боль, естественная для женщины, испугала меня. Боль охватывала тело целиком, вытягивала силы. Пот, будто кровь, обильно тек из всех пор, и с каждой каплей я становилась слабее.

— Где мой любимый? — спросила я Ису в промежутке между схватками. Они наступали слишком часто, и я хрипло шептала, сорвав голос от крика.

— Он в Асисгархе[111].

— Пошли за ним. Торопись же, скорее!

Моя настойчивость встревожила Ису. Я и сама себя не понимала. Впереди были долгие дни и годы рядом с моим возлюбленным, и все же что-то заставило меня отдать это приказание.

Какими одинокими делает нас боль. Любовь, радость, даже скорбь можно разделить с близкими, но боль — демон, с которым человек сражается в одиночку. Весь день и всю ночь боль продолжала свои атаки, схватки с каждым разом возвращались быстрее и длились все дольше, как конвульсии издыхающей змеи. Я ничего не видела и не слышала, ничего не ощущала, кроме этой боли. Под ее натиском все Чувства притупились и обратились внутрь моего существа.

— Должно быть, это крупное дитя, мальчик. — Слова хакима донеслись откуда-то издалека. Иса и служанка поддерживали меня. Вокруг толпились другие женщины, но я их не видела. Тени от ламп метались, собирались вокруг меня, выжидая, как хищные птицы на ветвях.

Потом я ощутила, как бьется и толкается внутри моего тела ребенок. Руки хакима вслепую нащупывали путь под пологом, проникали внутрь, ухватывались за что-то. Я молилась, чтобы он поскорее извлек младенца, освободил меня от мук, вытянул наверх, к свету и прохладе из липкого темного болота, в котором я тонула. Ничего не получалось. Мы боролись с ребенком. Я выталкивала, Вазир-хан тянул. А потом, когда надежда и силы окончательно покинули меня и всё сделалось безразлично, младенец вдруг легко выскользнул.

Облегчение, освобождение, я больше не шла ко дну…

Теперь мне хотелось только спать. Проснулась я от того, что Иса крепко сжимал мне руку.

— Кто?

— Дитя женского пола, агачи. Как ты себя чувствуешь?

— Девочка… Я молилась о дочке. У нас довольно сыновей.

Я не чувствовала собственного тела, оно было где-то далеко, существовало отдельно от меня. Я не знала даже, что ответить Исе на его вопрос, понимала лишь, что страшно, невозможно устала.

— Я так устала, Иса. Где мой любимый?

— Едет сюда. Спи. Когда он прибудет, я тебя разбужу.

— Нет. Не хочу спать. — Я смутно различала его лицо сквозь полог. — Иса, друг мой…

Непонятно почему, но вдруг захотелось, чтобы он знал, как дорог мне.

— …твой раб.

— Верный слуга, — поправила я, — и мой верный друг. Я буду скучать без тебя.

Он все еще держал меня за руку:

— У тебя очень холодные руки, агачи.

— Я замерзла. Меня вымыли?

— Нет. Хаким решил отложить это до утра.

— Да, это хорошо. — Я изо всех сил старалась не заснуть, преодолеть охватившую меня апатию, обволакивавшую, занявшую место невыносимой тяжести.

— Пообещай мне одну вещь, Иса. Ты должен всегда оставаться рядом с моим любимым.

— Я обещаю. И рядом с тобой, агачи.

— Да, конечно, и со мной тоже. Но с ним — будь всегда рядом с ним, Иса.

Я почувствовала, что он встает, и крепче сжала его руку. Эта рука связывает меня с миром, подумала я.

— Не уходи.

— Я не уйду. Здесь его величество. — Он мягко высвободил руку и отошел в сторону.

Мой любимый опустился рядом со мной на колени. Только что из седла, он был в дорожной пыли, по лицу тек пот. Мне стало спокойнее, когда я почувствовала касание знакомой бороды, носа, губ. Его прикосновение было ласковым, как утешение.

— Я тебя не вижу.

— Зажгите свет!

Стало светлее, но он все равно ускользал от меня. Я притянула его к себе, и только тогда рассмотрела размытые контуры родного лица. Мой любимый обнял меня, крепко прижал к себе. Казалось, он был в смятении и не мог скрыть отчаяния. Все ли подвластно Великому Моголу? По его приказу был зажжен яркий свет, но и тот, кому подчиняется империя, бессилен против тьмы. Он наклонился еще ближе, а мне казалось, что его лицо удаляется от меня.

— Не уходи…

— Я здесь, рядом с моей любимой, с моей Арджуманд. Что с тобой?

— Засыпаю, — прошептала я. — Я скоро усну. Ты не уходи, останься со мной.

Мой муж поцеловал меня в глаза, щеки, коснулся губ.

— Мне все снится один и тот же сон. Почему он не оставляет меня? Возвращается снова и снова… В этом сне я вижу… вижу лицо. Я так ясно вижу его, смотрю в глаза, странные глаза, но не знаю, кто это. Мужчина… Красивый, благородный… Но только лицо, голова… У головы нет тела. Она лежит в пустынном месте, как будто на камне. Что это значит?

— Успокойся, родная. Это лишь сон. — Он сильнее прижал меня к себе, обхватил, чтобы я не ускользнула. Я слышала, как он зовет хакима. Они говорили, но я не различала слов. Сон подкрался еще ближе, но мне пока удавалось преодолеть его.

— Любимый, скоро я усну. Я не могу больше противиться сну, он сильнее меня.

Его дыхание, сладкое и прохладное, смешалось с моим, будто он хотел наполнить им мое тело.

— Ты должен кое-что мне пообещать…

— Все, что прикажешь.

ШАХ-ДЖАХАН

Слезы текли у меня по щекам и падали в ложбинку на ее шее. Они щекотали ее, она слабо улыбнулась. Потом попыталась вытереть мне лицо, но не смогла шевельнуть рукой.

— Не женись снова, мой возлюбленный, мой принц. Обещай мне. Иначе мои сыновья будут сражаться с ее детьми, кровопролитие будет ужасным… Расти наших детей в любви друг к другу… не выделяй никого из них… люби всех одинаково… как и своих подданных.

— Обещаю.

— И обещай… — Ей требовалось это последнее утешение, эти клятвы, произнесенные Великим Моголом, ее любимым Шах-Джаханом, чтобы взять их с собой в бесконечный сон. — Обещай, что не забудешь… ты ведь не забудешь свою Арджуманд?

— Не забуду никогда, никогда, никогда!

— Поцелуй меня.

Сквозь слезы она почувствовала мои губы на своих. Мы слились в поцелуе, не тихом, но неистовом и пылком, похожем на страстные поцелуи нашей юности.

Вместе с этим поцелуем любви я вобрал ее последнее дыхание.

Эпилог 1148/1738 год

Воздух с железным привкусом смерти висел над землей, пыльный и смрадный, лишающий надежды. Палящее небо ослепляло, солнце застыло и перестало двигаться. На земле сидели, сгорбившись, грифы, словно вырезанные из дерева идолы, в ожидании жертвоприношения. На дереве, поверяя листве свои грустные секреты, замер лангур, покрытый серебристой шерстью, зеленые, как изумруды, попугаи стрекотали и злобно таращились на него. Река неторопливо несла в вечность трупы.

Империя Великих Моголов давно пала.

Персидские солдаты прорубались сквозь подлесок, такой густой, что, казалось, он смыкался у них за спиной. Их преследовал запах гниющего мяса и кислый запах собственных немытых тел. Время от времени они отдыхали, опираясь на мечи, почерневшие от ржавчины и крови, но потом решительно продолжали двигаться дальше.

Впереди выросла преграда. Протиснувшись в проем, воины очутились в громадном внутреннем дворе, окруженном облицованными красным песчаником стенами. Массивная мраморная арка в северной стене была покрыта затейливой персидской вязью. У этой арки, увитой лианами и сплошь изгаженной птичьим пометом, они остановились, чтобы прочитать надпись. Но буквы были скрыты под многолетними наростами грязи, и персы, не желая тратить время на возню с ними, прошли под аркой в огромный разросшийся сад.

— Что это? — спрашивали они друг друга.

— Гробница… Тадж-Махал, — ответил кто-то.

…Совершенная, безупречная, она плыла над землей. Казалось, на месте ее удерживает лишь тонкая нить воображения. Белее снега на вершинах Гималаев, она сияла, как полуденное солнце, и люди закрыли глаза, ослепленные ее блеском. Колышущаяся в раскаленном воздухе, она казалась живой, и ей были не страшны эти ничтожные завоеватели.

Гробница возвышалась здесь от начала времен, тогда как всем, взирающим на нее, суждено было возвратиться в прах, из которого они вышли. Неведомо почему, она внушала трепет, и ни у кого на Земле не поднялась бы рука разрушить ее.

Она высилась гордо и несокрушимо, ибо то, что она охраняет, бесценно для всех.

Ее скорбный покой был, однако, обманчив. За ним скрывалось немало страстей и страданий, которые никогда не кончаются, — если, конечно, существованию людей не суждено длиться за пределами смертных тел.

Солдаты оглядывались, вслушивались. Все замерло, всякий шум затих, они остались одни, шагнув из знакомого мира в другой. В небе не было птиц, суетливые обезьяны, поджав хвосты, остались по ту сторону ворот, никакие мелкие зверушки не сновали по заросшему саду. Солнце затянула дымка, воздух стал прохладным и сладким. Пахнуло ароматом цветущих лип, хотя персы не видели ни одной, — а потом им показалось, что до них доносятся голоса и плач.

К зданию вела аллея фонтанов; почерневшие, без воды, сейчас они походили на пепелище. Мощеные дорожки по обе стороны растрескались и поросли травой. Наконец, приблизившись к цоколю гробницы, солдаты остановились и, задрав голову, долго смотрели вверх — купол казался им частью неба, а белизной своей он соперничал с солнцем.

Оставляя в пыли неровные цепочки следов, они поднялись по узким ступеням и подошли к почерневшим дверям, выделявшимся, как гнилые зубы, на фоне нарядного беломраморного фасада. Там была надпись.

Что она гласила?

Чистые сердцем войдут в сады Всевышнего.

Кто-то из них толкнул дверь мечом, и они услышали глухое эхо, словно ответ. Меч царапнул черную створку, и они, уставившись на след, зашептались: серебро, серебро…

Дверь легко отворилась. Из темноты пахнуло затхлостью — но сквозь запахи пыли и помета летучих мышей, как тоненький дымок, пробивался еле различимый аромат благовоний. Солдаты озирались, не в силах понять, откуда он исходит, — казалось, благоухает сама душа этого места. Они дотронулись до стен. Камни, зашептали они, потом осмелели, и смех поднялся вверх, к самому куполу.

Один из солдат ковырнул ножом розу, поблескивающую на мраморе, и извлек рубин. Эхо отозвалось болезненным вскриком. Подняв голову, солдаты увидели золотой фонарь, свисающий из центра купола. Сердца их переполнились алчностью. Им обещали трофеи, и вот — тут было что взять.

За мраморной решеткой, ажурной и нежной, как вуаль, такой тонкой, что свет тек сквозь камень, будто вода, они увидели саркофаг. Поставленный в центре, точно под куполом, он был высечен из белоснежного мрамора; мрамор украшал многоцветный орнамент из листьев и цветов, выложенный драгоценными камнями. Сбоку был еще один саркофаг, более высокий, но, несмотря на это, смиренно стоящий в тени.

Что гласила надпись?

Здесь лежит Арджуманд Бану Бегам, именуемая Мумтаз-Махал, Украшение Дворца. Нет Бога, кроме Аллаха.

Кем была она?

Женой Властителя мира, его сердцем, его любовью.

Словарь употребляемых в романе слов и выражений

А

Авранг — трон

Агачи — хозяйка, госпожа

Адиваси (здесь) — лесное племя

Арак — крепкий алкогольный напиток

Ахади — военизированная охрана падишаха

Ачарья (здесь) — каста искусных мастеров, умельцев, которых можно считать духовными учителями

Б

Багх — сад, парк

Бадам писта — ореховая помадка

Бадмаш — прохвост, каналья

Ба-куш! — боевой клич мусульман

Бандукчи — пехотинцы, вооруженные мушкетами

Банья — купец, представитель касты торговцев

Бахадур (здесь) — вельможа: уважительное обращение

Бегума — знатная женщина

Би-даулет — мошенник, негодяй[112]

Биди — крепкая сигарета, скрученная из листа табака

Бринджал — баклажан

Бурфи — сладости на основе молока

Бхаджи — пряное блюдо из овощей

В

Вакил — главный советник

Вибхути — священный пепел. Согласно легенде, Шива испепелил бога страсти и желаний Каму, превратив его в горстку пепла, а затем украсил себя этим пеплом, чтобы заявить о себе как о Победителе желаний.

Г

Гази — военачальник-мусульманин

Гарара — расклешенная юбка, часть национального костюма

Гарбхагриха — внутренняя часть святилища индуистского храма

Ги — топленое масло из коровьего молока

Гилли-данда — детская игра, разновидность крикета

Гопурам — надвратная башня в храмовой ограде индуистских храмов

Гулаб джамун — сладкое блюдо, пончики в сладком сиропе

Гулабар — деревянный шатер, крытый алой тканью

Гурз-бардар — жезлоносец

Гусль-кхана — комната для омовений и переодевания

Гата, гхата — место ритуального сожжения мертвецов

Д

Дакойт — разбойник, грабитель

Дам — мелкая медная монета, сороковая часть рупии

Дарваз — врата, двери

Даршан — благословение

Джагир — земельный надел, владение

Джагирдад — владелец джагира; уплачивая льготный налог в государственную казну, обязан был содержать отряд наемной конницы

Джали — ширма, экран, ограждение

Джамадхар — индийский кинжал

Джарга — от тюрко-персидского строй, линия, цепь — род охоты

Джаухар — массовое самоубийство

Джезайл — длинноствольный кремневый мушкет

Джетал — двадцать пять дамов

Джиба — длинная свободная рубаха

Джизья — подушная подать для немусульман в исламских странах

Диван (здесь) — министр, стоящий во главе финансового ведомства

Диван-и-ам — зал общих аудиенций; зал приемов

Диван-и-кхас — зал личных аудиенций

Дин-и-иллахи — синкретическая религиозная доктрина Акбара

Дундуби — барабан

Дурга — одна из основных богинь индуизма, супруга Шивы, победительница демона-буйвола Махиши

Дхоти — набедренная повязка

Дхур хаста — далеко

Дэвадаси — храмовая танцовщица

Ж

Жарока-и-даршан — балкон аудиенций

З

Замбар — индийский олень

Занана — женская половина в доме

Зат — воинский чин (пятитысячник), военачальник, содержащий 5000 всадников

И

Иншалла — Если будет на то воля Аллаха

Итимад-уд-даула — Столп государства, титул одного из главных министров

К

Каджал — сурьма, черная подводка для глаз

Каргах — войлочная палатка, шатер

Кийан-кхура — божественный ореол, харизма

Кисмет — судьба, рок, фатум

Корма — мясное блюдо с овощным гарниром

Корниш — поклон, при котором опускаются на колени и прижимают голову к земле

Кос — мера длины, бенгальская миля. Равен 1828,8 метра

Кункум — краска, которой женщины наносят знак на лбу

Курта — длинная рубашка без воротника

Кханда — обоюдоострый меч

Л

Лакх — сто тысяч рупий

Лангур — обезьяна семейства мартышковых

Лантана — кустарник семейства вербеновых

Ласси — прохладительный напиток из йогурта и фруктов

Лати — посох, в том числе боевой

М

Манзил мубарак! — Доброго пути!

Мар! — Убей!

Масала-додх — напиток из молока с шафраном и медом

Масала-чай — чай с добавлением кардамона, корицы, имбиря, аниса, перца и гвоздики

Мата — брак, не связывающий долгосрочными обязательствами

Махаут — погонщик слонов

Мевар — историческая область на юге совр. Раджастхана

Мегдамбар — легкое крытое сооружение для езды на слоне

Мир-и-бакши — главный казначей

Мир-манзил — интендант

Мир-саман — один из четырех главных министров, чиновник, ведавший хозяйственными делами, складами и мастерскими

Мургх масала — острое блюдо, карри из курицы с йогуртом, томатами и специями

Н

Наан — лепешки из несдобного теста

Наваб — наместник провинции

Намасте — традиционное индийское приветствие, поклон с ладонями, сжатыми на уровне сердца

Никах — традиционный религиозный брак

Нильгау — крупная индийская антилопа

Нимбу пани — прохладительный напиток на основе сока лайма

Нунгу — сочная мякоть пальмировой пальмы

П

Пандал — украшенная цветами и гирляндами палатка, сооружаемая для брачной церемонии

Парата — лепешки

Пасинда — жареная баранина с пряностями

Пир — суфийский (мусульманский) святой

Питамбар (здесь) — возвышение, напоминающее трон, для езды на слоне[113]

Прадхан — старший советник

Пуджа — религиозный обряд, молитва

Пулквар — двухлезвийный меч

Р

Рага — традиционные индийские мелодии

Рана — князь, правитель

Рани — госпожа, супруга правителя

Ратха — четырехколесная крытая повозка

Роган джош — мясное блюдо с соусом карри и большим количеством лука

С

Сабат — укрытие, используемое при атаке осажденной крепости

Саг гошт — баранина под соусом карри со шпинатом

Садр — начальник ведомства по религиозным делам

Санкха (раковина) — ритуальный музыкальный инструмент. Обычно используется в церемониях индуистов, но на бытовом уровне настолько широко применим в Индии, что являет собой редкий пример стирания религиозных граней

Саньяси — монах-отшельник

Сафеда — белый краситель растительного происхождения

Сипах — воин, солдат; пехотинец

Сисодия — правитель Мевара

Совар — конный солдат

Суба — провинция

Субадар (здесь) — наместник провинции

Т

Табл, табла — двойной барабан

Такаучья — широкая куртка без подкладки

Такур — князь, крупный землевладелец

Тамаша — увеселение, развлечение

Тандур — открытая глиняная печь

Телвар — изогнутый меч

Тхали — брачное ожерелье

Ф

Фиринги — европейцы, в основном португальцы

Фирман — указ правителя

X

Хазрат — святой, богослов

Хаким — лекарь

Хамам — турецкая баня

Хауда — сиденье в виде башни для езды на спине слона

Хирмиш — свинцовые белила

Хомам — индуистский обряд, связанный с огнем

Ч

Чаат — овощное блюдо

Чапати — хлеб, напоминающий тонкий лаваш

Читтор (Читор) — крепость в Раджпутане

Човган — игра в мяч, поло

Чок — уличный рынок

Чокра — слуга

Чоли — женская блузка с короткими рукавами

Ш

Шаминьян — большая палатка, шатер

Шамияна — матерчатый навес, тент

Шамми-кебаб — блюдо из мясного фарша и чечевицы

Шамшер — персидская сабля с изогнутым клинком

Шар-айна — вид доспехов

Шастра — ведический гимн

Э

Эмир — титул правителя в мусульманских странах, равнозначный титулу князя; военачальник

Лабиринтами истории, лабиринтами любви…

Эта история произошла в Индии эпохи Великих Моголов…

Шах-Джахан, Владыка Мира, Бич Божий, Тень Аллаха, Завоеватель полюбил один раз и на всю жизнь.

А когда его возлюбленная прекрасная Арджуманд ушла в мир иной, превратив жизнь великого императора Хиндустана в один бесконечный серый день, заполненный одиночеством, замыслил безутешный Шах-Джахан создать памятник, который рассказал бы миру о его неизбывной боли и вечной любви.

Двадцать тысяч человек трудились свыше двадцати лет, чтобы воплотить в жизнь замысел императора. Из мрамора, золота, серебра и драгоценных камней они создали величественный Тадж-Махал — чудо света, навеки запечатлевшее любовь их повелителя к его единственной женщине…

«Экзотичный, полный страсти роман, неистовый, не отпускающий читателя до самого конца».

WOMAN S OWN

«Великолепная сага об Индии и о любви».

DAILY MIRROR

И ЦЕЛОЙ ВЕЧНОСТИ БЫЛО БЫ МАЛО…

ISBN 978-5-386-02622-6

РИПОЛ КЛАССИК

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

После замужества Арджуманд в соответствии с восточной традицией получила новое имя — Мумтаз-Махал, или Украшение Дворца. Тадж-Махал — одна из вариаций ее имени (Гордость Дворца, Жемчужина Дворца). — Здесь и далее примеч. пер и ред.

(обратно)

2

Женский двор, женская половина. (В конце книги вы найдете словарь принятых в Индии слов и выражений, составленный автором. Значение некоторых слов в сносках и словаре может расходиться, ибо автор и те, кто готовил книгу к изданию на русском языке, опирались на разные источники. Учитывая, что это художественное произведение, отдельные неточности большого значения не имеют. — Примеч. ред.)

(обратно)

3

Балкон на крепостной стене.

(обратно)

4

Хозяйка.

(обратно)

5

В Индии — женщины благородного происхождения, княжны.

(обратно)

6

Слуга.

(обратно)

7

Кос — мера длины в Индии, 1828,8 метра.

(обратно)

8

Европейцы, чаще португальцы.

(обратно)

9

Зал публичных (общих) аудиенций.

(обратно)

10

Кремневые ружья.

(обратно)

11

Земельный надел.

(обратно)

12

Раджпутана, совр. Раджастхан.

(обратно)

13

Хумаюн (1508–1556) — правитель Могольской Индии. В 1530 году унаследовал от своего отца Бабура его индийские владения. Впоследствии во время феодальных распрей лишился власти и бежал из Дели. Предположительно, отец Акбара и, соответственно, дед Джахангира.

(обратно)

14

Ниим, или азадирахта индийская (Azadirachta indica) — дерево семейства мелиевых, имеет разнообразное медицинское использование и служит источником инсектицидов.

(обратно)

15

Наместник.

(обратно)

16

Сто тысяч.

(обратно)

17

Города на юге Индии.

(обратно)

18

Сборщик налогов; в армии диваны ведали оснащением и вооружением.

(обратно)

19

Чиновник, ведающий складами и мастерскими; высокая должность при дворе падишаха.

(обратно)

20

Сурьма.

(обратно)

21

Подлец, мерзавец.

(обратно)

22

Окна без стекол, украшенные резьбой из дерева и камня; традиционная деталь индийской архитектуры.

(обратно)

23

Индийское приветствие, от слов «намах» — поклон, и «те» — тебе. В широком смысле означает: «Божественное во мне соединяется с Божественным в тебе».

(обратно)

24

Царица, принцесса.

(обратно)

25

Место для водных процедур, разновидность бани.

(обратно)

26

Длинная блузка.

(обратно)

27

Отшельник.

(обратно)

28

Солнечный год длиннее лунного, следовательно, налог приходилось платить через большие промежутки времени.

(обратно)

29

Представители касты воинов; название происходит от санскритского раджапутра — сын раджи.

(обратно)

30

Одно из наиболее древних индийских государств, основанное в VI веке. В XIV–XVI веках воевало против мусульманских правителей Северной Индии. Древняя столица Мевара Читор (Читтор) несколько раз осаждалась мусульманскими войсками. В описываемое время Мевар входил в империю Великих Моголов.

(обратно)

31

Жители Раджпутаны, Страны раджей.

(обратно)

32

Каутилья (Чанакья Пандит) — древнеиндийский государственный деятель IV века до н. э., автор трактата «Артхашастра» («Искусство политики»).

(обратно)

33

Народ, проживающий в Южной Индии.

(обратно)

34

Тамилы, наиры — индийские народности.

(обратно)

35

Дин-и-иллахи («божественная вера») — квинтэссенция религий, почерпнутых в основном из ислама, индуизма, парсизма и джайнизма.

(обратно)

36

Богиня-мать в индуизме; многорукая воительница со свирепым лицом, обычно изображается верхом на льве.

(обратно)

37

Богиня-мать в индуизме. Разрушая все зло в мире, основанное на невежестве, Кали поддерживает мировой порядок, освобождая тех, кто стремится познать истину.

(обратно)

38

См. сноску на с. 425. Издатели решили оставить определение автора, но при этом считают нужным уточнить, что в Индии питамбар (питамбра-ччхада) — это одежда из желтого шелка, украшенная золотом, которую носили боги Вишну или Кришна.

(обратно)

39

Парнокопытное животное семейства полорогих, один из видов антилоп.

(обратно)

40

Мусульмане, сражающиеся с неверными.

(обратно)

41

Священный пепел.

(обратно)

42

Центр одноименной провинции, в которую входили Бенгалия и Бихар; другое название города — Лакхнаути.

(обратно)

43

Ожерелье.

(обратно)

44

Баклажаны.

(обратно)

45

Местность в Центральной Индии. В 1347–1525 годах в Декане существовал Бахманидский султанат, созданный в ходе борьбы против Делийского султаната. В конце XV — начале XVI в. государство распалось на султанаты Биджапур, Берар, Ахмаднагар, Бидар и Голконда, вассальные по отношению к Великим Моголам.

(обратно)

46

Слегка изогнутый меч.

(обратно)

47

Заточенный с двух сторон кинжал треугольной или клиновидной формы, часто с усиленным концом.

(обратно)

48

Резная решетка, экран.

(обратно)

49

Город в пакистанской провинции Пенджаб.

(обратно)

50

Высшее должностное лицо, иногда, преимущественно из лести, так называли и мелких чиновников.

(обратно)

51

Наставник, шейх, дающий поучения соискателям; на персидско-таджикском языке означает старец, старик.

(обратно)

52

При Акбаре, в 1584–1598 годах, Лахор был столицей империи.

(обратно)

53

В средневековой Индии — чин джагирдара; в соответствии с чином джагирдар уплачивал налог и содержал войско определенной численности. Установленная властями численность войска называлась совар; совар также — конный воин.

(обратно)

54

Нищий из касты неприкасаемых.

(обратно)

55

Светоч Мира, Свет Мира.

(обратно)

56

Город в Индии, знаменитый производством шелковых тканей.

(обратно)

57

Юбка.

(обратно)

58

Напиток из лайма или лимона.

(обратно)

59

Ман — мера веса в средневековой Индии; 1 ман примерно равен 500 граммам.

(обратно)

60

В индуизме Деви, жена бога Шивы, выступает в двух образах — Парвати, добром и милосердном, и воинственном, злом — Дурга или Кали.

(обратно)

61

Долг, выполнение религиозных, нравственных, общественных, семейных обязанностей.

(обратно)

62

Хаст — мера длины в Древней Индии, 1 хаст равен 43,2 сантиметра. В переводе на привычную нам систему мер высота Тадж-Махала равна 74 метрам, ширина — 56,7 метра.

(обратно)

63

Сикандар-шах (1489–1517) представитель афганской династии Лоди, правившей в Делийском султанате в 1451–1526 годах. Гробница, о которой идет речь, более известна как гробница Акбара, строительство которой началось еще при жизни падишаха.

(обратно)

64

Гвалиор — княжество в Северной Индии, которым правили раджпутские династии: включен в империю Моголов при Акбаре.

(обратно)

65

Расстояние, примерно равное расстоянию от кончика большого пальца до кончика мизинца, около 23 сантиметров.

(обратно)

66

Щедро украшенный навес, сооружаемый во дворе дома невесты для проведения брачной церемонии.

(обратно)

67

Да будет на то воля Аллаха!

(обратно)

68

Ситар — струнный музыкальный инструмент, в Индии — щипковый, в других странах Востока бывает и щипковым, и смычковым.

(обратно)

69

Крупная группа племен в Северной Индии.

(обратно)

70

Народность в Индии.

(обратно)

71

Бхима (Бхимасена), Арджуна — герои древнеиндийского эпоса «Махабхарата»

(обратно)

72

Ворот — приспособление для подъема грузов; состоит из вращаемого вручную барабана и каната, навиваемого на барабан.

(обратно)

73

Субадар — наместник. Согласно историческим источникам, Аурангзеб был наместником Декана в 1636–1644 и 1652–1657 годах, т. е. автор, описывая в этой главе события 1640 года, а ранее, в двенадцатой главе, 1637 года, допускает некоторую неточность.

(обратно)

74

Тенты.

(обратно)

75

Вид оленей.

(обратно)

76

Советник.

(обратно)

77

Клан меварских правителей.

(обратно)

78

Гарх (хинди) — крепость, форт.

(обратно)

79

Варанаси, Бадринатх — известные индуистские места паломничества.

(обратно)

80

Благословение.

(обратно)

81

Бог Солнца в индуизме.

(обратно)

82

Зал для омовений.

(обратно)

83

73,3 килограмма.

(обратно)

84

Храмовая башня.

(обратно)

85

Внутренняя часть святилища.

(обратно)

86

Пожелание доброго пути.

(обратно)

87

Чиновник, возглавляющий садр-ус-садуру, духовное ведомство; в его ведение также входило назначение судей и судебные разбирательства.

(обратно)

88

Крупный землевладелец.

(обратно)

89

Смесь куркумы с известью, природный пигмент ярко-красного цвета, которым наносят точки на лбу.

(обратно)

90

Набедренная повязка, подобие шаровар.

(обратно)

91

В буквальном переводе с арабского — средоточие, центр; мусульмане называют так пророков и святых, иногда так обращаются к служителям культа, муллам.

(обратно)

92

Делоникс королевский (Delonix regia).

(обратно)

93

Храмовые танцовщицы; с раннего детства обучались, кроме танца, игре на музыкальных инструментах, пению, а также искусству любви.

(обратно)

94

Искандер — одно из прозвищ Александра Македонского.

(обратно)

95

Мальва — область в Центральной Индии; входила в состав империи Моголов.

(обратно)

96

Воспоминания Захиреддина Мухаммеда Бабура (1483–1530), великолепный источник по истории Индии, Средней Азии и Афганистана; излагает события с 1493 по 1529 год.

(обратно)

97

Дворец на одноименном острове на озере Пичола.

(обратно)

98

Дворец был построен в 1615 году.

(обратно)

99

Разновидность конного поло.

(обратно)

100

Город на севере Индии.

(обратно)

101

Проиграв сражение с братом при Хаджве, Дара вынужден был обратиться с просьбой об убежище к белуджскому князю Малику Дживану, которому однажды спас жизнь. Однако Малик предал его и сдал в руки Аурангзеба.

(обратно)

102

Ворота, двери.

(обратно)

103

Короткий, обоюдоострый меч; кханда считается символом сикхов, и вряд ли такой меч могли вручить при дворе падишаха-мусульманина, но не следует забывать, что рассказ ведется от имени Исы, тайного индуиста.

(обратно)

104

Деревянная беседка, крытая тканью.

(обратно)

105

Коренные жители.

(обратно)

106

Советник, поверенный; дословно — тот, кто достойно выполняет любую миссию.

(обратно)

107

Сиддхартха — имя, данное при рождении Будде Гаутаме, основателю буддизма (ок. 623 — ок. 544 до н. э. или на 60 лет позже).

(обратно)

108

Дурбар (дарбар) — торжественный прием, аудиенция.

(обратно)

109

В 1613 году в Сурате была основана первая английская торговая фактория в Индии. Этот город в устье реки Тапти можно считать отправным пунктом грядущей колонизации Индии.

(обратно)

110

Бенарес (Варанаси) — область на северо-западе Индии.

(обратно)

111

Крепость на реке Тапти, приблизительно в 20 километрах от Бурханпура.

(обратно)

112

Сохраняя авторское толкование этого слова, редактор считает нужным указать, что на большинстве тюрских языков даулет означает добро, благо, богатство, счастье, а на арабском — государство, империя, держава.

(обратно)

113

Издатели решили оставить определение автора, но при этом считают нужным уточнить, что в Индии питамбар (питамбра-ччхада) — это одежда из желтого шелка, украшенная золотом, которую носили боги Вишну или Кришна.

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

Пролог 1150/1740 год

ГЛАВА ПЕРВАЯ История любви 1017/1607 год

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  АРДЖУМАНД

ГЛАВА ВТОРАЯ Тадж-Махал 1042/1632 год

ГЛАВА ТРЕТЬЯ История любви 1017/1607 год

  ИСА

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Тадж-Махал 1042/1632 год

ГЛАВА ПЯТАЯ История любви 1017/1607 год

  ШАХ-ДЖАХАН

ГЛАВА ШЕСТАЯ Тадж-Махал 1043/1633 год

ГЛАВА СЕДЬМАЯ История любви 1018/1608 год

  АРДЖУМАНД

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Тадж-Махал 1044/1634 год

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ История любви 1020/1610 год

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  ИСА

  ШАХ-ДЖАХАН

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Тадж-Махал 1045/1635 год

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ История любви 1021/1611 год

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  АРДЖУМАНД

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1047/1637 год

  1048/1638 ГОД

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ История любви 1022/1612 год

  ИСА

  АРДЖУМАНД

  1023/1613 ГОД

  ШАХ-ДЖАХАН

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1049/1639 год

  1050/1640 ГОД

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ История любви 1023/1613 год

  ШАХ-ДЖАХАН

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  АРДЖУМАНД

  1025/1615 ГОД

  ИСА

  1026/1616 ГОД

  1028/1618 ГОД АРДЖУМАНД

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1050/1640 год

  1054/1644 ГОД

  1056/1646 ГОД

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ История любви 1031/1621 год

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1056/1646 год

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ История любви 1031/1621 год

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  1032/1622 ГОД

  АРДЖУМАНД

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Тадж-Махал 1067/1657 год

  1068/1658 ГОД

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ История любви 1032/1622 год

  АРДЖУМАНД

  ШАХ-ДЖАХАН

  1035/1625 ГОД

  ИСА

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Тадж-Махал 1069/1659 год

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ История любви 1036/1626 год

  ИСА

  АРДЖУМАНД

  1037/1627 ГОД

  ШАХ-ДЖАХАН

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Тадж-Махал 1069/1659 год

  1076/1666 ГОД

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ История любви 1037/1627 год

  АРДЖУМАНД

  1039/1629 ГОД

  1040/1630 ГОД

  ШАХ-ДЖАХАН

Эпилог 1148/1738 год

Словарь употребляемых в романе слов и выражений Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg