Елена Арсеньева Чужой муж
© Арсеньева Е., 2015
© ООО «Медиа Фильм Интернешнл», сценарий, кадры из сериала, 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015
* * *
Часть первая
Этот дом всегда оставался прекрасным. В снег и дождь, в метели, бури и солнечные деньки, в алом ореоле осенних кленов и в разливе весеннего цветения. И как же было хорошо качаться в старом-престаром гамаке в укромном уголке буйно разросшегося сада – и читать, или мечтать, или писать письма…
«Дорогой Котик! Ты помнишь, как я назвала тебя лучшим братом в мире? Так вот – беру свои слова обратно! Лучший брат хотя бы изредка интересовался судьбой своей сестры! Между прочим, я закончила третий курс. Без единой четверки! Приезжай! Приезжай скорей, целую, Лилька».
Как она соскучилась по Котьке… Три года не виделись. Сначала он уехал на Кубу, потом в Алжир. Мама все время пилит отца, чтобы пустил в ход связи, узнал, как у Кости дела, а еще лучше – чтобы добился перевода в Союз, но у папы один ответ: «Пусть служит! Раз не пишет, значит, нет такой возможности!»
Мама тоскует, конечно… Лиля тоже!
Но, может, и правда у Кости нет возможности писать? А получать письма родственников – есть? Дойдет до него это письмо?
Ну, чтобы дошло, его надо как минимум отправить!
Лиля свернула письмо и пошла домой за конвертом.
Клумба с лилиями по-прежнему цвела и сияла красотой. «Лилии цветут, и моя Лилия расцвела – не узнать!» – сказал недавно отец Варваре. С такой гордостью сказал!
Лиля поймала взглядом свое отражение в темном стекле.
Зря папа гордится. Не расцвела его лилия, а растолстела! Ну что за плечи?! И талии совсем нет… Худеть надо, но разве похудеешь на Варвариных пирогах, которые она чуть не каждый день печет? Особенно вишневый, ее фирменный… Это что-то страшное, а не пирог! Это просто враг, победить который можно только одним путем: уничтожив его как можно скорей! В смысле, слопав! Ну вот почему мамочка не толстеет даже на этих пирогах, а Лилю от них так и разносит? Жаль, что она уродилась не в маму, а, видимо, в отца. Он тоже раздобрел. Но ему это идет: солидности прибавляет. А ей только объемов да плохого настроения!
И вдобавок сейчас каникулы. Целыми днями дома, целыми днями пироги! Скорей бы снова в институт! Там столько волнений, столько суматохи, да и в буфете есть совершенно невозможно, и в студенческой столовке, так что само собой худеется!
* * *
– Тасенька! – Шульгин, прихрамывая, с неизменной палкой, вошел в комнату и протянул жене галстук: – Видимо, никогда не научусь!
От него едва уловимо пахло «Шипром». В парадном костюме и дорогой светлой рубашке, он был как-то особенно моложав и привлекателен. А легкая хромота и палка придавали Шульгину даже некую загадочную элегантность.
«Удивительно красив все же Дементий! – подумала Тася. – Есть мужчины, которым возраст только придает обаяния. Вот он из таких!»
Тася вдруг осознала, как же ей приятно, что муж ее – такой видный, заметный мужчина. И принадлежит ей!
«Конечно, я люблю другого, – напомнила себе Тася. – Но все-таки… Все-таки хорошо, что у меня есть Дементий!»
Да, сегодня на вечеринке в партшколе он, конечно, будет самым красивым и элегантным! Какая у него чудесная улыбка, как ласково он смотрит… Жаль, что придется его сейчас огорчить.
Тася приподняла воротничок рубашки, завязывая мужу галстук, но Шульгин вдруг отстранился, оглядывая ее довольно скромное платье:
– Тасенька! А почему ты не при параде? Там же все коллеги будут со своими женами… Я тоже хотел похвастаться своей супругой!
Тася вздохнула:
– Дементий… Я не поеду. Я все равно в этой твоей партшколе никого не знаю.
Она осторожно затянула аккуратный узел галстука.
– Ну вот и хорошо, – все еще улыбался Шульгин. – Я тебя всем представлю. Похвастаюсь, что у меня жена – студентка. Кстати, ты студенческий билет получила?
Тася кивнула и нахмурилась:
– Не надо, пожалуйста, я прошу тебя! И не говори никому! Я и так переживаю, что всю эту учебу не по годам затеяла!
Она еще раз поправила Шульгину и без того безупречные воротничок и галстук, застегнула пуговицы пиджака.
– Ну вот!
– Это я переживаю! – засмеялся Шульгин. – Я здесь, значит, вечерами куковать буду, а ты там в своем институте со студентами шуры-муры, да? – Быстро чмокнул Тасю в плечо, попросил жалобно: – Ну, может, все-таки передумаешь и поедешь?
– Нет, – стараясь говорить как можно мягче, ответила Тася.
– Ну ладно. – Голос Шульгина стал холодным. – Как знаешь. Тогда у меня еще есть время с Говоровым повидаться. Встречу назначил…
Тася резко выпрямилась, но промолчала. Схватила салфетку и принялась с ненужным старанием протирать и без того сверкающую хрустальную конфетницу.
– Передать что-нибудь? – едко спросил Шульгин, растравляя свои никогда не заживающие раны, и подумал, что Тася в хрустале сейчас дырку протрет.
Она пожала плечами:
– Нет, ничего не надо.
– И на этом спасибо… жена, – буркнул Шульгин и вышел.
Столько горечи прозвучало в этом слове – «жена», что у Таси дыхание перехватило.
«Ну я и дура же! – немедленно отругала она себя. – Опять я его обидела!» Повернулась вслед… Но так и не решилась окликнуть мужа, сказать, что передумала, что пойдет с ним.
С утра она сбегала в парикмахерскую и сделала прическу. Дементий, между прочим, даже не заметил ничего! А ведь теперь и помину не осталось от вороха кудрей, с которыми Тася никогда не знала, как сладить! Волосы уложили гладкими прядями, красиво завивающимися на концах. Тася смотрела на себя в зеркало, хвалила парикмахершу, а сама вдруг поняла, что зря затеяла поход в парикмахерскую, потому что ни на какую вечеринку она не пойдет.
Нечего ей там делать! Стыда не оберешься! Со свиным-то рылом в калашный ряд…
Годы, пока Тася работала в доме Говоровых, была прислугой у собственной дочери, наложили на нее неизгладимый отпечаток. Она так привыкла оставаться в тени, помалкивать, что не могла преодолеть своего стеснения и боязни посторонних даже сейчас, после трехлетнего замужества.
Никто не знает, скольких душевных сил, какого напряжения воли стоило ей это поступление на заочное отделение в институт! На сборе группы она оказалась старше остальных и чуть не плакала, когда встречала чей-то взгляд. Ей чудилось, что все смотрят презрительно и насмешливо. Она и сама себя презирала и смеялась над собой!
Можно представить, что бы с ней стало среди разряженных дам, которых приведут с собой коллеги Дементия, преподаватели партшколы! Конечно, у Таси теперь такие платья, которым бы, наверное, даже Маргарита Говорова могла позавидовать: Шульгин балует ее необыкновенно и буквально завалил всякими нарядами. Но вдруг среди этих женщин на вечеринке окажется какая-нибудь особа, которая бывала в гостях в Доме с лилиями, и она узнает прислугу Говоровых? И пойдут сплетни…
Нет, ни к чему это. Ни к чему!
Тася сама себя уговаривала, но губы почему-то дрожали. Вдруг так захотелось праздника, красоты, бездумного веселья, захотелось в полутемном зале медленно кружиться под музыку в объятьях мужа, который отлично танцевал, несмотря на хромоту!
Она даже себе не решалась признаться, что еще больше ей хотелось, чтобы Дементий, услышав, что она не пойдет, воскликнул бы: «Да и шут с ней, с этой вечеринкой! Я без тебя не пойду. Давай-ка лучше посмотрим, что там сегодня в кино идет? А то и просто дома посидим. Хочешь?»
Именно этого она и хотела. Но Шульгин ушел.
Он ушел веселиться, а она теперь сиди одна и жди!
Тася яростно отшвырнула салфетку.
Да что она вечно все начищает да натирает?! Вот уж правда что – была прислугой, прислугой и осталась!
Села за стол и открыла конспект. Поступила в институт – так учись!
* * *
Теперь первый секретарь горкома партии Михаил Иванович Говоров ездил на черной «Волге». Однако за рулем по-прежнему сидел незаменимый Егорыч.
Горячо расцеловавшись с ним (Шульгин не забыл, какую роль сыграл тот в его судьбе, не побоявшись в самый разгар бериевщины поехать в Москву и передать письмо Говорова Рокоссовскому!), Дементий Харитонович протянул руку старинному приятелю куда сдержанней и не без опаски. Никак не мог понять, зачем тому понадобилось настаивать на встрече.
Может быть, это как-то связано с Тасей? Что, если Говоров опять начнет говорить о своем желании вернуть Тасю? А если Тася потому отказалась идти на вечеринку, что задумала уйти от Шульгина – и не хочет понапрасну мелькать перед посторонними в качестве его жены?
Словом, Шульгин, накрутив себя, уже был готов к самому худшему, когда автомобиль остановился у городской столовой и Говоров предложил:
– Выходи. Пойдем-ка пообедаем!
– Спасибо, – отказался было Шульгин, – меня жена дома кормит!
Но Михаил Иванович настаивал:
– Пошли, пошли!
«Значит, не хочет при Егорыче заводить разговор!» – решил Шульгин.
Однако Говоров вдруг спросил:
– Егорыч, а ты что сидишь? Пойдем с нами!
– Нет, Михаил Иванович, помилуйте, – стонущим голосом отозвался шофер, – с меня прошлого раза хватит!
– Миша, у меня совсем нету времени, – попытался отказаться Шульгин.
Но Говоров властно подтолкнул его вперед:
– Пошли, сейчас сам все увидишь!
Они поднялись на крыльцо столовой – и отшатнулись, пропуская выходившего мужчину, который вел на поводке громадную псину.
– Во! – удивился Говоров. – С собакой – в столовую!
Наконец они вошли в новое современное здание столовой, выстроенное, как слышал Шульгин, по проекту какого-то московского архитектора: чтобы и в Ветровске было все «как у людей».
Ну что, и в самом деле все было как у людей: широкие лестницы, облицовка и пол белые – «под мрамор», полированные перила, тонконогие столики с пластмассовыми столешницами и стулья с неудобными, зато очень нарядными разноцветными сиденьями. Имелось также мозаичное панно, изображавшее какую-то грудастую жизнерадостную особу в беленькой косыночке на фоне заводских труб и колхозных полей.
Панно, правда, было не столь большое, как в столичных кафе, но тоже – как у людей!
Впрочем, разглядывать интерьер особо не хотелось. Хотелось зажать нос и поскорей броситься вон.
Тут не просто плохо пахло. Тут воняло!
– Смотри, смотри! – воинственно воскликнул Говоров. – Нравится?!
– Да, – уныло кивнул Шульгин. – Особенно запах.
– Смотри! – снова призвал Говоров прокурорским тоном. – Грязь, мухи… Столы вот без скатертей. Салфетки видишь где-нибудь?
– Нет, – огляделся Шульгин.
– Салфеток нет! А еда!.. – горячился Говоров.
Ринулся к стойке раздачи:
– Пойдем, покажу тебе. Мы с Егорычем заехали сюда случайно давеча. Так я чуть не отравился.
Он схватил с раздаточной стойки тарелку с чем-то… Шульгин затруднился бы определить, с чем.
– Ну-ка, понюхай! – Говоров сунул тарелку ему под нос.
Шульгин с отвращением сморщился.
– Эй! – раздалось вдруг возмущенное восклицание, и тощенькая кассирша обратила к ним сморщенное от негодования личико. – Вы чо хулиганите?! А еще приличные люди! Вы чего носы сюда суете, а?!
– Вот это, – Говоров швырнул перед ней тарелку, – вот это что такое?!
– Это – рыба! – яростно рявкнула кассирша. – И пахнет она – рыбой! Потому что у нас сегодня рыбный день! Кушать будете?
– А рыба небось забыла уже, в каком году ее выловили? – насмешливо спросил Шульгин.
Кассирша смертельно обиделась:
– А ну давайте топайте отсюда! Повеселиться охота? У нас, чтоб вы знали, между прочим, не наливают!
– Ах, не наливают? – состроил жалобную гримасу Говоров. – Нет, это не для нас!
И потащил Шульгина к выходу.
– Нет, девочки, вы видели? Вы их видели?! – заорала вслед кассирша, но Говорова с Шульгиным уже и след простыл.
С наслаждением глотнув свежего воздуха на крыльце, сели в машину.
– Ну? – задорно спросил Говоров. – Что скажешь?
– А что? – пожал плечами Шульгин, который так и не понял, зачем совершил экскурсию по этой смрадной и грязной едальне.
– А то! – рассердился Говоров. – Не засиделся ли ты в своей партшколе, Дементий? Хочу, чтобы ты взял на себя потребкооперацию. А то, вишь, они мне рапортуют, мол, все в ажуре, а на поверку выходит – сам видел! Начальника их я уже погнал, к лешему, за плохое и неумелое руководство.
– Да ты что, – растерялся Шульгин, – я ничего в этом не понимаю!
Говоров презрительно хохотнул:
– Нет таких крепостей, Дементий, которые не взяли бы большевики! Разберешься! Хозяйство у нас огромное: семьдесят девять потребобществ. Почти полтыщи магазинов, ларьков, лавок…
Шульгин порывался что-то сказать, но остановить Говорова было невозможно:
– …тридцать девять предприятий общественного питания. Базы, хлебопекарни! Пятнадцать лет, как война закончилась, а мы вот только-только выходим на довоенный уровень! А народ должен жить хорошо!
Говоров почти кричал, и Шульгин поглядел на него изумленно: такого пыла он не ожидал.
Однако не согласиться было трудно.
– Должен, – кивнул он.
– Вот! – воскликнул Говоров с таким торжеством, словно только что лично доказал здесь, в своей персональной «Волге», как минимум теорему Ферма. Но тотчас сбавил тон: – Подумай, Дементий, я тебя попрошу.
Уставился в окно и буркнул:
– С женой посоветуйся…
Шульгин подавил тяжкий вздох и повторил насмешливо:
– С женой? О Тасе хочешь спросить? В институт поступила. На филфак.
Говоров резко отвернулся от окна и уставился на Дементия, чуть ли не с ужасом переспросив:
– Куда?!
– Туда же, – кивнул Шульгин.
Он отлично понимал, с чего так перепугался Говоров. Ведь Лиля тоже училась на филфаке. Правда, Тася была еще только на первом курсе, да и то – на заочном отделении, однако все равно – случайной встречи рано или поздно не миновать.
Шульгин отлично понимал, что ради такой встречи, ради того, чтобы хоть изредка видеть дочь, Тася и пошла учиться.
– Да… – протянул Говоров. – Привет ей передавай.
– Передам, – кивнул Шульгин.
– Тебя куда, домой? – угрюмо спросил Михаил Иванович. У него всегда портилось настроение, когда он спрашивал Шульгина о Тасе. А не спрашивать не мог…
– Нет, к партшколе, если не трудно, – попросил Шульгин. – У нас, видишь ли, сегодня вечер…
И тут же прикусил язык. Ох и болтун…
Сейчас Миха прицепится.
Ну, а как же, так и вышло!
– А я смотрю, что это ты при таком параде… – протянул Говоров. – А Тася что, не идет с тобой?
Вот же… все насквозь видит! И какая надежда в глазах…
– Разумеется, идет! – сухо ответил Шульгин. – Она вообще уже там. На такси приехала и ждет меня.
Глаза Говорова погасли.
– Ладно, Егорыч, давай к партшколе, – буркнул он и больше не произнес ни слова.
Шульгин вышел у подъезда, проводил взглядом машину… Настроение было – хуже некуда! Стоило только представить, что сейчас надо идти на люди и притворяться там записным острословом, каким его все привыкли считать…
«Может, домой вернуться?»
Ну, вернется. И что? Можно подумать, Тася будет ему рада.
Не будет. Не любит она его и не полюбит никогда!
Так какого же черта он явится мозолить ей глаза? Пусть хоть один вечер от него отдохнет. А он…
А он сейчас напьется – и повеселеет. Никуда не денется!
* * *
Тася почувствовала, что глаза начали слипаться. Взглянула на часы. Ого, да времени почти полночь! Ну и засиделась она…
Она засиделась, а Дементий что-то задержался. Пора бы и вернуться уже.
Тася умылась, приготовила себе постель на прочно обжитом диванчике в гостиной, однако ложиться не стала: взяла книжку и села в кресло.
Дементий вот-вот вернется. Пусть видит, что она сидит и ждет его. Наверное, ему будет приятно, что жена – ждет.
Но время шло, а Дементий не возвращался.
Тася таращилась в книгу, ничего не видя, хотя спать уже не хотелось. Она злилась так, как не злилась никогда в жизни.
Ну сколько можно веселиться?! Все-таки семейный человек! Вон на полочке фотография стоит: он и Тася в день свадьбы. И у Шульгина в паспорте лежит такая же фотография, только маленькая… Хотя паспорт он с собой не взял, на столе забыл. И фотографию забыл. И про Тасю забыл… забыл, что оставил дома жену одну. Ну ладно, она сама осталась, по своей воле, но все-таки… Ведь второй час! Нет, она не ляжет. Пусть ему станет стыдно, когда увидит, что она сидит тут и ждет его!
Когда часы показали половину третьего, Тася была уже вне себя от беспокойства и страха.
Что-то случилось. Конечно, с Дементием что-то случилось! Наверное, он слишком много выпил. Пошел домой, а по пути упал, ударился… Где-то лежит без сознания… Или сердце прихватило!
А может быть, его увезли на «Скорой»? Нет, все гораздо хуже. Если бы на «Скорой», он попросил бы сообщить домой. А если никто ничего не сообщил… Что можно сообщить о каком-то неизвестном, найденном на улице без документов?..
Случилось самое страшное, вот что случилось!
Тася схватилась за телефон, набрала ноль три:
– Скажите, пожалуйста, как мне позвонить в морг?
Она узнала номер, она даже позвонила туда – и, с трудом подбирая слова, описала своего мужа:
– Мужчина пятидесяти шести лет, высокий, красивый, волосы у него темно-русые, с проседью. Глаза карие. Одет в светлый костюм, при светлом галстуке…
Горло перехватило, когда вспомнила, как завязывала Дементию этот галстук!
– Нету у нас таких, – буркнули в трубку. – Да ты не переживай, бабонька, нагуляется мужик – и вернется. Экие ж вы нервные – сразу по моргам названивать!
Тася уронила трубку.
Нагуляется – и вернется?! Да что ж ей сразу не пришло в голову самое простое: Дементий и в самом деле загулял! Он сейчас у какой-то женщины! Перепил – ну и… наверное, в таком состоянии ему все равно, с кем утешаться. Знает же, что у собственной жены не найдет того, чего хочет так давно.
Утешается, значит… А она тут мечется из угла в угол! Ждет! Места себе не находит!
Нечего глупостями заниматься. Надо ложиться спать. А то придет – увидит, что она сидит в кресле, как дура, – еще и на смех поднимет! Скажет: «Что это ты, Тасенька, забеспокоилась, как самая настоящая жена? Но ведь я тебе просто сосед по квартире и добрый приятель, а не муж! И нет у тебя никакого права за меня беспокоиться!»
Тася рухнула в постель, даже не заметив, что не выключила светильник, что так и не сняла платье. Зажмурилась, как могла крепко, зовя сон.
Сон не шел.
Уже рассвело за окном, когда дремота наползла, наконец, на глаза…
Внезапно с улицы долетел гудок машины, пронзительный в утренней тишине.
Тася подхватилась, кинулась к окну, уверенная, что сейчас увидит Дементия, который выходит из такси.
Нет, это не он. Его все еще нет.
Кому же это взбрело в голову сигналить ни свет ни заря, люди же спят, одна она…
Тася отвернулась от окна – да и замерла, глазам не веря.
В кресле сидел Шульгин.
Вернее, полулежал, нелепо улыбаясь.
Живой, здоровый – и пьяный! Пьянющий!
Как это Тася не услышала, как он вошел? Значит, все же заснула…
Фу, какой у него мерзкий вид! Рубашка измята, расстегнута, волосы всклокочены… И она еще называла его красивым?! А винищем-то несет…
И из-за этого пьяницы она мучилась всю ночь?
Злость вскипела мгновенно.
– Дементий, где ты был?
Тасе самой стало холодно от звука своего голоса, а ему хоть бы хны!
– А ты где сделала прическу? – спросил вязким голосом и покрутил рукой вокруг головы, не сразу, впрочем, найдя, где она расположена.
– Ну слава богу, заметил, наконец! – сердито воскликнула Тася. – Ты напился, что ли? Я уже и в больницы звонила, и в милицию, и в морги…
– В морги? – радостно повторил Дементий. – Это хорошо. Значит, ты волновалась, жена!
Попытался подняться… Это удалось со второй попытки. Прислонил палку к стене и потянулся к Тасе:
– Ну-ка иди-ка сюда! Ах ты, моя курица! Иди сюда!
Курица? Курица?! Да он в своем ли уме?
Стоп… А что это… Что это на воротничке его рубашки?!
– Что это? – резко спросила она.
– Х-хде? – промямлил Шульгин.
– Вот это! – Тася с силой дернула за воротничок.
Шульгин нелепо изогнулся, скосил глаза, пытаясь рассмотреть «это», а потом с радостной улыбкой сообщил:
– Помада. Она это… Проявляющаяся.
Тася растерянно моргнула. Откуда Шульгин вообще знает такие слова, как «проявляющаяся помада»?!
– Какого-то, знаешь, модного цвета, – бубнил муж. – О, вспомнил! Она сказала – цикламен.
Она сказала?! Кто?!
Кто-кто. Та женщина, с которой Шульгин провел ночь, когда Тася… Когда она тут… одна…
Тася размахнулась и хлестнула мужа по щеке. Выскочила в спальню и закрыла за собой дверь.
Ничего! Пусть теперь он спит на диванчике в гостиной!
– Это что, ревность? – промямлил ошарашенный Шульгин, держась за щеку, и улыбнулся, трезвея: – Это хорошо! Хорошо!
Повернулся к двери, подергал ее, но Тася просунула в ручку стул. Дверь не открывалась.
– Это хорошо… – промямлил Шульгин, а потом, прижавшись к двери, вдруг запел:
Скажите, девушки, подружке вашей, Что я не сплю ночей, о ней мечтая…[1]– Замолчи! – сердито крикнула Тася.
Но Шульгин не унимался. Правда, ноги его плохо держали, а язык вовсе не слушался, поэтому он продолжал речитативом, сползая на пол и перевирая слова:
Я сам хотел в любви признаться ей, Но слов я не нашел…Вздохнул:
– Не нашел…
Дойти до Тасиного диванчика он не сообразил. Да и сил уже не осталось.
Свернулся калачиком под дверью и заснул.
Палка упала рядом, словно ей было скучно стоять одной в углу.
* * *
Ну вот наконец-то и произошло то, ради чего Тася – правильно угадал Шульгин! – поступила на филфак. Она стояла на лестничной площадке, у доски объявлений для студентов заочного отделения, переписывая расписание зачетов для зимней сессии, как вдруг ее словно толкнуло в сердце.
Обернулась.
По лестнице поднимались три девушки. Одна из них оживленно рассказывала:
– Девчонки, представляете, мне выпал пятый билет. Я его так боялась! Не хочется же тройбан схлопотать и без степухи остаться!
– Но ведь выкрутилась как-то, – философски пожала плечами другая.
Но Тася смотрела не на них, а на третью девушку – высокую, статную, с косой.
Смотрела на свою дочь…
Шагнула вперед:
– Здравствуй, Лилечка. Как давно я тебя не видела! Какая ты стала…
– Девочки, пойдемте, – перебила Лиля, проходя мимо Таси, как мимо пустого места. – А то на консультацию опоздаем.
Подруги двинулись за ней, меряя любопытными взглядами Тасино черное, с белыми полосами на груди, платье, великолепно сидящее на стройной фигуре, ее гладкие волосы, обрамляющие лицо и придающие ему особенно одухотворенное выражение.
– Ты что, разве не прочла мое письмо? – беспомощно воскликнула Тася.
Лиля оглянулась.
– Кто это? – шепнула одна из девушек.
– Да так, – пожала плечами Лиля, окидывая Тасю пренебрежительным взглядом, – никто.
И ушла вслед за подругами.
Тася не помнила, сколько времени простояла на площадке. Но вдруг стало невыносимо душно, захотелось на свежий воздух.
Сбежала по лестнице, схватила в гардеробной шубку, кое-как повязала косынку – черную, в крупный белый горох, – и побрела по середине заснеженной улицы, не замечая взглядов, которыми мужчины оценивали красоту ее бледного лица, а женщины – дорогую изящную одежду.
Косынку она купила сама, а шубку – черную, каракулевую, легкую – подарил Шульгин на день рождения, и Тася тогда с трудом отогнала воспоминания о том дне, когда Михаил подарил шубку Маргарите, а Тасе – часики и как Маргарита швырнула их на пол… Эти часики, между прочим, Тася хоть и отремонтировала их, но, выйдя за Шульгина, больше не носила, потому что даже случайный взгляд на них заставлял ее плакать, а плакать ей больше не хотелось: слезы приходилось скрывать от мужа, а ведь, как известно, нет ничего горше тайных слез…
Даже сейчас она не плакала, а просто брела, ничего не замечая вокруг, думая, что хорошо бы взять и умереть. Как дальше жить, если она не нужна родной дочери? А кому она вообще нужна? И раз так, то зачем дальше жить?
Вдруг какая-то женщина схватила ее за руку:
– Осторожно, машина!
Тася, очнувшись, покосилась через плечо – и замерла, увидев почти рядом с собой крыло черной «Волги».
Обернулась, вдруг перепугавшись, что ей суждено встретить сегодня не только дочь, но и отца этой дочери, – и впервые в жизни поняв, что она не хочет его видеть!
Но это была машина не Говорова, а Шульгина. Став начальником потребкооперации, он получил в свое распоряжение персональную «Волгу».
Неловко опираясь на палку, он выбрался с заднего сиденья и пошел к Тасе, держа какой-то небольшой бумажный пакет.
Дементий… И сколько же негаснущей любви в его глазах!
О господи, да вот же единственный человек, которому она нужна!
Тася бросилась ему на шею:
– Дементий… Какое счастье, что ты у меня есть!
Она чувствовала, что наконец расплакалась, но теперь – впервые за столько лет! – не стыдилась этого и не собиралась скрывать своих слез.
– Вот это да… – пробормотал Шульгин ошарашенно, отстранив Тасю и изумленно заглядывая ей в глаза. – И я очень рад…
Замолчал, не зная, что дальше сказать, смущаясь, как юнец на первом свидании.
Тася тоже вдруг застеснялась, опустила глаза и только все гладила, гладила затянутой в перчатку рукой то пальто мужа, то его лицо.
– А я ехал мимо, – наконец выдавил Шульгин, – и так вдруг захотелось тебя увидеть…
Если бы это услышал его шофер, он бы, конечно, мог раскрыть глаза Таисии Александровне на явную и откровенную ложь ее супруга, который на самом деле торчал у подъезда института чуть ли не час, поджидая, пока она выйдет. Но, во-первых, шофер их разговора не слышал, а во-вторых, у него были четкие понятия о мужской солидарности и выдавать какие бы то ни было тайны начальника женщине, тем паче – его жене, он не стал бы ни за что на свете.
– …а тут ты… Могу домой подвезти, если хочешь, – растерянно мямлил Шульгин – и вдруг насторожился, наконец-то заметив ее слезы: – А почему глаза на мокром месте? И почему такое желание попасть под машину?
Тася торопливо вытерла лицо, не снимая перчатки.
– Она сказала мне, что я никто.
– Кто сказал? – нахмурился Шульгин.
– Но я же ей все объяснила в письме! – срываясь на рыдания, прошептала Тася. – Это значит, что она не поняла меня? И не простила?..
Она снова припала к Шульгину, вся дрожа от вновь нахлынувшего приступа горя, но уже успокаиваясь, потому что прижималась к мужу, а он гладил ее по спине. Потому что она была не одна, она наконец-то была не одна!
– Понятно… – пробормотал Шульгин. – Хочешь, я с ней поговорю?
Тася замотала головой, отстраняясь:
– Нет. Нет.
Шульгин посмотрел исподлобья, потом вдруг сказал:
– Закрой глаза.
– Что? – Тася удивленно моргнула.
– Глаза закрой!
Тася пожала плечами… и почему-то послушалась.
Внезапно вздрогнула и изумленно открыла глаза:
– Что это? Клубникой пахнет.
Шульгин держал перед ней огромную красную ягоду.
– Откуда, Дементий? Зимой?! – почти испуганно вскричала Тася.
– Из оранжереи, – похвастался он. – Опытный образец. Потребкооперация может, когда хочет!
Удержаться было невозможно, и Тася впилась зубами в клубничину.
– Как вкусно… – простонала она.
– Ну вот, почти догнали и перегнали загнивающую Америку, – балагурил Шульгин.
Тася почти мурлыкала от восторга:
– Кажется, ничего вкуснее в жизни не ела!
И это была правда, потому что не может быть ничего вкуснее, чем свежая клубника – на морозе!
Тася держалась за руку мужа, откусывая от ягоды, и он вдруг поцеловал ее узкую, затянутую в перчатку руку.
– Ты что? – смущенно отстранилась Тася.
– Да ладно, ты что, меня стесняешься? – тихо спросил Дементий и тоже откусил от ягоды.
Тася поняла: он просто хочет прикоснуться губами к тому месту, которого касались ее губы…
Они доели эту невероятную ягоду, откусывая от нее поочередно и не сводя друг с друга глаз.
– Я еще хочу, – сказала Тася.
– Дома остальное доешь, – ответил Шульгин и поцеловал ее в губы долгим, бесстыдным и жадным поцелуем.
И Тася не отстранилась.
* * *
Когда Лиля поступила в институт, ей даже в голову не пришло, что можно поселиться в городской квартире и не ездить каждый день за тридевять земель. Конечно, полчаса на машине – не такая уж даль, но все же…
Она не любила городскую квартиру. Почему-то чувствовала себя там несчастной и маленькой. Поэтому, когда приходилось задерживаться в городе, Лиля Говорова предпочитала идти с девчонками к ним в общежитие и ночевать там.
Вот и сегодня она решила остаться в общаге. Утром Лилю отвез в город отец, а вечером с Зоей и Симой, своими лучшими подругами, она пошла на концерт Эдуарда Хиля. Там был почти весь институт. Возвращались через парк, ну и, конечно, танцевали бесподобную «Летку-еньку». Когда Хиль пел эту смешную песенку, весь зал притопывал в такт. Девушки едва дождались окончания концерта!
Наконец остановились отдышаться.
– Лиля, а ты заметила, как на тебя тот блондинчик с физмата смотрит? – вдруг спросила Зоя, высокая блондинка с длинными распущенными волосами. – Видать, понравилась ты ему!
– Да? – изумилась Лиля. – А я его даже и не заметила! Мне другой парень понравился. Такой… в стильном галстуке… Но он на меня и не смотрел!
– Зато Симка на него смотрела! – хихикнула Зоя.
– Ни на кого я не смотрела! – замахала руками тоненькая черненькая Сима.
– Как ты могла?! – с шутливым возмущением схватилась за голову Лиля. – Как ты могла смотреть на того, на кого смотрела я?!
Девушки расхохотались и снова запели.
Внезапно Лилю и Зою кто-то подхватил под руки.
Два парня – один маленький, в кожаной куртке и кепке, другой в неуклюжем пиджаке. Бровь была у него рассечена, и шрам придавал лицу нелепое выражение.
«Клоун какой-то, – подумала Лиля. – Только не добрый, а злой. И пьяный! Да еще с бутылкой!»
Девушки вырвались:
– Что вам нужно?!
– Потанцевать с вами можно? – весело спросил маленький. От него несло перегаром.
– Нет. – Лиля резко отстранилась.
– А как насчет культурно отдохнуть? – не без труда выговаривая слова, спросил «клоун». – У нас и портвешок есть!
– Нет! – выкрикнула испуганная Зоя.
– Знают взрослые и дети – портвейн полезней всего на свете! – захохотал маленький.
– Ребята, оставьте нас в покое, мы не пьем, – сердито сказала Лиля, пытаясь пройти между ними, однако парни загородили дорогу.
– Придурки, пустите нас! – взвизгнула Зоя.
Симка заголосила:
– Помогите! Милиция!
Ей удалось вырваться, а Лиля и Зоя никак не могли освободиться от разохотившихся «поклонников». Наконец Зоя стукнула парня с бутылкой по голове и пустилась наутек, а маленький вцепился в Лилю, как клещ, и как-то умудрился толкнуть ее на скамейку, а сам навалился сверху.
– Кто-нибудь, помогите! – в панике закричала Лиля, пытаясь подняться, но стряхнуть с себя хулигана было просто невозможно. – Помогите!
Никого не было вокруг… Темный безлюдный парк, тишина… И Лиля вдруг поняла, что никто не придет ей на помощь. Девчонки убежали, а этот маленький оказался таким сильным, урод! И второй бандит бежит к нему на помощь, вон топот слышен, а с ними двумя ей не справиться, она пропала, пропала!
В последнем отчаянном усилии Лиля оттолкнула нападавшего, кинулась наутек, но тут же споткнулась и упала. Маленький оказался тут как тут, Лиля замахнулась на него сумочкой, но он увернулся и жадно цапнул ее за ногу.
– Отстань от нее, гнида! – раздался голос, и Лиля, находясь в каком-то отупении, все же разглядела, что к ним подбегает вовсе не второй хулиган, а какой-то незнакомый парень с портфелем.
Вот он подскочил, пнул этого гада и заорал на Лилю:
– Чего сидишь, дура? Беги!
Она заелозила по траве, пытаясь подняться, однако в это время откуда ни возьмись снова появился тот «клоун» с бутылкой. Рот у него был в крови – видно, кто-то из девчонок навернул сумкой!
– А ты откуда взялся, защитничек? – рявкнул он и вдруг ударил бутылкой о ствол дерева, держа ее за горлышко. И заржал: – Что, не нравится? Заиграло очко?
Это была «розочка», знаменитое хулиганское оружие.
Лиля с ужасом смотрела, как ее спаситель пошел прямо на хулигана. Тот замахнулся «розочкой», но парень выставил вперед портфель, а потом швырнул этим портфелем в нападавшего. Тот начал падать, но потащил за собой противника. Лиле казалось, на земле варится какая-то каша-мала, но вот из путаницы тел вырвался спаситель. Однако на него тут же кинулся «клоун», получил удар ногой, отпрянул, выхватил нож…
– Скорее, скорее, пожалуйста! – раздался рядом крик Зойки. – Эти рожи на нас напали!
По дорожке бежали два милиционера и еще какие-то парни.
Хулиганы бросились было наутек, но удрать им не удалось.
Зоя бросилась к Лиле, начала ее поднимать.
– А Симка где? – испуганно спросила та.
– Да вот же, вот! – всхлипнула Зоя. – Я ребят увидела, позвала на помощь, а тут как раз милицейская машина мимо проезжала, Симка ее и остановила.
– Девчонки, спасибо! – Лиля обняла подруг. – И вам спасибо! – Это адресовалось незнакомому парню, который спас ее.
– Не за что! – усмехнулся он, вытер разбитый нос и подобрал свой изуродованный портфель.
– Как это не за что?! – воскликнула Лиля.
– А вот мы сейчас разберемся, не за что или за что, – сказал милиционер. – Только в отделении. Все поехали, поехали, молодежь!
И, как девушки ни противились, их все же отвезли в отделение. Хорошо хоть, что в другой машине, а не в той, в которой отправили хулиганов.
Они долго сидели в отделении все вместе, ждали, пока появится дежурный. На счастье, их посадили на разные скамейки. Девушки и спаситель оказались справа, а хулиганы – слева.
Все молчали.
Стоило дежурному войти в кабинет, как Зойка снова завела:
– А нас-то за что сюда привезли? Не виноваты мы, это они напали на нас!
– Сейчас разберемся, – спокойно сказал дежурный, садясь. – Ну что, граждане хулиганы, предъявляем документы.
– А нету, – сказал «клоун». – Дома на рояле забыл. А маменька не напомнила.
Дружок его заржал.
– Понятно, – покладисто сказал дежурный. – Филиппов!
Появился сержант.
– Этих двоих умников в камеру. Пускай протрезвеют, а утром будем разбираться. Заодно проверим, не тунеядцы ли.
– Начальник, без оскорблений! – завопил маленький. – Кто тунеядцы? Знаем! Кто не работает, тот не ест!
Дежурный проводил их взглядом, ухмыльнулся и повернулся к спасителю.
Лиля этого высокого темноволосого парня иначе про себя и не называла. Конечно, хотелось бы знать, как его зовут, но не будешь же спрашивать!
Хотя, кажется, сейчас узнает…
– Ваши документы, – сказал ему дежурный.
Тот подал паспорт.
– Камышов Родион…
– Камышев, – перебил парень.
Симка и Зоя переглянулись. Обе думали об одном и том же: «Красивое имя. И парень красивый! Даже с разбитым носом!»
То же самое подумала и Лиля.
– Камышев Родион Петрович, – прочел дежурный. – Тысяча девятьсот сороковой год рождения.
«Ну, жалко, что такой старый. На четыре года нас с Лилькой старше!» – разочарованно подумали Зоя и Сима.
«Он ровесник Кости, но на четыре года младше Сережи», – подумала Лиля – и немедленно рассердилась на себя за то, что снова вспомнила это имя.
Собственно, она его и не забывала, однако изо всех сил уверяла себя, что забыла.
– Ну, рассказывайте! – велел дежурный.
Камышев растерянно моргнул:
– Ну, что… я, в общем, шел с работы. А тут эти…
– Послушайте! – вмешалась Лиля, заметив, с каким недоверием смотрит дежурный на Камышева. – Товарищ совершенно не виноват! Он нас спас! А вот этот вот… с рассеченной бровью… у него в руках была разбитая бутылка! Он нас чуть не порезал! – И повернулась к Камышеву, чуть наклонившись, потому что между ними сидела Зоя: – Спасибо вам большое!
– Да не за что! – снова сказал он, как там, в парке.
Видимо, дежурному не понравилось, что его перебили, потому он принял суровый вид:
– Будьте добры, ваши документы!
– Мои? – растерялась Лиля. – Да у меня только студенческий.
– Давайте студенческий, – кивнул дежурный.
Лиля открыла сумочку, подала билет и поймала взгляд Камышева.
«Какая улыбка хорошая!» – подумала она и тоже улыбнулась.
– Так, – сказал дежурный, открыв билет. – Говорова Лилия Михайловна…
На его лице появилось озадаченное выражение:
– Простите, а вы… вы случайно не родственница…
– Самая настоящая! – вскочила Зоя. – Это дочка Говорова.
– Зоя… – простонала Лиля. Она терпеть не могла пускать в ход имя отца для разрешения каких-то бытовых проблем.
Но подругам, видимо, ужасно надоели эти затянувшиеся ночные приключения. Они отлично понимали, что эта фамилия способна творить чудеса.
– Можете проверить! – вмешалась и Сима.
– Девочки, прекратите! – зашипела Лиля. – Папа меня убьет!
Камышев тихонько усмехнулся.
Лиля посмотрела на него и улыбнулась.
В самом деле – очень красивый парень! И вдобавок – спаситель!
Как в кино!
Дежурный, однако, явно не знал, что делать.
Почесал в затылке, потом почесал вспотевшую шею за туговатым воротничком рубашки…
– Хорошо, – сказал наконец. – Мы проверим.
* * *
Ну что ж, все кончилось так, как и должно было кончиться! Говорову позвонили, он подтвердил, что задержанная однофамилица является его дочерью, и сообщил, что немедленно приедет за ней.
Струхнувший дежурный немедленно выпроводил из отделения Камышева. Он был бы рад спровадить и девушек, но пришлось ждать, пока за своим чадом не прибудет высокопоставленный отец.
Михаил Иванович Говоров появился в сопровождении по-королевски высокомерной супруги, которая произвела на дежурного гораздо более сильное впечатление, чем даже сам первый секретарь горкома, ибо не потрудилась скрыть, какого мнения о работниках милиции, которые позволяют себе среди ночи тащить в отделение девушек из приличных – и это очень мягко сказано! – семей. Михаил Иванович сам отвез девушек в общежитие, но Лиле, разумеется, пришлось отправиться ночевать домой.
Садясь в машину, Лиля несколько раз оглянулась.
– Да он уже ушел, наверное, – с сожалением сказала Зоя.
– Кто он? – удивилась Маргарита.
– Да тот парень, который нам помог, – пояснила Лиля. – Я хотела его еще раз поблагодарить.
– Не понимаю, за что? – искренне удивилась Маргарита. – На его месте так же поступил бы каждый. Ничего, пусть останется неизвестным героем!
Михаил Иванович хмыкнул. Маргарита, как обычно, считает, что весь мир перед ней в неоплатном долгу!
За тем, как Говоровы и подруги Лили усаживались в машину, наблюдал не только сконфуженный дежурный, припавший к окну своего кабинета. За углом здания стоял Родион Камышев, который не без удовольствия заметил, как озирается Лиля.
История, конечно, сказочная… До чего же кстати он засиделся сегодня у друзей! Правда, посиделки окончились ссорой. В эти дни все обсуждали известие о Пленуме ЦК, на котором был отстранен от руководства Хрущев, совмещавший должности Первого секретаря ЦК и председателя правительства. Газеты пестрели фразами: «преступный волюнтаризм», «спонтанные, часто непродуманные действия во внутренней и во внешней политике», «рост цен в связи с деноминацией рубля», «неоправданное урезание приусадебных участков колхозников», «рискованные действия во внешней политике, которые могут осложнить международное положение Советского Союза», «резкое сокращение армии», «недостаточные меры в демократизации культурной жизни», «неоправданные стремления разогнать Академию наук» – и тому подобными. Спор же между Родионом и его друзьями вышел из-за того, что пленум явился результатом «тайного заговора», как это назвали друзья. Вызванный из Пицунды, где он проводил отпуск, Хрущев был поставлен перед фактом отставки. Друзья Родиона считали, что коммунисты не должны опускаться до таких мер, которые напоминали об эпохе дворцовых переворотов. Брежнева, избранного Первым секретарем ЦК партии, Косыгина, который стал председателем Совета министров, и Микояна, назначенного председателем Верховного Совета СССР[2], они называли предателями.
Родион же считал, что в стране уже начал складываться культ Хрущева, кое в чем подобный культу Сталина. На экраны уже вышел фильм «Дорогой Никита Сергеевич», чего ждать дальше? Меры следовало принимать решительные – их и приняли!
Друзья Родиона здорово распалились, назвали его почему-то безродным космополитом, хотя этот эпитет относился еще к сталинским временам, и фактически выгнали вон. Дело чудом не дошло до драки, и Родион, спеша в общежитие, где он жил, жалел, что не дошло. Он вообще был вспыльчив и не дурак подраться, поэтому с большим удовольствием ввязался в эту историю со спасением девчонки. И кулаки почесал, и душу отвел, и… И, кажется, свел довольно полезное знакомство.
Ничего себе – мимоходом спас дочь самого Говорова! Для деревенского парнишки, которым еще не так давно был Родион, это было почти то же, что для Ивана-дурака – похищение Царь-девицы. И мысли о том, как же блистательно вся та сказочная история закончилась для Иванушки, не переставали тревожить Родиона.
Из того, что произошло, он может извлечь для себя такую несусветную пользу, о которой не смел даже мечтать. Да что! Ему и в голову не приходило мечтать о чем-то подобном!
Правильно говорил дед: «Везунчик ты, Родька, и высоко залезешь, если руки не обдерешь!»
Пока Родион Камышев только руки обдирал, но залезть даже на самую малую высоту ему не удавалось. Ну что ж… Самое время вспомнить арию Германна из пушкинской «Пиковой дамы», которую Родион слушал недавно по радио:
Так бросьте же борьбу, Ловите миг удачи, Пусть неудачник плачет, Кляня свою судьбу!Выпал, наконец-то выпал долгожданный миг удачи, и Родион будет самым настоящим неудачником, если не сумеет его поймать.
Ничего, что Лиля Говорова не успела его толком поблагодарить за свое спасение! Это даже хорошо! Она будет чувствовать себя обязанной это сделать.
Только надо предоставить ей такую возможность как можно скорей.
Это устроить несложно. Лиля и не подозревает, что Родион тоже учится в педагогическом, только на химбиофаке. Надо просто не зевать, и удача упадет в его руки, как спелое яблочко!
Главное, чтобы она не узнала о прошлом. Вот что самое главное!
Реальность, как всем известно, имеет обыкновение обманывать самые радужные надежды и самые смелые мечты. Родиону удалось подстеречь Лилю, которая вышла из института одна, без этих вечно приклеенных к ней хихикающих подружек, но она несла букет цветов, который был ей вручен, конечно, каким-нибудь поклонником, и это несколько сбило Родиона с толку.
Сунув портфель приятелю и попросив отнести его в общежитие, Камышев рысцой догнал девушку и ляпнул:
– Значит, вас Лилей зовут?
– А что, вы в милиции не расслышали? – насмешливо глянула она через плечо.
Похоже, девушка отнюдь не собирается с разбегу кидаться Камышеву на шею и рассыпаться в благодарностях!
Ну, он тоже хорош! Начал с самого дурацкого вопроса, который вообще можно было придумать!
Само собой, отступать Родион не собирался. Он усмехнулся, вспомнив, что лучший способ обороны – это наступление:
– А вы, оказывается, злючка!
– А еще кто-то назвал меня дурой! – мстительно добавила Лиля.
– Я?.. – растерялся Родион. – Да никогда!
Вот ведь злопамятная какая! А как ее еще было называть, когда она сиднем сидела и таращила глаза, пока Родион оттаскивал от нее хулигана!
Конечно, можно было и не орать на нее. Но ведь Родион тогда не знал, что перед ним Лилия Говорова, дочь первого секретаря горкома!
Разумеется, он не стал разъяснять девушке ее ошибки, а смиренно пробормотал:
– Простите!..
– Прощаю, – кивнула Лиля. – А вы студент или аспирант?
– Не, берите выше! – хохотнул Родион. – Доктор наук!
Брякнул – насторожился: а вдруг поверит?
– А вы остряк, доктор наук…
Не поверила. Что и требовалось доказать.
Врать больше не имело смысла, и Родион скромно признался:
– Ну, если честно, я студент пятого курса, будущий агроном.
Он только хотел ненавязчиво так спросить, что Лиля делает сегодня вечером, но она свернула к голубому «Москвичу», стоявшему под красным развесистым кленом.
Родион не раз видел эту машинку раньше и втихомолку завидовал тому папенькиному сынку, который приезжает в институт на авто. И вдруг оказывается, что это не папенькин сынок, а папенькина дочка! И какого папеньки…
Он аж присвистнул от изумления:
– Ни фига себе!
Лиля даже не глянула на него. Видимо, настолько привыкла к таким восклицаниям, что и внимания на них не обращает.
И, что характерно, ведет себя так, словно начисто забыла ту историю в парке. Рассыпаться в благодарностях явно не собирается. Вот сейчас сядет – и уедет.
Ну, нет! Она еще не знает хватку Родиона Камышева!
– А если не секрет, – с вызовом спросил Родион, – кто вам сегодня цветы подарил?
Ага! Взглянула! Озадачилась.
Нестандартный вопрос, а как же, на том стоим!
Но он рано радовался.
– А вам что за дело? – холодно спросила Лиля. – Вы что, уже влюбились?
– Представьте, да! – выпалил Родион.
Лиля и бровью не повела! Понятно – таких признаний она слышала переслышала, привыкла к ним и просто не обращает на подобный треп внимания.
Села за руль, потянула на себя дверцу, однако Родион успел придержать ее.
– Жалко, – сказал со вздохом.
– Что жалко? – неприветливо покосилась на него Лиля.
– Что вы уезжаете…
Лиля фыркнула:
– Что, намекаете, чтобы я вас подвезла? Как защитника?
Ага! Все же помнит!
– А почему бы и нет? – усмехнулся Родион.
– Ну садитесь! – согласилась Лиля.
И улыбнулась.
Ну… Это уже много!
– С удовольствием! – Родион открыл было заднюю дверцу, но спохватился: ну и дурак… – и, обежав «Москвич», сел рядом с Лилей:
– А музычку можно?
Она включила радио. Эх ты, песенка как по заказу!
Родион замурлыкал вслед за певцом:
Эх, отличная песенка – «Королева красоты»! Голосина у Магомаева, конечно, бесподобный, но уж слова… До чего точные слова будут там, дальше:
А я одной тобой любуюсь, И сама не знаешь ты, Что красотой затмишь любую Королеву красоты![3]Правда, допеть не удалось – Лиля покосилась на Родиона и тихо сказала:
– Не надо на меня так смотреть.
Он улавливал малейшие оттенки ее голоса, легкие, как дуновение.
Запрет? Да. Но не злой. А как бы… испуганный!
Она нервничает… И это отлично!
– Я вас нервирую? – задорно спросил Родион.
– Нет.
Ага, конечно нет! Разве она скажет – да? Вот и хорошо, что не скажет, это испортит такую интересную игру!
– Просто я не люблю, когда на меня так смотрят.
Слово «так» она выделила голосом.
Ну, понятно… Ждет продолжения разговора! И, конечно, уверена, что Родион скажет что-то вроде: я не могу на вас не смотреть, глаз не в силах отвести… Ну, в общем, такую чушь начнет молоть, которую молол в ее присутствии весь этот молодняк, все эти студентики, которых Родион про себя называл мямликами-зябликами. Он их презирал – с высоты своего возраста, жизненного опыта, своего прошлого, которое таил от всех. И не сомневался, что Лиля их, конечно, тоже откровенно презирает вместе со всеми их букетиками.
Вот почему тот парень, который подарил ей цветы, не провожает ее сейчас? Потому что этот букет для нее ничего не значит! Так же как и сам парень. Один из многих, только и всего.
Но Родион Камышев – не один из многих. Он – один такой!
И он сказал:
– Ну, должен же я знать, кому вручил свою жизнь!
В этой фразе многое крылось, очень многое… Но Лиля предпочла не заметить второго смысла. Пошла проторенной дорожкой:
– Боитесь?
– Не то чтобы боюсь… – протянул Родион. – Но жизнь – она дается только один раз!
И в этой фразе тоже был намек… Мол, упустишь чего в жизни – уже не поймаешь, ибо второго шанса никто не даст. Так что – ловите миг удачи!
Но Лиля снова сделала вид, что ничего не понимает, и с уверенностью проговорила:
– Не волнуйтесь. Вы свою проживете до логического конца. И вообще – я с пяти лет вожу машину.
– В таком случае я спокоен, – сказал Родион. – Как в танке!
Лиля расхохоталась:
– Издеваетесь надо мной?
– Нет! – решительно тряхнул он головой.
– Да!
– Нет!
– Ну-у, – ехидно протянула Лиля, – тогда держитесь!
И резко увеличила скорость.
Дура! Родион чуть не зарычал. По асфальту еле трюхалась – держала не больше шестидесяти кэмэ, а тут, на глинистой, размытой, ухабистой проселочной дороге, вдруг пошла под восемьдесят! Неужели не чувствует, что колеса юзят?!
– Лиля, тормозите, занесет! – заорал Родион.
Поздно – занесло, повело с дороги на скользкую траву…
Родион схватился за руль, пытаясь выровнять машину, которую так и несло в овраг, а Лиля еще и заверещала:
– Не трогайте руль, я сама!
Родион рванул ручник. Остановились наконец-то!
Очень хотелось обложить эту самовлюбленную дурочку крепким матом, чтобы знала, кто она на самом деле. Честное слово, будь на ее месте другая, Родион так и поступил бы. Но…
Во-первых, Лиля нравится ему так, как никто в жизни не нравился.
Во-вторых, это дочка Говорова…
Или приоритеты следует пересмотреть? Или и то, и другое – во-первых?
Родион бросил ломать голову над этой ерундой – просто сказал:
– Однако, как говаривал Киса Воробьянинов… А все-таки вы, Лиля, водите машину не с пяти лет, а с двух!
– Ага, – буркнула она. – Смейтесь, смейтесь! Я же знаю, что хорошо езжу!
Родион только кивнул со всей доступной в данной ситуации сдержанностью.
– И потом, – продолжала Лиля, – если бы вы не схватились за руль, я отлично бы выровняла!
– Ну да, – кивнул Родион, мысленно прикидывая глубину оврага, в который бы эта девчонка «выровняла», если бы он не схватился за руль.
Опыты проводить над собственной жизнью – даже при участии дочки Говорова! – не было никакого желания.
Выскочил из машины:
– Короче!
Обогнул «Москвич», с трудом удерживаясь на разъезженной грязище, распахнул дверцу рядом с Лилей, подал руку:
– Прошу! Место женщины – на пассажирском сиденье!
И, не давая ей времени опомниться, взял да и вынес Лилю из автомобиля на руках!
Она ничего, не дергалась, только первым делом начала юбку, задравшуюся сзади, поправлять.
Родион чуть не расхохотался: да ведь не видит никто! Ох уж мне эти барышни из хороших семей! Сразу видно – недотрога. Нецелованная, нелапаная, не… ладно, замнем для ясности. Чувствуется, намается Родион Камышев, пока своего добьется!
Ну что же, цель оправдывает средства!
Родион обошел машину, поставил Лилю около второй дверцы:
– Прошу!
Ох, какой взгляд получил в подарок! Тот мальчонка, который вручил ей букет, уже бежал бы сейчас без оглядки, размазывая слезы и сопли! Но Родион только хмыкнул – и захлопнул дверцу за Лилей.
Возвращаясь, успел заметить, что девчонка украдкой улыбается. Правильно… такие папенькины дочки мямликов-зябликов не любят! Они силу уважают! С такими надо сразу брать управление в свои руки!
– Ну что, поехали? – спросил Родион, садясь за руль.
Ах, батюшки, как она повернула голову, как поглядела свысока, как процедила:
– А вы умеете?
Наверное, если бы не съехидничала, заболела бы!
– Посмотрим! – отозвался Родион небрежно. – Как говаривал Киса Воробьянинов, главное – это хотеть.
Хорошо, что у него такая отличная память на всякие цитаты, подумал Родион, сдавая назад и осторожно выводя «Москвич» на дорогу, хотя он так и норовил пойти юзом.
Вообще-то первый секретарь горкома мог бы и асфальтик проложить до своей резиденции! Или в демократа играет? Типа стыдно ему?
Хотя здесь дороги, наверное, в ведении области…
Ладно, когда проехали скользкий участок, Родион перевел дух, а на тенистой аллее, ведущей к «резиденции», и вовсе успокоился.
– Красивое место! – похвалил он, желая восстановить мирные и дружеские отношения и не слишком кривя душой.
– Да, у нас красиво, – отозвалась Лиля – тоже вполне миролюбиво.
Машина остановилась у высоких ворот, сквозь которые виднелись очертания огромного домины. Родион вспомнил, какое впечатление этот особняк произвел на него несколько дней назад, когда побывал здесь впервые.
Ну да, было дело… А что такого, нормальное, естественное любопытство проявил! Интересно же знать, где живет девушка, за которой намерен ухаживать Родион Камышев!
Перегнувшись через круглые коленки, Родион открыл Лилину дверцу и галантно произнес:
– Прошу!
И тут же мысленно себя выругал: что это он сегодня как лакей – прошу да прошу! Поспокойней надо быть. Посдержанней.
– Спасибо, – сказала Лиля.
– Не за что! – пожал плечами Родион. И не удержался: – Могу быть личным водителем!
Она, конечно, сделала вид, что не слышит. А то как же! Опустила глаза и сказала с преувеличенной заботливостью:
– А как же вы до дому доберетесь? Троллейбусы здесь не ходят!
– Пешком. – Родион развел руками. И снова не удержался: – И всю дорогу буду думать о вас.
Да, спокойствие как-то плохо давалось. После того как держал ее на руках и всю дорогу украдкой косился на эти изящные колени…
Лиля подняла глаза. Странный взгляд. А впрочем, чего в нем странного? Какой девчонке не приятно, когда такой красавец (Родион отлично знал цену своей внешности!) делает ей столь откровенные признания?
– Ну, счастливо, – кивнула Лиля и пошла к калитке.
Ничего не скажешь: девка что сзади, что спереди – глаз не оторвешь, руки так и тянутся проверить качество на ощупь!
А ведь что-то очень медленно она открывает калитку… Ну, Родька, лови миг удачи!
– Лиля!
Она обернулась… очень быстро обернулась, все правильно!
– Лиля… – Родион шагнул к ней, глянул в глаза: – Знаете, мне почему-то очень хочется те… вас поцеловать.
Она вытаращилась было, потом вроде как возмутилась – но тотчас засмеялась, причем явно польщенно:
– Дурак вы, доктор наук.
Повернулась и пошла к дому, стуча каблучками. Все-таки товарищ первый секретарь проложил на своем участке асфальтированные дорожки, плюнув на всякую демократию!
– Ну что ж, – пожал плечами Родион, – может, и дурак. – Вздохнул тихонько: – Да, не слабый домик!
Погладил «Москвич» по капоту – и пошел прочь, насвистывая: «По переулкам бродит лето…»
Ну что ж, к этим воротам он еще вернется, а скоро и в калитку допущен будет, Родион ничуть в этом не сомневался!
Само собой, у Лили есть кавалеры-ухажеры. Еще бы, у такой красоты, да не было бы их! Однако Родион не сомневался, что они ему не помешают, пусть хоть сотня их в оцепление встанет вдоль этого забора!
Между прочим, Родион как в воду смотрел… Ну, не сотня, конечно, но один кавалер-ухажер на Лилином горизонте точно маячил.
Вернее сказать, это Маргарита Говорова делала все, чтобы он там замаячил… Вот и сейчас: не успела Лиля сесть за стол и приняться за единоборство с очередным лютым врагом – сногсшибательным Варвариным пирогом, – как Маргарита вошла в кухню и деловито сообщила:
– Варвара, у нас в субботу вечером гости. Будем удивлять!
– Ну что ж! – радостно воскликнула Варвара, которая страсть как любила удивлять гостей своим кулинарным мастерством.
Вслед за тем Маргарита подошла к Лиле и искательным голосом проговорила:
– Лилечка… я тебя попрошу в субботу вечером дома быть. Приедут Семеновы с Вадиком. А он очень хочет с тобой познакомиться!
– Мама, а я вот ни с кем не хочу знакомиться! – сообщила Лиля, отрезая очередной кусище пирога. С врагом она боролась по принципу: чем больше съешь, тем меньше останется!
– Почему?! – изумилась Маргарита. – Лиля, он замечательный мальчик, интеллигентный, в Москве медицинский институт заканчивает, у него перспективы большие, он способный, талантливый…
Самым большим достоинством в глазах Маргариты было то, что Семенов-старший, некогда работавший в Ветровском горисполкоме, очень удачно перевелся в Москву, в Министерство сельского хозяйства: у него была весьма «волосатая рука» в ЦК партии, причем «рука» эта, по сведениям Маргариты, принадлежала одной из ближайших к новому генсеку персон. С таким сватом можно не бояться никаких житейских перемен! И если, к примеру, Говорова вдруг турнут за его дурацкую привычку вечно с начальством пререкаться да ссориться, то уж Семеновы Маргариту – любимую мамочку Лили – в обиду не дадут! К тому же Вероника Семенова некогда работала с Маргаритой в одной библиотеке. С тех пор они, как модно было выражаться, приятельствовали. На нее можно рассчитывать!
Однако все эти мысли и далеко идущие планы Маргарита держала в секрете, а потому искренне возмутилась, когда Лиля вдруг спросила с ехидцей:
– Ты что, меня сватаешь?
– Почему это? – строптиво повела головой Маргарита. – Нет!
А поскольку Лиля не сводила с нее пристального взгляда, Маргарита сочла за благо перейти к воспитательному процессу:
– Не сутулься! Выпрямись!
Встала за стулом, оглаживая плечи девушки:
– Я тебя очень прошу в субботу вечером быть дома!
– Ну мама… – уныло вздохнула Лиля. – Я, наверное, не смогу!
Пришлось Маргарите пустить в ход скрытые резервы наступления:
– Можешь сережки мои надеть!
– Да?.. – протянула Лиля. – Хотя… я буду.
Итак, путь к сердцу Лили лежал через сережки! Как все просто!
Маргарита, не скрывая торжествующей улыбки, повернулась к Варваре:
– Я вас прошу пирог с вишней сделать, хорошо?
И поскорей пошла из кухни, пока Лиля не передумала.
Вслед донеслось кудахтанье Варвары:
– Ой, невеста выросла!
А потом по тарелке скрипнул нож.
Итак, Лилька отрезает себе еще кусок пирога, сообразила Маргарита. Ну и аппетит у девчонки, этак она скоро до сорок восьмого размера разъестся!
Ладно, главное, что согласилась быть дома в субботу, спасибо и на том!
* * *
Когда Лиля выехала из ворот и увидела Родиона, она сначала подумала, что его высокая фигура ей почудилась. Честно говоря, со вчерашнего вечера Лиля думала о нем непрестанно. Все было до такой степени необычно, романтично, красиво! Это вам не какой-то там Вадик Семенов, «замечательный интеллигентный мальчик», всех-то достоинств у которого – московская прописка. Родион ее все-таки дважды спас! Первый раз – в парке, а второй – когда машину занесло. Себе-то Лиля могла признаться, что, не перехвати он руль и не дерни ручник, неведомо, что могло бы случиться. Обрыв, в который повело «Москвич», мелким не назовешь.
И – если уж совсем честно! – если бы Родион без предупреждения ее еще и поцеловал…
Лиля сама не могла решить, оттолкнула бы его или нет? Конечно, оттолкнула бы, но… не сразу.
Она думала, думала, думала об этом несостоявшемся поцелуе… Ведь она никогда еще не целовалась, тот торопливый, снисходительный чмок, которого удостоил ее когда-то Сергей, – это же не в счет!
Интересно, что это такое – целоваться по-взрослому?
Интересно, что это такое – целоваться с Родионом Камышевым? С этим красивым, храбрым, благородным парнем, который не идет у нее из головы?..
И вот он – стоит на дороге, помахивая букетом хризантем!
– Родион, зачем?! – вскликнула Лиля, с трудом скрывая радостную улыбку.
– Доброе утро! – Он просунул букет в окно «Москвича». – Это тебе.
– Спасибо…
Значит, они теперь на «ты»? Лиля пошевелила губами, как бы пробуя на вкус эти слова: Родион, ты…
Ее вдруг в краску бросило, пришлось уткнуться в букет, как бы наслаждаясь ароматом хризантем, хотя всем известно, что пахнут они совершенно как полынь, иди вон на любую обочину да наслаждайся!
– А разве мы не договорились, что женщина должна ездить только на пассажирском сиденье? – смешно поднял брови Родион.
– Что-то такое припоминаю, – пробормотала Лиля и покорно передвинулась, освобождая ему место за рулем.
«Москвич» тронулся.
Ни Родион, ни Лиля не заметили Варвару, которая притаилась за воротами и провожала их одобрительным взглядом.
Или она ничего не понимает в жизни, или этот красавчик поможет Лильке избавиться от Вадика Семенова.
Семеновых Варвара недолюбливала: больно гонористы! – ну и заодно перенесла свое отношение и на Вадика, которого она, к слову сказать, в жизни не видела, но авансом терпеть не могла.
Между прочим, об этом же сейчас думала и Лиля.
«Если бы мама увидела, что у меня есть парень, который мне нравится, с которым я встречаюсь, наверное, она не приставала бы ко мне с этим Вадиком дурацким! Два раза Родион меня спас, ну пусть еще раз спасет!»
– Слушай, – нерешительно спросила она, выходя из машины, – а что вы… что ты делаешь в субботу?
– Еще не знаю, – равнодушно пожал Родион плечами (изо всех сил стараясь не дать Лиле заметить то нетерпеливое ожидание, которое овладело им).
– Я просто хочу пригласить тебя к нам в гости, – пояснила Лиля. – Маме интересно с тобой познакомиться. Ты знаешь, она просто помешана на докторах наук!
Родион вытаращил было глаза, потом хмыкнул:
– А, на докторах наук… я и забыл. Тогда приду, конечно.
– До встречи, – улыбнулась Лиля.
– До свидания… – пробормотал Родион, еще не вполне поверивший в случившееся.
Собственная жизнь казалась ему сейчас чем-то вроде «Москвича», который вдруг занесло на крутом повороте, и пошел он юзом, юзом… Только не в обрыв-овраг, как давеча, а круто в гору!
* * *
– Извините за опоздание! – Лиля сбежала по лестнице.
– Лилечка! – радостно воскликнула Маргарита.
Она в самом деле обрадовалась появлению Лили. Молодец девчонка! Умеет выглядеть как надо, когда надо! Эта расклешенная юбка и шелковая блузка очень удачно скрывают то, что Маргарита мысленно называла «переизбытком форм». Глаза блестят, серьги тоже, зубы сверкают в улыбке, волны прекрасных русых волос плещутся по спине, ножки стройненькие, туфельки лаковые… По рядам Семеновых аж трепет прошел, ну а за Вадика можно не волноваться… В смысле, за Вадика как раз стоит волноваться, ибо парнишка в глубоком нокауте от восхищения – и вопрос, сможет ли вообще из него выйти.
– Ну, прошу к столу! – провозгласила Маргарита, чувствуя, что сногсшибательное впечатление, произведенное Лилей, следует немного разбавить Варвариной стряпней.
Семеновы разом начали приподниматься с дивана, однако Лиля вдруг взмолилась:
– Мама, давай еще чуть-чуть подождем! Ну пожалуйста!
– Лиля с детства такая, – усмехнулась Маргарита. – Без папы – никуда!
Возникла не вполне ловкая пауза, в которую ловко вклинилась мадам Семенова:
– Лилечка, детка, Вадюша так хотел с тобой познакомиться…
Вадюша все еще таращился на блистательное видение, только что не разинув рот, и сейчас выглядел сущим деревенским дурачком.
Зато Лиля не подвела: шагнула вперед, подала руку:
– Лиля.
Нет, все же «интеллигентный мальчик» нашел в себе силы подняться на ноги, пожать ей руку и пролепетать:
– Ва-ва-вадим…
– Очень приятно, – сказала Лиля и улыбнулась так, словно ей и в самом деле было приятно. Хотя кто знает, подумала Маргарита, вполне возможно, что ей приглянулся этот робкий задохлик, ведь, как известно, ветру и орлу и сердцу девы нет закона!
– Добрый день! Войти можно? – раздалось с веранды, и Лиля вдруг унеслась туда.
Вадик промямлил пустому месту:
– Мне тоже…
– Лилечка и Вадим, – пропела мадам Семенова, – так замечательно смотрятся вместе!
Маргарита натянуто улыбнулась, чуя недоброе.
Кто это там пожаловал? И почему Лиля даже не побежала, а буквально полетела этого кого-то встречать?
Вошел какой-то высокий парень – в моднейшей нейлоновой рубашке румынского производства, наметанный глаз Маргариты эту рубашку сразу отметил: точно такая же, только белая, была на Вадике, и простому человеку купить ее было бы затруднительно… Ну разве что отстояв двухкилометровую очередь!
Парень вручил Лиле коробку конфет (тоже, знаете ли, на прилавках не валяются!) и роскошные хризантемы.
Маргарита, хоть и забыла давно, когда в очереди стояла, все же была в курсе торговых дел в городе: благодаря сослуживицам-библиотекаршам. Поэтому сразу сделала вывод: парень не из последних.
Да и собой хорош, очень хорош! Постарше Лили… Настоящий мужчина, Вадик рядом с ним вообще потерялся.
– Мама, это мой друг, Родион, – сказала Лиля.
– Здрасьте, – кивнул парень, и Маргарита не глядя почувствовала, что с лица мадам Семеновой сползает воодушевление, линяет счастливая улыбка, а у Вадика, который встал и пожал руку гостю, голос жалобно дрогнул.
– А это вообще кто? – пробормотала мадам Семенова, однако Маргарита только плечами пожала, силясь изобразить спокойствие, которого и в помине не было!
Друг?!
Ну, Лилька… Что это она затеяла? Явно выставила оборону против Вадика. Теперь Маргарита припомнила, как Лиля рассказывала им с Говоровым про того парня, который выручил ее в парке. Агроном… Какая-то деревенщина, короче говоря. Видный, конечно, ничего не скажешь, фактурный, как говорится, но совсем не того круга, в котором привыкла вращаться Маргарита! А рубашку эту он явно у кого-нибудь одолжил, как-то она ему узковата!
Между прочим, Маргарита как в воду смотрела. На обед к Говоровым Родиона собирали всей комнатой: Федя дал рубашку, Санек – галстук (от «удавки», впрочем, Родион отказался), а Колян, пока Родион брился, читал ему вслух – с выражением! – выдержки из бесценной книги «Этикет от А до Я». Родион искренне порадовался, узнав, что пельмени принято есть ложкой (надо же, оказывается, он всю жизнь соблюдал этикет!), но его повергло в панику известие, что рыбу едят с помощью особой вилки и особого ножа. Причем фотографии этих приборов найти не удалось. И Родион больше всего боялся, что на столе окажется рыба, а он оплошает…
Однако рыба оказалась на диване. Вернее, ни рыба ни мясо. Какой-то Лилин ухажер в жилетике и очочках. С одного взгляда Родион понял, что этот «претендент» ему не соперник, что сражаться за Лилю с ним не придется. Куда более серьезную опасность представляли родители Вадика – и Лилина мамаша. Поэтому Родион сидел как на иголках и даже плохо соображал, что, собственно, ест.
На счастье, рыбы не было. Спасибо и на том!
Вадику стряпня Варвары пришлась очень по вкусу, однако его здоровый аппетит пришелся не по вкусу матери. Все-таки они теперь москвичи, а Вадик, понимаете, лопает, как будто не из столицы в какой-то городишко приехал, а наоборот! Этот… Родион… и то посдержанней себя ведет, а Лиля так и вообще еле шевелит вилкой.
И мадам Семенова не вполне ловко свернула в сугубо интеллектуальное русло:
– А наш Вадюша был в Театре на Таганке!
Родион не без досады глянул на «претендента». Театр на Таганке являлся настолько культовым местом, что человек, побывавший на спектаклях Юрия Любимова, в любом обществе возбуждал к себе интерес просто автоматически, как некое лицо, приближенное к небожителям. Между прочим, Родион на Таганке тоже побывал. До боли в ладонях аплодировал актеру Высоцкому и смозолил язык, снова и снова пересказывая в общаге свои впечатления. Честно сказать, он искал удобного случая обмолвиться – как бы невзначай, – что и он не лыком шит. Но теперь решил смолчать. Нет ничего глупее, чем заорать: «Я тоже там был!» – и сразу поставить себя на второе место. В очередь за «претендентом».
Ну уж нет!
– Угу! – поддакнул Вадик мамаше, внимательно оглядывая Маргариту и Лилю: произвело ли на них это известие должное впечатление?
На Маргариту Васильевну вроде бы да, произвело, а Лиля как бы даже и не слышала: подкладывала в тарелку Родиона салат.
– Представляете, – кудахтала мамаша, – входные билеты накалывали на штыки актеры-красноармейцы!
– Режиссерский замысел, – пояснил Вадик.
– Ой, Лилечка! – воскликнула мадам Семенова, прижав руку к груди. – Приезжайте к нам в Москву! Вадик поводит вас по театрам! Он у нас там завсегдатай!
Вадик воодушевленно кивнул.
– А поэтические вечера! – Семенова закатила глаза. – Боже мой! Боже мой!
Теперь настал черед Вадика прижимать руку к груди:
– Роскошные!
Родион поскорей сунул в рот помидорину, чтобы не прыснуть.
Однако тут же он чуть не подавился, потому что мадам Семенова устремила на него пристальный взор:
– Скажите, Родион, а как вы относитесь к творчеству Андрея Вознесенского? Вы вообще его читали?..
При этом она свела губки в куриную гузку, показывая, что все прекрасно понимает… ну где какому-то Родиону Камышеву читать, понимаете ли, Андрея Вознесенского?! Да он небось и слыхом этого имени не слыхал?
– Ну… – протянул Родион, не зная, что ответить на эту явную издевку, как вдруг Лиля спокойно ответила Семеновой:
– А я тоже не читала. Это что, преступление?
Маргарита поперхнулась от злости:
– Лиля, веди себя прилично! – И кинулась исправлять невыгодное впечатление: – Все она читала! Лиля очень начитанная девочка! Обожает театр, обожает!
Мадам Семенова благосклонно улыбнулась, и Маргарита перевела дух.
Так, добрые отношения восстановлены. Теперь надо поставить на место этого… Родиона, которого зачем-то притащила Лилька. Ну, понятно все с ее вкусами! Конечно, Маргарита скорее откусит себе язык, чем это скажет, но ведь думать не запретишь! Она море сил приложила к Лилькиному воспитанию, чтобы не стыдиться ее в обществе, однако порой из девчонки так и прет эта Таська, кухарка эта… Вот и тянет ее ко всякой деревенщине! Против законов наследственности не попрешь!
А Родион-то этот – набрался наглости, приперся! Куда?! В дом первого секретаря горкома партии! Вообще люди стыд потеряли!
Нет, надо его поставить на место. Лильке не удастся поссорить Маргариту и Семеновых! Этот… Родион должен понять, что ему тут ничего не светит!
Она повернулась к незваному гостю с легкой улыбкой:
– Простите, пожалуйста, как называется ваша деревня? Я просто с самого начала не услышала…
– Поселок, – уточнил Родион. – Поселок Ленино.
Голос его звучал спокойно, без намека на стеснительность.
Ничего, сейчас забеспокоишься! Сейчас застесняешься! Маргарита Говорова виртуозно умела ставить людей на то место, где они должны находиться – и не дергаться!
– Там у вас колхоз или совхоз? – вопросила она, подчеркнуто выделяя звук О: именно так произносила эти слова местная деревенщина.
– Мама, прекрати! – прошипела Лиля. Вид у нее был несчастный.
– А что? – сделала невинное лицо Маргарита. – Мне просто интересно, правда!
– Колхоз меня послал на обучение, – ответил Родион, и Маргарита с неудовольствием отметила, что он и теперь держится куда спокойней, чем Лиля. – Я будущий агроном. Должен же кто-то в этой стране заниматься сельским хозяйством!
Краем глаза Маргарита отметила, что в дверях стоит Говоров, – и замерла, гадая, слышал ли он ее откровенную издевку над этим парнем. Ну, слышал – не слышал, а при нем надо будет придержать язык.
А «колхозник» разошелся-то как!
– Разве это дело, что мы зерно закупаем за границей, когда своим скотину кормим, чтобы урожай не пропал?
Говоров прошел к столу, пожимая руки мужчинам. Лилю чмокнул, жену тоже, к ручке мадам Семеновой приложился… все как следует. Ладно, хоть мужа Маргарите удалось пообтесать!
– А это тот самый Родион! – оживленно сообщила Лиля. – Я тебе рассказывала.
– Да вы продолжайте, Родион, продолжайте! – радушно предложил Говоров. – Очень интересно рассказываете, может, и я у вас чему-нибудь научусь.
– Ну, это вряд ли, Михаил Иванович! – хмыкнул Семенов. – Молодой человек узко мыслит! Да! Простите, но узко, узко! – покровительственно взглянул он на Родиона, однако продолжал говорить о нем в третьем лице. – Понимаете, ему невдомек, что закупки за рубежом имеют свою экономическую целесообразность!
– Чушь! – рявкнул Родион.
Даже Лиля отпрянула, а Маргарита вообще чуть со стула не упала. О Семеновых и говорить не стоит! Но «колхозника» было уже не остановить:
– Я как будущий агроном знаю, что нельзя кормить зерном скот. Миллионы тонн хлеба уходят в навоз!
– Родион! – простонала скандализованная мадам Семенова. – Но мы же за столом!
– Тише, Никочка, – ласково сказал Семенов-старший, принимая терпеливо-оскорбленный вид.
Вадик поспешно ел, не поднимая глаз.
«Как ему неловко, бедному! – рассердилась Маргарита. – Неловко из-за колхозника!»
И… не поверила своему счастью: Родион вдруг поднялся:
– Спасибо за угощение. Я пойду.
– Как? – квакнул сквозь котлету Вадик.
– Пойду расширять рамки своего политического мировоззрения, – с недоброй ухмылкой пояснил Родион. – А по дороге закажу билеты в театр!
Руку он подал почему-то только Вадику:
– До свиданья!
– До свиданья… – Тот быстренько проглотил кусок.
На счастье, не подавился… хотя было от чего!
Родион остановился в дверях, надевая куртку, и продекламировал:
Живет у нас сосед Букашкин. В кальсонах цвета промокашки. Но, как воздушные шары, Горят над ним антимиры![4]И вышел.
– А что это было сейчас?! – осведомилась мадам Семенова.
– Мама! – простонал Вадик. – Это же твой любимый поэт – Андрей Вознесенский!
– Да-а? – протянула она.
– Да! – буркнул сын.
– Вы снобы! – зло вскочила Лиля. – Вы вели себя возмутительно!
И ринулась вон из комнаты.
– Лиля! – попыталась задержать ее Маргарита, но поперхнулась и закашлялась.
– А что? – ухмыльнулся Говоров, наливая себе водки. – Парень с юмором! Что-то в нем есть!
И чокнулся только с Вадиком.
Маргарита покосилась в окно.
Лилька со всех ног неслась за Родионом к воротам.
Маргарита покачала головой.
Оглянулась: из-за ее плеча, вытягивая худую шею, с тоской смотрел в окно Вадик.
Маргарита вздохнула. Кажется, дела у Вадика, да и у нее, плохи…
Родион стоял у калитки. Лицо злое, глаза прищурены.
– Ты зачем меня пригласила? Хотела матери досадить? – шумно дыша, спросил он.
– Вообще-то да, – покаянно кивнула Лиля. – Извини.
Желваки так и заходили на лице Родиона! Он резко шагнул к Лиле, схватил за плечи и поцеловал – нет, просто впился в губы.
– Отпусти! – пропищала Лиля, отталкивая его. – Больно! Ты сейчас злой! Я не хочу так! Уходи!
– А по-другому я сейчас не могу, – буркнул Родион и ушел.
Лиля постояла-постояла – и понуро побрела домой.
* * *
Настроение с самого утра было испорчено, причем дважды. Сначала Варвара как бы невзначай положила на стол рядом со вкуснейшими сырниками «Комсомолку» со статьей и портретом Сергея. Лиля даже смотреть не стала, о чем он там написал: все это было и прошло, давно и прочно забыто, даже вспоминать не стоит. А вот второе огорчение оказалось гораздо сильней: около ворот никого не было.
Почему-то Лиля не сомневалась, что Родион там появится, ну, пусть без букета, но появится!
Она нарочно долго заводила машину, давая Родиону время выйти из-за кустов. Но никто не вышел – скорей всего, потому, что никого там не было.
И все же Лиля не сдавалась: выезжая, громко посигналила… напрасно! Родион не появился, и Лиля, высокомерно пожав плечами, поехала в город.
Впрочем, высокомерия ее хватило ненадолго. Всю дорогу она себя ругательски ругала. Она так привыкла, что знакомые парни на все готовы, лишь бы добиться ее внимания! Да любой из них за счастье счел бы, если бы она его домой пригласила…
Ну, может, Родион тоже счел бы за счастье, если бы Лиля его просто так пригласила. Но она его просто использовала как щит против Вадика. Вдобавок вся эта компания снобов разошлась, и мама, главное, тоже, вот что обиднее всего! Она могла бы его хотя бы поблагодарить за то, что выручил Лилю тогда, в парке. Нет же – обращалась с Родионом как барыня с каким-то там пастухом, который невзначай забрел в господский дом.
Конечно, Родион был оскорблен… И, кажется, больше не хочет встречаться с Лилей.
Ну, навязываться она не будет, еще не хватало… Хотя, наверное, надо бы извиниться. Нет! Это он должен извиняться за тот хамский поцелуй! Тоже мне, проявил классовое торжество! Оскорбленный пастух поцеловал барскую дочку!
Короче, просить прощения Лиля не собирается. Все кончено. Подумаешь, да таких Родионов в ее жизни еще будет-перебудет!
До чего глупо, что она сегодня так вырядилась! Плащик в синюю и белую клетку, моднющие сапоги, от одного взгляда на которые начиналось головокружение и у девушек, и у парней: у первых – от зависти, у вторых – от того, как узкие голенища обтягивали Лилины ноги, подчеркивая их красоту и стройность. Все напрасно…
И все же Лиля, таясь от себя, высматривала Родиона в институте. Аудитории его факультета химбиофака располагались на верхнем этаже – туда просто так, мимоходом, не зайдешь. Если Родион увидит ее там, сразу поймет, что пришла мириться.
Много чести!
Впрочем, если он будет ждать ее у машины, чтобы отвезти домой, Лиля, конечно, его простит.
Надежда на встречу помогла ей сносно скоротать день, и сердце колотилось как бешеное, когда она выходила на крыльцо.
– Ну что, Лилька? – спросила поджидавшая ее Зоя. – Наши все на Седьмое ноября собираются. Придешь?
Лиля быстро огляделась.
Около «Москвича» никого…
Вот и все!
Вот и все…
– Неохота, – пробормотала она. Зачем другим настроение портить?
Такая вдруг взяла тоска, что Лиля с трудом сдержала слезы и не сразу разглядела какого-то парня, который бросился наперерез им с Зойкой.
– Вот еще один кавалер к тебе бежит, – хихикнула та.
Это, конечно, был не Родион – какой-то тощий, рыжий, добродушный и веселый балагур. Руки он почему-то держал за спиной.
– Парниша, а вам чего? – невесело спросила Лиля.
– Вы прекрасны, спору нет! – воскликнул «парниша». – Но ваша подруга меня просто очаровала!
Лиля присмотрелась к парню. Она его определенно встречала раньше в институтских коридорах: такую рыжую шевелюрищу не заметить трудно. Однако он почему-то проходил мимо них с Зойкой и Симой, уделяя им не больше внимания, чем другим девушкам, а тут вдруг подлетел к Зойке… Ну прямо с неодолимой страстью!
«Ну, пусть хотя бы Зойке повезет, если не повезло мне!» – подумала Лиля и с трудом подавила печальный вздох.
А Зоя – та просто онемела от удовольствия. Она уже привыкла играть в присутствии Лили вторую скрипку, а тут вдруг такое.
Рыжий не унимался:
– Скажите, пожалуйста, а вы к нам оттуда надолго? – Он воздел глаза к небу.
– Не понимаю, – пролепетала смущенная Зоя.
– Зато я, зато я прекрасно понимаю! – воскликнул парень. – Я прекрасно знаю, что вы явились к нам оттуда на землю, чтобы всем показать, что такое – неземная красота!
– Он что, ку-ку? – ошеломленно спросила Зоя у Лили.
– Я не ку-ку! – хохотал рыжий. – Я не ку-ку, это вы ку-ку!
В голосе его звучало такое восхищение, что девушки расхохотались.
– Вы по утрам смотритесь в зеркало? – не унимался пылкий кавалер. – Вы же такая красивая! Хотите, я вам станцую?!
И он в самом деле пустился вприсядку, размахивая своим пакетом.
– Еще не хватало! – со смехом закричала Зоя.
– Ну позвольте, позвольте я хотя бы угадаю ваше имя! – взмолился он.
– Ну, попробуйте, – пожала плечами Зоя.
Рыжий бросил на нее испытующий взор и брякнул:
– Буква З. Ваше имя начинается с буквы З!
Подруги переглянулись.
– Предположим, – весело согласилась Зоя.
– Зина! – сказал рыжий.
– Нет.
– З-з-зулейка?
– Нет! – ужаснулась Зоя.
– А, знаю! Зоечка! – завопил парень.
– Угадал! – обрадовалась она.
Парень вдруг протянул девушкам пакет, словно спохватился:
– Пончики с повидлом!
– Спасибо! – от души поблагодарили Зоя и Лиля.
И с удовольствием взяли по одному: они изрядно проголодались, а в буфете все было, как обычно, невкусно.
– Спасибо вам, молодой человек, – улыбнулась Лиля. – Мне вон туда! – Она указала пончиком на «Москвич». – Думаю, Зоечка, ты не будешь скучать!
Однако рыжий взглянул на нее умоляюще:
– Пожалуйста, не разбивайте компанию! Понимаете, я бы хотел пригласить вашу подругу в кафе «Чайка», но чувствую, что она не из тех, кто запросто пойдет с незнакомым парнем в злачное место. А ведь там сегодня дает концерт студенческий оркестр МГУ! Пожалуйста, не откажите…
Девушки переглянулись. У Зои был растерянный вид. В общежитии она к таким церемониям не привыкла!
– Вы меня приглашаете на роль дуэньи? – засмеялась Лиля.
– Да нет, просто мне лестно будет появиться в компании двух таких красавиц! – засмеялся парень. – Между прочим, меня Колей зовут. Для друзей – Колян.
– А может быть, и третью красавицу прихватим? – спросила Лиля лукаво, заметив невдалеке Симу.
– Гулять так гулять! – махнул рукой Колян.
Через несколько минут они уже входили в недавно открывшееся студенческое кафе. Здесь все выглядело необычайно нарядно – возможно, потому, что было новым. Народу собралось!.. Возле оркестровой площадки уже танцевали. И столики в центре зала, и места в удобных кабинках, отделенных бамбуковыми занавесками, оказались заняты. Девушки уже было подумали, что не найдут свободного места, однако Колян уверенно ввел их в одну из кабинок, сообщив, что для него в этом кафе всегда место найдется.
По пути он непрестанно балагурил, не сводя глаз с Зои:
– Вы немножко похожи на Джину Лоллобриджиду! Нет, на Элизабет Тейлор! И еще немножко на Татьяну Самойлову!
Зоя знай хохотала, чрезвычайно довольная.
– Пирожное? Мороженое? Шампанское? – щедро предложил Колян.
– Мне кофе, пожалуйста, – попросила Лиля.
Однако Зоя, вдохновленная пылкостью нового кавалера, церемониться не стала:
– Хотим! Всё хотим! И принеси для тех, кого ты перечислил на меня похожих! – Она принялась загибать пальцы: – Самойловой, Тейлор…
– Лоллобриджиде, – подсказала Симка, давясь смехом.
Рыжий жалобно моргнул, а потом заботливо спросил:
– А вы это… не того? Не лопнете?
– Не лопнем, не лопнем! – наперебой заверили его Зоя и Симка.
Лиля только головой покачала: эх, разошлись девчонки!
В кабинку заглянула официантка, и Колян попросил:
– Примите заказ у девушек, а я сейчас.
И ринулся вон.
Девушки переглянулись, пожали плечами – и принялись заказывать.
А Колян с озабоченным видом влетел в соседнюю кабинку, где за столиком одиноко сидел… Родион.
– Доставку обеспечил! – отрапортовал Колян. – Только она грустная какая-то…
Схватил бокал с вином, стоявший на столе, глотнул:
– Гони монету. Девчонки с аппетитами оказались. Там и шампанское, и кофе с коньяком – рублей на пять-шесть. А у меня три копейки в кармане.
Родион достал червонец:
– Здесь с запасом. Не подведи!
– Когда тебя рыжий подводил? – возмутился Колян. – «Королева красоты»?
Родион кивнул:
– Давай!
Они чокнулись: Колян вином, Родион – чашкой с кофе.
Тем временем девушки явно озадаченно оглядывали изобилие блюд и стаканов, которые выставила перед ними официантка.
– Зо-ой… – жалобно протянула Сима. – Ну и где твой ухажер? Он не сбежал? Тем более увидел, что вы меня с собой прихватили…
– Даже не думайте, что он теперь от меня сбежит! – воинственно провозгласила Зоя.
Лиля вздохнула:
– Ой, счастливая ты, Зойка! Умеешь брать быка за рога!
– Так, девчонки, будем облизываться или начинаем? – не выдержала Сима.
– Начинаем! – скомандовала Зоя, берясь за бутылку шампанского и начиная обдирать фольгу.
– Так, а мне? – В кабинку ворвался Колян и властным движением забрал у Зои бутылку. – Могу поспорить на свою стипендию, что вы думали, что я слинял!
Девчушки разом скорчили возмущенные гримасы – мол, и в мыслях не было! – и, посмеиваясь, уткнулись в вазочки с мороженым.
Колян весело наливал шампанское:
– Предлагаю тост! За хороший вечер!
Чокнулись.
– Ребята, давайте «Королеву красоты»! – закричали в зале.
– Зоя, пойдем потанцуем! – вскочил Колян.
– А как же мороженое? – растерялась та.
– Это моя любимая песня! – взмолился Колян. – Идем, я тебе потом еще закажу!
Он буквально вытащил Зойку из-за стола, потом обернулся:
– Симка! Пойдем, там один парень хочет с тобой познакомиться!
Сима так и вылетела вслед за ними.
А Лиля осталась уныло ковырять ложкой в вазочке с мороженым.
Оркестр заиграл первые аккорды знаменитой «Королевы красоты», и Лиля вздохнула. Сразу вспомнилось, как эта песенка звучала, когда Родион провожал ее в первый раз и он вдруг начал подпевать:
По переулкам бродит лето, Солнце льется прямо с крыш. В потоке солнечного света У киоска ты стоишь…[5]Ну надо же, как к ней привязалось это воспоминание! Голос звучит, будто наяву…
Лиля бросила взгляд сквозь бамбуковую занавеску – да так и ахнула. Около эстрады вовсю наяривали твист танцующие пары, а на эстраде… А на эстраде стоял с микрофоном в руках Родион!
Родион! Это он пел! Наяву! Это он пел наяву «Королеву красоты»!
Лиля подскочила с диванчика и, чуть отодвинув занавеску, смотрела на эстраду, не веря глазам, и слушала, не веря ушам.
Вскоре плюхнулась на диванчик в полном смятении чувств и мыслей.
Она была изумлена. Она была счастлива!
Голос звучал совсем рядом. Лиля повернула голову. Родион стоял у занавески и пел:
… Ты жизнь и счастье, Любовь моя![6]Какой у него голос, оказывается! Про такие голоса говорят – за сердце берет. И как он смотрит…
Родион сел на диванчик напротив и протянул согнутый палец.
Лиля не знала, смеяться или плакать. Они так всегда мирились с отцом! А теперь…
Улыбаясь, смущаясь, то отводя глаза, то снова взглядывая на Родиона, она зацепила его мизинец своим.
* * *
Все влюбленные проводят время одинаково. Они бродят по сонному парку, собирают кленовые листья, сбивают замки с качелей, уже «заторможенных» в связи с закрытием сезона, и качаются на них, упоенно пытаясь долететь до неба, хотя и так находятся на седьмом небе… А потом они идут в кино, берут билеты на последний ряд и до одури там целуются. Выйдя из кинотеатра, они понимают, что расстаться сейчас просто нельзя. Ну просто невозможно им будет провести ночь друг без друга!
Эту ночь и все остальные…
И всем влюбленным кажется, что это происходит только с ними, что никто на свете не был так влюблен и так счастлив!
Именно это чувствовали Родион и Лиля, именно так они провели день, именно это – невозможность, невыносимость расставания! – осознали, когда вышли из кино и, держась за руки, побрели по улице, с каждым шагом приближаясь к единственному месту, где они могли побыть одни: к общежитию.
Какой-то рыжий парень вскочил с кровати, когда в узкую, захламленную комнатушку вошла Лиля.
При виде его девушка так и ахнула:
– Колян?! Это вы? Так вот почему вы затащили нас в кафе!
– Ну, на это он мастер! – усмехнулся Родион.
– Позвольте за вами поухаживать! – Рыжий помог Лиле снять пальто.
– Спасибо, Коля! – улыбнулась она.
– Спасибо, Коля! – улыбнулся и Родион, поведя глазами в сторону двери.
Намек был более чем ясен и прозрачен! Коля прихватил подушку и со смехом кинулся за дверь. Впрочем, она тотчас распахнулась, и ворвался другой приятель Камышева, Федя.
– Камыш! – гаркнул он. – Ты на сахар богат? Ой! Ты не один?
Парень заметил Лилю – и расплылся в улыбке.
– Не один, не один! – Родион сунул ему в руки банку с сахаром, а когда Федя шагнул было к Лиле со словами: «Разрешите познакомиться!» – бесцеремонно вытолкал его за дверь.
Впрочем, Федю угомонить по-быстрому оказалось не так просто. Из коридора донесся его крик:
– Девушка, если он будет плохо себя вести, приходите к нам! Мы в восемнадцатой!
– Иди уже! – Родион сердито повернул ключ и улыбнулся Лиле: – Я закрою дверь, иначе это никогда не кончится.
Девушка между тем с преувеличенным вниманием рассматривала спортивные медали, висевшие над одной из кроватей. Собственно, сейчас она была в таком состоянии, что вряд ли поняла, за что они были вручены: за велопробег, легкую атлетику или стрельбу.
Наконец она села под этими медалями, переплетя пальцы и исподтишка поглядывая на Родиона.
Было страшновато и неловко. Здесь, в этой комнатушке, все, что казалось необходимым и естественным, стало неудобным и чуть ли не постыдным. Лиля знала, что это ощущение исчезнет, если Родион поцелует ее, но он почему-то не спешил ее даже обнять, а сел на кровать напротив, пряча глаза, и пробормотал:
– Вообще-то, знаешь, в этой комнате должны жить четверо, а нам, как пятикурсникам, разрешили вдвоем поселиться…
– Да? – растерянно спросила Лиля.
Почему он сидит, не подходит? Почему вдруг стал каким-то чужим? Счел ее слишком доступной, раз она пришла сюда?
– Кстати, в кафе, – нервно улыбнулся Родион, – Колян позвал вас по моей просьбе.
– Я это уже давно поняла, – улыбнулась и Лиля.
– Между прочим, это его кровать, – сообщил Родион.
Лиля вскочила. Родион тоже.
Лиля надеялась, что сейчас он-то наконец-то обнимет ее, но Родион только заглядывал в ее глаза со странным, не то выжидательным, не то робким выражением.
Нет, это просто невыносимо!
– Ой, да мне домой надо, – пробормотала Лиля. – Скоро мой «комендантский час»! Надо успеть вернуться!
Поспешно схватила пальто, сумочку, в самом деле вдруг страшно перепугавшись: с родителями было условлено, что она возвращается не позже полуночи, а сейчас уже полдвенадцатого! Пока еще доедет…
Однако Родион внезапно подхватил ее на руки, постоял так, прижимая к себе, и отнес на кровать. Положил прямо в сапожках на одеяло, осторожно провел рукой по лицу.
Лиля ощутила, как жилка на ее виске забилась под его пальцами – от страха, от нетерпения…
Они долго смотрели друг на друга, потом Лиля закрыла глаза.
Она не отстранилась, когда рука Родиона скользнула по щеке, потом по шее, а потом начала медленно расстегивать пуговки ее блузки. Лиля тихонько погладила его пальцы, словно одобряя все, что он делает и будет делать.
Родион выключил свет.
* * *
Стояла глубокая ночь, когда Лиля добралась до дома. Родион, конечно, поехал с ней, и было ужасно трудно расстаться с ним у ворот, представляя, как далеко и долго ему придется идти пешком по темной дороге. Здесь недавно пустили рейсовый автобус, но последний уже прошел, а до первого еще далеко… Лиля готова была сидеть с Родионом в машине до рассвета, однако глаза слипались у обоих, и она понимала, что надо хоть немного поспать перед завтрашними занятиями.
Кое-как расстались, нацеловавшись до изнеможения, и наконец Лиля прокралась в дом, для начала обойдя его и внимательно всмотревшись в окна. Все они были темны, и Лиля отчаянно надеялась, что родители уснули. Ей и раньше случалось возвращаться довольно поздно, и два-три раза это осталось незамеченным. Может быть, и сегодня повезет?..
Господи, как же громко скрипят молнии на сапогах! Лиля постояла перед зеркалом, придирчиво отыскивая какие-нибудь компрометирующие следы на лице, на шее, но здесь, в полумраке коридора, все казалось нормальным, а свет она боялась зажигать.
Часы в сонной ночной тишине тикали просто невероятно громко! Лиля решила, что они вполне могут заглушить ее шаги. Двинулась к лестнице, всматриваясь в темноту за дверью отцовского кабинета.
Конечно, папа уже ушел спать. А мама вообще рано ложится…
Вспыхнувший свет показался ей выстрелом в упор.
Мама! Сидит в уголке дивана в своем сером шелковом халате! Ждет!
– Ты где была? – спросила Маргарита, подняв со стола будильник, стрелки которого показывали без десяти четыре.
– Я помню про ваш «комендантский час», – пробормотала Лиля испуганно, но тотчас взяла себя в руки и сказала твердо: – Мама, я уже взрослая! Мне уже целых двадцать лет!
Маргарита вскочила с дивана, запахнув халат, и схватила Лилю за руку.
– Подожди! Ты что, была с этим своим агрономом? – с нескрываемым волнением спросила она.
Лиля мгновенно разозлилась на пренебрежительную мамину интонацию, да так, что забыла обо всякой осторожности. Перевела дыхание и выпалила:
– Да. Я была в общежитии.
Маргарита тихо ахнула и хлестнула ее по лицу.
Лиля вскрикнула и кинулась к лестнице, однако ее остановил Михаил Иванович, который спускался навстречу.
– Рита, ну что ты творишь? – проговорил он укоризненно.
– Я что творю?! – воскликнула Маргарита, нервно завязывая пояс халата. – Я ее воспитываю! Вкус прививаю! Хорошие манеры! Ты спроси у своей дочери, где она была?! Ты думаешь, она книги читала до четырех часов утра с чужим мужиком? – У нее перехватило дыхание, она почти прохрипела, покраснев от ярости. Уродливая вздувшаяся жила перерезала высокий красивый лоб. – В общежитии!
– Рита… – предостерег Михаил Иванович.
– Да! – выкрикнула Лиля, которую совершенно взбесила эта откровенная ненависть матери. – У нас все было!
Маргарита только ахнула и залилась слезами.
– Так, так, подождите… – пробормотал Говоров, растерявшийся до крайности. – Доча, я понимаю, ты злишься на нас и поэтому врешь.
– Да, папа, я злюсь, – ответила Лиля, глядя мимо него. – Но я говорю правду.
Маргарита закатила глаза и саркастически выкрикнула:
– Конечно! Яблоко-то от яблони…
– Рита, осади! – взревел Говоров.
Маргарита сникла.
Михаил Иванович подошел к жене, слегка коснулся плеча. У нее было такое несчастное лицо, что стало жаль ее, как никогда в жизни. Он знал, что Маргарита строила какие-то далеко идущие планы насчет Лилиной судьбы, насчет ее брака, и, хоть ему самому все эти «мещанские хлопоты», как он их называл, были смешны, все же его трогало искреннее желание Маргариты позаботиться о Лиле. Пожалуй, и в самом деле осталась в далеком прошлом ее ненависть к «приблуде», как она раньше называла Лилю: Маргарита воспринимает ее как родную дочь, а эти слова, которые она бросила, продиктованы горькой обидой на девчонку, на которую возлагалось столько надежд, а она обманула все ожидания, да так глупо и пошло!
Вот именно: глупо и пошло!
– Значит, так! – загремел Говоров. – Пока ты живешь в нашем доме, изволь подчиняться! Никаких общежитий, танцулек, вечеринок! Только институт!
Маргарита бросила на него выразительный взгляд. Говоров кивнул и снова прикрикнул:
– Да, и о Камышеве я чтобы не слышал!
– Папа, но он же тебе нравился! – жалобно воскликнула Лиля.
– Да, нормальный парень, но не в койку же тебя затаскивать?! – рявкнул Говоров.
– Да ведь он любит меня! – воскликнула Лиля.
– Лиля! – зашлась саркастическим хохотом Маргарита. – Да ведь он любит тебя потому, что ты – дочь секретаря горкома! Мы уже это с Динарой проходили!
Говоров угрюмо кивнул.
– Ничего вы не понимаете! – молящим голосом воскликнула Лиля. – Все у нас по-другому! По-настоящему! И я докажу вам! Мы здесь жить не будем!
Говоров глянул ошеломленно.
– И помощи от вас нам тоже не нужно!
– Лиля! – простонала Маргарита.
Но ту уже было не унять.
– Я ухожу к нему! В общежитие! – И она кинулась вверх по лестнице.
Маргарита жалобно вскрикнула, падая на диван.
– Ах так… – выдохнул Говоров.
Он был потрясен. Обида, горчайшая обида захлестнула его. Обида на дочь, которую он так любил, которую так холил и лелеял, которая была для него истинно светом в окошке! Из-за нее и сын, и жена оставались на втором… даже на двадцать втором месте! А его Люлька все его заботы, всю преданность, всю его любовь швырнула под продавленную общежитскую койку!
Стоило Говорову представить, что вытворяла на этой койке его нежная дочуня, как он совершенно потерял голову.
– Удерживать не стану! – крикнул он вслед Лиле.
– Ты что? – робко воскликнула Маргарита, но Говоров, не слыша ее, гневно продолжал:
– Мы ведь такие взрослые! Нам же почти двадцать лет!
Тяжело опустился на диван рядом с Маргаритой и решительно заявил:
– Пусть уходит!
– Ты посмотри на него, а?! – простонала Маргарита, глядя на мужа с отвращением. – Сначала сын из-за тебя ушел, теперь дочь! – И тут же, перехватив его измученный и в то же время лютый взгляд, взмолилась: – Миша, может, ты ее запрешь? Ну, как раньше? Перебесится!
Говоров тяжело перевел дыхание:
– Рита, я этого делать не намерен! Пусть сама теперь шишки набивает!
– Какие шишки?! С кем?! – зло воскликнула Маргарита. – С Камышевым?! Это же не человек, это недоразумение какое-то! Ой, да что там, в том общежитии? Большая любовь?!
Она явно испугалась ярости мужа. Говоров ведь как упрется – назад ходу не будет. Вот и Лилька такая же. Если она решится уйти…
И что тогда? Маргарита останется совсем одна?!
Говоров хотел что-то сказать, но по лестнице застучали каблуки.
Спускалась Лиля. Переоделась в нарядный розовый костюмчик, чемодан взяла…
Маргарита вцепилась в руку мужа.
Да ведь девчонка и в самом деле сейчас уйдет!..
Однако Говоров даже бровью не повел.
– Так, чемодан вон там поставь, – скомандовал он. – И ключи от машины на стол.
Лиля послушалась.
– Ну, – Говоров удовлетворенно кивнул, – а теперь иди.
– Как это? – растерялась Лиля.
– Пешком, – пояснил Михаил Иванович. – В чем есть.
Лиля мгновение переводила взгляд с него на ожесточенную и в то же время растерянную Маргариту, потом усмехнулась, пожала плечами и пошла в прихожую, бросив:
– Счастливо оставаться!
– Как же так?! – ахнула Маргарита.
– Скоро вернется! – уверенно ответил Говоров. – Никуда не денется. Надоест это все!
– Да как же так? – жалобно повторила Маргарита – и расплакалась, глядя на чемодан, сиротливо стоящий посреди комнаты.
Лиля накинула в прихожей пальто, натянула сапоги и выбежала вон.
Холодный ветер мигом прохватил ее насквозь…
Оглянулась в последний раз на дом – и медленно, клонясь навстречу ветру, вышла за калитку.
* * *
Родион завтракал: пил из бутылки молоко, заедая булкой. Колян суматошно шарил по углам. Наконец он жалобно вопросил:
– Ты мои носки не видел?
– Видел, – буркнул Родион, жуя.
– Где?!
– Везде! – огрызнулся Родион.
У него чудовищно болела голова: не выспался, переволновался из-за того, что произошло у него с Лилей, а еще больше – из-за того, что сегодня, несомненно, устроит ему Говоров. Вполне реально ждать визита разгневанного папаши к простолюдину, совратившему барскую дочь. Но поздно, папаша, поздно…
В дверь постучали.
Да что за народ, с утра пораньше побираться двинули!
– Курева нет, спички кончились! – рявкнул Родион.
Стук повторился.
– Твою мать! – вызверился Родион. – Кто там такой настырный?! Сейчас по ушам съезжу!
Распахнул дверь – и обмер: перед ним стояла бледная и дрожащая Лиля.
– Ничего себе! – ахнул Родион. – Лиля…
– Здддравстттвуй! – кое-как выговорила она: зуб на зуб не попадал.
– Здравствуй… – пробормотал Родион. – Проходи…
Лиля переступила порог и сразу приникла к Родиону. Ее трясло.
– Я так замерзла, пока ждала, когда общежитие откроют!
Растерявшись и даже испугавшись в первую минуту, Камышев вмиг опьянел от запаха Лилиных волос, от дрожи тела, так доверчиво прильнувшего к нему, от слез, которые вдруг потекли по ее щекам.
– Родя… я пришла к тебе! – ласково и преданно шептала Лиля.
– Я счастлив, – просто сказал Камышев, вглядываясь в ее милое, прекрасное лицо, которое почему-то не портили даже слезы.
Лиля посмотрела нерешительно и пояснила:
– Я пришла насовсем…
– Солнце мое! – Родион подхватил ее на руки и завопил снова: – Солнце мое! Это же прекрасно! Давай быстро за горячим чаем! – скомандовал он Коляну, который сидел за столом разинув рот.
Тот ринулся к двери, но на пороге замер:
– Погодите, а как же я?!
Печальная участь изгнанника представилась Коле во всех самых мрачных тонах.
– Попартизанишь пока по общаге, – бросил Родион. – А сейчас быстро за чаем!
– Не, ребята, так нечестно, – чуть ли не всхлипнул Колян.
– Что нечестно? – поднял брови Камышев. – Все равно скоро диплом – а там на все четыре стороны!
Коля умчался на кухню.
…Родион то согревал поцелуями руки Лили, то разувал ее, тер замерзшие ноги, то бормотал счастливо:
– Как я рад! Как я рад!..
* * *
Как только Говоров вошел в здание Дома пионеров, его чуть не сбил с ног какой-то очкарик в красном галстуке и с шахматной доской под мышкой.
– Поосторожней, Ботвинник! Шею не сломай! – рассердился Михаил Иванович.
– Простите, я не хотел… – забормотал мальчишка.
– Где кабинет домоводства? – сменил гнев на милость Говоров.
– На втором этаже, – ткнул пальцем вверх «Ботвинник» и помчался дальше.
Михаил Иванович поднялся по лестнице, открыл дверь кабинета кружка домоводства и какое-то время стоял, не входя и слушая голос Таси:
– Дави, дави на него сильнее… Ловчей, ловчей! Девочки, посмотрите, какое тесто получилось у Саши: оно должно быть тонким и не рваться.
Говоров шагнул вперед и увидел Тасю в белой блузочке, сером жилетике, черной юбке и кружевном фартуке.
Живя с женщиной, помешанной на нарядах, чуть ли не ежедневно демонстрирующей самые дорогие изыски современной моды, Говоров волей-неволей вошел в курс, так сказать, и модных течений, и цен на одежду. Он мигом отметил, что наряд Таси хоть и предельно прост, но элегантен и дорог. Ну да, Шульгин ведь тоже вхож в те же распределители, где одевается Маргарита, однако Маргарита предпочитает и другие фасоны, и другие цвета, и другие прически. Хотя… Тася теперь тоже носит прямые волосы. Вспыхнула мгновенная тоска по вороху ее неуемных кудрей, но тут же Говоров был вынужден отметить, насколько идут Таисии эти мягкие пряди, обрамляющие лицо. Оно кажется строже – и моложе.
Почему она изменила прическу? Что это значит? Что те кудри остались в прошлом, как и он сам, Михаил Говоров? А Шульгину нравится эта новая Тася?..
А ему-то самому, Говорову, она нравится?..
Михаил Иванович подавил печальную усмешку: ему совершенно безразлично, что она наденет и как уложит волосы. Лишь бы смотреть на нее…
Ну, вот он стоял и смотрел, а Тася была так увлечена, что даже не замечала его. Однако некоторые быстроглазые девчонки уже обратили внимание на мужчину начальственного вида, стоящего в дверях, и бросали на него беспокойные взгляды.
Дальше прятаться было глупо, и Говоров шагнул вперед:
– Здравствуйте, дети!
Тася резко обернулась.
Лицо ее на какой-то миг сделалось растерянным, испуганным, изумленным до бледности, но почти сразу она овладела собой и холодно улыбнулась:
– Здравствуйте, Михаил Иванович.
Девчонки повскакивали с мест и принялись с любопытством таращиться на гостя.
– Здравствуйте, Таисия Александровна. Накормите голодного щами? – шутливо спросил Говоров.
Тася приподняла брови и спокойно сказала:
– Девочки, давайте, пока вода закипит, пять минут погуляем.
Те, вытирая о разноцветные фартуки запачканные мукой руки, толкаясь, заспешили из кабинета.
– Прямо как в старые времена, – ласково сказал Говоров. – Ты на кухне, в фартуке…
– Да, – кивнула Тася. – Только я больше не твоя кухарка.
Голос ее звучал враждебно.
Говоров вздохнул, сказал, словно извиняясь:
– Да это я так. Ностальгия… Ты теперь педагог, методист… Начальство довольно, дети обожают…
С тех пор как до него дошли слухи, что Тася начала вести кружок домоводства в Доме пионеров, он украдкой интересовался, как у нее идут дела. Правда, сам не мог понять, радуют его успехи Таси или все-таки огорчают.
Почему огорчают? Да потому что она все уверенней находит свое место в жизни! Замуж вышла, учится в институте, на работу устроилась… Но в этой жизни нет места Михаилу Говорову, вот в чем беда!
– Ты что, наводил обо мне справки? – резко спросила Тася.
– Ну должен же я знать, что творится в моем городе, – попытался отшутиться Говоров, однако Тася не приняла шутки и строго спросила:
– Миша, зачем ты приехал?
– Тася… – начал было Говоров дрогнувшим голосом, пытаясь взять ее за руку, но Тася отвернулась, отошла к окну.
– Ну, если официально, то с инспекцией! – заявил Говоров уже совсем другим тоном – дружеским и почти равнодушным. Однако тут же не выдержал игры, сбился: – А если честно, то на тебя посмотреть.
Тася глянула так, что Михаилу Ивановичу пришлось начать оправдываться:
– А что? Дом пионеров – место общественное, так что имею право.
Говоров неторопливо снял модный светлый плащ на клетчатой подкладке, небрежно бросил его на стул, сел сам и деловито заговорил:
– У тебя когда по расписанию занятия? Понедельник, среда, пятница? Вот запишусь… – Подпер голову рукой, посмотрел на Тасю усталыми, страдающими глазами: – И буду смотреть на тебя, сколько захочу!
Наконец-то улыбнулась! Ей было приятно это услышать, сразу понял Говоров. Более того – она хотела это услышать!
Тася взяла со стула его пальто, прижала к себе, села, глядя грустно и ласково:
– Выглядишь плохо. Устал?
Он вздохнул:
– Не сплю ни черта… Благодаря, между прочим, дочуне… твоей и моей! Очередную блажь вбила себе в голову!
Тася смотрела непонимающе.
Говоров поднялся, нервно зашагал по кабинету:
– Я думал, через пару дней домой вернется. Не выдержит в этой общаге! Так нет!
Он нервно схватил со стола нож, осмотрел его внимательно, сам не зная зачем, и швырнул обратно:
– Да… Ладно, дам ей еще неделю… нет, две! Пусть нахлебается сполна! Потом разгромлю эту богадельню – и поганку домой верну. А то, чего доброго, еще замуж выскочит!
Тася смотрела на него, слушала, но ничего не говорила.
Выдохнул и яростно продолжил:
– Упертая! Характер все показывает!
– И в кого это она, интересно, такая? – насмешливо спросила Тася.
Говоров покосился было бешено, вздернул голову… потом пожал плечами, усмехнулся:
– Ну… да!
* * *
Последнюю стипендию Родион получил в прошлом месяце, и от нее уже давно помину не осталось. Он вообще тратил деньги не считая! Однако Лиле стипендия не полагалась: конечно, круглая отличница, но из очень состоятельной семьи, а стипендии распределяли в первую очередь малоимущим.
О том, что она теперь уже не принадлежит к этой очень состоятельной семье, Лиля, понятное дело, деканат в известность не ставила.
Чтобы выжить, Родион ночами разгружал вагоны. Это был очень популярный «калым» не только среди студентов, но и среди других горожан, которым нужно было подработать. Само собой, крепость мышц и спин считалась обязательной: «мямлики-зяблики» и одной ходки с тяжеленными мешками не выдержали бы, не то что шестьдесят – семьдесят, как делал за ночь Родион. Он был сильный, проворный, упорный, он знал, что у него теперь жена, которую надо кормить… Честно говоря, первое время, возвращаясь в общежитие, он надеялся встретить в своей комнате не только жену, но и тестя, который не выдержал разлуки с любимой дочкой и явился умолять ее вернуться под отеческий кров… разумеется, с супругом!
Однако явление тестя пока задерживалось. Михаил Иванович Говоров оказался на редкость упрям!
Ну что ж, Родион Камышев тоже отличался редкостным упрямством, а также терпением. Он поймал свой миг удачи и не сомневался, что рано или поздно эта удача Жар-птицей засияет в его руках!
Не сомневался еще и потому, что Лиля была так влюблена, так ласкова и заботлива! Ничего, что денег у них порой хватало лишь на две картофелины к обеду, да к чаю – хлеб с вареньем из старых, деревенских запасов Родиона, и что варенья этого осталось всего полбанки. Зато иногда, когда разгружали ящики с вином, учетчица вручала работягам бутылку-другую из «боя» (понятное дело, этот самый «бой» через раз был с особым старанием организован грузчиками), и тогда удавалось не только поесть, но и выпить.
Родион вообще любил это дело, но ради Лили постарался забыть о своем пристрастии к деревенской самогонке и городской водке и деликатно глотал «Агдам», «777» или «Солнцедар»: омерзительные напитки, так называемые крепленые вина, в торговой сети именуемые очень благородно – портвейном и вермутом. Народные названия их: «бормотуха», «чернила», «вермуть» и тому подобные – куда больше отвечали и качеству их, и внешнему виду, и цене.
В комнате теперь царила удивительная чистота, одеяла на сдвинутых кроватях были расправлены так, что не найдешь ни единой морщиночки, на посудной полке красовались вырезанные из бумаги салфеточки, и такие же салфетки Лиля всегда подкладывала под тарелки. Ничего, что эти тарелки были оббиты по краям, что разномастные вилки и ножи собирали, что называется, с миру по нитке: само присутствие красивой, изящной, аккуратной Лили облагораживало унылую общежитскую комнатенку и словно бы придавало удивительный вкус любой, даже самой просто пище.
Родион приучил Лилю есть картошку в «мундире» вместе с кожурой: эта привычка осталась у него с голодных военных лет, когда чистить картошку и тем более выбрасывать очистки было непозволительной роскошью.
Лиля «открывала» для себя эту новую, скудную жизнь с таким любопытством и терпением, словно попала в другой мир – но попала временно, на экскурсию. Родион иногда гадал, долго ли продлится эта «экскурсия», и ради самой же Лили надеялся, что любовь к ней отца одолеет его обиду. По идее, следовало уже жениться: ведь они, как говаривали в старину, жили во грехе, или в гражданском браке, как это называлось теперь… Родиона ужасно раздражало то, что он вынужден брать слова «жена», «супруга» и «тесть» в некие мысленные кавычки! Но были причины, по которым он пока не мог сделать предложение Лиле. Нежелание окончательно оскорбить «барина», как он про себя называл Говорова, было лишь одной из них. Но отнюдь не единственной… О второй причине – главной! – Родион не признался бы даже под пыткой и тайно мучился над тем, как бы эту самую причину устранить. Однако пока что ничего толкового в голову не приходило.
– Я чувствую, что сегодня будет лучший ужин в моей жизни, – балагурил он, разливая «Агдам» в щербатые кружки.
– И в моей тоже, – счастливо улыбнулась Лиля.
– Тост! – Родион вскочил, чуть не сшиб плечом посудную полку – и вдруг заметил на ней конверт.
Конверт был надписан настолько знакомым почерком, что ему стало нехорошо. Но еще хуже оказалось то, что конверт был вскрыт: старое письмо, им уже давно прочитанное. Письмо от той, которая вечно лезла не в свои дела и пыталась склеить то, что Родион считал давно и прочно разорванным.
Беда только, что так считал он один.
– Ах да, – сказала Лиля, – я сегодня прибиралась и нашла его там. – Она махнула рукой на стопку книг на подоконнике. – Просто переложила.
– Конечно, полюбопытствовала? – едко усмехнулся Родион, представив, какую гору вранья ему придется сейчас наворотить.
Однако Лиля возмущенно подняла брови:
– За кого ты меня принимаешь? Я ни за что не стала бы читать чужие письма! Тем более от матери!
От матери?! А, ну да: на конверте в графе отправителя написано с трогательной ошибкой: «От Камышовой Веры Кондратьевны»…
Да ладно, главное, что Лиля не сунула нос в конверт, а думать – пусть думает все, что хочет!
– Ну, не будем из-за этого ссориться, – примирительно улыбнулся Родион и торжественно провозгласил: – За лучшую… нет, за самую лучшую хозяйку в мире!
Лиля, конечно, осталась довольна и даже пригубила приторно-сладкие «чернила».
Родион с удовольствием выпил до дна.
В это время в дверь постучали.
– Кто? – небрежно отозвался Родион, без особого, впрочем, беспокойства: явно опять соседи пришли чем-нибудь разодолжиться.
Однако из коридора раздалось грозное:
– Камышев, открывайте! Ребята! Проверка общежития!
Родион панически передал Лиле бутылку:
– Под стол, под стол!
– Кто это? – испуганно прошептала Лиля.
Впрочем, из коридора уже ответили:
– Комендант общежития! И декан ваш здесь!
Родион сделал Лиле страшные глаза и покорно открыл дверь. Лиля суетливо поправила воротничок блузки, одернула юбку.
Вошли двое.
Комендант общежития – женщина – отличалась необыкновенной толщиной. Стоявшего за ее широкой спиной мужчину в строгом костюме и очках разглядеть оказалось нелегко, насколько он был худ.
– Здрасьте, – пролепетала Лиля.
Комендантша, конечно, все студенческие уловки знала наизусть. Первым делом она взяла кружку Родиона и понюхала. Ехидная улыбка искривила ее губы:
– Так-так… нарушаем! – И обернулась к декану: – Вот, Александр Валерьевич, полюбуйтесь! Винцо попивают, кровати сдвинули… Ну и девки нынче пошли, а? Лезут и лезут! Мы их гоним, а они обратно! И в окно! И по пожарной лестнице! Ну чисто эквилибристы!
Лиля зажала рот рукой. Декан смотрел на нее с таким презрением! Больше всего она боялась, что у нее сейчас спросят фамилию и факультет. Тогда вся эта история дойдет до отца… И что он устроит, даже вообразить невозможно!
– А одна даже с крыши сползала! – продолжала разоряться комендантша. – Ни стыда, ни чести девичьей – ничего! Так кто ж вас замуж-то возьмет, а?!
– Камышев! – укоризненно протянул декан. – Я от вас такого не ожидал! Серьезный молодой человек. Спортсмен, общественник, комсомолец – и вдруг такое. Аморальное поведение!
– Подождите, Александр Валерьевич! – возмутился Родион. – Ну какое аморальное поведение? Это моя жена!
Комендантша расхохоталась:
– Докýмент покажь!
Понятно, какой «докýмент» ей был нужен. Свидетельство о браке!
Лиля опустила глаза. Хоть бы не потребовали паспорт! Тогда позору не оберешься!
Родион обреченно вздохнул:
– Нет докýмента.
– Тогда, жена, на выход! – приказала комендантша. – Там еще две такие «жены» дожидаются!
Лиля вскочила, схватила пальто и выбежала в коридор. Родион кинулся следом, бросив комендантше:
– Эх, вы!
Та только плечами пожала:
– Ну что, Александр Валерьевич? Есть еще два сигнала. Пройдемте?
Декан посмотрел на часы, недовольно пожал плечами, но все же кивнул.
А Лиля и Родион сидели в обнимку на скамейке. Лилю так и трясло.
– Замерзла? – спросил Родион, дыханием отогревая ее пальцы.
– Н-нет, – простучала она зубами, – это от стыда, наверное! Эта женщина и декан… они так смотрели на меня!
Родион только и мог, что обнимал ее, снова и снова целовал в висок.
– Они так смотрели… как будто я гулящая! Родь, я не хочу так больше!
– Выход только один, – сказал он ласково и решительно. – Же-нить-ся! Пойдешь за меня, Лилия Говорова?
У нее ходуном ходили озябшие колени, каблуки выстукивали дробь по асфальту – в такт зубам:
– Эт-то чт-то: пр-редлож-жение р-руки и сер-рдца?
– Угу, – кивнул Родион, поднимая с газона кленовый листок и вручая Лиле.
– Он желтый, это к разлуке! – испуганно воскликнула Лиля.
– Не дождешься! – решительно сказал Родион. – Ну так пойдешь за меня?!
– Эй, Ромео и Джульетта! – раздался крик откуда-то сверху, и Родион с Лилей обернулись.
Из окна общежития высовывался Колян, спускавший оттуда… веревочную лестницу!
– Залезайте! Вира-вира!
– Я согласна! – сказала Лиля.
– Залезть? – усмехнулся Родион. – Или замуж?
– Я с тобой на все согласна, – прошептала она. И в ту же минуту вдруг вспомнилось: «Вот девки нынче пошли, а? Лезут и лезут! Мы их гоним, а они обратно! И в окно! И по пожарной лестнице! Ну чисто эквилибристы!»
Лиля попятилась…
– Пошли! – подал ей руку Родион.
«Нет, я не полезу!» – чуть не крикнула Лиля.
– Пошли, пошли! – потянул он ее куда-то в сторону.
К ее изумлению, они обошли общежитие и вбежали в вестибюль гостиницы!
Дежурная, дремавшая за стойкой с ключами, с трудом подняла голову и очумело уставилась на них.
– Девушка, здрасьте! – выпалил Родион. – У вас свободные номера есть?
Та кивнула растрепанной головой:
– Только люкс за сто рублей.
– Ничего себе! – ужаснулся Родион.
– За сто рублей! – вскрикнула Лиля.
И вдруг Родиона осенило:
– Погодите, а старыми или новыми?[7]
– Старыми сто, новыми десять, – с трудом, сквозь зевок, выговорила дежурная.
– А давайте! – вскричал Родион, доставая из кармана деньги: червонец, тот самый, который он заработал прошлой ночью на разгрузке вагонов!
– Да ты что! – ахнула Лиля. – Сколько же тебе работать надо на этот номер?!
– Ничего! – засмеялся Родион, целуя ее. – Ты того стоишь!
– Хватит целоваться, – зевнула дежурная. – Паспорт доставайте!
– Паспорт доставай! – велел Родион, на мгновение прервав поцелуй.
Дежурная открыла паспорт Лили и, зевая, пожала плечами:
– Ой, нет… У девушки местная прописка, а гостиница для иногородних. Не положено! Так что…
И она решительно положила червонец на стол.
– Да что это за порядки такие?! – шепотом возопил Родион. – Что же, ей на улице ночевать, что ли?
– А этого я не знаю, – зевнула дежурная и снова попыталась устроить на столе голову поудобнее, чтобы вернуться к прерванному сну.
Однако Родион снова подал ей паспорт и настойчиво прошептал:
– Девушка, прошу вас… Посмотрите еще раз внимательно первую страницу!
Через мгновение дежурная взглянула на молодых людей расширенными от изумления глазами.
– Да! – значительно произнес Родион. – Это дочь того самого папы!
И он значительно воздел палец.
Лиля с досадой отвернулась:
– Зачем ты?..
Но Родион словно не слышал: он с торжеством смотрел на дежурную, которая с угодливой, виноватой улыбкой сунула ему в руки ключ от номера:
– Седьмой налево по коридору!
– Спасибо! – весело сказал Родион, обнимая Лилю и увлекая ее за собой.
А дежурная снова уставилась в паспорт Лили, недоверчиво качая головой.
Она недавно услышала такое выражение – «золотая молодежь». Так вот она какая, эта самая молодежь! Дочь первого секретаря горкома… среди ночи в гостинице с каким-то парнем… это ж кому только сказать!..
Хотя… сказать-то никому не удастся. За такие разговоры бывает… ого! Лучше молчать. Может быть, потом, если Говорова вдруг снимут, она кому-нибудь и расскажет об этой ночи… Ну а не снимут, значит, придется прикусить язычок надолго!
А молодые люди между тем осторожно открыли дверь номера люкс, который даже Лиле показался роскошным, а уж Родион вообще чуть ли не онемел и даже не решался переступить порог.
Первая комната была гостиной, вторая – спальней, и на кровати, стоявшей там, могло бы поместиться семейство из четырех-пяти человек.
И все это великолепие теперь было в распоряжении Родиона и Лили…
– Это похоже на царство моей волшебной феи, – восхищенно пробормотала Лиля, вдруг вспомнив выдумки своего детства. – И она дарит нам волшебную ночь!
– Сказочница ты моя! – ласково улыбнулся Родион и хотел было снова приступить к поцелуям…
Но Лиля вдруг отстранилась:
– Сказочница или не сказочница, но только знаешь что, Родь… ты, пожалуйста, больше никогда не ссылайся на папу!
Родион взглянул недоумевающе.
– Ну, не козыряй его положением! – продолжала Лиля. – Это некрасиво! Ну… Как-то неловко!
– Слушаюсь и повинуюсь! – вытянулся в струнку Родион. – Милая моя…
Рядом с этой кроватью он готов был пообещать все, что угодно!
* * *
– Слушай, Лилька, а когда свадьба, а?
Этот вопрос Лиля слышала теперь чуть ли не каждый день. Их с Родионом отношения ни для кого не были секретом, и подруги просто донимали ее теперь! Лиля отшучивалась, отмалчивалась, наконец ответила откровенно:
– Родя все деньги тогда потратил на гостиницу, а новые еще не заработал. Так что… свадьбы не будет. То есть будет только роспись.
– Ну-у… – разочарованно протянула Зоя. – Без свадьбы как-то неинтересно.
Лиля вздохнула. Конечно, неинтересно! Но тут же пристыдила себя за эти мысли. Главное – любовь!
Ну да, это главное, но вдруг так захотелось надеть белое платье и фату… или ей теперь нельзя надевать фату? Ведь она уже не девушка?
Нет, без фаты никак нельзя, какая же свадьба без фаты? Да не будет у нее никакой свадьбы!..
– Слушай, Лилька, – прервал ее печальные мысли радостный голос Зои, – а мы с Коляном свадьбу на себя возьмем. Такую гулянку забабахаем – на всю жизнь запомните! Правда, Симка?
– Конечно! – воскликнула та.
– Да вы что?.. – недоверчиво протянула Лиля. – Правда?
– Правда-правда! – закричали подруги.
– Девочки мои милые… – Лиля обняла их. Она была очень растрогана. – Спасибо вам огромное! Ну что, я…
Она бросила взгляд в конец коридора, где маячила высокая фигура Родиона.
– …пошла?
– Давай! – лукаво сказала Зоя.
Симка вздохнула вслед:
– Счастливая!..
Лиля шла по коридору, в самом деле не чувствуя ног от счастья. Ее даже слегка знобило от нежности, которую она испытывала к этому мужчине, смотревшему на нее жадно, влюбленно, страстно.
«Мой муж!» – подумала она – и тут же смущенно вздохнула: надо поговорить с Родионом… насчет того, что предложили девочки. Свадьбу, может быть, они и в самом деле помогут сыграть, но ведь назначить день свадьбы они не могут! А Родион пока молчит…
– Слушай, – начала Лиля решительно после легкого поцелуя (все же в институте целоваться так, как они уже привыкли, было, мягко говоря, неловко!), – я тут девчонкам сказала, что я замуж выхожу…
– Та-ак! – с шутливой обреченностью вздохнул Родион.
Но Лилю нелегко было сбить:
– Ну вот, теперь они пристали: когда, когда? А я даже не знаю, что им ответить. Родя, а действительно, когда мы в загс пойдем?
– Пойдем, пойдем обязательно! – твердо сказал он. – Только мне надо сначала домой съездить. Сегодня вот, представляешь, с утра пришло оттуда письмо! – Он вынул из кармана конверт. – Очень надо!
– Так давай я с тобой поеду! – воодушевилась Лиля. – Как раз с мамой твоей познакомлюсь!
– Да ты что! – досадливо сморщился Родион. – Мне тебя жалко! Сутки на поезде, потом автобусом, а знаешь, сколько пешком идти? Десять километров!
– Да… – испуганно вздохнула Лиля.
– Лилечка! – схватил ее за плечи Родион. – Да я быстро вернусь! Ты даже не успеешь соскучиться!
– Еще как успею, – невесело пообещала Лиля.
А в поселке Ленино Тюменской области и в самом деле все было завалено снегом, и вид этот ноябрьский снег имел такой, словно лежал здесь годами. Сибирь есть Сибирь!
Ну, само собой, Родион никогда не ходил до станции пешком: всегда можно было поймать попутный грузовик. Вот и сейчас повезло, да еще и шофер оказался знакомый. Поболтали; Родион узнал все деревенские новости, но о своих умолчал. Отделался обычными: учусь да учусь, ничего особенного.
Наконец выскочил на заснеженную дорогу, вдохнул полной грудью свежий морозный воздух, окинул взглядом утонувшие в сугробах домишки… И впервые подумал о том, что, кажется, полжизни отдал бы, чтобы не возвращаться сюда никогда!
Малая родина?.. Нажился на ней, спасибо, охота пожить на большой! И он сделает все, чтобы его план не сорвался!
* * *
Клены, березы, липы роняли листья, листья, листья… все дорожки были засыпаны, и Лиля долго бродила по ним, забывшись, как в детстве, расшвыривая ногами листву, вдыхая тонкий аромат.
Странно… раньше она не ощущала, что опавшие листья пахнут так печально!
Ну а что, разве сама Лиля радуется, что пришла сюда, в свой любимый, в свой родной сад? Душа ее полна печали – от невозможности примирить прошлое, настоящее и будущее. Разве могла она раньше подумать, что решится покинуть все это – покинуть ради любви к человеку, о существовании которого в ту пору даже не подозревала?! Тогда во всем мире для нее существовал только Сережа… А теперь, наверное, – только Родион?
Наверное?.. Она что, сомневается в своей любви?! Она что, ушла из дому и теперь готовится к свадьбе только потому, что не вынесла грубости матери и диктата отца? В знак протеста – так получается?
Нет! Она ушла потому, что хочет любить того, кого хочет любить, а не идти замуж по указке!
То есть опять – в знак протеста? Как все сложно… Насколько все просто было раньше: вот она, Лиля, вот любовь всей ее жизни – Сережа, вот будущее, словно бы нарисованное радужными акварельными красками…
Нет, это будущее оказалось лишь наброском, который размыло, вернее, смыло ливнями реальности. А ту картинку, которую она пытается нарисовать сейчас, – ее не размоет?.. Ну как тут не вспомнить старые Варварины байки о проклятье, которым отметила этот дом и всех живущих в нем женщин его прежняя хозяйка? Та самая, призрак которой виделся Лиле в детстве, но которой она не боялась, а называла своей феей, феей лилий?
Ох, боже мой, да ведь фея вполне может на нее разозлиться! Лилии… от них остались одни голые стебли! Обычно они пышно цвели до конца октября – если не падал ранний снег, конечно. А сейчас стоит прекрасная погода, заморозков нет даже ночью, а на клумбе осталось несколько жалких цветочков!
Лиля присела около клумбы на корточки, погладила дрожащие лепестки. Вот эта, розовая, звалась у нее Маргариткой – по имени мамы. Белая – Василисой…
– Простите меня, – пробормотала Лиля и вошла в дом.
Варвара мыла пол в столовой.
Лиля тихонько окликнула ее. Варвара обернулась – и замерла, словно глазам не верила:
– Ой… коза…
И тут же рухнула на стул, залилась слезами:
– Похудела-то как… Господи! Что, тебя тот обормот совсем не кормит?!
Лиля невольно расхохоталась, вспомнив, как мечтала похудеть. Да уж… их с Родионом еда – это далеко не пышные да румяные Варварины пироги!
– Не выдумывай, – сказала ласково, – все у меня хорошо.
Обняла Варвару – толстую, мягкую, уютную, пахнущую детством… Та, разводя в стороны мокрые руки, чтобы не запачкать Лилю, причитала:
– Господи, как же я по тебе соскучилась!.. Вернулась!
– Ничего я не вернулась, – отстранилась Лиля. – Я пришла за своим выпускным платьем. У меня завтра свадьба!
– Батюшки, батюшки, – забормотала Варвара изумленно, – как так – свадьба? Трах-бах – свадьба?!
– Так вот – свадьба, – пожала плечами Лиля. – Скажи, а мама дома?
– Мама у портнихи, – огорченно сообщила Варвара.
– Знаешь что… – Лиля достала из кармана красивый пригласительный билет: на белом фоне два сплетенных золотых кольца, и попросила Варвару: – Ты передай им это приглашение. Смогут – придут. А ты – обязательно приходи! Я там адрес написала. Хорошо?
Варвара только охнула.
– Ну все, я побежала! – Лиля бросилась к лестнице, ведущей на второй этаж. – А то у меня мало времени!
– Свадьба… – испуганно пробормотала Варвара – и, шагнув к столику с телефоном, сняла трубку, набрала номер: – Междугородняя? Здравствуйте! Мне Москву, пожалуйста!
– Диктуйте номер, – ответила телефонистка.
– Номер? – Варвара сунулась в ящик стола, достала записную книжку, перелистала ее, впопыхах путаясь в страницах. Взмолилась: – Девочка, ты, пожалуйста, трубку не клади, а то мне племянника срочно вызвать надо!
А Лиля между тем миновала свою комнату и на цыпочках поднялась по боковой лестничке в мансарду.
Сюда как снесли еще в тысяча девятьсот сорок шестом году, при ремонте дома, старье, сохранившееся еще с дореволюционных времен, так оно и оставалось навалено грудами, покрытыми паутиной. Ничего здесь не трогали, никогда не убирали, только завесили окно тюлем, чтобы не чернело пугающе.
В этой мансарде когда-то повесилась хозяйка этого дома, не пережив гибели своего возлюбленного. А ревнивый муж, убийца этого возлюбленного, замуровал здесь труп своей жены.
То есть так гласила легенда. А правда это или нет, никто, конечно, не знал.
Лиля вошла, сделала несколько осторожных шагов, огляделась…
– Даже не знаю, как к тебе обратиться, – тихо сказала она. – Фея лилий? Как-то по-детски. Привидение? Несерьезно… Одним словом, нет на доме никакого проклятия! Нет! И я буду счастлива! Назло всем! Будет у меня любовь! А завтра свадьба… Ты приходи ко мне, если сможешь! Я приглашаю тебя!
– Так ты ж меня уже пригласила, – раздался звонкий голос, и у Лили на миг приостановилось сердце.
Резко обернулась…
Ох, да это же Варвара! А она-то подумала…
– А с кем это ты тут разговариваешь? – спросила Варвара.
– У нас с феей свои тайны, – шепнула Лиля.
– Тебе завтра замуж выходить, а все как дите малое! – расхохоталась Варвара и вдруг всплеснула руками: – Господи, голова моя дурья, зачем же я пришла! Костя сегодня явился как снег на голову!
– Как?! Котик приехал?! – недоверчиво воскликнула Лиля.
– Герой! Красавец! С орденом! Загорелый, как будто не с войны приехал, а с курорта! – торопливо рассказывала Варвара.
– А где он?! – нетерпеливо спросила Лиля.
– Да он же к тебе побежал!
– Как ко мне?! – изумилась Лиля. – Я здесь, а он там?!
Она кинулась прочь из мансарды. Опрометью забежала в свою комнату, нашла в шкафу платье, нарядные туфли, кое-как запихала все это в сумку – и, поспешно простившись с Варварой и взяв с нее клятву непременно быть на свадьбе, убежала, даже не взглянув на одинокие, засыхающие, заброшенные лилии.
* * *
И правда – Константин маялся в общежитском коридоре, когда Лиля влетела туда, задыхаясь от бега. Расцеловались, и Лиля пригласила брата в их с Родионом комнату.
Константин вошел со всегдашним своим шутливым выражением, хотя за этот час, что он провел в коридоре, его настойчиво донимало желание выдрать сестру за косу, а потом как следует отшлепать.
Нет, не потому, что пришлось ее долго ждать! А потому, где пришлось ждать!
Убожество институтского житья-бытья поразило его до глубины души. В принципе-то он мог понять, почему Лиля сбежала из отцовского дома. Но сбежать сюда… в эту вонищу… Может, она в хиппи подалась, почти всерьез забеспокоился Константин, в эти цветы жизни? Хотя вряд ли до заплесневелого, провинциального Ветровска дошли новации, которыми морочит себе голову буржуазная молодежь на Западе! Тогда что? Захотелось барыне вонючей говядинки? Допустимо… но глупо до крайности!
И это Лилька, с которой сдували пылинки все, в первую очередь – всевластный папаша? Было время, когда Костя не на шутку ревновал отца к своей младшей сестре, но потом любовь к этой чудесной девчонке одолела ревность. И сейчас именно эта любовь заставляла его злиться так, что с трудом удалось изобразить фальшивую улыбку.
Приклеив ее к лицу покрепче, Константин вошел в комнату – и тут не удержался: отвесил Лиле шлепок.
– Ты что, дурак, что ли?! – завопила она.
– Да я б тебя вообще задушил! – дал злости волю Константин. – Как тебе здесь может нравиться?!
– Котя, – снисходительно ответила сестра, – вот ты влюбишься – и поймешь!
– А эту тему не трожь! – рявкнул брат. – Мне Динары хватило, я еле с ней развелся, больше не сунусь ни в какую любовь!
– Да уж, – понимающе кивнула Лиля – и вздохнула, с обожанием глядя на брата, на его орден Красной Звезды, украшающий мундир, который сидел как влитой. – Ой, Котик, какой же ты у меня красивый!
– Я знаю, спасибо! – хмыкнул он, снова огляделся, недовольно поморщился и, обреченно вздохнув, пробормотал: – Ладно… как бы то ни было – принимай подарки!
– Какие подарки? – удивилась Лиля.
– Какие, какие… материальные блага! – И Костя брякнул перед ней увесистую пачку денег.
– Ты что, не надо, зачем?! – Лиля и смущалась, и злилась… и радовалась: с деньгми было всегда так трудно, а завтра свадьба!
– Бери, бери! – Костя и слушать ничего не хотел. – У меня их все равно больше, чем нужно. А ты купишь себе красивое платье, фату, кольца… Ну, в общем, если тезисно, – гулять так гулять!
– Котик! – счастливо вздохнула Лиля, убирая деньги в учебник, лежащий на столе. – Фата! Спасибо тебе большое! А кольца мы уже купили. В сорок рублей уложились.
Костя вскочил:
– Лиля, ты меня прости! Если бы я знал, что здесь такое событие, все было бы по-другому! – Он сокрушенно вздохнул: – А сейчас у меня приказ в кармане: завтра быть в Москве.
– Как? – ахнула Лиля.
– Ну, для получения нового назначения, – пояснил Костя. – Ладно, я не об этом. Ты не грусти! Я пожелание свое все-таки тебе выскажу!
– Ну, желай, – опасливо шепнула Лиля.
– Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось – и моглось! – продекламировал он.
– Котик! – хохоча завопила Лиля. – Ну какой же ты циник и хулиган!
Схватила с кровати подушку и швырнула в брата.
– Знаешь, многим нравится! – заявил он обиженно.
В это мгновение распахнулась дверь.
– Лиль, посмотри, что я достал! – восторженно воскликнул возникший на пороге Родион, поднимая большой магнитофон. Осекся было, но все же договорил, подозрительно косясь на незнакомца в военной форме, почему-то прижимающего к себе подушку: – Ребята со второго этажа одолжили, только надо пассики[8] почистить…
– Вот, молодые люди, знакомьтесь, – поспешно сказала Лиля, заметив ревнивый блеск в глазах Родиона. – Это мой брат, а это… – Она быстро чмокнула Родиона в щеку, чтобы поскорей успокоился. – А это – суженый, как ты, Костик, наверное, уже догадался.
– Родион! – сразу повеселев, протянул тот руку.
«Брат» мгновение смотрел испытующе, потом ответил на рукопожатие, назвавшись:
– Константин Говоров!
Лицо его было непроницаемо, а глаза холодны.
Лиля этого не заметила, но Родион сразу понял, что не понравился будущему шурину, и поспешно приобнял Лилю, словно утверждая свое право на нее.
Константин опустил глаза и промолчал.
Он не задержался: поздравил Родиона и тут же простился, – только попросил Лилю проводить его на улицу.
– Ох, Котик, Котик, – цепляясь за руку брата, горестно вздыхала она. – Ты один из всей семьи меня поддерживаешь!
– Ну, началось! – невесело усмехнулся он.
– Как жаль, что ты уезжаешь, тем более на свадьбе не будешь.
– Лилька, ну это выше моих сил! – почти сердито ответил он, втихомолку радуясь, что его не будет на этой свадьбе.
Нет – лучше бы он остался, а свадьбы не было бы. Родион не понравился ему сразу, сильно не понравился, и снова почему-то вспомнилась Динара… Понятно, почему! Кажется, этот парень – птица того же полета. Но сестра так влюблена! И так храбрится, так старается держаться! Конечно, ей страшно, что пошла против отца, что одна сейчас против всех! Кем же надо быть, чтобы признать: а ведь в данной ситуации отец не так уж и не прав… Сказать такое – значит навсегда поссориться с Лилей, а Константин не мог и не хотел потерять ее дружбу.
Поэтому он приказал себе промолчать. И, успокаивая себя, подумал: «Ладно, в конце концов, существуют же разводы! Не заладится что-то – Лилька с ее характером терпеть не будет!»
Да, конечно… Но на душе было так погано, так тоскливо!
И, злясь на сестру, которая совершает такую глупость, на самого себя, который ничего не может сделать, Константин резко бросил:
– Я на пределе! У меня и так всего полчаса, чтобы попрощаться с предками и мчаться за получением нового назначения. Приказы даже я не обсуждаю!
– Но мы же будем всю ночь гулять! Может, успеешь? – робко взмолилась Лиля.
– Да ночью я уже буду идти на бреющем полете к новому месту назначения!
Лиля жалобно вздохнула, смиряясь, и тихонько спросила:
– Как думаешь, мама с папой придут на свадьбу?
– Эх! – не выдержал Константин. – Как дать бы тебе сейчас на прощанье! – И занес руку, как бы снова готовясь отшлепать.
Лиля испуганно вывернулась – и тут же бросилась ему на шею.
Постояли обнявшись, понимая, что прощаются надолго… Потом Костя отстранился, взял под козырек, повернулся и ушел.
* * *
Шульгин, прихрамывая, вышел из комнаты и приостановился, любуясь Тасей, которая причесывалась перед зеркалом.
В новом трикотажном светло-сером платье, облегающем стройную фигуру, с этой новой прической, которая ей так идет, она выглядит необыкновенно молодой и красивой.
Только очень неспокойной…
Необыкновенное волнение заставляло ее то и дело поправлять прическу и одергивать платье.
– Тася, – тихо сказал Шульгин, – ты уверена, что тебе нужно туда идти?
Варвара рассказала им о Лилиной свадьбе, и Тася места себе теперь не находила, то решая, что обязательно должна быть на этой свадьбе, то боясь Лилиной холодности или даже грубости.
Шульгин, конечно, считал, что незачем нарываться на новые неприятности:
– Будешь потом опять переживать, по ночам не спать!
Помог ей надеть кофточку в тон платью, поцеловал, надеясь своей мягкой настойчивостью переубедить ее.
Куда там!
– Будь что будет, – решительно сказала Тася. – Лиля моя дочь, и сегодня она выходит замуж. Я же не могу это пропустить, правда?
– Ладно, – отозвался Шульгин хмуро. – Ну а я пошел.
Ему пора было на работу.
В дверях обернулся:
– Только обещай мне – не плакать! Лады?
Она неуверенно улыбнулась, поправила ему галстук:
– Давай иди уж! Опоздаешь на свое совещание, товарищ начальник.
И чмокнула его в щеку.
– Ну, если я раньше освобожусь, приеду к вам, – сказал Шульгин, у которого мигом улучшилось настроение.
Тася улыбнулась ему вслед и побежала в прихожую – одеваться.
В загс она пришла вместе с Варварой – одной-то страшно было!
На ступеньках толпились пары, все немножко похожие друг на друга: девушки в белом, парни в черном, у всех вытянутые, напряженные, чуточку испуганные лица…
Такой же была и Лиля. Наверное, с перепугу или решив не портить такой важный в своей жизни день, она встретила Тасю вполне миролюбиво, даже приветливо. И Тася, и Варвара принесли лилии – такие же, как те, которые когда-то росли на клумбе возле Дома с лилиями. У Варвары они были розовые, яркие: эти когда-то звались Маргаритками. Тася их ненавидела, поэтому нарочно выбрала белые лилии. Правда, она так растерялась, что забыла вручить букет невесте: только смотрела, смотрела на нее…
Тася уже знала от Варвары, что Говоров выгнал Лилю, в чем та была, что на свадьбу она надела платье, которое ей шили для выпускного. Оно было нежное, красивое, сразу видно – из дорогой ткани, но совсем не столь пышное, роскошное и белокипенное, как на других невестах. На платье Лиля накинула светлое легкое пальтишко: видимо, нарочно купила, чтобы не портить радостную картину своим обычным, черным, – слишком мрачным для этого дня.
Тася с любопытством поглядывала на жениха, своего, собственно говоря, зятя. Красивый парень, ничего не скажешь, и взрослый, уверенный в себе. Даже хорошо, что намного старше Лили: Тася по себе знала, как это замечательно, когда муж старше жены. Особая заботливость, особые отношения, особая ответственность…
«Любил бы он Лилечку, как меня Дементий любит», – пожелала она от всей души.
– Ну что, пора! – сказал Родион, и голос его дрогнул от волнения. – Наша очередь. Готова, Лилия Говорова?
Лиля растерянно, даже испуганно моргнула – но тут же бодро отрапортовала:
– Всегда готова! – И, повернувшись к Варваре, шепотом призналась: – Только тревожно как-то!
– Когда сильно любишь, – сказала Тася, – все тревоги со временем превращаются в радость!
Лиля взглянула Тасе в глаза и слабо улыбнулась.
– Так что тревожься, тревожься, девочка! – засмеялась Варвара. – Можешь даже поплакать, потому что все невесты плачут.
– Не буду, – покачала головой Лиля и засмеялась, целуя Варвару. – Ну зачем же?
– А это к счастью! – пояснила та.
Внезапно раздался автомобильный сигнал.
Тася оглянулась…
Это была машина Говорова. Светлая «Волга»… Неужели Михаил все же приехал на свадьбу дочери?
Но нет. Еще прежде, чем Лиля радостно прошептала: «Мама приехала!» – Тася поняла, кто это.
Маргарита…
Вся радость этого дня погасла, померкла для нее. С болью в душе смотрела Тася, как дочь бежит к этой холеной, великолепно одетой женщине. Красный берет, желтый плащ, коричневая сумка и туфли: тщательно подобранные осенние цвета. И Маргарита все так же прекрасна, она не меняется с годами, она просто ослепляет своей красотой!
Лиля бросилась к ней:
– Мамочка, как я рада!
Они обнялись.
Маргарита поверх плеча Лили покосилась на Родиона, но не ответила на его сдержанный кивок.
Наконец отстранилась от Лили.
– Я так ждала тебя, – быстро говорила та, с любовью глядя в холодное, замкнутое лицо Маргариты.
– Я еще могу отговорить тебя от этого безумного поступка? – спросила та, не заботясь о том, слышит ее кто-то кроме Лили или нет.
Лиля покачала головой.
– Скажи, а папа приедет? – взволнованно спросила она.
Маргарита только слегка повела бровями, как бы давая понять, что на это и надеяться глупо, не то что спрашивать, и сказала:
– Я надеюсь, что ты будешь счастливее меня!
– Мама… – растроганно прошептала Лиля.
– Красавица моя! – воскликнула Маргарита, снова притянув ее к себе, и встретилась глазами с Тасей.
Присутствие этой женщины было для нее личным оскорблением. Лицо Маргариты Говоровой приняло мстительное выражение. А Тася внезапно вспомнила одну давнюю сцену: Маргарита возвращается из Крыма, куда кинулась спасаться, когда Говорову грозила опасность. Она взяла с собой Костю, но бросила Лилю – бросила на Тасю и Варвару, потому что Лиля была не ее родная дочь. Зато, вернувшись, разыграла такую фальшиво-трогательную сцену горячей материнской любви, что Тасе даже стыдно за нее стало.
А Лиля была тогда необыкновенно счастлива: мама вернулась, обнимает ее, целует, любит…
Вот так же счастлива она сейчас: мама приехала! Мама рядом!
«Зачем я здесь? – с горечью подумала Тася. – Я для нее по-прежнему никто!»
– Прости, – вдруг резко сказала Маргарита, вырвалась из Лилиных объятий и быстро села в машину.
– Что случилось? – подбежала к Лиле Зойка. – Почему мама не осталась?
При этом слове «мама» Тася шагнула было вперед, но тотчас замерла, опомнившись.
– Все против меня, – с горечью пробормотала Лиля, глядя вслед уехавшей Маргарите.
– Да ты что! – горячо воскликнула Зоя. – Мы все за тебя! Просто родителям никогда не угодишь! А время пройдет – и вот они уже в зяте души не чают. Ну… Вы кольца хоть не забыли? Паспорт взяли?
Лиля рассеянно кивнула.
Зойка сочувственно погладила Лилю по плечу и вдруг, оживившись, спросила кого-то:
– А вы с чьей стороны будете? Жениха или невесты? И почему это вы без цветов пришли?
– Здравствуй, Карамелька, – раздался такой знакомый… такой чужой голос!
Лиля с трудом перевела дыхание и тихо сказала:
– Зоя, ты иди… Иди, ладно?
И наконец решилась обернуться.
Сережа…
Сережа! Совсем такой же, нет, совсем другой! Другая стрижка, другая одежда, другое выражение лица, очень взрослый какой-то, очень…
Она не могла ни о чем думать – могла только смотреть в его глаза, все те же любимые глаза, полные горя и отчаяния.
И Лиля в эту минуту разделила его отчаяние и горе, поняв: теперь они навсегда потеряны друг для друга.
Неужели она не понимала этого раньше? Нет, не понимала.
Что она наделала? И как теперь быть?!
– Что же ты натворила? – тихо спросил Сергей, словно читая ее мысли.
– Я… – жалобно пискнула Лиля, – я люблю его.
– А я тебя люблю! – почти зло проговорил Сергей. – Не делай глупостей. Уедем со мной!
Сердце заколотилось так, что Лиля чуть не задохнулась. Что он такое говорит? Разве не понимает, что это невозможно?
«Возможно, возможно!» – пропел голос ее сердца.
И никто не знает, как бы сложилась судьба Лили Говоровой, если бы Родион, куривший на крыльце загса рядом с Коляном, своим свидетелем, не повернул в это мгновение голову.
Он увидел какого-то мужчину рядом с Лилей.
Стрижечка с бачками, «водолазка», куртка с рукавами «реглан», зауженные брюки, остроносые туфли – все модное, все строгое, все дорогое! Москвич, догадался Родион: это сразу видно по одежде, по манере, по уверенности, которая сквозила в каждом его движении и взгляде. Ах, как же ненавидел Родион этих москвичей, этих «рвачей жизни», как он называл их, этих счастливчиков, которым дано от рождения столько, сколько провинциальному парню и во сне не может присниться. А им все мало! Они хапают все, до чего могут дотянуться их загребущие лапы! И неважно, что это может принадлежать другому человеку. Все по праву должно достаться «рвачу жизни»!
Хотя нет… Это не просто какой-то там москвич, вдруг почувствовал Родион. Это вообще не москвич. Это гораздо более опасный человек, чем все москвичи, вместе взятые! Это – соперник.
Недавно в минуту откровенности Лиля упомянула, что когда-то очень сильно любила одного человека, всю жизнь его любила, но он обманул ее. И Родион сейчас угадал: это тот, кого Лиля любила так самозабвенно, что бросилась искать утешение в объятиях его – Родиона Камышева. О нет, он не обольщался насчет природы ее чувств! Родион был неплохим психологом, да и жизненный опыт – великий, величайший помощник. Этим опытом он обладал в избытке! И понимал: Лиля хотела поскорей избавиться от воспоминаний об этом парне, от тоски по нему и любви к нему! Именно потому так быстро оказалась в постели Родиона, что хотела чувственными впечатлениями затмить свою прежнюю любовь, в которой не было ничего, кроме нескольких невинных поцелуев.
Родион нутром чуял: их разлучил не только какой-то там обман Сергея! Тут явно не обошлось без участия этой «Снежной королевы» – мамаши и диктатора-папаши. Сергей был тоже из числа «кухаркиных детей», из простонародья, – как и Родион, – поэтому в списке женихов господской доченьки находился вообще за пределами этого списка. Лилины предки на многое способны, в этом Родион уже убедился! А Лиле просто осточертел их диктат – именно поэтому она сломя голову кинулась в объятия практически первого настойчивого парня. Родиону повезло, что он оказался именно настойчивым, напористым, зубастым, как голодный пес, который хватает добычу, мясо, женщину – неважно, что! – зубами и не отдает ее никому. По праву сильного!
И сейчас… Сейчас самое время показать свою силу. И свое право, черт возьми, на эту женщину, на эту добычу!
Он отшвырнул сигарету и кинулся к Лиле, остро ощущая, что промедление воистину смерти подобно, что Сергей опутывает, оплетает ее своими словами, той страстью, которая звучит в каждом слове! Родион может все потерять, лишиться всего!
– Я знаю тебя так, как ты сама себя не знаешь! Я люблю каждый твой взгляд, каждый твой жест, каждый твой шаг!
Родион хотел сразу наброситься на него с кулаками, но это был бы жалкий порыв деревенщины перед столичным жителем, поэтому он попытался сдержаться – и высокомерно спросил:
– Это и есть тот самый Сергей, да?
Тот на него даже не глянул – вдруг схватил Лилю в объятия и припал к ее губам таким поцелуем, что Родиону показалось, будто мир взорвался.
Кинулся на Сергея с кулаками. На помощь примчался Колян, который в драке шалел так, что, тощий и ледащий, мог бы и против самого Альфреда Каращука[9] выйти, только дай кулаками вволю помахать!
Они оттащили Сергея на приличное расстояние, и только крик Лили: «Немедленно прекратите!» – заставил их остановиться.
– Это моя жена! – рявкнул Родион.
– Сережа… – У Лили прерывался голос, но она все же нашла силы договорить: – Сережа, ты зря приехал! Уезжай!
– Уезжай? – с горечью повторил он. – Если ты уверена, что будешь с ним счастлива, – Сергей бросил уничтожающий взгляд на Родиона, – я уеду. Но это не значит, что я тебя забуду. – Перевел дыхание, с едкой иронией добавил: – Будьте счастливы! – Повернулся и кинулся прочь.
– Будем! – твердо пообещал вслед Родион.
Он чувствовал, как дрожат Лилины пальцы, вцепившиеся в его рукав, и постепенно успокаивался.
Отстоял свою женщину! Вырвал добычу почти из пасти соперника! Сейчас, сейчас, еще какие-то минуты – и штамп в паспорте свяжет их навеки. И тогда ничего не страшно, тогда никто не отнимет у него Лилю.
Как же многое зависит в жизни от того, есть в паспорте штамп или нет! Уж Родион-то это отлично знает!
Ага! Вот выходит регистраторша загса, которая приглашает пары в зал бракосочетаний! Все, Родион! Ты добился, чего хотел! Ты победил!
– Камышев и Говорова! – провозгласила регистраторша громогласно, и все кругом заорали, замахали руками:
– Родя! Лилька! Скорей! Ваша очередь!
Родион почувствовал, что напряжение отпустило Лилю, она заулыбалась, она снова стала своей, его стала!
Счастливо улыбаясь, подбежали они к крыльцу, заявили в один голос:
– Да, мы!
– Камышев и Говорова, ваша роспись отменяется! – сообщила регистраторша.
– Как? – тихо спросила Лиля.
– Как отменяется?! – воскликнул Родион. – Почему?!
– Без объяснения причин! – был ответ. – Латиков и Ковалева!
Другая пара – он в черном, она в белом, счастливые, смеющиеся! – взлетела по ступенькам и скрылась в помещении загса.
Марш Мендельсона звучал для них. Для них…
– Да как это может быть?! – жалобно воскликнула Варвара.
– Это распоряжение директора загса, – веско сказала регистраторша подскочившему к ней Родиону и открыла свою папку с перечнем пар: – Не нужно скандалить. Вот посмотрите: фамилии вычеркнуты ее рукой.
Родион понуро спустился со ступенек и обнял Лилю. Та со слезами прижалась к нему и с уверенностью проговорила:
– Это все папа сделал! Точно!
– Не плачь! – Родион привычно поцеловал ее в висок. – Ты теперь моя! Неважно, с печатью или без, не отвертишься!
– Ты просто не знаешь моего папу, – обреченно сказала Лиля.
– А ты плохо знаешь меня! – заявил Родион. – Если я чего-то хочу, то этого добиваюсь. А сейчас я хочу, чтобы ты не плакала!
Он осторожно вытер мокрые щеки Лили, но она никак не могла унять жалобных всхлипываний.
– Все равно они нас распишут, – заявил Родион. – Неважно, в этом загсе, или в другом, или в третьем!
– Если папа что-то решил, он это обязательно сделает! – горестно вздохнула Лиля.
– Посмотрим! – Родион повел ее прочь.
Ребята растерянно смотрели вслед.
И Варвара с Тасей – тоже.
Вдруг Тася сунула в руки Варвары свой букет белых лилий и, ни слова не сказав, быстро пошла куда-то.
– Уходишь?! – изумилась Варвара.
Но Тася даже не оглянулась.
* * *
Говоров как раз закончил подписывать документы и отпустил сотрудника, когда дверь распахнулась, и в кабинет, едва не сбив выходившего с ног, ворвалась какая-то женщина. За нее цеплялась Руфина Степановна: видимо, пыталась удержать, но напрасно. В общем, в дверь они кое-как протиснулись вдвоем, но в кабинете незваной гостье наконец удалось стряхнуть с себя бдительную секретаршу, которая в отчаянии воскликнула:
– Михаил Иванович, я пыталась остановить товарища, говорила, что к вам нельзя, а она твердит: мне можно!
Говоров покорно вздохнул, вставая навстречу этой бесцеремонной особе:
– Ей можно. Ей все можно.
Несколько ошарашенная, Руфина Степановна уставилась на незнакомку.
Впрочем, незнакомкой ее назвать было трудно, ибо это оказалась жена председателя потребкооперации Ветровска, Шульгина. Руфина Степановна, согласно своей должности, должна была знать в лицо не только всех городских «шишек», но и членов их семей.
Однако с этой красивой дамой – Таисией Шульгиной – было связано еще какое-то воспоминание… давнее, очень давнее… воспоминание о заплаканной, плохо одетой, но очень настойчивой молодой женщине, которая целый месяц приходила в приемную директора станкостроительного завода Говорова узнать, когда он возвращается из командировки, а потом, увидев его, вдруг упала в обморок, а Михаил Иванович носил ее на руках и посылал Руфину Степановну за нашатырным спиртом…
Сцена была настолько ни с чем не сообразная, настолько необъяснимая, что Руфина Степановна запихала ее в самые отдаленные закоулки памяти и никогда оттуда не извлекала. А вот сейчас вспомнила! Она засмущалась, услышав в голосе своего начальника то выражение ласковой, чуть насмешливой покорности, с каким можно разговаривать только с бесконечно любимым человеком (раньше Михаил Иванович таким голосом с одной Лилей, дочкой своей, разговаривал, но никогда – с женой!), – и сочла за благо поскорей выйти, ругая себя за то, что оказалась такой несообразительной и бестактной и проявила себя перед уважаемым (и втайне обожаемым!) начальником не с лучшей стороны.
Впрочем, и уважаемый (и втайне обожаемый!) начальник, и его бесцеремонная посетительница мигом про Руфину забыли и только смотрели друг на друга.
Говоров – с любовью, покорно. Тася – яростно.
– Я только что из загса, – решительно начала она. – Это правда, что это ты отменил роспись Лили?
Говоров опустил глаза и сел.
Он ничего не ответил, но Тася и так все поняла.
– Миша, немедленно бери трубку и звони в загс, верни все обратно! – воскликнула возмущенно.
Говоров вскинул голову и буркнул строптиво:
– Шульгину будешь указывать!
– Шульгин бы никогда так не поступил! – резко ответила Тася, но внезапно поняла, что ведет себя неправильно.
Подбежала к столу, села рядом с Говоровым, моляще сложила руки и заговорила совсем по-другому:
– Миша… дочка плакала! Дочка переживала! На глазах у всех ее друзей… Ну, это позор!
Говоров вздохнул.
– Мне прислали дело этого… Камышева, – сказал угрюмо. – Я с ректором разговаривал… Идеальный человек! Комсомолец! Отличник!
Тася смотрела непонимающе: эти слова Михаил почему-то произносил так, будто называл Родиона Камышева отъявленным негодяем и каким-нибудь там «безродным космополитом».
– Ну это ж хорошо, – робко ответила она. – Я не понимаю, Миша! Я действительно не понимаю!
– Да я нутром чую – ну не тот это парень! – рявкнул Говоров.
Тася сокрушенно покачала головой: Михаил верен себе!
– Ты можешь решать что угодно, – промолвила она, изо всех сил сдерживаясь, – в этом кабинете и в этом городе. Но что касается Лили…
Нет, ничего не получилось! Выдержка изменила! Тася вскочила и закончила почти с ненавистью:
– Но что касается Лили, мы с тобой будем решать вместе! Потому что она и моя дочь! А я хочу, чтобы девочка была счастлива!
Говоров сорвался с места, нервно заходил по кабинету.
– А я не хочу?! – заорал он так, что в приемной бедная Руфина Степановна торопливо выдвинула ящик письменного стола, где хранила сердечные лекарства. Правда, она не знала, кому их придется давать: самому начальнику или его посетительнице. Мало у кого не начиналась дрожь в коленках и сердечные спазмы, когда всегда сдержанный Говоров внезапно – очень редко! – выходил из себя. А сейчас он вышел, да еще как!
Однако дверь не распахнулась, жена Шульгина не вылетела вон, рыдая и хватаясь за сердце, а голос ее – слов, правда, Руфина Степановна не могла разобрать – звучал не менее твердо и решительно, чем голос первого секретаря.
Кажется, крепкий орешек эта товарищ Шульгина…
Тася удивилась бы, услышь она это. Ни орешком, ни крепким она себя не считала, однако сейчас уступать Михаилу не собиралась.
– Но Лиля любит его! – воскликнула она, с негодованием глядя на Говорова.
Он посмотрел на Тасю яростно… и вдруг тяжело, обреченно вздохнул.
Ему ли было не знать, что это за сила неодолимая – любовь и как она способна переломить человека!
Тася вдруг вспомнила, как Говоров однажды ночью – той ночью, когда они остались в Доме с лилиями вдвоем и ждали наутро, что Михаила арестуют, – сказал ей: «Как же я люблю тебя, Таська! Кажется, всю жизнь любил! Сто лет… и три месяца!»
Тася уловила судорогу боли на лице Говорова – и тотчас смягчилась. Они оба знали, что такое любовь на всю жизнь… Почему же сейчас кричат друг на друга, будто враги?
– Я понимаю, ты ревнуешь, – сказала ласково. – Отцовская ревность, вот и все.
Говоров строптиво дернул головой.
– Надо отпустить, Миша, – с мягкой настойчивостью продолжала Тася. – Это ее жизнь!
У него так и заходили желваки на щеках! Тася поняла, о чем он думает: «Я тебя отпустил однажды. И теперь у тебя своя жизнь! Жизнь, в которой нет меня, нет нас!»
Да… Этими словами она снова настроила его против себя, а значит, и против Лили.
Но что же делать? Как его убедить?!
– Миша, ну пожалуйста… – Тася уже в отчаянии прижалась головой к его плечу. – Сделай это ради меня! Я прошу тебя! Прошу… Я никогда тебя ни о чем не просила…
* * *
«Неважно, с печатью или без, ты теперь моя!» – заявил Родион. И подтвердил свое заявление тем, что повез Лилю в общежитие так же торжественно, как если бы им в загсе только что вручили свидетельство о браке.
Такой решительностью были довольны все, а чуть ли не больше других – Колян и Зойка.
Еще бы! Они столько сил потратили! Они собирали со студентов деньги на это застолье: кто сколько даст. Они украшали общежитие, рисовали приветственные плакаты, расставляли цветы, надували шарики и развешивали их. Они собирали тарелки, вилки и стаканы, они придумывали праздничное меню и распределяли, кто из девчонок что готовит: кто салаты режет, кто селедку чистит, а кто пироги печет. Они, в конце концов, уговаривали и умасливали непреклонную комендантшу общежития – и уговорили, умаслили наконец… И вдруг все эти титанические – в самом деле титанические! – усилия пропали бы даром из-за фокусов Лилькиного папаши?! Молодец Родион! Не позволил прокиснуть салатам, зачерстветь пирогам, лопнуть воздушным шарикам и завянуть многочисленным букетам! Такой шумной гулянки здесь давно не видели!
– Главное – это любовь! – кричал Колян. – Любовь, а не штамп в паспорте! Правда, Зойка?
– Я тебе уже сказала, – засмеялась та в ответ, – без штампа в паспорте на пушечный выстрел не подпущу!
– Да будет тебе штамп в паспорте! – отмахнулся Колян – и вдруг сердито сказал: – А вообще что за дела? Закуска вся горькая, в рот не лезет! Правда?
– Горько! – заорали кругом так, что Родион аж за ухо схватился. Но отшутиться ему не дали: кричали снова и снова, и он встал, потянув за собой Лилю, и обнял ее, и начал целовать под несмолкающие крики, и Лиля, хоть и смущенно, отвечала ему.
А что было делать? Фактически Родион ей муж, и сейчас вдруг начать строить из себя оскорбленную невинность и нелепо, и глупо, а главное – это как бы подтвердит право отца вмешиваться в ее жизнь и распоряжаться ею так, как ему заблагорассудится.
Какой ужасный день… Тот день, который должен был стать самым счастливым в жизни! Сколько потрясений! А все началось с приезда Сережи, который… Нет, об этом нельзя думать, потому что иначе придется признать, что твердить себе: «Не люблю!» – это одно, а на самом деле не любить – совсем другое!
Не думать об этом, снова приказала Лиля себе. Все в прошлом. Настоящее – это Родион и его поцелуй, который все длится и длится под веселый счет гостей:
– Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть…
Наконец Родион разомкнул объятия, Лиля отстранилась – и вдруг почувствовала, что из уха выпала серьга.
– Ой, я сережку потеряла! – ахнула она.
– Сейчас найдем! – Родион опустился на колени и заглянул под стол.
В это мгновение Лиля увидела в дверях какую-то женщину в торжественном черном костюме, с красной папкой в руках.
Новая гостья? Но из институтского начальства к ним пришел только декан факультета, на котором учился Родион, и комендантша общежития. Они представления не имели о том, что случилось около загса, и были уверены, что гуляют на вполне законной свадьбе. Комендантша, которая была так строга и даже груба с Лилей в ту достопамятную ночь, сейчас просто сияла улыбкой, явно довольная, что все так хорошо уладилось и никакой «эквилибристики» больше не понадобится. Ей никто не собирался сообщать о том, что «докýмента» у «молодых» нет по-прежнему.
Но кто эта незнакомая женщина? Хотя нет, Лиля уже видела ее сегодня… Да ведь это регистраторша из загса! Что ей здесь нужно?! Или явилась сообщить, что товарищ Говоров не велит студентам гулять на «незаконной» свадьбе? С товарища Говорова станется!
Да будет ли конец потрясениям этого дня?!
– Здравствуйте еще раз, товарищи! – привычно перекрывая шум, воскликнула регистраторша, разглядывая Лилю, одиноко сидящую за столом. – А где Камышев? Надеюсь, он не передумал жениться?
Родион проворно выскочил из-под стола, сжимая в кулаке сережку:
– Здрасьте…
– Готовы ли вы сочетаться законным браком? – вопросила регистраторша тем торжественным «государственным» тоном, каким много-много раз задавала этот вопрос в высоком зале с колоннами.
Все так и ахнули.
Комендантша приподнялась было, готовая возмущенно воскликнуть: «Так разве они еще не сочетались?!» – но декан, который был человеком снисходительным и сообразительным, властно усадил ее обратно.
– Готовы! – решительно заявил Родион.
– Приступим! – так же решительно заявила государственная дама.
Лиля встала рядом с Родионом, потом, спохватившись, снова нацепила на голову фату, которую сняла было, чтобы не мешала за столом.
– Итак! Камышев Родион Петрович, готовы ли вы взять в жены Говорову Лилию Михайловну?
– Да! Готов! – крикнул Родион.
Регистраторша кивнула и снова спросила:
– Говорова Лилия Михайловна! Готовы ли вы взять в законные мужья Камышева Родиона Петровича?
И в это мгновение Лиля вдруг увидела в дверях отца! Чуть позади стояла какая-то женщина с огромным букетом, который заслонял ее лицо.
Но разглядывать, кто это, не было времени. Да и зачем?! Главное, что папа приехал, что он исправляет свою жестокость – и что надо отвечать на главный в жизни вопрос.
– Да! Готова! – радостно заявила Лиля.
– Пожалуйста, распишитесь.
У обоих дрожали руки, тем более что расписываться пришлось на весу: положить свою красную папку регистраторше на заставленном снедью столе было просто некуда!
Однако это не имело ни для кого никакого значения.
– Именем Союза Советских Социалистических Республик объявляю вас мужем и женой! – провозгласила регистраторша, вручая Родиону свидетельство о браке.
Кругом радостно заорали, а Лиля, вдевая в ухо сережку, побежала к отцу. К ее изумлению, рядом с ним стояла Тася!
«Зачем он ее привел?!» – мелькнула было возмущенная мысль, но Лиля отогнала ее, чтобы не портить себе настроение. Ведь папа все же приехал!
– Папочка! – бросилась Лиля ему на шею. – Спасибо, что ты все-таки разрешил! Спасибо!
– Ты, дочуня, не мне спасибо говори, – ласково улыбнулся отец, – а вот Тасе скажи.
У Лили пропала улыбка.
– А при чем тут Тася? – холодно спросила она.
– Это она все! – чуть смущенно объяснил отец. – Примчалась в горком, там все вверх дном перевернула… В общем, убедила меня!
– Михаил, я прошу тебя, не надо, – тихо сказала Тася.
– Это правда?! – изумилась Лиля. – Спасибо тебе большое!
И она порывисто поцеловала Тасю в щеку.
Та обняла ее, прижала к себе:
– Господи, как же я давно ждала этого!
Лиля отстранилась и с изумлением увидела слезы в ее глазах.
– Подождите… – пробормотала она настороженно. – Я ничего не понимаю!
Теперь изумилась Тася:
– Как? Ты что, не прочла мое письмо?
– Я ничего не читала, – удивленно покачала головой Лиля.
– Но как же… – растерянно пробормотала Тася. – Миша, Миша! Она не прочла письмо!
– А какое письмо, Тася? – удивился и он.
– Но я же написала письмо! В день твоего шестнадцатилетия! – сбиваясь, пыталась объяснить Тася. – Прямо перед своим уходом. Я там все объяснила… как ты у меня родилась, как я потеряла тебя после бомбежки… Я же уверена была, что ты все прочла, просто не смогла понять меня!
Лиля ошарашенно смотрела на нее.
Да нет, не может быть! Неужели Тася в самом деле сказала это: «Ты у меня родилась»?
– Значит, ты моя…
Она не могла произнести это слово, хотя отец уже шевелил губами, как бы подсказывая его, и Тася смотрела с таким волнением!
Нет, Лиля не могла ее назвать матерью. И никогда не сможет! У нее есть мать, и никакая другая ей не нужна – тем более такая, которая лгала ей всю жизнь, так умело притворялась…
Зачем? Почему?! Ведь сколько Лиля себя помнит, Тася всегда была рядом! И если сейчас она говорит правду, как она могла позволить, чтобы Лиля называла матерью другую женщину?!
– Какие же вы… – с трудом выговорила она. – Какие же вы обманщики и лицемеры. Да – обманщики и лицемеры, вот вы кто!
Кончится ли когда-нибудь этот день?!
Лиля кинулась вон из комнаты, словно надеясь убежать от невыносимой, оскорбительной лжи, которая на нее вдруг обрушилась.
Родион, что уже давно с беспокойством поглядывал на этих троих, бросился следом.
– Миша, она не простит… – пробормотала Тася, безнадежно глядя вслед дочери. – Ничего не изменилось! Она не простит.
Говоров молчал, находясь в полной растерянности.
Тася посмотрела на него, печально улыбнулась и произнесла:
– Хотя что прощать-то? Прощать нечего! Я ведь ничего плохого не делала. Я любила ее, заботилась о ней. Ну, сказали мы ей, что…
Она осеклась и безнадежно, сникнув, прошептала:
– Господи, какое же это несчастье – иметь дочь, которой ты не нужна!
– Ну, главное, что сказали, – погладил ее по плечу Говоров. – Главное, что сказали!
Тем временем Лиля, ничего не видя перед собой от слез, сбежала по лестнице и остановилась только потому, что закончился пролет и она уткнулась в подоконник.
– Лиля! – налетел на нее сзади встревоженный Родион.
Обнял и горячо, сочувственно зашептал:
– Лиль, постой! Успокойся! Ну я понимаю, что для тебя это как гром среди ясного неба! Но ты посмотри на ситуацию с другой стороны. Теперь у тебя две мамы, два папы. И какие папы! Шульгин, к примеру… Судя по тому, как одета твоя мама…
– Мама? – с горечью повторила Лиля. – Мама… Как же странно называть постороннего человека самым родным словом! Родя, что мне делать?
– Перестань переживать! – приказал он. – Пойдем, перед гостями неудобно!
Лиля сокрушенно кивнула.
Ей никого не хотелось видеть: ни гостей, ни даже Родиона. Ей хотелось поговорить с отцом!
Почему-то, несмотря ни на что, жила в душе робкая надежда, что он назовет все случившееся шуткой…
* * *
Однако напрасно Лиля надеялась. Михаил Иванович сразу понял, зачем дочь пришла к нему в горком – сюда она никогда не приходила! И, не спрашивая ни о чем, выложил перед ней на стол старую фотографию. Мало того, что она пожелтела, поблекла – она еще и обгорела с одного края. С того края, на котором был запечатлен капитан Говоров – моложе себя, нынешнего, на пару десятков лет, а веселее и счастливее настолько, что Лиля не сразу узнала его. Рядом была снята девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой. И этот край снимка огонь не тронул.
Отец ничего не объяснил, но Лиля почему-то сама поняла, что он пытался сжечь фотографию, поджег ее со своего края, чтобы дольше смотреть на лицо девушки в пилотке, на любимое лицо, – а потом все же не смог уничтожить эту последнюю памятку о том счастье, которое было у них, – запретном счастье, вдребезги разбитом войной.
Лиле все еще трудно было принять судьбоносную новость, однако, как ни странно, ненависть, которую она старательно лелеяла в душе, вдруг поблекла при виде лица своей молоденькой и ошалело влюбленной матери.
Лиле всегда казалось, что ей известно о любви все: еще бы, Сережа, и пережито столько горя из-за него… и появление Родиона, и все то новое, что привнес он в ее жизнь… однако сейчас она поняла, что на самом деле знает о встречах и разлуках, которые неминуемо сопутствуют любви, очень мало. А может быть, и вовсе еще ничего не знает!
Тем временем Михаил Иванович расстегнул воротничок рубашки и показал Лиле старый медный крестик:
– Вот… Я нашел тебя по этому крестику в детдоме. Его Тася надела на тебя, когда родила, ну а потом, в пятьдесят третьем, и меня заставила надеть. Чтоб он меня сберег! Я уж не знаю, он ли, или ее любовь, или вообще обстоятельства… но я ношу его до сих пор!
Лиля не смотрела на отца. Слезы подступали к глазам, она стыдилась их, а отец думал, что все его слова по-прежнему ничего для нее не значат, и все пытался оправдаться:
– Я же думал, что Тася погибла! И это была самая большая трагедия для меня за всю войну. Моя личная трагедия.
– А сколько ей здесь? – спросила Лиля.
– Твоей маме здесь девятнадцать, – ответил отец.
Девушка на снимке была младше самой Лили! Она осторожно погладила милое, улыбчивое и бесконечно трогательное лицо.
– Красивая? – спросил Говоров.
– Очень, – кивнула Лиля. – Ты так сильно любил ее…
– Доченька, – вздохнул Михаил Иванович, – я и сейчас ее люблю.
– Ну тогда как же ты позволил ей работать у нас в доме прислугой?! – возмутилась Лиля.
Говоров не находил слов, чтобы все объяснить. Да и как можно было это объяснить?
Он нервно заходил по кабинету и заговорил рублеными фразами:
– Ну тогда-то казалось это единственно правильным! А она хотела быть рядом с тобой. Неважно, как, где. Вот просто – быть рядом с тобой!
– Ну почему вы мне раньше ни о чем не рассказали?! – никак не могла понять Лиля.
– Берегли тебя! – сокрушенно вздохнул отец. – Все думали – вот повзрослеешь, и тогда… Эх, да и сейчас это понять трудно.
– Как вспомню, сколько я ей всего наговорила… – чуть не плача, прошептала Лиля, снова уставившись на снимок.
– Доченька, я виноват! – Говоров тяжело опустился на диван рядом с ней. – Надо было забрать тебя, Таську, уехать куда-нибудь… у нас была бы семья. У нас бы все было…
– А как же мама? – возмутилась Лиля и тут же поправилась смущенно: – Маргарита… А Котя? Как же они?
– Ох, ох, дочка, – тяжело прохрипел Говоров. – Если бы в этой жизни было только белое и черное! Жизнь – как радуга, и ты это поймешь. Перед Маргаритой я виноват. Я за это и расплачиваюсь.
Лиля смотрела на него так, словно никогда в жизни не видела. Впервые этот взрослый, даже старый, с ее точки зрения, человек, умный, мудрый, надежный, предстал перед ней совсем другим. Смущенным, мятущимся, страдающим, измученным долгими годами жизни, которую он прожил не так, как хотел, как мечтал… Потрясением для нее было осознать, что не только у нее может болеть от любви сердце – болеть так, что иногда жить не хочется! Но она могла выплакать свои боли и обиды, пожаловаться на них – а отцу приходилось все скрывать от других, стыдиться своей муки… То дерево, могучее и крепкое, к которому Лиля всегда могла прильнуть, обвиться вокруг него, опереться, как слабый побег опирается на сильный ствол, – это дерево вдруг предстало перед ней раненым, подточенным неизбывной болью, нуждающимся в сочувствии ничуть не меньше, чем она сама.
Может быть, даже больше, потому что – старше, а значит – мучение длится дольше…
– Папочка, – прошептала она, прижимаясь к нему и чуть не плача от жалости, – ты несчастлив?
Он промолчал, только прильнул щекой к ее склоненной голове.
В его вздохе был ответ, такой красноречивый, что Лиля тихонько заплакала. Ей было обидно, что отец не воскликнул: «Как я мог быть несчастлив, если у меня есть ты?!» Но такая обида была детской, эгоистичной, и Лиля впервые поняла это. Жизнь – как радуга, сказал отец… счастье человека состоит из многих слагаемых, и любовь к детям – только одно из них. Мужчине – а ее отец настоящий мужчина! – для счастья нужна любовь к женщине: счастливая, взаимная любовь. Вот ведь и ей, Лиле, нужна любовь мужчины. Всякой женщине она нужна!
А значит, маме? Маргарите?! И снова – чуть ли не впервые в жизни! – в минуту горя Лиля подумала не о себе, а о другом человеке и пожалела ту, которую всю жизнь называла мамой, – пожалела всем сердцем… больше, чем себя!
И испугалась – потому что и с ней предстоял разговор…
* * *
Родион не позволил ей отправиться в Дом с лилиями одной.
– Я буду ждать в парке, – сказал непререкаемо. – Мало ли как дело повернется!
Устроился в старом кресле-качалке, с упоением озирая великолепный парк, изящные очертания дома, видневшиеся сквозь листву… Несмотря на то, что ночью были заморозки, днем еще припекало, и, кажется, даже листья перестали опадать.
«Вот ведь как бывает, – размышлял Родион. – То жарко, то холодно… Так же и между людьми. Поссорились – помирились. Выгнали – назад приняли… Конечно, в институт ездить отсюда далековато, но это такая ерунда на самом-то деле!»
Он не сомневался, что Лилины родители предложат им поселиться вместе с ними. Приемная мать Лили, вырастившая ее, конечно, на все пойдет, чтобы не отдать дочь своей сопернице. Мужа ей не отдала, ну и дочь не отдаст. Определенно захочет держать Лилю при себе. Ну а она теперь не одна, теперь им не удастся выставить Родиона, потому что Лиля с ним уйдет. Значит…
Именно для того, чтобы облегчить Лиле решение вернуться, Родион и решил ее сопровождать.
Лиля, впрочем, не спорила, хотя мысли о возвращении в Дом с лилиями ее не волновали. О другом тревожилась! Разговор с Маргаритой будет непростым, нелегким, это она прекрасно понимала. Однако даже представить не могла, каким же мучительным он окажется!
Тихонько входя в столовую, она увидела Маргариту стоящей возле маленького буфета. Она что-то ставила внутрь, и стоило Лиле шагнуть ближе, как стало понятно, что это было. От Маргариты сильно пахло коньяком.
Лиля отпрянула, словно впервые взглянув на нее как бы со стороны. Какая она худая… Всегда гордилась своей стройностью и красотой, но сейчас выглядит изможденной: новое платье болтается, будто на вешалке, а до чего постарела, и какое-то новое, ожесточенное выражение появилось в лице…
– Мама… – испуганно пролепетала Лиля.
Маргарита резко обернулась. Встала, загородив шкафчик, как преступник, который пытается скрыть неопровержимые улики…
Но Лиля вовсе не собиралась говорить об этой несчастной бутылке. Другое мучило ее!
Она долго думала, как начать этот разговор, как помягче сообщить Маргарите, что ей все известно, однако вдруг выпалила:
– Тася сказала, что она моя мама. Что она написала мне письмо… четыре года назад. В котором все рассказала.
Эти слова звучали обвиняюще, и Лиля вдруг испугалась своей резкости.
Маргарита стояла неподвижно, глядя остекленевшими глазами. На миг Лиле показалось, будто она так пьяна, что не понимает, о чем идет речь.
А что, если она станет все отрицать?
Но Маргарита вдруг повернулась, достала бутылку, бокал и, больше не таясь, угрюмо села за стол.
И этот жест был настолько откровенным и даже вызывающим, что Лиля поняла: Маргарита не будет ничего отрицать. Даже не собирается!
Маргарита наполнила рюмку, выпила одним глотком – привычным, ловким! – снова налила коньяк…
– Она правду сказала, – проговорила ровно, безжизненно. – Письмо я нашла. И порвала!
Злая гордость, прорвавшаяся в этих словах, вдруг сменилась слезами:
– Потому что ты мой ребенок! И я тебя воспитывала! Люблю как родную. А ее не-на-ви-жу!
Она сморщилась от ненависти, и прекрасные черты, искаженные этой ненавистью, вдруг стали почти страшными:
– Залезла в постель к моему мужу… родила… а я должна была воспитывать ее нагулыша?!
Казалось, при этом слове Маргариту вырвет от отвращения! Она снова зашлась тяжелыми рыданиями…
– Нагулыша?! – воскликнула потрясенная Лиля. – Мама… Ты меня что, тоже ненавидишь?!
Маргарита смотрела на нее, трезвея на глазах. Вскочила, обняла:
– Ты меня прости! Я не ведаю, что говорю! – начала целовать. – Родная моя! Я так хотела видеть тебя женщиной до кончиков ногтей! – Умиленно чмокнула пальцы Лили: – Пальчики мои!
Вдруг отстранилась, и Лиля увидела, как нежное, материнское выражение глаз сменяется ледяным, чужим:
– А воспитала кухаркину дочь.
– Мама, – не веря ушам, простонала Лиля, – ну зачем ты…
Маргарита отошла к окну, сгорбилась по-старушечьи, прохрипела, и в хрипе этом звучало почти отвращение:
– Ты – самое мое большое разочарование. Моя дочь никогда бы так не поступила!
– Мама! – возмущенно, с горечью закричала Лиля. – Но я и есть твоя дочь!
– Общежитие? – Маргарита обернулась, смерила ее презрительным взглядом. – Муж – из поселка Ленино? Ну… это уровень кухарки! Твоей настоящей матери! Ну, иди! Иди к ней! Пусть научит тебя борщи варить, пельмени стряпать!
Толкнула Лилю изо всех сил, но та вывернулась из-под ее руки, снова взмолилась:
– Мама, ну зачем ты так?!
– Иди, иди! – уже почти не владея собой, выкрикнула Маргарита. – А еще пусть научит тебя мужиков ублажать. Твой отец до сих пор по ней сохнет. И Шульгин теперь – даже не знает, чем еще одарить. Все пылинки с нее сдувает!
– Как бы то ни было, – бросила Лиля, не снеся обиды, – теперь у меня есть и другая мама!
– Дру-гая? – раздельно, тихо повторила Маргарита – и вдруг закричала во весь голос, почти завыла: – Уходи! Я на первый-второй не рассчитываюсь!
Этой ненависти в ее глазах Лиля больше не могла видеть. Бросилась прочь.
Она уже выскочила из комнаты, когда Маргарита, не сдержавшись, позвала: «Лиля!» – но тотчас сжала себе горло, словно хотела задушить этот позорный для нее жалобный зов.
А Родион все качался, наслаждался покоем, грелся под солнышком…
– Родя! – прервал его блаженную полудрему Лилин крик. – Уходим отсюда! Прощайте, мои милые!
Это было сказано полуотцветшим лилиям, а Родион всполошенно озирался:
– Что случилось? Что – прощайте? Почему мы уходим? Да что случилось-то, скажи? Куда ты?
– Тут короче! – Лиля бежала через парк, тропками, которые были почти засыпаны листвой, мимо пруда – настоящего помещичьего пруда, ничего подобного Родион в жизни не видел!
– Лиля, – не выдержал он, пытаясь остановить ее, – ты что, хочешь вот так уехать и все оставить?!
Он прикусил язык, поняв, что выдал себя, но Лиля даже не заметила его неосторожности: все бежала, твердя:
– Идем, я тебе сказала!
И даже не дала ему напоследок полюбоваться Домом с лилиями.
Всю обратную дорогу она молчала и не обращала никакого внимания на Родиона, который тоже был молчалив и угрюм.
* * *
После достопамятного разговора на свадьбе Лили, когда открылась вся правда, Тася была уверена, что улучшения их отношений придется ждать долго. Она не сомневалась, что Говоров теперь будет добиваться возвращения своенравной дочери домой, пусть и с неугодным супругом, и уж Маргарита, конечно, вцепится в Лилю обеими руками, отвоевывая свои права и утверждая свою власть над ней – чтобы досадить Тасе и показать, кто из них двоих дороже Лиле.
Однако дни шли, а Лиля, насколько было известно Тасе, и не собиралась возвращаться в родительский дом. Что-то там, значит, пошло не так…
Но и к Тасе она тоже не пришла.
– Да девчонка просто запуталась, – сказал однажды Дементий, который устал наблюдать, как мучается жена. – Ну сама посуди, ну как она первый шаг может к тебе сделать, когда помнит, чего наговорила в свое время?! Давай-ка сама к ней сходи. Да не с пустыми руками, а с материнской заботой. Миха, ты говорила, ее из дому выставил, в чем была? Ну так небось осточертело девчонке в одном и том же платьишке целыми днями ходить? Собери вещи и поезжай.
– Я боюсь, – в отчаянии призналась Тася.
– Так и быть, – по-стариковски, нарочно покряхтел Дементий. – С тобой поеду. И сопровождающие их, так сказать, лица!
Ох, как Тася на него посмотрела… Ради такого взгляда Шульгин на многое был готов!
В общежитие их пропустили без звука – Дементий Харитонович был персоной, в городе весьма известной. Показали, как пройти к комнате Камышевых.
Шульгин постучал – дверь открылась сама, хотя дома никого не было. Наверное, хозяева вышли ненадолго.
Уселись, решив ждать, сколько бы ни понадобилось, однако уже через минуту влетела озабоченная Лиля с утюгом в руках, с веником под мышкой – да так и замерла при виде незваных гостей.
Тася тоже застыла, онемев, но тут Шульгин взял дело в свои руки и радостно закричал:
– Здравствуй, Лилька Михайловна!
Вспомнив прозвище своего детства, та мигом очнулась, разулыбалась:
– Здравствуй, дядя Дементий. Здравствуй, Тася.
Голос ее звучал так ласково, что Тася, мечтавшая, конечно, о другом обращении, понимающе кивнула. Так сразу невозможно… Им обеим нужно время!
А Дементий старался изо всех сил дать им это время:
– Ну что, Лилька Михайловна? С законным браком, так сказать, тебя! – вынул из-под полы плаща, как фокусник, заранее приготовленный букет хризантем: – На, держи веник! Этот получше будет! А здесь… – Он поднял большой чемодан, стоявший на полу: – … мама Тася приготовила тебе приданое.
– Мне? – изумилась Лиля.
– Ну да, мы там кое-что собрали, – засуетилась Тася. – Я вот только не знала, как с размерами и что тебе нужно… Ну вот…
Лиля несмело заглянула в чемодан – и даже закричала от восторга, хватая новую шелковую блузку в горошек:
– Как здорово! А то у меня здесь только одно платье!
– Хотела весь шкаф привезти, – усмехнулся Шульгин. – Еле оттянул!
– Спасибо, – радостно сказала Лиля. – Спасибо, Тасенька!
И поцеловала в щеку… Отпрянув, впрочем, как только Тася потянулась к ней.
Мгновение неловкости… На счастье, в комнату заглянула какая-то студенточка в халатике – видимо, соседка Лили по общежитию, прочирикала:
– Ой, простите… Лиля, так ты мне поможешь белье снять?
– А, ну да! Вы подождите! – Лиля умчалась с явным облегчением.
Тася невесело усмехнулась:
– И все-таки Тася… Мамой не назвала.
– Мадемуазель, – сурово сказал Шульгин и погрозил пальцем, – дайте только срок. Будет вам и белка, будет и свисток!
Тася вздохнула. Она и сама понимала, что нужно ждать… Но так надоело это ожидание!
Однако ничего не поделаешь.
* * *
Говоров работал в домашнем кабинете, когда без стука вошла Маргарита.
Он сразу понял: пьяна.
Сейчас в двухтысячный раз начнет выяснять отношения!
– Да, Марго, я слушаю, – обронил устало, называя ее этим именем, которое терпеть не мог. Зато Маргарита его обожала. И сейчас Говоров, у которого была прорва дел, как бы давал ей взятку, мечтая поскорей отделаться от очередного «разбора полетов».
Однако Маргарита молчала. Прошла в кабинет, села на край стола, не спуская с мужа напряженного взгляда.
Он покосился вопросительно – ни слова.
Ну и ладно, пусть молчит, не очень-то и хотелось разговоры разговаривать!
– Я ухожу от тебя, – промолвила в это мгновение Маргарита.
Михаил Иванович резко повернулся, сорвал очки…
– Ты же меня, как мебель, не замечаешь! – Маргарита поводила ладонью перед носом. – Ты дорогу в мою спальню забыл.
Голос звучал сдержанно… Нет, сдавленно. Это наружное спокойствие давалось ей нелегко.
Говоров поднялся, пошел к жене.
Губы ее тронула легкая презрительная улыбка. Нет, Маргарита не обольщалась насчет того, что муж вдруг бросится с объятиями!
Он и не собирался. Он не смог бы заставить себя обнять ее, как не смог заставить все эти годы, которые пролегли между ними.
И оба, глядя друг на друга, вдруг вспомнили день, когда он вернулся с войны, и ночь, которая последовала за тем днем… И Маргарита подумала: а если бы она не дала тогда воли злой обиде и ревности, может быть, ее отношения с мужем сложились бы иначе и жизнь они прожили бы иначе? А Говоров подумал: а если бы он сжег в ту ночь Тасину фотографию и не дал воли тоске и воспоминаниям, может быть, их с женой отношения сложились бы иначе и жизнь они прожили бы иначе?..
И оба мысленно сказали «нет» этой мгновенной слабости. Их разлучила, навеки разлучила война, как разлучила она многие, очень многие семьи.
Когда люди произносят эти слова, мол, война разлучила, они обычно имеют в виду смерть-разлучницу. Но для Говоровых этой разлучницей стала любовь… Любовь, столь же неодолимая, как смерть! И Маргарита впервые подумала: а если бы она ушла от мужа, может быть, ее жизнь сложилась бы иначе? Счастливее?.. А Говоров в несчетный раз пожалел, что струсил и не ушел от жены с Тасей и Лилей!
И оба горько упрекали себя в эту минуту, что пытались склеить разбитое, собрать осколки былой жизни, хотя оба понимали и невозможность, и ненужность этого.
Вот и сейчас Говорову нечего было сказать жене. Умолять ее остаться он не мог. Не имел права. Понимал, что в ее словах – горькая истина, он виноват во многом.
Только спросил:
– Почему именно сейчас?
– Осточертело все! – резко заявила Маргарита. – Надоело! Дом этот! Ты! Дочуня твоя ненаглядная!
Говоров устало покачал головой:
– Что ж, может быть, ты и права… – И признался наконец в том, что мучило его давно: – Давно надо было развестись! Чужие мы с тобой, Рита!
Ее лицо исказилось от обиды, от еле сдерживаемых рыданий:
– Если бы ты услышал… Если бы ты только услышал этот свой ледяной голос!
Михаил Иванович вздохнул. Он-то знал, что голос его не был ледяным. Он был просто равнодушным, и именно его равнодушие и оскорбило Маргариту больше всего – до того, что она подошла к нему сзади и в отчаянии несколько раз ударила по спине:
– Неужели ни одного слова?! Ни одной просьбы остаться?! Говоров!
– Ну как? – глухо спросил он. – Как мне с тобой сейчас говорить? Со слезами в голосе, да?
И Маргарита внезапно постигла причину его молчания. Он боялся, что жена передумает…
– Я ухожу! Уезжаю! – выкрикнула она, и Михаил Иванович с трудом узнал ее голос, настолько он был искажен ненавистью. – К Коте! К единственному близкому мне человеку! А счастья тебе желать не буду. Не хо-чу!
Говоров услышал, как Маргарита захлопнула за собой дверь.
Вот и все. Он остался совсем один. Все ушли. Всех он прогнал от себя!
Он один.
Счастья желать не буду, сказала Маргарита? Да она смеется, что ли? Он даже не знает, что это такое! Да знал ли хоть когда-нибудь?..
* * *
Зима началась так внезапно, словно бросилась из засады. Долго-долго тянулась теплая, мягкая осень, потом настали бесснежные, отвратительные морозы – и вдруг среди бела дня нанесло тучи, а из них обрушился снегопад – да с такой силой, с таким буйством, что уже к вечеру все вокруг сделалось белым-бело: нарядное, праздничное, остро, чудесно пахнущее свежестью и предчувствием скорого Нового года.
Лиля всегда особенно любила эти первые зимние дни – именно потому, что близок был праздник, когда надо загадывать желания и ждать, что они непременно исполнятся. Елка, подарки, праздничное застолье… Они с Родионом впервые встретят Новый год вместе. И, может быть, папа вдруг нагрянет в гости! И они помирятся!
Еще больше месяца оставалось до новогодней ночи, но Лиля уже сейчас загадала это самое заветное желание и изо всех сил постаралась поверить в то, что оно сбудется, сбудется, сбудется!
Настроение, и без того отличное, стало еще лучше, захотелось петь, и она пела всю дорогу до общежития, с песней и вошла в комнатку:
Мой самый главный человек, Взгляни со мной на этот снег…[10]Родион сидел за столом и хмуро ковырял ложкой в кастрюле. Он почему-то не вскочил навстречу Лиле, не бросился ее целовать… Но ее настроение ничто не могло испортить! И она радостно объявила:
– Родька, мой самый главный человек, я сегодня на пятерку экзамен сдала! Целуй!
И протянула руку, к которой он приложился без особой охоты. Но Лилю и это не могло огорчить:
– Пять раз!
Родион покорно облобызал ее руку – и вдруг, резко повернув к себе спиной, сильно шлепнул: отнюдь не шаловливо и игриво, а с нескрываемой злобой.
– За что?! – завопила возмущенная Лиля.
– Без обеда меня оставила. И без ужина, – буркнул он.
– Подожди, как без ужина? – растерялась Лиля, глядя на кастрюлю, стоявшую перед Родионом. Она приготовила еду заранее, вывесила кастрюлю в сетке за окно – ведь холодильника у них не было. А он говорит – без ужина!
– Да так, – передразнил Родион. – На улице минус пятнадцать. Замерзла твоя каша.
Лиля посмотрела через его плечо – и ужаснулась. Гречка не только замерзла – ее даже снежком замело.
И бедный муж вынужден это есть?! Вообще-то он мог бы все разогреть… Но, наверное, так устал, что сил не хватило.
– Родька, ну прости меня! – жалобно сказала Лиля. – Дома продукты в холодильнике хранятся, а к форточке я никак не привыкну.
– Пора бы уж привыкнуть, – буркнул Камышев, явно не желая менять гнев на милость. – Хотя ладно, все равно ты можешь приготовить только кашу да яичницу. Ну я не понимаю, Лиля, у тебя даже котлеты – готовые, из кулинарии! – и то пригорают!
И вдруг подозрительно придвинулся к ней:
– А ну-ка… Что-то от тебя спиртным несет? Экзамен сдавала, да?!
Лиля смущенно отвернулась.
– Ну и где ты была и с кем?!
Лиля расстегивала молнии на сапогах. Вообще-то она привыкла, что это делает Родион… Но сейчас он явно не расположен за ней ухаживать.
– Родька, ну не ревнуй! – устало попросила она. – Мы с Зойкой в кафе были. Ну а потом ребятам лекции одолжила, они угостили.
– Ну, понятно… – тяжело перевел дыхание Родион. – Значит, я усталый, голодный, без ужина, а ты по комнатам у мужиков хвостом вертишь, да?
– Знаешь что?! – вскочила оскорбленная Лиля. – Не смей разговаривать со мной в таком тоне! Комната прибрана, твои вещи спортивные постираны, да и ужин готов!
– Лиля! – не выдержал Родион. – Вот я и хочу понять: зачем тебе все эти жертвы?!
Он тут же прикусил язык, но было поздно: выдал себя, выдал то, о чем думал постоянно, выдал самое свое заветное желание – уехать из этой вонючей общаги и жить в Доме с лилиями! Жить так, как должен жить зять первого секретаря горкома партии!
В конце концов, разве не ради этого он…
Дурак… Рано затеял этот разговор! Вон какое лицо стало у Лили… Нет, он вывернется. Надо представить дело так, будто он идет ей навстречу, делает одолжение…
– Ну объясни мне, зачем, я же вижу, что тебе тяжело?! – воскликнул Родион с самым заботливым видом. – Ну хочешь, давай будем жить у твоих родителей!
– Нет, Камышев! – резко ответила Лиля. – И кашу ты мог бы и сам разогреть!
Конечно, мог бы. Но из-за чего тогда начать этот скандал?!
Скандал, который так ни к чему толковому и не привел, кроме того, что пришлось ночью просить прощения у обиженно отвернувшейся Лили. Целовал ее плечо, извинялся… И получил в ответ:
– За грубость будешь сегодня наказан!
Ну и ну!!! И это грубость? Да ведь он хотел как лучше! Хотел спасти ее от этого беспросветного, унылого существования!
Ну… их обоих хотел спасти!
И за это – «будешь наказан»?!
Родион со злостью повернулся на другой бок, и пружины продавленной койки громко заскрипели, словно издевательски смеялись над ним.
* * *
Тася поливала цветы в своем кабинете в Доме пионеров, когда вдруг увидела… Лилю, которая явно шла сюда. К ней шла!
Она ждала дочь каждый день, каждую минуту, однако оказалась совершенно не готова к встрече. Вдруг так чего-то испугалась, что выронила лейку, разлила воду, сорвала белый фартучек, в котором всегда вела занятия, бестолково засуетилась перед зеркалом…
И вот дочь вошла.
– Лилечка, – пробормотала Тася. Глядела на нее – и не могла наглядеться! Так бы и кинулась, обняла… Но привычка сдерживаться – многолетняя привычка, которую она обрела в доме Говоровых! – взяла верх и помогла справиться с собой. Только и сказала: – Я очень рада, что ты зашла.
– Я тоже, – кивнула Лиля, опуская глаза. – Честно говоря, я боялась…
Теперь кивнула Тася:
– Я тоже.
Стало немного легче. Она отступила:
– Ты проходи, пожалуйста. Видишь, я здесь работаю, мы тут кашеварим с девчонками. Ну, щи-борщи, всякое такое.
– А ты можешь меня тоже научить? – вдруг попросила Лиля. – А то, похоже, мой брак под угрозой.
У Таси тревожно стукнуло сердце, однако тотчас она поняла, что это шутка.
– Ой, ну конечно, могу! – радостно засуетилась Тася. – Раздевайся! Конечно, научу.
– С кулинарным делом, как ты помнишь, у меня не очень, – пробормотала Лиля, отдавая Тасе пальто.
Та повесила его и обратила внимание, что пальто – то же самое, которое было надето на Лиле в день свадьбы. А ведь уже зима! Да что ж это Михаил себе думает?! Хочет, чтобы дочь простудилась?! Не соображает вообще? Не может отвезти ей зимнее пальто? Шубу? А Маргарита?! Хотя бы для виду позаботилась о той, которую столько лет называла дочерью!
Все эти мысли промелькнули в голове – и исчезли. Сейчас они не имели значения: главное было, что Лиля здесь, рядом, что можно говорить с ней, улыбаться, помогать ей, быть ей нужной. Сбылась заветная мечта: Тася рядом с дочерью и необходима ей!
– Не волнуйся! – радостно тараторила Тася. – У меня тут даже восьмилетние такие вкусности готовят – закачаешься!
Она снова надела фартук:
– Ну, что будем готовить? Первое, второе?
Лиля смотрела на нее молча, с улыбкой, потом вдруг сказала ласково:
– Какая же ты молодец! Все успеваешь… Знаешь, когда ты идешь по коридору нашего института, мои девчонки просто зеленеют от зависти! Такая элегантная, модная! А когда они узнали, что ты моя мама, они… вообще…
Лиля осеклась.
– Как ты сказала?.. – выдохнула Тася.
– Мама, – повторила Лиля и обняла ее. – Мамочка…
Ей было странно, удивительно легко! Она даже сама удивлялась тому, как безвозвратно исчезли злость и обида, как радостно было ей рядом с этой женщиной. Впрочем, что же здесь удивительного? Ведь семь лет ее жизни прошли рядом с Тасей, когда та служила в Доме с лилиями. Рядом с Тасей: неизменно ласковой, любящей, внимательной, заботливой, всегда готовой обнять, поцеловать, намазать зеленкой царапину, вытереть слезы, помочь решить задачку… Великолепная Маргарита была занята собой, а Тася – Лилей…
Они стояли обнявшись, и ни одна из них не замечала Говорова, застывшего в дверях.
Он пришел к Тасе, чтобы сказать ей об уходе Маргариты. Сказать, что свободен, а значит… Ну, она сама должна была понять, что это значит! Однако Говоров удержался. Понял, что сейчас своим появлением все испортит. Поэтому повернулся – и ушел, ступая так осторожно, словно даже звуком своих шагов опасался помешать встрече матери и дочери.
К тому же он понял, что не Тася первая должна была узнать про Маргариту. И даже не Лиля.
Первым должен был обо всем узнать Шульгин, потому что эта новость все меняла в их жизни!
Однако легко ли вот так прийти к лучшему другу и потребовать, чтобы он отдал тебе свою жену, потому что ты когда-то спас ему жизнь?.. Поэтому Михаил Иванович решил начать с другой новости, которая гораздо больше подходила для разговора двух мужчин, двух старинных друзей, чем склоки из-за женщины – пусть даже такой необыкновенной и любимой, как Тася.
Новость эта была – предстоящая поездка Говорова в Москву, в ЦК: для перевода его на работу из горкома – в обком партии.
Говоров по пути прихватил бутылку, а у Шульгина в его потребкооперации секретарша оказалась такая же расторопная, как Руфина Степановна. Через минуту письменный стол Дементия был уставлен тарелками с закусками, и два друга, которые давно уже не сидели вместе, пили, ели и обсуждали новое назначение.
Михаил Иванович опьянел как-то слишком быстро и все говорил, говорил об этой поездке, размышляя, как бы поскорей перейти к главному – к Тасе, но не мог выбрать момента – и снова заводил речь об одном и том же:
– В Москву завтра, в Москву! С самим Леонидом Ильичом буду встречаться и разговаривать!
– Представляешь, ты в обкоме! В обкоме! – вторил Шульгин, простодушно радуясь за друга. – Заслужил потому что.
– Но пока вторым! – уточнил Говоров. – Хотя бы присмотреться, что да как. Слишком много у них в руководстве молодежи! Но мы, фронтовики, им покажем!
– Ага! – согласился Шульгин, чокаясь с ним. – Давай!
– Давай!
Выпили.
«Сейчас скажу!» – решился Михаил Иванович. Однако начал издалека:
– Так что теперь, Дементий, либо наверх – либо закопают меня. И никто не узнает, где могилка моя.
Шульгин чуть не подавился пирожком:
– Это что это – закопают?!
– Человека я убил, Дементий, – признался Михаил Иванович.
– Миха, ну вот что ты несешь?! – рассердился Шульгин. – Ты вот пьяный уже!
– Кто пьяный? – хмыкнул Говоров.
– Ты!
– Пьяный! – Михаил Иванович наполнил рюмки снова. – Ты у Полищука спроси: он мой пистолет с отпечатками до сих пор в сейфе своем держит. Так что я у него во на каком крючке!
Говоров согнул указательный палец и для убедительности помахал им перед носом Шульгина.
Однако тот по-прежнему смотрел недоверчиво.
– Помнишь, у нас в горкоме работал Трухманов – тихий такой, гнида! – при тебе?
Шульгин кивнул.
– Ты еще тогда сказал: кому этот безобидный человек помешал, кто его?..
– Ну?!
– Так вот я его! Я его завалил.
– Твою мать… – выдохнул потрясенный Шульгин. – Миха! Зачем?!
– Доносы он строчил, – хмуро пояснил Говоров. – Доносы! И на тебя в том числе! Вот так-то, друже… А я когда тебя в тюрьме увидел… – Он поводил руками перед лицом, пытаясь напомнить Шульгину, как тот выглядел там, в камере, – у меня все… все в голове смешалось. Пошел, застрелил его…
– Значит, Трухманов, – с трудом произнес Шульгин.
Выпили, не чокаясь, будто за покойника. Ну да, за покойника! Только не за землю пухом, а за огонь адов.
Долго сидели молча.
– Вот что, Дементий… – наконец начал Говоров.
– Ну?.. – настороженно отозвался Шульгин.
Он с самого начала чувствовал, что Михаил не просто так пришел. И поездка в Москву была лишь предлогом. Шульгин знал, что Маргарита уехала. И понимал, что это значит для них: для Говорова, для него, для Таси… И сейчас он сообразил также, что и в убийстве Трухманова Михаил не просто так признался…
Михаил посмотрел ему в глаза и усмехнулся:
– Проехали…
– Говори! – потребовал Шульгин.
– Да ведь ты знаешь, – зло ответил Михаил Иванович. – Говори, не говори…
– Знаю, Миха, – тяжело вздохнул Шульгин. – И ответ ты мой знаешь.
Говоров кивнул:
– Знаю. Ты ее не отпустишь. Никогда.
– Не отпущу.
– Знаю.
Говоров разлил оставшуюся водку по рюмкам:
– А я тоже буду ждать, – предупредил честно. – Давай за нее, друже.
– Давай, – согласился Шульгин.
Одним глотком осушили рюмки и долго сидели потом молча, забыв про закуски и вообще про все на свете, и про назначение, и даже про Трухманова… Оба думали об одном и том же.
Вернее, об одной и той же.
О Тасе.
* * *
Родион ел с удовольствием, а Лиле кусок в горло не лез. Хотя вроде бы имелись все основания быть довольной собой. Вчера и борщ сварился отличный, и котлеты муж съел за милую душу, и блинчики с творогом (их, правда, испекла вчера Тася, но Лиля с утра разогрела так ловко, что они только зарумянились, а не подгорели, как частенько случалось раньше) выглядели отлично… Но она не только не могла есть, но даже запаха их не выносила!
За завтраком сидела, тупо глядя в тарелку, подавляя тошноту, но вдруг железистый вкус во рту сделался невыносимым, и она опрометью бросилась вон из комнаты, чуть не сшибив Родиона, стоявшего на пути. Еле успела добежать до туалета, как ее вырвало, да как сильно!
«Что ж я такое съела вчера в столовке? – подумала Лиля, прополаскивая рот под краном. – Надо бы не только мне, но и нашим поварам к маме Тасе сходить поучиться!»
Голова кружилась просто ужасно, все плыло перед глазами.
Она смотрела в зеркало на свое бледное лицо и отмывала брызги рвоты с красивого шелкового халата, подаренного Тасей.
«Отравилась! – окончательно пришла к выводу Лиля, подавляя рвотные спазмы, которые продолжали подступать к горлу. – Точно! Надо Родю предупредить, чтобы больше ничего там в рот не брал! Деньги тратить, да еще и травиться?! Сегодня на обед еще остался борщ, а вечером я на завтра еще что-нибудь приготовлю. Мясо тушеное, например!»
Нет, пока лучше не думать о мясе! Снова затошнило, снова пришлось бежать к унитазу, потом полоскать рот и замывать халатик…
Наконец Лиля вернулась в комнату, утирая холодный пот со лба и придерживаясь за стеночку: так дрожали ноги.
Родион сидел на подоконнике, курил в форточку. Вид у него был какой-то странный. Довольный-предовольный!
И на жалкую, несчастную жену он смотрел почему-то без всякой жалости, а с таким выражением, как будто хотел сообщить ей какую-то очень хорошую новость или чем-то похвастаться. Родион вообще любил хвастаться и хвалить себя. И приговаривать при этом: «Молодец, Камышев!» Кажется, и сейчас вот-вот воскликнет: «Молодец, Камышев!»
Впрочем, Лиле было не до него.
– Отравилась в «Серой мышке», – с трудом проговорила она. – Котлету съела за одиннадцать копеек…
Родион так и закатился смехом. Лиля решила, что муж смеется над ее растерзанным видом, и очень обиделась:
– Ты чего?!
– Да какие котлеты?! – покатывался он.
– А что? – совсем растерялась она.
– Да поздравляю тебя! Ты бе-ре-мен-на, Лилька!
Нет, ну в самом деле – молодец, Камышев!
– Да ты что?! – возмутилась она. – Не может быть!
– Это ребенок, Лилька! – Родион глубоко затянулся, выбросил в форточку окурок и объявил: – Все! Последняя сигарета!
Лиля смотрела на него испуганно:
– Ты с такой уверенностью об этом говоришь, как будто у тебя есть дети!
Родион чуть с подоконника не свалился!
– Лилька, ну что за ерунду ты говоришь! – торопливо затараторил Родион, чтобы как можно скорее сменить тему. – Ты что, не рада?!
– Рада, но…
Родион упал перед Лилей на колени, принялся целовать, перемежая поцелуи жарким шепотом:
– Ребенок! Солнце мое! Господи… Любимая! Ребенок! Это ребенок!
Вдруг вскочил, бросился к окну, распахнул его и заорал в серую утреннюю мглу:
– Ур-ра! У нас будет ребенок!
Если кто еще и спал в общежитии, то теперь проснулись, конечно, все.
Лиля растроганно смотрела на мужа. Она почему-то думала, что мужчины не слишком-то хотят детей, но Родион был так счастлив, так счастлив!..
Конечно, он был счастлив! Ну уж теперь-то…
Уж теперь-то его строптивая жена никуда не денется и вернется в Дом с лилиями! Поймал, поймал Родион тот самый миг удачи, поймал и посадил в клетку!
Однако удача не канарейка. Любит она посмеяться над ловцами, особенно такими самодовольными, и вовремя напомнить им старинную пословицу: «Сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет!» И конец этой веревочке забрезжил буквально на другой день.
Сказать по правде, Родион не сомневался, что Лиля запросится в уют и удобства родительского дома уже на другой день. Однако она и речи об этом не заводила! И это притом, что ее наизнанку выворачивало от кухонных запахов. Все уроки мамы Таси пошли прахом: Лиля ничего не могла готовить, чтобы не бегать поминутно в туалет и не склоняться над унитазом. Родион опять бродил по столовкам, и радость первой минуты постепенно сменялась раздражением на жену, на ее глупое и бессмысленное упорство. Она ведь уже доказала отцу, что может поступать по-своему! Чего же еще?! Может быть, ждет, чтобы Михаил Иванович сам пришел и позвал вернуться? Ну, наверное, знай Говоров о беременности Лили, он, возможно, и пришел бы. Но ведь не знал! Как бы ему сообщить?..
При всем своем хитроумии Родион ничего на сей счет пока не мог измыслить.
Приходилось ждать, пока эта чертова штука, именуемая токсикозом первой половины беременности, не доведет Лилю до такого состояния, когда она полностью распишется в своей беспомощности!
А Лиля была уже недалека от этого.
Раньше она и не подозревала, насколько старая институтская общага пропитана запахами тысяч подгоревших каш и котлет, убежавших на плиту борщей и – это было самое страшное! – рыбных супов! Студенческая братия готовила в основном на растительном сале – это в общем-то безвредное экспериментальное изобретение пищевой промышленности было даже дешевле подсолнечного масла! – и его вязкий «аромат», чудилось, постоянно стоит под дверью и караулит каждый вздох Лили. Спастись от его коварного умения просачиваться в каждую щель можно было, только уткнувшись носом в подушку – ну или высунувшись в форточку.
Лиля очень хотела бы пожаловаться маме Тасе на то, как ей плохо, но не могла решиться. Представляла себе ее – молоденькой, беременной, на фронте, где некому было за ней ухаживать или готовить только то, что она могла есть, где приходилось, наверное, таить свое положение, чтобы не заставили сделать аборт или не отправили в тыл, – и начинала стыдиться своей слабости, пыталась как-то держаться.
Тошнило всего ужасней по утрам, на голодный желудок, поэтому Лиля пользовалась любой возможностью подольше полежать в постели, даже пропуская первые пары. Поев холодного куриного супа с лапшой – от него почему-то не тошнило, так что Лиля питалась практически только им, – она могла даже заснуть ненадолго, чтобы прийти в институт, не шатаясь от слабости. И вот однажды, только-только ей удалось уснуть после ухода Родиона, как в дверь постучали.
Лиля кое-как добрела до двери, открыла – и удивленно уставилась на какого-то седоусого дядьку в старом плаще, кепке, с вещмешком на плече и с раздутым коричневым портфелем в руках.
Дядька посмотрел сначала на Лилю, потом на номер комнаты – и явно озадачился.
– Ошибся, что ли? – спросил он сам себя. – Я к Родьке Камышову…
– Да вы проходите, садитесь, – вежливо пригласила Лиля, сразу поняв, что это приехал какой-нибудь земляк Родиона. То, что дядька деревенский, за версту было видно! Впрочем, вид у него был приличный, да и на сапогах по пуду грязи не тащилось. – Извините, я плохо себя чувствую… Родя на тренировке, но перед институтом обещал заскочить. А вы кто?
– А я – Гаврила Петрович! – назвался гость, усаживаясь около стола и немедленно принимаясь выставлять на него банки с деревенскими соленьями-вареньями. – Родич его. С поселка Ленино. Меня направили на повышение квалификации. А вы кто такая будете?
– Я жена его, – улыбнулась Лиля, которой очень понравился этот Гаврила Петрович с его добродушным простоватым лицом. – Лиля Говорова.
Гаврила Петрович застыл с раскрытым ртом. Видимо, был изумлен, что жена Родиона носит другую фамилию, и Лиля торопливо поправилась:
– Ну, точнее, Камышева.
– Во как! – протянул Гаврила Петрович, почему-то поднимаясь со стула, и всплеснул руками. Поскольку в одной он по-прежнему держал банку, получился стук. – Интересное кино получается…
– Так он же перед свадьбой домой заезжал, – напомнила Лиля. – Неужели он ничего не сказал?
Гаврила Петрович немножко постоял с приоткрытым ртом, потом резко закивал:
– А, ну да, ну да… А вы это, сумку-то разберите. Там гостинцы… все домашнее. А я пойду. Обожду на улице Родьку-то.
– Хорошо, – сказала Лиля. – А это мама ему передала?
Гаврила Петрович застыл в дверях.
– Мама? – переспросил растерянно. – А, ну да… мама, мама!
– Все мамы одинаковые, – усмехнулась Лиля. – Моя тоже без гостинцев не приходит…
Гаврила Петрович постоял, по своему обыкновению, с приоткрытым ртом и только потом ушел.
«На самом деле Родя, конечно, ему ничего не сказал, – подумала Лиля. – У дяденьки такой был вид, будто он с печки упал!»
И она принялась разбирать деревенские гостинцы, радуясь, что чувствовать она себя стала немного лучше.
А Гаврила Петрович, имея все тот же вид человека, упавшего с печки, а вернее сказать, получившего крепкий и внезапный удар по голове, вышел из общежития и, постояв на крыльце, сел на лавочку, недоверчиво озираясь, покачивая головой и разводя руками.
Да… Ну, Родька! Так вот к чему он вел свои разговоры, когда зимой вдруг внезапно нагрянул в поселок и первым делом зазвал к себе в гости дальнего своего родственника, Гаврилу Петровича, который работал в поселке делопроизводителем и был первым тутошним начальством!
… – Поверь, Петрович, никакого криминала в этом нет! – глядя прозрачными и удивительно честными голубыми глазами на Гаврилу Петровича, уверял Родион, разливая по рюмкам остатки городской водки, которая, на взгляд Гаврилы Петровича, не шла ни в какое сравнение с первачом. – Я просто в городе закрепиться хочу!
Гаврила Петрович ответить не успел: вошла Вера Камышова, неся на тарелке нарезанное сало, солить которое была непревзойденная мастерица.
– Ох, Верка, сало у тебя… – радостно зажмурился тот, потому что городская колбаса, привезенная Родионом, тоже не пришлась ему по вкусу. – Да и капуста удалась!
– Слушай, Вер, сгоняй к Афоне, возьми у него самогоночки, а то Гавриле Петровичу «Московская» не по нраву, – попросил приметливый Родион.
– Да вон в подвале у самих полно, – удивилась Вера.
– Сказал – к Афоне! Его приготовления! – велел Родион, и Вера, накинув на плечи платок, послушно пошла к двери.
Уже на пороге обернулась:
– Так одну или пару брать?
– Пару, пару сразу! – обрадовался Гаврила Петрович, и Родион покладисто кивнул.
Вера вышла.
Чокнулись, выпили.
Родион так и набросился на помидоры домашнего посола. Что и говорить, Вера Камышова всем деревенским хозяйкам нос утирала своим умением. Да и телесно баба удалась до чрезвычайности… Не зря все мужики соглашались, что Родиону повезло с женой!
Вот именно! С женой! Не от матери Родиона привез гостинцы Гаврила Петрович Родиону в город! Мать-то умерла давно! Не от матери, а от жены!
А эта красотуля в розовом халатике, которая открыла дверь в общежитии? Она, значит, тоже жена?!
Ай да Родька! Ну и жук! А ведь как врал, как изворачивался, сколько нагородил, и все тогда, зимой, казалось простодушному Гавриле Петровичу вполне правдоподобным!
… – Говоришь, паспорт потерял? – спросил он тогда.
– Ага, – кивнул Родион. – Новый нужен. Срочно! Позарез, Петрович! Правда, есть один… нюанс.
– Чего? – изумился Гаврила Петрович.
– Говорю же – нюа-а-анс! – протянул Родион, и Гаврила Петрович захохотал, дивясь нелепому городскому словцу:
– Нахватался ты в городе… – начал было он.
Однако Родион деловито перебил:
– Паспорт нужен без штампа о браке.
– А Верка? – опасливо оглянулся на дверь Гаврила Петрович.
– А что Верка? – пожал плечами Родион. – Ну отличная есть возможность зацепиться в городе! Буду полным идиотом, если этого не сделаю! А Верку потом заберу.
– А что это за возможность такая хитрая? – полюбопытствовал Гаврила Петрович.
– Никакого криминала! – убедительно повторил Родион, впиваясь в очередной помидор. – Точно тебе говорю, Петрович!
– Ну, не знаю… – протянул тот в сомнении, а потом все же кивнул: – Ну ладно, сделаем! Все же мы родня!
– Так вот, значит, как ты собрался в городе закрепляться… – протянул ошарашенный Гаврила Петрович – и вдруг увидел Родиона, который быстро шел к общежитию.
Шагнул навстречу – и чуть ли не сплюнул с отвращением, увидев, как замер побледневший Родион.
– Ну что, храбрец-удалец? – спросил Гаврила Петрович с недоброй усмешкой. – Может, поздороваемся? Поручкаемся?
Родион глянул исподлобья, потом несмело протянул руку:
– Ну, здравствуй, что ли, Петрович…
И в тот же миг получил по физиономии, да так увесисто, что не удержался на ногах.
– Ну?! Чего разлегся? – рявкнул Гаврила Петрович. – Вставай!
Родион с трудом поднялся, ошарашенно спросив:
– Ты чего, Петрович?!
– Чего?! – гремел тот. – А подделка документов?! Зачем такие фортеля выкидывать? Развелся бы с Веркой, да и дело с концом!
– Ладно, ты не ори! – начал приходить в себя Родион. – И руки давай не распускай! Верка бы ни за что не согласилась на этот развод. Приехала бы и такое здесь устроила! Ты ее знаешь прекрасно. В партком, в местком – всех бы на уши поставила.
– Сволочь ты, Родька! – от души высказался Гаврила Петрович. – Сволочь! Мне-то теперь что делать?
– Что делать? – ухмыльнулся Родион, беря его под руку. – Живи как жил. Ничего не знаешь! А я сам выкручусь.
– А эта? – буркнул Гаврила Петрович. – В халатике? Это и есть твоя возможность в городе закрепиться?.. Эх, жалко девку! Небось любит тебя? Не знает, с каким гадом связалась!
Родион в упор смотрел на него своими наглыми светлыми глазами.
– Наверное, и ребеночка уже заделал?! – все больше распалялся Гаврила Петрович. – Хитер бобер!
– Значит, так… – тихо, с ненавистью проговорил Родион. – Приехал, проведал – а теперь давай! Уматывай!
И он с издевкой похлопал Гаврилу Петровича по плечу.
Однако тот схватил его за грудки, подтянул к себе:
– Подожди! Письмо тебе. От Веры Кондратьевны!
Родион вырвался, и Гаврила Петрович с силой шлепнул ему на грудь конверт:
– Как и просили – лично в руки передал.
Плюнул с отвращением – и пошел прочь.
А Родион с опаской покосился на окно своей комнаты: не стоит ли там Лиля, не наблюдает ли эту отвратительную сцену?!
Однако у окна никого не было. Он немного успокоился и вскрыл конверт.
Там были письмо и фотография женщины и девочки лет трех.
Читать Родион не стал, на фото глянул мельком – и с раздражением затолкал все обратно в конверт, а его спрятал во внутренний карман куртки.
Теперь главное, чтобы на этот конверт никогда не наткнулась Лиля…
Вот же принесло Петровича, да как не вовремя! Лиля собиралась сходить к отцу, рассказать о том, что беременна.
Надо надеяться, что переезд в Дом с лилиями состоится со дня на день!
Однако Родион надеялся напрасно. Да, Лиля сходила в горком, вызвав туда и Тасю, чтобы объявить радостную весть обоим родителям. Само собой, они немедленно принялись ссориться, ибо каждый был уверен, что Лиля переедет именно к нему. Однако Лиля объявила, что они с Родионом собираются жить самостоятельно, а потому останутся в общежитии.
Когда она сообщила об этом мужу, тот с трудом удержался, чтобы как следует не врезать ей. С Веркой он бы не поцеремонился, но, ударив Верку, можно было руку отбить, да и она сама не осталась бы в долгу, а Лилю и пришибить недолго…
Нет, с ней надо быть поосторожней, она – пропуск Родиона в другую жизнь: ту, о которой он мечтал и которой был достоин!
Ну что ж, решил он, поразмыслив: придется, как всегда, брать дело в свои руки.
На другой же день он подстерег у крыльца комендантшу и заискивающе подхватил под руку:
– Теть Мусь… Я слышал, что ремонт в общежитии намечается…
– Начнем потихоньку с первого этажа, – кивнула она. – С Ленинской комнаты. Вам не о чем беспокоиться.
– Так начните с нашей комнаты, – вкрадчиво попросил Родион.
– Паря, ты с ума сошел?! – воззрилась на него комендантша. – Ремонт с выселением! Куда я вас дену?! Комнат лишних нету!
– Да и хорошо, что нету! – прошипел Родион и тихонько сунул ей в карман червонец. – Выселяй нас к чертовой матери из этой комнаты!
– Как скажешь, соколик, – усмехнулась тетя Муся. – Выселю. Только взяток я не беру. Так и передай своему тестю!
Она пошла прочь, но Родион все же умудрился вернуть червонец в карман ее просторного плаща.
Правду говорят, будто от тети Муси ничего не скроешь! Все насквозь видит, зараза!
Ну ничего, главное, чтобы она Лильке не разболтала, почему ремонт начали именно с комнаты молодоженов… Будем надеяться, червончик поможет ей удержать рот на замке!
Родион взбежал на крыльцо с улыбкой. Убогий общежитский быт сегодня не раздражал его, как обычно. Родион смотрел на облупленные стены, а видел изящные линии старинного Дома с лилиями, привычно задерживал дыхание, проходя мимо кухонь, пропахших подгорелым растительным салом, а ему чудилось, будто он вдыхает аромат расцветающих цветов…
Весна. Весна! Как же там прекрасно, наверное, весной – в этом старинном парке, где Родион Камышев будет скоро гулять как хозяин!..
* * *
Говоров зачастил в Дом пионеров. Девчонки из Тасиного кружка кулинарного искусства к нему уже привыкли. Михаил Иванович как-то раз сказал, что ему по должности положено интересоваться воспитанием подрастающего поколения, – ну, девочки восприняли это как должное и больше не удивлялись его появлениям. И их не слишком-то интересовало, почему это товарищ Говоров не интересуется работой шахматного кружка или, там, кружка кройки и шитья, а захаживает исключительно к ним, кулинарам.
С другой стороны, готовят они с каждым днем все лучше, охота человеку вкусно поесть – ну вот он и ходит…
В самом деле: Михаил Иванович иногда ел котлеты или блины, ими приготовленные, или, там, винегреты-салаты всякие – не слишком, однако, замечая, что ест. Глядел он в это время на Тасю и с самым невинным видом жаловался, как голодно ему теперь живется: Варвара просится на пенсию, Маргарита ушла, некому ему даже супчику сварить.
Тася сначала напоминала, что Маргарита никогда ничего в Доме с лилиями не сварила, даже кашу детям, а Варвара на пенсию просится с тех пор, как Тася ее знает, – но потом поняла, что Михаила не отвадить. Хочет ходить – ну и пусть ходит. Никаких опасных разговоров он больше не начинает, а что смотрит не сводя глаз – так и пусть смотрит. Дырку небось не проглядит!
Они старики уже для всяких глупостей – дочка вот-вот подарит им внука. Старики, друзья, дед с бабкой… Ничего страшного, что Михаил то и дело отирается в этом уютном кабинете!
Однако очень скоро благостное Тасино настроение было развеяно самым грубым образом. В тот день Михаил явился после занятий, съел котлеты, изготовленные девочками, – вернее, проглотил, словно не замечая их вкуса, а потом вдруг брякнул на стол перед Тасей серую тоненькую брошюрку, которая, несмотря на свою невзрачность, была важным документом и называлась трудовой книжкой. Обычно она хранилась в отделе кадров Дома пионеров, а почему вдруг оказалась у Михаила, было совершенно непонятно.
– А что там? – удивилась Тася.
– А ты взгляни, взгляни! – посоветовал Говоров, с подчеркнутой аккуратностью составляя стулья в кабинете.
Тася открыла, прочла последнюю запись – и не поверила глазам. Повторила недоумевающе:
– Уволена? По переводу в областной Дворец пионеров и школьников? Миша, как это понимать?
Тот развел руками так, словно Тася задала самый нелепый на свете вопрос:
– Да вот так и понимать! Скажи спасибо этому дому – поедешь к другому!
– И все же я не понимаю!
Говоров вскинул голову:
– Я тебя уволил! Перевел! Со мной уезжаешь! В область! Может, хватит уже?! Набегались?
В эту самую минуту к двери кабинета подошел Шульгин. Он уже минут пять бродил по коридорам Дома пионеров, наслаждаясь созерцанием детских лиц так, как ими могут наслаждаться только немолодые люди, прожившие жизнь одиноко – и только перешагнув полвека, вдруг отяготившиеся этим своим одиночеством. Все дети казались Шульгину очень красивыми и необычайно умными – куда нам, старикам! Потом он постоял на площадке, где шел сеанс одновременной игры мальчишек из шахматного кружка со взрослым мастером, украдкой помог одному из них избавиться от «дурацкого мата»[11] и, поправляя букет хризантем (под чутким приглядом Шульгина цветоводство в Ветровске расцвело воистину пышным цветом, так что никаких трудностей с тем, чтобы добыть хризантемы весной, лилии – поздней осенью, а розы и вовсе под Новый год, теперь не существовало), уже занес было руку, чтобы открыть дверь в Тасин кабинетик, как вдруг услышал взволнованные голоса Говорова и своей жены. Невольно вслушался в их разговор – да так и обмер…
– С Ритой развожусь – все, официально! – заявил Михаил. – С работы… С работы вряд ли снимут. Не те времена! Да и дети уже выросли, бояться нечего!
Шульгин покачнулся, почувствовал, что сердце болезненно заколотилось.
– То есть ты вот так все решил за меня?! – раздался неприязненный голос Таси, и Шульгину стало чуть легче дышать. – Да? То есть ты вот так взял и решил?!
Кажется, предложение Михаила не пришлось ей по нраву!
Слава богу…
– А ты меня спросил? – Гнев в Тасином голосе нарастал. – Ты… ты подумай о Шульгине! Он столько сделал для меня! В конце концов, он мой муж, Миша! И потом, он болеет!
Шульгин почувствовал, как у него похолодело лицо.
«В конце концов, он мой муж!»
Да, похоже, это для Таси именно в конце концов, на последнем месте. А о любви вообще ни слова не сказано…
Только о болезни! Значит, жалость? По-прежнему только жалость?!
Само собой, и Говоров не мог этого не заметить!
– Вот! – услышал Шульгин его гневный голос. – Про благодарность – это ты правильно, хорошо сказала. А про болезнь – это удар под дых! Дементий – мужик, ему жалость твоя не нужна! Так что ты разберись наконец: ты его любишь или жалеешь?!
«Вопрос хороший, – невесело подумал Шульгин. – Я на него ответа так и не получил. Да и сама Тася этого ответа не знает!»
– Тася, ты на меня смотри, а не в пол! – закричал Говоров, и Шульгин не удержался – заглянул в приоткрытую дверь.
Заглянул – и тут же отпрянул, увидев, как Говоров схватил Тасю в объятия и поцеловал.
На миг она замерла в его руках, прижалась, но тут же с силой оттолкнула:
– Миша, пусти!
Шульгин отпрянул за дверь.
Ему хотелось броситься на Говорова с кулаками – да и следовало бы поступить именно так! – но сердце вдруг так засбоило, в виски так ударило, что Дементий Харитонович понял: еще шаг – и рухнет без сознания к ногам друга-предателя и жены, которая его только жалеет, каждый день, каждый час их жизни унижая его этой жалостью.
– А когда он тебя целует, у тебя сердце так же выскакивает, как сейчас? – донесся до него хриплый от страсти голос Говорова.
Неловко зажимая под мышкой палку и букет, прислонившись к стене, Шульгин выхватил из кармана пузырек с таблетками, заглотил почти горсть – привычно, без всякой воды.
– Дяденька, вам плохо? – остановилась рядом какая-то толстушка с белыми капроновыми бантами в туго-натуго заплетенных косенках и в красном галстуке.
Он молча качнул головой и отдал ей букет. Девчонка смотрела на хризантемы так, будто никогда в жизни их не видела. А может, и не видела, кто ее знает…
Пролепетала: «Спасибо!» – и улетела по коридору, ног небось не чуя от радости.
Шульгин тоже не чуял под собой ног. Только… только по другой причине. И все же он заставил себя сделать шаг, потом еще – и вошел наконец в кабинет.
Скрип двери заглушил последние слова Михаила:
– Ну ответь мне!
Тася стояла полуотвернувшись, и ни муж, ни Говоров так и не узнали, что она ответила бы.
А может, и ничего…
Тася и Говоров вздрогнули и уставились на Шульгина. Вид у обоих был не виноватый, что было бы, пожалуй, вполне естественно, а недоумевающий. Словно оба хотели спросить у Шульгина: «А кто вы такой и чего вам здесь надо?!»
– Я вам не помешал? – с самым простецким видом спросил Шульгин, на всякий случай цепляясь за дверь, как за последнюю опору.
Тася, резко покраснев, поправила волосы, принялась снимать фартучек.
Говоров смотрел исподлобья, угрюмо.
Шульгин наконец отпустил дверь, встал у порога, налегая всем телом на палку, и сказал:
– Я вижу, Миха, протоптал ты дорожку в Дом пионеров! Я думал, ты вышел из этого возраста.
Говоров передернулся, но ничего не ответил.
Тася вскинула испуганные глаза:
– Дементий, ты слышал наш разговор?
Он помолчал, потом ехидно усмехнулся:
– А что, было что-то интересное?
– Нет, – качнула головой Тася и, бросив предостерегающий взгляд на Говорова, попросила мужа: – Поехали домой. Поехали!
Схватила с вешалки плащик и выскочила в коридор.
Шульгин остался стоять, где стоял, поглядывая исподлобья на Говорова и прикидывая, далеко ли ушла Тася и услышит ли, если муж даст в морду своему лучшему другу.
Однако стука ее каблуков слышно не было: видимо, замерла под дверью и гадает, что там происходит.
А ничего особенного не происходило: просто Михаил Говоров вдруг схватил за плечи лучшего друга и взмолился шепотом:
– Отпусти ее! Ведь не любит же!
Шульгин почувствовал, как по его лицу прошла судорога боли. И порадовался, что голос его не дрогнул, когда он посоветовал Михаилу:
– В другой кружок запишись, пионер.
И ушел вслед за женой.
За всю дорогу они не обмолвились ни словом. Шульгин ничего не спрашивал и не обвинял, Тася ничего не объясняла и не оправдывалась.
Молча вошли в дом. Тася сразу ушла на кухню – у нее, как и у всех женщин, было прочное и устоявшееся убеждение в том, что еда врачует любые душевные раны.
А Шульгин сел на кровать – на ту самую, куда так ни разу и не легла Тася, – и долго сидел там, глядя на их свадебную фотографию.
Он держит Тасю на руках; белые лепестки ромашек и легкие Тасины кудряшки касаются его лица, и смотрят Шульгин с Тасей друг на друга так, словно верят в чудо, надеются на него – и немножко боятся чего-то…
Правильно делали, что боялись. Чуда не произошло. Может, потому, что чудес в принципе не бывает, ну не способно на них провидение… Шульгину очень бы хотелось думать именно так, однако он понимал, что на провидение клеветать не стоит. При чем тут вообще какое-то провидение! Сам он во всем виноват. Может, и хороший человек, но не нашлось в нем чего-то такого, за что могла бы Тася его полюбить.
Он хотел, а она не смогла…
Значит, больше он у нее любви просить не станет.
Он вдруг вспомнил их поцелуи на морозе – поцелуи, пахнущие клубникой… Ох, как разгорелась тогда его надежда! Однако это был всего лишь мгновенный порыв – Тася прислонилась к нему, как стебелек в бурю прислоняется к стволу крепкого дерева, пытаясь отыскать защиту. Она искала защиту от неприязни и грубости Лили. Но дальше поцелуев дело так и не пошло. Уже дома она вновь замкнулась в себе – и вновь ушла спать на свой диванчик.
И Дементий в ту ночь лежал один, думая, что надо, значит, еще немного подождать, дать ей еще время.
Сколько еще нужно времени?! Сколько унижений он должен еще перенести?
Хватит. Напросился. Наунижался. Пора и честь знать, и о гордости вспомнить.
Он не помнил, сколько времени так просидел – и очень удивился, обнаружив, что окурки уже не помещаются в пепельнице, а в комнате висит плотная дымовая завеса.
Поправил галстук, пробормотал уныло:
– Видимо, теперь самому придется учиться завязывать…
Прошелся по комнате, взял портфель, с которым ходил на работу, и вышел в гостиную.
Да… Засиделся же он за разбором своих неудачных жизненных полетов! За окнами темно, а Тася, видимо, устав ждать его на кухне, легла на свой диванчик.
Так все эти годы она здесь и проводила ночи – столь же одинокие, как и ночи ее мужа.
Шульгин осторожно погладил Тасино плечо, поправил одеяло и, сняв с пальца обручальное кольцо, положил его на стол.
А потом вышел, стараясь не стучать палкой.
Однако руки у него дрожали, поэтому закрыть дверь бесшумно не удалось. Она громко хлопнула, Тася проснулась, огляделась сонно, окликнула:
– Дементий!
Никто не ответил.
Она поднялась, прошла в комнату мужа… Постель его была пуста.
Поглядела в окно – темно, тихо. Никого…
Растерянно оглянулась.
На столе что-то блеснуло в лунном луче. Обручальное кольцо Дементия?!
Тася молча стиснула его в кулаке.
Там, в Доме пионеров, остановившись за дверью, она слышала отчаянную просьбу Михаила: «Отпусти ее!»
Ну вот муж ее и отпустил.
И это брошенное на стол кольцо – знак ее свободы…
Осталось решить, что с этой свободой теперь делать.
* * *
– Михаил Иванович, ну ты бы хоть улыбнулся, что ли, – сердито сказал Егорыч. – День сегодня какой! Коза наша диплом получила. А уж с мужем ей как свезло! Парень что надо!
– Ты рули, Егорыч, – буркнул Говоров, хмуро глядя в окно. – Поменьше философствуй. День еще не кончился.
Ну а день и впрямь выдался на редкость сияющий, чудесный, поистине уже летний, да только на душе у Говорова было хмуро по-осеннему. Конечно, главное он получил: Лиля вернулась домой, и появления внука на свет осталось ждать недолго, и вроде впрямь счастлива она в своей семейной жизни, а на ее мужа и Егорыч, и Варвара просто не надышатся, однако у Говорова при одной только мысли о Родионе Камышеве портится настроение. Ну вот не лежит у него сердце к этому высокому, видному, красивому и ладному парню! Не лежит!
Конечно, Тася, наверное, сказала бы, что, мол, главное, чтоб у Лили сердце к нему лежало… И была бы права. Однако некому поучить Михаила Ивановича уму-разуму. Не может он видеться с Тасей!
А ведь, казалось, так все хорошо сложилось! Шульгин ушел из дому и поселился в райпотребсоюзовской гостиничке. По-видимому, все же решил дать жене свободу… Да толку что? Какой прок в этом для Говорова, если Тася наотрез отказывается с ним видеться и даже попросила Лилю передать отцу, что строго-настрого запрещает ему приходить в Дом пионеров. Лиля-то с ней видится, у них с матерью такая дружба завязалась… Обе словно наверстывают упущенное. И теперь они обе против Говорова. Он бы, конечно, плюнул на все запреты, однако Лиля взяла с него слово… Ну как ее не послушаешься, когда она стоит, вся такая тонюсенькая, с этим своим животом, и смотрит на тебя умоляющими – Тасиными! – глазищами, которые кажутся огромными на похудевшем от недосыпаний и упорной учебы лице?
Лилька наотрез отказалась уходить в академический отпуск и решила до родов сдать все экзамены и защитить диплом. И защитила! По-хорошему, сегодня надо праздник по такому поводу закатить, но у Говорова щемит да щемит сердце. Лиля решила, что праздновать будут после того, как защитится Родион: это еще через неделю, но что за эту неделю изменится? Эх, если бы можно было каким-то чудом поменять Родиона – с дипломом или без, разницы никакой! – на Тасю… В том смысле, чтобы Родион куда-нибудь подевался, а в Дом с лилиями пришла бы Тасенька. И они бы так славно зажили: Говоров, его любимая женщина, их дочь и ее ребенок… Конечно, он бы немедленно женился на Тасе, если бы она сменила гнев на милость, но поди-ка женись на человеке, который тебя и видеть-то не хочет?! И, хоть Говоров теперь начальник не только городского, но и областного масштаба, ему все же не провернуть тот же номер, который так удался ему, когда он расстроил было регистрацию Лили и Камышева. Да что толку-то? Тася его уплакала, все пришлось назад вернуть. А сейчас – даже у него руки коротки, чтобы оформить развод Таси и Шульгина без участия, так сказать, заинтересованных сторон, а потом оформить и брак с Тасей. Хотя еще же пришлось бы развод с Маргаритой проворачивать – так же волевым усилием… Но Маргарита – ерунда, а вот чего Тася хочет – понять совершенно невозможно.
Ох, как же устал он от всей этой многолетней житейской неразберихи, как же хочется отдохнуть… Почему-то в виски бьет и на сердце давит. Может, гроза к вечеру соберется – и испакостит всю эту летнюю благодать, которой так радуется Егорыч?
– Прибавь-ка газу, – велел Говоров хмуро. – А то плетемся сорок километров в час…
– Машина наша – пенсионерка уже, – проворчал Егорыч. – Вроде меня! Поменять бы…
Да, Михаил Говоров не стал менять машину. Противны были ему «деятели», которые, едва пересев в руководящее кресло рангом повыше, начинают и обставляться сообразно положению, забыв и стыд, и совесть: кабинеты отделывают невообразимо дорого, новые машины требуют, да еще и дома ремонты затевают за казенный счет.
А Егорыч что ж удивляется, что начальник его не рвач и никогда им не был?! Ишь ты! «Волга» ему десятилетней давности – пенсионерка! А как на битом-стреляном инвалиде-«Виллисе» по дорожкам фронтовым скакал – забыл уже?!
– Ага, и сразу на «Чайку» пересесть, да, Егорыч? – ухмыльнулся Говоров. – Не терпится уже в цековский гараж?
– Ну уж не знаю, потяну ли, – проворчал тот.
– А куда ты денешься? – пожал плечами Говоров.
Конечно, про цековский гараж они рановато заговорили, надо еще в обкоме обжиться, хотя кто знает, кто знает… Бывали случаи, когда Брежнев выдергивал людей из глубинки, и даже не с самых верхних постов. Так что…
– Глянь, – перебил его мысли шофер, – похоже, попутчица.
И в самом деле – впереди, явно направляясь к деревне, что находилась неподалеку от Дома с лилиями, шла женщина. В руке – чемодан, который перевешивает ее набок, через плечо – две сумки. В городе, что ли, затоварилась? Вид, конечно, деревенский, одета кое-как, однако фигуристая бабенка, приятно будет подвезти такую.
– Валяй! – кивнул Михаил Иванович.
«Волга» догнала женщину и притормозила.
– Девушка, – выглянул в окно Михаил Иванович, знающий, что от такого обращения не откажется даже ни одна старушка в мире, а эта отнюдь старушкой не была: не больше тридцати, крепенькая, ладненькая, светлоглазая да улыбчивая. Таким очень подходит слово «молодка». – Вам далеко?
Молодка брякнула чемодан на обочину и вынула из кармана кофты, которая давно стала тесновата для ее пышного тела, листок. Протянула в окошко:
– Во.
И тяжело перевела дух.
Говоров взглянул на листок с адресом, вскинул брови… Передал листок Егорычу.
Ишь ты! Неужто Варварина какая-нибудь родня?
Посмотрел на женщину и сказал:
– Я знаю этот дом. А вы к кому?
– К Роде Камышову! – заявила молодка. – А то из общежития выписался, а где теперь живет, не сообщил. Хорошо, хоть в справке сказали, куда он прописался.
Так, вздохнул Говоров. Он так и знал: зятек начнет свою родню из поселка Ленино Тюменской области сюда потихоньку перетаскивать.
Хорошо, что Маргарита уехала, а то ее удар бы небось хватил!
– А вы ему кто будете? – спросил без особой приветливости. – Родственница?
– Самая что ни на есть наипервейшая! – гордо заявила молодка. – Жена!
Егорыч аж онемел!
Да и Говоров не сразу смог произнести:
– Жена?!
Бабенка гордо кивнула, однако тотчас насторожилась, заметив, с каким ошарашенным выражением смотрят на нее мужчины:
– Чо? Вера меня зовут. Вера Кондратьевна Камышова…
Камышова?!
Михаил Иванович вспомнил, как старательно Родион поправлял всех, кто называл его Камышовым: «Камышев, Камышев я!» – твердил упорно.
Ах ты, Камышев-Камышов!..
Вот, значит, почему давило сердце! Правду он сказал Егорычу, что день еще не кончился! Да лучше б этот день и не начинался!
Говоров выскочил из машины. Следом быстро вышел и Егорыч.
Бабенка испуганно попятилась, и Михаил Иванович кое-как нашел силы сдержаться и спросить почти спокойно, хотя внутри все бушевало от ярости:
– И документ можете предъявить?
– Могу! – кивнула эта, как ее… Камышова… Но вдруг спохватилась: – А чего это я первому встречному документы буду предъявлять? Не хотите везти, и не надо! – И снова взялась было за чемодан.
Однако Говоров мигнул Егорычу – и тот, понятливо кивнув, убрал чемодан в багажник.
– Подожди, – сказал Говоров. – Садись, Вера Кондратьевна!
– Значит, вы моего Родюшу знаете? – обрадовалась она.
– Знаем, – буркнул Говоров.
– Чудно, – прокряхтела Камышова, тяжело усаживаясь на заднее сиденье. – А чего он в такую глушь забрался? Жил себе в общежитии, со всеми удобствами. А тут вона – одно поле да лес! Грибы-то хоть есть?
Егорыч прихлопнул за ней дверцу и вернулся за руль.
– Поехали, Егорыч! – скомандовал Говоров.
– Куда? – с тревогой спросил водитель.
– Разворачивайся!
Егорыч развернулся так стремительно и лихо, как, бывало, на фронте разворачивал «Виллис», когда приходилось уходить из-под обстрела. Только то, что случилось сейчас, было пострашней всякого обстрела, ей-богу!
– Эй! Ты куда меня разворачиваешь?! – заверещала Камышова. – Очумели, что ли?! А ну, вези прямо!
– Сидеть! – рявкнул Говоров, и она испуганно прикусила язык.
Похоже, баба оказалась не полной дурой и сообразила, что попала в какую-то неприятную историю, потому что за всю дорогу больше не пикнула и только тяжело, испуганно дышала, да так громко, что не слышала, как Говоров коротко объяснил Егорычу, куда ехать и что намерен делать.
Остановились у гостиницы «Юбилейная».
Говоров пошел вперед и слышал, как Вера ропщет – тихонько, впрочем, довольно робко:
– Так мне ж не надо в гостиницу! Зачем меня сюда привезли!
– Иди, – буркнул Егорыч. – Хуже будет!
– А кто он? – свистящим шепотом спросила Камышова, и Говоров понял, что речь идет о нем.
– Иди! – мрачно ответил Егорыч. – Телевизор надо чаще смотреть!
– Я смотрю… – пролепетала она.
В этой маленькой закрытой гостинице перед вторым секретарем обкома партии все настолько вытягивались по стойке «смирно», что ключ от номера Говорову выдали, даже не спросив паспорта Камышовой.
Вот и хорошо… Небось слух о том, какую фамилию теперь носит Лиля, облетел весь город! И можно представить, какие пошли бы сейчас догадки да сплетни.
Вот чего Михаил хотел избежать любой ценой – сплетен! Сплетен вокруг своего имени – вокруг имени Лили. Позорных сплетен.
Чем меньше людей будет знать о том, кто эта молодка, тем легче будет накинуть платки на болтливые ротки.
Едва войдя в номер, первым делом Камышова ринулась в туалет, ну, видно, облегчившись, осмелела, потому что сразу перешла в наступление:
– Чего меня сюда привезли-то?!
– Садись, – велел Михаил Иванович.
– А может, я постоять хочу! – строптиво заявила она.
– Сядь, я сказал! – так рыкнул Говоров, что бабенка плюхнулась даже не на стул, а на прикроватную тумбочку.
Он перевел дыхание.
– Ты о муже хотела узнать, Вера Кондратьевна? – проговорил сдавленно. – Так он больше тебе не муж!
– Здрасьте-пожалуйста! – возмутилась она. – У меня документ имеется!
Она открыла сумку, порылась и выкопала из нее клетчатый платок, который развернула и показала Говорову две серенькие тоненькие книжечки:
– Во! Свидетельство о браке и паспорт! А в нем печать: зарегистрирован брак с Камышовым Родионом Петровичем! И дочура у нас – Катюха, три с половиной годка!
Из того же клетчатого платочка была извлечена фотография, изображавшая Родиона с беловолосой девчонкой на руках… И Говоров окончательно уверился в том, что вся эта кошмарная история не мерещится ему (на что он, сказать по правде, все это время втихомолку надеялся!), а творится на самом деле…
– Значит, и дети есть! – почти простонал он. – Сволочь… Сволочь этот твой Камышев! Хотя теперь он уже не твой.
– С городской, что ли, спутался?! – тяжело выдохнула Вера. – Я так и чувствовала… И не пишет, и на майские обещался приехать – не едет… Правда, деньги-то слал справно!
– Я его засажу! – прорычал Говоров. – За подделку документов. Двоеженец! И тебя заодно! За пособничество!
– Да ты что?! – ахнула Вера, и лицо ее расплылось, разъехалось, залилось слезами. – Двоеженство… Какая ж я пособница?!
– Дочурку не скоро увидишь! – грозно посулил Говоров.
– Да ты что меня стращаешь, а?! – отчаянно завопила Вера. – Я, чай, на тебя управу найду!
– Управу?! – криво усмехнулся Говоров. – Да ты знаешь, кто я такой?
– Знаю, – всхлипнула Вера. – Шофер твой рассказал… усатый… – И взвыла отчаянно: – Что ж мне делать-то?! Что ж мне делать?!
Говоров потер мучительно нывший лоб, взял стул и тяжело сел напротив Веры:
– Домой, к дочери хочешь вернуться?
– Хочу! – Вера умоляюще сложила руки.
– Ну, тогда так, Вера Кондратьевна, – негромко сказал Говоров. – В этой комнате сиди – и шагу отсюда ни ногой. Егорыч тебе обед принесет и приглядит за тобой. Давай документы.
Выдернул у нее из рук две тоненькие серенькие книжечки, с отвращением сунул в руки Веры фотографию – и, с трудом поднявшись, побрел к двери.
– А долго сидеть? – прорыдала Вера, бросаясь за ним.
– Сколько надо, столько и просидишь! – буркнул Говоров уже из-за двери.
Вера снова плюхнулась на тумбочку. Посидела, пытаясь осмыслить случившееся, – и схватилась за щеки, закачав головой:
– Ох, лихо-беда-горюшко! Что ж ты наделал, Родюшка?! Да ведь он же тебя убьет, этот-то…
Честно говоря, она была недалека от истины.
Говоров ворвался в дом и первым делом нанес Родиону такой удар по физиономии, от которого тот улетел в угол дивана, завопив с яростью:
– Вы что?
– Я ничего, – проскрежетал зубами Говоров. – А тебе привет от Веры Кондратьевны. Знаешь такую? Фамилию уточнять надо?
Родион мигом забыл о боли в разбитой губе, о струйке крови, которая побежала по подбородку. Куда страшнее было ощущение, что грянул гром, поднялся ураган, который вот-вот сметет здание его благополучия, с таким старанием построенное на лжи и предательстве! И заодно – его самого сметет с лица земли…
Он вжался в угол дивана, отчаянно жалея, что не может оказаться под этим диваном. И, увидев, что разъяренный тесть шагнул к нему, отчаянно вскрикнул:
– Вы не смеете!..
– Растопчу! – неистовствовал Говоров. – В тюрьму сядешь! Подонок!
– Я действительно люблю Лилю! – взвизгнул Родион.
Говоров выволок его из спасительного угла, потряс – и снова швырнул на диван, рявкнув:
– Ничтожество! Даже имя ее не смей пачкать!
Несколько раз стремительно прошелся по кабинету, пытаясь успокоиться. Тяжело сел на диван рядом с Родионом. Тот хотел было отодвинуться, но деваться было некуда. Тогда он просто затаил дыхание.
Чтоб ни вздохом не вызвать новой бури говоровского гнева!
– Кто еще знает о Вере и о ребенке? – помолчав, спросил Михаил Иванович.
– Никто, – пробормотал Родион. – Я особо не скрывал, но такой женой не похвастаешь.
Говоров мрачно перевел дух, подумав: «Да уж… Моей Лилькой ты мог хвастать где угодно! И тестем своим новым заодно! Гниль, сволочь… А делать теперь нечего! Нечего!»
– Михаил Иванович, – робко спросил Родион. – Где она?
– Где, где! – буркнул Говоров. – В гостинице! Домашние яйца привезла тебе. Чтоб ты с голодухи не окочурился! – И приказал устало: – Вон пошел, зятек!
Согнувшегося в три погибели Родиона так и смело с дивана…
– И не додумайся Лильке теперь сказать! – крикнул вслед Говоров. – Гаденыш!
Ох, что ж ты натворила, дочуня, что ж ты наделала?! А исправлять теперь – отцу…
Говоров подошел к телефону, набрал номер Руфины Степановны и скомандовал:
– Разыщите заведующую загсом. Через час подъеду, чтоб на месте была!
На робкое возражение секретарши, мол, рабочий день закончился и заведующую загсом может быть трудно найти, рявкнул:
– Я сказал – через час!
И швырнул трубку.
Родион слушал его слова, стоя под дверью.
Как только тесть уехал, он выбежал из дому и быстро пошел по дороге в сторону города. Можно было, конечно, остановить попутку или дождаться рейсового автобуса. Но денег у него было немного, а они скоро очень понадобятся.
Родион был умен и понимал, что задумал сделать Михаил Иванович. Ну что ж… Жаль, конечно, что все вскрылось так рано и внезапно, однако что случилось – то случилось. Да, разбитая губа болела, но надо спасибо сказать, что тесть его вообще не убил. Хотя мог… Ну, а раз не убил – за свою участь, понимал Родион, ему теперь можно не опасаться. Ну, покричит еще Михаил Иванович, однако, конечно, не так громко: чтобы его драгоценная дочуня не услышала!
Родион хмыкнул. Какое счастье, что Лилька вот-вот родит! Появись Вера чуть раньше – вряд ли даже Говоров решился бы на то, на что он решился. А появится на свет малыш – и даже грозный тесть сменит гнев на милость, никуда не денется.
То есть в том, что в будущем все сложится благополучно, Камышев ничуть не сомневался. Теперь надо было уладить с настоящим…
Наконец он добрался до гостиницы и сразу увидел у крыльца машину Говорова.
Притаился за деревьями сквера, чтобы его не увидел Егорыч.
Надо было подождать.
Он ждал не больше получаса, когда со ступенек сбежал угрюмый Говоров, сел в свою «Волгу» и уехал.
Один. Ну что ж, неплохо… А то ведь мог бы и Веру сразу увезти на вокзал. Для надежности.
Ну, видимо, решил, что все улажено и она уедет сама. Понятно: главная помеха спокойствию его дочуни сметена и можно больше не обращать на нее внимания!
Ага, вот и Вера!
С чемоданом и сумками решительно идет к автобусной остановке.
Родион бросился вслед, схватил за ручку чемодана:
– Вера, дай помогу!
Она сначала испуганно рванулась – решила, видимо, что вор, потом, узнав Родиона, бессильно брякнула чемодан наземь и уставилась на мужа.
– Я ждал тебя, – сказал Родион.
– Дождался, – кивнула Вера и, увесисто хлестнув его по лицу, подхватила чемодан и пошла своей дорогой.
Родион мысленно выматерился самыми грязными словами. Ишь, осмелела… Дать бы ей как следует, однако посреди людной улицы не выйдет… Да и вообще: он же решил расстаться с Верой по-хорошему! Ее надо задобрить во что бы то ни стало. Конечно, можно не сомневаться, что Говоров застращал ее и велел молчать о том, что произошло. Но Верка – она такая… Она ведь как выпьет – не то что коня на скаку остановит, но и дом подожжет!
Ее надо умаслить. Надо показать, что Родион раскаивается, что ему жаль… Ну и все такое.
– Подожди, – бормотал он, догоняя, – ты мне скажи: как там Катюшка?
– Гражданин, я вас не знаю, – отпихнула его с дороги Вера.
– Возьми деньги. – Родион попытался засунуть в карман Вериной кофты несколько купюр, однако при этом отделил украдкой рублевку. На обратную дорогу. Хватит ноги бить! Надо в любом случае вернуться раньше Лили! – Купи там Катюшке… кофточку… ботиночки…
– Да?! – возмущенно вскрикнула Вера, отталкивая его руку. – А меня потом – как пособницу? Нет уж, не велено!
– Что он тебе сказал? – испугался Родион.
– Говорю же, не велено! – с ненавистью выкрикнула Вера. – Слушай, отстань!
– Что ты за человек?! – разозлился Родион.
Ну, дура-баба! Не хочет миром – как хочет. Пусть валит в свое Ленино со своими протухшими яйцами! А деньги и самому Родиону пригодятся!
В эту минуту Вера резко повернулась, вырвала у него из рук деньги, словно плюнула в лицо:
– Ублюдок!
И ринулась прочь такой рысью, что Родион даже не стал сил тратить – догонять.
Ни к чему это. Деньги она взяла – и понимает, что Родион их с дочкой нищенствовать не оставит. Верка хоть и дура, но не без ума: не станет рубить сук, на котором сидит.
Вздохнул с облегчением – один груз с плеч…
Теперь, главное, перед тестем сделать вид, что он ничего знать не знает и ведать не ведает…
Ему повезло: Лили дома еще не было. Зато тесть расхаживал по гостиной, размахивая руками так, словно у него кулаки чесались – избить кого-нибудь… Понятно, кого! Лишь только Родион вошел, Михаил Иванович так и набросился на него – правда, на сей раз только словесно.
Родион терпеливо слушал, отмалчивался, иногда настораживался: не приехала ли Лиля? Она все еще сама водила машину и наотрез отказывалась от помощи мужа, несмотря на то, что до родов оставались считаные дни. Родион заметил, что, вернувшись в родной дом, она вообще стала держаться более самостоятельно и независимо. Конечно, там, в общежитии, она всецело зависела от мужа, всячески стремилась ему угодить, а здесь чувствует себя наследной принцессой!
Так думал Родион, из-за этого иногда злился, но смирял свою злость, прекрасно понимая, что ссориться с Лилей ему никак нельзя, – и ему было невдомек, что эта независимость Лили вызвана ее положением. Впервые в жизни она ощутила ответственность не только за себя, но и за другого человека. Всегда – раньше! – она зависела от прихотей любящих ее людей: отца, Маргариты, Сережи, потом Родиона. А теперь она сама была существом сильным и властным, под ее защитой находилось будущее дитя, оно всецело зависело от Лили и этой своей слабостью странным образом делало ее очень сильной. Все эти мужчины – отец, Родион, да кто угодно! – они могли помочь женщине зачать дитя. Но выносить его, взлелеять в глубине своего тела, оберегать его каждым биением сердца, дышать с ним в унисон – это может только женщина. Разве удивительно, что она чувствует себя такой сильной, непобедимой, самостоятельной?! Именно поэтому Лиля, хотя и трудно иногда бывало, старалась все делать сама.
…Она затормозила у ворот, кое-как выбралась из машины, но тотчас поняла, что просто не сможет проделать привычные действия: открыть ворота, снова сесть за руль, въехать во двор, выйти, закрыть ворота, опять сесть за руль и подогнать машину к крыльцу… Не сможет! Не потому, что слишком устала, а потому, что живот сегодня особенно мешал. Такое ощущение, что он буквально за день вырос, между ней и рулевым колесом не помещается! Она ехала еле-еле, чтобы не тряхнуло, чтобы не удариться даже слегка о руль.
«Придется все-таки разрешить Роде меня возить, – со вздохом подумала она. – Деваться некуда! Тебя надо беречь!»
Она погладила «его» или «ее» – того или ту, кто уютно устроился внутри и кого надо было беречь, – и тихонько вошла в дом. И немедленно до нее долетел гневный голос отца:
– Что, думаешь, высоко прыгнул, поймал судьбу за хвост, да?
Сердце испуганно забилось.
Лиля знала, что отец по-прежнему косо поглядывает на Родиона, но, наверное, любой отец на его месте так смотрел бы на мужчину, к которому, не убоявшись родительского запрета, сбежала дочь. Однако неужели и он думает так же, как думала Маргарита: что Родион – это вторая Динара?!
Но это несправедливо! Родион любит ее!
И, словно вторя ее мыслям, до нее донесся голос мужа:
– Но я действительно люблю Лилю!
– Помолчи, – с презрением отозвался отец. – Любит он! Вот что, Камышев. Держи язык за зубами – это и в твоих интересах тоже. С Верой Кондратьевной я тебя развел задним числом, чтобы ты хотя бы двоеженцем не был!
– Михаил Иванович… – простонал Родион.
– Это ради Лильки! – крикнул отец. – Чтобы сохранить вашу семью.
«Что он говорит? – испуганно подумала Лиля. – Какая семья? Какая Вера Кондратьевна?!»
Ну да, она видела у Родиона письма, на которых в графе «От кого» было написано: «От Камышовой Веры Кондратьевны». И думала, что это его мать. Или…
Да ну, глупости, это какая-то ошибка! Сейчас Родион все объяснит…
– Удивлен, что Вера согласилась на развод, – буркнул в это мгновение Родион. – Знаю ее характер.
На развод? Вера согласилась на развод?! Что это значит?
– А я ей пригрозил, – ответил отец. – Сказал, что иначе заявлю, будто вы вдвоем обман задумали, что она твоя пособница, что вас обоих засужу и посажу – и дочь свою она не увидит никогда! Что смотришь? Мне сейчас моя дочь дороже!
– Я им буду все равно помогать, – заявил Родион. – Не такой уж я и подонок.
– Подонок ты, – устало проговорил отец. – Я и себя таким чувствую из-за тебя. Если б Лилька не была беременна, летел бы ты в свое Ленино да и вообще куда подальше!
Теперь Лиля все поняла. Так вот кто такая эта Вера Кондратьевна… Так вот почему был так изумлен тот добродушный дядька, как его, Гаврила Петрович, когда Лиля сказала, что она – жена Родиона…
Отец был прав, не доверяя ему. Родион и в самом деле – вторая Динара, такой же врун, только еще хуже, потому что он мужчина. Динара хотела повыгодней пристроиться в жизни, спрятав свой живот за спину обманутого Кости, а Родион… Наоборот, он сам спрятался за беременным животом своей незаконной обманутой жены!
Но не только этот обман поразил ее болью.
Она, которая только что наслаждалась своим восхитительным положением носительницы новой жизни, ответственной за эту жизнь, вновь ощутила себя жалкой девчонкой, которая ничего не вправе решить за себя. Снова ее судьбой распорядились мужчины, даже не подумав спросить, чего хочет она!
Лиля резко шагнула вперед, распахнула едва прикрытую дверь гостиной, стала на пороге.
Эти двое, эти мужчины… Они уставились на нее, как два вора, застигнутые на месте преступления.
– Доченька, – испуганно заговорил отец, – ты давно приехала?
Увидел ее лицо и понял: достаточно давно, чтобы все услышать и понять.
– Тебе что, плохо? – спросил зачем-то, как будто сам не видел.
– Не трогай меня, – прошептала она, обходя его, как мебель, и начала медленно подниматься по лестнице на второй этаж, даже не взглянув на Родиона.
– Я тебе давно хотел сказать! – кинулся он вслед.
Но Лиля даже не обернулась:
– А ты вообще пошел отсюда!
Ноги у нее подгибались, она согнулась, цеплялась за ступеньки руками… Кое-как доползла до площадки – и упала там, слыша словно издалека переполошенные вопли:
– Лиля! Лиля!
– «Скорую»! «Скорую»!
* * *
Она не теряла сознания, однако теперь все, что происходило вокруг нее, продолжала слышать словно издалека. Рядом с ней, в ней, ею самой была только страшная боль, которая не унималась, а словно бы только разрасталась. Лиля слышала свой крик – тоже как бы со стороны, потом еще детский крик… испугалась того, что это кричит ее ребенок, потому что ему больно, потом вдруг осознала, что он кричит потому, что родился, успела услышать голос, показавшийся ей невыразимо прекрасным: «Девочка! У вас девочка родилась!» – и, успев бросить только один взгляд на орущий окровавленный комочек, уснула так крепко, что врачи решили было, что она в самом деле лишилась чувств.
Но Лиля нашла спасение в этом крепком, целительном сне, который спас ее, помог оставить в прошлом горечь страшной обиды – и повернуться лицом к новой жизни, которую обозначили для нее эти слова: «Девочка! У вас девочка родилась!»
Заветные, драгоценные слова звучали в ее голове на разные лады, словно были прекрасной музыкой, раздававшейся над цветущим полем, и еще какое-то слово вплеталось в эту музыку, летало над цветами, словно яркая бабочка, но Лиля никак не могла его расслышать. Ей не хотелось просыпаться, чтобы музыка не перестала играть, чтобы расслышать наконец это заветное слово, но солнце нового дня уже било в глаза, и кто-то осторожно, ласково гладил ее руки…
Она вдруг вспомнила эти прикосновения, узнала руки Таси… С тех самых пор, как она пришла в дом Говоровых, она всегда норовила приласкать Лилю, прикоснуться к ней, погладить, и именно ее нежность и ласку запомнила Лиля куда ярче и отчетливей, чем скупые и холодные прикосновения Маргариты.
Именно поэтому и узнала ее, еще не видя. И подумала: «Моя мама пришла. А теперь я и сама мама…»
Открыла глаза и слабо улыбнулась в ответ на улыбку Таси.
– Ты мне тоже нелегко досталась, – сказала та. – Но теперь, слава богу, всё позади. Ты у меня умница…
И Лиля вдруг вспомнила слово из своего прекрасного сна. И сказала:
– Я назову ее Кирой.
– Кира? – Тася чуть наклонила голову, словно прислушивалась к звучанию этого имени, словно и до нее долетело оно из сна ее дочери. А потом кивнула: – Да, мне нравится. Все будет хорошо!
Лиля опустила глаза:
– Хорошо уже не будет, мама. Пожалуйста, не пускай сюда ни одного, ни другого. Ни папу, ни Камышева. Я не хочу их больше видеть.
Тася кивнула.
Она готова была выполнить это желание Лили. Было невыносимо жаль ее, пережившую такой удар. Муж-предатель и отец, который как ни ставил ни во что желания дочери, так и продолжает это делать, самовластно распоряжаясь ее жизнью…
Понятно, почему Лиля больше не желает их видеть, ни того, ни другого!
Значит, в Дом с лилиями она не вернется.
Значит, она будет жить со своей матерью. Наконец-то!
Надо только подготовить квартиру к ее переезду.
Весь следующий день Тася мыла, скребла, пылесосила, однако странное ощущение не оставляло ее.
Откуда-то взялась тоска, которая то и дело жалила прямо в сердце, отравляя то счастье, которое, казалось, не должно было оставить места ни для чего другого.
Однако тоска не унималась. Тоской пронизывали мысли о том, что вот теперь они заживут с Лилией вдвоем – две брошенные женщины.
Нет, втроем – с ними будет Кира… ну да, и она с первых дней своей жизни узнает, что это такое – жить только среди брошенных женщин! Лиля теперь ожесточилась так, что даже в присутствии матери все глуше, все крепче замыкается в себе. Ах, если бы вернулся Дементий… Он был бы так рад, он ведь любит Лилю и Кирочку полюбил бы! Его присутствие стало бы такой поддержкой для них… и Лиля рядом с ним поняла бы вновь, что мужчин можно не только ненавидеть, но и видеть в них верных друзей…
Тася скучала по нему. Казалось странным и нелепым, что она может так скучать по этому человеку – по кому-то другому, не по Михаилу!
Стыдясь самой себя, она незаметно окружала себя знаками его присутствия: несколько дней не вытряхивала полную окурков пепельницу, которую Дементий оставил в спальне, не поправляла сбитое им покрывало на кровати, не убирала в шкаф разбросанную одежду и даже стакан, из которого он пил напоследок, держала немытым.
Помнила старинную примету: за уехавшим нельзя полы мести три дня, чтобы дорогу назад не перемело.
Уж сколько времени прошло, а она все блюла эту дурацкую примету! Втихомолку надеялась, что он вернется…
Не возвращался!
Тася ждала, что не выдержит, но так и не дождалась. Хотела не раз позвонить ему, но боялась нарваться на суровый голос, на брошенную трубку, на отказ.
И вот наконец Тася все же решилась позвонить. Ей нужна была помощь! Она не могла одна защитить Лилю!
Дементий выслушал ее просьбу, помолчал – и положил трубку.
Значит, Тася для него теперь не существует? Он даже Лиле не хочет помочь? Он отбросил от себя все, что их связывало и разделяло?
Ну да, нужно признать, что любовь к дочери отдаляла ее от мужа. Он терпел долго, пытался понять, он, конечно, ждал, что Тася и сама поймет всю нелепость и оскорбительность своего поведения: к мужу она бросается только за утешением, когда Лиля ее обижает, он для Таси – некий подносчик тяжестей, когда она везет дочери необходимые вещи, он – всего лишь друг, который придет на помощь в любую минуту… И сейчас – разве Тася позвала его как женщина, которая истосковалась по любви своего мужчины? Нет, она позвала его как защитника, как друга… Ведь с таким же успехом она могла кого угодно другого позвать, просто под рукой никого не оказалось, вот и позвала Шульгина.
И этим обидела его снова. Он не приходит. Он не придет.
Как же нелепо все сложилось!
Тася в сердцах выключила пылесос и вдруг услышала за спиной насмешливый голос:
– А почему в моей рубашке?
Резко обернулась.
Дементий! Откуда он взялся? Тася не слышала, как открылась дверь: пылесос так шумел…
Она покраснела, точно изобличенная преступница.
Эту рубашку она надела по той же причине, по которой не наводила порядок в квартире!
И долго он стоит тут, наблюдая за ней, за выражением ее невеселого лица? Что увидел, что успел понять?
– Ну, ты ее все равно почти не носишь, – ответила Тася растерянно.
Дементий улыбнулся, и у Таси нервно стукнуло сердце.
– Три месяца и двадцать девять дней ждал я твоего приглашения, Тася, – проговорил Шульгин. – И что? Ничего. Наконец-то ты позвала – и я пришел.
Он ждал?! Значит, если бы она решилась и позвонила раньше – не было бы этих мучительных месяцев и дней?!
Ох, и дура она…
Тася несмело улыбнулась:
– Спасибо… А ты похудел… Как живешь?
Шульгин улыбнулся в ответ:
– Живу…
Тася тихонько переводила дыхание, стараясь вернуться к привычной сдержанности.
Иногда с ней такое бывало: ну до того хотелось найти утешение в объятиях этого человека, ее мужа – не мужа, что сердце болело. Но приходилось смирять себя. Дементий не приходил к ней ночью и ее к себе не звал. Даже после того, как они безумно целовались на зимней улице, они продолжали жить как друзья, как соседи.
И Тася теперь поняла, почему! Да ведь он хотел, чтобы она сама пришла, сама позвала!..
Ну вот… Теперь они уже дед с бабкой, а все никак не наведут порядка в своих отношениях. Поздно говорить о любви, поздно спрашивать: «Я еще что-нибудь значу для тебя?» Теперь о другом надо спрашивать… И Тася спросила:
– Как ты считаешь, детскую кроватку здесь лучше поставить или вон там, в спальне, в углу?
– Значит, ты только за этим меня позвала? – усмехнулся Шульгин. – Чтобы помочь тебе кроватку поставить?
– Ну да… – кивнула Тася.
– Только за этим?!
– Да… А что?!
Дементий кивнул.
Ну слава богу, подумала Тася, теперь она не одна! И Лиля не одна! И Кира!
Теперь есть кому их защищать!
* * *
На другой день, стоя на крыльце роддома рядом с Тасей и знакомцем по старым временам, Силантием Андреевичем Потаповым, главврачом, слушая его цветистые речения на тему «в нашем советском обществе родился новый человек», улыбаясь сбежавшимся встретить ее подругам и друзьям, Варваре, Егорычу и Евсею Петровичу, Лиля исподтишка следила поверх их голов за двумя мужчинами, топтавшимися неподалеку. Это были ее отец и муж. Они о чем-то говорили. Вид у Родиона был побитый, виноватый, а отец как будто бы его приободрял.
А ведь Родиона, такое ощущение, именно он привез сюда на этой черной «Волге», украшенной разноцветными шарами…
Может, отец просто жалеет его? Или, легко уничтожив свидетельство о браке Родиона с другой женщиной, он решил, что так же легко уничтожил в сердце дочери и обиду, и горечь, и ревность?
Напрасно он так думает!
Кажется, Силантий Андреевич, который за долгие годы работы в родильном доме чего только не насмотрелся, ничуть не был смущен тем, что отец и муж Лили – всевластный отец и законный муж! – стояли в сторонке от веселой толпы, поздравлявшей молодую мать. Всякое бывает!.. Но вот наконец он напроизносился своих пафосных речей и как ни в чем не бывало позвал:
– Папа! Ну где же вы?!
Смотрел он в это мгновение на Родиона и, похоже, готовился передать ему ребенка. Родион замешкался, и Говоров поощряюще подтолкнул его в спину…
Ну уж нет! Если папочка и муженек решили, что их нежная и хорошо воспитанная Лилечка побоится публичного скандала, то они глубоко ошибаются!
– Силантий Андреевич, я сама возьму, – спокойно сказала Лиля, забрав ребенка у врача, который, судя по его виду, все же встретился с чем-то неожиданным.
– Лиля, дай мне! – тихо попросил Родион, не глядя передав цветы Тасе.
Лиля твердо встретила его молящий взгляд и так же твердо ответила:
– Нет.
– Лилька! – По ступенькам, с цветами и конфетными коробками, поднимался отец, за ним следом спешил Егорыч с бутылками шампанского. Веселым бодрым голосом Михаил Иваныч крикнул: – Ну-ка, где моя красавица?
Заглянул через ее плечо, всмотрелся в розовевшее среди пены кружев личико Киры – и умилился:
– Ух ты! Смотри-ка, похожа! На меня, на деда похожа!
Он чмокнул Тасю в щеку, отдал ей свой букет и сказал:
– Поздравляю! Ну, Егорыч, чего стоишь?!
– Молодец, коза! – выкрикнул Егорыч.
Начали одаривать врачей и медсестер традиционными конфетами и шампанским, а Лилю обступили друзья. Тася осторожно приняла у нее младенца.
А у Лили не хватало рук для цветов, которые ей со всех сторон давали ребята и девушки – друзья-студенты. Но вот их словно ветром сдуло – побежали пить шампанское, которое уже разливал Говоров.
Ну, тут наконец дождались своей очереди охать и ахать Евсеич с Варварой. И вот раскрасневшийся Михаил Иванович приобнял Тасю за плечи, потом распахнул перед ней дверцу «Волги», улыбнулся Лиле:
– Садись, дочка! Домой поедем!
Однако Тася с Лилей, переглянувшись, прошли мимо и направились к точно такой же черной «Волге», стоящей поодаль. Из нее, тяжело опираясь на палку, выбрался Шульгин и, поцеловав Лилю, распахнул заднюю дверцу.
Говоров стоял онемев, однако Родион сорвался с места:
– Лиля! Что это за демарш?!
В голосе его звучала еле сдерживаемая ярость.
Однако Лиля смотрела без страха и точно так же твердо произнесла:
– Я не вернусь домой. Не хочу видеть ни тебя… – взглянула поверх его плеча, – …ни тебя, папа. Мы с Кирой будем жить у мамы.
– При чем здесь мама?! – пожал плечами Родион. – Лиля, у нас с тобой своя семья!
– Какая семья?! – горько усмехнулась Лиля. – О чем ты говоришь? Сколько у тебя их?! Две, три, пять?
Родион только глаза опустил.
Тяжело ступая, подошел Говоров – у него был вид человека, который не вполне понимает, что происходит. А главное, каким приказом это можно исправить.
– А ты, папочка, – повернулась к нему Лиля, – покрывал его. Предатель! Хотел, чтобы я жила в этой грязи!
– Не говори ерунды, Лилька! – взмолился Михаил Иванович. – Ты устала, измотана…
Не слушая, Лиля села в машину, взяла ребенка.
Говоров резко схватил за руку Тасю:
– Ты-то зачем ей потакаешь?!
Шульгин шагнул вперед.
– Оставь Тасю. Она пока моя жена! – Властно кивнул ей: – Садись в машину!
Захлопнул за ней дверцу, пошел к переднему сиденью.
Говоров заступил ему дорогу:
– Радуешься? Всех отобрал у меня? И Тасю, и Лильку… и внучку!
– Пока, друже, – невозмутимо ответил Шульгин. Повернулся к Родиону и сообщил: – А ты, Камышев, – осёл на двух копытах.
«Волга» Шульгина уехала.
Говоров исподлобья взглянул на Родиона. Он и сам не знал, ненавидит этого парня или жалеет. Он и сам не знал, ненавидит или жалеет себя самого…
– Может, он и прав, – пробормотал Родион. – Может, я и в самом деле осел на двух копытах. Но Лильку и дочь я верну!
Однако это оказалось не так просто сделать, как предполагал Родион. Он не раз и не два поднимался к двери квартиры Шульгина, где таилась, как в крепости, Лиля, стучал, звонил, поднимал шум, кричал, умолял, убеждал… Однако Лиля в лучшем случае отвечала, что между ними все кончено, что она не хочет видеть ни его, ни отца, – а чаще вообще не подходила к двери.
Как побитый, спускался Камышев во двор, подходил к светлой «Волге» – не ведомственной, а личной машине Говорова, – закуривал…
Ключи от машины дал ему тесть в надежде, что Лиля когда-нибудь сдастся на мольбы Родиона и он сразу увезет ее домой, не связываясь с такси, которого небось ждать так долго, что строптивая Лилька и передумать может.
Однако почти всегда к дому Шульгина одновременно с Родионом приезжал и сам Говоров.
Михаил Иванович не осмеливался подниматься наверх, к той двери, за которой спасались от него две самые любимые им женщины. Терпеливо ждал внизу, а завидев зятя, который спускался с безнадежным и озлобленным видом, тоже начинал злиться.
Злила строптивость дочери, злила неуступчивость Таси, которая ее поощряла, злила слабость этого сильного и крепкого с виду мужика, его зятя, который теперь все свои беды и промахи взвалил на плечи тестя, поссорил его с Лилей – а теперь причитает, что на него вся надежда, жалуется, что Лиля с ним и разговаривать в очередной раз не захотела.
Говоров с удовольствием набил бы ему морду, однако знал, что сверху из окна за ними наблюдают Лиля и Тася. Он видел их силуэты за кружевной занавеской в окне квартиры Шульгина – и пытался понять, как повела бы себя Лиля, если бы он сейчас избил Родиона и прогнал его. Тогда можно было бы подняться к двери Шульгина и сказать Лиле и Тасе, что он оформит дочери развод с мужем, что запретит ему вообще появляться в городе, что все-все понял, что больше не будет вмешиваться в чью-то жизнь…
От таких мыслей Говоров готов был хохотать, заливаясь горькими злыми слезами.
Они чего от него добиваются, эти две бабы?! Эти две глупые бабы! Чтобы Михаил Иванович Говоров приполз к ним на коленях? Чтобы Михаил Иванович Говоров, второй секретарь обкома – обкома! – партии, выставил себя на посмешище перед всем миром? Чтобы о нем судачили? Мол, женит-разводит свою семью, словно крепостник – своих крестьян, самовластно и самовольно?!
Трезвость мыслей напрочь отказывала Михаилу Ивановичу, стоило ему только представить, что будет, если он в очередной раз «наведет порядок» в загсе. Ужасаясь тому, как сплетни могут отразиться на его карьере, а главное – повредить его репутации властного и несгибаемого руководителя, он отказывался понять: с точки зрения Таси, Лили… и даже Родиона, он в самом деле ведет себя как самодур-крепостник, и даже Родион, который сейчас заискивает перед ним и ищет в нем опоры, – всего лишь угодливый лакей, который готов восхищаться всем, что только ни городит его барин, – потому что надеется урвать кусок послаще с господского стола! И не сомневается, что барин швырнет ему этот кусок, потому что они с лакеем замешаны в таких гнусных делишках, что лучше бы им друг друга держаться, да покрепче.
В конце концов он уезжал, и две женщины, которые таились за занавесками, облегченно переводили дыхание. Однако обе они понимали, что долго так продолжаться не может… И поэтому, когда Лиля завела разговор о том, что хочет уехать в Читу, к брату, Тася, как ни горько ей было, поддержала дочь.
А ей было горько… Шульгин привез их с Лилей из роддома, помог устроиться, – и уехал туда, где жил теперь. Где он жил, Тася толком не знала: может быть, в закрытой гостинице, может быть, в таком же закрытом общежитии, может быть, у какого-то приятеля. Он весело объявил, что не хочет травить малышку табачным дымом – а не курить он не может! – поэтому будет регулярно привозить продукты, возить Лилю к врачу, если понадобится, вообще помогать во всем, – но жить пока останется в другом месте.
Лиля обеспокоилась бы тем, что происходит между матерью и ее мужем, однако она была слишком занята собой, своей рассыпавшейся семейной жизнью, – ну и Кирой, конечно! Да и Тасе именно заботы о Лиле и Кире помогали держаться и делать вид, будто ничто иное ее не волнует, однако стоило ей представить, какова будет ее жизнь без этих ежедневных счастливых хлопот, как становилось жутко.
А может быть, Дементий и правда вернется?
Может быть, вернется. А может быть, и нет…
Ну что ж, время покажет. А пока надо сделать все, чтобы Лиля смогла прийти в себя! Здесь Говоров и Родион не дадут ей этого сделать. Значит, она правильно решила: надо уезжать! И Тася покорно помогала ей собираться. Мало того – она даже сама отправилась в агентство Аэрофлота и взяла Лиле билет до Читы.
Стоя около кассы, она не обратила внимания на какого-то высокого мужчину в клетчатой рубашке и белой кепке. Из-под ее козырька за Тасей внимательно наблюдали светло-голубые глаза.
Делая вид, что изучает изменения в расписании, мужчина подошел совсем близко – так что отчетливо расслышал и дату, на которую взяла билет Тася, и номер рейса, и пункт назначения.
Между прочим, привыкнув везде высматривать только Родиона или Говорова, которые постоянно мелькали на горизонте, Тася мало обращала внимания на других людей. А между тем, окажись она повнимательней, могла бы и приметить этого мужчину, который вот уже несколько дней неотступно следил за ней.
* * *
Вещи были уже почти собраны, когда вдруг грянула беда. Тасе позвонили и сообщили, что Шульгин попал в больницу. Он был с инспекцией в новом кафе, открытом облпотребсоюзом, как вдруг в стеклянную витрину с улицы въехал автомобиль, пытавшийся уйти от столкновения с грузовиком.
На счастье, Дементий Харитонович сидел чуть в стороне от этой витрины, не то конец ему пришел бы сразу: был бы четвертован осколками! – однако на него свалился стол, карниз – так что осколков попало меньше.
С трудом подняв голову, он увидел, как из «Волги», до самой кабины застрявшей в проеме окна, с трудом вылезли две нарядные, растрепанные, помятые и явно нетрезвые девицы, на чем свет стоит костеря парня, сидевшего за рулем:
– Твою мать, Полищук, что ты наделал?! Ты придурок, Полищук!
Одна из них кричала, что надо бежать, пока милиция не приехала, вторая оказалась более милосердной: попыталась помочь горе-водителю выбраться из машины. Он был так пьян, что едва держался на ногах. Однако у него все же хватило сил броситься наутек вслед за девицами.
Это было последнее, что разглядел Шульгин: директор кафе и официантки кинулись к нему и принялись высвобождать ногу, на которую свалился ребром стол.
– Вот, говорят, бомба в одну воронку не падает, а тут опять на ногу! – стонал Шульгин…
Лиля продолжала укладывать чемоданы, а Тася бросилась в больницу, чуть живая от страха и раскаяния. Внизу, в приемном покое, ей показали, как пройти в палату. Она распахнула дверь, уверенная, что сейчас увидит своего мужа распростертым на кровати без сил, перевязанным с ног до головы, может быть, умирающим… Врач по телефону уверял, что состояние средней тяжести, однако все самые страшные, самые кровавые фронтовые воспоминания ожили сейчас в памяти Таси и так прижали ее, что она с трудом сдерживала слезы…
Однако Дементий, с одной только полоской пластыря на лбу, в полосатой пижаме, бледный и какой-то подозрительно красивый, полулежал на кровати, улыбаясь так, как улыбаются вполне здоровые мужчины, находясь рядом с привлекательной женщиной.
Однако не Тасе он улыбался! Рядом сидела какая-то дамочка и с кокетливой улыбкой кормила Шульгина, отрезая тоненькие дольки от спелого яблока. А он покорно раскрывал рот и жевал эти яблоки с видом самого глупого из всех Адамов!
Когда в палату ворвалась Тася, дамочка лишь слегка повернула голову, смерила Тасю равнодушным взглядом, но не поздоровалась – и продолжала кормить Шульгина, ловко орудуя ножичком.
Тася опешила.
Рядом с ее мужем на кровати – на его кровати! – сидит посторонняя женщина: как показалось Тасе, раскормленная, будто индюшка, так что белый халат трещал на ее телесах, нелепо причесанная, намазанная сверх всякой меры, – сидит и даже не здоровается! Могла бы, кажется, почувствовать неловкость при виде жены мужчины, на кровать которого так нагло взгромоздилась!
А вместо этого стало неловко Тасе. Неловко за то, что ворвалась так бесцеремонно, что не попросила разрешения войти и навестить своего законного супруга у его… кого? Знакомой?
Хорошее слово – знакомая! Может обозначать все, что угодно!
Нет, какая наглость, а? А ведь кругом другие больные, и они тут при всех…
– Мне просто позвонили и сказали, что ты… – забормотала Тася запинаясь, словно и впрямь была назойливой посетительницей. – Я, пока ехала, чуть с ума не сошла…
– А кто звонил? – изумился Шульгин. – Я не хотел тебя беспокоить…
Женщина, сидевшая вполоборота к Тасе, обиженно поджала губы: очередной ломтик яблока был уже отрезан, а Дементий Харитоныч занимается тут какими-то разговорами вместо того, чтобы кушать и поправлять свое здоровье!
Не хотел беспокоить?! Ну да, не хотел, чтобы жена ему помешала флиртовать с этой… знакомой!
– Понятно, – выдавила Тася и повернулась, чтобы уйти.
– Тася! Тася, не уходи! – крикнул Шульгин.
Она замерла в дверях, чуть повернула голову.
Дамочка поднялась с самым оскорбленным видом и прошла мимо, не удостоив Тасю взглядом.
Вообще-то она была не такая уж толстая, да и на лицо ничего себе… Нет, просто ужас!
– Иди сюда, – сказал Шульгин.
Тася как прильнула к стенке, так и двинуться не могла: ее всю трясло от страха – и от возмущения. И еще – от пугающего ощущения, что все кончено для нее… Для них с Дементием все кончено, и виновата в этом только она одна!
– Ну пожалуйста, подойди сюда, – повторил Шульгин мягко.
Она медленно подошла, села рядом на кровать… И вдруг всхлипнула.
– Ну, – спросил Шульгин, – что происходит? И пожалуйста, не надо плакать.
Тася удивилась. Разве она плачет? Выходит, что так… Слезы текут, голос дрожит…
– Почему о том, что ты в больнице, мне сообщают посторонние люди? Почему у тебя в палате какая-то… – Она с трудом проглотила все те эпитеты, которыми наделила дамочку, пока разглядывала ее исподтишка, и постаралась выразиться как можно мягче: – Какая-то баба посторонняя? И вообще, почему ты меня бросил?
Что она спросила?! С ума сошла! Выдала себя…
И быстренько, надеясь, что отвлечет внимание Шульгина, спросила о другом:
– Тебе больно?
Почему-то не оказалось платка, Тася шмыгнула носом и вытерла слезы ребром ладони…
– Уже можно говорить? – терпеливо спросил Шульгин.
Тася кивнула.
– Начну с самого главного, – сказал Дементий. – Во-первых, это не посторонняя баба, а моя коллега. Ноябрина Васильевна.
– Коллега! – недоверчиво покачала головой Тася. – А тебе все коллеги яблоки чистят?
Шульгин смотрел так ласково, с такой… любовью? Что, неужели по-прежнему она видит только любовь в его взгляде?!
– Какая ж ты у меня глупенькая, – тихо сказал Дементий. – Я скучал…
– Я так за тебя испугалась, – прошептала Тася.
– Вот и молодец, – одобрительно сказал он. – А теперь, пожалуйста, слезь с ноги: она хоть и в гипсе, но все равно болит!
Тася испуганно подскочила:
– Прости! Что врач сказал?
– Жить буду! – ухмыльнулся Шульгин. – Так что тебе придется протоптать сюда дорожку. Все жены ухаживают за больными мужьями: ну, там, супчики, бульончики…
Тася слабо, недоверчиво улыбнулась.
– Или ты мне не жена? – вдруг насторожился Дементий.
Тася осторожно коснулась его щеки:
– Провожу сегодня Лилю на самолет – и сразу вернусь с бульончиком. Как и положено заботливой жене. Только… имей в виду, что яблок тебе больше нельзя! Понял?
Шульгин молча, счастливо кивнул.
Тася вернулась домой сама не своя от радости и беспокойства. Торопливо рассказала о том, что произошло в больнице… И Лиля, выслушав это, решительно воспротивилась тому, чтобы Тася ее провожала.
– Мама, я так рада, что у тебя с Дементием Харитоновичем все наладилось, – сказала она искренне. – Ты такая же неуступчивая, как я, но ведь он-то перед тобой ни в чем не провинился. Ты больше виновата! Поэтому давай так: найди такси – и я сама в аэропорт поеду. Ну чего мы будем там зря вместе грустить? Шофер мне поможет вещи донести… А ты немедленно становись к плите и готовь мужу все самое вкусное! Чтобы он про яблоки и думать забыл!
Они посмеялись, обнялись – и Тася пошла ловить такси. Дозвониться до диспетчерской было просто невозможно, да и самой договориться с шофером – верней будет.
Далеко ходить не пришлось: старенькая красная «Победа» с шашечками стояла прямо во дворе. Видимо, только что привезла кого-то и еще не успела отъехать.
– В аэропорт отвезете? – спросила обрадованная Тася.
– Конечно, – согласился водитель, сверкнув на Тасю голубыми глазами из-под козырька белой кепки.
– Там женщина с ребенком, у нее два чемодана – поможете донести до стойки регистрации?
– Конечно, – снова кивнул водитель.
– Тогда ждите, мы сейчас придем!
Тася и Лиля посидели на дорожку и спустились во двор. Багажник «Победы» был уже открыт. Шофер помог погрузиться, Тася двадцать раз напомнила ему, чтобы помог в аэропорту, он двадцать раз согласился, Лиля двадцать раз заверила мать, что все будет хорошо, Тася расцеловала ее и Киру, закрыла за ними дверцу, посмотрела вслед машине – и пошла домой.
Она понимала, что сейчас заливалась бы слезами, что прощание с ее дорогими девочками вышло бы куда более печальным, если бы… Если бы ей не надо было готовить еду для больного мужа.
Да. Для мужа!
* * *
Лиля оглядывалась по сторонам и печально, и радостно. Жалко было прощаться с родным городом – но она так надеялась, что жизнь ее рядом с братом наладится. Уж туда точно не дотянутся слишком длинные и властные руки отца, туда точно побоится сунуться Родион! Как же прав оказался брат… Как же прав! Да неужели свет состоит только из Динар и Родионов?!
Заплакала Кира. Лиля отвлеклась от своих мыслей, начала укачивать ее, напевать, но вдруг, подняв голову от утихшей дочки, взглянула в окно – и удивилась. Это не дорога в аэропорт! Это дорога… Эта дорога ей слишком хорошо знакома!
– Послушайте, куда вы меня везете?! – воскликнула Тася, испугавшись своей догадки.
– Успокойтесь, Лилия Михайловна, – вежливо ответил водитель, и Лиля на миг изумилась: откуда он знает ее имя?! – Я везу вас домой.
– Как домой?! – безнадежно пробормотала она, уже догадавшись обо всем. – Так это вас папа сюда прислал?!
Шофер молчал.
– Немедленно остановите машину! Иначе я закричу!
Он не ответил.
Лиля покрепче прижала к себе Киру и нажала на ручку двери.
– Закройте дверь! – рявкнул шофер. – Ребенка еще угробите!
– Я не хочу домой! – взмолилась Лиля. – Мне туда нельзя!
Однако «Победа» мчалась к Дому с лилиями, и ничего с этим поделать было невозможно.
Тем временем к Лилиному приезду готовились весьма старательно.
– Ты, Камышев, валяйся у нее в ногах, – угрюмо сказал Говоров, – но чтобы с Лилькой все было в порядке. Верни мне прежнюю дочь, Родион, понял? Что мог, я сделал, но давайте сами как-нибудь теперь разберитесь!
Подъехала черная «Волга» Говорова. Угрюмый Егорыч не поздоровался с Родионом, однако тот не обратил на это внимания: напряженно смотрел на немолодую невысокую женщину в строгой белой блузке и черной юбке. Говоров помог этой женщине выбраться с заднего сиденья.
– Вот, познакомься. Новая няня. Зовут Римма. Из нашего штатного персонала. Рекомендовали как лучшую… няню.
При взгляде в ее черные холодные глаза Родиона оторопь взяла. Больше всего эта «няня» напоминала надзирательницу из тюрьмы… Впрочем, Говоров ведь и задумал превратить свой дом в тюрьму для строптивой дочери…
Возможно, это возмутило бы Родиона Камышева, если бы заключение Лили в эту тюрьму не было в его интересах! Поэтому он улыбнулся Римме вежливо и почтительно.
– Вместе теперь за девочку отвечаете! – сурово сказал Говоров. – Головой.
Оба кивнули.
– Ну, я уезжаю. – Говоров открыл дверцу «Волги». – Смотрите тут!
Ему предстояло быть на областном пленуме. Отъезд его страшил Родиона, вселял в него чувство неуверенности. Как же этот пленум некстати!
Испуганно спросил:
– Михаил Иванович… пленум как долго продлится?
– Не знаю, – ответил Говоров, и сам понимавший, что уезжает очень не вовремя. – И еще когда первый назад отпустит… Поехали, Егорыч!
Тот с каменным лицом завел мотор.
– Я вам заявление положил, – сказал через несколько минут. – Видели?
– Видел, – буркнул Говоров. – Дома кавардак – и ты еще меня покидаешь…
– Товарищ подполковник, вы же в курсе! Сестра уже никакая совсем! Не ходит почти! Одной ей уже… Подступилась прямо как с ножом к горлу: приезжай, а то помирать буду! Если б не это… разве я вас когда…
– Да я не обижаюсь, Егорыч, – вздохнул Говоров, чувствуя себя очень странно: вроде и правду сказал старый товарищ, а вместе с тем не оставляет ощущение, будто наворотил всю эту массу подробностей, чтобы оказаться от «товарища подполковника» подальше… Не нравится ему вся эта затея с Родионом и Лилькой… И Варваре не нравится… Сказать об этом впрямую не могут, но ведь видно же, что осуждают втихомолку.
Да какое они имеют право?!
Может, и имеют… Особенно Егорыч. Но Говоров все равно поступит по-своему! Это его дочь. Это его семья!
– Я не обижаюсь, – повторил он. – Это я так, к слову. В прежние времена я б тебя в наградной список включил. За достойную службу.
– Эх, Михаил Иванович, – вздохнул Егорыч. – Ну какие награды… Я ж с вами всегда по совести, по душе…
– В общем, так, Егорыч, – твердо сказал Говоров. – Завтра с утра при полном параде – в горком. Чествовать тебя будут. Ну, подарки кой-какие… Грамота. Все как полагается. А от меня, Егорыч, в память о нашей дружбе, о фронтовых годах прими вот эту машину! – Говоров ткнул пальцем в лобовое стекло. – Я так решил. Она хоть и на пенсию просится, как ты говорил, но еще послужит верой и правдой!
«Волга» затормозила так резко, что Говорова сильно качнуло вперед.
– Документы завтра получишь, – закончил он, стараясь не смотреть на Егорыча, повернувшегося к нему.
– Михаил Иванович… – пробормотал тот дрогнувшим голосом, и Говоров крикнул, стараясь подавить комок, подступивший к горлу:
– Отставить сырость! На вокзал опоздаем!
Егорыч уткнулся в руль.
– Поехали, Егорыч! – взмолился Говоров, чувствуя, что и у самого слезы подступают.
– Трудно все… – Водитель поднял голову и нажал на газ.
Больше они не сказали друг другу ни слова.
Все и без слов было понятно… Однако Говорова не оставляло ощущение, что он не столько сделал боевому товарищу прощальный подарок, сколько откупился от его упреков.
Вернее, сделал так, что Егорычу стало просто невозможно его упрекнуть, а что он там думал – это так при нем и осталось.
Да и ладно. Один он такой, что ли, кто против Михаила Говорова?..
* * *
Шульгин сидел на кровати и ел сырники, принесенные Тасей. Супчики варить она не стала – долгая это история, завтра сварит не спеша. Впрочем, сырники всегда были любимым блюдом Шульгина.
– Вот теперь я понимаю, что у меня есть жена! – довольно вздохнул он.
– Лилечка с Кирой, наверное, уже в воздухе, – задумчиво сказала Тася.
– Интересно, как Кирочка дорогу перенесет? – толстым голосом проговорил Шульгин, откусив от пышного сырника.
– Лиля обещала сразу телеграмму дать, как они прилетят, – ответила Тася.
Внезапно в дверь постучали.
– Да! – крикнул Шульгин.
На пороге появился… Полищук, Мирон Полищук.
Тот самый, которого Шульгин когда-то назвал хорошим чекистом. Это Полищук когда-то предупредил его об аресте. Это Полищук привел в тюрьму Говорова, чтобы тот увидел, что происходит с его другом, и начал действовать. Это Полищук подсказал Говорову, кто из горкомовских работников «стучит» на своих товарищей в органы. Это Полищук…
В общем, Полищука Шульгин и Говоров считали своим другом. Раньше они виделись частенько, а потом все реже и реже. Впрочем, Говоров и Шульгин тоже виделись все реже и реже…
Но на сей раз Шульгин не сомневался, что Полищук рано или поздно появится в больнице…
Еще бы!
Однако надо было сделать хорошую мину при плохой игре. Ради Таси.
Удивиться!
– Как наш больной поживает? – улыбнулся Полищук.
– О! – удивился Шульгин. – Мирон! Проходи. Хочешь? – протянул ему миску с сырниками. – Тасенька делала!
Однако Полищук стоял с таким каменным лицом, что Тася поняла: дело тут серьезное.
– Ну, вы поговорите, а я пойду, – поднялась она и вышла из палаты.
Мирон наклонился над кроватью Шульгина.
– Сколько ж это мы не виделись?.. Повод, конечно, неприятный, но я рад, что ты позвонил. Тебе, кстати… – И протянул сетку с яблоками и бутылкой водки.
Вообще-то водку приносить в больницу запрещалось. Но это – смотря кому! Вот если дядя Ваня принес дяде Пете – это ни-ни! А если, к примеру, высокий чин из КГБ принес бутылку высокому чину из облпотребсоюза – это с дорогой душой!
– Пойдем выйдем, поговорим, – встал, опираясь на костыли, Шульгин.
Он осторожно двигался по коридору, стараясь не опираться на сломанную ногу.
– Нашли, кто это сделал? – осторожно спросил Полищук. – Что милиция говорит?
Ну и вопрос… Как будто сам не знает! На своем-то месте сидючи!
– Милиция – нет, – спокойно ответил Шульгин. – А я могу сказать. Угнал машину, испортил государственное имущество, нанес вред здоровью ответственного работника парень по имени Гарик Полищук.
Его спутник замедлил шаги.
– Как ты думаешь, на сколько это может тянуть? – спокойно поинтересовался Шульгин.
– Чего ты хочешь? – негромко спросил Полищук.
Шульгин взглянул на него в упор:
– Мне нужен пистолет Говорова. Тот самый – с отпечатками.
– Откуда ты про него знаешь?..
– Миха рассказал. И про Трухманова, и про тебя, – сообщил Шульгин.
– Зачем тебе пистолет? – заступил ему дорогу Полищук.
– Зачем? – повторил Шульгин. – Ну, скажем так: у меня с Говоровым свои счеты.
Полищук сверкнул на него глазами, но промолчал.
– Ну что? – весело предложил Шульгин. – Пойдем, по маленькой, а? У меня коньячок есть…
Полищук подумал – и кивнул.
Согласился – и не только на коньячок…
* * *
Тесть сказал: глаз с нее не спускайте! Он хорошо знал свою дочь, такую своевольную, избалованную, злопамятную!
Надо было сразу, около машины, отнять у нее ребенка и запереть в спальне. Вместо этого Родион так растерялся, что позволил ей самой войти в дом, зайти в свою комнату с Кирой на руках. Да еще и чемоданы туда внес… Хотел как лучше! Хотел помягче! Хотел загладить свою вину! И что получил? Лиля просто вытолкнула его из комнаты – и повернула ключ в замке. А Родион и новая няня, эта Римма-надзирательница, – остались, как идиоты, в коридоре и только и могли, что долдонить, как попугаи:
– Лиля, открой!
– Откройте, Лилия Михайловна!
Так прошло два дня, и вот Родион заметил, что Кира почти беспрестанно плачет. Раньше она, конечно, тоже плакала, однако сразу умолкала: видимо, когда Лиля ее кормила. А тут плачет и плачет…
– Молока не хватает, – сказала Римма, которая, похоже, и впрямь была опытной в обращении с детьми. И позвонила в молочную кухню, чтобы привезли бутылочки.
Родион метался под дверью, просил, умолял, бранился… Лиля не отвечала.
Наконец привезли питание для ребенка, и Римма появилась в коридоре.
– Сейчас откроет, вот увидите, – шепнула чуть слышно и постучала в дверь, – Лилия Михайловна! Девочка плачет, потому что голодная. Очевидно, у вас не хватает молока!
Родион не поверил ушам. Проскрежетал ключ в замке! Дверь открылась!
Лиля испуганно смотрела на Римму.
А та спокойно сказала:
– Моя дорогая, с молочной кухни привезли детское питание. Давайте девочку, я покормлю.
Лиля растерянно смотрела на нее. Наверное, надо было бы попросить принести питание сюда, покормить самой… Но она так устала! Руки болели все время держать на руках Киру, укачивать. Прилечь бы хоть на часок!
Она, как во сне, отдала ребенка няне.
Как ни странно, Кира мигом перестала плакать…
Лиля немного успокоилась. Да, без няни трудно, конечно. Ладно, пусть эта женщина покормит ребенка, потом можно подумать, что делать. А теперь – поспать! У Лили мутилось в голове и от усталости, и от потрясения, которое пришлось пережить.
Няня ушла, а Родион остался!
Что он, с ума сошел?!
– Так, уходи отсюда! – крикнула Лиля, пытаясь открыть дверь.
Родион захлопнул ее:
– Ты что? Подожди…
Попытался обнять ее, но Лиля вырвалась и закричала:
– Камышев, уходи! Уходи из этого дома. Или я уйду.
– Успокойся, – шептал он, – успокойся.
– Уходи! – упрямо повторяла Лиля. – И вместе мы жить не будем!
– Лиля, ну что такое ты говоришь! – Родион стиснул ее в объятиях, прижал к себе: – Выслушай меня, я тебя прошу.
– Не трогай меня! – Лиля упорно пыталась вырваться.
– Лиля, успокойся, ну зачем ты мучаешь и меня, и себя? – взмолился Камышев. – Ну вспомни, мы были счастливы с тобой!
– Не трогай меня! Не трогай! – Лиля кричала так, что крики эти разносились по всему дому.
Римма, унося девочку, приостановилась, вслушалась, покачала головой…
Бедная женщина. Но что делать? Товарищ Говоров сказал Римме, что она за девочку отвечает головой… Да, ребенок – сейчас самое главное. А Родион Петрович пускай с Лилией Михайловной разбирается. Товарищ Говоров хочет, чтобы они помирились, – ну вот и пускай мирятся. Как муж с женой!
Римма достала из теплой воды бутылочку, надела соску. Кира довольно чмокала, а по дому неслись крики, полные мольбы, страха, боли…
Римме казалось, что стены дома насторожились. Может быть, они такого не слышали. Может быть, слышали очень часто…
Нет, это не ее дело! Ее дело – ребенок!
Иногда Кира вздрагивала от этих криков, но вскоре они затихли.
Вот и хорошо, подумала Римма и приподняла девочку, чтобы срыгнула.
Ее дело – ребенок!
А там, в Лилиной старой комнате, на ее узкой кровати, Родион наконец добился от жены того, чего хотел.
Лиля располосовала ему щеку ногтями, но он не отступил, а почувствовал еще более сильное вожделение. Вот так же они когда-то с Веркой дрались. Жена… Верка, в смысле… Она ведь была постарше его… Лет на пять, кажется. Ну и спуску не давала. Вот с ней в самом деле было так: милые бранятся – только тешатся! Ничего, эта старая мудрость и в случае с Лилькой оправдается! Да в самом деле, надоело Родиону беспрестанно прощения просить, нежничать, заискивать, унижаться! Он ей муж! Он ее женщиной сделал! Она его женщина, его жена, и он заставит, за-ста-вит ее слушаться. Он получит свое, получит свое, вожделенное…
Наконец она сдалась, но только когда потеряла сознание. Потом, насытившись вволю, уснул и Родион.
Блаженным сном удовлетворенного мужчины.
Уснул – как провалился!
Разбудили его рассветные лучи солнца, бившие в окно.
Повел рукой по кровати – пусто.
Подхватился:
– Лиля?
Может, к дочке пошла? Нет, слишком рано… Девочка еще спит, конечно. В доме тишина.
На полу валялись клочки от розового халатика, в котором вечером была Лиля.
При взгляде на них Родиону стало не по себе. Куда она подевалась?
Вышел в коридор, обошел все комнаты на втором этаже.
Внизу, под лестницей, показалась Римма:
– Родион Петрович, здесь ее нет, я проверила. И двери все изнутри заперты.
Ишь, смышленая баба! Не зря ему показалось, что на надзирательницу смахивает.
Да ладно, черт с ней! Где Лиля, он же все уже обошел?!
Нет, вот еще одна дверь…
Эта дверь ведет в мансарду. Родион вспомнил: когда он только сюда перебрался и Лиля показывала ему дом, она рассказывала о какой-то фее, о призраке женщины, которая там в этой мансарде повесилась. Родион, конечно, только посмеялся. Ему хотелось войти, посмотреть, что там и как, однако он не смог открыть дверь. Лиля на полном серьезе сказала, что фея его не пускает. И легко толкнула дверь. Та открылась…
Ну и ничего там особенного не оказалось: пылища, мусор да паутина. Родион снова посмеялся над девчоночьими бреднями и вышел вслед за Лилей. На пороге, помнилось, оглянулся – и в глаз бросилась низкая потолочная балка. Подставь стул – и окажешься прямо под ней. Наверное, тут и повесилась та самая «фея».
Потом он про все это и думать забыл, конечно: такие события в собственной жизни развернулись, что не до старых баек стало! Но сейчас вдруг так заныло сердце, когда встал перед этой низкой дверью…
Толкнул ее что было сил. Ворвался…
Лиля с петлей на шее стояла на табурете прямо под низко нависшей балкой. Она шагнула с табурета как раз в то мгновение, когда Родион открыл дверь.
* * *
Тася сидела во дворе больницы. Люди в больничных пижамах медленно проходили мимо. У всех были странные взгляды: казалось, эти люди смотрят внутрь себя. Окружающего для них как бы не существовало. Они жили в каком-то своем мире. Может быть, там им было лучше, спокойней…
А может быть, Тасе это просто казалось. Может быть, ей казалось так потому, что это была не простая больница, а психиатрическая лечебница. А там, в одной из палат, находилась сейчас Лиля.
Она лежала на топчане, привязанная ремнями. Никого не узнавала, ничего не понимала. Она день и ночь кричала: «Не трогайте меня! Отпустите! Не хочу!» Лиля тоже жила в каком-то своем мире, но это был мир насилия, ужаса и горя, и лучше, спокойней ей там не было и быть не могло. Успокаивалась она только после укола.
И хотя главврач непрестанно уверял Тасю, что Лиле гораздо лучше, что все пройдет, потому что все проходит рано или поздно, Тася не верила ни одному его слову. Ей было страшно… так страшно! Неужели суждено потерять дочь? Лиля не умрет, она крепкая, здоровая, но разве безумие – не та же смерть?
Наверное, надо уйти. В палату ее все равно не пустят. А Дементий ждет…
Она еще ничего не рассказывала ему о том, что случилось. Жалела, берегла… Но сейчас поняла, что больше не может, что надо разделить с кем-то эту тяжесть и эту боль.
Господи, спасибо, что ты оставил хоть это утешение – любовь мужа! Спасибо, что есть человек, который обнимет и скажет ласково: «Все будет хорошо…» Как же это нужно, чтобы рядом постоянно был кто-то, кто может сказать: «Все будет хорошо!..»
Постоянно был кто-то рядом… Да нет, Дементий в больнице, только поэтому они и видятся каждый день. Однако между ними и слова не произнесено о том, что будет, когда его выпишут!
Уедет он в общежитие – или где он там живет, вернется домой? Они останутся друзьями и соседями, как раньше, или?..
Во двор ворвалась «Волга» – светлая «Волга».
Тася вздрогнула – это Михаил приехал.
Ну надо же! Сюда, кроме «Скорой», никого не пускают. Да разве правила, которые существуют для обычных людей, писаны про него?!
Это же Говоров! Всевластный Говоров!
Зря Тася не ушла сразу… Не хочется его видеть! Все из-за него!
Она поднялась с лавочки и быстро зашагала к воротам, но Михаил догнал, схватил за руку:
– Тася, подожди! Что происходит? Я только прилетел, а здесь такое… Ты мне можешь объяснить, что происходит?!
Она снова опустилась на лавочку:
– Миша, пожалуйста, успокойся и сядь.
– Да какой тут успокойся? – заорал он так, что какой-то несчастный в полосатой пижаме с ужасом шарахнулся от него и бросился в здание. – Лилька в больнице!
– Миша, сядь! – сквозь зубы приказала Тася.
Ледяной голос, ледяной взгляд, ледяное лицо – все это отрезвило Говорова. Он послушно сел рядом.
Тася с трудом пыталась справиться с собой. Наконец смогла заговорить:
– Ты привык всеми управлять. Люди для тебя кто – марионетки? Захотел – женил, захотел – развел?
Говоров тяжело дышал, косился враждебно, однако молчал.
– Захотел – снял с поезда – и под домашний арест? Вот результат, Миша!
Надо же… она, значит, знает, как он однажды догонял Лильку, которая уехала было к этому своему Сереге на целину? Догнал и запер на две недели в комнате.
Почему-то Говорова очень удивило, что Тася об этом знает!
А что? Разве он неправильно тогда поступил?! Он ее спас тогда от Сергея! Спас, чтобы…
Спас, чтобы она теперь оказалась в психбольнице?!
Говоров упрямо мотнул головой. А вот послушалась бы его в свое время, не рвалась бы так за этого своего Камышева – и не было бы ничего! Но нет! Отец пустое говорит! Отец мешает!
И вот вам!
Он разъярился снова, хотел ответить зло, хлестко – но неожиданно для себя промолвил тихо:
– Ну, может, конечно, я и перегнул палку…
Тася взглянула на Михаила как-то странно, с каким-то новым, не виданным прежде выражением… Не сразу Говоров сообразил: да ведь она с ненавистью смотрит! Тася на него смотрит с ненавистью!
– Перегнул палку? – повторила тихо. – Твоя дочь в психушке, вникни!
Тася осеклась, и Говоров понял: только потому, что милосердна, она не вынесла справедливый приговор: «И это ты ее довел!»
Да ну, нет, это не так!
Тася резко встала, Говоров тоже вскочил, загородил ей дорогу, с мольбой заглянул в глаза и заговорил:
– Тася, ну погоди! Это нервный срыв! Вылечат… Я распоряжусь! Лучших врачей из Москвы пришлют! Все будет хорошо, Тася!
Она покачала головой:
– Хорошо уже не будет. Миша, Миша… Она тебе этого никогда не простит! И я не прощу.
И пошла прочь.
Вот он, приговор!
– Тася… – прошептал Говоров почти жалобно.
Тася обернулась – и Говоров понял, что приговор произнесен не до конца, потому что Тася напоследок добавила:
– Не ходи к ней! Ей вредно тебя видеть!
Говоров молчал, только галстук на шее растянул. Душно что-то стало…
А Тася сразу отправилась в больницу к Шульгину. Рассказать о Лиле.
Он был так потрясен, что Тася испугалась, как бы мужу не стало плохо. И, сидя рядом, тихо плакала от жалости к дочери и от страха за него.
Однако вскоре возмущение взяло верх и помогло Шульгину справиться с собой.
– Ну, Миха… – тяжело выдохнул он. – Со своим самодурством…
Повернулся к плачущей жене и с нежностью произнес:
– Тася, успокойся. Я вернусь – и возьму вас под свою защиту.
Она растерянно моргнула:
– Ты вернешься?.. Вернешься домой?
Шульгин кивнул.
– А как же эта твоя… коллега? – настороженно спросила Тася, боясь радоваться, боясь поверить.
– Да какая, на хрен, коллега?! – чуть ли не закричал Шульгин. – Такие коллеги только и существуют, чтобы яблоки резать! – Посмотрел Тасе в глаза и произнес: – Для меня в этом мире есть только одна женщина – это ты! Всегда была и будешь!
Тася чуть ли не хмурилась, слушая это – так она боялась показать ему, как счастлива! Боялась показать, как много значат эти слова, как она ждала их!
– Смотри, Шульгин, а то у меня тоже могут быть коллеги… – заговорила Тася. – Мужчины…
И тут же поняла, что не то говорит, что чушь несет! Только три слова были нужны сейчас. Только три слова могли все исправить между ними… И эти три слова следовало наконец сказать.
Ей самой сказать!
– Я тебя люблю, – сказала Тася.
Шульгин смотрел недоверчиво, потом хрипло выговорил:
– Ну, наконец… Дождался… После пяти лет брака! Все-таки сказала…
Тася кивнула и придвинулась к нему.
Говорить больше было не о чем и делать нечего – только целоваться.
Они и целовались, как ошалелые, а потом Тася слегка отстранилась:
– Подожди, у меня кое-что есть.
Порывшись в сумке, нашла кольцо – то самое обручальное кольцо, которое он оставил на столе, уходя.
– Ну что, – проговорил Шульгин, – и в горе, и в радости? До самой смерти, да?
Тася молча кивнула и надела кольцо ему на палец.
– Надо же, – смешно удивился Шульгин, – как тут и было!
И сказал решительно:
– Все, я хочу домой. Хочу домой! – Заорал: – Сестра! Я выписываюсь!
Потом посмотрел на Тасю – и снова принялся целовать ее жадно, как голодный или умирающий от жажды.
Ну да, пять лет голодал и от жажды умирал…
* * *
Михаил Иванович был изумлен, когда к нему вдруг нагрянул Шульгин. Говоров был уверен: Тася так настропалит мужа, что тот и носа к старинному другу больше не покажет! Нет… Приехал без предупреждения, в субботу.
Похудевший, в светлом костюме, с портфельчиком в руке… Опирается на палку, идет с трудом, но довольно твердо.
Зачем приехал? Может, пожалел?
Да ладно, неважно! Да хоть и пожалел! Главное – приехал. Может, и про Тасю хоть что-то скажет.
А главное, хоть еще один человек в доме. Рядом с Родионом и с этой… Риммой, Говорову почему-то было не по себе. Родион как убитый сидит, Римма Кирой занята. А ведь это же они Лильку так без него уделали! Конечно, выполняли его приказ, но все же… Вот кто палку перегнул! А Тася во всем его бранит…
– А ты держишься молодцом… – шагнув навстречу Шульгину, произнес Говоров – и признался от всей души: – Ты даже не представляешь, Дементий, как я рад тебя видеть!
– Так уж и рад, – недоверчиво покосился тот.
– Как говорит мой сын, – усмехнулся Михаил Иванович, немного устыдившись своего порыва, – если тезисно, то будет с кем сыграть партейку в шахматы! А вечером в баньке попаримся.
– А рюмочку нальешь?
– Ну а как же! – широко улыбнулся Говоров.
– Глобальная программа, – покачал головой Шульгин. – Только я к тебе на минуточку.
– Ну… – огорчился Михаил Иванович.
– Сам работой завалил. Так что не до шахмат. Дело у меня есть к тебе одно.
Только сейчас Говоров обратил внимание, насколько серьезен и сдержан его друг.
– Дело-дело, чтоб оно сгорело! – махнул рукой Говоров. – Да ладно, Дементий, пойдем, как говорится, ближе к нашим баранам!
Он балагурил, чуя что-то недоброе. Неужто и Дементий приехал его бранить за Лильку и говорить, что все люди для него – марионетки?..
Подошли к столу, Шульгин открыл портфель.
– А я-то надеялся в баньке попариться, – снова начал заманивать Михаил Иванович. – Тебе как, Дементий, после больницы-то можно?
– Мне, Миха, теперь все можно! – весело ответил тот и брякнул на стол какой-то увесистый сверток. Снял бумагу – и Говоров увидел сначала большой белый носовой платок, а потом – то, что он прикрывал.
И словно снова увидел, как Полищук достает из кармана платок и осторожно прихватывает им пистолет, из которого Говоров только что убил доносчика Трухманова…
Развернул платок.
– Узнал? – спросил Шульгин. – Тот самый…
Говоров вытащил обойму:
– Патрона одного нет… – И воскликнул потрясенно: – Да как же он тебе его отдал?!
– Попросил хорошо, – загадочно ответил Шульгин.
– Дементий… – пробормотал Михаил Иванович, – друже ты мой единственный…
Они обнялись, однако Шульгин тотчас отстранился:
– Теперь я тебе ничего не должен. В расчете.
В расчете? Говоров смотрел недоумевающе. Да разве он… да разве он когда-нибудь считался? Разве давал понять Шульгину, что тот ему должен?! Да он же…
– Держись подальше от моей жены, – спокойно сказал Шульгин.
Говоров молча кивнул.
Шульгин взял со стола портфель – и ушел, сильно хромая. А Михаил Иванович так и стоял с пистолетом в руке и смотрел ему вслед.
* * *
Лиля возвращалась домой уже осенью. Листья облетели, на обочинах шелестела сухая пожелтевшая трава, небо было серым, и только зелень елей смягчала унылую безотрадность позднеоктябрьского дня.
Родион приехал за ней на белой «Волге», которая когда-то принадлежала отцу Лили, однако теперь, похоже, стала полной собственностью зятя. Видимо, эти двое – муж и папочка – были друг другом вполне довольны… Что касается Родиона, в этом сомнений просто не было!
– Я теперь инструктором по оргработе. В райкоме, – доложил он гордо, не уточняя, как туда попал. Хотя какие могли быть сомнения в том, кто помогал Родиону?..
Лиля отвернулась к окну. Слушать о союзе людей, которые сломали ей жизнь, не было ни малейшей охоты.
– Вчера Коляна с Зойкой встретил, – сообщил Родион. – Заявление подали. Представляешь? Счастливые…
– Мне все равно, – не поворачиваясь к нему, проронила Лиля.
– Лиль! – с деланым оживлением начал Родион. – Ты знаешь, как по тебе все соскучились? Дома ждут! Лилии твои ждут.
– Мне все равно, – холодно ответила Лиля.
Да и в самом деле – она была так подавлена лекарствами, что не испытывала практически никаких чувств. Родион раздражал, но не настолько, чтобы спорить с ним. На отца она злилась, но не настолько, чтобы возненавидеть его. По дочке она скучала, но не настолько, чтобы дрожать от нетерпения в предвкушении встречи с ней. Прежняя жизнь со всеми ее бедами и радостями словно бы подернулась пеленой, и пытаться ее развеивать не было у Лили никакой охоты. Даже страшновато – вдруг опять нагрянет та душевная боль, которая терзала ее так долго, которая сводила с ума… И, кажется, даже свела.
Ну и что? Не все ли равно?
– Лиль, ну ты другие-то слова знаешь? – В голосе Родиона зазвучало раздражение. – Что с тобой?
И это он спрашивает? Лиля могла бы ему кое-что рассказать о том, что с ней… Но промолчала.
Молчать было проще. Привычней. Спокойней. Молчать – и произносить все те же слова: «Мне все равно!»
Внезапно начался дождь, а когда подъехали к дому, грянул ливень.
Навстречу выбежала Тася, и на душе у Лили стало чуть легче. Но ненадолго. Когда ей показали хорошенький беленький сверточек и сказали, что это ее дочь, Кира, Лиля только слегка коснулась ее головки, покрытой беленьким чепчиком, – и отвернулась.
– Что ж вы сделали с ней, она как будто неживая… – проронила потрясенная Тася, и Родион только вздохнул в ответ.
Лиля слышала эти слова, но не оглянулась.
Это о ней говорят? Это она как неживая?
Да. Она неживая. Ну и что? Не все ли равно?
Тася покрепче прижала к себе внучку.
Конечно, Римма – хорошая няня. Но Киру Тася ей не оставит. В этом доме девочка жить не будет!
Хватит с них Лили…
Ведь Римма была дома, когда Родион насиловал Лилю и довел ее до попытки самоубийства! Была дома… И не попыталась спасти ее!
Конечно, испугалась Говорова…
Ну а Тася его не испугается.
Теперь все было для нее решено.
Но Лиля, Лиля… неужели она навсегда останется такой – полумертвой?!
Да… Тася вспомнила, как выздоравливала после той страшной бомбежки в сорок четвертом. Она была контужена, она считала, что погибла крошечная дочь, она не хотела жить – но все-таки выжила. И мысли не было о том, чтобы покончить с собой. Смерть отпустила ее – значит, надо цепляться за жизнь. А Лиля сама хотела перейти ту грань, которая отделяет жизнь от смерти! И смерть ее по-прежнему не отпускает…
Тем временем Родион ввел Лилю в комнату на втором этаже и все тем же нарочито оживленным голосом заговорил:
– Ну? Узнаешь свою комнату? Я сделал ремонт. Здесь теперь все по-новому. Чтобы… Ну, чтобы ни о чем не напоминало!
Лиля смотрела на широкую кровать, которую Родион поставил вместо той, узкой, девичьей, на которой насиловал свою жену.
Спасительная пелена опасно всколыхнулась, пропуская страшные воспоминания, и Лиля поспешно задернула ее вновь:
– Мне все равно.
– Ладушка, родная моя, – пробормотал Родион. – Мы все начнем сначала. Все будет хорошо, вот увидишь!
Лиля молчала.
– Смотри, а это твои любимые цветы! – воскликнул Родион с натужной интонацией массовика-затейника, который чувствует, что теряет контроль над этими самыми массами, а потому хватается за соломинку. – Твои любимые лилии!
Он подскочил к букету, стоявшему в огромной вазе, – но спохватился:
– Воду забыл налить!
Положил букет на кровать, опасливо коснулся плеча Лили, которая стояла, стиснув руки и дрожа всем телом, и поспешно буркнул:
– Сейчас я воды принесу. Располагайся!
Выбежал из комнаты, старательно пытаясь отогнать мысль о том, что прошлого не вернуть, что все исчезло безвозвратно, несмотря на все его радужные надежды и несмотря на уверенность тестя.
А Лиля закрыла за ним дверь и повернула ключ, торчащий в замке.
Огляделась. Да… В этой комнате не осталось и следа от той девочки, которая когда-то здесь жила. Это какой-то дамский будуар! И правильно! Той девочки больше нет. Только аромат любимых цветов остался… Как давно Лиля не слышала этого аромата!
Она прижалась к лилиям всем лицом, сминая, ломая их – и внезапно почувствовала не только всепоглощающее равнодушие, но и уверенность в себе.
– Лиля… – Родион застучал в дверь. – Лиля, зачем ты так?!
Как?..
– Лиля, я дождаться не мог, когда ты вернешься! Я тебя очень люблю, ты слышишь?! Прости меня за ту ночь… Я сам не знаю, что это было! Прости меня, умоляю! Такое никогда не повторится – до тех пор, пока ты сама не захочешь.
Лиля поглубже вдохнула сладкий ободряющий запах и проговорила:
– А я больше не захочу.
– Что же у нас за семья-то будет? – безнадежно спросил Родион, бестолково болтая вазой и не замечая, что вода расплескивается вокруг.
– Не нравится – уходи, – спокойно ответила Лиля.
– Я не смогу, – тяжело выдохнул Родион. – Бросить тебя и Киру…
«И все то, чего я добился!» – мелькнула мыслишка, которую он испуганно загнал в глубину сознания.
«И все то, чего ты добился с помощью отца!» – подумала Лиля с незнаемым прежде равнодушным цинизмом.
– Это невозможно. Никогда! – воскликнул Родион.
– Мне все равно, – проговорила Лиля, пожав плечами.
– Все равно… – как эхо, отозвался Родион. – Опять все равно… Нет! Жизнь продолжается! Так не может продолжаться вечно. И ты мне ответишь!
Лиля в своей комнате мрачно смотрела на дверь, за которой слышны были удаляющиеся шаги, и прижимала, прижимала к лицу любимые цветы.
– Фея… – чуть слышно выдохнула она. – Помоги мне! Помоги!
Она больше не хотела быть сломленной куклой, с которой можно делать все, что угодно! Ей так нужна была помощь! И как же тоскливо, как же страшно, что ей не у кого этой помощи попросить, кроме как у призрака…
Часть вторая
Одним осенним солнечным утром 1976 года Родион Петрович Камышев проснулся в своей просторной кровати от звона будильника. Это была роскошная старинная кровать, немного вышедшая из моды, однако очень удобная и, так сказать, с «корнями». Некогда на ней спали Михаил Иванович Говоров и его жена Маргарита Васильевна. Теперь на ней спал зять Говорова. Для него эта кровать была чем-то вроде семейной реликвии.
Семейная реликвия из родового гнезда… Родиону нравилось думать о Доме с лилиями как о родовом гнезде. Теперь он был здесь полновластным хозяином. Михаил Иванович уже несколько лет жил в новой городской квартире, оставив дом в полное владение «молодым» – дочери и ее мужу. То, что «молодые» жили как соседи – даже не очень добрые соседи! – Говорова мало волновало, он все еще надеялся, что стерпится – слюбится. То, что эта народная мудрость никак не оправдалась в его собственной жизни, его не смущало. Он об этом старался просто не думать.
Точно таким же безосновательным оптимизмом страдал и Родион Камышев. Десять лет прошло с того дня, как привезенная из больницы Лиля навсегда закрыла перед ним двери своей спальни и своей жизни, а он все еще надеялся, что стерпится – слюбится!
А может, и не надеялся уже… Может быть, просто жил, как живется. Ну ладно, чужие они с женой, однако же не разводятся! Дочь их постоянно у Таисии Александровны и Дементия Харитоновича Шульгиных, называет их бабушкой и дедушкой, с родителями видится очень редко… Родион постепенно свыкся и с этим. Ну что ж, раз так сложилось! Стоило ему предаться тоскливым мыслям, стоило захандрить – жизнь, мол, не удалась! – как он окидывал взглядом интерьеры старинного дома, который стал теперь его домом, – и успокаивался.
Жена чудесит? Дочка живет у чужих людей?.. Ну, так уж вышло. Зато у него есть этот дом, и эта спальня, и шелест желтых листьев в разросшемся парке за окном, и лестница со второго этажа, и завтрак, съеденный не за каким-то там колченогим кухонным столиком, а сервированный перед старинным камином на овальном столе, на крахмальной скатерти, завтрак, приготовленный и поданный домработницей – верной, услужливой Риммой, которая искренне уважает Родиона Петровича и понять не может, что вообще нужно Лилии Михайловне… Ну, как спятила она, бедняжка, так и не очухалась до сих пор!
Родион выходил к столу в костюме, уже готовый к поездке на работу. Те времена, когда он садился за стол в растянутых «трениках» и несвежей майке или какой-нибудь драной рубахе, были давно и прочно забыты. Залез в «дворянское гнездо» – так будь дворянином!
К тому же Лиля тоже спускалась в столовую вполне одетая. Родион и забыл, когда видел ее в халате, а уж без халата-то – и подавно…
Все это осталось в далеком прошлом. Страсть, ненависть, любовь… Теперь они здоровались равнодушно и спокойно, как два постояльца пансиона, которые встречаются за табльдотом – и нимало не интересуются жизнью друг друга.
Все идет так, как идет. Ну и пусть идет! Может быть, стерпится – слюбится… А если нет – Родион это переживет. Честное слово, переживет!
– Доброе утро. – Это сбежала по ступенькам Лиля. Все такая же красивая, стройная, строго одетая, спокойная… Вот только почти всегда одета в черные деловые костюмы и волосы закручивает на затылке. Больше их шелковой волны, струящейся по плечам, Родион не видел.
Да и плечи эти видел только под строгим пиджачком…
Впрочем, довольно об этом.
– О твоем отце пишут, – сообщил Родион, который взял привычку читать за завтраком газеты.
– Мне неинтересно, – равнодушно отозвалась Лиля, разрезая ножом яйцо.
На мужа она не смотрела.
Может быть, ей противно видеть жующего мужчину, иногда думал Родион. Впрочем, она не смотрела на него и на нежующего…
– М-да, – вздохнул Родион, ловко орудуя ножом и вилкой. Вообще даже вспомнить изумительно: неужели когда-то ему хватало одной ложки для всех блюд?!
Хватит, что это он вдруг забрел в дебри дурацких воспоминаний?!
– А ведь уже больше десяти лет прошло, как ты с ним вообще не общаешься! – все же не смог сдержаться Родион. – Даже не видела его новую квартиру!
– Зато ты там бываешь регулярно, – пожала плечами Лиля.
– Да, бываю, – кивнул Родион. – И, в отличие от тебя, о нем забочусь. И, кстати, предложил отметить его юбилей здесь, в Доме с лилиями. Должен же хоть кто-то поддерживать нормальные семейные отношения! А ты к нему даже Киру в гости не возишь!
Лиля налила себе чай и бесцветным голосом произнесла:
– Если он захочет увидеть внучку – он знает, где ее найти.
– Понятно, – буркнул Родион и снова уткнулся в газету.
* * *
Во всех домах утро всегда начинается по-разному! У Шульгиных по утрам всегда царила суета.
– Кира! – звала Тася… Впрочем, ее теперь куда чаще (все, кроме любимой внучки) называли Таисией Александровной, хотя она по-прежнему была легкой, стройной, быстроногой и изящной. Ну и что, что волосы поседели да очки приходится носить! Ну и что, что ее называют бабушкой! Может, кто-то скажет, что бабушкам пора в теплом уголке сидеть да носки вязать? Носки она вяжет, а вот с такой внучкой не больно-то посидишь! – Кира, ну куда ты убежала?! Отвернуться только стоит! Мы еще не закончили, Кира!
Ее десятилетняя внучка, в школьной форме, красном галстуке и пышных капроновых бантах, носилась по квартире, не зная, куда девать энергию, и радостно крича:
– Не поймаешь! Не поймаешь!
Таисия Александровна обычно и не пыталась… Ну не полезешь же доставать ее из-под стола! Однако так недолго и в школу опоздать! Поэтому она воззвала к самому большому для Киры авторитету:
– Дементий! Ну что это такое, это не девочка, а прямо какое-то советское цунами!
Шульгин, седой, в очках, появился с возмущенным видом, держа в руках пиджак:
– Что это такое?! Кто мне зашил рукава?!
– Кто?! – насмешливо повторила Таисия Александровна.
– Это очень смешно, да? – Шульгин сердито посмотрел на Киру, которая вылезла из-под стола и с умильным видом попросила:
– Дедуль, не ругай Тасю! Это я сделала…
– Еще бы! – фыркнула Таисия Александровна.
– Ах это ты?! – повторил Шульгин. – Ну, иди сюда, курица, я тебе!..
С этими словами он подхватил Киру на руки и закружил.
– Одной маленькой девочке надо руки зашить, чтобы не хулиганила, – усмехнулась Таисия Александровна, распарывая злополучные рукава.
– Мне в кружке кройки и шитья сказали, чтоб мы тренировались! – объяснила Кира. – Вот я и зашила. Скажи спасибо, что брюки оставила!
– Спасибо! – от души поблагодарил Шульгин, знающий, что от этой девчонки и не такого можно ожидать. – А зачем лягушку в мой портфель положила?! У меня студенты пол-лекции ее искали!
Кира хохотала в полном восторге. Таисия Александровна, закончив с рукавами, ловко перехватила внучку и принялась завязывать распустившийся бант.
В дверь позвонили. Шульгин пошел в прихожую. Кира, воспользовавшись моментом, заговорщически шепнула:
– Тасенька, ты дедушке не говори, что я сегодня в его портфель куклу положила!
– Зачем?!
– Ну пускай студенты посмеются!
– Ну пускай посмеются! – невольно засмеялась и Таисия Александровна. – Не скажу.
Эти десять лет, которые Кира провела в их доме, пока Лиля лечилась, ездила в санатории и пыталась прийти в себя, были таким счастьем! Разлученная некогда с дочерью и не знающая, что такое первый осмысленный взгляд ребенка, первая улыбка, первое слово, первый зуб, Тася с восторгом растила Киру. Дементий, который никогда не имел детей, был ей одновременно отцом и дедом. Но время шло, Лиля поправлялась, и к Тасе все чаще приходила опасливая мысль: а ведь рано или поздно Лиля поправится настолько, что захочет жить вместе с дочерью, заберет ее… Что же они с Дементием будут тогда делать?
Вот и сейчас: увидела на пороге дочь – и тревожно стукнуло сердце…
– Привет, семья! – весело сказала Лиля, входя.
– Мамочка! – Кира бросилась к ней на шею.
– Привет, Лилюша, – сказала Таисия Александровна, скрывая тревогу. – Вот давай сама заплетай своей дочке косу, а то я ее поймать не могу!
– А вот и заплетем! – с улыбкой согласилась Лиля и села на стул. Кира стояла перед ней так смирно и послушно, словно не она только что носилась по квартире и пряталась под столом. Почему-то в присутствии матери она всегда была как шелковая… – Ну, рассказывайте, как вы тут.
– Каждый день приключения! С утра был кружок кройки и шитья, а после обеда Дементия, кажется, ждет кружок «Дочки-матери»! – с обреченным видом рассказала Тася.
– Ну как, бабуля? Не надоела она вам? – выслушав это, спросила Лиля, расправляя бант в дочкиной косе.
– Да что ты! Цунами-то наше! – засмеялась Тася, испытующе поглядывая на дочь. К чему такой вопрос?
И тотчас сердце дрогнуло при Лилиных словах:
– Кирочка! А ведь я хочу забрать тебя. Домой!
– Здорово, мамочка! – закричала Кира, принимаясь ее целовать. – Но только после школы. И спать я буду у Таси с дедулей. У тебя моих игрушек нет!
Счастливая улыбка слиняла с лица Лили.
– Милые дамы! – деловито вошел Дементий Харитонович. – Нам с Кирой в школу пора. А то опоздаем!
Расцеловавшись со всеми, Шульгин и Кира ушли, а Таисия Александровна и Лиля настороженно поглядели друг на друга.
– Лилюша… – осторожно спросила мать. – Ты это серьезно? Ты правда хочешь ее забрать?!
– Мама, – вздохнула Лиля. – Я вам очень благодарна за то, что, пока я скиталась по всем этим больницам и санаториям, вы заботились о ней и воспитывали. Но сейчас-то я здорова! Я прекрасно себя чувствую! И хочу посвятить ей всю себя!
Тася опустила глаза, задумчиво кивнула, потом решительно взглянула на дочь:
– А как же мы с Дементием? Он отказался от должности в министерстве, чтобы из Ветровска не уезжать, от внучки.
Лиля опустила голову.
– Ты в своем театре прописалась, Родион тоже работает допоздна, – начиная сердиться, продолжала Тася.
– Мам, я не могу так больше! – жалобно призналась Лиля. – Я готова выть от одиночества! Понимаешь?!
– Знаешь, давай так, – рассудила Тася, – ты с Кирой сначала договорись, а потом посмотрим.
– Но ты мне поможешь? – настойчиво попросила Лиля.
– Конечно, помогу! – покорно кивнула Таисия Александровна.
Ее настроение вдруг переменилось. При чем тут работа Дементия, при чем тут она сама? Боже мой, она полжизни прожила разлученной с дочерью – и как же трудно было потом наладить нормальные взаимоотношения! Неужели она и Лиле желает такого же? Нет, она, конечно же, поможет!
* * *
– Мы не должны забывать о том, что каждый коммунист должен быть высокоидейным, активным бойцом партии, правофланговым в шеренге строителей коммунизма!
Раздались аплодисменты. Бурные и, само собой, продолжительные. Похоже, участники пленума были лишены каких бы то ни было сомнений и полностью поддерживали и одобряли доклад Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева.
Говоров кивнул. Он тоже поддерживал и одобрял. Но вот бывает… лезет всякая чушь в голову, особенно если переработаешь и не совсем здоров!
Он приболел, давление поднялось, оттого и слушал доклад по телевизору дома (теперь у него была квартира в областном центре), а не в обкоме партии, в своем кабинете. Однако даже дома товарищ Говоров не позволил себе сменить костюм на что-нибудь попроще или сесть поудобнее. Какой же он правофланговый, если будет слушать доклад генсека, облачившись в пижаму и вольготно развалившись в кресле?!
Телефон, стоявший на столе, зазвонил. Это был внутренний телефон дома для ответственного партсостава, в котором теперь жил Говоров. На входе в подъезд сидел охранник, пропускавший посетителей к жильцам только с их разрешения. Кто же это пожаловал? У Родиона пропуск, а больше к нему никто не ходит… Может быть, Лиля? Нет… Ее Говоров давно уже перестал ждать!
Однако, услышав имя гостя, Михаил Иванович буквально ушам не поверил:
– Кто?! Кто приехал?! Пропустите!
Вот так сюрприз…
Он поднялся из-за стола и поспешно отпер дверь:
– Не ожидал… проходи!
Перед ним стояла Маргарита…
Вот уж не ожидал Михаил Иванович, что так обрадуется приходу бывшей жены, с которой расстался холодно, небрежно, как бы походя, будто рукавицу с руки стряхнул! Здорово же он истомился от одиночества, если даже Маргарита кажется желанной гостьей!
Ну что ж… смотреть на нее по-прежнему приятно. Видимо, ее мания ухода за собой не иссякла с годами. Красавица, совсем молодая женщина! Пышная прическа очень к лицу… да впрочем, ей все всегда было к лицу! Ну и одета, конечно, так, что все эти девки из модных журналов кажутся по сравнению с ней какими-то побродяжками.
Опять же – блеск бриллиантов, говорят, молодит, а она ими так и увешана.
– Ну, здравствуй! – радушно (и в то же время настороженно) сказал Михаил Иванович.
– Здравствуй, – с улыбкой отозвалась Маргарита и подставила щеку для поцелуя.
Говоров неловко чмокнул эту румяную (подрумяненную, причем очень искусно!) щечку.
– Как ты меня нашла?
– Да ведь у нас с тобой сын общий. – Маргарита позволила снять с себя белое ворсистое пальто, осталась в чем-то таком… шелестящем, красном.
Говоров вспомнил, что она всегда любила красный цвет и все его оттенки.
– Сын Котя, помнишь? – ехидно уточнила бывшая жена. – И у него все замечательно.
– Проходи, – пригласил Говоров, вешая пальто в шкаф.
Значит, у Константина все замечательно… Давно Говоров ничего о нем не знал. Иногда по своим каналам получает, конечно, известия, а сам Костя никогда не пишет. С Лилей, наверное, общается, но ведь Лиля не общается с отцом…
Михаил исподтишка наблюдал за Маргаритой. Она окинула оценивающим взглядом просторную квартиру, обставленную дорогой и модной мебелью, но, конечно, не могла не заметить, что женской руки тут не видно.
Иронически улыбнулась, взглянув на вазу с розовыми лилиями…
Говоров замер. Сейчас спросит о Лиле… А что сказать?!
Но Маргарита ничего не спросила. Может быть, Костя ей что-то сообщил о тех отношениях, которые теперь существуют между Говоровым и его «дочуней»?
Ну и отлично. Вот чего Говоров совершенно не жаждет, так это выслушивать Маргаритины сентенции на тему: «Я же тебе говорила!»
Вот она остановилась перед зеркалом и с удовольствием полюбовалась на себя. Вид у Марго был какой-то… Не то насмешливый, не то загадочный, а скорее – и тот, и другой.
– Я сильно изменилась? – спросила она требовательно. – Десять лет прошло… Ты молчишь?
Маргарита есть Маргарита. Она способна говорить только о себе! И слышать, конечно, хочет только одно.
Ну что ж, она вправе ждать восхищения!
– Марго, ты выглядишь прекрасно, – сказал Говоров, ничуть не кривя душой. – Все. Теперь излагай.
Ну да. Маргарита же не так просто пришла. Она вообще никогда ничего просто так не делает и не делала никогда…
– Сухарь! – воскликнула жена Говорова – без всякой, впрочем, обиды. – И берлога холостяцкая… Сразу видно – женской руки тут не хватает.
Провела пальцем по бортику письменного стола – сразу вспомнилась Говорову эта ее барская привычка проверять качество работы «прислуги»… качество Тасиной работы! Рассмотрела поочередно четыре снимка, стоящие тут же в рамочках: Тася, Лиля, Кирочка, Костя, – и улыбнулась иронически. А потом погладила Костину фотографию.
Да… Маргарита есть Маргарита!
– Я что-то не понял, – съехидничал Говоров, раздраженный этой улыбкой, – вернуться хочешь?
Маргарита обернулась, глядя испытующе:
– А если так?
Михаил Иванович растерялся, пожал плечами… Черт же за язык потянул! Не дай бог!!!
– Ой, Говоров, Говоров! – расхохоталась Маргарита, усаживаясь в кресло. – Шучу я!
Михаил Иванович украдкой перевел дух.
– За разводом пришла.
– Замуж выходишь? – изумился Михаил Иванович.
– Официально оформляю отношения, – сообщила Маргарита.
Он вздохнул с нескрываемым облегчением – с совершенно откровенным, беззастенчивым облегчением.
– Ну, поздравляю, поздравляю… Кто жертва?
Слова эти звучали, конечно, двусмысленно. Кто жертва ее красоты – или кто жертва ее неудовлетворенных амбиций?.. Как хочешь – так и понимай!
Однако Маргарита решила не вдаваться в детали.
– Говоров, он – мужчина, – ответила она спокойно. – И знаешь, какое главное его достоинство? Он любит меня.
– И, судя по количеству твоих украшений, не бедный, – кивнул Михаил Иванович. – Генерал какой-нибудь?
– Практически. И родом из этих мест, – сообщила Маргарита. – Чаще видеться будем…
– Вот счастье-то! – улыбнулся Говоров. – Ну что ж, не будем терять времени. Поехали в загс.
В принципе, он мог и эту проблему решить одним звонком заведующей загсом, как и раньше… Но хватит! Назвонился!
Интересно, знает Маргарита, почему он сидит тут один-одинешенек – в этой роскошной квартире? Нет, если бы знала, не преминула бы съехидничать на сей счет…
Маргарита все знала, однако ехидничать не стала. Да, все вышло, как она и говорила, но колоть Говорова ей не хотелось. Честно говоря, ей было его просто жаль!
* * *
Таисия Александровна говорила правду о том, что Лиля прописалась в своем театре! Она была завлитом в Ветровском драмтеатре, и работа эта нравилась ей необычайно. Прежде всего тем, что давала возможность уйти от мира, в котором приходилось жить. От Дома с лилиями, который она когда-то так любила, а теперь просто ненавидела. От Родиона с его жадными взглядами украдкой и накаленным, упорным спокойствием. От отца с его тайной слежкой… Возможно, психика ее так и не восстановилась, потому что она всех подозревала в наушничестве отцу. Вот ведь даже мать и Шульгин постепенно наладили с ним добрые отношения и не мешают видеться с Кирой. Лиля сама тоже не мешала, однако не оставляло ощущение, будто все разговоры Шульгиных и отца сводятся только к ней! Лиля не сомневалась, что отец в курсе вообще всех ее дел и даже театральных забот. Она не желала думать о том, что на эту должность ее взяли только из-за фамилии, только из-за родства с всесильным секретарем обкома. Только из-за этого к ней так подчеркнуто внимателен главреж Аркадий Хромов и позволяет ей формировать репертуар по собственному вкусу. На счастье, вкус у нее был неплохой, Лиля всегда была в курсе современных новинок, поставленных в Москве, – особенно с тех пор, как в Ветровск переехал Герман Арефьев, покинувший московские подмостки из-за вечных споров с режиссерами, которые упрекали его в том, что он играет современников несовременно. В его трактовке все они казались «экзальтированными испанскими грандами в изгнании», как выразился один из популярных режиссеров того московского театра, где в последние годы подвизался Арефьев.
Само собой, он был очень талантлив, но в самом деле, вряд ли высокий, красивый, смуглый брюнет с орлиным носом, с огромными яркими черными глазами, с ироничным выражением худого лица, в котором было что-то бесовское, органично смотрелся бы в роли молодого (и даже немолодого!) строителя коммунизма! Лиля думала, что Арефьев опоздал родиться лет на пятьдесят, а то и больше. В моду вошел неореализм с его сдержанной манерой игры, и такому пылкому Несчастливцеву с его назойливой аффектацией в произнесении каждого слова, такому словно бы постоянно полупьяному Ваське Пеплу с его безнадежной страстностью в каждом поступке, такому оголтело-жадному Лопатину с его проповедью буржуазной морали[12] было не место на модных подмостках. А в провинции все еще процветал классический театр, так что Арефьев стал подлинным премьером ветровской сцены. Красивый, яркий, необычный – он самим своим видом привлекал публику, да тут еще и талант…
Ветровские дамы сделались вдруг страстными любительницами театра, и несколько обесценившееся слово «поклонницы» было теперь очень в ходу!
Особенно удавались Арефьеву роли в романтических пьесах, где его черные глаза могли сверкать поистине огненно и с полувзгляда поджигать сердца дамочек и девушек. Он был великолепным Сирано де Бержераком из пьесы Эдмона Ростана, Альдемаро из «Учителя танцев» Лопе де Вега, трагическим Эрнани и влюбленным Рюи Блазом, созданными Гюго (и, как ни странно, бесшабашным Дон Сезаром де Базаном из пародии Д’Эннера и Дюмуара![13]) – ну и конечно, конечно, Людовиком XIV и Генрихом III из пьес Дюма-отца…
Многие знатоки театра считали, что в «Учителе танцев» Арефьев даже превзошел очаровательного Зельдина в классической экранизации! Как правило, все его спектакли шли с аншлагами – именно благодаря вышеупомянутым поклонницам.
Спектакль «Генрих III и его двор» был уже готов к сдаче, когда вдруг вспыхнул воистину непримиримый конфликт между Арефьевым и главным режиссером. Тот считал, что Арефьев слишком уж вдарился в натурализм в изображении бурных страстей, царивших при дворах молодых и любвеобильных французских королей. Увлекающийся актер чрезмерно входил в роль и явно забывал, что в зале будут сидеть не «какие-то там придворные, а наши советские люди». В результате беспрестанных споров Герман Арефьев был снят со спектакля буквально перед черновым прогоном, а на его место введен актер Нежин – протеже Хромова.
Разумеется, Арефьев выпалил в режиссера всю обойму своего обозленного красноречия и получил предложение уйти из театра.
Лиле, кстати, нравилась трактовка Арефьева. В конце концов, Генрих Наваррский был совершенно необузданным бабником, и его внук Людовик XIV пошел по его стопам! Однако с «нашей публикой», а главное – с отделом культуры обкома партии считаться следовало, с этим не поспоришь. И вообще, за спектакль и труппу отвечает все-таки главреж…
Молчаливо согласившись с Хромовым, Лиля все же чувствовала себя неуютно. Во-первых, каждый актер имеет право на свое прочтение образа, а во-вторых, с Нежиным спектакль очень сильно проиграет…
Думая об этом, она вечером собралась домой и шла мимо гримуборной Арефьева – и запнулась, услышав его голос, полный горечи:
Тащитесь, траурные клячи! Актеры, правьте ремесло, Чтобы от истины ходячей Всем стало больно и светло!Лиля узнала стихотворение Блока «Балаган» – горькое, пессимистичное, написанное в одну из тягостных минут жизни поэта.
Ей стало не по себе. Толкнула дверь – и увидела Арефьева, который сидел перед зеркалом и читал «Балаган» своему двойнику, который тоже держал в руке стакан и тоже чокался с бутылкой «Плиски»[14]:
В тайник души проникла плесень, Но надо плакать, петь, идти, Чтоб в рай моих заморских песен Открылись торные пути.Арефьев и его двойник опрокинули свои стаканы до дна и недоумевающе уставились на Лилю.
– Знаете что? – сказала Лиля. – Я бы на вашем месте извинилась.
– Перед кем?! – возмутился Арефьев. – Перед этой бездарностью?.. – Это слово далось ему не с первого раза: язык пьяно заплетался. – Ни за что!
Лиля слегка нахмурилась, но не уходила.
– Надоело! – тоскливо воскликнул Арефьев. – Все надоело! И город мне ваш вот где!.. – Он стиснул себе горло сильными, длинными, необыкновенно красивыми, «музыкальными» пальцами.
Лиля хотела что-то сказать, но Арефьев перебил ее:
– Думал, приеду – буду играть! Буду безумствовать! – патетически воскликнул Арефьев, и Лиля усмехнулась. На сцене нужен актер, а не бесконтрольный сумасшедший… – Но перед кем? Что это за режиссер, который затыкает рот страстям?! И вы тоже – завлит, поддерживаете его…
Арефьев гневно уставился на Лилю, как вдруг выражение его лица стало озадаченным:
– Слушайте, а вы красивая… Правда…
Глаза его были такими изумленными, словно впервые увидели Лилю.
– Даже очень красивая. Только очень холодная! – докончил Арефьев разочарованно.
Лиля отвела глаза.
– А я видел, как вы смотрели прогон! – заговорщически усмехнулся Арефьев. – Видел! И вам нравилось, что я делал!
– Нет, – резко ответила Лиля. – Этот эпизод мне не понравился.
– Да что вы говорите! – ужаснулся Арефьев с саркастической ухмылкой. – Не может быть!
– Этот эпизод мне не понравился, – повторила она. – Он был грубый. Зато в других сценах вы сыграли замечательно!
– Да? – ухмыльнулся Арефьев. – А что же вы промолчали? Эх, вы…
Налил коньяк в стакан:
– Будешь?
– Нет! – Лиля резко качнула головой. – К тому же мы с вами – не на «ты»!
– О-хо-хо! – Арефьев шутовски поклонился, едва не свалившись со стула. – Извините, пожалуйста! А я выпью. Хоть мне и нельзя. Я запойный! – Вид у него был залихватский. – У меня торпеда зашита. Мне сказали, если я выпью, то помру. А я все равно выпью! Не первую выпью!
– Да вы что?! – Лиля бросилась вперед, отняла стакан… Правда, уже опустевший. – Не надо вам пить!
Лиля слышала, будто алкоголиков стали кодировать, то есть вшивать им под кожу какой-то препарат, который назывался «Торпедо». В народе его называли торпедой. Лиля не знала, как эта самая торпеда действует… Но неужели и впрямь можно умереть, если выпить, когда она вшита?! Больно уж страшное название! Неужели может взорваться?!
Лиля выскочила в коридор:
– Кто-нибудь… Саша, вызывай «Скорую»! – крикнула она рабочему сцены.
– Не надо, – вяло воспротивился Арефьев. – Глупая вы… Жизнь, по большому счету, то еще дерьмо! Можете записку за меня написать предсмертную – я подпишу!
– Хватит! – мягко сказала Лиля. – Хватит ёрничать!
– А вы можете быть доброй! – удивленно протянул Арефьев.
– Вы что, меня обманули? – насторожилась Лиля.
Он покачал головой, как бы вцепившись взглядом своих черных глаз в Лилины, светлые, растерянные, и признался:
– Нет. Мне действительно нельзя пить. Но мне очень плохо… очень!
И вдруг потянулся к Лиле, привлек ее к себе, и она не отстранилась, приникла к Герману, почувствовав такую жалость, которую не испытывала даже к себе самой.
– Знаете, я тоже хотела покончить с жизнью. И даже сейчас иногда хочется, – прошептала она доверчиво. – Но нельзя! Слышите, нельзя! Надо жить. Жить!
Арефьев слушал молча, тяжело дышал Лиле в шею, вдыхал ее запах и чувствовал, что она права, права, права, эта женщина…
Но сердце почему-то вдруг пропустило один удар, другой… «Торпеда» взрывалась!
– «Скорую»! Вызывайте «Скорую»! – Это было последнее, что слышал Арефьев.
* * *
Лиля подъехала к воротам – и они, к ее изумлению, вдруг распахнулись.
Родион? Он что, ждет ее? Но ведь уже за полночь…
Родион не просто ждал – он подкарауливал! Резко распахнул дверцу.
– Лиля! Как это называется?! – рявкнул он вне себя: – Где ты была? С кем?!
– Прекрати ревновать! – рассердилась Лиля. – Я была в больнице.
– В больнице? – опешил Камышев.
– Наш артист, Герман Арефьев, пытался покончить с собой, – злясь на то, что вынуждена пускаться в объяснения, ответила Лиля. – Пока вызвали «Скорую», пока его откачали, пока успокоили других актеров…
– Ну да, ну да, конечно, конечно, – с издевкой закивал Родион. – У вас же в театре у всех тонкая душевная организация! Или как это… подвижная психика! Кажется, так?
– Да, – холодно ответила Лиля, выбираясь из машины. – Именно в театре люди, проживающие разные судьбы, острее чувствуют боль и любовь. Тебе этого, Камышев, не понять.
– Не понять?!
Это слово, запретное слово «любовь», словно сорвало некие тормоза, на которые он сам себя вынужден был поставить! Камышев догнал Лилю, рванул к себе, прижал и горячо воскликнул:
– Очень даже понять!
Она попыталась отстраниться, но не смогла даже шевельнуться, так крепки были эти неистовые объятия. А Камышев продолжал с неподдельной страстью:
– Лиля, я люблю тебя! Я хочу тебя! Я с ума схожу… Десять лет назад ты была просто красавица, а сейчас ты богиня!
– Ты опять, Камышев?! – Лиля оттолкнула Родиона с такой силой, что он едва удержался на ногах.
– Я не могу так больше, Лиля! – отчаянно закричал он. – Мы живем с тобой под одной крышей! Я твой муж! Мне смешно признаться кому-то, что я даже не могу к тебе прикоснуться!
– Так найди себе кого-нибудь! – зло выкрикнула Лиля. – Найди – и будь счастлив!
Эти слова пригвоздили Камышева к земле.
– Значит, не сможешь меня простить?! – выдохнул он мучительно.
– Я устала, – резко ответила Лиля. – Пойду спать.
С безнадежной ненавистью Родион смотрел, как она бежит к дому. И с таким же безнадежным, как эта ненависть, давно не удовлетворенным желанием…
Неужели она и в самом деле настолько ко всему на свете равнодушна, как пытается показать? Нет… Лиля живая, красивая молодая женщина. Ее тело, ее плоть должны требовать любви!
Или все же есть кто-то, удовлетворяющий эти ее требования?
– Герман Арефьев, – пробормотал Камышев, тяжело опираясь на еще горячий капот машины. – Герман Арефьев… Кто это?!
Его страстная ревность искала поживы давно, словно голодный зверь. Однако что-то подсказывало, что сейчас этот зверь не ошибается.
* * *
Через несколько дней в Лилин кабинет явился главный режиссер Хромов. Сейчас он был совсем другим, чем тогда, на прогоне, когда сцепился с Арефьевым. Да и вообще после невыразительной премьеры он выглядел откровенно несчастным.
Хромов посмотрел на Лилю смущенно, проговорил чуть ли не заискивающе:
– Собственно, я хотел поговорить о том, что произошло… Насчет этой ругани с Германом… Я наговорил ему черт знает чего… И в результате… Кошмар! Просто тихий ужас! И пресса тоже лютует: провал, провал, замена актера… Ну, сглупил я. Был не прав. Не прав!
– Аркадий Петрович, – мягко сказала Лиля, – ваше признание – это, конечно, поступок. Но я-то тут при чем? Это надо актеру сказать!
– Голубушка! – взмолился Хромов. – Я хотел извиниться. Но ведь второй день Герман не подходит к телефону! А я, зная его характер… Он ведь может подать заявление об уходе!
– Ну а какую роль в этой мизансцене вы предоставляете мне? – недоумевала Лиля.
– Голубушка! – повторил главный режиссер, хватая ее за руку. – Лилия Михайловна! Вы бы навестили его! Пригласили бы в театр. А здесь я уже при всех покаюсь! Вы ведь понимаете – такого актера упускать нам нельзя!
– Да…
Вот с этим она была совершенно согласна!
– Ради театра! – не унимался Хромов. – Прошу вас!
– Вот что только не сделаешь ради любимого театра! – засмеялась Лиля.
– Спасибо! – Главреж чмокнул ее руку и умчался – такой же искренне счастливый, каким искренне злым был на достопамятном прогоне. Ох уж эти люди искусства… Люди настроения!
Но теперь делать нечего. Придется идти к Арефьеву…
Лиля нахмурилась, глядя в зеркало. Она очень старалась убедить себя, что эта обязанность ее тяготит.
Но тут же улыбнулась: она никогда не умела врать. Даже самой себе. Она испытывала к Арефьеву странное чувство родства – родства душевного. Эта его попытка убить себя… Вот что роднило их. Когда-то она так же мало ценила жизнь. И потом десять лет прожила точно по инерции, без всякого интереса к жизни, дыша как бы вполовину, видя словно бы вполцвета, тускло. И вот теперь как будто свежий ветер коснулся ее лица, и яркие краски вокруг начали оживать.
Почему? Потому что появилась родственная душа? Появился человек, которого она понимает – и который понимает ее? Они оба попытались заглянуть за ту грань, куда заглядывать нельзя. Нужно помочь ему дышать и видеть не только серую мглу!
…Герман Арефьев получил от театра комнату в коммунальной квартире. Соседка, немолодая дама, впустила Лилю, глядя подозрительно и вроде бы даже ревниво. Наверное, жизнь в одной квартире со знаменитостью внушила ей, что эта знаменитость принадлежит только ей?
Лиле пришлось долго объяснять, что она от месткома и профкома театра, по распоряжению главрежа и так далее. Чувствовала себя она под подозрительным взором соседки очень неловко, злилась на эту настырную особу, а больше всего – на себя, за то, что смущается и краснеет, словно школьница, которая пришла навестить заболевшего одноклассника и боится: а вдруг люди что-то подумают?!
От этого сравнения стало смешно, Лиля успокоилась и, отвязавшись наконец от соседки, вошла в жилище Арефьева с улыбкой.
Он дремал под пледом на диване. Подскочил, уставился недоверчиво, а Лиля в это время окинула взглядом комнату.
Вернее, комнатушку. В ней всего-то помещались диванчик, шкаф да стол. Обои старые, поблекшие – впрочем, их практически не видно: стены почти до потолка оклеены афишами спектаклей и фотографиями Арефьева в тех или иных ролях. На некоторых снимках он был еще молод, на других – старше, но что не менялось, так это всегда присущее ему дерзкое выражение лица записного сердцееда. Странно – даже сейчас, бледный, больной, в помятой рубахе, пригревшийся под старым пледом, он все равно выглядел этим самым дерзким сердцеедом!
– Это вы, ангел? – растерянно пробормотал Арефьев и с трудом выговорил сквозь кашель: – С небес, что ли?
– Просто меня ваша соседка впустила, – объяснила Лиля. – Как вы кашляете! Еще и простудились? Может, врача?
– А что, навещать больных – это ваша общественная нагрузка? – храбрясь и подавляя кашель, спросил Арефьев. – Но я же не состою в профкоме, месткоме и во всяком прочем таком коме.
Лиля понадеялась, что соседка не притаилась под дверью и не слышит этого признания.
– Вы ели сегодня? – спросила она сурово, изо всех сил стараясь не рассмеяться.
– Зачем?! – патетически воскликнул Арефьев. – Зачем вы меня собираетесь спасать, ангел?!
– Потому что работа такая у ангелов – спасать людей. Вот. – Она положила на колени Арефьеву авоську с апельсинами. – Пожалуйста, витамины!
– Боже! – застонал Герман восторженно – Это мне?!
«Интересно, бывает он когда-нибудь сдержанным и спокойным? Или вечно корчит какого-то шута? – подумала Лиля. – Сколько работаю в театре, никогда не видела актера, который был бы до такой степени… актером!»
– Боже, откуда? – продолжал причитать Арефьев. – Вы, наверное, специально в Москву мотались?
– Где у вас кухня? – деловито спросила Лиля.
– Зачем ангелу кухня? – насторожился Арефьев.
– Сама найду! – заявила Лиля и вышла.
Герман с непониманием и удивлением уставился ей вслед.
Занятный сюжет вырисовывается…
Лиля разогрела суп, который принесла с собой, нарезала хлеб, колбасу. Больной ел со вполне здоровым аппетитом, даже жадно. Лиля смотрела на него с удовольствием. Сразу видно, что человек выздоравливает!
– Вы суп из топора сварили? – восхищенно спросил Арефьев. – У меня же в холодильнике ничего, кроме спичек и соли.
И протянул тарелку за добавкой.
– Ну а почему вы не спрашиваете, как прошла премьера? – осторожно спросила Лиля, решив выяснить намерения актера: уходит он в самом деле или все же вернется в театр?
Арефьев взглянул испытующе, вприщур. Спросил, как она хотела:
– Ну и как прошла премьера? Надеюсь, не провалились?
– Честно говоря, на троечку, – призналась Лиля, понимая, что ему будет приятно это услышать. – Не больше! Ваша замена – Нежин – был очень вял и неубедителен. Приезжали из Москвы… Все ожидали чего-то большего, но…
– Но! – повторил Арефьев так выразительно, что Лиля невольно засмеялась.
Похоже, настроение у него хорошее. Сейчас самое время перейти к делу.
– Все газеты очень ругают Аркадия. Мы ждем вас!
– А вы? – Арефьев вдруг схватил ее за руки. – Вы меня ждете?
И жест, и интонация были шутовски-патетическими, но глаза…
Какие же опасные у него глазищи, как только Лиля этого раньше не замечала?! Такие глаза восторженные дамочки называют колдовскими.
Но она не восторженная дамочка. Очень красивые глаза, да и только! Мало ли красивых глаз на свете?
– Я, пожалуй, пойду, – с трудом вырвалась из объятий Арефьева Лиля. – Кажется, вы окончательно ожили!
– Пожалуйста, пожалуйста, не уходите! – взмолился Арефьев. – Я обещаю, что не буду больше приставать к вам, не буду ёрничать и не буду больше хамить. Прошу вас… Останьтесь!
Пора было уходить. Лилия чувствовала это! Ей было неуютно под взглядом этих глаз. Казалось, Герман трогает ее, грубо лапает, прижимает к себе…
Что за ерунда! Надо уходить!
Но ведь она еще не получила его согласия вернуться в театр.
– Хорошо, – отвела глаза Лиля. – Я останусь. Но ненадолго.
Села напротив, но чувствовала себя как на иголках. Арефьев не сводил с нее глаз, этих колдовских глаз…
– Ну зачем вы так смотрите?
Хотела спросить осуждающе, но, к ее изумлению, услышала в своем голосе виноватые нотки:
– Вы же обещали!
– Пускай, – ответил Арефьев, и Лиля не сразу поняла, что он отвечает стихами:
Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось – Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость[15].Теперь уже Лиля не могла отвести от него глаза…
… Всю дорогу, пока возвращалась глубокой ночью домой, она слышала его голос – и вторила ему вслух:
Обманите меня… Но совсем, навсегда… Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда, Чтоб поверить обману свободно, без дум, Чтоб за кем-то идти в темноте наобум И не знать, кто пришел, кто глаза завязал, Кто ведет лабиринтом неведомых зал, Чье дыханье порою горит на щеке, Кто сжимает мне руку так крепко в руке… А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман. Обманите и сами поверьте в обман!..[16]Да, стихов в ту ночь было прочитано много…
А утром, войдя в свой кабинет, Лиля увидела на столе большую круглую коробку, похожую на конфетную. Недоумевая, подняла крышку – и десяток разноцветных бабочек вспорхнул оттуда, словно букет летающих цветов!
Она знала, что только единственный человек на свете мог поднести ей такой букет.
Онемев от восхищения, Лиля смотрела на бабочек. И вдруг ей стало страшно… Она не понимала, как ощущение счастья может смешиваться со страхом, но это было именно то, что она чувствовала сейчас.
* * *
Жизнь так изменилась, что Лиля едва не забыла о предстоящем юбилее отца. Вдобавок ко всему к шестидесятилетию Говорову был вручен орден Октябрьской Революции.
Такое событие следовало отметить с размахом! Однако торжественный банкет для партийного руководства с патетическими речами и помпезными поздравлениями Говоров устроил отдельно, в областном центре, а в Доме с лилиями Родион по его просьбе собрал только своих… Ну, или тех, кто раньше считались здесь своими. Отказаться не смогли даже Шульгины! В такой день можно было отодвинуть все распри и просто поздравить старого друга, с которым была связана половина жизни.
Именно это убедило Лилю, что и ей, хочешь не хочешь, придется присутствовать на банкете.
Она одевалась в своей комнате, когда вошла Таисия Александровна.
С восхищением поглядела на дочь – и Лиля, смущенно улыбнувшись, вдруг спросила:
– Мама, как ты думаешь, я еще могу нравиться мужчинам?
Таисия Александровна опустилась на диван, спросила недоверчиво:
– Ты что же это… Ты влюбилась?!
Лиля отвела глаза:
– Не знаю.
– А как же Камышев? – мягко спросила мать. – Мне кажется, он по-настоящему любит тебя. Очень любит!
– Зато я его не выношу, – отвернулась Лиля. – После его обмана… После моих нервных срывов…
– Зачем же ты тогда живешь с ним?
– Не с ним, а рядом с ним, – угрюмо поправила Лиля. – До недавнего времени я жила рядом с ним потому, что мне было все равно. Так, по инерции. Ну, как папа с Маргаритой. Страшно подумать… Десять лет! Куда они ушли?! Зачем?
– Ну… и кто он? – спросила мать, заговорщически понизив голос.
Лиля откинулась на спинку стула. Золотые волосы рассыпались по плечам, глаза засияли. Нежная улыбка тронула губы.
«Как же она красива! – подумала Тася. – Как еще молода… И столько выстрадала! Когда же она будет счастлива?.. Может быть, вот он появился, тот человек, с которым это возможно?»
– Он талантливый и тоже очень одинокий, – со вздохом ответила Лиля. – Он актер. Блистал в Москве на сцене, снимался в кино… Знаешь, мне с ним очень легко. Иногда он как ребенок. Иногда как мужчина. Это какое-то совсем новое чувство для меня. Иногда жалость, иногда любовь, интерес… Все смешалось!
Слова казались Лиле какими-то неуклюжими и слишком общими. Но как рассказать о множестве коротких и длинных встреч? О стихах и бабочках, о прогулках под дождем, о том, как Герман для нее разыгрывал смешные сценки в парковой ракушке, перед пустыми скамьями для зрителей? Как рассказать про портрет Лили, который он сам нарисовал и повесил в своей комнатушке, рядом со своими портретами? Как рассказать про поездку в Ленинград, куда он внезапно взял билеты, стоило только Лиле упомянуть, что она там никогда не была? Утром приехали, вечером уехали, ночь провели в разных купе, потому что билетов в одном не удалось достать… Как рассказать про взгляды, взгляды, взгляды, робкие прикосновения, замирание сердца?.. Они еще даже не целовались ни разу – как рассказать про это? А главное – про предложения Германа пойти сразу с ленинградского поезда к нему домой и там остаться на ночь?.. Как рассказать, что она отказала – и немедленно пожалела об этом, но все-таки ушла?.. Как рассказать о его горестных ночных звонках и стихах, которые он читал по телефону – и от которых она пьянела, как от вина? О его признаниях: он умирает, не может жить без нее?
Родион говорил ей почти то же самое.
Но Родиона Лиля не хотела слышать. А Германа готова была слушать вновь и вновь! И вновь и вновь смотреть в его глаза и улыбаться, когда он называет ее ангелом.
И внезапно Лиля поняла природу своего чувства. Болело сердце, когда она слушала горькие исповеди Германа: «Я ничтожный, нелюбимый, всеми брошенный актер провинциального театра. И хотя в России лучшие актеры всегда были из провинции, я тут погибну. Умру!»
Все эти годы она жалела только себя. Впервые стало жаль другого!
Все эти годы она слышала только упреки от Родиона в том, что не любит его, что сделала его несчастным. И вот вдруг услышала слова благодарности и восторга, что вернула счастье в жизнь другого человека. Это был призыв к ее великодушию, а та красота, в которую Герман облекал свои чувства, воззвала к романтике, которую жизнь слишком рано подавила в душе Лили сначала обманом Сергея, потом – обманом Родиона и его насилием. Чужие стихи, произнесенные Германом, звучали так искренне, словно это были его собственные признания:
Я вас люблю… Что делать – виноват! Я все еще так глупо сердцем молод, Что каждый ваш случайный беглый взгляд Меня порой кидает в жар и холод. И в этом вы должны меня простить, Тем более что запретить любить Не может власть на свете никакая![17]Все, кого Лиля любила, предавали ее! И Германа предавали тоже те, кого он любил. Значит, она должна помочь ему – и этим помочь себе. Никто не может помешать им быть счастливыми!
Так что на празднике, воодушевленная своими выводами, Лиля холодно поздравила отца и вскоре ушла к себе, сославшись на головную боль. Этой же ночью она поехала к Герману и осталась у него.
* * *
Наутро после юбилея в дверь Дома с лилиями кто-то постучал.
Родион поднял голову с подушки. Половина шестого утра! Настойчивый стук не унимался. Что же Римма не подходит, не открывает? Хотя она же убиралась вчера до глубокой ночи… Наверное, так устала, что глаз открыть не может.
Ладно, пусть поспит. Это единственный человек в этом доме, который относится к Родиону по-человечески. Ну и он обойдется с Риммой по-человечески. В конце концов, не столь уж велик труд – дверь открыть! Хотя голова трещит, конечно, страшно… Ох и напился он вчера! Даже не помнит толком, как гости разъезжались.
Родион надел халат, не без труда спустился по лестнице, открыл дверь – и замер. Перед ним стояла худенькая девчонка лет пятнадцати – в смешной шапчонке и таком же смешном пальтишке, слишком теплом, не по сезону, с нелепыми «хвостиками» на голове и с чемоданчиком в руке.
Это еще кто? Где-то он ее видел…
– Привет, папка! – весело сказала девчонка, чмокнув Родиона в щеку и бесцеремонно протиснувшись мимо него и окидывая оценивающим взглядом прихожую.
Поставила чемодан, бросила шапчонку на полку над вешалкой, стащила пальтишко, повесила его, оставшись в свитерке и клетчатом сарафанчике…
И только тут Родион вполне проснулся и сообразил, что ранняя гостья – не кто иная, как его родная дочь Катерина. Когда же это он видел ее в последний раз, сколько лет назад?.. Вера, правда, присылала потом фотографии. Ну да, она!
– Привет, – пробормотал растерянно. – Ты какими судьбами?! С мамой что-нибудь?..
– Нет, с мамкой все хорошо, кланяться тебе велела, – сообщила Катя. – Я к тебе жить приехала.
– Чего?! – не поверил ушам Родион.
– Чего-чего! Жить, говорю, приехала! – раздраженно повторила дочь, проходя в гостиную и деловито озираясь. – Ничего себе! Какая зала огромная! Прям как у нас в школе спортзал!
Швырнула сумочку, схватила из вазы яблоко, с восторженным видом заглянула в камин, открыла антикварную шкатулку, стоявшую на каминной полке…
– Слушай, – с трудом произнес ошарашенный Родион, – подожди, ты объясни, а как со школой?
– Ну, восьмилетку я ж закончила, – небрежно ответила Катя, – а в девятый класс надо в соседнюю деревню в школу ходить. Очень надо, знаешь ли: пять километров туда, пять километров обратно! Автобус все время ломается. Я за месяц ботинки все разбила.
Она плюхнулась в кресло-качалку, деловито смотрела на отца:
– А ты чего приуныл, папка? Тебе же лучше: деньги присылать не надо. Можешь мне сразу в руки давать.
– Да… – Родион раздраженно затянул пояс халата. – Вся в мать! Характер такой же бедовый… Так, есть хочешь?
Катя мотнула головой:
– Не-а. Я б поспала.
– Вот диван, – показал Родион. – Пару часов покемарь, пока все проснутся. Там разберемся. Сейчас плед принесу.
Он ушел наверх, а Катя, прикрывшись пледом, принялась за огромную виноградную кисть, которую нашла на кухне.
Ну да, что она, дура – тратить время на сон, когда можно виноградику на халяву натрескаться? И до чего же здорово, что у нее теперь вся житуха будет на халяву! Папке она спуску не даст. Бросил дочку на произвол судьбы – теперь пускай наверстывает упущенное!
Вдруг до нее долетел звук поворачиваемого в замке ключа.
Интересненько… Кто это может быть?!
Катя кинулась на диван и закрыла глаза.
Лиля ушла от Германа на рассвете. Он еще спал. Она поцеловала его голое плечо, потом с улыбкой посмотрела на карандашный портрет какой-то очень красивой женщины, висевший на стене. «Неужели это я? Какая счастливая!»
Это ощущение счастья не покидало ее всю дорогу до дома.
Было тихо. Похоже, все еще спят. Значит, можно проскользнуть к себе в комнату и избежать встречи с Родионом и его разъяренных расспросов.
Хотя теперь ей еще больше наплевать и на его ярость, и на его расспросы!
Лиля вошла в гостиную – и замерла: на диване, свернувшись под пледом, спала какая-то девочка лет пятнадцати.
Что бы это значило?! Может быть, какая-нибудь родственница Риммы?..
Впрочем, она слишком устала для того, чтобы даже попытаться сейчас что-нибудь понять. Да и меньше всего хотелось бы, чтобы сейчас выглянул из своей комнаты Родион и устроил выяснение отношений. Спать хочется!
Лиля на цыпочках поднялась по лестнице. Катя сквозь ресницы следила за ней, а когда наверху тихо закрылась дверь, снова села и принялась за виноград.
Значит, это она… та самая… разлучница…
Ну, Катька ей устроит веселую жизнь!
* * *
Спала Лиля плохо и уехала на работу очень рано. Интересно, сколько любовников, которые впервые уступили взаимной страсти, наутро размышляют, как себя вести?..
Она не представляла, как посмотрит в глаза Герману, она судила себя за каждое слово, которое сказала ему, – однако не могла сдержать счастливой улыбки при воспоминании о том, что между ними произошло.
Однако все сомнения развеялись, когда Герман вдруг вошел в ее кабинет, держа маленький аквариум с необыкновенно красивой золотой рыбкой.
– Между прочим, его тоже зовут Герман, – торжественно объявил он. – Познакомьтесь!
И, усевшись рядом с Лилей на тот же стул, пылко поцеловал ее в шею.
Все ее сомнения и угрызения совести вмиг нахлынули вновь!
– Герман, подожди… – Лиля вскочила. – Понимаешь, то, что произошло между нами, – для меня это совершенно несвойственно! Можно даже сказать – дико! В моей жизни был только один мужчина – мой муж.
Герман смотрел с затаенной улыбкой:
– Но ты же его не любишь…
– Нет. Но когда-то любила.
– А со мной? – жадно спросил Герман. – Что ты со мной испытала? Ведь тебе же было хорошо.
Лиля смотрела на него и чувствовала такую нежность к этому немолодому, дерзкому человеку, что слезы подступали к глазам.
Осторожно коснулась его черных седеющих кудрей.
– Я словно проснулась после долгого сна, – призналась она тихо. – Как будто мир вокруг стал другим.
– И я как будто заново родился! – сказал Герман и резко встал. – Я жить хочу, творить, играть хочу! Знаешь. Я принесу тебе новую пьесу. Автор замечательный! Ты его не знаешь. Фамилия его Морозов.
– Я знала когда-то одного Морозова, – слабо улыбнулась Лиля. – Сергея. Он жил у нас по соседству.
– А этого тоже зовут Сергей! – засмеялся Арефьев. – Вот так! Что ни рожа, то Сирожа!
Вдруг резко прижал ее к себе:
– Лиля… Я скучал без тебя.
– Не здесь! – Она испуганно отстранилась. – К тому же мне надо бежать. В управление культуры. Проводи меня, пожалуйста, до машины… Герман, – Лиля с порога обернулась к рыбке, – не скучай тут без меня, я скоро!
Около машины Арефьев приобнял ее за плечи, попытался поцеловать, но Лиля мягко отстранилась с обещающей, нежной и в то же время смущенной улыбкой – и уехала.
Герман смотрел вслед взглядом собственника – голодным мужским взглядом.
Они и не заметили, что за ними наблюдает высокий молодой человек с папкой в руках.
В папке лежала его пьеса, которую он нес завлиту театра.
Это был тот самый драматург, пьесу которого так хвалил Герман Арефьев. Тот самый, который «жил у нас по соседству», как сказала о нем Лиля.
Тот самый Сергей Морозов…
Он все видел. И все понял.
Подошел к Арефьеву.
– О! Серега! – фамильярно воскликнул тот.
– Что у тебя с ней? – спросил Сергей.
– Что? – ухмыльнулся Арефьев. – А тебе что за дело? Может, я в нее влюблен? – произнес он шутовски, и Сергей еле сдержался, чтобы не впечатать кулак в эту шутовскую физиономию.
Он знал Германа еще по Москве и считал его в самом деле талантливым, даже блестящим актером, однако его всегда раздражало, что актерство для Арефьева не профессия, так сказать, а образ жизни. Герман Арефьев играл всегда, везде, каждое его слово, каждый поступок были игрой, он играл ложь и правду, искренность и игру… Он все играл! Сергею казалось, что его жесты и мимика, уместные и впечатляющие на сцене, в жизни выглядят безумно пошлыми и неестественными. Его всегда смешили женщины, которые увивались за Арефьевым, видя благородного и романтичного храбреца в пошляке и неврастенике. И вот теперь он видит Лилю… Лилю в его объятиях, Лилю с этой странной улыбкой, которой улыбается женщина лишь тому мужчине, которому она принадлежала!
Она принадлежала этому актеришке?!
Десять лет, минувших после того дня, как примчался к ней в загс и понял, что потерял ее навеки, Сергей Морозов старался забыть Лилю. Не мог – но, несмотря на все свои страдания, решил не вмешиваться в ее жизнь.
Она сама выбрала себе такую жизнь – в которой на нашлось места ему. И вот теперь, увидев, как влюбленно она улыбается этому талантливому пошляку, он потерял голову.
– А как же муж? – спросил, едва сдерживая ярость. – Она же замужем.
– Ну да, – небрежно пожал плечами Герман, – есть у нее какой-то муж. Комсомолец! Но мы ему ничего не скажем.
Этот хохоток, эти слова, которыми Герман как бы делал Сергея участником пошлой интрижки, окончательно взбесили его. Сергей вцепился в шарф Германа, подтянул его к себе, не находя слов и мечтая дать волю кулакам.
– Пусти, Морозов! Охренел совсем! – Герман решительно вырвался.
Пошел было прочь, потом вдруг вернулся с озадаченным лицом, взял у Сергея папку, изумленно взглянул на его фамилию, потом на ожесточенное лицо, страдающие глаза…
– Погоди-ка! – воскликнул Арефьев. – Да ты – тот самый Морозов! Тот самый, о котором она мне говорила?! Это ты?!
– Правда? – процедил Сергей. – И что говорила?
– Ничего! – хохотнул Арефьев. – Она говорила, что ты просто ее сосед!
– Сосед, – кивнул Сергей. – И что, у тебя с ней серьезно или так? Очередная интрижка?
Он сам не знал, зачем спрашивает, зачем бередит рану.
– Слушай, Сережа, – спокойно сказал Арефьев. – Если бы не Лиля, меня бы уже на свете не было. Понял? Ну и, как бы то ни было, она завлит нашего театра, так что считай, что тебя, Серж Морозов, в нашем театре уже поставили.
– Знаешь, старик, – ответил Сергей, – я передумал здесь пьесу ставить. Ты Лиле не говори, что это я был – ее сосед… – Он презрительно усмехнулся. – Ладно, бывай! А рукопись мою можешь выбросить!
И пошел прочь.
Герман посмотрел вслед, пожал плечами – и пошел в театр.
* * *
Вообще-то Катя ожидала, честно говоря, большего… Для житья отец выделил ей какую-то каморку под лестницей. В настоящие комнаты не допустил. «Настоящие комнаты» находились на втором этаже. Там жили отец и эта… разлучница, Лилька. Но там оставались еще свободные, не занятые комнаты! Нет, папка сунул ее в эту комнатушку!
Вообще-то комнатушка была ничего себе, обставлена хорошо, с красивыми занавесками, кровать мягкая. Зеркало с туалетным столиком, на котором Катя мигом разложила все свои побрякушки – и еще какие-то сережки-колечки, найденные в ящиках тумбочки.
Интересно, кто эту дешевку тут оставил? Уж не Лилька, конечно!
Не слишком-то отец ее жалует: никаких ни серег, ни колец… У мамки и то побольше золотишка, хоть и без мужа живет. Ну, мамка своего не упустит!
Надо ей написать, в какую каморку папка запер единственную дочь, – пусть разнос ему устроит в следующем письме.
Хотя лучше не надо. Вдруг папка обидится и выкинет ее вон? Скажет, вали в свою деревню, если не нравится! И опять весь во власть разлучницы попадет.
…Дверь внезапно распахнулась – Катя даже вздрогнула, увидев на пороге упомянутую разлучницу. Как говорится, помяни о черте – он уже тут.
Разлучница опешила – она явно не ожидала, что увидит здесь Катю. Вчера, когда папка их знакомил, смотрела так приторно, будто меду обожралась. Ласковую строила. А с чего ей быть ласковой? Если бы Катя, к примеру, была чья-нибудь жена, да к ее мужу заявилась дочка – она бы эту дочку с крыльца сбросила! Лилька небось о чем-то подобном мечтает, только притворяется добренькой.
– Чего вам? – буркнула Катя.
Лиля, которая и впрямь опешила, увидев ее здесь, пожала плечами:
– Просто в этой комнате раньше жила моя мама. Ну, я иногда сюда захожу… Я не знала, что теперь…
Родион не спросил ее о том, куда лучше поселить его дочь. Впрочем, он не спросил и о том, не возражает ли Лиля против ее пребывания. На самом деле она не возражала. Ничего, Родион будет хоть чем-то занят, поменьше будет надоедать Лиле своими признаниями и упреками. Пусть теперь за своей дочерью следит. А потом, когда Лиле все же удастся забрать Киру у Шульгиных, девочкам будет повеселей вдвоем.
Хотя теперь… теперь, когда в ее жизни появился Герман, Лиля толком не знала, что будет делать и как строить отношения с дочерью и мужем. Просто не хотела заглядывать вперед, одним днем жила!
– Понятно, – перебила ее мысли Катя. – Дежурные хоромы для бедных родственников. Тоже папа, наверное, приютил, да?
– Что? – Лиля даже онемела от изумления.
– Это он из-за вас назвал свой дом – Дом с лилиями? – не давала спуску Катя.
– Свой?! – возмутилась Лиля.
Ну и ну, что же за картину нарисовал своей доченьке Родион? Что эта малышка навоображала?!
– Чтоб ты знала – этот дом был назван так еще задолго до меня, – строго сказала она. – Катя, ты так разговариваешь со мной, как будто я в чем-то перед тобой виновата.
– А скажете, нет? – ехидно покосилась на нее девчонка. – Папка из-за вас мамку бросил. Мы бы сейчас в этом доме жили. И ваша Римма бы нам прислуживала.
Опровергать эту чушь было бы слишком долго – да и вряд ли озлобленная Катя поверила бы.
– Я понимаю, – резко сказала Лиля, – ты обижена, ты злишься, но ты просто многого не знаешь!
Она не собиралась объясняться. Повернулась, чтобы уйти.
Катя спохватилась.
Зря она так. Какая-никакая, эта разлучница – здесь хозяйка. А Катя – и в самом деле бедная родственница. Помягче надо, полегче…
Похитрей!
– Погодите, Лилия Михайловна, вы что, обиделись? – испуганно заверещала она. – Ну… я ж деревенская, обхождения не знаю, чо думаю, то и ляпаю! – И, якобы в полном отчаянии от своего поступка, сокрушенно махнула рукой.
Городские – они умные, а простые… их вокруг пальца обвести – делать нечего. Надо только дурочкой прикинуться – и все, они для тебя в лепешку разобьются!
– Вы не говорите, пожалуйста, папе, а то он меня обратно выгонит! – моляще возопила она. – Или вообще денег не даст…
Эта простодушная расчетливость, эта наивная хитрость насмешили Лилю. Конечно, фактически она не виновата перед этой девочкой. Но ведь именно из-за нее Родион бросил семью… Так что она перед Катей отчасти в долгу. Пусть живет И надо постараться с ней подружиться.
– Ладно, – кивнула Лиля снисходительно, – можешь быть спокойна.
Осмотрелась – и только теперь заметила, что стены комнаты увешаны вырезанными из журналов фотографиями знаменитых актеров и открытками с их изображением. Эти открытки продавались в киосках «Союзпечати» – на радость любителям кино. И особенно любительницам!
И среди них… Герман Арефьев! Еще совсем молодой, в одном из первых своих фильмов, благодаря которому он надолго прославился! Потом, правда, блеск этой славы потускнел, Герман начал пить, постепенно перестал сниматься, перешел во второразрядный театр, а потом и вовсе перебрался в провинцию.
«Мне на счастье!» – подумала Лиля, пряча улыбку.
– Ты кино увлекаешься? – спросила, заметив, что Катя наблюдает за ней как-то очень уж пристально.
– Да! Я просто обожаю киноактеров! – горячо воскликнула Катя. – И даже в одного из них недавно влюбилась!
– Влюбилась?.. – растерянно повторила Лиля.
– Да! И он мне теперь ночами снится! Представляете?
Внезапно распахнулась дверь, вошел Родион:
– Катерина!..
И осекся, увидев в комнате дочери Лилю:
– Секретничаете?.. Может, со мной поделитесь, о чем?
– Да так, – пожала плечами Лиля. – О своем, о девичьем.
– Я даже его фотографию из «Советского экрана» вырезала, – заявила Катя. – Вон он, Герман Арефьев. Красивый, правда?
– Арефьев… – задумчиво повторил Родион и с подчеркнуто равнодушным видом обернулся: – Лиля, по-моему, он у вас в театре работает, да?
Катя так и замерла.
– Да, – кивнула Лиля, отводя глаза.
У Кати на некоторое время даже голос пропал!
– Кто у вас в театре? – заикаясь, выговорила она наконец. – Герман Арефьев?! Лилия Михайловна, пожалуйста, познакомьте меня с ним! Это мечта моей жизни! Хотите, я на колени вообще стану?!
– Смешная ты, Катерина, – снисходительно сказал Родион. – Конечно, она тебя познакомит. Тебе же не трудно? – И он ласково приобнял жену за плечи.
Лиле не хотелось унижать Родиона при дочери. Она не отстранилась и сдержанно кивнула:
– Нет, конечно, не трудно!
– Спасибо! – Катя порывисто чмокнула ее в щеку.
Смутившись, Лиля вышла, Родион – за ней, а Катя посмотрела на портрет Арефьева, погладила фотографию – а потом осторожно поцеловала красивое, дерзкое, молодое лицо.
Хватка у Катерины была мертвая – уже на другой день она не отходила от Лили ни на шаг, ожидая, когда та соберется на работу. А потом оделась и уселась ждать в прихожей.
Ясно – она намерена была взять Лилю измором. Та чувствовала себя немного неловко, но девчонка так ждала, была так откровенно счастлива… И так хотелось наладить с ней добрые отношения!
Скоро они уже были у театра. Катю ну просто-таки трясло при виде афиш с портретами Германа.
– Неужели я сейчас его увижу! Неужели увижу?! – причитала она.
Они вошли в театр. Оказывается, Герман был у костюмера. Костюмер носил странное имя – Люсик, но мастером своего дела был замечательным. В бюджете театра вечно зияли какие-то прорехи, которые приходилось залатывать, уменьшая расходы на постановку, и Люсик был великим мастаком шить бальные платья принцесс и наряды мушкетеров чуть ли не из марли, причем так, что выглядели они атласными и бархатными.
Когда они пришли, Герман как раз снимал бордовый с галунами сатиновый (но смотревшийся в точности как суконный!) гусарский доломан. Люсик при виде Лили метнулся к ней:
– Извините за мой французский, имею настоящий «Климат»!
Люсик иногда из-под полы фарцевал[18] французскими духами, однако его французский был и впрямь далек не только от совершенства, но и вообще от реальности.
– Спасибо, «Климá»[19] у меня есть, – качнула головой Лиля.
Люсик с тоскливым вздохом вышел.
– Это ваша давняя поклонница Катя, – улыбнулась Лиля Герману. – Она пришла взять автограф. Можно?
– Здравствуй, – протянул руку Герман. – Екатерина… Какое у вас прекрасное имя! Как у нашего бывшего министра Фурцевой! Только вы лучше! Но что вы так смотрите на меня?
А ведь и в самом деле – Катя смотрела на Арефьева с довольно странным выражением. Не так ошалело-восторженно, как раньше, а как бы озадаченно.
– Что? – встревожилась Лиля.
– Я просто подумала, – несчастным голосом пробормотала Катя, – что вы и теперь такой же… – И она показала фотографии Арефьева во всем блеске молодости, красоты и славы.
– Катя! – испуганно вскрикнула Лиля.
Герман усмехнулся:
– Значит, такой я вам не нравлюсь?
– Да вы мне очень нравитесь! – затараторила Катя. – Правда! Но в молодости как-то больше!
– Катя!!! – простонала окончательно скандализованная Лиля. – Ну что ты говоришь?!
– Лилечка, вот так вот, – развел руками Арефьев. – Sic transit gloria mundi[20].
– Чего? – вытаращилась на него Катя.
– Вот так проходит слава мира, – не без насмешки перевел Арефьев. – А вот здесь я еще моложе.
– Там вы мне еще больше нравитесь, чем вот тут! – пылко вскричала Катя, размахивая фотографией из «Советского экрана».
– Клянусь, что не буду обижаться, если вы будете любить меня с фотографии, – засмеялся Герман и начал подписывать снимок: – «Екатерине от молодого Германа». И подписался.
Катя приняла портрет благоговейно, словно священную реликвию, и прижала к сердцу.
* * *
Отец помог Кате поступить в школу, которая находилась недалеко от Дома с лилиями (в ту самую, куда когда-то ходила Лиля, о чем Катя не знала, к слову сказать), однако подготовкой к урокам она себя не слишком утруждала. Быстренько перекусив, она бежала на рейсовый автобус и ехала в город, чтобы успеть на дневной спектакль, в котором был занят Герман Арефьев, или хотя бы к театральному подъезду, чтобы вручить ему цветы. На букетики она тратила все свои карманные деньги. Очень скоро Катя перезнакомилась с другими поклонницами Арефьева – они все неистово хлопали в зале и встречали его у подъезда, выпрашивая автографы. У каждой их было по нескольку штук, однако поклонение – вещь такая сугубо ритуальная: ждешь у подъезда, встречаешь, вручаешь букет, просишь автограф, смотришь вслед обожающим взглядом…
Сегодня Катя на спектакль не успела, но со всех ног примчалась к подъезду, чтобы успеть вручить Арефьеву розовые гвоздики, которые он очень любил. Однако у дверей толпились сплошь незнакомые лица. Это были поклонницы Нежина, соперника Арефьева по сцене. Оказывается, сегодня играл он. Катя набралась храбрости и решила отнести цветы Герману домой – он жил неподалеку, в старом и довольно обшарпанном доме. Привыкнув к уюту и удобствам Дома с лилиями, Катя уже не без презрения смотрела на опасно провисшие провода и облупившуюся краску на стенах подъезда. Правда, совсем рядом с дверью квартиры Арефьева Кате все же удалось найти местечко, чтобы написать куском облупившейся штукатурки: Герман + Катя = любовь.
Полюбовавшись надписью, она повернулась, чтобы уйти, как вдруг снизу послышался обожаемый голос. Катя перегнулась через перила и увидела, что Арефьев поднимался не один: рядом с ним шла Лилия Михайловна, и не просто шла! Они обнимались и целовались, они признавались друг другу в любви, а увидев надпись, оставленную Катей, громко расхохотались, а потом Герман небрежно смахнул признание рукавом – и любовники вошли в квартиру.
Катя, может, не слишком долго жила на свете, но не нужно быть бабушкой-старушкой, чтобы понять, чем будут заниматься наедине друг с другом мужчина и женщина, если они только что страстно целовались и обнимались.
Катя в ярости швырнула под дверь гвоздики и бросилась домой, едва не кусаясь от злости и бранясь самыми грязными словами, какие только знала… А знала она их немало!
Проклятая разлучница! Вот уж правда что! Сначала отняла отца, потом обожаемого человека! Эх, добраться бы до нее…
Голодная, злая, Катя наконец вернулась домой.
Отец ужинал. Щедро наливал в стакан из графинчика, опрокидывал до дна – он вообще много пил! – и ковырял вилкой в тарелке с пельменями.
– Пришла? – спросил, даже не взглянув на дочь: по обыкновению, таращился в газету. – Где ты шаталась, Катерина?
Она швырнула в угол сумку и плюхнулась на диван прямо в пальто.
– Ты мою фамилию-то не позорь, – продолжал Камышев. – Это из матери ты могла веревки вить, а со мной это у тебя не пройдет. Я тебя воспитаю!
– Ты свою жену воспитывай! – буркнула Катя.
– Ты Лилю не трожь! – предостерег отец и снова выпил.
Ах, не троо-ожь?!
– Хорошо, папочка, не буду! – вскочила она. – Пусть ее актер трогает. Причем за все места. Герман Арефьев.
Отец онемел и окаменел. Даже не заметил, как Катя взяла у него вилку, наколола пельмешек, съела, сморщилась недовольно:
– Мамка лучше готовила!
Швырнула вилку и шагнула было прочь, но тут Камышев очнулся и схватил ее за руку, уставился тяжелым взглядом:
– Повтори, что сказала, мерзавка!
– Видела их! – злорадно крикнула Катя. – Целовались, а потом он ее в квартиру потащил. Адресок написать? Что ты на меня смотришь? Гулящая твоя Лилька, курва!
Это были самые привычные в деревенском обиходе слова, и Катя не могла понять, почему вдруг получила увесистую оплеуху.
– Думаешь, я не знаю, что вы в разных комнатах спите? – закричала истерически. – Я еще в первый день заметила, что она дома не ночевала! Ты ее давай, золотом осыпай, сберкнижки дари, машины, вообще этот дом на нее запиши – с тебя станется!
– Дура ты! – рявкнул отец. – Как и мать твоя – дура! Все сберкнижками меряете? Если уж на то пошло, здесь все Лилии Михайловны.
– Как?.. – жалобно пробормотала Катя. – Так ты, значит, из-за этого дома нас бросил?
Она настолько угодила не в бровь, а в глаз, что Родион даже зажмурился. Ну да… Сначала почти так оно и было, но потом пришла любовь, ради которой он на все был готов… Ну и наворотил этого всего…
Но разве Катька поймет?!
– При чем тут этот дом проклятый? – почти простонал он. – Я люблю ее, понимаешь?! Люблю!
– Ну, люби, люби! – со слезами крикнула Катя и бросилась в свою комнату.
– Стой, Катерина! – вскочил отец. – Ну скажи, что соврала про этого актеришку!
– Наивный ты, папка, – с жалостью ответила она. И закрыла за собой дверь.
Значит, не соврала…
Родион накинул пиджак и, выйдя из дома, направился к машине.
* * *
Адрес Арефьева он знал: выяснил его еще в тот раз, когда Лиля впервые упомянула это имя. Просто так, на всякий случай. Хотя лучше бы этот случай никогда не наступал!
Но он еще надеялся, что дочка наврала – знал же, как она относилась к Лиле. Однако завидев знакомый темно-вишневый «жигуль», на который Лиля недавно сменила старый «Москвич», испытал такую страшную боль, что не смог удержать слез.
И все же он еще не верил…
Ну ладно, пусть Катя не наврала насчет того, что Лиля у Арефьева. Но мало ли зачем?! Может, опять ему жизнь спасает. Наверняка вредная дочь все выдумала про поцелуи! Это просто от ревности! Увидела Лилю, идущую рядом с человеком, в которого сама Катька тайно влюблена, – и вообразила невесть что.
Вот сейчас она выйдет, вот сейчас…
Однако ясный летний весенний вечер сменился ночью, а Родион все еще сидел и ждал, не сводя глаз с силуэта Лилиного «жигуля».
И дождался…
Открылась дверь подъезда. Вышли двое… Из двери на дорогу падал свет, и Родион видел их лица. Влюбленные, усталые, словно бы осунувшиеся от страсти, которая снедала обоих. Мужчина не отпускал женщину, дурачился, веселился, и она явно не хотела покидать его. Их прощальным поцелуям, казалось, не будет конца.
Родион смотрел на этих двоих, на свою жену и ее любовника, – и не двигался с места. Нет, сначала-то он хотел выскочить, наброситься на них обоих, избить Арефьева, да и Лиле отвесить пару тумаков…
Однако жизнь кое-чему его научила. Жизнь на грани нервного срыва научила его держать себя в руках, а работа в высших комсомольских и партийных инстанциях, которых он постепенно достиг – при поддержке тестя, конечно! – научила мгновенно просчитывать последствия своих решений и действий.
Тот Родион, каким он был десять лет назад, уже измолотил бы эту ненавистную фальшивую актерскую рожу в кровавое месиво. Тот Родион, которым он стал, сидел неподвижно, усмиряя сердечную боль, и выстраивал план действий, которые помогут ему отомстить, да так, что этот престарелый красавчик век будет помнить!
Мечта о мести помогла ему вернуться домой, не угодив в аварию, помогла пережить ночь (даже уснуть ненадолго удалось), приготовить себе завтрак. Римма уехала в отпуск, Родион надеялся было, что Катя или Лиля будут готовить сами, но обе предпочитали уйти голодными, чем возиться на кухне. Ну что ж, согреть чайник, нарезать колбасы, сыра, хлеба и поджарить яичницу – не велика хитрость!
А сегодня Катя засиделась за столом – есть не ела, а листала журнальчик.
– Чего сидишь? – спросил Родион. – В школу не опоздаешь?
– Да хочу посмотреть, как ты со своей разъяснительную беседу проводить будешь, – сварливым бабьим голосом ответила дочь. – У нас в деревне за такое бьют. Кто скалкой, кто коромыслом, кто топором.
– Вон, – спокойно ответил Родион, продолжая наливать себе чай.
Катя обмерла – видимо, ушам не поверила.
– Еще раз школу прогуляешь – коромыслом и скалкой получишь, – холодно проговорил Родион. – Вон отсюда!
Катя ожгла его взглядом и кинулась в прихожую. Но Родион этого уже не видел: по лестнице спустилась Лиля.
– Доброе утро…
– Доброе утро, – ответил он как ни в чем не бывало.
Вскочил, принес из кухни чайник с горячей водой, наполнил ее чашку…
– Спасибо, – шепнула Лиля.
– Как вчера спектакль прошел? – спокойно спросил Родион. – Поздно вернулась?
Лиля промолчала, потом подалась вперед:
– Родион… только отнесись к этому как-то поспокойнее, ладно?
Он знал, что она сейчас скажет, знал!
И все же едва не подавился, услышав:
– Я ухожу от тебя.
На счастье, Лиля смотрела в стол.
Родион молчал, возил вилкой по тарелке.
– Я встретила другого человека. И я люблю его, – сказала Лиля.
Она перевела дыхание – самое страшное и трудное было сказано! – и вспомнила, как они вчера болтали с Германом о том, как будут жить вместе, как заберут к себе Киру, как у них родится еще одна дочка, которую они назовут Аришей, потому что это имя очень нравится Герману. А потом легли в постель, и там снова произошло то, что сводило Лилю с ума и делало ее такой счастливой, какой она никогда не была раньше.
Так долго лишенная радостей плоти, на десять лет заключившая себя в добровольный монастырь, она предавалась любви с Германом так, словно он был первым мужчиной в ее жизни. То, что было когда-то с Родионом, не шло ни в какое сравнение с теми ощущениями физического блаженства, которым наполняла ее близость с Германом. Нет, она не сравнивала этих двух мужчин: как можно было сравнить неискушенного Родиона с изощренным в любовном искусстве Германом. Однако женщина во время близости живет не только физическими ощущениями: их обостряет нежность, которая владеет ее сердцем. А сердце Лили было переполнено нежностью!..
Эти воспоминания помогли преодолеть страх и нерешительность. Лиля почти спокойно подняла глаза на Камышева, ожидая чего угодно – криков, скандала, даже драки! – однако лицо его было спокойно, только вилка в руках дрожала.
– Я не хочу врать, – пробормотала Лиля. – Так что давай разойдемся как-то… тихо, мирно…
Камышев отшвырнул вилку и ответил равнодушно:
– Ты представляешь, пересолил. Есть невозможно!
Встал из-за стола, надел пиджак…
Лиля смотрела изумленно:
– Родион… ты слышал, что я сказала?!
Он молча, не отвечая, прошел к двери.
Лиля покачала головой. Конечно, будет трудно… Но самое главное она все-таки сделала!
Все-таки сказала мужу обо всем!
Родион вышел на крыльцо, постоял, переводя дыхание: казалось, в груди сжался какой-то ком. Отдышался. На перилах стояла корзинка с осенними яблоками, он вчера сам собирал падалицу, да забыл в дом занести.
Родион взял одно яблоко и метко запустил его в ствол липы, что росла напротив. От яблока осталось жалкое месиво, которое сползло по стволу.
Родион кивнул. Вот такое же месиво останется и от этого… этого…
Он даже мысленно не мог произнести ненавистное имя!
* * *
Десять лет назад Михаил Иванович Говоров, пытаясь как можно лучше устроить жизнь своей обожаемой дочуни, тряхнул своими весьма внушительными связями – и пристроил зятя инструктором в орготдел райкома комсомола. Это была должность, на которой удержался бы и дурак набитый! Однако Родион Камышев отнюдь не был дураком, а потому вскоре был примечен начальством – и началось его неудержимое восхождение по карьерной лестнице. Звезд с неба он, конечно, не хватал, но умел держать нос по ветру и отнюдь не кичился тем, что является зятем первого секретаря обкома партии, был демократичен и дружелюбен. Это нравилось людям, Родиона охотно выдвигали, так что он без особенных усилий передвинулся в горком комсомола, обрастая на этом своем отнюдь не тернистом пути многочисленными и весьма устойчивыми собственными связями. Так что теперь, чтобы разрешить свою семейную проблему, ему отнюдь не требовалась помощь всесильного тестя. Достаточно было самому позвонить некоему доброму приятелю – следователю по фамилии Левичев.
Почему именно ему? Да вот почему.
Отец Левичева – в свое время сотрудник ОГПУ – был одним из тех, кто проводил первые облавы в Москве и Ленинграде среди мужеложцев, которые подозревались в создании тайной шпионской сети – пользуясь при этом своими противоестественными пристрастиями. После Октябрьской революции все законы Российской империи, направленные против мужеложцев, были отменены, и дело дошло до того, что СССР – жупел для всего «свободного» капиталистического мира! – считался примером сексуальной терпимости.
В докладной, направленной на имя Сталина из ОГПУ, говорилось: «Педерасты занимались вербовкой и развращением совершенно здоровой молодежи, красноармейцев, краснофлотцев и отдельных вузовцев. Закона, по которому можно было бы преследовать педерастов в уголовном порядке, у нас нет. Полагали бы необходимым издать соответствующий закон об уголовной ответственности за педерастию».
На этой докладной Сталин поставил резолюцию: «Надо примерно наказать мерзавцев, а в законодательство ввести соответствующее руководящее постановление».
В результате 7 марта 1934 года был принят закон, предусматривавший уголовную ответственность за добровольные половые сношения мужчины с мужчиной. Однако – видимо, по инерции – дела гомосексуалов рассматривались ОГПУ тайно и «во внесудебном порядке», как политические преступления. Эта «инерция» сохранилась и в более поздние времена. Мало того, что ничего более позорного и унизительного, чем обвинение в гомосексуализме, для людей просто не существовало – каждый «педераст» автоматически считался проповедником «враждебной буржуазной идеологии». Человек, который осуждался по 121-й статье УК, был в местах заключения обречен на унизительную роль «петуха», «машки», «отхожего места» – сексуальной игрушки для всех, кто желал бы с ним позабавиться. И если обвинение было ложным – это становилось истинной трагедией для человека.
Эта перспектива была очень мощным рычагом для милиции и КГБ для получения нужных показаний. Гораздо легче было сознаться, что ты вор, фарцовщик или мошенник, только бы не прослыть «педиком» и не уйти на зону с этим клеймом. Однако человек, подозреваемый или обвиняемый в мужеложестве, становился также легкой добычей для вербовки. Чтобы не быть осужденным по позорной и губительной статье, многие были готовы на все: становились прилежными сексотами[21], рассудив, что, если выбирать из участи двух птиц, предпочтительней стать дятлом, чем петухом.
Гомосексуализм – тайный, запретный, осуждаемый государством! – стал своего рода знаком либерального протеста и находил своих приверженцев в стане интеллигенции гораздо чаще, чем среди прочих классов общества. На любого танцора или актера, не обладавшего ярко выраженной брутальной внешностью, смотрели как на скрытого гомосексуалиста. И очень часто эти подозрения соответствовали действительности.
Следователь Левичев унаследовал от отца чисто профессиональную ненависть к гомосексуалистам. Да и мужики, которые баловались и с женщинами, и с подобными себе, вызывали у него лютое отвращение! Это была первая причина, по которой он с готовностью откликнулся на просьбу Родиона.
А во-вторых… Притом что Левичев был невзрачен и тщедушен (а может быть, именно поэтому!), он очень любил женщин и среди своих славился как величайший ходок по дамской части. Несколько лет назад Родион выручил его из очень неприятной истории, в которую Левичев угодил именно из-за своей природной пылкости. Расправа с Арефьевым позволяла и должок вернуть, и, как выразился Левичев, потешить удаль молодецкую: накостылять поганому «пидарасу».
Костюмер театра драмы Люсик Халов – его полное имя было Любомир, однако об этом он вспоминал, только когда доставал паспорт, – давно оказался в поле зрения органов, как и многие другие фарцовщики. Было также известно, что во время своих визитов в Москву он бывал в «литературном салоне» у Геннадия Трифонова, а когда езживал в Ленинград, навещал Зиновия Корогодского[22]. Этих двух открытых гомосексуалистов милиция и КГБ не трогали до поры до времени – пока те исправно исполняли свои обязанности сексотов. Однако ни за руку, как фарцовщика, ни за ноги, как распутника, Люсика Халова никто не держал. И все-таки именно он оказался самой удобной фигурой, с помощью которой Родион Камышев решил поставить сокрушительный мат своему сопернику.
Люсика задержали при продаже флакона французских духов и журнала «Плейбой» (покупательница, понятное дело, была человеком далеко не случайным) и отвезли в КПЗ. Спустя некоторое время караульный заглянул в камеру, привлеченный истошными воплями, – и вытащил оттуда избитого Люсика.
Немедленно он был доставлен к следователю Левичеву, который предложил выбрать: вернуться в КПЗ к «взрослым волосатым дядям», как он выразился, провести там ночь со всеми, кому не лень будет облагодетельствовать Люсика своей страстностью (а конвоир больше не появится!), после чего предстать перед судом по трем статьям: по 121-й как гомосексуалист, по 154-й как спекулянт-фарцовщик – ну и заодно по статье 228-й, за изготовление или сбыт порнографических предметов, а именно – журнала «Плейбой», – или написать под диктовку следователя некое признание… После чего отправиться домой.
Всхлипывая, стеная и вытирая расквашенный нос, Люсик, пусть и не сразу (надо отдать ему должное, человеком сам по себе он был совестливым, однако слабым, а сила, как известно, солому ломит!), сделал выбор в пользу второго варианта.
Ему были немедленно вручены лист бумаги, ручка – и начался диктант, в результате которого появился на свет документ, в котором Люсик признавал, что «оказывал гражданину Арефьеву Г. А. интимные услуги», а также уточнял: «5 октября сего года после ресторана мы поехали на квартиру Арефьева. Там выпили коньяка. После чего в отношении меня был совершен акт мужеложства… Мой гражданский долг сообщить о развратных действиях Арефьева…»
Это был повод для задержания названного гражданина. И очень серьезный повод!
Арефьева немедленно взяли – прямо во время репетиции – и отправили в ту же камеру, где уже побывал Люсик. Конвоир не спешил прийти на его крики… Спустя час Арефьева все-таки избавили от внимания «взрослых волосатых дядей» и перевели в одиночку. Вот только надолго ли?..
Он бессильно ругался, плакал – и отчетливо понимал, что повторно такого ужаса и такого унижения не выдержит. Лучше умереть…
* * *
Лиле о задержании Арефьева сообщил главный режиссер. Но за что взяли Германа – он не знал. Не знал даже толком, приходили за ним люди из милиции или из КГБ…
Потрясенная, ничего не понимающая, Лиля вернулась домой, понимая, что Германа нужно спасать – однако совершенно не представляя, как это сделать. У нее не было сомнений, что здесь не обошлось без Родиона… Как же глупа была она, что решила, будто он спокойно воспримет известие о ее намерении уйти! Неужели забыла, на что он способен?! Он отомстил Герману, отомстил страшно!.. Лиля решила сделать все возможное, чтобы спасти человека, которого любила и который пострадал из-за любви к ней.
Она была убеждена, что Родион сделает вид, будто он здесь ни при чем, однако тот был пьян – и почти с наслаждением сообщил, что грядущая судьба Арефьева не вызывает у него сомнений:
– Посадят твоего любовничка! На пять лет. И статья, знаешь, такая скользкая… – Он брезгливо передернулся: – За мужеложство.
Лиле показалось, что она ослышалась:
– Что?!
– А, ты этого не знала? – с издевательской жалостью спросил Родион. – Оказывается, твой любовник не брезговал и мужчинами.
И он с наслаждением отпил коньяк прямо из горлышка.
– Мерзость какая… – простонала Лиля. – Я не верю!
Родион пожал плечами и достал из кармана листок бумаги:
– Вот… Дружок его сдал. Люсик… Это копия его показаний. Что, не веришь? Думаешь, фальшивка? Зря ты так думаешь. Я это получил от следователя, который ведет дело. Его фамилия Левичев. Серьезный парень, в игры не играет! Тот, кто к нему попал, считай, пропал! У него почти стопроцентная раскрываемость преступлений, а тут и раскрывать нечего – все на виду! Читай, читай! Узнай, на кого ты меня променяла!
Прочитав «признание» Люсика, Лиля от ярости потеряла голову. Она ни на миг не усомнилась в Германе и прекрасно понимала, что все это – гнусная, гнуснейшая клевета. Но как же низко пал Родион, который мог измыслить такое! Она набросилась на мужа с кулаками:
– Это ты все подстроил! Ты мне отомстить хотел, да?
Камышев не стал отрицать:
– Что же ты хотела, женушка? Я ж на тебя молился! Я люблю тебя! У меня внутри все разрывается от боли! Скажи, чем он лучше меня?!
Родион пьяно потянулся к ней, однако Лиля вырвалась и бросилась вон.
Через несколько минут она уже ехала в город. Решимости и напористости ей было не занимать! Лиля довольно быстро добилась приема у следователя, стала умолять о свидании с Арефьевым.
Левичев хмуро сообщил, что Арефьев пытался повеситься в камере: свил веревку, разорвав майку. Его удалось спасти, но речи об освобождении и даже о встрече с ним идти не могло.
Лиля ринулась в театр. Она надеялась уговорить Люсика забрать свои лживые показания. Однако он был слишком запуган и отказался помочь Герману, прокричав, что все обвинения – правда.
– Лжец и слабак! – воскликнула Лиля.
– Да, – согласился Люсик. – Я лжец и слабак. Но я свободен. А Герка в тюрьме. Он там и останется – и мои показания тут ни при чем. Он просто кому-то перешел дорогу… Какому-то сильному человеку!
О, Лиля хорошо знала этого сильного человека! Это был ее собственный муж. Все эти годы она жила рядом с ним, но, отгородившись от него стеной равнодушного презрения, и не подозревала, какую власть он, оказывается, приобрел в Ветровске!
И все-таки она знала еще одного человека, который был куда сильнее, чем Родион. И власть его была куда крепче… Именно его слово было решающим и в Ветровске, и во всей области. Никто – даже Родион! – не посмеет спорить с ним, потому что был всем обязан этому человеку и без его поддержки вся власть и сила Родиона лопнут, как жалкий воздушный шарик. И этим человеком был отец Лили…
Десять лет лежали между ними – десять лет ее враждебности и его терпеливого ожидания, пока дочь сменит гнев на милость и простит его. Сейчас она забыла обо всем, отбросила прошлые обиды. Для того чтобы помочь Герману, Лиля была готова на любые унижения. Если отец захочет, она встанет перед ним на колени и будет умолять о прощении. Она признает, что была не права, сто раз не права. Сейчас все неважно, ведь речь идет о жизни Германа.
Она быстро подошла к телефону и набрала номер отца.
* * *
Михаил Иванович был дома – приболел. Сидел в кресле и подремывал. Сначала ему показалось, что звонок Лили ему снится. После стольких лет ледяного, замкнутого молчания – она называет его папой, она просит о помощи, она хочет прийти…
Михаил Иванович даже не стал спрашивать, в чем ей нужно помочь. Не все ли равно?! Он сделает все, все! Только пусть придет поскорей!
Он понимал, что раньше чем через пару часов Лиля не успеет доехать из Ветровска в областной центр, но места не находил от нетерпения.
Ангина, которая донимала его уже несколько дней, была забыта. Температура, которую не могли согнать врачи, спала мгновенно. Михаил Иванович позвонил в бюро обслуживания, которое доставляло продукты и даже готовую еду на дом высшим партийным чинам области, и потребовал сервировать ужин на двоих. Фрукты, вино… Все самое лучшее. На двоих. Он ждет в гости дочь!
Спустя полчаса комната больного старика, каким совсем недавно чувствовал себя приунывший было Михаил Иванович, преобразилась словно по волшебству. От капель, коробочек с таблетками, пледа и теплого халата не осталось и следа. Стол был уставлен таким количеством тарелок, словно Михаил Иванович ждал не молодую женщину, которая очень следила за своей фигурой, а компанию обжор и выпивох! Он переоделся в парадный костюм и нетерпеливо вышагивал по квартире взад-вперед.
И вот наконец раздался долгожданный звонок.
Михаил Иванович с улыбкой распахнул дверь – и отшатнулся.
Перед ним стояла Маргарита.
Да, это была она, однако как же она отличалась от той великолепно одетой, сверкающей драгоценностями, ухоженной и счастливой красавицы, которая совсем недавно явилась к нему! Растрепанная, ненакрашенная, рыдающая, она бросилась к Говорову с криком:
– Скажи, что это неправда!..
– Что неправда, Рита? – испуганно спросил он.
– Ты что, не знаешь ничего?! – Шатаясь, ничего не видя от слез, она прошла в комнату, натыкаясь на мебель.
– А что я должен знать?
– Андрей Маликов позвонил… – кое-как выговорила Маргарита. – Он тоже в эскадрилье этих боевых самолетов… они с Котей вместе служат… Служили! – выкрикнула она и зашлась рыданиями.
Говоров силой усадил ее в кресло.
– Самолет Коти не вернулся! – крикнула Маргарита. – Ты понимаешь?! Не вернулся! Скажи, что это неправда!
Михаил Иванович схватился за стену – ноги подкосились. Но он не мог поверить…
– Подожди, подожди, этого не может быть, подожди! Мне бы позвонили! Они мне должны были сначала позвонить! Это неправда! Мне не звонили – значит, врет этот твой…
Михаил Иванович бросился к телефону, сорвал трубку – и чуть не уронил ее, когда взгляд упал на портрет сына, стоявший на столе: красивое лицо, дерзкая улыбка, бесшабашный взгляд…
Не может быть!
– Это Говоров! – крикнул Михаил Иванович. – Соедините меня с Министерством обороны!
– Костя! Костя! – даже не стонала – отчаянно выла Маргарита. – Лучше бы я умерла!
– Папа… – негромко позвал кто-то.
Михаил Иванович повернул голову, увидел Лилю, стоявшую в дверях, которые так и остались открытыми, – и тотчас забыл о ней.
Лиля растерянно оглядывалась. Что случилось?! Отец такой бледный, в глазах ужас. Что-то быстро говорит по телефону, но что – понять невозможно, потому что его голос заглушают рыдания какой-то растрепанной женщины…
Что-то в ней есть знакомое. Боже мой, да ведь это Маргарита!
– Мама?! – испуганно позвала Лиля. – Что случилось?!
– Тише! – крикнул в эту минуту отец. – Да! Слушаю!
Маргарита, даже не взглянув на Лилю, зажала рот рукой.
– Понял, – выдохнул отец, роняя трубку.
Поднял ее, положил на рычаг. С трудом выговорил:
– Министерство обороны выясняет обстоятельства… Они не сообщают… Они не хотят раньше времени…
Он опустился на стул и тихо сказал:
– Котькин самолет разбился.
Маргарита закричала, завыла…
Лиля упала на колени перед отцом:
– Не может быть!
– Не может быть… – повторил он, словно не понимая, о чем говорит.
– Это все ты! – вдруг выкрикнула Маргарита, с ненавистью глядя на Говорова. – Ты во всем виноват! Мальчик из-за тебя не пожил! Он всю жизнь из дома рвался – то на одну войну, то на другую! Из-за этой истории с Динарой он не женился! Девочек вокруг него так много было, но он же не верил никому! Внуков – нет. Нет и не будет! Ты, ты во всем виноват! Господи, как жить?!.
Едва передвигая ноги, Маргарита побрела к дверям.
– Рита, – беспомощно пробормотал Михаил Иванович, – ну не надо так… Я люблю Котьку!
Она обернулась и прошептала:
– Любил…
– Мама! – сквозь слезы позвала Лиля, сердце которой разрывалось от горя и жалости.
– Ну, ты-то не один остался, – мельком взглянув на нее, сказала Маргарита. – Дочь, внучка… А у меня – никого! Ни одной родной души!
– Мама! – Лиля поднялась, бросилась к ней, обняла: – Ну не надо! Ну не говори так!
Маргарита резко вырвалась:
– Видеть вас всех не могу!
Столько ненависти и горя было в ее прощальном взгляде, что Лиля снова заплакала…
* * *
Она добралась до дома совершенно без сил, уже ночью. Для Говорова пришлось вызвать «Скорую», однако ехать в больницу он отказался. К нему прислали из местной «кремлевки»[23] врача и сестру, которые должны были остаться до утра.
Только убедившись, что отец уснул, Лиля ушла.
При посторонних она кое-как держалась, но в машине снова дала волю слезам.
Как она любила брата! Как восхищалась им, как жалела его!.. Да, его жизнью тоже распорядился отец – со свойственной ему безапелляционной суровостью, – и, возможно, он в самом деле был отчасти виноват в том, что Костя относился к женщинам настороженно, однако службу свою брат любил самозабвенно и не раз писал Лиле, что счастлив, только когда уходит в полет. Маргарита могла обвинять Говорова в своем одиночестве, но обвинять в гибели Кости – это было слишком жестоко!
Там, у отца, Лиля совершенно забыла о том, зачем приходила к нему, да и разве можно было заводить разговор о Германе, узнав страшную новость? И жестокость судьбы, которая лишила ее брата и из-за этого помешала помочь любимому, заставляла Лилю плакать снова и снова. Она уже устала от слез, а они все лились и лились.
Как бы хотелось, чтобы дома сейчас все спали! Упасть на кровать – и хоть ненадолго забыться сном… Однако в окне гостиной горел свет, на диване сидел Родион, а перед ним, по обыкновению, стояла бутылка коньяка.
Камышев поднял на Лилю хмельные красные глаза:
– О! Жена пришла! А я думал, ты уже не вернешься! Что такая зареванная? Все убиваешься по своему актеришке? Жалко его, да? За десять лет ты не проронила ни одной слезинки, а тут – целое море!
– Замолчи! – не выдержала Лиля. – Я была у папы.
– Ого! – недоверчиво протянул Родион.
– Костя… – с трудом выговорила Лиля. – В общем… его самолет разбился! Вот такой вот сегодня страшный день…
Родион смотрел на Лилю молча, трезвея на глазах.
Вдруг вскочил, схватил ее за руку.
– Лиля, прости меня! Я же ничего не знал! – бормотал он с раскаянием. – Прости! Я дурак, осел на двух копытах! Я знаю, как вы с Костей были дружны…
– Я так любила его! Я всегда его любить буду! – Лиля уткнулась в грудь Родиона, снова залившись слезами.
– Поплачь, ты поплачь, – шептал Родион, обнимая ее. – Это, говорят, помогает.
Лиля стояла, покорно прижавшись к нему, тяжело всхлипывая.
– Родя, – тихо сказала вдруг.
– Господи! – потрясенно вздохнул он. – Как же давно ты меня так не называла!
– Родя… – Лиля отстранилась, взглянула моляще: – Косте уже слезами не поможешь. Но можно помочь Герману!
Лицо Родиона исказилось. Оттолкнул ее, резко отошел и воскликнул:
– Опять двадцать пять!
– Ну помоги! – взмолилась Лиля. – Ну я тебя очень прошу! Я знаю, что ты можешь! Умоляю…
– Допустим… – медленно сказал Родион, испытующе глядя на нее. – Только у меня будет одно условие.
Лиля проглотила комок, подступивший к горлу:
– Понимаю… Я даже знаю, какое!
Не было цены, которой она не заплатила бы за спасение Германа. Не было такой цены!
Лиля сбросила плащ, начала снимать свитер, стоя перед Родионом, однако тот вдруг яростно вскричал:
– Да за кого ты меня принимаешь?! После того, что произошло, после Кости… Думаешь, я тебя затащу в постель?!
Оттолкнул ее почти со злобой, бросился к лестнице.
– Чего ты хочешь?! – взмолилась Лиля. – Хватит мучить меня!
Родион обернулся:
– Лиля… Я хочу только одного. Чтобы у нас была нормальная семья. Ты, я и Кира. Неужели это так много?!
Лиля молча смотрела в пол.
Да, нет такой цены, которую она не заплатила бы за спасение Германа. И она ее заплатит.
Подняла глаза на Родиона:
– Хорошо. Я согласна.
Словно скрепляя договор печатью, поцеловала его в щеку и медленно побрела вверх по лестнице.
Родион опустился на диван.
Он был так ошеломлен, что не мог даже радоваться. К тому же радоваться еще было рано. Стоит Лиле снова увидеть Арефьева, как она опять потеряет голову, это же понятно! Родион будет спокоен за свое семейное счастье, только когда этот актеришка исчезнет. Исчезнет совсем! Исчезнет из Лилиной жизни!
Если бы мог, он убил бы Арефьева своими руками! Не убьет, конечно. Но выход все же есть…
* * *
Спустя час он был в городе, возле дома Левичева. Поднял того с постели и потребовал довести дело с Арефьевым до конца. И рассказал, чего добивается…
Следователь пораскинул мозгами и понял, что Камышев предлагает ему самый удачный выход из непростой ситуации: попытку самоубийства в КПЗ известного актера можно, конечно, замять, но уж больно много сил приложить придется. А если сделать то, что задумал Камышев, то к действиям следователя не подкопаешься. Умен Родька, хитер… Ничего не скажешь. И зол, и мстителен… С таким лучше дружить. Тем паче что там еще имеется всесильный тесть.
Короче говоря, среди ночи Левичев отправился на службу (вместе с Родионом) и приказал вызвать к себе Арефьева.
Поднятый с нар, почти не спавший две ночи, оголодавший, замерзший, избитый, тяжело хрипящий (саднило горло после петли), сильно постаревший, Арефьев имел настолько жалкий вид, что Родион возненавидел его еще больше – если это было, конечно, вообще возможно! Ему стало бы легче, если бы перед ним снова оказался прежний дерзкий красавчик, записной сердцеед и все-таки достойный соперник, однако понимать, что жена променяла его на этого престарелого Ромео, на этого провинциального донжуана, которому о пенсии пора думать, а не о молоденьких красотках, – это было для Родиона невыносимо. Он еле сдерживался, чтобы не наброситься на Арефьева и не придушить его окончательно. Удерживало его только слово, данное Левичеву, – не вмешиваться. Вот он и молчал, только ходил, ходил по кабинету Левичева взад-вперед, и Арефьев то и дело нервно оглядывался, недоумевая, что это за хмурый, с трудом скрывающий ярость человек меряет кабинет шагами тяжелыми, точно статуя Командора.
То, что незнакомец и был тем самым Командором, Герман даже не подозревал.
С подчеркнутой заботливостью осведомившись о здоровье Арефьева, Левичев сразу подошел к делу:
– Герман Алексеевич, ваша статья предусматривает заключение на пять лет. Однако есть другой выход. Мы закрываем дело, а вы уезжаете.
– Шутишь, что ли? – изумился Арефьев. – Куда?
– Ну, куда? – дружески засмеялся Левичев. – Куда вас всех так манит. К «подлинной», вернее, подлой свободе. В загнивающий империализм. За бугор! На Запад, дорогой гражданин Арефьев!
– Что-то я не понимаю вас, – растерянно пробормотал тот.
– Прямо сейчас, – настойчиво проговорил Левичев, – пишете отказ от гражданства СССР – и все, гуд бай! Семьи у вас нет, друзей тоже – так что не вижу препятствий! – И он подал Герману ручку.
Герман молча отодвинулся от стола и убрал руки за спину. Лицо его стало замкнутым, напряженным.
Непохоже было, что он ринется к «подлинной», вернее, «подлой свободе» сломя голову.
Да неужели его еще не сломали?!
– Товарищ следователь, – шагнул вперед не выдержавший Родион, – позвольте, я сам.
Он так властно толкнул Левичева, что тот растерянно поднялся и уступил ему стул напротив Арефьева.
Родион сел, с ненавистью глядя в глаза своего самого лютого врага.
Арефьев смотрел настороженно, готовый ко всему.
– Меня зовут Родион Камышев, – медленно произнес Родион.
Арефьев нахмурился, потом иронически ухмыльнулся:
– Ах вот оно что… Ну, наконец-то картина прояснилась! А я все не мог понять… Так, значит, это я вам дорогу перешел!
– Уезжай! – тихо посоветовал Родион.
Арефьев покачал головой. Похоже, известие о том, что все приключившееся с ним – только «шаги Командора», только месть обманутого рогоносца, прибавило ему бодрости. Он смотрел на этого красивого и еще молодого человека – и презирал его за то, что тот не смог удержать жену, эту дивную женщину, которая так жаждала любви и красоты в человеческих отношениях, что кинулась в объятия первого попавшегося человека, который… Который читал ей для начала стихи, а не тащил сразу в постель!
– Это лучший выход для всех нас, – сдерживаясь из последних сил, сказал Родион.
Арефьев смотрел с прежним ироническим выражением…
– Нет, ну конечно, ты можешь выбрать тюрьму, – кивнул Родион. – И, возможно, Лиля тебя дождется. Но целых пять лет… Целых пять лет терпеть на зоне то, что ты не смог вытерпеть в камере какой-то часик… Подумай, что с тобой станет за эти годы! Во что ты превратишься?!
– Да не любит она тебя, – вздохнул Арефьев, будто не слыша его слов. – Точно это знаю!
Он точно знает?! Точно знает?! Откуда? Они что, обсуждали с Лилей ее мужа? Может быть, сравнивали его стати со статями любовника?!
Эти слова лишили Родиона остатков сдержанности.
– Она моя жена! Остальное тебя не касается! – выкрикнул он.
Бросился на Арефьева, сшиб его кулаком со стула:
– Из-за тебя я ее потерял! Убью!
Тут в него вцепился Левичев, оттащил кое-как:
– Все, все… Успокойтесь, он сейчас все напишет!
Помог подняться Арефьеву, по лицу у того текла кровь.
– Герман Алексеевич, успокойтесь, – настойчиво сказал Левичев. – Держите ручку, ну! Пишите!
Арефьев затравленно смотрел на него.
– Пиши! – процедил стоящий сзади Родион.
Арефьев на миг зажмурился, потом медленно взял ручку.
Спустя час его посадили в машину и повезли на вокзал, чтобы доставить в Москву, а оттуда депортировать. Один охранник сидел рядом с шофером, двое других – по бокам. Автомобиль кружил, кружил по городу, несколько раз проезжал мимо вокзала…
– Куда вы меня везете? – напряженно спросил Арефьев.
– Смотри, смотри, гнида! – сказал один из охранников. – Напоследок смотри! А это…
Его вдруг прижали к спинке сиденья и чем-то тяжелым ударили по пальцам правой руки. Послышался омерзительный хруст…
Арефьев от боли чуть не потерял сознание.
– За что?! – вскрикнул, не сдержав слез. – Я ведь вам все подписал!
Он прижал к груди искалеченную руку.
– Это тебе прощальный подарок от Родиона Камышева, – буркнул охранник.
Командор… Воистину, как тяжело пожатье каменной его десницы!
* * *
Родион осторожно вошел в комнату Лили. Она спала, свернувшись калачиком на кровати. Настолько устала, что упала, даже не раздеваясь…
Стало так жалко ее! Прижать бы к себе… Утешить… Но разве она позволит?!
А должна. Теперь должна позволить!
Родион осторожно сел на край кровати, однако Лиля сразу вскинулась, уставилась испуганно.
– Я свое обещание выполнил, – сказал Родион. – Но ты его больше не увидишь.
Лиля непонимающе моргнула.
– Его выдворяют из Союза.
Родион коснулся края пледа, сползшего ей на ноги. Лиля резко отодвинулась. В глазах ее был ужас…
– Я просто хотел тебя укрыть, – вздохнул Родион. – Ты так и будешь все время от меня шарахаться?!
Она всхлипнула.
– Я понимаю, непросто начинать все сначала, – тихо говорил Родион. – Но ты обещала… А его теперь нет. Он выбрал эмиграцию, хотя мог остаться. Отсидеть! Лиля… Мы так давно не были вместе.
Она замерла, опустив голову. Потом пробормотала:
– Я завтра скажу Римме, чтобы она перенесла твои вещи ко мне в комнату.
Родион мгновение смотрел на нее, не веря тому, что слышит, потом рывком поднял ее, прижал к себе. Лиля не вырывалась, она не противилась, когда он стащил с нее свитер, припал лицом к груди, только сдавленно проговорила:
– Выключи свет.
– Нет, я хочу видеть тебя всю! – жадно выкрикнул Родион.
– Выключи свет! – В голосе ее звучали слезы.
Родион послушно шагнул к выключателю.
В темноте слышался шорох ее одежды. С наслаждением вдыхал теплый аромат ее тела.
– Господи, Лиля, как я мог прожить без тебя столько лет!..
Ему чудилось, что эта тьма и эта ночь были некими целебными повязками, чудесными зельями, которые врачевали раны, разверзшиеся в его душе и сердце: и старые, десятилетней давности, и новые, которые он получил из-за Арефьева.
Родион не помнил, что говорил Лиле, что бормотал, в чем клялся. Помнил, как она утирала его слезы, слезы его раскаяния и его счастья – и была покорной ему во всем. Может быть, душа ее и противилась неистовой, почти безумной страсти изголодавшегося по ней мужа, однако плоть отвечала ему, он это знал!
Уже под утро, оба измученные, они наконец уснули, но Родион проснулся, лишь начало светать.
Он смотрел на спящую Лилю – и не мог насмотреться, утопая в волнующих воспоминаниях! Безумно захотелось вновь утвердить свои права, вновь слиться с ней, однако она так сладко спала…
Куда спешить?! Теперь она принадлежит только ему. Теперь никто и никогда не встанет между ними. Родион этого не допустит!
Он тихонько вышел из комнаты. Принял душ, оделся, поел – и поставил на поднос чашку с кофе, молочник и тарелку с большим куском роскошного торта, источавшего тонкий запах коньяка, которым был пропитан бисквит. Римма не умела печь так, как Варвара, поэтому пироги и торты, которые Родион очень любил (он вообще был сладкоежка), привозили им из города, из особой кондитерской, где отоваривались только высшие партийные чины. Родион знал, что Лиля тоже любила эти торты, но не ела их – то ли принципиально, потому что их заказывал муж, то ли следя за фигурой.
Но после такой ночи ей потребуются силы! Много сил!
Провожаемый растроганным взглядом Риммы, которая, конечно, поняла, что происходит, и искренне радовалась за Родиона Петровича, он поднялся наверх и осторожно приоткрыл дверь в комнату, где провел одну из самых блаженных… Нет, самую блаженную ночь в своей жизни!
Лиля проснулась, но не вздрогнула, не забилась в уголок кровати при приходе мужа, а просто смотрела на него – молча, удивленно и чуть настороженно.
– Проснулась? – радостно спросил Родион. – Доброе утро.
– Доброе утро, – отозвалась она, подтягивая к подбородку одеяло. – Это что, мне?
– Кофе в постель и…
Он не договорил. Лиля уставилась на ароматный кусок торта – но вдруг, зажав рот руками, соскочила с постели и ринулась вон. Родион слышал, как она добежала до ванной и захлопнула за собой дверь.
– Тебе плохо? – изумленно спросил он, но ответа не получил.
Несколько мгновений Родион тупо смотрел на поднос, потом руки так задрожали, что Камышев еле удержал его. Но все же не уронил, поставил на туалетный столик – и уставился на свое отражение в зеркале.
Ну и рожа… идиотская рожа. Да, он просто идиот, который ничего не понимает! Хотя что тут понимать?!
Смех, как удушье, подкатил к горлу, и Родион глухо, как бы рывками, захохотал.
– Осел, – презрительно сказал он своему отражению. – Осел на двух копытах!
Что, порадовался вернувшемуся счастью? Порадовался, что Арефьев больше не стоит между тобой и Лилей? О нет! Стоит, да еще как!
Родион снова закатился смехом. Упал на стул, давясь то хохотом, то слезами.
Таким его и застала Лиля. Вошла бледная, кутаясь в халатик, пробормотала:
– К горлу что-то подкатило…
– К горлу! – прохохотал Родион.
– Наверное, съела что-то, – пожала плечами Лиля.
– Ага, съела! – не мог остановиться Родион. – Котлетки в институтской столовой! Как в прошлый раз!
– Ты что? – непонимающе улыбнулась Лиля.
Родион глубоко вздохнул, кое-как успокаиваясь.
– Я сначала подумал, что тебя от меня тошнит, – признался, глядя ей в глаза. – А потом понял…
– Что? – насторожилась Лиля.
– Ты же беременна, – тяжело выдохнул Родион.
Она еще больше побледнела, оперлась о стену:
– Беременна?..
Родион поднялся:
– А что ты так удивляешься? Когда-то мы это уже проходили. В общежитии.
Лиля смотрела, смотрела огромными глазами, потом зажала рот рукой…
– Собирайся, – холодно сказал Родион. – Надо ехать к врачу.
Он сам повел ее вишневый «жигуленок».
Лиля сидела рядом молча, лишь изредка косясь на мужа. Лицо у нее было замкнутое, и Родион не мог понять, что она там, в душе своей, замкнула, спрятала от него.
Радость, что у нее будет память об Арефьеве? Горе, что родит своему мужу незаконного ребенка?
А зачем ей его рожать?.. Зачем?!
Хотя, может быть, это ложная тревога? Может, никакой беременности нет?
Родион высадил Лилю около женской консультации и остался ждать в машине.
Надо было обдумать, как себя вести. Ну, если тревога ложная, можно и не придумывать ничего. А вот если…
Стоило ему только допустить, что это «если» возможно, как мутилось в глазах, ломило в висках, мысли словно вылетали из головы.
Она должна сделать аборт. Тогда он забудет обо всем, что было. И она забудет!
Она должна сделать аборт!
Но, когда появилась Лиля, Родион понял, что по-прежнему не готов принимать какие-то решения. Он не знает, что делать.
У нее было такое странное выражение лица… Счастье, жалость, страх – все смешалось, и шла она, словно ног не чуяла, так что Родион знал ответ прежде, чем она подошла, села в машину, сложила на коленях руки – и наконец прошептала, чуть повернув к нему голову:
– Это беременность. Шесть-семь недель.
Родион выскочил из машины и, чуть не угодив под резко затормозившее такси, бросился вон, не разбирая дороги.
* * *
А Лиля пересела на водительское сиденье и поехала к дому, где еще недавно жил Герман.
Тихо открыла своим ключом входную дверь, прокралась по коридору к знакомой комнате. Опасливо оглянулась, но соседки, очевидно, не было дома.
Повернула ключ в замке, вошла.
Глаза Германа смотрели на нее с многочисленных портретов, смотрели со всех сторон…
Эта убогая комнатушка, увешанная афишами, была прибежищем ее счастья. Лиле казалось, что ее любимый все еще здесь: ведь все его вещи оставались на месте, Германа, видимо, увезли в аэропорт в том, в чем арестовали… Пахло пылью, засохшими в вазе цветами, пахло табаком, пахло им самим.
Лиля села в кресло и зажмурилась. Голос его – незабываемый, любимый, чарующий голос! – чудилось, еще звучал здесь. Столько волшебных слов было им произнесено, сколько чудесных строк прочитано – и все для нее!
Среди миров, в мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя… Не потому, чтоб я Ее любил, А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, Я у Нее одной ищу ответа, Не потому, что от Нее светло, А потому, что с Ней не надо света…[24]– Милый мой Герман, – ответила Лиля этому голосу. – У меня для тебя новость. У нас с тобой будет ребенок. Наш ребенок. Аришка.
И вдруг Лиля осознала, что сейчас говорила не только с Германом, но и с самой собой. Что этими словами она дала себе ответ на вопрос, который мучил ее с той минуты, когда она узнала о беременности.
Теперь ей было странно, даже дико, что ответ мог быть другим!
И все же она колебалась, пока не побывала здесь.
Зато не сомневалась теперь!
Когда Лиля вернулась домой, Родион уже ждал ее на крыльце. Вглядываясь в ее лицо, настороженно спросил:
– Ну что?
– Что – ну что? – спокойно спросила Лиля.
– Что ты решила?
– Я оставляю ребенка, – сказала она, проходя мимо мужа.
– Я почему-то так и думал, – кивнул Родион.
* * *
На другой день Родион переехал в свою городскую квартиру. У него, как у всех работников высшего звена, имелась такая квартира неподалеку от места работы, – однако он предпочитал тратить время и бензин, только чтобы оставаться в Доме с лилиями. Чтобы надеяться на возвращение жены.
Теперь она вернулась – но не одна!
Видеть ее медленно растущий живот Родион не сможет, он это знал. В том животе жил будущий Арефьев…
Почему-то он не сомневался, что родится мальчик. Итак, гнусный соперник все же восторжествовал над ним! Эта мысль доводила до исступления, и иногда Родион всерьез боялся за себя: вдруг, напившись, не выдержит ревности – и изобьет жену, чтобы уничтожить этот ненавистный плод?!
Вот и решил переехать – от греха подальше.
Лиля оставалась не одна – с Риммой, которая очень грустила после отъезда Родиона Петровича, однако обязанности свои выполняла исправно.
Осталась в Доме с лилиями и Катя. Узнав, что еще произошло по вине «разлучницы», она намерена была портить ей жизнь с утра до вечера ежедневно – и имела неосторожность хвастливо заявить отцу, что отомстит за него. Однако Родион предупредил: если Римма или Лиля хоть раз пожалуются ему на поведение Кати, если она хоть раз бросит Лиле грубое слово или устроит хоть какую-то пакость, то немедленно будет отправлена домой.
В Тюменскую область. В поселок Ленино.
Этого Катя боялась как огня. Пришлось учиться выдержке. От затаенной злобы она вся исхудала, даже боялась, что язва начнется. Все ведь говорят, что язва – нервная болезнь!
Она старалась держаться от Лили подальше, вообще не видеть ее, чтобы не раздражаться слишком, поэтому вообще не выходила из своей комнаты, когда они с Лилей оставались одни в доме.
Впрочем, это случалось довольно редко. То и дело наезжали гости. Шульгин и Таисия Александровна привозили Киру. Лиля хотела забрать ее к себе, но слишком тяжело переносила беременность, чтобы как следует ухаживать за старшей дочкой, да еще такой непоседой. Римма стала частенько прибаливать, надежда на нее была плохая, а Таисия Александровна переселяться в Дом с лилиями и оставлять мужа не желала нипочем. Так что Кира по-прежнему оставалась у Шульгиных.
Лиля часто размышляла о том, как же она будет жить, когда родится Аришка (в том, что это будет девочка, она не сомневалась ни минуты). Кто ей поможет?.. Ну что ж, придется взять другую няню. Римме уже не справиться!
– Ничего, дочуня, вырастим твою ляльку, – подбадривал ее отец. Теперь они виделись часто: гибель Кости уничтожила все, что когда-то разделяло их, а беременность Лили сделала ее такой слабой, такой нуждающейся в любви, что она с радостью встречалась с отцом, ибо любви его к ней, казалось, предела не было и быть не могло!
Тем временем Родион тоже пытался понять, как он будет жить после рождения ребенка Арефьева. И речи не могло быть о том, чтобы начать строить из себя заботливого папеньку и делать вид, будто ничего особенного не произошло! Можно представить, как над ним будут смеяться все, кто посвящен в эту историю! Да и он будет презирать себя сильнее всех остальных!
Родиону и в голову не приходило, что людей, которые знают о том, от кого беременна Лиля, на самом деле не так уж много. Ведь Родион с женой всегда жили в одном доме, а о подробностях их отношений осведомлены были только близкие.
Ну, поселился Родион Петрович в городской квартире – ну и поселился, видятся они с женой редко – ну так и что, никаких разговоров о разводе ведь не заходит!
Если не заходило разговоров, это совсем не значило, что Родион не думал о нем. Наверное, это было самым естественным делом – развестись с Лилей. Но стоило только представить, какой шквал проблем накличет он на свою голову! Первый секретарь горкома комсомола бросил беременную жену и дочь! Полетит с должности как пить дать, а в какую яму скатится – неведомо. Кроме того, уж этого Говоров ему точно не простит. На поддержку Михаила Ивановича можно будет больше не рассчитывать. Они станут чужими людьми.
Но самое главное – они снова станут чужими с Лилей…
Они и так были чужие! Они не виделись, не перезванивались! Однако от этой любви, которая исковеркала всю его жизнь, Родион все же не мог избавиться.
Как-то раз он встретился с Левичевым – ведь это был единственный человек, посвященный в ту трагедию, которую перенес Родион, – и рассказал ему обо всем: и о беременности Лили, и о том, что не может ее бросить.
– Ну ты и дурак, Родион Петрович, – сказал старинный друг и, можно сказать, соучастник. – Заведи себе бабу! Клин клином вышибают, разве ты не знал?! Подобное, так сказать, лечи подобным. Новая встреча – лучшая встреча, ну и так далее. Будет у тебя с кем развеяться – и, поверь, до лампочки станет, кто там у твоей жены родится и от кого. Формально останешься женат, ребенка придется признать своим, тут уж никуда не денешься, положение обязывает! – а фактически будешь вести себя как свободный человек. Конечно, минимум осторожности соблюдать придется, незачем гусей дразнить.
Родион слушал его – и диву давался, что эта трезвейшая и естественнейшая мысль не пришла ему в голову без подсказки. Любовь к жене сделала его полным идиотом! Если бы Родион совершенно точно не знал, что именно он добивался Лили, а не она его, то мог бы подумать суеверно, а не опоила ли она его каким-нибудь зельем. Деревенский парень, Родион хорошо знал, какой силой могут обладать старые знахарки, какие зелья могут варить, и плевать им, что их тайная власть – всего лишь пережитки прошлого и сущий опиум для народа!
Вот именно что опиум… Дурман!
Любовь к Лиле была для Родиона таким дурманом, и, чтобы развеять его, он был готов на все. Хватит чувствовать себя виноватым! Теперь Лиля была виновата перед ним, а значит, он свободен и может делать все, что захочет!
Однако как последовать совету Левичева? В его-то положении? Не познакомишься же на танцах с кем попало и не приведешь к себе?.. Надо ждать счастливого случая.
Что характерно, случай не замедлил представиться довольно скоро.
Родион был отправлен на комсомольский пленум в областной центр. К столикам регистрации стояли очереди, к одной из которых и пристроился Родион.
Вообще-то можно было протиснуться и без очереди, все же он первый секретарь горкома, а не какой-нибудь инструктор… Родион только решился это сделать, как вдруг работавшая со списками девушка, бросив на него беглый взгляд, оживилась и крикнула:
– Родион Петрович, проходите сюда!
Его пропустили, озираясь, здороваясь… Родион чувствовал себя не слишком удобно, но все же был польщен вниманием, с которым смотрела на него девушка. Перед ней на столике стояла табличка: «Наташа».
Хорошенькая блондинка, на щеке такая же родинка, как у Лили.
Играя глазами, она вручила ему карточку для поселения в гостиницу, стандартный набор участника пленума: папку для бумаг, ручку.
Родион сдержанно поблагодарил, отошел. Через несколько шагов почему-то оглянулся: Наташа мечтательно смотрела ему вслед.
Родион усмехнулся. Девушек такого рода он знал, повидал их немало. Они были сотрудницами орготделов, попросту говоря – секретаршами и делопроизводительницами. Как правило, они были не обременены избытком нравственности, несмотря на то, что работали в комитетах комсомола. Между собой мужчины насмешливо называли их комсомольскими давалками: для того, чтобы продвинуться по карьерной лестнице или подцепить в мужья перспективного инструктора, начальника отдела, а то и секретаря, эти особы готовы были прыгнуть в постель к кому угодно.
И прыгали.
Раньше Родион брезгливо сторонился таких девиц, но сейчас… Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними!
Первое заседание затянулось, и в свой номер Родион попал только под вечер. Знакомые, как водится, звали выпить, отметить день свободы от жен и детей, однако он отказался, сославшись на усталость, и довольно бесцеремонно захлопнул перед ними дверь.
Однако вскоре снова постучали.
Он не открывал. Стук повторился.
Родион сердито распахнул дверь.
Перед ним стояла Наташа с каким-то пакетом в руках.
– Какой у вас красивый номер, – сказала она, бесстыдно заглядывая ему в глаза. – Я зайду?
И, не дожидаясь приглашения, шагнула вперед.
И вдруг Родион понял, что, не признаваясь себе, втайне ждал этого весь день. Более того – был уверен, что это произойдет.
И все-таки смутился. Принялся убирать разбросанные вещи, вешать в шкаф пальто, а когда вернулся в комнату, Наташа держала в руках два стакана с коньяком.
Вот те на! С собой принесла. Вот, значит, что было в пакете!
– Коньяк армянский, три звездочки, – зачем-то сказала Наташа, хотя бутылка и так стояла на виду. – Выпьем за нашу случайную встречу на комсомольской конференции.
Ох и проворная же девица! Хотя о том, когда была девицей, забыла, конечно, давно и прочно! Глаза ждущие. А от нетерпения чуть ли не подпрыгивает.
– Пить за комсомол – цинично, – сказал Родион. – А за любовь – противно. За вас, Наташа.
Чокнулись, выпили…
Ну что было дальше делать? Только целоваться!
Наташа мурлыкала какую-то чушь. Мол, приехала на пленум исключительно потому, что узнала: здесь будет Родион Камышев, – однако он не обольщался насчет ее искренности. Если думает, что заморочит ему голову, – значит, еще глупее, чем кажется. Давалка – она давалка и есть. Так пусть дает!
Уже в постели Родион потянулся было выключить свет, но Наташа с вызовом рассмеялась:
– Да пусть горит!
Лампочка осталась включенной, хотя потом Наташа понять не могла, почему ее любовник все время оставался с закрытыми глазами.
Может, свет их резал?
* * *
Месяца два Родион чувствовал себя отлично. Они с Наташей продолжали встречаться, когда у него случались командировки в областной центр. Иногда она звонила, говорила, что готова приехать к нему в Ветровск. Однако это было бы глупо и неосторожно. Родион отказывался… Но постепенно понял, что отказывается не только потому, что осторожничает.
Ну да, каждая встреча с Наташей была попыткой потешить больное самолюбие – и как бы местью Лиле. Однако что за нелепость – мстить человеку, который даже не подозревает об этом! А чем Наташа превосходила Лилю, чтобы могла утешить это самое больное самолюбие? Да ничем. Расчетливая, хитрая, недалекая… Ну, правда, очень жадная до ласк… Но ведь и Лиля была такой жадной, пока Родион однажды не разрушил все, что между ними было, сам!
Странные штуки творила с ним эта неутихающая любовь. Камышев уверял себя, что имеет право на все – и делал все, что хотел! – потому что Лиля виновата перед ним. Однако все чаще чувствовал виноватым себя. Снова себя! И не мог, хоть кол на голове теши, избавиться от этого ощущения.
Камышев не наезжал в Дом с лилиями и с женой не виделся ни разу, да и ее родственники держались от него в стороне. То ли осуждали, то ли вмешиваться не хотели. Родион, конечно, позвонил тестю, чтобы выразить соболезнования по поводу гибели Кости, но и все – больше они не общались.
В первое время он приезжал к Шульгиным и забирал Киру, чтобы погулять с ней, сводить в кино или в цирк, который она обожала. Таисия Александровна была очень вежлива, как обычно, но такой стужей веяло от этой ее вежливости! О Лиле разговора не заводила никогда: выводила к нему Киру на улицу, потом встречала так же у подъезда. В дом Родиона не звали.
Как будто он был в чем-то виноват! Его обманули, ему изменили – а он был виноват?!
Эта семейка здорово умеет все выворачивать наизнанку и ставить вверх ногами!
В конце концов он сказал Кире, что уезжает в долгую командировку.
И остался совсем один… Впрочем, Катя, которая приезжала к отцу в город довольно часто, держала его в курсе всех событий. Она рассказывала, что сначала Лиля продолжала работать в театре, однако очень плохо переносила беременность, а потому часто лежала в больнице на сохранении. Родион два или три раза заставлял дочь навещать Лилю в больнице и приносить ей фрукты – разумеется, не говоря, что передачи фактически от него. Катя кривилась, ворчала, дулась – но слушалась. Угроза быть сосланной в родную деревню продолжала действовать. Потом она сообщила, что Лиля ушла в декрет. И вдруг позвонила среди ночи и сообщила отцу, что его бывшую – Катя почему-то называла Лилю «бывшая», хотя знала, что они с Родионом не развелись, но, наверное, утешалась хотя бы этим словом! – только что увезли в роддом на машине «Скорой помощи».
Родион просидел ночь у телефона, разрываясь между желанием позвонить туда и узнать о здоровье Лили – и страхом услышать: «Поздравляю, Родион Петрович, у вас родился сын!»
Сын Арефьева!
Наутро раздался звонок. Катя, сонная и злая, буркнула в трубку:
– Девчонку родила твоя бывшая. Штампует девок одну за другой! Что с ними потом делать будет?!
Родион даже трубку уронил, так был потрясен.
Значит, дочь?!
Чья?
Лилина.
Вот странно – сына он ненавидел заранее, потому что это был сын Арефьева. А дочь принадлежала только Лиле.
Только Лиле…
Значит, у нее теперь две дочери.
А у него?
А у него только Катя…
Он набрал номер роддома и спросил, когда Лиля выписывается.
Ему сообщили.
Положив трубку, Родион подошел к зеркалу и сказал:
– Осел! Двуногий осел! Ты что, собираешься за ней в роддом ехать?!
Он даже приставил к голове два пальца в виде рожек, чтобы убедительней выглядеть ослом, однако с рожками получался не осел, а козел, так что и это не помогло.
В роддом он приехал и встал около машины, чуть в стороне от крыльца, комкая в руках букет лилий и косясь на «родственников».
Те стояли все вместе – Говоров, Таисия Александровна и Шульгин. Ну и Кира, которая помахала отцу издали, но не подошла.
Ее что, уже настроили против него?!
Да нет, вряд ли. Просто Кира не слишком-то привыкла к отцу. Не очень умеет его любить. Выросла фактически без него.
Родион почему-то только сейчас задумался о том, что, можно сказать, не знал ничего о Кире. Все это хлопотное время сосок-пеленок-распашонок, время ее младенчества и раннего детства, прошло мимо него. Он ее не укачивал, не кормил из бутылочки, а потом с ложечки. Не менял ей пеленки, не приучал к горшку, не гулял с ее коляской и не слышал, как она сказала свои первые слова.
Странно – только сейчас Родион вдруг почувствовал себя ограбленным, наказанным непомерно жестоко…
Опять покосился на «родственников». Они стоят вместе, а он – один. Сейчас выйдет Лиля с этой своей маленькой девочкой, «родственники» ее заберут. И он снова останется один!
Так уже было, когда родилась Кира и ее отняли у него. Отнимут и эту, новенькую малышку. Конечно! Отнимут и не спросят! А чего спрашивать? Кире он хоть родным отцом был, а тут – кто?
Чужой…
Двери открылись. Вышла Лиля, следом неизменный, нестареющий, всегда весело улыбающийся (положение обязывает!) Силантий Андреевич и медсестра с беленьким сверточком на руках.
– Мамуля! – закричала Кира и ринулась вверх по ступенькам. Лиля обняла ее.
Говоров, Таисия Александровна и Шульгин двинулись было вперед, как вдруг медсестра крикнула:
– Папаша! Забирайте дочку!
И Родион пошел наверх.
Отдал Лиле букет.
– Спасибо, – прошептала она, не поднимая глаз.
Что будет теперь? Что будет между ними теперь?
– Я возьму… девочку? – тихо спросил Родион.
Лиля подняла глаза… и кивнула.
– Дайте ребенка мне, – сказал Родион, и руки его затряслись под легкой белоснежной ношей. Пришлось прижать сверточек покрепче.
– Какой-то вы нерешительный, папаша, – засмеялся Силантий Андреевич. – Парня небось заказывал?
Парня?!
Родион взглянул на него, как на врага.
Какого еще парня?!
Он смотрел на крошечное личико, чуть ли не раскрыв рот, с каким-то первозданным изумлением. Сомкнутые веки были такие нежные, как лепестки, губки сложены бантиком…
Рядом уже стояли Таисия Александровна, Говоров, Шульгин, уже поздравляли, уже целовали Лилю – Родион ничего не слышал, только смотрел, смотрел…
Наконец дошло, что Кира нетерпеливо дергает его за полу пиджака и просит показать сестричку.
Осторожно наклонился.
– Какая она хорошенькая! – громким шепотом сказала Кира. – А как ее зовут?
– Ее зовут Ариша, – сказала Лиля.
А Родион как бы со стороны услышал свой голос:
– Арина Родионовна Камышева.
Лиля посмотрела изумленно, опустила глаза.
Минута ошеломленного молчания воцарилась вокруг, потом Михаил Иванович потребовал дать ему внучку подержать, потом ее приняла Таисия Александровна, Шульгин…
– Зачем ты это делаешь? – тихо спросила Лиля, с тревогой глядя на Родиона. – Ты не должен.
– Я так хочу, – ответил он.
– Мамочка! – К ним снова подбежала Кира. – Она такая маленькая. Как пупсик!
– Кира, – Родион осторожно взял ее за руку, – ну что, поехали домой?
– А что, командировка закончилась? – спросила Кира. – Ты больше никуда не уедешь?
– А это мы сейчас у мамы спросим.
Лиля смотрела растерянно.
Она не знала, что ответить, что решить, это было видно. Да какое это имело значение, если Родион уже и без нее все для себя решил! Для себя, для Лили, для Киры. И для Ариши…
– Ну что, забирайте свою красавицу! – Таисия Александровна подала Лиле дочь. – И поехали праздновать!
– Сейчас, – сказал Родион, и Таисия Александровна, бросив на него быстрый взгляд, отошла.
– Как она на тебя похожа, – пробормотал Родион. – Такая же красивая.
– Да она еще сто раз изменится, – усмехнулась Лиля.
Родион посмотрел на нее, потом на девочку…
– Что бы с ней ни произошло, я буду очень ее любить! Теперь у меня три дочки, – сказал он, обнимая Киру. – Лиля, поехали домой.
Лиля кивнула.
Родион снова взял на руки Аришу.
Да, эту он не отдаст. С этой у него будет все – соски-пеленки-распашонки… Коляска, первые шаги, первое слово…
Безумное счастье отцовства вдруг открылось ему – впервые в жизни! Эту девочку он никому не отдаст!
В это мгновение Родион был уверен, что все невзгоды развеялись, все преграды сметены, все виноватые прощены и грехи всем отпущены. В эту минуту ему казалось, что впереди только свет и счастье!
В эту минуту он еще не знал, что это ему только казалось.
Конец второй книги
Сноски
1
Слова из песни Р. Фальво на стихи Э. Фуско «Dicitencello vuje» (рус. пер. М. Улицкого «Скажите, девушки…»).
(обратно)2
В 1965 г. А. И. Микояна на этом посту сменил Н. В. Подгорный.
(обратно)3
Из песни А. Бабаджаняна на слова А. Горохова «Королева красоты».
(обратно)4
Из стихотворения А. Вознесенского «Антимиры».
(обратно)5
Из песни А. Бабаджаняна на слова А. Горохова «Королева красоты».
(обратно)6
Из песни А. Бабаджаняна на слова А. Горохова «Королева красоты».
(обратно)7
В 1961 г. в СССР была проведена денежная реформа: обмен денег. Новые дензнаки вышли в уменьшенном формате. Они обменивались на прежние без ограничений в соотношении десять старых к одному новому рублю. Обмен произошел довольно быстро, однако понятия «старых» и «новых» денег жили в народном сознании еще несколько лет: по привычке каждая сумма непременно уточнялась в пересчете на те и другие.
(обратно)8
Пáссик – круглый приводной ремень, изготовленный из резины или полимерных материалов. В портативных магнитофонах или электрофонах, которые были в ходу в описываемое время, пассик обеспечивает вращение шкивов, на которых крепились кассеты с пленкой. К сожалению, резина и другие синтетические полимеры со временем высыхают и теряют качества трения и эластичности. Испортить пассик также могла смазка, накопившаяся в канавке шкива. Именно поэтому их иногда следовало промывать особым составом.
(обратно)9
Альфред Федорович Каращук – знаменитый в описываемое время борец, трехкратный чемпион СССР по борьбе самбо (1958, 1959, 1961), двукратный чемпион Европы по дзюдо (1963, 1964).
(обратно)10
Из песни А. Эшпая на слова Е. Евтушенко «А снег идет».
(обратно)11
Дурацкий мат – мат в дебюте шахматной партии, который получают белые, сделав подряд несколько неразумных ходов.
(обратно)12
Герои пьес А. Н. Островского «Лес», М. Горького «На дне» и А. П. Чехова «Вишневый сад».
(обратно)13
После выхода пьесы Виктора Гюго «Рюи Блаз» драматурги Д’Эннер и Дюмуар написали комическую вариацию на этот сюжет под названием «Дон Сезар де Базан» (у Гюго это было второе имя Рюи Блаза).
(обратно)14
Знаменитый и весьма доступный в описываемое время болгарский коньяк.
(обратно)15
Стихи С. Есенина.
(обратно)16
Стихи М. Волошина.
(обратно)17
Несколько измененные стихи А. Григорьева.
(обратно)18
Фарцовщик – тот, кто фарцует, занимается фарцой, то есть перепродает недоступные обычному покупателю дефицитные заграничные товары, купленные за рубежом, у иностранных туристов или в закрытом магазине «Березка» за валюту. Этот род деятельности был в СССР запрещен и преследовался по закону.
(обратно)19
Французское слово climat, давшее название этим духам, произносится как «Климá».
(обратно)20
Так проходит слава мирская (лат.).
(обратно)21
Сексот – секретный сотрудник. Поскольку они доносили – «стучали» – органам, в народе их называли «дятлами».
(обратно)22
Геннадий Трифонов – известный советский поэт; Зиновий Корогодский – профессор, народный артист РСФСР, 1962–1996, главный режиссер Ленинградского ТЮЗа.
(обратно)23
В описываемое время в провинции «кремлевками» называли закрытые поликлиники и больницы для руководящего партийного и советского состава, которые были устроены при каждом обкоме (крайкоме) по образцу Кремлевской поликлиники.
(обратно)24
Из стихотворения И. Анненского.
(обратно)
Комментарии к книге «Чужой муж», Елена Арсеньева
Всего 0 комментариев