«Последняя жена Генриха VIII. В объятиях Синей бороды»

Последняя жена Генриха VIII. В объятиях Синей бороды (fb2) - Последняя жена Генриха VIII. В объятиях Синей бороды 1472K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Павловна Павлищева

Наталья Павлищева Последняя жена Генриха VIII В объятиях «Синей бороды»

КОРОЛЕВА! КОРОЛЕВА!

Женщина почти бежала, стараясь, чтобы никто не заметил выступившие на глазах слезы. Нет-нет, никто не должен знать, что она плачет! Во дворце и у стен есть уши, а у гобеленов глаза, Генриху тут же донесут о слезах леди Катарины, вдовы лорда Латимера.

Сообразив, что королю донесут и то, что она бежала, Катарина заставила себя усмирить шаг.

Перед ней приседали, приветствуя, целовали руки, она кому-то целовала (кажется, епископу Гардинеру), приседала перед герцогинями, они отвечали тем же, хотя она была просто леди. Все понимали, что перед ними будущая королева, и на всякий случай стремились заручиться ее благоволением заранее.

Миновав залы, заполненные придворными (во дворце никогда не бывает пусто), в галерее, ведущей к выделенным ей покоям, Катарина Парр все же не выдержала и прибавила шаг. В ушах грохотало: «Королева! Королева! Королева!» И спасения не было, ничто и никто теперь не мог уберечь ее от уготованной участи.

Ее камеристка Мэри едва поспевала следом, просто бедолаге приходилось приседать куда чаще. Мэри понимала, что случилось то, чего так боялась ее хозяйка, а потому, едва войдя в покои леди Латимер, отправила слугу к сестре Катарины леди Энн Герберт с просьбой немедленно приехать.

У себя Катарина Парр, вдова лорда Латимера, бросилась ничком на постель и попросту разрыдалась. Свершилось то, чего она больше всего боялась в последние дни. Она не успела предпринять никаких шагов, чтобы предотвратить катастрофу, а в ее глазах это была катастрофа.

А вот в глазах двора вовсе нет. По залам и комнатам, по галереям и беседкам зашелестело:

— Король сделал выбор!

— Его Величество предложил руку леди Латимер!

— Король Генрих решил жениться на Катарине Парр!

— Он решил взять вдову, чтобы не оказаться еще раз рогатым!

Очень многие вздохнули с облегчением, в Англии нашлось бы мало желающих попасть в королевскую спальню, и в качестве королевы тоже. Слишком сложным супругом оказался король Генрих VIII, уже бросивший двух жен и отправивший на плаху еще двух. Одна умерла сама от родовой горячки, но король долго не страдал, уже через несколько часов был серьезно озабочен поисками ее последовательницы.

Не так давно палач отделил прекрасную голову Катарины Говард от ее шеи, никому не хотелось такой же участи. К тому же король был болен…

Король сделал выбор, у Англии будет новая королева. Надолго ли?

ЦАРСТВЕННЫЙ ЖЕНИХ

Король уже целый год холост — совершенно непривычное для него состояние. Не то чтобы в его постели не бывало женщин, нет, готовые услужить всегда находились (даже если это не доставляло им радости, то уж вслух не жаловались), но король желал быть добродетельным. В его представлении это значило иметь жену и… любовниц. Это его женам нельзя кинуть взгляд на кого-то, кроме собственного мужа-короля, а себя Генрих считал вправе «тренироваться» на стороне, чтобы с еще большим пылом исполнять супружеские обязанности.

Сейчас исполнять их не хотелось уже ни с пылом, ни без пыла. Однако привычка считать себя самым великим из мужчин осталась, такое не проходит даже из-за болезней. Для самого себя Генрих давно решил, что должен жениться в шестой раз. Ничьего недовольства не боялся, поскольку главой церкви был сам, а всевозможные советники не слишком рисковали ввязываться в авантюру под названием «королевская женитьба» — слишком это опасно.

Генрих успел побывать женатым уже пять раз. С первой супругой Катариной Арагонской, полученной им от умершего старшего брата Артура «по наследству», развелся давным-давно. Причин было несколько, Катарина старше него на целых пять лет, а год за годом пытаясь родить ему сына, совсем состарилась, от былой красоты остались одни воспоминания и дряблая посеревшая кожа, жизнеспособного сына так и не было, только один из мальчиков прожил два месяца, остальные рождались до срока мертвыми. Выжила только дочь — Мария, умница, хотя и не такая уж красавица.

Отчаявшись дождаться от супруги наследника, Генрих щедро разбрасывал свое семя в постелях любовниц, которые сыновей рожали. Следовательно, дело не в нем? Или брак, построенный на обмане (Катарина Арагонская обманула всех, заявив, что нормального брака с Артуром у нее не было, мол, тот оказался ни на что не способен), не мог дать крепкого наследника?

А тут еще сестры Болейн… Старшая Мэри родила королю сына, которого ее муж, не желая знакомиться с палачом Тауэра, признал своим. А вот младшая Анна столь уступчивой не была, она-то не замужем, в случае беременности прикрывать некому.

Генрих объявил, что будет добиваться признания брака с Катариной недействительным, потому что взял в жены вдову брата, что запрещено. Никто не посмел указать королю, что странно столько лет не замечать этого факта. Но если в Англии промолчали, то Рим категорически отказался расторгать сей брак. И дело не в том, что Катарина дочь бывшего испанского короля и сестра ныне правившего, а в том, что на смену ей могла прийти Анна Болейн — протестантка! Если бы у короля было время, он спокойно уломал бы папу римского, попросту пообещав, что будущая королева «исправится» и станет доброй католичкой.

Но времени не было, потому что, объявив во всеуслышание, что разводится, Генрих тут же потащил строптивую Анну Болейн в постель и совершил то, что должен был сделать в первую брачную ночь, намного раньше. Результат не замедлил сказаться, и теперь нужно торопиться. Все астрологи, повитухи и прочие обнадежили Генриха в один голос: мальчик! Анна родит ему сына — что может быть лучше! Участь Катарины Арагонской была решена, королева, так и не сумевшая дать Англии наследника, не должна быть королевой.

Но Рим не желал идти на поводу у короля-распутника, разводя его с доброй, фанатичной католичкой, чтобы он поспешил жениться на убежденной протестантке. Нет и еще раз нет! Тогда-то Генрих и решил, что вполне способен обойтись вообще без папы римского и Римской церкви. Разве не Господь поставил его над Англией, забрав старшего брата? Но почему же он не может выполнять волю Господа безо всякой помощи далекого Рима? Может. А если так, то и будет!

Король решил все проблемы, разрубив гордиев узел одним ударом. Он объявил себя главой церкви, чем навлек гнев Рима и многих монархов Европы. Если каждый правитель будет объявлять себя главой церкви, то недолго растащить Римскую церковь по клочкам, как подгнившую шкуру барана.

Генрих сам себя развел и женился на Анне Болейн. Асторологи и повитухи ошиблись, Анна Болейн родила не сына, а дочь, названную Елизаветой. Этот факт вызвал у короля столь сильный гнев, что он несколько дней крушил все вокруг и не пожелал присутствовать при крещении ребенка и даже видеть новорожденную малышку (а ведь именно она продолжила славу Тюдоров, став самый знаменитой из английских королев — Елизаветой I).

Но больше дети не удавались, Анну, как и раньше Екатерину Арагонскую, преследовали выкидыши либо рождение мертвых детей. Самым ужасным было то, что эти дети непременно оказывались мальчиками.

Хотя выкидыши были вполне объяснимы: на королеву слишком сильно давило ожидание наследника и тревоги за царственного супруга. На турнире лошадь короля упала, придавив собой всадника. В результате Генрих два часа был без сознания, не мог говорить, с тех пор его стали преследовать сильнейшие головные боли, открылись подлеченные язвы на ногах, болело все внутри, все же вес лошади в доспехах слишком велик. Редко кто выживал в таких случаях, Генриха спасли только его собственные доспехи, изрядно сплющившиеся при падении.

У королевы от испуга произошел выкидыш — мальчик. Но никто не принял в расчет пережитый ею ужас, опасение за мужа и судьбы свою и своих детей — дочери Елизаветы и еще не родившегося малыша. Узнав, что у Анны Болейн снова выкидыш, король страшно разозлился. Вообще после этого падения у Его Величества сильно изменился характер. Крепкий, рослый, обожавший веселье король вдруг стал мрачным и подозрительным. Ходили слухи, что это страшное падение не случайно, на него навели какие-то чары, потому лошадь и рухнула.

Страшные головные боли приводили Генриха в бешенство, а то, что открывшиеся язвы на ногах не удавалось ничем залечить, и теперь он, обожавший охоту, бешеную скачку, теннис, долгие прогулки, так гордившийся своими ногами, вынужден все чаще ходить в бинтах или вообще сидеть в кресле вместо седла, на глазах превращало веселого, шумного короля в разъяренное чудовище.

Это чудовище легко отправило на плаху Анну Болейн, так и не сумевшую родить здорового сына, и объявить ее ни в чем не повинную маленькую дочь Елизавету дочерью блудницы, лишив статуса принцессы. Елизавета, Бэсс, как ее звали все, стала просто леди Елизаветой.

Но он не благоволил и к старшей дочери — Марии, рожденной Екатериной Арагонской двадцать лет назад. Перед Марией, строгой, разумной девушкой, не отличавшейся красотой, но истовой католичкой, Генрих чувствовал себя виноватым из-за развода с ее матерью. А чувствовать вину Генрих страшно не любил!

У него был удивительный подход к жизни. Если другие короли или их подданные грешили сознательно или невольно, каясь или махнув рукой, Генрих должен был прежде найти моральное объяснение, оправдание своему греху. Если таковое находилось, любой грех становился совершенным по воле Божьей, а потому простительным.

Нужно ли говорить, что объяснение находилось, Генрих был мастер объяснять Господу Богу необходимость поступать именно в своих целях и по своему желанию. Придя к какому-то решению, король просто объявлял, что это воля Божья. Несогласные быстро успокаивались на плахе, работы у палача Тауэра всегда хватало.

Что касается королев, то подданные быстро перестали переживать по их поводу, ни к чему складывать головы ради какой-то очередной красавицы, кем бы она ни была.

Обвинив Анну Болейн в многочисленных изменах (по утверждению короля выходило, что он едва ли не стоял в очереди из любовников в спальню собственной супруги) и казнив ее, Генрих быстро утешился в объятиях Джейн Сеймур. Никто не мог понять, что за человек третья супруга Генриха. Она была законной, по мнению всех, поскольку к тому времени первая — Екатерина Арагонская — уже умерла. Джейн Сеймур сделала главное — она быстренько родила Генриху долгожданного сына, названного Эдуардом.

У него был наследник! Это затмевало все остальное. Сын, продолжатель рода, тот, кому он передаст сильную Англию!

Однако один сын — это мало, нужно много. Генрих прекрасно помнил, как быстро сгорел от скоротечного туберкулеза его старший брат Артур (от которого Генрих, тогда еще совсем мальчишка, и получил «в наследство» вместе с будущим троном супругу брата Екатерину Арагонскую, которая была на пять лет старше). Следом за братом умер от чахотки и отец, Генрих стал королем в десять лет, но это его не смутило.

Нет-нет, ему нужны еще сыновья, много сыновей, сильных, крепких, здоровых, которые стеной будут стоять, знаменуя собой мощь Тюдоров! Рожденный Джейн мальчик был слабеньким, а тот, которого раньше родила любовница Генриха, и вовсе прожил недолго. Его сыновья нежизнеспособны, почему?

Ничего, теперь все изменится, главное — начать!

Но Джейн Сеймур не смогла родить мужу еще сыновей, она погибла от послеродовой горячки. До конца жизни Генрих делал вид, что горюет об этой безвременной кончине, что он любил Джейн и продолжает любить даже после ее смерти.

Это не было правдой, во всяком случае, не было полной правдой. Просто Генриху нравилось думать, что он перенес столь великое горе. Кроме того, Джейн была единственной из жен, не пострадавших из-за брака с королем.

«Безутешный» супруг принялся искать новую жену, когда прежнюю еще даже не похоронили. На смену Джейн Сеймур пришла Анна Клевская, которую Генриху сосватали по портрету, написанному Гольбейном-младшим. Это была катастрофа! То ли Гольбейн получил хорошую мзду от брата Анны герцога Клевского, чтобы портрет отразил то, чего просто не было, то ли возможность общаться на родном языке без переводчика позволила Анне раскрыть перед художником истинное лицо и продемонстрировать обаяние, только портрет вышел совсем иным, чем оригинал, с которого был написан.

На портрете Анна Клевская обладала чистой, буквально светящейся кожей, которая в действительности была испещрена оспинами, черты ее лица художник несколько смягчил, придав женственность, и поставил так, что истинные пропорции не бросались в глаза. Увидев портрет, Генрих вскричал:

— Женюсь!

Увидев оригинал, заявил:

— Фламандская кобыла!

Анна Клевская оказалась крупной, совсем не женственной, довольно грубоватой женщиной с рябым лицом, отвратительными привычками, не умеющая ни танцевать, ни быть приятной в общении, к тому же она ни слова не знала по-английски, не владела ни латынью, ни каким-либо другим языком, читала и писала только на немецком.

— Как я с ней буду общаться?!

Устроивший этот брак в пику Франции и Испании Кромвель нашелся:

— Как общаются с женщинами? На ощупь, Ваше Величество!

— Но она некрасива.

— Погасите свечи, Ваше Величество, прежде чем повернуться к супруге в постели. Она здорова, это главное. Если королева родит вам сыновей, они непременно будут похожи на вас, а это главное. Больше от нее не требуется ничего.

Сама Анна Клевская тоже вовсе не была в восторге от супруга. Но у нее было одно отменное качество, помогавшее выжить в трудное время, — уступчивость. Анна ничего не требовала и ни на что не претендовала, ей только не хотелось возвращаться обратно к брату, жизнь в Лондоне оказалась более обеспеченной, а язык можно и выучить…

Когда король предложил новой супруге мирный развод, она легко согласилась. Генрих посоветовался с Господом в своем лице и нашел выход. Он объявил, что брак так и не был консумирован, невеста осталась девственной, а потому препятствий разводу нет.

Кому же разводить главу церкви, как не самому главе? Конечно, развел епископ Кранмер, но согласие изволил дать Его Величество как главное лицо Англиканской церкви. Анна Клевская получила обратно свое имя, приличное содержание, возможность бывать при дворе, но, главное, стала именоваться… сестрой короля!

Европа в очередной раз ахнула, а Генрих быстро утешился в объятиях молоденькой красавицы Катарины Говард. Он торопился, королю были нужны сыновья, а времени оставалось все меньше, ведь этих сыновей нужно не только родить, но и вырастить крепкими, сильными, защитить от будущих нападок на трон.

Эдуард рос хилым ребенком, то ли таковым родившись, то ли просто будучи замученным своими няньками. Старшая дочь, рожденная Екатериной Арагонской Мария, тоже не отличалась здоровьем, была уже просто в возрасте, но замужество ей даже не предлагали. Крепкой и сильной оказалась только дочь Анны Болейн Елизавета, ради которой Генрих наделал столько глупостей. Но это всего лишь дочь, а не сын!

С дочерьми всегда проблемы. Их не было бы, окажись у Генриха трое-четверо сыновей, но был только один, и тот вечно больной.

За кого можно выдать замуж ярую католичку Марию? Отдать ее католическому принцу значило наверняка поставить английский трон под удар. На севере неспокойная Шотландия, всегда готовая выступить на стороне Франции, особенно после того, как племянник Генриха король Яков женился на дочери французского короля, а после ее смерти — на сестре всесильных Гизов. Если отдать и Марию замуж за французского принца, Англия попадет под французское влияние полностью.

Об испанцах и речи быть не могло. А за какого-нибудь немецкого герцога католичка Мария сама ни за что не пойдет. Как и за английского лорда. Вот и оставалось сидеть в девках. Марию много раз сватали, но всякий раз помолвка срывалась, правда, было это еще до Анны Болейн, после отделения своей церкви Генрих уже не рисковал отдавать старшую дочь на континент.

Катарина Говард обманула все его ожидания, она не только не родила наследника, но и оказалась неверной супругой. Какой же надо быть дурой, чтобы изменить мужу, уже казнившему одну жену за прелюбодеяние? Никто не понимал Катарину Говард. Какой бы ни была страсть к любовнику — Карпеперу, но жизнь дороже. Ее попытались спасти, предложив сделку — объявление, что брак недействителен, поскольку она уже была обручена с другим до свадьбы.

Но там, где Анна Клевская поступилась сомнительной честью ради жизни, Катарина Говард оказалась слишком глупа. Честная и упрямая, она отказалась признать обручение с почти простолюдином, зато призналась в намерении наставить королю рога с его постельничим, шагнула на эшафот, потащив за собой не только двух любовников, но и ввергнув в опалу многочисленную ни в чем не повинную родню.

А второго сына так и не было.

В то же время здоровье короля ухудшалось с каждым днем, его ноги окончательно распухли, покрылись незаживающими язвами, от сидячего образа жизни он неимоверно растолстел, а заедая свои горести огромным количеством пищи и запивая немалым количеством эля и вина, раздался вширь настолько, что ходить сам уже почти не мог, гнил заживо и… мечтал о новой женитьбе!

Он сидел в огромном кресле у окна и наблюдал, как играет на лужайке его единственный сын Эдуард, слабая надежда на продолжение рода Тюдоров. Мальчик всегда окружен и собственными няньками, и многочисленными придворными дамами. Вот и сейчас Эдуард пытался догнать какую-то из дородных дам, бегавшую не столь уж быстро, но даже это давалось принцу с трудом.

Еще три женщины стояли чуть в стороне, аплодируя при удачном рывке Эдуарда. И вдруг…

— Эдуард, Ваше Высочество, вы не ушиблись?! — Катарина метнулась к принцу, не задумываясь, просто увидела, что тот растянулся во весь рост и явно сильно ударился.

Принц, которому шел шестой год, рос как тепличный цветок, его оберегали от любых болезней, чрезмерных усилий, простуд и всего, что могло угрожать хрупкому здоровью наследника престола. Эта опека вовсе не шла мальчику на пользу, не закаленный, он простывал от малейшего ветерка, бесконечно кашлял и температурил.

Взрослые, поддерживающие ребенка на каждом шагу, не позволяли ему развиваться сильным и крепким, они боялись малейших травм, не желая рисковать и подставлять собственные шеи под топор палача.

Одновременно король требовал, чтобы сын был прекрасным наездником, сильным, развитым, каким был он сам в юные годы. Эдуард страшно боялся отцовского гнева, как боялись и все вокруг, а потому торопился вскочить, путаясь в полах одежды и стараясь скрыть поневоле выступившие слезы. Его щека и ладонь оказались оцарапаны до крови.

Катарина сообразила все мгновенно. У огромного окна своего кабинета сидел сам Генрих, если он увидит, что сын расшибся, то попадет и присматривающим за мальчиком взрослым, и самому Эдуарду за неловкость. Из страха перед отцом, а не от боли плакал маленький принц. Женщина встала так, чтобы ребенка не было видно его отцу, и подала свой платок:

— Вытрите кровь, Ваше Высочество.

Генрих все понял, но не рассердился, как бывало в последнее время. Женщина поступила разумно, она прикрыла наследника престола от любопытных глаз, но не стала его поднимать и отряхивать, словно никчемного хлюпика. Так могла поступить только умная мать по отношению к своему сыну, мать, которой у Эдуарда не было с рождения. Король вздохнул, он и сам подумывал, что сыну нужна умная и твердая материнская рука, которая не позволила бы капризничать или лениться, но была достаточно доброй и мягкой, чтобы отогреть сердце.

Но где такую взять? Раньше придворные суетливо подсовывали на глаза королю своих дочерей и племянниц, но после двух разводов, одной смерти и двух казней королев желающих породниться с Его Величеством поубавилось. После казни Кэтрин Говард Генрих издал указ, что впредь любая женщина, ставшая супругой короля, не будучи девицей чистой и непорочной и не известив об этом заранее, повинна в тяжкой измене, равно как и любой другой, знавший об этом, но не донесший об этом королю.

Этот указ у всех придворных отбил охоту предлагать своих родственниц. Обвинить в порочности Генрих мог любую, и найти доказательства тому тоже. В отличие от Франции или Италии, где невинность будущей королевы проверялась специальными лицами до свадьбы, лишалась таковой супруга наследника престола (или самого короля) при свидетелях, а свидетельства этого выставлялись после первой брачной ночи просто напоказ, в Англии все происходило в ночном полумраке и при закрытых дверях.

Доказать невинность супруги было невозможно, оставалось полагаться только на честность короля, но Генрих показал себя в данном вопросе весьма ненадежным, он мог сказать сегодня одно, а через несколько месяцев совсем иное. Понимая, что могут последовать за неугодной далее королевой, родственники красавиц предпочитали спрятать своих дочерей или поскорей выдать их замуж или хотя бы обручить. По Лондону прокатилась волна обручений совсем юных девиц, более-менее подходящих для брака по возрасту, — придворные спасали своих юных родственниц и заодно себя.

Женская фигура, заслонившая наследника от любопытных взглядов придворных и него самого, весь день не выходила из головы у Генриха. Король и сам не мог бы объяснить, что же так задело его в этой в общем-то ничем не примечательной сценке. Конечно, доброта женщины бросалась в глаза, но разве мало при дворе добрячек?

Генрих, который из-за болезни уже плохо видел, обернулся к стоявшему рядом Томасу Сеймуру:

— Кто это?

— Леди Латимер…

Сеймуру с трудом удалось скрыть свое недовольство интересом короля, проявленным к Катарине. Но Генрих был настолько занят самой женщиной, что не обратил на придворного и его реакцию никакого внимания. Он внимательно наблюдал, как ловко сумела вдова укрыть наследника от любопытных и ненужных взглядов. Как она добра к мальчику, как тот ответил ей, сунув ладошку в руку.

Эдуард хоть и мал, но хорошо чувствовал, когда вокруг него вились равнодушные льстецы, а когда действительно добрые люди, какие попадались редко. Король болен, недалек тот час, когда вот этот мальчик станет королем, надо чтобы он уже сейчас обратил внимание, запомнил… Да и Его Величество ценит, когда хвалят наследника.

Но сейчас Генрих чувствовал, что доброта настоящая, не показная, и что мальчик тоже ответил от души.

Король досадовал сам на себя, как он мог забыть об этой женщине, так можно и упустить лакомый кусочек. Впервые Генрих обратил внимание на ладную, симпатичную молодую женщину, когда она обратилась с просьбой о помиловании своего родственника Джона Трокмортона, ввязавшегося в историю с противлением королю. Прошение было написано столь разумно, что Генрих просто не поверил, что это женская рука, и, желая укорить того, кто использовал имя леди Латимер в своих целях, позвал ее для беседы.

В тот день у короля было прекрасное настроение, а почему бы ему и не быть таким, ведь Генрих был очарован Катариной Говард, так очарован, что никто не сомневался в предстоящей свадьбе. Придворные перевели дыхание, правда, с разными чувствами, кто-то с облегчением, потому что вовсе не желал своим дочерям или племянницам столь трудной судьбы, как стать королевой при Генрихе, кто-то с разочарованием и завистью, потому что не смог показать свою родственницу разведенному монарху.

Но это его беспокоило меньше всего, Генрих добивался взаимности у красивой молодой Катарины Говард, а пришедшая леди Латимер, в девичестве Катарина Парр, интересовала его только для того, чтобы выяснить, какой же глупец попытался обмануть его, выдав свое сочинение за письмо молодой женщины. Присевшая перед ним в низком реверансе женщина была хороша спокойной, ровной красотой. В ней все оказалось в меру — не крупные, но и не мелкие черты лица, небольшой нос, такой же рот, длинные узкие пальцы с красивыми ногтями, говорившие о том, что их обладательница хорошо играет на музыкальном инструменте. Глаза блестящие и круглые, в них было нечто, что поразило короля, позже он понял, что глаза умные, не хитрые, не лукавые, а именно умные, потому что умна сама женщина.

Уже после первых фраз Генрих понял, что прошение написала сама леди Латимер.

— О, если бы за всех преступивших закон в Англии просили столь умные и красивые защитницы, боюсь, Тауэр был бы пуст.

— Ваше Величество, я прошу только за того, в ком уверена. Никогда мой язык не повернется просить снисхождения для виноватого перед вами.

— Никогда?

— Никогда.

Король вспомнил о том, что лорд Латимер едва не оказался в числе настоящих преступников, примкнув к повстанцам-северянам во время Благодатного Паломничества, но вовремя отступил и не попал в опалу.

Король расхохотался:

— А не вы ли, леди Латимер, посоветовали своему супругу держаться подальше от бунтовщиков?

Каким-то чудом Катарина поняла, что легкая насмешка в голосе короля представляет для нее опасность, хотя насмехался он над лордом Латимером, в действительности Генрих очень не любил, когда женщины вмешивались в серьезные дела. Для них достаточно лишь быть послушными, ласковыми, горячими в постели, но никогда открыто не демонстрировать ни свой ум, ни свое умение управлять мужчинами.

— О, нет, Ваше Величество, разве могу я советовать что-то своему мужу?

И снова король хохотал:

— Верно сказано! Умная женщина никогда не станет открыто говорить мужчине, что именно ему делать, но всегда найдет путь, чтобы повернуть его своими удилами в нужную сторону.

— Ваше Величество! — смутилась Катарина, но тут же взяла себя в руки. Ей не пятнадцать лет, она взрослая женщина и много лет замужем, чтобы изображать из себя простушку. — Могу сказать одно: Господь не создал женщины, способной управлять вами, нашим королем.

Мгновение, и глаза Генриха смотрели серьезно и даже чуть неприязненно, такой переход от веселости к мрачности ужаснул Катарину, хорошо, что она присела в реверансе и потому не выдала своих истинных чувств.

— Вы правы. И мужчины тоже! Кромвель зол на вашего родственника, но именно назло ему я освобожу Трокмортона.

Тогда все произошло очень быстро — падение и казнь Кромвеля, женитьба короля на Катарине Говард… все в один год. За этими событиями никто и не заметил освобождения из Тауэра Джона Трокмортона.

Катарина Говард недолго пробыла королевой, слишком сильные противники имелись у ее дяди — сэра Норфолка, свалить нужно его, а взялись за юную королеву. Она была молода и наивна, если не сказать глупа. Епископ Гардинер не мог допустить, чтобы Норфолки столь приблизились к королю: если бы молодая жена родила сына, то всем остальным пришлось бы быть в услужении у герцога Норфолка.

«Свалить» юную королеву оказалось не так трудно — воспитанная в доме вдовствующей герцогини Норфолк в весьма вольных представлениях о добродетели, она легко влюблялась и так же легко уступала своим избранникам. И найти свидетелей ее «преступлений» тоже не составляло труда, прислуга прекрасно знала о грешках молодости своих хозяев.

Король не мог не заметить, что он у юной супруги не первый мужчина, однако предпочел закрыть на это глаза, надеясь, что уж после встречи с ним Катарина забудет глупых безродных мальчишек, с которыми втайне миловалась. Но Катарина совершила глупость, она сделала одного из бывших возлюбленных, Дерема, своим секретарем, а потом завела шашни с королевским постельничим Калпепером. Казнили всех троих: знать, что на свете существует человек, спавшей с его супругой, Генрих, конечно, не мог.

Это было ужасное время для короля, его болезни, казалось, решили поддержать его врагов, язвы на ногах не просто болели, они гнили, источая невыносимую вонь. Находились шутники, говорившие, что король не может подойти незамеченным ни к кому, потому что дурной запах от его ног спешит за три комнаты до него самого.

Огромная бесформенная туша, воняющая хуже старой выгребной ямы, занимала все большое кресло, покрывая складками своей одежды и складками жира, свисавшего с боков, даже подлокотники. Временами Генрих не мог ходить совсем, кресло поставили на колесики и королевскую тушу возили. Туго приходилось на ступеньках лестниц.

Язвы не заживали не только потому что врачи не могли найти лекарства для их заживления, но и потому, что стоило гниющим участкам затянуться корочкой, как королю становилось еще хуже, у него начиналась страшная мигрень, даже лицо чернело. Многочисленные лекари считали, что это из-за невозможности оттока дурной жидкости из заживших ран. Выбирая между одним и другим, Генрих выбрал гниение.

Правда, временами наступало некоторое облегчение, он даже мог ходить, но ни участвовать в турнирах, ни ездить верхом вообще, ни играть в свой любимый теннис, ни охотиться он не мог. Привыкший много двигаться и много есть Генрих теперь делал только второе — ел. Ел по-прежнему неимоверно много, страдал жуткими запорами, от чего мучился еще больше и толстел с каждым днем.

В конце концов ходить стало трудно не только из-за больных ног, но и из-за собственного веса, король задыхался, обливался потом, хромал и проклинал всех на свете. Некогда прекрасный принц, красивый молодой король, сильный, рослый мужчина — любитель и любимец женщин — превратился в громадную бесформенную тушу с маленькими поросячьими глазками, выражение которых повергало в трепет всех, с ним столкнувшихся.

После двух разводов и двух казней жен Генриху трудно было бы найти себе супругу, он прекрасно понимал, что едва ли кто пойдет за него добровольно. И все же собирался жениться. Эдуарду нужна мать, не прислуга, которая заботится, вытирает сопли или отряхивает в случае падения, а мать, которая взяла бы на себя заботу о мальчике и приласкала.

Странно, но Генрих не задумывался над этим, когда женился на Анне Клевской или на Катарине Говард. Анна — иностранка, ни слова не понимавшая по-английски, не знавшая обычаев, хотя хорошо относившаяся к королевским детям. А вот Катарина — девушка более молодая, чем старшая дочь Генриха Мария, для нее забота об Эдуарде не была заботой даже о младшем брате. Катарина годилась в любовницы, но совершенно не годилась ни в королевы, ни в мачехи.

Подписав смертный приговор юной женщине, дерзнувшей променять его на другого, Генрих мстил не только ей, не только ее любовникам, не только всем женщинам в ее лице, он словно мстил Судьбе, снова лишившей его возможности родить сына.

Одолевали болезни, слабело тело, даже то, чем всегда гордился — его мужское достоинство и сила, — и то ослабло. Временами Генрих еще встряхивался, поглядывал на придворных дам, его взгляд даже становился заинтересованным и приветливым, но на следующий день обязательно оказывалось, что дама больна и не может бывать при дворе, а девица спешно с кем-то обручена.

Генрих не был глуп и прекрасно понимал, почему это происходит — никто не мог быть уверен, что следующая жена не повторит судьбу кого-то из предыдущих. Но ему было тошно одному, очень тошно, и пятилетнему Эдуарду нужна добрая мачеха.

Именно поэтому, увидев, как обращалась с наследником леди Латимер, Генрих откровенно задумался. Он мог сколько угодно говорить всем, что у него еще могут быть дети, что его мужская сила не убыла, даже если это так, то огромный живот и больные ноги не позволяли королю совершать мужские подвиги, он страстно желал, но… не мог! Не мог справиться с женщиной из-за своей тучности и своих ног, знаменитые икры которых когда-то приводили в трепет дамские сердца и заставляли завидовать мужчин.

Женившись на очередной молоденькой красавице, он столкнулся бы все с той же опасностью — стать рогоносцем. Да и самого по-прежнему любившего женщин Генриха теперь больше влекло их спокойное созерцание, словно измена Катарины Говард лишила его последних сил.

Леди Латимер… Умная, добрая женщина, в меру симпатичная, в меру полненькая, совсем недавно овдовела, пока еще носила траур…

И все же он не сделал бы решающий шаг, если бы не посланник герцога Клевского — брата четвертой супруги Генриха, с которой король развелся, именовав ее сестрой, как во время брака именовал «фламандской кобылой».

— Чего ему нужно?

Посланника не смутила не слишком приветливая встреча короля, он обязан донести слова своего правителя до ушей Генриха.

— Герцог Клевский просит взять его сестру обратно…

Генрих распахнул свои маленькие глазки:

— Когда это я удерживал Анну? Конечно, я люблю ее братской любовью, но не стал бы препятствовать, если бы она хоть слово сказала, что желает Англию покинуть.

— Боюсь, Ваше Величество неверно поняли герцога Клевского…

— Чего ж тут неверного? Пусть едет! — махнул рукой король, раздосадованный тем, что посланник надоедливо зудит, а у него снова немилосердно разболелась рана, которую пора перевязывать.

— Герцог просит Ваше Величество пересмотреть свое отношение к его сестре и…

При этих словах глаза Генриха стали округляться, он уже догадался, что именно желает герцог Клевский, и не мог поверить своим ушам.

— …и снова осчастливить ее своей любовью, назвав супругой.

Последнее слово посланника просто потонуло в гуле королевского хохота.

Секретари, не знавшие, о чем шла речь, беспокойно переглядывались: не часто в последние месяцы приходилось слышать смех Его Величества. Но у Генриха любая смена настроения могла перерасти в гнев и принести кому-то гибель, потому лучше бы он просто сидел в своем огромном кресле, молча глядя в окно, чем вот так хохотал.

— Передайте герцогу, что я не женюсь на сестрах, это запрещено!

Когда-то, отпустив Анну Клевскую с миром, он официально назвал ее своей доброй сестрой, хотя ни единой капли родственной крови у них не было, если не считать всеобщего родства человечества от Адама и Евы.

Сама Анна ни в малейшей степени не желала еще раз войти в реку супружества с Генрихом, но ее снова никто не спрашивал! Она жила тихо, стараясь быть незаметной, дружбу водила осторожно, хотя со своей последовательницей на королевском ложе Катариной Говард подружиться успела.

Посланники оказались настойчивыми, об этом, конечно, прознали при дворе, иначе и быть не могло. Двор немедленно принялся обсуждать, стоит ли королю возвращать в спальню отставленную ранее супругу. Сама Анна хранила благоразумное молчание, потому что любое ее слово «за» или «против» могло привести к непредсказуемым последствиям.

Красавца Томаса Сеймура намерение короля снова жениться занимало не меньше, чем всех остальных, но еще больше его заботило собственное желание обзавестись супругой. Сеймур оказался при дворе в чести не из-за собственных заслуг, хотя быстро превратился в ловкого придворного, а потому что его сестра Джейн Сеймур недолго побыла королевой, родив наследника престола Эдуарда. Мало кто вспоминал об умершей Джейн, если король и делал это, якобы сокрушаясь о ее безвременной кончине и своей любви к умершей от родовой горячки королеве (притом что уже через несколько часов после ее смерти Генрих искал следующую супругу). Но дядя наследника престола не мог не занимать определенного положения при дворе.

Однако положения Сеймуру было мало, нужны еще и деньги. Их могла дать выгодная женитьба. Потому, когда весьма кстати умер лорд Латимер, второй по счету муж Катарины Парр, Томас Сеймур времени даром не терял. Сеймур был хорош собой, умел нравиться женщинам, и влюбить в себя не искушенную ни в любви (оба ее предыдущих мужа были в возрасте и больны), ни в придворных интригах Катарину не составляло большого труда. Вдова влюбилась без памяти и жаждала связать свою жизнь с придворным красавцем, отдав ему все немалое состояние, полученное сначала от первого, а потом от второго брака.

В первый раз Катарину, рано оставшуюся без отца, ее мать Мод Парр, женщина весьма и весьма энергичная, выдала замуж на пятнадцатом году жизни за… шестидесятитрехлетнего лорда Боро. Катарина, которая годилась детям лорда в дочери, пришлась семье по душе, она оказалась отличной сиделкой и целый год хорошо присматривала за умирающим супругом. За что и получила его состояние.

Сердце доброй Катарины было свободно, а потому она легко согласилась на второй неравный брак, правда, на сей раз супруг годился ей не в дедушки, а всего лишь в отцы. Но Катарина доказала, что она в чем-то мудрее мужа, король Генрих был прав, заподозрив, что от открытого противодействия своему монарху лорда Латимера удержала именно жена.

Спасенный от Тауэра лорд прожил также недолго, возможно, сказались переживания. И снова Катарина как добрая супруга выполняла роль сиделки, и снова получила состояние. Она была богатой вдовой, которой вовсе не обязательно выходить замуж, но теперь ее звало сердце.

Влюбившись в Томаса Сеймура, Катарина была готова стать его женой и отдать все, что имела. Оставалось только дождаться окончания траура.

Но сам Сеймур неожиданно обнаружил для себя куда более выгодную партию, которая не приносила быстрой прибыли, зато сулила немыслимый взлет через некоторое время. На красавца Сеймура стала заглядываться… принцесса Елизавета! Конечно, она совсем еще девчонка, но какова! Рыжеволосая тощая бестия смотрела так, что у Сеймура мурашки бежали по телу. Казалось, этот десятилетний ребенок знает о жизни куда больше, чем сам умудренный опытом любовных интриг Сеймур.

Но что делать с влюбленной в него вдовой? Ее так хорошо принимают при дворе, что жаль терять такую партию. Сомнения Томаса Сеймура разрешились неожиданно быстро и независимо от него.

— Почему я не вижу леди Латимер? Она больна?

— Нет, Ваше Величество, но, соблюдая траур по лорду Латимеру, вдова старается избегать увеселений.

— Хм, это хорошо, когда жена столь долго поминает своего мужа, но пора бы уже и о других подумать. Передайте леди Латимер, что мне без нее скучно, пусть явится ко двору. Мы вместе вспомним ее супруга.

Через несколько дней фрейлина бывшей королевы Анны Клевской рассказывала своей хозяйке:

— Леди Латимер отвели боковые комнаты, они невелики, но хорошо отапливаются. Она переехала во дворец в сопровождении всего нескольких слуг, у нее всего одна компаньонка.

Анна Клевская рассмеялась:

— Ну откуда же у нее свита, ведь она не королева и даже не герцогиня.

— Будет! — уверенно заявила Элизабет Бассет. — Непременно будет. У Его Величества с языка не сходит ее имя. «Ах, леди Латимер, она столь добродетельна, что ухаживала сначала за одним больным мужем, а потом за другим!..» Словно только в этом и состоит достоинство женщины.

— Не стоит порицать леди Латимер, не думаю, что она по своей воле поселилась во дворце.

— Да, ей завидовать не стоит…

— Говорят, она умна и весьма образованна.

Дамы зашелестели юбками, придвигаясь ближе.

Ну как не обсудить возможную будущую королеву? У леди Латимер при дворе не было врагов, хотя и друзей тоже, но отозваться о ней дурно не мог никто.

— Да, я слышала, что она много и усиленно занималась языками, к тому же любит философские размышления…

— Едва ли Его Величеству нужна философствующая сиделка!

Все рассмеялись, они прекрасно знали, что именно нужно Его Величеству, только старались об этом не вспоминать. И все же кто-то не выдержал:

— Его Величеству, кроме сиделки, нужен еще один сын, а леди Латимер, дважды побывав замужем, бездетна.

— Не забывайте, что это были за мужья, они немолоды и больны.

— Вы полагаете…

Дамы только переглянулись, больше говорить ничего не стоило и было опасно, но и без слов все поняли недосказанное. Король тоже немолод и очень болен, да и мало кому захотелось бы спать рядом с этакой горой заживо гниющего мяса. А ублажать этого любовника тем более. Пожалуй, леди Латимер единодушно жалели и уж точно никто не завидовал.

Анна Клевская радовалась только тому, что король не пошел на поводу у ее брата и не вернул свою бывшую супругу обратно к себе в спальню. Она очень старалась, чтобы Генрих вовсе не вспоминал о ней. Дальше от двора — легче остаться с головой на плечах.

А у самой Катарины возможности выбора не было, правда, она не желала видеть очевидное — король намерен сделать ее своей шестой женой. Нет-нет! Она не столь красива, как Катарина Говард, она не столь кокетлива и обаятельна, какой была Анна Болейн, не столь родовита, как Катарина Арагонская и Анна Клевская, не молода, как Джейн Сеймур. Нет, за что ее брать в жены? Просто королю скучно, она развлекает его беседами, в том числе о правилах ухода за больными и о том, как лечить те ли иные болезни.

В этом Катарина знала толк, много лет постоянной заботы сначала об одном, а потом о втором муже закалили ее, приучив не замечать невыносимый запах гниющего тела, жалеть больного мужчину. Не унижая его этой жалостью, терпеливо сносить капризы обреченного человека.

— А вы знаете изобретенный мной состав пластыря?

— Нет, Ваше Величество.

Она действительно не знала, просто ни у лорда Боро, ни у лорда Латимера не было гниющих ран, хотя немощей хватало.

— Я изобрел много разных средств для лечения ран. У мужчины, который часто охотится и выступает на турнирах, не может их не быть.

— Я слышала о ваших победах, Ваше Величество.

Глаза Генриха чуть сузились:

— А о моих поражениях тоже слышали?

— На турнирах? Только об одном, вернее, не поражении, а падении вашей лошади, из-за которого вы выбыли из турнира.

Генрих стал совсем мрачен:

— Это сломало мне жизнь. После этого турнира начались мигрени и все остальное.

— Может, Вашему Величеству не стоит вспоминать?

Но король уже не обращал на Катарину внимания, он рассказывал словно сам себе:

— Нет, мигрени начались еще раньше. Тогда на турнире я не опустил забрало, а соперник этим воспользовался. Кто это был? Не помню, это было так давно… Словно в другой жизни, когда я мог целыми днями скакать верхом, метать копье, охотиться… А теперь вот не могу.

Катарине хотелось утешить его, сказав, что он еще поднимется и поскачет верхом, но она понимала, что это будет слишком фальшиво, а потому просто вздохнула:

— Всему хорошему когда-то приходит конец, Ваше Величество.

— Вы думаете? Печально…

— Но ведь за плохими днями приходят хорошие.

Генрих чуть помолчал, а потом продолжил свои воспоминания:

— А потом появились вот эти раны. Слишком многие восхищались моими крепкими ногами, я думаю, кто-то нарочно навел порчу. Это колдовские старания!

Глаза короля загорелись нехорошим огнем, казалось, еще мгновение, и он встанет во весь рост, чтобы покарать тех самых колдуний, что наслали на него порчу.

Но делать этого не пришлось, потому что секретарь напомнил о необходимости перевязки.

— Ваше Величество, могу я помочь?

— Нет-нет! Нет, вам не стоит смотреть на это. Я расскажу вам о турнире и несчастье на нем позже.

Он действительно рассказал. Генрих очень любил подолгу рассказывать о своей жизни леди Латимер, она была хорошей слушательницей, не прикладывавшей поминутно платочек к носу, не избегавшей его долгого взгляда, не перечившей. Глупа? Нет, умна. А слушала и терпела просто потому, что добра.

Генрих рассказал, как упала его лошадь (не хотелось вспоминать, что его просто сбил более сильный противник, а леди Латимер уточнять не стала), подмяв под себя и всадника. Падение его самого в полном рыцарском облачении и сверху лошади в доспехах было ужасным. Сам король больше двух часов был без сознания, не мог ни говорить, ни даже стонать.

У Анны Болейн от испуга случился выкидыш. Ребенок был мужского пола… Так из-за падения Генрих потерял не только здоровье, но и возможного наследника.

Никто не верил, что он вообще выживет, однако сильный организм Генриха справился. Правда, не со всем. Головные боли стали временами невыносимыми, а язвы словно только и ждали возможности атаковать его организм снова и снова. Постепенно ноги превратились в одну гниющую массу. Иногда врачам удавалось добиться затягивания ран, но тогда самому королю становилось еще хуже, приходилось пускать кровь.

Пиявки… пиявки… пиявки… Эти черные червяки впивались в его тело и оставляли многочисленные кровоточащие отверстия в коже, через которые из его тела вытекала темная, почти черная кровь. Но вместе с кровью словно утекали и силы.

Головная боль и больные ноги не позволяли двигаться так же активно, как раньше, Генрих стал полнеть. Катарина помнила короля еще до злополучного рыцарского турнира, это был сильный красавец, с которым не могли тягаться остальные участники. Рослый, на полголовы выше всех, широкий в плечах, с сильными ногами, которыми гордился, сильными руками и громовым голосом, Генрих был настоящим королем.

Как же его скрутили болезни, если теперь это просто огромная туша, не способная самостоятельно передвигаться и источающая зловоние?

ВЫБОР БУДУЩЕЙ КОРОЛЕВЫ

Катарина, все еще носившая траур, не танцевала на балах, это давало повод Генриху звать ее к себе и просить посидеть рядом:

— Вы все равно сидите, будьте добры делать это подле меня.

— Да, Ваше Величество…

— Пусть молодежь танцует, а вы расскажите мне о прочитанных книгах. Я наслышан о вашей образованности. Кто учил вас латыни?

Они беседовали. Остроумно, почти весело, король забывал обо всем, только когда затихала музыка, махал руками:

— Продолжайте танцевать…

Придворным было все ясно: Катарина Парр, леди Латимер, — будущая королева. Только сама Катарина старательно ничего не замечала, она пряталась от такого понимания, как дети прячутся от темноты или опасности, закрывая лицо ладошками, словно маленькие ладошки могут защитить.

Двор никоим образом раньше не воспринимал Катарину Парр как возможную кандидатку в королевы, а потому о ней мало что знали. Все заинтересованные лица спешно расспрашивали, вынюхивали, вызнавали, но ничего порочащего будущую королеву найти не могли. В жизни Катарины Парр, дважды побывавшей замужем, не находилось компрометирующих фактов.

Не только епископ Стивен Гардинер или честолюбивый Райотсли, метивший на место канцлера, сам король Генрих тоже поручил секретарю провести строгое расследование, чтобы не попасть по милости своих советчиков в неприятное положение еще раз.

— Они готовы сказать что угодно. Герцог Норфолк твердил о своей племяннице, — король намеренно не называл казненную жену по имени — Катарина Говард, — что она ангел во плоти и совершенно невинна. А потом выяснилось, что сей невинностью кто только не пользовался!

Но никакие розыски ни любовников, ни даже просто сердечных привязанностей у леди Латимер ни во время замужеств, ни во время вдовства не выявили. Кроме одной — Томас Сеймур.

— Сеймур? Он и здесь успел? Позовите ко мне сэра Томаса, поговорим.

Сеймур испугался не на шутку. Конечно, он не чувствовал за собой вины, поскольку, стоило леди Латимер перебраться во дворец, стал старательно ее избегать, но кто же знает, что еще придет в голову подозрительному королю.

Генрих мало кого допускал, когда ему перевязывали ноги, слишком уязвимым чувствовал себя в такие минуты, да и лишние уши при таком разговоре ни к чему, потому Томасу Сеймуру пришлось ждать. Бедолага нервно мерил шагами комнату перед спальней короля, пытаясь понять, что ждет его там, за дверью. Время тянулось, казалось, втрое медленней обычного, нет, даже не втрое, оно вообще остановилось.

Мысли Томаса метались словно мыши, застигнутые котом в кухне. Несомненно, вызов Его Величества как-то связан с вспыхнувшей у него симпатией к Катарине Парр, леди Латимер. Но при чем здесь он, Сеймур?

За окном ссорились вороны, их гневное карканье разносилось по всей округе. Стая перелетала с места на место, орала во все горло, потом снова перелетала. Гневные, резкие голоса птиц наводили не просто тоску, они словно означали приближение беды.

— Ишь, раскаркались, — проворчал ожидавший секретарь.

Сеймур поморщился. И вдруг его пронзило понимание: Катарина посмела сказать королю, что они любят друг друга! Если эта наивная дура умудрилась заявить это в ответ на предложение Его Величества стать королевой, то теперь их обвенчает плаха. Король найдет повод для казни, а недруги всегда помогут.

Время вдруг помчалось, словно наверстывая упущенное. Стоило Сеймуру задуматься над тем, как лучше себя вести и что могла сказать Катарина, как из спальни вышел врач, делавший перевязку, и Томаса позвали внутрь.

Обливаясь холодным потом, он шагнул через порог. В нос шибануло запахом болезни, гниения и лекарств, запахом умирающей плоти. Но Сеймуру было не до вони, еще миг, и он бросился бы перед Его Величеством на колени, убеждая, что ни в чем не повинен, что даже не прикоснулся к леди Латимер, кроме разве танцев на балу, но ведь это не считается грехом?

Ничего сказать не успел, Генрих вдруг попросил:

— Сеймур, распорядитесь, чтобы открыли окно, здесь жарко.

В спальне вовсе не было жарко, но окно открыли. Теперь Томас дрожал уже от сквозняка, однако перерыв позволил немного прийти в себя. Нет, король не гневался, значит, все не так плохо, возможно, Тауэр не грозит. Или пока не грозит?

— Сеймур, вы знакомы с леди Латимер?

— Да, Ваше Величество, я знал еще ее мужа.

— Первого или второго?

— Второго.

— Что вы можете о ней сказать?

Не кривя душой, Томас изложил то, что знал.

— Только достоинства? А как же недостатки?

— Я их не знаю, Ваше Величество.

— А какова она в постели?

Взгляд Сеймура был откровенно недоуменным:

— Я не знаю, Ваше Величество.

