«Куртизанка»

Куртизанка (fb2) - Куртизанка (пер. Анатолий Александрович Михайлов) 1076K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дора Леви Моссанен

Дора Леви Моссанен Куртизанка

Посвящается Лейле Михаэла и Адаму, моим ангелам-хранителям

От автора

Мне очень повезло — меня поддерживали и вдохновляли многие люди.

Мой литературный агент, Лоретта Барретт, подбадривала меня, проявляя неиссякаемое терпение и безграничную мудрость.

Мои замечательные редакторы, Марсела Ландрес и Дорис Купер, стали для меня путеводными звездами в лабиринте. Их проницательность и дружеская критика сыграли очень важную роль в написании этой книги.

Чувствую себя вечной должницей перед замечательным коллективом моих издателей…

Мои коллеги Маурин Коннел, Алекс Кивовиц, Джоанна Голдсмит Гурфилд и Паула Штрум читали и перечитывали один черновой вариант за другим. Без их творческих замечаний моя «Куртизанка» никогда бы не увидела свет.

Не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность Надире, доброта которой помогала мне творить. Она не давала мне сойти с ума и вселяла в меня надежду.

Неоценимая помощь Каролины в установлении нужных контактов и овладении секретами сетевых технологий даровала мне возможность получать удовольствие от моей работы. Я искренне благодарна ей.

Сердечно благодарю вас, Неджин и Дэвид Ашеры. Вы стали для меня не просто источником вдохновения: ваши мудрые советы, многочисленные исследования и технические знания облегчали путь, который, в противном случае, показался бы мне непреодолимым.

Выражаю искреннюю признательность своему фан-клубу, а также своей семье: Парвину, Сионе, Оре, Солу и Дэвиду, в чьей постоянной поддержке я черпала силы, чтобы дописать эту книгу до конца.

Глава первая

Персия

Март 1901 года

Я зажимаю нос и быстро проглатываю два сырых петушиных яичка.

— Не кривитесь, ханум[1] Симона, — упрекает меня Пирл, повивальная бабка. — Делайте, что я вам говорю, иначе ваше лоно не перестанет ежемесячно кашлять кровью.

Женщина толчет в чугунной ступке какую-то адскую коричневую смесь, а на ее лице написано столь серьезное и торжественное выражение, словно она причастна к рождению самой жизни. Она бормочет что-то непонятное о том, что ей необходимо смешать плоть какой-то редкой рыбы, обитающей в Каспийском море, пять измельченных жемчужин, только что извлеченных из устриц, два грамма золота и некий тайный эликсир.

Я засовываю руки в карманы бриджей для верховой езды, когда одноглазая ведьма подносит к моему носу стакан с розовой водой, чтобы меня не стошнило.

Как могло случиться, что я, дочь Франсуазы и внучка мадам Габриэль — богинь соблазнения — по своей воле оказалась в этом каменном доме на вершине персидских гор? Почему мой желудок должен переваривать сырые яички, половые железы? Почему я должна следовать советам полоумной повивальной бабки?

Ответ прост: во всем виновата Ягхут, моя свекровь.

* * *

Наше путешествие из Франции в Персию, которое растянулось на долгие месяцы, изрядно вымотало нас с Киром. Прибыв в порт Анзали на побережье Каспийского моря, мы присоединились к каравану, который извилистыми тропами пробирался к Тегерану. Мы приближались к Анзали со стороны Баку, и Персия впервые предстала передо мной в облике маленького городишка с домами, крытыми красной черепицей, а вдали высилась горная цепь, вершины которой прятались в облаках. Отсюда мы двинулись через гигантскую пустыню на каявехс[2]. На наших лицах запеклась корка пыли и усталости, когда мы прибыли в Маалех, еврейский квартал. На подоконниках мерцали свечи дня отдохновения, Шаббат. Лабиринтом узких аллей и осыпающихся стен мы пробрались в Сар-э-чал — край преисподней.

В ноздри мне ударила омерзительная вонь.

Посередине квартала, в яме, благоухала груда гниющих отбросов. Торговцы, лавочники и простой народ, местные жители, окутанные аурой печали и тоски, все они сбрасывают свой каждодневный мусор в эту яму. Мужчины носят очень странные шляпы: конические бобриковые выдают принадлежность к высшему или среднему классу; меховые казацкие папахи; приплюснутые фетровые головные уборы, похожие на перевернутые чаши, красуются на головах рабочего люда. Тюрбаны духовных лиц живо напоминают мне подушки моей матери, набитые лебяжьим пухом. По периметру базар окружает вереница чудных маленьких магазинчиков, скорее лавчонок, двери которых выходят прямо на улицу.

Лавочники восседают так, чтобы можно было, не вставая с места, дотянуться до любого из разложенных товаров. Уличные торговцы на углях жарят баранину на вертеле. Разносчик воды, таскающий на плечах бурдюки из овечьей шкуры, протянул мне оловянный стаканчик. Кир отмахнулся от него и поправил фуляровую мантилью, прикрывавшую мои рыжие кудри. Пока мой организм не привыкнет к персидским бактериям, заявил он мне, я не должна пить ничего, кроме горячего чая. Вокруг снуют похожие на черные шатры женщины в чадре, и их усталые глаза подозрительно рассматривают нас сквозь густую сетку из конского волоса. Даже призраки мадам Габриэль отказались бы жить в столь мрачном и гнетущем месте — здесь евреи вынуждены соблюдать обычай носить чадру.

Подумать только, и ради этого я стремилась покинуть замок — шато Габриэль!

Верблюд, груженный нашими пожитками, с трудом протискивается в узенький тупичок. Нам пришлось нанять мула, чтобы благополучно доставить наши саквояжи к месту назначения.

— Дома в конце аллей до некоторой степени защищают от периодических набегов мусульман, — объяснил Кир, чем вселил в меня нешуточную тревогу. Я повисла у него на руке и потребовала растолковать мне значение нашивок, которые носят на одежде некоторые жители. — Евреи обязаны носить отличительные знаки, чтобы мусульмане не смогли вступить с нами в контакт и, таким образом, осквернить себя.

— Ты не носишь их, — заметила я.

— Я не подчиняюсь правилам, — с гордостью ответил он.

— Но ведь ты еврей, да еще и личный ювелир шаха?

— Я — единственный в Персии специалист, разбирающийся в драгоценных камнях, да еще и получивший образование во Франции. Я нужен при дворе. Кроме того, у меня есть очень полезные связи на рынках брильянтов по всей Европе.

Прежде чем мне представился случай выказать озабоченность чем-либо еще, он взял меня за руку и подвел к моей будущей свекрови, Ягхут. Квартальный глашатай и разносчик новостей уведомил ее о нашем прибытии, посему она встретила нас у дверей. Она была облачена в некое подобие шаровар, жилетку и балетную пачку, которыми восторгался в опере еще отец нынешнего шаха (позже вошли в моду благодаря женщинам из его гарема). К счастью, мать Кира не подозревает о том, что моя бабушка развлекала нынешнего шаха во время его последнего визита в Париж.

— Мадар[3], познакомься с моей невестой, — провозгласил Кир, хлопнув в ладоши.

— Песарам[4], сын мой! — воскликнула она, игнорируя мою протянутую руку.

Я съеживаюсь под ее пристальным и язвительным взглядом, которым она окинула меня с головы до ног, задержавшись на моих рыжих кудрях. Внезапно она начала яростно чихать, изображая приступ аллергии, и в тот момент я не сообразила, что он был спровоцирован именно мной. Она воздела над головой Кира Библию, и мы переступили порог ее дома. В другой руке она держала примитивный светильник, проволочную корзину с углями. Внезапно меня охватывает неудержимое желание откупорить свой меховой бурдюк с духами и выпустить их на волю, чтобы их аромат заглушил едкий запах жженых семян душистой руты, которыми она отгоняет дурной глаз.

Кир привлек меня в свои объятия.

— Добро пожаловать в Персию, юнам[5].

Ягхут резко развернулась на каблуках и, подобно фурии, выскочила из сада. Я оглянулась ей вслед и увидела, как она с размаху швырнула светильник в небольшой пруд. Умирающие угли жалобно зашипели в воде.

Внезапно меня охватила тоска по Парижу. Я вдруг поняла, что мне ужасно не хватает Франсуазы и мадам Габриэль. Удивительно, но в ту минуту я бы обрадовалась даже сонму призраков моей бабушки, бродящих по шато Габриэль, фамильному замку и окрестной долине Африканской циветты.

В течение последующих двух недель, которые прожила вместе с Ягхут, я прилагала все усилия, чтобы понравиться ей и завоевать ее расположение. Я старалась разговаривать только на фарси, которому научил меня Альфонс, наш дворецкий-перс, еще когда я жила дома. Я заваривала чай и смешивала травы и специи для риса. Я готовила горме сабзи, молодую баранину, тушенную со специями, красными бобами и сушеным лимоном. Но носить чадру я отказалась наотрез, невзирая на неустанные настойчивые просьбы свекрови.

Приступы чихания, одолевавшие ее в моем присутствии, бульканье ее кальяна, розовые лепестки, трепещущие в кипящей воде, клубы дыма, вырывающиеся из ее ноздрей, — все это казалось мне грубым и оскорбительным и вселяло в меня нешуточный страх. Сколько же еще мне придется жить под одной крышей с этой женщиной? Когда она начала демонстративно класть таблетки под язык, дабы справиться с приближающимся сердечным приступом, я уже готова была бежать на край света. В самом страшном сне мне не могло присниться, что я должна буду мириться с этой темноглазой и усатой Ягхут и Кир ничем не сможет мне помочь.

— Она в самом деле девственница? — однажды утром прошипела она Киру. — Не смотри на меня так, песарам, просто подумай еще раз хорошенько, действительно ли ты хочешь жениться на ней. Потому что если она не сумеет окропить кровью священную простыню, на которой в четырех углах стоит подпись раввина Шлемы, то ты для меня будешь все равно что мертвый.

— Тогда можешь считать, что я умер здесь и сейчас! — в сердцах воскликнул Кир.

Я опаздывала к завтраку, бережно укладывая свои кудри, когда он схватил меня за руку и потащил за собой. Мы бегом выскочили в дверь, промчались по пыльному дворику с его древними грецкими орехами и шелковицами, по которому расхаживали тощие цыплята и громкоголосые петухи, и миновали наружную уборную, которая видом и запахом всегда напоминала мне разверстую могилу.

* * *

— Очнитесь, ханум Симона, — упрекает Пирл, повивальная бабка, возвращая меня к реальности. Я снова в горах, а во рту ощущается горький привкус петушиных яичек. — Если вы не забеременеете, ваш муж сбежит от вас на енге дония, в Америку, на край света.

Биард, владелец чайханы на углу, считает енге дония, Америку, краем света, который, в общем, находится очень далеко от Персии. Где-нибудь в районе долины Африканской циветты, как мне кажется.

Из своей сорочки Пирл извлекает комочек плоти, который напоминает скорее сморщенную кожу, а не грудь, и ловко сует ее себе куда-то под мышку, попадая, впрочем, в рот ребенку, привязанному к ней чадрой.

— Видите, ман аме каре астам, ребенку нравится, да и я готова делать любую работу.

Oui, oui[6], я полагаю, ее можно считать знатоком в воспитании детей. Но я скорее вернусь в Тегеран и стану жить с Ягхут, чем доверю этой женщине пестовать моего ребенка, когда он у меня будет.

Ее единственный зрячий глаз пристально смотрит на меня, а другой затянут тусклой ужасной пленкой молочного цвета, совсем как у мертвого козла. По ее словам, она потеряла глаз во время эпидемии трахомы в Раште, городке на севере Персии. Но женщина уверяет меня, что своим единственным глазом она видит лучше, чем я двумя. Она берет щепотку адской смеси из ступки и своими загрубелыми пальцами скатывает ее в отвратительного вида шарик.

Я отрицательно качаю головой, давая понять, что не стану глотать этот куриный помет — на него поразительно похож злосчастный шарик.

— Ну что же, так тому и быть, — начинает угрожающе женщина и поправляет пучок волос на затылке, — не хотите зачать ребенка — и не надо. Я пришла сюда, чтобы сделать из вас целомудренную женщину. Как иначе может поступить правоверный мусульманин, ханум, кроме как прийти на помощь чужеземцу в своих горах?

Впервые Пирл появилась на пороге моего дома неделю назад. У нее было послание от Ягхут: «Хотя Кир и женился на француженке-неверной, он по-прежнему остается персидским евреем. И, как и все мы, он заслуживает иметь сына, который прочел бы отходную молитву над его могилой».

В тот день, глядя на Пирл, стоящую у моих дверей, я ощутила, как в душу вползает холодный и липкий страх. Что будет, если я не смогу забеременеть? Что будет, если я не смогу зачать ребенка Кира?

Я широко распахнула дверь и отступила в сторону, приглашая повивальную бабку войти в небольшое каменное строение, которое стало моим домом.

Зажатый между двумя утесами, откуда открывается потрясающий вид на вулкан Дамаванд, о котором сложено великое множество мифов и легенд Персии, домик располагается в нескольких тысячах метров над Тегераном. Соседние горы испещрены ручьями, родниками и водопадами, которые, впадая в реки Карадж и Джайруд, питают расположенный внизу и задыхающийся в тисках жажды город. На рассвете, когда на нашей шиферной крыше присаживаются отдохнуть облака, в двери дома стучат странники. Они приходят к нам в надежде получить чашку горячего чая, стакан гранатового сока или омлет из фиников с луком, прежде чем возобновить свой путь к вершине, пока солнце не превратило валуны в раскаленную жаровню или ледяной ветер не начал швырять в лицо снежное крошево. От бесконечного чередования земли и камня, дождя и снега создается впечатление, что все четыре времени года проносятся за один день. Звенящая тишина, лишь подчеркиваемая случайным стуком копыт, карканьем ворон или пронзительным криком мулов, разительно отличается от чувственного хаоса, царящего в шато Габриэль.

Внутреннее убранство нашего будуара со старинными зеркалами, поверхность которых испещрена пятнами облезшей амальгамы, крайне примитивно. На диване покрывало из сшитых моих нижних юбок. Медленно и осторожно дом раскрывает передо мной свою душу и очарование, и я начинаю понимать, что то, что казалось невозможным в шато Габриэль — любить одного-единственного мужчину, — вполне уместно и осуществимо здесь. Здесь можно любить мужчину, который, находясь на умопомрачительной высоте в горах, обрывает шипы у цветов, чтобы я не укололась о них. Мужчину, который называет меня юнам — жизнь моя, стягивает в узел на затылке свои длинные, доходящие до плеч серебряные, словно посыпанные перцем, волосы и носит в ухе серьгу с красным бриллиантом. В этом ретроградном обществе, где вид неприкрытого тела находится под запретом, его всегда небрежно расстегнутая белая рубашка открывает для всеобщего обозрения мускулистую грудь цвета миндального ореха. Так он выражает свое неодобрение негибкой и закостенелой культуре, которая по-прежнему не приемлет его выбор супруги.

Как бы то ни было, шато Габриэль и его женщины всегда со мной, в кофре, который остался мне от мамы. Я достаю ее костюмы, накидки и маски, оплетая окружающие меня горы нитями своих воспоминаний — и моя семья живет со мной.

А на полочке над камином, в котором горит огонь как осязаемое напоминание о том, чего он лишился и что приобрел, стоит молитвенная сумка Кира. Она квадратная и плоская, сделана из тафты, и когда солнечные лучи падают через окно на вышитую звезду Давида, плетение нитей отбрасывает на потолок серебристую паутину. Внутри лежит Ветхий Завет, принадлежащий Киру, ермолка и иудейское молитвенное покрывало с кистями цицис по краям. Будучи мирянином до мозга костей, он все-таки начал посещать синагогу в Маалехе. Библия и молитвенное покрывало — единственное, что досталось ему в наследство, — вновь соединили его с его верой. Эта сумка на самом видном месте, на каминной полке, призвана напомнить ему о многом, о том, о чем я Могу только догадываться.

— Молитвенное покрывало и Тора, — заявила его мать, — это все, к чему ты сможешь обратиться, если женишься на этой язычнице.

— Она — еврейка, — ответил Кир.

— Она — дочь проституток, — парировала его мать.

Глава вторая

Наступило весеннее равноденствие, норуз, персидский Новый год. Наш церемониальный стол накрыт хафт-син, то есть семью буквами «S» — символами возрождения, плодородия и изобилия. Мы пребываем в обществе добрых духов моей Grand-mere, дорогой бабушки («Чтобы видеть и слышать призраков, нужно иметь особые глаза и уши, — говорит мадам Габриэль, — и ты, дорогая Симона, обладаешь этим даром»). Явившись на торжество без приглашения, они парят над столом и вокруг него, и их полупрозрачные фигуры отражаются в символизирующем жизнь зеркале в серебряной оправе. Они кружат вокруг пламени свечей, которое символизирует свет, и усаживаются на золотые монеты, олицетворяющие богатство. Они лижут пшеничный пудинг, чтобы насладиться его вкусом; устраиваются на колосьях пшеницы, означающих плодородие, на стеблях гиацинта, несущего красоту, и на побегах чеснока, дарующих здоровье. Избегая чаши с уксусом, символизирующим терпение, они порхают вокруг сочных розовых яблок, олицетворяющих здоровье, запечатлевают поцелуи на крашеных яйцах, булочках с рисом и моих щеках.

Мы не одни, и мы не чувствуем себя одинокими. Кир и я, мы сидим, обнявшись, на оттоманке, раскрасневшиеся от огня в пузатой печке и ужина из копченой белой рыбы и риса со специями. Вечерние призывы муэдзинов с мечетей, раздающиеся по всему городу, эхо разносит по горным склонам. Аромат жасминового чая навевает спокойствие и умиротворение.

— Сядь ко мне ближе, юнам, — шепчет Кир, запуская пальцы в мои медно-красные локоны. Его язык скользит по моей шее. — Я хочу, чтобы ты узнала меня так, как никто и никогда не знал раньше. Какое наслаждение я испытал прошлой ночью, вдыхая запах твоих божественных духов!

— Прочти мне стихи, — прошу я.

Он пересказывает мне любовную поэму «Лейла и Меджнун», написанную Низами в двенадцатом веке, а потом переходит к легенде «Хосров и Ширин», далее к яркому образчику эпического творчества — «Шахнаме» поэта десятого века Фирдоуси. Он увлекает меня за собой в путешествие к сердцам возлюбленных древности и фаталистическим поэмам Суфи Саади. Почему персидские мифы и романтические истории всегда повествуют о неразделенной любви? В уединении гор я обретаю умиротворение, и на меня снисходит ощущение близости, достигающее своего пика в восхитительном единении, после чего весь мир кажется пустым и бессмысленным.

Он закрывает книгу и кладет ее на колени. Затем протягивает мне коробочку, стараясь своими широко посаженными глазами перехватить мой взгляд.

— Рамочка из слоновой кости изготовлена в Южной Африке. А фотографию сделал Антон Севрюгин, русский, выросший в Персии.

Я погружаюсь в созерцание изящества и налета таинственности, которыми пропитан образ «Женщины под вуалью с жемчугами», чей соблазнительный профиль угадывается под несколькими слоями тончайшего шелка. На голове у нее корона из чеканенных золотых монет, а шею украшает жемчуг. И хотя женщина полностью одета, она буквально излучает потрясающую чувственность.

Он нежно проводит большим пальцем по моей щеке.

— Чадра способна скрыть сильные стороны и таланты женщины, сделав ее более терпимой к нашей культуре. Должно быть, возникает ощущение невиданной свободы, когда, наблюдая за людьми, сознаешь, что никто не узнает тебя, а ты можешь изучать и оценивать кого угодно.

— Я никогда не стану носить чадру — даже ради тебя.

— Это своего рода способ подчиниться общественной морали, не налагая на себя ее ограничений. Здесь не всегда можно сделать выбор.

— Если горы станут моим домом, возможно, я и смирюсь.

— В таком случае давай придумаем прошлое и историю нашего дома. — Он собирает свои письменные принадлежности, лакмусовую бумагу и фиолетовые чернила. Я обожаю эксцентричность Кира, с которой он демонстрирует свое открытое пренебрежение к общепринятым правилам — его распахнутую рубашку, цвет его чернил и даже широкое перо, самоуверенное и отважное, как крик души. — Нужно заявить о себе, юнам, жизнь моя. Это будет предостережением моим врагам, чтобы они держались подальше от тех, кого я люблю.

Я с замиранием сердца слушаю этот баритон, поражаясь силе его воображения, когда он начинает повествование о тех временах, когда вулкан Дамаванд еще не погрузился в летаргический сон, сочащийся слабым дымом, когда огромные валуны в ущелье Рустама еще не отполировало время, когда звезды еще сталкивались друг с другом, а океаны были молоды и не пребывали в нынешней гармонии. Но даже тогда, давным-давно, много лет назад, мужчина умел мечтать и выстроил каменный дом для своей невесты из Парижа на самой вершине укутанных снежными шапками гор. Я придаю этой древней Вселенной законченный вид своей вышивкой, украшаю ее собственными выдумками, чтобы мы стали сильнее и мудрее в своем уединении. Я рисую в воображении далекую страну, в которой по-прежнему благоденствует дьявол, несмотря на изобилие рябины и полыни, и где в осенней листве и каплях дождя скрываются призраки.

«И глубокое, почти невыносимое наслаждение», — думаю я.

— Пойдем, моя любимая жена, пройди со мной по моему прошлому.

Утонув в исходящем от него запахе кардамона, дыма и кожи, я спрашиваю:

— Почему ты носишь серьгу с красным бриллиантом?

— Я получил этот камень необработанным от отца моего соседа по комнате в Сорбонне — и это он поведал мне о красных бриллиантах. Гигант, рукопожатие которого способно переломать кости, он обожал яркие галстуки, атласные жилеты и зонты с набалдашниками в виде головы горгоны Медузы на ручке. Неистощимая энергия и обаяние позволили ему обзавестись связями и знакомствами по всему земному шару. Но более всего поражали его необычные глаза. Они казались странными и даже ненормальными. Расширенные зрачки и тяжелый взгляд буквально гипнотизировали. Со временем я стал его правой рукой. Так что, когда я приезжал по делам, в его особняке мне была выделена спальня, на двери которой висела табличка с выгравированной надписью: «Спальня персидских монахинь». Эта надпись приводила меня в недоумение, и я до сих пор не знаю, что она должна была означать. Как-то вечером мой сосед пригласил нескольких гостей, не заручившись согласием своего отца. Симона, ты не поверишь, но, к моему неописуемому удивлению, месье Жан-Поль Дюбуа приветствовал людей, приглашенных его сыном. Затем он удалился в свою комнату и вернулся с глиняной чашей. С таким видом, будто у него в руках обыкновенные камешки, он стал вынимать из чаши красные бриллианты и раздавать их гостям. После чего, не выказывая ни малейших признаков неудовольствия, он распрощался с ними. Странно, но оттого, что он не отправил меня восвояси, подобно остальным, я ощутил собственную значимость и даже исключительность.

Я отщипываю кусочки от рисового кекса, зачарованная рассказом Кира об этом чудовищном, но, тем не менее, производящем неизгладимое впечатление мужчине, с которым Кир объездил Конго, Россию и Индию и который научил его прозорливости и осторожности в этом рискованном и опасном ремесле.

— Меня знакомили с влиятельными людьми, я становился членом закрытых клубов для избранных. Я узнал, каковы на вкус земляника, авокадо и белужья икра. Моя честность позволила мне завоевать доверие купцов. Торговля бриллиантами насквозь пронизана коррупцией. Это занятие может быть очень опасным. Деньги от этого доходного бизнеса идут на финансирование войн и прочих отвратительных мероприятий. Бедняков и бродяг отправляют в Южную Африку, где они становятся рабами на рудниках и шахтах, принадлежащих неразборчивым в средствах владельцам. Это кошмарное зрелище, от которого стонет душа и болит сердце. Никогда не забуду свою первую крупную сделку. Первое июня 1898 года. Торжественное открытие отеля «Ритц» на Вандомской площади. Элегантный отель стал первым, в котором провели электрическое освещение, а в номерах появились отдельные ванные и телефоны. Я, ювелир из Маалеха, здоровался за руку с графами, принцами и королями. На меня объявили охоту знатные дамы, щеголявшие в жемчугах, сапфирах и изумрудах, которые не уступали тем, что принадлежали твоей матери и бабушке. Но больше всего меня поразило невероятное количество красных бриллиантов. Я до конца не уверен в этом, но, по-моему, именно через меня и шел поток красных бриллиантов, достававшихся сливкам общества. Красные бриллианты, Симона, это ошибка природы. Редкая аномалия — отклонение в химической структуре камней — изменение способа поглощения света и реакции на него, что и создает цветовой эффект. Для меня, помимо собственно цвета, красота этого камня заключается в самом факте того, что химическое воздействие, изменяющее столь твердый камень, весьма незначительно и недолговечно. Оно бывает очень редко, в этом случае бриллиант приобретает большую ценность.

В тот вечер в отеле «Ритц» Кир встретил месье Ружа, которого сопровождала рыжеволосая любовница-француженка. Месье Руж считался эксцентричным ювелиром и торговцем драгоценными камнями. Никто не знал его настоящего имени и откуда он. Но его любовь к бриллиантам была общеизвестна. У него возникли трудности с приобретением красного бриллианта для своей любовницы. К концу следующего дня Кир, новичок в высшем обществе, предложил ему красный бриллиант величиной в пять карат. Он дотрагивается до своей серьги.

— Это мои комиссионные от той сделки. Камень достался мне необработанным от отца моего соседа по комнате. Я огранил его сам, а не отдал в ювелирную мастерскую. Это сложное и искусное ремесло, юнам, жизнь моя, кажется магическим. Я отполировал каждую его грань, чтобы облегчить и удлинить путь для света, проходящего сквозь камень, чтобы лучи его могли проникать как можно дальше, попутно делая цвет глубоким и насыщенным. Я вставил бриллиант в платиновую оправу с четырьмя зубцами, и с тех самых пор ношу не снимая. Он стал частью меня.

Я тоже научилась ценить изящество и силу, которые таятся в глубине бриллиантов. Они внушают священный трепет, сродни тому, который испытывала я, когда моя мать, надев бриллиантовые украшения, разряженная в шелка и бархат, величественно спускалась по ступеням театра-варьете. Или когда я наталкивалась на мраморные бюсты своей бабушки в замках неподалеку от Парижа. Бриллианты похожи на Франсуазу и мадам Габриэль — чтобы заполучить их, короли отказывались от своего положения и семейных обязательств, а обычные мужчины платили за них своими жизнями.

Но более всего я полюбила бриллианты потому, что браслет из этих красных камней дал мне возможность познакомиться с Киром, и еще потому, что они стали для меня синонимом свободы.

Не сводя глаз с вышитых на ковре цветов, обрамленных голубыми арабесками, Кир тихонько шепчет:

— Я должен отправиться в Южную Африку, чтобы проследить за отправкой очередной партии бриллиантов. Мне очень не хочется оставлять тебя одну, но эта поездка будет последней. Я бы никогда не поехал, если бы не крайняя необходимость.

Меня охватывает паника. От неожиданности я лишаюсь дара речи. Я не страшусь гор, они защищают меня от города.

— Я боюсь, Кир, боюсь за тебя, ведь тебе приходится вести дела с мусульманами, да еще и при дворе.

— Уверяю тебя, не стоит беспокоиться понапрасну. Я приношу огромную прибыль династии Каджаров. Собственно говоря, меня не только уважают, но и любят.

— Но ты все равно остаешься евреем.

— Настоящим евреем! — улыбается он и, наклоняясь вперед, гладит меня по голове рукой, которая почему-то кажется мне горячей. — Пожалуйста, юнам, верь мне. Не создавай для меня лишних трудностей. Биард живет ниже по тропе, и он доставит тебе все, что ты только пожелаешь. Кроме того, я попросил Пирл составить тебе компанию. Да, ты ее недолюбливаешь, но в случае нужды она будет знать, к кому обратиться. — Он прикрывает один глаз ладонью, умоляя понять его, говоря, что любит меня больше всего на свете, он готов пожертвовать для меня чем угодно, хотя бы даже собственным глазом.

Я отпиваю глоточек горячего жасминового чая, который обжигает мне язык и не дает возможности продолжить расспросы.

— Спасибо за понимание, Симона. А пока, если тебе понадобится побывать в Тегеране, обращайся к Мердаду. Я ему доверяю. Биард знает, где отыскать его.

Кир берет меня за руку и ведет в спальню. Своей ручкой с широким пером он пишет на листе бумаги имя Мердада и еще какого-то перса.

— Вот, на всякий случай, еще один человек, к которому ты можешь обратиться за помощью. Как видишь, ты будешь не одинока. — Он приподнимает молитвенную сумку из тафты и вкладывает записку в Библию.

Глава третья

— У вас не было задержки? — интересуется Пирл, повитуха.

— Non, нет пока. — В отсутствие Кира я вдруг обнаружила, что присутствие Пирл мне даже приятно. Женщина сначала поднимается в чайхану Биарда, а потом карабкается выше, ко мне. Малыш, которого она нянчит, качается у нее за спиной, привязанный черной чадрой. Она прижимается ухом к моему животу, бормочет свои заклинания, заглядывает в мое лоно со своими примитивными инструментами и утешает меня, что в самом скором времени я буду вынашивать сына.

— Мои сыновья входят в мир, широко улыбаясь, — заявляет она с таким видом, словно это и вправду ее мальчики, которых она вызвала к жизни своими чудодейственными снадобьями.

— Неужели все матери-персиянки хотят именно мальчиков?

— Албатех, — отвечает она. — Конечно. А я всегда нянчу их. — Она гладит малыша у себя за спиной. — Вам, разумеется, я буду нужна больше, чем другим матерям. Как только у вас начнутся схватки, в этом Богом забытом месте, кроме меня, никто не придет вам на помощь. Только бы не иссякли мои груди, астахфоль Аллах, храни меня Аллах. — Она прикусывает свой большой и указательный пальцы, плюет через левое, потом через правое плечо, чтобы отогнать нечестивые мысли, и ее обличительный взгляд странствует по моей маленькой фигурке. — Я принесла в жертву трех петухов, чтобы их души проникли в ваше лоно и оплодотворили вас. А сейчас я прогоню сглаз, чтобы ваше лоно перестало кашлять кровью.

Мой встревоженный взгляд следит за ее рукой, которая исчезает в глубоком кармане ее широких шаровар, чтобы вынырнуть оттуда с яйцом. Нет, решаю, я не буду пить сырые яйца.

Она опускается на ковер и подбирает под себя ноги, усаживаясь по-турецки. Из узелка со снадобьями достает кусок угля и начинает рисовать круги на яйце. Под нос себе она бормочет заклинания, и я слышу имена Биарда, Кира и Ягхут. К каждому концу яйца она прижимает по монете, после чего заворачивает его в носовой платок и сильно сжимает. Я слышу треск, который не может быть вызван только разламывающейся скорлупой яйца. Малыш в ее сумке начинает пронзительно кричать. Носовой платок приобретает цвет забродившего вина.

Я уже готова накинуть себе на плечи мантию моей матушки и сбежать, подальше от этих подозрительных манипуляций.

— Вы слышали звук? Дурной глаз лопнул! А он наверняка сидел в вас. — Во рту у нее поблескивает золотой зуб. Я надеюсь, что Кир не платит ей больше того, что она заслуживает. Женщина начинает раскачиваться, сидя на ягодицах, чтобы успокоить плачущего ребенка. Она показывает мне небольшой рулон испачканного чем-то ситца. Ее единственный здоровый глаз судорожно мне подмигивает, и я не могу понять, от удовольствия или от разочарования. Я отвожу глаза от пучка зелья, ужасаясь при мысли о том, какие еще ужасы она приберегла для меня. В прошлом месяце мне пришлось проглотить merde, дерьмо с грязью, которое она приготовила в своей ступке. Теперь, когда Кира нет рядом, я не могу позволить себе заболеть; и что бы она там ни разворачивала, поминая при этом всех великих имамов, которым она готовила снадобья и которые стоили ей целого сундука золота из сокровищ шаха, она с таким же успехом может проглотить эту отраву сама.

Она протягивает мне зелье на ладони с таким видом, словно это — роскошное украшение, подаренное Франсуазе каким-то состоятельным обожателем. Это светло-розовая масса, напоминающая отвратительную часть тела животного, издающая резкий и неприятный запах гниющего мяса.

— Принимайте по одной части в течение четырнадцати дней, вечером, с касторовым маслом, желательно теплым.

Я помахала перед носом рукой, чтобы отогнать пронзительную вонь, потом подошла ближе и принюхалась. Неужели это правда? Я ухватила старуху за ворот. Встряхнула ее жирные плечи. Я трясла ее изо всех сил и не могла остановиться.

— Крайняя плоть? — исступленно выкрикивала я снова и снова.

Она освободилась от моей хватки, неожиданно хлопнув в ладоши.

— Женщины убивают за крайнюю плоть!

Я схватила ее узелок и подбежала к окну.

— Уходите! У нас будут замечательные дети и без вашей магии. — Я вышвырнула узелок наружу и содрогнулась от ужаса, когда его содержимое — ступка, пестик, порошки, уголь, тряпки — разлетелись по саду.

— Ахмаг[7], чужестранка! — прошипела она, рассерженно выскочив за дверь и плюнув при этом на порог.

— Adieu[8], — крикнула я ей вслед, испытывая невероятное облегчение от того, что избавилась от этой ведьмы.

— Что бы это ни значило, пусть оно падет на вашу голову, — пожелала она мне из-за двери.

Я только улыбнулась, таким глупым показалось мне это пожелание — при внезапных движениях пуповина затягивается вокруг ребенка и душит его, щепотка шафрана укрепляет сердце, вымоченное в соленой воде белье, положенное под подушку, прогоняет ночные кошмары. Тем не менее, со стыдом должна признаться, что я таки попробовала это последнее средство. Но оно не рассеяло мои ночные кошмары, в которых мне снилось, будто моя свекровь тащит меня вниз к чужому городу, притаившемуся у подножия скал. A Dieu ne plaise, да хранит меня Господь от новой встречи с Ягхут, иначе я снова буду страдать от ее присутствия. Но если я забеременею, а Пирл откажется принимать у меня роды, мне придется рожать в доме Ягхут. Такая перспектива заставляет меня вскочить и что было сил бежать к двери. Пирл уже у самых ворот.

— Простите меня, Пирл. Вернитесь. Мы, чужестранцы, не умеем владеть собой. Я разожгу самовар, заварю чай с кардамоном или с жасмином, если хотите.

Старуха останавливается: она не уходит, но и не возвращается, вероятно ожидая, когда я начну унижаться перед ней, умоляя ее вернуться.

— Пожалуйста, мадам Пирл, без вас я умру здесь совсем одна. Вы для меня как вторая мать-персиянка.

Эта последняя ложь, похоже, заставляет ее растрогаться. Она пошевелила плечами, чтобы поудобнее уложить ребенка в мешке, и, ворча, что у нее нет ни малейшего желания заменять мне мать, быстрым шагом проследовала мимо меня в дом. Я положила ей полную тарелку еды, оставшейся от вчерашнего ужина: жареную баранину с хрустящим рисом, заправленным шафраном. Расстелив скатерть на полу, я опустилась рядом и принялась резать огурцы, чистить жареные каштаны и фисташки, а потом чашку за чашкой подавала обжигающе горячий чай. Набив живот всем, что было съестного в кухне, она сыто рыгнула и изрекла очередную мудрость:

— Если вы унюхаете запах еды, следует хорошо поесть, потому что в противном случае плод не сформируется. Если вам станет страшно, положите под язык щепотку соли, потому как в противном случае сердечко ребенка сморщится. Волнение может привести к смерти. — Ее толстые губы движутся, как крылышки колибри. — Плацента раздуется до таких отвратительных размеров, что даже Аллах… — Она беспомощно всплескивает руками и плотно зажмуривает свой зрячий глаз, а второй продолжает смотреть на меня, как мутное стекло. И тут она выдает piece de resistance[9]:

— Никакого секса с того момента, как вы пропустите первый менструальный период, до того как родится ребенок.

Перед моим взором возникает образ моей матери, сидящей на роскошной кровати и обмахивающей веером свою грудь после жарких любовных утех. Я крепко сжимаю губы, стараясь не рассмеяться.

Кривой палец Пирл обвиняющим жестом уставлен на улыбку на моих губах.

— Меня не удивляет ваш бесстыдный аппетит, ханум, ничуть не удивляет, учитывая, что вы — отпрыск проституток.

— Исключительных женщин, — поправляю я ее, — которые ничуть не хуже особ королевской крови.

Глава четвертая

Париж

2 августа 1900 года

Укутанная несколькими слоями красного газа, оранжевого тюля и фиолетового шифона, с голубыми локонами, выбивающимися из-под соломенной шляпки, мадам Габриэль д'Оноре устремила взгляд вдаль. До ее слуха донеслось пока еще отдаленное громыхание экипажа и синхронное цоканье лошадиных копыт, приближающихся к долине Африканской циветты.

Сегодня она не ждала посетителей.

Она стояла на вершине поросшего клевером холма, и ее взору открывалась прекрасная панорама на долины Африканской циветты и окрестных лавандовых холмов и взгорья. Экипаж миновал последний поворот пыльной дороги, которая змеей вилась меж окрестных деревушек, и выехал на посыпанную гравием подъездную дорожку, заканчивавшуюся у стен ее замка. Рядом с двенадцатью жеребцами золотистой масти скакали двенадцать форейторов. Кучеры орали что есть мочи и нахлестывали лошадей, подняв настоящую пыльную бурю.

Она захлопнула свой дневник, отрешившись, таким образом, от прошлого. Приподнявшись на локте, она потянулась за бокалом, стоявшим рядом с ней, и, запрокинув голову, отпила абсента, который обычно означал окончание ее послеобеденных сеансов. Огненная жидкость скользнула по пищеводу и уютно устроилась в животе, распространяя вокруг приятное тепло.

Стук копыт приближался, и от запаха роз у нее закружилась голова. Из конюшен донеслось ржание норовистых лошадок, слившееся с хором гогочущих гусей на озере у подножия холма и пронзительными криками павлинов с его вершины. Где-то вдали, за холмами, из нор поспешили африканские циветты, топча лапами цветы лаванды, и полезли наверх по каштанам, помечая свою территорию мускусными запахами.

Экипаж резко остановился возле двух мраморных львов, испещренных красными прожилками, что замерли у огромных парадных ворот, над которыми возвышался фамильный герб мадам Габриэль. Чугунные ворота распахнулись, и инкрустированный позолотой экипаж въехал во внутренний двор. Форейторы придерживали тяжело дышащих лошадей, умело управляя изящными удилами, шорами в малиновом плюмаже и кожаной упряжью, отделанной драгоценными каменьями. Кучеры разом натянули поводья, чтобы удержать лошадей и не растоптать клумбы роз. Из экипажа быстро, один за другим, высыпали шесть мужчин в униформах и зашагали в сторону парка и поросшего клевером холма.

Мадам Габриэль поставила бокал с абсентом на кобальтовое блюдечко, изящно взяла из позолоченной вазочки миндальный орешек в шоколаде и отправила его в рот.

Месье Гюнтер, злобный призрак некогда демонического любовника, который находил несказанное удовольствие в несчастьях других, приблизился к ее уху в виде пропитанного абсентом облака и прошептал: «Над вами навис рок, chere мадам. Ваша судьба вот-вот переменится, и, боюсь, не к лучшему».

По ее легендарным рукам скользнул холодок меланхолии. Неужели антисемиты добрались и до ее долины? Неужели Франция сходит с ума? Всем бы следовало усвоить урок, который преподал обществу ее дорогой друг Эмиль Золя. Каждый гражданин имел право противопоставить свою индивидуальность требованиям общества к конформизму. Она была той, кем была, — мадам Габриэль д'Оноре, еврейкой и аристократкой, и гордилась своими достижениями. Прикрыв глаза рукой в перчатке и прищурившись, она разглядывала мужчин, которые столь уверенно маршировали к поросшему клевером холму, словно прекрасно знали окружающую местность. Их униформа и медали становились все более различимыми. Что потребовалось от нее высокопоставленным правительственным чиновникам? Это ведь эмиссары президента Третьей республики, никак не меньше!

Это было плохо. И не просто плохо, а очень плохо.

Альфонс, дворецкий мадам Габриэль, заслышал шум снаружи и выбежал из замка.

— Нет! Нет! Господа! — вконец расстроенный, завопил он. — Мадам ни в коем случае нельзя беспокоить. Это недопустимо.

— Мы выполняем приказ президента! — прокричал в ответ один из курьеров, размахивая в воздухе газетой. — Случилось нечто ужасное.

Раздраженный дворецкий выпрямился во весь свой немалый рост. Его внимательный взгляд обжигал, на лице появилось привычное и обычное для него презрительное выражение высоколобого интеллектуала, которому приходится иметь дело с необразованными плебеями. Он выхватил газету из рук мужчины и, воинственно расправив плечи и тяжело отдуваясь, возглавил процессию.

Посланцы прижимали шпаги к мускулистым бедрам, возвещая о своем продвижении по парку. Они шагали мимо каналов, зеркальных прудов и ручейков, прорезавших свои русла в известняке, стекая в искусственное озеро в форме гигантского павлина, привлекавшее, к ужасу мадам Габриэль, стаи диких гусей, которых она находила невыносимо грубыми.

Процессия остановилась у подножия клеверного холма. Они пристально разглядывали прославленные галереи мадам Габриэль, Мекку эксгибициониста, видимую издалека, с расстояния в несколько километров.

Задыхаясь от желания предупредить хозяйку, Альфонс побежал вперед. Добравшись до полянки на вершине холма, он протянул ей газету. Он скрестил руки за спиной и встал перед ней, сокрушенно покачивая головой. Отработанное привычное неприступное выражение, которое он надевал, как маску, на протяжении тридцати двух лет службы, сошло подобно луковой шелухе, обнажая лицо пожилого человека.

Мадам Габриэль шикнула на стаю павлинов и приподняла вуаль. Взгляд скользнул по набранному аршинным шрифтом заголовку газеты «Ле Монд».

ПОПЫТКА ПОКУШЕНИЯ НА ПЕРСИДСКОГО ШАХА СОРВАНА БЛАГОДАРЯ МИНИСТРУ ДВОРА

— Как вы произносите имя своего шаха? — поинтересовалась она у своего перса-дворецкого, и от звуков ее томного, бархатного голоса посланцы вздрогнули.

— Шах Музаффар Эд-дин, мадам, — ответил Альфонс, подчеркивая каждый слог, и ноздри его носа гневно затрепетали. Как оказалось в конце концов, весь шум и суета касались не Габриэль, а его родной страны. Он покинул Персию в знак протеста против проводимой династией Каджаров пробританской политики, в результате которой страна оказалась проданной безжалостной империи. Он остался во Франции ради Габриэль, а она даже не пыталась правильно выговорить имя его шаха.

— A! Oui, в самом деле, — пробормотала она, возвращаясь к газетной статье.

«В четверг, 1 августа 1900 года, французский анархист перехватил открытый экипаж персидского шаха, следовавший в Версаль. Мирза Махмуд-хан, министр двора Персии, сорвал покушение, отклонив в сторону револьвер, нацеленный на шаха. Министр вырвал револьвер из рук анархиста и задержал последнего до прибытия полиции».

Мадам Габриэль внимательно рассматривала воссозданный художником ход событий — испуганное лицо шаха, прячущегося за широкоплечим министром двора. Она взглянула на свои испачканные чернилами перчатки и вытерла их об окружавший ее ворох разноцветного газа, тюля и шифона. Шах не произвел на нее ровным счетом никакого впечатления, чего нельзя было сказать о его министре. Лояльность последнего вызывала уважение, не в пример бессмысленной кампании террора, развязанной анархистами по всей Европе. Итальянец покушался на Сади Карно, президента Республики. Еще одному удалось убить короля Италии Умберто. Ходили упорные слухи, что они намеревались устранить руководителей всех западных стран, которые прибывали в Париж на выставку 1900 года. Она была совершенно потрясена и шокирована беспомощными и безмозглыми экстремистами, которые просто завидовали аристократам. Аккуратно сложив газету вчетверо, она опустила ее на ковер из клевера. Ее ошеломленный взгляд наткнулся на дневник, о котором она совсем позабыла.

Альфонс, от которого не укрылось ни одно ее движение, шагнул вперед, чтобы вытащить из-под шезлонга дневник со страницами из веленевой бумаги и парчовым переплетом. Своим поступком он распугал ее духов, которые всегда держались подле нее, пока она создавала хронику своей жизни. Прекрасно осознавая роль времени в воссоздании прошлого, духи освежали ее память, когда она приукрашала реальность или слишком уж предавалась собственным мечтаниям. Альфонс, не подозревая о том, что испугал призраков, крепко прижал дневник к груди и стал ждать, пока не представится возможность укрыть его от посторонних глаз.

— Итак, господа, что же вам угодно от меня? — задала вопрос мадам Габриэль, едва только удостоверилась в том, что ее дневник находится в безопасности.

Со щеками, пламенеющими подобно бутонам розы, один из посланцев щелкнул каблуками, резким жестом поднес руку к голове, отдавая ей честь, и сообщил, что Эмиль Франсуа Любэ, президент Третьей республики, желает видеть ее во дворце.

— Помилуйте, — со вздохом промолвила она, — для чего президенту понадобилось мое присутствие?

Вперед шагнул еще один посыльный и протянул ей конверт, скрепленный президентской печатью. Руки ее слегка дрожали, когда она разорвала конверт и быстро пробежала глазами написанное от руки письмо.

На виске у нее учащенно забилась жилка. Ее, мадам Габриэль д'Оноре, дочь варшавского раввина Абрамовича, президент Третьей республики приглашал во дворец, чтобы развлечь персидского шаха.

Торжествующее сопрано Лучиано Барбуцци, призрака итальянского певца-кастрата, подтвердило ее триумф. Пока итальянец был еще жив и пребывал в зените славы, он искал утешения в ее умелых и знаменитых руках, о которых говорили, что они способны довести до оргазма любого мужчину своими ловкими и мягкими акробатическими движениями, без помощи и участия со стороны ее весьма искусного тела. И она никогда не обманывала его ожиданий. А когда он умер от преждевременного заболевания костей, неизбежного следствия кастрации, он вернулся жить к ней под мышку — туда, где, по его мнению, акустика была идеальной. В зависимости от того, выигрывала она или, наоборот, проигрывала, в белопенных впадинах ее рук звучали оперы Генделя, музыка барокко или же религиозные гимны. Если бы она не упорствовала в том, что хотя бы иногда он должен оставлять ее в покое, ее подмышка превратилась бы в настоящий оперный театр. И сейчас он праздновал вместе с ней — звучало торжественное сочинение Генделя.

Она возвращалась ко двору.

Ее бесценные руки в который раз сослужили ей добрую службу. Их магия позволила ей обрести беспримерное состояние. И та же самая магия подвигла президента выбрать ее из других, чрезвычайно искусных — и более молодых — парижских куртизанок. Недаром и не зря она спала, надев хлопчатобумажные перчатки и погрузив руки в ароматические масла из зерен кунжута и мускуса. Не зря руки ее были легонько привязаны к столбикам кровати с пологом, чтобы только не повредить ее хрупкие пальцы, и недаром лунки ее полированных ногтей были цвета очищенного миндального ореха.

Она провела рукой в перчатке по локонам, которые Альфонс красил голубой краской, добытой из желез улиток-гермафродитов. Она старела грациозно, элегантно, несуетливо — как и подобает всем женщинам, но как редко бывает в действительности, приговаривала она, соблазнительно подмигивая. Тем не менее, будучи разумной женщиной, обладающей недюжинной волей и характером, она примирилась с тем, что во впадинке между ее все еще упругими грудями уже пролегли морщинки, которые она, впрочем, смягчала фуляром из очень тонкого газа. Она не имела ничего против и перекрещивающейся паутинки в уголках своего рта. Или против сеточки морщинок вокруг глаз, которые придавали ей вид женщины, которая пренебрежительно относилась к окружающему ее физическому несовершенству. Перламутровый цвет ее лица подчеркивали и оттеняли вуали. Свою молочную кожу она увлажняла эликсиром, сотворенным знаменитым Клавдием Галениусом; французы называли его Creme Ancienne, королевским, или древним, кремом. В результате мадам Габриэль выглядела намного моложе своих, впрочем, великолепных сорока семи лет.

Дворецкий помог ей освободиться от ее прелестного кокона из легкой прозрачной ткани и грациозно набросил ей на плечи накидку. Она оценивающе взглянула на людей президента. Их внимание было приковано к ее знаменитым и имеющим дурную репутацию картинным галереям и коллекциям, которые вызывали у окружающей ее знати и простого люда оживленные дискуссии о ее фривольности и эксгибиционизме. В ответ на эти обвинения она равнодушно пожимала плечами и отвечала, что эти галереи — лишь отражение ее блестящей и триумфальной жизни и что она имеет полное право создавать для себя такую реальность, какая ей больше по нраву. Соответственно, она достигла своей цели: возбуждать о себе споры и разногласия еще при жизни, а не после смерти. В конце концов, ее жизнью была сцена, а она — примой, достигшей предела своих театральных мечтаний.

— Господа, — проворковала она, широким жестом обводя свои галереи, — если бы позволило время, я бы сама устроила для вас экскурсию. Но президент не должен ждать!

И снова несколькими простыми словами она превратила обычных мужчин в могучих и сильных императоров, и теми же самыми словами вызвала у своего дворецкого неизбывную и невыразимую печаль. Он прекрасно понимал, что выставлять напоказ свою сексуальность было вполне в духе Габриэль, как понимал и то, что именно поэтому не может изгнать ее из своего сердца.

Стая пронзительно кричащих павлинов последовала за ней вниз по склону клеверного холма, легонько щекоча клювами ее пятки, раздувая и заставляя колыхаться великолепный плюмаж, словно сопровождая паву. Ее руки гладили их по переливающимися всеми цветами радуги головам, ее пальцы пробегали по кончикам их мягких перьев и почесывали их маслянистые подкрылья.

Она прошествовала через двор с русалками и наядами, где шестьдесят девять статуй извергали воду изо ртов, сосков и других частей тела. Она остановилась и отступила на шаг, чтобы полюбоваться les grands jets d'eau, великолепными фонтанами, мавританскими элементами в стиле модерн, вновь входившего в моду. «Пришло время перемен, — сказала она себе, — приглашение снова мечтать».

Женщина с глазами цвета индиго приблизилась к своему особняку, дару своего первого серьезного покровителя, живому сокровищу, которое сверкало великолепием, искрилось в лунном свете, обещая невозможное.

Замок высился на берегу давным-давно высохшего моря, богатого природными минералами, известняком и питательными водорослями, от которых укреплялись и развивались кости лошадей. Благоухающие заросли лавандина, гибрида лаванды, сбрасывали пурпурные лепестки на окрестные холмы. По вечерам сотни африканских циветт выбирались из хитросплетений подземных ходов и туннелей, отчего холмы покрывались одеялом пятнистого меха.

В сопровождении президентского конвоя она поднялась по вырубленной в известняке лестнице на обширную террасу, которая вела на первый этаж замка с замысловатым фасадом в стиле Людовика XIII, построенного из кирпича и камня и насчитывающего двадцать пять спален.

Из окна над головой выпорхнула роза, затанцевала, задрожала на слабом ветру, и ее розовые лепестки засияли в лазурной синеве неба. Стебель ее затрепетал, и с негромким стуком цветок приземлился на поля ее соломенной шляпки. Она подняла глаза к окну спальни на втором этаже, главному будуару замка, некогда бывшему свидетелем ее сделок и деловой хватки. Теперь будуар стал сценой тайных встреч ее дочери Франсуазы с лучшими и худшими из мужчин.

В то самое мгновение в будуаре дочь знакомила ее внучку Симону с восхитительным миром женщин рода д'Оноре.

Глава пятая

Персидский шах, Музаффар Эд-дин, откинулся на высокую спинку своего кресла. У его ноги стоял скипетр, украшенный красным самоцветом. Накидка его была сплошь увешана медалями, талию охватывал пояс, усеянный сапфирами, изумрудами и рубинами. Он глубоко затягивался дымом из привезенного с собой кальяна. Плюмаж на его шляпе подрагивал в такт выдыхаемому дыму. Кончик носа касался длинных усов, подкрученных вверх, когда он обращался к Мирзе Махмуд-хану, своему министру двора.

Министр совсем недавно спас шаха от смерти, посему он сделался незаменим для владыки, который правил страной неполных четыре года. Шах стал главной мишенью манипуляций со стороны мудрого и проницательного человека, каковым являлся министр. Последний прекрасно разбирался во всех хитросплетениях внутренней политики династии Каджаров, руководимой и направляемой слухами, инсинуациями и пропагандой. Пользуясь полным доверием шаха и играя на его суеверной натуре, министр оказывал влияние на шаха в выборе наместников, членов совета и даже женщин для его гарема. А также тех, кто был призван развлечь его повелителя за границей.

Мир, в который вошла мадам Габриэль, подчинялся мужчине, который при личной встрече показался ей еще более очаровательным, чем на рисунке в газете. Его угольно-черные глаза, сильный подбородок и самоуверенность, которую он без малейшего смущения выставлял напоказ, требовали пристального внимания. Она пришла к выводу, что шаху она должна казаться экзотической новинкой, роковой женщиной, которая познакомит его с заграничными удовольствиями в области секса. Министр, напротив, наблюдал за ней с расчетливым выражением опытного политика. Она ничего не имела против того, чтобы оказаться вовлеченной в его политическую игру. Собственно говоря, она решила увлечь его.

Министр рассуждал примерно так же, как и мадам Габриэль, которую настоятельно рекомендовал президент Республики. Дружеские отношения между Францией и Персией укрепились в результате визита шаха и участия Персии в Парижской выставке. Но из французского министра, Эрнста Бургареля, еще предстояло сделать союзника. Общий характер франко-персидских отношений оставался достаточно сдержанным из уважения к пожеланиям России и Британии. При этом Персия отчаянно нуждалась в сельскохозяйственных и финансовых концессиях. Во всяком случае, голова министра не была чрезмерно загружена проблемами его страны; на карту был поставлен его личный интерес. И здесь мадам Габриэль могла оказаться незаменимой.

В течение нескольких последних лет красные бриллианты начали подменять золото в качестве опоры экономики в некоторых странах, включая Персию. Личный ювелир шаха информировал министра о том, что в Южной Африке обнаружена жила красных бриллиантов. По слухам, там, на руднике, добывали редкую разновидность алмазов исключительной малиновой окраски.

Мадам Габриэль довелось развлекать целую армию влиятельных французов. Она могла сообщить некоторые сведения об одном французском коллекционере произведений искусства, который и приобрел рудную лицензию на разработку этой жилы.

Мадам Габриэль остановилась позади шаха, как того требовал королевский этикет.

Шах жестом подозвал ее подойти поближе, допуская некоторую фамильярность в отношениях.

— A votre disposition[10], — выдохнула она, и звук «в» грешно-соблазнительно скатился с ее язычка.

Шах не обращал ровным счетом никакого внимания на двух других женщин: они стояли у противоположной стены, явно нервничая в его присутствии. Единственной женщиной, чьи скрытые под трепещущим покровом выпуклости и впадины он жаждал исследовать, была мадам Габриэль. Но, будучи человеком суеверным, он обратился к своему астрологу за советом, благословляют ли его звезды на то, чтобы он провел ночь с этой удивительной феей. Он трижды ударил скипетром по подлокотнику кресла. В комнате воцарилась напряженная тишина. Внезапное появление скрюченного, седобородого человечка, который, казалось, материализовался из кальяна шаха, напугало мадам Габриэль.

Личико его было сморщенным, как у высохшего плода айвы, а борода разделена посередине пополам, как секира. Старик подобрал полы своего свободного халата и уселся, скрестив ноги, лицом к шаху.

Министр расположился позади кресла своего повелителя, за высокой спинкой.

Потребовав проведения старинного ритуала Естерхарех, шах потребовал у прорицателя совета относительно своего выбора женщин. Он сунул руку в карман мундира и вытащил три клочка бумаги, на каждом из которых было начертано имя одной из женщин. Он развернул первую записку, взглянул на имя и передал ее своему астрологу.

Старик коротко взглянул на министра, затем обернулся и уставился на одну из женщин. Лицо его превратилось в маску ужаса, как если бы вдруг наяву сбылись худшие из его ночных кошмаров. Он скомкал записку в кулаке и сунул ее в карман халата. Шах передал ему второй клочок бумаги.

Астролог внимательно прочитал написанное на нем имя.

Его худосочные стариковские ноги задрожали, он разорвал записку на мелкие клочки и бросил их на угли на кальяне шаха.

Мадам Габриэль скрестила руки на груди, дабы успокоить Лучано Барбуцци, который дал волю своему голосу, стараясь привлечь внимание к тому общению между астрологом и министром, который жестикулировал за спиной шаха. Дело выглядит достаточно подозрительным, решила она, особенно если верить либретто певца-кастрата, ведь прочих женщин тоже призвали сюда, чтобы доставить шаху удовольствие. Ни медали, висящие на его мундире, ни обвешанная драгоценностями эгретка на его шляпе, ни даже гигантский красный самоцвет на его скипетре не могли заставить ее с предвкушением ожидать предстоящего вечера. В ее головке включились счеты, складывая и вычитая. Она должна к своей выгоде воспользоваться встречей, которая уже начинала становиться неприятной. Она подумала о своей внучке Симоне, о которой, впрочем, не забывала ни на минуту. Пришло время непослушной девчонке сделать свой debut, первый выход в свет. Ее первый любовник будет иметь решающее значение в том, сможет или нет она стать в будущем одной из гранд-дам д'Оноре. Мадам Габриэль вдруг обнаружила, что оценивает шаха. Подходит ли он на роль кандидата, способного познакомить Симону со вкусом желания, облегчить ее вхождение во вселенную д'Оноре?

У него была внушительная, пусть и не королевская, внешность. Но он выглядел пресыщенным, а его крупные руку казались вялыми и безжизненными. Тени, которые отбрасывали его брови, производили впечатление постоянного гнева.

Ему недоставало элегантной манерности Альфонса. Нет, он не годился для Симоны.

Подобно солнечному лучу, пробившемуся сквозь завесу туч, мадам Габриэль перенесла обожающий взгляд на министра, который, в отличие от своего господина, оказался более очаровательным, чем она ожидала. Ему уже перевалило за пятьдесят, и колоссальный жизненный опыт сформировал из него сложного и неоднозначного человека. Симоне понравятся его искушенность и утонченность. Но, лишившись последних крох невинности, он, скорее всего, превратился в жесткого и язвительного мужчину. Похоже, для идеалистически настроенной Симоны и он окажется неподходящим партнером.

Обладая в юности такими же романтическими представлениями, она сопереживала своей внучке. Когда-нибудь и Симоне придется узнать, что непрактичные идеалы нежизнеспособны перед лицом вселенского зла.

В это мгновение министр двора за креслом шаха кивнул головой, когда шах передал своему гуру последний клочок бумаги.

Шах явно выглядел раздраженным, когда старик утер слезу и пробормотал несколько слов на фарси, которые постороннему слушателю показались одновременно грубыми и исполненными поэзии. Шах встал и встряхнулся, словно постаревший лев. Он щелкнул пальцами, обращаясь к мадам Габриэль.

С уверенностью, что не позволит никому, даже персидскому шаху, какой бы важной персоной он ни представлялся, щелкать пальцами, подзывая ее к себе, она оглянулась, словно стараясь отыскать кого-то еще, к которому властитель мог обращаться в столь грубой манере. Разумеется, она не могла знать, что гуру предсказал, что этот союз приведет к хаосу, что он советовал шаху отправить ее восвояси. Как не знала и того, что министр недвусмысленно жестикулировал, приказывая старику дать благословение ее имени, начертанному на клочке бумаги.

Министр двора, с горящими угольно-черными глазами, взял ее под локоть и на отличном французском языке, с акцентом, который она нашла очаровательным, предложил ей выйти из залы. В коридоре он заверил ее, что еще до окончания ночи ей представится возможность познакомиться и с другими обычаями, которые могут показаться странными и эксцентричными.

Глава шестая

Апартаментам шаха в президентском дворце явно недоставало элегантности и роскоши, столь характерных для будуара мадам Габриэль. Она увидела оливково-зеленые стены, кровать с четырьмя дубовыми столбиками и бархатным балдахином, с гобеленом в изголовье, изображавшим охотничью сцену, неуместную, по ее мнению, в спальне. Сознавая, что ей предстоит предприятие, имеющее сейчас первостепенную важность, она освободила свой рассудок от мыслей, сосредоточившись на том, чтобы доставить удовольствие шаху, чье торопливое дыхание, пьяные глазки и нетерпеливые жесты выдавали несдерживаемое желание. Она похлопала по кровати и пригласила его присесть рядом с ней.

Шах, который воображал, что для него она будет выпрыгивать из своих одежек, изображая танец живота, и не зная, что о ней теперь думать и чего ожидать, сел, куда ему было указано. Он начал светскую болтовню, живописуя свои экскурсии по Парижу. Каждый вечер он бывал в театре, уходя после второго акта, чтобы отдать должное своей вере и помолиться. Он прогуливался по паркам, упражнялся в стрельбе по мишеням, но более всего его впечатлил зоопарк. Он отдал распоряжение своему аккас-баши, фотографу, приобрести все необходимое для обустройства «синематографа» в Персии. Эйфелева башня, обсаженные деревьями улицы, газовые лампы и кафе с окнами, выходящими прямо на улицу, повергли его в благоговейный трепет. Он все болтал и не мог остановиться, его приковывали к себе небесно-голубые глаза мадам Габриэль. Такого цвета глаз он не встречал ни у одной женщины из своего гарема и вообще нигде в своей стране.

Мадам Габриэль, которой уже изрядно прискучил его поток сознания и которая с трудом понимала его французский, принялась за свои перчатки и начала стаскивать кринолин. С кокетливой неохотой она позволила ему поцеловать свои пальчики, а потом потребовала, чтобы он подышал на них, согревая. Из шляпки она извлекла флакончик с драгоценными маслами — восковидные духи из сока стиракса и росного ладана, смешанные с китовой спермой. Несколько капель серой амбры плюс фиксирующий цибетин, взятый из промежностных желез ее кошек — и получились ее знаменитые духи, которые пытались скопировать все женщины Франции. Она принялась втирать пахучий бальзам в кончики каждого пальца, каждой фаланги, каждой прозрачной жилки, призвав на помощь все свое умение, чувственные таланты и искусство обмана.

Будучи одной из тех редких представительниц прекрасного пола, которые в равной мере обладали выдающимися мужскими и женскими качествами, она умело пользовалась ими. Мужчины без стеснения поверяли ей свои душевные тайны, как поступили бы в компании своих собратьев, не боясь осуждения. В какой-то степени ее саму можно было назвать мальчишкой. Но она обладала еще и тем, чего не хватало мужчинам — чувственностью, терпимостью и здоровой интуицией.

Она в совершенстве овладела искусством бросать интеллектуальный вызов хрупкому мужскому эго, никогда не ставя его при этом под сомнение — так что даже Эмиль Золя не стеснялся прибегнуть к ее умственной стимуляции. Она вступала с ним в оживленную полемику относительно «Цветов зла» Бодлера, утверждая, что его стихи предназначались великой куртизанке Аполлонии Сабатье. Она углублялась в рассуждения о плюсах и минусах выставки «Салон современных художников» и экзотичности женщин-мулаток. Она сомневалась, оберегают ли талисманы их владельцев от зла, и если так, то уменьшается ли la peau de chagrin[11], или, как ее еще называют, кожа печали, всякий раз, когда она исполняет желание? Она размышляла о том, почему, в конце концов, превратившись в ничто, шагреневая кожа предвещает смерть. Она смотрела Золя в глаза и спрашивала его, верит ли он в то, что Бальзак умер от истощения, в то, что зеркала отражают реальность, что Курбе и Флобер — это два столпа реализма, а Саламмбо — символ извращенности. Она щеголяла своими познаниями в импрессионизме, натурализме и своим знакомством с социальной стороной жизни бедняков в изложении Золя в его серии «Ругон-Маккар». И еще она всегда интересовалась его мнением о франко-прусской войне, равно как и о том, можно ли считать любовь и ненависть братом и сестрой.

В момент наивысшей кульминации своего словесного эксгибиционизма, когда победа вот-вот должна была остаться за ней, а ее ошеломленный любовник ощущал сильнейшее желание заковать ее в кандалы и физически подчинить себе, одним чувственным взглядом и почти невесомым прикосновением она превращала его разочарование в мощнейшую сексуальную энергию.

Когда она уже была готова разоружить персидского шаха, дверь в комнату открылась. Вошел желтолицый мальчишка в широких шароварах. В руке он держал клетку, в которой кудахтала испуганная курица.

Шах сунул руку в клетку и извлек оттуда два недавно снесенных яйца. Он одарил мадам Габриэль многозначительным взглядом.

— Мы никогда не отправляемся в путешествие без своих несушек, — пояснил он. — Мы испытываем потребность в свежем яичном желтке после выполнения некоторых функций, которые истощают нашу силу.

Она взяла руку шаха в свои и из-под вуали устремила небесно-голубой взор в его исполненные похоти глаза. Ее губы чувственно изогнулись, в ее томном голосе появилась хрипотца, и она заверила его, что на этот раз все будет по-другому. На этот раз он испытает прилив энергии, а не ее недостаток. Так что в будущем ему больше не понадобится ни помощь гуру, ни указания его министра. И прежде чем он успел хоть как-то отреагировать на ее нахальное заявление, она откинулась на кровати, приглашая его установить с ней такие близкие отношения, какие он только пожелает.

Мадам Габриэль умела слушать. Ее умение производить на мужчин глубокое впечатление было несравненным, и в нужный момент она набрасывалась на них подобно львице. В молодости ей довелось сражаться в своей постели с королями, графами и принцами, затевая с ними столь бурные предварительные ласки, что ее мужчины впадали в неистовство. Но, увы, ныне ее косточки свыклись со спокойным и расслабленным стилем жизни ушедшей на покой куртизанки. Так что борьбу ей придется заменить чем-то более подходящим.

— Что тебя беспокоит, мой король? — спросила она, когда он, неловко пошевелившись, поморщился.

«Интересно, — подумал он, — как она догадалась о ноющей боли у меня в паху?» Он заколебался, раздумывая, а не поведать ли об этой проблеме, но всего лишь на мгновение, поскольку это было бы неслыханно — потерять лицо перед неверной, да еще и куртизанкой. Кроме того, он был намерен любой ценой не испортить предстоявшую ему долгую ночь удовольствия. По лбу его скатилась капелька пота и повисла на кончике носа. Он расправил плечи с таким видом, словно собирался изречь вердикт, способный изменить ход истории.

— У нас проблемы с вашими западными туалетами.

Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. О такой проблеме ей еще не доводилось слышать. Однако же подобные интимные сведения дали ей в руки огромный рычаг воздействия на него.

— О! Pauvre, pauvre petit mi[12], — проворковала она. И ее рука плавно двинулась по его груди, скользнула вниз по бедру, задержавшись на его мужском достоинстве, дабы определить его размер. — Я приду вам на помощь, мой шах. Я посоветую властям убрать сиденье туалета. Тогда ваша честь сможет присесть на корточки и справить свою королевскую нужду. А пока, — промурлыкала она, указывая на кувшин с водой рядом с кроватью, — я не огорчусь, если ваше величество облегчится здесь.

Восторженные крики Лучано Барбуцци: «Bravo! Bravo! Signora bella!»[13] — защекотали ей подмышку, и она подавила улыбку.

Тут «Лев Персии» приступил к делу, выпустил обильную струю мочи и, не тратя времени, принялся разоблачаться, швыряя каждую часть своего туалета в угол, как если бы там наготове стояли слуги. После чего он поднялся по ступеням к огромной кровати, распростерся на спине и выставил на обозрение свое волосатое орудие.

Она увидела его вялый пенис и поняла, что ей придется иметь дело с мужчиной, который, будучи окруженным гаремом раболепных женщин и двором льстецов, балансировал на грани импотенции. Подбадриваемая ехидными замечаниями Лучано Барбуцци, она поглаживала и обхаживала каждый чувствительный мускул и железу, но даже с ее помощью шах оказался в состоянии поддерживать эрекцию в течение лишь нескольких коротких вздохов.

Она отшвырнула свой веер из перьев, широкую накидку и широкополую шляпу на груду его одежды. Сняв туфельки на платформе, она предстала перед ним во всем своем миниатюрном величии. Увидев изумленное выражение на лице шаха, который явно полагал, что одетая женщина с напудренными ручками намного выше ростом, она негромко рассмеялась хрипловатым смешком. Она встряхнула своими голубыми кудрями, освобождая их, сняла фуляр и приступила к длительному и волнующему расстегиванию перламутровых пуговок, которые шли сверху донизу ее платья.

Он смотрел, как ее пальцы высвобождают из шелкового плена одну пуговицу за другой, обнажая то кусочек мягкой шеи, то глубокую впадину между грудями, то румяный сосок. И с каждым мгновением и откровением в его изнуренные и обессиленные чресла вливалась капелька свежей крови и глоток кислорода.

Она сбросила платье, перешагнула через него и встала перед ним с нарумяненными сосками.

Его женщины обрабатывали кожу воском, занимались депиляцией, в общем, чистили и скоблили себя так, что на их теле не оставалось ни единого волоска. Он и представить себе не мог, что волосы на теле могут выглядеть столь возбуждающе. Небесно-голубые облака на ее лобке и под мышками ошеломили его и вызвали самую настоящую эрекцию. Он судорожно сунул руку в волосы на ее лобке, которые ее парикмахер выкрашивал, увлажнял и подстригал с большей тщательностью, чем локоны на голове. Он подхватил ее на руки, положил на живот и взобрался сверху, упираясь ей в ягодицы своим длинным, тонким членом.

Суставы ее застонали под тяжестью его веса, и она забеспокоилась, что его акробатические упражнения могут причинить ей вред. Она согнула ногу в колене, приподняла пятку и легонько толкнула его в мошонку.

Опасаясь получить более сильный удар, он спрыгнул с нее с несвойственной ему живостью. А затем, не в силах поверить, что у нее достало мужества ударить самого персидского шаха, и не зная, как понимать ее смех, в котором звенело искушение, он схватил ее за подмышки и перевернул на спину.

Без долгих размышлений он зарылся своим королевским лицом в небесное облако ее лобка, утонув в наслаждении, отказаться от которого было выше его сил.

* * *

На рассвете он приоткрыл глаза и обнаружил фрейлину, которая смывала королевский пот с бедер мадам Габриэль, мыла шампунем и расчесывала ее растрепавшиеся локоны. Голубое облако у нее между ног заставило его пошевелиться, вызвав нечто вроде испуга и даже ужаса. Были разработаны планы. Его ждали на Парижской выставке. Он не мог просто так взять и забраться обратно в постель. Он глубоко вздохнул, чувствуя себя моложе и сильнее, чем когда-либо. Она оказалась права — яичные желтки не понадобились. Он потянул шнур звонка и начал щелкать пальцами, демонстрируя привычку, которая так раздражала мадам Габриэль.

Мгновенно, словно он всю ночь подслушивал под дверью, в спальню вошел министр и, когда шах пожелал узнать, почему запаздывает его личный ювелир, окликнул кого-то в коридоре.

Мадам Габриэль уютно закуталась в свою накидку и решила, что если от нее потребуют исполнить menage a trois, любовь на троих, то она забудет, что имеет дело с шахом и президентом. Лучше встать и уйти прочь из дворца, чем в ее возрасте участвовать в персидском цирке.

Раздался короткий стук в дверь, и она беззвучно открылась на хорошо смазанных петлях. На пороге появился худощавый, похожий на тигра перс. Держа в руках несколько коробочек с ювелирными украшениями, он остановился у входа с непринужденностью, которая возвышала его над шахом. Длинные, до плеч волосы были отброшены назад и собраны на затылке, карие глаза туманила романтическая грусть, а уголки губ изогнулись в легкой улыбке.

Негодование, кипевшее в мадам Габриэль, вдруг куда-то улетучилось. Она почувствовала прилив энергии, какого не испытывала уже давно — с того самого дня, как она вышла из квартала Маре и окунулась в самое сердце Парижа. Она тихонько пошевелилась, сняла перчатки, чтобы открыть руки, и набросила пелерину на шею, чтобы скрыть предательские следы возраста. При этом она споткнулась о свои туфельки на платформе и едва не упала, но сумела сохранить равновесие, покачнувшись и взмахнув пелериной. Несмотря на свой богатый опыт общения с представителями противоположного пола, ей еще не доводилось встречать такого аристократического изящества, таких прекрасно очерченных плеч, такого гордого лба. Разумеется, она была слишком стара, чтобы рассчитывать заполучить для себя этого перса с отстраненным взглядом и застенчивой самоуверенностью.

Зато Симоне он подойдет в самый раз.

Превосходный кандидат для того, чтобы ввести ее невинную внучку в восхитительный и великолепный мир самых эффектных, очаровательных и эмансипированных женщин Европы, которых только и добиваются сильные мира сего.

Прежде чем мадам Габриэль успела повторить чувственное театрализованное действо со своими руками, он вошел в спальню. Поставив обтянутые атласом коробочки на стол, он поочередно распахнул их, явив глазам присутствующих целое собрание рубинов, изумрудов и бриллиантов. Ей подали увеличительное стекло, и она принялась рассматривать ожерелья, браслеты и кольца Она почти не обращала внимания на министра, который что-то настойчиво жужжал ей на ушко о том, не знаком ли ей некий владелец рудников. Она не обратила внимания на то, что именно министр, а не шах, отдавал распоряжения ювелиру о том, что показывать в первую очередь. У нее самой была недурная коллекция драгоценных камней, подаренных ей королями, графами и герцогами, но еще никогда не приходилось ей видеть бриллиантов такой прозрачности, изумрудов такой чистоты, кроваво-красных рубинов такой глубины и такого качества огранки. Она провела ладошкой по рубиновому гарнитуру.

Ювелир-перс вынул ожерелье из его бархатного плена и поднес к канделябру. Он застегнул ожерелье у нее на шее, продел в уши сережки и надел кольцо на безымянный палец. Ее ошеломило мимолетное прикосновение его пальцев к своему запястью. Его дыхание, которое она ощутила у себя на шее, когда он застегивал золотую пряжку ожерелья, проникло ей в самое сердце. Ах, если бы было можно, она, наверное, с радостью отдала бы весь свой обширный и бесценный опыт за капельку молодости, за возможность снова ощутить себя юной и страстной. Никто, даже ее упрямая и своенравная внучка, не смог бы устоять перед такой романтичностью, очарованием и голосом, который задел самые сокровенные струны в сердце мадам Габриэль.

Шах прикоснулся к ее запястью под браслетом, там, где ниточка пульса билась чаще, чем в тот день, когда она испытала свой первый оргазм в объятиях Эмиля Золя.

— Полагаю, это пришлось мадам по вкусу, — с новообретенной уверенностью заявил его королевское величество.

Она взглянула ему в глаза, но пальцы ее не отпускали руку ювелира. Она нарисовала кружок на его раскрытой ладони, погладила вену, провела пальцем по линиям судьбы.

— Как вас зовут, молодой человек?

— Кир, — ответил тот, и глаза его блеснули, — как великого персидского царя.

Она повернулась к его королевскому величеству и заявила, что ей доставит несказанное удовольствие, если месье Кир найдет возможность побывать в шато Габриэль и покажет драгоценности ее внучке. И прежде чем шах успел проконсультироваться у своего министра, она сунула руку в свой ридикюль и извлекла оттуда визитную карточку.

— Моя внучка, Симона, — вздохнула она, глядя на ошеломленного молодого перса.

Кир устремил взор на молоденькую девушку, сидящую на лошади, отвернув лицо от фотоаппарата; ей явно не терпелось пуститься вскачь и скрыться в лесу, который виднелся на заднем плане. Не испытывая ни малейшего смущения и не колеблясь, он навел увеличительное стекло на буйные кудряшки, крепкие бедра, стискивающие бока жеребца, и изгиб ее белой шейки. Его шокировало и одновременно привело в восторг то, что парижанки отказывались ездить в седле боком, по-женски, и вручали совершеннейшим незнакомцам свои визитные карточки вкупе с адресами и фотографиями своих внучек. Он сунул карточку в бумажник.

— Я постараюсь подобрать подходящие украшения для вашей внучки.

Сочтя его равнодушный ответ неприемлемым, она постаралась подсластить свое приглашение. Надо подумать, какой редкий камень захотелось бы иметь даже ей, мадам Габриэль д'Оноре. Взгляд ее скользнул по комнате, мимо министра двора, ювелира и остановился на скипетре шаха. Ответ смотрел ей прямо в лицо.

— Дорогой месье, — промурлыкала она, взяв его за руку, — моей любимой внучке подойдет только красный бриллиант.

Глава седьмая

Персия

Август 1901 года

Я закрываю глаза и с замирающим от предвкушения сердцем вслушиваюсь в эхо топота копыт жеребца Кира, в ржание его коня, которое доносится до меня время от времени, когда животное преодолевает особенно крутой участок подъема. Мой супруг возвращается домой из Южной Африки. Он выглядит восхитительно верхом на своем белом жеребце, подаренном ему месье Амиром, поверенным в делах Персии. У белого как снег коня грива цвета кованых золотых запонок мадам Габриэль, и он прядает своими ушами в черную крапинку, стараясь не пропустить движения тросточки с серебряным набалдашником, принадлежащей его хозяину. Кир пришпоривает коня в городе, где в обычае пешеходы, мулы и верблюды, где мужчины одеваются в неброские одежды и закутанные с ног до головы женщины ходят по улицам, как неприкаянные души.

Сердце готово выскочить из груди, когда я представляю коня, который прядает ушами, чтобы отогнать светляков, кружащих над ним. Хотя светлячки и кажутся безобидными, у них есть неприятная привычка приманивать особей противоположного пола и пожирать их в огромных количествах, предостерегла меня мадам Габриэль, когда целый рой светлячков приветствовал Кира во время его первого визита.

Это было незабываемое зрелище: он вышел из президентского экипажа, с собранными на затылке волосами, безупречно подстриженной бородкой, стук тросточки с серебряным набалдашником возвещал о его прибытии, а карманные часы сверкали на солнце.

Сейчас, возвращаясь ко мне, он покачивается в такт рыси своего жеребца, направляя его по городу мимо лотков с нечищеными каштанами и миндалем в кувшинах для воды, пирамид шелковицы и черной смородины, громоздящихся на оловянных подносах, и противней с сушеной вишней. Миновав Мирзу, бакалейщика, и его выставленную на тротуар печку с исходящей паром свеклой, Кир посылает жеребца по аллее ювелиров, где Тэкваз, уличный торговец, выставляет на продажу дешевую бижутерию. Приподняв свою тросточку в знак приветствия, Кир одолевает первый крутой поворот и начинает подниматься вверх по узкой, выглаженной временем дорожке, мимо чайной черноглазого Джаффара, в которой клиенты отдыхают на покрытых ковриками тюфяках, неспешно потягивая чай и попыхивая кальянами. В их дыхание причудливо вплетаются клубы дыма, а руки в шерстяных варежках переворачивают поленья в жестянках под тутовыми деревьями. Отсюда он выезжает на тропу, ведущую к нашему дому, вверх по тоннелю, вокруг каменного парапета, где его оглушает свист ветра. Он морщится, перекладывает поводья в одну руку, а другую прижимает к уху. После тяжелой простуды его ухо сделалось чувствительным к громким звукам и лжи.

Ветер доносит стук копыт, приглушенный и отдаленный, который становится все более различимым по мере того, как Кир приближается к чайхане Биарда. На доске, прикрепленной к кривобокой стене, вывешено сегодняшнее меню: козье молоко со сливками, козий сыр, завернутый в лаваш, омлет с финиками и луком, горячая чечевичная каша или — на ваш вкус — крепкий кофе по-турецки.

Неподалеку от нашего дома на горизонте появляется заброшенный участок. Когда-то он был засажен деревьями, которые с великим трудом доставили в эти засушливые земли. Рукотворный сад некогда принадлежал еврейской семье, которая потом бежала от гнева слабого шаха, обретшего свой голос с помощью француженки.

Кир натягивает поводья и объезжает сад, в котором неухоженные деревья похожи на древних старцев и мрачных, окаменевших женщин. Он оставит здесь коня, будет ухаживать за ним и кормить его, пока лидеры горных кланов, кто бы ни оказался ими в данный момент, не изгонят его, чтобы предъявить свои права на очередной клочок земли. Он ласково похлопывает лошадь по крупу, подходит к краю и смотрит на изумительной красоты равнину внизу и возвышающиеся над ней волшебные горы в лучах восходящего солнца. Очищая легкие от нечистот долгого пути, он жадно пьет и впитывает кристальной чистоты горный воздух.

Я смотрюсь на себя в зеркало.

Скрип сапог по гравию заставляет меня выбежать в сад, где мы с Киром стараемся вырастить хоть что-нибудь меж трещин камней и огромных валунов.

Легким шагом он подходит к воротам, отпирает их и открывает толчком, пересекает дворик, перепрыгивает через один валун, потом через другой, похлопывая себя по сапогу тросточкой.

— Симона! Я больше никогда не оставлю тебя одну! — восклицает он, кончиками пальцев касаясь глаза, чтобы подчеркнуть важность сказанного.

В его объятиях я чувствую себя легче пушинки. Лунный свет искрится на его серебряных кудрях, влажных губах и красном бриллианте, который мне хочется лизнуть. Он вносит меня внутрь, и мы валимся в обнимку на оттоманку. Устроившись в ее бархатных объятиях, в окружении небольших подушек с вышитыми на них картинами на мифологические сюжеты и огромной плиты мы чувствуем себя только что вылупившимися птенцами.

— Позволь мне ощутить прикосновение твоих волос, — шепчет он, — вдохнуть твой запах. Ощутить аромат твоих духов.

Я прижимаю колени к животу, ощущая себя наполненной радостью. Я смеюсь. Я счастлива. Мне хочется продлить очарование, хочется, чтобы наше обоюдное желание подольше шло к наивысшей точке.

Его язык обожающе странствует по моим грудям, и мои соски расцветают и раскрываются, приветствуя его.

— Я беременна, — шепчу я.

Глава восьмая

Над увенчанными снежными шапками вершинами гор Дамаванд солнце набирает испепеляющую силу, посылая свои лучи вниз, мимо чайханы Биарда, мимо узкого поворота, к маленькой калитке. Лучи стремятся проникнуть сквозь ветки, защищающие от мороза, укрывающие садик, в котором Симона и Кир приложили столько усилий, чтобы уговорить землю взрастить спящие сейчас деревца рябины. Солнечные лучи озаряют и каменный дом, в котором за столом, придвинутым к самому окну, чтобы поймать ослепительные лучи полуденного солнца, сидит Кир. Беременная Симона спит в спальне. У Кира, опьяненного запахом янтаря и мирры, есть всего несколько часов, чтобы исследовать подозрительное вещество, которое он обнаружил в Южной Африке. Не желая понапрасну беспокоить ее, он работает бесшумно. Развернув на столе свой носовой платок, он внимательно изучает в лупу едва различимые крупицы металлического порошка. Перед его мысленным взором возникает комната, которую он видел в доме владельца рудника, с высокотемпературными печами и чрезвычайно ярким освещением.

Вчера вечером прибыв к воротам города, он поначалу решил было, что не помешало бы посоветоваться с Голамом Али, одноглазым металлургом, способным распознать любое химическое соединение. Но Голам Али патологически не способен держать язык за зубами, а последнее, что нужно Киру, — это слухи о его подозрениях в городе. Соответственно, ему пришлось припомнить все, что он знал по гемологии. Посему он повязывает носовой платок под подбородком, прикрывая рот этой импровизированной маской на случай, если вещество окажется токсичным. Он откручивает крышки с кувшинов, в которых хранятся легкие элементы, которые он прихватил в Тегеране, направляясь домой, — хризоберилл, магний, окись алюминия. Перед ним аккуратно разложены увеличительные стекла и полоски кожи. Придвинув стул, он опирается о стол локтями для большей устойчивости. Стараясь не потерять ни единой крупицы, он аккуратно сбрызгивает порошок веществами из различных кувшинов, затем накрывает таинственную находку из Южной Африки. Придется подождать целый час, пока химикаты не закончат свою работу.

Он трет покрасневшие воспаленные глаза и откидывается на спинку стула, вспоминая, как совсем недавно, каких-то два года назад, красные бриллианты весом в два, три и четыре карата начали просачиваться на рынок. Для изучения этой природной аномалии он побывал и в Африке, и в Европе и наконец вернулся в Персию, где ему довелось наблюдать за процессом добычи из рек и открытых карьеров, за торговлей необработанными камнями, переходивших из одних рук в другие, от шлифовального станка до распиловщика и, в конце концов, от одного ювелира к другому. Вооруженный сильной лупой, он критическим взглядом изучал глубину, цвет и грани каждого попавшего ему в руки бриллианта.

Не найдя убедительных доказательств того, что тепловая обработка улучшает качества камней, он принялся сравнивать собственный красный бриллиант с теми, которые появлялись на рынке. Свойства, отпечатки пальцев, образно говоря, его бриллианта были идентичны другим. Значит, фактически все они, включая его собственный, происходили из одного рудника. Он смотрит в окно на заснеженные вершины, на которых искрится солнце. Полдень. Симона все еще спит. «Я стану отцом», — думает он, и мрачное выражение его лица сменяет широкая улыбка.

Он направляет лупу на порошок, привезенный им из Южной Африки, и низко склоняется над столом, чтобы рассмотреть его получше. Внезапно он откидывается назад, едва не опрокинув стул. Под воздействием химикатов порошок превратился в однородную металлическую массу серо-стального цвета. Перед ним бериллий — высокотоксичный материал, выделенный семьдесят с чем-то лет назад. Обычно он неразличим невооруженным глазом, пока не вступит в реакцию с другим металлом, например с медью или никелем.

Он вспоминает странный случай, свидетелем которого стал, когда собирал материал для дипломной работы. Случайное включение хризоберилла в гнездо камней, подвергшихся тепловой обработке, привело к изменению их цвета, и он заполучил и нужный ему материал, и блестящую дипломную работу. Дальнейшие исследования показали, что микроскопические частицы бериллия — величиной в несколько атомов — способны делать цвет сапфиров более насыщенным при проникновении в крошечные отверстия драгоценного камня. Но он прекрасно знает, что бриллианты намного тверже сапфиров. В них атомы углерода расположены слишком плотно, поэтому атомам бериллия практически невозможно протиснуться между ними.

Охваченный неясными подозрениями, он решает провести два эксперимента. Он вынимает серьгу из уха и кладет на стол. Ему придется поспешить, чтобы успеть завершить работу до заката. Но руки дрожат, и глаза устали. Он валится на хлопковый матрас в углу, сует руку под подушку, вытаскивает Ветхий Завет и начинает читать первые страницы Книги Бытия. Он кладет книгу на грудь и закрывает глаза. Если его подозрения справедливы, то на рынке бриллиантов начнется паника. И, как следствие, финансовый хребет некоторых государств переломится.

Он взвешивает имеющиеся в его распоряжении возможности и варианты, в том числе и такой неблагоразумный поступок, как обращение к некоторым влиятельным особам, например шаху и министру двора, но понимает, что этим подвергнет себя и Симону опасности.

Теперь, когда у него есть семья, осторожность приобретает жизненно важное значение.

Он воспользуется своей находкой в качестве козырной карты, и это не имеет ничего общего с жадностью, это всего лишь вынужденная мера, необходимая для соблюдения собственных принципов и желания защитить свою беременную жену.

* * *

Мыслями он уносится на четыре года назад, когда он познакомился и подружился с месье Жан-Полем Дюбуа. Тогда он уже говорил по-французски без акцента и вел переговоры с клиентами, которых владелец рудника предпочитал избегать. Он быстро научился подмечать реакцию покупателя, вносить соответствующие коррективы в стоимость и продавать низко- и высокосортные бриллианты в запечатанных пакетиках в больших количествах. Если бы купец хотя бы позволил себе усомниться в качестве заранее отобранных бриллиантов, на лицо владельца рудника набежала бы тень. Он бы предложил виновной стороне перечного чаю, после чего распростился бы с ним навсегда, тепло пожав руку и одарив ледяным взглядом на прощание.

Ему не понравилось то, что он увидел в Намакваленде, и он решил вернуться домой. Владелец рудника не возражал. Должно быть, он ожидал подобного шага с его стороны, даже подталкивал его к этому. Его будут ценить намного выше в Персии, стране с огромными ресурсами и неизбывным недоверием к иностранцам.

Он отправился в Персию с мешочком красных бриллиантов для министра двора и рекомендательным письмом в качестве представителя Дюбуа.

Ему предложили больше, чем он рассчитывал, неожиданно он стал личным ювелиром шаха. На поездки из Персии в Южную Африку и обратно уходили месяцы. Ему приходилось сражаться со штормами, тайфунами и неизлечимыми болезнями. Тем не менее во время этих обязательных поездок за красными бриллиантами он мог отдохнуть от дворцовых интриг.

А потом невероятное и восхитительное стечение обстоятельств привело его к Симоне.

Он бы ни за что не оставил ее одну в горах. Но, будучи тесно связан с импортом бриллиантов, обогащавшим казну шаха и Мирзу Махмуд-хана, он должен был предложить разумную альтернативу, прежде чем объявить о своей отставке.

День, когда он попросил об аудиенции, навсегда запечатлелся у него в памяти.

Мирза Махмуд-хан откинулся на высокую спинку кресла, слушая предложение Кира. Не проявляя признаков того, что он вот-вот разразится одним из приступов своей бешеной ярости, министр снял фетровую шапочку и резким движением швырнул ее на стол, отчего медали на его мундире звякнули.

Киру было известно, что на рудниках в Южной Африке добывались белые бриллианты отличного качества и по конкурентоспособной цене. Знал он и о том, что министр заполучил в распоряжение все интересующие его белые камни. Но теперь ему потребовалась доля в баснословно богатой жиле красных алмазов, монополизировавших рынок. Кир был единственным торговцем, которому предоставлялась привилегия лично сортировать и отбирать красные бриллианты из запечатанных пакетиков, в которых они предлагались всем прочим. Голубой мечте министра — слиянию «Мирза Даймонд Инк.», его дистрибуционной компании, с предприятием «Дюбуа Энтерпрайзиз» для создания конгломерата, обладающего такими ресурсами, что он оттеснит знаменитого Де Бирса и станет картелем по добыче и продаже красных бриллиантов — с уходом Кира не суждено сбыться.

— Я понимаю твое затруднительное положение, — протянул министр и впился глазами в лицо Кира. — Ты можешь подготовить на свое место того, кого сочтешь нужным. Как только первая партия бриллиантов отправится в Хорремшехр, ты можешь уйти в отставку.

Киру предстояла еще одна, последняя, поездка в Намакваленд. И не только для того, чтобы обеспечить доставку красных бриллиантов в Персию.

Он прибыл перед полуднем. Месье Жан-Поль Дюбуа давно уже отправился на свои прииски. Его слуга предложил Киру перечный чай и поставил перед ним блюдо с хлебом, яйцами, сливками и ломтиками жареной ветчины. Кир не выносил ветчины, но ничем не показал этого и пригласил слугу разделить с ним угощение. Тот стоял, пока Кир намазывал на хлеб масло со специями, а затем протянул ему. Это был жест равенства между слугой и господином. Но слуга не двинулся с места.

— Не надо церемоний, — заявил Кир. — Мы с тобой оба слуги. Я работаю на двор, а ты — на месье Дюбуа. — Эти его слова словно бы прорвали плотину недоверия, и слуга принялся жаловаться на свой рабский труд и на то, что принадлежащий ему участок побережья был попросту изуродован, когда там разрыли прибрежную полосу песка с единственной целью — украсть алмазы.

— Здесь творится нечто подозрительное, — согласился Кир, — прямо под твоим носом. Но я смогу помочь Африке только в том случае, если ты поможешь мне.

Поглядывая на него краем глаза, слуга долгое время хранил молчание. Потом, встряхнувшись и словно выйдя из транса, он жестом предложил Киру следовать за ним. Ему были знакомы все ходы и выходы в запутанном лабиринте огромного особняка, поэтому он показывал дорогу, а Кир тенью следовал за ним.

Они пересекли несколько коридоров и спустились в подвал. Из-за двери доносился монотонный гул машин. Слуга приложил палец к губам, предложив Киру вернуться сюда после полуночи.

* * *

Прямые солнечные лучи проникают в комнату, отчего Кир вздрагивает и просыпается. Он с трудом поднимается на ноги и достает карманные часы. День уже угасает, а он еще даже не начинал свои эксперименты.

Он кладет Ветхий Завет на стол и пристально смотрит на свой бриллиант. Он не уверен, что у него есть право подвергать опасности финансовое благополучие Симоны. Но, если он не пойдет на этот риск, они оба потеряют не только свое состояние. От одной мысли о ней у него сладко щемит в груди. «Я — счастливчик, — говорит он себе, — мне невероятно повезло, что у меня есть такая замечательная женщина».

* * *

Мой малыш впервые толкается и вырывает меня из объятий сладкого сна, в который я погрузилась после занятий любовью. Я тянусь туда, где должен лежать Кир, и рука моя скользит по пустым простыням. Во рту у меня мгновенно становится сухо. Неужели его объятия были всего лишь сном, как и его обещания больше никогда не покидать меня? Еще один нетерпеливый толчок ребенка заставляет меня вскочить с постели. — Ты увидишь своего папу через несколько месяцев, — шепчу я. — А пока тебе лучше оставаться там, где ты есть сейчас. Там намного безопаснее, чем в месте, где тебе предстоит жить дальше. — Интересно, будет ли жизнь моего ребенка в Персии отличаться от моей, ведь я — чужестранка? И сумею ли я когда-нибудь привыкнуть к этой культуре или навсегда останусь чужой, несмотря на интимную близость со своим супругом?

— Кир, — окликаю я его из-за закрытых дверей спальни, — я голодна. Давай спустимся к Биарду и пообедаем. — Не получив ответа, я поворачиваю ручку и открываю дверь. Представшее передо мной зрелище заставляет меня замереть на пороге.

Напряженный, как струна, стиснув зубы, Кир с головой погрузился в работу. По столу разбросаны инструменты. Его бриллиант зажат в ювелирных клещах, да еще его поддерживает какое-то непонятное трехзубое устройство. От стены над окном до противоположной стены тянется горизонтальная кожаная лента. С нее свисают увеличительные стекла, каждое из которых сильнее предыдущего, и лупа.

— Что ты делаешь? — кричу я. — Наш бриллиант! Он вскакивает на ноги. Хватает меня за плечи.

— Не беспокойся. Я не сделаю ничего дурного. — Он вынимает серьгу из зажима и вдевает ее в ухо. — Смотри. Все хорошо. Успокойся, юнам, жизнь моя, тебе нельзя волноваться.

— Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы. Постоянно держишь меня в неведении. Разве это любовь?

— Это любовь мужчины, который защищает свою семью.

— Это недопустимо! Расскажи мне. Немедленно! Зачем ты передвинул стол и стулья?

— Я отодвинул в сторону воспламеняющиеся предметы. Я экспериментировал с огнем. И это все, что я пока могу тебе сказать. А теперь пойдем к Биарду.

— Я больше не хочу есть.

— Конечно, хочешь, и еще как, — отвечает он, подхватывая меня на руки.

Глава девятая

Стужа ледяными иглами кусает мне лицо и оседает в моем сердце. Мое дыхание обдает теплом щеки Кира, пока он несет меня вниз по засыпанной снегом тропе к чайхане Биарда.

Чайхана стоит на площадке, на которой, если позволяет погода, высаживает странников единственный подъемник. Зимой сюда заглядывают скалолазы, отправляющиеся в горы ради собственного удовольствия, и шипастыми туристическими ботинками топчут и продавливают слежавшуюся грязь и ковры под ногами.

Нас встретили кипящие самовары, полные янтарных угольев жаровни, булькающие кальяны, одуряющий запах мятного и жасминового чая, масла и овечьего жира.

Биард опускает глаза долу, его исламская вера и правила этикета требуют, чтобы он не смотрел в мои желто-зеленые глаза, которые, должно быть, во весь голос кричат о моей женственности, и на мои спутанные рыжие кудри, которые не скрывает шарф. Интересно, может быть, он отводит глаза еще и потому, что перед его мысленным взором возникает картина: мы с Киром лежим в постели — он необычайно высок, так что я едва достаю ему до груди? Дьявол внутри меня подбивает меня внести успокоение в его мятущийся ум, уверить его, что мы пока не сталкиваемся с трудностями в этой области. Он — друг Кира, и я чувствую себя как дома в этом месте, поэтому, в некотором роде, он смирился с моей эксцентричностью, а я — с его.

Он — плотный и коренастый мужчина среднего роста. Его густые соломенного цвета волосы похожи на перевернутую щетку, а борода из сплетенных косичек напоминает переваренную и подгоревшую кашу. Сидя по-турецки на устланном ковриками полу, он завязывает на своей бороде, которая касается его колен, несколько узелков под подбородком. Кряхтя, он пытается выпрямить ноги, тонкие как спички, несмотря на то что верхняя часть его туловища раздалась вширь вследствие неумеренного и обильного употребления овечьего жира и сыра.

С ним в юности произошло чудо, необыкновенный случай, который невозможно подтвердить, но о котором он вещает с такой горячностью и страстью, что нам остается только вежливо слушать. Ему едва исполнилось пятнадцать, когда его укусил тарантул, укусил вот на этом самом месте, где он впоследствии выстроил свою чайхану в знак уважения к случившемуся с ним чуду. С поистине садистским наслаждением он описывает паука-тарантула длиной в добрых семнадцать с половиной сантиметров — одного из самых крупных и ядовитых, — который парализует жертву перед тем, как начать высасывать из нее тканевую жидкость. Челюсти твари вцепились ему в лодыжку, острое полое жало под суставчатым хвостом пронзило кожу и начало закачивать яд ему в ногу. Отрава так быстро распространилась по телу, что к тому времени, когда его нашли и на самодельных носилках доставили к хижине ближайшего знахаря, все его тело распухло и посинело, а сам он, пребывая в горячечном бреду, заплетающимся языком неразборчиво декламировал стихи. Шаман вскрыл ему лодыжку и выпустил столько крови, что в течение многих последующих месяцев вены Биарда напоминали высохшие от жажды ветки. И хотя он выжил, чтобы построить свою чайхану, ноги его так и не обрели прежней силы.

Он медленно пробирается к нам, мышцы на животе и руках перекатываются под кожей, как рассерженные змеи, а огромный живот, на котором вытатуирован красный тарантул, подрагивает в такт шагам. Похожие на двух марионеток, отсеченных по пояс, его тонкие ножки, прикрепленные, казалось, от другого существа к этому массивному торсу, пытаются служить опорой мерно раскачивающейся верхней части его тела. В руках он несет стаканчики на тонкой ножке с горячим чаем, медные вазочки с кубиками сахара, финиками и сушеной шелковицей. Он никогда не нарушает освященную веками чайную церемонию — обжигающе горячий напиток подается в стаканчиках на тонкой ножке, демонстрирующих чистоту чая.

— Шаб бекеир, хош амадид.

— И тебе добрый вечер, давненько не виделись, — отвечает Кир. — Как ты поживаешь? — С этими словами он похлопывает Биарда по спине, как любимого брата.

Биард искоса смотрит на меня, прежде чем перевести взор на Кира. Вот уже несколько месяцев я прихожу к нему в чайхану, но, очевидно, все еще озадачиваю его и сбиваю с толку. Интересно, как бы он отреагировал на декольте Франсуазы, голубые волосы мадам Габриэль или на то воздушное прозрачное ничто, в которое я была одета дома, в отличие от красующихся на мне сейчас шерстяной юбки и черного свитера.

Кир поправляет мой шарф, завязывая его узлом под подбородком.

— Не сердись на меня. Не сегодня. Что бы ты хотела съесть?

Мы оба голодны, мой ребенок и я, но я молчу. Впервые в жизни я действительно разозлилась на Кира. Я отворачиваюсь от него и начинаю слушать Биарда.

Стоя на шкуре тигра-людоеда, на которого он когда-то охотился в джунглях Мазандарана, он перечисляет сегодняшнее меню, состоящее из аппетитных и не очень блюд: овечьи мозги и потроха, печенка и яичница, горячий кебаб с луком и свежим овечьим жиром.

Кир заказывает барбари, горячий хлеб и табризский сыр со сладким чаем. Я откидываюсь на подушки. У меня уже текут слюнки.

Прежде чем я успеваю проглотить последний кусочек хлеба со сладким чаем, Кир достает карманные часы, чтобы посмотреть, который час. Я чувствую, как от него пахнет табаком и кардамоном, который он жует, чтобы отбить запах, исходящий от его клиентов, — как он говорит, запах лжи и обмана. Под глазами у него образовались круги, а вокруг губ залегли складки.

— Я устал после долгого пути домой, — говорит он, отодвигая от себя нетронутую тарелку.

Он несет меня наверх назад так, словно я сделана из драгоценного хрусталя. Он пересекает каменистую дорогу, скользкую площадку, короткую, вымощенную гравием тропинку к нашему дому, отпирает ворота, широким шагом идет по саду, укрытому искрящимся снегом, и поднимается по трем ступенькам крыльца. Его губы касаются моего живота. Блеск в глазах делает его моложе тридцати двух лет, когда он гладит мою грудь, раньше казавшуюся мне такой маленькой, и плоский живот, который становится больше чуть ли не с каждым часом. Пожалуй, сегодня утром в нем пустили корни новые артерии, которые соединяют его с нашим пока еще нерожденным малышом.

— Это мальчик. Назовем его Илия.

— Девочка тоже неплохо, — отвечаю я. — Ты скажешь мне, что собирался сделать со своим бриллиантом, если я пообещаю подарить тебе сына?

Он зарывается лицом в мои кудряшки, покусывает меня за мочки ушей. Его язык скользит по моей шее и останавливается во впадине ключицы.

— Мы поговорим завтра. Обещаю. Рано утром мне надо быть в городе. Ты еще будешь спать. Спокойной ночи, юнам.

— И кто же это занимается делами в такую рань?

— Короли. — Он горько улыбается. — На закате. На рассвете. В любой момент, когда чувство вины не дает им уснуть.

— И в чем они чувствуют себя виноватыми?

— Ты даже не можешь себе представить. — Сурово сжатые губы и непоколебимое упрямство в его глазах не располагают к дальнейшему разговору.

У меня появляется мрачное опасение, что он беспокоится о нашем финансовом положении.

— Продай коня. За него можно выручить хорошие деньги.

— Нет! Только не коня. Когда-нибудь он будет принадлежать Илии. Наш сын не станет настоящим мужчиной, пока не научится обращаться с лошадьми. — Он тянет за эластичную ленту вокруг своего хвоста на затылке, и она со щелчком, ударяя его по руке, развязывается. Он морщится, проводит рукой по своим распущенным волосам. — Симона, пообещай мне, что воспитаешь нашего сына честным человеком. И научи его носить кинжал, не стесняясь.

Он отворачивается, мягкий свет падает сбоку ему на лицо, и серебряным набалдашником своей тросточки он открывает дверь в нашу спальню.

Глава десятая

Франсуаза распахнула двери в свои апартаменты.

Симона переминалась с ноги на ногу у порога гардеробной — то была целая вселенная желания и излишеств, любви и ненависти, зависти и одержимости. Ее длинные ресницы бросали озорные тени на щеки, а веснушки на шее в свете канделябров отливали золотом. На ней были бриджи для верховой езды, высокие сапоги до колен, а к поясу была пристегнута кобура, в которой покоился револьвер.

Симоне исполнилось шестнадцать, и наконец-то ее пригласили взглянуть на «Серальо», таинственную и мистическую кровать ее матери. Она проявляла полнейшее безразличие к профессии, которую не уважала, равно как и не собиралась ею заниматься, впрочем, любопытство, вызванное знаменитой кроватью, соблазнило ее принять приглашение.

Почтовые открытки с изображением кровати продавались в концессионных киосках по всей стране. Газеты наперебой писали о чувственных и возбуждающих свойствах кровати. О том, как известный фотограф, который обычно брал за свои услуги по нескольку тысяч франков, вдруг вызвался чуть ли не бесплатно сфотографировать ее. Должно быть, его тоже замучило любопытство, решила Симона, вспоминая длительные и оживленные дискуссии бабушки и матери. В конце концов они сошлись на том, что снимок, сделанный столь известной личностью, не подрывает, а наоборот способствует повышению репутации кровати как символа плотских утех. И они оказались правы. «Серальо» приобрела широкую известность среди мужской части парижской аристократии, особенно среди тех, кому выпало счастье хотя бы разок понежиться в ее шелковых объятьях. Во времена правления мадам Габриэль слава кровати как замечательного стимулятора и возбудителя распространилась далеко за пределы Парижа, достигнув самых отдаленных городков и провинций. Когда на престол взошла Франсуаза, передаваемые шепотом легенды о мистических свойствах и атрибутах «Серальо», приправленные перцем сплетен завистливых жен и любовниц, заполонили салоны и балы, клубы и казино…

Симону приветствовали задрапированные атласом и шелками стены, декорированные изображениями фантастических птиц, роскошный шкаф с великолепными платьями, изысканная обувь и разноцветные зонтики. Ее фигурка отразилась в полированном блеске двери в дальнем конце комнаты, за которой скрывался будуар матери. От предвкушения чего-то необычного по коже у девушки побежали мурашки.

Почему все-таки кровать «Серальо» притягивала и манила ее в свои гигантские объятия? Ее взгляды отличались от идеологии Франсуазы, которая презрительно относилась к понятиям любви и замужества. Разумеется, она вольна была повернуться и выйти вон. Живя со своими матерью и бабушкой, она узнала более чем достаточно об их жизни. Будь она лунатичкой, привыкшей бродить с крепко зажмуренными глазами, даже тогда она не смогла бы не заметить постоянной атмосферы ожидания ласк и прелюбодеяния, царившей в самом замке и вокруг него. Все начиналось с грохота колес прибывающего экипажа, льстивого шепотка очередного поклонника за спиной Франсуазы в фойе, сладострастного целования рук мадам Габриэль у подножия огромной роскошной лестницы и бесстыдной лести наверху. А когда Симоне случалось проходить под окном Франсуазы, она пыталась угадать, кто из любовников бесконечно вздыхает, кто от души смеется, а кто не может удержаться от плача.

Ее сексуальное образование завершилось после прочтения одного памфлета по совету матери — по словам Франсуазы, это лишнее доказательство того, как особи мужского пола обращаются со своими женщинами. К своему изумлению, Симона узнала, что огромный пенис гигантского сухопутного слизняка застревает в самке во время полового акта, после чего она его отгрызает. Самцы львов способны совокупляться по сто пятьдесят семь раз с двумя разными самками в течение одного часа. Во время оргазма самцы пчелы домашней взрываются, оставляя свои гениталии в матке, чтобы исключить последующее спаривание. У слонов во время гона — периода сексуального бешенства, длящегося четыре месяца — наблюдается неконтролируемое мочеиспускание и образование газов, и пенис у них приобретает зеленую окраску из-за повышенной кислотности мочи.

Франсуаза порхала по своей гардеробной, ее обнаженный силуэт угадывался под слоями тончайшего газа. Она заглядывала в выдвижные ящики, открывала шляпные коробки, извлекала на свет атласные ночные сорочки и небрежно отшвыривала их в сторону.

— Симона, отстегни свой пистолет и вылезай из бриджей. Неохотно повинуясь, Симона надела фисташково-зеленый воздушный пеньюар, весь в складочках и рюшах, доходивший до лодыжек. Франсуаза лихо заломила ей на кудрях широкополую дамскую шляпку с оранжевым кантом.

В гардеробную вплыла Эффат, femme de chambre, горничная-персиянка Франсуазы. Она двигалась со слоновьей грацией, настолько легко, насколько позволял ей вес и кривые ноги, и на ее могучем животе стонал и скрипел накрахмаленный передник. Она провела рукой по кончикам своих пепельно-седых волос и закатила глаза. Ее зрачки, размером с булавочную головку, едва заметные в огромных выпученных глазных яблоках, производили обманчивое впечатление слепоты. Но от ее взора не ускользало ничего, ни малейшей детали.

Альфонс встретил Эффат во время одного из еженедельных походов на рынок. Круглый год здесь стоял ряд тележек торговцев фруктами, орехами и сыром. Она рылась в сваленной кучей треске. Выбрав самую большую рыбину, она внимательно осмотрела ее глаза на предмет свежести, понюхала чешую, не пахнет ли дурно, и пощупала желудок, который должен быть твердым. И там же, не сходя с места, дворецкий предложил ей работу в шато Габриэль. В тот момент она работала у одного персидского семейства, приехавшего в Париж на каникулы, и уже одна мысль о том, что ей придется отказаться от своей национальной еды, была достаточной причиной, чтобы сказать «нет». Но дворецкий не сдавался, неделю за неделей он уламывал ее, и его посулы становились все более и более щедрыми. Тем временем он сумел убедить мадам Габриэль в том, что персиянки умеют готовить всякие экзотические блюда и что более изысканных яств на свете попросту не существует. И вскоре сочетание притягательности Сены, недавно изобретенного электрического освещения, роскошных женщин и французских деликатесов, которые, если следовать ее странной логике, должны были помочь персиянке избавиться от лишнего жира на мощных бедрах, оказалось непреодолимым. Эффат не только стала полноправным членом семейства, которое, помимо всего прочего, давало ей обильную пищу для сплетен, но и вышла замуж за сторожа, став и вовсе незаменимой. Отныне ее холодный взор проникал в самые сокровенные мысли ее госпожи, заглядывая в такие уголки, куда самой Франсуазе не было доступа.

Служанки, фрейлины, ливрейные лакеи, все они соперничали за право исполнить самый незначительный каприз Франсуазы. Большая часть дня уходила на подготовку к ее вечерам. Полдень начинался с того, что она подолгу отмокала в чугунной ванне, добавив в воду успокаивающий нервы бальзам Сары Бернар, камфару, морскую соль и тинктуру валерианы. Пока Франсуаза смывала с себя следы усталости от прошлой ночи, Эффат умащивала ее прямые волосы травяными масками, втирала в кожу смягчающие питательные кремы. В оставшееся до вечера время она разбрасывала розы в стиле драматической актрисы немого кино. Но ум ее отнюдь не бездействовал. Каждое мгновение бодрствования было посвящено анализу анатомии ее последнего любовника и разработке новых способов доставить ему удовольствие.

— Эффат, этот пеньюар не годится, — заявила Франсуаза, окуная пальцы в баночку с бальзамом для губ. — Пусть она примерит вот эту юбку и, oui, корсаж. Может быть, еще шапочку с опушкой из горностая. Что скажешь, Симона?

— Они ужасны, — Симона была явно раздосадована. Целый час пришлось потратить на одевание и раздевание, а она даже одним глазком не взглянула на будуар.

— Ага! Вот это тебе определенно понравится. Эффат, depeche-toi[14].

Эффат молча кивнула головой, не выражая ни неодобрения, ни согласия, проковыляла к платяному шкафу и выбрала robe de bal[15], с облегающим корсажем и подолом с оборками.

Симона ощутила острое желание сотворить что-нибудь хулиганское с платьем стоимостью в тысячу шестьсот франков, которое ее мать надевала, чтобы побывать в Театре-варьете. Платье должно было быть простым и функциональным — оборки затрудняли движение, парадный корсет напоминал броню средневекового рыцаря, а кринолин заставлял чувствовать себя мумией. Удобнее всего ей было в сапогах и брюках, которые не стесняли движений и с которыми кобура с револьвером смотрелась вполне уместно.

На petit costume[16] она еще могла бы согласиться.

Но только не на то ужасное платье, которое держала на вытянутых руках Эффат. Только не это. Как бы ей хотелось оказаться сейчас верхом на лошади, исследуя долину Африканской циветты вместе с Сабо Нуаром, ее другом и по совместительству помощником конюха, отличавшимся столь же свободным нравом и непредсказуемостью, как и жеребцы, за которыми он ухаживал и которых объезжал.

— Будь осторожна, Симона, — предостерегла ее Франсуаза, раскрывая веер из павлиньих перьев — фантастическое творение самого месье Римбо. Она принялась обмахиваться веером, кивая головой с таким видом, словно это она выбрала платье, а вовсе не Эффат.

Симона влезла в платье, наступила прямо на шов оборки, споткнулась и полетела головой вперед на кушетку.

Франсуаза вскрикнула.

Эффат бросилась спасать то, что еще можно было спасти.

Увидев лицо матери, Симона изрядно перепугалась и попыталась высвободить каблук. Носок ее сапога запутался в подоле, и тот разорвался с негромким треском. С девушкой случился приступ нервного смеха.

Франсуаза стукнула ее веером по лбу, утешая себя мыслью, что от платья все равно пришлось бы отказаться, поскольку она уже надевала его. Да, каждый благородный состоятельный дворянин восхищался ею в этом наряде.

— Как только я покончу с тобой, Торопыжка, — со вздохом изрекла она, прикрыв губы веером из павлиньих перьев, — ты будешь разбивать сердца, а не ломать собственные лодыжки.

Прозвище, которым в сердцах наградила ее мать, не осталось незамеченным Симоной, пока та сражалась со складками платья, пытаясь снять его через голову и окончательно запутавшись.

— Этим платьям место в музее. Я выгляжу в них совершенной дурочкой, — выпалила она.

«А ведь это правда», — с удивлением подумала Франсуаза.

Они были хрупкими женщинами — она сама, мадам Габриэль и Симона. Поэтому им приходилось прилагать больше усилий при выборе своих нарядов. Тем не менее мужчины предпочитали маленьких женщин. С такими женщинами мужчины чувствовали себя выше, сильнее. Впрочем, большинство мужчин — создания крайне импульсивные, требующие моментального удовольствия — не отдавали себе в этом отчета. Но Франсуаза была истинной дочерью мадам Габриэль и, подобно ей, могла уловить запах розы еще до того, как будет посажено семя. Certainement[17], она была достойным отпрыском хитрой и коварной мадам Габриэль. Женщины, которая приручала королей. Идола своего времени. И таковой же была и она, Франсуаза д'Оноре — во всяком случае, пока ей удастся сохранять свою молодость.

Задумавшись о неизбежной старости, она повертела в руках веер, похлопала себя по щеке и швырнула его через всю комнату. Таким женщинам, как она, старость давалась нелегко. В тридцать лет опасность ступить на путь, ведущий вниз, возрастала. Из шкатулки она вынула нитку жемчугов и примерила их на шею, а потом приложила к волосам. Прищурившись, она рассматривала пару сережек, а затем показала их Симоне.

— Дешевый подарок от дешевого мужчины. Болван решил, что я не отличу стекло от добытых на руднике бриллиантов. — Она небрежно уронила сережки в коробочку со шпильками и булавками для волос.

Симона вытащила сережки и приложила их к мочкам ушей. — О, поп, поп, нет, ни в коем случае! — воскликнула Франсуаза. — Дурной вкус — это погибель для женщины. — Она порылась в своей сокровищнице и извлекла на свет божий ограненный изумрудно-зеленый бриллиант в десять карат. — А вот это подарок твоего отца.

При упоминании графа Мирфендереску, баварца, причинившего ей невыносимые страдания, в глазах у нее появился стальной блеск. Когда он сбежал от нее с какой-то мерзкой гризеткой, занимающей к тому же низкое положение, в течение всех девяти месяцев беременности Франсуаза искала утешения на «Серальо». И хотя он представлялся графом, на самом деле был простым парфюмером и сумел покорить ее тем, что доводил до безудержного оргазма всякий раз, когда откупоривал один из своих флакончиков с духами. После того как она потеряла его, своего amant en coeur[18], она больше никого не любила. Она протянула кольцо с изумрудом своей дочери.

— Оно намного лучше этих дешевых сережек.

— Нет, — упрямо ответила Симона, застегивая сережки. — Мне не нужно кольцо от него. Лучше я буду носить эти серьги.

— Pauvre Симона, бедняжка, — с надрывом вырвалось у Франсуазы. — У тебя такой богатый выбор, та chere. He соглашайся на меньшее и не останавливайся на полпути. Ты намного красивее меня или твоей бабушки. Мужчины с радостью отдадут жизнь за право зарыться лицом в твои кудри. Дай им то, что они заслуживают, — боль и еще раз боль. — Она встряхнула головой, словно для того, чтобы привести мысли в порядок. — Впрочем, нельзя лишиться того, чего пока не имеешь. За дело. Тебе предстоит многому научиться, Торопыжка.

Пока Франсуаза разглагольствовала, и не в последнюю очередь потому, что ей доставляло удовольствие слушать соб-ственный голос, а Симона старалась скрыть растущее нетерпение, Эффат успела примерить на девушку наряд, который Франсуаза надевала для прогулок в Булонском лесу. Она произвела такой фурор, что граф Валуа де Медичи и герцог Суассон на протяжении нескольких месяцев настойчиво добивались ее внимания, осыпая подарками, пока, наконец, ей не надоела их мелочная ревность и она не отправила обоих обратно к их фригидным супругам.

Атласные бриджи приятно холодили промежность Симоны, а отделанный кружевами корсаж сдавил ее грудь. Она уже совсем собралась было махнуть рукой на «Серальо» и забыть о ней, когда Франсуаза, поманив ее белой ручкой, пригласила вступить в пределы чувственной вселенной.

Глава одиннадцатая

«Серальо» — легендарная lit a baldaquin, кровать с пологом на четырех столбиках — предстала перед ней во всей красе позолоты. Драпировки из газа струились с потолка, образуя арабский шатер вокруг рамы черного дерева, на которой были вырезаны пухленькие купидоны. С пилястров свисали позолоченные витые шнуры. В глубине высоких зеркал на подвижной раме с бронзовыми фигурками купидонов отражались чувственные и сладострастные просторы кровати.

В полукруглый альков с вычурной лепниной удачно вписалась недавно проведенная электропроводка. В будуаре звучала бодрая мелодия «Сувенира из Мюнхена» Шабриера.

Франсуаза легким движением сбросила с себя невесомые одеяния из газа и распростерлась на «Серальо» во всей своей благословенно роскошной наготе. Она потянулась всем своим гибким телом, и нитки жемчугов у нее на шее слабо вздрогнули. В глазах у нее появился металлический блеск, и она обвела взором убранство опочивальни, вполне уверенная в том, что именно она, а вовсе не «Серальо» воспламеняла желание в чреслах мужчин. Ее волосы украшала бледно-лиловая роза. Она закинула руки за голову, открывая напудренные подмышки.

Симона ошеломленно взирала на окружающее ее неумеренное богатство — из лиможских шкатулок свисали украшения из золота и серебра, на этажерках валялись небрежно брошенные драгоценные камни. Повсюду в беспорядке были разбросаны шелковое нижнее белье, заколки и булавки из слоновой кости, хлысты, подобранные в тон сапогам для верховой езды, а на пьедестале красовались бронзовые ступни ее матери. Франсуаза явно тяготела к излишествам. И к духам тоже. В воздухе витали разнообразнейшие ароматы, включая ладан, — ими пропахли занавеси и даже стенные панели.

Вооружившись распылителем, явилась Эффат. Обойдя Франсуазу кругом, она сбрызнула ее духами «Майская роза».

— Будь хорошей девочкой, Симона, — пробормотала ее мать, — и дай мне еще одну розу.

— Здесь чересчур много ароматов, они перебивают друг друга, и у меня кружится голова.

— Они не перебивают, а дополняют друг друга, — поправила ее Франсуаза. — Воспоминания и запахи неразрывно связаны друг с другом в нашем эмоциональном восприятии. Когда после тебя остается запах духов, мужчины начинают скучать по тебе.

Из огромного букета в вазе Симона выбрала желтую розу.

— Non, та chere! Нет, моя дорогая! Никогда не выбирай желтый цвет! Лучше всего розовый — он напоминает мне о розовых сосках. Дай мне ту, у которой лепестки начали увядать.

Выбрав нужный цветок, Симона закрепила его за ухом у своей матери и повернулась, чтобы обозреть «Серальо». В окно влетал свежий ветерок, но она обнаружила, что ей трудно дышать. Ей хотелось убежать. Ей нужен был глоток свежего воздуха.

Из самого сердца массивной кровати, откуда она правила своей вселенной мужчин, Франсуаза устремила взор на бедра дочери.

— Желание дает нам возможность жить дальше, Симона. Используй свою сексуальность так, как мужчина использует свой пистолет или шпагу. Дай пищу его желанию, этому самому главному и жизненно важному изо всех эмоций. — Она вынула розу из-за уха и, чтобы отпраздновать свое прошлое, настоящее и будущее, небрежно бросила ее в окно.

Роза исполнила вальс на фоне безоблачного неба, наклонилась и, сделав пируэт, спланировала вниз, к парку с зарослями жасмина и важно расхаживающими павлинами, чтобы приземлиться на широкие поля соломенной шляпки мадам Габриэль, которая как раз проходила по террасе под окном.

Франсуаза выбрала из вазы банан.

Симона вскочила на ноги, ее желтые глаза метали молнии.

— Mama, non! Assez![19]

Гигантские объятия кровати «Серальо», где правили бал желания и мечты ее матери, готовы были сомкнуться и задушить ее. Если она сию же секунду не выйдет вон, то непременно лишится некоей важной части своей личности.

— Не стой так с раздвинутыми ногами, Торопыжка, — упрекнула ее Франсуаза. — Неужели ты начисто лишилась хотя бы видимости приличия? Во-первых, требуй отдельной ложи в опере, обещания купить тебе особняк, потом можешь говорить peut-etre out, peut-etre поп[20], но даже тогда не раздвигай ноги, пока он не приложит массу усилий, чтобы умолять тебя сделать это. И пожалуйста, перестань смотреть в окно. Ты больше никуда не пойдешь, та chere, ты останешься со мной. А теперь подними глаза. Это, положим, самое главное твое сокровище сегодня. — На мгновение Франсуаза умолкла, обдумывая свои последние слова. — Собственно, это, скорее, второе по значимости сокровище, — поправилась она.

Запрокинув голову, она сунула банан в рот, и на лице ее появилось выражение неземного блаженства.

Симона решила, что она непременно умрет со стыда.

— Жить в такой роскоши, — проворковала Франсуаза, — стать образованной светской леди, а не уличной девкой, культивировать убеждения, столь отличные от других женщин, — разве это недостаточная причина для праздника?

— А я считаю, что причина для праздника состоит в том, чтобы испытать счастье и встретить такого мужчину, рядом с которым все прочие будут казаться незначительными, — заявила в ответ Симона.

— Pour l'amour de Dieu![21] Какая чепуха. Когда тебе повезло настолько, что ты можешь начать день, не зная других забот, кроме как доставлять удовольствие и манипулировать целым легионом мужчин, зачем поощрять и поддаваться собственническому заточению любви, которое неизбежно ведет к беременности? — Никогда не забывая об этой опасности, Франсуаза, после того как родила Симону в четырнадцать, сделала несколько абортов. Она продолжала пользоваться вагинальными губками, пропитанными уксусом и квасцами, принимала ванны с добавлением минералов и травяных настоев, установила в туалетной комнате биде и при малейшей возможности настаивала на прерывании соития.

— Любовь — это легковоспламеняющаяся материя, Симона, подобно негашеной извести или керосину. Любовь пожирает тех, кто имел несчастье заразиться ею.

— Любовь — неотъемлемая часть эмоционального взросления женщины, — возразила Симона.

Пренебрегая приличиями, Франсуаза элегантно сплюнула в пепельницу, стоявшую на приставном столике, после чего растерла плевок фуляровым носовым платком с таким видом, словно давила мерзкое насекомое.

— Любовь означает замужество, которое неизбежно ведет к тому, что мы теряем себя как личность.

— Я верю в любовь, — проговорила Симона тихо.

Глава двенадцатая

Находясь в дальнем конце поместья, с оперным лорнетом в руке, Сабо Нуар проводил взглядом розу, которая выпорхнула из окна Франсуазы и приземлилась на поля шляпки мадам Габриэль, шествовавшей в Большой дом. Направив лорнет на окно спальни Франсуазы, он негромко выругался себе под нос. Теперь, когда Симона стала проводить меньше времени в его обществе, он не задумываясь отдал бы целый табун арабских скакунов за возможность узнать больше о бесконечной драме, разворачивающейся в будуаре наверху.

Сабо Нуар был высоким и худощавым юношей с блестящими каштановыми кудрями, падавшими на плечи и закрывавшими узенькие, как у птички, лопатки. Каштанового цвета бусы на шее, матово-кофейный цвет лица и хрупкое телосложение — так противоречившее его мужской похоти — придавали его облику женственности. Его родители эмигрировали из Алжира и осели во Франции благодаря помощи колониального французского правительства. Во времена владычества мадам Габриэль его отец начал с помощника конюха, дослужившись до должности старшего конюха и смотрителя поместья.

Мать нарекла его Сабо Нуар, или Черное Копыто, потому что он родился с родимым пятном в форме копыта на пятке левой ноги. Почему-то она уверовала в то, что он пребывает в близком родстве с чернокопытным буйволом, который, подобно ее сыну, передвигался с грациозным изяществом. Она научила его ухаживать за животными, познакомила с их привычками во время кочевья, привила к ним уважение, проявлять которое следовало даже во время охоты, чтобы духи животных помогали ему.

Как-то летом, чтобы обрести силу лошадей, его мать проглотила овсяницу и белый клевер, который нарвала на пастбище. Она умерла от отравления. Оплакивая ее утрату, Сабо Нуар завернулся в шкуру буйвола, поднялся на один из самых высоких холмов долины Африканской циветты и, повернувшись лицом на восход, бросил с вершины мясо буйвола, чтобы умилостивить ее дух.

С того дня он разучился улыбаться.

Вскоре он стал поистине незаменим на конном заводе мадам Габриэль, где выращивали чистокровных скакунов. Он воевал с гусеницами, опрыскивал червяков и надевал намордники на лошадей, чтобы зимой, в морозы, они не отравились вредными побегами и растениями. Хотя Господь благословил долину Африканской циветты богатой минералами почвой, отчего кости коней укреплялись и развивались просто превосходно, он занимался оздоровлением лошадей, устраивая для них скачки и прочие упражнения. Он оказался непревзойденным ветеринаром, тренером и коневодом. А еще он научил Симону, его спутницу в играх и конфидентку, искусству хиромантии и секретам укрощения лошадей. Она, в свою очередь, научила его читать и писать, превосходно танцевать вальс и стрелять из пистолета — исключительно для защиты своей чести, а не для того, чтобы убивать.

Ее волосы были того самого оттенка, которым славятся лисы, она прекрасно разбиралась в лошадях, поэтому Симона стала частью его мира. Она, подобно его матери, овладела силой лошадей, но не столь драматичным способом. Сабо поверил в то, что девушка — его родственная душа, богиня из древних мифов. Свою безрассудную страсть он направил на лошадей — он скреб их, кормил, учил ходить под седлом и в упряжке. Кроме того, он готовил экипажи для выездов. Им восторгались леди, считая его самым надежным помощником в конюшнях, и его презирали остальные конюхи, поскольку не могли выдерживать тот темп работы, который он задавал. Никто не догадывался о наличии этой невероятной энергии. Каждый взмах щетки по холке кобылы, каждый осмотр копыт, каждое поглаживание холеной шкуры — все это было подготовкой к тому моменту, когда Симона приглашала его прокатиться верхом по долине Африканской циветты.

Для него мадам Габриэль и Франсуаза были всего лишь женщинами, которые катались верхом на Бальзаке, Флобере или Набисе по лесу, куда он привозил для них ленч, подтягивал ослабевшую подпругу или подковывал копыта их лошадям. Соломенно-желтые, прямые как палка волосы Франсуазы развевались по ветру, подобно выпущенному рою стрел, когда ее кобыла срывалась в галоп; голубая грива мадам Габриэль переливалась и играла, как океанские волны. Но Симона была совершенно другой. Она казалась ему яркой и обжигающей иллюзией, которую ему страстно хотелось заполучить. Он не мог сдержаться и, ухаживая за ее лошадью, прижимался лицом к крупу там, где сохранялся ее запах.

А потом, спустя не такое уж долгое время после смерти матери, его отец женился на Эффат, персиянке-горничной Франсуазы, и его жизнь переменилась. Отец начал проводить все свободное время в обществе молодой жены. Симона стала посещать лицей и с головой погрузилась в учебу. Она больше не заходила за ним на конюшню, чтобы он предсказал ей будущее по линиям на ладони или познакомил ее с только что родившимся жеребенком. Они больше не прятались под мостом через озеро, и его уши больше не горели от рассказанных ею сплетен. Даже прадедушку Симоны, раввина, не обошли вниманием фантазии молодого конюха. Он часто воображал, как старик бродит по Большому дому, заглядывая в волшебные будуары своей внучки и мягко упрекая ее за проступки и проказы.

Впрочем, время от времени Симона находила время прокатиться верхом вместе с Сабо Нуаром и вручить ему подарки — запонки из оникса, книжку с мифами, оперный лорнет в оправе из слоновой кости, — но виделись они крайне редко. Ему было мало этих свиданий. Он начал задаваться вопросом, а действительно ли жизнь в раю так прекрасна, как о том говорят, особенно когда рай постепенно ускользает от тебя, становясь все более недостижимым. В этом доме, которым правили недоступные для него женщины, он всерьез рисковал тем, что адский огонь, сжигавший его плоть, поглотит в конце концов и его самого.

Он редко покидал поместье, боясь, что в его отсутствие может понадобиться Симоне, разве что в тех редких случаях, когда узнавал о том, что какая-нибудь бедная женщина должна отправиться на гильотину. Тогда он шел к тюрьме Ля-Рокетт, что между Бастилией и кладбищем Пер-Лашез, и, прислонившись к стене темницы, мысленно прощался с душой, которая скоро встретится с его матерью. Или же ехал в Cour d'assises[22], где проводились процессы над правонарушителями. Пристально глядя на человека, стоящего перед судьей, он чувствовал, как напрягается каждая жилка и клеточка его тела от нависшей над преступником опасности, получая таким образом встряску, которая так была необходима его организму.

А сейчас он не сводил глаз с окна Франсуазы в надежде узнать, не поддастся ли Симона, в нарушение данного ему слова, на уговоры своей матери и не ступит ли на стезю, которой шли ее мать и бабушка. Он навел свой лорнет на фасад замка с тридцатью двумя окнами. Он рассматривал их чаще и дольше, чем признался бы в том самому себе, с лорнетом или без него; и с отдаленного края поместья, и с самого близкого расстояния, на которое он только осмеливался приблизиться, но между ним и замком всегда оставался двор с наядами, в котором шестьдесят девять статуй извергали воду из своих промежностей, посылая электрические импульсы по его жилам.

Он представлял Симону в оконном проеме, раскинувшую руки в стороны, приглашающую его окунуться в ее наготу, представлял ее округлости — болезненно сладостную греховную сущность, — самую выдающуюся куртизанку из всех куртизанок, а себя — неутомимым любовником, который имел над ней власть в постели.

Уловив какое-то движение в окне, он вытянул шею. Лорнет увеличил и приблизил сияющий ореол рыжих волос Симоны над оконным карнизом. Она находилась в будуаре Франсуазы. Она поддалась искушению. Она нарушила обещание. Сердце Сабо Нуара оборвалось, замерло, и он застыл словно громом пораженный. Но вот она снова мелькнула в окне, и он пришел в себя. Оттого, что она была там, он чувствовал себя разбитым и уничтоженным.

Глава тринадцатая

«Grace a Dieu»[23], — подумала мадам Габриэль, закрывая глаза. Ее голубые ресницы искрились на солнце. Облаченная в перчатку рука бережно поглаживала рубиновый гарнитур, расстаться с которым у нее не было сил. На эти рубины уже положила глаз Франсуаза — и они превратились в предмет ее вожделения. Мадам Габриэль удовлетворенно вздохнула — наконец-то она снова в привычных объятиях своих садов. Тем не менее ночь, проведенная во дворце, оказалась триумфальной.

Не кто иной, как сам президент пригласил ее развлечь шаха, и это несмотря на то что свои услуги готовы были предложить многие женщины помоложе. Ей удалось безраздельно завладеть душой правителя, превратив его за одну ночь в более решительного и крепкого мужчину. Она протянула руку к солнцу, любуясь браслетом, который отбрасывал причудливые блики на ее юбку. Этот подарок она не снимала и в президентском экипаже, пока тот с грохотом катился по улицам Парижа, чтобы доставить ее домой. Она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы приветствовать зевак и знакомых, но все-таки не настолько усталой, чтобы лишний раз не полюбоваться своими рубинами.

Мадам Габриэль хотела было погрузиться в свои торжествующие мечтания о том, какой счастливый поворот событий произошел в ее жизни, как призрак Оскара Уайльда нахально уселся ей на колени. Она испуганно вскрикнула при виде симпатичного писателя, который при жизни был беззаветно влюблен в ее грудь.

— Что с тобой произошло, Оскар? Ведь тебе всего сорок шесть, ты слишком молод, чтобы умереть.

Он бережно обхватил губами ее правый сосок, словно боялся причинить ей боль. Голос его эхом отразился от бархатной кожи ее упругой груди: «Не верь слухам, будто я умер от воспаления уха, моя дорогая Габриэль. Меня погубила другая напасть, страшнее которой ничего не было на свете».

Сердце ее исполнилось глубокой печали и тоски.

Оскар Уайльд был одним из немногих любовников, которые ей действительно нравились и чье общество было ей по-настоящему приятно. Их связь началась до того, как он встретил Бози, до того, как состоялся суд над ним, — в то время, когда он боролся со своими противоречивыми желаниями. Когда он оставил ее, чтобы предаться подлинным, внутренним сексуальным наклонностям, ей стало не хватать его романтичности и остроумия. А сейчас он забрался в ложбинку, намереваясь вкусить ее грудей и стискивая их так, словно он был все еще жив и хотел потренировать свои бицепсы.

Этого ему показалось недостаточно, он принялся уговаривать ее поскорее взять в руки дневник, и она, не найдя в себе сил сопротивляться, приступила к работе.

— Да, Оскар, мне тоже кажется, что прошлое не должно умирать. Оно должно жить. В жизни Симону может подстерегать множество неожиданностей, поэтому она должна быть готова встретить их.

Из складок платья до нее донесся тяжелый вздох Оскара Уайльда — те, кто родился с серебряной ложкой во рту, сохраняют наивность до конца дней своих.

— Мне невыносимо больно и грустно разрушать невинность и идеализм Симоны, — задумчиво промолвила мадам Габриэль, — но другого выхода нет.

У них было так много общего, у молодой Эстер Абрамович и Симоны д'Оноре. Симона обладала дикой, почти безжалостной красотой и озорным и дерзким складом ума, но в душе была бунтаркой. Она культивировала идеалистические устремления, и никому не удавалось заставить ее выбросить их из головы. Девушка воображала себя амазонкой-наездницей, хиромантом и традиционалисткой, которую интересовало лишь умение поддерживать разговор и больше ничего.

Взмахом руки мадам Габриэль выгнала Оскара из ложбинки между своих грудей, и он укрылся в ее роскошных волосах.

— Да, cher Оскар, Симона действительно стала моим raison d'etre[24]. А теперь оставь меня в покое.

Она раскрыла дневник из веленевой бумаги в парчовом переплете, украшенном серебряными застежками с эмалевыми буквами. Под мягкий скрип ее золотого пера Оскар Уайльд заснул.

Дочь раввина

1865 год

Меня зовут Эстер Абрамович. В Париже я известна как мадам Габриэль д'Оноре.

Сегодня, через день после твоего шестнадцатилетия, chere Симона, я отправлюсь в путешествие по волнам памяти, чтобы записать свою историю, засвидетельствовать прошлое, забыть которое я пыталась на протяжении тридцати пяти лет. Но мне этого не удалось.

Теперь ты уже готова стать полноправным членом семейства д'Оноре, носить мантию и сохранить наш статус и наследство.

Я представляю себе, что женщины клана д'Оноре войдут в историю как Три грации, три самые роскошные и знаменитые дамы в высшем свете Европы, любви и внимания которых домогались самые известные и богатые мужчины. С течением времени тебе придется решать самой, стоит ли открыть свое еврейское происхождение или пусть оно и дальше дремлет под сверкающим фасадом твоего блестящего настоящего. Для того чтобы принять мудрое решение, тебе понадобятся факты не только из твоего настоящего, но и из прошлого.

Следуй же за мной к дому номер 13 по рю де Руазье, улице Роз, в квартале Маре, к этому обветшалому особняку семнадцатого века, который превратил в синагогу Papa, твой прадедушка, раввин Абрамович, самовольно возведший себя в духовный сан и без сторонней помощи осиливший грамоту.

Каждую священную субботу толпы ортодоксальных и не совсем ортодоксальных евреев, богатых и бедных, веселых и грустных, приходили в нашу необычную синагогу, чтобы стать свидетелями чудес в исполнении нашего Papa. Здесь мужчины и женщины общались, беседовали на разные темы и танцевали, словно это было в порядке вещей.

Стоило Papa несколько раз хлопнуть в ладоши, как в бочках начинало бродить и выплескиваться через край вино, причем сезон сбора винограда уже давно закончился! Это вино по цвету походило на гранатовый сок, и было оно слаще манны небесной, заставляя женщин бросаться в объятия своих мужей, а мужей — находить своих жен прекраснее ангелов кисти Ми-келанджело. Стоило Papa легонько дунуть, как в священную субботу, Шаббат, ровно в закатный час загорались свечи. Под его теплым взглядом самые невзрачные женщины превращались в красавиц, стоило им переступить порог нашего дома. Крупица нашей хулы даровала неистощимую энергию больным и немощным. Какой бы ни была погода на улице, у нас во дворе неизменно ярко светило солнце и благоухали розы, за которыми любовно и бережно ухаживал Papa. Я же поливала их, побуждаемая возвышенными и благородными амбициями, которые питались моим живым и необузданным воображением, чтобы воплотиться в мои еще детские мечты.

— Она такая красавица, дочь нашего волшебника раввина, со своими рыжими кудрями и скрытым в ней огнем, — перешептывались между собой члены конгрегации, прикрывая рты одной рукой, а другой дергая собеседника за рукав или похлопывая по плечу.

— А ведь ей еще нет и двенадцати, не правда ли? Да, совсем еще дитя, но через несколько лет она выпустит на свободу этот скрытый огонь, что горит в ее голубых глазах, и станет еще более неотразимой, чем ее отец.

Тридцать пять лет назад я упивалась этими сладостными хвалебными словами, в то время как мальчишки моего возраста ходили в сопровождении родителей и готовились к предстоящей им бар-мицве — обряду совершеннолетия. И хотя в то время было не в обычае, чтобы девочки учили Тору, Papa не видел причины, почему мне или любой другой девочке, если у нее возникает такое желание, нельзя позволять этого. И я была с ним вполне согласна. Беспорядки потрясли нашу ортодоксальную общину. Но Papa проявил предусмотрительность. Он покинул Польшу: его манили неведомые дали, и эмигрировал во Францию вместе с женой и дочерью в поисках свободы. Он не мог допустить, чтобы самые близкие ему люди заковали его в кандалы устаревших и отживших свое верований.

Разумеется, Papa не мог предполагать, что двадцать девять лет спустя дело Дрейфуса заставит его понять и даже испытать признательность к антисемитам, которыми всегда кишела Франция.

Благодаря своей дружбе с Эмилем Золя я одной из первых узнала, что бумаги, обнаруженные в мусорной корзине в кабинете германского военного атташе, позволили заподозрить Дрейфуса, еврея, капитана французской армии, в передаче секретных сведений правительству Германии. Несмотря на его заявления о том, что он чист перед своей страной и законом, Дрейфуса признали виновным в измене, разжаловали, лишили гражданских прав и сослали на Чертов остров. Исповедующая взгляды правого крыла газета «La Libre Parole» представила этот случай как еще одно свидетельство существования заговора евреев, которые стремились уничтожить Францию. Когда Эмиль узнал о невиновности Дрейфуса, он пришел в ярость. В его открытом письме, озаглавленном «Я обвиняю», изобличалась дымовая завеса, уловка, прикрытие, использованное военными. Обвиненный в клевете и приговоренный к тюремному заключению, cher Эмиль бежал в Англию, где и оставался до тех пор, пока ему не было даровано помилование. Для всех нас это были трудные времена.

Это дело сокрушило иллюзии Papa. Он решил, что уж если во Франции он не может чувствовать себя свободным евреем, то и в любом другом месте на земле ему будет ничуть не лучше.

А пока суд да дело, вся женская половина нашей конгрегации была тайно или открыто влюблена в очаровательного Papa, в его словно высеченные искусным мастером черты лица, придававшие ему вид потомственного аристократа. Он сохранял спокойствие и был терпелив даже тогда, когда ему следовало выйти из себя — когда нам в окно бросали камни, или подбрасывали под дверь бутылки с горючей смесью, или когда вандалы изуродовали наш сад. Papa намеревался и дальше наслаждаться жизнью. Он обожал танцевать под еврейские напевы. Невысокого роста, хрупкий, он скакал по комнате, рыжие курчавые пейсы хлопали его по щекам, а на бедрах раскачивались в такт движениям накрахмаленные цицис, кисти, украшающие его талис, молитвенную иудейскую накидку. Он во все горло распевал библейские псалмы, возносил хвалу своей супруге и призывал пророка Илию прийти к нему в дом. Подбрасывая в воздух отделанную мехом ермолку, он распространял вокруг себя аромат апельсиновой туалетной воды. Вокруг хрустальных рожков нашей люстры покоилось такое множество ермолок, что они стали походить на кошек-циветт, свисающих вниз головой, дабы обрызгать всех одеколоном Papa.

Выпив стакан-другой вина, он щипал мать за ляжки и восклицал своим баритоном, который я так обожала: «Честному человеку приятнее вонзить зубы в сочную плоть своей супруги, чем сломать их о костлявые бедра худой женщины!»

Устремив на меня озорной взгляд и подмигивая, он уверял меня, что я вовсе не худая и не толстая, а, наоборот, весьма аппетитная в нужных местах. Я унаследовала от Papa кобальтовый цвет глаз, его умение радоваться жизни и бархатистый, убаюкивающий голос, компенсировавший невысокий рост — отличительную черту семейства. Ты, Симона, тоже очень сильно на него похожа. От него ты унаследовала цвет волос и ослиное упрямство. Он всегда старался сделать все по-своему, стремился всегда и во всем играть главную роль и даже плести интриги и затевать махинации, если это требовалось для нашего блага.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что именно такое его поведение, когда он стремился оградить нас от малейших неприятностей, и вынудило меня сбежать из дома, а мою мать лишило индивидуальности и права на собственное мнение. Но я отклоняюсь от темы. Пребывая в неведении относительно того, что уготовило нам будущее, мы были счастливой семьей.

Сладкие и безумно вкусные эклеры и фруктовые пирожные «Наполеон», которые по субботам пекла мама, служили предметом зависти двух местных булочников. Один жил на Rue du Pont aux Choux, улице у Капустного моста, а второй — на Rue des Mauvais Garcons, улице Плохих парней, названной так в честь ее криминальных обитателей, облюбовавших ее еще в четырнадцатом веке. Тебе будет небезынтересно узнать, Симона, что Маре, треугольник площадью в триста десять акров на правом берегу Сены, некогда представлял собой непроходимые болота, а в семнадцатом веке стал фешенебельным и модным районом для богачей. Но в мое время он переживал упадок и превратился в трущобы с узкими извилистыми улочками и домами с деревянными ставнями. Здесь кондитерские располагались по соседству с синагогами для удобства обслуживания паствы после службы. Объедки собирали в бумажные пакеты и продавали беднякам. Но нашему чудесному дому под номером 13 на улице Роз не требовалась кондитерская. Здесь двери были открыты для всех, особенно для бедняков, которые лишались сна перед субботой, когда им снились сласти моей матери и у них так обильно текли слюнки, что им приходилось вставать несколько раз из-за стола, чтобы сплюнуть в помойник.

Мне было всего двенадцать лет, совсем еще ребенок, но я поклялась, что сделаю все, что в моих силах, чтобы у меня не текли слюни при виде эклеров и чтобы мой мир не ограничивался замкнутым пространством четырех стен кухни.

Авангард

В нашем подвале под аккомпанемент бродящего вина и ароматы цветов апельсинового дерева, масла и жженого сахара Papa поведал мне, что ортодоксальные евреи не празднуют совершеннолетие девочек — хотя мальчики отмечают подобное событие молитвами и прочими торжествами. Впрочем, на девочек возлагалась такая же ответственность за свои поступки, но по этому случаю не проводилось никаких торжественных церемоний.

Теперь ты понимаешь, Симона, почему я так настойчиво советовала тебе поступить в университет, почему я поддерживала и одобряла твое стремление изучать живопись и музыку. В некотором смысле я стала смотреть на мир глазами Papa.

«Я всего лишь выживший из ума раввин, — заявил Papa, — так что если бы я полагал, что достижение зрелости женщиной заслуживает праздника, ты бы его получила, Эстер, и он был бы ничем не хуже торжеств по случаю бар-мицвы. Но что такое праздник? Веселье и необходимость молиться, разумеется. Но все это не много значит, если ты не стоишь крепко на собственных ногах и не умеешь совладать с собой и с окружающим тебя миром».

Его взгляд буквально обогревал подвал, отчего моя мать разразилась потоком жалоб: вино скисает и превращается в уксус в его присутствии. Он прикрыл ладонями закрытые глаза и, когда температура понизилась, продолжал:

«Изучай Тору дальше, Эстер, но при этом не забывай посещать Лувр. На протяжении четырех лет художники ходят в музеи, чтобы лучше узнать творчество великих мастеров прошлого. Люди всегда стремятся утолить собственное любопытство. Исследуй произведения мастеров, анализируй и раскладывай по полочкам, а потом экспериментируй и старайся освободиться от рутины. Я создал себя таким, какой я есть. Почему бы и тебе не поступить так же? Я — чужак в нашей общине, я стою одной ногой в варшавском гетто, а другой — во французском районе Маре. Тем не менее, когда придет время моей душе отправляться в Олам ха-ба, загробный мир, я ни о чем не буду сожалеть, потому что я жил, любил и изменялся. А, в конце концов, только это и имеет значение. Теперь настал твой черед».

Больше всего на свете я обожала эту черту характера своего Papa, моего ментора. Он ценил музыку, разбирался в живописи и считал, что женщина способна достичь такого же уровня, что и мужчина.

Я желаю тебе, Симона, чтобы ты никогда не оказалась зависимой от кого-либо. А это, та chere, залог наличия высшего образования и финансовой независимости.

Я последовала совету Papa и стала бывать в Лувре каждый день. Меня завораживали великие мастера, в какой бы области они ни творили — Вагнер, Верлен и Делакруа. Направляясь от улицы Роз в художественные галереи и обратно, я шагала по извилистым, вымощенным булыжником улочкам, где покосившиеся дома опирались друг о друга, нависали над тротуарами, погруженные в летаргический сон и меланхолию. Я полюбила площадь Восгезов и ее безукоризненно симметричные аркады. На площади семнадцатого века, видевшей самого Генриха IV, витали ароматы яблок и штруделя, корицы и булочек с маком. И именно здесь собирались бедняки, у которых не было ничего, кроме слюны во рту.

Но как раз в то время, на другом берегу Сены, где кипела жизнь города, я открыла для себя архитектурный гений Эжена Хауссманна. Современный Париж и я, мы родились в один год, поскольку как раз в 1853 году Хауссманн, префект Парижа, градостроитель, начал воплощать в жизнь свои грандиозные замыслы. До него не существовало широких бульваров, газовых фонарей, изысканных лепных фигур на фасадах домов и арках. И уж конечно, и в помине не было замков, украшенных фресками и отделанных позолотой. Я восхищаюсь Хауссманном, перфекционистом, не ведающим страха в воплощении своих желаний и намерений, создавшим тот Париж, который и доныне не перестает удивлять гостей и парижан.

Ты, Симона, унаследовала мои амбиции и талант, проявившиеся во мне благодаря гению Хауссманна. Вот почему я считаю тебя достойной занять трон созданной мною империи.

В последующие годы, годы молодости и перемен, когда я более чем когда-либо была склонна к размышлениям, меня охватило некое меланхолическое отчуждение или одиночество. Я страстно жаждала более интересной жизни, чем та, которую мог предложить мне квартал Маре. Я мнила себя «интеллектуалкой». Я отказалась последовать за своей матерью в буржуазное будущее, которое я презирала. К ужасу Papa, я полюбила оперы Вагнера, которого он недолюбливал за антигерманские высказывания. Я видела себя в первых рядах движения авангардистов, и Вагнер выступал в роли светоча и провозвестника новой эры, эры чувственных удовольствий. Papa же оставался романтиком и националистом. Он поощрял мой интерес к Лалли и Рамю.

«Они — наше бесценное достояние, — говорил он. — Их мелодии проникают в наши души, будоражат воображение и вновь являются на свет еще более прекрасными, чем раньше».

Я начала испытывать определенное неуважение к общепринятым обычаям и условностям. В моих манерах наблюдалась медленная трансформация — эволюция скорее, а не революция.

Сейчас, записывая свои воспоминания на этих страницах и оглядываясь назад, я испытываю недоумение и удивление. Неужели Papa не предвидел того, что его поддержка ускорит мой отрыв от семьи? Как мог такой дальновидный и обладающий развитой интуицией человек не разобраться в собственной дочери? Я боюсь совершить точно такую же ошибку в отношении тебя, Симона. Я не хочу потворствовать тебе в твоем стремлении разорвать все связи с шато Габриэль. Но я не совсем уверена, что знаю, где можно провести тончайшую черту между поддержкой твоей независимости и убеждением тебя в важности и необходимости хранить наследие д'Оноре.

* * *

Мадам Габриэль захлопнула дневник, прищелкнув языком. Ей удалось успешно опустить повествование о своем детстве, проведенном в доме номер 13 по улице Роз. Тем не менее она рассчитывала, что Симона сумеет сохранить и приумножить традиции и наследство д'Оноре. Горькая ирония заключалась в том, что она, причинившая столько боли собственному отцу, требовала от Симоны с уважением относиться к своим нотациям.

C'est la vie[25], ничего не поделаешь. Единственная дочь раввина Абрамовича не замарала своих рук тестом для выпечки, не вышла замуж за еврейского юношу и не покрыла голову скорбным платком. Она вышла из квартала Маре в самое сердце Парижа, чтобы предстать в облике несравненной мадам Габриэль д'Оноре, мастерицы жанра, которая создала собственную реальность, никогда и ни в чем не подражая кому бы то ни было.

Alors![26] В процессе созидания собственного будущего ее внучке придется узнать, что жизнь представляет собой череду триумфов и побед. Но мужчины считают, что они принадлежат им по праву, а женщины вынуждены за них сражаться.

Мадам Габриэль прогнала призрак Оскара Уайльда из уха, где тот решил подольститься к ней, облизывая ее барабанную перепонку. Она устремила взгляд своих небесно-голубых глаз к горизонту — на далекие холмы, купающиеся в ярко-оранжевых солнечных лучах. Альфонс ожидает ее к ужину, и она уже опаздывает. Она подобрала юбки и поспешила присоединиться к нему.

Глава четырнадцатая

Альфонс накрывал стол к ужину. Но вот он остановился, сунул тряпку, которой начищал столовые приборы, в карман фартука и подошел к окну. Снаружи великолепная и величественная Габриэль поднялась по ступеням и проплыла по террасе, чтобы присоединиться к нему за ужином. Он мог бы назвать себя счастливцем, если бы легкий румянец на ее укрытых прозрачной тканью щеках был вызван предстоящим рандеву, а не прошлой ночью, проведенной в объятиях шаха. Она не переставала удивлять его своей проницательной и мудрой утонченностью, пророческим предвидением и привычкой давать лошадям имена писателей, художников и философов — Бальзак, Флобер, Золя, Сезанн. Сердце замерло и сладко заныло в груди, словно она шла к нему на первое свидание, когда он был еще истинным правоверным мусульманином и страшился того, что она может оказаться наес, нечистой и непристойной, и заразить его неизлечимой болезнью. В то время он читал и перечитывал Коран: «О ты, истинно верующий, знай, идолопоклонники, несомненно, нечистые; и поэтому не могут они приближаться к Священной мечети». В конце концов любовь восторжествовала. Он не запачкался.

Гневно раздуваемые ноздри выглядели вполне уместно на аристократическом лице Альфонса, подчеркивая его облик потомственного аристократа. Уверенная походка и прямая спина заставляли обратить внимание на его длинные стройные ноги и необычайно высокий рост. В пятьдесят шесть лет эта привычка стоила ему постоянных ноющих болей в спине, избавиться от которых он не мог даже с помощью самых хитроумных новинок. Как следствие, он обзавелся велосипедом — это средство помогало облегчить приступы острой боли и давало достаточно времени, чтобы без помех поразмыслить о том, чего ради он покинул Персию и что еще уготовило ему провидение.

Занимаясь хозяйственными делами, инспектируя укромные уголки, неизменно ускользавшие от внимания его подопечных, он, оберегая свой элегантный наряд, облачался в кожаный фартук, в кармашке которого хранились всевозможные приспособления для полировки и придания блеска. Он руководил более чем семидесятью пятью слугами, в обязанности которых входило заниматься стиркой, носить воду, дрова и уголь, потрошить птицу и чистить камины.

Он провел рукой по своей аристократической голове: тщательно зачесанные волосы прикрывали наметившуюся лысину. Он подкрашивал их остатками красящих смесей мадам Габриэль, полученных из желез улиток-гермафродитов. Впрочем, он слегка изменял их оттенок, добавляя в крем щепотку лазурита, чтобы не повторять в точности ее цвет и избежать, таким образом, скандальных сплетен. Недавно в ее красителе сброженные листья резеды сменили индиго. Обретя шокирующую кобальтовую окраску, придававшую ее волосам и ресницам сходство с морской водой и облаками, что ей очень понравилось, она отказалась сменить состав и ввести в него недавно полученный из каменноугольной смолы синтетический аналог индиго.

Он снова обвел взглядом столовую, накрытый на двоих стол, сияющие канделябры, серебряную посуду, нагревательные приборы для блюд, на которых были выгравированы переплетенные буквы MGO, фамильный герб Оноре. Он сложил и спрятал свой фартук в секретер красного дерева. Еще раз Альфонс критически взглянул на себя — на шелковые чулки и фалды фрака, поправил свой самый ценный аксессуар — золотую цепочку, которую Габриэль подарила ему в момент фривольного флирта после того, как он поразил ее своей игрой на ситаре — старинном персидском музыкальном инструменте, который она нашла очаровательным.

Она вплыла в столовую, передала ему свою шляпку, подождала, пока он выдвинет для нее стул, села и расправила юбки. Дрожащими руками он высвободил ее пальчики из плена перчаток, бережно, словно они были изготовлены из тончайшего хрусталя.

Она улыбнулась, когда он погладил ее пальцы. Приподняв его руку, она поцеловала его в раскрытую ладонь. Все-таки он был для нее великолепным помощником и бесценным приобретением. Его исполненные достоинства манеры и умение вести диалог с любым знатным вельможей из любой части света снова и снова вводили сановных особ в заблуждение, заставляя их полагать, что он находится в услужении у претенциозного аристократа. Но самое главное заключалось в том, что он был единственным человеком, знавшим о ней все — все ее тайны, победы и поражения, все ее достоинства и недостатки. С ним она могла быть Эстер, оставаясь Габриэль д'Оноре. Он развернул салфетку и положил ей на колени. Выражение ее лица смягчилось, когда она встретилась с ним взглядом, и он почувствовал, как раздражение, вызванное ее кажущимся равнодушием относительно попытки покушения на его шаха, куда-то улетучивается. Его больше не заботило, что она и не подумала принести извинения за то, что даже не дала себе труд хотя бы попытаться правильно выговорить имя шаха.

Она жестом предложила ему занять место напротив себя.

— Альфонс, я пригласила к нам ювелира-перса. Пожалуйста, распорядись сделать необходимые приготовления к его приезду.

— Перса? — переспросил Альфонс.

Интересно, как и где она наткнулась еще на одного перса? Альфонс поднялся с места и подошел к двери, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. Вернувшись, он налил немного вина в специальный кубок, предназначенный для того, чтобы пробовать вино на вкус, прежде чем подавать на стол. Его выковал кузнец по особому заказу, и Альфонс прикрепил его к цепочке, которую она ему подарила. Он покатал вино на языке, прежде чем наполнить ее бокал.

— Кто этот человек? — поинтересовался он, и нижняя губа у него задрожала. — Неужели мне придется страдать еще сильнее и терпеть рядом с собой перса-соперника?

— Нет, — откликнулась она, протянула руку и легонько сжала его пальцы, давая понять, что ценит его остроумие. — Это не то, что ты думаешь. Ты всегда будешь единственным, желанным, моим персом. А этот мужчина приедет к Симоне — он ювелир шаха. Он тебе понравится, вот увидишь. Я только надеюсь, что он не обманет ее ожиданий и интереса, который она питает к мужчинам. А потом нам будет легче приобщить ее к семейному делу д'Оноре. У нее есть все необходимое, чтобы стать maitresse en titre[27]. Когда-нибудь она будет представлена при дворе. Ее будут развлекать, как королеву.

Знаком отпустив слугу, прислуживавшего им за столом, Альфонс подвинул тарелку с молодыми побегами спаржи к мадам Габриэль. Он не хотел, чтобы Симона овладевала профессией, которой посвятили себя Габриэль и Франсуаза. Он рассчитывал, даже надеялся на то, что Симона, незаконный отпрыск этого жалкого негодяя, баварского графа, самостоятельно выберет себе будущее, пусть даже это и не понравится ее бабушке. И вообще, Франсуаза наверняка не выносила бы этого золотого ребенка в течение положенного срока, если бы не влюбилась без памяти в этого несчастного труса. Но стоило ему узнать, что она беременна, как он тут же удрал с какой-то гризеткой, даже не с дамой полусвета, у которой наличествовало бы хоть что-то, отдаленно похожее на стиль. К счастью, Симона не унаследовала ни желтую кровь отца, ни капризный характер матери. Зато ей достался в наследство дерзкий и непокорный характер, которым отличалась ее бабушка (эти скрытые способности Альфонс разглядел еще в те времена, когда ее ныне небесно-голубые кудри и лазурные ресницы были цвета выдержанного вина).

Альфонс собрался с мыслями и вернулся к реальности.

— Этот вопрос имеет и для меня большое значение, Габриэль. Вам что-то известно об этом ювелире?

— Bien sur, cher[28] Альфонс. Он не похож на мужчин-французов, с которыми до сих пор сталкивалась Симона. Он носит на лице трагическое выражение, как будто у него разбито сердце. Симона наверняка сочтет его романтичным. Но самое главное — он должен будет уехать из Парижа вместе с шахом, так что ни о каком длительном романе не может быть и речи. Это будет всего лишь кратковременная любовная связь, страсть на одну ночь, чтобы Симона вкусила своего первого сексуального наслаждения. А потом она станет более благосклонно относиться к другим своим поклонникам. — Взгляд мадам Габриэль остановился на Альфонсе, и у того возникло такое чувство, будто на него обрушился ливень сапфиров. — Я хочу, чтобы Симона изведала то, что было между нами. Все было просто замечательно, не правда ли, топ cher?

Он смотрел, как она отпила вина, положила в рот кусочек спаржи, и удивлялся своей привязанности, которая не только не угасала, но, кажется, становилась еще сильнее с каждой ее победой или поражением. Справедливости ради следует отметить, что, находясь рядом с ней, ему приходилось страдать едва ли не чаще, чем радоваться. Он безрассудно тратил на нее свое состояние, отказался от намерения добиться успеха на поприще коммерции и согласился стать ее дворецким, только бы быть с ней рядом. Каждый вечер, садясь в свой экипаж, она разбивала ему сердце, собираясь лечь в постель с другим мужчиной. Крестики, которые он лезвием бритвы вырезал на стене своей спальни, отмечая количество ее любовников, оставили след на большом пальце его правой руки и незаживающую рану в его душе. И все равно, невзирая на то, что он верил в реинкарнацию, каждый вечер он молил Аллаха о том, чтобы тот отпустил его душу вслед за Габриэль, куда бы она ни отправилась.

И вот сейчас она разговаривала с ним не как с любовником, а как с доверенным другом, в совете которого нуждалась.

— Я должен предупредить вас, Габриэль, что культура Персии сильно отличается от того, к чему привыкла Симона.

— Но я ведь тоже француженка, — отозвалась женщина. — И я никогда не пожалела о том, что узнала тебя.

— Это не одно и то же. Мужчины-персы могут быть очень предвзятыми и самоуверенными, особенно когда речь идет о женщинах. Вы не понимаете моей культуры, Габриэль. Я же постарался принять вашу и никогда не навязывал вам своей. Я не хочу, чтобы Симона страдала.

— Как раз это и понравится ей больше всего. Загадка доселе неизвестного. Сплошная экзотика.

Альфонс больше ничего не сказал. Может быть, Симона влюбится в этого перса. Может быть, ювелир окажется столь же восприимчивым, как и он сам когда-то. Может быть, он женится на Симоне и обеспечит ей честное и достойное существование. Обнаружив в свое время, что она готова с энтузиазмом воспринимать новое, Альфонс взялся обучать девушку фарси: он как будто снова побывал в стране, которой ему так не хватало. Теперь, когда провидение послало ей перса, полученные знания наверняка помогут ей.

— Тогда почему бы вам не посоветовать Симоне получше узнать этого перса? Тогда она сможет держать его при себе, как вы поступили со мной.

— Нет, Альфонс, никогда! — перебила его Габриэль. — Я связываю с ней большие надежды. Можешь считать перса катализатором, который ускорит ее вступление в уготованный ей мир.

Он вздохнул, услышав решительный ответ. Ее мечта уже воплощалась в реальность. В свое время он тоже воспринимал случайную встречу с ней как мимолетное увлечение, столь приятное после долгих месяцев воздержания. Но случайная связь превратилась в стойкую привязанность, которая длилась вот уже тридцать лет. Она сумела посадить его на цепь, дала ему новое имя — Альфонс, которое звучало достаточно внушительно, чтобы он мог обходиться без фамилии. Но для Симоны он хотел большего, он хотел, чтобы она встретила такого мужчину, который будет равным ей.

— Что я могу сделать для вас, Габриэль? Что я могу сделать для Симоны?

Мадам Габриэль подошла к нему и уселась ему на колени.

— Расскажи ей о Персии, приукрась экзотичность твоей страны; нарисуй ей неотразимого героя, с которым ей захотелось бы познакомиться. Помнишь, как мы с тобой встретились в первый раз, Альфонс? Ты завладел моим сердцем, когда положил мне руку на плечо и пригласил поужинать вместе. Помнишь, как ты убирал волосы за уши? И я хочу, чтобы Симона представляла в своем воображении как раз такого мужчину.

Глава пятнадцатая

Еще до появления ювелира в замке и прежде чем Симона успела заподозрить, что происходит за ее спиной, мадам Габриэль предприняла некоторые шаги, чтобы обеспечить успешное воплощение в жизнь своего плана. Действовала она с той решительностью, которая отличала все ее предыдущие кампании.

Альфонс тоже с головой ушел в решение поставленной перед ним задачи, но совсем по иной причине. Если мадам Габриэль рассматривала новое ложе, приобретенное Альфонсом, как стартовую площадку, после которой Симона окунется в уготованное ей будущее, то Альфонс надеялся, что оно станет брачным. И он, и мадам Габриэль внесли свою лепту в украшение кровати и помещения, они соединили свои вкусы, чтобы сделать приятное Симоне и Киру. Кровать палисандрового дерева была инкрустирована изображениями соловьев из слоновой кости, которые часто воспевались в персидской поэзии и мифологии, а снежно-белые простыни Альфонс считал символом непорочности. Драпировка была настолько прозрачной, насколько неуловимой и неосязаемой мадам Габриэль считала любовь, которая стала причиной многочисленных трагедий. Несмотря на то что зеркала были неотъемлемой частью избранной ею профессии, она согласилась установить лишь по два с каждой стороны кровати. Обрамленные бамбуковыми рамами зеркала символизировали строгость и сдержанность — эти черты были несвойственны замку, зато вполне подходили Симоне.

Хотя Альфонс намеревался устроить так, чтобы молодые люди почувствовали, словно оказались вдвоем в брачном шатре, мадам Габриэль поддалась очарованию, которое навеяло на нее творение Бодлера «Приглашение к путешествию». Настенные панели изображали сцены из оперы «Кармен», там, где цыганка танцует среди цветущих вишневых деревьев и корзин с огурцами — находка Альфонса, — а на центральной панели было начертано стихотворение Бодлера:

В то время как остальные призраки плывут на волнах симфонии, Мои, о любовь моя, парят в очаровании твоего аромата.

У Альфонса был свой любимый мистик, Хафиз, к прорицаниям которого он обращался, сталкиваясь с превратностями судьбы. Он уселся на кровати с его книгой в руках. Кожаный переплет обложки источал аромат дома. Альфонс провел указательным пальцем по потрепанному корешку зачитанного томика.

— Обращаюсь к тебе, о Хафиз Великий, да будет вечной твоя мудрость, а сострадание бесконечным! Просвети меня и дай совет. Окончится ли визит ювелира так, как того желает Габриэль, или же так, как хочу я, урожденный Исфахани? — Он очистил свой разум от повседневной суеты и мирских забот, погрузился в транс и раскрыл книгу. Он постарался не закрывать глаза при виде открывшихся ему зловещих слов. Четверостишие за четверостишием вещали об одиночестве, отчуждении и предательстве. Он с силой захлопнул книгу. Даже великий Хафиз способен ошибаться.

Внезапно он почувствовал себя оскорбленным в окружении цветов лаванды, от которых была без ума Франсуаза. Он двинулся по кругу, выдергивая розы из ваз и отшвыривая их прочь, словно это они, а не Хафиз предрекали неудачу. Запыхавшись, он остановился, пригладил волосы (кожа под ними приобрела голубой оттенок, ведь он пользовался красителем несчетное число раз). Брачной спальне Симоны требовались достойные цветы, и он больше не будет потакать капризам Габриэль. Он возьмет это дело в свои руки. Воодушевленный, он попытался сообразить, аромат каких цветов не сможет заглушить естественный запах Симоны. Он вспомнил о нежных розах, приобретенных им для Франсуазы, кроваво-красных барбадосских лилиях, которые он предложил Габриэль — ведь они так соответствовали ее характеру. И тут он вспомнил о цветке, который в сезон покупал для себя. В Персии его называли ледяным цветком. Одни французы называли его «ведьмин орешник», а другие полагали слишком экзотичным, чтобы он имел собственное имя. Цветок привозили во Францию с другого континента, он зацветал один раз в году, двадцать первого марта — в день весеннего равноденствия, в первый день персидского Нового года. Золотисто-каштановый стебель без листьев и гладкие лепестки с желтыми прожилками напоминали ему чистый и прозрачный горный воздух его молодости.

Он нашел цветок для Симоны. И перс тоже должен по достоинству оценить его.

Глава шестнадцатая

В саду ярко светили газовые фонари, а внутри разливался приглушенный свет канделябров. Ржание возбужденных лошадей было слышно даже наверху, в спальнях, и задрапированные атласом стены оказались не в состоянии заглушить ослиные крики. Пронзительные вопли павлинов, у которых начинался период брачных игр, вынудили гусей раньше времени отправиться в перелет, и хлопанье их крыльев подняло ураганный ветер в долине.

Белошвейки подшивали, украшали вышивкой и подрубали подолы платьев для Франсуазы и мадам Габриэль. Муслиновые портьеры сменили бархатные гардины, чтобы дать доступ солнечному свету. Зеркала в полный рост и стойки с разноцветными шляпками Франсуазы были готовы принять участие в примерке ювелирных украшений. Шеф-кондитер распорядился доставить шафран, анис, кардамон, кориандр и мускатный орех и принялся сбивать белки, печь и пробовать персидские деликатесы по рецептам Эффат.

Вскоре должен был прибыть с визитом перс из экзотического мира.

Слуги поддались пороку тщеславия: и распорядители, и церемониймейстеры пренебрегали своими прямыми обязанностями, прихорашиваясь перед зеркалами. Благоухающие ароматами роз и охваченные волнительным предвкушением служанки выстроились по левой стороне парадной лестницы, под черно-белыми фотографиями умерших любовников мадам Габриэль, оживленно перешептывались и флиртовали друг с другом. Прародители и родственники, не желая пропустить семейное торжество, выглядывали из за плеча, смотрели поверх голов или позировали в полный рост рядом с портретом раввина Абрамовича из Варшавы.

Слуги норовили воспользоваться лестницей, находящейся в противоположном конце зала, чтобы взглянуть украдкой на фотографию Симоны в натуральную величину. Недоступная девушка красовалась верхом на лошади, и глаза ее, казалось, следили за ними, куда бы они ни направлялись.

Снедаемая любопытством домашняя прислуга донимала Эффат и Альфонса расспросами о ювелире шаха.

Сабо Нуар, о котором в суматохе позабыли, навел лорнет на окно Франсуазы. Мысль о том, что Симона будет возлежать на «Серальо» в объятиях другого мужчины, сводила его с ума.

Принимая ежедневную тонизирующую ванну, Франсуаза читала ужасающие детективные романы с продолжением, которые изрядно пугали ее, отчего кожа у нее приобрела совсем уж синюшный оттенок. Когда после одной особенно жуткой истории сердце у нее ушло в пятки, она просто вышвырнула книгу в окно. Обнаженная, мокрая после купания, она поспешила к зеркалу, чтобы оценить алебастровый оттенок своей кожи с тонкими прожилками вен.

Мадам Габриэль задумчиво провела рукой по мебели, картинам, книгам и скульптурам, выискивая следы несуществующей пыли. Ее атласные комнатные туфельки едва касались пола, вымощенного крупной мраморной крошкой из Венеции. Она переходила из одной залы в другую, любуясь мраморными украшениями в виде концентрических кругов, кубов и многогранников. Здесь можно было встретить греческий мрамор Средиземноморья и мрамор из Вероны, цветом напоминающий селезенку и печень. Блеск ее синих глаз и ироничная улыбка, игравшая на губах, скрывали выражение женщины, вынашивающей наполеоновские планы. Она, подмечавшая каждую деталь, не упускавшая ни одной мелочи, сейчас благосклонно попустительствовала навязчивой идее своей дочери, пожелавшей заполучить пресловутый браслет из красных бриллиантов. Ювелир-перс не привезет с собой никакого браслета, это естественно. Красные бриллианты встречались исключительно редко, вообще было известно о существовании всего лишь какой-то жалкой пригоршни этих драгоценных камней, которых никак не могло хватить для изготовления браслета.

Она даже терпела пианиста Ференца Листа. На его обрамленном непокорными локонами лице было написано циничное сатанинское выражение, и, сыграв бравурный туш на ногтях ее пальцев, как на клавишах фортепиано, он со своей дирижерской палочкой забрался ей в ухо и начал исполнять симфонию.

— Достаточно! — скомандовала она. Драматические звуковые волны вызывали у нее нешуточную головную боль. — Не путай мои барабанные перепонки с какими-то старыми барабанами! И если мне будет позволено поинтересоваться, месье, для кого вы исполняете столь грандиозную симфонию?

«Для Кира, — эхом прозвучал ответ в ее голове, — супруга твоей ненаглядной Симоны».

Глава семнадцатая

Персия

1901 год

Я готовлюсь к возвращению моего супруга из города. Я собираюсь сделать именно то, от чего меня предостерегала Пирл, повитуха. Я намерена выглядеть интригующе и загадочно. Я хочу доказать Киру, что его беременная жена может стать еще более желанной.

Сегодня ночью я стану его личной куртизанкой. Я роюсь в сундуке матери, перебирая наряды, каждый из которых имеет свою histoire, историю, озаряющую триумфальным отблеском ее жизнь. Я надеваю юбку из чесучи, домашние туфли на высоких каблуках и кружевной корсет. Я намереваюсь соблазнить только одного мужчину, поэтому воздаю должное вселенной мадам Габриэль и Франсуазы на расстоянии.

Франсуаза обожает устраивать драматическое представление из собственного выхода из сверкающего ландо у ресторана «Максим». Под перезвон церковных колоколов, когда под золотистыми лучами солнца искрится рябь на воде Сены. Холеные лошади вычищены, экипажи надраены до блеска, платья отутюжены, лица напудрены. С волосами, уложенными в высокую прическу, напоминающую букет роз, Франсуаза обводит взглядом собравшуюся вокруг ее экипажа толпу. Ее сопровождает граф Жак Сари из Бордо, который так увлеченно покусывает ее за мочки ушей, что во время их романа их нужно было смазывать змеиной мазью[29]. Она приподнимает свои юбки из чесучи, приоткрывая точеную лодыжку. Точно зная расстояние между ступенькой экипажа и тротуаром, она аккуратно ставит ножку в туфле-лодочке с бриллиантовой пряжкой на брусчатку. И, прежде чем ее поклонники успевают насладиться созерцанием обнаженной лодыжки, их внимание приковывает к себе вторая ножка, появляющаяся из-под нарочно приподнятых еще выше нижних юбок, чтобы продемонстрировать соблазнительные бедра, обрамленные кружевными подвязками.

Я вдеваю в накрашенные румянами мочки ушей серьги с жемчугами, а на обнаженные плечи набрасываю шелковую накидку. Мои желто-зеленые глаза сияют, веснушки горят огнем от предвкушения. Я расстегиваю крошечные перламутровые пуговки спереди корсета, чтобы обнажить свой славный животик.

Куртизанка Кира носит его ребенка. Я отказалась принять подарки, которые при расставании хотела подарить мне мать: кольцо с изумрудом в десять карат, подаренное ей отцом перед тем, как он сбежал от нее с дешевой кокоткой, расчески из панциря черепахи, украшенные перьями маски, которые она надевала на ежегодные званые вечера на масленицу, эмалевые браслеты, которые так шли к ее серым глазам, знаменовавшие ее грандиозное появление в «Кафе де ля Пэ». Они предназначены для нее и на ней смотрятся лучше. А здесь ювелирные украшения нужны только для того, чтобы вводить в соблазн воров.

Разумеется, мы не собираемся вечно жить в горах. Настанет день, когда нам с Киром будет принадлежать роскошный особняк на Шемиранских холмах. С порталом, украшенным позолотой, дверью, обитой кованым серебром. А о прибытии гостей будет возвещать звонкий колокольчик. Мы будем устраивать роскошные званые вечера и пригласим из Парижа маму и бабушку. Сомелье будут разносить вина в хрустальных бокалах, а метрдотели станут раздавать крошечные, на один зуб, деликатесы из фаршированных грибов и слоеных трубочек с черной икрой. Мой сын будет стоять рядом со мной, а я стану вести себя так, как подобает наследнице великих женщин, глядя сверху вниз на Ягхут, которая презирала и недолюбливала меня.

Я иду в кухню и проверяю запеканку из риса, овощей и маринованной бараньей ноги, которая готовится на плите. Кир еще никогда так не задерживался. В голове роятся тревожные мысли. Впервые за все время нашего супружества вчера ночью Кир лег спать раньше меня. Неужели он все еще сердится на меня? А ведь это мне следует обижаться. Неужели он замешан в чем-то незаконном? Что же он делал здесь вчера? Подхватив юбки, я в нетерпении расхаживаю по дому, стараясь подавить желание начать выдвигать ящики комода, перелистывать книги, переставлять безделушки на каминной полке — словом, заняться чем угодно, что поможет мне отвлечься.

Надев платье Франсуазы, накрасив губы и мочки ушей, я сворачиваюсь клубочком на матрасе в углу и жду Кира.

Глава восемнадцатая

Париж

Август 1900 года

— Ювелир-перс непременно привезет браслет из красных бриллиантов, — заговорщически прошептал Альфонс, отыскивая глазами Симону. — А известно тебе, что о красных бриллиантах слагают легенды? Ты мне не веришь, не так ли? Тогда взгляни на замок и нашу долину. Одно упоминание о них приводит к перемене погоды, влияет на поведение животных и настроение всех и каждого — кроме тебя. — И тогда он предложил, чтобы она для разнообразия, скажем так, заказала у белошвейки платье. — Пусть оно будет таким женственным, какое ты только можешь заставить себя надеть, дорогая моя. — И, призвав на помощь все свое красноречие и стараясь выглядеть как можно убедительнее, он добавил: — Есть еще кое-что, чего я не могу открыть тебе в отношении месье: например, он приедет сюда не только для того, чтобы продать бриллианты.

С того самого дня на прошлой неделе, когда роскошный экипаж с задернутыми занавесками и золотыми украшениями доставил ее бабушку из президентского дворца и она, выйдя из него в элегантном гарнитуре из рубинов, исчезла в своей спальне, Симона с каким-то отстраненным интересом следила за разворачивающейся на ее глазах драмой. Ей стало известно, что за одну-единственную ночь мадам Габриэль сумела превратить шаха из довольно-таки нерешительного человека в исполненного уверенности владыку, которому даже хватило смелости противостоять натиску своего визиря А тут еще Альфонс прямо-таки искрился воодушевлением по поводу предстоящего визита какого-то ювелира.

— С каких это пор покупка драгоценностей стала здесь таким событием? — поинтересовалась девушка.

— Дело не в покупке, мадемуазель, а в том джентльмене, который вверг женщин в такое состояние, — ответил Альфонс, наморщив лоб. — На твоем месте я бы тоже обратил на него внимание. Вышеупомянутый господин родом из моей страны, где мужчины славятся обаянием и привязанностью к своим женщинам. — На самом деле Альфонс вовсе не был так уж уверен в лояльности персов. В свое время ему довелось иметь дело с жестокими мужчинами, настоящими животными, которых он был готов задушить собственными руками. Но встречались и исключения. Ювелир вполне может оказаться достойным Симоны.

То, что ее мать пришла в восторг от браслета, было в порядке вещей. Но, учитывая, что ее бабушка жила в вечном страхе перед гипотетической бедностью, как она могла решиться на покупку столь баснословно дорогой вещицы? Сейчас, даже больше, чем всегда, ей казалось, что весь мир сошел с ума. Отчего-то все были взбудоражены и напряжены; даже дворецкий, который вел себя в несвойственной ему манере. Он олицетворял собой голос рассудка в утратившем меру мире Симоны. И вот теперь его энтузиазм подогревался безумием охваченных сексуальной лихорадкой лошадей, пронзительными криками возбужденных павлинов и шелестом цветущих роз.

— Почему ты хочешь произвести на меня впечатление? — поддразнила она его, смахивая листок с лацкана его фрака. — Это с мамой ты должен вести себя подобным образом. Она будет только счастлива приветствовать этого месье. И, раз уж ты завалил замок цветами, почему бы тебе не воткнуть несколько штук и в газовые фонари, а если подумать, то и наядам они не помешают. В самом деле, Альфонс, мне это абсолютно не интересно. — Она откинула назад свои великолепные волосы и продолжила: — Ничто и уж, во всяком случае, никто не стоит всей этой суеты. Мама и бабуля далеко не впервые покупают драгоценности, да и ювелир появится здесь не в последний раз.

С этими словами она одарила Альфонса суровым взглядом, развернулась на каблуках и удалилась в парк. Далеко впереди она заметила мадам Габриэль и Франсуазу, увлеченных оживленным разговором. Ее мать пустила в ход весь свой сексуальный талант и обаяние, чтобы убедить месье Жерара Фонтанеля, ее нынешнего воздыхателя, в необходимости покупки браслета из красных бриллиантов. Он обладал большим состоянием и был более чем неравнодушен к ней, но его отнюдь нельзя было назвать щедрым мужчиной. Не имея сил вынести слезы Франсуазы, он пообещал ей купить браслет, даже если для этого ему придется залезть в долги. Симоне захотелось подслушать, о чем это беседуют ее мать с бабушкой, и она спряталась за кустами жасмина.

— Ma chere, — говорила мадам Габриэль, — s'il vous plait, смотри на этого человека только как на торговца ювелирными украшениями, не более того. Я хочу, чтобы он сыграл роль катализатора, или инициатора, в жизни Симоны. Ей уже шестнадцать, а она ничем не демонстрирует свою готовность идти по нашим стопам. Помнишь, как она прогнала беднягу англичанина, когда тот осмелился пригласить ее в кабаре «Ле гранд сиз»? Она буквально расстреляла его в момент отступления! А мы с тобой хорошо знаем, cherie, что первый раз имеет решающее значение. Хороший любовник — это благословение Господне. Плохой… О нет! Просто ужас.

Франсуаза с силой прижала розу к своей груди, отчего лепестки осыпались ей в вырез платья.

— Симона еще не готова. Я не вижу в ее поведении никакого прогресса; напротив, она изо всех сил сопротивляется! Дошло до того, что она больше не пользуется своими духами. И у нее нет ни малейшего желания встречаться с этим персом.

Симона пригнулась пониже, потому что женщины как раз проходили мимо ее укрытия.

Мадам Габриэль оборвала последние лепестки, еще остававшиеся на розе Франсуазы, и уронила их в фонтан.

— Я сделаю так, что она с ним встретится. Что же касается тебя, cherie, оставь в покое эти колючие цветы и займись лучше своими руками. Пока ты еще можешь выбирать из целого сонма мужчин. Только вообрази себе такой конфуз, когда ты окажешься во власти одного-единственного из них.

"Оставь перса Симоне."

Глава девятнадцатая

В голове у Франсуазы огромная кузница, а во рту пересохло после вчерашнего неумеренного потребления бордо. Она принялась наносить на лицо питательный бальзам «Венера», приготовленный из спермацетового масла. Поняв, что больше не уснет, она села у окна с чашкой горячего шоколада. На склоне поросшего клевером холма паслись лошади и разгуливали павлины. Ей очень не нравилось, что она пропустила такой сладкий утренний сон, когда ее сознание попадало во власть восхитительных фантазий. Мечты значили для нее очень много. Они были ее реальностью. Эта мысль вызвала у нее улыбку. Ибо что представляла собой ее реальность, в конце концов? Уроки, которые она давала Симоне, предлагая ограничить свою индивидуальность тем, что она носила, тем, как ела фрукты, и часами, в течение которых она доставляла удовольствие мужчинам? Несмотря на ее таланты и на титул д'Оноре, высшее общество оставалось для нее недоступным. Аристократы жили в ее будуаре, словно это их собственная спальня, тем не менее вход в салоны, где собирались сливки общества, был для нее закрыт.

Она услышала шаги на террасе и перегнулась через подоконник, чтобы посмотреть, кто это. Альфонс, сжимая в руке дневник, осторожно спускался по ступенькам. Решив воспользоваться представившейся ей возможностью и узнать, почему ее мать, которая вела открытый и свободный образ жизни, прилагала столько усилий, чтобы скрыть от посторонних глаз свой дневник, Франсуаза бросилась в гардеробную и набросила на плечи пеньюар. Выбежав в парк, она последовала за Альфонсом, держась от него на некотором расстоянии. Он прошагал прямо к клеверному холму и, поднявшись на него, скрылся в Галерее бугенвиллей. Спрятавшись за оградой для вьющихся растений, Франсуаза ждала. Она чувствовала себя восхитительно испорченной, когда Альфонс появился вновь, уже без дневника, и направился вниз с холма.

Внутри Галереи бугенвиллей она, как всегда, испытала восхищение при виде смелой красоты, которая предстала перед ее глазами. Здесь висели картины, изображавшие мадам Габриэль в объятиях принцев британской короны, начиная с ганноверской династии и заканчивая Саксон-Кобургским домом, русских Александров, ставших впоследствии царями, и ближневосточных султанов, богатства которых составляли нефтяные месторождения и не имеющие себе равных конезаводы. Меж ветвей бугенвиллей, образующих живые рамы, висели портреты французских министров, возвысившихся до президентского поста. Любовники были запечатлены лежа и коленопреклоненными перед ее матерью, которая принимала позы, свидетельствующие о ее высоком положении, власти над ними и потрясающей сексуальной ненасытности.

Человек, которого в галерее не было, интересовал Франсуазу более всего — ее отец. Может быть, дневник Габриэль приоткроет наконец завесу таинственности над его личностью. Франсуаза на цыпочках пересекла галерею и подошла к портрету, при взгляде на который у нее по спине пробежали мурашки. Она даже провела рукой по холсту, чтобы убедиться, что это всего лишь рисунок, а не живой человек из плоти и крови.

Мадам Габриэль могла увлечь любого мужчину, который представлялся достойным ее усилий. За исключением того, перед чьим портретом стояла сейчас Франсуаза. Григорий Ефимович Распутин, харизматический крестьянин и самозваный священник, прославившийся своим безудержным пьянством и бесчисленными победами над женщинами, завораживал мадам Габриэль. Но при этом ей внушал серьезное беспокойство его сумасшедший спиритуализм и приписываемые ему гипнотические способности. И в конце концов она решила, что ему не место в ее списке любовных побед. По ее мнению, она нашла наилучший выход, чтобы потешить свое самолюбие: она наняла художника, дабы тот написал портрет обнаженного Распутина в момент сексуального экстаза, когда на груди его выступили капельки пота, а ногами, как клещами, он обхватил мадам Габриэль.

В зловещей тени нарисованного Распутина, внизу, Франсуаза заметила клочок мха, прикрывавший взрыхленную землю. Она осторожно нажала пальцем в раздавленный мох, откинула пригоршню земли, и в тайнике, выстеленном кожей, обнаружила дневник. Усевшись под портретом, она раскрыла хронику столь ревниво оберегаемого ее матерью прошлого.

Она не заметила притаившегося на ветке бугенвиллей призрака Оскара Уайльда, который, давясь от смеха, наблюдал за ней, намереваясь сообщить своей любовнице, что ее секреты эксгумировали прямо под портретом Распутина, который злобно взирал на происходящее.

Война

1870 год

Дорогая моя Симона, войны и эпидемии являются частью жизни. В периоды таких тяжких невзгод спасти нас и наших любимых может большой запас оптимизма и немного денег.

Мне едва-едва исполнилось семнадцать, когда на наш дом обрушилась франко-прусская война — безжалостный ураган, уничтоживший все на своем пути.

Париж осадили пруссаки.

Парижане умирали с голоду, несмотря на то что в некогда пышном и цветущем Булонском лесу, служившем местом проведения Гран-при Парижа, теперь паслись немногочисленные коровы и овцы, мясо которых составляло скудный рацион осажденных.

Однажды вечером, когда на город опустились прохладные сумерки, мы втроем — мама, я и папа — отправились на Елисейские Поля. С тяжестью в сердце и слабостью во всем теле мы стояли в очереди вместе с сотнями других несчастных. Своими слезами мы орошали величественные деревья, которые росли по обеим сторонам Елисейских Полей, а потом рубили их под корень. Нам нужны были дрова. В противном случае мы погибли бы от страшного холода.

Но дом под номером 13 по улице Роз по-прежнему оставался холодным и молчаливым, как ледяная могила.

В бочках замерзало вино, деревянная клепка высыхала и трескалась, издавая громкие неожиданные хлопки. Взгляд моего отца уже не излучал тепла, а его прикосновение лишилось былой магии. Прихожане больше не посещали наш дом для празднования священной субботы, а жались по углам в своих домах в безуспешных попытках согреться. Слюна высыхала во рту тех, кто когда-то не мог заснуть, мечтая вкусить испеченных мамой эклеров. Мать едва была в состоянии замесить замерзшими руками хлеб, не говоря уже о том, чтобы испечь что-то, ведь продуктов катастрофически не хватало.

Ее незнающие покоя бедные руки превратились в наркотик для ума. Она распустила все свои свитера, шали и носки, а потом связала из них перчатки для мужа и дочери. Чем тяжелее становилось наше положение, тем быстрее она распускала шерстяные вещи, вязала, шила и уходила в себя. Скорость, с которой двигались ее пальцы, стала для меня свидетельством наших усугубляющихся несчастий и нищеты.

Мой отец жаловался своему Господу, как если бы тот был близким другом, преломившим с нами хлеб.

— Хашим, пожалуйста, не дай нашему городу превратиться в место, где нет ничего, кроме горя, страданий и пепла. Только не это, только не это! — И, словно полагая, что Всевышний не видел темного и грязного Парижа, задыхающегося от вони вареной рыбы и гниющего сыра, Papa продолжал перечислять выпавшие на нашу долю несчастья. — Как, по-твоему, может выжить твой избранный народ? — взывал он к своему Богу.

Но Бог молчал, и докричаться до него не удавалось.

Chere Симона, мне довелось испытать в жизни взлеты и падения, но тебя миновала чаша сия. Тебе повезло, ты родилась в роскоши, тебя воспитали две любящие тебя женщины. Тебе, наверное, представляется бессмысленной попытка заглянуть в свое будущее и начать закладывать его фундамент уже сейчас, пока ты еще молода и полна мечтаний.

Мои призраки предостерегли меня, что антисемитизм сейчас на подъеме. Но долина Африканской циветты с ее благоухающей божественной лавандой последней пострадает от этой чумы. Вот почему я начала сооружать в западной части своего замка новое крыло для отца. Я верю и более всего хочу надеяться, что когда ты, Симона, с твоей старательностью и честностью, встанешь у руля поместья д'Оноре, Papa обретет покой в долине Африканской циветты.

Провидение обыкновенно избирает одного из членов семьи, чтобы он заботился о благосостоянии всего рода. Я стала такой избранной дочерью. И ты тоже станешь ею. Тебе известно, что я взяла свою судьбу в собственные руки и создала нашу нынешнюю реальность. Со временем ты поймешь, как важно обеспечить свое будущее и будущее своей семьи.

Франсуаза закрыла дневник, вновь спрятала его в тайнике и утоптала мох атласными туфельками. Щеки у нее горели. Мемуары ее матери были адресованы Симоне, а не ей, ее дочери. Почему ее мать разочаровалась в ней? Разве не приняла она тот образ жизни, ради которого ее воспитали и от которого продолжает отказываться Симона? Разумеется, нельзя отрицать, что Симона более образованна, она обладает огромной силой воли и уравновешенностью, но она использует эти качества для того, чтобы сопротивляться предначертанному ей будущему. Вернувшись к портретам, Франсуаза одарила Распутина яростным взглядом и ударила его веером по ноге.

Ее мать уже намеревалась уйти на покой в сорок семь лет, что было довольно поздно для куртизанки. Вместо того чтобы безрассудно проматывать состояние, которое она приобрела за почти тридцать лет своей профессиональной деятельности, включавшее недвижимость и ценные произведения живописи и ювелирного искусства, доставшиеся ей в качестве подарков, она очень мудро распорядилась своим капиталом. Она по-прежнему оставалась одной из самых богатых женщин Парижа. Деловая хватка мадам Габриэль позволила ее семье вести экстравагантный образ жизни. Франсуаза плотнее запахнула пеньюар, прикрывая грудь, и издала завистливый вздох. Впрочем, нет смысла раскачивать лодку, в которой сидишь. Спокойствие важнее всего, и худой мир лучше доброй ссоры. У нее не было ни малейшего желания взваливать на себя ответственность за управление империей д'Оноре. Откровенно говоря, Симона была не такой уж плохой кандидаткой на должность главы рода в их матриархальном обществе, иначе существовала вероятность того, что богатства, накопленные одним поколением, будут бездарно утрачены другим.

Франсуаза предприняла попытку разобраться в прошлом своей матери. Она стремилась обнаружить какие-либо факты, которые могли бы пролить свет на личность ее отца, — отыскать бальзам, способный приглушить постоянную боль, жившую в самом потаенном уголке ее сердца, управлявшую ее эмоциями. Это ее вполне устраивает, решила она, поскольку так она успешно избегала эмоциональной близости. Но, встав на путь беззастенчивой эксплуатации мужчин, теперь она уже и сама не знала, кто кого эксплуатирует.

Завораживающий рассказ о детстве мадам Габриэль и о ее еврейском роде произвели на нее неизгладимое впечатление, поскольку сейчас мадам можно было назвать скорее атеисткой, чем ортодоксальной еврейкой. Но почему она оставляет такие пробелы в своих воспоминаниях? Почему память изменяет ей, как только речь заходит об отце Франсуазы? Ей было известно только, что мадам Габриэль напоили абсентом в ту ночь, когда была зачата Франсуаза. Это была связь на одну ночь. И любовник матери исчез из памяти семейства д'Оноре, словно его никогда не существовало.

С таким же успехом ее могли зачать полная луна и абсент.

Глава двадцатая

Персия

1901 год

Меня разбудил запах подгоревшего мяса, и я бегом бросилась на кухню. Баранья нога почернела, обуглилась и стала совершенно несъедобной. Я сыплю песок на горящие угли в печи, жду, пока они погаснут, и возвращаюсь в спальню. Должно быть, случилось нечто ужасное. Уже миновала полночь, а Кир еще не вернулся домой.

Я сбрасываю платье Франсуазы, умываюсь, смываю краску с губ и мочек ушей и набрасываю на плечи куртку Кира. Бледная луна опускается за иззубренную призрачную линию горных вершин. На огромном полотне ночного неба полыхает северное сияние. Фонтаны зеленого, красного и фиолетового света вздымаются вверх, чтобы тут же опасть вниз. Небосклон исполняет концерт Баха, в небесах звучит стон сотен скрипок, слаженный хор тысячи арф. Да, вот что такое северное полярное сияние.

Голые ветви высаженного в горшках жасмина и персидских роз укрыты мешковиной, чтобы уберечь растения от ранних заморозков. Кир безуспешно пытался вырастить къяр, огурцы, высаживая их в горшках и в деревянных ящиках, расставленных по периметру наших владений. Зима еще не наступила, но в горах уже выпал первый снег. Насекомые спешно прячутся в своих холодных убежищах: трещинах, ямках и канавках. Кожа змеи переливается всеми цветами радуги, пока та лениво заползает под валун. Воронье карканье эхом прокатывается по склонам иссиня-черных гор, вершины которых время от времени окутываются вспышками небесного пламени. Я швыряю в ворон камешком — после захода солнца эти птицы поднимают ужасный шум. Я скучаю по Grand-mere и ее призракам. Уж она-то разобралась бы и в этой ранней зиме, и в заблудившемся северном сиянии. Я смахиваю с валуна снег и усаживаюсь на него, чтобы полюбоваться разворачивающимся над головой волшебством. Обычно на меня не действуют перепады температур, но сейчас по спине пробегает холодок.

Звук скрипящего под сапогами снега.

— Кир! — Я вскакиваю на ноги и бегу к калитке, стараясь не поскользнуться. Но там никого нет, только тени валунов и гор да пляшущие в небе языки холодного пламени.

Я поворачиваю назад, зажмуриваюсь и, ради своего ребенка, стараюсь успокоиться.

Металлический лязг засова на калитке заставляет меня испуганно распахнуть глаза. Я не слышала стука копыт лошади Кира, не слышала скрипа его седла, когда он спешивался, не слышала звуков его приближающихся шагов.

— Кир? — Мой голос тонет в какофонии небесного оркестра над головой. Вспышка света на мгновение заливает призрачным сиянием его силуэт за калиткой. А позади него громоздятся руины мира, бесконечно печального в своем одиночестве.

Я поднимаюсь на ноги и иду ему навстречу.

Надо мной нависает высокая и массивная фигура: лица не видно под черной накидкой с капюшоном. Я изо всех сил пытаюсь затворить калитку, сохранить равновесие и не поскользнуться на снегу. Человек делает шаг вперед, загораживает мне дорогу, не давая закрыть калитку. Я открываю рот. С моих губ рвется немой крик. Я должна напрячь все оставшиеся у меня силы, добежать до чайханы Биарда и позвать на помощь.

Над головой вспыхивают ослепительные зигзаги огромной молнии. Сполохи северного сияния на мгновение заливают трепещущим огнем накидку незнакомца. Он ставит какую-то коробку на землю у моих ног. Хватает меня за руку и прижимает к себе, его горячее дыхание обжигает меня.

Мой крик эхом отражается от склонов гор. Он возвращается ко мне снова и снова. Мне страшно.

Из-под накидки высовывается рука.

На фоне безумствующего неба холодно сверкает лезвие клинка.

— Сюда! — Я обращаюсь к нацеленному на меня кинжалу. — В сердце! Не в живот. — Я больше не боюсь. Я сумею защитить жизнь крошечного комочка, притаившегося внутри меня. Северное сияние заглушает мои слова. Я плотнее прижимаюсь к нему, чтобы уберечь свое лоно.

Подобно замерзшей глыбе льда, рука его замирает над головой. Хватка на моем запястье ослабевает. Незнакомец отшатывается назад. Спотыкается, как пьяница, падает, увлекая меня вниз, за собой. Словно безжизненная кукла, я падаю сверху. Освобождаюсь. Откатываюсь в сторону и с трудом встаю. Ноги замерзли и почти не слушаются.

Кто-то прыгает на плечи моего обидчика. Сбивает его в снег.

— Кир! — кричу я.

В неверном свете лезвие кинжала тянется то к одной фигуре, то к другой. Только бы это оказался не Кир! Пожалуйста! Только не он. Кинжал взмывает в воздух и падает вниз, втыкаясь лезвием в снег. Один из мужчин пригибает голову другого к земле. Его рот полон потемневшего от крови снега.

— Кир? — окликаю я демонов надо мной, мой голос крепнет и набирает силу, изгоняя притаившихся в тени призраков, поднимающихся из щелей и из-за валунов. Мой ребенок шевелится в животе, к горлу подкатывает комок. Армия? Враги? Откуда? Почему? Снопы яркого света вспыхивают над головой, и на мгновение ночь превращается в день, освещая призрачные многочисленные фигуры, отступающие за горизонт. — Кир!

— Это я, Биард.

Я зачерпываю снег ладонью и растираю лицо колючим снегом.

— А где Кир?

— Не знаю, — отвечает Биард, с трудом переводя дыхание. — Сначала мимо чайханы прошел один незнакомец, за ним другие. И их было много. Очень необычно. Это показалось мне подозрительным. — Он пинает ногой коробку, стоящую у моих ног. — Что это?

Я указываю жестом на тело, лежащее в отдалении.

— Это оставил он, тот, кто напал на меня. Он умер?

— Да, не смотрите туда. Подождите, не надо ничего трогать. — Он наклоняется, чтобы осмотреть коробку, переворачивает ее, ощупывая картонную поверхность. Он ищет кинжал, потерянный во время борьбы, очищает его от снега и перерезает веревку, которой обвязана коробка. Поднимает крышку. Роняет коробку наземь и отшатывается назад.

Я не могу сдвинуться с места, а он снова наклоняется и вынимает из коробки какой-то предмет.

Над головой у меня чередуются безумные вспышки холодного пламени, а я смотрю на предмет, который держит в руках Биард. У меня кружится голова от резкого гнилостного запаха. Чтобы не упасть, я хватаюсь за калитку. Сполохи северного сияния выхватывают из темноты пятнистое ухо жеребца Кира. Пятнышки отливают серо-стальным цветом. Запекшаяся вокруг среза кровь отвратительно пахнет.

Не чувствуя ничего, кроме запаха крови, я падаю на колени.

— Биард! Биард… Где он?

Биард бормочет что-то о злобных джиннах на небесах — предвестниках будущих несчастий. Он пытается поднять меня на ноги.

— Должно быть, он мертв, ханум, мертв.

Я отвешиваю ему пощечину. Отталкиваю его прочь. Пинаю ногой. Вцепляюсь ногтями в его рубашку, рву ее в клочья.

— Как ты смеешь говорить, что он мертв! Он не мог умереть.

Но осознание того, что он прав, похоже на удар молота Я стискиваю бедра, чтобы удержать своего сына. И ничего, только влажная боль между ногами.

Глава двадцать первая

Ягхут бросается на воображаемую могилу своего сына, укрытую голыми ветвями розовых кустов и жасмина.

В воздухе раздается поминальный стон, эхом отражающийся от склонов гор.

Двое мужчин поднимают ее на ноги и поддерживают с обеих сторон.

Я делаю попытку обнять ее.

— Они читают заупокойную молитву по Киру? Он действительно умер?

Она отталкивает меня рукой.

Надев его любимое красное платье из джерси, я стою в саду, в окружении его семьи, одетой в черное. Поминальный ритуал. У меня все плывет перед глазами, в ушах звучит монотонный неразборчивый речитатив. Я хочу лишь одного — отыскать тело своего мужа, укрыть и защитить его от безжалостного времени, сохранить его, натерев драгоценными маслами и капельками моих умирающих духов.

В знак скорби мужчины рвут на себе рубашки. Я опускаю руку на вырез платья и разрываю его до пояса. Никто не может помешать разорвать мне то, что я хочу. Кто-то шепчет за моей спиной, что, мол, как могла она в такой день надеть красное, это вульгарно. Пренебрегая общепринятыми нормами, Кир одевался в белое. Я буду носить красное.

Живот у меня вновь почти плоский, прокладка между ног намокла. Интересно, а вправду ли души кружат у нас над головами, как мошкара или бабушкины призраки, перебравшие абсента? Знает ли Кир о том, что он потерял сына, которого собирался научить управляться с лошадьми и носить у всех на виду кинжал?

Не мигая, раввин Шлема Кающийся читает заупокойную еврейскую молитву в саду, в котором Кир ухаживал за овощами, надеясь получить богатый урожай. Раввин умоляет Всевышнего вдохнуть мир и покой в души Кира и Илии и даровать их семьям терпение и долгую жизнь. Глядя в безжалостное белое небо, раввин молит Господа явить чудо.

— Сделай так, Господи, чтобы я снова мог закрывать глаза и моргать, смилуйся над слугой твоим.

Что-то со слабым треском ломается у меня внутри, какая-то сухая, упрямая веточка, цепляющаяся за последний проблеск надежды. Я хватаю раввина за худую, костлявую руку и говорю ему, что в этом доме не произойдет никакого чуда.

— Так что закрывайте глаза, раввин, и моргайте, если вам того хочется. Не мучайте себя.

Держа в руках молитвенники, мужчины бормочут псалмы, которые не вернут мне моего сына. Может быть, они помогут вернуть Кира?

Над головой кружат стервятники, готовясь обрушиться вниз, словно их пригласили на празднество.

На кого им еще охотиться?

* * *

К нашему дому, в котором, как мне говорят, теперь нельзя подавать сладости и ставить на видное место цветы, по крутой тропинке поднимается семейство, подвергшее нас изгнанию, чтобы принести с собой обильно политое слезами угощение. Они оставляют обувь за порогом и рассаживаются на декоративных подушках, на ковре, на каменном полу, словом, везде. Из рук в руки переходят подносы с чаем без сахара. Собравшиеся нюхают связки мяты, очищенных огурцов и бутылочки с розовой водой, бормоча благодарственные молитвы. Медные подносы с горячим рисом с чечевицей, омлетами с картофелем и луком, мятой и молодым луком пахнут смертью, и дом вбирает в себя этот запах. Безликие женщины причитают и осторожно вытирают покрасневшие носы уголками чадры. Молясь, мужчины раскачиваются взад и вперед. Дети притаились в углах, они возятся с кастрюльками, чашками и половниками, которые заменяют им игрушки. Никто не осмелился занять хлопковый матрас Кира. Я представляю, как он входит в дом, постукивает по сапогу своей тросточкой и обнимает меня на том самом месте, где мы расстались, словно продолжая создавать нашу собственную историю и хронику нашей любви.

За одну ночь в моих волосах прядь покрылась дымчатым серебром — разверзлось Красное море, — полагаю, это знак скорби. К его исчезновению добавилась еще одна тайна.

Метка французских потаскух, шепчет какая-то женщина, прикрывая рот рукой, как будто это уменьшит горечь и злобу ее слов.

— Не плачь, — говорит мне Пирл, прихлебывая черный чай. — Ты сильная, ты выдержишь это испытание, переживешь его. Нет, нет, придержи язык, не вздумай ругаться и сыпать проклятиями. Господь велик. Время лечит. — Почему Пирл здесь? Она мне больше не нужна. Мой ум отказывается поверить в происходящее, я обвожу комнату взглядом, отыскивая Ягхут — мне нужна мать Кира. Ее голос доносится с кухни. Как она может думать об ужине в такой момент? Я киваю, как марионетка, принимая соболезнования от изнуренной женщины, волосы которой уложены в высокую прическу на заостренной голове, и здороваюсь еще с двумя, вытирающими мокрые от слез щеки. Дети лежат на полу в комнате или дремлют на коленях у родителей. В углу на ковре, поджав ноги, сидит Биард. На нем грязная белая рубашка, выставляющая напоказ его мощные мускулы, и с татуировки на руке мрачно скалится жуткий паук-тарантул. Он, словно в растерянности, опускает голову, нянча на коленях какой-то мешочек. Мне хочется подойти к нему, но сейчас подобный шаг был бы неуместен. Он сжимает мешочек одной рукой, а другой рукой указывает на него.

Под неодобрительное цоканье языками я встаю и усаживаюсь рядом с ним. С таким видом, словно он ждал этого момента, он кладет мешочек мне на колени. Из кожаного зева мне на ладонь выкатываются какие-то кругляшки.

— Это ваше, — шепчет он, отводя глаза. — Вам следует уехать из Персии. Немедленно!

Я поднимаюсь на ноги и иду в спальню Я в трауре. Я знаю, что мне не следует расхаживать по дому, другие должны обслуживать меня, если мне вдруг что-нибудь понадобится, — подать еду или стакан воды, — но это я должна сделать сама. Я наступаю каблуком на оборку, и вырез на моем платье опускается вниз.

Я сталкиваюсь лицом к лицу с Ягхут.

Ее когда-то красные губы безжизненно бледны и едва заметны на землистом лице. Ее густые, изогнутые брови хмурятся, а в уголках глаз цвета фиников собралась паутинка морщин. Она состарилась. Ее пальцы впиваются в мои плечи Мне хочется крепко обнять ее и дать волю слезам у нее на груди.

— Я потеряла сына, — говорит она так, как будто я этого не знаю.

Взгляд ее затуманенных горем глаз впивается в мои: словно она надеется увидеть в них, что случилось с ее сыном, словно я стала причиной этого восхождения, которое ей пришлось совершить на вершину горы.

Я осторожно убираю ее руки с плеч и крепко сжимаю их, стараясь рассмотреть в ее лице черты Кира.

— Ягхут ханум, я в таком же отчаянии, как и вы. Поверьте мне.

— Тогда не болтайся по дому с таким видом, словно ищешь вчерашний день.

Я обнимаю ее и кладу голову ей на плечо.

— Ягхут ханум, вы потеряли и своего внука, моего ребенка. Она обнимает меня в ответ, в ушах у меня звучат ее всхлипы, и я понимаю, что мне только что было даровано прощение.

Глава двадцать вторая

В древнем зеркале, что в моей спальне, отражаются щетки для волос, пудра для лица, имбирный бальзам для губ — восхитительно, бормочет он, — вечерние румяна, тональный крем для веснушек — он трогал указательным пальцем каждую баночку — мои маленькие сокровища — не прячь их. Я провожу щеткой по этой странной серебряной пряди в волосах. Что это, знак, который подал мне Кир? Покажется ли он мне в зеркале, если я буду смотреть в него достаточно долго?

— Призраки любят зеркала, — сказала мне как-то мадам Габриэль. — В них отражается их прошлая жизнь.

Интересно, где сейчас его душа, не с ней ли, с той, которая считала, что у меня как раз такие глаза и уши, которые позволяют мне видеть и слышать призраков?

На зеркале висят подтяжки Кира — еще один символ неповиновения, ведь персы считают подтяжки принадлежностью иностранцев. Он не терпел, когда ему угрожали или склоняли к конформизму.

Может быть, поэтому он и исчез?

Я роняю мешочек, данный мне Биардом, на покрывало на кровати, которое я сшила сама из кусочков домашних платьев, нижних юбок и бюстгальтеров. Кир наверняка бы хотел, чтобы я сама раскрыла эту тайну. Он ничего так не презирал, как выставление напоказ своей личной жизни, обнажение подробностей, знать которые остальной мир не имел права. Я высыпаю на покрывало содержимое мешочка. Первым выскальзывает сложенный листочек бумаги, за ним катятся сверкающие, круглые капельки крови. Один драгоценный камешек отлетает в сторону и застревает в шве, соединяющем кринолин с лоскутом шифона.

Мне приходит в голову крамольная мысль — наверное, это из-за своего красного бриллианта Кир подвергся опасности, из-за своей серьги, олицетворявшей его первый успех. Он носил свою фортуну продетой в мочку уха.

И я молюсь о том, что если его ограбили, то только бы не лишили жизни.

Корявым почерком в записке мне дан совет:

Шанс Бону, уезжайте из Персии, или вы присоединитесь к своему мертвому мужу. Один раз вам повезло. Во второй раз этого не случится. Возьмите с собой эти камни, их хватит вам до конца жизни, и уезжайте немедленно.

«Шанс Бону — Госпожа Удача», — снова и снова повторяю я про себя. Интересно, кто это называет меня так и за что? Как я могу покинуть дом, в котором живет дух Илии? В который в любой момент может вернуться Кир? Несмотря на толпу плакальщиц в соседней комнате, несмотря на торжественно-строгие заверения Биарда, несмотря на отрезанное ухо его коня, я не поверю в то, что Кир мертв, пока своими глазами не увижу его тела.

Шанс Бону. Разве он называл меня когда-нибудь этим именем? Госпожа Удача.

«Даже если меня не будет рядом, я все равно найду способ остаться с тобой», — говорил он мне.

Я вскакиваю на ноги и начинаю искать знак.

Кир непременно должен был оставить завещание, хоть какой-то документ. Я заглядываю под кровать, обыскиваю шкафы и выдвижные ящики комода, смотрю за зеркалом. Взгляд мой упирается в полку над камином и его молитвенную сумочку, и я понимаю, что он здесь, со мной. В его Библии сокрыто имя человека, который поможет мне. Я бережно глажу тафту, просовываю руку внутрь и расправляю кисточки цицис. Из его Библии выпадает записка и веленевый конверт. Я открываю конверт и извлекаю оттуда один-единственный листок бумаги, исписанный его крупным почерком. Некоторые буквы расплылись. Я представляю, как у него вспотели пальцы и оставили следы на бумаге. Должно быть, его что-то сильно напугало.

Дорогая Симона!

Если ты читаешь это письмо, значит, меня убили. Не скорби обо мне. Ты — моя единственная любовь, и я не променял бы тебя ни на что и ни на кого, даже на свою жизнь. А взамен я не принес тебе ничего, кроме скорби. Не оставайся в Персии. Воспитай нашего сына свободным человеком во Франции. Я сожалею о том, что не смог быть рядом во время твоей беременности, но то, что я обнаружил в Африке, укрепило мои подозрения, из-за которых я сюда приехал. Не сердись на меня за то, что я не поделился с тобой своим открытием. Если тебя когда-нибудь будут допрашивать, ты можешь со спокойной душой отвечать «Я ничего не знаю», и это спасет тебя.

Расскажи обо мне нашему сыну.

Научи его превыше всего ценить свою честь.

Я несколько раз складываю и разворачиваю бумагу, вдыхаю ее запах и прижимаю к лицу. Осознание того, что его наверняка убили, угрожающе вытесняет последние искры моей надежды. Я собираю камни и высыпаю их на отпечаток его тела на нашей кровати. Это гранаты? Или рубины? Я кручу один камешек в пальцах, и его грани искрятся. Они такие же сверкающие, как и бирманские рубины, найденные в заброшенном ныне руднике в местечке Мугак. Я подмечаю в камнях какую-то трепетную текучесть, и это заставляет меня взять в руки лупу, лежащую на ночном столике. Несмотря на уроки, преподанные мне Киром, я не уверена в том, что обнаружила, но мне кажется, что искрящаяся капелька воды, дрожащая в самой сердцевине каждого камня, придает им большую прозрачность и чистоту по сравнению с рубинами.

Как-то я поинтересовалась, как могло случиться, что месье Жан-Поль Дюбуа нашел столько красных бриллиантов. Кир ответил, что красные бриллианты обнаружить практически невозможно. Они представляют собой природную аномалию, поскольку искажение их химической структуры повлияло на поглощение ими света. Рудокоп, добавил Кир, наткнулся на редкую жилу в Южной Африке, где залегала редчайшая россыпь красных бриллиантов, которые не только выдержали обработку гранильным кругом, но и стали еще тверже после нее.

Обессиленная, я опускаюсь на кровать. Сердце бешено колотится у меня в груди, внизу живота разливается боль. Я стала обладательницей настоящего сокровища — пяти красных бриллиантов, если быть точной. Нет! Шести. Еще один затерялся среди швов сшитых воедино нижних юбок. Я осматриваю все складки, впадинки, наконец нахожу красный бриллиант Кира: он по-прежнему сидит в четырехзубой оправе, которая ничуть не пострадала.

Значит, кто-то охотился отнюдь не за его красным бриллиантом.

Глава двадцать третья

Оранжевый диск солнца лениво возлежит на вершинах гор, неспешно ожидая наступления темноты. В своем каменном саду я выдергиваю сорняки и дикорастущие травы, которые разрослись в отсутствие Кира. Я изливаю свою тоску и печаль в землю, обрубаю упрямые корни, подбираю семена и уничтожаю насекомых. Фигура моя обретает прежние очертания, а душа закаляется от выпавшего на мою долю страдания.

Имена, которые Кир называл мне, звучат у меня в голове. Месье Жан-Поль Дюбуа. Месье Амир. Месье Руж. Мердад.

Ко мне в гости приходила Ягхут. Я спросила у нее, не знает ли она Мердада. Она ответила, что нет. Зато она знала, что обычай, согласно которому скорбящего нельзя оставлять одного, исполнен собственной мудрости. Оставшись один на один со своим горем, человек может сойти с ума. Она размешала кусочек сахара-рафинада в чашке с чаем и протянула мне тарелку халвы с шафраном.

— Она согреет твое лоно и укрепит твое сердце. Только не говори никому, что я давала тебе сладости.

Я выпила чай с сахаром. Съела халву. Я хотела только одного — остаться одной. И Ягхут ушла. Но зато Биард превратился в постоянного обитателя моего сада. Я окликаю его из-за забора:

— Биард, не зайдете ли на чашечку чая?

Он опускает голову и бормочет что-то о том, что ему хорошо и так, и на его лице отражается досада — может быть, еще и гнев, но уж точно и снедающие его мрачные опасения.

Я открываю калитку, перебираюсь через один валун, огибаю другой, стараясь не пораниться об острые камни, и оказываюсь с ним лицом к лицу. Я перекладываю садовую лопату, которую он привез мне из Тегерана, из руки в руку, пытаясь вложить хоть немного здравого смысла в свою упрямую голову. Я уже готова потребовать, чтобы он или поделился со мной своими тревогами, или оставил меня в покое — раз и навсегда, — потому как я не нуждаюсь в опеке. Но это неправда. По вечерам, когда тоска и одиночество становятся невыносимыми, я отправляюсь в его чайхану, чтобы отвлечься и сделать несколько затяжек кальяном. Мне не хочется оскорблять его чувства, поэтому я раздумываю несколько секунд, прежде чем воткнуть лопату в землю у его ног.

— В чем дело, Биард? Вы скажете мне наконец?

И тут этот мужчина, который опускает глаза вниз в моем присутствии, которому невероятно трудно обратиться ко мне прямо, вдруг берет меня за руку и говорит:

— Бех харф манн гуш бедех! Послушайте! Они убьют и вас тоже, если вы не уедете.

— Кто такие «они»?

— Вам лучше не знать. — Он разворачивает газету и разглаживает ее на колене. — Здесь ничего нет! Никаких сообщений о его смерти. Вообще ничего! Тому должна быть причина.

Он прав. Необычное молчание мне тоже показалось удивительным, когда я просматривала газеты и прислушивалась к долетавшим до меня обрывкам разговоров в его чайхане. Я даже ожидала, что Биард станет расспрашивать меня о событиях той ночи. Но он не проронил ни слова. Что касается Кира, досточтимого ювелира самого шаха, то его как будто вообще не существовало. Как будто он не заслужил хотя бы одной строчки в разделе новостей в газете.

Биард наклоняет голову.

— Аллах свидетель, я любил Кира как брата. Я уважаю и вас, ханум Симона. Пожалуйста, возвращайтесь в свою страну!

— Тогда получится, что они победили. И я никогда не найду тела Кира.

Он сокрушенно качает головой и бормочет что-то о том, что понимает: я француженка и не разбираюсь в персидских обычаях.

— Это очень опасный мир. Здесь женщина не сможет выжить в одиночку.

— Кир наверняка хотел бы, чтобы я отыскала и похоронила его тело, — пытаюсь я убедить Биарда и себя заодно.

— Нет! Он любил вас. Он бы хотел, чтобы вы остались живы.

— Но зачем кому-то желать моей смерти, Биард?

Он поднимает свою искалеченную ногу и ставит ее на камень. Задники его матерчатых домашних тапочек стоптаны, но его загрубелые мозолистые подошвы все равно не ощущают холода. Он сует руку в карман брюк, и вытатуированный на плече тарантул начинает зловеще шевелиться Он вынимает конверт и открывает его на колене. Достав листок бумаги, он бережно разглаживает его.

Он протягивает мне листок голубоватой лакмусовой бумаги, на которой Кир когда-то создавал летопись недолгой прерванной любви. Мне в глаза бросился его чувственный почерк, широкий наконечник его пера, чернила, которые он составил сам, смешав лазурит и зеленые водоросли. В животе у меня похолодело, и лоно пожаловалось на пустоту.

Биард отводит глаза от моей руки, прижатой к животу. Косички, в которые заплетена его борода, скрывают мелкие желтые зубы. Я сильнее завязываю узел своего платка и поправляю выбившиеся из-под него волосы. Я прислоняюсь к засыпанной снегом стене горы. Перед глазами на листе бумаги расплывается почерк моего мужа.

«Если со мной что-либо случится, — пишет он, — позаботься о Симоне и о моем сыне».

Одно-единственное предложение, и Кир связал меня с Биардом такими узами, понять, равно как и разорвать которые мне не дано.

— Кир знал, что ему грозит опасность! — произношу я вслух. Это не вопрос, а утверждение. Он действительно знал об этом.

— Он знал, ханум Симона. В моей чайхане люди иногда обмениваются тайными сведениями. Если я случайно услышу что-нибудь подобное, то стараюсь побыстрее забыть. Не задавайте больше никаких вопросов, — предостерегает меня Биард. — Не разговаривайте ни с кем. Мотеваех хастид? Вы меня понимаете? — Он достает из кармана конверт манильской бумаги. — Здесь все, что вам нужно, чтобы добраться до Парижа. Хода Хафиз, да хранит вас Аллах.

— Скажите мне, кто дал вам этот мешочек? Как он выглядел?

— В его внешности не было ничего необычного, разве что он тоже носил в ухе серьгу с красным бриллиантом, как Кир.

Глава двадцать четвертая

Париж

Август 1900 года

— Красные бриллианты — это такая скука, Grand-mere, бабуля. И персидский ювелир мне тоже не интересен, — заявила Симона мадам Габриэль, сидевшей за письменным столом. Разложив перед собой карту Парижа, бабушка окунула ручку в чернильницу. Она провела красную линию по схеме перекрещивающихся улочек и проспектов, по которой будет следовать экипаж с персом из президентского дворца до ее замка. В том месте, где должен был находиться шато Габриэль — конечный пункт назначения ювелира, — она поставила на карте восклицательный знак.

— В последнее время город ужасно перегружен, — произнесла она. — Тебе не кажется? Он успеет к вечернему чаепитию или приедет на ужин?

— Какое это имеет значение, Grand-mere?. Он едет сюда не для того, чтобы пить чай или ужинать, а чтобы насладиться твоим обществом.

Мадам Габриэль решила сделать еще одну попытку.

— Тебе тоже наверняка понравится общество этого утонченного джентльмена, и, может быть, ты даже захочешь узнать его получше. Он приехал сюда из самой Персии вместе с шахом и его свитой.

— Наше поместье привлекло внимание пятидесяти миллионов человек, — парировала Симона. — Одним больше, одним меньше, какая разница? И вообще, разве ты не выезжала совсем недавно? От Марсова поля до бульвара Инвалидов все забито, не пройти и не проехать. Так что он наверняка опоздает, как опаздываем и мы в эти дни.

— Oui, oui, c'est vrais[30]. Тем не менее такие воспитанные леди, как мы, должны демонстрировать свои хорошие манеры любому иностранцу в любой ситуации. Я считаю, будет вполне уместно, если мы все втроем, хозяйки поместья д'Оноре, поприветствуем нашего гостя. Ты сделаешь большое одолжение, cherie, если мы встретим этого перса как одна семья.

Симона приблизилась к письменному столу и наклонилась, чтобы разглядеть карту получше. Естественно, она предпочла бы позаниматься или покататься по холмам вместе с Сабо Нуаром. С другой стороны, потраченные час или два не будут иметь для нее особого значения, а вот ее бабушке это доставит огромное удовольствие.

— Если таково твое желание, Grand-mere, бабуля, то я буду с вами, — согласилась она и поцеловала бабушку в лоб.

Мадам Габриэль не улыбнулась и ничем не выдала своего удовлетворения. Говорят, что красные бриллианты способны пробудить в ком угодно романтические наклонности. Ее жеребцы все время пребывали в возбуждении, они были сами на себя непохожи, а павлинов охватило буйство брачного периода. Франсуаза отменила посещение ресторана «Максим», «Омнибуса», где она должна была встретиться с принцем Уэльским. Да и сама мадам Габриэль не поехала в оперу, где давали постановку «Блеск и нищета куртизанок» по роману Бальзака, уступив билеты отцу Сабо Нуара и его супруге Эффат, которая шантажом вынудила Франсуазу одолжить ей на этот вечер накидку из шкуры леопарда.

Симона отправилась в свой будуар, чтобы примерить новое платье, которое белошвейка по случаю сшила для нее, но оно пока мертвым грузом висело в гардеробе.

Она взглянула на себя в зеркало и пришла в ужас от увиденного. Тафта ярко-красного цвета совершенно не шла к ее волосам, корсет был слишком тесным, а количество оборок и рюш представлялось абсолютно неуместным. Она оторвала кружевной воротничок. Сунула палец под оборку и оторвала ее. Вознамерившись отодрать и другую, она вдруг услышала далекий цокот копыт. Покинув свои апартаменты, она пересекла коридор и вышла на балкон, откуда открывался великолепный вид на парк и извилистую дорогу к дому.

Балкон был той выигрышной точкой, которая давала ей хороший обзор. Отсюда она первой замечала поклонника, которого ждала ее мать, посетителя, которого ее бабушка величала «старым другом», и здесь же она обыкновенно встречалась с раввином Абрамовичем, который не давал ей оторваться от реальности и напоминал об упадке окружающего мира.

— Пропитанный вожделением воздух, которым ты дышишь, опасен для тебя, — не уставал он напоминать ей. — Здесь повсюду наталкиваешься на искушающие миражи.

Он был единственным, кто без малейшего смущения давал ей советы по интимным вопросам. Если ее первая менструация стала для матери и бабушки подходящим поводом устроить званый вечер, дабы представить ее состоятельным поклонникам, ее прадедушка не преминул дать ей разумный совет. На седьмой день менструации женщина должна окунуться в микву, священный бассейн для ритуального омовения, перед тем, как предстать перед своим супругом. А мужу вменялось в обязанность дарить подарки в священную субботу, Шаббат, и удовлетворять жену в постели — в противном случае она имела законное основание для развода. И если Франсуаза и мадам Габриэль не находили места в своей жизни для традиций и обычаев раввина Абрамовича, то для Симоны его вера служила якорем в бурном море житейских невзгод. Он сравнивал свою покойную супругу с великими еврейскими женщинами, возглавлявшими род в матриархальном обществе: Сарой, Рашель и Ребеккой.

— Обязанности и уважение — вот основа любых взаимоотношений, — говорил он. — Это одиннадцатая заповедь. Грохот колес экипажа, то исчезающий на мгновение, то заглушаемый порывами ветра, стал ближе, и Симона на секунду задумалась о том, что, может быть, красные бриллианты действительно воздействуют на природу как основу мироздания. Ведь она на самом деле уловила разлитую в воздухе жадность, конский пот и запах потертой кожи. Неужели перс явится в своем национальном костюме, в этих смешных матерчатых башмаках и конической шапочке?

Экипаж приближался, и она наклонилась над балюстрадой, чтобы рассмотреть его получше. Но тут она потеряла равновесие и едва не свалилась вниз. Сердце готово было выскочить из груди, и она испуганно вскрикнула. Бабушка обхватила ее сзади. Оправляя юбку одной рукой, другой мадам Габриэль обняла дрожащую внучку за плечи.

Коляска с грохотом миновала последний поворот. Показались двенадцать белых жеребцов, галопом мчавшихся к шато Габриэль. Распахнулись парадные ворота, пропуская экипаж, и он подкатил к ступеням, ведущим вверх на террасу.

В воздухе тут же замелькали светлячки, похожие на мерцающие зеленые искорки, собрались в рой и опустились на лошадей. Четверо погонщиков-кучеров на передних козлах ничего не могли поделать с жеребцами — те бешено раздували ноздри и размахивали хвостами, стараясь отогнать светляков, которые норовили забраться им в уши.

Месье Гюнтер, не отличающийся мирным нравом, злобно зашипел в ухо мадам Габриэль, что эти светляки только выглядят безобидно, да и то на взгляд неопытного человека, а на самом деле их шлюхи-самочки подбивают чужих самцов пожирать друг друга. Испуганная столь зловещим предсказанием, она раскрыла свой веер и взмахом отогнала призрака прочь. Происходящее ей совершенно не нравилось. Эти крошечные ветреные создания появились откуда ни возьмись в самый неподходящий момент.

Впрочем, кучера тоже разогнали светляков и спрыгнули на землю, чтобы откинуть приставные ступеньки и открыть дверцу экипажа.

Наружу вышел гигант.

Он воздел вверх могучие руки, украшенные татуировками мифологических воинов, принявших враждебную боевую стойку. В одной руке он держал свисающий на цепочке железный ящичек с большим замком. Он посмотрел направо, потом налево. Его бритая голова сверкала на солнце, шаровары трепетали на ветру. И вдруг светляки набросились на него. Он прокаркал что-то на непонятном языке, который неприятно поразил мадам Габриэль и Симону, и мгновенно разогнал светляков.

Симона вздрогнула, испуганно ойкнула и поднесла руку ко рту.

Мадам Габриэль, не веря своим глазам, прижала руку к сердцу, словно боялась, что оно сейчас выскочит у нее из груди и упадет вниз с балкона.

«Се nest pas vrai[31], — чуть слышно пробормотала она. — Что могло случиться с персом-ювелиром? Откуда взялся этот монстр и кто он такой? Неужели министр двора осмелился прислать подобное страшилище к ней домой?»

Она взяла Симону за руку и увела внутрь.

Симона возликовала. Визит, о котором столь торжественно возвестила бабушка, на деле оказался сущим кошмаром. Она задержалась на пороге, устремив фарисейски лицемерный взгляд на свою дорогую бабулю.

Мадам Габриэль услыхала легкий щелчок замка, обернулась и, в сопровождении Симоны, вновь вышла на балкон.

С другой стороны на землю спрыгнул перс-ювелир. Он с наслаждением распрямил свои длинные ноги, потянулся, встряхнулся, словно большая кошка, и тросточкой с серебряным наконечником захлопнул дверцу. Его длинные, до плеч, волосы были собраны в конский хвост на затылке, а каштановая бородка аккуратно подстрижена. Он был одет в черную тунику, беззаботно распахнутую на груди, и в просвете виднелась загорелая до черноты грудь, никак не соответствующая сложившемуся у Симоны образу ювелира, чахнущего в ателье-мастерской.

В мочке уха у него сверкал красный бриллиант. Перепрыгивая через две ступеньки и постукивая тросточкой в такт шагам, он поднялся на террасу и легким шагом двинулся к дому.

Симона не сводила с него глаз. Ее револьвер звонко стукнулся о кованую чугунную решетку балюстрады, когда она выхватила из-за корсета кружевной платочек и уронила его с балкона.

Молодой человек услышал звон металла, устремил взор своих карих глаз на двух женщин над головой и кончиком тросточки поймал порхающий в воздухе носовой платок. Кивнув им в знак приветствия, он скрылся внутри.

Глава двадцать пятая

Франсуаза расположилась у окна, в полумраке, нарушаемом лишь слабым светом, проникающим сквозь муслиновые занавески. В низком вырезе ее платья из шелковой органзы, инкрустированном жемчугами, виднелись роскошные груди.

Прежде чем Альфонс успел объявить о появлении перса, мадам Габриэль шагнула вперед и загородила собой Франсуазу, одновременно протягивая ювелиру руку.

Симона наблюдала, как обнаженные по такому случаю пальчики, о которых слагали легенды, с коническими подушечками и ногтями цвета слоновой кости взмыли вверх, к губам перса. Интересно, сколько же он будет удерживать ее руку? И сколько будет длиться поцелуй, который он запечатлел на этих легендарных пальцах? Сердце Симоны успело отстучать девять ударов, когда он наконец оторвался от руки мадам Габриэль. Приблизившись к Симоне, он склонил голову, прижался губами к ее правой руке и одновременно вложил ее носовой платок в левую руку.

На этот раз, почувствовав, как его губы коснулись ее плоти, она досчитала до восемнадцати. По спине у нее поползла струйка пота. Он отпустил ее руку. И только тогда она вспомнила, что не успела рассмотреть его ладонь, что впервые она не сумела составить впечатление о новом знакомом по линиям судьбы на его ладони. И почему это он целовал ее руку ровно в два раза дольше, чем знаменитую руку бабушки? Почему это руки, которые чистили лошадей, стреляли из револьвера и увлекались хиромантией в отношении незнакомцев, привлекли к себе столь пристальное внимание?

Месье Жерар Фонтанель, покровитель Франсуазы, с уверенным и решительным видом восседал рядом со своей пассией. Дородный и тучный мужчина, он старался скрыть свой объемистый живот под двубортным пиджаком с галстуком-бабочкой. Его отличали тонкие нервные усики и черная как смоль шевелюра, изрядно смахивающая на войлочный парик. Но за стеклами пенсне поблескивали глазки цвета жженого сахара, резко контрастировавшие с проницательным и даже внушительным выражением его лица. Он встал, чтобы поприветствовать перса, прикрыв ладонью чековую книжку, лежавшую на приставном столике.

Мадам Габриэль решила, что он, должно быть, явился сюда прямо из банка, вместе со своей чековой книжкой, которая лопалась по швам от миллионов. Она даже подумала, что Франсуазе в любом случае достанется какой-либо дорогущий драгоценный камень, если он вдруг не сумеет приобрести браслет из красных бриллиантов.

При виде любовника своей матери, выставленного напоказ в гостиной наподобие безвкусного, кричащего артефакта, Симона покраснела, как маков цвет.

Альфонс, суетившийся рядом, дабы убедиться, что все в порядке, сопроводил ее к стулу и вручил стакан воды со льдом. Перс в окружении бледной кожи, голубых, соломенных и рыжих волос, бирюзовых, серо-стальных и желто-зеленых глаз явно растерялся. Все, буквально каждая деталь в этих женщинах д'Оноре — их уверенный вид, утонченные манеры, откровенные взгляды — казались ему чужими и непонятными. Но более всего его поразила и очаровала Симона. Ее духи напомнили запах специй его родины — корицы, тмина, имбиря. Трогательный наклон ее головы, словно она сама до конца не была уверена в том, что скажет или сделает в следующее мгновение, поразил его в самое сердце. Похоже, она не чувствовала себя частью окружающего разврата, и вызывающий вид оторванного воротничка на платье показывал, что она здесь чужая. Поймав себя на мысли о том, что он уже раздумывает, под каким предлогом можно снова напроситься в гости в ближайшее время, молодой перс вспомнил, для чего он сюда приехал. Добросовестные и честные мужчины, не говоря уже о личном ювелире шаха, могли оказаться в подобном месте, пользующемся столь дурной репутацией, исключительно по делу.

Мадам Габриэль уже обратила внимание на ошеломленное выражение лица ювелира, растущее раздражение Франсуазы и усилия месье Фонтанеля отвлечь ее внимание, направив его на что-либо иное. Поэтому она обратилась к персу.

— Alors, вам удалось найти браслет из красных бриллиантов?

Гигант подхватил кресло и поставил его напротив стола, на который он водрузил ящичек прямо перед персом. Ко всеобщему изумлению, после этого гигант вытянулся на ковре у ног ювелира. Теперь он превратился в живой щит на тот случай, если бриллианты упадут на пол, и его злобный взгляд, устремленный на присутствующих снизу вверх, служил верной гарантией против кражи, приди кому-нибудь в голову такая нелепая мысль.

Кир повернул ключ в ящичке, предназначавшемся для хранения драгоценностей.

Юбки Франсуазы негромко зашуршали, когда она подобрала их, раскрыла веер и подвинулась ближе, устроившись на кушетке рядом со столом.

Мадам Габриэль метнула на дочь укоризненный взгляд.

У месье Фонтанеля задергались тоненькие усики.

Кир положил лупу на стол, вынул бархатную подкладку и развернул ее. Со щелчком открылась крышка атласной коробочки, и он передвинул ее в центр стола.

Франсуаза подошла к персу вплотную, одной рукой она стиснула его плечо, а другой яростно обмахивала веером свои вздымающиеся груди. Перегнувшись через его плечо, она взглянула на предмет на бархате, и в ложбинке между грудей у нее вдруг выступили мелкие бисеринки пота.

Восемнадцать красных бриллиантов, величиной в один карат каждый, украшали великолепный платиновый браслет. Они сверкали и искрились неправдоподобными оттенками красного, фиолетового и пурпурного цветов. Камни жили своей, обособленной жизнью.

Кир поднял браслет и, не обращая внимания на вытянутую руку Франсуазы, застегнул его на запястье Симоны, словно это она была потенциальным покупателем. Он сначала поднес ее руку к свету канделябра, а потом подвел к окну, чтобы еще раз продемонстрировать ей магию браслета, невероятную игру солнечных лучей, падающих на камни, отчего они казались расплавленными и текучими.

Месье Фонтанель, решив, что вытерпел уже достаточно глупостей и недоразумений, и поскольку именно ему предстояло расстаться с миллионами, широким шагом подошел к Симоне и схватил ее за запястье. В мгновение ока он ловко расстегнул застежку браслета. Но не успел он вооружиться лупой, чтобы оценить первый камень, как вдруг лишился опоры под ногами и взмыл в воздух, подхваченный ручищами гиганта. От неожиданности он растерялся и, хотя и кипел от ярости, не оказал сопротивления, его кости трещали в объятиях монстра.

— Отпусти его, — спокойно распорядился Кир. Месье Фонтанеля вернули на ковер. Лицо его приобрело пепельно-серый оттенок. Он поправил галстук и, не обращая внимания на восторженные повизгивания Франсуазы, рухнул в кресло, заботливо подставленное ему Киром. Фонтанель выждал, пока его сердце несколько успокоится, положил браслет на подкладку и наклонил вниз лампу на гибкой ножке. У него внезапно заболели щеки, не только от сдерживаемого гнева, но и от изумления при виде лежащего перед ним сокровища. Не торопясь, он внимательно изучил мельчайшие детали каждого из редчайших красных бриллиантов, видеть которые ему еще не доводилось. В какой части земного шара их добыли? Кто был их поставщиком? Как они попали в руки к этому персу?

Мадам Габриэль наблюдала, как взаимоотношения Фонтанеля и драгоценных камней перешли в стадию навязчивого стремления к обладанию. Она сумела оценить его растущее восхищение, неторопливую манеру, с которой он поворачивал браслет, чтобы рассмотреть каждый камешек, и то, что его глазки цвета жженого сахара смягчились и растаяли.

Он положил браслет обратно на подкладку и провел пальцем по камням с таким выражением, словно гладил глаза любовницы. Он поднял взгляд к потолку, устремив взор на изысканные фаянсовые украшения, и не опускал его, как решила Франсуаза, целую вечность. На глазах у него выступили слезы восхищения и повисли, дрожа, на кончиках ресниц.

Мадам Габриэль, вцепившись рукой в нитку жемчуга у себя на шее, проследила за взглядом Фонтанеля. Она решила, что представляет себе те невероятные ласки, которыми будет вознаграждена его щедрость, а также возможные болезненные последствия, которые обрушатся на него в случае отказа от покупки.

— Non! Се nest pas vrai, нет, этого не может быть! — выкрикнул Фонтанель, от злости речь его звучала неразборчиво, гласные наезжали друг на друга. — Это невозможно! Неслыханно! — Он подбросил браслет в воздух.

Гигант вскочил на ноги с легкостью, которую редко можно встретить в столь крупном мужчине, и подхватил браслет на лету.

— Позор, — завопила Франсуаза, — вы попытались всучить мне гранаты вместо красных бриллиантов!

Франсуаза пронзительно вскрикнула и без чувств провалилась в атласные волны своих юбок.

Мадам Габриэль не чувствовала себя ни капельки разочарованной. Наоборот, она восхищалась месье Фонтанелем, который сумел достойно и заслуженно отомстить.

Симона осталась у окна, прикусив губу. Солнечные лучи пронизывали копну ее волос, и веснушки на коже отливали янтарем.

Кир открыл ящичек, положил в него браслет и снова запер. Так, словно не произошло ничего необычного, он обратился к мадам Габриэль и Франсуазе, которая с помощью Альфонса уже пришла в себя.

— Леди, — он отвесил обеим низкий поклон, — я удаляюсь. — Он вытащил карманные часы, откинул крышечку и прижал указательный палец к вогнутой поверхности. Затем он прикоснулся к веснушке на шее Симоны. Приподняв ее руку, он вложил в нее что-то, похожее на зернышко риса. После чего сжал ее пальцы в кулак. — Я должен вам еще двенадцать, мадемуазель. По одному за каждую веснушку.

И быстро вышел из шато Габриэль. Ворота с лязгом закрылись за ним. Затих стук копыт.

Симона разжала руку. На линии жизни, которая тянулась у нее через всю ладонь, лежал крохотный красный бриллиант. Он вернется. Еще двенадцать раз.

Глава двадцать шестая

Симона опустила руку в карман своих бриджей для верховой езды, в другой она держала книжку по истории Персии, которую презентовал ей Альфонс. Она покатала крошечный красный бриллиант между большим и указательным пальцами. Когда же, интересно, вернется Кир? А следующий бриллиант он спрячет в белой розе, в складках курдской туники или между страницами сборника стихов? Она поднесла ко рту тыльную сторону ладони, на которой, казалось, до сих пор сохранился отпечаток его губ. С восторгом она вспомнила, сколь равнодушно он отнесся к заигрыванию ее матери и как великолепно игнорировал недалекого месье Фонтанеля. Будучи не в состоянии заснуть, она решила провести большую часть дня в лесу на дальней стороне долины Африканской циветты, в обществе Золя — жеребца, названного в честь друга мадам Габриэль, Эмиля.

Серьга с красным бриллиантом — таинственный мир завораживающих красок, — которую носил Кир, побудила Альфонса вручить Симоне книгу о мифологическом значении драгоценных камней и географии их залегания. Однажды он подслушал разговор купцов и узнал, что честность в их ремесле считалась жизненно необходимой и торговцы из таких далеких стран, как Конго, Россия и даже Индия, колесили по Парижу, предлагая бриллианты нескольким избранным клиентам.

Воображение Симоны захватило происхождение бриллиантов — углеродов, сотворенных более ста миллионов лет назад титаническим давлением и колоссальными подземными температурами, пока дожди и эрозия не освободили их из плена земной коры, разбросав по поверхности земли в руслах рек, на дне океанов или в красной почве Лунды Суль[32]. Ее восхищала избирательность природы. Отчего некоторые углероды превратились в бриллианты, а другие так и остались простым графитом? Она зачитывалась историями и легендами о драгоценных камнях, получивших собственные имена и за которые была обещано вознаграждение: например, Браганса — бриллиант размером с кулак, названный в честь правящего королевского дома Португалии, по слухам, был выкраден из сокровищницы и переправлен во Францию в сундуке с сорока тысячами золотых монет.

Может быть, красные бриллианты произошли от крови обманутых рудокопов, пылающих глаз драконов, охранявших тайные рудники, или слез детей, заточенных в кандалы рабского труда? И могут ли призраки ее бабушки поделиться с ней крохами мудрости в отношении Кира и его бриллиантов?

— Кир! — снова и снова повторяла она, а затем добавляла: — Симона, — пробуя слова на вкус и пытаясь найти сходство в звучании.

Удалившись от замка на некоторое расстояние, она побежала к конюшням по тяжелой, намокшей от росы траве. Она обошла конюшни и вошла в стойло к Золя с обратной стороны. Она старалась двигаться как можно тише, чтобы не разбудить конюхов, в особенности Сабо Нуара, который не поймет ее желания остаться наедине со своим жеребцом, да еще без седла и стремян. Она погладила Золя, ощутив под пальцами знакомую шелковисто-упругую спину коня, взглянула в глаза одомашненного животного — но сегодня ей хотелось иного. К ее нынешнему настроению, в котором она пребывала с самого утра, подошла бы еще не прирученная лошадь. Она переходила из одного стойла в другое, гладила лошадей, вдыхала их запахи, нашептывала им ласковые слова. В стойле нервно переступал с ноги на ногу своенравный Мольер, он требовал свободы, и копыта его разносили запахи сена и земли. Она погремела уздечкой, потрепала арабского скакуна по холке и негромко заговорила с ним.

Из-за деревянной перегородки за ней наблюдал Сабо Нуар. Он видел, как Симона ласково погладила гриву лошади, потрепала ее по холке и прижалась щекой к крупу. Никому, включая его самого, пока не удавалось приручить этого жеребца. Неужели это удастся Симоне? Она с легкостью улавливала эмоциональное настроение и особенности характера животных и могла заставить их идти шагом, мчаться рысью или галопом. Лошади реагировали на ее запах так, словно она была высшим существом. Но Мольер, арабский скакун, оставался диким и необъезженным. При виде покорного жеребца, издающего негромкое ржание, у Сабо Нуара замерло сердце. В первый раз с тех самых пор, как он увидел Симону в окне Франсуазы, ум его обрел способность мыслить с относительной четкостью. Получается, Симона все-таки на самом деле предпочитала животных компании людей. Подобно ему самому, в ней обитал дух животных, и между ней и лошадьми существовала особая неразрывная связь. Придя к такому умозаключению, которое правильнее было бы назвать прозрением, он утешился мыслью о том, что они с Симоной — родственные души в перевернутом мире, который никогда не сможет оценить их.

Симона зашагала по тропинке за конюшнями, ведя в поводу жеребца. Вода для мытья конюшен стекала по наклонному желобу, и сырая земля заглушала стук копыт.

Обмотав копыта своей кобылы специальными прокладками, чтобы приглушить топот, и сунув ей в пасть скомканную тряпку, чтобы та ненароком не заржала, Сабо Нуар последовал за Симоной. Из-под фыркающего и тяжело ступающего арабского скакуна вырвалась струя мочи. Знакомый брачный танец укрепил уверенность Сабо Нуара в том, что Симона намеревалась совокупляться с лошадьми.

Оставив позади поместье шато Габриэль, она объехала кругом долину Африканской циветты и, пустив коня галопом, углубилась в лес. Она вонзила ему каблуки в бока, обхватила животное бедрами, почти легла на него, вцепившись в развевающуюся гриву, слившись с конем в единое целое, и жеребец помчался по извилистой тропинке, под нависшими ветвями, то появляясь, то вновь пропадая из виду.

Сабо Нуар пустил свою кобылу рысью вслед за девушкой, чьи волосы были ярче гривы любого коня, даже тех, которые он натирал льняным маслом. Он ехал по ее следам, а она все дальше забиралась в чащу. Он представлял себе — нет, он ожидал, что вот сейчас она обернется, подмигнет ему, скинет свои юбки и, оставшись в корсете и бриджах для верховой езды, отшвырнет в сторону револьвер, приглашая его присоединиться к ней.

Не замечая следующего за ней Сабо Нуара, словно совершая некий очистительный ритуал, Симона настойчиво старалась изгнать из памяти многочисленных мужчин, череда которых прошла перед ее глазами в шато Габриэль. Она готовила себя для Кира — мужчины, совершенно непохожего на орды поклонников, наводнявших будуары ее матери и бабушки.

Она потянула коня за гриву и остановилась под каштановым деревом.

Малиновка упорхнула в свое гнездо, выложенное паутиной и лишайником. Насекомые умолкли и укрылись в своих подземных убежищах. Кошки-циветты зарылись поглубже в своих норах. Симона спешилась, но не стала привязывать жеребца, уверенная в том, что он будет пастись где-нибудь рядом и никуда не убежит. Она уселась на ковер из листьев и прислонилась спиной к дереву.

Неподалеку Сабо Нуар притаился за деревьями. Мускулы у него ныли от напряжения, в паху возникла тупая боль — он не сводил с нее своих диких глаз. Ему показалось довольно-таки странным, что она прискакала в лес только для того, чтобы почитать.

Уйдя с головой в историю Персии, не обращая внимания на голод, жажду и сырую землю, пачкавшую ее бриджи для верховой езды, Симона провела под деревом большую часть дня. Она вступила в древнюю Персию рука об руку с Киром Великим, триумфатором, основателем империи Ахеменидов. Они вдвоем разработали план строительства города Пасаргада в самом сердце плодородной долины, обрамленной персидскими горами. Он шептал ей на ухо, что аромат роз в его райском саду не может сравниться с ее запахом. Она поведала ему, что является дочерью ясновидящей.

— Не начинай войну с массагетами, — умоляла она его. — Они убьют тебя.

— Обещаю, — отвечал он, не сводя с нее глаз. — Матеша-керам.

Она громко засмеялась, ей не терпелось поделиться своими историческими открытиями с Альфонсом.

Сабо Нуар застыл в ожидании. Неужели она и в самом деле прискакала сюда, чтобы совокупляться с жеребцом? Если так, то почему она тянет время? Из седельной сумы он извлек лорнет и навел его на книгу, которую она держала в руках. «Полная история Персии». Сплетенные над головой ветви превратились вдруг в шипящие щупальца. Оказывается, голова ее занята этим ювелиром-персом, а не арабским скакуном. Подобравшись ближе и присев за деревом, он наблюдал, как она сломала ветку, мешавшую ей посмотреть вдаль, за горизонт, а потом отряхнула листья и раздавленные ягоды со своих бриджей. Одним прыжком вскочив на спину Мольера, она пустила животное галопом. Сабо Нуар с такой силой сжал кулаки, что ногти впились в ладони. Вонзив каблуки в бока своей кобылы, он рванул уздечку, едва не поранив лошади губы. Набирая скорость, под стук копыт, заглушаемый обмотками, сырой землей и травой, он помчался вслед за женщиной, которая даже не подозревала об охватившей его ярости.

На всем скаку объезжая деревья и стараясь не зацепиться локонами за низко нависающие ветви, Симона углублялась все дальше в чащу. Из ветвей вылетел золотистый пересмешник и запутался в ее волосах. Она освободила трепыхающуюся птичку и обернулась, чтобы проводить ее взглядом. И тут она заметила Сабо Нуара, который был теперь совсем близко от нее, чувствуя себя преданным и обманутым. Симона махнула ему рукой, чтобы он уезжал прочь, и придержала своего жеребца, когда его кобыла поравнялась и затрусила рядом с Мольером.

— Я хочу побыть одна, — крикнула она ему.

Держа поводья одной рукой, он другой ухватил Мольера за гриву и вынудил ее остановиться.

— Отпусти! — закричала она. — Что ты делаешь?

Она заметила тряпку в пасти лошади; обмотки, привязанные к копытам, жилы, вздувшиеся у него на шее подобно канатам.

— Что случилось? — спросила она.

Он спрыгнул со своей кобылы, не выпуская из рук гриву Мольера.

Она ухватилась за ветку над головой, подтянулась изо всех сил и спрыгнула с коня. Приземлившись на ковер из гниющих листьев, сосновых игл и опавших ягод, она не удержалась на ногах и упала на спину. Вставая с земли, она зацепилась за ветку, и ткань костюма порвалась, обнажив плечо.

Он судорожно вцепился в поводья, борясь с желанием наброситься на нее сверху.

Она прицелилась из револьвера ему в сердце.

— Ступай домой! — приказала она, как если бы разговаривала с бродячей собакой. — Что с тобой такое? Это же я. Симона!

Он с силой провел рукой по шее, расцарапав кожу до крови. По щекам его ручьем текли слезы.

— Я думал, ты любишь животных, совокупляешься с лошадьми. Мы с тобой родственные души. А тебе нужен этот перс, правильно? — Следующие слова он буквально выплюнул. — Я не могу этого вынести. Убей меня.

Она вздрогнула при виде его груди, которую он выпятил так, словно рассчитывал получить медаль. Под рубашкой четко обрисовались его худенькие плечи, и он, казалось, умолял ее спасти его от самого себя. У нее начало крепнуть убеждение, что он сошел с ума. В детстве они фантазировали вдвоем, давая пищу своему живому воображению. Они играли вместе, и тогда эти игры казались вполне невинными. Она изображала лисицу, а он — охотника, или же он надевал на себя личину свирепого быка, а она превращалась в матадора. Но она никак не ожидала, что эти фантазии станут для него реальностью. Как ему могло прийти в голову, что она совокупляется с лошадьми? Неужели ее пресловутая близость с животными каким-то образом ставила ее в один ряд с его покойной матерью?

Сабо Нуар жадно глотал лесной воздух, пронизанный запахами гниющей травы, сухой коры, созревших на солнце каштанов. Даже на расстоянии, сидя на своей лошади, он ощущал исходящий от Симоны запах возбужденной женщины. Неужели перс, подобно Симоне, источал запах лисицы, стойкий, как черная патока, и крепкий, как кошачья моча? Неужели это он был для нее родственной душой? И хотя Сабо Нуара снедало желание впиться поцелуем в ее губы, розовые, как носик котенка, мягкие, как лапы медвежонка, хотя сердце его разрывалось от ревности, он вдруг понял, что животный дух Симоны не успокоится, пока она не заполучит этого перса.

Сабо Нуар постарался взять себя в руки и прекратить терзаться и пожирать себя.

— Может быть, твой перс сумеет сделать тебя счастливой. Тебе лучше вернуться. Поторопись, я видел, как его экипаж направлялся к замку.

От жалости к своему другу у нее заныло сердце. Он решил, будто имеет на нее право, тем не менее поделился с ней этими сведениями так, как предлагал кусок сахара любимому жеребцу, морковку жеребенку или сочное мясо буйвола ветру, уносившему дух его матери.

— Теперь ты простишь меня? — пробормотал он.

— Я уже простила тебя, мой друг.

В душе у Сабо Нуара происходило нечто странное. Там словно выросло и зацвело какое-то растение, издающее сильный аромат видений, который был сильнее запаха солнечных ячменных полей, только что вымытых конюшен или совокупляющихся лис. Он швырнул лорнет к ее ногам. В первый раз с тех пор, как он потерял сначала свою мать, а теперь и Симону, он громко рассмеялся.

Глава двадцать седьмая

Альфонс, вырядившийся во фрак и цилиндр, появился на террасе и спустился по ступеням, чтобы приветствовать Кира и проводить его вместе с гигантом в парк. Мадам Габриэль, подобно зороастрийскому божеству, восседала в окружении многочисленных каменных печей с зияющими ртами. На столе, накрытом к послеобеденному чаю, красовались позолоченные чашечки лиможского фарфора. Шеф-кондитер приготовил миндаль в сахаре, рисовые лепешки и пирожные с турецким горохом.

Вид непривычных голубых локонов мадам Габриэль и элегантное серебряное колье, которое облегало ее шею, напоминая змею, соскользнувшую в ложбинку между ее грудей, вернул Кира к реальности. Он принял ее приглашение только потому, что не смог избавиться от запаха духов девушки. Что подумала бы его благочестивая мать-еврейка о непокорных волосах Симоны, бесстыжих грудях Франсуазы и эротичных руках мадам Габриэль? Его мать закатила ему нешуточный скандал, когда он стал личным ювелиром мусульманского владыки. Но сейчас речь шла о совершенно других вещах. Его мать восприняла бы происходящее как личное оскорбление, ведь она отказывалась съездить во Францию из-за того, что женщины там были слабыми, неряшливыми и распутными, мужчины отличались чрезмерной терпимостью, а вся нация погрязла в коррупции. И для нее не имел бы ровным счетом никакого значения тот факт, что Симона была правнучкой добропорядочного ортодоксального раввина.

Несмотря на тщательные поиски, предпринятые Киром, ему не удавалось узнать ничего стоящего о прошлом женщин семейства д'Оноре, пока, наконец, знакомый ювелир по имени месье Руж не направил его к дому под номером 13 на улице Роз в квартале Маре. Он вошел в дом и оказался в синагоге раввина Абрамовича, а поскольку была святая суббота, его приветствовали звуки псалмов и запах свежеиспеченного хлеба. Он узнал, что мадам Габриэль родилась в 1853 году, что тогда ее звали Эстер Абрамович и что она была единственной дочерью раввина, которой удалось вырваться из трущоб Маре. Но стоило ему задать несколько вопросов о ее дворецком, как раввин утер слезы в уголках голубых глаз и умолк, словно воды в рот набрав.

Визит, который Кир нанес в квартал Маре, убедил его в том, что Симона была чистой и невинной, истинным отпрыском раввина и еврейки Эстер Абрамович. Она не имела ничего общего с куртизанками. Тем не менее он намеревался рассматривать эту поездку как сугубо деловое предприятие. Шах со свитой вернется в Персию через две недели. И семейство д'Оноре превратится для него всего лишь в мираж.

Мадам Габриэль встретила Кира легким шорохом тончайшего газа и запахом лаванды.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — проворковала она, прежде чем повернуться к дворецкому и жестом указать на гиганта. — Альфонс, сделайте одолжение, проводите месье внутрь, где он сможет поужинать и освежиться.

— Я вернусь сию же секунду, — ответил Альфонс и повел гиганта в дом.

Мадам Габриэль ни на мгновение не усомнилась, что так оно и будет. Его слишком волновало происходящее, чтобы он решил положиться на волю провидения или оставить все на ее усмотрение.

— Мы здесь одни, мой дорогой месье, — промолвила мадам Габриэль, жестом предлагаю Киру садиться. — Я бы хотела частным образом обсудить с вами одно дело.

Кир обвел взглядом аккуратно подстриженные и ухоженные изгороди, пытаясь отыскать Симону на величественных просторах садов. Ее нигде не было видно.

По склону холма вниз важно прошествовали павлины, образовав полукруг за спиной мадам Габриэль. Аромат чая с мятой, которым она его угощала, живо напомнил Киру чайхану в горах, на окраине Тегерана, когда-то прекрасного города, который теперь приходил в упадок. Он был там частым гостем.

— Правда, месье Кир, — сказала мадам Габриэль, разворачивая свой веер из страусиных перьев, — заключается в том, что меня не интересует покупка браслета или других драгоценностей. В сущности, я намерена предложить вам редкий драгоценный камень, какого вы не найдете больше нигде. — Она погладила меховую опушку своих перчаток, потянула за кончики пальцев, и гипюр медленно стек с них, словно бы и вправду обнажая бесценный бриллиант, о котором только что шла речь.

Глядя на опалово-переливчатую патину ее ногтей, Кир понял, что он озадачен и сбит с толку. Этой женщине не хватает денег? И она намерена продать собственные драгоценности?

Мадам Габриэль, которой никогда не надоедало наблюдать священный трепет, который внушали ее руки, выставила их на обозрение, положив себе на колени.

— Я предпочитаю откровенность, мой дорогой месье, поэтому позвольте мне сразу перейти к делу. Я заметила, что вы восхищаетесь Симоной — как и она вами. Я намерена предложить вам большую честь, месье, очень большую. Я намерена даровать вам привилегию заниматься любовью с моей внучкой, которая пока еще девственница. Но к этому прилагаются несколько условий. Главное состоит в том, что вы должны сделать так, чтобы ее первый опыт принес бы ей столько же удовольствия, как, несомненно, принесет вам. Второе условие предполагает, что впоследствии, безо всяких ненужных хлопот, вы навсегда исчезаете из ее жизни. Можете считать это сделкой, которая окажется выгодной для всех участников, но для вас — особенно.

Он оцепенел, сидя на стуле с высокой спинкой. Пальцы его рук переплелись, и костяшки побелели, выпирая, подобно белым холмам. В голове у него роились варианты возможного и невозможного развития событий. Его первой реакцией было встать и, поскольку он еще не успел отведать деликатесов, стоящих на столе, уйти, не поблагодарив хозяйку за гостеприимство, и в этом случае его поведение нельзя было бы расценить как грубость. Но тогда он никогда не сможет узнать Симону ближе. Тем не менее он решил, что бестактно и неприемлемо со стороны бабушки предлагать свою внучку в столь унизительной манере. Он все-таки поднялся на ноги, повернулся к хозяйке и поклонился.

— Сожалею, мадам. Но вы не оставляете мне другого выбора, кроме как покинуть ваше общество.

Мадам Габриэль собралась было сделать очередной стратегический ход, когда сквозь заросли жасмина к ним прорвалась Симона. Она отряхнула мусор со своих перепачканных бриджей и вытащила из волос листья. Сквозь разорванную ткань ее блузы была видна царапина на плече. Положив одну руку на револьвер, она уверенно приблизилась к Киру.

— Не уходите, месье, во всяком случае, до тех пор, пока моя бабушка не извинится за свое недостойное поведение. Я все слышала помимо своей воли. Подумать только, она готова продать свою внучку столь нелепым образом. Это неслыханно и необъяснимо.

Бабушка надела перчатки, подобрала юбки и величественно направилась в замок. Симона взяла Кира за руку.

— Пойдемте, месье, я обещаю вам загладить свою вину.

Глава двадцать восьмая

Кир почувствовал, что запахи сена, циветты и ягод не в силах заглушить аромат духов Симоны, которые вскружили ему голову, пока она вела его через парк к замку. В своем гневе она выглядела еще более очаровательной. Ее реакция на слова бабушки произвела на него впечатление, и он вдруг понял, что она стала ему ближе и дороже. Он сказал себе, что во Франции, в отличие от его родины, девушка должна сохранить целомудрие для своего супруга. Но потом он вспомнил о визитной карточке, которую мадам Габриэль вручила ему в президентском дворце, недвусмысленном приглашении, лежащем у него в бумажнике и служившем несомненным доказательством того, что Франция разительно отличается от Персии. Он поймал себя на том, что начал подвергать сомнению собственные убеждения и взгляды, но потом принялся убеждать себя, что Симона все-таки закончит тем, что станет куртизанкой, несмотря на свое вызывающее поведение. Он придержал ее.

— Дорогая мадемуазель, я намерен ухаживать за вами, как подобает мужчине, а потом просить вашей руки, как должно поступать с настоящей леди. Но я не уверен в том, что преуспею в этом, и, боюсь, у меня не будет возможности подарить вам все бриллианты, которых вы, без сомнения, заслуживаете.

— У нас еще будет возможность поговорить о бриллиантах, — прошептала она, — а вот для первого поцелуя сейчас самое время. — Она приподнялась на цыпочках и прижалась губами к его губам.

Он запустил ей руку в волосы, ее ресницы коснулись его щеки, а ее язычок нетерпеливо искал его рот. Но он высвободился из ее объятий.

— А теперь я должен проститься и пожелать вам приятного вечера. Завтра я опять явлюсь с визитом.

Она рассмеялась, увлекая его за собой в фойе.

— Не стоит откладывать на завтра то, что лучше сделать сегодня.

Его буквально заворожила фотография, висевшая у подножия лестницы. Это был многократно увеличенный до натуральной величины портрет с визитной карточки, лежавшей в его бумажнике. Симона в бриджах для верховой езды, за пояс заткнут револьвер, голова чуть повернута, она смотрит куда-то в сторону. Симона на снимке явно не желала позировать перед фотографическим аппаратом, причем с той же непреклонностью, с какой Симона из плоти и крови не желала принимать навязываемый ей образ жизни.

Потянув его за рукав, она заставила его отойти от этого гипнотизирующего изображения и повела вверх по лестнице, в апартаменты, которые приготовили для них мадам Габриэль и Альфонс. От запаха девушки у него кружилась голова, его охватило желание, и он, более не сопротивляясь, последовал за ней в комнату, отделанную в цветовой гамме изысканного искушения, навеянного Бодлером.

Она не остановилась, чтобы смыть грязь со своего лица, как и не скрылась за ширмой, чтобы раздеться. У нее, воспитанной женщинами клана д'Оноре, наличествовало очень немного комплексов. Она сбросила бриджи, стянула через голову блузку, горделиво обнажив свои юные груди.

Перс, хотя и подметил некоторую дерзость и даже вульгарность в ее поведении, не испытал особых затруднений, расставаясь с собственными культурными табу. Он подхватил ее на руки и перенес на ковер у стены, где купидоны наблюдали за влюбленной Кармен. В окружении соловьев и корзин с огурцами он наслаждался ее наготой так, словно наконец прервал воздержание, длившееся всю жизнь. Он впитывал дурманящий запах ее алебастровой кожи, который ударил ему в голову, когда он скользил языком по веснушкам, притаившимся меж ее бедер и выше, там, где их скопление походило на драгоценный янтарь. Опустившись на нее сверху, он смочил палец ее слюной и принялся поглаживать мочку ее уха. Бережно войдя в нее, он поцелуем умерил причиненную ей боль и вдохнул ее стон удовольствия. Слизывая с ее щек грязь и слезы, он занимался с ней любовью, и любовь его не была похожа ни на неуклюжую торопливость девственника, ни на ностальгию старика. Нет, в ней чувствовалась уверенность настоящего мужчины, который не страшится потерь и утрат.

Ее соски расцвели под его губами, бедра, похожие на сладкий мед, обвились вокруг него, вверяя ему боль ее первого опыта отношений с мужчиной, орошая его теплой кровью, которую они потом вместе смыли в озере в дальнем уголке поместья. Они смеялись и плескались в воде, не подозревая о том, что с вершины поросшего клевером холма за ними наблюдает мадам Габриэль, испытывавшая прилив радостного возбуждения от осознания того, что ее внучка наконец будет принадлежать ей.

Глава двадцать девятая

Мадам Габриэль в раздражении хлопнула рукой по стопке дорожных документов, которые Симона выложила на ее письменный стол, — паспорта, российская и турецкая визы и пояс-кошелек с российскими, турецкими и персидскими деньгами. В то время как она полагала, что Симона проходит стадии чувственного наслаждения и влюбленности, девчонка влюбилась прямо под ее острым носом. Раздражение мадам усиливалось еще и оттого, что внучка намеревалась отправиться в Персию вместе с этим ювелиром, даже имя которого бабушка не дала себе труд запомнить.

Доказательства высились перед ней на столе. Карта с проложенным маршрутом до Марселя и Батуми, билеты на поезд до Баку, а также проездные документы на переход через Каспийское и Черное моря в Рашт. С неохотой она была вынуждена признать, что путь следования был выбран с умом. Они намеревались отправиться самым коротким и самым быстрым путем, вместо того чтобы трястись на лошадях в утомительном переходе по горным тропам. Поездку на «Восточном экспрессе» из Парижа в Константинополь можно было бы даже назвать не лишенной приятности, если бы не страх перед грабителями. Она сама была в числе первых пассажиров этого экспресса, оборудованного и запущенного в эксплуатацию компанией «Compagnie des Wagons-Lits», когда он только начал совершать регулярные рейсы. Она была молодой и глупой, и то, что пассажирам порекомендовали обзавестись ружьями и пистолетами, привело ее в полный восторг. Впрочем, первую ночь она провела без сна, сидя в своем купе с ружьем на коленях, и сейчас ей снова хотелось взять его в руки и направить на Симону, которая смотрела на нее с вызывающим выражением в глазах цвета желтой меди.

Она снова ударила ладонью по столу, отчего документы разлетелись в разные стороны.

— Non! Это невозможно. И это ты, Симона! Я думала, ты умнее. Неужели ты можешь просто взять и отказаться от всего этого? — Она повела рукой вокруг, имея в виду замок и поместье. — Я запрещаю тебе даже думать о таких глупостях. Если ты еще хотя бы раз заикнешься о Персии или начнешь строить планы, как бы тебе снова увидеться с этим мужчиной, я отберу у тебя все книги, не позволю тебе посещать занятия и, если этого окажется недостаточно, вычеркну тебя из своего завещания.

И без того обладающая бунтарским характером, за последние несколько недель Симона превратилась в упрямую женщину, столь же расчетливую и энергично-самоуверенную, как и сама мадам Габриэль, в неодобрительном отношении к своим поступкам она не сомневалась. Девушка ответила ей таким же вызывающим взглядом.

— Grand-mere, это дело решенное, свершившийся факт, так что дай нам, пожалуйста, свое благословение.

Мадам Габриэль прижала свою утонченную руку к сердцу, в котором кипел праведный гнев.

— Послушай, cherie. Он — хороший человек, симпатичный мужчина. Oui. Да, никто не спорит. Очаровательный и обаятельный, bien sur. Но ты ошибаешься, принимая свою влюбленность за любовь. Я не желаю больше ничего слышать об этом. Я не могу допустить, чтобы ты бесславно и безвестно пропадала на какой-нибудь кухне в этой Богом забытой Персии, пришивая пуговицы ему на ширинку. Похоже, тебе нечего мне возразить. Ступай! И если ты продолжишь выказывать неповиновение, то у тебя не останется ничего, кроме твоего револьвера и кружевного носового платочка. И еще одно, cherie. Не жди от меня благословения. Я далеко не святая.

И хотя ее любовь не требовала ничьего благословения, слова бабушки натолкнули девушку на одну весьма интересную мысль, и Симона опустила глаза, словно признавая свое поражение. Она расцеловала мадам Габриэль в обе щеки, запечатлела еще один поцелуй у нее на лбу, решив, что кашу маслом не испортишь, и вышла из кабинета бабушки.

Глава тридцатая

Раввин Абрамович покачивался в такт движению экипажа. Рядом с ним восседал Альфонс, и кучер нахлестывал лошадей, заставляя их мчаться во весь опор. В бороде раввина, разделенной пополам с загнутыми вверх, подобно перевернутым рогам, концами не было заметно ни единого седого волоса. Впрочем, последнее объяснялось просто — ради такого торжественного случая раввин ее выкрасил. Ярко-красный галстук-бабочка казался ему удавкой на шее, латунные медали на лацканах пиджака весили, словно несколько килограммов, и ему не терпелось избавиться от накидки, покрывавшей плечи. Оценив ситуацию как критическую, раз уж Симона решилась прислать ему столь категоричную записку, ведь шестнадцать лет — это тот возраст, который требует дипломатичного подхода, он решил предстать перед ней в роли друга, а не облеченной властью особы. Придя к заключению, что и одет он должен быть соответствующим образом, дабы она прониклась к нему доверием (правда, он совершенно не разбирался в современной моде), он почерпнул вдохновение в коллекции фотографий молодых прогрессивных художников. Соответственно, сейчас он чувствовал себя так, словно влез в чужую шкуру, примерил на себя несвойственную ему личину, отказавшись от собственной индивидуальности.

— Альфонс, — начал раввин, поворачиваясь к сидящему рядом дворецкому, — даже спустя столько лет мне трудно смириться с тем, что Эстер превратилась в эту… эту… — Он запнулся, не сумев подобрать слова, способные описать стиль жизни его дочери. Пребывая в некоторой растерянности и осознав, что утешения и сочувствия от Альфонса ему не дождаться, он начал молиться.

Альфонса, который до некоторой степени приучил себя с пониманием и терпением относиться к поведению евреев, все еще передергивало при упоминании имени, данного Габриэль при рождении. Многие годы, проведенные во Франции, а также лояльность и восхищение своей госпожой заставили его усомниться в том, что прикосновение любого еврея было наес, грязным, как о том предупреждал Коран. Он смирился с тем, что любит еврейку, как смирился и с необходимостью отвечать за свои поступки в другом, вероятно, лучшем мире. Поэтому он старался любезно вести себя с раввином и терпел его бесконечные жалобы и стенания.

Раввин, чрезвычайно раздосадованный тем, что ему приходится выказывать расположение мужчине, который был отчасти, если не полностью, повинен в том, что послужило причиной его скорби, с размаху хлопнул Альфонса по спине, словно надеясь пробудить его от страшного кошмара.

— Сын мой, отдаете ли вы себе отчет в том, что я по-прежнему могу отречься от Эстер, если на то будет мое желание?

Альфонс молча смотрел в окно. Он помог Габриэль сплести паутину правдоподобной лжи и даже теперь продолжал хранить в тайне прошлое мадам от ее дочери и внучки. Он настолько свыкся с собственной ложью, что сейчас ему трудно было поверить в то, что этот набожный мужчина рядом с ним действительно был отцом Габриэль, который упорствовал в возрождении прошлого и стремился разрушить настоящее Альфонса.

Раввин помахал письмом от Симоны: там говорилось, что за ним прибудет экипаж, который и доставит его в замок. Она уверяла, что он ей очень нужен, а красные чернила подчеркивали всю важность дела, написать о котором прямо она не решилась, причем конверт был запечатан личной печатью мадам Габриэль.

— К чему такая срочность?

— Не знаю, месье, — отозвался Альфонс. — Леди не поделились со мной своими тревогами.

Раввин взял Альфонса за руку, словно собирался утешить члена своей паствы, причинив дворецкому дополнительные страдания.

— Старина, нам с вами известно об этих женщинах больше, чем мы готовы признать.

* * *

Раввин Абрамович обеими руками разгладил бороду, отряхнул с рукавов дорожную пыль и вышел из экипажа. Он поднялся по ступенькам на террасу и, войдя в просторное фойе, двинулся по мраморному полу, который нес отпечаток лицемерия его дочери. В каждой гостиной узор из мрамора был разным — там встречались прямоугольники, похожие на волчок, который Эстер любила запускать на Хануку, мозаичные многогранники, потрясшие его до глубины души, потому что отдаленно напоминали звезду Давида, и веронский мрамор в форме сердечка, вызывавший воспоминания о запрещенной ветчине. Он хмыкнул, подумав, как это глупо — тратить деньги на камни, которым не нашлось другого применения, кроме как прикрыть дарованную Господом плодородную почву, и по которым ступали чванливые людишки, вероятнее всего, ни разу не посмотревшие себе под ноги, чтобы оценить красоту мрамора. Но стоило ему ступить на лестницу, ведущую на второй этаж, как висевшие на стене фотографии «призраков» внесли коррективы в его настроение. Его дочь любила подчеркивать, что даже их умершие предки перебрались в шато Габриэль, дабы насладиться покоем и умиротворением. Впрочем, вздохнул раввин, они ничуть не походили на семейные портреты. Его дочь столь тщательно переписала собственную историю, что единственными, кого можно было узнать на черно-белых фотоснимках, оставались Эстер, Франсуаза, Симона и он сам — более стройный, элегантный, без своей ермолки, а его пейсы сменили коротко подстриженные бачки.

Перепрыгивая через две ступеньки, словно юный джентльмен, спешащий на свидание, а не шестидесятивосьмилетний раввин, он прокричал:

— Симона! Дорогая, где ты? — Его баритон эхом отразился от высоких потолков и привлек внимание любопытных слуг изо всех уголков дома.

Мадам Габриэль выглянула из своего будуара. С трудом узнав в этом жизнерадостном энергичном мужчине своего папашу, она поджала губы и захлопнула дверь. Что задумал ее отец? Не в его манере являться без приглашения и предварительного уведомления. Собственно говоря, он упорно отказывался принимать даже ее приглашения на обед. И почему это он звал Симону, словно намеревался сопровождать ее на бал-маскарад?

При виде экипажа, доставившего дедушку, Симона оставила лошадь в конюшне и побежала к замку. Как незаурядная личность, он неизменно восхищал ее: несмотря на все свои усилия, он по-прежнему оставался раввином. Так и на этот раз, не в силах сдержать восторг, она на цыпочках подкралась к нему сзади, обхватила его руками и крепко обняла.

— Alors! Ну вот, — вскричал он, — ты меня так напугала, что я чуть не умер от неожиданности.

— Симпатичное у тебя пальто. И бабочка шикарная. — Она потрогала медали на лацкане его пиджака. — В каком ты звании? Вступил в армию, дедуля?

— А! Дорогая моя, милая девочка, твой старый дед все еще держит несколько козырных тузов в рукаве. И разве не поэтому ты с такой помпой обратилась ко мне? Красные чернила, а затем еще и Альфонс пожаловал собственной персоной, чтобы привезти меня. Должно быть, у тебя есть на то важные причины. Давай выйдем — посидим на солнышке.

Симона оперлась на его руку, но потянула его вверх по ступеням. Она не осмелилась бы пригласить его в парк, где наяды испускали струи воды из своих промежностей, или на поросший клевером холм с его галереями чувственных перчаток и непристойных портретов, в которых мадам Габриэль выставляла напоказ ужасно интимные вещи. Но не успели они подняться на площадку второго этажа, как ее пронзила ужасная мысль: а что, если он сочтет ее решение оставить родительский кров ради перса таким же неприемлемым, как некогда и подобный поступок его собственной дочери? Он никогда не скрывал своего неприязненного отношения к Альфонсу и его родной стране.

— Хорошо, дедуля, — заявила она, развернулась и повлекла его вниз по ступенькам. — Пойдем на воздух, если тебе хочется.

Они миновали озеро, в котором она с Киром плескалась всего несколько дней назад. Чувствуя себя восхитительно испорченной и безнравственной, она потянула деда к поросшему клевером холму.

Он принялся карабкаться вслед за ней. Подъем давался ему с трудом, но он не намеревался расставаться с личиной моложавого человека, которую он выбрал для себя в этот день.

— Пошел! — шикнул он на павлина, вздумавшего клюнуть его в накидку, подобрал подол и продолжил подъем.

— Куда мы идем, та chere? Уж не в печально известные галереи твоей бабушки?

Она приостановилась, поджидая, пока он поравняется с ней.

— Да, дедуля, именно туда. Знаю, ты их еще не видел. Я понимаю, что это не вполне пристойное зрелище, и приношу свои извинения за то, что привела тебя сюда. — В голове у нее крутились возможные аргументы, она старалась справиться с чувством вины и предугадать, какой будет реакция любимого деда на жизнь дочери, выставленную нагишом и напоказ.

На вершине холма он остановился, чтобы отдышаться, пораженный красотой утопающих в цветах галерей, оформленных в декадентском стиле.

— Нет, Симона, я отказываюсь входить туда.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — всего один только разик, ради меня.

— Это немыслимо.

— Да, и жестоко с моей стороны, но у меня нет другого выхода. Пожалуйста, дедуля, на карту поставлено мое будущее. И ты не поймешь, о чем идет речь, пока не увидишь галереи собственными глазами.

Он тяжело вздохнул. Эстер по-прежнему была способна преподнести ему неприятный сюрприз, но, быть может, его любимая внучка окажется не такой. Он позволил увлечь себя в галерею, которую Симона считала наименее оскорбительной из трех: галерею кумкваты[33].

Повсюду были выставлены на обозрение накидки, фуляры и веера. Бирюзовый бархат, вязаные корсеты, шкуры леопарда и накидки из газа, украшенные перьями и вышивкой, выкрашенные в тон. Веера из лебединых, страусиных перьев и даже перьев скопы, поверх которых глаза мадам Габриэль сверкали подобно драгоценным камням. Шали из золотистой ткани, напоминающие жидкое золото, с прозрачными фулярами в тон, воздушные и невесомые, как снежинки, свисали с ветвей.

Раввин ошеломленно огляделся, потрогал веер и испуганно одернул руку, как будто его ударило током. Наклонившись и вытянув шею, он попытался заглянуть с обратной стороны веера, не прикасаясь к нему, чтобы понять, из чего он сделан. Обнаружив, что это перья, он удивленно вскрикнул:

— Какую же бедную птицу ощипали ради такого?

— Ни за то не угадаешь, — в затруднении пробормотала Симона. — Для того чтобы сделать один-единственный веер, приходится принести в жертву очень много лебедей, павлинов или других прекрасных птиц, а некоторых ощипывают еще живыми, чтобы перья смотрелись лучше. — Она взяла веер в руки и окончательно сразила раввина, принявшись обмахиваться им. — Потрогай, на ощупь он похож на человеческие волосы. Grand-mere строит глазки, глядя через вот эти две щелки.

Раввин принял веер у Симоны, но на ощупь перья показались ему чересчур странными, и он выронил его, словно обжегшись.

Симона подняла веер, сдула с него пылинки, положила на место и отошла в сторону, чтобы взглянуть, все ли так, как было раньше.

Раввин, загипнотизированный столь экзотическими перьями и цветами, ощутил неловкость оттого, что перед ним открылась такая интимная сторона жизни его дочери. Он развернулся на каблуках и вышел вон.

— Умоляю тебя, побудь со мной еще немножко, — вырвалось у Симоны. Казалось, она взывала не столько к нему, сколько обращалась к себе самой.

Он вздохнул, прикрыл глаза, чтобы не видеть галерею кумк-ваты, и вошел в музей, посвященный перчаткам. Его первой реакцией было удивление. Зачем Эстер столько? Неужели они были инструментами ее профессии, и если да, как она ими пользовалась? Разве обнаженная рука не выглядит более соблазнительно по сравнению с материей, мехом или кожей? Ее дочь скрывала свои руки точно так же, как она скрывала свое прошлое. Но ее руки, равно как и прошлое, были прекрасны. Ей нечего было стыдиться. С отчаянием в душе он вдруг понял, что его дочь стала для него еще большей загадкой, чем он воображал.

Симона тоже не могла взять в толк, почему толпы известных и выдающихся мужчин совершали паломничество на поросший клевером холм только для того, чтобы поклониться легендарным рукам мадам Габриэль. Здесь были и перчатки черного шелка с крошечными атласными бантиками и бриллиантовыми пуговичками, перчатки до локтя из золотистого тюля, лайковые перчатки с атласной подбивкой с раструбами, варежки из шиншиллы и митенки из органзы, но все они являли верх изящества и элегантности. Она натянула пару тонких митенок и, подражая соблазнительному балету пальцев бабушки, поднесла руку к носу раввина.

— Эй, убери это! — Он сердито отмахнулся от неприличного прикосновения велюра и запаха духов своей дочери. — Фуууу! Что это еще такое? Зачем нужны перчатки с дырками? Зимой в них холодно, руки замерзнут. Даже попрошайка Сара не стала бы носить эти шметтехс, эти жуткие тряпки! Сними их, Симона, сними немедленно, я настаиваю. Сейчас же!

Симона осторожно высвободилась из плена перчаток и положила их обратно на полку, одновременно внося коррективы в разработанный ранее план. Хватит ли у нее духу показать раввину портреты ее дочери, на которых она изображена в откровенных позах со своими любовниками? Веера привели его в замешательство, а перчатки так попросту оскорбили. Тем не менее, раз уж они здесь, ей ничего не оставалось, как продолжать.

— Идем! Идем! — воскликнула она, как будто приглашая его в сады Эдема, в райские кущи.

Он не сдвинулся с места. Перчатки и веера шокировали его и едва ли не парализовали. Осознание того, что его дочь жила в окружении подобной непристойности, надломило его. У него не было ни малейшего желания подвергаться дальнейшим унижениям.

— Я видел достаточно. А ты иди, Симона, если тебе нужно.

Она уткнулась головой ему в плечо и тихонько всхлипнула.

— Прости меня. Мне не следовало вести тебя сюда. Я вызову экипаж, чтобы отвезли тебя домой.

— Ты так и не сказала мне, зачем вообще звала меня, — заявил он, не в состоянии выносить ее слез.

— Я причинила тебе уже много боли.

— Ну, хорошо, хорошо, твоя взяла. Покажи мне и эту галерею, если это поможет тебе успокоиться. Только пообещай мне, что это будет последний экспонат.

Они стояли на пороге галереи, взявшись за руки, и Симона ужаснулась не меньше раввина. Он выудил из кармана большой носовой платок и вытер им вспотевший лоб. Неужели все это было правдой, это зрелище, к виду которого он оказался совершенно не готов? Неужели его дочь спала со всеми этими мужчинами? Какие же еще проступки и святотатства совершила в своей жизни его Эстер, застенчивая маленькая девочка, внимательно слушавшая его рассказы?

Он уже собрался опустить глаза, когда взгляд его остановился на висящем на самом видном месте портрете, и тот шокировал его. Неужели глаза обманывают его? Неужели его дочь зашла настолько далеко и настолько погрязла в бесчестье, что имела отношения с печально известным Распутиным? Раввин упал на колени перед изображением своей обнаженной дочери в объятиях Распутина.

Симона опустилась на землю рядом с ним, и крытая аллея из вьющихся растений услышала их плач и стенания.

— Мне очень жаль, Grand-pere, дедушка. Простишь ли ты когда-нибудь меня за то, что я сделала? Но ты должен был сам увидеть, какое будущее меня ждет.

Они вдвоем подошли к шезлонгу ротангового дерева мадам Габриэль, сели рядышком и стали смотреть на заросли лаванды с редкими каштановыми деревьями вдали.

Он расправил убранные за уши пейсы. Он, веривший в тикун олам — совершенствование своего мира, — допустил несколько грубых ошибок, которые породили одно лишь чрезмерное и греховное потакание своим слабостям.

— Ma pauvre cherie, бедная моя девочка, такой родственничек, как я, выросший в гетто, способен лишь обратить во врагов всех и вся. Вот почему я хотел, чтобы Эстер не чувствовала себя чужой и посторонней. Но мне и в голову не могло прийти, что она зайдет так далеко. — Он кивнул в сторону галерей, задумчиво накручивая на палец пейс. — Молю тебя, Симона, следи за своим окружением, вдыхай воздух и избегай жадности и похоти во всех проявлениях.

— Знаешь, Grand-pere, именно поэтому я и хотела, чтобы ты увидел все своими глазами.

— Такая похоть отравляет душу. Страсть у супругов очень желательна, но когда ее порождает такой разврат, который мы с тобой увидели здесь, то ее следует избегать любой ценой.

— Да. И поэтому мы должны поговорить с Grand-mere. Убеди ее, что я заслуживаю другого будущего. Я влюбилась, дедуля, в замечательного мужчину, перса. Я собираюсь вместе с ним уехать в Персию.

— Постой, погоди минутку, милая. Перс! Во имя всего святого, как это ты умудрилась познакомиться с персом? Это просто поразительно. Я ожидал совсем другого. Только, пожалуйста, не надо больше плакать. Ты действительно влюбилась, или, может быть, тебе просто любопытно? Что, французов смыло водой в канализационные трубы, раз ты нашла себе перса?

— Какой смысл объяснять что-либо? — парировала она, глядя в его излучающие спокойствие и тепло глаза. — Подобно всем прочим, ты все равно не поймешь.

— Ага! Получается, я ничем не лучше всех остальных? — Он отпустил ее руку, делая вид, что обиделся. — Ну, что же. А что тебе известно об этой отсталой пустыне, которая называется Персией? Что ты знаешь об этом мужчине? Ты на самом деле собираешься бросить свою семью? А ты подумала о последствиях? Ты готова сознательно заточить себя в эту дыру, где кочевники до сих одеваются в овечьи шкуры?

— Да, потому что только там у меня появится шанс жить другой жизнью. В противном случае искушение или влияние Grand-mere превратит меня в дорогую безделушку на руке какого-либо мужчины, a grande horizontale[34], и не более того.

Раввин слушал не только Симону, но и свое сердце, которое отказывалось принять услышанное. Ему было известно о намерениях его дочери сохранить династию, он знал, что Франсуаза не сможет правильно распорядиться таким огромным состоянием, как знал и то, что Симона должна была стать наследницей семейных богатств и бизнеса. Он уставился на свои руки, словно надеялся прочесть в них ответ.

Девушка сжала его руку.

— Как бы то ни было, Grand-pere, дедушка, какое будущее ожидает меня, незаконнорожденную дочь баварского парфюмера, здесь, в Париже?

А раввин Абрамович размышлял над собственными ошибками и неудачами. Он грешил и перед лицом рая небесного, и во время земного своего бытия. Он воспитал дочь, которая, подобно выпущенной из лук стреле, вылетела из его гнезда и приземлилась в самом сердце похоти и разврата. Может быть, конечно, он и не смирился с образом жизни Эстер, но и не осудил его вслух, потому что был трусом и боялся лишиться ее привязанности. Каждое утро и каждый вечер, читая наизусть шему[35], он боролся со своей совестью. Неужели то, что он поощрял Эстер в стремлении начать жить самостоятельно и узнать жизнь такой, какая она есть, подтолкнуло ее к теперешнему занятию? Вернулась бы она домой, если бы он пригрозил отречься от нее? Может быть, ему следовало настоять на своем и бороться до последнего вздоха, до последней капли своей еврейской крови?

Но сейчас, по крайней мере, у него появился шанс искупить свои прошлые грехи. Он постарается убедить дочь, даже если после этого она не пожелает более знаться с ним, даже если ему придется солгать — это будет небольшая цена за то, чтобы Симона сохранила свою душу в чистоте. Он возложил ей руку на голову и прочел молитву-благословение — благословение, которое дедушка дает своей любимой внучке.

— Адонай ве-ишмереха: яэр Адонай панав элейха ви-хунэха[36]. Ступай, дитя мое. Ступай за своей мечтой, куда бы она ни привела тебя, лишь бы только подальше отсюда.

Глава тридцать первая

Париж

Зима 1901 года

Симона покинула Персию через пятнадцать дней после того, как северное сияние возвестило о смерти Кира. В ту ночь, о чем она даже не подозревала, население Тегерана было охвачено ужасом от ранее невиданного явления безумного танца холодных огней и шипения страшных змей в небесах, а все предсказатели и гадалки хором стали предрекать грядущие несчастья.

Евреи шептались между собой, что явление адских огней в небе означает скорые погромы. Правоверные мусульмане причитали, что небесные огни свидетельствуют о том, что неверные объединяются по всему миру и Персидской империи грозит новое вторжение, более ужасное, чем предыдущие нашествия арабов и монголов. Зороастрийцы, уверовавшие в то, что в небесах произошло столкновение сил добра и зла, возрадовались в ожидании неизбежного наступления правления истинного пророка Ахура Мазды.

Для Симоны северное сияние не значило ничего. Но попытки Кира, где бы он сейчас ни находился, предостеречь ее были не напрасны. Она решила уехать из Персии, пока не произошло новое несчастье.

Сначала на пути во Францию ей предстояло путешествие в почтовом дилижансе. После многочисленных остановок, которые частенько делал кучер, чтобы выкурить трубочку с опиумом, Тегеран остался позади, и Симона прибыла в порт Анзали на юго-западном побережье Каспийскою моря. Отсюда в Баку отправлялся русский пароход, на палубе которого яблоку негде было упасть от потных тел и загорелых лиц, беспокойных детишек и спящих в колясках младенцев. Пассажиры чуть ли не все поголовно обгорели под беспощадным солнцем: покрытая волдырями кожа облезала, как старая краска. Пароход резал носом волны, переваливаясь с волны на волну, а по щекам Симоны ручьем текли слезы. Горячие ветры с юга устремлялись к пурпурному горизонту, ее тошнило от качки и выворачивало наизнанку от тоски, которую она старалась утопить в море. Но сделать это ей не удалось. Не желая затягивать без нужды свое путешествие, по прибытии в Баку она сразу же пересела на поезд до Парижа с остановками в Тифлисе, Санкт-Петербурге, Варшаве и Гамбурге. В столицу Франции она прибыла ясным вечером. Небо было таким прозрачным, что до него, казалось, можно было дотянуться рукой.

И только оказавшись вновь на знакомых улицах родного города, она вдруг поняла, что, хотя ее рыжие волосы и белый цвет лица привлекали внимание, отчего все прохожие оглядывали ее с головы до ног, ни ее багаж, ни дамская сумочка с красными бриллиантами не подверглись проверке ни на одной таможне.

Получается, за ней незримо приглядывали какие-то люди, обеспечивая ее безопасность? Шанс Бону, Госпожа Удача?

Франсуаза и мадам Габриэль молча обняли ее, скрывая снедавшее обеих любопытство и бормоча полагающиеся соболезнования. Интересно, подумалось ей, они приветствуют меня как Симону или как чужестранку, в которую я, без сомнения, превратилась? Когда она заявила им, что ей нужно время, чтобы прийти в себя, они оставили ее одну. Альфонс протянул ей Техилим[37], где молитва скорбящего была отмечена серебряной закладкой.

Она поселилась в долине Африканской циветты, оставшись одна в тех самых апартаментах, где Кир впервые занимался с ней любовью, и, не закрывая глаз, повалилась на кровать розового дерева. Она отвернулась, чтобы не видеть своего отражения в зеркалах в бамбуковых рамах, стоящих по обе стороны кровати. Корзины с огурцами, нарисованные на стенах, напомнили ей о неудачных попытках Кира выращивать овощи в их саду на вершине горы. «Приглашение к путешествию» Бодлера, выбранное ее бабушкой в попытке приобщить ее к стилю жизни д'Оноре, привело к трагедии. А может быть, ее мать все-таки была права? Может быть, любовь — это величайшая трагедия любой женщины, а замужество — союз, узаконивший печаль и скорбь?

Ее брачная ночь навсегда запечатлелась у нее в памяти. Они вдвоем в белых одеждах. Биард, исполнявший обязанности свидетеля и со стороны жениха, и со стороны невесты. Небо раскинуло над ними свой свадебный полог, свежий морозный горный воздух пьянил сильнее вина, которое Биард контрабандой доставил в горы. Хотя Биард был мусульманином, он как раввин поженил их, читая стихи. Позже, завернувшись в овечью шкуру и чувствуя, как по коже бегут мурашки от холода, она обрела убежище в объятиях своего супруга, и единственным существом, наблюдавшим за ними, оказался горный лев.

Она откинула крышку дорожного сундука и вынула самые необходимые вещи — ночную сорочку, нижнее белье, расчески и бриджи для верховой езды, которые она надевала в Персии, когда Кир устроил ей ознакомительную экскурсию по горам верхом на лошади. Она положила его молитвенную сумочку на полку над камином. Несмотря на предостережения Биарда, что чересчур большой багаж станет задерживать ее в пути и привлечет грабителей, в комнате грудились коробки с вещами Кира.

Она взвесила на ладони мешочек с красными бриллиантами, попробовала его на вес и спрятала под матрас. Какой он легкий. Деньги, запачканные кровью, плата наемному убийце. Она к ним не прикоснется. А в мочке ее левого уха покачивался бриллиант Кира, который обрел новое пристанище.

Она выглянула из окна, чтобы посмотреть на парк вокруг замка. Из этого самого окна Кир увидел и открыл для себя поросший клевером холм, купавшийся в красно-коричневом свечении восхитительных грехов. Тогда она стояла рядом с ним, но сейчас холм укрывали тени пепельно-серых облаков, и галереи жуткими силуэтами проступали на фоне долины Африканской циветты. Вокруг только безупречные ограждения и фальшь. Поможет ли ей магия дедушки, Техилим, вернуть хотя бы подобие нормальной жизни?

Симона порылась в одной из двух коробок со своими вещами и достала два наряда, которые надевала, когда ходила в чайхану Биарда: шерстяные юбки, коричневый свитер, куртку с длинными рукавами и темные непрозрачные чулки. Она швырнула их в камин, а потом смотрела, как они, охваченные огнем, зашипели, вспыхнули и растаяли серым дымом.

Она принялась перебирать цветастые домашние платья — оранжевые, золотистые, фиолетовые, — подносила их к свету, прикладывала к телу, ощущая обнаженной кожей прикосновение шелков и кружевной отделки, а потом выпускала их из рук, и они оседали к ее ногам. Приподнимая подол очередного платья, она вдыхала запах любви и желания, которым пропиталась ее одежда. Отрезав ножницами верхнюю часть домашнего платья, она прижала отрезанный кусок к талии и разорвала остальное платье. Вынимая из сундуков и коробок прозрачные невесомые одежды, она рвала их на части руками и зубами, резала ножницами на ленты и полосы — уничтожала каждую вещь тщательно и методично. Ритуал поминовения умершей любви.

Симона повернулась спиной к образовавшейся на полу куче газа и легких прозрачных шелков. Развязав и высвободив из волос черную бархатную ленту, она сняла с пальца обручальное кольцо, подаренное Киром, продела в него ленту и завязала узлом на шее. Потом коснулась его серьги («У тебя восхитительно вкусные мочки ушей», — пробормотал как-то он). Ради него она не стала трогать серьгу.

Она похоронит Симону Кира, его чувственную, сексуальную женщину. Она навсегда закроет и перевернет эту страницу своей жизни. Никто из мужчин никогда не узнает о ее уязвимости. Никому и никогда она не подарит той безграничной близости, которую делила с Киром.

Глядя на себя в зеркало, на восхитительную, испещренную веснушками бледную кожу своих плеч, на груди, которые стали полнее после прерванной беременности, она вдруг увидела себя возлежащей на подушках и простынях, закутанную в шелка, влажную, горячую и ждущую, обожаемую так, как не обожали ни одну женщину в истории человечества. Они были великолепными и незабываемыми, эти часы, проведенные с ним за закрытыми дверями, когда она давала волю и выход своей сексуальности, когда ее снедало желание, когда она ощущала себя желанной и обожаемой. Погладив коробки с его вещами, она открыла одну. Вынула оттуда белую рубашку, которую он не боялся носить в мире, предпочитающем холодный и мрачный черный цвет. Разложила ее на кровати, потом легла сверху и завернулась в нее. Она не корила себя за то, что хочет его так скоро после его смерти, за то, что ласкает себя пальцами, которые так хорошо знали самые потаенные уголки ее тела. Она подвела себя к так нужному ей сейчас взрыву и провалилась в тяжелый сон.

Глава тридцать вторая

После пяти бессонных ночей и дней, когда ей совершенно не хотелось есть и она довольствовалась тем, что выпивала стакан-другой вина, а еще ошеломленная навязчивым желанием доставить себе удовольствие, словно для того, чтобы изгнать из своего тела последнее напоминание о Кире, Симона наконец заснула.

Сжимая в руке книжицу с листами веленевой бумаги в парчовом переплете, Альфонс навис над ней подобно призракам-духам ее бабушки. Найти подходящие случаю слова соболезнования и утешения он не мог, поэтому ограничился тем, что поставил кубок севрского фарфора с шоколадными конфетами и вазу с фруктами на ночной столик у кровати. Он раскрыл книгу на нужной странице, отмеченной закладкой, и положил ее на подоконник.

— Ваша бабушка хочет, чтобы вы прочли это. Вы очень бледны, Симона, вам положительно необходимо что-нибудь съесть.

— Merci, может быть, чуть позже.

— Вам ничего больше не нужно? Скажите мне, ну, попросите же чего-нибудь, чтобы вам стало лучше. Я чувствую себя таким беспомощным.

— Я чувствую то же самое — беспомощность и безнадежность.

Альфонс наклонил голову и вышел из комнаты.

Симона углубилась в чтение. У мадам Габриэль был изящный почерк с вензелями, и слова на странице походили на танцующих балерин.

Дорогая моя Симона, приступая к написанию мемуаров, я решила, что передам их тебе сразу же после того, как ты дашь согласие надеть мантию д'Оноре. Но нелегкие времена требуют решительных действий. Я намерена поведать тебе о войне, в которой мне удалось выжить, в надежде, что это придаст тебе сил и ты сумеешь одержать победу в собственной битве. Может быть, если я сниму покров тайны с части своего прошлого, это ускорит твое выздоровление. Может быть, эта история поможет тебе понять, почему моя судьба сложилась именно так, а не иначе. Может быть, ты начнешь ценить тот образ жизни, который был тебе уготован с рождения. Во всяком случае, ты поймешь, что не одинока.

Ma cherie, война — жестокая штука. Особенно по отношению к такой молодой девушке, какой я была тогда — обожаемая отцом-волшебником, выросшая в чудесном доме, в котором цвели вскормленные мечтами розы и где в подвале стояли согретые любовью бочки с вином, удерживавшие в своих цепких объятиях весь квартал Маре.

Франко-прусская война обрушилась на меня внезапно. Вместо успокаивающего бульканья бродящего вина меня донимало урчание моего голодного желудка. Вместо аромата цветов апельсинового дерева, которым пахло от отца, в окна врывалась вонь сгоревшего пороха. Вместо умиротворяющего тепла топленого масла и жженого сахара, свежеиспеченных эклеров и пирожных «Наполеон» в доме поселился холод, от которого в наших жилах стыла кровь.

И лучистые добрые глаза отца после того, как моя мать однажды разразилась потоком жалоб на то, что свернулся ее любимый крем-брюле, а в бочках скисло вино, превратились в мрачный и пугающий бездонный колодец.

Ощущая во рту горький привкус войны и вслушиваясь в бурчание голодного желудка, я ходила от одного бакалейщика к другому в поисках гнилых фруктов, гусиных потрохов или, если очень повезет, тощей куриной ножки для картофельного супа. Город укутывал серый дым, и в продуктовых лавках было пусто. Но страшнее всего давило ощущение безнадежности, словно одеялом накрывшее квартал Маре.

Мимо меня пробежали двое детей. Я пошла следом, поскольку мне показалось, что они догоняют мяч, и мысль о том, что в такое время кто-то еще может беззаботно играть, вселила в меня робкую надежду. Они неслись во всю прыть, и их тоненькие ножки делали их похожими на марионеток в кукольных представлениях, которые отец устраивал на праздник Пурим. Один из мальчиков остановился, поджидая, пока приятель догонит его. А потом их исхудавшие фигурки нырнули в зловонную трубу городской канализации.

Они ловили крыс для пропитания.

Отчаяние, которое я скрывала от своей семьи, ручьями слез хлынуло из глаз. Я вытирала их рукавом, подолом юбки, тыльной стороной руки, давая волю громким всхлипам, которые я носила в себе слишком долго. Меня мучило чувство вины оттого, что у меня было достаточно денег, чтобы купить гнилой капусты для супа, в то время как дети ловили крыс в вонючих канализационных трубах. Итак, я стояла в нерешительности, не зная, что делать и куда идти дальше.

Юная девушка с темными кругами под ввалившимися глазами подошла к пешеходу немного впереди меня. Ее высокая фигурка навсегда запечатлелась у меня в памяти, chere Симона, ты поймешь почему, когда дочитаешь мой дневник до конца. Он выглядел очень необычно, глаз на нем отдыхал, если можно так сказать, после черно-белых картин нашего района, он казался пришельцем из другого мира. В пиджаке с широкими лацканами и шелковом галстуке он выглядел аристократом, заблудившимся в нашем квартале Маре, с таким достоинством он держался. А потом резкий голос девушки, едва достигшей совершеннолетия, вернул меня к действительности.

«Un centime, s'il vous plait, pour de pain pour ma famille. Alors j'irai avec vous». — Она предлагала ему свое тело в обмен на кусок хлеба для своей семьи.

Без малейшего колебания он сунул руку в карман и вытащил пригоршню монет, мне не доводилось видеть столько денег сразу с того дня, как началась франко-прусская война. Он сунул монеты ей в руку, жестом показал ей, чтобы она шла домой, и ласково похлопал ее по спине.

Я схватилась обеими руками за живот, согнулась пополам: меня стошнило от тоски, голода и отчаяния на тротуар. Почувствовав его крупные красивые руки на своих плечах, я испугалась. Его внимательные глаза пристально смотрели на меня.

«Вы больны? — спросил он у меня со странным акцентом. — Или, может быть, вы голодны?»

Я быстро выпрямилась, вытерла рот рукой и попыталась напустить на себя хотя бы подобие гордого и неприступного выражения.

«Да», — сказала я и сама удивилась своему признанию. А еще меня очень беспокоил исходящий от меня кислый неприятный запах.

«Мохаммед, уроженец Исфахана, — представился он, жестом патриция предлагая мне руку. — Могу я иметь честь пригласить мадемуазель на ужин?»

Несмотря на мое молчание и выражение благоговейного страха на лице, а может быть, как раз благодаря им, как он позже признавался, незнакомец взял меня под руку, и мы двинулись прочь от канализационных труб. Мы перешли на другую сторону улицы Роз, миновали мясную кошерную лавку Мойши, кондитерскую «Субботние бублики», бакалею «Деликатесы братьев Гольдштейн», а он развлекал меня рассказом о своем путешествии во Францию. Он доехал на поезде от Тегерана до Тебриза, потом через Бадкубех до Тифлиса, а уже оттуда пароходом прибыл в Москву. До Парижа он добрался в почтовой карете.

«Я покинул свой родной город Исфахан более пяти месяцев назад, — сообщил он мне, — в знак протеста против пробританской политики, проводимой кабинетом Каджара. Я не мог смотреть, как шах продает мою страну и мою веру безжалостной империи. — С этими словами он взглянул на меня и улыбнулся, отчего его высокий лоб, казалось, стал еще выше. — Мне пришлось сразиться с наводнениями, землетрясениями и разбойниками с большой дороги, чтобы иметь возможность встретиться с вами.

И я улыбнулась ему в ответ. Я сочла очаровательным его умение лгать с самым невинным видом и чрезвычайной легкостью. Он гордился своим родным городом ничуть не меньше меня, пусть я до сих пор даже не подозревала о существовании такого места, которое Исфахан считал «центром второй половины Вселенной». Благородные манеры, занимательный рассказ о своем путешествии, эта случайная встреча со мной и полные карманы денег превратили его в героя и спасителя.

Из нашего квартала Маре он привел меня в самое сердце Парижа, предложил зайти в роскошный бутик, где купил мне шелковые чулки и платье из крепдешина — такому позавидовала бы сама императрица. После чего он повел меня в ресторан и заказал изысканный ужин — артишоки, телячью вырезку с орехами и персики с ромом. Потом было много таких же ужинов и подарков. В объяснение наших отношений я могу лишь сказать, что Мохаммед влюбился в меня, а что до меня, то я в нем нуждалась, скажем так. С годами наши взаимоотношения с Мохаммедом претерпели изменения, и если вначале мы были только любовниками, то впоследствии стали добрыми друзьями. Мы служили опорой и поддержкой друг для друга. И между нами существовала неразрывная связь.

Благодаря Мохаммеду я с головой окунулась в жизнь парижского общества. Главной моей заботой в первые месяцы было спасение своей семьи от голодной смерти. И мне это удалось, поскольку Мохаммед выказал желание тратить свое состояние на меня и мою семью.

Мы с Мохаммедом пережили холодные зимы 1870 и 1871 годов, а потом, с приходом Третьей республики, Париж начал возрождаться и возвращаться к нормальной жизни, и мы вместе с ним. Я влюбилась в Париж, в тот послевоенный Париж, восставший из пепла и сохранивший в неприкосновенности свою чувственную красоту, Париж, неохотно принимавший социальные изменения, Париж, который дал мне возможность почувствовать вкус ослепительного декаданса. Я стремилась получить удовольствие и обрести свой стиль, хотела стать частью бомонда — прекрасного мира и модного светского общества. Я часто бывала в опере, прогуливалась по роскошным бульварам, частенько заглядывала в открытые кафе, вступала в оживленные дискуссии с представителями богемы, художниками и вольнодумцами Монмартра и Монпарнаса.

Но мне было мало этого. Я жаждала славы и власти. Мне хотелось иметь лошадей и кабриолеты, и еще замок, названный моим именем. Я хотела обладать бесчисленными драгоценностями и мехами, диктовать моду каждого сезона, мне хотелось, чтобы меня короновали гранд-дамой Парижа.

Я обзавелась состоятельными, влиятельными любовниками в шитых золотом камзолах, взиравших на все свысока. Я посещала salons particulieres[38], где моими гостями были короли и графы. И я полностью отдавалась свойственным им излишествам. Мне хотелось обладать богатством столь значительным, чтобы войны и эпидемии не смогли уничтожить его и чтобы оно всегда оставалось со мной.

Мохаммед, напротив, с ужасом взирал на разворачивающиеся перед его глазами события, его печалили и огорчали происшедшие во мне перемены. Ему было довольно того, что он остается со мной рядом. Он не хотел большего. Он не понимал моей склонности к безудержной страстности, не понимал, как подействовала на меня война, не понимал моего стремления обрести независимость, причем не только от него, но и от любого человека или обстоятельств, которые могли бы ограничить мою свободу.

Ma chere Симона, теперь ты больше узнала о том, где я выросла и откуда пришла, равно как и о том, на кого ты можешь положиться в трудное время. Твой прадед никогда не оставит тебя. Дух твоей прабабушки, чье сердце разбила франко-прусская война, всегда будет рядом с тобой. Твой дед, Мохаммед, которого ты знаешь под именем Альфонса, обладает добрым сердцем и щедрой душой, а также строгими принципами, и он продолжает вносить в наши жизни немалую толику здравого реализма. Но я не собираюсь говорить более того, что тебе уже известно о твоем отце. Мужчин, подобных ему, лучше вверить суду Божьему. А твоя мать, Франсуаза, сумеет обогатить твое существование своим неистощимым умением радоваться жизни. Я люблю ее больше самой жизни, но только тебе суждено было стать семенем, из которого выросло сильное дерево.

Оставь траур и печаль. Продолжение и сохранение рода д'Оноре отныне зависит от тебя.

* * *

Альфонс! Ее дедушка! Впрочем, подобное открытие не столько шокировало, сколько удивило Симону. Ей следовало бы самой догадаться об этом намного раньше. Он всегда вел себя с ней по-отечески, так же, как и ее прадедушка. Она считала себя незаконным отпрыском жалкого ничтожества, а тут вдруг у нее появился настоящий дед, из плоти и крови. Надежный якорь, который поможет выдержать грядущие житейские невзгоды.

Не обращая внимания на закладки, сделанные мадам Габриэль и указывающие, какие именно страницы ей следует прочесть, Симона, сгорая от желания узнать больше и наслаждаясь своим новообретенным статусом, просто перевернула следующую страницу.

Но тут на пороге возник Альфонс с чашкой горячего шоколада в одной руке и стаканом грейпфрутового сока в другой.

— Мохаммед, — прошептала Симона и бросилась в его объятия.

— Дитя мое, милое мое дитя, — пробормотал он, и горячий шоколад пролился ему на руку, а грейпфрутовый сок испачкал другую. Он поставил напитки на стол, когда Симона отпустила его, а затем принялась ощупывать его лицо, словно желая убедиться в том, что его чудесное появление ей не снится.

— Пожалуйста, дитя мое, присядь рядом со мной. Тебе предстоит еще многое узнать, поскольку у твоей Grand-mere, да благословенна будь ее душа, не хватило мужества признаться во всем, даже в своих мемуарах. Выпей, пожалуйста, шоколад, пока я буду рассказывать. После твоего рождения мы с твоей бабушкой без шумихи официально зарегистрировали наш брак, признав тебя и Франсуазу своими дочерьми. Мы полагали, что доказательства существования законных родителей даст тебе свободу действий в обществе.

— Но тогда получается, что Франсуаза — моя сестра, — заметила Симона.

— На бумаге да — а на самом деле она — твоя мать.

— А ты — мой отец на бумаге и дедушка по крови.

— Именно так. Как видишь, здесь, в долине Африканской циветты, все обстоит совсем не так, как выглядит на первый взгляд. Габриэль, как тебе известно, еврейка; она — дочь польского раввина, но считает себя императрицей Франции, а тебя — наследницей ее трона.

— Маловероятной наследницей, — вздохнула Симона.

— Да, очевидно, наша дорогая Габриэль питает напрасные надежды о твоем блестящем будущем. Тем не менее, оставаясь одной семьей, всем нам время от времени приходится идти на компромиссы. Я продолжаю заботиться о твоей бабушке. А поскольку она не пожелала ни с кем соединить свою судьбу и решила, что ее должны ценить и уважать за то, чего она добилась сама, я стал ее дворецким. Я остался рядом с ней еще и потому, что так смогу быть ближе к дочери и к тебе. Я сдержал слово и сохранил свое происхождение и свое имя в тайне от общества, даже от тебя и своей дочери. А сейчас я делаю все, что в моих силах, чтобы оградить ее от любимых призраков, которых, кстати, становится все больше и больше. Твоя бабушка, я уверен, задается вопросом: как могло случиться, что она хранила и до сих пор хранит верность мусульманину из Исфахана. Даже Франсуаза, слабости которой служат источником ее очарования, и та сумела понять, как нелегко пришлось ее матери и какие трудности пришлось преодолеть, чтобы стать женщиной, обязанной своими успехами только самой себе. И это в мире, где место женщины предопределено с самого рождения. Она старается изо всех сил приумножить состояние д'Оноре. Что касается тебя, Симона, тебе еще предстоит найти свое место в жизни, но ты можешь рассчитывать на помощь мудрой бабушки. Мой тебе совет — не отказывайся от ее неоценимого опыта. Сколь бы храброй ты ни была, ты все-таки должна понимать, что воспарить со связанными руками, да еще женщине, чрезвычайно трудно.

Глава тридцать третья

Мадам Габриэль отдернула занавески и распахнула окно. Франсуаза устало опустилась в уютное кресло. Женщины решили, что пяти дней затворничества Симоне вполне должно было хватить, чтобы прийти в себя, и настало время явить себя миру — если не самостоятельно, то с некоторой помощью.

— Вставай! Вставай! — дружелюбно и преувеличенно жизнерадостно пропела мадам Габриэль. — Уже полдень. Прогулка верхом в обществе Сабо Нуара пойдет тебе на пользу, та chere. Каким-то образом он всегда умудряется поднять тебе настроение.

Симона зажмурилась — свет из открытого окна был чересчур резким. Она не могла вспомнить, какой сегодня день недели, но решила, что легкое головокружение не помешает ей проехаться верхом по долине.

Мадам Габриэль склонилась над ней, обдав ароматом фиалок и пудры и едва уловимым запахом абсента.

— Теперь, когда ты прочла мою историю, cherie, ты ведь согласна, что не все еще потеряно? А теперь возьми себя в руки и оденься. Я скажу Сабо Нуару, чтобы он оседлал жеребца поспокойнее.

— Grand-mere, — прошептала в ответ Симона, — ты как-то сказала, что у меня, как и у тебя, по-особому устроены глаза и уши: я тоже могу видеть и слышать призраков. Но дух Кира не явился ко мне.

— Еще слишком рано, cherie. Призраки не любят приходить к скорбящим родственникам. Для них это слишком болезненно. Но со временем, когда ты будешь готова, он непременно явится к тебе, — ответила мадам Габриэль и, вняв предупреждению Гюнтера, от которого у нее разыгралась страшная изжога, величественно выплыла из комнаты, чтобы принять участие в спиритическом сеансе.

Франсуаза тоже поднялась на ноги и послала Симоне воздушный поцелуй.

— Мне ужасно жаль, что с Киром случилось несчастье. Я молилась, чтобы у тебя все сложилось удачно в любви. Но любовь всегда причиняет боль, cherie. Тебе следует собраться с силами и жить дальше.

— Я так и сделаю, но только после того, как найду убийцу Кира.

— Неужели это действительно необходимо, Торопыжка? Тебе так хочется причинять себе страдания? — Искорки гнева, вспыхнувшие в глазах дочери, напугали и озадачили Франсуазу. — Я уверена, что по своему обыкновению ты, конечно, поступишь так, как сочтешь нужным, но, пожалуйста, береги себя и будь осторожна. Мне бы не хотелось, чтобы ты стала еще одной жертвой любви. — Она встряхнула гривой своих роскошных волос и вознамерилась удалиться.

— Мама, — взмолилась Симона, вскакивая с кровати, — не уходи, пожалуйста. Мне нужен твой'совет.

Франсуаза в растерянности огляделась по сторонам, словно искала еще кого-то, кому могла быть адресована просьба дочери.

— Мой совет? — переспросила она.

— Да, именно твой, но сначала я должна извиниться перед тобой. Я была молода, когда отправилась в Персию. Тогда я отказывалась тебя слушать, не считала нужным уважительно относиться к твоему бесценному опыту. Так вот, я обещаю, что теперь буду прилежной ученицей.

— Je suis cheque![39]. He верю своим ушам! Ради всего святого, чему я могу научить тебя?

Симона зарделась и опустила глаза. Ее мать могла бы научить ее, как находить слабые места у мужчин, как сделать так, чтобы они отвечали на ее вопросы. Опасаясь, что она будет понята неправильно, Симона встретила удивленный взгляд матери.

— Научи меня удовлетворять мужчину без того, чтобы…

— Ну же, Торопыжка, что именно ты хочешь узнать? — поинтересовалась Франсуаза, поправляя жемчужное ожерелье. — Никогда не следует стыдиться того, что доставляешь удовольствие мужчине.

— Я хочу знать, как доставлять такое удовольствие, — едва слышно прошептала Симона, — без того, чтобы он входил в меня.

Франсуаза легко закружилась на месте, и ее шифоновые юбки взметнулись вокруг нее пышной пеной. Она сбросила их наземь и вытянулась на простынях, впитавших запах духов Симоны. Взяв клубнику из вазы, которую Альфонс водрузил на приставной столик, она облизывала ягоду до тех пор, пока та не заблестела, а потом положила тающую мякоть в рот. Запрокинув голову, она чувственно проглотила ягоду, небрежно опустила хвостик в фарфоровую вазу и мизинцем аккуратно вытерла следы ярко-красного сока в уголках губ.

— Твой первый урок, cherie, — научиться наслаждаться фруктами.

Симона следила за изящным изгибом белоснежной шеи матери, элегантным прикосновением к уголкам губ, за движениями ее алого язычка по припухшим губам. У нее появилось нехорошее предчувствие, что ей придется пожалеть о своей просьбе. Очарованная чувственным танцем в исполнении губ Франсуазы, Симона вдруг вспомнила, как однажды была шокирована зрелищем: мать засовывала себе глубоко в горло банан. Но теперь ее мир изменился. Изменилась и она сама. За два года, прошедшие с того момента, как Кир вышел из президентского экипажа, поднялся по ступеням, постукивая своей тросточкой с серебряным набалдашником, и вошел в шато Габриэль, случилось столько событий. Обретенная любовь стала для нее благословением, но ненадолго. Потеря любимого опалила страшным огнем ее юную душу и повергла в омут цинизма, который больше подошел бы женщине намного старше.

— Секс — это искусство. Ты хочешь, чтобы он сходил с ума от желания, но при этом не понимал, что его так возбуждает. Чтобы добиться этого, ты должна как можно дольше держать мужчину в подвешенном состоянии. И не смотри на меня так, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Не позволяй ему извергнуться. Держи его в возбужденном состоянии, чем дольше, тем лучше. Чем больше энергии мужчина тратит на то, чтобы сдержать свой жезл, тем больше серых клеток мозга он сожжет и тем легче им манипулировать. Итак, как же удержать его в этом состоянии? Возбуждай его движением и выражением глаз, дыханием, пальцами ног — да-да, они тоже очень эротичны. А потом пообещай ему невероятные чувственные наслаждения, пообещай с самым невинным видом, и он сделает все, что в его власти, чтобы сдержаться, — и тогда завершение покажется ему более восхитительным, чем само путешествие.

Франсуаза жестом указала на бархатную ленту, продетую в обручальное кольцо Кира.

— И замени вот эту штуку жемчугами. Мужчин притягивает округлость жемчужин.

Рука Симоны метнулась к шее и коснулась обручального кольца Кира. Гнев, вспыхнувший в ее глазах, не располагал к продолжению дискуссии на эту тему.

Франсуаза подцепила пару вишенок и принялась раскачивать их.

— Вишни названы в честь турецкого города Черасус. Именно поэтому мужчины ищут женщин с «губами, похожими на спелые вишни». — Она покатала ягоду во рту и плавными движениями губ продемонстрировала изящное искусство наслаждения нектаром. — А знаешь ли ты, что Екатерину Медичи считали вульгарной именно из-за того, как она ела артишоки? Она была исключительной женщиной, живой, деятельной, она сумела изменить себя. Она знала, как передать впечатление запретного плода, драгоценного камня, завладеть которым было можно, только преодолев серьезные опасности и заплатив высокую цену. И потому целая армия мужчин — не считая лошадей — постоянно лобызала пальцы ее ног. — Изящным движением она взяла шоколадную конфету из кубка севрского фарфора. — Истинная королева чувственности и сладострастия. Пища богов. Не доверяй женщине, которая не любит шоколад. — Она положила конфету в рот, выбрала еще одну и разломила ее пополам. — Cherie[40], взгляни на эту розовую начинку. Ее так и тянет облизать.

— Мама, вне всякого сомнения, потребуется нечто большее, чем шоколадная конфета, чтобы мужчина поддался и стал выполнять мои абсурдные и нелепые желания.

— К этому я и веду, Торопыжка. Предварительные ласки имеют большее значение, чем настоящая игра, поэтому ими никогда не следует пренебрегать.

— В этом и заключается проблема, — выпалила Симона. — Предварительные ласки ведут к проникновению, а я намереваюсь избежать этого.

— Чего ты должна действительно избегать, cherie, так это поцелуев. Они более интимны, чем проникновение, и, соответственно, намного опаснее.

— Особенно мои поцелуи — способные отравить любого мужчину.

— Меня не волнуют мужчины, я забочусь лишь о тебе. А теперь прояви хотя бы капельку терпения и дослушай до конца. Нам жизненно важно оправдывать ожидания мужчины. Запомни два волшебных слова, от которых чресла мужчины способны лопнуть: «Я твоя». И не бойся нарушить правила и пустить в ход присущее тебе врожденное обаяние и шарм, способные возбудить самого холодного мужчину. Никогда не опускай глаза, наоборот, стремись поразить своим бесстыжим взглядом. И не забывай об элементе неожиданности. Это очень важный возбудитель.

— А теперь давай вернемся к тому, что беспокоит тебя сейчас более всего. Секс, в отличие от того, что ты думаешь, это не просто физический акт, но еще и иллюзия, cherie, когда фантазию пускают в ход такие хитроумные женщины, как мы. Если ты воспользуешься тончайшими шелками и газовой тканью, чтобы отвлечь внимание, окутаешь ими руки, пропустишь их под мышками, прикроешь ягодицы и направишь их между ног, то сможешь создать столь действенную иллюзию, что он забудет о проникновении — ему будет не до того, поскольку он в этот момент испытает самый потрясающий оргазм. Правда заключается в том, что в пылу страсти мужчина не в состоянии отличить мягчайшее прикосновение шелка от касания внутренней поверхности твоих бедер, объятия муслина от объятий твоей промежности.

Симона нетерпеливо заерзала на стуле. Предложение матери показалось ей заслуживающим внимания, даже практичным в некотором смысле.

Франсуаза восстала из океана атласа, отодвинув мягкие пуховые подушки. Соски ее походили на две розовые жемчужины.

— Почти все, о чем я тебе рассказала, найдется в арсенале средств какой-нибудь неглупой женщины. Но вот того, о чем я поведаю сейчас, нет ни у кого. И поэтому мужчины находят меня восхитительной. А женщины считают колдуньей. Я никогда не открывала этого секрета никому, даже своей матери. Я обнаружила еще один чувственный орган в строении мужского тела. Я называю его источником вожделения. Он начинается в нижней точке позвоночника, где зарождается желание, и поднимается вверх, до шеи, к основанию головы — к головному мозгу, где создаются иллюзии. Дорогая, приляг, пожалуйста, и я покажу тебе, как найти источник мужского вожделения, как с помощью массажа пробудить его чувственные ощущения, а потом и поработить, причем так, чтобы не стать рабыней самой.

Глава тридцать четвертая

Симона созвала совет женщин клана д'Оноре.

В очередной раз зеркала были начищены до ослепительного блеска, а служанки в накрахмаленной униформе украсили свои высокие прически яркими цветами. В который раз помощники конюхов с рассвета до заката скребли и чистили лошадей и вылизывали конюшни. И среди всей этой суеты Сабо Нуар, всеми забытый и мрачный, вынашивал планы, как ему привлечь внимание Симоны.

Франсуазе было дано распоряжение пораньше лечь спать в ночь перед советом. А Альфонс разбавил послеобеденный абсент мадам Габриэль. Слуги подготовили гостиную «Женщины Алжира», названную гак в честь картины Делакруа. Здесь мадам Габриэль принимала самых состоятельных поклонников, демонстрируя им на эмалевом пьедестале свои наиболее ценные приобретения.

В гостиную вошли женщины, носившие фамилию д'Оноре. Симона заперла за ними дверь. Вокруг сновали слуги, надеясь подслушать словечко-другое, которое позволило бы им догадаться, ради чего были приняты столь беспрецедентные меры безопасности.

— Никому из вас не приходилось иметь дела с субъектом, известным под именем месье Руж, или неким месье Амиром? — задала вопрос Симона.

Две женщины сначала взглянули друг на друга с недоумением, но потом начали припоминать.

— Месье Руж, да, я знаю его, — промолвила Франсуаза — Он — diamantaire, ювелир, торговец драгоценными камнями. Его любовь к красным бриллиантам стала притчей во языцех. У меня с ним была интересная, но не так чтобы очень уж выгодная встреча. В то время он искал святую, а я на эту роль никак не годилась. И еще он помешан на рыжеволосых красотках, к числу которых я не отношусь. Тогда как ты, кстати говоря, огненно-рыжая шатенка. Ты можешь смело воспользоваться этим обстоятельством и извлечь из него немалую выгоду, поскольку у него имеются связи со многими, если не всеми, торговцами бриллиантами. Я слышала, что он выставил на продажу редкий бриллиант в пять карат. Но я должна тебя предостеречь. Его дом считается запретной территорией для всех его женщин. Будь готова к этому.

— Я готова ко всему, — ответила Симона. — А ты, Grand-mere, ты слышала что-либо о месье Амире?

— Я не уверена, — задумчиво протянула мадам Габриэль. В этот момент из-за картины Делакруа материализовался призрак доктора Жака Мерсье. Он пощекотал ей пятки и закружился туманным вихрем у ее ног. Сочтя свое положение не слишком выгодным, он вскарабкался наверх и устроился в ложбинке между грудей. Будучи изрядным занудой, да к тому же еще и карликом, он без устали угощал ее заморскими снадобьями, призванными укрепить ее память. В данный момент он настаивал, что она непременно должна выпить сок выжатого лимона с толчеными черными тараканами, отчего, дескать, память ее несказанно улучшится.

— Теперь, когда ты спросила меня об этом, cherie, припоминаю, что у меня была с ним мимолетная связь. — В это мгновение карлик с торжествующим видом высунул свою башку из ложбинки. Она стиснула грудь руками, чтобы заглушить его довольный смешок. — Мне ничего не известно о том, чем он занимается, так что здесь я тебе не помощница. Хотя он признавался в том, что любит свою фригидную жену. Ему очень хотелось, чтобы у нее была хотя бы капелька присущего мне интеллекта и страсти. Ты можешь к своей выгоде использовать его неудачный брак и, при некотором старании, выудить из него все его самые сокровенные тайны. Однако ты сама ни в коем случае не должна позволить ему обнаружить твои уловки и хитрости, поскольку их простота неизбежно вызовет у мужчин разочарование. Кстати говоря, cherie, а ты будешь представляться этим мужчинам как одна из д'Оноре?

— Разве может быть по-другому, когда все знают, что я — твоя внучка? И это ведь доставляет тебе удовольствие, не так ли?

— Да, несомненное, огромное. Не сердись, cherie, c'est pour rire[41], позволь своей бабушке на мгновение развлечься. Сейчас ты еще не готова, разумеется, но когда-нибудь этот день наступит. И вот тогда, та chere, хотя ты должна выглядеть мягкой и податливой, как тесто, на самом деле от тебя потребуется оставаться несгибаемой, как сталь.

— Благодарю тебя за дельный совет, Grand-mere, — ответила Симона. — А теперь, не знаком ли вам некий месье Жан-Поль Дюбуа?

— Нет, — заявила мадам Габриэль. — А ты знаешь этого господина, Франсуаза?

Франсуаза отрицательно покачала головой.

— Есть еще одна вещь, та chere, — продолжала мадам Габриэль. — Раз уж ты всерьез занялась поисками, не следует исключать возможность того, что персидский министр двора замешан в убийстве Кира.

Симона знала, что именно месье Жан-Поль Дюбуа представил Кира министру двора Персии. Ее удивляло: почему в стране, где евреев преследовали и где они должны были носить специальные метки на одежде, чтобы мусульмане ненароком не прикоснулись к ним и, тем самым, не осквернили себя, министр выбрал еврея на роль личного ювелира шаха. Разве не легче и не лучше было запугать евреев до смерти и использовать их в качестве пешек?

— Почему ты подозреваешь его? — поинтересовалась Симона у бабушки.

— Я разбираюсь в людях, та chere. Когда я встретилась с министром в президентском дворце, он выглядел так, как выглядит человек, держащий все под контролем. И речь идет не только о Кире, но и о шахе. — Застегивая пуговички на перчатках, мадам Габриэль размышляла о том, как она сделает следующий шаг и представит Симону парижскому обществу. — Мне пришла в голову блестящая идея, — наконец промолвила она. — Мы организуем вечеринку по случаю празднования Нового года. Пригласим выдающихся и известных личностей, тех, с кем мы знакомы, и тех, кого не знаем. Это наилучший способ представить тебя Амиру, Ружу и всем прочим, кого ты подозреваешь. Следует отправить приглашение и в президентский дворец, на тот случай, если министр двора еще в городе.

Глава тридцать пятая

В сопровождении четырех вооруженных стражников экипаж катил по улицам, тоннелям и мостам, направляясь к Вандомской площади и отелю «Ритц». На сиденье между Симоной и месье Ружем лежал дорожный сундук с потайным отделением. Ей с трудом удалось убедить мать и бабушку в том, что она вполне может постоять за себя. Чтобы рассеять их последние сомнения, она достала револьвер, прицелилась и подстрелила птицу на лету. Но это не произвело на них особого впечатления, и тогда она ударила проходящего мимо слугу каблуком под колено. Тот завопил, покачнулся и взмахнул руками, стараясь сохранить равновесие.

— Видите, — заявила она, — мне известны все уязвимые точки на теле, например скопление нервных окончаний под коленом. Если бы я ударила сильнее, он полетел бы на землю.

Сейчас у нее не было ни малейших сомнений в том, что один удар причинил бы изрядную боль изнеженному месье Ружу, восседавшему рядом с ней. Изящной формы голова и тонкие черты живо напомнили ей кастрата Лучано Барбуцци, умершего любовника бабушки, который некогда считал поросший клевером холм своим личным оперным театром. Его разные глаза — один прищуренный, с затаенным выражением невыносимой боли, а другой широко распахнутый и внимательно взирающий по сторонам, — производили угнетающее впечатление, если можно так выразиться о глазах.

Экипаж объехал Вандомскую площадь и остановился у роскошного входа в отель «Ритц». Симона проследовала за месье Ружем через фойе и поднялась по лестнице в уютное плюшевое молчание номера люкс наверху. При этом ей показалось, что ее юбка с оборками шуршит просто вызывающе.

Месье Руж, который мечтал только о том, чтобы избавить ее от этой самой юбки, остановился перед огромным зеркалом в холле поправить галстук. Его отражение оказалось настолько близко, что она потрогала бархатную ленту на своей шее, прежде чем решиться войти в обшитый дубовыми панелями номер.

Шелковые занавеси прикрывали огромные двустворчатые окна, доходящие до пола. Между ними возвышался украшенный резьбой гардероб. На письменном столе красного дерева красовалась чернильница и бронзовая статуэтка арабского всадника-бедуина. Низенький столик ломился от изысканных деликатесов: пахлавы, фаршированных виноградных листьев, халвы и медовых пирожных. Месье Руж заранее уведомил о прибытии в отель.

Он щелкнул пальцами, и из соседней комнаты появились охранники, сторожившие ящик для хранения драгоценностей. Перед тем как совершить формальный обряд знакомства, он прищурил свой трагический глаз, в то время как во втором отразилось безмерное удивление, и поинтересовался:

— Это ваш естественный цвет волос, мадемуазель?

— Разумеется, нет, — шепнула она ему на ухо, — и я не мадемуазель, а мадам.

Он указал на серебристую прядь, которая появилась после гибели Кира.

— Это работа парикмахера? Тогда мадам не настоящая шатенка, отнюдь!

Она не могла не обратить внимания на его удрученный вид и подавленное состояние и даже испытывала к нему нечто вроде жалости.

— Простите мне мою неудачную шутку, месье. Разумеется, я настоящая шатенка. Честно говоря, во мне нет ничего искусственного, кроме вот этого, — прошептала она, достала носовой платок и стерла блеск, который Франсуаза нанесла ей на веки. Она хлопнула его по плечу, словно он стал для нее другом, пусть и мужского пола, и при этом умудрилась окончательно обезоружить его.

— Будьте так любезны показать мне красный бриллиант, который вы намерены продать, — сказала она.

При упоминании о бриллианте в глазах месье Ружа появилось мечтательное выражение. С таким видом, как будто он перечислял для каталога качества своей самой дорогой любовницы, он принялся расхваливать цвет и огранку драгоценного камня весом в пять карат. Закончив описание, он погладил галстук, как будто тот был украшен вышеупомянутыми бриллиантами.

Симона пригладила рукой свои кудри.

— Месье Руж, пожалуйста, не нужно испытывать мое терпение. Меня угнетает состояние неопределенности и неизвестности.

— Дорогая мадам, стоимость безопасной транспортировки бриллианта составила поистине астрономическую сумму. Я рискнул взять на себя эти расходы, полагая, что будущий клиент придет вместе с вами. Я мог бы даже позволить вам взглянуть на бриллиант, при условии, что вы сообщите мне имя вашего клиента.

Она накрутила на палец темно-рыжую прядь.

— Приношу свои извинения за возникшее недоразумение, месье, но клиент — это я.

Месье Руж был потрясен до глубины души, что, вообще-то, было ему несвойственно. Занимаясь своим бизнесом, ему пришлось повидать немало странностей, вот и эту встречу он подготовил со всей тщательностью. Но он никак не ожидал, что девушка придет к нему совсем одна, без сопровождения, чтобы заключить сделку стоимостью в несколько миллионов.

Симона встала и протянула ему руку.

— Месье, или вы показываете бриллиант, или я удаляюсь.

Его рука показалась ей на ощупь гладкой и какой-то безжизненной. Сорокалетний мужчина, чья трагическая юность оставила неизгладимый отпечаток на всей его жизни, он продолжал жить в прошлом. Впрочем, его мизинец выглядел довольно-таки прямым, что означало, что он может оказаться не столь хитрым и бесчестным, как можно было предположить, глядя ему в глаза.

Он тряхнул головой, приходя в себя и собираясь с мыслями, и окликнул охранников, которые ждали снаружи. Они вкатили столик на колесиках, на котором стоял ящик для хранения драгоценностей, и замерли возле Симоны. Один из охранников тут же улегся у ее ног.

Месье Руж недолго повозился с замком и поднял крышку. Отложив в сторону бархатное покрывало, он развязал мешочек, достал из него атласную коробочку и с помпой, торжественно открыл крышечку.

Симона подавила нестерпимое желание вскочить с места.

Перед ней сверкал немыслимыми оттенками красного и пурпурного драгоценный камень в пять карат. Кир говорил ей, что только один камень из примерно десяти тысяч бриллиантов способен обрести необычный цвет. Но и среди них красный встречался исключительно редко. Знатоки продали бы душу дьяволу за возможность хотя бы одним глазком полюбоваться на такой камень. И как получилось, что он оказался у месье Ружа? Она наклонила лампу на гибкой ножке и принялась внимательно рассматривать бриллиант в лупу. Похоже, интенсивность окраски, глубина и искусно обработанные грани свидетельствовали, что тепловая обработка не применялась, но, учитывая собственные весьма ограниченные познания в этой области, она не могла быть уверена в этом до конца. Она вынула из уха серьгу Кира и сравнила два камня. На первый взгляд, по форме, цвету и прозрачности они казались идентичными, если не считать того, что один был на четыре карата больше другого. Интересно, это тот самый красный бриллиант, который Кир приобрел для любовницы месье Ружа в ночь инаугурации в отеле «Ритц»? И почему камень был выставлен на продажу? И какова будет первоначальная цена в обмен на информацию о Кире? Месье Руж поднес бриллиант к свету, и в его разных глазах на несколько мгновений отразилось облегчение, пока он восхищенно разглядывал драгоценный камень.

— Мы с вами можем стать надежными деловыми партнерами, месье Руж. Как видите, у меня навязчивая, кто-то может даже сказать — нелогичная и необъяснимая, любовь к бриллиантам, — сказала она, вдевая серьгу Кира в мочку уха.

Он покрутил бриллиант в пальцах, сжал руку в кулак, потом резко разжал и протянул ей драгоценный камень.

Она взяла бриллиант с его ладони, ее желтые глаза пронзали собеседника.

— Какова же цена, месье?

Он моментально прикрыл глаза, словно ее слова доставили ему физическую боль.

— Милочка, моя святая невинная мадам, я, право же, в растерянности. Я не знаю, как ответить на ваш вопрос. По вашему собственному признанию, вы питаете навязчивую любовь к бриллиантам. Посему мне представляется невозможным самому определить его стоимость. Вы, и только вы, пылкая возлюбленная, можете назвать его истинную цену. — Дав столь уклончивый, хотя и достаточно ясный ответ на ее вопрос, он забрал бриллиант у нее из рук. Ему доводилось соблазнять известных куртизанок ради того, чтобы добавить их имена к списку своих побед, но эта шатенка разительно отличалась от них. Он нашел ее по фотографии, увиденной в шато Габриэль. Ее чувственные веснушки и нежные волоски цвета меди на руках вселили в него безумную надежду, что, быть может, он наконец-то встретил женщину своей мечты.

Теперь, когда она соблазнилась его бриллиантом, он не мог позволить себе потерять ее. Он принялся оценивать, как развиваются ее отношения с драгоценным камнем, и захочет ли она любой ценой завладеть предметом своего вожделения. Он вдруг обнаружил, что пытается истолковать каждое ее движение: насколько долго ее пальцы задержались на камне, как быстро она выпустила его из рук и как угас блеск в ее тигровых глазах. Это плохой знак. Она теряла интерес и вскоре оставит его. Он проследил за ее взглядом, устремленным на позолоченную фаянсовую лепнину на потолке. Он почувствовал, что тает под взглядом ее глаз, цвет которых изменился и стал походить на цвет бриллианта. Он ощутил, что готов отдать что угодно за возможность оказаться меж ее покрытых веснушками бедер, окунуться в ее вздохи и впитывать запах ее духов, которыми благоухала комната.

Она положила бриллиант обратно на бархатное ложе и провела пальчиком по его искрящейся поверхности, как если бы закрывала глаза умершего. Сердце у него сжалось от разочарования и дурного предчувствия. Но слова, которые она вдруг произнесла, повергли его в шок.

— Я хочу получить этот бриллиант, месье Руж; я хочу этого больше всего на свете.

Торопливым жестом он приказал исчезнуть живому щиту у ее ног, который встревоженно следил за каждым движением ее руки, в которой она держала бриллиант. Оставшись с ней наедине, месье Руж схватил ее за руки.

— Я рассчитываю всего лишь на незабываемый вечер в вашем обществе, мадам.

Глава тридцать шестая

У месье Ружа перехватило дыхание — у его двери стояла Симона, ее пушистые волосы горели огнем, и в них в лучах заходящего солнца серебрилась прядка. С их последней встречи пять дней назад в отеле «Ритц» он пребывал в состоянии эротического предвкушения и сейчас с трудом удержался от того, чтобы не зарыться лицом в ее волосы.

— Мой милый ангел, — снова и снова повторял он под негромкое воркование голубей на навесе над крыльцом.

Внутреннее убранство встретило ее кроваво-красными шторами на окнах, темно-бордовыми коврами и красной дубовой мебелью, покрытой слоем коричневого лака. Чувствуя себя так, словно тонет в крови, она схватила его за руку. Он сразу же повел ее в спальню. Поднеся прядь волос к носу, он вдохнул ее запах.

Симона вспомнила Кира, как он любил зарыться лицом в ее кудри, как целовал нежный изгиб ее шеи, бережно трогал губами нежную кожу ее век.

«Ты божественно пахнешь, я и не подозревал, что можно любить так сильно и нежно».

Она попыталась обуздать воспоминания, чтобы заглушить запах своих духов. Она не собиралась дарить свой собственный аромат этой выдержанной в пурпурных тонах спальне. На приставном столике красовались капуста, свекла и салат из эруки — «рокет-салат», который презирала Франсуаза, поскольку свидетельства о его использовании в качестве афродизиака сохранились еще с древних времен. На красном подносе громоздились гранаты. Ее мать считала, что Ева искушала Адама именно гранатом, а не яблоком. В вазах вишневого дерева лежали клубника, малина и один артишок. Симона присела к столу и приготовилась играть на его чувствах. Она аккуратно расправила салфетку, разложила ее на коленях и налила себе бордо, облизав язычком край бокала. Откинув волосы назад небрежным жестом, от которого у него перехватило дыхание, она взяла в руки артишок с таким видом, словно обнимала собственную грудь. Девушка принялась томно отщипывать листочки, один за другим макала их в топленое масло и обсасывала мякоть.

Месье Руж живо представил себе, как эти губки бережно вбирают в себя его эрегированный орган.

Но Симона мыслями перенеслась обратно в горы Персии, в свой каменный дом, в объятия Кира, где ей было так покойно и уютно, и вновь ощутила на губах солоноватый привкус его кожи. Она зачерпнула ложечкой клубничный мусс и представила, что это шоколад, пища богов. Помешав ложечкой сливки, она добавила сахара — тот с шипением растворялся в их шелковистой глади, затем облизнула уголки губ.

Месье Руж сгорал от желания коснуться губами ее вишнево-красных ногтей, золотистых веснушек и рта, так напоминавшего ему мандарин. Но более всего он жаждал забыться, погрузившись в рыжие волосы меж ее бедер, свидетельствовавшие, что она — натуральная рыжеволосая шатенка. Он потратил миллионы на это свое пристрастие — на крашеных шатенок. И сейчас каждая клеточка его тела кричала ему о том, что Симона не разочарует его.

В тот самый день, когда ему исполнилось восемнадцать, он лишился матери — обладательницы копны роскошных рыжих волос. Карета, в которой она ехала, перевернулась, и ее некогда полное жизни тело распростерлось ярким пятном на грязной земле, а он с тех пор потерял аппетит в стремлении отыскать свою шатенку. Ему попадались сплошь крашеные красотки с намалеванными карандашом веснушками, во весь голос кричавшими о лжи и обмане. Многие годы он украшал свой дом в предвкушении того дня, когда наконец встретит честную женщину.

И вот теперь она была здесь, рядом. В его спальне.

Он подхватил ее на руки и перенес под полог тончайшей прозрачной материи, на кровать красного дерева, на которой он еще никого не любил.

Она крепко зажмурилась, винно-красные простыни оскорбляли ее вкус.

В груди у него ныло от сдерживаемого желания, но он торопливо расстегивал ее одежду. В своем нетерпении он лишь туже затягивал завязки ее корсета и юбок. Потеряв терпение, он принялся рвать и сминать шелк, атлас и ее податливое тело под собой. Его разные глаза вылезли из орбит от вожделения при виде крошечных волосков цвета меди на ее руках, веснушек, которые начинали отливать янтарем под его пальцами, и необыкновенной прядки волос, сверкавшей серебром до самых корней.

Симона отвернулась — его дыхание обдало ее жаром — и прошептала ему на ухо, что она вся горит, что еще никогда прикосновения мужчины не доставляли ей такого удовольствия и что она уже влажная от желания.

— Покажите мне свои волосы на лобке, — выдохнул он оскорбительное предложение.

— Мне нужно освободить грудь от корсета, — пробормотала она, слезая с кровати. Она ослабила ленту, крест-накрест пересекавшую ее корсет, вынула ее из петелек и обвила вокруг пальцев. Затем осторожно освободила обе груди из чашечек корсета так, словно предлагала угоститься персиками. Снова забравшись на постель, она разгладила юбки на бедрах и устремила на него сливочно-кремовый взгляд своих грудей.

— Моп amour, любовь моя, вы случайно не знаете некоего владельца рудников по имени Жан-Поль Дюбуа?

— Что? — промычал месье Руж, не в силах оторвать взгляд от ее задорно торчащих сосков.

— Кто такой месье Жан-Поль Дюбуа? — повторила она. — Вам доводилось иметь с ним дело?

— Нет, то есть да, — пробормотал месье Руж дрожащим голосом, и в одном его глазу отразилась озабоченность, а в другом — ужас.

Она смочила палец слюной и провела по его губам. После чего вынудила его сесть. Прежде чем он успел удариться в сексуальную истерию, она прошептала:

— Это ведь его сын учился в Сорбонне?

— Да, да, Сорбонна… бедный мальчик… он потерял руку.

Симона приподняла свои нижние юбки, раздвинула ноги и позволила месье Ружу краешком глаза взглянуть на свое лоно.

Он запустил обе руки ей под юбки и вцепился в ее ягодицы.

Симона уперлась одной рукой в изголовье кровати, а другой оттолкнула его.

— Сначала леди следует накормить, — строгим голосом заявила она.

Он с воодушевлением сопроводил ее в столовую и усадил за стол красного дерева, на котором стояли хрустальные бокалы, малиновые свечи и лежали салфетки с золотым обрезом. Он склонился над ней, заложив руку за спину, — ему явно доставляло удовольствие изображать метрдотеля.

— Присаживайтесь, мой ангел, и позвольте мне поухаживать за вами. — Он подвинул к ней блюдо с мясом по-татарски. Опустившись на стул на другом краю стола, он откинулся на спинку и наслаждался великолепным зрелищем. К своему угощению он не притронулся.

У нее свело желудок и едва не вывернуло наизнанку при виде сырого мяса, щедро сдобренного специями, усилившими его естественный или, правильнее сказать, неестественный цвет. Она прижала ко рту салфетку.

— Мой дорогой, славный поклонник, merci, благодарю вас за хлопоты, которые вы на себя взвалили. Но я вегетарианка. — Она протянула свою тарелку через стол и вывалила мясо на его тарелку, ограничившись томатным супом.

Удостоверившись, что она отведала его угощение, и надеясь, что оно пришлось ей по вкусу, он принялся за свой суп.

— После стольких безуспешных поисков святой женщины я чувствую, что как никогда близок к тому, чтобы наконец найти ее. И все эти годы мой желудок принимал только самое необходимое, чтобы поддержать мое существование. А сейчас я хочу еще супа.

Она до блеска облизала шоколадную конфету и сунула блестящий шарик в рот, ожидая, пока он закончит предаваться воспоминаниям, время от времени сочувственно поддакивая ему. Ее рыжие волосы позволили ей покорить и завоевать влиятельного мужчину из замкнутого мирка бриллиантов. Его вновь обретенный аппетит, надеялась она, сделает его более восприимчивым к ее расспросам.

Он сложил и положил на стол салфетку. В голос его вкралась нотка тревоги и сомнения, когда он пригласил ее отправиться обратно в постель. Ее запах, в котором сочетались ароматы арбуза и лесных ягод, ее поразительная способность находить скрытые эрогенные зоны повергли его в состояние экстатического наслаждения. Но ему не позволили ничего, кроме как мельком показали лобок. И он уже начал сомневаться в том, что она действительно натуральная шатенка.

Она поднялась, облокотилась на спинку стула и приподняла ворох своих юбок.

— Подойдите ко мне, опуститесь на колени и убедитесь, действительно ли я натуральная шатенка.

Он поцеловал шелковистую кожу ее бедер, лизнул розовую плоть и раздвинул волосы на лобке, словно искал там драгоценные камни. Чем внимательнее он изучал корни ее шелковистых волос, тем больше убеждался в том, что они того же цвета, что и локоны. Наконец-то ему удалось найти натуральную рыжую шатенку!

В крови у него бурлило экстатическое возбуждение, его охватила знакомая дрожь — первые симптомы, которые должны были завершиться взрывом. Он собрался с силами, согнулся пополам, сдерживаясь из последних сил и оттягивая момент извержения, чтобы сполна насладиться долгожданным освобождением. Он смотрел ей прямо в глаза, и в одном светилась нежность, а другой был полон вечной благодарности.

— Merci, мой милый ангел, большое, большое вам спасибо. А теперь присядьте и разделите со мною десерт.

Ее уже начинала тяготить его патологическая привязанность к пище красного цвета. Интересно, какой декадентский десерт он ей уготовил на этот раз?

Он исчез в соседней комнате и вновь появился с атласным мешочком в руках. Его ослепительная белизна радовала глаз, как может радовать вид белой бабочки в темно-красном саду. Он протянул мешочек ей.

Она развязала узелок и двумя пальцами достала содержимое.

Его разные глаза следили за каждым ее движением, и он произнес:

— Маленький подарок за то, что вы настоящая.

В изумлении Симона тряхнула головой, не веря своим глазам, — она держала в руке красный бриллиант, тот самый камень весом в пять карат, который он показывал ей в отеле «Ритц». Любая другая женщина на ее месте, пребывающая в здравом уме, наверняка сумела бы оценить столь щедрый дар, она же почувствовала себя оскорбленной. Это что, плата за сексуальные услуги? Во всяком случае, их возня в постели уж никак не носила сексуального характера с ее стороны. Она испытывала эмоциональную отчужденность, ведь она даже не снимала с себя юбок, равно как и не открыла ему свое сердце, хотя и позволила ему раздвинуть себе ноги.

Симона взглянула на красный бриллиант, лежащий на ладони. Нет, она не хотела заполучить этот драгоценный камень. Тот единственный, который был ей нужен, она носила в мочке уха.

— Я и не знала, что в природе встречаются такие большие красные бриллианты, — протянула она.

— Их добывают только в одном руднике в Южной Африке, — ответил он.

— Он принадлежит вам?

— О нет! Я всего лишь посредник со связями и огромными возможностями. Я приобретаю необработанные алмазы и занимаюсь их распространением. У меня своего рода нюх на тех, с кем можно иметь дело, и тех, кого следует избегать.

— Вы лично знакомы со всеми, с кем заключаете сделки?

— С большинством из них я на «ты».

— Вам не приходилось бывать на руднике месье Жан-Поля Дюбуа? — поинтересовалась она.

— Там не бывал никто, — последовал ответ. — Он сам организовал картель, замкнутый на одном-единственном человеке. Он продает камни на закрытых аукционах, и все его сделки осуществляются частным образом.

— А где он живет?

— Здесь! Там! Везде! В Египте. В Париже. По большей части в Намакваленде. — Он оборвал себя на полуслове, провел рукой по волосам и отряхнул кусочек стейка со своего галстука. — Это не должно беспокоить вас.

Она сомкнула пальцы на бриллианте.

— Благодарю вас. Это невероятный и восхитительный дар. После непродолжительного молчания она возобновила расспросы.

— Скажите мне, топ ami, есть ли у месье Жан-Поля Дюбуа какие-либо пороки, о которых вам известно?

— Его коллекция картин, — пробормотал месье Руж. — Он никогда не оставляет свои картины без присмотра, разве только для того, чтобы привезти очередную новинку. Бедняга… его совершенно не интересуют женщины.

При этих словах Симона встала со стула. Она повернулась к нему спиной, выражая таким образом свое отношение к мужчине, который отныне был ей неинтересен. Она застегнула верхние крючки корсета.

Глава тридцать седьмая

Симона смотрела из-за плеча бабушки на галерею, сооружение которой близилось к завершению. Интересно, чем вызвано стремление бабули тратить семейное состояние на очередное строительство — чрезмерным потреблением абсента или происками ее призраков? В этой галерее предполагалось повесить портреты выдающихся мужей в элегантных фраках в полный рост, которые войдут в историю с гордым осознанием того, что они презентовали своей гранд-даме самые дорогие ювелирные украшения.

Мадам Габриэль запрокинула голову и влила в себя остатки абсента, испытывая удовольствие от обжигающей жидкости, прокатившейся по пищеводу в желудок. Ее горячее дыхание вынудило призраков испуганно выпорхнуть из тюлевых, газовых и шифоновых складок ее одеяния. Раньше они появлялись только на поросшем клевером холме, да еще изредка навещали будуар, чтобы подразнить ее особенно неистовых любовников. Но в последнее время, подобно нечистой совести, они таскались за ней повсюду, восседая у нее на коленях и хихикая во время официальных приемов, кружились туманным вихрем вокруг ее рук в опере и скользили по ее плечам во время обсуждения семейных дел.

Тем не менее в эти дни ее можно было назвать женщиной, которая вполне довольна собой и своей жизнью. Месье Руж, найдя наконец натуральную рыжеволосую шатенку, не мог нахвалиться сексуальной походкой Симоны, ее духами, вызывающими эйфорию, и эротическими талантами. К восторгу мадам Габриэль, толпы мужчин со всех концов Франции начали слетаться в шато Габриэль. Это были представители различных кругов общества, они занимали разные должности, отличались по характеру и наклонностям, но все они стремились завязать знакомство с рыжеволосой Симоной, которая сумела околдовать печально известного месье Ружа.

Нелегкая задача избавиться от этих мужчин была возложена на Альфонса, который теперь, когда Симона узнала о связывавших их родственных узах, заявил о себе как о ее дедушке. Игнорируя замечания мадам Габриэль, он с ледяным высокомерием избавился от поклонников Симоны, не оставив им даже надежды на свидание с ней в неопределенном будущем.

— Мадемуазель Симона не проявляет и никогда не будет проявлять к вам интерес, — говорил он с непроницаемым выражением лица, похожего на маску из гранита. Но к вящему его неудовольствию, мужчины разъезжались, горя желанием вернуться вновь, поскольку их интерес только подогревался равнодушием Симоны.

Мадам Габриэль, которую поведение Альфонса повергло в отчаяние, не могла поверить в свалившуюся на ее внучку удачу и внезапную славу. В одночасье она превратилась в самую загадочную женщину Парижа, внимания которой добивались многие представители сильного пола. Подобно тому как рассказы о знаменитых руках мадам Габриэль вошли в легенду, а об изысканных ножках Франсуазы говорил весь Париж, так и способность Симоны возбудить небезызвестного месье Ружа превратили ее в сенсацию. Мадам Габриэль отнюдь не пыталась опровергнуть ходившие по столице слухи; наоборот, она всячески способствовала их распространению. В успехе куртизанки мифы играли немаловажную роль. Они служили искрами для поддержания пламени ее славы.

Внезапно ее блаженное спокойствие было нарушено известием о том, что к хору ее призраков присоединился новичок.

Неужели это правда? Неужели ее учитель и возлюбленный, ее monstre sacre, ее кумир, умер во сне в зените славы? Это была невероятная трагедия, огромная потеря для всей Франции. Ее обожаемый Эмиль Золя умер от асфиксии — ип systeme de chauffage — отравившись угарным газом. Его усы щекотали ей мочку уха, когда он нашептывал ей о том, что пал от руки врагов, которые перекрыли дымоход, вследствие чего в его спальне скопился ядовитый дым.

Симона, у которой непостижимая привязанность ее бабушки к своим призракам вызывала недоумение и раздражение, почла за лучшее оставить ее в покое, особенно теперь, когда она погрузилась в пучину горя.

Мадам Габриэль потянулась за новой порцией абсента.

— Прошу прощения, дорогая. Я только что узнала, что мой любимый Эмиль Золя умер.

— Мне очень жаль, — ответила Симона. От такого известия ей тоже сделалось грустно. — Ты хочешь, чтобы я оставила тебя одну?

— Нет, пока ты не расскажешь мне, чего хочешь. Но сначала позволь поздравить тебя — ты получила приглашение побывать у месье Ружа дома.

— Grand-mere, а как же иначе? Это был единственный шанс — сделать мне предложение, достойное истинной леди, потому как я ему не любовница и не проститутка.

— Проститутка! Ах, quelle horreur![42] Кто научил рассуждать тебя совершенно по-мужски? Проститутка! Исключи это презренное слово из своего лексикона. Подобный способ мышления лишний раз доказывает, что устаревшая мужская логика все еще живет и здравствует. Не стоит с презрением относиться к любовнице или, если на то пошло, к проститутке; это твои слова, cherie, не мои.

— Прости меня, Grand-mere, — повинилась Симона. — Я не хотела обидеть тебя.

— В таком случае, cherie, тебе это удалось. Женщины, подобные нам, олицетворяют собой закон и движущую силу природы и потому достойны уважения. Мы опередили время, поскольку обладаем мужеством, чтобы требовать эмоциональной и сексуальной независимости. Мы не просто смазливые мордашки, уделом которых является предоставление сексуальных услуг. Не замечать нашей проницательности и изобретательности, именуя нас проститутками, это то же самое, что назвать удачливого бизнесмена сутенером. Секс — это своего рода сахарная глазурь на наших взаимоотношениях. Мужчины все время возвращаются к нам из-за нашей целостности, политической смекалки и ума. Мы — хозяйки собственной судьбы, чего нельзя сказать о так называемых «настоящих леди», которые даже не могут выбрать себе мужа самостоятельно. — Она протянула бокал с абсентом Симоне. — Cherie, один глоток поднимет тебе настроение. А знаешь ли ты, что абсент назван в честь Артемиды, греческой богини целомудрия? — При этих словах мадам Габриэль беззаботно рассмеялась.

Симона выхватила у нее из рук бокал с абсентом и поднесла его к губам.

Ее бабушка поправила на висках локоны своих голубых волос.

— Уважай свой напиток. Его надо пить одним глотком. До дна!

Симона поморщилась, когда горькая зеленая жидкость обожгла ей горло. Но затем в желудке разлилось приятное тепло, отчего поросший клевером холм с его галереями показался ей не таким уж плохим местом.

— Pas mal[43]*. Из чего он сделан?

— Из полыни, это такая трава с сильным запахом, из которой получают горькое масло, лакричника, ароматических трав и спирта — причем в большом количестве. Все эти элементы жизненно необходимы для нашего организма и национального характера, naturellement[44].

Отчаянно нуждаясь в одолжении, в котором, как она была почти уверена, мадам Габриэль ей откажет, и чувствуя, как улетучивается ее храбрость, Симона снова приложилась к бутылке с абсентом. Она сумела доставить месье Ружу несказанное удовольствие, воспользовавшись древними техниками дыхания и массажа, поддерживая его исступленный восторг и экстаз в течение продолжительного времени, избежав при этом проникновения. Обнаружив жилку вожделения, которая шла вдоль нервных окончаний на его позвоночнике, она пробудила все его чувства, отчего он сделался совершенно беспомощным. Но сейчас ей требовалось абсолютное иное искусство, чтобы убедить свою бабушку сделать то, о чем она собиралась ее попросить.

— Поосторожнее, — предостерегла ее мадам Габриэль. — Я-то уже привыкла к мышьяку, содержащемуся в абсенте. А вот тебе лучше начинать помедленнее. Кстати, мышьяк сделает твою кожу светлее.

Бродящие вокруг павлины напомнили Золя о том времени, когда он прозябал в нищете, питаясь воробьями, которых ловил у себя на подоконнике, и призрак потребовал угостить его абсентом.

«Эмиль, опомнись, — укорила его мадам Габриэль, и невысказанные слова отпечатались морщинками на ее лбу. — Если мне не изменяет память, то именно ты выступил с резкой критикой употребления алкоголя в своем выдающемся литературном произведении "Ругон-Маккары"».

Недовольно фыркнув, Золя устроился у нее под подбородком и принялся делать заметки к своей тетралогии «Четыре Евангелия», которая осталась незаконченной после его смерти. Мадам Габриэль напомнила ему, что ее подбородок — это не записная книжка и она была бы ему очень обязана, если бы он поосторожнее обращался с ее кожей.

— А теперь расскажи, что тебе нужно, — обратилась она к Симоне, указав Золя на его место.

Симона с трудом выпрямилась и попыталась сосредоточиться на расплывающемся у нее перед глазами лице своей бабушки.

— Grand-mere, помоги мне соблазнить месье Жан-Поля Дюбуа.

— Ну конечно, я помогу тебе, — перебила ее мадам Габриэль. — Но почему ты так волновалась, прежде чем попросить меня об этом?

— Потому что он — проницательный и умный мужчина, он никогда не оставляет свою коллекцию произведений искусства без присмотра, разве только для того, чтобы сделать новые приобретения. А в твоей коллекции есть один экспонат, заполучить который он наверняка жаждет. Твой Делакруа. Он отправится на край света, если узнает, что его можно купить. Я знаю, что ты ценишь его превыше всех остальных картин в своей коллекции, но молю тебя, Grand-mere, пошли ему письмо, в котором будет сказано, что Делакруа выставлен на продажу. Пригласи его на новогоднюю вечеринку, чтобы он мог взглянуть на него.

Мадам Габриэль потеряла дар речи.

— Ma petite, малышка моя, я ни за что не расстанусь со своим Делакруа. Но мужчинам не нужно искусство. Женщины сами по себе являются для них достаточным искушением. Он с радостью примет приглашение от женщины клана д'Оноре.

— К несчастью, его не интересуют женщины. Его сын появился на свет в результате брака по расчету, который преследовал цели социального и политического возвышения.

Мадам Габриэль владела бесценными произведениями искусства великих мастеров: «Олимпия» с цветком в волосах Мане, «Современная Олимпия» Сезанна — воплощение невинности, хотя и не совсем искреннее, и «Маркотта д'Аржантей» Энгра — потрясающая модница. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что картина Делакруа «Женщины Алжира в своих покоях» действительно была ее любимым творением. Но она не собиралась препятствовать естественному ходу событий, ведь в конце концов Симона должна была примерить корону рода д'Оноре.

Глава тридцать восьмая

Париж

Канун нового, 1902 года

Экипажи, ландо, фаэтоны, четырехместные коляски и шарабаны, отделанные серебром и золотом, с лязгом и грохотом катились через маленькие городки и деревушки, направляясь в долину Африканской циветты. Они с трудом продвигались по пыльной проселочной дороге, переходившей в выложенную гравием подъездную площадку, которая заканчивалась у ворот шато Габриэль. Кучера, восседавшие на высоких козлах, вовсю орудовали кнутами, чтобы удержать лошадей в повиновении и не дать повозкам сцепиться бортами. Заслышав щелканье кнутов, деревенские жители высыпали на улицу и, невзирая на пронзительный холод, столпились у обочины дороги, криками и аплодисментами приветствуя экипажи со сверкающими колесами и покрытыми лаком боками, в которых тряслись на ухабах закутанные в меха из норки, шиншиллы и горностая пассажиры.

Ворота Parc Francais, Французского парка мадам Габриэль, были распахнуты настежь, чтобы дать место постоянно прибывающим элегантным тандемам, позвякивающим упряжью викториям[45] и почтовым каретам, которые привезли многочисленные толпы любопытствующих и полных надежд мужчин, с которыми так бесцеремонно обошелся Альфонс, отправив их восвояси.

Лакеи в украшенных фестонами ливреях распахивали дверцы экипажей, помогая утопающим в драгоценностях женщинам и мужчинам в смокингах сойти наземь и ступить в парк. Гости останавливались и начинали придирчиво осматривать себя и прихорашиваться перед вынесенными из замка зеркалами. Повсюду разливался свет газовых фонарей, свечей и крошечных электрических лампочек. Шато и парк соединял отливавший золотом огромный тент, создавая иллюзию единого пространства, в котором не было места для зимы. С вершины клеверного холма, укрыть который не представлялось возможным, запускали фейерверки, расцвечивающие небо и бросавшие магические отсветы на тент. Под навесом в вазонах расцвели розы, их лепестки обретали непристойную окраску под ошеломленными взглядами прибывающих гостей. Снедаемые любопытством, с высокими бокалами с шампанским в руках, собравшиеся без устали удивлялись тому, что экзотические розы, оказывается, были доставлены сюда из далекой Персии — страны, непонятным и необъяснимым образом связанной с женщинами клана д'Оноре.

При помощи гидравлических машин удалось убрать часть стен, превратив холл, большую гостиную, приемную и музыкальный зал в одно огромное помещение. Задрапированные шелками и атласом стенные панели заглушали ржание беспокойных и норовистых лошадей и крики осликов в этом поистине вавилонском столпотворении и суматохе. Павлины, почувствовав, что с ними нет мадам Габриэль, что, вообще-то, случалось крайне редко, погрузились в транс и выписывали круги на холме.

В полночь женщины клана д'Оноре готовились вступить в новый, 1902 год.

Альфонс мрачно наблюдал за неожиданным появлением шарабанов и догкартов[46], битком набитых пассажирами, которые узнали о сегодняшнем приеме из колонки светских сплетен в газете «Фигаро». Небезосновательно полагая, что месье Жан-Поль Дюбуа и месье Амир прибудут исключительно в элегантных экипажах, Альфонс заворачивал обратно любую почтовую карету или жалкий наемный фиакр, посмевшие появиться у ворот. Мадам Габриэль плавно скользила среди прибывших, ее сияющие голубые волосы были видны издалека, где бы она ни появилась, она приветствовала своих гостей взмахами украшенных бриллиантами перчаток и дружеским похлопыванием веера из горностая. Ее темно-синие глаза высматривали месье Амира.

Франсуаза ради такого случая приняла синие пилюли, чтобы сохранить свою молодость, и мышьяк, дабы сделать свою кожу светлее. Ее смех звенел колокольчиком, когда любовники прикладывались к ее белым рукам, словно лобызая хлопчатобумажную конфету. В расшитом серебряными блестками шелковом платье, привезенном из персидского города Ормуз, она вальсировала под мелодии популярных песенок на стихи Иветт Гильбер. Впрочем, она ни на минуту не выпускала из виду мадам Габриэль, которая то появлялась, то вновь исчезала в круговерти парящих юбок, украшенных вышивкой корсетов и кружевных оборок. Сегодняшний вечер, о чем мадам Габриэль оповестила свою дочь заранее, принадлежал исключительно Симоне.

Когда празднества были в самом разгаре, гости устремились вверх по ступенькам на террасу и вошли в замок, столпившись в расширенном холле у подножия парадной лестницы. Именно здесь, на величественной импровизированной сцене, на верхней площадке лестницы, перед ними должна была предстать знаменитая Симона д'Оноре. Но пока ничто не предвещало ее появления.

С факелом в руке, стараясь перекричать гул голосов, к собравшимся обратился Альфонс:

— Сейчас одиннадцать тридцать. Мадемуазель Симона д'Оноре прибудет не ранее полуночи. S'il vous plait, будьте любезны, освободите проход, в противном случае мадемуазель может пострадать.

Он предпринял попытку выпроводить гостей наружу, к многочисленным павильонам, где подавали абсент с персиками, лаймом и анисом. Воздев факел над головой, дворецкий объявил, что в павильонах в саду все желающие могут угоститься икрой, эскалопами, устрицами и другими деликатесами. В увитых плющом беседках можно воспользоваться услугами хиромантов, ясновидящих, а также поглазеть на попугаев, бегло говорящих по-гречески, и любвеобильных дрессированных обезьянок, способных удовлетворить своих партнеров со скоростью движения составов по недавно открытой железной дороге. Впрочем, несмотря на все его старания, освободить битком забитый холл ему так и не удалось.

Внимание всех мужчин приковала огромная фотография Симоны, и неприступная девушка, подобно Кассандре, казалось, читала их самые сокровенные желания. Предвкушение встречи с женщиной своей мечты заставляло их брюки топорщиться спереди, вызывая досаду и неловкость. Женщины, парализованные ревностью, не могли отвести взглядов от коллекции фотоснимков призраков мадам Габриэль. Неужели это правда, спрашивали себя эти дамы, что, пока они оставались дома, мадам Габриэль могла широко раскидывать свои сети и заполучать принадлежащих им мужчин?

С приближением полуночи привратники заперли ворота в парк, оставив снаружи ликующую толпу. Альфонс ужасно устал от напряжения — ему следовало быстро принимать решения: кого впустить, а кому отказать, но успокаивал себя мыслями о том, что Симона уже взрослая и самостоятельная женщина, вполне способная управиться с толпой собравшихся.

Мадам Габриэль и Франсуаза покинули сады, пересекли террасу и присоединились к тем, кто готовился приветствовать Симону.

Как только пробило полночь, оркестр умолк и внутри заиграли арфы. По холлу прокатился приглушенный ропот. Глаза всех присутствующих обратились к роскошному балкону. Им открылся вид, впечатляющий более, нежели открытие сцены в королевском оперном театре.

На балкон ступила Симона, оперлась руками о балюстраду и устремила взгляд на толпу внизу.

Заложенные за уши медно-рыжие кудри каскадом ниспадали на стройные плечи, опускаясь до округлых ягодиц. Она отнюдь не отличалась пышными формами, столь характерными для глазевших на нее дам, не стала она облачаться и в расклешенную юбку-колокол, чрезвычайно модную в то время. Темно-оранжевое платье из крепдешина облегало приятные округлости и выпуклости ее тела, спускаясь до выложенного мраморной плиткой пола, и шлейфом из жидкого золота струилось позади нее. На плечах у нее трепетал прозрачный фуляр в тон платью, распространяя вокруг аромат ее духов. Но более всего изумили гостей свежий цвет ее лица, пронзительная яркость ее золотистых глаз и мягкий изгиб пухлых губ, на которых не было и следа помады. Она олицетворяла аристократическую утонченность, воплощала образ женщины, которая только что вышла из ванны, высушила волосы полотенцем, встряхнула ими, отчего они свободно рассыпались по плечам, и предстала перед своими гостями, чтобы приветствовать их, в очаровательном платье чуточку светлее ее волос. Она не надела украшений, если не считать ленты черного бархата с обручальным кольцом Кира и его красного бриллианта в мочке уха. Возвышаясь на своей импровизированной сцене над толпой, посреди позолоченного декора замка и усыпанных драгоценностями женщин внизу, она поражала своей простотой.

Стены вздрогнули от бурных аплодисментов, перешедших в овацию после того, как до собравшихся достиг ее запах бергамота.

Она сошла вниз по ступеням, и толпа расступилась, чтобы дать ей дорогу, и тут же снова сомкнулась позади нее, вкушая палитру ароматов ее духов. Гости бросали злобные и завистливые взгляды на месье Ружа, который, будучи не в силах скрыть восторг при виде ее, расталкивал собравшихся, стремясь пробиться к ней сквозь толпу. Женщины перешептывались между собой, осуждая ее неброский и даже блеклый вид, ее худощавое телосложение, чересчур бледную кожу, безжизненные губы и распущенные волосы, так похожие на неухоженные патлы умалишенной. Мужчины задавались вопросом, а есть ли у нее что-нибудь под этим облегающим платьем. Не подозревая о том, что она специально подобрала духи, способные сразить самых уравновешенных и хитроумных их представителей, они охотно прикладывались губами к ее благоухающей чарующими ароматами ручке.

Симона обошла холл, знакомясь с теми, кому еще не была представлена, и обмениваясь любезностями с теми, кого знала. Она приветствовала собравшихся, стараясь подойти к мадам Габриэль, а потом и к месье Ружу. Она надеялась, что он сможет указать ей на месье Жан-Поля Дюбуа, а бабушка представит ее месье Амиру, в том, разумеется, случае, если эти достопочтенные мужи уже прибыли.

— Месье Амир здесь? — обратилась она с вопросом к бабушке, которой пришлось прервать беседу с месье Матэном, карликом с красной физиономией алкоголика, знаменитым коллекционером револьверов российских оружейников.

— Я его не вижу, cherie, — прошептала та в ответ, обводя взглядом толпу гостей. — Еще слишком рано. Но оба приедут непременно. А теперь ступай и развлекайся.

Франсуаза поправила диадему и испустила вздох отчаяния. Запах Симоны приковал к ней внимание всех мужчин. Но продолжаться это будет недолго. Ее дочь походила лишь на ускользающую иллюзию.

Месье Руж взял Симону под руку, пытаясь оторвать ее от мадам Габриэль.

— Мгновение наедине с вами, если позволите?

Она высвободилась из его хватки, попросила его быть душкой и представить ее тем, с кем она еще не была знакома.

— Я отсутствовала слишком долго и не знаю доброй половины собравшихся.

— С удовольствием. Видите мадам Фушон, она поправляет диадему перед зеркалом? Она — супруга посла и любовница месье Рошфуко. Это тот господин, который только что положил в рот ломтик тоста. А вон та девушка с каштановыми волосами, у нее на шее колье из второсортных бриллиантов, это дочь великих мадам и месье Роландов, которые считают ее ангелом. Знали бы они, как ошибаются. Она спит со всяким, кто готов подарить ей дешевую бижутерию. А теперь обратите внимание на мужчину позади вас, он прислонился к каштану. Да, тот самый, который болтает с мадам Сораян. Это Лейбан, влиятельный мужчина, которому когда-то принадлежал магазин Фуке на рю Руайяль, а сейчас у него ювелирная лавка на рю дель Аркад.

— Как и где такие люди, как он, приобретают бриллианты? — поинтересовалась Симона.

— И здесь, и там. Главным образом, у де Бирса, хотя в данный момент, после открытия рудника «Премьер», который, по слухам, в три раза богаче алмазоносных жил Кимберли, будущее де Бирса представляется туманным. Существуют и другие источники, разумеется.

— Такие поставщики, как месье Жан-Поль Дюбуа, я полагаю. — Голос ее прозвучал невыразительно и равнодушно, словно вопрос этот не имел для нее ровно никакого значения.

При упоминании имени Жан-Поля Дюбуа глаза у месье Ружа разбежались в разные стороны, как будто его укусила змея.

— Он сейчас во Франции? Держитесь от него подальше. Стоит вам взглянуть на него, и вы пропали.

— Его пригласила моя бабушка, — пояснила Симона. — Но все-таки покажите мне его, чтобы я знала, кого мне следует избегать.

Симона перевела взгляд с месье Ружа на пары, вальсирующие под волшебную мелодию Штрауса. В воздухе стоял характерный запах шампанского. Она скучала о Кире. Теперь, когда она начала разгадывать тайну его убийства, когда ее интуиция во весь голос кричала ей, что она близка к разгадке, она скучала о нем сильнее, чем прежде. Прошедшие месяцы только обострили боль утраты. Сегодня она ощущала ее особенно остро, глядя на пары, стремящиеся раствориться друг в друге, и чувствуя, как ароматы духов смешиваются с ее желанием воспарить в подсвеченные электричеством небеса.

Глава тридцать девятая

Месье Жан-Поль Дюбуа сошел с поезда, остановился, постукивая зонтиком с резной рукояткой по брусчатке, чтобы осмотреться и перевести дыхание. Тишину ночи нарушал треск фейерверка в городе, щелканье кнутов и раскаты пьяного смеха. Зрачки его глаз сузились, став невидимыми на фоне радужки и белков. Он остановил взор на башне с четырьмя часами: все они показывали разное время. Недовольно поморщившись, он извлек карманные часы и щелкнул крышечкой. Половина первого ночи. Он не любил задерживаться на улице так поздно, особенно в канун Нового года. Он испытывал отвращение к неожиданностям, и те редко заставали его врасплох. Тем не менее он вел себя как акула, учуявшая запах крови. И все-таки приехал в Париж, вполне отдавая себе отчет в том риске, на который пошел, поскольку в этом городе за каждым его движением могли следить. Он стиснул резную ручку зонтика — не стоит беспокоиться и нервничать по пустякам. Он просчитал каждый свой ход, был уверен в своей способности избежать опасных ситуаций и остаться целым и невредимым.

Привык он также и получать то, чего ему хотелось. И сейчас он приехал, чтобы завладеть полотном «Женщины Алжира в своих покоях».

Он знал все, что ему было нужно знать, о женщинах клана д'Оноре. Эти сведения он получил из различных источников — от своих шпионов, от шпионов своих врагов, просто от людей, попавшихся ему на крючок и проглотивших его наживку: наличные, бриллианты, обещания — заманчивое и соблазнительное вознаграждение, от которого было невозможно отказаться. Если отбросить словесную шелуху, то суть полученных отчетов сводилась к следующему — внучка была очень эффектной особой, поражающей воображение, но вовсе не красавицей. Несколько мужчин, присутствие которых она терпела, не смогли преодолеть ее защитные редуты. Интерес его только усилился, когда он познакомился с историей восхождения к славе и богатству ее бабушки. Что касается ее дочери, то она была самой обычной куртизанкой, не заслуживающей его внимания. Его мозг, никогда не пребывавший в бездеятельности, снова и снова анализировал письмо, полученное им от мадам Габриэль д'Оноре. Но при этом он не сумел обнаружить другого движущего мотива, кроме финансовой выгоды от продажи редкого полотна Делакруа.

Делакруа был выдающимся живописцем, впрочем, с одним большим недостатком — ему были чужды элементарные знания физики и химии. Он был неспособен отличить холст плохого качества от хорошего, надежную краску от разрушительной и вредной. Как только он решал, что зернистость холста и цветовые оттенки ему нравятся, он приступал к работе. Несмотря на то что его творения быстро разрушались, он продолжал использовать сочетания воска, растительных экстрактов и новых красок, не обладающих требуемой устойчивостью. Но картина «Женщины Алжира в своих покоях» оказалась редким исключением. При работе над ней художник проявил особую тщательность в выборе масляных красок, кистей и холста. Все это не могло не сказаться положительно на картине. Естественно, вот уже некоторое время месье Жан-Поль Дюбуа разыскивал ее, чтобы включить в свою коллекцию.

Он махнул рукой проезжавшей мимо тройке, подобрал полы своего плаща с капюшоном и прыгнул в повозку. Он изрядно устал после продолжительного путешествия, но по-прежнему оставался собранным и внимательным, машинально постукивая тросточкой по полу экипажа Возможность заполучить полотно «Женщины Алжира в своих покоях» вдохнула в него новую энергию, и несмотря на свои пятьдесят семь лет он оставался бодрым и относительно свежим Положив ногу на ногу, он откинулся на подушки и приказал кучеру везти его в долину Африканской циветты.

Глава сороковая

С террасы Симона наблюдала за изрядно подвыпившими мужчинами и флиртующими женщинами, которые, тесно прижавшись друг к другу, раскачивались под звуки шансона Иветт Гильбер, миниатюрной певички, которая не пела, а скорее декламировала под музыку. Пары за площадкой для танцев заполняли павильоны, в которых хироманты сплетали узоры судеб и искусной лжи, заглядывали в беседки из вьющихся растений, где сидели цыгане-ясновидящие, уставившись в стеклянные шары, в которых не было ничего, кроме пузырьков воздуха. Еще дальше, за деревьями и кустами, мужчины и женщины, мужчины и мужчины или женщины и женщины обнимались, жадно трогали влажные бедра или спелые груди друг друга, занимаясь любовью с таким воодушевлением, словно они были одни во всей Вселенной.

Симона обернулась. Грохот колес экипажей, цокот копыт, щелканье кнутов. К воротам подкатила и замерла очередная повозка. Держа в руке список приглашенных, к ней поспешил Альфонс. Кучер в шерстяном плаще с капюшоном, восседавший на высоких козлах позади экипажа с поднятым верхом, натянул вожжи, пытаясь справиться с хромым мулом.

Устало взмахнув рукой, Симона дала понять Альфонсу, что визитера следует отправить несолоно хлебавши. Она отчаялась и чувствовала себя подавленной. Бабушка не сумела найти месье Амира. А месье Жан-Поль Дюбуа ни за что не сел бы в столь потрепанный наемный экипаж. Кир, случайно, не упоминал о возрасте владельца рудника? Как знать, может, тот умер от старости. До нее донеслись разгневанные вопли Альфонса, который требовал, чтобы повозка уехала и освободила дорогу для других экипажей, и Симона уже собралась присоединиться к гуляющим. Но тут из экипажа вышел мужчина в атласном жилете, стильном цилиндре и плаще с накидкой. Лицо его обрамляла бородка клинышком.

Альфонс, у которого хватало хлопот и поручений, загородил ему дорогу. Факел, который он сунул прямо в лицо незнакомцу, высветил глаза, заметившие крысу, метнувшуюся под днище экипажа.

Симона устремилась вниз по ступеням, подавая Альфонсу знак открыть ворота.

На нее уставились расширенные зрачки в окружении радужки с белым ободком, которые могли принадлежать ночному хищнику. Ее первой непроизвольной реакцией было желание повернуться и броситься прочь. Но сегодняшний прием был устроен как раз для того, чтобы соблазнить месье Жан-Поля Дюбуа. И у нее возникла твердая уверенность, что у ворот был именно он.

Альфонс пытался привлечь ее внимание и предостеречь о том, что от незнакомца веяло опасностью. Обнаружив, что она не обращает никакого внимания на его отчаянную жестикуляцию, он выпрямился во весь рост и поднес факел к лицу незнакомца. Ему было наплевать на то, что он мог оказаться одним из самых долгожданных гостей. Он не желал, чтобы этот мужчина оставался рядом с его Симоной.

— Это частный прием, месье.

По губам мужчины скользнуло подобие улыбки, и он нацелил свой зонтик с резной рукояткой в грудь Альфонсу, как будто держал в руке заряженный револьвер.

— Благодарю вас, Альфонс. Мне кажется, месье получил официальное приглашение. — Симона приподнялась на цыпочки и расцеловала в обе щеки мужчину, который вполне мог оказаться убийцей Кира, обдав его пряным ароматом, от которого у того участился пульс. — Симона д'Оноре, — прошептала она.

— Разумеется, — ответил мужчина, поднося к губам ее ручку для ожидаемого поцелуя. — Жан-Поль Дюбуа.

Не торопясь отдернуть руку, Симона изучала его ладонь — квадрат, перекрывавший линию жизни, означал, что он провел долгое время в заключении. Что это было? ссылка? тюрьма? Его линия Марса тянулась параллельно линии жизни — ничто не могло вывести его из себя и нарушить его планы. Нет даже намека на линии, означающие беспокойство и неуверенность в себе. Искривленный мизинец говорил о нечестности — прошлое намеренно стерто, и ему это сошло с рук. Его интеллект проявлялся в изворотливости и лукавстве, а осуществляемые сделки стали напоминать заговоры и интриги. Она обнаружила также заносчивость и высокомерие, качества, которые она намеревалась использовать к своей выгоде и его гибели. Она не выпускала его ладонь из руки, боясь, что он исчезнет и оставит ее в подвешенном состоянии — в неопределенности. Она ждала его с тем нетерпением, с каким ребенок ожидает давно обещанного подарка, и сейчас не собиралась оставить этот подарок нераспакованным. Впрочем, она отвернулась, отводя глаза от его высокомерного, дерзкого взгляда хищника.

— Прошу вас, входите, месье Жан-Поль Дюбуа. Торжества в самом разгаре.

Он осмотрелся по сторонам, внимательно разглядывая толпу собравшихся, услышал песенку «Вода играет» Иветт Гильбер и взрывы шутих фейерверка над головой.

— Не могла бы мадам Габриэль встретиться со мной в более спокойном месте?

— Входите, входите же, месье, я незамедлительно извещу бабушку о вашем прибытии.

Он двинулся за ней, и она повела его сквозь толпу, вверх по ступенькам на террасу и далее в гостиную, которую система гидравлических домкратов не соединила с гостиной. Именно там висела картина «Женщины Алжира в своих покоях». Жестом она предложила ему присесть на кушетку.

— Прошу вас, устраивайтесь поудобнее. Мадам Габриэль присоединится к нам через минуту.

Кушетке он предпочел стул с прямой спинкой, которая могла послужить дополнительной защитой в случае нападения со спины. Усевшись, он положил руки на подлокотники и вновь осмотрелся. Черные зрачки его глаз расширились, когда он заметил стоящее на мольберте полотно Делакруа. Картина пребывала в лучшем состоянии, чем он ожидал. Она почти не пострадала от чрезмерного использования грунтовки, трещинки были крошечными, и женщины не утратили своего потрясающего великолепия и блеска.

— Месье Жан-Поль Дюбуа, — произнесла Симона, пытаясь встретиться с ним взглядом и привлечь его внимание, — я польщена вашим визитом. Всему Парижу известно, что вы не очень любите путешествовать. J'espere bien[47], месье, что мы с вами сумеем найти общий язык в деловых переговорах. Сколько, по-вашему, стоит эта картина?

Костяшки на счетах в его голове пришли в движение и быстро защелкали. Он стал прикидывать, что и как ответить этой прямой и откровенной женщине, которую практически невозможно было встретить в его кругу, но которая сейчас находилась с ним рядом. Он пришел к выводу, что самым удачным решением будет правдивый или, во всяком случае, хотя бы частично правдивый ответ. Вдруг он заметил, что Симона взглянула поверх его плеча на дверь у него за спиной, и еще крепче вцепился в подлокотники стула.

Предупрежденная призраками, которые обеспокоились из-за прибытия этого необычного мужчины с жуткими глазами и странного вида тросточкой, в комнату впорхнула мадам Габриэль. Она поднесла гладкий атлас своей перчатки к губам месье Жан-Поля Дюбуа и представилась.

— Мадам Габриэль д'Оноре, — обратился к ней месье Жан-Поль Дюбуа. — С кем из вас, леди, мне предстоит вести деловые переговоры?

— Со мной, — вмешалась Симона. Она приблизилась к нему, взмахнула рукой у него перед носом — и его окутало облако ее духов, пульс заплясал в безумном ритме. — Вам предоставлена уникальная возможность полюбоваться «Женщинами Алжира» в уютной домашней обстановке. Надеюсь, вы сумеете оценить мою любезность. Если вам нужно время, чтобы поразмыслить над ценой, которую вы готовы предложить за картину, можете присоединиться ко мне на один или два тура вальса, если пожелаете.

На долю секунды он прикрыл глаза, когда все его пять чувств обратились в обоняние. Ее духи были чистыми, как бриллианты, и свежими, как только что отпечатанные банкноты. Он стиснул челюсти, недовольный тем, что его защитные рубежи дали трещину. Но Симона не собиралась давать ему время прийти в себя. Она прильнула к нему, как если бы собиралась вытащить его на танец. От ее близости все его чувства пришли в полное расстройство, тогда как его обоняние свидетельствовало, что капитулирует перед этим подлинным произведением искусства. На мгновение он задумался, что же так поразило его? Ее духи? Он потерял счет времени и забыл, где находится, выделяя и анализируя в памяти различные нотки букета ее запаха. Что могло оказать подобное действие — выдержанное вино, коньяк или абсент? Он встряхнул головой, возвращаясь к реальности. Он воздерживался от алкоголя всю свою жизнь, и тому была веская причина. Ему не нравилось все, способное нарушить четкую работу его мозга. И тут, к своему ужасу, он услышал собственный голос:

— Мадам, в дополнение к пяти миллионам франков, которые я могу предложить за «Женщин Алжира», я имею честь пригласить вас сопровождать меня в поездке, которая, без сомнения, доставит вам удовольствие. В моей резиденции вам будут предоставлены все удобства, и там же вы найдете образцы различных культур, изучение которых наверняка покажется вам достойным внимания. Единственным условием или неудобством, если хотите, является необходимость отправиться в путь как можно скорее. Разумеется, вы можете пробыть у меня в гостях столько, сколько пожелаете.

Симона, налетевшая на месье Жан-Поля Дюбуа подобно благоуханному урагану, попыталась осмыслить услышанное. Мадам Габриэль не верила своим глазам и ушам. В растерянности она забарабанила пальцами по бедрам, отчего Эмиль Золя вынужден был пуститься наутек. Гюнтер метался взад и вперед подобно почтовой карете, нашептывая ей на ухо предупреждение о том, что она должна незамедлительно поставить этого мужчину на место. При виде высоченной фигуры месье Жан-Поля Дюбуа, нависшей над обеими женщинами, Ференц Лист выронил свою дирижерскую палочку и упал в обморок.

* * *

Шипение фейерверка постепенно стихало. Угасало и подогретое алкоголем веселье, ржание лошадей и звон хрусталя. В воздухе замерла последняя томная нота фортепианного концерта Франсиса Планте. В долине Африканской циветты проснулся и начал набирать силу ветер, срывая с каштанов плоды и швыряя их оземь с треском, похожим на пулеметные очереди. По склонам окрестных холмов гуляло эхо воя диких кошек.

Франсуаза стояла у ворот, прощаясь с последними гостями и раздумывая над тем, куда запропастились ее мать и дочь. Она не заметила месье Амира, который, не желая привлекать внимания, прибыл в невзрачном экипаже, запряженном парой гнедых лошадок. Он притаился за большим зеркалом, незаметный и практически невидимый, в темно-коричневом затрапезном костюме и даже без своих молитвенных четок.

Несколькими минутами ранее, заметив, что Симона повела месье Жан-Поля Дюбуа в замок, а за ними последовала мадам Габриэль, месье Амир принялся поспешно что-то набрасывать на листе бумаги. Как только за поворотом вымощенной булыжником дороги скрылся последний экипаж, он направился к выходу из поместья, по пути вручив Франсуазе запечатанный конверт.

* * *

Мадам Габриэль поправила перчатки на руках, встала и прошествовала к окнам. За стеклами бушевала непогода, и сильный ветер донес до нее вопли кружащих вокруг нее призраков. Ведомые Эмилем Золя, сердитые и напуганные призраки тыкались ей в щеки и настойчиво восклицали, что она должна вложить хоть каплю здравого смысла в голову Симоны.

— Поскольку картина «Женщины Алжира», месье Жан-Поль Дюбуа, стоит ровно в два раза больше предложенной вами цены, мы не пришли к соглашению и сделка не состоится. Боюсь, вскоре начнется буря. Вам лучше поспешить, в противном случае вы можете застрять здесь надолго.

Месье Жан-Поль Дюбуа, сделав предложение, какого он даже не ожидал от себя, был поражен таким выражением собственных эмоций. Его хваленая выдержка куда-то улетучилась. И еще его вдруг охватило несвойственное ему желание обладать этой женщиной, Симоной. До нее никому из представительниц прекрасного пола не удавалось настолько возбудить его интерес к себе. Она показалась ему находкой, редкой, как бриллиант чистой воды и необычного оттенка или как картина Вермера.

— Мадам д'Оноре, — заявил он, — тогда я предлагаю десять миллионов за «Женщин Алжира».

Симоне вдруг стало холодно в платье из крепдешина, и она вздрогнула. Ее слова подхватил ветер.

— Теперь, когда «Женщины» ваши, месье, куда вы намерены отвезти меня?

— В Намакваленд, — ответил он.

Мадам Габриэль облегченно вздохнула. Симона приумножила состояние клана д'Оноре еще на десять миллионов. И еще она никогда не поедет в эту Богом забытую дыру, Намакваленд. Но карликовый призрак доктора Жака Мерсье не дал ей ни секунды передышки. Он послушал ее сердце, посчитал пульс и предложил несколько капель настойки из одуванчиков, в противном случае он не ручался, что еще до наступления ночи с ней не случится сердечного приступа.

А Симона терялась в догадках, для чего такой расчетливый человек, как месье Жан-Поль Дюбуа, пошел на риск и связался с вдовой убитого коллеги. Она рассматривала его сначала робко и неуверенно, а потом и с недоверием. Выражение его глаз, казалось, изменилось: зрачки уменьшились в размерах и утратили свой режущий блеск, края их смягчились, белки стали заметнее, а его немигающий, решительный взгляд выражал растерянность и внутреннее беспокойство. Она вполне отдавала себе отчет в возбуждающем действии своих духов. Но судя по поведению месье Жан-Поля Дюбуа, она вдруг подумала о том, а не обладают ли они еще и другими свойствами.

— Приношу свои извинения, месье, — вмешалась мадам Габриэль, — но я должна напомнить вам об опасностях, подстерегающих путешественника, решившего пересечь долину Африканской циветты в столь бурную ночь. Циклоны, бушующие здесь, унесли в своих объятиях уже не одну жизнь. Альфонс укажет вам наиболее безопасный путь домой.

Симона поднесла руку к губам месье Жан-Поля Дюбуа для прощального поцелуя.

— Я принимаю ваше приглашение.

Глава сорок первая

Буря усеяла поросшую лавандой долину упавшими каштанами, а в небе повисли похожие на пуховки облака. Экипаж покинул замок и направился к местечку Бугиваль на берегу Сены, оставив позади провисший и уже ненужный тент, возведенный прошлой ночью. По парку сновали слуги, собирая пустые бутылки, украшенные вышивкой женские штанишки, сорванные в пылу страсти, и пряча в карманы позолоченные героиновые шприцы, когда были уверены, что Альфонс смотрит в другую сторону.

Вечеринка по случаю Нового года удалась. Симона выпустила на волю свои эротичные духи, и в ее сети угодил месье Жан-Поль Дюбуа с дурной репутацией. Но теперь, когда головокружительный вальс и потрясающий фейерверк превратились в воспоминание, она осознала всю степень риска, на который ей пришлось пойти. Тем не менее она не собиралась и далее роскошествовать и бездельничать в одиночестве под монотонный перестук колес собственной судьбы, которая катилась вперед так, словно Кир и ее сын до сих пор были рядом.

Наступил сезон зимних бурь, частыми стали грозы с громом и молнией, и Симона помнила, что доехать в Бугиваль и вернуться обратно за один день ей не удастся. Но Кир хотел, чтобы именно оттуда она и начала свои поиски, и она не собиралась нарушать данное ему слово.

После уроков эротики, данных ей Франсуазой на прошлой неделе, Симона вынула из иудейского молитвенного покрывала Кира две записки и прижала их к оконному стеклу, чтобы сквозь них проходил солнечный свет. Глаза у нее защипало при виде лакмусовых чернил, которые уже утратили яркость, кровоточащих надписей, исчезающего отпечатка его большого пальца: «не скорби о моем уходе…» В одной из записок было упомянуто имя Мердад и его адрес в Персии, в другой — адрес месье Амира в Бугивале. Она бы предпочла лично встретиться с месье Амиром в канун Нового года. Но ей досталась лишь записка, которую он вручил Франсуазе.

Все это дело представлялось ей чрезвычайно запутанным. Она подозревала всех и никого: шаха, его министра двора, Мердада, которому доверял Кир, и на мгновение заподозрила даже Биарда, которому была обязана жизнью. Ну а пока она не имела на руках никаких конкретных доказательств, и месье Амир оставался ее единственной надеждой.

Она собрала волосы узлом на затылке, и в ее рыжих кудрях серебром засверкала злополучная прядь. Глядя на себя в зеркало, она вспомнила Кира: неглиже янтарного, фиолетового и золотистого тонов, так возбуждавших его — сочные, как он их называл; близкие отношения с ним, которые она выставляла напоказ — зане кошгеле ман, моя восхитительная, прелестная жена.

Она накинула его молитвенное покрывало себе на плечи, погружаясь в его запахи кардамона и табака, и села за свой письменный стол, взяв в руки его ручку с широким пером, чтобы составить ответ месье Амиру. Она написала, что принимает его приглашение, и добавила, что согласна с тем, что из-за большого расстояния и частых грозовых бурь ей лучше провести уик-энд в его поместье с семьей.

Экипаж покатился быстрее, и поля лаванды растаяли вдали. Мадам Габриэль и Альфонс уложили в карету съестные припасы, питье и одеяла. В кармашке за спинкой сиденья покоилась фляжка с абсентом. На случай грозы Франсуаза вручила ей зонтик. Симона откинулась на спинку сиденья, ощущая, как встречный ветер нежно касается ее лица. Запах мужского пота и лошади не мешал ей, она закрыла глаза и мысленно вернулась к Киру.

Тогда они провели весь день на поляне, которую экипаж уже давно оставил позади. По форме рук и жестам незнакомцев, приезжавших полюбоваться галереями мадам Габриэль, она составляла портреты о сексуальных наклонностях, с интимными подробностями, слегка приукрашенные. Вскоре язык ее рук превратился в предварительную любовную игру. Они забыли о неоткупоренной бутылке вина, позабыли о завтраке и растворились в объятиях друг друга. Потом, много позже, лежа на одеяле, он привлек ее к себе, а заходящее солнце раскрашивало горизонт в пурпурно-фиолетовые тона. В глазах его мерцали озорные искорки, и он пообещал ей апартаменты на рю дель Аркад, неподалеку от Вандомской площади: «чтобы ты могла бродить по близлежащим лавчонкам и покупать украшения».

А Симона, понимая, что он имел в виду Франсуазу и мадам Габриэль, покровители которых поселили женщин в дорогих апартаментах в этом районе, предложила ему жениться на ней и увезти ее в Персию.

«Персия — это край света, — сказал он, — тебе там может не понравиться».

— Мне всегда хотелось увидеть край света, — заверила она его.

Она водила его по своему Парижу, и они любовались арками и мостами. Он целовал ее под Триумфальной аркой, а она показывала на двенадцать проспектов, расходившихся от нее лучами во все стороны — архитектор был помешан на геометрической строгости.

«Гениальность — это умение подмечать мельчайшие подробности и обладать интуицией, чтобы распознать прекрасное и оставить его как есть», — заметил он тогда.

Убийцы положили всему этому конец.

— Мадемуазель, мадемуазель, c'est ici? Oui? Это здесь, да? Дорога сужается. Коляска дальше не пройдет.

Симона открыла глаза. Экипаж прибыл в Бугиваль. Большую часть дня она провела, не испытывая ни голода, ни жажды. Она распорядилась, чтобы кучер подыскал место для ночлега, а в понедельник ожидал бы ее на этом месте. Она взялась за ручку небольшого саквояжа, в котором лежали ее ночная рубашка и перемена одежды. Сунув револьвер за корсет, она вышла из коляски.

Симона шла вдоль холмов на берегах Сены, холмов, увековеченных на полотнах Моне, Ренуара и Писсарро. Солнечные лучи отражались от крыш сельских домиков, в беспорядке разбросанных по деревушке Вуазан. В холмах гуляло звонкое эхо — это на террасах кафе устанавливали металлические столики. Она встряхнула головой, отогнав прочь воспоминания, и направилась по извилистой рю де Вуазан, потом миновала рю де ла Машен, именно отсюда гидравлический насос «Машен де Марли» качал воду из Сены для Людовика XIV, в его дворец в Версале. Симона подумала о том, что мадам Габриэль решила воспроизвести частичку роскоши Версаля в своем шато Габриэль, и это ей вполне удалось. Впрочем, то же самое можно было сказать и обо всех проектах, за которые принималась ее бабушка. Но если говорить о ее усилиях сделать из своей внучки достойную продолжательницу рода д'Оноре, то бабушку постигла поистине грандиозная неудача. Симона сбежала из дома, влюбившись в перса, и вернулась обратно вдовой, которая не могла думать ни о чем, кроме мести. Она пересекла аллею столетних дубов на берегу реки. Люди собирались на вечерние танцы на маленьком островке посередине реки, известном под названием Камамбер, поскольку он напоминал кусочек сыра этого сорта. Через несколько часов танцы начнутся в танцевальных залах по обе стороны реки, на прогулочных пароходиках и в плавучих кафе.

От воды веяло вечерней прохладой, волны лениво разбивались о берег. В наступающей темноте отчетливо слышалось жужжание насекомых и пение ночных птиц. Симона плотнее завернулась в молитвенное покрывало Кира, от которого по-прежнему исходил запах кардамона. Интересно, с какими же клиентами ему приходилось иметь дело, если он вынужден был постоянно жевать кардамон?

«Чтобы избавиться от их запаха коррупции, — говорил он, — чтобы сохранить хотя бы подобие порядочности в профессии, которой правит жадность».

Кто такой месье Амир? Почему он жил на холмах, населенных художниками, поэтами и писателями? Здесь творческий люд, не стесняясь, давал волю своей эксцентричности, и бал тут правили отравление славой и одиночество безызвестности. Бугиваль был любимым местечком ее матери. Даже если в других городах ее встречали без особого восторга, то в Бугивале она чувствовала себя как в раю. Усыпанная драгоценными камнями, в роскошных платьях, в ландо, украшенном эмалевыми вензелями и серебряными колокольчиками, с помпой возвещавшими о ее прибытии, она приезжала сюда, чтобы сполна вкусить почестей художников-авангардистов.

Дом, который разыскивала Симона, стоял уступами на склоне, поэтому ей было сложно разглядеть его сверху. Из соседних двориков доносился детский смех. Она прижала руку к животу. Не желая смириться со своей потерей, ее мышцы очень медленно обретали прежнюю силу. Сейчас их сыну исполнилось бы уже шесть месяцев.

Симона взяла в руки дверной молоточек в форме головы тигра и замерла, почувствовав странный холодок, пробежавший по спине. А не лезет ли она прямо в пасть зверя, который проглотит ее в мгновение ока? Она пыталась убедить себя в том, что никто в здравом уме не осмелится причинить зло дочери знаменитой Франсуазы и внучке мадам Габриэль, доверенного лица президента Третьей республики. Но потом, не желая и далее поддаваться дурным мыслям, она выпустила из рук дверной молоточек и постучала в дверь рукояткой револьвера.

Из-за двери донесся стук каблучков.

Грубая и натруженная рука женщины средних лет приоткрыла дверь. Ее мышиного цвета волосы, разделенные на прямой пробор, покрывал платок с цветным узором в виде флакончиков для духов. Тесную юбку распирали мощные бедра, а блузка едва сдерживала пышную грудь. Элегантная поношенная одежда, заключила Симона. Она сунула револьвер за корсет. Поправив нижнюю юбку, она подняла руку, чтобы вдохнуть запах Кира, которым пропиталась шелковая ткань. В тот день, когда он вернулся из Южной Африки, она, располневшая и беременная, была одета в ту самую нижнюю юбку.

— Я бы хотела поговорить с месье Амиром.

— Как о вас доложить? — спросила женщина, толкнув дверь носком. Та заскрипела, открываясь шире.

— Симона д'Оноре, — ответила девушка. Ей захотелось взять женщину за руку и узнать ее характер по геометрическому узору на ладони, а еще понять, почему у нее побелели костяшки пальцев, когда она буквально вцепилась в притолоку. Она молча и с такой силой распахнула дверь, что Симона отшатнулась, испуганная. Стараясь собраться с мыслями и прийти в себя, она протянула женщине руку.

— Найтшейд[48], — представилась та. Пальцы Симоны скользнули по ее ладони, нащупав глубокую линию над большим пальцем — доказательство того, что она неохотно верила людям. Другая же, едва заметная линия, тянулась примерно до половины кисти, свидетельствуя о том, что жизнь ее оборвется в самом расцвете. И оборвется, скорее всего, трагически.

— Члены семьи ждут вас, — сказала она и отступила в сторону, пропуская Симону в холл.

Симона ступила на выложенный мраморной плиткой цвета кофе с молоком с геометрическими узорами, натертый до блеска пол. Над головой висел канделябр, инкрустированный бирюзой. Она вспомнила Ягхут. Почему прощение всегда дается так тяжело? Ягхут пришлось потерять сначала двух любимых людей, чтобы простить Симону. В вычурном комоде с выпуклой передней стенкой на обозрение были выставлены фигурки лошадей персидского фарфора. В застекленном буфете со вставками из драгоценных пород дерева стояла фарфоровая композиция: женщина в чадре и музыканты, играющие на ситарах. На огромном пианино в ряд выставлены семейные фото, по которым можно было изучать калейдоскоп этнических черт и типов — резкие черты лица, черные волосы и полные губы соседствовали с голубыми глазами и бледной кожей европейцев.

Она последовала за Найтшейд к дверям гостиной, в которой теснились несоразмерно громоздкие диваны и кушетки, покрытые пестрыми пледами. Четыре стула с вышитыми подушечками на сиденьях вокруг стола. Ножки украшали сценки охоты.

— Мы ожидали вас.

— Да, ожидали с нетерпением.

Первый голос, принадлежащий женщине, долетел до Симоны откуда-то слева; второй, баритон, раздался справа.

На стуле с высокой спинкой, обитом зеленым бархатом цвета магнолии, перед высоким окном с чудесной панорамой окрестных холмов сидела женщина. В окно проникал слабый горьковатый аромат миндалевых деревьев. Женщина с косой, в которую была вплетена нитка жемчуга, сидела на стуле боком, скрестив ноги, черная юбка прикрывала их до самых лодыжек, накрахмаленный воротничок облегал изящную нежную шею, и производила впечатление нордической лошади. Ей наверняка едва исполнилось тридцать пять.

В присутствии этой женщины Симону вдруг охватило непроизвольное желание прикрыть свои пышные рыжие волосы. Остановившись на пороге, девушка посмотрела на мужчину в другом конце гостиной. Он сидел в атласном домашнем халате, с приспущенным галстуком, откинувшись на спинку кожаного кресла цвета загорелой кожи. Пышная зелень, казалось, спускается с холмов, норовя проникнуть в комнату сквозь двустворчатые французские окна позади него. Кожа на его лице напоминала выдубленную шкуру, а глаза, не отрываясь, смотрели на нее, словно она являла собой загадку, которую ему требовалось непременно разгадать.

Она собрала все свое мужество, чтобы не отвести взгляд от этих голубых глаз и обезоружить его ядом своих желтых очей. Она не позволит ему одержать победу над ней с первых мгновений встречи.

В глазах его мелькнула искорка веселья, и тонкие губы под ухоженными усиками изогнулись в слабой улыбке. Из серебряной коробочки филигранной работы он взял щепотку нюхательного табака. Послышалось негромкое чихание, как будто он совершил некий ритуал очищения и избавления от заразы. От него исходил запах бриллиантина, которым были смазаны его усы, от черных волос пахло пряным восточным одеколоном, навевавшим воспоминания о горе Эльбурс. Янтарные четки щелкали, вились и подпрыгивали меж его пальцев и наконец замерли на его большой широкой ладони подобно капелькам меда.

— Это моя супруга, мадам Зизи Амир. Мы рады, что вы смогли принять наше приглашение.

Зизи Амир поднялась, немного качнулась из стороны в сторону, словно ее лодыжки не смогли удержать в равновесии ее крепкое стройное тело. Лицо ее навевало воспоминания о белом олеандре, как если бы в ее жилах текло молоко, а не кровь. Она встряхнула юбку, будто желая избавиться от невидимых пылинок, и протянула руку Симоне, которая едва доставала ей до мочек ушей.

— Было очень приятно познакомиться с вами, мадам. А теперь я вынуждена вас покинуть. Найтшейд покажет вам вашу комнату, когда вы будете готовы.

Симона крепче стиснула хрупкие пальцы Зизи Амир, почувствовав прикосновение большого пальца и слегка выступающих костяшек, едва заметный холм Венеры и шрамы на ее ладони, обратив внимание на твердость рукопожатия. Болезненная, какая-то скорбная уязвимость этой женщины тронула Симону. Глаза Зизи Амир сверкнули, и она уперлась большим пальцем в ладонь Симоны, желая освободиться от ее хватки. Затем она пересекла гостиную, направляясь к двери. У порога она приостановилась, чтобы перебросить косу за спину. Косу закрепляла заколка в форме розы, лепестки которой образовывали изящные жемчужины.

В середине цветка сверкал и переливался гранями красный бриллиант.

* * *

— Входите, — произнес месье Амир, жестом указывая ей на стул у стола с мраморной крышкой — достаточно близко, чтобы почувствовать его равнодушие, и достаточно далеко, чтобы подчеркнуть дистанцию между ними. — Не стоит вести себя, как будто мы с вами на церемониальном приеме. От долины Африканской циветты до Бугиваля долгий путь. Вы проголодались? Да, да, конечно. Найтшейд! Найтшейд! Приготовьте ужин для нашей гостьи.

Появилась Найтшейд, держа в руках поднос с чашками и чайником, вазами с финиками, сушеными ягодами, свежими огурцами, тарелками и ножами.

— Я не голодна, — запротестовала Симона. — Я хочу поговорить с вами о…

— Об убийстве вашего супруга. Я знаю. Но неужели вам так нравится стоять? Чувствуйте себя как дома. — Он поднес к губам чашку обжигающего чая и отпил маленький глоток темной жидкости. Очевидно, у него, как у многих персов, язык и небо были уже нечувствительны к горячим жидкостям. Он выбрал из вазы крупный финик и, глядя ей прямо в глаза, стал обкусывать мякоть, а потом зажал косточку между большим и указательным пальцами, словно пулю. — Вот так он и был убит! Правильно? Разумеется! Выстрелом в грудь, в упор. Видите, мне все известно.

Симона сцепила руки за спиной, чтобы унять дрожь. По шее поползла струйка пота. Чтобы не упасть, она прислонилась к дверному косяку. Она-то не знала, как погиб Кир. Откуда ей было знать, если она даже не видела его тела, если ее мужа лишили права на достойные похороны?

Месье Амир зажал в пальцах огурец и резким движением ножа отхватил его кончик, который отлетел к ее ногам и упал на ковер.

— И мне известно о его лошади.

Она покачнулась и схватилась рукой за дверной косяк. В ушах у нее шумела кровь. В газетах об этом не появилось ни строчки, так что только тот, кто был свидетелем или участником убийства Кира, мог знать такие подробности о его смерти, равно как и об отрезанном ухе его коня. Он больше не вернется к ней. Он был убит выстрелом в грудь, и его сердце разорвалось на кусочки.

— Приношу свои извинения за то, что расстроил и напугал вас. Не хотите ли стакан воды? Вы побледнели. Может быть, вам все-таки лучше присесть?

Симона медленно прошла в гостиную, села и обхватила голову руками.

— Простите мне мою резкость, — произнес он, — но не в моем характере обмениваться ничего не значащими любезностями, у меня для этого не хватает ни терпения, ни времени. Теперь вы мне верите? Должен добавить, что способ убийства Кира довольно-таки необычен, поскольку в Персии предпочитают применять для расправы с неугодными нож. — Четки вновь замелькали и защелкали в его пальцах, и он крикнул: — Найтшейд! Несите угощение! Поторопитесь, чтобы наша гостья не сочла нас негостеприимными.

Симона взглянула на молельные четки, которые он перебрасывал из одной руки в другую.

— Откуда вам известно о Кире и его лошади?

— Всему свое время, моя дорогая, — откликнулся он, пряча четки в кулаке. — Мы с вами должны научиться доверять друг другу. Я едва не напугал вас до смерти, пытаясь завоевать ваше доверие.

— Месье, я очень далека от того, чтобы доверять вам. Напротив, вы возбудили мои подозрения. Откуда вам известны подробности гибели Кира? И как могло случиться, что он был знаком с вами?

Месье Амир вновь откинулся на спинку кресла и устремил взгляд куда-то вдаль.

— Я — временный поверенный в делах двора. Я познакомился с Киром, как только его назначили личным ювелиром шаха. Мои частые поездки из Франции в Персию и обратно позволили мне получить доступ к конфиденциальной информации. К несчастью, я был вынужден уехать во Францию в тот день, когда убили Кира.

Поскольку сейчас месье Амир оставался ее единственной надеждой, она решила быть откровенной.

— Кир предполагал, что мне придется обратиться к вам в том случае, если я буду нуждаться в помощи во Франции.

— Я не удивлен. Он знал о том, что моя супруга — француженка и что большую часть времени мы проводим именно здесь. Он нашел меня беспристрастным и непредубежденным, в отличие от большинства персов, и понял, что может на меня положиться, когда он, в конце концов, переберется сюда жить вместе с вами. Вам известно, разумеется, что он подумывал о переезде.

Симона ничем не выказала своего удивления. Кир никогда не заговаривал с ней об этом. Что это было — очередное предательство или же попытка защитить ее? Решив пока что оставить без внимания этот вопрос, она заявила:

— Я намереваюсь отыскать убийцу Кира. Вы, случайно, не знаете, кто мог желать его смерти?

Месье Амир поджал свои губы цвета карамели.

— Вы — храбрая женщина и заслуживаете искреннего и честного ответа. Вам, должно быть, известно, что я посетил ваш новогодний прием. Я увидел там месье Жан-Поля Дюбуа и, должен вам заметить, потрясен тем, что вам удалось заманить его в Париж. Отсюда вытекает предположение, что и вы, в свою очередь, заподозрили его. Но я настоятельно советую вам более не заниматься расследованием убийства Кира. Я обещал Киру приглядывать за вами. И я сделаю все, что в моих силах, дабы выполнить это обещание.

— Месье Амир, я вполне способна постоять за себя. Собственно говоря, месье Жан-Поль Дюбуа пригласил меня посетить Намакваленд, и я приняла его приглашение. Если вы намерены защитить меня, расскажите мне все, что вам о нем известно. Тогда я буду лучше подготовлена для того, чтобы справиться с ним.

— Не едьте туда, Симона. Он опасен. Лучше оставьте это дело.

Теперь, когда она узнала, что на него возложена роль ее негласного телохранителя, Симона поняла, что жизнь ее в очередной раз совершает непредвиденный поворот. Она отчаянно нуждалась в помощи Амира, а он, совершенно очевидно, оставался равнодушен к ее чарам. А вот его супруга производила совсем иное впечатление: она выглядела женщиной чистой, непорочной и готовой на все. Несколько простых манипуляций — и чудо вполне может свершиться.

— Месье Амир, я хочу предложить вам сделку. Я излечу вашу супругу от фригидности. Если мне это не удастся, я забуду об убийстве Кира. Но если у меня все получится, вы обещаете оказать мне поддержку в моем предприятии, рассказав все, что вам известно о господине Жан-Поле Дюбуа.

Глаза Амира непроизвольно устремились ко входной двери.

— В самом деле, интересное предложение. Мы нужны друг другу. Вы нуждаетесь во мне, я нуждаюсь в вас, и мы оба нужны мадам Амир. — Он соединил указательные и большие пальцы в кольцо. — Мы связаны воедино. Если моя супруга несчастлива, то несчастливы и все остальные в нашем доме. Делайте то, что сочтете нужным, но знайте, это будет нелегко. — Встав и выпрямившись во весь рост, он потуже затянул пояс своего robe de chambre[49] и отвесил ей низкий поклон. — Вы, должно быть, устали с дороги. Найтшейд проводит вас в вашу комнату. Доброй ночи. — И он закрутил четки в суматошном танце на своем указательном пальце.

Симона, завороженная бешеным вращением янтарных бисерин, не смогла вымолвить ни слова.

Отблеск свечей в канделябре искрящимся водопадом рассыпался по граням красного бриллианта, закрепленного в узле его молельных четок.

Глава сорок вторая

Найтшейд повела Симону по коридору, устланному персидскими коврами. На стенах висели миниатюры на мифологические сюжеты. Распахнутые настежь двери по обеим сторонам открывали взгляду спальни, неподвижные и молчаливые, как могилы. Приготовленный для нее будуар с кашанским ковром[50], деревянным столиком для игры в триктрак и декоративным кальяном напомнил Симоне внутреннее убранство дома Ягхут. Домоправительница поспешила затворить окна.

— После полуночи ожидается буря. — Она потянула за шнур, висящий над изголовьем кровати. — Это звонок в мою комнату, на тот случай, если вам что-нибудь понадобится.

— Я буду вести себя очень тихо, — ответила Симона. — Мне бы не хотелось беспокоить мадам и месье, которые наверняка отдыхают в соседней комнате.

Из горла экономки вырвался какой-то клокочущий звук, и она поджала губы, словно для того, чтобы придать своим словам дополнительный вес и смысл.

— Мадам и месье не услышат вас. У них отдельные спальни в противоположных концах коридора.

Оставшись одна в комнате, Симона заперла дверь, вытащила из-за корсета револьвер, который вычистила и зарядила дома, и сунула его под подушку. Не раздеваясь, она прилегла на кровать и погрузилась в запутанный лабиринт своего горя, в повседневную печаль одиночества, которое уже грозило захлестнуть ее с головой. Ее воспоминания и реальность готовы были слиться в многообещающем единении. Вопрос заключался в том, скольких мужчин и женщин сможет вместить ее сознание, сколько жадных рук вытерпеть? Многих, решила она, очень многих, если только они способны дать ей ответы, в которых она нуждалась. Она с трудом поднялась с кровати и нетвердым шагом направилась в ванную, чтобы умыться холодной водой. Она сменила юбку и жакет, в которых приехала сюда, на вышитый пеньюар с пуговичками спереди. Завернув револьвер в свой кружевной платок, она сунула его за корсет, отперла дверь и вышла в коридор.

* * *

В спальне Зизи Амир горел свет. Симона осторожно заглянула в полуоткрытую дверь. Женщина, строго выпрямив спину, сидела на пуфике перед туалетным столиком с зеркалом. При виде ее глубокой грусти и отрешенного выражения лица по спине Симоны пробежал холодок. Когда-то ее прерванная любовь осуществила все ее надежды и ожидания. Ради Кира она с готовностью оставила свою страну, пожертвовала своей семьей и всеми благами цивилизации, к которым привыкла. И она никогда не пожалела об этом поступке. Зизи Амир не понимала, что ей повезло намного больше, чем Симоне. У ее проблемы решение имелось, смерть отняла его у Симоны.

Зизи взяла ножницы, лежавшие на туалетном столике, и принялась рассматривать их с каким-то отстраненным, недоуменным выражением. Направив их кончики вниз, она принялась быстрыми и точными движениями водить ими крест-накрест по своей ладони.

Встревожившись, Симона постучала в дверь и вошла в комнату.

Лицо Зизи походило на гранитную маску. Она положила ножницы на туалетный столик. Затем передвинула их ближе к центру и обернулась к Симоне.

— Мадам! Avez-vous besoin de quelque chose?[51]

— Нет, нет, мне ничего не нужно. Моя комната вполне уютна и удобна. — Быстрым шагом она пересекла спальню, раздвинула занавески и распахнула окна, чтобы проветрить помещение и разогнать затхлый воздух. — Я здесь для того, чтобы соблазнить вас.

В глазах Зизи промелькнули тревога и испуг. Симона негромко рассмеялась и подошла к женщине вплотную.

— Я имею в виду, что собираюсь научить вас искусству соблазнения, а также тому, как вернуть себе любовь вашего супруга.

Зизи с трудом разъединила пересохшие губы.

— Я не понимаю.

— Я хочу сказать, что вы уже некоторое время не поддерживаете интимных отношений со своим супругом. Я могу вам помочь. Вы, конечно, слышали о моей матери и о бабушке — о ее руках и галереях.

— И ее кровати, — едва слышно прошептала Зизи Амир. — Как она называется?

— «Серальо».

— Она действительно обладает возбуждающими свойствами?

— Ими обладают женщины. Послушайте! Вы попали в хорошие руки. Доверьтесь мне, и еще до рассвета вы обретете женственность, с которой вольны поступать так, как вам вздумается. — Она медленно и бережно сняла с Зизи ее фланелевое платье. С удивлением обнаружив на ней soutien-gorge[52], Симона благоразумно решила пока не трогать их. — Ну же, сколько времени прошло с тех пор, как вы нагишом ложились в постель, когда между вашими простынями и вами не было ничего, кроме вожделения в голове? — Она пощупала ягодицы, бедра и руки Зизи. — Да вы как каменная на ощупь. А кому понравится заниматься любовью с манекеном? — На мгновение она заколебалась, но потом просунула свою руку за спину Зизи и освободила ее груди из тисков бюстгальтера. — Не прячьте и не стесняйтесь своей замечательной груди. Пусть она дышит. Сделайте и вы глубокий вдох. А теперь подойдите и лягте на кровать. Хорошо. Я хочу, чтобы сейчас вы предались бесстыдным фантазиям, не заботясь о том, что о вас подумают. Об этом никто не узнает. Даже я. Вы никому не расскажете о своих фантазиях, разве что сами захотите этого, или пока не захотите, чтобы ваш супруг разделил их с вами. А теперь закройте глаза и предайтесь самым восхитительным фантазиям, какие только можете себе представить.

Симона повернулась спиной к Зизи, молясь про себя о том, чтобы способность мечтать у несчастной женщины не атрофировалась, подобно всему телу, и надеясь, что ее голос, долетающий с другого конца комнаты, сможет разбудить в той эмоции и чувства.

За окном, над холмами Бугиваля, призрак полной луны казался зажатым в тиски неподвижных облаков. Полуночная прохлада уступала место легкому и теплому ветерку. Голос Симоны плыл по комнате, как теплый мед:

— Наполните свое тело и разум вожделением и желанием, пока кожу не начнет покалывать от нетерпения и сдерживаемого волнения, пока вы не ощутите внутреннюю дрожь. Облизните губы; проведите языком по увлажнившейся плоти. Выдохните сквозь них прохладную влажность. Убедите свои чувства выйти на поверхность кожи, в кончики пальцев, в промежность меж ногами. Восхищайтесь собой. Любите его.

Она вновь ощутила, как Кир зарывается лицом в ее волосы, как его руки скользят по спине, задерживаясь на впадинках над ягодицами — пьянящее ощущение возбуждения.

«Как можно любить так страстно, желать так сильно, терять голову от одного запаха твоих духов?»

В небесах зарокотал гром. На подоконник упали первые капли дождя. На шее выступили капельки пота. Она повернулась. Зизи неподвижно, как хладный труп, лежала на кровати. Она прижала руки к телу, и пустые глаза незряче смотрели в потолок. Симона подошла к кровати, встала над ней и задумалась: если она снимет с этой женщины панталоны, уйдут ли вместе с ними и сдерживающие комплексы, или же она ввергнет Зизи в еще больший шок. Она нежно стянула панталоны с ног женщины. Зизи искоса взглянула на нее, а потом вновь уставилась на канделябр, как будто тот был ее потенциальным возлюбленным.

Симона начала растирать свои ладони, чтобы согреть их. А потом принялась быстро похлопывать по телу Зизи от ступней, поднявшись до талии, а затем и к груди и соскам. Перевернув женщину на живот, она продолжила массаж, чтобы кровь прилила к коже, продвигаясь вверх и вниз по бедрам, касаясь ягодиц и плеч, разминая мышцы до полного расслабления. Дыхание ее участилось, грудь вздымалась и опадала. Симона поправила подушку.

— А теперь перевернитесь и сядьте повыше. Обопритесь об изголовье. Вам удобно? — Она бережно похлопала ладошкой по внутренней поверхности бедер Зизи. — А теперь попробуйте снова пофантазировать. Следите за мной и не бойтесь последовать за своими мечтами туда, куда они повлекут вас.

Зизи оперлась о подушки, не сводя глаз с Симоны. Дыхание ее участилось, по груди побежали мурашки, и соски затвердели, как у юной девушки, впервые испытывающей оргазм.

Симона выскользнула из своего пеньюара и легла рядом с женщиной. Она проделывала это для Кира, чье дыхание согревало ее, чей вес тела не давал уплыть далеко-далеко, чей запах табака и кардамона смешивался с ее желанием, его страстью, ее вздохами, его стонами. Она выпустила на волю обжигающие искры своего аромата, наполнила комнату медовым ароматом своего тела, запахом айвы и персиков. Да, да. Сейчас? Да! Сейчас!

Она почувствовала мгновенный прилив радостного возбуждения, когда осязаемое вожделение ее аромата переплелось с его страстью. Она собрала разбитые осколки своих мечтаний, закупорила свои духи и вновь заперла их в тайниках своей души. Интересно, куда унеслась Зизи, пока она была с Киром?

Запрокинув голову на подушку, с раздувающимися ноздрями, жадно глотая ртом аромат Симоны, Зизи сунула руку между ног, поглаживая себя все быстрее, словно стремясь наверстать упущенное время.

Симона обхватила груди женщины руками и стиснула пальцами соски, отметив, что та вздрогнула от сладостной страсти, и соски затвердели. На их кончиках выступили капельки влаги.

— Он захочет вас такой, какая вы сейчас. Мягкая, влажная и желанная.

* * *

— Дорогая моя Симона, — на следующее утро месье Амир задыхался от восторга. — Вы сотворили чудо. Я не поверил своим глазам, когда Зизи появилась в моей спальне. Я не знаю, как мне отблагодарить вас.

— Ответив на мои вопросы, — заявила Симона, легонько похлопывая его по руке. — Кто такой Мердад? Он причастен к убийству?

— Мердад, — задумчиво протянул месье Амир, и его «четки для нервных» запели громче в его руках. — Он является или, точнее, являлся самым ярым сторонником и защитником Кира при дворе. Я ничего не слышал о нем с момента смерти Кира. Его исчезновение, должен признать, выглядит подозрительным.

Симона изучала свою ладонь. Да, ей придется разыскать Мердада. Он бы не стал скрываться, если бы был невиновен. Но месье Амир больше ничего не знал, или не хотел говорить, о Мердаде.

— А теперь, месье Амир, вы можете отблагодарить меня, сдержав свое слово.

— Да, естественно, я помогу вам, если вы согласны помочь мне. У меня тоже есть свои обязательства, и мне потребуется ваша помощь в одном важном деле.

— Месье Амир, неужели я могу оказать вам помощь в чем-либо?

— Видите ли, мы с вами разыскиваем одного и того же человека. А именно убийцу вашего супруга. И мы оба хотим добиться справедливости. У меня имеются веские причины полагать, что виновные стороны несут ответственность за некоторые зверства, совершенные в моей стране.

— Вы же занимаете должность временного поверенного. Зачем вам моя помощь?

Он не сводил с нее глаз, выдумывая, изобретая и складывая ее по кусочкам, создавая партнера, который, при наличии некоторого опыта и женских хитростей, способен выманить преступников из убежища. Ее целеустремленность и скорбь могут оказаться очень кстати там, где другие потерпели неудачу. Он понимал, что выполнить его просьбу будет очень и очень нелегко. Он уже использовал все доступные ему средства, засылал шпионов и не достиг результатов.

— Сотни персов обманывают нереальными посулами и вывозят из страны, чтобы они трудились в качестве рабов на картели и жестоких владельцев рудников. Найти виновных в этом деле очень непросто. Самостоятельно выявить их мне не удалось. Практически невозможно проникнуть на их рудники и еще труднее проникнуть и понять их психику.

Кир рассказывал ей о тяжелом и трагичном положении персов на рудниках в Южной Африке. Африканцев, по его словам, совсем не радует всплеск активности в добыче золота и бриллиантов. Большинство из них предпочитает заниматься фермерством, а не уродовать землю в поисках скрытых в ней сокровищ. Поэтому нехватка рабочих рук привела к экспорту рабов из других стран.

«С этими людьми очень опасно связываться, жизнь моя. И до сих пор ответственность за урегулирование этой проблемы лежит на других».

— Вы — единственная, к кому проявил интерес месье Жан-Поль Дюбуа. Но я сомневаюсь, что вы станете близким ему человеком. До сих пор этого не удавалось ни одной женщине. И ни один мужчина не стал свидетелем того, что происходит на его рудниках, а потом выжил, чтобы рассказать об этом. Тем не менее свидетель очень нужен, просто жизненно необходим для того, чтобы убедить шаха в виновности Дюбуа.

— Месье Амир, — перебила его Симона, — вы предоставляете мне оружие, а я обещаю не только проникнуть на его рудники, но и добыть вам свидетеля.

Глава сорок третья

Южная Африка

Январь 1903 года

Резиденция месье Жана-Поля Дюбуа в Намакваленде — обдуваемой всеми ветрами полоске земли вдоль юго-западного побережья Южной Африки — напоминала средневековую крепость. Высокие каменные стены преграждали доступ чужакам. Пол был вымощен плитами неяркого цвета жженой охры, камины, топившиеся углем, а не дровами, походили на разверстые пещеры, бархатные драпировки отгораживали от окружающего мира, создавая ощущение уединенности, а в воздухе чувствовался слабый запах серы и плесени.

Поместье походило, скорее, на гигантский роскошный выставочный зал, в котором властвовали женская красота и величие, свидетельствовавшие о страсти хозяина к коллекционированию. В рамах и подрамниках самого Астера были выставлены и такие шедевры, как «Спящая Венера», «Туалет Венеры» и «Венера, любующаяся собой» Франсуа Буше, «Портрет Матильды де Каниси» в жемчужной тафте кисти Жан-Марка Натье, «Портрет графини Скавронской» в бальном платье кисти Элизабет Виже-Лебрен. Глаз отдыхал, вбирая яркие брызги цвета в однотонной и мрачной окружающей обстановке. Подрамники у стен ожидали внесения в каталог или замены висящих на стенах полотен, в общем, я так и не успела толком понять, для чего.

Мы высадились в Южной Африке прошлой ночью, перед рассветом, после более чем пятнадцатидневного путешествия. Моя основная задача заключалась в том, чтобы медленно и всецело подчинить месье Жан-Поля Дюбуа соблазнительному действию моих духов. А его единственное намерение состояло в том, чтобы убедить меня разделить с ним его каюту. Я отказалась. Оказавшись в спальне, в которой господствовали удушающие запахи и мрачные цвета, я не могла заснуть. Сейчас я брожу по комнатам, стараясь мысленно сплести нить своих воспоминаний, чтобы выбраться из этих катакомб и склепов.

В большой спальне над массивным камином висит огромный портрет, приковывающий к себе внимание. Молодой человек с меланхолическим выражением лица, бездонными зрачками и выпяченными губами с недовольством взирает на меня сверху вниз. Сходство его с месье Жан-Полем Дюбуа несомненно. Должно быть, это его сын, сосед Кира по комнате в Сорбонне, юноша, потерявший руку на дуэли.

Но на картине у него была рука.

«Месье Жан-Поль Дюбуа презирает уродства и увечья, — поведал мне Кир, когда мы с ним в первый и, как оказалось, последний раз встречали Новый год в Персии. — Навруз — праздник весны, символизирует торжество света над тьмой. Обними меня крепче, моя любимая жена, я не смогу покончить со своим прошлым и забыть его, пока мы не пройдем по нему вместе».

Что главное он доверил ненадежной памяти? А о чем умолчал? Глаза мои наполняются слезами при воспоминании о той ночи, когда с выложенных голубой плиткой минаретов звучал призыв к молитве. Я прижимаюсь грудью к полке над камином под портретом и умоляю Кира ниспослать мне еще один знак. Почему он забыл меня сейчас, когда я нуждаюсь в нем более всего? Может быть, он обвиняет меня в том, что я с подозрением отнеслась к его другу Мердаду? А как я могу доверять ему, когда все улики свидетельствуют против него? А может быть, Кир сердит на меня за то, что я приехала в Намакваленд? Но у нас с месье Жан-Полем Дюбуа раздельные спальни. Я пытаюсь подавить нарастающий запах желания — гладкий, как янтарь, золотистый и сладкий, как мед, и еще яростный и неудержимый.

— Вы плохо спали! — звучат у меня за спиной громоподобные раскаты голоса месье Жан-Поля Дюбуа.

От неожиданности я вздрагиваю и отступаю от портрета его сына. Вытирая глаза, я стараюсь найти нужные слова.

— Нет, вовсе нет. Напротив, я спала очень хорошо. А вы?

Он высовывает свой змеиный язык, чтобы лизнуть меня в мочку уха.

— Я спал мало. И плохо.

Я поворачиваюсь к нему лицом, обнимаю его за шею, и мои поры превращаются в крохотные пульверизаторы, извергающие на него аромат валерианы. Поверх его плеча я вижу именную табличку, которая приковывает мое внимание: СПАЛЬНЯ ПЕРСИДСКИХ МОНАХИНЬ. Табличку окружают портреты монахинь с лицами чистыми и свежими, как роса, с губами блестящими, как натертые воском яблоки, и с четками чувственными и порочными, как жемчужины.

Я в комнате Кира.

Эти подрамники, холсты и образы делили с ним то же пространство. Я жестом указываю на табличку.

— Вы даете имена всем своим комнатам?

— Нет! В этой комнате живет мой сын, когда приезжает сюда. Его друзья иногда проводят здесь ночь или две. Вы ведь тоже когда-то жили в Персии? В таком случае вы должны оценить аналогию между обычаями и чадрой.

Я склоняю голову набок, что должно означать знак вопроса.

— Вуаль, как вам известно, должна скрывать женщину от всех мужчин, за исключением ее мужа. Обычай тоже укрывает монахиню от остальных мужчин, не исключая, хвала Господу, ее супруга.

— Я не доверяю монахиням, они так любят прятаться за своими обычаями, — парирую я, высвобождая свое запястье от его хватки. — Собственно говоря, я не доверяю и женщинам, которые носят чадру, если на то пошло.

— Вы являете собой исключительное morceau d'art[53], — говорит он, и ноздри его гневно раздуваются. — Загадочное и возбуждающее одновременно. Сегодня ночью вы должны прийти ко мне.

Ощущая гнев и ярость Кира в комнате, в своей груди, в аромате моих духов, орошающих месье Жан-Поля Дюбуа, я шепчу:

— Я еще не готова, топ cher. Может быть, завтрашней ночью.

Он с трудом отрывается от меня или от моего чувственного запаха зрелой женщины и встряхивает головой, словно заставляя свои мозги вернуться на привычное для них место. Веко, подобно шторе или ставню, закрывает черный провал одного его глаза.

— Да, да, доставьте мне удовольствие. Даже если это не так, я предпочитаю думать, что первым открыл вас, открыл до того, как на вас набросятся охотники за приданым, — чистую, нетронутую, открытую, — совсем как Намакваленд. Можете не спешить. Промедление — вот самый мощный возбудитель.

Глава сорок четвертая

Намибия, слуга Жан-Поля Дюбуа, существо с тихим голосом, глазами испуганного оленя и кожей цвета топленого молока, испытывает передо мной священный ужас Он мямлит что-то себе под нос, одновременно теребя пальцами свой засаленный передник.

— Я прошу позволения спросить у мадам, натурального ли цвета ее волосы.

— Ты думаешь, что я ношу парик?

— Да, мадам. Никто не рождается с волосами такого цвета. Должно быть, он редко покидает поместье или же никогда не видел рыжеволосых женщин. Я наклоняю голову, чтобы он мог потрогать мои локоны.

— Клянусь, я родилась с такими волосами.

Он молча пожимает плечами, смиряясь с тем, что я веду себя не так, как подобает истинной леди. Затем он медленно гладит рукой прядь моих волос.

Спустя мгновение я мягко замечаю ему:

— Я проголодалась.

— Да, мадам Симона, да. Я сейчас же накрою стол.

— В этом нет необходимости. Я сама приду на кухню. Там будет намного теплее, я уверена.

Мы с ним проходим по бесчисленным лестницам и коридорам, мимо гостиных и пахнущих сыростью проходов, которые напоминают подземные ходы. Одна я ни за что не отыскала бы дорогу обратно. Тем не менее я нахожу в себе силы, чтобы остановиться и полюбоваться шедеврами, которые обожает моя бабушка: «Лола из Валенсии» Мане, «Нагая женщина на диване» Делакруа. Вскоре «Женщины Алжира в своих покоях» за десять миллионов франков присоединятся к этой коллекции.

Намибия снимает четыре портрета с крючьев и уносит их в соседнюю комнату.

— Хозяин любит, когда его женщины меняются местами.

По спине у меня ползет холодок. Месье Жан-Поль Дюбуа не просто одержимый. Он — одержимый коллекционер. Отсутствие у него интереса к женщинам, должно быть, объясняется тем, что он не имеет возможности держать их в заточении. Неужели я попала в его дом только для того, чтобы превратиться в очередное objet d'art, произведение искусства, которым он рассчитывает владеть вечно?

— Вы очень яркая, мадам, — говорит Намибия, покончив с перестановкой женщин своего хозяина. — Моим глазам это очень нравится.

— Благодарю тебя, Намибия. Моим ушам очень приятно это слышать.

На кухне жарко. Закопченные каменные стены украшают предметы африканского искусства, на которых изображены женщины, занятые тяжелым трудом на полях, женщины, снующие у очагов, женщины, шинкующие овощи на разделочных досках. На дровяной плите кипит кастрюля, а из-под крышки вырываются струйки ароматного пара. На деревянном столе в центре комнаты разложены специи и приправы — жгучий красный перец, фиолетовый чеснок, черный редис. От бутылочек с уксусом исходит пикантный запах сыра под названием «Святая Алиса Рейнская» или, может быть, запах свернувшегося творога. Намибия приподнимает крышку кастрюли. От резкого запаха меня едва не выворачивает наизнанку.

— Что ты готовишь?

— Бараньи мозги, красную свеклу, крапчатый горох и корень сельдерея под соусом cachat d'entrechaux. He думаю, что это для вас. Хозяину нравится острая пища. Но для вас я приготовлю кое-что, что придется вам по вкусу, мадам. — Он бросает взгляд в мою сторону и шепчет: — Острая пища наверняка изменит цвет ваших волос. — Но потом на лице у него появляется задумчивое выражение, и он добавляет: — Вы очень хрупкая и нежная, мадам. Вам следует быть осторожной. Берегите себя.

— Хорошо, Намибия, обещаю, если ты, в свою очередь, окажешь мне услугу.

— Да, мадам, для вас — что угодно, что только пожелаете, — повторяет он со своим благозвучным африканским акцентом.

— Отведи меня на рудник хозяина.

Он краснеет, отчего его кожа становится еще более темной. Он машет рукой в сторону незнакомой ему вселенной за окнами.

— Я не хочу вести вас туда. И вам не следует туда ходить.

— Мы сохраним это в тайне, которую будем знать только мы вдвоем.

— Нет, нет, даже в этом случае, пожалуйста, нет. Я — честный слуга, а не какой-нибудь похититель бриллиантов. Я уважаю землю, — произносит он с таким видом, словно приносит клятву верности своим предкам.

Металлический лязг, донесшийся от ворот, заставляет его броситься из дома навстречу своему хозяину.

Я тоже покидаю кухню с ее незнакомыми запахами и направляюсь следом за Намибией. Я пересекаю коридор с танцующими женщинами и вхожу в незнакомый холл. На пороге я замираю, оцепенев от страха, неподвижная и онемевшая, как портреты вокруг меня. Я окликаю Намибию.

— Я здесь, мадам Симона, сначала поверните налево, потом сразу же направо, на пол-оборота… — Я хватаюсь за путеводную нить его голоса и иду на источник звука. — Идите быстрее! Прямо к спальне монахинь, а потом прямо по главному вестибюлю. Хозяин ждет.

Нетвердым шагом я пробираюсь в вестибюль и наталкиваюсь на месье Жан-Поля Дюбуа, расширенные зрачки которого заполнили глазницы. Руки у него дрожат, промокшая от пота рубашка прилипла к телу.

Я бегу к нему, встревоженная, но в то же время исполненная какой-то надежды. Я молилась о том, чтобы с ним произошла именно такая перемена — чтобы он дрожал, обливался потом, оказался выбит из колеи и чтобы его страшные глаза не смотрели бы на меня с таким выражением. Взмахом руки он отсылает меня прочь, бормоча что-то о том, что сначала ему нужно принять ванну. Спотыкаясь, он выходит в коридор, чтобы скрыться в salle de bain[54]*.

Намибия снова бросает взгляд в мою сторону.

— Что такое случилось с хозяином, мадам Симона?

— Не знаю, Намибия.

— Симона! Симона! — окликает меня месье Жан-Поль Дюбуа, и голос его резонирует от стен, эхом отражаясь от высоких потолков. — Идите сюда! Быстрее!

Salle de bain — это сплошной камень, пар и стойки из известняка. В самом центре парной на мраморной плите выгравирована крутобедрая горгона Медуза. Под световым окном располагается бассейн, облицованный золотыми пластинами. При моем появлении месье Жан-Поль Дюбуа поднимается из ониксовой ванны, сделанной в форме львиной лапы. Он стряхивает с себя воду, мышцы у него на груди рельефно играют, совсем как у Айгайона, морского бога. Он отшвыривает в сторону полотенце, которое я ему протягиваю. Грудь у него бурно вздымается, подрагивают напряженные руки и ноги, и он подхватывает меня и усаживает на каменный выступ. На полукруглом потолке собираются капельки пара и срываются вниз, нам на плечи. В наступившей тишине плеск воды в унисон вторит шуму крови у меня в ушах. Я ощущаю спиной его мощную эрекцию, он крепко держит меня руками за талию, но всемогущий месье Жан-Поль Дюбуа сейчас находится в самом уязвимом положении. Я поворачиваюсь к нему лицом и обхватываю его ногами. Я выпускаю на волю свои духи. Их запах наполняет насыщенный влагой воздух. Пусть они утолят жажду в его пересохших зрачках, напоят его обезвоженные клетки. Мой палец начинает движение от его затылка, касается жилки вожделения, спускается вниз по его позвоночнику, ласкает лесенку из чувствительных узелков, достигая его достоинства — свидетельства его мужественности, которого не касалась еще ни одна женщина. Крохотные пульверизаторы на кончиках моих пальцев опьяняют и возбуждают его, мои пурпурные духи отправляют в плавание туда, где я потребую от него ответа. Наслаждаясь ароматом собственных духов, не сдерживая более свои неутолимые пальцы, я ускользаю в другой мир, к другому мужчине, в восхитительное забытье, пропитанное дразнящими запахами кардамона и мускатного ореха, и оказываюсь посреди персидских гор, повисших между небом и землей, где больше нет никого, кроме нас двоих.

Месье Жан-Поль Дюбуа шепчет мне на ухо нечто неразборчивое, и стук его сердца так близко от моего кажется мне оскорбительным. Его зрачки теряют свой стальной блеск, и белки заставляют его глаза казаться добрее.

Глава сорок пятая

Внезапно месье Жан-Поль Дюбуа допускает оплошности, совершенно невозможные ранее. Он не обращает внимания на дятла, усердно долбящего дерево за окном, забывает проверить, заперты ли двери, перед тем как лечь спать прошлой ночью. Создается впечатление, что он утратил некую часть своей навязчивой педантичности. В восемь часов утра он все еще спит рядом со мной, опаздывая на работу.

Я спускаю ноги с кровати на пол и накидываю на плечи пеньюар.

Но вот он просыпается и резко вскакивает с кровати. Лицо его искажается гримасой неподдельной тревоги.

— Намибия! Чашку перечного чая. Быстро! — Он влезает в брюки, надевает рубашку и затягивает на шее галстук. Направляясь широким быстрым шагом к двери, он внезапно останавливается, резко разворачивается на каблуках, выхватывает из-под своей подушки мой надушенный носовой платочек и прячет его в карман. Он поворачивает ключ в замке. В глазах его стынет ужас.

— Почему дверь не заперта? Здесь кто-то есть еще?

— Вы забыли запереть дверь.

— Это невозможно! — Он в гневе выскакивает из комнаты, забыв свои ключи в замке. Но сразу же возвращается, вынимает их из замка и смотрит на ключи в руке с таким видом, словно это они, а не он сам только что совершили непростительный промах.

Я провожаю его во двор, мои руки обнажены, пеньюар покачивается на надушенных бедрах. Я играю на его чувствах, злоупотребляю ими, бужу в нем воспоминания о прошлом и будущем, стараюсь подчинить себе его обоняние, искушаю его, вынуждая забыть, что значит «здесь» и «сейчас».

У ворот он колеблется, словно решая, а не вернуться ли ему в мои объятия.

— Симона, будьте готовы уехать поздно вечером.

Прежде чем успевает осесть пыль, поднятая колесами его удаляющегося экипажа, я бегу обратно в дом. Я натягиваю на себя бриджи для верховой езды, сапоги и мужскую рубашку. Я собираю волосы в пучок и прячу их под шляпой, его шляпой.

— Мадам Симона, куда вы собрались? — спрашивает у меня Намибия, когда я уже собираюсь выскользнуть за ворота.

— Хозяин предложил мне совершить прогулку на базар.

— Да, да, конечно, вы можете сходить туда, но только не в таком виде. Пожалуйста, вернитесь в дом. Я дам вам подходящую одежду.

* * *

Оживленная улица за воротами особняка месье Жан-Поля Дюбуа заполнена криками торговцев, малолетними попрошайками с печальными глазами, загорелыми лицами и забитыми пылью легкими. Женщины несут корзины с фруктами, которые каким-то чудом балансируют на их головах, покрытых разноцветными платками. С темных потных шей свисают на кожаных перевязях деревянные подносы, ломящиеся от сигарет, орехов и печенья в форме фигурок животных, предназначенных для продажи. На грубых прилавках неряшливыми кучами свалены жареный картофель, сушеные бананы и вареные тыквы. В воздухе висит густой аромат специй и черной патоки. Среди местных жителей изредка попадаются светлокожие уличные торговцы-коробейники.

Мне говорили, что после зимних дождей во время короткой весны в Намакваленде можно увидеть чудесные цветочные поля. Но окружающий меня пейзаж песчаных дюн и суровых гранитных гор означает, что зима была сухой. Крепость месье Жан-Поля Дюбуа олицетворяет собой единственный островок состоятельности и благополучия посреди живописных временных лачуг и бараков.

Быстрые взгляды украдкой, пожатие плеч, кивок, скрытый от посторонних глаз обмен деньгами — явно признаки незаконной торговли. Основным источником дохода в этом чрезвычайно бедном районе Намакваленда остаются краденые бриллианты. И непрерывный поток контрабанды плывет прямо перед моими глазами.

Я обращаюсь к безобидному на вид прохожему с просьбой показать мне дорогу к городскому руднику. Тот обводит горизонт за моей спиной широким жестом, словно это и есть рудник. А потом продолжает свой путь, не удостоив меня даже кивка на прощание. Я подхожу к невысокому, коренастому и седовласому пожилому мужчине, стоящему за прилавком, на котором лежат огромные кокосовые орехи. Он ловко раскалывает один из них и разливает сок по стаканчикам, составленным пирамидой.

— Доброе утро, — приветствую я его. — Не могли бы вы показать мне дорогу к бриллиантовому руднику?

Он раскалывает очередной орех, а потом рубит его на мелкие части. Его пальцы, похожие на высохшие сучья деревьев, устремляются в сторону бескрайней пустыни.

— Вон там и дальше — это Даймонд коуст, Бриллиантовое побережье, которое тянется отсюда, где мы стоим с вами, до самого Атлантического океана. Территория, которая принадлежит месье Жан-Полю Дюбуа.

Прикрыв глаза ладонью, я вглядываюсь в жаркое марево, стараясь заглянуть за пустынное плато, поросшее колючим кустарником, и дальше, за песчаные дюны, как будто и в самом деле надеюсь увидеть рудник, о котором мне рассказывал Кир.

— Туда можно дойти пешком? — задаю я новый вопрос.

— Солнце поджарит вас живьем, если вы рискнете отправиться туда одна. Лучше нанять экипаж. — Его безволосую грудь сотрясает приступ кашля, и он выплевывает на ладонь сгусток крови, перемешанный со слюной. — Бриллианты, — хрипло шепчет он, — это наше проклятие, жизнь и смерть, наша судьба.

Глава сорок шестая

Волны Атлантического океана с шипением накатываются на берег. Солнце лижет сухим огненным языком мое лицо и покрытые потом спины рудокопов. Грубые мешки с песком заставляют океан отступить, колоссальная стена оголила песчаные отмели до скального грунта — люди ищут бриллианты, которые в незапамятные времена принесли сюда воды Атлантики. Километры баснословно богатого аллювиальными отложениями океанского ложа производят сотни каратов бриллиантов. Целая флотилия лодок ныряет вниз и вверх на волнах, выбирая со дна галечную породу. Сначала вымывают мусор, потом просеивают через сито в поисках необработанных бриллиантов, которые застревают в крупных ячейках сетки, — сотни белых сверкающих звезд в песке. Ближе к берегу тысячи рудокопов зачерпывают гравий лопатами и ведрами, роясь в грязи, мусоре и гальке. А дальше в океан, зажав в зубах дыхательные трубки, ныряльщики уходят с лодок в синюю глубину, чтобы поднять со дна алмазоносный слой гравия.

Со стонами и треском скрипучая шаткая рухлядь, которая здесь именуется повозкой, запряженная упрямым мулом, высаживает меня на унылом и мрачном побережье Даймонд коуст. Я стою перед большим плакатом, сообщающим всему миру: КОМПАНИЯ «ДЮБУА ЭНТЕРПРАЙЗИЗ». ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Я посылаю молчаливую мысленную благодарность Намибии. Теперь я одета так, как посоветовал мне он, — в потрепанную блузку и плиссированную юбку, волосы собраны в пучок на затылке под косынкой, на лице и руках какая-то коричневая мазь, способная, как он клятвенно уверил меня, защитить от солнечных ожогов — в общем, я вполне могу сойти за местную жительницу.

До меня доносится щелканье кнута, и я испуганно вздрагиваю. Один из землекопов, которого безостановочно избивает надсмотрщик, падает на колени, и содержимое его желудка извергается на землю. Ударами дубинки его изгоняют с раскопок. Я чувствую тугой комок в животе. На побережье в соблазнительной близости от бриллиантов воровство становится обычным делом. Но не дай Бог вам попасться на краже! Что же такого увидел здесь Кир, что стало причиной его смерти? Налицо тяжелый труд в ужасных условиях — при полном отсутствии даже намека на какой-либо навес и укрытие от солнца — но это в порядке вещей, здесь нет ничего незаконного. И пока что я не заметила никаких признаков рабского труда, на что намекал месье Амир.

Мое внимание привлекают восторженные крики одного из рудокопов. Он стоит в воде, волны шипят и пенятся у его лодыжек, а потом он вдруг поворачивается и бежит к берегу. Он пританцовывает на раскаленном прибрежном песке и подпрыгивает от радости. Он поднимает над головой сито, и гравий водопадом обрушивается на него. Вокруг все замирает — и рабочие, и даже океан, — превращаясь в воплощенное ожидание. К радующемуся землекопу устремляются четверо мужчин. На бегу они выкрикивают распоряжения остальным продолжать работу. Словно марионетки, которых дернули за веревочки, рабочие вновь переносят все свое внимание на песок и грязь, в которой попадаются драгоценные зернышки белых сверкающих бриллиантов.

Надсмотрщик выхватывает из сита бриллиант размером с кулак и подносит его к своему лицу. Солнечные лучи высекают из камня яростные, сверкающие блики. Я вынуждена прищуриться при виде столь необычного и необъяснимого феномена. Это же красный бриллиант, причем исключительного размера!

В памяти у меня всплывают слова Кира — в подземных рудниках Жан-Поля Дюбуа добывают красные бриллианты, очень редкую разновидность драгоценных камней, которые легко выдерживают обработку шлифовальными дисками. Но сегодня, на моих глазах, которые отказываются верить в происходящее, красный бриллиант найден на береговом руднике, который до сих пор давал только белые бриллианты.

Четвертый знак, поданный мне Киром.

Его убийство, напоминает он мне, связано с красными бриллиантами из подземных разработок. Так что я пришла не на тот рудник. Поскольку алмазоносные жилы расположены кустами, а не по одиночке, то подземный рудник должен находиться где-то неподалеку. Я поворачиваюсь спиной к океану, и передо мной предстает многокилометровая панорама песчаных дюн, которые несут песок в океан только для того, чтобы его перерыли и снова выбросили на берег. Вглубь материка сильные ветра прорезали гладкие, извилистые, блестящие как стекло тропинки в мрачном ландшафте.

Вдалеке появляется надсмотрщик с дубинкой, он идет в мою сторону. Я жду. Здесь, в этой пустынной местности, некуда бежать и негде спрятаться. Он проходит мимо меня, направляясь к берегу, и что-то кричит рудокопам, а те, бросив свои лопаты, ведра и сита, сразу же следуют за ним. Я жду, пока мое сердце успокоится и перестанет выскакивать из груди, а потом иду за ними на некотором расстоянии. Позади меня шумит океан, передо мной пляшет туманное марево, и жара, везде отупляющая жара, от которой не укрыться. Мужчины останавливаются перед чем-то, напоминающим подобие крыши из сваренных листов жести, лежащих прямо на песке. В одном месте этого огромного жестяного поля стоит поднятый фанерный щит. Рудокопы ступают на жестяное покрытие и исчезают из вида. Надсмотрщик опускает щит за ними. Он направляет на меня дубинку с таким видом, словно в руках у него дробовик. Я замираю на месте, охваченная ужасом. Беспомощная, как материализовавшийся призрак, заброшенный в круговорот реальной жизни.

Он обходит крышу и, загрузая в песке, приближается ко мне. Сквозь бешеный стук моего сердца и шум крови в ушах до меня доносятся какие-то приглушенные звуки из дыр между листами жести. Надсмотрщик оценивающе разглядывает меня, словно я была необработанным алмазом, который он намеревается прикарманить. Он кивает головой в сторону лежащей на земле жестяной крыши, под которой скрылись рудокопы, и произносит что-то на языке, которого я не понимаю. Я отрицательно качаю головой. Тогда он обращается ко мне на ломаном французском:

— Вы пришли сюда найти работу?

— Нет! Нет! — выпаливаю я, это моя первая непроизвольная реакция, я просто не знаю, как еще ответить ему. Пот заливает мне глаза.

— Тогда уходите! Немедленно! Это запретная зона.

Я поворачиваюсь и ухожу, но не слишком далеко, поскольку мое внимание снова привлекает лязг жести. Я оглядываюсь и успеваю заметить, как голова какого-то мужчины исчезает под землей. Черпая мужество из одного-единственного доступного мне источника — виденья красного бриллианта на ладони, — я подхожу к крыше с другой стороны, туда, где мужчины спустились под землю. Здесь я прихожу к выводу, что самым разумным поступком с моей стороны будет приподнять другой лист жести и поискать запасной вход. Двумя руками я пытаюсь приподнять лист жести в месте соединения. Ничего не получается. Я достаю из-за корсета револьвер и, орудуя стволом как рычагом, пытаюсь разъединить два листа, которые частично перекрывают друг друга. Наконец я сдвигаю один лист на другой. Образовывается достаточно просторная дыра, в которую я могу проскользнуть, не возбудив подозрений, потому как в нее проникает не слишком-то много света. Я поднимаю глаза к небу. Туманная кисея у линии горизонта сливается с океаном. Я набираю в грудь побольше воздуха и ныряю вниз.

Ноги мои повисают в воздухе, руки цепляются за песчаный край земли, и я пытаюсь найти хоть какую-нибудь опору. Осторожно встав на ноги, я отпускаю край оставшегося наверху мира. Стараюсь запомнить точное положение листа жести над головой, место моего потайного входа, и тщательно задвигаю его на место. Окунувшись в вязкую, угольно-черную темноту, чувствую, как рот наполняется пылью. И хотя я ровным счетом ничего не вижу, запах немытых тел и звуки голосов внизу дают мне возможность ориентироваться. Я ужасно боюсь провалиться, если сделаю хоть один неверный шаг, поэтому прижимаюсь спиной к стене.

Глаза постепенно привыкают к темноте, и у моих ног открывается панорама снующих внизу теней. Неясные силуэты, едва заметные в темноте, обретают очертания перед моим пораженным взором. Оказывается, я стою на краю обрыва, или пропасти, на узеньком карнизе, ширина которого не превышает моей ступни. Один шаг вперед, и я полечу вниз. Плотно прижавшись к стене, я упираюсь ногами в землю и начинаю всматриваться. Меня утешает лишь то, что так высоко над землей, да еще в темноте, меня невозможно заметить. Подземная пещера очень глубока, ее вырыли в земле, прошли слой песка и камня и углубились в воду. На противоположной стене пещеры видна грубая лестница, вырубленная в камне. Крышей служат грубо сваренные и наложенные внахлест друг на друга листы жести. Стены из камня и земли возносятся высоко вверх, грозя обвалиться и похоронить под собой сотни землекопов, которые, стоя на коленях, возятся в огромной луже грязи в центре пещеры. С каменного бордюра за ними наблюдают надсмотрщики. Грубые кабинки, которые правильнее было бы назвать стойлами, образуют внешнюю границу рабочей зоны. В призрачном свете газовых фонарей я вижу скорчившихся мужчин, которые лежат или сидят в этих кабинках по три-четыре человека в каждой. Месье Жан-Поля Дюбуа нигде не видно. Со своего места мне трудно судить, здесь ли добывают красные бриллианты.

Вниз, к самой луже, спускается один из надсмотрщиков и вынимает из ведра кожаный кнут. Он уверенным шагом направляется к мужчине, который низко склонился над землей, словно ищет что-то. Кнут свистит в воздухе и опускается на спину несчастного. Кожа лопается, во все стороны летят брызги крови — чтобы предотвратить кражи, говорил Кир, рабочим запрещается касаться земли на рудниках и шахтах. Рудокоп отшатнулся, хватая воздух открытым ртом. На губах у него выступает пена, и он падает в припадке эпилепсии. Он с трудом встает на четвереньки, пытаясь подняться на ноги, но вновь падает, когда кнут со свистом ударяет его по плечу. Он вскидывает руки в тщетной попытке заслониться от непрерывных ударов.

— Nakoh! Nakoh! Нет! Нет! — кричит он на фарси. — Не бейте меня!

Очередной жестокий удар заставляет его умолкнуть. У меня пересохло во рту, волосы взмокли от пота. Я цепляюсь руками за стену, стараясь сохранить равновесие, чтобы не упасть. Неужели и Кир умолял о пощаде и его последними словами были Nakoh! Nakoh!? Или пуля оказалась слишком быстрой, чтобы он успел крикнуть хоть что-нибудь? Знал ли он о том, что месье Жан-Поль Дюбуа везет из Персии рабов для работы на алмазных рудниках, а затем экспортирует на персидский рынок бриллианты?

Оказывается, месье Амир был прав. Даже в том, что собрать улики и доказательства, которые можно потом предъявить шаху, будет чрезвычайно трудно.

Вниз по каменным ступенькам спускается группа девушек, самой старшей из которых едва ли исполнилось семнадцать; они держатся друг за друга, как перепуганные дети-сироты, их страх ощутим физически. По команде надсмотрщика группа из примерно пятнадцати мужчин бросает сита и лопаты. По три-четыре человека они удаляются в свои крошечные каморки, сгрудившись, садятся на землю по-турецки и начинают обмениваться суетливыми жестами. Прижавшись друг к другу спинами, они делают глубокие затяжки трубкой, которую передают по кругу. Дым и запах опиума поднимаются кверху, отчего чувствую, как щиплет в носу. Девушки оправляют юбки, приглаживают встрепанные волосы. Печально и совсем еще по-детски покачивая бедрами, они входят в клетушки.

Внизу подо мной разворачивается сцена, порожденная воображением дьявола, больше похожая на галлюцинацию, чем на реальность. Быстро, без долгих прелюдий, мужчины спускают штаны. Окутанные опиумным дымом, смрадом и обещанием того, что никогда не сбудется, они по очереди сменяют друг друга на девушках. Меня едва не выворачивает наизнанку от этой демонстрации человеческого отчаяния, и я отвожу глаза. Притон курильщиков опиума. Подземный бордель. Способ удержать в узде рабов из Персии и Африки.

Теперь я понимаю, в чем заключалась «работа», которую предлагал мне надсмотрщик наверху.

Неужели именно об этом и собирался поведать миру Кир?

Глава сорок седьмая

Месье Жан-Поль Дюбуа мечется во сне, отбрасывая в сторону влажные простыни. Его широкие плечи под облепившей тело ночной рубашкой вздрагивают мелкой дрожью. Он тянется ко мне, но потом резко отдергивает руки.

— Происходит нечто ужасное, Симона.

— У вас, наверное, лихорадка.

— Нет. Я не болел ни разу в жизни и не пропустил ни одного рабочего дня.

Я подхожу к кровати, чтобы потрогать его лоб.

— Оставайтесь там, где стоите. Не смейте подходить ближе.

Я замираю у его ног не в силах поверить в происшедшую с ним метаморфозу. Неужели одна-единственная ночь, проведенная со мной, подействовала на него таким образом? Пусть я и бормочу что-то о том, что, дескать, не понимаю, что с ним творится, тем не менее у меня на этот счет имеются свои представления.

Он приподнимается на локте, морщится, словно от боли, и неестественным голосом произносит:

— Симона, подойдите ко мне.

Я иду к нему, к его протянутым ко мне рукам, хотя и не понимаю, как реагировать. Меня терзают сомнения, не слишком ли далеко я зашла и не ошиблась ли в своих расчетах относительно реакции его обонятельных клеток.

Он вытирает лицо краем простыни и смотрит на мокрое пятно на ней.

— Смотрите, я буквально обливаюсь потом. Это совершенно недопустимо и неприемлемо.

— Я позову Намибию. Вам нужна помощь врача.

Он не сводит с меня взгляда своих остекленевших и черных, как дыры, глаз и спрашивает меня:

— Почему я не могу дышать, когда нахожусь вдалеке от вас?

Я не говорю ему, что у него проявились первые симптомы зависимости. Не говорю и того, что это новость и для меня, поскольку до этого мой запах не действовал подобным образом еще ни на одного мужчину. Я не говорю ему о том, что начиная со дня нашего отъезда из Парижа я постепенно увеличивала дозу, чтобы поддерживать его в состоянии постоянного наркотического опьянения. Что после того, как мой запах довел его в ванной до оргазма, я больше не пользовалась своими духами. Разумеется, я могла бы облегчить его страдания несколькими дозами ароматизированного аэрозоля. Но я боюсь, что его зависимость выйдет из-под контроля, что он никогда не выпустит меня на волю, не откажется от наркотика, который поддерживает в нем жизнь. Но больше всего я боюсь, что он превратит меня в свою личную реликвию, диковинку, которую следует держать подальше от посторонних глаз, вставить в рамочку и любоваться ею, а потом заменить, если придет такая блажь.

Он собирается с силами, и в конце концов ему удается встать на ноги, держась за изголовье кровати. Его черные зрачки расширяются, они уже поглотили радужку и глазные яблоки и, кажется, вот-вот начнут наступление на щеки. Голос его звучит монотонно, но в нем слышится явная угроза.

— Я найду выход. Как делал это всегда.

Скрестив руки на груди, я чувствую, что мои глаза превращаются в ядовитых змей. Каким бы ни было его решение, вряд ли оно окажется для меня хорошим. Я откупориваю поры своей кожи. Выпускаю на волю чувственный туман — сумеречный, теплый и загадочный, как раз такой, который способен смутить его сознание.

Ноздри у него раздуваются, вбирая мое скромное подаяние. Он несколько раз хрипло и судорожно вздыхает. Потом хлопает себя по лбу. Выставив вперед руку, он не дает мне приблизиться.

— Я знаю, что нужно сделать Вы должны уехать! Собирайте вещи и отправляйтесь обратно в Париж.

Не веря своим ушам, я молча смотрю на него. Должно быть, он почуял мое присутствие в своем подземном руднике. Тогда он может приказать убить меня на обратном пути. Он не отпустит меня; не позволит своему болезненному пристрастию оставить его. Я присаживаюсь на край постели, и голос мой полон сострадания.

— Позвольте мне хотя бы попытаться вылечить вас до отъезда.

На шее у него вздувается жила. Щека подергивается, и под глазом начинается нервный тик. Злясь и страдая от беспомощности, он нацеливает в меня обвиняющим жестом свой указательный палец.

— Вы не понимаете, не так ли? Когда вы рядом, я становлюсь другим человеком. Я достаточно долго сходил с ума, с меня хватит. Уходите!

Его самообладание не оставляет сомнений в том, что я должна повиноваться. Поскольку терять мне нечего, я решаюсь задать ему последний вопрос:

— Месье Жан-Поль Дюбуа, я одна и полностью нахожусь в вашей власти. Почему вы позволяете мне уехать?

Он проводит по простыне рукой с таким видом, словно ласкает любовницу, устремляет взгляд в потолок, и в глазах у него появляется мечтательное выражение. К моему удивлению, похоже, он с трудом подбирает слова, чтобы сказать мне правду.

— Симона, — начинает он, не сводя глаз с потолка, — вы — единственная женщина, которую я когда-либо желал. Вы оказались намного более ценной, чем любое из принадлежащих мне произведений искусства. Намного примечательней любого музейного экспоната. Поэтому было бы непростительной ошибкой причинить вред столь безукоризненной реликвии.

Я испытываю подлинную гордость, но к ней примешивается изрядная доля страха. Даже сейчас, когда он разговаривает со мной, наверняка в голове у него зарождается некий план.

— Но, в конце концов, главная причина, по которой я отпускаю вас, не в том. Мой сын стал настоящим джентльменом. Подобной трансформацией в нем я обязан вашему супругу. Я никогда не был никому должен и не намерен обзаводиться долгами и впредь. Это моя плата ему. А теперь уходите, пока моя болезненная привязанность к вам не превратилась в ненависть.

Глава сорок восьмая

Намибия наклоняет голову и принимается рассматривать свои ладони со сцепленными пальцами, и его вдох парит над нами, как зловещий предвестник урагана. Он совсем пал духом, и в выражении его лица кроется угроза, которую я пока не могу распознать. Он протягивает мне руку.

— Прощайте, мадам Симона. Я беру его руки в свои.

— Ты что-то хочешь сказать мне, Намибия. Почему же ты молчишь? Я уеду через час, и больше мы никогда не увидимся.

Он поднимает мой саквояж и выпрямляется с таким видом, словно все, что должно быть сказано, уже сказано и сделано и добавить ему больше нечего.

— Пойдемте, я провожу вас к экипажу.

— Хозяину повезло, что у него такой слуга, как ты. Сколько ты уже работаешь здесь?

— Много, очень много лет, мадам.

— Хозяин сказал мне, что Кир останавливался в спальне персидских монахинь.

— Да, да, много раз, так оно и было. Вы знаете его?

— Я — его жена.

Намибия отводит глаза, и на лице его появляется выражение, которое ранит меня в самое сердце.

— Но, мадам, вы и хозяин… — он запинается и умолкает, не в силах закончить свою мысль.

— Кир мертв, Намибия.

Он повернулся ко мне спиной, и плечи его бессильно поникли.

— Намибия, пожалуйста, выслушай меня. Я вовсе не предаю своего мужа. Я выполняю его последнюю волю.

Он бьется о стену головой, раз, другой. Я обнимаю его, и мои слезы падают ему на плечо.

— Кира убили, Намибия. Расскажи мне все, что ты знаешь, — настойчиво убеждаю я его.

— Какая от этого польза, мадам? Нет никакого смысла подвергать опасности и вас.

— Скажи мне, друг мой. Я смогу постоять за себя, обещаю.

— Он хотел закрыть рудники и покончить с рабством. Но некоторые люди никогда не согласятся на это.

Я беру его за подбородок и заставляю взглянуть мне в глаза.

— Откуда тебе это известно?

— Все записано в его книге. Абсолютно все. Вы должны отдать ее нужным людям.

Появляется лучик надежды. Может быть, в конце концов я уеду отсюда не с пустыми руками.

— Какой книге?

— В Ветхом Завете, мадам. Он делал в нем записи.

Я хватаю его за руку.

— Ты уверен? Ты точно знаешь, что Кир вел записи в своей Библии?

— Да, мадам Симона. Каждый вечер и каждое утро я видел его склонившимся над своей Библией. Он писал на полях, везде, где оставалось чистое место.

Ветхий Завет, кто бы мог подумать, размышляю я, шагая вслед за Намибией по коридорам, мимо склепов, подвалов и завешенных картинами комнат. Я бы никогда не догадалась, что Кир решил доверить сведения страницам Ветхого Завета.

Я ускоряю шаг, чтобы догнать Намибию, и прохожу мимо бесценных реликвий, собранных его хозяином. Интересно, сдержит ли он свое слово или, пока я готовлюсь к отъезду, отдает распоряжение своим людям последовать за мною? Почти уткнувшись носом в спину Намибии, я спускаюсь вслед за ним по крутой лестнице в полуподвальный коридор, в обоих концах которого видны запертые двери. Сейчас мы находимся в незнакомом мне крыле дома.

— Но отсюда нельзя выйти наружу, — возражаю я.

— Отсюда можно выйти многими путями, вот только вы не найдете их самостоятельно, — еле слышно бормочет Намибия, и наши взгляды встречаются. Он указывает на дверь, из-за которой до меня доносится едва слышный рокот машин. Повернув ручку, он приоткрывает дверь, толкнув ее ногой в сандалии. Прижав палец к губам в знак молчания, он приглашает меня заглянуть внутрь.

Я приоткрываю дверь чуть шире и смотрю в щелку. В глаза мне ударяет столь яркий свет, что невольно приходится зажмуриться; ощущение такое, словно я в упор посмотрела на солнце. В высокотемпературных печах ревет пламя. Гигантские машины с какими-то устройствами, которые показались мне похожими на огромные электрические лампочки, обступили мужчины в защитных очках. Они склонились над паровыми турбинами, вращающими шлифовальный круг. Необработанные алмазы, частично освобожденные от своей свинцовой оболочки, подавались на горизонтальные ножи и разрезались с такой скоростью, что для невооруженного глаза ножи казались неподвижными. Каждый бриллиант отливает алым сиянием, подобно глазу дракона.

Аккуратно прикрываю за собой дверь.

Зачем известному опытному владельцу рудников и экспортеру взваливать на свои плечи еще и расходы и хлопоты по привлечению резчиков и гранильщиков, чтобы те обрабатывали бриллианты в его доме? И почему бриллианты шлифуются именно при таком ярком искусственном освещении? Кир никогда не рассказывал мне ни о чем подобном.

Мы с Намибией возвращаемся тем же путем, что и пришли сюда, и тишина лишь подчеркивается шумом крови в ушах.

— Что здесь происходит, Намибия?

— Бриллианты требуют не только шлифовки, мадам Симона, — язвительно замечает он. — На руднике тоже творятся подозрительные вещи. Господь поместил в землю великую красоту. Человек, а не дьявол поработил нас для того, чтобы мы грабили землю.

С этими словами Намибия выводит меня наружу, и в лицо мне тут же ударяет порыв жаркого сухого ветра. Экипаж уже готов везти меня на мыс Доброй Надежды. Молодой кучер и пара крепких лошадок позволяют надеяться, что путешествие не будет слишком уж тягостным или долгим. Я протягиваю руку этому слуге с встревоженными глазами и тихим, мягким голосом. В конце концов, я даже полюбила его.

— Поедем со мной в Париж, Намибия. Я не смогу пресечь здешнее рабство без надежного свидетеля.

— Прощайте, мадам Симона. Я устроил так, что за воротами вас встретит молодая девушка. Она составит вам компанию в пути и позаботится, чтобы у вас было все, что вам нужно. Будет лучше, если не стану вестником несчастья для вашего дома.

Глава сорок девятая

Париж

Симоне хотелось петь и кричать во все горло, поведать о своем счастье благоухающим кошкам, цветущей лаванде, словом, всем, кто готов был ее слушать. Она была свободна. Она вернулась домой из Намакваленда. Она прижимала к груди Ветхий Завет Кира. Долина Африканской циветты переливалась богатством пурпура, лаванда цвела пышным цветом, воздух благоухал цибетином[55]. Мужчины оставляли работу на полях, чтобы присоединиться к своим женщинам, жеребцы проявляли игривость и кокетство в своих стойлах, а кобылы испускали обильные струи мочи, во всеуслышание объявляя о своей внесезонной готовности к совокуплению.

Симона задавалась вопросом: может быть, изменилась она, а не замок и его окрестности? Теперь, став женщиной, она научилась ценить очарование долины, дома, который стал ее убежищем.

Появилась Франсуаза; она решила выйти из замка на прогулку. Полная жизни и энергии иллюзия, столь же бесполезная, как и призраки мадам Габриэль, она срывала цветы лаванды и подбрасывала их вверх, и легкий ветерок подхватывал их. Она обошла окрестные холмы, когда после одного особенно утомительного вечера обнаружила первые морщинки в уголках глаз и заметила, что кожа на лице посерела и обвисла.

— Возраст дает о себе знать неожиданно и сразу, — заявила ей мадам Габриэль, когда Франсуаза обратилась в то утро к ней за советом. — Однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что ровная здоровая кожа на шее пошла складками, как мехи аккордеона. Или что круглый подбородок, которым ты так гордилась в тридцать пять, вдруг становится остреньким и шершавым, а некогда стройная спина вдруг отказывается выпрямляться. Но prendre courage, Франсуаза, наберись мужества. Далее неизбежно наступает время, когда не наблюдается никаких перемен, — так природа вынуждает нас к смирению, чтобы дать время примириться с каждой фазой еще до того, как процесс продолжается. Считай время своим союзником, потому как каждая морщинка означает приобретенный бесценный опыт, а именно опыт превращает женщину обычную в женщину, возбуждающую интерес. А теперь ступай и прогуляйся по холмам. — С этими словами мадам Габриэль легонько похлопала дочь веером по плечу и посоветовала ей заняться изучением творений великих мастеров — Мольера, Бодлера, Бальзака, Золя, — даже если она не любит читать. Потому что вскоре ей понадобятся все средства соблазнения, чтобы очаровать своих поклонников.

Франсуаза только мило пожала очаровательными плечами.

— Ты, конечно, вольна полагать, что я ценю лишь физическую красоту, но ведь тайные знания, которыми я обладаю, и в будущем будут привлекать ко мне новых поклонников. — И, бормоча себе под нос что-то о жилке вожделения, она выпорхнула из гостиной.

И вот теперь, с вершины холма в долине Африканской циветты, бабушка наблюдала за Симоной на поросшем клевером холме и за Франсуазой, скорбевшей о приближающейся зрелости в долине у его подножия. Ее дочь, конечно, обладает красотой и чувственностью, но она — эгоистичная и тщеславная особа. А у этих черт есть и свои преимущества, и свои недостатки. Оставаясь в душе соблазнительницей, она подняла caprice d'une jolie femme — право красивой женщины на мимолетные причуды и милые глупости — на недосягаемую высоту, превратив его в искусство. И в этом заключался ее бесспорный талант. Мужчина, добившийся ее расположения и благосклонности, чувствовал себя особенным, непохожим на других. И готовым положить все золото мира к ее ногам. Но тщеславие взяло верх. И сейчас она все больше времени проводила в поисках эликсира, способного вернуть ей молодость. Впрочем, сейчас мадам Габриэль заботила отнюдь не Франсуаза.

Убийство Кира по-прежнему оставалось загадкой, и Симона откровенно пренебрегала своими семейными обязанностями. В девятнадцать она превратилась в блистательную женщину, чувственность и яростная решимость которой привели ее сначала в Персию, а потом в Южную Африку. Когда мадам Габриэль не удалось убедить внучку не покидать родной дом, она умолила своих призраков пересечь бурные моря и океаны и преодолеть обжигающие пустыни, чтобы присматривать за Симоной. Вернувшись, они поведали ей истории о потоке беженцев из поселений зулусов, о распрях между Лондонским обществом миссионеров и колонией буров на мысе Доброй Надежды, а также о вторжении Сесиля Рода и Паулюса Крюгера в Британский протекторат Бечуаналанд. А еще они доставили ее внучку домой целой и невредимой.

Мадам Габриэль, придя к выводу, что Симона остепенилась и готова принять на себя ее обязанности, нанесла визит в квартал Маре. Она предложила своему отцу поселиться в недавно возведенном новом крыле замка, откуда открывался великолепный вид на окрестные холмы, и убедить его, как она неоднократно пыталась проделать это раньше, что долина Африканской циветты — слишком славное местечко, чтобы отдать его на растерзание антисемитам.

Услышав это, раввин Абрамович схватил свою кипу и зашвырнул ее на канделябр, как будто собирался пуститься в пляс под ритмы псалмов, которые распевают в субботу, священный день отдохновения. Приняв это за выражение согласия, мадам Габриэль запечатлела на его лбу поцелуй и в приподнятом настроении выплыла из дома номер 13 по улице Роз.

Ее отец молча проводил свою дочь через залитый солнечными лучами сад, в котором росли розы, постоял у деревянной калитки и помахал ей на прощание рукой. И тогда она скорее почувствовала, нежели услышала, те слова, что он произнес ей вслед.

— Эстер, мой дом — моя крепость. Я предлагаю здесь микву в качестве духовного очищения; здесь заседает бет дин[56]. Здесь место духовного исцеления, в которое мне не стыдно пригласить Господа нашего. Я — еврей, не лучше и не хуже других, и дом номер 13 по улице Роз был и останется частью меня, частью моей сущности. Я никогда не покину свой дом… и не отвернусь от своей паствы. — Увидев ошеломленное выражение на лице своей дочери, раввин надел на голову ермолку. — Эстер, подожди. Если ты пообещаешь приготовить кошерную пищу, я, так и быть, загляну к тебе на обед.

А теперь все пошло прахом. Ее отец отказался выполнить ее самое сокровенное желание, а Симоне, похоже, было в высшей степени наплевать на будущее империи д'Оноре. Мадам Габриэль раздраженно сдернула перчатки и сердито хлопнула себя по плечу, напугав жизнерадостного и пышно одетого кастрата, который ненадолго выбрался из-под ее подмышки, чтобы глотнуть свежего воздуха. Она залпом проглотила изрядную дозу абсента и, сочтя, что этого недостаточно, налила себе еще стаканчик, отчего призрак Золя разволновался не на шутку. Она прикрыла глаза ладошкой, чтобы не видеть порхания взволнованных духов. Пытаясь внушить ей осознание важности момента, они носились вокруг нее столь рьяно и отчаянно, что породили легкий ветерок, обвевающий ее щеки. В воцарившейся суматохе она едва расслышала, как взволнованно икает Гюнтер, возвещая очередной назревающий скандал, или как Ференц Лист нервно постукивает по ее ногтям, желая предупредить о прибытии незваных гостей.

Прищурившись, она посмотрела в сторону ворот и, к своему неописуемому удивлению, обнаружила, что там остановились два экипажа. Она поправила свои голубые локоны, пригладила юбки и обратилась к Эмилю Золя:

— Mon cher monsieur, мой дорогой месье, как, по-вашему, какое невоспитанное создание способно явиться в гости без предварительного уведомления, да еще в столь неурочный час? — Хотя внутренний голос ясно и недвусмысленно подсказал, что гости прибыли отнюдь не к ней. — А к кому же тогда? Ты хочешь сказать, к Симоне?

«А вот это тебе придется выяснить самой», — хором отвечали ее дорогие призраки.

Глава пятидесятая

Симона вошла в недавно построенную галерею драгоценных камней. Ветви дикого жасмина, подобно щупальцам, обвивали декоративные решетки, которые не давали нахальным павлинам пробраться внутрь, а также заглушали их пронзительные крики. В галерее были помещены портреты мужчин, которых бабушка сочла достойными столь почетного места — благодаря их колоссальным состояниям. Каждый из них выставлял на всеобщее обозрение свои дары, которыми они успешно соблазнили достославную мадам Габриэль. Шею, запястье и палец султана в тюрбане украшал роскошный рубиновый гарнитур, а мочки его ушей оттягивали тяжелые серьги. Низвергнутый с престола король Баварии, чье имя она так и не сумела отыскать в архивах, держал в руках корону, унаследованную от королевы-матушки, но которую он охотно предложил мадам Габриэль. Русский царевич в сапожках, подаренных ей: он стоял, приподняв левую ногу так, чтобы был виден каблук, украшенный рубинами. Симоне показалось, что он очень похож на месье Ружа, во всяком случае, тот же галстук и такое же чахлое, даже изнуренное телосложение. Вычурные синие буквы на сертификате уведомляли мир о том, что последний презентовал ее бабушке знаменитый Браганса — бело-голубой бриллиант размером с кулак, названный так в честь королевского дома Португалии. Камень долгие годы считался утерянным, пока не был обнаружен в ларце с сорока тысячами золотых монет.

Симона опустилась на каменную скамью и раскрыла Ветхий Завет Кира. Все поля были исписаны. Это был его почерк — набросанные торопливо буквы наезжали друг на друга, как будто стремились спрыгнуть со страниц.

Jounam, жизнь моя, я пишу это для тебя, пишу в самом безопасном месте, какое только знаю. Эти записи предназначены для тебя на тот случай, если со мной что-нибудь произойдет.

Бытие

Вот уже в течение некоторого времени я отмечаю тревожные и необъяснимые расхождения в химическом строении красных бриллиантов, которые прошли через мои руки в разных уголках земного шара. Тщательные исследования их структуры показали, что девяносто девять процентов этих красных бриллиантов добыты на недавно открытом новом руднике Жан-Поля Дюбуа.

Как тебе известно, я занимаюсь импортом красных бриллиантов в Персию. Боюсь, что невольно и против своего желания я стал участником грандиозного мошенничества. Меня гложет опасение, что бриллианты, приобретенные мной для шахского браслета и скипетра, продемонстрируют те же весьма любопытные отклонения в химическом строении.

Сейчас я сижу один в ювелирной мастерской шаха. Один, но ты всегда со мной, любимая моя красавица жена.

Я исследую браслет, который некогда привозил в шато Габриэль, чтобы произвести на тебя впечатление. И сравниваю свою серьгу с бриллиантами в браслете шаха.

Сначала займусь серьгой.

Миниатюрный мир бриллиантов раскрывает мне свои секреты, когда я смотрю на него в лупу. Это захватывающее зрелище!

Кристально чистая Вселенная.

Хрупкая. Текучая.

Великолепные оттенки.

Теперь очередь браслета.

И снова то же совершенство.

Ярко-красный цвет без малейших оттенков коричневого.

Ровное распределение цвета.

Одинаковая интенсивность окраски, с какой стороны ни посмотри.

Минуточку!

Камни не одинаковые.

Налицо необъяснимое различие.

В глубине моего бриллианта заметен более яркий блеск. Интенсивно-красные слои цветовой гаммы вырываются наружу сквозь грани.

А у бриллиантов шаха этого нет.

Симона!

Мои подозрения все-таки оправдались.

Я столкнулся с мошенничеством в грандиозных масштабах.

Целый картель занят подделкой красных бриллиантов.

Он выбрасывает их на рынок.

Используя при этом некий мистический метод интерференции, вмешательства во внутреннее строение. Бриллианты добыты на одном и том же руднике. Тогда почему не все они обработаны соответствующим образом (читай, не все подделаны)?

Хотя камень в моей серьге тоже найден на том же самом руднике, похоже, он не тронут.

Молись вместе со мной о том, чтобы бриллианты в браслете и скипетре оказались чистыми.

Я должен вернуться в Южную Африку, чтобы разобраться, что там происходит.

Мне больно и страшно оставлять тебя одну, jounam.

Но ответ, я уверен, можно отыскать только в Намакваленде.

Исход

В Намакваленде время близится к полудню.

Несколькими часами ранее Намибия, слуга Дюбуа, проводил меня в странного вида подвал, залитый светом ослепительных ламп, в котором находятся высокотемпературные печи.

Там работают резчики и гранильщики бриллиантов. Паровые машины вращают шлифовальные круги.

На столах в беспорядке лежат подозрительные принадлежности.

Зачем резчикам нужен столь яркий свет, чтобы шлифовать бриллианты?

И еще эта невозможная жара!

Я вернусь сюда ночью.

Сейчас два часа ночи.

Я вернулся в спальню персидских монахинь.

Вот что произошло.

Я опять побывал в подвале.

Дверь была не заперта.

Оказавшись внутри, я понял, чем вызвана такая кажущаяся небрежность.

В комнате отсутствовали все улики и доказательства.

Она сверкала чистотой. Тишина. Нигде ни единого пятнышка.

Горны печей забиты досками. Поверхность столов

вычищена и выскоблена, на них ничего нет.

Машин для резки нигде не видно.

В комнате не осталось ни одного газового фонаря или лампы.

Взяв в руки лупу, я пытался отыскать следы того, чему я был свидетелем только сегодня утром. Я ощупываю руками стулья. Провожу рукой по поверхности столов.

Трогаю их края и ножки.

Внимательно изучаю каменные полы.

И нахожу остатки почти бесцветного порошка.

Похоже на серый кристаллический порошок.

Это не высохшее пятно или свернувшаяся кровь из пореза, нанесенного режущим лезвием.

Оно не вязкое.

Ничем не пахнет.

Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть его получше.

Я встревожен.

Боясь прикоснуться к веществу, которое может оказаться токсичным, я собираю его своим носовым платком, чтобы привезти домой.

Симона сорвала цветок жасмина с ветки, обвившей решетку, и положила его в рот. Аромат растворился на языке, напомнив ей вкус жасминового чая, которым они наслаждались с Киром в ночь перед его отъездом в Намакваленд. Они создавали тогда собственную историю — историю, которую жестоко прервали, но она надеялась возродить ее в Библии.

Она поняла, что он держал свои подозрения при себе, потому что боялся за нее и не хотел подвергать опасности. Министр двора и месье Жан-Поль Дюбуа, не раздумывая, заставили бы ее замолчать навеки, узнав, что ей известно о поддельных бриллиантах.

Третья книга Моисеева

Я снова в Персии!

Снова в твоих благоуханных объятиях.

Ты беременна!

Какая радостная новость!

Ты спишь в соседней комнате.

Не знаю, подозреваешь ли ты что-нибудь.

Я имею в виду, догадываешься ли ты, для чего я ездил в Южную Африку.

Я прошу прощения за то, что скрываю от тебя правду.

Ты должна понимать, что я поступаю так только потому, что хочу уберечь и защитить тебя.

А сейчас я проведу исследования того вещества, которое привез из Намакваленда.

Я должен попытаться идентифицировать его до того, как ты проснешься.

Невероятно!

Это бериллий!

Да! Это бериллий!

Самый легкий из всех химических элементов.

Я познакомился с бериллием в одном эксперименте, еще в университете, несколько лет назад.

Его микроскопические частицы случайно диффундируют в сапфиры, что приводит к изменению их окраски.

Но это выглядит очень странно.

Бериллий невозможно диффундировать в твердый и плотный камень, такой как бриллиант.

Что же в таком случае происходит?

Я снова прошу у тебя прощения, Симона.

Чтобы разгадать эту загадку, я должен рискнуть всем нашим состоянием.

Следующий эксперимент способен разрушить наш с тобой красный бриллиант.

Я помещаю бриллиант в зажим для ювелирных изделий. Укрепляю его в трех зубцах зажима.

С помощью миниатюрного сверла я сделал канал к центру камня.

Прорубил окно.

Наш бриллиант не разрушился!

Она отчетливо помнила тот день, когда Кир вернулся из Намакваленда. Утонув в его запахе кардамона и табачного дыма, она проспала почти весь день и проснулась только на закате, когда заходящее солнце озаряло лучами вершины величественных гор. Она обнаружила его в соседней комнате, он сидел, согнувшись, за столом, с головой уйдя в работу. Он отказался ответить на ее вопросы. В тот вечер они впервые поссорились. А на следующий вечер ей принесли отрезанное ухо его коня.

Четвертая книга Моисеева

Ты по-прежнему спишь.

Я рассматриваю бриллиант в увеличительное стекло.

Направляю более мощный луч света в самое сердце бриллианта.

Мне больно, Симона.

На глазах сбываются самые худшие мои опасения. Яркий свет снимает с нашего бриллианта его окраску, слой за слоем.

По краям расплывается розоватая фасетка.

Она переходит на другую грань.

Затем на следующую.

Мои догадки подтверждаются.

Невероятно!

Теперь наш бриллиант похож на камни из браслета шаха.

Совершенно очевидно, что все бриллианты подделаны. В этом и заключается причина обнаруженных мною несоответствий.

Должно быть, бриллианты для браслета и скипетра добыли раньше нашего.

А значит, они дольше находились под воздействием света и прочих факторов.

Просверленное мной окошко сделало наш бриллиант более уязвимым для света.

Процесс раздевания камня, который мог тянуться несколько лет, необходимых для того, чтобы обнаружить его изъян, завершился в течение нескольких часов.

Природа не всегда совершенна и идеальна, что вполне естественно.

Высококачественные африканские аметисты и некоторые сапфиры, несмотря на глубокий насыщенный цвет, под воздействием высоких температур и яркого солнечного света могут побледнеть и выцвести. Но, в отличие от аметистов и сапфиров, атомы углерода в бриллиантах обладают большой плотностью и тесно связаны между собой. И это не позволяет свету и другим факторам влиять на них.

Это пока все, что мне известно.

Аномалии в строении и химическом составе бриллиантов Жан-Поля Дюбуа заставляют их реагировать на свет так, как это делают некоторые аметисты и сапфиры.

Под воздействием некоторых факторов атомы этой разновидности бриллианта слабеют, утрачивают плотность и становятся уязвимыми для света.

Дюбуа обрел свое несчастье в момент, когда популярность его драгоценных камней достигла наивысшей точки.

Они попали в королевские сокровищницы и банковские сейфы.

Такой человек, как он, никогда не сможет смириться с банкротством, да и не допустит его.

Он решил исправить то, в чем ошиблась несовершенная природа.

Этим и объясняется существование нелегальной лаборатории в его доме. Здесь, с помощью процесса, протекающего в три стадии, потеря цвета красным бриллиантом ускоряется воздействием интенсивного, яркого света.

Затем натуральный хризоберилл, служащий источником бериллия, добавляется к борату и фосфату, а бриллианты покрываются слоем этого порошка.

После чего бриллианты, обогащенные этим составом, в течение нескольких часов проходят закалку в высокотемпературных печах для восстановления равномерного и живого, яркого цвета.

Этот процесс под воздействием химических веществ абсолютно незаконен.

Симона смахнула капельки пота с шеи. Об остальном она уже догадалась сама. Как только станет известно об искусственном происхождении камней — то есть тогда, когда исчезнет вера в то, что сверкающие цвета вызваны исключительно природными процессами, — волшебство и романтика улетучатся. И произойдет обвал рынка.

Месье Жан-Поль Дюбуа, втридорога продававший поддельные бриллианты, пошел бы на что угодно, чтобы предотвратить утечку такой информации, равно как и министр двора, который добился слияния своей компании с картелем месье Жан-Поля Дюбуа и положил в карман миллионы. Шаха, которому, предположительно, принадлежал бесценный браслет красных бриллиантов и еще один бриллиант весом в восемь карат, украшавший его скипетр, очень не понравилось бы такое открытие. А мелких игроков, подобных месье Ружу и месье Амиру с его супругой, чье состояние зиждилось на красных бриллиантах, которые они или покупали, или получали в качестве платы, постигло бы банкротство.

Она погладила страницы, поля которых дышали его запахом кардамона. Строчки, написанные торопливым почерком, теперь стали короче. Его руку подталкивали страх и ощущение опасности, ими были пронизаны страницы Пятой книги Моисеевой.

Пятая книга Моисеева

Сегодня я испросил у шаха аудиенции.

И рассказал ему о незаконной обработке камней.

Я пообещал ему не предпринимать никаких действий,

пока он перешит, как следует поступить.

При условии, что он гарантирует нашу безопасность

и распорядится прекратить обработку.

Он ужасно разозлился на своего министра.

Он дал мне слово.

Симона перевернула страницу, отыскивая глазами последние слова Кира — его завещание, адресованное ей.

Jounam, жизнь моя

Я люблю тебя больше всего на свете.

Но я скорее умру, нежели допущу, чтобы ты или мой сын усомнились в моей честности и мужестве.

Она сунула Библию под мышку и вышла из галереи, сразу же заметив Альфонса, который направлялся к ней из замка. События последних двух лет наложили свой отпечаток на его лицо — на лбу у него появились глубокие морщины, щеки впали и обвисли, элегантные пальцы подрагивали мелкой дрожью. Но он с прежним негодованием отстаивал свои принципы, в чем бы они ни заключались, красил волосы в тот же тон и расхаживал повсюду с тем же важным видом. Но самой значительной переменой, происшедшей с ним, оказался постепенный отказ от роли дворецкого. Отныне он стал вести себя, как подобает мужу мадам Габриэль, отцу Франсуазы и ее дедушке. Она частенько слышала, как он поддразнивает мадам Габриэль, говоря, что намерен стать прежним персом Мохаммедом, а не дворецким, в которого она превратила его. Он заявлял, что для возрождения его прежнего «я», которого ему ужасно не хватало, он хотел бы рассказать дочери и внучке о своем прошлом и происхождении. В этот момент бабушка обычно ударяла его по руке перчатками и напоминала, что его рассуждения представляются ей совсем не такими занимательными, как ему.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, он торопливо приблизился к ней и взволнованно сообщил:

— Полчаса назад прибыли месье Амир и месье Руж, каждый в своем экипаже. Оба пребывают в расстроенных чувствах и испрашивают позволения увидеться с тобой. Месье Руж держит в руках свежий номер газеты «Фигаро» с таким видом, словно это его смертный приговор.

Прежде чем Альфонс успел объяснить еще что-то, она поправила кобуру с револьвером и бегом устремилась к замку.

Глава пятьдесят первая

Симона нетвердым шагом вошла в гостиную, пребывая в полной растерянности, в голове у нее царила звенящая пустота.

Месье Руж, сжимая в руке газету «Фигаро», расхаживал взад и вперед по комнате и метал взгляды по сторонам, перебегая с предмета на предмет, нигде не задерживаясь надолго.

Месье Амир сидел на стуле с высокой спинкой, и его внешнее спокойствие диссонировало с разлитым в воздухе напряжением.

При виде Симоны месье Руж воздел свернутую трубочкой газету над головой и разразился бессвязной речью. Месье Амир с веселым удивлением огляделся по сторонам, похлопывая себя по бедру собственным экземпляром газеты.

— Месье Руж, успокойтесь, s'il vous plait! — воскликнула Симона. — Вы заставляете меня нервничать.

— Произошла трагедия, дорогая Симона, невероятная по своим масштабам трагедия. Я — банкрот. Как и все мы, — добавил он, кивнув в сторону месье Амира, и драматическим жестом раскрыл газету. — Вот, пожалуйста, прочтите сами и убедитесь.

Симона вцепилась в газету двумя руками и стала читать:

«СООБЩЕНИЯ О ПОДДЕЛЬНЫХ ДРАГОЦЕННЫХ КАМНЯХ ПОТРЯСЛИ ИНДУСТРИЮ БРИЛЛИАНТОВ

Международный рынок бриллиантов шокирован известием о том, что влиятельный картель занимался изменением внутренней структуры красных бриллиантов.

Было распространено сообщение о подделках, и торговля красными бриллиантами приостановлена.

Месье Жан-Поль Дюбуа, главный подозреваемый, взят под стражу для проведения дальнейшего расследования».

В салон величественным шагом в сопровождении Франсуазы и сонма своих призраков вступила мадам Габриэль. Она была готова обрушиться на мужчин по первому знаку Симоны. Ей вспомнились события относительно недавнего прошлого, когда вот так же, сжимая в руках газеты, только тогда это была «Монд», на нее, как снег на голову, свалились посланцы президента с сообщением о неудавшемся покушении на персидского шаха. Этот инцидент стал началом череды трагических событий, которые кардинальным образом изменили жизнь ее внучки и, в конечном счете, не обошли стороной и ее саму. А сейчас еще и Гюнтер, торопясь поведать ей такие подробности, от которых у нее волосы вставали дыбом, предрекал, что она в самом скором времени опять лишится Симоны. От бесконечных вопросов Золя о том, кто и что привело сюда этих господ, у нее заболели уши. А тут еще Ференц Лист, всклокоченные волосы которого раскачивались во все стороны посреди этого бедлама, отплясывал на ее пальцах так, словно играл на своем рояле. Услышав более чем достаточно, мадам Габриэль выгнала Лучано Барбуцци из подмышки и потребовала от Оскара Уайльда прекратить сеанс физических упражнений, от которых, скажем прямо, ее грудь обрела благословенную упругость. Обвиняющим жестом она нацелила палец на месье Ружа.

— Я положительно устала от бриллиантов, драгоценных камней и этих бесконечных скандалов! Господа, я требую, чтобы вы разгадывали свои шарады в другом месте.

— Chere madame, — вскричал месье Руж, метнув на Симону умоляющий взгляд и игнорируя выставленный палец бабушки, на котором, кстати, сверкал огромный квадратный изумруд. — Вы должны помнить тот красный бриллиант, который я вручил вам не так давно. Полиция каким-то образом вычислила его. Они явились ко мне и потребовали, чтобы я предъявил его. Если я этого не сделаю, меня арестуют и посадят в тюрьму как соучастника.

— Бриллиант у меня, месье Руж, — заверила его Симона. — Но я должна знать, не подвергся ли и этот бриллиант специальной обработке. И, если это так, можно ли обнаружить подделку невооруженным глазом?

Месье Руж поспешил к Симоне. На мгновение она испугалась — казалось, сейчас он падет к ее ногам и начнет умолять отдать бриллиант, принимать который она не хотела изначально.

— Поверьте, моя дорогая Симона, у меня нет ответа на этот вопрос. Сегодня я впервые услышал о том, что бриллианты можно подделывать. Так что я совершенно не представляю, что и как нужно делать, чтобы установить факт подделки. Что касается вашего вопроса о том, поддельный ли это бриллиант, то я полагаю, что это так, поскольку полиция проследила его происхождение по жалобам торговцев и покупателей.

Она жестом предложила ему вернуться в кресло.

— Вы получите свой бриллиант обратно, месье, уверяю вас. — В настоящий момент ее меньше всего заботил тот злополучный красный бриллиант, который он буквально навязал ей в агонии своего кроваво-красного сумасшествия. Мысли ее были заняты красными бриллиантами в мешочке, спрятанном в ее большом платяном шкафу. Подверглись ли они соответствующей обработке? Если так, тогда человек, который передал их Биарду, именно тот, кого она ищет.

— Могу я полюбопытствовать, что беспокоит вас, месье Амир? — поинтересовалась мадам Габриэль.

— Меня ничто не беспокоит, мадам. Наоборот, я испытываю огромное облегчение оттого, что закон наконец взялся за месье Жан-Поля Дюбуа всерьез. Следует считать простым совпадением тот факт, что я прибыл одновременно с месье Ружем. Наши намерения носят совершенно противоположный характер, уверяю вас.

Франсуаза, совершенно не понимая, о чем толкуют присутствующие, раскрыла свой веер и начала обмахиваться им. Грудь ее тяжело вздымалась, а сама она бросала застенчивые взгляды на Альфонса. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы смириться с тем, что дворецкий, столько лет находившийся рядом, оказался ее отцом, пусть и персом. Она скрестила свои восхитительные ножки и своими жемчужно-серыми глазами принялась внимательно рассматривать его, размышляя над тем, как тот факт, что она рождена в браке, повлияет на ее будущее. Теперь, когда у нее появился законный отец, она надеялась, что перед ней распахнутся двери домов сливок высшего общества. И сейчас, когда она слишком долго оставалась вдали от света рампы и всеобщего внимания, она принялась теребить свой отделанный мехом норки вырез на платье, чтобы продемонстрировать жемчужины, которыми были украшены ее нарумяненные соски.

Месье Амир деликатно откашлялся, сунул в каждую ноздрю по щепотке табака и чихнул. Все головы повернулись к нему.

— Я пришел сюда, Симона, чтобы выразить вам свою глубочайшую признательность. Благодаря вам месье Жан-Поль Дюбуа, которому долгое время удавалось превращать персов в рабов, потерял свободу.

— Не стоит благодарить меня, месье Амир. Вы с самого начала знали о том, что он — именно тот человек, который вам нужен.

— Да-да, но вы еще не знаете, что после вашего отъезда из Намакваленда он последовал за вами в Париж, где и угодил в руки полиции. Такой осторожный человек, который тщательно и с математической точностью просчитывал каждый свой шаг, он повел себя как последний глупец, после того как вы завладели его сердцем. Даже я не мог предполагать, до какой степени он одержим.

Симона пришла в ярость. Кир доверял месье Амиру, однако же тот остался равнодушен к опасности, которой она себя подвергала.

— Вам было известно, что месье Жан-Поль Дюбуа очень опасен, тем не менее вы уговорили меня поехать в Намакваленд. Неужели вас еще волнует судьба Кира? Неужели вы все еще хотите знать, кто убил его? Я выполнила свою часть нашего соглашения; надеюсь, вы выполните свою.

— Я ни на мгновение не забываю о своем обещании. Но вернемся к главному. Вы также пообещали привезти кое-что. Неопровержимые доказательства относительно использования месье Жан-Полем Дюбуа рабского труда персов.

— Но ведь он уже находится в руках французских властей. Зачем теперь вам нужны эти улики, месье Амир?

— За подделку бриллиантов месье Жан-Поль Дюбуа проведет за решеткой очень недолгое время. Лишение свободы отнюдь не повредит ему, и он выйдет на свободу еще более опасным человеком, чем прежде. Персия должна вынести свой приговор. Если представить шаху веские и конкретные улики, то французские власти обязаны будут по закону передать месье Жан-Поля Дюбуа персидскому правосудию.

— Беглая проститутка, которая своими глазами видела жестокости и зверства, творящиеся на руднике, приехала со мной из Намакваленда, — сказала Симона. — Она с радостью выступит в роли очевидца.

Месье Амир выпрямился во весь рост и пересек гостиную.

— В качестве ответной меры, Симона, я доставлю вам Мердада.

В комнате воцарилась мертвая тишина, и она с трудом сдержала готовый сорваться с губ крик. Казалось, целую вечность она старалась установить личность убийцы и обнаружить тело Кира, но теперь страшилась того, что ей предстояло узнать. И вот сейчас, когда в ее сердце смешались надежда и страх, она воскликнула:

— Мердад! Он в Париже? Он был здесь все это время? Вы ждали, пока будут достигнуты ваши цели, прежде чем открыть мне его местонахождение, не правда ли?

Месье Амир поправил галстук.

— Вы мне очень нравитесь, и Кир тоже. Но вопрос выживания моей страны для меня важнее любого человека, важнее всего. Я останусь в вечном долгу перед вами за то, что вы сделали, и знаю, что когда-нибудь вы поймете, что и я поступил правильно.

Глава пятьдесят вторая

К шато Габриэль галопом мчался всадник на лошади, вздымая облака пыли. Симона следила за приближающимся жеребцом, серебристая грива которого сверкала на солнце, а пышный хвост и гордая посадка головы напомнили ей коня Кира. Она зажмурилась, чтобы отогнать печальные воспоминания. Отрезанное ухо жеребца в руке Биарда. Буйство красок северного сияния в небе над Персией. Какая бессмысленная жестокость. Похитить его тело. Но жизнь продолжалась. Ее мать ожидала в гости очередного поклонника. А ее бабушка флиртовала со своими призраками.

Жеребец резко остановился у ворот. Всадник соскочил на землю, привязал поводья к кованой решетке и устремился к дверному молотку.

Впрочем, отнюдь не темный цвет его волос, ниспадавших на плечи, и не стройный силуэт, равно как и не внимательный взгляд, который он устремил сквозь решетку ограды, убедили Симону в том, что он — не тот господин, которого ожидает ее мать. Именно красноватый блеск камня в его левом ухе заставил ее броситься с террасы и позвать Альфонса. Выхватив у него из рук ключи, она устремилась к воротам.

Незнакомец сражался с замком снаружи, она старалась попасть ключом в замочную скважину изнутри, и Альфонс вынужден был прийти им на помощь.

Она просунула руку сквозь решетку и, когда мужчина схватил ее, она больше не обращала внимания ни на изумленного Альфонса, ни на шум за спиной в парке. Перед ней стоял Кир, на его лице было написано лукавое и насмешливое выражение, губы растянулись в улыбке, впрочем, в невеселой улыбке. Он смотрел на нее знакомым вопрошающим взором, который одновременно и укрывал, и раздевал ее, а рубашка, по обыкновению, была расстегнута на груди, бросая вызов приличиям. И в левом ухе сверкал красный бриллиант. Он держал ее руку долго, намного дольше, чем она могла вынести, но она не отпускала его. Ведь она искала его все время, всю жизнь, и сейчас не собиралась вновь потерять. Она едва сдержалась, чтобы не броситься в его объятия, когда он произнес с персидским акцентом:

— Симона.

В молчании, с разрывающимся сердцем, она повела своего мужчину в шато Габриэль по тропинке через парк и вверх по клеверному холму, а обнаглевшие павлины клевали полы его накидки.

— Я устал, — сказал он. — Мне пришлось проделать долгий путь, чтобы добраться сюда.

Не зная, как реагировать на его спокойствие и хладнокровие, она опустилась в кресло рядом с ним. На языке у нее вертелись тысячи вопросов, которые она должна была задать, но она лишь вздрогнула в своей крепдешиновой блузке. Он снял куртку и накинул ей на плечи. От слабого запаха табака и кардамона у нее закружилась голова. Она плотнее закуталась в куртку. Казалось, она вновь обрела своего мужа в тот самый момент, когда этот мужчина спешился со своей лошади, ища ее глазами сквозь кованую решетку парка. Он воплощал в себе все, чем она восхищалась в Кире, — страстный взгляд, полное, почти оскорбительное пренебрежение к самому себе, и то, как неожиданно и непредсказуемо он ворвался в ее дом. Он выглядел чуточку старше Кира, и ей пришло в голову, что если бы Кир был жив, он бы постарел совсем как этот мужчина.

Одарив ее лукавой, озорной улыбкой, он произнес:

— Месье Амир передал мне, что вы ожидаете меня.

— Мердад! — вырвалось у нее, и она потянулась за револьвером, но рука нащупала лишь носовой платок. Она оказалась во власти человека, который запросто мог оказаться убийцей Кира, а у нее не было с собой револьвера; во власти человека, которого она так поспешно пустила в дом только потому, что он напомнил ей Кира. Она сняла его куртку и протянула ему.

Он перебросил ее через плечо с небрежностью, которая поразила ее в самое сердце.

— Я уйду, если таково будет ваше желание, — сказал он, встал, подошел к краю холма и начал спускаться вниз.

Его высокая фигура удалялась, он уходил все дальше и дальше. Вдруг он воскликнул:

— Шанс Бону! Госпожа Удача!

И долина эхом откликнулась ему в ответ:

— Шанс Бону. Госпожа Удача.

Сердце у нее неровно забилось, она вскочила на ноги и устремилась к подножию клеверного холма.

— Почему вы назвали меня Shaunce Вапои?

— Потому что я знал, что вы откликнетесь. — Он взял ее руки в свои, как если бы был знаком с ней долгое время или чувствовал свою власть над ней. — Послушайте, вы обязаны жизнью невероятному везению. Shaunce Banou на фарси означает «Госпожа Удача». Вы знаете это. Но в этом слове скрыт двойной смысл. Это может означать, что вы или заколдованы, или колдунья. Это слово может использоваться как комплимент или как угроза. В Персии вас попытались предостеречь, заставить понять, что если вам повезло однажды, то не стоит и дальше испытывать судьбу. Вы в большой опасности. И я хочу помочь.

Она отступила на шаг и отняла свои руки.

— Я вам не верю.

— Как можете вы так говорить, после того что вам пришлось пережить и вынести? Но мы не можем позволить себе такую роскошь — напрасно терять время. Понимаете, за мной следят, и мне могут приказать вернуться в Персию в любой момент. — Он поднял глаза к небу. — Мы с Киром привыкли полагаться друг на друга. Мы — всего лишь игроки в жестокой игре.

— Что это за игра? — спросила она, спускаясь с холма к замку, там находился ее револьвер.

Он стиснул зубы, на скулах заиграли желваки, губы сжались в тонкую полоску, а в голосе прозвучал вызов.

— Эти проклятые бриллианты! Евреи и мусульмане. Мир сошел с ума.

Голос Кира прокатился по долине Африканской циветты: «Мусульмане все время преследуют нас — они не любят нас, — этому безумию не будет конца». Эфемерные и неуловимые обрывки воспоминаний обрели четкость и ясность. Мердад был человеком, которому доверял ее муж в полном обмана и предательства мире бриллиантов. Он был мужчиной, с которым Кир хотел ее познакомить, образцом для подражания для их сына. Кроме того, он был основным подозреваемым, о чем свидетельствовали долгие месяцы расследований; человеком, который, ей казалось, может вытащить нож.

А потом она услышала голос Биарда, чистый и звучный, и в памяти отчетливо всплыло каждое слово — неужели же она, с обнаженными чувствами и разбитым сердцем, не ухватится за малейшую возможность объяснить весь ужас ее утраты? Выражение, движение, одно-единственное слово Биарда были равнозначны спасательной лодке в бурном море ее отчаяния. Мужчина, носивший в ухе серьгу с красным бриллиантом, подобно Киру, передал Биарду мешочек с алмазами.

— Вы передали Биарду красные бриллианты вместе с запиской, — промолвила она, отступая от него еще на шаг.

— Да. Я надеялся, что это подтолкнет вас к отъезду из Персии, — ответил он, проводя рукой по волосам.

Она заметила седину у него в волосах. Ее собственная седая прядка — Красное море скорби и печали, которое еще предстояло пересечь — появилась вскоре после гибели Кира.

— Почему вы исчезли после убийства Кира?

— Шах отправил меня в Париж, — последовал ответ. — Чтобы расследовать обстоятельства хладнокровного убийства его ювелира.

* * *

Она повела его на поляну, на которой они с Киром занимались любовью. Не потому, что там она была в безопасности с Мердадом. Честно говоря, она нигде не чувствовала себя в безопасности. Ей просто хотелось оказаться как можно дальше от галерей, возбужденных жеребцов и неприкаянных душ. Она не заметила экипажи, которые высаживали прибывших у стен замка. Она шла рядом с Киром, разговаривала с ним, и в его глазах то вспыхивала, то гасла искорка веселья. Мердад махнул рукой в сторону зрителей.

— На что они собрались посмотреть?

— Галереи бабушки превратились в объект паломничества. Несусветная глупость, по-моему.

Он обернулся к поросшему клевером холму.

— Вон там, где мы только что были?

— Да, хотя легенды вокруг них намного интереснее. Стоит вам собственными глазами увидеть что-то, как оно тут же теряет свое очарование.

— Теперь, когда я встретился с вами лицом к лицу, вы кажетесь мне еще более очаровательной. И еще вы умеете читать по ладони.

— Он сказал вам об этом?

— Да. С того дня, когда он извлек из нагрудного кармана вашу фотографию и бережно провел по ней большим пальцем, представляя эту беглянку на снимке как свою жену-парижанку, меня очаровало ваше невинное любопытство и смелая поза. Вы производили потрясающее впечатление: приподнявшаяся на стременах, словно собирались оттолкнуться от них и взлететь, да еще с револьвером на поясе.

Симоне вспомнился тот день, когда в замке появился фотограф, обвешанный громоздким оборудованием, в сопровождении многочисленных ассистентов. Бабушка суетилась вокруг него так, словно он был самим президентом республики. Симона как раз направлялась в долину на утреннюю прогулку на лошади, когда бабушка позвала ее. Она постаралась быть любезной с фотографом, который вел себя так, словно делал им величайшее одолжение, но с великой неохотой согласилась выполнить его указания привстать на стременах, повернуться и посмотреть на злосчастный фотографический аппарат так, будто это был ее возлюбленный.

— Кир никогда не рассказывал мне об этой фотографии.

— Он не хотел, чтобы вы рассердились на свою бабушку. Она ведь заказала визитные карточки с вашей фотографией и раздавала их всем. Одну она вручила Киру. Именно после этого он и решил нанести вам визит, прихватив с собой браслет из красных бриллиантов.

Симона отвела глаза, услышав о предательстве своей бабушки. Она не имела никакого права поступать так, не поставив ее в известность. С другой стороны, ей очень хотелось самой увидеть эту визитную карточку, которая оказалась своего рода пригласительным билетом для Кира. Может быть, он оставил ее где-нибудь для нее, скажем, в качестве очередного знака?

Мердад стал рассказывать ей о том времени, когда Кир вернулся в Персию.

— Весь королевский двор только и говорил о недавнем приобретении Кира, красном бриллианте весом в восемь карат, вызвавшем восхищение у самого шаха. Было устроено празднество, на которое пригласили важных сановников. Целую неделю бриллиант был выставлен на обозрение в позолоченном стеклянном ящичке в Музее Сокровищницы шаха.

А потом красный бриллиант украсил скипетр владыки.

Неделю спустя в ювелирной мастерской шаха Кир достал из бумажника визитную карточку, положил ее на ладонь и подул на нее, словно сдувал невидимые частички пыли. Его жена-парижанка еще не смогла принять эту бескомпромиссную культуру, сообщил он Мердаду. А тут еще его мать заставляла ее страдать. На следующий день, снова достав фотографию, он потер ее о рукав, словно полируя снимок. Он принял нелегкое решение: они переедут в его дом в горах, даже если его семья отречется от него.

Однажды он выложил ее фотографию на стол во дворце шаха, когда они сортировали необработанные красные бриллианты. Обхватив драгоценный камень большим и указательным пальцами, он как будто поместил его в импровизированную оправу.

Она шьет одеяло из своих нижних юбок.

Мердад превратился в активного зрителя и своего рода участника развивающихся событий, его можно было даже назвать вуайеристом. Со временем он старался спровоцировать Кира на то, чтобы тот доставал из куртки ее фотографию и добавлял еще крупицу информации к занимательной головоломке о своей жене. Благодаря Киру он начал воплощать в жизнь свои мечты — одевался, как Кир, причесывал волосы так, как это делал Кир, и носил, подобно ему, красный бриллиант в ухе.

Не подозревая об этой растущей привязанности, Кир продолжал удивлять Мердада рассказами о способности Симоны изменять себя и окружающий мир. Она неумолимо утрачивала земные черты, превращаясь в некий мифический персонаж.

В тот день, когда Кир возвратился из Южной Африки, он не мог посмотреть Мердаду в глаза, а на виске его бешено пульсировала жилка. Он снова достал ее фотографию, сложил ее пополам, завернул в носовой платок и вручил ее своему другу. «Когда-нибудь она может послужить тебе в качестве рекомендации, не визитной карточки, — сказал он при этом. — Просто так, на всякий случай». Он что-то написал на обороте и, не оборачиваясь, вышел прочь.

Несмотря на все вновь открывшиеся факты визитная карточка показалась исполненной какого-то скрытого смысла, искрой, способной развеять упрямую паутину ее сомнений.

— Где эта карточка?

Из кармана куртки Мердад извлек бумажник. В одном из потертых кожаных отделений, завернутая в носовой платок Кира, лежала ее фотография. От горя, гнева и стыда ее веснушки запылали огнем. Оказывается, мадам Габриэль снабдила визитные карточки не только ее изображением, но также полным именем и адресом. Насколько она могла судить, ее бабушка в данном случае выступила в роли официального сутенера.

А еще она рассердилась на Кира. Он не имел никакого права утаивать столь значимые подробности от нее. Она взглянула на оборот карточки. Там было написано: «Симоне на всякий случай». Интересно, какой случай он имел в виду, подумала она, хотя у нее возникло стойкое убеждение, что эту карточку — четвертый знак, поданный ей мужем, — можно было с полным правом считать индульгенцией и верительной грамотой Мердада.

Она вернула ему карточку, он поспешно спрятал ее и прижал руку к нагрудному карману.

— Я, скорее, чувствовал, чем видел своими глазами, что при дворе шаха Музаффара Эд-дина назревают неприятности. Естественно, я понимал, что управление страной сосредоточено в руках Мирзы Махмуд-хана. Но с момента неудавшегося покушения во Франции шах изменился. Он больше ничем не напоминал обессилевшего и пресыщенного владыку, которого мы знали. — Подавив улыбку, Мердад покрутил в пальцах стебелек лаванды. — Ходят слухи, что своей вновь обретенной уверенностью шах обязан вашей бабушке.

Симона взяла стебель цветка у него из рук и заложила его себе за ухо.

— Да, она исключительная женщина.

— Как бы то ни было, Кир, учитывая его близость к женщинам клана д'Оноре, стал любимцем шаха, и ему было обещано покровительство, ни более ни менее, как самим его королевским высочеством. Наес — грязный еврей, пожимать руку которому брезговали правоверные мусульмане, внезапно вознесся на недосягаемую высоту, возвысившись над многими из нас. А потом он решил уйти, но его участие в импорте красных бриллиантов оказалось столь значимым, что ему пришлось подыскать себе замену, прежде чем он решился подать прошение об отставке.

Симона не находила сил отвести взор от прекрасных глаз Мердада, в которых стояли слезы. Она только спросила:

— И что предложил Кир?

— Он сказал, что по-прежнему будет исполнять обязанности личного ювелира шаха до тех пор, пока не подготовит себе замену.

— И кто же должен был его заменить? — задала она очередной вопрос, подавшись к нему.

— Я, — был ответ.

Глава пятьдесят третья

Мадам Габриэль положила руки в перчатках на балюстраду из кованого железа, подалась вперед и недовольно посмотрела на пару, принесшую с собой аромат лаванды и цибетина. Вспомнив, что однажды ей уже приходилось наблюдать подобное зрелище, правда, с другим персом, разгневанная бабушка приподняла юбки и неторопливо начала спускаться по парадной лестнице. На ее взгляд, мужчина был всего лишь бледной тенью Кира, зато Симона явно вознамерилась пережить заново свой трагический роман. Впрочем, мадам тоже хотела раскрыть тайну убийства Кира, хотела, чтобы эта часть прошлого Симоны наконец упокоилась в забвении. Она хотела, чтобы Симона примирилась с уготованной ей судьбой и стилем жизни и забыла Персию. Эта страна некогда очаровала ее, особенно в начале ее отношений с Альфонсом, но впоследствии лишилась ее благоволения, учитывая то, как она обошлась с Симоной. И мадам Габриэль ни за что не допустит повторения однажды совершенной ошибки.

Не обращая внимания на разгневанное сопение бабушки и юбки, колоколом развевающиеся вокруг ее бедер, Симона старалась держаться поближе к Мердаду. Бабушка заслуживала того, чтобы ей преподали урок, — ведь нельзя беспокоиться только о собственных интересах.

Не подозревая о готовящейся драме, Мердад вдруг буквально растворился в фотографии Симоны в полный рост у подножия лестницы. Фотографу удалось запечатлеть ее гордость и самоуверенность, трепетность и твердость характера, пылавший в ней огонь и вызов. Получившийся снимок разительно отличался от фото на визитной карточке. Теперь, когда Кир погиб и Симона оказалась такой близкой, он не видел ничего, кроме нее, и ему становилось все труднее оторваться от нее. Он напомнил себе, что причины, приведшие его во Францию, никак нельзя было назвать романтическими, но он даже не обратил внимания на очарование лазоревых кудрей, обрамляющих пылающие гневом щеки, ледяной взгляд и пальчик в атласной оболочке, устремленный на него подобно кинжалу. Мадам Габриэль, которой пришлось спускаться по парадной лестнице без восторженных взглядов, решила исправить это упущение и сердито зашуршала своим шифоновым облачением.

— Месье, позволено ли мне будет полюбопытствовать, кого именно вы хотели видеть — меня, мою дочь или внучку?

Он поймал ее палец и поднес к своим губам.

— Bonjour, мое почтение, мадам Габриэль. Мердад к вашим услугам. С вашего позволения, я хотел бы повидать всех женщин клана д'Оноре.

— Довольно самонадеянно с вашей стороны, месье М, — парировала она и широким жестом обвела просторный холл, словно в придачу к трем женщинам он потребовал себе и весь ее замок.

Он сунул руку в карман куртки и извлек оттуда визитную карточку.

— Полагаю, этого будет достаточно.

Мадам Габриэль нахмурилась. Казавшийся таким невинным поступок, когда она вручала эту визитную карточку Киру в президентском дворце, повлек за собой череду непредвиденных ужасных событий, вина за которые целиком лежала на ней. Однако же она считала, что человек не должен до конца дней своих искупать ошибки, пусть даже непоправимые. Нельзя бесконечно посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы. Пришло время Симоне обуздать свою печаль.

— Месье М, — начала мадам Габриэль, и обращение «М» прозвучало в ее устах как ругательство, — во Франции считается в порядке вещей вручить подобное приглашение джентльмену, пользующимся вашим доверием, при этом подразумевается, что оно не будет передано другому лицу. Более того, в моей стране джентльмен, намеревающийся нанести визит, должен заранее уведомить об этом леди, вызвавшую его интерес, посредством petit bleu, письма, телеграммы или же посыльного. Поскольку вы не сочли возможным соблюсти правила этикета, вы не оставляете мне, месье, другого выхода, кроме как пожелать вам всего наилучшего и попросить вас удалиться.

— Мадам, я приношу свои извинения за возможные неудобства, которые я вам причинил. Я решил пренебречь формальностями во имя сохранения тайны и вашей безопасности. Меня послали в Париж, чтобы я обратился к Симоне за помощью, чтобы покарать преступников. Поскольку Кир был личным ювелиром шаха, ему была обещана неприкосновенность. А значит, его убийство рассматривается как вызов и оскорбление, нанесенное лично его королевскому высочеству. Поэтому я вынужден просить дам клана д'Оноре оставаться в Париже до тех пор, пока этот вопрос не будет благополучно разрешен.

Симона закашлялась. Она почувствовала, как в горле растет какой-то комок.

— Не совсем уверена, что понимаю, в чем будет заключаться моя помощь, Мердад.

— Вы остаетесь единственным свидетелем. Только вы можете рассказать о том, что произошло в ту ночь в горах и опознать убийцу или убийц. Обнародовать факты, которые поведал вам Кир. Нам известно лишь, что его застрелили, а это означает, что убийство было преднамеренным. Это очень нетипично для Персии, где в обычае убийства ножом. В его дневнике, который находится в вашем распоряжении, могут содержаться и другие факты. — Он пригладил рукой волосы и отступил назад, словно давая время взвесить и осмыслить его слова.

Подозрения захлестнули Симону с новой силой, и она поинтересовалась:

— Откуда вам известно, что Кир вел дневник?

— Я неоднократно видел, как он делал в нем записи.

Сердце готово было выскочить из груди, когда она заявила:

— У меня нет его дневника, если таковой вообще существует. Кроме того, я не позволю вам запереть меня в моем собственном доме.

Мадам Габриэль потянула за кончики своих перчаток, высвободила пальцы и сложила их домиком. И хотя этот жест ни о чем не говорил Мердаду, не считая удовольствия, которое доставила ему возможность воочию лицезреть знаменитые руки, Симона мгновенно поняла, что это — лишь прелюдия к весьма неприятному финалу.

— Месье М, ceci ne semble pas raisonnable[57], и мы совершенно определенно не можем позволить себе роскошь вести всю ночь бесполезные разговоры. Альфонс! Альфонс! Проводи месье М, он покидает нас.

Глава пятьдесят четвертая

Я сажусь в тени громадного каштана на вершине холма Африканской циветты, внизу передо мной открывается панорама шато Габриэль и поросшей лилиями долины. Над горизонтом повис желтый диск солнца, похожий на спелую дыню. Поверхность озера сверкает, как расплавленное серебро. На холме напротив бродячий торговец устанавливает палатку: он собирается продавать жареные каштаны пилигримам-паломникам. Grand-mere не потерпит такого вторжения в свои владения. Она искренне мнит себя владелицей не только замка, но и всех окрестных холмов с их кошачьими обитателями. Положив Ветхий Завет Кира на кружевной платок, я прислоняюсь головой к стволу дерева и жду Мердада. Я срываю листок с цветка лаванды и прикладываю его к щеке, к веснушкам, которые так любил Кир. Однажды ты сказал, что я пахну девясилом-нардом на закате. Я спросила, чем пахнет девясил-нард. Ты ответил, что аромат его соблазнителен, чуточку похотлив, чрезвычайно таинствен, и вообще цветок этот встречается очень редко. Не помню, говорила ли я тебе когда-нибудь, что ты пахнешь кардамоном и табаком. И Мердад тоже. Интересно, он тоже жует зеленые зерна кардамона, чтобы избавиться от запаха коррупции? В последнее время я почему-то стала сомневаться в надежности своих органов чувств. Как может кто-то другой так сильно походить на тебя? В конце концов, Мердад — это все-таки не ты. Не знаю, можно ли верить его словам о том, что в Париж его прислал разгневанный шах, чтобы он выследил твоего убийцу. Неужели он охотится за твоей Библией или же на самом деле влюбился в мой образ на той визитной карточке? А что ты имел в виду, когда написал на обороте «на всякий случай»? Должно быть, у тебя было предчувствие, что она станет моей последней надеждой. Живительным бальзамом для моих незаживших ран. Это была необходимость, а не предательство. Еще один шанс попытаться обрести благословенное чувство сопричастности, которым мы так дорожили с тобой.

Я обвожу взглядом холмы, замок вдалеке и извилистую дорогу, по которой галопом мчит его лошадь, направляясь в пурпурную долину. Он оставляет жеребца у подножия холма и быстро взбирается наверх, едва не падая в мои объятия, и я поднимаюсь, чтобы встретить его. Его присутствие привносит какую-то чистоту в окружающий мир, и от осознания этого у меня перехватывает дыхание. Я приглашаю его присесть в тени каштанового дерева. В ветвях над нашими головами мяукают две кошки-циветты. Из конюшни доносится ржание лошадей. Он делает попытку прочесть хоть что-нибудь в книге, раскрытой переплетом вверх рядом со мной.

Боясь, что у меня не хватит смелости задать ему нужные вопросы, я встречаюсь с ним взглядом и спрашиваю:

— Кто убийца? Как получилось, что мне достался мешочек с красными бриллиантами? — А потом, собравшись с духом и решив отбросить все дипломатические увертки, я слышу собственный голос: — Я до сих пор не знаю, могу ли я доверять вам. Я не уверена, на чьей вы стороне.

Он находит в траве камень, поднимает его и швыряет куда-то вниз с холма, вызвав переполох в переплетениях подземных ходов и туннелей, которые облюбовали в качестве убежища кошки-циветты. Он поднимает руки над головой, как будто я прицелилась в него из револьвера.

— Я надеюсь, что правда рассеет ваши сомнения. А потом, если вы захотите, чтобы я исчез, я так и сделаю, хотя я никогда не смогу вернуться в Персию без вас. Это будет означать для меня смертную казнь без права на помилование, — говорит он, опустив одну руку.

Я вскакиваю на ноги. Вытаскиваю револьвер — абсурдное рефлекторное движение — и понимаю это в то самое мгновение, когда направляю оружие на него.

Он закрывает один глаз рукой.

— Я даю вам слово. Вы никогда больше не услышите обо мне, если таково ваше желание. — Он снова поднимает над головой обе руки.

Кир тоже прикасался к своему глазу, обещая, что больше никогда не оставит меня одну, как никогда не сможет оставить зрачок своего глаза. Следя за каждым движением Мердада, я прячу револьвер в кобуру и опускаю его руки.

— Не понимаю, о чем я думала. Вы — большой и сильный мужчина; вы запросто могли бы убить меня.

— Дорогая Симона, — вздыхает он, — я не хочу убивать вас. Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. Я хочу увезти вас отсюда.

— Выйти за вас замуж! Только потому что вы влюбились в мою фотографию?

— Нет, Симона, девушка с визитной карточки превратилась для меня в наваждение, но полюбил я все-таки женщину из Парижа. Не отворачивайтесь от меня и не прогоняйте. Хотя бы сейчас. По законам нашей религии, мужчина обязан жениться на вдове своего брата. Кир был для меня как брат. Я хочу исполнить свой долг.

— Вы ничего и никому не должны, — заверяю я его, в глубине души потрясенная этим неожиданным предложением. — Скажите мне, кто убил его.

— Даже если после этого вам станет еще хуже?

— Хуже отчего?

— Оттого, что придется обвинить кого-то.

— Даже в этом случае, — отвечаю я.

* * *

С пером в руке стареющая глава рода сидит на вершине поросшего клевером холма, готовясь завершить свой самоанализ. Призраки лижут ее руки в перчатках из тончайшей материи и резвятся, скользя меж пальцами ее ног. Производимый ими шум отдается у нее в ушах, напоминая о том, что она — женщина в возрасте, что уже самое время избавиться от перманентного чувства вины, иначе оно будет приумножаться, подобно ее призракам. Они служат ей постоянным напоминанием о бесконечных муках и страданиях ее отца, а также об усилении антисемитских настроений. Не только по всей Европе, но и в каждом человеке, исповедующем иную веру.

Она взмахивает руками, раздосадованным жестом и возгласом разгоняя своих призраков.

— Пошли прочь! С меня хватит. Вы окончательно обнаглели. Это совершенно недопустимо! — Она вытирает капельки пота из ложбинки между грудей, задаваясь вопросом, что там замышляет Симона, сидя под деревом с этим персом. Тем не менее она вынуждена признать, что они смотрятся очень мило. Она вздыхает, думая о том, что для нее нет ничего более важного, чем пребывать в окружении мудрости и красоты и иметь возможность наслаждаться ими. Она вкладывает перо меж веленевых листов своего дневника. Она полагала, что покончила с описанием истории своей жизни, нарисовав дорожную карту для своей внучки. Но в свете последних (и предстоящих!) событий оказывается, что до завершения еще далеко.

Внезапно из-под крыла павлина выскакивает призрак Руссо. Паря перед ее встревоженными глазами, он объявляет, что, хотя жил в другую эпоху, он все-таки намерен присоединиться к ее сонму призраков-любовников и поселиться в замке.

— Это невозможно! Забудьте и думать об этом! — восклицает она своим хрипловатым голосом, и ее раздражение эхом прокатывается по долине. — Даже если бы вы были моим современником, месье, я все равно не нуждалась бы в вас, вот так. Вы здесь нежеланный гость! Неужели я должна напоминать вам о том, что я разбираюсь в литературе? Я читала вашу «Эмилию» и еще не забыла ваших смехотворных аргументов в пользу разделения сфер жизни мужчин и женщин. Кроме того, месье, позвольте мне процитировать вам ваши собственные нелепые слова: «Даже если она обладает какими-либо природными талантами, любые притязания с ее стороны приведут к их деградации. Ее достоинство состоит в том, чтобы остаться неизвестной; ее слава заключается в репутации ее мужа…» Фу! Ступайте прочь, месье! В шато Габриэль нет места подобным вам мужчинам!

Она заливисто смеется, глядя, как Руссо превращается в туманную полоску и скрывается в маслянистом полумраке под крылом павлина.

Она листает свой дневник, отыскивая последнюю исписанную страницу.

Мое прижизненное завещание о достижениях и неудачах

Моя дорогая Симона, когда я впервые обратилась к тебе с этих страниц, у меня было видение: женщины д'Оноре войдут в историю под именем Les Grands Trois, Великая троица, как самые роскошные и популярные гранд-дамы Европы. Я твердо верила в то, что мы втроем сможем продлить век grandes horizontales, великих куртизанок, или, как предпочитаю говорить я, добродетельных женщин высшего общества.

Но точно также, как опытный любовник открывает новые жемчужины истины с каждым своим посещением, так и я, заново переживая свою жизнь на страницах этого дневника, вдруг обнаружила, что заново открываю себя. Я должна признаться, что, хотя иногда могу казаться тебе чересчур амбициозной, может быть, слишком нереалистичной в своих ожиданиях, у меня, тем не менее, есть редкий и ценный дар — способность отделять миф от реальности и храбро принимать их. И, несмотря на настойчивые просьбы моего дорогого друга Золя не вмешиваться и оставаться в стороне, не в моем характере безропотно покоряться судьбе или сдаваться без сопротивления.

Поэтому, как бы трудно мне ни было говорить об этом и каким бы невероятным это тебе ни показалось, я должна взять на себя ответственность за те решения, которые мне пришлось принять.

Я смиряю свою гордость, cherie, и признаю, что именно любовь даровала тебе страсть и зрелость. И институт брака — несмотря на твои недолгие и трагические отношения — воспитал в тебе восхитительную храбрость, упорство и глубину характера. Но он же привел и к нарушению соотношения сил. Боюсь, что даже после смерти Кир продолжает властвовать над твоей жизнью. Я совершенно не приемлю близости, которая требует обязательного родства душ, пусть даже я скорблю вместе с тобой о твоей утрате и разделяю боль твоей потери, ma chere. И я не могу не восхищаться твоими героическими усилиями восстановить свой пошатнувшийся мир. Не знаю, что бы я делала, если бы вдруг потеряла Франсуазу или тебя, Симона. И уж во всяком случае, я бы не смогла вести себя так любезно, мило и элегантно, как ты.

Ты расцвела и превратилась в интеллигентную женщину, которая, несомненно, займет достойное место и обретет прочное положение в обществе где-нибудь между варшавским гетто моего отца и французским кварталом Маре; где-нибудь между твоими персидскими мужчинами и французским наследством.

Анализируя свое прошлое, облекая свои воспоминания в связную и последовательную форму, я осознала важность компромисса. И тебе, поскольку процесс обретения подлинной зрелости продолжается, предстоит понять это самой.

Как бы то ни было, cherie, я не дам тебе своего благословения надолго покидать стены родного дома.

Давай лучше поговорим о твоем будущем, о том, каким оно может быть, если мы найдем компромисс в наших желаниях. Давай поговорим, как добрые подруги, как равная с равной. Я обещаю тебе, что больше никогда не стану раздавать твои визитные карточки незнакомцам. Взамен я умоляю тебя последовать моему совету и, ради себя и твоей матери, приумножить состояние, которое я тебе завещаю. Женщины, подобные нам, несмотря на свободу духа, остаются финансово зависимыми от своих поклонников и покровителей. Когда мы им надоедаем, они избавляются от нас быстрее, чем мы выбрасываем черствую булочку. И спасением в трудные времена служит наше состояние. И еще одной постоянной опасностью остается война. Собственно говоря, я чувствую, нечто подобное уже назревает и на горизонте вновь собираются тучи всемирного пожара. Если тебе придется спасаться бегством от очередной войны, обязательно возьми с собой свое движимое имущество, драгоценности, свою мать и, конечно, Альфонса.

В заключение не могу не напомнить тебе о необходимости хранить свою веру. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я поступила так, как сочла нужным. Я оставила Маре и отказалась от своего еврейского происхождения. Но в тебе я вижу истинную продолжательницу своего дела, и мне чрезвычайно приятно сознавать, что созданную мной империю унаследует верующая представительница клана д'Оноре. Когда такой день наступит, mа cherie, пригласи своего прадедушку в шато Габриэль, пока в долине Африканской циветты, сохраняется хотя бы подобие мира.

Глава пятьдесят пятая

Солнце скрывается в длинных тенях, отбрасываемых холмами, на которых бурлит жизнь мохнатых кошачьих обитателей. С треском пробуждаются к жизни газовые фонари вокруг замка, канделябры озаряют изнутри оконные проемы. Гуси возвращаются в парк на озеро, поверхность которого покрывается рябью от трепета бесчисленных крыльев. Ветерок шелестит в листьях каштановых деревьев, что растут в окружении зарослей лаванды, обдавая прохладой наши ноги. Я вздрагиваю, меня немножко пугает чуть ли не интимная близость куртки Мердада, в которую я укуталась.

Он крутит в пальцах стебелек лаванды.

— Все началось после тайной встречи Кира с шахом. Эта встреча оказалась роковой. Еще до того, как Кир покинул дворец, министру уже доложили о ней. Глаза обратились к кинжалам, а руки сжались в кулаки. Грязный еврей чересчур обнаглел и перешел всяческие границы. Пора проучить его. Когда первая партия красных бриллиантов отправилась морем из Южной Африки в Персию, Кир из ценного помощника превратился в досадную помеху для министра двора и месье Жан-Поля Дюбуа, для которых жестокость стала профессией и призванием. Тем временем министр, знавший о моей дружбе с Киром, назначил меня своим лазутчиком. Вот почему втайне от Кира я наблюдал за ним, когда он проводил некоторые эксперименты и делал записи.

Я кладу руку на записи Кира, Библию, которая, как он, должно быть, предвидел, станет моей опорой в трудные времена.

— Симона, я бы никогда не сделал ничего, что могло бы причинить вред Киру. Пожалуйста, поверьте мне, я передавал министру лишь крохи не представляющих ценности сведений — о местах, в которых вы с ним встречались, да мелкие подробности о жизни его матери в еврейском квартале.

За время слежки я превратилась для Мердада в силу, с которой он вынужден был считаться. Я, женщина, сбежавшая из Парижа, от своей свекрови и, наконец, из Персии, поселилась в его сердце. Мое изображение на визитной карточке, то, что Ягхут отвергла меня, и мои отчаянные усилия стать настоящей женой-персиянкой в горах превратились для него в болезненное наваждение. Слежка дала Мердаду возможность проникнуть в мою личную жизнь. Не в силах более оставаться посторонним наблюдателем, но и не став еще возлюбленным, он превратился в статиста в событиях, которые должны были определить мое будущее.

— Во враждебной атмосфере двора, — продолжает он, — порой было достаточно одного слова, чтобы раздуть пламя ненависти. Фетва, законное решение религиозного лидера, с давних пор использовалась для устранения евреев без соблюдения всяческих формальностей: «Тот, кто убивает еврея, получает свободу после уплаты небольшой виры». — Он сжимает голову руками; на виске у него судорожно пульсирует жилка. — Симона, я не знаю, кто первым произнес фетву, кто призвал своих последователей начать охоту на Кира, мнимого неверного, и убить его. Я могу только догадываться о том, что месье Жан-Поль Дюбуа и министр двора, прожженные интриганы, дали толчок для начала череды событий, которые имели столь ужасающие последствия. В ту ночь, когда был убит Кир, на улицы вышли мусульмане-фундаменталисты, они подожгли Маалех и убивали всех евреев без разбора. В это время в горах отряды мужчин лежали в засаде, ожидая торжествующего крика человека, которому было приказано убить вас, Симона. Но фанатики не могли предвидеть, что в ту ночь на них ополчится сама природа. Крики, вскоре раздавшиеся в горах, были отнюдь не криками радости или торжества, это были вопли ужаса. Это в страхе кричали люди, разбегавшиеся от призрака Кира, который принялся метать красно-зеленые огненные стрелы с неба на землю. Это были вопли людей, в страхе бежавших от француженки-колдуньи, слезы которой превратились в падающие звезды, огненным дождем обрушившиеся на их головы.

Я плотнее закутываюсь в куртку Мердада. У моих ног усаживается толстенькая кошка-циветта и принимается грызть каштаны. От животного исходит запах жженых орехов и пролитой крови.

— Я так и не смирилась с его смертью. Во всяком случае, не до конца. Я поверю только тогда, когда увижу его тело.

— Мне очень жаль, что вынужден причинить вам боль, но я обещал рассказать вам все и сдержу свое слово. Мне сказали, что его тело подготовили к погребению по обряду мусульман-шиитов — две веточки ивы завернули в хлопчатобумажную ткань и засунули ему под мышки, на грудь насыпали земли, в которую положили четки, а тело завернули в саван. Чтобы нанести более сильное оскорбление евреям, тело его, вместо того чтобы, как принято, доставить семье, похоронили на мусульманском кладбище.

— Тогда почему меня не убили той же ночью? — спрашиваю я, держа одну руку на Библии, а другой с силой, до слез, дергая себя за локон.

— Персы — люди суеверные. Никто и никогда еще не видел северного сияния над горами Эльбурс. Это было ужасающее зрелище. Треск и грохот сочли проклятием вдовы, а огненные сполохи в небесах — местью Кира. А Биард, который пришел вам на помощь, обладатель странной походки и не менее странной бороды, похожей на сплетенный канат, послужил лишним доказательством того, что вы дружите с джиннами. Именно поэтому вы и получили прозвище Шанс Бону, и никто не осмелился бросить вам вызов, даже потом, когда все кончилось. Именно поэтому министр двора и приказал мне доставить вам мешочек с красными бриллиантами — поддельными, как я узнал совсем недавно, — с угрожающей запиской, которая должна была подтолкнуть вас к решению навсегда покинуть Персию. Никому не хотелось обагрить свои руки вашей кровью. Все надеялись, что вы просто соберете свои пожитки и исчезнете. Меня стали мучить угрызения совести, и я пролил немало слез, когда узнал, что случилось с Киром. Мне больно и страшно думать, что я не сделал ничего, чтобы остановить эту ненависть при дворе. Будучи правоверным мусульманином, мне следовало набраться мужества и выступить против своих братьев, выказать свое отвращение и неприятие до того, как я потерял своего друга. Когда министр отправил меня — единственного мужчину, рискнувшего встретиться лицом к лицу с Шанс Бону — с поручением убить вас в Париже, я с восторгом отнесся к возможности искупить свою вину, сделав нечто совершенно противоположное тому, что от меня требовалось. Спасти беглянку, вдову Кира. Я предупреждал: вам самой придется решить, кто действительно и больше виноват в смерти Кира. Никто не сможет назвать вам имена мужчин, которые лежали в ту ночь в засаде в горах. Но какое это имеет теперь значение? Если вам нужно обвинить кого-либо, вините во всем фундаменталистов, готовых пойти на убийство ради того, чтобы заставить замолчать человека другого вероисповедания. Симона, пуля, пронзившая сердце Кира, была пропитана ненавистью к евреям.

Вдалеке зашумел набирающий силу ветер. Из своих подземных ходов наружу выбираются кошки-циветты, распространяя запах мускуса. Вдалеке показалась Франсуаза, возвращающаяся после вечерней прогулки. На одно плечо у нее небрежно наброшена накидка из горностая, а на другом трепещут складки прозрачной шелковой ткани, из которой сшито ее платье. Она останавливается у ворот, наклоняется, срывает розу и подносит цветок к лицу, вдыхая его несравненный аромат. Она вспоминает о персидских розах, представляет улыбку Альфонса, когда он получит в подарок желтый цветок, того же оттенка, что и его ледяные цветы. Она величественно вплывает в ворота, а потом вдруг резко оборачивается и срывает еще одну розу — для своего деда, который должен сегодня прийти на обед.

Я беру в руки Ветхий Завет и прижимаю его к груди так, как это делал Кир, когда искал уединения в своей синагоге. Там он обретал уверенность в собственной искренности и добропорядочности, в собственных принципах и примирялся с невзгодами. Я понимаю, что в Персии я была слишком молода, слишком благополучна, слишком чиста для того, чтобы разобраться в происходящем вокруг. Но и сейчас, став женщиной, я по-прежнему не в состоянии осознать значимости того, что узнала сейчас.

Воздух пропитан моим запахом. Я беру в руку ладонь Мердада, глажу его холм Венеры, веду пальцем по его линии сердца и успеваю досчитать до восемнадцати, пока достигаю края линии интуиции. Я не знаю, чего желать или чего мне хочется. Я думаю о том, чтобы резко встать, развернуться на каблуках и броситься вниз по склону с холма, подальше от его запаха, побежать домой, чтобы достойно встретить свое будущее в качестве главы рода д'Оноре. Но могу ли я назвать шато Габриэль своим домом? Таким домом, который станет для меня родным и единственным — как он стал для моих матери и бабушки, — каким является дом под номером 13 по улице Роз для моего прадеда?

Дом — это якорь, который не дает моему сердцу сорваться в пропасть отчаяния. Мой дом везде — в Персии, Париже, шато Габриэль, долине Африканской циветты — и нигде. Я расстегиваю пояс и кладу револьвер на землю.

Примечания

1

Госпожа (фарси). (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Двухместное транспортное средство, напоминающее клетку для кур, закрепленную на спине осла.

(обратно)

3

Матушка (фарси)

(обратно)

4

Мой мальчик (фарси)

(обратно)

5

Жизнь моя (фарси)

(обратно)

6

Да-да, конечно (фр.)

(обратно)

7

Идиотка (фарси)

(обратно)

8

Прощайте (фр.)

(обратно)

9

Коронная фраза (фр.)

(обратно)

10

К вашим услугам (фр.)

(обратно)

11

Шагреневая кожа (фр.)

(обратно)

12

Бедный, бедный маленький король (фр.)

(обратно)

13

Браво! Браво! Прекрасная синьора! (итал.)

(обратно)

14

Поживее (фр.)

(обратно)

15

Бальное платье (фр.)

(обратно)

16

Скромное платье (фр.)

(обратно)

17

Определенно (фр.)

(обратно)

18

Единственный возлюбленный.

(обратно)

19

Мама, нет! Довольно (фр.)

(обратно)

20

Может быть, да, может быть, нет (фр.)

(обратно)

21

Ради Бога! (фр.)

(обратно)

22

Уголовный суд (фр.)

(обратно)

23

Благодарение Богу (фр.)

(обратно)

24

Смысл жизни (фр.)

(обратно)

25

Такова жизнь (фр.)

(обратно)

26

Ну вот (фр.)

(обратно)

27

Получить наивысшее признание (фр.)

(обратно)

28

Разумеется, дорогой (фр.)

(обратно)

29

Шарлатанское средство от всех болезней, панацея.

(обратно)

30

Да-да, ты права (фр.)

(обратно)

31

Этого не может быть (фр.)

(обратно)

32

Провинция в Анголе, где добывают бриллианты.

(обратно)

33

Fortunella margarita, цитрусовое растение.

(обратно)

34

Выдающаяся проститутка (фр.)

(обратно)

35

Еврейская молитва.

(обратно)

36

Да благословит тебя Господь, Да хранит Он тебя от всех бед и несчастий. Да пребудет с тобой Его благословение и поддержка.

(обратно)

37

Молитвенник у иудеев.

(обратно)

38

Отдельные кабинеты.

(обратно)

39

Я потрясена (фр.)

(обратно)

40

Игра слов: по-английски «вишня» — cherry («черри»).

(обратно)

41

Это всего лишь шутка (фр.)

(обратно)

42

Какой ужас! (фр.)

(обратно)

43

Недурно (фр.)

(обратно)

44

Естественно (фр.)

(обратно)

45

Легкий двухместный экипаж.

(обратно)

46

Высокий двухколесный экипаж с местом для собак под сиденьями.

(обратно)

47

Я искренне надеюсь (фр.)

(обратно)

48

Паслен (nightshade) в переводе с английского.

(обратно)

49

Домашний халат (фр.)

(обратно)

50

Ковер из знаменитой мягкой шерстяной ткани с начесом.

(обратно)

51

Вам что-нибудь нужно? (фр.)

(обратно)

52

Бюстгальтер и панталоны (фр.)

(обратно)

53

Творение, настоящее произведение искусства (фр.)

(обратно)

54

Ванная комната.

(обратно)

55

Ароматическое вещество из желез циветты, или виверры.

(обратно)

56

Раввинский суд.

(обратно)

57

Это представляется нам неразумным (фр.)

(обратно)

Оглавление

От автора

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

Глава сорок восьмая

Глава сорок девятая

Глава пятидесятая

Глава пятьдесят первая

Глава пятьдесят вторая

Глава пятьдесят третья

Глава пятьдесят четвертая

Глава пятьдесят пятая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg