«Любовник»

К читателю

Не будем забегать вперед!

Вам ни к чему знать, сколько книг я перелистала, прослеживая историю мужской гетеросексуальной проституции. Особенно меня заинтересовал девятнадцатый век. Я обнаружила, что термин «жиголо» — изобретение двадцатых годов двадцатого столетия. Историки предпочитают думать, что в прежние времена такой практики не существовало, поскольку женщины традиционно не являлись владелицами своих состояний и не могли распоряжаться средствами по своему усмотрению, а следовательно, купить благоволение мужчин иначе, как посредством женитьбы и при помощи приданого, им было не на что.

Однако в словаре вульгаризмов Фрэнсиса Гроуса, впервые опубликованном в девяностых годах восемнадцатого столетия, мне на глаза попалось одно из определений таких мужчин; оно в ходу и поныне — «жеребец».

И вот, с одной стороны, наши прабабушки будто бы не имели средств на покупку сексуальных услуг понравившегося мужчины, а с другой стороны… Меня поражает, как мало все изменилось по прошествии викторианской эпохи. Ванные с кранами горячей и холодной воды, смывные туалеты, телефоны и электричество — все это уже существовало и было доступно тем, кто располагал деньгами.

Строились универсальные магазины, появились автобусы на конной тяге — омнибусы, которыми пользовались те, кто не мог позволить себе собственные конюшни или наемные кебы. В шестидесятых годах девятнадцатого века открылась лондонская подземка: служащие стали ездить из пригородов в центр на работу и обратно. По сути, у нас очень мало удобств, которыми не располагали наши предки столетие назад.

Гинекологи исследовали женщин при помощи зеркала, как и сейчас. Диафрагму, женский контрацептив, изобрел немецкий врач в 1870 году, и вскоре она стала необычайно популярна среди наших степенных викторианских предшественниц, хотя в США получила распространение только после 1920 года. Туалетная бумага уже существовала. Гигиенические прокладки тоже.

Другими словами, в эпоху королевы Виктории жизнь была не такой примитивной, как принято ныне считать. А женщины не такими сексуально пассивными, как утверждает современная наука. Обе эры отличаются одной особенностью: склонностью к подавлению собственной чувственности.

Так что возликуйте вместе со мной, читая рассказ о проявлении женской сексуальности. Это дар, который нужно ценить. Ибо, как любое другое данное человеку право, его очень легко отнять.

Глава 1

Смерть?

Желание?

Майкл не понимал, что привело его обратно в Лондон. Он сидел в ожидании, прислушиваясь к голосам окружающих, кончики зажженных сигар казались в полутьме голодными крысиными глазами. Мерцали свечи, поблескивал хрусталь, сверкали драгоценности. По резной дубовой лестнице вверх и вниз сновали женщины в броских шелковых платьях и мужчины в черных сюртуках и белых жилетах, но их шаги приглушал густой ворс красного ковра. В доме свиданий Габриэля шампанское лилось рекой в комнатах, пропитанных запахом любви.

Из задрапированного бархатом угла донеслось возбужденное женское хихиканье. Майкл остро чувствовал, о чем шепчутся мужчины за освещенными свечами столиками. О нем, о Майкле д'Анже, мужчине, которому некогда женщины платили за наслаждение, а теперь платит он сам.

— Mon frere . — Габриэль неожиданно возник за левым плечом Майкла, но не прикоснулся. Он уже давно ни к кому не прикасался. — Она здесь.

Майкл повернул голову и пристально посмотрел на него. «Мои ангелочки» — так двадцать семь лет назад назвала их хозяйка дома свиданий, после того как спасла от голода на улицах Парижа. Брюнет для женщин, блондин для мужчин. В то время они были тринадцатилетними беспризорными мальчуганами, а теперь им перевалило за сорок.

Но до сих пор они бежали от прошлого.

— Она одна? — спросил Майкл.

— Да.

Чресла Майкла напряглись в предвкушении. Однако боль разочарования не отпускала его. Она этого не заслужила — женщина, явившаяся к нему в поисках сексуального удовлетворения.

— Еще не поздно, — пробормотал Габриэль. — Я могу ее прогнать. Ей это пойдет на пользу.

Пять лет назад Майкл согласился бы. Пять лет назад он считал, что его тайна в безопасности. Но теперь слишком поздно. Они оба в ловушке: женщина — из-за желания наслаждений, а он — из стремления к мести.

Майкл улыбнулся. Он знал, какой эффект производит его улыбка: рубцы на смуглой коже скорее отталкивали, чем привлекали.

— Не спеши, старина. Стоит ей увидеть мое лицо, и она сразу передумает.

— До прихода сюда она не была слепой. — Голос Габриэля посуровел. — Адвокат разъяснил ей, что к чему.

Неужели женщина способна пасть так низко? И жаждать наслаждения, зная, как он изуродован?

— Поэтому ты и не лебезил, Габриэль? — ехидно заметил Майкл. — Знал, что сделка все равно состоится?

— Пусть будет что будет. — Безукоризненные черты Габриэля освещало колеблющееся пламя свечи. — А если нет, мы вместе найдем иной путь.

Но иного пути не существовало, только тот, на который они свернули двадцать семь лет назад.

Майкл лихорадочно обдумывал, к чему приведет его план. И понимал, что ничто не способно предотвратить последствия его свидания. На карту во имя мести поставлена судьба невинной женщины.

Месть уже погубила шестерых. Одной больше, одной меньше — какая разница?

— Приведи ее сюда. Габриэль замер.

— Неужели в твоей душе нет места снисхождению?

Майкл горестно вздохнул. Мадам из дома свиданий посвятила его в искусство забвения. Он научился хоронить воспоминания об ужасах детства в аромате и вкусе женщины. В наслаждении, если не было покоя и надежности.

Ему стала невыносима жизнь, которую он вел последние пять лет, заключенный в теле, отрешившем его от единственного занятия, придававшего смысл существованию. Уж лучше умереть и прихватить с собой виновного в том, что он превратился в жеребца, которого продают первой попавшейся женщине — если она осилит цену и выдюжит первую ночь.

Майкл спокойно встретил немигающий взгляд Габриэля.

— А разве это не так?

Тот удрученно свистнул, и от этого затанцевало пламя свечи на их столике. Из-за соседнего поднялись мужчина и проститутка. Время пришло.

Теперь оно принадлежало Майклу.

Габриэль безмолвно растворился в тени. Через несколько минут он снова показался в дверном проеме, рядом с ним стояла женщина в серой бархатной оперной накидке с надвинутым на голову капюшоном. Ее наряд казался изящным, дорогим — призванным скорее скрывать, нежели демонстрировать. Женщина задержалась в дверях, как бы не решаясь войти в дом, где исполняются любые желания. У Габриэля не существовало никаких запретов.

В душе Майкла вспыхнула ярость и разгорелась жарче яркого пламени. Огонь не всегда убивает. Он не повторит своей ошибки. Его мужское естество невольно напряглось в предвкушении ночи. Майкл помнил, каково находиться в постели с жаждущей женщиной. И представил, как это будет происходить сегодня.

Не существовало такого наслаждения, которого он не мог бы ей доставить. Все части тела будут использованы, чтобы возвести ее к оргазму. Он воспользуется всем, чтобы дать ей как можно больше.

Жар поцелуев. Мучение ласк. Покусывания на грани наслаждения и боли. Легчайшие, как дыхание, поглаживания. Разведка пальцами и более глубокое проникновение членом.

Майкл жаждал мести, но, Бог свидетель, еще сильнее он жаждал разжечь в этой женщине страсть.

Он не пошевелился, когда она подошла к столику. Ее черты казались размытыми в тени капюшона, хотя она и не прятала лицо под вуалью. Майкл встретил ее пристальный взгляд и напрягся, почувствовав холодок страха. Как непохоже на Майкла д'Анжа! Не таков был мужчина, любовь которого женщины стремились перекупить, не останавливаясь перед ценой. Он не позволил себе отвернуться от ее изучающего взгляда, пусть видит, что приобретает за десять тысяч фунтов. Такую сумму предложил ее стряпчий за месяц службы.

В болтовне доступных дамочек и разглагольствованиях мужчин чувствовалось напряжение. Заключались пари, предлагались ставки.

Левый висок Майкла сдавило от острой боли, всполохи света мучительно раздражали его. В мозгу, как раскрашенные картинки в волшебном фонаре, проносились образы: смеющаяся юная девушка, раздраженная мадам. Извивающиеся черви, вздымающиеся груди.

Смерть и желание рядом.

— Месье д'Анж!

Его воспоминания были внезапно прерваны.

Словно не замечая повышенного внимания к их троице — явно состоятельная женщина в доме свиданий, ангелочек-недотрога Габриэль и Майкл, человек в шрамах, — она опустилась на предложенный стул.

— Месье д'Анж! — Ее голос звучал очень соблазнительно. — Здравствуйте!

В трепетном свете свечей Майкл разглядел нежный овал лица. Волнение под маской спокойствия было почти осязаемым. Он заставлял себя сдерживаться: стряпчий сообщил, что договор не вступит в силу, если он не выдержит экзамен во время первого свидания.

Она еще могла отказаться. Если так, то придется ее уламывать. Майкл не хотел брать ее силой. Надо сделать так, чтобы она его возжелала, чтобы страсть переполнила ее до краев.

Он заговорил легко и спокойно, словно последние пять лет женщин не пугало его лицо.

— Не желаете шампанского… мадам?

— Я не замужем, если в этом смысл вашего вопроса.

Майкл был осведомлен о ее семейном положении. Ее звали Энн, тридцать шесть лет — типичная старая дева с голубыми глазами и тронутыми серебром волосами, не то белокурыми, не то каштановыми. Никто не поинтересуется, где она пропадала. Никто по ней не соскучится. И никто не возжелает, кроме него.

— Даже если и так, это не имеет никакого значения, — откровенно отозвался он.

— Тогда, пожалуй, хочу. — Между ними затеплилось понимание: она начинала сознавать, сколь беззащитна ее женственность по сравнению с его непреклонной мужественностью.

Позади нее Габриэль, прежде чем вновь раствориться во мраке, подал знак официанту. В тот же миг человек в форме — черном сюртуке с фалдами и красном жилете — возник у их столика. Он высоко держал поднос с двумя бокалами и бутылкой в серебряном ведерке.

— Здесь очень хорошее обслуживание, — скованно проговорила Энн.

Майкл задумался: сознавала ли она, что в этом заведении официант не только подавал напитки, но и годился для совершенно иных услуг? И еще, прикидывал он, останется ли эта женщина такой же скованной под простынями? И как долго будет оставаться загадкой, прежде чем страсть заставит ее раскрыться в постели.

— Дом Габриэля славится обслуживанием, — согласился он.

Официант намеревался разлить шампанское, но Майкл, отпуская его, нетерпеливо махнул рукой и взял за ножку бокал, нарочно держа на виду изуродованные кисти: пусть видит. Если не перенесет вида его рук — белых мясистых шрамов, которые бежали от кончиков пальцев к запястьям, — то не сможет наслаждаться их прикосновениями.

Взгляд женщины скользнул к ослепительно белым обшлагам под черными рукавами фрака. Вот-вот она с отвращением отвернется.

— Вы обгорели.

Пальцы Майкла стиснули бутылку, впитывая холод рожденного огнем из песка стекла. Вспомнились собственные отчаянные крики и восклицания женщины, которую он приводил в экстаз.

— Да, обгорел. — Его ответ прозвучал абсолютно бесстрастно. Майкл даже удивился, что руки не дрожали, когда он разливал шампанское.

Ощущая в груди стеснение, Майкл ждал… Когда произойдет чудо и эта женщина возьмет его так же, как он ее, — без устали, беззаветно. Чувственная дрожь пробежала по его спине. Майкл чуть не уронил бокал, когда его обезображенные пальцы прикоснулись к ее руке в перчатке. Пять лет женщины не дотрагивались до его рук. Пять лет шлюхи сами управлялись с его членом, только бы не испытывать прикосновения обгоревших пальцев.

А Энн, похоже, осталась безучастной к тому, что увидела. Склонив голову набок, она потягивала шампанское, потом решительно поставила бокал на белую скатерть.

— Почему вы называете себя Мишелем д'Анжем?

Вопрос застал его врасплох. Он так давно именовался Мишелем!

Почему она его не отвергает? Глаза Майкла спрятались за черными густыми ресницами — прием, который он отточил под руководством мадам.

— Voir les Anges, — загадочно проговорил он, сам не зная, как далеко готов зайти,

Некоторым женщинам нравятся откровенные сексуальные разговоры, другие предпочитают чувственные эвфемизмы.

Он пока не понимал эту старую деву.

— Видеть ангелов, — старательно перевела она, словно не упражнялась во французском после окончания школы.

— Узреть ангелов, — мягко поправил Майкл, наблюдая за ее реакцией. — Французское выражение, означающее: испытать оргазм.

Энн ожидала иного ответа.

— Вы так называете себя из-за своей способности ощущать оргазм?

Заставляя ее ждать, Майкл не спеша наполнил свой бокал шампанским. А потом воткнул бутылку в лед так, словно это был его член, а ведерко — женская промежность, и перехватил ее взгляд.

— Я зовусь так, потому что довожу до оргазма женщин.

За потрясением последовало озарение. Вот каковы ее чувственные запросы! И какова его способность их удовлетворить. Секс — игра возбуждающая, Очень опасная игра! Ею может увлечься даже недалекая старая дева, если найдет в себе силы.

Энн покрутила в пальцах бокал.

— Вы были со многими женщинами. — Это прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос.

— Да.

Сначала во Франции, а потом и в Англии.

— И каждую доводили до оргазма?

— Каждую. — Его пальцы ласкали бокал, словно это была грудь любовницы. — Всегда.

Пузырящийся напиток попал на ее перчатку, и на сером шелке расплылось темнеющее пятно.

— Я девственница.

Боже! Этого Майкл никак не предполагал. Типичная старая дева, но кто-то же был в ее жизни. Приятель детства, мальчишка, постигающий тайны женственности, лакей, конюх. Ну хоть кто-нибудь!

У него никогда еще не было девственницы.

— Почему? — выдохнул Майкл (Майкл, а не Мишель, который ни разу не спал один). Почему женщины расстаются с девственностью с мужчинами, похожими на него?

Голова Энн откинулась назад. Призрак сексуальной напряженности растаял в воздухе.

— Прошу прощения?

Прищурив глаза, Майкл наклонился к ней.

— За десять тысяч фунтов на вас женится любой присутствующий здесь холостяк. Вон, за три столика от нас сидит спикер палаты общин. А прямо напротив — барон Стайпс-бург. Зачем я вам нужен?

Трепещущий свет пламени озарял изящный нос и поджатые губки, которые не казались ни полными, ни слишком тонкими.

— Быть может, месье д'Анж, потому, что я видела слишком много смертей, чтобы испугаться шрамов. И еще потому, что мне хочется узреть ангелов.

У Майкла перехватило дыхание в груди.

Смерть.

Желание.

Круг замкнулся.

Она этого не заслуживала, как и никакая другая женщина. Майкл демонстративно поставил бокал на стол и положил ладони на шелковую скатерть.

— Я буду ласкать вас вот этими руками, этими пальцами проникну в ваше тело. Скажите откровенно, вам не станет противно?

Свеча сплавилась и зашипела.

Энн опустила голову.

— Не могу утверждать, сэр, что внутри меня не было пальцев вообще. Осмелюсь предположить, все дело в том, как далеко вы намерены проникнуть.

— Вы представляете, что произойдет, когда мы ляжем в постель?

— Если бы не представляла, то не оказалась бы здесь. Он испытал удовлетворение. В Энн чувствовалась сила, порожденная незнанием.

— Еще не поздно. — Майкл не понимал, зачем он это говорит. Вероятно, мужчина, некогда живший в нем, все еще существует. — Вы можете передумать, — Пустая вежливость с его стороны, не более: он бы не позволил ей уйти. Выбор сделан — ее стряпчий пробудил его от пятилетнего сна одиночества.

Под покровом серого бархата Энн расправила плечи.

— Я не намерена отступать.

Майкл представил ее обнаженной, без этой накидки — голые груди, открытые бедра — и чуть не закричал. Его переполнило желание, которое он так старательно подавлял. Она не была красива — эта женщина, которая явилась к нему ради наслаждения, но Майкл и не требовал физической красоты.

Энн его хотела, несмотря на его шрамы. И этого было достаточно.

Нет, он ее не разочарует. И все время, пока они будут вместе, останется Мишелем — мужчиной, который помогает женщинам узреть ангелов.

— Один месяц удовольствия. — Майкл оттолкнул бокал, тот прокатился по столу и, ударившись о массивное основание подсвечника, протяжно зазвенел, словно окончательно скрепил их сделку. — Я сделаю все, что вы пожелаете. И так часто, как вам это понравится.

Быстрым розовым язычком Энн облизала губы.

— За это я и плачу, месье д'Анж, — нервно ответила она.

Энн недавно получила состояние. Ей еще предстояло узнать, что деньгами мужчину не удержишь.

Их держит любовь.

Их держит месть.

А деньги только позволяют удовлетворять эти страсти.

— Уверяю вас, шери, я не забуду об этом. — Майкл оттолкнул стул, встал и протянул ей руку. Энн колебалась всего долю секунды. Он восторжествовал. Однако накатившее затем желание было столь сильным, что он чуть не потерял сознание.

Майкл провел Энн меж рядов залитых светом свечей столиков, поворачиваясь так, чтобы лицо ее оставалось в тени, а свое, наоборот, выставлял напоказ мужчинам, чьих любовниц, жен и дочерей когда-то ублажал. К утру весть разнесется по всей Англии: Майкл д'Анж вернулся. И, несмотря на уродство, его купила какая-то дама.

Поняв, куда они направляются, Энн заколебалась.

— Мне говорили, здесь наверху есть комнаты, где… мы сможем побыть вдвоем.

Да, у Габриэля были роскошные, увешанные наклонными зеркалами комнаты, где имелось все, чтобы доставлять мужчинам и женщинам наслаждение. Но Майкл не хотел, чтобы их первое свидание состоялось в этом гнездилище порока. Хотя бы это он мог ей дать.

Энн не отстранилась, почувствовав прикосновение его обожженной кожи. Холодно и расчетливо Майкл прислонил ее к стене и прижался бедрами. Под накидкой ее тело защищала женская броня. Но корсет из китового уса не скрыл упругости сосков, а несколько нижних юбок — податливости живота. Ее щеки оказались гладкими и мягкими, словно бархат, кровь стучала под кожей его пальцев.

Страх.

Возбуждение.

Любая проститутка хорошо знает, какую опасность представляет неконтролируемая страсть. За пределами борделя или дома свиданий женщина беззащитна. Ее могут схватить, изнасиловать, даже убить.

Но Энн не была проституткой. Она оставалась девственницей, которой только предстояло познать наслаждение или боль. И не понимала, что незнакомец способен нести смерть.

Майкл склонил голову и вдохнул ароматы мыла и невинности. А вместе с ними — мучительный запах ее желания. Но голод Энн не идет ни в какое сравнение с его голодом.

— Верьте мне, — прошептал он. — До исхода ночи я изучу каждый дюйм вашего тела, каждый изгиб, каждую выпуклость. Если не сумеете довериться за пределами здешних стен, я не смогу доставить вам удовольствие. Безоговорочное доверие — только так мне удастся выполнить пункты нашего контракта. А если нет — лучше проститься здесь и сейчас.

Еще одна ложь. Он ее не отпустит. Ни сегодня вечером, ни завтра утром.

Майкл мягко поцеловал женщину; по крайней мере огонь, уничтоживший многое, пощадил его губы. Не поцелуй, а мучение — дуновение дыхания, мазок языком, прелюдия и обещание.

Меж ними проскочила электрическая искра.

Его желание.

Ее желание.

Энн хотела лечь в постель с мужчиной.

А Майкл хотел излить себя в нее.

Тело напряглось до болезненной муки, сознавая, что хотя бы сегодня их обоюдная страсть получит исход. Энн вздохнула, и он ощутил аромат шампанского и еще — привкус зубного порошка. Странная боль пронзила его грудь. Перед свиданием женщина почистила зубы! Из страха, что вызовет у него отвращение. Напор его мужественности заставил Энн отстраниться. Она выпрямилась.

— Уверяю вас, месье д'Анж, пункты нашего договора будут соблюдены. Пойдемте?

Майкл пропустил ее вперед, и они вышли из прокуренного зала в прохладу весеннего вечера. Интересно, что станется с ее желанием через месяц?

Будет ли она вообще жива через месяц?

Глава 2

Майкл тяжело дышал, задыхаясь в душной тесноте кеба. Тело его горело. Энн сидела так близко, касаясь его плеча. Майклу казалось, что они никогда не приедут.

Восемнадцать лет назад Энн решила, что он самый красивый мужчина на свете. И вот наконец он принадлежит ей. Оплачен деньгами, которые стали бы ее приданым, вздумай она выйти замуж.

Энн хотелось приказать вознице остановиться. Она не узнавала мужчину, сидевшего с ней рядом. Губы жгло от его поцелуя. Во рту пересохло. Но Энн помнила его другим. Только фиалковые глаза остались прежними — былой огонь не потух в глубине обезображенного теперь вулкана.

— Вы сказали, что готовы сделать все, что бы я ни пожелала? — Энн уставилась на дверцу двухколесного кеба. Свет коротко вспыхивал за окном, когда они проезжали фонари, и перемежался с наползавшими на вытертую кожу сидений жуткими тенями. Потрескавшаяся кожа скрипела. Энн чувствовала на себе взгляд Майкла.

— Вы за это платите.

Но она не знала, чего попросить. Только понимала, что желает прикосновения мужчины. Тела мужчины. Удовлетворения.

— А что, если женщина… не знает, чего попросить? — Голос Энн прозвучал неестественно громко, перекрывая стук лошадиных копыт и скрипучую песню экипажа. — Что, если женщина не знает, сколько пальцев нужно ей внутри?

— Тогда начнем с одного, пока ей не потребуются остальные.

Возбужденная его откровениями, Энн стиснула колени. Она вспомнила его руки на белой скатерти — тогда она даже не обратила внимания на шрамы — подумаешь, изъян: не сравнить с увечьем от артрита или рака.

— А сколько обычно требуется пальцев?

— Три, иногда четыре.

Его пальцы казались очень длинными и мощными.

— Так много будет неудобно.

— Сексуальное наслаждение и удобство не всегда совместимы. Уверяю вас, после должной подготовки ваше тело примет столько и потребует еще.

Энн старательно контролировала дыхание.

— А как вы догадаетесь, что я подготовлена должным образом?

— По состоянию вашего тела: оно станет горячим и влажным, — откровенно ответил Майкл. Но ее тело уже горячее и влажное!

— Сколько раз… вы способны довести женщину до оргазма? — Капюшон упал ей на плечи, и Энн судорожно сжала руки на коленях, чтобы не нахлобучить его обратно.

Сидевший рядом с ней мужчина казался красивым и опасным. А его в ней привлекали деньги. Но даже деньги не могли скрыть серебристые пряди в ее волосах.

— Столько, сколько ей захочется. Сколько ты пожелаешь, mon amour.

Французское выражение резануло слух, выдавая происхождение Майкла. Голос его был глубоким и мелодичным, необычайно соблазнительным. Он обещал женщине все наслаждения рая; все, что только способна вообразить старая дева.

— Пожалуйста, не называйте меня так. Я не ваша возлюбленная, а хозяйка. — Энн была напугана силой своего желания. Она боялась сидевшего рядом с ней мужчину и того, что он мог ей дать.

Боже, что она натворила!

Ее старые, больные родители умерли меньше года назад. А она вместо того, чтобы их оплакивать, пустилась во все тяжкие.

Ее обуревали желания, о которых старой деве даже думать не полагалось.

Его горячее дыхание опалило ей ухо.

— Вы говорили, что представляете, что произойдет в постели, когда мы окажемся там вдвоем?

Энн сидела неподвижно и очень прямо, как во время ее единственного неудачного сезона, когда ей, богатой наследнице, в глаза говорили комплименты, а за спиной насмехались. Ей очень не хотелось, чтобы и этот мужчина над ней смеялся.

— Я представляю, как происходит спаривание, месье.

— Вот как? Тогда расскажите мне, мадемуазель, что случится, когда я уложу вас в постель.

Энн облизала пересохшие губы. Что он себе позволяет?

— Вы соедините свое тело с моим.

Животных не тревожит неудача или неумение. Энн окутала тьма, не имевшая ничего общего с темнотой на улицах. Влажный жар коснулся ее волос. Майкл принудил Энн поднять на него глаза. Он загородил дверцу экипажа, в то время как его тело льнуло к ней.

— Вы когда-нибудь видели раздетого мужчину, шери?

Следовало поставить его на место. Энн платила за то, чтобы он ублажал ее тело, а не развлекал французскими словечками. Но она неожиданно обнаружила, что не в силах этого сделать.

Еще никто не называл ее дорогой, дорогушей или любимой не то что на французском, но даже на английском языке. Родители звали дочь просто Энн, слуги — мисс Энн, а все остальные — мисс. И так будет продолжаться до конца ее жизни.

Она вдохнула острый аромат табачного дыма вместе с запахом чистого здорового мужского тела.

— Нет, я никогда не видела раздетого мужчины.

Энн солгала лишь отчасти. Тот, кого она видела, не был мужчиной.

— Представляете, как глубоко я вами овладею, проникнув внутрь?

— Если вы хотите спросить, представляю ли я, насколько глубоко вы в меня проникнете, то мой ответ — нет! — На этот раз Энн говорила правду. — Но желала бы знать, месье д'Анж, и про пальцы и про вашу плоть. Иначе не сидела бы сейчас рядом с вами.

В полумраке кто-то перевел дыхание — то ли она, то ли он.

— Проникновение еще не есть овладение, мадемуазель.

Свет промелькнувшего мимо фонаря упал на правую сторону его лица и резко очертил шрам на щеке.

— В таком случае боюсь, что не понимаю вашего вопроса.

— Физическое проникновение бывает различным: от пяти до десяти дюймов в зависимости от размеров напряженного полового члена мужчины. Женщина способна принять в свое тело мужчину и при этом сохранить над собой контроль. Но когда она находится под ним, жаждет воздуха и лишь его дыхание поддерживает в ней жизнь, а его тело составляет смысл существования, вот тогда, шери, мужчина овладевает женщиной.

Энн глубоко вздохнула, представив, как его тело наполняет ее — от пяти до десяти дюймов — и дышит она благодаря ему и никому больше. Холодок страха пробежал по ее спине.

— Такое случается лишь тогда, когда женщина не владеет своими чувствами. Все дело в подготовке, месье, а не в сердечной привязанности.

— Вы для того меня и наняли, мадемуазель, чтобы преодолеть контроль над своими чувствами. Сердце Энн дрогнуло.

— Вы говорите страшные вещи… Не похоже на деловую подготовку, как следовало бы. Я наняла вас ради удовольствия — как мужчина нанимает женщину. Ни больше ни меньше.

— Между тем существует огромная разница между удовольствием мужчины и удовольствием женщины. Именно: мужчины вольны в своих удовольствиях, а женщины — нет.

— Извольте объясниться!

— Мужчине требуется только женское тело, чтобы получить наслаждение.

Энн почувствовала раздражение.

— Вы утверждаете, месье, что мужчина требуется женщине только потому, что у него есть отросток?

— Если бы это было так, мадемуазель, вы бы не сидели сейчас со мной в экипаже, — незамедлительно последовал насмешливый ответ.

Энн стиснула ридикюль.

— Не вижу смысла в этом разговоре.

— Я пытаюсь подготовить вас к предстоящей ночи.

— Утверждая, что женщина нуждается в мужчине, а не наоборот?

— Я не утверждал, что мужчины не нуждаются в женщинах. Только сказал, что мужчинам не требуется, чтобы женщины двигались: удовлетворение наступает от их собственных движений. А вот вы в предстоящие часы будете нуждаться во мне. Желание сделает ваше тело намного уязвимее моего. И совершенно не важно, как глубоко я в вас проникну. Хотя уверяю вас, шери, я проникну глубоко, очень глубоко.

Желание, страх, гнев — мириады эмоций промелькнули в ее сознании в одно мгновение. И неожиданно пришло понимание: он говорил не для того, чтобы обидеть ее. Он говорил правду. Она не сидела бы здесь, если бы полагала, что ее способен удовлетворить любой мужчина.

Желания делали ее уязвимой, особенно если женщина открывалась не разделявшему их человеку. Именно поэтому Энн и наняла Мишеля д'Анжа — чтобы избежать притворства.

— Так насколько глубоко вы проникнете в меня, месье?

— На девять с половиной дюймов, мадемуазель.

Девять с половиной дюймов! Энн забеспокоилась.

— У нас с вами деловая связь, месье, — повторила она больше для себя, чем для него.

— Сексуальная, — возразил Майкл. — Не романтическая, но и не деловая. Я не стану дарить вам букеты цветов и умолять о снисхождении поцелуя, не стану пожимать руки по утрам и оставлять на подушке визитную карточку. Я доставлю вам наслаждение сверх ваших самых диких фантазий. Но не надо путать плотскую связь с любовью и предпринимательством.

Слова Майкла прозвучали грубо, но очень соблазнительно. У Энн появилась надежда, что он действительно выполнит свои обещания.

Ее родители состояли в браке пятьдесят девять лет — обручились, чтобы соединить состояния, а не тела. Они делили радости и болезни, но не наслаждения любви. А потом умерли — так же одиноко и несчастливо, как жили.

— Я отдаю себе отчет о характере нашей связи, месье. И уверяю, она меня вполне устраивает. Я хочу, чтобы вы лишили меня девственности, а не дарили цветы. Поцелуи предпочтительнее пожатию рук, но вам нет никакой необходимости меня о чем-либо молить. И уж конечно, не о вольностях, за которые я плачу. Что же до вашего обещания — посмотрим.

Стук колес внезапно затих. На секунду Энн показалось, что от ее слов даже лошади встали как вкопанные. Майкл молча распахнул дверцу и, согнувшись, привстал с сиденья, спустился по маленькой лесенке позади приседающей лошади и подал Энн руку. В свете каретного фонаря красные и белые рубцы на его лице и руках выглядели грубыми. Энн прикинула, что почувствуют его пальцы, когда окажутся внутри ее тела. Три… или четыре из них? И как подготовят ее к вступлению в игру пениса — того, что девять с половиной дюймов длиной?

Она подала ему руку и сквозь тонкую шелковую перчатку почувствовала жар. Неужели его пальцы будут такими же горячими, когда окажутся у нее внутри? А его напряженная мужская плоть?

Внезапно Энн ощутила себя свободной и почувствовала, что снова может дышать. Она полезла в ридикюль за монетой, чтобы расплатиться с возницей, но, обернувшись, обнаружила, что кеб уже отъехал от тротуара. Теперь жар опалил спину — там, где ее коснулась мужская ладонь. Сердце тревожно плясало под оковами корсета.

Майкл был на семь дюймов выше ее. И мог причинить боль, о которой она не подозревала, как не подозревала раньше, что мужчины пользуются пальцами, чтобы проникнуть в женское тело. Если бы он захотел, то убил бы ее. И она ничего не сумела бы сделать.

Энн действительно могла бы выйти замуж за любого холостяка из тех, что присутствовали в доме Габриэля. Многих из них она узнала. Днем они бы распоряжались ее наследством, а ночью отправлялись в бордель и расплачивались ее деньгами за свои удовольствия. Она стала бы женой, может быть, даже матерью, но так никогда бы и не узнала, что такое наслаждение, которое приносит женщине мужчина. А ей хотелось большего.

И это мог дать ей человек, известный своими способностями. Альфонс, как его называли. Самый дорогой «жеребей» в Англии. В конце месяца к нему перейдут принадлежащие ей десять тысяч фунтов.

Нет, он не причинит зла женщине, которая, как говорится в поговорке, способна снести золотое яичко. К тому же их сделку скрепил стряпчий.

Майкл провел ее по каменной лестнице к парадному и уверенно вставил ключ в скважину. Энн с трудом разглядела в полутьме богатый вестибюль, отделанный дорогими дубовыми панелями. В углу на столике красовался гиацинт — его голубые лепестки полностью распустились. В тени поблескивало серебро — поднос дожидался утренней почты. Впереди мраморные ступени, огражденные хитроумно витыми железными перилами, уводили куда-то во тьму. Да, дом, где ей предстояло расстаться со своей девственностью, не походил на обиталище человека с дурной репутацией. Это было настоящее жилище. Воздух наполнял аромат цветов и пчелиного воска.

А ее дом в Дувре пропах болезнью и карболкой; старый лондонский дом — плесенью и пылью.

Все так же молча Майкл зажег газовый светильник и увлек Энн к темному подножию лестницы. Наверху виднелся призрачный свет.

Не чувствуя под собой ног, Энн ухватилась за изящные железные перила, потом начала подниматься.

Обитый бледным шелком коридор тянулся вдоль всего этажа. Каблуки выстукивали ритмичную мелодию на гладком, как зеркало, дубовом полу: проникновение, овладение — проникновение, овладение. В дальнем конце прохода настенное, в виде веера, бра боролось с наползающей темнотой. Наконец дорогу им преградили кремовый карниз и двери — врата перед женщиной, намеревавшейся пробудить свою сексуальность.

Майкл толкнул тяжелую дверь, которую стерегло бра, и перед ними в полоске света блеснула массивная, на четырех столбиках, медная кровать. Он потушил газ и мягко подтолкнул Энн в спальню. Угольная чернота комнаты показалась давящей, терпкой и удушающей. Энн испугалась: на секунду ей показалось, что она очутилась в теплице или на бдении у гроба.

Майкл, не произнося ни слова, шел впереди. Послышался треск зажигаемой спички, и из цветного шара разлился мягкий свет и выхватил из темноты дубовый прикроватный столик с кроваво-красными розами в вазе. Рядом стояла медная кровать — белоснежные простыни и зеленое покрывало уже откинуты в гостеприимной готовности.

Майкл бросил сгоревшую спичку в крохотную пепельницу и повернулся к ней — лицо в тени, но на черных волосах отсветы золотистого огня.

— Позвольте принять вашу накидку.

Энн похолодела при мысли о том, как он исследует каждый изгиб и каждую выпуклость ее тела.

— Спасибо.

Руки в шрамах напомнили, что это уже не тот человек, от которого восемнадцать лет назад млели матроны и дебютантки. Одну за другой он расстегнул на ней пуговицы. Все происходило слишком стремительно.

— Я не захватила ночную рубашку, — пробормотала она. Черные ресницы взметнулись вверх, и фиалковые глаза застали Энн врасплох.

— Она вам не потребуется. — Майкл разжал ее пальцы, принял ридикюль и отшвырнул на пол. Легкий стук нарушил тишину ночи. За ридикюлем с тяжелым бархатным шелестом последовала накидка.

В сером шелковом платье Энн почувствовала себя провинциальной простушкой — скромной курочкой рядом с цветастым павлином. Она закрыла глаза. Сейчас платье последует за накидкой, однако ей не хотелось, чтобы он смотрел на ее слишком маленькие груди и не в меру широкие бедра. Но любопытство взяло верх. В конце концов, она заплатила большие деньги! Энн открыла глаза и отступила на трясущихся ногах.

— Пожалуйста, разденьтесь.

В фиалковых глазах промелькнула дьявольская искра.

— Вы хотите видеть меня обнаженным?

Энн выпрямилась во все свои пять футов и пять дюймов.

— Я старая дева, месье, но я женщина. И у меня такие же желания, как у любой другой женщины. Конечно, я желаю видеть вас обнаженным.

— Вы представляете, как устроен мужчина, шери?

Ее подбородок гордо вздернулся вверх.

— Я не упаду при виде вашего мужского отростка, если вы это имеете в виду.

— Но доставит ли вам удовольствие его вид?

— А другим женщинам доставляет?

— Вы девственница, мадемуазель. Созерцание обнаженного мужчины способно… встревожить вас.

Энн поджала губы.

— Я узнаю это только после того, как посмотрю.

— А если все-таки испугаетесь?

— Не до такой степени, чтобы переполошить соседей.

Лампа стала меркнуть так же внезапно, как и вспыхнула.

— Ничего подобного я о вас и не думал.

Майкл умело освободился от черного сюртука, и тот с соблазнительным шелестом упал к его ногам. Не отрывая от нее глаз, он расстегнул верхнюю пуговицу жилета. Без сомнения, этого от него добивались многие красивые и опытные женщины.

Но Энн смотрела не в его горящие глаза, а на обезображенные кисти.

— Больно?

Пальцы Майкла замерли.

— Может быть, вам помочь? — Энн успокоилась. Ей всю жизнь приходилось помогать родителям. Сначала в гостиной, потом в спальне, а в последнее время — у их смертного одра. Женщина подошла к Мишелю и отвела его пальцы. Но маленькие жемчужные пуговки не поддавались. Никогда у постели больных она не казалась такой неуклюжей. Она нахмурилась и сняла перчатки. Железные пальцы стиснули ее запястья, и невесомые перчатки упали на пол. Энн в тревоге вскинула голову. Лицо мужчины было всего в нескольких дюймах от ее лица. Шрамы прорезали волевые скулы.

— Мне не требуется сиделка, мадемуазель.

Энн замерла. Сама того не желая, она его обидела. Энн облизала губы, на которых оставался привкус его влажного дыхания.

— Я не собираюсь становиться вашей сиделкой.

— В кебе вы утверждали, что и понятия не имеете, чего желать.

Энн не отвернулась и не притворилась, что не поняла его.

— Я спрашивала, что может произойти, если женщина не знает, чего просить. Но не утверждала, что не знаю, чего хочу.

Майкл склонил голову, и его губы оказались рядом с ее губами.

— И чего же вы желаете, мадемуазель?

В его словах звучал вызов. Как будто он спрашивал: «Как далеко вы готовы зайти, госпожа старая дева? Не побоитесь ли ласк мужчины, который известен тем, что умеет доставлять наслаждение женщинам?»

Энн глубоко вздохнула. Все, что у нее есть, — это один месяц наслаждений. И она не собиралась поддаваться своим девическим страхам.

— Я хочу испытать оргазм.

— Сколько раз?

— Столько, сколько позволит тело.

— Сколько желаете пальцев?

— Столько, сколько примет тело.

— Как глубоко мне в вас проникать?

— Насколько сможете.

Фиалковые глаза вспыхнули.

— Ваших грудей когда-нибудь касался мужчина?

— Нет. — Энн признавалась в этом с трудом. Мужчины охотились за состоянием ее родителей, но никогда не обращали внимания на нее как на женщину.

— Какой-нибудь мужчина ласкал вас языком?

Энн проглотила подступивший к горлу комок.

— Один раз.

— Вам понравилось?

Нет, ей не понравилось. Юнец, сорвавший поцелуй, признавался потом приятелям, что за Энн просто невозможно ухаживать. И только вконец отчаявшийся подцепить богатую невесту бедняга способен положить глаз на такую несмышленую телку.

Женщина смотрела на бахрому трепетавших перед ней ресниц. Они казались черными, как уголь, и невероятно длинными.

— Он меня чуть не задушил, а потом насмехался надо мной, — с трудом выдавила она.

— Я не стану вас душить, шери. И насмехаться тоже не стану.

Майкл отступил назад и снял жилет. Энн замерла и только смотрела во все глаза. Его черные ресницы скрывали возбужденный блеск глаз, рука потянулась развязать узел белого галстука. Энн мучительно захотелось, чтобы он поцеловал ее, и Майкл, вероятно, об этом догадывался. Женщину охватила безрассудная отвага.

— А что же вы предпримете, месье?

— Во время поцелуя буду посасывать ваш язык. — Его руки опустились, на пол упал галстук, зато черные ресницы взлетели вверх. — После того как я вас раздену, я поцелую ваши груди. А когда вы останетесь совершенно нагой, — он отстегнул от белоснежной манжеты золотую запонку, — примусь целовать ваш клитор.

У Энн перехватило дыхание. Майкл отстегнул вторую запонку.

— Вы знаете, где расположен ваш клитор, мадемуазель?

Женщина изо всех сил старалась не отводить взгляда от его лица и не смотреть на темные волосы во все расширяющемся вырезе рубашки;

Восемнадцать лет назад, возвратившись из Лондона в Дувр, она стянула медицинские записки у домашнего врача своих родителей. И в них нашла упоминание об интересующих ее частях тела. Но в записках ничего не говорилось о том, что с этими частями женского тела делает мужчина.

Энн так и не узнала, чего мужчины требуют от женщин.

Майкл положил золотые запонки в карман брюк, и этот жест приковал ее взгляд к припухлости под его брюками.

— Я уверена, что испытаю оргазм. И надеюсь, не один. Вы ведь недаром получили свое прозвище, месье. Это благодаря вашему умению лизать и посасывать женщину?

— И всему прочему, — загадочно ответил Майкл. Скрестив руки, он ухватился за рубашку и снял ее через голову.

Сердце Энн гулко забилось о ребра. Шея и руки Майкла были исполосованы шрамами, но тело оставалось совершенно чистым. Кожа смуглая, волосы на груди черные, мускулы рельефные. Голова неожиданно вынырнула на свет, и рубашка присоединилась к груде одежды на полу.

Майкл понимал, какой произвел на нее эффект — в этом она ничуть не отличалась от других покупавших его услуги женщин.

— Вы достаточно возбуждены, месье?

— Да. — На первый взгляд его как будто не поразила е неожиданная смелость. — Достаточно.

Горячая влага уже струилась меж ее бедер.

— Вы всегда возбуждаетесь, когда… бываете с женщиной?

— Да, — просто ответил Майкл.

— Я хочу вас видеть.

— Тогда снимите с меня брюки, мадемуазель. — Фиалковые глаза призывали коснуться и изучить то, за что она платила.

Ощутить все девять с половиной дюймов.

— Отлично, месье. — Энн шагнула вперед. Его тело излучало жар. Она решительно взялась за обшитые шелком пуговички на широком поясе. С каждой новой расстегнутой пуговицей открывался все больший покрытый черным волосом участок; темная стрела убегала к низу живота. Под шелком подкладки брюк Энн ощущала его тело: плотное, твердое. Пенис пульсировал и жил своей собственной жизнью.

Затаив дыхание, она приспустила ему брюки на бедра… Ее опалил жар и запах свежего мыла и мужчины,

Майкл оказался прав. Она не готова увидеть настоящего мужчину. Энн встретилась с ним взглядом. Его фиалковые глаза смотрели выжидательно.

— Вы утверждали, что доводили до оргазма всех женщин.

— Непременно.

— Даже если женщина девственница?

— У меня ни разу не было девственницы.

У него ни разу не было девственницы!

А она никогда не знала мужчины.

Если она примет его, то больше не будет такой, какая есть.

Энн изо всех сил старалась, чтобы голос не выдал ее нарастающий страх;

— Но если у вас никогда не было девственницы, откуда вы знаете, что способны доставить мне удовольствие?

Спокойно и методично Майкл снова натянул на себя брюки, подошел к кровати, сел и принялся снимать сапоги и чулки. Его ноги были такими же длинными, массивными и смуглыми, как и руки.

Из расстегнутых брюк виднелась мясистая, увитая голубыми прожилками плоть с красноватым, напоминающим садовую сливу кончиком — плотная и тяжелая. Темные волоски испещрили мошонку, отливавшую голубизной вен.

— Откуда вы знаете? — продолжала допытываться дрожащим голосом Энн.

Майкл встал, стряхнул с себя брюки и направился к ней — шесть футов смуглых жилистых мускулов. Напряженный член уперся в серый шелк на ее животе. Он трепетал.

— Ты останешься довольна, шери. — Его дыхание опалило ее лицо. — Верь мне.

— Если вы одолжите мне ночную рубашку, то я разденусь в вашей гардеробной. Выключите свет и подождите меня в кровати.

Смуглая рука прошлась по ее заплетенным в пучок волосам и освободила заколку. Та упала на дубовый пол с неестественно громким щелчком, так что он даже заглушил удары ее сердца.

— Не пойдет. — Щеку вновь опалило горячее дыхание.

Энн не знала, как себя вести… и что делать. А мужчина рядом с ней принимал ее незнание за неловкость. Она разозлилась.

— В конце концов, это мои деньги и вы должны себя вести так, как угодно мне.

Вторая заколка последовала за первой.

— Вы мне платите за то, чтобы я доставил вам удовольствие.

— Именно, но неподчинение моим желаниям не приносит мне удовольствия.

— Вы его получите, шери, обещаю.

Энн перехватила его руку в своих волосах.

— Пожалуйста, не надо.

Но Майкл проигнорировал ее просьбу и обеими руками продолжал освобождать пучок.

— Нет никакого удовольствия в том, что вы начинены заколками, как еж. — Сильный толчок пениса в живот доставил Энн мучительное наслаждение, но его размеры и природная мужественность пугали ее.

Волосы Энн рассыпались по спине. Их еще ни разу не распускал мужчина. Отчаянно стараясь сохранить самообладание, Энн неумело положила ладони на его тонкую талию. Мускулистое тело было на ощупь таким же твердым, как и на вид.

— Я никогда не стояла обнаженной перед мужчиной. — Она вообще ни перед кем не стояла обнаженной, кроме своей старушки няни.

Майкл запустил пальцы в ее волосы. Грубая от ожогов кожа то и дело касалась ее головы.

— Уверяю, у вас нет ничего такого, чего бы я не видел раньше.

Но Майкл сказал не правду. Он никогда не видел женщины, подобной этой.

— Я немолода.

Он заставил ее поднять лицо.

— Я тоже.

На ее ресницах заискрились слезы.

— Я некрасива.

Его пальцы замерли в ее волосах.

— Я тоже.

— У вас красивые глаза. Они обжигают… страстью.

Боль промелькнула в его взгляде.

— И ваши тоже, шери.

Майкл не позволил ей отвернуться, прильнув к ее губам в мучительном поцелуе. Пальцы Энн впились в его талию, но твердые мышцы не поддавались.

— Я не знаю, как следует принимать тело мужчины в свое.

— Это что-то вроде поцелуя, — прошептал он. — Я стану пробовать вас на вкус, лизать, щекотать языком, а потом проникну внутрь.

— Тоже языком? — Ее самообладание улетучивалось, подобно утренней росе в лучах солнца.

Он отпустил ее голову, взял за правую руку и притянул ее к своей подрагивавшей плоти — мягкой, но в то же время упругой.

— Вот этим.

Глава 3

Бесконтрольное желание охватило ее тело. Энн не могла пошевелиться и только восхищалась чудом мужского возбуждения. Ничто не могло сравниться с Майклом: ни эротические мечты, ни сексуальные фантазии и, уж конечно, ни бесконечные часы ухода за отцом.

Он был мягче бархата и тверже стали. Гораздо длиннее ширины ладони. И пульсировал так, что пронимало до самого сердца.

Энн судорожно вздохнула.

— Пожалуйста, выключите свет.

— Не могу этого сделать.

Энн собралась протестовать — мол, она платит за их свидание, — но задохнулась от обжигающего жара. Он ее лизал, ласкал языком, а затем проник в рот. Майкл касался ее языка и неба «. — А плоть в кулаке пульсировала и трепетала. Легкие Энн ныли от потребности в кислороде, но Майкл не отрывался от нее. Он се сосал, как и обещал.

Сначала рот, потом груди, а затем клитор.

— Подними руки.

Платье шелковой змеей соскользнуло через голову. Взгляд Майкла перебегал с ее макушки к кончикам пальцев на ногах.

— Как вас зовут, мадемуазель?

Она удивленно посмотрела на него.

— Энн.

И тут же вспомнила, что стряпчий советовал оставаться анонимной — глупое предостережение. Может ли быть что-нибудь страшнее той боли, которая лишает женщину всего, кроме необузданно дикого желания? Ловкие пальцы расшнуровывали ее корсет.

— Вы можете называть меня Энн… — Она ужаснулась, услышав собственные слова, но они уже сорвались с ее губ. — Можно я буду звать вас Мишелем?

Проворные пальцы возились с ее нижней юбкой.

— Мы станем близки, Энн. Так близки, как только могут быть близкими два человека.

Нижняя юбка с шелестом распласталась возле ее ног. Стараясь сохранить последнюю одежду, женщина прижала руки к бокам. И отчаянно пыталась сосредоточиться на его словах.» Мы станем близки…»

— Вы говорили, что у нас не романтическая связь.

— Так оно и есть. В страсти нет ничего романтического. — Ладонь Майкла охватила ее ягодицы, пальцы проникли в отверстие в шерстяных панталонах. Вторая нижняя юбка упала рядом с первой. — Страсть — абсолютно земная вещь. Изначальная. — Внезапно его руки оказались в ее панталонах. Шероховатость шрамов ощущалась во впадине между ягодицами. — Мы будем потеть. Мы будем кричать. — Ладони скользнули вниз, охватили бедра и привлекли к твердой мужской плоти. — Мы будем сражаться друг с другом за ваше наслаждение. А когда достигнем наивысшей точки, сольемся в страсти в единое тело. — Фиалковые глаза приковали ее взгляд. — Вот что произойдет, мадемуазель, когда я увлеку вас в постель.

Энн реально ощутила хрупкость своего позвоночника, даже на мгновение показалось, что вот-вот переломится спина. Она отчаянно пыталась собраться с мыслями.

— Вы испытываете оргазм одновременно с женщинами?

Его пальцы вынырнули из ее панталон и принялись расшнуровывать корсет.

— Когда наступает нужный момент.

Китовый ус смялся, как разорванный аккордеон, и корсет тоже оказался на полу. Но его потеря скорее затруднила, чем облегчила дыхание Энн.

— А как вы узнаете, что наступает нужный момент?

— Тогда женские крики начинают отдаваться в моем мозге. — Не отводя от нее взгляда, Майкл положил ладони ей на груди и провел по болезненно напрягшимся соскам. — А сама женщина настолько измотана, что больше не в состоянии испытать оргазма. Поднимите руки, — неожиданно приказал он.

У Энн не оставалось выбора, и она повиновалась. Льняная ткань скользнула вверх через голову. Прохладный воздух. Горячая кожа. Руки Майкла тяжело лежали на ее обнаженных грудях. Ощущение было необыкновенно сильным. Невероятно болезненным. Энн не представляла, что бывают такие всепоглощающие желания.

Но стоило ей об этом подумать, как Энн тут же осознала, что это ложь. Она захотела Майкла восемнадцать лет назад, когда увидела, как он танцевал с графиней Рали — красивой, богатой женщиной старше ее на пятнадцать лет. И прекрасно понимала: хоть она и богатейшая наследница в Англии, но он на нее и не взглянет.

Так и произошло.

Энн зажмурилась. Майкл не был бы теперь с ней, если бы у нее не хватило денег.

— Открой глаза, Энн, — приказал он. Она нехотя повиновалась.

— И больше не закрывай. Не от кого прятаться. Я знаю все, что ты чувствуешь. И понимаю все, что ты хочешь.

Откуда этот мужчина — этот превосходный самец, который не притворялся, когда голым целовал ее и дрожал от страсти, — откуда он может знать о желаниях старой девы?

— Откуда вам знать, чего я хочу? — Слова с трудом слетали с ее языка. — Почему вы один понимаете, насколько непреодолимо желание, чтобы к тебе прикасались, что женщина даже готова за это платить?

Глаза Майкла затуманили чувства, о которых Энн не могла даже подозревать.

— У каждого есть свои желания.

— Даже у вас?

Он не отвернулся.

— Да.

— И вы когда-нибудь платили за них?

Шрамы на правой щеке напряглись.

— Да.

— Но зачем? — хрипло выкрикнула Энн. Глаза Майкла потемнели, но одновременно в них вспыхнул огонь.

— Вот за этим. — И он провел ладонью по ее каменно-твердому, заострившемуся соску.

У Энн все сжалось в груди, и она судорожно выдохнула, когда он наклонился и взял ее сосок в рот. В груди разлился и побежал по спине раскаленный металл.

Руки? Что делать с руками? А с пальцами? Запустить в его волосы, как он сам недавно это делал? Притянуть его голову к груди, чтобы он полнее вобрал се сосок в рот?

Беспорядочные мысли нарушило прикосновение грубой от шрамов кожи. Рука проникла в панталоны и коснулась губ, до которых раньше, кроме нее, никто не дотрагивался. Это прикосновение заставило ее тело содрогнуться.

Он уже в ней или только касается заветного места? Ноги Энн невольно раздвинулись, предоставляя мужчине свободу действий. Энн напряглась и ждала… ждала…

И вот это произошло: женщина ощутила влажный, горячий, шероховатый палец. Она судорожно обхватила голову Майкла, шея ее изогнулась в безмолвной конвульсии наслаждения. Оргазм совпал с чмокающим звуком, и Энн смутно поняла, что Майкл освободил ее сосок. Прохладный воздух после жара его рта показался ледяным. Она открыла глаза и встретилась с ним взглядом.

— Ты не кричала.

Энн пыталась восстановить дыхание.

— Это… недостойно.

Особенно если ты старая дева!

— Я говорил тебе, шери, это страсть, а не роман. В моей постели нет места приличиям. Я бы все равно их изгнал. Ты обратилась ко мне ради того, чего не сыскать в мужниной постели, когда мужчина заботится только о том, чтобы сотворить себе наследника или удовлетворить потребности,

Палец продвинулся дальше во влажный проход. И оба почувствовали сопротивление мембраны — символа ее девичества.

— Крикните, когда я это сделаю. Мне надо знать, что я причинил вам боль. А потом кричите снова, когда испытаете наслаждение.

Слова Майкла встревожили и возбудили Энн.

Мать в сорок лет зачала ее — своего первого и единственного ребенка. Болезненная женщина, все остатки здоровья она отдала беременности и родам. Отец был на десять лет старше жены. Им не требовался ребенок — родители нуждались в няньке. И обрели ее в Энн.

Девочка никогда не плакала. И никогда громко не смеялась, чтобы не побеспокоить стариков. Все детские радости, подростковые заботы и взрослые горести она переживала тайком.

— У меня ничего не выйдет.

— Я тебя заставлю, шери. — Слова прозвучали, словно клятва. — До исхода ночи ты задохнешься от крика.

Энн напряглась. Мужчина находился у самых незащищенных врат ее женственности.

— Вы собираетесь проникнуть в меня пальцем?

— Ты меня хочешь?

— Да, — твердо ответила она.

Она хотела всего: его языка, его пальцев и члена. Всего, что он мог предоставить женщине. Всего, за что платила.

Внезапно мучительная угроза его руки исчезла. Панталоны опустели. Впервые она отдыхала после оргазма, вызванного чужими руками. И он показался ей недостаточным.

— Я захватила коробку французских штучек. — Энн сдерживалась, чтобы не дотрагиваться до своих пылающих грудей. — Там, в ридикюле.

Ловкие пальцы расстегнули пуговицы ее панталон. Черные ресницы в очередной раз скрыли выражение его глаз.

— Не нужно.

Нет, нельзя ему подчиняться! Она докажет, что умеет владеть своими чувствами.

— Я хочу, чтобы мы использовали те, что я купила.

— А я, шери, — нет.

— Но почему?

Энн наблюдала, как с нее сползала светло-бежевая шерсть, и понимала, что открываюсь его взгляду: слишком полные бедра, округлость живота, каштановые волосы на лобке…

Она вдруг осталась совершенно обнаженной. Густые черные ресницы взлетели вверх, взгляд фиалковых глаз пронзил ее насквозь.

— Дело в размере, шери. Мои презервативы специально скроены.

Пальцы Энн сомкнулись на его запястье.

— Я хочу, чтобы вы их надели.

Майкл, словно сдаваясь, поднял руку. Шрамы испещряли ее и с внешней и с внутренней стороны.

— Tout ce que tu vue. Все, что ни пожелаешь.

Ухватившись за пальцы, которые вскоре окажутся в ней, Энн неуклюже вылезла из панталон. Никогда еще она не осознавала свою женственность настолько остро.

Перед ней стояла непомерно огромная кровать на медных ножках. Воздух наполнял терпкий, сладкий аромат роз.

Энн отпустила его руку. Майкл выдвинул верхний ящик дубового комода и достал коробочку, на крышке которой красовался портрет премьер-министра Гладстона. Снял крышку и подал ей.

Энн невольно вспомнила, что на ее коробочке был портрет королевы Виктории. Но выражение монаршего лица казалось не менее суровым, чем у Гладстона. Она осторожно взяла кусочек туго скатанной резины.

Предложив женщине презерватив, словно какую-то обычную вещь, Майкл закрыл коробочку крышкой и поставил рядом с вазой с цветами.

Энн склонила голову. Волосы, обрамляя лицо, рассыпались по плечам. Девическая скромность боролась с плотским желанием. Преодолеть и то и другое значило продемонстрировать ему, что она, как и все другие, такая же земная женщина. Медицинские записки умалчивали о том, что у мужчины во время возбуждения выделяется секрет.

— У вас влага.

— У вас тоже, мадемуазель.

Преодолевая смущение, Энн принялась накатывать презерватив. Головка пениса была слишком велика. И как Энн ни старалась, у нее ничего не получалось. Она замерла, и на пульсирующий член упали ее слезы.

Совершенно униженная, она, однако, по-прежнему хотела его.

Его дыхание коснулось ее волос. Энн заметила какое-то движение: рука Майкла проникла ей между ног и пальцы коснулись заветных губ. Что-то твердое коснулось затылка — его лоб. Палец дрогнул, чувствуя, как она возбуждена. А в следующую секунду Энн увидела свое возбуждение: Майкл поднял руку — на среднем пальце блестела капелька ее женского сока.

— Всему требуется смазка, шери. — Он, размазывая влагу, провел пальцем по головке члена. — Оттяни кончик презерватива, чтобы осталось место для спермы, а теперь накатывай вверх.

Едва дыша, Энн натянула на сливообразный предмет тонкую резиновую пленку. Французская штучка не скрыла пульсации под кожей и запаха мужского желания: мускуса, смешанного с пикантным ароматом роз.

Пальцы Энн касались его пальцев. Но внезапно Майкл отстранился. Женщина почувствовала себя ограбленной и накатила оставшиеся два дюйма резины до самых волос, которые по цвету и жесткости напоминали те, что покрывали его грудь и мысом спускались вниз к животу.

— Я закончила. — Энн старалась не встречаться с ним взглядом, боясь увидеть в глазах насмешку.

Горячие, шершавые пальцы разделили ее волосы на две большие пряди и потянули вниз так, что у Энн не осталось выбора и пришлось задрать подбородок. Фиалковые глаза смотрели прямо на нее: в них бушевала страсть.

— Ошибаешься, шери, ты только начала. Конец наступит тогда, когда ты будешь изнемогать от оргазмов. Но и тогда я тебя не отпущу и устрою еще разок, даже если ты запросишь пощады.

Энн не отвернулась и выдержала его пристальный взгляд.

— Я не запрошу пощады, месье, сколько бы оргазмов вы мне ни устроили.

Она возвратится в Дувр с сознанием, что в полной мере испытала природу собственной женственности.

Губы Майкла изогнулись в улыбке — красивые губы: верхняя — четко очерчена, нижняя — мягкая, но в то же время волевая.

— Ты очень категорична, шери. — Он медленно потянул ее за волосы, так что они оба одновременно повернулись, и Энн увидела, каким рельефным стал от света шрам на его правой щеке. Сердце ее подскочило в груди.

— Я готова к боли.

— А к наслаждению? — Ладони легли на ее обнаженные плечи, и она почувствовала тяжесть исходящего от них жара. И сомкнула ноги, чтобы они не подогнулись под ней.

— Да.

Майкл наклонился, его дыхание терзало ее губы.

— Но как вы можете быть к этому готовы, если не знаете, чего просить?

— Я знаю, — прошептала она. Энн хотела всего, чего раньше неосознанно жаждала, не подозревая, что такое существует на свете.

Внезапно ее колени ослабли, и она навзничь опрокинулась на кровать. Майкл опустился подле на деревянный пол. Пальцы Энн сомкнулись на его руках, и она почувствовала, что волосы на них щекочущие и мягкие.

— Говори, шери. Облеки свои желания в слова. Будь моей женщиной. Потребуй, чего ты хочешь, и получи свое!

Сердце молотом загромыхало в груди, в животе, между бедер.

— Испей меня.

— Раздвинь ноги.

— Разве мы не ляжем под простыни?

— Нет. — Майкл схватил ее за бедра — выше белых кружевных подвязок. — Ты видела меня. Теперь я хочу увидеть тебя.

— Ты же видел достаточно женщин.

— Много, но ни разу не встречал такой, как ты, Энн.

Майкл присел на корточки и принялся раздвигать ее колени — все шире и шире, пока мышцы протестующе не возопили и прохладный воздух не коснулся самой интимной части тела. В такой позе он видел абсолютно все.

Она была совершенно беззащитна.

— Подвинься вперед, но ноги не сдвигай.

Темные волосы показались меж ее бедер и щекотали незащищенную чулками кожу. Мягкие губы встретились с мягкими губами — прикосновение, как дуновение воздуха. Энн судорожно всхлипнула, сладкая агония взметнулась от живота к грудям.

— Я тебя испробовал. Что еще желает мадемуазель?

Все внимание Энн сосредоточилось па темной шевелюре Майкла и на его рте, который был всего в дюйме от ее сокровенного местечка.

— Лизни меня.

Майкл наклонился и коснулся языком меж припухших губ, кончик языка уперся в клитор и ласкал, ласкал. Энн закрыла глаза, погружаясь в пучину наслаждения.

— Что еще, шери? Говори, чего ты хочешь?

Энн едва узнала его голос.

— Возьми меня языком.

Майкл так яростно толкнул внутрь жаркого грота языком, как будто уже собирался лишить ее девичества. Мышцы Энн свело. Он толкал языком и лизал защищавшую ее мембрану, и в конце концов она перестала понимать, что испытывает: удовольствие или боль. Энн не представляла, что такое возможно. Но вот пронзительная боль сменила горячечное наслаждение. Он ее пробил!

Веки взлетели в немом изумлении, и Энн ухватилась за его голову. На одно безумное мгновение губы Майкла сомкнулись на ее клиторе; зубы сошлись у корня, пока он сосал и сосал. Острая боль смешалась с острым наслаждением.

Энн не представляла, что мужчина способен сосать женщину, словно младенец. Внезапно Майкл распрямился; его губы блестели от ее соков. Волосы на его лобке оказались рядом с ее, а напряженная плоть уперлась в то место, которое он только что ласкал, лизал и покусывал. Ладонь охватила щеку, он наклонился к ней — рот оказался горячим, влажным и отдавал ее ароматом.

— Если захочешь, кричи.

Энн поперхнулась. Нечто огромное, округлое и обжигающе горячее рвалось к ней внутрь. Она вспомнила призовые сливы миссис Килдайрн — самые большие в городе, как хвасталась вдова: четыре дюйма в диаметре. Такого же размера была головка пениса Майкла.

Энн вцепилась ему в плечи. Она полагала, что у нее отнимут девственность, пока она лежит на спине, — постоянно воображала это в своей пустой, одинокой постели.

— Разве так можно?

— Да. — Губы мазнули ее по губам, как соблазняющий Еву змей. — Если хочешь.

Энн хотела всего, что он собирался с ней сделать.

Левая рука скользнула по ее щеке — вниз, к груди, ладонь зацепила соски. Вновь всколыхнулось желание и устремилось в поясницу к бедрам. Давление усилилось.

— Расслабься, шерри. Это все равно что поцелуй. Сначала я тебя пробовал. — Губы Майкла открылись навстречу ей, а напор меж бедер усилился. — Затем лизал. — Его зубы были почти у нее во рту. — Брал языком, а теперь проникаю внутрь.

Энн забыла о достоинстве и потеряла контроль над собой. Она, которая никогда не кричала, завопила в голос.

Ее крик приглушили губы Майкла. Левой рукой он ухватился за ее бедро, а правую подвел под ягодицы.

— Спокойно!

Энн почувствовала себя распятой и уязвимой, словно собственное тело ей больше не принадлежало. Она платила не за это. Энн стиснула зубы, на глазах ее показались слезы.

— Больно.

— Смотри на меня. Изогни бедра. Почувствуй, что я делаю. — Майкл схватил ее руку и зажал между их телами. — Я еще не внутри. Боль пройдет, шери. Охвати меня губами… Вот так.

Боже! Он был горячий, влажный, напористый!

— Не закрывай глаза! Смотри на меня. Я хочу видеть твое желание. У тебя хватило смелости сказать о том, чего ты хочешь. А теперь узнай, как сильно ты этого хотела.

Энн глубоко вздохнула. В мозгу промелькнула единственная мысль: французская штучка на ощупь как резинка.

— Я не хотела… Такое ощущение, будто внутри что-то постороннее. Извини, я не хотела кричать. Его взгляд затуманился.

— Ты не должна извиняться, только не передо мной. Я хочу, чтобы ты кричала, стонала и вопила. Хочу, чтобы ты забыла о себе и желала только меня.

На какое-то ослепительное мгновение Энн показалось, что она покинула свое тело.

— Полагаешь, старая дева не желает, чтобы ее хотели? Может быть, я тоже жажду слышать, как ты закричишь!

Он прижался лбом к ее лбу — кожа липкая и жаркая от пота. Или, может быть, это ее кожа казалась таковой.

— Ну так заставь меня кричать, — хрипло ответил Майкл. — Согни бедра. Позволь доставить тебе наслаждение. Дай войти. А когда войду, сомкнись так крепко, чтобы я закричал вместе с тобой.

Энн кусала его губы, внутри ее трепетала чужая плоть.

Она не представляла, что возможно достичь подобной степени интимности. Мужчина и женщина в страсти сливались в одно целое.

— И что теперь? — напряженно спросила она. Черты его лица напряглись.

— Получать удовольствие.

Мускулы Энн сомкнулись вокруг его плоти.

Майкл продвинулся еще на дюйм, затем отступил обратно. Снова вперед — насколько глубоко она способна его принять? Рождался разящий, обжигающий ритм, и Энн инстинктивно его повторяла, а сама смотрела в его невыразимо прекрасные глаза.

— В тебе так много страсти, шери. — Ресницы скрыли сияние глаз, а тела продолжали скольжение навстречу друг другу. — Ты крикнула от боли, дорогая. — Еще три дюйма внутрь. — А теперь закричи от наслаждения.

Неожиданно Энн выгнулась и застонала от режущего тело удовольствия. Майкл поднялся на ноги, но продолжал крепко держать ее за ягодицы. А затем опрокинулся на постель и усадил Энн себе на бедра. Она запрокинула голову и всхлипнула — он заполнил ее. Все девять с половиной дюймов оказались в ней.

Жар поднялся к горлу, к груди. Майкл облокотился о постель и принялся покусывать сосок, продолжая впечатывать в нее свой жезл. Казалось, глубже войти невозможно, однако он сумел, и Энн, потеряв над собой контроль, снова закричала.

А потом опять, когда комната перевернулась вверх дном, и шелк холодил ее голову и плечи, а бархат — ягодицы. Энн смотрела снизу вверх, и мускулы внизу живота трепетали после очередного оргазма в предвкушении следующего. Майкл распростерся на ней, меж ее бедер, его плоть — глубоко в ней. Ее питало только его дыхание. Лишь его тело могло утолить жар, полыхавший в ее теле.

— Ну вот, шери. — Его фиалковые глаза таинственно мерцали в полутьме. — Сейчас ты узришь ангелов.

Глава 4

Когда потолок комнаты окрасился багровыми отблесками рассвета, Майкла разбудил чей-то вздох.

Вздохнула женщина, но не успело сознание отметить ее присутствие, как она вырвалась из его объятий и села на постели. Длинные шелковистые волосы накрыли спину — светло-каштановая пелена с золотистым и серебряным отливом мерцала в свете масляной лампы.

Майкл ощутил пряный запах высохшего пота, соков любви и аромата роз. В ушах раздавался оглушительный грохот — это билось его собственное сердце.

— Что такое? — пробормотал он. Тело женщины напряглось, и он получил ответ. Ночь удовольствий закончилась, и теперь Энн хотела домой.

Но туда она не пойдет. Он довел Энн до оргазма восемь раз и сознательно истощил ее тело и ум. Она не должна была просыпаться так рано.

Глаза Энн, обрамленные бледно-лиловыми кругами, скользнули по нему.

— Я проспала, надо было раньше встать. Меня ждут, мне надо дать им лекарство…

Ее родители умерли десять месяцев назад. Мать последовала за отцом через два дня. Элен и Генри умерли б глубокой старости и пережили всех своих родственников. Своего единственного ребенка, Энн, они родили в пожилом возрасте. И вот она осталась одна — старая дева, но больше не девственница. А он, как всегда, одинок.

Грудь Майкла пронзила резкая боль.

— Ты не проспала, шери, — осторожно и нежно он притянул ее к себе и, поглаживая руки и шелковистые пряди волос, начал успокаивать. — Ты не проспала. Тс-с… Все в порядке.

Энн оставалась все такой же напряженной — готовой сорваться к родным, которых больше не было на свете.

— Лекарства…

Майкл убрал с ее лба нежный завиток волос, и прядь пристала к его грубым, в шрамах, пальцам. Он ткнулся носом ей в висок и ощутил запах пота, яростной любви, а за всем этим свежесть мыла и шампуня и ее единственный аромат — неповторимую сладость женщины.

— Все в порядке, шери… Тебе не нужно вставать. Все в порядке. Спи.

Женщина снова легла, но ее сопротивление выразилось в очередном глубоком вздохе.

— Они умерли, — пробормотала она. — А я так устала.

На секунду Майклу хотелось разбудить ее и вышвырнуть из своего дома и из своей жизни. Но он тут же понял, что ее встревожило: на створках эркера дребезжала задвижка — кто-то пытался проникнуть в комнату.

« Слишком рано, — подумал он, мгновенно подобравшись. Ему требовалось больше времени. Снова послышалось трение металла о металл. Сколько человек за ним пришли на этот раз? Двое, трое?

Раздираемый противоречивыми чувствами, Майкл не понимал, к чему готовиться: к бою или побегу. Но вот обжигающий стыд сменился всепоглощающим гневом. Нет, больше он не побежит.

Майкл осторожно освободился от волос Энн и снял ее голову со своего плеча. Соскользнул с кровати и притушил лампу, пока уютный желтый свет не превратился в красный язычок пламени.

На шторах проявилась темная тень.

На этот раз за ним пришел всего один.

Прохладный воздух потревожил звук открываемой на петлях деревянной крышки — ящика прикроватного столика. В нем он припас коробку с презервативами для Энн, а для незваного гостя — кое-что другое. В ладонь легла гладкая слоновая кость рукоятки ножа, такая же привычная, как и французские штучки. Одно для любви, другое для убийства. Присев на деревянном полу, Майкл приготовил нож и откинул задвижку.

— Бей или положи на место, — послышался шепот не громче дуновения ветерка.

Габриэль!

Майкл машинально обернулся в сторону кровати и убедился, что Энн не проснулась — лежала на спине в той же позе. Он забыл набросить на нее покрывало, и грудь, будто вылепленная из алебастра, белела в тусклом свете ночника; правая рука ладонью вверх покоилась на простыне.

Майкл не был готов к нахлынувшим на него чувствам. Он ублажал женщин с тринадцати лет и не имел права испытывать гордость от того, что оказался первым мужчиной у Энн. Он принадлежал любой, лишь бы денег у нее было достаточно, и не мог позволить себе привязаться к какой-то старой деве. Однако он не желал, чтобы Габриэль видел ее обнаженной.

— Стой там, — потребовал он. Поднялся, схватил брошенную на шезлонг накидку Энн и надел на себя: рукава дошли ему только до локтей. Поджав от холода пальцы на ногах, он вышел на балкон и тихо притворил за собой створку эркера.

Окрашенное розовым маревом небо подернулось белесым туманом: в Лондоне варились завтраки для пяти миллионов жителей. В саду под балконом пронзительно пела птица. Майкл и Габриэль молча стояли друг против друга — один темноволосый, другой белокурый.

— Я мог тебя убить, Габриэль.

Их дыхание смешивалось клубами пара.

— Что ж, возможно, я был бы не против.

Майкл почувствовал, как утихает гнев.

— Зато я бы сопротивлялся.

— Я бы тебя оплакивал, Майкл, но шутки в сторону. Ты спас мне когда-то жизнь, и я хочу отплатить тебе той же монетой.

Сказать по правде, Габриэль не считал его поступок услугой; Майкл нашел его прикованным цепями на чердаке богатой клиентки. Он силился умереть, даже когда Майкл изо всех сил пытался вернуть его к жизни.

— Почему ты не вошел через парадное? — Майкл сделал шаг назад, и облачко пара от их перемешавшегося дыхания поплыло в сторону. — Ведь у тебя есть ключ.

— Наверное, потому, что захотел узнать, насколько ты готов к визиту тех, кто придет за тобой. Эркер — никудышная защита. Тебе нужно поставить решетки.

— Но тогда они не смогут до меня добраться, — возразил Майкл.

— А если они намереваются добраться не до тебя, а до женщины?

Майкл вспомнил, как жаждала его Энн. Сначала вскрикнула от боли, а потом от наслаждения. Как он ей и обещал! И тут же безжалостно одернул себя.

— В таком случае она приведет меня к ним. А умрет или нет — еще вопрос. Я собираюсь драться: убью его или погибну сам.

— Ты пахнешь женщиной.

— Еще бы: на мне ее накидка.

— Ты пахнешь страстью, Майкл, ее наслаждением. И своим тоже. Она не приманка. Ты же не позволишь, чтобы он поступил с ней так же, как с Дианой?

Майкл прикрыл глаза, стараясь не прислушиваться к словам Габриэля. Он мучительно вспоминал свою встречу с Дианой. Она пришла к нему от убогого мужа, надеясь найти в нем мужчину-проститутку, и не более; услышал ее раскованный смех, оплакал безудержную страсть и жадность к жизни. Когда ее забрал враг, Диана сломалась за два месяца. И лишь в смерти обрела наконец покой.

Черт тебя побери, Габриэль! Майкл любил Диану. А ее убийца оставался на свободе.

Он открыл глаза:

— Да, да, я позволю ему взять Энн.

Их взгляды скрестились. Два падших ангела, они многого возжелали, ко многому стремились и в итоге заплатили огромную цену.

Габриэль отступил на шаг.

— Он уже знает? — догадался он. Майкл не собирался увиливать:

— Да.

За последние пять лет он неоднократно убеждался, что среди его прислуги есть шпион. И понял: пока он был погружен в свой персональный ад, ему ничего не грозило. Но стоило появиться стряпчему, как все переменилось.

Майкл следил за шпионом, который, в свою очередь, следил за юристом. И тот привел их обоих к дому Энн. Не оставалось сомнений: враг тот, кто покупает услуги Майкла. И то, что его клиентка — одинокая старая дева, которую никто не хватится, только подтверждало подозрения Майкла.

— Хорошо, ты убьешь его, Майкл! А как будешь жить после, зная, чем пришлось пожертвовать женщине?

Губы Майкла скривила ироничная усмешка.

— Быть может, я его не убью. Быть может, это он убьет меня.

— Давай-ка я ее уведу. Он знает, что тебе надоело играть в помещика. Ты себе лгал, полагая, что женщины тебя больше не хотят. Теперь ты вернулся — значит, появятся и другие. Энн тебе не потребуется. Пусть приманкой станет твоя сексуальность, а не эта несчастная.

Гнев грозил лишить Майкла хладнокровия. В сердцах он выпалил:

— Не тебе судить о женских пристрастиях, братец!

Обидные слова повисли между ними. Каждый знал: ни Габриэль, ни Майкл не выбирали свой жизненный путь. В утреннем свете в глазах Габриэля появился стальной отблеск. Он не стал опровергать откровенную ложь.

— Дурак ты, Майкл. Купи себе зеркало и посмотрись. Это не он приговорил тебя к аду, а ты сам.

Губы Майкла напряглись.

— Уходи, Габриэль, мне некогда.

— Боишься, что я ей все расскажу? — В голосе Габриэля послышалась усмешка, но совсем не та, как когда-то давно, когда он был тринадцатилетним мальчишкой.

Зеркала не требовалось. Майкл видел свое отражение в его глазах. Холод от замерзших ног поднимался к груди.

— Да, Габриэль, боюсь.

— А если я и в самом деле расскажу?

Не проронив больше ни слова, Майкл скрылся в комнате и прикрыл за собой балконное окно. Вокруг сомкнулась темнота, ощущалось присутствие смерти.

Чуть не убил единственного друга! И намеревался погубить женщину, наслаждавшуюся его прикосновениями. Он нервно подкрутил лампу: требовался свет, чтобы отогнать призраки прошлого.

А вот Энн попросила погасить свет, чтобы раздеться. Был бы он другим человеком — уважил бы ее просьбу… в первый раз. Но Майкл был таким, каким был.

В мире существовала только одна сила, которой Майкл боялся больше огня. Этой силой была темнота.

Он молча восхитился лежавшей в постели женщиной. Энн мирно спала, не замечая устремленного на нее взгляда. Безучастная к грядущей судьбе. На ее полной белой груди темнел завиток волоска с его груди. А сосок набух и потемнел, как созревшая земляника.

Чувственная женщина! Чуть не испытала оргазм, когда он ее сосал.

На ее тонких пальцах не было никаких украшений, короткие отполированные ногти розовели здоровым оттенком. Полумесяцы шрамов дрогнули на его спине и плечах. Энн ничуть не напоминала худосочную, бесчувственную дамочку, явившуюся в дом Габриэля, и нисколько не походила на человека, отмеченного печатью смерти.

Майкл вспомнил ее стон во время первого оргазма. В кебе она утверждала, что никогда не видела обнаженного мужчины. Но ни разу не проявила робости и застенчивости — качеств, которых общество ждет от хорошо воспитанных девушек.

Майклу попадались даже замужние женщины, которые не знали названий органов любви. Откуда же набралась такой премудрости старая дева? В ее жизни не полагалось кричать ни от наслаждения, ни… от боли.

Он вдохнул терпкий, тяжелый воздух. Аромат роз не скрывал запаха разложения. Мышцы болели оттого, что он удовлетворял женщину, а не потому, что работал в своем поместье в Йоркшире. Тело истерзано, а мозг на взводе. Энн овладела и тем и другим. Черт побери врага, который пользуется любым средством, чтобы сжить его со свету.

Иногда Майкла обуревали сомнения: уж не наняли ли Энн, чтобы выманить его в Лондон? Враг способен на все. Он знает его слабости. Но злость немедленно рассеялась: ни за какие деньги не купить страсть, которую он видел в ее глазах. Неприятная дрожь охватила его. Майкл знал только один способ ее унять. Он отбросил в сторону бархатную накидку, взял из коробки презерватив и надел на член. И вспомнил, как Энн неумело управлялась с резинкой: очень боялась потерять над собой контроль — голая и дрожащая от желания.

Майкл забрался под покрывала. Простыни показались ему гостеприимно теплыми, а запах страсти возбуждал. Целых пять лет женщина не согревала его постели.

Майкл лег и потянулся к Энн. Сердце его бешено забилось. Бледно-голубые глаза Энн тревожно смотрели на него — не замутненные ни сном, ни грезами прошлого. Неужели она не спала, когда он стоял рядом?

И слышала, как выходил на балкон? И его разговор с Габриэлем.

— Птицы проснулись.

Майкл не пошевелился, боясь спугнуть ее.

— Да.

— Поздно. — Ее голос доходил словно бы с большого расстояния и совсем не запоминал тот, которым она кричала среди ночи. — Мне пора.

Майклу наконец надоело притворяться. Он ее хотел. Она его хотела. Разве этого недостаточно?

Он не был Мишелем, как бы сильно ни пытался им прикинуться. Мишель умер пять лет назад. Как умерло все, что он когда-то любил. Он охватил лицо Энн руками Майкла, а не Мишеля. Руками, которые скорее отталкивали, нежели привлекали. Но не испугали ее. И даже сейчас она не дрогнула, хотя выражение ее лица оставалось холодным и сдержанным.

Габриэль ошибался. Никакая другая женщина не заменит Энн. Она была честной в своей страсти и заслуживала ответной честности.

— В кебе я вам не все рассказал. Кое-что вам необходимо знать, — прошептал он.

В ее глазах промелькнула неуверенность. Ясных, бледно-голубых и болезненно выразительных. Они свидетельствовали об одиночестве и боли и выворачивали душу наизнанку.

— Что такое? — так же тихо спросила она. В ее дыхании Майкл ощутил остатки аромата шампанского, зубного порошка и женского удовлетворения.

— Я не досказал, что, когда мужчина оказывается внутри женщины, — большими пальцами он поглаживал ее бархатные щечки, а ладони ласкали раковины ушей, — ее дыхание точно так же поддерживает жизнь в нем, как и его в ней. Не сказал, что ты мне нужна, что я хочу до тебя дотрагиваться и буду за это платить.

Энн окаменела. Она не подготовилась к общению с Майклом-англичанином. И не подозревала, что именно он отнял ее девственность, а не француз Мишель.

— Месье, вам нет нужды меня опекать. Мне прекрасно известно, что такой человек, как вы, не нуждается в таких женщинах, как я.

Майкл гладил ее волосы, ладони касались бледной, будто яичная скорлупа, кожи на скулах. Энн оставалась удивительно тихой, как в доме свиданий под взглядами донжуанов и шлюх. А потом в кебе, прижимаясь к человеку, которого наняла, чтобы он лишил ее девственности. И в его объятиях, когда он ее раздевал, оцепенев от страха и желания.

— Вот о чем я тебе не сказал. — Майкл наклонился и соединил свои губы с ее губами. — Ты полагаешь, раз я продажный мужчина, то не хочу, чтобы меня ласкали?

Энн слегка повернулась к нему. Пальцы Майкла отпустили ее шею и легли на руки.

— Вот о чем я тебе не сказал.

Ее глаза затуманили удивление и страх. Энн была права, что испугалась его: Майкл не то что Мишель — он станет брать и брать, пока у нее останется что предложить. И не простит ей женской скромности и робости, как поступил бы Мишель. Слишком мало осталось времени.

— Что ты на это скажешь, Энн?

Ее дыхание овевало его губы жаркими короткими толчками.

— Кто я такая?.. У вас было столько красивых женщин моложе меня.

Откуда в ней такая наивность? Что, надеть ей очки, чтобы она разглядела, какова на самом деле?

— Меня не нанимали пять лет. — Майкл ощущал, как растет его желание, и понимал, что эта исповедь все меняет.

— Почему? — Теперь в ее взгляде сквозило недоверие.

— Из-за огня. — Сострадания он боялся больше, чем отвращения.

— Вы прервали отношения с женщинами, потому что обожглись?

Неужели его боль — человека, который умер пять лет назад, — способна настолько ранить?

— Женщины больше не хотели меня, потому что я обгорел.

— Невозможно в это поверить, месье.

— Отчего же? — Майкл провел пальцами по ее голове — отнюдь не нежно, но и не откровенно грубо. — Что тут невероятного, если женщины не хотят платить за услуги обезображенного ловеласа?

— Оттого, что вы по-прежнему самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела.

Майкл похолодел. Пение птицы на улице внезапно показалось пронзительно громким. В девяти милях, а центре Лондона, Биг Бен принялся отзванивать время: первый далекий удар, второй, третий, четвертый, пятый.

— Мы встречались раньше?

— Однажды, восемнадцать лет назад, на балу.

— Не помню.

— Это вполне естественно. Как вы можете помнить?

Не имело никакого значения, что они познакомились давно, еще до пламени пожара. Или все-таки имело?..

— Теперь я совсем другой человек.

— Я не жалуюсь.

В голове, подобно молнии, промелькнула мысль: почему его приняла старая дева, в то время как отказались другие женщины? Майкл ослабил хватку и провел пальцами по ее полосам. В отличие от его волос волосы Энн были мягкими и живыми.

— Я тебя спрашивал о твоих желаниях, прежде чем лишить девственности.

— Я объяснила все, что могла.

— Нет. — Прогоняя обоюдную боль, Майкл тихонько массировал ей голову. — Ты повторяла мои слова, когда я говорил, что собираюсь сделать с тобой.

Последовал быстрый и твердый, трогательно предсказуемый ответ:

— Я хотела именно этого.

— Но ты не знала, что мужчины целуют женщинам клитор, — безжалостно настаивал Майкл. — Что пьют их, лижут и берут языком, не подозревала до сегодняшней ночи.

В глазах Энн замерцала бледная искорка желания. Ей понравились его откровенные слова. Такие чувственные речи — залог интимного диалога между мужчиной и женщиной.

— Не подозревала, — наконец неохотно призналась она. Майкл вдыхал ее аромат — страсти, очарования ненадушенной кожи и женского желания.

— Если бы я тебе не рассказал об этих вещах, о чем бы ты меня попросила?

Энн ужасно не хотелось признавать свое невежество, но врожденное благородство не позволяло лгать.

— Не знаю. Я не представляла, что ты станешь меня спрашивать. — Она закрыла глаза, пытаясь спрятаться. — Понятия не имела, о чем просить.

И до сих пор не разобралась.

— Но ты знала, что мужчины прикасаются к женщинам, ложатся с ними в постель. Как ты представляла нашу связь?

— Я думала, ты будешь… меня целовать.

— Ты слышала, что мужчины сосут у женщин груди?

— Нет.

— Воображала, что это будет с тобой?

— Да, — смущенно призналась она.

Майкл подул ей в веки, и Энн распахнула глаза.

— Расскажи. — Ему хотелось разделить ее простое желание. Позабыть хотя бы ненадолго, какое зло мужчины творят мужчинам. Женщинам. Детям.

— Я видела, как матери кормят детей, и подумала, как было бы приятно, если бы мужчина стал так сосать мои груди. Это могло способствовать особой близости между нами.

Дыхание Майкла участилось. Его желание подогревалось ее наивной чувственностью.

— Когда ты об этом думала, ты трогала собственные груди?

Матрас под ним скрипнул.

— Нет.

Он потянулся к ней.

— Не отстраняйся.

Каждый из них был всем, что имел другой. И быть может, последним из людей, до которых другой дотрагивался. Энн повернулась к нему, ее соски уперлись в его грудь, а его член — в ложбинку меж ее бедер.

— У тебя холодные ноги, — задыхаясь, проговорила она, но на этот раз не отстранилась.

Майкл различил биение ее сердца, словно оно колотилось внутри его собственного тела. И ощутил удары пульса в виски.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Не понимаю, чего ты хочешь от меня.

— Правды, Энн Эймс. Ты вольна спрашивать меня о чем пожелаешь. Я тебе не солгу, только не в постели и не о том, что такое страсть. Ты спрашивала, возникало ли у меня желание таких чувственных прикосновений, за которые я готов был бы платить. Да. Последние пять лет я платил за удовольствия. Я знал, что шлюхам неприятны мои прикосновения, и тем не менее шел к ним. Хотел прикасаться к ним и чтобы они касались меня. Временами, когда страсть сходила на нет, я лежал в постели без сна, прикасался к себе сам и недоумевал: почему недостаточно овладевать женщиной, которая тебя не желает? Закрывал глаза и воображал, что где-то есть та, которая мечтает обо мне и не отшатнется, увидев мои шрамы.

В глазах Энн мелькали противоречивые чувства, будто по голубому небу неслись дождевые тучи. Потрясение от того, что мужчина так откровенно говорил, что нуждался в женщине, откровение, что он тоже сам прикасался к себе и желал чего-то большего. Как и она.

— Я хочу тебя, Энн. Хочу превратиться для тебя в любовника. — Майкл потерся губами о ее губы, пока они не раскрылись и ее дыхание не ворвалось в его рот. — Оставайся у меня. Сегодня. Завтра. Весь месяц. Я скажу, о чем тебе просить, чего вправе требовать любая женщина. А потом я дам тебе все это. Ты ничего подобного даже представить себе не можешь. Мы возродим любовные утехи, которые я не испытывал целых пять лет.

Боль отразилась в глазах Энн.

— Ты не вскрикнул, когда достиг оргазма.

В свой наивысший момент у него не хватило сил. Кричал от страсти Мишель, а не Майкл.

— Ты этого хочешь? Моя нанимательница имеет право на все. Слуга закричит, если это доставит тебе удовольствие.

— Ты не слуга, — запротестовала Энн.

— Но был таковым, — насмешливо улыбнулся он, понимая, что лжет.

Продажный мужчина. Жиголо. Жеребец. Потаскун. Тот, кто зарабатывал на жизнь, копаясь в нижних юбках. Список кличек можно до бесконечности продолжать на английском и на французском языках.

— А кто ты теперь?

В самом деле, кто?

Как назвать мужчину, который делал все возможное, чтобы женщина ощутила страсть, а затем использовал ее, чтобы стать желанным? Не было прощения тому, что он намеревался сделать.

Если он не удержит Энн, она умрет. А если удержит, то ее украдут.

Только глупцы полагают, что нет ничего хуже смерти. Мишель глупцом не был — разве что немного придурковатым. И Майкл тоже. И увидел, как на них обоих опускалась крышка гроба, когда привязывал эту женщину к себе.

— Мужчина, — хрипло проговорил он. — Мужчина, который хотя бы на месяц хочет повернуть время вспять. Услышать женский возглас на вершине страсти и знать, что это не притворство. Ощутить себя тем, кем я был пять лет назад. Цельным. Желанным. Хочу делить свое тело с тобой. Но не сумею, если останусь продажным. И не превращусь в твоего любовника, если ты станешь уделять мне время от времени по несколько часов.

Он увидел отражение своих мыслей в ее глазах. Стремление сделаться привлекательной, желанной, испытать особую близость страсти.

— Мне нельзя оставаться, — пробормотала Энн. — Надо уходить.

Нет, он ее не отпустит.

— Ты сказала, когда проснулась, что опаздываешь. — Он легонько лизнул ее в губы, впитывая ее аромат и сознательно оставляя на ее коже отпечаток собственного запаха. — Сказала, что забыла дать кому-то лекарство. Ты за кем-то ухаживаешь? Присматриваешь?

— Нет. — Побледневшее лицо исказило чувство вины, но оно тут же прошло, когда Энн спряталась в раковину старой девы. — Больше ни за кем.

Майкл не хотел ее обижать.

— Значит, тебя никто не ждет? Не к кому возвращаться? — Он сжался от того, как потускнел ее взгляд. — И у меня никого нет. Все родные умерли, когда мне было одиннадцать лет. — Его самого удивило это признание. А Энн как будто показалось естественным, что нанятый ради удовольствий мужчина рассказывает о своей семье.

— Как они умерли? — спросила она.

— Холера, — солгал он.

— Тебе плохо оттого, что ты один?

— Да. — Как бы он хотел поменьше лгать ей.

— А что ты будешь делать, если я сейчас останусь?

Ломота из чресел распространилась вверх и разлилась по всей груди.

— Так ты хочешь остаться… сейчас?

Легкий румянец стыда окрасил ее лицо.

— Да.

Майкл взял ее за колено и потянул ногу вверх, пока бедра не обвили его поясницу,

— Ради наслаждения?

— Да.

Влажный жар ее промежности обжигал его чресла. Энн открылась. Невольная жертва! Усилием воли Майкл заставил себя не думать о том, что с ним сотворил враг. О Диане. И о том, как он сам собирался использовать Энн.

— И будешь мне лгать?

Женщина ухватилась за его плечи, радуясь, что прикасайся к нему, и все еще страшась, что он ее отвергнет.

— А почему я должна тебе лгать?

Не выпуская ее бедер, Майкл впился губами в ее распухшие губы.

— Иногда ложь — это то, что нас оберегает. Но лгать не надо. Во всяком случае, не мне. У нас одни и та же желания и одни и те же потребности.

Энн вздрогнула, ощутив внутри его палец.

— Не уверена, что способна сейчас тебя понять. Я… вся размякла.

Майкл не стал бы клясться, что не причинит ей боли. В конце концов, боль — удел их обоих. Боль или смерть.

— Ты мне доверяешь?

— Если бы не доверяла, не оказалась бы рядом с тобой в постели.

Незримый кулак перевернул его душу. Надо было отдать ее Габриэлю. Майкл освободил палец и водил им вокруг разгоряченной плоти. Энн напряглась и изогнулась в его объятиях.

— Что ты делаешь?

— Я тебе сказал еще у Габриэля, что к утру изучу все ложбинки и впадины твоего тела.

Господи!

Его палец окутала палящая жара — горячее, чем пламя, которое обожгло его очень давно. Казалось, целая жизнь прошла с тех пор! Майкл проглотил ее вздох. Энн оторвалась от его губ и уперлась руками в грудь, но исхода не было.

— Пусти меня внутрь.

— Но сначала надо надеть…

— Расслабься, все уже сделано. Возьми меня скорее. Поначалу все может показаться немного странным. Вот так я не касался женщин пять лет. У тебя внутри есть одно заветное место. Я буду его ласкать.

— Не хочу… — выдавила Энн.

— Чего не хочешь? — безжалостно перебил ее Майкл. — Не хочешь исследовать границы страсти? И не желаешь хотя бы однажды испробовать все — любое прикосновение… любое удовольствие, которое доставляет мужчина женщине?

Энн прикусила губу: она разрывалась между желанием удовлетворить любопытство и сохранить приличия.

— Хочу… Поэтому я к тебе и пришла…

Даже в этом она была правдива.

— Тогда бери меня, пусти внутрь.

Майкл направил ее руку и помог справиться со своим членом. Сильные бедра охватили его поясницу — Энн принимала его все глубже и глубже. Ее тело выгнулось, как ночью, когда он лишал ее девственности.

О Боже!

А он смотрел ей в лицо и думал только о ней, позабыв о человеке, который за ним охотился. Ее голубые глаза полыхали страстью к нему.

— Еще! Хочу!

Мышцы Энн сомкнулись вокруг его плоти, и Майклу, поддерживавшему ритм, приходилось нелегко. Он скрипел губами, едкий пот катился по его вискам.

— Когда… почувствуешь приближение оргазма… кричи. — Энн уровняла свое дыхание с его. — Как заставил кричать меня…

Он не кричал, когда его настиг враг. Разве это могло помочь Диане? Не поможет и Энн.

Его лицо отражалось в ее зрачках: неприкрытое желание, одно-единственное намерение, судорожно втягивающий воздух рот, раздувающиеся от откровенной страсти ноздри.

Потрясенный Майкл едва узнавал себя. Он не хотел, чтобы Энн видела его таким. На помощь пришли наставления мадам.

— Давай! — хрипло приказал он, со знанием дела вращая бедрами. — Ну, давай же!

Раскрасневшееся лицо Энн сморщилось от удивления. Она откинула голову и застонала от удовольствия.

Майкл зарылся лицом в горячий, влажный изгиб ее шеи. Мускулы женщины плотно охватывали его. На несколько мгновений он слился с отдавшейся невинному наслаждению Энн Эймс. В груди зрел крик и рвался наружу, сотрясая тело. Сперма рванулась и горячим потоком наполнила полость презерватива.

Вместе с облегчением вернулась способность мыслить.

Он отнял у женщины девственность. Но это не вернуло его собственную невинность. Он вдыхал аромат роз, страсти и пота, зарывался лицом ей в волосы и думал: как много им суждено пережить вот таких малых смертей, пока их не настигнет настоящая?

Глава 5

Энн проснулась с началом пульсирующего, пронизанного ароматом роз рассвета. Над ней возвышался выкрашенный белой эмалью и окаймленный декоративным фризом в виде золоченых листьев потолок. А к нему по стенам взбегал неяркий шелк. Поблескивала медь столбиков широкой кровати.

Энн провела рукой по теплой и влажной простыне и наткнулась на свое обнаженное бедро.

— Доброе утро!

Память о случившемся всколыхнула тело, и сладкий аромат роз затмил запах страсти и пота. Она повернула голову на обшитой шелком подушке.

Из сияния солнечных лучей материализовались белые деревянные переплеты и сверкающие стеклянные панели. А из пыли вылепилась черноволосая мужская голова — Мишель д'Анж.

Лицо Энн зарделось от смущения. Он обещал заставить ее кричать и выполнил свое обещание. Раз за разом.

Энн скомкала простыню и едва сдержалась, чтобы не спрыгнуть с кровати и не убежать. Медицинские записки не разъясняли последствий полового соития и научных аспектов эмоционального потрясения от совместно перенесенного оргазма. И откровенных слов, которые любовники шепчут на вершине чувств. Энн оказалась не подготовленной к этому.

Проникновение — да. Обладание — быть может. Но не это пробуждение в постели мужчины, который разрушил все запреты и продемонстрировал, какой страстной женщиной она, оказывается, была.

— Доброе утро, — машинально ответила Энн, остро сознавая, что не умыта, не причесана и не почистила зубы.

Майкл отложил аккуратно сложенную вчетверо газету и поднялся с обитого желтым шелком шезлонга. Его черные волосы были влажными и завитками ниспадали на белый полотняный воротник.

Ночью эти волосы казались влажными от пота. И ее тоже. Нахлынувшая память оживила в сознании соблазнительные картины.

«Как глубоко вы войдете и меня, месье?»

«На девять с половиной дюймов, мадемуазель».

Тогда она машинально бросила взгляд на его бедра. Серые шерстяные кальсоны оттопыривались.

«Вы всегда возбуждаетесь, находясь рядом с женщиной?»

«Да».

Майкл навис над кроватью и выглядел выше и плотнее, чем казался раньше. Если не считать пениса. Энн запомнила его непомерно огромным. Шрамы на правой щеке выделялись ярче, чем прежде.

— Горячая ванна снимет напряжение тела.

Энн всеми силами старалась не отворачиваться от его фиалковых глаз, которые подмечали не только ее наготу, но и желание.

— Спасибо за совет, обязательно приму, когда вернусь к себе домой.

В уголке его рта задрожал мускул.

— Я тебя не устраиваю?

Энн тяжело вздохнула. Если позволяешь себе сексуальную связь под покровом ночи, будь любезна принимать ее последствия при свете дня.

— Ты прекрасно знаешь свое дело.

— Но недостаточно, чтобы стать твоим любовником?

Сердце подпрыгнуло у нее в груди.

Она не понимала, как совсем недавно просила себя лизать, ласкать языком и затем получать от этого наслаждение.

И он был не тот, что признавался в потребности испытывать прикосновения, а потом проник туда, куда постыдно проникать. При свете дня, проявившем ее морщинки и посеребрившем пряди волос, она вновь превратилась в старую деву, которой следует платить за удовольствия. А он казался прекрасной статуей, изборожденной шрамами, которой неведомы плотские наслаждения.

Падший Люцифер.

С чего бы ему становиться ее любовником?

— Разве так бывает… — Он же не был с женщиной пять лет! — Разве так случается, что нанимательница остается в вашем доме? — Ее холодность скрывала смущение.

— Только если я ее приглашаю.

Щеки Энн окрасил румянец удовольствия, но действительность быстро отрезвила ее. Любая, заплатив десять тысяч фунтов, оказалась бы желанной в его доме.

— Не хочу вас стеснять, — сдержанно проговорила Энн.

— Вы меня не стесните. Мой дом и мои слуги в вашем распоряжении.

Противный холодок коснулся ее затылка.

— Это… ваш собственный дом?

Бордюр в виде листьев, отделявший потолок от обитых бледно-зеленым шелком стен, представлял собой уникальное произведение искусства. Так же как и мраморная лестница с металлической балюстрадой искусной ковки, по которой они поднимались накануне вечером.

— Еще я владею поместьем в графстве Йоркшир, — проговорил Майкл, словно следуя направлению ее мыслей. Но это означает…

— Если этот дом ваш… и еще есть поместье в Йоркшире… — Энн осеклась. Как глупо делать скоропалительные выводы в отношений такою человека. Мишель д'Анж наверняка составил несколько состояний. Ведь он способен невероятно умело обслуживать богатых женщин.

Но бывало, что азартные игры лишали людей огромных денег.

— Ясно, — пробормотала она.

— Что именно, Энн Эймс?

— Вы переживаете трудные времена.

— И поэтому, как вы полагаете, я привел вас сюда? — Его лицо посуровело.

«Ты все-таки закричала, — говорили его окаймленные черными ресницами фиалковые глаза. — И ты жаждешь наслаждений. Хочешь быть молодой, привлекательной, желанной». Им, мужчиной, способным выполнить самые причудливые прихоти.

Энн укрылась за шторой вежливости.

— Будьте любезны, оставьте меня. Мне нужно одеться.

Майкл опустился на край кровати. Матрас промялся, покосился на одну сторону, и Энн пришлось впиться пальцами в простыню, чтобы не скатиться на пол. Внезапно ее тело пронзила резкая боль. Женщина оцепенела — рука Майкла держала ее за волосы. Как смешно она выглядит с рассыпавшимися волосами! Словно молоденькая. Шероховатая ладонь расправила пряди на левой щеке.

— Не уходи от меня, Энн.

Под горячей кожей в кончиках его пальцев пульсировала кровь. Бедро раз за разом прижималось к ее телу с ускоряющимся ритмом, который рвал ее изнутри, пока боль не превратилась в неистовое наслаждение. Горло сжалось, когда послышался его сдавленный стон.

— Я не понимаю, что ты делаешь…

Майкл продолжал поглаживать се по щеке и вызывал волнующие воспоминания: его дыхание в ее легких, ее дыхание в его легких; и их сливающиеся и одно тела.

— Ты испугалась?

— Да.

— Меня?

— Я не… — Энн сосредоточила взгляд на волосах, которые вились у него чуть ниже шеи. Она помнила, какие они на ощупь — жесткие, слоено пружинки, — и как они терлись о ее груди. — Я не такая.

— Ты такая, как нужно. Сказать, что мне больше всего понравилось в тебе, когда мы встретились в доме Габриэля?

Энн посмотрела вверх, прямо в его фиалковые глаза. Он обещал, что не станет ей лгать. Но и правду она знать не желала.

— Не стоит.

Солнце ярко осветило его левую щеку, и меж ресницами засияли ослепительные лучики. От уголков глаз бежали едва заметные бороздки.

— Стоит.

— Я не хочу…

— Мы оба хотим, — грубо перебил он ее. — Поэтому ты и назначила мне свидание, а я на него явился.

Он явился не к ней.

Он ее совсем не знал.

Даже не вспомнил.

Энн нахмурилась, уязвленная и одновременно обиженная его обманом.

— Вы же обещали мне не лгать, месье д'Анж. Нас связывают сугубо деловые отношения. Бы явились потому, что 4 обещала вам десять тысяч фунтов. Вас привлекли мои деньги — ни больше ни меньше.

Его пальцы застыли. Свет в спальне померк — это к краю горизонта поднялась зловещая туча. А его тело по-прежнему подрагивало и пульсировало. Каждый дюйм его плоти напоминал о прежних прикосновениях.

— Все не настолько просто, — резко выдохнул Майкл. — Ни страсть, ни сама жизнь. Ты пережила потери и должна это знать.

Сердце Энн стукнуло в ребра и понеслось, опережая страх. Как он догадался? Во рту у нее пересохло.

— Откуда вы узнали, что я пережила потери?

— Ты мне сама сказала об этом.

Энн лихорадочно вспоминала. Влажное прикосновение его языка, жаркие объятия, грудь у ее груди и мужской орган, прижатый к ее промежности.

«Ты проснулась… еще раньше… и сказала, что опаздываешь. Что забыла про их лекарства. Ты о ком-то заботишься? За кем-то ходишь?»

«Нет, ни за кем».

— Я обещал тебе не лгать, Энн Эймс. — Прорезавшие его щеки бороздки побелели. — И не стану. Вчера вечером я явился к тебе в надежде, что купившая мои услуги женщина, заметив мои шрамы, все же не отвергнет меня.

— Но вы бы не явились, если бы не деньги. — Энн упорно настаивала на деловом характере их связи, притворяясь, что не замечает подрагивающего пульсирования, которое обещало ей то, что не купишь за деньги. Подлинную страсть.

— Да, — согласился он. — Если бы не твое предложение, я бы к тебе не пришел.

— Мужчину больше привлекает красота женщины, а не ее страсть, — вызывающе заметила Энн. С чего она это взяла?

— Ошибаешься. — Голос Майкла стал таким же шероховатым, как и его пальцы. — Только глупец ставит красоту превыше страсти.

— Тем не менее вы не заметили меня восемнадцать лет назад.

Энн прикусила губу, но было поздно: ее боль взлетела к потолку и отразилась от золоченых листьев бордюра. Грубый, в шрамах палец провел борозду по ее щеке и нежно погладил плотно сжатые губы.

— И все-таки ты здесь.

Губы Энн задрожали.

— Я помню… помню ту женщину, с которой ты танцевал. Помню, как ты смеялся. А разве не легче выполнять свои обязательства, если клиентка красива?

— Каждая женщина обладает неповторимой красотой. Знаешь, как изготовляют бархат?

Трудно было судить, чей пульс бился быстрее.

— Это ткань… из различных материй.

— Есть бархат, который производят из шелка. Шелковый бархат.

— Да. — Он был ужасно дорогим.

— В доме свиданий я наблюдал за тобой, когда ты сидела напротив, и хотел тебя, потому что ты хотела меня. А в вестибюле коснулся твоей щеки, — палеи обвел ее скулу, — и подумал…

У Энн перехватило дыхание.

— …подумал, что не знал ничего мягче бархата, пока не дотронулся до твоих ягодиц. У тебя бархатная кожа.

Нельзя позволять сбивать себя с толку.

— Мужчины не судят о женской красоте по податливости их зада.

В глубине его черных зрачков вспыхнул фиолетовый огонь.

— Уверяю тебя, женские задницы чрезвычайно притягательны для мужчин.

У Энн свело мускулы от воспоминаний, от желания.

Она облизнула губы. На мгновение ее язык коснулся грубой кожи на его пальце,

— Что ты можешь предложить мне в качестве любовника, чего не дал до сих пор?

Энн накрыла тень — это Майкл наклонился над ней и загородил солнечный свет.

— Близость, — пробормотал он; в его дыхании ощущался привкус кофе. И легонько лизнул ее.

А когда Энн закрыла глаза и потянулась навстречу губами, наградил долгим поцелуем, исследуя языком каждый уголок у нее во рту.

— Дружбу, — донеслось с дуновением воздуха.

У Энн никогда не было друга. Гувернантка ее учила и оберегала от деревенских детей, чтобы те не украли ее ради выкупа у родителей.

Энн крепко зажмурила глаза. Вкус кофе, замешенный на вкусе страсти, проник ей в рот.

Страсти ее… или его?

— Дружбу нельзя купить, — запротестовала она.

— На земле можно купить абсолютно все. — Майкл прикусил ее нижнюю губу. И уже после того, как причинил несильную боль, принялся жадно сосать. Как сосал до этого язык, соски, клитор… И соски, и язык, и клитор подрагивали в такт пульсации ее нижней губы.

Да, ее никто не ждал. Только слуги в городском доме, который арендовал стряпчий на время ее любовного приключения. Каково прожить с мужчиной — таким, как этот, — хотя бы месяц? Не спеша исследовать горизонты наслаждения, испытать все прихоти страсти, которые мужчина и женщина способны пережить вместе. То, что она и представить себе не могла. А Майкл не пробовал целых пять лет.

Освободив губы, Энн повторила сказанную в кебе фразу:

— У нас исключительно сексуальная связь.

Он взял ее за подбородок и не позволил отвернуться.

— Я предлагаю больше.

Энн судорожно сглотнула.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

Ночные свидания можно сохранить в тайне. Но если она решится открыто жить у любовника, начнут шушукаться слуги, пойдут разговоры. Слухи распространятся по всему Лондону и дойдут до Дувра. И она потеряет респектабельность, как недавно потеряла девичество.

— Я понимаю. — Обжигающие слова пролились ей прямо в рот. — Прошу, чтобы ты мне дала то же, что я верну тебе взамен. В обмен за власть над своим телом я требую власть над твоим.

— А те женщины, которых ты приглашал к себе… они принимали предложение?

Майкл потерся губами, и Энн почувствовала во рту его слюну.

— Я ни разу не предлагал клиенткам то, что предлагаю тебе.

Энн почувствовала, что тонет. В его жаре, в его аромате, в его дыхании, в его вкусе… День перешел в ночь, наступающее утро в день, перепутав прошлые и настоящие наслаждения. Энн ухватилась за реальность их диалога.

— Ты ни разу ни испытал близости в сексе или дружбы с женщиной?

Он отпрянул, жар отхлынул от ее лица, и теперь ее губы овевал прохладный утренний воздух. Пораженная внезапной переменой, Энн подняла глаза.

— Извини, я не имела права спрашивать.

— Я же сказал, можешь спрашивать о чем захочешь. — Уголки его губ дернулись. — Да, у меня была такая связь. Однажды, давным-давно.

Энн почувствовала легкий укол ревности.

— И что случилось потом?

— Она умерла, — бесстрастно ответил Майкл.

— Мне очень жаль.

В глазах Майкла промелькнуло удивление, словно ему ни разу не попадалась способная на сострадание женщина.

— Ты серьезно?

— Правда.

Наверное, она была исключительной женщиной, если заслужила любовь такого человека, как он.

— И не расстроилась, узнав, что я любил другую?

— Конечно, нет. С какой стати?

— А ты когда-нибудь любила кого-нибудь?

Энн встретилась с ним взглядом — сердце ее бешено застучало в груди.

— Один раз, очень давно.

Мимолетная грусть омрачила его лицо.

— Что с ним произошло?

— Не знаю.

Энн действительно не знала, что все эти восемнадцать лет происходило с Мишелем д'Анжем. Стряпчий не сообщил, что у него появились шрамы и что у него есть собственность в Лондоне и Йоркшире.

И еще не сообщил, что мужчина, некогда заслуживший громкое прозвище за свое умение удовлетворять женщин, пять лет не занимался своим ремеслом.

Прежде чем она успела предугадать намерения Майкла, он стащил с нее покрывало. Инстинкт взял верх: Энн потянулась за бархатным одеялом и за шелковой простыней, но упустила и то и другое. Она держалась изо всех сил, не желая поддаваться смущению, и не пыталась прикрыться руками. Он не имел права смотреть на нее в свете немилосердных солнечных лучей.

Черные густые ресницы прикрывали его глаза, когда Майкл исследовал ее наготу. А Энн невольно следила за его взглядом.

Ее соски потемнели и припухли, а груди по сравнению с ними казались невероятно белыми. Но не выглядели так, будто принадлежали старой деве. Скорее женщине, познавшей мужскую страсть.

— Женская грудь дает мужчинам наслаждение, — донеслось до нее, он дотрагивался до нее мучительно бережно, как до хрупкой драгоценности. — Женщину надо ценить. Это важнее, чем удовлетворить клиентку.

Под тяжестью его руки сердце Энн снова неистово забилось. Она видела его шрамы — мясистые рубцы — и ощущала их собственной кожей. Края твердые и горячие. Но и ее соски под его ладонью тоже твердые и горячие. И рука и соски часто поднимались в такт его дыханию. Две плоти сливались в одну.

— Мужчина любит мягкость. — Подушечкой пальца Майкл осторожно коснулся соска и вдавил его внутрь. — И твердость.

Грудь Энн пронзило острое наслаждение.

Майкл резко убрал палец, и сосок вернулся на свое место — еще более напряженный и припухший. Энн отвела взгляд от явного свидетельства своего возбуждения. Его лицо потемнело, густые ресницы легли на нетронутую ожогами кожу под глазами. Черные волосы, искрившиеся в солнечных лучах, скрыли шрамы на висках.

— Ты видела, как дети сосут матерей, и воображала, что мужчина так же сосет твои груди. — Голос Майкла звучал приглушенно. — Близость надо создавать, мужчины тоже к ней стремятся. Вот почему они сосут женщин. — Его ресницы медленно поднялись. В глазах отразилось такое желание, словно он терял самообладание. — Почувствуй биение моего сердца у своей груди, под своей ладонью.

Энн ощущала жар на ладони в том месте, которого ночью касался его член.

— Я слышу биение твоего сердца, погружаясь в тебя.

Слова Майкла вызвали сладостные воспоминания о робких поглаживаниях, о настойчивых толчках.

— Я говорю тебе то, чего не говорил ни одной другой женщине. Признался, что нуждаюсь в ласке. Сказал, что хочу быть желанным, несмотря на шрамы. В этом я никогда не признавался ни одной женщине. Я продажный по профессии. Ты старая дева по семейному положению. Были бы мы другими, так и не встретились бы здесь. Но я стремлюсь к большему — чтобы мы в конце концов остались мужчиной и женщиной.

Энн не хватало воздуха, она не могла вымолвить ни слова.

— Прошу в последний раз: оставайся со мной, Энн Эймс. Иначе всю оставшуюся жизнь ты будешь жалеть о своем отказе.

Жалость! Какое отвратительное слово. Энн надеялась, что никогда больше не испытает этого чувства.

— Я не смеюсь… часто, — пробормотала она.

— Я тоже.

— Никогда не стремилась к тому, чтобы остаться старой девой.

— А я не хотел, чтобы ты меня покупала.

— А ты когда-нибудь жаждал женщину так сильно, чтобы касаться себя самого? — неуверенно спросила Энн.

— О да! — Майкл принялся пощипывать ее сосок, лишая Энн остатков разума. — Неоднократно…

От груди к животу металось удивительное ощущение: то ли наслаждение, то ли боль. Столько обещано, надо лишь решиться.

— Ты касался своей груди?

Фиолетовые радужки поглотили черную глубину его зрачков.

— У мужчин те же потребности, что и у женщин.

Энн остановила взгляд на его обезображенном шрамами пальце, который ласкал ее грудь, и на своем потемневшем соске. И представила, что ласкает его так же, как и он ее.

Пробует на вкус.

Целует.

Посасывает.

Чувствует губами его сердцебиение.

— А если бы мы стали любовниками… чего бы ты хотел от меня?

— Всего.

Энн тяжело вздохнула.

— Французы правда занимаются тем, что ты делал сегодня утром?

Внезапно рука исчезла, и на грудь повеяло холодком. Жар, следуя за его пальцами и взглядом, опустился к низу живота. Энн машинально развела ноги, и жар проник глубоко внутрь. Майкл настойчиво стремился в нее, но неожиданно ослабил напор. Его средний палец был влажным, и с него тянулась розовая ниточка. Энн почувствовала на себе его взгляд. Майкл следил, как она изучала свидетельства ночных безумств.

— Когда дело касается удовольствий, французы чрезвычайно практичны. — Голос Майкла стал низким и хриплым, — Они не столь привередливы, как англичане.

Кровать под ней без предупреждения покачнулась. Майкл ухватил ее левое бедро и повернулся так, что оказался лицом между ее ног всего в нескольких дюймах от ее промежности. Энн обомлела и инстинктивно попыталась свести колени. Но Майкл крепко держал ее за бедра.

— Не надо, смотри на меня.

— Я тебя уже видела.

— Ночью, а сейчас день.

Майкл еще шире развел ее ноги.

— Между любовниками не может быть стеснения.

Энн было больно от всколыхнувшейся страсти.

— Мне надо в ванную.

— Любовь со мной тебя не запачкает.

Он провел губами по внутренней стороне ее бедер — ближе, еще ближе. Энн почувствовала, как пульсирует ее промежность к исторгает горячую влагу. Возбуждение моментально сменилось ужасом.

— У меня кровь! Ты же не намерен…

— Конечно, не намерен… только что именно? Лизать? Сосать? Ласкать языком?

Нет! Не может быть, только не днем, не до того, как она примет ванну. Но Энн кривила душой. Она хотела, чтобы он поцеловал ее, как вчера.

И Майкл это понимав.

— Именно намерен: и лизать, и сосать. — Его фиалковые глаза превратились в бездонные колодцы. — Француза в отличие от англичанина не смущает женская кровь. Француз понимает, что женщина кровоточит благодаря ему. — • Он наклонился и подчеркнуто осторожно приблизился к ее незащищенному телу.

— Ты готов сделать для меня абсолютно все?

— Абсолютно.

Ее руки дрожали. Или это, быть может, содрогалась кровать? Энн потянулась и сжала ладонями его голову. Она не хотела, чтобы он был ее вещью, целовал и доставлял наслаждение только потому, что она этого хотела.

— Но тебе это нравится?

— Да. — Майкл говорил правду.

Энн почти поверила ему. Как верили и все прочие, которые его нанимали.

— Не представляю, как ты можешь не понравиться женщине. — Его смуглая, огрубевшая кожа погрузилась в ее мягкое тело. Преодолев страх перед мнением общества, Энн решилась:

— Я хочу, чтобы ты стал моим любовником. Хочу испытать близость, о которой ты мне рассказывал. Жить вместе — как мужчина и женщина. Один месяц, если ты тоже этого хочешь.

Майкл наклонился и нежно поцеловал ее клитор.

— Plus que la mort elle-meme , — пробормотал он.

Прежде чем она успела перевести — Энн даже сомневалась, правильно ли она расслышала его слова, так сильно билось ее сердце, — вихрь вознес ее на вершину страсти, где рассеялось прошлое с его ненавистными болезнями, смертями и необходимостью принимать решения.

Глава 6

Каждый толчок колеса навевал очередное воспоминание: хриплый, сдавленный крик Майкла, его твердый, возбужденный пенис, длинный, в шрамах палец, измазанный ее кровью. Снова и снова Энн мерещились слова: «Plus que la mort elle-meme». Она не сумела правильно перевести или не так расслышала.

Кеб остановился у бордюрного камня. Энн посмотрела сквозь небольшое заляпанное квадратное окошечко. Старый кирпичный дом, возле которого они остановились, выглядел теперь иначе. Энн чувствовала, что и сама изменилась. Накануне она собиралась оплатить услуги Мишеля д'Анжа. И даже не мечтала, что он подпустит ее к своему телу, к своей жизни.

Выбираясь из экипажа, она споткнулась. Неказистая старая дева! Руки о перчатках похолодели. От страха.

Прошлая ночь коренным образом изменила ее сущность. А проведенные с Майклом дни круто изменят ее жизнь. Ей больше не вращаться в кругу респектабельных сограждан.

Энн подала мрачному кебмену шестипенсовик. Интересно, сколько Майкл заплатил вчера вечером за экипаж? Больше, чем она сейчас?

Двери дома растворились, стоило Энн подняться по ступеням.

— Мисс Эймс. — Благообразный дворецкий лет пятидесяти с редеющими рыжеватыми волосами отступил в сторону. Спину он держал очень прямо, словно жердь.

Энн попыталась представить, как он обращается с женщинами — как Майкл с ней или по-другому? И не смогла.

В черном сюртуке с галстуком дворецкий казался образцом английской респектабельности. Он не выразил ни малейшего удивления по поводу двенадцатичасового отсутствия госпожи и спрятался за маской, которую слуги надевают, чтобы не вызвать неудовольствия господ.

— Позвольте принять вашу накидку.

Слуги в Дувре, большинство которых служили еще ее родителям, обращались к ней «мисс Энн». Однако и их лица всегда были столь же бесстрастны. Энн ощутила приступ одиночества. А вслед за ним нахлынула волна стыда. Никогда прежде она не задумывалась о сексуальной жизни слуг.

— Нет, спасибо. — Женщина расправила плечи. — Пришлите ко мне в спальню горничную.

— Слушаюсь. — Дворецкий снова поклонился.

Пока Энн поднималась по истертым лестничным ступеням, ее преследовал запах плесени и запустения. Знакомые запахи, очень привычные. Но вот под ногой скрипнула половица, и этот звук пробился сквозь марево воспоминаний о плотских удовольствиях.

Что, если Майкл утверждал, будто ему необходима жаждущая его женщина, только потому, что это хотела услышать она? Что, если его попытка оставить ее у себя — всего лишь прием выжать побольше денег?

Коридор, по которому она шла, был отделан красным деревом; а у Мишеля — обит бледным шелком. У нее двери темного дерева, а у него покрашены в белый цвет. Она некогда вела образцовую жизнь, а он — бесстыдно аморальную.

И тем не менее они…

Энн скинула накидку и, бросив ридикюль на опиравшуюся на четыре деревянные колонки кровать, подошла по темно-бордовому ковру к туалетному столику перед зеркалом.

Корсет впился в припухшие груди, шерстяные рейтузы раздражали нежную промежность. Двенадцать часов назад другая женщина одевалась перед этим трюмо.

Но внутренние перемены никак не отразились на внешней стороне предмета: ушла старой девой и пришла старой девой. Какой мужчина захочет превратить ее в любовницу? Спать с ней? Просыпаться рядом? Завтракать?

Ее размышления прервал осторожный стук.

— Входи. — Пока Энн продолжала вглядываться в зеркало, дверь в ее комнату открылась. Только тут Энн сообразила, что у Майкла не было зеркал ни в спальне, ни в ванной.

— Чем могу служить, мисс Эймс?

Энн присмотрелась к появившейся в зеркале тени. Темное платье служанки сливалось с темно-красным деревом двери.

— Приготовь, пожалуйста, ванну.

— Это все, мэм?

Женщина в зеркале, внешне напоминавшая Энн, была бледна и сдержанна. А женщина под маской вздрогнула и затрепетала от внезапно принятого решения.

— И еще: упакуй мой баул. Я уезжаю на месяц.

Итак, мужчина, которому она платит десять тысяч, может стать ее любовником, а не альфонсом. Нет, только не альфонсом. Как это ни парадоксально, но она никогда не считала Мишеля д'Анжа продажным.

Горничная присела в реверансе.

— Слушаюсь, — проговорила она и направилась в ванную. Энн резко обернулась.

— Джейн…

Взятая в аренду вместе с домом служанка замерла.

— Что угодно, мэм?

— Я выгляжу иначе?

— Нет, мэм. Желаете что-нибудь еще?

Энн внезапно стало смешно. Горничная знала ее меньше недели. Даже если бы и были какие-то перемены, она бы их не заметила.

— Ничего, спасибо. — Она изо всех сил сопротивлялась соблазну опять повернуться к зеркалу. Какие перемены произвел в ней Майкл?

Ибо перемены были. Она заплатила мужчине, чтобы тот лишил ее девственности.

К тиканью французских часов на каминной полке из красного дерева примешалось сдавленное хрипение в ржавых трубах. Не важно, почему Майкл решил стать ее любовником, заключила наконец Энн. Она хотела провести с ним предстоящий месяц. Вместе спать. Вместе гулять и завтракать.

Близость. Дружба.

Ничего подобного с мужем испытать невозможно.

Шорох одежды возвестил о том, что она не одна. На пороге ванной стояла Джейн. И когда их взгляды встретились, горничная отвела глаза.

— Вас раздеть, мэм?

— Да, пожалуйста.

Горничная ловко расстегнула пуговицы на спинке шелкового платья. А Энн бросило в жар: она вспомнила, что Майкл так же искусно управлялся с ее одеждой. Энн методично избавилась от платья, лифа, корсета и нижних юбок. Мраморные часы пробили время. Прошло полчаса, ровно столько, сколько потребовалось допотопной колонке, чтобы подогреть воду. Служанка скрылась в ванной, и оттуда раздался плеск льющейся воды.

Через пять минут, когда ванна наполнилась, возвратилась Джейн.

— Я велела лакею спустить ваш баул вниз.

— Хорошо, — отозвалась Энн.

Пенал ванной наполнил влажный туман, попахивало газом. А раскрашенная под мрамор, с большими медными ручками колонка продолжала извергать жар.

Энн быстро почистила зубы, ополоснула рот водой и выплюнула в пожелтевшую фаянсовую раковину. Допотопный, как и все в доме, туалет фыркнул, когда она потянула за медную цепочку рычаг бачка под потолком. Отпихнула в сторону упавшие к ногам шерстяные панталоны и уставилась на синяк на бедре. Мускулы в промежности свело.

Она коснулась этого отпечатка и поняла, что подушечка се пальца не закрывает отметины. Узкая деревянная скамейка впивалась в ягодицы. Энн нагнулась, расстегнула подвязки и скатала чулки. Майкл и снимал, и надевал их на нее. Скатал, когда заставил узреть ангелов, а надел едва ли полтора часа назад.

Энн распрямилась и стянула через голову рубашку. Зачем она заставила себя погрузиться в медную ванну. Майкл недавно ласкал ее ягодицы, но сейчас ничто не напоминало его язык. Вода жгла ее тело.

Энн окунула в ванну мочалку и принялась намыливать, пока ткань не покрылась чистой белесой пеной. Так смешиваются естественные соки мужчины и женщины.

А у Майкла в ванной колонки не было. И газа тоже. Быть может, он обгорел при взрыве нагревателя? Так закончило жизнь немало англичан в больших и малых городах страны.

Мочалка царапала ее нежные соски — осклизло грубая, мягкая, но в то же время шероховатая. Как его пальцы, когда они доставляли ее телу наслаждение.

«А каково принимать ванну вместе с мужчиной?» — подумала Энн. Ванна Майкла достаточно велика, спокойно вместит двоих.

Энн выпустила намыленную мочалку и накрыла ладонями груди, воображая, что это руки Майкла.

— Мэм?

Энн отдернула руки от грудей, причиной жара в ее теле была отнюдь не вода.

— Да?

Горничная вошла в ванную. Она отводила глаза, стараясь не смотреть на обнаженную госпожу.

— Я подумала, вы захотите добавить в воду горькую соль. Она помогает от усталости и снимает напряжение.

Энн нахмурилась. Как могла догадаться служанка?

Почему бы ей не догадаться? Она пропадала всю ночь и добрую часть утра. Горничная помогала ей раздеваться и уловила запах пота и мускусный аромат Майкла.

Служанка еще ничего, вот скоро об этом узнает весь Лондон!

— Спасибо, Джейн, но я уже почти вымылась. Ты уложила вещи?

— Почти. Что вы наденете в дорогу?

Что надевают дамы, направляясь к любовнику?

— Серое шерстяное дорожное платье с черным бархатным воротником и черный утренний гренадиновый плащ.

— Слушаюсь, мэм. — Горничная поспешно подобрала разбросанное белье и удалилась. В какое-то мгновение Энн захотелось ее вернуть и спросить, можно ли солидной даме сожительствовать с мужчиной, с которым она не состоит в браке?

У Энн на глаза навернулись слезы. Она намылилась и стала яростно тереть себя мочалкой. В чем, собственно, дело? Она потеряла невинность. Это она замыслила и спланировала сама. Вот и все.

Энн не сожалела о своем решении. Хватало иных обстоятельств, из-за которых приходилось раскаиваться. Так и не сделанный выбор. Так и не выполненные обязательства.

Разбрызгивая воду, Энн лихорадочно вытерлась и завернулась во влажное полотенце. И, вернувшись в спальню, под покровом деревянной ширмы молча надела чистые чулки и панталоны. Джейн уже приготовила корсет, и Энн мимоходом заметила, что ее груди все еще кажутся припухшими и податливыми. Она вступила в кольцо нижних юбок. Служанка застегнула лиф и безучастно натянула ей через голову серое шерстяное платье.

Майкл был отличной горничной — у Энн закружилась голова, — гораздо лучше, чем Джейн или ее служанка в Дувре. Быть может, этот пост следовало бы занимать мужчинам, а не женщинам?

— Вы возвратитесь в конце месяца, мэм? — Бледно-голубые глаза в зеркале блестели от любопытства. Впервые в этом доме слуги проявили интерес к ее персоне.

— Конечно, вернусь.

— А адрес оставите?

Энн нахмурилась. Вчера любопытство служанки пришлось бы ей по душе, а сегодня показалось назойливым. Но раздражение было мимолетным: горничная не виновата, что ее госпожа решилась на порочную связь.

— Я оставлю адрес своему стряпчему.

— А если его не удастся найти?

Джейн расчесывала ее волосы и энергично проводила гребнем от головы к спине. Энн отвернулась: в прядях ее волос серебрились седые пряди. Сколько времени потребуется, чтобы ее волосы совершенно побелели. Как скоро она перестанет узнавать себя в зеркале?

— Это совершенно невероятно, но даже если и так, его домоправительница имеет доступ к его бумагам и в случае крайней необходимости сумеет меня разыскать.

Горничная быстро заколола ее волосы ~ смуглые тонкие пальцы проворно метались в зеркале.

— Я скажу дворецкому, чтобы он приказал подать экипаж.

Кучер был единственным слугой, который сопровождал ее в город. Энн не хотела, чтобы прошлое мешалось с настоящим.

— Я отправляюсь не так далеко.

Последняя заколка скрепила ее пучок и слегка оцарапала кожу. Горничная отступила. Темные глаза встретились в зеркале с голубыми.

— Вы позавтракаете перед отъездом, мисс Эймс?

Накануне она так нервничала, что не стала ужинать. Утром тоже, пресыщенная наслаждениями и стесняясь Майкла, отказалась от завтрака. И сейчас почувствовала голод.

— Да.

— Хорошо, мэм.

Энн заскрежетала зубами.

— Черные шелковые перчатки, черный ридикюль с бисером и черную шляпку оставь у дворецкого. Ты мне больше не нужна.

В столовой Энн съела фигурно нарезанный картофель, йоркширский пудинг и ростбиф.

Возобновится ли кровотечение, когда Майкл опять проникнет в нее? Может быть, надо переждать? Она оттолкнула тарелку, и лакей в черной ливрее безмолвно ее подхватил.

Тут все носили черное. Респектабельный цвет для респектабельных людей. А когда Энн порывисто поднялась, другой ливрейный лакей отодвинул стул. Все напоминало о том, что она, вместо того чтобы оплакивать родителей, развлекается с мужчиной, составившим состояние на сожительстве с богатыми дамами. Мужчиной, который утверждает, что пять лет не имел связей. Однако Энн по-прежнему хотела его. Шрамы не оттолкнули ее.

В вестибюле лакей в ливрее о чем-то говорил со стоявшим рядом с ее баулом дворецким.

— Кеб вас ждет, мэм, — сообщил он. — Джеймс вынесет ваш баул.

Лакей взвалил баул на плечо. Он был чрезвычайно силен и, несмотря на сломанный когда-то нос, казался довольно симпатичным.

Очередное доказательство ее падения. Никогда раньше Энн не оценивала физических качеств слуг, не говоря уже о том, чтобы анализировать их сексуальные способности. Дворецкий распахнул дверь, и в мрачный дом ворвался одинокий солнечный луч.

— Желаете оставить какие-нибудь распоряжения, мэм? Я понял так, что вы собираетесь отсутствовать месяц. Могу я узнать ваш адрес?

Его холодная вежливость нервировала Энн — она чувствовала себя посторонней в этом доме.

— Адрес есть у моего стряпчего, мистера Литтла, — коротко ответила она. — Время от времени он будет заглядывать и обо всем позаботится, если что-нибудь потребуется.

Дворецкий бесстрастно подал ей гренадиновый плащ. Энн продела руку сначала в один рукав, затем в другой. И.он так же молча предложил ей перчатки и круглую черную фетровую шляпку с белым плюмажем, а не ту, которую она просила. В последнюю очередь он протянул ей черный ридикюль.

Неужели Джейн не поняла ее распоряжений?

Решительно водрузив шляпку на голову, Энн набросила на запястье ручку ридикюля и натянула перчатки. Но дворецкий не освободил ей прохода.

— Адрес. Будьте любезны, мадам.

Сердце Энн гулко стукнуло в груди.

— Я вас не понимаю.

Солнечный луч отразился в мраморном глазу и оживил украшавшее вестибюль чучело совы. Дворецкий, не понятно откуда, извлек остро отточенную шляпную булавку длиной в пять дюймов.

— Адрес… чтобы я мог назвать его кебмену.

Впервые в жизни Энн осознала, насколько уязвима натянутая на мышцы и кости человеческая кожа. И как легко под нее проникнуть. Позвоночник словно сковала ледяная рука. Смешно, но Энн внезапно испугалась этого белокурого английского слуги, который выглядел так, будто никогда не касался обнаженного женского тела.

Мысленно она одернула себя.

Этого человека нанял ее стряпчий. И никогда бы так не поступил, не имей дворецкий блестящих рекомендаций. Энн отвела глаза от булавки.

— Я собираюсь заехать к своему стряпчему. — Она нехотя назвала адрес, дворецкий поклонялся.

— Ваша булавка, мэм.

— Спасибо. — Пальцы Энн все еще дрожали. И, прежде чем выйти на залитую солнцем улицу, она осторожно прикрепила ее к шляпке.

Почему ей никак не удается успокоиться? Дворецкий следовал за ней, чтобы отворить дверцу кеба.

Кабина экипажа пахла сырым сеном и потертой кожей. Когда кеб отъехал от тротуара и влился в уличный поток, Энн так и не могла понять, что испытала, очутившись внутри: то ли усилилась дрожь, то ли возникло чувство облегчения. Каждый толчок колес и наклон экипажа отдавались болью в промежности. Энн прижалась к окну и принялась разглядывать улицы и другие кебы.

Она никогда не встречалась с юристом в его конторе. Двухэтажное кирпичное здание выглядело ветхим и непритязательным, как и его хозяин. Черные четкие буквы за блестящим стеклом возвещали: «Мистер Литтл, стряпчий».

Тяжело вздохнув, Энн вышла из кеба.

— Пожалуйста, подожди, — распорядилась она вознице. — У меня здесь минутное дело, а потом поедем дальше.

Мрачное от скуки и изматывающего труда лицо кебмена осталось невозмутимым. Он только коснулся пальцами полей своей потертой шляпы.

— Чем могу служить?

После света улицы Энн потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к полумраку прихожей. Полированное дерево убегало вверх вдоль белой стены — перила. У подножия лестницы расположился столик с водруженной на него огромной пишущей машинкой. За ним сидела женщина в белой кружевной шляпке. Энн решила, что ей, вероятно, лет пятьдесят.

— Миссис Хатчинсон? — удивленно поинтересовалась Энн.

Стряпчий упоминал о домоправительнице, а не представительнице честолюбивого племени женщин-секретарей.

— Мистер Литтл, без сомнений, сказал вам, что я его домоправительница, — улыбнулась она. Морщинки, прорезавшие щеки и уголки глаз, добавили выражения и без того симпатичному лицу. — Так оно и есть. Сожалею, но мистера Литгла нет дома. Могу я вам чем-нибудь помочь?

Энн стиснула ручку своего ридикюля.

— Я мисс Эймс. Когда он вернется?

Брови домоправительницы разгладились.

— Как знать? Он ушел рано, чтобы успеть на поезд в Ланкашир. Собирался увидеться с клиентом.

— Понятно.

Однако она ничего не поняла. Мистер Литтл настаивал, чтобы клиентка связалась с ним сразу же после свидания с Майклом д'Анжем, чтобы убедиться, что все в порядке. Энн подозревала, что мистер Литтл желал удостовериться, что она жива и здорова.

— Он не сказал, когда возвратится?

— Боюсь, что нет. Когда я встала, его уже не было. Он только оставил записку, в которой сообщил, что отбывает.

Стряпчий ездил к Энн в Дувр, когда умерли ее родители. Тогда потребовалось несколько дней, чтобы уладить все формальности. Потом, через два месяца, она его снова вызвала. Стряпчий ночевал в Дувре и приезжал еще, когда Майкл поставил свою подпись под договором.

Энн была у юриста не единственной клиенткой.

— Могу я оставить ему записку?

В колеблющемся облаке духов миссис Хатчинсон изящно поднялась.

— Безусловно, мисс Эймс. Извольте следовать за мной.

В накрахмаленном переднике она выглядела чрезвычайно изящной и была примерно одного роста с Энн. Та невпопад вспомнила, что и стряпчий был точно такого же роста. Все трое как на подбор — пяти футов пяти дюймов.

Стук каблуков миссис Хатчинсон заглушала зеленая шерстяная дорожка. Панели орехового дерева скрадывали свет в коридоре.

Кабинет стряпчего — на поверку весь первый этаж дома — оказался на удивление большим и удобным. Книжные шкафы по стенам набиты старинными томами в кожаных переплетах. Толстый зеленый ковер выглядел по-настоящему роскошным. У покрытого стеклом стола посетителей ждали два обитых коричневой кожей кресла с высокими подголовниками.

Комнату наполнял странный запах подгоревшего мяса; в камине толстым слоем лежала белая зола, а у решетки красовались сияющие медные щипцы,

— Присаживайтесь, мисс Эймс. — Домоправительница указала на кресло, стоявшее рядом со столом, на котором аккуратно лежали письменные принадлежности.

Энн присела на край одного из кресел, решительно стянула перчатку и потянулась за пером. Но медная ручка замерла в ее пальцах. Она заметила у стены за конторкой черный кожаный чемодан. Именно с таким путешествовал стряпчий, когда приезжал к ней в Дувр.

— Мистер Литтл, должно быть, скоро будет?

Миссис Хатчинсон проследила за ее взглядом.

— Ах, это… Он взял другой чемодан, поменьше. Так что, вероятно, уехал ненадолго. А про этот написал, что его надо отправить другому лондонскому юристу.

Энн обмакнула перо в чернила и уставилась на чистый мелованный лист. Как успокоить стряпчего, что с пей все в порядке, когда она сама в этом не уверена? С кончика пера сорвалась капля и расплылась на бумаге. Словно брызнула кровь — только не красная, а черная: напоминание о боли, которую причинил ей Майкл. Боли и неописуемом удовольствии.

Энн быстро начеркала записку, слегка посыпала песком и запечатала в конверт.

— Оставьте на столе, мисс Эймс, — проговорила домоправительница. — Ее никто не возьмет.

— Спасибо. — Энн заинтересовалась, была ли женщина замужем или просто присовокупила к фамилии слово миссис, чтобы получить солидную должность, как поступали многие другие. Она улыбнулась ей и сказала:

— Мистер Литтл очень хорошо о вас отзывался.

В глазах домоправительницы промелькнуло озорное веселье.

— И о вас тоже. Сказал, что вы самая смелая женщина, какую он только знает.

Энн растерянно моргнула. Не мог же юрист сообщить своей секретарше о Мишеле д'Анже! Она тут же отбросила нелепую мысль. Респектабельная женщина, миссис Хатчинсон не повела бы себя настолько дружелюбно, знай она о такой недозволенной связи. Домоправительница учтиво отворила перед ней дверь, впустив в дом уличный холодок и дрожащий солнечный свет.

Энн помедлила на крыльце. Ей хотелось одобрения, но она понимала, что здесь его не получить. Разве можно просить другую женщину сочувствовать ее поступкам?

— Перелайте мои наилучшие пожелания мистеру Литтлу, — проговорила она.

— Разумеется, мисс Эймс, — ответила домоправительница.

Энн нехотя сделала шаг вперед. А позади, отсекая дорогу обратно, щелкнул замок. Кебмен с безучастным, ничего не выражающим лицом посмотрел на нее со своей скамеечки вниз.

— Куда теперь, мэм?

Внезапно Энн привиделось, что она смотрит не на черный котелок, а в зеркало, на темный лиф ее служанки Джейн. «Что, если вашего стряпчего не удастся найти?»

На другой стороне улицы испуганная кем-то лошадь попятилась и взбрыкнула. Стоявший рядом мужчина отшатнулся к фонарному столбу. Блеснул металл — рукоять его трости, полосы отливали синевой. Во рту у Энн пересохло. Цвет полос был такой же, как у Майкла.

Словно почувствовав ее взгляд, незнакомец отвернулся. Но путь к отступлению преградил ящик чистильщика сапог. Не прошло и секунды, как он превратился из Майкла в обыкновенного лондонца, который склонился над мальчишкой со щетками и присматривал, чтобы тот аккуратнее счищал с его обуви грязь городских улиц.

А Энн почему-то вспомнилось, что Майкл всего лишь раз заговорил по-французски после того, как лишил ее девственности.

Роза Хатчинсон всматривалась в щелки подъемных жалюзи. Энн Эймс помешкала возле кеба, словно сомневаясь, куда ей ехать. У нее болело сердце за эту даму и выбор, который она совершила. Джон Литтл часто рассказывал об Энн Эйме. Сначала о се привязанности к родителям, потом о ее одиночестве и, наконец, о се невероятном порыве. Роза хмыкнула: что бы сказала эта Энн, если бы узнала, что и она когда-то стояла перед аналогичной дилеммой? Когда умер ее муж Барристер, она осталась одна. Детей у них с мужем не было. Джон предложил нуждавшейся женщине работу в своем доме и место в постели.

Два одиноких человека средних лет, они были еще недостаточно стары, чтобы отказаться от желаний, но в то же время недостаточно молоды, чтобы начать все сначала. Он был поглощен своей работой, а она до смерти боялась потерять второго мужчину. Это произошло десять лет назад. Теперь Джону Литтлу исполнилось шестьдесят пять, а ей — пятьдесят девять.

Энн Эймс будто бы пришла к какому-то решению, забралась в кеб и захлопнула за собой дверцу.

Роза ни одной минуты не сожалела, что согласилась занять место в постели юриста. И надеялась, что Энн Эймс тоже не пожалеет, что сошлась с Мишелем дАнжем. Иногда женщинам приходится ловить свое счастье и заботиться о собственном будущем.

По улице, переваливаясь с боку на бок, проехал омнибус и загородил отъехавший от дома кеб. Роза нахмурилась. В последнее время Джон начал жаловаться на боли в груди. Не похоже на него — вот так уехать, не сказав ни слова! Нечего было сидеть всю ночь напролет над чьим-то завещанием, а потом по первому требованию клиента нестись неизвестно куда. Шестьдесят пять лет — немалый возраст. Кто согреет ему ноги, пока он вдали от дома?

На губах у Розы появилась улыбка.

В последние месяцы Джон несколько раз заводил разговор о преимуществах законного брака. И если бы набрался мужества и сделал ей предложение, Роза, быть может, пересмотрела бы свои взгляды на собственную независимость. Сделала бы из него настоящего человека. И показала бы, как уезжать, не сказавшись.

Она усмехнулась и вернулась к столику, на котором стояла пишущая машинка — гордость и забава юриста. Работы накопилось много: отпечатать завещание, убрать золу из кабинета Джона и проветрить там.

«Что он жег? — раздраженно недоумевала она. — Напустил дыма полную комнату».

Роза поправила лист в каретке и наклонилась над аккуратно сложенной стопкой бумаг и небрежно нацарапанной запиской. Джон распорядился отправить чемодан какому-то юристу. Странно. Роза никогда не слышала этого имени. Джон всегда рассказывал ей о своих компаньонах.

На лист бумаги упала тень, женщина встрепенулась. Звонок парадной молчал, но существовал еще один вход в дом — через заднюю дверь. Ключи от него были лишь у Джона и у нее. Однако тень на столике казалась намного шире той, которая падала от знакомого и любимого ею мужчины. Пытаясь унять сердцебиение, Роза схватилась за грудь и зачарованно подняла глаза.

— Чем могу вам служить?

Незнакомец обезоруживающе улыбнулся. Сердце Розы затрепетало — он был необычайно привлекателен.

Женщина вспомнила, как впервые встретила своего мужа — в очень похожий на сегодняшний ослепительный мартовский день. Веселые девушки прогуливались по парку и притворялись, что не замечали завтракавших там молодых людей.

Эта мысль стала последней мыслью Розы Хатчинсон.

Глава 7

Майкл неподвижно сидел наверху в гостиной и смотрел в окно. Легкий, словно паутинка, голубой шелк то и дело касался его пальцев. Вот так его кожа недавно ощущала волосы Энн Эймс, но они казались намного тоньше ткани гардин.

Женщина вышла из кеба. На ней был простой черный плащ и круглая черная шляпка с переливавшимся на солнце белым плюмажем, Смуглый жилистый дворецкий Рауль яростно жестикулировал, показывая лакеям, как лучше снять баул.

Сердце Майкла ухнуло в груди — запоздалая реакция. Он спешил добраться домой раньше кеба. У дома стряпчего он проявил неосторожность — позволил Энн себя заметить.

Как бы она поступила, если бы узнала его? Приехала или нет, если бы поняла, что он за ней следил? Майкл вспомнил утреннее солнце и ее, лежащую в его постели. Энн спала тихо и незаметно, как жила. За исключением тех моментов, когда приближался оргазм. Тогда она совершенно преображалась.

Энн и Рауль исчезли в арке подъезда. Вчера ночью Майкл отведал ее невинность. А утром был с женщиной, которую сам сотворил: соленой от пота и сладкой от желания. Никогда прежде он не вызывал кровотечения у женщин. Ему бы полагалось мучиться угрызениями совести, однако он их не испытывал. На все время, которое им было отпущено, Энн суждено оставаться его женщиной, женщиной альфонса. Женщиной убийцы.

Два лакея неловко сняли с кеба баул. Он, без сомнений, набит всякой серостью — бесцветными платьями, которые так к лицу старой деве. Наконец они ухватили баул — каждый за свой конец — и тоже скрылись под аркой входа, куда только что проследовали Энн и его дворецкий.

Майкл посмотрел на легкую ткань на своей руке: прозрачный голубой шелк напомнил глаза его сожительницы. Он представил Энн в ярких одеждах, очень подходящих ее природной чувственности, а не семейному положению старой девы.

Майкл горько завидовал мужчине, который некогда поправился Энн, а затем сгорел в пылающем аду. А вот она совсем не завидовала той женщине из его прошлого. Он не привык ни к щедрости, ни к доброте. А Энн дала ему и то и другое. Послышались отдаленные шаги на мраморной лестнице, затем ближе — в коридоре, ведущем в гостиную. Его старая дева оказалась борцом.

Диана была красивой женщиной — ему очень нравилась ее безудержная страсть. Они вместе смеялись, пили шампанское, занимались любовью. Все остальное не имело значения. Когда враг уничтожил ее страстность, не осталось ничего, что поддерживало бы ее жизнь.

Энн оказалась столь же сильной, сколь и страстной. Умной. И знакомой со смертью и страданиями. Такая могла бы выжить.

Он почувствовал, как шелохнулся воздух за спиной — дворецкий. Но кожей ощутил присутствие Энн. Возбуждение не покидало Майкла ни на минуту.

— Мадемуазель Эймс, месье!

Майкл выпустил из рук гардины и повернулся к единственной на свете женщине, которая не могла представить, как эго он не нравится другим. Ее голубые глаза смотрели настороженно, плечи расправлены. Она не позволила Раулю принять свой плащ. Лишь сила воли удерживала ее, чтобы не броситься прочь от своих непомерных желаний.

Ночью страстность Энн стала его врагом, как в итоге страстность Дианы обернулась против нее самой. Придется принимать меры, чтобы нервозность и беспокойство не вызвали у Энн мыслей, которые заведут на губительный путь.

Майкл улыбнулся:

— Ты пришла…

— Как видишь.

Но он не видел… как далеко готов зайти, чтобы удержать ее в узде. Насколько полно готов отдаться одиссее страсти, которая увлекла их обоих. И когда она поймет, что совращение и обман — это одно и то же, ее любовь обратится в ненависть. Он сознательно играл на ее доброте, как до этого на ее чувственности.

— Ты готова к тому, чтобы нас увидели вместе за пределами этих стен?

Вопрос застал ее врасплох, как Майкл и рассчитывал. А выражение ее лица застало врасплох Майкла. И та боль, которую он увидел, поразила его. Энн еще не решалась открыто показаться на людях с человеком, носившим на лице отметины прошлого. Она склонила голову, пытаясь скрыть сквозивший в ее чертах ужас. Но напрасно! Майкл даже угадал его.

— Да, конечно, готова.

Майкл расслабился. Он намеревался причинить ей гораздо большую боль, чем она ему.

— Тогда я хочу тебе кое-что показать, что-то совершенно необыкновенное. Согласна?

Энн потерла броский голубой бархат затянутыми в перчатку пальцами. Она мысленно проклинала и себя и Майкла. Если бы знала, что он собирается повести ее к модистке, ни за что бы с ним не пошла. Энн чувствовала себя так, словно ее использовали. Майкл ее обманул, но что того хуже — он ее стеснялся. Она оттолкнула ткань.

— Я предпочитаю что-нибудь более спокойное. Например, темно-синий цвет.

Майкл обменялся взглядом с мадам Рене — маленькой волевой женщиной с неестественно рыжими волосами и достойным королевы воротником из жемчужин. Энн правильно поняла их безмолвный диалог: эта провинциалка ничего не понимает в моде.

Так оно и есть! Но зато Энн знала, как сурово судит свет незамужних женщин. Как бы ярко она ни одевалась, все равно останется старой девой, не сделается моложе и привлекательнее. Какой же она была легкомысленной, когда согласилась жить с человеком, о котором ничего не знала, кроме того, что у него превосходное тело и что он способен заставить женщину забыть обо всем.

— Мадемуазель, давайте сначала снимем мерки, а потом решим. — Модистка подняла изящную руку, и на ее пальце сверкнул огромный бриллиант. — Клодетта, прими у мадемуазель ридикюль, Анжелика — перчатки, Бабетта — плащ. Не стоит беспокоиться, мадемуазель. Месье Мишель за всем присмотрит.

На Энн наступала целая шеренга — не оставалось никакой возможности противиться этой армии. Из ее стиснутых пальцев вырвали ридикюль, стащили перчатки, сдернули плащ.

— Voila! — решительно заявила мадам Рене. — Сюда, sil vous plait.

Энн оказалась за бордовыми шторами в чрезвычайно маленькой примерочной. Над головой шипел и потрескивал хрустальный газовый светильник.

— Нет никакой надобности снимать с меня мерки. Я вам так их скажу.

Модистка, которая была ниже Энн на несколько дюймов, потянулась и ущипнула ее за левый сосок. У Энн от ярости перехватило дыхание.

— Как вы смеете…

— Сейчас, сейчас, мадемуазель. Это платье. Он велико вам. Видите, как пузырится на груди. Клодетта! Ах, ты здесь, шери. Принеси новый корсет, французский, из тех, что поступили вчера, А теперь, мадемуазель, надо спять ваше платье.

Энн отшатнулась, прежде чем проворные руки модистки позволили еще больше вольности. Но ее отступлению помешала стена.

— Я пришлю вам мерки, мадам… У нас с месье Мишелем назначена встреча… Я боюсь опоздать… Извините.

Но модистка не дрогнула, только кивнула, и в ее карих глазах вспыхнул заговорщический блеск.

— Это из-за месье Мишеля? Из-за него вы носите такой неброский ансамбль, non? Понимаю. Чтобы привлекать поменьше внимания. Любая женщина не пожелала бы мозолить глаза, когда она с таким человеком, как он. Oui?

— Вы ошибаетесь, мадам! — резко ответила Энн.

— Вот уж не думаю! Если бы вы хотели порадовать его, мадемуазель, быть ему милашкой, то заставляли бы всех мужчин поворачиваться в вашу сторону. Пусть говорят: quclle une femme incroyable — какая бесподобная женщина! Каким должен быть мужчина, чтобы обладать такой!

— Месье д'Анж очень привлекательный мужчина, — холодно заметила Энн. — И способен стать центром внимания любого общества.

— Так и есть, раз вы это утверждаете, мадемуазель. Ходят слухи, он сложен как эталон… жеребца. — Рот модистки презрительно сморщился. — Только вот эти шрамы…

Лед у Энн в крови совершенно растаял, все тело вспыхнуло. Майкл действительно был сложен как породистый жеребец.

— Я нисколько не стыжусь месье д'Анжа, — Свое унижение она попыталась скрыть под маской равнодушия.

Мадам пожала плечами. Ее жест был красноречивее любых слов — модистка ей не поверила.

— Мадам Рене, я не… — Энн с трудом вымучивала слова. — Я не симпатичная женщина.

Модистка довольно улыбнулась:

— Это до того, как вы явились ко мне. А после превратитесь в женщину tres magnifique !

Энн насмешливо подняла бровь:

— И сколько вы возьмете за такое превращение?

— Целое состояние, — ответила модистка, — но если бы у вас его не было, вы бы не оказались рядом с месье Мишелем.

Энн печально вздохнула, обижаться не стоило. Мадам Рене говорила в глаза то, о чем вскоре начнет шептаться весь свет. Да, она располагала состоянием. И благодаря деньгам познакомилась с человеком, который получил свое прозвище, потому что умел доводить женщин до оргазма.

Покупается все на свете, заявил Майкл, даже сексуальное наслаждение, даже близость, даже дружба.

Так почему бы не купить иллюзию красоты?

— Хорошо, мадам Рене, — согласилась она. Но модистка не удовлетворилась тем, что сняла с нее платье.

— Вес, мадемуазель, все — нижнюю юбку, корсет, рубашку, панталоны.

Модистка не приветствовала английской скромности, сообразила Энн. Но была опытна в своем ремесле, как Майкл е своем. Энн поежилась: на ней осталась только шляпка, спустившиеся чулки и подвязки. Нечему было скрывать ее нежных грудей. А высокие каблуки заставляли выставлять вперед лобок, как вчера, когда ее раздевал Майкл. Но раздеваться перед мужчиной и женщиной — огромная разница. Энн ощущала себя неуклюжей лошадью с плюмажем на голове, которую со всех сторон изучала мадам Рене.

Энн не чувствовала унижения измерений много-много лет. И с удивлением обнаружила надежду в душе, подобно той, которую испытала восемнадцать лет назад, когда шила свой лондонский гардероб. Вдруг модистка увидит красоту, которую скрывает зеркало?

Она стоически выдержала, когда мадам Рене наклонялась к ее животу. Только шипение газового рожка стало непомерно громким. Не требовалось опускать глаз, чтобы понять, какая картина предстала перед взглядом модистки: явные свидетельства страстной ночи, проведенной с человеком, который ее ждал по другую сторону штор.

Мерная лента обвила торс, скользнула по припухшим грудям. Мадам Рене записывала цифры в небольшой блокнот, который достала из кармана передника. Потом опустилась на колени и измерила талию.

— Здесь многовато, надо бы пожертвовать десертами.

Энн скрипнула зубами. Не слишком ли много унижений ради призрачной красоты? Лента охватила бедра. Мадам Рене оказалась рядом с тем местом, куда негоже приближаться женщине.

— Бедра широковаты.

Энн почувствовала, что стала свободнее ее левая нога: умелыми руками мадам Рене разула ее.

— Поднимите ступню, мадемуазель.

Энн неуклюже повиновалась, но чтобы сохранить равновесие, ухватилась за превосходно причесанную, невозможно рыжую голову модистки. Та похлопала ее по правой ноге.

— Теперь эту.

Энн скрючила пальцы в чулках на ковре и попыталась сосредоточиться на созерцании бордовых штор, а не ощущении маленькой ладони, которая оказалась на внутренней поверхности бедер именно в том месте, куда недавно приникал лицом Майкл.

Модистка записала еще несколько измерений, по-детски непосредственно вскочила и позвала:

— Клодетта!

Появилась миниатюрная подвижная женщина, прижимавшая к груди что-то черное.

— Клодетта, зашнуруй мадемуазель в корсет. Ах, нужно вшить в него набивку. — Энн замерла, когда мадам Рене просунула руку внутрь и твердые костяшки пальцев коснулись ее груди. — И усилить китовым усом, чтобы он поддерживал ее и не давал сутулиться. Ясно?

— Oui, мадам.

— Vite , у нас должен быть рулон ткани. Анжелика, принеси ярко-голубой бархат.

Шторы распахнулись — Энн на мгновение увидела Майкла, а он ее.

Мадам Рене назвала его эталоном жеребца.

«Неужели нет ничего такого, что вы не могли бы сделать?»

«Ничего, при условии, что это доставляет удовольствие».

Фиалковые глаза Майкла вспыхнули, но в следующую секунду, словно из сострадания, его загородила сухопарая женщина с рулоном ярко-голубого бархата, бордовые шторы сомкнулись за ее спиной. Но жар от его взгляда остался. Мадам подхватила ткань и приложила к бедрам Энн.

— Надо подчеркнуть ноги — они превосходны. Здесь должно облегать, верхнюю часть чуть сместим сюда. А в дневное платье вошьем клинья, чтобы она могла свободно ходить. Oui?

Раздался одобрительный хор. В примерочную набилось слишком много людей — внимание к своей персоне показалось Энн чрезмерно утомительным. От аромата французских духов и газового рожка кружилась голова. На что еще способен Майкл, чего он с ней еще не сделал?

О чем говорить в предстоящие часы, дни и недели? Майкл был необычным человеком: с одной стороны, обладал свободными манерами французских предков, с другой — холодной воспитанностью англичанина. Что бы было, если б его не заинтересовало ее состояние?

Рулон материи и корсет куда-то исчезли.

— Не беспокойтесь, мадемуазель. Все будет в лучшем виде. Когда оденетесь, можете присоединиться к нам с месье Мишелем.

Мадам Рене царственно прошествовала сквозь шторы, а две ее не похожих друг на друга помощницы — одна низенькая и полная, другая высокая и сухопарая — принялись наряжать Энн, словно она была манекеном, а не живым человеком, который впервые в жизни пренебрег обществом со всеми его условностями.

Энн почувствовала, что ее руки сделались ледяными, Она испугалась. И в то же время ей не нравилось бояться. Возникало ощущение, что ей восемнадцать, а не тридцать шесть.

Энн вышла из примерочной и обнаружила, что Майкл и мадам Рене сидят друг подле друга. Их окружали рулоны материи: яркие, живые цвета испестрили золотистый парчовый диван и застланный ковром пол. Некоторых оттенков Энн никогда не видела и ни за что бы не решилась носить.

Майкл и модистка склонили головы друг к другу — нетронутую сединой темную и заносчиво рыжую — и обсуждали эскизы в альбоме. Словно Энн вообще не существовала. Клиентка, платившая огромные деньги, больше никого не интересовала.

Страхи и возбуждение, заставившие Энн остаться у Майкла, достигли наивысшей точки. Сам он никогда бы не надел пестроту из всех немыслимых цветов радуги. И не он платил за пошив модистке.

— Полагаю, вы должны консультироваться со мной, мадам.

Модистка подняла голову и посмотрела на нее так, словно она была девчонкой, без спросу встрявшей в разговор старших.

Энн разозлилась еще сильнее.

— Я возьму платье темно-синего цвета, но прежде, чем вы начнете шить, я хочу посмотреть фасон.

Мадам Рене замерла и нахохлилась, как курочка. Жемчужины на ее шее сердито блеснули.

— Я кутюрье, мадемуазель, художник. Вы сомневаетесь в моих способностях?

В разговор мягко вмешался Майкл:

— Мадемуазель просто интересуется, когда вы сможете предоставить ей свои шедевры. Дневное платье она хотела бы получить уже завтра.

— Невозможно! — Французский акцент модистки куда-то бесследно исчез.

— Ничего невозможного не существует, мадам, — настаивал Майкл.

Алчность взяла верх, в карих глазах мадам Рене сверкнул жадный огонек.

— Вы готовы заплатить хорошую цену, месье?

Фиалковые глаза пристально смотрели на Энн. И в них отражалось каждое слово, которым они обменялись, каждое прикосновение, каждое интимное движение.

Внезапно Лондон проник в маленький изящный магазин: продавцы горячей сдобы звонили в свои колокольчики, торговцы расхваливали товар. Скрипели колеса экипажей. Общий шум прорезала резкая трель свистка — в надежде заработать лишние полпенса подметальщик улиц подзывал для пассажира кеб.

— Да, мадам, — ответил Майкл недрогнувшим голосом, — я готов заплатить хорошую цену.

— Тогда все в порядке. Считайте, что платье будет готово. — Модистка поднялась с дивана и царственным движением расправила плечи. — Рада была познакомиться, мадемуазель. Не пропадайте надолго, месье. Анжелика. Бабетта! Несите материю. Нас ждут другие клиенты.

Клиенты, которые не так презираемы, как старая дева мисс Эймс!

Французская армия мадам поспешно собрала красивую материю и последовала за госпожой. А Энн обернулась к своим вещам: ридикюль поблескивал на столике времен Людовика XVI, рядом на полированном дереве безжизненно распластались черные пальцы перчаток. Неподалеку на медном крюке висел ее черный гренадиновый плащ. Тут же сияла золотой рукоятью трость Майкла.

Частная приемная сузилась до такой степени, что не осталось места для самообмана: Энн никогда не жила во Франции. А Майкл жил. И здесь, в ателье, бывал не впервые. Сидел на этом самом диване, сопровождая множество разных женщин.

Энн гордо распрямила спину.

— Зачем ты привел меня сюда?

Фиалковые глаза Майкл оставались бесстрастными.

— Мадам Рене на самом деле графиня де л'Агий. Ее дедушка и бабушка бежали в Лондон во время революции. Они потеряли все: поместья, состояние, драгоценности. И внушили единственной дочери нелепую мысль, что благодаря своему высокому происхождению она выйдет замуж за английского аристократа. А та не устояла перед хлыщом, который отнюдь не собирался на ней жениться. А потом, во время родов, не устояла напору смерти. Дедушка с бабушкой перенесли свои амбиции на внучку — красивую белокурую девочку, которая не могла не привлечь внимания богатого человека. Но девчонка оказалась практичной. Она решила стать куртизанкой и иметь не одного, а много английских аристократов. А когда ее очарование померкло, открыла это заведение. Сначала верховодила мужчинами, а теперь женщинами. Все, у кого нет платьев от мадам Рене, не имеют права считаться модницами.

Энн смотрела на него все так же непокорно. Она решительно не желала сочувствовать мадам Рене.

Все последние годы Энн мирилась с тем, что осталась старой девой. А модистка одной примеркой доказала, что она ничем не отличалась от восемнадцатилетней девчонки, которой когда-то была и которая не сумела пробиться в английский свет.

— Она одевает не любую, — мягко настаивал Майкл. — Даже за те суммы, которые готовы выложить светские красавицы.

— А тех, которые платили тебе? — холодно спросила Энн. Понимала, что ведет себя скверно, но не могла удержаться.

— Сначала да, — откровенно ответил Майкл.

— А потом?

— Я брал только тех, кто отвечал моим критериям. Как и мадам Рене.

— И каковы же ее критерии, если не богатство?

— Те же, что и мои.

— А именно?

— Мы оба требуем, чтобы в женщине была страстность.

На какое-то мгновение Энн поверила, что он считал ее привлекательной. Но Майкл не взял бы ее без денег, как не приняла бы и мадам Рене.

— Ты обещал, что не станешь мне лгать.

— Я не лгу.

— А если бы я захотела… солгал бы?

Где-то далеко захлопнулась дверь, отсекая ворвавшуюся в дом городскую шумиху. Нечто похожее на боль исказило черты Майкла. Или сожаление? Или просто скука от того, что все так обыденно?

— Нет, не солгал бы.

Энн сморгнула с глаз слезы.

— Почему? — напряженно спросила она.

— Потому что я люблю тебя, Энн Эймс.

Энн быстро отвернулась, чтобы скрыть румянец удовольствия.

— Значит, ты лгал другим.

— Да.

— Они тебе не нравились?

— Нравились, но не все. Вожделение не имеет ничего общего с любовью.

— А ты лгал кому-нибудь из тех, кто тебе нравился?

— Да.

— А мне не будешь? — У Энн в желудке перевернулся кусок ростбифа, который она съела на завтрак. — Почему?

Почему бы ему не сказать, что она красивая? Тогда бы она ему не поверила. И поняла бы основу своего очарования — деньги. Знала бы, как поступать и чего ждать. Знала бы, что он от нее хочет.

— Потому что ты этого не хочешь.

Энн уставилась на завязанный на его шее узел черного галстука.

— Как ты об этом догадался?

— Я тебя понял, Энн.

Он не мог ее знать. Желания — да, но не женскую суть той, которая предпочла ухаживать за престарелыми родителями, а не выставлять себя на посмешище. Той, которая из трусости и слабости бессердечно продлевала страдания и боль.

Энн смело встретила вопросительный взгляд.

— Быть может, я бы предпочла вожделение, а не любовь,

Лицо Майкла осветила улыбка, на секунду сверкнули белоснежные зубы.

— Я испытываю к тебе вожделение. Вожделение не синоним любви, но одно не противоречит другому.

Чтобы проверить его утверждение, Энн дотронулась до его брюк, и ее руку опалил жар.

— Ты привел меня сюда, потому что тебе стыдно за то, как я выгляжу?

Слова сорвались с языка прежде, чем она сумела их остановить. Энн в ужасе отдернула руку. Она не хотела знать. И так слишком много истин для одного дня.

— Я привел тебя сюда, чтобы ты познакомилась с мадам Рене. — Ее прямота не смутила Майкла. — Она отважная женщина и преуспела там, где другие сдаются. Ты похожа на нее.

Еще бы. Они обе были не первой свежести.

— Ты был ее любовником?

— Нет, но мог бы стать, если бы она меня пожелала.

И заплатила хорошую цену.

Энн сосредоточила взгляд на изгибе его нижней губы. Она ощущала себя несносно наивной в этом мире причудливой красоты и неприкрытой сексуальности.

— Мадам сказала, что я слишком миниатюрна в груди. — Энн говорила тихо, поддавшись своему настроению. — Что талия пышнее, чем надо, а ноги сойдут. И чтобы я не тревожилась: она все сделает в лучшем виде.

Майкл взял ее за подбородок, и Энн пришлось посмотреть ему прямо в глаза.

— А мне она сказала совсем другое. — В его интонациях и выражении лица не было ни малейшего осуждения.

— Да? — Голос Энн задрожал. — Я бы не доверяла ее суждениям.

В глазах Майкла заплясали искорки смеха, будто солнечный лучик потревожил темную гладь озера.

— Ока сказала, что твои груди крепкие и полные, как у девушки, талия в полном порядке, а ноги, как у скаковой лошади.

Энн вспомнила сквозняк из-за штор и огонь фиалковых глаз, опаливший ее.

— Ты подглядывал, когда мадам меня измеряла! — возмутилась она. Он видел ее голой, в одних чулках и шляпке с нелепым плюмажем, из-за которого она казалась себе неуклюжей кобылой.

— Да.

— Я не могу носить изделия мадам Рене.

Майкл сурово сжал губы.

— Почему?

— Я в трауре. — У нее перехватило горло. — Мои родители умерли десять месяцев назад.

Лицо Майкла разгладилось. Или, быть может, он и вовсе не хмурился. Разве можно понять этого человека, который утверждает, что жаждет ее так же сильно, как она его.

— И поэтому ты пришла ко мне? — Шероховатые пальцы пробежались по ее щекам, коснулись ушей.

— Нет. Из-за страха. Я пришла к тебе, испугавшись, что однажды останусь такой же одинокой и несчастной, как они.

Их взгляды встретились.

— И тем не менее ты за ними ухаживала.

— У них больше никого не было.

— Ты не хочешь выходить со мной сегодня. — Его ресницы взлетели вверх. — Стесняешься?

Слышал ли он модистку? Больно ли ему, когда на него таращатся? Обсуждают?

Неужели найдется хоть одна женщина, которую он не сумеет пленить?

— Если бы женщина стеснялась мужчины, она не стала бы платить ему десять тысяч фунтов, месье д'Анж, — твердо ответила Энн.

— Тогда чего ты испугалась, когда я предложил показаться в свете?

Как он сказал? Иногда ложь — единственное, что нас защищает. Но сейчас нет нужды лгать. Они оба испытывают желание.

Энн гордо распрямила плечи.

— Я испугалась, когда поняла, что если нас увидят вместе, то все догадаются — ты со мной только потому, что я тебе заплатила.

Шелковистые губы Майкла скривились.

— Энн…

— И потому, что знаю: свет не поощряет физических желаний женщины, как ты и мадам Рене. Пойдут слухи, сплетни. Меня перестанут принимать в приличных домах.

Сквозь приглушенный городской шум прорвался веселый смех: модистка принимала новую посетительницу. Быть может, и она некогда была клиенткой Майкла? Энн тут же выкинула эту мысль из головы. Нет, она не позволит условностям разрушить их короткое счастье.

Энн положила ладони на его руки и ощутила шершавость шрамов… И жар его тела.

— Но я готова заплатить и эту цену.

Майкл наклонился.

— Значит, ты согласна носить платья мадам Рене… пока мы вместе?

Энн машинально облизала губы в предвкушении поцелуя.

— Да.

— А потом, когда кончится траур?

— Да, — солгала она.

Платья завернут в ткань, положат в чемодан и отправят на чердак к ее детским вещам. Губы Майкла потерлись о се губы.

— Поехали домой.

Домой к нему, в дом с ароматом цветов, а не запахом лекарств. Где царит наслаждение, а не страдание. Дыхание Энн участилось.

— Я не могу быть с тобой так рано… после вчерашнего.

Их губы снова встретились.

— Есть другие способы доставить тебе удовольствие.

Ее моментально бросило в жар.

— Ты хочешь сказать… как сначала… губами, языком, зубами?

— Я хочу сказать, что выдерну из твоей шляпки это перо и стану щекотать им твой клитор, пока ты не взмолишься, чтобы я остановился. Но я и тогда не перестану.

На секунду Энн представила белое перо из шляпки в его пальцах у себя между ног. Мышцы в промежности напряглись. А пальцы, свидетели вспыхнувшего желания, стиснула его ладонь.

Но Энн желала большего, не только личного удовлетворения, а чтобы сердца забились в унисон и дыхание смешалось в порыве любви.

— Я хочу, чтобы ты наслаждался вместе со мной. — Ее голос дрогнул.

— Тогда я покажу тебе другие способы, как мужчина и женщина могут получать удовольствие… вместе, — прошептал он.

Неизведанные границы наслаждения.

Предвкушение. Опасение. Раньше Энн не сознавала, насколько противоположны эти чувства. Она облизала губы, пробуя на вкус его слюну и его дыхание.

— А женщина может принимать мужчину там, куда… ты проникал пальцами сегодня утром? — Жар воспламенил ее тело, но Энн не понимала, от чего он: от бесстыдства вопроса или его распаляющего взгляда.

— Женщина может принимать мужчину в любое отверстие.

— Ты обещал рассказать мне, что имеет право требовать каждая женщина. А что имеет право требовать мужчина? — Как возвратить ему наслаждение, которое он доставлял ей. — Чего ты ждешь от женщины, Майкл?

Его руки больше не сжимали ее в объятиях. Энн моргнула, удивленная внезапным отступлением. Он повернулся и пошел прочь. А она все стояла и пыталась восстановить дыхание и контроль над собственным телом. А потом скорее почувствовала, чем услышала, как он приблизился к ней сзади.

— Подними правую руку.

Она подняла сначала правую, потом левую руку и вдела в рукава плаща. От этого груди выпятились вперед, и Энн ощутила грубую ласку рубашки. На плечи лег вес гренадиновой ткани. И давил, пока она едва смогла дышать. Что она сказала, отчего он ушел? Майкл подал ей перчатки и ридикюль.

— Держи, — проговорил он с непроницаемым лицом и вложил ей в ладонь скользкий шелк и хрупкую цепочку из жемчужин. — На деньги можно купить удовольствие, но с их помощью невозможно вызвать у мужчины эрекцию. Когда мы выйдем на улицу, люди заметят мое возбуждение, а не условия денежной сделки.

Энн заглянула ему в глаза.

— Тебя не смущает, что люди это заметят?

— С какой стати?

В самом деле, с какой стати? Всю жизнь Энн скрывала свои желания из опасения, что о ней плохо подумают.

Майкл предложил ей руку. Под тканью сюртука она ощутила мускулистое мужское тело. Вокруг бурлила городская жизнь, люди спешили по своим делам, а торговцы отчаянно пытались соблазнить их своим товаром. И не замечали Энн Эймс и ее спутника, который открыто бравировал своим возбуждением, вызванным старой девой. Лондонский воздух, пропитанный запахом нечистот, внезапно показался Энн кристально чистым.

Она вспомнила о пере на шляпке и о том, как оно будет использовано. Подумала о напряженной плоти своего спутника и о его прямом и откровенном высказывании.

Майкл махнул рукой, и у бордюрного камня тут же остановился кеб. В сумраке экипажа у Энн расширились зрачки. Скрипнули пружины: сначала под ее весом, потом под его.

Майкл плотно прикрыл дверцу. Энн одернула плащ, чтобы осталось больше места для него.

— Кебмены прямо-таки слетаются на вас, месье д'Анж.

Чувствовалось, как внутри экипажа сгущается первобытная сила. Майкл, казалось, намеревался оторвать ручку дверцы. А другая рука так крепко сжимала золотой набалдашник трости, что побелели покрывавшие его кожу багровые шрамы. В этот самый момент кеб дернулся и поехал вперед.

Энн слишком поздно поняла, что вызвало такую реакцию Майкла.

Глава 8

Майкл не представлял, что будет похищен на людной улице при свете дня. И не зверским злодеем, а обыкновенным кебменом.

Равнодушные пешеходы торопились мимо, продавцы на все лады расхваливали товар, а его член горел и подергивался, как живое существо, и не подозревал об опасности. Пальцы сжимали железную рукоятку дверцы, но не могли остановить кеб.

В экипаже удушливо пахло чьими-то духами, застоялым сигарным дымом и влажным сеном, и от этого у Майкла безумно кружилась голова. Словно его окружал хоровод безликих, безымянных седоков, которые никогда не узнают о безвестной старой деве и мужчине, которого она наняла, чтобы тот лишил ее невинности.

— Извини. — Ее тихий, размеренный голос показался Майклу неистовым ревом. Плечо в такт движению кеба прикасалось к его плечу и бередило сведенные от напряжения мышцы. — Я не имела в виду, что твоя внешность привлекает ненужное внимание.

Маршрут кеба мог завершиться в двух различных конечных точках, а у Майкла был двойной выбор. Сгрести в охапку Энн и выпрыгнуть на ходу или ждать, куда привезет его экипаж.

На тот свет или в его городской дом.

Если они попытаются выпрыгнуть, Энн поранится, быть может, даже убьется. А всего минуту до этого в ее голове роились мириады картин, как могут наслаждаться друг другом мужчина и женщина.

Ему, а не ей надо просить прощения.

— Я уже говорил тебе вчера. — Дыхание Майкла затуманило стекло. — Передо мной не надо извиняться. Никогда.

Солнечный луч сверкнул в витрине магазина, и лавина света на мгновение ослепила Майкла. Пальцы сжимали неподатливый металл рукоятки дверцы, а другая рука впилась в набалдашник трости. Золото казалось теплым и мягким, как тело Энн.

Это третий вариант. Трость всегда при нем, как кинжал и презервативы в тумбочке у кровати. Золотой набалдашник выворачивается, и палка моментально превращается в короткую шпагу. Милосерднее убить ее самому — быстро и безболезненно, а не слушать, как она молит о смерти.

Как умоляла Диана.

— Я по себе знаю, что значит стать объектом любопытства.

Сострадание этой женщины нервировало. Майкл резко повернулся к ней. В полумраке экипажа ее лицо казалось совершенно бледным, но глаза поблескивали. Ей было невдомек, что возница способен похитить людей и убить. И уж совсем не верилось, что похитителем станет мужчина, который нанят ею ради удовольствий.

Она прикасалась к нему, эта старая дева, которой только предстояло изучить, каковы ее желания. Накрывала его руку своей ладонью и ни разу не дрогнула от отвращения, когда чувствовала уродливые шрамы.

А он использовал ее!

— Разве ты можешь знать, каково быть объектом любопытства? — резко спросил он.

Разве она знает, что такое ложь, насмешки и убийство?

— Старые девы кажутся свету чудаковатыми. — Глаза Энн затуманила тень, но белое перо на ее шляпке продолжало танцевать в такт движению колес экипажа. — Особенно в провинции, где людям больше не о чем разговаривать, кроме как о своих соседях.

Но она согласилась остаться у него, чтобы их видели вместе, хотя сознавала — это испортит ее репутацию.

Снаружи послышалась музыка духового оркестра, в окне со стороны Энн засверкали яркие всполохи — блестели трубы, бухали барабаны.

Майкл никогда не называл его имени. Ни Габриэлю. Ни мадам, воспитавшей двух ангелочков. Когда его похитят, он просто перестанет существовать в мире, который и без того считал его мертвецом. Распадется круговорот желания и смерти. Не останется страха, плотского голода, который съедает и душу, и тело. И не останется никого, способного помочь Энн.

Но разве можно допустить, чтобы она оказалась во власти этого человека?

Кеб завернул за угол — экипаж накренился, скрипнуло дерево. Энн ухватилась за ременную петлю. Поздно!

Женщина повалилась на него. Ни гренадин, ни шерсть, ни начиненный китовым усом корсет не спасли его от толчка ее крепких, круглых грудей. Майкл проклял свой член, который отозвался непроизвольным подергиванием. И того, кто, насылая страх, обострял его желание. У Майкла не оставалось сомнений, что произойдет, если его и Энн похитят вместе. Ни один из них не выживет.

Инстинктивный порыв бежать, спастись превратился в более настойчивую потребность оберегать. Майкл и его враг были последними звеньями цепочки. Когда они умрут, некому будет носить родовое имя, Энн тоже была последней в своей ветви. Майкла подмывало оплодотворить се своим семенем и вытолкнуть из кеба в надежде, что она останется жива и выносит ребенка. Из нее получится любящая мать. Сын или дочь станут сосать ее груди, как сосал их он, и, не ведая о его грехах, впитывать ее душевную доброту. Его потомство. И в то же время кровь от крови того человека. Майкл едва подавил желание создать жизнь из бесконечной и бессмысленной череды разрушений.

— Слухи порождало не твое семейное положение, — авторитетно заявил он. — Женщины и мужчины очень часто презирают то, чего жаждут, и наоборот. Все дело в твоем состоянии.

— Дело вовсе не в том, что породило слух, — тихо возразила Энн. Кожаное сиденье под ними поскрипывало и подпрыгивало — почти болезненно подхлестывая его возбуждение. — Дело в той боли, которую он вызывает.

Левое заднее колесо угодило в яму. Кеб накренился, а затем дернулся вперед.

Майкл не мог ей сказать, что слова не ранят. Не мог солгать, что настанет день и она перестанет ощущать боль. Если возница доставит их к тому человеку, у Энн не останется времени для роста, для любви и для смеха.

Мимо промелькнули красные кирпичные дома, и от этого забрезжила надежда: пока что экипаж не отклонился от маршрута и вез их к нему домой. Всколыхнулась ярость: с ним играли, как кошка с мышью, а он ничего не мог поделать.

Лишь наблюдать и ждать.

— Я трогала себя.

Майкл покосился на Энн. Ее щека вырисовывалась на фоне марева стен за окном. В груди свилась невидимая пружина: женщина решилась на откровенность, потому что считала, что обидела его, и хотела загладить вину.

— Утром ты меня спрашивал, трогала ли я себя, когда представляла, как мужчины сосут женщин. Да, трогала. — Энн мяла ридикюль, и жемчужины поблескивали, словно черные бриллианты. — Лежала в кровати и представляла, что ты меня сосешь. — Беззащитный взгляд говорил о том, что она не уверена в его реакции. — Лежала и трогала.

Глупо было ревновать к мертвецу, но Майкл испытал ревность. Прокатилась черная волна гнева. Энн Эймс представляла, что ее сосал Мишель, а не Майкл. Ни одна женщина не выкрикивала в порыве страсти его нареченного имени.

Всегда только Мишель.

И никогда Майкл.

— Ты бы предпочла иметь меня таким, каким я был раньше? — грубо поинтересовался он. — Только притворяешься, что не замечаешь шрамов?

Энн не отвернулась и не опустила глаза.

— Нет, это не так.

— Что не так? — безжалостно настаивал Майкл. — Не притворяешься, что шрамов нет, или не притворяешься, что они ничего не значат?

— Я не хочу, чтобы ты стал прежним.

Однако Майклу мучительно захотелось снова стать Мишелем, ради ее же блага. Забыть о цене, которую ей придется заплатить ради него. Забыть о том, что ее ждало. Через час. Через день. Через месяц. Враг непременно явится.

— Почему? — грубо спросил он.

— Потому что я почувствовала себя желанной.

Притом, что восемнадцать лет назад он ее просто не заметил. Обидел свою старую деву еще до того, как с ней познакомился. Напряженные мышцы пронзила дрожь — от сознания того, в какой ад он ее вовлек, и жажды иных обстоятельств, при которых все могло бы сложиться иначе. Но лучше об этом не думать, для их же собственного блага.

Однако сделать это оказалось нелегко.

— Ты желанна, Энн. Я видел, как мужчина заглядывался на тебя на улице. И я тебя тоже хочу.

Ее бледно-голубые глаза засверкали. Она хотела бы в это поверить, но пока не могла.

— Ты говорил по-французски лишь однажды, после того как лишил меня девственности. — Стараясь скрыть смущение и свою незащищенность, Энн потупила голову. А кеб тем времени катил и катил к месту своего назначения. — Почему?

Энн начинала складывать воедино отдельные части головоломки. Майкл скрипнул зубами. Потому что теперь он хотел ее больше жизни. Но не такого ответа она ждала. Вечером она поправила его, когда он назвал ее mon amour — любовь моя. Но не тогда, когда произнес «шери». Она хотела французских любезностей, которыми он награждал остальных своих клиенток. И ее тоже, пока не понял, что нет смысла притворяться тем, кем он теперь не был. Майкл едва заставил себя произнести слова, которых она ожидала.

— Ты предпочитаешь, чтобы я говорил по-французски чаще?

Не окажется ли смерть безболезненнее, если ее причиной послужит Мишель?

— Я хочу, чтобы ты учил меня французскому.

Майкл покачал головой. Он не мог быть Мишелем, даже если таково последнее желание этой старой девы.

— Ты его и так знаешь.

Каждая прилично воспитанная женщина занималась французской грамматикой.

— Но не так… — Энн перехватила его взгляд. — Я хочу, чтобы ты научил меня другим словам, не из медицинских учебников. Ученые определяют оргазм как средство, благодаря которому сперма попадает в организм женщины и оплодотворяет ее. А клитор — как пенисоподобный орган, который, будучи частью тела женщины, не развился в то, что является гордостью мужчин. А мне нужны слова, которые отражают красоту физического соития.

«Откуда приличная дама знает такие термины?» — удивился Майкл. Общество тщательно скрывает их, опасаясь, что женщины отравят ими души. Не иначе как из медицинских учебников, поэтому-то ее знания так отдают болезнью и смертью.

— В английском языке тоже есть такие слова, — заявил он.

— Ты прав, но мне они кажутся грубее. Соитие — вещь земная, примитивная. Однако то, что ты делал… То, что мы делали вместе, — не отвратительно. Наоборот, я ни разу не чувствовала себя ближе к другому человеку, чем когда ты находился во мне. Французский — красивый язык. — Энн попыталась придать голосу легкость, но у нее ничего не получилось. Жизнь никогда не давалась ей легко. — Для интимных дел он подходит гораздо лучше.

Когда-то Майкл тоже так считал, но теперь мог сосредоточиться только на перемалывающем скрипении колес и пульсирующем жаре от прикосновений ее плеча, ноги и бедра.

Двадцать семь лет назад секс удержал Майкла у края пропасти безумия. По-французски он выражал свою потребность в удобствах, в удовольствиях. Именно эта потребность и породила Мишеля. Энн не требовала, чтобы он стал прежним. Она хотела, чтобы он сделал ее жизнь более сносной.

— Какие же ты желаешь знать слова? — хрипло спросил он.

— Вчера ты меня целовал, — решительно начала Энн.

— У французов много слов для обозначения поцелуя. — Майкл прислушался к перестуку лошадиных копыт, пытаясь понять, быстрее или медленнее они теперь движутся. — Зависит от того, кого целуют и куда.

— Ты целовал меня между ног.

Удары сердца, казалось, заглушили грохот копыт. Как далеко согласна зайти эта женщина, пустившаяся в путешествие с человеком, которого не знала?

— Женский клитор называется un bouton d'amour — бутон любви. — Майкл почувствовал во рту солоноватый привкус страсти. — А этот тип поцелуя — le broute-minou.

Энн отвела глаза и принялась рассматривать истертую кожаную обивку кеба. Белый плюмаж и черные поля шляпки скрывали ее лицо. А Майкл вглядывался в окно и силился узнать знакомые ориентиры города. Они были совсем рядом с его домом. Всего в нескольких кварталах от него. И он не смог подавить нахлынувшую волну предвкушения, понимая, однако, что слишком рано радуется.

Майкл знал: будет лучше, если враг захватит их обоих именно теперь, пока Энн еще не слишком привязалась к нему, а он — к ней.

— Ты назвал пенис ma bitte. А как еще можно сказать?

Мимо промелькнул парк — марево зеленых листьев и голоса гоняющих обручи детей. Он тоже был когда-то юным, счастливым и беззаботным.

А Энн?

— Есть много слов.

Майкла потревожил скрип кожаного сиденья. Энн повернулась к нему и посмотрела в глаза.

— Например?

Кровь быстрее побежала у него по жилам. Кеб тоже прибавил скорость, возможностей к отступлению не осталось.

— Bequille — костыль, onti! — прибор, bout — конец.

Сам он пользовался членом то как костылем, то как прибором. И то и другое средство быстро приближало даму к неизбежному исходу.

Энн хмурилась. Майкл ни разу не слышал ее смеха. В жизни этой женщины не было ни развлечений, ни удовольствий. Она целиком посвятила себя другим. Майкл хотел научить ее смеяться, пока еще оставалось время.

— Еще мужской пенис называется andouille u col roule. — Легкомысленным тоном он пытался скрыть рвущееся на волю из груди и чресел напряжение.

Энн недоверчиво моргнула:

— Неужели французы зовут его сосиской с воротником хомутиком?

Майкл с интересом ждал ее реакции.

— А разве плохое сравнение?

В глазах ни следа упрека, одно любопытство.

— Еще есть слова? — Она по-прежнему оставалась серьезной, женщина, признавшаяся, что никогда не смеялась. И хотела дойти до конца в своем исследовании нюансов страсти. Многие французские выражения, если их перевести на английский язык, казались очень смешными. Майкл выбрал одно из них.

— Cigare a moustache — сигара с усами.

Воображение ее не подвело: в кебе послышался смех, голубые глаза Энн блеснули.

— А ты какое предпочитаешь?

Его подрагивающая плоть напряглась, отвердела и удвоилась в размере. Казалось, она готова выскочить из собственной кожи, словно перезрелая виноградина.

— Bitte, — хрипло произнес он. Из его речи вдруг улетучились все смешливые нотки. Память любезно напомнила, как туго ее тело охватывало его плоть.

— Почему ты поставил перед словом bitte местоимение женского рода? Ведь речь идет о мужском органе.

— Потому что это существительное женского рода.

Энн посмотрела на его брюки. А Майклу незачем было опускать глаза: он и так понимал — влажное пятно свидетельствовало о его возбуждении. Прошлой ночью их общая смазка содействовала его беспрепятственному проникновению.

В окне, за головой Энн возник дом в стиле XVIII века из золотистого камня — начало его улицы. Майкл приготовился действовать. Сейчас кеб либо остановится, либо проедет мимо. Энн возьмет либо он, либо враг.

Все его существо напряглось, Майкл ждал.

Кеб замедлил движение и остановился. Значит, время умирать пока не настало. Теперь вся его энергия обратилась в желание.

— Потому что он предназначен для женщин, — ответил он. Возникла мысль задрать ей юбку и взять прямо в кебе. Энн не станет сопротивляться. Она позволит делать с собой все, что угодно.

Он распахнул дверцу и выскочил наружу. Кожу остудил свежий ветерок, но не погасил жара его страсти. Позади него скрипнули рессоры. Майкл обернулся и застыл. Энн наклонилась — белый плюмаж играл на ветру, и она узким носком туфли нащупывала ступеньку. Память услужливо воспроизвела картину примерочной в ателье мадам Рене.

«Ее следовало бы одевать в бархат и тончайшие шелка, а не в гренадин и шерсть», — плотоядно подумал он.

Майкл подхватил Энн за талию и поставил на землю. При этом набалдашник трости уперся в корсет. Обычная трость — принадлежность джентльмена, а не орудие убийства. На сей раз.

Энн распахнула глаза и ухватила его за плечи. Было очевидно, что она не привыкла, чтобы ей помогали выходить из экипажа. Не привыкла, чтобы говорили приятные вещи, не привыкла чувствовать себя желанной.

Но он ее жаждал! Ей никогда не понять, как сильно.

— Мужская сперма… — Ее дыхание овеяло Майклу губы. Воспитанный голос звучал тихо, как шепот, солнце коснулось кончиков ресниц, и они засияли золотом. — Как это по-французски?

Желание пронзило его чресла. Майкл понимал, куда это заводит. Следовало ее остановить, но он не мог.

— Came. — Ее тело было таким же жарким, как и ее дыхание. — Sauce. Blanc.

— Blanc? — Энн попробовала на языке незнакомое слово. — Разве твоя сперма белая?

— Белая, горячая и густая.

Возница громко прочистил горло. Энн смутилась: она позволила мужчине вольности на людях; высвободилась из рук своего спутника и приняла благовоспитанный вид.

Но Майкл оставил ее лишь на мгновение — чтобы бросить кебмену монету. И тут же нарочно положил ладонь на бедро, которое сжимал ночью, когда Энн восседала на нем и кричала от страсти.

На двери поблескивал бронзовый молоток, но не было никакой таблички, обозначавшей имя: ни Майкла, ни Мишеля. Выкрашенная белой эмалью дверь оказалась незаперта и легко повернулась на смазанных петлях. Их приветствовал аромат гиацинтов.

У смерти тоже сладковатый запах. Он скрывает вонь разложения, запах соблазна и неосмотрительности. Но в умирании нет ничего красивого. Как и в убийстве.

Энн шагнула вперед, а Майкл задержался на пороге, помедлив затворить за собой дверь. Прохладный воздух овевал пальцы, которые за секунду до этого опалял жар се

Он тщательно запер замок — напрасная предосторожность. Ни запоры, ни двери не уберегут от этого человека.

Энн держала спину удивительно прямо, и между воротником и прядью скрытых под шляпкой светло-каштановых полос виднелась полоска бледной кожи. Какой она была восемнадцать лет назад?

Как он мог просмотреть ее в толпе жеманных дебютанток и надушенных красоток? Майкл ткнулся лицом ей в шею и отвел в сторону по-детски тонкий локон.

Энн напряглась. Боль спиралью скрутила Майкла: жертва отвергала охотника. Он на мгновение закрыл глаза, все его чувства были настроены па ее тело.

— Ты сказала, что не стесняешься меня.

— Так и есть, — ответила она шепотом, будто стены в этом доме имели уши и могли засвидетельствовать о ее недостойном поведении.

Что ж, быть может, это было справедливо.

— В таком случае ты стесняешься прикасаться ко мне или желать меня.

Мимолетный вздох нарушил тишину вестибюля.

— Нет.

— В таком случае ты бы смотрела на меня и дотрагивалась открыто, без всякой сдержанности.

Энн моментально обернулась. Стыд боролся с желанием, непосредственность — с чувством самосохранения.

— Ты это имела в виду, когда говорила, что намерена получить от меня все?

Теперь Майкл не думал о том человеке, пока не думал, до вечера.

— Да. — Энн решительно запрокинула голову. — Скажи, если женщина хочет поцеловать у мужчины bitte, как говорят об этом французы?

В кебе Майкл ожидал такого вопроса, но теперь он застал его врасплох. Он слишком ясно представил эту картину и оценил ее порыв доставить наслаждение наемному мужчине.

Пять лет ни одна женщина не принимала его в рот. Какое-то мгновение он думал, что прямо на месте кончит, как случилось, когда его впервые ласкала мадам.

— Bonjour, monsieur. — Гулкое эхо шагов быстро приблизилось к ним. — Мадемуазель.

Лицо Энн потускнело, она снова превратилась в сдержанную старую деву. А Майкл еще так мало успел. И времени оставалось совсем немного. Он встревоженно наблюдал за Энн, пока Рауль, не говоря ни слова, принимал ее плащ. Он мог читать ее мысли, словно женщина произносила их вслух. А выражение лица было точно таким же, как в ателье, когда он представлял ее мадам Рене.

Ее волнует то, что дворецкий знает, что она купила услуги Майкла. Она потупила глаза и уставилась на влажное пятно на его брюках. Кровь бросилась ей в лицо, но то был не румянец возбуждения.

Рауль крепко ухватил золотой набалдашник трости Майкла — пальцы в белой перчатке коснулись искромсанной шрамами кожи.

— Изволите сегодня ужинать, месье?

Энн вскинула голову. Ее осенило, каков должен быть буквальный перевод французского эквивалента слова «сперму». А фиалковый взгляд Мишеля подтверждал: да, она вполне съедобна.

— Да, — бесстрастно ответил он. — Сегодня мы с мадемуазель собираемся ужинать дома.

Энн провела розовым кончиком языка по губам. Тело Майкла напряглось.

— Позвольте вашу шляпку, мадемуазель, — повернулся к ней Рауль.

Энн машинально потянулась к голове, но остановленная взглядом Майкла рука застыла на полдороге. Красные пятна на ее лице слились в сплошной багрянец. Покусывание. Полизывание. Поцелуи. Точно так же ее губы ответят на мучительную ласку пера. И поцелуй его пениса.

Энн медленно опустила руку.

— Спасибо, я предпочитаю, чтобы шляпка осталась со мной.

Майкл резко выдохнул. Невероятно, но его эрекция усилились.

— Как вам угодно. — Дворецкий терпеливо тянул руку в белой перчатке, чтобы принять ее черные, шелковые. — Мадемуазель может познакомится с меню.

— Нет, спасибо. — Энн отвернулась от Майкла и уперлась взглядом в черный галстук дворецкого, потом посмотрела на молочно-белую стену: на что угодно, лишь бы не встречаться глазами с Раулем. А тот безучастно таращился на ее шляпку, нисколько не интересуясь ее смущением. Женщина неловко расстегнула плащ. — Я уверена, все, что бы ни приготовил ваш повар, будет замечательно.

— Слушаюсь. — Рауль спокойно принял ее черный гренадиновый плащ. — Благодарю вас, мадемуазель.

— Мы будем ужинать и восемь, — холодно распорядился Майкл, не сводя взгляда с Энн.

— Я сообщу повару, месье.

Майкл протянул ей руку — открыто, при посторонних, при свете дня, без всякого стеснения. А она из-под полей шляпки долго смотрела на его шрамы. Этой рукой он ее ласкал, этими пальцами проникал в глубины ее тела. Наконец, развернув плечи, она тоже подала ему руку.

Друзья. Любовники. Узы стали нерушимыми. Она не отвернется от него. А он возьмется ее защищать. Как — он еще не знал. Удовлетворенный ее чувственностью, понимая, что она его не оттолкнет, Майкл выпустил руку женщины и, положив ладонь ей на талию, повлек к лестнице: удары сердца отсчитывали пройденные ступени.

— Месье, вам почта. — Голос Рауля отразился от высокого потолка и крашеных стен. — Я отнес ее в кабинет.

Майкл ни на секунду не задержался.

— Хорошо, посмотрю позже.

Гораздо позже. Ведь смерть была невероятно близка. Пусть его старая дева не подпускает ее к себе хотя бы еще денек…

Энн ухватилась за искусно отлитые перила. Пять лет назад балюстрада была из дерева. Диана скатывалась по отполированным перилам прямо в его объятия и на его ждущий член.

Энн исподтишка поглядывала на вздутие на его брюках. Что она представляла? Каков он на вкус? Сумеет ли она его принять в другие места? И как себя поведет, когда мягкое перышко начнет щекотать укромнейшие части ее тела?

Напряжение внутри нарастало подобно раскаленной лаве.

Теперь ничто не помешает их наслаждению. Только бы Энн дала то, что требовалось для предстоящей ночи, — несколько часов передышки. А он ей даст память, которая будет ее поддерживать всю оставшуюся жизнь.

— Месье! — Голос Рауля раздался прямо за их спиной. Черт бы побрал этого дворецкого — оказывается, он шел следом за ними. — Человек, который принес почту, сказал, что это очень срочно. И чтобы вы прочитали письмо, как только вернетесь. Оно от господина, с которым вы недавно познакомились, но которого больше с нами нет.

«Больше с нами нет», — отразилось от мраморных сводов.

От удушающе-приторного аромата гиацинтов сдавило горло, леденящий холод заморозил кровь.

Скольким людям предстоит еще умереть, пока все не закончится? Сквозь шерстяную ткань пальцы ощутили живое тепло: вот оно, свидетельство того, кто станет очередной жертвой. Майкл отдернул руку от талии Энн и круто повернулся на блестевшем, словно зеркало, полу. Рауль протянул серебряный поднос с корреспонденцией.

В этом жесте не было ничего угрожающего, если бы не слова, которые произнес дворецкий. Энн неподвижно стояла рядом. Пока его, но меченая для другого.

С ничего не выражающим лицом Майкл сорвал печать. На ладонь выпал ключ. Внутри конверта оказался другой конверт. На нем — только адрес. Почерк мелкий, аккуратный, женский. Надпись очень короткая: «От одного юриста другому».

Черные точки танцевали у Майкла перед глазами. Будто издалека донесся голос Энн:

— Пожалуйста, не считайте себя обязанным меня развлекать. Я вполне понимаю… у вас могут быть личные дела…

Личные дела…

Да, смерть — дело сугубо личное.

Слова на белой мелованной бумаге расплывались. Все было бы намного проще, если бы Энн Эймс ему не нравилась. А нравились ли ему женщины в прошлом, которые прогоняли его кошмары? Нравилась ли Диана?

— Спасибо. — Он улыбнулся и заметил, что в светло-голубых глазах Энн отразились два лица: Майкла и Мишеля. — Я на несколько минут. Рауль, проводи мадемуазель в библиотеку.

В доме не было ни дорожек, ни ковриков, чтобы приглушить шаги. И в йоркширском поместье тоже никаких ковров. Ничего, что послужило бы пищей всепожирающему огню. И дом того человека был таким же пустым. Двадцать девять лет назад Майкл не представлял, чего ожидать, когда входил в его кабинет. А теперь знал, но это не вызывало у него никаких эмоций.

Но в отличие от того человека Майкл импотентом не был. И даже теперь его член продолжал пульсировать и подрагивать. В кабинете рядом со столом под мраморной крышкой стоял черный чемодан. Майкл не удивился его содержимому, как не удивился и посланию, находившемуся во втором конверте.

«Уважаемый господин Литтл!

Мое свидание с месье д'Анжем прошло вполне успешно. Я помню, что вы беспокоились о моей безопасности. Прошу вас, больше не надо. Я счастлива и довольна.

Согласно пункту нашего соглашения вы можете перевести на имя месье д'Анжа четверть причитающейся ему суммы. А меня при необходимости найдете по указанному ниже адресу. Я решила остаться здесь на оговоренный месячный срок, чтобы постоянно не переезжать из своего дома в резиденцию месье д'Анжа и обратно. Буду весьма признательна, если вы возьмете на себя труд время от времени заглядывать в мой дом, чтобы убедиться, что там все в порядке.

Искренне ваша мисс Энн Эймс».

Майкл посмотрел на четко выписанный адрес в конце листа, а затем заглянул в расширенные от ужаса глаза мистера Литтла. Никакого перевода не будет. Договор уничтожен, а его обгоревшие клочки высовываются изо рта несчастного стряпчего. Смерть не принесла ему покоя. Он даже не узнал, почему умирает. Точно так произойдет и с Энн.

Майкл продолжал смотреть на труп маленького человечка, в чьей кончине был повинен он сам. И ничего не испытывал. Ни печали, ни сожаления. Только пульсация в напряженном члене замедлилась, потому что остывающая кровь бежит не так быстро.

В неподвижных зрачках покойного мелькали крохотные образы: танцующий на черной шляпке белый плюмаж, полные чувственности светлые глаза, темные соски на бледной груди. Алые губы, белые подвязки, телесного цвета чулки, черные остроносые туфли.

Убийство стряпчего не оставляло ни малейших сомнений. Враг не успокоится, пока кожа Энн не превратится в коросту смерти и ее тело не найдет приют в чемодане.

Враг отпустил Диану. Майкл надеялся, что он так же поступит и с Энн, но ошибался. Ей не уйти живой. И не важно, умрут ли они вместе или по отдельности.

Тишину нарушил тихий стук.

Нет, это не враг. Появление врага не производит шума. Одеревеневшими пальцами Майкл захлопнул крышку чемодана и закрыл замок. И только после того, как положил ключ в карман, ответил:

— Войдите.

В двери показалась седеющая голова Рауля, нос его привередливо морщился.

— Вы что-то сожгли, месье?

Сожжены два стряпчих, убит юрист, а мужчина-проститутка пока что жив.

Содержимое чемодана обуглилось от прежнего огня. ~ Ты что-то хотел? — ровным голосом спросил Майкл.

— Ваш ужин, месье… Все как обычно? Еда. Мертвая плоть живым.

— Я буду то же, что приготовят для мадемуазель Эймс.

— Слушаюсь, месье. — Седеющая голова дворецкого исчезла.

— Рауль!

В ту же секунду дворецкий вернулся.

Майкл купил этот лом в стиле эпохи королей Георгов восемнадцать лет назад. Рауль был уже в нем — прислуживал старым хозяевам. Майкл позволил ему жениться на домоправительнице. Взамен они с Мари служили ему верой и правдой.

Не задавали вопросов, не распускали слухов. А когда в доме вспыхнул пожар, в котором сгорела Диана, остались следить за ремонтными работами, а потом присматривали за хозяйством.

Майкл понимал, что очень мало знает о своих главных слугах.

— Сообщите Габриэлю, что он мне понадобится сегодня же вечером. И вот что еще, Рауль… — Дворецкий стоически выдержал взгляд господина. — Полагаю, вам не следует напоминать, что никого другого я сегодня не жду.

Рауль поклонился и тихо удалился. Майкл посмотрел на закрытую дверь. Нельзя позволить врагу похитить Энн. Когда она умрет, ее последняя мысль будет о наслаждении. А последнее, что увидит, будет он, а не враг.

Глава 9

Энн раз за разом тревожно пробегала глазами по рядам кожаных корешков. «Беовульф», «Кентерберийские рассказы», «Смерть Артура» — английская история о том, как мужчина и женщина предали своего короля. В ушах продолжал звенеть голос дворецкого: он больше не с нами. Эвфемизм, обозначающий смерть, словно покойный переехал в другое место, но забыл упаковать свое тело.

Энн вела пальцем по тисненным золотом надписям: Шекспир, Чарльз Диккенс, «Грозовой перевал» Эмили Бронте. Кожаные переплеты были заметно потерты.

Энн не могла представить, чтобы Майкл зачитывался романами.

Она ощущала запах дорогой кожи и аромат свежесрезанной сирени. В доме, наполненном цветами и наслаждением, нет места смерти. Она вздрогнула, пытаясь отбросить мысли о смерти в прошлом и… настоящем. К сожалению, смерть — это неизбежная реальность.

Вечернее солнце сверкнуло на полировке дубового пола. А обтянутые темно-синим шелком золоченые шезлонги отбрасывали глубокие тени. К услугам отдыхающих перед каждым креслом стояли покрытые медным сплавом скамеечки для ног — пугающее напоминание о прежних временах, о прежней культуре. Китайские лампы из кости, с драпированными темно-синим шелком абажурами, на которых были вышиты золотые лилии, развеивали сгущавшийся полумрак,

В дверях появился Майкл и молча уставился на Энн. От этого взгляда у нее перехватило дыхание. В этот момент он вовсе не выглядел жаждущим любви мужчиной, Тем, кто несколько минут назад вел ее по лестнице в спальню. Прекрасные глаза потухли, помертвели и стали похожи на кусочки мрамора в глазницах чучела совы в вестибюле дома ее родителей. Он словно никогда не ведал радостей плоти.

— Почему ты не снимешь эту шляпку? — спросил Майкл.

Только тут Энн вспомнила, что у нее над головой по-прежнему раскачивается белый плюмаж. А он между тем бездушным тоном продолжал:

— Мужчины не ждут, что женщины станут целовать их.

— Прости, не поняла, — растерялась Энн.

— Ты хотела знать, чего я жду от женщин.

— Значит, ты не рассчитываешь, что женщина тебя поцелует?

— Нет, — без всякого выражения ответил он.

— Понятно. — Энн проглотила застрявший в горле ком. Атмосфера в комнате наэлектризовалась, как перед грозой.

— А что, мадемуазель Эймс, разве ты не желаешь знать, чего я жду от любой женщины?

Энн внутренне содрогнулась от безликого французского обращения.

— Да. — Она почувствовала, как сводит мышцы спины. — Хочу, иначе бы не спрашивала.

— Я жду, чтобы женщина лизала меня, сосала, кусала. — На этот раз его голос показался удивительно чужим. — Все, что я делал ночью с тобой, а потом утром, когда доводил до экстаза.

Его слова прозвучали вызовом. Ночью он ласкал ее губами, языком и зубами. И утром использовал те же средства. Он знал, как удовлетворить женщину, а Энн не представляла, как подойти к мужчине. И теперь сравнивала стоявшего перед ней человека с тем, который умолял ее стать его любовницей. Но у нее ничего не получалось.

В экипаже он был резок и раздражался оттого, что не мог исправить то, что постоянно вмешивалось в его жизнь. Эти чувства были ей понятны. Но Энн не знала, как себя вести с теперешним Майклом.

Впившись ногтями в ладони, она вспомнила, как ночью царапала ими спину Майкла. Интересно, остались ли на ней царапины?

— Отошел кто-то из твоих знакомых? — скованно спросила она и сама на себя разозлилась. Не смогла себя заставить произнести слово «умер»!

— Да.

— Прими мои соболезнования. Я пойму, если ты хочешь побыть один.

Мишель так долго и пристально смотрел на нее, что сердце Энн стало давать перебои.

— Это не стало неожиданностью. — Он оттолкнулся от косяка, подошел к мраморному камину и присел на корточки.

Энн вспомнила груду золы за железной решеткой камина стряпчего. Юрист не походил на человека, который разжигает огонь в апреле.

Она не предполагала, что в библиотеке француза окажется столько английских книг. Чирканье спички нарушило сгустившуюся тишину. Легкий запах гари смешался с ароматом сирени. Майкл поднялся так резко, что даже споткнулся и отвернулся от лизавших черные угли желтых языков пламени. На какое-то мгновение вся его жизнь отразилась у него на лице: страх, который он испытал пять лет назад, когда огонь пожирал его кожу. И с которым боролся до сих пор, когда приходилось разжигать камин. И потеря человека, который был ему ближе, чем просто знакомый.

Энн тоже долгие годы боролась со страхом потери, а когда наконец родители ушли, испытала облегчение, которое походило на предательство. А он, судя по всему, оказался не готов.

Майкл заставил ее смириться со своим одиночеством, а взамен предложил утешение — словами и наслаждением. Научил ее смеяться. Негоже, чтобы он оплакивал свою потерю один.

Энн решила предложить ему единственный способ облегчения, который приходил ей в голову.

— А как следует спросить, если женщина хочет лизать мужчину? Сосать? И кусать?

— Мужчины не стеснительны, — начал подначивать он. Теперь Майкл снова походил на того, кого мадам Рене назвала «жеребцом». — Если женщина хочет мужчину, она откровенно говорит ему об этом.

Сердце у Энн давало перебои.

— Я хочу тебя, — проговорила она. Угли затрещали в камине, Майкл непроизвольно дернулся.

— И как же ты меня хочешь, Энн?

— Перед окном. — Ее колени под платьем чуть не подломились. — На свету, чтобы видеть тебя всего.

Ноздри Майкла раздулись, изборожденные шрамами пальцы застыли в воздухе.

— Брать в рот пенис — это не одно и то же, что брать язык. Тебе может не понравится его вкус. — Голос сделался резким, будто этот человек никогда не ведал радости. — Не все женщины это любят.

— Но тебе же нравится целовать женские гениталии?

— Мне — да.

— Почему?

— Потому что я знаю, что это доставляет удовольствие женщинам. Секс по своей сути — вкус удовольствия. — Не стоило повторять, что в последний раз женщина ублажала его пять лет назад. И с тех пор его никто не пробовал. Все и так было очевидно.

— Я хочу тебя, Майкл. Хочу ощутить губами биение твоего сердца. И еще — потеряться в другом наслаждении.

Проходила секунда за секундой, тишину нарушали только потрескивание огня в камине, удары сердца в груди у Энн и замирающий отголосок его слов. На своем затылке она ощущала тепло огня.

— Я не хочу, чтобы ты пожалела о том времени, которое мы проведем вместе, — натянуто проговорил Майкл. Шрамы на правой щеке и на виске казались свежими в луче солнца.

— Я не пожалею о своем решении, — возразила она.

Майкл потянулся к пуговицам на брюках, а у Энн возникло странное чувство, что все это она уже когда-то видела.

— Нет! — импульсивно воскликнула она. Он замер.

— Что значит нет? — мягко спросил Майкл. Прошлой ночью он с наслаждением доверил пуговицы ей — самой невинности, которая не понимала, что следовало делать. Но, кажется, теперь она знала, как поступать.

— Подожди, позволь мне. — Энн хотела похоронить воспоминания о смерти и болезнях. На этот раз пальцы не подвели. А то, что рвалось из-под шерстяной ткани, было уже знакомо.

Это для нее. Не потому, что она заплатила, а потому, что он ее желал. Энн опустилась на колени, так что юбки распластались по полу, потянулась к ширинке и нащупала курчавые волосы. В нос пахнуло чем-то горячечным, но тут же повеяло чистым мускусным запахом мужской плоти и сирени. Солнце осветило весь его пенис и обозначило множество оттенков. Темная кожа морщилась у росистой от влаги сливы, а выше чернела бахрома пружинистых волос.

Она осторожно взяла его в руку, вложив в ладонь крайние пять дюймов, на красной головке серебрились капельки,

Не похоже на сосиску, да и на сигару тоже. И на дряблую тряпку, как у отца. Таким она запомнит Майкла надолго.

Энн провела по сливе пальцем. Та оказалась влажной и скользкой, пол кожей прощупывался пульс. Она представила, что возьмет ее в рот, и там моментально пересохло. Пальцы осторожно исследовали похожий на глаз кончик, из которого показалась одинокая слеза.

— Нужно брать его весь? — Энн осторожно дотронулась до головки губами, и плоть дрогнула от ее прикосновения. Она отпрянула.

— Нет.

Энн ощущала его взгляд. Майкл сжал руки в кулаки, мышцы на шее напряглись, словно в агонии. Энн наклонилась и старательно ткнулась в пенис губами, подражая ему, когда он ласкал ее ночью. Нежно, но не настойчиво. Закрыв глаза, пробовала на вкус, а орган трепетал и бился подобно сердцу.

Потом нерешительно вложила его между губами. Рот раскрывался все шире и шире, пока не наполнился целиком.

Вкус оказался чистым, немного солоноватым. Странное ощущение, но отнюдь не противное. В кольце пальцев ощущалась упругость. Майкл довольно заурчал и охватил руками ее шею. От неожиданности Энн попыталась отстраниться и посмотрела вверх, но он не ослабил хватки. Обрамленные бахромой ресниц веки прикрыли глаза. Зрачки превратились в булавочные головки, зато фиалковые радужки ярко сияли.

— Ну как, тебе нравится? — спросил он.

— Нравится, — честно призналась Энн.

— Ты понимаешь, что произойдет, если ты будешь продолжать?

Энн посмотрела на трепещущую головку и слизнула очередную слезу.

— Ты извергнешь семя.

— Тебе в рот, — уточнил Майкл.

Он думал, что она отпрянет, но этого не случилось. Наоборот, она потянулась и поцеловала его в бархатистый кончик — bitte. А потом захватила в рот столько, сколько смогла.

Шероховатая рука скользнула с ее шеи вверх — к шляпке. Энн пронзил страх. Она увидела в его пальцах блестящую шляпную заколку — светлая сталь была остро заточена — и отодвинулась.

— Доверься мне, — прошептал Майкл, но она не умела: всю жизнь ее учили никому не доверять. Энн глубоко вздохнула.

— Скажи, что теперь делать?

— Снова возьми в рот.

— Скажи по-французски, как другим.

Красивым. Веселым. Раскованным. Таким, какой она никогда не была.

На мгновение замерла даже пульсация в ее ладони. Солнечный столб уперся прямо в любовников и очертил блестящие тела, серую шерсть, белый хлопок и блестящий металл. Даже угли перестали потрескивать в камине. А затем…

— Prends-moi dans la bouche — возьми меня в рот. Энн закрыла глаза и приняла его в рот. А в мозгу, словно наяву, продолжала блистать остро отточенная булавка.

— Leche-moi — лижи меня.

Женщина послушалась.

— Mords-moi — кусай меня.

Она осторожно куснула.

— Suce-moi — соси.

Энн повиновалась.

— Plus profond — глубже.

Она потянулась губами вперед так, что они коснулись кольца ее пальцев.

— Plus fort — сильнее.

Пальцы сомкнулись крепче. Интересно, он тоже наслаждается близостью, когда сосет женщину, к которой испытывает влечение? Когда сосал ее?

Изборожденные шрамами пальцы впились в ее затылок.

— Pius vite — быстрее.

Энн явственно осознала хрупкость собственной шеи, мужскую мощь его руки и женскую силу своих прикосновений. Она стала двигаться быстрее, дрожа от близости открытия, и целиком погрузилась во вкус и плоть Мишеля дАнжа.

Его член продолжал твердеть и утолщаться. Но вот что-то произошло, нечто невероятное. Он готов был взорваться у нее во рту. Что-то громко звякнуло позади, и Энн догадалась, что на деревянный пол упала шляпная булавка. В тот же миг руки Мишеля сомкнулись у нее на шее, и он хрипло выкрикнул:

— Narrete pas! Черт! Только не останавливайся!

В небо ударила струя горячей и густой жидкости. Темп, напор — вот в чем суть наслаждения Мишеля. Энн инстинктивно сглотнула. Да, ей понравилось. Sauce. Blanc. Came. Французские слова катались у нее на языке. Шляпка слетела с ее головы. Внезапно она оказалась на ногах и от неожиданности заморгала, а сильные пальцы уже вынимали из ее волос заколки и освобождали пучок. Наконец пряди рассыпались по ее плечам.

Лицо Майкла раскраснелось, а глаза превратились в щелочки.

— Я не хочу сделать тебе больно.

— Ты не сделал мне больно. — Голос ее дрожал. Энн поразила сила его оргазма и ее способность его вызывать.

Майкл потерял над собой контроль. Вот в чем заключалась разница между любовником и наемным для наслаждения мужчиной. Перед ней стоял человек, сгоравший от страсти.

— Я не причиню тебе боли, что бы ни произошло. — Еще больше прядей упало ей на спину, а посыпавшиеся на пол заколки отдались эхом ударов ее сердца. — Поцелуй меня, пососи язык, как сосала конец.

— Но слуги…

— Не посмеют войти. — Майкл положил ей ладонь на талию. — Не потревожат.

Ее льняная рубашка не защищала от жара его тела. Смешно, но Энн почудилось, будто к ней в живот провалился теплый ком — его сперма, а в промежности развернулась раскаленная пружина.

— Ты когда-нибудь извергал семя в женщину без этих французских штучек? — неожиданно для себя самой спросила она.

Мишель замер, теперь он снова овладел собой.

— Да.

Сердце Энн продолжало трепетать. Как быстро он оправился от приступа страсти! Она запрокинула голову.

— А существуют другие способы предохраниться от беременности?

— Есть такие приспособления, которые женщины вставляют внутрь.

— И они безболезненны?

— Да.

— И не снижают удовольствия?

— Так мне говорили.

— А где их можно приобрести?

— У врача.

Энн нахмурилась:

— Почему не в аптеке?

— Перед тем как воспользоваться таким приспособлением, необходим осмотр.

У Энн не оставалось сомнений, какие части тела осмотрит врач, прежде чем выпишет рецепт.

— Спасибо.

— За что?

— За откровенность. И за науку! — Она больше не станет думать о мужской сперме только как о средстве оплодотворить женщину.

— Но я еще не закончил — собираюсь поделиться с тобой наслаждением.

Энн почувствовала, что ее волосы сделались тяжелыми и горячими. Вечернее солнце высвечивало все ее седеющие пряди.

— Не чувствуй себя обязанным меня благодарить. Я вполне удовлетворена.

— Но я должен, и вижу, что этот шезлонг — прекрасная альтернатива кровати.

— Я не хочу, чтобы ты рассиживался в шезлонге.

— В шезлонг сядешь ты. Голая. Лицом к солнцу. Чтобы полнее открыться, ноги положишь на подлокотники. А я начну тебя щекотать — внутри и снаружи.

Раз… Два…

Майкл вышел на балкон, посмотрел на тусклые шары газовых фонарей и отсчитал отдаленные удары часов. Он представил, как Энн спит постели, подперев щеку ладонью, и вспомнил наслаждение, которое испытал, когда она сосала его член.

Глаз уловил движение внизу, щелкнул дверной замок.

— Ты ее опоил. — Габриэль говорил спокойно, словно сообщал само собой разумеющееся. Майкл не обернулся и не ответил.

Другой возможности не было: он не хотел, чтобы Энн неожиданно проснулась, когда в доме будет находиться Габриэль, и поэтому после ужина добавил в бокал ее вина каплю настойки опия. Затем он выпил остатки вина, используя ее тело как сосуд, и любил, пока женщина не заснула.

— На этот раз ты воспользовался ключом. — Майкл не стал сердиться на то, что Габриэль прошел прямо в спальню и заметил явную ненатуральность сна его любовницы, которая и в забытьи переживала недавно испытанное наслаждение. И наслаждение, которое она доставила ему.

Майклу-Мишелю. На какое-то мгновение она помирила того и другого. И благодарила его за удовольствие.

— Ты ведь не затем меня позвал, чтобы ее забрать? — Габриэль был необычайно прозорлив. Но в его тоне Майкл почувствовал отчуждение. — Или я ошибаюсь?

Было поздно отсылать из дома Энн. Лохматые черные тучи закрыли полумесяц, который недавно освещал беззвездное небо.

— Я тебя позвал, чтобы освободиться от тела стряпчего.

— Ты его убил?

— Так необходимо спрашивать? — спокойно парировал Майкл.

Габриэль вышел на балкон и встал рядом с ним. Он заметил, что Майкл обеими руками вцепился в железную ограду.

— А почему ты сам от него не избавился?

— Не могу оставить Энн.

— Что так? — ухмыльнулся Габриэль.

Солнечный свет, отраженный луной, образовал на небе мутный ореол. Шляпная булавка тоже отражала солнечный луч. А от того наслаждения, которое она ему доставила, у женщины светилось лицо. И этот внутренний свет казался не слабее сияния луны.

Ее губы пробовали его на вкус. Его сперму, его наслаждение, когда она удовлетворяла продажного мужчину. Майкл представил солоноватость собственной спермы и сладость ее возбуждения и едва удержался от возвращения в спальню, чтобы разделить с ней пьянящий вкус обоюдного удовлетворения.

— Потому что он ее убьет, — наконец отозвался он. — А я не могу.

Ночь разорвал громкий, яростный лай. Дрались собаки. За еду? За территорию? За суку? Майкл понимал, что он ничем не лучше этих шавок. Последние двадцать семь лет он только и делал, что отвоевывал место под солнцем, добывал женщин. Еду, чтобы ублажить желудок.

Он любил смех и страсть Дианы. А Диана обожала его изощренность и силу. Майкл не ждал, что она станет его благодарить. И она не благодарила.

Пронзительный визг возвестил об окончании баталии.

— Обратись в полицию, — посоветовал Габриэль. Майкл едва сдержал злобный рык, повернул голову и перехватил взгляд Габриэля.

— В чемодане упакован Литтл, а чемодан в моем кабинете. Как ты полагаешь, полиция поверит, что он попал сюда случайно?

Светлые, как у Энн, глаза Габриэля сверкнули в темноте. Но в них не было ее мягкости, ее открытости.

— И чего же ты хочешь, Майкл?

Вчера он ответил бы по-другому, но сегодня — не вчера, а завтра может вообще не наступить.

— Я хочу Энн, — выдохнул он в пропитанный угольным дымом прохладный ночной воздух. — Хочу провести с ней остаток времени.

— И это все? — насмешливо спросил Габриэль.

— Нет. Я хочу нанять нескольких твоих людей. Мне нужны кучер, конюх и охранники, чтобы сторожить дом.

— Их можно убить.

Новые трупы у его ног.

— Все имеет свою цену, предложи каждому по тысяче фунтов…

— За такие деньги они убьют тебя самого…

— Но предупреди: если Энн пострадает или будет похищена, они не получат ни фартинга. И тогда я убью их сам, — спокойно продолжал Майкл.

— А если убит будешь ты?

Внутри у Майкла вспыхнула искра протеста, но тут же погасла. У таких людей, как он, не существовало будущего.

— Если Энн будет в безопасности, изыми средства в моем поместье и заплати сколько надо. Все, что у меня есть, — в твоем распоряжении.

Послышался глубокий вдох, и в прохладном воздухе показалось облачко пара.

— Иногда мне кажется, я мог бы сам убить тебя, Майкл.

Майкл насмешливо улыбнулся:

— Нельзя убить человека, который и так давно уже мертв.

— А ты сам когда-нибудь убивал, старина?

По его милости мертвы мужчины, женщины и дети.

— Да.

— Я имею в виду другое: ты убивал по-настоящему? Сознательно? Слышал хрипение в горле? Видел кровь на своих руках — горячую и липкую, как похоть. Понимал — к добру или худу, что этот человек мертв и ты в этом повинен?

Майкл видел завиток белокурых волос, благородный нос и черную, не светлее ночи, бездну в глазах Габриэля. В мозгу всплыли когда-то выученные в Итоне строки: «Почил высокий дух. — Спи, милый принц, Спи, убаюкан пеньем херувимов». «Гамлет», акт 5, сцена 2. Майкл вспомнил автора, название книги и место, откуда взята цитата. Но не припомнил лица наставника, лиц родителей и сестры.

Враг отнял у него память.

— Если ты не хочешь рисковать своими людьми, я обращусь в другое место.

— Майкл, ты не можешь иметь и то и другое.

— Что именно? — Он напрягся.

— Твоя смерть не спасет Энн Эймс.

Холодный ночной воздух пронизал Майкла до костей.

— Откуда ты узнал?

На губах Габриэля заиграла ядовитая усмешка.

— Ты же знаешь, я Габриэль — посланник Божий.

Глава 10

Шажок за шажком Энн выбиралась из удушливой темноты, которая сдавила ей грудь и приковала к постели бедра. Колючая жара окутала шею, и она втягивала в легкие теплый и влажный воздух. Ритмичное пыхтение заглушало далекий перезвон часов.

Память пробивалась сквозь тяжелый дурман, и на сером фоне закрытых век вспыхивали яркие картины.

Красная кровь. Ярко-голубой бархат. Изборожденная прожилками, напоминающая сливу плоть. Белое мокрое перышко. Фарфор с золотой окантовкой. Красное бургундское вино…

В висках немилосердно стучало, но за тупой болью вставали похожие на галлюцинации образы.

Мишель ласкает ее вином… Ах нет, он ласкал ее не вином, а бутылкой из-под вина. Прохладное стекло скатывалось, скользило, проникало внутрь и наполняло влагой. Скорее холодной, чем горячей. А горлышко казалось тонким, а не толстым. Мишель пил вино прямо с ее тела, словно она изящнейший из бокалов.

Внезапно Энн почувствовала, как что-то уперлось ей между ног, и поняла, что это не сон. Бургундское связало ей язык сладостной терпкостью.

Но вот она открыла глаза. Ей на грудь опустилась рука, а нога придавила живот. Энн поняла, что на нее навалился Майкл. Это ее и разбудило, а не звон старых маминых часов. В груди потеплело, сразу прояснилась память: то, что она видела, не было сном.

Она пробовала этого мужчину на вкус. Сосала его, довела до оргазма. А теперь он спал подле нее, почти на ней. И она лишилась возможности предаться новому наслаждению.

Энн почувствовала себя слегка разочарованной. У нее кружилась голова, словно сознание существовало отдельно от тела. Извиваясь, она освободилась от его веса и выбралась из-под рук и ног, на шелковую простыню.

Какой юной чувствует себя женщина, когда ее волосы распушены, а не заплетены в тугой пучок или косу. На свободе Энн внезапно стало одиноко, и она посмотрела на Майкла. Смуглые плечи казались необыкновенно мужественными на фоне белого шелка и зеленого бархата. Правой щекой он зарылся в подушку, а по левой скользили неглубокие утренние тени. Веки оставались закрытыми, а ресницы напоминали блестящий черный веер.

Он выглядел таким… беззащитным. Соблазнительным. Ни одна бы женщина не устояла. А он был в полном ее распоряжении — на предстоящие двадцать шесть дней.

Любовник старой девы.

Боясь разбудить, Энн затаила дыхание и осторожно коснулась его колючей щеки. Провела пальцем по борозде шрама на скуле. Майкл вздрогнул.

Наваждение кончилось. Энн отдернула руку — она не хотела его будить. Было много других дел. Предстояло побороть страхи, с которыми она одна никогда бы не решилась сражаться.

Энн соскользнула с кровати.

Майклу пришлось скомкать в кулаке простыню, чтобы удержаться и не броситься на Энн. Она впервые проснулась утром в его объятиях. Вчера, убедив ее остаться у себя, Майкл покинул спальню, сославшись на то, что хочет дать ей время привести себя в порядок.

Интимные отношения были ей еще в новинку, и требовалось создать иллюзию уединения. Майкл это понимал и не обижался.

Там, где Энн коснулась шрамов, щека немилосердно горела. Майкл заставил себя не шевелиться и прислушивался, как она шлепала босыми ногами по полу. Скрипнула дверь в ванную, звякнула закрываемая защелка. Через несколько минут раздался приглушенный шум спускаемой в туалете воды. Побежала струйка из крана, зубная щетка задела край фаянсовой раковины.

Утренние звуки.

Он тысячу раз слышал их, лежа в кровати, пока очередная женщина приводила себя в порядок. Диана, например, совершая омовение, пела. А Энн тихо и спокойно заботилась о себе. Точно так же, как заботилась о нем. Была ли она шокирована теми необычными способами любви, которые он показал ей при свете дня? Запомнила ли все детали, как запомнил их он? Интересно, когда обнаружат отсутствие юриста? И будет ли Энн о нем горевать?

Раздался осторожный щелчок — это отворилась дверь из ванной. Майкл не шевельнулся, но каждый его нерв напрягся; он ждал, что она будет делать дальше.

Энн подошла к шезлонгу и взглянула на разбросанную одежду — шерстяные панталоны, льняную рубашку, шерстяные нижние юбки — все, что он с нее сорвал, перед тем как показать, откуда лучше смаковать хорошее вино.

Вспыхнуло предвкушение. Ее корсет оказался не из тех, какие женщины способны зашнуровать сами. Более того, и вчерашнее платье застегивалось не на груди, а на спине. Чтобы полностью одеться, Энн придется его разбудить.

Скрипнула дверца гардероба. Майклу не потребовалось поворачивать голову: он и так знал, что ее вещи — юбки и лифы — висят бок о бок с его.

Шорох, снова шаги, шелест материи и скрип проминаемой подушки. Майкл понял, что Энн опустилась в желтый шезлонг. Верхняя юбка неряшливо задрана, и она натягивает на ноги телесного цвета чулки. А потом поправляет на нежных округлых бедрах белые подвязки.

Между ног дрогнуло и стало увеличиваться. Майкл мысленно следил за тем, как Энн одевалась. Женщина ни разу не спросила, почему в доме нет ни одного зеркала, и не жаловалась на неудобства. Пожалуй, придется купить для нее одно.

Майкл тут же отбросил эту мысль. Нет, зеркало ей не потребуется. Он будет служить ей горничной. Трюмо. Всем, чем нужно.

Внезапно он вспомнил, что на туалетном столике лежит ее зубная щетка, та, что распаковала домоправительница Мэри, но гребень был только один — его.

Он сделал это специально: пусть держит резную янтарную рукоять, погружает зубья в пряди и при этом вспоминает, что этот янтарь держала его рука, что это он расчесывал ее волосы накануне. И будет опять перед тем, как она заберется в постель в поисках утренних удовольствий.

Майкл не уловил, когда она взяла этот гребень, только услышал, как стукнул янтарь по дереву. Затем наступила тишина: женщина искала закатившуюся куда-то заколку.

Улыбка коснулась его губ. Нет, зеркало ей не потребуется. Она справится с прической и без него — самостоятельный человек.

Майкл не препятствовал, когда Энн выскользнула из двери спальной в коридор: будет лучше, если она позавтракает одна. Разум, не затуманенный чувственными удовольствиями и вином, проявит большую пытливость.

Он расслабился. Подрагивание возбужденного члена не казалось неприятным. Люди Габриэля и его слуги станут ее охранять, пока он не вернется.

Майкл перевернулся на спину и откинул одеяло. И это движение напомнило ему, что его возбуждение — не совсем результат желания. Корсет Энн лежал на шезлонге. В глазах Майкла вспыхнуло изумление. Его так называемая старая дева по-настоящему обретала свободу.

Ванную наполняли глубокие тени. Французское сиденье туалета орехового дерева в тусклом свете казалось безжизненно коричневым. Аккуратно опущенное на фаянсовый, под слоновую кость, с бирюзовыми прожилками унитаз, оно свидетельствовало о том, что в доме появилась женщина.

Майкл наклонился и поднял крышку, но напомнил себе, что сиденье надо опустить для Энн. Отряхнув капли, он дернул медную ручку и повернулся к раковине.

Коробка спичек стояла рядом с коробкой бумаги. Майкл сжал зубы, чиркнул спичкой и поднес шипящую головку к канделябру справа над раковиной. Неловко достал вторую спичку и зажег левый канделябр.

Накануне Энн заметила его страх, когда он разжигал в библиотеке камин. Она дала ему утешение, но не понимала, какой опасности подвергалась сама.

Майкл задул спичку и бросил в унитаз, потом заткнул фаянсовую чашу резиновой пробкой с медной накладкой и отвернул оба вентиля из слоновой кости. Хлынула вода, в воздухе заклубился пар. В расположенном сбоку под раковиной шкафчике орехового дерева он нашел бритвенный прибор — стаканчик, помазок и опасную бритву. Подставил помазок под горячую струю, а затем вспенил им кусочки мыла на донышке стаканчика. Поместил стаканчик в золоченую витую подставку, завернул воду и плеснул на лицо и шею. А затем принялся намыливать влажную кожу.

Майкл не нанимал лакея. Он не хотел, чтобы на него смотрел посторонний человек, когда сам он не мог его видеть. Да никогда бы и не доверил чужому свою беззащитную шею.

Раскрыв бритву, он принялся тщательно бриться. И вдруг представил, что сам режет кому-то горло. Брызнет кровь — горячая, терпкая, но не похожая на сперму. Наслаждение — свойство жизни, а не смерти.

Майкл выбрил левую щеку, затем правую. Пятью умелыми взмахами бритвы. Поджав губы, провел лезвием по подбородку, под носом.

Черт возьми!

Он порезался и почувствовал, как кровь выступает из царапины.

Внезапно ему захотелось к Энн. Он быстро доскоблил лицо и шею и поставил на место бритвенный прибор. Жжение антисептического карандаша напомнило о пламени, которое исковеркало его тело и убило Литтла.

Такая же судьба ожидала Энн, если ему не удастся ее уберечь. Майкл открыл дверцу под раковиной и застыл. Вид зубной щетки Энн с простой деревянной ручкой среди его, с ручками из слоновой кости, вызвал внезапное стеснение в груди. Он наскоро почистил зубы и швырнул щетку обратно в тумбочку. Проклятие! Он забыл опустить сиденье на унитаз.

В зубьях гребня запутались светлые волосы и один черный волосок. Внезапно Майкл вздрогнул. Ее шляпка исчезла. Вместе с заколками. Он сложил все вместе, а теперь ничего не осталось.

Энн не взяла бы шляпки, если бы не собиралась выйти на улицу.

Рауль не знал, что к услугам Майкла в ближайшей платной конюшне находился экипаж с кучером. Значит, Энн придется нанимать кеб. Значит, рядом не будет никого, кто мог бы ее защитить,

Майкл сгреб с пола одежду, которую разбросал у кровати, когда ушел Габриэль. Бешеные удары сердца подгоняли его. Правый ботинок на ноге. Черт! Он никак не мог развязать шнурки на левом.

В мозгу возникали картины одна страшнее другой: Энн в чемодане, Хотя Майкл понимал, что враг положит ее не в чемодан.

Наконец узел поддался, Майкл сунул ногу в ботинок, снова проклял задержку и ринулся из спальни. Торопливые шаги гулко отражались под сводами коридора. Здравый смысл подсказывал, что его старая дева находится в столовой. Она же не надела корсет. Женщины вроде нее никогда не выйдут на улицу без корсета.

Но последние двадцать девять лет научили Майкла тому, что здравый смысл не имеет никакого отношения к реальности. Он несся через три ступени. Поскользнулся на мраморе и ухватился за перила, чтобы сохранить равновесие. Никто из лакеев не охранял вестибюль, не было слуг у дверей. Столовая оказалась пуста.

Майкл рванул дверь в библиотеку. От такого невиданного проявления эмоций Мари выронила из рук швабру.

— Как бы меня напугали, месье! Еще бы секунда…

— Где Энн? — перебил ее Майкл. Неодобрение в глазах служанки сменилось галльским стоицизмом.

— Мадемуазель Эймс ушла.

Мари не одобряла того, что Майкл вернулся к своей прежней профессии. Не одобряла и Энн. Ее бывший хозяин был знатным и респектабельным человеком.

На лбу у Майкла выступил пот.

— Куда она пошла?

Мари подобрала с пола швабру из перьев, ее лицо приняло проницаемое выражение.

— Je ne sais pas — не знаю.

Майкл не понял: обманывала служанка или говорила правду. В ушах продолжали звучать слова Габриэля: «Майкл, ты не можешь иметь и то и другое». Он круто повернулся и вышел в коридор — сердце лихорадочно отмеряло торопливые шаги. Где, черт возьми, Рауль?

— Рауль! — проревел он в пролет ведущей на кухню узкой лестницы.

У подножия лестницы появился дворецкий. В руках он держал полотенце и серебряный сервировочный поднос. В другой момент остолбеневший Рауль показался бы Майклу невероятно смешным — но господин еще ни разу не повышал голоса на слугу. Дворецкий единым духом взбежал на верхнюю ступень и изобразил угодливость на лице.

— Извините, месье, мы с лакеем чистили серебро.

— Где мадемуазель Эймс? — прервал его оправдания Майкл.

— Ушла, месье.

Неужели Рауля подкупили? Майкл попытался взять себя в руки.

— Куда?

— Она не сказала, наняла кеб.

Майкл выскочил из парадного — на улице никого: ни прохожих, ни торговцев, ни мастеровых. Дом никто не охранял. Вспыхнула мысль, что люди Габриэля убиты.

Майкл молил, чтобы так оно и было, но понял, что его надежды напрасны. Слишком поздно он осмыслил ироничное замечание: мол, его друг не кто иной, как посланник Божий.

Значит, его направлял отнюдь не Бог.

Габриэль не послал людей охранять ни Энн, ни дом.

Каждый человек имеет свою цену — так он сказал Майклу.

Какова же цена самого Габриэля?

Глава 11

Энн смотрела на круг света на потолке и старалась не обращать внимания на пальцы, которые исследовали ее там, где до этого прикасался только Майкл. В тишине шипела и пощелкивала газовая лампа, обдавая жаром места, которые никому нельзя показывать.

Как-то Энн поклялась никогда не ходить к врачам, не позволять до себя дотрагиваться и не терпеть боли, которую доктора причиняли ее родителям.

И тем не менее оказалась на этом кожаном диване, в одном свободном платье, со ступнями, продетыми в железные стремена. И если не чувствовала боли, то ощущала явное неудобство.

— Сейчас, миссис Джонс, я введу в ваше влагалище зеркальце. Вы можете почувствовать укол. Так что расслабьтесь — это всего один момент.

Энн вздрогнула, а сама подумала: «Стала бы возражать домоправительница из Дувра, если бы узнала, где госпожа назвалась ее именем?»

Предмет оказался тверже стекла, холоднее, казался чужеродным для тела. Сердце бешено забилось под ребрами, понуждая бежать — только бы скрыться от этого позора. Энн вспомнила Майкла. Что он подумал, когда проснулся и увидел, что его клиентка исчезла?

Бывший врач ее родителей шумно возмутился, когда Энн попросила исследовать себя и прописать необходимый размер внутреннего контрацептива. Но сестра, провожая из кабинета, шепнула фамилию гинеколога — так называлась недавно появившаяся специальность врачей, которые занимались исключительно женским здоровьем.

Доктор Джозеф Атвуд.

То, что Майкл назвал приспособлением, в устах гинеколога звучало как диафрагма. Бывший врач ее родителей заявил, что предохранение испортит не только женский род, но и все человечество в целом. А доктор Атвуд воспринял ее просьбу как должное.

Наверное, так оно и было. Если за женским контрацептивом обратилась вчерашняя старая дева, сколько же других женщин являлись в этот кабинет?

— Можете сесть, миссис Джонс.

Энн выдернула ноги из стремян и села. Доктор Атвуд склонился над раковиной рядом со смотровым креслом. Серый твидовый пиджак натянулся у него на плечах. Потекла вода, звякнул металл о металл. Врач вытер руки полотенцем, швырнул его в открытую корзину и с улыбкой повернулся. Глаза доброжелательно светились, в них не было осуждения. Интересно, заметил он отсутствие на ее руке обручального кольца?

— Я пришлю сестру, чтобы вам помочь, — проговорил он. Энн ухватилась за край стола.

— Спасибо, но в этом нет никакой необходимости.

— Хорошо, тогда прошу ко мне в кабинет, когда будете готовы,

Она быстро натянула платье. Казалось, прошли не часы, а годы с тех пор, как она точно так же одевалась в комнате Майкла. А тот спал и не подозревал о ее намерении.

Останется ли он доволен? Энн поспешно застегнула лиф. Ее пальцы дрожали. Но она понимала, что одержала над собственным страхом победу.

На двери висело зеркало. Энн заметила, что щеки ее пылали. Она выглядела почти красивой — из пучка выбилась прядка волос, и от этого ее лицо смягчилось. Она вернула на место заколки, надела шляпку — на этот раз без пера — и закрепила булавкой.

Каблучки простучали по деревянному полу — скорее робко, чем решительно. Энн схватила ридикюль с металлического барьера, глубоко вздохнула и повернула ручку двери.

Доктор Атвуд сидел за массивным, с мраморной крышкой столом. Над ним фыркал и плевался газовый светильник. Врач казался заключенным в раму: за его спиной в оконном переплете серело облачное небо. Собирался дождь.

Скрипучая песнь экипажных колес аккомпанировала приглушенным крикам торговцев и скрипу металлического пера. На столе, рядом с металлической коробочкой, стояла телесного цвета модель, которая напоминала о принадлежности врача к его специальности. Кровь бросилась Энн в лицо. Она поняла, что модель изображала внутренность женских органов.

Врач поднял глаза.

— Присаживайтесь, миссис Джонс.

Энн устроилась на самом краешке кожаного кресла с высокой спинкой и старательно отводила глаза от модели. Гинеколог взял окаймленный круглой проволочкой кусочек резины.

— Вот это и есть диафрагма, а это модель женской промежности. Диафрагма помещается вот сюда, как дамская шляпка. Чтобы предотвратить беременность, ее необходимо ввести перед половым актом и не вынимать не менее шести часов после соития.

Энн стала комкать в кулаке ручку ридикюля. Семейный врач ее родителей никогда не изъяснялся с такой откровенностью.

— Понятно.

— Когда женщина поднимает ноги, ее влагалище сокращается. — Врач повернул на столе круглый резиновый предмет, и на Энн слепо уставилась модель сокровенных частей женского тела. — Диафрагму легче вводить либо на корточках, либо подняв одно колено и оперев ступню на стул или кресло.

Энн повернула голову к врачу. Его наставления казались четкими и ясными. Однако…

— При помощи чего вводят диафрагму в… тело?

— При помощи пальцев, миссис Джонс. — Что-то, видимо, промелькнуло в его карих глазах или все дело заключалось в ее смущении, но Энн не выдержала и покраснела.

— Ясно.

Доктор Атвуд подал ей коробочку розового цвета.

— Вот ваша диафрагма. Хотите задать еще какие-нибудь вопросы?

Она приняла упаковку и опустила в ридикюль. Звякнул металл о металл: упаковка диафрагмы упала на упаковку с презервативами. Энн поспешно поднялась.

— Нет, спасибо. Вы были очень внимательны.

Врач подал ей исписанный листок.

— Заплатите секретарю.

В приемной находились четыре женщины: три пациентки и секретарь. Все они были моложе ее, и две — явно беременны. Энн попыталась представить их чинно сидящими: с прямыми спинами, как положено, в трех дюймах от подголовников, со сложенными на сумочках руками. И не смогла. Тогда она попыталась представить, как они забавляются с мужчинами. И снова не смогла.

Секретарь, с золотисто-каштановой прической без единой проседи, приветливо улыбнулась. На ее левом запястье красовался золотой браслет.

— Приходите еще, миссис Джонс.

Энн подавила в себе чувство вины. Она не любила обманывать, как бы ни принуждали к тому обстоятельства. Кивнула и схватила плащ с вешалки. В подставке Энн насчитала шесть зонтиков.

В конце тускло освещенного коридора открылась дверь кабины, и ей навстречу вышли две женщины. Они миновали ее, склонив друг к другу головы и тихо о чем-то разговаривая. Внезапно Энн почувствовала себя отважной и очень современной. Она шагнула в кабину и кивнула мужчине в золотых позументах. Лифт тронулся вниз, и у нее захватило дыхание.

Много лет она не пользовалась подъемником. И теперь с каждой секундой ей становилось все легче и легче. Она больше не чувствовала себя тридцатишестилетней старой девой. Словно кусочек резины стер из ее жизни годы чужих болезней и смертей.

На улице воздух был насквозь пропитан влажностью. По мостовой катили экипажи всевозможных размеров и форм, а по тротуару спешили мужчины и женщины. Обгоняя друг Друга, они не смотрели ни направо, ни налево. И все в отличие от Энн несли зонтики, сложенные, острием вниз. Они подготовились к непогоде.

Как она сама подготовилась к встрече с мужчиной, который стал ее любовником. Энн поняла: слова, которые она написала стряпчему, были недалеки от истины — никогда еще она не чувствовала себя так хорошо.

Внезапно ее охватило желание поскорее увидеться с Майклом. Почувствовать его руки после рук гинеколога. Следовало поспешить и нанять кеб, пока не хлынул дождь. Энн заспешила вниз по ступеням. Она пронеслась мимо группы юношей, наверное, медиков-студентов: больница находилась рядом, на соседней улице…

В спине, между лопатками, неожиданно взорвалась жгучая боль, Энн швырнуло вперед, она отчаянно размахивала руками, стараясь сохранить равновесие. Вокруг — грохот и шквал, на нее летел четырехколесный кеб.

— Вон с дороги, чертова корова!

В промозглом воздухе раздалось буханье Биг Бена. В мозгу смутно отпечатался силуэт орущего возницы. Словно подхваченный невидимой рукой, с его головы слетел черный котелок. Раздался чей-то пронзительный крик. И Энн заглянула в черные глаза ужаса.

Лошади сознавали, что не в состоянии остановить четырехколесный экипаж и вот-вот наскочат на женщину. И Энн тоже сознавала, что неминуемо попадет под копыта. «Не может быть!» — ошеломленно пронеслось у нее в голове.

Ей нельзя умирать — на ней нет корсета. И она еще не испытала диафрагму. В голове промелькнули картины всей ее жизни. Возникло побагровевшее лицо домашнего врача ее родителей: «Вы позорите женский род, мисс Эймс. А меня оскорбляете своим присутствием».

А следом за ним освещенное утренним солнцем лицо Майкла. «Оставайся у меня, иначе мы оба пожалеем». Энн увидела мать, которая тянула к ней изболевшиеся от артрита руки.

Звала к себе.

Глава 12

Черный, налитой кровью лошадиный глаз моргнул совсем рядом, и в этот миг ее отбросило назад. Копыта прогрохотали рядом, колесо задело ее плащ. В окне кеба мелькнуло призрачное лицо. Энн встретилась взглядом с пустыми глазами седока.

И тотчас над ней открылось небо — экипаж промчался мимо, а зрение замутил брызнувший сверху дождь. Биг Бен продолжал отсчитывать время. Погребальный звон! Вот так же звонил сельский колокол на похоронах ее родителей. Тогда тоже шел дождь.

Энн перекатилась на бок. Она задыхалась. На середине мостовой валялся раздавленный колесами котелок возницы.

И вдруг перед ней возникло лицо косматого человека неопределенного возраста. Сальные каштановые пряди выбивались из-под мятой шляпы, на измазанном лице поблескивали капельки воды.

— Негоже, мэм, — сурово объявил он. — Нельзя выскакивать на середину улицы — можно убиться.

Так и есть, подумала Энн, она едва не убилась. А этот неопрятный человек нарочно прыгнул под кеб. Она уже собиралась на него накричать — хотя ни разу в жизни ни на кого не кричала от злости, — но тут сообразила, что он спас ей жизнь.

Энн хватала воздух открытым ртом. Внезапно оглушающие удары Биг Бена прекратились, и в тот же миг кислород хлынул в ее легкие. Слух уловил скрипучую песню экипажных колес. Она снова владела собой, хотя, как всегда, была настороже. Потому что опасалась, что этот незнакомец способен причинить ей вред. Потому что опасалась, что ее неуклюжесть вызовет смех.

Прохожие спешили мимо и отворачивались от недостойного зрелища, которое представляли собой грязный подметальщик и растрепанная старая дева. Их лица скрывали развернутые зонты. А еще недавно, до толчка, который выпихнул ее на середину мостовой, эти зонты были сложены в ожидании… чего именно? Люди бежали, спасаясь от ливня. Или не хотели присутствовать при совершении рокового столкновения?

И только один человек знал наверняка. Сквозь серое марево дождя проступило серебристое пятно. Ее спаситель поймал на лету монету.

— Ступай. — Голос за спиной показался холодным, жестким и уравновешенным. — Леди в безопасности.

Бродяга ухмыльнулся, подобрал брошенную на мостовую метлу и пошел прочь. А Энн осенило, что удар между лопаток могли ей нанести не только зонтиком, но и рукояткой метлы. Она повернулась к спасителю:

— Подождите!

— Я же сказал, что вы в безопасности.

Неопрятный подметальщик скрылся за черной стеной плащей и зонтов. Энн вскинула голову. Незнакомец как будто не понимал, что ее толкнули под кеб, а ведь кто-то же это сделал. Не исключено, что подметальщик, которого он только что отблагодарил.

Слова застыли у нее на губах. Стоявший перед ней высокий мужчина был потрясающе красив. От дождя блестел его модный котелок, а лицо испещрили жемчужные капельки. Двубортный сюртук был лучшего покроя, но не совершенные черты лица и не его элегантный наряд заставили забиться сердце Энн.

Серебристые глаза безучастно смотрели на нее.

—  — Вы что-то сказали?

Холодный дождь оросил ее горящие щеки. В тот раз он предстал перед ней в полумраке, озаренный ореолом свечи, но невозможно было не узнать эти серые глаза. Это он встретил ее на пороге дома Габриэля и подвел к столику Майкла.

Сердце Энн екнуло. Неужели он за ними следил? Следил за ней? Он изящно сжимал затянутыми в черную перчатку пальцами трость с серебряным набалдашником. Уж не он ли ее и толкнул?

— Хорошо, что он не стянул вашу сумочку.

Энн вспомнила, что в ридикюле лежит диафрагма. Ручка сумочки была намотана на запястье. Иначе и она, как и котелок возницы, отлетела бы на мостовую и попала под колеса экипажей. Женщина прижала ее к груди.

— Простите, не поняла.

— Подметальщик легко мог ее стянуть, а вместо этого он вас толкнул,

Энн не понимала, то ли она настолько испугалась, то ли это дождь холодил ей спину. Она отступила на шаг.

— Вы его видели… — осеклась и не досказала фразы: и ничего не предприняли?

Незнакомец сделал, в свою очередь, шаг вперед.

— Обычное дело среди уличных бродяг. Сначала толкают даму или пожилого господина под экипаж, потом спасают и получают вознаграждение. Никто не страдает, а они покупают джин и хлеб и коротают очередной день.

Но она едва не погибла! Энн вспомнила, каким ужасом сияли лошадиные глаза. Вспомнила собственный страх при мысли о смерти.

Она изо всех сил старалась остаться спокойной, рассудительной женщиной, каковой всегда себя считала. Правда, до того, как решилась на связь с Мишелем д'Анжем.

— Ясно. — Энн сказала это так, будто считала обычным делом, что респектабельный господин видит, как женщину толкают под экипаж, но ничего не предпринимает, чтобы предотвратить убийство. Хотя, быть может, в Лондоне именно так и принято? — Извините, мне надо идти.

— Вы пережили потрясение, здесь рядом кондитерская. Я настаиваю на том, чтобы угостить вас чашечкой чая. Энн продолжала отступать.

— Спасибо, но это не обязательно. — Она больше не сомневалась, отчего бежали мурашки по спине: от страха, неподдельного, жуткого страха.

— Мадемуазель, я друг Майкла. Он мне не простит, если я о нас не позабочусь.

На углу улицы две женщины и мужчина вдали омнибуса. Все трое отводили глаза, а потом и вовсе спрятались за раскрытыми зонтиками.

Энн сделала новый шажок в сторону и расправила плечи. Она никогда не слыла трусихой.

— Я сообщу месье д'Анжу, что вы обо мне позаботились.

Белокурый незнакомец опять приблизился. Его дыхание вырывалось изо рта серебристым облачком пара.

— Вы не хотите узнать о Майкле побольше, мадемуазель?

Энн не удержалась и опять отступила. Друзья не судачат друг о друге. Незнакомец продолжал наступать.

— Я его тоже люблю.

Дождь хлынул настоящим ливнем. Не было ни грома, ни молнии. И все же догадка кольнула разрядом электрической искры. Энн прекратила отступление и застыла с широко раскрытыми глазами. За всю свою жизнь она ни разу не слышала, чтобы какой-нибудь человек сказал, что любит другого, ни муж жену, ни мать своего ребенка. Потоки холодной воды хлестали ее по лицу.

— Я не люблю месье д'Анжа.

Такие же струйки воды стекали по безукоризненному лицу светловолосого незнакомца.

— Всякая женщина, если она хотя бы раз побывала с Мишелем, влюблялась в него.

Но он никогда не влюблялся в них, он любил всего одну женщину. А та умерла.

Дождь стекал с полей круглой фетровой шляпки Энн — на сей раз без плюмажа. Интересно, что Майкл сделал с пером после того, как использовал его, чтобы доставить ей удовольствие!

— Вы следили за мной?

Дождь точно так же стекал с полей его котелка.

— Да.

О Боже! Энн не подозревала, что женские соски способны твердеть от страха. При каждом вдохе и каждом выдохе ткань терлась о ее не защищенную корсетом грудь. Энн изо всех сил старалась успокоить дыхание.

— Почему?

— Не хочу, чтобы Мишелю причинили боль.

Энн сморгнула с ресниц каплю дождя. Опасная встреча постепенно превращалась в фарс.

— Вы полагаете, я способна причинить боль месье д'Анжу? — недоверчиво спросила она.

— У Мишеля не было клиенток с тех пор, как он получил шрамы. — Серые глаза белокурого красавца оставались холодными как лед. Кожа светилась, как влажный алебастр. — Он гораздо уязвимее, чем вам кажется.

Энн вспомнила игру света на члене Майкла, блеск заколки, его откровенную страсть. И подумала: «Никогда я не причиню ему боли». Но одно воспоминание моментально затмило другое: совершающие бесчувственный осмотр руки гинеколога и холод металлического инструмента.

Врачи, которые осматривали ее мать, слушали сердце через покров рубашки. Мать никогда не подвергалась такому унижению, которое недавно испытала ее дочь. Она оказалась уязвимее, чем полагала. До Майкла Энн никому не открывала тела, даже медикам.

— Буду рада встретиться с вами в доме месье д'Анжа. — Если он следил за ней, то знает, где она живет. — Пусть и он примет участие в нашем разговоре.

Серые глаза незнакомца остались непроницаемыми — серебристый лед по сравнению с фиалковым огнем в глазах Майкла.

— Вы меня боитесь, мадемуазель?

— Конечно, нет, — солгала она.

— Значит, вы стесняетесь, что вас увидят с другом Мишеля. — Лицо незнакомца оставалось невозмутимым. Он явно ждал, что она его оттолкнет. Как и Майкл, когда говорил, что она стеснялась его коснуться, стеснялась желать.

Внезапно Энн показалась себе смешной: без зонта пол дождем — не в силах защититься от одной из стихий, с мокрыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Чего она испугалась? Ни один мужчина не посягнет на женщину в ее возрасте. Особенно в таком растрепанном состоянии, в котором она сейчас пребывала.

На людях незнакомец не мог причинить ей никакого вреда. Уж не более того, что сделал подметальщик, подсказывал внутренний голос. Энн поежилась. Она замерзла и промокла. И желала услышать все, что незнакомец собирался сообщить ей о Майкле.

— Хорошо, месье, — согласилась она, — с удовольствием выпью с вами чаю.

— Спасибо. — Он не предложил ей руки. — Кондитерская вон там.

Он был таким же высоким, как Майкл. Может быть, даже выше. Энн видела, что ему приходится приноравливаться к ее шагу. И они оба обладали врожденным изяществом.

Поток прохожих редел. Газовые фонари осветили незнакомые витрины. Струйки дождя на стекле исказили лица продавцов и покупателей, которые не имели ни малейшего понятия, кто такая Энн Эймс, откуда взялась и куда направляется. Дождь все так же хлестал ей в лицо, вода стекала за воротник.

Наконец страх пересилил рассудок. Люди потом скажут: женщина, которая не носит корсета, зато имеет в сумочке диафрагму и презервативы, заслужила все, что получила. И будут правы,

Ясно, что Майкла знают очень многие, но не все — его искренние друзья. Не исключено, что таков же и этот незнакомец с серебристыми глазами — проследил за ней, когда она ездила за одеждой, а потом навестил ее стряпчего. Наверное, знал, кто она такая, и мистер Литтл уже получил требование за нее выкупа. Белокурый мужчина неожиданно остановился; вода катилась по его бледной алебастровой коже.

— Вы, конечно, напуганы. Одинокая женщина не должна находиться в компании незнакомого мужчины.

У Энн перехватило дыхание. Он обошел ее и открыл массивную деревянную дверь. В нос ударил аромат свежей выпечки и саежесваренного кофе. Людный зал кондитерской освещали газовые светильники в виде прозрачных стеклянных шаров. Где-то плакал ребенок. Смеялись женщины. Раскатисто басили мужчины. Энн не собиралась переступать порог.

— Вы здесь в безопасности, мадемуазель, — заверил ее спутник. — Я хочу только чаю. И полагаю, вы тоже.

Щеки Энн покраснели от злости. Она набралась храбрости и вошла в помещение. Между покрашенными в белый цвет узорными металлическими столиками взад и вперед сновали официанты в белых передниках. Рядом сидели туристы, чиновники, рабочие. Женщины раскованно смеялись, а дети, пока их мамы или няни пережидали дождь за чашкой чаю, бойко носились по залу.

Энн слегка расслабилась.

Кондитерская оказалась скорее удобной, чем шикарной. Здесь ее никто не узнает. Незнакомец пригласил ее в дальний конец зала, а глаза спрашивали: осмелишься или нет? А когда подошли к столику, отодвинул стул.

— Пожалуйста, садитесь.

— Спасибо. — Энн устроилась на самом кончике жесткого металлического сиденья. Турнюр врезался ей в зад. Энн прикусила губу. Она чувствовала, что по разгоряченному лицу и шее все еще течет холодная вода. А из пучка выбились влажные пряди.

Котелок оказался на крышке стола, а его хозяин опустился на стул напротив. Отблески света играли на его не пострадавшей от дождя шевелюре. Он молча подал ей носовой платок. Энн машинально его приняла, промокнула щеки и нос и поспешила вернуть обратно.

Незнакомец его не взял.

— Я отдам его постирать и тогда верну, — предложила Энн.

— У меня достаточно платков, мадемуазель, — ответил он. — Я переживу потерю одного из них.

Его, кажется, совершенно не беспокоил царивший вокруг кавардак. Он не спеша стянул с рук перчатки, и обнажились длинные бледные пальцы. Руки превосходно соответствовали лицу, не оставалось сомнений, что его тело также в прекрасной форме.

Влажный хлопок скатался в кулаке Энн. Она не понимала, что намокло сильнее: его платок или ее перчатка.

— У вас та же профессия, что и у месье д'Анжа? — наконец спросила она и почувствовала, как от собственной бестактности у нее покраснели уши.

— Мы оба развлекаем женщин. — Незнакомец изящно уронил перчатки на стол рядом со своим котелком. Серебристые глаза встретились с ее глазами. — Говорят, я ничем не уступаю Майклу. Хотите оценить?

Теперь жаркая кровь окрасила не только уши Энн, но и все тело — до самых кончиков пальцев на ногах. Она резко отодвинула металлический стул так, что ножки скрипнули по выложенному плиткой полу.

— Вы меня оскорбляете, сэр!

— Отчего же? Я всего лишь, подобно вам, задал откровенный вопрос. — Белокурый незнакомец оставался невозмутимым. — Вам приглянулся Мишель. А почему не я?

«Почему не я?» — хлестнуло сквозь гул голосов, пронзительный смех и нескончаемый плач ребенка. Энн поразила боль в голосе незнакомца. Этот совершенный, красивый мужчина тоже был раним, как и изувеченный шрамами Майкл. Как она сама. Непостижимо, но все трое оказались жертвами одной и той же потребности — чувствовать себя желанными. Стул покачнулся на скользком полу от пьянящей мысли, что этот красавчик мог бы принадлежать ей за деньги.

Если бы она захотела.

Пол тут же встал на место, потому что Энн поняла: ее соски отвердели не от вожделения, а от холода.

— Я видела Майкла во время своего первого сезона в Лондоне, — спокойно ответила она. И стала ждать ответа, но так и не избавилась от желания удрать.

— А если бы встретили нас обоих, кого бы выбрали? — В голосе незнакомца Энн почувствовала надрыв. На откровенный вопрос следовало давать откровенный ответ.

— Майкла, — проговорила она,

— Почему?

— Из-за глаз, — призналась Энн. — Они горят страстью.

А глаза, которые смотрели на нее теперь, были холодны как лед. Майкл говорил, что его привлекает женская страстность. Энн заинтересовалась, что привлекает этого мужчину.

— Что вы предпочитаете, мадемуазель? — мягко спросил он.

— Я уже сказала.

— Не мне, официанту. Что вы хотите?

Только тут Энн заметила, что в нескольких шагах от столика, словно не решаясь приблизиться, ждет молодой рыжеволосый официант. Его трепет был заразительным. Майкл предложил ей не только интимную связь, но и дружбу. Обсуждать.его с незнакомцем означало предать, а если не обсуждать… она никогда не узнает массу интересных вещей.

— Мне, пожалуйста, чай. — Слушаюсь, мэм.

Глаза незнакомца сверкнули серебром.

— Мне… то же, что и леди.

Официант понесся исполнять заказ с такой скоростью, словно по его стопам гнались дьяволы.

— У вас тоже есть прозвище, которое вам дали благодаря вашим способностям зрить ангелов? — Энн хотела заглянуть под маску человека, который назвался другом Майкла, но был настолько непохож на него.

— Нет. — Его губы сложились а подобие улыбки. — Только один мужчина имеет право носить это прозвище.

Энн снова залилась краской.

— Но вы утверждаете, что не хуже его справляетесь с делом. Под каким же именем вас знают?

Улыбка померкла.

— Я Габриэль, мадемуазель, — ответил он.

— Владелец дома Габриэля?

— Да.

Энн помертвела.

— И больше… больше не принимаете клиенток?

— Нет. — Серые глаза смотрели на нее вызывающе. — Но не исключено, что и мне, как Майклу, кто-нибудь сделает предложение. Хотите знать мою цену, мадемуазель?

Он нарочно старался ее смутить и унизить, потому что она казалась ему простушкой. Но в ней горело то же желание, что и в них двоих.

— Почему вы называете меня мадемуазель? — резко спросила Энн. — Я не сообщала вам о своем семейном, положении.

— Замужние дамы являются ко мне ежедневно. Они не удовлетворены возможностями своих мужей. У вас совершенно иной вид.

Гордость не позволила Энн отвести взгляд.

— И какой у меня был вид, месье?

— Девственницы.

Ничто на свете не заставило бы Энн признаться, что он правильно приклеил ей ярлык.

— А теперь?

— Ваша кожа светится удовлетворением. У вас вид женщины, которая наслаждается собственной чувственностью. Хотите узнать, как Майкл сделался проституткой?

Жар невидимыми спорами пронизал ее тело. Да, Энн хотела узнать, как Майкл дошел до своего положения, но не желала проявлять любопытство перед мужчиной, назвавшимся Габриэлем.

— Как давно месье д'Анж живет в Англии? — спросила она.

— Восемнадцать лет.

Женщина была поражена. Дебют Майкла в английском обществе состоялся в тот самый год, что и ее собственный.

— А как давно вы с ним знакомы?

— Двадцать семь лет.

— Значит, вы познакомились во Франции?

— Мы знали друг друга во Франции, — уклончиво ответил Габриэль.

Энн дернула головой, изо всех сил сопротивляясь желанию задать вопрос, который ее больше всего интересовал. Поэтому спросила про другое:

— Мишель по-французски значит Михаил, а вы Гавриил. Вас назвали именами архангелов. Это ваши подлинные имена?

— Мое нареченное имя Габриэль, — снова уклонился от прямого ответа он.

Энн взвесила правдивость его слов. Казалось невероятным, чтобы два француза, два друга, предоставлявшие женщинам услуги, были названы именами небесных воителей.

— А фамилия?

— Мне не требуется фамилия, — презрительно ухмыльнулся ее спутник. — Любой мужчина и поразительное число женщин ответят, кто я такой.

— Вы презираете тех, кто приходит в ваше заведение? — ощетинилась Энн,

— Грех — что-то вроде тараканов: выползает наружу ночью.

— Но, быть может, люди, которые являются к вам, не считают свою потребность грехом?

Габриэль перегнулся через маленький круглый столик.

— А вы, мадемуазель?

— Это не грех.

Знакомое выражение затуманило безупречное лицо. Такое же, как бывало у Майкла. Отчасти боль, отчасти сожаление.

— Задавайте ваш вопрос, мадемуазель.

Сердце Энн учащенно забилось.

— Вы утверждаете, что месье д'Анж — ваш друг, но собираетесь обсуждать со мной Майкла за его спиной.

— Хочу, чтобы вы поняли.

Что именно? Энн заметила, что детский плач стих. По залу прошел холодный сквозняк: кто-то из посетителей вышел.

— Хорошо, тогда ответьте мне вот что. Каким образом вы с вашим другом занялись вашей прежней профессией?

— Встретились по дороге в Париж два беглеца. Ни у того, ни у другого не было ни еды, ни денег. Тогда нас подобрала мадам — если угодно, сводня, — взяла к себе, накормила, одела и научила всему, чтобы мы сумели ей потом отплатить.

Беглецы?

— Сколько вам было лет?

Ее вопрос не заставил дрогнуть его длинные темные ресницы.

— Тринадцать.

Энн почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.

— Совсем дети.

Уголки его губ приподнялись в насмешливой улыбке, точно так же улыбался Майкл.

— Мой друг к тому времени приобрел достаточный опыт. Он любил женщин, любил чувственные эксцессы, и не верьте, если кто-нибудь станет утверждать обратное.

Энн не поверила Габриэлю.

— А вы?

Но тут подскочил официант и звякнул подносом. Нервный юноша поставил перед ними простые белые чашки и блюдца. Они были сделаны из чего угодно, но только не из фарфора и предназначались для использования, а не для ублажении взора своей красотой. Появилась новая тарелочка — долька лимона скатилась с нее на стол. Энн посторонилась, чтобы официант постелил под ее блюдце белую льняную салфетку. Габриэль не отклонился ни на дюйм.

Руки официанта заметно тряслись, когда он обслуживал заносчивого гостя. Не спрашивая разрешения, он схватил чайник и стал наливать в чашку. Горячая вода хлынула на блюдце.

— Я сама разолью, — коротко приказала Энн. — Ты свободен.

Чайник стукнул о металлическую крышку.

— Слушаюсь, мэм.

Волнуясь не меньше официанта, Энн ухватилась за изогнутую ручку. Габриэль предупредительно поднял блюдце и. чашку. Изящно, словно никогда не жил на улице, как недавно признался. И в тринадцать лет не начал от нужды продавать свое тело.

Энн про себя размышляла: что, собственно, се так поразило? Тринадцать лет — возраст совершеннолетия английских девушек. С этой поры они имеют право продавать свои услуги и их нельзя привлечь по закону. Чем же юноши хуже девушек? Энн аккуратно поставила тяжеленный чайник на стол.

— Молоко, месье?

— Нет, спасибо.

— Сахар?

— Пожалуйста, три кусочка,

Пожалуйста… Спасибо… Как они вежливы друг с другом.

Энн положила сахар в его чашку и еще два кусочка себе. Габриэль не стал ждать, пока она предложит ему лимон, и потянулся за ним длинными изящными пальцами.

— Яне хочу и не нуждаюсь в вашей жалости, мадемуазель.

Она аккуратно расправила на коленях салфетку.

— Я вам ее не предлагаю.

— Вы не похожи на даму, которая скрывается от правды.

Энн поняла, что все еще комкала в кулаке платок и до сих пор не сняла перчаток. Дурной тон — пить чай в перчатках. Она опустила в сумочку платок, стянула перчатки, положила их под салфетку и только после этого ответила:

— Я не испытываю к вам жалости, месье. — И храбро встретилась с ним взглядом. — Я вами восхищаюсь.

— Восхищаетесь? — Чашка застыла на полдороге от блюдца к его точеному рту, а по спине Энн пробежала ледяная дрожь. Она смутно отметила про себя, что Габриэль держал чашку в левой руке.

— Восхищаюсь вами, — твердо повторила она. — Другие бы в вашем положении растерялись и сдались, а вы преуспели. У вас свое дело, и, как я вижу, процветающее.

Габриэль поставил чашку на блюдце, и звяканье дешевого фаянса слилось со звоном посуды в зале.

— Вы полагаете, я должен гордиться собой?

Быстрый поворот запястья, и Энн размешала сахар.

— Я очень рада, что существуют заведения вроде вашего. — Она осторожно положила ложку на блюдце. — Мужчинам и женщинам негоже пользоваться вашими услугами, но они ими пользуются, иначе бы ваш бизнес не процветал. Можно было бы сожалеть, если бы его не существовало.

Габриэль сидел удивительно спокойно.

— Вы поняли, почему так нервничал официант?

— Нет.

— Он посещает мое заведение.

— А я полагала, у вас настолько высокие цены, что официанту они не по карману.

— Он приходит не для того, чтобы воспользоваться услугами женщин.

Энн сдержала удивление и едва заставила себя не обернуться на ждущего поодаль приказаний юношу. Он был почти мальчик.

— Значит, это женщины пользуются его услугами?

Не сводя с нее взгляда, Габриель подался вперед. Его лицо попало в марево пара из чашки, и от этого глаза показались совершенно безжизненными.

— Его услугами пользуются мужчины.

Потребовалось несколько секунд, чтобы до Энн дошел смысл его слов. Женщина внутренне содрогнулась, но взгляд его глаз не позволил ей возмутиться. Габриэль намеренно ее шокировал, вызывая отвращение. Справившись с тем и другим, она промолвила:

— Это доставляет ему удовольствие?

— Вероятно, некоторые испытывают подобное удовольствие.

Выставив мизинец под должным углом, Энн подняла чашку и пригубила чай. Она привыкла к прозрачному фарфору. Фаянс оказался тяжелее и грубее. От обжигающего кипятка на глаза навернулись слезы. Женщина решительно поставила чашку на блюдце.

— Но если нет, тогда зачем он этим занимается?

— Вы знаете, сколько стоит буханка хлеба?

Ее молчание стало достаточно красноречивым ответом.

— Четвертушку продают за семь пенсов. А плата за жилье?

Энн поджала губы. Она знала одно: сколько следовало платить за кеб — шестипенсовик за милю. Еще она знала цену шелковых чулок — пять шиллингов. Но не представляла, сколько нужно денег, чтобы просто выжить.

— Что бы вы предпочли, мадемуазель, если бы пришлось выбирать: голодать на улице или лечь в постель с брюхатым толстосумом?

Энн вспомнила патлатого подметальщика, который за серебряный шиллинг толкнул ее под кеб. Сама она никогда не нуждалась в деньгах.

— Но у официанта есть работа!

— Он получает двенадцать шиллингов в неделю. В то время как богатые дяди отваливают везунчикам целое состояние.

— Красивым везунчикам? — осенило ее.

— Да.

Светловолосым юношам — этого не стоило добавлять, вроде самого Габриэля. Но если осуждать поведение этого мальчика, следовало осуждать и свое собственное, и поведение Майкла. А она осуждала того, кто сидел перед ней.

Не нужно становиться ханжой. У нее самой в сумочке диафрагма и коробка с презервативами — явные свидетельства отсутствия респектабельности, к тому же груди не затянуты корсетом, что говорит о падении морали.

— Тогда остается надеяться, что настанет день, когда официант накопит достаточно денег и ему не придется заниматься тем, что ему не нравится. И найдет того, кто доставит ему наслаждение. За все, что он претерпел до этого.

Алебастровая кожа Габриэля еще сильнее побледнела. Он оттолкнул стул и встал.

— Нам пора, мадемуазель, мы и так задержались.

Глава 13

Габриэля в заведении не оказалось, после полуночи его там никто не видел.

Майкл с силой распахнул дверь своего дома. От неожиданности дворецкий так и подскочил. В одной руке он держал маленькие ножницы, а в другой — увядший красный цветок. Его смуглое лицо побледнело.

— Месье!

Майкл не ответил и, не удосужившись закрыть парадное, — все равно скоро уходить, — направился к мраморной лестнице. Он слышал за собой торопливые шаги.

— Месье! — причитал Рауль. — Вы совсем промокли и перепачкались! — Он был явно расстроен, но это не подействовало на Майкла. В этом мире без всего можно обойтись: без дома, без дворецкого, без Энн. — Месье! Месье Габриэль в библиотеке.

Майкл застыл как вкопанный. Габриэль в библиотеке! Кипевшая внутри холодная ярость нашла наконец выход. Он резко повернул, и дворецкий поспешил вперед.

В тусклом свете поблескивало золото — тисненые корешки не пострадали от пламени и дыма. Только они одни и остались от старой обстановки. Послышался металлический щелчок закрываемой двери. В глазах Майкла полыхал огонь.

Габриэль стоял перед камином — танец огня всполохами отражался на его светлой шевелюре. Менее внимательный человек никогда бы не заметил, как напряжена у гостя спина.

— Где Энн? — Голос Майкла прозвучал тихо, но достиг всех четырех углов библиотеки.

Габриэль медленно повернул голову — голову посланника Божьего. Трость с серебряным набалдашником он держал с изящной небрежностью. Обе трости — и его и Майкла — были сделаны одним и тем же мастером.

Мужчины молча стояли друг против друга. За окном барабанил дождь, в камине потрескивали горящие угли. Некуда было скрыться, некуда было бежать. Наступил Судный день.

— Она наверху, переодевается в сухое. — Голос Габриэля показался мягким, но и он наполнил все пространство библиотеки. Майкла было нелегко провести.

— Ты не прислал своих людей.

— Нет. — Ноги Габриэля четко выделялись на фоне оранжевых и голубых язычков пламени — опасных, непредсказуемых.

— Но сам сторожил? Дождался и следил?

— Да — сторожил, дождался, следил.

Майкла пронзила боль — единственный друг и тот предал. Черт бы его подрал! И не мужчине, а женщине.

— Но почему?

Габриэль не стал притворяться, что не понял вопроса.

— Хотел понять, за что ты собрался умереть.

Майклу почудилось, что у него поднимается шерсть на загривке. Перед глазами встала картина дерущихся собак. За кость, за территорию, за самку.

— Ты был настолько уверен, что я позволю ей уйти? — спросил он.

— Ты не мог следить за ней каждую минуту. — Его гнев не тронул Габриэля. — И понимал это сам, иначе не попросил бы у меня людей.

«Да, — подумал Майкл, — и он дождался этой минуты, когда Энн одна покинула дом». Руки непроизвольно сжались в кулаки. Он понимал, что не мог сторожить ее все время, и в то же время не хотел понимать.

Надеялся, что способен ее защитить.

Нуждался в этой надежде.

В жизни должно быть хоть что-то, на что он способен повлиять.

— Где она была?

— Ходила по городу.

— Как же ты убедил ее вернуться обратно?

— Какой-то бродяга толкнул ее под экипаж.

И спас, чтобы получить вознаграждение. Но бродяги не всегда оказываются достаточно ловкими. Бывает, что их жертвы гибнут. На секунду у Майкла перехватило дыхание. Энн могла умереть, и он не сумел бы предотвратить ее смерть. Даже не узнал бы о ней, пока не было бы слишком поздно.

Хотя и так уже поздно!

Майкл заскрипел зубами.

— Что ты ей сказал?

— Спросил, не хотела бы она оценить меня в постели. В камине по-ружейному треснул рассыпавшийся уголь.

— Сукин сын!

Они были давно знакомы, и Майкл успел испытать по отношению к Габриэлю самые разные чувства, но никогда раньше не испытывал ненависти. До сегодняшнего дня. Теперь он ненавидел его забавы. Ненавидел не тронутую огнем белоснежную кожу.

Габриэль слегка перебирал пальцами набалдашник трости, который, если его вывернуть и поставить другой стороной, превращался в рукоять шпаги.

— Знаешь, что она ответила?

Майкл прислушался: чем занималась Энн наверху — переодевалась в сухое или собирала вещи, чтобы уехать с Габриэлем?

— Откуда мне знать?

— Ответила, что видела тебя во время своего первого сезона в Лондоне.

Да! Всего один раз на балу. В памяти всплыло лицо Оливии Гендаль-Грейсон, графини Рани, его первой английской клиентки. Она любила красивых молодых людей. И ее муж тоже. По глазам Габриэля Майкл понял, что тот вспоминал то же самое — разных женщин и разных мужчин, годы наслаждений и годы боли. На губах Габриэля заиграла улыбка.

— Хочешь знать, что я ей на это сказал?

Майкл, как и он, прекрасно изучил искусство сдержанности.

— Что, Габриэль?

— Спросил, кого бы она выбрала, если бы увидела нас вместе.

Ярость и боль сдавили Майклу грудь. За двадцать семь лет знакомства Габриэль не проронил ни слова о выборе — когда выбирали их или они выбирали сами.

— И что же она ответила? — Он задал вопрос очень тихо.

— Ответила, что выбрала бы тебя. Из-за твоих глаз.

Горькая ирония искривила губы Майкла. Он тринадцать лет заигрывал с английским светом, но никто не разгадал тайны его глаз.

— А потом рассказал, как ты стал шлюхой.

В камине шипели и трещали угли, дождь ломился в эркер.

— А рассказал, как мне это нравилось?

— Да.

— А про себя?

— Она знает.

Дыхание со свистом вырывалось из груди Майкла.

— Ты привел ее обратно ко мне? Почему?

Тень омрачила лицо Габриэля.

— Она считает, что я горжусь своим заведением, что мужчинам и женщинам нужны мои услуги.

Майкл замер. Энн удрала от него, чтобы не появляться с ним на людях. Он едва подавил темную волну ревности.

— А с какой стати она это заявила? — Он всеми силами пытался изобразить равнодушие.

— Я привел ее в кондитерскую, там сегодня работал Тимоти.

Тимоти, как и Габриэль, вырос на улице. Скорее англичанин, чем француз — бездомный бастард на том берегу пролива и на другом. Габриэль подыскал ему работу, чтобы юноша выучился какому-нибудь ремеслу, а не только повадкам шлюхи.

Поразило ли это Энн? Ощутила ли она отвращение в душе? Жизнь украла у нее право выбора. Поняла ли она, что другие тоже могут лишиться выбора. И когда придет время, что отложится в ее душе? Потребность чувственности? Или потребность мести?

— Я не собирался приводить ее к тебе, Майкл, — продолжал Габриэль.

Майкл этого от него и не ожидал.

— Знаю.

— А знаешь, что еще она сказала?

Больше Майкл не решался что-либо предполагать.

— Она надеется, что Тимоти когда-нибудь найдет человека, который доставит ему наслаждение. И таким образом будет вознагражден за все, что успел пережить.

Внутри Майкла всколыхнулись противоречивые чувства: сожаление, что душевные шрамы не разглаживаются, и облегчение от того, что, выслушав предложение Габриэля, Энн выбрала из двух потрепанных продажных мужчин того, кто искалечен.

— Кончено, Габриэль, — тихо проронил он. — Я знаю, что ты убил, знаю кого и почему.

— Как ты можешь знать, что я убил?

В голосе Габриэля прозвучал лишь вежливый интерес. Атмосфера в комнате накалялась.

— Знаю, потому что видел, что он с тобой творил. И если бы не ты, убил бы его сам. Послушай совета, продай дом, начни новую жизнь.

— Предлагаешь мне, дружище, любовь втроем? — мрачно пошутил Габриэль.

Майкл не счел нужным отвечать. Он сбросил покров притворства и на мгновение показал свое истинное лицо. Да, он хотел. Да, он жаждал. И ни с кем не собирался делиться своей старой девой — даже с Габриэлем.

— Иди к ней, Майкл. — Насмешка исчезла из глаз его друга. В одну секунду Габриэль превратился в усталого человека, а его великолепная кожа показалась измятым пергаментом. — Нынешней ночью ей никто не сумеет повредить.

— Ты это знаешь, потому что… ты Божий посланник? — Глаза Майкла сузились. Он всей душой хотел поверить другу. Хотя понимал, что все имеет свою цену. Никогда Габриэль не походил так сильно на брата. Все, что мог, он уже сделал.

Все ли?

— Знаю, потому что ты мой друг, Майкл. — Но в его глазах не светилось ни капли теплоты. Что ж, довольно одних слов, надо надеяться, что довольно.

Он не смог убить Энн, свою старую деву. И неизвестно, сумеет ли убить Габриэля, своего друга. Майкл отворил дверь. В холле Рауль возился с гиацинтами в горшках, а служанка в пришпиленном к черному платью белом переднике энергично протирала пол. Что-то холодное, мокрое скользнуло у него по щеке. Майкл посмотрел в зеркало и понял, что его лицо до сих пор в каплях дождя и грязи. Волосы свалялись, рубашка под распахнутым сюртуком прилипла к телу.

Энн приняла Габриэля. Он хотел, чтобы она точно так же приняла его. И выкрикивала имя — Майкл, которое отказывалась произносить Диана. Хотел касаться ее. Убедить себя, что она в безопасности, хотя бы на одну ночь. Однако в спальне Энн не оказалось.

Воздух наполнял аромат стоявших на тумбочке роз. Розовые лепестки были приколоты к сложенным на шезлонге коробкам. Торговая марка мадам Рене. Символ прошедшей юности и покоренной добродетели. Платья прибыли, когда ни его, ни Энн не было дома. Майкл еще так много намеревался сделать для нее.

Но где же она?

Из-под двери в ванную показался парок. Майкл распахнул дверь и замер при виде Энн: женщина стояла перед унитазом, изогнув спину и поставив ногу на крышку, а ее правая рука скрывалась в ее промежности.

Она моментально вспыхнула — никак не ожидала, что кто-то ворвется к ней. Молчание нарушала только вытекающая из ванны вода.

Что тут происходило? Ее покорила красота Габриэля и, не в силах дольше ждать, она решила удовлетворить себя сама?

— Я… — Энн смущенно облизала губы, по сравнению с пунцовыми щеками язык показался бледным. — Я… вставляю диафрагму.

Майкл вспомнил ее вопрос: Энн интересовалась, извергал ли он когда-нибудь семя женщине во влагалище, не надев презерватива. И спрашивала, какие еще бывают контрацептивы, чтобы предотвратить беременность.

Ему сделалось очень больно, словно со всего хода ударила карета, которая чуть не убила Энн. Оказывается, она ходила не по магазинам, а обращалась к врачу.

— Ты хочешь принять в себя мою сперму? — хрипло спросил он.

— Да.

Сердце у Майкла екнуло: эта женщина недавно могла умереть. И все ради того, чтобы испытать в себе обнаженную плоть продажного мужчины и принять в себя его семя. Семя шлюхи.

— Тебе помочь?

По ее лицу Майкл понял, что Энн вспомнила свою неудачу с презервативом, но сейчас она решительно поджала губы.

— Нет, спасибо.

Энн ждала, когда он уйдет, чтобы в одиночестве подготовиться к встрече с мужчиной, которого считала своим любовником.

Отверстие в ванне с шумом засосало последние капли воды. Майкл все не уходил, в ее светлых глазах мелькнула нерешительность.

— Мне никогда не приходилось этого делать.

Майкл не посмел бы утверждать то же самое. Один раз ему пришлось наблюдать, как женщина готовилась к свиданию с ним. Диана. Но он не вспоминал Диану, когда смотрел на Энн. Проходили секунды за секундами, а она никак не могла решить, превращаться ли ей в раскованную женщину, которой мечтала стать, или укрыться за привычной маской скромности.

За нее решил Майкл:

— Заканчивай, или закончу я.

— Неужели, месье, тебе приятно смотреть, как женщина заталкивает в тело посторонний предмет? — задиристо спросила она.

В другое время Майкл улыбнулся бы ее наивности. В другое, но только не теперь.

— А тебе приятно сознавать, что я за тобой наблюдаю?

Энн не ответила, да этого и не требовалось.

Они все стремились быть желанными: и она, и Майкл, и Габриэль.

Энн напряглась — каждый ее мускул, каждая жилка. И вернулась к своему занятию. А Майкл вспомнил, что не предупредил, что презервативы имеют еще и иную функцию, кроме предотвращения беременности. Какой-нибудь хлыщ мог без презерватива наградить ее гораздо большей неприятностью, но он знал, что с ним все в порядке.

Энн предложила ему такую близость, о которой Майкл давно не мечтал. Он повел плечами, скинул мокрый сюртук и придвинулся ближе. Энн билась из последних сил, намереваясь выиграть битву между резиной и плотью. А он наблюдал, как двигались мышцы у нее на спине, смотрел на приставший к влажной после ванны коже волосок и капли на округлых ягодицах. В чреслах возникло напряжение.

Энн казалась удивительно уязвимой, неспособной себя защитить — и вот она готовилась принять его сперму. Не совладав с соблазном, Майкл осторожно провел пальцем по ее ягодицам и положил ладонь на чувственную кожу на пояснице. От его прикосновений Энн машинально изогнулась, Майкл улыбнулся довольной мужской улыбкой.

— Я тебе солгал, — произнес он, а сам подумал: не только в этом, а и во многом другом. — Мне не приходилось трогать ничего мягче твоей кожи. Шелковый бархат не дышит, не пульсирует от вожделения. А ты — да. Каждый раз, прикасаясь к тебе, я ощущаю твою страсть. Скажи мне, что ты чувствуешь, Энн? Ты мне рассказывала, что воображала, как я тебя сосу, и в этот момент дотрагивалась до грудей. А представляла когда-нибудь, что я трогаю тебя изнутри? Вкладывала ли в себя пальцы, когда грезила, что лежишь со мной в постели?

Энн протестующе напряглась. Майкл легонько погладил ее промежность.

— Любовники должны делиться друг с другом всем. — «Только не правдой», — подумал он. — Так как?

— Нет, — сдавленно проговорила она.

— А хотела?

— Да.

— А почему не делала?

— Боялась, что это повредит моей девственности.

Майкл начал массировать ей позвоночник — то самое место, которое он гладил менее сорока восьми часов назад.

— Когда наша связь завершится, станешь ли ты, вспоминая обо мне, вводить в себя пальцы?

Энн действительно не знала, можно ли таким способом побороть одиночество. И будет ли она вообще вспоминать искалеченного шрамами продажного мужчину, который предал ее доверие.

— Заведешь себе другого мужчину?

— Нет, — категорично ответила она.

Майкл не сумел побороть прилив естественного удовлетворения, которое вызвал ее ответ. Он не хотел бы, чтобы другой мужчина делал с ней то же, что делал с ней он. А она — с другим то же, что с ним. Только тут он заметил между ее лопаток багровый синяк и нежно коснулся его рукой.

— Больно?

Энн вздрогнула от боли.

— Меня толкнул подметальщик.

Подметальщик! Пульсация из члена поднялась по позвоночнику и сосредоточилась в висках. Вокруг склоненной головы Энн возник ореол пара. Синяк был оставлен тупым предметом. Габриэль тоже сказал, что Энн толкнул подметальщик.

Но какой смысл уличному бродяге покушаться на убийство из-за какого-то медяка? И уж совсем никакого резона бить свою жертву метлой, когда рукой это сделать гораздо удобнее и незаметнее.

Только одну ночь, вот что обещал Габриэль, Мальчик-посыльный, a не Божий посланник. У Майкла свело внутренности. Что можно сказать о Габриэле? Разделял ли он неспособность Майкла убить женщину, чья единственная вина заключалась в том, что она хотела, чтобы ее касались? Он наклонился и поцеловал ее синяк, потом нежно смочил языком, словно извиняясь за то, что с ней сделали два падших ангела. Шероховатые пальцы ласкали ее бархатистые ягодицы.

— Скажи, когда закончишь.

— Что ты делаешь? — Несмотря на разгоравшееся желание, Энн сохраняла самообладание.

— Готовлю себя для тебя. — Майкл начал освобождать свой напряженный член.

Энн вскинулась и натолкнулась спиной на его грудь — теплой кожей на влажную прохладную ткань рубашки. Рука Майкла скользнула под ее ногу, прежде чем она успела снять ее с крышки унитаза.

— Не отстраняйся.

Она вздрогнула:

— Ты холодный и мокрый. — Но не отпрянула. Чувственность переборола в ней старую деву. Майкл располагал одной ночью, чтобы удовлетворить ее страсть. Он сжал зубы и подогнул колени.

Промежность Энн была горячей и приглашающе раскрылась.

— Врач сказал, что в этом положении влагалище сокращается.

— Это правда.

Майкл прикоснулся членом к ее промежности, и жар ее тела передался ему. У Энн сократились мускулы.

— Расслабься, — прошептал Майкл.

— Сейчас, — так же тихо ответила она. Чувствовалось, что Энн напугана.

— Энн, я не хочу причинять тебе боль, помоги мне. — Помоги сохранить тебя на эту ночь.

— Как?

— Коснись себя сама. — Майкл направил головку члена в ее влагалище. Влага их тел смешалась — мужская и женская, продажного мужчины и старой девы. — Покажи, как ты это делала, когда думала обо мне.

— Не могу, — потрясение прошептала она.

— Можешь. — Правой рукой он взял ее за грудь, пальцы Энн протестующе сжались в кулак. — Сейчас я проникну в тебя, — объявил Майкл. — И когда я это сделаю, ты коснешься себя так, как рассказывала. Запомни, я хочу, чтобы здесь все время ощущалась мягкость. — Он надавил ладонью на грудь и сделал рывок сквозь кольцо сведенных мышц. Энн вскрикнула и, чтобы избавиться от боли, невольно разжала кулак. — И еще запомни твердость внутри себя.

Как запомнит ее он. Этот миг, этот день. Враг отнимет все, кроме этой ночи.

Майкл заставил Энн положить руку на грудь, а сам продвинулся глубже на дюйм.

Хватка ее влагалища была крепче кулака. Старая дева уже испытала радости чувственного наслаждения, но ей еще предстояло узнать горечь предательства. Семь человек уже мертвы. Что ж, скоро к ним прибавятся еще двое.

— Твои соски уже отвердели? Скажи мне, Энн.

Влагалище сопротивлялось его продвижению.

— Если я отпущу твое бедро, ты откроешься?

Мышцы на ее ноге напряглись у него под пальцами.

— Да.

— И примешь меня всего?

Если бы был выбор, приняла бы она Майкла точно так же, как Мишеля?

— Я попытаюсь.

Майкл отпустил ее бедро, но Энн оставила левую ногу в том же положении, так что влагалище сохранило прежнюю конфигурацию. Майкл положил ей ладони под груди и почувствовал жар ее тела и внутреннее напряжение. Недостаточно! Он продвинулся еще на дюйм.

— Подожди! — Энн запрокинула голову. Майкл пощекотал губами ее ухо, стараясь прогнать страх.

— В чем дело?

— Диафрагма…

Майкл все еще боролся с надеждой выжить, хотя бы в ребенке.

— На месте?

— Нет… Да… Не помню, чтобы внутри было настолько полно.

А Майкл помнил. Помнил смех Габриэля и его серебристые глаза, когда он следил, как неуклюжий английский мальчонка стянул французскую булку. Помнил, как обливался потом, когда мадам поучала, как ублажать женщин. И не мог дождаться, чтобы закончился день. Тогда они запирались с Габриэлем в своей клетушке, тесно сидели голова к голове, и он учил француза читать и писать. Чтобы казаться джентльменом, хотя ни один из них не мог рассчитывать им стать.

Он вернулся в настоящее и глубоко похоронил память. Мускулы Энн сопротивлялись полному проникновению и доили его, будто голодный рот. Черт! О Боже! На него снизошла истина.

Майкл прижал губы к ее виску.

— Ш-ш-ш… Все в порядке.

Еще одна ложь.

— Я… Ты сегодня какой-то не такой…

А она, наоборот, казалась невероятно знакомой. Единственной его связью с нормальным в этом сошедшем с ума мире.

— Это я… — успокаивающе пробормотал он. — Я, а не резинка.

Майкл потянул обратно свой член, чтобы внутри у Энн образовался вакуум.

— Ты чувствуешь ее? — забеспокоилась женщина.

Он чувствовал саму Энн. Внутри накапливалась боль, которая требовала выхода. Майкл чувствовал все. Он вошел так глубоко, чтобы она ощутила его всего.

Боль, наслаждение.

Что же враг дал Габриэлю, что не сумел дать ему Майкл?

Принимая его всего, Энн потянулась к нему губами.

— Я хочу знать… — Слова сорвались на едином выдохе.

— Что… что ты хочешь знать? — так же выдохнул он. На ресницах Энн блестели капельки воды, мокрые пряди волос щекотали ему щеку,

— Что ощущает мужчина, когда находится внутри женщины? Как ты сейчас…

Майкл слепо наклонился, и горящая плоть скользнула сквозь влажные, пружинящие волоски ее лобка. Он нежно зажал напрягшийся клитор между большим и указательным пальцами. Мягкая снаружи, внутри Энн оказалась напряженной, под стать ему, и вся пульсировала. Вокруг его члена и между пальцами.

— Вот что ты хочешь знать, Энн Эймс.

— Да, — выдохнула она. Их руки встретились у нее на груди,

— Я чувствую вокруг себя твой пульс. Ты сжимаешь меня, но с каждым ударом сердца все больше раскрываешься. — Майкл сделал несколько движений, продемонстрировав, что он ощущает.

Интересно, как долго Габриэль ему лгал? Несколько дней? Несколько недель? Несколько лет? И ощутит ли Энн тот же привкус предательства?

— Приспосабливайся к моему ритму, — сказал он и вошел так глубоко, чтобы забыть того человека, забыть Габриэля, чтобы остались только он и она. — Сейчас я стисну твой клитор, а ты стисни меня. Приготовься, я выхожу.

— Майкл… — вздрогнула Энн.

— Ш-ш-ш… Расслабься, а теперь крепче. Теперь ты поймешь, что я ощущаю внутри тебя. Еще крепче. Стискивай, отпускай — так. же, как бьется сердце. О Боже! Вот так! Хорошо! C'est bon. Мне так хорошо с тобой, Энн. — Майкл потерся щекой о ее шею, вдохнул ее аромат и прислушался к бушующей в ее теле страсти.

Сути Энн Эймс. Но как долго это может продолжаться? Прерывистое дыхание совпало с ритмом их движений. На левую грудь упала чистая капелька влаги. Что это? Дождь, слеза или пот?

Он плакал только тогда, когда над ним издевался враг. А враг в это время смеялся. С тех пор Майкл не плакал ни разу.

Он обнял Энн, прижав ее ладони к ее груди, И, преодолевая сопротивление, слился с ней воедино. И тогда исчезло все на свете, кроме движений его пениса у нее во влагалище и подрагивания клитора между пальцами. Не осталось ни прошлого, ни будущего…

Время остановилось. И она закричала:

— О Господи! Мишель… О Мишель!

Тогда он укусил ее в шею, чтобы прекратить ее крик и не позволить словам сорваться с собственных губ: «Мое имя не Мишель, а Майкл».

А в грезах ждала его Диана. Плоть почернела от жара, белокурые волосы пожрало пламя. Именно такой он видел ее в последний раз. «Я люблю тебя, Мишель!» — «Не делай этого, Диана. Разреши помочь. Черт возьми, я могу тебе помочь! Дай мне возможность». — «Ты не способен мне помочь, mon amour, но можешь воссоединиться со мной».

Майкл отпрянул от ее пальцев. Ей не удалось его схватить, но она к нему прикоснулась. Ее плоть уничтожала его плоть точно так же, как его прошлое разрушало ее прошлое.

Дыхание Дианы — дым — щекотало его ноздри. «Мы тебя ждем, Мишель». За плечом Дианы возникло лицо Литтла. Губы обожжены, почернели. Стряпчий осуждающе смотрел на Майкла. За колени, за поясницу, за плечи, за шею его хватали чьи-то руки — детские, взрослые, женские, мужские. Руки всех, кого он когда-либо любил. И все они были мертвы.

Шею лизнуло пламя — язык Дианы. «Ты представляешь, что он с нами творил?»

Майкл хотел закричать, его тошнило. Он не желал знать правды. В конце концов, он ничего не мог предпринять. Да, он знал, что враг творил с мертвецами. И особенно с Дианой.

Майкл был совсем ребенком, когда он взял его к себе. А Диана оставалась женщиной, с женскими страстями. Враг отнял у нее все. Как отнял у Майкла детство.

Внезапно перед ним оказался Габриэль, а Диана исчезла. Его кожа тоже почернела, а вместо белокурых волос на голове шевелились голубые и оранжевые языки пламени. Друг прижался к нему щекой. «Знаешь, что я совершил, Майкл?»

Глава 14

Всю жизнь им правила ненависть, билась в груди, словно сердце затравленного зверя. И только ненависть двадцать девять лет поддерживала в нем жизнь, только она заставляла оставаться в этом аду.

Он умело вывел из лифта деревянное кресло на колесах. Человек в кресле не проронил ни звука. Он держал спину очень прямо, а ноги, наоборот, оставались скрюченными. Верхняя площадка была всего в десяти футах позади них. Очень просто сейчас развернуть кресло.

На лбу выступили капли пота — настолько живо он представил громыхание колес и удивленный возглас больного: «Что ты собираешься делать?»

«Собираюсь убить вас, сэр».

Дальше этого воображение не шло.

Его слова не вызовут страха, который он так ярко воображал. Скорее всего человек в кресле рассмеется, прекрасно понимая, что у него не хватит храбрости встретить лицом к лицу последствия своих действий.

— Для этого времени года, пожалуй, слишком прохладно, — произнес больной.

Он скрипнул зубами, услышав знакомый насмешливый тон. Человек в кресле, как всегда, догадался, о чем он подумал. И, глядя в полированный, красного дерева, пол, а не в его седовласый затылок, вежливо ответил:

— Да, сэр.

Надел на лицо бесстрастную маску и, чтобы не поддаться съедающей ненависти и не совершить того, что воображал, покатил кресло по коридору — подальше от соблазнительных пролетов лестницы. Ряды дверей из красного дерева стали свидетелями их безопасного проезда.

Отделанный богатыми панелями коридор украшали бронзовые бра с хрустальными плафонами. Резкие электрические лампы освещали бесценные картины в золоченых рамах, стул в стиле рококо. Человеку в кресле нравилось утверждать, что все это когда-то принадлежало Наполеону I.

Они проехали в предпоследнюю дверь, и он, прежде чем распахнуть дверь в спальню, привычно затянул тормоз. Красные шторы обрамляли ручной работы камин из красного дерева. За решеткой пылало желтое пламя. Из-под красных бархатных покрывал на кровати виднелась каемка белых простыней. На столике под лампой с абажуром из шелкового газа лежала книга — золотой обрез мерцал в круге электрического света. Высокие колонки кровати скрывались в тени под потолком.

Все было как должно.

Человек в кресле сидел в той же позе, в какой он его оставил, — голова прямо, не повернута ни вправо, ни влево. Он молча отпустил тормоз и перекатил кресло через порог.

— Я посижу у камина, вымоешь меня там.

— Слушаюсь, сэр. — Он не взялся бы сказать, какое испытание неприятнее: купание господина в ванне или обтирание губкой.

— Но сначала мне надо помочиться.

По коже побежали мурашки отвращения. Его помощь была совсем не обязательной: человек в кресле мог справиться сам. Он наказывал его за своевольные мысли. Пальцы сжались в кулаки.

Господь Вседержитель! В такие минуты он готов был согласиться, чтобы его повесили. Он боялся не смерти, а того, что последует за ней.

Он принес металлическую утку из ванной и присел на корточки рядом с камином у кресла. Его сверлил пронзительный взгляд, под сукном пальцы ощутили дряблую плоть больного. За спиной шипели и потрескивали дрова. Задержав дыхание, он извлек из ширинки вялый пенис и направил в утку.

Мраморные часы на каминной полке громко отсчитывали секунды. И вот струйка желтой жидкости потекла внутрь металлического сосуда.

— Подмой. — От этого приказа закружилась голова.

Сукин сын! Он играл с ним, как рысь с раненым кроликом — жестоко, расчетливо. Уверенный, что изувеченное животное не способно убежать.

— Пожалуй, не надо ванны. Я хочу отдохнуть.

Едва дыша, он привел в порядок одежду на больном и, ощущая на ладонях капли мочи, поднялся. Человек в кресле запрокинул голову — из-под высохших век сверкнули глубоко запавшие глаза.

— Ты не желаешь меня поблагодарить за то, что я освободил тебя от неприятной обязанности?

На секунду ему захотелось признаться, чего он на самом деле желал. А желал он смерти человеку в кресле, чтобы его закопали в землю и чтобы его жрали черви.

— Спасибо, сэр, — холодно произнес он.

В антисептически белой ванной он вылил содержимое утки в унитаз. И пока мыл над раковиной сосуд, на мгновение прильнул к зеркалу лбом. Иногда ему казалось, что боль и паралич свели человека в кресле с ума, но потом заглядывал в его фиалковые глаза и видел в них правду.

За последние двадцать девять лет он понял, что Бога не существует. Но в сатану по-прежнему верил. Человек в кресле воплощал в себе все зло мира.

Нельзя позволить себя уничтожить, надо потерпеть еще несколько минут. Больной окажется в постели, а у него появится время, чтобы искать утешения.

Он молча готовил больного ко сну: раздел, натянул через голову шерстяную ночную рубашку, взбил матрас на гусином пуху, поправил подушку под седой шевелюрой и укрыл одеялом высохшие ноги. Больной был доволен — все мысли только о его последней жертве. Чтобы не поддаться соблазну и не прижать к его высохшему морщинистому лицу подушку, пришлось сосредоточиться па ежевечернем ритуале, который неукоснительно соблюдался все двадцать девять лет.

Он поднял глаза и застыл под взглядом больного. На голове у него зашевелились волосы.

— Ты все организовал, чтобы завтра утром слуги отбыли на выходной?

— Да.

— Гробы готовы?

— Готовы.

— Ты рад, что после пребывания в Лондоне мы возвращаемся в Дувр?

— Рад, сэр. — Он заставил себя казаться подобострастным, хотя единственное, что хотел, — убить старика и разом покончить со всем.

Он так часто убивал. Чего же теперь колеблется?

Но он прекрасно знал причину своих колебаний. Страх держал его в повиновении, как охраняющих усадьбу дрессированных псов.

— Что-нибудь еще нам понадобится, сэр? Бескровные губы больного скривились в ядовитой улыбке.

— Я слышал, миссис Гетти — твое доверенное лицо?

У него моментально онемел позвоночник. Дело было только во времени, чтобы всплыли его свидания с вдовой поварихой. Не оставалось сомнений, что кто-то из поощряемых высоким жалованьем слуг счел себя обязанным шепнуть, что лакей увечного хозяина таскался на кухню чаще, чем самый разнесчастный поваренок.

Он понравился миссис Гетти, быть может, она его даже полюбила, но отнюдь не стала доверенной. Иначе он бы не исполнял повелений человека в инвалидном кресле. И дай Бог, чтобы его хозяин как можно быстрее скончался от естественных причин.

Колеса приведены в движение, и теперь их ничто не могло остановить.

— Все устроено в соответствии с вашими приказаниями, — доложил он бесцветным голосом.

— Замечательно. — Калека не скрывал своего удовлетворения. — Теперь можешь отправляться блудить с моей кухаркой.

Он повернулся, немного помедлил, рука легла на дверную ручку. Но вопрос неожиданно сорвался с его губ:

— Зачем?

Не было никакой разумной последовательности в событиях ни в прошлом, ни в настоящем. Инвалид взял книгу в кожаном переплете. Он больше не обращал внимания на слугу, пропустил мимо ушей его вопрос, вообще не хотел видеть в нем человеческое существо.

Но слуга и не ожидал ответа.

Ему еще ни разу не ответили.

Оставалось выполнять приказания и надеяться, что господин не рассердится.

Глава 15

На его веки упала тень, и в тот же момент он услышал похожий на выдох звук.

Смерть пришла!

Майкл моментально пробудился и увидел над собой лицо дворецкого Рауля. Тревога прогнала остатки сна. Его обоняния коснулись земные запахи: ночной любви, пота и роз. Сквозь тонкие желтые шелковые шторы просачивался бледно-розовый рассвет.

Ночь кончилась, дождь перестал.

Лицо дворецкого выглядело изможденным, тусклый свет масляной лампы смазывал знакомые черты. На его голове все еше красовался ночной колпак — белая шерсть контрастно выделялась на фоне смуглой кожи Рауля. Дворецкий явился в одной рубашке из шотландки.

Он не походил на человека, который собирался убивать. Беглый взгляд успокоил Майкла: у Рауля, по крайней мере в руках, не было никакого оружия.

— В чем дело? — тихо спросил Майкл. На его левой руке покоилась голова Энн, а ее мягкие ягодицы прижимались к его бедру. Глубокое дыхание свидетельствовало о том, что она спала — пресыщенная, принявшая в тело его семя. Майклу не хотелось без нужды ее будить.

Если бы без нужды… Майкл понял, что не сумел бы достаточно проворно дотянуться до тумбочки, чтобы спасти Энн. Он высвободил руку из-под ее головы. От недостаточного кровообращении рука затекла.

— В чем дело? — повторил он шепотом.

— Месье Габриэль… — Рауль тоже понизил голос, чтобы не потревожить спящую женщину.

— Что с ним? — Майкл моментально напрягся.

— Прибежал посыльный от месье Гастона… Майкл содрогнулся от недоброго предчувствия. Гастон был управляющим в доме свиданий.

— И что?

— Мальчишка утверждает, что у них случился пожар и месье Габриэль попал в огонь,

Кровать покачнулась под Майклом.

Габриэль попал в огонь.

Сгорел.

Стал восьмой жертвой.

Энн сквозь сон почудились голоса. Потом приснилось, что Майкл укутывал ее одеялом, словно она ребенок, а ребенком ей никогда не доводилось себя ощущать. Он поцеловал ее в щеку, и женщина почувствовала на коже печать его дыхания. Наконец он задул лампу и куда-то исчез.

Но оказалось, что это не сон.

Простыни успели остыть, хотя и остались влажными. А влажная кожа меж ее бедер горела. Майкл заставил ее позабыть об осмотре у гинеколога. Каждый дюйм ее тела пылал после соприкосновений с покрытой волосом плотью мужчины. Как будто Майкл пробил туннель в самые сокровенные уголки ее существа.

Энн лежала не шевелясь, стараясь ощутить внутри диафрагму. И не могла. Тусклый утренний лучик просочился сквозь желтый шелк штор. В третий раз Энн просыпалась в постели мужчины. В третий раз Майкл извергнул в нее свое семя.

Мускусный аромат, не похожий на запах пота, забивал благоухание роз. Энн осторожно выбралась из постели и освободилась от скрученных простыней, в которых запутались пряди ее волос. Сами простыни тоже отдавали незнакомым мускусным ароматом.

Энн встала и инстинктивно поджала пальцы на холодном полу. Теплая влага потекла по ее бедрам.

Майкл! Женщина провела пальцем по бедру и поднесла к свету. На подушечке осталась вязкая белая субстанция — мужская сперма. Она и пропитала простыни и ее тело мускусным запахом.

Энн положила ладонь на живот, вспоминая бурное извержение семени, и внезапно испытала необыкновенную жажду — развлечений, встряски, любви. Всего, что являлось запретным плодом до недавнего времени.

Она подняла простыни и осмотрела их; влажные круги свидетельствовали об их страсти.

Майкл целовал ее в промежность, потом в рот. Правоверная старая дева испытала бы отвращение, но Энн больше не чувствовала себя старой девой. Она ощущала себя женщиной, которая испытала все дамские причуды. Энн аккуратно вытерла палец о шелк и оставила на простыне влажные следы.

На шезлонге были сложены обтянутые шелком с прикрепленными к ним розовыми лепестками коробки. Энн поддалась любопытству и открыла у верхней крышку. В коробке лежал васильково-серый шелковый с шерстью двубортный жакет с по-военному высоким воротником и серебряными пуговицами.

В следующей она нашла шесть пар шелковых панталон с кружевной отделкой и лентами. Посреди апреля наступило Рождество.

Мадам Рене прислала шелковые рубашки, шелковые нижние юбки, черный атласный корсет, шелковые чулки. До смешного игривый турнюр с шестью рядами бантиков. Сумочку. Шляпку. Туфли. Одежда шикарной женщины, а не усохшей старой девы.

Последняя коробка была длиннее остальных. В ней лежала васильковая юбка со складками и плетеным серебряным пояском.

Мадам Рене оказалась мастером смешения изящества и простоты. И за свою работу не иначе запросила целое состояние. Энн решила, что будет носить ее шедевры. И наденет сразу же, как только примет ванну.

Она подошла к туалетному столику без зеркала. Грудь пронзила сладкая боль — она заметила, что Майкл аккуратно сложил ее заколки. Сколько же времени потребовалось, чтобы превратить тринадцатилетнего мальчишку в мастера удовлетворения женских желаний?

Энн не спеша расчесала перепутанные пряди и заколола в пучок. Бра над мраморной раковиной в ванной оказались зажжены, хотя фитили прикручены. Еще одна любезность со стороны ее любовника. Очень о многом надо расспросить его сероглазого друга, подумала она, прибавляя свет.

Единственные помещения, где не было в доме цветов, — вот эта ванная и туалет на первом этаже. Почему мужчина окружил себя цветущими растениями? Почему тот, кто так страшится огня, спит при зажженной лампе?

Габриэль чувствовал себя в кондитерской по-свойски. Энн не представляла, чтобы Майкл пил чай из грубых фаянсовых чашек. Как могли двое настолько разных мужчин двадцать семь лет оставаться добрыми друзьями?

Энн отвернула вентиль из слоновой кости на фарфоровом кране. И снова удивилась, когда в раковину забила обжигающая струя. Первое, что она сделает, когда возвратится в Дувр, — заменит всю устаревшую сантехнику.

Диафрагму оказалось гораздо легче извлечь, чем вставить. Энн ополоснула ее и положила резиновый кружок в розовую коробочку, которую вечером оставила на мраморном столике раковины.

Вода приятно горячила тело. Энн посмотрела на изящный унитаз и подумала: сумеет ли она когда-нибудь в жизни войти в туалет без того, чтобы не вспомнить прошедшую ночь?

Энн наслаждалась, когда он смотрел на нее. Она дотронулась кончиками пальцев до изгиба шеи. И укусил, когда наступила кульминация страсти. Даже это показалось ей приятным.

Энн быстро ополоснулась и вытерлась. Майкл, без сомнений, внизу. Возможно, после завтрака она позволит ему самому вставить диафрагму. Она улыбнулась и в этот миг совсем не походила на старую деву. Хотя, наверное, не позволит…

Энн хотела позвонить горничной, чтобы та помогла ей одеться, но передумала. Единственный предмет, который требовал помощи, — серый атласный корсет, но, как бы элегантно он ни выглядел, Энн не хотела стеснять груди и легкие панцирем из китового уса. Свобода так же пленила ее, как и чувственные удовольствия. Она так расхрабрилась, что подумала: уж не корсеты ли держат женщин в такой покорности?

Энн отворила дверь из ванной, но тут вспомнила, что диафрагма осталась на раковине. Она была такой легкой, что горничная, убираясь, могла решить, что коробочка густа, и выбросить ее. Или открыть и понять, что в ней находится. Энн вернулась и забрала розовую жестянку. Открыла ящик рядом с широкой, на бронзовых столбиках, кроватью и положила диафрагму подле упаковки с презервативами Майкла. Рядом с суровым лицом Грейстоуна блеснул металл. Энн вспомнила опасное сияние солнца на острие шляпной булавки. Но то, что лежало в ящике, повергло ее в ужас.

По спине пробежал холодок. Отец тоже хранил револьвер в прикроватной тумбочке, как он утверждал, для самообороны. Но. Энн понимала — из мужской гордости. Зачем мужчине кинжал рядом с постелью? Она опустила руку и ящик. Пальцы нащупали что-то твердое и тяжелое.

Пистолет.

Миниатюрнее, чем допотопный отцовский. Гладкий металл поблескивал, словно его недавно отполировали. Майкл ценил оружие, как женское тело.

Мысль явилась неизвестно откуда, буравила мозг и отказывалась уходить. Всплыли все страхи, которыми Энн пичкала ее гувернантка.

Дети будут ей гадить, потому что завидуют. Мужчины станут соблазнять, поскольку захотят ее состояние.

Энн швырнула коробочку в ящик и с такой силой захлопнула дверцу, что задребезжал плафон на лампе и на стол посыпались лепестки роз.

Многие мужчины умеют обращаться с оружием. В Лондоне воров пруд пруди, не то что в малолюдных предместьях Дувра.

Майкл не причинит ей зла. Он сам так сказал… после того как бросил ее шляпную булавку на пол.

Энн поспешно распахнула дверь в спальню, которая стала свидетельницей ее чувственных излишеств, и натолкнулась на огненно-рыжего мужчину — очень привлекательного, с небесно-голубыми глазами.

Энн едва подавила крик. Мужчина носил черную ливрею. Лакей, а не убийца. Рыжеволосый лакей отступил назад и поклонился:

— Прошу прощения, мэм, мне показалось, я слышал какой-то шум. Будете завтракать сейчас?

— Да, спасибо. — Энн заставила себя улыбнуться: негоже даме вопить, как бы ни были напряжены ее нервы. — Проводите меня к месье д'Анжу.

— Его нет дома.

Коридор моментально помрачнел, прежние страхи показались глупыми, а стены чрезвычайно тонкими.

Если лакей услышал, как она хлопнула дверцей, он наверняка не пропустил мимо ушей ее ночные крики. И другие слуги тоже. Энн вздернула подбородок — ну и пусть себе думает все, что угодно.

— Тогда проводите в комнату, где накрыт завтрак. Лакей отступил в сторону, но лазурные глаза остались непроницаемыми.

— Слушаюсь, мэм. Извольте следовать за мной.

У подножия лестницы их поджидал дворецкий; он весь отливал серебром — серебро в седеющей голове, серебро в затянутой в перчатку руке.

— Мадемуазель Эймс!

У Энн похолодело в животе.

Дворецкий держал перед собой серебряный поднос для корреспонденции, а рыжекудрый лакей безмолвным свидетелем замер у витых металлических перил. Рауль точно так же протягивал почту Майклу, когда она играла роль безмолвного свидетеля. Такие официальные послания всегда не к добру. Энн ухватилась рукой за перила.

— Письмо доставил курьер. — Темные глаза дворецкого были вежливо-равнодушными. — Оно адресовано вам, мадемуазель.

У Энн вырвался вздох облегчения. Должно быть, мистер Литтл возвратился. Рауль с поклоном протянул серебряный поднос, и она схватила конверт и прочитала свое имя.

— Спасибо.

Почерк оказался не мистера Литтла. Более того, письмо было адресовано в ее городской дом. Энн нахмурилась. На конверте стоял не лондонский штамп, обратный адрес отсутствовал.

— Мэм!

Она подняла глаза на рыжеволосого лакея.

— Комната для завтрака вон там.

— Спасибо. — Ей не требовался провожатый: аромат ветчины и бекона красноречиво указывал путь. Солнечные зайчики сверкали на полированном дереве и столовом серебре. Эркер выходил в прямоугольный садик, где кусты роз окаймляли кирпичную стену.

Другой лакей — скорее брюнет, чем блондин, с янтарно-искристыми, а не голубыми глазами — усадил ее за круглый дубовый стол. На дубовом буфете стояли закрытые крышками, источающие горячий аромат блюда.

— Что предпочитаете, мадемуазель? — Лакей говорил с явным французским акцентом.

Щеки женщины зарделись. Неужели все французы настолько внимательны к дамам?

— Бекон с яйцами и тосты.

— Tres bien.

Будь то англичане или французы, слуги Майкла нисколько не отличались от ее собственных — такие же бесстрастные. Может быть, чуть симпатичнее. Но как смешно опасаться их неодобрения. Ведь приличную зарплату они ценят куда выше морали господ.

С языка готов был сорваться вопрос: сколько лет он провел в Англии — год, пять? Дворецкий тоже говорил с акцентом. Интересно, когда француз начинает изъясняться без акцента? Однако прежде чем Энн успела спросить, лакей повернулся и вышел. Она аккуратно открыла скрепленный печатью конверт.

«Дорогая мисс Эймс!

У меня не вызывает ни малейших сомнений, что вы меня не помните. Тем не менее я являлся близким другом ваших родителей. Они часто гостили у меня, пока нездоровье не приковало их в постели. Пожалуйста, примите мои соболезнования, какими бы они вам ни показались запоздалыми. Мое собственное здоровье слабеет и не позволяет выезжать из дома, иначе я бы засвидетельствовал вам сочувствие лично.

Я не решился бы даже на это письмо, однако суперинтендант полиции, который извещен о вашем пребывании в Лондоне, испрашивал у меня совета. И к тому же влекла меня дружба с вашими покойными родителями. С глубоким прискорбием сообщаю, что над могилой вашей матушки жестоко надругались. Не хочу расстраивать деталями, скажу одно — это дело недостойных людей. Ждем ваших распоряжений, после чего я готов предпринять все необходимые меры, чтобы ваша благословенная матушка вновь упокоилась с миром.

У. Стердж-Борн».

Энн вглядывалась в сделанную грубо отточенным пером подпись. Уильям Стердж-Борн был графом Грэнвиллом, Она ни разу его не видела, но родители отзывались о нем как о надежде и опоре обездоленных в этом мире. Когда сама Энн достигла достаточно зрелого возраста, мать была прикована к кровати, и их визиты к графу прекратились.

Энн оттолкнула тарелку, теперь запах бекона вызывал тошноту. Она содрогнулась при мысли, что могила матери осквернена.

Ее первой мыслью было связаться со своим адвокатом, но она и так знала, что он ей посоветует.

— Кофе или чай, мадемуазель?

Энн вскинула голову. Симпатичный лакей стоял рядом с ее стулом и терпеливо ждал. Энн почувствовала, что ее тошнит. Ей претила мысль, что она снова окажется в имении в Дувре, где все было пропитано горечью и смертью. Родители умерли десять месяцев назад. Когда же всему придет конец?

— Простите, вы что-то сказали? — Она едва шевелила пересохшими губами.

— Я спросил, мадемуазель, что вы желаете: чай или кофе? — Но его искристые глаза говорили совсем другое: долг или вожделение; телесные наслаждения или дочерние обязанности?

Однако выбора не было. Однажды она не сумела спасти мать. Этого больше не повторится.

— Пришлите ко мне Рауля.

Человек в ливрее поклонился:

— Как вам угодно, мадемуазель.

Как ей угодно!

За спиной звякнул металл. Солнечный луч согрел ей щеку. Энн перечитала письмо — архаичный стиль, чрезмерно прочувствованный. Написано пожилым человеком, который явно преувеличивал масштабы совершенного какими-нибудь подростками преступления. Ни к чему волноваться! Она приедет и обнаружит, что могила матери заляпана краской или захламлена.

Боль постепенно отпустила. Энн нашла в себе смелость предаться чувственным удовольствиям. Потом подвергнуться осмотру у гинеколога. Настало время вернуться домой и примириться с матерью. Договор с Майклом подписан. Нет нужды выбирать между тем или другим, хватит времени на все.

— Вы посылали за мной, мадемуазель? — Дворецкий стоял на пороге, заложив руки за спину.

Энн свернула письмо и решительно встала.

— Когда вернется месье д'Анж?

— Не могу сказать.

Зато Энн хорошо знала, сколько времени занимает дорога в экипаже в Дувр и обратно.

— Я хочу знать расписание поездов в Дувр.

— Tres bien. Я пошлю лакея на вокзал.

— Я никогда не ездила на поездах. — Энн нарушила этикет, который не позволял господам откровенничать со слугами. Но Энн и до этого нарушала приличия, которые гласили, что старым девам негоже связываться с мужчинами, чьей профессией стало ублажение дам. — Скажите, женщине безопасно ехать одной, без сопровождающего?

— Вполне, мадемуазель. Дувр всего в шестидесяти трех милях от Лондона — расстояние небольшое. Во многих вагонах есть женские купе. Я вас провожу, а в Дувре встретит возница или конюх.

Энн еще раз поступилась гордостью.

— Моя поездка не запланирована. Как вы считаете, на вокзале удастся нанять кеб?

Рауль смотрел в некую точку за ее спиной.

— Если позволите высказать мнение, я бы организовал транспорт еще до того, как сел на поезд в Лондоне. Женщине небезопасно бродить по вокзалам.

Дувр был портовым городом. И если не существовало стоянки кебов при вокзале, она находилась где-то поблизости.

— Придется рискнуть, — вздохнула Энн.

— Мадемуазель, вы можете дать телеграмму и приказать, чтобы вас встретили. Я позабочусь обо всем после вашего отъезда.

Какое простое решение! Имение родителей граничило с окраинами города. Конюх встретит ее с кабриолетом. В каком же вакууме она жила! Не только не знала иены на хлеб, но во всем зависела от слуг.

Хватит! Довольно!

— Превосходное решение. — Энн приветливо улыбнулась. — Мне нужны принадлежности для письма.

Если Мишель не вернется до ее отъезда, она оставит ему записку и объяснит, что обстоятельства сложились таким образом, что ей необходимо покинуть Лондон на день-два. Краска залила ее щеки. В Дувр невозможно возвращаться без корсета. Скоро все слуги узнают, что она неподобающе одета. И весь свет узнает о ее связи с Мишелем д'Анжем.

— Пришлите мне горничную помочь одеться.

Рауль поклонился, но она так и не заметила выражения его лица.

Глава 16

Дым и пар струились от запитых водой обгоревших стен спальни. Майкл опустил глаза на тело, съежившееся на ложе пепла и обнаженных пружин. Неузнаваемо. Ни малейшего намека на серебристую шевелюру и серебристые насмешливые глаза. Лицо и череп размозжены.

Майкл сражался бок о бок с пожарной командой, которая заливала пожар в доме Габриэля. А потом прокладывала путь в спальню. Слишком поздно.

Габриэль умер до того, как вспыхнул огонь.

Кончилось утро, прошел полдень. Битва была окончена.

Майкл дрожал и не понимал, почему ему холодно в то время, как стены продолжали дымиться от жара.

— Ухолите, сэр, здесь небезопасно. Того гляди, все рухнет. Пойдемте. — Майкл почувствовал, что его схватили за ворот. — Тут больше нечего делать.

Секунду назад Майкл не испытывал ровным счетом ничего. И вот в душе забил фонтан боли, гнева и горечи.

— Убери свою чертову руку, дурак!

— Сэр, в доме опасно. И вашему другу больше не поможешь.

Ему не удалось спасти Габриэля от того человека, но он не позволит упасть на него дому. Майкл нагнулся и осторожно поднял тело друга на руки.

Жар опалил ладони, проник сквозь сюртук в грудь, но Майкл ничего не почувствовал. Диана казалась тяжелее, когда он выносил ее из ада, в который превратилась ее спальня. Но Диану не сожгло дотла, так что кости скрепляла одна обгоревшая кожа и жилы.

Он осторожно, чтобы не повредить, вынес Габриэля из дома, который никогда не радовал хозяина и теперь уже никогда не обрадует.

Солнечный луч, пронзивший клубы дыма, заставил моргнуть. Пожарные разбрелись. А зеваки продолжали глазеть, судачить, гоготать и показывать пальцами. У тротуара стояла бочка. С двух сторон подскочили люди, и к нему потянулись немытые руки.

— Вы устали. Дайте его нам, сэр.

Но Майкл только крепче сжал объятия. Кости брякнули друг о друга. Они больше не принадлежали своему хозяину. Перед глазами мелькала вереница образов.

Диана. Ее обожженное тело прильнуло к его груди. Люди, которые оттащили ее от него. И те, кто пытался отнять у него Габриэля. История повторяется. Ничего не поделаешь.

Майкл положил Габриэля на землю. Враг отнял у него друга.

— Месье. — К нему подошел Гастон. Ноги голые, ночная рубашка заправлена в шерстяные кальсоны. — Мы не смогли его спасти. Пытались, но не сумели.

Его мог спасти один только Майкл. Кровь стучала у него в висках. Легкие раздирала боль, глаза жгло. Враг, должно быть, знал о Габриэле все. Почему он убил его именно сейчас?

— Сколько человек погибло? — коротко спросил он.

— Только месье Габриэль, больше никто. Пламя вспыхнуло в его спальне… Мы пытались, месье.

А он не принял никаких мер, чтобы спасти своего единственного друга.

— Скажите слугам, что всем заплатят за месяц.

«Месяц», — пронеслось по толпе. Да, месяц: он мечтал всего об одном месяце и всего об одной женщине. А чего хотел Габриэль? Знал ли, когда убийца нанесет удар?

— У нас все сгорело… Ничего не осталось, — заспешил Гастон. — Ни вещей, ни денег.

— Я сказал, что вам всем заплатят! — сердито отрезал Майкл. Он потерял гораздо больше — Габриэля.

Лицо Гастона под слоем сажи сделалось пунцовым.

— Нам некуда податься, месье, — произнес он со спокойным достоинством.

Майкл обуздал гнев. Габриэль всегда заботился о бездомных эмигрантах из Франции. Находил им работу — через него, через своих клиентов, но теперь он мертв. Кто позаботится о людях Габриэля, когда умрет он?

— Ступайте в отель «Пьемонт». Я за все заплачу. Скажите управляющему, чтобы купил все необходимое из одежды. Он о вас позаботится.

— Мерси, месье. — Гастон гордо развернул плечи. — Что мне предпринять для месье Габриэля?

Майкл на случай кончины оставил распоряжения в своем завещании. А как поступил Габриэль? Позаботился ли он об этом? Похороны не вернут ушедшего.

— Ничего не надо, я обо всем позабочусь сам.

Но позже, a не теперь. А пока следовало побеспокоиться о живых.

Не исключено, что убийца друга затесался в толпу и потягивал пиво. Не планировал ли он очередной визит следующей ночью? Попытается ли он похитить Энн? Или убить ее?

Майкл не стал садиться в первые два кеба, которые остановились на взмах его руки, хотя громкая ругань доказывала, что возницы настоящие. Но в третий забрался.

Запах обгорелой плоти заглушал все — душок от влажного сена и потертой кожи сидений, даже аромат роз не способен его скрыть. Он молча вошел в свой дом и на сей раз не ощутил благоухания гиацинтов. Оставалось единственное желание — добраться до ванны, а затем к Энн.

Скорее бы кончился ночной кошмар. Из-за лестницы выступил рыжеволосый лакей Джон и преградил ему путь. Майкл остановился так резко, будто споткнулся. Он приказал Джону оберегать Энн. И теперь хватило одного взгляда в лазурные глаза слуги, глаза, которые видели столько нищеты и столько порока, — Майкл сразу понял: женщина исчезла.

Джон молча достал из сюртука и подал ему конверт.

— Вам письмо, сэр.

Майкл похолодел. Черт побери! Невозможно ее потерять.

— Где Энн? — проревел он, но заранее знал, какой получит ответ.

Враг отнял у него все.

— Письмо, сэр. — Джон продолжал протягивать конверт. — Мне приказали передать его вам.

Майклу не хотелось читать проклятое письмо. Ему хотелось к Энн. Хотелось понять, кто ценил сребреники превыше человеческих жизней.

— Где Рауль?

— Мне сказано, что все ответы вы найдете в письме.

Насилие не приведет ни к чему хорошему. Джон не боялся ни смерти, ни боли.

Он был слишком похож на Габриэля. С одним-единственным исключением: вышел из дела до того, как это дело отняло у него душу. Майкл вырвал конверт из руки лакея.

Почерк мужской, знакомый. Майкл почувствовал, как кровь отлила от его головы и тонко зазвенело в ушах. Он вспомнил невесомое тело Габриэля, вспомнил изуродованное до неузнаваемости лицо. И понял, как умело управляли и им, и Энн при помощи вожделения. Он попался в западню так же просто, как и она.

— Когда доставлено письмо? — Он взглянул в лицо лакея, но то оставалось бесстрастным,

— Три часа назад.

Именно в то время, когда Майкл боролся за жизнь друга.

— Кто его принес?

На этот вопрос у слуги не оказалось ответа.

Когда же наступит финал?

— Когда уехала Энн?

— Три часа назад.

— Вместе с тем, кто доставил письмо?

— Нет, с Раулем.

Энн прибудет в Дувр ко времени чая. Враг предложит ей подкрепиться, и она не откажется. А Майклу никак этого не предотвратить.

— Мисс Эймс тоже писала письмо, сэр.

— Где оно?

— Кажется, в мусорном баке. Раулю лучше знать.

Раулю! Дворецкому, управляющему, пешке в чьих-то руках. Каждый человек имеет свою цену. Интересно, какую ложь придумает дворецкий, чтобы оправдать отсутствие Энн? И как долго попытается держать его в неведении?

Майкл уронил голову на грудь и, аккуратно сложив лист бумага, сунул конверт в карман сюртука. Тот послушно скользнул по гладкой подкладке. В голове одна за другой проносились мысли. Наконец он медленно поднял голову.

— Рауль вернулся с вокзала? — Его взгляд пронизывал лакея насквозь.

— Он на кухне, — невозмутимо ответил Джон и шагнул в сторону.

Надеяться было не на что, но Майкл все же надеялся. Надеялся, что дружба сильнее ненависти, алчности, ревности.

— Рауль приказывал меня проинформировать? — спросил он.

— Нет, я это сделал по собственной инициативе. Беспокоился о мадемуазель.

Обманывал он… или говорил правду? Майкл поверил, хотя никто не заслуживал полного доверия. И письмо служило ярким тому доказательством.

На первом этаже все пронизывал аромат жарящегося мяса — говядины, а не человеческой плоти. За длинным деревянным столом сидели дворецкий, кухарка миссис Бэнтинг и Мери. Кухарка, дородная женщина с розовыми щечками, напоминавшая Майклу состарившуюся фею, виденную им в детстве в книжке на картинке, чистила картошку. Мери нацепила на нос очки и писала что-то в тетради. А Рауль поставил перед собой бутылку с джином и успел опустошить ее наполовину.

Первой Майкла заметила кухарка. Она вскочила, сделала неуклюжий реверанс, но при этом не выпустила из рук ни картофелины, ни ножа.

— Сэр.

Мери подняла голову и остолбенела. Кончик пера клюнул в бумагу. Одного Рауля не потревожило появление Майкла. Дворецкий протянул руку и долил в стакан джина. Но, несмотря на кажущуюся невозмутимость, его рука дрожала. На губах у Майкла заиграла угрожающая улыбка. Дворецкий испугался!

— Миссис Бэнтинг, будьте добры, подайте мне спички, — вежливо попросил он.

— Слушаюсь, сэр, разумеется, сэр. С вами все в порядке, сэр? Я слышала о пожаре. Что-то случилось с мистером Габриэлем?

Джин расплескался по кленовой столешнице. Мери выхватила бутылку из руки дворецкого и с грохотом опустила на стол. Ее рука тоже дрожала. Кому же выгоднее его предать — его управляющей или его дворецкому?

— Спички, миссис Бэнтинг, я жду.

Кухарка швырнула картофелину и нож в большую миску с очистками, вытерла руки о передник, бросилась в противоположный угол кухни и принялась рыться на полке у плиты. И через несколько секунд принесла коробку со спичками.

— Спасибо, — поблагодарил ее Майкл. — Вы свободны. Кустистые брови кухарки удивленно взлетели.

— А как же с ужином, сэр?

Он перевел взгляд на дворецкого и Мери.

— Это не надолго, а вы спуститесь в погреб. Там есть замечательный херес урожая 1872 года. Он вам понравится больше, чем джин.

— Я сделала один-единственный глоточек, — запротестовала женщина, — только чтобы согреть кости.

Майклу было безразлично, хотя бы она купалась в джине — лишь бы добросовестно выполняла свои обязанности. Он метнул в ее сторону такой взгляд, что румянец мигом исчез с ее лица и на побледневших щеках проступила сеточка прожилок.

— Идите, миссис Бэнтинг.

Кухарка выскользнула за дверь. Мери закрыла тетрадку и сложила очки. А Рауль так и не поднял головы. Майкл открыл коробку, достал спичку, чиркнул головкой, подошел к столу и бросил спичку в стакан с джином.

Вверх взлетело голубое пламя. Мери вскрикнула и отпрыгнула от стола. Майкл так и не перестал улыбаться.

— Накормить вас вот этим?

— Он ей не сделал ничего дурного! — взвизгнула Мери. Дай Бог, чтобы так!

— Чем вы занимались, Рауль?

— Проводил до вокзала мадемуазель Эймс. Проследил, чтобы ей ничто не грозило.

Майкл зажег вторую спичку. Впервые за пять лет он не испугайся желтых язычков, которые с таким удовольствием пожирали дерево, бумагу и кожу.

— Вы заглядывали внутрь чемодана, о котором так настойчиво сообщали? Видели, что происходит с человеком, если он попадает в огонь? Приятное зрелище.

— Понятия не имею, о чем вы рассуждаете. Я не открывал никакого чемодана.

Может быть, и так, ведь чемодан был заперт. Как долго враг планировал сегодняшнее зверство? Сколько людей нанял: одного, двоих, троих? Пламя ровно горело в стакане.

— Пять лет назад откуда он узнал, что леди Уэнтертон поехала в Брайтон?

— Я сообщил ему телеграммой.

Перед внутренним взором Майкла вновь возникло смеющееся лицо Дианы. Она посылала из окна вагона воздушные поцелуи. Тогда он видел ее в последний раз. Огонь обжег его пальцы.

— Ты знаешь, что он собирается с ней сделать?

Рауль не отвел взгляда.

— Non.

— И тем не менее послал ее к нему, хотя помнил, что леди Уэнтертон покончила с собой после того, что он с ней сотворил.

— Oui.

— Cest im mensonge! — прошипела Мери. — Она покончила с собой, потому что была шлюхой! Ни одна порядочная женщина не наложила бы на себя руки, если бы у нее оставались дети!

Майкл не обратил на ее слова ни малейшего внимания.

— Почему ты так поступил, Рауль?

Дворецкий отвел взгляд и потянулся мимо горящего напитка к бутылке.

— Largent , месье. Не каждый способен наживать состояние, торгуя собственным телом.

Стакан выпал у Майкла из руки. Голубое пламя перекинулось на лужицу на кленовой столешнице. Дворецкий отпрыгнул в сторону, с грохотом повалив стул. Его поразил страх, что отныне ставкой в игре сделалась его собственная жизнь. Рауль лихорадочно оббивал тлеющий рукав ладонью.

Майкл швырнул коробку со спичками в огонь.

— Все имеет цену, Рауль. Вспомни об этом, когда закроешь на ночь глаза, — повернулся и вышел вон.

Ни один из них не проживет достаточно долго, чтобы насладиться богатством. Враг позаботится и об этом.

Глава 17

Энн приходилось слышать, что имение графа охранялось лучше, чем Вестминстерское аббатство. Тем не менее привратник пропустил ее, не сказав ни слова. И так же поступил тощий, словно жердь, дворецкий.

Энн последовала за ним по широкой лестнице из красного дерева. На ступенях не было дорожки, и ничто не заглушало их звучащие вразнобой шаги. Шелковые панталоны, нижние юбки и чулки терлись о кожу и напоминали о ночных удовольствиях. А поверх всего — черная шерсть: дань матушке и напоминание о трауре, который она носила.

Дом графа скорее напоминал дворец: богатые панели на стенах, бесценные картины, старинная мебель. Такое хозяйство требует огромного числа слуг — конюхов, садовников, лакеев, горничных… Но где же они все?

На верхней площадке дожидалась кабина лифта, вход внутрь преграждала металлическая дверка. Стены коридора испещрили круги света от бронзовых бра с хрустальными плафонами. В них горели электрические лампочки, но и они не могли развеять мрак.

Шаги отзывались эхом в непроглядной дали. Надо было ехать прямо на кладбище и убедиться, что произошло на могиле, а уж потом наносить визит графу. Поздно, возвращается дворецкий, чтобы объявить, что граф ее примет.

В конце коридора на самом виду стоял обитый пунцовой материей стул в стиле рококо. Дворецкий отворил расположенную поблизости дверь и, объявив: «Мисс Эймс, милорд!», отступил в сторону, пропуская ее вперед. Энн вцепилась в ручку ридикюля.

В инвалидном кресле спиной к порогу сидел седовласый человек. Перед ним, создавая оранжевый ореол, горел огонь е камине из красного дерева. Над головой, на каминной полке, по обеим сторонам мраморных часов красовались голубые севрские вазы. Сквозь окна снаружи проникали солнечные лучи. Рядом с больным стоял чайный столик на колесиках и массивное кресло.

Инстинкт предостерегал ее против того, чтобы входить в спальню, но здравый смысл заставил посмеяться над нелепыми предчувствиями. Энн привыкла находиться в комнате больного.

Граф Грэнвилл оказался стариком, и к тому же калекой. Он физически был не в состоянии причинить зло. И, пренебрегая предостережениями инстинкта, Энн шагнула через порог. И тут же услышала, как позади мягко закрылась дверь.

— Добро пожаловать в мой дом. — Граф так и не повернул головы, но его хорошо поставленный голос отчетливо разносился в комнате. — Надеюсь, вы не будете возражать, что старик принимает вас в личных покоях? Пожалуйста, садитесь.

Энн не хотела задерживаться. Ей хотелось бежать на свежий воздух, а не вдыхать запах карболки. Но она тут же устыдилась собственных мыслей. Граф не по своей воле сделался инвалидом. Ом стал таким по не зависящим от него обстоятельствам.

— Спасибо, лорд Грэнвилл, — проговорила она, — Вы очень любезны.

Каблучки простучали от двери до кресла. А разнесшееся по дому эхо подтвердило, что жилище калеки уединенно и пустынно. Энн поняла, насколько она сама оторвалась от той жизни, которую вела, пока не решилась поехать в Лондон.

В последние дни ей трижды приходилось встречаться с необычными людьми: Майклом, Габриэлем и новым конюхом, которого управляющий имением нанял, пока она отсутствовала.

Губы Энн тронула удивленная улыбка. И вот еще один — старик в инвалидной каталке. Энн обогнула кресло, и жар от огня смел улыбку с ее лица. Она устроилась на самом краешке обтянутой красным бархатом подушки.

Лицо графа было морщинистым и изможденным от возраста и боли. Энн дала бы ему чуть больше семидесяти лет. Он показался ей человеком, познавшим к жизни много удовольствий или постоянно к ним стремившимся. Глаза померкли, и в полумраке спальни никто не угадал бы их Цист. Но они смотрели пристально, словно силились разгадать, как отреагирует гостья на его стариковскую немощь.

— Извините, что не могу подняться. Энн отвела взгляд.

— В этом нет никакой необходимости, милорд.

На чайном столике она заметила две чашки с золотым ободком на золоченых блюдцах. Серебряный сервировочный поднос дополнял ансамбль из сахарницы и кувшинчика для сливок. Здесь же были белые сложенные салфетки. А дольки лимона слуги уложили в маленькую серебряную вазочку. Пар поднимался от серебряного чайника, который был только что заварен.

Словно граф ее ждал.

Энн подавила новый прилив неуверенности. Она скосила глаза на правую руку графа, которая покоилась на деревянном подлокотнике инвалидного кресла. Старик что-то перекатывал между пальцами. Энн присмотрелась и различила блеск двух серебряных шариков, в которые обычно играют дети.

В камине разломилось полено, и в трубу взметнулись сноп искр и языки желтого пламени. Энн оторвала взгляд от руки старика и снова встретилась с ним глазами. Ей пришлось облизать губы, потому что она почувствовала, как они внезапно пересохли.

— Я хочу поблагодарить за заботу, милорд. Очень любезно с вашей стороны сообщить об осквернении могилы моей матери.

— Пустое, мисс Эймс. Ваши родители были моими хорошими друзьями. Мы часто проводили вместе вечера, играя в пикет.

Старик улыбнулся, что-то отдаленно знакомое мелькнуло в его улыбке.

— Не откажетесь от чая?

— Не рискую злоупотреблять нашим гостеприимством. Вы определенно ждали гостя. Так что я не отниму у вас больше нескольких минут.

— Глупости. Вы нисколько не злоупотребляете моим гостеприимством, — сердечно ответил больной. — А гость явится еще не скоро. Окажите честь — разлейте чай. Не представляете, как я надеялся, что вы зайдете ко мне, когда писал вам то несчастное письмо. Я больше не выезжаю и веду скучную жизнь. Я стар и болен. Но все это, дорогая, вам прекрасно известно.

Да, Энн помнила: большинство стариков, которые явились на похороны ее родителей, много лет не приходили в гости.

— Спасибо. — Она стянула с рук черные шелковые перчатки. — Я с удовольствием выпью с вами чаю. — Энн вспомнила другой чайник, но не серебряный, а тяжелый, фаянсовый. И другого мужчину — но не седого, а с серебристой шевелюрой.

Старик продолжал сверлить ее взглядом, и у Энн зашевелились волосы на голове. Она подняла голову и встретилась с ним глазами.

— Сколько вам кусочков сахари, лорд Грэнвилл? Хотите сливок? Лимона?

Между ними поплыло облако пара, больной улыбнулся.

— Положите мне все, что возьмете себе.

Энн невольно поджала губы. Что-то очень похожее ей сказал в кондитерской Габриэль. Он следил за ней — этот светлоглазый друг Майкла. А теперь возникало такое чувство, что и граф шпионил. Она положила два кусочка сначала старику, а потом себе. Граф не прикоснулся к чаю, и Энн пожалела, что не последовала его примеру: напиток показался горьким на вкус, словно в нем не было никакого сахара. Женщина поспешно поставила изящную чашку на блюдце.

— Вы утверждаете, что могила моей матери жестоко осквернена. Что же с ней сталось, лорд Грэнвилл?

Подвижные пальцы графа разом замерли, и тиканье мраморных часов на каминной полке внезапно сделалось непомерно громким.

— Вам не нравится чай, мисс Зиме? Извините старика. Слуги пользуются тем, что их господин калека. Я сейчас позвоню, прикажу, чтобы заварили заново…

— Нет, нет, все в порядке… — Энн подняла чашку и принудила себя сделать еще один глоток. — Что говорит суперинтендант полиции?

— Вы, должно быть, невероятно скучаете по матери, дорогая? — Граф возобновил ритмическое перекатывание серебряных шариков. — Если я правильно помню, она умерла через два дня после смерти вашего отца? Трагично и очень прискорбно.

Энн поставила чашку на место и солгала:

— Да, действительно.

И отец, и мать мучились от невыносимых болей. Смерть явилась для них избавлением.

— Вам понравился Лондон, мисс Эймс?

На лбу у женщины выступили капельки пота, а больной будто не замечал раскалившегося камина.

— Понравился, благодарю вас.

— Видимо, расставание с друзьями далось нелегко? Лондон — веселый город. Не то что здешняя унылая жизнь.

В голове Энн возникли картины дома Габриэля. Легкомысленные женщины и богатые мужчины. В потускневших глазах графа промелькнула искорка, словно он прочитал ее мысли, словно точно знал, каким образом его гостья развлекалась в Лондоне. Неужели слухи распространяются настолько быстро?

— Так что там насчет вандализма? — настойчиво спросила она.

— Извините старика. Совершенно не могу сосредоточиться. Выпейте чаю, а то замерзнете. Вы уверены, что не стоит звонить и требовать новый чайник?

Энн помнила, как одиноко жили ее родители и как радовались любому случаю пообщаться с людьми. Ей стало жаль старика, и она потянулась за чашкой, но и после третьего глотка не решилась бы утверждать, что вкус напитка улучшился.

— Вы когда-нибудь влюблялись, мисс Эймс?

— А вы? — Энн предпочла ответить вопросом на вопрос.

— Я — да. — Лорд Грэнвилл был вторым человеком, который признавался ей и подобных вещах — если только он не любил мужчину.

Энн сделала еще один глоток и решительно поставила чашку на блюдце.

— Значит, вам повезло. Любовь в нашем обществе не очень в чести.

— Это потому, что люди боятся и считают деньги более материальным предметом. Но вы-то, дорогая, не боитесь?

— Не боюсь.

На самом деле Энн боялась очень многих вещей: одиночества, старости, смерти… в одиночестве. Но она явилась к графу совсем не для того, чтобы обсуждать свои страхи. Бесконечное скрежетание часов начинало действовать ей на нервы.

— Так вы разговаривали с суперинтендантом полиции, милорд? У него есть какие-нибудь соображения, кто бы мог совершить это преступление?

— Вам неловко разговаривать о любви. — Глаза графа сделались задумчивыми, но в них промелькнуло и нечто иное, темное, что Энн не взялась бы определить. — Интересно почему?

Пот выступил у Энн на висках. Горячие струйки катились под платьем на груди.

— Сегодня я не очень настроена обсуждать данный предмет. Может быть, как-нибудь в другой раз.

— Я часто вспоминаю одно стихотворение, — перебил ее старик. — Оно принадлежит Эндрю Марвсллу. Герой убеждает возлюбленную испытать радость брачного ложа. «Телу в могиле вольготно лежать, но некого там обнимать», — говорит он. Пророческие слова. Вы его читали?

Энн бросило в жар, да такой, что он вполне мог показаться горячее огня в камине. Одно дело — обсуждать плотскую любовь с человеком, который утверждал, что он друг Майкла. И совсем другое — со знатным больным стариком. Она скомкала салфетку и бросила на чанный столик рядом с чашкой и блюдцем.

— Нет, не читала. Я сказала конюху, что задержусь в вашем доме всего на несколько минут. Лошади у него норовистые, поэтому прошу меня извинить…

— Весна — непредсказуемое время года, — очень мягко перебил ее граф. — Признаюсь, я никак не могу согреться. Слуга воспользовался вашим визитом и занялся своими делами. Вы не будете так любезны, не достанете из комода плед?

Вежливость требовала, прежде чем уйти, устроить старика поудобнее.

— Конечно, конечно, — с готовностью подтвердила Энн, положила перчатки и ридикюль на сиденье кресла, поднялась и оглядела длинную прямоугольную спальню. Комната была отделана такими же панелями, как и коридор. И те мизерные остатки света, которые не поглотило красное дерево, растворялись в кровати на четырех высоких столбиках.

— Комод по ту сторону кровати, — вежливо подсказал граф, словно не замечая, что совершает оплошность и не понимает желания гостьи поскорее откланяться. — Прямо у стены, плед в самом верхнем ящике.

Энн шагнула в благословенную прохладу тени. На стене рядом с комодом красовался портрет молодого человека в полный рост. Он стоял рядом со скакуном и немного иронично улыбался.

Энн уже где-то видела такую улыбку. Черные волосы молодого человека были завиты по моде тридцатых годов, но в полумраке спальни казались синими. Доставая плед, она не сводила взгляда с портрета и почти различила цвет глаз, почти вспомнила это лицо.

В тот день все танцевали, смеялись. Он кружил в толпе расцвеченных драгоценностями женщин и одетых в черное строгое мужчин. А музыка все играла и играла…

— В молодые годы я был симпатичным парнем. Вы согласны, мисс Эймс?

Энн виновато отвернулась от портрета. Граф умело повернул кресло на колесах к кровати и потянулся к лампе на тумбочке.

— Многие утверждают, что мой племянник — вылитый я в молодости.

Видимо, у старика стало путаться в голове. Племянник, графа умер спустя два года после несчастного случая, в результате которого лорд Грэнвилл сел в инвалидное кресло. И который унес жизни единственного брата графа, его жены и трех племянниц.

Электрический свет выхватил старика из темноты: благородный пожилой джентльмен в накрахмаленной рубашке с черным галстуком, в твидовых брюках и темно-красном бархатном смокинге с черными шелковыми лацканами. Он смотрел на Энн и ждал, когда та укутает пледом его парализованные ноги.

Энн нехотя подчинилась. Старик ей больше не казался беспомощным и безобидным.

Она подняла голову и заметила, что его глаза в свете лампы стали прозрачными, как фиолетовые стеклышки, а посреди них чернели бусинки зрачков. Рука старика продолжала шевелиться, и шарики все щелкали и щелкали. До Энн наконец дошло, кого ей напоминал висящий рядом с комодом портрет. Сердце ее гулко забилось.

— С моей стороны было в высшей степени непростительно вторгаться без предупреждения в ваш дом. Умоляю больше не обращать на меня внимания. Я прекрасно найду дорогу сама.

На лице графа расцвела довольная улыбка.

— Я доволен, что вы обнаружили сходство.

Энн попятилась на негнущихся ногах.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Еще как понимаете, милочка. — Лорд Грэнвилл продолжал улыбаться и перекатывать меж длинных пальцев серебряные шарики. Пальцы были точно такой же длины и формы, что те, которые недавно ласкали ее груди, массировали клитор, проникали во влагалище. — Вы обнаружили сходство между мной и моим племянником. Человеком, которому вы заплатили десять тысяч фунтов за то, чтобы он вас поимел.

Энн наткнулась на что-то деревянное и твердое, брякнул фарфор, звякнуло серебро.

Граф ласково смотрел на нее, словно только что не признал своим родственником человека, который был печально известен тем, что его провозгласили первым «жеребцом» Англии. И будто бы не знал, что она заплатила этому человеку десять тысяч фунтов, чтобы он лишил ее невинности.

Но у него не могло быть законного племянника. Тот юноша умер двадцать семь лет назад. Слух о ее связи мог еще долететь в Дувр, но никто не знал размера денежного вознаграждения.

Мистер Литтл никогда бы не выдал тайны клиента. Так что оставался один-единственный источник — Мишель д'Анж, который знал про нее все. Значит, то, что он говорил, было ложью. Про дружбу, про близость, про наслаждение, которое он получает, удовлетворяя старую деву.

Значит, такова причина ее возвращения в Дувр.

— Теперь мне понятно, что могила моей матери цела. — Она выдержала взгляд старика и усилием воли подавила боль в груди. — Разве не так?

— Отчего же не так? — вежливо согласился граф.

— Но если вы хотите подзаработать на племяннике, то жестоко ошибаетесь. — Энн начала шаг за шагом обходить чайный столик, но при этом старалась сохранять достоинство и смотрела на графа в упор. Очередного, разорившегося в трудные времена. — В вашей воле распространять какую угодно клевету. Сверх десяти тысяч фунтов я не заплачу ни вам, ни Мишелю д'Анжу.

Странная улыбка исказила губы старика, и от этого у Энн по спине побежали мурашки.

— Я на это совершенно не рассчитывал, мисс Эймс. Еще одна ложь.

— Тогда забудем о нашей сегодняшней встрече. — Энн прекрасно понимала, что тоже лжет. Она никогда не забудет ни этого дня, ни этой минуты.

Неудивительно, что она не смогла понять человека, который угощал ее в дешевой кондитерской и предлагал сделаться его любовницей. Что он хотел ей сказать? Что его кровь не менее голубая, хотя и не такая уважаемая, как ее? Или что ее нынешний любовник — незаконный племянник графа?

Где же ее перчатки? Ах, вот, завалились за подушку кресла. Энн подхватила ридикюль и чуть не упала носом в кресло. От такой неуклюжести у нее свело скулы. Женщина поспешно распрямилась, желая показать, что ее ничуть не трогают уловки дяди и племянника, которые алчут сорвать побольше денег с жаждущей любви старой дуры.

— До свидания, сэр.

— Это вряд ли, мисс Эймс.

Энн не обратила внимания на слова старика. Пол из красного дерева покачнулся под ее ногами. Ей почудилось, что она опять с Майклом. Три дня и три ночи принесли столько счастья, сколько она не испытала за всю свою жизнь.

Она всегда понимала, что мужчинам, особенно таким, как этот Майкл, ни к чему тридцатишестилетняя старая дева. Разве что из-за денег, отчего же правда так больно ранит?

«Боже, сделай милость, — молила она, — помоги мне дойти до двери. Не дай расплакаться перед этим человеком».

Бог внял ее молитвам, и Энн благополучно открыла дверь.

Но на ее пути вырос одетый в черное человек с редеющими волосами. Энн вздрогнула. Это был тот самый дворецкий, которого стряпчий нанял в ее лондонский дом, образец английской добропорядочности.

— Закрой дверь, Фрэнк, будь славным мальчиком. Мисс Эймс пока для тебя не готова.

Дворецкий повиновался с бесстрастным лицом. В полированном полу отразились на миг и исчезли безликие черты и черная шляпа без пера. Сбывались худшие предсказания ее родителей: Энн взяли заложницей ради выкупа. Сердце гулко стучало в ее груди. Энн повернулась, и вместе с пен завертелась вся комната.

— Вы не можете задержать меня против воли. Мой конюх… — Она осеклась. В ушах зазвучал голос Габриэля: «Женщина одна не должна никуда ходить с незнакомцем». Она попалась в ловушку.

Сначала уединилась ото всех, потому что поселилась у Майкла. Потом поехала на поезде без сопровождения. И наконец, поверила человеку, который объявил, что его недавно нанял конюхом ее управляющий имением. Увядшие фиалковые глаза графа угрожающе вспыхнули.

— Я вижу, вы очень догадливы, мисс Эймс. Именно так: человек, который привез вас сюда, нанят мной. Или, вернее, Фрэнком. Фрэнк очень пунктуален в таких вещах.

— Меня ждут слуги, если я вскоре не появлюсь в своем имении, они вызовут констебля.

— Ну же, мисс Эймс, — насмешливо хмыкнул старик. — Неужели вы до сих пор не догадались, что вас никто не ждет? Рауль прислал телеграмму мне, а не в ваше имение. Иначе как бы я подготовился к встрече с вами?

«Сколько людей пытаются обмануть одну несчастную женщину!» — с ужасом подумала Энн. Любовник. Граф. Дворецкий, который оказался вовсе не дворецким. Джейн — горничная или сообщница. И Рауль. Интересно, он настоящий дворецкий?

Еще Габриэль. Друг Майкла или просто симпатичный молодой человек, которого наняли, чтобы за ней следить? Чтобы она не улизнула или, не дай Бог, не погибла, прежде чем у нее выманят деньги.

Энн вспомнила человека у конторы стряпчего и теперь убедилась, что это был Майкл.

— Мой адвокат заявит в Скотленд-Ярд.

— Ваш адвокат умер, а его труп переправлен моему племяннику.

Мистер Литтл умер! Сердце Энн остановилось, а часы продолжали тикать.

— Сопроводительная надпись гласила, — продолжал граф, — «От одного стряпчего другому». Я согласен, для моего племянника найдутся гораздо более уместные эпитеты. Например, на ум приходит слово «шлюха», но я решил, что так будет оригинальнее.

Энн вспомнила большой чемодан в конторе юриста и запах горелого мяса. Теперь она точно знала, когда он был отправлен.

Боже, она даже не знала настоящего имени того, кто входил в ее тело и кого она принимала в рот. И из-за кого погиб мистер Литтл.

Сердце снова застучало в груди — в унисон с часами на камине. Энн полагала, что испугалась Габриэля, когда они вместе шли под дождем. Нет, она не представляла, что значит настоящий страх: когда леденеет кровь, немеют ноги и нет сил дышать.

— Я закричу! — Энн прикусила губу, чтобы не выполнить угрозы. — Слуги придут ко мне на помощь. Вы не можете держать у себя женщину против ее воли.

— Не могу с вами согласиться, мисс Эймс. Вас никто не услышит. Я имею в виду таких, кто мог бы посочувствовать вашим мольбам. Я отпустил слуг на несколько дней. К моменту их возвращения все проблемы будут улажены.

— Хорошо, я дам вам денег, — устало согласилась Энн. — Столько, сколько вы хотите.

— Мне не нужны деньги…

Не нужны деньги? Тогда в чем же дело… Энн глубоко вдохнула — только не впадать в панику!

— Тогда что вам от меня нужно?

— Я хочу, чтобы вы догадались.

— О чем догадалась?

— Я хочу, чтобы вы поняли, что вам не удастся избегнуть последствий убийства собственной матери.

Энн заскрипела зубами.

— Я не убивала мать. — У нее не хватило на это бы смелости. Мать умоляла избавить ее от боли, но она ничего не смогла сделать.

— Будет же, мисс Эймс. Вы заботились о матери. Вы за ней ухаживали. Спали в соседней комнате, чтобы быть всегда рядом. А потом ее нашли на полу — холодную и окоченевшую. Неужели вы не слышали, как она упала? Не слышали ее криков о помощи?

Боль затмила ужас, который сковал ее тело. Все это она уже слышала. Селяне шептались нарочно громко, чтобы понятны были слова. Неужели Майкл смеялся над ней, когда говорил, что знает, насколько тяжело становиться объектом любопытства? Тогда он сказал, что слух породило не ее семейное положение, а ее состояние. Надо было слушать то, что ей говорили, а не то, что она хотела услышать.

— Я не убивала матери, — резко повторила Энн.

— Убили, милочка, и будете наказаны за это. Но прежде вам следует понять другое.

У Энн потемнело в глазах. Она покачнулась и, чтобы не упасть лицом на пол, ухватилась за ручку двери. Перчатки и ридикюль выпали из онемевших пальцев. Она тяжело прислонилась к двери, от ужаса у нее перехватило в горле,

— Вы что-то подложили в чай.

— Не стоит беспокоиться, мисс Эймс. — Граф подъехал к чайному столику и смахнул салфетку с крышки серебряного блюда. Осторожно его поднял, словно боялся расплескать то, что находилось внутри. — Паралич временный. — Он поставил блюдо на колени и подъехал к ней. — Вы не сможете двигаться и говорить, но способны слышать, думать и запоминать.

Инвалидное кресло остановилось в пяти дюймах от нее. Граф поднял на Энн свои выцветшие глаза.

— Именно так: думать и запоминать.

— Вы ненормальный, — прошептала она.

Зачем граф со своим племянником заманили ее в этот дом, если они не хотели денег? Старик изучающе смотрел на нее.

— Видите ли, дорогая, так всегда говорят те, у кого нет никакой власти, о тех, у кого власть имеется. Когда человек оказывается в инвалидном кресле, то поневоле становится философом. Вот вам пример: все мы обладаем выдающейся способностью, которая приносит либо великую радость, либо неизмеримые страдания. Двадцать девять лет назад мой племянник был очаровательным юнцом. Греки не правы: оборотная сторона любви не ненависть, а вина. Представьте боль одиннадцатилетнего мальчишки, который сознает, что повинен в гибели родных.

Теперь Энн понимала, чего добивался граф. Нет, он не заставит ее испытывать чувство вины. Несчастный случай, отнявший у мальчика жизнь, не что иное, как несчастный случай. Смерть ее матери — тоже несчастный случай.

Энн засыпала. Мать попыталась встать с кровати и сделать то, что отказалась сделать она. И упала. И умерла, пока дочь спала.

— Я вижу, вы поняли, что испытал мой племянник. Да, вина — разрушительное чувство. Он вскоре понял: негоже пред ликом смерти наслаждаться прелестями жизни. — Граф дотронулся до серебряного блюда, и его лицо исказила гримаса удовольствия. — А теперь представьте леди Уэнтертон, испорченную женщину с небывалыми плотскими аппетитами. Есть определенные способы, чтобы их пробудить. Я не сомневаюсь, что мой племянник вас бы с ними познакомил, если бы я предоставил ему побольше времени. Он всегда был ничтожеством, — добавил с упреком старик.

Энн скатывалась и скатывалась в какую-то бездну. Леди Уэнтертон… кто это такая? Похотливые желания… и ничтожества-убийцы.

Энн очнулась на полу, вытянув перед собой ноги в шелковых чулках. Парализована! Она отчаянно боролась с действием наркотика, чтобы выиграть время, чтобы понять то, что было недоступно ее разуму.

Граф дружил с ее родителями. Почему же он решил над ней поиздеваться? Во рту пересохло, язык еле-еле выговаривал слова:

— Почему вы называете своего племянника ничтожеством?

— Потому что он не решился бы вас убить.

Смерть заглянула Энн в глаза. Память вспыхнула, как солнечный зайчик на острие шляпной булавки. Майкл прислонился к двери, глаза, лишенные выражения. Вот он навис над ней — член влажный от ее слюны, а в руке булавка. Вот он сжимает ей шею: «Обещаю, я не причиню тебе зла, что бы там ни случилось…»

Граф склонился над ней и рассматривал, словно перед ним лежало огромное насекомое. Грех во плоти таракана…

— Мой племянник знает, что вы здесь, на этот счет можете не сомневаться, мисс Эймс. Но помочь он вам ничем не сумеет, хотя вскоре присоединится к нашей компании. Однако я отвлекся. Вернемся к этой самой леди Уэнтертон, о которой я уже упоминал. Она чрезвычайно ценила моего племянника. Я говорил, что ее плотские аппетиты были непомерны. Представьте, каково вожделеть, но не иметь средств удовлетворить свою страсть, особенно для женщины с такими запросами.

Как и обещал ее тюремщик, Энн могла слушать, думать и запоминать. Леди Уэнтертон… женщина с непомерными аппетитами.

«Ты когда-нибудь испытывал близость и дружбу с другой женщиной?»

«Да, однажды. Давным-давно».

«И что потом произошло?»

«Она умерла».

С возрастающим ужасом Энн смотрела и смотрела на правую руку графа, которая без перерыва перекатывала серебряные шарики.

— А теперь, мисс Эймс, я хочу, чтобы вы поняли, в какое незавидное положение попали. Любящая дочь испытывает телесные муки и, чтобы удовлетворить похоть, убивает мать. Какое же великое чувство вины вы должны испытывать! Вы предоставляете мне уникальную возможность. Вы устали, мисс Эймс. — Глаза графа светились злобой, которая проистекала от чего угодно, но только не от болезни. — Хотите прослушать на сон грядущий еще несколько строк из Марвелла? Пророческие слова. Не сомневаюсь, вам интересно, какое я придумал вам наказание.

Энн не могла двигаться, она не могла говорить. Ее убьют, но она так и не поймет за что.

— Не мучьте себя, дорогая. Все в свое время поймете. — Граф точно знал, что она думала, и не скрывал своего удовольствия. — Все совершенно ясно.

За плечами шелест крылатой колесницы,

То время погоняет невидимый возница.

А впереди пустыня вечности безбрежной,

Где красоте твоей не суждено быть прежней.

Ее не отразят ни мрамор гроба скорбный,

Ни песнь, которую выводит глас мой скромный.

Лишь черви, что в земле извечно обитают,

Хранимый дар девичества познают.

Черви… Гроб…

Казалось, нет сильнее чувства, чем ужас. Но где пределы этого чувства? Граф рассмеялся понимающе, даже сочувственно.

— Вы, конечно, больше не девственница. Но червям, полагаю, все равно. Хотите воссоединиться с вашей матушкой? Она вас заждалась.

Этого не может быть, мать похоронена. Энн сама бросила первую горсть земли на крышку ее гроба. Он же не закопает ее живьем! Слезы бессилия наполнили ее глаза, граф придвинулся ближе.

— Да, похоже, вы готовы. Но поймите: причиной всему — ваша похоть. Если бы вы уняли свои телесные желания и остались в Дувре, ничего бы не случилось. Если бы мой племянник унял свои телесные желания и остался в Йоркшире, тоже ничего бы не произошло. И еще одно — мисс Эймс, смотрите на меня, когда я с вами разговариваю! — я хочу, чтобы вы осознали: мой племянник законный. — Злоба сверкнула в его увядших глазах. — Каково ощущать, что тебя пользует мертвец?

Энн наконец поняла.

Глава 18

Дар. Майкл задумался. Письмо оказалось настоящим подарком.

Габриэль советовал обратиться в полицию, но у Майкла не было никаких улик, кроме тех, что свидетельствовали против него самого. И вот в его руках доказательство, что Уильям Стердж-Борн, граф Грэнвилл — не такой безобидный, увечный старикашка, каким его представляет свет.

Почему же не обратиться к суперинтенданту полиции?

Вокруг мерцали всполохи света и тени и отражались в стеклянной крышке стола. И каждая вспышка — одна потерянная секунда.

Суперинтендант возвратил обратно письмо, ночной колпак сбился на один бок.

— Не могу взять в толк, в чем тут срочность и почему вы ивились в такой неурочный час? Приходите утром в участок, сэр. И нечего будить людей по ночам.

Майкл принял письмо и свернул втрое.

— А что, могила матери мисс Эймс в самом деле обезображена?

— Насколько я знаю, нет.

— Вы ходили к нему? Сообщали об этом?

— Нет, однако я не понимаю…

— Он захватил Энн Эймс.

— Послушайте, уважаемый, лорд Грэнвилл — человек высокой морали. К тому же он пожилой джентльмен и прикован к инвалидному креслу. Мисс Эймс наверняка находится в собственной постели, где в столь ранний час должно пребывать всем добропорядочным гражданам…

— Ее там нет, — перебил полицейского Майкл самым невежливым образом. — Она дала телеграмму в имение, сообщила, каким прибывает поездом. На вокзале ее встретил кучер и отвез в дом графа. Энн приказала забрать себя через час, но через час кучера не пустили в имение. И нет никаких сведений ни о графе, ни о мисс Эймс.

— Ее имение достаточно далеко от дома лорда Грэнвилла. — Бакенбарды суперинтенданта раздраженно топорщились. — Мисс Эймс наверняка заночевала у графа. Зайдите к нему утром и убедитесь во всем сами.

— Утром будет слишком поздно, — продолжал убеждать его Майкл. Полицейский подозрительно посмотрел на него,

— Каким образом письмо оказалось у вас, если оно адресовано мисс Эймс?

Майкл понимал, что правды говорить нельзя. Суперинтендант не поверил бы, скажи он, что старая дева заплатила ему. желая приобрести немного счастья, а вместо этого впуталась в кошмар двадцатидевятилетней давности.

— Мисс Эймс остановилась в Лондоне у наших общих друзей, — солгал он. — И когда уезжала, письмо с собой не взяла. Друзья прочитали письмо, решили, что текст довольно странный, и связались со мной. Суперинтендант Дрейк, я прошу вас об одном: чтобы вы и несколько ваших людей сопровождали меня в имение лорда Грэнвилла. Если мисс Эймс ничего не угрожает, ваша совесть будет чиста: вы сделали все от вас зависящее, чтобы отвести опасность от одинокой женщины.

— Здесь не Лондон, сэр! — проревел Дрейк. — Наши лорды не пристают к добропорядочным женщинам. Убирайтесь из нашего города, иначе я прикажу вышвырнуть вас вон!

Письмо не сработало, в правду редко верят. Майкл положил конверт обратно в сюртук, а вместо него вынул оружие, с которым невозможно спорить.

— Может быть, это вас убедит?

При виде револьвера у Дрейка отвисла челюсть.

— Послушайте…

Майкл взвел курок, и полицейский осекся. Майкл достаточно наслушался всякого и не мог позволить, чтобы граф одержал верх в очередной раз.

— Вы идете со мной. Это все.

Лицо Дрейка сделалось белее его седой шевелюры.

— Кто вы такой, что позволяете себе врьшаться в мой дом?

— Мертвец, — откровенно признался Майкл.

— Наверху спит моя жена.

— Тем больше причин для покладистости.

— Моя внучка готовится родить.

— Зачем же лишать новорожденного прадедушки?

Майкл внимательно следил за полицейским и заметил, что тот поглядывает на верхний ящик стола.

— Я не намерен причинять вреда ни вам, ни вашей жене. Все, что я от вас хочу, суперинтендант Дрейк, чтобы вы пошли со мной и убедились, что мисс Эймс ничего не угрожает. — Он обошел стол, открыл верхний ящик и извлек из него полицейский револьвер. Дрейк отвел глаза от его обезображенной шрамами руки. Майкл опустил найденный револьвер в левый карман сюртука. Металл звякнул о металл: орудие убийство натолкнулось на коробочку, которая хранила спасение старой девы и продажного мужчины. — Я позову слугу, который открыл мне дверь, пусть принесет вам одежду. А вы объясните, что у вас срочное дело.

— А почему бы вам самому не отправиться к графу и не убедиться, что с вашей мисс Эймс все в порядке? — из последних сил сопротивлялся полицейский.

Потому что именно на это и рассчитывал граф. Энн конец, если его тоже засветят.

— Терпение не входит в число моих добродетелей. — Револьвер не дрогнул в его руке. — Так что предлагаю поторопиться.

Дрейк еще долго сидел за столом, но он понимал, что без оружия ему не справиться с человеком, который на двадцать лет моложе его. Майкл это тоже понимал. Наконец полицейский встал. Майкл отступил в сторону.

— Никаких сюрпризов, суперинтендант Дрейк. Мне терять нечего.

Первый шаг полицейский сделал после того, как в его левую почку уткнулось дуло револьвера, но у дверей кабинета Майкл посторонился.

— Помните, что я вам сказал. Никто не пострадает, если вы будете вести себя разумно. И не открывайте широко дверь.

Дрейк нехотя повиновался и приоткрыл скрипучую дверь.

— Мейнард!

— Слушаю, сэр! — сразу же отозвался молодой лакей. Тот самый, что впустил Майкла в дом суперинтенданта. Неужели он подслушивал в замочную скважину?

— У нас в участке тревога. Будь добр, принеси мне что-нибудь из одежды.

— Прикажите разбудить камердинера?

— Нет, нет, давай быстрее. Нет времени.

— Слушаюсь, сэр.

— Да, Мейнард, вот еще что…

Майкл напрягся. Он почувствовал нерешительность суперинтенданта. Полицейский размышлял: если что, убьет его человек со шрамами или убежит? Придется ли увидеть внука или суждено умереть? Но он не был игроком и наконец сдался:

— …поосторожнее там, не разбуди миссис Дрейк, — и закрыл дверь. Он был бледен, но держал себя в руках. — И что теперь мы собираемся предпринять?

— Мы намереваемся взять ваших людей и навестить графа.

— Нет никакой необходимости вмешивать других в это недостойное дело.

— Напротив, суперинтендант, есть.

— Но к чему?

— К тому, что, я полагаю, старый джентльмен ценит жизнь полицейского не выше жизни юриста.

— Граф Грэнвилл — законопослушный гражданин! — вспыхнул Дрейк. — Это все, что я могу о нем сказать.

— Если он законопослушный гражданин, то простит нам наше вторжение, — сухо ответил Майкл.

— Вы нездешний. — Глаза суперинтенданта сузились и пристально смотрели из-под седых кустистых бровей. — Иначе бы я запомнил ваши шрамы.

Однако незваный гость не удостоил его ответом.

— Когда слуга постучит, откройте дверь ровно настолько, чтобы принять одежду. Слугу отпустите, а платье передайте мне.

Послышался звон: бледное подобие вестминстерских курантов отбило четверть часа.

Дрейк подскочил, когда постучал лакей — первое проявление нервозности, и резко толкнул дверь.

— Спасибо, Мейнард, можете ложиться. Я не знаю, когда вернусь.

— Благодарю вас, сэр.

Майкл встряхнул принесенную одежду и убедился, что и ней не спрятано оружие, а потом по одной вещи начал передавать суперинтенданту: серые шерстяные кальсоны, серую шерстяную нижнюю рубашку, накрахмаленную белую сорочку, коричневые брюки, оранжевый с коричневым шотландский жилет, коричневые шерстяные чулки, платок с монограммой и черные ботинки.

Майкл, щадя гордость пожилого полицейского, смотрел не на обнаженный торс мужчины, а на его тень на стене. А когда с исподним было покончено, молча подал подтяжки и шерстяной коричневый сюртук.

Дрейк ступал тяжелее, чем Майкл, тем не менее они держались рука об руку, когда шли через вестибюль. На обитых розовыми обоями стенах и на столиках под кружевными салфетками красовались фотографии в серебряных рамках. Майкл по-прежнему прижимал дуло револьвера к левому боку суперинтенданта, но держался так, чтобы загораживать собой оружие на случай, если любопытство пересилит в Мейнарде послушание.

У парадного скромного кирпичного дома суперинтенданта дожидался кеб. Майкл заранее проинструктировал возницу, а сам проследил, чтобы Дрейк не открыл противоположную дверцу и не выпрыгнул наружу. Он устроился на сиденье рядом с полицейским и приготовился продолжить путешествие, которое началось с осуществления желаний одинокой старой девы.

Мерцающие газовые фонари тускло освещали улицы, и в кебе спет ритмично чередовался с темнотой, Топот копыт разносился в чистом, свежем воздухе Дувра.

Здесь его дом. Двадцать семь лет он не был в имении графа. Двадцать семь лет назад он дал клятву.

— И все же я вас где-то видел. — В темноте казалось, что голос полицейского жил своей собственной жизнью. Майкл промолчал.

— У вас внешность Стердж-Борпов.

— Разве это возможно? — отозвался он. — Граф последний в роду.

— Мужчины иногда заводят сыновей вне брака. — Всполох света озарил кеб, и Дрейк впился глазами в своего соседа. — Так вы незаконнорожденный сын и явились шантажировать благородного человека?

Фонарь остался позади, и свет в экипаже померк.

Это правда, что он вне закона, но не по крови. Кустистые седые бакенбарды полицейского топорщились.

— Кто вы такой? — продолжал настаивать он. В окошко кеба снова хлынул свет. Дрейк уставился на шрамы незнакомца.

— Я же вам сказал, суперинтендант, я — мертвец.

Полицейский отшатнулся.

— Это невозможно. Майкл Стердж-Борн умер. — Майкл опять ничего не ответил. Колесо угодило в яму, и экипаж накренился. — И похоронен с родными.

Навстречу пронеслась карета, лошади прогрохотали копытами, и экипаж утонул в темноте улицы.

— Зачем хоронить человека, если он не умер? — Майкл представил надгробный камень на семейной могиле. Его имя было выгравировано вместе с остальными: дата рождения и дата смерти. Эпитафия навечно врезалась в мозг, как шрамы в плоть его тела: «Любимому сыну, брату и племяннику». Интересно, в саркофаг положили тело или он до сих пор дожидается его?

— Зачем вы вернулись после стольких лет в Дувр?

Нет, Дрейк не отвяжется, но на этот вопрос у него имелся ответ:

— Я вернулся, чтобы убить дядю.

О намерении полицейского Майкл понял по скрипу пружин и шелесту одежды. Дрейк собирался распахнуть дверцу и выпрыгнуть на мостовую, пришлось снопа вдавить револьвер в его бок.

— Это дело касается только меня и моего дяди. А сейчас меня беспокоит Энн Эймс.

— Почему вы так уверены, что он намерен причинить ей зло?

— Потому что он причинял зло и другим женщинам.

Показался залитый газовым светом вход в полицейский участок. Кеб подкатил к тротуару и остановился.

— Другим женщинам? И что с ними сталось? Если они пострадали, почему не было никаких заявлений?

— Потому что они все умерли, суперинтендант Дрейк.

— Если вы не заявили об этом, значит, вы соучастник! — рявкнул полицейский.

Майкл насмешливо улыбнулся. Кто бы поверил ребенку? Да и взрослому тоже… Семья Дианы всеми силами стремилась замять скандал, родственники не хотели доискиваться до правды.

Дрейк барабанил пальцами по колену. Он наверняка вспомнил, что ни одна живая душа не видела трупа Майкла Стердж-Борна. И еще подумал, что люди редко бывают такими, какими кажутся. Даже респектабельные высокородные граждане.

— Но если вы настолько уверены в своем мнении о графе, почему полагаете, что он не успел избавиться от тела Энн Эймс?

— Я знаю, — ответил Майкл. Он точно представлял, что задумал совершить старик. — Мисс Эймс ухаживала за своими родителями. Только садист способен придумать, что могилу ее матери осквернили.

Он не стал останавливать Дрейка, когда тот распахнул дверцу и спрыгнул на мостовую. Понял: насилие больше не уместно. Он принудил полицейского приехать в участок, но не мог заставить оказать помощь.

Майкл посмотрел на небо. Выпуклая луна отличалась от той, что он видел, когда два дня назад стоял на балконе в Лондоне. Тогда это был всего полумесяц. Что требовалось поставить на карту, чтобы убедить Дрейка?

Гордость продажного мужчины? Молить о помощи? Неужели Энн молит того страшного человека? Он распахнул дверцу кеба и бросил флорин вознице. При его появлении в полицейском участке наступила мертвая тишина.

Трое молодых взъерошенных констеблей обступили своего суперинтенданта: на головах шлемы с блестящими кокардами, глаза засланные. Дрейк пристально посмотрел на Майкла.

— Ну как? — Его голос был пропитан сочным английским юмором. — Этого достаточно, или поднять по тревоге всю казарму?

Майкл замер, письмо в кармане жгло ему грудь. Вспыхнула надежда.

— Достаточно, — спокойно произнес он.

Два констебля вскочили на запятки, третий взгромоздился на козлы полицейской кареты, а они с Дрейком устроились внутри экипажа. Обтянутая потрескавшейся кожей скамейка оказалась жесткой, пол устилало свежее сено.

Майкл молча отдал суперинтенданту револьвер. Тот так же молча положил его в карман. Перемежающиеся вспышки света и тьмы сменились мраком ночи — фонари на улице кончились. Майклу не требовалось выглядывать из окна, чтобы понять: скоро появятся белые скалы Дувра. Каждый поворот колеса приближал его к цели. Он на время оставил мысль об убийстве и старался думать только об Энн.

Она в нем нуждается. Он не даст ее в обиду.

— Когда произошел несчастный случай с вашими родными, я, в ту пору еще констебль, находился на дежурстве, — раздался в темноте голос Дрейка. — Позор, что они умерли подобным образом.

— Согласен. — Но о семье он тоже подумает позднее.

— Несчастный случай, не более, — грубовато настаивал суперинтендант. — Когда мы выезжаем на природу, я тоже часто даю управлять экипажем внукам. Не ваша вина, что вы перевернулись на скалах.

— Не моя, — согласился Майкл и ухватился за ременную петлю рядом со своим плечом. Начинался подъем.

Белые скалы Дувра поднимаются на три сотни футов. Когда экипаж грохнулся у их подножия, от него мило что остаюсь, а от тел родителей и того меньше. Оставшуюся часть пути суперинтендант молчал. Лай собак предупредил, что они подъезжают к имению.

Майкл стиснул зубы. Двадцать семь лет назад здесь не было никаких собак и никаких металлических пик над высокой двенадцати футовой кирпичной стеной. Интересно, когда графу пришло в голову, что необходимо настолько серьезно охранять свою персону? В каком году он решил, что месть приближается? На пятнадцатилетие Майкла? Или когда ему исполнилось семнадцать? Или девятнадцать? Экипаж остановился на гравиевой дорожке.

— Эй, вы там! — закричал констебль на козлах. — Открывайте ворота!

— Я никого не обязан впускать посреди ночи. — Голос привратника был Майклу незнаком. Когда его нанял граф? Пару дней назад? И в каком притоне отыскал?

— А нас впустишь, черт подери! — В ответ на угрозу полицейского раздался неистовый лай собак. — Привяжи псов и отворяй проклятые ворота!

— Как бы не так! Убирайтесь вон, а то угощу вас пулей.

— Слушай, недоумок, это полиция, — вмешался другой констебль. — Если сейчас же не откроешь, у тебя будет достаточно времени набраться ума в кутузке!

— Бобби! — В голосе привратника послышалось неподдельное удивление и страх.

Никто не ожидал, что в дело вмешается полиция, даже умудренный граф.

— У нас дело к лорду Грэнвиллу, — продолжал констебль. — Открывай!

Майкл напряженно ждал, затаив дыхание. Лошадь фыркала и рыла копытом гравиевую дорожку. Экипаж накренился и замер в ожиданий исхода спора.

Лай собак перешел в недовольное рычание — псов сажали на цепь. А скрип металлических петель возвестил о том, что привратник подчинился приказу.

Брешь в обороне пробита. Для этого потребовалось пожертвовать всего одной старой девой. Короткий путь через парк показался Майклу длиннее жизни, ведь каждая минута для Энн — это целый час! Еще одна причина покончить с делом раз и навсегда…

Наконец экипаж замер. Майкл распахнул дверцу и оказался на земле, прежде чем констебли успели спрыгнуть с запяток. Быстро выпрямился, поднялся по каменным ступеням и постучал в дверь, за которой в течение долгих двух лет жил узником. Внутри послышалось движение — достаточно громкое, чтобы понять: там не меньше трех человек.

— Потише приятель — мертвого разбудишь!

Над дверью вспыхнул электрический свет, граф шагал в ногу со временем, створка двери открывалась внутрь.

— Какого черта!

Майкл не помнил стоявшего перед ним долговязого типа, но он хорошо знал подобных людей. Когда у них кончались деньги на опиум и начиналась ломка, они соглашались на любую работу. Даже на преступление, только бы получать монеты.

Но долговязый слуга, судя по всему, узнал Майкла — шрамы делали его заметной фигурой, И как ни был бледен, побелел еще больше.

Майкл оттолкнул слугу и прошел в вестибюль. Потом через три ступени побежал по лестнице красного дерева. Позади рокотал голос Дрейка:

— Джемми, болван, скорее за ним!

Майклу не требовалось света: он точно знал, где находилась Энн и сколько предстояло сделать шагов. Но одно дело — шаги ребенка, другое — шаги мужчины. Он сделал поправку, и все же коридор показался ему бесконечным. Сзади по не застланному ковром полу грохотали кованые сапоги констеблей.

— Сэр, подождите!

Майкла влекла вперед Энн. Ее смех, который он слышал всего один раз. Ее страсть, которой он наслаждался так недолго.

Она жива! Он это чувствовал. Из-под двери пробивалась полоска света. Послышался звон колокольчика, а затем приглушенный деревянной створкой крик:

— Фрэнк! Фрэнк, скорее сюда.

Майкл не медлил ни одной секунды. Как он и предполагал, дверь была заперта. Он налег на створку: раз, другой, третий… Красное дерево осветил фонарь полицейского. Они теряли время.

Но вот створка поддалась, Майкл зажег спичку. Выключатель находился по ту сторону двери. Яркий свет моментально ослепил их.

Он безошибочно узнал запах, которого не скрыл аромат сжигаемых благовоний. Запах плыл по ступеням ведущей на чердак узенькой лестницы. В животе у него похолодело. Майкл еле подавил в себе желание сжечь дотла весь этот дом, задул спичку и побежал по крутым ступеням.

Дверь наверху тоже оказалась закрытой, но подоспела помощь — дерево затрещало и створка распахнулось. От запаха смерти перехватило дыхание.

Луч фонарика скользнул по деревянному ящику, поскакал обратно, уткнулся в темноту и выхватил из мрака второй гроб. Вспыхнула над головой лампочка и озарила оба символа смерти. Майкл точно знал, в каком гробу находилась Энн. Чувствовал биение се сердца, ее страх.

Крышка была забита. Он поспешно схватил оставленный на втором гробе молоток. Драгоценные секунды уходили одна за другой. Майкл тянул, лупил, колотил — изнутри не доносилось ни малейшего звука. Нет, она не умерла. Щели в дереве пропускали воздух. Но бывают веши похуже смерти.

К покрытой шрамами руке присоединились руки в белых перчатках. Вместе с констеблем Майкл раскачал ослабевшие гвозди и сбросил крышку.

Энн лежала внутри — она тихонько плакала, в прядях волос запутались скользкие, мерзкие существа.

— Господи Иисусе!

Сначала Майкл решил, что это воскликнул он. Но в следующую минуту понял, что это голос полицейского.

— По ней черви ползают! — Перепуганный констебль забыл о том, что он представитель власти. У Майкла не было времени его утешать. Он прекрасно знал, что такое страх, — сам испытал двадцать семь лет назад, а сейчас его помощь требовалась женщине.

— Энн! — позвал он. Подхватил под колени и за плечи и вынул из гроба. Ее спина оказалась влажной. — Энн, открой глаза, скажи что-нибудь. Все в порядке, Энн.

Она открыла глаза, слезы продолжали катиться по щекам, зрачки расширены от ужаса.

— Опусти меня! — Ее голос прерывался рыданиями; от прежней гордости в гробу не осталось и следа.

Майкл подчинился. По шее Энн скользнул холодный червь, и она вскрикнула. Майкл сам чуть не разрыдался.

— Все в порядке, Энн. — Он быстро и умело очистил ее от земляных червей. — Не бойся, они не кусаются.

Но она рыдала не переставая. Майкл понимал почему. Он повернулся к полицейскому.

— Оставьте нас, пожалуйста.

Юный констебль рад был убежать как можно дальше от этого чертога ужаса и смерти.

— Энн, не надо, — продолжал уговаривать Майкл. — Все будет хорошо. — Он подсунул руку ей под плечи и прижал лицо к своей груди. Знал, что она будет сопротивляться, знал, что может причинить ей боль, но не видел другого выхода. Поднял ее шерстяную юбку и скользнул рукой по бедру.

Шелк! Энн надела панталоны от мадам Рене. Они оказались мокрыми, но то была не влаги желания. Энн начала вырываться.

— Что ты делаешь? Пусти!

— Он что-то поместил тебе внутрь.

— Черви! Они везде! — Энн забилась с неожиданной силой. — Пусти! Не прикасайся ко мне. О Боже, Боже! Они у меня в животе!

— Нет! — решительно возразил Майкл. — Это не черви, я знаю. Там два серебряных шарика, они производят половое возбуждение. Не сопротивляйся, пожалуйста, я их сейчас достану.

Женщина неожиданно вывернулась из его объятий, и тут произошло чудо. На грани истерики Энн сумела взять себя в руки.

— Я сама, отвернись.

На этот раз Майкл повиновался, но он не позволит старику раздавить ее страсть и уничтожить только что пробудившуюся чувственность. У них и так слишком много отнято.

Майкл отвернулся.

Глава 19

Энн думала всего о двух вещах: как бы не расплакаться и о ванне, которую немедленно примет, как только окажется в своей усадьбе. Карета подскакивала на ухабах, рядом сидел Майкл. Она не помнила, как звали того мальчишку, который двадцать семь лет назад якобы сгорел и разбился.

Сейчас ее тело горело и трепетало от боли. Ее тело корчилось в мокром от страха платье. Энн крепко сжала зубы, чтобы не поддаться истерике, к горлу подкатывала тошнота.

— Вам нет нужды провожать меня до дома, месье. — Боль не преграждала дорогу рвущимся на волю словам. — Кстати, как вас теперь называть? Месье д'Анж? Достопочтенный Стердж-Борн? Вы ведь племянник графа, а в нашем обществе чрезвычайно важно соблюдать протокол. Я желаю обращаться к вам в соответствии с вашим титулом.

— Ты в шоке, — терпеливо ответил Майкл. Нет, она болтала, но в шоке не была. Каждый нерв в ее теле пел и звенел, а в голове роились прозрачные, словно мотыльки, мысли.

Фрэнк снял с нее шляпку, и она осталась в спальне графа вместе с ридикюлем и перчатками. Так что какая-то ее часть по-прежнему принадлежала старику.

Энн зажала ладонью рот и выглянула из окна. Карету окутывала тьма, черная, как в гробу. До нее дошло, почему сидящий рядом с ней человек не мог заснуть в темноте. Она подавила раздражительность.

— А что было во втором гробу? — Воспоминания снова нахлынули на нее, и губы Энн невольно задрожали. — Он сказал, что там моя мать.

— Дохлая кошка, собака, а может быть, крыса.

— Ты точно знаешь?

— Да.

Энн закуталась в плащ. Пальцы впились в гренадин: она чувствовала, как невидимые черви ползали по ее телу. Как ползали по телам матери и отца, которых закопали глубоко под землей, в темноте.

Она икнула.

— Опусти голову между колен.

Энн сжала зубы.

— Со мной все в порядке, нечего надо мной трястись.

— После ванны ты почувствуешь себя гораздо лучше.

Она очень на это надеялась, но боялась, что никогда не избавится от отвратительного ощущения, словно по коже ползают осклизлые черви.

Во рту сохранялся горький привкус. Чай! Страх темноты. Запах гниения и затхлая вонь от червей… Нет, если позволить себе распуститься, она снова расплачется.

Энн Эймс. Женщина, которая плакала сначала от наслаждения, а потом от ужаса. Казалось невероятным, что всего лишь дненадцать часов назад она, никем не узнаваемая, ехала в удобном вагоне поезда. А за час до того отвечала на страсть мужчины,

— Вторую ночь, когда я была с тобой, ты подмешал мне что-то в вино, — хрипло сказала она.

— Да, — признался Майкл.

— Зачем?

— Следовало предпринять кое-какие меры ради твоей безопасности.

— Не лги! — вспылила Энн. — Ты знал… — Она никак не могла заставить себя продолжать. — Леди Уэнтертон — это та женщина, которая тебе нравилась, с ней одной ты дружил…

Карета продолжала двигаться в темноте.

— Да.

— Он сделал с ней то же самое?

— Да.

— Ты ее любил?

— Да.

— И позволил ему расправиться с ней? Как ты мог?

— Я не знал, что она у него, — его голос звучал приглушенно, — думал, что она поехала погостить к сестре, получал от нее телеграммы.

— Но ты знал… — Стараясь успокоиться, Энн глубоко вдохнула. — Ты знал, что он намеревался сделать со мной?

— Знал.

— Так чего же пытался добиться обманом?

— Мести.

Отчего карета так спешит, отчего боль никак не утихает? Ее зубы стучали от холода, от того, что ее предали, от непреходящего ужаса.

— Сколько времени леди Уэнтертон оставалась у него?

— Два месяца.

Энн закрыла глаза. Она попыталась представить, каково лежать два месяца в гробу, снедаемой плотскими желаниями, — и не смогла. Его лицо расплывалось перед ней.

— Как она умерла?

— Заткнула щели в двери и окнах и включила газовый рожок, произошел взрыв. Видимо, оттого, что в камине тлели угли. Она хотела умереть и умерла.

Леди Уэнтертон предпочла жизни смерть, Энн не могла ее судить. Она съежилась в уголке и постаралась сосредоточить все внимание на растрескавшейся коже сиденья, на свежем сене под ногами и скрипе колес — на чем угодно, только не на мраке и осклизлой жаре, которая продолжала корчиться и сворачиваться пружиной в ее утробе.

Ее сосед ничего не говорил. Словно чего-то ждал. Но чего?

Энн дождалась, когда колесо попало в ямку, экипаж накренился и замедлил ход, открыла дверцу и выпрыгнула наружу. Но упала и растянулась на земле. Нескладная, неуклюжая старая дева! Но тут же ей на помощь потянулись сильные руки в шрамах. Она отпихнула их и встала на ноги. У нее были три ночи страсти — все, что осталось ей до конца жизни.

Ее усадьба тонула в темноте и покое, точно огромный гроб. Позабыв про достоинство, Энн принялась колотить в дверь: только бы избавиться от мучительных кошмаров и мужчины, который стоил у нее за спиной. Почему он не уходит?

На пороге показался дворецкий со свечой в шишковатых пальцах; на тронутом возрастом лице отразилось непривычное для него раздражение. Но в следующую секунду челюсть у старика отвалилась.

— Мисс Энн!

«Он стал слишком стар для своей должности, — подумала она. — Завтра же рассчитаю! Выставлю имение на продажу, а слуг уволю».

Но это будет завтра. Предстояло еще пережить остаток этой страшной ночи. Энн взбежала вверх по ступеням, шелковые нижние юбки и шерстяное платье задевали щиколотки.

— Мисс Энн! — взвился ей вдогонку голос дворецкого. Ему ответил мужской шепоток. Она не остановилась.

Застоявшийся воздух был насыщен запахом сырого дерева и карболки, но ему не перебить вонь разложения, которую источали ее одежда, волосы, кожа.

Как много сразу всего прояснилось. Обилие цветов в его доме, разговоры о страсти. Ему не нужна была женщина — он мечтал о мести.

Энн распахнула дверь в спальню и принялась рыться в ящике комода в поисках спичек. Повернула кран газового рожка и несколько бесконечно долгих секунд не могла отделаться от мысли о леди Уэнтертон.

Затем поспешно приподняла хрустальный с гравировкой плафон и зажгла на полную мощность свет. Тени отпрыгнули назад и побежали по стенам.

Энн рванула с себя лиф. Оторвавшаяся пуговица ударилась о стену и беззвучно покатилась по ковру. Не важно. Все теперь не важно. Только бы избавиться от ненавистной одежды. Игривый беспроволочный корсаж с тихим шелестом упал на пол. Женщина не опускала глаз, боясь увидеть на одежде червей.

Корсет, ей самой не распустить корсет. Горничная спит. И Энн не хотелось, чтобы служанка видела ее в подобном виде. Но внизу, под корсетом бегали по коже мурашки. И как живое существо, пытающееся выбраться на волю, царапала душу истерика.

Нет, графу ее не одолеть!

Ножницы!

Энн лихорадочно оглянулась в поисках корзины с рукоделием, которая десять месяцев не появлялась из шкафа на свет Божий. Ее мать считала, что настоящая леди обязательно проводит досуг с иголкой и ниткой. Энн потакала ей и у постели больной аккуратными стежками подшивала платки, которые никому никогда не пригодятся.

Маленькие ножницы предназначались для того, чтобы разрезать нитки. И с корсетом пришлось бороться по одному волокну. Наконец она швырнула и корсет, и ножницы в тень у стены. Такую же непроглядную, как неотступающий страх в ее душе.

Затем стянула влажную, прилипшую к телу сорочку — Боже, он видел, что она потеряла контроль над собой — и вместе с панталонами послала в тот же угол. И, удивляясь собственному раздражению, сорвала подвязки и шелковые чулки.

Теперь волосы — скорее вон из них заколки — расчесать хотя бы пальцами слипшиеся пряди.

Нет времени нагревать воду. Трясущимися руками Энн зажгла канделябры по обеим сторонам зеркала над раковиной и посмотрела на свое растрепанное изображение. Граф наглядно продемонстрировал, какими выдающимися качествами она обладала.

Энн открыла обыкновенный бронзовый кран. Из носика хлынула ржавчина. Не в состоянии дождаться, пока наполнится узкая медная ванна, она влезла в нее и присела под струю. Ледяной поток обрушился ей на затылок. Вода оказалась настолько холодной, что у нее перехватило дыхание. Она выпрямилась, потянулась за мылом и мочалкой и стала неистово тереть себе кожу. Черви продолжали ползать снаружи и внутри. Снаружи! Энн повела рукой — в наполнившейся ванне плавали пряди ее волос, будто живые. Она села и принялась хватать ртом воздух.

И тут увидела его. Без сюртука, без перчаток, без шляпы рядом с ванной стоял Мишель д'Анж, достопочтенный мистер Стердж-Борн. Черные волосы вились в вырезе белой рубашки, на лице появилась темная щетина, и от этого шрамы на скулах казались еще светлее.

Вода катилась с ее лица. Энн хлопала себя руками по груди, хотя смутно понимала, что, вероятно, выглядит очень комично.

Ему не привыкать — он видел многое другое, кроме ее грудей.

— Убирайся! Мой адвокат… — Ах да, он умер. Что же сделал граф с его телом? — Я дам указание банку перечислить тебе оставшиеся деньги.

— Мне не нужны твои деньги, Энн. — Фиалковые глаза на мгновение подернула дымка сожаления. — Я к ним никогда не стремился,

Не стремился к ее деньгам? Чего же он хотел: ее страсти?

— И тем не менее. — Надтреснутый голос женщины сорвался. — Тем не менее таковы были условия договора. — Уходи. Слуги начнут судачить. — Ее саму передернуло от подобного лицемерия. Поздно беспокоиться о слугах.

Какая разница, что о ней скажут?

— Вылезай!

Энн тряхнула головой, освобождаясь от туманящей зрение тьмы.

— Прошу прошения?..

— Вылезай, ты вся посинела. — Он потянулся за полотенцем на вешалке рядом с ванной.

— Послушайте, месье д'Анж…

— Меня зовут Майкл.

— Мне все равно, как вы себя называете. Ради Бога, уходите из моего дома. Неужели вам недостаточно?

Секунду Энн смотрела на него снизу вверх. Их взгляды встретились. Плавным движением руки Майкл поднял ее из ванны и завернул в полотенце.

— Тебе придется меня выслушать, — раздраженно проворчал он. — Хочешь ты того или нет.

— Чтобы я поняла? — закричала она, но тут же захлопнула рот, ужаснувшись, что опять потеряла самообладание.

Она стояла завернутая в полотенце, — горло в огне, — трясущаяся, дрожащая, ненавидящая свою слабость и беззащитность. Ненавидящая себя за то, что все еще хотела его. В то время как мать лежала в могиле и ее поедали черви.

— Теперь тебе кажется, что ты никогда не оправишься. — Горячее дыхание коснулось ее лица. — Но ты сумеешь, а я тебе помогу.

Энн подавила раздражение и сама прижала полотенце к груди, чтобы он не воображал, что она в полной его власти.

— Мне не нужна твоя помощь.

Он возвышался над ней — высокий, темноволосый, порочно красивый, — обладающий всеми качествами, которые она ценила в мужчинах.

— Очень печально, мадемуазель Эймс, потому что мою помощь тебе все-таки придется принять.

— Не обращайся ко мне по-французски! — закричала она, позабыв о раздирающей горло боли. — Ты не француз! Ты мне лгал! Говорил, что жаждешь моей страсти! А на самом деле меня не хотел! Ты меня использовал!

— Но я до сих пор жажду твоей страсти, — твердо заявил Майкл; его фиалковые глаза недвусмысленно блеснули. — И ты мне ее подаришь!

Страх затуманил Энн рассудок. Майкл не пропускал ее к выходу, позади отступление преграждала ванна — ни одного безопасного места. Негде спрятаться от реальности.

— Если ты сейчас же не отойдешь, я знаешь, что сделаю?

— Что же? — подзадорил ее Майкл. — Скажи, что ты сделаешь?

Что может женщина против мужчины? Она не смогла противостоять графу. Она не смогла противостоять подметальщику, который толкнул ее под карету. Она не умеет контролировать даже собственное тело.

Дрожь у нее внутри нарастала.

— Ты хочешь меня убить. — Она взглянула в фиалковые глаза и вспомнила шляпную булавку и его пенис в своей слюне.

— Я обещал, что никогда не причиню тебе вреда.

— Граф сказал, что ты убил своих родных.

— А тебя он в чем обвинил, Энн?

Она не хотела отвечать, но слова сами сорвались с ее языка:

— В том, что я убила свою мать.

— Ты в самом деле ее убила?

Энн ударила его по щеке — она, которая ни на кого никогда не поднимала руки. Пощечина гулко отозвалась в маленькой ванной. Плоть коснулась плоти только для того, чтобы причинить боль. Значит, она тоже могла!

Энн в ужасе прижала ладонь ко рту. Пальцы кололо, словно в них воткнули сотни маленьких иголочек. Под щетиной на его левой щеке алели четыре отпечатка. На Энн полыхнуло фиалковым пламенем.

— Мы собрались на пикник, на берег моря: мать, отец, три мои младшие сестры и я. Мне исполнилось одиннадцать лет, и я готовился к вступительным экзаменам в Итон. Отец пошутил, что я уже мужчина и должен возить его, а не он меня, и передал мне вожжи. Но вожжи оборвались, и кони понесли — по полю, прямо к краю обрыва. Дядя появился верхом, он не попытался подхватить под уздцы коренную и остановить экипаж, а посторонился с дороги. Тогда мать схватила меня и швырнула ему. Его лошадь попятилась и сбросила нас обоих. Он получил удар копытом, а я лежал и смотрел, как экипаж полетел с обрыва. Дядя отнял у меня все, но я не позволю ему отнять еще и тебя.

У Энн опустились руки. Она поняла, что вожжи разорвались не сами по себе.

— Это он их убил.

— Полагаешь? — Брови Майкла иронически изогнулись. — А может быть, все-таки несмышленыш не справился с лошадьми и отправил родных в пропасть?

Вина — оборотная сторона любви.

— Вожжи были подрезаны, — решительно проговорила Энн.

— Где теперь эти вожжи? Никаких доказательств. Графом был он. Отец — младший брат. Старшему брату нет никакого смысла убивать младшего.

У Энн на этот счет не оставалось никаких сомнений.

— Он ненормальный.

Майкл саркастически улыбнулся:

— Про дядю можно сказать все, что угодно, но только не то, что он ненормальный. Я тебе не лгал, кроме одного раза. Я знал, кто ты такая, еще до нашего первого свидания. А потом волновался, думал, не оттолкнут ли тебя мои шрамы. Но ты оказалась именно той женщиной, которую я ждал. Ты жаждала меня, а я жаждал мести. Но твоей страсти я жаждал гораздо сильнее. Мне не терпелось тебя обнимать, удовлетворять твои желания. Ты домогалась меня, моего тела. Скажи, разве тебе было безразлично то, что мне нравилось? Так что еще вопрос, кто кого использовал.

Энн задохнулась от несправедливости обвинения.

— Я не ставила под угрозу твою жизнь.

— Ты поставила под угрозу свою жизнь, когда вышла с незнакомым мужчиной из дома свиданий. Есть садисты, которым нравится мучить, есть садисты, которым нравится убивать.

На мгновение Энн забыла о своих страхах, о притаившемся в теле желании, но спор с Майклом возродил все снова.

Ужас. Голод. Непомерные плотские аппетиты, как сказал граф. «Опасное наслаждение. Ваше вожделение привело пас к этому. Если бы вы умели обуздать свои плотские аппетиты, то остались бы в Дувре, и ничего бы не случилось. Если бы мой племянник умел обуздать свои плотские аппетиты, он остался бы в Йоркшире, и тоже ничего бы не произошло»,

Но она уехала из Дувра, а Майкл Стердж-Борн не остался в Йоркшире.

И вот как все обернулось.

Майкл отступил в сторону. Энн бросилась вон из ванной. Нет, она не сделается жертвой своих желаний.

Одежда, которую она расшвыряла в спальне, исчезла. Матрас покрывала белая простыня. Подушки в вышитых наволочках тщательно взбиты. Покрывала аккуратно сложены в ногах кровати. В камине стиля Адама билось и потрескивало желтое пламя. Рядом с газовой лампой на тумбочке стоял серебряный поднос.

Энн в смущении застыла, в воздухе витал сладкий аромат шоколада.

Ворсистый хлопок вытер ей щеки, мокрые волосы оказались заключенными в полотенце. Энн резко отпрянула и обернулась. Майкл крепко сжимал влажное полотенце, но фиалковые глаза смотрели настороженно, внимательно, хищно. По его лицу скользили голубые тени.

Она проводила пальцем по его щеке, пока он спал, целовала красивые губы. И даже не знала, кого ласкала.

Мишеля или Майкла.

Сердце громко забилось у нее груди.

— Я тебя не хочу.

Майкл демонстративно потянулся к полотенцу, которое она прижимала к груди. Энн не убежала и не стала сопротивляться.

— А если и хочу, то только из-за серебряных шариков.

— Я знаю.

Полотенце скользнуло вниз и упало к ее ногам. Энн сжала кулаки, чтобы побороть унижение, когда он принялся ее разглядывать: бедра, темные волосы на лобке, живот, грудь. Каждый кусочек кожи, которого когда-то касался.

Энн почувствовала, как отвердели ее соски, и не стала себе лгать, что это от холода.

— Я тебе заплатила, — резко проговорила она.

Их глаза встретились, фиалковое пламя обожгло ее.

— Дело не в твоем желании. — Энн ненавидела себя за то, что говорила, ненавидела его, ненавидела графа, который разрушил ее единственное счастье. — На твоем месте это мог сделать любой мужчина.

Огонь в его глазах потускнел, обожженные ладони охватили ее щеки.

— Я знаю.

Энн открыла было рот, чтобы извиниться и взять обратно свои слова, но ей помешали его губы, которые оказались мягче лепестков розы, и щетина на подбородке, которая царапала кожу, как наждачная бумага.

Именно этого она жаждала в его объятиях — его объятий. Молила Бога, чтобы он ее спас, а теперь отвергала его.

— Не сопротивляйся, Энн, иначе я привяжу тебя к кровати. Не заставляй применять силу, позволь помочь… Энн не могла пересилить в себе враждебность.

— Как ты помог леди Уэнтертон? Ты ее тоже привязывал к кровати?

Обожженные пальцы впились в ее волосы.

— Нет, но Бог свидетель, жалею об этом. Быть может, она бы осталась в живых. Но она не разрешила к себе прикасаться, и я подчинился ее желаниям. Я думал, время ее излечит, но она умерла.

Ее отняли у него, как отняли раньше родных. Вода по-прежнему катилась у нее по спине и собиралась лужицей у ног, а губы опалял жар его тела.

— Я не собираюсь кончать с собой.

— Есть разные вилы смерти.

Майкл гладил ее губы своими губами, но жар его тела не прогонял царивший в ее душе лед. Энн хотелось одного — выплакаться. Чтобы не осталось ни желания, ни страха. Она не закрыла глаза и видела в его зрачках свое отражение — некрасивую, бледную женщину в плену у страсти.

Энн вздохнула и опустила веки. Его язык прорвался в ее рот, потрясение от этого вторжения прокатилось до самого низа ее живота.

Но вот она приоткрыла глаза и поняла, что лежит на кровати, прижатая его телом. Энн собрала остатки досто-и нства.

— Я не хочу, чтобы меня принуждали!

Скрипнул матрас — Майкл сел рядом с ней: сгусток мышц и мужского искушения.

— Я не собирался тебя принуждать.

— А как называется твое намерение привязать меня к кровати? — Ее голос сорвался на крик.

Майкл протянул руку и приподнял куполообразную крышку с серебряного подноса. Энн вспомнила серебряный поднос на коленях графа. Тот поднос был полон отвратительных червей.

Она моментально вскочила, но под крышкой оказался большой серебряный соусник и бананы. Майкл поставил крышку на пол. При каждом его движении матрас поскрипывал. Потом выпрямился и обмакнул палец в соусник. Оказалось, что внутри жидкий шоколад.

— Мой дядя был моим официальным опекуном. — Он, посмотрел на кончик пальца со странным выражением на, лице: смесью любопытства и отвращения. — Мне никто не верил, когда я говорил, что вожжи были подрезаны. Отвечали: граф сам пострадал, пытаясь нас спасти. Ему ни к чему убивать своих родных.

Майкл неожиданно вытер палец о ее левый сосок, — его кожа под коричневым покровом была шершавой, горячей, обжигающей.

Энн откинулась назад от неожиданной боли.

— Не шевелись, Энн.

Шоколад застыл и отвердел, сосок под ним начал подрагивать.

— Зачем ты это сделал? — прошептала она.

Майкл ее не хотел, в тридцатишестилетней старой деве мужчины ищут одно — деньги. Но ему не нужны даже деньги. Газовая лампа шипела. Тени метались по его смуглому лицу.

В камине разломилось полено. Энн заметила, что взгляд мужчины сделался невидящим. Он смотрел не на нее, а представлял себя маленьким.

— У меня на завтрак всегда был шоколад. Шоколад на обед и шоколад перед сном. Учитель быстро обнаружил: если пообещать мне дольку шоколада, я буду читать Шекспира, спрягать латинские и греческие глаголы и даже учить таблицу умножения. Я зарабатывал призы и съедал по ночам в постели, чтобы не делиться с младшими сестрами. И мечтал о том дне, когда вырасту и смогу купить себе шоколада столько, сколько захочу.

Энн едва не улыбнулась, представив, как взрослый, симпатичный мужчина в шрамах, да к тому же еще со щетиной клянчит за выполненные уроки сладости. Но она вспомнила о том, что его сестры погибли, и улыбка уняла, так и не родившись. Девочки умерли по вине графа. Она могла тоже умереть.

Майкл снова обмакнул палец в соусник.

— Дядя болел несколько месяцев, — продолжал оп и размазал шоколад вокруг ее соска. Сначала возникло ощущение жара, а затем — ощущение стягивающей кожу корки. Живот свело от удовольствия. — Лошадь переломала ему ноги и повредила позвоночник. Он не подпускал меня к себе. — Теперь его глаза были устремлены на нее, а не в прошлое. — Ложись, Энн.

Ей внезапно расхотелось слушать его рассказ, знать о тех ужасах, которые Майкл пережил в доме дяди. Ложиться II вспоминать, каково таращиться во тьму, испытывая ужас и вожделение. Энн не собиралась прощать то, что невозможно простить. Он предал ее доверие, ее страсть.

— Граф намеревался меня убить, — вырвалось у нее.

— Это правда.

— Из-за тебя.

Фиалковые глаза прищурились.

— Ты мне лгала, Энн?

Его дыхание было настолько сильным, что от него колебались ее груди, покрывающая соски шоколадная корка пошла трещинками.

— Я тебе никогда не лгала.

— Но ты сказала, что хотела знать, что я чувствовал.

— Сказала. — Энн изо всех сил сопротивлялась воспоминаниям о его пальцах, ласкающих ее клитор, в то время как его пенис входил и выходил из ее тела. — Ты мне показал, что умеешь чувствовать.

— Поверь, я значительнее своего полового органа. А она была именно тем, чем была: обыкновенной старой девой.

— Сейчас ты, вероятно, скажешь, что наши отношения отличались от простого совокупления? — Энн задохнулась от собственной вульгарности.

Сама она не считала, что занималась просто совокуплением. Более того, отказывалась называть Мишеля д'Анжа продажным.

А он тем временем так и не отвел своего взгляда.

— Ложись.

Пальцы Энн сжали его ладони.

— Чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты меня выслушала и поняла, что я человек, а не жеребец.

Энн не смогла устоять и легла.

Шершавые от шрамов пальцы отвели ее волосы с грудей и плеч и рассыпали по подушке. Майкл, казалось, совершенно не замечал седых прядей. Он протянул руку и опять погрузил палец в серебряный сосуд. Энн в ожидании замерла.

— Когда родные умерли, я находил утешение в шоколаде.

Теперь горячая масса обволокла ее правый сосок — мгновенный жар пронзил ее грудь.

— Пока дядя болел, слуги мне давали все, что я хотел. — Майкл нарисовал окружность вокруг соска. — Таким он меня и застал, когда однажды явился в спальню: в постели, перемазанного шоколадом.

Энн проследила за его взглядом и обнаружила, что он смотрел па ее перепачканную шоколадом грудь. Но в ней не было невинности испачканной мордашки мальчугана. Она подняла глаза. Граф говорил, что его племянник был славным ребенком.

— Он посмотрел на меня и задал всего один вопрос. — Голос Майкла лился монотонным потоком. — Ты сильно любишь шоколад? — Он размазывал коричневую массу по всей ее груди.

У Энн участилось дыхание: от отчаяния и вожделения. Она напрягла мышцы, чтобы побороть желание. Негоже, чтобы все происходило именно так!

— На следующий вечер Фрэнк вкатил дядю в мою спальню. Дядя привез свое творение: начиненную червями плитку шоколада.

Энн невольно вскрикнула, шершавые пальцы в этот момент размазывали мягкий шоколад по ее левой груди.

— Он спросил: представляю ли я, чем питается мать под землей в гробу? И сам же ответил — червями. А потом сказал, если я не съем эту плитку, Фрэнк похоронит меня вместе с матерью заживо. И я съел.

— Мишель! — Это имя непроизвольно слетело с ее губ.

— Я тебе сказал, меня зовут Майкл. — Он поднял голову. Фиалковый цвет его радужек почти полностью поглотила тьма зрачков. — Я — Майкл, достопочтенный Майкл Стсрдж-Борн.

Однако не было ничего достопочтенного в том, что его нанимали женщины. Даже учитывая размер гонорара, который она ему заплатила.

— То, что он совершил с тобой, не извиняет того, что он совершил со мной.

— Я любил тебя, Энн. — Рука потянулась к серебряному соуснику. — Всеми силами души.

Любил — пели в камине поленья. Любил — стучало ее сердце.

— Твой друг Габриэль, он ведь знал о графе?

— Габриэль знал. — Майкл брызнул шоколадом ей на живот, до самого пупка.

«Все знали, кроме меня», — подумала Энн и опять разозлилась. Может быть, даже служанка, которая в ателье мадам Рене помогала ей с корсетом.

— Не двигайся, Энн. — Голос Майкла стал нарочито спокойным, словно они оба балансировали на краю пропасти.

— Что ты собираешься делать? — Женщина не хотела демонстрировать ни страха, ни желания.

— Предаваться воспоминаниям.

— С меня довольно воспоминаний!

Майкл приковал ее взглядом, и в его глазах отразились ее боль, ее желание, ее память. Шершавые пальцы продолжали размазывать по ее животу расплавленный шоколад.

— Он стал питаться вместе со мной во время завтрака, во время обеда, во время ужина. — Густые ресницы скрывали его глаза, на впалые щеки легли глубокие тени. Энн подняла голову и следила за его пальцами. Чувственная кожа покрывалась мурашками удовольствия. — Дядя подмечал, что я особенно любил из еды, и приносил, когда я находился в постели. — Средний палец Майкла нырнул в се пупок. — Я обожал на завтрак кедгери. И он приволок мне миску живого от личинок риса. Мне нравились макароны, — Он размазал шоколад ниже пупка вплоть до волос на лобке. — И я получил извивавшуюся в соусе лапшу. При этом дядя каждый раз напоминал мне, что благодаря моей неосторожности черви едят мою мать. И добавлял: если я их не проглочу, то присоединюсь к матери и буду медленно сожран заживо. Черви заползут ко мне в волосы, в нос, в уши. И я ел все, что он приносил, потому что не так боялся есть, как быть съеденным.

Энн внутренне содрогнулась.

— Раздвинь ноги, — услышала она приказ и посмотрела в его безжизненные глаза.

— Это ничего не изменит.

— Не изменит, но наутро ты перестанешь думать о червях.

Энн раздвинула ноги и закрыла глаза, когда Майкл принялся наносить шоколад на клитор.

Палящий жар и шершавая кожа! Шоколад покрыл клитор, потом половые губы и еще раз клитор толстым слоем.

Энн изогнулась под его пальцами. И рухнула на кровать, когда они покинули ее. Она испытывала мучительную жажду — но не шоколада и даже не пальцев. Стараясь держать себя в руках, она вцепилась пальцами в простыню и вдавила голову в матрас. Открыла глаза и похолодела; Майкл стоял над ней с подушкой в руках.

Он мог убить ее так же легко, как и граф.

Заслонив свет, Майкл перегнулся через нее и схватил подушку с другой стороны постели. Распрямился, и потоки света снова хлынули ей в глаза.

— Подними бедра.

— Зачем? — Энн боялась умереть, но и не осмеливалась жить.

«Да, лорд Грэнвилл, это так, я в самом деле боюсь», — думала она.

— Чтобы я мог подхватить тебя под ягодицы.

И тогда ничто не скроет ни обнаженности ее тела, ни вожделения немолодой женщины.

— А что произойдет, когда я подниму? — Энн пыталась сдержать участившееся дыхание.

— Ты наняла меня, зная мою способность ублажать женщин. — Грудь Майкла вздымалась и опускалась столь же часто, как и ее. — Так что поднимай бедра. Уверяю тебя, ты получишь удовольствие. Завтра, если угодно, разорви договор, я возражать не стану. А сегодня ты мне нужна, Энн. Ты никогда не сознавала, что нужна мне так же, как я тебе.

Энн подняла бедра. Корка шоколада на груди и животе потрескалась. Холодный воздух коснулся ее ягодиц, а потом не менее холодная ткань простыни. Никогда еще Энн не чувствовала себя такой беззащитной. Даже в первую ночь, лаже после того, как ее опоил граф.

Она ощутила себя запеленутой в съедобное мумией. И во все глаза смотрела, как Майкл снова потянулся к подносу и взял банан. По его обнаженным рукам скользили тени и всполохи света. Он наполовину очистил фрукт и обмакнул в шоколад.

Энн не хватало воздуха.

— Ты же не собираешься?.. — Ее голос осекся. Энн живо представила, как он в белой полотняной рубашке и брюках лежит меж ее обнаженных ног. И очень захотела, чтобы он ее полизал, попробовал языком. Холодок внизу живота подсказал ей, что ждать осталось недолго. — Бананы ты тоже любил? — спросила она, не в силах унять хрипоту в голосе.

— Да.

Граф уничтожил в нем все привязанности и пристрастия.

Майкл сел на кровать и осторожно раздвинул складки на ее губах. Сердце Энн подпрыгнуло к самому горлу. От возмущения против того, что сделал с ними старик, она инстинктивно напрягла мышцы. От возмущения собственной испорченностью, приведшей ее в объятия Майкла, который не совершил ничего дурного — просто остался сиротой.

— Не сопротивляйся, Энн. — Майкл встретился с ней глазами. — Я понимаю, тебе больно внутри. Я чувствую твою боль, но сейчас в тебе горит желание. Ты хочешь быть наполненной, и это естественно для женского тела. Позволь мне наполнить тебя, дать новые воспоминания.

Медленно, но решительно он ввел ей банан внутрь. И не сводил с нее взгляда, пока фрукт не оказался достаточно глубоко и ее мышцы не охватили его плотным кольцом.

Пронзенная до самых глубин существа, Энн молча смотрела на Майкла. Наконец она осознала разницу между проникновением и обладанием. Майкл прикрыл глаза и обвел пальцем выступающую часть банана. Она задрожала.

— К концу года я был способен проглотить очень немногие вещи: хлеб, сырые овощи, яблоки, груши и еще кое-какие фрукты, но только не мясистые и не кашеобразные. Я голодал, но был нужен графу живым, и он не экспериментировал с продуктами, которые я еще переносил. Мне казалось, что худшее позади. Но однажды вечером они с Фрэнком явились ко мне в спальню, и дядя объявил, что приготовил для меня на чердаке сюрприз. Но не сказал, что это такое. Я решил, что в гробу моя мать. Ты ведь тоже об этом подумала. Представляю, что ты почувствовала, когда над тобой закрыли крышку, сам был в твоем положении. Наутро, пока слуги еще не поднялись, за мной приходил Фрэнк, вытаскивал наружу, и я, словно ничего не случилось, проводил очередной день — читал книги, которые дядя считал необходимыми для моего образования. И все думали, что он святой человек: ценой собственного здоровья спас племянника, а теперь одевал его, кормил и учил. А я в ожидании предстоящей ночи целый день дрожал от страха.

Майкл ритмично двигал банан, усиливая чувство наполненности и разжигая аппетит.

— Вначале я пытался рассказывать о своем положении слугам, но мне никто не поверил. Когда дядя узнал об этом… больше мне не приходило в голову распускать язык. Я думал, что сойду с ума. И наверное, потому у меня хватило сил решиться: однажды вечером перед приходом Фрэнка выбрался в окно и перемахнул через каменную ограду — тогда на ней еще не было пик. Потом пробрался на грузовое судно, которое шло в Кале.

Энн вспомнила окружавший усадьбу каменный забор. Даже без пик он казался непомерно высоким для одиннадцатилетнего мальчугана. Ритмичные движения банана продолжались. Майкл вкладывал в эти движения все свои чувства, но они никак не отражались на его лице.

— Даже в Кале я не мог думать ни о чем другом — только о проведенных в гробу ночах. Я не мог заснуть, у меня не было еды. Однажды меня поймали, когда я пытался украсть буханку хлеба. Габриэль в отместку булочнику перевернул стол с пирогами. Потом мы вместе убежали в Париж. И там нас подобрала и обучила мадам. Чувственное наслаждение — единственная вещь, которой я научился не у дяди. Секс дал мне возможность продолжать жить и забыть о прошлом. Габриэль потерял душу, а я сохранил остатки своей. Я усвоил все, чему меня учила мадам, и даже больше. Я учился у каждой женщины, с которой побывал. Учился и у тебя, Энн.

Энн вспомнила, что именно это ей и пытался сказать Габриэль.

Майкл любил женщин и секс не из-за денег и даже не за наслаждение, а потому, что это единственное, что осталось и его жизни.

— И чему же ты научился у меня? — Энн боялась пошевелиться, боялась нарушить атмосферу доверительности. Боялась, что наступит оргазм, что она потеряет контроль над собой и не останется вообще ничего от той женщины; которой она когда-то была.

Майкл поднял голову, и Энн увидела, какие незащищенные у него глаза.

— Я понял, что пора покончить с прежней жизнью и начать другую. Теперь мы забудем о червях — и ты, и я. При виде шоколада я стану вспоминать о тебе, аромат твоей кожи, наслаждение, которое ты со мной разделила.

Что-то горячее и влажное скользнуло по ее вискам.

Ни один человек не способен вынести боли, которая выпала на его долю.

— Но каким образом… — Энн запнулась, но продолжила:

— Каким образом ты планировал отомстить, когда принимал мое предложение?

— Я знал, что он постарается похитить тебя или меня. И в том и в другом случае у меня появлялся шанс проникнуть в имение, чтобы убить или быть убитым.

Но Майкл не убил своего дядю. Вместо этого он спас ее. Энн судорожно вздохнула.

— Что ты сказал слугам, когда приказывал подогреть шоколад и подать бананы?

Фиалковые глаза неожиданно сверкнули в свете ночника.

— Сказал, что решил перекусить на открытом воздухе.

Шоколад. Банан. Неизведанные границы страсти. Три дня назад сама мысль о таком шокировала бы Энн до глубины души,

— Майкл!

Мужчина замер, и вместе с ним, казалось, замер воздух в комнате.

— Как ты намереваешься съесть этот банан? Он улыбнулся, да так широко, что блеснули его белоснежные зубы.

— По кусочку.

Но пока пришла очередь пальцев на ее ногах. Майкл взял в рот большой палец и провел по нему языком. Ощущение оказалось более эротичным, чем от шляпного пера, более интимным, чем поцелуй. Затем язык прошелся между пальцами, и Энн вцепилась в простыни, чтобы не потерять сознание.

Энн уже казалось, что свершится невозможное и она испытает оргазм от поцелуев ног, но в этот момент Майкл переместился вверх и ткнулся ей между ног окруженными жесткой щетиной мягкими, словно шелк, губами. Банан подрагивал у нее во влагалище. Энн не сумела сдержать оргазма. Она схватила Майкла за голову и притянула к себе. Но он вывернулся и снова занялся ее ногами.

Энн больше не думала о гробах. У нее внутри будто бы сверкнула молния. Майкл тут же нагнулся и поцеловал ее клитор. Его язык словно опалил ее плоть огнем, и она закричала, испытав оргазм во второй раз.

Он лизал ее живот, ее груди, брал соски меж зубов, погружал язык в пупок. Внезапно распрямился и поцеловал в губы. Язык переполнил ей рот, как банан промежность. И Энн ощутила вкус шоколада, вкус банана и вкус себя самой.

— Назови мое имя, — прошептал он ей прямо в рот. Энн сглотнула и выдавила:

— Майкл.

Он шире раздвинул ее бедра.

— А теперь кричи! — И стал попеременно то лизать клитор, то откусывать все уменьшавшийся в размерах фрукт, пока он не вышел весь из влагалища. Тогда он принялся слизывать с ее губ шоколад, но ей требовалось гораздо большее.

Внезапно он встал на колени меж ее ног и, не переставая лизать и покусывать, расстегнул брюки. Член торчал из гнездовья волос, его венчала красная корона, которая ярче слов свидетельствовала о его возбуждении.

— О чем ты думаешь, Энн? — Голос Майкла дрожал.

— О тебе, — ответила она с такой же дрожью в голосе.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Вошел в меня. Скорее!

— Скажи по-французски.

— Нет! — Энн и в лучшие времена не была прилежной ученицей. — Я не помню слов.

— Я тебе подскажу. Говори: «Jai euvie de toi». Я тебя хочу.

Энн посмотрела в его великолепные фиалковые глаза. Он должен бы знать, что она не настолько слаба во французском.

— Jai envie de toi, — повторила она.

По его смуглой коже тек, смешиваясь с шоколадом, пот.

— Jai besoin de toi — ты мне нужен.

Слезы жгли ей глаза.

— Jai besoin de toi.

— Je votidrais fake 1amour avec toi.

— Что это значит?

— Я хочу заниматься с тобой любовью.

Вся неприглядность, с которой описывал их отношения граф, разом рассеялась, но вернулся здравый смысл старой девы.

— Как же моя диафрагма?

— Доверься мне.

Один раз она ему доверилась. И что из этого вышло?

— Je voudrais faire lamour avec toi.

Майкл ввел пальцы ей во влагалище, очень глубоко. И от этого внезапного проникновения она замерла. Он вставил ей диафрагму, а затем вошел сам. И был намного больше, чем банан. Больше, чем пальцы. И проник гораздо глубже. Энн радостно приняла его вес, вкус пота и шоколада и переполняющий ее поток его наслаждения.

— Он любил твою мать.

Майкл замер.

— Он убил мою мать.

— Иногда я мечтала, чтобы мать умерла и я могла бы уснуть, хотя бы на одну ночь.

— Но ты же ее не убивала?

— Нет, даже когда она сама об этом попросила.

Энн ждала, что возвратится знакомое чувство вины, но оно не приходило.

Майкл долго держал ее в объятиях, и Энн слышала, как утихает его сердцебиение. Наконец он пошевелился.

— Пойду налью для нас ванну.

В душе у Энн шевельнулся страх.

— А что ты собираешься делать потом?

— Убить дядю.

Глава 20

Ворота стояли открытыми. И никакого признака, что где-то рядом находился привратник. Проходимцы редко медлят, когда в дело вмешивается полиция. Посаженные на цепь собаки неистово лаяли, словно понимали, что принесет с собой наступающий рассвет.

От быстрого бега конь под Майклом задохнулся и судорожно раздувал крутые бока, изо рта вырывались клубы белого пара. Он мотал головой, не желая входить в ворота.

Майкл тоже хотел бы повернуться и во весь опор нестись к Энн. Но вместо этого только пришпорил коня.

Графская усадьба выделялась темным силуэтом на фоне бледного рассвета. Окна мерцали, словно волшебные глаза. Майкл мрачно улыбнулся. Нет, его не застать врасплох. И никаких признаков: там полиция или уже отбыла.

Майкл не сомневался, что суперинтендант брезгливо отмахнется от правды. И слава Богу, он это сделает ради своих детей, внуков и будущих правнуков.

Что еще ему оставалось? Да, некто держал взаперти женщину, а еще раньше заставлял мальчика спать в гробу. Но ни то, ни другое преступление не представляло угрозы для общества. Магистрат никогда не осмелится осудить семидесятилетнего старика, чье состояние и имущество составляли основу благополучия Девоншира.

Он соскочил с лошади, которую позаимствовал в конюшне у Энн, и привязал поводья к набиравшему бутоны кусту. А когда поднимался по каменным ступеням, сознание смутно отмечало неровность плиты под сапогом, боль в паху и однообразное позвякивание его шпор. Парадная дверь оказалась открытой — ее больше не сторожил долговязый человек, который выдавал себя за дворецкого.

По спине побежали тревожные мурашки. Ни привратника, ни собак, ни дворецкого, ни слуг. Однако кто-то его все-таки поджидал. Майкл чувствовал его присутствие и словно бы видел пустые гробы на чердаке.

На стенах в золоченых рамах висели картины. Все сюжеты суровые, даже грозные. Вдоль широкой лестницы из красного дерева стояли папоротники в горшках. Они скрывали не убийцу, а того, кто его поджидал.

Майкл подумал об Энн, которая спала в своей старомодной кровати. Но спала ли она на самом деле? Женщина не проронила ни звука, когда он освободился из ее объятий и выпутался из прядей влажных от пота волос. Она плакала, когда он рассказывал ей о своем детстве. На губах остался привкус шоколада, но вкус Энн казался гораздо слаще.

Пришло запоздалое понимание: он не хотел умирать, а хотел остаться с этой женщиной. Хотел показать ей все, чему научился сам. Но холодное предчувствие подсказывало: мужчины редко обладают тем, чего желают. Револьвер оттягивал карман сюртука. Каблуки, как бы насмехаясь над ним, гулко отстукивали в высоком вестибюле: смерть, желание; смерть, желание…

Мускулы напряглись, когда он миновал открытую дверцу лифта и по бесконечному коридору направился к дверям кабинета. Путеводной нитью служила вереница электрических бра. Кто-то явно за ним наблюдал. Майкл почувствовал на себе взгляд и словно вернулся в прошлое.

Оказывается, по коридору шел не один, а три человека: мальчик, которому вскоре предстояло умереть, мужчина, ублажавший старую деву, и человек, который наблюдал за Майклом Стердж-Борном. Мальчик помнил все страхи, будто он жил не двадцать семь лет назад, а существовал сейчас. Ублажавшего женщину мужчину занимало, когда в дом провели электричество. До или после того, как граф похитил Диану? Может быть, старик боялся пожара от газового рожка? Боялся изжариться в аду? Неужели дядя в самом деле любил его мать? Под дверью кабинета виднелась полоска яркого света.

Майкл немного повременил, за спиной никаких шагов. Но некто третий присутствовал, панели коридора отражали его дыхание. Дерево трепетало в унисон с биением его сердца.

Майкл молил, чтобы любовь оказалась сильнее ненависти. Он взялся за ручку двери и медленно отворил створку из красного дерева.

Над головой сияла хрустальная люстра. Дядя ждал его за письменным столом. Позади с бесстрастным лицом, в строгой черной с белым ливрее стоял его цербер. Фоном обоим служил мраморный камин — голубое с желтыми язычками пламя очерчивало силуэты их фигур.

Светлые волосы цербера поредели, а в остальном он выглядел так, как помнил его Майкл. Такое же ничего не выражающее лицо. Жестокость и садистское удовлетворение, когда Майкл выходил из себя и в очередной раз проигрывал безнадежную битву, — то был удел его дяди, а цербер всегда оставался непроницаемым.

— Привет, Фрэнк, — мягко проговорил Майкл. Цербер не ответил.

— Это ты, Майкл? — Дядя не проявил ни малейшего неудовольствия, что его игры были прерваны суперинтендантом полиции. Шелковые лацканы его красного бархатного клубного сюртука отсвечивали черной кровью. — Ты заставил себя ждать.

Интересно, как долго?

Майкл спокойно изучал лицо дяди. Электрический свет не отличался милосердием. Граф сильно постарел, волосы совершенно поседели, потухшие глаза свидетельствовали о полном отсутствии сил.

— Вы любили мою мать?

Губы графа искривила довольная усмешка. Он нисколько не переменился. Все двадцать семь лет Майкл, засыпая, видел эту усмешку. И с ней просыпался каждое утро. Он пожалел, что ненависть, которая поддерживала в нем жизнь, умерла за последние пять часов.

— Эта твоя мисс Эймс, — граф хмыкнул, будто каркнула ворона, — оказалась проницательной девчушкой. Удивляюсь, что она добивалась тебя. Да, я любил твою мать.

— Но вы ее убили!

Старик улыбнулся еще шире, он утратил несколько передних зубов.

— Ты никогда ничего не слушаешь, Майкл. Много лет назад я тебе сказал, что не убивал твоей матери.

Где же правда?

Наконец Майкл отчетливо понял то, чего не видел двадцать семь лет назад, его сковало знакомое чувство вины.

Не важно. Граф умрет за Литтла, Диану и Энн. За мальчика Майкла, каким он когда-то был. Но сначала…

— Какого мальчика вы похоронили?

— Ты его не знал. Нечесаного, такого же черноволосого, как ты, оборванца, который продал жизнь в обмен на обещание еды.

В душе у Майкла закипел гнев. Еще одна жизнь… Где же предел роковому счету; восемь, девять?

— У вас, дядя, особая склонность к мальчикам и женщинам. Можно подумать, что вы трус.

Улыбка исчезла с лица старика.

— Я делал все, чтобы ты не унаследовал титул.

— И одновременно наслаждались?

— Да, Майкл, наслаждался. Но больше всего, когда имел дело с тобой. Какая женщина принесла тебе больше наслаждения: леди Уэнтертон или мисс Эймс? С какой оказалось тяжелее расставаться?

С его старой девой.

— Чего вы боитесь, дядя Уильям? — Голос Майкла прозвучал спокойно, даже бесстрастно.

— Ничего. Ты меня усадил в инвалидное кресло. Что может быть хуже? А теперь явился убить?

— Да, дядя, убить.

— Я так и подумал, — произнес он почти сочувственно. — А я все-таки жив. Не предполагал, что ты приведешь с собой полицию. У тебя была прекрасная возможность меня убить. Ты ею не воспользовался. Почему?

Майкл не ответил. В этом не было необходимости. Они оба понимали, что его страсть к женщине пересилила чувство ненависти. И еще оба знали, что Майкл никогда не будет в безопасности, покуда жив его дядя.

Улыбка понимания осветила лицо старика.

— Ты не убийца, Майкл, но вынужден убивать. Потратил столько лет, чтобы отыскать свидетелей. Хотел посмотреть, как меня будут вешать?

Майкл пытался извинить Мишеля, который по своей наивности упорно, но безрезультатно пытался собрать доказательства и предать графа суду. Но последние пять лет, когда он оплакивал Диану и зализывал раны, открыли ему глаза. Графа придется убивать ему, а не закону и не возрасту.

— Почему вы не покончили со мной двадцать девять лет назад, дядя Уильям? — поинтересовался он у графа. — Надеялись, что в конце концов я найду способ прервать вашу убогую жизнь?

— Наблюдать за тобой, мой мальчик, стало для меня огромным утешением. Я никогда не желал тебе смерти. Я хотел, чтобы ты страдал. И проявлял в этом деле большую изобретательность.

Майкл вынул из кармана револьвер и прицелился дяде в голову. Граф победно ухмыльнулся. Холодный металл уперся Майклу в левый висок — пистолет, но его рука не дрогнула.

— Сколько денег тебе предложили, Габриэль?

— Я не убиваю за деньги, — послышался спокойный ответ.

Майкл ощутил, как что-то екнуло у него в груди: реальность оказалась сильнее надежды. Граф смотрел на него со злым любопытством, а лицо Фрэнка осталось непроницаемым. Майкл не глядя знал, что лицо Габриэля такое же бесчувственное.

— Чего стоят двадцать семь лет дружбы?

В ухо повеяло горячим дыханием.

— Расплаты.

— За что?

— За наслаждения и за боль.

За наслаждения Майкла и за боль Габриэля. Майкл почувствовал, как кровь стучит о металл — в виске и в пальце на спусковом крючке.

— Оказывается, ты ревнив.

— Да, Майкл, я ревнив. С самого первого дня, когда увидел, как ты голодными глазами заглядываешь в лавку булочника. Стоило тебе попросить, он бы дал тебе хлеба, но ты не просил. Ты никогда не просил о помощи. И мадам тоже. Не просил женщин, которые предпочитали тебя мне. Тебе не приходилось просить. Что бы ты ни пожелал, тебе все отдавали даром.

Вот она, мука падшего ангела. Майкл чувствовал, что пора кончать.

— Ты обещал присматривать за Энн,

— Обещал.

Габриэль никогда не нарушал обещания.

— В таком случае вот она, твоя расплата. — В глубине души, где сохранилась способность чувствовать, он испытывал удовлетворение.

Граф больше не улыбался, он понял, что придется умереть. Время перестало существовать. Возникло сожаление о смерти, но вместе с тем ощущение свободы. Майкл медленно оттянул боек. Щелчок эхом отозвался в тиканье часов на каминной полке.

Их всех окружала смерть,

Губы графа скривились.

— Ты не убьешь меня, Майкл. Не убьешь человека, который дал тебе жизнь. Разве ты сможешь убить отца?

Вот как! Его мать… и его дядя… Майкл медлил. Жизнь научила его, что все на свете возможно. Мать была блондинкой, живой женщиной, красавицей. Очень похожей на Диану. Возможно, она любила этого человека больше, чем своего мужа. Больше детей.

Он выяснит это в аду.

Майкл начал считать: «Раз…»

— Не надо, Майкл. — Это сказал Фрэнк. Цербер вынул руку из-за кресла-каталки и направил на него пистолет.

Майкл не удосужился взглянуть на оружие: не все ли равно, какое оно — то, что в руке, то, что прижато к виску или нацелено в голову, Все револьверы были снабжены двойным механизмом: самовзводом для ведения быстрого огня и ручным взводом для прицельной стрельбы. С такой короткой дистанции подойдет и то и другое. Он взглянул Фрэнку в лицо. Оно больше не было бесстрастным, на лбу блестели капельки пота.

Боже! Неужели этот цербер испытывал какое-то чувство к своему хозяину? Майклом овладел мрачный юмор.

— Я могу умереть всего лишь раз. Посмотрим, чья пуля быстрее: твоя, Фрэнк, Габриэля или моя. — Он перевел взгляд на графа и продолжил считать:

— Два…

— Он не убивал твоих родных. — Внезапное вмешательство верного пса не вызвало у графа ни малейшего удивления. — Их убил я!

В усадьбе человека, который выдавал себя за его отца, Майкла третировал любой слуга, не говоря уже о Фрэнке.

— Зачем? — Майкл продолжал смотреть на графа.

— Расскажи ему, Фрэнк, — приказал старик. Отнимая чужие жизни, он не сохранил беззаботность души.

— Я подрезал вожжи.

Вот она, правда!

Майкл вспомнил топот копыт. Отец пытался поймать обрывки кожаных вожжей. Девочки плакали, мать кричала. И наконец, короткий треск, когда экипаж опрокинулся с обрыва.

— Но зачем? — прохрипел он.

— Я был бродягой, твой отец нанял меня, а на следующий день я напился, и он меня прогнал. Я знал, что он собирается ехать в экипаже, и подрезал вожжи.

Майкл перестал ощущать тяжесть револьвера в руке. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не броситься на старика. Лицо графа выражало откровенное самодовольство.

— Значит, вы все знали, но обвиняли меня?

— Я знал, что говорил. Это ты убил свою мать. Она не собиралась на пикник — хотела отговориться под предлогом недомогания. Но вы уговорили ее: мой мягкотелый брат и ты с сестрами. Когда я приехал в ваш дом, Фрэнк протрезвел и во всем мне признался. Я бы и пальцем не пошевелил, если бы не узнал, что она с вами. Но она была в экипаже. Я почти ее спас, но тут она швырнула мне в руки тебя. Я ее любил, но она предпочла любовнику сына. Да, это ты ее убил, и ее смерть была со мной каждый день моей жизни.

Майкл думал, что больше не способен удивляться. Но, оказывается, он ошибался. Столько людей погибли из-за любви графа к его матери…

Старик подался вперед, дерево протестующе скрипнуло.

— Ты никогда не убивал, Майкл, а я убил еще до твоего рождения. Некоторые называют это захватничеством, другие — божественным превосходством, а я скажу так: война — это джентльменский спорт. От тебя было легко избавиться, но я хотел, чтобы ты понял, каково, когда тебя отвергает любимая женщина. Поэтому я наблюдал и ждал. Ты вырос и стал «жеребцом», племянничек. Что ты почувствовал, когда от тебя отвернулась леди Уэнтертон? Тебя опалило ее намерение покончить жизнь с тобой, а я радовался твоей боли, твоим страданиям. Наконец ты понял, каково это, когда от тебя отворачивается любимая женщина, а ты не можешь предотвратить ее смерть. Но я понимал: наступит день, когда ты оправишься от ожогов и станешь искать другую женщину. Проститутка — она и есть проститутка! Вообрази мой восторг, когда я узнал, что тебя наняла мисс Эймс! Тебе пришлось выбирать между нами.

Майкл, я знаю, как ты жаждешь меня убить. Нажми курок и умри с сознанием, что ты ничем не отличаешься от меня.

Счет подошел к концу:

— Три…

Майкл почувствовал легкое дуновение воздуха и шелест поцелуя. Габриэль, который так давно ни до кого не дотрагивался, коснулся губами его покрытой шрамами щеки.

— Ради тебя, Майкл…

Раздался выстрел, голову графа разнесло в клочья. Во все стороны брызнула кровь и серое вещество, но пуля вылетела не из револьвера Майкла.

Фрэнк оцепенел. Майкл видел, как из него уходила жизнь и бледнело его лицо. Орудие в чужих руках. Красные брызги испачкали его белое, как пергамент, лицо, на черной ливрее повис серый сгусток. Двадцать девять лет ада остались позади. Его пальцы разжались — револьвер грохнулся на пол. Майкл тоже опустил оружие.

Габриэль отступил на шаг — Божий посланник,

— Он умирал, — пробормотал Фрэнк, взглянув на старика, который так долго им помыкал. — Еще несколько месяцев, и все бы было кончено.

Майкл почувствовал почти что жалость к бедняге церберу, по тот поднял голову, и в его глазах не было ни угрызений совести, ни раскаяния за отнятые жизни.

— Он не твой отец, — глухо произнес Фрэнк. И Майкл ему поверил. — Твоя мать его не любила, поэтому он не мог тебя простить.

Похоже, Энн права — граф ненормальный.

Полиция все расследует. Что скажет полицейским Фрэнк?

Что скажет полицейским он сам?

— Повариха… — Майкл направлялся к двери, где его ждал Габриэль, но голос Фрэнка его остановил. — Ее зовут миссис Гетти. У меня под матрасом письмо. Граф отпустил на эти дни слуг, чтобы… чтобы без свидетелей расправиться с вами и с женщиной… Когда она вернется, покажите ей, где письмо. Скажите, что о ней позаботятся.

— Скажешь сам. — Майкл так и не повернул головы.

— У адвоката графа хранится запечатанный конверт. В нем мое признание, что я подрезал вожжи. Инструкции таковы: конверт будет вскрыт, если граф умрет насильственной смертью. Наверняка есть «другие документы, которые удостоверяют, что на службе у графа я неоднократно совершал преступления. Я не собираюсь идти в тюрьму.

Значит, и ему предстояло умереть. Майкл и Габриэль переглянулись и вышли из кабинета. Рассветную тишину прорезал грохот выстрела. Гром правосудия покатился за ними по коридору, но ни Майкл, ни Габриэль не замедлили шага.

В дверях стоял дворецкий и держал спину так прямо, насколько это позволяли восьмидесятилетнему старику его больные кости.

Он с достоинством поклонился.

— Прикажете пойти за констеблем?

Денби знавал еще отца Майкла. Тот вырос на его глазах, а старший брат превратился в исчадие ада. Но знал ли он, что граф творил с Майклом?

— А других слуг в доме нет?

— Все отпущены, сэр, кроме поваренка. Он заболел корью, и я не разрешил ему вставать.

Знал ли Денби, что происходило с Энн?

— Послушайте, вам не кажется странным, что граф отпустил слуг именно тогда, когда в доме гостила мисс Эймс?

— Я ничего не знал о гостье, милорд, — с таким же достоинством отвечал старый слуга. — Пока не приехали вы с констеблями. Граф нанял временного дворецкого, чтобы я выходил поваренка и отдохнул. В последнее время меня сильно беспокоит ломота в костях.

Никого не заинтересовала бы смерть восьмидесяти пятилетнего слуги и сорванца-подростка. Граф надежно хранил свои тайны.

— Пошлите за констеблем поваренка.

— А когда он явится, что прикажете сказать?

— Скажите правду, что граф убит. А Фрэнк, после того как дело было сделано, пустил себе пулю в лоб.

Старый слуга моргнул.

— Вы вернетесь, милорд?

— Нет.

— Но вы последний в роду!

Майкл представил покрытую шоколадом Энн.

— Ошибаетесь, Денби. Я не последний, а первый.

— Что делать с усадьбой, милорд?

— Я уверен, граф оставил вам средства. Если нет, свяжитесь со мной через мисс Эймс. Она знает, как меня найти.

Если захочет его искать. Но старый дворецкий стоял на своем.

— Вы пэр, милорд, здесь ваш дом и здесь ваши обязанности.

— Вы все перепутали, Денби. Майкл Стердж-Борн умер. Неужели вы запамятовали? Если суперинтендант полиции спросит об этом, скажите, что род Стердж-Борнов прервался.

Дворецкий непонимающе хлопал глазами.

— Стердж-Борн — древняя фамилия, очень уважаемая. Вы совершаете ошибку, сэр.

— Когда возвратится миссис Гетти, передайте, что Фрэнк оставил для нее письмо под матрасом. Скажите, что он ее очень любил. Вы запомнили, Денби?

— Слушаюсь, сэр. — На глазах дворецкого навернулись слезы. — До свидания, сэр.

Денби закрыл за Майклом и Габриэлем дверь. В пронизывающем утреннем воздухе, отсекая все старое, резко щелкнул замок.

На небе розовела бледная заря. Дыхание Майкла вырывалось белесым парком. Его кольнуло острое чувство: он не умер и видел зарождение нового дня.

— Что он тебе предложил? — В горле у Майкла внезапно застрял ком.

— Другого. — Габриэлю не стоило уточнять. Холодный воздух резанул Майклу легкие. Он считал, что за ним охотился один, а их было двое.

— Ты тоже никогда не просил о помощи, Габриэль.

Габриэль откинул голову и посмотрел в небо, словно искал там ответа.

— Наверное, я думал, что не заслуживаю помощи.

— А кто сгорел?

— Ты поверил, что я умер? — выдохнул Габриэль вместе с клубом серебристого пара.

— Да.

— И оплакивал меня? — Он поднял голову, и мужчины встретились взглядами.

— Да.

— И тем не менее решил, что я тебя убью?

Последовала долгая пауза.

— Да.

— Фрэнк явился в дом свиданий неделю назад, — начал Габриэль обыденным тоном. — Мне поручалось передать письмо Энн Эймс. Если бы она не вознамерилась добровольно нанести визит графу, я должен был любым способом заставить ее это сделать. И одновременно отвлечь тебя. А потом и убить.

— Ты сделал копию с письма, которое граф написал Энн.

— Если бы ты не сумел убедить полицию оказать тебе помощь, никто бы из нас не уцелел. Граф предусмотрел все возможности.

Кроме одной! Он не принял в расчет дружбу между мужчинами-проститутками.

— Это я должен был его убить, Габриэль.

— За двадцать семь лет ты нисколько не переменился: такой же голодный. Убийство отняло бы у тебя это качество. Я рад, что хотя бы один из нас еще способен чувствовать. Можешь меня ненавидеть за то, что я сделал, но ненависть лучше, чем полное отсутствие чувств.

— Ты что, ничего не чувствуешь, старина? — спросил Майкл.

Друг ответил прямо и безапелляционно:

— Нет.

Майкл не стал его поправлять, иногда ложь — то единственное, что оберегает человека.

— Что ты будешь делать без своего дома?

— Построю новый.

— И думаешь, что другой к тебе придет?

— Уверен.

Майкл спустился по каменным ступеням. Лошадь ровной гнедой масти в розовом свете зари пощипывала почки с куста. Он грубо дернул ее за поводья и оторвал от завтрака.

— Майкл! — Габриэль стоял на вершине лестницы. В нарождающемся свете дня волосы казались серебристым облачком. — Я не толкал Энн Эймс и не убивал того человека, который занял мое место на пожаре. Это был нищий — его труп я нашел в сточной канаве. Никак не думал, что ты целый день будешь рыться в пепле. Был бы не такой сентиментальный, раньше бы вернулся к ней.

Майкл поставил ногу в стремя и прыгнул в седло, внезапно у него закружилась голова.

— Я тебе солгал, Габриэль.

— Потрясен, братец. — Он моментально ушел обратно в свою скорлупу.

— Я тебе сказал, что Граф убил всех, кого я любил, но оставался еще ты. — Майкл пришпорил коня и с места пустился в галоп.

Габриэль отправится в Лондон своим путем. А вот как поступит Энн Эймс? Он же ей сказал, что не будет возражать, если она наутро разорвет договор. Майкл Стердж-Борн не стал бы, но просто Майкл давным-давно перестал притворяться джентльменом.

Ворота так никто и не закрыл — створки после его отъезда остались распахнутыми. Но по другую сторону стояла простая двухместная карета, Кучер сидел на козлах и смотрел прямо перед собой, а конюх держал под уздцы коренную.

Лошадь под Майклом забила копытом — она узнала конюха и своих товарок. Сердце седока заспешило быстрее мыслей. Его старая дева решила, что он ее использовал — так оно и было. Она подумала, что он убил дядю — и он собирался это сделать.

Конюх посмотрел на него.

— Сэр, мисс Эймс приказала принять у вас лошадь.

Майкл кинул поводья конюху, спрыгнул на землю и распахнул дверцу кареты. Энн сидела, крепко сжав колени. На ней был черный шерстяной плащ и простая черная шляпка, на коленях стояла корзина с провизией. Никакого осуждения в глазах.

— Он умер?

У Майкла задрожали колени, ему пришлось собраться с духом, чтобы взять себя в руки.

— Да.

— Я подумала, что тебе потребуется транспорт до Лондона. — Голос Энн звучал сильнее, чем обычно, и так же вежливо, как во время их первой встречи вечером в доме свиданий. Но пальцы крепко вцепились в плетеную ручку корзины. — Это не самая лучшая из моих карет, но достаточно удобная.

— Ты едешь со мной?

— Да. — Она тряхнула головой, словно испугавшись, что он начнет возражать. — У нас с тобой договор.

Майкл не хотел владеть ею согласно пунктам договора. Он все возьмет просто так. Прежде чем Энн успела передумать, он вскочил в экипаж и захлопнул за собой дверцу. Карета присела на задок, выпрямилась и продолжала со скрипом раскачиваться, Майкл смотрел в черное кожаное чрево перед собой. Его бедро касалось ее бедра. Он больше не станет ей лгать.

— Я его не убивал.

— Ты же сказал, что он мертв!

— Его убил Габриэль.

Майкл почти ощутил, как ее мысли постепенно выстраивались в логическую цепочку.

— Это он меня толкнул?

— Нет.

— Он тебя любит.

— Знаю. — На глаза Майклу навернулись жгучие слезы, и, чтобы не молчать, он спросил:

— Что там у тебя в корзине?

— Шоколадные плитки и бананы, — смущаясь, ответила Энн. — Дорога длинная, я решила, что ты можешь проголодаться.

Все наконец кончилось.

Граф умер. Он жив. Внезапный трепет в чреслах напомнил: еще как жив! Майкл повернулся, подхватил Энн на руки и посадил к себе на колени. Корзина полетела в сторону. Он обнял женщину и прижался лицом к ее шее. За запахом чистящих средств, которыми отдавало платье, он уловил аромат ее кожи, привкус шоколада, привкус ее страсти. Привкус своей страсти.

— Ты права, — произнес он. — Пора завтракать.

Оглавление

К читателю

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20