— Вы не были ее любовником?

Король спрашивал словно между прочим, разглядывая свой рукав. Но это не обмануло Сеймура, он напрягся, решив отвечать четко и коротко, чтобы не запутаться в словах.

— Нет.

— Но ведь вы собирались на ней жениться?

— Леди Латимер носит траур по умершему мужу. Пока рано говорить с ней на эту тему.

И тут же снова облился холодным потом, потому что в ответ услышал рев Генриха:

— Я помню о трауре леди Латимер!

Гадая, что могло спровоцировать у короля приступ гнева, Томас вдруг сообразил, что невольно намекнул Его Величеству, что тот тоже рановато начал ухаживать за Катариной.

— Ваше Величество, я понимаю, что вы помните обо всем, я скорее объяснил свою собственную нерешительность…

Генрих остыл так же внезапно, как и взорвался. Он терпеть не мог, когда ему на что-то указывали, тем более на какие-то мелкие промахи и тем более те, кто от него зависел. Если вспомнить, что от короля зависели все, то советы, если он не спросил, лучше вообще не давать. Сеймур для себя решил: отныне лесть, лесть и еще раз лесть! Со всем соглашаться и ни на чем не настаивать, слишком близко к краю он ходит.

Если бы в тот момент король заставил перепуганного Сеймура предать Катарину, тот с перепугу легко наговорил бы и на несостоявшуюся супругу, хотя только что сам заявлял о полном отсутствии у нее каких-либо недостатков. Но оговаривать Катарину не пришлось, король уже пришел в благодушное настроение:

— Я помню о вдовстве леди Латимер, знаю о ее достоинствах. Но давайте поговорим о вас…

— Обо мне, Ваше Величество?

— Вы собираетесь жениться?

— На ком?

— Мне сообщили, что вы поглядываете на Елизавету…

Мысленно ужаснувшись осведомленности короля, Сеймур промямлил нечто о слишком юном возрасте принцессы.

— Я тоже полагаю, что она слишком юна для замужества и для вас тоже. Не морочьте голову девочке.

Сеймур уже был готов поклясться, что не подойдет к Елизавете ближе полета стрелы, как король добавил, насмешливо глядя в лицо трясущемуся от страха сопернику в благосклонности Катарины:

— Пока не морочьте.

Это выделенное «пока» могло означать надежду. Сеймур вскинул на Генриха глаза — маленькие глазки короля смотрели с насмешливым вызовом. Наживка была очень серьезной, хотя Елизавета даже принцессой не считалась, ведь Генрих издал указ, утверждавший, что Елизавета не его дочь, для всех она просто леди Елизавета.

— Как вы полагаете, Елизавета больше похожа на меня или на свою мать Анну Болейн?

И снова Сеймура трясло. Король, не признававший Елизавету своей дочерью, спрашивал, на кого та больше похожа — на мать или на него, отца. Сеймур что-то мямлил в ответ.

— Со временем она станет красивой девушкой и умной к тому же. Возможно, я верну ей статус принцессы… Я устал, идите…

Генрих демонстративно прикрыл глаза, но Сеймур слишком хорошо знал эти уловки, чтобы успокоиться, он понимал, что король все видит, а потому выходил из спальни осторожно, якобы боясь помешать покою Его Величества.

Король мысленно усмехнулся: «Ты не только не подойдешь к леди Латимер, но и забудешь о ее существовании. И мне в рот заглядывать будешь, потому что надеешься на женитьбу на Елизавете. Никто тебе жениться на моей дочери не позволит, достаточно с Сеймуров и простого родства с наследником престола. Но держать тебя в напряжении и надежде стоит, так безопасней».

Томас Сеймур шел к себе на негнущихся ногах. Он вовсе не был ни трусом, ни мямлей, но каждый, кто оказывался во власти короля в последние годы, не мог не ощущать на своей шее холодное прикосновение лезвия топора.

Король только что дал знать, что может вернуть Елизавете статус принцессы и позволить ему жениться на младшей дочери. Сеймур вовсе не был так наивен, чтобы верить этому намеку: то, что сегодня намерен сделать король, он завтра вовсе не будет считать обязательным для себя. Но одно Томас понял точно: от Катарины стоит держаться как можно дальше, она теперь принадлежит королю, и любой разговор с вдовой может стоить подозрений и, как следствие, жизни.

И все-таки стоило как-то дать понять Катарине, что она никоим образом не должна признаваться Генриху ни в их встречах, пусть и совершенно целомудренных, ни в своих чувствах, ни в намерении вступить в брак. Только как это сделать, тем более сейчас, когда леди Латимер живет во дворце, где на виду каждый шаг, на слуху каждое слово?

Но Сеймур переживал зря, Катарина не собиралась его топить, она умная женщина и прекрасно понимала, что королю вовсе не стоит говорить о своих чувствах к кому-либо, и о мечтах выйти замуж тоже. А о том, что чувствует и что намерен делать Томас Сеймур, он не говорил, Сеймур был слишком хитер и осторожен, чтобы открыто извещать всех о своих чувствах и намерениях.

Сколько бы Катарина ни прятала голову в песок, она уже давно поняла, к чему клонит король, то распоряжаясь, чтобы она перебралась во дворец, потому что ему скучно, то приглашая ее на камерные, закрытые вечера, то сажая рядом с собой за столом, то требуя, чтобы она на балах сидела рядом, причем стул ставили действительно едва ли не вплотную к королевскому креслу.

Все всё давно поняли, и все же Катарина втайне надеялась как-то избежать незавидной участи супруги Генриха. Единственный выход — сказаться больной, Генрих не любил тех, кто выказывал хоть какое-то недомогание, болеть имел право только он.

Особенно ужасно, если заболевал наследник.

Несчастный мальчик жил под постоянным сильнейшим давлением. С одной стороны — отец, который требовал, чтобы он был крепким, сильным, умелым, умным, чтобы все схватывал на лету, потому что он единственный сын, единственный наследник короля. С другой — опекуны, надзиравшие за каждым шагом, каждым чихом, каждым словом.

Стоило принцу кашлянуть или почесать нос, как его укладывали в постель и принимались пичкать вреднейшими лекарствами, от которых мог умереть и куда более сильный человек. Услышав о легком недомогании сына, король, если бывал рядом, приходил в его спальню и начинал во весь голос распекать нянек, врачей, воспитателей, которые не уследили, не предупредили болезнь, не предусмотрели возможность заражения или простуды.

Голос Его Величества разносился по всему дворцу, приводя в трепет прежде всего самого Эдуарда, который постоянно чувствовал себя виноватым из-за болезней.

На некоторое время давление на сына немного ослабло, королю оказалось не до наследника и его воспитателей, он обхаживал леди Латимер. Решив, что достаточно напугал Сеймура, чтобы тот уполз и больше не путался под ногами, а также достаточно долго вел простые разговоры с леди Латимер, Генрих вознамерился сделать решительный шаг.

В конце концов, почему нет? Он сильный, красивый мужчина, которого не может не хотеть любая женщина, к тому же король огромной страны, которую сделал сильной, леди Латимер — вдова и просто женщина. Генриху даже в голову не приходило, что она могла быть недовольна или вообще отказать. Он выбрал ее в королевы, решил сделать своей супругой! Этого вполне достаточно, чтобы потерять голову от счастья.

Если бы кто-то посмел сказать Генриху, что женщина может вовсе не быть счастливой от такого предложения и даже, напротив, прийти от него в ужас, он бы уничтожил такого болтуна. Да нет, даже не понял бы возражений. Мысль о том, что он давно перестал быть красивым, сильным мужчиной, способным возбудить женщину, что превратился в жуткую пародию на самого себя, а невыносимый запах, скорее вонь от гниющих ран способна отбить у кого угодно охоту не только ложиться с ним в постель, но и вообще находиться в одной комнате, просто приведет его в ярость. Об ужасе при одной мысли о подстерегающей королеву опасности последовать за своей предшественницей на эшафот не приходится и говорить.

Король Генрих был кошмаром из детских снов для любой женщины, на которую он кидал пристальный взгляд. Находясь рядом с ним, Катарина едва не падала в обморок, но не от вони и отвращения, все же сказались годы ухода за умирающими супругами, а от ужаса.

Единственным способом избежать страшного замужества было выйти замуж за кого-то другого, поэтому Катарина решила, невзирая на все опасности, ныне же попросить Сеймура о встрече и честно признаться, в чем ей нужна помощь. Пусть думает что хочет, она не станет ожидать окончания траура и сама попросит Томаса жениться на ней, обещая любить и почитать его до конца своих дней, обещая отдать ему все свои владения, все деньги, все драгоценности, которые имеет. Катарина была готова сложить к ногам любимого человека все, что имела, и без угрозы со стороны короля, но теперь она вынуждена унизиться и поторопить его со свадьбой, не то не ровен час… Об этой угрозе даже думать было страшно.

Если король сделает предложение, она не сможет даже попросить время на раздумья, над предложением стать королевой не раздумывают. У короля Генриха не раздумывают, а если и решаются на это, то для размышлений предоставляют камеру в Тауэре, как можно мрачней и страшней, и результаты раздумий уже не важны, палачу все равно, кому рубить голову — согласной или не согласной с предложением короля женщине.

Конечно, такого еще не бывало, чтобы кто-то из женщин не соглашался, зато погибшие уже были. Если бы Катарина знала, что Сеймур готов бежать с ней на континент или хотя бы в Шотландию, что он готов бросить вызов королю, она нашла бы в себе силы отказать. Но пока до предложения не дошло, нужно попытаться его избежать. Понятно, что король не поверит во внезапно вспыхнувшую между ними с Сеймуром страсть, значит, бежать все-таки придется.

Сидя с вышивкой в руках, Катарина пыталась представить себе разные варианты поступков. Сеймур говорил ей о своей любви, следовательно, он сделает все, что в его силах, чтобы оградить ее от участи стать королевой.

Если они вдвоем бросятся на колени перед королем, умоляя благословить брак по любви? Как бы ни представляла себе эту сцену Катарина, убедить себя не удалось, она прекрасно понимала, что никакого благословения они не дождутся.

Бежать? Догонят еще до порта и привезут в Тауэр.

Оставался единственный выход: тайно и спешно обвенчаться, возможно даже солгав королю, что это было сделано раньше, но из-за длящегося траура леди Латимер пока скрывалось.

Придумав такой выход, Катарина поспешила отправить Мэри с запиской к Сеймуру о том, что ей срочно нужна помощь. Счет шел на дни, бояться не время. Мэри вернулась с запиской, суть которой даже не сразу дошла до ошарашенной Катарины:

«Наша встреча невозможна».

Ни подписи, ни печати, ничего. Сеймур был осторожен, он не рисковал переписываться с возможной королевой. Только осознав, что подписи нет, несчастная Катарина поняла и то, что Сеймур от нее отказывается! Она оставалась перед надвигающейся бедой одна.

Нет, она не сдастся. Если Сеймур боится, она найдет кого-то другого и выйдет замуж завтра же! Нужно только успокоиться и сообразить, кому срочно нужны деньги и кто может рискнуть ради большого приданого обмануть короля.

— Миледи, Его Величество пожелал вас видеть.

Она не почувствовала угрозы, пока не почувствовала. Мысли были заняты поисками того, кто принял бы ее большое состояние в обмен на право сказать, что она замужем.

Король был настроен игриво, нога почти не болела, и хотя ходить он мог с трудом, не было постоянного желания задрать ногу повыше.

— Леди Латимер, проходите, я хочу вам кое-что сообщить.

— Я слушаю, Ваше Величество.

Король дождался, пока секретарь по его знаку не покинет кабинет, а потом поманил ее ближе к себе:

— Садитесь сюда, ближе, ближе! Не всегда стоит кричать, вы услышите важную новость.

Важная новость? Может, он хочет по-дружески сообщить, что нашел к кому посвататься? Это было бы просто замечательно! Она готова принять и быть верной любой королеве, готова стать фрейлиной, хоть камеристкой той, которую выберет король.

— Я уже год как вдовец.

Господи, какой бред! Как может называть себя вдовцом человек, собственноручно отправивший жену на казнь?! Катарина сумела не показать свои мысли — ни к чему.

— Есть люди, которые могут обходиться без супруги половину жизни, да и без женщины тоже. Я не из их числа, я сильный мужчина, мне нужна жена, а моему сыну — мать.

Катарина кивнула, хотя королю вовсе не требовалось ее одобрение, он словно объяснял сам себе, почему вдруг решил жениться.

— Мне нужна женщина с которой можно было бы поговорить, та, которая станет хорошей мачехой моему сыну, нужна женщина в постели.

Он не стал говорить, что еще нужна сиделка и та, на которую в любую минуту можно наорать, на которой можно безнаказанно сорвать раздражение.

И снова Катарина молчала, ожидая сообщения, в каком государстве нашел такую супругу Генрих. То, что он вот так по-дружески высказывал свои проблемы ей, вселяло надежду, что король просто советуется. Да, конечно, король просто советуется. За последние недели они много беседовали, король превозносил ее как благодетельную и разумную женщину, хвалил знание иностранных языков, с кем же, как не с ней, посоветоваться?

Катарина едва не сказала, что готова будет помочь любой избраннице Его Величества стать настоящей королевой, всегда даст добрый совет и поддержит, будет переводчицей, научит английскому… даже перевязки делать научит, она это умеет.

— Эта женщина ты, Катарина.

— Я… я?!

Она даже начала заикаться от ужаса. Свершилось! Не успела ни сбежать, ни выйти замуж хоть за кого.

— Я понимаю, ты растеряна, но мне казалось, за последние дни я дал много поводов думать, что именно тебе выпадет такое счастье. А ты даже не благодаришь меня! — в голосе короля уже слышались нотки раздражения.

— Ваше Величество… это так… неожиданно…

Чуть не сказала «ужасно»!

— Я… могу я…

И снова она едва не погубила сама себя, произнеся «отказаться». Справилась, пробормотала:

— …уйти к себе, чтобы осознать…

— Ты что-то слишком впечатлительная. Ну, ладно, подойди, поцелуй меня и можешь идти к себе, я потом позову.

Поцеловать? Как, в щеку или руку? Нет, король вовсе не протягивал руку, Катарина попробовала присесть в реверансе, но Генрих сделал знак, чтобы поднялась, и поцеловал сам. В губы, так, как целовал до нее своих жен, в том числе и казненных.

Не будь Катарина столь потрясена невозможностью изменить хоть что-то, она задохнулась бы от дурного запаха, исходившего изо рта короля. Генрих гнил не только внешне, но и внутри.

— Иди к себе, осмысли то, что я тебе сказал. Напоминаю: я выбрал тебя королевой!

Довольный собой король сильно шлепнул будущую супругу по заду, жалея, что множество юбок не позволяют ущипнуть, чтобы почувствовать, насколько этот зад упругий. Она явно смутилась, но это смущение не играло уже никакой роли.

Глядя вслед леди Латимер, Генрих озабоченно поморщился: надо было все же задрать ей юбки, если не взять силой, как когда-то сделал с Анной Болейн после обещания жениться, то хотя бы пощупать, чтобы убедиться, что там все в порядке.

Но он тут же чуть улыбнулся, вспомнив, что изо рта будущей королевы пахло фиалковыми пастилками. Это приятно.

Леди Латимер, закрыв дверь спальни плотней, бросилась ничком на постель и разрыдалась, кусая зубами угол подушки, чтобы ее всхлипы не были слышны на весь дворец.

Слово сказано, отказаться от предложения она не имеет права, вернее, король не примет отказ. Да он и не предлагал, он просто поставил ее в известность, что намерен жениться, чтобы она стала той, с которой можно побеседовать, которая станет хорошей мачехой наследнику престола и… вот третье и было самым страшным — будет хорошей любовницей.

Анна Болейн любила молодого короля, он был хорош собой, полон сил, обаятелен.

Джейн Сеймур любила супруга и подарила ему сына, потому что он мог этого сына зачать.

Анна Клевская не любила короля, но сумела выйти из всего этого кошмара победительницей.

Даже глупенькая Катарина Говард по-своему любила Его Величество, потому что любила подарки, которые он делал. И у нее была надежда родить сына.

А что делать ей самой? Короля она не любит и не полюбит, родить сына едва ли сможет, ведь ей много лет. За каждым шагом будут пристально следить недруги, до сих пор у нее не было недругов, но теперь найдутся. За последние недели, пока она невольно была рядом с королем, пусть не все время, но когда он требовал этого, Катарина уже притерпелась к невыносимому запаху гниения, тошнота, которая одолевала в первые дни, уже прошла. Она была все эти дни не вольна ни отказаться от общения, ни показать, что ей неприятно.

Теперь она не сможет вообще ничего, став супругой этой туши, распластанной в кресле, она будет вынуждена стать и его любовницей! Спать с немыслимо растолстевшим королем, ласкать эту гору мяса, слышать урчание в его огромном животе, целовать рот, полный черных, гнилых зубов, в конце концов, принимать его интимные ласки и дарить свои!..

За последний год, прошедший после казни королевы Катарины Говард, Его Величество растолстел неимоверно, он уже не помещался в обычное кресло, пришлось срочно делать специальное крепкое. Ни для кого не секрет, что от непомерного количества поглощаемой еды и постоянного сидения у короля страшные запоры, лицо все испещрено красными прожилками, маленькие глазки, уже утонувшие в щеках, испещрены красными прожилками, как и вся кожа на лице.

Раньше король носил одежду с широкими плечами, чтобы казаться еще больше, при высоком росте и крепком телосложении он не был широкоплеч, теперь он носит такую же по привычке и поэтому выглядит просто огромным.

Катарина почему-то подумала, что сейчас Генриху не взобраться на лошадь и с чьей-то помощью. На лошадь… а как же… От этой мысли стало просто дурно. Не будь она столь ревностно верующей, появились бы мысли о самоубийстве. Но Катарина с детства приучена подчиняться, быть послушной воле мужчины, мужа, а уж если этот муж еще и король, тем более. В глубине души она уже понимала, что подчинится и на этот раз, у нее просто не было ни малейшей возможности не подчиниться.

От неожиданной мысли она даже села на кровати. Нужно было просто сказать, что она уже обручена! Да, они с Сеймуром обручены! Солгать королю? Да и Сеймур все отрицал бы.

При мысли о Сеймуре сердце заныло, любимый человек просто бросил ее, но Катарина чувствовала, что готова простить Томасу это предательство. Что бы было, пойди он наперекор воле короля? Сеймура ждала бы плаха. Нет, не стоило рисковать жизнью любимого, значит, выхода у нее не было никакого с того дня, как король приметил ее и позвал ко двору. Приметил еще при жизни лорда Латимера, а ко двору позвал недавно.

Катарина вздохнула: вот тогда и нужно было срочно с кем-то обручаться или вообще выходить замуж. Ведь Сеймур давно предлагал это сделать, но она отказалась спешить, считая неприличным нарушать траур. Король не станет соблюдать приличия, он поведет ее под венец немедленно и сделает королевой.

Стать королевой мечтает любая девочка, девушка, женщина Англии, но только не королевой при короле Генрихе, это куда более опасное занятие, чем идти на войну. На войне не гибнет каждый третий, а королевы гибнут (даже если в этом их собственная вина). А если погибнет и она, то счет и вовсе сравняется.

Катарина невесело рассмеялась своим мыслям. Так нельзя, нельзя показать, что ее гложет, будь то любовь к Томасу Сеймуру или простой страх перед своей участью. Таким поведением она может погубить и себя, и Томаса. Нужно выжить, набраться терпения, снова сесть у постели больного мужа и выжить. Она хорошая сиделка, она сумеет не обращать внимания ни на какие физические недостатки супруга, терпеливо сносить его капризы, облегчать боль, лаской добиваться милости. Только бы эти капризы не стали смертельными для Сеймура.

Нет, от Томаса нужно отвести эту страшную угрозу, ублажить, успокоить короля, чтобы сэр Томас смог покинуть Англию во избежание неприятностей. Это может произойти быстро, а потом… потом будь что будет!

К тому времени, когда высохли слезы, Катарина решила, что ценой собственной жизни спасет любимого, даже предавшего ее. Видно, ей не судьба выйти замуж за человека, к которому лежит душа, значит, нужно перетерпеть, взяв себя в руки. Все в один голос твердят (только делают это тайно, чтобы не быть сожженным или обезглавленным за оскорбление Его Величества), что король долго не проживет. У Катарины вдруг мелькнула надежда, что она сумеет пережить и этого супруга.

Женщина ужаснулась таким соображениям, зашептала молитву, умоляя простить ей этот грех. Нет, она снесет все, что ни уготовила судьба, вытерпит, выдержит… А внутри тлела надежда, что испытания не будут слишком суровыми и, главное, долгими и не приведут к гибели.

Анна Клевская сумела договориться с королем, может, ей, леди Латимер, тоже удастся как-то договориться с Его Величеством?

— Ваша милость, Его Величество желает, чтобы вы отправились с ним к наследнику.

В голосе присланного придворного тревога.

— Что-то случилось с принцем?

Катарина забыла свои размышления, подумав о бледном, вечно больном мальчике.

— Его Высочество снова болен. Король хочет, чтобы вы навестили принца вместе с ним. Через четверть часа вы должны быть в галерее.

Вокруг Катарины засуетились Мэри с девушками, приводя в порядок волосы, переодевая, помогая протереть лицо розовой водой. Король не должен заметить следы слез, хотя, если заметит, можно выдать за слезы радости, она не имеет права плакать от горя после такого известия.

Совсем недавно принц жил вместе с сестрами отдельно, о нем хорошо заботились, послушного мальчика любили, берегли, старались во всем угодить. Слишком берегли и слишком старались, ребенок вырос хилым и болел без конца. Генриху надоели известия о недугах маленького принца, и он распорядился перевезти сына к себе.

Хуже для ребенка сделать невозможно, потому что Эдуард был очень дружен со своими сестрами — родной по отцу Елизаветой и двоюродной Джейн Грей. Со старшей дружить он просто не мог, потому что Мария годилась брату в матери, была на двадцать один год старше. Но главное, теперь его окружали вечно перепуганные взрослые, для которых болезни принца или его недостаточные успехи в образовании грозили страшной карой со стороны короля.

От переезда во дворец к отцу Эдуард меньше болеть не стал, напротив, теперь он лежал в постели под кучей меховых одеял почти постоянно, его кутали, держали закрытыми окна, вечно пичкали лекарствами и жирной, сладкой пищей. Но при этом требовалось, чтобы он каждый день выезжал верхом, как некогда делал его отец, и был прекрасным наездником. Мальчик не должен жаловаться на боль, на усталость или неудобство, потому что он единственный наследник и обязан соответствовать этому.

Эдуард старался, он молчал о том, что от комнатной духоты и жары страшно болит голова, до тех пор, пока не падал в обморок, терпел любую боль или признаки болезни, пока не падал. К сожалению, это случалось все чаще и чаще.

О приближении короля действительно говорил запах и еще грохот, потому что Его Величество опирался на большую трость, скорее даже посох, тяжело ковыляя по галерее. А еще позади громыхало его кресло, потому что спуститься по лестнице Генрих не смог бы, да и не был уверен, что сумеет вернуться в свои покои самостоятельно.

— Пойдемте со мной к принцу. Мне сказали, что он снова болен…

Эдуард действительно лежал с температурой, услышав о приближении отца, он попытался встать, но ему не позволили даже откинуть одеяла.

Король был недоволен, его голос громыхал по всему дворцу:

— Снова горячка?! Третья за месяц! Это невозможно, вы не можете вылечить меня, объясняя это моими многочисленными травмами и моим возрастом, но почему вы не можете вылечить сына?!

Несчастные врачи хотели бы уменьшиться до размеров мышонка, чтобы шмыгнуть в любую норку, но приходилось терпеть громовые раскаты королевского недовольства и молить Господа, чтобы на сей раз все обошлось. Бывало, разъяренный болезнью сына король грозил отправить на костер всех лекарей. На их счастье, принц поправился.

Но здоровье мальчика и впрямь было ужасным, а потому его врачи уже не надеялись пережить короля. Катарина мысленно усмехнулась: «Как и я».

Она посмотрела на несчастного ребенка, укрытого кипой меховых одеял, под которой и здоровый человек мог заболеть от жары, и ей стало жалко Эдуарда. Его действительно замучают излишней заботой.

— Ваше Величество, может, не стоило бы так укутывать принца? Вы в его годы, я слышала, реку переплывали в осеннюю пору.

Конечно, это была лесть, никакую реку в пятилетием возрасте Генрих не переплывал, если такое и бывало, то только верхом и куда более взрослым. Но король так любил, когда говорили о его силе и ловкости в прежние времена, что воспринял слова Катарины с восторгом:

— Миледи, вы совершенно правы! Эти варвары готовы погубить наследника. Вы опытная сиделка, посмотрите, что можно сделать.

Это было опасно, очень опасно, потому что малейшее ухудшение состояния Эдуарда грозило карой и ей самой, но Катарина не думала сейчас о себе, на время она даже забыла о присутствии короля. В постели лежал замученный взрослыми мальчик. И его надо спасать.

— Ваше Величество позволит мне распорядиться по-своему?

Генрих, который с интересом наблюдал за Катариной, кивнул:

— Извольте.

Она наклонилась к принцу:

— Вам не жарко, Ваше Высочество?

— Жарко, — одними губами прошептал мальчик, привыкший, что король не любит жалоб.

Катарина сделала знак, чтобы принесли свежие простыни и другие одеяла, эти были пропитаны потом Эдуарда. Принца обтерли сухой тканью, переодели и уложили на чистые простыни, но вот кучу одеял заменили, оставив только одно:

— В комнате и без того жарко.

Напоив мальчика горячим элем, Катарина подоткнула под него одеяло со всех сторон и присела на постель рядом, напевая колыбельную. Малыш вдруг взял ее руку и прижался к ней щекой. Она сидела до тех пор, пока Эдуард не заснул, но и тогда высвободить руку оказалось непросто, мальчик прижимался к ладони будущей мачехи, словно в ее руке было его спасение. Возможно, так и было…

Король молча сидел в большом кресле, наблюдая за всеми стараниями той, которую решил сделать королевой. Если и могли быть какие-то сомнения, то теперь они исчезли, Катарина станет прекрасной мачехой его сыну.

А сама Катарина попросту забыла о существовании Генриха. Опомнившись, она с тревогой взглянула на короля. Тот с улыбкой показал ей, чтобы занималась принцем.

Генрих удалился, а она осталась сидеть, чувствуя под ладонью, как спадает жар у мальчика. Участь ее была решена, Катарина могла пытаться избежать брака с королем, но бросить вот этого ребенка, доверчиво прижавшегося к ней, не могла.

Двор вздохнул с облегчением, эта королева устраивала всех. Главное — она отвела угрозу от остальных, успокоила короля настолько, что на некоторое время он забыл свои припадки бешенства, явно стало легче ногам.

Немного успокоились и противоборствующие стороны при дворе. За Катариной Парр не стояла ни одна из сильных фамилий, а потому некому было скрипеть зубами. Из-за опасений попасть в немилость, как Норфолк из-за Катарины Говард, Кромвель из-за Анны Клевской или Уотсли из-за Болейн, придворные кланы ныне предпочитали не предлагать королю своих красивых родственниц, это опасно, можно потерять все, тем более никто не верил, что и нынешняя жена надолго.

Новой королевы не опасались епископ Гардинер и Райотсли, рвавшийся в канцлеры, считая Катарину истовой католичкой, ведь таким был ее супруг лорд Латимер, а всем известно, насколько покорна и послушна мужьям была Катарина Парр. Были слухи, что она знается с протестантами и даже просила короля о милости к Трокмортону, но, во-первых, Трокмортон просто родственник, а во-вторых, если при менее значительном и жестоком муже была послушной овечкой, то рядом с королем забудет о самом существовании нового толкования Библии.

А вот протестантский епископ Кранмер, много сделавший для короля во времена его становления и до сих пор бывший вне критики, считал иначе: королева — сторонница новой веры, хотя не кричит об этом на площадях, она станет неплохим подспорьем во влиянии на короля, не всегда нужно идти напролом, иногда достаточно влиять мягко. С королем Генрихом прямое давление чревато в лучшем случае проигрышем, в худшем — Тауэром и плахой, а то и вовсе костром. Потому влияние новой королевы, которая умеет облегчать физические страдания Его Величества, будет незаменимым. То, что Гардинер считает ее католичкой, неплохо, меньше будет ставить палки в колеса.

Новая королева понравилась наследнику престола, потому что была с ним ласкова. Но не слащава, заботилась о нем, но не так, как надоевшие придворные, и могла просто провести по щеке рукой так, что ребенок чувствовал присутствие вновь обретенной матери. У него были няньки и воспитатели, любившие малыша по-настоящему, но это слуги, люди, стоявшие ниже по положению и, прежде чем приласкать, вынужденные поцеловать руку, а Катарина Парр, становясь королевой, вставала с ним на одну ступень.

Новая королева пришлась по душе дочерям короля — Елизавете и Марии. Мария не выказывала никакой особой приязни, но была согласна с тем, что Катарина куда больше подходит грузному, сильно постаревшему отцу, чем какая-нибудь очередная вертихвостка вроде казненной Катарины Говард, живо наставившей мужу рога, несмотря на его богатые подарки и откровенную влюбленность. К тому же Катарина Говард, будучи заметно младше своей падчерицы, однажды умудрилась сказать на эту тему гадость, страшно оскорбив Марию и вызвав у нее откровенную ненависть. От новой мачехи такого не ожидалось, она не болтлива и вежлива, конечно, они могли бы больше подружиться со старшей падчерицей, потому что Катарина Парр славилась своей ученостью, что Мария не приветствовать не могла. Но Катарина придерживалась канонов новой веры, и фанатичная католичка Мария предпочитала держаться от нее на расстоянии.

Чего не скажешь о Елизавете, которая так и горела желанием увидеть новую мачеху на троне рядом с отцом. Конечно, хитрая Елизавета знала о дружбе между Катариной Парр и лордом Томасом Сеймуром, которому строила глазки сама, но, во-первых, сама принцесса была еще слишком юной, чтобы серьезно иметь на кого-то виды, во-вторых, Катарина выходила замуж за отца, следовательно, продолжение их с Сеймуром романа исключалось.

Новая королева устраивала всех, прежде всего она устраивала короля, а потому участь Катарины Парр была решена — из вдовы лорда Латимера она становилась супругой короля Генриха VIII, следовательно, королевой Англии. Ее согласия или несогласия никто не спрашивал, даже будущий муж. Женщина должна подчиняться мужской воле, мужской власти и выполнять решения мужчины, а уж если этот мужчина — король, то никому не могло даже в голову прийти возразить.

Во дворец прибыла сестра Катарины леди Энн Герберт. Сестры были дружны, хотя виделись не так часто, как им хотелось бы. Сейчас Энн оставалось только утешать Катарину, она, как и остальные, прекрасно понимала, что у несчастной женщины не только нет выхода, у нее нет даже возможности чувствовать себя несчастной.

И все же Энн нашла слова утешения и вселила уверенность в сестру.

— Ах, дорогая, все, что я могу сказать: сочувствую тебе, но верю, что Господь предназначил тебе эту стезю вовсе не для гибели, ты не заслужила смерти на плахе.

— Конечно, нет! — мрачно пошутила Катарина. — Меня сожгут!

— Боже, что ты говоришь!

Им очень хотелось посидеть вдвоем, обсуждая положение и вспоминая юные годы, но король, как всегда, потребовал будущую супругу перед свои глаза.

— С кем это вы заняты, Кейт? Это мужчина? Хотите заставить меня ревновать?

Катарину шокировало обращение «Кейт», все прекрасно знали, что именно так король звал казненную супругу Катарину Говард. В Хемптон-Корте и так видели призраки двух обезглавленных королев, так теперь еще и имя. Генриху удивительно везло на Катарин и Анн, сегодня, одеваясь к выходу, он пошутил:

— Если мне придется жениться седьмой раз, непременно выберу Джейн для ровного счета.

Шутка получилась столь мрачной, что Генрих даже не расхохотался сам, только фыркнул, как рассерженный кот.

Катарина сумела взять себя в руки и улыбнулась:

— Нет, Ваше Величество, ко мне приехала сестра Энн Герберт. Я просила бы короля позволить мне включить ее в свою свиту, мы были дружны с детства.

— Конечно, конечно. Но почему вы вздрогнули, мужчина все же был? Признайтесь.

Катарина подняла на без пяти минут супруга глаза, в которых стояли слезы:

— Я из-за имени, Ваше Величество.

— Почему? Оно тебе не нравится?

— Нет, я боялась, что оно неприятно Вашему Величеству, и боялась сказать об этом.

— Хм… ты ведешь себя то как мудрая, серьезная женщина, то как невинная девчонка… Это мне нравится! Прекрати плакать, скоро наша свадьба, и ты должна выглядеть прекрасно! Ступай к себе.

Архиепископ Кранмер дал свое благословение, попросив сначала поговорить с будущей королевой.

— Дочь моя, я понимаю, сколь тяжело вам принять такое решение. Вы можете не бояться меня и говорить откровенно. Это не столько исповедь, я наслышан о ваших добродетелях и знаю, что каяться вам не в чем…

— У каждого человека есть в чем каяться. Я тоже не святая.

Кранмер чуть улыбнулся:

— В чем, в том, что любите сэра Томаса Сеймура, а замуж выходите за Его Величество? Но ведь сэр Томас не предлагал вам своей руки? В качестве королевы вы можете во многом помочь Англии.

У Катарины невольно вырвалось:

— Если меня не казнят слишком быстро!

Рука епископа легла на ее руку:

— Послушайте, дочь моя. Некогда я посоветовал Анне Клевской, как вести себя с королем, и она смогла избежать беды. Думаю, сможете и вы. Но у вас несколько другое положение, король болен, причем болен настолько серьезно, что долго не проживет. Сейчас все бросятся втираться в доверие к маленькому принцу. Ребенку очень трудно сохранить непредвзятость и не принять чью-либо сторону, больше того, его станут использовать в своих неблаговидных целях.

Кранмер долго объяснял Катарине, что ее ждет и как вести себя и с королем, и с его семьей.

— Я не стал бы говорить вам всего этого, если бы не видел, что вы так и поступаете. У вас уже сейчас прекрасные отношения с детьми короля, да и с ним самим тоже.

— Я боюсь…

— Не вступайте в спор с Его Величеством ни по одному вопросу. Выбросьте из головы сэра Томаса, забудьте, что существует любовь между мужчиной и женщиной, помните только о христианской любви к ближнему.

— Но… если я не смогу родить королю сына?

— Сберегите хотя бы этого, не позволяйте слишком опекать принца. К тому же, если вы станете королю необходимой, он не сможет отказаться от вашей помощи и от вас самой. Но если все же придется расстаться, я помогу вам выйти из положения с минимальными потерями. Вам будет очень трудно, но ведь у вас все равно нет выбора.

Катарина горестно вздохнула.

— Миледи, научитесь улыбаться, когда хочется плакать, вы должны быть веселой и выглядеть счастливой. Найдите что-то хорошее даже в таком положении. Вам же всегда это удавалось. Зато у вас будет положение, при котором вы сможете спасти немало невинных душ. Только, умоляю, не переусердствуйте, король не терпит, когда ему советуют или на него давят, особенно женщины. И осторожней с чтением Библии, Его Величество сам пишет для своих подданных разъяснение и наставление, не опередите его, это может дорого обойтись.

В тот миг Катарина почувствовала, что стоит на краю бездны с закрытыми глазами и по своему неведению едва не шагнула вперед. Хорошо, что твердая рука епископа Кранмера удержала ее от этого шага.

Уже прощаясь, епископ вдруг тихо произнес:

— Король очень болен и долго не проживет. Потерпите.

ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЕВА

Через два дня состоялась свадьба. По желанию Генриха на ней присутствовали все трое его детей, сама свадьба была организована с размахом, не то что прежние почти тайные венчания.

И впрямь, свадьба с Екатериной Арагонской состоялась, еще когда он был принцем, а не королем. С Анной Болейн пришлось венчаться тайно и в узком кругу. С Джейн Сеймур тоже обошлись узким кругом, потому что на помосте еще не высохла кровь после казни Анны Болейн.

С Анной Клевской он просто не пожелал широко праздновать, потому что ему совеем не понравилась невеста, не хотелось выглядеть дураком, целуя прилюдно ту, к которой питал отвращение (о том, что испытывают его жены, Генрих не задумывался вовсе).

На Катарине Говард женился тихо, потому что она слишком юна по сравнению с мужем. Потом хвалил сам себя за такую предосторожность, потому что, закатив роскошный пир, какой бы подал повод над собой посмеяться после измены любимой юной супруги.

Катарина Парр не была юной, она зрелая женщина, спокойная, вполне достойная королева. Ее предыдущая жизнь была досконально изучена, и никаких компрометирующих сведений не нашлось, никаких любовных интрижек, намерение выйти замуж за лорда Сеймура по окончании траура по мужу тоже вполне похвально, богатая вдова могла бы просто жить в свое удовольствие, меняя любовников, но она решила выйти замуж.

То, что он отбил леди Латимер у первого красавца Англии Томаса Сеймура, даже льстило королю, он твердо верил, что Катарина вышла за него по любви. Генриху в голову не могло прийти, что кто-то, узнав о его симпатии, может не проникнуться ответной. Если он сказал о своем предпочтении леди Латимер, она должна в ответ запылать страстью и быть благодарной до конца своих дней.

Страсти Генрих пока не замечал, но то, что супруга благодарна, видел прекрасно. Это ему по душе. Король даже от самого себя скрывал еще одну причину такого выбора. Он боялся, что уже больше не сможет вообще зачать детей с кем-либо из-за своих болезней, своей тучности, но не признаваться же в этом? А у леди Латимер и в первых браках не было детей, Генрих уже знал, что ее мужья были просто не в состоянии исполнять супружеский долг, но Катарина никогда и никому не рассказывала о такой неудаче в супружеской жизни.

Однако это не помешало бы самому Генриху в случае неудачи обвинить именно Катарину в бесплодии и развестись с ней. Только вступая под своды дворцовой часовни Хэмптон-Корта, чтобы обвенчаться, Генрих уже предусматривал варианты развода, хотя ему, конечно, не хотелось проходить это снова и снова искать жену.

Король скосил глаза на невесту и остался доволен ее видом. Новая королева понравится своим подданным, в ней все в меру, Катарина не красавица, как ее тезка Говард, но заметно красивей Анны Клевской, она умна, но не хитра, как Анна Болейн, спокойна и не вешается мужчинам на шею, не стреляет глазками и не провожает взглядом каждого красавца. Она терпима к его болезням и уже показала себя опытной и доброй сиделкой с первыми мужьями.

Генрих мысленно усмехнулся: Катарине Парр выпало иметь и третьего мужа больным, но только на сей раз ей придется быть исключительно послушной, потому что любого неподчинения своей воле король не прощает даже королеве.

Король так задумался о преимуществах нового брака перед прежними, что едва не пропустил важных слов во время венчания, которое проводил епископ Гардинер. Однако он успел заметить, как неуютно почувствовала себя Катарина, когда на ее палец было надето обручальное кольцо. Металл холодил, словно сжимая не только палец, но и сердце, и даже саму душу.

Вот и все, обратного пути нет, она стала женой короля и королевой, теперь только вперед. Знать бы еще куда — к славе мудрой помощницы супруга или к эшафоту…

В самом венчании принимали участие всего несколько человек — Мария, Елизавета, которую просто распирало от восторга, и брат Томаса Сеймура Эдуард, которого король выбрал своим шафером, сестра Катарины леди Энн Герберт и ее близкая подруга Кэтрин Уиллоуби. Скромное венчание, зато после него торжественное представление двора своей королеве и свадебный пир.

Катарина едва держалась на ногах от волнений и страха, но она не позволила себе показать ни усталости, ни недовольства. Представление было долгим, перед новой королевой преклонили колени все придворные по очереди, затем послы, а потом церемониймейстер принялся провозглашать состав свиты новой королевы.

Это очень важное дело, потому что от состава свиты зависело то, каков будет королевский двор. Сам Генрих уже давно не танцевал, с трудом передвигался, и теперь от Катарины зависело, будет ли весело и приятно.

Королю уже надоело сидеть на месте, к тому же он проголодался, а потому Его Величество приказал везти себя в пиршественный зал:

— Я подожду вас там.

Все прекрасно понимали, что король будет есть, он поглощал так много пищи, что ему едва хватало времени, чтобы насытиться, тогда как остальные уже успевали поесть и проголодаться снова.

— Продолжайте, продолжайте.

Свиту королевы, тем более такой — во всем зависящей от своего супруга, подбирал сам король. Он позволил Катарине взять тех дам, которых она пожелала, вроде ее сестры леди Энн Герберт, ее подруги Кэтрин Уиллоуби, а вот мужчин назначил сам.

Выбор короля поразил, если не сказать потряс придворных. На все должности, исполнявшиеся мужчинами, рядом с королевой были назначены первые красавцы двора, все как на подбор молодые, прекрасные танцоры, отменные наездники и охотники, острословы и сердцееды. Что это? Король намеренно создавал вокруг своей супруги окружение, среди которого не изменить могла только святая? Чего хотел добиться Генрих — доказать всему миру, что нашел-таки добродетельную женщину, способную остаться верной супругу, даже окруженная самыми красивыми мужчинами, или, напротив, подтолкнуть ее к измене и жениться еще раз?

И то, и другое жестоко, но сердце Катарины оказалось навсегда отдано Томасу Сеймуру, а потому закрыто для всех заинтересованных, лукавых, призывных или откровенно страстных взглядов других мужчин.

Катарина очень устала, но все равно страстно желала, чтобы это представление тянулось вечно — год, два, несколько лет! Все потому, что после него только пир и… о том, что будет потом, она старалась не думать.

Но всему приходит конец, и хорошему, и плохому, только хорошему почему-то много быстрее. Закончилось представление, последним даром короля своей супруге было назначение шталмейстером сэра Эдварда Сеймура, брата Томаса, весьма похожего на него внешне. Это жестоко, потому что теперь по должности Эдвард Сеймур должен постоянно находиться рядом с королевой, если только она не в покоях Его Величества, сопровождать Ее Величество на прогулках, особенно верховых, на охоте, если она решится…

Король сам больше не ездил верхом и тем более не охотился, таким образом Генрих устраивал настоящую пытку для Катарины.

Но вот закончился и пир, они остались одни в спальне.

Генрих сел, вытянув больную ногу и с трудом переводя дыхание:

— Уф… как я устал!

У двери топтался слуга, зная, что королю нужна перевязка на ночь. Генрих посмотрел на него, потом на Катарину, замершую в нерешительности, и вдруг махнул рукой:

— Иди, меня перевяжет моя жена! Сумеешь?

— Попробую.

Генрих внимательно наблюдал, как она разматывала полоски ткани, наложенные на гниющие раны еще утром. На них скопилось довольно много гноя, все страшно смердело, к тому же слиплось… Но стоило Катарине заняться перевязкой, как она просто забыла о том, кто перед ней, видела только человека, которому нужна ее помощь, видела раны, которые требовали обработки, больную ногу, прикасаться к которой нужно очень осторожно.

Пока она разбинтовывала, потом обрабатывала рану, снова бинтовала, все это ласково, осторожно, бережно, Генрих молчал, а за дверью, прижавшись к ней ушами, стояли два врача, готовые прибежать по первому зову, потому что король никогда не отличался особенным терпением и легко выходил из себя при неловких движениях, приносивших ему дополнительные страдания.

Но в спальне было тихо, вернее, слышно, как лилась в таз вода, как королева откупоривала склянки, отставляла таз, тихо уговаривала. Но самое поразительное — молчал король! Он ни разу за все время не вскрикнул, не выругался и не стукнул своей палкой об пол в раздражении.

Наконец перевязка была закончена, больная нога Его Величества покоилась на подушке в новом коконе из свежих бинтов, а он сам просто млел. Никогда еще его ноги не касались столь ласковые и легкие пальчики, никогда трудный процесс смены бинтов не проходил так легко и быстро.

— Кейт, ты волшебница!

Вдруг его глаза пытливо глянули в ее лицо:

— Неужели тебе не противен вид гниющих ран, запах, необходимость касаться больного тела руками?

Она вскинула глаза и твердо посмотрела в лицо мужу, он должен знать, что она действительно забывает о вони или гное, а видит только возможность помочь:

— Ваше Величество, я хорошая сиделка и не замечаю подобных вещей.

— Потому что я король? Или потому что твой муж?

— Потому что вы человек, которому нужна помощь из-за болезни. Я знаю, вы очень сильны и плотью и тем более духом, но у всех бывают раны или недуги, которые нужно помочь одолеть. Я всегда буду помогать Вашему Величеству по мере своих сил и умения.

Генрих зааплодировал, отбросив свою палку, а потом крикнул врачам, чтобы вошли.

— Вот как умеет бинтовать моя жена! Вам такого не достичь! Отныне это ее забота. Мне гораздо легче от одного прикосновения ее нежных ручек. Но я очень устал, пора в постель.

Предстояло самое страшное — лечь в постель и действительно стать женой короля.

Вот этого она боялась больше всего, помня, насколько требователен к своим женам Генрих и как он капризен. Как угодить такому мужу? Тем более, никакого опыта любовных утех у нее не было. С первым мужем она вообще осталась девственницей, потому что больной старый лорд был не в состоянии обнять свою юную супругу, годившуюся во внучки и ставшую сиделкой.

Во втором браке она женщиной стала, но не больше, поскольку куда чаще сидела рядом с постелью супруга, чем лежала в ней.

Катарина попыталась осторожно расспросить сестру, вышедшую замуж по любви, но когда Энн принялась учить ее мелким женским хитростям, вдруг махнула рукой:

— Не стоит! Я буду такой, какая есть! Не понравлюсь, значит, не понравлюсь!

В голосе прозвучало: «Тем скорее конец!» Это совсем не понравилось сестре, но Энн тоже решила, что лучше не изображать из себя опытную женщину или всезнайку, а признаться в том, что ничего не умеешь. Если мужу придется это по душе, то он всему научит сам, а если не понравится, то быстро поймет обман, и будет только хуже.

— Я устал, сегодня слишком устал. Все завтра! — объявил Генрих, устраиваясь в постели. — Иди ко мне, — он похлопал рукой по ложу рядом с собой, чтобы она легла тоже.

Катарина скользнула под одеяло и, повинуясь его руке, прижалась к огромному телу мужа. Генрих чуть покрутился, устраиваясь удобней, прижал ее к себе плотней и… захрапел! Королева замерла, прислушиваясь, и вдруг осознала: он храпит слишком старательно и ровно. Генрих явно не спал, проверяя ее.

Катарина не стала размышлять над тем, как себя вести, она тоже очень устала, просто устроилась поудобней и тоже притихла. Но заснуть не удалось. Внутри огромной туши, на которую она положила голову, что-то бурчало, булькало, переваливалось, вздыхало, показалось, что даже аукается.

Не выдержав, она тихонько хихикнула. Генрих тут же выдал себя:

— Что?

Она ласково погладила большой живот короля:

— Там что-то аукает…

Теперь уже смеялись вдвоем, король не обиделся, от хохота его туша колыхалась, грозя сбросить голову жены.

Генрих был доволен, Катарина не настаивала на выполнении супружеского долга. Не рядилась скромницей, но и не пыталась его соблазнить, она была ласковой и бережной с его ранами, брала ровно столько, сколько он давал, не требуя большего.

Кажется, в шестой раз ему наконец повезло с женой.

Засыпая, он чуть оттолкнул ее от себя, чтобы иметь возможность повернуться на бок, и пробормотал:

— У нас с тобой будут сыновья…

Отпущенная на волю из-под его руки Катарина еще долго лежала без сна, несмотря на страшную усталость, и размышляла.

Пока все шло хорошо. Она понимала, что собственно жизнь с королем впереди, что отсутствие капризов сегодня вовсе не означает, что так же будет завтра, что неизвестно, как повернет, когда он захочет большей близости, потому что зачать детей с этакой горой мяса физически трудно, если не невозможно.

Постепенно мысли новой королевы перекинулись с мужа на падчериц и пасынка.

Еще вчера Эдуард был вторым лицом в государстве, а Мария третьим, как старшая дочь короля, причем дочь законная. Игривая Елизавета обреталась непонятно в каком статусе, хотя все относились к ней как принцессе и следующей за Марией. И перед Марией, и перед Елизаветой Катарина должна была приседать и целовать им руку, как и Эдуарду тоже.

Но после венчания все изменилось. Вторым после короля так и остался принц как наследник престола, а вот третьей стала она, Катарина, королева Англии, и теперь Мария и Елизавета, не говоря уже обо всех остальных, должны целовать ей руки и замирать в реверансе. Выше нее только король и наследник.

Как положено по этикету, она преклонила колени перед маленьким принцем, и тут произошло то, чего не ожидал никто. Повинуясь какому-то внутреннему порыву, мальчик вдруг обнял ее за шею и, уткнувшись лицом в прическу, зашептал:

— Я так рад, что ты будешь нашей мачехой!

Катарина осторожно скосила глаза на короля, Генрих не любил проявления слабости у сына, не рассердится ли? Но Генрих стоял, смахивая скупую мужскую слезу. В небольшой часовне их никто не видел, они стояли семьей — король, трое его детей и женщина, которая теперь стала матерью для двоих и старшей сестрой старшей из принцесс.

Король сопел, как стадо буйволов, с удовольствием наблюдая, как Катарину поздравляет с венчанием Мария — степенно, сдержанно, хотя видно, что рада, а потом беспокойная Елизавета. Рыжее синеглазое чудо едва дотерпело до конца церемонии, она всегда точно на иголках, а сейчас была просто в восторге и потому не находила себе места.

Поцеловав, как положено, королеве руку, девочка бросилась к ней на шею с воплем:

— Я так рада, так рада! Ты научишь меня всему-всему, правда?

И снова Генрих сопел.

Лежа без сна, Катарина размышляла. Елизавета с каждым днем все больше становилась похожей на отца, только глаза взяла материнские — круглые и глубоко посаженные. Она даже больше повторяет отца, чем Мария, а уж с Эдуардом и вовсе точно близнецы. Никто не сомневался, от кого родила свою дочь Анна Болейн, тем не менее Елизавета числилась просто королевской дочерью безо всяких прав, как Генри Фицрой, которого Генриху родила любовница.

Разве можно так обращаться со своей дочерью? Елизавета ведь невиновна в поведении матери, даже если то и было предосудительным.

К тому же дети жили отдельно от отца, что тоже не способствовало близким и добрым отношениям. Конечно, бесконечные королевские переезды из замка в замок вместе со всем двором утомительны, но все можно организовать, и если хорошенько продумать, то ничего страшного не будет. Дети должны расти при дворе. Просто нельзя допускать, чтобы при этом дворе были распутные нравы, тогда и вреда никому не будет.

Катарина едва сдержала смех, поймав себя на том, что придумывает, как обустроить двор и жизнь детей, словно хозяйка большого дома и большой семьи. Собственно, так и было, с нынешнего дня она — жена хозяина огромного дома по имени Англия и мачеха троих столь непохожих детей, старшая из которых чуть моложе ее самой, младший настолько привык к своему положению наследника, что временами забывает, что ему нет шести лет, а средняя рыжая бестия готова, невзирая на свои неполные десять лет, совращать придворных красавцев.

Тут же наползло воспоминание о Томасе Сеймуре, но Катарина заставила себя не думать о нем, так легче. Может быть, потом, когда-нибудь, когда успокоится сердце, перестанет ныть…

И все-таки пока не так уж страшно, дети приняли ее хорошо, придворные тоже, король остался ее умениями сиделки весьма доволен, а что касается близких отношений… ничего, все впереди, получится и это! А может, будут и дети? Только бы мальчики, как можно больше мальчиков, чтобы сердце короля успокоилось.

Утром король, словно вспомнив что-то, вдруг спокойно заявил:

— Я отправил твоего Сеймура во Францию с поручением, чтобы не мешал нам.

— Моего? — удивленно переспросила Катарина.

— Да, Томаса.

— Я надеюсь, он справится с поручением, Ваше Beличество. Хотя король и без меня знает, что и кому можно поручать.

— Конечно, и кого лучше отправить с глаз долой. Я знаю, что он ухаживал за тобой, и не хочу, чтобы повторилась история Катарины Говард.

У королевы по спине потек холодный пот, муж откровенно объяснил, что произойдет с ней в случае измены. И никаких угроз не нужно, сразу все ясно.

— Ваше Величество, я не Катарина Говард. Да, сэр Томас Сеймур ухаживал за мной, намереваясь жениться после окончания траура. Но если бы он и я знали ваши намерения, то никогда не помыслили бы об этом. Я полагала, что порядочной женщине не стоит долго вдовствовать, а потому по истечении срока траура по мужу была бы готова создать новую семью. Разве я могла подумать о вашем ко мне внимании?

Генрих рассмеялся:

— Ты так старательно убеждаешь меня, что между вами ничего не было, что я начинаю подозревать обратное.

— Я не убеждаю, хотя у нас с сэром Томасом Сеймуром ничего не могло быть, поскольку мы не были женаты. Я просто объясняю, почему обратила внимание на сэра Томаса. Но я никогда не изменю мужу, с которым венчана.

— Даже если бы была замужем за Сеймуром, а об измене попросил король?

Глаза Генриха смеялись, но что это был за смех! Катарина прекрасно знала, что в следующее мгновение смех может превратиться в гнев и привести в Тауэр. Но она все равно вскинула голову:

— Даже, Ваше Величество. Клятва при венчании не пустые слова, если поклялась быть верной, должна соблюдать.

— Хорошо, хорошо… Помни об этих словах, Кейт. Ты поклялась быть верной мне.

— Я буду верной вам, Ваше Величество.

— Всегда?

— Всегда, пока смерть не разлучит нас.

Король заметно смутился, похоже, она отвечала честно и действительно не изменит, можно быть спокойным. Но об отправке Сеймура подальше с глаз долой он все-таки не пожалел. Просто видеть, как они переглядываются, тоже не слишком приятно.

Не одной Катарине Парр, вдове лорда Латимера, ставшей в тот день королевой Англии Катариной, не спалось. Не могли заснуть и ее сестра Энн, и близкая подруга Кэтрин Уиллоуби.

Кэтрин Уиллоуби, хотя и была ненамного старше королевы, знала о делах при дворе и о темных сторонах королевских женитьб и амурных дел куда больше Катарины. Она куда лучше королевы представляла, во что впуталась Катарина, но прекрасно понимала, что возможности отказать королю у подруги просто не было. Даже если бы она и пожертвовала своим собственным положением при дворе, не слишком за него цепляясь, то был еще ее брат, были семьи родных, друзей… Все попали бы под королевский гнев, который стал подобен лесному пожару — сжигал все, что попадалось по дороге, оставляя одни головешки.

Если честно, то если не вся Англия, то двор ждал смерти короля и даже жаждал ее, слишком опасно стало попадаться на глаза монарху. Некогда красивый и справедливый принц превратился в капризное, непредсказуемое чудовище, причем каждая из жен вольно или невольно внесла свою лепту в это превращение.

Начала, пожалуй, Анна Болейн в пику строгой Екатерине Арагонской, у которой всем заправляли старые ханжи, привезенные ею давным-давно из дома еще при жизни старых короля и королевы и ее первого брака с Артуром, старшим братом нынешнего короля. Анна Болейн воспитывалась при французском дворе. Поскольку ее отец был английским послом во Франции, Анна и ее старшая сестра Мария впитали блеск французского двора и попытались привнести его в Лондоне. Но что они могли — только соблазнить молодого короля, не больше.

Соблазнить — это сестры Болейн умели, как умели красиво и чуть игриво одеться, подарить улыбку, болтать по-французски, танцевать непривычные для английского двора танцы… А королева Катарина Арагонская была уже немолода, больна и скучна. Она отборолась свое, еще когда добилась женитьбы на себе Генриха, младшего брата своего внезапно умершего мужа. Ее хотел взять овдовевший король Генрих VII, но нынешний король Генрих VIII, тогда наследный принц, не позволил папаше жениться на бывшей невестке.

Вообще-то смешно, Генрих VII, не слишком жаловавший супругу своего старшего сына Артура, после его внезапной смерти вдруг воспылал к Катарине Арагонской страстью и пожелал взять вдову своего сына в жены. Но совсем юный второй сын короля вдруг перебил папашу и обручился с вдовой брата.

Такие поступки не редкость, сама Кэтрин Уиллоуби точно так же оказалась сначала обручена с десятилетним Генри Уиллоуби, а потом вдруг вышла замуж за его овдовевшего отца и стала герцогиней Саффолк.

Генрих был в свою бывшую невестку, ставшую супругой, по-настоящему влюблен. Рослый, сильный, выглядевший всегда старше своих лет (он и теперь, в полсотни лет, казался стариком), он вовсе не стеснялся того, что жена была супругой брата и на пять лет старше. Катарина обманула всех, заявив, что никогда не становилась настоящей женой Артура, мол, он был болен и ничего не получилось.

Именно у нее Генрих получил наглядный урок, как нужно лгать, не краснея, и ради достижения цели идти на все. Катарина смогла родить ему только дочь Марию, сыновья оказывались нежизнеспособными.

Она пожала то, что посеяла, Генрих усвоил урок, и, когда понадобилось развестись с ней самой ради женитьбы на Анне Болейн, также лгал без зазрения совести. Он лгал и позже, когда отправлял Анну Болейн на плаху, лгал, когда якобы проливал слезы по умершей Джейн Сеймур, тут же озадачившись подбором новой невесты, лгал об Анне Клевской, лгал о Катарине Говард. Лгал, говоря, что жены девственны или, наоборот, что они испорчены.

Интересно, что он скажет теперь? Катарина Парр дважды была замужем, а потому девственницей быть не может, она, конечно, влюблена в Томаса Сеймура, но расследование выявило, что никаких отношений у них не было да и быть не могло, слишком быстро подхватил овдовевшую Катарину король, не позволил даже немного поносить траур. В чем он может ее обвинить, если Катарина само совершенство в поведении?

Кэтрин знала, в чем, — в пристрастии к новой вере.

Женщина беспокойно поерзала в постели, вспомнив о встрече, произошедшей два дня назад.

Она нечаянно оказалась свидетельницей беседы двух скорпионов двора — епископа Гардинера и сэра Томаса Райотсли. Они явно говорили о Катарине! Оба ярые католики, готовые ради возвращения Англии в лоно Римской церкви на все, но особенно не терпевшие протестантские взгляды. Гардинер возражал, видимо, не веря своим ушам:

— Нет-нет, этого не может быть! Лорд Латимер был примерным католиком, а его супруга во всем поддерживала мужа. Нет, за ней ничего такого никогда замечено не было.

— Боюсь, что мы сильно ошиблись, вовремя не раскрыв подлинную сущность этой женщины. Она скрытая протестантка, которая все же принимает в своих покоях тех, кто имеет наглость толковать Библию. Под ангельской личиной прячется дьявольская натура.

— То-то Кранмер не возражал против новой женитьбы короля!

Архиепископ Кранмер, протестант и друг короля, действительно не возражал против этого брака и действительно потому, что знал о приверженности Катарины Парр к протестантству, а более всего в ее убежденности в том, что человеку нужно позволять выбирать между учениями, а не навязывать приказами.

Кэтрин, невольно слышавшая этот разговор в парке, куда два приятеля удалились, чтобы не быть подслушанными во дворце, молила Господа, чтобы они поскорей ушли, а пока перестала даже дышать, чтобы ее не обнаружили. Господь услышал молитвы женщины, собеседники удалились, но она еще долго стояла, оглушенная и перепуганная. Помимо обсуждения вопроса, является ли королева тайной протестанткой, Гардинер и Райотсли говорили о тайных встречах в покоях Катарины Парр сторонниц новой веры, а также о том, когда придет время отправить и эту королеву на плаху. Райотсли гадко рассмеялся:

— Э не-ет… Король уже разводился, и ему это не понравилось, казнил королев, но народ такого больше не простит, а вот на костре еще ни одной не бывало.

— Значит, костер?

— Хорошо бы… А на соседнем — Кранмера.

— Но до костра еще нужно довести. Если женщина сумела столько времени водить за нос всех, в том числе совсем не глупого лорда Латимера и короля, значит, она вообще умна и хитра.

— Но мы хитрее. Мы не станем мешать ей сейчас, пусть увязнет в этом деле полностью, чтобы, кроме костра, ничего не осталось. А настраивать против нее короля нужно тоже постепенно. Разузнать слабые места и бить по ним.

— Полагаю, самое слабое место — невозможность родить детей.

— Вы полагаете, она не способна?

Как раз в это мгновение собеседники удалились настолько, что Кэтрин не услышала продолжение разговора, а зря, потому что опасность из-за приверженности новой вере она понимала и без Гардинера и Райотсли, а вот следующие фразы ей могли бы многое подсказать. И неизвестно, как тогда сложились бы обстоятельства и вся история Англии.

— Она? Меня меньше всего интересует эта сучка на троне. Да будет она хоть сотню раз плодовитой, она не зачнет от короля.

— Вы применяете что-то?

— Конечно, и давно, с тех самых пор, как он начал лечить свои язвы. Удивляюсь, как Джейн Сеймур сумела родить ему сына. Просто тогда язвы мучили короля меньше, правда, и наследник вышел не ахти какой крепкий, долго не протянет.

— Вы уверены, что это поможет?

— До сих пор помогало.

— Но сейчас перевязки делает королева, что, если она начнет применять свои мази и болеутоляющие?

— Вот этого я боюсь. Хотя организм короля столь изношен и отравлен, что ему понадобится немало времени, чтобы восстановиться. Если пойдет на поправку, мы успеем убрать саму королеву. А пока ее можно держать просто под наблюдением и быть готовыми в любой момент отправить в Тауэр.

— Нужно внимательно посмотреть ее окружение, наверняка найдется тот, за кого можно зацепиться…

Они еще долго обсуждали положение дел. Никто из тех, о ком шла речь, не подозревал, что их судьбами управляют при помощи ядов, прикрываясь озабоченностью. Вернее, знали, что существует опасность, но не знали, откуда она.

Теперь Кэтрин знала, однако она решила пока ничего не говорить королеве, а придумать, как обезопасить ее и себя от напасти. Чертовы пауки, готовы утащить в свою сеть любого, кто мыслит иначе, вернее, кто вообще мыслит!

Кэтрин Уиллоуби была всецело преданна Катарине Парр. Она родилась в семье Уильяма Уиллоуби и красавицы-испанки Марии де Салинас, фрейлины Катарины Арагонской, приехавшей с ней из Арагона и не бросившей свою хозяйку в беде. Рано оставшись без отца, Кэтрин была обручена с Генри Брендоном и переехала в дом будущего мужа, чтобы воспитываться вместе с его сестрами.

Но когда умерла мать Генри Мария Тюдор, сестра короля Генриха, которую называли французской королевой за ее первое замужество, будущий свекор вдруг решил, что сыну жену еще успеет найти, а упускать немалое наследство девушки негоже. Чарльз Брендон был старше своей третьей супруги больше чем на тридцать лет, но они стали вполне крепкой парой, родив одного за другим двух сыновей — крепеньких, шустрых мальчишек, которые воспитывались вместе с Эдуардом. Крестным отцом старшего из мальчиков Генри был сам король.

А Генри Брендону, у которого отец увел невесту, искать новую не пришлось, менее чем через год он умер от туберкулеза.

Кэтрин помогала нескольким королевам, она была хорошо знакома с Анной Болейн, вместе с мужем встречала Анну Клевскую, прибывшую издалека морем, а теперь вот помогала Катарине Парр.

И все же она не решилась рассказать все самой королеве, доверила тайну ее сестре Энн Герберт. Энн задумалась:

— Я всегда чувствовала, что у этого Гардинера словно второе дно у души есть, а Райотсли и вовсе терпеть не могу, но ты права, мы должны быть осторожны, нужно предупредить всех наших девушек, чтобы спрятали книги, и некоторое время не стоит встречаться.

— Нет, думаю, это будет неверно, встречаться стоит и книги читать тоже, только нужно, чтобы с собой всегда было рукоделие, а книги — поэзия или романы о любви. И нужно даже привлечь к себе внимание, пусть придут и проверят.

Они так и сделали, на время все затихло, но, хорошо зная Гардинера и Райотсли, женщины вполне могли предположить, что те просто так не сдадутся.

И все же королеве пока ничего не говорили, рассказали просто, что прошел слух о том, что у придворных имеются запрещенные книги, а потому нужно свои спрятать.

Катарина была раздосадована:

— Ну почему мыслящий человек должен прятаться? Если эти книги запрещены, значит, их нельзя издавать, но в них нет ничего крамольного.

Подруги переглянулись, решив, что правильно поступили, ничего не рассказав королеве, Катарина слишком живо реагировала на такие известия и запросто могла наговорить гадостей Гардинеру, а то и самому королю, вызвав его гнев.

Но пока все шло хорошо, король чувствовал себя все лучше, ласковые руки жены действительно творили чудо, раны затягивались, но никаких плохих эффектов при этом не появлялось. Врачам, да и самому королю бы задуматься, почему это происходит, но все словно ослепли, уповая только на волшебные руки королевы.

Интимная жизнь королевской четы тоже, к изумлению двора, наладилась. Короля теперь не так донимали язвы, несмотря на свой огромный вес, он все же не потерял интереса к женщинам и обнимал супругу достаточно горячо. В первую же ночь близости Генрих с изумлением понял, что его супруга хоть и не девственница, но опыта не имеет никакого. Целоваться и то толком не умеет.

— Почему?

— Но кто меня мог научить, Ваше Величество? Первый муж был стар, второй болен… Уповаю на вашу учебу.

Генрих полночи хохотал как умалишенный:

— Расскажи кому-то, не поверят! Жениться на дважды вдове, чтобы получить целомудренную девушку. Кейт, ты просто обязана нарожать мне сыновей! Толпу мальчишек, которые будут отнимать друг у друга игрушки и спорить за мое внимание.

— Я постараюсь, Ваше Величество…

Что она еще могла сказать: что рожать толпу мальчишек или девчонок в тридцать несколько поздновато? Но Катарина и сама слышала о таких случаях, когда очень поздно выходившие замуж женщины за несколько лет наверстывали упущенное.

Но шли недели, а никаких результатов королевской «учебы» не было. Генриху быстро надоело обучать супругу разным премудростям, он посоветовал спросить у сестры.

Нет, у Катарины хватило ума не просить мужа об учебе, и она действительно расспрашивала и сестру, и даже Кэтрин, как им удалось зачать мальчишек, но что те могли ответить? Разве объяснишь, почему у кого-то сыплется, как горох из порванного подола, а у кого-то хоть плачь, у одних сплошные мальчишки, а у других только девочки.

Оставалось ждать и надеяться. Король чувствовал себя неплохо, теперь он был уверен в своих мужских силах и готов на подвиги. Королева еще не стара, значит, у них все получится.

Генрих сидел, положив ногу на колени супруги, пока та возилась с бинтами, и смотрел на пляшущие языки пламени в камине. Какие все же ласковые руки у Катарины. И язвы затягиваются, а лицо не чернеет, и голова так не болит. Давно бы привлечь ее в качестве сиделки, глядишь, и не разнесло бы ноги так сильно.

Но короля мучили не только ноги и приступы мигрени, у него были жуткие запоры, болел правый бок, ну и конечно, обжорство, с которым король совершенно не умел справиться, и, как следствие, огромный вес.

— Чувствую, что скоро не смогу ходить не потому, что ноги болят, а потому что не пройду в двери.

Катарина с удивлением подняла на мужа глаза, она думала совсем о другом, но попыталась откликнуться и на его мысли.

— Ваше Величество, я разговаривала с одним… восточным доктором, он магометанин, но вы же знаете, что они искусные лекари. Вернее, по моей просьбе с ним разговаривала моя сестра. Я могу произнести то, что сказал лекарь?

— Ты советовалась по поводу моего веса?

— Энн расспрашивала о возможностях зачать мальчика. Но заодно спросила и о многом другом.

— Кейт, скажи честно, ты пользовалась средствами от этого лекаря?

Она посмотрела мужу в глаза, его маленькие глазки буравили, казалось, насквозь, но королеве нечего скрывать:

— Нет, Ваше Величество, я никогда не решилась бы.

— Тогда откуда у тебя собственные мази?

— У меня был серьезно болен первый муж. От долгого лежания у него образовались язвы по всему телу, он страшно страдал. Врачи говорили, что это от застоя крови. Я подумала, что, возможно, у вас тоже застоялась кровь из-за ношения крепких подвязок, и применила.

— А те мази кто делал?

— Доктор Джордж Мэнокс, это местный доктор, он собирал травы, растирал, смешивал с разным жиром. Только он никогда не добавлял свинец или ртуть, считая их вредными для всего организма. Доктор Мэнокс говорил, что…

— Довольно! — Генрих очень любил медицину, обожал сам составлять разные мази, примочки, порошки, а потому считал себя весьма опытным и всезнающим. Диктовать ему, что должно, а чего не должно быть в мазях, сродни преступлению.

Хотя он вынужден был признать, что составы Катарины очень помогали, стало лучше не только ногам, но и всему организму. Пожалуй, к ней стоит прислушаться.

— Так что там говорил твой магометанский умник о полноте?

— Он советовал, как сделать так, чтобы кушать поменьше.

Король расхохотался:

— Кушать поменьше! Глупости, если я еще и есть перестану, у меня совсем не останется радостей в жизни. — Однако, отсмеявшись, он все же поинтересовался: — И как?

Катарина поняла, что сегодня можно все, у короля хорошее настроение, нужно только осторожно, чтобы не наступить на больную мозоль, внушать свои мысли. Она рассмеялась:

— Он советует кушать маленькими порциями.

— Маленькими порциями? Да я не наемся!

— Почаще, но понемногу. Не брать сразу всю баранью лопатку в руки, а отщипывать по кусочкам. Съесть один маленький, отложить, попить, потом снова съесть еще кусочек. Правда, он еще советует есть побольше овощей и сарацинского зерна, а также разных морских водорослей, вроде лавового хлеба, что пекут из них в Уэльсе.

— Что?! Вот пусть сам и ест это сарацинское зерно и овощи. Если я буду их есть, то не смогу не только ходить, но и сидеть в кресле. Мужчина должен есть мясо, иначе у него не будет детей!

Катарина поняла, что король не готов к разговору на эту тему и пора переводить все в шутку:

— Вам это не грозит, Ваше Величество! Вы известный любитель оленины и кабаньего мяса!

— Морские водоросли… скажет тоже! Ха-ха-ха!

— Я рада, что шуткой подняла вам настроение.

— Ты умеешь успокоить боль и поднять настроение. Только не слушай больше никаких глупцов.

— Я буду слушать только ваши советы, Ваше Величество. Я рада, что могу облегчить вашу боль.

— Ты хорошая жена, Кейт, и у нас с тобой обязательно будут красивые, здоровые дети. Без всяких помощников и советчиков, сами справимся!

Генрих расхохотался, довольный своей шуткой, захотелось одарить жену чем-нибудь.

— Проси чего хочешь, Кейт.

— Ваше Величество, вы так добры ко мне, что я чувствую себя не вправе просить вас…

Перевязка ручками Катарины прошла, как всегда, легко, нога почти не болела, и счастливый король был готов обещать супруге все что угодно. Ну, почти все…

— Проси чего хочешь.

С Кейт легко, стоит только недовольно глянуть, и она отступает, да и ничего не просила до сих пор. Интересно, что же она все-таки придумала?

Катарина получила все драгоценности своих предшественниц, кроме, конечно, Катарины Арагонской, ее немногие ценности перешли по наследству к Марии. Носить то, что до тебя надевали погибшие женщины, не просто погибшие, а казненные, тяжело, она даже немало поплакала, но вида не подала, отказываться было бы безумием.

И ей самой король тоже дарил свои любимые крупные рубины…

— Ваше Величество…

— Кейт, мы договаривались, что, когда мы наедине, ты зовешь меня просто Генри, как я тебя Кейт.

— Да, Ваше Величество.

— Генри, Кейт, Генри!

— Да, Генри, — смутилась королева.

— Ну, Кейт, твой Генри слушает тебя. Скажи: «Генри, я хочу, чтобы ты подарил мне…» Что ты хочешь в подарок?

— Собрать всю семью под одной крышей… Генри.

— То есть?

— Вы же любите своих детей, особенно младших, которые очень хотели бы видеть вас куда чаще.

— Дети? Нет, дети это обуза! Да, я хороший отец, люблю детей, но поселить их рядом значит без конца думать о том, кто за ними присматривает…

— Я все возьму на себя.

— И забросишь меня самого? Перевязки придется делать врачам, и мне будет больно.

Она уже поняла, что он согласен, король разговаривал, словно капризный ребенок, выторговывая у матери как можно больше в свою пользу.

— Я обещаю все перевязки делать сама и сама же следить за жизнью и воспитанием детей. Генри, — Катарина произнесла это явно с напряжением, — ваши дочери, чудесные девочки, они не виноваты в прегрешениях своих матерей. Ведь вы же не отвечаете за своих родителей?

— Вот еще! Мне и своих грехов достаточно!

Катарина говорила то, что давно приходило на ум ему самому (король не подозревал, что эти мысли тоже умно подсказаны Катариной, она просто бросала семена размышлений, а потом помогала им взрасти). Но просто отменить собственное решение не признавать Марию и Елизавету законными было нелепо, а вот если следуя горячей просьбе королевы… Ну, не может же он отказать столь добропорядочной и сердечной женщине!

Генрих позволил себя «уговорить» и признал обеих дочерей законнорожденными, вернув их ко двору. Мария восприняла это с большим достоинством, все отмечали, что она словно олицетворяет собой свою мать, самую первую супругу Генриха. А десятилетняя Елизавета скакала козликом, визжа от восторга. Радовалась и маленькая кузина Джейн Грей, воспитывавшаяся вместе с Эдуардом.

Что и говорить, дети у Генриха очень разные, если вдуматься, они просто повторили своих матерей. Строгая, спокойная, полная внутреннего достоинства и очень несчастная Мария рождена Катариной Арагонской, которой пришлось немало вынести в борьбе за свое место в Англии и за свое замужество, а потом вообще жизнь.

Мария воспитана в духе строгого католицизма, она больше времени проводит на коленях, умоляя Господа подсказать, как ей жить, чем, собственно, живет. Старшей дочери короля уже двадцать семь лет, но она так и осталась не замужем. Нынешняя мачеха Катарина Парр старше всего на неполных четыре года, но жена уже в третий раз. Просто отдавать дочь католическому королю или принцу Генрих не мог, но и протестантскому тоже, а за простого английского лорда Мария не пошла бы сама, не считая такую партию достойной.

Когда она была совсем крохой, а ее мать с отцом не были разведены и были счастливы, девочку несколько раз даже обручали, в том числе с императором Священной Римской империи всесильным Карлом. Но пятилетнему ребенку даже к мужу отправляться рановато, дело застопорилось, а потом никто и не вспомнил об этом обручении.

Так и жила Мария — ни девочка, ни женщина среди многочисленных приживалок, экономя на всем и действительно подолгу простаивая на коленях с просьбой к Господу вразумить и указать ее путь. Господь молчал, то ли не определившись, то ли считая, что подсказывать пока рано.

После развода с Катариной Арагонской, который та так и не признала, Генрих в угоду Болейн и самому себе не желал даже слышать ни о бывшей супруге, ни о рожденной ею дочери. Но казнили Анну Болейн (ведь знал же Генрих, что возводит на супругу напраслину, знал, но в стремлении обзавестись наследником был готов сменить эту жену на следующую), словно дождавшись торжества справедливости умерла Катарина Арагонская, и Мария осталась одна.

Ей шел двадцать первый год, самое время для замужества, рождения детей, расцвет женской силы, а она продолжала скромно одеваться, вести нескончаемые беседы с приживалками и ждать… Мария не успела подружиться с Джейн Сеймур, родившей королю Эдуарда, слишком скоротечной была эта его женитьба, а вот с Анной Клевской подружилась, несмотря на то, что та протестантка. Но Анна из тех, с кем трудно не ужиться, она ни на что не претендовала, никому не мешала, была согласна на все, кроме одного — возвращения в родной дом к братцу, которого Анна терпеть не могла.

А вот с Катариной Говард никакой дружбы не получилось, хотя эта красотка даже моложе Марии. Дочь короля видела то, чего предпочитал не замечать отец, — глаза его юной супруги блестят при получении подарков, а еще и при виде постельничего короля Каспепера. Если любовь к подаркам простить легко, то измены или даже склонность к ним — нет.

Казнив жену-изменницу, Генрих на некоторое время решил, что с него хватит неверных или глупых жен, а со двором вполне управится старшая дочь. Но Мария совершенно не годилась для этой цели. Старая дева, привыкшая к долгим молитвам и скромности, к экономии во всем, к тому же ревностная католичка, она не могла придать блеска королевскому двору, какой был при Анне Болейн, например.

Сам король сделать этого уже не мог из-за болезней и прогрессирующей полноты. Мария вернулась к себе, оставив у отца неприятные впечатления. Толпа ханжей-приживалок последовала за своей молодой хозяйкой.

Дочь Анны Болейн Елизавета была слишком мала, чтобы помнить казнь своей матери, но сполна испытала на себе все прелести отцовского характера. Ее то возносили до небес, то низвергали в безвестность. При жизни матери она была принцессой, после казни объявлена просто леди Елизаветой.

Рыжая бестия Бэсс, как прозвали дочь короля, была удивительно живой и обаятельной. Нет, она не повторила красоту матери, была похожа больше на отца, у Анны Болейн взяла только глаза и неугомонный характер. Она знала пророчество матери: «Моя дочь будет королевой Англии! Ради этого я кладу свою голову на плаху!» и свято в него верила. А потому с раннего детства вела себя так, словно королевой уже была.

Ей легко давалось все, за что бы малышка ни бралась. Бэсс училась с удовольствием, свободно говорила и даже писала на нескольких языках, сама сочиняла стихи, отменно играла на верджинале, была музыкальна в отца, при этом была прекрасной всадницей, не боялась ничего и изъявляла свой восторг бурным визгом. Она норовила заниматься всем, чем занимался Эдуард, но получалось у Бэсс это куда успешней, не потому, что она была на четыре года старше, а просто в силу живости и увлеченности девочки. Она неутомимо скакала верхом, стреляла из лука, детского, конечно, лазала по деревьям, легко брала препятствия и в то же время свободно освоила математику и основы философии в том объеме, в котором это преподавалось королевским детям.

Когда Елизавета танцевала, от ее рыжих кудряшек и взметавшихся юбок невозможно было отвести глаза, она прекрасно чувствовала ритм и вкладывала в танец столько энергии, что хватило бы и на брата, и на старшую сестру, если бы те могли взять.

Талантливая рыжая кокетка мечтала оказаться при дворе, и хотя ей было просто рано появляться на взрослых праздниках, стрелять глазками Елизавета умела куда лучше не только своей старшей спокойной сестры, но и многих более живых подруг. Полная противоположность спокойной старшей сестре, вечно озабоченной поисками смысла своего никчемного существования, и младшему брату, озабоченному тем, чтобы не разочаровать отца, Бэсс просто жила, получая от жизни удовольствие. Вот уж о чьем замужестве не стоило беспокоиться совсем, эта выскочит, едва исполнится каких-нибудь четырнадцать-пятнадцать. И детей нарожает здоровых и крепких.

Генрих не раз ловил себя на мысли, что будь Елизавета мальчиком, а не девочкой, именно ей оставил бы трон, потому что этот живой рыжик куда предпочтительней бледного и немощного Эдуарда.

Генрих не подозревал, сколь трудно сложатся судьбы его детей. Они будут править один за другим, ввергая Англию то в гражданскую войну, то просто в хаос. И потомства не оставит ни один!

Бледный хилый Эдуард ненадолго переживет своего отца. Став королем на десятом году жизни, Эдуард постепенно превратится в законченного религиозного фанатика, нетерпимого к малейшим проявлениям инакомыслия, перед самой смертью на шестнадцатом году (ему явно помогли уйти из жизни, правда, не рассчитав сроки) женится на кузине Джейн Грей, как и обещал ей в пятилетием возрасте. Эта женитьба приведет несчастную Джейн Грей на эшафот.

Следом за Эдуардом, согласно завещанию отца, будет править Мария, которая попытается вернуть Англию в лоно Римской католической церкви, а еще выйти-таки замуж и родить ребенка. Если выйти замуж удастся, ее супругом станет сын того, за кого сватали в детстве ее саму, — испанский наследник престола Филипп, сын короля Карла, то все остальное нет. Две ложные беременности, когда королева год носила огромный живот и никого не произвела на свет, сбежавший муж и полное одиночество в конце недолгой жизни. Мария проживет всего сорок два года, оставив престол вопреки собственному желанию Елизавете.

А вот Елизавета, королева Бэсс, проживет долго и править будет тоже очень долго — целых сорок пять лет. Ее правление назовут «Золотым веком» Англии, но это последняя из Тюдоров на английском троне. Так и не выйдя официально замуж и не оставив потомства, Елизавета завещает трон внучатому племяннику Якову Стюарту, сыну той самой королевы Марии Стюарт, которую казнят в английской тюрьме за участие в заговоре против королевы Елизаветы.

В Англии наступит правление Стюартов, но это будет уже семнадцатый век.

Конечно, всего этого король Генрих VIII Тюдор знать не мог. Несмотря на многочисленные болезни, он надеялся иметь еще сыновей и увидеть своих внуков. Пока же сын был только один, очень хилый и не внушавший никаких надежд, старшая дочь явно засиделась в старых девах, и только средняя, Бэсс, признанная незаконнорожденной, радовала отцовское сердце, хотя Его Величество старался этого не показывать.

Он много лет наказывал дочерей за их матерей. Мария, как когда-то и Катарина Арагонская, жила очень скромно, не имея возможности позволить себе лишнее платье, не говоря уж о драгоценностях. Также вечно нуждалась и Елизавета, хотя из-за своего возраста и нрава мало об этом задумывалась. Для дочерей короля, наряды которого осыпаны драгоценностями от берета до подвязок и туфель, воротник плаща или конская уздечка украшались бриллиантами, радостью была запасная юбка.

Все знавшие о таком положении дел ворчали и даже открыто осуждали скопидомство Его Величества по отношению к принцессам. Осуждали, конечно, за глаза и осторожно, потому что длинный язык обычно тянул на плаху всю голову.

Генрих был готов изменить положение принцесс, но как это сделать, не роняя своего достоинства, не знал. Просьба Катарины Парр пришлась весьма кстати. Поворчав для вида, Генрих издал указ о признании обеих дочерей законными и о возвращении им всех прав при дворе. Было определено и наследование — Эдуард, в случае его бездетной кончины либо следующие сыновья, если таковые будут, либо Мария, а за ней, тоже в случае бездетности старшей сестры, — Елизавета.

Столь разумное решение пришлось по вкусу всем, и монархам в Европе тоже. Но когда через одиннадцать лет после кончины короля Генриха, а за ним последовательно бездетных Эдуарда и Марии к власти пришла Елизавета, Европа просто впала в истерику, объявив ее самозванкой. Именно тогда, в борьбе за английский престол помимо своего шотландского, и лишилась сначала обеих корон, а потом и самой жизни успевшая побывать и французской королевой тоже Мария Стюарт.

Недаром так переживал из-за отсутствия у него сильных здоровых сыновей король Генрих, словно предвидя, в какое болото борьбы за власть столкнет страну отсутствие наследников мужского пола.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

— Ваше Величество, позвольте мне обратиться к вам с просьбой.

Уже по тону, которым говорила королева, Генрих понял, что разговор будет неприятным. Всегда мягкий и ласковый голос Катарины почти звенел, в нем слышались требовательные нотки. Что это?

— Слушаю тебя, Кейт, что случилось?

— Ваше Величество, по приказу епископа Гардинера арестованы четверо прекрасных людей.

По тому, как сузились глаза короля и как в них сверкнул недобрый огонек, Катарина поняла, что, во-первых, он обо всем знает, во-вторых, что она вторглась на опасную территорию. Но остановиться уже не могла

— Откуда вам известно, что они прекрасные?

На мгновение Катарина опомнилась, и спустило ее на землю обращение «вам», обычно наедине Генрих называл жену Кейт и говорил «ты», считая, что может себе это позволить. Она не возражала.

— Но среди арестованных Джон Марбек.

Джон Марбек был любимым придворным певцом королевской четы, его часто звали попеть просто по вечерам, особенно хорошо Джону удавалось исполнение произведений самого Генриха, что проливало бальзам на его честолюбие.

— Вы знаете, за что арестован Марбек?

— Не знаю, но что дурного мог сделать певец, который каждый вечер услаждает ваш слух?

— А в остальное время он чем занимается?

— Полагаю, разучивает песни, чтобы усладить ваш слух, Ваше Величество.

— Он читает книги, Кейт.

— Разве нельзя читать книги?

— Запрещенные книги, Кейт.

— Но кто составлял список этих книг, Гардинер?

— Да, в том числе и он.

— Если запретить людям думать, они превратятся в животных.

Король издал буквально рык:

— Пусть думает сколько угодно, но не о том, что запрещено!

— Но почему запрещено? Если бы Господу не нравились людские размышления, он просто лишил бы человека способности думать и философствовать…

Несколько мгновений Генрих смотрел на супругу, словно впервые ее увидел. Такой рассудительности от жены он никак не ожидал. А ведь верно подмечено, надо будет использовать эти слова в каком-нибудь разговоре с парламентскими умниками.

Но спорить с женщиной для короля унизительно, он только поморщился:

— Кейт, ты помнишь Билль о шести статьях?

Конечно, она помнила, особенно те статьи, в которых говорилось, что религия вовсе не личное дело каждого, а представляет национальный интерес, а потому любые нарушения в этой области являются преступлением и подлежат жесточайшему наказанию.

Отказавшись от Римской католической церкви, Генрих вовсе не стал протестантом, его не захватили идеи Лютера, а упразднил монастыри король только ради собственной выгоды и из нелюбви к монахам. В остальном Генрих остался на позициях католика, хотя вообще-то писал свой собственный трактат, который должен был заменить Библию англичанам.

Но тогда Катарине было не до королевского трактата, билля и даже Библии, она понимала, что для узников дорог каждый даже не день, а час. Пока она уговаривает короля, где-то уже раскладывают костер, пламя которого охватит ноги Джона Марбека, и его чудный голос, вместо того чтобы петь прекрасные песни, будет выкрикивать проклятия палачам.

Вот это она и выложила Генриху, упирая на то, что они больше не услышат прекрасный голос Марбека.

— Спасите Джона Марбека, Ваше Величество, умоляю!

Вообще-то он и сам не хотел казнить Марбека, помня, как тому удаются его песни, ни у кого не получается так душевно исполнять произведения короля!

Он уже приказал постращать певца и отпустить, но только не ломать ему ничего и не испортить голос, хватит с него простого созерцания орудий пыток и висящих на дыбе товарищей. Но заступничества от Катарины король не ожидал никак.

Ему не понравилось, во-первых, что если королева примется вмешиваться во все дела, которые ее не касаются, ничего хорошего не выйдет, во-вторых, его неприятно поразила решимость Катарины отстаивать какие-то принципы. Разве это бабье дело — заступаться за преступников и рассуждать о том, простит Господь философские размышления или нет? Лучше бы сына родила! Второй месяц спят вместе, и ничего.

А в-третьих, Генрих почувствовал, что Катарина не просто разумна и по-женски мудра, но и умна, а умных женщин он предпочитал держать от себя подальше, хотя с ними приятно беседовать. Генрих не любил глупого хихиканья.

За ней нужно следить…

Джона Марбека спасли, а вот остальные трое сгорели на костре за свои убеждения и чтение запрещенных протестантских книг. Это было серьезным сигналом для Катарины и ее подруг, у которых тоже имелись запрещенные книги в сундуках.

Но от костров и споров их отвлекла поездка по северу страны. Королю захотелось поохотиться в чужих владениях, свои собственные уже надоели. Младших детей было решено оставить, а вот Марию взять с собой. Двор выезжал почти в полном составе, кроме больных и тех, кто еще хуже короля мог сесть на лошадь.

Хотя благодаря заботам Катарины король мог, чему был несказанно рад. Конечно, он не ехал всю дорогу верхом, этого не выдержала бы и лошадь, но временами позволял себе гордо восседать в седле.

Уже за одно это он готов осыпать Катарину своими милостями, это ее заботами почти зажили раны и появилась возможность хоть изредка чувствовать себя снова сильным и крепким.

Путешествие не удалось, Мария почти сразу заболела, и ее пришлось отправить обратно, потому что было опасение, что девушка сляжет совсем. По-настоящему охотиться королю не удавалось, не станешь же разъезжать по лесу в кресле на колесиках! Он не учел еще одного: во всех королевских замках, да и сам двор, привыкли к болезням короля, к невыносимой вони от гниющего тела; даже при залеченных ранах тело Генриха продолжало источать столь сильный «аромат», что у непривычных людей пропадал аппетит и появлялось неистребимое желание уйти спать из своего замка на сеновал.

Кроме того, приезд королевского двора для большинства владельцев замков означал просто разорение. Забирались все лошади, все повозки, опустошались закрома, портились дороги, вытаптывались поля, множество людей снималось с места, чтобы уже никогда не вернуться обратно. После проезда королевского обоза оставалась полоса долго ни на что не годной земли, после охоты большая часть кустов в лесу была вытоптана, а дичь просто разбегалась.

Конечно, из-за такой катастрофы никто не жаждал принимать у себя короля со двором, но все понимали, что не принять еще хуже. Глядя на угробленную округу и разоренные замки, Катарина жалела их владельцев, потому что сама не так давно была простой владелицей поместья. Но чем она могла помочь? Только попросить короля больше не разъезжать по стране.

Нелепая просьба, ведь Генрих показывал Англии ее добрую, внимательную королеву.

Оставалось надеяться, что на следующий год королю либо в голову не придет ехать еще раз, либо здоровье не позволит.

Сам король был недоволен, потому что на него повсюду глазели как на некую диковину, едва не тыча пальцем, охотиться не получилось, а сидеть, завидуя другим, слишком тяжело. Погода тоже не баловала, то сушь и жара, то вдруг зарядили дожди.

В Виндзор вернулись в плохом настроении, Генрих был страшно раздражен, нога начала болеть снова. Прошло достаточно времени, а у королевы никаких признаков беременности. Неужели снова попалась бесплодная жена?! Генрих серьезно стал подумывать над тем, чтобы завести себе любовницу или взять новую жену.

В таком мрачном состоянии он вдруг вспомнил о Гольбейне-младшем, художнике, некогда отправленном в Европу писать портреты самых красивых принцесс. Генрих так и не понял, всем ли польстил Гольбейн или только Анне Клевской, но благодаря его шедевру король выбрал Анну и заочно сделал предложение.

Это был опрометчивый поступок, ведь светившаяся на портрете нежная кожа в действительности оказалась рябой, а сама принцесса высока ростом и груба. Брак, заключенный на основании портрета, не удался, сам Гольбейн получил практически отставку, он продолжал писать портреты, но уже не королевской фамилии.

И вот теперь в какую-то минуту, наблюдая за детьми, Генрих решил, что мастер, чтобы отработать полученные когда-то деньги и загладить свою вину перед королем, должен написать их семейный портрет:

— Я, дети и моя королева.

Первой восторг выразила, конечно, Елизавета. Она прыгала от радости, надеясь оказаться в центре картины, перемеряла все свои наряды, не решаясь выбрать самый удачный, то и дело заставляла перечесывать себе волосы, пока ее не убедили, что лучше всего оставить их распущенными.

Наконец наряды выбраны, все подготовлено, на следующий день с утра решено позировать.

Но в этот вечер Катарина в очередной раз получила доказательства от своего организма, что она не беременна, пойти в спальню к королю не смогла, и наутро Генрих был зол, как черт! Шла неделя за неделей, он добр к супруге, делал ей подарки, потакал во всем, даже освободил еретика Марбека, а что в ответ? Неужели снова бесплодная, не способная родить ребенка супруга?! За что такое проклятие, Господи?

К тому же у Эдуарда снова сыпь на лице, насморк и не поворачивалась шея. Глядя на бледное лицо наследника, Генрих мрачнел все сильнее. Но позирование не отменил.

И вот тут Катарину ждал удар. Когда пришло время рассаживаться, король устроился в кресле посередине, которое нарочно притащили из его комнаты, в другое он не помещался, с одной стороны рядом посадил сжавшегося от страха Эдуарда, по сторонам поставил дочерей, но когда Катарина направилась, чтобы сесть во второе кресло, ее остановил насмешливый возглас мужа:

— А ты, Кейт, куда?

— Ваше Величество сказали «я, дети и моя королева».

— Моя королева, Кейт, это та, что подарила мне сына.

Обомлели все, пытаясь сообразить, что бы это значило. Катарина уже поняла, что Генрих намеренно унижает ее, но все равно не понимала, кого он собирается пригласить в свободное кресло. Разве только ее саму сегодня отправит на костер, а завтра женится на другой, чтобы она через девять месяцев одарила сыном? Только кто может твердо обещать, что так все и будет?

Король мрачно усмехнулся:

— Ты ведь рисовал Джейн Сеймур, у тебя должны сохраниться наброски. Сумеешь по ним написать еще раз?

— Где написать?..

— Вот здесь! — король кивнул в пустое кресло. — Я хочу, — четко и раздельно произнес он, — чтобы в этом кресле была изображена единственная нормальная жена, которая сумела подарить мне наследника, а не та, которая вообще не может забеременеть!

Все онемели. Король решил поместить на портрете давно умершую женщину? Если бы Джейн умерла недавно, это имело бы хоть какой-то смысл, но матери Эдуарда не было в живых уже шесть лет…

Королева выбежала прочь, стараясь сдержаться и не показать своего отчаяния.

Никто не посмел возразить Его Величеству, несчастный Гольбейн принялся делать наброски, проклиная тот час, когда вообще связался с английским королевским двором. Все, в том числе и сам король, сидели мрачными, точно художник должен был рисовать похоронную процессию, а не дружную семью. Даже яркое платье Елизаветы, казалось, потускнело.

Немного поразмыслив, Мария решила, что поговорит с отцом, объяснив не только нелепость задумки, но обиду, нанесенную их любимой мачехе. Обидеть человека нетрудно, куда трудней потом эту обиду загладить. Но на следующий день король был болен, а потом заболел сам Гольбейн. Картина осталась незаконченной, это была последняя осень для Гольбейна.

Вместо группового портрета он успел написать только одного короля Генриха, причем пришлось переделывать, потому что король не был доволен своим видом на портрете. В результате Генрих получился много симпатичней, чем был в действительности.

Катарина прекрасно понимала, что значит столь резкий выпад против нее. Главной бедой женщины было отсутствие беременности, шли месяц за месяцем, а никаких признаков будущего ребенка не было. Имей женщина детей в предыдущих браках, ей было бы проще чувствовать себя невиновной, но даже то, что оба ее первых мужа были стары и больны для продолжения рода, не давало повода для оправданий.

— Ну вот, вот же! Где были мои глаза?! — горестно вопрошал Его Величество, вознося свои поросячьи глазки к небу и запихивая в рот очередной огромный кусок свинины. — У нее не было детей ни с лордом Боро, ни с лордом Латимером! Почему мне никто не подсказал?!

Присутствующие скромно опускали глаза в пол и бормотали нечто вроде «Ваше Величество всегда знает все лучше своих подданных».

— Что?! Я мог и не заметить, я доверчив, и мне можно заморочить голову.

Это совсем не соответствовало действительности, но снова никто не смел возразить. Никто не вспомнил, что король не спрашивал совета, и мужья леди Латимер в таком возрасте могли уже не быть способными к деторождению, как и сам король из-за многочисленных болезней.

Генриху же все больше казалось, что Катарина женила его на себе обманом, он совершенно забыл, как пыталась избежать этой участи несчастная вдова, что она желала стать женой совсем другого человека, что он сам не слушал ничьих советов. Ясно: ему нужна новая жена, неважно, какая она будет по счету, главное, чтобы родила сына, много сыновей.

Оставался вопрос: куда девать нынешнюю.

Катарина почувствовала на своей шее холод железа топора. Никто не сможет ей помочь, сэра Томаса Сеймура отправили во Францию, да если он и вернется, то не станет заступаться за несостоявшуюся супругу, ему расположение короля куда важней Катарины Парр! Сестра и ее муж слабая защита, им самим не пропасть бы вместе с Катариной. Дети, как бы ни любили мачеху, ничего поделать не смогут.

Но развестись король просто не сможет, казнить Катарину не за что, она не совершает прелюбодеяний. Гардинер с удовольствием подсказал бы Его Величеству выход, который напрашивался сам по себе, но король действительно ни у кого не спрашивал совета. Гардинер ничего не знал о беседах королевы с магометанским лекарем, иначе уже давно использовал бы эти знания в своих целях. А король просто забыл о давнем разговоре с Катариной. Сама женщина страшно боялась, что он вспомнит.

И все же епископ решил, что пришла пора действовать против королевы. Ее примочки и мази так хорошо помогали, что язвы на ногах Генриха почти затянулись и больше не болели (при условии, что снадобье применяют каждый день), он уже не так страдал и был полон решимости что-нибудь совершить, то ли жениться еще раз, то ли кого-нибудь казнить.

Как мрачно констатировал его шут, когда королю скучно, он живенько кого-то казнит, и скука проходит. В кандидатуре для следующей казни никто не сомневался, оставалось только найти повод, что было не так уж трудно. Еще требовалось найти замену Катарине Парр, потому что казнить эту супругу и остаться снова в одиночестве Генрих не мог, это означало бы еще большую скуку, чем сейчас.

Королева не слишком мешала епископу Гардинеру сама по себе, она хоть и была тайной протестанткой, но в дела не вмешивалась, занимаясь детьми и язвами супруга, которые без отравы Райотсли почти сумела вылечить. Гардинеру было нужно свалить королеву, чтобы победить своего давнего противника архиепископа Кранмера. Тем более на севере в Шотландии назревали события, которые могли иметь далекоидущие последствия.

И Гардинер решил, что пришло время выступить против королевы. Пока действовала отрава, столько лет даваемая Генриху, от него никто не способен зачать, но Катарина уже довольно долго применяла свои мази, и король не получал новые порции отравы. Действие старой проходило, Его Величество чувствовал себя все лучше, а это была опасность для Гардинера, их с Райотсли куда больше устроила бы на троне ярая католичка Мария.

— Странное чувство, мы должны быть даже благодарны королеве за то, что Его Величество вернул ко двору старшую принцессу и признал ее наследницей за Эдуардом.

— Да, милорд епископ, странная ситуация, но чтобы свалить короля, а потом убрать его сына, нужно свалить королеву и Кранмера. Все складывается прекрасно, Его Величество уже недоволен супругой. Камень лежит на самом краю, достаточно только подтолкнуть его, чтобы случился камнепад.

— Пора!

— Ваше Величество, еретики проникли и во дворец, я уже не раз говорил вам об этом.

Конечно, говорил, и не раз, Генрих недовольно смотрел на Гардинера.

Глупцы, какие же они все глупцы! На кого Англию оставить? Эдуард мальчишка и тоже глуп неимоверно, Катарина так и смотрит в сторону, стоит ему умереть, тут же помчится замуж за своего Томаса Сеймура. Нет, Генрих ни на минуту не усомнился в ее верности, Катарина просто не способна изменять, в ней нет бурлящей крови, толкающей женщину в объятия того, в кого она влюблена, зато крепко понятие чести и долга.

Они думают, что он выжил из ума и ничего не видит из-за своих страшных болей. Да, боль, которая преследует уже много лет, с каждым днем становится все невыносимей, она затмевает разум, но когда отпускает, он все же способен думать. А еще… вот этого не видит никто — он, король, остается кукловодом, и все, кто крутится вокруг и полагает, что влияет на решения короля, в действительности не больше чем тряпичные куклы, надетые на пальцы и вынужденные подчиняться воле этих самых пальцев.

Генрих невесело усмехнулся. С тех пор как невыносимая боль из-за гниения ног лишила его возможности двигаться, охотиться, сутками сидеть в седле, играть в теннис, быть самим собой, ему осталось одно развлечение: стравливать этих умников между собой и наблюдать, как они, считая короля уже не способным разобраться в чем-либо самому, пытаются вершить судьбы друг дружки и Англии за его спиной, вернее, усиленно дергая за веревочки, которые, по их мнению, привязаны к его мыслям.

Райотсли, Гардинер, Кранмер, даже Сеймур — вся эта свора решила, что они могут управлять им, Генрихом! Дураки, даже беспомощно сидя в кресле, он стократ сильнее их всех вместе взятых, которые на ногах и сильны, как волы. И чтобы ослабить этих глупцов, Генрих научился сталкивать их между собой, чем больше они будут бороться друг с другом, тем меньше сил останется, чтобы плести заговоры против него и Эдуарда.

Но сейчас Гардинер бил в больное место, он напоминал о покровительстве королевы еретикам. Генрих едва заметно усмехнулся, подумав, что мог бы отправить жену на костер с легкостью, у него куда больше таких доказательств, чем у Райотсли, роющего землю под ногами Катарины. Наедине с мужем королева распускала язычок куда чаще, чем в присутствии епископа.

Именно так: распускала, теперь, почувствовав угрозу своей жизни, этого не делает. Катарина стала послушной овечкой, выбросившей из головы любые крамольные мысли. Ей хочется жить, а потому Катарина осторожна. Но опытный кукловод Генрих знал, что нужно хотя бы временно подыграть Гардинеру и показать его место Кранмеру, который стал вести себя слишком вольно.

Да, пожалуй, пришло время немного попугать королеву и Кранмера.

— Еретики? В чем же это выражается?

— Преступные книги прячут в сундуках придворных дам, в то время как мы ищем их у простого люда.

Идиот, к чему простому люду запрещенные или разрешенные книги, если они не умеют читать? Конечно, если они и есть, то у придворных. Но Генрих не думал, что епископ столь глуп, чтобы верить произносимым им самим словам, это риторика, показывающая готовность копать, как только будет разрешено.

Генрих затеял другую игру, он согласился с необходимостью провести расследование, но немного позже, а пока… Секретарь уронил нужную бумагу в нужном месте на глазах у нужной дамы и сделал вид, что не заметил этого. Самым трудным оказалось удалиться столь быстро, чтобы дама не успела «потерю» вернуть.

Все произошло как по маслу — и листок упал весьма ненавязчиво, и дама любопытно сунула в него нос.

— Ваше Величество, миледи!

— Что случилось, Джоан, на тебе лица нет.

— Миледи, посмотрите.

Теперь лица не было на самой Катарине. На листке, который ей протягивала фрейлина, был донос о том, что у фрейлин королевы в потайных местах хранятся запрещенные книги!

Катарина действовала быстро, она тут же приказала всем фрейлинам немедленно очистить свои сундуки от крамольной литературы, если таковая еще оставалась, а сама закатила истерику, стараясь, чтобы ее услышали в покоях короля.

Вот этого Генрих не ожидал никак.

— Что случилось у королевы, почему такой крик и плач?

— Ее Величество рыдает, а почему, непонятно.

— Наследник?

— Нет, Его Высочество здоров.

Король отправился к супруге сам. Застав ее в слезах, Генрих недоуменно поинтересовался:

— Миледи, что случилось? Вы затопите дворец слезами.

— Простите, Ваше Величество.

— Так почему слезы?

— Мне показалось… мне показалось, что вы мной недовольны…

Король замер в недоумении, она что, с ума сошла? Ей показалось!

— Я недоволен вами только в одном — вы не торопитесь подарить мне сына. И вам причина недовольства хорошо известна.

— Господь обязательно наградит нас сыном, но мне сказали, что на меня пишут доносы совсем на другую тему…

Все решало мгновение. Катарина произнесла это, не задумываясь, и ужаснулась: что, если король поинтересуется, кто именно сказал и что за донос? Но король смутился, не слишком заметно, но смутился, это свидетельствовало только об одном — он знал о доносах!

— О чем же?

— О том, что мы с фрейлинами читаем и храним запрещенные книги.

Вот черт, нужно было сначала убедиться, что все успели всё убрать! Но отступать поздно.

— А это не так?

— Нет, Ваше Величество. Однажды вы изволили объяснить мне вред запрещенных книг, с тех пор я строго слежу за своими фрейлинами.

— Тогда чего же вы боитесь?

— Вашей немилости. Я подумала, что ваше недовольство происходит от этого…

— Ну что вы, Кейт, живите спокойно, я ни в чем не подозреваю ни вас, ни ваших фрейлин.

Первый бой был выигран, король во всеуслышание объявил, что не подозревает супругу и ее фрейлин в причастности к ереси.

Но Катарина почему-то чувствовала, что это не конец. Кроме того, оставалось смутное беспокойство, словно она не заметила чего-то очень важного, на что непременно нужно обратить внимание.

Королева с фрейлинами сидели за вышивкой, каждая вышивала свой кусочек большого покрывала. Вообще-то это не слишком хорошо, потому что куда лучше, если вышито одними руками, но такая работа объединяла, позволяла тихонько поговорить.

— Больше никаких книг и бесед на эту тему, мне дорога жизнь, думаю, вам тоже.

Все прекрасно понимали, что королеву могут лишить жизни вовсе не из-за причастности к новой вере, а за то, что до сих пор нет беременности. Но все молчали, намек на это был бы слишком жесток.

И вдруг Катарину словно что-то толкнуло.

— Миледи, у кого тот донос?

— У меня, — Джоан Денни вытащила бумагу из-за пазухи.

Королева пробежала текст глазами. Что-то здесь, вот именно здесь, и она должна понять, что именно, причем, чем скорее поймет, тем лучше.

Но сам текст безукоризнен, слова складные, словно писал не просто грамотный человек, а привыкший к перу, словно писец… Писец?! Конечно, это рука королевского писца! Чуть изменен наклон букв, кое-какие написаны иначе, но это его рука!

Теперь бумага перекочевала за корсаж королевы, ее глаза блестели.

— Вы что-то обнаружили, Ваше Величество?

Играть так играть, если уж нельзя доверять королю, то и всем остальным тоже. Фрейлины вполне могут быть осведомителями даже Гардинера. Господи, как же трудно жить при дворе!

— Смешная бумага, человек так старательно расписывает наши прегрешения, словно сам в них участвовал. Как хорошо, что мы давно этим не занимаемся, не то могли бы попасть в переделку…

Чуть позже наедине сестра поинтересовалась у Катарины:

— Ты что-то заметила?

— Да, надо быть очень осторожными со всеми. Донос написан рукой королевского писца, я хорошо знаю его перо.

— Но зачем?!

— Чтобы напугать нас.

— Что же делать?

У тихой, спокойной Катарины вдруг из чувства протеста проснулась злость, настоящая, захлестывающая, на всех, в первую очередь на короля. Она не желала становиться королевой, не жаждала ни подарков, ни почестей, куда спокойней было бы жить вообще в своем имении подальше от двора.

Не пыталась навязывать королю свою волю, была тихой и незаметной целый год и готова быть такой же дальше. Она нужна его детям, ему самому, как сиделка, почему же ее упорно подталкивают даже не к эшафоту, а к костру?

От этой мысли стало совсем дурно, показалось, что в воздухе запахло дымом и горелым мясом. Неужели это ее участь? Нет уж, она еще поборется, она не даст себя сжечь, не за что! Людей нельзя жечь только потому, что они думают иначе или читают не те книги, раньше Катарина пыталась внушить это королю, тот отмахивался. Теперь она поняла, как опасно что-то кому-то внушать, но неужели король готов использовать свои знания ее промахов против нее?

Даже если это так, она поборется за свою жизнь и будет делать это всеми доступными средствами. Вы хитры, Ваше Величество и епископ Гардинер, но и я не так проста, как вам кажется.

Ночью в доме королевского писца был переполох. Несколько дюжих молодцев перевернули все, но не взяли ничего ценного, унесли только несколько бумаг, оставив хозяина в настоящем недоумении.

— Что унесли?!

— Милорд, сам не могу понять, кажется, только доносы на фрейлин королевы.

Райотсли хохотал от души, хлопая себя по бокам:

— Вот стерва! Кто бы мог ожидать от тихой бабенки?

Писец так ничего и не понял, он не знал, кого Райотсли назвал стервой. На следующий день его обнаружили мертвым прямо у себя дома, на лице королевского писца застыло удивление — последнее, что он испытал в земной жизни.

— Миледи, нам нужно побеседовать наедине.

— Я сомневаюсь в необходимости говорить наедине, предпочту в присутствии Его Величества короля.

— Ваше Величество, это не в ваших интересах.

Катарина мысленно махнула рукой:

— Хорошо, милорд, если вы мне объясните, зачем понадобилось столько доносов сразу. Хотите отправить меня на эшафот? Я давно не читаю ничего запрещенного, а если что и было в самые первые дни замужества, то только с разрешения короля.

Гардинер усмехнулся, едва ли недовольный супругой король будет за нее заступаться.

Королева допустила огромную ошибку в разговоре с епископом, она принялась выговаривать сама, нужно было бы послушать…

— Я согласна на развод с Его Величеством в случае, если на то будет его воля, но на костер вы меня не отправите. Знаете, милорд, я записываю все происходящее и все свои подозрения и складываю в условном месте. Если со мной что-то случится, даже просто заберут в Тауэр, записи станут известны не только при дворе.

— Чего вы хотите, миледи?

— Оставьте меня в покое! Оставьте саму мысль отправить меня на костер.

Гардинер всего лишь внимательно посмотрел на королеву, но она поняла значение этого взгляда.

— Милорд, с королем я договорюсь сама. Я вовсе не держусь за положение королевы, вам ли не знать!

— Вы очень умная женщина, миледи, как жаль, что в вашей голове слишком много ереси…

— В моей голове нет места ереси, там, как вы заметили сами, только ум.

Во дворцах и у гобеленов есть уши, и у стен глаза, даже там, где нет ни гобеленов, ни стен!

Немного погодя Генрих довольно фыркал сам с собой:

— Ишь ты! В ее голове нет места ереси просто потому, что там ум! Какая женщина!.. И руки умелые и ласковые. Жаль, что бесплодна.

ДЕЛА СВОИ И ЧУЖИЕ

В Шотландии у племянника короля Генриха, короля Якова, родилась девчонка. Все бы ничего, но сын его старшей сестры Маргариты Яков был женат второй раз, и второй раз на француженке. Первой супругой у него была французская принцесса, которая не выдержала тягот шотландской погоды и быстро угасла от туберкулеза. Второй стала сестра всесильных герцогов Гизов, вторых после королей, а иногда и первых, смотря по тому, какой бывал король.

Мария де Гиз родила Якову двух мальчишек и вот теперь девчонку. Беда в том, что мальчишки умерли, а теперь на пятый день после рождения дочери умер и сам король. Сильный, здоровый мужчина (Яков удался в свою мать королеву Маргариту, сестру Генриха, а та была из рода Тюдоров, то есть могучей), ничем не болея, вдруг лег и умер!

Мало кто сомневался, что это убийство, но никто не озаботился расследованием. У короля Якова, как водилось, на стороне были сыновья, а в доме вот осталась одна крошечная дочь пяти дней от роду, названная Марией в честь матери. Эта кроха и стала королевой Шотландии, а мать при ней регентшей.

Генрих не мог упустить столь выгодную возможность объединить два трона и присоединить Шотландию к Англии. Британия… чем не прекрасное продолжение дела Тюдоров?

Крошку Марию немедленно сосватали Эдуарду с условием, что само обручение состоится, когда девочке исполнится десять лет. Казалось бы, что еще нужно этой Марии де Гиз? Ее дочь без борьбы и трудностей получала трон Англии! Но в том-то и дело, что Мария де Гиз была француженкой и сестрой де Гизов. Их меньше всего интересовала племянница в качестве супруги английского принца, а потом короля, и куда больше возможность доставить англичанам неприятность, подобрав под себя Шотландию.

Будь супруга короля Якова шотландкой, она с радостью согласилась бы на предложение Генриха о сватовстве и обручении детей. Мария была вынуждена согласиться под давлением собственного парламента, но в действительности просто решила протянуть время, пока не подойдет помощь из Франции.

Маленькую королеву тайно спрятали на острове в монастыре посреди озера, чтобы переправить к дядьям де Гизам в Париж и там уже выдать замуж за наследника французского престола Франциска.

Генрих взбесился, им пренебрегли: дав слово и подписав договор, Мария де Гиз тут же его нарушила! Она вовсе не намерена выдавать замуж свою дочь за Эдуарда!

Францию и Шотландию требовалось наказать, и наказать примерно. Особенно северную соседку, вернее, ее глупую регентшу-француженку. Предпочесть Эдуарду какого-то французского слизняка, о котором послы доносят, что он с самых пеленок не вылезает из постели, потому что постоянно болен!

Неудивительно, у этих странных французов их длинноносый король Франциск попустительствует блуду своего сына Генриха и покровительствует его супруге Екатерине из рода Медичи, несмотря на ее столь невидное происхождение. Генрих Французский открыто живет со своей любовницей, годящейся ему в матери, Дианой де Пуатье, а собственной супруге делает детей одного за другим. После стольких лет бесплодия у Екатерины Медичи сын за сыном, даже завидно, хотя завидовать нечему, старший Франциск совершенная развалина, хотя еще мал.

Генрих не замечал, что, мысленно критикуя французских королей, он словно порицает себя самого. Любовницы, смена жен, хилый наследник… разве у него не так? Обидно, что шотландская мерзавка предпочла его Эдуарду хилого Франциска, а Англии — Францию. Яков никогда так не поступил бы. А может, и поступил… Недаром же женился не на его Марии, а притащил себе Марию де Гиз из Франции.

Генрих не допустит, чтобы Шотландия отошла Франции, это означало бы сидеть на острове взаперти. Он еще достаточно силен, чтобы воспротивиться этому, французские корабли не будут пропущены через английские воды, английские армии помогут испанскому королю Карлу в войне с Францией, и Шотландия тоже получит свой урок!

Генрих решил воевать, а потому судьба королевы отошла пока на второй план, и поиски седьмой супруги тоже. Мало того, отправляясь со своими армиями на север Франции, Генрих решил, что регентшей останется именно Катарина. Она прекрасная хозяйка, сумеет присмотреть и за детьми, и за государством, и за войной с Шотландией тоже. Конечно, воевать будет армия под руководством графа Хетфорда, но править пока королева Катарина.

Гардинер перепугался, ведь вся власть на время соединялась в руках той, кому он доставил немало неприятностей. Кто знает, что может прийти в голову женщине? А умной женщине? Епископ затаился, стараясь не напоминать о себе. Неизвестно, как развернутся события вообще.

Гардинер ошибся в своих опасениях, Катарине оказалось не до него, нашлись заботы куда важней.

Размышляя о Марии де Гиз, ныне вдовствующей королеве Шотландии и регентше при своей дочери, маленькой королеве Марии Стюарт, Генрих был прав. Малышка Мария стала королевой Шотландии пяти дней от роду, а в пять лет была отправлена во Францию под крылышко своей будущей свекрови Екатерины Медичи, чтобы жить там до своего замужества с ее старшим сыном Франциском, мальчиком на удивление болезненным и слабым. Если бы Мария де Гиз выполнила подписанный ею же, хоть и под давлением парламента Шотландии, договор и выдала свою дочь замуж за Эдуарда, то Мария Стюарт могла стать королевой Англии гораздо раньше, чем королевой Франции, а вся история Европы сложилась несколько иначе.

Правда, тогда у Англии не было бы ее самой знаменитой королевы — Елизаветы I, которая пришла к власти после цепочки смертей — сначала короля Генриха, потом бездетного Эдуарда, потом бездетной Марии, все согласно завещанию короля Генриха.

Но после смерти короля Генриха де Гизы сумели вывезти маленькую племянницу во Францию, тем самым серьезно изменив возможный ход событий.

Мария вышла замуж за хилого Франциска, который даже успел немного побыть королем после нелепой гибели своего отца на рыцарском турнире, но долго не протянул. Похоронив мужа и отбыв положенный срок траура, Мария Стюарт была свекровью — вдовствующей королевой Екатериной Медичи, с которой умудрилась вместо благодарности за годы воспитания поссориться, — выпровожена на родину.

После блестящего Парижа не менее блестящая молодая женщина, привыкшая к роскоши и свободному поведению, оказалась в строгой протестантской Шотландии, где была никому не нужна! Ее мать уже умерла, страной правил сводный брат граф Меррей, один из незаконнорожденных сыновей ее отца короля Якова.

Вдовствующая королева Франции (пусть недолго, но она была королевой!), королева Шотландии, которую в стране почти никто не признавал, она вознамерилась получить еще и корону Англии. Каким образом? Она, как и многие католические правители Европы, считала Елизавету самозванкой, а себя претенденткой на английский престол.

Приходясь двоюродной внучкой Генриху (его сестра Маргарита была матерью Якова и соответственно бабушкой Марии), она имела некоторое право на трон, но только после Елизаветы и сестер Грей Катарины и Марии, которые также были двоюродными внучками Генриха и были включены в его завещание перед Марией Стюарт.

Но у Англии была королева, которую любили, пусть и не все, своя, не прибывшая из Франции, корону выстрадавшая. Англичане признавали Елизавету и не желали видеть на своем троне чужую Марию Стюарт, имевшую отдаленное право на престол и ни малейшего представления о том, что такое Англия вообще. Это мало волновало саму Марию; не обращая внимания на то, что ее не поддерживают даже в собственной стране, она ввязалась в борьбу за английский престол.

Мария Стюарт натворила таких дел в собственной Шотландии, что была отдана под суд за участие в убийстве своего мужа, бежала от суда на территорию Англии, пытаясь найти защиту у Елизаветы. Но защиту странную: не признавая права Елизаветы на трон Англии, Мария при этом просила у «самозванки» помощи в возвращении силой шотландского трона.

Главным требованием Елизаветы к своей сопернице было безоговорочное признание своих прав на английский трон при обещании оставить его сыну Марии Якову, тогда еще совсем маленькому ребенку. Мария Стюарт признать право Елизаветы на трон отказалась, что оставляло возможность французам бесконечно подкармливать недовольных на территории северной Англии и Шотландии и организовывать заговоры против самой Елизаветы.

В нескольких заговорах участвовала и сама Мария Стюарт, сидевшая под замком у Елизаветы, но со всевозможными удобствами, с несколькими секретарями и придворными дамами и с ограничением только переписки и передвижения. Когда Елизавете предоставили доказательства участия ее узницы в заговоре против власти в Англии, промучившись несколько месяцев в нерешительности, английская королева все же подписала вынесенный парламентом смертный приговор своей родственнице-сопернице, чем навсегда навлекла гнев потомков на свою голову.

Мария Стюарт, по вине которой погибли несколько ее любовников и был убит супруг-король, сразу после убийства вышедшая замуж за убийцу мужа, толкнувшая Шотландию в пучину гражданской войны, отданная собственным парламентом под суд, бежавшая из страны ценой гибели верных ей людей, а потом много лет жившая на попечении Елизаветы за ее счет и участвовавшая в заговорах против нее же (что во всех странах признается государственным преступлением), почитается жертвой жестокой королевы Елизаветы только потому, что та не уступила Марии выстраданный трон, хотя завещала его ее сыну.

А Елизавета, конечно, вовсе не бывшая невинной овечкой, но просто вынужденная защищаться от надоедливой и наглой соседки, к тому же баламутившей ее собственную страну после изгнания из Шотландии и самим существованием дававшая повод для вторжения иностранных войск на территорию Англии, преподносится как исчадие ада, пьющее кровь невинной жертвы.

Но это все еще предстояло младшей дочери короля Генриха рыжей бестии Елизавете не скоро. Пока шотландская вдовствующая королева и регентша при своей дочери просто не соблюдала подписанный ею же и утвержденный парламентом Шотландии договор. Она где-то спрятала дочь, намереваясь вывезти малютку во Францию.

Небольшая победоносная война, должная показать всем, насколько сильна Англия, проучить зарвавшуюся Марию де Гиз и наглецов французов, Генриху совсем не помешала бы.

Испанский король предложил оскорбленному столь откровенным небрежением к своей стране и своей персоне Генриху вместе проучить французов, напав с двух сторон. Немного подумав, Генрих решил, что вполне в состоянии повоевать сам, и отправился через Канал (Ла-Манш), оставив хозяйничать дома Катарину Парр.

Катарине пришлось нелегко. Стоило королю отбыть, как во время страшной жары в Лондон нагрянула его всегдашняя беда — чума!

Ничего удивительного в постоянных эпидемиях, косивших людей тысячами, не было.

На жаре вонь из сточных канав и гор отбросов становилась невыносимой, полчища крыс наполняли город днем и ночью, на узких улочках росли горы мусора и слои помоев, в домах тростник на полу не менялся годами, просто притаптываясь и покрываясь новым слоем, внизу оставалось гнить все, что упало на пол. Спертый воздух, который мог попадать в дома только через узкие двери, ведущие на зловонные улицы, отсутствие чистой воды и возможности мыться, больные люди вместе со здоровыми…

Вместо того чтобы убеждать прихожан в необходимости соблюдать чистоту, священники призывали молиться о спасении душ. Души спасали, но их все меньше оставалось на земле. Каждая эпидемия выкашивала целые городские кварталы.

Когда стало известно, что в Лондон снова пришла чума, Катарину охватил ужас. Главной ее задачей стало спасти наследника. Но что делать: закрыть все двери и окна, не пускать никого с улицы и сидеть взаперти, пока эпидемия не покинет город, или увезти Эдуарда и остальных детей в деревню, подальше от зараженного Лондона?

Конечно, прежде всего наследник, король горевал бы в случае смерти Елизаветы, но никогда не простил бы Катарине гибели единственного сына.

Кранмер пришел сообщить страшные новости, но даже он не рискнул входить во дворец, кричал снизу. Епископ советовал Катарине плотно закрыть все окна и двери, посидеть без прогулок и привычных удобств, чтобы оградить наследника от беды. После того как Кранмер удалился, Катарина больше часа просто металась по покоям, не в состоянии принять какое-то решение. Опасно в любом случае, но как знать, что опасней?

Вдруг сквозь открытое окно легким ветерком принесло запах сточной канавы. Вонь, вонь, вонь… Она всюду, проникает в саму душу, в городе смердит все, что только может смердеть. Как тут уберечься? Достаточно одной крысе перебежать по мосту или просто переплыть ров, и она принесет заразу на территорию дворца.

Нет, нужно ехать! Причем немедленно, пока эпидемия не захватила всю округу.

Королева распоряжалась решительно и толково, уже через пару часов немалый обоз был готов. Она решила взять с собой только самое необходимое в дороге, в каждом замке найдется то, что понадобится, а тащить большое количество вещей из зараженного Лондона просто опасно.

К Катарине пришла Мария:

— Миледи, как вы намерены везти через город принца?

— Как и всех остальных. Вы готовы ехать?

— Да, но стоит ли рисковать?

— Конечно, стоит, причем не потом когда уже будет возможно привезти с собой заразу, а сейчас, пока ее еще не так много.

— Но по улицам уже опасно ехать.

— Потому я и тороплюсь, чтобы не стало невозможно. Главное — вывезти детей.

Это была странная процессия. Всадники безжалостно прогоняли с дороги любого встречного, чтобы ничья рука не коснулась большой кареты, в которой ехали Елизавета, Джейн Грей, Генри и Чарльз — мальчики Кэтрин Уиллоуби и еще несколько малышей, обычно проводившие время с принцем и принцессами. Всех их внимательно осмотрели, расспросили по поводу самочувствия и, только убедившись, что все в порядке, допустили в карету.

Еще тщательней оберегали вторую — маленькую, в которой сидел принц со своей обожаемой няней. Окна плотно закрыты и занавешены, на лице у принца маска, руки в перчатках, которые няня обязана менять каждые два часа. А еще большой ящик с бутылками уксуса и розовой воды. Бесконечные протирания уксусом, лучше пусть будет раздражение на коже, чем зараза! Такое количество уксуса и в карете у детей, от чего запах невыносимый, зато есть надежда, что он помешает проникнуть чуме.

Катарина предпочла ехать верхом, чтобы видеть все, что происходит вокруг.

Двигались очень быстро, на камнях и ухабах немилосердно трясло, бедолага Джейн сильно прикусила язык, но никто не жаловался, ведь чем быстрее они проедут зараженный город, тем больше надежда не подхватить эту заразу.

Но выехать мало, болезнь проявляется не в первый день. Когда уже выехали из зачумленного города и добрались в один из замков подальше, Катарина распорядилась остановиться на отдых, но внимательно за всеми наблюдать и никого не подпускать к принцу. Потянулись тоскливые дни ожидания. Если хоть кто-то заболел, его нужно немедленно изолировать от остальных, пока не ясно, все ли здоровы, двигаться дальше бессмысленно, это значит только развозить заразу по округе.

Она не могла ни есть, ни пить, ни спать, спрашивала ежеминутно:

— Как принц?

— Все в порядке, немного болит голова, но это от переутомления…

— Как остальные дети?

— Тоже в порядке.

Через неделю стало ясно, что выбрались, ничего не подхватив, все здоровы, можно продолжать путь.

Глядя в зеркало, Катарина вдруг увидела несколько седых волос на висках. Неудивительно, пережила такую сильную встряску. Одно дело отвечать за свою жизнь или жизнь просто родных людей, но совсем иное — за жизнь единственного наследника королевства!

Катарина сидела у постели спящего мальчика и тихо плакала. Единственный… бесценный… если с ним что-то случится, Генрих не простит… Почему Господь не дает им детей, почему вообще не дает Генриху жизнеспособных сыновей? Не нужно обладать большим умом, чтобы понять, что Эдуард долго не проживет и никаких детей у него не будет. Слабый, всегда больной, напичканный лекарствами сильнее, чем едой и знаниями, Эдуард слабел с каждым днем, вместо того чтобы с возрастом крепнуть.

Ему бы по травке побегать, с детьми порезвиться, просто посмеяться, но мальчик сознает, с малых лет сознает, что он наследник, что он единственный и обязан соответствовать этому. Несчастный ребенок, вон Елизавета хотя и должна соответствовать, но не слишком обращает на требования внимания, живет в свое удовольствие, потому и здорова.

И Джейн Грей, ровесница Эдуарда, воспитывается вместе, но насколько девочка живей и сообразительней. Просто там, где Джейн может делать то, что хочет, для Эдуарда существует тысяча запретов, и он часто с тоской смотрит на то, как резвятся другие дети.

Катарина вспомнила обещание Эдуарда жениться на Джейн, данное им еще в пятилетием возрасте. Джейн было тогда шесть, мальчик совершенно серьезно обещал ей, что, как только вырастет, женится на ней, и не нужна ему никакая Мария Шотландская, она небось уродина!

Пройдут годы, и перед самой смертью Эдуард, принуждаемый герцогом Нортумберлендом, подпишет роковой для Джейн указ о том, что именно она, правнучка Генриха VII, внучатая племянница Генриха VIII, станет следующей королевой Англии. Возможно, молодой король хотел таким образом хоть как-то отблагодарить подругу детства, но, по сути, подписал ей смертный приговор.

Джейн Грей будет королевой всего девять дней, а затем ее жизнь прервет топор палача. Старшая дочь короля Генриха Мария, придя к власти, не сочтет возможным оставить жизнь юной Джейн, ставшей королевой не по своей воле.

История переплела все судьбы в один тугой клубок, сталкивая и разводя людей, заставляя их то дружить, то превращаться в смертельных врагов.

Та же Мария, заботившаяся о маленькой Елизавете, став королевой, бросит повзрослевшую сестру в Тауэр, правда, лишить ее жизни не решится, выпустит, отправит в ссылку, в честь предстоящего рождения ребенка от своего обожаемого супруга Филиппа Испанского даже вернет Елизавету ко двору, потом снова отправит с глаз долой, но все же перед смертью назовет ее, протестантку, своей наследницей на троне.

А вот добрый мальчик Эдуард, взрослея, станет нетерпимым к инакомыслящим, и сестер своих от двора удалит, и права наследования лишит своим дурным указом. Позже, правда, все вернет, но перед самой смертью снова назовет преемницей Джейн Грей. Власть способна испортить любого человека, не только мальчика, с первых дней жизни воспитанного в убеждении, что он единственный, а потому бесценный.

Детей благополучно вывезли, на свежем воздухе и без постоянных ограничений Эдуард даже немного окреп, посвежел, у мальчика появился легкий румянец, чего никто не видел давным-давно. Катарина радовалась и дрожала одновременно, понимая, что мальчик настолько хилый, что сегодняшнее хорошее самочувствие вовсе не означает завтрашнее здоровье.

Но все прошло хорошо, и дети в порядке, и дела не запущены, и армия в Шотландии с задачей справилась (вот в это Катарина вовсе не совала нос). Король тоже добился того, о чем объявлял, отправляясь на континент, — взял Булонь.

Но стоило этому случиться, как испанский король вдруг разорвал договор с англичанами и заключил с французами. Пришлось вместо захвата Парижа Булонью и ограничиться. Генрих поклялся, что больше никогда не поверит испанцам и ни один испанец не получит у него поддержки! Генрих сдержит свое слово, но за наследника испанского престола выйдет Мария, правда, уже став королевой сама.

А тогда, вернувшись из похода, король только и знал, что жаловался на неумелых эскулапов с грубыми руками и их неумелые перевязки.

Оказалось, что обходиться без ласковых рук своей Катарины Генрих не мог никак. Его язвы снова открылись, теперь они появились и на второй ноге, ноги распухли и истекали гноем.

Катарина была в ужасе, все, чего она добилась за год постоянных перевязок и заботы о королевской ноге, пошло прахом, нужно начинать сначала. Да не просто сначала, а с гораздо ухудшившегося состояния. Стараясь не подавать вида, как удручена, Катарина взялась за мази и бинты, но вернуть достигнутое уже не смогла. Ее перевязки и мази приносили временное облегчение, однако состояние было ужасающим.

Король ходил с трудом, предпочитая передвигаться в огромном кресле на колесах, от сидячей жизни и обжорства, с которым вовсе не собирался справляться ни по советам магометанского лекаря, ни сам по себе, толстел, превращаясь и вовсе в бесформенную громаду. Его вес давно перевалил за сто двадцать килограммов и продолжал расти.

Первые дни благодарный за сохранение жизни и здоровья наследника и особенно за помощь больным ногам Генрих был с женой любезным, радовался прикосновению ее ласковых ручек, называл поросеночком. Но стоило немного облегчить боль, как все возвращалось на круги своя, король начинал поглядывать на красоток, осыпать Катарину упреками в бесплодии и откровенно подбирать себе седьмую жену, правда, не объясняя, куда денет шестую.

Катарина невесело усмехалась: ее могут спасти только больные ноги короля. Пока она обрабатывает гниющие вонючие раны, она нужна и на плаху или в костер не пойдет, но стоит Его Величеству излечиться от болезней, как надобность в такой супруге отпадет. Бывали минуты, когда ей очень хотелось прекратить все, но, видя, как мучается, стонет или рычит от боли король, Катарина жалела этого громадного, становившегося беспомощным мужчину. Боль проходила, и она тут же становилась ненавистной обузой и страстно желала удалиться куда-нибудь и сама.

Жизнь на таких качелях становилась невыносимой, хотелось заснуть и не проснуться утром.

— Катарина, из Франции возвращается лорд Сеймур…

Сестра сказала это тихо, чтобы услышала только Катарина. Измученную супругом королеву жалели все, кто был с ней рядом, и никто не желал занять ее место.

У Катарины зародилась надежда: вдруг король согласится на развод? Она пообещает каждый день перевязывать его раны, заботиться о его здоровье, только пусть жена будет другая, та, которая обязательно родит сыновей.

Королева не знала, что главные испытания у нее еще впереди…

КОРОЛЕВА-ЕРЕТИЧКА

Томасу Сеймуру разрешено вернуться в Лондон… Что это могло означать?

Катарина лежала без сна, втайне радуясь, что королю не слишком хочется с ней нынче общаться. Сразу после вечерней перевязки он повернулся на бок и махнул рукой:

— Я устал… Иди к себе.

— Да, Ваше Величество.

Генрих уже не обращал внимания, что она не зовет его по имени, в этом отпала надобность. Катарина не знала, хотя вполне догадывалась, что были красотки, скрашивавшие королю ночи в походе. Не расспрашивала даже тех, кому доверяла, не из ревности, а из опасения услышать приговор, что одна из таких крепких девок беременна. Если это случится, ее собственные дни будут сочтены.

Катарине очень хотелось, чтобы король нашел ей замену даже на троне, а ее саму оставил в покое, как Анну Клевскую. Но Клевской не позволено выходить замуж. И все же, почему Генрих разрешил вернуться Сеймуру? Что, если он нарочно сводит их вместе, чтобы иметь возможность обвинить в прелюбодеянии?

Нет, Катарине не хотелось думать, что Генрих столь жестокосерден. Если ему надоела супруга, то можно просто еще раз развестись, отпустив ее на волю, взять другую, которая родит сыновей… Только родит ли? Что-то давно не слышно о беременных от Его Величества.

Королева усмехнулась. Когда они пережидали чуму вне Лондона, ее сестра Энн пригласила прогуляться по парку. С детьми было все в порядке, и Катарина согласилась.

Они шли по не слишком ухоженным аллеям, больше похожим на лесные просеки, и жадно вдыхали чистый, напоенный запахом трав и листвы воздух.

— Боже, как хорошо!

— Да, сестрица, в Лондоне так не подышишь, там вонь даже в королевских садах.

Энн была права, запах Лондона совершенно особый, это действительно вонь. Неудивительно, что с жарой на город нападают эпидемии. Но вспоминать замученный, провонявший грязью и дымом костров город не хотелось. Катарина сорвала цветок, на котором важно восседала божья коровка.

— Ах, извините, я потревожила вас!

Насекомое расправило свои красивые в крапинках крылья и полетело прочь, ничего не ответив.

— Как хорошо было бы жить в имении… Если бы король отпустил меня от себя!

— Но кто будет перевязывать его раны?

— Я бы научила какую-нибудь красавицу. Это не так трудно.

— Гораздо трудней, чем ты думаешь. Его Величество потерял всю свою привлекательность, и едва ли при дворе найдется женщина или девушка, способная, как ты, терпеть все его недостатки и болезни, да еще и спать с ним.

От Энн не укрылось, что Катарина невольно оглянулась, как, впрочем, и она сама тоже. Привычка следить за каждым своим шагом, словом, даже жестом, чтобы не подслушали, не пересказали, не поставили в вину, въелась в душу настолько, что даже в лесу они опасались чужих ушей и глаз.

Сестры переглянулись и рассмеялись. Смех был невеселым.

— Я хочу серьезно поговорить с тобой, Кейт.

Королева тоже посерьезнела. Жизнь отнюдь не располагала к веселью.

— Скоро вернется Его Величество, неважно, с победой или нет. И снова встанет вопрос, которого ты старательно избегаешь и который нельзя не решить — о еще одном наследнике, о сыне.

— Я пыталась сказать королю об отсутствии у меня детей в первых браках, но он меня даже слушать не стал.

— Его Величество считает себя куда более сильным мужчиной, чем твои прежние супруги. Но почему-то именно у сильных мужчин часто не бывает детей.

— У него были, и много…

— Когда это было? До его серьезной болезни. Даже Катарина Говард не смогла забеременеть. И никто из любовниц после Джейн Сеймур не смог… И ты не сможешь!

После этих слов из глаз королевы брызнули слезы:

— Я не виновата в своем бесплодии, каждый день возношу молитвы о зачатии, ты же знаешь. Наверное, мне не дается, потому что думаю о другом. Это грех.

Энн встревоженно заглянула в лицо сестры:

— Ты никому такого не говорила, надеюсь?

— Нет.

— Молчи даже на исповеди, это прямой путь на плаху! Королеве нельзя думать о другом, даже мысленная измена карается смертью!

— Я знаю, но не могу не вспоминать Сеймура.

Энн перекрестилась:

— Как хорошо, что он далеко! Но я хотела еще кое-что сказать, не стоит вспоминать Сеймура, однако кое-что сделать стоит. Есть у меня одно соображение…

Леди Герберт снова тревожно огляделась и, приблизив губы к уху сестры, горячо зашептала:

— Как только узнаем, что король намерен вернуться, тебе необходимо забеременеть!

— Да я только об этом и думаю с той минуты, как стала королевой.

— Я не о том. Едва ли ты сможешь родить от короля, у него за время похода было несколько крепких женщин, но ни одна из них не понесла.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Пока ты заботилась о наследнике, я заботилась о тебе. Нужно найти другого крепкого мужчину и родить от него!

— От другого?! Но это измена! Я не хочу на плаху.

— Кейт, пожалуйста, выслушай меня спокойно и пока ничего не говори. У тебя нет другого выхода. Если ты не способна зачать, значит, так тому и быть, но если это вина короля, то почему ты должна отправляться из-за него под топор палача?

— Но королю тут же донесут, и тогда все равно смерть!

— Никто ничего не узнает. У меня есть на примете человек, внешне очень похожий на короля в молодости. Он простолюдин и ни о чем не догадается. Просто сделает тебе ребенка, и все. У него детей по всей округе раскидано!.. Одним больше…

— Нет, я не смогу изменить мужу!

— Лучше быть казненной?

— Но как я смогу смотреть в глаза мужу? Нет, я не выдержу и выдам тайну. К тому же может ничего не получиться, и тогда эта измена просто не будет иметь никакого смысла. Нет, Энн, спасибо тебе за заботу, но я не смогу!

— Предпочитаешь погибнуть и потащить за собой нас всех? Король долго не проживет, его врачи говорят, что от силы год-другой, а если ты перестанешь его потчевать своими средствами, то…

— Нет, что ты говоришь?!

— Хорошо, хорошо, лечи сколько угодно, только роди хоть кого-нибудь. Пусть даже девчонку, это даст надежду на последующего сына.

— Ты предлагаешь мне совершить грех прелюбодеяния. Энн, это грех.

Леди Герберт сокрушенно вздохнула:

— Мне надо было предвидеть, что ты лучше позволишь отрубить себе голову и оставить нас нищими, чем пойдешь на сделку с совестью. Об одном молю: не выдай, забудь о том, что я тебе предлагала, если не хочешь видеть меня на дыбе или костре.

— Что ты, как ты можешь опасаться меня?!

— Ваше Величество, позвольте нам с мужем и детьми отбыть в наше имение, чтобы не мозолить Вам глаза и не напоминать о греховном предложении?

— Энн?! Энн! — у Катарины снова из глаз брызнули слезы. — То, что я отказалась совершить прелюбодеяние, вовсе не означает, что я тебя выдам! Как ты можешь так думать.

— Ты выдашь невольно, нечаянно, не желая того.

— Энн, пожалуйста, не бросай меня. Я все время слежу за каждым своим словом и никого не выдаю. Я тотчас забуду о твоих сегодняшних словах, уже забыла, чтобы не проговориться даже ненароком или во сне.

— Хотелось бы верить…

Она действительно ни словом больше не обмолвилась об этом разговоре и не сказала бы о нем даже на дыбе, даже на костре, но прежних доверительных отношений с сестрой больше не было. Это очень плохо, потому что сестра и Кэтрин Уиллоуби — вот две женщины, которым она могла доверять, не опасаясь, что ее слова завтра передадут епископу Гардинеру.

Но при дворе, вернее, в ее свите появилась еще одна женщина, несущая с собой опасность для всех них. Она не только не была связана с Гардинером, напротив, Анна Эскью являлась личным врагом епископа, и то, что королева взяла женщину под свою опеку, превращало в личного врага Гардинера и саму Катарину.

Анна была фанатично предана учению Лютера, причем настолько верила в его правоту, что не считала нужным свою веру скрывать. Генрих, отделив свою церковь от Римской католической, по сути остался католиком, внеся только некоторые изменения в обряды и запретив монастыри. Для него учение Лютера было как красная тряпка для быка, как и для остальных монархов-католиков Европы. Ересь!

А за ересь всегда и везде полагалось жесточайшее наказание. Если упорствующих католиков (да и то не всегда, а только если они открыто не признавали главенство в Церкви короля) вешали, то протестантов сжигали на кострах. И нужно было быть очень смелым либо совершенно безрассудным человеком, чтобы открыто говорить о своей вере.

Анна говорила, она никого и ничего не боялась. За свои проповеди прозванная Прекрасной Проповедницей, Анна Эскью словно ходила по лезвию ножа. Появление ее во дворце в свите королевы даже при том, что Анна не бывала на приемах, вызвало гнев у епископа и страх у многих придворных. Королева играет в опасные игры, можно поплатиться не просто головой, а самой душой, будучи сожженной на площади.

Однако по примеру Анны Катарина тоже перестала бояться и очень быстро убедилась, что зря. Но фрейлины внимательно слушали проповеди Анны Эскью, читали книги, которые та приносила, пряча их в тайниках. Постепенно к новой вере стали склоняться одна за другой фрейлины королевы, их посиделки с рукоделием становились все больше похожими на заседания кружка по знакомству с учением Лютера. Это было смертельно опасно, и если Анна мечтала погибнуть на костре за веру, показав другим пример страдания, то остальные просто не задумывались, относясь, как и королева, к угрозе совершенно легкомысленно.

Рассадник ереси под боком у короля! Такое еще нужно было придумать, но довольно долго никто словно не замечал такой нонсенс.

Но Катарина зря думала, что король слеп и глух, он не вмешивался во фрейлинские дела, однако попытки собственной супруги спорить по религиозным вопросам и вопросам свободы выбора веры приводили его в ярость.

— Терпеть не могу, когда баба лезет не в свои дела. Бабье дело рожать сыновей, а не спорить с мужем!

Обычно король ворчал себе под нос, но хитрый епископ Гардинер сумел вытащить это недовольство на свет, вовремя подсказав, что так и до ереси недалеко.

— Какой ереси?

— Если Ее Величество королева спорит с Вашим Величеством по поводу ваших же актов или биллей, то недалеко и до отрицания данных вами символов веры.

Генрих поморщился:

— Не думаю, что столь серьезно.

— Пока не столь, Ваше Величество…

А ведь он прав, Катарина действительно стала распускать язык, пора ее приструнить.

Разговор с епископом состоялся после спора с супругой, когда, увлекшись, Катарина принялась едва ли ни повторять проповедь Анны Эскью, чем вызвала сильнейший гнев короля. Генрих даже прикрикнул на жену, чтобы занималась своими делами, а не делами Церкви!

Сестра королевы Энн Герберт после этого выговаривала королеве:

— Катарина, разве можно так неосторожно? К чему ввязываться в спор с королем, это опасно, понимаешь?

Анна Эскью смотрела с сожалением. Эти придворные дамы во главе с королевой слишком слабы, чтобы даже просто возражать своим мужьям и мужчинам, что уж говорить о противостоянии церковным догматам? Рядом со столь слабыми женщинами она чувствовала себя особенно сильной и способной на самопожертвование. Она не боялась огня костра, не боялась хулителей и палачей.

А вот Катарина решила покаяться перед мужем, признать, что зря спорила и впредь будет умней. Получилось несколько иначе…

— Ах, Ваше Величество, я вынуждена признаться в содеянном, чтобы вы приняли решение — простить меня или погубить!

Генрих чуть поморщился:

— В чем, миледи?

— Сегодня я навлекла на себя ваш гнев своими неосторожными словами…

Король поморщился еще сильней. Ну что за дура, Гардинер навострил уши, как пес на охоте, сейчас королева выложит все свои крамольные мысли и тогда возможности простить ее, просто потрепав по щеке, уже не будет. Что за языки у этих баб! Сначала болтает о чем ни попадя, а потом еще и прилюдно кается.

Гардинер как-то незаметно приблизился настолько, чтобы не пропустить ни слова из разговора. Ни дать ни взять кошка, выслеживающая мышь, которая неосторожно высунулась из норки! А Генриху вдруг стало безразлично. А может, так и лучше? Все равно жену надо менять, как бы хорошо Кейт ни перевязывала раны, сделать самое главное — родить сына — она так и не смогла.

Но произнести следующую фразу королева не успела, из-за трона выскочил Джон Гейвуд — королевский шут — и протянул Генриху раскрытую ладонь:

— С вас пять фунтов, Ваше Величество.

— Что? — даже отстранился от неожиданного наскока Генрих. — Поди прочь, шут, я разговариваю с королевой!

— Э, нет, сначала пять фунтов! Ваше Величество, по вашей милости я проиграл Ее Величеству королеве десять фунтов. Сейчас она пожалуется и мне придется платить одному, а я не согласен.

— Что за бред ты несешь?!

— Да-да, вчера мы с королевой заключили пари, что вы, Ваше Величество, не поддадитесь и не вступите в спор на философскую тему с женщиной, даже если эта женщина королева, какие бы мысли она ни внушала. Я утверждал, что вы кремень и считаете женщин недостойными никаких серьезных споров. А королева говорила, что сумеет втянуть вас в спор любой ценой. — Джон сокрушенно развел руками. — Правда, цена оказалась слишком высокой — ваше недовольство. Но все равно королева выиграла, а я проиграл по вашей вине. Так что гоните пять фунтов!

На несколько мгновений установилась гробовая тишина, замерли все. Катарина стояла, опустив глаза, и лихорадочно соображала. Шут спас ее, только не подставил ли этим под удар себя? Что, если короля взъярит сам факт заключения пари по его поводу?

Мгновения превратились в часы, замер с протянутой рукой шут, застыла королева, обратился в слух епископ… Гейвуд давно мешал ему, а теперь появилась возможность одним махом вместе с королевой убрать и шута…

И вдруг со стороны трона раздались булькающие звуки, Катарина вскинула глаза и увидела, что король смеется! Постепенно звуки стали громче, а булькающее хихиканье перешло в хохот. Первым пришел в себя шут, он обиженно надул губы:

— И ничего смешного, я в отличие от короля бедный человек, для меня пять фунтов…

Ворча, он отступил за трон.

— В этом вы хотели повиниться, Кейт?

Вот теперь замер Джон Гейвуд. Одним неосторожным словом королева могла погубить его.

— Да, Ваше Величество, простите мне такую глупость. Вы так добры, что часто разъясняли мне то, чего я по своей глупости не понимала, я надеялась и в этот раз на ваше снисходительное разъяснение, но потом поняла, что это вовсе не выглядит спором, и принялась горячиться в том, в чем действительно не разбираюсь, только потому зашла так далеко.

— Вот тебе урок, Кейт! Никогда не рассуждай о том, в чем не смыслишь! А в наказание ты не получишь свои десять фунтов.

Гейвуд выскочил из-за трона и скорчил рожу:

— Правильно, Ваше Величество! Это нечестно, заставлять вас объяснять в тысячный раз то, что и без того разъяснено, и выдавать это за спор!

— …эти деньги шут отдаст мне.

Придворные, довольные разрядившейся обстановкой, зашевелились, словно оттаяли, засмеялись. Гроза миновала, можно перевести дух… Но весь шум перекрыл вопль Джона Гейвуда:

— С чего это?! Ни за что больше не буду спорить против Вашего Величества, кто бы ни победил, я остаюсь внакладе!

Шут, дурачась, обиженно надул губы и отвернулся от королевы, продолжая ворчать:

— Вечно эти женщины… из-за них одни расходы… Ваше Величество, а можно отдать только пять фунтов, все же вы тоже виновны в моем проигрыше?

— А будешь возражать, велю еще и розги добавить.

— Э, нет! Лучше я опустошу свой кошелек, чем подставлю зад под противные хлесткие прутья! Ваше Величество, у меня идея. Разрешите протянуть руку за помощью к прекрасным дамам, может, они помогут мне наскрести столь значительную сумму?

— Делай что хочешь, только уйди с моих глаз, надоел!

Король поманил супругу ближе, показав, чтобы села рядом.

— Никогда больше ни с кем не спорь и не слушай глупых речей. Это может стоить куда дороже десяти фунтов.

— Я буду слушать только вас, Ваше величество…

Катарина собрала волю в кулак, чтобы выдержать колючий взгляд королевских чуть прищуренных маленьких глазок. По спине тек противный холодный пот, разверзшаяся, чтобы принять ее, пропасть под ногами отодвинулась на шаг. Но всего лишь на шаг, а глаза по-прежнему завязаны, и в какую сторону делать следующий спасительный шаг, Катарина просто не ведала, любой мог оказаться снова в сторону катастрофы.

Ни от Катарины, ни от Генриха, ни от Джона Гейвуда не укрылось то, как раздосадованно морщился епископ Гардинер. Не попала рыбка в сети, шут прорвал дыру, чтобы королева миновала расставленную ловушку. Гардинеру было наплевать на шута, ему мешала Катарина и стоящий за ней Кранмер. Епископ должен ответить ударом на удар, за казненную католичку Катарину Говард ответит протестантка Катарина Парр. Неважно, что на сей раз ей удалось выскользнуть, не всякий раз этот умник сможет прийти на выручку.

Но Гардинера уже не устраивал просто развод и даже казнь королевы, нет, ему был нужен костер! Протестантка должна сгореть, а не быть обезглавленной или отправленной в деревню на спокойное житье!

Перехватив полный ненависти взгляд епископа, Катарина в ужасе замерла. Сколь же осторожной нужно быть, чтобы снова не угодить в его сети!

Король в очередной раз сокрушенно вздохнул и сделал попытку повернуться с боку на бок. Это не удалось, и, немного поерзав, Генрих прекратил попытки и остался лежать как лежал. Проклятое тело совсем перестало слушаться! И никакие лекарства Кейт уже не помогают.

Почему-то поднялась волна раздражения на жену, словно именно она была виновата в том, что полнота становится просто угрожающей, еще немного, и больные ноги совсем не смогут его носить. Магометанский лекарь советовал есть овощи вместо мяса, причем понемногу, об этом когда-то говорила Кейт. Ишь, советчики выискались, вместо мяса король должен кушать всякую зелень, как простолюдин! Или вообще жевать траву, как лошадь?

Это все Кейт, вечно слушает кого попало! Раздражение на жену росло, а когда король бывал чем-то раздражен, недоволен или просто зол, у него просыпался волчий аппетит. Так и сейчас, желудок немедленно напомнил о себе, хотя перед тем, как ложиться спать, Его Величество основательно подкрепился, скушав половину крупной индюшки (увы, подстреленной другими), большой кусок бараньей ноги, дочиста обглодал несколько ребер, запил все огромной кружкой эля, потом съел почти целый пирог и еще выпил вино, щедро подслащенное сахаром, он терпеть не мог молодые кислые вина.

При воспоминании о том, что осталось недоеденным, желудок просто свело.

— Эй!

Слуга, спавший у кровати в ногах, не сразу услышал зов, видно, задремал. Это тоже добавило раздражения — слуги спят, когда король еще бодрствует! Распустились совсем!

— Эй!

На сей раз слуга подскочил сразу:

— Ваше Величество?

— Скажи, чтобы принесли поесть!

Окружающие научились не выдавать изумление, но на всякий случай слуга поинтересовался:

— Что желает Ваше Величество?

— Хоть корочку хлеба… — Потом буркнул себе под нос: — Не овощи же…. — И уже окончательно разозлившись, гаркнул вслед метнувшемуся из спальни слуге: — Мяса!

Мясо принесли быстро, Генрих едва успел подняться, а второй слуга зажечь еще несколько свечей. Но слезать с кровати не хотелось. Успокоив себя тем, что пол холодный и можно простыть, король приказал:

— Подоткни подушки под спину!

Он так и ел — сидя в кровати.

Плевать на все советы магометанских лекарей, если хочется кушать, он будет кушать! Генрих старался не вспоминать, что это же говорили и все остальные врачи. Нет, конечно, свои, лондонские, зная великолепный аппетит короля, не решались давать подобные советы, а вот иностранцы качали головами:

— Ах, Ваше Величество, излишний вес давит на ноги.

— От этого страдает ваша печень…

— И сердцу тяжело…

Обгладывая очередное баранье ребрышко, Генрих мысленно обругал всех лекарей ослами. Если он не будет кушать, когда хочется, то пострадает желудок! Кроме того, если голоден, портится настроение, начинается разлив желчи. Вот и сейчас… зря терпел, желчь наверняка разлилась и скоро даст о себе знать болью в правом боку.

Основательно «успокоив» свой желудок, после чего осталась внушительная гора костей, король пошевелил пальчиками, показывая, что ему нужно вытереть руки. Слуга поднес влажную салфетку.

— Эль, Ваше Величество?

— Вина. И сахара побольше!

Король долго и с удовольствием потягивал сладкое вино, разлил часть на постель, но сменить простыни не позволил, лишь подоткнул под себя одеяло. Слуги, привыкшие к подобным пиршествам Его Величества по ночам, суетились вокруг, подавая, унося и добавляя то соль, то сахар…

Наконец Генрих почувствовал, что съел и выпил достаточно, настроение несколько улучшилось, но ненадолго.

Он дышал с трудом, набитый пищей живот стал огромным, пришлось на некоторое время остаться в полусидячем положении. Но так оказалось тоже неудобно, некоторое время король возмущенно сопел, потом со злостью вырвал подушку из-под спины и улегся.

Но облегчение не приходило, помимо переполнения и одышки появилась горечь во рту. Ну вот, желчь. Так всегда! Не нужно было размышлять о советах эскулапов, когда так хотелось есть, а просто приказать принести еду. Король с досадой размышлял о том, что слишком добр и вечно прислушивается к разным советам, когда нужно прислушиваться к самому себе и только себе. В конце концов, не он ли главное лицо в этом государстве? К чему какие-то советы? Нет, конечно, выслушать можно, но следовать им?

Господь сделал его королем, избрав из всех, значит, Господь и подскажет, как себя вести. А как он может подсказать? Только посредством внушенных мыслей и испытываемых чувств, потому неправильно думать король не может и чувствовать что-то не то тоже не может.

Если бы кто-то мог подслушать мысли Генриха, то поразился, насколько ловко и легко король умел убеждать сам себя, что поступает всегда верно, как быстро находил оправдание любым своим мыслям и поступкам. А уж таким, как обжорство, и искать не стоило! Лучше всего король чувствовал себя, когда ел. Раньше было иначе. Генрих любил охоту, турниры, теннис, музыку и пение, любил составлять разные лекарственные снадобья, вызывавшие восторг у врачей, любил танцевать, обожал женщин и вообще жизнь.

Но теперь ни верховая езда, ни теннис, ни танцы, ни даже пение ему недоступны. От одной мысли о лекарственных средствах тошнило, ими пропах весь дворец. Долго сидеть за столом и писать Генрих тоже не мог. И с женщинами были сложности, нет, придворные красавицы по-прежнему умирали от любви к своему королю, в этом он абсолютно не сомневался, но у самого Генриха дальше похлопывания по ручке или раздевающего взгляда дело не шло.

И снова король легко находил объяснение: заметно угасший интерес к физической близости он объяснял желанием блюсти супружескую верность. Да-да, он верный муж, пример для своих подданных, он не имеет любовницы, хотя вполне мог бы, ведь его жена не рожает, хотя они женаты уже не первый год. Ясно, ему снова не повезло, попалась бесплодная!

Генрих забывал, что для рождения ребенка нужно исполнять супружеские обязанности. Казалось, стоит только сменить жену, взяв помоложе и покрепче, желательно уже рожавшую сыновей, и все получится само собой. Эти мысли все чаще посещали королевскую голову, останавливало только то, что Катарина умела облегчать боль и вела исключительно добропорядочный образ жизни, не к чему придраться, никто не поймет короля, прогнавшего от себя такую королеву. Правда, иногда Генрих задумывался, обязан ли вообще прислушиваться к удовольствию или неудовольствию подданных.

Это были очень опасные для Катарины мысли. Спасала ее только королевская лень. Когда в человеке больше полутора центнеров, ему редко удается сохранять живость в движениях и в мыслях тоже, король все чаще ленился, в том числе и в решении серьезных вопросов. Вот если бы все как-то решилось само собой…

Тайное желание короля разрешить вопрос без особых усилий ни для кого не было тайной, это понимала и Катарина, и Гардинер. Только мечтали они о разном: епископ жаждал отправить королеву на костер, а она сама освободиться от тягостного брака и выйти замуж по любви.

Зря они думали, что Генрих ничего не замечает или не понимает, он все видел и наблюдал за этим противостоянием даже с некоторым интересом. Пока король не выбрал седьмую жену, Катарина могла жить спокойно, но кандидатуры у него уже были, нужно только решиться на определенную, тогда придет время убираться королеве. Куда? Там будет видно… Думать об этом посреди ночи вовсе не хотелось

Единственным доступным удовольствием для Генриха оставалось обжорство. В такие минуты его не беспокоили ни желчь, ни одышка, ни государственные проблемы, ни даже отсутствие второго сына. Но даже его бездонный желудок переполнялся и уже не требовал новых порций.

Некоторое время Генрих лежал, пытаясь понять, хочет он еще кушать или нет. Нет, поросенка он сегодня уже явно не желал… баранью ногу тоже… и каши не хотел… и пирогов… и…

На цесарке веки его все же смежились, и королевскую спальню наконец потряс мощный храп Его Величества. Для всего дворца это был самый желанный звук! Король заснул. Король спал и этим давал возможность остальным хоть ненадолго перевести дух, смежить в тревожном забытьи и свои веки тоже, хотя бы до рассвета, не вздрагивая от мысли о королевской немилости.

Королевский храп сотрясал спальню, притих заснувший дворец, прикорнула даже стража… Но, конечно, не все при дворе спали, бессонница не позволяла смежить веки несчастной Катарине, не спал королевский шут Джон Гейвуд.

Гейвуд не был собственно шутом, но ему приходилось играть шутовскую роль, чтобы держаться на плаву и не угодить в Тауэр. Джон был немолод, он старше короля на целых двенадцать лет, при дворе молодого Генриха славился своими интермедиями, в которых высмеивал разные пороки, участвовал в многочисленных спектаклях и сценах, ставящихся придворными, прекрасно пел и частенько вступал с королем в споры.

Но когда Генрих решил порвать с Римской церковью, истовому католику Гейвуду стало неуютно, нужно было либо уезжать, либо приспосабливаться. Джон предпочел второе. Иногда он думал, что лучше было бы уехать, как другие, но так не хотелось жить на чужбине!.. Шли годы, нрав Генриха портился на глазах вслед за его здоровьем, и хотя король не слишком жаловал сторонников новой веры в надежде дать англичанам свою собственную, католиков он не жаловал тоже.

Генрих писал для Англии свою Библию, вовсе не считая это богохульством. Нет, он не собирался называть это Библией, он желал лично объяснить то, чего, по его мнению, не понимали ни католики, ни протестанты. Король считал только себя вправе заниматься столь серьезным делом, поэтому категорически запретил трактовать Библию и даже читать ее по-английски. Тех, кто нарушал сей запрет, ждала суровая кара.

Билль о шести статьях, изданный еще в 1539 году, объявлял религию обязательной только в том виде, котором она определялась королем, запрещал проводить исповедование и причащение по католическому обряду, оставляя, однако, мессы, категорически запрещал браки духовным лицам. Ослушников ждала смертная казнь.

Генрих считал, что, если позволить всякому грамотному читать Библию и толковать ее, ничего хорошего не выйдет, все нужно делать так, как определит король, потому что королю все мысли навеяны Господом. Именно потому его учение единственно верное и истинное.

Господь всегда внушал Генриху мысли, которые оправдывали его поведение, потому король все больше приходил к выводу, что его поведение вообще не подлежит никакому осуждению.

Гейвуд и не собирался осуждать короля, он сам не понимал, зачем сегодня вступился за королеву, которая, он знал точно, сочувствует протестантам. Просто заметил хищный взгляд Гардинера, которого терпеть не мог, хотя епископ тоже католик, и не смог не попытаться перехитрить этого паука. Королева не слишком умна, если ввязывается в споры с королем по поводу веры. Джон не любил ее как протестантку, презирал за попытки толковать учение и обсуждать Библию, тоже считая это не женским делом, но жалел по-человечески. Катарина Парр вовсе не желала быть королевой, но была вынуждена уже столько времени обихаживать и терпеть грубость и выходки такого мужа, как Генрих, уже за одно это ей можно посочувствовать. Но больше спасать королеву Гейвуд не стал бы.

Сейчас он размышлял уже не о королеве, а о том, что ждет Англию в ближайшем будущем.

Король слишком плох, несмотря на все заботы жены и врачей, он долго не проживет. Наследник мал, слаб и физически, и духовно. Вокруг мальчика крутятся сторонники новой веры, подталкивает их королева. Это может означать, что после смерти нынешнего монарха Англию ждет участь германских крошечных государств, а это гибель. Или снова религиозные потрясения, чего Гейвуду вовсе не хотелось. Ему хотелось спокойствия, он и от этого двора удалился бы, чтобы в тиши снова взяться за перо не ради создания шутливых фарсов, а ради обличения человеческих пороков в пьесах. Джону хотелось писать, а писать при дворе невозможно, все подчинено распорядку дня Его Величества, у которого никакого распорядка нет вообще.

Гейвуд тоже вздыхал и крутился в своей постели, пытаясь убедить себя, что поступил правильно, помогая протестантке, а еще, что нужно уехать на континент. Но в отличие от короля он не был так уверен, что каждый его поступок или мысль одобряются Господом, а потому переживал по поводу верности выбранной тактики поведения.

Ему уже шестой десяток, писать тексты для фарсов при королевском дворе надоело. Генриху смешно то, что не смешно остальным. Джон не раз наблюдал, как презрительно морщатся придворные, а дамы прячут зевки за веерами. Прежний двор, уважающий Гейвуда — создателя интермедий, постепенно стал презирать создателя пошловатых фарсов, годных только для услаждения слуха короля.

Не то чтобы король потерял вкус, но он потерял чувство меры. Запертый в своем кресле в пределах дворца, пусть даже не одного, Генрих жил какой-то своей, не всегда понятной даже окружающим, жизнью. Бывало, когда он по несколько дней не появлялся вне своих покоев и мало кого принимал, когда просто сидел в парке, уложив больную ногу на колени супруге.

Министры и вообще окружающие были бы не против такого поведения своего монарха, если бы временами король не высовывался из своей раковины, за чем следовала очередная отставка или казнь. Никто не мог чувствовать себя спокойно после того, как Генрих расправился с Уолси, с Мором, с Кромвелем — теми, кто действительно был правой рукой, спины придворных неизменно покрывались холодным потом, когда колючий взгляд маленьких заплывших глазок Генриха останавливался на них.

Никто не знал, чья очередь наступит следующей.

Джон Гейвуд, прикрываясь маской шута, мог не только высказывать то, что не посмели бы произнести остальные, но и наблюдать короля вблизи. Он понял главное — Генрих куда хитрей, чем все считают, он вовсе не самодурствует, отправляя на казнь следующую жертву. Все его действия логичны — король сталкивает противоборствующие группировки при дворе, чтобы не позволять усиливаться ни одной из них.

А то, что при этом гибнут люди, даже его собственные жены, особой роли не играет. Жалко, конечно, молоденькую Катарину Говард, но Говарды стали слишком сильны, герцог Норфолк взял много власти. Насытившись обладанием Катариной Говард, Генрих легко позволил «убедить» себя поверить в ее виновность и согласился отправить жену на эшафот.

Чтобы не давать фору ни одной из сторон, он нашел Катарину Парр, за которой не стоял никто. Но довольно быстро выяснилось, что и здесь можно поживиться — Катарина скрытая протестантка, хотя во всем послушна воле короля, и, свалив королеву, можно свалить Кранмера. В епископа-протестанта Кранмера смертельной хваткой вцепился епископ-католик Гардинер. Это тоже было выгодно королю. Пока между ними равенство, ни один не посмеет выступать слишком рьяно и не позволит себе забыть, что глава церкви все же он, король, и все догматы имеет право диктовать тоже только он. Пусть грызутся между собой, он будет пока наблюдать, Генриху невыгодна победа ни одного из них.

Гейвуд усмехнулся и перевернулся на бок. Король играет придворными и своими женами, как кошка с придушенной мышью, перед тем как ее съесть. Кто попадет на обед следующим? Не был ли его собственный сегодняшний поступок опрометчивым? Королева действительно связана с еретиками, и только близость к Его Величеству спасает ее от открытых доносов. Пока спасает, Генриху еще выгодно изображать неведение. Надолго ли?

От этого двора и впрямь лучше держаться подальше. Король отправил Сеймура во Францию подальше со своих глаз, но теперь позволил вернуться. Томас Сеймур не дурак, но иногда ведет себя не лучше глупца, который идет по жердочке с завязанными глазами, еще и раскачивая эту жердочку, при том, что внизу бродят голодные звери, жаждущие полакомиться свежатинкой. Ему бы жениться во Франции и остаться там, но Сеймур решил вернуться. Ни для кого не секрет, что красавец метит в юную младшую дочь короля Елизавету, рыжую бестию Бэсс. Только как бы зубы не обломать о такую добычу.

Нет, если бы король отпустил самого Гейвуда из Англии, он, пожалуй, уехал бы. Тосковал по родине, по английской мороси, ярким сентябрьским денькам, даже по вони Лондона тосковал, но лучше тосковать живым, чем лежать в земле. Полежать он всегда успеет. Еще лучше, если бы ему позволили уехать подальше от королевского взора и не вспоминали, тогда можно и не пересекать Канал.

Гейвуд стал вспоминать места в Англии, где бы он хотел пожить, и постепенно его веки все же смежились. Снилось Джону, что он еще мальчишкой бежит по косогору, а вслед кто-то кричит: «Осторожно, не упади!»

Не спала и королева. Она давно ушла в свою спальню, отпустила придворных дам и лежала при единственной горящей свече, глядя в потолок. Где-то трещал сверчок. Говорят, тот, кто его услышит, непременно покинет это место.

Катарина невесело усмехнулась: куда денется она, в Тауэр? Сегодня королеву спас Джон Гейвуд, а что будет завтра? Не так давно по настоянию самой Катарины ее придворные дамы, в первую очередь сестра Энн и Кэтрин Уиллоуби, избавились от всех запрещенных книг, держать которые стало слишком опасно. Лишь одного человека королева не могла заставить спрятаться хотя бы на время — Анну Эскью. Язык не поворачивался ей что-то запрещать, Катарина могла только советовать быть осторожней, молить об этом ради спасения.

Но единственный довод, который приводила королева: «Вы нужны нам всем!», Анну мало трогал, она жаждала стать мученицей за веру и как мотылек на огонь летела к своей гибели, совершенно не сознавая, что тащит за собой остальных вместе с Катариной. А просто сказать Анне об опасности, которой она подвергает Ее Величество из-за своей неосторожности, ни у кого не хватало духа, в том числе и у самой королевы.

Анна появилась во дворце, пока король воевал. Ее судьба сложилась нелегко. Когда внезапно перед своей свадьбой умерла ее старшая сестра, отец, Уильям Эскью, не задумываясь, заменил ее перед алтарем Анной. Жених — господин Кайм — не возражал, хотя Анна была еще совсем молода. Она благополучно родила мужу двоих детей, казалось, семья могла прожить долгие годы в благополучном достатке. Но тут Анна показала всем, что для нее слова новой веры куда важней даже собственной семьи.

Вера… Анна была настоящей протестанткой, фанатичкой, готовой ради веры на костер, даже жаждущей такой страшной смерти, чтобы попасть в рай. Она всюду открыто говорила о своей вере, разъясняла Библию, как могла. Когда вышел королевский билль, категорически запрещавший читать Библию, Анна воспользовалась своим даром — превосходной памятью, она стала пересказывать отрывки из Библии именно по памяти!

Сначала муж пытался урезонить не в меру религиозную супругу просто словами, потом кулаками и чем покрепче, но избитая Анна с синяками на лице выглядела еще более счастливой — она страдала за веру! Конечно, мужнины побои — это не костер, но Господь видит, что она готова вытерпеть все!

Но супруг рассудил иначе, он не желал пострадать из-за дури своей жены, не желал смерти сыновьям, полагая, что если веришь, то верь, а вот кричать об этом на всех площадях, не щадя жизни близких, ни к чему. Муж просто выгнал Анну из дома.

Анну это не смутило, хотя в родительский дом ее тоже не приняли, да и никто из знакомых не желал связываться с женщиной, которая просто стремилась на костер. Никто, кроме… королевы.

Нет, Катарина не считала себя столь же преданной новой вере, не вознамерилась взойти на костер или эшафот вместе с Анной, она вообще не задумывалась, насколько опасно связываться с этой женщиной, просто не смогла оставить ее без помощи. Анну пригласили стать одной из помощниц королевы.

Саму женщину Катарина уже встречала раньше, была поражена ее образованностью, ее памятью, умом, логичными рассуждениями. У королевы с Анной нашлись темы для живого обсуждения, общие мысли, беседовать было приятно и очень интересно.

Случись все в присутствии короля, едва ли Катарине удалось сделать столь одиозную фигуру своей фрейлиной, но Его Величество воевал с Францией, к тому же в Лондоне свирепствовала чума и из города пришлось бежать, спасая наследника и остальных близких. Катарина исполнила свои регентские обязанности прекрасно, а потому мало кто обратил внимание на Анну Эскью при дворе. Епископ Гардинер обратил и был этому очень рад. Лучшего подарка своим врагам королева сделать не смогла бы.

Она убедила Анну быть осторожней, прятать книги в тайнике, читать их только тогда, когда совершенно уверена в безопасности, но закрыть рот новой подруге не могла. Рядом с Анной просто невозможно было прятаться и быть нечестной.

Энн Герберт, хотя и была стойкой протестанткой, ужасалась:

— Катарина, мы должны убедить Анну не рисковать своей жизнью и… жизнями тех, кто рядом.

Опасность просто витала в воздухе. На некоторое время она отступила, потому что король вернулся из похода совсем больным и лишь ласковые руки королевы избавляли его от боли. Генрих отмахивался от любых нападок на супругу, пока Катарина была ему нужна ради облегчения страданий, она была защищена. Но надолго ли? Сама королева мрачно шутила, что ее голова держится на ногах короля.

И вот теперь королева, лежа без сна, размышляла, как ей себя вести. О том, чтобы урезонить Анну или вообще попросить ее покинуть дворец, не могло быть и речи. Стоило этой сильной, красивой женщине заговорить или даже просто посмотреть, все попадали под обаяние ее голоса, взгляда, ее речей. Но это были очень опасные речи и опасные взгляды, каждый обмирал от ужаса, потому что они могли привести на костер.

Генрих, объявив себя главой английской церкви, с одинаковым рвением преследовал и протестантов, и католиков. Первых за то, что проповедовали ересь Лютера, которой, по мнению Его Величества, не место в Англии, вторых — за отказ признавать его верховную власть как духовного лидера церкви. Король разогнал монастыри, забрав себе их владения, запретил обедню, оставив, однако, мессу и причастие, запретил священникам иметь семьи, а всем остальным читать Библию на английском и тем более толковать ее.

За нарушение королевских запретов следовала казнь, правда, различная. Дворянам отрубали головы, католиков попроще вешали, а протестантов, независимо от ранга, сжигали на кострах. Иногда случалось, что особо упорствующих католиков сжигали вместе с последователями Лютера, привязав к одному столбу, только по разные его стороны.

Анну такая смерть не ужасала, напротив. Она жаждала погибнуть за веру, но остальные не слишком стремились последовать за фанатично преданной вере Эскью.

Катарина вовсе не была столь ярой сторонницей новой веры, хотя очень влияла в этом вопросе на Эдуарда, Елизавету и воспитывавшуюся с ними Джейн Грей. Протестантками были ее сестра Энн Геберт с мужем, а также Кэтрин Уиллоуби. Но одно дело быть, и совсем иное — спешить ради веры на костер.

Королева прекрасно понимала, что от Гардинера не укрылось появление в ее окружении Анны Эскью и то, как новая подруга влияет на королеву. Удивительно, но пока епископ терпел. Почему? Чего он ждал? И как быть, если Гардинер все же предпримет какие-то шаги против Анны и той, что ее опекает?

Под влиянием Эскью Катарина почти перестала бояться епископа и даже костра, еще немного, и она сама стала бы проповедовать свою веру. Но тут сообщили, что возвращается Томас Сеймур. Сеймур… это надежда на будущую счастливую жизнь. Король не просто не вечен, он слишком болен, чтобы протянуть больше года. Когда-то епископ Кранмер посоветовал ей потерпеть, потому что Его Величество долго не проживет. Она терпела уже третий год и согласна потерпеть еще, если Сеймур даст понять, что тоже готов потерпеть.

Катарина вдруг почувствовала, что оказалась между двух огней, она над тонкой жердочке над пропастью и просто не знала, в какую сторону двигаться. Совесть призывала прислушаться к Анне Эскью, брать с нее пример и ничего не бояться, пострадавшим за веру в вечной жизни уготован рай. Но была еще жизнь земная, в которой королева испытывала настоящий ужас, представляя, как пламя костра лижет ноги, как от жара начинает лопаться кожа… Да не только костра боялась королева-протестантка, она просто боялась.

А тут еще Сеймур… Если он будет рядом, говорить вслух ересь, подобно Анне Эскью, и даже шагнуть на костер будет просто невозможно. Хотелось жить, очень хотелось жить. Ведь, по сути, Катарина не жила вовсе, ее совсем ребенком на пятнадцатом году жизни выдали за больного старика, превратив в сиделку, потом был второй брак с опасностями и спасением мужа, его болезнь и снова участь сиделки.

Третий брак не просто продолжил два первых, он оказался куда страшней. Сначала Катарина втайне надеялась родить королю сына и уйти в тень. Потом стала думать о том, чтобы Генрих с ней развелся, отпустив, как Анну Клевскую, на все четыре стороны, хотя это означало бы, что она до конца жизни короля не выйдет замуж.

Но потом поняла, что это невозможно, и стала просто ждать смерти короля. Дождаться, выжить, любой ценой остаться в живых! Ждать смерти супруга грех в любой вере, Катарина не один час провела на коленях, отмаливая у Господа столь греховные мысли, но не ждать не могла.

Спрятаться, как улитка в раковину, пересидеть, ни в чем не возражать и не перечить, стать послушной, незаметной, но дождаться, когда уже не будет препятствий для замужества с Сеймуром. Но рядом была Анна, отважная, которой не страшны земные страхи, которая не стала ради спокойной семейной жизни жертвовать своими убеждениями, не шла против совести.

Катарина, как и Генрих, пыталась найти оправдание своим поступкам и мыслям. Разве только она одна опускает голову под давлением обстоятельств? Истовая католичка Мария, дочь Генриха, тоже смирилась — если и слушает мессы, то тайно, а в остальном терпеливо, как и она сама, сносит все выходки и грубости короля. Очень осторожны Кранмер и Гардинер, осторожен тот же Джон Гейвуд, что сегодня спас ее.

Чувствуя, что теряет почву под ногами, Катарина молила Господа дать ей силы вынести все, что предстоит, втайне надеясь, что предстоит все же всего лишь уход за смердящей развалиной и не очень долго.

К утру сном забылись все…

ТОМАС СЕЙМУР

Томас Сеймур вернулся ко двору… Когда это стало известно, Катарина стояла на коленях дольше обычного, но молила теперь не о том, чтобы Господь подсказал ей путь, а о том, чтобы помог не выдать истинных чувств. Несчастная женщина очень боялась, что блеск глаз и взволнованное дыхание все скажут за нее и король придет в бешенство. Но боялась Катарина не за себя, она думала о Томасе Сеймуре; хотя Его Величество с радостью бы избавился от Катарины как от супруги, он вовсе не желал бы, чтобы его жена (пока она еще жена) блестела на кого-то глазами. Указ короля обещал наказание не только за настоящую измену, но и за измену мысленную, за саму готовность изменить. Вообще-то за это Катарину давно можно было отправить на плаху, но как доказать эту самую готовность?

Однако стоит появиться при дворе Томасу Сеймуру, и она может не выдержать. Нет, Катарина не думала об измене, она просто думала о Сеймуре. Но увидела несостоявшегося супруга не в присутствии короля, а у себя в покоях. Они вышивали, привычно обмениваясь за рукоделием мнениями по разным вопросам. Главенствовала в разговоре Анна Эскью. На счастье королевы и ее придворных дам, среди них и прислуги не было предателей, потому что одни эти разговоры могли стоить им всем если не жизни, то тюрьмы непременно. Но Анна не могла говорить ни о чем другом, кроме веры, и ни о какой другой, кроме той, что проповедовал Лютер.

Королева слушала рассеянно, вернее, просто не слушала. Она думала о том, что за время отсутствия Сеймура подросла и стала очень женственной Елизавета. Да, она худышка, неоформившийся подросток, у которого углы торчат всюду — от ключиц и локтей до манеры разговаривать, как у всех в ее возрасте. Бэсс строптива и остра на язык, а остроумие и приличная для ее возраста образованность (Бэсс очень любила учиться, схватывая любые знания на лету) делали разговор с ней весьма занятным.

Катарина откровенно побаивалась, что рыжие волосы и белоснежная кожа Бэсс вкупе с ее положением принцессы и наследницы трона, пусть и далеко не в первую очередь, привлекут внимание и симпатии Сеймура куда сильней, чем ее опасное положение супруги гневливого короля.

— Милорд Томас Сеймур!

Эти слова едва не ввергли Катарину в панику. Они сидели не в закрытых покоях, а Томас имел право посетить своих племянников, ведь он доводился дядей Эдуарду, поскольку был братом его умершей матери Джейн, и Джейн Грей тоже, но по другой линии.

Но замерла не только королева, вспыхнули щеки и Елизаветы, которая сидела со своим рукоделием у окна. Мимолетный взгляд мачехи, брошенный на принцессу, заставил ее покраснеть еще больше.

Ясно, Елизавета влюблена в Сеймура. И это было ужасно!

Томас Сеймур подошел к руке Катарины, склонился, целуя:

— Ваше Величество…

Как бы ей хотелось, чтобы из комнаты исчезли все! Она просто бросилась бы в объятья любимого, и пусть потом их ждет плаха. Измученная тремя годами пытки, влюбленная женщина уже не думала о том, грешно это или нет.

И вдруг поверх склоненной головы Сеймура увидела сверкнувший взгляд падчерицы. Бэсс смотрела так, словно Катарина забирала себе нечто, принадлежавшее ей самой. Реакция Елизаветы потрясла королеву, не хватало только заполучить себе во враги Бэсс.

Но куда сильней ее потрясло поведение самого Сеймура, он словно забыл о том, что они вообще знакомы! Глаза Томаса равнодушно скользнули по лицу королевы, голос тоже звучал совершенно спокойно:

— Ваше Величество позволит мне навестить Его Высочество?

Но Эдуард, уже предупрежденный о приходе Сеймура, сам ворвался в комнату:

— Дядя Томас!

Восьмилетний мальчик еще не был зашорен, еще мог радоваться жизни, еще, хотя бы в покоях королевы, мог вести себя как ребенок, а не как будущий король. Было видно, что он действительно рад возвращению веселого, насмешливого Сеймура, с которым так интересно поговорить обо всем, который знает тысячу забавных историй и хоть обращается с ним как подобает обращаться с будущим королем, но не забывает, что Эдуард все же племянник.

Сеймур опустился на одно колено, прикладываясь к руке принца:

— Ваше Высочество…

Но его глаза тут же лукаво блеснули:

— Вы заметно подросли за прошедшее время, скоро с колена мне придется просить Вас опустить руку, чтобы я мог к ней прикоснуться.

Эдуард счастливо рассмеялся, он любил шутки Сеймура и сейчас радовался тому, что дядя не изменился.

— Да, я расту, приходится перешивать мои костюмы или заказывать новые.

Следом за Эдуардом подошла и Джейн:

— Дядя Томас, мы так рады, что вы вернулись…

Она тоже вытянулась и похорошела, но вовсе не это, а желание польстить и девочке заставило Сеймура воскликнуть:

— А это кто?! Ваше Высочество, неужели это наша Джейн?!

Джейн зарделась и почти спряталась за спину любимого двоюродного братца.

— Боже мой, Джейн, вы стали совсем невестой!

Под лукавым взглядом дядюшки девочка окончательно смутилась. И тут не выдержала Елизавета, она вскочила со своего места, но сумела взять себя в руки и чинно присела перед Сеймуром:

— Милорд, мы рады вашему возвращению.

Сеймур разыграл очередную сценку, попросив Эдуарда представить его прекрасной незнакомке.

Джейн хихикала в кулачок, Эдуард, восхищенный поведением дяди, улыбался:

— Сэр, перед вами моя сестра Елизавета… Думаю, нет необходимости представлять, она вас и без того помнит.

— Бэсс! Миледи, сколько сердец вы уже разбили, скольких заставили покинуть королевство в слезах?!

Теперь смеялись уже все четверо, довольная уделенным ей вниманием Елизавета почти торжествующе глянула на мачеху. Катарина почувствовала себя совершенно старой и ненужной.

— Сэр Томас, пойдемте я покажу вам новую книгу, мне подарили недавно. И еще много что!

— Ваше Величество позволит мне удалиться?

— Да, конечно.

Он удалился вместе с детьми, Елизавета не удержалась, чтобы уже от двери не бросить еще один торжествующий взгляд на Катарину, мол, он больше не принадлежит тебе совсем!

Снова о чем-то беседовали фрейлины, что-то внушала Анна Эскью, даже сама Катарина что-то говорила, возражала, смеялась, но если бы кто-то спросил, о чем только что говорили, вряд ли ответила. Королева радовалась, что Томас Сеймур не появился на приеме или в присутствии Его Величества, а пришел вот так — в ее покои в присутствии фрейлин, интересовался наследником и был уведен детьми. Его Величество ни в чем не сможет упрекнуть супругу…

Но внутри у Катарины, несмотря на все понимание верности поведения Сеймура, была горечь; как бы ни старалась убедить себя, что, выказывая свое равнодушие, Сеймур просто спасает их жизнь, сердце обливалось кровью от этого равнодушия. Мог хотя бы взглядом, одним-единственным, брошенным мельком взглядом показать ей, что помнит, что столько времени тосковал, мечтал о встрече.

Сама себя одергивала: если бы Сеймур посмотрел на нее чуть менее равнодушно, она зарделась бы не хуже Елизаветы. Но если принцессе простительно, хотя и предосудительно, то королеве это немедленно поставили бы в вину, смертельно опасную вину! К тому же приплели и Сеймура, а уж ему не поздоровилось бы.

Сеймур повел себя очень разумно, некоторое время он появлялся либо только у короля в отсутствии королевы, либо почти мельком, выказывая все то же равнодушное уважение к Ее Величеству. Как ей иногда хотелось крикнуть:

— Томас, я же здесь! Томас. Ну, хоть посмотри на меня!

Они справились, ни он не выдал своего интереса, ни она своего волнения. Катарине в голову не приходило, что Сеймуру не приходится играть просто потому, что интереса больше и впрямь не было. Богатая приятная вдовушка превратилась в королеву, на которую смотреть опасно, так к чему же рисковать? В отличие от королевы, Томас даже в будущем не представлял связи с ней.

В Англии не было женщины, которой оказывалось бы больше почестей, чем королеве, но не было и несчастней, чье положение в отсутствии сыновей было бы более опасным. Так к чему же рисковать своей головой вместе с королевской?

К тому же в предыдущий день брат сэра Томаса Эдвард Сеймур, который сначала был рядом с королевой в роли ее обер-шталмейтера, а потом руководил армией, выступавшей во Францию, и вот теперь находился в милости у короля, предостерег от излишнего внимания к королеве не только из-за ее семейного положения, но и из-за тех, кто бывает в королевских покоях.

Томас удивился:

— Кто бывает в покоях королевы?!

Эдвард нахмурился:

— Томас, не приближайся к ней ближе, чем на два шага, и уж тем более не бывай наедине, умоляю тебя, если дорога жизнь. Ее Величество просто еретичка и водит дружбу с себе подобными.

— О чем ты говоришь?! Неужели такое возможно под носом у короля?!

— Он прекрасно все знает, но Катарина нужна ему как хорошая сиделка, хотя уже надоела как жена, неспособная родить наследника. Кто знает, в какую минуту королю придет в голову забыть о первом и вспомнить второе. В таком случае он не станет разводиться или даже рубить голову, никто не поверит в измену королевы, показывающей чудеса доброты и терпения. Избавиться от Катарины можно будет, только объявив ее еретичкой, что соответствует действительности.

Томас ахнул от ужаса:

— Но еретиков ждут костры!

— Да, и все же для короля это единственный способ красиво избавиться от надоевшей жены.

— Неужели она этого не понимает?

— Не вздумай подсказать! Понимает не хуже нас с тобой, но словно закусила удила. Совсем недавно ее спас только Джон Гейвуд, но у Гардинера немало фактов против королевы.

— Джон Гейвуд спас еретичку? Что-то не верится.

— Да, он католик, хотя подчиняется всем требованиям короля, но он действительно спас Катарину. Королева развязала с Его Величеством спор на религиозную тему и, хотя у нее хватило ума уступить, король был очень зол.

— Она с ума сошла?!

— А потом вместо того, чтобы покаяться в спальне, принялась приносить извинения прилюдно в присутствии Гардинера. Лакомый кусочек! Но Гардинеру все испортил Гейвуд, взял и объявил, что это он подбил королеву на пари, что та сумеет заставить спорить Его Величество, который считает недостойными споры с женщинами, кроме как на ложе любви. Мол, королева схитрила и затеяла спор, который вообще был невозможен, и Гейвуд проиграл десять фунтов.

— Судя по тому, что королева не в Тауэре, Гейвуду удалось убедить Его Величество?

— Конечно, король, как и остальные, все понял, но посмеялся над незадачливым Гейвудом.

— Зачем он это сделал?

— Его Величеству пока еще нужна Катарина, видно, не нашел замену, к тому же ноги болят, а она умеет облегчать боль.

— Нет, я о Гейвуде. Ведь он католик?

— Думаю, просто не захотел отдавать королеву Гардинеру. Да и король пока не хочет. Но это положение ненадолго. Не попади в ее компанию, чтобы не пришлось терять голову, даже не потеряв головы от любви.

— Да… у вас тут легче не стало за последние годы…

— Стало только тяжелее, дни короля сочтены, это понимают все, в том числе он сам. Знаешь, он как старый, опытный кот, который наловил мышей, придушил их и выпустил перед собой, привязав каждую за хвост, чтобы никуда не делись, и играет.

— А о каких странных людях в покоях королевы ты говорил?

— Катарина словно не чувствует опасности, пригрела у себя Анну Эскью, сделав подарок Гардинеру.

— Кто это?

— Еретичка, которая не скрывает своих взглядов, почти открыто проповедуя их. Муж выгнал из дому, запретив подходить к сыновьям, так ее приняла королева. Вот кого сторонись всеми силами, эта дама способна начать обращать в новую веру самого Генриха, если бы ей дали такую возможность!

— Анна Эскью является фрейлиной королевы, открыто говорит о своей вере и ее не арестовывают?! Ну, положим, король либо не знает, либо пока не хочет трогать королеву, но еретичку-то можно было бы давно поместить в Тауэр?

— Думаю, Гардинер просто дает возможность королеве влезть в эту липучку обеими ногами, когда отвертеться будет уже невозможно. А еще выжидает оплошности Ее Величества. Анна Эскью просто Анна Эскью, таких уже немало сгорело на кострах, но она должна потянуть за собой королеву — вот цель Гардинера.

— Почему он так зол на королеву?

— Кранмер, за Ее Величеством стоит епископ Кранмер, хотя они не так уж часто видятся, но он тоже тайный протестант.

Если честно, Томас Сеймур действительно был равнодушен к Катарине Парр, ну, почти равнодушен. Но он желал вернуть позиции при дворе, а единственным, кто мог этому помешать, был епископ Гардинер. В его и Райотсли руках были государственные дела, особенно теперь, когда король совершенно не мог и не желал ими заниматься.

Но Гардинер столь силен и хитер, что если ему открыто противостоять, то можно поплатиться за это жизнью. Что ж, нужно найти, чем его можно испугать и того, чьими руками это можно сделать.

Услышав столь зрелые рассуждения от брата, Эдвард расхохотался:

— Клянусь, Томас, королевская опала пошла тебе на пользу, ты стал думать не только о женщинах, но и о своем положении! У меня есть чем испугать епископа Гардинера, но сейчас еще рано. Пока подождем. Есть интересное предложение. Герцог Норфолк снова предлагает породниться.

— Как?

— Все то же — тебе жениться на Мэри Говард, сестре графа Суррея.

— На этой задаваке, которая отказала мне в прошлый раз?! Ну уж нет! У меня другие планы.

В ответ Эдвард, притянув к себе младшего брата за рукав, прорычал в лицо:

— Другие планы?! На кого метишь, на Елизавету? Или тебе не дает покоя королева? Хочешь всех нас подвести под плаху?!

— А хоть бы и Елизавета? Почему жениться на королевской невестке возможно, а на королевской незаконнорожденной дочери нет?

— Ты долго думал, прежде чем решиться на такую глупость? А теперь сядь и послушай меня внимательно. Сядь, я сказал! Да, король болен и серьезно болен, куда серьезней, чем вы все думаете. Он не протянет и года. Но если ты полагаешь, что, женившись на Елизавете (кстати, кто тебе ее отдаст в таком возрасте?), ты станешь регентом или чем-то подобным, то ты ошибаешься. Король болен, но не глуп, он никогда не сделает регентом ни тебя, ни меня, он устроит регентский совет.

Я тебе больше скажу: Эдуард тоже болен и тоже долго не протянет. Вот тогда и начнется настоящий дележ! И дележ, заметь, который предсказать невозможно. Сейчас наша задача удержаться на ногах, переждать, не потерять положение при троне, но и не стать теми, чьи головы полетят после смены власти!

Елизавета слишком юна, чтобы быть обрученной с кем-либо, но если ты сейчас хотя бы заикнешься об этом, то тебя ждет королевский гнев. Могу объяснить почему. Королю надоела его шестая жена, хочется сменить на седьмую, но он не имеет такой возможности, потому что не знает, как избавиться от этой. Не вздумай ничего советовать, себе дороже! Потому Его Величество злится на всех, кто может жениться. Не подвергай себя лишним нападкам.

— Я не понимаю, то ты мне советуешь жениться на Мэри Говард, то не советуешь жениться вообще.

— Я советую не спешить. Это не мы сватаем дочь герцога Норфолка, а сам герцог предлагает ее тебе в жены. Не говори пока «да», но и не отказывайся, Норфолка нельзя иметь врагом. Пусть подождет, но выразить заинтересованность в таком браке не помешает. К тому же это отвлечет двор от внимания, которое ты откровенно выказываешь Елизавете, а короля от мыслей о тебе и королеве.

Томас скрепя сердце согласился. Брат прав, при дворе стало очень опасно, настолько, что каждое слово может привести в Тауэр, а каждый взгляд родить подозрение. Опасно было всегда и при всех дворах, но сейчас двор сковал настоящий страх. Страшно, чтобы не заподозрили в приверженности папистам, но еще страшнее, чтобы не обвинили в ереси новой веры, тогда костер. Но самое страшное — попасть в немилость к королю, тогда обеспечены и обвинения, и плаха или костер тоже. С неугодными Его Величеству, даже если те лишь вчера были его близкими помощниками, расправлялись быстро. Находить лжесвидетелей и обвинителей, требующих немедленной казни виновного, не составляло труда. Те же Норфолки сначала выдавали своих родственниц замуж за короля, а потом что было сил бичевали их, требуя казни.

Все держались только одним: король не вечен, ему осталось немного, нужно переждать, выжить, лишний раз промолчать, поддакнуть, восхвалить Его Величество за стихи, музыку, прозорливость, вслух порадоваться тому, что в их стране столь мудрый повелитель… Тошно, противно, но жизненно необходимо.

Все следили за всеми и выжидали момент, чтобы свалить соседа, оставаясь на плаву самому. Валили друг друга вовсе не из-за кровожадности или подлости, просто чтобы отвлечь внимание от себя самого. Пусть лучше другой, только не я, пусть другого отправят в Тауэр, к палачу, на костер, только бы не заподозрили меня, только бы не тронули, только бы выжить…

— Томас, у тебя есть одна опора — любовь Эдуарда. Пока наследник на твоей стороне, тебя не посмеют тронуть. Только не перестарайся, он легко почувствует фальшь. И, умоляю, не дай повода королю ни в чем тебя заподозрить. Глупо было бы, выдержав столько, потерять голову в последние месяцы. Нужно выжить при Генрихе, потом разговор пойдет иной. А Елизавета никуда не денется, мало найдется желающих взять в жены эту королевскую дочь. А старшую — еще меньше. Твоя задача пока выбить из наследника глупую мысль когда-то жениться на Джейн Грей.

— Ты и об этом знаешь?! — ахнул Томас.

Старший брат рассмеялся:

— Я не сижу без дела даже тогда, когда ничего не делаю.

АННА ЭСКЬЮ

Анна Эскью сидела в своей комнате, но не за рукоделием, как обычно делали фрейлины, а за книгой. Сама королева в это время находилась у Его Величества. Пора делать перевязку, а никто лучше Ее Величества этого не сумеет.

Анна опустила руки на колени и задумчиво уставилась в окно. Королева добра, очень добра, к тому же она благоволит новой вере. Сам король, порвав с Римской церковью, далеко от нее не ушел, это одно название, а не реформа, хотя король Генрих высокопарно именует себя реформатором. Он разогнал монахов из монастырей, забрал монастырское имущество, отменил кое-какие обряды и попытался сам разъяснить символы веры и Библию подданным. Но, по сути, не изменилось ничего. Анна видела, сколь велика разница между словами и действиями короля и тем, что проповедовал Лютер.

Самым страшным и нелепым был запрет на чтение Библии в переводе на родной язык. Возможно, король и хотел бы перевести ее сам, но не мог заниматься этим, зато запретил читать Библию иначе как на латыни. Но простой народ не знал латыни, как же им понять?

Анна Эскью не считала, что делает что-то предосудительное, она свободно владела латынью, а потому могла прочитать Библию и пересказать ее людям по-английски. Однако женщина не ограничивалась этим, если бы она просто пересказывала, все, может, и обошлось бы. Но Анна комментировала, разъясняла Библию, причем делала это так, как Лютер! Открыто проповедовать ересь, какой считалось учение Лютера?! На костер ее!

Анне везло, что вокруг оказывались люди, неспособные донести, а потом и вовсе ее взяла под свою опеку королева. Сама женщина на костер попасть мечтала, она была уверена, что, погибнув за веру, попадет в рай. То, что вместе с ней пострадают и другие, тоже не смущало фанатично настроенную Анну. Разве страдания за веру не возвышают человека?

Она прекрасно понимала, что ни королева, ни принцесса Елизавета, которая тоже исповедует новую веру, ни сестра Ее Величества, ни фрейлины не готовы отдать жизнь за веру, ни даже принять муки за нее. Слабые женщины не выдержат строгих допросов, а уж на костре и вовсе запросят пощады. Анне хотелось стать для них примером — непременно взойти на костер, но так, чтобы все услышали ее слова, произнесенные в последнюю минуту. Люди должны очнуться, должны понять, что страдания исцеляют душу, что Лютер прав, а его учение никакая не ересь, а истина! И умирать не страшно, за веру не страшно!

Анна так задумалась о страданиях за веру, что не услышала, как распахнулась дверь и в комнату вошли трое.

— Анна Эскью, вы арестованы по обвинению в ереси.

Она спокойно отдала книгу, бывшую в руках. Конечно, книгу запрещенную. К чему скрывать, что она читает такие книги, если это всем известно?

Спокойно поднялась, поинтересовалась, можно ли взять с собой шаль. Очень хотелось услышать, что на костре ей не понадобится шаль. Но стражник кивнул:

— Можно.

Анна улыбнулась прижавшей ко рту от ужаса руки горничной, спокойно кивнула попавшейся по пути фрейлине королевы (та, ойкнув, отскочила в сторону, словно и ее могли прихватить с собой). Чего они боятся? Нет, Анна не боялась, она была готова к аресту, к приговору, даже к костру. Мысленно обдумала каждое слово, которое произнесет, стоя перед толпой. Она умела убеждать, может, удастся и в Тауэре найти тех, кто выслушает, кто благодаря ее умению убеждать обратится в новую веру.

Ее жалели, это было видно по взглядам стражников. Анна вскинула голову, ни к чему ее жалеть, она счастлива своей судьбой, сама столько раз просила о такой.

Анна Эскью вошла в Тауэр с высоко поднятой головой, прекрасно понимая, что выйдет оттуда только на костер. Она ничего не собиралась отрицать, ни в чем виниться. Да, верит в учение Лютера, да, разъясняла людям Библию и учение Лютера. Это не вина, это счастье. И если Божьей волей выйдет из тюрьмы, то будет продолжать свое дело.

Камера оказалась крошечной и страшно вонючей. Пахло сыростью, нечистотами и… кровью. Почему-то подумалось, что засохшая кровь не пахнет, значит, здесь была свежая?!

Суд был быстрым и весьма предсказуемым, Анну приговорили к казни на костре. Как воинствующую еретичку. Дело в том, что Анну Эскью судили не в первый раз, ее попытки получить развод с мужем и тем более выступления в Лондоне не могли пройти незамеченными.

Первый суд постановил, что женщина должна вернуться к мужу и выполнить все его требования, то есть прекратить чтение и толкование Библии в своем городке и вести себя, как подобает женщине. Тогда Анне напомнили о королевском Акте о Продвижении Истинной Религии, которым король категорически запретил читать Библию людям неблагородного звания и всем женщинам. Эскью смогла достойно ответить на эти обвинения:

— Я и не читаю. Делала это до Акта, а теперь лишь пересказываю по памяти.

— По памяти?!

— Да, — и Анна легко воспроизвела большой отрывок из Библии. — У меня прекрасная память, то, что я произнесла, я прочитала еще до королевского запрета.

Судьям не удалось доказать ее вину, а поскольку у Прекрасной Проповедницы, как звали Анну в Лондоне, было немало сторонников, которые заполонили зал суда и подходы к нему, судьи постановили только вернуть ее мужу, поскольку развод ей не дан.

Но Анна вовсе не собиралась возвращаться к своему супругу, тем более тот выгнал ее из дома. Она продолжила проповедовать, потом попала к королеве, а теперь вот в Тауэр, где ей осталось только дождаться казни. Анна надеялась, что та будет столь же скорой, как и суд.

Однако женщина ошибалась, вовсе не для того Гардинер так долго за ней охотился, чтобы просто сжечь, это можно было бы сделать много раньше. Анну уже приговорили к смерти, теперь из нее нужно было вытрясти главное — имена королевы и фрейлин.

Гардинер был намерен уничтожить всех, кто свил гнездо ереси во дворце, все сообщество, за которым он давно наблюдал, стараясь, чтобы оно плотней окутало королеву. Он прекрасно видел, что Генрих уже готов распроститься с женой, нужен только толчок, и этот толчок усиленно готовил, рассчитывая, уничтожив королеву, серьезно напугать короля, мол, если Его Величество станет попустительствовать еретикам и дальше, то все может обернуться печально. Если уж королева могла попасться на приманку еретиков, а ведь она могла в любую минуту попросить совет или разъяснение у самого короля, то что же говорить об остальных, за душами и неразвитыми умами которых еретики просто охотятся?

Все казалось логичным — королева-еретичка пренебрегла самой возможностью испросить разъяснение непонятного у мужа, мудрей которого просто нет в Англии, а предпочла россказни еретички, которую собственный супруг просто выгнал из дома. Вот до чего дошло в Лондоне! Если не выкорчевать, эта зараза захватит всех, тогда никому не будут нужны разъяснения Его Величества, всякий станет толковать Библию, как ему вздумается.

Гардинер знал, на что делать акцент — король считал себя благодетелем страны прежде всего именно в толковании Библии и символов веры, недаром запретил всем остальным заниматься этим и так много времени проводил за написанием этих разъяснений. Конечно, в последнее время писал все меньше и реже, но ведь все равно он — глава Церкви, и никто не смеет оспаривать его слова, предпочитая им чьи-то другие. Никто, даже королева. Тем более королева, потому что с нее будут брать пример и другие женщины королевства. Если королева, вместо того чтобы слушать своего мужа-короля, станет слушать разных бродяжек, возомнивших себя способными разъяснять библейские истины, то что же спрашивать с остальных?!

Обвинение королеве было готово, оставалось только услышать ее имя или хотя бы имя какой-либо из ее фрейлин из уст Анны Эскью. Гардинер не сомневался, что даже если Анна будет молчать о королеве, ее можно под пыткой заставить назвать имя фрейлины, например, Кэтрин Уиллоуби, которая от одного вида дыбы упадет в обморок, а очнувшись, назовет всех, кого ей подскажут.

Конечно, он не имел права пытать фрейлин, но он и не собирался, женщины слабы и не выдержат самого вида разных приспособлений, а если им еще и показать, как это делается… Женщин благородного сословия никогда не пытали, Гардинер считал, что просто ни к чему, они от вида крови теряют сознание, а ломать прекрасные пальчики жаль, но попугать можно.

Да и эта Анна Эскью не выдержит. Она только в окружении своих фанатов такая смелая, а когда поймет, что все эти металлические приспособления приготовлены для того, чтобы впиться в ее собственное тело, сразу заговорит, вернее, завопит иначе, потому что на миру и смерть красна. Легко погибать на костре на глазах у сотен собравшихся, мечтая, что попадешь прямиком в рай, но совсем другое дело мучиться в пыточной…

И все-таки Гардинер обезопасил себя еще в одном. Мало того, что Анне уже вынесли смертный приговор (епископ был недоволен тем, что присудили публичное сожжение, ни к чему ее сжигать прилюдно, пусть бы тихо казнили в Тауэре), епископ решил не присутствовать во время пыток, прислав вместо себя услужливого Райотсли.

Комендант Тауэра Энтони Невет никак не мог взять в толк:

— Пытать женщину благородного происхождения?!

Таких женщин вообще не пытали, а уж после вынесения приговора тем более.

— Нет, я не могу этого разрешить!

Райотсли изумленно уставился на коменданта:

— Да кто спрашивает вашего разрешения. Приведите еретичку, мы без вас справимся.

— Нет, что скажет Его Величество?!

— Король уже сказал.

Невет все равно не мог поверить:

— Неужели король разрешил пытать женщину, уже приговоренную к казни?

Загремел, поворачиваясь, огромный ключ в двери, потом дверь распахнулась:

— Анна Эскью, выходите.

— На казнь?

В тюрьме темно, сквозь крошечное окошко едва пробивался сумеречный свет. Она ненадолго забылась и теперь не могла понять — утро или вечер.

— На казнь? — как-то недобро усмехнулся тюремщик. — Не-ет… еще кое-что пока…

Выпуская ее в узкий коридор, снова усмехнулся:

— Лучше б сразу на казнь.

Что они еще хотят, снова судить? Но это глупо, она больше не скажет ничего. Анна чувствовала, что устала, а ведь нужно сохранять силы для последнего шага, она должна выглядеть не как замученная жертва, а как уверенная в своей правоте проповедница. Эскью постаралась держать голову ровно и здесь, но не привыкшие к полутьме глаза видели плохо, приходилось держаться за стены и наклоняться, чтобы нащупать ступени или не угодить ногой в выбоины пола и не подвернуть ступню. Не хватает только хромать на радость этим извергам!

Анна не подозревала, что у нее все впереди, когда подвернутая нога будет казаться мелочью, недостойной внимания.

Комната, куда ее втолкнули, тоже освещена плохо, а окон не имела совсем.

Анна с содроганием поняла, что это помещение для пыток. Она знала, что женщин благородного происхождения не пытают, а потому самих пыток не боялась, решив, что ее просто заставят смотреть на чьи-то мучения. Чьи? Это не менее ужасно, наверное, легче выносить свои собственные муки, чем видеть, как терзают других.

Так и есть, почти сразу в комнату вошли двое — огромного роста мужчина с громадными ручищами, просто созданными для того, чтобы ломать чьи-то кости, и Райотсли, которого Анна видела во дворце.

— Анна Эскью, хотя суд и приговорил вас к казни, но еще не все для вас кончено. И от вас будет зависеть, умрете ли вы легко и быстро или будете долго и страшно мучиться.

— Меня приговорили к сожжению, о какой быстрой и легкой смерти вы говорите?

Райотсли поморщился, ну что за дура, она еще не поняла, куда попала?

— Ну почему же обязательно к сожжению? Король милостив и может заменить сожжение повешением, причем прямо здесь, в Тауэре. Быстро и не так мучительно.

Анна невольно ахнула, ей вовсе не хотелось безвестно пропадать в Тауэре, нет, она должна добиться именно сожжения у всех на виду, это поддержит тех, кто еще сомневается в истинности ее веры!

Райотсли понял, о чем подумала женщина, но сейчас его задача была в другом.

Вкрадчивый голос зазвучал снова:

— Но разве это справедливо, что повешена или сожжена, неважно, будете вы одна? Есть ведь еще те, с кем вы делились своими мыслями, своими книгами. Такие были и при дворе. Вы назовете их имена?

— Зачем, чтобы и их отправили на костер? Но они не желают быть сожженными.

— Видите, сколь несправедливо, вы сгорите, а они будут продолжать веселиться, танцевать на балах, есть, пить, спать…

— Они не готовы принять муки за веру.

— Кто они?

— Вы надеетесь, что я назову чьи-то имена? Нет, не назову, можете не пытаться уговорить. Если бы эти люди были готовы, они сами назвали бы себя, но они не готовы принять терновый венец.

Райотсли вздохнул.

— Но мы умеем не только уговаривать. Посмотрите, какой богатый арсенал… Вот эти тисочки для больших пальцев рук, вот эти для ног, вот эти клещи, чтобы рвать ногти… Вы зря не смотрите, занятные игрушки… Это вот «испанский воротник»… тут много всякого, можно изувечить человека так, чтобы он стал умолять, чтобы его хоть повесили, хоть сожгли, хоть убили прямо тут, но только поскорей. А это знаменитая дыба, повисев немного, человек выворачивает себе все суставы так, что их больше не вернуть, поверьте, это невыносимая боль. К тому же висящему трудно увернуться от раскаленного прута. Понимаете, при прикосновении раскаленным прутом свои тайны выдают все, даже те тайны, которых не было, соглашаются назвать любые имена, только бы умереть поскорей и больше не испытывать этого ужаса.

— За-зачем вы мне все это показываете?!

— Конечно, по правилам женщин знатного происхождения не подвергают пыткам, но ведь из любого правила есть исключения. К тому же куда тяжелей смотреть на то, как пытают других, особенно если эти другие — твои близкие…

Анна молчала, стиснув зубы, только чтобы не лишиться к радости мучителей сознания. Нет, они просто пугают, женщин знатного происхождения действительно запрещено пытать, это все блеф, чтобы она выдала остальных.

В комнату вошел комендант Тауэра и, отведя Райотсли в сторону, стал что-то тихо говорить ему. Было видно, что помощник Гардинера очень недоволен, но в конце концов они до чего-то договорились.

— Хорошо, на сегодня нашу беседу закончим. Еще раз взгляните на все эти приспособления и подумайте, стоит ли подвергать себя и своих близких мучениям из-за нескольких имен придворных дам, которых к тому же простят из-за их близости к королеве…

Анна упорно молчала. Райотсли кивнул, и ее увели в камеру.

Она лежала на грязной, пропахшей потом и кровью кровати и размышляла. Все оказалось не так просто и героически, как она думала. Конечно, камерой пыток ее только пугали, но что за слова о мучениях близких? Именно эта фраза не давала бедной женщине покоя.

И вдруг… Откуда-то донесся детский плач! Ребенок в Тауэре?! Чей ребенок в Тауэре?! ЕЕ?!

Анна в ужасе села на кровати, прислушалась. Плач стих. Нет, это был голос не ее сына, нет, своих мальчиков она узнала бы из тысячи, как любая мать. Но ведь завтра могли бы быть и их голоса. Ее бросило в жар: не об этом ли разговаривали комендант Тауэра с Райотсли?! Что, если они действительно привезут мальчиков?

Нет! Нет! Нет!

Анна металась по крошечной камере, насколько позволяли ее размеры, зажав голову руками. Нет, они не могут пытать детей, этого просто не может быть! А память услужливо подсказывала, что тиски столь малы, что в них можно зажать и детский пальчик тоже.

Немного погодя она почувствовала, что сходит с ума от ужаса. Нужно перестать думать об этом, иначе действительно потеряешь разум. Несчастная женщина всячески успокаивала себя тем, что никто никогда не слышал, чтобы в Тауэре пытали детей. Откуда же тогда детский плач?

Анна не знала, сколько прошло времени, в конце концов она улеглась снова, уже не замечая ни вони камеры, ни запаха крови от тощего матраса на кровати. Анна поняла, что есть то, чего не выдержит даже она, — если будут у нее на глазах пытать ее детей! Теперь женщина молила Господа, чтоб позволил ей умереть сразу, как только увидит мальчиков, чтобы мучителям незачем было уродовать их пальчики в тисках.

Анна была права и не права. Права в том, что в Тауэре не пытали детей, а не права в своих подозрениях. Комендант Тауэра Энтони Невет и Томас Райотсли беседовали вовсе не о крошках Эскью. Невет, узнав, что приговоренную к казни женщину собираются пытать, возмутился:

— Я не позволю нарушать закон. Пытают только для того, чтобы получить какие-то сведения или признание вины. А уж женщин не подлого происхождения запрещено пытать вообще.

Райотсли тоже не слишком хотелось пачкать руки в крови Анны Эскью, какой бы еретичкой та ни была, а потому он пока отступил. И без того видно, что Анна переживает. Так-то, это не мечты о мученическом терновом венце — когда его надевают на голову, венец оказывается слишком тяжел почти для всех. Мало кто, как Господь, сумеет нести свой крест терпеливо, у большинства подгибаются ноги…

К тому же Невет напоминал о возможном гневе короля… Да, у короля память слабовата, он мог приказать не пытать, но тут же забыть об этом, и наоборот. Райотсли не сомневался, что Его Величество соизволит дать согласие на пытки еретички, которая пробралась даже во дворец, а потому решил потребовать от Гардинера, чтобы тот получил это согласие. Тогда и с Неветом не будет никаких проблем.

У короля плохое настроение. Снова болел правый бок, там даже кололо, подкатывала тошнота, он задыхался и не радовался даже обильной еде.

Уже давненько не было больших балов, потому что Генриху неприятно наблюдать, как танцуют другие, в то время как он сам вынужден сидеть в кресле и морщиться от боли. Теперь распухли уже обе ноги, на обеих были огромные язвы, мази Катарины приносили лишь временное облегчение, но избавить короля от язв уже не могли.

Он сидел в своем кресле на колесиках и, неприязненно глядя на суетившихся вокруг придворных и слуг, размышлял, как быть. Генрих не желал признавать, что гниет заживо, что дни его сочтены. Казалось, должно произойти что-то хорошее, и все изменится, непременно изменится, к нему вернется если не здоровье, то хотя бы бодрость.

Рука короля вытянулась указующим жестом:

— В парк.

Вокруг снова засуетились, доставить Его Величество на дорожки парка не такое простое дело. Его огромную тушу по залам и коридорам дворца перевозили в кресле на колесиках, а вот по лестницам это кресло приходилось тащить вручную. Конечно, основная тяжесть ложилась на плечи, вернее, руки крепких слуг, но доставалось и придворным.

Сейчас рядом были только Гардинер и братья Сеймуры, это хорошо, потому что Эдвард и Томас достаточно молоды и сильны, они справятся.

Катарина научилась не обращать внимания на Томаса Сеймура, прекрасно понимая, что каждый взгляд чуть дольше обычного или чуть более заинтересованный, чем положено королеве, на придворного будет истолкован против нее, а главное, против него. Она убедила себя, что Сеймур прав, изображая равнодушие, иначе нельзя, иначе гибель, епископ и другие противники ни за что не упустят возможности поквитаться с королевой. За что они ей мстили? За то, что пригрела приверженцев новой веры, еретиков.

Тащили короля тяжело, но молча, стараясь не пыхтеть. Хитрый Гардинер, поставив рядом с собой рослого слугу с бычьей шеей и кулачищами словно два молота, не нес, а скорее сам держался за кресло. Сеймурам пришлось труднее, но они не жаловались, сил пока хватало. Лучше носить эту тушу по ступенькам, чем быть у нее в немилости.

Только бы ему не вздумалось посидеть в беседке, ступеньки туда не слишком крепкие, как бы не угробить короля или не пострадать самим.

Тогда братья перед лицом общей опасности еще были дружны, их смертельное противостояние начнется чуть позже. А в последние месяцы жизни Генриха главной задачей Сеймуров, как и всех остальных придворных, было выжить. Выжить любой ценой, потому что казалось, вот умрет король, и наступят новые, светлые времена. Все понимали, что ничего светлого не будет, потому что снова будет борьба за власть и снова полетят чьи-то головы.

Но Сеймуры-то могли рассчитывать на успех, потому что наследник — будущий король Эдуард — обожал младшего дядю Томаса. Главное — удержаться сейчас. Потому Томас Сеймур и не смотрел на Катарину Парр. Зато он смотрел на Елизавету, что тоже было очень опасно. Спасало одно: принцесса еще мала для любовных игр, хотя весьма шустра. Чувствовалось, что кокетство у нее в крови, как было у матери.

— Распорядись принести завтрак сюда.

Катарина не смогла скрыть недоуменного взгляда, король уже позавтракал, да так, что двоим хватило бы на плотный обед. Неужели забыл?

Генрих перехватил этот взгляд и поморщился:

— Да, я хочу есть! Все, что было съедено, не пошло впрок, здесь, среди цветов снова разыгрался аппетит.

— Что желает Ваше Величество?

— Мяса, и побольше…

Расторопные слуги уже тащили столы, ставили на них блюда, кубки, раскладывали горы хлеба… Король желал подкрепиться, значит, немедленно нужно доставить огромное количество разнообразной еды, мало ли что придется по вкусу Его Величеству. Или, наоборот, не придется и его следует заменить.

Обглодав очередное свиное ребро, Генрих наконец изволил перевести дух и обвести взглядом почтительно замерших придворных и супругу.

— Я не приглашаю вас к трапезе, потому что знаю, вы не голодны, как я. Вы не завтракаете дважды в день, значит, будете есть без аппетита, портя его и мне.

— Приятного аппетита, Ваше Величество. Для нас истинное удовольствие смотреть, как утоляете голод вы.

Это, конечно, Гардинер. Вот кто умеет польстить, словно он не священник, а записной придворный. Хотя так и есть, епископ меньше занимается делами Церкви, чем сплетнями при дворе. Королю надоел ловкий епископ, который обязательно оказывался рядом, говорил под руку именно то, чего желал король, был неимоверно услужлив и тем противен.

Конечно, Гардинер хорошо боролся с ересью, это не Кранмер, который готов простить всем и все, недаром Генрих несколько раз называл Кранмера «Всепрощающий». Но Гардинер уже слишком давно при дворе, пора убирать: когда люди задерживаются надолго, они приобретают излишнюю власть, а Генрих любил считать, что поступает только сообразно своим мыслям и желаниям, не поддаваясь ничьему влиянию.

Да, Гардинера пора убирать, только как это сделать? И вообще, королю не слишком хотелось думать о таких делах, на столе стояло еще так много вкусного… Правда, мелькнула мысль, что их с Кранмером просто нужно стравить друг с другом и наблюдать, как они уничтожат сами себя. Это хороший способ держать в узде приближенных и ослаблять их влияние.

Пока король расправлялся с солидным куском мяса, к компании присоединился Райотсли, он истово поцеловал перепачканную жиром руку Его Величества и отошел к Гардинеру. Их перешептывание надоело Генриху, на сей раз даже еда почему-то не доставляла особого удовольствия. Повара поменять, что ли?

Он знал, что стоит сказать, мол, сегодня баранья нога не удалась, и на кухне будет новый повар. Но Генрих вспомнил, что этому прекрасно удаются свиные ребрышки, и решил никого не ругать. Но раздражение осталось, а от невозможности выплеснуть его на кого-то только росло.

— О чем это вы там секретничаете? Ну-ка, говорите вслух! При короле нельзя шептаться.

— Ваше Величество, — откровенно испугался Гардинер, чем доставил Генриху некоторое удовольствие, — сэр Томас принес известие об аресте еретички Анны Эскью.

Хорошо, что епископ был занят разговором с королем и не заметил, как Катарина, стоя позади королевского кресла, едва успела за него ухватиться, чтобы попросту не потерять сознание.

— С каких это пор вас стал волновать арест каждой еретички? Сжечь, и весь разговор!

— Ваше Величество, это не простая еретичка, это та самая Прекрасная Проповедница, как ее зовет введенный ею в искушение черный люд. Женщина, которой Господь совершенно напрасно дал язык, ибо им Анна Эскью поносит ваши догматы и смеет толковать Библию вопреки вашим Актам и биллям.

— Ну так в чем дело? Хвороста для костра не хватает?

— Суд уже приговорил Анну Эскью к сожжению, чем она весьма довольна, надеясь пострадать за веру и стать святой. Но у нее есть покровители при дворе.

Катарина почувствовала, что должна вцепиться в кресло обеими руками. От ужаса даже дыхание сбилось. Анна приговорена к сожжению! И хотя она сама действительно жаждала мученического венца, представить себе горящую Анну королева была не в состоянии.

Хорошо, что она, стараясь справиться со слезами, пропустила слова Гардинера о покровительстве еретичке при дворе. Сеймур тревожно наблюдал за королевой — если она сейчас упадет в обморок, то выдаст себя. И помочь ничем нельзя, малейший лишний жест только принесет вред. Катарина должна справиться, сама справиться.

Катарина справилась. Она перевела дух и смотрела на Гардинера уже спокойно. Анну не спасти, значит, надо спасать остальных. Ну почему она не слушала сестру, твердившую, что читать запрещенные книги во дворце слишком опасно, что если уж их убрали после того доноса, то ни к чему и возвращать!

Но мысли упорно возвращались к Анне. Ее сожгут… сожгут на костре… конечно, за страдания за веру она попадет в рай, но ведь сначала будет костер…

— Кейт, о чем ты задумалась? Мы говорим о твоих фрейлинах.

— Я? — Катарина не стала лгать, это было ни к чему. — Об Анне Эскью. Женщина на костре… это так ужасно! Тем более красивая женщина.

— Она не женщина! Она еретичка! Не женщина, не женщина! Как она посмела толковать Библию, в которой ничего не смыслит?

А у Катарины вдруг мелькнула шальная мысль.

— Ваше Величество, я не раз по своей женской глупости спорила с вами. Но стоило Вам разъяснить непонятные вопросы, и они становились истинами, я больше не плутала в неведении. Ваше Величество, пока еще не написаны ваши мудрые разъяснения для всех, может, если бы вы нашли время поговорить с Анной, она бы все осознала и стала вашей поклонницей. Она действительно умная и красивая женщина, просто плутающая во мгле непонимания. Ваше Величество, спасите заблудшую душу, позвольте ей предстать пред вами и услышать из ваших уст слова правды!

Сеймур в ужасе смотрел на Катарину. Она что, с ума сошла?! Привести к королю Анну Эскью, которая примется и ему втолковывать учение Лютера? Королеве надоело жить?

С другой стороны, это хитро. Если уж король не сумеет убедить еретичку, то что же спрашивать с остальных, бывших вокруг Анны? Королева не могла спасти Анну Эскью, но пыталась спасти себя и своих фрейлин.

Гардинер поморщился:

— Но она была фрейлиной королевы. Ваше Величество, почему вы не убедили еретичку сами?

— Потому что я всего лишь слабая женщина! Не всякой женщине дано убеждать, хотя я пыталась…

У короля началась изжога, он окинул мрачным взглядом стол, на котором оставалось еще столько вкусного, но желудок уже не принимал новые порции, и с сожалением бросил салфетку:

— Я не намерен никому ничего разъяснять! Если кто-то не понимает, пусть спросит вон у епископа! Не хватает только королю снисходить до разъяснений всякой бабе-еретичке… Женщина вообще не должна задумываться над этими вопросами. Дело женщины рожать сыновей и молчать! Понятно?!

Это был выпад уже против королевы. Гардинер с трудом удержался, чтобы не потереть руки от удовольствия.

Сеймур нашел способ разрядить обстановку:

— И дочерей, Ваше Величество.

— Что?

— Рожать сыновей и дочерей, иначе некому будет рожать внуков. Если все будут рожать только сыновей, то кто родит внуков?

Мгновения, показавшиеся всем вечностью, король молча смотрел на родственника, потом раздались хриплые звуки:

— Ха… ха-ха… ха-ха-ха!..

Вслед за королем рассмеялись все.

— Я согласен, пусть твоя жена, Томас, рожает дочерей, а мои будут сыновей.

— Замечательно, Ваше Величество, а если вы изволите женить своих сыновей на моих дочерях…

И снова все замерли, потому что замер с открытым ртом король.

— …и внуки будут во всем похожи на вас, я просто умру от счастья.

— Дурак! — швырнул в него салфеткой Генрих. — От счастья не умирают.

— От счастья породниться с Вашим Величеством можно и умереть.

— Ты женись сначала. Или на Елизавету метишь?

Новое мгновение ужаса, когда сердце останавливается от ожидания беды.

— Так она тебе не по зубам. Выбери кого-нибудь попроще!

— Я послушен воле Вашего Величества. Если вы укажите мне невесту, бегом побегу к алтарю. Только, умоляю, пусть ей будет меньше восьмидесяти и во рту присутствует хоть один зуб, а на голове один волос!

Сеймур показал, что умеет дурачиться не хуже Джона Гейвуда. Это тоже опасно, потому что Гейвуд уже стар, вдруг король пожелает заменить своего придворного шута Томасом Сеймуром? Но Сеймур еще раз показал, что умен, он встал на колено перед королем и склонил голову:

— Я вверяю свою судьбу Вашему Величеству и с радостью приму вашу волю. Надеюсь, Ваше Величество осчастливит меня разумным советом.

— Хорошо, хорошо, — подобрел король. Изжога немного прошла, и к нему вернулось хорошее настроение. — Нам с тобой обоим нужны сыновья, над этим нужно подумать.

Это был приговор Катарине, однако последние слова короля заметили только Сеймуры и Гардинер. Мысли королевы были заняты судьбой Анны. Она прослушала, о чем еще говорили король с Томасом, очнулась только от замечания:

— Дело королевы родить еще одного наследника, а не потакать разным еретикам!

Но Генрих был настроен благодушно, после сытной еды его склонило в сон, потому король приказал нести себя в спальню, а всем остальным идти прочь.

— Надоели со своими глупостями!

— Ваше Величество, мы совершаем выгодный обмен!

— Какой?

— Свою глупость на Вашу мудрость!

«Еще один шут выискался, — мысленно ругнулся Генрих на Гардинера. — Всегда умудрится ввернуть лесть».

Короля унесли, а епископ, перед тем как удалиться, тихонько сказал Катарине:

— Ваша Анна оказалась разговорчивой…

Заметив, что королева побледнела, Гардинер довольно усмехнулся и отправился прочь, о чем-то оживленно беседуя с Райотсли.

В голове Катарины гудело:

— Наследника!.. Анна!.. Наследника!.. Родить наследника… Анна! Анну сожгут! Я не смогла спасти Анну!

Она сумела дойти до своих покоев, не упав в обморок и даже не разрыдавшись. Только там дала волю слезам. Энн бросилась к сестре:

— Что случилось?!

— Анна Эскью в Тауэре. Ее допрашивали, и Гардинер сказал, что она оказалась разговорчивой!

— Я знаю, что за Анной пришли, она сама того ждала. Но, Кейт, не думаю, чтобы она кого-то выдала.

— А… может, и лучше, если бы назвала меня? Знаешь, Энн, я так устала, так устала, что готова идти на костер вместе с Анной. Хоть какая-то определенность.

— Ты с ума сошла? Ты не хочешь жить?

— Жить? Я очень хочу жить, но разве можно назвать жизнью то, что творится со мной каждый день? Само мое существование висит на волоске, и этот тонкий волосок называется «королевская язва». Если у Его Величества открывается язва и нога начинает болеть сильней, я нужна, я почти в фаворе, он называет меня крошкой Кейт, хотя уже не зовет поросеночком. Но стоит облегчить боль, как я уже не столь нужна, король смотрит на других, и вокруг меня начинают сгущаться тучи.

— Если бы ты смогла родить ему сына…

— Как, Энн, как?! В короле уже больше ста пятидесяти килограммов! Его собственные ноги не выдерживают такого веса, не говоря уже о ночных подвигах. Кроме того, Его Величество может сколько угодно изображать себя мужественным героем, в последний раз он звал меня к себе полтора месяца назад, но при этом регулярно интересуется, не забеременела ли я.

— Но… зачем интересоваться?

— Понимаешь, Энн, — всхлипнула королева, — о том, что я не бываю в его постели, знают только слуги, а вот спрашивает он меня почти прилюдно, это создает впечатление, что он силен, а вот я ничтожество.

— То, что знают слуги, знает весь двор.

— Ты не права, король делает все хитрей, меня зовут к нему, потом я долго глажу его ноги, выслушиваю его рассуждения о том, что жена должна во всем слушаться мужа, а потом… потом он поворачивается на бок и хлопает меня по тому, что подвернется под руку: «Я устал… Придешь завтра…» Энн, от этого не рождаются дети! При этом король никому не говорит, что не спит со мной. Если детей нет — виновата я, никому же не придет в голову винить Его Величество. А если вдруг я забеременею? Король во всеуслышание объявит, что ребенок не от него, понимаешь?

— Может, вы могли бы развестись, как с Анной Клевской? Поговори об этом, Томас Сеймур мог бы помочь и сказать, что у вас все же состоялось тайное обручение…

— Ты забыла о королевском указе о том, что любой, кто знал о возможных препятствиях к браку, должен сказать об этом?

— Да, помню…

— Гардинеру нужна не столько Анна, сколько я. Понимаешь, меня гложет мысль, что из-за меня Анна Эскью оказалась в Тауэре и попадет на костер.

— Анна стремилась пострадать за веру сама, для нее это путь в рай, Анну мало что держало в этой жизни, она даже отказалась от семьи.

— У меня тоже нет семьи. Его Величество на этом свете меня точно не держит!

— Но есть еще мы, понимаешь? Есть твои племянники, есть фрейлины, есть падчерица, есть, в конце концов, маленькая Джейн Грей, и Елизавета, и Эдуард… Мы не перенесем твоей гибели, а многие и последуют за тобой. Ты не одна, Катарина, а потому не имеешь права опускать руки и сдаваться. Ты должна бороться за свою жизнь! Твоя гибель будет означать нашу гибель.

Катарина подняла на сестру полные слез глаза:

— Прости, об этом я не думала.

Энн обняла ее:

— Потерпи, сестричка. Король не вечен, ему день ото дня хуже. И перестань добавлять в мази бабушкин порошок для заживления ран.

— Если Его Величеству не будет лучше от моих мазей, тогда мне прямой путь в Тауэр.

— Тогда хотя бы уменьши, чтобы чувствовал, что ты необходима как воздух. А еще намекни ему, что ты не против любовницы…

— Кому можно пожелать такой судьбы?!

— Той, что сама не против.

— Разве есть такие?

— Не хочу говорить ничего дурного, но есть. Посмотри на Кэтрин, она так и ест короля глазами.

— Кэтрин?! Да ты с ума сошла, Энн! Она его терпеть не может!

— Только в разговорах с тобой, а стоит тебе отвернуться, глазки твоей подруги направляются на Его Величество. И он смотрит на леди Уиллоуби с вожделением.

— Нет, Энн, только не она, Кэтрин не может не понимать, какой это кошмар — быть рядом с королем. Она умна и не пожелает моей судьбы себе.

— Возможно, не спорю, во всяком случае король на нее облизывается, как кот на сметану. А есть еще Мэри Говард…

— Но Мэри невестка короля!

— Дорогая, во-первых, ты прекрасно знаешь, что никакая она не невестка, потому что это и браком назвать было нельзя, к тому же когда это короля останавливали такие мелочи, как родство, да еще и некровное? Мне кажется, король просто не может выбрать между Кэтрин и Мэри, а как только выберет, от тебя избавятся.

— От меня избавятся раньше. Анна назвала мое имя…

— Анна никого не назвала. Гардинер лжет!

— Даже если не назвала, кто мешает ему сказать, что это произошло?

Королева снова залилась слезами. Если раньше ее жизнь зависела только от капризов короля и от его больной ноги, то теперь еще и от ненавистного епископа!

Гардинер был доволен — король сказал, что Анна Эскью не женщина, и не поддержал просьбу королевы поговорить с еретичкой. Его Величество не намерен ни спасать Анну Эскью, ни идти на поводу у королевы. А его слова о женитьбе…

Епископ знал, кто станет следующей если не королевой, то женщиной Генриха. Сеймуры взяли слишком много власти, их пора задвигать на задний план. Задвинуть можно, только заменив другими. Гардинер был готов поддержать Норфолка, чтобы помешать Сеймурам, тем более у Норфолка дочь-красавица, уже побывавшая замужем. И за кем! За королевским бастардом Генри Фицроем. Пусть замужество номинальное, консумировано не было, но Мэри Говард, дочь герцога Норфолка, все же вдова.

Гардинер очень наблюдателен и не раз замечал слишком пристальный и чувственный взгляд короля, направленный на Мэри Говард. Может, третья попытка герцога Норфолка окажется удачней первых двух, племянницы не смогли избежать плахи, так сумеет дочь?

Мысль была очень сладкой и весьма полезной. Гардинер уже все расставил по своим местам. Королю нравится его бывшая невестка, которая, собственно, таковой не стала. К тому же женщина из древнего рода, имеющая королевскую кровь в своих венах, ее дети смогли бы претендовать на трон даже с большим основанием, чем Эдуард, рожденный Джейн Сеймур.

А если епископ поможет королю избавиться от нынешней супруги, то и вовсе станет своим человеком…

Гардинер с трудом очнулся от своих мыслей, сообразив, что Райотсли о чем-то третий раз переспрашивает.

— Что?

— Я показал Анне Эскью пыточную. Она едва не упала в обморок.

— Думаю, короля не интересует ее судьба. Она должна назвать имя королевы!

Райотсли понимающе склонил голову, у него самого руки чесались зажать пальчики красавицы в тисках…

Судьба и Анны Эскью, и королевы Катарины казалась решенной. Обеих ждал костер, конечно, Анну пораньше.

Анна лежала на кровати, свернувшись калачиком, иначе не получалось. Дело в том, что она вынуждена была снять нижнюю юбку (хорошо, что их было две) и, разорвав по шву, разложить на пропахшем кровью и потом матрасе. Анна была готова к страданиям, к костру. Но долгого пребывания в Тауэре не ожидала. Ее приговорили к казни как еретичку, это означало сожжение, так чего же они тянут?

Назвать имена? Зачем? Конечно, Райотсли ждал от нее имени королевы, ее сестры и ее ближайшей подруги. Но Анна запретила себе даже думать об этих женщинах, чтобы ненароком не проговориться. Она не думала о детях, чтобы не сломаться от одних мыслей. В самой себе Анна была уверена, но вот остальные? Отправить на костер королеву? Позволить мучить ее детей?

Вдруг Анна услышала, что дверь ее камеры открывают. Зачем, снова вести в пыточную или сразу на казнь?

— Анна Эскью, выходите.

— Куда меня, на казнь?

— Не знаю… — равнодушно отозвался охранник, — велено перевести в другую тюрьму.

— В какую?

— Не знаю… — снова пожал плечами охранник, подталкивая ее вперед.

— В какую тюрьму меня переводят?

На вопрос Анны комендант Тауэра ответил почти с облегчением:

— В Ньюсгейтскую, миссис.

— Но меня приговорили в казни, а Ньюсгейтская тюрьма — притон воров и убийц!

— Все верно, вас приговорили к сожжению, в Тауэре не сжигают. А в Ньюсгейтской тюрьме сидят не только воры и убийцы. До казни побудете там.

Комендант не стал говорить, что, услышав о предстоящих пытках заключенной, уже приговоренной к смерти, сначала просто воспротивился, а потом метнулся к королю. С трудом добившись аудиенции, несчастный комендант просил Его Величество подтвердить, что он лично разрешил пытать знатную женщину после приговора.

Король был смущен, наорал на всех, заявил, что он ничего не знал и пытать запрещает! Комендант удалился, радуясь своей настойчивости, а потому не мог видеть продолжения, когда Генрих вызвал Райотсли и Гардинера и наорал на них за неумение ничего добиться так, чтобы об этом не кричали на всех площадях Лондона!

Райотсли быстро нашел выход: перевести Анну Эскью в Ньюсгейтскую тюрьму, где к пыткам относятся куда спокойней и нет слабонервного коменданта вроде Невета. Единственная трудность заключалась в необходимости поместить Анну отдельно от других заключенных, чтобы она не могла ни с кем общаться.

Комендант этой тюрьмы, располагавшейся над бывшими воротами Лондона, был куда более сговорчивым и очень любил деньги, как и все его тюремщики, а потому легко придумал выход:

— Карцер. Он достаточно велик, чтобы затолкать туда человека, но достаточно мал, чтобы этому человеку было там тесно.

И по поводу пыток тоже не возражал:

— Почему бы не пытать, если добром говорить не хочет?

Звонкие монеты, перекочевавшие в его кошель, сделали коменданта удивительно сговорчивым.

— На ней же нет клейма, знатная или не знатная. Баба и есть баба, за пару дней у нас и знатная обовшивеет и опустится, к тому же наш палач не приглядывается. А надо казнить, не беспокойтесь, сожжем так, что никто не подкопается!

Анна помнила это зловещее здание, пожалуй, самое страшное в западной части города. Знала она и другое: в Ньюсгейтской тюрьме выживает только тот, кто имеет возможность платить тюремщикам. За малейшую услугу, которой считалась и еда, нужно выкладывать деньги. Те, у кого их не было, не мог рассчитывать ни на что, его практически не кормили, за ним не убирали, о нем словно забывали.

Хитро… Епископ Гардинер знал, что Анна жаждет погибнуть на костре, но ему вовсе ни к чему было такое действо: чем меньше людей будет знать об этой фанатичке, тем лучше. Лучший способ борьбы — забвение.

Ее приговорили к казни, но не определили дату, и в Ньюсгейтской тюрьме могли просто забыть в какой-нибудь камере, пока она сама не умерла бы от голода и жажды.

Просить помощи, но у кого? Любой, к кому обратится Анна Эскью, станет следующим в очереди на костер. Может, на это Гардинер и рассчитывал, что она, попав из Тауэра, пусть и страшного, но не притона людского отребья, все же там сидит много благородных узников, в этот кошмар, позовет на помощь королеву и тем ее выдаст? Не получится, Анна скорее умрет, чем назовет чье-то имя, скорее сгниет, чем потащит за собой других.

Сгниет… умрет… а как же страдания за веру на костре?

Ее снова грубо толкали, чтобы шла побыстрей, а потом впихнули в столь крошечную камеру, что даже она не смогла встать в полный рост. Здесь можно было только сидеть, но нельзя стоять, и лечь тоже не получалось, ноги упирались в стену, потому что небольшая, ничем не застеленная кровать была чуть больше табурета.

— Эй, лежать днем нельзя!

— Послушайте, здесь нет ни подушки, ни даже матраса.

— Купи! — захохотал рыжий детина.

Она нашла выход — поставила табурет на кровать, а сама встала на колени и так простояла немыслимо долго, вознося и вознося молитвы.

— Эй, ночью положено спать, а не стоять на коленях!

Тюремщику уже сказали, что это еретичка, исчадье ада, от которой нужно держаться подальше, потому он подходил к камере осторожно, словно Анна могла через дверь схватить его и сожрать.

— Откуда я знаю, день сейчас или ночь?

— Так я тебе говорю.

— Мне нужно в туалет…

— Ничего не знаю!

— Но… куда здесь ходить?

— Под себя! — весело захохотал еще один охранник, привлеченный разговором своего товарища.

Они удалились, вовсе не подумав вывести ее по малой надобности. Промучившись полночи, Анна не выдержала и справила малую нужду в уголке и без того тесной клетушки. А что же дальше? Как быть завтра?

Она долго лежала без сна, в голове сами собой начали складываться стихотворные строчки, напоминающие псалом:

«…Господня мощь сильна Душе не даст упасть, Пускай хоть Сатана Ко мне разверзнет пасть…».

Она бормотала и бормотала, стараясь запомнить слова, сложить их так, чтобы можно было распевать. Как забылась сном, она и не почувствовала.

А назавтра ее пытали. Палачам Ньюсгейтской тюрьмы наплевать на разные запреты, они с одинаковым удовольствием подвешивали на дыбу и воров, и шлюх, и отребье, и знатных людей. Знатных даже с большим удовольствием, потому что те, чтобы ослабить тиски или петли, готовы были платить.

Но здесь творилось нечто странное. Женщина явно не из прачек или уличных шлюх, к ней пришли весьма важные персоны, это комендант, а потом палач поняли по массивным перстням на пальцах. Однако заключенную не проведывали, не дали денег на ее содержание. Как бывало иногда, не выкупили, чтобы забрать с собой, а совсем наоборот — потребовали привести в пыточную

Анна молчала, молчала, пока били, когда зажимали суставы, когда эти суставы начали трещать… по подбородку из прокушенной губы уже текла струйка крови, но женщина молчала.

— Черт, ее нельзя убить! Но она должна назвать имена! — выругался один из пришедших.

Анна потеряла сознание, и было ясно, что немного погодя потеряет и жизнь. Дух женщины был крепок, а вот тело вовсе нет.

Палач вдруг тихонько хмыкнул:

— Иногда человек, которого нельзя заставить говорить, все выбалтывает в беспамятстве… Я не прислушиваюсь, но те, кто пытает, бывает, слышат имена.

Мужчины переглянулись между собой, один из них снял с пальца большой перстень и протянул палачу:

— Все бы так старались… мы тоже не глухие, расслышали, что надо.

— Да, женщина что-то болтала в бреду… а может, просто с перепугу.

— Верни ее на место и никому не слова!

— О ком?

Райотсли недоуменно уставился на палача, тот что, не в себе?

— О женщине.

— Какой, милорд? Я никакой женщины здесь не видел…

Райотсли только удовлетворенно хмыкнул и полез в кошель за монетой. Приятно иметь дело с догадливыми людьми.

Вот теперь можно сказать Гардинеру, что Анна проговорилась, назвав королеву и ее фрейлин. Главное — королеву! Когда назвала? В беспамятстве, в котором оказалась от страха, будучи переведенной в Ньюсгейтскую тюрьму. Там у многих мутится разум после встречи с привидениями, например, Черной собакой.

Двое охранников тащили пришедшую в себя Анну за вывернутые на дыбе руки, причиняя неимоверную боль. Она уже поняла, что рук лишилась, но это было все равно.

Один из мучителей прислушался:

— Чего она просит?

Склонился ближе. Анна шептала искусанными, опухшими губами:

«…и все ж, молю, Господь, Даруй прощенье им, Как я тяжелый грех Прощаю тем двоим»…

— Чтоб тебя!

Грязно выругавшись, тюремщик громыхнул дверью, оставив несчастную женщину в тесной камере одну, как он считал, умирать.

Но Анна Эскью выжила даже после пытки, выжила, чтобы сгореть, но не отречься от своей веры.

КАК СПАСТИ КОРОЛЕВУ

Кэтрин спешила в свои комнаты, нужно было срочно переодеться и вернуться в зал. У короля хорошее настроение, а потому он решил, что сегодня послушает музыку и новые песни в зале. Предполагалось также устроить небольшое состязание поэтов. Все заранее знали победителя — это Его Величество, но сначала следовало снисходительно выслушать остальных, а потом долго и громко восторгаться творчеством короля и убеждать его, что никто ни в Англии, ни за ее пределами не способен даже сравниться с королем-поэтом.

Все заранее знали даже фразы, которыми Гардинер примется восхвалять таланты Его Величества:

— Нет, Ваше Величество, вы не должны скромничать, ваши стихи рядом с любыми другими словно журчание ручья по сравнению со звуками сточной канавы, песнь соловья с вороньим карканьем…

Хитрому епископу вторили остальные:

— Само совершенство!

— Ах, еще никто не писал лучше!

— Пронзительный стих, совершенная рифма!

— А слог, каков слог!..

— Одно плохо, Ваше Величество…

Король недоуменно оборачивался к говорившему, он что, с ума сошел?

— …никому не удается прочесть ваши стихи, как вам! А это значит, что мы лишены слушать их всякий миг. Остается только уповать, что вы соизволите еще раз осчастливить нас сами.

Понимал ли сам Генрих, что это лесть, причем грубая лесть? Конечно, понимал, он вовсе не был глуп. Но даже самый разумный человек, если ему каждый день с утра до вечера петь в уши льстивые слова, привыкнет к ним и поверит.

Где-то глубоко внутри сидело понимание, что он хоть и неплохой, весьма неплохой поэт, но не лучший, хороший музыкант, даже талантливый, но не гениальный, разумный философ, но не первый в этом мире.

Пока он мог быть действительно первым в чем-то другом, пока был способен оказаться самым метким охотником или стрелком, он посмеивался, но проходила молодость, особенно после того злосчастного падения вместе с лошадью. Генрих больше не мог быть лучшим наездником, лучшим охотником, лучшим рыцарем на турнире, и он стал принимать поддавки. Ему уступали на турнирах, если противник был умен, то обставляли все так, словно победа честная. Уступали в теннисе, уступали в любви, уступали в поэтических и музыкальных состязаниях.

Генрих привык, что уступают, и постепенно сам уверовал, что лучший во всем. Лесть очень опасная штука, к ней человек привыкает незаметно и обойтись без нее потом не способен.

Но Кэтрин думала хоть и о короле, но не о лести или его поэтических талантах. Она не раз замечала оценивающий взгляд Его Величества, прекрасно понимая, что он значит. Что делать? Не отвечать опасно, отвечать слишком пылко тоже, мало ли что взбредет в голову королю. Конечно, она играла с огнем, позволяя себе ответные взгляды (и вовсе не намереваясь идти дальше их!), но вся жизнь при дворе, тем более при дворе короля Генриха, это игра с огнем.

Старому сластолюбцу в голову не приходило, что его необъятная туша едва ли восхитит какую-либо женщину, а зловоние способна сносить только королева Катарина, привыкшая всю жизнь быть сиделкой. Генрих считал, что любая дама, на которую он только посмотрит своими заплывшими глазками, должна бросаться в его объятья.

При мысли об объятьях стало даже смешно. А обниматься-то с ним как? Надо спросить у Катарины, как она вообще справляется с королем и не превращает ли эта гора мяса ее за ночь в лепешку, которую слуги поутру соскребают с простыней? Нет, вроде такого давненько не бывало… Катарина не жаловалась на боли во всем теле. Раньше изредка бывало, а сейчас нет.

Неужели?..

От неожиданной мысли Кэтрин даже остановилась. Конечно, королева никогда не станет обсуждать такие подробности даже с близкой подругой, даже с сестрой, но нетрудно бы и самой догадаться. Леди Уиллоби догадалась, и от этого стало совсем весело.

И тут… Закутанный в черное человек появился из темноты так неожиданно, что она едва не завизжала на весь дворец. Он успел закрыть Кэтрин рот рукой в перчатке и прошептать на ухо:

— Тише! Миледи, мне нужно с Вами поговорить.

— Кто вы?!

— Это неважно. Всего несколько слов…

— Ваш голос мне знаком. Кто вы?!

— Мы действительно знакомы, но сейчас это неважно. Достаточно того, что вы вместе с королевой в смертельной опасности, потому что Анна в беспамятстве назвала ваши имена.

— Что?! Почему я должна вам верить?

— Можете не верить. Возьмите вот это, прочитайте. Это копия, но если понадобится, я принесу подлинник, на котором королевская печать, поставленная вопреки его собственной воле. Вы все поймете. Это смертельно опасно, но не страшней, чем быть сожженной на костре вместе с Анной.

Человек сунул в руку Кэтрин какой-то свиток и растворился в темноте, словно его и не было. Некоторое время женщина дрожала, словно в лихорадке, но сумела взять себя в руки. Засунула свиток поглубже за корсаж, он страшно раздражал нежную кожу, но где еще может спрятать тайную бумагу женщина?

Мелькнула мысль, что эта бумага нарочно подброшена ей, чтобы в следующую минуту схватить и отправить в Тауэр. Мало ли что там написано! Но почему-то верилось незнакомцу…

Чей же это голос? Конечно, человек что-то держал во рту и его лицо скрыто маской, и без того меняющей звуки, но интонации…

Кэтрин поспешила к себе, велела закрыть двери на все запоры и развести огонь в камине, несмотря на жару. Не дождавшись, пока камин разгорится, дрожа всем телом, она достала бумагу из-за корсажа, развернула, прислушиваясь к каждому шороху, готовая немедленно кинуть документ в огонь.

Но стоило только взглянуть на текст, как желание уничтожать его пропало. Это, несомненно, копия, но достаточная, чтобы утопить одного из самых страшных врагов королевы. В документе значилось, что епископу Гардинеру принадлежат земли… нескольких монастырей, которые король считал своими!

Кэтрин даже головой затрясла, не в силах поверить, какой важности бумага оказалась у нее в руках. Это означало, что Гардинер столько лет присваивал себе то, что должно быть у Его Величества, тем более когда королю страшно не хватало средств для ведения войны и монарх залезал в долги или сокращал свои расходы! Попади такая бумага к Генриху, Гардинера ждала бы плаха раньше, чем Анну Эскью костер.

Первым порывом Кэтрин было действительно броситься к королю и показать документ, но в тот момент она вдруг сообразила, чей именно голос слышала из-под маски. Это был голос Томаса Сеймура!

Не в силах сразу осознать произошедшее, леди Уиллоуби плюхнулась в кресло, обмахиваясь документом, потому что в комнате было жарко от разведенного камина, но почти сразу сообразила, что документ нужно немедленно спрятать. И снова свиток последовал за корсаж, в комнате его оставлять опасно.

Приказав погасить камин и открыть окно, чтобы стало прохладней, она некоторое время сидела в передней комнате, размышляя. Отдать документ королю значило утопить Гардинера, но если Анна и правда назвала имена, то даже казнь епископа их самих не спасет. Нет, Гардинера нужно заставить забыть все, что сказала Анна.

Стало горько — Анна, мужественная Анна выдала их с королевой? Правда, Сеймур сказал, что в беспамятстве… Значит… значит, ее пытали?! Но этого нельзя сделать без согласия короля!

Кэтрин сообразила, что у нее нет ни минуты! Вскочив, она почти бросилась обратно в зал, где уже собирались придворные. Нужно срочно найти Гардинера и заставить его молчать. А может, этот мерзавец уже выдал все королю? В любом случае другого выхода у нее нет.

Сказать королеве? Но та впадет в панику и может наделать глупостей. Нет, нужно справиться самой…

Кэтрин в тревоге оглядывала зал, пытаясь найти епископа, но его не было видно. И короля не было. Королева попыталась позвать свою верную подругу, но Кэтрин почти отмахнулась:

— Извините, Ваше Величество…

Где же этот чертов епископ?!

— Леди Уиллоуби, кого вы так старательно ищете?

Она даже глаза на мгновение прикрыла, чтобы не выдать себя или не вцепиться в ненавистное лицо ногтями.

— Вас, милорд.

— Меня?

По тому, с какой злорадной усмешкой посмотрел на нее саму, а потом и на королеву Гардинер, Кэтрин поняла, что через минуту было бы поздно. В зал уже входил король, вернее, его ввозили в страшно грохочущем кресле-троне на колесах.

Быстро, пока короля не подвезли ближе, Кэтрин зашептала:

— Мне нужно срочно поговорить с вами, милорд.

И снова усмешка епископа была усмешкой аспида перед жертвой.

— У нас еще будет много возможностей поговорить с вами, миледи…

И Кэтрин решилась. Прикрывшись веером, она ловко выхватила из-за корсажа документ и сунула его в руки епископа:

— Да, конечно, милорд, только взгляните на этот документ. Это, конечно, копия, но если что-то случится со мной или с королевой, Его Величество от верных людей получит оригинал…

Епископ отступил за чьи-то спины. Кэтрин старалась не смотреть, ее било, словно в лихорадке, и только многолетняя привычка не выдавать истинных чувств позволила держать себя в руках. Она что-то рассеянно отвечала на приветствия, приветствовала сама, прижимала пальцы к вискам, жалуясь на мигрень и страдальчески улыбаясь.

И вдруг снова как шипение аспида рядом с ухом:

— Чего вы хотите взамен, миледи?

Она чуть кивнула:

— Это уже другой разговор, милорд.

Они отошли к окну. Странная пара, никогда раньше Кэтрин с Гардинером не беседовали наедине, они друг друга просто ненавидели, но сейчас обоим не до того.

— Вы забудете и постараетесь, чтобы забыли все остальные все, что сказала Анна Эскью. Ведь в беспамятстве многое можно произнести такого, чего не было, не так ли, милорд?

— Оригинал? — он протянул руку.

— О, я не ношу с собой опасные документы. Вы получите оригинал тогда, когда я пойму, что все миновало.

— Почему я должен верить?

— А что вам остается? К тому же копия не одна, да и еще документы есть…

По тому, как стиснул зубы Гардинер, Кэтрин поняла, что попала в точку, у епископа немало грешков против короля. Эх, знать бы о них…

— У королевы?

— Королевы? Ее Величество ни к чему впутывать в такие дела, у нее достаточно забот с недугами короля.

Но он не сдавался:

— Вашу Анну Эскью сожгут на костре как еретичку!

Кэтрин с трудом сдержалась, чтобы не влепить ему оплеуху со всего размаха, но она прекрасно понимала, что этим разрушит все, чего уже добилась, потому как можно спокойней пожала плечами:

— Анна мечтала о костре во славу своей веры, а меня больше интересует королева и я сама. Не трогайте никого вокруг Ее Величества. Поторопитесь, милорд.

Дольше разговаривать не имело смысла, свое дело она сделала, оставалось только ждать, потому Кэтрин отошла от Гардинера, даже не взглянув на него.

Королева подозвала к себе любимую фрейлину:

— Что случилось, Кэтрин, на тебе лица нет.

— Я потом расскажу Ваше Величество, только умоляю, не ввязывайтесь сегодня ни в какие споры. Ни в какие, слышите, особенно с епископом Гардинером.

— О чем вы с ним шептались?

— Это была попытка спасти нас с вами, Ваше Величество. Если она удалась, я вам расскажу, а если нет…

Королева побледнела, Кэтрин похвалила сама себя за то, что не стала ничего говорить заранее. Но в тот момент леди Уиллоуби увидела, что Гардинер поспешно покидает зал.

Неужели удалось? Кэтрин почувствовала на себе чей-то взгляд, обернувшись, встретилась глазами с Томасом Сеймуром, который спокойно разговаривал с братом. Леди Уиллоуби чуть улыбнулась и кивнула головой. Сеймур кивнул в ответ. Ну и что, это просто приветствие двух придворных…

Конечно, она все равно не находила себе места, пока подошедший лорд Сеймур не произнес тихонько:

— Гардинер помчался в Тауэр. Вы молодец.

Это был Эдвард Сеймур, а не Томас, но по тому, как улыбался Томас, стало ясно, что они заодно.

— Только королеве ничего не говорите.

— Конечно, Ее Величеству ни к чему знать некоторые мелкие тайны, к тому же чужие…

Братья Сеймуры и Кэтрин Уиллоуби ошиблись, Гардинер помчался не в Тауэр, ведь Анна Эскью томилась в Ньюсгейтской тюрьме. Но это было уже неважно, главное, король ничего не узнал о ее «откровениях», которых не было. Анну больше не пытали, хотя для изуродованных рук и ног и этого хватило. Зато поторопились сжечь. Теперь епископ боялся, чтобы кто-то из дворца не пришел проведать еретичку и все его действия не раскрылись.

Вечер продолжался, придворные беседовали между собой, старательно изображая веселье, хотя весело никому не было и быть не могло. Нет, никто из них и не вспоминал об Анне Эскью, ее судьба не интересовала придворных. Еретичка будет сожжена на костре? Туда ей и дорога. Главное, чтобы в чем-то не заподозрили тебя самого. Но еще страшней даже ненароком в чем-то не угодить королю. Это означало бы приговор, а вина найдется…

Потому лесть лилась широкой рекой, куда шире Темзы. Если король считал скучнейшую пародию веселой, все делали вид, что помирают со смеху, если он объявлял музыку приятной для слуха, все восторгались мелодичностью, стихами восхищались… Особенно это касалось произведений самого короля. Генрих давно снискал себе славу поэта и музыканта, но если в давние годы он и правда писал остроумные фарсы и весьма недурные стихи, не говоря уже о песнях и инструментальной музыке, то с годами чутье оставило Его Величество, а придворные все равно льстили, и Генрих все чаще попадался на эту лесть, считая свои произведения достойными звучать в веках и недоумевая, почему в Европе не просят прислать ноты и принять музыканта, способного воспроизвести шедевр по памяти.

Все трудней становилось рядом с Генрихом поэтам и музыкантам. Как бы он ни любил лесть, король не мог не понимать, что его стихи гораздо слабее произведений того же Уайата или Генри Говарда, графа Суррея, а музыка временами слишком мрачна и резка. Но если в музыке с Его Величеством никто не осмеливался соперничать, то Генри Говард словно нарочно нарывался на неприятности. Его стихи, несомненно, были лучше королевских, и вместо того чтобы скрывать это или просить у Его Величества совет, как улучшить свои творения, чтобы те хоть немного дотягивали до королевских, граф Суррей намеренно подчеркивал превосходство.

Придворные не возражали, бунтарский дух Генри Говарда давно известен, а сами Норфолки уже изрядно надоели всем, потому многие с удовольствием подтолкнули бы молодого Суррея, чтобы тот оступился и потянул за собой отца. Отец Генри Говарда, старый герцог Норфолк, побывав на грани эшафота из-за своей племянницы Катарины Говард, лишившейся на плахе головы, не желал больше ни во что вмешиваться, но при дворе был вынужден бывать.

Приходя в ужас от слишком вольного поведения своего сына, герцог ломал голову над тем, как упрочить свое положение. Самое большое влияние на короля, кроме епископа Гардинера и Райотсли, оказывали Сеймуры. Им повезло, их Джейн сумела родить королю сына, потому дяди наследника Эдвард и Томас были в фаворе. Томас, правда, едва не попал в некрасивое положение, когда ухаживал за Катариной Парр, тогда еще вдовой лорда Латимера, но, узнав об интересе короля к вдовушке, предпочел без боя уступить место. Очень разумно, потому что бой все равно закончился бы победой короля и потерей головы у Томаса Сеймура, а зачем безголовому Катарина Парр?

Герцогу Томасу Норфолку, напротив, именно с женитьбой короля и не повезло. Его племянница Катарина Говард соблазнила Его Величество своей девичьей прелестью, но оказалась столь глупа, что не сумела скрыть свой интерес к другому. Ну ладно бы это, но ведь была возможность просто оформить развод по причине уже существовавшего обручения с любовником. Но эта дурочка и тогда посчитала честь семьи дороже собственной жизни.

Честь не спасла (спасать было нечего, какая уж тут честь, если любовники признаются в содеянном!), зато себя погубила. А заодно и своего дядю герцога Норфолка, заверявшего короля в непорочности племянницы. Удалось выкрутиться, только порицая беспутную королеву вместе с остальными. Говарды всех мастей быстро отреклись от несчастной осужденной за прелюбодеяние королевы и принялись с особым остервенением разоблачать Катарину. Желая спасти свою шкуру, дядя усердствовал особенно.

Он сумел удержаться на плаву, хотя и запачкавшись кровью с эшафота племянницы, еще раз доказав, что Томас Говард герцог Норфолк непотопляем.

Несколько ранее герцог испытал первое потрясение, связанное с королевской семьей. Вообще-то в венах Норфолков королевской крови текло куда больше, чем в нынешнем короле, всего лишь сыне «бастарда» Генриха VII, вознесенного на трон победой в гражданской войне, а не по праву крови. Но Генрих VII делом доказал, что лучший король Англии и не нужен.

Нынешний король Генрих VIII должен бы относиться к бастардам теплее. Сначала так и было, потому что сыну, рожденному Элизабет Блаунт, король дал возможность называться герцогом Ричмондским, каким был его собственный титул до восшествия на престол. У королевы Катарины Арагонской не было сыновей, а ее дочь Марию король как преемницу не воспринимал.

Томас Говард подсуетился, и вот уже королевский бастард Генри Фицрой герцог Ричмондский оказался женат на дочери Томаса Говарда герцога Норфолка. Это был блестящий период для Норфолка! Конечно, молодожены слишком юны для осуществления консумации брака, но начало положено!

У Норфолка была еще одна радость. После возвращения из Франции его сестры с мужем Болейном две очаровательные дочери — Мэри и Анна — сумели очаровать молодого короля. Мэри стала его любовницей и даже родила сына, которого, впрочем, ее муж признал своим, а вот с Анной не повезло. Сначала она была любимой женой короля, ради которой тот даже разорвал отношения с Римской церковью и не испугался проклятий папы римского, но потом Анна не сумела подарить королю сына, родив дочь — рыжеволосую Елизавету. Последовали несколько выкидышей, обвинения в неспособности произвести на свет здорового наследника и казнь за прелюбодеяния, которых не было.

С этого времени в жизни Норфолка началась полоса невезения. Анну казнили, на него, хотя он и принимал активное участие в «расследовании» преступлений и требовал казни племянницы громче остальных лордов, пало недовольство короля. Это привело к тому, что после неожиданной смерти Генри Фицроя (подозревали, что бедный мальчик просто был неугоден слишком многим) король не признал право юной вдовы герцога Ричмондского на ее вдовью долю и на его имения под тем предлогом, что брак между ними так и не состоялся физически.

Это был уже совсем другой король Генрих, у которого после злосчастного турнира, когда он упал вместе с лошадью и два часа пролежал без сознания, сильно изменился характер, причем не в лучшую сторону. Возражать этому Генриху не рисковал никто, герцог Норфолк предпочел забрать дочь и промолчать по поводу ее прав, из которых осталось только одно — право называться герцогиней Ричмондской.

И все-таки он снова сумел породниться с королем, на сей раз через племянницу Катарину Говард. И снова неудача, снова дядя костерил племянницу больше всех, требовал ее казни и спокойно смотрел, как несчастной наивной дурочке отрубили голову, потому что имела неосторожность честно признаться в своих давних грехах, давно прощенных королем, и своей любви во времена замужества, уже только платонической.

На некоторое время Говард стал тише воды ниже травы, стараясь лишний раз вообще не попадаться на глаза королю. Вместе с сыном он успешно воевал во Франции, но пришло время вернуться и заново завоевывать положение при дворе.

Отец и сын Говарды — Томас Говард герцог Норфолк и Генри Говард граф Суррей — вернулись в Англию почти сразу после Томаса Сеймура. Если теперь и мог Томас Говард ждать от кого-то неприятности, так это от сына, который словно нарочно нарывался на стычки с королем. Пусть они по поводу поэзии, но от поэзии тоже недалеко до эшафота.

Говард-старший не раз уже выговаривал беспокойному Генри:

— Что за любовь к спорам? Ты угробишь и себя, и нас!

Но Генри только хохотал в ответ. Отец вздыхал: чего еще ожидать от глупца, который дважды побывал в тюрьме и ничему не научился. Конечно, в тюрьму Генри Говард попадал в более юном возрасте, в первый раз за учиненную прямо во дворце драку с дворянином, а второй раз за то, что по ночам в компании таких же богатых повес… бил стекла в окнах горожан. Сам Генри объяснил это желанием пробудить в них совесть от духовной спячки, мол, днем никто ничего не слышит из-за городского шума, самое лучшее время — ночь.

Любивший грубоватые шутки король выручил повесу, но это Генри Говарда не успокоило. Граф Суррей стал часто вступать в спор с самим королем, и все с замиранием сердца ждали, к чему приведет столь неразумное поведение молодого Говарда. Придворным это нравилось вовсе не потому, что они были рады за Говарда, напротив, они были рады за самих себя: пока Его Величество злится на графа Суррея, он не обращает внимания на всех остальных.

Иногда казалось, что это насмешливое противостояние слишком затянулось, многие не могли понять, в чем дело, потому что Генрих мог бы давно отправить вольного на язык поэта в Тауэр, но не делал этого. Лишь немногие знали, в чем дело.

А дело было в Мэри Говард — дочери герцога Норфолка и сестре графа Суррея. Мэри и была той самой герцогиней Ричмонд, брак которой с бастардом Генриха Генри Фицроем так и не был осуществлен. Конечно, отказ во вдовьей доле герцогине Ричмонд был вызван нежеланием Его Величества отдавать свои земли Говардам, но была еще одна причина.

Королю приглянулась юная гордая красавица Мэри, к тому же у него только умерла третья жена Джейн Сеймур и Генрих был бы не против породниться с герцогом Норфолком по-настоящему, не через племянниц, а женившись на его дочери. Если б только об этом знал сам герцог!.. Но он не замечал заинтересованных взглядов короля на свою Мэри и… сосватал ее Сеймурам! По договоренности между двумя важнейшими семействами при дворе Мэри должна была выйти замуж за Томаса Сеймура, красавца и сердцееда. Король, вздохнув, согласился, потому что это означало бы конец противостоянию при дворе, против объединенных Сеймуров и Норфолков не рискнул бы выступать никто.

Но… на сей раз воспротивилась сама Мэри, она категорически отказалась идти замуж за всеобщего любимца!

Что за дети у герцога Норфолка! Казалось, они нарочно разрушают все, что пытается возвести их отец. Что стоило бы Мэри соблазнить самого короля? Но она слишком горда, даже не воспользовалась своим правом невестки быть рядом с Его Величеством, находилась всегда в числе фрейлин королев-неудачниц, но себе не отвоевывала ничего.

И вот теперь, вернувшись из Франции и убедившись, что положение Сеймуров не только не поколебалось, но и упрочилось, герцог Норфолк решил начать новую кампанию по завоеванию своего места рядом с троном. Он решил обхаживать семью Сеймуров. Эдварду, как старшему в роду, намекнули по поводу замужества Мэри Говард и Томаса Сеймура, мол, Мэри с возрастом поумнела и глупостей больше не делает.

Эдвард Сеймур отнесся к предложению благосклонно. Герцог Норфолк скрипел зубами. До чего дошло, он, родовитый герцог, у которого немало королевской крови, причем действительно королевской, а не привнесенной при захвате власти во время войны Алой и Белой Розы, вынужден предлагать свою дочь в жены какому-то Сеймуру, чей отец был просто мелким помещиком, только потому, что их сестра попала в постель к королю!

Раньше короли женились не иначе как на принцессах, а ныне Его Величество готов тащить в постель любую приглянувшуюся ему девицу или вообще бабенку и называть ее королевой. Позор Англии! Но сделать с этим ничего невозможно, приходится подстраиваться и вот заискивать даже перед сыновьями простого помещика.

Томас Сеймур, конечно, не дурак, умен и удачлив, он дядя наследника, что само по себе значит многое, мало того, любимый дядя, значит, если уцелеет, пока наследник не стал королем, то будет любимым придворным и при следующем короле. Но Генрих тоже благоволит родственнику, сделал его адмиралом… А все потому, что Сеймур сумел вовремя отступить, когда понял, что Катарина Парр пришлась по душе Его Величеству. Правильно, лучше отдать женщину, чем голову.

Да, Мэри лучше бы выйти замуж за Томаса Сеймура, чтобы Норфолки снова упрочили свое положение.

Герцог мысленно усмехнулся: совсем недавно он мечтал о замужестве своей племянницы с королем, но нынешний король таков, что от его брачного ложа лучше держаться подальше, хватит двух казненных женщин.

Норфолк не ведал, что на сей раз некую свинью ему подложит собственный сын Генри Говард граф Суррей.

Анну Эскью сожгли! Сожгли…

Конечно, Катарина и ее фрейлины не могли видеть этот ужас, но им казалось, что весь дворец, весь Лондон пропахли дымом костра со Смитфилдской площади.

Говорить об этом при дворе было строжайше запрещено и ходить смотреть на казнь тоже, но одна из служанок, сумевших незаметно выбраться из дворца и вернуться обратно, шепотом рассказала Кэтрин Уиллоуби, что Анна не могла идти сама, видно, у нее переломаны кости, ее принесли, но на костре Прекрасная Проповедница вела себя стойко. Когда ее и еще троих мужчин привязали к столбам, одна Анна нашла в себе силы крикнуть, что они не отказываются от своих убеждений.

— Думали, хворост, как всегда, мокрый и гореть будет долго, но тут все как громыхнет, как громыхнет! Началась гроза, и костер разгорелся мигом!

Нэнси не сказала, что гроза началась уже после того, как костер вдруг разгорелся. Кто-то из доброжелателей Анны и ее соратников набросал вместе с хворостом немало пороха. И когда вдруг началась гроза, всем показалось, что именно от нее так быстро разгорелось. Теперь свидетели были абсолютно уверены, что это Господь наслал на Лондон невиданную грозу, чтобы забрать души мучеников прямо с костра к себе в рай, а их тела не заставлять долго мучиться.

Вместо ужаса казнь Анны Эскью породила в душах людей уверенность, что она была права.

Гардинер скрипел зубами, но поделать ничего не мог! Ему не удалось погубить королеву и вместе с ней Кранмера. О сожженной еретичке епископ не думал вообще, хотя был раздосадован тем, как она скоро и эффектно умерла. С теми, кто подсыпал порох в костер, уже разобрались, а вот гроза во время казни подстроена быть не могла. Иногда закрадывалась крамольная мысль, что в словах еретички что-то было, но Гардинер тут же давил эту мысль на корню, так недолго и самому впасть в ересь!

Все же его целью была королева, король чувствовал себя все хуже и хуже, если он умрет, не отправив хотя бы в Тауэр эту пособницу еретикам, то сделать это потом будет невозможно. Наследник еще мал и находится под влиянием Сеймура, некогда заигрывавшего с королевой, влияние самого Гардинера немедленно упадет и… неизвестно, что вообще будет потом.

А что ему даст уничтожение королевы?

Оно освободит место для следующей, седьмой жены Генриха. И этой седьмой непременно станет та, которую выбрал он, Гардинер. Епископ, чаще других бывавший рядом с королем, чаще только королева и Райотсли, но оба не в счет, прекрасно видел, что Его Величество поглядывает на Кэтрин Уиллоуби герцогиню Саффолк и на свою бывшую невестку Мэри Говард герцогиню Ричмонд.

Удивительно, но Гардинер, как и сам король, не мог решиться, кого же ему поддерживать. Епископ вынужден был помнить, что у Кэтрин Уиллоуби есть документ, который никак не должен видеть король. Что, если ей предложить возможность стать следующей королевой в обмен на эту бумагу и молчание? Но тогда он признает свою зависимость и будет связан по рукам и ногам.

Нет, нужно сделать так, чтобы и королеву, и ее подругу-еретичку король убрал сам! Вернее, отказался от королевы, а леди Уиллоуби без поддержки не сможет ничего.

Интриги… для Гардинера не было ничего слаще! Улыбаясь, он опутывал людей своими сетями, крайне редко попадаясь в таковые сам. Случай с исчезновением важнейшего документа, способного привести его самого на эшафот, а потом появлением его копии у противников показал, что и у его врагов есть сильные доводы. Сам документ счастливо нашелся на месте, выяснить, кто и когда скопировал столь ценную бумагу, не представлялось возможным, еще раз встречаться с леди Уиллоуби и просить ее вернуть копию не имело никакого смысла, за это время она могла сделать таких десяток.

Это означало, что действовать предстояло быстро, но крайне осторожно, чтобы его самого ни в чем не заподозрили.

— Сделано, милорд.

— Никто не догадается?

— Нет.

— Сколько ему осталось?

— Зиму не переживет.

— Вы уверены?

— Совершенно. Проверено на менее тучных людях с куда более крепким здоровьем.

— И следов не найдут?

— Нет. Если только не станут расследовать в первые часы после смерти.

— Не думаю, слишком многие желали бы его смерти…

У него осталось полгода. За это время королева должна если не быть сожжена, то хотя бы попасть в Тауэр, чтобы Его Величество имел возможность развестись с шестой женой. И взять седьмую. Кого? Свою бывшую невестку Мэри Говард герцогиню Ричмонд.

ВЫЖИТЬ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ

Осень еще не отметила свое присутствие, сентябрь только начался, а в сентябре бывают деньки потеплей летних. Еще щедро пестрели клумбы, розовые кусты дарили проходившим мимо свое благоухание…

По дорожке парка медленно прогуливались две женщины — королева Катарина и ее подруга леди Кэтрин Уиллоуби. Им явно хотелось побыть вдвоем, потому остальные фрейлины королевы, бывшие на прогулке, держались в стороне.

Королева привычно жаловалась на жизнь, на капризы Его Величества, на то, что он стал смотреть уже не просто косо, а так, словно удивлялся, что его супруга до сих пор жива и даже не в Тауэре.

— Стоит чуть облегчить боль в ногах, как король становится невыносимым, он ворчит и ворчит, придирается к словам и смотрит на меня, как на врага… Но боль возвращается, и возвращается королевская приязнь, он снова добр ко мне, тогда я нужна всякий час.

Это были столь привычные жалобы, что леди Уиллоуби могла бы слово в слово воспроизвести их по памяти. Королева говорила такое только двоим — своей сестре Энн Герберт и вот Кэтрин, остальным нельзя. Некоторое время Кэтрин молча слушала, и это тоже было привычно, но потом вдруг резковато возразила:

— Просто ты не умеешь правильно себя вести.

Королева обомлела, но не из-за вольного обращения, наедине они были на «ты», а от самой сути возражения.

— Не умею? Но лучше меня ему сиделки не найти, ты же знаешь. Кто еще стал бы столь терпеливо выхаживать короля?

— Только выхаживать! Катарина, ты не умеешь пользоваться своим положением. Если ты рядом с королем, значит нужно приучить всех поступать по-твоему. Королева — главная женщина в Англии, а женщина всегда должна уметь подчинить себе мужчин. У тебя, как королевы, есть возможность подчинить главного мужчину страны, но ты вместо этого жалуешься, что терпишь ото всех. На твоего Гардинера топнуть ногой посильней, он сам уползет в щель!

— Гардинер?!

— Конечно. Почему бы не пожаловаться королю на епископа?

— Король не станет слушать мои жалобы.

— Если будешь ныть, то не станет. Почему бы тебе не быть с королем поласковей?

— Разве я не ласкова? — Катарина совершенно растерялась, подруга никогда не разговаривала с ней так.

— Не с его ногой, а с ним самим. Что тебе стоит приласкать эту старую развалину, внушить, что он все еще сильный мужчина, от которого может сойти с ума любая женщина?

Королева окончательно потеряла дар речи, конечно, она замечала интерес, который проявлял Генрих к леди Уиллоуби, и то, как Кэтрин отвечала на неуклюжие королевские заигрывания. Отчасти поэтому Катарина считала себя обязанной держаться, потому что седьмой женой король вполне мог выбрать Кэтрин, а такой судьбы подруге Катарина не желала.

И вдруг ее пронзило страшное понимание:

— Хочешь на мое место?

Кэтрин спокойно и твердо посмотрела в глаза королеве:

— Да, хочу. И стану королевой. Только сначала придумаю, как сделать это, не навредив тебе. А для этого нужно сначала уничтожить Гардинера.

— Кэтрин, ты с ума сошла! Ты же знаешь, каково это — быть супругой нынешнего короля.

Та отвернулась в сторону, чуть с досадой глядя на взлетавших с пруда лебедей, потом обернулась к королеве:

— Именно потому, что ты всего лишь супруга, а ты должна быть королевой! И все дуры до тебя, кроме Анны Болейн, тоже были супругами. Даже перевязывая ногу, нужно уметь быть выше короля. Но это не по тебе. Нужно придумать, как справиться с Гардинером, тогда я сумею убедить короля назвать тебя сестрой, как Анну Клевскую. Вряд ли он согласится, чтобы ты еще раз вышла замуж, но, уж прости, это все равно лучше, чем быть сожженной.

Ошарашенная откровенностью Кэтрин, королева молчала.

— Только умоляю, ничего не предпринимай сама. Есть более сильные люди, которые помогли нам выпутаться из истории с Анной…

Катарина вцепилась в руку подруги:

— Ты никогда не рассказывала, что там такое было.

Кэтрин некоторое время внимательно смотрела на королеву, словно прикидывая, стоит ли доверять ей тайну, потом вздохнула:

— Анна назвала наши имена…

— Не может быть!

— Не под пыткой, а в бессознательном состоянии, когда не могла знать, что произносит. Они ее сильно мучили и воспользовались минутой, когда Анна была в бреду.

— Но разве можно верить тому, что сказано в бреду?!

Кэтрин даже отвечать не стала. Господи, ну зачем ты сделал королевой столь бесхитростную женщину?! Доброта и честность при дворе хуже глупости и прямой путь к плахе.

— Как же нас не арестовали?

— Против Гардинера нашлись улики, которые могли стоить ему жизни. Его жизнь в обмен на наши. Но он хитер и найдет способ отомстить.

— Знаешь, после сожжения Анны я уже готова к смерти.

— Ну и глупо! Веди себя тихо, я все сделаю сама.

— А… кто тебе дал эти улики?

Ну нет, уж вот это Кэтрин открывать королеве не собиралась. Она лишь пожала плечами:

— Человек был в плаще и маске. Какая разница, главное, у епископа тоже рыльце в пушку. А пока, умоляю, Катарина, веди себя тихо, ни о чем не спорь, во всем соглашайся с королем и не мешай мне. Надеюсь, я сумею помочь нам обеим.

Но Катарина не сдержалась, обнадеженная возможным избавлением от столь неприятного и опасного брака, она принялась нахваливать королю свою подругу, утверждая, что у леди Уиллоуби руки куда более умелые и ласковые, чем у нее самой. Король подозрительно покосился на супругу.

Услышав столь неуклюжие попытки помочь, Кэтрин мысленно обругала царственную подругу безмозглой дурой, а себя идиоткой за то, что доверилась королеве, и, улучив момент, зашипела подруге на ухо:

— Прекратите, Ваше Величество!.. Я просила молчать, а не вмешиваться!

Улыбки при дворе превратились в оскалы, в воздухе витало что-то такое, от чего кровь стыла в жилах. Казалось, топор палача занесен, а король всего лишь придумывает, чью именно голову под него подставить. Никто не застрахован от того, что не его шея испробует на себе лезвие топора. Кто-то в оцепенении не мог сделать и лишнего движения, глядя в рот Генриху и покорно ожидая своей участи, как королева, кто-то, напротив, мчался как лошадь, закусившая удила.

Одним из таких был Генри Говард граф Суррей. Молодой красавец, поэт, насмешник, любитель и любимец женщин, который не просто играл с судьбой, но играл в смертельные игры. Его отец герцог Норфолк холодел при одной мысли, до чего может доиграться сын; граф Суррей дергал тигра за усы, нимало не заботясь о своей безопасности, о чужой он заботился еще меньше.

Отец пытался увещевать сына:

— Генри, я полагаю, в тебе осталась хоть капля разума?

— Чего вы боитесь, герцог Норфолк, непотопляемый герцог Норфолк? Казни двух племянниц всего лишь добавили седины в вашу бороду, но почти не поколебали ваше положение.

Генри был настоящим наглецом, он даже с отцом смел разговаривать тоном, который любой другой счел бы оскорбительным. Но Норфолк знал, что ему не урезонить сына, а потому пропускал наглый тон мимо ушей, куда важней другое.

— Боюсь, то, что не удалось нашим врагам после падения двух племянниц, доделает мой собственный сын. К чему дразнить гусей?

— Каких гусей вы имеете в виду? Двух важных гусаков Сеймуров, которые возомнили себя хозяевами в Англии? Неужели вас не возмущает засилье при дворе и вокруг короля безродных, вчерашних нищих? Королю нравится окружать себя людьми низкого происхождения, забывая о тех, в чьих жилах течет кровь древних королей.

— Генри, поосторожней. Твоя несдержанность способна нанести больше вреда, чем измены Анны Болейн или Катарины Говард!

— Моя несдержанность! — с горечью воскликнул граф Суррей. Он вскочил и почти забегал по большому кабинету отца. — Как могу быть сдержанным я, тот, в ком течет благородная кровь, кто имеет на престол куда больше прав, чем даже бесформенная развалина, гниющая в своем кресле?

Герцог просто замахал на него руками:

— Генри! Вы погубите всех нас!

— Я молчал, пока король женился на моей кузине Анне, молчал, когда он взял низкородную Джейн Сеймур, молчал, когда вы подсунули Его Величеству эту дуру Катарину Говард, а не мою сестру Мэри, но теперь-то, теперь?! Королю осталось от силы три-четыре месяца…

— Почему ты так уверен? — ахнул герцог Норфолк.

Генри на мгновение замер, словно сказал что-то, чего говорить было никак нельзя, но потом махнул рукой:

— Знаю.

Норфолк с ужасом увидел разверзшуюся прямо перед его ногами геенну огненную. Несомненно, сын вмешался во что-то такое, что будет стоить им всем жизни.

— Сеймуры сейчас самые влиятельные люди подле короля, при том, что их отец джентри — сельский помещик. Но, какого бы они ни были рода, с ними не только нельзя терять хорошие отношения, но и нужно породниться.

Граф Суррей вытаращил на отца глаза, точно увидел какую-то диковину:

— Что сделать? Породниться?! Породниться с этими безродными выскочками нам, отпрыскам королевской крови?! Милорд, это не слишком удачная шутка.

— Нет, я не шучу! — голос отца загремел, ему уже надоела глупая заносчивость сына, которая могла стоить слишком дорого. — Я уже говорил с Эдвардом Сеймуром по поводу женитьбы Томаса Сеймура на нашей Мэри. Тем более твоя сестра явно благоволит к младшему из братьев.

— Что?! Я не допущу этого! Никогда, слышите, никогда сестра Генри Говарда графа Суррея не станет женой сына джентри!

— Не забывай, что он брат умершей королевы и дядя наследника.

— От этого его кровь не становится чище!

Разговора с сыном не получилось, граф Суррей просто ненавидел Сеймуров, считая их безродными выскочками и совершенно не желая замечать настоящих достоинств обоих братьев. Еще во Франции король унизил Суррея, поручив командование оккупированными территориями старшему Сеймуру — Эдварду, — а не Суррею, как полагалось по положению. Мало того, всего лишь за одну неудачную вылазку из-за крепостных стен Булони, в которой погиб почти весь отряд, ведомый графом Сурреем, Генрих вернул его в Англию, хотя заслуги Суррея были значительными. Это он сумел организовать возведение новых стен взамен разрушенных в Булони, а также деятельность гарнизона так, что Булонь осталась неприступной для французов.

Но это оказалось ничто по сравнению с родством с наследником! Эдварда и Томаса Сеймуров чтили больше, чем Генри Говарда графа Суррея только потому, что их сестра родила королю наследника!

А теперь Мэри Говард, сестра графа Суррея, должна рожать наследников этим сыновьям джентри?! Ни за что! Сестра не менее горда, чем он сам, если уж она отказала Сеймуру в первый раз, то обязательно сделает это и во второй. Как только у Эдварда Сеймура хватило ума обсуждать такой вопрос с герцогом Норфолком? Вот что значит быть из джентри, у этих сельских помещиков понятия гордости нет и в помине. Джентри как ни возноси, все равно будут попахивать навозом.

Генри Говард задумался, как бы похитрей вставить такую мысль в свои стихи, чтобы все поняли, но никто не смог обвинить. Хотя он уже не боялся обвинений, надоело бояться.

Оставалось поговорить с сестрой, чтобы предупредить ее о нелепом плане отца. Была одна опасность — на Мэри откровенно заглядывался король, похоже, старая развалина просто не в состоянии определиться с тем, кого же ему выбрать — Кэтрин Уиллоуби герцогиню Саффолк или свою бывшую невестку Мэри Говард герцогиню Ричмонд. В том, что ни та, ни другая не жаждут оказаться на месте нынешней королевы Катарины Парр, Суррей не сомневался.

Однако разговор с сестрой получился неожиданным и довольно трудным. Зря Генри тогда разозлил Мэри, позже это вышло ему боком.

Казалось, он нашел весьма подходящее время и повод, чтобы начать такой разговор. Мэри стояла у окна и смотрела на гуляющих в парке придворных. Им выдалась редкая возможность отдохнуть от королевских капризов, и все спешили воспользоваться ею и солнечным деньком, чтобы подышать воздухом, напоенным ароматом осенних цветов, а не вонью из рвов и сточных канав Лондона.

Кивнув на Сеймуров, беседовавших с мужем королевской сестры Гербертом, Генри Говард фыркнул:

— Два безродных петуха, метящих на трон!

— Ты о ком?

— О Сеймурах, конечно. Вот времена настали, из джентри можно попасть в дяди наследника, в то время как тебя, в ком течет кровь Норфолков, отдали малолетнему бастарду, а теперь вот… Кстати, ты знаешь, что отец решил повторить свою попытку породниться с Сеймурами, предложив тебя в жены?

Он ожидал чего угодно — ярости, взрыва негодования, крика, слез, но только не осторожного вопроса сестры:

— За Томаса Сеймура?

— Да, снова за Томаса Сеймура, словно одного позора ему маловато. Словно вообще это не позор — породниться с джентри!

Сказал и осекся, увидев, каким взглядом смотрит сестра на Томаса Сеймура.

— Ты?.. Ты готова выйти за Сеймура?!

— Да, мне нужен муж, сколько можно быть соломенной вдовой?

— Ты можешь стать следующей королевой!

— У короля есть супруга.

— Которая ему давно надоела! Занять ее место не так уж трудно.

— Как? Отправив на плаху или вообще на костер Катарину Парр?

— Перестань, ты же видишь, какими голодными глазами смотрит король на тебя и на Кэтрин Уиллоуби.

— Генри, прекрати этот разговор. Я не желаю стать следующей казненной королевой.

Суррей вдруг схватил сестру за рукав и оттащил в глубь комнаты, шипя почти на ухо:

— Мэри, король долго не протянет, до весны не доживет. А чтобы подтолкнуть его к смене королевы, нужно просто быть поласковей, уступить ему. Помнишь, как сделала Анна Болейн?

Мэри вырвала рукав из цепких пальцев брата и зашипела в ответ:

— Ты предлагаешь мне стать любовницей смердящей развалины, только чтобы не родниться с Сеймурами?! Уж лучше я стану леди Сеймур, чем лягу под эту гору мяса!

Суррей не выдержал и фыркнул в ответ:

— Едва ли Томас Сеймур женится на тебе, он метит куда выше. Сеймуры считают себя равными королям, а потому Томас заглядывается на Елизавету.

Это было настоящим оскорблением, потому что Мэри нравился Томас Сеймур и женщина действительно ревновала его к юной принцессе, хотя ревновать не имела никакого права.

— Я выйду замуж за Томаса Сеймура!

— Томас Сеймур на тебе не женится. Но ты можешь стать королевой.

Глядя вслед удалявшемуся со смехом брату, сестра даже кулаки сжала от досады. Он прав, Томас Сеймур едва ли женится на ней, а даже если это произойдет, то всегда будет смотреть на сторону и жалеть о том, чего не случилось. Когда-то ее уже сватали за Сеймура, однако именно соображения по поводу будущей неверности Томаса Сеймура заставили Мэри категорически отказаться. Ее куда меньше волновало происхождение Сеймуров. Джентри… ну и что? Мэри знала, что не всегда благородная кровь так уж хороша, зато не самые благородные могут быть умны, красивы и добиться многого.

Отец договорился со старшим из Сеймуров? Значит, так тому и быть! Конечно, она отвечала на заигрывания короля, но ни становиться его следующей жертвой, ни ложиться в постель к необъятной горе мяса не намерена. Генри говорил о том, что король долго не протянет? Откуда он знает? Но даже если знает, как можно быть в чем-то уверенным при дворе? Здесь обман на обмане и каждый сам за себя.

Между братьями тоже произошел не совсем приятный разговор.

— Герцог Норфолк снова предлагает свою дочь тебе в жены.

— Какую дочь, Мэри? Эдвард, уволь! Они издеваются над нами? В прошлый раз эта соломенная вдова отказала мне едва ли не у алтаря.

— Теперь не откажет, к тому же вообще будет сговорчивей, а мы можем потянуть время и покочевряжиться. Норфолку нужно упрочить свое положение, он слишком много потерял из-за племянниц.

— Мне его, конечно, жаль, но снова переходить путь королю опасно. Ты видел, как он смотрит на Мэри Говард?

— Его Величество с одинаковым вожделением смотрит и на Мэри, и на леди Уиллоуби, а мы с ним посоветуемся и тем самым чуть подтолкнем к выбору. Если придется Мэри уступить, так тому и быть, но, думаю, король воспримет это как знак судьбы и выберет герцогиню Саффолк. Тогда главным станет, чтобы он не успел жениться.

— Но я не желаю брать в жены Мэри Говард!

— Метишь на Елизавету?

— Хотя бы и так.

— Не зарывайся, Елизавета тебе не по зубам.

— Это почему, потому что она может стать королевой?

Эдвард смотрел на брата, недоумевая, но потом расхохотался:

— Елизавета… королевой? Ты смеешься? Королем станет Эдуард, но даже если он проживет недолго из-за слабого здоровья, то уж до рыжей Бэсс очередь явно не дойдет!

— А если дойдет?

— Томас, ты хорошо сделал, когда послушал меня и забыл о существовании Катарины Парр. Забудь и Елизавету, пожалуйста. Не бери слишком высоко, какая бы она ни была, она королевская дочь.

— Наша сестра сама была королевой.

— Да, но потому что женщина и не рвалась к власти! А ты рвешься.

— А ты разве нет?

Взгляды братьев схлестнулись. Да, Эдвард рвался, но совсем иначе, он не пытался пробиться при помощи родственных связей, хотя пользовался ими, чтобы показать королю свои достоинства. Генрих не зря ценил умного и прекрасного организатора Эдварда Сеймура, хоть тот не блистал происхождением. Оба брата в будущем рассчитывали на влияние юного короля Эдуарда, но если Томас надеялся, что мальчик, став королем, не забудет их дурачества в детской, то старший брат просто надеялся править, став лордом-протектором. И ему вовсе не хотелось, чтобы младший брат своей дуростью и излишней заносчивостью помешал этому.

— Ты женишься на Мэри Говард.

Иногда голос спокойного Эдварда становился таким, что не послушаться было нельзя. Томас недовольно буркнул:

— Ладно, женюсь…

Он действительно метил на Елизавету, и не только потому, что та дочь короля, юная принцесса нравилась ему и как расцветающая девушка. Нет, она не была красавицей и не обещала таковой стать в будущем, но удивительный цвет волос, глаза и нежная белая кожа обращали на себя внимание с первого взгляда. А еще в ней была какая-то чертовщинка, заставлявшая трепетать большинство мужских сердец. И Елизавете определенно нравился Томас Сеймур.

Юная принцесса совсем не то, что соломенная вдова Мэри Говард. Томас замечал взгляды, которые бросал на свою бывшую невестку король, а также ее собственные, направленные на самого Сеймура. Томасу вовсе не хотелось жениться на дочери герцога Норфолка и становиться родственником ненавистного задаваки Генри Говарда графа Суррея. Хорошо бы король сам предпочел Мэри…

Но спас Томаса Сеймура от нежелательной женитьбы не король, а… тот самый ненавистный Генри Говард.

Осознав, что отец совершенно серьезно желает породниться с выскочками Сеймурами, а сестра на сей раз согласна, Генри решил действовать. Он оскорбил Эдварда Сеймура, со смехом рассказав, что его отцу пришла в голову идея осчастливить родством людей незнатного происхождения:

— Я понимаю, что герцог Норфолк слишком снисходителен, но я, его сын, наследник фамильной чести Норфолков, ни за что не допущу такого позора. Никогда моя сестра не станет супругой того, в чьих венах нет королевской крови! Наш король окружил себя безродными выскочками, но это не значит, что его поддержат благородные лорды. Его Величество волен выбирать в любовницы и даже в жены любую пастушку, но герцоги Норфолки никогда не снизойдут до такого брака.

Эдвард, которому замужество Мэри с Томасом было предложено самим герцогом Норфолком, почувствовал двойное оскорбление, расценив всю историю как нарочно задуманную отцом и сыном. Но он смог ответить наглецу:

— Видимо, поэтому, милорд, ваша сестра была супругой сына леди Блаунт и с тех пор никак не может найти себе пару?

Это было опасно — так упоминать внебрачного сына короля, все же Генрих ценил своего мальчика, рожденного леди Элизабет Блаунт, но теперь уже нашла коса на камень.

Генри так просто не возьмешь, он нагло ухмыльнулся:

— Вы правы, в королевстве нет достойного супруга для моей сестры. Его Величество женат, а принц Эдуард слишком юн. Остальные просто выскочки, которых пора щелкнуть по носу.

Лучше способа нажить себе врага в лице Сеймуров не нашлось. У супруги Эдварда леди Хертфорд хватило ума вмешаться в разговор и постараться не допустить стычки прямо во дворце, но Сеймур и Суррей разошлись врагами. Не выдержав, Генри довольно пробормотал себе под нос:

— Зато теперь он ни за что не женит своего братца на моей сестре. А она станет любовницей и потом женой короля!

Он забыл, что у женщин часто очень хороший слух и привычка прислушиваться, если что-то произносят не очень отчетливо. Леди Хертфорд расслышала и поспешила передать это мужу.

Эдвард Сеймур ахнул:

— Вот чего он добивается, этот самонадеянный щенок! У него благородная кровь, видите ли! Тауэру все равно, насколько она благородна. Мы должны помочь Кэтрин Уиллоуби стать седьмой королевой!

— Зачем?!

— Чтобы ею не стала Мэри Говард.

Король был стар и немощен, но он не был глуп и прекрасно видел, какие вихри бушуют вокруг его кресла, какие партии составляются и какие баталии происходят. Глупы были те, кто не замечал, что борьба в интересах короля — пока они борются между собой, никто не станет противодействовать самому Генриху.

Сеймуры выскочки, попавшие к трону только благодаря своей сестре? Но они умные выскочки, к тому же за этой семьей нет никого из сторонников, они сами по себе, а оттого особенно активны и предусмотрительны. Генрих научился примечать тех, кто выступает против Сеймуров, чтобы вовремя обезвредить. Нет, вовсе не каприз заставил его отправить в Тауэр Кромвеля, прогнать Уолси, временами накладывать опалу то на одного, то на другого.

Вовсе не ревность была причиной отправки во Францию Томаса Сеймура, это был знак его старшему брату Эдварду, что нужно послушание. Умный Эдвард герцог Хертфорд все понял правильно, брата приструнил, а себя выказал весьма полезным во время войны с Францией.

Томас не глядит на королеву, зато вовсю увивается вокруг Елизаветы. Та слишком юна, чтобы вести речь о замужестве или хотя бы обручении, но меры принимать пора. И против слишком шустрой Елизаветы тоже. Нужно поставить рыжую бестию на свое место: испугавшись, сэр Томас Сеймур сам сбежит от юной красотки.

— Сэр Эдвард, идите сюда, у меня к вам дело.

Сеймуры явно столкнулись с Норфолками, причем борьба будет не на жизнь, а на смерть. Короля забавляли такие баталии, еще бы знать, в чем там дело. Обычно всегда все известно женщинам, но только не его супруге. Генрих недовольно покосился на королеву, та никогда не знает слухов и сплетен. Дура, считает это достоинством! Достоинство — это когда женщина умеет казаться скромной, а быть… Король даже не стал додумывать какой, потому что сладко защемило сердце. На глаза попалась Кэтрин Уиллоуби.

Снова покосился на королеву. Училась бы у подруги, что ли. Вот, небось, кто в постели шустрый!..

Но от мыслей о несомненных достоинствах Кэтрин-любовницы его отвлек Сеймур.

— Слушаю, Ваше Величество. Я весь внимание.

— Ваш дворец в Хетфорде приличен?

— Ваше Величество желает посетить Хетфорд?

В действительности Эдвард облился холодным потом при одной мысли, что король пожелает туда приехать. Это означало настоящее разорение, потому что содержать дворец — это одно, а оплачивать королевский двор и капризы Генриха совсем другое. Но на лице у Сеймура улыбка, иначе нельзя, даже разоряться нужно с улыбкой.

После ответа короля улыбка стала еще шире и теперь уже не вымученной.

— Я хочу, чтобы вы забрали наследника к себе из Хэтфилда и следили за его воспитанием в Хертфорде.

Это был не просто подарок судьбы, а настоящий дар!

— Конечно, Ваше Величество! В Хертфорде неплохая библиотека (о, господи, только бы не поехал проверять!), мы с леди Хертфорд постараемся создать для наследника все условия.

— Ну вот и хорошо.

И тут Эдвард спросил то, чего, возможно, спрашивать не стоило:

— А леди Елизавета, она отправится к королеве?

Эдуард и Елизавета жили вместе с Хэтфилде и были очень дружны. Их тесное общение давало хорошие результаты в учебе, потому что сообразительная, умная Елизавета легко постигала то, чему девочек обычно не учили, но что преподавали принцу. И, наоборот, Эдуарду было стыдно перед сестрой чего-то не знать или не понимать, и он прилагал для учебы усилия, возможно, большие, чем делал бы, не будь ее рядом.

Еще мгновение, и король кивнул бы в знак согласия, но тут ему на глаза попал смеющийся Томас Сеймур. К королеве? Чтобы Сеймур был рядом? Ну уж нет! Этот наглец, пожалуй, умудрится соблазнить обеих.

— Нет, принцесса отправится к Денни в Энсфилд.

Нелепо, к чему разлучать очень дружных брата и сестру, но Эдвард Сеймур тоже не был против: чем дальше Елизавета от неугомонного Томаса, тем меньше неприятностей. В Хэтфилд Томас Сеймур ездил якобы к принцу Эдуарду, который по-настоящему любил младшего дядю, а заодно морочил голову Елизавете, ездить в Энсфилд будет несподручно и слишком заметно.

— Ваше Величество, как всегда, приняли очень мудрое решение.

Короля отвлекли, и он так и не успел спросить о причинах новой неприязни между Сеймурами и Норфолками. Успеет еще…

А Кэтрин Уиллоуби ныне хороша. Как никогда. Пожалуй, она затмевает дочь герцога Норфолка Мэри. К тому же у Кэтрин уже есть двое сыновей, это значит, что она способна дать здоровое потомство. А у Мэри и с Генри Фицроем никого не было, и позже что-то не слышно о тайных беременностях. Генрих забыл, что брак с его незаконнорожденным сыном Генри Фицроем герцогом Ричмондом у Мэри Говард так и не состоялся, ей достался только титул герцогини и сожаление.

Да, пожалуй, Кэтрин предпочтительней. У Мэри надуты губы, недовольный, почти злой взгляд… Королю вдруг захотелось поцелуями разгладить эту складку между бровями. Он даже взгляд отвел, чтобы не выдать свои мысли.

Но тут совсем рядом зазвучал такой приятный голосок Кэтрин:

— Ваше Величество, а мы сегодня будем иметь счастье услышать ваши стихи?

— Хм… у меня нет ничего нового. Заботы не позволяют писать…

— Ваше Величество! Вы несправедливы к себе и к нам. Во-первых, мы готовы сотню раз слушать ваши произведения, как стихотворные, так и музыкальные. Во-вторых, прекрасно знаем, что вы способны сочинить нечто выдающееся прямо на лету!

Вот какая она все-таки приятная, эта Кэтрин. Так умеет ввернуть комплимент, что и не заподозришь в лести. Вспомнив, что если выберет Мэри, то придется постоянно терпеть рядом ее наглеца брата, самодовольного, кичащегося древностью рода и королевской кровью Генри Говарда графа Суррея, король принял окончательное решение.

Он показал Кэтрин, чтобы села поближе.

— Еще ближе. Я не желаю напрягать голос.

Кэтрин сладко улыбнулась:

— Мы будем столь внимательны, Ваше Величество, что вы сможете читать шепотом. Это даже захватывающе! У Вашего Величества нет стихов о привидениях или тайнах?

Король рассмеялся:

— Нет, но обещаю написать.

— Браво, браво! Лучший кавалер не только всей Англии, но и мира обещал даме написать стихи по заказу! Ваше Величество, чем я смогу отблагодарить вас за столь щедрый дар?

Взгляд короля красноречивей всяких слов объяснил, чем именно она сможет отблагодарить. Кэтрин сделала вид, что смущена:

— Ах, Ваше Величество!.. Но мы все внимание. — Наклонившись к королю, она прошептала за веером: — Я согласна на любую оплату.

— Зайдете ко мне сегодня, я еще прочту вам кое-что…

Этот тихий разговор не ускользнул ни от чьего внимания. Королева сидела, опустив глаза в пол, не зная, как себя вести при столь откровенном ухаживании мужа за другой, при том, что в действительности была очень рада замене.

Сеймуры переглянулись, Кэтрин пошла в атаку, значит, пора и им.

Поморщился епископ Гардинер, ему совсем не нравился выбор короля, все же Кэтрин была еретичкой, как и королева, а Мэри католичкой. Но Мэри чем-то недовольна, и Кэтрин этим умно воспользовалась. Гардинер тоже решил, что ему пора переходить в наступление и привлечь на помощь обиженных Норфолков.

А королю было все равно, кто против кого намерен строить козни, он хотел одного — если не завалить в постель (пожалуй, это сегодня будет трудно, зря он так много съел), то хотя бы потискать леди Уиллоуби. Эта мысль так понравилась Генриху, что тот едва досидел до конца, почти не выпуская руки Кэтрин и время от времени заставляя ее так наклоняться к себе, что была видна грудь.

Когда Его Величество сделал знак, что устал и намерен отправиться в спальню, никто не сомневался, что именно он прошептал леди Уиллоуби на ушко.

— Кейт, прости меня. Ваше Величество, не сердись, если не я, то Мэри!

— Я не сержусь, Кэтрин, только что ждет меня саму?

— Я же сказала, что не уступлю королю, прежде чем решу твою судьбу.

При выходе из зала Эдвард Сеймур успел шепнуть ей:

— Постарайтесь настроить короля против Норфолка, особенно сына. Он метит на это место Мэри.

— Вот так сразу?

— У нас нет времени.

Кэтрин очень хотелось послать герцога Хертфорда к черту, но она промолчала.

Ничего, сейчас я, пожалуй, последую твоему совету и при вашей поддержке уберу сначала Суррея и его папашу Норфолка, мастера подсовывать королю своих родственниц, а потом Гардинера. А вот потом придет и ваша очередь, братья Сеймуры. Глупо думать, что я оставлю вас при короле.

В тот вечер у Генриха вдруг разболелась нога и поэтического рандеву не вышло, потом он три дня лежал в постели, страшно досадуя на так некстати разболевшийся живот. Кэтрин нашла выход, она попросила разрешения проведать Его Величество. Король с удовольствием разрешил.

— Ах, Ваше Величество, не могу себе простить, полагая, что в чем-то оказалась причиной вашего недомогания.

— Пустяки! И вы ни в чем не виноваты. Присядьте-ка сюда на постель ко мне поближе. Кейт, ты можешь идти, устала небось. За мной пока присмотрит леди Уиллоуби.

Катарина, которой бросилось в глаза, что подруга оделась соответственно — шнуровка столь тугая, что грудь поверх нее так и норовит вывалиться из платья, зазывно вздымаясь двумя холмами, и нижней рубашки просто нет, — почувствовала укол ревности, но постаралась отогнать от себя глупые мысли: не сама ли согласилась на такое ее поведение?

Кэтрин скромно присела на самый краешек огромной королевской кровати. Генрих, якобы желая подвинуть ее ближе, ловко запустил руку под юбки, которых действительно оказалось немного, и, почувствовав под ладонью крепкое женское тело, едва не задохнулся. Повинуясь его руке, Кэтрин придвинулась ближе, словно не замечая, что рука там, где ей быть не положено.

Они говорили о пустяках, Генрих при этом страшно сопел, деловито ощупывая все, что было доступно. Чтобы облегчить ему задачу, женщина чуть приподнялась. Королю очень понравилось. Он потянул красавицу к себе и попросту задрал юбки, щупая уже обеими руками.

Сквозь сопение она разобрала:

— У тебя крепкий зад, не то что у моей жены…

— Вам нравится?

— Угу…

Кэтрин ловко развернулась и показала свой зад во всей красе, ничуть не стесняясь. Король смог убедиться, что Кэтрин хороша не только на ощупь. Вволю налюбовавшись всем, что его заинтересовало, Генрих почувствовал, что сильно устал и хочет есть, а потому от души ущипнул красотку за мягкое место, отчего остался красный след, опустил ей юбки и удовлетворенно хмыкнул:

— Мне нравится.

Но Кэтрин была достаточно осторожна, она понимала, что так можно легко скатиться на позиции простой утехи в спальне, которую бросят, как только надоест. Женщина вдруг почти всхлипнула:

— Ах, Ваше Величество…

— Что? — Генрих, как все мужчины, терпеть не мог женские слезы.

— Вы обладаете каким-то особым даром… — Она упала перед кроватью на колени и зарылась лицом в одеяло, с трудом переводя дыхание от исходящего зловония. — Ваши руки…

— Что мои руки? — насторожился король.

— Они обладают какой-то необыкновенной мужской силой, я никогда не испытывала ничего подобного. Вы можете легко заставить потерять голову любую женщину! Я просто не имела сил сопротивляться вашим ласкам…

— Зачем им сопротивляться? Не нужно.

— Стоит вам прикоснуться ко мне, как я теряю голову. Умоляю, не делайте этого при всех, я упаду в обморок.

— Полноте, успокойся. Мы будем беседовать наедине…

У Кэтрин на глазах были настоящие слезы, но королю вовсе не обязательно знать, что это от запаха ран.

— Зайди завтра. И не стоит так туго шнуровать грудь, ей тяжело.

— Я учту ваши замечания. А может, вы сами завтра покажете мне степень шнуровки? Столь опытный мужчина, как вы, Ваше Величество, знает толк во всем…

— Покажу…

Вечер за вечером он тискал ее грудь, ставя синяки, которые она потом старательно запудривала или прикрывала кружевами, ощупывал, где только мог, но не больше. Но когда у короля «сработало», Кэтрин очень пожалела, что это произошло, потому что сто восемьдесят килограммов (король весил уже столько) припечатали ее к постели так, что назавтра болели все внутренности и даже кости.

Зато король выглядел победителем, он шутил, был милостив и даже потрепал по щеке Катарину.

Подруга королевы решила, что пора действовать, не то в порыве страсти Его Величество просто изуродует ее прежде, чем она добьется хоть чего-то.

Возвращаясь из спальни короля, Кэтрин часто заходила к королеве и рыдала у нее на плече:

— Я чувствую себя не просто подлой, а мерзкой. Но теперь ничего не изменишь, либо я добьюсь своего, либо мы обе попадем в Тауэр.

В декабре в Тауэр попал Генри Говард граф Суррей. Устав ждать результата от Кэтрин, Эдвард Сеймур предпринял атаку сам. Он узнал, что Генри украсил свой дворец силуэтами королевских львов, словно намекая на свое право на трон. Оно было большее, чем у Генриха, всего второго в роду Тюдоров, отец которого власть не получил по наследству, а взял после победы в войне Алой и Белой Розы. Но разве это давало право наглецу считать себя равным королю?!

Сам Генри, словно нарочно испытывая судьбу, не держал язык за зубами, в запале какого-то спора он умудрился обещать сопернику… разобраться при следующей власти.

Это была уже измена, за которую полагался эшафот. Говорить о смерти короля запрещено строжайше, но, похоже, графу Суррею надоело жить. Он ненавидел безродных выскочек, получивших власть при дворе, ничего не мог против них поделать, потому что даже оскорбленный Эдвард не стал вызывать его на поединок, предпочитая отомстить иначе, и потому не видел, к чему вообще жизнь.

Но Эдвард решил вместе с сыном свалить и отца, чтоб не тратить силы еще раз. Герцог Норфолк непотопляем, если его оставить на свободе. Снова умудрится выплыть на поверхность и при случае за сына отомстит жестоко.

Сеймур примчался к королю с вытаращенными глазами, словно услышал о грядущем завтра конце света.

— Что вас так напугало, милорд?

Королю вовсе не хотелось заниматься делами, он уже представлял, как снова возьмется за крупную грудь леди Уиллоуби. Даже руки зачесались. Очень хотелось поскорей отправиться в спальню, поужинать и отпустить слуг.

— В нашем государстве измена!

— Только-то? Да она всегда и на каждом шагу.

— Но на сей раз совсем рядом.

— Кто на сей раз? Мне кажется, мы уже сожгли всех еретиков и перевешали всех католиков.

— Это не связано с религией, Ваше Величество.

— Да не тяните вы!

— Генри Говард граф Суррей. Он развесил силуэты королевских львов на стенах своего дворца, намекая, что это королевский дворец. И грозил… нет, Ваше Величество, я даже не могу произнести…

— Говорите!

Грудь Кэтрин была на время забыта. Развесить по своим стенам королевские знаки — это действительно преступление.

— Граф Суррей грозил расквитаться… во время следующего правления.

Эдвард сделал усилие, словно ему было трудно повторить столь крамольные речи.

Генриху вдруг вспомнились недавние слова Кэтрин:

— Граф Суррей частенько утверждает, что его стихи куда лучше ваших, Ваше Величество.

— И стихи лучше… — пробормотал король.

— Что?

— В Тауэр! На эшафот! Чтоб завтра же голова торчала на колу!

— А отца?

— При чем здесь герцог Норфолк, он тоже обещал разобраться или хвалил стихи сына?

— Он видел этих львов и не приказал сыну снять. И не сообщил Вашему Величеству. Эти Говарды опасны, всегда мнят себя самыми древними…

У Генриха заходили желваки. Сеймур метил верно и попал точно в больное место короля. Участь обоих Норфолков была решена. Но их нельзя казнить просто так, требовался суд, хотя бы формальный, а значит, свидетели.

Но у Сеймура была заготовка, он отправился к Мэри Говард.

— Леди Говард, вы в опасности.

— Моих отца и брата арестовали, они в Тауэре, но я-то при чем?

— Мэри, вы знаете, я очень хотел, чтобы вы с Томасом поженились, но в первый раз отказались вы сами, а потом ваш брат. Не знаю причин вашего отказа, но Генри вел себя отвратительно. Томас, конечно, шалопай, но не настолько, чтобы им пренебрегать. Однако я хотел поговорить не об этом.

Бедная женщина молчала, она понимала, что семья в беде.

Мать не простила отцу его увлечения простой прачкой, эта страсть доставила герцогу Норфолку немало приятных и неприятных минут. Он увлекся Элизабет, попросту Бэсси, в один из своих приездов в имение. Вспыхнувшая страсть оказалась не минутным увлечением, а серьезным чувством. Герцогиня Норфолк была оскорблена до глубины души, и у них с мужем началось противостояние. Жена даже радовалась, когда уже вторая племянница попала на эшафот, но Норфолк сам отвез Катарину Говард в Тауэр, таким образом выкупая собственную жизнь.

Лада в семье не было никогда, брат вечно насмешничал и унижал ее, подчеркивая незавидную вдовью долю. Соломенная вдова, живущая на иждивении у родных, — чему ж тут завидовать?

Чтобы прекратить насмешки, она уже была готова выйти замуж за богатого лорда-адмирала Томаса Сеймура, но брат и тут подгадил, оскорбил старшего Сеймура, и вся договоренность распалась. Если сейчас он потеряет свою голову в Тауэре, а это произойдет наверняка, слишком длинный язык у Генри, слишком много заносчивости, то кто осмелится жениться на сестре казненного?

Между матерью и отцом Мэри выбрала отца и теперь должна за это поплатиться, милости от матери ждать не следовало. Брата и отца казнят, все имущество заберут в казну, а куда деваться ей? Злой на ее родственников король едва ли вспомнит, что он был, пусть и номинально, ее свекром.

Эдвард Сеймур все точно рассчитал, пришел в нужное время и с нужными предложениями.

— Мэри, вы должны показать всем, что не поддерживали брата никогда. Вы разумная женщина, будет просто невыносимо видеть, если граф Суррей потащит за собой пусть не на эшафот, то в нищету, и вас.

— Что мне делать?

— Выступите на суде против брата. Его уже не спасти, так спасете хоть свою жизнь.

— Жизнь? На что она мне? Где я буду жить?

Сеймур понял, что пора переходить ко второй части уговоров.

— Мэри, я не знаю, почему вы отказались выходить замуж за Томаса, но может, передумаете? У Томаса достаточно средств. Чтобы содержать жену и без приданого.

Несчастная женщина вскинула заплаканные глаза на Сеймура:

— Томас женится на мне?

— Почему нет?

Возвращаясь домой, он думал о том, как легко давать обещания от имени Томаса. Конечно, Эдвард не собирался советовать брату жениться на Мэри Говард сейчас, это был бы прямой путь вниз. Нет уж, если тогда не захотела, пусть пожинает плоды своего заносчивого упрямства.

Мэри Говард дала показания против своего брата. Генри хохотал во все горло:

— Браво, сестричка! Ты настоящая дочь своего отца! Тот ради собственной шкуры отправил на эшафот двух племянниц, а ты брата не пожалела.

Генри Говарда графа Суррея судили быстро и казнили так же. На эшафоте он вел себя почти весело, шутил и попросил только минутку подождать, пока солнце не скроется за тучами:

— Будет жаль упускать последние солнечные минуты в жизни. К тому же солнцу явно стыдно смотреть на это безобразие.

А палача тихонько обнадежил:

— Не бойтесь, недолго осталось, король вскоре последует за мной. До весны не доживет, я точно знаю.

Нашлось немало обиженных графом Сурреем придворных, которые пришли полюбоваться, как голова задиристого красавца, так гордившегося своей знатностью, покатится в корзину.

Генри Говарда казнили, а вот с герцогом Норфолком оказалось сложнее, выбравшись дважды из, казалось бы, совершенно безнадежных ситуаций, он не собирался сдаваться и дальше. Пока искали свидетелей, Томас Говард герцог Норфолк сидел в Тауэре…

А королю становилось день ото дня все хуже. Его била лихорадка. Не помогали уже ни снадобья врачей, ни мази Катарины. Ноги гнили и страшно болели, а сил не оставалось даже на то, чтобы потискать столь приятную на ощупь Кэтрин Уиллоуби.

Кэтрин хохотала:

— Кейт, я просчиталась, нужно было начинать соблазнять короля раньше. А то только испачкалась и у тебя вызвала неудовольствие…

И все же она смогла спасти подругу именно благодаря своим посещениям королевской спальни.

В один из редких периодов затишья болезни Генрих становился активным, словно пытаясь наверстать все, что не успел в жизни. Но теперь ему была доступна только еда и общение с женщинами, вернее, с женой Катариной и с Кэтрин Уиллоуби. И все же он еще был королем, а потому его боялись, и королева со своей подругой тоже.

Катарина сменила повязки на ногах Его Величества, ужасаясь скорости, с которой распространяется гниение. Скоро вместо отдельных ран будет одна большая на всю ногу. Генрих сильно страдал, ноги горели огнем, облегчение после перевязок наступало ненадолго, свое черное дело делала и лихорадка. Ослабленный организм, к тому же неимоверно раздавшийся из-за полноты, отравленный постоянными сильнейшими запорами, плохим воздухом и тяжелой пищей, не способен был больше сопротивляться.

То, что королю осталось недолго, понимали все, кроме самого короля. Вернее, Генрих делал вид, что не понимает, гнал от себя эту мысль, потому что она тащила две следующие, для него страшные.

Первой была мысль, что Эдуард еще совсем ребенок, ему десятый год, слаб здоровьем, с мальчиком могут сделать все что угодно, как угодно заставить подписать любые бумаги, отречься от престола. Кому он будет нужен сам по себе? Никому. Сеймуры — дяди, Томас даже любимый у Эдуарда, но Генрих не питал иллюзий по поводу верности придворных, эта верность определяется выгодой. Бедный мальчик… Вырос без матери, а теперь будет и без отца…

Вторая мысль была более страшной — о том, что ему на том свете предстоит встретиться с теми, кого казнили по его приказу. Таких много, они постараются отомстить, если там возможна месть. Пред Господом Генрих считал себя правым, ведь поступал согласно внушенным мыслям и чувствам, если сомневался, то сначала все обдумывал, и только когда приходил в согласие со своей совестью (вернее, находил основание, чтобы совесть пришла в согласие с желаниями), тогда действовал.

Кого он встретит? Нет, об этом лучше не думать!

Последний казненный — Генри Говард. Заносчивый, надменный человек, никогда не считавший Тюдоров вправе занимать престол и этого почти не скрывавший. И все же он в чем-то был прав. Генрих пытался вспомнить, в чем именно. Это показалось очень важным, но воспоминание ускользало… Стихи лучше? Нет, не то…

И вдруг вспомнились насмешливые слова Генри Говарда, произнесенные, когда его двоюродная сестра Катарина Говард попала на плаху из-за измены мужу-королю, а придворные совершенно открыто сторонились семьи Говардов:

— Крысы бегут с тонущего корабля? Ваше Величество, смотрите, лучший способ избавиться от крыс — поселиться на тонущем корабле!

А ведь верно подмечено!

Генри сидел в Тауэре, но это его ничему не научило, он и на эшафот шел, словно насмехался над всеми.

Тауэр заставляет людей показать свою сущность, слабые ломаются, сильные становятся еще сильней.

Королева закончила перевязку и выпрямилась. Генрих вдруг вспомнил, что только сегодня подписал приказ о ее заключении в Тауэр! Зачем? Пусть посидит, чтоб не умничала, а то взялась вчера взывать к справедливости, втолковывая ему, королю, право каждого думать по-своему! Да если каждый будет думать, что хочет, то никаких Тауэров не хватит.

Конечно, этот приказ — уступка Гардинеру, уж больно надоел со своим нытьем по поводу чтения разных запрещенных книг. У короля болело все нутро, а епископ про запрещенные книги. Хотелось наорать на Гардинера. А получилось, что разрешил Райотсли арестовать королеву и подержать в Тауэре. И расследование провести, что это за книги, если впрямь запрещенные, то никакого спуска не будет даже королеве, нечего бабам читать Библию и разъяснять, не говоря уж о ереси!

Зло толкнул Катарину:

— Иди, позови Кэтрин.

Королева молча вышла. Нет, это никуда не годится — своими руками приводить к мужу любовницу, это даже грешно, она помогает супругу грешить, значит, грешна сама. Но представлять себя на месте Кэтрин вовсе не хотелось. Та сначала думала, что все получится легко и просто, но когда поняла, что король просто не способен не только зачать ребенка, но и вообще справиться с женщиной, что дальше тисканья ничего не пойдет, стала жалеть о задуманном, однако было поздно. Оставалось терпеть грудь в синяках и бедра в кровоподтеках.

Но подать вида, что ей противно общество короля, Кэтрин не могла, только надела три юбки вместо двух. И рубашку потолще. И шнуровку затянула покрепче, чтоб он не смог справиться.

Не помогло, за дни болезни король истосковался по красивому телу и теперь жаждал не просто потискать под юбкой, но и увидеть Кэтрин всю.

— Разденься.

— Ваше Величество…

— Не бойся, сюда не войдут, если я не позову.

Обычно она ныряла в его постель в полутьме, потому что он сам не слишком желал показывать свое огромное тело. Но теперь король сидел одетым, а ей предлагал оголиться.

Кэтрин порадовалась, что надела рубашку потолще.

— Нет, все сними.

— Ваше Величество, я…

— Передо мной можно, я ваш король. Снимай, я хочу посмотреть на тебя при свете, а не в полумраке.

Пришлось подчиниться. Дрожа от унижения, Кэтрин мечтала только об одном — чтобы король наконец устал и уснул… лучше навсегда.

— Ты красивая, ладная… не то что моя жена… Иди сюда, сядь ко мне на колени.

Толстые, как колбаски, пальцы зашарили по телу, каждое прикосновение вгоняло в дрожь омерзения, и стоило больших усилий либо сдерживать себя, чтобы не сбросить его руки, либо делать вид, что это дрожь возбуждения. Ненавидя сама себя, Кэтрин едва не пропустила очень важную фразу в бормотании сластолюбца.

— Моя жена… разумная слишком… вот посидит в Тауэре…

— Кто посидит?!

— Королева. Не отвлекайся.

— Как это «королева посидит в Тауэре»?!

— Ничего, ей полезно, пусть подумает. А окажется виноватой — казню.

— В чем виноватой, Ваше Величество?

— В ереси. В чтении запрещенных книг, в спорах со мной. У вас, баб, языки длинные, а ум короткий.

Спорить и расспрашивать дальше было опасно, но Кэтрин не могла оставить все без последствий. Королеву собираются посадить в Тауэр?! Да он что, с ума сошел, что ли?

— Ваше Величество, королева давно не читает то, что вы запретили, и давно не спорит, поняв, насколько вы правы. Она во всем послушна и покорна вам. Где Вы еще найдете такую жену?

Генрих смутился. И правда, где он найдет жену, которая приводила бы любовницу прямо в спальню, минуя даже слуг? Может, оставить все так, как есть? Днем его перевязывает, поит из ложечки и вытирает пот со лба Катарина, а по ночам вот эта — Кэтрин Уиллоуби.

— Но я уже подписал приказ…

— Его можно отменить!

— Чего ты так печешься о королеве?

— Она привела меня к вам, я не могу быть неблагодарной…

— Тьфу ты! Отменю, если не забуду…

— Когда?

— Завтра.

— А арестуют сегодня?

— Нет, тоже завтра после перевязки. Надоело болтать. Иди ко мне.

Кэтрин еле дождалась, когда громадная туша, устав от собственной тяжести, угомонится и захрапит на весь дворец.

Кое-как натянув платье безо всяких рубашек и нижних юбок, с трудом справившись со шнуровкой, которая никак не желала затягиваться, она выскочила из спальни короля и бросилась к королеве.

Катарина давно спала, а потому не сразу поняла, в чем дело.

— Кейт, завтра с утра, как только перевяжешь королю его раны, никуда не уходи, слышишь. Ни есть, ни пить, ни даже в туалет, весь день будь возле короля и не вздумай ни о чем спорить.

— Что случилось?!

— Он подписал указ о твоем аресте и препровождении в Тауэр!

— Почему?!

— Гардинер, чтоб ему! Внушил, что ты читаешь запрещенные книги и споришь с королем. Обвинение в ереси.

Неужели все же случилось самое страшное и никакие усилия не помогли?! Катарина упала в обморок.

Приведя королеву в себя при помощи нюхательных солей, Кэтрин еще и еще раз внушала королеве, как себя вести, и умоляла не отходить от короля ни на шаг.

Утром она сама внимательно оглядела наряд королевы, поправила какие-то мелочи, довольно кивнула:

— Я пойду с тобой.

— Зачем?! Король не любит, когда кто-то присутствует при перевязке.

— Сделаю вид, что мне нужно забрать оставленные вещи. Я действительно кучу всего забыла.

Генрих с удивлением смотрел на двух женщин, вошедших в спальню едва ли не под ручку. Кэтрин и правда приходилось поддерживать готовую еще раз рухнуть в обморок королеву.

— Ваше Величество простит мне вторжение в свои покои? Я забыла браслет…

Кэтрин ловко подхватила валявшийся на ковре браслет и нагнулась к Генриху, нависая над ним полным, красивым бюстом:

— Ваше Величество, вы обещали спасти королеву…

Она тихонько куснула короля за ухо, приведя его в экстаз.

Пока Генрих смотрел вслед выпорхнувшей из спальни Кэтрин, Катарина разбинтовывала его повязку.

— Сегодня гораздо лучше, Ваше Величество. Леди Уиллоуби определенно хорошо влияет на ваши раны. Я перевязываю, а она заживляет.

Катарине стоило огромных усилий не выдать затаившийся внутри ужас. Ловко действуя бинтами, она продолжала щебетать:

— Леди Уиллоуби посоветовали взять мне вы, я вам благодарна за советы. Она не то что мои прежние приятельницы, которые могли довести до костра. Верно ведь? Леди Уиллоуби не позволит совершить глупость и вам умеет поднять настроение.

Генрих, глядя на склонившуюся над его ногой жену, обругал ее: «Что за дура! Но, надо признать, руки у нее золотые и сама терпеливая. И нетребовательная».

Немного позже они отправились гулять в парк. Генрих ехал с довольным видом, ему явно понравилась забота сразу двух женщин. Этот Гардинер идиот, подозревать такую глупышку, как Катарина. Да она после сожжения Анны Эскью до смерти перепугана и без Тауэра.

Постепенно злость на жену заменялась злостью на Гардинера и Райотсли. Мерзавцы! Посмели диктовать ему свою волю, словно он сам не знает, кого сажать в Тауэр, а кого нет! Виданное ли это дело — королеву в Тауэр?!

Генрих, кажется, забыл, что две королевы по его указу не только побывали в Тауэре, но и оставили там свои головы. Он сидел, привычно положив ногу на колени супруге, и мечтательно глядя на бегущие по небу облака. Ему полегчало, возможно, это надолго, а может, просто проснулись мужские силы, которые давно дремали?

И тут на аллее показался Райотсли с гвардейцами. Катарина замерла, значит, Кэтрин сказала верно: ее решили арестовать! Генрих скосил глаза на супругу, та явно побледнела. Ну, ясно, подруга сказала о предполагаемом аресте. Мелькнула мысль ничего не отменять, посмотреть, как поведет себя Катарина, а потом вытащить из Тауэра, чтобы была послушней. Или вообще не вытаскивать.

Но он тут же подумал, что жена — послушней некуда, другую такую и впрямь не найти. К тому же вышагивающий Райотсли выглядел так, словно одержал победу. Над кем, над ним? Перехитрили, заставили поступить по-своему? Они посмели советовать королю, кого считать виноватым, а кого нет? Посмели советовать отправить королеву, его супругу, в тюрьму?!

Гнев короля рос с каждым шагом, приближавшим Томаса Райотсли к королеве. Генрих снял ногу с колен королевы и сделал знак, чтобы кресло покатили навстречу отряду. Катарина попыталась сама взяться за ручки кресла, но супруг остановил ее:

— Подожди здесь.

Завидев едущего навстречу короля, Райотсли несколько замедлил шаг и наконец совсем остановился.

— Что это значит?!

— Ваше Величество, во исполнение вашего приказа арестовать королеву, где бы она ни находилась, и препроводить в Тауэр, я привел гвардейцев и приготовил лодку! — бодро отрапортовал Райотсли.

— Что?! Дурак! Идиот! Кто тебе позволил?!

— Ваше Величество, ваш приказ… ордер на арест… — пытался защититься Райотсли.

Король продолжал бушевать:

— Пошел вон! Чтоб я тебя больше не видел! Прочь с глаз моих! Мошенник! Во-о-он!

Крик короля был слышен на весь парк.

Райотсли, с трудом придя в себя, скомандовал гвардейцам, и те почти бегом бросились обратно. Сам же бедолага все пытался объяснить королю, что не нарушил его приказ… Получив королевской тростью по спине, он поспешил ретироваться.

Вернувшись к супруге, король сделал знак слугам, чтобы те удалились, и, хитро сощурив глаза, поинтересовался:

— Ты знала об аресте от Кейт?

Отрицать было глупо, она только кивнула.

— Боялась?

— Конечно, Ваше Величество, хотя вины за собой не чувствую.

— А запрещенные книги?

— Кто вам нашептал эти наветы?

— В твоих тайниках ничего нет?

— Есть. Но только не книги, а переписанные тексты.

Король замер, она и впрямь дура?

— Что за тексты, Кейт?

На его лице явно читалось сомнение, не зря ли прогнал Райотсли.

Но Катарина лукаво улыбнулась:

— Ваши стихи, Ваше Величество.

— Что?

— Мы переписали ваши стихи и держим их у себя, чтобы читать, когда захочется. Конечно, мы не можем произносить все так же красиво и душевно, как вы, но стараемся.

Это была ее хитрость после первой угрозы ареста. Прочитав тогда донос, она приказала девушкам не только убрать из дворца все запрещенные книги, но и заменить их списками королевских стихов и нотами. На это потратили немало денег и времени, но теперь королева не боялась визитов ищеек Гардинера. Однако в Тауэр могли отправить и без обыска, как оказалось.

Благодаря помощи подруги и своей хитрости Катарина избежала Тауэра. Надолго ли?

Эдвард Сеймур нашел того, кто согласился свидетельствовать против герцога Норфолка. Подсказала его собственная жена Энн Стенхоуп, дама жесткая, надменная, давно мучимая несоответствием собственного положения фрейлины королевы своим амбициям, которые перехлестывали даже амбиции Генри Говарда. Женщина быстро сообразила, что если дочь и не станет свидетельствовать против отца, то жена, униженная его страстью к прачке, не упустит возможности расквитаться.

Так и случилось, леди Норфолк, которая немало натерпелась из-за мужа и его родственниц, согласилась с предложением свидетельствовать против него. К тому же это гарантировало, что ее собственные имения не тронут.

Король больше не желал видеть подле себя Норфолка, слишком часто Его Величество бывал оскорблен до глубины души его родственниками, а потом — никто заступаться за опального герцога не стал. Томаса Говарда герцога Норфолка тоже приговорили к смерти, как и его сына. Оставалось только королю подписать этот указ о смертной казни.

Но Его Величеству было не до Норфолка или казней. Он слег окончательно. После нескольких дней облегчения наступило обострение. Король горел огнем, бредил, был в полузабытьи. Потому никто не стал подносить ему указ о казни герцога Норфолка, хотя сама казнь была назначена уже на следующий день.

Королева, стоя на коленях в своей часовне, молилась. Никто не сомневался, что Генрих доживает если не последние часы, то последние дни. Его тело раздулось как бочка, король уже почти не открывал глаз, хрипел и мало кого узнавал. После того как он, не узнав Катарину, обозвал ее шлюхой и потребовал выйти вон, королева предпочла удалиться. Даже умирающий король был опасен. Мало ли что придет ему в голову на смертном одре?

Катарина просила у Господа простить королю все его прегрешения. В отличие от мужа она не считала каждый его поступок точным следованием Божьему промыслу, не оправдывала его жестокость и самодурство мыслями, подсказанными Господом. Катарина понимала, что так успокаивать мог только Генрих сам себя, в действительности же ему придется держать ответ пред Господом, потому и уговаривала не добавлять грехов хотя бы на смертном одре.

К середине ночи 28 января 1547 года стало ясно, что король не только не доживет до весны, но и до утра тоже. Врачи развели руками:

— Мы бессильны. Болезнь совсем подточила силы Его Величества.

Спешно послали за Кранмером, королю нужно исповедаться, как доброму христианину.

Эдвард Сеймур подошел к королевскому ложу:

— Ваше Величество, врачи бессильны более вам помочь. Вам предстоит встреча с Господом…

— Я выживу… я еще жив, я выживу…

Епископ Кранмер бежал бегом, потому что сказали, что король может не дожить до утра. Нужно срочно исповедовать, какие бы грехи ни совершил человек, он должен успеть перед смертью сказать, что вверяет себя Господу.

Епископ вошел в королевские покои, с трудом перевел дух и направился в спальню. Чтобы королю не мешал свет, окна несколько дней не открывали, в непроветренной спальне невыносимо воняло, но все неприятные запахи гниения, пота, мочи перебивал один, самый страшный — запах смерти.

Кранмер встал подле кровати на колени, взял руку короля в свою, невольно отметив, что она совсем распухла от водянки, быстро заговорил:

— Ваше Величество, я пришел исповедать вас перед…

Король с трудом перевел глаза на епископа, и… они остановились.

— Ваше Величество, дайте мне знак, что вы надеетесь получить спасение из рук Христа…

Стеклянные неподвижные глаза короля не изменили выражения, его уже не было на этом свете.

Кранмер перекрестился:

— Прими, Господи, душу его…

Следом перекрестились остальные, тоже шепча молитву. Кранмер пришел слишком поздно, вернее, за ним поздно послали. Сознавать, что человек, стольких отправивший на плаху или костер, умер без покаяния, было жутковато.

Когда об этом сказали Катарине, она упала на пол часовни ничком и долго лежала, беззвучно шепча молитву. Королева корила себя за то, что не находилась в последние часы подле мужа, может, она догадалась бы послать за Кранмером раньше?

Король умер… да здравствует король!

Новым королем стал Эдуард, мальчик, которому не исполнилось и десяти.

Последние годы все столько натерпелись от самодурства и непредсказуемости Генриха, что никто не пожалел о смерти Его Величества. И никто не стал выяснять причину ухода из жизни Генриха, к чему, если король гнил столько времени — случилось то, что должно было случиться.

БЕЗ КОРОЛЯ

Страна оплакивала Генриха, потому что для англичан он был любимым королем, вернувшим стране праздники и веселье. Пусть это веселье частенько бывало с душком, но раньше не видели и такого. Столетняя война, война Алой и Белой Розы, потом аскетичное правление Генриха VII, отца умершего короля, а потом этот Генрих — молодой, веселый, удачливый… Лучший стрелок, неутомимый охотник, постоянный, притом честный победитель на рыцарских турнирах, любимец и любитель женщин…

Англия помнила своего короля таким — молодым и сильным. Для большинства он не стал ни больным, ни старым.

Казнил жен или разводился с ними? Так и надо, бабы, даже если они королевы, должны знать свое место!

Сжигал еретиков? Так на то они и еретики. Зато сам переводил Библию, заботясь о народе.

Разогнал монастыри? Мало нашлось тех, кто пожалел монахов.

А уж о наказании богатеев и говорить не стоило, любая казнь придворного воспринималась как проявление высочайшей справедливости со стороны короля. И все-таки появилась одна черная легенда. Когда гроб с огромной тушей, совсем недавно бывшей королем Генрихом VIII, стоял в часовне в ожидании похорон, из него якобы натекла большая лужа крови. Прибежавшая невесть откуда собака принялась эту кровь лизать и не убегала, как бы ее ни гнали и ни били. Сбылось пророчество про то, что собаки будут кровь лизать…

При дворе плакали скорее из приличия, слишком многие испытали облегчение после этой смерти.

Радовался, сидя в Тауэре, герцог Норфолк — король так и не успел подписать указ о его казни. Правда, вышел герцог оттуда только через шесть лет, но с головой же. Лучше сидеть с головой, чем лежать без головы.

Радовалась, вопреки обязанности рыдать, Катарина Парр. Закончились годы хождения по лезвию бритвы. Закончились кошмары с перевязками, когда средства уже не помогали, а за неосторожное движение, причинившее боль, можно было поплатиться головой.

Радовалась ее подруга Кэтрин Уиллоуби. Она так и не стала седьмой королевой, но была этим очень довольна. Потому что поняла, какая эта страшная доля — быть королевой у короля Генриха.

Радовались Сеймуры, старший, потому что наследник до совершеннолетия жил у него, а сам Эдвард стал главой опекунского Совета, фактически королем до того времени, когда Эдуард сможет править сам. Но это еще нескоро, юному королю только девять лет, за предстоящие годы может много воды утечь и многое измениться.

Младший Сеймур — Томас — радовался, потому что был свободен в выборе будущей жены. Но это ему только так казалось, хотя жениться на Мэри Говард, как за него обещал брат, Томас не собирался, оставались еще в третий раз ставшая вдовой Катарина и юная принцесса Елизавета. Заглянув в свое сердце, Сеймур понял, что… любит обеих! Катарину он продолжал любить все эти годы, хотя та и была королевой. А вот выкинуть из головы Елизавету не получалось никак, несмотря на ее юный возраст и весьма сложное положение. В то же время Томас Сеймур прекрасно понимал, что Совет ни за что не даст согласие на их с Елизаветой женитьбу.

Сложно чувствовала себя Мария. Старшая дочь Генриха давно жила тихо и скромно, но благодаря заботам мачехи хотя бы не нуждалась. Она любила отца, но часто не понимала его, к тому же Мария была истовой католичкой, почти фанатичкой, большую часть суток проводившей на коленях в молитвах. Она осуждала отца, порвавшего с папой римским, к тому же доставившего столько горя матери и сменившего столько жен, но не могла не понимать, что теперь от трона ее отделял всего один человек — слабый здоровьем, способный умереть от легкого ветерка Эдуард. Мария сильная натура, она знала, что Эдуард не будет править, что за него все сделают другие, но она умела ждать и надеялась дождаться.

Грустили только дети Генриха — Эдуард и Елизавета, да и те не слишком долго. Эдуард, вынужденный вечно соответствовать родительским требованиям, а потому задерганный, замученный с пеленок, одними няньками оберегаемый, а другими воспитателями муштруемый, невольно вздохнул с облегчением, потому что теперь мог быть сам себе хозяин. Но и ему только казалось, потому что давление лишь усилилось, теперь никто не требовал чему-то соответствовать (кроме самого положения короля Англии), зато все без конца наставляли и давали советы с поклоном:

— Ваше Величество…

Несчастный мальчик часто вспоминал детские годы, когда благодаря мачехе все дети короля и их кузина Джейн жили вместе, было дружно и весело. Потом их разлучили с Джейн, которую определили в свиту к королеве, а потом и с Елизаветой.

Плакала Елизавета, но ее отчаянье вовсе не было столь уж искренним. Эта рыжая бестия давно научилась не только скрывать свои чувства, но и выражать те, что подходят в данную минуту. Лицедейство Бэсс, будущей королевы Англии Елизаветы I, со временем стало притчей во языцех.

Но как бы ни радовались или ни грустили близкие и далекие люди, короля Генриха VIII больше не было, закончилось его правление, новым королем стал его сын Эдуард.

Катарина Парр пережила Генриха ненадолго, но успела еще раз выйти замуж!

Стоило королю покинуть этот мир, как при дворе начался дележ власти, вернее, ее захват. Самым сильным в тот момент оказался Эдвард Сеймур герцог Хертфорд. У него в замке жил наследник, а теперь юный король Эдуард, которому Эдвард приходился дядей, теперь в его руках были и печать, и казна.

Согласно завещанию короля Генриха, за его наследника до совершеннолетия должен править Регентский Совет из шестнадцати человек. Генрих не включил в Совет Катарину, но та и не рвалась, ей хотелось оказаться как можно дальше от власти и опасностей, с ней связанных. А еще она хотела замуж за Томаса Сеймура, то есть мечтала осуществить то, что не смогла сделать четыре года назад по воле короля.

Сеймур, рассудивший, что на Елизавете ему никто жениться не позволит, решил взять синицу в руках, однако не переставая мечтать о рыжеволосом журавле в небе. В то время как его брат боролся за реальную власть в Англии, Томас тайно пробирался на свидания к своей давней возлюбленной. Да-да, тихая и скромная Катарина вдруг оказалась весьма ловкой и смелой любовницей. Но Катарина хотела замуж, она не желала жить вдовой, принимающей любовников в тайне ночи.

Однако и Катарина не имела права выйти замуж без разрешения Совета. И хотя Эдвард Сеймур сумел убедить Совет сделать его лордом-протектором Англии, то есть фактически получить верховную власть в государстве, он стал королем Англии без королевских регалий. Но разрешить или не разрешить замужество вдовствующей королеве старший Сеймур не мог.

И это на счастье Катарины, потому что Эдвард и его супруга, вдруг почувствовавшая себя первой дамой Англии, почему-то отнеслись к идее такого брака отрицательно. Супруга лорда-протектора явно не сразу оценила выгоды женитьбы Томаса Сеймура на Катарине, а ведь это ставило вдовствующую королеву в положение ниже самой леди Сеймур, поскольку Катарина становилась женой младшего из братьев.

Свара за власть, а затем за драгоценности, которые принадлежали Катарине в бытность ее королевой, а старший Сеймур объявил достоянием короны и… подарил своей жене, окончательно развела братьев. Они стали врагами.

Катарина и Томас Сеймур все же поженились, пусть и тайно. Томас схитрил, он умудрился получить согласие на этот брак у малолетнего короля. Эдуард, обожавший младшего дядю и любивший мачеху, хорошо принял идею их объединения. Хитрая Елизавета ничего не сказала, она жила теперь в Челси у Катарины, была в курсе всех тайных махинаций влюбленных, но не выдала их.

Катарина и Сеймур обвенчались месяца через три после похорон Генриха. Слишком быстро? Но в те времена каждый прожитый день был на особом счету. Кроме того, несчастная королева Катарина, ставшая счастливой леди Сеймур, прекрасно знала, как подчас быстро может меняться жизнь, и не желала еще раз рисковать, затягивая свадьбу.

Рядом с Катариной снова была ее верная подруга Кэтрин Уиллоуби.

Но счастье Катарины оказалось неполным. Томас Сеймур зря надеялся, что сможет справиться с собой, нет, рыжеволосая бестия Елизавета столь прочно вошла в его мысли и сердце, что Томас рвался на части. Присутствие рядом Елизаветы толкало его на откровенные глупости.

Делая вид, что желает разжечь сексуальность Елизаветы, Сеймур стал являться к девушке в спальню вместе с супругой и у нее на виду ласкать Елизавету. Сказать, что это выглядело странным, значит, не сказать ничего. Тридцатилетний мужчина на виду у своей супруги тискал тринадцатилетнюю девчонку, а Катарина и воспитательница Елизаветы Кэтрин Эшли делали вид, что ничего особенного не происходит. До добра это довести не могло. И не довело.

Когда уже беременная Катарина застала супруга, обнимающего падчерицу наедине, она выслушала подлые объяснения Сеймура, мол, это Елизавета его соблазнила! Неизвестно, поверила ли таким объяснениям Катарина или нет, но она отправила Елизавету от греха подальше в имение к Денни. Хотя многие считали, что тот самый грех все же был, мол, Елизавета тайно родила ребенка от Сеймура.

Катарина родила не тайно, а открыто девочку, названную Мэри. Но воспитывать малышку пришлось все той же Кэтрин Уиллоуби, потому что сама Катарина умерла от послеродовой горячки в сентябре 1548 года, через полтора года после смерти Генриха.

И снова ходили слухи, что ей помогли умереть, больно уж мешала.

Оставшись вдовцом, Сеймур словно потерял всякое представление о реальной жизни. Он пустился во все тяжкие… Теперь его жизнь была подчинена двум целям — жениться на Елизавете (чему противилась уже сама жестоко обманутая девушка) и отомстить брату.

На Елизавете жениться не получилось, а в попытке засадить Эдварда в Тауэр, обвинив в растрате королевской казны (вполне вероятно, если вспомнить подаренные жене чужие драгоценности), Томас наделал таких глупостей, что попал туда сам. Попал и был казнен за государственную измену и попытку захвата короля.

Катарина Парр прожила странную жизнь. Выданная замуж совсем девочкой в четырнадцать лет за шестидесятитрехлетнего больного старика, она стала для мужа хорошей сиделкой. Оставшись вдовой, снова вышла замуж. На сей раз лорд Латимер был старше всего лишь вдвое, но история повторилась — снова болезнь мужа, и снова она сиделка.

После второго вдовства страстно влюбленная женщина замуж выйти не успела, оказалась «подхвачена» королем и стала, вопреки собственной воле, королевой. Из Катарины Парр получилась для короля прекрасная… сиделка. Король был болен и капризен, но Катарина справилась, прошла по тонкой жердочке над пропастью, выжила, вытерпела, чтобы выйти замуж уже по любви.

И все же судьба не желала дать ей счастье. Любовь на троих, сознание, что она снова мешает, снова всего лишь сиделка… Рождение дочери и смерть…

Ходили упорные слухи, что Катарину отравили. Кто и зачем? Обвиняли непутевого мужа, после смерти жены забывшего о крошечной дочери и бросившегося отвоевывать власть у брата. В результате нелепой борьбы погибли оба, Томас Сеймур действовал словно по принципу «Не доставайся же ты никому!».

Английские школьники заучивают шесть жен короля Генриха по такой считалочке:

«Развелся — казнил — умерла — развелся — казнил — выжила».

Катарина Парр была той самой, что выжила вопреки всему, когда казалось, что гибель поджидает за углом. Вытерпела, вынесла все, чтобы потом умереть от руки любимого мужчины? Эту тайну Катарина Парр и Томас Сеймур унесли с собой…

А рыжеволосая Елизавета стала королевой. Она тоже вытерпела, выжила, вынесла все — оскорбления, подозрения, даже ссылку и Тауэр, пересидела правление брата Эдуарда, девятидневное правление несчастной Джейн Грей, потом старшей сестры Марии, прозванной Кровавой. Сделав вид, что подчиняется фанатичной католичке Марии, сумела остаться живой, когда протестантов сжигали на кострах, дождаться своего часа, чтобы стать самой знаменитой королевой Англии — королевой-девственницей Елизаветой Английской.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

КОРОЛЕВА! КОРОЛЕВА!

ЦАРСТВЕННЫЙ ЖЕНИХ

ВЫБОР БУДУЩЕЙ КОРОЛЕВЫ

ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЕВА

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

ДЕЛА СВОИ И ЧУЖИЕ

КОРОЛЕВА-ЕРЕТИЧКА

ТОМАС СЕЙМУР

АННА ЭСКЬЮ

КАК СПАСТИ КОРОЛЕВУ

ВЫЖИТЬ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ

БЕЗ КОРОЛЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg