«Любовь и честь»

Любовь и честь (fb2) - Любовь и честь (пер. Станислав Орлович) 1769K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рэнделл Уоллес

Рэнделл Уоллес Любовь и честь

Посвящается

Турману Уоллесу,

Эндрю Уоллесу

и Каллену Уоллесу,

моему отцу и сыновьям

1

Север России, 1774 год

Тоскливый волчий вой прокатился через ночь и призрачным эхом застыл в морозном небе, такой же неуловимый, как свет звезд, мерцавший на белых сугробах, такой же безнадежный, как воспоминания об утраченных возлюбленных, и такой же неотвратимый, как рок. Погруженный в свои мысли, я мог бы подумать, что мне это только почудилось, но лошади сразу ускорили бег.

Сергей Горлов, мой друг и тоже наемник, который последние два года обучал меня тонкостям кавалерийского искусства, а теперь вез через бескрайние просторы своей страны, сидел рядом, закутавшись в меха и откинувшись на высокую спинку открытых саней. Напротив, спиной к кучеру, восседал толстый купец. Кучера звали Петр. Это был крестьянин неопределенного возраста, мастерски управлявший санями. Я, Кайрен Селкерк, дрожавший от холода под ледяными звездами, находился за пять тысяч миль от Америки, от колонии Виргиния, где мой отец грелся дома у камина. По крайней мере, мне очень хотелось на это надеяться. Вообще я старался реже думать об этом, по опыту зная, что не стоит мечтать об уюте, когда живешь полной опасностей жизнью и чувствуешь страх лошадей, услышавших волчий вой.

Петр прикрикнул на лошадей, и хотя я не знал ни слова по-русски, но понял, что он считает их глупыми тварями с массой недостатков, но поскольку питает к ним слабость, то так и быть, ограничится тем, что пройдется кнутом по их спинам. Лошади успокоились и пошли ровнее.

Копыта глухо стучали по заснеженной дороге, поскрипывали полозья да мелькали в серебристом свете луны темные верхушки деревьев. Ночь была так тиха и безмолвна, что я снова подумал, что вой мне почудился, когда Панкин, толстый купец, сидевший напротив, заворочался, словно от холода, и, чуть отодвинув воротник шубы, ухмыльнулся, показывая, что ему совсем не страшно.

— Долго еще? — спросил он по-французски.

— Заткнись, — буркнул Горлов из-под мехов, — не то измеришь это расстояние пешком.

Панкин отвернулся на заснеженные деревья и снова спрятал обледеневшие усы и бороду. Когда два дня назад в Риге он присоединился к нам, я подумал, что Горлов уступил ему лучшее место — за кучером, там, где не так дует, — но быстро понял, что когда лошади идут вскачь, то в открытых санях образуется вихрь. Мы с Горловым сидели, откинувшись на высокую спинку сиденья, в относительном затишье, в то время как Панкин, глядевший на убегающую позади нас дорогу, вдыхал пронизывающий ледяной ветер. Тем утром я предложил ему поменяться местами, но он только молча взглянул на меня, а Горлов расхохотался. Впрочем, теперь я был рад, что он не согласился, тем более что после заката я просто не чувствовал ног от холода.

Из темноты снова донесся вой, и Панкин тревожно взглянул на меня.

Лошади снова дернулись и ускорили бег, но на этот раз Петр не сдерживал их. Сани, казалось, стали легче, и полозья просто летели по снегу. Я повернулся к Горлову:

— Не знаю, сколько нам еще до ближайшей ямской станции…

— Двадцать верст, — нехотя заметил Горлов.

Панкин уставился на верхушки деревьев, словно ему было все равно.

Я прикинул, что двадцать верст, — это, приблизительно, миль тринадцать.

— Не знаю вашей зимы и ваших волков, но если последние двадцать верст кучер будет так гнать лошадей, то он их загонит.

— Это русские лошади, — даже не взглянув на меня, отозвался Горлов из-под одеял.

Когда на последней станции станционный смотритель пожал плечами и сказал, что мы можем либо остаться на ночь, либо ехать дальше на тех же лошадях, поскольку свежих он отдал раньше, Горлов схватил его за грудки. Смотритель плакал, умолял, бормотал что-то невразумительное на русском, все время повторяя слово «рано», — от границы мы, действительно, двигались очень быстро. В конце концов Сергей оттолкнул его в угол, пожал плечами и вышел. Он приказал Петру снова запрягать тех же лошадей.

Я сидел у огня, прихлебывая горячее пиво. Смотритель ухмыльнулся, сказал что-то Панкину и громко рассмеялся. Панкин подошел ко мне.

— Смотритель говорит, что мы можем догнать другие сани и забрать у них лошадей. Он почему-то находит это забавным, — пояснил он и посмотрел на меня со своим обычным выражением.

Лошади продолжали свой бег по заснеженной дороге. Я потопал ногами по деревянному полу саней и с облегчением почувствовал боль в замерзших ногах. Едва я топнул в третий раз, как, словно в ответ, донесся далекий собачий лай. Петр прошелся кнутом по спинам лошадей, и они пустились галопом.

Вдруг откуда-то из-за деревьев до нас донесся жуткий стон, а потом воздух наполнился криками. Казалось, кричали даже под нами и над нами. Кнут кучера просвистел над санями и обрушился на спины лошадей.

Горлов подался вперед, прислушиваясь, и я невольно повторил его движение. Когда он медленно повернул ко мне голову, его черные глаза горели тревожным огнем.

Петр натянул вожжи, и сани остановились.

Поначалу казалось, что завывает и рычит целый легион демонов, словно где-то неподалеку разверзлась земля и приоткрыла адские недра. Но потом мы немного успокоились и прислушались повнимательнее к потревоженной тишине.

— Это не позади нас, — сказал я.

— Нет, — отозвался Горлов. — Впереди.

По обе стороны от ямщика висели сальные фонари, и Горлов, шагнув на скамейку рядом с Панкиным, снял один из них и поднял вверх.

— Поезжай, Петр! — коротко крикнул он.

Сани тронулись, и я тоже встал на скамью по другую сторону от Панкина, вглядываясь в темноту.

Дикие крики впереди стали громче и многочисленнее, а потом стихли. Лошади остановились. Горлов поднял фонарь повыше, вглядываясь вперед, в темноту ночи.

Впереди блестели горящие огоньки, — десятки пар, и все устремлены в нашу сторону… Глаза…

Рядом со мной грохнул выстрел, и огоньки-глаза метнулись в стороны по сугробам и замелькали между деревьев. Повернув голову, я увидел, как Горлов прячет пистолет обратно под шубу. А я и понятия не имел, что он вооружен.

Эхо выстрела гулко прокатилось по заснеженному лесу, смыкавшемуся верхушками деревьев с черными облаками, и все снова стихло.

— Поехали, — негромко скомандовал Горлов, и лошади тронулись вперед, подчиняясь вожжам в руках Петра.

Теперь снова стало так тихо, что было слышно, как скрипит снег под полозьями и копытами.

Из темноты показались стоявшие на дороге сани, и Петр свернул, объезжая их. Он остановился рядом с лежавшей на снегу упряжью, в которую должны были быть запряжены лошади. Он взял другой фонарь и поднял его. Я соскочил на снег и тут же услышал, как с другой стороны спрыгнул Горлов и пошел ко мне.

То, что я увидел, заставило меня не только онеметь. Я вообще не мог ни о чем думать. Лошади, а вернее их начисто обглоданные скелеты, все еще были в упряжи, которая, собственно, и держала их вместе. Я в тупом оцепенении смотрел на кровавый снег, истоптанный волчьими лапами, и ясно представлял, как и ямщик, и пассажиры пытались отбиваться, и как волки рвали их, замерзших и застывших от ужаса, прямо в санях. Сколько же было этих голодных волков, если они смогли на ходу остановить и так быстро обглодать до костей упряжку лошадей, не говоря уже о людях? Я вдруг перестал чувствовать холод и усталость, а ощущал только бесконечную пустоту русской зимней ночи.

Мы все молча смотрели на окровавленный снег, когда жуткий вой снова прорезал тишину ночи. В ту же секунду мы бросились к своим саням. Петр взмахнул кнутом, и лошади рванулись по заснеженной дороге.

Мы так и летели в ночи, и мне казалось, что никто не в силах догнать нас, но черные облака лениво обгоняли нас, словно сани стояли на месте, а вой позади неумолимо нарастал.

Мы с Горловым молча сидели, каждый в своем углу, и купец, поглядев на нас, обратился ко мне:

— В Санкт-Петербурге волки рыщут прямо по улицам.

— Двуногие? — поинтересовался я.

Купец секунду смотрел на меня, потом откинул голову и хрипло рассмеялся. Горлов по-прежнему глядел куда-то вперед, и мне показалось, что он старается не смотреть на Панкина, чтобы не выдать свой страх.

Вой приближался.

Мы все застыли, кроме Петра, который подался вперед, погоняя лошадей.

Рычание и вой уже доносились прямо из-за саней, почти сбоку.

Я взглянул на купца. Он сидел выпрямив спину и широко открытыми глазами тупо смотрел на дорогу позади нас.

Я снял шубу и, оказавшись в форме Шестой бригады прусской легкой кавалерии, вытащил из ножен саблю. Обычно лязг вынимаемой сабли успокаивал меня, напоминая, что у меня есть чем постоять за себя, но сейчас это не сработало. Горлов тоже завозился рядом со мной, перезаряжая пистолет.

Взглянув на Панкина, я быстро открыл свою сумку, стоявшую под сиденьем, и вытащил оттуда кинжал.

— Держи! — крикнул я, а когда он только тупо посмотрел на меня, повторил это слово на французском, но это тоже не помогло, и я готов был прибить его. Страх — это топливо боя, но паника — это яд. И, увидев побелевшее от ужаса лицо купца, я отвернулся, не желая смотреть на это удручающее зрелище.

Сани летели так быстро, что все звуки позади нас казались призрачными. Но, едва повернув голову, я увидел волка, стелящегося по снегу рядом с санями и подбирающегося к боку пристяжной. Крепко держась левой рукой, я перегнулся и рубанул его по голове. Обливаясь кровью, волк покатился по снегу, но его тут же накрыла волна догоняющей стаи.

Горлов повернулся и, прицелившись, выстрелил в скопище мохнатых спин и оскаленных клыков. Пуля оторвала лапу одному из волков, но он сначала даже не заметил этого и только через несколько секунд начал хромать и исчез среди стаи.

Я снова перегнулся через борт саней и стал рубить направо и налево…

Потом, когда я уже не мог дотянуться до волков, поскольку стая поотстала, я поднял окровавленный клинок в воздух и торжествующе потряс им. Однако, взглянув вперед, я несколько поостыл в своем торжестве. Мы немного оторвались от погони потому, что дорога шла под уклон, а теперь она начинала плавно подниматься. К тому же снег стал глубже, полозья уже не так легко скользили по нему, и наши лошади выбивались из сил. Эти храбрые животные сильно устали, а стая позади нас разразилась новым голодным воем.

Я слышал его, но смотрел только на наших лошадей. Кнут Петра щелкал, но не касался их спин, словно давая понять, что они честно делают свое дело, но сейчас от них требуется больше.

Я поднял голову к небу, — старая привычка, от которой, казалось, я давно избавился, и взглянул на мерцающие между туч звезды. И если бы не ледяной ветер, хлеставший в лицо, то можно было подумать, что мы застыли на месте. Гребень холма понемногу приближался, и наши лошади, невзирая на усталость, упорно неслись вперед и, наконец, добрались до вершины.

Перед нами открылась бесконечная белая равнина, поблескивавшая в равнодушном свете звезд.

Горлов встал рядом со мной. Не помню, смотрел ли я на него, но я вдруг ясно осознал — следующие несколько минут скачки по этой равнине определят, жить нам или умереть. Горлов, опытный воин, не раз смотревший в лицо смерти, тоже это понимал.

На волков я не оборачивался. Я их слышал, и они догоняли.

Горлов покосился на купца. Тот не пошевелился с того момента, как я предлагал ему кинжал, только по самые глаза закутался в шубу. Я уж было подумал, что он замерз насмерть, но под взглядом Горлова купец несколько раз моргнул.

Какой-то звук сорвался с его… нет-нет, даже не с губ, а откуда-то из груди, словно тяжкий стон, становившийся все громче и ужаснее, когда Горлов сгреб его. Купец не сопротивлялся, а только выл, когда Горлов поднял его и, словно мешок, выбросил из саней.

В неверном свете звезд было видно, как купец покатился по снегу, а стая набросилась на него, мгновенно превратившись в рычащий и воющий ком, из которого летели какие-то ошметки.

А мы неслись дальше, словно спасаясь от кошмарного сна.

Петр больше не щелкал кнутом. Он позволил лошадям нестись во весь опор по белой равнине, понимая, что если у них сейчас не откроется второе дыхание, то это конец.

Мы долго ехали по заснеженному тракту, пока не обогнули небольшую рощицу и, наконец, не подъехали к небольшой ложбине, где стояла деревянная лачуга, окруженная покосившимся забором. У двери мерцал фонарь, а сквозь слюдяные окошки изнутри пробивался свет. Сани перевалили через последний сугроб, и, процокав подковами по мостику через замерзшую реку, лошади остановились во дворе у фонаря.

Петр соскочил на снег и стал барабанить в дверь, пока она не отворилась и оттуда не появился толстый, невероятно волосатый человек, причем волосы росли у него на подбородке, торчали из носа и из ушей, но зато его череп был совершенно лыс. Смотритель кутался в одеяло. Он явно сладко почивал, уверенный, что тот, кто оказался в пути в такую ночь, уже мертв. Зевнув и показав при этом гнилые зубы, он повернулся и ушел обратно в дом, оставив дверь открытой.

Я соскользнул с саней и едва удержал равновесие на подкашивающихся ногах. Мне казалось, что меня сейчас вывернет наизнанку, хотя мой желудок был пуст. Зато Горлов, оглядев покосившийся забор, сладко потянулся, словно после сна, и сошел с саней.

Прежде чем Петр увел лошадей в стойло, я достал из-под сиденья саней свою сумку и повернулся к Горлову.

— У меня страшно замерзли ноги. Надеюсь, что я их не отморозил.

— Об этом будет известно завтра, — заверил он.

Меня все еще мутило, но я не удержался от насмешки:

— Ты поклялся доставить меня в Санкт-Петербург в целости и сохранности. Так что смотри: если я потеряю палец на ноге, то ты лишишься пальца на руке. А если я потеряю ногу, то можешь попрощаться с рукой.

Горлов достал из-под сиденья свою сумку и сумку купца и пожал плечами.

— А зачем вообще кавалеристу ноги?

Я придумывал достойный ответ, когда услышал голос Петра, и, хотя я не понимал его, что-то заставило меня обернуться. Петр разговаривал с одной из лошадей, о чем-то просил ее, почти умолял, звал, но она никак не реагировала на его слова. Потом ноги у нее подкосились, она рухнула на снег и околела.

Петр опустился на колени рядом с ней. Упряжь потащила вниз и стоявшего рядом с ней жеребца, и он яростно фыркал, пока я не подбежал и не разрезал постромки. После этого жеребец успокоился и дал отвести себя в стойло. Он был так явно рад оказаться подальше от мертвой кобылы, что будь у меня под рукой пистолет Горлова, я запросто мог бы его пристрелить. Грудь у жеребца была гладкая, а не израненная, как у кобылы, — это ведь она в основном тащила нас и спасла от смерти. А теперь мы тащили ее, обмотав ее ноги и шею веревками. Тащили тоже в стойло, чтобы не оставлять приманку для волков.

Станционный смотритель, еще надеявшийся выспаться этой ночью, что-то бормоча себе под нос, бросил веревку, едва мы тащили кобылу под крышу, и удалился в дом. Горлов задержался и, кивнув на мертвую лошадь, сказал:

— Вот видишь, я же говорил тебе, что это русская лошадь. Она умирает только тогда, когда выполнит свой долг.

После этого он тоже ушел в дом.

— Тэнк ю, мистер, — произнес Петр те немногие английские слова, которые знал. — Тумороу — гоу, гоу.

Он присел возле лошади и принялся освобождать ее от веревок.

— Да, Петр, — вздохнул я. — Спасибо тебе.

Я хотел коснуться рукой его головы, но вместо этого погладил голову мертвой лошади. Этот жест тронул его до глубины души. Когда я выходил из конюшни, Петр сидел, положив голову лошади себе на колени, и плакал.

2

В ту ночь, проведенную в душной и зловонной лачуге, называемой ямской станцией, я впервые со дня своего прибытия в Россию позволил себе задуматься о тайной миссии, которая привела меня сюда, — о том, что до сих пор так глубоко прятал в душе, даже от самого себя. В единственной комнате Горлов спал на одной постели, станционный смотритель на другой, Петр устроился на ворохе одеял в углу, а я сидел у пылающей каменной печи, глядя на языки пламени, не в силах уснуть, и вспоминал слова, сказанные мне три месяца назад:

— Это будет нелегко.

Это предостережение перенесло меня обратно в лондонскую гавань, в ту ночь, когда я стоял на палубе корабля, пришвартованного в окутанном туманом доке. Отовсюду доносились голоса работающих моряков и докеров, но я не прислушивался, ни с кем не разговаривал, а просто молча смотрел на темную воду.

Тем не менее я приметил тощего матроса, который бесшумно поднялся по трапу и остановился в тени неподалеку от меня. Краем глаза я видел, что он рассматривает меня, словно прикидывая, кто я такой: кавалерийские сапоги, под плащом угадывается сабля, словом, сразу видно, что не моряк. Наконец он подошел ко мне и тихо спросил:

— Вы Кайрен Селкерк из Виргинии?

— Да.

— Кое-кто хочет повидаться с вами. Тоже американец, как и мы. — Его акцент выдавал уроженца северо-восточных колоний, скорее всего, Пенсильвании.

— Я еду домой, — сухо ответил я. — Корабль отплывает через час, и я не знаю в Лондоне ни одной живой души.

— Зато кое-кто знает вас, и этот человек патриот, — матрос взял мою сумку и направился к трапу, но в следующую секунду острие моей сабли коснулось его горла.

— Это опасное слово, приятель. И я не собираюсь бродить с тобой по темным закоулкам, прежде чем ты не назовешь мне имя этого патриота.

Матрос попятился и, быстро оглянувшись по сторонам, прошептал:

— Бенджамин Франклин.

* * *

Час спустя я сидел в напряженном ожидании в богатом лондонском доме, а моряк расположился на стуле рядом со мной.

Наконец дверь открылась, и вошел Бенджамин Франклин собственной персоной: очки, волосы, обрамляющие обширную лысину, и прекрасный костюм, отлично сидевший на его внушительной фигуре.

Он без всяких церемоний поздоровался.

— Добрый вечер. Спасибо, что пришли, — сказал этот великий человек, и я заметил, что он не назвал меня по имени, даже после того как моряк, который привел меня, бесшумно исчез за дверью.

Я вскочил на ноги и пожал протянутую мне руку.

— Садитесь, — кивнул он. — Если вы проголодались, мой дворецкий принесет вам поесть и выпить.

Его дворецкий-англичанин выжидательно маячил в дверях.

— Благодарю, я не голоден.

Франклин явно заметил, как я возбужден встречей с ним, и, по-моему, это его позабавило. Жестом он отослал дворецкого и, дождавшись, когда дверь за ним закроется, сразу перешел к делу.

— Я надеюсь, вы знаете, кто такая Екатерина Великая?

Я прокашлялся, прежде чем ответить:

— Императрица России.

— Ее подданные называют ее царицей. Русские весьма чувствительно относятся к тому, как вы это произносите. Впрочем, насколько я знаю, у вас есть способности к языкам.

— Я немного говорю по-французски и по-немецки, сэр.

— Императрица чистокровная немка и была Ангальт-Цербсткой принцессой, прежде чем стать женой наследника русского трона. А русский двор говорит на французском, — пояснил он, давая понять, что и эти мои качества были учтены. — Что еще вы слышали о Екатерине?

— Пожалуй, больше ничего, сэр, — чуть поколебавшись, ответил я.

От Франклина не ускользнула эта чуть заметная пауза, и он рассмеялся.

— Ну конечно, вы слышали кое-что еще. Однако Вольтер говорил мне, что история о царице и коне — явное преувеличение. — Он тяжело опустился в кресло и поморщился от боли; но это не была боль, вызванная подагрой, он явно был обеспокоен чем-то другим.

— Екатерина очень умна, красива и безжалостна. Вскоре после того как она стала царицей, ее мужа задушили. Теперь вся мощь русской империи в ее руках — как и судьба Америки.

Сначала я думал, что Франклин пошутил. Как может императрица пусть даже могучей державы, которая находится на другом конце света и почти не имеет связи с нами, влиять на будущее Америки? Но Бенджамин Франклин был очень серьезен.

— У меня есть друзья в определенных кругах, в которых вы вращались во время учебы в университете, и они говорят, что у вас есть причины ненавидеть британцев.

— Я бы предпочел просто называться свободолюбивым человеком, мистер Франклин.

— Тише! — рассмеялся он. — И, тем не менее, в то время как ваши друзья избрали для себя более спокойные поприща — торговлю, религию, юриспруденцию — вы отправились в Европу учиться искусству войны. Вы ведь могли найти более мирное применение своим талантам. Я слышал, вы красноречивый человек.

— Никто не может быть более красноречивым, чем солдат, готовый отстаивать независимость родины.

После такого ответа глаза Франклина за стеклами очков заблестели от удовольствия. И даже не от искренности слов, а от чего-то другого, непонятного мне. Словно я был кусочком мозаики, которую он складывал в своем гениальном уме.

— Мы узнали, что британцы хотят заключить секретный договор с Екатериной, — продолжал он, и пока я вникал в смысл этих слов, дворецкий вкатил столик с чайным сервизом и поставил его между нами. Франклин перехватил мой взгляд, брошенный на дворецкого, и успокоил меня: — Насчет Бервика не волнуйтесь. Я доверяю ему даже собственную жизнь.

— А как насчет моей, сэр? — сухо поинтересовался я.

— Умница! Это обнадеживает. Бервик, приготовьте деньги из наших фондов для путешествия в Париж, а оттуда в Санкт-Петербург.

Бервик, не поднимая глаз, поклонился и вышел из комнаты, а Франклин продолжал:

— Насколько я знаю, у вас в Париже есть русский друг, который обучал вас искусству войны.

— Его зовут Сергей Горлов. Но…

— Британцы просят Екатерину послать двадцать тысяч солдат в Америку, чтобы раз и навсегда подавить сопротивление.

Наверное, я побледнел, потому что Франклин кивнул и еще раз повторил:

— Да, двадцать тысяч. Наша надежда на обретение независимости базируется на том, что войска Британии разбросаны по всему миру. Им не хватает пехоты. Но двадцать тысяч русских, высадившихся в Америке, причем все еще опьяненные недавней победой над турками… Вижу, что это так же обеспокоило вас, как и меня.

— Что я должен сделать, мистер Франклин?

— Наши интересы в России никто не представляет. Наши британские «хозяева» никогда не позволят нам этого. Поэтому я хочу, чтобы вы отправились в Россию не как американский патриот, а как наемник из британских колоний. По иронии судьбы, Екатерина сама нуждается в наемниках из-за казацких бунтов, а ее собственные солдаты не очень-то хотят драться, побаиваясь казацкой конницы.

Когда я воевал в Крыму со своим другом и наставником Горловым, то не раз сиживал у костра в обществе казаков. Казаки, прирожденные всадники, были бесстрашными воинами, но в то же время очень эмоциональными людьми, за что Горлов относился ним с уважением, но и с легким презрением.

— Поэтому, — продолжал Франклин, — я хочу, чтобы вы отправились в Россию и приняли участие в усмирении казацкого бут а. Британцы примут вас за союзника и, возможно, даже будут помогать вам, ведь чем скорее Екатерина подавит это восстание, тем скорее поможет им справиться с нами.

— Если я буду сражаться, чтобы помочь Екатерине и британцам, то какова же польза от этого Америке?

Лицо Франклина стало бесстрастным.

— Смелость, воинская доблесть и самоуверенность, граничащая с наглостью, сейчас очень ценятся в России. Если вы отличитесь, то царица заметит вас. И когда это случится, представьте ей ситуацию с нашей точки зрения, а не с точки зрения британцев.

— Вы хотите, чтобы я поехал в Россию в качестве нашего… представителя?

— Почему бы и нет? Ваше искусство побеждать в дебатах было отмечено всеми еще в колледже Уильяма и Марии. Вы были лидером класса в диспутах о прогрессивных французских мыслителях, таких, как Вольтер и Дидро, которыми так восхищается Екатерина. Вы сможете убедить ее.

— Тогда почему я не нахожу слов сейчас?

Франклин чуть улыбнулся, но тут же снова нахмурился.

— Миссия, с которой я посылаю вас в Россию, очень опасна, мой юный друг. На кону будущее американского континента, и хотя британцы не смогут повесить вас как предателя, пока вы в России, они, не колеблясь, прикончат вас, если заподозрят неладное. Поэтому вы должны отправляться немедленно, пока русские гавани скованы льдом и британцы не могут отправить свои корабли в Россию с известиями о последних волнениях в Америке. Добраться зимой в Санкт-Петербург по суше задача почти невыполнимая, но отважный человек сможет добраться до России и войти в доверие к царице, прежде чем британские эмиссары что-то заподозрят. Отважный человек — человек с острым умом и острой саблей — сможет пробиться к русскому двору и, когда представится возможность, говорить от имени Америки. А дальше решать Екатерине. Отважный человек найдет слова, чтобы убедить ее. Вы тот самый человек?

Не помню, сколько я сидел, обдумывая ответ, пока Франклин не ответил за меня:

— Я вижу блеск в ваших глазах и читаю в них вызов.

Я все еще смотрел на огонь в камине, а когда поднял глаза на Франклина, он улыбался. Я не знал, чему он улыбался, но был уверен, что ему известно гораздо больше, чем он говорил мне.

3

На следующее утро, когда я проснулся, Горлов уже подкладывал дрова в пылающую печь, и мои сапоги не то сохли, не то дымились. Он посмотрел на меня черными глазами из-под колючих бровей, которые всегда напоминали мне артиллерийские банники для чистки орудий, и я окончательно проснулся.

— Черт тебя подери, Горлов! — рявкнул я, вылезая из-под одеял. — По-твоему, лучший способ уберечь мои ноги от холода — это поджечь мои сапоги? Ну, чего уставился?

Он отвернулся, плеснул водой из ушата на лицо и принялся одеваться. Я поймал себя на том, что тоже рассматриваю его лицо. Мы не брились уже с неделю, и подбородок у Горлова стал таким же черным, как и усы, в то время как у меня вместо бороды торчали тонкие светлые волоски. На левом запястье Горлова я приметил свежий рубец, и он, перехватив мой взгляд, оскалился и коротко бросил:

— Купец.

Значит, Панкин все-таки сопротивлялся. Мое отношение к нему немного смягчилось из-за того, что он все-таки пытался бороться за свою жизнь. Это то, во что я свято верил, — все люди должны иметь волю и чувство собственного достоинства и бороться за свою жизнь до последней капли крови, даже если все, что они могут, — это поцарапать руку врага, бросающего их на съедение волкам.

Петр присоединился к нам за столом, и мы позавтракали ломтями черного хлеба, которые макали в растопленный жир. Первые три дня нашего путешествия я отказывался от жира, но потом пришлось-таки его есть, чтобы не умереть от голода, и тогда я смог по достоинству оценить, как он насыщает и согревает.

Станционный смотритель покосился на мою форму — кавалерийские сапоги, коричневые рейтузы с желтыми лампасами, зеленый мундир — и, хихикнув, что-то сказал по-русски.

Горлов доел очередной кусок хлеба и пояснил:

— Смотритель говорит, что у прусского офицера прекрасная ночная рубаха.

Он явно намекал на то, что я спал в мундире, не раздеваясь.

Петр поставил деревянную кружку с горячим грогом на стол и, ссутулившись, уставился в пустую тарелку.

— Он так сказал? Что ж, тогда расскажи ему, что это моя походная форма, а парадная лежит у меня в сумке. Скажи, что я не немец, а просто служил в прусской кавалерии, когда сражался в Крыму, хотя родился в Виргинии, величайшем доминионе Британской империи. Тем не менее, он прав, я ношу мундир прусской армии, и если он еще раз оскорбит этот мундир или любой другой, который я надену, то я просто прикончу его. Скажи ему это, Горлов.

Но Сергей продолжал заниматься тем, чем занимался во время всей моей речи, а именно — обсасывал вымазанные жиром пальцы. Поэтому я перегнулся через стол и прорычал:

— Скажи ему!

Горлов лениво повернулся к смотрителю и что-то коротко бросил по-русски. Он явно не перевел мою пламенную речь, а обошелся несколькими словами, которые, очевидно, были достаточно убедительны, так как смотритель больше не глядел в мою сторону и принялся молча убирать со стола.

Петр надел шапку и шубу и отправился в стойло. Горлов бросил на стол три медяка, и смотритель, потянувшийся за ними, вдруг наткнулся на мою руку. Его взгляд метнулся к топору, стоявшему у двери.

— Скажи, что он получит только две монеты, а не три, — сказал я Горлову, не сводя глаз со смотрителя. — У него есть мертвая лошадь, которую он пустит на мясо для приезжих И в следующий раз пусть дает чистые простыни тем, кто останавливается здесь да еще платит хорошие деньги.

Горлов вздохнул и, взглянув на смотрителя, развел руками — мол, что поделаешь, дружок, сам виноват. Я забрал одну из монет и позволил смотрителю завладеть остальными.

Тем временем Петр уже подогнал сани к крыльцу, и мы уселись туда, снова закутавшись в меха. Петр захватил пригоршню снега и стал растирать себе лицо, пока оно не стало красным, как редька. Потом он растер снегом бока новых лошадей, вскочил на козлы, и мы помчались прочь.

Снова ледяной ветер летел в лицо. Я положил монету на колено Горлову.

— Отдай это Петру. Путь купит себе новые рукавицы.

— Чего ты так завелся, не понимаю, — вздохнул он, забирая монету. — Не каждый жест и не каждое слово обязательно являются оскорблением.

— Дело не в том, хотел он оскорбить меня или нет. Дело в уважении. Если бы он дал мне чистые простыни, то мог бы скалиться сколько угодно.

— Чистые простыни! Да мы же неделю не мылись! — буркнул Горлов, хотя сам спал в чистой постели.

Мы все ехали и ехали по бесконечным лесам и полям, покрытым снегом, но ближе к Санкт-Петербургу начали попадаться села. Сначала это были просто отдельные хибары, едва видные из-под снега, потом небольшие кучки чуть менее жалких лачуг, где была даже деревянная покосившаяся церквушка. Днем мы остановились пообедать на недостроенном постоялом дворе, но не задержались там, надеясь добраться до Санкт-Петербурга еще засветло.

* * *

Едва перевалив через холм, мы увидели поросшую лесом долину. Тракт скрывался в густых соснах и елях, а вдалеке над верхушками деревьев стоял столб коричневого дыма. Петр, распевавший до этого песни, умолк, а когда мы въехали в лес, Горлов вдруг сказал ему несколько слов, и сани резко свернули с дороги и, с трудом пробиваясь сквозь сугробы, остановились за огромным поваленным деревом. Пока Петр ветками заметал наш след, я соскочил с саней и развернул лошадей мордами от дороги, чем заслужил одобрительную улыбку кучера, признававшую мое знание лошадей. Я все еще не понимал, что происходит, но предосторожности с заметанием следов встревожили меня. Что касается Горлова, то он сидел в санях, как ни в чем не бывало, закутавшись в меха и глядя сквозь заснеженные ветки на дорогу. Мы с Петром тоже напряженно смотрели, ожидая, что произойдет.

Ждать пришлось недолго. На дороге показался всадник, за ним другой, потом еще двое. Всадников было много, и ехали они по два-три человека. Они были подпоясаны веревочными поясами, за которыми торчали кинжалы. Кроме этого, на боку у каждого висела кривая сабля. Многие набросили на плечи волчьи шкуры, а у одного из всадников оскаленная волчья голова была надета вместо шапки. На лошадях они держались так грациозно-небрежно, что, казалось, могли сутками скакать верхом.

— Казаки, — прошептал стоявший рядом со мной Петр.

Последний, пятьдесят третий, — еще с Крыма у меня была привычка считать все, что можно, — проехал мимо нас минут через десять.

В Крыму я повидал казаков в регулярных частях, и эти чем-то напоминали их. Несмотря на свой разбойничий вид, в их движении чувствовалась некая дисциплина, позже я смог оценить и их стратегию. Обычно разбойники не жгут города средь бела дня, опасаясь привлечь внимание солдат. А эти, наоборот, подожгли поселок и лениво двигались к следующему, давая время жителям посчитать, во что им обойдется сохранить свои жилища. И это все в нескольких часах пути от одной из двух русских столиц.

После разговора с Франклином я прочитал все, что было известно о казаках, но узнать мне удалось не много. Это был дикий народ, состоявший из беглых крестьян и татар. Они привыкли делать все, что их душе угодно, и брать все, что плохо лежит. Иногда религиозны, а иногда и нет, как придется. Время от времени казаки продавали свою саблю какому-нибудь вельможе и служили ему верой и правдой, но опять же, до поры до времени. Они могли потребовать бешеные деньги за свои услуги, а могли драться совершенно бесплатно и так же яростно, как воевали против владычества царицы на своих родных землях.

Мы подождали еще несколько минут, и Петр снова вывел сани на дорогу. Проехав через сожженную деревню, мы двинулись дальше.

— Что делают казаки так близко от Санкт-Петербурга? — спросил я Горлова.

— Казаки живут на Украине, — отрезал он. — А здесь нет никаких казаков.

Его ложь была такой убедительной, что я засомневался бы в своих наблюдениях, если бы не слышал, что прошептал Петр.

Еще полчаса мы ехали молча.

— Горлов, — окликнул я своего приятеля. — Сколько я тебя знаю, ты никогда не носил с собой пистолет, ни в бою, ни в борделе. А здесь, в своей стране, стал носить.

— Ну и что? — не глядя на меня, спросил он.

— Может, мне тоже следует приобрести пистолет?

Он повернулся ко мне и ухмыльнулся.

— И еще я хочу, чтобы ты научил меня русскому языку.

— Русскому языку? — изумился Горлов. — Никто, достойный упоминания, не говорит в России по-русски. Сама императрица говорит по-русски с акцентом, а пишет с грамматическими ошибками. Выдумал тоже!

Он громко расхохотался, словно я был круглым дураком.

— Выучив русский язык, я буду знать, что ты врешь обо мне людям и на сколько ты меня обворовываешь, когда я прошу тебя купить что-нибудь.

Горлов снова ухмыльнулся, но уже не так широко.

— Что ж, в общем, в русском языке есть своя прелесть. Я так тебе скажу: если ты хочешь шепнуть что-нибудь на ушко женщине, то лучше сделать это по-французски; если ты собираешься писать учебник по артиллерии, то следует выбрать немецкий. Если ты вознамерился произнести речь, то, безусловно, стоит отдать предпочтение английскому. Но если ты хочешь делать все это на одном языке, тогда без русского тебе не обойтись.

— Так научи меня.

Он задумчиво покусал губу.

— Ладно. Начнем, пожалуй, со слов, которые могут тебе понадобиться в первую очередь. Ну, к примеру, в том случае, если ты встретился с царицей и она посылает молодую, но опытную фрейлину навестить тебя, а ты хочешь показать, что ты настоящий джентльмен, ты можешь сказать так…

За этими разговорами мы провели последние мили пути, и, наконец, перед нами показались мосты Санкт-Петербурга.

4

Мы, наверное, уже въехали в город, но было уже совсем темно, и, кроме немногочисленных фонарей, я видел только снежную мглу, клубящуюся над бесконечными каналами.

Мы остановились у деревянной гостиницы, такой высокой, что верхних этажей не было видно из-за метели. Вывеска сообщала, что это гостиница «Герцог Гольштейн», но стиль был скорее британским, чем саксонским. Там же было покрытое эмалью изображение птицы, из-за которого мы позже дали гостинице новое название — «Белый гусь».

Едва мы с Горловым успели взять сумки и сойти с саней, как Петр, не говоря ни слова, укатил прочь.

— Куда это он? — удивился я. — Я хотел отблагодарить его за службу.

— У него здесь семья, — пояснил Горлов. — Ты еще встретишь его.

На первом этаже гостиницы была таверна, и мы с Горловым сели за стол поближе к печи. В таверне я заметил всего две компании — двое голландцев, говоривших между собой по-французски с голландским акцентом, и трое немцев, которые, мельком взглянув на нас, снова углубились в свою беседу.

Горлов расстегнул шубу и уселся на стул, поближе к теплу. — Ну что? Напьемся, а потом поедим? Или поедим, а потом напьемся? А может, напьемся за ужином? Или забудем об ужине и просто напьемся? — Он взглянул на меня и ухмыльнулся. — Ах да, я забыл, что ты еще слишком молод, чтобы вести себя как мужчина. Тогда, может, закажем на ужин молоко?

К нам подскочил половой и, запинаясь, на нескольких языках спросил, нужно ли нам меню.

— Что? — рявкнул Горлов по-французски и сгреб официанта в охапку. — Ты обращаешься ко мне по-польски? Ты что, принял меня за поляка?

Я со смехом перехватил его руку.

— Полегче, приятель, он просто шутит.

— Шутит? — прорычал Горлов и опять было подался вперед, но я прижал его за плечи к стулу, и он проревел остановившемуся на почтительном расстоянии половому: — Шутить подобным образом — это надежный способ умереть в нищете, друг мой. Для начала я обдеру тебя как липку, а уж потом срублю тебе башку.

Половой снова приблизился к столу.

— Прошу прощения, господа, но мне нужно было убедиться, что вы русские. Мы не пускаем сюда поляков, это плохо сказывается на работе нашего заведения.

Горлов так громко и заразительно захохотал, что даже голландцы и немцы заухмылялись за своими столами. Половой тут же принес нам вина и жареную дичь.

Пока мы ужинали, таверна постепенно наполнялась. Больше трети посетителей были в форме, судя по всему, в русской, хотя по акценту было легко угадать в них шотландцев, пруссаков, англичан, а также шведов и других скандинавов. Среди них щеголяли одетые по последней европейской моде голландские корабелы, британские врачи и немецкие инженеры. К тому времени, как мы доели копченого осетра, на котором настоял Горлов, по всей таверне клубился густой табачный дым, пересыпанный гомоном слов на десятке языков.

Когда половой убрал со стола и мы отправили его заказать нам комнаты, к нашему столу подошел веснушчатый майор-кавалерист с кружкой в руке и обратился к нам по-английски, с характерным шотландским акцентом:

— Приветствую вас, джентльмены. Я случайно заметил, что один из вас носит кавалерийские сапоги и форму капитана Шестой бригады прусской кавалерии. Я тоже участвовал в Крымской кампании, и, помнится, среди моих братьев по оружию был молодой колонист с шотландской фамилией, который сражался как лев. И если это вы, сэр, то я хотел бы выпить за вашу храбрость, а если это не вы, то все равно я хотел бы выпить за вас и вашу формул, в которой сам когда-то воевал.

— Кайрен Селкерк, сэр, к вашим услугам, — я встал и протянул ему руку, которую он сердечно пожал. — Если я тот, о ком вы говорите, то благодарю за теплые слова. А если нет, то все равно спасибо и за ваше здоровье!

— Селкерк? — переспросил он. — Ну, конечно же, Селкерк! Половой! Наполнить бокалы шотландскому рыцарю и его другу! За Кайрена Селкерка!

Половой быстро наполнил бокалы, и мы выпили стоя, а к нам, как-то само собой, присоединились остальные посетители таверны.

— Том Макфи, — представился наш гость, усаживаясь на стул, который я предложил ему.

Остальные тоже уселись и вернулись к своим разговорам. Только несколько человек с кружками то ли держались поближе к печи, то ли хотели слышать наш разговор. Я представил Макфи Горлову, и тот невозмутимо пожал ему руку, ничем не выдавая, что не знает английского.

— Вы, вероятно, приехали только сегодня? — спросил майор.

— Два часа назад, — кивнул я.

Макфи пожелал представить нас и другим кавалеристам. Норвежца Ларсена мы не только знали, а даже воевали вместе в Крыму. Эта встреча обрадовала Горлова, и, поскольку разговор дальше пошел на французском, он царил за столом, рассказывая армейские байки, вспоминая былые бои, и заодно пояснил Макфи, почему он иногда называет меня «светлячок». Он сказал, что у меня всегда перед кавалерийской атакой глаза светятся, как у безумца…

Мы еще долго сидели в таверне, где была масса народа со всех концов света, приехавших в далекую Россию в надежде разбогатеть. Пайки Горлова становились все живописнее, и он добавлял такие невероятные подробности и подвиги, что быть героем его рассказов было скорее стыдно, чем приятно.

Он веселился целый вечер, пока хозяин гостиницы с поклоном не вручил нам ключи от комнат.

— Спокойной ночи, граф Горлов. И вам спокойной ночи, сэр.

— Граф? — переспросил я, пока мы с трудом взбирались по лестнице. — Так ты, значит, граф? Почему ты об этом молчал?

— А ты никогда не спрашивал, — сонно ответил Горлов, пошатываясь и цепляясь за перила.

5

Комната оказалась даже уютнее, чем те, в которых мне доводилось останавливаться в Париже или Лондоне. Я сел на свежую белую простыню и уставился на узкое замерзшее окно, словно все еще не веря, что добрался туда, куда уже и не надеялся доехать живым.

Я покопался в сумке и достал шкатулку с бумагами и письменными принадлежностями. Здесь были обрывки моих дневников, начатые, но так никогда и не законченные письма и стихи. Но среди них была только одна бумага, которая интересовала меня. Это было мое рекомендательное письмо, написанное Франклином французскому послу. И теперь, прибыв наконец в Санкт-Петербург, я сделал то, чего не делал три месяца, — еще раз прочитал текст письма.

После этого я снова спрятал письмо, разделся и лег спать. Но сон не шел ко мне. Ответственность возложенной на меня миссии не давала мне уснуть. Сама по себе ответственность меня не путала — я был уверен, что справлюсь. Если сам Франклин, похоже, был в этом уверен, то уж двадцатичетырехлетним кавалерийским офицерам самоуверенности не занимать.

Важность порученной мне задачи давила на меня как камень. То, что я все-таки добрался сюда, благодаря Богу и сабле, было ничто по сравнению с тем, что предстояло сделать.

И, тем не менее, лежа под теплым одеялом в уютной гостинице в Санкт-Петербурге и глядя сквозь замерзшее окно на мерцающие звезды, я искренне верил, что все сделаю как надо. Верил потому… потому что верил. Я верил в Америку и в себя, американца. Я был твердо уверен в том, что сын короля рождается не умнее, и не здоровее, и не лучше, чем сын фермера (правда, и наоборот). И как все люди, я считал, что Господь думает так же.

И мне казалось, что Екатерина тоже мыслит, как я, ведь она не родилась императрицей. Она стала ей благодаря своему уму и таланту, а уж одно это говорит о том, что, выслушав мою речь «Америке быть!», она сразу согласится со мной.

6

Следующим утром я поднялся чуть свет и, приказав принести в мой номер горячей воды, наконец помылся и побрился. Отдав в стирку свой походный мундир и грязное белье, я переоделся в штатское, так как хотел приберечь парадную форму до нужного момента. Постучав в комнату Горлова и не дождавшись ответа, я спустился вниз. Я позавтракал горячим чаем и черным хлебом с сыром, затем надел шубу и вышел на улицу.

Был конец ноября — для этих широт начало зимы, — и вовсю сияло солнце. А вот летом погода здесь, наоборот, чаще пасмурная. Во всяком случае, так мне рассказывали в Лондоне.

По сверкающим под солнцем снежным улицам бойко мчались сани.

К моему удивлению, у гостиницы стояли сани Петра, и сам он, улыбаясь, явно поджидал случая подзаработать. Я поздоровался, улыбнулся в ответ и уселся в сани.

— Невский проспект!

Он кивнул и щелкнул языком.

Любой город имеет два лица. Его достопримечательности: памятники, музеи, дворцы — это одна сторона. Трущобы, нищета и грязь — это вторая. Но еще нигде я не видел, чтобы контраст проявлялся так резко, как в Санкт-Петербурге. Сначала, пока мы ехали по широким улицам среди прекрасных домов, мне казалось, что все здесь как в хорошем европейском городе — Вене, Берлине или Стокгольме, но едва мы пересекли деревянный мост через один из главных каналов, как я увидел совсем иной Санкт-Петербург. Город основал царь Петр Первый, желавший иметь выход в Балтийское море. Петербург строился на болотах, и теперь я видел, что все последние семьдесят лет стройка не прекращалась. Сотни рабочих возились вдоль каналов — осушая болота, закапывая и забивая сваи, возводя набережные и прекрасные дома. В воздухе висел кандальный звон, когда скованные цепями люди волокли огромные камни и бревна туда, где их ждали каменщики и плотники. Инженеры выкрикивали команды по-немецки, а надсмотрщики, пощелкивая плетями по спинам каторжников, орали по-русски.

Назвав Петру адрес, я очень скоро обнаружил, что сани остановились у прекрасного дома, над которым развевался французский флаг, указывающий, что здесь живет посол Франции при дворе Ее Императорского Величества Екатерины Великой.

Едва я постучал и приготовился сказать на французском языке заготовленную фразу, как дверь распахнулась, но открыла ее не прислуга, как я ожидал. В дверях стояла прекрасная рыжеволосая зеленоглазая девушка в платье цвета лаванды. Одна тонкая бровь ее была приподнята, словно в немом вопросе. Я так растерялся при виде этого прелестного создания, что смог только ошеломленно поклониться и выдавить из себя:

— Мадемуазель.

Она посторонилась, давая мне пройти, словно привыкла принимать незнакомых мужчин.

— У вас письмо для отца? — спросила она по-английски, едва закрыв дверь, но мне сразу стало ясно, что она француженка. — Давайте его мне.

Я замешкался, а она нетерпеливо пояснила:

— Отец наверху с любовницей. Можете мне довериться.

Она рассмеялась и протянула мне руку, явно забавляясь моим замешательством.

— Кайрен Селкерк. Из Америки, — представился я.

— Шарлотта Дюбуа, — тряхнула головой она и снова протянула мне руку. — Письмо?

— Это строго конфиденциальное…

Она нетерпеливо выхватила письмо у меня из рук и, открыв его, прочитала вслух:

— Прошу оказать помощь и содействие этому юноше Кайрену Селкерку и его другу Сергею Горлову в интересах наших народов. Подпись — Бенджамин Франклин. Ого! Впечатляет.

Вдруг Шарлотта повернулась к двери. Там, у тротуара, остановились сани, и из них выпрыгнул молодой человек с напомаженными волосами, в форме русской армии, и без стука, как свой человек, вошел в фойе, где был несколько обескуражен, увидев меня. Зато Шарлотта приняла его появление как должное.

— Наконец-то, Родион. Проходи в гостиную, я сейчас приду.

Она дождалась, пока дверь гостиной закроется, и повернулась ко мне.

— Я бы с удовольствием занялась вами сейчас, но, как видите, у меня назначена встреча. Но я обязательно передам ваше письмо отцу. Можете на меня… положиться.

Она многозначительно взглянула на меня и, сунув письмо в декольте, исчезла за дверью, предоставив мне самому выбираться из дома.

* * *

Час спустя мы с Горловым и Петром сидели за обедом в «Белом гусе». Горлов ел, а я никак не мог успокоиться.

— Вот баран! Кто бы мог подумать, что письмо, на которое возлагалось столько надежд, попадет не в руки посла, а на грудь женщины.

— На грудь? — поднял бровь Горлов.

— Она сама сунула его туда, — поспешно заверил я.

— Сама? — задумчиво переспросил он. — Красивая?

— Горлов! — крикнул я. — Прекрати! Мне не до шуток. Без этого письма мы…

Я умолк, потому что как раз напротив окон остановилась великолепная карета, обитая бархатом, с синими плюмажами и кистями.

Из кареты вышел роскошно одетый вельможа и царственной походкой проследовал в гостиницу. Через минуту он появился в обеденном зале в сопровождении хозяина гостиницы, который почтительно показывал в нашу сторону.

Вельможа едва заметно кивнул и направился к нам. Я был ошеломлен. Горлов тоже, но гораздо больше, чем я, — он просто застыл с куском мяса во рту, выпучив глаза.

Это, похоже, ничуть не смутило вельможу. Изящным жестом он с поклоном положил на край стола конверт.

— Граф Горлов! — он щелкнул каблуками и поклонился Сергею, а я очень обрадовался, что эта чопорная башня сразу поняла, что это не я сижу с открытым ртом.

— Мсье Селкерк! — снова щелчок каблуков и поклон.

Едва заметно кивнув Петру, вельможа так же величественно удалился.

Я посмотрел на Горлова. Он, по-прежнему застыв, смотрел вслед неожиданному гостю. Потом его челюсть шевельнулась, раз, другой, и он снова принялся жевать. Хлебнув из кружки, он вытер губы рукавом.

— Ну и дела! Похоже, это последствия твоего визита на Невский.

Я взял со стола конверт, открыл его и вытащил приглашение.

— Маркиз Дюбуа имеет честь пригласить вас на бал, который состоится… — Я посмотрел на Горлова. — Слушай, это уже завтра вечером!

— Что ж, мсье Селкерк, — проворчал он. — Мы, русские, медленно запрягаем да быстро скачем, не так ли?

Последние слова явно предназначались для Петра.

* * *

Взволнованный недавним происшествием, я заявит Горлову, что хочу отдохнуть, и поднялся к себе в комнату.

С первого взгляда я понял, что здесь что-то не так. Вернее, все было слишком безукоризненно, как положено. Слишком все правильно разложено. Сумка тоже была именно там, где я ее оставил, но в шкатулке кто-то рылся, я был в этом уверен. Бумаги лежали не так, как я их складывал, когда утром доставал письмо. Я огляделся. Комната была чисто убрана, пол вымыт, белье свежее. Зачем они рылись в моих вещах? Что они искали? Деньги? Сведения? И кто это — они? Кто мои враги?

Удивляясь своему спокойствию, я улегся на кровать, но оптимизм, игравший во мне последние десять минут, вдруг испарился, и только сейчас я почувствовал, как устал. В полудреме я перенесся мыслями к предстоящему балу и, как мальчишка, подумал о том, что я надену, с кем смогу познакомиться…

Потом я резко сел на кровати, задумчиво потрогал кинжал, лежавший рядом с саблей, поднялся и решительно направился в номер к Горлову. Ничего не объясняя, я привел его в свой номер и закрыл дверь.

— Сергей, сейчас я вызову белл-боя, мальчика, который убирает в комнатах. Я хочу расспросить его кое о чем, но вряд ли он захочет отвечать. Я знаю, что он объясняется по-немецки и по-французски, но он русский, и мне кажется, что будет легче добиться правды на его родном языке.

— Да что случилось?

— Кто-то рылся в моих вещах, пока меня не было.

— Зачем? Деньги, то есть остатки денег, ты носишь с собой.

— Я не люблю, когда за мной шпионят.

Горлов закатил глаза.

— Нет, ты послушай, — настаивал я. — Вчера я отдал белл-бою свой мундир и белье для стирки. Вот он висит, чистый и выглаженный, значит, белл-бой принес его в мое отсутствие, у него был ключ и он мог незаметно провести сюда кого угодно. Поэтому я вызову его и попытаюсь узнать правду, — с этими словами я подергал за шнур звонка.

Через минуту в дверь постучали. Я открыл и впустил белл-боя. Он сразу насторожился, увидев Горлова, и окончательно сник, когда я запер за ним дверь.

У него было широкое славянское лицо с коротким курносым носом и прямые светлые волосы. Лет ему было, вероятно, не больше двенадцати. Едва я закрыл дверь, как лицо его приняло сонно-глупое выражение.

— Вчера, — обратился я к нему по-французски, — я отдал тебе в стирку мундир и белье. Сегодня ты принес все обратно, но когда приходил, впустил в комнату кого-то еще.

— Нет, мсье.

Я медленно взял кинжал, стряхнул ножны на кровать и задумчиво потрогал пальцами острие.

— Да, да, ты сделал это. И в комнату графа Горлова тоже кого-то впустил.

Мальчишка взглянул на Горлова, который сидел с равнодушным видом, и снова обратил свой взор на меня. Мне показалось, что его губы задрожали.

— Ты сделал это, не так ли? — настаивал я.

Он затряс головой и открыл было рот, чтобы снова опровергнуть мои слова, но я подскочил к нему, схватил за голову, — не за волосы, как намеревался сначала, а просто обхватил его голову, — прижал острие кинжала к его горлу и прошипел:

— Мне не привыкать убивать мальчиков. Турки были почти мальчишками, а я многих из них убил. Кого ты пускал в наши комнаты?

Глупое выражение исчезло с лица мальчика, и, хотя ноги его задрожали, он взглянул мне в глаза и ответил:

— Никого, мсье.

Краем глаза я заметил, что Горлов качает головой и делает мне какие-то знаки. Вдруг он подскочил к нам, отвел кинжал и встал между мной и белл-боем, уговаривая меня не убивать этого несчастного.

Я понял его и подыграл, бросая свирепые взгляды на мальчишку и кровожадно поигрывая кинжалом. Горлов схватил мальчика, посадил его на кровать, подальше от меня, и, присев рядом, тихо заговорил с ним по-русски.

Он говорил долго, а мальчик напряженно слушал его и переводил взгляд с меня на Горлова и обратно. А потом вдруг расплакался. Пока он захлебывался в рыданиях, Горлов встал и подошел ко мне.

— Я сказал ему, что ты так разозлился не потому, что он пустил кого-то в комнату, а потому, что он соврал и тем самым не оправдал твоих ожиданий. Сказал, что ты сразу приметил, какой он смышленый, и обращался с ним, как с человеком, из которого может получиться хороший солдат. С ним ведь здесь не церемонятся, знаешь, подзатыльников он тут сполна нахватался. А ты, которого вчера здесь все чествовали как великого воина, даже доверил ему свою форму. И теперь ты хочешь знать: неужели ты ошибся в простом русском крестьянском парне? Неужели он не может отвечать прямо и честно, как положено солдату перед своим капитаном?

Затем Горлов повернулся к белл-бою и что-то спросил по-русски. Мальчик немедленно, все еще всхлипывая, заговорил в ответ.

— Это хозяин, — выслушав его, сказал Горлов. — Он всегда роется в вещах постояльцев в поисках денег. Но не для того, чтобы украсть, а чтобы выяснить платежеспособность клиентов. И если клиент богат, то можно подавать ему и вина подороже.

Я кивнул и, приняв торжественный вид, попросил Горлова перевести мальчику мои слова.

— Скажи, что я прощаю все, что он сделал, и рад, что он оправдал мои надежды, поэтому никто никогда не узнает, что он рассказал нам обо всем. Теперь, если кто-то посмеет угрожать ему или обижать его, будет иметь дело со мной. И последнее, — я вынул из сумки свою парадную синюю форму с серебряными эполетами. — В знак того, что я доверяю ему и буду доверять впредь, я отдаю в его руки свою лучшую форму, которую нужно погладить к завтрашнему балу.

При виде мундира мальчик поднялся. Ему уже не нужен был перевод, он все понял и так низко поклонился, что мне стало стыдно за этот спектакль. Единственным утешением было его лицо, когда он схватил мундир и выбежал из комнаты. Я хотел было дать ему монетку, но Горлов, заметив это, покачал головой и нахмурился.

— Да ну тебя, — сказал я, едва закрылась дверь. — Он знал, что я не трону его.

— Э-э, нет, поверь. Он был уверен, что ты прикончишь его на месте. Он видел, как таких мальчиков, как он, здесь убивают походя, как бы между прочим, как прихлопывают комаров. Так что врал он, потому что только в этом видел спасение.

— Надо было дать ему монету.

— Не надо. Он и так теперь верен тебе, как собака. Покажи русскому мальчишке, как ты его уважаешь, и он жизнь за тебя отдаст.

В этот день мы с Горловым тихо и спокойно поужинали и рано легли спать.

Засыпая с кинжалом под подушкой, я в полусне думал о русских лошадях, о русских белл-боях, о русских дворянах, таких, как Горлов. Если у Екатерины такие загадочные и удивительные подданные, то какова же сама царица?

7

Следующее утро выдалось солнечным и ясным. Сильный южный ветер разогнал вечерний туман.

Я встал рано. Горлов еще спал, и Петр, вероятно, тоже, поскольку его не было у гостиницы. Но на улице было полно извозчиков, поэтому я уселся в первые попавшиеся сани и сказал по-русски: «Гавань», от души надеясь, что хорошо запомнил произношение Горлова и меня поймут правильно и не отвезут к тюрьме или в лечебницу для душевнобольных. Я даже рассмеялся, представив, куда меня могут отвезти, если неправильно поймут. Но извозчик, попыхивая трубкой, кивнул, и сани тронулись.

Солнце ослепительно сверкало на белоснежных прямых улицах, уходящих в бесконечность среди высоких великолепных зданий. В воздухе стоял запах смолы и свежеспиленного дерева, — в гавани, прямо на льду, чинили корпуса кораблей. Серые волны раскачивали льдины и ледяную крошку в заливе, а у берега были целые завалы из ледяных глыб.

Рассчитавшись с извозчиком, я зашел в первую попавшуюся в гавани таверну, сел за один из столов и заказал себе на завтрак тушеное мясо и эль. В таверне было много народа. Люди говорили на разных языках, и до меня доносились обрывки их разговоров. Один немецкий шкипер доказывал, что с наступлением зимы любая оттепель может оказаться временной, а за ней опять могут последовать метели и морозы. Два морских капитана за столиком неподалеку соглашались друг с другом, что пройдет еще, по крайней мере, месяца четыре, прежде чем кто-то решится выйти в море, не боясь столкнуться с льдинами.

Слушая их, я убедился в том, что поступил правильно, решив путешествовать по суше. На корабле было бы гораздо быстрее и безопаснее, но зато я выиграл, как минимум, четыре месяца. И хотя у меня не было никакой связи с Франклином (он обещал, что его человек приплывет на корабле), но ведь британские послы тоже отрезаны от Лондона.

Просидев в таверне около часа, я настолько уверовал, что залив не освободится ото льда еще четыре месяца, что уже было собирался вернуться в «Белый гусь», когда в таверну вихрем влетел молодой моряк и крикнул: «Парус!», чем посеял невообразимый хаос.

Все бросились на улицу, где уже собралась толпа, устремившаяся на пирсы. Все оставили свою работу, даже плотники и столяры. Парус! В такое время года!

Все люди в гавани напряженно вглядывались в покрытое льдинами море.

— Где? Ничего не вижу! — кричали в толпе.

Но молодой моряк, первым увидевший парус, стоял на штабелях леса и уверенно показывал рукой на горизонт.

Я напряг зрение и действительно увидел среди льдов белые паруса.

— Черт возьми, как он уклоняется от льдин? — пробормотал рядом со мной немецкий шкипер.

— Он дрейфует вместе со льдом, — ответил стоявший рядом голландец. — Лед идет как раз в нужную сторону.

— И парусов поднято немного, — подтвердил другой голландец. — Он поднимает их, когда видит, что можно проскочить, и опять преодолевает рифы, когда двигаться вперед нет никакой возможности.

Они обсуждали еще какие-то тонкости мореходного дела, в котором я не разбирался, но в их словах сквозили зависть и восхищение этим смелым капитаном и его кораблем.

— Чей это корабль? Кто-нибудь видит флаг?

Все напряженно вглядывались в море, пока один из шкиперов не достал подзорную трубу и не пустил ее по рукам. Каждый смотрел в нее и молча передавал дальше. А потом какой-то английский моряк с зоркими глазами вдруг восторженно закричал:

— Это «Юнион Джек»! Боже, храни короля!

Корабль между тем постепенно приближался. Британские корабли, стоявшие в гавани, расцвели разноцветными флагами, приветствуя отважного собрата. Где-то ухнула, салютуя, пушка, и толпа на набережной разразилась криком «Ура!», хотя надо признать, что крик был довольно формальным, без особого энтузиазма.

На воду тотчас спустили шлюпки и подтянули спустивший паруса корабль к причалу.

Один из капитанов в толпе буркнул по-французски:

— На море никто не может сравниться с этими чертовыми британцами.

Спорить с этим, особенно сейчас, было трудно.

Лоточники, извозчики, проститутки потянулись к пирсу, где стоял британский корабль. С него уже подали сходни, и первым на берег ступил капитан. За ним сбежал высокий худощавый человек с темными глазами. Он так спешил, что просто отодвинул капитана и быстрым шагом направился к ожидавшим извозчикам. Меня удивило, что он смеет так непочтительно обращаться с капитаном, который провел корабль через невероятно опасные воды. Но еще больше я удивился, когда сам капитан, старый морской волк, хоть и вспыхнул от негодования, но не посмел сказать ни слова, и его бывший пассажир укатил на первых же попавшихся санях.

Я рванулся было туда, где оставил ждать извозчика, чтобы проследить за темноглазым англичанином, но пока я пробивался сквозь толпу, незнакомец уже давно укатил, поэтому я приказал извозчику везти меня обратно в «Белый гусь».

Тогда я еще не знал, что на борту британского корабля «Конквест» кроме темноглазого англичанина прибыл человек, с которым я уже встречался. Это был тот самый американский моряк, который нашел меня в Лондоне и отвел к Франклину. Его звали Хирам Марш. Но тогда я не знал этого, а он видел меня в толпе, но решил дождаться удобного случая, чтобы тайно встретиться со мной.

8

Белл-бой Тихон — после событий вчерашнего дня я узнал его имя — протянул мне безукоризненно выглаженный мундир.

— Отлично, мой мальчик, — одобрил я. — Он никогда не выглядел лучше, чем сейчас.

Тихон просиял, но его улыбка чуть потускнела, когда он снова заговорил.

— Я… мундир… относить… там… пуговицы… слабые… — Ради меня он пытался подыскать английские слова, хотя по-немецки говорил лучше.

— Что с пуговицами? — переспросил я, глядя на позолоченные пуговицы мундира, и тут до меня дошло. — Ты что, пришивал эти болтающиеся пуговицы?

— Нет, не я… мама… она портниха…

— И ты носил мундир к себе домой?

— Нет… мама сюда приходила.

— Та-ак, — протянул я, поскольку не только пуговицы были снова крепко пришиты, а и сапоги начищены до умопомрачительного блеска, и пряжки сияли.

— Ты где живешь? — спросил я, думая, чем бы отблагодарить его, если нельзя давать деньги.

— Недалеко от гостиницы.

— Тогда вот что. Вот деньги, беги домой и купи у своей мамы ленту поярче. И мигом обратно, нам с графом через двадцать минут уезжать.

Он вернулся с алой лентой, когда мы с Горловым усаживались в сани Петра.

— Спасибо, Тихон, — сказал я. — А теперь отправляйся к хозяину и скажи, чтобы он подал тебе настоящий солдатский ужин за счет капитана Селкерка.

Когда мальчик ушел, я повернулся к Горлову.

— Отдай ленту Петру, и пусть повяжет ее на шапку. Он заслужил этот знак отличия.

Горлов только покачал головой на мою сентиментальность, но отдал ленту Петру и перевел мои слова, хотя я думаю, что он сделал это, как всегда, со своими комментариями.

Но как бы то ни было, Петр с довольным видом повязал ленту поверх своей старой шапки, лихо свистнул, и мы помчались по холодным темным улицам.

* * *

На Невском выстроилась целая вереница саней и карет, направляющихся к резиденции французского посланника. Звуки скрипок и арф серебристым звоном струились вместе с вечерним бризом по всему проспекту и казались порождением серебристой луны и хрустальных звезд, тихо мерцавших в черном небе и отражавшихся в драгоценных камнях, которыми были усыпаны наряды женщин, входивших в распахнутые двери дома в сопровождении блестящих кавалеров. При свете луны и прекрасные лошади, и великолепные экипажи со своими пассажирами казались серыми, но стоило им подъехать поближе к теплому свету, льющемуся из дома, как они, словно по волшебству, преображались.

У дверей их встречал наш вчерашний «вельможа», который передал нам приглашения. По другую сторону дверей стоял его близнец и тоже кланялся гостям.

Мы с Горловым прошли через столовую, где были накрыты огромные столы, в бальный зал.

Освещенная сотнями свечей толпа гостей просто сверкала великолепием нарядов. Женщины томно обмахивались веерами, хотя здесь, в северной столице России, это выглядело несколько необычно.

Оркестр играл вовсю, но никто не танцевал, поскольку объявляли прибывающих гостей. Когда мы с Горловым ждали своей очереди, он внимательно посмотрел на меня.

— Просто парижский знакомый, говоришь? — задумчиво спросил он, поглядывая на разодетых гостей. — И этот «просто знакомый» после вчерашнего визита взял да и пригласил нас на такой бал?

— Именно так, — вздохнул я.

Он, конечно, понял, что я чего-то недоговариваю, но, похоже, это не слишком его волновало. И когда мажордом объявил: «Граф Горлов и мсье капитан Селкерк», Сергей расправил плечи, разгладил усы и гордо прошел через зал.

Я шел рядом с ним, разглядывая гостей, и сразу приметил троих людей, внимательно смотревших на меня. Первый был худощавый, элегантно одетый господин с седеющей бородкой, в котором я инстинктивно признал маркиза Дюбуа. У второго, бледного черноглазого мужчины помоложе, тоже красовалась на шее медаль посланника, а третьей была уже знакомая мне Шарлотта, чьи изумрудные очи на несколько секунд встретились с моими. Она посмотрела мне прямо в глаза, чуть дольше, чем позволял этикет, а потом снова принялась отдавать приказы слугам и служанкам, почтительно слушающим ее.

Я подошел к Горлову, который уже успел представиться прусскому генералу, слишком старому для битв, но не настолько старому, чтобы сутулиться, и тоже представился и поклонился.

После этого я направился прямо к Шарлотте Дюбуа, которая сначала сделала вид, что не замечает меня, но потом вдруг отпустила всех слуг и повернулась ко мне.

— Позвольте поблагодарить вас за приглашение на этот прекрасный бал, мадемуазель Дюбуа, — поклонился я.

— Милости просим. Только это не я послала вам приглашение, а мой отец.

— Я знаю, но… все равно я хотел вас поблагодарить. — Я снова поклонился и повернулся, чтобы уйти, но она окликнула меня.

— Мсье Селкерк, не обижайтесь, я ведь не против того, что мой отец пригласил вас, я только хотела сказать…

Я снова коротко поклонился и исчез в толпе, направляясь обратно к Горлову. По крайней мере, я убедился, что маркиз хочет видеть меня и поговорить со мной как можно скорее, раз пригласил меня на бал. Интересно, как он объяснил дочери это приглашение?

Оркестр заиграл другую мелодию, и все, как по команде, расступились, освобождая сверкающий паркет для маркиза Дюбуа и его дочери, которые своим танцем должны были открыть бал. Танцевали они просто великолепно. Все, как завороженные, следили за изящными движениями этой пары, а я, присмотревшись повнимательнее, заметил, что дело не в их мастерстве, хотя они действительно хорошо танцевали, а в их непоколебимой уверенности, что от них глаз нельзя оторвать. Словно все остальные были приглашены только для того, чтобы полюбоваться их танцем.

И мне вдруг стало так одиноко, что я невольно начал всматриваться в лица гостей, в поисках родственной души, которой так же тоскливо вдали от родного дома, среди равнодушных снегов России.

Что касается Горлова, то он не спускал глаз с танцующей пары, временами вскидывая голову, словно сам танцевал с мадемуазель Дюбуа.

Когда танец закончился, маркиз вежливо поаплодировал себе вместе со всеми остальными и вновь присоединился к группе пожилых джентльменов неподалеку от оркестра. Шарлотта тут же стала приглашать гостей танцевать, и вскоре по залу закружились пары. Мадемуазель Дюбуа сеяла настоящий хаос, разбивая пары и без всяких церемоний представляя друг другу совершенно незнакомых мужчин и женщин, которым после этого ничего не оставалось, как танцевать вместе.

Пока дочь французского посланника развлекалась, я решил, что самое время поговорить с маркизом. Он беседовал с двумя мужчинами, которые стояли ко мне спиной. В одном из них я узнал бледного дипломата, который смотрел на меня, когда я вошел в зал. Другой был огромный дородный мужчина, который немного сутулился, словно стеснялся своих размеров. Маркиз, заметив меня, отошел от собеседников на пару шагов, словно для того, чтобы отдать приказания слугам.

— Маркиз, я очень признателен вам за ваше гостеприимство.

— Капитан Селкерк! Рад видеть вас, — он крепко пожал мне руку.

Вблизи он был меньше, чем казался, когда танцевал с дочерью, но без сомнения был чертовски красивым мужчиной.

— Вы не проголодались, капитан? Давайте я покажу вам, где можно поесть.

С этими словами он взял меня под локоть и повел в столовую, где стояли столы. Бледный дипломат пристально смотрел нам вслед — даже спиной я чувствовал этот взгляд.

Мы остановились у одного из столов, и маркиз встал таким образом, чтобы видеть дверь в бальный зал и при этом заслонить от посторонних взоров мое лицо. Поглядев на меня все с тем же почти веселым удивлением, с каким и встретил меня, он покачал головой.

— Однако вы очень молоды, капитан. Сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

Продолжая улыбаться, маркиз тихо сказал:

— Не ожидал увидеть вас так скоро.

— Мы спешили изо всех сил, — ответил я. — И, тем не менее, британский корабль пробился сквозь льды и стоит в порту.

— Кто бы мог подумать? Они не побоялись отправиться в столь рискованное путешествие. Шеттфилд страшно гордится этим, — он перевел взгляд на стол, словно выбирая деликатес повкуснее. — Видели тех двоих, с которыми я говорил? Человек с бледным лицом — это и есть Шеттфилд, мой британский коллега. А здоровяк — это советник по вопросам торговли при дворе императрицы Екатерины, князь Мицкий.

Я потянулся к блюдцу с икрой и незаметно взглянул в их сторону. Шеттфилд что-то горячо доказывал склонившемуся к нему князю.

— Готов поспорить, что он убеждает князя, насколько выгодно для России расширить торговлю с Британией, — рассмеялся маркиз. — Пожалуй, не стоит надолго оставлять их наедине.

Потом он поднял на меня зеленые, как удочери, глаза и серьезно произнес:

— Франклин сказал, что пришлет надежного человека. Вы надежный человек, капитан?

В ответ я молча посмотрел ему в глаза. Он кивнул.

— Екатерина Великая — императрица всея Руси. При этом в ней нет ни капли русской крови. Немецкая принцесса, волею судеб возведенная на трон. Она оставалась девственницей до двадцати трех лет и теперь наверстывает упущенное. Екатерина покровительница гуманистов и философов, личный друг Вольтера и Дидро и постоянно переписывается с обоими. И вы думаете, что сможете… — маркиз Дюбуа замялся, подыскивая нужное слово, — произвести впечатление на такую женщину?

В устах французского посланника, чья борьба против Британии во многом зависела от позиции России, это не было праздным вопросом.

— Бенджамин Франклин поручил мне убедить ее только в одном.

— Да? И в чем же?

— В том, что если Америке навяжут войну, то Америка ее выиграет.

— Ага… Что ж. — Он тоже набрал ложечкой икры. — Русские ничего так не ценят, как уверенность и силу. И не обольщайтесь насчет императрицы. По рождению она немка, но теперь она русская до корней волос, — он отправил в рот ложку с икрой и вытер губы. — Пойдемте. Я познакомлю вас с друзьями. Нашими друзьями.

Раскланиваясь и обмениваясь шутками с гостями, маркиз вел меня через бальный зал, показывая великолепные скульптуры и лепку на потолке, сверкающие стеклянные двери, в которых отражались танцующие пары. Шеттфилд, увидев, что мы направляемся к ним, немедленно прервал свою речь и улыбнулся.

— Клод! Представь нам своего юного друга.

Дюбуа удивленно вскинул брови, словно совершенно забыл, что они здесь.

— О, прошу прощения, господа, что оставил вас так надолго, когда вам совершенно не о чем говорить. А мой юный друг — это капитан Селкерк, прибывший из Парижа, где у нас с ним много общих знакомых. Капитан, позвольте представить вам князя Мицкого и лорда Шеттфилда, — после этого на лице маркиза отразилось приятное удивление, словно он заметил кого-то из хороших знакомых, и он исчез в толпе, оставив нас втроем.

Мицкий вяло пожал мне руку, даже не взглянув на меня; его, казалось, вообще ничего не интересовало, таким сонным он выглядел. Зато Шеттфилд крепко стиснул мою ладонь и живо спросил:

— Селкерк? Это же шотландская фамилия.

— Да, — ответил я по-французски, поскольку он обратился ко мне на этом языке.

— Давно были в Шотландии?

— Вообще никогда не был. Я вырос в Виргинии.

— Далековато вас занесло.

— Всех нас тут далековато занесло. Кроме князя, — я кивнул в сторону Мицкого, который равнодушно попивал шампанское из бокала.

— Значит, вы не плантатор? А я думал, все в Виргинии плантаторы, — Шеттфилд перешел на английский.

— У меня не лежит душа к сельскому хозяйству.

— Простите, что задаю так много вопросов. Это такая редкость — встретить гражданина Британской империи, с которым можно побеседовать. Похоже, вы образованный человек. Учились в Англии?

— Я учился в колледже Уильяма и Марии в Вильямсбурге.

— Я наслышан о колониальных колледжах. И что вы изучали?

— Философию, искусство, языки и теологию. Когда я был студентом, бытовало мнение, что молодой человек должен иметь понятие об этих науках.

— А сейчас?

— Сейчас приоритет отдается военному делу.

— И поэтому теперь вы тоже военный?

— Только волею судеб. Я же говорил, что мне не удалось стать плантатором.

Шеттфилд поправил кружевные рукава.

— Маркиз сказал, что у вас рекомендательные письма от общих друзей в Париже. Вы долго там были?

— Не очень.

— Не кажется ли вам странным, что солдат и гражданин Британской империи приезжает в Париж, столицу враждебного империи государства, и заводит там дружбу с потенциальными врагами? — с улыбкой спросил лорд.

— Иногда у врага можно научиться большему, чем у друга, — ответил я. — И вообще, я не заметил никакой враждебности со стороны французов. А, кроме того, разве британскому джентльмену прилично задавать такие вопросы, находясь в доме французского джентльмена?

— Тише! — рассмеялся Шеттфилд, и, перейдя на французский, мы несколько минут обсуждали Санкт-Петербург и суровую зиму.

Но вдруг в наш разговор вмешался князь. Я-то думал, он скучает, но оказалось, он ловил каждое слово, и как только мы перевели разговор на тривиальную тему, он заговорил с лордом по-русски, а я поспешил откланяться и направился к Горлову. И, конечно же, сразу столкнулся с Шарлоттой.

— О, мсье Селкерк! Не танцуете?

— О нет, мадемуазель Дюбуа, пока нет.

— Тогда надо найти вам подходящую пару. Кстати, вы ведь до сих пор не представили меня графу Горлову.

Граф Горлов нарочито стоял к нам спиной. Он подождал, пока я назову его полным титулом, и только затем повернулся с удивленным видом.

— К вашим услугам, мадемуазель. Но, к сожалению, вынужден вас разочаровать. Я проделал с капитаном весь путь из Парижа до Санкт-Петербурга. Мы ехали на санях через снега, спали, укрываясь одним одеялом, и, бывало, даже в одной кровати, но я не могу служить ему подходящей парой для танцев. Люди могут нас неправильно понять.

Шарлотта, откинув голову, громко расхохоталась, а Горлов не сводил с нее горящих глаз.

— Рада знакомству, граф, — мадемуазель Дюбуа быстро взяла себя в руки и заговорила почти холодно. — Вижу, вы в курсе нашего разговора, хотя делали вид, что не слышите.

Горлов поцеловал протянутую руку.

Молодой поклонник Шарлотты, услышавший ее смех в компании незнакомцев, подошел к нам.

— Шарлотта! Пойдемте со мной! Я хочу… я хотел бы…

— A-а, Родион, — протянула она, словно разговаривала со щенком, путавшимся у нее под ногами. — Познакомьтесь с полковником Селкерком и графом Горловым. Господа, позвольте представить вам моего друга Родиона Дмитриевича Ростова… э-э… князя Ростова.

— Капитан Селкерк, — уточнил я, протягивая руку нахмурившемуся Ростову.

— Капитан, полковник… какая разница? — рассмеялась Шарлотта.

Ростов, не глядя, пожал нам руки и снова обратился к ней:

— Шарлотта, может быть… я хотел бы… вы отдадите мне следующий танец?

— Вам? Я бы с удовольствием, но я уже обещала следующий танец капитану Селкерку.

С этими словами она увлекла меня за собой.

Побледневший от гнева Ростов молча смотрел на нас. Горлов тоже. Да что там говорить, как только я закружил Шарлотту, мне показалось, что все смотрят на нас.

Мы кружились в танце, и я видел только Шарлотту и мелькающие вокруг лица, когда одно лицо, а точнее, пронзительно голубые глаза на этом бледном, словно фарфоровом лице, привлекли мое внимание. Они смотрели именно на меня, но когда, оказавшись неподалеку, я снова нашел в толпе гостей это бледное лицо, бесстрашный взгляд потупился и щеки на кукольном личике порозовели.

Смущенный, я сосредоточился на Шарлотте, пока не закончился танец. Выслушав о том, как легко со мной танцевать, я сопроводил ее обратно, но, прежде чем Ростов открыл рот, Шарлотта схватила за руку Горлова и увлекла его в водоворот следующего танца.

Ростов только скрипнул зубами, увидев, что Горлов так неистово встряхнул гривой волос, что черная прядь упала ему на лоб, и не сводит глаз с мадемуазель Дюбуа.

— Слышал, вы с графом были наемниками в Крыму и сражались против турок? — произнес князь.

— Да, нам платили, — спокойно ответил я, хотя терпеть не мог слово «наемник», — как и всем солдатам. Но мы воевали, чтобы постичь искусство войны, и враг давал нам тяжелые уроки.

— Граф говорил, что и в Париже вы были вместе.

Я кивнул.

— Наверное, вы произвели настоящий фурор среди парижан своим изяществом, — он явно хотел задеть мое самолюбие. — Еще вчера я обратил внимание на ваши элегантные сани. Да и сегодня заметил, какой щеголь ваш кучер.

Я вспомнил о ленте, которой так гордился Петр, и холодно взглянул на Ростова.

— Кучер — слуга графа Горлова, а не мой. Если граф узнает, что вы насмехаетесь над его санями или над одеждой кучера, он убьет вас. А если вы хотите оскорбить самого кучера, то я убью вас собственноручно.

Ростов даже отступил на шаг.

— Вы что же, хотите сказать, что вызываете меня на дуэль, капитан?

Надеюсь, мой взгляд объяснил ему, что вообще-то я только хотел, чтобы он перестал нагло улыбаться и попридержал свой язык, но с радостью прикончу его, если мне представится удобный случай. Но в то же время я понимал, что у него не хватит смелости ответить на мой вызов.

— Что здесь у вас произошло? — голосом строгой учительницы спросила Шарлотта, появляясь рядом с нами в сопровождении Горлова.

— Этот… этот… оскорбляет меня! — задыхаясь от ярости, пропыхтел Ростов, лицо его побагровело.

И хотя оркестр все еще играл, кое-кто из гостей неподалеку услышал его слова и повернулся в нашу сторону. Шарлотта тяжело вздохнула и закатила глаза.

— Господи, вас все оскорбляют, — она взяла князя за руку и потянула в зал.

Ростов сначала картинно сопротивлялся, но потом сдался и уже ничего не видел, кроме ее глаз.

— Ты действительно оскорбил его? — лениво спросил Горлов.

— Нет, конечно. Просто сказал, что я убью его.

— За что?

— Ему не понравилось, как я танцую.

— Не верю. Ты, конечно, не эталон грациозности, — он окинул меня критическим взглядом, — но танцуешь вполне сносно. Так из-за чего вы поссорились?

— Хорошо, скажу правду. Ему не понравилось, как танцуешь ты.

Оставив Горлова в растерянности смотреть мне вслед, я нырнул в толпу гостей. Мне не хотелось открывать ему истинные причины ссоры и повторять оскорбительные намеки. За насмешливые слова в адрес Петра Горлов действительно запросто мог прикончить кого угодно.

Добравшись до того места, где я увидел удивительные голубые глаза, я огляделся. Где искать эту девушку? И, словно по наитию, мой взгляд упал на открытые стеклянные двери, за которыми блестели в свете луны каменные перила веранды.

Сначала мне показалось, что на веранде никого нет. Я подошел к перилам, глубоко вдохнул морозный воздух и, бросив взгляд на замерзшую набережную, решил уже вернуться в зал.

Она стояла возле стены у дверей. Все выглядело так, будто я преследовал ее, но отступать было поздно.

Она чуть повернула голову в мою сторону, но потом вновь обратила взор к замерзшей реке. Я подошел к ней и, не в силах найти слов, тоже уставился на реку. Пауза затягивалась, а я все никак не мог преодолеть спазм в горле, но потом все же собрался с духом.

— Прошу простить меня, мадемуазель, но сегодня я уже дважды имел счастье видеть вас и…

Так великолепно начатая фраза замерзла в воздухе, когда прекрасная незнакомка повернулась ко мне, и я увидел отблеск луны в ее глазах. Я просто не мог говорить, а она молча смотрела на меня, как вдруг раздался крик.

— Вон она! Вон там! Там!

Я резко обернулся. Кричал французский офицер, тоже вышедший с дамой на веранду, чтобы подышать свежим воздухом. Его дама присоединилась к крику, показывая рукой куда-то за реку.

На веранду повалили все гости, и эта сцена мне сразу напомнила встречу в порту британского корабля. Французский офицер продолжал показывать рукой за реку, где огненной змеей двигались сотни факелов, постепенно собираясь вместе. При свете факелов что-то сверкнуло и, отражаясь в затянутой льдом реке, показались сверкающие бриллиантовым отблеском сани, запряженные десятком лошадей в сбруе из сияющего золота.

И тогда маркиз Дюбуа, прижатый к перилам толпой гостей, крикнул:

— Да здравствует императрица всея Руси! Урра!

— Урра! Урра! — старательно подхватили все гости, словно императрица, закутавшаяся в соболя, могла слышать каждого и в зависимости от усердия будет решать, кого казнить, а кого миловать.

Маркиз махнул музыкантам, и танцы продолжились прямо на веранде. Все так неистово плясали, словно царица и впрямь награждала за это.

— Царица приехала отпраздновать оттепель. Русские всегда так ждут весну, — неожиданно произнесла незнакомка.

— Вы… хорошо говорите по-английски.

— Вы тоже… для немца.

— Я не немец. Просто служил в прусской армии.

— Это там вас учили танцевать?

Я подозрительно взглянул на нее, но, увидев в ее глазах искорки смеха, вдруг рассмеялся.

— Никогда раньше не бывал на балах, — признался я и тут же пожалел, что сказал это.

— Тогда понятно.

— Вы имеете в виду мой танец?

— Нет. Ваше лицо… Вы здесь, наверное, единственный, кто что-то чувствует.

Я растерялся.

— А мне казалось… все такие… веселые.

— Не следует всегда доверять своим глазам. На Руси способны чувствовать только те, у кого в животах пусто и кто идет хотя бы взглянуть на чужое великолепие и богатство, — она кивнула на сотни крестьян с факелами, шагавших за блестящим кортежем царицы в надежде на милость.

Как странно… Я признался, что никогда не был на балах, и она высказала мне одну из своих тайных мыслей.

— Вижу, вы уже познакомились с моей дочерью, — раздался голос позади меня.

Я повернулся и увидел лорда Шеттфилда.

— А я все думал, как вам удалось так быстро добраться сюда. Маркиз Дюбуа рассказывал невероятные вещи. Он утверждает, будто вы с другом проделали весь путь от Парижа до Петербурга в открытых санях! Надо было сильно спешить, чтобы, не дожидаясь корабля, отважиться на такое.

— У меня морская болезнь, и я предпочел добираться по суше.

— Но это гораздо опаснее.

— Ну что вы! За исключением волков и казаков, нам ничто не угрожало.

Франклин советовал мне говорить громко и держаться самоуверенно до наглости. Оркестранты уже вошли в дом, но на веранде было еще много гостей, беседовавших друг с другом. Все вдруг стихли, едва услышав слово «казаки», хотя я, невзирая на советы Франклина, говорил не так уж и громко.

В наступившей тишине лорд Шеттфилд резко рассмеялся.

— У вас в Виргинии нет казаков, мой юный друг. Вы даже не знаете, как они выглядят.

Все засмеялись, покачивая головами, словно удивляясь моей глупости.

— На них были волчьи накидки, а у вожака был шлем из головы волка, — чуть громче сказал я.

На этот раз молчание было оглушительным.

— Господа! — поспешно вмешался Дюбуа. — А не станцевать ли нам еще один танец?

Он сделал знак оркестру, и гости потянулись в зал, смеясь и оживленно беседуя, словно ничего не случилось.

— Прошу простить меня, джентльмены, но завтра рано вставать, — вслед за этими словами лорд Шеттфилд откланялся и удалился.

Я поискал глазами его дочь, но ее нигде не было. Зато я увидел ухмыляющегося Горлова, который направлялся ко мне.

— Ну, ты и учудил!

— А что, казаки здесь запретная тема?

— Казаки-разбойники не существуют потому, что это ставит императрицу в неловкое положение.

— Что же это за страна, в которой для того чтобы быть хорошим гражданином, надо быть слепым?

— А ты в какой стране живешь?

— Надеюсь, что скоро буду жить в лучшей, чем твоя.

— Баран ты, понял? Я вот сейчас напьюсь и тоже буду таким же бараном, тогда и продолжим нашу беседу, — махнул рукой Горлов и пошел мимо шепчущихся о чем-то Дюбуа, Мицкого и Шеттфилда.

А я снова задумчиво посмотрел на ослепительный кортеж императрицы, окруженный толпой верноподданных крестьян.

* * *

Горлова я нашел за одним из банкетных столов, где он вливал в себя добрую порцию спиртного.

— Пойдем отсюда, Сергей. По-моему, я и так наделал достаточно глупостей для первого раза.

— Вздор, — фыркнул он, наливая себе водки. — Пить и дебоширить — один из путей к успеху и признанию. Пока не напьешься, здесь тебя не признают.

— Пойдем, пойдем, — я потянул его к выходу.

Но, когда мы пробирались к саням, нас догнал слуга маркиза.

— Господа! Маркиз Дюбуа хотел бы поговорить с вами.

Нас провели в маленькую деревянную хижину, расположенную неподалеку от дома. Я искоса взглянул на Горлова.

— Нас что, в сарай ведут?

Он мрачно пожал плечами. Трезвый он ничего не боялся, а пьяный вообще на все плевал.

Слуга постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее, пропустив нас внутрь. Мы оказались внутри домика садовника, где всюду лежали грабли, мотыги, садовые ножницы и лопаты. При свете единственной свечи нас поджидали маркиз Дюбуа и князь Мицкий, коротавшие время за курением трубок и водкой.

Дюбуа заговорил первым.

— Завтра мы и кое-кто из наших друзей отправляем очень ценный груз в Москву. Нынешняя политика двора такова, что разбойников-казаков не существует, и поэтому мы не можем отправить эскорт для охраны. Но если вы видели Волчью Голову…

— Клод! — нервно одернул его князь, словно само это имя было под запретом.

— Или того, кого вы приняли за Волчью Голову, — не обращая на него внимания, продолжал маркиз, — и казаки рыщут здесь, в окрестностях Санкт-Петербурга, мы вынуждены считаться с этой угрозой.

Горлов навалился мне на плечо и прошептал так, что услышали все:

— Спокойно. Я сам отвечу.

Он подошел и взял у князя бутылку с водкой.

— Вы позволите? — Он отхлебнул и причмокнул. — Крепка русская водка… Так значит, мы вам нужны.

— Именно вы, — быстро добавил Дюбуа. — Вас еще никто здесь не знает, и вам легче будет сойти за путешественников.

— Опасное дело, — задумчиво покачал головой Горлов.

— Вовсе нет. Сани, которые мы посылаем, исключительно быстрые и ускользнут от любой погони.

Горлов снова хлебнул из бутылки, поставил ее обратно на стол и кивнул мне.

— Пойдем отсюда. Пусть найдут себе кого-нибудь другого.

— Но… но нам нужны смельчаки! — воскликнул князь и, прокашлявшись, добавил: — Я бы даже сказал, отчаянные смельчаки.

— Чтобы охранять частный груз от угрозы, которой не существует.

— Да, этот груз очень ценен для нас, — признал Дюбуа.

— А мы, значит, должны рисковать за него жизнью, так? — многозначительно уточнил Горлов.

— Мы заплатим вам тысячу рублей золотом, — объявил Мицкий, и Горлов даже закашлялся от неожиданности, а князь, убежденный, что мы не откажемся от столь щедрого вознаграждения, продолжал:

— На рассвете за вами приедут сани и отвезут к моему дому, откуда вы и повезете груз. Лошади, провиант, рекомендательные письма людям, чьи владения вы будете проезжать, — все будет обеспечено.

Горлов вернулся к столу, снова взял бутылку водки и сделал добрый глоток.

— Что ж, князь, похоже, вы нашли подходящих людей.

— Нет, — покачал я головой. — И плевать мне на деньги.

Горлов перевел дух после водки и просипел мне:

— Тысяча золотом.

Я подошел к князю и Дюбуа.

— На публике вы подняли меня на смех, а теперь просите защитить от угрозы, которую я, как вы говорите, выдумал. И предлагаете за это кругленькую сумму. Мы сохраним ваш бесценный груз, но когда вернемся, вы обеспечите нам возможность служить в имперской кавалерии.

Дюбуа с князем переглянулись, и француз посмотрел на меня почти с восхищением.

— Договорились.

— И заплатите две тысячи. По тысяче каждому.

— Ладно, — кивнул князь.

Я повернулся к Горлову и подмигнул.

…Когда я помогал ему забираться в наши сани, он все еще изумленно бормотал:

— Ну, знаешь… я такого от тебя не ожидал…

Сани лихо рванулись с места, а Горлов, не в силах сдержать радости, заорал так, что, наверное, слышали и в Москве:

— Я вернулся в Россию с гением!

9

Когда Петр подвез нас к «Белому гусю», Горлов поднялся с пола саней, куда сполз во время поездки, отряхнулся и с достоинством шагнул из саней. К сожалению, он не попал на подножку и растянулся на скользком тротуаре. Петр, никак не отреагировав на это, свистнул и умчался прочь, оставив меня помогать графу подняться на ноги.

Горлов вытер рукавом кровь, текущую из носа, и, увидев гостеприимно освещенные окна таверны «Белый гусь», гаркнул «Ага!» и решительно направился туда. Я не пытался удержать его, по опыту зная бесполезность таких попыток. Кроме того, я и сам был настолько возбужден событиями этой ночи, что лечь спать было просто невозможно.

Едва мы зашли в таверну, как все знакомые при виде наших мундиров разразились приветственно-одобрительными возгласами. Горлов приказал налить всем по чарке водки, и в таверне стало уютно, как бывает уютно в компании друзей.

Но не прошло и получаса, как хозяин гостиницы принес мне письмо. Распечатав конверт, я прочел короткое послание: «Приходите немедленно. Один. Белый дом в конце улицы. Письмо сожгите. Лорд Шеттфилд».

* * *

Идти по заледеневшему неровному тротуару было трудно, и я вышел на дорогу. Впрочем, все, кто в этот час был на улице, также передвигались с трудом, поскольку были пьяны. Я заметил двух шведов, что-то горячо обсуждавших у давно закрытой булочной, и трех немцев, с хохотом командовавших двумя проститутками, которые в свою очередь орали песню на французском. Горлов утверждал, что любая шлюха в Санкт-Петербурге, независимо от происхождения, выдает себя за француженку. Голос самого Горлова было слышно даже на улице, — он рассказывал армейские байки.

Улица, на которой стоял «Белый гусь», была застроена современными трехэтажными зданиями, в которых размещались гостиницы, магазины и таверны. Но наряду с ними были дома и победнее, где находились бордели, из которых сейчас доносились пьяные вопли, смех, ругань.

— Развлечься не хотите? — спросил по-французски тихий женский голос.

Я обернулся, всматриваясь в темный дверной проем ближайшего дома. Там стояла женщина, закутанная в шубу. Я вздохнул и, вынув из кармана последнюю монету, протянул ей. Тонкая рука забрала монету, а я зашагал дальше, тревожно вслушиваясь в ночные звуки темной улицы. Где-то сзади со звоном разбилось стекло и послышались проклятия. Один раз мне показалось, что рядом со мной мелькнула чья-то тень, но, сколько я ни оглядывался, так никого и не увидел. И зачем Шеттфилду понадобилось так срочно меня видеть?

Добравшись до дома лорда, я со скрипом отворил тяжелые железные ворота и зашагал по дорожке к дому с мраморными колоннами. Из плотно зашторенных окон пробивался слабый свет. Я постучал в дверь, и мне открыл сам лорд Шеттфилд. Он впустил меня внутрь, закрыл дверь и только после этого радостно поприветствовал меня.

— Капитан Селкерк! Как мило, что вы пришли.

Я тут же уловил слабый запах цветов. Так пахло от дочери Шеттфилда. Мне даже послышался шелест шелка на лестнице, ведущей на второй этаж. Я невольно поднял глаза, но, к своему разочарованию, никого не увидел, и поспешно пожал протянутую руку лорда. Он сам принял мой плащ, повесил его на вешалку красного дерева, провел меня в свой кабинет и усадил в одно из двух высоких кресел, стоявших у пылающего камина. Кабинет был украшен картинами, изображавшими английских джентльменов, скачущих в окружении охотничьих собак. Запах табака только подчеркивал особую, сугубо мужскую ауру этой комнаты.

Усевшись в другое кресло, Шеттфилд сразу повернулся ко мне.

— Добрались без приключений?

— Да, все в порядке.

— Вы говорили кому-нибудь о моем приглашении?

— Нет, — ответил я.

Я-то не говорил, а вот он точно кому-то об этом сообщил, иначе кто тогда шел за мной по пятам? Я уже почти не сомневался в том, что за мной кто-то следил.

— Выпить хотите? Я отпустил сегодня всех слуг, но бренди у меня есть, — Шеттфилд кивнул на шикарный резной буфет.

— Нет, благодарю.

— Тогда, может, трубку? На «Конквесте» привезли отличный табак из Виргинии, и не мне вам объяснять, что это лучший табак в мире.

— Нет, благодарю, сейчас не хочется. А вы, пожалуйста, курите.

— Не возражаете? Отлично. — Он раскурил уже набитую трубку, выпустив облачко голубоватого дыма.

— Сэр, — заговорил я, поскольку пауза затянулась, — может, мы перейдем к делу?

В этот момент дверь в кабинет неслышно открылась, и в комнату вошел тот самый темноглазый человек с «Конквеста», которого я видел на пристани.

Надеюсь, мне удалось скрыть свое удивление, тем более что лорд Шеттфилд сразу представил нас.

— Мистер Персиваль Монтроз. Капитан Селкерк.

Монтроз подошел ко мне и пожал руку. У него были длинные и сильные пальцы воина.

— Прошу прощения, капитан, — продолжал лорд, — но я не знаю вашего имени.

— Кайрен.

— Кайрен, прекрасно. — Монтроз уселся на диван, не спуская с меня внимательных глаз, да и лорд тоже изучающе смотрел на меня на протяжении всей беседы.

— Мистер Монтроз — советник по делам торговли и транспорта для доставки товаров.

— Когда лорд Шеттфилд сказал мне, что вы на санях пересекли границу и добрались сюда, я испытал непреодолимое желание поговорить с вами, — голос у Монтроза был глубокий, произношение правильное, но построение фраз выдавало человека невысокого происхождения, хотя и образованного, — такого же, как я сам.

— Любая информация может оказаться бесценной при выборе торговых путей, поэтому мы и хотели срочно увидеться с вами.

Я вежливо поклонился.

— Буду рад оказаться полезным, джентльмены.

— Благодарю вас, капитан, — наклонил голову Шеттфилд. — В наши дни не все американские колонисты столь лояльны к интересам Британии, как вы, мой друг.

— Я уже давно не был дома. Неужели все так плохо? — Я в упор взглянул на Монтроза, все так же внимательно следившего за мной.

— Откуда мне знать? Я пробыл в России всю осень и вообще не очень слежу за политикой, — соврал он и, понимая, что это звучит неубедительно, добавил: — Я имею в виду за политикой в отношении американских колоний.

Я понял, что Монтроз такой же торговый советник, как я Папа Римский. А вот то, что он опасный человек, я почувствовал сразу. Но это не пугало меня, тем более что я сбил его с толку простым вопросом, и он инстинктивно и беспомощно солгал.

Шеттфилд тоже заметил это и подхватил нить разговора:

— Так значит, вы далеки от политики, капитан?

— Напротив, я очень заинтересован в безопасности и мире на земле Виргинии, я навидался чужих войн и не хочу, чтобы подобное творилось у меня дома.

— Хорошо сказано.

Если Шеттфилд изучал меня, словно подопытного кролика, то Монтроз смотрел так, будто пытался подобрать мне гроб по размеру.

Но, повторяю, я ничуть не боялся, даже наоборот, почувствовал себя увереннее. Эти двое могли подозревать, что я американский агент, но у них были только подозрения и ничего больше. Если бы у них имелись какие-то доказательства, то даже Горлов не узнал бы, где и как я встретил свою смерть.

Еще несколько минут Шеттфилд расспрашивал меня о состоянии дорог, о ширине трактов, словно прикидывая, создает ли сухопутный маршрут угрозу британской морской торговле. Мне пришло в голову, что они либо считают меня глупцом, либо не придают значения тому, что я разгадал их маленькую хитрость.

— Уже совсем поздно, — наконец сказал Шеттфилд. — А вам надо отдохнуть перед поездкой. Благодарю, что нашли время, чтобы ответить на наши вопросы.

— Был рад оказаться полезным. Доброй ночи, джентльмены.

Монтроз сдержанно кивнул и остался на диване, пока лорд провожал меня. Я был уверен, что это он следил за мной на улице, и Шеттфилд специально тянул время, давая возможность Монтрозу зайти с черного хода и присоединиться к нашей беседе, словно он все время был в доме. Но теперь он вряд ли будет следить за тем, как я возвращаюсь в «Белый гусь».

— Надеюсь, вы понимаете нашу заинтересованность в вопросах торговли, — говорил мне лорд, пока я надевал шубу. — Прошу простить за причиненные неудобства.

— Ну что вы, лорд.

— Маркиз Дюбуа считает вас своим другом, и я был бы рад, если бы вы считали и меня одним из своих друзей. Если что-то понадобится, без колебаний обращайтесь ко мне.

— Тогда у меня сразу просьба.

— Говорите.

— Хотелось бы иметь кисет того самого виргинского табака, который вы предлагали.

— Бога ради, капитан! Сейчас принесу.

Он вернулся в кабинет и принес кисет виргинского табака, который был настоящим сокровищем в этой части света. Я поблагодарил его и ушел, размышляя, почему это моя шуба слегка благоухает духами дочери лорда Шеттфилда, ведь на балу я был без шубы.

И только в номере гостиницы, когда я доставал кисет, который собирался подарить утром Петру, я обнаружил коротенькую записку, написанную женским твердым почерком: «Берегитесь пруверов». Загадочная записка тоже источала аромат духов Анны Шеттфилд, и я, без всякой надежды уснуть, улегся в кровать.

* * *

Тихий стук в дверь не разбудил меня. Я давно уже прислушивался к осторожным шагам в коридоре. На часах было два часа пополуночи. Подкравшись к двери, я осторожно приоткрыл ее и увидел перед собой невысокого человека с непокрытой головой.

— Кэп Селкерк?

— Что вам угодно?

— Вы не узнаете меня, сэр? Мы встречались в Лондоне. Я — Хирам Марш. Я чувствовал бы себя уютней у печки, рядом с Франклином, — прошептал он.

Я улыбнулся ему и впустил в комнату. Он стоял, сжимая в руках свою матросскую шапку и обеспокоенно поглядывая на меня. Хирам был примерно моего возраста, пониже ростом, но крепкого телосложения. Кожа у него, вероятно, была белая, но теперь покраснела от морских ветров.

Я предложил ему стул и сел напротив.

— Судя по акценту, вы из Новой Англии.

— Род-Айленд! Ньюпорт, — улыбнулся он, но потом снова помрачнел. — Четыре года не был дома из-за этой чертовой службы у британцев.

— А что слышно из дома?

— Уже стреляют. Британские войска стреляли в безоружную толпу…

— Где?

— В Бостоне.

— И какая же официальная версия британцев? Я должен ее знать и учитывать.

— Толпа бросала в солдат камни и булыжники, а потом отказалась разойтись, вот такая у них версия.

— А что американцы?

— Повсюду раздаются призывы браться за оружие.

— В открытую?

— В открытую.

— Франклин приказал что-нибудь передать?

Марш наморщил лоб, собираясь с мыслями, чтобы точно передать слова, которые, наверное, сто раз повторял про себя за время плавания.

— Столкновение непредсказуемо, но неизбежно. Не теряйте времени даром, однако осторожность должна преобладать над поспешностью, а результат над осторожностью.

Хирам облегченно вздохнул, сбросив с себя груз ответственности за послание, и взглянул на меня в надежде, что эти слова сказали мне больше, чем понимал он.

— Когда отплываете обратно?

— Через неделю. Максимум через две. Капитан — мужик крутой и хочет вернуться в Лондон, когда другие уже побаиваются выходить в море. Будете передавать ответ?

— А вы сможете его доставить?

— Если Франклин еще в Лондоне.

— Что это значит?

— Он напечатал свой очередной памфлет под названием «Положения, которые могут превратить великую нацию в совсем маленькую».

— Опять его сатира.

— Ага, причем многие англичане согласны с его взглядами. Но лорд Норт и его банда готовы скорее выслать Франклина из страны и развязать войну с американскими колониями, чем освободить свои кресла в кабинете министров. Представляете?

— Я очень признателен вам за новости, Хирам, и понимаю, как вы рискуете.

— Так вы будете что-то передавать?

— Мне пока что нечего передавать. И помните, у британцев нюх на американских агентов, так что будьте осторожны.

— Само собой, сэр.

Мы тепло попрощались, но я еще ненадолго задержал его.

— Хирам, сколько раз вы бывали в России?

— Четыре.

— А вы случайно не знаете, что такое «прувер»?

Он пожал плечами.

— Нет, сэр. Никогда не слыхал такого слова.

— Что ж, ладно. Удачи вам.

Сквозь замерзшее стекло я следил за тем, как Марш шел по улице, и во второй раз за ночь лег спать. Но сон не шел, и одна мысль не давала мне покоя — если Франклин сказал этому моряку, кто я и зачем здесь, то скольким еще он мог открыть эту тайну?

10

Первые проблески серого рассвета осветили небо над пустынной улицей, пока мы с Горловым с дорожными сумками и с саблями на поясе ожидали на крыльце гостиницы.

— Как думаешь, что мы повезем? — спросил я, но, обернувшись, обнаружил, что Горлов отошел в сторону и блюет. Он вернулся и как ни в чем не бывало, разве что немного хмурясь с похмелья, буркнул:

— Отличное утро для путешествия. Что ты говорил?

— Что там у них такого важного, что они наняли охрану? — Да какая разница? — отмахнулся он, глядя на здоровенных русских жандармов[1] в синих мундирах, что-то обсуждавших в двадцати шагах от нас.

Даже с похмелья он заинтересовался и подошел к ним. Я последовал было следом, но замер, увидев причину их совещания. Между бочек лежало замерзшее изуродованное тело.

— Говорят, что его загрызли волки, — поговорив с жандармами, объяснил Горлов.

— Волки? Здесь, в городе?

— Они не боятся ничего, если чуют кровь. Этот бедолага, видать, напился и порезался, когда упал.

Мурашки побежали у меня по спине, когда я взглянул на замерзшее лицо мертвеца. Это был Хирам Марш. Сани приехали за нами в точно назначенное время, и мы молча сели в них, даже не поздоровавшись с кучером. Однако, несмотря на ужасную смерть, которую мы только что видели, это раннее утро было изумительно прекрасным. Нежно-розовые, словно лепестки розы, облака громоздились над заснеженным городом, по пустынным улицам которого скользили наши сани.

Мы миновали Невский, переехали через мост и, наконец, остановились у большого особняка с колоннами, где у ступенек стояли удивительные сани.

Они были вдвое больше любых саней, которые мне приходилось видеть. Они были даже больше, чем почтовые кареты в Англии. И, в отличие от открытых саней, в которых Петр вез нас сюда, эти были полностью закрыты и сделаны из резного полированного дерева. В задней части крыши даже торчала маленькая труба, из которой вился дымок. Это прекрасное резное чудо с округлыми боками, в которое были запряжены десять лошадей, стояло на изящных стальных полозьях.

Наши сани, которые казались до смешного маленькими по сравнению с этим «экспрессом», остановились не у самого дома, а у караульного помещения на углу. Мы с Горловым вошли в домик, где нас ожидали маркиз Дюбуа, князь Мицкой и лорд Шеттфилд.

— Господа!

Дюбуа тепло приветствовал нас, князь нервно комкал шелковый платок и рассеянно пожал нам руки, а вот Шеттфилд держался, как мне показалось, с напускным спокойствием.

— Все готово, — объявил Дюбуа. — Все дамы уже в санях, кроме княжны Мицкой, но она сейчас подойдет.

— Дамы? — в один голос ахнули мы с Горловым.

— Да, — кивнул маркиз. — Ценный груз, о котором мы говорили, — это наши дочери, господа.

Мы с Горловым онемели от удивления. Теперь стало понятно, почему эти трое папаш так щедро платили нам, чтобы защитить дочерей от угрозы, которую в России отказывались признавать.

— И сколько же их там? — спросил я, кивнув на сани.

— Пять, — ответил Шеттфилд. — И две служанки. Княжна Мицкая должна быть в Москве без опоздания. Ей предстоит венчаться с членом императорской фамилии.

— А где наши лошади? — спросил я, пока Горлов обескураженно смотрел то на меня, то на лорда.

Князь кивнул на двух гнедых жеребцов, привязанных к карете сзади.

— А седла? Они же не оседланы! — воскликнул я.

— Седла в санях. Вы не будете ехать верхом, пока не удалитесь от Санкт-Петербурга на достаточное расстояние. Помните, что вы не вооруженный эскорт, а мирные путешественники.

— Надеюсь, вы не думаете, что мы будем сидеть рядом с кучером?

— Ну что вы! Поедете внутри, с дамами.

— Хорошо, господа. — Я взглянул на изумленного Горлова. — Мы сделаем так, как вы хотите, пока мы в безопасности — в Санкт-Петербурге. Но предупреждаю, что в случае опасности мы будем действовать по своему усмотрению, как солдаты, не заботясь о том, за кого нас примут.

— Если бы мы думали иначе, — ответил Дюбуа, — мы бы вас не нанимали.

В это время парадная дверь распахнулась, и в сопровождении дюжины служанок вышла княжна Наталья Мицкая, девушка лет восемнадцати, черноволосая, высокая и статная, как отец. У нее было широкое, как у князя, лицо и такой же нос картошкой. Князь облобызал ей руку и прослезился. А Наталья, не обращая внимания на служанок, на ходу поправлявших ей прическу и кружева, уже направлялась к саням. Лакей открыл дверцу, и из саней донесся гомон женских голосов.

— Пора, господа, — кивнул Дюбуа, и мы с Горловым направились к карете, бросив прощальный взгляд на троих отцов. Мицкий застыл по стойке «смирно», Дюбуа выглядел спокойным и уверенным в успехе задуманного предприятия, а Шеттфилд, сцепив руки за спиной, не поднимал глаз.

Едва мы с Горловым шагнули в сани, как серебристое журчание женских голосов стихло. У меня закружилась голова от аромата духов, а глаза ослепил блеск брильянтов и женских глаз. Наши подопечные расположились на шикарных мехах, устилавших пол. В задней части саней была установлена железная печка.

— Добро пожаловать, благородные сэры! — выкрикнул высокий пронзительный голос, и под женское хихиканье со шкур поднялось закутанное в меха существо с лицом женщины, но ростом с ребенка. — О, верные рыцари царицы! Мы уже заждались вас и склоняем свои девичьи головы… — Тут кто-то дернул шкуру у нее из-под ног, и карлица уткнулась в шкуры своим, и так плоским, лицом.

— Хватит, Зепша, или мы привяжем тебя к конскому хвосту, — сказала Шарлотта Дюбуа и приветливо улыбнулась нам:

— Капитан Селкерк, граф Горлов. Доброе утро, господа.

— Доброе утр… — начал было я, но меня перебила Зепша.

— За конский хвост неинтересно. А вот между ног можете привязывать.

Девушки ахнули, а Шарлотта запустила в грубиянку расческой, и та поспешно нырнула за печку.

— Присаживайтесь, господа, надеюсь, вам будет удобно, — кивнула Шарлотта на ворох мехов, сложенных у входа в сани.

Убедившись, что мы устроились, она обратилась к остальным девушкам.

— Барышни, это мои друзья и наши… защитники, — последнее слово она произнесла с особым ударением, в упор взглянув на меня.

— Да-да! — взвизгнула Зепша, появляясь из-за печки. — Они защитят нас от казаков, которые хотят нас изнасиловать! Всех-всех изнасиловать!

В этот момент лошади тронулись с места и понеслись вскачь, а Зепша, к всеобщему веселью, снова потеряла равновесие и грохнулась на пол возле печки. Поначалу, пока мы петляли по улицам города, все чувствовали себя не очень комфортно, потому что нас бросало из стороны в сторону, но потом, когда кучер, наконец, выехал на относительно прямую дорогу, путешествие стало куда приятнее. В санях было так уютно и тепло, что мы даже сбросили меха, которыми укрывались, и Шарлотта представила нам своих подруг. Слева от нее сидела княжна Мицкая, которую Шарлотта представила просто как Наташу.

— Насколько я понимаю, капитан Селкерк, вы уже знакомы с Анной Шеттфилд, — промурлыкала мадемуазель Дюбуа.

Анна коротко кивнула, глядя мне в глаза.

Еще двух женщин Шарлотта представила как графиню Бельфлер и госпожу Никановскую. Они были постарше остальной компании восемнадцатилетних барышень. Черные волосы Никановской посеребрила седина, хотя ей вряд ли было больше тридцати. Графиня была примерно того же возраста, с огненными локонами, слишком рыжими, чтобы быть натуральными, что, возможно, и объясняло тон Шарлотты, когда та представляла ее.

Служанку, сидевшую за перегородкой у печки, нам не представили, зато Шарлотта лениво ткнула туфелькой в бок лежавшую на шкурах у ее ног карлицу.

— Ну а с Зепшей вы уже знакомы.

— Знакомы? Конечно, знакомы! Еще как знакомы! — Зепша вскочила на ноги. — Меня все знают! Я самая знаменитая после царицы! Достаточно взглянуть, какие дамы сопровождают меня в этом путешествии! Как вы думаете, джентльмены, это благодаря моему шарму или только красоте? — Она встала передо мной и повернулась в профиль. Одна щека у нее покраснела от удара о стенку, а белые кудряшки оказались париком. Она почему-то раздражала меня и сразу почувствовала это.

— Ну что? Соответствую я вашему идеалу красоты или нет? — вызывающе спросила она и, не дождавшись ответа, повернулась к Горлову.

— Ладно, может, американец и маловат для меня. Ну а ты, Горлов? Ты, пожалуй, должен быть как раз по размеру! — она так зашлась смехом, что повалилась прямо на него.

— Уймите эту маленькую дрянь, — попросила Мицкая.

Я похолодел, вспомнив, как во время крымской компании в таверне Горлов одним ударом сломал нос служанке, пытавшейся украсть его кошелек. Но та служанка была такая же крупная, как и Горлов, а что же останется от этой?

Но в этот момент Шарлотта протянула руку и дернула карлицу за ленты к себе, и та оказалась у нее на коленях. Укачивая ее как куклу, Шарлотта приговаривала:

— Что ты, моя глупышка, конечно же, ты красива, только вот прическу надо поправить, — с этими словами она надвинула парик на нос Зепше, и тут же три пары женских рук принялись посыпать Зепшу пудрой, брызгать на нее духами, мазать ее румянами и прочими женскими штучками для приманивания мужчин.

Зепша притворно сопротивлялась и визжала к удовольствию всех женщин. В этой веселой возне не принимали участия только молчаливая служанка у печи и Никановская. Последняя пристально смотрела на нас. Ее прямой нос и полные губы были чуть грубоваты, но в обрамлении густых волос казались чувственными и пикантными.

Мы тоже посматривали на нее, давая понять, что несколько устали от такого пристального внимания. Наконец она заговорила. Голос у нее был тихий, но такой глубокий, что легко перекрыл веселый шум.

— Вы, господа, как я понимаю, опытные путешественники, учитывая все войны, в которых вы участвовали, и ваше путешествие в Россию… из Парижа, не так ли?

Анна Шеттфилд перестала щекотать Зепшу, и остальные тоже прекратили терзать карлицу в ожидании моего ответа.

— Из Парижа мы ехали вдвоем, — подтвердил я. — А до этого я был в Лондоне. И, разумеется, из Америки я приплыл на корабле, но из-за морской болезни мне трудно назвать это путешествием.

Никановская слегка улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными.

— А в Париже вы встретились случайно или договорились заранее?

Поскольку она смотрела на Горлова, то ответил он:

— Конечно же, случайно. После кампании против турок делать было нечего, и мы предприняли это грандиозное путешествие. Я знал, что Светлячку понадобится нянька, куда ж он без меня? К тому же деньги кончились, и мы решили попытать счастья в русской армии. Светлячок достал деньги, я приложил к ним свой опыт, и вот мы здесь.

Я впервые слышал, чтобы Горлов был столь красноречивым.

— Но вы ведь не просто знакомые, — настаивала она, — вы ведь боевые товарищи, которые служили в одном полку?

Откуда она столько знала о нас? Мне стало не по себе, зато Горлова было не остановить.

— В одном полку, мадам? Да мы не то что в одном полку, мы в одной палатке жили! Я сразу взял его под свое крыло, когда увидел, как он безумен в бою. Солдат меньше подвергается опасности, если окружает себя самыми сумасшедшими товарищами, которых только может найти. Господь бережет безумцев.

Но княжна, видимо, устала от таких разговоров.

— Давай-ка попьем твоего особого чая, Светлана, — предложила она, и Никановская открыла шкафчик у печи, где оказался самовар, каким-то образом подсоединенный к печной трубе. Я украдкой бросил взгляд на мисс Шеттфилд, и она, почувствовав это, тоже быстро посмотрела на меня, но тут же опустила глаза.

— Чаю, господа? — спросила Никановская.

— Благодарю, не сейчас, — отказался я. — Нам скоро ехать верхом.

— Тогда, может, бренди? Я взяла его специально для вас.

Было еще слишком рано, и я снова отказался, зато Горлов лихо опрокинул чашку бренди.

Я постучал в переднюю стенку, и сани остановились. Кучер открыл нам дверцу, в которую ворвался ледяной ветер, и дамы поспешили снова закутаться в меха.

Снаружи трещал лютый мороз, а от порывистого колючего ветра слезились глаза. Город остался далеко позади. Сани ехали быстрее, чем мне казалось.

Кучер подвел нас к лошадям, привязанным к саням. Они выглядели бодрыми и свежими.

— Мне надо отойти, — сообщил Горлов. — Зов природы.

— Я с тобой.

Мы побрели сквозь сугробы к густым кустам у дороги.

— Вот это холодина, — признал Горлов, когда мы остановились и оросили снег. — В Крыму был случай, когда целый полк отморозил себе причиндалы, когда справлял малую нужду.

— И это ты называешь морозом? Помню деньки в Виргинии, когда плевок падал уже ледышкой.

— Скажешь тоже. Сравнил ваши морозы и наши. Да в России в иные зимние ночи и не отольешь, как следует. Струя замерзает.

Мы побрели назад, где лакей уже заканчивал седлать лошадей.

— Ты знаешь эту Никановскую? — спросил я.

— Лично знаком не был, но знаю, кто она, — ответил Горлов. — Она — знахарь. Смешивает всякие чаи, травы и специи для лечения сильных мира сего.

— Вы что здесь, не верите в медицину?

— Почему же? Верим. Но медицина хороша, когда надо что-то отрезать, скажем, руку или ногу, раздробленную в бою, а ты сам знаешь, как редко царям и царицам что-то отрезают. Поверь мне, хороший знахарь вылечит больную ногу куда лучше, чем любой хирург. И дело не в суеверии. Самые лучшие из знахарей вполне образованные люди.

Горлов сплюнул, прислушался — не зазвенит ли ледышка, и добавил:

— Но я слышал о ней не из-за ее знахарского искусства. Она любовница какого-то иностранца, вот только не могу припомнить его имя.

— Откуда ты знаешь?

— В Санкт-Петербурге можно узнать о многом, если понимаешь по-русски. Я слышал разговоры на балу и даже в «Белом гусе». Когда у нас шепчутся по-русски, то говорят либо о Боге, либо об адюльтере. Я видел Никановскую на балу, когда танцевал с одной пышногрудой особой. Особа была от меня без ума, — а ты знаешь, что они все от меня без ума, — и поэтому сказала пару ласковых слов, когда заметила, что я смотрю на Никановскую. Ты обращал внимание на то, что одна женщина обязательно обольет грязью другую, если ей покажется, что этим она умалит достоинства соперницы? Неужели не обращал?

Горлов, прищурясь, взглянул на солнце.

— Однако пора двигаться дальше. Пойдем.

— Подожди. Ты знаешь, что такое прувер?

— Никогда не слышал. А к чему это относится?

— Не знаю.

— А где слышал?

— Неважно, потом расскажу. Это не срочно, пойдем.

Кучер уже оседлал лошадей и ожидал нас. Но едва я взялся за поводья, как Горлов остановил меня.

— Погоди. Нет смысла мерзнуть на морозе обоим сразу. Давай первый час верхом поеду я, а потом ты меня сменишь.

— Если что-то случится, лучше нам обоим быть в седлах.

— Да что случится? Я отъеду на четверть версты вперед и, если что-то замечу, легко смогу вернуться. А если, не дай Бог, мы попадем в засаду, то неужели ты думаешь, что мы вдвоем сможем отбиться? Не смеши меня. В крайнем случае эти барышни нарожают дюжину казаков.

Он коротко рассмеялся, но тут же сморщился и взялся за живот.

— Ты чего, Сергей?

— Видать, Тихон с утра принес несвежие пироги. Пустяки, пройдет. Ты лучше полезай в карету, а я буду целый час утешаться мыслью, как тепло мне будет в мехах, в которых сидишь ты, думая о том, что скоро тебе самому придется выходить на мороз.

11

Дамы уже пили вино и заедали его всевозможными бутербродами. Запах вина, яств и парфюмерии чуть не сбил меня с ног после чистого морозного воздуха. Едва я устроился на шкурах, как меня немедленно принялись угощать.

— Скажите, капитан, — вскинула острый подбородок графиня Бельфлер, — а вы не из тех американских пуритан, которые не пьют крепких напитков и вообще все делают не так, как остальные?

Мне пришло в голову, что дамы, вероятно, обсуждали меня, пока мы с Горловым отсутствовали. И поскольку я протянул руку за бокалом бордо, который предложила мне Анна Шеттфилд, то улыбнулся в ответ и поднял бокал.

— Почему же? Я пью вино.

— Да, разумеется, но все пуритане пьют вино, — усмехнулась Шарлотта Дюбуа.

— Если вы хотите спросить, какой религии я придерживаюсь… — начал я.

— Именно это мы и хотели узнать, — перебила меня княжна.

— Что ж, я воспитывался по пресвитерианским канонам, но потом, когда я изучал теологию, мои убеждения претерпели множество изменений. Но вряд ли это интересно.

— Их больше интересуют ваши моральные устои, капитан, — заметила Анна Шеттфилд.

— Особенно те, которые отличаются от наших, — подмигнула графиня и рассмеялась.

— Ой, смотрите, он даже бутерброд уронил!

— И покраснел! — захихикали все вокруг.

— Беатриче, сделай ему еще один бутерброд, — велела княжна.

Служанка, сидевшая у печи, опустилась на колени и стала водить руками по шкурам в поисках упавшего сыра. Я тоже машинально потянулся вниз, и наши руки случайно соприкоснулись. Она испуганно вскинула глаза, и я замер, когда увидел ее лицо. Дело было даже не в том, что она, хоть и безо всяких косметических ухищрений, была красивей всех остальных девушек, сидевших в санях. У нее было простое и чистое лицо, а глаза… глаза и не зеленые и не карие, а какого-то неопределенного цвета. Взглянув в них, я почувствовал себя так, словно снова после душных саней оказался на чистом морозном воздухе… Как назвала ее княжна? Беатриче…

Служанка выхватила сыр из моей руки и поспешно ушла обратно к печи.

Я натянуто улыбнулся.

— Что ж, сударыни, если вы желаете знать кодекс солдата…

— Лучше говори по-английски, — каркнула Зепша. — Если кто тебя и не поймет, то я переведу. Твой французский просто ужасен, — она сверкнула на меня глазами. Ей явно не понравилось, что вся компания позабыла про нее.

— Ладно, — медленно произнес я по-английски. — Тогда позвольте сказать вам следующее. Когда в университете я изучал французский, на котором так плохо изъясняюсь, я также изучал и религию, надеясь когда-нибудь поступить в семинарию. Но поскольку меня всегда учили, что тело должно быть достойной обителью для Бога, то я почувствовал, что не готов к этому, и Господь, если вдруг он решит поселиться в моей душе, просто перестанет быть им. Я с детства привык заботиться сам о себе. Поэтому не пью крепких напитков — не имею желания. Не курю табак, хотя нахожу приятным аромат табачного дыма. Военная дисциплина вполне меня устраивает.

— Ну, а остальное? — настаивала графиня Бельфлер.

— Остальное? — То, что со мной разговаривали как с мальчишкой, только подзадоривало меня вести себя по-мальчишески.

— Ну, вы понимаете, о чем я. Все эти рассказы о женщинах, которые повсюду следуют за армией…

— Со всякими болячками, — вставила Шарлотта, и княжна Наташа брезгливо поджала губы.

— Говорите, говорите, капитан, — подбодрила графиня, и остальные подались вперед в ожидании.

— Что же вы колеблетесь, капитан? Вы и с ними были таким же робким? Ой, посмотрите, как он смутился! Да еще и покраснел! — ее голос стал тихим и грудным. — А заразиться не боялись? Или, может, вы… э-э… девственник?

Все женщины затаили дыхание.

— Я не девственник.

— Нет? — графиня подняла бровь.

— Нет. Я вдовец.

Графиня побледнела, и в санях стало так тихо, что слышно было, как скрипят полозья по снегу.

Никто не произнес ни слова, пока в сани не влез Горлов, а я не отправился сменить его.

* * *

Скакать на коне было истинным удовольствием, особенно в том состоянии, в котором находился я. Я еще раз подивился тому, как быстро едут сани. Временами мне приходилось пускать коня галопом, чтобы держать дистанцию.

Кучер в тулупе мастерски правил лошадьми, на большой скорости пролетая по лесной дороге, где возможны были засады, и давая лошадям немного отдохнуть на открытых безопасных участках.

Мы пересекли множество рек и ручьев, скованных льдом. Первый же деревянный мост, на который я въехал, настолько обледенел, что мне пришлось спешиться и вести лошадь в поводу. Я уже повернулся, чтобы предупредить кучера, и увидел, как он свернул на лед и лихо проскочил реку рядом с мостом. После этого и я стал пересекать реки по льду, не доверяя мостам.

На дороге изредка попадались крестьяне, кланявшиеся мне в пояс и опускающиеся на колени при виде роскошных саней.

Потом люди стали встречаться чаще, и я уже ехал рядом с санями, пока мы, наконец, не доехали до Бережков, — большого имения, окруженного голыми фруктовыми деревьями, среди которых возвышалась огромная деревянная усадьба с резным фронтоном.

12

В тот вечер нас принимали хозяева усадьбы, которые приходились Наташе дядей и тетей.

Княгиня Бережкова по этому случаю надела лучшее платье, но разве могло оно сравниться с великолепием нарядов приехавших дам? Княгиня явно злилась и во всем, как видно, винила мужа, потому что слова не давала ему вставить, если он вообще брал на себя смелость высказаться по какому-либо поводу. Доставалось и слугам, которые то и дело доливали вино в и без того полные бокалы. Но больше всех все-таки перепадало князю Бережкову.

Он терпеливо сносил замечания о своем невежестве во всем, что «дальше двух верст от дома», и только улыбался, словно его хвалили.

Я думал, что он, наконец, перестанет улыбаться, когда его супруга увела женщин к себе в будуар, а мы перешли в кабинет, но князь только еще шире улыбнулся и спросил:

— Ну что, господа? Как вам наша провинция?

Мы с Горловым, разумеется, нашли ее прелестной и выказали зависть к его райской жизни.

— Да-да, господа, — закивал он. — Деревня — это рай. Нигде больше так спокойно не живется.

Мне подумалось, что вряд ли, учитывая характер княгини Бережковой, в этом доме так тихо и спокойно. Но вслух я выразил полное согласие. Горлов тоже кивнул.

— Ах, господа, — продолжал князь, наливая нам в бокалы по несколько капель коньяка. — Право, прошу понять меня правильно, люди могут быть счастливы и в другом окружении, я вовсе не против, заверяю вас. Однако расскажите же, как дела в Санкт-Петербурге?

Не имея ни малейшего представления, какой аспект жизни северной столицы может интересовать этого человека, я находчиво ответил:

— Прекрасно.

Князь перевел взгляд на Горлова, и тот, прищурившись на коньяк, добавил:

— Как всегда.

— Да-да, — тяжело вздохнул князь, усаживаясь в кресло у камина между креслами, на которых сидели мы с Горловым. — Понимаю, что вы хотите сказать.

Он несколько секунд смотрел на пламя и опять вздохнул.

— Понимаю. Очень хорошо понимаю.

В его голосе была такая убежденность, что мы с Горловым переглянулись в ожидании, что он объяснит нам, что же мы хотели сказать. Но в это время из недр дома раздался резкий окрик княгини:

— Григорий Иванович! У нас же нет комнат!

— Комнат для чего, душа моя? — расцвел улыбкой князь, повернувшись, когда она ворвалась в кабинет.

— Комнат для гостей, дубина! Даже если разместить одну из девушек в комнате кухарки, то все равно одной комнаты не хватает.

— Не стоит беспокоиться, мадам, — вмешался я. — Я могу переночевать и на конюшне.

Она на несколько секунд уставилась на меня, а потом молча вышла из кабинета.

Князь тоже молча сидел в кресле, и я вдруг подумал, что несмотря на все разговоры о покое он, наверное, очень одинок, поэтому решил отвлечь его от грустных мыслей.

— Князь, ваше имение напоминает мне виргинские плантации. А что у вас тут выгодно выращивать?

— Выгодно? Здесь?.. Вы шутите? — он поднял на меня глаза. — Я как-то решил провести реформу, которую царица запрещала несколько лет. Хотел, чтобы у каждого крестьянина был свой надел и чтобы каждый сам выращивал свой урожай и оставлял его себе. А мне платили бы процент с урожая.

— И много они собрали?

— Практически ничего… — он криво усмехнулся. — Крестьяне говорили, что для работы им нужны упряжи и лемехи. А когда я покупал им нужное за пятьдесят рублей, они тут же продавали его за трешку и покупали себе водку. Так что какая там выгода…

Я уже пожалел, что затронул эту тему, но князь продолжал:

— И все равно, хорошо, что я хотя бы попытался это сделать. Крестьяне видели, как я хорошо отношусь к ним, и не тронутся с места, как бы ни разрастался этот казацкий бунт.

Я посмотрел на Горлова, но тот покачал головой.

Князь Бережков взглянул на меня.

— Я ведь прекрасно понимаю, как все плохо. В Санкт-Петербурге не желают ничего знать.

Он со вздохом отвернулся от меня, поскольку в кабинет снова ворвалась злая, как черт, княгиня.

— Это кошмар! Просто позор так принимать гостей!

— Разве все не уладилось, дорогая? — кротко спросил князь.

Княгиня яростно зыркнула на него.

— Уладилось? Дамы чуть не упали в обморок, когда узнали, что немец будет спать на конюшне. Они, конечно, ничего не сказали, но я видела, что они потрясены.

Князь рассмеялся, словно жена рассказала ему анекдот.

— Дорогая, ты все перепутала. Капитан Селкерк — американец.

Княгиня дернула плечом и искоса взглянула на мою форму, давая понять, что невелика разница.

— Я в совершенно невыносимом положении, как ты не понимаешь?

Князь только улыбался в ответ, не зная, что предложить.

Тогда я заговорил по-немецки:

— Прошу прощения, мадам, но я, кажется, могу вам помочь.

Княгиня в замешательстве смотрела на меня. Она явно не понимала ни слова по-немецки. Впрочем, князь тоже. Хозяйка дома мне не нравилась, поэтому я позволил себе эту маленькую насмешку, после чего перевел им эту фразу на французский и добавил:

— Чтобы не ставить вас в неловкое положение, я с удовольствием отправлюсь спать на кухню. Дайте мне пару шкур, и мне будет тепло. Еще мальчишкой я привык спать на кухне. А дамам и слугам скажите, что я сам выразил такое желание.

И тогда княгиня Бережкова впервые улыбнулась.

* * *

Слуги быстро подмели на кухне и убрали все свои сковородки и кастрюли. Истопник поколдовал у громадной печи, оставляя пылающие угли так, чтобы они тлели и грели всю ночь. Старая служанка постелила мне солому, на которую сложили одеяла и шкуры. Постель получилась теплая и очень удобная.

Кухня представляла собой отдельный домик из двух комнат, располагавшийся в нескольких метрах от самой усадьбы. В большой комнате, которая предназначалась для кухарки, на стенах висели различные ножи, ухваты, тазы, кувшины и прочее. Но дверь туда сразу же закрыли, и, оставшись в одиночестве, я принялся было расстегивать пуговицы на мундире, когда дверь отворилась и вошел ухмыляющийся Горлов. Я даже подумал, что это он от князя Бережкова заразился постоянной улыбкой на лице.

— Хорошее местечко, Светлячок. Как раз в твоем духе.

— А ты как устроился?

— Да вот зашел рассказать. Моя комната расположена рядом с комнатой графини Бельфлер, — он снова ухмыльнулся, но теперь я знал, чем вызвана его ухмылка, и понял, что мои опасения напрасны и он не заразился от князя дурацкой улыбкой.

— Что ж, если замерзнешь, то тащи свои вещи сюда.

— Если я замерзну, значит, мне понадобится твоя помощь, будь уверен, — рассмеялся он, но вдруг, как и раньше, схватился за живот и со стоном прислонился к стене.

Я не на шутку встревожился и пощупал его лоб.

— Горлов, у тебя жар!

— Пройдет, — он смахнул мою руку.

— А если нет?

— Я чувствовал себя прекрасно, это после ужина стало хуже.

— Почему же ты молчал?

— Негоже приезжать в гости больным. А уж маяться животом после угощения, сам понимаешь… — Он резко повернулся, вышел на улицу, и его стошнило.

После этого Горлов, заметно приободрившись, вернулся в комнату.

— Ну вот, полегчало вроде. Спокойной ночи, друг мой.

— Зови, если что, — обеспокоенно предупредил я.

— Позову, если только графиня попросит. Но она не попросит, заверяю тебя.

Когда он вышел из кухни, я подошел к печи и задумчиво положил ладони на теплые кирпичи. Не знаю, сколько я так простоял, погруженный в свои мысли, как вдруг услышал сзади женский голос:

— Капитан Селкерк.

Я стремительно повернулся. Это была служанка княжны, Беатриче. Она испуганно попятилась к двери, ведущей в большую комнату, и я протянул к ней руку, стараясь успокоить, а другой безуспешно пытался застегнуть полурасстегнутый мундир.

— Подождите. Ради бога, извините, что напугал вас, это я от неожиданности.

Поколебавшись, она снова шагнула вперед, а я, наконец, застегнул воротник.

— Чем могу быть полезен, сударыня?

Она молча смотрела на меня, а я на нее. В своей простой одежде, с заколотыми на затылке волосами, безо всяческих прикрас она выглядела куда более женственной, чем ее госпожа со своими подругами. Я уже позабыл, когда в последний раз видел такую женщину.

Ее губы шевелились, пока она собиралась с духом, и, наконец, она решилась.

— Я зашла, чтобы сказать вам, что ваш французский вовсе не так ужасен.

— А вы… француженка, Беатриче?

У нее был легкий акцент, но я никак не мог определить какой.

— Нет, я полька.

Полька! Я был изрядно удивлен, и это, очевидно, отразилось на моем лице, потому что она кивнула и сказала по-английски:

— Да, капитан, полька.

— Значит, вы и английским владеете?

— Да.

— И, наверное, немецким?

— Совершенно верно, но почему вы улыбаетесь? Вы надо мной смеетесь?

— Нет, нет, что вы, Беатриче!

Она внимательно посмотрела на меня.

— Мне надо идти. Еще я хотела сказать вам, что Зепша… она только прикидывается злой, а на самом…

— Пожалуйста, Беатриче, не уходите. Останьтесь хоть ненадолго.

— Зачем?

— Просто поговорить.

Если ее удивила горячность моей просьбы, то меня эта горячность удивила еще больше. Я был готов не только просить, а умолять ее не уходить, — такая волна одиночества и желания обрушилась на меня. Находясь в этом огромном доме, полном красивых, благородных и доступных дам, и зная, что мой друг Горлов проведет ночь с графиней Бельфлер, я больше всего на свете хотел, чтобы Беатриче осталась. Лишь бы она не ушла и не оставила меня в одиночестве в кухне, которая до ее появления казалась мне такой уютной.

Медленно, с непередаваемой грацией Беатриче прошла по кухне и присела на солому. Я сел рядом с ней и, последовав ее примеру, обхватил колени руками и уставился на тлеющие угли. Не успел я придумать тему для разговора, как она спросила сама:

— А что вы знаете о поляках?

Нервно, словно школяр на экзамене, я облизнул губы.

— О поляках? Знаю только, что их страна лежит между двух других стран, которые то мирятся, то воюют между собой. Но мир между Россией и Германией для Польши еще хуже, чем война, потому что обе державы не дают Польше объединиться и стать независимой. Говорят, что поляки жестоки и глупы, но сомневаюсь, что они сами о себе так думают. Я видел поляков в битвах и знаю, что они бесстрашны и храбры. И еще очень отчаянны и принимают смерть на поле боя как должное.

Беатриче кивнула, но я не понял, как она отнеслась к моим познаниям.

— А правда, что мальчиком вы спали на кухне? Княгиня Бережкова была несколько смущена тем, что простолюдин смог стать офицером.

— Понимаю. Что ж, я действительно в детстве спал на кухне, но не такой большой. Наша кухня находилась прямо в доме, и отец сам готовил еду.

В дверь тихо постучали.

Беатриче бесшумно скользнула в большую комнату и беззвучно закрыла за собой дверь. Я еще мгновение зачарованно смотрел ей вслед, потом поднялся и открыл входную дверь.

На пороге стояла Анна Шеттфилд. Ее лицо в обрамлении серебристых мехов, в которые она куталась, казалось еще бледнее при свете луны. Она скользнула внутрь, и я закрыл дверь.

— Анна!

Она прижала палец к губам.

— Наташина служанка спит?

— Там тихо, — уклончиво ответил я.

Анна прошлась по комнате и повернулась ко мне. Если Беатриче стояла за дверью и слушала, то мисс Шеттфилд находилась как раз между нами. Увидев лицо Анны, я сразу понял, что она нервничает и в любую секунду готова убежать обратно.

— Я… я пришла предупредить вас, капитан.

— О чем?

— Обо всем. — Увидев мое недоумение, она попыталась объяснить:

— Здесь больше опасностей, чем я могу перечислить.

— Опасностей для меня лично или для всех нас?

— Кое-что опасно для всех, а кое-что лично для вас. И, боюсь, вы слишком… наивны, чтобы заметить опасность.

— Вы несколько смущаете меня, мисс Шеттфилд.

— А вы меня, капитан.

— Анна… я не понимаю… вы пытаетесь помочь мне, или вам самой нужна помощь?

— Мне уже не поможешь.

Любой мужчина запротестовал бы, услышав такие слова из уст восемнадцатилетней девушки, но она произнесла их так убежденно, что я не нашелся, что ответить. Воспользовавшись моим замешательством, она направилась к двери, но я окликнул ее:

— Анна! Что такое прувер?

Она медленно повернулась и прижалась спиной к двери.

— Возможно, это только слухи, но исходя из того, что я знаю, это, скорее всего, правда. Царица — женщина сладострастная и романтическая, поэтому часто меняет любовников. Если появился новый кандидат, то выбирают прувера — женщину, которая переспит с ним, чтобы убедиться, что он будет достоин императрицы в постели и не оконфузится.

Пока я обдумывал ее слова, она открыла дверь.

— Анна, погодите! А среди тех, кто едет с нами, есть прувер?

Но она уже скользнула в ночь, оставив меня без ответа.

Я задумчиво прошелся по комнате, обдумывая слова Анны, и остановился у двери в большую комнату.

— Беатриче, — тихо постучал я. — Вы еще не спите?

Она ответила что-то невразумительное.

— Извините, я не расслышал.

На этот раз голос ее прозвучал четко и достаточно громко:

— Я не прувер.

13

Мы покинули усадьбу Бережки ранним утром. Князь и княгиня махали нам вслед. Я заметил, что княгиня что-то высказывает супругу, а тот, как обычно, улыбается, словно радуясь, что гости уехали и можно опять вернуться к своей спокойной буколической жизни.

Лошади хорошо отдохнули и резво мчались по заледеневшему тракту. Мы с Горловым оба ехали верхом, обеспокоенные вчерашним упоминанием князя Бережкова о казацком бунте. Посоветовавшись, мы решили, что ехать верхом посменно будем только в том случае, если замерзнем или выбьемся из сил.

Состояние Горлова очень тревожило меня. Едва поместье Бережковых скрылось из виду, как он тут же потерял всю свою молодцеватость и выправку, присущую кавалерийским офицерам, когда они гарцуют на глазах у зрителей. Теперь он мешком сидел в седле, и я сомневался, хватит ли у него сил продержаться хотя бы десять верст.

— Похоже, что графиня Бельфлер совсем истощила твои силы, — заметил я.

— Тебя бы она и не так измочалила, если бы ты ей позволил, — отмахнулся Горлов, пытаясь выпрямиться в седле. — Что ж, я сам виноват, что разбудил в ней такую страсть. А ты тоже хорош, развратник! Две дамы сразу! Не ожидал от тебя!

— О чем ты? — спросил я, хотя прекрасно все понял.

— Я знаю, кто был у тебя вчера ночью. — Горлову, очевидно, стало немного легче, и он выпрямился в седле. — Мы с Антуанеттой — графиней Бельфлер — видели из окна, как Анна Шеттфилд вошла к тебе в кухню, когда ты был там с маленькой полькой. Надеюсь, Беатриче присоединилась к вам? Ведь трудно быть так близко к акробатам и не поучаствовать в цирковом представлении.

Горлов, разумеется, знал, что это не в моих правилах, но ему хотелось, чтобы я рассказал, что же действительно произошло. А грубый солдатский юмор был призван всего лишь для того, чтобы заглушить боль в животе, терзавшую его.

— Значит, графиня Бельфлер знает, что Анна была у меня?

— Да все, у кого окна выходили на ту сторону, видели ее. А теперь и остальным наверняка об этом известно. Все купцы, которые не могут продать свой товар, просто болваны. Достаточно найти одну женщину, шепнуть ей пару слов и сказать, что это секрет, — и об их товаре тут же узнают все вокруг.

Я промолчал, но Горлову было уже не до моих откровений. Спазмы снова скрутили его, однако прошло не менее часа, прежде чем я убедил его хотя бы временно перебраться в сани. Он, наконец, согласился, и я остался на дороге один.

* * *

Вообще-то я был даже рад остаться наедине со своими мыслями. Я думал об Анне Шеттфилд, о визите к ее отцу, о Марше и Франклине и, конечно же, о Беатриче.

— Помни, — наставлял меня Франклин, — человек, который открыто заходит в дверь, вызывает гораздо меньше подозрений, чем тот, кто пытается ее выломать.

И вдруг в этот момент я увидел всадников. Много всадников! Я чертыхнулся и натянул поводья, заставляя жеребца остановиться и повернуть. Рука сама легла на рукоять сабли, но тут я разглядел, что всадники были в мундирах. И не просто в мундирах, а таких же точно, как у меня. Прусские наемники!

Я повернулся в седле и сделал знак кучеру, чтобы он сбавил ход, а сам остался на месте поджидать приближающийся отряд. Их было человек двадцать — немцы, голландцы, ирландцы, шведы, — все выглядели опытными, видавшими виды солдатами. Их предводитель в чине лейтенанта был всего на несколько лет старше меня. Похоже, он был пруссаком — об этом свидетельствовала его внешность: узкие тонкие губы, подбородок и нос. Присмотревшись к нему повнимательнее, я еще больше убедился в том, что не ошибаюсь. Офицер носил монокль, через который разглядывал меня, в то время как я, небрежно опираясь на луку седла, ждал, когда он отсалютует мне. После короткой паузы он четко отдал честь. Я кивнул в ответ.

— Охотитесь, лейтенант? — спросил я по-немецки.

Он собирался было ответить, но тут заметил подъезжающие сани, и его глаза расширились от удивления. Кучер натянул вожжи, и лошади, всхрапывая, остановились рядом с нами. Остальные наемники остались на дороге, не уступая нам место, но и не приближаясь. Они просто сидели на конях и с любопытством рассматривали роскошные ливреи кучера и лакея, выглядывавшие из-под тулупов, прекрасных лошадей и удивительные сани.

— Нет, мы не охотимся, — наконец ответил лейтенант. — Мы в учебном походе, но мне приказано проверять каждого, кто покажется мне подозрительным.

— Тогда, надеюсь, вы научите своих людей дисциплине, лейтенант.

— Можете в этом не сомневаться, капитан, — ответил он. — А кого вы сопровождаете?

— Я никого не сопровождаю, просто путешествую и оказываю услугу друзьям. Это императорские сани, как видите. В них один из великих князей. Он слегка не в себе, и это ставит семью в неудобное положение. Некий монастырь, я не в праве сказать какой, согласился взять его под свою опеку до конца его жизни. Они будут заботиться о его высочестве и следить, чтобы он не причинил вреда ни себе, ни короне. Он незаконнорожденный, — последние слова я произнес доверительным тоном, но достаточно громко, чтобы меня слышал Горлов в санях.

— Нам придется взглянуть на него, — сказал всадник справа от лейтенанта.

По акценту я определил, что он русский. Он был в звании сержанта. Его ухо было отрублено, но он пытался скрыть это при помощи меховой шапки, сдвинутой на бок. Глядя на его лицо, сразу можно было признать участника многочисленных битв.

— Заткнись! — рявкнул на него лейтенант и снова повернулся ко мне.

Конечно, я мог бы послать их ко всем чертям и скомандовать кучеру погонять лошадей, но в сложившейся ситуации все зависело от того, послушаются ли они приказа и пропустят нас или же нет. А мне не хотелось рисковать, испытывая терпение двух десятков вооруженных забияк и дебоширов, которые неделями не видели красивых женщин. Нас могли бы запросто ограбить, убить или же учинить насилие над дамами, а затем все свалить на казаков.

— Ладно, — кивнул я. — Если у вас есть приказ, то пойдемте, лейтенант. И вы тоже, сержант, если хотите.

Мы втроем спешились и подошли к саням.

— Но имейте в виду, господа, — скорбно предупредил я. — Это не слишком приятное зрелище.

Я тихонько постучал в дверцу. Она немного приоткрылась, но тут ж захлопнулась.

— Ну, будет вам, ваше высочество, — сказал я таким тоном, словно разговаривал с капризным ребенком. — Эти господа хотят видеть вас.

И доверительно сообщил господам, что иногда их высочество бывает не в настроении.

— Позвольте, я помогу вам, — с преувеличенной любезностью предложил сержант и рванул дверцу на себя.

А дальше все смешалось. Дверца распахнулась, и сержант, обливаясь кровью, с воплями покатился в снег, держась за окровавленную голову, а из саней, дико вращая глазами, с ревом вывалился Горлов, размахивающий саблей. Он колол и рубил, отбиваясь от неведомых врагов, и так усердствовал в своей роли, что едва не задел саблей меня и побледневшего лейтенанта.

— Господи, — прошептал пруссак, — он огрубил ему второе ухо!

И действительно, на снегу лежало отрубленное ухо. Горлов тут же схватил его и со зверским лицом откусил половину, которую выплюнул в сержанта, а другой половиной запустил в лейтенанта. После этого последовало нечто невообразимое — Горлова стошнило прямо на лежавшего на снегу сержанта.

Скорее всего, Горлова стошнило вследствие его недомогания, но для прусского лейтенанта это было слишком.

— Прошу вас, ваше высочество, вернитесь в сани, — попросил я.

Горлов тупо посмотрел на меня.

— Идите же, — мягко убеждал я. — А когда приедем в монастырь, монахи дадут вам ту куклу, о которой я вам говорил.

Горлов улыбнулся бессмысленной улыбкой идиота, залез обратно в сани и закрыл за собой дверцу.

Прикусив себе язык, чтобы не расхохотаться, я повернулся к побледневшему лейтенанту.

— Майн готт! — потрясенно прошептал он. — Эти русские и в здравом рассудке ведут себя как сумасшедшие, а уж безумные… О, майн готт!

Сержант поднялся и, прижимая шапку к кровоточащей ране, побрел к лошадям.

— Прошу прощения, что пришлось потревожить вас, сэр, — сказал пруссак. Теперь он преисполнился заботой о нашей безопасности. — Вы поосторожней, капитан, здесь бродят казаки.

— Вы их видели?

— Мы с месяц гонялись за одной бандой, вожак которой носит шапку из волчьей головы. Крестьяне так и называют его — Волчья Голова. Он знал, что мы преследуем его, и его банда разделилась. Мы тоже разделились и преследовали оба отряда. Но они опять разделились, и нам пришлось сделать то же самое. Большинство казаков словно сквозь землю провалились, но когда наш отряд снова объединился, многие из моих солдат были убиты. Некоторых мы находили изрубленными на куски. Потеряв не меньше дюжины, я решил больше не разделять отряд. Так что фарс, называемый учебным рейдом, продолжается.

— Это чтобы не сеять панику среди населения?

— Нам нужно больше людей, — задумчиво сказал лейтенант, словно размышляя вслух. — Причем лучших из лучших. Правительство не волнует несколько сожженных деревень и дюжина убитых наемников. Но ничего, подождите, казаки доберутся до Москвы и, может, тогда в Санкт-Петербурге перестанут ломать комедию и закрывать глаза на все, что здесь творится.

Мы сели на лошадей и, отдав друг другу честь, разъехались в разные стороны. Напоследок я оглянулся на удаляющийся отряд. Сержант ехал позади всех, прижимая окровавленную руку к голове.

14

Незадолго до полудня мы остановились у замерзшей реки, и кучер на ломаном французском объяснил, что хочет напоить лошадей и дать им немного передохнуть.

Пока лакей рубил топором полынью, я велел кучеру поставить сани на противоположном берегу у густого заснеженного кустарника, на случай, если дамы захотят уединиться.

— Какой замечательный вид! — воскликнула Шарлотта, выходя из саней. — Капитан, у вас врожденное чувство прекрасного!

— Да, вид действительно чудесный, — подхватила Анна, появляясь вслед за ней, и я был удивлен, услышав ее веселый голос. Казалось, она стала такой же беззаботной, как и остальные.

— Может, здесь обитают снежные духи?! — весело крикнула Шарлотта.

— У нас в Англии нет снежных духов, — вздохнула Анна. — Какие они?

Из саней, кутаясь в соболью шубу, показалась княжна Наташа и включилась в разговор.

— Они огромные, с синими лицами, все усатые и с бакенбардами, даже женщины.

— Усы у женщин? — переспросила Шарлотта. — Это как у графини Гельниковой?

Все рассмеялись.

— Нет-нет, — сказала Анна, — у нее только усики.

— Да, а у снежных духов еще и борода, — подтвердила княжна.

— Так и графиня Гельникова уже отращивает себе бороду, — заявила Шарлотта, и все снова покатились со смеху, убеждая ее, что это не так, а она продолжала упрямо настаивать на том, что это правда.

— У кого борода? — Зепша пропустила начало разговора и, раздраженная тем, что не понимает причины смеха, переводила взгляд с одной дамы на другую. — О чем это вы?

Девушки прекратили смех и посмотрели на нее.

— О снежных духах, — таинственным шепотом сообщила Шарлотта.

— Маленьких, хитрых и противных, — добавила Анна, и все три девушки кинулись на Зепшу, пытаясь вывалять ее в снегу. Она с воплями вырвалась, но в глубоком снегу ей было трудно убежать.

— Эй ты! — гаркнул я, увидев лакея, который пришел с реки и начал выпрягать лошадей. — Не всех сразу! По две, понял?

Он испуганно смотрел на меня, не понимая, чего я хочу.

К счастью, из саней показалась Беатриче, и я поспешил обратиться к ней.

— Беатриче, вы не могли бы помочь мне и объяснить лакею, чтобы он поил лошадей парами. Остальные восемь должны оставаться в упряжи и быть наготове, на случай опасности.

— Боюсь, вам лучше попросить об этом княжну или одну из дам, — ответила она. — Лакей исполнит приказание куда лучше, если ему прикажет госпожа.

Беатриче подошла к барахтающимся и визжащим в снегу дамам и, присев в реверансе, что-то сказала княжне.

Наташа сразу же подошла ко мне.

— Капитан, вы очень предусмотрительны. Я сейчас же прикажу лакею то, что вы сказали.

Она величественно повернулась и пошла к саням.

— Уже есть вода? — спросила Беатриче.

— Да, там внизу, я провожу вас.

— Нет, благодарю вас, я сама.

Я стоял и смотрел, как она достала из саней хрустальный кувшин и направилась к реке.

Поскольку Горлов не появлялся, я решил навестить его, и то, что я увидел, очень расстроило меня. Горлов лежал на шкурах, прислонившись головой к стене, бледный, с испариной на лице. По обе стороны от него сидели графиня Бельфлер и Никановская. Графиня выглядела очень встревоженной, а Никановская пыталась напоить Горлова каким-то отваром.

— Горлов! — Я опустился на колено рядом с ним.

Он медленно открыл глаза и снова закрыл их, словно стыдясь своего беспомощного состояния.

— У него жар? — спросил я у графини.

— Напротив, его морозит, — ответила она и уверенно добавила: — Это все проблемы с желудком.

Никановская, которая, вероятно, и была источником познаний графини, кивнула.

— Скоро пройдет. Хотите лечебного чая, капитан? Это согреет и ободрит вас, — с этими словами она протянула мне большую чашку.

С нарастающей тревогой я, не обратив внимания на чашку, пощупал пульс на шее Горлова.

— Ему нужен врач.

— Ближайший хороший врач в Санкт-Петербурге, если, конечно, вы хотите вернуться, — пожала плечами Никановская. — Но поверьте, капитан, врач ему поможет не больше моего.

— Вы можете пустить ему кровь?

— Пустить кровь? Вы что, шутите?

— Ему нужна помощь.

— Капитан, а вам самому когда-нибудь пускали кровь?

— В медицинских целях — нет. Но я видел, что некоторым помогает.

— Некоторым помогает, а другие от этого умирают. Нет-нет, заверяю вас, капитан, что скальпель ему не поможет.

— Что он ел? — спросил я у графини.

— Сыр, хлеб… ну бренди еще пил… довольно много, — задумчиво сообщила она.

— Ладно, — решил я. — Едем дальше, но если к вечеру ему не станет лучше, то мы найдем врача, где бы он ни находился. И прошу вас не давать ему больше бренди.

Я выскочил из саней, злой, как черт, и на Горлова за то, что тот напился, хотя был уже болен, и на дам, которые потакали ему в этом. Какие-то смутные подозрения одолевали меня, но я не мог понять, какие именно.

Тем временем лакей и кучер водили лошадей на водопой, а дамы пили воду из кувшина, который принесла Беатриче. Я тоже подошел попить, но когда Беатриче налила мне чашку, княжна сама подала ее мне, и пришлось благодарить ее, а не ту, которая так волновала мое сердце.

— Ну, как ваш друг? — спросила княжна.

Я только покачал головой.

— Что ж, если с ним Бельфлер, то он в надежных руках, — заявила Шарлотта и добавила: — Даже если эти руки чересчур шаловливы.

Княжна и Анна прыснули со смеху, прикрывая рты ладошками, словно стеснялись смеяться слишком громко, зато Зепша от хохота снова свалилась в снег. Шарлотта, хотя и несколько смущенная такой бурной реакцией на свою шутку, подмигнула мне. Похоже, дамы принимали болезнь Горлова за попытку привлечь к себе побольше внимания со стороны графини.

Лакей и кучер напоили последнюю пару лошадей, и я повел на водопой своего коня и коня Горлова. Внизу, на реке, ветер был куда сильнее, и сквозь его завывания я расслышал звук, который сразу встревожил меня — ржание лошади. Я сразу повел коней обратно к саням. Остановившись среди густых заснеженных кустов на опушке потрескивающего белого леса, я долго вслушивался в завывания ветра и уже было подумал, что мне почудилось, когда увидел их.

Четверо конных казаков неторопливо спускались к реке. Они совершенно непринужденно сидели в седлах, хотя лошадь одного из них еле переставляла ноги и явно подыхала. Тем не менее всадник каким-то чудом принуждал ее двигаться вперед.

Я потянул своих лошадей за собой и, оказавшись у саней, крикнул:

— Все в сани! Живо!

Графиня Бельфлер и Никановская, которые, похоже, только-только вышли из саней, недоуменно уставились на меня. Я схватил их за руки и втолкнул в сани, успев заметить Беатриче, хлопотавшую над Горловым, и остальных, сидевших вокруг.

— Мы будем скакать без остановки, — торопливо заговорил я. — Если сани остановятся и дверца откроется без моего предупреждения, Горлов или вы должны убить любого, кто попытается войти.

Я захлопнул дверцу и повернулся к кучеру.

— Будь начеку. Казаки.

— Где?

Мне не понравился тревожный блеск в его глазах. Казалось, он сию же секунду готов погонять лошадей и мчаться без оглядки.

— Везде, — спокойно ответил я. — Мы окружены. Но им не известно, что мы здесь, и я знаю, как можно от них уйти, если ты будешь молча и четко исполнять мои приказы.

Он кивнул. Я привязал лошадь Горлова к саням, а сам, держа в поводу свою, пробрался сквозь кусты, чтобы наблюдать за казаками. Они уже подъезжали к тому месту, где мы пересекли замерзшую реку. Я сразу понял, что эти четверо — только часть большого отряда, который разделился из-за преследовавших его прусских наемников. Эту тактику я хорошо знал. Казаки разделялись, заставляя разделяться и своих преследователей, а потом мелкие отряды собирались в условленных местах и нападали на мелкие подразделения противника. Беда в том, что я не знал, где у них места сбора и как далеко эти казаки оторвались от основных сил.

Остановившись у подмерзшей полыньи, они о чем-то оживленно заговорили, а потом один из них, заметив следы от полозьев, уверенно показал рукой в нашу сторону. Я больше не стал ждать и, вскочив на коня, шагом (чтобы не было слышно топота копыт) подъехал к саням и тихо велел кучеру следовать за мной. Все так же тихо, хотя нервы были на пределе, мы выехали на главную дорогу, и здесь я приказал кучеру гнать во весь опор, всей душой надеясь, что ветер не разнесет стук копыт и я не услышу позади казацкие окрики.

Через несколько сот ярдов я, наконец, увидел то, что искал, и мы свернули с дороги и поехали вверх по реке. Конечно, на снегу видны были следы полозьев, и оставалась лишь слабая надежда, что казаки на полном скаку промчатся мимо, не обратив на них внимания.

На льду подковы лошадей грохотали, как мне казалось, словно канонада, и я крикнул побелевшему кучеру:

— Гони! Гони во всю прыть и не останавливайся, пока я не скажу!

Сани рванулись вверх по реке, а я, уже захваченный азартом близкой драки, то и дело оглядывался назад. Кровь так и бурлила у меня в жилах, и если бы я в тот момент увидел казаков, то запросто мог выхватить саблю и, презрев опасность, ринуться в драку, не задумываясь о последствиях.

Опомнившись, я взял себя в руки и попытался проанализировать ситуацию. А будут ли четверо усталых казаков, которые сами уходят от преследования, пускаться в погоню? А смогут ли они по следам понять, что здесь проехал необычный экипаж, возможно даже царский, а если смогут, то отпугнет ли это их или, наоборот, превратит в волков, почуявших добычу? Волки… Волчья Голова…

Кучер гнал лошадей, как безумный, хотя река сужалась на крутых поворотах, а по берегам громоздились глыбы льда. Если на такой скорости полозья что-нибудь заденут, то через несколько секунд сани превратятся в бесформенную деревянную коробку, кувыркающуюся на льду, которую влекут за собой десять обезумевших лошадей.

Но только через добрую милю я смог догнать сани и, поравнявшись с кучером, сделал ему знак остановиться.

— Полегче, — сказал ему я. — Не надо так гнать, иначе ты угробишь и лошадей, и пассажиров. И смотри, где можно выехать с реки на дорогу.

— Берега слишком крутые, — прохрипел он. — Мы здесь, как в западне.

Я нахмурился.

— Ты видел казаков? Нет? Вот и делай, что велят, и тогда доедешь целым и невредимым до Москвы, а потом вернешься обратно в Санкт-Петербург, понял? — Я в упор посмотрел на него. — А теперь скажи лакею, чтобы поглядывал назад и следил за моими сигналами.

Кучер кивнул, и сани тронулись. Я повернул коня назад и остановился за деревьями проверить, есть ли за нами погоня. И я их увидел. Все четверо растянулись цепью и все так же, не спеша, но уверенно двигались по следам полозьев по льду. Двое ехали по берегам, а двое по реке.

Теперь ждать было нечего. Моя уловка не удалась. Я снова повернул коня и поскакал вслед за санями, отчаянно махая лакею. Он увидел мой знак, но неверно истолковал его, и сани резко рванулись вперед. Чертыхаясь, я погнал коня следом. Сейчас не время для такой бешеной скачки. Полная скорость будет нужна, когда мы выедем на дорогу. А впрочем… при такой скорости казаки будут долго нас догонять.

Но в этот момент показался деревянный мост, и кучер, видимо обрадовавшись, что, наконец, сможет выехать на дорогу, погнал лошадей к нему. Я пустил коня в галоп, предчувствуя беду. Так оно и случилось. Пологий склон, который использовали для переправы рядом с обледеневшим заснеженным мостом, находился по другую сторону, а сам мост был слишком низким, чтобы сани могли проехать под ним. Берег с нашей стороны был слишком крут и заснежен, чтобы подняться по нему, но лошади так разогнались, что кучеру уже ничего не оставалось делать, как направить их на крутой склон, чтобы не врезаться в мост. Лошади на большой скорости въехали в сугробы и, постепенно замедляя ход, пошли наверх, но потом что-то случилось, и передняя пара стала заваливаться назад, за ней последовали другие лошади, несколько упало, остальные барахтались в глубоких сугробах, а сани, дернувшись, перевернулись набок. Лакея бросило на мост, а кучера прямо под копыта лошадей. Когда я подъехал к саням, то первое, что бросилось мне в глаза, — это задравшиеся полозья саней. Сани наскочили на поваленное дерево, скрытое под снегом, из-за чего и опрокинулись.

Из саней доносились глухие вопли. Лакей уже пришел в себя и бросился успокаивать лошадей, а я, вскочив на бок саней, который стал теперь крышей, открыл одно из окошек.

— Это я, Селкерк. Все целы?

— Вы что там, с ума сошли?! — донесся до меня голос Шарлотты. — Убить нас хотите?!

Голос доносился из вороха шкур и мехов, залитого вином и чаем и усыпанного пудрой, помадами, румянами, зеркальцами и еще Бог знает чем.

Кто-то всхлипывал, и я почему-то подумал, что это графиня Бельфлер, но когда все начали выбираться из кучи мехов, я увидел, что это Анна, у которой из носа шла кровь. Беатриче, обернув руку подолом, собирала выпавшие из перевернутой печи угли и бросала их обратно в печь. Горлов с саблей в руке стоял, выпрямившись во весь рост, и, задрав голову, смотрел на меня в окно. Глаза у него были мутные, и я не был уверен, что он узнает меня.

Я оглянулся назад. Ветер стих, и заснеженный лес молчаливо застыл вдоль берегов. Кругом было тихо, но я знал, что через две-три минуты казаки покажутся из-за излучины и увидят опрокинутые сани.

Лакей повис на шее у одной из передних лошадей, не давая ей пятиться назад, и это ему удалось. Лошади уже все были на ногах и больше не паниковали. Кучер неподвижно лежал в снегу с проломленной копытами головой. Лошадь Горлова спокойно стояла рядом, по-прежнему привязанная к саням.

— Кто умеет ездить верхом? — спросил я.

— Я умею, — ответила Шарлотта.

— И я, — отозвалась Анна. — Мы все умеем.

Она была очень бледна, но спокойна.

— Только с женским седлом, — добавила она.

Это было, конечно, здорово, что они умеют ездить верхом, но где же я возьму им женское седло?

— Я езжу верхом в любом седле, — неожиданно сказала Беатриче, закончив собирать угли.

— Горлов! — позвал я. — Давай руку!

Я помог ему выбраться из саней. Он свалился в снег.

— Не знаю, смогу ли я ехать верхом, — прохрипел он. — Но драться уж точно смогу.

— Я знаю, — коротко кивнул я. — Теперь вы, Беатриче.

Она, легкая, словно пушинка, оказалась рядом, и дамы тут же передали наверх ее шубу.

— Нет, другую, — остановил я их. — Дайте лучше тулуп. Беатриче должна издалека походить на мужчину. И шапку Никановской — издалека она напоминает гусарский кивер.

Облачив Беатриче в эту одежду, я принялся наставлять ее.

— Садитесь на лошадь Горлова и станьте в лесу на другом берегу. Как только я брошусь на казаков, постарайтесь наделать как можно больше шума, но особо на глаза не показывайтесь, чтобы они не поняли, что вы там одна, понятно?

Она кивнула.

— А ты, Сергей, сиди у саней и постарайся выглядеть беззаботным, авось примут нас за военный отряд и не сунутся. Все, Беатриче, поезжайте. Хотя подождите. Если увидите, что я упал с лошади, не ждите, а сразу скачите отсюда прочь. Куда угодно, но как можно дальше. Вперед, — я хлопнул ее коня по крупу, и она поскакала на другой берег.

Затем я просунул голову в окошко саней.

— Не беспокойтесь, дамы, все будет в порядке. Главное, не паникуйте. Анна, дайте-ка мне вон ту красную помаду.

Она молча исполнила мою просьбу, а Горлов, играя желваками от боли, молча смотрел, как я помадой навел красные полосы на щеках.

Вообще-то я собирался напасть на казаков с берега, противоположного тому, на котором была Беатриче, но едва я вскочил в седло, как из-за поворота показался первый всадник.

Увидев нас, он остановился, поджидая остальных, и когда они подъехали к нему, все четверо неспешно двинулись вперед.

Тут же за моей спиной Горлов уверенным голосом принялся громко отдавать приказания лакею. Правда, он говорил по-французски, и лакей не понимал его, но и казаки тоже.

Может, это как-то и смутило их, но они продолжали приближаться к нам. Ждать было нечего. Они могли атаковать в любой момент, поэтому я выхватил саблю и с гиканьем понесся им навстречу.

Мое сердце так колотилось в груди, что я не слышал ни своих криков, ни топота копыт. Я видел только четверых казаков, удивленно уставившихся на мою индейскую раскраску. Двое из них остановились, но старший что-то коротко приказал им, и вслед за этим в его руке блеснула короткая кривая сабля. Он и ехавший рядом с ним казак двинулись на меня, а двое других остались на месте, оглядываясь по сторонам, словно опасаясь засады.

Вожак был впереди, но он не ожидал, что я направлю коня слева от него. Обычно первое столкновение и первые удары наносятся, когда всадники проскакивают мимо друг друга справа. А потом опять съезжаются, и тут уже начинается обычная рубка. Но я проскочил слева, и он не успел нанести перекрестный удар. Зато я, не обращая на него внимания, сразу рубанул по шее второго казака, ехавшего сразу за вожаком, и тот свалился на лед, обливаясь кровью. Осадив коня, я повернул его к вожаку. Два казака, оставшихся возле леса и наблюдавших за битвой, заколебались — нападать ли на меня или согласно приказу следить за лесом. Один из них кроме сабли держал в зубах нож, а свободной рукой сжимал поводья. Вожак тоже развернулся, и мы ринулись навстречу друг другу. Но тут я неожиданно свернул и обрушился на двоих казаков, вместо того, чтобы атаковать одного вожака. Они не ждали нападения и замешкались.

Когда я еще «зеленым» новобранцем попал на Русско-турецкую войну, я уже умел ездить верхом и был вполне приличным фехтовальщиком. Но именно Горлов обучал меня всем тонкостям кавалерийского искусства и отшлифовывал мое мастерство. Это он научил меня не раздумывать, а полагаться на свои инстинкты и глазомер. И вот теперь я, не размышляя, атаковал казаков, и острие моей сабли с шипением пронеслось у шеи казака, который вынул нож изо рта и переложил его в другую руку, но теперь не мог как следует управлять конем. Голова казака отделилась от тела и, брызгая алой кровью, покатилась по льду. Это было эффектное и страшное зрелище. Второй казак, видимо, решил, что с него хватит, и, повернув коня, ринулся прочь.

Какой-то звук, словно стон, донесся с того берега, куда я послал Беатриче, и я понял, что там кто-то есть. Шпион? Раненый? А если казак, то почему он не нападает?

Но времени на размышления не было. Вожак уже понял, что я не дам ему уйти, а с учетом того, что соотношение сил резко изменилось и вместо четырех против одного мы теперь были на равных, он предпочел встретить меня лицом к лицу, а не подставлять мне спину.

На этот раз не было бешеной скачки и обмена сабельными ударами. На лице у казака застыло отчаяние, а глаза стали дикими. Его конь потихоньку, почти шагом приближался ко мне, а сам казак привстал в стременах и размахивал саблей над головой своего коня. Но это была скорее попытка не подпустить меня к себе, чем лихой вызов.

Я парировал пару его ударов и отбил его саблю, когда он пытался ударить по голове моего коня. Собственно, я зарубил бы его еще тогда, но он поспешно толкнул стременами коня, и моя сабля прошла в дюйме от его лица. Оказавшись на расстоянии, казак снова привстал в стременах, жадно глотая морозный воздух, и я было подумал, что он собирается метнуть в меня саблю, но этого я уже никогда не узнаю, потому что в следующий миг клинок Горлова пронзил его насквозь.

Казак выронил саблю и недоуменно посмотрел на торчащее у него из груди острие. Горлов выдернул саблю, и казак повалился с коня в снег.

Горлов, сидевший на одной из ездовых лошадей, за которой все еще волочились обрезанные постромки, кивнул мне и, уцепившись за гриву лошади, почти заваливаясь вперед, указал саблей на последнего казака, поспешно удаляющегося с места схватки.

Я рванулся за ним и тут же увидел жалкое зрелище, которое представляла собой его выбившаяся из сил лошадь. До казака было не больше ста ярдов. Оглянувшись, он понял, что от меня не уйти, и повернул лошадь к берегу.

И тут Беатриче ринулась на него из заснеженных зарослей! Казак запаниковал и резко повернул коня обратно. Бедное животное, окончательно обессилев, повалилось на снег, и казак покатился по льду. Поднявшись на ноги, он побежал к другому берегу, но это получалось у него еще хуже, чем у его измученной лошади.

Я думал, что Беатриче дождется меня, иначе остановил бы ее, но все произошло мгновенно, и слова застыли у меня в горле. Пустив лошадь галопом, Беатриче догнала казака и сбила его с ног.

Среди снежной чащи снова послышался слабый треск, словно наблюдавший оттуда казак, если там действительно был казак, поспешно скрылся, увидев случившееся.

Когда я подъехал к Беатриче, она спокойно сидела в седле, глядя на казака, постанывающего в снегу.

— Он… может встать? — только и смог вымолвить я первое, что пришло мне в голову.

Беатриче что-то сказала по-русски, и это не было ни вопросом, ни просьбой. Казак тут же поднялся, сильно припадая на одну ногу, а левая рука бессильно висела, явно сломанная.

— Тогда вперед, — сказал я, и мы погнали его впереди себя обратно к саням.

Я то и дело поглядывал на спокойное лицо Беатриче. Она чувствовала мой взгляд, но смотрела прямо перед собой.

Когда мы подъехали к Горлову, он почти лежал на шее лошади, но, увидев нас, тут же с трудом выпрямился и поехал рядом со мной, успев даже хлопнуть казака своей саблей, чтобы поторопить его.

Дамы выглядывали из саней, с любопытством рассматривая казака и перешептываясь.

Едва мы подъехали к саням и лакей подбежал к нам, как Горлов повалился с лошади в снег. Казак упал на колени и ткнулся головой в лед, словно желая нырнуть под него.

— Горлов! — Я соскочил с коня. — Ты ранен?

— Ранен, да только не казаками. Но то, что грызет мои кишки, гораздо хуже стали, — со стоном отозвался он.

— Держись, мы найдем тебе врача… Дамы! Шарлотта, Анна и вы, графиня Бельфлер! Берите побольше одеял и идите сюда. Все идите сюда, нам нужна ваша помощь. И, ради бога, поторопитесь!

Пальцы Горлова вцепились мне в ногу.

— Послушай, Светлячок, когда казаки найдут труп с отрубленной головой, они не станут преследовать нас. Так что время есть.

Я сжал его руку и кивнул, показывая, что спокоен и все понимаю.

— Беатриче, найдите что-нибудь, чтобы связать пленного. И скажите лакею, что нужно запрячь четырех свободных лошадей в упряжку. Надо зацепить сани и поставить их на полозья.

Все дружно принялись за дело. Дамы принесли одеяла и хлопотали над Горловым. Даже княжна Наташа, которая едва не лишилась чувств, споткнувшись о труп кучера, теперь тоже помогала им.

Мы с лакеем с помощью Беатриче запрягли четырех коней и, зацепив сани, поставили их обратно на полозья. Грохота и треска было предостаточно, но вскоре оказалось, что сани целы и полозья не сломаны. Куда тяжелее было разобраться с поврежденной упряжью. В результате всех наших усилий нам, тем не менее, пришлось довольствоваться упряжкой в восемь лошадей, а не в десять, как раньше. Выбрав двух наиболее уставших животных, я отпустил их, хотя и знал, что волки постараются не упустить такую добычу: просто рука не поднималась застрелить такие прекрасные создания.

Мы провозились около часа. Зепша развлекалась тем, что притрагивалась к связанному у дерева казаку, а затем с воплями бежала прятаться под шубу к кому-нибудь из дам. Ее вопли становились все громче, и мне пришлось прикрикнуть на нее:

— Может, помолчишь, а? Хочешь привлечь сюда остальных казаков?!

— Куда мы едем? — спросила Шарлотта, когда я пригласил дам сесть обратно в сани и ввел туда же Горлова.

— Обратно к Бережковым, — отрубил я, но, заметив, что княжна нахмурилась, счел нужным объяснить: — Посудите сами. У нас теперь всего восемь лошадей в самодельной упряжи, кучер мертв, а половина охраны нуждается в неотложной медицинской помощи. Мы встретили разбойников, и не исключено, что снова наткнемся на них. До Бережковых ближе, чем до следующего имения, которое я теперь вряд ли быстро найду. Мне очень жаль, дамы, что я нарушаю ваши планы, но ваша безопасность для меня превыше всего. Так что садитесь и поедем отсюда побыстрее.

— А как же… он? — спросила графиня, кивнув на казака и побледнев еще больше, чем остальные дамы.

— Я положу его на крышу саней рядом с телом кучера и привяжу там — тогда я смогу постоянно следить за ним.

— А разве вы не поедете с нами в санях, капитан? — спросила Никановская.

— Я сяду за кучера, рядом с лакеем. А теперь прошу всех в сани… А вас, Беатриче, прошу задержаться на два слова.

— Не хотите ли согреться, капитан? — предложила Никановская, протягивая мне металлическую фляжку с бренди.

Секунду поколебавшись, я отказался.

— Может позже, когда замерзну.

— Тогда возьмите с собой.

Я взял флягу и, как только Никановская скрылась в санях, повернулся к Беатриче.

— Я попрошу вас об одолжении, и очень важно, чтобы вы сделали все правильно, как делали до сих пор. Ни под каким предлогом вы не должны позволять Горлову пить или есть, пока мы не приедем к Бережковым. Роняйте чашки, переворачивайте тарелки, делайте что угодно, но не позволяйте ему ни есть, ни пить, кто бы ни предлагал. В крайнем случае, прямо скажите, что я так приказал, понятно?

Она кивнула, не поднимая глаз.

— И еще одно слово, Беатриче. Вы были просто великолепны. Я, быть может, обязан вам жизнью.

Она снова молча кивнула, вошла в сани, но, прежде чем закрыть дверцу, все-таки подарила мне взгляд.

* * *

На обратном пути в имение Бережковых мы не встретили никаких преград. За всю дорогу мы не увидели ни единой живой души, даже птиц не было слышно — только трескучий мороз да белое безмолвие русской зимы. Лошади бежали уже медленнее, ведь их осталось восемь, да и собранная нами временная упряжь была им непривычна.

Лакей оказался неплохим кучером и сносно управлялся с лошадьми и без моей помощи.

Время от времени, когда дорога была ровной, я забирался на крышу и вливал глоток бренди связанному казаку, чтобы он окончательно не замерз рядом с трупом кучера.

И, наконец, уже на закате мы доехали до имения Бережковых.

15

— О, вы так быстро вернулись? Какой сюрприз! — князь Бережков потряс мои окоченевшие пальцы и просиял. Он, казалось, не замечал ни поцарапанных саней, ни самодельной упряжи на восьми оставшихся лошадях. Он приветствовал меня словно старого друга, которого не чаял увидеть в добром здравии.

— Решили остаться еще на денек? Прекрасно! Хотите, оставайтесь даже на два. Вижу, вы так же любите деревню, как и мы.

Похоже, он действительно верил, что мы целый день любовались окрестностями и вернулись только потому, что не могли расстаться с местными пейзажами. Зато его супруга сразу почуяла неладное и нахмурилась, увидев меня возле саней.

— В чем дело? Я чувствую, что случилось что-то ужасное. Кого-то убили? — Она смотрела, как лакей открывает дверцу саней. Дюжина слуг, побросав работу, тоже уставились на сани.

— Князь, — я отвел Бережкова в сторону, — может, княгине лучше уйти в дом? Мы наткнулись на казаков, и наш кучер мертв, а мы захватили пленного. Может, княгине не стоит видеть одновременно и мертвеца, и казака?

Лицо у князя стало бесстрастным, как и тогда, когда он упоминал об угрозе казацкого бунта. Но когда он повернулся, я готов был поклясться, что в глазах у него мелькнуло лукавое выражение.

— А почему бы и нет? Пусть посмотрит.

— Ладно, как знаете. — Я тронул за плечо лакея и указал ему на крышу саней.

Он залез туда, а князь что-то приказал нескольким слугам, и они подошли к саням, вероятно, готовые принять обычный багаж.

Лакей взглянул на меня, потом на дам, щебечущих на крыльце, а затем снова на меня. Я кивнул и жестом показал, чтобы он скатил багаж вниз. Лакей кивнул, и с крыши в снег тяжело ухнул заледеневший, как колода, труп кучера. Слуги невозмутимо приняли этот «багаж», неторопливо отнесли его к парадному входу, положили у ног княгини и вернулись к саням за следующим грузом. Бережкова, занятая беседой, мельком взглянула на труп, потом пригляделась внимательнее и пронзительно вскрикнула. Дамы немедленно взяли ее за руки, наперебой успокаивая княгиню.

Слуги совершенно равнодушно отнеслись и к трупу, и к воплям своей госпожи. Они просто стояли у саней, вытянув руки, пока лакей не скатил им с крыши пленного казака. Но тот, в отличие от трупа, открыл глаза, и все четверо мгновенно отпрянули.

— Казаки! — крикнул кто-то, и, несмотря на то что пленник был связан, ранен и очень замерз, четверо носильщиков поспешно смешались с толпой слуг, которая тоже попятилась.

Но княгиня Бережкова перещеголяла их всех. Она вырвалась из рук успокаивающих ее дам и ринулась в дом, по пути споткнувшись о труп кучера. Дико взвизгнув, княгиня вскочила на ноги, ворвалась в дом и упала в обморок посреди гостиной.

Князь поглядел на меня.

— Я вовсе не хочу убеждать вас, что сельская жизнь совсем лишена волнений, — мягко заметил он. — Но сама ее безмятежность только усиливает эффект от небольших приключений, которые иногда здесь случаются.

Он сделал знак слугам вернуться и пошел было к лежавшему на снегу казаку, но на полпути его перехватила княжна Мицкая.

— Мой дорогой дядюшка, мы с удовольствием снова воспользуемся вашим гостеприимством, прежде чем завтра отбыть в Санкт-Петербург. А пока прошу вас запереть и взять под стражу этого пленного казака, которого мы захватили во славу императрицы Екатерины, государыни всея Руси, — с этими словами княжна пнула лежавшего казака и направилась к саням, где приказала Беатриче не мешкая принести ночные халаты и рубашки для каждой из дам.

Я подошел к князю и со всевозможной почтительностью попросил его позаботиться о наших лошадях, починить сани, найти надежное место для пленника и, самое главное, оказать медицинскую помощь Горлову.

* * *

Врач оказался немцем. Он пришел заспанный, в помятой одежде, но принес с собой безукоризненно чистый тазик для крови и сверкающий скальпель. Глядя, как он уверенно закрепил тазик у локтя Горлова и привычно развернул его руку, я преисполнился надеждой, что все будет в порядке.

— Вы уверены, что это именно то, что нужно? — шепотом спросила Беатриче, стоя в ногах кровати Горлова.

— Разумеется, — заверил я. — И Горлов тоже это знает.

Тут я несколько преувеличивал. За тот час, пока мы ожидали появления врача, за которым послал князь, у Горлова было два сильнейших приступа, и ему вообще ни до чего не было дела, поскольку он лежал без сознания и даже не почувствовал, когда врач вскрыл ему вену.

Беатриче, как зачарованная, смотрела на кровь, а я отвернулся. Меня немного мутило. Одно дело — кровь на поле боя, а другое дело — в спальне, да еще когда ее выпускают из тела твоего лучшего друга. Не знаю, сколько выпустили крови из Горлова, но врач, наконец, туго перетянул его руку и повернулся ко мне.

— Слишком много водки и другой дряни, — сказал он по-немецки. — Пусть хорошо выспится, и утром он будет чувствовать себя лучше, но я бы рекомендовал потом еще раз повторить процедуру.

— Спасибо, доктор. — Я дал ему золотой из выданных на дорогу денег.

— Если я буду нужен, я всегда к вашим услугам. — Он опустил золотой в карман и удалился, прихватив свои инструменты.

Я сел у камина возле постели Горлова, а Беатриче опустилась на стул напротив меня. Несколько минут царило молчание, только потрескивал огонь в камине.

— Зачем вы сказали Бережкову, что у графа Горлова инфекционное заболевание? — вдруг спросила она.

— Вы это слышали? — Я действительно имел беседу с князем у саней, когда Беатриче собирала вещи для дам.

Она кивнула, и в ее каштановых волосах заискрились отблески огня.

— Да, слышала. И потом слышала это еще раз.

— От кого же?

— От княжны Мицкой. Она объявила, что все должны держаться подальше от комнаты графа, за исключением, разумеется, меня.

— Она была расстроена?

— Еще как.

— Она тревожится за Горлова или за себя?

Беатриче не ответила, и я продолжал:

— Я просто хотел, чтобы князь поселил нас подальше от всех.

Спальня, которую нам выделили, действительно располагалась в самом дальнем конце дома. В кухне было бы, конечно, еще лучше, но кто же станет держать больного в кухне?

— Так я смогу защитить его, — пояснил я и посмотрел ей в глаза. — И еще мне хотелось бы знать, кто из дам воспринял новость о его болезни серьезно, а кто нет.

— Думаете, вашего друга отравили?

Я промолчал, но Горлов застонал во сне, и мы оба посмотрели на него.

— Сегодня его никто не кормил, — сказала Беатриче. — Но угостить пытались все, кроме Зепши. Она вообще не обращала на него внимания. Но он ничего не ел и ничего не пил. Я только смачивала ему губы водой из общего кувшина.

— Вы не сказали, что оберегаете его по моему приказу?

— Мне не пришлось этого делать: большую часть пути граф был без сознания.

Горлов снова застонал, и его тело изогнулось в конвульсиях от спазмов. Я схватил его за плечи.

— Горлов! Сергей! Ты меня слышишь?

— Слышу, — процедил он сквозь зубы, не открывая глаз, и снова скорчился от боли. — Оно жрет меня! Жрет изнутри!

Он застонал и обессиленно повалился на подушки.

— Беатриче, — прошептал я, — мне нужно ненадолго выйти. Вы справитесь тут одна?

Она кивнула, а я, заверив, что буду через пять минут, взял плащ и вышел.

У конюшен, где заперли казака, толпились крестьяне и слуги. Они говорили нарочито громко и бодро, но было ясно, что они побаиваются своего грозного пленника. Все по очереди заглядывали в щель над дверью, а кто-то даже поднял своего маленького сына, чтобы тот мог взглянуть на живого казака.

Едва я подошел, как все смолкли, расступаясь и давая мне дорогу. Я тоже заглянул в щель и увидел казака, лежавшего на устланном соломой земляном полу. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в солому. У изголовья его «постели» была вывалена груда каких-то отвратительных объедков — кожура от фруктов и картофельная шелуха вперемешку с костями неизвестного животного. Точь-в-точь такие объедки бросают свиньям, подумалось мне.

— Кто-нибудь говорит по-французски? — спросил я у притихшей толпы, рассудив, что этот язык должен быть знаком им лучше, чем немецкий.

После долгой паузы седой старик неуверенно сказал, что немного знает этот язык.

— Спроси у казака, как он себя чувствует, — приказал я.

Старик заговорил с пленным и обменялся с ним несколькими фразами, причем у меня сложилось впечатление, что они не очень хорошо понимают друг друга.

— Говорит, что сильно болит живот.

— А что он ел? Чем его кормили?

— Н-не знаю, — прошептал старик.

— Слушай, дед. — Я отвел его в сторону. — У вас найдутся гнилые яблоки? Червивые? Принеси их в дальнюю спальню, где нас поселили, знаешь? — И, не дожидаясь его кивка, добавил: — И еще побольше теплой соленой воды, ведро и деревянный ушат, понял? Давай, живо!

Стоны Горлова я услышал еще в коридоре, а когда вошел, увидел, что Беатриче встревоженно склонилась над ним.

— Спасибо вам, Беатриче, — сказал я, снимая плащ и закатывая рукава. — Теперь вам лучше уйти.

— Что вы собираетесь делать?

— Горлова отравили, Беатриче. Причем ядом медленного действия, чтобы он умер в дороге. Каждый раз, когда он проявлял физическую активность, он сразу начинал блевать. Думаю, это его и спасло… Да где же этот чертов дед?

— Какой дед?

— Я попросил крестьян принести сюда кое-что. — По глазам Беатриче я видел, что она не совсем меня понимает, и попытался объяснить: — Мой отец всю жизнь возился с лошадьми и всегда утверждал, что любая лошадь, и умная, и глупая, ведет себя одинаково, когда дело доходит до еды. Самая умная лошадь может наесться не той травы или съесть слишком много молодой травы, причем так набить себе брюхо, что отравы хватит на пять лошадей. В таких случаях мой отец привязывал ей на голову палку, так, чтобы она не могла закрыть рот, и гонял лошадь до тех пор, пока она все не выблюет.

— Значит, вы хотите, чтобы граф Горлов…

— Именно так.

— Я помогу вам.

— Это будет не очень приятное зрелище.

— Я знаю.

16

Старик и еще двое слуг, наконец, принесли все, что я просил. В ушате стояло ведро с гнилыми яблоками, а теплую воду поставили на пол в двух кувшинах. После этого крестьяне поспешно удалились, бросая испуганные взгляды не на хрипящего в постели человека, а на молодого безумного офицера, приказавшего принести столь необычные гостинцы для больного.

— Готовы? — спросил я Беатриче.

Она кивнула.

— А может, не надо так много воды? Может, достаточно кружки?

Я покачал головой, хотя меня тронуло сочувствие в ее голосе.

— Он должен как можно больше пить. Сначала он будет делать это охотно, а потом придется заставлять его. Он будет сопротивляться, но мы должны держать его и снова заливать воду. Он будет вынужден глотать, чтобы не захлебнуться.

Беатриче снова кивнула.

И началось… Как я и предполагал, поначалу Горлов сам припал к воде, но даже в полубреду быстро понял, что вода отвратительная, и затем нам пришлось туго. Мы провозились с ним часа три, а он яростно сопротивлялся, обзывая нас самыми грязными словами, какие только мог вспомнить. Мы не обращали на это внимания и продолжали свое дело. Горлова выворачивало наизнанку, но мы продолжали его поить, пока он, совершенно обессиленный, не погрузился в глубокий сон.

* * *

Беатриче и я сидели на стульях у кровати Горлова, чувствуя себя такими же обессиленными, как и он. Приступов больше не было, но мы оба так устали, что просто сидели и отдыхали.

— По-моему, он крепко заснул, — сказала Беатриче после долгого молчания.

— Беатриче… вы просто… уже второй раз за день.

Она только отмахнулась, и я понял, что она не хочет слышать моих комплиментов, и сам вдруг осознал, что слова не нужны, — между нами и так уже существует некая незримая связь.

— Давайте сядем поближе к огню, — тихо предложил я. Она не возражала, и я переставил стулья.

— Где вы научились так здорово ездить верхом? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Меня научил отец. Он был солдатом, как и вы.

— Кавалеристом?

Она кивнула.

— Все поляки отличные наездники, — согласился я.

Беатриче засмеялась.

— Он был не поляк, а швед, и воевал в армии Карла Двенадцатого против царя Петра Великого. Отцу было едва за двадцать, и он был майором кавалерии…

— В двадцать лет и уже майор? — Я не боялся прервать ее вопросом, чувствуя, что она не обидится. — Значит, он был достойным человеком. Или дворянином. Или и тем, и другим.

— И тем, и другим, — подтвердила Беатриче. — Но в первую очередь он был, как вы говорите, достойным человеком. Ему нравилось воевать, нравилось быть солдатом. Он сам потом рассказывал, что был молод и страстно желал попасть на войну. Он говорил это так, словно осуждал свою юношескую глупость, но в его голосе не чувствовалось особой убежденности. Он попал в плен под Полтавой и в числе многих других пленных был отправлен в Польшу, где десять лет работал лесорубом, пока русские его не освободили, и то только потому, что начали использовать для своих кораблей другие породы деревьев. Там он встретил мою мать, которая к тому времени уже дважды овдовела, и женился на ней. С ними случилось нечто невероятное…

— Любовь? — без тени иронии спросил я.

— В Польше любовь не редкость. Я хотела сказать, что у них было процветающее имение.

Беатриче умолкла, задумчиво глядя на потрескивающее пламя. В комнате снова стало тихо, и было слышно, как ровно дышит во сне Горлов.

— Отец умер от чахотки, когда мне было десять лет, — продолжала Беатриче. — У меня было три брата и две сестры, но мы уже не могли так же умело вести хозяйство. А два года назад царица заявила, что эти земли принадлежат России, и отобрала их у Польши. Она подарила часть земель князьям Мицким, и наше имение оказалась в их владениях, поэтому я и пошла работать служанкой к княжне Наталье.

— Вы видитесь со своими близкими?

— А никого не осталось. Мать тоже умерла от чахотки, братьев забрали в армию сражаться против турок. Потом мне сообщили, что они все погибли. Раньше я получала письма от сестер, но и они уже давно не пишут. — Беатриче взглянула на меня. — Я много рассказала вам о себе, теперь ваша очередь. А как вы научились так здорово ездить верхом?

И в тот момент мне так захотелось рассказать ей о себе все, всю правду. Ну, может, опуская кое-какие подробности.

— Мой отец выращивал и объезжал лошадей для богатых людей. Он прибыл в Америку из Шотландии на корабле вместе с группой пресвитериан[2] и поселился в Виргинии. Моя мать тоже была на том корабле, но она не выдержала плавания, вернее сказать, родов. Три дня среди бушующих волн у нее продолжались схватки, и роды были очень тяжелые. Наши соседи, которые плыли на том же корабле, а потом поселились рядом с нами, рассказывали, что моя мать не сдавалась и не умерла, пока не услышала мой первый крик. Отец никогда не говорил об этом, поэтому я не знаю, правда это или нет. Ее похоронили в море, и только благодаря ей пресвитериане мирились с прохладным отношением отца к их вере, но к нам в дом часто приходила пожилая женщина из общины и читала мне Библию. Отец никогда не был членом общины, но мама была истинной пресвитерианкой и пыталась обратить отца в свою веру с тех пор, как они поженились. Но если она уехала из Шотландии по религиозным убеждениям, то отец, насколько я знаю, уехал, потому что ненавидел англичан. «Главное сокровище Шотландии — это шотландцы, — говаривал он. — Англичане лишили нас возможности свободного выбора, и теперь мы можем быть либо моряками, либо солдатами на службе у Британской короны». Так что у отца я научился ухаживать за лошадьми, а пресвитериане занимались моим образованием, правда, в основном по Библии. А когда мне исполнилось пятнадцать, они изрядно удивили меня — оказалось, церковь собрала для меня деньги, чтобы я мог продолжить свое образование в колледже Уильяма и Марии. Я видел, что отец против моего отъезда, но он и словом не обмолвился.

— Разве он не хотел, чтобы вы получили хорошее образование? — удивленно спросила Беатриче.

— Не совсем так. Я как-то сказал, что мечтаю стать священником, а ему хотелось для меня другой, лучшей жизни. Он всегда хотел, чтобы я стал настоящим виргинским джентльменом, с хорошим воспитанием и манерами, но без денег нечего было и думать о такой судьбе. Мое желание служить церкви несколько расстраивало его, но, как я теперь понимаю, он не очень-то верил в это. Я, впрочем, тоже, даже тогда, но никому не говорил об этом, ни отцу, ни жене.

— А какая она была?

— Милая. Счастливая. Веселая. Как ребенок. Ей было семнадцать, а мне восемнадцать.

— Но почему вы женились на ней? Я знаю, что вы любили ее, но почему, за что вы ее полюбили? Что в ней было такого… — Беатриче не договорила, но я понял, что она имела в виду.

— Вера, — ответил я после долгой паузы. — Наверное, вера. Она искренне верила в Бога, в высшую справедливость и в то, что в каждом человеке есть что-то хорошее. У меня было свое мнение на этот счет, но она принимала меня таким, какой я есть, со всеми моими сомнениями, и поэтому мне самому хотелось верить в то, во что верит она.

Обычно я запрещал себе думать о Мелинде, но теперь, когда я сидел рядом с Беатриче, с женщиной, которая своей откровенностью и прямотой так напоминала мне ту, которую я потерял, все возведенные стены рухнули и так долго сдерживаемые воспоминания нахлынули на меня. Я вспомнил Мелинду такой, какой впервые увидел ее в церкви, где она сидела рядом с отцом. Собственно, это ее отец попросил меня встретить его после церковной службы, чтобы договориться о выездке недавно купленных им лошадей.

— Когда стали петь псалмы, мы встретились с Мелиндой глазами, и у меня перехватило дыхание от этого светловолосого зеленоглазого видения.

Но полюбил я ее не только за ангельскую внешность и кроткий нрав. И не за то, какими глазами она смотрела на меня, когда после церкви я проскакал у них в имении верхом на жеребце, которого никто не мог даже оседлать. Я мог доверить ей все — и свои страхи, и свои мысли, и свои желания. Когда я возмущался из-за того, что колонисты в поте лица трудятся здесь, чтобы обеспечить богатство кучке аристократов за океаном, Мелинда с тяжелым вздохом соглашалась со мной. А когда я выражал опасение, что бескрайние просторы и богатства Америки породят новое поколение людей, которые будут готовы умирать и убивать за свою независимость, она смеялась и обнимала меня, нашептывая, что это все пустые страхи и нас ожидает прекрасное будущее. Семья. Мир. Покой. С тех пор как она умерла, я не позволял себе вспоминать об этом.

Отец Мелинды владел большой табачной плантацией недалеко от Вильямсбурга и считал, что я не пара его дочери. Я тоже так думал, но несколько по другим причинам, нежели он. Возможно, его упрямство и привело к тому, что к Рождеству того же года мы поженились. А весной Мелинда уже была беременна.

Жили мы в доме, где всегда было холодно и сыро. Когда подошло время рожать, приехал отец Мелинды и сказал, что ей на это время лучше вернуться домой. Я тоже думал, что так будет лучше, тем более что на носу были экзамены в колледже. Тесть сказал, что даст мне знать, когда все начнется, а я, в свою очередь, обещал лететь, как ветер, чтобы успеть вовремя. И Мелинда верила мне, как и прежде, верила. Она всегда мне верила.

Но обо всем, что случилось затем, я узнал от друга тестя, приехавшего в Вильямсбург. Едва родив ребенка, Мелинда умерла от оспы. Ребенок тоже умер от оспы. — Я умолк, чувствуя, как костенеет язык и сжимается горло.

Но все же я не сказал Беатриче, что Мелинда и ребенок два дня не могли дождаться врача, потому что королевский губернатор, зная о моих политических настроениях, нашел для врача более лояльных к Британии пациентов. Ненависть, пылавшая во мне, только разгоралась при мысли о том, что я тоже виноват в смерти жены и ребенка.

— Они похоронили их раньше, чем я успел приехать. Я вернулся домой к отцу и жил там какое-то время, пока мы не начали тихо ненавидеть друг друга. Я сказал ему, что бросаю учебу, но с лошадями тоже возиться не буду, а собираюсь стать солдатом. Наш сосед, которому отец продавал лошадей, говорил мне, что настанет день, когда Америке понадобятся опытные солдаты, и я решил набраться опыта в Европе. Отец оплатил проезд.

Беатриче медленно кивнула.

— А дальше все ясно. Я учился воевать, искал войны и находил их.

— Вряд ли, — тихо сказала она.

— Что?

— Вы часто видите сны, капитан?

— При чем здесь сны?

— Значит, видите.

— Ну, как все, наверное.

— Сны дают выход всему плохому, что накопилось в человеке за день.

— Да какая…

— Вы сердитесь на меня?

— Ну что вы, вовсе нет.

Она только повернула голову, посмотрела на меня так, что мне почему-то стало неловко, и снова отвернулась к огню.

— Послушайте, Беатриче, ничто так не злит человека, как когда ему говорят, что он злится, а это не так, — натянуто улыбнулся я и сам почувствовал, как фальшиво звучат мои слова.

— Извините, я не хотела вас обидеть.

— Беатриче, вы… вы не поняли меня… Да, вы правы, я злюсь, потому что вы говорите так, словно знаете обо мне что-то такое, чего я сам не знаю. И получается, что вы считаете меня недостаточно сильным, чтобы сказать мне об этом прямо.

Она подняла на меня свои завораживающие глаза.

— Прошлой ночью, когда от вас ушла мисс Шеттфилд, я долго не могла уснуть и услышала странные звуки, доносившиеся из комнаты, в которой вы спали. Я тихо прокралась в вашу комнату и увидела, что вы стонете и плачете во сне. И рукой словно пытаетесь обнять кого-то и не находите, и тогда снова стонете, горестно так, безнадежно. — Она не сводила с меня глаз, пока говорила.

— Сон не всегда один и тот же, — тихо ответил я. — Бывает, всякое снится. Снятся лица, которых я никогда не видел, люди, которых никогда не знал. Мама вот снилась, а я ведь совсем не помню ее. И отец снится. И жена. И ребенок… А вообще, сны не часто приходят, обычно только после того как днем что-то произошло. Или что-то взволновало меня.

Теперь я припомнил те странные взгляды, которые Горлов, бывало, бросал на меня по утрам. Может, он тоже видел то, что видела Беатриче.

Я взглянул на Горлова, но он крепко спал.

— Сны ведь бывают и счастливые, Беатриче. Пытаешься удержать это счастье во сне, а оно ускользает, вот тогда действительно бывает плохо. Не знаю, всегда ли я так открыто плачу, но это плохо, что я не знал об этом, не подозревал о своем странном поведении во сне… Спасибо, что сказали, Беатриче.

Она молча кивнула, и в эту ночь мы больше не разговаривали. Не помню, как я задремал на стуле у огня, но сны мне точно не снились. А когда я проснулся, то обнаружил, что укрыт одеялами, а огонь уже потух. Но это было позже. А пока я спал. Спал сладким безмятежным сном, чего со мной давно уже не случалось.

17

— Горлов! Проснись! Подъем!

Его голова болталась из стороны в сторону, когда я тряс его. Потом его глаза открылись.

— Сам выбирай, сабли или пистолеты, — слабым голосом сказал он. — Я убью тебя, как только отмоюсь от блевотины и… всего остального.

После этого он снова закрыл глаза, явно собираясь опять сладко уснуть.

— Горлов, не спи! Как ты себя чувствуешь?

— Что? A-а… мы что… опаздываем?

— Что? Да! Надо ехать. Встать можешь?

Горлов вскочил, словно молодой жеребчик. С отвращением взглянув на загаженную постель, он скривился.

— Это что, все я? Мы где?

— Вернулись к Бережковым, — пояснил я. — Иди мойся.

Солнце уже сияло вовсю, отражаясь яркими бликами от белых сугробов. Мы направились к реке, где недалеко от проруби стояла баня. На Горлове были только сапоги, и он кутался в одеяло, а я ежился от холода в своей походной форме, испачканной кровью.

Дамы уже давно встали, полагая, что мы уедем на рассвете, и теперь завтракали в оранжерее вместе с княгиней Бережковой. Графиня Бельфлер увидела, как мы ковыляем по снегу, забыла о своем надкушенном круассане и крикнула так, что мы услышали сквозь стекло:

— Слава Всевышнему! Граф Горлов выздоровел!

Граф Горлов, посиневший от холода, подобрал одеяло и, повернувшись, отдал ей честь.

Мы двинулись было дальше, но все дамы вдруг оказались на крыльце и стали наперебой что-то кричать нам вслед.

— Капитан, мы скоро едем? — разобрал я голос Шарлотты.

— Да-да! — крикнул я в ответ. — Через час! Собирайтесь!

Мы поспешили дальше, несколько смущенные своим внешним видом, надеясь побыстрее войти в баню, но за нами увязалась Зепша. Она кривлялась, имитируя походку Горлова и отдавая честь графине Бельфлер, как это сделал он, и дамы покатывались со смеху. Горлов шел впереди и ничего этого не видел. И хорошо, что не видел. Но карлице этого было мало. Она догнала нас и разразилась радостными воплями:

— Граф Горлов, наконец, очухался с перепоя! Ура! Ура!

Горлов, не обращая на нее внимания, шел дальше, но Зепша поравнялась с ним и, подмигнув мне, снова заголосила:

— Как животик у графа? Если мы еще пачкаемся, то могу предложить свою простыню вместо пеленок! Я даже помогу вас спеленать…

Горлов, продолжая идти тем же ровным, но тяжелым шагом, вытянул руку и, схватив карлицу за горло, чуть изменил направление, продолжая держать ее на вытянутой руке. Теперь он направлялся к огромной бочке из-под дегтя, внутри которой копошились несколько перемазанных крестьян, чистивших ее. Поскольку одна рука у него была теперь занята, он пытался поддерживать одеяло другой, но его импровизированная накидка все равно сползла — сначала с одного плеча, потом с другого. Тогда Горлов просто бросил одеяло и зашагал дальше в одних сапогах, по-прежнему держа Зепшу на вытянутой руке, как нашкодившего щенка.

Дамы ахнули и прикрыли ладошками рты, но не глаза. Они стайкой упорхнули обратно в оранжерею, откуда продолжали наблюдать за происходящим.

Горлов молча швырнул Зепшу в бочку и снова зашагал к бане. Даже не обернувшись, он вошел туда и захлопнул за собой дверь, предоставив мне подбирать за ним одеяло.

Едва я подошел к бане, как из женской половины вышла раскрасневшаяся, свежая и причесанная Беатриче. Она была одета в чистое платье, поверх которого набросила шубу.

Сначала она опустила было глаза, но потом подняла голову и улыбнулась мне.

— Я приказала выстирать и выгладить ваши с графом мундиры. Все уже готово и лежит в предбаннике. Там же и свежее белье.

— Спасибо вам, Беатриче. Вы столько успеваете сделать… Наверное, очень рано проснулись?

Мне показалось, что она слегка покраснела.

— Эгей! Капитан! Капитан Селкерк! — раздался позади меня мужской голос.

Я обернулся и увидел князя Бережкова, который вышел из конюшни и семенил ко мне. На нем был совершенно нелепый для здешних мест костюм английского сквайра.

— Мы починили упряжь, — сияя, сообщил он. — Подправили сани и наладили печку… Господи помилуй, это еще что? — Он изумленно уставился на бочку, из которой пыталась выбраться перемазанная с головы до ног Зепша. Она орала и осыпала проклятиями испуганных крестьян, пытавшихся помочь ей.

— Пустяки, князь, — заверил я его. — Это Зепша, если вы помните. Она по просьбе графа Горлова решила посмотреть, хорошо ли вычистили бочку.

— По просьбе графа? — Наш хозяин растерянно перевел взгляд на оранжерею, где дамы приводили в чувство его супругу, лишившуюся чувств при виде голого графа Горлова. Помнится, в прошлый раз она упала в обморок, когда увидела мертвого кучера и казака, поэтому я не очень беспокоился за нее. Впрочем, князь тоже совершенно хладнокровно заметил:

— Похоже, она опять лишилась чувств, не правда ли? Что случилось на этот раз?

Я коротко, но почтительно изложил происшедшее.

— Совсем голый, в одних сапогах? — удивленно переспросил Бережков и тут же расхохотался. — Вот это да! Надо же, какой остренький соус к нашему пресному салату, не так ли, капитан? — усмехаясь, добавил он.

— Прекрасно сказано, князь.

— Прошу прощения, мадемуазель, — он повернулся к Беатриче. — С добрым утром.

Князь снял шляпу и поклонился ей, и в этот миг я просто обожал его.

— Доброе утро, князь, — отозвалась Беатриче. — Позвольте поблагодарить вас за баню. Это просто замечательно.

— Рад, что вам понравилось, — наклонил голову Бережков. — Так говорите, что граф Горлов выздоровел? Прекрасная новость… Собственно, я хотел сказать, что упряжь и сани мы починили, насколько это возможно здесь, в деревне. Могу ли я чем-нибудь еще быть вам полезен?

— С вашего позволения, мне бы хотелось послать гонца в Санкт-Петербург. Можно ли кого-нибудь отправить?

— Кого-нибудь? Кого-нибудь… Господи, да кого угодно. Да хоть сына моего повара. Он хороший наездник.

— Мне понадобится перо и бумага.

— Отлично, — кивнул князь и зашагал к дому, где его жена уже пришла в себя.

— Дражайшая моя! — воскликнул князь, приближаясь к ней. — Что с вами? Что вас так взволновало?

Беатриче отправилась вслед за князем исполнять свои обязанности при дамах, а я открыл дверь и вошел на мужскую половину бани. Горлов уже совсем разделся, — то есть, снял сапоги. Двое крестьян поливали его сверху горячей водой, а он яростно тер себя мылом и фыркал от удовольствия…

Мы долго и с наслаждением мылись и с не меньшим удовольствием надели чистое белье и мундиры, которые приготовила нам Беатриче, когда услышали, как открывается дверь в женскую половину, и голос Зепши:

— Приготовились! Я захожу!

Горлов, застегивая мундир, ухмыльнулся и подмигнул мне.

Судя по всему, крестьянки на женской половине облили ее горячей водой, потому что Зепша разразилась воплями: Нет! Нет! Ну хватит! Пожалейте бедную Зепшу! Не трогайте меня!

Мы с Горловым встревоженно переглянулись, но тут же сообразили, что Зепша продолжает развлекать дам, поскольку ее крики были прекрасно слышны в оранжерее.

— Не надо! Не насилуйте меня, пожалуйста! Я такая маленькая и голая, не надо-о-о-о!

— Идем, — толкнул я Горлова, — покажем им всем, что мы не имеем к этим воплям никакого отношения. А потом неплохо бы еще раз закинуть ее в бочку с дегтем.

— Да погоди ты, дай одеться. — Оказывается, Горлов не застегнул еще пару пуговиц.

После того как он прошествовал в баню в чем мать родила, это заявление позабавило меня, но улыбка исчезла с моего лица, когда Зепша разразилась новой серией криков:

— Не набрасывайтесь на меня вдвоем! Лучше возьмите Беатриче! Она готова на все! Ее возьмите!

Я застыл от негодования и готов был уже плюнуть на все приличия и задать карлице настоящую трепку, но меня остановила мысль, что, открыто вступившись за Беатриче, я могу только навредить ей. Тем не менее я все еще колебался, когда мы услышали, как открылась дверь женской половины и раздался голос Беатриче, вернее даже не голос, а шипение:

— Еще раз назовешь мое имя — и я вырву твое гнусное сердце и брошу его собакам.

Судя по воцарившейся тишине, они смотрели друг на друга. Потом снова хлопнула дверь. Я вышел наружу и тут же увидел Беатриче.

— Если вы отдадите мне вашу грязную одежду, я прикажу ее постирать.

Я чувствовал, что все дамы в оранжерее смотрят на нас. Мне хотелось сказать Беатриче что-то хорошее, но я не мог найти слов. Следом за мной вышел Горлов с ворохом грязной одежды. Беатриче потянулась было за ней, но я остановил ее.

— Я не позволю вам прикасаться к моей грязной одежде, Беатриче.

— И к моей тоже, — громко заявил Горлов, чтобы его услышали дамы, стоявшие уже на ступеньках у входа в оранжерею.

— Будет вам, — улыбнулась Беатриче и забрала у Горлова охапку одежды. — Вы что же думаете, я стыжусь этого?

Она поглядела на Горлова, потом на меня и, увидев мое расстроенное лицо, снова едва заметно улыбнулась.

* * *

Мое послание было коротким:

«Атакован казаками южнее Бережков. Женщины в безопасности. Кучер убит. Потерял двух лошадей. Возвращаемся в Санкт-Петербург сегодня. Будем ехать по N-ской дороге. Селкерк».

После того как казаки напали на нас всего в одном дне езды от северной столицы, приходилось принимать дополнительные меры безопасности, поэтому, посовещавшись с Горловым, мы выбрали другую дорогу.

Написав на конверте «Вручить князю Мицкому или маркизу Дюбуа», я отдал письмо гонцу и велел скакать без остановки.

Князь Бережков наотрез отказался от какой бы то ни было компенсации за убытки и расходы, даже когда я посоветовал ему на всякий случай сжечь изгаженную Горловым постель. Даже мои уверения, что все расходы оплачиваются не из моего кармана, не изменили его решения. Более того, он предоставил в наше распоряжение двух своих лошадей и отдал одного из своих слуг, который должен был заменить погибшего кучера. Так что мы покидали Бережки с десятью лошадьми, с починенной упряжью и санями, с новым кучером и совершенно здоровым Горловым, бодро сидевшем в седле.

18

— Ну, куда теперь? — спросил я Горлова, когда мы доехали до развилки.

— Сам решай.

— Ничего себе! Это же твоя страна. Откуда мне знать?

— Не волнуйся. Здесь, в окрестностях Санкт-Петербурга, любая дорога приведет в столицу.

— Любая?

На полпути к Санкт-Петербургу мы попали под дождь.

Сначала лишь слегка моросило, а потом дождь усилился. Наша одежда намокла, но разгоряченное скачкой тело не чувствовало холода. А вот мокрое лицо, которое не могла закрыть даже подаренная Горловым медвежья шапка, мерзло нещадно.

Уже темнело, когда мы подъехали к этой развилке и остановились, чтобы решить, куда ехать дальше.

— По-моему, эта та дорога, по которой мы ехали с Петром? — полувопросительно сказал я, после того как выяснилось, что Горлов первую половину дня просто скакал рядом со мной, полагая, что я знаю, куда мы едем, в то время как мне представлялось, будто это он ведет нас.

— Помнишь эту дорогу?

— Ты ведь был со мной, — буркнул он.

— Но это не моя страна, и город незнакомый.

— Тогда было темно.

— Сейчас тоже скоро стемнеет. Тогда разберешься?

Горлов зевнул.

— Поворачивай куда знаешь.

— Куда знаешь? То есть это я должен решать?

— А ты думаешь, я хочу, чтобы мне досталось на орехи, если что-то случится с тремя самыми знатными барышнями России? Нет уж, ты все это затеял — ты и решай.

Я наугад тронулся по одной из дорог, но буквально через несколько минут мы увидели всадника, скачущего навстречу нам. Не успели мы окликнуть его, как он натянул поводья, развернул коня и поскакал обратно, что-то выкрикивая на языке, которого ни я, ни Горлов не смогли узнать. Поскольку всадник был явно не казак — судя по одежде, это был слуга какого-то богатого помещика — мы двинулись дальше.

Едва лес закончился, как дорога привела нас к мосту через один из каналов Санкт-Петербурга. На одной стороне располагались черные покосившиеся хибарки, перед которыми молча стояли люди, в основном женщины и дети, глазевшие на нас. А с другой стороны моста собралась толпа в несколько сот человек, которая разразилась восторженными криками, едва мы въехали на мост. Кучер пустил лошадей шагом, чтобы никто из людей не попал под копыта, и я было встревожился за безопасность дам, но тут же увидел богатую карету, из которой вылез князь Мицкий, а следом за ним маркиз Дюбуа.

Как только открылась дверца саней и дамы начали выходить оттуда, отцы бросились к своим дочерям. Князь ринулся к Наташе, но она сперва перекрестилась и только потом, сияя, протянула руку отцу, которую тот покрыл поцелуями. Шарлотта, никого не стесняясь, сразу бросилась в объятия отца, целовавшего ее в щеки и в лоб.

Мы с Горловым слезли с коней и немного неверным шагом — после долгой скачки онемели мышцы — направились к тем, кто нанял нас для защиты своих дочерей.

— Господа! Господа! — повторял князь, сжимая мою руку обеими ладонями, потом он тряс руку Горлова и снова мою. Окружающим нравилась эта сцена счастливого возвращения, и все вокруг улыбались.

Я заметил и вторую богатую большую карету, откуда высыпали богато одетые кавалеры, встречавшие остальных дам. Сразу несколько придворных осведомлялись о самочувствии графини Бельфлер, а она что-то отвечала им, томно обмахиваясь веером под черным небом. Госпожу Никановскую и даже Зепшу тоже окружили придворные, поздравляя их со счастливым возвращением.

Подкатила и третья карета, запряженная четверкой всхрапывающих коней, и из нее выскользнул лорд Шеттфилд в сопровождении того самого молодого человека, которого он представил мне недавно как Монтроза.

— Что все это значит? — спросил я маркиза Дюбуа. — Я-то полагал, что мы тайно вернемся в город.

Он улыбнулся и заговорщицки подмигнул мне.

— И поэтому послали впереди себя герольда?

— Какого герольда? Гонца? Но он должен был тайно сообщить вам о нашем возвращении.

— Ну будет вам, капитан. Вам же надо было приобрести здесь репутацию, и вы ее приобрели, как и было задумано. Вас обоих можно поздравить, — все с той же улыбкой отвечал маркиз Дюбуа, словно заранее предвидел все, что случилось, и теперь был доволен этим.

Несколько раздраженный таким заявлением, я взглянул на Горлова. Тот стоял рядом со скучающим лицом — у него всегда был такой вид, когда он бывал крайне удивлен, но не хотел показывать этого.

Князь тем временем поцеловал руки всем дамам, даже Беатриче, правда, Зепшу он только потрепал по голове.

— Мои дорогие девочки! — повторял он по-французски. — Как я был счастлив узнать, что вы в безопасности. Со слезами на глазах я перечитывал твое письмо.

Он говорил это Наташе, а не мне.

— Вы написали отцу письмо? — спросил я Наташу. — Когда?

— Когда мы находились в Бережках, конечно, — ответила она. — Я написала отцу обо всем, что случилось, и отправила письмо с вашим гонцом.

— И что же вы написали?

— Все! И о том, как вы сражались с казаками, и о мертвом кучере, и о сломавшихся санях, и о тех казаках, которым вы срубили голову в поединке. Все-все!

Она так восторженно щебетала, что оставалось только догадываться, сколько казаков она умертвила в своем рассказе о стычке на замерзшей реке.

— Да-да! — поспешно закивал князь. — Ты еще упоминала пленного казака. Где же он?

Толпа загудела. Всем хотелось увидеть нашего пленника. Княжна величественным жестом указала на крышу саней. Лакей взглянул на меня и, истолковав мой взгляд как согласие, залез на крышу и поднял связанного казака. Толпа отшатнулась и ахнула от такого героизма, а потом зашумела, выкрикивая что-то в посиневшее лицо пленника. Я тоже взглянул на его лицо, но не заметил никаких признаков страха или раскаяния.

Теперь я понял, почему собралась такая толпа. Мы привезли наглядное свидетельство того, что смертельная угроза — всего-навсего беспомощный связанный мужик.

При встрече с дочерью лорд Шеттфилд вел себя куда более сдержанно, чем остальные, хотя и не менее сердечно. Отец и дочь стояли друг напротив друга, и лорд успокаивающе гладил руку дочери, сжимая ее обеими ладонями. Потом он виновато оглянулся на Монтроза, словно просил прощение за то, что отнимает время у кого-то более важного. Шеттфилд отступил в сторону, и Монтроз, шагнув вперед, обнял Анну за плечи и поцеловал ее в лоб. Затем, обхватив ее за талию, он повел Анну к карете. Она успела бросить на меня взгляд, и в ее голубых глазах я заметил тоску и сожаление.

Я оглянулся в поисках Беатриче и сразу увидел ее в открытых дверцах саней. Она заметила, как я смотрел на Анну. Я глазами попытался сказать ей, что все хорошо, но она уже отвернулась и принялась собирать разбросанные на полу вещи, которые благородные дамы, опьяненные счастливой встречей, оставили в санях.

Один из придворных вдруг что-то выкрикнул по-русски, и толпа тут же принялась скандировать эти два слова.

— Горлов! — перекрикивая шум, позвал я. — Что они кричат?

Он с тем же скучающим выражением взглянул на меня, только глаза заблестели, и перевел:

— Они кричат нам «Рыцари Царицы».

* * *

Я проснулся от тихого стука в дверь.

— Да-да! — бодро отозвался я, словно и не думал спать.

Дверь из черного дерева отворилась, и седой слуга-англичанин с поклоном доложил:

— Восемь часов, сэр. Завтрак накрыт в гостиной.

— Благодарю.

— Прикажете открыть шторы?

— Будьте так любезны.

Он неслышно пересек комнату и раздвинул тяжелые шторы. Холодная солнечная синева северного неба ворвалась в комнату, на мгновение ослепив меня.

Слуга остановился в дверях.

— Князь ожидает вас в девять, сэр. Будут ли какие-нибудь распоряжения?

— Благодарю вас, никаких.

Когда я вошел, Горлов уже сидел за накрытым столом и срезал верхушку с яйца всмятку. Увидев меня, он ухмыльнулся.

— Ага, вот и ты! Мучаешься с похмелья?

На пиру в честь благополучного возвращения дочери, который закатил вчера князь Мицкий, я не пил спиртного, а сам Горлов символически выпил каких-то четверть литра водки. Но это была его старая шутка, когда он просыпался более бодрым, чем я.

— Князь подарил тебе весь дом или только слуг? — вместо ответа поинтересовался я, наблюдая за тем, как один из слуг подносит блюда к столу, другой чистит мундир Горлова, а третий уже, почтительно поклонившись, несет начищенные до немыслимого блеска сапоги. Горлов тут же натянул их на шерстяные чулки, в которых сидел за столом, и глубокомысленно заметил:

— Главное качество полководца — это умело использовать свои войска.

Намазывая масло на благоухающую булочку, я с улыбкой поглядывал, как Горлов уплетает за обе щеки все подряд, что приносят слуги.

— Вижу, у тебя зверский аппетит.

— У меня всегда зверский аппетит.

— Ты думал о том, где ты мог подцепить ту заразу, что свалила тебя в пути?

— Думал, — проворчал он, не отрываясь от еды. — И мне пришлось всерьез поломать над этим голову. Это могло быть из-за вишен.

— Вишен? Каких вишен?

— У Антуанетты — графини Бельфлер — были вишни в шоколаде. Ей прислали их из Франции, и она меня угостила. Совсем немного — у нее самой почти не осталось.

— Вот как?

— Сладости могут быть очень вредны для желудка. Уверен, что это из-за вишен. Хотя, конечно, не исключено, что это из-за бренди. Ты же знаешь, после него я всегда себя неважно чувствую. Ты заметил, что вчера я старался не пить его?

— Да, разумеется. Вижу, ты всерьез решил заняться своим здоровьем и теперь кроме водки ничего не пьешь.

— Поверь, я очень трепетно отношусь к таким вещам, как здоровье. Поэтому к черту бренди! Отныне — водка и только водка, клянусь тебе… Да и болезнь была… гм… в общем-то пустяковая.

— Вне всякого сомнения, — легко согласился я, вытирая салфеткой губы. — Ты не знаешь, зачем нас хочет видеть князь?

— Надеюсь, чтобы обсудить сумму вознаграждения. Один из слуг сказал, что вскоре должен пожаловать лорд Шеттфилд.

19

Князь принял нас, сидя в обитом бархатом кресле, в том самом зале, где накануне закатил пир. Только вчера зал был полон табачного дыма и винных паров — это была мужская пирушка. Смех, звон бокалов, гул голосов, прерываемый громкими тостами, хрустальные хлопки разбиваемых об пол рюмок. Казаки, которые еще недавно были запретной темой, вдруг стали предметом горячего обсуждения. В наше отсутствие правительство, наконец, признало существование этой угрозы и пообещало разделаться с мятежниками. На восток уже потянулись первые воинские части. И пока придворные пили за победу над казаками, выяснилось, что неофициально боевые действия против них ведутся уже несколько месяцев.

Но сегодня зал был чисто убран и проветрен, а князь, вчера такой возбужденный, казался спокойным и расслабленным в своем любимом кресле. Увидев нас, он закрыл книгу и поднялся.

— Доброе утро, господа! Надеюсь, вы хорошо выспались? Прошу вас, присаживайтесь.

Мы сели, и князь тут же предложил закурить виргинского табака из большой жестянки, которую принес лорд Шеттфилд на вечеринку. Еще вчера она была полной, а теперь там почти ничего не осталось.

Я отказался, а Горлов протянул свою трубку, которую князь щедро набил таким ценным здесь виргинским табаком.

— Лорд Шеттфилд должен быть с минуты на минуту, — сообщил он. — Хорошо выспались? Ах да, я уже спрашивал об этом. Ну, наконец-то, вот и он!

По подтаявшему льду мостовой загремели колеса кареты, из которой стремительно вышел лорд и, на ходу швырнув перчатки лакеям и расстегивая плащ, направился к нам.

— Доброе утро, джентльмены! — Шеттфилд снял шляпу и, небрежно бросив ее ожидающим слугам, так же стремительно уселся в кресло справа от Мицкого.

Князь, несколько сбитый с толку таким стремительным появлением столь ожидаемого гостя, заулыбался.

— Граф Горлов. Капитан Селкерк. Маркиз Дюбуа просил извинить его, но поскольку он является в России вашим… покровителем, то его присутствие здесь может поставить маркиза в щекотливое положение. Поэтому эта честь выпала мне и лорду Шеттфилду. Разве мы не поблагодарили вас за то, что, рискуя жизнью, вы спасли наших дочерей? Конечно же, поблагодарили, и не раз! Но сейчас я хочу сделать это снова. Выражаю вам свою отцовскую признательность, джентльмены! — Князь встал и сердечно пожал руку мне и изумленному Горлову.

Шеттфилд кивком выразил свое согласие и одновременно сделал жест рукой, предлагая князю продолжать. Однако тот не спешил.

— Но признательность и благодарность это ведь не одно и то же, не так ли? Признательность на хлеб не намажешь и дом на нее не купишь, хотя заверяю вас, что все, что мое — ваше. Можете оставаться у меня, сколько пожелаете, хоть насовсем! Вы ведь спасли мое самое ценное сокровище.

Шеттфилд покосился на князя, и я заметил, что хоть он и не сомневается в искренности слов Мицкого, но считает, что тот говорит слишком много, в то время как речь идет всего лишь об уплате за услугу, пусть даже очень важную.

— Тем не менее, — продолжал князь, — именно благодарность, а не признательность смазывает колеса личных отношений.

Он на секунду умолк, очень довольный такой метафорой, но здесь терпению Шеттфилда пришел конец.

— Если позволите, я объясню вам в двух словах, джентльмены, что хочет сказать князь. Господин Мицкий имеет в виду, что мы должны вам денег. И не знает, как сказать о том, что мы не готовы заплатить.

Я в недоумении бросил взгляд на Горлова, но тот мрачно смотрел в угол, что было плохим знаком. Князь, тревожно заерзавший в кресле после слов Шеттфилда, сконфуженно потупился.

— Так что же вы хотите? Изменить размер нашего вознаграждения? Или отстрочить оплату? Или и то, и другое?

— Ни то, ни другое, — отрезал Шеттфилд.

Князь примиряюще поднял руку.

— Господа, господа! Вы нас неправильно поняли. Мы просто хотели сказать вам, что молва о ваших подвигах достигла ушей императрицы, и она пожелала видеть вас завтра во дворце. И возможно, поймите меня правильно, только возможно… она выразит вам свою признательность и даже… благодарность. Так стоит ли нам с лордом опережать своей благодарностью Ее Величество? Это не совсем тактично.

Я все еще не мог понять, что все это значит, но тут неожиданно заговорил Горлов:

— Эти двое хотят сказать нам, что боятся платить!

Князь и Шеттфилд вскинули головы, но он только яростно сверкнул на них глазами.

— Поверь, так оно и есть! Видишь ли, мы победили в схватке с казаками как раз тогда, когда правительство еще не решило — рубить их в капусту или по-прежнему не замечать. Поэтому совершенно неизвестно, как отреагирует императрица на наши подвиги. Если князь и лорд заплатят нам, а она просто ущипнет нас за щеки и скажет, какие мы хорошие мальчики, то они будут выглядеть дураками, или и того хуже — людьми, которые осмеливаются иметь собственное мнение по поводу того, что мы с тобой совершили. И наоборот, если императрица щедро вознаградит нас, то их… э-э… благодарность может показаться ничтожной по сравнению с царской. Они оба очень богаты, но их богатство, так или иначе, зависит или получено от императрицы. А Екатерина не любит тех, кто скупится, когда она так щедра к ним. И можешь быть уверен, она точно узнает, сколько нам заплатили.

— Граф Горлов! — попытался возразить князь, но Сергея уже трудно было остановить.

— Видишь, Светлячок? — гремел он. — У нас всегда так. Все делается только в надежде угодить императрице. Платить или не платить долги, посылать или не посылать подарки, отказать или принять. Браки устраивают, невест покупают и продают…

— Граф, вы слишком далеко заходите! — вскинулся на него Шеттфилд, поднимаясь с кресла.

— Я еще и не начинал! — гаркнул в ответ Горлов, нависая над англичанином так, что тот опустился обратно в кресло, хотя глаза его гневно блеснули.

— О, я прекрасно знаю все правила, будьте уверены! — рычал Горлов. — Продавай кого угодно и что угодно, потому что тебя самого уже продали. Молчи, если жених дочери — кретин, ничего страшного, лишь бы был богат. Не смей возражать, если жена завела любовника, — это дурной тон роптать, ведь это в порядке вещей!

Слова теснились у Сергея в груди, такие горькие и тяжелые, что он задохнулся и, гневно махнув кулаком, опустился обратно в кресло, словно обессилев от такой вспышки гнева.

— Мой дорогой граф, вы просто неверно поняли нас. — Князь улыбался словно внезапно прозревший слепой, наконец увидевший свет. — Если отсрочка в оплате смущает вас, то мы готовы выписать вексель…

— Не проставляя в нем сумму, — буркнул Горлов.

Князь смутился, и это доказывало, что Горлов прав.

— Собственно говоря, чем вы недовольны? — вмешался Шеттфилд. — Если я не ошибаюсь, вам была доверена не только жизнь, но и честь наших дочерей.

— К чему вы клоните? — сухо спросил я.

— К тому, что лично я вообще платить не намерен. Вы заманили мою дочь в свою спальню и пытались соблазнить ее.

Князь, удивленный не меньше чем я таким поворотом событий, посмотрел на меня и вдруг покраснел. Даже Горлов с интересом повернул ко мне голову.

Я хотел было решительно отрицать это, но потом взял себя в руки и спокойно ответил:

— У меня не было спальни. В первую ночь у Бережковых я спал у печи в кухне. А вторую провел у постели Горлова, спасая его от отравления плохим бренди.

— Значит в кухне! Вы затащили ее туда!

И снова я выдержал паузу, прежде чем говорить.

— Лорд Шеттфилд! Либо вы сами не верите в то, что говорите, либо так страшитесь этого, что хотите, чтобы я убедил вас, что это не так. Это оскорбительно, сэр, как для вашей дочери, так и для меня.

— Значит, вы отрицаете, что она приходила к вам в кухню? — не сдавался Шеттфилд, но я видел, что лицо его смягчилось, и это ободрило меня.

— Я ничего не отрицаю. Но никто не может подтвердить ваши обвинения, по той простой причине, что это неправда. И я не верю, что Анна могла сказать вам такое, — наши взгляды встретились, после чего я улыбнулся, а он отвел глаза. — А теперь, князь, поскольку я вижу, что вы расстроены и сбиты с толку, прошу вас пригласить сюда вашу дочь.

Князь позвонил в колокольчик и послал за дочерью. Княжна тут же вошла в зал в сопровождении Беатриче, которая несла за Наташей шлейф.

— Что за срочность, папа? Разве ты не знаешь, что мне нужно успеть перешить кучу платьев. Такое уже не носят, и я не могу…

— Наташа, Наташа, — замахал руками князь. — Подожди с платьями. Мы здесь… в общем, мы хотели узнать… гм… о поездке…

— Что узнать? — слегка удивилась княжна.

— Мы… это… в общем… — Князь беспомощно посмотрел на меня.

— Княжна, — обратился я к Наташе, — вы сделали бы нам большое одолжение, если бы ответили на один простой вопрос.

— С радостью, капитан. Если, конечно, он совсем простой. — Она хихикнула, но тут же зашипела на Беатриче: — Слушай, перестань повсюду таскать за мной шлейф и торчать у меня за спиной!

Затем княжна, снова улыбаясь как ни в чем не бывало, повернулась к нам, а Беатриче уронила шлейф и отступила на несколько шагов, опустив голову.

— Скажите, княжна, с тех пор как вы покинули этот дом и до тех пор как вернулись, кто-нибудь чем-нибудь оскорбил ваше достоинство или, может, покусился на вашу честь и репутацию? Вы слышали хоть одно грубое слово?

— Ну что вы, конечно, нет… Хотя очень жаль, что этого не произошло. Я была разочарована.

— Наташа! — покачал головой князь, но скорее с облегчением, чем с осуждением.

— Конечно, это было не то романтическое путешествие, о котором мечтает девушка, — княжна игриво коснулась веером головы Горлова. — Эти господа справились не со всеми своими обязанностями.

— Наташа! — на этот раз в голосе князя ясно прозвучало осуждение.

Но она только хихикнула в ответ на взгляд, которым одарил ее Горлов.

— Что еще вы хотите узнать?

— Это все, что мы хотели у вас спросить, — поклонился я. — Хотя постойте. Князь, есть еще кое-что, о чем вы с лордом должны знать.

— Что же это?

— Не только мы с Горловым защищали ваших дочерей. Беатриче проявила недюжинную храбрость, спасая жизнь мне и Горлову. Она отвлекла казаков, и это она, сидя верхом на лошади, свалила пленного. Скорее всего, этого не было в письме вашей дочери, князь, поэтому считаю своим долгом сообщить вам об этом.

Князь слушал меня с каменным лицом.

— Зря ты сказал это, Светлячок, — ни на кого не глядя, заметил Горлов. — Ты что, не видишь, что нарушаешь установленный порядок? Нам не заплатят, пока мы не встретимся с императрицей. А храбрость слуг вообще не в счет. Так уж у нас повелось. Пойдем отсюда.

Я поклонился дамам, но тут опять вмешался князь.

— Господа, ну право же, зачем нам ссориться? — он умудрился даже улыбнуться. — Мы ведь можем оставаться друзьями.

— Совершенно верно, — тут же поддержал его Шеттфилд.

— И прошу вас, останьтесь… Я специально послал за портнихой, чтобы она сняла с вас мерки и успела сшить для вас русские мундиры к приему у императрицы.

Мы с Горловым переглянулись.

— Ладно, — кивнул Сергей. — Останемся… Это все-таки портниха, а не гробовщик будет снимать с нас мерку.

Он громко расхохотался своей грубоватой солдатской шутке. Князь вежливо вторил ему, но едва мы повернулись, чтобы выйти из зала, как Шеттфилд окликнул меня:

— Капитан! В день вашего отъезда недалеко от гостиницы «Герцог Гольштейн» было найдено тело мертвого американца. Вы ничего о нем не знаете?

— Американец?

— Он был моряком на «Конквесте».

— Недалеко от «Герцога Гольштейна»? А что, это из ряда вон выходящее происшествие? Или он умер необычной смертью?

— Да в общем-то самой обычной: напился, упал в снег, замерз, и его загрызли волки.

— Весьма печально.

— Весьма, — согласился Шеттфилд.

В коридоре Горлов окликнул меня:

— Ты куда, Светлячок? Наши комнаты в другом крыле.

— Что? Комнаты? Ах, да. — Лицо у меня горело, а руки побелели, и я даже не смотрел, куда иду.

Горлов встал рядом со мной.

— Ты знал этого моряка, — тихо сказал он.

Я не нашелся, что ответить ему. Правду сказать я не мог, а врать не хотелось. Теперь я понял, что обвинения Шеттфилда по поводу Анны были лишь отвлекающим маневром, а главный удар он нанес в тот момент, когда я упивался тем, как легко опроверг нелепые домыслы. Что ж, я был всего-навсего любитель, который сражался с опытным профессионалом.

— Господа, — раздался женский голос, и к нам подошла портниха, ожидавшая нас. — Пройдемте в комнату, я сниму с вас мерки.

— Да подождите вы! — крикнул Горлов. — Князь и лорд не единственные важные персоны в этом доме. Мы тоже кое-что значим, и не надо нас подгонять.

— Очень хорошо. Если хотите попасть во дворец в недошитом мундире, то пожалуйста, мне-то что.

— Мы идем, — поспешно отозвался я. — Уже идем.

Пока нас обмеряли, я слышал недовольный пронзительный голос княжны Натальи и догадывался, на кого она кричит. Я невольно навлек гнев на Беатриче, рассказав о ее храбрости. Как только мерки были сняты, мы с Горловым собрали свои вещи и переехали к себе, в «Белый гусь». Горлов больше не спрашивал о моряке, а всю дорогу мрачно молчал.

20

Вернувшись в «Белый гусь», мы обнаружили, что отношение к нам изменилось. Больше никто не окликал нас и не провозглашал тосты в нашу честь. Завсегдатаи таверны помалкивали, словно боялись побеспокоить нас.

А предупредительность хозяина не знала границ. Моя комната была свободна, а вот в номере Горлова поселился финский часовщик, который намеревался прожить там две недели и заплатил вперед. Хозяин объяснил ему ситуацию, но тот упрямо настаивал на своем. Тогда хозяин позвал знакомого кузнеца, жившего неподалеку, и они вместе выбросили финна на улицу, вышвырнув следом за ним и его вещи. Мы не знали ничего об этом случае, пока нам не рассказал Тихон, но к этому времени часовщик уже нашел себе другую гостиницу, поэтому мы с Горловым не стали возражать. Возможно, приглашение во дворец к императрице сильно подняло наш статус в глазах этих людей.

Сам Тихон был невероятно рад нашему возвращению, старался предугадать и выполнить любое наше приказание и в то же время очень боялся сделать что-то не так и тем самым вызвать наше неудовольствие.

Горлов был мрачен после своей гневной речи, произнесенной в присутствии князя и Шеттфилда. Он говорил так горячо и искренне, что это заставило меня задуматься о его прошлом, ведь я практически ничего не знал о том, как он жил до нашего знакомства. Но я не стал его ни о чем спрашивать. Он ведь тоже в свою очередь мог задать мне какой-нибудь вопрос, на который я не смог бы ответить.

На другом конце земного шара моя страна собиралась воевать за свою свободу, а здесь была сила, которая могла обречь эту борьбу на поражение. И я уже почти подобрался к этой силе, но все еще не мог помочь своей стране, как и страна не могла помочь мне.

Теперь, вернувшись в свой уютный номер, я мог спокойно, без помех, обдумать все произошедшее за эти дни. Шеттфилд и Монтроз выслеживали американских агентов в России. Марш, погибший моряк, сошел с «Конквеста», и если они следили за ним, то их сомнения на мой счет подтвердились, особенно после сегодняшней ловушки Шеттфилда, когда я на секунду потерял контроль над собой.

Но Марш не напился. Они убили его. Не сам Шеттфилд, конечно. Без сомнения, это сделал Монтроз.

* * *

Следующее утро выдалось солнечным, но потом с северо-запада налетел снежный буран. Я сонно посмотрел на бушующую за окном непогоду и снова завалился спать.

Проснулся я от стука в дверь. За окном снова светило солнце, но оно уже клонилось к закату.

— Кто там? — спросонья спросил я. Вместо ответа в дверь снова не то поскреблись, не то постучали.

Я открыл и увидел Тихона с целой горой коробок, свертков и пакетов. Я помог ему выгрузить все это на кровать, и он тут же попятился к стене, бросая на меня испуганно-восторженные взгляды.

Я открыл самую большую коробку, и Тихон даже застонал от восхищения. Там был белый мундир с золотыми пуговицами и алыми эполетами на плечах и с черными орлами на высоком воротнике. Это был мундир русской кавалерии.

В других коробках оказалось все остальное — кавалерийские штаны (такие же белоснежные с алым кантом), ремни, высокая меховая шапка и сияющие новенькие сапоги.

Я взглянул на Тихона.

— Горлову прислали то же самое?

Он кивнул. Похоже, он на время потерял дар речи.

— Тогда скажи ему, что я умоюсь, оденусь и зайду к нему.

Тихон мгновенно скрылся за дверью.

Надевать новую форму — совершенно особое чувство. Это все равно что лезть вверх по флагштоку, чтобы самому стать флагом, — развеваться в неизвестности на неведомых ветрах, с волнением думая о том, как тебя оценят и одобрят ли, отдадут честь или втопчут в грязь. И пусть передо мной лежал не мундир моей страны, у которой еще не было даже флага, но я был готов облачиться в форму армии любого государства ради того, чтобы когда-нибудь надеть американский мундир.

Горлова я застал уже в форме, застывшего перед зеркалом, хотя его постель свидетельствовала о том, что он, как и я, целый день проспал. Тихон был здесь же и широко открытыми глазами смотрел на нас.

— Горлов, по-моему, они перепутали сапоги. Мои мне слишком велики, а твои, как я вижу, на тебя маловаты. Может, все-таки поменяемся?

Горлов молчал. Я подошел к нему и тоже попытался рассмотреть себя в зеркале, но Сергей полностью заслонил его.

Я взглянул на Тихона, но тот застыл, не сводя глаз с Горлова.

Пауза затягивалась, и я, кашлянув, заметил:

— Надеюсь, за нами пришлют карету.

— Нет, — подал голос Горлов. — Тихон, пусть найдут Петра. Он повезет нас во дворец.

Горлов, наконец, повернулся ко мне, и я увидел влажную дорожку у него на щеке и алмазную слезу, блестевшую в усах.

21

Когда Петр лихо подогнал карету, запряженную четверкой лошадей, к «Белому гусю», он не сразу признал нас в новых мундирах и шапках, но когда понял, что это мы, у него изо рта вывалилась трубка.

Мы подошли к карете. Петр дружески улыбнулся мне и поднял выпавшую трубку. До меня донесся знакомый аромат.

— Табак? — спросил я по-русски. — Виргинский?

— Да.

— Новый? — Я подивился, где он смог раздобыть его.

— Нет, — покачал головой Петр. — Ваш.

Мой? И тут до меня дошло, что он курит этот табак только при мне, чтобы подчеркнуть свою признательность. Я был так тронут, что даже не сразу сообразил, что весь этот короткий разговор был на русском.

Уже в карете Горлов искоса взглянул на меня и, глубоко вдохнув холодный воздух, сказал:

— Ну что ж, значит, едем ужинать с государыней всея Руси?

— Мои поздравления, дружище.

— Тебе тоже.

— Что, собственно, происходит?

— В каком смысле?

— Кому-то мы очень нужны. Это форма для нас уже слишком.

— Для императрицы ничего не слишком, но я тебя понял.

* * *

Уже стемнело, а мы все неслись по широким прямым улицам и по бесчисленным мостам через такие же бесчисленные каналы.

Если у «Белого гуся» нашей карете уступали дорогу и оглядывались, то ближе ко дворцу, где было много других экипажей, на нас едва обращали внимание.

Ворота дворца поражали скорее своей массивностью, чем благородным изяществом, как у других королевских домов, которые я видел, путешествуя по Европе.

Петр высадил нас у колонн перед входом, и мы договорились, что, если понадобится, найдем его в царских конюшнях.

Вооруженные швейцары в соболиных шапках, украшенных драгоценными каменьями, провели нас в огромное фойе. На стенах висели гобелены в английском стиле, а на черном мраморном полу был постлан узкий толстый ковер, убегавший в глубину зала.

Один из охранявших дворец солдат ушел куда-то, но скоро вернулся со своим начальником, сержантом. Я сразу узнал его. Это он привел солдат, которым мы передали пленного казака. Мне было интересно узнать о судьбе последнего, и, пока мы шли по залу, я спросил об этом у сержанта, но он, похоже, не понимал по-французски и вопросительно посмотрел на Горлова. Тот перевел, и сержант, заулыбавшись, что-то ответил ему по-русски, а потом, обращаясь ко мне, добавил несколько слов на ломаном французском:

— Он хорошо. Хочешь видеть? Время много.

Сержант свернул в боковой коридор и повел нас по бесчисленным переходам, комнатам и залам. Одни комнаты были богато украшены и хорошо освещены, другие казались бедными и заброшенными, в третьих шел ремонт.

Постепенно мы оказались в подвальных помещениях, сырых и холодных. В конце мрачного коридора сержант пнул ногой железную дверь, и мы оказались в большой мрачной комнате со стенами из серого неотесанного камня, мокрого от сырости. Мы увидели вмурованные в стену огромные железные кольца, через которые была пропущена цепь, идущая к потолку и свисающая вниз стальными когтями крюков, целый арсенал кнутов, щипцов, топоров, пил и стальных прутьев. Венчала эту картину огромная жаровня с тлеющими углями. В комнате находилось четверо людей, но человеческий облик имели только трое, — один был в такой же форме, как у сержанта, а двое здоровенных мужиков были раздеты до пояса. На полу лежал окровавленный голый человек, который лишь смутно напоминал творение Божье. Мне оставалось только догадываться, что это и есть пленный казак: узнать его было невозможно.

Я взглянул на сержанта. Тот ухмыльнулся и сказал что-то Горлову, стоявшему между нами. Горлов не ответил, и тогда сержант взял один из стальных прутьев и протянул мне.

— Давай, давай!

В следующую секунду я молча бросился на него. Но если сержант не ожидал этого, то Горлов, напротив, был начеку и, схватив меня за плечи, толкнул к двери. Я совсем позабыл, что он силен, как медведь, — в тот момент я забыл обо всем на свете, — но Сергей быстро напомнил мне об этом: схватил меня в охапку и вынес в коридор. Я все еще вырывался у него из рук, когда он прижал меня к стене.

— Светлячок! — прошипел он. — Опомнись!

Он гневно посмотрел мне в глаза, но я ничего не смог ответить от душившей меня ярости и подступившей к горлу тошноты.

— А ты видел деревни после набега казаков? — прорычал Горлов. — Не дым, как тогда, и не лица оставшихся в живых, а после настоящего набега? Не видел и не увидишь, потому что они не оставляют свидетелей! — Он немного ослабил железную хватку. — Так что не берись судить о том, чего не знаешь.

Он отпустил меня и позвал сержанта, чтобы тот повел нас дальше.

* * *

Ужин у царицы, как оказалось, шел вразрез с представлениями об ужине простого виргинского кавалериста. Мы вошли в зал метров тридцать длиной, с огромными каминами по обе стороны.

Стол был во всю длину зала, покрытый белоснежной скатертью. На столе стояли золотые тарелки и хрустальные бокалы, в которых отражался свет трех больших светильников, и лежали серебряные приборы. За этим огромным столом сидела небольшая компания — человек восемьдесят, не больше, — все в лентах и бриллиантах, вероятно, чтобы подчеркнуть неофициальность этой вечеринки. Сначала мне показалось, что все присутствующие мужчины одеты в мундиры всевозможных цветов и покроев, но потом я приметил несколько человек в штатском, с дипломатическими лентами через плечо, среди которых были Шеттфилд и Мицкий, стоявший у камина рядом с дочерью.

Кто-то тронул меня за локоть, и, повернувшись, я увидел улыбающихся мне Шарлотту и маркиза Дюбуа.

— Маркиз Дюбуа! Мадемуазель! Очень рад… — начал было я, но Шарлотта взяла меня за руку и подставила щеку для поцелуя.

Я чуть коснулся губами ее нежной кожи, и Шарлотта, одарив меня еще одной ослепительной улыбкой, взяла меня под руку и заявила:

— Капитан Селкерк, сегодня вечером вы будете моим кавалером. Только моим! Как вы покраснели! Вы, наверное, подумали о чем-то неприличном? Я, собственно говоря, имела в виду, что вы будете моим кавалером на время ужина, — она рассмеялась и сильнее сжала мою руку — на нас уже поглядывали.

Я оглянулся на Горлова и обнаружил, что тот уже занят разговором с графиней Бельфлер.

Шарлотта повела меня по залу, представляя множеству гостей.

Зазвенел колокольчик, и все сразу стихли, повернувшись к огромным позолоченным дверям, которые медленно открылись, и в зал вошла императрица Екатерина Великая, царица всея Руси.

Первое, что бросилось мне в глаза, — это ее изящные точеные ручки, хотя сама она была довольно крупной женщиной. У императрицы было узкое вытянутое лицо и высокий лоб. Я сразу же обратил внимание на ее глаза и волосы. Волосы были густые, щедро посеребренные сединой, что прекрасно гармонировало с голубизной ее глаз. Я знал, что Екатерина родилась в 1729 году, значит, сейчас ей было сорок пять лет. Но выглядела она гораздо моложе своего возраста, и хотя я и не назвал бы ее красивой, она, безусловно, была привлекательна. Правда, женщина, которая вся усыпана бриллиантами, сверкающими у нее на шее, на груди, на руках, на платье и в волосах, поневоле привлекает к себе внимание.

Позади нее шел человек в мундире генерал-адъютанта, увешанный многочисленными орденами и лентами. Он не был красив — скорее, наоборот: у него была слишком большая голова, крупный нос и грузная фигура. Он шел уверенной походкой человека, привыкшего повелевать, и шагал за царицей скорее как покровитель, чем как слуга. Я подумал, что он на несколько лет старше Екатерины, но потом узнал, что он на десять лет ее моложе. И, тем не менее, я сразу понял, кто это. Это был Григорий Александрович Потемкин, фаворит царицы.

Императрица и Потемкин прошли вдоль стола, и в то время как Екатерина улыбалась всем и награждала каждого благосклонным взглядом, Потемкин шел, вздернув вверх подбородок и ни на кого не глядя.

Императрица села во главе стола, и он тут же занял место справа от нее. И только после того как сел он, гости приступили к трапезе.

Не зная, какое место выбрать, я держался возле Шарлотты, но в зале вдруг появилось множество лакеев, и один из них отвел меня на мое место, которое, собственно, оказалось рядом с Шарлоттой, как раз напротив Горлова и графини Бельфлер, но довольно далеко от царицы.

Я заметил Анну Шеттфилд, сидевшую между отцом и Монтрозом, напротив госпожи Никановской, рядом с которой сидел седовласый генерал, увешанный орденами, которых у него было не меньше, чем у Потемкина. Генерал, не таясь, гладил Никановскую по ноге и что-то шептал ей на ухо. Он оторвался от своего занятия только после того, как кто-то крикнул: «Здоровье императрицы!» и все встали, чтобы выпить шампанского из бокалов, уже наполненных предупредительными лакеями.

Мы с Горловым посмотрели друг на друга, и я видел, что он был так же взволнован, как и я.

Едва мы поставили бокалы, как двери в зал снова распахнулись, и вошел отряд солдат-великанов. Все они были ростом выше двух метров, в зеленых мундирах, огромных ботфортах и высоких меховых шапках. Они выстроились вокруг стола и застыли. Некоторые дамы испуганно вскрикнули при их появлении, но мужчин эта реакция только позабавила.

— Великанский полк! — восторженно заворковала мне на ухо Шарлотта.

Я сразу обратил внимание на то, что каждый из солдат держит в руке маленькое блюдце, которое они по команде поставили рядом с гостями. На блюдцах была черная икра. Потом солдаты повернулись и, так же четко печатая шаг по блестящему паркету, вышли из зала.

Пока все аплодировали милой шутке царицы, я спросил Шарлотту:

— Значит, у царицы есть Великанский полк?

— У всех королевских семей Европы есть такие полки, глупенький, — ответила она под звуки заигравших скрипок. — Время от времени монархи меняются между собой, дарят друг другу таких солдат, как табакерки. В России самые лучшие. Это придумал еще царь Петр, он ведь и сам был великаном, — она кивнула на портрет, висевший на стене напротив.

Царь был изображен в гавани, глядящим на корабли. Он был неправдоподобно высок, с лицом скорее добродушным, чем героическим. Царь Петр Великий, легенда России. Я невольно посмотрел на царицу, пытаясь найти сходство, и… встретился с ней взглядом. Секунду мы смотрели друг на друга, и я, смутившись, отвел взгляд, а когда снова поднял глаза. Екатерина уже с кем-то разговаривала, не глядя в мою сторону.

Я не очень-то запомнил этот ужин, хотя следовало бы, учитывая важность этого события. Блюда были великолепны, но помню, что я был слегка разочарован. Мне всегда представлялось, что даже простое яблоко, поданное на королевский стол, должно быть вкуснее яблока на столе пресвитерианина.

Помню разговоры между вспотевшим Горловым и улыбающейся графиней Бельфлер, повышенное внимание седого генерала к госпоже Никановской, грустное лицо Анны, которая делала вид, что слушает разглагольствования Монтроза, обращавшегося не только к ней, но и ко всем окружающим. Он надменно восседал на стуле и, ни на кого не глядя, что-то вещал, упиваясь своим мнимым превосходством и не допуская даже мысли, что его могут перебить. Время от времени Монтроз касался руки Анны, словно приглашая ее отдать должное его красноречию. Я понял, что Анна только делает вид, что слушает, а едва он отворачивался, обращала взор в мою сторону.

Лорд Шеттфилд, казалось, не замечал откровенной скуки дочери. Его, как ни странно, почему-то очень занимали ухаживания генерала за госпожой Никановской, сидевшей напротив. И чем дольше Шеттфилд делал вид, что его это нисколько не интересует, тем очевиднее становилось, что он ничего не пропускает. Я просто диву давался, вспоминая о том, какой недотрогой была Никановская во время путешествия, и наблюдая за тем, как вульгарно она ведет себя сейчас, благосклонно принимая не совсем приличные ухаживания.

Я вдруг понял, что Никановская прекрасно знает о том, что Шеттфилд не сводит с нее глаз, но делает это нарочно, чтобы поставить лорда в неловкое положение, так как тот ничего не мог сказать.

Значит… значит, Никановская любовница Шеттфилда?

Еще неделю назад я был так наивен, что мне и в голову бы не пришло подобное, но теперь, понимая ее истинные отношения с моими врагами, я начинал догадываться, кто был отравителем и что на самом деле целью был я, а не Горлов.

Они были осторожны и хотели убить меня подальше от города, чтобы никто не задавал лишних вопросов. Когда яд подействовал, Никановская попыталась закончить дело, пока Горлов не сообразил, что его отравили, но все равно я был убежден, что главной целью был я. И они, безусловно, еще раз попытаются это сделать, но чем выше поднимался я в свете, тем труднее им было осуществить задуманное. Я оглядел жужжащую за столом толпу гостей, где в каждом сердце таились самые разнообразные мечты — разбогатеть, сделать карьеру, попасть в ближайшее окружение Екатерины. В этот вечер они так близко находились к самой могущественной императрице на континенте, что их мечты вполне могли осуществиться. Достаточно только угодить царице — смехом, комплиментом, вовремя сказанным словом — и мечты могут стать явью.

Гости избегали смотреть на Екатерину, но все, включая меня, ни на секунду не забывали о присутствии императрицы.

Екатерина прекрасно сознавала, что присутствующие ловят каждый ее жест и каждое слово. Она негромко хлопнула в ладоши, и за столом мгновенно воцарилась тишина.

— Дорогие гости, я хочу показать вам кое-что. Это будет особенно интересно нашим министрам, поскольку этой весной мы начинаем целый ряд важных государственных проектов. И больше всего это должно заинтересовать нового министра сельского хозяйства[3].

Повинуясь ее кивку, несколько солдат охраны вышли из зала, но вскоре вернулись и внесли в зал привязанного к стулу человека. То, что это человек, а не груда костей и не мумия, говорили только глаза, блестевшие на иссушенном лице с торчащими зубами.

— Мой бывший министр сельского хозяйства, — представила его императрица. — Весь прошлый год он беспробудно пьянствовал, а это плохой пример для моих подданных, и я приказала заморить его голодом.

Императрица махнула солдатам, и они унесли несчастного.

— Так что успехов вам, господа министры! — приветливо подняла бокал Екатерина.

Заиграла музыка, и все поспешно потянулись к своим бокалам.

Едва стихла музыка, как поднялся Потемкин.

— За нашу повелительницу, заступницу, за нашу матушку…

— Полегче, я еще не так стара, — засмеялась императрица и ткнула его локтем в бок.

Все гости тоже рассмеялись.

— Ладно, — ничуть не обидевшись, продолжал Потемкин. — Тогда за ту замечательную женщину, которая оплатила этот ужин.

Все закричали «Ура!», но едва не захлебнулись вином, когда императрица ласково сообщила Потемкину:

— Нет, нет, дорогой генерал, я решила, что этот ужин оплатите вы, из своего кармана.

Потемкин покорно склонил голову и поцеловал руку императрицы, явно польстив ей своей готовностью выполнить любое ее желание. Но когда он выпрямился, его фигура утратила комичность и стала величественной. Потемкин расправил плечи и властно заговорил, обращаясь к гостям:

— Дорогие друзья! Наступила зима. Нева покрылась льдом, и на юге России тоже замерзли реки. Но по России продолжают течь реки крови. Казацкий атаман Пугачев объявил себя истинным царем России и сжигает и грабит города, постоянно увеличивая свою армию за счет бегущих к нему крестьян.

Дамы ахнули, а мужчины нахмурились. Крестьян в России много, очень много, и они всегда верили, что царь есть помазанник Божий, они выросли в страхе и покорности. И если теперь крестьяне присоединились к казацкому войску, то, значит, они поверили самозванцу. Это действительно была серьезная угроза.

— Поначалу мы полагались на местные власти, но им это оказалось не под силу, поэтому пора самим браться за дело и договариваться о совместных действиях.

Потемкин продолжал в том же духе, но так и не упомянул о том, какова численность повстанцев (в «Белом гусе» ходили слухи, что их около тридцати тысяч), и ни разу не назвал казаков армией, а только «бандой» или «ордой».

Речь длилась около часа. Не знаю, как подвыпившие и наевшиеся гости выдерживали этот монотонный голос, если даже я начал дремать. Но тут голос Потемкина оживился, и я сразу навострил уши.

— Среди нас присутствуют два человека, которые, сами того не зная, сослужили нам хорошую службу. Они рисковали своей жизнью, чтобы защитить пятерых придворных дам — которые нам так дороги — от нападения бандитов, о которых я говорил вам только что. Господа! Не могли бы вы встать? Позвольте представить вам — граф Сергей Горлов и сэр Кайрен Селкерк!

Я несколько смутился из-за того, что Потемкин добавил английский титул к моему имени, а потом понял, что он сделал это намеренно, чтобы я не чувствовал себя неловко рядом с графом Горловым. Но это было потом, а в тот момент у меня пересохло во рту от волнения, когда я поднялся. Насколько я понимаю, я выглядел ничуть не лучше Горлова, а тот был красный и потный от волнения.

Гости наградили нас бурными аплодисментами, которые можно было остановить только сев на место, что мы с Горловым и поспешили сделать.

— Господа, я прекрасно осведомлен о том, что вы сделали, ибо последние два дня придворные дамы говорят только на эту тему.

Несколько фрейлин хихикнули, и императрица, улыбаясь, посмотрела на них. Похоже, ее нисколько не беспокоили похождения Потемкина с придворными дамами.

— Господа, — продолжал Потемкин, — вы проявили беспримерное мужество, которым я всегда восхищаюсь. Когда враг близко, когда его численность превосходит ваши силы, когда сам легко можешь уйти от опасности, но остаешься, рискуя жизнью, ради тех, кто нуждается в защите, — это и есть высшая доблесть. Вы совершили героический поступок. Отцы этих придворных дам состоятельные люди, и, разумеется, щедро вознаградят вас, но и я хочу выразить свою благодарность и от имени Екатерины Великой, царицы всея Руси, жалую вас званием генералов русской армии.

Гости начали наперебой поздравлять нас, произносить тосты в нашу честь, аплодировать нам. Сидевшие рядом с нами дамы даже целовали нас в щеки, а я смотрел на Горлова и видел, что он так же изумлен, как и я. Я заметил, что Анна Шеттфилд не сводит с меня глаз, а лорд равнодушно уставился в тарелку, ничуть не удивленный таким поворотом событий.

Потемкин с самодовольной улыбкой уселся на место и добавил:

— Надеюсь, господа, вы примете эту честь.

Я взглянул на Горлова и поднялся.

— Извините, но я вынужден отказаться…

Все застыли, и наступила гробовая тишина. Дюбуа едва не сполз со стула, а Горлов побелел как полотно, не отрывая от меня глаз. Лица гостей, до этого момента такие приветливые, сразу стали замкнутыми и угрюмыми. Только Шеттфилды по-прежнему сохраняли невозмутимое спокойствие. Анна смотрела на меня со странным выражением, а лорд подозрительно щурился, словно гроссмейстер на неожиданный ход противника.

— Генерал… ваше величество… я не могу принять такую честь именно потому, что это слишком большая награда за то, что я сделал. Граф Горлов русский и знает эту страну, а я американец…

— Все это очень благородно, — с улыбкой, но и с нотками нетерпения в голосе перебил меня Потемкин. — Но мы считаем, что вы этого достойны, и найдем место, где вы сможете…

— Я отказываюсь вовсе не из-за того, что боюсь не справиться. Наоборот, я уверен, что справлюсь. — Потемкин озадаченно взглянул на меня, а я перевел взгляд на императрицу, не сводившую с меня проницательных глаз. — Сколько раз я видел, как молодые храбрые генералы становятся кем-то вроде адъютантов при главнокомандующих. Горлову это не грозит, — он слишком прямодушен и опытен, и такого солдата необходимо использовать по прямому назначению. Но я кавалерийский офицер, и, простите за самонадеянность, не встречал себе равных в искусстве кавалерийского боя, поэтому, если хотите отблагодарить меня, то пошлите в бой. Назначьте Горлова генералом, и я пойду к нему в подчинение. Дайте нам отряд кавалеристов, и мы сотрем в порошок любых врагов Ее Величества.

Горлов к концу речи вышел из полуобморочного состояния, щеки его порозовели, а глаза заблестели.

Потемкин открыл было рот, но царица опередила его.

— Граф Горлов не единственный за этим столом, кто может быть прямодушным, мистер Селкерк, — сказала она. — У нас есть о чем подумать. Мы обсудим все с генералом Потемкиным и дадим вам знать о нашем решении. А пока позвольте предложить тост.

Императрица подняла бокал.

— За храбрость!

Все дружно подхватили тост.

Если я и сомневался в том, что моя речь произвела должный эффект, то теперь по улыбающимся лицам гостей я понял, что все прошло удачно. Даже Горлов встал из-за стола и молча расцеловал меня в обе щеки, после чего так же молча вернулся на место. А Шарлотта, дождавшись, когда я окажусь в центре внимания окружавших меня доброжелателей, жарко поцеловала меня в губы.

Горлова точно так же поздравила графиня Бельфлер. Дюбуа вне себя от восторга обнимал всех подряд дипломатов и, сжав мне руку, прошептал: «Грандиозно! Просто потрясающе!» Похоже, знаки внимания, которые оказывала мне Шарлотта, ничуть не беспокоили его, наоборот, казалось, он поощрял их.

* * *

Ужин был в самом разгаре. Некоторые гости по-прежнему сидели за столом, другие прогуливались по залу, оживленно беседуя. Мне нужно было собраться с мыслями, и я нашел уединение на балконе. Но мое исчезновение не прошло незамеченным, и вскоре у дверей балкона появилась Анна Шеттфилд. Она остановилась в нескольких шагах от меня.

— Я подумала, что, может, вам сейчас нужен друг, — произнесла она.

— Да просто столько всего свалилось…

— И благословение может стать проклятием, если нет любимого человека, с которым хочется его разделить.

— Вы многое замечаете, мисс Шеттфилд.

Она подошла и стала рядом со мной у перил балкона. Я не знал, о чем говорить с ней, уверенный, что это лорд Шеттфилд и Монтроз подослали ее, чтобы вызвать меня на откровенность. И в то же время я чувствовал, что у Анны есть свои, совершенно чуждые им убеждения и идеалы.

— В России, кажется, даже время теряет свою власть, — задумчиво сказала она. — В любой момент может произойти что угодно. Я как-то видела, как рабочие построили дворец за один день специально для ужина, вроде этого.

— За один день?

— Представьте себе. И вот все здесь так.

— Но если дерево не высушить как следует, то оно рассохнется и потрескается.

— Конечно, но никто и не строил надолго.

— Ох, уж эта Россия, — вздохнул я. — Великие замыслы с вечера и похмелье с утра.

— Вижу, вы начинаете понимать русских.

Внизу, где грелась у костров дожидающаяся хозяев челядь — лакеи, кучера, служанки (где-то среди них была и Беатриче), кто-то затянул песню, и все внизу подхватили ее.

— Это русская баллада, — пояснила Анна. — Они поют о том, что лучше быть живым один день, чем мертвым всю жизнь… Знаете, а я завидую им.

Я внимательно взглянул на нее.

— Вы счастливы, мисс Шеттфилд?

— Была… пока не встретила вас.

Я чуть не задохнулся от изумления, но в этот момент в дверном проеме возник Потемкин.

— Капитан… э-э… я хотел сказать, полковник Селкерк, мы поговорим о делах завтра, здесь во дворце. Приходите один.

Едва он ушел, как появился лорд Шеттфилд и произнес:

— Анна, нам пора.

Она покорно пошла за отцом и ни разу не оглянулась, зато лорд Шеттфилд уже в дверях бросил взгляд в мою сторону.

Я снова посмотрел во двор, где пели слуги, не подозревая о том, что Беатриче стояла прямо под балконом и поэтому слышала все, о чем мы говорили.

21

После полудня меня разбудил Горлов.

— Одевайся, Петр уже ждет в санях.

— Куда мы едем? — спросил я, когда мы выходили из «Белого гуся», но он не ответил.

Выпавший за день снег затруднял дорогу. Мы проехали через весь город, пересекая каналы, мимо прекрасных дворцов и скелетов будущих зданий, а то и пустых мест, где сотни рабочих осушали болота, чтобы построить на этом месте новые дворцы.

Сани остановились у большого мрачного дома, выходившего окнами на Зимний дворец. Видимо, это был один из первых роскошных домов в Санкт-Петербурге, построенных еще в петровские времена. Дом был большой, старый, но с колоннами, и походил на богатого, но старомодно одетого вельможу среди современных щеголей. Но выглядел он довольно мрачно — ни огонька, ни дыма из трубы, а стекла были кое-где разбиты.

Горлов, не обращая внимания на все это, вошел в дом. Я последовал за ним, и первое, что бросилось мне в глаза, это груда запыленной мебели в огромном холле. Горлов уверенно переходил из комнаты в комнату, нигде не задерживаясь, пока, наконец, мы не вошли в одну из комнат на третьем этаже.

— Ну вот, Светлячок, — он неожиданно повернулся ко мне. — Это дом моего отца. Здесь я вырос.

Я не знал, что сказать, когда позади нас на лестнице раздался пронзительный крик. Я обернулся и увидел седую женщину, которая, кутаясь в красную шаль, удивленно уставилась на Горлова, словно не верила своим глазам. Одной рукой незнакомка схватилась за сердце, а другой рукой за распятие, висевшее у нее на шее. Она снова вскрикнула, но теперь я понял, что это крик радости. Даже Второе Пришествие не способно вызвать такой восторг и обожание, с какими она смотрела на Горлова. Женщина перекрестилась и повалилась ему в ноги.

Горлов широко улыбнулся.

— Маша, — сказал он и попытался поднять ее, но она вцепилась ему в колени, орошая слезами сапоги.

В дверях я заметил Петра, посасывающего погасшую трубку. Горлову, наконец, удалось поднять женщину, и она пустилась в пляс от охвативших ее чувств.

— Это Маша, жена Петра, — пояснил Горлов и представил меня этой достойной женщине, которая тут же покрыла мою руку благодарными поцелуями.

Она отвела нас всех в другое крыло дома, на кухню, где приветливо пылал огонь, и напоила чаем с вареньем. Она без конца то говорила, то смеялась, то плакала, то крестилась.

В конце концов, она все-таки отпустила нас, и мы с Горловым прошлись по дому, заваленному мебелью, и уселись на диван в одном из залов.

— Ну, как тебе дом? — спросил он.

— Отличный дом… и, вижу, с мебелью проблем нет.

— Жена часто покупала мебель.

— И часто переезжала.

— Кто тебе сказал? — покраснел Горлов.

— Да кто бы на такое осмелился? И кого я стал бы слушать?

— Тогда откуда ты знаешь, что она часто переезжала?

— Я догадался об этом, взглянув на мебель. Один диван новый, другой старый, третий давно пора выбросить. И стили не сочетаются, поэтому я подумал, что она каждый раз покупала себе мебель там, где жила, а потом перевозила ее сюда, как в кладовку.

Сергей несколько секунд смотрел на меня, а потом печально улыбнулся.

— Иногда ты изумляешь меня, Светлячок. Ты бываешь довольно сообразителен. Да, моя жена часто переезжала. От мужчины к мужчине. Она не хотела жить со мной в этом доме.

Он пнул ногой одно из кресел.

— Маша была мне вместо матери. Конечно, у меня были и учителя, и гувернеры, но она убаюкивала меня в детстве, утешала, когда мне было больно, и это она молилась за меня ночами.

— А твоя мать умерла, когда ты был маленьким?

— Наверное, — задумчиво ответил Горлов и пояснил свой загадочный ответ: — Мой отец тоже был кавалеристом в Преображенском полку. Это один из самых элитных гвардейских полков. Он отослал мою мать в монастырь, и я никогда не видел ее. Как-то, лет в двенадцать, я застал Машу рыдающей на кухне, но когда я спросил, почему она плачет, она вдруг принялась утешать меня, хотя так и не объяснила, чем вызваны ее слезы. Может, в тот день умерла моя мать?

— Горлов! — не выдержал я. — Что ты несешь? Как можно отослать жену в монастырь?

— В России можно, — мрачно ответил он. — В наказание за неверность.

— Прости…

— Да откуда ты мог знать? — махнул он рукой. — И это еще удел дворянских жен. Крестьянин запросто может забить неверную жену до смерти. Монастырь же является уделом и неудачливых претендентов на престол, которым удалось избежать казни или яда. Им милостиво позволяют гнить в монастыре. — Сергей помолчал, но потом продолжил:

— Маша говорила мне, чтобы я не думал плохо о матери. Она, мол, всего-навсего только переписывалась с одним офицером из отцовского полка. Так это или нет, мне никогда не узнать, потому что когда отец нашел письма, он немедленно отправил ее в монастырь, чтобы больше никогда не видеть, а офицера вызвал на дуэль и убил.

И с тех пор все покатилось по наклонной плоскости. Мать была в родстве с Меншиковыми, и у отца под различными предлогами отобрали почти все земли. Но он и глазом не моргнул. Кремень человек был. Я всего два раза видел, как он улыбается. Первый раз мой отец улыбнулся, когда я стал офицером, а второй раз, когда его назначили командиром в одну из частей во время кампании против турок. Он умер от воспаления легких, здесь, в этом доме, в комнате наверху. — Горлов прошелся по залу и повернулся ко мне. — Когда я женился, то, как и положено солдату, часто уезжал, оставляя жене все, что мне досталось от отца: вот этот дом и еще один в Москве. Там она сейчас и живет. Во всяком случае, она живет в Москве, а дом использует под склад, как и этот.

Я тоже поднялся, слишком взволнованный, чтобы говорить, и мы с Горловым бесцельно бродили по дому, пока не забрели в кабинет. Горлов взял с полки какую-то коробку со стеклянной крышкой, вытер рукавом пыль, и я увидел множество орденов и медалей на красном бархате.

— Награды отца, — пояснил Горлов. — Он был полковником. А я теперь генерал. Полагаю, что сейчас он улыбнулся бы в третий раз…

Сергей помолчал, а потом вдруг заторопился.

— Пора уходить. Я вообще-то не должен был появляться здесь.

— Это почему? Ведь это твой дом!

— Нет, брат, не мой. Он принадлежит моей жене. Он перешел к ней после того, как она стала любовницей одного вельможи. — Он сдвинул брови и взглянул на меня. — Помни, что царица милует, но она же и казнит.

Горлов достал из кармана часы и щелкнул крышкой.

— Однако действительно пора. У тебя ведь встреча с князем Потемкиным.

Вернувшись в «Белый гусь», я переоделся в русский мундир и спустился вниз, чтобы отправиться во дворец. Горлов кивнул мне и продолжил беседу с окружившими его военными, желавшими присоединиться к нам в походе против казаков. Петр ожидал меня у входа.

На ступенях дворца меня встретил человек в штатском и, представившись секретарем его светлости князя Потемкина, пригласил следовать за ним.

— Вы уже бывали во дворце? — спросил он на ходу и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Вон там библиотека, а там скульптурная галерея… вот эта вещь стоит восемнадцать тысяч рублей…

Он показывал мне разные залы и комнаты и так хорошо знал их, словно сам был здесь хозяин. Потом он показал комнату, где останавливался Дидро, и говорил о нем, словно о личном друге, равно как и о других знаменитостях, гостивших здесь.

— Вы же знаете, государыня переписывается с Вольтером, — рассказывал он.

Остановившись перед одной из дверей, секретарь почтительно постучал, открыл дверь и пропел:

— Сэр Кайрен Селкерк на аудиенцию к его светлости!

Я вошел в кабинет, и он закрыл за мной дверь.

Воздух в комнате был спертый от множества свечей, горевших там. Еще ни разу я не видел, чтобы комната была так завалена коврами, подушками, мехами. На стенах висело множество картин и гобеленов. На диванах, кушетках и креслах лежало столько подушек, что невозможно было определить стиль мебели. Я поймал себя на мысли, что именно так представлял себе покои турецкого паши. И действительно, в комнате было много восточных вещей, включая кальян.

— Мсье Селкерк, — раздался сонный голос. — Прошу вас, присаживайтесь.

Я не только не видел места, куда бы я мог присесть, но мне до сих пор не удалось рассмотреть и хозяина апартаментов. Но тут гора подушек на кровати зашевелилась и встала. На Потемкине было что-то вроде шелковой ночной рубахи до колен, а голые ноги он сунул в мягкие тапки. Он бросил на кровать какой-то документ, который читал до моего появления, хотя, судя по его глазам, ему было не до чтения.

— Вон там вам будет удобно, — кивнул Потемкин на груду мехов, под которыми оказался стул. Сам он уселся на другой стул и, указав на уставленный напитками столик между нами, спросил:

— Выпьете?

— Нет, благодарю вас.

— Нет, сэр. Я ведь генерал все-таки.

— Прошу простить, сэр.

— Не очень-то я похож на военного, да?

— У себя дома каждый волен одеваться, как его душе угодно.

— Вчера вы были более откровенны. Ну, давайте начистоту. Не очень-то я похож на военного, как вы полагаете?

— Как вам сказать, сэр… по моим личным представлениям о воинской выправке вы не очень соответствуете своему званию.

Он громко расхохотался.

— Ага, значит, я все-таки отличаюсь от других генералов, которых вы знали? Впрочем, не думаю, что вы были знакомы со многими из них. И уж точно не с такими молодыми, как я. Но раз уж вы так откровенны, скажите, вы находите меня эксцентричным?

— Простите, сэр?

— Не делайте вид, что не понимаете.

— Не мне судить…

— Не вам? Но ведь вы прямой и откровенный человек, это все вчера заметили. Отвечайте на вопрос! Я желаю услышать ответ.

В его голосе не было гнева или раздражения, только властная нетерпеливость.

— Если вам интересно мое мнение, сэр, то извольте — было бы гораздо лучше, если бы вы спрашивали мое мнение по военным вопросам, а не по личным, ибо я чувствую себя компетентным только в солдатском ремесле.

Ответ, похоже, пришелся Потемкину по душе, но он все равно продолжал сверлить меня взглядом.

— Отличный ответ, сэр! Настоящий благородный рыцарь! Вы этого хотите добиться? Стать американским рыцарем императрицы? Храбрый, честный, благородный. Она ценит это в мужчинах, вы это знаете? Ах да, простите, это бестактный вопрос и мне не следовало его задавать.

Потемкин соединил кончики пальцев и вдруг усмехнулся мне.

— Ваша просьба удовлетворена. Горлов будет генералом. Хотя почему будет — он уже генерал. А вы будете полковником, но это не означает, что вы можете избегать поля боя и отсиживаться в тылу с нами, штабными крысами. Вас с Горловым ждут настоящие дела, настоящие битвы, как у истинных рыцарей! Но я хотел сказать вам еще кое-что… полковник Селкерк…

Он вдруг понизил голос и наклонился ко мне через стол.

Я тоже наклонился к нему, и тут Потемкин коснулся пальцами своего правого глаза и… вынул его[4].

Я отпрянул, потому что никогда раньше не видел искусственного глаза и не подозревал, что Потемкин носит такой. Я повидал много ужасных ран на поле боя, но это бескровное вынимание глаза среди гобеленов и восточной роскоши почему-то показалось мне куда более жутким и зловещим, чем любые раны.

Потемкин опустил глаз в стакан с водой, стоявший на столе, и развернул его так, что глаз смотрел на меня из стакана. Другой глаз светлейшего князя тоже уставился на меня, причем Потемкин широко открыл веки, так что мне надо было либо отвести взгляд, либо смотреть в пустую глазницу.

— Знаете, как я лишился глаза? — улыбнувшись, спросил он. — И откуда взял этот, искусственный? Ах да, я опять задаю вопросы, в которых вы э… э… некомпетентны. Поэтому рассказываю. Григорий Орлов был любовником царицы и со своими четырьмя братьями помог ей избавиться от безумного мужа и взойти на трон. Орлов жил вот в этой самой комнате, а вон та лестница, — Потемкин махнул рукой, указывая на винтовую лестницу в углу комнаты, — эта лестница ведет прямо в спальню императрицы. Но Орлов изменял ей и разбил ее сердце. Удивительно, правда? Он соблазнил Екатерину, возвел ее на трон, а потом чуть ли не в открытую заводил себе любовниц. Что ж, он был человек прямой. И ревнивый. Но я и сам был прямой. И поступил так же, как и вы — попросился на войну с турками. И на Екатерину это произвело впечатление. Причем такое, что Орловы, все пятеро, вечером спровоцировали драку в бильярдной и так измолотили меня, что я лишился глаза. Тем не менее я все-таки отправился на войну, а когда вернулся, то снова встретил Григория Орлова и спросил его: «Как здесь дела? Что нового?» А он мне в ответ: «А новость у нас только одна — ты идешь в гору, а я качусь вниз».

Потемкин на секунду опустил веки, но тут же снова поднял их.

— И вот теперь я фаворит императрицы, полковник Селкерк. И я счастлив, потому что люблю ее больше жизни и она отвечает мне взаимностью. Екатерина очень щедра со мной. Кстати, этот искусственный глаз она заказала для меня в Париже. Ну и, сами понимаете, подарила мне куда больше, чем этот глаз…

Он перестал улыбаться.

— Она научила меня видеть. Вы понимаете, о чем я, полковник Селкерк? И я буду внимательно следить за вами, где бы вы ни были…

После этих слов он так долго и задумчиво смотрел на меня, погруженный в свои мысли, что я решился напомнить о себе.

— Могу я идти, ваша светлость?

— Да… идите.

Я встал и отдал честь. Потемкин тоже отдал честь, но не двинулся с места, поэтому этот жест показался мне скорее насмешкой, чем данью традиции.

22

Рано утром следующего дня в «Белый гусь» прибыл посыльный от Потемкина с официальными бумагами, в которых значилось, что генерал Горлов назначается командиром отряда, который отправляется на юг на помощь войскам, уже ведущим боевые действия против повстанцев, возглавляемых Пугачевым. Полковник Селкерк назначался его заместителем.

Мы с Горловым сразу же приступили к организации и смотру нашего войска, но оказалось, что оно состоит из опытных волонтеров, а не из рекрутов, так что нам оставалось только подобрать пять-шесть офицеров. Среди профессиональных наемников, живших в «Белом гусе» и близлежащих гостиницах, недостатка в желающих не было.

Целый день наши соседи по «Белому гусю» — Макфи и норвежец Ларсен приводили людей, и мы беседовали с претендентами на офицерские должности, стараясь выбрать наиболее подходящих. Разумеется, самого Макфи и Ларсена мы взяли в первую очередь. И весь день я невольно возвращался мыслями к Беатриче. Очень хотелось увидеться с ней, но я никак не мог придумать предлог. Мне было трудно сосредоточиться на делах, и поэтому я облегченно вздохнул, когда Горлов объявил, что на сегодня достаточно и мы можем вернуться в свои комнаты.

Через несколько минут в дверь постучали. Я открыл и с удивлением увидел Тихона, позади которого стоял нахмурившийся Горлов. Впрочем, так он хмурился, когда пытался скрыть улыбку.

— Сэр… Я… это… мы… — Тихон оглянулся на Горлова, который ободряюще кивнул ему. — Сэр, мы с мамой… хотели… это… пригласить вас на ужин, если вы не заняты вечером, сэр!

Я взглянул поверх его головы на ухмыляющегося Горлова.

— У меня много дел и много знакомых, с которыми я могу поужинать, Тихон, но уж если ты меня приглашаешь, то я не могу отказаться. И для меня будет большой честью познакомиться с твоей мамой.

Глаза у паренька радостно заблестели, а грудь часто вздымалась от сдерживаемого восторга и нетерпения.

— Ну, так пойдемте же! Прямо сейчас! Петр ожидает на улице. Мама приготовила пирожки с мясом. Граф Горлов уже готов…

Я молча снял с вешалки шубу, а Горлов, пропуская меня в дверях, подмигнул и сжал мое плечо.

Петр действительно ожидал в старой карете Горлова, и колеса застучали по проступившей через подтаявший лед мостовой. Петр, видимо, знал дорогу, и вскоре мы очутились в одном из торговых районов Санкт-Петербурга. Здесь не было дворцов, но дома стояли добротные, а магазины и лавки чистенькие и опрятные, некоторые из них даже были покрашены, что в северной столице являлось свидетельством достатка.

Мы остановились у дома с белым фасадом. На калитке была нарисована иголка с ниткой. Петр погнал карету в ближайшие конюшни, а мы подошли к двери. Тихон на секунду задержался перед входом и оглянулся на нас. Горлов снова ободряюще кивнул ему. Комната, в которую мы вошли, была типичной швейной мастерской. Повсюду висели и лежали готовые и наполовину готовые платья, костюмы, мундиры, а также разноцветные ленты и куски ткани — сукна, бархата.

— Мама! — позвал Тихон.

Из соседней комнаты отозвался женский голос, который показался мне смутно знакомым.

Мы прошли в следующую комнату, где был накрыт небольшой стол. Женщина как раз ставила на стол блюдо с дымящейся картошкой. Она подняла голову, и я обомлел. Это была та самая портниха, которая обмеряла нас у князя Мицкого и шила нам мундиры.

— Здравствуйте, господа. Тихон, может, познакомишь меня с гостями?

— Мсье… капит… полковник Селкерк, — выдавил из себя Тихон.

— Мадам, — я поцеловал ей руку. — Рад снова видеть вас и наконец-то познакомиться.

Она с улыбкой кивнула и покосилась на Горлова.

— Итак, генерал? Вы снова пришли?

— Я надеялся, что меня не прогонят, — ответил Горлов.

— Что ж, может и найду для вас лишнюю тарелку, — ответила женщина, хотя стол был сервирован на четверых.

За ужином я узнал, что маму Тихона зовут Мартина Ивановна Шевлова и что она вдова. Ее муж был убит шесть лет назад во время войны с турками, и о нем она отзывалась очень коротко: «Он, глупец, отправился туда и сгинул ни за грош, но пока он жил с нами, он был добр к сыну и ко мне». Я слушал ее, а Горлов, по-моему, больше смотрел, хотя и пытался скрыть это. Обращался он к ней по имени-отчеству или «мадам».

— Что же вы не кушаете, генерал? — с едва заметным сарказмом спросила Мартина Ивановна Горлова, который так засмотрелся на нее, что забыл о еде. — Или мне называть вас «ваше сиятельство»? Что-то не так?

— Ну что вы, что вы! Все прекрасно.

— Тогда почему не едите?

— Я всегда ем не торопясь, — ответил Горлов. Он, конечно, соврал. Когда он был голоден и оказывался за столом, то ел все подряд, не останавливаясь, и лучше было поберечь пальцы, если ты сел с ним рядом.

— Какая приятная неожиданность — видеть хорошие манеры у русского дворянина.

— Если вы так чутко к этому относитесь, то я съем все до крошки прямо сейчас… М-м… очень… очень вкусно… просто изумительно, заявляю это при всех.

— О, значит, вы знакомы с хорошей кухней? Это удивляет меня даже больше, чем хорошие манеры.

Тихон, ничего не понимая, переводил взгляд с матери на Горлова. Разговор продолжался в том же духе, и каждый раз женщина выбивала гостя из седла. Но, по всей видимости, он ничуть не обиделся, и когда Мартина Ивановна с сыном вышли на кухню с тарелками, Горлов, наклонившись ко мне, заметил:

— Великолепная женщина, не правда ли?

— Без сомнения, — без колебаний согласился я.

— Знаешь, я ведь заходил сюда вчера, — сообщил он. — Она мне еще тогда, у князя, приглянулась.

— А ты знал, что Тихон ее сын?

— Ты что? Нет, конечно. Я взял адрес у князя, чтобы… э-э… поблагодарить ее за прекрасно сшитый мундир.

— Горлов, мне казалось, что между нами нет секретов, но вижу, что это не так.

— А ты думал… — начал было Горлов, но тут в комнату вошла Мартина Ивановна, чтобы забрать оставшиеся тарелки, и он, подождав, пока она выйдет, продолжил: — А ты думал, я лягу спать, пока ты проворачиваешь свои дела при дворе? И представь мое изумление, когда мне открыл Тихон. Я тут же вспомнил, что его мать портниха. И вот стою я перед ней и что-то бормочу насчет того, что очень доволен сшитым мундиром и хотел бы в знак благодарности дать ей еще немного денег. А она, молча так, смотрит на меня, а потом отказывается от денег. Я, говорит, свой гонорар получила, а лишнего мне не надо. Представляешь? Вот это женщина!

Горлов снова умолк, поскольку хозяйка поставила на стол самовар и принесла клубничное варенье. Ягодки в нем были маленькие, явно выращенные в теплице, но варенье показалось мне просто восхитительным.

Когда Петр увозил нас, Мартина Ивановна с сыном стояли в дверях и махали нам вслед.

Итак, Горлов нашел перед походом то, что нужно солдату — хотя бы тень любви и надежду, которая будет согревать его сердце. Надежду на то, что кто-то в этом мире будет горевать, если ты не вернешься с поля боя, или будет счастлив твоему возвращению.

23

В полдень грохот барабанов наполнил Санкт-Петербург, когда мы с Горловым ехали впереди гусар, возглавлявших колонну уходящих войск. Колыхались боевые знамена, и толпа на улицах радостно приветствовала нас. Особенно громко кричали солдаты, которых специально назначили стоять вдоль улиц, на пути нашего марша. Они-то оставались в Петербурге, поэтому кричали особенно радостно.

— Тебя ничего не удивляет? — спросил я Горлова, гарцующего на коне рядом со мной.

— Что именно? — спросил он, купаясь в лучах всеобщего внимания.

— То, что триста наемников идут воевать с казаками, а двадцать тысяч русских остаются здесь.

— Они боятся казаков, — равнодушно бросил он, пожав плечами.

— А может, они что-то знают?

Горлов громко расхохотался.

Колонна прошла мимо дворца, где на балконе стояли Екатерина и Потемкин. По команде Горлова весь полк обнажил сабли в воинском салюте. Толпа вельмож и иностранных гостей, собравшаяся у дворца, разразилась восторженными криками, глядя, как императрица благословляет своих солдат восстановить порядок в ее стране. Чуть дальше стояла Никановская, Анна и шепчущиеся лорд Шеттфилд с Монтрозом, то и дело зыркающие в мою сторону. Я не сомневался, что они обсуждают, что делать, если я вернусь победителем и буду пользоваться еще большим влиянием у императрицы.

На балконе этажом ниже стоял князь Мицкий со всей своей родней. Там же, позади княжны Натальи, я увидел Беатриче, но как мне ни хотелось заглянуть ей в глаза, я только раз позволил себе посмотреть на нее, а потом заставил себя глядеть прямо перед собой, уставившись в горизонт.

* * *

Расставив часовых, мы с Горловым оправились в свои палатки. Надеясь быстро разбить мятежников и, вернувшись победителем ко двору, заняться выполнением своей непосредственной задачи, я был сильно разочарован темпами нашего продвижения.

— Мы отошли всего на пять миль от города и уже стали лагерем? — спросил я Горлова. — С такой скоростью мы доберемся до Пугачева только к следующей зиме.

— Ничего, они пойдут быстрее, когда забудут эти пышные проводы.

Я хотел сказать ему, что это и есть его обязанность — заставить людей идти быстрее, но вдруг один из часовых крикнул, что слышит конский топот.

Наши солдаты быстро и без суеты, как и положено опытным воинам, схватили мушкеты и сабли. Однако это были не казаки и не их страшный предводитель. В подъехавших санях сидели придворные дамы. Княжна Наталья и Шарлотта, поднявшись на ноги, махали руками молодым солдатам.

— Вообще-то у нас военный лагерь, — доверительно сообщил я Горлову.

— А мы, вообще-то, в России, — так же доверительно просветил меня он и шагнул вперед, чтоб подхватить едва не выпавшую из саней княжну. За ней с веселым гомоном вышли остальные дамы. И только одна закутанная в накидку фигура безучастно сидела в глубине саней.

— М-мы приехали, чтобы попрощаться с вами лично, — заявила захмелевшая от вина Наталья и, упав в объятия Горлова, приникла к его губам. Остальные дамы подходили к улыбающимся офицерам, у которых горели глаза от легких прикосновений женских ручек к эполетам и эфесам сабель. Шарлотта, хихикающая, как школьница, поманила к себе лейтенанта Ларсена.

— А я тебя помню, только вот имя позабыла…

Я подошел к Беатриче, все так же одиноко сидевшей в санях. Она не смотрела на меня, но и не отворачивалась.

— Не присоединитесь ли к нам на минутку, сударыня? — спросил я.

— Я не аристократка, как они, — ответила она тихо.

— Я тоже, но я счастлив, потому что вы здесь.

Она чуть повернулась, и в отблесках бивачных костров я увидел, как блестели ее глаза.

— Не надо, капитан, — почти с мольбой попросила она. — Я ведь ниже вас по положению, и вы отлично это знаете.

— Вы плохо обо мне думаете.

— Разве?

— Я сужу о людях вовсе не по тем меркам, по каким судят они, — я кивнул на придворных дам. — Более всего я ценю храбрость и благородство.

— Верится с трудом. Вы идете воевать вместе с наемниками, которые жаждут славы, денег и чинов. Таким мужчинам нужны женщины вроде Шарлотты, Наташи или Анны.

Я пропустил мимо ушей упоминание об Анне, хотя ее не было среди приехавших дам.

— Вы меня совсем не знаете.

— Зато я знаю, что такое война. Многие оттуда не возвращаются. Но я надеюсь, что вы вернетесь.

Дамы между тем снова усаживались в сани, хихикая над вытянувшимися от разочарования лицами офицеров, которые надеялись, что они останутся на ночь.

Кучер развернул сани, и они помчались прочь. Дамы махали напоследок офицерам и солдатам, а я надеялся, что Беатриче хоть раз обернется, но она не обернулась.

* * *

Мы продвигались все дальше и дальше через бесконечные леса и вышедшие из берегов реки, которые по ночам сковывал лед. По дороге мы выполняли различные маневры, стараясь сделать из отряда хорошо слаженную воинскую часть. Наши люди постоянно находились в боевой готовности, и в любой момент могли как атаковать, так и обороняться. Но единственные неприятели, которых мы встречали на своем пути — это холод и дождь. Казаки, которые во время нашего путешествия в Москву, казалось, прятались за каждым деревом, сейчас словно растаяли вместе со снегом. Возможно, им, как впрочем, и нам, очень не нравилось месить грязь под холодным дождем.

Как-то вечером у костра я решился задать Горлову вопрос, который давно вертелся у меня на языке.

— Слушай, Сергей, мы все здесь профессиональные солдаты, наемники, но ты единственный русский среди нас. У императрицы большая армия — почему же она не посылает своих солдат? — Франклин высказал мне свое мнение по этому поводу, но мне хотелось знать, что думает об этом Горлов.

— Не доверяет, — буркнул он.

— Как так? Они же целых шесть лет сражались за нее, чтобы выиграть войну с турками.

— Казаки — это совсем другое дело. Русские боятся казаков, но в то же время любят их. Каждый в детстве мечтает стать казаком.

— Это почему так?

Горлов долго молчал, и я уже думал, что не дождусь ответа, но он вдруг тихо запел. Я вслушивался в незнакомые слова, глядя на холодные звезды.

— Это песня о казацком атамане Стеньке Разине, — пояснил Горлов. — Был такой донской атаман. Людей вокруг него собралось много — очень уж удалой был казак. Как-то после набега привели ему красивую девушку, погрузились на плоты и поплыли по Волге. Многие казаки возмущались, что у атамана есть женщина, а у них нет, и тогда, чтобы показать, что друзья-товарищи для него самое главное, Степан бросил красавицу в реку. Рыбаки говорят, что лунными ночам и можно видеть ее глаза, глядящие из-под воды.

— И, тем не менее, мы идем убивать их, — медленно сказал я, и Горлов вскинул на меня голову. — Они настоящие мужчины, Горлов. И хотят быть свободными. И я хочу быть свободным. Мы с тобой, скорее, казаки, нежели царские слуги.

— Так вот что тебя беспокоит, — задумчиво протянул он.

Мне действительно не очень хотелось воевать против людей, которые пришлись мне по душе.

— Легко восхищаться диким жеребцом, который не желает ходить под уздой, — мягко заметил Горлов. — Но если сомневаешься в чем-то, то подожди несколько дней, и сам все увидишь.

Он завернулся в одеяло и захрапел, а я еще долго не мог уснуть, размышляя о казаках.

24

Достигнув Москвы, мы не вошли в город, а стали лагерем в окрестностях. Солдаты не роптали по этому поводу, потому что как опытные наемники знали, что жалованье — это мелочь по сравнению с тем, что можно взять как военную добычу. А спать под открытым небом они привыкли. Рядом с нашим лагерем располагалось воинское поселение, где жили солдаты, служившие в Москве. Здесь были не палатки, а избы, где солдаты жили вместе со своими семьями. В Москве ходили слухи, что Пугачев уже окружен и разбит, а казаков казнят сотнями. Другие рассказывали жуткие истории о том, как казаки убивают дворян и рубят головы пленным офицерам.

Горлов решил, что съездит в город и попытается узнать достоверные сведения о казаках и о местах последних столкновений с ними. Он ускакал на рассвете, едва солнце, появившееся впервые за много дней, озарило башни Кремля.

А далеко за полночь меня разбудил стук колес. Я выбрался из палатки и увидел подъехавшую артиллерийскую повозку, которой правили два смеющихся майора — явно сыновья богатых аристократов, потому что им было лет по семнадцать. Они остановились у моей палатки, сгрузили с повозки какой-то тяжелый сверток и, отдав честь, опять уехали в ночь.

Свертком оказался генерал Горлов, мертвецки пьяный.

* * *

Но ранним утром тот же генерал Горлов поднял всех, приказал свернуть лагерь, и еще до восхода солнца мы двинулись дальше. Вероятно, он что-то вчера узнал, но я не спрашивал, а он не спешил поделиться своими планами.

С каждым днем мы все дальше и дальше уходили от Москвы, и вскоре нам начали попадаться группы солдат — больных и дезертиров (или же дезертиров, выдававших себя за больных). Потом стали попадаться раненые, бредущие по дороге. Но, несмотря на раны, трудно было сказать, что они побывали в бою. Такие раны, как у них, можно получить, свалившись ночью с повозки.

Но наконец наш авангард взял в плен казака — совсем молодого паренька. Похоже, он остался без лошади и несколько дней шел пешком, пока наши солдаты не поймали его. Горлов лично взялся допросить его, но в ответ на каждый вопрос получал один и тот же испуганный кивок пленника. В конце концов Горлов сказал пареньку, чтобы он шел подобру-поздорову, и приказал отпустить его. Никто не посмел спорить с этим приказом, и мы двинулись дальше.

* * *

Как-то вечером, когда мы стали лагерем у небольшой рощи, к нам подъехал всадник. Это был не дезертир, — он не избегал нас, а сразу направился к лагерю, — а офицер русской армии, поручик, несмотря на явную усталость, прямо державшийся в седле.

Он остановился, едва часовые окликнули его, спешился и охотно позволил отконвоировать себя к начальству, то есть к нам. Он лихо отдал честь и сказал по-французски:

— Господа! Как я рад видеть вас!

Мы пригласили его к костру и предложили разделить с нами ужин. Поручик жадно набросился на еду, но старался не забывать о приличиях. Оказалось, что он курьер, посланный с донесениями. Расспрашивал я, а Горлов, которому не по чину было разговаривать с «зеленым» поручиком, молча слушал.

— Отчего же вы так рады видеть нас? — поинтересовался я.

— Да тут недалеко городишко. Казаки побывали там три недели назад. Все сожгли, ограбили, увели всех молодых мужчин и женщин. Мужчин к себе в банду, а женщин, сами понимаете… Горожанам жрать нечего — за кусок хлеба дерутся. Волками на меня смотрели, когда через город ехал. Они-то надеялись, что армия их защитит. Вы правильно сделали, что стали лагерем здесь, а не вошли в город.

— Генерал всегда предусмотрителен, — отозвался я, ни словом не упомянув о том, что мы понятия не имели, что город так близко.

Горлов многозначительно прокашлялся и, не глядя на поручика, спросил:

— Что известно о казаках? Кто их возглавляет и каково соотношение правительственных войск и мятежников?

Такие четко поставленные вопросы пришлись по вкусу маленькому поручику — я упоминал, что он был невысокого роста? Он попросил налить ему еще подогретого вина и заговорил:

— На казаков всегда было трудно найти управу. Они своенравны и своевольны. Взять хотя бы это их постоянное недовольство набором в армию…

— У нас есть опыт общения с казаками! — перебил его я. — Скажите нам просто…

Но Горлов прервал меня.

— Нет, пусть расскажет все, что знает о казаках.

— Все, что знаю? — удивленно моргнул глазами поручик. — Ну… я же говорю, они недовольны любой властью. Казаки утверждают, что им нужен истинный царь, а кто на трон ни сядет — все не такой. Нынешний атаман Пугачев, который объявил себя настоящим царем — простой казак с Дона. Он оказался порасторопнее остальных и вовсю издает манифесты, освобождающие всех казаков и возвращающие им их исконные права. Указы, конечно, вздорные, но казакам они по душе, и они готовы драться за них ни на жизнь, а на смерть.

Само собой, не все казаки так рвутся воевать, но поневоле присоединяются к мятежникам, ибо, если не примкнешь к атаману Пугачеву — пощады не жди.

В общем, поначалу у Пугачева было сотни три казаков, и он повел их на Яицкий Городок. Гарнизон там был больше тысячи, но среди них было много казаков. Пугачев сжигал на своем пути все мелкие укрепления, рубил офицеров, переманивал людей на свою сторону. Когда ему удалось собрать войско побольше, он двинулся на Оренбург. Тут уж и послали против него генерала Кара, но Пугачев генерала разбил, и тот ретировался назад в столицу.

Поручик перевел дух, давая нам время вникнуть в его слова, и снова продолжил:

— С тех пор силы мятежников удвоились, а затем утроились. Армия была не в силах противостоять им. И все это притом, что армия Пугачева, по существу, просто огромная разбойничья банда. Жен и дочерей захваченных или убитых чиновников они делят между собой, как скотину. Рубят под горячую руку всех подряд, даже своих, казаков. Мы шли за армией Пугачева и видели рвы, заполненные трупами.

После этого поручик умолк, погрузившись в мрачное молчание…

— Что ты об этом думаешь? — спросил я Горлова, когда все остальные пошли спать.

— В каком смысле? — переспросил он, словно мысль о том, что эта орда изрубит нас на куски, не приходила ему в голову.

— В прямом! Их тысячи, может, даже десятки тысяч, а нас всего несколько сотен.

— Они банда. Идут за сильным лидером. Им так спокойней. И они будут идти за ним, пока не встретят лидера более сильного.

С этими словами Горлов стащил с себя сапоги и завалился спать.

25

На рассвете следующего дня мы увидели три столба дыма, уходящих в серые облака. Часовые сказали, что видели ночью огни, но не стали поднимать тревогу, поскольку огни не приближались, а наоборот, удалялись, словно вражеская армия отходила. Если бы я знал об этом ночью, то глаз бы не сомкнул, да и сейчас, засветло, все заметно подобрались, когда мы скакали в ту сторону, где поднимался дым.

По пути мы наткнулись на следы бивака армейской части и решили, что войска императрицы тоже двигаются к разоренным городам и селам.

В первом же разрушенном поселении, где среди дымящихся развалин растерянно бегали осиротевшие собаки, то и дело останавливаясь и оскаливаясь на лежавшие повсюду трупы, несколько оставшихся в живых крестьян рассказали нам, что здесь произошло.

По их словам, казаков было немного — сотня, может, чуть больше. Сначала они вели себя вполне мирно, ходили по дворам, оглашая указы Пугачева о том, что земля отдается крестьянам, а налоги и цены будут снижены. Они раздавали неграмотным крестьянам отпечатанные листки с текстом манифеста. Впрочем, среди казаков грамотных тоже было негусто. Но среди селян все-таки нашелся кто-то, прочитавший текст, в котором говорилось только о богопомазанном Пугачеве и ни о чем больше. Слишком грамотному крестьянину казаки выдавили глаза, когда услышали, как он объясняет содержание манифеста своим соседям. Соседей, которых застали там же, разорвали лошадьми. Больше никого не убивали. Остальные мужчины в количестве пятидесяти четырех человек ушли с казаками, забрав из деревни всех лошадей и даже ослов. С собой они увели молодых женщин, но сколько, никто не мог сказать.

Также мы узнали, что армейская часть, бивак которой мы видели, меньше нашей и прошла через деревню часов в десять утра, не останавливаясь и не задавая вопросов.

С нами был немец, бывший артиллерийский капитан, он кое-что смыслил в медицине, и Горлов велел ему дать какой-нибудь мази для оставшегося без глаз крестьянина.

Я вошел в избу вместе с капитаном. Пожилые женщины, пытавшиеся облегчить страдания несчастного, положили ему на глазницы какую-то грязь и траву. Они поначалу охотно приняли нашу помощь, но, услышав, что мы говорим по-немецки, сразу начали креститься и голосить, так что нам пришлось уйти.

Колонна рысью вышла из города, но, оказавшись на лесной дороге, кони как-то сами перешли на шаг. Во всяком случае, такой команды никто не подавал. Было сыро и холодно. Позади нас осталась смерть, она же ожидала нас впереди. Я прекрасно понимал, как уязвимы мы сейчас для засады, когда у каждого солдата перед глазами стояли изувеченные тела людей. На всякий случай я приказал выслать вперед дозор и отправил четверых в арьергард, после чего я прикрикнул на солдат, чтобы повнимательнее следили за флангами. Но особой надежды на четкое выполнение приказа у меня не было — уж очень все были мрачны и подавлены.

— Полковник, сэр, — обратился ко мне Макфи, поравнявшись со мной. — Вы не могли бы помочь мне с вещмешком? Нет, сэр, не с тем, что за плечами. Вон с тем, на крупе лошади.

Еще когда мы выступали из Санкт-Петербурга, я подивился тому, что Макфи, офицер, опытный вояка, взял с собой столько вещей. Но тогда он только загадочно улыбнулся в ответ. Теперь, помогая ему распаковывать узел, я увидел, в чем было дело. Действительно, что еще мог взять с собой шотландец? Это была волынка, настоящая шотландская волынка! Макфи подмигнул мне, несколько минут повозился с ней и заиграл.

В нашем отряде было восемнадцать шотландцев, не считая Макфи и, разумеется, меня самого. При первых же звуках волынки все шотландцы сразу же расправили плечи и встряхнулись, заставляя гарцевать своих лошадей. Их немедленно поддержали наемники-ирландцы. Что касается русских наемников, то им эта музыка казалась мистической. Финны и датчане находили ее забавной, а немцы восприняли звуки музыки как сигнал выпрямиться в седлах и показать свою молодецкую выправку.

Макфи здорово играл, и я должен был согласиться с теми, кто утверждал, что волынка прекрасный музыкальный инструмент для военных. Ее резкие звуки слышно сквозь шум любой битвы. Вот и сейчас один из дозорных даже вернулся назад, чтобы узнать, что происходит, а ведь они были больше чем за полмили от нас. При виде его изумленного лица в колонне послышался смех. Настроение у солдат улучшилось.

Макфи играл около получаса, а потом попросил меня помочь ему упаковать волынку обратно в мешок.

— Хорошего понемножку, — подмигнул он мне. — Не будем их баловать.

Я подмигнул в ответ.

Настанет день, когда я буду лежать в засаде и смотреть на британскую колонну, шагающую под эти же самые звуки волынки, и память будет рвать мое сердце на части. Но это все еще впереди. А в тот момент все, чего я хотел, — это побыстрее покончить с казаками и вернуться в Санкт-Петербург, чтобы иметь возможность замолвить слово за своих соотечественников перед императрицей. И словно торопясь исполнить мое желание, на дороге у ручья показались несколько беженцев, рассказавших нам о том, что прошлой ночью казаки напали на их город и разграбили его. Этот город назывался Казань.

26

— Казань за следующим холмом! Во всяком случае, раньше была там! — Горлов говорил громко, чтобы все слышали и понимали, что для нас, даже если город уничтожен, это ничего не меняет. — Нас всего три сотни, а казаков тысячи. Но они банда разбойников, а мы солдаты. Они всю ночь пили водку и дебоширили, а мы хорошо выспались и отдохнули.

Солдаты молча слушали его. Все они были отчаянными храбрецами и прибыли сюда по доброй воле, но все же Горлов счел нужным ободрить их перед тем, как они въедут в город.

— Мы можем атаковать их, а можем отступить и подождать подкрепления из Москвы.

— И сколько еще городов они сожгут, пока мы будем ждать? — спросил я.

Дым от горящего города стелился между деревьев, и ветер иногда доносил до нас пьяные вопли и женские крики, но самого города не было видно из-за сплошной серой пелены. Эти крики сразу подсказали нам ответ — атаковать.

— Как только мы ринемся в атаку, назад пути не будет, — предупредил Горлов. — Казаки не дадут нам отступить. Либо они нас порубят, либо мы их. Другого пути не будет, поэтому помните: они не привыкли к долгим боям. Мы солдаты императрицы, и этим крестьянам покажется, что нас в десять раз больше. Пугачев силен только числом своих людей. Их хватает на то, чтобы сжигать города и резать дворян, но против хорошо обученных солдат им не устоять.

* * *

Мы двинулись шагом в серую пелену. Прошлогодняя трава заглушала топот копыт, когда мы выехали из-под защиты деревьев. Горлов взглядом показал мне, чтобы я держался рядом с ним. Пока мы, по-прежнему сдерживая лошадей, шагом продвигались сквозь дым, пытаясь хоть что-то разглядеть впереди, крики стали громче, но изменились: мы больше не слышали дикого хохота, женского визга и пьяных воплей.

— Они знают, что мы здесь, — уверенно сказал Горлов и громко скомандовал перестроиться в боевой порядок. А между тем неясные вопли постепенно перешли в песню. Это была боевая песня, лихая, бесшабашная.

Горлов распределил офицеров по местам. Я смотрел на наших солдат и сразу отличал старых вояк от тех, кто лишь недавно начал зарабатывать на жизнь солдатским ремеслом. Один из таких солдат, совсем юный (ему, наверное, и двадцати не было), вглядываясь в дым, тревожно заметил:

— Их тысячи! У нас нет никаких шансов.

Я покосился на Горлова, но тот и виду не подал, что слышал это.

Ветер изменился и немного разогнал дым, и мы увидели людей, выбегавших из дымящихся развалин, которые еще совсем недавно были процветающим городом. Мы молча сидели в седлах и смотрели, как огромная толпа накатывается на нас по полю. В основном это были совершенно потерявшие голову, захмелевшие крестьяне, вооруженные чем попало — вилами, косами, граблями и даже мотыгами. Вперемешку с ними скакали казаки, больше похожие на дервишей, отчаянные, пьяные, с соломой, запутавшейся в волосах и бородах.

— Их все больше и больше, — в голосе юного наемника послышалась паника.

— Верно, — ответил я. — Но казакам приходится нагайками гнать свою пехоту. Вон, смотри!

Несколько конных казаков саблями плашмя лупили кучку крестьян, пытавшихся улизнуть с поля боя. Когда замечаешь, что противник не слишком рвется в бой, — это ободряет.

— Видишь? Это хороший знак, — поучительно заметил я юнцу.

— Ага, — согласился Горлов. — А вон тот плохой.

Он кивнул на вершину холма, где темной тучей появилась лавина всадников. Их предводителя мы узнали сразу.

— Волчья Голова! — вырвалось у меня.

Казаки приветствовали его появление радостными криками, зато в наших рядах царило тягостное молчание.

Я сразу понял и оценил, насколько он опытен. Он держал своих казаков вне города, чтобы они не пили и не гуляли. Его люди отличались от тех полупьяных всадников, которые подгоняли крестьян. Волчья Голова, быть может, был даже благородных кровей, я слышал, что среди казаков есть и такие. Его ничем не проймешь, и он очень опасен.

Горлов не сводил глаз с противника.

— Тот, к кому он скачет, и есть предводитель восстания, — сказал он.

Мы все, включая застывших крестьян и их «пастухов», смотрели, как Волчья Голова сделал широкий полукруг, с непревзойденной грацией управляя великолепным конем одними коленями, и повернулся лицом к застывшей массе казаков, черной тучей закрывших весь холм.

Волчья Голова направил коня в центр войска и подъехал к большому тучному человеку с красным не то от водки, не то от ярости лицом. Тот поехал ему навстречу и по-медвежьи обнял своего товарища. У нас не осталось никаких сомнений — перед нами был предводитель мятежников Пугачев.

Между тем толпа перед нами все росла и уже начала потихоньку обходить нас с флангов, и мы вдруг оказались под угрозой полного окружения.

— Уходим! — крикнул юный наемник, поворачивая коня, но в следующую секунду огромный кулак Горлова сбил его наземь.

— Стоять! — рявкнул Горлов и бросил на меня бешеный взгляд. — Надо атаковать самим, пока их кавалерия не выстроилась в боевой порядок.

Вместо ответа я вытащил из ножен саблю. Горлов едва заметно улыбнулся моей готовности драться рядом с ним. Ему всегда это нравилось.

Он вытащил из ножен свою саблю, и сотни клинков с лязгом взметнулись вверх за нашими спинами.

— Вперед! — взревел Горлов, и мы ринулись в атаку.

Наша кавалерийская лавина врубилась в ряды пьяных и ошалевших крестьян. Первый же попавшийся мне крестьянин метнул в мою сторону вилы, но промахнулся, и я рубанул его саблей, как раз вовремя, чтобы успеть ударить через руку другого крестьянина, замахнувшегося топором. Его я тоже зарубил одним ударом.

Остальные крестьяне шарахнулись назад, что, впрочем, неудивительно, — чтобы выдержать кавалерийскую атаку, нужна выучка, дисциплина и толковые офицеры, чего у этих крестьян, конечно же, не было. Может, они не были трусами, но, похоже, им не доставало военной выучки. Для нас они были грабителями и убийцами, еще недавно потрясавшими окровавленным оружием, и мы рубили их без пощады, когда они побежали под нашим натиском.

В это время Горлов во главе другой колонны так глубоко врезался в толпу бегущих крестьян, что далеко оторвался от своих солдат, которых крестьяне вилами сбрасывали с седел и рубили косами ноги лошадей. Горлов оказался так плотно зажатым среди толпы, что не было никакой возможности развернуть коня, и ему оставалось только отбиваться саблей от напирающих крестьян.

Поскольку моя колонна почти не понесла потерь, а противник бежал, я приказал своим людям возвращаться на исходную позицию, а сам поскакал на выручку Горлову. Моя кобыла врезалась в толпу крестьян, окружавших Горлова, и они бросились врассыпную. Мы рубили направо и налево, отбиваясь от неуклюжих ударов вил, топоров и кос.

— Горлов! — заорал я, когда вокруг нас не осталось живых. — Давай обратно к нашим! Быстро!

Мы пустили коней в галоп и вскоре догнали поредевшую колонну, тоже возвращавшуюся на исходные позиции.

— Перезарядить пистолеты! — скомандовал я, когда мы снова выстроились в боевой порядок.

— Больше не опаздывай! — рявкнул на меня Горлов.

— Если бы ты поменьше героически размахивал саблей, а больше рубил, то мы уже разогнали бы всю эту банду, — огрызнулся я.

— Я героически размахивал саблей? Вы только посмотрите на него! А кто даже в бою пытается выглядеть элегантно?

Конечно, подобные громкие перепалки не лучший стиль поведения для командного состава, да еще и на виду у подчиненных, но мы с Горловым побывали не в одном бою и столько раз находились на волосок от смерти, что просто не могли удержаться от этой старой привычки снимать нервное напряжение.

Я взглянул на холм, где стояли казаки, но мало что видел из-за вновь поменявшегося ветра, который снова нагнал дыма из горящего города.

— Сейчас пойдут казаки, вот увидишь, — буркнул Горлов.

— Пусть идут, — равнодушно кивнул я.

Когда позволял дым, время от времени скрывавший от нас холм, я видел, как Волчья Голова отправился было к своему отряду, чтобы атаковать нас, но тот, кто, по всей вероятности, был Пугачевым, остановил его. Он что-то крикнул, и на нас лавиной ринулась часть левого фланга казаков.

Мы в молчании смотрели, как они приближаются, но мне вдруг бросилась в глаза их схожесть с теми пешими крестьянами, которых мы порубили. Эти были такие же пьяные крестьяне, только на лошадях. Они лихо улюлюкали и визжали, и каждый, по всей видимости, мнил себя таким же сорвиголовой, как их предводитель.

Прозвучала короткая команда, и, подняв сабли, мы строем ринулись навстречу накатывавшейся лавине.

Две волны всадников столкнулись со страшным лязгом и леденящими душу криками.

Не ломая строй, мы прошли сквозь эту лавину, как нож сквозь масло, и с ходу врезались в ряды едва успевшей прийти в себя крестьянской пехоты, посеяв там полный хаос и панику. Пехота подалась назад, к основному ядру армии мятежников, и столкнулась с теми отрядами, которые рвались в бой.

В горячке боя Ларсена сбили с коня и скорее всего затоптали бы, но, к счастью, мы с Макфи оказались поблизости и отбивались от казаков, пока он снова не сел в седло.

Мы порубили многих, и, хотя сами понесли незначительные потери, наши люди начали уставать.

— Отходим на исходную позицию! — крикнул Горлов, и мы уже приготовились к еще одной схватке с конными казаками, которых оставили позади, но оказалось, что они рассеялись кто куда. Месяцами они грабили, насиловали и убивали, пользуясь тем, что их много, и постепенно уверовали в свою непобедимость, и теперь видеть груды окровавленных тел их товарищей оказалось для них слишком тяжелым испытанием.

— Это не казаки… так… кучка крестьян, — заметил я Горлову.

— Эти да, — согласился он и кивнул на холм в сторону Волчьей Головы. — А те — настоящие казаки.

Словно шелест прошел по полю битвы, заставив замереть казачьи толпы и стройные ряды солдат. Все понимали, что Пугачеву придется бросить в бой свои лучшие казацкие части. Его крестьянская армия еще не оправилась после кровавой трепки, которую задали им три сотни имперских кавалеристов, и теперь нужно было показать, кто здесь настоящий хозяин. Все взоры повстанцев обратились на Волчью Голову.

Тот привстал в стременах — он был высок и худощав, не то, что жирный самозванец Пугачев, мешком сидевший на лошади рядом с ним. Затем казак вскинул голову и завыл по-волчьи.

Этот вой, казалось, пригвоздил к месту тех, кто еще пытался потихоньку улизнуть с залитого кровью поля. Они еще не шли в атаку, но больше не пытались бежать, просто стояли и смотрели, что будет дальше.

Не знаю, что на меня нашло, но я, повинуясь инстинкту, тоже привстал в стременах и завыл в ответ, чем немало удивил Горлова и остальных и только еще больше разозлил казаков.

От отряда Волчьей Головы отделился молодой казак и, выкрикнув, судя по всему, какое-то ругательство, во весь опор понесся ко мне. Я пришпорил свою кобылу, но в это время кто-то из казаков, подгонявших крестьян, выстрелил из пистолета в мою сторону, и что-то ударило меня в бок. Но я не чувствовал боли и, решив, что отделался царапиной, рванулся навстречу молодому казаку. Он что-то кричал, и я тоже, наверное, кричал, но совершенно не помню ни звука — ни криков, ни топота копыт, ни свиста сабель, ни стука собственного сердца.

Время словно замедлило свой бег, и я видел все ясно и четко. Я видел, как медленно оскалилась пасть лошади моего противника, когда он натянул поводья, видел, как он привстал в стременах, чтобы половчее снести мне голову. В том, что он хочет именно снести мне голову, я тоже почему-то был уверен, как уверен был в том, что все казаки знают, что именно я отрубил голову их товарищу. Время, казалось, остановилось для всех, кроме меня, и я совершенно хладнокровно молниеносно рубанул молодого казака саблей по груди. Проскакав по инерции десять метров, я развернул лошадь и поднял саблю на тот случай, если мой противник каким-то чудом остался жив. Я слишком хорошо знал ощущение, когда клинок врезается в кость. Чуда не случилось. Лошадь казака, испуганно всхрапывая, металась по полю с нижней половиной хозяина в седле, ноги которого все еще оставались в стременах. Другая половина лежала на земле между мной и имперской кавалерией.

Пока притихшие крестьяне неистово крестились, с ужасом глядя на половину всадника, разъезжающую по полю, я вернулся к своим.

— Я слышал, что такое бывает, но никогда не видел, — признался мне Горлов.

Лошадь, между тем, повинуясь инстинкту, с останками своего хозяина вернулась обратно к отряду Волчьей Головы. Пугачев взмахнул саблей и, побагровев, что-то повелительно заорал своим войскам, но они не двинулись с места. Зато когда Волчья Голова выхватил саблю у него из рук, десятка два казаков сразу же набросились на своего недавнего предводителя и стащили его с седла.

Я вдруг почувствовал боль и ощупал бок.

— Ты что, ранен? — встревоженно спросил Горлов, увидев мои окровавленные пальцы. — Это его кровь или твоя?

Прежде чем я успел ответить, Макфи выкрикнул:

— Опять идут!

Казаки вновь устремились к нам, и мы уже готовы были ринуться им навстречу, но они вдруг остановились и, спешившись, опустили оружие.

Потом несколько человек поволокли связанного и помятого Пугачева, бросили к ногам моей лошади и что-то коротко сказали по-русски.

— Что? — не понял Макфи.

— Они говорят, что являются верными слугами русского трона.

Крестьяне потихоньку, группами и поодиночке, потянулись в села и имения, откуда сбежали.

Все плыло у меня перед глазами, и я словно в тумане видел, как Волчья Голова со своим отрядом скрылся в дыму. Видел встревоженные глаза Горлова, когда он крикнул:

— Да ты же ранен!

И тут свет померк, и я полетел в бездну.

27

Помню, как мы возвращались в Санкт-Петербург. Помню, что лежал на телеге. Помню, что Пугачева в цепях везли на другой телеге в окружении имперской кавалерии. И еще помню жаркую пульсирующую боль, наполнявшую все тело, от которой меня трясло в лихорадке беспамятства. Сколько дней мы ехали, я не помню, но точно знаю, что первое, что я увидел, когда пришел в себя, — это склонившееся ко мне озабоченное лицо Горлова. Его голова возникла на фоне качавшихся высоко над дорогой деревьев. Заметив, что я пришел в себя, Горлов выпрямился, а затем послышался его рев:

— А ну живей, ребята! Поднажали! Давай, шевелись!

Я припомнил, как много раз видел в бреду это лицо, склонившееся надо мной.

— Мы и так, по мере возможностей, подгоняем лошадей, — послышался в ответ голос Макфи. — Но вы же сами сказали, сэр, что его нельзя сильно трясти в телеге, иначе мы его не довезем.

— Надо отправить кого-то вперед, прямо в Санкт-Петербург, пусть везет хирурга в имение Бережковых, — распорядился Горлов.

— Если Селкерк дотянет до него, — тихо отозвался кто-то, но я не разобрал, чей это голос.

— Выполнять! — взревел Горлов, и, судя по топоту копыт, сразу два всадника рванулись вперед.

Я чуть приподнял голову и увидел, как Горлов, поравнявшись с лошадьми, тянувшими телегу, наклонился, взял их под уздцы, пытаясь ускорить движение телеги. И тут я понял, — он знает, что я умираю. И от этой мысли я снова потерял сознание.

* * *

Я пришел в себя уже у Бережковых. Во всяком случае, когда я очнулся, телега стояла во дворе их усадьбы. Это означало, что скоро я буду лежать в кровати, а не в трясущейся телеге, и боль хоть немного утихнет. Я не открывал глаза, но знал, что на улице день, слышал, как Горлов разговаривает с добрым князем Бережковым, потом послышался голос Макфи и еще один, незнакомый, который с шотландским акцентом говорил Горлову:

— Я Стюарт, лейб-медик императрицы. Она сразу же велела ехать сюда, как только узнала, что случилось.

Когда меня несли в дом, я приоткрыл глаза и увидел Горлова, а за ним — если это был не бред — лицо Беатриче, которая выглядывала из-за спин несущих меня солдат. Оказавшись в постели, я постарался не потерять сознание, а Горлов, словно заботливая мамаша, щупал мне лоб и приговаривал:

— Ну вот, все хорошо. Теперь ты поправишься. Приехал личный врач императрицы. Смотри, какие мы стали важные — императрица посылает к тебе своего врача из-за пустяковой царапины.

Беатриче, если это была она, стояла в дальнем углу комнаты и не сводила с меня глаз.

Врач снял бинты и, осмотрев рану, отозвал Горлова в сторону, но поскольку, казалось, весь дом затаил дыхание, я слышал каждое слово.

— Устройте его поудобнее. Можете дать воды, если он захочет.

— Он поправится?

— Завтра он умрет.

— Ну уж нет, он не умрет!

— Возможно, и нет. Но только в том случае, если умрет сегодня.

Горлов схватил врача за горло своей лапищей и приподнял над полом. Тот выпучил глаза и прохрипел:

— От гангрены нет лекарств.

Пальцы Горлова разжались, и врач, оказавшись снова на ногах, потер шею и, с достоинством объявив, что ему надо написать отчет императрице, удалился.

Горлов подошел к моей постели.

— Отдыхай, дружище, — шепнул он.

— Горлов…

— Спи, говорю.

— Я… слышу этот запах… и знаю, что это значит.

Горлов понимал, что незачем пытаться обмануть меня, и вместе с князем Бережковым вышел из комнаты.

Призрак Беатриче подплыл к кровати и коснулся моих пальцев. Она все-таки была настоящей.

— Как вы…

— Ш-ш-ш.

Но ее присутствие несколько оживило меня.

— Нет, я хочу знать. Как вы здесь очутились?

— Я была на маскараде во дворце с княжной Натальей и остальными дамами. Они развлекали императрицу, когда прибыл гонец. Он был грязный и уставший, но его все равно провели прямо в царские покои.

— Макфи… — прошептал я. — Наверняка это был Макфи…

— Да, — кивнула Беатриче. — Его звали именно так. Он рассказал, что казаки разбиты, мятеж подавлен, а казацкие атаманы подтвердили свою верность трону. Двор был в полном восторге. А потом этот Мак… Мак…

— Макфи, — подсказал я.

— Этот Макфи рассказал, как вы надвое разрубили казака, но сами ранены и вам нужен врач, — ее голос сказал мне, как встревожила ее эта новость. — Императрица, узнав, куда посылать врача, сразу же сказала, что Макфи слишком устал для такой скачки, и спросила у придворных, кто знает дорогу к имению Бережковых… А княжна Наталья сразу говорит — моя служанка знает…

Ради меня Беатриче всю холодную ночь провела в седле, показывая дорогу врачу, и я, не в силах выразить свои чувства, просто сжал ей пальцы.

* * *

Открыв глаза, я увидел у постели Горлова, а с ним какую-то древнюю старуху, ощерившуюся на меня гнилыми зубами, что, вероятно, должно было означать улыбку. Старуха показалась мне знакомой, и я вспомнил, что видел ее, когда мы останавливались у Бережковых после нападения казаков на сани. Жуткая старуха, просто видение из ночных кошмаров. Она приблизилась к постели и, положив пеструю суму у меня в изголовье, перекрестилась.

Беатриче отодвинулась дальше, чтобы не мешать ей, но не слишком далеко.

— Господа, прошу заметить, что я против этого, — подал голос врач, появляясь в комнате.

За ним тихо вошел князь Бережков, и врач обратился к нему:

— Князь, как же вы, считая себя просвещенным, образованным человеком, допускаете такое…

Не знаю, что сделал Горлов, наверное, только глянул на врача, но Стюарт вдруг умолк и, повернувшись, вышел из комнаты, увлекая за собой князя Бережкова.

— Я умываю руки, князь! Я сделал все, что мог, и не несу никакой ответственности, если вы сами хотите доконать его. С вашего позволения, я отправляюсь в бильярдную и выпью виски… — донеслось до нас из коридора.

Старуха все это время улыбалась и кивала головой, хотя явно не понимала ни слова. Как только дверь за князем и врачом закрылась, Горлов кивнул старухе, и она, повернув ко мне голову, улыбнулась еще шире. Это оказалось для меня слишком, и я лишился чувств.

* * *

Когда я проснулся, именно проснулся, а не пришел в себя, сияло солнце. Не открывая глаз, я осторожно коснулся повязок на ране. Жгучей тупой боли не было, хотя рана побаливала и зудела, что всегда бывает, когда она заживает.

— Ага! Что, удивлен? — Я открыл глаза и увидел, что лежу в той самой комнате, где когда-то корчился от боли Горлов, а сам он стоит у окна и прихлебывает суп из деревянной миски.

— Как? — моя голова отказывалась соображать.

— Лучше тебе не знать об этом. А впрочем, если хочешь, изволь. Старуха взяла дохлую ворону с червяками…

— Хватит, — поспешно перебил я.

— Да что ты, у нас так лошадям гангрену лечат. Так вот, взяла она…

— Как только встану, убью и тебя, и старуху, — пообещал я, но тут увидел Беатриче, сидевшую на стуле по другую сторону кровати.

Горлов радостно заржал в ответ на мою угрозу и, выскочив на улицу, заорал в солнечное весеннее утро:

— Живой! Живой!

Я не сводил глаз с Беатриче, но прежде чем я нашел нужные слова, она выскользнула из комнаты.

28

Маша, вскрикнув от радости, бросилась к нам, вытирая руки о белый передник, и, прежде чем Горлов успел подхватить ее, упала ему в ноги. Она отбила три земных поклона, прежде чем ему удалось поднять ее на ноги. Петр, сидевший за кучера, только ухмылялся.

Увидев меня в карете, Маша снова начала креститься, подняв глаза к небесам, но, заметив повязку, перестала креститься и бросилась ко мне, помогая выйти.

Горлов хотел сказать что-то, но вместо этого только махнул рукой. Мне и самому было неудобно опираться на пожилую женщину, но она оказалась на удивление сильной, и забота, с которой она вела меня в гостиницу, не могла не тронуть. При этом Маша говорила, не умолкая, и хотя я не понимал ни слова, но все же догадался, что она хочет, чтобы я посидел в холле гостиницы, пока она приготовит мою комнату. Чуть ли не насильно уложив меня на диван, она ушла наверх. Я заметил Тихона, улыбающегося мне у дверей, но ни он, ни остальной персонал гостиницы не подходили ко мне. Вероятно, кто-то приказал им не беспокоить меня.

Горлов успел заранее предупредить хозяина «Белого гуся», чтобы приготовили все к моему приезду и создали все условия для моего выздоровления. Но, по мнению Маши, не все удалось сделать вовремя. Это я понял, услышав, как она кого-то отчитывает в кухне.

Горлов вошел в холл и широко улыбнулся мне.

— Маша! — крикнул он, услышав ее голос в кухне. — Хватит суетиться! У них здесь есть кому готовить и убирать!

Она невнятно отозвалась, и Горлов фыркнул, но, увидев, что я пытаюсь встать, снова рявкнул:

— А ты-то куда! Лежи, тебе говорят! Маша обещает, что выходит тебя, но с таким пациентом как ты ее саму придется выхаживать.

Но я все-таки встал и торжествующе посмотрел на него.

— Видишь! Я и сам уже прекрасно могу стоять.

— Эй-эй! Ты куда? Ты что делаешь?

— Поднимаюсь по лестнице, если сам не видишь. Я не собираюсь… — в этот момент Горлов подхватил меня на руки как ребенка и доставил в мою комнату.

— Пусти, медведь косолапый! Ну вот, закапали кровью пол.

— Вот и замечательно, — огрызнулся он. — Маша будет счастлива — ей теперь есть что отмывать.

Горлов оказался прав. Увидев, что кровь пропитала бинты. Маша сразу перестала суетиться и развела бурную деятельность, но теперь она точно знала, что делать. Она тщательно перевязала меня свежими бинтами, и по ее приказу Петр принес в комнату стол, который просто завалили разнообразной едой. Горлов к тому времени успел помыться — чего мне, к сожалению, не позволили, — и присоединился к нам как раз в тот момент, когда Петр внес самовар.

— Надо было оставить тебя на диване внизу, — заявил Горлов. — Похоже, Маша решила перетащить сюда все кухонные запасы. Петр! Садись с нами, сегодня будем есть здесь. Надо было весь полк пригласить, здесь, по-моему, хватит на всех.

Я ел, сидя в кровати, а Горлов и Петр держали свои тарелки в руках, так как на столе не было места из-за стоявших на нем блюд с разнообразной снедью.

Я быстро наелся и отдал Маше свою тарелку, но она, коснувшись пальцем осетра на столе, сказала:

— Рыба.

— Рыба, — повторил я русское слово.

— Это не урок русского, дурень, — пробурчал Горлов. — Она хочет, чтобы ты съел рыбы.

— Так ведь я уже ел.

— Она хочет, чтобы ты съел еще.

Я улыбнулся Маше и, подбирая немногие русские слова, которые знал, мягко произнес:

— Нет. Спасибо. Я… — не зная, как сказать по-русски, что наелся, я похлопал себя по животу и улыбнулся.

— Рыба, — настойчиво повторила она.

Я вздохнул и взял кусочек.

— Хлеб, — невозмутимо подсказала Маша.

— Слушай, Горлов, скажи ей, что я уже взрослый мальчик и сам знаю, когда хочу есть, а когда нет.

Но, тем не менее, из вежливости взял хлеба.

Маша внимательно выслушала Горлова, который перевел ей мои слова, покивала и, указывая на стол, сказала:

— Мясо.

* * *

— Эй, Светлячок, маркиз Дюбуа пожаловал.

Петр только что задвинул в угол стол, который Маша тут же принялась обновлять для следующего приема пищи, и я подумал, что обидно будет умереть от обжорства, после того как я не умер от гангрены.

— Мсье! — Маркиз Дюбуа слегка коснулся шляпы золоченой рукоятью трости, стуча каблуками, прошел через комнату и уселся на стул, поправляя накидку. — Итак, вы опять вышли победителем и обманули смерть.

— Мы сделали все, что могли, — вежливо отозвался я, поглядывая на Горлова.

— Насколько я слышал, вы взяли в плен Пугачева? Похоже, мы все опять должны благодарить вас. — Но вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях, он умолк.

В наступившей паузе даже Горлов сообразил, что надо делать, и, сославшись на то, что ему необходимо отдать Маше распоряжения, вышел из комнаты, правда, оставив дверь открытой.

Маркиз, стараясь не стучать каблуками, тихо подошел к двери, закрыл ее и повернулся ко мне.

— Мои источники при дворе сообщают, что британцы увеличили число солдат, которых они просят у императрицы, до тридцати тысяч.

— Тридцать тысяч? Вы уверены?

— Сэр! — оскорбленно вскинул голову Дюбуа.

Я прекрасно понимал, что его «источник» при дворе — это Шарлотта, и сведения, скорее всего, верны.

— Тридцать тысяч. Тогда это означает, что война в Америке уже началась.

— Еще нет, но это показывает, насколько серьезно положение в колониях Америки и как сильно британцы хотят сохранить свои владения.

Мне стало не по себе. Тридцать тысяч закаленных в боях с турками солдат против колонистов Америки? Они ведь будут вести себя так же, как казаки Пугачева. Для маркиза это были только дипломатические интриги, но для меня это был вопрос жизни и смерти.

— Видите ли, несмотря на то что Россия и Британия демонстрируют свои добрые отношения, на самом деле они соперничают друг с другом. Франция, Англия, Пруссия и Австрия — каждая страна пытается сделать Россию своим союзником и настроить ее против остальных. Еще год назад Екатерина вела две войны — против турок и против казаков. Турок вынудили подписать выгодный России мир, и теперь Екатерина может вертеть европейской политикой, как хочет, тем более что и с казацким бунтом уже покончено, а значит, вся имперская армия пребывает в бездействии. Конечно, императрица заинтересована в территориях на американском континенте, и британцы играют на этом, предлагая в обмен на русских солдат часть Калифорнии, на которую претендует Испания.

— Франция поможет нам?

— А как она может помочь? И чем? Если Екатерина пошлет войска в Америку, то Франция ни в коем случае не будет вмешиваться и останется нейтральной. Британцы прекрасно знают, что Франция будет охотно воевать против англичан, но не станет стрелять в русских солдат, чтобы не испортить отношений с Россией. Поэтому им и нужны именно русские войска.

— Значит, Америка останется одна.

Дюбуа коротко кивнул.

— Послушайте, маркиз, я не дипломат, но прекрасно понимаю, что это значит для моей страны. Кто может помочь мне убедить императрицу? Кто настолько влиятелен? Потемкин?

— Потемкин поддерживает британцев.

— Но ведь он — один из богатейших людей в России, а то и в мире! И в чем же его выгода?

— Они позволили ему использовать британские корабли для торговли, причем бесплатно. Он узнает, какой из английских кораблей, заходящих в Санкт-Петербург, куда направляется, и грузит на него товары. Даже один такой рейс может сделать человека богатым, а представьте, какие возможности у светлейшего!

— Сколько же ему надо?

— Вижу, вы не знаете богатых людей.

— Может, это какие-то политические интриги? — Я уже не знал, за какую соломинку хвататься. — Франклин, возможно, что-нибудь придумает…

— Британцы уже заверили Потемкина в своей полной поддержке его губернаторства на захваченных у турок землях. Императрица отдала эти земли под его управление. Это делает Потемкина еще более могущественным. Франклин может предложить ему что-то получше?

Я промолчал, чувствуя, как меня охватывает отчаяние, но когда снова взглянул на Дюбуа, он улыбался мне.

— Я просто хотел, чтобы вы ясно представляли себе масштабы этой проблемы.

— И что толку? — отозвался я. — Что я могу сделать?

— Напротив, друг мой, вы многое можете сделать. Когда императрица узнала о вашем ранении, она приказала Потемкину лично позаботиться о том, чтобы вы поправились. Она понимает, насколько опасно ваше положение, и опасается неожиданных сюрпризов. Сейчас императрица на три недели выезжает в Москву, но по возвращении примет вас лично.

Дюбуа многозначительно посмотрел на меня, а я все не мог поверить, что план Франклина все-таки сработал.

— У вас есть три недели, чтобы окончательно окрепнуть и как следует подготовиться к этой встрече.

С этими словами он повернулся и, кивнув мне, вышел из комнаты.

29

После того как Пугачева провезли через всю страну, показывая в каждом городе, он был обезглавлен на площади в Санкт-Петербурге[5]. На казни присутствовала сама императрица в короне и бриллиантах, наблюдавшая за происходящим с деревянной платформы в окружении придворных. Мы с Горловым в новых мундирах, украшенных наградами, тоже стояли неподалеку от Екатерины в числе других офицеров, отличившихся в кампании.

Перед казнью Пугачева бросили на колени к ногам императрицы. Он поднял на нее глаза, полные мольбы, но во взгляде Екатерины не было милосердия. Она посмотрела на здоровенного палача в капюшоне, с огромным топором на плече. Палач, такой же гигант, как и Горлов, обошелся без помощников. Он одной рукой уложил Пугачева на колоду, а другой — отсек ему голову с первого удара.

Толпа взревела, а палач поднял отрубленную голову Пугачева, чтобы видели все.

Маркиз Дюбуа похлопал меня по плечу, выражая свое одобрение, но я не чувствовал вкуса победы. Я смотрел, как императрица в окружении придворных спускается с деревянной платформы к ожидающей ее карете, когда чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулся, ожидая увидеть маркиза Дюбуа, но тот уже растворился в толпе, а на его месте стоял Потемкин.

— Мои поздравления, — произнес он и сразу же перешел к делу, с прямотой человека, который твердо решил, что именно он хочет сказать. — На третий день после Рождества состоится праздничный бал. Вы приглашены в качестве почетного гостя, так что будьте готовы.

— Готовы к чему? — спросил я.

Но он только странно посмотрел на меня и, повернувшись, зашагал прочь. Я снова повернулся и увидел, как отъезжает золоченая карета императрицы, переливаясь и сверкая на белом, недавно выпавшем снегу. Все взгляды были прикованы к карете, и только Шеттфилд и Монтроз смотрели в мою сторону. Собственно я только поэтому и заметил их. Они безусловно видели, что со мной беседовал Потемкин, и на лице Шеттфилда читалась озабоченность. А вот у Монтроза был совсем другой вид. Тогда я еще не знал, что такое сосредоточенное выражение присуще людям, принявшим судьбоносное решение.

Я оглянулся на Горлова, но он садился вслед за Потемкиным в карету светлейшего. Карета была из полированного дерева, инкрустированного драгоценными камнями. На вид она была не такая эффектная, как у императрицы, но стоила, по всей видимости, не меньше. Горлов и Потемкин уселись в карету и, продолжая о чем-то беседовать, умчались прочь.

* * *

Беатриче сидела у окна и что-то пришивала к платью княжны, когда раздался стук в окно, и она замерла, увидев меня по другую сторону стекла. Быстро набросив накидку с капюшоном, она вышла из комнаты, чтобы впустить меня в дом князей Мицких.

— Их все еще нет, — сообщила она сразу же.

— Знаю, — ответил я. — Но я приехал к вам. Я ведь не успел поблагодарить вас за все, что вы сделали для меня.

— Поблагодарить? — Беатриче торопливо взяла платье, которое шила, и присела на стул. — За что?

Я прошел следом за ней и остановился рядом, ожидая, что она поднимет на меня глаза, но Беатриче избегала моего настойчивого взгляда.

— Вы скакали целую ночь по диким и опасным местам, чтобы спасти мне жизнь, и вы спасли ее.

Она покачала головой.

— Просто я привезла к вам врача, который оказался совершенно бесполезным.

— Я не о враче. Я о вас, Беатриче. — Я опустился на одно колено, чтобы поймать ее взгляд, но она по-прежнему отводила глаза. — Ваше присутствие дало мне волю к жизни, желание жить…

— Прошу вас, перестаньте, — прошептала она. — Я всего лишь служанка.

— Не для меня, — заверил я, и она впервые взглянула на меня. — Скоро я уеду домой, в Америку. И я хотел бы, чтобы вы уехали со мной. На моей родине не имеет значения, чем занимались ваши родители, там смотрят на то, чем занимаетесь вы.

— Таких стран нет.

— Есть. И должны быть. Надо только в это верить, и у нас будет такая страна.

— Я бы очень хотела в это верить, но я не могу. Такого никогда не было и не будет.

— Мы можем создать такую страну.

Она опустила глаза.

— Беатриче, — прошептал я, и она снова подняла на меня взгляд. Он поразил меня в самое сердце, и я все понял без слов. Наши губы слились в безмолвном и бесконечном поцелуе, от которого у меня замирало сердце и подкашивались ноги.

Не знаю, сколько длился этот поцелуй, но я пришел в себя, только когда оторвался от губ Беатриче. И тут же услышал, как в соседней комнате перешептываются слуги, которые, похоже, подслушивали. Но мне это было безразлично.

— Беатриче, — прошептал я, сжимая ее в своих объятиях. — Сколько нужно времени, чтобы сшить подвенечное платье?

* * *

У «Белого гуся» меня ждал Тихон, вручивший мне записку, которую написал Горлов. Я пробежал глазами текст и, нахмурившись, посмотрел на Тихона. Тот пожал плечами, всем своим видом показывая, что должен был только отдать послание.

Я вернулся в конюшню, где конюхи еще не расседлали мою лошадь и, следуя инструкциям Горлова, отправился искать указанный адрес. Пользуясь простыми указаниями в записке вроде «пятый поворот налево» или «дом с аркой справа», я без труда нашел нужный адрес и застыл в изумлении. Это был дом Горлова, который он показывал мне. Но это место больше не казалось мне мрачным и запущенным. Дом был словно новый, все окна целы и освещены, а из двух труб на крыше из недавно выложенной черепицы вился дымок. Справа от дома среди деревьев виднелась добротная конюшня, построенная из свежих бревен, — даже отсюда я слышал запах сосны. Я завел свою лошадь в конюшню и сразу увидел жеребца Горлова в одном из стойл. Рядом висело богатое седло. Здесь же неподалеку стояли сани Петра. Двое молодых конюхов почтительно приняли у меня поводья и заверили, что позаботятся о том, чтобы моя лошадь была сыта и напоена.

Я пересек заснеженный двор и, поднявшись на крыльцо, постучал в застекленную дверь. Посмотрев сквозь замерзшее стекло, я увидел Горлова, стоявшего посреди ярко освещенного канделябрами фойе, спиной ко мне. Услышав стук, он провел рукой по глазам, словно смахивая паутину, и только после этого открыл дверь.

— Потрясающе! — воскликнул я, оглядевшись по сторонам. Интерьер дома теперь был не хуже, чем в особняке у маркиза Дюбуа. А ведь прошлый раз перед моими глазами предстало плачевное зрелище. — Просто невероятно! Что здесь случилось?

— Все. И ничего. — Глаза Горлова были влажными от слез. — Это Потемкин сегодня привез меня сюда. Ты ведь помнишь, что я вырос в этом доме… Вон там на полу я играл в солдатиков, а в том кресле отец читал мне книги… По приказу Потемкина сразу после нашей победы дом отреставрировали, и он снова мой. И еще мне вернули земли. Как награду за верную службу.

— Горлов… дружище… Я так рад за тебя! Теперь мне легче будет уехать.

— Уехать? — Вся задумчивость тут же слетела с него, и брови нахмурились, словно сама мысль о том, что я когда-то вернусь в Америку, казалась ему невероятной. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

— Ты что? Ведь тебя наградят точно так же.

— Я должен сделать то, зачем я приехал сюда, а потом я уеду домой, — мягко ответил я. — Мне жаль расставаться с тобой, но я рад, что у тебя все хорошо.

Я сжал его плечо и быстро вышел, чувствуя, что слова с трудом срываются с моих губ. Я ведь прекрасно понимал, какого друга оставляю и как трудно будет нам прощаться навсегда.

* * *

Когда я вернулся в конюшни, расположенные неподалеку от «Белого гуся», то с удивлением обнаружил, что никто меня не встречает, хотя все выглядело так, словно конюхи только что вышли. Я еще, помнится, решил, что, возможно, они отлучились выпить горячего чая. Уверенный, что они скоро вернутся, я сам расседлал лошадь, накрыл ее попоной и, повесив седло на стену, вышел на темную заснеженную дорогу, ведущую к «Белому гусю». Из гостиницы доносился гомон голосов, но вокруг конюшни было тихо. Я несколько раз окликнул конюхов и по-немецки, и по-французски, и по-английски, и даже по-русски, но никто не отозвался. Это показалось мне странным, но я постарался отогнать дурные предчувствия и зашагал по заснеженной дороге к «Белому гусю», стараясь не вспоминать, что на этой самой улице был убит Марш.

Примерно на полпути я услышал за спиной шаги, но, обернувшись, никого не увидел, только закрытые двери лавок. Я двинулся дальше и уже был почти на углу, когда услышал короткий лязгающий звук и характерный хруст костей, когда сквозь них проходит клинок.

Отскочив в сторону, я резко обернулся, выхватив саблю, но все уже было кончено. В двух шагах от меня стоял Монтроз с кинжалом в руке. Глаза у него были широко открыты и с недоумением смотрели на двадцать дюймов сабельной стали, торчащей у него из груди. Потом его взгляд остекленел, и он рухнул на снег.

Горлов спокойно вытащил саблю из трупа и вытер ее о плащ Монтроза.

— Это кто? — поинтересовался он, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто, кроме нас, не видел, что произошло.

— Н-не знаю, — соврал я, пытаясь прийти в себя.

Горлов присмотрелся к телу.

— Похоже, это англичанин. Одет хорошо. Явно не грабитель. Зачем ему понадобилось убивать тебя?

— Не знаю.

Горлов кивнул, словно и не ждал другого ответа, а потом, снова оглянувшись по сторонам, вдруг схватил меня железными пальцами за горло и впечатал в деревянную стену дома. Тщетно я пытался освободиться — силища у него была невероятная.

— Я пошел следом за тобой, потому что заметил, что ты чего-то не договариваешь, а если ты рискуешь своей жизнью, то значит, подставляешь под удар и меня! — прорычал он.

Горлов ослабил хватку, чтобы я мог дышать, но не отпускал меня. Должен признать, что я часто думал о том, как рассказать ему о своей миссии, но никогда не предполагал, что в этот момент мой лучший друг будет держать меня за горло, а у моих ног будет лежать окровавленное тело моего несостоявшегося убийцы.

— Знаешь, — я потер онемевшую шею. — Я верю в демократию…

Он коротко хохотнул.

— Это для тебя смешно, — немедленно ощетинился я. — А для меня нет. И для тех людей, которые послали меня сюда, демократия не пустой звук. Я говорю о тех, кто дал мне задание убедить императрицу не помогать нашим врагам — британскому правительству, для которого я и мои соотечественники — люди второго сорта, не имеющие права на свободу.

Горлов еще больше насупился.

— Значит, ты приехал в мою страну как шпион, а мне даже словом об этом не обмолвился?

— Вроде того, — признал я.

Он несколько секунд смотрел на меня, а потом отпустил.

— Это все, что я хотел знать, — буркнул он и пошел было прочь, но вдруг обернулся. — Помнишь, я тебе говорил, что один могущественный вельможа был любовником моей жены, но в итоге был наказан я?

— Помню.

— Это был Потемкин.

— О Боже! — вырвалось у меня.

— Помни, что здесь Россия. И не забывай, как я выбросил купца на съедение волкам.

30

Я сидел в комнате на втором этаже дома Горлова и просматривал книги, которые нашлись у него в библиотеке, — тома французских, греческих и древнеримских сочинений об устройстве государства и политике, — когда внизу раздался звонок, и я услышал звонкий голос Шарлотты Дюбуа и тихий говор Маши, впустившей ее в дом. Она сообщила Шарлотте, что Горлова нет, но я наверху, и я несколько секунд раздумывал, сбежать ли мне через окно или укрыться под кроватью. Шарлотта впорхнула в комнату и поцеловала меня в щеку.

— Бонжур, Светлячок, — прощебетала она, называя меня прозвищем, которое дал мне Горлов. — А где Серж?

Я встал, чтобы поздороваться, а потом снова сел на кушетку и сгреб книги в одну кучу. Пока Шарлотта здесь, нечего было и думать о том, чтобы подготовиться к аудиенции у императрицы.

Шарлотта прошлась по комнате, поправив шторы на свой вкус, и почему-то нахмурилась, глядя в потолок.

— А Горлова нет, — сообщил я. — И я не знаю, куда он ушел.

— Может, он придет к обеду? Пора бы уже. Вы уже ели сегодня?

— Я? Что? A-а… нет.

Шарлотта снова сдвинула брови, прекрасно зная, что это хмурое выражение зеленых глаз только подчеркивает ее красоту. Она отошла от пылающего камина и села рядом со мной.

— Знаете, мне кажется, я догадываюсь, где он.

— Да? И где же?

— Думаю, он поехал к жене, чтобы поговорить о разводе.

— К жене? — изумился я.

Шарлотта кивнула с такой уверенностью, словно личная жизнь Горлова давно не секрет для нее и она не имеет никаких сомнений на этот счет.

— Разумеется. Все знают, что его награда подразумевает императорское разрешение на развод.

— Погодите! Что значит «все знают»? Я не слышал ничего подобного.

— Дорогой мой, — улыбнулась Шарлота, коснувшись моей руки. — Вы просто не бываете в светских салонах. Да об этом сейчас весь Санкт-Петербург сплетничает. Когда супруга Горлова добилась всего, чего хотела, над ним смеялись, но теперь, когда он вернулся, овеянный славой, общество на его стороне. Я говорила со многими светскими дамами, и они от него в восторге.

Теперь я понял, что ошибался, полагая, что Шарлотта не заставит меня отвлечься от своих мыслей.

— А вы, Шарлотта? Вы тоже от него в восторге?

— Ну разумеется! Я нахожу Сержа очень привлекательным. Но вы, конечно же, хотели спросить, люблю ли я его? Да, я люблю его как человека, как друга. А как мужчину? О, поверьте, я вижу, что он настоящий мужчина, но люблю его только как друга, — она улыбнулась, очень довольная тем, что так ясно и лаконично объяснила мне свое отношение к Горлову.

— Значит… значит, над ним уже не подсмеиваются?

— Ну что вы! Разумеется, нет. Теперь все знают, что это его жена была во всем виновата. Конечно, когда над ним все потешались, ни одна дама не захотела бы иметь такого любовника, зато теперь все в один голос заверяют, что жалели Горлова, когда его жена так подло с ним поступила. Но я-то знаю, что когда она была в фаворе, они все почитали за честь дружбу с ней. Но теперь… — Шарлотта задумчиво подняла бровь, словно размышляя, говорить ли мне об этом, и, наконец, слегка покраснев, решилась.

— Помните наше путешествие в Москву? Графиню Бельфлер?

Как будто я мог об этом забыть!

— Она… э-э… как вам сказать… Вы знаете, что такое прувер?

— Знаю.

Шарлота многозначительно кивнула.

— То есть вы хотите сказать, — начал я, — что она специально поехала, чтобы выбрать…

— Вас или Горлова? Не совсем так. Это не было… м-м-м… целью поездки. Не думаю. Анна тоже так считала.

— Как? — Я уже совершенно запутался, кто о чем думал.

— Когда графиня Бельфлер в последний момент присоединилась к нам, Анна была уверена, что ее специально подослали проверить вас. И не надо делать вид, что вы изумлены. Что здесь такого? Это же естественно — проверить мужчину, чтобы узнать, какой он любовник.

— Это я понимаю, — кивнул я, стараясь выглядеть невозмутимым. — Так значит, Анна вам сразу сказала об этом. А вы были другого мнения?

— Да мы столько обсуждали эту тему, что решили спросить у самой графини, но она только улыбалась в ответ. Думаю, это не было ее задачей, просто Потемкин не возражает против того, чтобы у императрицы появился новый любовник…

— Погодите, погодите. Так кто же посылает пруверов — Потемкин или императрица?

— Хороший вопрос, хотя ответить на него трудно. Их желания очень часто совпадают.

— Прошу прощения, продолжайте.

— Да в общем и так все ясно. Графиня Бельфлер выбирает любовника для себя, но если ей попадается кто-то исключительный, она может порекомендовать его императрице, и если той он придется по вкусу, то она не поскупится на милости. Графиня была в таком восторге от ночи, проведенной с Горловым, прежде чем Серж заболел, что не собиралась уступать его даже императрице. Она заявила об этом всем нам. Репутация Сержа как мужчины и любовника была спасена, и всем стало ясно, что в супружеской неверности виновна только его жена.

— И графиня обсуждала это с вами в присутствии Беатриче? — спросил я, глядя в пол. Я специально упомянул имя своей возлюбленной, понимая, что, судя по всему, Шарлотта пришла поставить меня на место после моего визита к Беатриче в дом князей Мицких.

— Беатриче всего лишь служанка. И к тому же полька.

Это краткое замечание сразу все объяснило. Для Шарлотты и ее подруг служанка была чем-то вроде собаки, при которой никто не стеснялся говорить и делать, что ему вздумается.

Я, конечно, мог возразить, что Беатриче по отцу шведка. А мать? Что ж, Польшу столько раз завоевывали, что там смешалась практически вся Европа. Но я не сказал этого, потому что Беатриче вряд ли это понравилось бы. А ведь западные поляки могут запросто называть себя немцами, а те, что живут на востоке — русскими. Что же касается поляков, которые пытались искать лучшей жизни в России, то они могут называться кем угодно, и, тем не менее, Беатриче сказала, что она полька. Поэтому слова Шарлотты и тон, которым эти слова были произнесены, сразу вызвали у меня глухое раздражение.

— Послушайте, Шарлотта…

— Светлячок, — перебила она, взяв меня за руки. — Мы все знаем, что вы обратили внимание на Беатриче. Вы восхищались тем, как она ездит верхом, в тот день, когда спасли нас от казаков. Но вы же не можете…

— В тот день, когда я спас вас? Так вы изволили выразиться? — в свою очередь перебил ее я. — А я вам сейчас скажу, Шарлотта, как перед Господом Богом! Никто из нас не сидел бы здесь, если бы не Беатриче. Мы с Горловым были бы мертвы, а вы и остальные благородные дамы… — Я не договорил, но не потому, что не знал, что сделали бы казаки с благородными дамами, а от неожиданной горечи, захлестнувшей грудь.

— Знаю, знаю, — закивала Шарлотта и улыбнулась. — Вы уже говорили об этом. И князю, и Шеттфилду, и, по-моему, всему Санкт-Петербургу. И мы восхищались вами, вашей честностью и прямотой. Дорогой мой Светлячок, я сама обожаю вас за это. Вы поступаете, как истинный джентльмен. Но все же не стоит позволять благородству влиять на наше восприятие, вы понимаете, о чем я?

Не знаю, что ответил бы я на эти слова, но в это время внизу хлопнула дверь и до нашего слуха донесся истерический вопль женщины: «Никогда! Ни за что! Не бывать этому!»

Мы с Шарлоттой, не сговариваясь, вышли из комнаты и осторожно выглянули вниз. Там по холлу, словно тигрица по клетке, расхаживала черноволосая, с тонкой талией и высокой грудью женщина, которую смело можно было назвать красавицей, если бы не раскрасневшееся от гнева лицо. И тут же мы увидели Горлова, который спокойно снимал шубу и шапку, словно не замечая этой женщины. Он небрежно бросил вещи на руки озадаченного слуги и куда-то вышел, но вскоре вернулся с дымящей трубкой и стал задумчиво прохаживаться по комнате, по-прежнему совершенно не обращая внимания на негодующую женщину.

— А я тебе говорю — этому не бывать!

Шарлотта подтвердила мою догадку, прошептав:

— Это же графиня Горлова!

А сам Горлов, между тем, все так же задумчиво направился в столовую. Графиня последовала за ним, продолжая выкрикивать одни и те же слова.

Выглянув в окно, я увидел две кареты, стоявшие у дома. Одна из них, принадлежавшая Горлову, тронулась с места и свернула в конюшню, а другая, вероятно, та, на которой приехала графиня, осталась у крыльца. Я был так поглощен разговором с Шарлоттой и своими чувствами к Беатриче, что даже не слышал, как они подъехали к дому. Я представил, как графиня в карете преследовала Горлова через весь город, выкрикивая те же слова, что кричала сейчас.

Горлов и графиня снова появились в холле. В одной руке Горлов держал бутылку вина и бокал, а в другой — дымящую трубку. Он направился к лестнице, ведущей наверх, и мы с Шарлоттой, смутившись из-за того, что невольно стали свидетелями семейной драмы, поспешно вернулись в комнату и, усевшись на кушетку, сделали вид, будто всецело увлечены разговором и ничего не видим и не слышим.

Но это оказалось лишним. Горлов прошел мимо открытых дверей комнаты к себе в спальню, словно не заметил нас, а рыдающая и кричащая графиня, похоже, действительно нас не видела.

Горлов зашел к себе в спальню и захлопнул дверь прямо перед носом жены. На секунду воцарилось молчание, но затем за ним последовал такой взрыв негодования со стороны графини, что Шарлотта моргнула и схватила меня за руку.

— Ты клялся! Давал обет! И я не разведусь с тобой, понял?! Никогда!

Я уже подумывал о том, как бы нам с Шарлоттой тихо проскользнуть вниз по лестнице, — хотя вряд ли кто-то из супружеской четы оценил бы нашу деликатность, — но графиня вдруг замолчала, а потом, видимо, решила сменить тактику.

— Ты лжец! — громко заявила она. — Ты точно такой же, как твой отец.

Через секунду выбитая дверь повисла на одной петле, а на пороге спальни возник Горлов. Графиня побледнела, но с места не сдвинулась. Рубашка Горлова была забрызгана вином — он, видно, раздавил в руке бокал, когда услышал эти слова, но его лицо было куда краснее, чем вино на рубашке. Бутылка, которую он сжимал в руке, с тихим звоном разбилась о дверной косяк, и Горлов, словно кинжал, занес оставшееся в его руке острое горлышко над головой графини.

— Горлов! — крикнул я.

Он замер, но не потому, что мой голос его образумил, — по-моему, он вообще меня не слышал. Они с женой, оба вне себя от ярости, стояли друг перед другом.

— Я повторю еще раз, — прошипела графиня. — Ты такой же лжец, как и твой отец.

Горлов медленно опустил руку, и разбитая бутылка упала на пол. Вдруг его лицо стало смертельно бледным. Он стоял, словно в трансе, потом медленно поднял руки, изрезанные осколками стекла, и сомкнул их на горле графини.

Я знал своего друга достаточно хорошо, чтобы по его побледневшему лицу понять — сейчас он ее прикончит. Я бросился к ним, но мне не удалось оторвать от нее хотя бы один его палец.

— Горлов! Ради Бога, Горлов! — кричал я, но все было бесполезно. Сейчас Горлова не остановило бы ни имя Божье, и ни сам Господь. Даже если бы я мог вытащить из-за голенища кинжал и ударить его в сердце, он все равно задушил бы ее и только потом умер сам.

Горлову спасла Шарлотта. Когда графиня уже начала хрипеть, Шарлотта обняла Горлова и, покрывая его лицо поцелуями, зашептала:

— Серж, ты не убьешь ее… Не надо, Сережа… не надо…

Руки Горлова разжались. Он посмотрел на меня, потом на Шарлотту. В глазах у него блестели слезы, когда он повернулся и ушел обратно в спальню, прикрыв за собой полуразбитую дверь.

Мы попытались привести графиню в чувство, но безуспешно, пока Шарлотта не крикнула глазеющему на нас слуге:

— Бренди, идиот! Живо!

После третьего глотка графиня пришла в себя и оттолкнула мою руку, когда я попытался помочь ей встать. Она обожгла нас с Шарлоттой ненавидящим взглядом и, вырвавшись, ринулась вниз по лестнице, но уже на второй ступеньке споткнулась и покатилась вниз. Мы замерли, но графиня проворно поднялась на ноги и исчезла за дверью.

31

Горлов постепенно приходил в себя. Ему явно нравилось жить в своем старом доме. Он проводил много времени в обществе Маши и Петра, коротая с ними вечера, а иногда уходил навестить старых друзей.

В рождественский вечер я зашел на конюшню Горлова и, невзирая на протесты Петра, который твердил о том, что метель замела все дороги, взял одного из коней.

Сначала я направился в лавки на улице перед «Белым гусем». Снег, словно хлопок, так густо валил с неба, что временами я не видел ничего перед собой на расстоянии двадцати футов. Я не видел города, улиц, домов — только лошадь и падающий с неба снег. Мне казалось, будто я совершенно один в этом холодном мире, и это напомнило мне те времена, когда я еще мальчишкой вот так же мчался на коне в густом тумане, покрывавшем зимние поля Виргинии. Тогда тоже казалось, что весь мир исчез и я остался один.

Я хотел купить подарки для друзей. В Виргинии я утром накануне Рождества выезжал всех лошадей, чтобы дать отцу хоть раз в год выспаться и иметь возможность посидеть рядом с ним у камина. Это и был мой рождественский подарок. Мне так хотелось увидеть его и сказать, что несмотря ни на что я люблю его так же, как и он любит меня. Мы… отец и я… Господи, да что тут скажешь?! Отец, женившись, через год уже овдовел. Я тоже через год после свадьбы был уже вдовцом. За все время, прошедшее после смерти моей жены, мне и в голову не приходило, как похожи наши с отцом судьбы. Существовало единственное различие — мой ребенок умер вместе с моей женой, а его ребенок, то есть я, все-таки остался жив. И, возможно, если бы мой ребенок тогда выжил, я тоже, как отец, предпочитал бы в рождественский вечер сидеть у камина и смотреть на огонь, а не в глаза своему сыну.

Я хотел купить подарки для Горлова, Маши и Петра. А мой подарок, если все будет хорошо, ждет меня на аудиенции у императрицы.

Остановившись у табачной лавки, я стряхнул с плеч снег и, соскочив с коня, вошел внутрь. Там оказалось полно народу. Несколько джентльменов и даже две дамы оживленно беседовали с хозяином и продавщицей, обсуждая свои покупки. Лицо продавщицы показалось мне смутно знакомым, что удивило меня, — ведь до этого дня я ни разу не был в этой лавке. Но потом я припомнил, что несколько раз видел ее в таверне гостиницы «Белый гусь», где она продавала себя наемникам, которые веселились там.

Подивившись тому, что у нее, оказывается, есть вполне приличная работа, я невольно задумался: зачем же она продает свое тело? И вообще, какие же мы все на самом деле? Кто мы в худшем своем проявлении и кто в лучшем?

Без румян, в аккуратном скромном платье она выглядела совсем по-другому, но это была она. Я не назвал бы ее хорошенькой, но было в ней что-то мягкое, домашнее, уютное, и в то же время я сразу понял, что она знает не понаслышке, что такое голод.

— Чем я могу помочь вам? — Она вскинула на меня глаза и побледнела. В отличие от меня она сразу же узнала знакомое лицо.

Я выбрал два кисета с лучшими сортами виргинского табака для Горлова и Петра.

— Давно работаете здесь? — словно между прочим поинтересовался я. — Похоже, вы неплохо разбираетесь в табаке.

— С месяц, — сдержанно ответила она, отсчитывая мне сдачу. — Табак лучше всего продается зимой. Мне нравится запах табачных листьев, поэтому я разбираюсь в табаке.

Я улыбнулся ей и направился к выходу.

— Счастливого Рождества, — сказала она мне вслед. — И да благословит вас Господь.

— И вам того же.

Не знаю почему, но вид этой девушки, работающей в теплом уютном магазине, а не продающей себя пьяным солдатам, поднял мне настроение, и я зашел в следующую лавку, где купил два отличных ножа из шведской стали для Горлова и того же Петра (выбор подарков никогда не был моей сильной стороной). Для Маши я приобрел французские конфеты, для Ларсена бутылку хорошего вина, а для Макфи лучшее бренди, которое было в магазине.

Снег по-прежнему валил не переставая. Спина моего коня уже покрылась толстым слоем снега, но мне нравилось ехать по утопающей в снежной пелене улице, освещенной теплым светом из открытых лавок. В одной из них я увидел ювелирные изделия, и мое внимание привлекла камея из слоновой кости в золотой оправе.

Женщина, читавшая за прилавком какую-то книгу, подняла голову, когда я вошел.

— Могу я взглянуть на вон ту камею на витрине?

— Пожалуйста… вот. У нас есть еще одна такая же, только лица разные, хотя и очень похожи. Я называю их сестрами.

— Сколько за обе?

— Сто рублей.

— Тридцать, — предложил я.

В итоге мы сговорились на сорока. Я вышел на улицу, держа в руках свертки с подарками, и снова зашел в табачную лавку. Продавщица тут же подошла ко мне.

— Что-то забыли, сэр?

Я положил свертки и коробки на прилавок.

— Нет, но я пришел просить вас об одолжении. Я хотел бы купить подарок для друга… э-э… для дамы, но не знаю, что выбрать. Вы не могли бы мне помочь?

Она покосилась на хозяина.

— Для дамы? Боюсь, что не смогу…

— Мне бы очень хотелось узнать ваше мнение. Я купил эти две камеи в лавке напротив. Одну из них я хочу подарить девушке, которая очень дорога моему сердцу, но не могу решить, какую из них выбрать.

— Для дамы… — снова повторила продавщица. — Я бы с удовольствием помогла вам, но не могу — обе эти камеи одинаково прекрасны.

— Да, пожалуй, — согласился я и взял в руки одну из камей, ту самую, которая приглянулась мне первой. — Поэтому я подарю даме вот эту. А другую я дарю вам.

С этими словами я схватил свои свертки и вышел на улицу. Меня самого несколько смутил такой широкий жест, но все равно я был рад, что подарил камею продавщице.

Макфи я не застал, поэтому оставил бренди в его комнате.

Уже совсем стемнело, а снег все падал и падал. Дом князей Мицких сиял освещенными окнами, а открывший мне надушенный француз-дворецкий снисходительно осведомился, что мне угодно.

— Я… я хочу видеть Беатриче.

— Беатриче? — перепросил он, словно впервые слышал это имя.

— Да-да, Беатриче. Служанку княжны.

— Ах да. — Он окинул меня внимательным взглядом, словно я мог оказаться вором. — Проходите в холл и подождите.

Из кухни доносился приглушенный смех и голоса: похоже, слуги уже начали праздновать.

— О, полковник Селкерк, — раздался холодный голос княжны, которая спускалась по лестнице, ведущей на второй этаж.

— Здравствуйте, Наташа, — как можно приветливей произнес я. — Я, собственно говоря, приехал повидаться с Беатриче. Могу я увидеть ее?

— Беатриче? Ну да, конечно, Беатриче. Идите за мной.

Она провела меня по всему дому, что-то напевая себе под нос. Насколько я понял, это была рождественская мелодия, но сейчас она словно подчеркивала, что княжна не желает говорить со мной. Остановившись, наконец, у одной из комнат, княжна толкнула дверь.

— Вот ваша Беатриче, — с каким-то мстительным упоением бросила Наташа и удалилась.

Беатриче стояла на коленях и скребла пол. Увидев меня, она замерла, а потом опустила голову и вернулась к своей работе.

— С Рождеством, — сказал я, опускаясь на колени рядом с ней.

— И вас также, — продолжая скрести пол, ответила она. — Веселого Рождества.

— Я… это… вот, — слова куда-то подевались, и я просто протянул ей коробочку с подарком. — Открой. Пожалуйста.

Она неуверенно сняла обертку и несколько секунд рассматривала бархатный коробок.

— Пожалуйста, — прошептал я. — Надеюсь, тебе понравится.

Она открыла коробок и молча посмотрела на камею.

— Нравится?

Она не ответила.

— Что случилось?

— Просто никак не пойму, почему вы не подарили ее мисс Шеттфилд?

— Беатриче, я…

Она закрыла коробок, сунула его мне в руку и снова взялась за работу.

— Извините, но это подарок для дамы.

— Ты и есть для меня дама.

— Только не для танцев и балов.

— Я… не понимаю…

Она подняла на меня сверкающие от гнева и слез глаза.

— Причесывая княжну, я слышала, как Шарлотта Дюбуа рассказала все подробности вашего романа с мисс Шеттфилд… А потом мне пригрозили отрубить руки, если я буду и дальше так дергать княжну за волосы.

С кухни донесся смех, словно слуги опять подслушивали, и я, понизив голос, сказал:

— У меня нет никакого романа с Анной Шеттфилд.

Но Беатриче снова скребла пол.

— Беатриче…

— Уходите.

Я поднялся и хотел прикоснуться к ней, но она вся сжалась и прошептала:

— Да уйдите же наконец!

Когда я выходил из комнаты, мне показалось, что она плачет.

Оказавшись в седле на заснеженной улице, я в который раз с грустью подивился непостижимой женской душе. Когда я признался Беатриче в любви, она поверила мне всем сердцем. А теперь, услышав разговор двух женщин, вдруг решила, что я лжец и так же любвеобилен, как кобель по весне.

Впрочем, чем ближе я подъезжал к дому Горлова, тем больше склонялся к мысли, что дело здесь не в характере Беатриче. Это беда всех людей. Мы страстно желаем найти истинную веру и настоящую любовь. Мы искренне верим, что это нам непременно удастся. Но с годами надежды все меньше, а сомнений все больше, и, в конце концов, уже не знаешь, что говорит в твоем сердце — вера, любовь или отчаяние. А может, все вместе?

* * *

Горлова дома не оказалось, и, решив, что мне придется провести вечер в одиночестве, я нашел у него в библиотеке несколько английских книг и принес их к себе в комнату. Но чтение не шло мне на ум, и я, присев на кровать, стал задумчиво смотреть на снег, падающий за окном.

Громкий стук двери внизу заставил меня вздрогнуть.

— Поехали! — орал внизу Горлов. — Светлячок! Ты где? Петр! Маша! Давайте поживее, тогда нам достанутся хорошие места!

— Чего разорался? — сухо спросил я сверху, несколько уязвленный тем, что он отсутствовал весь день, навещая друзей.

— Одевайся, лентяй! Сегодня же Рождество! Мы все приглашены к Мартине Ивановне.

После долгих уговоров, насмешек и даже угроз Горлов убедил Машу, что она едет с нами.

Он велел всем одеться потеплее, и вскоре мы ехали в санях по глубокому снегу. Маша сидела рядом с Петром, а мы с Горловым высунулись по обе стороны саней с фонарями, чтобы осветить дорогу.

Петр правил санями, как одержимый — мы несколько раз чуть не вылетели на всем скаку из саней, едва вписываясь в повороты. Маша взвизгивала, Горлов весело матерился, а я, хотя и понимал, что Петр просто куражится (только настоящий мастер может позволить себе подобное лихачество), тоже не мог удержаться от весело-тревожных вскриков.

Мы лихо подкатили к дому портнихи, откуда немедленно выбежал Тихон. Сама Мартина Ивановна стояла в дверях, наблюдая за тем, как сын помогает нам выбираться из саней. Она тепло поздоровалась с Машей и с улыбкой позволила мне поцеловать ей руку, словно говоря: что ж, да, я люблю твоего друга, и теперь ты знаешь это.

Вскоре женщины ушли в кухню (на этом настояла Маша, хотя все уже было готово), а Тихон и Петр пошли на конюшню. Мы с Горловым сидели у пылающей печки.

— Так вот где ты пропадал с тех пор, как мы вернулись из похода?

Он не ответил, прихлебывая чай, которым нас угостили сразу же, едва мы вошли в комнату.

— Что-то долго Тихон с Петром ставят лошадей, — заметил я.

Горлов снова промолчал, проявив неожиданный интерес к узору на чашке.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Беатриче в сопровождении Тихона и Петра. Судя по ее виду, она была изумлена не меньше, чем я. Только мои глаза расширились, а ее сузились.

Ужин получился роскошный, хотя Маша была несколько расстроена тем, что ей не надо ничего готовить, а приходится просто сидеть и есть. Тихону даже позволили выпить глоток водки во время ужина, хотя я видел, как в «Белом гусе» он лихо опрокидывал целые кружки эля. Но поскольку его мать этого не знала, Тихон исправно играл свою роль, закашлявшись после рюмки водки.

Беатриче непринужденно беседовала со всеми, кроме меня, хотя время от времени я чувствовал на себе ее взгляд. Но приближалась полночь, и ее взгляды становились все пристальнее, и она уже не так быстро отводила глаза.

За тостами последовали песни, слов которых я не знал. Петр, Маша и Горлов научили меня петь по-русски рождественские колядки. Потом Мартина Ивановна и Маша наперебой рассказывали русские народные сказки — про Деда Мороза и про Снегурочку. Я почти ничего не понял, но Маша прослезилась, и тогда Мартина Ивановна принесла целый ворох роскошных платьев, заставив нас нарядиться, словно лордов и леди. Петр с Машей тут же пустились в пляс у печи, Горлов с Мартиной Ивановной немедленно последовали их примеру. Я встал, подошел к Беатриче и молча протянул ей руку. Она неохотно, но все же подала свою, и мы присоединились к остальным, хотя по-прежнему не проронили ни слова.

Затем дамы заявили, что им нужно удалиться на кухню, чтобы помыть посуду, а мы с Горловым остались сидеть у пылающей печи.

Тихон увалился спать на перину в углу комнаты. Я посмотрел на него, и, наверное, что-то отразилось у меня на лице, потому что Горлов вдруг мягко спросил:

— О чем задумался? О своем ребенке?

Я покачал головой.

— Нет. О своем отце. Знаешь, в последнее Рождество перед моим отъездом из Америки он подарил мне дубовое распятие. Он сам его сделал, мой отец мастер на такие дела. Дуб дерево твердое, и не каждый сможет вырезать из него распятие. Мы раньше никогда не обменивались подарками на Рождество, и вообще он запрещал покупать ему подарки, — все экономил, чтобы я выглядел не хуже других в колледже. Поверь, я чуть не разрыдался от этого неожиданного дара и поэтому оставил распятие дома в залог того, что обязательно вернусь. И вот снова Рождество, а я здесь, среди снегов России, а он, наверное, сидит у огня и держит в руках это самое распятие.

— Не грусти, Светлячок, ты еще не раз сможешь вручить ему подарки, и не только на Рождество, — подбодрил меня Горлов.

— Что за день такой удивительный — Рождество, — задумчиво продолжал я. — И свадьба у меня была на Рождество, и вообще в этот вечер все предаются воспоминаниям, грустят…

— Ничего подобного, — живо возразил Горлов. — Наоборот, в рождественский вечер все веселятся, ведь это же Рождество Христово.

— Рождество нужно праздновать у себя дома, в кругу семьи.

На кухне все три женщины хором запели какую-то песню, и их голоса показались мне ангельскими.

Горлов улыбнулся мне, и я понял его без слов. Уютно пылала печь, за окном валил снег, а женские голоса негромко, но невероятно красиво все тянули незнакомую русскую песню.

32

Все следующее утро я слышал, как Горлов ходит по своей комнате, словно зверь в клетке. Спускаясь к завтраку, я заметил, что он смотрит на меня из дверей своей комнаты, но не успел я спросить, в чем дело, как он закрыл дверь.

Позавтракав, я уехал на верховую прогулку, чтобы привести в порядок мысли и тщательно продумать свой предстоящий разговор с императрицей.

Горлов, видимо, дожидался моего возвращения, потому что, едва я вернулся и вошел в дом, как он окликнул меня:

— Светлячок! Дружище!

— Что случилось? — Мне сразу бросилась в глаза необычайная бледность его лица.

— Я должен просить тебя быть моим… секундантом… — Он говорил как-то странно, словно задыхаясь. — Сейчас или никогда!

— Секундантом? Тебя вызвали на дуэль? Кто?

Горлов, казалось, не мог говорить и вдруг покраснел. Он попытался все-таки что-то объяснить мне, но губы не слушались его, и он просто схватил меня за руку и потащил обратно на конюшню, где Петр уже возился с санями. Увидев Горлова, кучер изменился в лице и, не дожидаясь команды, занял свое место. Мы с Горловым чуть ли не на ходу запрыгнули в сани, и Петр погнал лошадей как сумасшедший, даже не спрашивая, куда. Он явно знал, куда мы направляемся.

Может, это воображение сыграло со мной злую шутку, но мне показалось, что даже дети на улицах перестали играть, таким жутким могильным холодом веяло от наших саней, когда они проносились мимо.

— Не гони так! — закричал Горлов из глубины саней, и я вздрогнул от звука его голоса. Еще никогда я не видел своего друга таким испуганным.

Мы остановились у дома Мартины Ивановны. Горлов пулей выскочил из саней и стал барабанить в дверь, пока сама хозяйка не открыла ему. Она было нахмурилась на такое буйное поведение, но тут же ее лицо прояснилось, когда Горлов глухо сказал ей:

— В дом! Давайте зайдем в дом.

Мартина Ивановна спокойно приняла у меня шубу, и я последовал за Горловым в комнату, где Тихон что-то готовил себе поесть. Видимо, он недавно вернулся с работы. Я с удовольствием посмотрел на него — мне всегда нравилось, что он работает наравне со взрослыми, в то время как его ровесники лепят снежных баб.

— Тихон, иди погуляй во дворе, — скомандовал Горлов.

— Нет, пусть останется, — отрезала Мартина Ивановна. — Ты привел своего свидетеля, а Тихон — мой свидетель.

Так вот оно что! Я с облегчением вздохнул. Горлов от волнения перепутал слова «секундант» и «свидетель», хотя… это ведь раньше секунданты дрались на дуэли вместе с дуэлянтами, а теперь они, собственно, и являются свидетелями того, что все происходило согласно дуэльному кодексу.

— Так что вы хотели мне сказать? — поинтересовалась Мартина Ивановна.

Горлов от волнения не сразу обрел дар речи.

— Я… пришел, чтобы… просить…

Он замолчал, но Мартина Ивановна подзадорила его:

— Просить? Что? Взаймы?

— Н-нет… — на Горлова было жалко смотреть.

— А что? Может, милостыню?

— Нет-нет, — несмотря на иронические подсказки, Горлов, казалось, все равно был благодарен ей и за такую помощь.

— Так может, вы хотите просить моей руки?

Горлов энергично закивал.

Она понимающе наклонила голову.

— А почему?

Несчастный Горлов только моргал глазами.

— Потому что просто хотите меня?

Горлов было кивнул, но тут же яростно замотал головой.

— Нет? Значит, вы хотите, чтобы я была вашей женой…

Последовал энергичный кивок.

— Потому что я нравлюсь вам?

Из уст Горлова прозвучало тихое, но яростное «нет».

— Значит, потому что вы любите меня?

— Больше… больше чем…

Мартина Ивановна жестом заставила его замолчать, подошла к нему и взяла его за руку.

— Вы любите меня, и этого достаточно.

Горлов в одно мгновение стал самим собой.

— Завтра же венчаемся! — крикнул он так, что было слышно, наверное, и за пределами Санкт-Петербурга. — Приглашай на свадьбу всех, кого хочешь!

* * *

Мне казалось, что Горлов и Мартина Ивановна пригласили на свадьбу весь город. Церковь была слишком мала для такой толпы гостей, и тем, кто опоздал, а в их числе были и князь Мицкий с Натальей, пришлось стоять на улице. Самолюбие Мицких было уязвлено, но Горлова это только позабавило. Лорд Шеттфилд не приехал, зато была Анна, сидевшая рядом с благородными дамами, но, к моему облегчению, ее присутствие ничуть не расстроило Беатриче, стоявшую рядом с невестой. Шарлотта привела маркиза и целую толпу придворных, среди которых была и Никановская. Даже Зепша приехала. В толпе я видел и наших офицеров, и постояльцев «Белого гуся», и ту самую девушку из табачной лавки. Здесь все были соседями, которые с бурным одобрением встретили пару, появившуюся в дверях церкви.

На всем пути молодых к дому Мартины Ивановны, который находился всего в ста ярдах от церкви, зажгли факелы и выкати ли бочонки с водкой и бочки с вином. Соседи вынесли на улицу приготовленные накануне блюда, и каждый мог угощаться вволю. Сам Горлов напился до изумления и выплясывал с гостями на снегу. Мартина Ивановна не отстала от него. Даже Тихон был навеселе, хотя он был трезвее, чем взрослые, что, впрочем, не мешало ему весь день плясать с остальными гостями.

33

Если воздух может сверкать, значит, в этот вечер во дворце он сверкал и искрился. Карлики, экзотические танцовщицы, музыка, роскошные платья, каскады драгоценных каменьев, горы изысканных блюд, водопады вина и водки — все это слилось в один круговорот. Столы были накрыты в четырех залах, чтобы вместить всех гостей. Бесконечные вереницы слуг, несущих блюда с едой на сервированные золотой посудой столы, словно баржи на реке, скользили по залам…

Мы приехали чуть позже остальных, когда хмель уже ударил в головы гостей. Вообще-то мы не хотели опаздывать, но Мартина Ивановна наотрез отказывалась ехать, пока не закончила возиться с платьем, которое, по ее мнению, более или менее подходило для такого события.

Пока церемониймейстер двора искал наши имена в списке приглашенных, я шепнул Горлову:

— Первым иди ты.

— Генерал Горлов! — прозвучал сочный баритон церемониймейстера.

Мартина Ивановна крепко вцепилась в руку Горлова, когда они шли за лакеем на свои места. В зале раздались аплодисменты. Некоторые вставали со своих мест, чтобы лучше рассмотреть нового гостя. Все разглядывали его с любопытством, а женщины не сводили глаз с героя, о котором шумел весь Санкт-Петербург. На сопровождающую его даму никто не обращал внимания. Разве что женщины беглым взглядом скользнули по ее платью.

Теперь настала моя очередь, и я в двух словах объяснил церемониймейстеру, каким образом меня объявить. Он кивнул и, выждав, пока я проскользну в зал к своему месту, объявил:

— Полковник Селкерк!

Многие уже и так заметили, что я стою у своего места, отодвинув соседний стул. Дамы, полагаю, сразу поняли, в чем дело, и вместе с мужчинами смотрели, для кого я держу этот стул, когда в зал вошла Беатриче.

Мартина Ивановна просто превзошла сама себя, и теперь Беатриче в скромном, но изысканном белом платье выглядела просто ослепительно. На ее шее красовалась белая лента с камеей, а на плечи был наброшен алый шелковый шарф. Сама Мартина Ивановна оценила свой шедевр очень просто (а Горлов, разумеется, передал мне эти слова):

— Зачем соперничать с тем, что дал ей Господь? Я всю жизнь пыталась сделать богатых дам красивыми, подчеркнуть их грудь и талию, которыми Бог не сподобился одарить их. А она такое совершенное творение, что мне и делать-то нечего было.

И когда Беатриче шла ко мне через зал и на ее пути затихали разговоры, чтобы снова вспыхнуть восхищенным шепотом за ее спиной, я чувствовал гордость, невероятную гордость из-за того, что этот ангел небесный идет ко мне.

Никто не узнал ее, если даже и видел когда-то. Все присутствующие были уверены, что эта сказочная красавица принадлежит их кругу и оказала мне честь только из-за того, что я стал знаменит. Впрочем, даже те, кто видел Беатриче раньше, никогда не обращали на нее особого внимания, а я и сейчас видел в ней то, что им никогда не увидеть.

Я поцеловал ей руку, пододвинул стул, и мы, наконец, уселись за стол. Ужин продолжался все так же весело, и мы вчетвером присоединились к этому веселью, хотя и не выпили столько, сколько успели выпить остальные гости. Но нам это не было нужно, потому что мы и так находились наверху блаженства.

Объявили танцы. Я подал руку Беатриче, и мы двинулись было к танцующим парам, когда меня окликнул женский голос:

— Кайрен!

Я обернулся и увидел Шарлотту, стоявшую позади нас.

— Познакомьте же меня с вашей прекрасной подругой! — улыбаясь, сказала она, глядя на Беатриче и не узнавая ее. Но потом в глазах Шарлотты появилось что-то похожее на сомнение, словно она пыталась вспомнить, где видела эту красивую девушку.

Сама того не зная, Шарлотта сделала лучший комплимент, который может сделать одна женщина другой. Ей и в голову не пришло, что красавица, стоявшая рядом со мной, столько раз прислуживала ей.

— Добрый вечер, Шарлотта, — сказала Беатриче.

— А разве мы… — растерянно начала Шарлотта.

— Кайрен много рассказывал мне о вас.

Появившаяся следом за Шарлоттой Анна Шеттфилд сначала поцеловала подругу в щеку, а затем, словно не замечая нас, спросила:

— Дорогая, после этого бала я собираюсь устроить еще один, в доме моего отца. Ты придешь?

— Конечно, я уже слышала об этом и догадывалась, что ты пригласишь меня.

— А это кто? — спросила Анна, повернувшись к Беатриче, словно только что заметила ее.

— Ты идешь танцевать или нет?! — гаркнул Горлов, неожиданно появляясь у меня из-за спины. — Если нет, то я украду твою принцессу.

— Прошу меня простить, леди, — кивнул я Шарлотте и Анне и, подав руку Беатриче, увлек ее в калейдоскоп кружащихся по залу пар.

— Кайрен, не надо так шутить над ними, — прошептала Беатриче, когда мы оказались среди танцующих.

— Это почему же?

— Мы ведь… смеемся над ними.

— Конечно.

— Не надо. Они могут затаить на нас обиду, а это очень опасно.

Сама императрица на балу не присутствовала, но Горлов сказал мне, что это обычное дело. Ее приближенные говорили, что она занята, фрейлины утверждали, что она просто устала, а все остальные были уверены, что Екатерина увлечена новым любовником.

В зале я приметил госпожу Никановскую, танцевавшую с Шеттфилдом. Издалека она показалась еще более привлекательной, а вот лорд, наоборот, выглядел неважно.

Увидев меня, Никановская оставила Шеттфилда и направилась прямо ко мне.

— Вы глупец! — заявила она.

— А вы замечательная женщина.

— Знаю.

— Я хотел бы вас кое с кем познакомить, — сказал я посторонившись, чтобы она увидела Беатриче, стоявшую чуть позади меня.

— Познакомить? Я и так давно знаю Беатриче, равно как и то, что вы ее любите. И не надо на меня так смотреть. Чему тут удивляться? Если бы вы не влюбились в нее, то обязательно влюбились бы в меня. Я бы нашла способ заставить вас это сделать — хотя это было бы совершенно бесполезно, потому что вы уже не жилец на этом свете.

Она повернулась и пошла обратно к лорду Шеттфилду, а я сжал руку Беатриче. Появившийся из-за моего плеча Горлов шепнул мне на ухо:

— Какая потрясающая девушка твоя Беатриче! Мартина Ивановна просто глаз с нее не сводит. Если бы они обе были мужчинами, я бы не хотел схлестнуться с ними в драке.

— Я тоже… — начал было я, но тут краем глаза заметил еще одно знакомое лицо.

Княжна Мицкая, увидев нас, побледнела и, вскрикнув: «Беатриче!», лишилась чувств на руках у подруг.

В зале мгновенно воцарилась тишина, пока все растерянно переводили взгляд с Беатриче на сомлевшую княжну.

Я заметил, что Потемкин что-то шепчет на ухо Анне Шеттфилд с уверенным видом опытного кукловода, который держит все нити в своих руках.

В этот момент кто-то коснулся моего плеча, и, обернувшись, я увидел Никановскую.

— Вам назначена аудиенция у императрицы, — сказала она.

— Да? Но когда?

— Сейчас. Идемте со мной.

Я неуверенно оглянулся на Беатриче, которая помогала привести в чувство княжну, и увидел, что Шарлотта что-то говорит ей. Решив, что она предупреждает Беатриче о том, что я отправился к императрице, я перевел взгляд на встревоженного Горлова.

— Я вызван на аудиенцию к императрице, — шепнул я ему и зашагал вслед за Никановской.

В дверях я обернулся и увидел, что Беатриче с полными слез глазами оглядывается по сторонам. Я остановился, намереваясь выяснить, в чем дело, но Никановская с неожиданной силой схватила меня за руку.

— Никаких опозданий, — предупредила она. — Императрица ждать не любит.

Я последовал за ней, и теперь знаю, что в тот момент был единственным человеком в России, который не понимал, что от меня требуется и куда меня ведут.

34

Я прохаживался по коридору, репетируя свою речь перед Екатериной.

— Ваше величество… — пытался я подобрать нужный тон. — Томас Джефферсон[6] клялся перед Всевышним до конца своих дней бороться против тирании в любом ее проявлении. А если вспомнить, что Вольтер говорил…

Но все это были лишь слова.

— Вы красноречивый человек, — сказал мне когда-то Франклин.

— Никто не может быть более красноречивым, чем солдат, готовый отстаивать независимость родины, — ответил я тогда.

Это было прекрасно сказано, и тогда я искренне верил в свои слова, поэтому и взялся за это поручение. Но мне не часто доводилось разговаривать с сильными мира сего — с людьми, которые одним словом могли послать в бой целые армии или, напротив, удержать их.

Если я найду правильные слова, которые дойдут до сердца императрицы, то спасу многие тысячи жизней своих сограждан и, может быть, даже сохраню надежду на то, что моя страна обретет независимость…

Только бы найти правильные слова!

Никановская, оставившая меня в коридоре, вернулась и знаком пригласила следовать за ней. Но не успели мы сделать и нескольких шагов, как из бокового коридора появился Потемкин в сопровождении личной охраны.

— Итак, — улыбнулся он, — вы получили то, к чему стремились, — аудиенцию у императрицы…

Он наклонился ко мне и тихо сказал на ухо:

— Если императрица останется вами довольна, я дам вам все — богатство, власть, влияние. Но если она будет разочарована — вы умрете.

Я остолбенел от такого заявления, но Потемкин уже ушел, а Никановская потянула меня дальше по коридору.

— Подождите, — запротестовал я, останавливаясь. — Я не понимаю, что…

Она вдруг прижала меня к стене и поцеловала в губы. Потом нажала на какой-то рычаг, и панель повернулась, открыв темный провал потайного хода. Никановская втолкнула меня туда, и панель снова повернулась, оставив меня в кромешной тьме.

— В чем дело? Что происходит?! — крикнул я, стараясь не показать, что я разозлился. Похоже, я стал жертвой какого-то нелепого розыгрыша, которыми часто развлекались при дворе, и в этом случае полагалось показать, что у меня есть чувство юмора, иначе все будет потеряно.

В темноте меня обняла другая женщина. Судя по духам, это была графиня Бельфлер. Она тоже страстно поцеловала меня в губы, после чего толкнула по коридору в полутемную комнату, где меня подхватило множество женских рук. Незнакомки гладили, ощупывали и целовали меня, то посмеиваясь, то сладострастно постанывая. Мои глаза привыкли к полутьме, и я смутно различал женщин в масках.

— Что… — начал было я, но, прежде чем я успел договорить, меня втолкнули в комнату, ярко освещенную сотнями свечей. Пол был застлан огромным ковром из соболиного меха.

— Полковник, — раздался низкий и глубокий женский голос.

Я обернулся и увидел ее — Екатерину, императрицу России. Она сидела за письменным столом в своем великолепном, сверкающем бриллиантами платье. На руках, на шее, в волосах и в ушах ослепительно сияли россыпи алмазных звезд.

— Или я могу называть вас просто Кайреном? — спросила она, словно кто-то мог перечить ее желаниям.

— П-пожалуйста, м-моя королева, — пробормотал я.

Она протянула мне руку, и я почтительно коснулся ее губами.

— Я хотела поблагодарить вас за все, что вы сделали для меня. Королева никто без верных слуг, а вы доказали, что на вас можно положиться.

Меня сразу насторожило, что она говорит со мной как с одним из своих подданных. Но в следующую секунду я удивился еще больше, когда императрица вдруг взяла мою руку и поцеловала мои пальцы. Я был в таком изумлении, что даже подпрыгнул, когда в дверь постучали. Императрица засмеялась, забавляясь моей реакцией на происходящее, и крикнула:

— Войдите!

Тотчас целая толпа слуг в мгновение ока накрыла великолепный стол рядом с камином.

— Я подумала, что мы можем поужинать здесь, если вы проголодались.

Я не был голоден, но стол был уже накрыт, а слуги исчезли, поэтому я пододвинул стул для Екатерины и поспешно занял свое место, едва не опрокинув при этом бокал с вином.

— Я вижу, что вы нервничаете, — заметила императрица.

Я затравленно взглянул на нее, но она улыбалась такой искренней и обаятельной улыбкой, что я невольно улыбнулся сам.

— Что вы, нисколько, — я прокашлялся. — Просто мой путь к вам был несколько… э-э… необычным.

— Что, мои статс-дамы позволили себе лишнее? Надо будет поставить их на место. Они становятся просто несносными!

Екатерина не смотрела на меня, отвернувшись к пламени камина, но я видел, что она едва сдерживает смех. Разумеется, она сама придумала весь сценарий вечера.

— Надеюсь, вы придете в себя после этого потрясения.

— Я тоже надеюсь на это, моя королева.

— Может, вам будет удобнее называть меня Екатериной? — Она расстегнула алмазную пряжку, и соболиное манто, наброшенное на плечи, скользнуло на пол, оголив крепкие плечи и декольте, открывавшее ее грудь.

Я чувствовал, что надо мной подшучивают, и это не очень нравилось мне, поэтому я решил не оставаться в долгу.

— Екатерина, — сказал я. — Но ведь вас звали не так, когда вы только приехали в Россию.

Ее глаза блеснули. Она поняла, что я не задаю вопрос, а констатирую факт, и разгадала мое намерение повернуть разговор в более удобное для меня русло.

— Да. Тогда меня звали Фике.

— И вы не всегда были императрицей.

Ее тон сразу стал… нет, не то чтобы угрожающим, но предупреждающим.

— Никто… никогда… не говорит со мной об этом.

— Я не против стать исключением.

— Вы остроумны… Кайрен. — То, что императрица назвала меня по имени, показало ее отношение к моим словам.

— Я пытался подготовиться к встрече с вами, прочитал о вас все, что мог. Я прочел ваши любимые книги и все равно — вы совершенно правы — я нервничаю. Я никогда не управлял огромной империей и даже представить себе этого не могу. Поэтому я вспомнил, что вы ведь знаете, как это — быть обычным человеком.

— Хотите обезоружить меня? И что же вы еще знаете обо мне? — поинтересовалась Екатерина.

— Только то, что написано в книгах, и еще то, что книги — это ведь только книги.

Она взяла бокал с вином и сделала несколько глотков.

— Я родилась в Германии и была в дальнем родстве с королевской фамилией. В детстве у меня было всего одно нарядное платье. — Екатерина вдруг поняла, что слишком откровенна со мной, но продолжила: — Кто-то при дворе Фридриха Второго услышал, что императрица Елизавета ищет невесту для своего племянника Петра, наследника русского трона. Мое имя внесли в список кандидаток, и царица пожелала видеть меня в России. Мне было пятнадцать лет.

Как ни был я увлечен ее рассказом, но все равно не удержался от вопроса:

— А вы знаете, почему Елизавета выбрала именно вас?

— Тогда не знала. Оказалось, что царевичу нравились немецкие девушки, и царица хотела доставить ему удовольствие, — императрица ненадолго умолкла, задумавшись, и я догадался, что она не часто рассказывала о своем прошлом, если вообще кому-то об этом рассказывала. — Родители не хотели, чтобы я уезжала, но они понимали, что это мой шанс. Отец согласился, но взял с меня два обещания. Первое — я навсегда останусь лютеранкой. Второе — я никогда не буду связываться с политикой.

Я не удержался и слегка улыбнулся. Императрица тоже улыбнулась, но тут же погрустнела.

— Больше я никогда не видела отца. Я приехала в Россию и познакомилась с царевичем. Он оказался просто свиньей. В свое время он учился в Германии и ненавидел все русское — и язык, и религию, и даже императрицу, родную сестру своей матери. А потом я встретилась с самой императрицей Елизаветой, дочерью Петра Великого.

По ее лицу, освещенному желтым светом пылающего камина, я увидел, какой беззащитной юной девушкой она была когда-то.

— Я взглянула Елизавете в глаза и сразу поняла, что она видит: теперь я знаю, что ее племянник слишком жалок, чтобы стать императором. Это означало, что из России меня не выпустят. И тогда я сказала ей: «Ваше императорское величество, у меня к вам две просьбы. Первая — научите меня русскому языку. Вторая — окрестите меня в православие».

Екатерина перевела дух и закончила:

— Через три месяца я вышла замуж за ее племянника. А еще через месяц его задушили, и я стала царицей[7].

Я слушал как зачарованный, понимая теперь, как она одинока, а Екатерина, расчувствовавшись от воспоминаний, сжала мою руку, лежавшую на столе. Я машинально, желая ее успокоить, сжал в ответ ее руку, когда вдруг увидел, что императрица в упор смотрит на меня. Взгляд у нее был чарующий и притягивал как магнит. Вдруг, перегнувшись через стол, она поцеловала меня в губы.

Тысяча тревожных мыслей пронеслись у меня в голове, и среди них была мысль о том, что слуги, ожидавшие за дверью и, несомненно, слышавшие звон посуды, могут подумать, что я напал на их царицу. Но я уже понимал, что ничего подобного они не подумают, потому что уверены, что императрица делает то, что желает.

Екатерина увлекла меня на пол, на ковер перед камином, и стала покрывать мое лицо поцелуями, пытаясь расстегнуть мой мундир.

— Подождите, — попытался остановить ее я.

— Чего ждать? Я уже готова.

— Да нет же… Я ведь пришел поговорить с вами об Америке.

— Утром поговорим, — она впилась устами в мои губы и попыталась засунуть руку мне в штаны.

Я перехватил ее запястье и повалил ее на ковер. Она тут же улыбнулась, думая, что наконец получит то, чего так явно добивалась. Но когда Екатерина увидела, что ошиблась, она открыла рот, чтобы закричать, и мне пришлось накрыть ее губы ладонью. В глазах императрицы вспыхнул гнев.

Положение было отчаянное. Я лежал на полу, навалившись на Екатерину, и зажимал ей рот ладонью. Я понимал, что это было не совсем то, чего ожидал от меня Франклин. Что можно было сделать, чтобы спасти положение?

— Ваше величество, — начал было я, понимая, как глупо звучит подобное обращение в данной ситуации.

Она только сверкнула на меня глазами.

— Да послушайте же! Я знаю, что как только я отпущу вас, то мне конец, поэтому все равно скажу то, зачем пришел. Если вы пошлете своих солдат в Америку, мы убьем их. Не я лично, конечно, поскольку я уже не вернусь на родину, но это сделают такие же американцы, как и я. Мы не хотим убивать ни ваших солдат, ни солдат короля Георга, и кого бы то ни было, но будем драться до последней капли крови за то, во что верим.

Похоже, императрица все-таки услышала мои слова, хотя и продолжала бороться изо всех сил. Ее тело обмякло, а глаза сверкали уже не так яростно, и я продолжал:

— Я мужчина. У меня есть право выбора. И я не хочу зависеть от прихотей королей… или императриц. Я проехал полмира, чтобы сказать вам то, что сказал.

Екатерина лежала неподвижно, глядя мне в глаза.

— Сейчас я уберу руку, и вы можете позвать охрану и приказать отрубить мне голову, как Пугачеву, тогда я буду знать, что вы такая же императрица, как он император.

Я убрал руку. Она все так же неподвижно лежала на ковре, а потом тихо, но отчетливо сказала:

— Уходите…

Я встал и, поправляя мундир, замешкался, пытаясь найти слова извинения, но она снова повторила, на этот раз уже громко:

— Уходите!

Больше я не колебался и, не оборачиваясь, вышел за дверь, оставив ее лежать на ковре, зная, что она сейчас плачет.

* * *

Но этой ночью я был не единственным человеком, под чьими ногами разверзлась бездна.

В тесном кругу дам, где княжну Наталью, наконец, привели в чувство настолько, что она смогла снова бросать гневные взгляды на Беатриче, хоть и уверяя ее при этом, что она теперь одна из них, появилась Шарлотта, вернувшаяся из покоев императрицы.

— Итак, дело сделано, — таинственно сообщила она сгорающим от любопытства дамам.

Беатриче побледнела, понимая, что означают эти слова.

— Поздравляю, Анна, — многозначительно сказала Шарлотта Анне Шеттфилд, давая понять остальным, кто именно нашел нового любовника для императрицы.

Анна вспыхнула от этих слов, но опустила глаза и едва слышно ответила:

— Благодарю.

* * *

Я пробрался через толпу гостей к Беатриче, стоявшей в другом конце зала. Увидев меня, дамы зашептались, а Шарлотта ахнула:

— Так скоро? Что случилось?

Я наткнулся на Горлова и, взяв его за плечо, шепнул на ухо несколько слов.

Навстречу мне уже бежали гвардейцы. Я попытался пробиться к Беатриче, но меня отрезали от нее и схватили за руки и за плечи.

— Беатриче! — отчаянно крикнул я, пытаясь вырваться. — Беги с Горловым! Уезжай отсюда!

Горлов ринулся к схватившим меня солдатам, но ему в грудь уперлись острия сабель.

Откуда-то появился князь Мицкий.

— Этот человек офицер! — заревел Горлов, пока солдаты осыпали меня ударами.

— Больше нет! — презрительно бросил Мицкий. — Светлейший объявил его шпионом.

Я боролся из последних сил и даже умудрился встать и протащить повисшую на мне свору несколько шагов. Последнее, что я помню, — это отчаяние на лице Горлова и двух гвардейцев, уводивших Беатриче из зала. Потом меня чем-то ударили в висок, и я потерял сознание.

* * *

Не знаю, как долго блуждал я в сумраке беспамятства, но когда я очнулся, то обнаружил, что раздет догола и лежу на холодном каменном полу подземелья. Перед моим мысленным взором мелькнули сапоги двух солдат, избивавших меня на допросе, хотя меня ни о чем и не спрашивали. Затем дверь за ними с лязгом закрылась, и я остался в темной комнате, жалея, что они не убили меня.

Было очень темно, и снаружи не доносилось ни звука, поэтому я понятия не имел, сколько прошло времени. Стражники, заходившие в темницу, сказали, что я здесь уже неделю, хотя я думал, что прошел всего лишь день, а когда, как мне казалось, прошла неделя, они заявили, что я здесь всего один день. Стражники делали все, чтобы сломить мой дух. Бывало, они так долго не появлялись с отвратительной похлебкой, которой меня кормили, что я начинал думать, что обо мне вовсе забыли. А потом вдруг они меняли тактику и появлялись так часто, что я желал, чтобы они обо мне забыли, потому что каждый раз они жестоко избивали меня, отчего мое тело становилось одной сплошной раной. Но во всем этом была одна непонятная странность — они никогда не били меня по лицу. И это внушало мне слабую надежду на освобождение.

* * *

Я лежал голый на холодном каменном полу, покрытом вонючей соломой, когда оба моих тюремщика с грохотом распахнули дверь, навалились на меня и связали по рукам и ногам так, что я мог шевелить только пальцами. Затем они прижали меня к полу и начали лить в ухо ледяную воду.

Помню, в детстве я сунул в ухо соломинку, чтобы выгнать какое-то насекомое, которое, как мне тогда представлялось, поселилось там и жужжит. Боль была такой резкой и ошеломляющей, что я предпочел оставить воображаемое насекомое там, где оно есть.

Эффект от ледяной воды, которую заливали в ухо, был в сто крат сильней. Я закричал, но тюремщики тут же заткнули мне рот какой-то вонючей дерюгой. Мой мозг, казалось, превратился в лед, но я зря надеялся, что это заморозит боль. Наоборот, она только усиливалась. Я бился в судорогах, тщетно пытаясь потерять сознание. Сколько продолжался этот кошмар — не имею ни малейшего понятия. Тюремщики повернули мою голову на другую сторону, и, прежде чем они начали заливать воду в другое ухо, я услышал чей-то голос:

— Сознавайся… сознавайся… сознавайся…

И снова струя ледяной воды. Потом они оставили меня ровно настолько, чтобы я начал надеяться, что допрос окончен, и снова принялись за дело.

35

N-ский монастырь был тем самым местом, куда русские цари и царицы отсылали нелюбимых жен, опостылевших мужей, строптивых сестер, претендовавших на трон братьев, которые мешали единолично править Россией, и матерей, влияния которых опасались.

Здесь можно было увидеть лишь снующих по двору монашек да солдат, охранявших этот не то монастырь, не то тюрьму.

Беатриче никогда раньше не слышала об N-ском монастыре и поэтому не имела представления, где он находится. Двое солдат, которые увезли ее из дворца, набросили ей на плечи плащ и завязали глаза. После часа езды в карете они долго куда-то вели ее, а когда сняли повязку, то Беатриче обнаружила, что находится в большой комнате с зарешеченным окном и кроватью у стены. У окна стоял стол с письменными принадлежностями, но бумаги на нем не было — только православное Евангелие. Беатриче понятия не имела, где она находится. Место было очень похоже на тюрьму, но не для простых узников.

Монашка, снявшая повязку с глаз Беатриче, безмолвно удалилась, закрыв за собой дверь на засов. Судя по звуку, засов был довольно мощный.

Беатриче прошлась по комнате, пытаясь собраться с мыслями, и выглянула в окно. Зрелище, открывшееся перед ней, было малоутешительным. Всего в нескольких шагах от окна вздымалась отвесная гранитная скала, возле которой был построен монастырь. В скалу были вбиты железные крючья, на которых в прошлом вешали тела изменников, чтобы обитатели комнаты могли о многом поразмыслить, глядя на них. Погода и птицы потрудились над останками несчастных, и то, что увидела Беатриче, было лишь частью скелета с остатками длинных прядей на черепе. Похоже, последней жертвой была женщина.

Беатриче поспешно отошла от окна, обещая себе, что больше никогда не подойдет к нему.

* * *

Пока я лежал на полу своей темницы, трое всадников неслись по дороге через заснеженные леса в окрестностях Санкт-Петербурга. Они летели сквозь зимний лес, словно призраки, и когда вырвались на поляну, где расположилось крохотное поселение лесорубов, все обитатели поселения замерли, похолодев от ужаса. Сами они никогда раньше не видели казака по прозвищу Волчья Голова, но столько слышали о нем, зачастую от людей, которые тоже знали о нем только понаслышке, что сразу поняли, кто к ним пожаловал. Они просто оцепенели, словно страшное чудовище, всегда казавшееся просто ночным кошмаром, вдруг выскочило к ним навстречу из заснеженной чащи.

Волчья Голова и еще два казака ехали между домами, направляясь к деревянной церквушке, расположенной в центре поселка, рядом с колодцем.

— Кто староста?! — рявкнул Волчья Голова на оцепеневших крестьян.

Кто-то указал на толстенького человечка, пытавшегося укрыться за штабелем бревен. Он уже хотел было удрать, но Волчья Голова толкнул коленями коня и, быстро догнав старосту, схватил его за шиворот и доставил к колодцу. Швырнув его на снег, казак прямо из седла вскочил на деревянный сруб колодца.

— Граждане России! Слухи о том, что я сбежал в Сибирь, — это ложь, распускаемая царским двором! Вот он я, здесь, и хочу получить то, что мне полагается! Вы небось забыли меня и платили в казну, а?

С этими словами Волчья Голова расстегнул штаны и помочился на спину старосты. Совершенно обескураженные крестьяне, открыв рот, смотрели на это зрелище, хотя кое-кто и прятал ухмылки.

Волчья Голова застегнулся, вскочил в седло и в сопровождении своих казаков исчез среди заснеженных деревьев.

На следующий день дрожащий от страха староста предстал перед царицей. И самое страшное было даже не то, что его привезли во дворец, где ему пришлось со всеми подробностями рассказать о случившемся. Самым страшным был пылающий гневом взгляд императрицы. И этот взгляд она устремила на столпившихся перед ее троном генералов.

— Вы что же, не смогли поймать его даже со всей армией?

— Он исчез, ваше… — пытался было оправдаться один из генералов.

— Никто не исчезает бесследно! — резко перебила его императрица. — Я послала горстку наемников схватить Пугачева, и они разбили целую армию казаков, чтобы добраться до него. А теперь вы не можете поймать одного разбойника, разгуливающего практически у меня под носом?!

Генералы попятились под ее гневным взором, прекрасно понимая, что императрица может покарать их за недобросовестное исполнение обязанностей, тем более что этот староста был не единственным, чье поселение подверглось набегам Волчьей Головы. Тревожные вести о его вылазках поступали отовсюду из окрестностей Санкт-Петербурга.

Это ставило императрицу в щекотливое положение, словно казнь Пугачева и торжественное празднование победы было не более чем ширмой, скрывающей то, что власть в России на самом деле принадлежит казакам, которые делают что хотят и уверены, что за пределами городов им сам черт не брат.

* * *

Не могу сказать, насколько эти тревожные новости волновали Потемкина. Зато, зная его заинтересованность в альянсе с Британией и стремление задавить независимость американских колонистов и догадываясь о его договоренностях с Шеттфилдом, я приблизительно представляю себе этот разговор.

Потемкин с важным и самоуверенным видом великого стратега и мыслителя и Шеттфилд, прекрасно умеющий играть на его тщеславии, встретились в апартаментах светлейшего.

— Преклоняюсь перед вами, князь, — говорит Шеттфилд. — Я жалкий любитель по сравнению с вами. Это было гениально — предоставить возможность императрице самой выбрать себе нового любовника, и тут же показать, как жестоко она ошиблась. Теперь царица усомнится в своих суждениях и еще больше будет полагаться на вас.

— Сам удивляюсь, как мне удалось это провернуть, — отвечает Потемкин.

— Теперь вам осталось только доказать предательство Селкерка, но здесь я не смогу вам помочь. Мое имя не должны связывать с этим делом.

— Обойдусь. Я все равно получу от него признание, так или иначе.

— Тогда зачем вы послали за мной?

— У нас есть проблема. И эта проблема связана с вашей дочерью. Вот перехваченная записка, которую она пыталась переслать в N-ский монастырь… По-моему, ей пора отбыть домой…

* * *

Пытаясь сохранить спокойный вид, лорд Шеттфилд стоял у себя в кабинете лицом к лицу с дочерью, пытаясь не сорваться и не наорать на нее.

— Ты воспользовалась моей печатью, чтобы передать эту записку! Это государственное преступление! И в этой стране и в нашей!

Анна стояла перед ним, не чувствуя ни вины, ни отчаяния, а только горькое сожаление, что записка не дошла до адресата.

Лорд потряс запиской и прочитал ее вслух:

— «Беатриче, пишу Вам, сгорая от стыда. Я солгала о человеке, которого Вы любите и которого люблю я. Он никогда не был моим любовником, но у меня не хватило духу признаться в этом, и все завидовали мне. Вы оказались честнее и лучше, чем все мы. Простите меня». — Шеттфилд опустил записку и тихо застонал. — Боже мой!

— Что вас так рассердило, отец? То, что я прошу прощения, или то, что я люблю?

— Любишь?

— А чему вы удивляетесь? Вы ведь сами поощряли мои отношения с Селкерком.

— Да, я поощрял, но я не ожидал, что ты поведешь себя как… как…

— Как женщина? Да, я влюбилась, потому что он храбр и благороден. Он…

— Он шпион американских мятежников!

— Неправда!

— Его прислал Франклин, чтобы завоевать расположение Екатерины. Если Селкерк и флиртовал с тобой, то только для того, чтобы добраться до императрицы!

— Он никогда не флиртовал со мной! И если я восхищаюсь им, то, возможно, именно потому, что он первый настоящий мужчина, которого я встретила в своей жизни!

36

После двух недель заточения к Беатриче впустили посетителя. К удивлению узницы, это была Зепша.

Беатриче прекрасно знала, как это нелегко — делать вид, что тебе весело или грустно в зависимости от прихоти госпожи, и восхищалась тем, как Зепша играет свою роль. Карлица никогда не жаловала Беатриче, предпочитая считать себя одной из подружек своей хозяйки. Беатриче тоже не доверяла ей, понимая, что Зепша пришла сюда не потому, что соскучилась или сочувствует ей. Да и кто ее пустил бы? Значит, ее прислала Наташа. Впрочем, несмотря на то что княжна была недалекой и легкомысленной, назвать ее злобной было бы несправедливо.

Беатриче сидела у стола, спиной к ужасному окну, пока Зепша выкладывала из сумки фрукты, сладости и какие-то супы.

— Царица шлет тебе свои соболезнования, — сказала Зепша. — Но ты не отчаивайся. Я слышала, что уже через шесть месяцев тебя выпустят, если ты будешь хорошо себя вести.

— Шесть месяцев? — тихо ахнула Беатриче. Ей ведь никто до этого не говорил, за что она здесь и сколько продлится ее заточение.

— Ну да, это ведь обычное дело. Ты ведь была в связи со шпионом.

— Он не шпион!

— Да ты не вини себя так, дорогая. Этот ирод настоящий искуситель. Не только ты и Анна, но и Шарлотта, и Никановская…

— Анна? Шарлотта?

— Да-да, они тоже проверяли его пригодность.

— Но Наташа говорила…

— Ха, Наташа! Она же единственная, с кем он не переспал, разве ты не знала?

Беатриче не хотела верить, но слова Зепши звучали так убедительно.

— Но если ты подпишешь бумагу о том, что он пытался узнать у тебя сведения о царице, то тебя выпустят немедленно.

Беатриче опустила глаза.

— Я никогда не подпишу никаких бумаг, независимо от того, кто он на самом деле.

— Ты хотела сказать, кем он был? — со сладкой улыбкой поправила Зепша. — Разве тебе не сказали, что вчера ему отрубили голову?

Беатриче побледнела.

— Бедняжка. — Зепша подошла к ней и погладила по голове. — А может, это место как раз то, что тебе нужно?

Карлица направилась к двери, но на пороге обернулась.

— Посетителей сюда пускают раз в год. Так что я приеду следующей зимой.

Дверь за ней закрылась, и лязгнул тяжелый засов, словно убивая последнюю надежду на освобождение.

* * *

Но к изумлению Беатриче, вскоре дверь вновь распахнулась, и вошел охранник. (Охранников N-ского монастыря набирали из личной гвардии Потемкина.) Он сообщил, что Беатриче разрешено выйти на вечернюю прогулку, и хотя к воротам монастыря подходить запрещено, она может подняться на колокольню.

Оставив дверь открытой, охранник вышел. В другое время внимательная и сообразительная Беатриче заподозрила бы подвох, но сейчас ей было не до этого. Погруженная в свои мысли, она медленно поднялась на звонницу, откуда открывался прекрасный вид на необъятные просторы. Она подумала о свободе, которую уже не надеялась обрести. Беатриче смотрела вдаль, не подозревая, что она не одна на колокольне. В нескольких шагах от нее, у нее за спиной, спрятавшись за угол, притаилась Зепша. Она жадно вглядывалась в полную скорби фигуру Беатриче, страстно желая всей своей злобной душонкой, чтобы Беатриче поддалась отчаянию и сама бросилась вниз на отполированные временем гранитные ступени.

Но не в характере Беатриче было помышлять о самоубийстве. Ветер освежил ее лицо и высушил слезы. Она попятилась от края стены, и, наверное, это и подтолкнуло Зепшу к решительным действиям. Карлица, конечно, могла воспользоваться ядом, чтобы отравить Беатриче, но она понимала, что если охранники вовремя доставят толкового врача, то ее попытка окажется напрасной. А даже если все пройдет гладко, такой подозрительно безвременной смертью могла заинтересоваться императрица, а уж ее врачи наверняка обнаружат яд. Зато если Беатриче в отчаянии бросится с колокольни, это никого особенно не удивит. Это будет как раз то, что нужно Потемкину, и то, что нужно самой Зепше.

И она ринулась вперед, выставив перед собой коротенькие ручки и визжа от напряжения, как делала всегда, когда решалась на отчаянный поступок.

Услышав ее не то визг, не то крик, Беатриче обернулась, машинально сделав шаг в сторону, и карлица с воем полетела вниз.

Всего мгновение понадобилось Беатриче, чтобы понять, что произошло. Она осторожно взглянула вниз, откуда донесся предсмертный крик карлицы, и увидела Зепшу, неподвижно лежавшую на гранитных ступенях.

И в этот момент Беатриче поняла, что я жив.

* * *

Потемкин полировал свой искусственный глаз, когда к нему в кабинет ввели Горлова. Светлейший вставил глаз в глазницу и сделал знак солдатам, чтобы они вышли.

— У меня есть определенные трудности с Кайреном Селкерком, — сообщил он, устремив пристальный взгляд на Горлова. — И вы, граф, должны мне помочь. Моя интуиция подсказывает мне, что ваш друг Селкерк рассказывал вам, что он послан сюда с секретным заданием, чтобы уничтожить монархию и здесь в России, и у себя в Америке, и вообще по всему миру.

— И что еще подсказывает вам ваша интуиция? — с холодным презрением поинтересовался Горлов.

— А еще она подсказывает мне, граф, что если вы расскажете об этом императрице, то сразу же удвоите ваше состояние. А если нет — то опять останетесь ни с чем.

* * *

— И он сам вам об этом рассказал? — спросила императрица Горлова, когда услышала, как он повторил ей слова, которые подсказал ему Потемкин.

Тон у нее был как у умудренного опытом судьи, который слышал так много лжи, что и правде теперь не всегда верит.

— Да, Ваше Величество, — поспешно, нарочито поспешно заверил ее Горлов. — Прямо на балу, данном в честь победы над Пугачевым.

Он стоял навытяжку перед императрицей, а за его спиной почтительно внимали разговору Потемкин и лорд Шеттфилд.

— Почему же вы раньше не предупредили нас? — спросила Екатерина.

Но Потемкин был готов и к такому вопросу.

— Ваше Величество, генерал Горлов был в смятении. Он воевал вместе с Селкерком и считал его верным и храбрым товарищем. Селкерк весьма популярен у женщин, и многие из них могли быть скомпрометированы, даже дочь лорда Шеттфилда.

Императрица бросила холодный взгляд на Шеттфилда и снова обратила взор на Горлова.

— И вы решили сообщить об этом сейчас, когда ваш друг арестован? — спросила она, словно давая возможность Горлову объясниться, почему он, всегда такой храбрый и прямой, сейчас ведет себя как трус и подлец.

Екатерина за свою жизнь повидала немало храбрецов, которых пообломали при дворе, и, вероятно, ее не удивило, что Горлов не стал исключением, но ему показалось, что в ее глазах мелькнуло разочарование.

Зато Потемкин, наоборот, благосклонно улыбался.

— Благодарю вас, граф, вы можете идти.

Горлов уже направился к двери, но тут вперед выступил Шеттфилд.

— Ваше Величество, поскольку Селкерк является американцем, а следовательно, подданным Британской империи, я чувствую вину за то, что вовремя не разглядел предателя, и прошу вас передать его нам. Мы сами повесим его, чтобы не ставить вас в затруднительное положение.

— Что? — рассеянно переспросила Екатерина, погруженная в свои мысли. — А-а… это пусть решит князь Потемкин. Что вы хотите сделать с ним, светлейший?

— Мы не отдадим его англичанам, — немедленно ответил Потемкин, и Горлов, остановившись у дверей, замер в ожидании. Потемкин заметил это, но, как ни в чем не бывало, продолжил: — Мы отрубим ему голову по русскому обычаю. Завтра на рассвете.

Когда Горлов вышел, императрица все еще сидела на троне, опустив голову, и о чем-то размышляла.

* * *

Из дворца Горлов отправился прямо в «Белый гусь». Он долго сидел в таверне, глядя на огонь в камине и не обращая внимания на попытки знакомых заговорить с ним. Только когда появились Макфи и Ларсен, он перекинулся с ними парой слов и вскоре ушел. Наверное, это был единственный раз, когда он ушел из трактира, не выпив ни капли.

Добравшись до своего прекрасного дома, купленного ценой собственной совести, Сергей не стал заходить туда, чтобы не прощаться с Мартиной Ивановной и Тихоном, а прошел сразу в конюшню. Там бродили два десятка кур, и Горлов, схватив одну из них, свернул ей шею и вскочил на коня.

Он скакал за город, к зимнему лесу, словно поджидавшему его. В сгущающихся сумерках Горлов остановил коня на поляне и, спешившись, несколько раз громко крикнул, чтобы прогнать благородное животное. Едва стих топот копыт, как Горлов кинжалом отрезал голову курице и обмазал кровью руки и грудь. После этого он просто уселся на снег и стал ждать.

Ожидание было недолгим. Где-то рядом послышался волчий вой, потом еще и еще, все ближе и ближе.

А Горлов сидел на снегу и ждал.

37

Уже несколько часов я лежал на полу, а мои мучители все не приходили в темницу. Это несколько удивило меня — ведь раньше мне никогда не давали уснуть надолго, это было частью пытки, направленной на то, чтобы сломить мой дух.

Когда я проснулся, было как всегда холодно и темно. Очень хотелось есть, но я даже обрадовался этому — значит, мои внутренние органы не пострадали и я не заболел. Потянувшись, я едва не застонал от боли, прокатившейся по всему телу. Болела каждая косточка, но и это было неплохо, так как я все же чувствовал, что ничего не сломано.

Шли часы, а меня и не кормили, и не пытали, — это означало какую-то перемену в моем положении. Я не сомневался, что обо мне не забыли и не оставили меня умирать голодной смертью, — это казалось мне маловероятным. Более того, я начал опасаться, что моя судьба уже решена, и не ждал от этого ничего хорошего. Мои опасения были бы куда более сильными, если бы я знал, что в этот момент карета палача въезжает во двор тюрьмы.

* * *

Карета палача, запряженная четверкой вороных коней, всегда была кошмаром для жителей России. Мрачная черная коробка с закрытыми окнами (после казни трупы увозились на ней же) внушала ужас не только женщинам, испуганно крестившимся при виде этого экипажа. Мальчишки прятались, едва завидев карету на улице. Даже тюремные стражники, которые частенько видели ее в тюрьме, и те отводили глаза, когда палач вынимал из кареты ящики с топорами разного размера и наборы наводящих ужас инструментов, предназначенных для того, чтобы сделать казнь как можно менее милосердной. Сам палач, как я предполагал, был скорее всего законченный садист. Я помнил, с каким наслаждением он волок Пугачева на плаху.

За час до рассвета двое стражников открыли ворота, и карета палача остановилась посреди двора. Стражники с опаской смотрели, как открылась дверца, но вместо огромной фигуры палача из кареты показалась массивная ручища и поманила стражников к себе.

Оба стражника дрожали, как испуганные кролики, но все же подошли неверной походкой.

И тут же нога, обутая в кавалерийский сапог, врезалась в лицо одного из стражников, и тот ничком повалился на камни. Другой стражник просто оцепенел, когда на него свалилось огромное тело палача с перерезанным горлом, а следом за ним из кареты показался… не кто иной, как атаман Волчья Голова. Со звериной ловкостью он схватил один из топоров, лежавших в карете, и метнул его в третьего стражника, спешившего закрыть ворота. Стражник был убит на месте, а два кучера в черном, сидевшие на козлах кареты, сбросили плащи, под которыми оказались волчьи шкуры, наброшенные на плечи.

— Казаки! — в панике закричал часовой на стене. — Казаки!

Дюжина стражников спала у себя в казарме. Услышав крики, они поспешно хватали оружие и выскакивали во двор, прямо под сабли казаков, стоявших у двери и рубивших солдат, словно капусту.

Солдаты в других казармах, услышав крики, похолодели от ужаса, не зная, сколько казаков напало на тюрьму, но зато они хорошо видели порубленных стражников во дворе, поэтому сразу забаррикадировали двери и приготовились к обороне.

Между тем Волчья Голова, не теряя времени даром, вломился в караульное помещение, где двое осоловелых от водки надзирателей даже не пытались сопротивляться. Полоснув одного саблей по шее и заехав эфесом в челюсть другого, Волчья Голова забрал со стола связку ключей.

Я слышал крики и лязг оружия и гадал, что происходит, когда шум стал громче, загрохотал засов на двери моей темницы, и на пороге возник Волчья Голова.

Помню, что я был ошеломлен и напуган, но мой инстинкт приказывал мне драться за свою жизнь. Но куда там было драться! Если я и успел поднять обессиленную руку, то Волчья Голова даже не обратил на это внимания. Он схватил меня за волосы и выволок в коридор, словно ребенок куклу.

Я пытался сопротивляться, но тщетно. Волчья Голова вытащил меня во двор и так ударил о карету, что я едва не лишился чувств. Оба казака к тому времени обрезали постромки лошадей, запряженных в карету, и забросили меня на спину одной из них. Как ни странно, очутившись на лошади, я почувствовал себя немного увереннее и сразу же вцепился пальцами в гриву.

Мы галопом выскочили из ворот тюрьмы и, отъехав шагов на сто, остановились, поджидая Волчью Голову. Но он, казалось, не спешил, стоя посреди тюремного двора и оглядываясь. Солдаты, забаррикадировавшиеся в казармах, молча следили за ним. Увидев прятавшегося за большой бочкой стражника, Волчья Голова в два прыжка оказался рядом с ним, схватил его за ворот мундира и вытащил на середину двора. Швырнув стражника, в котором я сразу признал своего главного мучителя, на каменную брусчатку, которой был вымощен двор, Волчья Голова не спеша расстегнул штаны и долго мочился на него, зная, что все оставшиеся в живых стражники видят это. Потом он застегнулся и заорал:

— Я Волчья Голова! И это мое право — казнить человека, убивавшего моих братьев-казаков!

Хоть он и кричал по-русски, я понял смысл его слов, но мне было все равно — лишь бы вырваться из тюрьмы.

Но Волчья Голова еще не закончил. Он вскочил на коня и, гарцуя на нем по двору, снова заорал:

— И передайте вашей царице, что она просто толстая шлюха с большими сиськами!

Он пришпорил коня, и через несколько мгновений мы вчетвером неслись навстречу солнцу, только что показавшемуся из-за горизонта.

Волчья Голова мчался впереди, а казаки ехали по обе стороны от меня, чтобы пресечь любую попытку к бегству.

Мы неслись через лес, пока лошади совсем не выбились из сил. Тогда Волчья Голова пустил коня шагом, и вскоре мы оказались в чаще леса под заснеженным сводом, где к моему удивлению нас ждали четыре свежих лошади.

Волчья Голова соскочил с коня, его напарники тоже, и я, голый и дрожащий от холода, словно сомнамбула последовал их примеру. Но едва они направились к свежим лошадям, как я развернулся и снова вскочил на спину своей лошади. Они явно ждали чего-то подобного. Меня тут же стащили с лошади и повалили в снег. Волчья Голова, словно гора, навис надо мной и стащил с себя свой волчий шлем, и я, наконец, увидел его лицо.

Это был Горлов.

38

Меня завернули в одеяла и усадили у костра. Макфи и Ларсен — они и оказались двумя казаками — поснимали мохнатые казачьи шапки и варили на костре суп.

— Где Беатриче? — спросил я у Горлова.

— Ешь, — хмуро сказал он, протягивая мне зажаренный на острие кинжала кусок мяса. — Тебе надо поесть.

Я отвел кинжал с мясом в сторону.

— Где она?

Горлов тяжело вздохнул.

— В N-ском монастыре, ждет казни.

Он замолчал и окинул меня взглядом, словно пытаясь определить, как тюрьма повлияла на мое состояние.

— А ты неплохо выглядишь после двух недель, проведенных в этой дыре.

Значит, я пробыл в тюрьме две недели. Я пытался осмыслить все происшедшее, но мне стало страшно.

— Горлов, — почти простонал я.

— Держись, Светлячок! — он положил руку мне на плечо. — Сначала они будут охотиться за нами, то есть за Волчьей Головой. Его известность нам только на руку. Все имперские разъезды двинутся на восток, чтобы отыскать его среди казаков.

Вся безнадежность положения, не только моего и Беатриче, но и моих друзей, сидевших рядом, разом обрушилась на меня.

— Горлов, ты же потеряешь все, что у тебя есть.

— Мне нечего терять. Ешь. У меня есть план действий.

* * *

Башни и колокольни N-ского монастыря словно вмерзли в морозное предрассветное небо. Завывающий ветер гулял по гранитным скалам и раскачивал верхушки деревьев на сплошном ковре леса, прорезанном одной-единственной дорогой, ведущей на север, к Санкт-Петербургу.

Мы вчетвером сидели на лошадях посреди деревьев на расстоянии ружейного выстрела от ворот монастыря. Ворота были открыты настежь. Из построек во дворе вился дымок, но не было видно ни души.

— Если я не ошибаюсь, они не должны были усилить охрану, — сказал Горлов.

— Если ты не ошибаешься, то это будет первый раз в жизни, — по привычке огрызнулся я, и Горлов сразу заулыбался. И, несмотря на все свои тревоги и боль в избитом теле, я не мог сдержать ответной улыбки.

Мы все были одеты как казаки, в накинутые на плечи волчьи шкуры. Лошади, которых привел Горлов, до того как украсть карету палача, были те самые, на которых мы ездили во время похода на Пугачева, только хвосты и гривы были подстрижены на казацкий манер. Горлов даже раздобыл казацкие седла, и теперь мы выглядели настоящими казаками.

— Ну что, друзья, — почти лениво сказал Горлов и с лязгом вытащил саблю. — Вперед!

Мы тоже выхватили клинки и во весь опор понеслись к воротам.

* * *

Мы застали их врасплох — никто не ожидал, что казаки могут появиться в этом мрачном месте, где и поживиться-то нечем. Но солдаты здесь были гораздо расторопнее, чем в тюрьме. Их спокойная служба в монастыре была наградой за былую доблесть в боях. Они мигом схватили сабли и ружья и попытались занять удобные позиции, когда мы ворвались во двор, размахивая саблями направо и налево. Может, они и были хорошими солдатами, но зато мы были отличными кавалеристами.

Пока трое моих друзей преследовали разбежавшихся солдат, я направил лошадь к башне, где, как сказал Горлов, обычно содержали важных государственных преступников, соскочил на землю и побежал по лестнице. Я понимал, что солдаты скоро придут в себя после неожиданной атаки и моим товарищам их не сдержать, но все равно знал, что без Беатриче я отсюда не уйду, даже если мне придется обыскать весь монастырь.

Взбежав по лестнице на второй этаж, я нос к носу столкнулся с солдатом, появившимся из-за угла. Он вскинул ружье, но я рубанул его саблей, и он повалился на пол. Тем не менее солдат все-таки успел выстрелить, и хотя пуля прошла мимо, грохот под этими каменными сводами был просто оглушительным.

Беатриче услышала эхо выстрела в своей камере и отчаянно забарабанила кулачками в дверь. Я бежал по мрачным каменным коридорам и, услышав, как кто-то стучит в дверь одной из камер, живо отодвинул засов и распахнул дверь. Передо мной стояла Беатриче, но вместо радости я увидел на ее лице ужас. Она попятилась от меня.

— Беатриче! — крикнул я и, вспомнив, что одет как казак, сорвал с головы мохнатую шапку.

Глаза ее широко открылись, но у нас не было времени на объяснения. Я схватил ее за руку, и мы побежали по коридору, а потом вниз по лестнице. Вскочив на лошадь, я протянул руку Беатриче и одним движением усадил ее на спину лошади позади себя. Не теряя ни секунды, мы поскакали по монастырскому двору, где повсюду, словно рассерженные пчелы, жужжали мушкетные пули. Горлов, Ларсен и Макфи уже успели поджечь конюшню и теперь бросали горящие охапки сена в окна и двери помещения, пытаясь помешать солдатам, засевшим там, вести прицельный огонь.

Я чуть не выкрикнул имя своего друга, но вовремя опомнился и издал какой-то нечленораздельный крик или скорее даже вой. Оставалось надеяться, что в суматохе он сойдет за казацкое гиканье.

Мы с Беатриче первыми проскакали через ворота, за нами последовали Макфи и Ларсен. Горлов замыкал нашу маленькую кавалькаду, все в том же неподражаемом образе Волчьей Головы. Один из солдат показался из окна и тщательно прицелился ему в спину из ружья, но в это время Макфи обернулся и вскинул руку с пистолетом. Пуля попала солдату в лоб, и он, выронив ружье, исчез в черном провале окна.

Мы больше не оборачивались, а только отчаянно погоняли лошадей, чтобы побыстрее затеряться в лесах, пока наше удивительное везение не оставило нас.

39

Мартина Ивановна с Тихоном ждали нас в заброшенной лесной избушке — в чем-то вроде охотничьего домика, — куда Петр привез их на санях. Они захватили с собой еду, одежду, одеяла, но опасались разводить огонь, чтобы не привлечь к себе внимание. Поэтому когда мы приехали туда, они уже совсем замерзли.

Я сразу же решительно подошел к печи и разжег ее.

Беатриче явно забеспокоилась, но не сказала ни слова, а я шепнул ей на ухо:

— Может, это наша последняя ночь в России, с людьми, которые рисковали за нас жизнью. Так давайте проведем ее в тепле и уюте.

Петр, стоявший у дверей, видимо, понял, о чем мы говорим, и одобрительно улыбнулся. Он был готов бодрствовать и охранять нас хоть всю ночь. Зато Горлов чувствовал себя явно не в своей тарелке. Он часто подходил к окнам, выглядывал и опять садился на место, пока, наконец, не выдержал.

— Проедусь-ка я вокруг, — словно между прочим сказал он, но я слишком хорошо знал его, чтобы меня мог обмануть этот спокойный тон.

— Что-то заметил? — тихо спросил я, остановив его у дверей.

— Нет. Просто на всякий случай.

— Горлов, кому ты это рассказываешь? Что случилось?

— Н-не знаю. — Он явно был смущен. — Мне почему-то кажется, что за нами следят.

— Кто?

— Да не знаю я, — с досадой ответил он. — Просто такое чувство. Когда я уезжал из Санкт-Петербурга, то решил, что мне просто померещилось, а теперь не знаю, что и думать. Лучше все-таки лишний раз проверить, так что я проедусь вокруг, на всякий случай.

Беатриче помогала готовить ужин, и я невольно залюбовался ее грациозными движения ми. Не удержавшись, я обнял ее сзади за талию. Она на секунду замерла, но потом, ласково коснувшись моих рук, выскользнула из объятий. Только тогда я понял, как она нервничает, осознавая опасность, которой мы подвергаемся. Мартина Ивановна тоже сидела как на иголках, и, скорее всего, именно этим объяснялась ее бледность.

Горлов вернулся мрачнее тучи.

— Всадники на дороге, примерно в часе езды отсюда. Я залез на дерево и видел стаю птиц, которых они спугнули.

— Имперская кавалерия? — предположил я. — Но может, они двигаются в другом направлении?

— Может быть, — буркнул Горлов.

Мы поужинали сухарями, сыром и фруктами, которые привезла Мартина Ивановна. Ужин удался на славу, а вот разговор не клеился. Все с тревогой прислушивались к звукам снаружи. Нет, мы, конечно, пытались завести беседу, но стоило кому-то на секунду отвлечься, как всем уже мерещился какой-то шум. Поэтому неудивительно, что ужин закончился очень быстро. Горлов поднялся.

— Ну что, поехали?

— Поехали, — согласился я. — Сани на месте?

Петр молча кивнул.

Мы погасили огонь в печи и вымели золу. Местным крестьянам не поздоровится, если кавалеристы подумают, что они здесь грелись у печи, сжигая деревья из царских лесов.

Беатриче погладила Тихона по голове и повернулась к Мартине Ивановне.

— Спасибо за все.

— Езжайте с Богом. Пусть у вас все будет хорошо.

Они обнялись, и Мартина Ивановна, к моему удивлению, даже всплакнула. Она долго устраивала Беатриче в санях, кутая ее в одеяла, а потом передала мне сумку, которую принесла вместе с одеялами из избы.

— Здесь орехи и сыр. Обязательно ешьте сыр, если по пути не найдете молока.

Она быстро обняла меня, потом отстранилась и перекрестила.

— С Богом.

Петр уже сидел на козлах, а Горлов стоял в стороне, держа под уздцы лошадь.

— Ну вот. — Я чувствовал, как тяжело мне говорить. — Ты будешь получать письма от купца из Англии или некой дамы из Франции. Они будут на разных языках и написаны разным почерком, но это будут письма от меня. И если у нас родится сын, я назову его в честь тебя… Черт возьми, даже если будет дочь, я все равно назову ее в честь тебя.

— Давай уже, езжай, — буркнул он, сгребая меня в медвежьи объятия. — Вы просто созданы друг для друга.

Я, как взрослому, крепко пожал руку Тихону.

— Ну, прощай, друг. Я никогда тебя не забуду.

Вскочив в сани, я тронул Петра за плечо, но он словно застыл. И тут я увидел — мы все разом увидели — неподвижного всадника среди деревьев. Он был одет в порванный кафтан, и лошадь его была усталой и тощей, а на голове у него был шлем в виде волчьей головы.

— Горлов, кто это? — тихо спросил я, хотя уже и сам догадался.

— Это настоящий, — хрипло ответил он, но я услышал в его словах другое: Россия так просто не отпустит.

Не знаю почему, но никогда еще мне не было так страшно. Я не мог понять, что делает здесь этот человек и откуда он взялся, и как нашел нас. Да, Россия так просто не отпустит.

Горлов был поражен не меньше, чем я. Он сам пару дней был Волчьей Головой, и мы все так успели привыкнуть к этому, что совершенно позабыли о настоящем казачьем атамане, и вот он перед нами.

— Да это просто какой-то безумец, — прошептал я, сам не веря в свои слова. — Я вот сейчас рубану его как следует…

Не знаю, слышал ли кто мои слова, потому что все просто застыли, глядя на неподвижного всадника: и Беатриче в санях, и Горлов, держащий под уздцы наших с ним лошадей, и Тихон с Мартиной Ивановной. А Петр как поднял руки с вожжами, чтобы тронуть с места лошадей, так и сидел, боясь даже вздохнуть.

Волчья Голова, должно быть, почувствовал наш страх и направился к нам. Сначала медленно, шагом, потом все быстрее, пока не перешел в галоп, дико вскрикивая и подвывая.

Мы, как завороженные, смотрели на него. Никто не двинулся с места и даже сабли не вытащил. Может быть, поэтому Волчья Голова осадил коня в двух десятках шагов от нас. Мы по-прежнему молчали и смотрели на него.

— Зачем вы преследуете меня? — хрипло спросил он.

Мы недоумевающе переглянулись.

— Горлов, — прошептал я, — он, наверное, все это время скрывался здесь и думает, что мы его выследили.

Горлов медленно кивнул.

— Скажи ему, что я Селкерк, тот самый, что разрубил казака надвое.

Горлов прокашлялся и крикнул несколько слов по-русски. Волчья Голова что-то коротко ответил.

— Он говорит, что знает тебя и хочет напиться твоей крови.

— Что ж, если он действительно Волчья Голова, я дам ему такой шанс.

Вскочив в седло, я вытянул из ножен саблю.

— Кайрен! — вскрикнула Беатриче.

Я успокаивающе кивнул ей, пришпорил коня и поскакал туда, где ожидал меня Волчья Голова. Он уже летел мне навстречу. Казалось, время остановилось.

Мы мчались прямо друг на друга, и мне даже почудилось, что наши лошади столкнутся, но мы все же разминулись по правой стороне, со звоном скрестив сабли. Проскочив десяток шагов, я развернул лошадь для новой атаки, когда увидел, что в руке Волчьей Головы остался лишь обломок клинка. Другой бы на его месте не счел зазорным ретироваться в такой ситуации, но он не мог так поступить. Взревев, Волчья Голова отбросил обломок сабли и пришпорил коня, атакуя меня с голыми руками.

Что ж, мне некогда было колебаться, и я привстал в стременах, чтобы было удобнее нанести сабельный удар. Но чего я не ждал, так это казацкой хитрости и совершенно потрясающего искусства верховой езды. Пока я примеривался, он вдруг, словно акробат, откинулся в седле и, освободив ноги из стремян, так пнул меня в грудь, что я кубарем покатился на землю. Когда я, задыхаясь, поднялся на ноги, то обнаружил, что Волчья Голова в нескольких десятках шагов от меня и уже снова мчится мне навстречу. Моя сабля лежала на земле между нами, и он, нагнувшись в седле, подхватил ее. Горлов было ринулся к нам, но я жестом остановил его: все равно он бы не успел.

Упав на колено, я подобрал обломок казацкой сабли, и когда Волчья Голова оказался совсем рядом, ужом скользнул на другую сторону от его сабли и обломком полоснул по подпруге. Волчья Голова вместе с седлом свалился с коня, и я тут же насел на него сверху, схватил его за горло и занес руку для последнего удара обломком клинка. Но пока мы боролись, страшный шлем слетел с его головы, и вместо свирепого волчьего оскала я увидел перед собой изможденное лицо мужчины, которому было лет семьдесят.

Я замер.

Подбежавший Горлов тоже застыл, увидев старого воина, у которого хватало храбрости, но уже не хватало сил сражаться против молодого солдата, годившегося ему во внуки.

Волчья Голова что-то прохрипел, и Горлов тут же перевел:

— Он говорит, что почтет за честь умереть от руки хорошего солдата.

— Скажи, что еще большая честь — это подарить жизнь такому славному воину, как он, — ответил я, поднимаясь на ноги и протягивая руку казаку, чтобы помочь ему подняться.

Горлов перевел мои слова, и, — такое бывает, наверное, только в России, — этот свирепый казак, живая легенда и гроза империи, дружески хлопнул меня по плечу.

— Очень трогательно… — пробормотал Горлов, прислушиваясь к чему-то, и вдруг крикнул: — Лошади! Слышите топот лошадей?

— Их много, — кивнул я, прислушавшись.

— Откуда топот? — спросил Горлов, оглядываясь. — Я слышу их со всех сторон.

Они и мчались со всех сторон. Послышался тяжелый топот, треск ломающихся кустов, и через минуту поляна была окружена имперскими кавалеристами. Они окружили нас и застыли на месте, но сабли их были обнажены, словно намекая, что бежать бессмысленно.

— Плохо дело, — пробормотал Горлов.

— Куда уж хуже, — согласился я.

По единственной дороге на поляну выехала верхом на лошади Екатерина Великая. Рядом с ней скакал Потемкин. Шеттфилд тоже был с ними, но держался позади, среди свиты.

— Хуже не придумаешь, — сказал я, увидев их.

— Да уж, — эхом отозвался Горлов.

В полном молчании Екатерина легко, без посторонней помощи, соскочила с лошади и подошла к нам. С зачесанными назад волосами, раскрасневшаяся после скачки, она выглядела словно Минерва.

Она посмотрела на меня, потом перевела взгляд на Горлова, который со скучающим видом глядел в небеса. Затем пылающий взгляд императрицы скользнул по Беатриче, сидевшей в санях, и по Мартине Ивановне и Тихону, стоявших рядом.

— Взять их! — скомандовал Потемкин, и солдаты бросились на меня, Горлова и всех остальных, кроме Волчьей Головы, который без своего знаменитого шлема походил на безобидного крестьянина.

— А ну стоять! — гаркнула вдруг Екатерина, и солдаты застыли, словно игрушечные, а она добавила, уже более спокойно: — Зачем? Куда они денутся?

Потемкин на мгновение показался растерянным, как ребенок, которого поймали на горячем.

— Как это куда? — Он кивнул на сани, где Петр по-прежнему сидел на месте кучера, мелко крестясь и бормоча молитвы. — К границе, конечно, направлялись, мерзавцы. Предательство, измена, шпионаж, ложь…

— И любовь, — негромко добавила Екатерина, и снова воцарилось молчание.

Она медленно подошла к Горлову.

— Генерал Горлов. Вот кто лгал. Вот кто выдавал себя за разбойника. Вот кто терроризировал мои владения. Вот кто мочился на моих чиновников.

Горлов только пожал плечами, словно не понимая, зачем вспоминать о таких мелочах.

Но Екатерина продолжала с нарастающим гневом:

— И кто говорил крамольные слова обо мне и о русском троне!

Усы Горлова стали торчком, как у рассерженного кота.

— И все ради друга, — тон императрицы было невозможно понять. — Безо всякой корысти. Он рисковал потерять все.

Она умолкла, а потом вдруг добавила:

— Именно такие люди нужны России.

Усы Горлова растерянно повисли, зато брови стали стремительно подниматься вверх.

А императрица, повернувшись к Потемкину, заговорила своим обычным властным голосом:

— Князь Потемкин, мне кажется, вам пора отдохнуть в монастыре и поразмыслить, стоит ли ставить свою личную выгоду выше интересов своей императрицы и государства.

Она кивнула, и личная охрана Потемкина, схватив под уздцы его лошадь, двинулась в направлении монастыря.

Екатерина посмотрела им вслед, и мне показалось, что я заметил тень сожаления на ее лице.

Видеть, как самого могущественного человека в России уводит в ссылку (пусть даже и временную) собственная охрана, было так странно, что никто не заметил, как Волчья Голова тихо скользнул мимо саней Петра и исчез в заснеженном лесу. Только шлем его волчий так и остался лежать на поляне.

Императрица вновь взглянула на Беатриче, а потом на меня.

— Императрицы… королевы… царицы… — словно ни к кому не обращаясь, заговорила она. — У них есть все, что угодно, в огромных количествах. Кроме любви… любви и чести.

Она замолчала, глядя на верхушки деревьев, и когда я посмотрел на нее, мне стало не по себе. Она словно заглядывала и будущее. Не в наше и не в свое. А в будущее всего человечества. Какими же наивными мы были, надеясь перехитрить ее! Реальность была столь очевидной, что мне хотелось рассмеяться над самим собой.

— Вы знали, — сказал я, не в силах сдержаться. — С самого начала знали, что меня похитили не казаки и что мы попытаемся освободить Беатриче.

— Разумеется. — По-моему, ее даже позабавило, что я только сейчас понял это. — Все с самого начала, то есть со дня вашего приезда в Россию, полковник.

— Со дня приезда? — я чуть не задохнулся от изумления.

— Ну да. Я знала, когда вы приедете и зачем. Не лично вы, конечно, а кто-то от Бенджамина Франклина. Я наводила справки об этом человеке, его вряд ли можно назвать глупцом. Ваши британские друзья тоже об этом знают.

Шеттфилд опустил глаза, но императрица даже не посмотрела в его сторону.

— Да, мистер Селкерк, поскольку моя слабость широко известна, то я ожидала, что Франклин подошлет кого-то, кто сможет заинтересовать меня и воспользоваться своим влиянием. Поэтому я ждала с нетерпением. Я просто умирала от любопытства. Но я не ожидала встретить вас. Это был гроссмейстерский ход — прислать молодого, привлекательного, наивного идеалиста, принципиального и искреннего. Франклин знал, что мне скучны принципы, но я ценю честность и искренность. Они меня просто обезоруживают. А принципы — это же просто смешно. Демократия никогда не победит.

— Совершенно верно, Ваше Величество, — поддержал Екатерину Шеттфилд, стоявший среди свиты.

— Но, Ваше Величество… — немедленно ощетинился я.

— Молчать! Больше никогда не смейте перебивать меня, ясно? — к концу фразы голос императрицы снова стал спокойным, но в нем прозвучала скрытая угроза, и мы с Шеттфилдом прикусили языки.

— Демократия, — почти презрительно сказала Екатерина. — Я знала многих людей, рассказывавших о демократии и ее принципах, но не видела ни одного, кто был бы готов умереть за нее.

Она посмотрела мне в глаза.

— Я видела многих, готовых на какое угодно предательство и унижение ради денег, власти или славы. Вы отказались от всего этого ради чего-то совсем иного. И в этом смысле вы выиграли.

— Ваше Величество… — взмолился Шеттфилд.

— Наши с вами переговоры закончены, лорд Шеттфилд, — холодно сказала она. — Вы не сможете отнять у Америки независимость.

— Сможем, если вы дадите солдат…

— Не дам. Я не собираюсь посылать своих солдат на бессмысленную смерть.

— Король Георг не думает, что американские колонисты могут оказать серьезное сопротивление.

— Это потому, что он не принимал их у себя в спальне, — бесцветным голосом ответила императрица и снова повернулась ко мне.

— Вы обращались со мной как с женщиной, а не как с императрицей. И как женщина я даю вам вот это…

Она вдруг залепила мне такую оплеуху, что даже усатые гвардейцы болезненно поморщились.

Но Екатерина тут же мило улыбнулась и поцеловала меня в горевшую огнем щеку. Потом повернулась к Горлову.

— Значит, говоришь, толстая шлюха? — вкрадчиво спросила она. — С большими сиськами?

Горлов густо покраснел.

— Но, Ва-ваше Величество, мне нравятся именно такие женщины…

Императрица снова улыбнулась, но тут рядом с Горловым появилась Мартина Ивановна и, вцепившись ему в руку, сверкнула глазами на Екатерину, готовая до конца бороться за своего мужа.

Императрица благосклонно кивнула ей и, отвернувшись, направилась к своей лошади, где два юных красавца гвардейца, млея от счастья, помогли ей сесть в седло. После этого вся кавалькада умчалась прочь по дороге, ни разу не оглянувшись в нашу сторону.

Вот так все и закончилось. Мы не стали еще раз прощаться, ведь и часом раньше это было тяжело, а просто молча обнялись. Я бросил Горлову саблю. Он ловко поймал ее и отдал мне свою.

Мы с Беатриче уселись в сани и уже отъехали на добрую сотню шагов, когда позади я услышал знакомый рев Горлова.

Я встал в санях и, обернувшись, увидел, что он салютует мне саблей. Я улыбнулся Беатриче, стараясь успокоить ее, и, выпрямившись, отсалютовал ему в ответ.

Автор семи романов, включая бестселлер «Перл-Харбор», Рэнделл Уоллес живет в Лос-Анджелесе. Он сценарист знаменитых художественных фильмов «Человек в железной маске», «Темный ангел», а фильм «Храброе сердце» в 1995 году получил (в числе многих других премий и восторженных отзывов) награду за лучший оригинальный сценарий от Гильдии писателей Америки и был номинирован на «Золотой глобус». Рэнделл Уоллес является основателем фонда «Голливуд за сохранение гуманизма» — организации, которая занимается сбором пожертвований и привлечением добровольцев для борьбы с нищенскими условиями жизни во всем мире.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Одна из многочисленных «неточностей» автора. На самом деле жандармы появились в России несколько позднее. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Пресвитериане — правое крыло пуритан, в основном представители купечества, банкиры и дворяне. (Прим. перев.)

(обратно)

3

Первые министерства появились в России только в 1802 г. (Прим. ред.)

(обратно)

4

На самом деле Потемкин прикрывал незрячий глаз повязкой. Искусственного глаза у него не было. (Прим. ред.)

(обратно)

5

В действительности Емельяна Пугачева казнили в Москве 10 января 1775 г. (Прим. ред.)

(обратно)

6

Томас Джефферсон (1743–1826) — американский просветитель, идеолог буржуазно-демократического направления в период войны за независимость в Северной Америке; автор проекта декларации независимости США.

(обратно)

7

На самом деле прошло несколько лет, прежде чем Екатерина стала императрицей. Петр III был задушен через шесть месяцев после восшествия на престол. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg