«Прекрасная монашка»

За исключением главных персонажей этой книги, чьи имена, а также события, связанные с ними, целиком вымышлены, все остальные лица являются реальными, и их характеры описаны, с максимальной точностью, которую позволило дать исследование исторических документов той эпохи. Автор выражает благодарность персоналу Лондонской библиотеки за большую помощь, оказанную при проведении исследования и написании этого и других исторических романов.

Глава 1

Карета остановилась, и через секунду лакей уже открывал дверцу. Но прежде чем с его губ слетело первое слово, из глубины экипажа раздался отрывистый и повелительный голос герцога Мелинкортского:

— Почему остановились?

— Ваша светлость, захромала одна из передних лошадей в нашей упряжке.

— Немедленно замените ее на одну из тех, на которых едут сопровождающие.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Лакей уже готов был броситься исполнять приказание, когда новое распоряжение герцога остановило его.

— Опустите ступеньки.

Слуга тут же выполнил приказание; герцог вышел из кареты.

Был тихий летний вечер, лишь слабое дуновение легкого ветерка уносило зной уходящего дня. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, сумерки постепенно уступали место ночи, а над верхушками деревьев, растущих вдоль дороги, заблестели в темнеющем небе первые вечерние звезды.

В поведении кучера и форейторов, торопившихся освободить захромавшую переднюю лошадь из постромков, ощущались необычная суетливость и стремление как можно быстрее закончить работу. Как только герцогом отдавалось какое-либо распоряжение, оно немедленно исполнялось с тщательностью и быстротой, которые явно обнаруживали искусность и дисциплинированность его людей.

Его светлость бросил взгляд на лошадей. Он был тонким знатоком, а та упряжка, которая везла его карету сейчас, была не только подобрана со знанием дела, но к тому же великолепна: арабские лошади были вычищены до блеска, длинные гривы и хвосты расчесаны с большой тщательностью.

Лошади герцога Мелинкортского были лишь частью общей картины. Темно-синяя карета, с гербом герцога на дверцах, отполированные до блеска фонари и упряжь, ливреи слуг синего и серебристого цветов, напудренные парики под черными, с кокардами шляпами кучера и форейторов — все вызывало изумление и восхищение.

В этот момент опытные руки главного кучера его светлости ощупывали больную ногу у лошади, которая захромала, но герцог не поинтересовался у него о случившемся. Вместо этого он отвернулся от красочной кавалькады, а затем углубился в росший неподалеку лес.

В расшитом камзоле из светло-вишневого бархата и жилете с бриллиантовыми пуговицами герцог был весьма колоритной фигурой, когда широким шагом прошествовал от ярко горевших фонарей кареты в тень деревьев.

Лишь немного удалившись от суматохи, устроенной слугами, герцог обернулся и взглянул на дорогу в том направлении, откуда они прибыли, удивляясь, что же могло случиться с остальными экипажами из его кортежа.

Герцог Мелинкортский всегда путешествовал так, как обязывало занимаемое им положение в обществе; но никак не желал уяснить себе того факта, что тяжелые дорожные кареты, на которых передвигались свита, слуги и его багаж, не могли успеть за быстрым аллюром его упряжки и легкой каретой, специально сконструированной для быстрой езды.

Вскоре размышления об остальных экипажах покинули его и он вновь стал думать о том, что занимало его со времени отъезда из Кале: перед тем, как он покинул Лондон, у него состоялась очень важная беседа с премьер-министром.

— Мелинкорт, это чрезвычайно трудная и опасная игра, — сказал ему Питт, — и, похоже, нет никого, кроме вас, кто смог бы справиться с этой задачей. У них нет ни малейших причин в чем-нибудь заподозрить вас. Во-первых, вы никогда не занимались политикой, и у вас сложилась репутация… ну, как бы выразиться поточнее… повесы, что ли, вследствие чего вы, ваша светлость, можете иметь достаточно оснований для путешествия в Париж с целью немного развлечься.

Когда Питт произносил последние слова, на губах его появилась усмешка, а в глазах загорелись искорки; и герцог поймал себя на том, что тоже улыбается этому блестящему неординарному молодому человеку, который в свои двадцать четыре года взвалил на плечи непосильные обязанности.

Несмотря на то, что герцог Мелинкортский не являлся политическим деятелем, как справедливо заметил премьер-министр, ему не трудно было правильно оценить то чрезвычайно сложное положение, в котором этот государственный деятель нашел свою страну, возглавив правительство. Версальский мир, подписанный в 1783 году — за год до этих событий, — положил конец войне, в которой Британия отчаянно противостояла всему миру.

Франция, Голландия и Испания объединились против нее для того, чтобы оказать помощь американским колонистам в их борьбе за независимость. Россия, Дания, Швеция, Пруссия и Австрия подписали договор о вооруженном нейтралитете и также, по сути дела, противостояли Британии на международной арене.

В тот момент, когда Питт занял пост премьер-министра, его страна была уже до предела истощена, практически разорена дотла и наглухо изолирована от всего остального мира. Но уже через шесть месяцев благодаря своему гениальному аналитическому уму он выполнил труднейшую задачу по восстановлению могущества Британии. И вот уже эта страна продает некоторые товары в США, и вновь восстановлены обширнейшие торговые связи с Францией. Это было только началом, но, как сказал сам премьер-министр герцогу, еще очень и очень многое предстояло сделать.

— Мы вынуждены пристально наблюдать за Испанией и ее действиями, — заявил Питт, — Австрия и Пруссия готовы перегрызть глотки друг другу; Россия и Швеция ведут непримиримую войну друг с другом. Нас ждут большие проблемы во взаимоотношениях с Нидерландами; мне также хочется, чтобы между Россией и Турцией было заключено соглашение о ненападений. Поэтому, чтобы вновь восстановить баланс сил в мире, я обязательно должен пристально следить за этими державами.

— Вы взвалили на себя в некотором роде непосильную задачу, — сухо заметил ему герцог.

Премьер-министр, казалось, не слышал его слов. Он, не переставая, расхаживал взад и вперед по своему кабинету, постоянно думая об одном и том же.

— ..Да, мы обязательно должны восстановить баланс сил, — повторил он, отчего создавалось впечатление, будто этот человек разговаривал сам с собой; затем, словно вспомнив внезапно о присутствии герцога, Питт продолжил:

— В настоящее время Франция ведет себя не столь агрессивно. Закончившаяся война обошлась этой стране в четырнадцать миллионов франков, но победа в Америке пробудила в ней жажду крови.

— Более того, — заметил премьер-министр, — французы обожают интриги. Они рождаются во Франции и являются частью ее существования. Что бы ни заявляли вам французские министры, на деле они всегда имеют в виду нечто совершенно противоположное. Внешне кажется, что нет во всем мире другой такой страны, которая относится к нам более дружественно, более внимательно, чем Франция, но я хочу знать, что творится внутри, за закрытыми дверями. Я желаю выяснить, что они думают о нашей державе, как относятся французы к претензиям, выдвигаемым Испанией и Голландией; к кому они питают симпатии после того, как английский посол отправляется спать.

— Вы действительно считаете, что я могу оказаться полезным для вас? — поинтересовался герцог.

— Я просто уверен в этом, — заявил ему Питт с одной из своих чарующих улыбок, которые имели такую власть над людьми, что заставляли их ревностно служить премьер-министру, чего бы им это ни стоило.

Какое-то время герцог Мелинкортский хранил молчание, и Питт, наблюдая за ним, испытывал удовлетворение от спокойствия и сдержанности, которые были основными чертами характера этого человека. Значит, он не ошибся в своем выборе, теперь он был уверен в этом, хотя немногие в Лондоне согласились бы с ним.

В свои тридцать восемь лет его светлость имел репутацию жесткого, трудного в общении человека. Он был сильной личностью, имел много друзей, но приблизительно такое же количество врагов. Герцог был богат, могуществен, и его репутации если и не была дурна, то все же оставляла желать много лучшего. «Однако нет ничего удивительного в том, — думал Питт, — что женщины без ума от него». Герцог Мелинкортский был исключительно красив, строен и высок, а его широкие плечи атлета не совсем гармонировали с тонким атласом, кружевами и модной вышивкой. «Сильный, красивый мужчина — что еще?»

Герцог поднял глаза, и взгляды их встретились.

— Скажите совершенно точно, что я должен буду сделать, — тихо проговорил герцог.

В его словах премьер-министр нашел подтверждение своей проницательности. Перед ним человек, понимающий смысл предстоящей операции, способный мыслить и быстро действовать в сложной обстановке, более того, способный повелевать другими.

О том, что поведал ему Питт во время беседы, продлившейся около часа, и думал сейчас герцог Мелинкортский, стоя на французской земле и прислушиваясь к разнообразным звукам ночного леса: пробежал сквозь кусты ежевики заяц, шуршит в кустарнике дикий голубь, который, видимо, собирался устроиться там на ночлег, пронзительно крикнула потревоженная чем-то сойка и где-то далеко раздавался плач козодоя, а еще дальше — унылое, чуть слышное уханье совы.

В течение нескольких секунд герцог прислушивался к звукам и вдруг почувствовал тоску по дому, то же самое он мог бы услышать, находясь в Медине. Не окажись он нашего понятия, кому можно было бы довериться в этом деле. Он даже не мог представить себе, как определить, кто является верным союзником Британии, а кто таковым не может быть ни при каких обстоятельствах. О политике Франции он знал так же много или, может быть, так же мало, сколько знает рядовой член Уайтс-клуба или любой другой человек, который время от времени посещает Сент-Джеймский дворец .

Его светлость был наслышан о панегириках Уолтрона, красоте, грации и очаровании французской королевы Марии-Антуанетты. Разговаривал герцог и с теми, кто сопровождал премьер-министра во время его визита во Францию за год до того, как Людовик XVI стал всеобщим посмешищем из-за своей бестактности. Герцог Мелинкортский не раз слышал об экстравагантности и аморальности, царящих при французском дворе, но, к сожалению, раньше он уделял этим разговорам слишком мало внимания, так как в то время все это мало интересовало его.

До последней войны герцог довольно часто бывал во Франции. Почти каждый год он приезжал туда для того, чтобы поохотиться на диких кабанов. Его светлость посещал Париж и бывал в Версале, когда сердцем Людовика XV владела сначала маркиза де Помпадур, затем мадам дю Барри. Но герцог чувствовал, что сейчас все то, что он знал о Франции, окажется столь же эфемерным, как пузырьки газа в бокале с шампанским.

Раньше он наезжал в Париж только для того, чтобы развлечься. Эта поездка была совершенно иной, и неизвестно, насколько она окажется успешной для него. Герцог взялся за выполнение этого поручения — довольно непростого — не только потому, что относился с искренней симпатией к премьер-министру и ему льстило, что этот юный государственный деятель из множества замечательных и достойных людей, живущих в Англии, отдал предпочтение именно ему, и не только потому, что хотел испытать себя в каком-то новом деле, причины были гораздо глубже. Возможно, его светлость вдруг осознал, что в этой жизни, в которой раньше он искал для себя только удовольствия и развлечения, теперь он мог сделать важное для страны, в которой родился, которую глубоко и искренно любил.

Герцог посмотрел на дорогу. Упряжка была готова, лошадь форейтора была впряжена вместо передней, захромавшая лошадь стояла на траве, у обочины, и один из конюхов опустился рядом с ней на колени, пытаясь что-то извлечь из копыта. «Наверное, камень застрял в подкове, — подумал герцог, — или сама подкова разболталась». Он направился к карете и только теперь заметил стену, которая возвышалась в конце дороги. Она стояла немного в стороне, и поэтому герцог не различил ее в темноте. Над верхушками деревьев поднялся молодой месяц, и можно было без труда заметить серую и суровую на вид, маячившую темной громадой на фоне более бледного неба стену.

В течение какого-то времени герцог размышлял, что бы это могло быть, но затем, заметив на стене крыши, которые возвышались одна над другой и были увенчаны шпилями, понял, что это, должно быть, монастырь. По дороге сюда им встретилось множество монастырей, и за этой стеной наверняка располагался еще один.

— Ослабла подкова, ваша светлость, — подойдя к герцогу сообщил лакей, — Я так и думал, — ответил тот.

— Отсюда до Шантильи, где мы собирались заночевать, будет, наверное, не более пяти миль, ваша светлость. Если на дороге нам встретится кузница, можно будет поправить подкову.

— Скажите конюху, чтобы вел лошадь поосторожнее.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Герцог уселся в карету:

— И скажите кучеру, чтобы поторопился.

— Да, ваша светлость.

Дверца кареты захлопнулась, и экипаж покатил по дороге; герцог откинулся на мягкие подушки. Путешествие утомило его, и он был голоден. Как правило, он предпочитал путешествовать верхом, а не в карете, но, предполагая, что парижане ждут его приезда в карете, сообразно занимаемому им положению, герцог счел, что не оправдать их ожиданий было бы, пожалуй, ошибкой с его стороны.

Его светлость уже выслал вперед своего кузена, Хьюго Уолтхема, чтобы тот подыскал для них подходящий особняк, в котором герцог мог бы жить в Париже, а также для того, чтобы кузен сделал все необходимые приготовления к его приезду. Хьюго наверняка сделает все так, что в Париже будут знать о человеке, собирающемся посетить этот город.

Герцог улыбнулся. Будучи во многих других отношениях скромным и ненавязчивым человеком, Хьюго умудрялся выполнять все порученные ему дела настолько блестяще, что неизменно заслуживал всяческих похвал.

Герцог зевнул: слава богу, завтра ночью он уже будет в Париже. Он решил, что это путешествие в карете крайне утомило его. Он вытянул ноги, и в этот момент у него появилось странное ощущение, что в карете, кроме него, кто-то есть. Он и сам не мог бы определить «, что именно заставило его внезапно насторожиться.

Герцог почувствовал, как мгновенно напряглись его мускулы, а рука потянулась к карману бархатного плаща, в котором находился пистолет. И в этот момент его ухо уловило непонятный, едва различимый приглушенный звук.

Не веря своим ушам, герцог обвел взглядом карету.

В свете свечи, тускло мерцавшей в серебряном фонаре, он убедился в том, что, кроме него самого, на обтянутых атласом подушках никого нет, но на полу кареты заметил стопку пледов. Сегодня вечером было слишком тепло для того, чтобы в них возникла необходимость, но тем не менее в каждой поездке бывали дни, когда путешественники с удовольствием ими пользовались. Герцог внимательнее посмотрел на них: у него не осталось никаких сомнений — груда пледов сейчас казалась намного больше и выше, чем была раньше.

Герцог достал пистолет из кармана. Оружие было заряжено и готово к немедленному использованию, так как герцог хорошо помнил старую истину о том, что в подобных поездках грабители и разбойники обычно появляются в тот момент, когда этого ждешь меньше всего.

Держа оружие в правой руке, герцог потянулся к полу, быстрым движением сдернул соболий плед с пола кареты и бросил его на сиденье рядом с собой. В первый момент он подумал, что все-таки ошибся и в карете никого нет, но потом различил внизу какое-то шевеление. С пола медленно поднялась фигура, закутанная в черный плащ.

Герцог протянул руку и сильно сжал плечо человека.

Послышался внезапный крик.

— Кто вы? — спросил герцог. — И что тут делаете?

В ответ существо на полу, слегка изогнувшееся под рукой, сжимавшей его маленькое хрупкое плечо, откинуло капюшон, который скрывал лицо.

Герцог молча смотрел на обращенное к нему маленькое белое личико и два огромных, очень испуганных глаза, устремленных на него снизу. Капюшон спал на плечи незнакомца, и взору герцога открылась пышная копна распущенных огненно-рыжих волос, ярко сверкающих и переливающихся в свете тускло мерцавшей свечи.

— Кто вы? — еще раз спросил герцог, но голос его в этот раз звучал уже менее властно.

— Простите, монсеньор! Я виновата перед вами. Но у меня была надежда, что вы не обнаружите меня, так как я собралась доехать с вами только до Шантильи.

— А как вы узнали, что я собираюсь ехать именно туда? — удивился герцог.

— Я слышала, как вы сказали об этом вашим людям, и, пока все они занимались захромавшей лошадью, мне удалось незаметно проскользнуть в карету. Ведь дверца кареты была открыта, и мне ничто не мешало выполнить свой план.

Голос у нее был тихим и очень мягким, и герцог отметил ее грамотную речь. Разглядывая эту странную молодую женщину, спрятавшуюся в груде пледов на полу его кареты, помедлив, он убрал руку с ее плеча и, с легкой улыбкой сбросив плед с сиденья, указал гостье на место рядом с собой.

— Не хотите ли присесть? — предложил он.

Нервно и все-таки грациозно, хотя сделать это в мчащейся, раскачивающейся карете было очень непросто, девушка встала с пола и устроилась на сиденье рядом с герцогом.

Теперь он имел возможность лучше разглядеть незнакомку. Девушка была совсем юной и очаровательной.

Весь ее облик, длинные тонкие пальцы, нервно теребившие полу черного плаща, выдавали непростое происхождение.

— Буду рад, если смогу в чем-то оказаться полезным вам, мадемуазель, — учтиво обратился к ней герцог Мелинкортский. — Если вы собираетесь отправиться в Шантильи, моя карета в вашем распоряжении; но уверен, что у вас нет никакой необходимости совершать эту поездку с такими неудобствами. Не нахожу ничего приятного в путешествии под этими пледами.

При этих словах щеки девушки зарделись, затем она слегка улыбнулась.

— Благодарю вас, монсеньор, вы очень добры. Наверняка мой поступок показался вам немного… странным.

— Простите, я не в праве говорить о том, какую манеру путешествовать вы изберете для себя, — ответил герцог, — хотя, признаюсь, я несколько удивлен.

Незнакомка тихо вздохнула и выглянула в окошко.

Карета мчалась очень быстро, и она не могла ничего увидеть, кроме деревьев вдоль дороги.

— Наверное, мне надо все объяснить вам, — тихо проговорила она. — Я бежала из монастыря.

Пока непрошеная гостья говорила, свет от фонаря становился все более тусклым, а затем свеча и вовсе погасла. Герцог попытался окликнуть лакея, но почувствовал прикосновение руки незнакомки к своей руке.

— Умоляю вас, не тревожьтесь о свете. Будет лучше, если вы не сможете как следует разглядеть меня; тогда, если вас попросят впоследствии описать мою внешность, вы с чистой совестью сможете заявить, что не запомнили, как я выглядела.

— Так вы, мадемуазель, полагаете, что за вами будет организована погоня? — спросил герцог.

— Думаю, да, — покорно ответила она.

— В таком случае нам лучше всего представиться друг другу. Я, мадемуазель, герцог Мелинкортский. К вашим услугам.

— Чудесно, монсеньор. А я — Аме.

Воцарилось молчание.

— Красивое имя, — наконец проговорил герцог, — и очень необычное, но разве это все, что вы собирались сообщить мне?

— Это все, что мне известно.

— Простите?

— Я сказала, это все, что мне известно. При крещении мне дали именно это имя, которое означает» душа «. Я сказала на французский манер, потому что так легче произносить. Кроме этого, других имен у меня нет. Вот и все.

— Понимаю.

— У меня такое чувство, что вы находитесь в замешательстве, монсеньор, хотя все обстоит довольно просто.

Меня привезли в монастырь, когда я была еще совсем ребенком. Моя мать приколола к той одежде, в которой я была, записку. В ней говорилось:

» Моя дочь при крещении была названа Аме, поэтому, отдавая ее богу, я отдаю вместе с ней господу и собственную душу и возлагаю надежды на бога «.

Когда девушка говорила об этом, волнение так изменило ее голос, что герцогу он показался даже несколько странным. Наступила тишина, затем он проговорил, сделав вид, будто рассказ незнакомки взволновал его:

— И с тех пор вы все время оставались в монастыре?

— Именно так. Я прожила в нем всю жизнь.

— Вы не были там счастливы?

— Вовсе нет, я была там очень счастлива, — возразила девушка, — но сегодня что-то случилось со мной, и я внезапно решила, что обязательно убегу из монастыря.

— Хотелось бы знать, что заставило вас решиться на столь отчаянный поступок. Но если вы не захотите отвечать на мой вопрос, я пойму вас.

— В данный момент для меня нет ничего проще, монсеньор. Я не знаю почему — прежде я никогда в жизни не оставалась наедине с мужчиной-мирянином.

— Никогда?

— Разумеется, никогда. Единственные мужчины, с которыми мы встречались в нашем монастыре, были священники или отцы послушниц, которые изредка приезжали в обитель, чтобы навестить своих дочерей.

— Так, значит, в вашем монастыре, кроме вас, были и другие молоденькие девушки?

— Конечно. Они говорили, что собираются постричься в монахини, хотя на самом деле поселялись в монастыре, чтобы получить образование. В настоящее время в этой обители находятся шесть девушек примерно моего возраста, ну и, разумеется, монахини. Все сестры очень добрые и ласковые. Должна сказать, я всех их очень люблю.

— Но ведь все-таки должно было произойти нечто особенное, раз вы решили убежать?

— Да, кое-что случилось, и это очень разозлило меня, я бы сказала, привело в ярость.

Теперь в голосе молодой девушки уже слышались иные нотки, она явно волновалась.

— А вы не могли бы рассказать мне о том, что с вами случилось? — поинтересовался герцог.

— Вероятно, это большой грех, что я так сильно разозлилась, — ответила девушка, — и все-таки даже сейчас, когда я сижу здесь, рядом с вами, монсеньор, мне думается, я была права. Я расскажу вам обо всем, что случилось, но обещайте мне, пожалуйста, что выскажете свое мнение — права я была или нет в том, что сделала. У меня нет ни тени сомнения, что большинство людей посчитали бы, что я поступила опрометчиво, но вы — англичанин.

— А как вы узнали об этом? — прервал девушку герцог.

— Я услышала разговор ваших слуг. И один из них сказал следующее:» Уи заболел из-за этих французов. Будь я проклят, если ему известно, почему его светлость не остался в своем имении «.

Разговор слуг девушка передала на английском языке чувствовалось, что она еле сдерживает смех.

— Так вы разговариваете на моем родном языке? — воскликнул герцог по-английски.

— Можете не сомневаться! Я говорю по-английски, — ответила Аме, — а кроме того, еще по-итальянски, по-немецки и по-испански. Ее преподобие мать-настоятельница строго следила за тем, чтобы мы все свободно владели многими языками, но мне больше других понравился английский, потому что легче давался.

— Что ж, вы владеете им прекрасно, — согласился с девушкой герцог.

— Благодарю вас, монсеньор! Та монахиня, которая обучала меня языкам, сестра Маргарет, была по происхождению англичанкой. И как-то раз она сказала мне:

» Аме, в ваших жилах обязательно должна течь английская кровь, потому что ни один человек на свете не сможет так быстро овладеть каким-либо языком, если он не принадлежит к тому народу, который говорит на этом языке.

— И что же вы? — спросил его светлость. — Впрочем, нет, это бессмысленный вопрос, так как ответа вы все равно не знаете.

— Мне известно только то, что я — Аме.

— Но вы ведь до сих пор так и не рассказали мне, почему сбежали из обители.

— Я как раз собиралась это сделать, когда вы, монсеньор, прервали меня.

— Приношу вам свои извинения, — с легкой улыбкой проговорил герцог.

— Ничего страшного, — вполне серьезно заверила она его. — Итак, я как раз собиралась рассказать вам о том, что же случилось со мной. Прежде всего поймите, монсеньор, я прожила в этом монастыре семнадцать лет.

И все эти годы считала, что монастырь и есть мой дом.

Я была очень счастлива в обществе сестер-монахинь. За все прошедшие годы они ни разу не дали мне почувствовать, что я хоть в чем-то отличаюсь от них.

Подавляющее большинство остальных послушниц, — продолжала свой рассказ девушка, — оставались в обители лишь до тех пор, пока не получали образования, после чего покидали монастырь. Наверное, только одна или две из них в конце концов решали для себя, что не имеют желания снова возвращаться к мирской жизни. В этом случае они подавали прошение о том, что хотят остаться в монастыре и принять постриг. Но правила все эти годы оставались неизменными, и эти послушницы должны были дожидаться окончательного решения своей участи до тех пор, пока им не исполнится восемнадцать лет.

И ни одной из них, — продолжала девушка, — так и не разрешили принять обет, пока они не отпраздновали свое восемнадцатилетие; преподобная мать-настоятельница была непреклонна в этом вопросе. Даже в тех случаях, когда послушница умоляла мать-настоятельницу, та не давала своего разрешения. Никогда! Вы ведь понимаете, что отречение от мира — это очень и очень серьезный шаг.

— Разумеется, — прошептал герцог.

— Мать-настоятельница всегда говорила о том, что каждая из нас должна сначала глубоко прочувствовать смысл своего шага, ощутить внутри себя уверенность, что впоследствии она никогда не будет сожалеть о свершившемся. И хотя мне исполнится восемнадцать лет через три месяца, я непрестанно размышляла, часто беседовала с сестрами-монахинями, обсуждала этот вопрос со своим духовником, и все они говорили мне: «Жди и прислушивайся к тому, что происходит в тебе. Не торопись принимать решение, Аме. Если господу будет угодно чтобы ты посвятила ему жизнь, тебе обязательно будет подан какой-нибудь знак». Так я и продолжала жить в монастыре, ожидая этого момента. Я постоянно размышляла об этом, молила всевышнего и все-таки никак не могла принять окончательного решения, как распорядиться своей судьбой.

И вот сегодня, — продолжала свой рассказ девушка, — когда я шла в церковь при монастыре, ко мне подошла одна из сестер-монахинь и сообщила, что меня немедленно хочет видеть мать-настоятельница. Я тут же отправилась к ней. Войдя в ее комнату, я увидела, что та не одна, там находились еще два священника, которых я раньше никогда не видела. Когда мать-настоятельница здоровалась, мне показалось, что она чем-то встревожена, это состояние выдавали ее глаза.

Мать-настоятельница взяла меня под руку, — рассказывала Аме, — словно для того, чтобы подбодрить, подвела к святым отцам и проговорила: «Господа, вот и Аме».

Один из священников, человек с суровой внешностью, как мне показалось, сообщил, что, согласно воле кардинала, я должна принять постриг немедленно, не дожидаясь совершеннолетия.

Похоже, я выглядела настолько пораженной его словами, — продолжала девушка, — настолько обескураженной, что, думаю, они с беспокойством ждали моего ответа. Оба святых отца дали мне понять, что это — приказ и я должна неукоснительно подчиниться ему. Все то время, пока священники убеждали меня в необходимости предстоящего шага, мать-настоятельница хранила полное молчание, хотя у меня создалось впечатление, что она была против. Из фразы, оброненной одним из священников, я поняла, что до моего появления в этой комнате она упорно противилась их решению. Вели они себя высокомерно. После того как святые отцы рассказали, что мне предстоит и что я должна сделать, я покинула их.

Девушка замолчала. Герцог не видел ее лица, но услышал, что дыхание Аме стало неровным, словно рассказ о происшедшем событии заставил ее гнев разгореться с новой силой.

— И тогда вы приняли решение совершить побег из монастыря! — после небольшой паузы проговорил герцог.

— Вы правы! Сейчас представить себе не могу, как только я осмелилась совершить этот поступок, — ответила Аме, — но тогда я ощутила внутренний протест. Одного взгляда на лицо святого отца, который сообщил мне новость, для меня оказалось достаточно, чтобы ощутить собственную незначительность. Кардинал отдает распоряжение, и оно должно быть исполнено, чего бы мне это ни стоило.

— А вам известно имя кардинала, который таким образом распорядился вашей судьбой? — спросил герцог.

— Ну разумеется. Кардинал де Роган, он же принц де Роган, — сказала Аме.

— Вы когда-нибудь встречались с его преосвященством? — поинтересовался он.

— Нет, никогда! Но наш духовник время от времени бывает у кардинала.

— А вы не думаете, мадемуазель, что ваш духовник однажды мог рассказать ему о вас?

— Конечно, я не могу целиком исключить это, не могу представить себе, чтобы духовник мог посоветовать мне принять постриг раньше, чем это обычно делали другие послушницы, наоборот: отец Пьер был одним из тех, кто настоятельно советовал мне подождать своего часа, ни в коем случае не торопиться, сначала обрести полную уверенность в правильности окончательного решения.

— Тогда в вашей истории, несомненно, присутствуют весьма странные обстоятельства.

— Теперь я знаю точно, что мне следует предпринять, — ответила девушка. — Я намереваюсь пожить некоторое время в миру. И обязательно собираюсь увидеть те вещи, которых прежде никогда не видела, а только слышала о них от других девушек, живших в нашем монастыре. Мне хочется пожить в миру как обычному человеку, а если после этого я сочту для себя, что правильным будет принять постриг, я обязательно вернусь в монастырь и стану монахиней.

— Но как вы представляете себе выполнить задуманное? — довольно сухо поинтересовался герцог. — Кроме того, если ваши опасения подтвердятся и монастырское начальство действительно организует погоню за вами, вам вряд ли удастся уехать далеко от обители.

— Пока они меня еще не схватили! — ответила девушка. — И если вы, монсеньор, увезете меня подальше от этих мест — ну хотя бы до Шантильи, то тогда я, возможно, найду кого-нибудь, кто направляется в Париж, Реймс или Орлеан. Мне все равно, куда ехать.

— Дорогое дитя, — возразил ей герцог, — вполне возможно, что вам не удастся так просто разъезжать по всей стране. Для этого вы слишком очаровательны.

— Очаровательна? — удивилась Аме. — Вы считаете меня очаровательной? Я никогда не думала об этом.

Правда, девушки в монастыре говорили мне иногда, что мои волосы красивы. Девушкам в обители не полагается уделять слишком большое внимание своей внешности.

— В монастыре это, возможно, и не имело особого значения, — согласился с ней герцог, — но в мирской жизни наружность человека играет большую роль.

— Но каким образом?

— Приятная наружность или отсутствие таковой является главным объектом волнения для любой женщины, — ответил герцог. — Вы рассказывали мне, что вас подбросили в монастырь. Неужели вы настолько наивны, что ни разу не задумались о том, что, коль вы красивая женщина, все мужчины — независимо от того, что вы сами думаете о них, — обязательно будут влюбляться в вас и добиваться от вас взаимности?

— Я не поддамся соблазну, — ответила девушка, — а если они осмелятся доставить мне хлопоты, можете не сомневаться, я к этому подготовилась.

— Подготовились? — изумился он.

— Да! Чувствуете?

Герцог ощутил прикосновение к своей руке и ощутил укол острым предметом через бархат своего камзола.

— Что это?

— Кинжал, — ответила девушка. — И я всегда буду носить его с собой на тот случай, если кто-нибудь вздумает поступить со мной не должным образом. Этот кинжал принадлежал одной девушке, приехавшей в монастырь из Италии. Она сказала мне, что это старинная вещь, она принадлежала ее роду в течение многих лет, и что этим кинжалом уже убивали людей. Сначала я даже не хотела брать его, но потом решила, что он может пригодиться мне для вышивки, а сейчас я очень довольна, что у меня есть эта вещица. Так что, монсеньор, можете сами убедиться в том, что я вооружена, разве не так?

— Да, определенно, вы можете при случае постоять за тебя, — серьезно подтвердил герцог.

— Уверена, что смогу сделать это, — ответила Аме. — Меня в данный момент беспокоит только одно обстоятельство — у меня нет никакой одежды.

— Как так?

— Разумеется, кроме той, которая на мне и которая в конце концов может выдать меня. Я одета в белую рясу послушницы и черный плащ, который мы в монастыре обычно носим, когда должны петь на хорах в холодную погоду. К большому сожалению, я не взяла с собой ничего из одежды, так как окончательно не знала, что решусь на побег.

— Вы хотите сказать, что решились на этот отчаянный шаг только в тот момент, когда увидели мой экипаж? — спросил у девушки герцог.

— Именно так, хотя вам, может быть, трудно в это поверить, — ответила Аме. — Представьте себе, монсеньор, что в монастырском саду у ограды растет грушевое дерево. Иногда, развлекаясь в свободное время, мы забирались на него и смотрели, что делается в миру за монастырской стеной. В этот вечер я должна была уже находиться в своей келье и спать. Но я так разволновалась, что после сигнала отхода ко сну выскользнула из кельи и направилась в сад погулять.

В этот час в саду никого не было, — продолжала свой рассказ девушка, — я уже говорила вам, что очень нервничала: говорят, рыжеволосые очень темпераментны и нервны, и, чтобы как-то вывести себя из этого состояния, забралась на грушевое дерево и посмотрела на дорогу за монастырской стеной, тогда-то я и увидела вашу карету, монсеньор, которая в этот момент подъезжала к нашей обители. Сейчас я и сама не могу понять, что заставило меня поступить именно таким образом, :

— то ли;. злость, то ли нечистый попугал, — но я спустилась по стене и подобралась, насколько могла, поближе к карете, чтобы постараться выяснить, о чем будут говорить стоявшие вокруг нее люди.

Я увидела, как вы, монсеньор, вышли из экипажа и направились к обочине, чтобы побродить в лесу, — рассказывала девушка. — Потом я заметила, что ваши люди начали выпрягать захромавшую лошадь. Никто из слуг особо не следил, дверца кареты все время оставалась открытой. Я не могла поверить в то, что мои действия могут увенчаться успехом, до тех пор, пока не оказалась на полу вашего экипажа, накрывшись для безопасности пледами.

— Совершенно очевидно, что вы, мадемуазель, весьма импульсивная особа, — проговорил герцог. — Мне даже трудно представить себе, что может случиться с вами теперь, когда вы оказались в миру, вне монастырских стен.

— Я только об этом и думала все время, пока мы разговаривали с вами, монсеньор. И считаю, что все достаточно просто.

— Что именно? Каковы дальнейшие ваши действия? — поинтересовался у девушки герцог.

— Я собираюсь отправиться с вами независимо от того, куда вы направляетесь. Думаю, что в этом случае мне ничто не будет угрожать.

— Это невозможно.

— Почему же?

— Это невозможно ни при каких обстоятельствах, — резко ответил герцог. — Я еду в Париж.

— А мне как раз очень хотелось бы посмотреть этот город. Сколько помню себя, всегда мечтала побывать когда-нибудь в столице. И могу обещать, что не доставлю вам абсолютно никаких хлопот.

— А теперь послушайте меня, — строго заметил ей герцог. — Я готов довезти вас до Шантильи и там высадить, думаю, в этом не будет ничего дурного. А если вы, мадемуазель, исчезнете из моей кареты сразу, как только мы доберемся туда, я могу поклясться, что на все вопросы о вас буду отвечать всем, что ничего не видел и ничего не знаю.

— Но ведь это будет ложью, — с упреком возразила ему девушка.

— Не думаю, что нам с вами при сложившихся обстоятельствах следует беспокоиться по поводу того, где правда, а где ложь, — ответил герцог. — Кроме того, я дам вам немного денег, чтобы приобрести себе что-нибудь подходящее из одежды. После этого вы сможете какое-то время — думаю, очень короткое, мадемуазель, — наслаждаться свободой, пока вас не вернут назад, в монастырь.

Поймите, что рано или поздно они все равно вас отыщут, а может статься, вы сами решите, что наилучшим выходом из создавшегося положения для вас будет возвращение в обитель; но дальнейшее меня уже не интересует.

Как только доберемся до Шантильи, мы с вами расстанемся. Вполне возможно, что когда-нибудь, вспомнив, я буду сожалеть о том, что так и не узнаю, чем же в конце концов закончилось ваше приключение.

— Для меня лучше всего было бы добраться до Парижа в вашем обществе, — настаивала на своем Аме.

— Никак не могу согласиться с вами, что все это так просто, — ответил герцог. — Едва ли мне было бы прилично въехать в Париж в обществе монахини, сбежавшей из монастыря. Пожалуй, они там еще решат, что это я увез вас из монастыря, да еще против вашей воли. Это вызвало бы скандал и ни для кого из нас добром не кончилось.

— Но ведь я еще не монахиня — в настоящее время я являюсь только послушницей; а, кроме того, кто может обвинить вас в насильственном похищении человека, которого вы до этого дня не видели в глаза, — возразила герцогу девушка. — К тому же кто вдруг узнает обо всем? Ведь я, монсеньор, без особого труда могла бы сойти за вашу служанку или еще за кого-нибудь.

— В мои привычки, мадемуазель, не входят путешествия в сопровождении служанок, — возразил девушке герцог. — Все слуги, которые сопровождают меня в поездках, — исключительно мужчины, а женщины, необходимые для ведения хозяйства, будут наняты мной на месте, в Париже.

— В таком случае есть еще один выход: я переоденусь в мужское платье. Какую роль мне лучше исполнять?

— Вы говорите глупости.

— Право, это не глупости. Я могла бы сойти за вашего пажа. Ну конечно же, я могу быть вашим пажом! Одна из новых послушниц в нашем монастыре как-то рассказывала мне о том, что ее брат был пажом у короля. Ему не исполнилось тогда еще и пятнадцати лет, а он уже три месяца находился при королевском дворе в Версале. Если могут быть пажи у короля, то может быть паж и у вас — вы ведь герцог, а герцогу по титулу допускается иметь пажей?

— У меня уже есть паж, — резко ответил герцог.

— А где же он?

— Он сейчас находится в другой карете, которая едет следом за нами. И когда мы доберемся до Шантильи, он через некоторое время появится там. Этот паж — мой кузен; он хрупкий мальчик и всю дорогу, пока мы пересекали Ла-Манш, страдал от морской болезни; он до сих пор жалуется на недомогание, вызванное морским путешествием.

— В таком случае он совершенно непригоден для выполнения обязанностей пажа, — решительно заявила девушка. — И его следует незамедлительно отправить обратно домой, а его обязанности могла бы выполнять я.

Герцог приложил руку ко лбу — терпение его иссякло.

— Послушайте, дитя мое, предложенная вами идея совершенно нелепа. У меня не осталось ни малейших сомнений относительно того, что ваше богатое воображение совершенно несовместимо с пребыванием в монастыре, но все это меня, простите, совсем не касается. Я помогу вам, я уже говорил, но ни при каких обстоятельствах не возьму вас с собой в Париж. Ну что, мадемуазель, надеюсь, теперь вам все ясно?

— Но, монсеньор, как вы можете быть таким жестоким!

Вырвавшиеся у девушки слова прозвучали с оттенком возмущения, даже укоризненно, и вдруг герцог почувствовал, как на его руку легла маленькая теплая ладошка Аме.

— Прошу вас, помогите мне, — взмолилась девушка. — Пожалуйста! Прошу вас!

— Не могу, — ответил герцог. — Вы сами должны понимать, что это выше моих возможностей.

— Но почему? Обещаю, что не доставлю вам за все время пути абсолютно никаких хлопот. Я буду выполнять все, о чем бы вы ни попросили, буду подчиняться во всем, не приказывайте покинуть вас в Шантильи. Прошу вас, монсеньор, разрешите мне остаться. Пожалуйста!

Наступила непродолжительная пауза, и, прежде чем герцог успел вымолвить хоть слово в ответ, девушка вновь заговорила:

— Никогда бы не подумала, что люди могут быть такими непреклонными и жестокими. Сначала кардинал, затем святые отцы, сообщившие его распоряжение в таких выражениях, что заставили меня буквально возненавидеть их, а сейчас…теперь… вы! Когда я увидела вас впервые, не могла и подумать, что вы окажетесь таким.

— А чего вы, собственно говоря, ожидали от меня, мадемуазель? — спросил герцог, удивляясь тому, что он все еще сохраняет спокойствие.

— Вы мне показались таким сильным, как… ну, как человек, способный отомстить за любую несправедливость, который… как бы это поточнее сказать… который всегда защищает слабых. И еще мне показалось, когда я рассматривала вас, что вы очень красивы.

И тут совершенно неожиданно герцог расхохотался.

Это несчастное дитя, дрожащее от страха и умоляющее его о милости, накрепко вцепившееся в его руку с самого начала их совместного путешествия, естественно, вызывало в нем жалость, но ситуация казалось ему забавной.

Он смеялся, но чувствовал, что ее пальцы все крепче сжимают его руку, как будто она в отчаянии цепляется за нее, как за последнюю надежду.

Герцог вспомнил свое первое впечатление об этой девушке, когда она поднялась с пола кареты, стоявшие в ее глазах слезы, ее прекрасные волосы в свете фонаря, а вместе с мыслями о девушке ему вспомнилась последняя встреча с кардиналом де Роганом.

Принц был в Опере и сидел в ложе напротив той, которую занимал герцог. Величественность фигуры кардинала, одного из самых могущественных людей Франции, выгодно подчеркивало его одеяние. Но его фривольные речи, морщинки вокруг плутовских глаз, все свидетельствовало о разгульном образе жизни, не чувствовалось и следа святости.

В тот вечер принц де Роган был окружен несколькими привлекательными женщинами, еще тогда герцог вспомнил, что кто-то рассказывал ему, как о широко известном факте, что любовница кардинала разъезжает с ним повсюду под видом аббатисы. Герцогу кардинал де Роган не понравился. Было в его облике что-то порочное, от чего приличных людей должно коробить, даже если на нем и была мантия.

Но без малейшего сомнения, этот человек обладал огромным влиянием, с которым приходилось всем считаться, а тут еще Аме против принца Людовика де Рогана эта девчонка без имени, которая решилась потягаться с ним.

Герцог усмехнулся. Создавшаяся ситуация показалась ему комической. Он выглянул в окошко кареты. Они подъезжали к Шантильи. Вдали показались первые домики городской окраины, стали слышны удары лошадиных копыт о булыжники, которыми были вымощены улицы городка.

Если герцог и собирался принимать какое-либо решение, это следовало делать немедленно.

— Пожалуйста, помогите мне, прошу вас, возьмите меня с собой! Только вы можете спасти меня, — снова взмолилась Аме, ее лицо было обращено к нему, губы дрожали.

Карета поехала медленнее. Прямо перед ними показался постоялый двор. В десятках окон ярко горели огни, а из двери поспешил навстречу хозяин, чтобы приветствовать знатных гостей.

И в это мгновение герцог принял окончательное решение.

— Хорошо, — коротко бросил он, — я беру вас с собой.

Глава 2

Герцог заканчивал свой завтрак в отдельной комнате гостиницы при почтовом дворе в Шантильи, находясь в самом лучшем расположении духа.

Сама гостиница не отличалась изысканностью, но блюда здесь готовили отменные. Герцог начал свою трапезу с омлета, он был необыкновенно вкусным, а поданные затем отбивные приготовлены из молодого, только что забитого ягненка. К блюдам были поданы вина из местных погребов.

Герцог позавтракал с большим аппетитом. Он не принадлежал к тому типу аристократов, которые едва притрагиваются к пище или вообще не завтракают. Излишества присутствовали в его жизни — их, надо сказать, было не так уж и мало, но существовали твердые правила, которые неукоснительно соблюдались.

Одному из них он всегда следовал: находясь в Англии, он уделял много времени физическим упражнениям и сохранил отменное здоровье, многие из его сверстников, которые не могли этим похвастаться, прозвали его «железным».

Возможно, поэтому же он сохранил и свою мужскую силу, что делало его чрезвычайно привлекательным для женщин. Немало было пролито слез в ночь накануне отъезда герцога из Англии, но в характере этого человека была одна черта: он никогда не сожалел о тех очаровательных подругах, которых покидал.

Герцог поставил бокал на стол. Наступило время трогаться в путь, он был очень озабочен тем, чтобы как можно скорее добраться до Парижа и немедленно взяться за выполнение порученного ему задания, он отодвинул стул и встал из-за стола. В дверь раздался стук.

— Войдите, — отрывисто бросил герцог.

Дверь медленно открылась, и, пока его светлость решал, кто же может входить к нему так неуверенно, из-за двери показалось лицо, и веселый голос воскликнул:

— Так вы один, монсеньор! Это просто замечательно! Мне очень хотелось, чтобы первым на меня взглянули вы и убедились, что все сделано правильно.

Произнося эти слова, Аме вошла в гостиную и закрыла за собой дверь. Герцог бросил на нее взгляд и сразу понял, что не ошибся прошлой ночью, когда посчитал ее красавицей. Если она показалась ему очень привлекательной ночью в карете, а потом в гостинице, когда он поспешно вел ее, завернувшуюся в темный плащ, вверх по лестнице, стремясь поскорее скрыть девушку от любопытных глаз тех, кто видел, как они приехали, то теперь, в лучах солнца, пробивавшихся сквозь забранное частым переплетом окно, она, без сомнения, предстала перед герцогом в своей подлинной красоте.

Когда он впервые увидел ее в карете при свете фонаря, его поразила красота ее волос: они были огненно-рыжего цвета. Некоторые художники очень удачно сумели передать этот цвет на своих бессмертных полотнах.

Глаза были голубыми — такими светлыми и прозрачными, каким бывает летом небо над Англией. Темные ресницы обрамляли огромные глаза, крошечный прямой носик как бы терялся между ними на этом милом лице.

Губы были полными и сильно изогнутыми, отчего улыбка казалась очень нежной, немного застенчивой и очень радостной.

Аме была невысокого роста: она едва доставала герцогу до плеча, но фигура ее была вполне зрелой, так что любой, увидевший эту девушку, понимал, что перед ним уже не ребенок.

И вот теперь, когда она стояла перед его светлостью, устремив на него взгляд, с полуоткрытыми губами и ждала его мнения, тот наконец понял, что должен что-то сказать.

Когда герцог видел ее прошлой ночью, волосы у девушки свободно ниспадали на плечи, поверх прямой, грубовато сшитой белой рясы послушницы был надет темный плащ. Сейчас лицо Аме было полностью открыто, а волосы собраны в пучок на затылке. На шею девушка повязала кружевной шарф, а вместо рясы на ней была одежда пажа из черного бархата: расклешенный камзол, украшенный серебряными пуговицами, и облегающие фигуру панталоны из черного шелка, схваченные у колен блестящими пряжками, которые удивительно гармонировали с такими же пряжками, какими были застегнуты ее лакированные туфли.

Герцог поднял свой монокль и еще раз внимательно осмотрел девушку. Но поскольку он так и не проронил ни единого слова, Аме, не в силах далее хранить молчание, заговорила сама.

— И как вы думаете, монсеньор, похожа я на пажа? — спросила она с волнением в голосе. — Правда, это не самая лучшая одежда из гардероба Адриана. Я решила сохранить его лучшие наряды к тому времени, когда мы с вами прибудем в Париж. Но из его повседневной одежды я выбрала наилучшую, должна признаться, что эта одежда подходит мне гораздо больше, чем его наряды для торжественных случаев.

— А что, разве Адриан уже уехал? — спросил герцог.

— Да, можете не сомневаться, он уехал примерно час назад. И, по словам вашего лакея, он был рад тому, что возвращается назад, домой.

— А вас он не видел?

— Ну разумеется, нет, — ответила девушка. — За исключением вашего лакея меня не видел здесь ни один человек; между прочим, ваш лакей мне понравился. У меня создалось впечатление, что ему можно доверить любую тайну.

— Видите ли, Дальтон служит мне уже многие годы, — проговорил его светлость. — И вы можете целиком положиться на его порядочность.

— Мне тоже показалось, что этот человек никогда не выдаст меня. Но вы, монсеньор, еще не сказали, насколько хорошо я перевоплотилась в пажа.

Герцог улыбнулся:

— И все-таки женщина всегда остается женщиной!

Конечно, вы — настоящий паж, и при этом очень красивый. Ну что, я сказал именно то, что вы хотели услышать?

— Да нет, что вы! — возразила ему девушка. — Простоя хотела узнать ваше мнение, удалась ли мне роль. Как вы считаете, монсеньор, в этом костюме можно меня узнать? Может ли кто-нибудь, увидев меня, усомниться в том, что я действительно молодой человек, пятнадцати лет от роду, в общем, ваш кузен Адриан… простите, а каково полное имя юноши?

— Корт, — проговорил герцог.

— Благодарю вас. Адриан Корт, не слишком красиво.

— Простите, если это имя не очень радует ваш слух, мадемуазель, — сухо отреагировал его светлость. — Так уж случилось, что моя семья носит фамилию Корт.

— Мне больше нравится Мелинкорт, — возразила ему девушка, — и эта фамилия подходит вам гораздо больше.

Именно такую фамилию должны носить люди, подобные вам.

— Большое спасибо. Я рад, что вам понравилась моя фамилия.

— Вы опять смеетесь надо мной, монсеньор, — быстро проговорила девушка. — Неужели я сказала какую-нибудь глупость? Никак не могу понять вашего отношения к своей особе.

— Нет, в том, что вы сказали, не было ничего смешного, — ответил герцог. — Просто женщины, как правило, не льстят мужчинам так открыто., Глаза у Аме широко раскрылись.

— Но у меня и в мыслях не было льстить вам. Лесть, я полагаю, означает, что вы говорите человеку вещи, которые, по вашему представлению, должны понравиться ему, но в то же время не вполне правдивы. Неужели у вас могла возникнуть мысль, что я льстила, когда говорила о том, что у вас благородная внешность и вы замечательная личность?

— Да могла, потому что это не так, — резко ответил он девушке. — Давайте-ка лучше поговорим о вас. Вы, мадемуазель, заняли место моего пажа и обязательно должны играть свою роль полностью, так как в противном случае не пройдет и недели, как мы оба окажемся в весьма затруднительном положении.

— То есть вы хотите сказать, что я должна в точности выполнять все обязанности пажа?

— Именно это я и имею в виду.

— Тогда не могли бы вы сообщить мне, что именно входит в обязанности пажа?

Пока они разговаривали, девушка постепенно приближалась к столу, пока наконец не расположилась на одном из кресел рядом с его светлостью.

— Прежде всего, — довольно резко заметил герцог, — вы никогда не должны без специального разрешения сидеть в моем присутствии, не должны ни в коем случае говорить до тех пор, пока я не разрешу вам этого. Если же я обращаюсь к вам с каким-либо вопросом, вы, отвечая, обязательно должны добавлять обращение ко мне в соответствии с титулом — «ваша светлость».

— Хорошо, я запомнила все, что вы мне сказали.

— Далее. Вы обязательно должны всегда помнить о том, что являетесь англичанкой, и соблюдать особую осторожность в своей речи. Мне кажется, что француз вряд ли обратит внимание на те небольшие погрешности, которые вы допускаете, разговаривая по-английски.

Но если вас услышит англичанин, он непременно сразу все поймет.

— Боже мой! — воскликнула девушка, затем посмотрела герцогу в лицо и рассмеялась. — Простите, я уже обо всем забыла. Прошу вас, поправляйте меня, пожалуйста, так как иначе я могу допустить — как это лучше сказать? — ошибку, которая откроет все карты.

Девушка весело рассмеялась собственной шутке, и очень трудно было бы не поддаться очарованию блеска ее глаз и жизнерадостности ее голоса. Тем не менее герцог слегка нахмурил брови.

— Кроме того, я полагаю, — сказал герцог, — что вам не помешало бы припудрить свои волосы. Любой, кому бы ни поручили ваш розыск, прежде всего обратит внимание на то, что ему известно: рыжие волосы и голубые глаза. Это редкое сочетание привлечет к себе внимание.

— Разумеется! — воскликнула девушка, сложив руки. — Я должна была обязательно додуматься до этого сама.

Я незамедлительно поднимусь наверх и попрошу Дальтона припудрить мне волосы. Это не отнимет у нас много времени.

Герцог извлек золотые часы из жилетного кармана.

— У вас примерно четверть часа, — проговорил он. — Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше.

Девушка даже подпрыгнула от радости. Но потом лицо ее вдруг омрачилось.

— Монсеньор, вы ведь не уедете отсюда без меня, правда? Обещайте мне это, ваша светлость!

В этих словах было что-то трогательное, как будто на какое-то мгновение она усомнилась не только в герцоге, но и во всем, что окружало ее, во всей той хрупкой конструкции, на которой покоилась ее вера.

— Насколько помню, я уже дал слово, что возьму вас с собой в Париж, — заверил девушку герцог.

Беспокойство в ту же секунду бесследно исчезло яз глаз девушки.

— Простите меня, монсеньор, — проговорила она мягко, — даже не знаю, как я могла сказать такую глупость, прошу понять меня, иногда у меня появляется ощущение, как будто все происходящее мне снится. Ведь еще вчера я находилась в монастыре — подавленная, трепещущая перед тем, что ожидало меня в будущем, а сегодня я уже с вами. Все так резко изменилось.

— Я думаю, что вчера вы находились в лучшем положении для себя, — сухо заметил герцог.

— Да нет же, уверяю вас! — пылко возразила ему девушка. — Я сейчас не касаюсь причин, по которым некто может распоряжаться судьбой другого человека. Но тогда святые отцы распоряжались мною, они разговаривали со мной в таком тоне, будто я их служанка, которая обязана беспрекословно исполнять их прихоти, невзирая на мое к ним отношение.

Говоря это, она вздернула подбородок. И столько было у этой девушки уверенности, столько неподдельной наивности в ее словах, грации в повороте ее маленькой «Головки, что герцог не удержался от улыбки. Если эту девушку зовут Аме, то он не сомневается, что она происходит из хорошей семьи, что в ее жилах течет кровь аристократов.

Затем, осознав, что отпущенное ей время истекает, а она все еще не готова, девушка тихо ахнула, бросилась к двери и мгновенно ускользнула, словно капля ртути. Но еще в течение некоторого времени после ее исчезновения все мысли его светлости были прикованы к этой юной особе.

На лице его сохранилось мрачное выражение; лишь иногда, когда он улыбался, что случалось очень редко, . присущее его лицу суровое выражение смягчалось юношеской одухотворенностью. Годы, проведенные герцогом в поисках постоянных удовольствий, взяли свое — нет тело его осталось таким же сильным и здоровым, но на лице были заметны следы праздной жизни.

Красивое лицо, чувственный рот, но — темные круги под глазами, жесткие складки около губ, а главное — суровое, стальное выражение глаз. Это было лицо человека, которого воспитали в духе познания сущности жизни, но который в процессе этого воспитания открыл для себя, что в этой жизни нельзя доверять и еще меньше — полагаться.

Спустя несколько минут герцог встал из-за стола, но в этот момент вновь раздался стук в дверь.

— Войдите!

В дверях стоял толстый и добродушный владелец здешней гостиницы.

— Разрешите, ваша светлость? Я пришел к вам с известием чрезвычайной важности.

Прикрыв за собой дверь, толстяк пересек гостиную и подошел к нему вплотную.

Это был пожилой человек, голова его почти полностью облысела, если не считать нескольких седых прядей около ушей. Он был достаточно честен, насколько наличие этой черты характера можно было вообще предполагать в людях его профессии, гостиница его была гораздо чище и отличалась большим гостеприимством, чем подавляющее большинство подобных заведений на всем побережье до Парижа. Он умел зарабатывать деньги и беречь их, в его положении любой француз не испытывал бы ничего, кроме радости. Сейчас хозяин гостиницы был чем-то обеспокоен. Заложив толстые пальцы за передник, он приблизился к герцогу настолько близко, чтобы можно было разговаривать только шепотом.

— Тут прибыли два господина, которые хотят видеть вашу светлость. Они решительно настаивают на аудиенции, я сообщил им, что вы готовитесь с минуты на минуту покинуть гостиницу.

— Кто они? — спросил герцог.

— Один из них — священник, ваша светлость, другой одет в ливрею слуг кардинала.

— А что им могло понадобиться от меня? — поинтересовался герцог.

— У них, ваша светлость, имеется несколько вопросов к вам относительно некоего лица, которое исчезло из монастыря де ла Круа в Сен-Бени. Он располагается приблизительно в пяти милях отсюда, как раз по той дороге, по которой вы прибыли в Шантильи.

— А с чего бы вдруг эти люди вообразили себе, что у меня должны быть какие-либо сведения о событиях, которые произошли в том монастыре?

Хозяин гостиницы вновь тревожно оглянулся.

— В настоящее время они уже почти закончили опрос всех тех, кто прибыл в Шантильи прошлой ночью вместе с вашей светлостью. Я сообщил им, что ваша светлость приехали один, а слуги прибыли позже — примерно через час.

— Очень хорошо, что вы сообщили им об этом, — похвалил его герцог. — Можно ли доверять вашим людям?

— Без сомнения, ваша светлость. Все слуги в моей гостинице — это, к счастью, члены моей семьи: две дочери, племянница моей жены и жена моего старшего сына, который в настоящее время призван на службу в армии.

— А что вы могли бы сказать относительно других слуг? — спросил герцог.

— Я могу поклясться вам в том, что они, ваша светлость, абсолютно ничего не видели. Все остальные слуги — это лишь два конюха; они — из местных деревенских ребят и глазели только на лошадей вашей светлости. Я мог бы поклясться вам в этом даже спасением собственной души.

— Ну хорошо, хорошо; а известно ли этим господам, что один из моих экипажей отбыл отсюда этим утром?

— Да, известно. Они, ваша светлость, видели, как он уезжал. Эти господа находились как раз во дворе, когда та карета выезжала из ворот.

— Ну вот, пожалуй, и все, что я хотел узнать у вас, — проговорил герцог. — Вы можете ввести их.

В течение некоторого времени хозяин гостиницы стоял перед герцогом, устремив свой взор поверх его головы, в глазах его при этом застыла тревога, а пальцы нервно перебирали край передника, обшитый грубой холстиной.

— Ваша светлость, а вы уверены в том, что я ни при каких обстоятельствах не пострадаю? Вам ведь известно, что я бедный человек, а у кардинала в руках такая власть.

— До тех пор, пока вы будете держать свой рот на замке, неприятности вам не грозят, — заверил его герцог. — Вы уже сообщили двум незнакомцам, что я прибыл вчера в вашу гостиницу один, и со своей стороны обязательно заверю их в том, что вы сказали им истинную правду. Ну а теперь пусть войдут.

— Да, ваша светлость, будет исполнено.

Хозяин поспешил к двери, он открыл ее и что-то крикнул, герцог понял, что те двое, о которых они с хозяином говорили минуту назад, ожидали в коридоре. Он посмотрел на дверь. Она показалась ему достаточно прочной, чтобы кто-либо сумел подслушать их разговор с хозяином гостиницы, если, конечно, не предполагать человека с чрезвычайно чутким слухом, приложившим ухо к замочной скважине.

— Ваша светлость, вас желают видеть двое господ, — объявил хозяин гостиницы, но до герцога донеслось несколько фраз, которыми гости и хозяин обменялись шепотом.

Первым в гостиную вошел священник. Это был высокий, худой, аскетичного вида человек, чей взгляд, казалось, пронизывал насквозь всех, на кого был направлен.

За ним проследовал мужчина помоложе, одетый в изысканную ливрею слуг кардинала де Рогана.

Перед тем как уделить внимание своим визитерам, герцог извлек из кармана табакерку и взял щепотку табака; затем, слегка наклонив голову, дал понять, что гости могут обратиться к нему по своему делу.

— Вы хотели видеть меня, господа?

— Вы герцог Мелинкортский? — спросил священник.

— Да.

— Я — отец Андре, а этот господин — капитан стражи его преосвященства кардинала де Рогана.

— Какое у вас может быть дело ко мне, господа? — поинтересовался герцог. — Прошу вас, не сочтите за невежливость с моей стороны, но мне хотелось бы, чтобы вы изложили свое дело очень кратко, я собираюсь отправиться в Париж, и если что и могло бы в эту минуту вызывать мое неудовольствие, так это любая непредвиденная задержка.

— Мы не отнимем у вашей светлости много времени.

Ведь вы прибыли сюда прошлой ночью?

— Именно так.

— Примерно за пять миль до этой деревушки вы проследовали мимо монастыря де ла Круа. Он располагается приблизительно в двух километрах от Сен-Бени.

— В самом деле? — удивился герцог. — Очень сожалеют но я вряд ли достаточно хорошо разбираюсь в названиях маленьких придорожных деревень; боюсь, что так же, наверное, обстоят дела и с названиями монастырей.

— А когда вы, ваша светлость, прошлой ночью проезжали мимо того монастыря, ничего необычного на дороге не заметили? Вы нигде не останавливались поблизости от него? Или, может быть, кто-то попросил вас подвезти его?

— Нет, ничего похожего со мной прошлой ночью не происходило, хотя, если что-нибудь подобное и случилось бы, скажите, с какой стати я должен отчитываться перед вами, господа?

Вопрос герцога прозвучал довольно строго.

— Нет-нет, что вы, ваша светлость, — забеспокоились визитеры. — Мы нуждаемся в вашей помощи и собирались попросить вас о содействии.

— В самом деле? До последнего момента вы даже не сказали о том, что вам необходимо содействие с моей стороны. У меня возникло ощущение, что я в мягкой форме подвергаюсь допросу папской инквизиции.

— Ваша светлость, ни о каком допросе не может быть и речи. У нас даже в мыслях не было ничего подобного, — заверил герцога священник. — Прошлой ночью вы проезжали по той дороге, и некто, кого в данное время мы разыскиваем, вполне мог обратиться к вам за помощью либо справиться у вас о пути до определенного места.

— Должен заметить, что карета, в которой я путешествую, — проговорил герцог, — как правило, передвигается с большой скоростью и остановить ее на пути следования не так просто, тем более по сигналу первого встречного, махнувшего рукой с обочины.

— Да, да, конечно, вы правы, — согласился с герцогом священник. — Вы, ваша светлость, могли что-нибудь заметить по пути. Скажите, а вы случайно не останавливались где-нибудь поблизости от деревушки Сен-Бени?

Нечто странное, прозвучавшее в вопросе этого человека, а также появившийся огонек в его глазах вызвали у герцога ощущение, что священник знает гораздо больше, что-то недосказывает. Герцог вновь извлек из своего кармана табакерку.

— Теперь, когда вы упомянули об этом, — проговорил он, — я и в самом деле думаю, что вполне мог останавливаться именно в окрестностях Сен-Бени, когда прошлой ночью у меня возникла необходимость заменить одну из лошадей в упряжке. К тому времени уже было темно, я был очень голоден и, право, не обращал внимания на что-либо вокруг, так как думал лишь о том, чтобы скорее тронуться в путь.

— И что же случилось, пока вы стояли там? — быстро задал вопрос капитан, который до этого момента не произнес ни слова.

— Что случилось, пока мы стояли там? — повторил его вопрос герцог. — Я ведь уже говорил вам, господа, что мы меняли лошадей в упряжке. Видите ли, один из моих форейторов передвигался медленнее из-за того, что его лошадь захромала. Оказалось, что у нее ослабла подкова, сегодня утром хозяин сообщил мне, что все в порядке и лошадь вернут в упряжку.

— А пока вы ждали, когда закончат менять лошадей, к вам не обращалась дама?

— Дама! — воскликнул герцог. — Какая дама?

Капитан и священник обменялись взглядами.

— К вам могла обратиться монахиня.

— Монахиня! — повторил герцог. — Нет, я уверен, что обязательно заметил бы одинокую монахиню, бредущую в столь поздний час вдоль дороги. Скажите, она была пожилой, эта монахиня?

Услышав вопрос герцога, капитан и священник вновь переглянулись.

— Поскольку вы, ваша светлость, в ту ночь никого не видели на дороге у монастыря де ла Круа, — проговорил священник, — то в таком случае мы не смеем больше беспокоить вас. Должны также извиниться перед вами, если наши вопросы могли показаться вам несколько дерзкими. Но у нас приказ кардинала.

— Да, конечно, понимаю, — ответил герцог. — Сожалею, что ничем не смог вам помочь.

Оба визитера направились к двери, но на пороге священник оглянулся:

— Я слышал от хозяина здешней гостиницы, что один из ваших пажей этим утром отправился назад, в Англию.

Что, были какие-то особые причины для его отъезда?

— Он заболел, — ответил герцог. — Мой мажордом попросил у меня разрешения отправить мальчика назад, так как он почувствовал себя плохо в дороге И должен заметить, что это очень неудобно, так как я привык, чтобы у меня в услужении постоянно находились двое пажей.

А теперь у меня остался только один, который, без сомнения, сразу почувствует, что выполнение всех обязанностей потребует от него гораздо большего напряжения. Хочу повторить вам еще раз, теперь я буду испытывать большие неудобства.

— Ваша светлость, примите наше сочувствие, — учтиво проговорил священник.

Они поклонились, прощаясь с герцогом, и дверь раскрылась. В течение некоторого времени после их ухода герцог стоял неподвижно, затем опустил табакерку в карман и направился к окну.

Он увидел, как его недавние посетители пересекли двор — священник в черной сутане и широкополой шляпе и капитан стражи в красочно расшитом мундире, который делал его немного похожим на петуха. Через несколько секунд они скрылись из виду, но герцог не отходил от окна.

Послышался цокот лошадиных копыт, и через секунду по дороге промчался отряд из шести человек в ливреях слуг кардинала и вместе с ними священник, который сидел на лошади, словно ворон. Семь человек на поиски одной сбежавшей из монастыря девчонки!

Тихий голос и чье-то прикосновение к локтю вывели его светлость из задумчивого состояния.

— Что они вам сказали? Что им было нужно?

Перед герцогом стояла Аме, волосы были тщательно припудрены искусными руками Дальтона, надо сказать, что она стала еще очаровательнее, если только это было возможно. Светлый оттенок волос подчеркивал прозрачность кожи девушки, глаза блестели, как прежде.

— Мы покидаем гостиницу немедленно, — распорядился герцог, быстро оглядев девушку с головы до ног. — Времени для разговоров у нас нет ни секунды. Нужно ехать. Карета готова?

— Да, все готово, — ответила девушка. — Не так давно спустили вниз багаж, счет оплачен. Хозяин гостиницы был счастлив, кланялся чуть ли не до земли: наверняка немало получил и на чай.

— Тогда немедленно покидаем гостиницу.

Он взял свой плащ со стула, набросил его на плечи.

Потом, взглянув на девушку, герцог понял, что Аме ждет, когда он отдаст ей дальнейшие распоряжения.

— Вы должны подать мне шляпу и перчатки, — проговорил он наставительно. — А когда мы с вами окажемся во дворе, постоянно следите за собой, помогайте мне сесть в карету с должной степенью почтительности — никогда не забывайте о том, что в любой момент за вами могут следить.

Нотки, прозвучавшие в его голосе, подсказали девушке что все, о чем сейчас сообщил его светлость, имеет чрезвычайную важность. Она взяла шляпу и перчатки и подала их герцогу, после чего последовала за ним из гостиной в коридор.

Карета герцога была подана к парадной двери гостиницы, лакей в серебристо-голубой ливрее держал дверцу открытой. Девушка в соответствии со своей ролью пажа поспешила вперед и подала руку так, чтобы его светлость мог опереться на нее, когда медленно и с большим достоинством поднимался в свою карету по ступенькам, которые были устланы красным ковром.

В карете он расположился на мягком широком сиденье. Лакей укрыл его ноги пледом. Когда герцог полностью устроился, девушка подняла ступеньки. Уловив взгляд герцога, она расположилась на меньшем сиденье напротив его светлости. Дверца кареты закрылась, и они тронулись в путь.

Когда они отъезжали от гостиницы, герцог немного пригнулся вперед, как бы собираясь посмотреть, следуют ли за ним форейторы. Взглянув в ту сторону, он заметил человека в черной сутане и широкополой шляпе, стоявшего в тени ворот конюшни. Один священник, следовательно, ускакал прочь, а другой остался возле гостиницы наблюдать за отъездом герцога.

Герцог не сказал ни слова об этом девушке, но вновь осмотрел ее, и теперь уже более критически, чем сделал это во время завтрака, когда Аме приходила в гостиную продемонстрировать ему свои успехи в переодевании.

Насколько достоверно замаскирована сейчас девушка, вот что хотел выяснить для себя его светлость.

Сейчас Аме превратилась в чрезвычайно красивого мальчика; и в этот момент герцог решил, что она, пожалуй, сможет выдержать любое испытание, по крайней мере в тех случаях, если не найдется никого, кто заподозрит, что она может быть кем-то другим. Девушка была приблизительно такого же роста, как и Адриан Корт, его одежда сидела на ней великолепно, увеличение ширины плеч делало ее еще более похожей на мальчика.

Но мальчики в возрасте пятнадцати лет, как правило, не обладают столь привлекательной внешностью, и именно в этом герцог видел главную опасность этого маскарада, в который он оказался вовлеченным из-за настойчивых просьб Аме и который с самого начала вызывал у герцога самые серьезнейшие сомнения.

Размышляя о кардинале, он решил для себя, что обязан перехитрить этого вельможу. В тот момент герцог Мелинкортский не столько думал о помощи, в которой так нуждалась эта несчастная молодая послушница, сколько об охоте, в которой впервые в жизни его светлость играл роль не охотника, а его жертвы.

— Монсеньор, расскажите мне, что вам сообщили те господа, — попросила его девушка, когда они наконец выехали за пределы Шантильи и продолжили свой путь по хорошо укатанной проселочной дороге, проложенной через вековой лес.

Герцог рассказал Аме, о чем шла речь.

— Этот священник был одним из тех, кто приезжал тогда в наш монастырь в связи с моим делом, — сказала ему девушка. — Я видела его тогда из окна своей кельи. Но никогда прежде я не видела другого человека, который был в лиловой одежде.

— Это был капитан стражи кардинала де Рогана, — объяснил девушке герцог.

— Кардинала! — тихо ахнула Аме. — Так, значит, кардиналу уже известно, что я убежала из монастыря! Но как же он мог узнать об этом так быстро?

— Не знаю, — ответил герцог. — Должно быть, они сообщили кардиналу об этом происшествии прошлой ночью. Как вы думаете, когда они могли обнаружить ваше исчезновение из монастыря?

— Я думаю, это не могло случиться раньше утра, — ответила девушка. — Но, разумеется, никогда нельзя исключить возможность того, что наставница могла отправиться по нашим кельям, чтобы убедиться, все ли мы на месте и спим. Полагаю, так в действительности и должно было случиться! Сестра Мария очень добрая, но уже старенькая и очень беспокойная. Каждая келья в нашем монастыре имеет в двери зарешеченное окошко, через которое наставница может заглянуть внутрь и убедиться, что послушница спит. В тех случаях, когда кто-нибудь из ее подопечных чем-то обеспокоен или не может заснуть, она входит в келью, чтобы подать стакан воды или прочитать молитву.

— Думаю, что прошлой ночью, — продолжала свои рассуждения девушка, — сестра Мария обязательно должна была заглянуть в мою келью и удостовериться в том, что я нахожусь на месте. Вполне вероятно, ей могла приказать сама мать-настоятельница, поскольку думала, что я буду чрезвычайно обеспокоена тем, что случилось в ее келье накануне.

— Хорошо, теперь скажите мне, что могла бы предпринять ваша наставница после того, как обнаружила, что ваша келья пуста.

— Сестра Мария должна немедленно доложить о случившемся матери-настоятельнице. Мне кажется, что у остальных монахинь это происшествие не вызвало бы такого беспокойства. Они могли бы подумать, что я отправилась поболтать к одной из своих соседок. Правда, после того как в монастыре тушили свет, такие прогулки были строго запрещены, но мы довольно часто пренебрегали этим запретом. Но, как я уже говорила вам ранее, монсеньор, сестра Мария была по характеру совершенно иным человеком. Она в такой ситуации наверняка отправилась к матери-настоятельнице и сообщила ей, что не обнаружила меня спящей в моей кровати. Ну а затем они начали искать меня по всему монастырю.

— Когда вы говорите» они «, то, разумеется, имеете» виду монахинь? — уточнил герцог.

— Разумеется. Некоторых из монахинь тотчас должны были разбудить и направить на мои поиски по всем кельям и помещениям в монастыре и в саду.

— И если они не нашли вас нигде, то должны были послать сообщение кардиналу?

— Как раз это мне и непонятно. Маловероятно, что мать-настоятельница обратилась сразу непосредственно к кардиналу, а не выждала некоторое время в надежде на мое возвращение, либо пока ее собственные розыски не окончились бы полной неудачей. Никак не могу понять…

Ну да! — внезапно воскликнула девушка. — Как же я не догадалась! Ведь святые отцы прибыли в наш монастырь вчера. Они вполне могли остаться на ночь в доме отца Пьера при монастыре. Потому что всегда, когда священники приезжали в наш монастырь — а они иногда специально приезжали к нам в Великий пост или на Рождество, — то всегда жили в домике нашего духовника, отца Пьера, который находится на территории монастыря.

— Теперь все становится ясным, — подытожил герцог. — Мать-настоятельница сообщила о вашем исчезновении тем священникам. За ночь вестовой вполне мог успеть добраться до кардинала и сообщить о происшествии в монастыре, а тот послал стражу для того, чтобы оказать содействие в розыске.

— Но я никак не могу понять одной вещи, — проговорила девушка. — Почему мое исчезновение вызвало такой переполох? Почему кардинал де Роган распорядился, чтобы я приняла постриг столь спешно? Почему мое исчезновение может играть для него такую важную роль?

— Это как раз то, что мне и самому хотелось бы узнать, — ответил его светлость, — и это мы с вами обязательно должны раскрыть. Затем, без сомнения, нам с вами надлежит узнать, кто же вы есть на самом деле и почему такой человек, как кардинал, проявляет к вам столь повышенный интерес.

Аме вздохнула.

— Как бы мне хотелось, чтобы моя особа не вызывала у них такой заинтересованности, — проговорила она. — А как вы думаете, монсеньор, тот священник и капитан стражи кардинала ничего не заподозрили после разговора с вами?

— Об этом говорить бесполезно.

— Я уверена, что вы оставили их в полном неведении, — с нотками восхищения в голосе проговорила девушка. — Уверена, что вы оказались слишком умны для них.

— Надеюсь, что это так, — сухо заметил герцог, — но у меня совсем небольшой опыт в уловках подобного рода.

— Именно поэтому я и уверена, что вам удалось это в наилучшем виде, — ответила девушка. — Никто не мог бы заподозрить вас. И более того, ни у кого даже на мгновение не могло зародиться и мысли о том, что ваша светлость может оказать услугу беглой послушнице, у которой к тому же нет ни пенни аа душой. Интересно, что заставило вас помочь мне?

Она развела руками, но глаза ее при этом сохраняли невинное выражение. На какое-то мгновение герцог задержал свой взгляд на лице девушки, а затем отвел глаза.

— Мне тоже интересно было бы это узнать, — ответил он.

— И как же вы объяснили это себе самому? — поинтересовалась девушка.

— Я, наверно, подумал, что совершенно не приемлю, когда кто-либо из сильных мира сего ломает что-то хрупкое и беспомощное, — ответил герцог.

— Да, понимаю, это именно те чувства, которые вы должны были испытывать, — согласилась Аме.

Однако в голосе девушки чувствовались нотки разочарования. Она внезапно встала со своего места и устроилась на сиденье рядом с герцогом.

— Мне хочется сесть рядом с вами, ваша светлость, — проговорила девушка. — Мне кажется, что поездка в Париж не отнимет у нас много времени, а потом мы отправимся в ваш дом. Что нас там ожидает? Кто нас встретит? Прошу вас, расскажите мне обо всем.

— Я нахожусь в таком же неведении, как и вы. Видите ли, я отправил вперед своего кузена, Хьюго Уолтхема, которому поручил уладить все мои дела, и именно он должен все подготовить к моему приезду в Париж. Можете быть уверенной в том, что он отыщет наилучшее место, В котором английский герцог мог бы проводить время с пользой и удовольствием.

— А вы, монсеньор, едете в Париж с целью развлечься? — поинтересовалась Аме.

— Разумеется, за этим, — ответил герцог. — Теперь, когда война закончилась, мне хотелось бы приятно провести время в европейской столице. Я хотел бы взглянуть на прекрасных женщин, о которых наслышан.

Принцесса де Полиньяк, графиня д'Артуа, принцесса де Жеменьи и все остальные дамы, молва об очаровании которых достигла даже Лондона.

— И что же, лицезрение этих красавиц сделает вас счастливым? — тихо спросила Аме.

— А я не имел в виду, что именно в этом вижу свое счастье, — возразил девушке герцог. — Я сказал, что это развлечет меня.

На какое-то мгновение воцарилось молчание, а затем девушка проговорила тихим голосом:

— Будет замечательно, если после нашего прибытия в Париж я вновь смогу стать женщиной.

— Вам уже успели надоесть ваши панталоны?

— Дело не только в них, — ответила Аме, — скорее в том, что мне хотелось бы выглядеть привлекательной.

Видите ли, я ни разу в жизни не надевала более или менее красивого платья.

— Нам обязательно надо будет об этом подумать, — ответил герцог.

Аме с надеждой устремила на него свой взор.

— Неужели вы оденете меня так, чтобы я могла выглядеть достаточно привлекательно и смогла попытаться пленить ваше сердце, монсеньор?

Глаза ее были настолько искренне чисты, а сам вопрос был задан таким невинным тоном, что герцог пришел в ярость.

— Я ничего вам не обещаю, — ответил он. — Вы должны раз и навсегда уяснить себе, что у меня не было ни малейшего желания оказаться вовлеченным в ваши неприятности. Но поскольку это все-таки произошло, я вынужден кое-что предпринять. Это заставит меня против своей воли в самый неподходящий для этого момент выступить против кардинала. Поэтому, зная все обстоятельства дела, мы должны соблюдать большую осторожность.

Когда герцог это говорил, у него было такое ощущение, что он дал сейчас пощечину ребенку, неспособному защитить себя. Его светлость почувствовал, как Аме съежилась от его слов, и вдруг голосом, полным жалости к себе самой, проговорила:

— Если вы действительно думаете, что своим присутствием я приношу вам неприятности, мне лучше оставить вас навсегда. Монсеньор, высадите меня где-нибудь в предместьях Парижа. Я смогу позаботиться о себе, как и намеревалась сделать, когда собралась бежать из монастыря. И что бы ни случилось со мной, я никогда не доставлю вам никаких хлопот.

— Ну вот, опять вы говорите не о том, — проговорил герцог.

— Я обязательно покину вас, — тихо всхлипнув, продолжала девушка. — Вы были так добры ко мне, что о большем я не смею просить вас.

— Перестаньте, дитя мое! — воскликнул герцог, но в тот же момент умолк, увидев в глазах девушки слезы.

Огромные и сверкающие, они тихо скатывались из-под темных ресниц и по внезапно побледневшим щекам.

— Вы не покинете меня до тех пор, пока я сам этого не захочу, — проговорил его светлость то, чего не ожидал и сам от себя.

— Вы говорите правду?

Улыбка девушки была подобна ярко блеснувшему весеннему солнечному лучу, который неожиданно появился после апрельского ливня.

— Знаете ли, мадемуазель, у меня правило: говорить именно то, что я имею в виду.

— Спасибо вам, монсеньор! Как я смогу отблагодарить вас?

Внезапно девушка склонила веред ним голову, и герцог почувствовал прикосновение ее губ к своей руке. На какое-то время он застыл, не делая ни единого движения, затем поднял руку и положил ее на плечо Аме.

— Вы унижаете себя этим, мадемуазель, и совершенно напрасно, — проговорил он.

У Аме слегка перехватило горло.

— Понимаете, монсеньор, на какое-то мгновение у меня вдруг появилось ощущение, что я потеряла вас, — прошептала она.

— Насколько я понимаю, — проговорил герцог с улыбкой, — в данный момент нам с вами потерять друг друга крайне затруднительно.

Едва он успел закончить свою мысль, как снаружи раздался чей-то крик, после чего карета внезапно остановилась. И девушка, и герцог потянулись к окну, чтобы выяснить, что же случилось. Они увидели нескольких человек, которые кольцом окружили карету. До их слуха доносились различные команды, которые выкрикивали эти люди, а потом, когда охваченная ужасом Аме протянула руки к герцогу, дверца кареты распахнулась, и они увидели какого-то человека.

— Что означает это дерзкое нападение? — спросил герцог у незнакомца.

Человек снял шляпу. И тут герцог вздохнул с облегчением, заметив, что незнакомец был одет не в ливрею слуг кардинала де Рогана, а в одежду совершенно иных цветов: она была в красных, белых и голубых тонах, и у каждого на груди красовались три лилии.

— Прошу прощения, монсеньор, — проговорил незнакомец, — но мой хозяин приглашает вас, ваша светлость, навестить его. К сожалению, он слишком поздно узнал о том, что вы направляетесь в Париж по нашей дороге, так как в противном случае он обязательно послал бы вам приглашение посетить свой замок в ту гостиницу, в которой вы провели предыдущую ночь. Замок моего хозяина совсем недалеко отсюда, и он настоятельно просит, чтобы вы, ваша светлость, в нашем сопровождении направились туда, где он сможет предложить вам свое гостеприимство.

— А кто ваш господин? — поинтересовался герцог.

— Данные мне инструкции предписывают, чтобы я хранил молчание на сей счет до тех пор, пока вы не встретитесь с ним лично, — ответил тот человек.

— В таком случае, не зная имени вашего господина, я не могу принять его предложения, — проговорил герцог. — Передайте мои извинения и сообщите, что у меня есть срочные дела, которые требуют моего присутствия в Париже.

— Сожалею, ваша светлость, но инструкции, данные мне моим господином, совершенно однозначны. А он желает, чтобы вы воспользовались его гостеприимством, и мы находимся тут для того, чтобы проводить вас до места.

Не оставалось ни малейшего сомнения, что это угроза, подчеркнутая показной вежливостью незнакомца и жестом, которым этот человек сопроводил свое приглашение. Его окружало по меньшей мере тридцать человек, все были верхом на прекрасных лошадях, и у каждого имелась за поясом пара пистолетов.

Герцог прекрасно понимал, что всякое сопротивление с его стороны абсолютно бесполезно. В его распоряжении было всего девять человек, считая его самого, кучеров, лакея, форейторов и сопровождающих. Даже не оглядываясь на дорогу, по которой они прибыли к этому месту, герцог абсолютно точно знал, что другие слуги остались, скорее всего, — далеко позади. Они проехали всего лишь несколько километров, но уже и теперь его лошади намного опережали тех, которые тащили тяжелые дорожные кареты, загруженные багажом. Эти мысли быстро пронеслись в голове герцога. По его мнению следовало что единственным спасением в этой ситуации для всех было согласие.

— Ну что ж, можете сопроводить меня к своему господину, — проговорил он.

Незнакомец поклонился, после чего дверца кареты закрылась. Через окошко его светлость и девушка видели, как человек вскочил на лошадь, отдал какое-то распоряжение, после чего поскакал вперед. Карета герцога также тронулась в путь в том же направлении. Эскорт из вооруженных всадников последовал за ней, держась вокруг экипажа. Внезапно герцог почувствовал, что Аме крепко вцепилась в его руку, а когда они тронулись в путь, тихо вскрикнула.

— Я боюсь, — прошептала она герцогу, — Неужели все это происходит из-за меня?

— Не знаю, — мрачно ответил герцог.

Пальцы девушки, маленькие и дрожащие, выскользнули из его ладони.

— Это было моей ошибкой, — с несчастным видом промолвила девушка. — Вам следовало тогда отказать мне и не брать с собой в Париж. Обнаружив меня прошлой ночью на полу кареты под грудой пледов, вам следовало, не задавая вопросов, немедленно высадить меня у обочины.

— И вы, разумеется, в ту же секунду вышли бы из кареты? — спросил он.

Внезапно девушка уловила перемену в его тоне. С изумлением она посмотрела и увидела, что глаза герцога сияют, он тоже взглянул на ее озабоченное лицо и рассмеялся — это был самый веселый смех, который девушка слышала за все время знакомства.

— Сейчас наше приключение в самом разгаре, — проговорил он, — мне казалось, это уже вышло из моды еще тогда, когда я был совсем мальчишкой. Не сомневайтесь, Аме, это самое настоящее приключение, и я надеюсь получить от него удовольствие.

Глава 3

Замок оказался весьма внушительным и был с трех сторон окружен вековыми дремучими лесами. Его башни и укрепления, казалось, имели нереальный вид, они отливали серебром в лучах солнца и отражались от гладкой поверхности искусственного озера.

Кортеж герцога пересек озеро по цепочке мостов, искусно спроектированных. Издали это строение казалось хрупким. У въездных ворот дежурила стража с мушкетами и пистолетами.

Герцог внимательно осматривал замок и отмечай каждую мелочь, затем спокойно сказал Аме:

— Соблюдайте осторожность, мадемуазель, и по возможности постарайтесь вести себя незаметно. Все время держитесь за мной, пока нас не доставят на место; говорите как можно меньше и не трогайтесь с места до тех пор, пока лично я не отдам вам распоряжения сделать это.

Закончив, его светлость пристально взглянул на Аме.

— Вы боитесь? — спросил он.

Ему понравилось, как девушка вскинула голову при его словах, и гордость, промелькнувшая в ее глазах, когда она ответила:

— Пока я с вами, мне ничего не страшно.

Для того чтобы сказать больше, у нее не было времени. Стражник на каменных ступенях, ведущих к парадной двери замка, встал по стойке «смирно», дверца кареты открылась, и герцог вышел из экипажа. Не глядя по сторонам, а только прямо перед собой, ступая медленно и с сознанием собственного достоинства, его светлость поднялся по ступенькам, после чего через распахнутую дверь прошествовал в замок.

Мажордом во главе длинной череды лакеев, облаченных в ливреи красных, белых и голубых тонов, поклонился гостям и указал путь по длинному коридору, вдоль стен стояла мебель из редких пород дерева; на стенах были вывешены очень ценные полотна великих мастеров. В зале висели гобелены, полы устланы чудесными коврами, которые, как подумал герцог, стоили целое состояние. Повсюду были расставлены цветы. Большие чаши с гвоздиками из теплицы и огромные вазы с белыми лилиями источали тонкие ароматы, воздух в зале был дурманящим.

Мажордом пересек зал и распахнул большие двери из красного дерева.

— Его светлость герцог Мелинкортский, — объявил он.

Герцог оказался в огромной, залитой солнцем гостиной, которая ослепляла сверканием хрустальных люстр, блеском множества зеркал в позолоченных рамах, великолепием кружев и бархата. У открытого окна стояла небольшая группа людей.

В первый момент показалось, что герцог ни с кем из них не был знаком, но затем от этой группы отделился высокий грузный человек и выступил вперед. Его платье было изысканным и дорогим, украшенным драгоценными камнями, багровое с грубыми чертами лицо осветилось улыбкой, в которой чувствовались радость и некоторое злорадство.

— Дорогой Мелинкорт, вот уж действительно приятная встреча.

— Шартре! — воскликнул герцог.

— Так вы помните меня?

— Разумеется. Правда, минуло пять лет с тех пор, как мы в последний раз виделись, но я не могу забыть того обеда, который вы дали в честь меня и моих друзей в Париже.

— Дорогой мой, то была сущая безделица. Но я несказанно рад новой встрече с вами. Прослышав о том, что вы следуете по нашей дороге, я не мог допустить, чтобы ваша свита проехала мимо моего дома, не доставив мне удовольствия принять вас у себя.

— Однако ваше приглашение было сделано, мягко говоря, в довольно странной форме, — сухо заметил герцог.

Произнося эти слова, он пристально всматривался в лицо герцога де Шартре, пытаясь проникнуть сквозь маску напускного дружелюбия этого человека и разгадать истинную причину происшедшего.

— А теперь вы обязательно должны познакомиться с моими друзьями, — с чувством произнес герцог де Шартре, беря Себастьяна Мелинкорта под руку. — У нас не» большая пирушка, так как сегодня слишком жарко для обильного ужина; но я обещаю вам одну вещь, от которой вы не сможете отказаться.

Соблюдая правила этикета, он церемонно представил герцогу двух кавалеров и трех чрезвычайно привлекательных молодых дам. Взмахи вееров и длинных ресниц, шуршание шелка и атласа, затем — вежливый обмен любезностями; после знакомства на небольшом серебряном подносе были предложены вина. И все это время герцог Мелинкортский напряженно размышлял.

Да, это было правдой — он хорошо помнил Филиппа, герцога де Шартре, наследника герцога Орлеанского, несмотря на то, что встречался с этим человеком всего два раза в жизни. Но герцог де Шартре был не той личностью, встречу с которой легко забыть. Даже пять лет назад он таил в себе большую опасность, а после последней встречи, когда он чуть ли не силой навязал свое гостеприимство, пригласив к себе охотников из Англии, герцог Мелинкортский из осторожности старался избегать его и решительно отклонял все другие приглашения посетить де Шартре. Он даже предпринял специальные меры предосторожности, чтобы не встречаться с Филиппом когда тот год назад приезжал с визитом в Лондон. И даже тот факт, что принц Уэльский чествовал французского гостя и называл его своим другом, ни в малейшей степени не изменил того мнения, которое сформировалось у Себастьяна Мелинкорта о Филиппе де Шартре.

В жилах господина де Шартре текла королевская кровь, он принадлежал к ветви, такой же древней, как и та, к которой принадлежал Людовик XVI. Обладая огромным состоянием, властью и честолюбием, он без малейшего колебания встал во главе оппозиции в парламенте, и это было вполне естественно, так как со временем надеялся стать лидером всех недовольных, противостоявших трону.

Но, будучи по натуре распутником, мотом и игроком, господин де Шартре ни за что в жизни не стал бы желать или добиваться той власти, которой он сейчас обладал, все было направлено против единственного человека — королевы.

Они были врагами, и хотя все остальные, кто выступал против французского правительства, кто был против династии Бурбонов, а также и те, кто выступал за свержение теперешнего режима, собрались под крылом герцога де Шартре, у самого герцога счеты были только с Марией-Антуанеттой, и только на нее была направлена его ненависть.

Он был невероятно тщеславным, королева унизила его, когда помешала герцогу занять пост главнокомандующего флота Франции. И практически с этого момента Пале-Рояль превратился в революционный центр, в котором господин де Шартре тепло встречал своих союзников.

Там собирались либералы и конституционалисты, вольтерьянцы, масоны, а кроме того, все те, кто сомневался, обиженные аристократы, безработные адвокаты, демагоги всех мастей и изгнанные из газет журналисты.

А поскольку клич к военным открытым действиям брошен еще не был, то он тайно хранился в сердцах тех, кто посетил Пале-Рояль, и звучал примерно так: «Против короля, но прежде всего и всегда — против королевы».

В прошлый свой визит в Париж герцог Мелинкортский не был вовлечен в дела и бурную деятельность герцога де Шартре, но этот человек вызывал у него крайнюю неприязнь. Было в нем нечто претенциозное и неприятное, и хотя де Шартре — это не вызывало ни малейшего сомнения — был очень популярен в народе, он оставался хитрым и не внушающим доверия человеком, дружить с которым, мягко говоря, было нежелательно.

Филипп де Шартре приветствовал сейчас герцога Мелинкортского так радушно, что лицам несведущим могло показаться, что в прошлом их взаимоотношения были близкими.

Потягивая маленькими глотками вино из бокала, Себастьян Мелинкорт все время помнил об Аме, которая стояла немного позади него и старалась из осторожности держаться в тени, хотя в такой близости от герцога вряд ли кто мог не заметить ее присутствия. Однако герцог де Шартре бросил на девушку лишь мимолетный взгляд, а его приятели не сочли возможным заметить присутствие пажа.

Гости весело смеялись и болтали друг с другом. Дамы в пышных платьях, сверкая драгоценностями, своим присутствием украшали вечер и благоухали так же, как и цветы, заполнявшие гостиную, зал и коридор. Разговоры не смолкали ни на минуту.

Герцог Мелинкортский с решительным видом поставил бокал на соседний столик.

— Все было превосходно, благодарю вас за оказанный прием, — проговорил он. — Но прошу извинить меня, я покидаю вас. Дела заставляют меня прибыть в Париж еще до наступления вечера.

В гостиной внезапно воцарилось молчание, как будто все присутствующие осознали важность того, что было сказано. Казалось, что все происходит на сцене, когда второстепенные актеры отходят на задний план в ожидании появления основного персонажа.

Герцог де Шартре рассмеялся:

— Дорогой мой, это совершенно невозможно в данное время; мы надеялись, что будем наслаждаться вашим обществом по крайней мере несколько дней, а может быть, даже целую неделю. Уйти для вас сейчас значит нарушить все мои планы, развлечения, о которых я позаботился к вашему приезду.

— Я искренне сожалею, но вынужден отказаться от вашего гостеприимства, — начал было объяснять герцог Мелинкортский, когда властным движением руки Филипп де Шартре, казалось, буквально отмел все его слова.

— Здесь не может быть никаких оправданий; все уже подготовлено. Пять или шесть дней, герцог, а потом вы сможете без помех продолжить свою поездку.

Герцог Мелинкортский понял, что за вежливыми убедительными словами на самом деле таится угроза. На какое-то мгновение взгляды двух мужчин встретились.

Выражение лица герцога Филиппа казалось дружелюбным, но за льстивой улыбкой скрывалась неприкрытая злоба.

Теперь герцог Мелинкортский понял то, о чем сначала только догадывался с того момента, как его карета была перехвачена на дороге, — он попал в плен; и в данное мгновение он безуспешно пытался угадать причины своего пленения. И тут одна из дам подняла свой бокал и. провозгласила тост с кокетливой улыбкой:

— За герцога Мелинкортского. Париж, конечно, многое потеряет, зато выиграем мы.

В ту же секунду ситуация в целом стала совершенно ясна для герцога, как будто Филипп де Шартре все подробно объяснил, это был еще один шаг герцога де Шартре с целью унизить королеву. Совершенно очевидно, что один из знатнейших вельмож Англии, герцог Мелинкортский, после своего прибытия в Париж в первую очередь обязан был нанести визит королевской чете в Версале. Скорее всего, Хьюго Уолтхем успел сообщить о предполагаемом визите британскому послу; затем об этом сообщат Людовику и Марии-Антуанетте, и совершенно очевидно, что к приезду в столицу герцогу будет немедленно послано приглашение посетить королевский двор. То, что он задерживается с приездом в Париж и гостит у самого злейшего врага королевы, не может не вызвать опасения и даже испуга в Версале. Герцог Мелинкортский понимал, что, хотя официально он прибыл во Францию без каких-либо полномочий, а только как частное лицо и искатель развлечений, он тем не менее был представителем своей страны, а титул и положение, которое он занимал в обществе, делали его важной персоной и обеспечивали высокое положение при французском дворе.

Именно поэтому та ситуация, в которую он попал путем обмана, была для него недопустимой. И все-таки, что же можно было предпринять в создавшемся положении? Конечно, совсем не случайно у ворот в замок Шартре стояла стража, а вооруженный эскорт доставил его карету сюда, все это было частью необъявленной, но хорошо ощущаемой угрозы, которая была облечена в подчеркнутое радушие и гостеприимство герцога де Шартре. И герцог Мелинкортский понимал, что в данном положении ему не оставалось ничего другого, как, выражая удовольствие, принять это приглашение, чтобы не позволить тем, кто настроил себя против него, почувствовать его досаду и раздражение.

— Вы обязательно должны позволить мне показать вам мой сад с балкона, — проговорил Филипп де Шартре. — В этом году у нас такие необыкновенные розы, каких мы не видели уже много лет; а кроме того, в соответствии с моими указаниями были реконструированы здания возле озера, которое от этого очень выиграло и, по моему мнению, стало шедевром здешних окрестностей.

Говоря это, Филипп де Шартре направился на балкон, на который можно было пройти прямо через длинные окна в гостиной. За ним последовали все остальные.

— Искренне сожалею, дорогой мой, что ваши слуги отстали, — продолжал герцог де Шартре. — Но к вашим услугам мой человек. Он генуэзец. И можете поверить мне на слово, во всей Франции вы не сыщете человека, который так же ловко завязывал бы галстук, как он. Этот парень к тому же придумал особый состав для волос, который, при желании, вы можете попробовать.

— Я тронут вашей добротой, — ответил ему герцог Мелинкортский.

Хозяин замка, казалось, не заметил сарказма в его голосе.

Теперь все присутствующие любовались садом; дамы, жеманно улыбаясь, с кокетливым видом держались рядом с герцогом Мелинкортским, который чувствовал, что больше не в силах переносить откровенную фальшь хозяина и его гостей. В это время герцог де Шартре воскликнул:

— Ну, настало время завтракать! Уверен, Мелинкорт, что вам хотелось бы привести себя в порядок.

Герцог Мелинкортский и Аме, которая следовала за ним по пятам словно тень, поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Та половина замка, где они оказались, по-видимому, располагалась в более старой его части, чем комнаты, только что покинутые ими. стены здесь были гораздо толще, а окошки казались крошечными. Как только герцог Мелинкортский вошел в отведенную для него спальню, он сразу понял, что выбор Филиппа де Шартре был далеко не случаен — окна выходили на озеро, и, следовательно, бежать этим путем было невозможно, Лакей, который показывал им дорогу, осведомившись, не нужно ли им чего, поклонился и вышел, оставив их одних. Прежде чем Аме успела вымолвить хотя бы слово, герцог Мелинкортский приложил палец к губам и на какое-то мгновение прислушался к звукам, доносившимся из-за двери, чтобы убедиться в том, что снаружи не смогут подслушать их разговор.

— Говорите как можно тише, — сказал он девушке, — и только по-английски.

— Что все это значит? — спросила Аме. — Сейчас же скажите мне. Почему мы здесь и кто те люди?

Не говоря ни слова, герцог Мелинкортский сел на одно из обитых бархатом кресел с высокой спинкой, которые стояли по обе стороны от камина.

— Очень умно придумано, — наконец проговорил он, — и проделано так, что я никогда не догадался бы.

— Объяснитесь же, ради бога, монсеньор, — в нетерпении взмолилась Аме.

— В одном я могу заверить вас совершенно определенно, — проговорил герцог. — Все, что происходит сейчас, никак не связано с вами лично.

— Тогда почему нас привезли в этот замок? — поинтересовалась Аме.

— Для того, чтобы как можно больше досадить королеве, — ответил герцог.

Поскольку девушка, услышав такой ответ, пришла в полнейшее замешательство, герцог Мелинкортский объяснил ей причины, по которым Филипп де Шартре в столь навязчивой форме принудил их воспользоваться его гостеприимством.

— Общеизвестно, что герцог является злейшим врагом вашей королевы, — говорил герцог Мелинкортский. — Насколько я могу судить, за последние годы в отношении к ней в стране произошли значительные перемены. Когда-то народ относился к ней восторженно, и, где бы королева ни появлялась, везде ее встречали бурные приветствия. Еще совсем недавно можно было бы сказать, что буквально все парижане любят ее. Однако в настоящее время все очень изменилось.

Я помню, — продолжал свои объяснения герцог Мелинкортский, — один мой знакомый, побывав в Париже в прошлом году, рассказывал мне как-то: однажды ее величество появилось на публике, ее встретило полнейшее безмолвие собравшихся там людей, а некоторая часть толпы была настроена очень враждебно по отношению к королеве. Как говорят, всего лишь один человек несет ответственность за столь катастрофические изменения — герцог де Шартре.

— Но какие же цели преследует этот человек? — поинтересовалась Аме.

— Кто может понять и разобраться в ходе мыслей этого интригана? — ответил герцог. — Все эти пасквили, памфлеты и листовки, совершенно непристойные по содержанию, возводят клевету, а иногда бывают просто постыдными. Они передаются из рук в руки и продаются в задних комнатах весьма подозрительных книжных магазинов. Никому не известно, кто именно является их непосредственным создателем, но ни для кого не секрет, что печатают их либо в Пале-Рояле, — то есть попросту говоря, в резиденции герцога де Шартре, — либо в Люксембургском дворце.

— Но позвольте… благородный человек не мог бы пасть так низко, чтобы предать! — воскликнула Аме.

Герцог улыбнулся:

— Знаете ли, не очень много найдется людей, которые не опустятся до этого в своей ненависти.

— Так же как и женщин, которые ни перед чем не остановятся, если любят, — тихо добавила Аме.

У герцога приподнялись брови.

— Кто вам сказал это?

— Не знаю, по-моему, никто мне этого не говорил; наверное, я сама это знала всегда.

Какое-то мгновение герцог пристально смотрел на девушку, затем направился к окну.

— Мы попали в очень сложное положение, — проговорил он, — нам обязательно нужно выбраться из этого замка, а как именно это сделать, у меня, к сожалению, пока еще нет никаких идей. Силу можно полностью исключить, — насколько я могу судить, Филипп де Шартре предпринял все необходимые меры предосторожности, чтобы воспрепятствовать побегу. Нет, никакая хитрость не может идти в сравнение с его коварством.

— Что же мы можем предпринять со своей стороны? — спросила девушка.

— В данный момент нам остается только ждать подходящего случая, — ответил герцог Мелинкортский. — Пока у нас нет ни малейшего шанса освободиться, но, без сомнения, что-нибудь обязательно должно измениться в нашем положении. В мои намерения не входит так просто сдаться на его милость.

— Я даже не могу представить себе, чтобы кто-нибудь мог одолеть вас, — запальчиво проговорила Аме.

Его губы чуть тронула улыбка.

— У вас слишком преувеличенное мнение о моих возможностях, — проговорил герцог Мелинкортский. — Я совершенно обычный человек, который волей обстоятельств оказался вовлеченным в абсолютно необычные события.

— Вы думаете, монсеньор, что я поверю этому? — с некоторым сарказмом спросила она. — Достаточно посмотреть на вас, чтобы понять, вы — далеко не ординарный человек. И те люди, которые остались там, внизу, не идут ни в какое сравнение с вами, к тому же вы сильный. Единственный человек, с которым нам следует считаться, это — герцог де Шартре, но и ему до вас очень далеко. Несмотря на то, что он почти так же силен, как и ваша светлость, вы могли бы сокрушить его одной рукой.

— Дело заключается в том, — не согласился с ней герцог, — что в данный момент идет состязание не физических возможностей, а умственных способностей, и Филипп де Шартре добился громадного преимущества, которое сейчас — и я должен это с большим прискорбием признать — кажется мне непреодолимым.

— Но вы обязательно что-нибудь придумаете, монсеньор, — уверенно заявила Аме.

Проговорив это, девушка отвернулась от герцога и занялась осмотром своей одежды. Гостиная и спальня, в отведенных для герцога Мелинкортского покоях, выходили окнами на озеро, стены замка с этой стороны опускались в этот водоем, так что не было ни малейшего уступа, куда можно было бы поставить ногу. Непосредственно к гостиной примыкала маленькая комнатка, в которой, как поняла Аме, ей и предстояло провести ночь.

В комнатке было окошко, выходящее в сад, но оно было забрано решеткой, которую, судя по всему, вставили недавно, и прутья ее были такими же толстыми, как на тюремной решетке. Таким образом, все, вместе взятое, не оставляло ни малейшей надежды на побег.

— Да, он совсем не глуп, — отрывисто проговорил герцог, когда девушка указала ему на решетку. — Насколько я могу судить, мы не первые узники здешнего замка, кого наш хозяин содержит в этих комнатах, да, думаю, и не последние.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Аме.

— Конечно, я не мог бы поклясться в том, что все понял, — проговорил герцог, — но у меня такое ощущение, что этот весьма влиятельный, но крайне безрассудный человек замышляет нечто гораздо большее и серьезное, чем отмщение слабой женщине.

— Бедная королева! — тихо проговорила Аме. — И почему кто-то может ненавидеть ее?

— Вы обязательно должны задать мне этот же вопрос после того, как мы доберемся до столицы, — ответил герцог Мелинкортский. — Смею уверить вас, мы там в конце концов окажемся, можете в этом не сомневаться.

Говоря это, его светлость направился в гостиную, оставив девушку одну в ее маленькой, бедно обставленной спаленке с зарешеченным окном. Аме, не произнося ни слова, следила за герцогом, а оставшись одна, поднесла руки к лицу. Здесь или в Париже, думала она про себя, какая разница для нее, где находиться, пока она будет рядом с ним, с этим удивительным человеком, которого она встретила прошлой ночью, но который тем не менее сейчас заполнял уже всю ее жизнь?

Грозила ли им какая-нибудь опасность? Этого девушка не знала. Эта ситуация, в которой она оказалась волей сложившихся обстоятельств, была почти за пределами ее понимания жизни. Люди, произнося ласковые слова, способны на ужасные поступки, уста улыбаются, а глаза таят жестокость и яд — все это были те вещи, которые она не могла понять. Поэтому ужас и беспомощность овладели ею, девушка чувствовала, что приносит одни неприятности человеку, которому хотела бы только помочь. Но даже и тогда, когда ее охватывал страх, когда Аме чувствовала дрожь при воспоминании о герцоге де Шартре, который сейчас ожидал их появления там, внизу, девушка была уверена в том, что теперь она не так беспомощна, как решила поначалу, поддавшись испугу.

Живя в монастыре, оказавшись волею случая на поду кареты герцога Мелинкортского или в этом удивительном замке, который принадлежит одному из самых богатых и, вероятно, самому опасному человеку во всей Франции, отношение к жизненным ценностям для нее оставалось неизменным. Девушка всегда знала, где правда, а где ложь — это было одним из самых ценных открытий, постигнутых Аме в монастыре; она всегда знала, кому из окружающих людей можно доверять, и была твердо уверена в том, что инстинкт никогда не подведет ее при решении этих вопросов.

Она поняла, как казалось ей сейчас, с кем имеет дело, как только почувствовала, что кто-то сдернул с нее меховой плед и, заглянув ей в лицо, усадил на сиденье рядом с собой. Свет от фонаря осветил его лицо, и девушка в то же мгновение подумала о том, как показалось ей сейчас, что его облик навек останется в ее сердце — правильные черты лица, жесткая складка возле губ, открытый взгляд внимательных глаз — все это запечатлелось в ее памяти.

В герцоге чувствовалось внутреннее напряжение, настороженность человека, озадаченного вдруг открывшимися неожиданными обстоятельствами, и все-таки девушка не боялась его; с первого взгляда она поняла, что во всем могла бы довериться этому человеку. Она не смогла бы объяснить этот факт, но внутренний голос подсказывал, что все закончится хорошо.

А после того как Аме поняла, что единственный, кто спасет ее, — герцог Мелинкортский и что он снизошел к ее мольбам и взял Аме под свою защиту, она даже почувствовала что-то привычное во всем происходящем — этот человек больше не был для нее чужим, несмотря на то, что она встретилась с ним недавно и при странных обстоятельствах. Герцог казался девушке кем-то, кто всегда являлся ей в снах или, может быть, жил все время в ее сердце. Теперь он уже был частью ее жизни.

Аме медленно опустилась на колени у своей кровати.

Она закрыла лицо руками и начала молиться, как ее учили монахини, но с сердцем, наполненным радостью, что было недопустимо.

Она все еще молилась и не заметила, когда спустя несколько минут в ее комнату вошел герцог. Он некоторое время молчаливо наблюдал за Аме с порога, прежде чем заговорить. Наконец обратился к ней:

— Аме, нам пора спускаться вниз.

Девушка поднялась с колен и отняла руки от лица.

От прижатых пальцев на щеках выступили пятна, в глазах было сияние, которого прежде герцог не видел.

Какое-то время девушка смотрела на него с отсутствующим видом, как будто герцог звал ее вернуться назад из непонятного далека, в котором она оказалась и куда он не мог за ней последовать. Потом лицо ее осветила улыбка, губы приоткрылись.

— Вот и все! Я готова, — проговорила она. — Я не заставила вас ждать?

— Нет, но мы должны спуститься вниз. Мне не хотелось бы, чтобы у тех, внизу, возникло подозрение, будто мы замышляем что-то. — На какую-то секунду герцог заколебался, но затем добавил:

— Вы молились за себя или за то, чтобы нам выйти из ситуации, в которую попали так внезапно?

— Я молилась за вас, монсеньор, — ответила Аме. — Потому что я уверена, если вы захотите бежать, то способ обязательно найдете. Молящихся всегда господь наставляет, вы не находите?

— К сожалению, я не молился, — ответил герцог.

— Вы не молились! — удивление Аме было совершенно искренним. — Но почему же? — И прежде чем герцог успел ответить, она добавила:

— Ах, разумеется, это был глупый вопрос; коль вы не молились, то потому что не понимаете, как это может помочь вам.

— Вы в этом уверены? — поинтересовался герцог, и на губах его появилась усмешка.

Аме взглянула на него в недоумении.

— Я просто уверена в этом, — горячо заявила она, — но, возможно, я недостаточно хорошо знаю жизнь в миру. Может быть, за пределами монастыря молитвы не так помогают.

— Именно так, — бросил герцог.

Но, видя, что девушка остается в недоумении, он довольно резко, словно смутившись своей собственной сентиментальности, добавил:

— Продолжайте молиться. И ни в коем случае не поддавайтесь никому и ничему, заставляющему вас отказаться от молитвы.

Говоря это, герцог отвернулся и направился к выходу из гостиной. Он уже прикоснулся к дверной ручке, когда наконец услышал шаги Аме, последовавшей за ним.

— Я буду молиться за вас, монсеньор, всю мою жизнь, — сказала она без малейшего намека на застенчивость.

— Благодарю вас, — ответил герцог с полной серьезностью в голосе, — а теперь давайте все-таки спустимся вниз и посмотрим, услышаны ли были ваши молитвы и подскажет ли нам небо, как совершить побег из этого замка.

Про себя он усмехнулся тому, что поддался минутной слабости, совершенно необъяснимой, увидев, как это юное создание горячо молилось.

Но Аме, казалось, ничуть не смутили слова герцога; она доверчиво улыбнулась, а затем, когда дверь открылась, увидев ожидающего их лакея, проскользнула вниз за его светлостью и на почтительном расстоянии последовала вниз по лестнице, в столовую.

Трапеза, которая последовала затем, оказалась весьма продолжительной и изысканной. Подавалось блюдо за блюдом, каждое следующее — лучше предыдущего, даже самый строгий вкус был удовлетворен, были поданы отборные вина, они будоражили кровь, все восхищались удивительным букетом каждой бутылки вина. Все было съедено и выпито, и не оставалось ничего другого, как закончить обед, и гости переместились на балкон, где был подан кофе и ликеры всевозможных сортов.

Обед был в банкетном зале, причем герцог Мелинкортский с удивлением отметил, что обслуживали их с такой пышностью и великолепием, каких он никогда не видел ни в Букингемском дворце, ни даже в Версале, когда его там принимали. За каждым стулом стоял лакей в напудренном парике, облаченный в ливрею цвета Орлеанского дома Бурбонов, на золотых пуговицах были выгравированы цветы лилии — геральдический герб королевского дома Франции. Посуда из чистого золота с выгравированным на ней фамильным гербом, хрустальные бокалы с золотой оправой; салфетки на столах, расшитые золотыми нитями, — все в этом зале было изысканным, эта роскошь и великолепие поражали гостей Филиппа де Шартре.

За обедом Себастьян Мелинкорт, несмотря на обилие всевозможных яств, старался быть умеренным в еде и наблюдал за всем происходящим. Поразмыслив, он пришел к выводу, что главная опасность в том, что герцог де Шартре, вне всяких сомнений, прекрасно представлял свое непоколебимое всемогущество.

Его отец, Филипп де Грос, четвертый герцог де Шартре, еще находился в добром здравии, жил в уединении вместе со своей возлюбленной в Баньоле; там он занимался исключительно охотой, несмотря на свою чудовищную тучность и то, что частенько падал с лошади.

Еще он обожал азартные игры и испытывал ужас перед выполнением любого серьезного дела. При этом герцог не обращал ни малейшего внимания на поведение своей. жены, очаровательной Луизы-Генриетты де Бурбон-Конте, которая скончалась в возрасте двадцати трех лет.

Доктора заявили, что причиной ее смерти была скоротечная чахотка, но каждый, кто знал ее, понимал, что в действительности она умерла из-за крайней невоздержанности и распутства.

Филипп де Шартре был первым ребенком у своих страстно любящих друг друга родителей, их любовные отношения были настолько пылкими, что герцогиня де Толлар заметила по этому поводу: наконец-то найден способ превратить брак в нечто весьма неприличное.

Было какое-то необъяснимое фамильное сходство у всех представителей Орлеанской ветви Бурбонов. От отца к сыну передавалась грузная фигура, гиперсексуальный темперамент, неуемная страсть к войнам и удовольствиям, любовь к всевозможным излишествам и, как следствие, подагра и в конце концов апоплексия.

Обладая такой наследственностью, Филипп де Шартре был готов к бурной и нескучной жизни. Он поднимался на воздушном шаре, спускался в шахту, участвовал во всех известных соревнованиях на лошадях, гувернантка собственного ребенка была его любовницей, а неуемная страсть к азартным играм и экстравагантным выходкам едва не привела его на грань полного разорения.

Как-то у Филиппа де Шартре возникла отчаянная и блестящая идея. В то время он жил в Париже во дворце, который принадлежал его отцу, герцог перестроил и сделал источником своих доходов внутренний двор и прилегающие сады дворца Пале-Рояль, превратив их в громаднейший центр азартных игр и проституции. Эта шокирующая затея имела тем не менее большой финансовый успех. Воплощение идеи в жизнь отняло у того несколько лет, и все эти годы не было недостатка в тех, кто предрекал ему неминуемый финансовый крах; однако, когда все приготовления были закончены, Филипп де Шартре фактически за одну ночь превратился в богатейшего вельможу французского королевства.

За обедом, казалось, шел обычный светский разговор, и все-таки время от времени возникало ощущение, что за простыми замечаниями кого-либо из присутствующих таится неприкрытая злоба. Герцог де Шартре и его гости старались, как отметил про себя Себастьян Мелинкорт, не говорить о королеве, но за маской приличия и каждым безобидным словом таилось ядовитое жало.

Они болтали о скандалах, случившихся при дворе, сплетничали с удовольствием о своих друзьях и знакомых, Мелинкорт заметил, что самые мрачные истории, отвратительные анекдоты, гнусные инсинуации касались тех лиц в Версале, которые ближе остальных стояли к Людовику и Марии-Антуанетте.

Губительное действие этой клеветы было особенно смертоносно из-за того, что люди, распространявшие клевету, сами по себе были интересны, умны и не лишены очарования, и это было еще губительнее для тех, кого они пытались очернить.

Одна из присутствовавших на обеде дам, которую гостям представили как мадемуазель Лаваль, была, как подозревал герцог Мелинкортский, приглашена с определенной целью — стать дамой его сердца. Она совершенно недвусмысленно давала понять о своих желаниях, и, если бы герцог не сосредоточил свое внимание на более важных вещах, он, пожалуй, мог бы и увлечься этой женщиной или по крайней мере насладиться счастьем на короткое время, она открыто пыталась завлечь его в свои сети.

Она, без сомнения, была привлекательной особой, ее темные волосы создавали удивительный контраст с белой кожей и необычным зеленым цветом глаз. Глаза у дамы были слегка раскосыми, в ее внешности было что-то восточное. У мадемуазель Лаваль был низкий хрипловатый голос, а привычка прикусывать нижнюю темно-розовую губу обольщала и соблазняла. Фигура женщины была совершенной, вырез платья — настолько глубок, что кружева и ленты, которыми был украшен корсаж, скорее подчеркивали ее прелести, чем скрывали.

Мадемуазель Лаваль не отходила от герцога Мелинкортского ни на шаг. Раз или два герцогу показалось, что он уловил полный безысходной печали взгляд Аме, но в создавшемся положении он не мог уделить ей больше внимания, чем обычному пажу.

Под предлогом того, что ему потребовался носовой платок, герцогу удалось отослать девушку наверх, в свою комнату; но, когда он поднимался к себе, чтобы переодеться к очередной трапезе, его постоянно сопровождал лакей довольно странного вида, и его светлости никак не удалось и в этот раз поговорить с Аме наедине.

Во время путешествий герцог всегда возил с собой в карете небольшой дорожный сундук с самыми необходимыми вещами на тот случай, если дорожные кареты с остальным его багажом по какой-либо причине задержатся в пути и отстанут. Поэтому он, к счастью, мог переодеться сейчас в более подходящее платье, чем то, которое надел специально для путешествия в карете. Однако Аме была вынуждена оставаться в том же бархатном костюме, в который она переоделась утром, когда они выезжали из гостиницы в Шантильи. Сундук с одеждой, который ей передал Адриан Корт, перевозили вместе с другими вещами герцога Мелинкортского, и в данную минуту он должен был находиться где-то на пути в Париж.

Девушку непрестанно мучила одна мысль: что же случится, когда слуги вместе с багажом прибудут в особняк, снимаемый герцогом Мелинкортским, и не обнаружат там своего хозяина? Герцог думал о том же, но он был уверен, что Хьюго Уолтхем не будет волноваться из-за его отсутствия в Париже: это, к сожалению, удел тех, кто ведет беспорядочный образ жизни и часто меняет свои планы, а также потому, что в свое время герцог негодовал по поводу того, что о нем волновались, называя это «ненужной суетой».

Очаровательная улыбка, томный взгляд карих глаз не раз заставляли герцога откладывать свой отъезд или опаздывать с прибытием в назначенный срок. Как-то раз, когда его светлость возвращался домой после скачек в Ньюмаркете, милое личико, замеченное им в окошке одной из карет, заставило герцога съехать с проезжей дороги и блуждать затем по извилистым лесным тропам и незнакомым заповедным местам.

Незнакомка оказалась очаровательной миниатюрной вдовушкой, в чьем доме его светлость и провел три последующих дня, в то время как Хьюго, сходя с ума от беспокойства, ждал его прибытия и по всем направлениям рассылал форейторов на поиски пропавшего хозяина. Тогда герцог строжайшим образом отчитал своего кузена, назвав его назойливым человеком, сующим нос в чужие дела, и теперь его светлость был уверен, что ему придется заплатить сполна за прежнюю глупость. Когда окажется, что герцог не прибыл в столицу вовремя, Хьюго почти наверняка не предпримет ничего, по крайней мере до тех пор, пока не пройдет достаточно много времени.

Поразмыслив, герцог понял, что лакей, который помогал ему сейчас с переодеванием, и есть тот болтливый, темпераментный генуэзец, который, по хвастливому утверждению Филиппа де Шартре, был искуснейшим мастером завязывать галстуки. Его светлость сразу понял, что не было ни малейшего шанса склонить этого парня на свою сторону и заставить его хоть в чем-то ослушаться своего господина. И пока лакей укладывал волосы герцога, тот пришел к выводу, что генуэзец действительно мастер своего дела и вполне заслуживает похвал, сказанных в его адрес герцогом де Шартре.

— Я не раз говорил, ваша светлость, будь мой господин королем Франции, все в этой стране изменилось бы.

Ведь сейчас во Франции царит голод. Да что там говорить — люди и так обнищали, а тут еще налоги!.. — Коротышка в ужасе воздел руки к небу. — И ведь все деньги идут на покупку бриллиантов для этой ненасытной австрийской глотки да на оплату несчетного числа пастухов и пастушек в Малом Трианоне. И какая уйма денег уходит туда! Люди говорят, что тем золотом, которое уже промотала Ее Величество, можно было бы при желании засыпать всю Сену!

Это была одна из самых злонамеренных сплетен, которая, как был твердо уверен герцог Мелинкортский, гуляла сейчас по Парижу; из соображений осторожности он не стал опровергать слов лакея. В его положении лучше всего послушать, о чем еще будет болтать этот человек, чтобы впоследствии как можно лучше разобраться в ситуации, сложившейся в столице.

— Но если бы только Трианон был единственным местом, где Ее Величество проматывает состояние, — продолжал этот лакей. — Например, там есть некая мадам Рози Бертин, которая получает миллионы франков в год, но вы не найдете ни одного человека, кому понравились бы те платья, которые она шьет. Весь Париж покатывался со смеху, когда она показывала свои последние модели. Ее Величество только в прошлом месяце приобрела у нее одно платье, а когда надела его, сам король сказал:

«Ба! Да оно ведь блошиного цвета». И что же вы думаете, это смутило мадам? Как бы не так! Она тут же подхватила эту идею, и теперь вся столица сходит с ума, стремясь носить одежду только того цвета, крещение которому дал король.

Мадам Бертин пустила в ход ультрамодные оттенки:

«блошиная лапка», «блошиное брюшко», «бледная блоха», «молодая блоха»и даже «дряхлая блоха», — продолжал генуэзец. — Смех, да и только, ваша светлость, наблюдать, до какой глупости могут дойти люди!

Но вы можете быть совершенно уверены в том, ваша светлость, — заявил лакей, — что, раз люди смеются над этим, значит, все эти затеи — чистое убожество. На деле такая известность на руку только мадам Бертин, которая поднимает цену на свою продукцию. Спрашивается, а кто же будет платить за все эти безумства? Только народ!

После того как туалет был закончен, герцог окликнул Аме, которая в этот момент находилась в гостиной и оттуда наблюдала за ним, после чего они вместе направились в зал.

Герцог и девушка были уже на полпути и достигли того места, где лестница разветвлялась, Аме, пользуясь тем, что слуги, ожидавшие их появления внизу, не могут услышать разговор, обратилась к герцогу.

— Подождите, монсеньор! — тихо проговорила она. — У вас расстегнулась пряжка на туфле.

Герцог остановился и поставил ногу на ступеньку лестницы выше, чем стоял сам. Девушка опустилась на колено, чтобы поправить пряжку, хотя герцог был уверен в том, что с обувью у него все в порядке. Когда девушка притронулась к пряжке, он услышал ее тихий голос:

— Мадемуазель Лаваль рассказала мне, что в этом замке есть тайный ход, которым вы, ваша светлость, могли бы воспользоваться в том случае, если захотите навестить ее. Она просила меня передать, что вы, при желании, могли бы достать ключ, но просила ничего не говорить об этом герцогу де Шартре.

— Достаньте ключ, — коротко распорядился герцог и, не говоря больше ни слова, продолжил свой путь в гостиную.

И герцогу Мелинкортскому, и Аме казалось, что этот вечер никогда не закончится. Его светлость почувствовал, что выпитое вино плохо на него действует. Кроме того, он ясно сознавал, что мадемуазель Лаваль не составит труда выглядеть настолько привлекательной, насколько ей прикажут.

Когда они все вместе сидели за картами, герцог Мелинкортский постоянно ощущал, как эта женщина то и дело слегка касалась своим белым плечом рукава его камзола; он ощущал необычайный запах ее духов, ловил зовущий взгляд ее глаз, когда она поглядывала на него из-под длинных ресниц.

В то же время он видел улыбку на багровом лице Филиппа де Шартре, заметил, как тот сцеплял вместе свои толстые пальцы, как бы испытывая большое удовлетворение.

Пока мадемуазель Лаваль пыталась соблазнить его, прикасаясь мягким плечом, маняще улыбаясь полуоткрытыми губами, его светлость отметил для себя, что их ни на одну секунду не оставили наедине. Хозяин дома постоянно находился рядом с ними; если же он отлучался куда-нибудь, оставался кто-нибудь из гостей. Все это было подготовлено заранее, герцог в этом был полностью уверен, а когда он вспомнил о том, что Аме сообщила ему на лестнице по дороге в гостиную, настроение его заметно улучшилось.

Ведь это так похоже на женщин — играть не в ту игру, которую кто-то ждет от нее, и если бы он получил доступ в комнату мадемуазель Лаваль, со временем смог бы отыскать выход из замка.

Было уже два часа ночи, когда игра в карты наконец закончилась и у всех присутствующих осталось единственное желание — поскорее отправиться спать. Филипп де Шартре лично отправился проводить своего именитого гостя до его покоев.

В коридоре дежурили рослые молодые лакеи; было очень поздно, но герцог не смог удержаться от того, чтобы не сказать, когда они дошли до его спальни:

— Я вижу, вы не хотите рисковать.

Герцог де Шартре без труда уловил скрытый смысл и лишь рассмеялся.

— Вам следовало бы по достоинству оценить мою настойчивость, дорогой Мелинкорт.

— Уже оценил! Смею заверить вас, — ответил ему герцог Мелинкортский.

Они церемонно раскланялись, а после того, как герцог Мелинкортский прошел в гостиную, он услышал, как за ним закрылась дверь, а затем раздался звук, который нельзя было спутать ни с каким другим, — поворот ключа в замке.

— Спокойной ночи, дорогой, — донесся из-за двери насмешливый голос Филиппа.

Потом послышался замирающий звук шагов, но, как понял герцог, уходил только Филипп де Шартре. Герцог Мелинкортский был уверен в том, что лакеи останутся у дверей его апартаментов на всю ночь. Выждав немного, его светлость направился в спальню, которую занимала девушка. Он отослал Аме спать три часа назад, отдав довольно резким тоном соответствующее распоряжение и щелкнув пальцами.

— Как вы заботитесь о своем паже, — тихо заметила ему мадемуазель Лаваль.

— Те, кто работают на меня, никогда бы этого не сказали, — ответил ей герцог, — но этот мальчик доводится мне двоюродным братом, и я обещал его матери, что буду относиться к нему мягче, чем к остальным. Хотя, на мой взгляд, это ошибка: с мальчиками необходимо обращаться как можно строже, для того чтобы воспитать в них твердость.

— Но к девочкам это, разумеется, не относится? — спросила мадемуазель Лаваль. — И к женщинам, наверное, тоже?

— Ну конечно, нет, — согласился с ней герцог Мелинкортский, подыгрывая шутке, уверенный в том, что от него ждут именно такого ответа, — с девочками и женщинами следует обращаться ласково, их нужно защищать.

Какими же мы были бы мужчинами без их ласкового к нам отношения, без их мягкости и, разумеется, без их… благородства?

В этих словах таился скрытый смысл, который мадемуазель Лаваль сразу сумела разгадать; а затем, как и предполагал герцог Мелинкортский, эта дама бросила быстрый взгляд в сторону хозяина дома, после чего томно потупила взор и притворно надула губки.

— Это не всегда возможно, — прошептала она.

Герцогу едва удалось расслышать эти слова, и поэтому он был твердо уверен в том, что больше никто за столом уловить их не мог.

— Для того, кто имеет смелость замахнуться на невозможное, все в конце концов оказывается возможным, — сказал герцог и увидел, как заблестели глаза женщины, и в который раз она прижалась плечом к его руке.

Аме давно ушла спать, но герцог Мелинкортский понимал, что ему придется разбудить девушку и выслушать все то, о чем она не успела рассказать ему на лестнице.

Он потихоньку постучал в дверь ее спальни, но ему никто не ответил. Тогда герцог открыл дверь и, подойдя к кровати, увидел, что она пуста, в нее даже не ложились. Охваченный внезапной тревогой, герцог быстро обвел комнату взглядом. Что могло с ней случиться, где она сейчас?

Но затем в дальнем конце гостиной он заметил то, что ускользнуло от его взгляда, когда он вошел в комнату.

Пламя в камине едва-едва теплилось — от тех поленьев, которые весело потрескивали и пылали ярким огнем, теперь остались лишь тлеющие угольки. На пол, перед камином, была брошена тяжелая медвежья шкура, и на ней в своем бархатном камзоле, повернув лицо к огню и подложив под голову руки вместо подушки, лежала Аме.

Девушка свернулась калачиком, как ребенок, и личико ее казалось совсем юным. Длинные и темные ресницы покоились на щеках. Герцог опустился на колено и, когда приблизился, чтобы тронуть девушку за плечо, заметил, что она, должно быть, плакала перед тем, как заснуть, у его светлости не было в этом ни малейших сомнений — на щеках остались следы слез, дыхание было прерывистым и даже во сне она иногда всхлипывала, возле нее лежал скомканный и мокрый носовой платок. Какое-то время герцог смотрел на это юное создание, затем тронул девушку за плечо. Она просыпалась медленно, затем на какое-то мгновение ее сонный взгляд задержался на герцоге, а потом она улыбнулась ему.

— Вы приснились сейчас мне.

— В это время вам надлежало быть в постели, — ответил ей герцог, — но сначала расскажите мне все о том тайном ходе.

После этих слов девушка окончательно пришла в себя, потом потянулась, чтобы прогнать сон, как это делает уставший ребенок.

— Сейчас уже слишком поздно, — проговорила она наконец, взглянув на фарфоровые, усыпанные бриллиантами часы, которые стояли на каминной полке. — Теперь уже слишком поздно идти куда-нибудь, ваша светлость.

— Мадемуазель Лаваль только что вернулась в свою комнату, — возразил ей герцог. — Так что она говорила вам?

— Она говорила… — Девушка начала говорить и тут же замолчала на полуслове. — А почему я должна рассказывать вам об этом? Мадемуазель Лаваль хотела, чтобы вы пришли к ней предаваться любовным утехам. Я не настолько глупа и вполне могу представить себе, зачем вы ей понадобились в такой час, а я не хочу, чтобы вы пошли к ней. Она не зла и, конечно, не такая плохая, как герцог де Шартре, но самодовольна и глупа. Не можете же вы, монсеньор, влюбляться в кого попало, и особенно в такую женщину, как она.

— Я не люблю ее, — ответил герцог, — но если с ее помощью у нас появится возможность совершить побег из этого замка, тогда в данный момент эта женщина для нас очень важна. А теперь говорите, что она просила передать мне.

Но Аме все еще колебалась.

— Мадемуазель, я приказываю вам сообщить мне все, — настаивал герцог.

— Мы разговаривали с мадемуазель Лаваль сегодня днем. Это было в тот момент, когда герцог де Шартре показывал вам свою коллекцию табакерок. У меня создалось впечатление, что она очень опасалась, как бы наш с ней разговор не подслушали, и поэтому говорила очень тихо. «Скажи своему господину, — сказала мадемуазель Лаваль, — что если он захочет увидеться со мной наедине, то ему следует сегодня вечером пробраться в мою комнату. Сделать это будет очень нелегко по причинам, которые он поймет позже; но здесь есть тайный ход, и кое-кто знает о нем».

— А сегодня вечером, — продолжала рассказывать девушка, — когда все дамы после трапезы направились в гостиную, мадемуазель Лаваль попросила меня взять ее шаль. Потом она отвела меня в сторону и спросила, рассказала ли я вам о тайном ходе. Я объяснила, что все рассказала вашей светлости. «Он придет?»— спросила мадемуазель Лаваль. Я кивнула.

— Затем она прошептала мне: «В своей спальне, за кроватью, он найдет дверь. Вот ключ; он должен вставляться в розочку орнамента на шестой плитке от пола.

Пройдя по лестнице, он окажется в гостиной, из которой можно попасть в мою спальню. Скажите ему, чтобы передвигался как можно тише».

Больше она ничего сказать не могла, — закончила свой рассказ девушка, — так как к нам приближались остальные дамы. Она уронила на пол свой носовой платок, а когда я подняла его и возвращала ей, мадемуазель Лаваль вложила мне в руку ключ.

Девушка поднялась на ноги и извлекла из кармана маленький золотой ключик, который протянула герцогу.

Делая это, она не смотрела на него; и его светлость понял, что на глаза у Аме вновь навернулись слезы и она вот-вот расплачется.

— Это может оказаться хоть каким-то шансом» чтобы найти путь к бегству, — проговорил он.

Герцог Мелинкортский немедленно направился в свою спальню с намерением отыскать предполагаемый тайный ход. И в тот момент, когда он уходил, за спиной у него раздались всхлипывания, затем сдавленные рыдания, которые исходили, казалось, из самого сердца девушки. Тогда он повернулся и, подойдя к Аме, которая стояла на коврике у камина, взял ее за подбородок, потом заглянул в лицо. Губы у девушки дрожали, в глазах стояли слезы.

Долго-долго герцог молча смотрел ей в лицо, а затем проговорил тихо:

— Я должен идти к мадемуазель Лаваль, но с большей охотой я остался бы здесь, с тобой. Ну что, довольна, неразумное, глупенькое дитя?

Глава 4

Спустя два часа герцог Мелинкортский появился на пороге той двери за кроватью, которая вела в тайный ход, прошел через гостиную и нашел Аме у камина.

Девушка все еще не спала, а сидела, пристально глядя на языки огня в камине, в который она за время его отсутствия бросила поленья; когда Аме подняла к нему лицо, оно оказалось очень бледным, но следов слез герцог не заметил.

Наверное, у герцога Мелинкортского это было первый раз в жизни, когда он не смог выдержать взгляда женских глаз. Он почувствовал себя весьма неуютно, и, когда заговорил, голос прозвучал довольно резко:

— Нам надо бежать отсюда, и немедленно!

Аме встала на ноги, щеки ее немного порозовели.

— Так мы можем бежать? Вы уверены в этом?

— Если нам улыбнется удача, мы сможем благополучно выбраться отсюда, — ответил его светлость.

Какое-то время он молчал, задумавшись, вертя в пальцах свою табакерку.

— Во-первых, должен сказать, что я не исключаю ловушки, — проговорил наконец он, — хотя полагаю, что мадемуазель Лаваль не лгала, когда сообщила мне о том, что Филипп де Шартре ничего не знает о тайном коридоре, которым я недавно воспользовался для того, чтобы пройти в ее комнату.

— Тогда откуда же о нем знает она? — недоверчиво спросила девушка.

— Мадемуазель Лаваль является крестницей мадам де Монтессон, морганатической жены герцога Орлеанского, отца герцога де Шартре, и посему ей известны многие тайны этого дома. В прошлом властвующий герцог использовал эти апартаменты, которые располагаются в старой части замка и по традиции всегда отводились для хозяина. Его любовница или жена — в зависимости от того, кто владел в тот момент его сердцем, — занимала парадные покои на первом этаже, которые в настоящее время занимают герцог Филипп и его гости.

— Этот тайный коридор, — продолжал свои объяснения герцог Мелинкортский, — как можете себе представить, в те давние дни был весьма кстати. Мадемуазель Лаваль в данный момент чувствует себя оскорбленной герцогом де Шартре. Дело в том, что она приблизительно в течение года была фавориткой его светлости, но в прошлом месяце ее место заняла мадам де Бюффон — до тех пор неизвестная актриса из театра Комеди Франсез.

— Поэтому мадемуазель Лаваль поможет нам совершить побег? — спросила Аме.

Герцог кивнул.

— Но, дорогая моя, только по этой причине я бы ей, пожалуй, не доверился. Ведь она до сих пор увлечена герцогом де Шартре, но ей хотелось бы ответить на подобное вероломство, расплатиться по некоторым старым счетам с человеком, которого больше уже не заботит то, насколько она ему верна.

Герцог Мелинкортский рассказывал все это девушке, используя весьма циничные выражения, видимо, это вошло в привычку. И только после того, как он увидел глаза Аме — широко раскрытые, вопрошающие и пристально глядящие на него, — он добавил:

— Но мне, наверное, не следовало рассказывать вам обо всем этом в таких откровенных выражениях. Начать с того, что вы все равно ничего не поймете.

— Напротив, я понимаю все, но только, может быть, слишком хорошо, — тихо проговорила девушка. — Мадемуазель Лаваль сочла вас очень привлекательным мужчиной. Я легко могла прочесть это по ее лицу, глазам, по тому, как эта женщина прижималась к вашей светлости, когда вы сидели вместе за карточным столом.

— Да будет вам известно, что женщины довольно часто заводят интрижки с мужчиной, который на самом деле им вовсе не интересен, — возразил ей герцог.

— Но она находит вас интересным, — проговорила Аме. — Она была очаровательной?

Герцог Мелинкортский отвернулся от девушки и удалился, пробурчав что-то ужасное, затем оглядел свой плащ, который накинул на плечи, в карман вечернего камзола положил кошелек с деньгами и несколько других ценных вещей. Когда он вернулся в гостиную, увидел, что девушка стоит на том же месте, где он оставил ее.

— Вы готовы? — спросил он. Аме вздрогнула при звуке его голоса. Казалось, что она всецело погрузилась в свои думы.

— Да, я готова, — проговорила она, беспомощно озираясь вокруг.

Герцог Мелинкортский понял, как она была несчастна в тот момент, но предпочел сделать вид, что ничего не заметил. Он обвел комнату внимательным взглядом, чтобы убедиться, что ничего не забыто, затем тронул девушку за плечо и проговорил тихим голосом:

— Вот маршрут, которого мы обязательно должны придерживаться, — проговорил он. — Сначала мы спустимся по тайному коридору; он приведет нас в гостиную, из которой можно будет попасть прямо в спальню мадемуазель Лаваль. Я полагаю, что в этот час она должна уже крепко спать, но, независимо от этого, нам следует пересечь комнату, соблюдая полнейшую тишину. Мною уже предприняты кое-какие меры предосторожности для того, чтобы без труда открыть окно. Это окно располагается приблизительно в шести футах от земли, а под ним — розовый сад.

— Все это время, — продолжал свои объяснения его светлость, — мы должны будем передвигаться бесшумно и прежде всего ни в коем случае не разговаривать: люди, как правило, больше обращают внимание на голоса, чем на шум от движения. Я помогу сначала вам — вы сможете держаться за мои руки и опуститься на землю осторожно и по возможности тихо. После того как я присоединюсь к вам, мы пересечем сад и найдем себе убежище в дальнем конце леса. Вы все поняли?

Аме кивнула.

— В том коридоре, в который выходят двери гостиной, на страже нет ни единого человека, — продолжал объяснять герцог, — лакеи находятся только вблизи лестницы и в зале. Поэтому мы должны будем соблюдать максимальную осторожность.

— Да, разумеется, — проговорила девушка. — А если они схватят нас, что будет тогда?

Губы у герцога сжались на мгновение.

— Тогда мы с вами окажемся в безвыходном положении, — проговорил он. — Несмотря на то, что герцог де Шартре делает вид, что мы являемся его гостями, нам должно быть совершенно ясно, что в действительности мы — его пленники. Если предположить, что он настроен враждебно ко мне лично, это значит допустить непоправимую ошибку. Филипп де Шартре великий дипломат, добившийся большого успеха в Англии, — сам принц заявил, что гордится дружбой с этим человеком. Поэтому по возможности герцог де Шартре приложит все силы и не допустит открытой размолвки между нами — представителем Англии в его стране, хотя и без официального статуса.

— Мы обязательно должны быть крайне осторожны, — проговорила девушка, но голос ее звучал очень тихо, а глаза потемнели от охватившей тревоги.

Герцог пристально взглянул ей в лицо.

— После того как выберемся отсюда, — проговорил он, — мы забудем о посещении этого замка и о том, что было связано с ним.

По тому, как изменилось выражение ее лица, как внезапно приоткрылись ее губы, герцог понял, что девушка наконец поняла все, что он пытался ей объяснить. Руки его покоились у нее на плечах, внезапно она повернула голову и поцеловала его запястье. Герцог почувствовал мягкое прикосновение ее губ, смутившись, отвернулся.

В тайном коридоре было тесно и совершенно темно.

Герцог прикрыл за ними дверь в спальню. Хотя после их ухода кровать оказалась немного сдвинутой с привычного места, он все-таки надеялся, что на следующее утро это ни у кого не вызовет подозрений — тот коридор, которым воспользовались они с девушкой, в будущем могли использовать и другие беглецы.

Толстый слой пыли, покрывавший ступени лестницы, приглушал звук их шагов, и когда герцог и девушка добрались до края лестницы, то оказались напротив отделанной панелями стены. Для того чтобы отыскать и нажать пружину, герцогу потребовалось одно мгновение.

Как только пружина сработала, послышался слабый щелчок, и дверь открылась; эта дверь открывалась таким же способом, что и та, которая вела в спальню его светлости на другом конце тайного коридора. Соблюдая осторожность, герцог Мелинкортский приоткрыл ее сначала всего на дюйм.

Гостиная была погружена в темноту, но на одном из окон шторы были полностью раздвинуты. Луна блестела на небе узким серпом, но было достаточно светло, чтобы разглядеть открытое окно, через которое они собирались спуститься в сад.

На цыпочках девушка и герцог прошли по устланному ковром полу. В гостиной ощущался тонкий аромат духов, который, подумала Аме, очень напоминал запах экзотических духов мадемуазель Лаваль. За той дверью, что вела в ее спальню, не слышалось ни звука.

Ни девушка, ни герцог Мелинкортский даже не взглянули на ту дверь, хотя оба думали о женщине, которая в эту минуту лежала за украшенной резьбой и позолотой дверью, погруженная в глубокий спокойный сон.

Не говоря ни единого слова, его светлость сел на край подоконника и протянул Аме руки. Девушка почувствовала силу его мышц, когда он очень осторожно удерживал ее все время, пока она висела всего в нескольких футах над землей. Затем герцог разжал руки, и девушка с тихим глухим звуком упала на цветочную клумбу. Земля оказалась довольно мягкой; Аме быстро поднялась на ноги и встала в стороне в ожидании герцога, который в этот момент осторожно спускался вниз, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец он спрыгнул вниз.

А буквально через минуту герцог взял Аме под руку, и они бесшумно двинулись через сад. Сейчас наступал действительно самый опасный этап побега, так как их могли увидеть из замка. Для того чтобы пересечь весь сад, им потребовалось около двух минут, а затем девушка вздохнула с облегчением, потому что они оказались в тени деревьев.

В лесу было почти темно; над головами замерли толстые ветви деревьев, и слабый свет луны едва пробивался сквозь листву. Слева от них пролегала узкая тропинка для верховой езды, и как только герцог и девушка оказались на ней, его светлость тут же прибавил шагу.

Они прошли, наверное, уже около ста ярдов, когда Аме обратилась к герцогу:

— Как вы думаете, нас видел кто-нибудь?

— Если хотя бы один из стражников заметил нас, то он обязательно поднял бы тревогу, подав какой-нибудь громкий сигнал, мы услышали бы, как палят нам вслед, — ответил герцог.

— А куда мы доберемся по этой тропинке? — спросила девушка, едва переводя дыхание, так как двигались они очень быстро и Аме было очень трудно успевать за широким шагом герцога Мелинкортского.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил он, — но надеюсь, что в конце концов мы окажемся в Париже.

— Но ведь мы не сможем пешком дойти до Парижа! — воскликнула она.

— Если мы не найдем ничего подходящего, то поступим именно так, — ответил герцог.

Окружающий их лес казался бескрайним, но они все так же неутомимо продолжали свой путь. Множество тропинок, которые пересекались и с их тропой, и друг с другом, полностью дезориентировали Аме, и она уже не понимала, в каком направлении они двигались. Тем не менее герцог, казалось, сохранял полную уверенность и ни тени волнения, ни колебаний в выборе пути не показывал.

Они шли уже около получаса, храня абсолютное молчание, так как Аме еле переводила дух и ей было не под силу разговаривать. Лес наконец стал редеть, и герцог с девушкой смогли разглядеть светлеющее небо, первые бледные лучи наступающей зари разгоняли мрак прошедшей ночи.

Его светлость зашагал еще быстрее. У них под ногами вдруг зашуршали сухие листья, хотя они передвигались почти бесшумно, так как до этого их путь пролегал по мху или по песчаной дорожке, усыпанной сухими сосновыми иголками. Из зарослей кустарников донеслось пение первых птиц, а из ветвей у них над головой послышалось тихое воркование и хлопанье крыльев. Момент пробуждения земли показался радостным и прекрасным, девушке захотелось немедленно остановиться, оглядеться вокруг себя и послушать эти чудесные звуки.

Но Аме хорошо понимала, что сейчас у них была только одна задача — продолжать двигаться вперед. Несмотря на это, девушка сознавала, что усталость понемногу, начинает одолевать ее. Герцог был слишком силен, чтобы она могла успевать за ним, и хотя до сих пор Аме держалась, но чувствовала, что вскоре будет вынуждена попросить у его светлости небольшой отдых.

Но тут он внезапно остановился как вкопанный.

Девушка почувствовала прикосновение его руки и заглянула ему в лицо. Его светлость насторожило что-то, и он напряженно прислушивался. Когда Аме заметила это, ей показалось, что и она тоже в этот момент услышала какие-то звуки. Это были чьи-то голоса. И в то же мгновение девушка ощутила запах дыма.

Все еще держа Аме за руку и храня полнейшее молчание, герцог осторожно прошел еще несколько шагов вперед, а потом сквозь деревья они смогли разглядеть, откуда до них доносился шум. Перед ними была большая поляна, на ней герцог и девушка увидели несколько ярко раскрашенных телег с большими колесами, которые Аме в ту же секунду узнала. Сидевшие вокруг костра люди оказались группой кочующих цыган; в огромной жаровне, стоявшей на костре, готовилась какая-то аппетитная еда;

Раньше Аме довольно часто видела их, когда цыгане приезжали к монастырю просить милостыню или продавали корзины и щетки, делать которые они были большие мастера. Мать-настоятельница всегда относилась к цыганам с добротой, и иногда для того, чтобы отблагодарить ее, а скорее всего, потому, что они всегда прислушивались к ее словам, цыгане входили в церковь при монастыре и преклоняли колена, пока сестры-монахини молились. Но они никогда не соглашались окрестить своих детей, хотя мать-настоятельница не раз уговаривала их сделать это.

Цыгане, насколько знала Аме, были хорошими, порядочными людьми. Они кочевали из провинции в провинцию, из страны в страну; и хотя нашлось бы немало людей, склонных обвинить этот народ в воровстве и грабежах, в подавляющем большинстве цыгане были законопослушными гражданами, а все их грабежи ограничивались похищением нескольких цыплят или обыгрыванием в карты и кости благородных господ.

— Цыгане! — тихо проговорил герцог.

— Они не причинят нам никакого вреда, — сказала ему шепотом девушка. — Я немного могу говорить на их языке. Может быть, нам стоит попросить их о помощи?

Герцог взглянул на раскрашенные кибитки и туда, где паслись лошади цыган, пощипывая траву под деревьями.

— Было бы прекрасно, если бы нам удалось купить у них пару лошадей, — проговорил он.

— Я спрошу у них, — обещала Аме.

— Может быть, это сделать лучше мне? — спросил герцог.

— Видите ли, ваша светлость, — ответила ему девушка, — цыгане говорят на смеси немецкого, латинского и венгерского языков. Я в свое время пыталась выучить их язык и даже записала множество слов, но это такая странная смесь. Мать-настоятельница говорила, что цыганский язык — один из самых старых в мире и в нем множество слов заимствовано даже из египетского языка. Тем не менее я все-таки надеюсь, что смогу говорить с ними так, чтобы они поняли меня, а что это удастся вам, монсеньор, я сомневаюсь.

— Ну хорошо, попробуйте, — согласился герцог. — Я сначала поздороваюсь с ними, а вы затем попытаетесь перевести им то, что я скажу.

Девушка улыбнулась ему, и они двинулись вперед, к костру. Должно быть, они выглядели очень странно в бледном сумраке раннего утра, когда появились неожиданно на этой поляне из-за кустарников.

Герцог Мелинкортский был одет в тот же темно-синий бархатный камзол, расшитый серебряной нитью, в который он переоделся накануне, готовясь к обеду в замке Филиппа де Шартре; его дорожный плащ был на красной подкладке и застегивался на плече пряжкой с огромными сапфирами и бриллиантом, которые ярко сверкали в отблесках костра.

Аме в своем изысканном камзоле из черного бархата с серебряными пуговицами, казалось, сошла с обложки книги волшебных сказок. И не могло возникнуть ни малейшего сомнения в том, что их появление здесь, в лесу, было настолько же необычным, сколь и удивительным для компании, собравшейся вокруг костра.

Десятки темных цыганских глаз с полным вниманием уставились на странных пришельцев, хотя никто из этих людей не проронил ни слова, а спустя несколько мгновений даже вопли детей, которые обычным для всех малышей способом оповещали всех вокруг себя о том, что они хотят есть, вдруг стихли сами собой. Герцог Мелинкортский подошел ближе к костру. Он постоял немного под испытующими взглядами цыган, а затем снял шляпу и учтиво поклонился им.

— Приветствую вас, друзья, — проговорил он по-французски, после чего обернулся к Аме.

— Мой господин желает, чтобы я говорила с вами от его имени, — сказала девушка тихим чистым голосом. — Надеюсь, что смогу объясниться с вами на вашем родном языке.

Послышался ропот, потом одобрительные возгласы, а затем, когда цыгане выслушали девушку, на их смуглых лицах появились улыбки.

Герцог и девушка заметили одного человека, который определенно не был цыганом. Он сидел на почетном месте рядом с тем цыганом, который, по всей видимости, являлся предводителем этого табора. Светлокожий и светловолосый, он был мощного телосложения и по виду казался довольно странной личностью; одет был в дорогой, но вульгарного вида плащ, отороченный медвежьим мехом, под которым у него был камзол из блестящего красного атласа с пуговицами из желтой меди;

Герцог с удивлением подумал, кем бы он мог быть, а потом заметил, что тот внимательно слушает все, что говорит девушка. Потом его светлость услышал, что заговорил предводитель, причем на языке, который герцогу был совершенно неизвестен.

Его светлости показалось, что Аме также испытывает небольшие затруднения, не совсем понимая то, о чем говорилось в эту минуту: по крайней мере, цыган несколько раз повторял одни и те же слова. Было совершенно очевидно, что девушка не поняла какое-то предложение, и поэтому несколько раз повторила его, после чего создалось впечатление, что цыган и Аме наконец поняли друг друга.

— Ваша светлость, этот цыган просит шесть тысяч франков за двух лошадей, — проговорила наконец девушка, обратившись к герцогу по-английски. — Мне показалось, что это слишком дорого, и я сказала ему об этом. Но он заявляет, что вообще не имеет ни малейшего намерения расставаться со своими лошадьми. Боюсь, что он ни за что не снизит свою цену. Я пыталась рассказать ему о том, что наша карета сломалась, а нам очень нужно как можно быстрее добраться до Парижа, но цыган, похоже, заподозрил что-то неладное в моих объяснениях.

— Мы заплатим ту цену, которую он запрашивает, — отрывисто проговорил его светлость, — но попросите его, чтобы он сначала показал нам своих лошадей.

Девушка перевела это требование герцога предводителю, который явно обрадовался такому соглашению и тут же повел их на поляну, где паслись лошади. Первую пару лошадей, которую предложил им предводитель, его светлость безоговорочно и решительно отверг. Предводитель понял несколько французских слов, герцог, в свою очередь, понял несколько немецких, но, вообще говоря, язык, на котором можно говорить о животных, универсален. Двое мужчин вскоре пришли к соглашению. Они поочередно щупали копыта у лошадей, заглядывали животным в пасти, и хотя казалось, что герцог разбирается в этом лучше, чем заправский барышник, вожак все равно хохотал.

— Этот благородный господин знает толк в лошадях, — сообщил цыган девушке. — Он умен, было бы нелегко обвести его вокруг пальца.

— Я возьму эту лошадь и ту, — решил наконец герцог, указывая на пегую кобылу и молодого горячего жеребца, который бил копытом землю, всем своим поведением показывая, что застоялся.

— Ну уж, нет! Монсеньор должен понять меня: это — мои лучшие лошади. Я не могу продать их за такую низкую цену.

Для девушки не было никакой необходимости переводить это заявление вожака. Герцог почти все понял и сам, как только цыган произнес эту фразу.

Начался торг.

— Девять тысяч.

— Шесть тысяч пятьсот.

— Восемь тысяч.

— Семь тысяч.

Цыган сдался.

Герцог извлек деньги из кошелька и отсчитал требуемую сумму золотом в подставленную ладонь вожака. А потом, как только они окончательно завершили свои расчеты, до слуха его светлости донесся чей-то голос из-за спины:

— Мне хотелось бы поговорить с вами, господин.

Голос был гортанным, и можно было безошибочно сказать, что принадлежал он немцу. Тот странный человек, которого герцог чуть ранее заметил сидящим рядом с вожаком цыган у костра, сейчас стоял рядом с ними.

— А в чем дело? — с озабоченным видом спросил герцог, кладя кошелек в карман.

— Вы ведь актер, не так ли?

— Нет, не актер, — ответил его светлость.

— А тот мальчишка, который называет вас господином, он кто?

Герцог взглянул на немца с таким видом, будто тот чем-то оскорбил его, но потом, по-видимому, решил, что в их положении лучше всего оставаться вежливыми.

— Он — мой паж.

Произнеся эти слова, его светлость отвернулся и все свое внимание перенес на цыган, которые как раз в тот момент вязали уздечки для лошадей из кусков веревки.

— Ваш паж! — повторил немец. — Это хорошо; так, значит, он не ваш сын?

Герцог даже не соизволил ответить ему.

— Нет, я не его сын, — ответила вместо герцога Аме. — Он — мой господин, а я — его паж.

Какое-то время немец пристально разглядывал девушку. С суточной щетиной на бледных щеках, он не производил благоприятного впечатления. Вокруг глаз у немца сохранились потеки туши, на лбу — следы грима, а на подбородке можно было заметить остатки румян.

Аме удивилась: какую роль мог играть немец, как вдруг, словно прочитав ее мысли, тот проговорил:

— Я — Герман Глобер, великий Глобер. Вы ведь наверняка слышали обо мне?

Аме отрицательно покачала головой.

— Как, вы никогда не слышали обо мне? — спросил Глобер с нотками недоверия в голосе. — О величайшем фокуснике в Европе? А ведь я давал представления императору Пруссии , русской царице, императрице Австрии и шведскому королю Густаву. Как они аплодировали мне!

И в один голос говорили: «Господин Глобер, никто не может сравниться с вами в искусстве демонстрации фокусов».

— Как интересно, — проговорила Аме.

Причем эти слова были сказаны не из вежливости: она не знала, что такое фокусы. Разумеется, девушка слышала, и не раз, о фокусниках, но фокусы никогда не видела.

— Я теперь стал важной персоной, получил широкую известность, — продолжал герр Глобер. — Может быть, у вас вызывает удивление тот факт, что я нахожусь здесь, но все эти люди — мои друзья. Когда-то, много лет назад, когда я еще не был знаменит, эти цыгане отнеслись ко мне с большой добротой, и теперь, став богачом, я не забыл этих людей. Нет, нет, у меня доброе сердце; каждый может сказать вам об этом. «У герра Глобера доброе сердце, — скажут вам люди. — Он никогда не забывает своих друзей, а друзья у него есть повсюду: в Пруссии, России, Венгрии, Австрии, Италии и Франции». Да, все именно так: у герра Глобера есть друзья повсюду.

— Так, теперь другую лошадь, — услышала девушка слова герцога, говорившего с цыганами.

На жеребца уже была надета уздечка, а ему на спину как раз в этот момент пристраивали примитивное седло.

Когда его светлость отошел от цыган, фокусник поспешно встал на ноги и преградил герцогу путь.

— Я покупаю вашего пажа, — проговорил он.

Его светлость взглянул на немца, причем так, как он, наверное, мог бы посмотреть на какое-нибудь насекомое, которое пытается помешать ему пройти.

— Мой паж не продается, — проговорил он.

Но Герман Глобер настаивая на своем.

— Нет, вы, наверное, не поняли меня, — продолжал герр Глобер, слегка повысив голос в попытке внушить герцогу, чего он хочет от него. — Вы, может быть, думаете, что я недостаточно богат, что я не смогу заплатить настоящую цену; но уверяю вас, что вы ошибаетесь. У меня есть деньги, очень много денег, и я заплачу вам за пажа хорошую цену. Он как раз тот мальчик, который требуется мне в моих представлениях для того, чтобы подносить мячи и булавы, а также принимать у меня плащ и шляпу.

Да, он как раз подойдет мне. Я не хочу сказать, что ему не потребуется некоторое обучение, потому что, если бы он уже прошел обучение, ценность этого мальчишки возросла бы многократно.

Маленькие голубые глаза уставились на девушку, как на желанный товар. Во внешности этого немца, в его манере говорить было нечто такое, что сильно напугало ее.

Она придвинулась поближе к герцогу.

— Я уже, кажется, сказал вам, что мой паж не продается, — с неприязнью в голосе проговорил его светлость.

— Я слышал, что именно вы сказали, — ответил Глобер, — но это не имеет для меня никакого значения.

Когда я желаю заполучить какую-нибудь вещь, то добиваюсь этого любыми средствами. Так вот, я хочу вашего Пажа, и даже более того, я хочу заполучить его немедленно.

Говоря это, немец постепенно приближался к девушке, и ее пальцы инстинктивно схватились за кинжал, который она держала в кармане своего камзола. Его светлость в этот момент повернулся спиной к фокуснику; но инстинкт подсказал ему, что им грозят большие неприятности, он круто развернулся. Фокусник был намного выше Себастьяна Мелинкорта, но чувство оскорбленного достоинства и физическая сила герцога дали ему несравнимо большее преимущество, когда двое разгневанных мужчин сошлись лицом к лицу.

— Вы слышали, что я сказал, — медленным тоном проговорил герцог Мелинкортский.

— Я тоже сказал свое слово, — ответил фокусник. — Я дам вам двадцать тысяч франков за вашего пажа. Что вы скажете на это?

— То же, что уже говорил, — сказал его светлость. — Вы доставите себе неприятности своим поведением.

Будьте добры, оставьте нас в покое.

— Отец небесный, и вы смеете говорить со мной в таком тоне? Со мной, великим Глобером, которому аплодировали короли и принцессы, императоры и королевы.

Так вот, либо вы продадите мне своего пажа, либо я заберу его силой.

— Не думаю, — проговорил герцог.

Его светлость сохранял полное спокойствие, и тем не менее все, кто слышал их разговор с немцем, слышали, как он повысил голос. Возбужденный голос фокусника давно уже привлек к себе внимание тех цыган, которые сидели вокруг костра. Они обернулись к герцогу и фокуснику, чтобы посмотреть, что случилось, и теперь некоторые из мужчин уже подходили к спорящим.

Лошади между тем были готовы, и девушка, очень напуганная всем происходящим, тронула герцога за руку.

— Давайте побыстрее уйдем отсюда, — настойчиво проговорила она.

Девушка говорила по-английски, но значение ее слов не было тайной для немца, и он выкрикнул:

— А, так вы надеетесь на то, что сможете удрать отсюда. Ну уж нет, вы должны сначала закончить нашу сделку, потому что я так хочу. Я, великий Глобер, не позволю обращаться со мной так, будто вы имеете дело с нищим или каким-нибудь ничтожеством.

Не было ни малейшего сомнения в том, что этот человек находился сейчас в страшной злобе. Лицо его стало багровым от гнева, на лбу начали угрожающе набухать голубые вены, ноги немца находились в непрестанном движении, вследствие чего создавалось впечатление, что он пританцовывает от нетерпения и охватившей его ярости. Теперь уже не составляло ни малейшего труда понять, что это было лицо фанатика, человека, которого его эгоизм ввергал в бесконечные затруднения, так как он всегда считал, что даже малейшие прихоти будут удовлетворены.

Его успех, как великолепного фокусника, вскружил голову так же сильно, как иному пьянице стакан доброго вина. Как и все люди на свете, он постоянно испытывал неутолимую жажду успеха.

Герман Глобер говорил истинную правду, когда заявил Аме, что давал представления перед многими коронованными особами Европы. Он, безусловно, был гением в своем роде. Свою карьеру Глобер начинал как акробат; затем на непродолжительное время он сменил амплуа, став профессиональным борцом, и наконец нашел свое подлинное призвание. Он обладал способностью заставить три маленьких шарика делать практически все, чего хотел от них. А когда Глобер манипулировал булавами, казалось, что их перемещение осуществляется под действием каких-то невидимых проволочек или какого-то другого механического способа, а не благодаря искусным движениям его умелых пальцев.

Вполне возможно, что успеху Глобера способствовало его атлетическое сложение, высокий рост, отчего его искусство казалось более замысловатым и необычным, чем в том случае, если бы те же самые трюки выполнялись менее гибким и невысоким фокусником. Несмотря на то, что руки у него были крупными, а пальцы — толстыми, ему все-таки удавалось заставлять своих зрителей, какими бы именитыми они ни были, приходить в восторг.

Герман Глобер говорил правду и тогда, когда сказал его светлости, что заработал своим искусством целую кучу денег. В последние пять лет он вдруг обнаружил, что ему никак не удается потратить даже половину тех денег, которые он зарабатывает. Как это часто бывает, женщины его абсолютно не интересовали. Он любил вкусно поесть и хорошо выпить, ему нравилась дорогая одежда и еще более дорогие ювелирные украшения. Но этого человека не особенно заботило, где ему придется провести ночь. Его давнее пристрастие к акробатике сделало кости Германа Глобера настолько гибкими, что он мог бы с удобством расположиться на самой жесткой постели или даже просто на голой земле. Он любил путешествовать; ему вообще доставляло удовольствие переезжать с места на место, но большего всего на свете он любил самого себя.

На самом деле у этого человека было только одно пристрастие: Герман Глобер. По мере того как он становился старше и добивался большего успеха в жизни, Глобер все более проникался мыслью о собственной значимости, о своем уме. Он начал верить в то, что во всех своих деяниях непогрешим, что, если чего-то и пожелает в жизни, будет достаточно протянуть руку и взять это.

Как часто случается в жизни, у него появилась склонность к странным фантазиям. Именно эти вспышки фантазии заставляли его совершать довольно странные трюки и выдумывать необычные фокусы. И именно одна из таких вспышек заставила этого человека обратить внимание на герцога и девушку, когда они вышли из темноты дремучего леса и оказались около костра.

Сначала внимание Германа Глобера привлек герцог Мелинкортский — его изысканная одежда, сверкающая драгоценная пряжка на плече, манера высоко поднимать голову и, наконец, чувство собственного достоинства, которое было неотъемлемой частью характера этого человека. Но потом, с присущей ему верой в свою правоту, Герман Глобер подумал, что и он выглядел бы на месте герцога точно так же — он мог бы подойти к костру в развевающемся плаще, с высоко поднятой головой, сохраняя несколько презрительный вид при взгляде на людей, которые в тот момент сидели вокруг.

Потом заговорила девушка, и его внимание немедленно переключилось на нее, вызвав у Глобера волнение. Это было нечто такое, о чем он еще никогда прежде не задумывался, — мальчик, который будет разговаривать со зрителями от имени своего господина. Он слушал тихий, чистый голос Аме, и ему очень понравилось, как она произносила слова, как она взмахивала своей маленькой ручкой, как она, мягко улыбаясь, в улыбке приоткрывала губы. И вот, словно вспышка молнии, в голове его мелькнула идея.

Это было как раз то, чего он хотел, — некто, кто будет представлять его зрителям, в то время как он, благородный господин, великий мастер, будет выходить на публику. Когда он решил для себя купить Аме, никак не рассчитывал, что Герман Глобер может получить отказ. Все, с чем он имел дело раньше, определялось только ценой. И если кто-то обещал заплатить хорошую цену, другой человек, как правило, всегда был готов уступить, чего бы у него не попросили. Единственной трудностью, которая изредка возникала в прошлом, была ситуация, когда у него не хватало денег, чтобы заплатить за вещь, которая ему понравилась. Но сейчас-то деньги у него были — очень много денег.

— А какова ваша цена? — крикнул он герцогу. — Я спрашиваю, какова ваша цена?

Будто осознав, что ему приходится иметь дело с сумасшедшим, герцог заговорил спокойно:

— Цена этого мальчика настолько высока, что вы никогда не соберете столько денег. Даже за все золото России вы не смогли бы купить моего пажа.

Разговаривая между собой, цыгане могли понять человека, который оценил человеческое существо столь высоко, что оказалось невозможным назвать его точную цену.

Казалось, что на какое-то мгновение Герман Глобер пришел в замешательство, но потом глаза у него немного сузились, мозг заработал. Да, этот человек сказал правду, когда заявил о том, что не расстанется со своим пажом ни за какие деньги. В таком случае он наверняка не француз.

К какой же нации он тогда принадлежит? Внезапно в голове Глобера промелькнуло: «Англичанин!»А все англичане, между прочим, заядлые спортсмены. Разве не твердили ему постоянно об этом все, кто хотя бы раз побывал в Англии? Он сам так и не нашел в себе достаточно мужества для того, чтобы пересечь узкую полоску глубокой воды, но когда-нибудь потом, как постоянно внушал себе Герман Глобер, он мог бы попытаться сделать это. Но, как казалось этому человеку, он знал все, что только можно знать о характере англичан. Спортсмены — вот кто они все. От любого француза вы можете добиться всего, чего только захотите, если разбудите в нем жажду к деньгам; от англичанина можно добиться того же, если крикнуть: «Да здравствует спорт!»

Краска гнева сбежала с лица Германа Глобера, затем губы его оживила улыбка.

— Значит, вы никогда не продадите своего пажа, да? — спросил он у герцога. — Но тогда вы будете драться со мной за него. Это будет нашим пари, вы понимаете?

Я буду драться с вами за него — кулачный бой. Ведь так, кажется, англичане выясняют свои отношения — в кулачном бою?

В это время раздался тихий взволнованный крик, у девушки было ощущение, словно чья-то холодная рука сжимает ее сердце.

— Что он хочет сказать? — спросила она, едва дыша.

Цыгане сомкнулись вокруг них тесным кольцом, у герцога не было и тени сомнения в опасности того положения, в котором он оказался. Ведь инстинкт к соревнованию есть не только у англичан — таковы все мужчины, к какой бы нации они ни принадлежали. Немец бросил ему вызов таким образом, что отказаться от поединка было уже нельзя. Теперь у его светлости не осталось ни малейшего сомнения в том, что забрать лошадей, которых он купил у цыган, и побыстрее уехать отсюда, ни для него, ни для девушки будет невозможно. А если бы они и попытались сделать это, то окружающие — герцог был твердо уверен в этом — сочли бы их обманщиками.

У герцога Мелинкортского не было ни малейшего желания драться сейчас с немцем, но ему не оставалось ничего иного. Либо он обязан принять вызов Германа Глобера теперь, либо его заставят сделать это силой потом.

С каждой секундой вокруг становилось все светлее, уже наступала заря, и на востоке поднималось солнце… Но для того, чтобы разглядеть выражение лиц тех, кто собрался сейчас вокруг них, света не требовалось. Слишком хорошо его знал герцог — он видел его в кулачных боях в Англии, в Испании перед тем, как матадор выходил на бой с быком, в травле быков собаками, присутствуя на петушиных боях, он видел его на охоте. Это выражение появляется на лицах людей, когда они предчувствуют, что предстоит кровавая бойня за выживание между людьми или животными, и когда поверженного обязательно ожидает смерть, а победитель утверждает свое право на жизнь.

Эти люди ждали, затаив дыхание, и герцог понимал, они знали, что он ответит. Подчеркнуто медленно он снял с головы шляпу и расстегнул сапфировую пряжку на плаще.

— Замечательно, — проговорил он. — Итак, будем драться за моего пажа.

— Будем драться! — словно эхо повторил Герман Глобер, и это был возглас победы и удовлетворения.

Двое цыган выбежали вперед, когда Герман Глобер поспешно расстегнул свой плащ и стал снимать его с себя. Его светлость отошел в сторону, чтобы поговорить с девушкой. Он полностью отдавал себе отчет в том, с чем ему придется столкнуться. Ведь Герман Глобер овладел этой наукой в цирке, участвовал во множестве поединков, в которых отстаивал свое право на жизнь. Поэтому если бы он не смог одолеть своего противника одним способом, то мог воспользоваться другим.

— Что происходит, почему они это делают? — запинаясь, проговорила девушка.

Герцог приложил руку к ее губам.

— Не пугайтесь, — проговорил он тихо, — но если поймете, что дела становятся плохи, немедленно берите одну из лошадей, которых я купил у цыган, и, не мешкая, скачите в монастырь. Вы поняли, что я сказал вам? Немедленно возвращайтесь в монастырь.

— Если дела будут плохи? — прошептала девушка, не отнимая его руки от губ. — Ах, монсеньор, я не смогу вынести этого. Знать о том, что это чудовище убьет вас!

— Ну же, ну! — тихо прошептал его светлость. — Он не убьет меня. Просто я хочу заблаговременно принять некоторые меры предосторожности для того, чтобы обеспечить вашу безопасность. То, что я сказал вам, очень важно, запомните это!

Она смотрела ему в лицо, и герцог увидел в глазах девушки нечто такое, чего, как казалось ему, он никогда прежде не видел ни у одной женщины. Какое-то мгновение они стояли рядом, не шевелясь. Весь мир был забыт — люди, снующие вокруг них, голоса цыган, болтающих друг с другом или окликающих кого-нибудь, воинственные вопли Германа Глобера — они ничего не слышали, а просто стояли рядом в золотистом чарующем мире, и им казалось, что они в нем одни.

А разрушила чары, околдовавшие их, Аме. Ее тихое дыхание вдруг перешло в плач, и хотя плач этот был еле слышим, этого оказалось достаточным, чтобы герцог и девушка вспомнили о мире, в котором они жили. Герцог обернулся к своему противнику. Герман Глобер уже был готов к схватке — он завязал пояс вокруг талии, а его яркие атласные шаровары создавали необычный контраст с обнаженной грудью.

Это был мужчина атлетического сложения с хорошо развитыми мощными мышцами. Грудь Глобера была густо покрыта волосами, а его кулаки, когда он крепко сжимал их, были громадными.

Герцог начал снимать с себя камзол.

— Вы не сделаете этого, вы не сможете этого сделать!

Эти слова, сорвавшиеся с губ девушки, казалось, были мольбой. Ее лицо внезапно исказила гримаса ужаса, и когда его светлость взглянул на Аме, на его губах появилась чуть заметная улыбка.

— Вы что же, струсили? — проговорил он. — Мне хотелось, чтобы вы поверили в меня.

Девушка в ту же секунду отреагировала на брошенный в ее адрес упрек, тело выпрямилось, подбородок чуть приподнялся.

— Ну разумеется, — проговорила она. — Конечно же, вы, ваша светлость, сделаете с ним все, что только захотите. Как я могу сомневаться в этом?

— Теперь победа будет за мной, — заявил герцог.

Она рассмеялась, слезы блеснули в глазах.

— Просто я бестолковая и глупая, не правда ли? Могла подумать, что человек, вроде Германа Глобера, может победить вас, монсеньор. Но… но… он может изувечить вас.

— Я, со своей стороны, приготовил для него кое-что похуже, — ответил герцог.

Он повесил камзол и жилет на руку девушке, а затем снял через голову рубашку из тончайшего батиста, которая была надета на голое тело. Сорочка была отделана ценными кружевами, и, когда он махнул ею в воздухе, в первых лучах солнца ослепительно блеснули бриллиантовые пуговицы, которыми застегивался воротник.

Герцог Мелинкортский не был таким рослым и не выглядел столь эффектно, как Герман Глобер, но в его теле чувствовалась прочность стальных мышц, а ширина плеч и мускулатура рук вызывали тихий восхищенный ропот одобрения у наблюдавших за ним цыган.

Зрители образовали вокруг противников нечто вроде круга, потом вперед выступил предводитель и подал сигнал о том, что схватка началась.

Как и предчувствовал герцог, Герман Глобер оказался весьма искусным бойцом. Издавая громкие вопли и крики, он наскакивал на своего противника и наносил чудовищной силы боковые удары левым кулаком, который, коснись он скулы герцога, наверняка сбил бы того с ног и оставил бездыханным на земле. Однако герцог Мелинкортский прошел обучение у превосходных мастеров.

Он начал изучать технику кулачного боя, когда был еще сравнительно маленьким. Как-то раз его отец вышел во двор особняка, Себастьян дрался с молодым конюхом, который был гораздо крупнее его самого — тот посмеялся над молодым герцогом, когда он свалился с лошади.

Старый герцог дождался конца их драки, а когда она закончилась, положил руку на плечо своему сыну.

— Ты победил Скорее всего благодаря счастливой случайности, а не в соответствии со здравым смыслом, — проговорил он спокойно. — Твоя техника никуда не годится, а работаешь ногами ты просто не правильно.

Я обязательно прослежу, чтобы у тебя был достойный учитель, который обучит тебя всем премудростям этого боя. Но перед тем, как я приглашу к тебе учителя, ты обязательно должен обещать мне одну вещь.

— Что именно, отец? — спросил молодой Себастьян, с большим трудом выговаривая слова, так как губы у него были разбиты, а нос сильно кровоточил.

— Ты обязательно должен обещать мне, — проговорил старый герцог, — что всегда будешь драться только с теми, кто либо равен по силе и умению, либо превосходит тебя. Я не хочу, чтобы в будущем ты дрался с кем бы то ни было только ради самой драки, и тебе не нужны дешевые победы только ради того, чтобы почувствовать себя победителем.

Себастьян навсегда запомнил наставление старого герцога, а на следующей неделе в Мелин приехал боксер, один из наиболее известных в стране, для того чтобы учить его искусству кулачного боя.

Когда Себастьян повзрослел, стал испытывать истинное наслаждение от схваток. Сначала в Итоне, потом в Оксфорде он добился большой известности и был одним из первых, зачисленных в списки членов боксерского клуба Джексона на Бонд-стрит. Но все это происходило давно — минуло уже около десяти лет со дня последнего кулачного боя герцога Мелинкортского. И теперь ему казалось, что он стал слишком старым для этого вида спорта. Его светлость считал, что в жизни много других развлечений, чтобы тратить время на тренировочные бои.

Пока герцог хладнокровно уклонялся от метких ударов немца, он надеялся только на то, что с возрастом его мышцы не потеряли былую силу и он сможет оказать достойное сопротивление в этом состязании. Его светлость понимал, что по крайней мере в одном он превосходил своего соперника, хотя Герман Глобер по весу имел явное преимущество перед ним: герцог был хладнокровен и сдержан. А между тем любой человек, теряющий контроль над собой, совершенно неуместен на ринге; поэтому герцогу Мелинкортскому требовалось обязательно и как можно быстрее сделать всего одну вещь: он непременно должен заставить немца потерять контроль над собой.

Поэтому его светлость призвал на помощь все умение, которое когда-то учителя настойчиво пытались передать ему. Он нырял и уклонялся, внезапно останавливался и так же внезапно ускорял движения, все время работая ногами, он был очень легок, как будто у него выросли крылья, уходил то вправо, то влево, где Герман Глобер никак не мог достать своими огромными кулаками.

Герцог делал ложные выпады и тут же увертывался от ударов немца, и все время, пока он таким образом играл со своим противником, его светлость мог чувствовать, что легкие его работают превосходно и дышит он ровно. В конце концов оказалось, что он не в такой уж плохой форме. Герцог Мелинкортский не особенно старался поразить Германа Глобера на этой первой стадии их поединка. А немец вышел на ринг, готовясь к быстрой победе, и надеялся выиграть эту схватку одним мощным ударом.

Герцог всеми способами старался уклониться от его тяжелых кулаков. Но в то же время он понимал, что было бы роковой ошибкой позволить наблюдавшим за схваткой цыганам подумать, что он уклоняется из-за страха перед противником. Поэтому если он будет сохранять слишком большую дистанцию между собой и Глобером, то потеряет их симпатию, в результате чего зрители могут стать на сторону фокусника. Существенным было и то, что герцог Мелинкортский должен будет добиваться этой поддержки, которая вселяет силу и дух, от толпы, наблюдающей за поединком. Дело в том, что оба соперника могут оказаться равными друг другу по силе и умению, и тем не менее толпа будет на стороне одного из участвующих в схватке, и почти всегда именно он и побеждает.

Герман Глобер попытался нанести еще один сильнейший удар в лицо герцога, но тот сумел вовремя увернуться, и огромный кулак немца пришелся мимо уха. Но мгновением позже, когда его светлость занял прежнее положение, Глобер тут же обхватил его огромными ручищами, соперники крепко сцепились, обхватив друг друга.

Глубоко вздохнув, герцог вырвался и ускользнул от опасности, в то время как ободренный успехом немец последовал за ним, мыча от восторга, совершенно уверенный в своей победе — глаза его были прищурены, толстые губы растянулись в злобной ухмылке.

Внезапно переходя в наступление, герцог Мелинкортский блокировал удар левой, увернулся от бокового правой, после чего нанес сильнейшие удары сначала правой, потом левой немцу по корпусу и тут же отскочил в сторону.

Удивившись и в то же время разозлившись, Глобер выругался, после чего пришел в бешенство, пропустив сильный удар левой прямо в голову и едва увернувшись от короткого удара снизу. Теперь фокусник уже с большим трудом противостоял герцогу, и, чувствуя растущую опасность, Глобер стал дожидаться возможности для использования одного из своих смертельных ударов головой, коленом или локтем.

Но герцог Мелинкортский, разгадав его намерения, сумел избежать этих ловушек и, уклонившись еще от одного удара, продолжал кружить вокруг своего противника, ожидая, пока тот раскроется. Немец нанес еще один удар, но попал герцогу в плечо, а тот приготовился, в свою очередь, нанести быстрый ответный удар Глоберу в голову. И как только это ему удалось, один из цыган что-то сказал, после чего все остальные громко захохотали. Услышав их смех, Герман Глобер пришел в неописуемую ярость. Он начал вопить что есть мочи, кричать, что еще никогда прежде никем не был побежден и что в этот раз он также не собирается проигрывать.

С яростью и неистовством, которые могли бы напугать большинство других бойцов и определенно обеспечить победу над ними, немец налетел на своего противника. Герцог увертывался и отбивал его удары, но не поддавался напору. А потом Глобер допустил главную роковую ошибку.

Он снова и снова посылал проклятия в адрес его светлости и, пока ругался, ослабил защиту и приоткрылся буквально на одну секунду. Сейчас это было не похоже на то, что случалось во многих поединках в прошлом, тогда Глоберу не противостоял соперник, способный хорошо просчитать эффект каждого удара. Тогда немец побеждал, потому что был силен, а в том случае, если ситуация внезапно обострялась, Глобер мошенничал. Сейчас же у фокусника не было ни малейшего шанса использовать какую-либо из своих уловок.

Герцог Мелинкортский провел мощный удар правой и угодил точно рассчитанным ударом в челюсть Герману Глоберу. На какое-то мгновение показалось, что тот замер. Затем в движение пришла левая рука герцога, и немец отлетел на другую сторону импровизированного ринга, грохнувшись на землю.

В течение нескольких секунд собравшиеся зрители хранили гробовое молчание. Казалось, все подались вперед и, затаив дыхание, следили, не сможет ли Герман Глобер подняться на ноги. Тот тихо застонал и перевернулся на спину: он был повержен — чистый и убедительный конец состоявшегося боя.

Потом в адрес герцога посыпались поздравления, со всех сторон раздавались радостные возгласы, но его светлость не реагировал на них, направляясь к девушке.

Подойдя к ней, заметил, что глаза у Аме плотно закрыты, а губы беззвучно что-то шепчут. Но даже не слыша, как он подошел, девушка почувствовала рядом с собой присутствие его светлости, после того как он взял свою рубашку из ее рук, Аме открыла глаза и пристально посмотрела на герцога.

— Вы победили?

Голос ее звучал хрипло и очень тихо.

Герцог кивнул.

— Боже милостивый, благодарю тебя! — Аме говорила так тихо, что он едва понимал ее.

— Вы все время молились за меня? — спросил герцог, застегивая пуговицы на воротнике.

Он не знал, почему задал этот вопрос, но знать это было очень для него важно.

— Больше я ничем вам помочь не могла, — ответила Аме. — Смотреть я была не в состоянии.

Говоря это, она протянула руку и приложила свой носовой платок к ссадине у него на лбу, которая кровоточила. Но его светлость тут же отстранил руку девушки.

— Это пустяки, — проговорил он. — Нам следует немедленно отправляться.

Одна из женщин-цыганок встала на колени рядом с Германом Глобером и пыталась дать ему какое-то питье из чашки, а герцог и девушка в это время уже садились на приобретенных в таборе лошадей. Цыгане показали им направление на Париж. Путь их должен был пролегать через поля, а затем предстояло пересечь лес, который темнел на горизонте.

— Удачи вам! — закричали цыгане беглецам вслед, когда те двинулись вперед, пустив лошадей галопом.

Ни герцог, ни Аме не оглянулись.

«Ну вот, еще одно неприятное происшествие, о котором необходимо будет забыть», — внезапно подумал его светлость; потом он вспомнил о том, что упустил возможность нокаутировать Германа Глобера на две минуты раньше, чем это случилось в поединке. «Да, господин Джексон обязательно сказал бы пару нелестных слов по этому поводу», — подумал герцог, усмехнувшись. Кожа на суставах пальцев была содрана и кровоточила, щека саднила, тело начинало болеть, и все-таки герцог Мелинкортский был очень доволен собой: он одержал победу и не потерял ни Аме, ни ее веру в себя.

Глава 5

Хьюго Уолтхем сидел в библиотеке у окна за секретером и машинально постукивал концом пера для письма.

Английский парк за окном был залит ослепительным солнечным светом. В центре его располагался бассейн с золотыми рыбками, окруженный мраморными нимфами в весьма соблазнительных позах, в дальнем конце находилась беседка, искусно оплетенная огромным количеством вьющихся роз — пышных и ароматных.

Но Хьюго Уолтхем ничего не замечал. Он смотрел невидящим взглядом на залитый солнечным светом сад, на лбу залегла суровая складка, лицо было таким же сумрачным, каким бывает мартовское утро. Внешне он был приятным, несмотря на то, что нос у него был слишком длинным, а подбородок — слишком узким для того, чтобы этого человека можно было назвать красивым; но было в его лице нечто притягательное. Ему можно было доверять, он был порядочным человеком, а то, что он обладает незаурядным умом, — выражало его лицо.

Хьюго Уолтхем считался интеллектуалом, однако беда заключалась в том, что ум и знания не приносили ему ни пенни. Он был первым учеником в школе и одним из самых многообещающих студентов Оксфордского университета; но жили они со своей овдовевшей матерью скромно до тех пор, пока неожиданно и по чистой случайности он не познакомился со своим кузеном, герцогом Мелинкортским.

После этого жизнь Хьюго резко изменилась. Следует сказать, что в то время герцог совершенно отчаялся найти подходящего человека, который был бы способен управлять его повседневными делами, следить за ведением домашнего хозяйства, просматривать счета и которому можно было бы полностью и безоговорочно доверять.

Деловые качества герцог Мелинкортский искал и в тех людях, которых нанимал.

За год до того, как Хьюго появился в родовом имении Себастьяна Мелинкорта, герцог уволил трех секретарей, но с того момента, как его кузен занял это место, все дела пришли в полный порядок. Хьюго Уолтхем тоже был счастлив как никогда прежде в своей жизни.

Теперь он получил возможность поселить свою мать в комфортабельном доме в Бате , где она и провела в довольстве три оставшихся года своей жизни, болтая с дамами своего возраста о «добрых старых временах»и осуждая «современную молодежь». У него появилось время для чтения и для продолжения исследований, которыми он занимался еще в Оксфорде; но самое главное — это то, что теперь он находился среди людей своего круга. До тех пор, пока для Хьюго Уолтхема не настали дни бедствий и лишений, он никогда не задумывался, как много может значить для человека потеря привычного окружения. Но теперь друзей у него было даже в избытке.

В Мелине, родовом поместье герцога Мелинкортского постоянно устраивались приемы, в свою очередь, герцог принимал приглашения на подобные приемы в домах друзей и знакомых. В данный момент Хьюго предстояло просмотреть кипу визитных карточек, которая постоянно накапливалась на столе в гостиной, чтобы понять: в Париже его светлость ждут приемы, и с этим обязательно надо что-то делать.

Герцог доверял ему безоговорочно.

— Я пригласил сорок человек на обед, который состоится сегодня вечером, Хьюго, — мог сказать Себастьян Мелинкорт, зная, что, когда соберутся гости, он не будет разочарован ни предложенными блюдами, ни увеселениями, которые последуют за пиршеством. И только иногда извиняющимся тоном Хьюго мог пробормотать:

«Если бы только вы дали мне немного больше времени!»— в том случае, когда герцог изредка позволял покритиковать устроенную своим кузеном встречу. А сейчас Хьюго Уолтхем беспокоился.

Дверь в комнату открылась, и он стремительно обернулся, однако увидел не высокую, широкоплечую фигуру, как ожидал, а призрачное видение в бледно-голубом атласе и розовых лентах. Тщательно сделанная прическа обрамляла прелестное улыбающееся личико, а над ним возвышалась круто изогнутая шляпа, украшенная страусовыми перьями и кружевами.

— Что, еще не приехал? — спросило видение.

— Нет, еще не приехал, леди Изабелла, — ответил Хьюго, поспешно встав из-за стола.

— Даже представить себе не могу, что с ним могло случиться. Он всех нас заставил мучиться неизвестностью, хотя, без сомнения, просто приударил за какой-нибудь темноокой мадемуазелью, да и забыл о нашем существовании.

— Посол уже два раза спрашивал о его светлости, — удрученно проговорил Хьюго.

Видение прошлось по комнате и уселось на диван; пышная юбка раскинулась вокруг ее талии, головка дамы немного откинулась назад, когда она, изучая свою внешность, бросила мимолетный взгляд в одно из длинных зеркал в позолоченных рамах, что висели в гостиной по обе стороны от камина.

— Когда Себастьян приедет в Париж, я обязательно скажу ему, насколько возмущена его поведением, — самодовольно проговорила леди Изабелла. — Я договорилась, что он будет сопровождать меня на обед, который прошлым вечером давала принцесса де Полиньяк. И когда его не оказалось в нужное время в Париже, я вынуждена была просить лорда Руперта Карстерса сопровождать меня, а тот вел себя на приеме просто безобразно.

— Так ведь Руперт — не любитель парадных обедов, — усмехнувшись, проговорил Хьюго.

— Он доказал это своим поведением, будьте уверены, — резко ответила леди Изабелла. — Я с ума сходила, откровенно говоря, все это на совести Себастьяна. И можете не сомневаться, он обязательно услышит от меня об этом.

— Но ведь, возможно, с ним случилось что-то непредвиденное. Может быть, даже произошел несчастный случай, — проговорил Хьюго, как всегда готовый к защите герцога от любых нападок.

— В этом случае те кареты из его кортежа, которые ехали следом, обязательно обнаружили бы где-нибудь его экипаж, — возразила ему леди Изабелла. — Нет, можете быть уверены, он нашел себе какое-нибудь развлечение и сейчас в полной мере наслаждается им.

Хьюго Уолтхем даже не пытался опровергнуть ее предположения, в присутствии леди Изабеллы Беррингтон он неизменно терял дар речи. Эта женщина, так же как и он, являлась родственницей герцога Мелинкортского по материнской линии и поэтому не была кровной родственницей Хьюго.

Изумительно красивая, крайне избалованная и в то же время — всеобщая любимица Сент-Джеймского дворца , леди Изабелла Беррингтон заслужила репутацию роковой женщины; говорили, что в свой первый сезон при королевском дворе она разбила больше сердец, чем какая-либо другая дебютантка за всю историю. Кроме того, с того самого дня, когда ее забрали из пансиона, о ней начала ходить масса сплетен, которые с тех пор не иссякли.

Можно было определенно утверждать, что она ничуть не старалась заслужить любовь тех, кто в любой момент готов сурово осудить молодость и красоту. Леди Изабелла Беррингтон с пренебрежением относилась ко всяким условностям, к суждениям великосветских престарелых дам, которые считали, что именно они являются примером для молодых, несмотря ни на что, она оставалась самой привлекательной дамой Лондона.

Даже замужество, на которое она решилась, когда ей не исполнилось еще и двадцати лет, не помешало ее успеху. Чарльз Беррингтон был небогатым военным, но происходил из знатного рода. Они были страстно влюблены друг в друга, но ровно через три недели Чарльз отправился на войну в Америку и был убит. Задолго до того, как закончился общепринятый период траура по случаю смерти супруга, Изабелла Беррингтон увлеклась тем, что называли «чудовищной модой».

Она раздражалась, сердилась, негодовала и все-таки всегда оставалась прекрасной. Леди Изабелла мечтала жить так, как ей хотелось, и возмущалась, когда что-либо мешало этому; если в жизни она хотела чего-то добиться, то для достижения этого она проявляла редкостное упорство, а в настоящее время ей по сердцу был Себастьян, герцог Мелинкортский.

— Я могу стать очаровательной герцогиней, — говорила она. — Судя по портретам, которые висят в картинной галерее Мелина, было бы нелишним добавить немного красоты в эту фамилию, а кроме того, мы с Себастьяном вполне могли бы составить очаровательную пару.

— Именно поэтому мы и встречаемся так редко, — обычно отвечал на это герцог немного насмешливо.

— Между прочим, как раз в этом и кроется единственно верная основа супружеского счастья, — победно заявляла Изабелла Беррингтон. — Вы предпочитаете жить в Мелине, а мне бы очень понравился ваш дом на Баркли-сквер , а если б мы были вместе, искренне радовались бы каждой нашей встрече.

— Вы в своих рассуждениях не учитываете одного, — лениво не соглашался со своей кузиной Себастьян. — Дело в том, что я предпочитаю оставаться холостым.

— Ну, разве можно быть таким эгоистом? — возмущалась леди Изабелла, но сколько бы она ни вела подобных разговоров, они ни к чему не приводили, так как Себастьян Мелинкорт только смеялся в ответ на все ее доводы.

Тем не менее леди Изабелла не отказывалась от своих настойчивых попыток. И когда она услышала о том, что герцог Мелинкортский собирается отправиться в Париж, она немедленно выехала туда, преодолев Ла-Манш за несколько дней до того, как прибыл кортеж его светлости. В парижском обществе у Изабеллы Беррингтон было много друзей, и за то короткое время, которое она провела в столице, эта женщина умудрилась получить приглашения на все приемы, на которые был приглашен и герцог, а также и на множество других, от которых его светлость отказался. Французские аристократы всегда отличались неравнодушием к женским чарам, как и английские светские львы. Леди Изабелла постоянно ощущала, что ее преследуют, за ней ухаживают, соблазняют, и была искренне рада фурору, который неизменно производила, стоило ей где-либо появиться.

Она думала, что было бы совсем неплохо, если бы Себастьян убедился, насколько она привлекательна для Других мужчин, и, к ее величайшей досаде, герцога в назначенное время в Париже не оказывается, и ни один человек на свете, даже Хьюго, не имеет ни малейшего представления, где он может быть.

— Я очень обеспокоен, как бы с ним чего-нибудь не случилось, — проговорил Хьюго Уолтхем.

Он неторопливо расхаживал взад и вперед по комнате, говоря эти слова, а глаза леди Изабеллы были неотрывно прикованы к его высокой фигуре, стройность которой подчеркивал камзол из серо-стального атласа. Ей нравился этот человек, хоть Изабелла и считала, что с застенчивыми людьми, как правило, гораздо больше хлопот: постоянно приходится вовлекать их в разговор и заставлять отказаться от множества предубеждений, прежде чем такие люди начинают вести себя естественно и непринужденно.

Но данная ему от природы застенчивость не могла затмить той преданности, с которой он относился к Себастьяну Мелинкорту. «Он чем-то напоминает наседку над только что вылупившимся из яйца цыпленком», — подумала Изабелла Беррингтон и сказала:

— Вы знаете, Хьюго, все-таки Себастьян на редкость эгоистичен и невнимателен. Что касается меня, то я не рискнула бы усомниться даже на минуту в том, что он обязательно опоздает.

— Я отказываюсь верить своим ушам, моя очаровательная кузина, — зазвучал чей-то голос с порога. — Я думал, что вы только начинаете оправляться после траура.

Леди Изабелла вскрикнула от неожиданности, а Хьюго резко обернулся, когда услышал хорошо знакомый голос герцога Мелинкортского. Его светлость стоял на пороге комнаты, улыбался и, как с облегчением отметил Хьюго, казался абсолютно здоровым, хотя в эту минуту его внешний вид несколько отличался от привычной изысканности: шелковые чулки были разорваны в нескольких местах, белые панталоны покрыты пятнами грязи и пылью, пальцы рук, которые он протянул леди Изабелле и Хьюго Уолтхему, были в ссадинах с запекшейся на них кровью.

— Себастьян, где вы были? — спросил Хьюго.

— Ну, как девушка, ничего? — поинтересовалась Изабелла.

— Я задержался из-за того, что один джентльмен, которого вы оба достаточно хорошо знаете, слишком навязчиво предлагал мне свое гостеприимство.

Что-то в его тоне и словах, обращенных к Хьюго Уолтхему и леди Изабелле, подсказало им, что в пути с его светлостью произошло нечто необычное и неприятное.

— Кто же он? — поспешно спросил Хьюго.

— Герцог де Шартре силой доставил меня в свой замок и имел твердое намерение продержать там по меньшей мере неделю, — ответил герцог.

— Герцог де Шартре! — воскликнула леди Изабелла. — Этот несносный человек! В Париже все только и говорят о том, как он собирается погубить королеву. Кроме того, говорят, что Филипп де Шартре замышляет низвергнуть нынешнюю династию и захватить корону.

— Если действительно такова его цель, то меня это не удивило бы, — ответил его светлость. — Хьюго, я ужасно хочу пить. Не найдется ли в этом роскошнейшем дворце, который вы сняли для меня, чего-нибудь выпить?

— Простите, Себастьян, я так обрадовался, вновь увидев вас тут, что забыл обо всем на свете. Тут есть мадера и негус , если вы предпочитаете этот напиток.

— Бокал мадеры, будьте добры, — проговорил герцог. — А как вы, Изабелла, не желаете присоединиться ко мне?

— Что вы, нет, по крайней мере, не в этот час дня, — отказалась Изабелла Беррингтон. — Но давайте продолжим… Что же произошло после того, как герцог де Шартре доставил вас, ваша светлость, в свой замок?

— Совершенно очевидно, что он был очень радушным хозяином, но этот человек запер меня в своем доме, а у меня, видите ли, закоренелая неприязнь к подобным вещам.

— И кто же там был еще? — продолжала свои расспросы леди Изабелла. — Тут ходят всевозможные слухи о том, кто его последняя пассия. Все предполагают, что фавориткой Филиппа де Шартре будет мадам де Бюффон, однако я уверена, что у него и так много женщин.

— В замке герцога мадам де Бюффон не было, — проговорил герцог Мелинкортский. — Там была другая прелестница, но я, к сожалению, сейчас не помню ее имени.

— Ах, Себастьян! Как это все похоже на вас, — с укоризной в голосе попеняла ему леди Изабелла. — Какой бы шумный скандал ни разразился, вы всегда стараетесь как можно скорее забыть о нем.

— Боюсь, что в тот момент все мои мысли были заняты исключительно составлением плана собственного бегства из этого замка, — ответил герцог.

Какое-то время его светлость машинально отпивал маленькими глотками вино из бокала, а затем, взглянув на Изабеллу, проговорил:

— Поскольку вы здесь, Изабелла, то проблема, решение которой было поручено Хьюго, насколько я понимаю, будет успешно разрешена с вашей помощью. Более того, думаю, что она уже решается.

— Вам ведь известно, Себастьян, что я буду только рада сделать для вас что-нибудь приятное, — с наигранной скромностью ответила леди Изабелла.

— Я в этом сомневаюсь, но коль это действительно так, — отрывисто бросил герцог, — то мне очень нужна ваша помощь. Потому что я уже готов был просить Хьюго подыскать спутницу для девушки.

— Спутницу! — воскликнула Изабелла.

Хьюго замер на месте, пристально глядя на своего кузена, и в его взгляде явно читался вопрос.

— Да, спутницу для девушки, — повторил герцог. — Я привез с собой в Париж одну молодую особу, и, в том случае, если она останется в этом дворце, нам обязательно нужно будет найти для нее спутницу, и, желательно, чтобы это была замужняя женщина, кис того требуют нормы морали.

— Так это именно та пара блестящих глаз, которая и задержала ваш приезд в Париж! Я же говорила вам, Хьюго, а вы отказывались мне верить.

— В этом случае вы ошибаетесь, — возразил ей Себастьян Мелинкорт. — Задержка была вызвана исключительно действиями герцога де Шартре, а моя ответственность за судьбу владелицы, как вы сказали, «пары блестящих глаз» наступила до того, как моя карета была перехвачена на дороге.

— Кто она, где вы ее отыскали и что она представляет собой? — спросила Изабелла.

— Вы, Изабелла, задали мне кучу вопросов, — проговорил герцог, — но я прошу вас набраться терпения.

Я решил ответить на все ваши вопросы, так как нуждаюсь в вашей помощи. Хьюго, посмотрите, нет ли кого за дверью.

Недоумевая, Хьюго Уолтхем поспешил выполнить просьбу его светлости. Коридор, который вел из библиотеки в главный зал дворца, был абсолютно пуст, — Никого.

— Вот и отлично! — сказал герцог. — Вы можете подумать, что я проявляю чрезмерную осторожность, но мне навсегда запомнились слова, сказанные однажды моим отцом: «Никогда не ссорься с церковью, Себастьян. Все деятели церкви слишком часто имели дело с грешниками, чтобы допустить мысль, будто в миру есть и порядочные люди».

— А какое отношение ко всему этому имеет церковь? — спросила у него леди Изабелла. — Умоляю вас, Себастьян, ради бога, начните с самого начала!

— Именно это я и намеревался сделать, — ответил о «. — Прошу вас, Хьюго, еще бокал мадеры.

Хьюго приблизился к его светлости с графином вина, и герцог Мелинкортский приступил к своему рассказу. Он поведал внимательно слушающим его леди Изабелле и Хьюго, сидевшим все это время с широко раскрытыми глазами, обо всем, что с ним произошло на парижской дороге, начиная с того момента, когда захромала одна из его лошадей в упряжке на пути в Шантильи, и вплоть до того момента, когда он вошел в библиотеку этого особняка.

— Это совершенно невероятная история! — затаив дыхание, проговорила леди Изабелла, как только Себастьян Мелинкорт закончил свой рассказ — И вы думаете, что кардинал нападет на ваш след, так как он подозревает, что вы каким-то образом причастны к исчезновению той девушки?

— Не знаю, — ответил его светлость. — Вполне возможно, что того священника вполне удовлетворили мои объяснения. Но дело в том, что во дворе гостиницы в Шантильи находился еще один святой отец, который внимательно наблюдал за тем, как мы уезжали из города, и меня не покидает ощущение, что кардинал де Роган обязательно вспомнит при случае о том, что моя карета как раз в интересующее его время останавливалась неподалеку от того монастыря, как только услышит, что неожиданно для всех я представлю парижскому обществу очаровательную особу, которую опекаю и покровительствую.

— Опекаете! — воскликнул Хьюго. — Так вы намереваетесь представить эту девушку в парижском свете именно в этом качестве?

— Да, именно так, — ответил его светлость. — Ведь я должен буду как-то объяснить ее присутствие в моем доме, и что может быть более естественным, чем то, что я прибыл в Париж не просто с моей подопечной, Но и с ее спутницей, которая доводится мне кузиной?

— Я отказываюсь! — воскликнула леди Изабелла. — Я решительно отказываюсь и больше не желаю обсуждать этот вопрос. Вам должно быть достаточно хорошо известно, Себастьян, что меня абсолютно не интересует судьба ваших подружек, кем бы они ни были. Эта девица околдовала вас. Что, она очень хороша?

Герцог рассмеялся:

— Ваше любопытство когда-нибудь вас погубит, Изабелла. Имейте в виду, если вы не согласитесь оказать мне содействие, то должны будете немедленно покинуть этот дом, и я не позволю вам даже мельком взглянуть на эту молодую женщину.

— Что за вздор! Как будто я смогу уйти, если не увижу ее, — презрительно проговорила леди Изабелла. — Хорошо, Себастьян, я буду ее спутницей, но твердо обещаю вам, что, если, не дай бог, вы в нее влюбитесь, я постараюсь превратить вашу жизнь в ад, впрочем, и ее тоже.

— Что вы говорите! Этому ребенку еще не исполнилось и восемнадцати лет, — ответил герцог. — Вы, кажется, забыли, что в прошлый день рождения я отпраздновал свое тридцативосьмилетие. Помнится, вы еще прислали мне подарок, поэтому никак не должны были забыть об этом.

— Говорят, седина в голову, бес в ребро, — загадочно отреагировала на его слова леди Изабелла. — Конечно, все значительно упростилось бы, выйди я за вас замуж.

В этом случае я постаралась бы сделать все для этой беглянки с соблюдением самых строгих правил приличия.

— Даже для того, чтобы помочь этой девушке одержать верх над кардиналом де Роганом, я не могу пойти на это, Изабелла, — ответил герцог.

— Не могу понять, почему вы, Себастьян, так упорствуете в своем нежелании, — со вздохом проговорила леди Изабелла, — но все равно пошлите за ней. Я просто сгораю от нетерпения, когда же увижу вашу протеже.

» Герцог Мелинкортский кивнул своему кузену, и Хьюго потянул за шнурок звонка. Явился дворецкий и объявил, что готов к исполнению распоряжений герцога; ему было сказано, чтобы он послал за Дальтоном, слугой герцога, с распоряжением немедленно явиться к его светлости.

— Хотелось бы заметить по этому поводу, что вы, Себастьян, обладаете фантастической способностью к всевозможным приключениям по сравнению с остальными людьми, — заметила леди Изабелла. — Я проехала от Кале до Парижа без всяких происшествий на всем пути следования, если не считать того, что моя служанка жаловалась на несварение желудка из-за устриц, съеденных ею на нашей первой остановке.

— И у меня тоже не было никаких происшествий, кроме чудовищно высоких цен в гостинице, — согласился Хьюго. — Вы абсолютно правы. Изабелла, должно быть, Себастьян действительно имеет дар привлекать к себе все необычное и удивительное. Но, к сожалению, он, как мне кажется, теперь имеет двух врагов, и каждый из них не уступит другому по своей влиятельности.

— Мне думается, для герцога де Шартре вряд ли окажется возможным организовать преследование после того, как я все-таки выскользнул из его западни, — не согласился герцог. — Что же касается кардинала, то в случае с ним ситуация совершенно иная. Но я тем не менее уверен, что даже такой человек, как он, сочтет для себя недопустимым открыто нападать на кого-либо, кто находится под моим покровительством. Вот почему я стремлюсь побыстрее представить эту девушку в обществе в качестве своей подопечной. Конечно, у кардинала может зародиться немало подозрений на ее счет, до разрешить их — это его задача.

— Да, надо сказать, что сам по себе план недурен, — согласилась с ним леди Изабелла, — но тайна… — Она осеклась на полуслове, так как в этот момент открылась дверь в гостиную и на пороге появился Дальтон.

Подтянутый, одетый с иголочки небольшого роста человек с сединой в волосах, с выражением обеспокоенности на лице, Дальтон, как не раз говорил всем герцог Мелинкортский, был слугой, на которого всегда можно было положиться в трудном и щекотливом положении.

— Добрый день, Дальтон, — поздоровался с ним герцог.

— Очень рад видеть вашу светлость в добром здравии, — ответил Дальтон. — Я ужасно беспокоился и не находил себе места, когда мы, прибыв в Париж прошлым вечером, обнаружили, что экипаж вашей светлости задержался в пути, хотя мы все время полагали, что едем вслед за вами.

— Как видите, я жив и здоров, — улыбнулся герцог. — Мадемуазель Аме наверху? Я сказал слугам в зале, чтобы вам обязательно сообщили о прибытии со мной девушки.

— Я только что разговаривал с молодой дамой, ваша светлость, — ответил Дальтон. — Мы распаковали чемоданы Адриана, но среди его вещей очень мало нашлось таких, которые подходят для девушки.

— Мадемуазель Аме не потребуется одежда Адриана, — успокоил его герцог. — Постарайтесь как можно меньше говорить о девушке со здешней прислугой. Если же возникнет острая необходимость, можете пояснить, что мадемуазель была вынуждена переодеться в мужское платье для того, чтобы выбраться из весьма затруднительного положения, в которое попали мы все. Кстати, проследите, чтобы приготовили покои и для леди Изабеллы. Она переедет и будет жить в этом дворце. Что касается мадемуазель Аме, то относительно нее все распоряжения я отдам сам.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Голос Дальтона был абсолютно бесстрастен, и выражение его лица ничуть не изменилось, пока он выслушивал распоряжения герцога Мелинкортского.

— Если окажется удобным, — продолжал герцог, — попросите мадемуазель Аме спуститься сюда. Мне надо поговорить с ней.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Дальтон ушел.

— Вы весьма категоричны, Себастьян, — надув губы, обиженно проговорила леди Изабелла. — Подозреваю, вы ждете, что я отдам на время этой незнакомой женщине мою собственную одежду, пока она не сможет что-нибудь купить себе.

— До тех пор, пока вы не составите для нее полный гардероб, причем так, как это можете сделать только вы, — поправил Изабеллу герцог.

— Так вот чего вы ждете от меня? — проговорила она, и глаза ее полыхнули огнем.

— Поймите, у этого дитя абсолютно ничего нет, если не считать бархатного костюма, который принадлежал Адриану Корту — изнуренному болезнью юноше; Хьюго, попрошу вас больше не навязывать мне таких слуг.

— Вы сами выбрали его, — удивился Хьюго. — Что касается меня, я с первого взгляда на этого мальчика понял, что он совершенно не годится для работы у вас.

— Я вполне могу обойтись и без пажа, — заметил герцог.

— Ни в коем случае, у вас обязательно должен быть паж, — возразила ему Изабелла.

— Не кажется ли вам, что на данный момент я возложил на вас достаточно много обязанностей? — слегка улыбнувшись, спросил у нее герцог.

— Я смогу ответить на этот вопрос более подробно, если вы немного подождете, — ответила леди Изабелла. — Я не могу полно выразить свои чувства, но уверена — вы что-то скрываете от нас. В эту секунду мое сердце разрывается между желанием, чтобы эта девчонка из монастыря оказалась неотесанной дурнушкой, и нежеланием стать спутницей для кого бы то ни было, чей выход в свет, скорее всего, окажется неудачным. Думаю, вы поступили правильно, когда бросили вызов автократии кардинала. Но в то же время лично для меня выполнение возложенной вами миссии оказывается крайне неудобным.

Говоря это, леди Изабелла притворно зевнула, но глаза ее оставались при этом ясными и любопытными, на основании чего и герцог, и Хьюго поняли, что она с нетерпением ожидает развития событий. Стремительная, всегда готовая совершить какой-нибудь сверхъестественный поступок, остро реагирующая на любую несправедливость, Изабелла Беррингтон любила все необычное.

В данном случае герцог исключил вариант, что она могла бы отказаться от его просьбы, если не считать одного обстоятельства. Его беспокоило лишь то, что она могла сказать, увидев эту девушку, если были хорошо известны планы этой женщины относительно герцога, но затем, как бы в ответ на не высказанный им вопрос, раздался тихий стук в дверь.

Не задумываясь, кто бы это мог быть, Хьюго произнес:

— Войдите!

Дверь открылась, и вошла Аме.

Она сняла свой бархатный камзол и отыскала в гардеробе Адриана халат из темно-зеленого атласа со стеганым воротником и манжетами более светлого оттенка!

Когда Дальтон передал ей пожелание герцога, девушка поспешила накинуть этот халат и, не чувствуя под собой ног от счастья, поспешила спуститься вниз, чтобы выполнить его распоряжение.

Она уже причесала свои волосы, очистив их от последних остатков пудры, так как большую часть этой пудры по пути развеял ветер. Освободившись от связывающих их лент, волосы девушки красновато-золотистого оттенка, переливаясь, свободно ниспадали на плечи в восхитительном беспорядке, мягкие волны обрамляли ее маленькое личико с ярко-синими глазами, которые были прикованы к герцогу с того момента, как девушка вошла в комнату, и, казалось, светились счастьем от того, что она может видеть его.

Аме быстро пересекла комнату, в спешке даже не взглянув на Хьюго и Изабеллу.

— Вы посылали за мной, монсеньор? — спросила она.

Девушка казалась такой маленькой и совеем юной, но тем не менее было в ее лице нечто такое, что подсказало обоим наблюдающим: сердечко ее сильно бьется от чувств, которые нельзя назвать детскими. Герцог взял ее за руку.

— Аме, я хочу представить вас моей кузине и моему кузену, — проговорил он тоном, который отчасти был похож на суровый отеческий. — Этот джентльмен — Хьюго Уолтхем, о котором вы уже слышали от меня.

Аме присела в реверансе.

— Дама, — продолжал герцог, — леди Изабелла Беррингтон, которая приехала сегодня сюда, чтобы вы смогли выезжать в ее сопровождении.

Девушка обернулась к леди Изабелле и увидела, что дама сидит на диване с настороженным видом, на лице были написаны противоречивые чувства: любопытство и, пожалуй, враждебность.

— Ах, вы согласились на это, мадам? — взволнованно воскликнула девушка, приседая в реверансе и делая затем несколько шагов, чтобы встать рядом со стулом леди Изабеллы. — Но я обязательно должна предостеречь вас перед тем, как вы примете окончательное решение, так как эта роль может доставить вам массу беспокойства.

Кардинал — могущественный человек, а те святые отцы, которые явились в монастырь, чтобы сообщить его волю: я немедленно должна была принять постриг, сильно напугали меня. А когда я увидела их еще раз — это случилось, когда я спряталась в гостинице в Шантильи, — они показались мне похожими на птиц, угодивших в западню.

Если вы, мадам, боитесь иметь дело с такими людьми, то я обязательно должна предостеречь вас и посоветовать не впутываться в мои дела. Я доставила много хлопот монсеньору; но он отважный, удивительно смелый и галантный, он говорит, что на эти неприятности не стоит обращать внимание.

Девушка умолкла, но едва дышала. Герцог с удовлетворением отметил для себя, что теперь леди Изабелла окончательно и безоговорочно повержена. Аме, даже не зная всех обстоятельств, смогла выбрать наилучший путь для того, чтобы заручиться ее симпатиями, когда предостерегла леди Изабеллу от грядущей опасности.

Живя среди людей своего круга, леди Беррингтон умудрялась находить для себя ситуации, сопряженные с опасностью. Казалось, что рискованные происшествия в ее жизни нечто вроде специй в кулинарии. Даже будучи в том возрасте, когда свое поведение женщина должна особенно контролировать, она ухитрялась ходить по лезвию ножа, находясь на грани дозволенного, участвовала в рискованнейших проделках, выходивших далеко за рамки условностей.

Сейчас затевалось нечто такое… Она чувствовала собственным сердцем, ее ждало настоящее приключение с острым привкусом опасности, и леди Изабелла ни за что и никогда не отказалась бы от участия в нем, даже если бы ей обещали за отказ сказочные сокровища Востока.

Изабелла Беррингтон взглянула на Аме, медленно встала с дивана и проговорила:

— Будьте вы прокляты, Себастьян, но это дитя просто очаровательно. Я ревную, я охвачена дьявольской ревностью, но кардинала не боюсь — я вообще никого не боюсь.

Она протянула обе руки Аме.

— Вы, милая, еще увидите Париж, все поймут, что не видели подобного уже в течение многих лет, — проговорила она. — Но сначала нам обязательно требуется запастись одеждой — прекрасной, обескураживающей. Заодно немножко приуменьшим состояние нашего дорогого Себастьяна.

Аме тут же обернулась к герцогу.

— А вы уверены, монсеньор, что ваши средства позволяют делать такие траты? — спросила она.

Изабелла даже вскрикнула от восторга:

— Вы, дитя мое, волнуетесь о том, хватит ли у него денег на ваши тряпки? Да ведь этот человек богат как Крез! Вы были достаточно умны, дорогая, чтобы прыгнуть в карету миллионера, когда спустились по монастырской стене.

— Тогда я думала только о том, — проговорила девушка своим мягким, тихим голосом, — как мне повезло. Ведь я могла встретиться с каким-нибудь ужасным человеком, от кого мне пришлось бы защищаться с помощью кинжала. И вдруг вместо всего этого я встречаюсь с монсеньором!

Девушка умолкла, но больше ни о чем ей и не требовалось говорить. Тем, кто слушал сейчас Аме, было совершенно ясно, какие чувства испытывает девушка, как дрогнул ее голос, когда произносила она эти фразы, казалось, что она говорит о самом святом для себя, о чуде, которое произошло.

Взглянув поверх головы девушки. Изабелла встретилась взглядом с герцогом. В ее глазах отражалось лукавство, а затем, к своему удивлению, она заметила то, чего никогда прежде во взгляде своего кузена не видела. Возможно, ей показалось, но в нем читалась мольба. Решить, так ли это, леди Изабелла не успела и обняла девушку за плечи.

— Пойдемте, милая, нам с вами предстоит еще масса дел. Я пошлю к себе и распоряжусь, чтобы сюда прислали мою одежду, а затем мы с вами отправимся по магазинам за покупками. Но портные должны явиться сюда, во дворец; также парикмахер и мадам Рози Бертин — больше никто на свете не обладает подобным вкусом, хотя можете быть уверены, что никто на свете не осмеливается и назначать такие чудовищные цены!

Аме и леди Изабелла уже почти подходили к двери, когда девушка обернулась и, проскользнув под локтем у Изабеллы, поспешно вернулась к герцогу.

— Когда мне можно будет вновь спуститься сюда и увидеть вас? — спросила она с настойчивостью в голосе. — Вы ведь не покинете этот дом, не повидавшись со мной?

— Вы будете получать сведения о всех моих перемещениях, — ответил его светлость. — Но моя кузина совершенно права — прежде чем мы сумеем что-либо сделать, вам обязательно нужно одеться соответствующим образом.

Он взглянул на маленькие босые ноги Аме; говоря последние слова, на ее розовые пальцы на пестром, украшенном гирляндами роз обюсонском ковре, а затем вновь перевел взгляд на белую шею, выглядывающую из складок халата Адриана Корта.

Аме тихо рассмеялась.

— Вы правы, монсеньор, — согласилась девушка без тени смущения в голосе. — Едва ли я смогу показаться при королевском дворе в таком виде, не правда ли?

Затем она мило улыбнулась ему, вновь быстро пересекла комнату и грациозным движением придержала дверь для леди Изабеллы, которая следовала за ней.

Потом, бросив прощальный взгляд на герцога, вышла из комнаты и прикрыла за собой дверь.

— В самом деле, Себастьян, думаю, что вы выходите за рамки всякой терпимости! — воскликнул Хьюго.

Герцог удивленно взглянул на него.

— Что вы имеете в виду?

— Как раз то, что сказал. Вы что, совсем лишились рассудка, если совершаете такие действия, да еще в такое время?

— Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите сейчас, — резко ответил герцог.

— Да, по-видимому, — со вздохом согласился Хьюго. — Вы, Себастьян, верно, забыли о том, что перед поездкой в Париж посвятили меня в свои дела и рассказали о настоящих причинах вашего визита во французскую столицу. Я обещал тогда во всем помогать вам, а сейчас уже проделал необходимую подготовку, которая тем или иным образом обязательно должна облегчить нам выполнение поставленной задачи. Сегодня вечером вы обедаете с графом де Верженом, министром иностранных дел.

Завтра в Версале дают бал, на который приглашены и вы.

Послезавтра вам обещана частная аудиенция у графа Кройтца, шведского министра. И это лишь малая часть тех приглашений, которые я устроил для вас. В следующие дни программа встреч будет более насыщенной. Как же вы можете в такой ситуации тратить свое время, рассеивать внимание на такие безделицы, которые к тому же грозят опасностью и открытым столкновением с кардиналом де Роганом?

— Не считаете ли вы, что я должен был оставить Аме да произвол судьбы? — сухо спросил герцог.

— Нет, ни в коей мере, — возразил ему Хьюго. — Коль вы заинтересованы в судьбе этого дитя, что для меня лично представляется совершенно очевидным, можно было бы отослать ее в Англию. Там она находилась бы в относительной безопасности и могла остаться в Мелине до тех пор, пока вы не вернулись бы домой и не решили, как наилучшим образом устроить будущее этой девушки.

Герцог вздохнул:

— Вы, Хьюго, в высшей степени рассудительный человек и столь же прозаичны, без малейшей искры воображения в своих замыслах.

— Воображение будет препятствовать выполнению действительно важнейшей миссии и заставит вместо этого участвовать в интриге, которая ничего, кроме вреда, вам не принесет. Буду считать ошибкой оказание даже минимальной помощи кому бы то ни было, да, до тех пор я буду оставаться прозаичным, — возразил герцогу Хьюго Уолтхем. — Но, ради бога, Себастьян, взвесьте все «за»и «против», оставьте эту дикую идею. Безусловно, Аме чрезвычайно мила, а это, по моему убеждению, является еще одной причиной, почему вам следует всеми путями избегать быть втянутым в ее дела. Предположим, что вас обвинят в насильственном похищении монахини из французского монастыря? Предположим также, что лично мне представляется весьма вероятным, что она, сама не зная того, является подставным лицом кардинала де Рогана? Как вы думаете, что будет сказано по поводу ваших действий? Вы, ваша светлость, являетесь обладателем известного и славного имени, — продолжал Хьюго, — в вашем положении при английском дворе несете огромную ответственность, пренебрегать которой недопустимо; кроме того, вы, о чем известно только вам и мне, являетесь доверенным лицом премьер-министра при французском дворе. Забыть обо всем этом было бы величайшей глупостью, Себастьян. Поэтому отошлите девушку в Англию и направьте все свои усилия на выполнение той задачи, которая действительно представляется важной.

— Мой дорогой рассудительный и непоколебимый Хьюго, как все правильно вы говорите сейчас, но я не собираюсь следовать вашим советам! Как часто я напоминал вам о том', что все попытки управлять моей волей и ограничивать мое поведение узкими рамками целесообразности обречены на безоговорочный провал. Я называл вас «моя совесть», но в этом случае, как, впрочем, и во многих других, я собираюсь поступать так, как считаю нужным.

— И очень прискорбно, — сухо заметил Хьюго, — но поскольку, как вы сами только что упомянули, я являюсь вашей совестью, то должен поговорить по этому поводу более подробно. Неужели вы действительно считаете, что девушке пойдет на пользу, если в свет ее вывезете именно вы, Себастьян? Вы заставляете меня говорить откровенно, Себастьян, для такой невинной девушки, как Аме, вы не можете служить ни защитником, ни кем-либо еще, как бы вы ни называли себя. Вы живете полной жизнью, — продолжал Хьюго Уолтхем. — Но это — ваша собственная жизнь, и вы вольны поступать так, как считаете нужным; только учтите, что вы, Себастьян, — человек с ужасной репутацией, и в немалой степени из-за своих связей с женщинами.

— Ну и что из этого? — вызывающе спросил герцог.

Хьюго прошелся по комнате и остановился у камина; постоял некоторое время, глядя на каминную решетку.

Затем, будто набравшись храбрости, он медленно проговорил:

— Мне нравится говорить о чем-либо, пока я абсолютно не буду уверен в правильности своих суждений, но у меня сложилось впечатление, что это дитя наверняка влюбится в вас.

Герцог рассмеялся:

— Мой дорогой Хьюго, но ведь это так очевидно Помните, что девушка находится в моем обществе с позавчерашней ночи. И я стал для нее первым мужчиной, с которым она осталась наедине, первым неженатым и подходящим мужчиной, которого она увидела в жизни.

Она влюбилась в меня буквально через десять минут после нашего неожиданного знакомства на парижской дороге. А чего же еще можно было ожидать от нее?

— Ну а вы? — спросил Хьюго.

— Это дерзкий вопрос, но исключительно из-за того, что искренне вас люблю, я вам все-таки отвечу на него.

Запомните, Хьюго, я никогда и никого в своей жизни не любил. Впрочем, нет, все это не совсем так. Много лет назад, когда я был еще совсем молод и простодушен, я влюбился в одну женщину редкой красоты, — признался герцог. — Но эта женщина не оправдала моих ожиданий, — продолжал его светлость. — Достаточно будет сказать, что мне стало ясно тогда — обожание и поклонение, которыми я окружил ее, оказались целиком и полностью неуместными. И тогда я поклялся себе, что больше не полюблю ни одной женщины на свете. С того момента все женщины стали игрушками для меня, приятно провести Время, отвлечься от более серьезных и трудных проблем, которые постоянно лежат на плечах каждого мужчины. Так что, Хьюго, по поводу меня можете совершенно не беспокоиться. Я не влюблюсь в какого-то найденыша из захолустного французского монастыря, точно так же, если это вас волнует, я не собираюсь соблазнять эту бедную невинную девушку, которая так нуждается в моей защите.

— Но тогда почему вы принимаете такое участие в ее судьбе? — не унимался Хьюго.

Герцог пожал плечами.

— Думается, единственным человеком, который мог бы ответить на ваш вопрос, является сама Аме, — ответил герцог. На губах его заиграла улыбка. — Она была чертовски настойчивой.

Глава 6

Кардинал де Роган зевнул, почувствовав себя непринужденно в собственной карете.

— Для того чтобы добраться до Версаля сегодня вечером, нам потребуется очень много времени, — заметил он, обратившись к своему спутнику и секретарю, монсеньору Рамонуде Карбоньере.

— Всегда одна и та же история, ваше преосвященство, — ответил монсеньор Рамон. — Я уже не раз говорил, что давно пора заняться расширением наших проезжих дорог.

Снаружи до них донесся чей-то крик, после чего карета кардинала опасно накренилась, когда кучер подал лошадей в сторону, чтобы позволить проехать, какому-то другому экипажу, который, казалось, двигался с бешеной скоростью.

— Именем, господа! — воскликнул монсеньор Рамон. — Кто мог обогнать нас таким опасным маневром?

Кардинал наклонился вперед. В свете фонарей оказалось возможным мимолетно заметить форейторов и сопровождающих, одетых в ливреи синих и серебристых цветов, а также экипаж настолько безупречных очертаний, что все остальные кареты по сравнению с ним казались громоздкими и тяжелыми.

— Это англичанин, герцог Мелинкортский, — ответил кардинал. — Кто еще мог бы так нестись.

— Да он, должно быть, сумасшедший, — заметил монсеньор Рамон. — Я ударился плечом о стенку, когда он обгонял нас таким варварским образом.

— Нет, он не сумасшедший, а просто нетерпеливый, — не согласился с ним кардинал, — и кто его знает, может быть, он не так глуп, как остальные представители его нации.

Спутник кардинала что-то почувствовал в его голосе и переключил все свое внимание.

— Что заставляет ваше преосвященство говорить так? — поинтересовался он.

— Просто у меня сейчас появилась одна идея, — загадочно ответил кардинал.

Теперь его карета продолжила свой путь более спокойно, так как вновь мчалась по центру проезжей части.

Но всю дорогу, пока они добирались до королевского дворца в Версале, лицо его преосвященства хранило мрачное выражение. Впрочем, он никогда еще не приезжал в Версаль в хорошем расположении духа, так как его присутствие в королевском дворце во многих отношениях являлось намеренно вызывающим. Являясь главой департамента призрения, он никак не мог быть исключен из списка приглашенных на любой официальный прием при королевском дворе, но сама королева не удостаивала его ни единым словом, и эта нелюбовь Ее Величества к кардиналу была совершенно очевидной для всех присутствовавших при дворе.

Человек более утонченный никогда не проявлял бы столько настойчивости в своих преследованиях женщины, тем более королевы, если бы она столь открыто демонстрировала ему свою неприязнь. Но кардинал был очень тщеславен, не слишком умен — здравый смысл иногда изменял ему, упрям, но безоговорочно уверен в своей собственной непогрешимости, решив добиться ее благосклонности. Однако его неисчислимые воззвания, мольбы, письма и устные послания через доверенных лиц так и оставались до последнего времени безответными, но этот человек все-таки на что-то надеялся, веря, что его чары и сильно преувеличенные мужские достоинства в конце концов смягчат сердце королевы.

Тем не менее, как и у всякого человека на его месте, у него было чувство подавленности, он догадывался, что ему предстоит пройти тяжелейшее испытание, но кардинал рассчитывал, используя свою власть, встретить неизбежность во всеоружии. И пока его преосвященство сидел, покусывая в волнении ногти, его спутник хранил молчание, очень хорошо представляя себе, в чем кроется причина состояния его господина.

В той карете, которая обогнала экипаж кардинала де Рогана, атмосфера была совершенно иная. Подпрыгивая то вверх, то вниз на мягких сиденьях кареты, не имея ни малейшей возможности оставаться спокойной, мысленно умчавшись вперед, в ней сидела изящная маленькая дама, чье возбуждение можно было понять по тому, что она болтала без умолку:

— Бог мой! Неужели это действительно возможно, что я оказалась на дороге в Версаль? — спрашивала Аме уже, наверное, в десятый раз. — Даже трудно поверить, что я скоро своими собственными глазами увижу короля и королеву. Только подумать, ведь еще на прошлой неделе Его Величество представлялся мне не чем иным, как головой на монете.

Герцог рассмеялся.

— Вы обнаружите заметное сходство Его Величества с теми изображениями, — проговорил он.

Аме наклонилась вперед, чтобы коснуться руки леди Изабеллы.

— Мадам, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить вас? — спросила девушка. — Когда я поняла, что мне будет позволено сопровождать вас сегодня вечером в Версаль, мне показалось, что собраться вовремя я не успею. У меня не было ни одежды, ни перчаток, ни плаща. А мои волосы! Я никогда не смела даже мечтать, что мои волосы могут выглядеть так, как сейчас.

Произнося последние слова, девушка подняла свои руки к изящным локонам, над которыми Леонард, личный парикмахер королевы, колдовал около трех часов.

— Не прикасайтесь к прическе, дитя мое, — воскликнула леди Изабелла, — иначе ваши перчатки испачкаются в пудре, кроме того, вы можете испортить весь эффект, повредив это сооружение.

— Возможно, со стороны все выглядит действительно превосходно, — проговорила девушка, — но что до меня, то я нахожу удивительно неудобным одеваться по такой моде. Я даже не осмеливаюсь пошевелить головой, туфли мне жмут, талия моя стянута слишком сильно.

— Вы, наверное, хотели сказать, что талия у вас слишком широка, — ответила Изабелла Беррингтон. — Представьте себе, Себастьян, в монастыре у них не поощрялось использование корсетов.

— Там мы не думали ни о чем мирском, в том числе и о своих фигурах, — проговорила Аме. — Но сегодня вечером я хочу забыть о монастыре и обо всем остальном, кроме того, что я стала теперь светской дамой.

И леди Изабелла, и его светлость весело посмеялись над откровением девушки.

— Если сказать правду, то вы на нее совершенно не похожи, — проговорила леди Изабелла, — и если вы не успокоитесь и не придадите своему лицу выражения безразличия и пренебрежения, каждый сразу поймет, что вы не та, кем хотите казаться. Вы обязательно должны запомнить, что сейчас в моде носить на лице маску скуки.

— А мне никогда не бывает скучно, — просто ответила Аме, — и поэтому я не знаю, как сделать вид, чтобы все подумали, будто мне скучно.

— Ну, вы достаточно быстро научитесь этому, — улыбнулась Изабелла Беррингтон. — А теперь внимательно слушайте и никогда не забывайте о следующем. Вы обязательно должны приседать в реверансе перед каждым человеком, которому вас будут представлять, а когда вас будут представлять их величествам королю и королеве, вы должны присесть так низко, как только сможете, но голова должна оставаться поднятой, шею не гнуть.

— Я запомню, — пообещала Аме. — Что за чудесный вечер; но ни один человек, даже сам король, не сможет выглядеть так восхитительно, как вы, монсеньор.

Говоря последние слова, девушка обернулась к герцогу Мелинкортскому. И в глазах этого юного создания было столько неподдельного восхищения и обожания, что его светлость не удержался от улыбки, правда, несколько неодобрительной.

Но Аме не преувеличивала — герцог всегда выглядел восхитительно, но сегодня вечером наружность его была выше всяких похвал. Голубая лента ордена Подвязки четко выделялась на шитой золотом ткани камзола. Его ордена сверкали и искрились в свете фонаря; кружевной галстук был заколот брошью с изумительными изумрудами и бриллиантами; изящно расшитый жилет застегивался пуговицами, в которые были вправлены такие же драгоценные камни.

Каблуки его туфель также были украшены драгоценными камнями, а под колено герцог надел и саму Подвязку. Табакерка его светлости, которую он в тот момент держал в руках, была усыпана прозрачно-голубыми бриллиантами чистейшей воды, носовой платок был сшит из тончайшего батиста, а широкие венецианские кружева благоухали тонким ароматом дорогих духов.

Леди Изабелла, которая очень часто общалась с герцогом и редко удивлялась его внешнему виду, «в этот раз, увидев его в гостиной, пришла в восхищение. Что же касается Аме, которая вышла в гостиную вслед за ней, то она бурно выразила восторг.

— Право, монсеньор, вы выглядите как король! — воскликнула она, а потом, смутившись, потому что герцог критически посмотрел на нее, немного покраснела под его внимательным взором.

Леди Изабелла также принялась рассматривать, насколько тщательно оделась девушка.

— Вы удовлетворены, Себастьян? — спросила она, наконец, забыв обо всем, желая заслужить его похвалу, что было, как правило, необычайно трудно.

Сшить бальное платье всего за двадцать четыре часа; сделать все приготовления, необходимые для того, чтобы Аме превратилась из очаровательной, но простенькой молодой женщины в блистательную красавицу, равной которой трудно было бы сыскать при любом королевском дворе, было достижением, которым по праву мог бы гордиться любой человек. Задача заключалась не только в том, чтобы использовать свое влияние и добиться круглосуточной работы мадам Рози Бертин и ее девушек; и не только в том, чтобы заставить Леонарда отменить несколько других визитов и явиться в особняк герцога Мелинкортского, чтобы заняться прической Аме.

Главным образом успех объяснялся тем, что Изабелла Беррингтон могла при случае выступать главной движущей силой всего процесса, но только тогда, когда это было ей по сердцу. Она обладала большим запасом жизненной силы, была очень энергична, порой не находя этому применения.

Леди Изабелла летала по Парижу, занимаясь делами Аме, и, чтобы увидеть результат ее стараний, достаточно было взглянуть на Аме — на то, как она немного застенчиво опускает веки, как изгибает губы в ласковой улыбке, как опускается перед герцогом в низком реверансе.

Ее белое платье с пышной юбкой и узкой талией было расшито серебристыми блестками. На груди у девушки красовались розы; они были и на кринолине, на котором теперь покоились пальцы Аме, причем с такой грацией и элегантностью, которой никто, даже леди Изабелла с ее упорством, не смогли бы научить девушку за истекшие сутки.

Волосы были припудрены и отброшены назад, открывая лоб, и, ниспадая локонами, струились вдоль белой шеи и покоились на обнаженных очаровательных плечах девушки. Леонард, мастер нетрадиционных форм, который как-то удивил Париж, украсив прическу герцогини де Люинь интимным предметом женского белья, а прическу мадам де Матиньон — артишоком, капустным листом и пучком редиса, был в достаточной степени художником, для того чтобы сдержать полет своей фантазии, когда занялся прической юной девушки. Букетик роз был единственным украшением, да и они были белыми и очень подходили к тем, что девушка приколола к своему платью.

Юная Аме выглядела очень привлекательной, свежей, Хьюго Уолтхем, войдя в комнату, почувствовал что-то похожее на ком в горле, когда увидел, как девушка встает после реверанса.

— Ну как, вы довольны, Себастьян? — вновь поинтересовалась леди Изабелла.

— Вы все сделали хорошо, — одобрил ее старания герцог.

— Себастьян, вы решили, что сегодня вечером мы должны быть самыми заметными среди остальных приглашенных на прием, — проговорила Изабелла Беррингтон. — Хотелось бы думать, что я правильно поняла всю важность вашего требования. По-видимому, есть на то какая-то причина, хотя мне лично вы не сказали об этом ни слова.

— Я никогда не считал целесообразным открывать свои секреты кому бы то ни было, — ответил его светлость и не спеша прошелся по комнате, чтобы взять бокал шампанского у стоявшего на пороге лакея.

Аме, которая с нетерпением ждала поездки в Версаль, показалось, что прошла целая вечность, пока они наконец вышли из особняка и сели в ожидавшую их карету. Лошади понесли их по узким мощеным улочкам. Множество поворотов на пути в городской черте сделали их передвижение довольно медленным, но так продолжалось до тех пор, пока не выбрались на дорогу в Версаль, где карета герцога могла наконец развить настоящую скорость.

Там они помчались мимо длинной вереницы экипажей и наконец подъехали к дворцу. Потоки света, льющегося из каждого окна, и высокие факелы освещали длинную вереницу карет, замерших перед мраморной лестницей, на которой застыли дворцовые лакеи в великолепнейших ливреях красного и золотистого цветов.

— Милая, умоляю вас, не изумляйтесь всему столь явно, — спустя несколько минут после их приезда резко проговорила леди Изабелла, увидев, что у девушки широко раскрылись глаза от удивления, когда они, пройдя анфиладу вестибюлей, добрались до мраморного дворца.

Следуя за остальными приглашенными, они подошли к огромной мраморной лестнице, богато инкрустированной золотом, по которой неторопливо поднималось большое количество красиво одетых гостей.

Во дворце герцог Мелинкортский увидел немало своих старых знакомых. С некоторыми из них он обменялся несколькими словами; но даже те из приглашенных ко двору, кто не был лично знаком с этим человеком, с восхищением взирали на его величественную фигуру.

Леди Изабелла чувствовала, что и она тоже привлекает к себе повышенное внимание.

Ее платье было сшито в Лондоне, но оно абсолютно ни в чем не уступало платьям, в которые были одеты французские дамы. Прическу, как и Аме, делал Леонардо этот мастер соорудил из ее волос почти вызывающий шедевр, поместив среди локонов маленький британский фрегат с Белым флагом .

Но на самом деле все женщины главным образом смотрели на ее бриллианты, потому что леди Изабелла обладала одной из самых ценных коллекций фамильных драгоценностей, а сегодня вечером на ней были они все.

Взгляды гостей, приглашенных в Версаль, устремлялись сначала на герцога, затем перемещались на леди Изабеллу Беррингтон, но вскоре они замечали; что здесь присутствует и третье лицо, и вот на ней их взгляды задерживались долее всего.

Было в этой девушке нечто более ценное, чем украшения, во многих отношениях более важное, чем красота. Это была индивидуальность; лишь немногие обладают этим качеством, и именно она делает их центром внимания окружающих; даже неважно, играют ли такие люди на сцене или просто прогуливаются по дороге со своими дамами и кавалерами.

Аме приковывала к себе внимание, несмотря на свой малый рост, она заставляла окружающих ощущать свое присутствие с того момента, как только она переступила порог королевского дворца в Версале. Люди вокруг достаточно громко интересовались, кто эта девушка. Те, кому выпало счастье быть достаточно близко знакомым с герцогом Мелинкортским, перебрасывались с ним парой слов, после чего, взглянув на Аме, ждали с заметным нетерпением, когда же им представят незнакомку.

Вскоре после этого они достигли зеркальной галереи, где собирались все присутствующие в ожидании выхода Их Величеств; герцог и две его дамы решили задержаться здесь. Аме хотелось немного рассмотреть это помещение, о котором она столько слышала, но сейчас в галерее было столько народу, что девушка могла видеть только бесчисленное количество сверкающих люстр и случайные отражения в гигантских зеркалах, в которых многократно воспроизводилась вся эта сверкающая, усыпанная драгоценными камнями многокрасочная толчея.

Пол в галерее был устлан двумя огромными обюсонскими коврами. Герцог медленно прошествовал по этим коврам, пока не добрался почти до камина.

Человек с крепкой фигурой и множеством орденов. на камзоле сидел в золоченом кресле, а рядом с ним находилась дама, в которой Аме в ту же секунду узнала Марию-Антуанетту. Трудно было сразу объяснить, почему королева показалась столь очаровательной. Черты лица нельзя было назвать классическими или необычно красивыми, если рассматривать их изолированно друг от друга, но ее поразительная фигура, синева глаз, а также грация и изящество движений поражали, стоило кому-либо взглянуть на эту даму, чья красота не поддавалась описанию простыми словами.

Герцога Мелинкортского королевской чете представил английский посол, после чего король и королева удостоили его беседой в течение нескольких минут.

После этого шла леди Изабелла Беррингтон, а уж после нее с колотящимся сердцем перед царственными особами в глубоком реверансе застыла Аме.

Мария-Антуанетта посмотрела на девушку своими влажными глазами с такой мягкостью, что все, стоящие рядом, увидели в них доброту и очарование.

— Мы рады приветствовать вас в Версале в качестве подопечной герцога Мелинкортского, — несколько напыщенно проговорил король, обращаясь к Аме.

— Благодарю вас, сир, — ответила девушка.

— Это ваш первый визит в Париж? — спросила в свою очередь Мария-Антуанетта.

— Да, мадам.

— Надеюсь, вы останетесь очень довольны им, — учтиво проговорила королева.

Беседа закончилась, было объявлено о другом госте, и Аме отошла в сторону.

— Он действительно очень похож на свое изображение на монетах, — сказала тихим голосом девушка, обращаясь к герцогу, когда они удалились достаточно далеко, чтобы их никто не слышал. — Он хороший человек и добрый. Думаю, любой из присутствующих может сказать только это: он хороший человек.

— Вы все говорите правильно, — согласился с ней его светлость, — и не думаю, чтобы кто-нибудь возразил вам.

— Однако у меня такое ощущение, что не все люди считают его хорошим, — проговорила девушка. — Не знаю почему, но я уверена в этом.

— А королева? Что вы думаете о королеве? — с любопытством спросил герцог.

На лице у Аме появилось выражение озабоченности.

— Ее Величество — самая красивая женщина из всех, кого я видела когда-либо, — медленно ответила девушка. — Но у меня возникло ощущение, как будто за ней маячит какая-то тень, и это заставляет меня беспокоиться за ее будущее.

— Не могу понять, что вы пытаетесь этим сказать, — вмешалась в разговор леди Изабелла, которая до этого момента только внимательно прислушивалась к их беседе.

— Я и сама не смогла бы выразить это словами, — призналась девушка. — Я только знаю, что оно есть там — что-то темное… нечто опасное. Ax! — внезапно Аме умолкла на полуслове и придвинулась поближе к герцогу.

Но герцог Мелинкортский и сам уже разглядел в толпе это багровое лицо с длинным носом, принадлежав? шее человеку, который в этот момент направлялся в их сторону, — это был герцог де Шартре, его светлость сохранял полное спокойствие. Вокруг герцога Мелинкортского и его дам собралось немало придворных и замечательных женщин, ожидающих возможности поговорить с англичанами, которые столь приветливо были приняты Их Величествами. И герцог де Шартре грубо отталкивал их в сторону.

— Добрый вечер, Мелинкорт, — громко и весело обратился он к герцогу, стремясь, чтобы его услышали присутствующую на приеме. — Как замечательно, что я вновь вижу вас. Сожалею только о том, что оказалось невозможным продлить ваше пребывание в моем замке, когда вы заглянули ко мне по дороге в Париж.

Герцог Мелинкортский открыл свою табакерку.

— Поломка заставила мой экипаж съехать с дороги, — ответил он, — но я никак не мог представить себе, что ближайший замок мог оказаться вашим, ваша светлость.

Это был ответ, смысл которого вряд ли был не понятен кому бы то ни было, и выражение лица Филиппа де Шартре стало угрожающим, когда он заговорил!

— Мы еще увидимся с вами, Мелинкорт; мы обязательно увидимся еще раз.

— Не сомневаюсь в этом, ведь Париж — город небольшой, — ответил герцог.

Герцог де Шартре круто повернулся на каблуках, а затем, уже пробираясь сквозь толпу, вновь повернулся к герцогу Мелинкортскому.

— Есть один весьма забавный памфлет на ваш счет, который как раз сегодня вечером распространяется на бульварах, — проговорил он. — Вам не попадался на глаза?

Себастьян взял щепотку табака.

— Я никогда не читаю памфлетов, — ответил он с выражением скуки на лице. — Никогда не читаю и не пишу их, коли это вас интересует.

Со стороны присутствующих, которые стали свидетелями их разговора, послышался негромкий смех. Среди них было немного людей, которые часто бывали бы при дворе и в то же время относились с некоторой симпатией к Филиппу де Шартре и его непримиримой борьбе против королевы; они полагали, что все, кто в борьбе умов выставляет себя противником герцога, неизменно оказываются в проигрыше.

Придворные столпились вокруг герцога Мелинкортского, желая во что бы то ни стало снискать расположение человека, который не побоялся вступить в открытое столкновение с одним из самых опаснейших людей во Франции. Но, взглянув поверх голов сгрудившихся вокруг него людей, герцог Мелинкортский увидел еще одного человека, входившего в зеркальную галерею.

Это был мужчина с красивым лицом и внушительной фигурой; он галантно здоровался с прелестными женщинами. Его красная шапочка резко выделялась на фоне атласа и кружев дамских туалетов.

— Кто это? — услышал герцог вопрос одного из приглашенных, стоявшего позади.

Говорил, по-видимому, иностранец, скорее всего, испанец, как решил герцог, судя по акценту.

— Это — его преосвященство кардинал де Роган, — прозвучал ответ. — Он верит всему и всем за исключением, наверное, самого бога.

Губы герцога непроизвольно растянулись в улыбке.

А затем вместе с леди Изабеллой по правую руку и Аме по левую он двинулся в направлении той группы приглашенных, которая немедленно окружила кардинала.

Аме почувствовала, что ее охватила дрожь, пальцы у девушки похолодели, у нее появилось непреодолимое желание повернуться и поскорее убежать прочь — туда, К длинной мраморной лестнице, которая спускается во двор, где стоит ожидающая их карета. И тем не менее она подчинилась воле герцога, не протестуя, когда он вел ее вперед, пока они не оказались чуть ли не бок о бок с кардиналом де Роганом. Там Себастьян повернулся к графу де Вержену, министру иностранных дел Фракции, с которым обедал накануне вечером, и о чем-то переговорил с ним.

Граф де Вержен, стремясь оказать любезность герцогу Мелинкортскому, быстро отошел к кардиналу.

— Ваше преосвященство, герцог Мелинкортский выразил желание, чтобы я представил его вам, — обратился он к кардиналу.

Улыбка у принца де Рогана вышла слишком широкой. слишком радушной, чтобы казаться естественной.

— Мой дорогой герцог, это большая честь для меня.

Я слышал о том, что ваша светлость находится в Париже, и дал себе слово, что при первой же возможности обязательно пошлю вам приглашение посетить меня. Хорошо ли доехали? Надеюсь, когда пересекали Ла-Манш, море было не очень бурным?

— Только легкое волнение, — ответил герцог, — но для всех нас, кто живет в Англии, такие вещи не в диковинку.

Ваше преосвященство, разрешите представить вам мою кузину, леди Изабеллу Беррингтон, и мою подопечную, мисс Корт.

Обе дамы присели в глубоком реверансе. Кардинал нежно улыбнулся леди Изабелле, потому что она была весьма привлекательной женщиной; затем он взглянул на Аме.

— А я и не знал о том, что вы путешествуете не один, — проговорил кардинал, обратившись к герцогу, и было очевидно, что он пришел в раздражение из-за того, что такая деталь не была доложена ему людьми, в прямые обязанности которых входило обеспечение полной информацией своего господина.

— Мисс Корт ехала не со мной, — ответил герцог.

— Это ваш дебют при дворе? — обратился его преосвященство к девушке.

— Да, ваше преосвященство.

Несмотря на чрезвычайные усилия, Аме не смогла сдержать легкую дрожь в голосе, произнося эти слова, хотя было абсолютно ясно, что в данный момент кардинал де Роган не проявил к ней повышенного интереса.

Он отвернулся от девушки, чтобы поговорить с леди Изабеллой, после чего вообще отошел от них, чтобы приветствовать других приглашенных и среди них высокого, сурового вида господина с огромным крючковатым носом и маленькими глазами, совершенно незаметными под нависшими бровями.

— А это кто? — спросил герцог у Изабеллы.

— Кто? Тот, который разговаривает сейчас с кардиналом? — переспросила она. — Неужели вы не знаете его?

Ведь это же принц де Фремон — ужасный человек, но его супругу все просто обожают. Говорят, что именно он определяет внешнюю политику Франции. Если все действительно обстоит таким образом, то, я думаю, именно поэтому Его Величество опасается этого человека. Впрочем, как и все остальные.

Герцог с интересом рассматривал принца де Фремона; и потом, прежде чем успел перемолвиться с леди Изабеллой хотя бы словом, они вновь оказались окруженными толпой приглашенных, стремящихся понравиться сопровождающим его светлость дамам, делая комплименты леди Изабелле и Аме.

Позже начались танцы, и девушку немедленно окружила толпа молодых кавалеров, желающих заслужить привилегию стать ее партнером.

— Вы превратили меня во вдову, и я ненавижу вас за это, — сказала Изабелла Беррингтон, обращаясь к герцогу, когда оказалась рядом с ним. Он же в это время разговаривал с несколькими государственными чиновниками, но прежде, чем успел что-нибудь ответить, леди Изабелла вновь покинула его, так как и она тоже не испытывала недостатка в кавалерах.

Было уже четыре часа утра, когда Аме наконец созналась, что устала и начинает ощущать боль в ногах. Леди Изабелла с трудом подавляла один зевок за другим, прикрывая рот рукой в белой перчатке. Королева удалилась за полчаса до этого без особого желания и единственно из-за того, что чувствовала — на этом балу обязательно присутствует немало людей, которые стремятся поскорее уехать домой, но не могут сделать этого до тех пор, пока не уйдет с бала она, их королева.

Мария-Антуанетта вселяла радость в формальную атмосферу этого приема, всем казалась счастливой, веселой и беззаботной, стремилась получить как можно больше удовольствия от этого вечера. А когда Ее Величество была рада чему-нибудь, то всегда находилась в наилучшем расположении духа.

Временами Мария-Антуанетта проявляла свой необузданный нрав и тогда безжалостно делила всех окружающих на своих и чужих, часто без какой-либо видимой причины. Именно эта черта ее характера вызывала бесконечные интриги при дворе, а те, кто постоянно находился в ее свите, считали свою долю незавидной, так как чувствовали, что их безопасность основывается на зыбком фундаменте, так изменчива улыбка женщины, когда она находится в хорошем настроении. Но в то же время следовало признать, что Ее Величество могла бы сделать многое, порой невозможное, чтобы помочь своим друзьям, и для них крайняя непоследовательность королевы имела особое очарование.

Мария-Антуанетта не могла пожаловаться на отсутствие характера и, выйди она замуж за человека достаточно сильного, способного удерживать ее нрав в равновесии, могла бы, без сомнения, стать превосходной королевой; но Людовик проявлял благоразумие только в том, что касалось наук, его неуклюжесть и собственная странная самооценка приводили к тому, что он демонстрировал неотесанность и глупость по сравнению с блестящим умом жены.

Людовик ужасно стеснялся того-факта, что был недостоин этой женщины и как человек, и как муж. Все пять лет, в течение которых они были женаты, и даже теперь, после того как у них родился первый ребенок, он все так же преклонялся перед ее яркой женственностью, приходил в оцепенение от ее очарования и красоты, потому что любил свою жену всем сердцем и с годами все сильнее.

Когда Мария-Антуанетта удалилась из бального зала, у приглашенных появилось ощущение, что огни люстр сразу поблекли, а сверкание многокрасочной толчеи потеряло свое великолепие. Те из гостей, кто лишь за несколько минут до этого улыбались и были оживленны, теперь казались уставшими и скучными.

Постепенно гости стали расходиться, возникло общее движение в сторону мраморной лестницы, герцогу Мелинкортскому потребовалось некоторое время, чтобы доставить своих дам к поджидавшей карете, а потом леди Изабелла и Аме с удовольствием откинулись на мягкие подушки.

— Боже мой, сколько народу! — воскликнула Изабелла. — Я изнемогаю от усталости.

— Чудесно! Как все было восхитительно! — в свою очередь, проговорила Аме.

— А вы, дитя мое, имели огромный успех, — обратилась к девушке леди Изабелла, — и хотя я должна была бы, наверное, ревновать вас, мне этого не хочется.

— А почему вы должны ревновать меня? — в полном недоумении спросила Аме.

— А потому, что в первый раз в жизни меня сопровождала женщина, которая была красивее, чем я, — ответила леди Изабелла. — Думаю, это от того, что я старею, коль не придала этому факту никакого значения. Довольно удивительная вещь, вы не находите, Себастьян?

— А почему вам требовалось обращать на это внимание? — проговорила девушка прежде, чем герцог успел вставить слово. — Все они — просто глупые мальчишки.

Я хотела танцевать с монсеньером, но он, наверное, отказался бы.

— Я уже слишком стар для танцев, Аме, — проговорил его светлость. — А те глупые мальчишки, как окрестили вы своих кавалеров на балу, гораздо более соответствуют вашему возрасту. А как вы оцениваете этих неженатых мужчин, с которыми встретились впервые в жизни?

— Мне кажется, что абсолютное большинство из них очень глупы, — ответила девушка. — Они говорили такие пошлости. Брат короля, граф д'Артуа, все время твердил, что у меня глаза как звезды. Ну скажите на милость, можно ли представить себе более глупое сравнение?

У всех звезд имеются лучи, а у меня глаза — круглые.

— И вы, конечно, сказали ему об этом? — поинтересовалась леди Изабелла.

— Разумеется. А он тогда сказал, что я злая. Потом он говорил еще множество подобных глупостей.

Изабелла начала хохотать:

— И она это сказала графу д'Артуа. Ах, Себастьян, какая жалость, что я не могла видеть его лица в тот момент! Боже мой, ведь он же воображает себя величайшим сердцеедом Парижа.

— Я тогда подумала, что он просто недалекий человек, — проговорила Аме. — Я не люблю мальчишек.

— Вот уж в самом деле нашли мальчишек! — возразила девушке леди Изабелла. — Между прочим, графу д'Артуа двадцать семь лет, а вам, милая, всего семнадцать — то есть обычно допустимая разница в возрасте.

— Допустимая для чего? — спросила Аме.

— Для брака, разумеется.

Леди Изабелла никак не ожидала, что при последних ее словах на лице у девушки появится выражение сильнейшей тревоги. Казалось, она пришла в ужас и неосознанно придвинулась поближе к его светлости.

— Вы ведь не хотите сказать… Вы не думаете… — начала что-то лепетать Аме.

Герцог Мелинкортский сразу понял, какие именно слова никак не может произнести девушка, прежде чем она успела закончить свою мысль вслух.

— Нет, разумеется, нет, — спокойно ответил он. — Никто не собирается предпринять какие-либо шаги для того, чтобы выдать вас замуж. В Англии люди женятся совершенно иначе, чем во Франции. Мужчины и женщины вступают там в брак, потому что любят друг друга, а не так, как здесь, когда им просто подыскивают подходящую партию.

Аме тихо вздохнула.

— Я на какое-то мгновение сильно испугалась, — проговорила девушка. — Леди Изабелла очень добра, и я так благодарна ей, но она все делает настолько быстро, что я встревожилась — она, пожалуй, может выдать меня замуж прежде, чем я пойму, что со мной происходит. Но ведь на самом деле, если возникнут такие обстоятельства, то я скорее соглашусь вернуться в монастырь, чем выйти замуж за одного из тех глупых мальчишек!

— Себастьян, уж не вы ли способствовали тому, чтобы это дитя прониклось презрением ко всей золотой молодежи Франции? — проговорила Изабелла Беррингтон, стараясь сохранять строгий тон, хотя на самом деле она сдерживалась из последних сил, чтобы не расхохотаться.

— Я не испытываю уважения ни к кому, кроме монсеньора Себастьяна, — ответила девушка. — На балу я заметила, как много людей смотрели на него с восхищением, а еще я слышала, как одна женщина сказала:» Дорогая моя, вот это мужчина! Ах, если бы я не была так стара!«— Аме на секунду умолкла. — Интересно, что она имела в виду, когда назвала себя» слишком старой «? — спросила затем девушка. — Может быть, та женщина считала себя слишком старой для того, чтобы выйти за вас замуж?

Леди Изабелла тихо захихикала, услышав это, но тут герцог проговорил сурово:

— Именно это она и имела в виду, Аме. Я думаю, она хотела польстить мне.

— Ну разумеется, это был комплимент, — согласилась девушка. — Следовало бы слышать тон, которым она проговорила:» Вот это мужчина!«А я уже хотела согласиться с ней. Хотела рассказать ей, какой чудесный вы человек.

— Боюсь, что у вас обо мне весьма превратное представление, — возразил ей его светлость. — Вам обязательно следует поговорить с Хьюго: ему будет проще всего развеять ваши иллюзии на мой счет.

— Месье Хьюго очень суров. Он воспринимает все окружающее слишком серьезно, но в то же время остается очень славным человеком. Внешне очень спокойный, холодный, но внутри у него полыхает огонь.

— Боже мой! Откуда вы взяли все это? — спросила у Аме леди Изабелла.

— А вот откуда. Хотя месье Хьюго всегда спокоен, у него доброе сердце, он очень глубоко переживает за все, что происходит вокруг. Я просто уверена в этом.

— А что вы, интересно, думаете о кардинале де Рогане? — спросил герцог.

Он почувствовал, как девушка тут же сжалась при упоминании этого имени: в течение какого-то времени она не отвечала на его вопрос. А когда Аме заговорила, голос ее был очень тих и совсем не походил на тот веселый и радостный, которым она говорила за секунду до этого.

— Я не понимаю этого человека, — проговорила наконец девушка. — Ведь кардинал принадлежит церкви, и я всегда думала о нем и обо всех остальных святых отцах, как о праведных и чистых людях, которые всеми помыслами устремлены к господу. Например, отец Пьер именно таков. Хотя он не кардинал, а лишь простой священник; и все-таки всем известно, что каждый его вздох, каждая мысль — хороши. Однажды мать-настоятельница сказала нам, что глаза человека — зеркало его души; так вот, любой человек, взглянув в глаза отца Пьера, скажет о нем: душа этого человека так же чиста и кротка, как душа маленького ребенка.

А его преосвященство совершенно иной человек, — продолжала свои откровения Аме. — Есть в нем нечто такое, что вызывает во мне дрожь. И уверяю вас, это не только из-за того, что я боюсь за себя. Есть и еще кое-что.

Кардинал представляется мне человеком, который не ведает бога.

— Отличное исследование характера, — заметил герцог. — Скажите, Аме, как вы узнали все это?

Вместо ответа она лишь пожала плечами.

— Я не знаю, — ответила девушка. — Вполне возможно, что я ошибаюсь. Надеюсь, что так оно и есть. Но я знаю наверняка, что герцог де Шартре — злой человек, и в то же время уверена, что другие люди, вроде месье Хьюго, — добрые и хорошие и никому не могут причинить зла.

— Честное слово, это становится похожим на гадание! — воскликнула леди Изабелла. — Я бы лично не осмелилась спросить, что вы думаете на мой счет. Потому что побоялась бы услышать что-нибудь неприятное о себе.

— Но почему же, мадам? Я люблю вас. Ведь вы так добры ко мне.

— Но вы не сказали бы, что я — хороший человек? — упорствовала Изабелла.

Аме колебалась:

— Вы, конечно, не такой хороший человек, как отец Пьер, но.

Как это вы говорите по-английски?.. Но очень сердечны. А еще, вы — одиноки. И всегда испытываете потребность в чем-то, чего никак не можете отыскать в своей жизни.

— Но это же глупо… — начала было леди Изабелла и тут же осеклась. — Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Я думаю , но, мадам, вы должны простить меня, если я скажу вам нечто такое, что будет вам не по вкусу, Так вот, я думаю, что вы непрестанно ищете что-то: возможно, любовь, а возможно, кого-то, способного полюбить вас, — не знаю. Но, скорее всего, вы действительно почувствовали бы себя гораздо счастливее, если бы полюбили одного человека, только сильно, сильно.

— Hy! Честное слово — воскликнула Изабелла Его светлость обратил внимание на то, что леди Изабелла не оспорила утверждения девушки, а также на то, что остаток пути Изабелла просидела в полном молчании, забившись в угол кареты с необычайно серьезным видом.

Они добрались до дома, чувствуя неловкость и неимоверную усталость. И хотя было уже очень поздно, в гостиной большого особняка их поджидали несколько лакеев, а в люстрах и в канделябрах на лестнице были зажжены все свечи.

— Предлагаю по бокалу вина, прежде чем мы отправимся спать, — проговорил герцог. — Это сгладит влияние ночного воздуха.

Он направился в малую гостиную, где обычно проводил время. Это была красивая комната, декорированная в серых тонах и отделанная панелями серебристого цвета. Торопливо вошел лакей, неся поднос с напитками.

На боковом столике было подано множество закусок, и Аме попробовала их все, в то время как леди Изабелла заявила о том, что слишком устала за этот вечер и не в состоянии проглотить даже крошки.

— Думаю, что вечер удался, — проговорил герцог Мелинкортский. — Одно обстоятельство подтвердилось, а именно: кардинал не имеет ни малейшего понятия, как выглядит Аме.

— Вряд ли кардинал искал сбежавшую послушницу в Версале, — усомнилась Изабелла.

— Я в этом не уверен, — ответил его светлость. — До этого произошли довольно странные вещи. Главное, что я хотел бы узнать: почему его преосвященству так необходимо, чтобы эта девушка вернулась в свой монастырь.

— Очень хотелось бы сообщить кардиналу, что он разговаривал на балу в Версале с той девушкой, которую так упорно ищет, и уделил ей не более секунды, — мечтательно проговорила леди Изабелла. — Хотя на самом деле, даже если бы он встречался с Аме когда-нибудь в прошлом, его преосвященство вряд ли узнал бы ее теперь.

Без сомнения, с напудренными волосами Аме выглядит совершенно иначе.

— На балу все говорили, что я выгляжу очень хорошо, — проговорила девушка, вернувшись к ним с куском цыпленка в руке. — А как вы думаете, монсеньор, я хорошо выглядела? — спросила она, обратившись к герцогу. — Вы гордились мной?

Было в этом вопросе девушки нечто особенное, почти мечтательное, отчего герцог на какое-то мгновение заколебался, прежде чем ответить.

— Неужели сегодня вечером вам показалось мало выслушанных комплиментов? — наконец спросил он. — Ведь даже граф д'Артуа заметил, что ваши глаза похожи на звезды.

— А еще один глупый молодой человек сказал, что мои губы похожи на розовый бутон, а мои уши напоминают раковины. Все они были крайне неловкими и наговорили целую кучу глупостей. Пожалуйста, монсеньор, ответьте мне, я хочу знать, что вы думаете?

— Ну а если я скажу, что был горд за вас, что тогда? — улыбнулся герцог.

— Думаю, — проговорила девушка, и голос ее немного дрогнул, — думаю, что тогда мне следовало бы поцеловать вам руку, монсеньор, потому что я, видите ли, тоже… гордилась вами.

Произнося эти слова, она наклонилась и прикоснулась губами к ладони его светлости, а затем с легким вздохом, который выражал ее полное удовлетворение, на мгновение прижалась щекой к его руке.

— Все было так замечательно, — проговорила она, — но только потому, что там были вы.

Изабелла немедленно встала с кресла, в котором она сидела, откинувшись на спинку.

— Я же говорила вам, Себастьян, что вы превратили меня во вдову, — проговорила она с упреком, — а теперь делаете из меня третьего лишнего.

— Третий лишний!

Глаза у Аме широко раскрылись от удивления.

— Да, третий лишний, — резким тоном повторила леди Изабелла. — Если вы не вполне понимаете, что означает это слово, могу объяснить вам его смысл: тот человек, кто чувствует себя лишним, — как правило это третий человек в компании — выходит, а двое оставшихся прекрасно проводят время наедине, и никто им не мешает.

— Изабелла, сейчас нет никакой потребности… — начал было герцог.

Но губы у Изабеллы Беррингтон плотно сжались в гневе, а глаза грозно блестели, явно демонстрируя охватившее ее чувство.

— Конечно, это очень хорошо, что вы, Себастьян, разговариваете с Аме, как с ребенком, — проговорила она, — но ведь ей уже восемнадцать лет, и она женщина; поэтому эта девушка должна и вести себя как женщина.

Она обязательно должна уяснить себе, что никто не демонстрирует свои чувства столь откровенно, как это делает она, особенно человеку, который возложил на себя обязанности опекуна.

— Но я вовсе не влюблена в герцога! — протестующе воскликнула Аме; лицо ее слегка побледнело.

— Разумеется, вы влюблены в него, — насмешливо проговорила леди Изабелла. — Что же еще можно подумать о ваших поступках и ваших высказываниях, если вы ведете себя по отношению к нему таким образом? Если вы продолжите в том же духе, все будет выглядеть весьма неподобающим образом.

— Но, мадам, у меня и в мыслях не было сделать что-нибудь неверное, — запинаясь, проговорила девушка. — Это происходит только из-за того, что я очень и очень признательна монсеньору.

Глаза у девушки заблестели от слез; потом их набралось столько, что они потекли по щекам. С тихим всхлипыванием, которое, казалось, вырывалось из самых глубин ее души, девушка повернулась и быстро выбежала из гостиной.

Дверь закрылась за ней. Изабелла Беррингтон в ужасе взглянула на герцога.

— Ах, дорогой, у меня и в мыслях не было обидеть это дитя! — воскликнула она. — Мне обязательно надо сейчас же пойти и извиниться перед этой невинной девушкой.

Она так чувствительна; но ведь это правда, Себастьян, она очень любит вас.

— Согласен, все это довольно глупо, — проговорил герцог Мелинкортский. — Сегодня вечером, на балу, когда она встретила множество более молодых мужчин, я подумал, теперь она может понять, что я очень стар и уныл для такой привязанности.

— Она такая кроткая и неиспорченная, — проговорила леди Изабелла, — а я сейчас так грубо обошлась с ней.

Это ваша вина, Себастьян. Вам ни в коем случае нельзя быть таким ужасно привлекательным.

— Дорогая, если вас что и привлекает во мне, так это исключительно мой титул, и я хорошо знаю это. Аме была права, Изабелла. Вы непрестанно ищете человека, которого смогли бы полюбить, но пока его не нашли.

— А если предположить, что я никогда и никого не полюблю? — спросила она, внезапно посерьезнев.

— Я не думаю, что кто-либо из нас двоих удовлетворился бы чем-нибудь второсортным, — проговорил герцог.

В его голосе было нечто такое, что заставило Изабеллу взглянуть ему в глаза.

— Себастьян, вы… влюблены? — спросила она.

Герцог отвернулся от нее, а когда заговорил, отвечая на вопрос, голос у него был резким:

— Может быть, я уже и не молод. Изабелла, но пока еще не дряхлый старик.

Глава 7

Леди Изабелла медленно вошла в библиотеку, где Хьюго Уолтхем просматривал огромную пачку счетов. В руках у нее было несколько визитных карточек с приглашениями, которые она изучала на ходу.

Улыбнувшись Хьюго, когда тот встал из-за стола, и сделав знак рукой, позволила ему сесть. В это утро леди Изабелла выглядела особенно привлекательно. Она еще не завершила свой туалет и поэтому облачилась в муслиновый халат, отделанный венецианскими кружевами.

Волосы были не припудрены и не заколоты. Вместо замысловатой прически, золотистые локоны Изабеллы были схвачены голубой лентой, подобранной в тон ленте, что охватывала талию.

Она села у окна, и солнечный свет, упав на ее волосы, создал вокруг ее головы нечто вроде сверкающего золотистого нимба; а когда Изабелла обратила свой взор на Хьюго, глаза ее были такими светлыми и веселыми, словно лучи солнца, которые ослепительно отражались от серебряной чернильницы, стоявшей перед ним на письменном столе.

— Теперь уж нет никаких сомнений, что Аме сопутствует успех! — воскликнула леди Изабелла. — Только взгляните на эту пачку приглашений в ее адрес. По-моему, сейчас в Париже нет такого дома, двери которого не были бы широко распахнуты перед этой девушкой. Герцогиня де Дюра устраивает специальный прием для нас на следующей неделе, а принцесса де Ламбале — бал-маскарад.

Как только я вспомню, какими надменными и трудными в общении могут быть эти дамы, меня просто смех разбирает.

— Это больше всего беспокоит меня, — ответил Хьюго. — Если они узнают правду, то никогда не простят этого Себастьяну.

Изабелла пожала плечами.

— Даже если это и произойдет, герцог вряд ли сильно расстроится, — проговорила она.

— Год назад я, наверное, согласился бы с вами, может быть, даже месяц назад, — возразил ей Хьюго, — но теперь мне кажется, что он сильно переменился.

Изабелла бросила на него быстрый взгляд:

— Мне поначалу тоже так показалось, но потом я сочла, что это плод моего воображения.

— Думаю, это реальность, и воображение тут ни при чем, — ответил Хьюго. — Совершенно определенно можно сказать, что с Себастьяном что-то происходит. Он стал более серьезным и положительным.

Леди Изабелла положила на стол карточки с приглашениями, прижала ладони клипу и устремила свой взор в сад.

— А вы знаете, Хьюго, — проговорила она наконец, — я не удивляюсь, мы все меняемся понемногу.

— Мы все?

Изабелла кивнула.

— По крайней мере, в себе я чувствую изменения, — проговорила она. — Ах, трудно объяснить словами, что я имею в виду, и Себастьяну этого я сказать не смогла бы.

Он только посмеялся бы надо мной, а я почувствовала бы себя глупой. Но вам, Хьюго, я могу сказать. Полагаю, что все изменения, происходящие с нами, объясняются исключительно влиянием на нас этой девушки, Аме.

— Но каким образом? — спросил он.

— Это трудно выразить словами; больше того, по-моему, она таким образом влияет на всех, с кем ей приходится общаться, они становятся лучше, чем были прежде. Например, если бы вы несколько недель назад сказали мне, что я должна буду поехать на прием с какой-нибудь девицей, к которой Себастьян проявляет явный интерес, я подумала бы о вас как о сумасшедшем. И потом, сколько бы я ни старалась, никак не могу возбудить в себе ревность к Аме. Это может показаться смешным, но тем не менее — сущая правда.

— Да я и не вижу ни одной причины, почему бы вы, Изабелла, стали ревновать к ней, — поспешно проговорил Хьюго. — Она влюбилась в Себастьяна. Это совершенно очевидно для каждого, кто увидит ее с ним, но вот о том, какие чувства к девушке испытывает герцог, я лично не имею ни малейшего понятия.

— То же самое я могу сказать и о себе, — ответила леди Изабелла, — но мы оба все-таки допускаем мысль, что он внутренне изменился. Но дело не в этом. Я молода, красива, и тем не менее мне приходится во многих отношениях играть второстепенную роль рядом с девушкой, которая моложе меня и более красива.

— Это не правда, — начал было Хьюго, но Изабелла остановила его, приложив руку к его губам.

— Сейчас нет никакой необходимости в вашей галантности, Хьюго, — проговорила она. — Мы знаем друг друга уже достаточно давно. Я была первой дамой в Лондоне и слишком хорошо знаю, какие знаки внимания оказывает общество. Так вот, Аме — первая дама Парижа.

Она, если вам это больше нравится, первая красавица, за которую провозглашается первый тост.

— Мне не нравится это выражение, — чуть ли не с гневом возразил ей Хьюго.

У Изабеллы брови взметнулись вверх.

— Это обижает вас?

— И в высшей степени. Я никогда не считал знаком уважения, если имя какой-нибудь женщины упоминается полупьяными щеголями из Сент-Джеймского клуба либо ее красота становится предметом для разговоров в кафе или за игорными столами.

И столько неподдельного негодования было в его тоне, что леди Изабелла взглянула на Хьюго в полном недоумении. Она ничего не сказала, и через некоторое время Хьюго заговорил уже извиняющимся тоном:

— Вы должны простить мою дерзость. Изабелла. Мои чувства не представляют для вас никакого интереса, и я не должен беспокоить вас.

— Напротив, мне очень интересно, что вы обо всем этом думаете, — возразила ему Изабелла Беррингтон. — Даже не знаю, чем вызвано ваше неудовольствие.

— Вы должны простить меня, мне не следовало говорить вам этого, — упорствовал Хьюго.

— Почему же не следовало? — удивилась леди Изабелла. — Ведь мы с вами старые друзья, познакомились в Мелине, тогда вы впервые оказались в поместье герцога.

Помню, я осталась ночевать накануне вашего приезда.

И хорошо помню, как горячо мы все поздравляли его светлость с выбором такого секретаря. Ваш предшественник с этой должностью не справлялся.

— И поэтому у меня появилась возможность оказаться не таким уж и плохим, — проговорил Хьюго, и в голосе его появилась горечь.

— Я этого не говорила, — поспешно возразила ему леди Изабелла. — Мы с удовольствием пригласили бы вас на эту же должность и к себе. Я всегда была очень расположена к вам, и вот теперь, к моему полнейшему удивлению, вдруг узнаю, что вы, оказывается, затаили против меня недобрые упреки. А если за меня и поднимают тосты какие-нибудь полупьяные щеголи, поверьте, это не моя вина.

— Нет?

Изабелла, не выдержав пристального взгляда Хьюго, опустила глаза.

— Ну, по крайней мере, не только моя. Буду честной и сознаюсь вам, что действительно получала удовольствие от всеобщего внимания к своей особе, от того, что шокировала своим поведением всех, кто рад был осудить меня.

Все были такими чопорными, ханжески стыдливыми и готовыми всегда отыскать зло даже там, где его и не было.

Хьюго встал из-за стола и подошел к камину.

— Я никогда не верил в то, что вы способны в действительности стать испорченной женщиной. Что я всегда отвергал в вас, так это то, как бессмысленно вы распорядились своими дарованиями, а также то, что у вас нет цели в жизни.

— Смешно, неужели я имела какой-нибудь талант? — воскликнула Изабелла.

— Да, имели, — с самым серьезным видом заверил ее Хьюго. — Не вспомните ли сейчас наш с вами спор в Мелине в первый год моего пребывания там?

— Тогда я была намного моложе, — поспешно проговорила леди Изабелла. — В то время мне не терпелось продемонстрировать всем свои знания, но очень скоро, переехав в Лондон, я поняла, что для любой женщины самым последним достоинством, которым ей надо обладать, является ум. Такие женщины мужчинам не нравятся.

— Да, это правда, и все-таки я всегда сожалел об этом, — со вздохом проговорил Хьюго.

— Вы, наверное, предпочли бы, чтоб я сидела и занималась вместе с вами греческой мифологией вместо того, чтобы танцевать котильон в Девоншир-Хаусе? — спросила она.

— По крайней мере, греческая мифология была бы предпочтительнее и даже более желательной, чем гонки в собственном тандеме к Севеноуксу или победа еще в какой-нибудь гонке с призовым фондом в тысячу гиней.

Это было одно из самых смелых для ее репутации приключений, за него она ухитрилась заслужить суровое порицание всех более или менее уважаемых вдов английского высшего света.

Услышав то, что сказал Хьюго, она вскрикнула и прижала ладони к щекам.

— Господи, умоляю вас, Хьюго, не напоминайте мне О той гонке: вы заставляете меня смущаться. Это был гибельный для меня поступок, и все-таки я в то же время испытала тогда и огромное удовлетворение. Но теперь вам придется гораздо меньше волноваться из-за меня, потому что я становлюсь старше. Сейчас уже нет ни малейшего желания участвовать в какой-нибудь гонке, я не хочу совершать поступков, подобных тем, которыми шокировала свет в последние два года. А правда заключается в том, что у меня возникло ощущение, будто я все, что можно, уже сделала в своей жизни. Скажете, может, это оттого, что я стала пресыщенной?

— Довольно разумное объяснение, — согласился с ней Хьюго. — Для разнообразия попробуйте почитать немного.

Вы наверняка могли бы отыскать в греческой мифологии источник, который вернул бы вас к активной жизни.

— Вы все-таки странный человек, Хьюго, — проговорила леди Изабелла. — Скажу без лишней скромности, что всегда считала вас одним из самых преданных своих поклонников, вместо этого вы оказываетесь одним из моих наиболее суровых критиков.

— Позвольте мне несколько изменить это определение, — возразил Хьюго. — Одним из ваших самых восторженных критиков.

— Благодарю!

Леди Изабелла улыбнулась ему, а затем вновь собрала все карточки с приглашениями.

— Вы не решили ни одной из моих личных проблем, — сказала она Хьюго Уолтхему, — хотя вполне возможно, что только я смогу решить их, если влюблюсь в кого-нибудь.

— В кого же? — спросил тот.

— Мне и самой хотелось бы знать ответ на ваш вопрос, — ответила Изабелла Беррингтон. — Самым подходящим человеком был бы Себастьян, но совершенно очевидно, что мне невозможно конкурировать с Аме, чтобы завоевать его сердце.

— Вы никогда не любили его, — заявил Хьюго. — А если вы и считали так, то это была только видимость, может быть, даже самообман.

Изабелла рассмеялась:

— Ну, тут-то я отказываю вам в правоте. Чтоб вы знали, скажу: я люблю Себастьяна и хочу выйти за него замуж. Я должна стать прекрасной герцогиней, и вам это хорошо известно.

— Герцог ни за что не женится на вас. Изабелла, — решительно заявил Хьюго Уолтхем. — Я более чем уверен, что в глубине души Себастьян очень сентиментален, и прежде чем расстаться со своей свободой, захочет сначала влюбиться.

— Даже в случае с герцогом можно ошибаться, — задумчиво проговорила леди Изабелла. — Когда я выходила замуж за Чарльза Беррингтона, то очень его любила или по крайней мере думала, что любила; а теперь я уверена, что, останься он в живых, наш брак не стал бы счастливым. Ведь у нас было так мало общего. Он боготворил меня, но во многих отношениях Чарльз был ребенком, мальчишкой, рядом с ним я чувствовала себя неизмеримо старше.

— Какой тонкий, глубокий ум у вас, Изабелла! — проговорил Хьюго.

— Может быть, вы и правы. Что является недостатком, так это — обладать способностью ясно мыслить и остро чувствовать.

Хьюго уже готов был ответить Изабелле, но тут в комнату вошла Аме.

Девушка была одета в костюм для верховой езды из голубого атласа; на голове красовалась маленькая треугольная шляпка, украшенная длинным изогнутым пером светло-голубого цвета. Глаза у девушки искрились, щеки разрумянились после прогулки на свежем воздухе.

Аме быстро прошлась по комнате, нежно поцеловала леди Изабеллу в щеку, после чего протянула руку Хьюго.

— Здравствуйте, мадам. Доброе утро, дорогой месье Хьюго, — проговорила она. — Как жаль, что вы не присоединились к нам — в лесу было так замечательно, и мы с монсеньером даже скакали на лошадях наперегонки!

— И кто же победил? — спросила Изабелла.

— Ну разумеется, монсеньор. Он ведь прекрасный наездник. Выслушайте меня, есть большая новость для вас.

Пока мы катались на лошадях верхом, набрели на маленький особнячок. Знаете ли, маленький изящный домик, сооруженный в самой середине леса; рядом с ним — сад, полный цветов, а вокруг здания протекает небольшой ручей. Особняк был такой очаровательный, что мы остановились, чтобы все лучше рассмотреть, а потом его светлость спросил у старого садовника, кому все это принадлежит, и мы выяснили, что особняк сдается в аренду.

— Ну а дальше что? — спросила Изабелла.

— Это сюрприз, — ответила девушка. — Пока мы будем в Париже, монсеньор собирается сделать все приготовления, чтобы этот особняк сдали нам. В этом случае мы сможем выезжать туда по субботам и воскресеньям.

А если у нас появится желание, то мы могли бы вообще оставаться там, чтобы не возвращаться вновь в суету Парижа.

— Оставаться там?

Леди Изабелла задала этот вопрос очень громко, чуть ли не выкрикнула его, а затем театральным жестом подняла карточки с приглашениями, которые до этого лежали у нее на коленях.

— А это вы видели? — спросила она. — И еще раз в десять больше лежат наверху.

— Что это такое? — с любопытством спросила Аме.

— Приглашения, — ответила леди Изабелла. — Приглашения на балы, званые обеды, балы-маскарады, приемы, званые вечера всевозможных видов, причем на большинстве этих карточек есть приписка, что вас, милая, приглашают присутствовать на этих мероприятиях в качестве почетной гостьи. И вот, когда на нас хлынул поток этих приглашений, вы с Себастьяном снимаете домик в лесу. Да вы, должно быть, не в своем уме!

— Да нет же, мадам, вовсе нет, и, пожалуйста, не сердитесь на нас, — взмолилась девушка. — Просто накануне вечером я очень устала от такого огромного количества различных увеселений. Ведь буквально каждый вечер мы выезжаем из дома на какой-нибудь прием, вот я и подумала: как было бы замечательно внести некоторые изменения в нашу жизнь и остаться дома.

— Когда вы говорите» нам «, то, разумеется, имеете в виду себя и Себастьяна, — подытожила Изабелла.

— И вас, конечно, мадам, — поспешно добавила девушка. — Только, бога ради, не подумайте, что нам хотелось бы лишить вас удовольствия посещать эти многочисленные званые вечера и приемы, если вы захотите.

Леди Изабелла посмеялась, но вполне добродушно.

— Нет, вы только послушайте, Хьюго, что она говорит! — воскликнула леди Изабелла. — Оказывается, Аме не хочет лишать меня удовольствия присутствовать на балах и приемах. Отлично, дорогая, вы и Себастьян можете поселиться в доме где-нибудь в лесу, если хотите; но хотела бы предупредить вас, что в этом случае половина Парижа погрузится в траур — представляете, все эти празднества устраиваются специально для вашего увеселения, а вас на них не будет!

Девушка присела на подлокотник кресла, в котором устроилась леди Изабелла.

— Мне не хочется быть неблагодарной, — с серьезным видом проговорила она, — но иногда я не могу удержаться от мысли, что каждый из тех, кто сейчас так добр ко мне, мог бы повести себя совершенно по-другому, если бы узнал, кто я на самом деле. Предположим, что на одном из этих больших приемов я бы вдруг встала и объявила:» Друзья мои, вы оказали мне большую честь тем, что сделали для меня, но я должна сказать вам всю правду. На самом деле я не являюсь подопечной английского герцога. Я — просто Аме, и никому даже не известно, как имя моих родителей «. Интересно, что бы случилось после этого, что бы сказали присутствующие?

— Тише, тише, девочка, как у вас только язык поворачивается говорить подобные вещи? — протестующе воскликнула леди Изабелла. — Вы ведь не знаете, кто в эту секунду может услышать вас. Да будет вам известно, что в Париже даже у стен есть уши. Откуда вам знать, возможно, каждый цветок в этом саду под окном на самом деле находится на службе у кардинала!

— Леди Изабелла совершенно права, — проговорил Хьюго Уолтхем. — Никому из нас не следует говорить такие вещи. Что касается меня, я вполне разделяю ваши, Аме, подозрения относительно того, что большинство, хотя уверен, что далеко не все, из тех трогательных посланий, которые вы сейчас регулярно получаете, не стоит воспринимать слишком серьезно.

— Месье Хьюго так все отлично рассудил, — восхищенно проговорила девушка. — Иногда, в тех случаях, когда я возвращаюсь поздно вечером с какого-нибудь бала, на котором мне приходилось танцевать с принцами и герцогами и где люди говорили такие волшебные, хотя зачастую и очень глупые вещи, я поднимаюсь наверх, в свою комнату, и открываю хранящийся в гардеробе чемодан, который всегда держу запертым на ключ. А известно ли вам, что находится в том чемодане?

— Нет, а что? — спросила Изабелла.

— А вот что: в нем я храню одежду, в которой была, когда совершила побег из монастыря. Белое платье и темный плащ — именно в них я была, когда перелезала через стену, а потом через открытую дверцу забралась в карету монсеньера.

Изабелла слегка вздрогнула.

— Немедленно выбросьте чемодан и забудьте об этих вещах, — проговорила она. — Все это уже в прошлом.

— Ни за что. Мне нравится вспоминать свою жизнь в монастыре, поэтому иногда и разглядываю свою старую одежду, — ответила девушка. — Она — это часть меня, и, вероятнее всего, наиболее правдивая часть, если сравнить с теми чудесными платьями, которые вы накупили мне в огромном количестве и в которых я только и делаю, что лгу всем и каждому.

У Изабеллы был смущенный вид.

— Для вас, дитя мое, было бы лучше всего не воспринимать эти обстоятельства столь серьезно, — сказала она. — Пойдемте со мной, нам обязательно требуется разработать план на сегодняшний день. Так, сегодняшний вечер уже весь расписан… А где же мы будем сегодня обедать?

— У принцессы де Фремон, — ответил Хьюго. — Она дает большой званый обед, и я предполагаю, затем будут предложены всевозможные увеселения.

— Ах, да, принцесса де Фремон, — проговорила леди Изабелла, — теперь я вспоминаю. Никак не могу собраться с мыслями и вспомнить, встречались ли мы с ней когда-нибудь, но, по-моему, это ужасно скучная особа.

— А мы обязательно должны быть у нее? — поинтересовалась девушка.

— Боюсь, что Себастьян будет настаивать на этом, — заметил Хьюго. — Его светлость чрезвычайно заинтересован в дружеских отношениях с этой принцессой.

— Интересно, почему? — удивилась леди Изабелла. — Он выглядит сейчас очень уставшим.

Хьюго Уолтхем, разумеется, знал истинную причину этого визита, но решил, что политика — это, по сути дела, и есть искусство говорить как можно меньше.

— Еще раз уверяю вас, что Себастьян наверняка захочет пойти к ней, — ответил он, не вдаваясь в причины.

— В таком случае нам, разумеется, нечего и спорить по этому поводу, — согласилась Аме.

— Конечно, вы правы, — проговорила леди Изабелла с нотками тонкой иронии в голосе.

Затем она бросила быстрый взгляд на часы, стоявшие на каминной полке, и вскрикнула:

— Боже мой, уже почти полдень, а я все еще не одета!

Ведь Леонард будет ждать, чтобы сделать мне прическу.

Воистину, время летит слишком быстро.

Она встала с кресла, говоря это, а затем, все еще сжимая в руках карточки с приглашениями, поспешно вышла из комнаты, оставляя после себя тонкий аромат чудесных экзотических духов. Хьюго открыл дверь перед леди Изабеллой, а когда она вышла, вновь прикрыл ее.

Когда он закрывал дверь, то заметил, что Изабелла обронила свой носовой платок — крошечный квадратик, обшитый по краю кружевами; в уголке этого платка были вышиты инициалы Изабеллы Беррингтон, а под ними — корона.

Хьюго тотчас поднял его с пола и несколько секунд смотрел на этот кусочек батиста. Затем пальцы Хьюго медленно сомкнулись, сжимая платок леди Изабеллы.

Внезапно вид у него стал смущенным: он совсем забыл о том, что Аме все время оставалась в комнате, примостившись на подлокотнике кресла и устремив на него взгляд.

— Леди Изабелла обронила свой носовой платок, — без особой нужды сообщил он девушке.

— Вы любите ее! — тихо воскликнула Аме.

Хьюго замер на месте; кровь у него прилила к лицу и предательским румянцем выступила на щеках.

— Что вы имеете в виду? — запинаясь, спросил он.

— Вы любите ее, — повторила девушка. — Я догадалась об этом еще несколько дней назад, когда заметила, как вы смотрите на нее; и теперь вот, минуту назад, когда вы подняли с пола ее платок, у меня появилась полная уверенность в этом.

— Но вы ведь не расскажете об этом? — прервал ее Хьюго. — Вы ничего не скажите ей?

— Ну конечно же, нет, — успокоила его Аме. — Это ваша тайна.

Хьюго тяжело вздохнул.

— Я влюбился в нее с первого взгляда, — признался он, — но об этом никто и никогда не узнает.

— Леди Изабелла могла бы гордиться и радоваться тому, что ее полюбил такой человек, как вы, месье Хьюго, — тихо проговорила девушка.

— Вы говорите, она могла бы гордиться! — Хьюго глухо рассмеялся. — Гордиться! — повторил он еще раз. — А известно ли вам ее отношение к этому? Ведь есть десятки, да что там десятки — сотни мужчин, влюбленных в эту женщину. Причем мужчин богатых и обладающих властью. Всем известно, что в прошлом году она отказала герцогу Севильскому, маркизу Ставерлейскому и Ричарду Ядлею, тому самому, который является наследником миллионов старого Ядлея. Я глубоко убежден в том, что полюбить ее — значит стать предметом всеобщих шуток, чем-то вроде того, о чем пишут в бесчисленных памфлетах, которые распространяются сейчас по Парижу.

— Не думаю, что любовь когда-нибудь может стать предметом для шуток, — ответила Аме. — Я считаю, что леди Изабелла никогда не позволила бы себе посмеяться над вами.

— А я никогда и не рискнул бы открыться ей, — проговорил Хьюго. — И вы обязательно должны обещать мне, поклясться всем святым, что существует для вас на этом свете — что никогда даже не намекнете ей об этом.

— Я обещаю, — ответила Аме, — хотя мне кажется, месье Хьюго, что вы совершенно не понимаете, как леди Изабелла несчастна. Она нуждается в любви и не может найти того, кто был бы ей мил. Вполне возможно, что именно в вашей любви она и нуждается более всего, хотя сама этого не знает.

— В моей любви! — Хьюго вновь рассмеялся. — А что, интересно, я мог бы предложить ей? За исключением того жалованья, которое мне платит его светлость, у меня больше нет ни пенни. Отец мой застрелился после того, как проиграл громадную сумму, исчисляемую в сто тысяч фунтов стерлингов. Да, конечно, вы не знаете имени своего отца, но хочу заверить вас, Аме, что гораздо лучше оставаться круглым сиротой, чем знать, что ты являешься сыном мота и прожигателя жизни, чья безрассудная страсть к картам превратила его в безответственного субъекта, которого не волновало даже будущее его семьи.

— Бедный месье Хьюго, как вы, должно быть, страдали все эти годы, — проговорила Аме.

— Не так сильно, как мог бы, — ответил Хьюго. — Это правда, я действительно вынужден был отказаться от многого интересного и любопытного в своей жизни, доступного для людей моего возраста и моего положения, но во многих других отношениях я оказался в гораздо более выгодном положении, чем они. Меня никто не мог оторвать от моих книг, я получил образование сначала в школе, а затем в университете, и в результате мои занятия принесли мне счастье. И вот, наверное, потому, что я так сильно ценил эти вещи, боги, которые любят посмеяться над людьми, привели в мою жизнь Изабеллу, дабы показать, что на самом деле я такой же, как и большинство моих непутевых друзей.

— Вам ни в коем случае нельзя терять надежды, — успокоила его девушка.

— Видите ли, я никак не могу потерять то, чего у меня никогда не было, — ответил Хьюго. — Я вполне удовлетворен тем, что могу поклоняться Изабелле хотя бы издали; ловить каждое слово, сказанное ею, каждое ее движение, а потом, когда мы расстаемся, я могу вспоминать все так же ясно, как будто это происходит перед моими глазами снова и снова.

— Иногда Изабелла рассказывает мне, — продолжал Хьюго, — как она провела свое утро, и я благодарю небо за то, что в эти редкие моменты могу оказаться хоть в чем-то полезным для нее. Посочувствуйте мне, Аме, потому что, будучи педантом по складу своего характера, я попался в расставленный мною же капкан. Я считал, что книги и учение, ум вполне достаточны для жизни, а теперь вижу, как я ничтожен, как ошибался.

— Это не правда, — возразила ему девушка, — так как из-за своей рассудительности вы вполне научились владеть собой. Вы можете страдать, но по крайней мере в состоянии сдерживать свои чувства. Вы при любых сложившихся обстоятельствах можете владеть собой — даже в такой ситуации, когда менее разумный или более легкомысленный человек потеряет надежду.

Вместо ответа Хьюго сел в кресло и закрыл лицо руками. Затем проговорил:

— Не заставляйте меня поверить в то, что еще есть надежда, — взмолился он. — Может быть, я и глупец, но не такой уж безнадежный, как вы, наверное, думаете. И хорошо знаю, какова правда. За это время я хорошо изучил характер Изабеллы. Моя персона может рассматриваться в качестве претендента на ее руку приблизительно с такими же шансами, как кандидатура какого-нибудь захудалого факельщика с парижской мостовой.

Закончив говорить, Хьюго глубоко вздохнул и вдруг почувствовал, как волна страдания захлестнула его, словно приливом; а потом он ощутил мягкое прикосновение руки к своему плечу и услышал голос, в котором чувствовалось волнение, охватившее девушку.

— И я испытываю такие же чувства; так что мы, по крайней мере, вместе: вы и я в этом диком обществе.

Хьюго взял руку девушки и поднес ее к своим губам; и прежде чем успел подняться и открыть ей дверь, девушка выскользнула из комнаты, и секретарь герцога Мелинкортского остался один.

Как это необычно, думал Хьюго Уолтхем немного позже в этот же день, какое успокоение принесла ему эта юная девушка. Его любовь к Изабелле так долго томила его сердце, что он почти уже забыл, что жизнь возможна и без боли в душе; а еще из-за того, что он поделился своей тайной с кем-то и что страдает не в одиночестве.

У Хьюго стало так легко на сердце, как не было уже в течение многих лет. А может быть, частично умиротворение пришло к нему и вследствие того, что в эти дни Изабелла стала относиться к нему гораздо сердечнее, чем когда-либо.

Хьюго всегда подозревал, что леди Изабелле он кажется очень скучным человеком; и вот этим вечером, когда они вдвоем шли к карете, которая должна была доставить их в дом принца де Фремона, леди Изабелла взяла его под руку и проговорила:

— Как я рада, что вы, Хьюго, поедете сегодня вместе с нами. Ведь это так глупо с вашей стороны все вечера просиживать в нашем особняке, складывая числа в столбик, а слова — в строчки скучных казенных писем.

— Но кто-то должен их писать, — улыбнулся Хьюго, ощущая, как трудно ему сдерживать свои чувства, когда услышал, что Изабелла рада его присутствию.

Аме совершенно не скрывала своей радости по поводу того, что и этот вечер она проведет вместе с герцогом.

Сегодня она была одета в новое платье бледно-зеленого цвета — цвета почек на деревьях весной; единственным украшением был букетик подснежников, приколотый к груди. Оно чрезвычайно шло девушке, и герцог решил, что это платье — одно из лучших творений мадам Бертин.

— Сегодня вечером мы все такие элегантные, — сказала Аме, когда они уже сели в карету и тронулись в путь. — Ваш камзол, монсеньор, не такой нарядный, как тот, что был расшит золотом, но я не уверена, что вы выглядели лучше, чем в этом.

— Аме, если вы будете говорить мне столько комплиментов, я неминуемо превращусь в самодовольного фата, — шутливо предостерег девушку герцог.

— И все-таки, как мне хотелось бы ехать сейчас не на очередной прием, а в лес, — продолжала девушка, — в наш маленький дом в самой чаще леса. Вы ведь обещали, монсеньор, что в субботу мы отправимся туда.

— Да, обещал, — согласился герцог.

— Тогда мне остается только предположить, что вы, Себастьян, совершенно забыли о приглашении на пикник к принцессе де Полиньяк, — упрекнула герцога леди Изабелла.

— Нет, — возразил ей его светлость, — я отлично помню о нем; и тем не менее мы отправимся в наш лесной дом.

— Себастьян, вы безнадежны, — воскликнула леди Изабелла. — Что касается этого домика в лесу, могу представить себе, сколько сплетен поползет на сей счет.

— С какой стати? О чем они могли бы сплетничать? — удивилась девушка. — Что можно вменить в вину человеку, пожелавшему иметь дом, в котором он имел бы возможность спокойно уединиться и провести время в умиротворении?

Герцог обменялся взглядами с леди Изабеллой, и та подчинилась команде, переданной взглядом.

— И в самом деле, им нечего будет сказать, — проговорила леди Изабелла, — кроме того, что вы пренебрегаете своими обязанностями перед обществом. Но на самом деле это ведь не имеет никакого значения для нас.

— Разумеется, не имеет, — согласилась девушка. — Думаю, что в глубине души у меня, скорее всего, нет ни малейшей склонности вести светский образ жизни. Ведь каждый следующий бал практически ничем не отличается от всех предыдущих. Если признаться честно, чего я в действительности с нетерпением жду на всех этих балах, так это обратной поездки домой вместе с вами, монсеньор.

Герцог ничего не сказал, но удивительнее всего было то, что леди Изабелла не стала выговаривать Аме за то, что она игнорирует ее и Хьюго, которые тоже присутствовали в карете во время всех этих поездок.

Для разговоров уже не было времени, так как до особняка принца де Фремона было рукой подать, и их экипаж уже въезжал во двор. Дом оказался весьма внушительной постройки, а на дворе выстроилось множество лакеев, которые должны были помогать гостям выходить из экипажей.

Войдя в парадную дверь, увидели перед собой широкую лестницу, изгибом поднимающуюся вверх, к залам для приемов на втором этаже. Там уже находились гости, которые приехали несколько раньше. Дамы, Хьюго и герцог Мелинкортский поднялись по лестнице, где, сверкая бриллиантами, стояла принцесса де Фремон, приветствующая приглашенных на званый вечер.

Герцог полагал, что хозяйка дома окажется много старше, но, увидев ее, пришел к выводу, что она выглядит намного моложе своего супруга. Принцесса была изысканно одета; причесывал ее подлинный художник, но, когда его светлость целовал хозяйке руку, ему показалось, что у нее болезненный вид.

Она была очень худа, под глазами — морщинки. Тем не менее принцесса одарила герцога очаровательной улыбкой и учтиво приветствовала его:

— Рада встретить вас в своем доме, ваша светлость.

Муж рассказывал мне о вас.

В этой женщине было что-то знакомое, отчего герцог Мелинкортский испытал смущение, будто она напоминает ему кого-то, с кем он уже встречался раньше, но в первый момент его светлость так и не смог вспомнить, кого именно.

— С вашей стороны было очень любезно пригласить нас сюда сегодня вечером, мадам, — произнес он официальную благодарность за приглашение. — Разрешите, Ваше Высочество, представить вам мою кузину, леди Изабеллу Беррингтон, мою подопечную, мисс Корт, и моего кузена, господина Хьюго Уолтхема.

— Я восхищаюсь леди Изабеллой уже долгое время, — сказала принцесса, — а эта девушка, конечно же, та красавица, о которой говорит весь Париж.

Леди Изабелла и Аме присели в глубоком реверансе;

Хьюго поцеловал принцессе руку, а затем они все вместе двинулись в глубь комнаты, чтобы приветствовать принца, у которого в этот вечер вид был еще более сардоническим, чем накануне, — казалось, что его нависшие брови окончательно сомкнулись над крючковатым носом.

Но герцог решил для себя быть в этот вечер подчеркнуто дружественным, и буквально через несколько минут беседы с принцем де Фремоном лицо у того приняло гораздо более добродушное выражение. Принц даже посмеялся какому-то остроумному замечанию и сказал комплимент леди Изабелле.

Каждый вопрос, который герцог выяснял у принца, подтверждал то, что он уже слышал вчера, а именно: принц де Фремон определяет всю внешнюю политику Франции. Он и его супруга лишь недавно заняли видное положение в придворных кругах. Но в отличие от подавляющего большинства остальных придворных фаворитов, эту чету король представлял королеве, а не наоборот, как бывало раньше. Как утверждали слухи, Мария-Антуанетта прониклась внезапной симпатией к принцессе де Фремон и выделила ее из остальной массы придворных, уделяя внимание и выказывая особые знаки расположения.

Чета де Фремон извлекла максимальную пользу из того выгодного положения, которое им посчастливилось занять. Едва ли кто-либо успел понять, что же происходит при дворе, как принцесса была назначена придворной дамой, а принц заседал в Совете по внешней политике.

Людовик XVI назначил принца советником по внешней политике, и хотя многие потом говорили, что граф де Вержне испытывает зависть, однако ни у кого не было сомнений в том, что у министра иностранных дел не хватало власти, чтобы убрать принца с поста, которого тот добился.

Пока герцог Мелинкортский разговаривал с принцем де Фремоном, Аме попыталась осмотреть этот чудеснейший зал для приемов. Обитый бледно-голубой парчой, украшенный огромными вазами из севрского фарфора, установленными на инкрустированные подставки, он превосходно декорировал шелка и атласы присутствующих здесь дам, ордена и драгоценные украшения кавалеров.

Драгоценности принцессы де Фремон по красоте соперничали, если не превосходили, с украшениями других присутствующих дам, и Аме вдруг подумала о том, что у нее драгоценностей почти нет, и поэтому она так выделяется и выглядит словно юная нимфа, явившаяся с неведомой лесной поляны, на фоне рюшей и оборок в нарядах других дам.

С обедом опаздывали примерно на час, и герцог Мелинкортский удивился, что же могло задержать хозяев дома. Он даже посмотрел на часы, когда услышал, как Аме, которая стояла неподалеку от него, вдруг судорожно вздохнула.

Он обернулся, чтобы выяснить причину ее беспокойства, и увидел, как по лестнице поднимается кардинал де Роган, разговаривая о чем-то с хозяином дома и его супругой. Кардинал был одет в алую сутану, и лицо его со следами беспутной жизни казалось достаточно веселым.

Аме почувствовала, что ее вновь охватила дрожь при виде этого человека, и лишь быстрый взгляд, брошенный на нее герцогом, придал девушке силы, и она оказалась способной сказать что-то приятное одному из приглашенных гостей, которому в ту минуту ее представляла леди Изабелла.

Однако когда через несколько секунд принц де Конде предложил девушке руку и они медленно двинулись в столовую, где гостей ждал обед, Аме чувствовала в сердце опустошение. По обе стороны от девушки за столом сидели незнакомые ей люди, и хотя она пыталась как-то отвечать на их усилия понравиться ей и развлечь разговорами о чем-нибудь занятном, глаза девушки слишком часто смотрели в ту сторону стола, где сидел герцог Мелинкортский, словно один вид этого человека вселял в нее дополнительные силы.

Изабелла Беррингтон и Хьюго Уолтхем выглядели достаточно спокойными, в то время как Аме никак не могла отделаться от чувства страха, постоянно ощущая, что кончики ее пальцев стали буквально ледяными, а щеки ярко пылали румянцем.

Обед оказался не настолько уж многолюдным: за столом сидело около тридцати приглашенных. Приготовленные блюда были отменнейшего качества и подавались исключительно в золотой посуде. За стулом каждого из гостей стоял лакей; беседа была остроумной и непринужденной. Девушка чувствовала, как ужас постепенно проходил. Она неустанно убеждала себя, что нет никаких причин опасаться чего-либо. Когда ее представляли его преосвященству в Версале, тот не узнал Аме. Да как он мог узнать девушку, если никогда прежде не видел ее?

И сегодня вечером, так же как и у всех присутствующих здесь дам, волосы у Аме были сильно припудрены, так что у не было никаких причин бояться, что она будет узнана по тому характерному признаку, который герцог Мелинкортский назвал» необычным сочетанием»— огненно-рыжим волосам в сочетании с голубыми глазами.

Кроме того, имей кардинал какие-нибудь подозрения на ее счет, за ту неделю, которую девушка провела в Париже, его подозрения в чем-либо обязательно проявились бы. Сейчас она находится здесь, у четы де Фремон, а ранее бывала во многих других людных местах — не пропускала ни одного обеда или приема, ни одного увеселительного мероприятия, бывала и в Опере, везде многочисленные шпионы его преосвященства без сомнения могли бы, хорошо изучив, выследить ее.

«Все мои страхи просто смешны», — неустанно твердила себе Аме, и тем не менее предчувствие беды не покидало девушку. И она не могла понять почему.

Когда обед подходил к концу, беседа за столом приняла общий характер. Началось все с того, что принцесса де Фремон рассказала об астрологе Бейли, у которого консультировалась чуть ли не половина парижских жителей. Принцесса сообщила присутствующим, как он рассказывал ей о событиях, о которых она хотела узнать, а также о таких вещах, которые не были известны никому на свете, кроме нее самой.

В то же время один из гостей пытался объявить этого астролога самым настоящим шарлатаном и рекомендовал, в свою очередь, какого-то другого ясновидца, который, как говорили, жил в одной из лачуг на набережной и мог безошибочно предсказывать будущее любому, кто бы к нему ни обратился.

Герцог Мелинкортский с любопытством прислушивался к вспыхнувшему среди гостей спору. Он был хорошо осведомлен о том, что интерес к оккультным наукам и явлениям был модной причудой, охватившей буквально всю столицу. Ходили слухи, что герцог де Шартре обладал опасной и недозволенной способностью своих предков, один из которых, как говорили, занимался колдовством и мог вызывать дьявола. Сам Филипп де Шартре, как рассказывали герцогу Мелинкортскому, был помешан на всевозможных талисманах и постоянно носил на себе амулет, освященный одним из знаменитых еврейских каббалистов, Яковом Фальком. Но герцог де Шартре не был одинок в своем увлечении оккультизмом: кардинал де Роган был в совершенном восторге от искусства графа Калиостро.

Люди говорили о весьма странных представлениях, которые постоянно устраивались во дворце его преосвященства. Герцог Мелинкортский не особенно верил в достоверность подобных сплетен или, по крайней мере, подвергал сомнению большинство из них до тех пор, пока кардинал де Роган не наклонился к принцессе де Фремон и не проговорил:

— Вы когда-нибудь встречались с графом Калиостро?

Принцесса отрицательно покачала головой:

— Нет, монсеньор, но очень много слышала о нем.

Полагаю, что вам также известны все эти бесчисленные рассказы о том, будто он обладает способностью возвращать молодость состарившимся женщинам и делает их юными девушками и будто бы он может даже возвращать к жизни умерших. Но я почему-то уверена, что большинство эти слухов — ложь.

— Вовсе нет, сударыня, — возразил ей кардинал, — все, что рассказывается о способностях графа Калиостро, так же верно, как святое Евангелие.

— Неужели, монсеньор, вы говорите все это вполне искренне? — удивилась она.

Гомон голосов за столом как-то внезапно стих, и все присутствующие устремили свои взоры на кардинала, чтобы услышать его ответ. Но вместо ответа его преосвященство извлек папское кольцо. Это был перстень с чудесным крупным бриллиантом, на котором был выгравирован фамильный герб кардинала.

— Вы видите этот камень? — спросил он. — Так вот, гравировку на нем сделал граф Калиостро. Это кольцо — доказательство его возможностей.

Среди гостей прокатился ропот удивления. Между тем кардинал продолжил свой рассказ:

— Но это еще не все. Граф Калиостро обладает способностью превращать различные вещества в золото. На моих глазах он изготовил золота никак не меньше, чем на пять или шесть тысяч ливров. Он может сделать еще больше, и тогда я стану самым богатым принцем в Европе.

— Простите, монсеньор, но в это трудно поверить! — воскликнула принцесса де Фремон. — Неужели вы думаете, что все мы, присутствующие здесь, действительно можем поверить в то, что ваше кольцо сделано с помощью каких-либо магических заклинаний и колдовства графа Калиостро?

— А я самым серьезным образом заверяю вас, что Именно так оно и есть. Что касается магии, то в ней для графа нет ничего невозможного. Он настоящий волшебник, причем один из величайших, когда-либо появившихся на свет.

Удивление гостей, присутствовавших на обеде, было совершенно очевидным, оно было написано на их лицах; после рассказа кардинала де Рогана за столом началось возбужденное обсуждение всего услышанного. И только герцог Мелинкортский остался абсолютно безучастным наблюдателем: губы его светлости слегка искривились в недоверчивой улыбке, он наблюдал за окружавшими его людьми с таким видом, будто бы он здесь случайный зритель на спектакле, роли в котором исполняют остальные гости.

Отрешенность герцога словно передалась кардиналу, потому что последний взглянул на него через стол и протянул ему руку.

— Дорогой герцог, вы ведь еще не полюбовались моим кольцом?

— Оно мне показалось чудесным образцом ювелирного искусства, — ответил герцог Мелинкортский, — но ваше преосвященство должно простить меня, если я немного скептически отношусь к возможностям того господина, о котором вы только что так захватывающе рассказывали. Мне доводилось слышать о графе и графине, когда они были в Лондоне. И полагаю, вы, конечно, слышали о том, что там они не пользовались успехом.

— Потому что среди англичан много скептиков, — фыркнул кардинал.

— И боюсь, что я как раз отношусь к последним, когда меня заставляют поверить в то, что с помощью чудодейственных сил кто-либо может производить бриллианты и золото, — проговорил его светлость.

— Дорогой мой, я лично могу доказать вам это, — ответил кардинал, опираясь на стол.

— В таком случае я буду ждать доказательств, — улыбнулся герцог Мелинкортский.

— И я докажу вам, — повторил кардинал.

— Но когда? — спросил кто-то из гостей.

Непоколебимое недоверие герцога, казалось, сильно приглушило возбуждение, охватившее гостей после рассказа его преосвященства. И там, где раньше были слышны только возгласы удивления, теперь послышался ропот с требованиями представить доказательства волшебной силы графа Калиостро.

— Я готов доказать вам это в любое время, которое ваша светлость сочтет для себя удобным, — проговорил кардинал, а затем добавил:

— А почему бы не сегодня вечером?

— Сегодня вечером?

Это спросила уже принцесса.

— Вот и я говорю: почему бы не сегодня вечером? — повторил свой вопрос его преосвященство. — Могу предложить следующее. Я сейчас же, не медля ни секунды, пошлю свой экипаж в дом, где остановился граф Калиостро, и попрошу его немедленно приехать в мой дворец; а мы, в свою очередь, после окончания этого обеда также отправимся туда все вместе и попробуем подготовиться к его приезду. Вы сами увидите графа, поговорите с ним, после чего сможете попросить его сделать несколько предсказаний будущего. Вы, принцесса, сможете побеседовать с ним о Бейли. Тогда вам сразу станет ясно, что Бейли просто шут по сравнению с графом Калиостро и с тем, чего достиг этот замечательный чародей.

— Разумеется, мне было бы очень интересно провести такое сравнение, — согласилась принцесса.

— Вы будете потрясены и в то же время очень обрадованы, дорогая принцесса, — заверил ее кардинал, — что же касается вас, герцог, то вы, как и я, познакомитесь с божественной силой этого мага и волшебника в действии.

Герцог Мелинкортский промолчал, так как говорить было не о чем. Он слишком поздно понял, куда их завело его неверие. Его светлость бросил взгляд в сторону Аме, хорошо понимая, что такой оборот дела должен встревожить девушку; и действительно, когда их взгляды встретились, герцог прочел мольбу в ее глазах, а потом, когда обед подходил к концу и гости обсуждали между собой возможности графа Калиостро, его светлость услышал голос кардинала.

— Я очень рад, дорогая принцесса, — говорил он, — что это событие произойдет именно сегодня вечером.

После того, как испытания способностей графа Калиостро закончатся, у меня будет к нему один очень важный вопрос. Это послужит еще одной, дополнительной проверкой его магической силы. Дело в том, что из одного монастыря сбежала послушница. Ее ищут уже в течение десяти дней и никак не могут напасть на ее след. Вот мы и попросим графа Калиостро сказать нам, где она может прятаться. И вы можете быть совершенно уверены в том, что граф укажет точное место. Так что сегодня вечером наши поиски закончатся!

Глава 8

— Но что же могло случиться с этой… послушницей? — поинтересовалась принцесса.

Кардинал взглянул на свою собеседницу с довольно странным видом, как показалось герцогу Мелинкортскому, который непрерывно наблюдал за ними, прислушиваясь к каждому слову.

— Кто в состоянии постичь, как устроен женский мозг? — ответил его преосвященство с тонкой усмешкой на губах. — Да, этой юной женщине удалось совершить побег в подходящее время, но можете не сомневаться, ее обязательно заставят вернуться в монастырь.

— Но позвольте, ведь у послушницы, сбежавшей из монастыря, не может быть ни денег, ни мирской одежды — из всех вещей она располагает только тем, что было надето на ней в момент побега? — задал вопрос кто-то из гостей.

Кардинал выразительно пожал плечами:

— Кто знает, но, возможно, у нее были сообщники или она смогла воспользоваться помощью какого-то благодетеля. — Говоря все это, кардинал через стол взглянул на герцога Мелинкортского. — Дорогой герцог, вы ведь именно в ту ночь проезжали мимо женского монастыря де ла Круа в Сен-Бени. Не заметили вы там чего-нибудь необычного и странного?

— В той поездке я действительно менял лошадей на дороге в Шантильи, — ответил его светлость, — но ничем не мог помочь вашим представителям, которые подвергли меня строжайшему допросу, когда я на следующий день завтракал в своих покоях в гостинице.

Дама, сидевшая слева от герцога Мелинкортского, тихо хихикнула.

— Они что же, заподозрили вашу светлость в похищении той молодой особы? — спросила она.

— Я полагаю, что свои вопросы они задавали, исходя именно из этого предположения, — с серьезным видом заверил ее герцог. — К сожалению, в то время, когда те люди расспрашивали меня о пропавшей послушнице, я был больше озабочен тем, что из-за них могу опоздать и пропустить обед.

— А где же ваша галантность, ваша светлость! — воскликнула та дама. — И как это не соответствует вашей репутации, слухи о которой дошли из Лондона.

— Сударыня! Советую вам ни в коем случае не доверять слухам, — спокойно ответил герцог.

— Тогда я в вас действительно разочаровалась, — с кокетливым видом сообщила она герцогу.

— В общем, все так и осталось покрытым тайной, так как мои поиски закончились неудачей, — подытожил кардинал, — но я полагаю, что граф Калиостро, несомненно, разрешит эту задачу для нас.

— Надеюсь… надеюсь, что это и в самом деле будет так, — пылко поддержала его принцесса де Фремон. — Только подумайте, что может случиться с этой бедной девочкой, которая оказалась в мирской жизни одна, без гроша в кармане и, вероятно, сейчас голодает!

— Она была хорошенькая? — спросил кто-то из гостей с другого конца стола.

— Мне кажется, что это, несомненно, важный вопрос, но, к большому моему сожалению, я не могу ответить на него, — проговорил кардинал, — потому что никогда не видел этой девушки.

— Какая небрежность с вашей стороны, монсеньор, — с укором в голосе обратилась к кардиналу бойкая дама, что сидела слева от герцога, — я полагала, что вы исполняете свои обязанности с редкостным усердием!

Все гости весело рассмеялись этому замечанию. Его преосвященство поднял руку со сверкающим бриллиантом и притворно прикрыл лицо, делая вид, будто пришел в крайнее смущение. Беседа за обеденным столом вновь приняла общий характер; каждый из присутствующих высказывал собственное предположение относительно того, что могло случиться с послушницей, совершившей побег из монастыря, но настолько непристойное, богохульное или совершенно бессмысленное, что все эти предположения остальными гостями встречались взрывами смеха вследствие полнейшей абсурдности и пошлости.

Герцог Мелинкортский незаметно, но пристально посмотрел на Аме и обратил внимание на то, что румянец, который выступил на щеках у девушки, когда кардинал заговорил о сбежавшей послушнице, теперь совершенно исчез, и ее лицо стало неестественно бледным, но удивительно спокойным. Она приложила все усилия, чтобы подавить улыбку, готовую заиграть на ее губах, и в результате никто из присутствующих, если они не обладали уникальной восприимчивостью, не смог бы заподозрить, что с этой девушкой творится что-то неладное.

Леди Изабелла превосходно играла роль равнодушного наблюдателя, причем с таким искусством, которое можно было ожидать только от нее. Она внимательно прислушивалась к другим и смеялась шуткам кавалеров, которые сидели по обе стороны от нее; торжественно заверяла их, что если когда-нибудь окажется помещенной в монастырь, то обязательно сбежит из него в первые же двадцать четыре часа.

— Только подумайте, быть запертой в монастыре с таким обилием женщин! — воскликнула она. — Уверяю вас, Я просто умерла бы от скуки.

Как заметил герцог Мелинкортский, только Хьюго Уолтхем и принцесса де Фремон выглядели серьезными и обеспокоенными. Хьюго потому, что таковым было его привычное состояние души, а принцесса из-за своей мягкости и добросердечности.

Принцесса де Фремон искренне сочувствовала страданиям этой девушки, сбежавшей из монастыря. Обладая гораздо более развитым воображением, чем остальные гости, принцесса могла представить себе в некоторой степени ужас человека, оставшегося абсолютно одиноким в этом мире, без крыши над головой, без защиты и совершенно без средств к существованию.

Отчасти для того, чтобы как-то успокоить хозяйку дома, а может быть, испытывая тревогу, как бы кардинал не заподозрил его в том, что он пытается отвести от себя подозрения или сменить тему разговора, герцог проговорил:

— Если страже вашего преосвященства не посчастливилось обнаружить ту молодую девицу в непосредственной близости от монастыря, вероятно, можно допустить из логических соображений, что она могла бы сбежать с каким-нибудь бродячим торговцем или отыскать способ напроситься к кому-нибудь в попутчицы, для того чтобы пересечь всю страну и пробраться в Испанию или в Италию.

Прежде чем кардинал успел вымолвить слово в ответ, гости услышали возглас принцессы:

— Но как же она умудрилась сбежать с кем-нибудь? — удивленно спросила она. — У послушниц в монастыре нет ни единого шанса познакомиться или даже просто поговорить с мужчиной-мирянином.

— Да, в самом деле, — согласился герцог. — Я не подумал, что они живут там совершенно уединенно.

Теперь уже кардинал наморщил лоб, обдумывая предположение герцога.

— Дело в том, что послушницы в монастыре де да Круа иногда ухаживали за больными, — проговорил его преосвященство, — а также за всеми проезжими путешественниками, которые иногда просили о помощи.

— И вы думаете, что ваша беглянка могла познакомиться с кем-нибудь из них? — спросила принцесса.

— Мадам, теперь я уже и представить себе не могу, что думать, — учтиво ответил кардинал. Принцесса откинулась на спинку кресла.

— У меня вызывает сильнейшее беспокойство тот факт, что молодая девушка может исчезнуть так, что впоследствии оказывается невозможным отыскать хоть какой-то след. И я не могу понять, как ваше преосвященство может спокойно говорить обо всем этом.

— Совсем наоборот, уверяю вас, мадам, вся эта история принесла мне немало тревожных мыслей, — возразил принцессе кардинал. — Но теперь все наши волнения по этому поводу близятся к завершению. Сейчас даже не могу объяснить, почему я не посоветовался с графом Калиостро раньше; ведь это как раз тот человек, который безошибочно мог бы указать, в чем именно заключается тайна бегства послушницы. Единственным оправданием для меня может служить то, что, когда мы встречаемся, всегда находится множество других и гораздо более важных вопросов, требующих решения и обсуждения.

— Например, таких, как изготовление золота? — с оттенком резкости спросила принцесса.

— Именно, — подтвердил кардинал.

Герцогу Мелинкортскому показалось, что между хозяйкой дома и принцем де Роганом внезапно возникло некоторое напряжение. Герцог никак не мог объяснить себе, почему принцесса де Фремон проявляет такую заинтересованность в судьбе совершенно незнакомой ей молодой девушки. Наконец он решил, что во всей этой истории, скорее всего, кроется какой-то глубокий тайный смысл.

Повернувшись к даме, сидевшей слева от него и, судя по ее замечаниям о присутствующих гостях, хорошо знавшей о взаимоотношениях в высших слоях парижского светского общества, его светлость поинтересовался, кем была хозяйка дома до того, как вышла замуж за принца де Фремона. Дама назвала ему имя, которое заставило герцога вздрогнуть.

— Неужели? — удивился он. — Но в таком случае она доводится родственницей кардиналу?

— Ну разумеется, так оно и есть, — ответила его собеседница. Отец принцессы доводился кузеном его преосвященству. Она росла в очень бедной семье, и, как я слышала, для нее выйти замуж за принца де Фремона означало воистину блестящую партию. Ведь он унаследовал огромное состояние и одно из самых лучших имений в Арденнах.

Герцог Мелинкортский с величайшим удовольствием продолжил бы свои расспросы у столь информированной особы, но в этот момент принцесса де Фремон встала из-за стола. Обед был закончен. Пока приглашенные переходили в гостиную, кардинал де Роган рассказывал о всяческих чудесах, которые граф Калиостро мог бы показать ему. Он говорил о графе с благоговением и восхищением, которые могли бы в любое другое время вызвать у герцога Мелинкортского лишь удивление, так как его светлость был хорошо осведомлен о том, насколько прохладный прием был оказан этому так называемому магу и волшебнику в Лондоне, а также и о том, как этот шарлатан провел чуть ли не целый месяц в тюрьме по приговору Суда королевской скамьи за мошенничество.

Герцог мог бы и в самом деле от души посмеяться над этой затеей, как над откровенной глупостью, а кардинала считать не кем иным, как легковерным дураком, если бы у него не было тяжелого предчувствия тех испытаний, которые им вскоре предстояло пройти. Если предположить, что граф Калиостро в какой-то степени обладает даром ясновидения, что он достаточно умен, чтобы узнать в Аме ту послушницу, которая сбежала из монастыря и которую в настоящее время так упорно разыскивает его преосвященство. Герцог слишком ясно мог бы представить себе развязку этой истории; и все-таки, логически взвесив все обстоятельства этого дела, его светлость никак не мог заставить себя поверить, что такое возможно.

Если бы герцог Мелинкортский хоть на секунду допустил, что подобный исход затеи кардинала возможен, он никогда не согласился бы встретиться лицом к лицу с графом Калиостро, а под каким-нибудь благовидным предлогом уехал с этого обеда, захватив с собой и девушку. В то же время его светлость хорошо понимал, что его действия, несомненно, превратили бы смутные подозрения на его счет в твердую уверенность о причастности к похищению послушницы. Достаточно было факта, что его карета в назначенный час вечером того самого дня останавливалась на дороге неподалеку от монастыря, чтобы заподозрить его, но и только — герцог всегда мог заявить о своей непричастности к похищению.

Кардинал и его шпионы, скорее всего, к сегодняшнему дню так ничего и не обнаружили; поэтому не было никаких причин считать, что они все еще продолжают расследование. В то же время тон, которым кардинал сегодня вечером разговаривал с герцогом, указывал на то, что в мыслях его преосвященства продолжает витать идея о какой-то неизвестной помощи, оказанной герцогом послушнице при ее бегстве из монастыря.

Герцог Мелинкортский не знал, как ему теперь поступить наилучшим образом. Если это ловушка, он в нее попался окончательно. Если же, как надеялся его светлость, это была проверка, тогда единственное, что от них с Аме требовалось, — вести себя как можно более естественно и не предпринимать ничего, что могло бы возбудить дополнительные подозрения. Тогда вполне возможно, что в сложившейся ситуации магические силы и всяческие оккультные ухищрения графа Калиостро окажутся бесполезными.

Будучи весьма обеспокоенным развитием событий, герцог Мелинкортский понимал, что леди Изабелла волнуется не меньше его. Он бросил на нее быстрый предостерегающий взгляд, и она дала ему знать, что понимает его опасения, и тут же сделала вид, будто у нее расстегнулся браслет и она хочет, чтобы его светлость помог ей.

После этого леди Изабелла отвела герцога в сторону, куда не падал свет от хрустальных люстр, и тихо сказала:

— Что будем делать, Себастьян? Все твердят, что, этот человек обладает сверхъестественными способностями.

Если все действительно так, то Аме будет разоблачена графом Калиостро.

— Если мы сейчас уйдем с приема, то это будет роковой ошибкой, — ответил герцог.

— В таком случае нам остается только все отрицать, — сказала она.

Ему очень по сердцу пришлась отвага этой женщины; она же отошла от герцога и громко поблагодарила его.

— Спасибо, дорогой кузен, что помогли мне. Я бы очень огорчилась, потеряв его.

— Если бы это и случилось, граф мог бы, сделать для, вас еще один, — воскликнул принц де Конде.

— Ах, если бы это действительно было так, этот человек был бы мне гораздо интереснее, — остроумно поддержала шутку принца леди Изабелла, — но создается впечатление, что все бриллианты, которые делает граф, он затем дарит исключительно его преосвященству. «Да воздается тем, кто имеет».

После этих слов гости расхохотались, что дало герцогу Мелинкортскому возможность приблизиться к Аме.

К его полнейшему удивлению, девушка выглядела вполне. спокойно. То выражение обеспокоенности, которое чуть раньше его светлость заметил в ее глазах, теперь исчезло, лицо ее излучало сияние, словно она была защищена невидимой броней и готовилась вступить в бой.

— Для беспокойства нет никаких причин, — тихо сказал девушке герцог. — Полагаю, что этот хваленый чародей на самом деле обычный шарлатан.

— По моему мнению, он может оказаться для нас опасным, — ответила девушка. — Ну и пусть, я его нисколько не боюсь. То, что говорили об этом человеке в столовой, позволило мне обрести полную уверенность — граф Калиостро безнравственный и злой человек, а коли так, то он не сможет причинить мне никакого вреда. Я совершенно уверена в этом.

Герцог Мелинкортский удивленно взглянул на девушку, но поговорить с ней уже не было никакой возможности. Присутствующим было громогласно объявлено о том, что кареты поданы к парадному входу, после чего дамы и кавалеры начали одеваться.

Путь до дворца кардинала де Рогана оказался чрезвычайно коротким. Герцог Мелинкортский поймал себя на мысли, что было бы хорошо, если бы карета сломалась, заблудилась в дороге или случилось бы какое-нибудь происшествие, которое задержало их прибытие.

К его сожалению, ни один из них сейчас не ехал в собственной карете, так как после выхода из дома де Фремонов гости разделились несколько по-иному, в результате чего герцог оказался вместе с принцессой де Фремон и еще одной дамой в карете кардинала. Леди Изабелла и Аме в сопровождении двух кавалеров ехали в серебристо-голубой карете герцога.

Дворец кардинала де Рогана по праву считался одним из самых замечательных зданий в Париже. Образ жизни его преосвященства был главным предметом сплетен для всех парижан столь длительное время, что уже давно перестал быть новостью для кого бы то ни было. Даже сочинители всевозможных памфлетов к этому времени утомились изображать кардинала стоящим на груде золотых слитков на фоне длинной шеренги ливрейных лакеев.

И в самом деле дворец Роганов без труда мог бы затмить великолепие самого Версаля.

Те сокровища, которыми были увешаны стены, красота мраморных залов и арочных дверей, огромная лестница, отделанная хрусталем и золотом, в первый момент внушили Аме благоговейный ужас, и она стояла, озираясь вокруг со столь очевидным удивлением, что это немедленно привлекло к себе внимание кардинала.

— Мне кажется, что ваша подопечная просто восхищена моим домом, — обратился его преосвященство к герцогу Мелинкортскому. — Как-нибудь в другой раз, когда у нас будет больше свободного времени, вы обязательно должны будете привезти ее сюда, чтобы я мог показать девушке картины и некоторые другие ценности, которые мне посчастливилось приобрести. Полагаю, что моя коллекция нефрита просто уникальна. То же самое можно сказать и о моей коллекции оружия, которое разыскивалось и покупалось во многих частях света.

— Ваше преосвященство, вы очень любезны, — официально поблагодарил герцог кардинала.

— Ну а сейчас наступил момент, когда мы должны заняться другими делами! — воскликнул кардинал, и глаза его загорелись от нетерпения. — Мы должны немедленно подняться наверх, где у меня имеется специальная комната, которую я отвел для опытов графа Калиостро. Как заверил меня мой мажордом, граф должен прибыть сюда с минуты на минуту.

Кардинал начал подниматься по лестнице наверх, и гости последовали за ним.

— Я предлагал графу выбрать любую комнату в моем дворце, которая станет обителью его мощи, — объяснил гостям кардинал, — но он выбрал то, что я называю мансардой, причем единственно, исходя из того, что она ближе остальных располагается к звездам.

Если то, что гости увидели наверху, кардинал действительно считал мансардой, то она просто превосходна, подумал герцог, когда они поднялись на верхнюю площадку лестницы. Длинная узкая комната со сводчатым потолком, пол застелен роскошным ковром. В одном конце этой комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью, а в другом конце располагались два громадных канделябра. В воздухе стоял тяжелый, резкий необычный запах, вызывавший ощущение недостатка воздуха, в результате чего у герцога Мелинкортского появилось непреодолимое желание распахнуть пошире окно, чтобы впустить в помещение свежий ночной воздух. Но все без исключения окна в этой комнате были закрыты тяжелыми шторами из пурпурного бархата. Стены были обиты такой же тканью, вследствие чего невозможно было точно указать, где располагаются окна. Гости пробыли в комнате всего лишь несколько минут, как вдруг чей-то голос с порога объявил:

— Его превосходительство граф Калиостро!

И человек, которого все ждали, предстал перед гостями. Не было никакого сомнения в том, что его замечательная внешность за много лет значительно усилила репутацию этого человека как признанного чародея.

Он был одет в расшитый золотом камзол из темно-зеленой шерсти, волосы были убраны под золотую сетку, а концы их проходили сквозь ячейки сетки. Рубины и бриллианты были на пальцах и во множестве свисали яркими, блестящими каплями с цепочки для карманных часов. Туфли застегивались пряжками с драгоценными камнями, на чулках поблескивали золотые пуговицы. В руках у графа Калиостро была мушкетерская шляпа, украшенная белыми перьями.

Среднего роста, с лицом оливкового цвета широкими ноздрями, короткой толстой шеей и пронзительными выпуклыми глазами, Калиостро в действительности был Джозефом Бальзаме, сыном новообращенного сицилийского еврея.

Родился он в Палермо, образование получил в монастыре, где почерпнул кое-какие сведения по химии.

Потом он совершил путешествие в Египет, и именно там ему было обещано посвящение в тайную мудрость великих пирамид.

В последующие годы ему только в Англии не удалось подтвердить свою репутацию великого мага. Если не считать старых великосветских дам, лишь немногие уделили ему внимание. У него была надменная, презрительная манера говорить и двигаться, которая, как считал герцог Мелинкортский, являлась напускной и неестественной для этого человека. Кроме того, он злоупотреблял театральными жестами, о себе говорил с хвастливой гордостью, которая была бы смешной, если бы не его совершеннейшая искренность, которая удивляла слушателей.

Граф Калиостро, без сомнения, был исполнителем или подчинялся воле кардинала либо кого-то еще.

— Я был занят, — проговорил он, — когда мне доставили послание вашего преосвященства. Я проводил опыт, который мог принести ни с чем не соизмеримое счастье всему человечеству в целом. Но мне подумалось, что, если возникла необходимость в моем немедленном присутствии, значит, вопрос очень важный; поэтому я здесь.

— Прошу извинить меня, если я прервал ваши занятия, граф, — извинился кардинал. — Так уж случилось, что мне захотелось познакомить вас с моими друзьями, которых вы видите сейчас в этой комнате, и чтобы вы продемонстрировали им хоть малую толику вашей удивительной чудодейственной силы. Я рассказывал им, какой вы удивительный человек, но они потребовали дополнительных доказательств, так как посчитали, что моих слов недостаточно.

— Доказательства! Опять доказательства! — бормотал граф. — Вот чего всегда просят эти люди. Как мало веры можно найти в нашем темном мире.

— Да, это отчасти верно, — согласился с ним его преосвященство, — но вы сами несете свет в эту тьму; поэтому, граф, мы просим вас: дайте нам свет.

— На какие опыты вам хотелось бы посмотреть? — спросил граф Калиостро, оглядывая собравшихся надменным, властным взглядом, что вызвало у герцога Мелинкортского непреодолимое желание дать ему хорошего пинка.

— Мы просим вас только показать нам хотя бы часть ваших божественных секретов, — ответил кардинал. — И кроме того, нам бы хотелось, чтобы вы ответили нам на несколько вопросов.

— Отлично, — проговорил граф Калиостро уставшим голосом человека, который из последних сил заставляет себя служить другим людям, — но если вы желаете, чтобы я ответил вам на вопросы относительно будущего либо о событиях, которые скрыты покровом тайны даже для вас самих, мне в этом случае обязательно потребуется ассистент — чистое, невинное дитя, которое будет помогать мне в этом опыте.

— В этом дворце сейчас находится дочь моей домоправительницы — маленькая девочка, — предложил его преосвященство. — Как вам кажется, она подойдет? Эта девочка уже как-то раз работала с вами, если помните.

— Да, да, — ответил граф, — распорядитесь, чтобы ее сейчас же привели сюда.

Кардинал отдал соответствующее распоряжение лакею, и тот поспешно вышел из комнаты. На полу были расставлены стулья полукругом, и каждый из присутствующих сидел тихо, повернув лицо к застеленному белой скатертью столу, по обе стороны которого стояли огромные канделябры с зажженными свечами. Перед столом граф установил небольшое, отделанное позолотой кресло со множеством странных значков. Вокруг кресла он очертил круг, а на стол положил лист белой бумаги, на котором написал несколько каббалистических формул.

Пробыв в течение нескольких минут за занавесом, граф вновь появился перед гостями, теперь он был одет в мантию из черного шелка, на которой красной нитью были вышиты какие-то иероглифы. На голове графа Калиостро красовался арабский тюрбан из расшитой золотом ткани, украшенный драгоценными камнями; на шее висела цепь с огромными изумрудами, скарабеями и различными символами всевозможных оттенков, а на красной шелковой перевязи висел меч с крестообразной рукояткой.

Когда граф подошел к столу, ребенок уже был в комнате. Девочке было на вид около восьми или девяти лет; скорее всего, она спала, когда ее потревожили, потому что на ней была надета только ночная рубашка, а ноги были босы. Она терла кулачками глазки и с изумлением взирала на великолепие собравшихся здесь людей, была слишком уставшей, чтобы как-то выразить свой интерес к происходящему.

Когда граф Калиостро вел ее за руку, девочка покорно шла за ним и позволила усадить себя в кресло. Он что-то говорил ей тихим голосом, потом стал натирать ее голову и кисти рук каким-то волшебным снадобьем, которое перед этим отлил из хрустальной бутылочки золотистого цвета.

Девочка с удивлением взглянула на свои руки после того, как граф намазал их маслом, и, казалось, побледнела, веки ее устало опустились. Затем граф начал произносить какие-то странные и неразборчивые заклинания, которые буквально пронзали гробовую тишину этой комнаты.

— Хелион! Мелион! Тетраграмотон!

Эти три слова снова и снова непрерывно повторялись графом Калиостро вместе с другими непонятными еврейскими и арабскими именами. Неведомая волшебная энергия захлестывала присутствующих с такой силой, что пугала их. Произнося свои заклинания, граф вытащил меч из ножен, взмахнул им над головой девочки, после чего начертал мечом в воздухе какие-то знаки, нарисовал их и вокруг круга, в котором стоял сам.

В свете свечей он, казалось, вырос чуть ли не до гигантских размеров по сравнению с маленькой девочкой, чья голова склонялась все ниже и ниже, пока дитя окончательно не заснуло. После этого заклинания немедленно прекратились, и граф Калиостро начал задавать ей вопросы.

— Скажи мне, — вопрошал он, — что ты видишь?

Ответа не последовало, и тогда он гневно крикнул:

— Говори! Скажи мне, что ты видишь?

— Я вижу человека в черном… большого вельможу… он сейчас находится здесь.

Девочка протянула руку в то место, где в тот момент находился герцог Курляндский.

— На ногах и руках у него оковы… — продолжала девочка, — а вокруг шеи цепь… при каждом движении этого человека цепи издают зловещий звон.

— Что ж, это довольно достоверно, — прошептал старый герцог. — В последние шесть месяцев ревматизм вызывает у меня невыносимые боли.

— Что ты видишь еще? — продолжал расспрашивать девочку граф Калиостро.

Теперь девочка указала на одну из присутствующих дам, сидевшую в кресле, и сказала, что та несчастна, так как человек, которого она любит, сейчас находится далеко от нее.

— Да, да, все так, это истинная правда! — воскликнула дама. — А он вернется ко мне?

— Он печален… очень печален… — ответила она. — 'Этот человек называет ваше имя… но… ответа нет.

Женщина, к которой были обращены слова девочки, едва слышно всхлипнула.

— Посмотри еще, — умоляла она ребенка, — посмотри еще раз. Ты уверена, что он вскоре не вернется домой?

— Что-то мешает ему вернуться, — ответила девочка. — Ноя никак не могу понять, что именно… но это останавливает его… Да, это мешает ему.

Женщина тихо вскрикнула при последних словах девочки и закрыла лицо руками.

— Супруг этой дамы сейчас находится в экспедиции в Южной Америке, — прошептал герцогу Мелинкортскому господин, который сидел рядом с ним. — Очень сомнительно, чтобы он когда-нибудь вернулся благополучно домой.

Его светлости показалось, что в комнате потемнело, а воздух стал тяжелее. Девочка, казалось, совсем утонула в своем кресле, и тут граф Калиостро вновь извлек свой меч и обвел им вокруг очерченного круга, еще раз повторяя прежние заклинания, а после них произнес и некоторые новые.

Теперь, когда меч сверкал и вращался в свете свечей, казалось, что граф и девочка были уже не одни в дальнем конце этой комнаты. Темнота и тени позади них как бы ожили. У присутствующих создавалось впечатление, что они видят какие-то лица, огромное прозрачное тело, крыло и руку.

И тогда герцог Мелинкортский понял, что все присутствующие погружаются в гипнотический транс. Постепенно, будто бы у него уже был опыт и похожая ситуация, его светлость сконцентрировал свою волю, чтобы воспрепятствовать подчинению этой силе, не дать себя загипнотизировать. Один из его друзей, который, путешествуя, объехал почти весь мир, как-то рассказывал герцогу о невзгодах и опасностях, которые могут подстерегать путешественника, вступившего на землю Индии и Тибета.

— Очень широко и повсеместно используется гипнотизм, — рассказывал он.

— А можно каким-нибудь образом сопротивляться гипнозу.

Друг утвердительно кивнул:

— Существует единственный способ, который, правда, почему-то редко используется. В том случае, если кто-то пытается загипнотизировать вас, вам обязательно нужно всей вашей волей заставить себя сконцентрировать внимание на чем-нибудь ином. Только таким способом вы сможете избежать участи этих искусников; можете поверить мне, все они чрезвычайно умны.

И теперь герцог, помня о совете своего друга, наблюдая за непонятными манипуляциями, вырастающими на глазах буквально из ничего, видениями, которые, как он знал, были ложными, но тем не менее очевидными, его светлость попытался защититься, сконцентрировав все свои усилия, свою волю, начал непрерывно повторять таблицу умножения.

«Дважды два — четыре, дважды четыре — восемь», — повторял герцог про себя и чувствовал, как странные видения постепенно стали растворяться в воздухе.

Теперь герцог Мелинкортский уже ничего не видел, кроме самого графа, размахивающего мечом, капелек пота, выступивших у него на лбу, толстых губ, искривлявшихся, когда тот бубнил странные заклинания.

«Трижды два — шесть, трижды три — девять, трижды четыре — двенадцать».

Женщина, сидевшая в другом конце комнаты, начала кричать.

— Я вижу ангела, ангела во всей его силе и славе.

— Здесь дьявол, — бормотал какой-то мужчина, — дьявол, который часто являлся мне в снах в прошлом.

«Четырежды четыре — шестнадцать, четырежды пять — двадцать».

Тени так и оставались тенями; в комнате, казалось, стало светлее, чем всего несколько секунд назад. Герцог посмотрел в сторону Аме. Губы у девушки беззвучно шевелились, глаза ее все так же сияли, это он заметил еще в зале для приемов в доме принцессы де Фремон. И тогда герцог Мелинкортский понял, что у девушки тоже есть неведомая магическая формула, которая оказалась непреодолимым препятствием для чародея.

Его светлость продолжал смотреть на шевелящиеся уста девушки, но теперь, когда голос графа Калиостро замер, герцог мог слышать и ее шепот, Аме непрестанно повторяла молитвы, передаваемые святой церковью из века в век, чтобы утешить и поддержать всех верующих.

— Пресвятая Дева Мария, яви милость нам… — успел расслышать он ее слова, когда вновь зазвучал голос графа:

— Вечные силы с нами, посланцы великого Ягве явились сюда. Семь ангельских принцев слушают нас. О чем вам хотелось бы спросить меня, ваше преосвященство?

После этих слов кардинал, чьи немигающие глаза с потемневшими и расширенными зрачками смотрели на герцога Мелинкортского, проговорил:

— Я попросил бы вас, граф, сказать мне, где находится одна юная особа, которую я в данное время разыскиваю, — послушница по имени Аме, которая сбежала из монастыря де ла Круа в Сен-Бени.

— Говори! — громовым голосом приказал граф Калиостро девочке. — Где сейчас та девушка?

Девочка в кресле застонала.

— Где она?

Девочка вновь застонала, а потом тихим, чуть ли не надломленным голосом ответила:

— Никак не могу рассмотреть; какая-то стена… высокая стена передо мной…

— Да, да, — проговорил кардинал. — Вокруг того монастыря есть высокая стена, все это верно.

— Там, за спиной у девочки, стоит ангел, — истеричным голосом выкрикнула какая-то женщина. — Я вижу его, но лицо ангела спрятано от моего взора.

— В той тени спрятался какой-то великан, — плачущим голосом произнес кто-то из гостей. — Он пугает меня.

— Тише! — приказал граф. — Продолжай, дитя.

— Я вижу только стену… — затем девочка запнулась.

— А девушку? — спросил кардинал.

— Она перелезает через эту стену…Я вижу ее теперь… она спускается на стену с дерева.

В комнате воцарилась тишина. Герцог уловил тихий шепот молитв Аме: «Благословенное дитя чрева твоего, Иисус…»

— Говори! Скажи нам! — кричал граф.

— Я ничего больше не могу рассмотреть, — запротестовала девочка. — Там свет… свет между мной и той стеной…свет, который идет с небес… и я слепну.

— Ты должна увидеть. Я приказываю тебе смотреть.

Те, кто слушают нас сейчас, желают знать не только прошлое, но и будущее; поэтому расскажи нам то, что сокрыто от всех остальных, от всех, кто не понимает знамений, но для которых я — главный связник. Я приказываю тебе именем семи ангельских принцев.

Девочка стонала все громче, и тогда кардинал закричал:

— Говори! Говори!

В настойчивом голосе его было нечто такое, что, казалось, само по себе заставило всех людей, находящихся в этой комнате, тоже закричать: «Говори!»

Но девочка только стонала, сидя в кресле, я закрывала лицо руками. На лбу у графа Калиостро выступили крупные капли пота.

— Я заставлю тебя говорить! — кричал он гневно. — Тебе не удастся скрыть это от меня, от меня, кому известны все тайны нашей Вселенной.

И как раз в этот момент, когда граф Калиостро кричал на девочку, Аме внезапно встала со своего кресла.

И прежде чем герцог Мелинкортский осознал, что девушка собирается предпринять, прежде чем он успел поднять руку и остановить ее, Аме стремительно двинулась вперед, прошла сквозь полукруг кресел, в которых располагались гости его преосвященства, и приблизилась к тому месту, где с обнаженным мечом перед загипнотизированной им девочкой стоял граф Калиостро.

Граф в ужасе уставился на Аме, издав нечеловеческий вопль:

— Несчастная! Что ты делаешь?! Сядь на место и не шевелись, во имя небес, иначе ты умрешь!

Но девушка и не подумала подчиниться ему. Голосом чистым и суровым, словно ангел, она проговорила:

— Приказываю вам именем господа нашего немедленно прекратить это издевательство. Вы — само зло! Вы — дурной человек! Что вы наделали своим дьявольским колдовством: эти бедные глупцы, внимающие вам сейчас, смущены и ошеломлены. Вы искалечите это несчастное дитя, погубите ее душу и заставите оказаться в той же преисподней, из которой в этот мир явились и сами.

Именем господа нашего, Иисуса, и матери его. Девы Марии, заклинаю вас и приказываю немедленно прекратить ваше колдовство и позволить всем, кто присутствует в этой комнате, мирно разойтись.

Чистый голос и слова девушки, казалось, разрушили чары, завораживавшие ранее тех, кто слушал графа Калиостро. Видения их рассеялись: теперь они видели только девочку и стоявшего позади нее графа. Никаких ангелов и демонов больше не было. Видения исполинов и чертей растворились в воздухе, и взорам присутствующих гостей предстал человек с фантастической наружностью в арабском тюрбане, безмолвно стоявший перед молодой девушкой, охваченной праведным гневом, что основывалось на ее вере.

Гости оглядывались вокруг себя, удивленно моргая, и спрашивали друг у друга, что же случилось в этой комнате и что они видели. Граф продолжал хранить молчание, со своего места поднялся сам кардинал.

— Да как вы осмелились? — гневно обратился он к девушке. — Как вы посмели говорить с графом Калиостро в таком тоне! Как осмелились прервать этот сеанс?

Девушка медленно отвела свой взгляд от графа и повернулась к его преосвященству. Какое-то время Аме и кардинал молча смотрели друг на друга — могущественный князь церкви и девушка, которой не исполнилось еще восемнадцати лет. Потом Аме тихо проговорила, обращаясь к кардиналу:

— И вы тоже, монсеньор, предали себя злу и колдовству. А ведь вы, как отец душ, к которому простые люди обращаются, чтобы он наставлял их на путь истинный, должны были бы лучше понимать, что происходит у вас на глазах, чем просто верить в эти мошеннические трюки. Вам должно быть хорошо известно, наша церковь категорически запрещает вызывать духов, и тем не менее вы потворствовали этому. Вы позволили этому человеку обмануть и одурачить себя так же, как он, несомненно, обманывал уже не раз множество людей. Но ведь вам, ваше преосвященство, мы доверили определять, где правда, а где ложь; где пути господни, а где дьявольская тропка; и вы в этом подвели тех, кто доверился вам, а также господа, волей которого вы и были назначены на столь ответственный пост.

Кардинал, казалось, стоял словно громом пораженный, не в силах даже пальцем пошевелить. Девушка преклонила колено и приложилась губами к его кольцу — бриллиантовому перстню, который, как похвастался его преосвященство, был сделан для него его другом графом, который доказал свою магическую силу.

Затем она выпрямилась и направилась к герцогу.

— Прошу вас, монсеньор, отвезите меня домой, — проговорила она герцогу Мелинкортскому, и теперь уже лицо ее побелело, словно скатерть, которой был накрыт стол и на которой граф Калиостро начертал свои каббалистические формулы.

Герцог обнял ее за плечи и повел к двери, подальше от этой обители демонов.

И тут граф Калиостро начал что-то кричать, девочка в кресле очнулась от гипнотического транса и тоже стала кричать изо всех сил; одна из присутствовавших женщин впала в истерику, а все остальные гости его преосвященства вдруг зашумели одновременно. И только кардинал хранил полное молчание, когда герцог Мелинкортский вместе с девушкой быстро, но без суеты, добрались до двери, а следом за ними к выходу двинулись и Хьюго с Изабеллой.

Герцог Мелинкортский и Аме спустились по лестнице, храня полное молчание; была вызвана их карета, после чего они покинули дворец его преосвященства, так и не обменявшись ни словом друг с другом, не дожидаясь тех, кто собирался уезжать вслед за ними. И только после того, как их карета отъехала достаточно далеко от дворца кардинала, девушка глубоко вздохнула и прижалась лицом к плечу герцога. На несколько мгновений она замерла в таком положении, но его светлость понимал, что Аме плачет.

— Все закончилось, — успокоил он девушку. — Вы очень рисковали, поступая подобным образом, ноя все-таки думаю, что они вас не разоблачили.

Аме ничего не ответила герцогу, ее тело сотрясалось от рыданий. Леди Изабелла наклонилась, чтобы пожать девушке руку.

— Не огорчайтесь, милая моя, — взмолилась она. — Это было самым тяжелым испытанием, уверяю вас, но теперь оно уже завершилось, и можете быть уверены, что я никогда не согласилась бы пройти через него еще раз даже за тысячу гиней.

Это было слишком большим потрясением для Аме, — добавила она, обращаясь к герцогу.

— Со мной все хорошо. И слезы мои вызваны не тем, что я испугалась или расстроилась, а тем, что это колдовство вообще могло состояться. И то, что сам кардинал мог разрешить такое богохульство, мог содействовать злу, ужасно пугает меня.

— Но ведь он не только кардинал, — проговорила леди Изабелла успокаивающе. — Некоторые из них — хорошие люди, на самом деле хорошие люди, но этот — всегда был фигляром. Поэтому думайте о нем, как об обычном человеке, дитя мое, а не как о священнике.

Рыдания Аме постепенно стихали. Экипаж подъезжал к особняку герцога Мелинкортского, и девушка оторвала свое лицо от плеча его светлости и вытерла слезы.

— Простите меня, монсеньор, если я опозорила вас, — проговорила она слегка надломленным голосом.

— Аме, вы не сделали ничего подобного, — возразил ей герцог. — Вы проявили редкую отвагу, и я очень горд за вас. Это как раз то, что должен был бы сделать каждый из нас, если б у нас хватило смелости.

— Вы говорите истинную правду, — согласился с ним Хьюго, — а все показали себя там слишком мягкотелыми, чтобы отважиться на нечто подобное, и позволили ребенку показать нам, как следует вести себя в таких случаях.

Аме через силу улыбнулась.

— Вы очень добры ко мне, — проговорила она. — Что же теперь будет с нами?

— Именно этот вопрос мы сейчас и задаем себе, — ответила ей леди Изабелла. — Ну вот, наконец мы и дома.

Слава богу, что добрались.

Они вошли в дом и по молчаливому согласию сразу направились в библиотеку, которая казалась более уютной, чем официальная гостиная. Герцог распорядился, чтобы в камине развели огонь, а им подали шампанского.

Потом он заставил Аме выпить пару глотков, хотя девушка всегда придерживалась самых строгих правил и никогда не пила ничего, кроме воды.

— Только что вы прошли через тяжелейшее испытание, — говорил его светлость, — и могу добавить, что это был опыт, который я ни за что не согласился бы провести еще раз.

— И я тоже, — согласилась леди Изабелла. — Как страшны были те ужасные заклинания, и я могла бы поклясться, что там что-то двигалось позади стола с канделябрами по бокам.

— На самом деле вы видели то, чего не было в реальности, — возразил ей герцог. — Граф Калиостро заставил вас поверить в эти видения, в их реальность.

— Да, что-то вроде этого там и произошло, — вздрогнув, согласилась леди Изабелла. — После случившегося сегодняшним вечером я никогда в жизни больше уже не захочу узнавать свое будущее. И, конечно, больше никогда не буду обращаться к предсказателю будущего, который постоянно твердил мне о том, что я обязательно рано или поздно выйду замуж за герцога Мелинкортского.

Сказав это, она рассмеялась, но Аме немедленно обратила свой взор на герцога. В нем читался вопрос, но тут неожиданно Хьюго встал со своего кресла и заставил подняться также и леди Изабеллу.

— Пойдемте в сад, — пригласил он ее. — Сейчас там, наверное, очень тихо и красиво. Вы сможете полюбоваться золотыми рыбками и забыть о всех нелепостях, на которых вам пришлось побывать этим вечером.

Леди Изабелла поняла, что Хьюго из тактичных соображений собирается оставить его светлость и девушку наедине, и позволила своему кузену взять себя под руку и подвести к французскому окну, которое открывалось прямо в сад.

Аме дождалась, когда Изабелла и Хьюго вышли из библиотеки, и порывисто схватила герцога за руку.

— Монсеньор, умоляю вас выслушать меня, — проговорила она. — Теперь я думаю, что будет лучше всего, если я немедленно вернусь в свой монастырь. Ведь мое появление принесло столько хлопот и неприятностей вам и леди Изабелле. Если я покину вас, вы очень скоро забудете о моем существовании, а потом придет день, когда ваша светлость сможет жениться на леди Изабелле и обрести счастье.

Пальцы герцога сжали руку Аме.

— Послушайте, дитя мое, — сказал он. — То, что произошло с вами сегодня вечером, придало мне еще большую уверенность в том, что вы более чем когда-либо прежде нуждаетесь в моей защите, и поэтому я решил, что буду защищать вас до тех пор, пока в этом не отпадет необходимость. Что же касается моего предполагаемого брака с леди Изабеллой, то это просто глупая затея, и вы, Аме, ни в коем случае не должны относиться к ней серьезно. Просто Изабелла всегда поддразнивала меня, говоря о том, что могла бы стать очаровательной герцогиней и таким образом в нашей семье появились бы очаровательные женщины. Но это всегда были просто разговоры, ничего более. Она меня не любит, я ее — тоже; и более того, могу вас заверить, что в мои намерения вообще не входит жениться.

Выражение лица девушки, искаженное тревогой, внезапно сменилось выражением счастья.

— Так вы не хотите, чтобы я уезжала от вас? — проговорила она. — Но подумайте, монсеньор, ведь завтра весь Париж будет судачить о том, что произошло сегодня вечером во дворце его преосвященства. И хотя в миру я прожила совсем немного, но успела понять, какую непреодолимую страсть испытают люди к всевозможным слухам и сплетням, как нравится им обсуждать поступки и события, имеющие отношение к другим людям. Кардинал будет зол не на шутку, и я опасаюсь, что он может выместить свой гнев на вас, ваша светлость.

— Я не боюсь ни кардинала, ни кого-либо еще, — проговорил герцог. — Я — англичанин, Аме, и в скором времени вернусь в свою родную страну. И как бы ни старались кардинал, герцог де Шартре или им подобные навредить мне, пока я нахожусь здесь, они ни в малейшей степени не смогут как-то повлиять на мою жизнь. Враги всегда надоедливы, но я начинаю приходить к мысли, что их существование вполне компенсируется тем, что мы имеем и друзей. Если из-за встречи с вами я оказался вынужден поссориться с его преосвященством, то могу поклясться вам, что это не вызвало у меня ни малейшего сожаления.

— Ах, монсеньор, монсеньор, когда вы говорите, как сейчас, меня охватывает такое счастье!

Когда девушка подняла глаза, в них стояли слезы, и тут, повинуясь внезапному порыву, она обняла его. Герцог освободился из ее рук и медленно встал с кресла.

— Уже поздно, и вам пора спать, — проговорил он. — Завтра нам обязательно предстоит решить, как действовать наилучшим образом при сложившихся обстоятельствах. Я думаю, что нам не помешало бы отправиться 6 лесной домик.

Аме тихо вскрикнула от радости:

— Неужели вы так считаете, монсеньор? Бог мой! Это было бы самой чудесной вещью на свете.

— Так вы уже устали от высшего общества? — спросил герцог. — Не забывайте о том, дорогая, что вы имели здесь огромный успех, и если теперь, пусть даже на короткое время, покинете Париж, ваше место первой красавицы незамедлительно может быть занято другой дебютанткой, и, когда вы вернетесь, окажется, что о вас уже все забыли, но, разумеется, кроме ваших врагов.

— Неужели вы думаете, что я хотела бы остаться в памяти у кого-нибудь, кроме вас? — тихо спросила девушка.

Герцог взглянул на нее и тут же отвернулся от этих наполненных обожанием глаз.

— Изабелла, — позвал он через открытое окно, — уже поздно и пора отправляться спать.

Он стоял, глядя в окно, повернувшись спиной к Аме и наблюдая, как Изабелла и Хьюго медленно подходили к дому по вымощенной тропинке, которая огибала бассейн с золотыми рыбками, — и тут он услышал едва доносившийся голос позади себя:

— Спокойной ночи, монсеньор. Я вас очень люблю. И кажется, с каждым днем все сильнее.

Глава 9

Однако на следующий день планам герцога Мелинкортского и Аме отправиться в лесной домик не суждено было сбыться: леди Изабелла пришла в ужас, узнав об этом намерении его светлости.

— Это было бы похоже на бегство! — воскликнула она. — В самом деле, Себастьян, должны же вы, в конце концов, понимать, что сегодня весь Париж только и будет заниматься тем, что обсуждать происшествие, случившееся прошлым вечером у кардинала. Те, кому его преосвященство стоит поперек горла, кто выступает против него, будут превозносить поступок Аме до небес.

Остальные же, которые успели проникнуться восхищением к этому чародею, а также те, кто из политических побуждений стараются поддерживать добрые отношения с принцем де Роганом, будут распространять злостную клевету и постараются выставить нас в ужасном свете. Исчезнуть сейчас из Парижа значит отдать все карты последним. А кроме того, разве вы забыли, какой сегодня день?

— А какой сегодня день? — повторил герцог вопрос леди Изабеллы. — Разве он чем-то примечателен?

— Примечателен, да еще как, — ответила леди Изабелла. — Ведь сегодня — двадцать первое июня.

— Прошу извинить, но это число не вызывает в моей памяти никаких ассоциаций, — проговорил герцог.

— Воистину, Себастьян, я перестаю верить, что вы способны запомнить хоть слово из того, что я вам говорю, — посетовала Изабелла, после чего рассмеялась. — Знаете, наш разговор напоминает мне сцену, в которой жена упрекает своего забывчивого мужа; ведь всего два дня назад я говорила вам, Себастьян, что должно произойти вечером.

— Я вспомнила! — воскликнула Аме. — Сегодня устраивается прием в честь шведского короля.

— Ну разумеется, именно это, — проговорила леди Изабелла, — и, как вам должно быть хорошо известно, Себастьян, королева просила, чтобы на этом приеме присутствовали все мы. Судя по всему, прием должен быть отменным — начнется он с представления, даваемого собственным театром Ее Величества, а завершится балом в садах Трианона.

— Да, по сравнению с этим моя затея кажется вам скучной, — согласился герцог. — А что, мы должны появиться на этом приеме обязательно все?

— Обязательно должны, — настаивала леди Изабелла. — Начнем с того, что пренебрежение особым приглашением королевы само по себе было бы чрезвычайно вызывающим поступком. А исчезнуть в такое время из Парижа и поселиться в лесном доме, как называет его Аме, значит породить злые сплетни.

— Что ж, тогда нам обязательно следует пойти на этот прием, — вздохнув, проговорил герцог.

— Перестаньте, Себастьян, не принимайте такой удрученный вид, — сказала леди Изабелла. — Когда вы окажетесь там, полагаю, вам понравится этот вечер. Можно с уверенностью сказать, что спектакль будет превосходным, потому что королева имеет твердое намерение произвести сильное впечатление на одно лицо из свиты шведского короля, хотя сам царственный повелитель этой особы и не вызывает у Ее Величества никакой симпатии. Вспомните, как король Густав вызывал у нее антипатию в свой прошлый визит, — тогда Мария-Антуанетта была еще только женой дофина, — подарив бриллиантовое колье редкой красоты собаке мадам дю Барри .

— Ас какой стати королеве нужно произвести впечатление на кого-то из королевской свиты? — наивно поинтересовалась Аме.

Изабелла рассмеялась.

— Сплетницы говорят, что граф Аксель Ферзен — юноша с весьма приятной наружностью, — ответила она. — По крайней мере сегодня вечером мы сможем убедиться в этом сами; да, и не забудем о том, что все гости должны быть одеты в белое.

— В белое! — удивленно воскликнул герцог. — Так мы все будем вроде привидений?

— Вполне возможно, что когда-нибудь люди будут Думать о нас, как о призраках, — с грустью в голосе проговорила девушка. — Может быть, через много-много лет мы будем казаться привидениями, которые бродят во дворце, к тому времени здесь будут жить совершенно другие люди и приходить зеваки, чтобы поглазеть на места, где мы когда-то смеялись и развлекались.

Изабелла вздрогнула:

— Что за странные мысли! Не представляет никакого труда думать о прошлом, но, если вдруг в какую-то минуту приходит мысль, что настанет будущее, в котором все мы будем в прошлом, меня охватывает ужас.

— Думаю, что обо мне в будущем вряд ли кто вспомнит, — проговорила девушка, — а вот о вас, монсеньор, будут наверняка помнить всегда. А все ваши прапраправнуки будут воспитаны добрыми, отважными и сильными, чтобы оказаться достойными вашей памяти.

Изабелла рассмеялась несколько язвительно.

— Какой вздор! Если они и будут когда-нибудь говорить о нем, то, скорее всего, как о «злом герцоге»! — воскликнула она. — Не могу представить себе, чтобы кто-то в будущем вспоминал о нем как о Себастьяне Добром.

Герцог отвернулся к окну с таким видом, будто все эти разговоры наскучили ему, и тут леди Изабелла внезапно встретилась взглядом с удивительно ясными глазами Аме.

— Мадам, я люблю вас и всегда буду очень признательна вам за доброту, которую вы проявили в отношении меня, но вы ни в коем случае никогда не должны говорить о монсеньере в подобном тоне. Уверяю вас, что отношение его светлости ко мне всегда было хорошим и добрым. Я видела, как он сражался за меня с такой отвагой, на которую не способен был бы другой человек.

Я глубоко уважаю и люблю его.

На какое-то мгновение в комнате воцарилась полная тишина, а затем непроизвольно, словно повинуясь порыву своего доброго сердца, леди Изабелла подошла к девушке и поцеловала ее.

— Простите меня, милая, — проговорила она. — Это было бестактно и очень скверно с моей стороны, но поймите, я ведь просто поддразнивала его, и Себастьян это хорошо понимает. Независимо от того, какие ошибки были допущены этим человеком в прошлом, в вашем лице он, несомненно, имеет такого защитника, которым обязан гордиться.

— Не он мной, миледи, а я им должна гордиться, — проговорила Аме, чем заслужила еще один поцелуй Изабеллы.

— Ну, тогда больше не о чем говорить, — улыбнулась леди Изабелла. — Пойдемте, дитя мое, нам многое нужно подготовить к нашей поездке.

Дамы вышли из комнаты, герцог Мелинкортский отправился на поиски Хьюго, который, как обычно, был занят выполнением своих обязанностей секретаря и находился в библиотеке. Его светлость сообщил ему о том, что леди Изабелла настаивает на их поездке на прием у королевы в этот вечер, и Хьюго полностью согласился с ней относительно того, что ни герцог, ни Аме ни в коем случае не должны оставлять Париж в такой ответственный момент.

— Враги королевы постараются извлечь для себя максимум выгоды из того, что произошло прошлым вечером во дворце кардинала де Рогана. И было бы величайшей ошибкой подыгрывать этим людям в их затее.

— А почему именно недруги королевы? — удивился герцог. — Говоря о них, вы, Хьюго, имеете в виду ту их часть, которая принадлежит к партии герцога де Шартре?

Хьюго кивнул.

— Безусловно, все, кто стоят за Филиппом де Шартре, будут обрадованы, — согласился он. — Война между Версалем и Пале-Роялем не утихает ни на мгновение, а, напротив, усиливается день ото дня. Вам ведь известно, Себастьян, что это настоящая и беспощадная война не на жизнь, а на смерть.

— Да, но я не могу понять, каким образом враги Ее Величества могли бы повернуть все дело так, чтобы получить от вчерашнего происшествия какую-нибудь пользу, — проговорил герцог. — Ведь каждому известно, что королева даже не разговаривает с его преосвященством, несмотря на его попытки хоть как-то изменить ее отношение к своей особе.

— Все это так, — согласился Хьюго, — но в то же время принцесса де Фремон — фаворитка Ее Величества, вы забыли об этом?

— Да, в самом деле! — воскликнул герцог. — Конечно, теперь я понимаю, в каком направлении создавшиеся обстоятельства будут работать на тех, кто готов использовать любое оружие для достижения собственных целей.

И, безусловно, леди Изабелла была права. Разумеется, сегодня вечером мы обязательно должны ехать на этот прием, а там уже, по возможности, постараемся внести ясность в то, что все обвинения, высказанные Аме, касались исключительно самого кардинала, а также графа Калиостро и не имели никакого отношения к кому-либо из присутствовавших на сеансе.

Вероятно, вследствие всех этих невидимых постороннему глазу действий, а также потому, что герцог Мелинкортский был не единственным человеком, который осознал всю важность ситуации, вечером Аме вовремя оказалась рядом с королевой и удостоилась такого ласкового приема, что почти потеряла дар речи.

Сегодня вечером Мария-Антуанетта выглядела особенно очаровательной, и казалось, что все на приеме должно было быть фоном для ее яркой красоты и изящества: сады Трианона были превращены в сказочную страну — под каждым цветущим кустом были искусно замаскированы горящие свечи, в их свете тысячи различных цветов создавали живую красочную картину. Позади греческого храма любви вырыли глубокие рвы, заполнив их огромным количеством хвороста; вечером хворост подожгли, и храм оказался в море огня.

Гости королевы бродили среди искрящихся фонтанов и статуй, выражая восхищение, мерцающие фонари придавали этим каменным богам и богиням, нимфам и драконам необычайную красоту. И в самом деле, многим казалось, что мифические существа в этот вечер вдруг ожили и приняли участие в празднестве.

Создавалось ощущение, что сегодня вечером в садах Трианона может произойти нечто необычное; стоило лишь взглянуть на гостей, каждый из которых был одет во все белое, на их напудренные волосы, как верно заметила Аме, все они были похожи на привидения, которые появились здесь в этот вечер из далеких, всеми забытых времен.

Ужин был накрыт на маленьких столиках. Всего было подано сорок восемь основных блюд и шестьдесят пять дополнительных. Предлагались уши ягненка «а-ля провансаль», осетрина, жаркое из оленя, которого собственноручно застрелил Людовик XVI, фазаны, говяжьи языки и множество других деликатесов.

Большинство гостей ели с большим аппетитом, и лишь шведский король, как обычно, демонстрировал крайнюю степень воздержания, выбрав для себя жареную кефаль под красным соусом и отказавшись от всего остального.

Ничуть не заботясь о соблюдении детально разработанного этикета версальского двора, король Густав удивил королевскую фамилию тем, что прибыл в Версаль, даже не соизволив уведомить французский королевский двор о времени своего приезда. Король Людовик в это время находился на охоте в Рамбуйе и, получив известие, что прибывает такой гость, во весь опор поскакал назад.

Его придворные, которые без малейшего смущения могли посмеяться над простоватостью своего господина» потом рассказывали о том, что Людовик XVI появился перед шведским королем в разных туфлях: на одной ноге была туфля с золотой пряжкой на красном каблуке, на другой — туфля с серебряной пряжкой на черном каблуке.

Однако короля Густава менее всего волновал внешний вид Людовика. Сам он одевался всегда довольно скромно и, что бы ни случилось, в большинстве случаев отказывался поддерживать заведенный кем-либо порядок. Приезжая в иностранный город, он предпочитал передвигаться пешком, как обычный горожанин, и даже не очень состоятельный.

Король Густав был некрасив: с длинным лицом, орлиным носом, лоб был скошен странным образом с левой стороны, цвет лица — нездоровый. Будучи одетым в свое обычное дорожное платье, шведский король не производил внушительного впечатления на тех буржуа, которые стояли рядом с ним. Принимая его за одного из своих, они обращались к Густаву в таком тоне, который буквально приводил в ужас его придворных.

Шведский король считал, что все официальные мероприятия очень скучны, и поэтому в этот вечер не предпринимал ни малейших усилий, чтобы сделать вид, будто его восхитило великолепие зрелища, которое Мария-Антуанетта задумала специально для него.

Все время, пока шел балет Мармонтеля, он зевал, а под конец представления даже чуть было не заснул. Вторая часть празднества, которая проходила уже в саду и произвела неизгладимое впечатление на всех остальных приглашенных, шведского короля Густава оставила совершенно безучастным.

Однако Марию-Антуанетту не особенно огорчило то обстоятельство, что самый почетный гость на приеме остался равнодушен к ее стараниям. В свите шведского короля находился еще один гость, для которого, как чувствовала в глубине своего сердца королева, и было задумано все это торжество. Она была уверена, что тот более, чем кто-либо, по достоинству оценит этот вечер, все было подготовлено в кратчайший срок — всего за пять дней.

Программа празднества была тщательно продумана и разработана в деталях. Французский королевский двор не видел подобного размаха с тех пор, как минули благословенные дни пышной эпохи Средневековья, так как обслуживались не только собственно гости во дворце, но также и служанки, солдаты швейцарской и французской гвардии, актеры и танцоры из театра, лакеи, повара и даже конюхи, которые ели и пили в одном из павильонов.

Когда королева отходила от столов к мерцающим фонарям в тень благоухающего сада, за ней неотступно следовал статный юноша. Высокий и стройный, с гордой осанкой, граф Аксель Ферзен унаследовал светлые волосы, характерные для всех северных народов, и темные страстные глаза матери-итальянки. У него был совершенный овал лица, правильный и тонко очерченный профиль, красивые густые темные брови настоящего мужчины. Благородное лицо отражало основные черты его характера, его эмоциональность.

В этот момент у королевы и графа почти не было возможности поговорить с глазу на глаз без риска быть подслушанными. На них были устремлены сотни глаз, наблюдающих за каждым их движением, сотни ушей улавливали каждый звук, не меньшее число уст стремились повторить и исказить каждое их слово. Для них счастьем было уже то, что они могли вместе идти по мягкой бархатистой траве, что Мария-Антуанетта, которая была очень одинока в этом мире, могла в этот недолгий миг почувствовать кого-то рядом с собой.

Наверное, именно потому, что королева чувствовала себя счастливой в это мгновение, она непроизвольно огляделась вокруг, чтобы отыскать существо такое же юное и счастливое, как она сама, и увидела герцога Мелинкортского, а рядом с ним — Аме. Мария-Антуанетта остановилась рядом с ними и ласково улыбнулась девушке, когда та встала после глубокого реверанса.

— Вам нравится мой прием, мисс Корт? — спросила она.

— Я еще никогда в жизни не видела ничего более прекрасного, чем эти сады, мадам, — ответила Аме.

— Я придумала все декорации, а идея с огнем позади храма — целиком моя, — проговорила королева.

— Эта идея вполне достойна вас, мадам, — раздался тихий низкий голос Акселя Ферзена.

Мария-Антуанетта обернулась, чтобы взглянуть на графа, и в ту же секунду в их глазах появилось особое выражение, которое немедленно выдало их тайну даже скорее, чем если бы они заявили о ней в полный голос. Аме тихо вздохнула. Девушка тут же поняла, что эти двое любят друг друга. Но это ничуть не смутило ее, она даже не удивилась своему открытию. Аме лишь отметила про себя в тот момент, что темнота и мрак, которые, как она чувствовала, угрожали Ее Величеству в тот вечер, когда они впервые встретились в Версале, теперь рассеялись.

Эти несколько часов сегодняшнего вечера дали королеве счастье и любовь, которая была слишком сильна, чтобы ее можно было отвергнуть.

С немалым усилием Мария-Антуанетта отвела взгляд от лица молодого шведа.

— Сегодня вечером у меня такое ощущение, что мы все должны стать поэтами, — проговорила она. — Если бы у меня хватило способностей, я обязательно написала бы поэму об этом удивительном вечере, и уверена, эти стихи были бы ничуть не хуже тех, которые наводняют Париж.

В голосе Марии-Антуанетты чувствовались нотки горечи, и Аме тут же поняла, что Ее Величество имеет в виду памфлеты, которые ежедневно попадают в руки французских граждан и которые иногда находят даже здесь, в Версале. Злобные, отвратительные и непристойные, они оскорбляли королеву, обвиняя в разврате.

— Прошу вас, не думайте об этих вещах, мадам, — поспешно проговорил Аксель Ферзен, не стараясь сделать вид, будто то, о чем говорит Мария-Антуанетта, — пустяк, не имеющий никакого значения. — Я не поэт, но в этот чудесный вечер постоянно повторяю две строчки, которые запечатлелись в моей памяти:

Вера, любовь и надежда,

Вы вновь едины, как прежде.

От охвативших графа чувств, голос его, когда он читал эти строчки, звучал очень тихо.

— Как чудесно! — воскликнула Мария-Антуанетта. — Обещаю, что на всю жизнь запомню эти слова. Более того, я вышью эти строчки на календаре, который подарю вам, и вы всегда сможете иметь их перед глазами.

Сказав эти слова, Ее Величество поняла, что проявила нескромность, и поэтому, быстро обернувшись к Аме, добавила:

— А вы, мадемуазель, вспомните эти строки после того, как вернетесь к себе на родину, в Англию? Будете ли вспоминать этот вечер, который провели в садах столицы Франции?

— Я запомню их навсегда, мадам, — с чувством сказала девушка. — Ведь вера, надежда и любовь — это то, о чем каждый из нас просит в этой жизни, это все, о чем каждый из нас может мечтать.

Мария-Антуанетта удивленно взглянула на Аме.

— Вы еще очень молоды, чтобы произносить такие слова, да еще с такой уверенностью. Ведь вера обычно приходит после страданий, а любовь — когда ее менее всего ждешь.

— Но надежда, по крайней мере, с нами всегда, — спокойно ответила Аме, — с рождения до могилы.

— Надежда — да, надеяться мы можем всегда, — согласилась с девушкой Мария-Антуанетта. В ее голосе слышались нотки отчаяния, но затем настроение королевы, видимо, изменилось. — Пойдемте, — весело пригласила она их, — давайте отправимся к храму любви и посмотрим, достаточно ли хвороста во рвах позади него, чтобы огонь пылал до наступления зари. Было бы очень досадно, и это послужило бы плохим предзнаменованием, если огонь любви погаснет.

Смеясь, Мария-Антуанетта повела девушку к храму любви, ласково держа ее за руку, а стоявшие поблизости придворные тут же начали перешептываться о том, что при королевском дворе, по-видимому, появилась новая фаворитка.

Герцог Мелинкортский уже готов был последовать за Аме, но с ним заговорил английский посол, и он был вынужден хотя бы из вежливости ответить на его приветствие.

— Если это возможно, мне хотелось бы поговорить с вашей светлостью наедине там, где нас никто не смог бы подслушать, — сказал посол.

Герцог огляделся.

— Давайте прогуляемся с вами по террасе, — предложил он послу. — Там есть скамейка, на которой мы можем устроиться, причем никто не сможет приблизиться к ней так, чтобы мы его не заметили.

— Хорошо!

Посол двинулся в том направлении, и двое мужчин устроились там, где они могли бы наблюдать за гостями, разгуливающими под деревьями, в то время как сами они оставались незамеченными.

— Что-нибудь случилось? — спросил герцог Мелинкортский у своего собеседника, который, очевидно, не знал, как приступить к разговору.

— Если вы не против, то я был бы весьма рад услышать ваши объяснения по поводу того, что же на самом деле произошло на приеме у принцессы де Фремон прошлым вечером. Вы, ваша светлость, должны понимать, что сейчас весь Париж наводнен самыми невероятными слухами относительно этого происшествия.

— Ничего другого мы и не могли ожидать, — резко проговорил герцог, и, опустив множество малозначимых подробностей, он в точности рассказал послу обо всем, что произошло накануне во дворце кардинала.

— По всей видимости, мисс Корт на редкость отважная молодая девушка! — воскликнул посол, выслушав рассказ герцога.

— Видите ли, она — очень религиозный человек, — ответил его светлость, — и вполне естественно, что происходившая на ее глазах сцена вызывала в ней чувство глубокого отвращения.

— Но ведь она не католичка? — поинтересовался у герцога посол.

— А почему вы спрашиваете об этом? — в свою очередь, задал он вопрос послу.

Тот выглядел смущенным.

— Я только подумал, что ваша светлость придерживается протестантского вероисповедания…

— Моя подопечная — католичка, — отрывисто бросил герцог. — Очевидно, у вас кто-то уже интересовался на сей счет. А я не вижу причин, почему этот факт следовало бы скрывать от кого бы то ни было.

— Нет, нет, разумеется, нет никаких причин, — поспешно согласился с ним посол. — Я только опасаюсь, что к вашей светлости может возникнуть множество всяческих вопросов, причем большинство из них наверняка будет инспирировано герцогом де Шартре.

— А почему это происшествие может чем-то заинтересовать герцога? — спросил Себастьян.

— Вам лучше, чем кому-либо другому, должен быть известен ответ, — проговорил посол. — Этот человек использует буквально каждую возможность, даже самую незначительную, лишь бы доставить как можно больше неприятностей королевскому двору. На улицах Парижа уже появился памфлет, в котором изображается некая английская девушка, закутанная в «Юнион Джек», которая изрекает всяческие непристойности и гадости, причем не только в адрес кардинала, но также и в адрес королевы и всей королевской семьи.

— Какой позор! — гневно проговорил герцог Мелинкортский, — И что же, неужели нет никакой возможности помешать распространению этих пасквилей?

Посол вместо ответа лишь беспомощно развел руками, выражая безнадежность.

— В этом случае даже власти бессильны что-либо сделать, — ответил он. — Они даже понятия не имеют, где может печататься эта грязная клевета. Разумеется, следует подозревать Пале-Рояль, но дело осложняется тем, что эти пасквили можно встретить практически повсеместно. И хуже всего, что их читают не только босяки, но и вполне приличные люди. Их просматривают и герцогини, лежа в ванне, и принцессы в момент утреннего туалета. Говорят даже, что один такой пасквиль нашла королева, как-то выйдя на балкон, а другой обнаружил король, развернув салфетку за обедом. И вы, ваша светлость, должны понять, что у нас нет никакой возможности хоть в малой степени воспрепятствовать распространению этих злостных памфлетов.

— В таком случае нам остается одно: просто не замечать их, — проговорил герцог.

— Думаю, вряд ли кто-нибудь мог бы предложить лучшее решение вопроса, — согласился с ним посол.

Герцог Мелинкортский заметил, что посол на какое-то мгновение заколебался, и понял, что разговор еще не окончен.

— Вы хотите еще о чем-то попросить меня? — пришел он на помощь послу.

— Надеюсь, что ваша светлость простит меня, если посчитает, что мой вопрос звучит слишком дерзко, — проговорил тот, — но, ради бога, скажите, как вы умудрились за столь недолгое пребывание во Франции заиметь такого могущественного и непримиримого врага, как Филипп де Шартре.

— Вы считаете, что он мой враг? — спросил герцог.

— Можете в этом ни секунды не сомневаться, — ответил посол. — Неужели вам не известно, что его соглядатаи неусыпно следят за вами, куда бы вы ни пошли и что бы ни делали? Днем и ночью они находятся возле вашего особняка. Кроме того, мне достоверно известно о том, что у герцога де Шартре есть подкупленные люди в вашем собственном доме, которые сообщают ему о каждом слове, сказанном вами, ваша светлость. Я совершенно уверен, что и на этом приеме у королевы присутствуют по меньшей мере два человека, которые завтра же утром сообщат герцогу Филиппу о том, что сегодня у нас с вами состоялась беседа с глазу на глаз. Полагаю, что вряд ли кто-нибудь может услышать, о чем мы с вами говорим, хотя не мог бы поручиться за то, что даже каменные плиты у нас под ногами не являются штатными осведомителями герцога де Шартре.

— Дорогой мой, да вы никак собираетесь напугать меня, — шутливо проговорил герцог.

Но лицо посла осталось серьезным.

— В настоящее время во Франции происходят довольно странные события, — проговорил он. — Причем истинный смысл происходящего я даже не пытаюсь объяснить. К настоящему времени любовь здешних людей к своей королеве претерпела существенные изменения: они стали ненавидеть ее.

Королева стала олицетворением страданий, лишений и беззакония, творящегося в стране. И что более всего тревожит меня, так это единство ее врагов, которое крепнет с каждым днем.

Герцог Мелинкортский смахнул воображаемую пылинку со своего камзола.

— Так чего вы, в конце концов, опасаетесь? — спросил он у посла. — Революции против монархии?

— Я молю бога, ваша светлость, чтобы все это не закончилось столь серьезно для этой страны, — ответил тот, — и все-таки здесь все чувствуют, что живут словно на вулкане. Я был бы очень признателен, если бы вы по возвращении в Англию передали премьер-министру от меня секретный меморандум. Обстановка здесь такова, что я не могу положиться даже на своих собственных курьеров.

— Ну разумеется, я рад услужить вам чем могу, — ответил послу герцог Мелинкортский. — А теперь мне пора отправляться на поиски моей подопечной.

— Я видел, как они с королевой направились к храму любви, но потом Ее Величество остановилась около фонтана вместе с принцессой де Фремон.

Герцог посмотрел и около террасы заметил леди Изабеллу, которая кокетничала с двумя молодыми людьми, очарованными ее красотой; кавалеры соперничали друг с другом в надежде заслужить ее благосклонность. Хьюго стоял в стороне со смущенным видом и, без сомнения, был раздосадован наблюдаемым зрелищем.

Герцог учтиво пожелал послу доброй ночи и направился через лужайку в сторону кузена.

— Где Аме? — спросил он у Хьюго.

— Я думал, что она с вами, — ответил тот.

— Королева пригласила ее с собой осмотреть храм любви, — сказал герцог, — и с тех пор я ее не видел.

— В такой толчее невозможно кого-нибудь отыскать, — посетовал Хьюго. — Давайте и мы отправимся к храму любви. Вполне вероятно, что там мы и найдем Аме.

Насколько помню, она бурно восторгалась красотой этого храма.

— Да, — согласился герцог, — этот огонь позади здания создает весьма эффектное зрелище, но я, наверное, не ошибусь, если скажу, что в Париже сегодня будут негодовать по поводу столь экзотического сожжения такого моря дров.

— Я еще ни разу в жизни не встречал людей, которые так охотно жаловались бы по любой причине! — воскликнул Хьюго. — Для них все и всегда происходит не так, как надо — либо все делается слишком обыденно, либо слишком экстравагантно. И мне кажется безнадежным делом найти золотую середину, когда француз согласился бы, что теперь все хорошо.

— Сомневаюсь, что им вообще известны эти слова, — поддержал его герцог Мелинкортский. — Такие понятия, как «золотая середина»и «уход от крайностей», созданы англичанами для описания английского образа жизни.

Хьюго рассмеялся:

— Себастьян, мы еще сделаем из вас политического деятеля. Нечасто мне доводится слышать высказывания, столь выдержанные в духе вигов , как ваши.

Его светлость даже не улыбнулся. К этому моменту они с Хьюго уже находились в непосредственной близости от храма любви, и герцог Мелинкортский стал оглядываться, пытаясь среди множества людей отыскать, если повезет, Аме. Было уже довольно поздно, и большинство молодых людей уже разбились на пары и теперь искали уединения. Повсюду были слышны тихий смех и вздохи, одна рука искала другую руку, в глазах читался призыв, и в притворной обиде надувались губы.

Из тени деревьев доносились шорохи, смех или тихий крик, и было совершенно очевидно, что любовники всеми способами пытались укрыться в темноте, чтобы ощутить близость друг друга и уместить в эту прощальную минуту целую вечность.

Там было так много божественно прекрасных женщин, их обнаженных плеч, которые словно розовые жемчужины выступали из платьев девственной белизны, что мужчинам было немудрено подпасть под их чары, однако герцог Мелинкортский искал лишь одно лицо. Но Аме ему обнаружить так и не удалось. После этого он вместе с Хьюго оставил храм любви и направился туда, где в этот момент придворные собирались вокруг Марии-Антуанетты. Щеки королевы зарделись от румянца, голос звучал весело, несколько поодаль от Ее Величества стоял граф Аксель Ферзен, красивое лицо которого, как всегда, было непроницаемым и серьезным.

В такой ситуации, когда вокруг королевы столпилось великое множество людей, герцогу Мелинкортскому было непросто привлечь к себе ее внимание, к счастью, ему удалось подойти к ней поближе, она повернулась и вопросительно посмотрела на него, его светлость отвесил ей глубокий поклон.

— Весьма сожалею, мадам, что вынужден вас побеспокоить, — проговорил он, — но я никак не могу отыскать свою подопечную. Когда я видел ее в последний раз, она удостоилась чести быть в вашем обществе и сопровождать Ваше Величество к храму любви.

— Что же с ней могло случиться? — воскликнула Мария-Антуанетта. — Она обязательно должна находиться где-нибудь здесь, поблизости. А может быть, она решила поиграть с вами в прятки и затаилась в одной из очаровательных маленьких беседок? Вы ведь знаете, как их много в этом саду!

— Мадам, может, вы все-таки вспомните, когда расстались с ней? Я был бы очень признателен вам, — настаивал герцог.

Королева обернулась и взглянула на графа.

— Сколько времени мисс Корт находилась с нами? — спросила она.

— Мы обошли храм вокруг, — ответил Аксель Ферзен, — после чего Ваше Величество заговорили с одним из тех людей, которые следят за костром во рвах. А потом я обратил внимание на то, как к мисс Корт приблизился какой-то мужчина и они стали о чем-то беседовать.

Мне тогда показалось, что у нее был несколько нерешительный вид; потом, видя, что Ваше Величество заняты, девушка потихоньку ушла куда-то, не попрощавшись.

Королева засмеялась.

— Ну вот, я же говорила, что вашей подопечной было назначено свидание! — проговорила она. — Ваша светлость, вы должны быть добрым и с пониманием отнестись к девушке. Когда вы молоды, то очень легко влюбиться в такую ночь, как эта.

Голос у королевы стал тихим, и сейчас она уже смотрела не на герцога, а на графа Ферзена.

— Благодарю вас, мадам, за эти сведения, — проговорил герцог несколько церемонно.

Он поклонился королеве и отступил в сторону. Хьюго ждал его, держась в стороне от толчеи.

— Ну что? — поинтересовался он. — Узнали что-нибудь?

— Мне сообщили, что Аме позволила увлечь себя какому-то неизвестному господину, — резко ответил герцог Мелинкортский.

— Что за ерунда! — возмутился Хьюго.

— А почему вы так горячитесь? — спросил герцог. — Неужели вы находите это неестественным? Просто этот ребенок очень счастлив. Ведь сегодня она впервые получила возможность встретиться с молодыми людьми своего возраста, — У нее были ничуть не меньшие возможности для этого и в любой предыдущий вечер, — возразил ему Хьюго, — и, насколько я мог видеть, она очень мало пользовалась этим. Во всем мире для этой девушки существует только один человек, который интересен ей, и этот человек — вы, Себастьян, о чем вам должно быть очень хорошо известно.

— Создается впечатление, что вы ошибаетесь, — не согласился герцог. — Сегодня вечер любви, а французы, как известно, преуспели в молниеносном покорении сердца любой молодой женщины.

— Я не склонен спорить с вами, Себастьян, — ответил Хьюго, — но тем не менее очень беспокоюсь.

Герцог зевнул и извлек часы из кармана.

— А я ничуть не беспокоюсь и хочу спать, — объявил он. — Полагаю, это оттого, что становлюсь старым для забав подобного рода. Я всегда считал, и каждый согласится со мной в этом, что молодые люди весьма невнимательны; однако бокал вина и, может быть, партия в карты помогут скоротать время до тех пор, пока моя непослушная подопечная не соизволит сама разыскать меня.

Оставив Хьюго, герцог Мелинкортский направился к дворцу. Но как только высокая статная фигура исчезла с террасы, Хьюго Уолтхем сам приступил к поискам пропавшей девушки. Охваченный стремлением побыстрее отыскать Аме и мало обращая внимания на тактичность своего поведения, он бесцеремонно осматривал одну пару влюбленных за другой; те с удивлением взирали на него из беседок, в которых укрывались от посторонних глаз, а Хьюго отходил, не говоря ни слова в свое оправдание, пристально всматриваясь в заросли деревьев и кустарников, шаг за шагом обходя весь сад до тех пор, пока ему не осталось ничего иного, как признать свои поиски тщетными: Аме нигде не было.

Тогда он решил отправиться на поиски леди Изабеллы. Он видел ее, но только мельком, так же как и герцог; тогда Хьюго с болью в сердце успел заметить, что Изабелла была не только как никогда очаровательна в этот вечер, но и имела огромный успех.

Число кавалеров, которые собрались вокруг леди Изабеллы, значительно возросло. Теперь уже пятеро молодых людей расточали ей свои комплименты, она полностью покорила их своим очарованием и остроумием.

Довольно бесцеремонно, так как испытываемые им боль и ревность были почти физически непереносимы, Хьюго подошел к ней и властно взял за руку, проговорив:

— Мне обязательно надо поговорить с вами.

Изабелла взглянула на него с улыбкой, которая показалась Хьюго фальшивой, как и те, которыми она одаривала окружавших ее мужчин.

— Хьюго! — воскликнула она. — Где же вы были? С вашей стороны совершенно недопустимо так пренебрегать мною.

— Мне обязательно надо поговорить с вами, — повторил он.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Да, — ответил он.

После этого леди Изабелла последовала за Хьюго, не сказав больше ни слова, лишь бросив прощальный взгляд своим кавалерам, которые развлекли ее.

Когда они отошли достаточно далеко от остальных и могли не бояться быть подслушанными, она сказала:

— Ваше поведение весьма странно.

— Случилось нечто необычное, — ответил Хьюго. — Дело в том, что пропала Аме.

— Что вы имеете в виду? — спросила леди Изабелла; затем она тихо рассмеялась. — Ну что вы за глупое существо. Она же сейчас наверняка с Себастьяном. Я уже давно не видела его.

— Себастьян отправился в игорный зал, потому что полагает, что Аме сейчас любезничает с каким-нибудь незнакомцем. Он буквально кипит от гнева, хотя старается всеми силами не показывать виду.

— Разумеется, это невинное дитя не способно ни на что подобное, — ответила леди Изабелла. — Я знаю ее лучше, чем кто-либо. Но должна же она отыскаться где-нибудь здесь.

— Я обошел все вокруг, заглянул в каждый уголок: ее нигде нет, вы понимаете?

— В таком случае с ней что-то произошло… не думаете ли вы, что кардинал мог бы?..

— Тише! — предостерег Изабеллу Хьюго. — Конечно, нам обязательно надо проверить это… но где и у кого мы могли бы разузнать обо всем, я понятия не имею.

— Без Себастьяна мы с вами все равно ничего не сделаем, — ответила Изабелла. — А где, кстати, он?

Хьюго указал на освещенные окна.

— Там, — проговорил он, после чего немедленно бросился за леди Изабеллой, которая уже ступила на отделявшую их от дворца лужайку.

Большой Трианон, прекрасный одноэтажный особняк, был выстроен по распоряжению Людовика XVI и использовался им для отдыха от официального уклада жизни при королевском дворе в Версале. Гостиные в Трианоне располагались анфиладой, каждая следующая была более изысканной и элегантной, чем предыдущие; но Изабелла быстро шла по всем комнатам, высматривая лишь одного человека, не обращая ни малейшего внимания на картины, мебель, ковры, мраморные и бронзовые скульптуры. Большая гостиная, кабинет вечерних приемов, зеркальная гостиная — все они были заполнены смеющимися, болтающими без умолку людьми. Герцога Мелинкортского Изабелла нашла в гостиной родников.

Тут стояли столы для игры в карты, за которыми располагалось немало гостей почтенного возраста; ставки были высоки, и перед каждым игроком стояли столбики золотых луидоров, ослепительно сверкающие в свете люстр. Герцог только что выиграл изрядную сумму, а его покрасневший от досады, но не показывающий вида партнер хотел отыграться, но в этот момент Изабелла положила руку на плечо его светлости.

— Себастьян, мне немедленно надо поговорить с вами, — сказала она.

— Сожалею, Изабелла, но я вынужден отказать вам; сейчас это было бы не очень удобно для меня, — ответил герцог Мелинкортский. — Для меня долг чести — предоставить этому господину возможность отыграться.

— Сожалею, этому господину придется дожидаться более подходящего случая, — резко возразила ему леди Изабелла. — Умоляю вас, Себастьян, немедленно выйдем отсюда.

В ее настойчивости, в необычайно серьезном выражении лица было нечто, сказавшее герцогу, что это не каприз и что разговор касается чего-то очень важного.

С извинениями, которые были приняты с большим неудовольствием, его светлость встал из-за стола и последовал за леди Изабеллой через зимний сад на террасу, где их дожидался Хьюго.

— Вы назойливы сверх всякой меры, — проговорил герцог Мелинкортский, растягивая слова, из чего Хьюго заключил, что тот применил свою привычную защиту, пытаясь скрыть от посторонних обуревавшие его чувства.

— Себастьян, неужели вы не понимаете, что произошло? — спросила Изабелла. — Аме исчезла.

— Я уже обсуждал все обстоятельства этого исчезновения с Хьюго, — ответил герцог.

— Так вот, после того, как Хьюго разговаривал с вами, он обыскал весь сад вдоль и поперек, — резко оборвала его Изабелла. — Нашей девочки здесь нет.

На какой-то момент воцарилась тишина, а затем совершенно другим тоном, чем за минуту до этого, его светлость спросил:

— Вы абсолютно уверены в этом?

— Я обыскал здесь все — понимаете, все, — ответил Хьюго.

Пальцы герцога все сильнее и сильнее сжимали табакерку, пока не побелели суставы.

— Так вы думаете?.. — начал он.

— Это кардинал, — проговорила леди Изабелла. — Нет никакого сомнения, что это дело рук его преосвященства. Он наверняка должен был понять, кто она на самом деле. Вполне возможно, что после того, как мы прошлым вечером покинули дворец, тот злополучный сеанс был продолжен, и в этот раз молитвы Аме уже не могли помешать загипнотизированной девочке увидеть всю правду о том происшествии.

Герцог взглянул на Хьюго.

— Скажите, вы совершенно уверены в том, что везде хорошо поискали? — спросил он.

— Я просто не в состоянии поверить в то, что Аме могла бы оставить вас так надолго, — ответил Хьюго. — Прошло не меньше часа с тех пор, как девушку видели в последний раз.

— Ждите здесь! — приказал им его светлость. — Я попытаюсь еще раз поговорить с графом Ферзеном. Возможно, он сможет что-нибудь добавить.

Он спустился с террасы вниз, на лужайку, где придворные все еще толпилась вокруг Марии-Антуанетты, и их оживленные голоса заглушали даже звуки оркестра.

Аксель Ферзен стоял несколько в стороне от остальных гостей, его суровое и серьезное лицо резко отличалось от веселых оживленных лиц окружающих.

Наблюдая за герцогом, леди Изабелла заметила, как тот приблизился к графу. Они говорили в течение нескольких минут, после чего его светлость повернулся и направился к ним на террасу. По тому, как он двигался, хотя и с присущей ему горделивой осанкой, леди Изабелла поняла, что ничего утешительного герцог им сообщить не сможет. И все-таки Изабелла не смогла не задать вопросы, которые готовы были сорваться с ее уст.

— Что он сообщил вам? Что это был за человек, который разговаривал с Аме?

— К большому сожалению, граф ничем помочь нам не смог. Он едва видел того мужчину. И обратил внимание лишь на то, что тот человек, как, впрочем, и все остальные гости, был одет во все белое. Графу Ферзену показалось, что он был молод, но даже в этом он не вполне уверен.

Вероятно, этот незнакомец сказал нечто весьма убедительное, чтобы заставить Аме почти в то же мгновение уйти вместе с ним.

— В таком случае, если предположить, что это все-таки была ловушка, девушке передали сообщение от кого-нибудь из нас. Хорошо зная, какие чувства Аме испытывает к вам, Себастьян, неизвестному следовало только подойти к ней и сказать: «Герцог Мелинкортский желает немедленно видеть вас. Я покажу, где его можно найти», и дитя совершенно безропотно последовало за ним, какое бы место он ни указал.

— Но ведь все гости на этом вечере приглашены королем и королевой, и почти невозможно поверить в то, чтобы кто-нибудь из них решился на это! — возразил Хьюго.

Герцог покачал головой.

— Сегодня я уже слышал о таких вещах, которые заставили меня поверить в то, что такое поведение здесь ни в коем случае не посчитали бы экстраординарным, хотя именно так отнеслись бы к нему мы, — сказал его светлость, вспомнив недавнюю беседу с английским послом.

— Что же нам делать? — с отчаянием в голосе спросила леди Изабелла.

— Эту задачу нам и предстоит решить, — ответил герцог. — В том случае, если девушку захватил кардинал, нам и в самом деле будет довольно трудно доказать, что у нас есть какие-нибудь права на нее.

— Себастьян, мы не можем допустить, чтобы Аме вот так просто забрали у нас, — продолжала убеждать герцога Изабелла. — В том случае, если ее захватили силой, мы должны догнать их. Если же они прячут ее в неизвестном месте, мы просто обязаны отыскать Аме. В самом деле, Себастьян, вы и сами должны хорошо понимать это.

— Все это совершенно ясно для меня, — ответил его светлость. — И вы можете быть уверены, Изабелла, я приложу все усилия, но найду Аме и приведу ее к вам.

— Как вы это сделаете? — продолжала свои расспросы леди Изабелла.

— Пока не знаю, — ответил герцог, — но уверяю вас, что сделаю это обязательно.

В его голосе была такая уверенность, такая серьезная решимость, словно он давал в эту минуту торжественный обет. Казалось, что какое-то мгновение слова герцога Мелинкортского удовлетворили леди Изабеллу. Но затем она вдруг тихо вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Бедная девочка! — прошептала она. — Я люблю ее, Себастьян, и одна только мысль о том, что ее похитили, буквально разрывает мне сердце. А как вы думаете, ведь эти люди, наверное, будут жестоко мучить ее?

— Мы ничего не сможем сказать об этом до тех пор, пока не узнаем, кто эти люди, — ответил герцог.

— Нет, это наверняка кардинал… это дело его рук, — возразила ему Изабелла.

— Очень может быть, по крайней мере, на него это больше всего похоже, — согласился герцог, — и тем не менее совсем исключить возможность того, что это сделал кто-то другой, я не могу.

Объясняя все это леди Изабелле, герцог Мелинкортский увидел английского посла, который в этот момент поднялся на террасу по лестнице, что вела из сада. Его светлость немедленно направился к нему и обменялся с послом несколькими короткими фразами, сообщив о пропаже своей подопечной. Посол воспринял это сообщение очень серьезно.

— Вы думаете, что это месть за происшествие, которое случилось прошлым вечером? — спросил посол.

— Эта идея вполне созвучна моим подозрениям, — согласился с ним герцог.

— Думаю, при сложившихся обстоятельствах единственное, что я мог бы сделать, — это обратиться к его преосвященству официально, — сказал посол. — Я напомню ему, что мисс Корт является английской подданной и находится под вашей опекой. Существуют определенные причины, по которым кардинал заинтересован в сохранении дружественных отношений с Англией. Затем сообщу ему, что если его преосвященство причастен к похищению мисс Корт, то это вызовет в Лондоне негативную реакцию.

Герцог Мелинкортский прикусил губу. Он живо представил себе опасность, которая грозит ему в случае претворения в жизнь этого плана. Ведь девушка не являлась подданной Великобритании, и никто в Англии не имел ни малейшего представления о ее существовании. Да и в Париже ее приняли при королевском дворе только потому, что герцог Мелинкортский заверял всех, будто Аме — его подопечная, то есть доводится ему чуть ли не родственницей. Его светлость подумал о доверии, оказанном ему премьер-министром, о том скандале, который разразится в том случае, если эта уловка, которую он использовал при французском дворе, вдруг будет раскрыта.

Разумеется, в тот момент герцог отлично сознавал, что пошел на громадный риск, когда оказался причастен к такому делу, что в случае обнаружения ему грозили большие неприятности. Но его светлость взвесил все обстоятельства и точно решил, что будет делать, еще до того, как подошел к английскому послу. Его обращение носило официальный характер, и теперь обратного пути для герцога не было, важнее всего на свете было благополучие Аме, а не собственная репутация. Девушка стала для него всем, и он решил спасти ее.

— Разумеется, я не могу нанести визит его преосвященству в такое позднее время, — говорил в это время посол, — но обещаю вам, ваша светлость, что первым делом, которым займусь завтра утром, будет поездка во дворец принца де Рогана. Впрочем, эта задержка, хотя и будет утомительной для нас, даст тем не менее дополнительное подтверждение того факта, что больше никакого возможного объяснения исчезновению мисс Корт нет. Разумеется, это будет только призрачной надеждой на ее возвращение.

Посол смотрел на одетые во все белое фигуры, гуляющие по лужайке, мелькающие в тени деревьев; до него доносились громкие голоса и смех, которые, казалось, звучали в темноте каждой беседки. Он думал о том, как воспримет королева сообщение о том, что девушка исчезла.

— Я очень признателен вам за содействие, — официально поблагодарил посла герцог, — и заверяю вас в том, что, если мисс Корт вернется к нам до девяти утра завтрашнего дня, к вам в посольство немедленно будет направлен посыльный с соответствующим сообщением.

— Отлично, если у меня не будет никаких известий от вас, то в половине десятого я отправляюсь во дворец его преосвященства, — обещал посол. — Разрешите мне еще добавить, что я очень опечален тем, что случилось.

— Примите мою глубочайшую признательность за проявленное сочувствие, — ответил герцог.

Посол поклонился герцогу Мелинкортскому и отошел от него. Но тут он заметил, Мария-Антуанетта направляется на террасу по той же лестнице, что и он. Посол тут же вернулся к герцогу.

— Ее Величество покидает бал, — тихо проговорил он, обращаясь к его светлости. — Благодарите господа за это. Теперь мы можем отправляться спать.

Королева шла плавной походкой, словно ступала по облаку. Пожалуй, во всем Париже не нашлось бы ни одной женщины, которая могла бы двигаться так же плавно и грациозно.

— Доброй ночи, сэр Чарльз, — попрощалась она с английским послом, после чего протянула руку герцогу Мелинкортскому. Его светлость прикоснулся губами к пальцам королевы. — Ну как, нашли вы свою подопечную? — спросила она у герцога.

— Пока нет, мадам.

— А она у вас и в самом деле большая шалунья, — улыбнулась королева. — Вам обязательно следует хорошенько отругать ее, когда она вернется.

— Именно так я и поступлю, мадам, как только она вернется, — согласился с ней герцог.

Он полностью отдавал себе отчет в том, что сейчас их разговор с королевой слышит множество людей. Ему показалось, что он поймал несколько любопытных взглядов, хотя не был в этом полностью уверен. Королева уже проследовала во дворец, и вскоре терраса полностью опустела, если не считать оставшихся там герцога, леди Изабеллы и Хьюго. Затем и они, словно повинуясь единому порыву, направились в сад.

После ухода королевы празднество закончилось, и последние влюбленные, с трудом отрываясь друг от друга, отправились в Париж. Пламя, пылавшее вокруг храма любви, постепенно угасало, из костра с шипением и искрами в темноту стали разлетаться угольки.

Его светлость, леди Изабелла и Хьюго вновь приступили к розыскам пропавшей девушки. Поскольку двигались они медленно, обход сада отнял у них около часа.

Сад занимал большую территорию, а они решили осмотреть каждый уголок, каким бы заброшенным он ни казался, пусть даже совсем не походил на место, где можно было бы укрыться; и когда они в конце концов закончили свои поиски, то обнаружили, что остались совершенно одни.

Храм любви больше не вырисовывался темным силуэтом на фоне пламени, почти все тлевшие угольки к тому времени угасли. На востоке первые бледные лучи занимавшейся зари уже золотили верхушки деревьев. Лицо Изабеллы было бледным, а глаза — полными слез. Она тихо заплакала.

— Себастьян, она пропала, — проговорила Изабелла. — Теперь уже нет никакого сомнения, что Аме пропала.

— Да, теперь сомневаться уже не приходится, — согласился герцог, — но я найду ее. Я отыщу ее даже в том случае, если для этого потребуется уничтожить ее похитителей.

Глава 10

Аме почувствовала, что лошади тянут экипаж, в котором она находилась, вверх по крутому холму, а затем послышалась громкая команда, и карета остановилась.

Сначала девушка пыталась выбраться из душащего ее плаща, в который она была плотно завернута и рукавами которого связана, но вместо этого еще больше запуталась в нем, да так, что из-за сильной боли решила вообще не двигаться.

Аме ничего не могла видеть, ей трудно было дышать, плащом обмотали голову и плечи, а затем крепко связали в тот момент, когда она стояла в нерешительности в самом дальнем конце сада, удивляясь герцогу, которому потребовалось вызывать ее сюда.

Девушке пришлось настолько быстро идти рядом с тем человеком, который уводил ее прочь от гуляющих на лужайке гостей, что у нее не было даже секунды на то, чтобы расспросить его. Кроме того, сердце у нее рвалось из груди от нетерпения, неизвестности и тревоги.

— Мадемуазель, произошел несчастный случай, — прошептал ей на ухо этот господин, когда она наблюдала за королевой, беседовавшей с людьми, которые подбрасывали хворост для поддержания пламени во рвах за храмом любви.

— Несчастный случай?

Аме непроизвольно прижала руки к груди.

— Его светлость, герцог Мелинкортский, распорядился, чтобы вы незамедлительно отправились со мной, — проговорил незнакомец.

Несколько мгновений Аме колебалась, решая, не лучше ли будет сначала спросить разрешения у королевы, но потом, видя, что Ее Величество очень занята, девушка без задержки решила присоединиться к учтивому незнакомцу. Она едва-едва рассмотрела его, пока тот спешно вел ее сквозь заросли и кусты, которые окаймляли лужайки имения.

Позже, поразмыслив, она пришла к выводу, что незнакомец, пожалуй, был молод, но у него было такое неинтересное, с невыразительными чертами лицо, которое обычно бывает очень трудно вспомнить, да и люди вокруг очень часто похожи. Кроме того, было уже слишком темно и разглядеть не представлялось возможным.

Тропинка, по которой они пробирались, извилисто пролегала сквозь густые заросли деревьев, и поэтому после освещенного ухоженного сада здесь было очень трудно идти.

Пока они шли, Аме не покидало чувство тревоги; она все время пыталась успокоить себя мыслью, что герцог никак не мог пострадать и даже быть хоть как-то причастным к этому происшествию, в противном случае он не имел бы возможности послать за ней. Скорее всего, что-то, должно быть, случилось с леди Изабеллой, а может быть, с Хьюго. Но с кем бы из них ни случилось это несчастье, сердце девушки терзала боль от мысли, что именно в эту минуту они могут страдать.

Что же все-таки могло случиться? Из-за спешки Аме было трудно найти какое-либо объяснение; единственным желанием девушки в эту минуту было как можно быстрее добраться до герцога и узнать, чем бы она могла помочь. Потом, когда чаща немного поредела, она увидела проселочную дорогу, петлявшую между деревьями, но достаточно широкую, чтобы по ней могла проехать карета, а на ней темную, захудалого вида колымагу, в которую была запряжена пара изможденных и, по-видимому, голодных лошадей. И тут, в первый раз с тех пор, как они с незнакомцем удалились от гостей в саду, у Аме зародилось подозрение.

Произошла какая-то ошибка. Эта повозка никоим образом не могла иметь какого-либо отношения к герцогу Мелинкортскому. В этот момент на нее набросили плащ, жестокий удар сбил Аме с ног. Она боролась из последних сил, старалась кричать, но у нее вдруг пропал голос; а буквально через мгновение девушка почувствовала, как ее подняли чьи-то сильные руки и грубо бросили на сиденье кареты. Тот незнакомец, который привел ее сюда из сада, заговорил вновь.

— Инструкции ваши передали, — сказал он кому-то тихим голосом, а затем послышался щелчок хлыста, и Аме почувствовала, как карета покатила по дороге.

Охваченная паникой, девушка пыталась освободиться, в результате чего силы ее истощились, а целая серия ударов, которые последовали затем, привели к тому, что она оказалась на полу этого экипажа. Аме лежала там, часто и глубоко дыша, полная отчаяния не столько от сознания собственной беспомощности, сколько от понимания того факта, что она — пленница. Даже теперь она едва могла бы поверить в то, что это было делом рук кардинала. Невозможно было прожить почти восемнадцать лет в монастыре де ла Круа и не почерпнуть какие-либо сведения о церкви и методах ее работы. Там могли твориться всяческие беззакония, отдельные лица страдали от несправедливости, чувствовали свое бесправие и жаловались на притеснения, но тем не менее церковь, как целое, всегда оставалась святой обителью для тех, кого угнетали, прибежищем для всех, кто страдал и нуждался.

За столько лет, в течение которых девушка взрослела в монастыре рядом с другими сестрами-монахинями, для нее было невозможным не поверить в их доброту, самоотверженность и, превыше всего, в их чувство собственного достоинства. Мать-настоятельница временами могла быть очень властной, но она всегда оставалась дамой в полном смысле этого слова и знатной аристократкой. И когда послушницы и монахини преклоняли перед ней колена в ожидании благословения, когда случайно встречались с ней в коридорах монастыря или ждали от нее каких-либо распоряжений, они всегда ощущали чуткость и благородство ее души.

Невозможно было даже в мыслях допустить, поверить на мгновение в то, что мать-настоятельница могла бы согласиться на разбой подобного рода. Трудно было допустить, что кардинал, пусть даже он сейчас безоговорочно верит графу Калиостро и потерял собственное мнение, перестал правильно ориентироваться, опустился бы до того, чтобы использовать такие примитивные методы, как насильственное похищение, чтобы обеспечить ее возвращение в монастырь.

Кроме того, в такой грубости не было ни малейшей необходимости. Ведь его преосвященству было достаточно послать своих священников, и, стоило тем хоть слово сказать, Аме безропотно последовала бы за ними.

Нет, утверждение, что этот разбой был организован церковью, было слишком маловероятно.

И тем не менее Аме все время занимала одна мысль: если не кардинал, то кто же еще? Девушка снова и снова задавала себе этот вопрос, пока лежала на полу экипажа:

«Кто? Кто еще мог это сделать?» После того как лошади остановились, впервые за всю поездку заговорили люди, которые сидели в карете.

До этого момента они не произнесли ни слова, но их молчание было еще ужаснее. Девушка слышала их тяжелое дыхание; иногда они откашливались, прочищая горло, и сплевывали за окно, но не говорили ни слова. Во время поездки девушка старалась представить себе, что это были за люди, если оказались способны обойтись с ней столь грубым и жестоким образом, без единого слова на протяжении всего пути, пока карета мчалась вперед, подпрыгивая на булыжной мостовой. И вот теперь наконец эти люди обменялись парой слов тихими голосами.

— Придержи ее, пока я открою дверь.

— Ладно тебе! Мы не намерены здесь стоять, пока не соберется пол-улицы, чтобы взглянуть, кого привезли.

Всего лишь несколько слов, но их оказалось вполне достаточно, чтобы девушка поняла, что представляют собой люди, к которым она попала. Эти двое говорили на самом примитивном и наиболее характерном жаргоне городских окраин.

Однако ей не пришлось слишком долго размышлять на сей счет. Чьи-то сильные руки грубо подняли Аме с пола, и человек, взвалив ее себе на плечо стал вытаскивать из экипажа. Как только они ступили на землю, лошади вновь застучали копытами по мостовой.

Аме чувствовала, что ее затащили в какое-то помещение; затем бросили на пол, и девушка непроизвольно тихо вскрикнула, когда при падении ударилась плечом о стену.

— Давай иди, — услышал она мужской голос.

Голос принадлежал тому человеку, который направлялся открывать дверь.

— Сначала мои деньги, — прозвучал ответ.

— Возьми.

Послышался звон монет; потом тихо прозвучало: «До свидания»; затем раздались шаги, а после этого — скрип двери, когда ее закрывали. Аме так и лежала на полу в ожидании, что же случится дальше. Затем очень громко начал плакать какой-то ребенок, и тут же зазвучал женский голос:

— Это ты, Франсуа?

— Ради бога! — воскликнул мужчина. — Ты что же, ждешь еще кого-нибудь?

— Ты разбудил Жана, — грустно проговорила женщина. — Он задремал впервые за всю ночь.

— Проклятый ребенок! Если от него будет столько же шума, как сейчас, никто из нас не заснет.

В конце концов они прекратили перепалку, и тогда девушка услышала, как женщина тщетно пыталась утихомирить своего ребенка.

— Спускайся сюда! — гневно прогремел голос Франсуа. — Мне пора отправляться на работу, и я хочу проглотить хоть что-нибудь, прежде чем уйду из дома.

— У нас остался только маленький кусочек хлеба, — жалобно проговорила женщина.

Аме слышала, как женщина спускалась вниз, и ей показалось, что та воспользовалась деревянной приставной лестницей.

— Иди-ка сюда и посмотри, что я тебе принес, — проговорил Франсуа с нотками грубого юмора в голосе.

Женщина вскрикнула:

— Кто это?

— Проклятая аристократка! Мы будем держать ее здесь до тех пор, пока не поступит другой приказ.

— Как? Ты собираешься держать ее в нашем доме? — Голос женщины стал походить на настоящий вопль. — Да ты, мне кажется, с ума сошел. Подумай, как мы сможем держать кого-нибудь, вроде нее, здесь, если она не мертвая. Она что, мертвая?

Абсолютная неподвижность Аме в эти мгновения скорее всего объяснялась сковавшим ее ужасом.

— Да нет, черт бы ее побрал, не мертвая, — раздраженно буркнул Франсуа. — По крайней мере, несколько минут назад была еще живехонька. Кроме того, по тем инструкциям, которые мы получили, пока следует сохранить ей жизнь.

Говоря это, он подошел к девушке и внезапным редким движением сорвал с головы Аме укрывавший ее плащ. В течение нескольких мгновений девушка была способна лишь неподвижно лежать на полу и разглядывать два страшных лица, которые склонились над ней.

В этой комнате было очень мало света — тусклое пламя единственной свечи, которая была воткнута в старую пустую бутылку, едва мерцало на сквозняке, вызванном, по-видимому, тягой широкой печи, почерневшей от копоти и грязи.

Комнатка была довольно маленькой и очень грязной.

Обстановка была более чем скверной: стол, стоявший в самом центре, два сломанных стула, деревянный кухонный шкаф с полками, на которых можно было разглядеть несколько горшков и сковородок, и приставная лестница, которая тянулась от центра комнаты к чему-то вроде мансарды.

В первый момент Аме очень слабо воспринимала окружающую обстановку, если не считать того, что она отметила для себя затемненность комнаты, а также то, что лица людей, которые изучающе смотрели сейчас на нее, были отвратительны и внушали страх. Мужчина, Франсуа, был небрит; волосы у него были длинные, черные, засаленные и спутанными космами падали на лоб и шею, длинный шрам пересекал всю щеку и тянулся до подбородка. Скорее всего, этот шрам появился не так давно и поэтому ярко алел на желтоватой коже, что придавало ему чрезвычайно недоброжелательный и мрачный вид, который становился еще более зловещим из-за толстых влажных губ и глаз с тяжело набрякшими веками.

Жена была не намного привлекательнее своего мужа — худая чуть ли не до изнеможения; длинные спутанные волосы, обрамляющие бледное лицо, на котором лихорадочным блеском сверкали темные глаза. Губы были тонкими, бескровными, а когда они шевелились, то можно было заметить почерневшие, местами сломанные зубы. Однако, как успела решить для себя девушка, она была еще довольно молодой женщиной, так как фигура ее еще не оплыла и не стала бесформенной из-за нескончаемо повторяющихся родов, обычных для простых людей.

Глядя на своих стражей, Аме подняла руку, чтобы поправить волосы, которые у нее выбились местами из-под заколок и лент, когда Франсуа грубо сдернул плащ с ее головы. Его жена, увидев это, тихо вскрикнула.

— Да она вроде как ожила.

— Я же говорил тебе, — согласился ее муж.

— Кто вы такие? — проговорила девушка. — И почему вы привезли меня сюда?

Вместо ответа мужчина сплюнул на пол.

— Заткни свой рот и не задавай больше никаких вопросов, — проговорил он затем. — Все равно тебе здесь никто и ничего не скажет, поэтому лучше побереги свои легкие.

Несколько неуверенно Аме все-таки встала на ноги.

Тело ее сводили судороги, ушибы болели, но девушке тем не менее удалось сохранить в некотором роде чувство собственного достоинства, она заставила себя подойти к столу, за которым устроился Франсуа.

— Я умоляю вас сказать мне, зачем вы привезли меня сюда, — обратилась к нему Аме. — Могу заверить вас, что мой опекун, герцог Мелинкортский, заплатит любые деньги, сколько бы вы ни запросили, за мое освобождение. Я напишу записку, и с ней вы сможете отправиться в его дом за вознаграждением.

Мужчина снова сплюнул.

— Я уже сказал тебе не задавать здесь никаких вопросов, — проговорил Франсуа. — Мне приказали привезти тебя сюда, а никаких денег от какого-то там проклятого герцога мне не нужно — долой всех тиранов!

Жена его встревожилась.

— Будь осторожнее, Франсуа, — предостерегла она мужа. — Не надо много болтать, потому что никогда не знаешь, кто тебя может услышать в этот момент.

Мужчина отхлебнул вина из бутылки, которая стояла на столе, а потом поднялся на ноги.

— Ты права, Рене. Пора мне убираться отсюда поскорее, пока я не наговорил лишнего.

— А как ты думаешь, что я буду делать с этой особой? — спросила у него жена, указывая пальцем на Аме.

— Она не доставит тебе много хлопот, — ответил Франсуа теперь уже более веселым голосом, так как, вероятно, уже сказалось действие вина. — Я кое-что придумал, чтобы у нее не было возможности доставлять беспокойство кому-либо.

Из стенного шкафа, который стоял в углу этой комнаты, Франсуа достал что-то металлическое. Когда он повернулся к девушке, та инстинктивно попятилась от него. Постепенно отступая назад, по мере того как он приближался к ней, девушка в конце концов уперлась спиной в стену, и больше уже отступать было некуда.

В этот момент Франсуа расхохотался над ее беспомощностью; и когда его дерзкие, злые глаза, моргая, рассматривали ее испуганное лицо, спутавшиеся волосы, измятое и местами порванное платье, Аме внезапно испытала острое чувство унижения. Опустив взгляд, девушка увидела, что Франсуа держал в руках тяжелый заостренный костыль, к которому длинной цепью были присоединены стальные наручники. Он встал на колено и приставил костыль к стене; затем, воспользовавшись обломком камня, который валялся на полу, он начал вбивать этот костыль в стену; его мускулистая рука вновь и вновь поднималась для удара до тех пор, пока костыль не оказался прочно вбитым. Затем Франсуа протянул руку и схватил за лодыжку девушку, которая, съежившись от страха, стояла рядом.

Аме, пожалуй, могла бы вскрикнуть от его прикосновения, если бы не испытывала сильнейшего, чуть ли не до обморока, приступа тошноты. Девушка почувствовала вокруг своей ноги металлический захват поверх тонкого, словно паутинка, шелкового чулка. Потом послышался щелчок, когда Франсуа повернул ключ в замке, превратив Аме, по существу, в настоящую узницу.

— Теперь она никуда не убежит от тебя, Рене, — с довольным смехом сказал он женщине, которая наблюдала за Всем происходящим, сидя за столом.

— Все это, конечно, хорошо, — возразила она ему, — но что мне делать, если сюда заявится кто-нибудь из соседей?

— Гони их всех вон отсюда, — ответил ей Франсуа. — Женщина, не создавай дополнительных трудностей, ты ведь знаешь, что нам приказали сделать. А мы должны подчиняться им беспрекословно.

— А чем мне кормить ее, если в доме нет ни крошки хлеба, а денег на хозяйство ты мне не давал с пятницы?

— Кормить ее? — с недоверчивым видом проговорил Франсуа. — Пусть сидит голодной. По инструкциям, которые мы получили, нам надлежит держать ее тут до тех пор, пока они не сообщат, что делать с ней дальше. И ничего больше! В них ничего не говорится насчет кровати с периной или жареного гуся, поэтому можно ничуть не тревожиться о том, чем ее кормить.

Посмеявшись над собственной шуткой, Франсуа снял кепку с вешалки, нахлобучил ее на голову, немного сбив набок, и открыл дверь. Затем, находясь в самом приподнятом настроении, махнул рукой жене на прощание и вышел на улицу, что-то насвистывая. По мере того как он уходил все дальше от дома, звучание мелодии становилось все тише. И в этот момент девушка почувствовала, что ноги не могут ее держать ни секунды больше. Она немедленно осела на пол и съежилась. Глаза медленно закрылись, и она внезапно лишилась чувств.

Когда Аме пришла в себя и вновь открыла глаза, рядом с ней стояла та женщина и молча разглядывала ее.

Руки женщины были прижаты к лицу, она не обращала ни малейшего внимания на своего ребенка, который кричал в мансарде.

— Так вы, что же, были прошлой ночью на каком-нибудь приеме? — наконец спросила она с любопытством, и голос ее был уже не столь враждебным.

— Да, в садах Трианона, — ответила Аме.

— На приеме у королевы?

— Да, у королевы.

Женщина со злостью сплюнула на пол, почти так же, как ее муж перед этим.

— Ох уж эта королева! — воскликнула женщина, после чего добавила несколько крепких непристойных выражений, которых Аме никогда прежде не слышала, но ошибиться в их смысле все равно было невозможно.

По всему было видно, что возражать этой женщине было совершенно бесполезно, поэтому Аме ничего не ответила, и, выждав некоторое время, та умолкла. Теперь к ней вновь вернулась прежняя озлобленность, и она недоброжелательно поглядывала на девушку из-под насупленных бровей.

— Именно королева виновата во всех наших нынешних бедах, — продолжила женщина разговор, когда поняла, что Аме не собирается ей отвечать. — Все деньги из государственной казны идут только на то, чтобы у нее было больше бриллиантов, на украшение ее дворцов новыми садами, а нам, всему народу Франции, остается только одно — голодать! Наши бедные дети умирают от недоедания, а она лишь посмеивается над этим и покупает себе еще больше украшений и драгоценностей, еще больше новых платьев, в которых потом мечется в поисках удовлетворения своих постыдных и непристойных желаний.

— Королева вовсе не является ни порочной, ни аморальной женщиной, — возразила ей девушка, заговорив не столько потому, что желала переубедить эту темную простолюдинку, сколько просто из необходимости ответить хоть что-нибудь. Аме достаточно хорошо понимала, что эта обездоленная необразованная женщина в эту минуту выражает не свои собственные мысли и не свои идеи, а то, что ей кто-то вбил в голову. Все это было довольно очевидно, стоило лишь услышать, что говорит она, словно повторяет урок, обратить внимание на то, что при этом использует абсолютно не характерные для ее речи выражения, несвойственные ее уровню.

— А вы знакомы с королевой? Разговаривали когда-нибудь с ней? — спросила женщина. В голосе ее вновь послышалось любопытство.

— Да, я разговаривала с Ее Величеством прошлым вечером, — ответила ей девушка. — И уверяю вас, она ни в чем совершенно не напоминает того человека, которого из нее делают. Скажите, кто сообщает вам о ней такую чушь?

— Каждому и так отлично известно, кто она такая, — с , гневом в голосе ответила женщина. — Любого можете спросить, кто живет в Париже. Ну, разумеется, только не этих проклятых аристократов. Ведь это именно они жиреют на наших бедах — так же, как и их королева. А вот вы спросите у любого простого парижанина, у тех людей, которые работают, у тех женщин, которые, как и я, еле сводят концы с концами, хотя работают как каторжные.

Все они скажут вам, кто на самом деле виноват в том, что мы влачим нищенское существование.

У Аме, разумеется, нашлось бы, что ей возразить, но в этот момент пронзительные вопли младенца, доносившиеся до них из мансарды, стали столь угрожающе громкими, что его мать уже просто не могла не замечать их.

Быстро взобравшись по приставной лестнице наверх, женщина продемонстрировала навык человека, которому стал вполне привычен подъем столь необычным способом; наверху она скрылась в темноте.

Оглядевшись вокруг себя с замирающим сердцем, Аме обнаружила, что уже наступило утро. На улице рассвело, и через грязные окна с треснутыми стеклами в комнату еле-еле проникал дневной свет; и теперь девушка убедилась в том, что при таком освещении эта комната выглядит еще более отвратительно, чем при свече.

Все стены были в трещинах, во многих местах покрыты слоем плесени из-за сырости. Потолок стал черным от копоти, а потолочные балки трещали и опасно прогибались, когда женщина ходила наверху. В общем, это была настоящая лачуга, каких девушка еще не видела ни разу в жизни; воздух внутри комнаты наполнял настолько сильный запах пыли и гниения, что можно было задохнуться.

Сидя на полу, закованная в цепи, с помощью которых Франсуа превратил ее в тюремную узницу, девушка вдруг заметила крысу, которая бежала в этот момент из угла комнаты к столу, надеясь, по-видимому, отыскать там хлебные крошки. Аме тихо вскрикнула, и та в ту же секунду юркнула в нору возле камина. Женщина услышала, как девушка вскрикнула, и в то же мгновение спустилась вниз, держа ребенка на руках.

— Тебе совершенно бесполезно кричать и звать на помощь, потому что все равно никто сюда не явится, а если ты будешь продолжать шуметь и кричать, то Франсуа, когда вернется домой, завяжет тебе рот.

— Я вовсе не собиралась кричать или звать на помощь, — возразила ей девушка. — Просто меня напугала крыса. Она выскочила из норы, вон оттуда.

И девушка указала место, откуда появилась крыса.

— Ну, насчет крыс можешь не беспокоиться, — ответила женщина. — Они тут бегают чуть ли не стаями повсюду. А как-то вечером одна из них даже укусила маленького Жана, когда тот лежал неподалеку от камина. Мне кажется, может быть, даже из-за этого он и заболел.

Говоря все это, женщина качала своего ребенка на руках, и тут, впервые за все время, лицо ее смягчилось.

Насколько Аме могла видеть, Жан был некрасивым ребенком, кожа имела восковой оттенок, а лицо было сморщенными неестественно худым, словно у старика.

— Как долго он болеет? — спросила Аме.

— Да уже около четырех дней, — ответила женщина. — Я никак не могу достать еды для него. И ему остается только плакать.

— А сколько ему сейчас?

— В прошлом месяце исполнился год, — ответила Рене.

Для своего возраста мальчик казался слишком маленьким. Аме была способна понять это. В свое время, живя в обители, она помогала ухаживать за ребятишками в больнице при монастыре и хорошо помнила, что большинство детей в возрасте около года выглядели гораздо крупнее, чем маленький Жан. Малыш продолжал жалобно хныкать.

— Мне кажется, что он плачет из-за того, что голоден, — высказала предположение его мать. — Мне следовало бы сходить и купить ему хоть немножко молока, но как же я могу выйти из дома, если должна торчать тут и следить за вами?

Она налила в стакан немного вина из бутылки, смочила в нем кусочек черствого хлеба, после чего запихнула этот хлеб в рот младенцу. Тот поперхнулся и выплюнул кусок, после чего вновь заплакал, но уже гораздо громче, чем прежде.

— А вы дайте его мне подержать, — предложила женщине девушка. — Я могла бы покачать его на руках, пока вы будете ходить за молоком.

— Как же, как же! Нашли дуру поверить вашим сказкам; да стоит мне только выйти за порог этой комнаты, как вы тут же сбежите, а я после этого получу хорошенький нагоняй от Франсуа, когда он вернется домой.

— Да как же я могу убежать отсюда? — удивилась девушка. — Вы же видите, на мне — кандалы, а ключ от замка ваш муж забрал с собой. А кроме того, если вы действительно хотите достать молока для своего ребенка, я могу дать вам честное слово, что не сделаю ни единой попытки, чтобы сбежать отсюда или привлечь криками чье-либо внимание до тех пор, пока вы не купите все, что нужно, и не вернетесь назад.

Женщина окинула ее подозрительным взглядом, и, по-видимому, что-то в словах, в выражении глаз девушки убедило Рене, что ей нечего опасаться, она может поверить этой аристократке, как бы она ее ни презирала.

— Ну ладно, хорошо, — нелюбезно согласилась женщина, — но знайте, если вы попытаетесь сбежать, Франсуа непременно убьет вас, когда поймает вновь, а он поймает, можете не сомневаться.

— Я уже дала вам честное слово, — проговорила Аме, — и буду сидеть тут тихо до тех пор, пока вы не вернетесь домой. Если хотите, можете оставить маленького Жана рядом со мной, только подвиньте колыбельку поближе.

Рене опустила младенца в колыбель. Она была сделана из грубо отесанных досок, установлена на качалку и служила вполне сносной кроваткой для малыша, но одеяльца, находящиеся внутри колыбели, никогда не стирались. Лежа на этих подстилках, которые насквозь промокли и испускали жуткое зловоние, ребенок, конечно же, все время плакал — в этом не было ничего удивительного. Однако его мать, не обращая ни малейшего внимания на протесты малыша, потащила колыбель через всю комнату и поставила ее рядом с Аме.

— Можете покачать его, если захотите, — снисходительно предложила она девушке. — На руки его лучше не берите, потому что он все равно не пойдет к вам.

Девушка покорно протянула руку и начала качать колыбельку с ребенком. Рене покрыла голову темной шалью.

— Я скоро, — пообещала она. — Пожалуй, мне лучше запереть дверь, чтобы вы даже и не пытались выкинуть какой-нибудь номер и сбежать отсюда.

И прежде чем Аме успела что-либо ответить женщине, та со стуком захлопнула за собой входную дверь, однако звука от поворота ключа в замке слышно не было, только постепенно затихающий звук шагов. Аме решила, что дверь осталась незапертой.

Ребенок продолжал плакать. Выждав несколько минут, девушка взяла малыша на руки и, завернув его в порядком изорванное одеяло, начала качать. Маленький Жан был очень легким, просто кожа да кости. У малыша был вид маленького старичка-китайца с его желтой, цвета воска, кожей, редкими волосами на голове и морщинками, вызванными постоянным недоеданием, из-за чего кожа не обтягивала плоть, а свободно свисала с костей. Беспомощность этого дитя, его с синими венами ручки, которыми он беспорядочно болтал в воздухе, — все это вызвало в Аме сострадание к нему: «Бедный ребенок, — подумала она, — его родители — нечистоплотные и малообразованные простолюдины».

Ему следовало принимать жизнь такой, как она есть.

Можно не сомневаться, что он найдет ее очень трудной, если ему удастся пережить свое младенчество. Качая этого малыша у своей груди, девушка вновь вернулась мыслями в свой монастырь с его длинными коридорами, чистыми и благоуханными; полы были отполированы так тщательно, что в них можно было смотреться как в зеркало. Пища в монастыре подавалась простая, домашнего приготовления, всегда была очень вкусна; и тут Аме вспомнила, как, будучи еще ребенком, с удовольствием ела монастырскую еду, так как всегда имела отменный аппетит. Может быть, поэтому у нее всегда был хороший и здоровый вид.

И все-таки во многих отношениях она была счастлива в монастыре! Конечно, девушка была лишена любви собственных родителей, но там было около сотни монахинь, которые опекали ее как родную. Они нянчили и баловали Аме, пока она была маленькой, и многие из них испытывали к ней материнские чувства, так как своих детей у них никогда не было, дарили ей свою любовь.

Сейчас Аме, наверное, впервые в жизни осознала, что на свете есть вещи гораздо более ужасные, чем сиротство. Например, этот маленький Жан; он лежит голодный, страдает от холода, в то время как его родители, ненавидя королеву, изливая свою озлобленность на нее, обвиняя во всех своих невзгодах, при этом даже не понимали, что во многих своих бедах виноваты они сами.

Неужели невозможно для мужчин и женщин типа Франсуа и Рене знать, что в жизни существуют иные ценности, неужели им так трудно понять, что в их собственных домах должны все-таки царить чистота и порядок?

Аме вдруг почувствовала себя совсем юной девочкой и абсолютно беспомощной. Она спрашивала себя, а что, собственно говоря, ей известно о мирской жизни? Те дворцы, в которых ей довелось побывать за последнее время, совершенно не походили на эту лачугу.

И снова в мыслях своих Аме вернулась в монастырь де ла Круа с его атмосферой миролюбия и отчужденности от всех мирских тревог, где в воздухе витало стремление к духовной стойкости, а счастье, которое неразрывно было связано с богом, казалось, мог получить каждый, начиная с матери-настоятельницы и кончая самой юной послушницей.

Затем девушка подумала о прекрасном особняке, в котором они поселились с герцогом Мелинкортским, когда приехали в Париж, об огромных залах с хрустальными люстрами, отделанных позолотой стенах и мягких дорогих коврах, о кровати с парчовым пологом, в которой она спала, — такой мягкой, что Аме показалось, будто она лежит на облаке, ванная с позолоченными кранами, отделанная ценными породами дерева библиотека, в которой каждый день работал Хьюго, цветущий сад. Все в том особняке было таким красивым, таким роскошным, что девушке казалось, будто и вся жизнь вне монастыря похожа на тот дом. А теперь мирская жизнь предстала перед ней с совершенно иной стороны, и то, что она увидела, заставило девушку горько заплакать от жалости к этим людям.

— Тише, тише, мой бедненький, тише, мой маленький, — ласково нашептывала Аме маленькому Жану.

Теперь, когда ему стало тепло и удобно на руках у девушки, младенец прекратил свои жалобные крики, и глазки его тихо закрылись от утомления.

Когда примерно через двадцать минут после ухода Рене открыла дверь своего дома, то и девушка, и ее малыш мирно спали. Некоторое время женщина молча смотрела на них — на девушку в изысканном белом платье, разметавшемся по грязному полу, на ее обнаженные плечи, касающиеся заплесневелой, закопченной стены; голова у девушки немного свешивалась набок, но руки нежно обнимали спящего ребенка.

Слегка вздрогнув, Аме проснулась.

— Боюсь, мы оба заснули, пока ждали вас, — улыбнулась девушка. — Ну как, достали молока?

— Полпинты, — ответила женщина, вытаскивая бутылку из-под своей шали, — и еще совсем немножко микстуры. Люди говорят, что скот совершенно отощал, так как прошлой зимой очень не хватало зерна и сена для прокорма. Один человек на рынке утверждает, что королева все корма отправила в Австрию, своим соотечественникам.

— Я уверена, что все эти сплетни — чистейшая ложь, — возразила Аме. — Что это был за человек?

— О, это был честный человек, — ответила Рене. — Думаю, он служит в Пале-Рояле.

— Так он служит у герцога де Шартре! — воскликнула девушка. — Тогда можете не сомневаться, он лжет.

— Герцог де Шартре — чудесный человек, — взволнованно начала спорить с ней женщина. — Некоторые люди говорят, что он обязательно станет королем Франции, а когда это случится, то у нас в стране сразу все переменится, можете быть уверены в этом.

— Я уверена только в одном, — ответила ей Аме, — этот вельможа — отвратительный и гнусный человек.

А знаю я это потому, что встречалась с ним.

— Так вы знакомы с самим Филиппом де Шартре! — Глаза у женщины округлились от удивления. — Я обязательно должна сказать об этом Франсуа. Он тоже знаком С герцогом. И Франсуа считает его прекрасным человеком: настоящий принц, говорит муж; именно такой человек, за которым охотно последуют другие люди.

Что-то вдруг насторожило Аме, и она решила не особенно упорствовать в развенчании герцога де Шартре.

Маленький Жан избавил девушку от необходимости отвечать на последнюю тираду Рене, так как он очнулся от своего непродолжительного сна и вновь принялся голосить, да еще, пожалуй, погромче прежнего.

— Позвольте-ка я дам ему молока, — проговорила женщина, после чего забрала малыша из рук девушки с таким видом, будто ее обидело слишком долгое молчание младенца в тот момент, когда он находился у девушки.

Но молоко так же мало помогло маленькому Жану, как и вино, которое мать давала ему прежде; ему, правда, удалось сначала сделать несколько глотков, но потом его вновь стошнило. После нескольких безуспешных попыток всеми способами дать молока своему ребенку женщина окончательно расстроилась и горько расплакалась от безысходности.

— Он ведь болен, — всхлипывая, причитала она. — Вы сами видите, что он болен. Ах, мой маленький сыночек, что я буду делать, если ты помрешь?

— Послушайте, он очень слаб и истощен от постоянного и долгого недоедания, — проговорила Аме, — но поверьте, нет никаких причин считать, что все безнадежно и ему не станет лучше, если будет обеспечен надлежащий уход. Я немного разбираюсь в медицине, потому что в свое время от случая к случаю помогала в аптеке при монастыре, в котором временно проживала. И если бы вы смогли достать где-нибудь цветков липы, душистой воды из цветов апельсина, немного сиропа из сока вяза и два вида трав, названия которых я напишу вам на листке бумаги, то, надеюсь, ваш малыш уснул бы, а после сна вы должны будете дать ему горячего мясного бульона, а не холодного молока, которое, очевидно, ему пришлось совершенно не по вкусу.

Какое-то время Рене внимательно прислушивалась к словам девушки, но потом на лице женщины появилось выражение какого-то мрачного отчаяния.

— Святая Мария! А как вы думаете, где и, главное, каким образом я смогла бы достать такие вещи? — со злостью в голосе спросила она у девушки. — Ведь все лекарства стоят больших денег, так же как и питательный мясной бульон, а мой малыш может есть и пить только то, что есть у нас с мужем, а в этом доме, как сами видите, нет сейчас ничего, кроме хлеба.

Аме задумалась на мгновение и быстро решила, что можно сделать в сложившейся ситуации. У нее не было при себе драгоценностей, а ее платье, хотя и стоило громадных денег, в этом квартале Парижа продать кому-нибудь будет очень трудно. Но тут девушка вспомнила о пряжках на своих туфлях. В эти пряжки были вправлены не бриллианты, как у герцога Мелинкортского, а всего лишь испанский хрусталь, но у сапожника можно было бы выторговать за них несколько луидоров.

Пригнувшись, Аме немедленно отстегнула пряжки от туфель.

— Вот, возьмите эти пряжки, — проговорила она, отдавая их Рене. — Продайте их кому-нибудь, и я думаю, что вырученных денег будет вполне достаточно для покупки лекарств, а может быть, останется и для приобретения цыпленка для бульона.

— Как, вы хотите сказать?.. — недоверчиво начала женщина, и когда руки ее уже почти дотронулись до пряжек, Рене вдруг резко отдернула их назад. — Но что скажет на это Франсуа? — забеспокоилась она. — Если мне и повезет достать денег, то он обязательно заберет их себе.

— Нет никакой необходимости говорить ему что-нибудь об этом, — успокоила женщину Аме. — Если вы поспешите, то успеете продать пряжки и вернуться домой с лекарствами раньше, чем он появится здесь. Кроме того, подумайте, ведь ваш ребенок болен, и поэтому все деньги должны пойти только на его лечение и питание.

— Это могло бы спасти жизнь моему малышу, — прошептала Рене, словно споря со своей совестью; затем поспешно, будто опасаясь, что девушка может изменить свое решение, женщина выхватила пряжки из ее рук.

— Дайте мне листок бумаги, — попросила Аме, — и я напишу вам названия трав.

Листок бумаги, который женщина извлекла из кухонного шкафа, как успела заметить девушка, представлял собой памфлет, посвященный королеве. Примитивный и непристойный, нарисован он был, однако, весьма искусно, но раскрашен довольно неумело. И даже для Аме, которая очень мало знала о таких вещах, было совершенно очевидно, что все эти пасквили будут обязательно прочитаны, хотя бы из простого любопытства, каждым, кому попадут в руки, — Откуда это все берется? — спросила девушка, имея в виду памфлет.

— Франсуа получает деньги за то, что раздает их, — беспечно ответила Рене.

Девушка ничего не ответила ей. Аме перевернула памфлет так, чтобы на чистой стороне листа можно было написать названия тех трав, которые потребуются для приготовления лекарства. Из камина Рене принесла ей небольшой уголек, который можно было использовать вместе грифеля.

— Так что же, Франсуа получает жалованье у герцога де Шартре? — спокойно спросила Аме, когда закончила писать.

— Не всегда и очень мало, — ответила ей женщина. — Правда, он иногда получает какие-то приказы из Пале-Рояля, и в этом случае ему платят хорошее вознаграждение за выполнение различных поручений; но он ведь не один, много ему подобных. Иногда нам приходится ждать по несколько недель, прежде чем в доме появится хотя бы су.

Аме отдала ей листок бумаги.

— В аптеке попросите все это и обязательно проследите за тем, чтобы эти травы разложили по отдельным пакетам.

Нервным движением женщина взяла листок и сложила его несколько раз. Было совершенно очевидно, что она не умела читать. Затем, крепко зажав в кулаке пряжки, она поспешила покинуть дом. Когда Рене ушла, Аме оставалось только сидеть и слушать всхлипывания ребенка. В этот раз маленький Жан, по-видимому, не имел ни малейшего намерения спать, и девушке, как она ни старалась, никак не удавалось утихомирить младенца.

Он был болен, да к тому же еще и голоден, и решил, что об этом должен знать каждый. Да и в самом деле, ведь у него не было иной возможности выразить свой протест против тех условий, в которых его содержат родители.

Пока девушка успокаивала и качала ребенка, мысли ее были заняты теми сведениями, которые она почерпнула из разговора с Рене. Итак, это именно герцог де Шартре организовал и осуществил ее похищение! Она могла бы предположить, что его действия являлись местью герцогу Мелинкортскому за то, что тот в свое время ускользнул от него.

Филипп де Шартре был слишком опасным человеком, было абсолютно ясно, что мстительность этого вельможи не имела границ. Аме вспомнила о том памфлете, который только что прочитала, и ей стало плохо. Человек, который считает для себя возможным писать в такой ужасной манере о собственной королеве, скорее всего, не остановится ни перед чем. Девушку охватил такой ужас, какого она не испытывала еще ни разу в жизни.

Во что выльется ненависть герцога де Шартре в будущем? Ее охватила тоска по герцогу Мелинкортскому, и это чувство, казалось, жгло все ее существо словно огнем.

Она вспомнила о его силе и смелости, когда они в дремучем лесу столкнулись лицом к лицу с Германом Глобером.

Потом она мысленно вернулась к тому, как они бежали из замка герцога де Шартре, как в гостинице в Шантильи герцог Мелинкортский перехитрил тех священников, которые были отправлены кардиналом де Роганом на ее розыски. До сих пор он всегда являлся вовремя, чтобы спасти ее от грозившей беды.

А теперь она осталась совершенно одна, и его нет рядом. Девушка закрыла лицо руками. Что ждет ее? Она обязательно должна держаться смело, потому что именно этого ждал бы от нее герцог Мелинкортский, окажись он здесь. А потом у нее мелькнула мысль, что не бывает таких обстоятельств, когда совершенно невозможно убежать, да и его светлость может узнать, где она находится, и освободить ее. Аме вдруг вспомнила слова графа Акселя Ферзена, которые услышала прошлым вечером:

Вера, любовь и надежда,

Вы вновь едины, как прежде.

И все три слова сейчас переполняли сердце девушки.

Ее вера в господа, ее любовь к герцогу Мелинкортскому и ее надежда на счастье. Да и как бы они могли оставить девушку в момент серьезного испытания?

Ее неотступно мучила мысль: а не является ли то, что произошло, наказанием ей за побег из монастыря и отказ выполнить приказ кардинала? Потом, обдумав свое положение, она поняла: чтобы ни случилось с ней в будущем, она всю оставшуюся жизнь будет благодарить судьбу за то, что ей выпало счастье встретить герцога Мелинкортского и познать любовь. Пусть даже она умрет сегодня, пусть должна будет провести остаток отпущенных ей дней жизни в тюрьме, все равно, какие бы беды ей ни грозили, она никогда не отречется от той любви, которая захватила всю ее душу.

Любовь в понимании девушки была чистым и светлым чувством, она должна быть совершенно бескорыстной и ничего не требовать взамен. И поэтому она ничего не желала для себя, кроме возможности любить и верно служить тому человеку, которому было отдано ее сердце с первой встречи.

— Спасибо тебе, господи, спасибо… Благодарю тебя, — шептала Аме. Когда девушка молилась, душу ее охватывало неземное чувство, она обращалась к богу, говорила с ним, забывая о том, где находится; и сейчас она забыла о грязи и холоде, о плачущем младенце и о своих закованных в кандалы ногах. Там, где в это мгновение витала ее душа, обретали только свет, мир, который пронизывал все остальные понятия, и любовь, частью которой является всякая иная любовь.

На землю ее вернула Рене, которая поспешно вбежала в Дом, — бледные щеки разрумянились, темные глаза женщины лихорадочно блестели от возбуждения.

— Двести франков! — объявила она наполненным благоговением голосом. — Я получила за пряжки двести франков!

— Очень рада за вас, — поздравила ее девушка. — А лекарства вы купили?

— Да, я купила все, что вы говорили, и еще цыпленка.

Продавец отдал мне дешево, потому что он оказался не очень жирным.

— Хорошо, тогда ставьте цыпленка варить, а все лекарства несите сюда, чтобы я могла приготовить снадобье. Мне еще потребуется горячая вода и две-три чашки.

Как же долго пришлось объяснять и тяжело было заставить Рене понять, что чашки обязательно должны быть чистыми, а вода — кипяченой. Однако в конце концов Аме добилась успеха и, потребовав еще и чистую ложку, она собственноручно дала лекарства маленькому Жану.

Будучи смешанным с душистой апельсиновой водой, лекарство было сладким, и малыш пил его жадно, немедленно прекратив свой плач, как только его губ коснулась первая капля.

— Смотрите-ка, как ему понравилась эта микстура! — обрадованно воскликнула Рене. — Знаете, ведь у него никогда еще не было такой вкусной пищи.

— Это не еда, Рене, — строго предупредила ее девушка. — И вы должны будете давать ему эту микстуру только в том случае, если он заболеет. Ни в какое другое время не давайте ребенку лекарства. Вы понимаете?

Как и предполагала Аме, после дюжины ложек лекарства малыш крепко уснул. Спал он абсолютно спокойно, и Рене снова и снова повторяла, что все это не иначе, как чудо.

— Как только ребенок проснется, первое, что он захочет бульон из цыпленка, — сказала ей девушка и попыталась рассказать ей, как следует правильно готовить цыпленка, посоветовала варить бульон на медленном огне, чтобы в жидкости остались все ценные вещества.

Это показалось ей самым трудным делом из всех, которыми она занималась когда-либо прежде, потому что, оставаясь прикованной к стене, девушка могла только давать указания, что и как делать, а Рене оказалась на редкость бестолковой и нерадивой ученицей, и это при том, что она, как и все француженки, обладала природным даром вкусно готовить.

Когда Рене покупала цыпленка, она не забыла раздобыть заодно и лука, немного чеснока и несколько крошечных грибов.

— Если бы только у нас каждый день была пища вроде этой! — воскликнула Рене, присев около камина. — Но что я могу купить на су, кроме куска хлеба?

— Вы обязательно храните те деньги, которые оставлены на питание для маленького Жана, — продолжала наставлять женщину Аме. — Ни в коем случае не тратьте их ни на что другое. Обещаю, что ни за что не скажу вашему супругу о том, что у вас есть эти деньги. Потому что они принадлежат только малышу. Запомните, я отдала свои пряжки ему, а не вам.

Аме вовсе не хотела подстрекать Рене ко лжи, но в то же время она прекрасно понимала, что Франсуа принадлежал к тому типу мужчин, которые стараются принести в свой дом как можно меньше. Девушка сделала это заключение на основании того, что ей удалось подслушать в ходе беседы Франсуа с тем человеком, который помогал ему в похищении; ведь он тогда положил в свой карман какую-то сумму денег, но, когда позже уходил на целый день из дома, не оставил своей жене ничего, кроме куска хлеба.

Маленький Жан проснулся, выпил немного куриного бульона, после чего снова уснул. Кожа его на ощупь стала прохладней, из чего следовало, что, как и предполагала Аме, травы своим действием постепенно способствовали выздоровлению.

— Кто бы мог подумать, что какая-нибудь аристократка, вроде вас, может столько знать о детях, — проговорила Рене.

— Далеко не все аристократы — негодяи, — ответила ей девушка. — Некоторые из них очень порядочные люди. И если бы это было не так, Франция никогда не стала бы такой великой державой, какой она является на сегодняшний день.

— Но ведь мы, французы, сейчас голодаем, — не согласилась с ней Рене.

И абсолютно бесполезно было пытаться убедить эту женщину в чем-либо ином, так как она воспринимала только то, что приносило ей невзгоды, видела только свои собственные беды; а единственным человеком, от которого, по ее представлению, можно было ждать помощи, если вообще следовало надеяться на помощь, был герцог Филипп де Шартре.

Когда Франсуа вернулся домой, уже стемнело. Жан спал, и Рене понесла его по приставной лестнице наверх, в кровать из лохмотьев и соломы, в которой спали она и ее муж. Аме наотрез отказалась от всякой еды, кроме куска хлеба, который запила глотком вина из бутылки, оставленной Франсуа за завтраком, причем скорее из опасения пить грязную воду, которая вытекала из насоса, стоявшего посреди улицы, чем из желания ощутить вкус вина.

Своему мужу на ужин Рене припасла ломоть хлеба и кусок колбасы, который она приобрела в лавке, расположенной через несколько домов от их жилища.

— Я всегда должна иметь в доме немного какой-нибудь еды, иначе Франсуа может не на шутку разозлиться, — объяснила она девушке, — но я ни за что не дам ему съесть цыпленка, который предназначается моему маленькому Жану. Его я сохраню, чтобы утром покормить ребенка.

Однако Франсуа, очевидно, уже успел где-то поужинать еще до прихода домой. Скорее всего, за ужином он еще и немного выпил; и, хотя пьяным он не был, вино сделало его жизнерадостным и не в меру разговорчивым.

— Убери эту дрянь от меня, — проговорил он, отодвигая от себя колбасу. — Сегодня ночью мне предстоит одна работенка. Посмотри-ка лучше, что я принес. Не правда ли, они забавные, а?

Он вытащил толстую пачку памфлетов из своего кармана и бросил ее на стол. Потом он вытащил из пачки один лист и бросил его девушке. У Аме не было ни малейшего желания даже смотреть на него, но затем она решила, что отказаться было бы грубостью с ее стороны. Но когда девушка взяла этот листок в руки и посмотрела, что на нем изображено, Аме непроизвольно вздрогнула и почувствовала, как к лицу ее прилила кровь, а сердце забилось так, что она чуть не задохнулась.

С листка, который был еще влажным после печати, на нее смотрела грубая карикатура на нее, где она изображалась завернутой в английский национальный флаг.

Бесстыдная, порочная и унизительная пачкотня; не было никаких сомнений в личности тех людей, которые были изображены на карикатуре вокруг нее. Не составляло ни малейшего труда узнать королеву, кардинала, герцога Мелинкортского, шведского короля и графа Акселя Ферзена.

Придя в состояние неописуемой ярости, Аме после нескольких мгновений неловкого молчания скомкала этот памфлет и швырнула его на пол.

— И как только люди осмеливаются печатать такую клевету! — воскликнула она, вскочив на ноги. — Все это несправедливо, безнравственно и лживо. Взгляните на меня, неужели вы верите в то, что я могла бы делать подобные вещи, а?

Она смело взглянула в глаза Франсуа, когда тот навис над ней, и он не смог выдержать ее взгляда, наполненного негодованием.

— А кого это волнует? — спросил он, пожав плечами.

— Вам должно быть стыдно; человек вроде вас, имеющий жену и ребенка, разносит повсюду такую грязь, — горячилась Аме. — Неужели в вас не осталось ни капли благопристойности, самоуважения, что вы должны зарабатывать себе на жизнь таким образом?

— Послушай-ка ее, — проговорил Франсуа, обращаясь к Рене, и ткнул пальцем себе за плечо. — У аристократов всегда много чего найдется сказать, если кто-либо прижмет их посильнее. Сегодня вечером она покричит от души!

— Что ты имеешь в виду? — спросила Рене.

— Только то, что ее существование на этом свете завершается. Мне уже отдан приказ.

Он сделал рукой характерный жест, и внезапно гнев Аме улетучился и она почувствовала страшный озноб.

— Какой приказ? — спросила Рене.

— Бросить ее в реку. А знаешь ли ты, что она будет держать в руках, когда ее вытащат оттуда?

— Неужели ты хочешь сказать, что должен утопить эту девушку? — спросила Рене.

— Я, кажется, сказал, что должен бросить ее в реку, разве не так? — возразил ей Франсуа. — И если она умрет до того, как попадет в реку, то не будет считаться, что я утопил ее.

— Я тебе уже говорила, еще в прошлый раз, что больше не потерплю этого! — закричала Рене.

— А кого заботит, что ты болтаешь? — спросил Франсуа, но уже более миролюбиво. Вино делало его более добрым.

— Ну так вот, я не желаю иметь ничего общего с убийцей, и тебе это хорошо известно, — угрюмо ответила Рене. — Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко и найдешь свой конец на гильотине ; сам тогда убедишься, права лия была!

— Пусть сначала попробуют поймать меня, — похвастался Франсуа. — Вот потому-то всегда и посылают за мной, когда намечается какое-нибудь дельце. Самоубийство; когда ее вытащат из реки, она будет похожа на обычную самоубийцу. А знаешь почему? В этом-то и заключается весь смысл шутки.

— В чем же? — спросила Рене.

— Она совершит самоубийство из-за этого памфлета.

«Бедная дамочка, — скажут они, — она так сильно расстроилась из-за прочитанного в памфлете, что потом пошла и бросилась в реку». Сама бросилась! Ну что, разве это не самая забавная шутка из всех, что ты слышала в последнее время?

Франсуа откинулся на спинку стула, и его грубый хохот прокатился по комнате, многократно отражаясь от стен.

Глава 11

Хьюго, завтракая, как всегда, в семь утра, немедленно встал из-за стола, когда в комнату вошла леди Изабелла. Лицо ее было очень бледным, а вокруг глаз обозначились темные круги.

— Как я могу спать? — проговорила она в ответ на вопрос, который прочитала в глазах Хьюго. — Я лежала и никак не могла заснуть, все время думая, что же такое могло случиться с нашей девочкой, а когда я позвонила горничной, та сообщила мне, что вы находитесь внизу, а Себастьяна не было дома всю ночь. Где он может быть?

— У меня нет даже самого отдаленного предположения, — ответил Хьюго. — А почему бы вам не сесть сюда, за стол, и не позавтракать со мной?

Изабелла вздрогнула от этого предложения.

— Я не смогу проглотить ни кусочка, но, если хотите, можете предложить мне чашку кофе.

Хьюго позвонил и распорядился, чтобы лакей принес свежий кофе. Изабелла беспокойно прошлась по комнате и подошла к окну. На ней был надет мягкий муслиновый халат, а кружевная белая накидка вокруг плеч подчеркивала белизну ее чистой кожи. Хьюго наблюдал за Изабеллой, но она не замечала томления в его глазах.

Прохаживаясь по комнате, леди Изабелла прикоснулась к вазе с цветами, поправила криво висевшую картину, взяла книгу, а потом положила ее на место. Было совершенно очевидно, что мысли ее витали где-то в другом месте.

— Успокойтесь и сядьте, — взмолился наконец Хьюго.

Изабелла подчинилась ему, присела, подперев подбородок ладонями, и взглянула на него с таким несчастным видом, что у него возникло непреодолимое желание найти слова, которые могли бы утешить ее.

В комнату вошел лакей с подносом, на котором стояли серебряный кофейник с ароматным кофе и блюдо с закусками к завтраку: горячие булочки, желтые кружочки свежего масла, чашка с мелкой ярко-красной лесной земляникой и тарелочка с грибами. Изабелла попросила налить ей чашку кофе, но отказалась от всего другого.

После того как лакей вышел из комнаты, она обратилась к Хьюго:

— Где же сейчас может быть Себастьян? Вы не думаете, что с ним тоже что-нибудь случилось?

— Нет, конечно, не думаю, — ответил Хьюго. — Прошлым вечером он отправился с визитом к кардиналу, пытаясь получить у него аудиенцию, но его преосвященство обедал где-то у своих друзей, поэтому в полночь Себастьян отправился во дворец принца де Рогана, где собирался дожидаться его возвращения домой.

— Так, значит, он не поверил послу?

— Нет, он был уверен, что посол говорил правду о том, что кардиналу ничего не известно об исчезновении девушки, но всегда есть вероятность ошибки при ведении переговоров через третьих лиц. Да и где бы мы еще могли искать Аме?

— А в самом деле, где? Ах, дорогой, все так, к большому сожалению, запутано, я очень беспокоюсь о судьбе Аме. Она слишком порядочна, слишком добра, чтобы могла остаться один на один с этим миром, в котором могут твориться страшные вещи.

— Своими переживаниями вы все равно делу не поможете, — сказал Хьюго. — Мне больно смотреть, как вы побледнели и какой у вас усталый вид.

— Я знаю, что ужасно выгляжу, — воскликнула Изабелла, — но не вижу ни малейшей необходимости напоминать мне об этом!

— Что вы, у вас прекрасный вид, — ответил Хьюго, и голос его звучал глухо.

Изабелла удивленно взглянула на него:

— Что с вами, Хьюго? Думаю, это первый комплимент, который я услышала от вас за все время нашего знакомства. И, наверное, в первый раз я не услышала критических ноток в вашем голосе.

— Обычно вокруг и так много людей, твердящих о том, как вы прекрасны, так что не было никакой нужды и мне вливаться в их ряды, — ответил Хьюго немного обиженным тоном.

На губах Изабеллы появилась легкая усмешка.

— Смешно! Начинаю думать, что я наконец и на вас произвела впечатление, — воскликнула она. — Одному господу известно, сколько я потратила на это усилий.

— Хотелось бы верить вам.

— Уверяю вас, что это чистая правда, — заверила его леди Изабелла. — Я достаточно тщеславна, чтобы обидеться на любого, кто видится со мной так же часто, как вы, и остается стойким и неподдающимся моим чарам.

— Другими словами, вы полагаете, что каждый мужчина, оказавшийся рядом, должен немедленно превращаться в вашего презренного раба? — резко проговорил Хьюго.

— Ну вот, опять вы стали ужасным человеком, — обиженным тоном проговорила Изабелла, а потом в ее глазах внезапно заблестели слезы. — Ну как вы только можете говорить мне грубости в такой момент, когда я страшно расстроена из-за исчезновения Аме? Я провела такую кошмарную ночь, которой, боюсь, будет достаточно, чтобы у меня преждевременно появились морщины и седина в волосах.

Слезы и глубина переживаний в ее голосе, казалось, на какое-то время парализовали Хьюго. Он посмотрел на нее так, будто увидел в первый раз, а потом губы его вдруг зашевелились, словно Хьюго изливал потоки слов, чтобы объяснить Изабелле причину их размолвки. Но прежде чем он успел издать один звук, хотя бы прошептать имя Изабеллы, дверь в комнату распахнулась и на пороге появился герцог Мелинкортский.

Изабелла вскрикнула и вскочила на ноги.

— Себастьян! Вот и вы наконец! Где вы пропадали?

Что вам удалось узнать? Нашли вы Аме?

Она молниеносно задавала вопросы один за одним.

Герцог только отрицательно покачал головой и, пройдясь по комнате, сел за стол. В бледном свете, проникающем через окно, он выглядел усталым и утомленным. Его камзол и бриджи были измяты, к высоким сапогам прилипла грязь. Видя, что Хьюго смотрит на него в немом изумлении, герцог проговорил сухо:

— Вы должны простить меня за этот вид. Ночью мне пришлось совершить долгий путь пешком.

— Пешком? — воскликнула Изабелла.

— Да, пешком, — ответил герцог. — Я и понятия не имел, что трущобы Парижа могут оказаться столь отвратительными, что лачуги, которые располагаются вдоль набережной, считаются пригодными для жилья.

— Но как вы оказались в таких местах? — спросила Изабелла. — Умоляю, расскажите нам все с самого начала!

Герцог вздохнул.

— Это будет история моей полной неудачи, — проговорил он, — но позвольте мне сначала поесть и чего-нибудь выпить.

Хьюго вскочил с места.

— Пожалуйста, простите меня, Себастьян, — извинился он перед герцогом. — Просто я очень внимательно слушал вас и забыл позаботиться о вас. Вы будете вино или кофе?

— Пожалуйста, велите подать вина, — ответил его светлость. — А кроме того, я уже сам распорядился, чтобы слуги принесли чего-нибудь поесть. Я очень проголодался, у меня такое чувство, словно прошло уже много лет с тех пор, как я вышел из дома.

— Но почему вы шли пешком? — удивилась Изабелла. — Разве нельзя было нанять экипаж?

— Если бы я появился в тех местах в карете да еще запряженной четверкой лошадей, меня там неминуемо забросали бы камнями, — ответил герцог. — Я находился среди парижской черни и наслушался от них таких разговоров, которые заставили меня содрогнуться от страха не только за судьбу короны, короля и королевы, но также за будущее каждого благородного человека или «аристократа», как они называют их сами, в любом уголке Франции.

— Вы действительно надеялись найти Аме в этих местах? — спросила Изабелла.

— Я думал, что там найду ее быстрее, чем в любом ином месте, — ответил он.

— Так вы больше уже не подозреваете кардинала де Рогана? — уточнил Хьюго.

Герцог отрицательно покачал головой.

— Уже нет, — ответил он. — Я поверил ему, когда он заявил, что совершенно ничего не знал о похищении Аме.

Я всегда могу определить, когда человек лжет, поэтому я абсолютно уверен, что кардинал говорит правду, когда он, во-первых, дал мне честное слово благородного человека, а затем поклялся и как священник, что не имеет ни малейшего представления о том, что девушку похитили.

— Был ли он любезен с вами, Себастьян? — полюбопытствовала леди Изабелла.

— Безусловно. Он принял меня с большим достоинством и с той мерой дружелюбия, которая позволила мне довериться ему, — ответил герцог. — Сначала мы оба избегали касаться того инцидента, который произошел у него во дворце в тот памятный вечер, но потом, когда я уже собирался уходить, кардинал сказал мне следующее:

«Надеюсь, что ваша подопечная будет возвращена вашей светлости быстро и абсолютно невредимой.

Я много думал над тем, что она сказала мне в ту памятную ночь, и не уставал удивляться: неужто эта юная девушка обладает способностью глубже вникать в суть вещей, чем это дано обычным людям?»

— А затем, — продолжал герцог, — словно пожалев о том, что заговорил на эту тему, кардинал добавил:

«И все-таки я в высшей степени доверяю графу Калиостро. Он — один из посвященных. Однако его мистические возможности, разумеется, находятся вне пределов понимания большинства обычных людей, с которыми ему приходится общаться».

— И что же вы ему на это ответили? — поинтересовалась леди Изабелла.

— В тот момент я был не готов возвращаться к этому вопросу, а потому просто откланялся, — ответил герцог. — Но я вернулся из дворца его преосвященства с твердым убеждением в том, что этот пресловутый Калиостро просто загипнотизировал кардинала, подавив все лучшие качества его натуры. Теперь его преосвященство верит в чудотворную силу этого шарлатана, но я уверен, что в глубине его сердца остается тревожная мысль, что если такие люди и являются чудотворцами на самом деле, то источник их магической силы отнюдь не божественного происхождения.

— Ну так, если кардинал непричастен к похищению Аме, тогда кто же? — спросил Хьюго.

— Я думаю, что могу ответить на ваш вопрос, — ответил герцог Мелинкортский. — Теперь можно точно сказать, что она была похищена по приказу герцога де Шартре.

— Боже праведный! Но зачем ему заниматься такими делами? — воскликнула Изабелла.

— Пока я бродил всю ночь по парижским трущобам, узнал много чего об этом человеке, — ответил его светлость, — и теперь я столкнулся с очень большими трудностями: как мне совместить то новое, что стало известно о нем сейчас, и свое собственное мнение, которое я составил о Филиппе де Шартре после наших встреч. Но в одном я уверен совершенно точно: герцог де Шартре привел в действие огромные массы людей столь ужасных, столь сокрушающей силы, которые, без сомнения, похоронят и его самого.

— Перестаньте говорить загадками, Себастьян, — с недовольным видом потребовала леди Изабелла, — и лучше расскажите нам, что вы имеете в виду.

— Мне и самому хотелось бы найти подходящие слова, чтобы описать вам то новое, что мне удалось узнать, — сказал герцог. — Прежде всего хочу заметить, что идею мне подал его преосвященство, когда, убеждая в своей полной непричастности к похищению девушки, спросил: «А у вас лично, ваша светлость, и у мисс Корт были враги в Париже?»

— Когда он задал вопрос, — продолжал герцог Мелинкортский, — я понял, что он подозревает какого-то конкретного человека, я в то же мгновение подумал о герцоге де Шартре. Во Франции я могу считать своим врагом только Филиппа де Шартре. Полагаю, что он не слишком обрадовался тому, что мне удалось сбежать из его замка.

— Да, но все же похищение молодой девушки слишком жестокая месть, — проговорил Хьюго.

— Я целиком согласен с вами, — ответил его светлость, — но тем не менее это вполне соответствует тому, о чем нам доводилось слышать, причем дела совершаются не только им лично, но и его приспешниками. От людей, с которыми мне пришлось общаться этой ночью, я узнал, что герцог де Шартре является только ширмой для деятельности многочисленной группы мужчин и женщин, являющихся гораздо более опасными и жестокими, чем он.

Герцог де Шартре — поверхностный, самовлюбленный, полный самомнения эгоист, — продолжал герцог Мелинкортский, — но те, кто скрываются в тени его богатства и общественного положения, имеют то, чего Филипп де Шартре никогда не будет иметь, проживи он на земле хоть миллион лет, — разум. Изощренные и хитрые интриганы, они используют ум для того, чтобы замышлять и претворять в жизнь свои планы, неважно, какими бы дьявольскими они ни были по содержанию. Именно эти люди представляют настоящую опасность для Франции, так как они свою конечную цель видят не в окончательной победе герцога королевской крови или малопопулярной королевы, а в полном разрушении и распаде законов и порядка в масштабах целой страны.

— Но что общего со всем этим может иметь Аме? — удивленно спросила Изабелла.

— Она является последней фавориткой в Париже, принятой при королевском дворе и обласканной самой королевой, а имя королевы сейчас у каждого на устах; но прежде всего она — моя подопечная.

Герцог замолчал. В комнату вошли два лакея, которые внесли множество блюд с горячей пищей. Его светлость налил себе еще бокал вина и замер, ожидая, пока слуги покинут комнату, чтобы продолжить свой рассказ.

— То, что я вам говорю сейчас, в какой-то мере является моим предположением. Мне больше нечего сказать, я не могу привести ни единого факта, который подтвердил бы мои подозрения, и все-таки я полностью уверен в том, что они в основном соответствуют истине. Герцог де Шартре был раздосадован тем, что мне удалось выскользнуть из его чрезвычайно хитро задуманной ловушки. Он открыто выступал против меня, рассказывал окружавшим его людям всякие небылицы, из-за чего привлекал их внимание ко мне лично и к моей пользовавшейся популярностью подопечной. А это было как раз то, что и требовалось. Все это не раз можно было наблюдать и в прошлом. Филипп де Шартре бросал первым камень, будоража гладкую поверхность воды и создавая возмущение, которое кругами расходится потом от центра во все стороны.

— Продолжайте! — поторопила герцога Изабелла.

— А далее я могу только предположить, что среди множества людей, составляющих окружение герцога де Шартре, нашелся один, который и предложил идею похищения Аме. Причем сам герцог может знать об этом, а может и оставаться в полном неведении, но она тайно похищена, и если наша девочка находится сейчас во власти тех людей, которых я подозреваю, мне остается только молиться о том, чтобы смерть пришла к ней как можно скорее.

Когда герцог Мелинкортский произносил последние слова, голос у него задрожал. В комнате воцарилась пугающая тишина, а потом Изабелла в отчаянии закрыла лицо руками. Хьюго внезапно вскочил со своего места, кулаки его сжались изо всех сил.

— Боже правый, Себастьян! Что вы такое говорите?

Как вы можете сидеть здесь и говорить подобные вещи?

Его светлость оттолкнул от себя тарелку, встал из-за стола и подошел к окну. В течение нескольких мгновений он простоял там, повернувшись спиной к Изабелле и Хьюго, глядя в окно на залитый солнечным светом сад.

— После того, как этой ночью я покинул дворец кардинала де Рогана, — проговорил он наконец, — мне захотелось побывать в Пале-Рояле. Я пытался встретиться там с герцогом де Шартре, но его, как выяснилось, уже не было в Париже. Он уехал в провинцию. Как мне сообщили его приближенные, герцог уехал из города еще позавчера, и поэтому он наверняка никак не мог увезти Аме с собой.

— А потом, — продолжал герцог Мелинкортский, — мне в голову пришла идея разузнать все, что было в моих силах, о том, что творится в районе Пале-Рояля и в бедных кварталах Парижа, из которых оппозиция черпает такую громадную поддержку. И вот остаток этой ночи я провел в исследовании, на что должна быть похожа преисподняя. Да, Хьюго, преисподняя, причем я сейчас имею в виду не теоретическое значение этого слова.

Мне удалось побывать в подсобных помещениях книжных лавок, — рассказывал он, — где продаются памфлеты. Я разговаривал с людьми, которые торгуют клеветой, а также с теми, чей доход зависит от того, насколько гнуснее будет их обман. Я сидел рядом с теми, кто макает свои перья в грязь, чтобы сделать мерзкий рисунок.

Разговаривал с головорезами, чьим занятием было распространять все эти листовки, карикатуры и памфлеты.

— В своих поисках, — продолжал герцог Мелинкортский, — мне приходилось заходить в публичные дома, которые герцог де Шартре открыл в Пале-Рояле. А поговорив с женщинами, я узнал такие вещи, которые даже у такого сведущего человека, каким можно было считать меня, вызывали приступы удушья и тошноты. После того, как я решил, что Пале-Рояль больше ничего нового мне не сообщит, я отправился на улицы. Могу заверить вас только в одном: Париж погряз в своем растлении до такой степени, что ни я, ни, как полагаю, любой другой человек моего положения даже вообразить себе не сможет.

— И вам так и не удалось найти Аме? — со слезами в голосе спросила Изабелла.

— Нет, отыскать Аме я так и не смог, — проговорил его светлость, — но все, с кем мне довелось встречаться в тех местах, не выразили ни малейшего удивления тем фактом, что кто-то мог бесследно исчезнуть в этом городе. Преступление стало обычным явлением в Париже, и вопрос всегда упирается только в одно — в цену.

— Себастьян, мы обязательно должны найти Аме. Вы не можете оставить все, как есть!

— Оставить? — казалось, это предположение удивило герцога. — Клянусь, Изабелла, у меня нет ни малейшего намерения прекращать поиски Аме. Даже в том случае, если на это уйдет вся моя жизнь, я буду продолжать искать ее до тех пор, пока сурово не покараю тех, кто хоть в малой степени был причастен к ее похищению.

— Бедная девочка! — прошептала леди Изабелла. — Могу представить себе, как она должна страдать, мучиться, как ей страшно и больно, а ведь она, Себастьян, так безумно любила вас!

Губы у герцога сурово сжались, словно Изабелла своими словами дотронулась до самого больного места.

— Она любила вас до самопожертвования, — продолжала Изабелла. — А вы, Себастьян, питали к ней какие-нибудь чувства?

Герцог ничего не ответил, и через некоторое время Изабелла заговорила вновь:

— Будь я на ее месте, ни за что не вынесла бы такого — любить вас так, как она, и не иметь ни малейшей надежды на взаимность. Такая бескорыстная любовь, Себастьян! Прошлой ночью я подумала, что, если бы нам удалось отыскать ее, мы все немедленно могли бы вернуться в Англию. Там вы могли бы жениться на ней и избавить от опасности со стороны кардинала или любого другого врага.

Так как герцог Мелинкортский продолжал хранить полное молчание, леди Изабелла, встав из-за стола, прошла через всю комнату и остановилась перед ним.

— Скажите же мне, Себастьян, — взмолилась она, — пожалуйста, скажите мне, что Аме была вам не безразлична.

И тут же, прежде чем его светлость успел вымолвить слово в ответ, даже прежде, чем он успел повернуть голову, чтобы взглянуть на леди Изабеллу, или пошевелить рукой, к которой она просительно прикоснулась, открылась дверь.

Первым увидел Аме Хьюго! Девушка застыла на пороге: платье измято, испачкано, а кое-где и порвано, волосы в ужасном беспорядке рассыпались по плечам, но глаза буквально светились счастьем, а губы были полуоткрыты от невыразимого восторга.

В то же мгновение, когда у Хьюго захватило дух и он не мог произнести ее имени, будто слова застряли у него в горле, герцог обернулся, но не к леди Изабелле, а к двери. Аме с криком, эхом прокатившимся по комнате и вызвавшим поток слез у Изабеллы, бросилась через всю комнату к Себастьяну и замерла в его объятиях.

— Ах, монсеньор, монсеньор! — проговорила она голосом, дрожащим от переполнявшей ее радости. — Я вернулась, я снова здесь, а думала, что больше уже никогда не увижу вас!

Она прижалась лицом к его плечу, а его светлость крепко обнимал ее, пытаясь одной рукой пригладить разметавшиеся по плечам локоны девушки.

— Аме, вы целы и невредимы! Ах, милая моя! — воскликнула Изабелла. — Благодарю тебя, боже! Слава богу!

Аме вдруг сильно побледнела, словно ее внезапно охватила слабость, а потом, прежде чем поняла, что ей необходимо на что-нибудь опереться, чтобы не упасть, Хьюго подхватил ее на руки и помог сесть в кресло.

— С вами все в порядке, Аме? — спросил герцог.

Голос его был тихим и ласковым, Хьюго успел заметить, как что-то вдруг изменилось в выражении его глаз, и был изумлен, осознав, что во взгляде Себастьяна прочитал нежность.

— Да, монсеньор.

Аме подняла на него глаза:

— Я боялась до отчаяния, думала, что никогда не убегу и когда умру, вы могли бы поверить той лжи, которую они вам могли бы поведать обо мне.

— Что с вами сделали? Где вы были все это время? — спросила Изабелла, сидя в кресле.

Но казалось, что ни герцог, ни Аме ничего не слышала. Они продолжали смотреть в глаза друг другу, и сияние глаз девушки, вызванное обретенным счастьем, отражалось в глазах Себастьяна.

— Я все время думала о вас, монсеньор, — говорила Аме. — И хотела быть такой же смелой, как вы. Я знала, что вам было бы стыдно за меня, если бы я начала рыдать и молить о пощаде, поэтому я молчала, хотя внутри меня жил страх, переполнял ужас, который мог заставить меня закричать и делать такие вещи, которые я никогда бы не сделала при обычных обстоятельствах. И только воспоминания о вас, монсеньор, и о вашей храбрости позволили мне уберечь себя от бесчестья.

— Вы не ранены? — поспешно спросил герцог.

— Теперь, когда я вернулась к вам, со мной уже ничего не случится, — ответила Аме.

Казалось, последние слова замерли на устах девушки.

На самом деле ей можно было бы и не отвечать. Глаза Аме и Себастьяна и так говорили все, что им нужно было знать друг о друге. Удары сердца девушки отзывались ударами сердца в груди его светлости, руки были сплетены.

Теперь во всем мире они были одни и ничто вокруг не существовало. Обо всем остальном они забыли: и о страхах девушки, и об опасностях, через которые ей пришлось пройти, о ее внезапном появлении в этом особняке, об Изабелле и Хьюго, молча взирающих на них. В этом мире для них остались только солнечный свет, теперь более ослепительный, более золотистый, чем когда-либо прежде, и упоение блаженством, охватившим девушку и герцога.

Долго стояли Аме и Себастьян словно зачарованные, им казалось, что они одни во всей Вселенной и время вдруг остановилось; мужчина и женщина, соединенные величайшей силой на небесах и на земле — силой любви.

И лишь голос Изабеллы вернул их к реальности.

— Ваше платье, Аме! — воскликнула она, будто только сейчас заметив состояние наряда девушки. — Что вы с ним сделали? Вы что же, лежали в нем на земле? Оно такое грязное, советую вам подняться вместе со мной наверх и сменить ваш наряд на что-нибудь более подходящее.

— Нет, нет, сначала давайте послушаем рассказ Аме о том, где она была, — возразил Хьюго, но Изабелла решительно покачала головой, не соглашаясь с ним:

— Наша девочка устала до изнеможения. Позвольте же ей сначала переодеться и чего-нибудь поесть, а потом уже она все нам расскажет.

Медленно, с трудом Аме оторвалась от Себастьяна.

— Мне так много надо рассказать вам, мадам и месье Хьюго, — сказала она, повернувшись к Изабелле, — но я была бы очень признательна, если бы вы позволили мне перед этим что-нибудь поесть. За весь прошедший день у меня во рту не было ничего, кроме куска черствого хлеба.

Честно говоря, я очень хочу есть.

— Боже правый, ничего не ела! — повторила Изабелла слова Аме. — Бедная моя! Тогда, конечно, прежде всего вам обязательно надо поесть. А платье может подождать, хотя боюсь, что оно настолько грязное, что обязательно запачкает кресло.

Девушка уселась за стол, и хотя, по ее же собственным словам, была ужасно голодна, ела она с трудом, ограничившись несколькими кусочками омлета и глотком кофе. Она поискала глазами герцога, тот подсел к столу, молча глядя на девушку, погрузившись в собственные мысли.

Хьюго внимательно смотрел на девушку и герцога, понимая, что на тот вопрос, который леди Изабелла задала его светлости непосредственно перед появлением Аме в этой комнате, можно дать однозначный ответ уже сейчас, не дожидаясь, пока Себастьян произнесет хоть слово.

Когда девушка закончила свой завтрак и поставила чашку на стол. Изабелла обратилась к ней:

— Ну все, меня снедает любопытство, очень долго длится ваше молчание. Вы обязательно должны сейчас же рассказать нам, что с вами случилось, или заявляю, что у меня начнется приступ меланхолии, потому что силы мои на исходе.

Аме рассмеялась:

— Не хотите, чтобы я сначала переоделась, а потом уже приступила к своему рассказу? — Видя, что Изабелла уже готова что-то ответить, поспешно добавила:

— Нет, нет, мадам, я пошутила. Конечно, вам хочется поскорее узнать о моих приключениях, вам будет интересно.

— Интересно! — воскликнула Изабелла. — Ну и слова вы нашли, моя милая. Всю ночь меня терзали ужасные предчувствия. А в это время Себастьян ходил по самым злачным местам Парижа, пытаясь отыскать ваши следы.

Да что там говорить, ведь он вернулся буквально за минуту до вашего появления здесь.

— Неужели это так? — спросила Аме.

— Да, все правильно, — ответил герцог.

— Тогда вы наверняка в конце концов нашли бы меня и сами! — воскликнула девушка. — Как было бы чудесно, если бы вы освободили меня оттуда!

— Какая разница, — проговорил герцог, — главное, что вы вернулись домой. Ну а теперь расскажите нам, что с вами приключилось в ту ночь.

Все так же сидя за столом, девушка приступила к рассказу о своих злоключениях. Она поведала им, как была обманута тем господином в садах Трианона, посажена в карету Франсуа и еще каким-то человеком. Потом девушка рассказала о маленьком Жане и его матери, Рене, и как в самый последний момент в лачугу явился Франсуа и сообщил о том, что девушку должны будут убить в эту ночь, а ее тело потом выловят из Сены с отвратительным памфлетом, зажатым в кулаке.

Когда Аме начала рассказывать свою историю, Изабелла вскрикивала от ужаса, но потом, когда девушка рассказывала о новых бедах, постигших ее, ни один из трех слушателей уже не издавал ни звука. Они молча, неотрывно следили за каждым словом ее рассказа, а когда она закончила описывать последнее появление в лачуге Франсуа и его решение убить девушку, в комнате воцарилась тяжелая, гнетущая тишина.

— Когда я увидела памфлет и то, что было на нем изображено, то испытала такое потрясение, что решила покончить с собой, — рассказывала Аме. — Но потом я поняла, что на самом деле просто испугалась грозящей опасности!

— Как все это отвратительно, жестоко и низко! — еле слышно прошептал Хьюго.

— Когда я окончательно поняла, что должна буду скоро умереть, — продолжала свой рассказ девушка, — меня охватил неописуемый страх. Все казалось еще более ужасным, потому что эти люди — Франсуа и Рене — говорили о предстоящем убийстве, как о совершенно обычном, повседневном деле. Они могли бы точно так же решать, куда бы им деть дохлую кошку. Я для них абсолютно ничего не значила. Франсуа отдали четкий приказ, и этот приказ заставлял его действовать соответствующим образом.

У меня появилось желание, — говорила Аме, — кричать и плакать, упасть на колени и молить этого человека оставить мне жизнь. Но потом поняла, что, даже поступив таким образом, я ничего не добьюсь — мое существование не имело для этого человека никакого значения. Я была ненужной и нежелательной вещью, от которой ему требовалось как можно быстрее избавиться, мусором, который надо было выбросить из дома.

Усилием воли я заставила себя сидеть и молчать; затем Франсуа потянулся и зевнул, — продолжала Аме. — Он сказал: «Пора спать». После этих слов Рене кивнула в мою сторону и спросила: «А с ней что будем делать?»

Франсуа встал и, проговорив: «Закончим на рассвете», поднялся по приставной лестнице наверх, в мансарду.

Я слышала, как он устраивался там на полу, — рассказывала девушка, — а потом, подождав немного, Рене задула свечу и последовала за мужем. У меня появилось непреодолимое желание позвать эту женщину и упросить ее, чтобы она освободила меня. Но я понимала, что, как бы ни молила Рене, какие бы слова ни говорила ей, — все будет бесполезно. Я осталась внизу в полном одиночестве, если не считать полчищ крыс, которые вылезли из своих нор и скребли пол; я даже чувствовала, что некоторые из них осмеливаются бегать прямо по моим ногам.

Должна сказать вам, что меня всегда охватывал жуткий страх от одного вида крыс, но тогда, наверное, впервые в жизни, они, казалось, не имели для меня ни малейшего значения — эти крысы будут здесь и завтра, а я должна буду в самом скором времени умереть.

Когда я сталкивалась со смертью, живя в монастыре, — вспоминала девушка, — это всегда вызывало во мне какое-то трепетное чувство, удивление, может быть. Монахини обычно говорили об умерших так, словно смерть открывала тем двери в более счастливую, достойную жизнь. И мне казалось тогда, что и я сама никогда не испугалась бы смерти. Да и покойные монахини выглядели такими умиротворенными и прекрасными. Поэтому я никогда не боялась, как некоторые послушницы, ходить на обряды погребения их тел на монастырском кладбище.

Я всегда думала, — продолжала Аме, — что если когда-нибудь умру, то буду выглядеть так же, как те монахини.

Но, находясь в той лачуге в ожидании скорого конца, я отнюдь не испытывала ни счастья, ни умиротворения.

В тот момент мне безумно хотелось жить. И еще мне хотелось хотя бы раз увидеть вас, монсеньор. Я не могла допустить даже мысли о том, что вы останетесь в полном неведении о моих всех злоключениях, если не считать того, что вам принесут выловленное из Сены мое обезображенное, изменившееся до неузнаваемости тело.

Сказав это, девушка протянула руку, и его светлость крепко сжал ее в своих ладонях. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом Аме продолжила свой рассказ.

— Почти парализованная от страха перед тем, что должно было случиться со мной в самом скором будущем, я никак не могла собраться с мыслями, а потом вдруг осознала, что молюсь. Когда я жила в монастыре, то часто слышала о том, что у господа нельзя просить благ для себя лично, кроме помощи указать путь истинный — в этом случае на молящегося обязательно снизойдет благодать божья.

Поэтому я молилась не о том, чтобы убежать, — объяснила девушка, — не о том, чтобы меня кто-нибудь спас, а лишь о том, чтобы вести себя подобающим образом, когда наступит время испытания, о том, чтобы умереть с честью и достоинством. Молилась я долго — не могу сказать сколько, но очень долго, может быть, несколько часов, а потом я неожиданно услышала какой-то странный звук. Сначала я подумала, что это снова крысы, но потом поняла, что слышу скрип перекладин приставной лестницы, а затем до меня долетел звук чьих-то шагов, приближавшихся ко мне.

У меня появилось желание закричать, и я подавила его, чтобы не показаться трусихой в собственных глазах, и прижала ладони к губам. Кто-то приближался ко мне.

И я поняла, что близится час моей кончины. Вот сейчас, через секунду-другую, я почувствую у себя на горле огромные грубые лапы Франсуа… Господи Иисусе, молилась я, будь милостив ко мне.

Должно быть, я уже молилась вслух, — продолжала рассказывать Аме, — потому что кто-то шикнул на меня и приказал молчать… Это была Рене. Рука ее нащупала мою лодыжку. И как только женщина нашла ее в темноте, я услышала поворот ключа в замке кандалов. Очень осторожно она открыла замок, после чего сняла с меня кандалы.

Я услышала, как она положила цепь с кандалами на пол, потом ее пальцы нащупали мою руку, и женщина подняла меня на ноги. На цыпочках мы осторожно двинулись к двери. Дощатый пол тихо поскрипывал под нашими шагами, и крысы разбегались, заслышав этот скрип. Но, слава богу, никаких других звуков мы не слышали. Наконец мы добрались до двери. Женщина осторожно открыла ее, и я почувствовала, как лица моего коснулся порыв ночного воздуха.

Она прошептала мне: «Удирайте отсюда поскорее», и тут в отблесках света, идущего с лестницы, я увидела ее лицо, — продолжала девушка. — «Спасибо, спасибо вам», — прошептала я в ответ. «Вы были добры к моему маленькому Жану», — лишь сказала она. После этого дверь закрылась, и я осталась на улице совершенно одна.

У меня не было ни малейшего понятия, где я находилась в тот момент, — рассказывала Аме. — Я помчалась бегом по улице и через некоторое время обнаружила, что стою на набережной. Передо мной текла река, широкая и серебристая, — та река, в которую должны были бросить мое бездыханное тело! Я решила бежать вдоль набережной Сены, но потом вдруг увидела каких-то подозрительных людей; это были мужчины, они испугали меня, когда неожиданно возникали из тени домов, слоняясь по набережной, и тут я вспомнила о том, как была одета в эту минуту и насколько странным показался мой вид этим людям.

Внезапно эта река стала вселять в меня ужас — один толчок, и я могла бы оказаться в воде, и тогда Франсуа будет совершенно неповинен в том, что я утонула, — объяснила девушка. — Я метнулась в какую-то боковую улочку. Дома здесь были неказистые и грязные, поэтому я предположила, что внутри они, скорее всего, похожи на ту лачугу, в которой жили Франсуа и Рене.

Вспомнив о Франсуа, — продолжала свой рассказ Аме, — я вновь побежала. Ведь если бы он внезапно проснулся среди ночи и понял, что совершила Рене, то немедленно выбежал бы из дома и отправился на поиски.

Булыжники мостовой больно ранили мои ноги через тонкие подошвы моих бальных туфелек, поэтому мне было очень трудно передвигаться еще быстрее, и все-таки мне удалось это сделать. Должно быть, я пробежала не меньше полумили, у меня перехватило дыхание, да так, что я .никак не могла заставить себя идти дальше. Вдруг я увидела, что за мной погнался какой-то мужчина, я свернула в узкую темную улочку, и через некоторое время он потерял меня из виду. Я выбралась на улицу, где стояли уже более внушительные дома. Да, эти улицы были намного чище, чем те, что в трущобах. У меня мелькнула мысль, что я, должно быть, добралась уже до более приличной части города, но, пройдя еще некоторое расстояние, уперлась в городскую стену и поняла, что выбрала не правильное направление.

Я вновь двинулась в путь, — продолжала свой рассказ девушка, — и потом, когда прошло уже много времени, — а может быть, мне просто показалось — ночь стала постепенно уходить, наступал рассвет! Тогда меня вновь стал терзать страх, но уже совершенно по другой причине.

Я подумала, что если буду и дальше бродить по улицам в таком виде, то, вполне вероятно, могу быть арестована.

Вполне возможно, что это была довольно глупая мысль, да к тому же я очень устала к тому времени, но я очень испугалась, что меня могут посадить в Бастилию или, что еще хуже, в сумасшедший дом. Наверное, это был чистый идиотизм с моей стороны, вы не находите, монсеньор?

— Пожалуй, этого не случилось бы, — согласился с ней герцог Мелинкортский.

Аме улыбнулась ему.

— И я тоже умом тогда понимала, что этого не может быть, — проговорила девушка, — но все равно очень боялась и поэтому соблюдала большую осторожность. Я решила, что могла бы прятаться в дверных нишах, а когда увижу, что улица совершенно пуста, можно будет продолжить свой путь. В это время на улицах уже стали появляться со своими корзинками женщины, спешащие на рынок за покупками. Поэтому мне было далеко не так легко выполнить свой план. Потом у меня появилась мысль попытаться нанять какой-нибудь экипаж, но когда я вспомнила о том, в каком состоянии нахожусь, то сразу поняла, что мне вряд ли кто-нибудь поверит, ни говоря уже о том, чтобы везти в долг в карете. Поэтому мне оставалось только одно — идти пешком.

Мне потребовалось несколько часов, — .продолжала рассказ девушка, — чтобы наконец-то добраться до одной из улиц, которая показалась мне относительно знакомой.

Я раньше никогда и представить себе не могла, что Париж — такой огромный город; потом вдруг я увидела буквально в сотне ярдов от себя здание Оперы и тут же определила свое местонахождение. На улице было уже много людей, и все они с большим удивлением осматривали меня. Я перебиралась от одной дверной ниши к другой. При этом все время старалась избегать бульваров, быстро двигалась по маленьким улочкам до тех пор, пока наконец не оказалась в нескольких ярдах от этого дома, перед нашей парадной дверью.

И только тогда я полностью осознала произошедшее, — закончила свой рассказ Аме. — Мне удалось убежать! Я была свободна, мне не грозила смерть! И я снова смогу увидеть вас, монсеньор!

Голос девушки замер. Когда она закончила рассказывать о своих злоключениях, в глазах у нее стояли слезы.

Герцог Мелинкортский взял ее руки и прижался к ним губами. Пальцы девушки были чем-то испачканы, но губы его светлости надолго задержались на них. Аме глубоко вздохнула и взглянула ему в лицо.

— Слава господу, вы теперь в безопасности! — воскликнула леди Изабелла. — Но какой страшной, какой ужасной ценой! А между прочим, Себастьян подозревал, что за этим похищением стоит Филипп де Шартре.

— Как, монсеньор, вы догадались об этом? — спросила девушка у герцога.

— Да, догадался. После того как его преосвященство заверил меня в том, что не имеет ни малейшего отношения к вашему исчезновению»и дал мне честное слово, я обретя уверенность в том, что виновником может быть только герцог де Шартре.

— Сначала я тоже думала, что виновником всего был кардинал де Роган, — согласилась с ним девушка, — но потом, даже сама не знаю почему, сочла, что князь церкви, каковым является его преосвященство, никогда не опустился бы до использования столь недостойных методов.

— И вы были правы, — проговорил герцог.

Девушка тихо вздохнула, удовлетворенная похвалой его светлости.

— Я дома, — сказала она, — и теперь уже не имеет значения, кто был виноват в моем похищении.

И тут, словно увидев в первый раз, она внимательно оглядела свое изорванное платье.

— Мне нужно немедленно принять ванну, — проговорила она. — Вам, наверное, стыдно за меня?

— Ничуть не стыдно! — возмущенно воскликнула леди Изабелла. — Мы только радуемся тому, что вы снова дома.

Надо собираться в Англию, нам всем, и чем быстрее, тем лучше — подальше от всего этого ужаса.

— Это правда? — спросила Аме у герцога.

— Поговорим об этом позже, — ответил он.

— А теперь немедленно в ванну! — проговорила Изабелла. — А это платье мы сожжем в тот же момент, как только вы его снимете. Могу поклясться чем угодно, любой оборванец с отвращением отказался бы от него.

Взяв Изабеллу под руку, Аме рассмеялась ее словам, после чего обе женщины удалились.

— Слава богу, она в безопасности, — с серьезным видом проговорил Хьюго.

Герцог встал из-за стола.

— Да, пока в безопасности.

— Так что же, вы считаете, что нам всем лучше всего немедленно покинуть Париж? — спросил Хьюго.

Казалось, герцог обдумывает эту идею.

— Вы, наверное, забыли, что у меня была причина для приезда в Париж.

— Я не забыл о вашем поручении, — ответил Хьюго, — но если все-таки есть хоть малая вероятность повторения этого?..

— Я уже подумал об этом, — прервал его герцог. — Вероятнее всего, будет лучше, если вы вместе с Аме и Изабеллой вернетесь в Англию, а я останусь пока здесь.

— Сомневаюсь, что Аме согласится уехать в Англию без вас, — возразил Хьюго.

— Я заставлю ее, — поспешно успокоил его герцог.

Потом улыбнулся и добавил:

— И все-таки она может отказаться.

При этих словах на лице его светлости появилось такое задорное мальчишеское выражение, что Хьюго, взглянув на него, не смог скрыть удивления.

Открылась дверь, и на пороге появился дворецкий.

— Прибыла с визитом некая дама, она просила узнать, не могли бы вы принять ее, ваша светлость.

— Дама с визитом в столь ранний час? — удивился герцог. — А кто она?

— Эта дама не хотела бы называть своего имени, но заверяет вашу светлость, что прибыла по делу чрезвычайной важности, — ответил дворецкий с невозмутимым видом. — Я попросил ее подождать ответа вашей светлости в серебряной гостиной.

— Странно, кто бы это мог быть? — проговорил герцог.

— Может быть, мне пойти и взглянуть на нее? — предложил Хьюго.

— Не надо, я пойду сам, — ответил герцог и вышел из комнаты в зал.

Подойдя к серебряной гостиной, его светлость, однако, заколебался на пороге. Он до сих пор еще не переодел ни обуви, ни одежды, в которых всю ночь бродил по городу. И, хорошо зная нравы парижского общества, ни секунды не сомневался в том, что отступление от обычного в его облике немедленно вызовет массу кривотолков и сплетен, которые будут передаваться от одного к другому. Его светлость жестом приказал дворецкому подойти к нему поближе.

— Сообщите даме, что я еще не одет.

Примерно полчаса спустя герцог Мелинкортский медленно спускался по лестнице вниз, одетый в безукоризненно сшитый камзол из блестящего синего атласа; жилет был последним шедевром Роу, а покроем панталон мог бы восхититься великий Бруммель.

Лакей открыл перед его светлостью дверь в серебряную гостиную, и герцог вошел в комнату. Он ожидал увидеть кого угодно, но только не принцессу де Фремон, которая сидела на краешке кресла с бледным и напряженным лицом.

Когда герцог вошел в гостиную, принцесса поднялась с кресла и протянула ему руку для поцелуя. Дрожащие пальцы были ледяными, герцог видел, что женщина была чем-то очень взволнована.

— Какое неожиданное счастье для меня видеть вас, мадам! — воскликнул его светлость. — Очень сожалею, что заставил ждать, но боюсь, что меня никак нельзя назвать ранней пташкой.

— Ну что вы, это я должна просить прощения у вашей светлости за то, что явилась к вам с визитом в столь неурочный час, — возразила ему принцесса де Фремон, — но есть кое-что очень важное, о чем мне необходимо расспросить вас.

— Я к вашим услугам, мадам, — учтиво ответив герцог.

Принцесса де Фремон оглядела комнату, словно в каждом углу гостиной скрывались соглядатаи.

— Могу я поговорить с вами конфиденциально?

И можно ли мне быть уверенной в том, что ничего из сказанного сейчас мною не станет достоянием гласности?

— Я могу дать вам честное слово, — ответил герцог.

— Я верю вам.

У принцессы де Фремон был чрезвычайно взволнованный вид, ее знобило от нервного возбуждения. Герцог предложил ей кресло, и когда она села, опустился в кресло рядом с ней.

— У вас такой вид, будто вы чем-то обеспокоены, — проговорил он. — Позвольте помочь вам.

— Я пришла, чтобы расспросить вашу светлость о вашей подопечной, — объяснила ему принцесса цель своего визита. — Насколько я понимаю, она пропала.

В течение какого-то времени герцог хранил молчание, затем машинально достал табакерку из кармана и спросил:

— Кто вам это сказал?

— Его преосвященство кардинал де Роган. Прошлым вечером он был у меня с визитом и сообщил о том, что, как подозревает английский посол, вашу подопечную кто-то похитил. Вы, может быть, помните, что у меня на званом обеде его преосвященство рассказывал о некой послушнице, которая сбежала из монастыря де ла Круа, а затем тоже бесследно исчезла. Так вот, вчера вечером .его преосвященство сказал, что очень опасается, как бы это не был тайный заговор с целью похищения молоденьких девушек. Все это кажется чрезвычайно загадочным: чтобы вот так вдруг пропали две девушки… и чтобы никто не смог отыскать обеих.

Голос ее затих, губы у женщины задрожали.

— Это Действительно кажется на удивление странным, — согласился с ней герцог Мелинкортский. — Но чем же я могу помочь вам, мадам?

— Видите ли, я подумала, коль вы все равно займетесь поисками своей подопечной, — ответила принцесса де Фремон, — то, может быть… вы сможете… узнать что-нибудь… и о той, другой девушке, которая сбежала из монастыря?

— О той послушнице, розысками которой занимается его преосвященство?

— Да, о той послушнице.

— Вы что же, заинтересованы в какой-то степени в ее судьбе? — спросил герцог.

— Да, именно так, — подтвердила принцесса де Фремон. — Я… заинтересована в ее судьбе.

На какое-то время в гостиной воцарилось молчание, и герцог Мелинкортский с нетерпением ждал, что же еще сообщит ему эта женщина. Его светлость чувствовал, что принцесса старается подобрать подходящие слова для того, чтобы попытаться передать ему те чувства, которые терзали ее в этот момент. Видя ее беспомощность, герцог ждал, когда принцесса снова заговорит. Дверь в гостиную неожиданно открылась, и в комнату поспешно вошла Аме. Девушка уже успела переодеться в свежее платье из белого муслина, талию стягивала широкая голубая лента; волосы девушки, вымытые и очищенные полностью от пудры, которой она посыпала их еще перед приемом у Ее Величества, теперь не были заплетены, а красно-золотистым каскадом свободно спадали на плечи.

— Монсеньор, я очень торопилась, и теперь мы можем… — начала она оживленно с порога, но затем внезапно умолкла, увидев, что его светлость в гостиной был не один. — Простите, если помешала вам… — извинилась она.

И в этот момент у принцессы де Фремон неожиданно вырвался сдавленный возглас. Герцог Мелинкортский обернулся и удивленно взглянул на свою гостью. Принцесса встала с кресла, одна рука ее судорожно сжимала горло, лицо было смертельно-бледным. Указывая другой. рукой на девушку, она спросила:

— Кто вы?

Аме подошла к ней.

— Доброе утро, мадам, — вежливо поздоровалась она с принцессой де Фремон и сделала реверанс. — Не так давно я была у вас на вечере. Неужели вы не помните меня?

— Кто вы? — повторила свой вопрос принцесса, и голос ее звучал на удивление странно.

— Я — Аме.

Ответ вырвался у девушки совершенно непроизвольно, не задумываясь, хотя герцог и Аме всегда соблюдали большую осторожность и старались, как правило, никому ни в коем случае не называть ее настоящего имени.

— Аме!

Принцесса де Фремон повторила имя девушки, а потом на глазах удивленных герцога и Аме медленно осела на пол, лишившись чувств.

Глава 12

После того как герцог поднял принцессу с пола и отнес на диван, та открыла глаза и издала странный негромкий звук, словно крик застрял у нее в горле. Но, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, девушка поднесла к ее губам бокал с коньяком.

— Выпейте немного, мадам, — проговорила она.

Принцесса беспрекословно подчинилась, отпила глоток, и обжигающий напиток вернул румянец на ее щеки. Затем слабым движением она отвела руку Аме с бокалом в сторону.

— Достаточно, благодарю вас, — прошептала она. — Простите, это было глупо с моей стороны.

На какое-то мгновение взгляд принцессы задержался на лице герцога, затем снова остановился на девушке, на лице женщины было выражение безмерного удивления и еще нечто такое, что можно было бы назвать нежностью, почти неописуемой словами.

Аме пересекла комнату и поставила бокал на сервировочный столик, а потом вернулась к принцессе.

— Боюсь, мадам, мое появление в гостиной расстроило вас, — проговорила она.

— Это из-за ваших волос, — тихим голосом объяснила принцесса. — В тот раз, когда вы были у меня на обеде, они были напудрены. А сегодня… я узнала.

— Что вы узнали? — спросил уже герцог Мелинкортский, и было в его голосе нечто такое, что убедило принцессу де Фремон — он и так знает ответ.

Она слабым движением руки попыталась опровергнуть его подозрения.

— Поверьте мне, ваша светлость, когда я собиралась нанести вам визит, то не имела ни малейшего понятия о том, что обнаружу в вашем доме. Я лишь хотела попросить у вас помощи.

— Вам хотелось бы продолжить наш разговор с глазу на глаз? — спросил герцог.

— Да, да, разумеется, мадам, — заговорила Аме, прежде чем принцесса успела ответить герцогу. — Я докидаю вас.

— Нет, нет! — взволнованно остановила девушку, принцесса де Фремон. — Мне очень хочется, чтобы вы, присутствовали при моем разговоре с его светлостью. чтобы вы услышали все, что я собираюсь сказать герцогу. — Она протянула руку девушке. — Подойдите и сядьте рядом со мной, дитя мое, вы услышите от меня очень странную историю. И умоляю вас понять, что она значит для меня.

— Естественно, я обязательно постараюсь, мадам, — вежливо заверила ее девушка.

Подчиняясь желанию принцессы, она тем не менее взглянула на герцога Мелинкортского, и тот заметил, что девушка находится в полнейшем неведении относительно всего происходящего, но со свойственной ей мягкостью хотела бы молча согласиться со всем, о чем ее попросят.

Принцесса достала из кармашка крошечный носовой платок из батиста и кружев и прижала его к губам.

— Мне очень трудно приступить к рассказу, — начала она, судорожно вздохнув. — Я даже боюсь представить себе, что вы можете подумать обо мне, и в тоже время полностью отдаю себе отчет в том, что пришло время, когда должна рассказать всю правду.

— Если вам трудно, мадам, то, может быть, не стоит рассказывать, — проговорила девушка. — Разумеется, его светлость окажет вам содействие, если вы доверитесь ему, потому что он приходит на помощь каждому, кто нуждается в поддержке; но если то, что вы должны будете рассказать ему, доставит вам боль, можете просто попросить герцога помочь вам, не особенно вдаваясь в подробные объяснения по поводу причин.

Принцесса улыбнулась ее словам.

— Нет, я хочу рассказать вам обоим все о себе, — ответила она, и, сплетя свои тонкие пальцы, принцесса де Фремон начала свой рассказ:

— Когда я была еще совсем юной девушкой, меня обручили с младшим братом моего мужа. Семья де Фремон всегда была очень влиятельной и богатой, и все поэтому считали, что мне чрезвычайно повезло, что это — блестящая партия. Я происходила из знатной, но давно обедневшей фамилии; моя мама с детства была близкой подругой принцессы де Фремон, повзрослев, я и познакомилась с двумя молодыми принцами — Шарлем и Пьером.

Я понимала, что независимо ни от чего должна буду выйти замуж за Пьера, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон, — но за шесть месяцев до свадьбы, без особых мучений, Пьер скоропостижно скончался: он никогда не отличался крепким здоровьем, в тот год выдалась суровая зима, и он заболел воспалением легких.

Мои родители находились в полном отчаянии, — сказала принцесса, — сознавая, что все мои надежды рухнули, но затем произошло чудо. Дело в том, что старший брат Пьера, Шарль де Фремон, наследник огромного состояния и фамильного имения, попросил моей руки. Поначалу мои отец и мать едва могли поверить в это. Они думали, что мне уже не суждено добиться такого счастья.

Мои родители понятия не имели о том, что Шарль де Фремон влюбился в меня еще до того, как брат умер, и когда я приходила в их замок, чтобы навестить больного жениха, его старший брат доставлял много неприятных минут, подчеркивая особое внимание ко мне.

Я боялась Шарля, и, если сказать честно, тогда он мне совершенно не нравился, — объяснила принцесса де Фремон. — Он был намного старше меня, к тому времени уже овдовел; репутация у этого человека была безупречной, но его жесткий, а во многих отношениях даже грубый характер всегда приводил меня в замешательство при наших встречах, я стеснялась вымолвить слово в его присутствии. А тот факт, что я нравилась ему, лишь усиливал мою неприязнь. Но у меня была еще одна причина, вернее, тайна, я едва осмеливалась говорить о ней даже себе самой, — продолжала принцесса де Фремон. — Я была влюблена! Дело в том, что примерно в то же время я познакомилась с одним молодым англичанином, который с несколькими друзьями останавливался у наших соседей, так как находился на лечении после неудачной охоты на дикого кабана, где был ранен. Мы встретились с ним совершенно случайно, когда я пришла навестить хозяйку дома. Потом мы встречались еще много раз, но всегда тайно.

Земли, на которых стоял замок наших соседей, где остановился тот англичанин со своими приятелями, граничили с имением моего отца, и мы всегда встречались с моим другом в маленьком лесочке на границе двух поместий, где люди почти не появлялись, и поэтому можно было не бояться, что нас кто-нибудь увидит, — объяснила принцесса де Фремон. — Мы с ним были очень, я бы сказала, безмерно, счастливы. Но сейчас я думаю, что мы с самого начала понимали — наша любовь обречена.

Мы крепко обнимали друг друга, — рассказывала принцесса, — словно дети, зная, что каждый час, каждая секунда, проведенная вместе, была для нас бесценным даром, что счастье держать в объятиях любимого — радость, которой очень скоро мы оба должны будем лишиться. А потом, когда мои родители объявили о моей помолвке с Шарлем де Фремоном, мы буквально сошли с ума.

Я рассказала Генри Бьюмону — так звали этого англичанина, — как ненавистен мне Шарль и как я боюсь его, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон. — Потеряв благоразумие', он стал умолять меня рассказать моим родителям всю правду, объяснить им, что я не могу стать женой Шарля де Фремона, потому что люблю его. Генри Бьюмона, и только за него могу выйти замуж.

Генри не имел ни малейшего понятия о традициях и обычаях, которые царят во французском обществе, — сказала принцесса де Фремон. — Он никак не мог понять, почему я смертельно боялась сказать правду родителям.

Генри даже на секунду не мог представить себе, что ни мольбы, ни протесты не могли бы даже в малейшей степени повлиять на решение моих родителей.

Я пыталась рассказать ему все, объяснить мое положение в семье, — рассказывала принцесса. — Но когда мы были с Генри вдвоем, мне трудно было думать о чем-нибудь ином, кроме того, что он рядом, что я люблю его так сильно, что даже он не мог бы любить меня сильнее.

И вот когда он наконец понял, что я не признаюсь своим родителям, когда я, стоя на коленях, молила не ходить к моему отцу, как он поначалу намеревался. Генри решил покончить со всеми трудностями, сказав, что единственным решением проблем было бы немедленное бегство.

К тому времени он уже излечился от ран, — объяснила принцесса де Фремон, — и поэтому был готов вернуться на родину, в Англию. «Ты поедешь со мной, любимая, — сообщил он мне. — Мы обвенчаемся у первого же священника, которого встретим по дороге, и приедем в Англию как муж и жена. Я небогат, но моя семья принадлежит к старинному и славному роду; ведь я люблю тебя, люблю всем сердцем».

Голос принцессы де Фремон замер в тишине. Глаза ее сияли, губы приоткрылись, и герцог с девушкой поняли, что в тот момент эта женщина вновь испытала удивительное счастье, как тогда, когда всем своим существом принадлежала любимому человеку.

— И вы убежали, мадам! — воскликнула Аме. — Как удивительно, как отважно вы поступили!

— Да, это было большой смелостью, — согласилась принцесса де Фремон. — Мой отец был очень трудным человеком, и жить с ним было нелегко. Он всегда наказывал нас железным прутом. Я не испытывала к нему никаких чувств, кроме ужаса, а моя мать никогда не осмеливалась сказать хоть слово против его воли. Однажды ночью, когда все слуги уже спали, я потихоньку спустилась по лестнице вниз. Затем через окно выбралась в сад и пробежала по лужайке к воротам, где меня уже ждал Генри.

Он нанял экипаж, и мы немедленно тронулись в путь, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон. — Через пять или шесть миль мы добрались до какой-то маленькой деревушки. Это было небольшое бедное местечко, но Генри договорился с приходским священником, что тот обвенчает нас. Я и сейчас помню холод в той церкви, темноту внутри, которая рассеивалась лишь свечами на алтаре. Казалось, что мой голос эхом отражается от стен; меня охватил страх. Но рука Генри, которой он поддерживал меня, была крепкой и теплой.

После венчания мы направились в другую деревню, которая располагалась примерно в трех милях от первой, — рассказывала принцесса де Фремон. — Там я и Генри провели первую ночь. То были самые счастливые и самые удивительные часы за всю мою жизнь. Я была женой любимого человека, человека, которого я сама выбрала себе в мужья. Мне и сейчас доставляет радость воспоминание о той ночи, когда ни один из нас так и не смог заснуть. Мы лежали обнявшись до тех пор, пока не рассвело и первые лучи солнца не проникли в комнату через окно; потом мы встали, оделись и постарались как можно скорее продолжить свой путь.

Всю-дорогу мы смеялись от счастья, — вспоминала принцесса де Фремон. — Нам казалось, что мы были уже в безопасности, что нам все-таки удалось убежать. Мой отец нагнал нас где-то около полудня. Его отряду на чистокровных лошадях не составило никакого труда настичь наемный экипаж, хоть он был самым лучшим из тех, который мог нанять Генри. Отец настиг нас у пересечения дорог; я и сейчас помню ужас, охвативший меня, когда я увидела, как он вышел из кареты и направился к нам.

То, что случилось потом, — сказала принцесса, — даже сейчас представляется мне каким-то чудовищным нагромождением боли и страдания. До сих пор у меня в ушах звучит грозный голос отца, орущего на Генри.

Я помню, как Генри что-то ответил ему, после чего отец обнажил свою шпагу. Скорее всего, я кричала что-то. Но никто из них не обращал на меня ни малейшего внимания. Они начали драться на шпагах, и я вспомнила в тот момент, что мой отец всегда славился умением превосходно фехтовать. В ту же секунду я упала на колени прямо на обочине. Я пыталась молиться, кричала и умоляла, чтобы они прекратили дуэль, но все мои усилия были совершенно бесполезны — мне оставалось только, стоя на коленях, наблюдать, как человек, которого я любила, умирал от руки моего родного отца.

Мне даже не разрешили прикоснуться к Генри, поцеловать на прощание, когда он лежал на траве с закрытыми глазами; на сорочке у него алело кровавое пятно, шпага валялась в стороне. Отец силой затолкал меня в свою карету, и мы двинулись по дороге к нашему поместью.

Меня охватило безумие, — вспоминала принцесса де Фремон, — и отцу потребовалось немало сил, чтобы удержать меня в экипаже. Хотя сейчас я на самом деле не могла бы вспомнить, как все это тогда происходило — казалось, меня окутала тьма, а время милосердно смягчило боль, которая наверняка терзала тогда все мое существо.

После тех событий я проболела несколько месяцев, и прежде чем мой разум очень медленно возвращался к реальности, мать узнала всю правду — я ждала ребенка.

Сказав эти слова, принцесса де Фремон вскинула голову. Жест этот, безусловно, свидетельствовал о ее гордости, но был несколько наигранным. Однако, не сделав паузы, она продолжала свой рассказ, обращаясь теперь непосредственно к Аме:

— Не хотелось, чтобы вы думали, будто я стыдилась или почувствовала себя несчастной, когда узнала, что у меня будет ребенок от Генри. Напротив, я была рада и горда, это излечило меня от болезни, которой я страдала со дня смерти Генри. Ни врачи, ни лекарства не могли помочь мне, но радость от мысли, что вскоре я стану матерью, придала мне силы и излечила. Пусть Генри мертв, но я ношу его ребенка — у меня осталось от него хоть что-то, этот кусочек счастья, который всегда будет со мной.

Родители мои к этому известию отнеслись совершенно по-другому, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон. — Они решили, что никто ни в коем случае не должен узнать — как они сказали — о моем «бесчестье».

Ссылаясь на мою болезнь, мать увезла меня в Италию.

Мы поселились там в маленькой деревушке у самого моря, где жили рыбаки, и там я родила свою дочь. К великой радости, у моей малышки были такие же огненно-рыжие волосы и голубые глаза, как и у моего мужа — отличительная черта всей его семьи.

Из полуоткрытых губ Аме вырвался возглас удивления. Глаза у девушки внезапно округлились, а пальцы задрожали, словно повторяя удары сердца; потом она вновь успокоилась и устремила взгляд на принцессу де Фремон — Наверное, я не смогу вам описать, что это значило для меня — держать на своих руках дочь Генри, — продолжала принцесса. — Знать, что эта крошка — часть его, что наша любовь вновь ожила в этой маленькой девчушке.

А потом мать сообщила мне, что они собираются предпринять в дальнейшем, — рассказала принцесса де Фремон. — Как оказалось, мой отец уже имел доверительную беседу с кардиналом де Роганом, нашим дальним родственником. Отец сообщил ему о моей постыдной связи с каким-то нищим англичанином, в результате которой я подвергла риску возможность вступить в прекрасный и выгодный брак с наследником принца де Фремона.

— Кардинал, казалось, очень увлекся идеей, — продолжала рассказывать принцесса де Фремон, — что одна из его родственниц, хоть и дальняя, войдет в семью де Фремон, которая пользовалась огромным влиянием при королевском дворе. Поэтому он обещал помочь, а мои родители взяли на себя обязательство выполнить все, что он скажет, для того чтобы предотвратить появление каких-либо слухов и сплетен на мой счет.

— Как мне сказали, мой ребенок будет помещен в монастырь де ла Круа в Сен-Бени, — рассказывала принцесса де Фремон. — Это был монастырь, в котором у его преосвященства были свои интересы, а мать-настоятельница этой обители была его хорошей знакомой. Кроме того, этот монастырь был одним из самых богатых в его приходе. Мать сухо сообщила мне, что моей дочери чрезвычайно повезло, благодаря поддержке кардинала удалось заполучить для нее место в столь изысканной общине. Я пробовала протестовать, пыталась доказать ей, что собираюсь сама воспитывать своего ребенка, но на деле мало что могла сделать в своем положении.

Таким образом, у меня реально было два выхода из создавшейся ситуации — либо убить себя и свое дитя, либо полностью подчиниться условиям, о которых договорились мой отец и его преосвященство. Все было спланировано до мельчайших деталей. Как я поняла впоследствии, о том, что в судьбе моего ребенка принимает участие , кардинал, было известно лишь матери-настоятельнице монастыря, но даже ей не сообщили, кем в действительности является эта девочка и откуда она будет доставлена.

Для того чтобы совершить самоубийство, — объяснила принцесса де Фремон, — я была слишком хорошей католичкой, поэтому на самом деле у меня не было другого выхода, кроме как подчиниться. Еще около месяца я и моя мать жили в Италии. Я нянчила мою девочку, и каждый час, каждая секунда для меня были так же дороги, как и то время, которое я провела с Генри. И так же, как встречаясь с ним, я подсознательно чувствовала, что не должна спать, чтобы не упустить даже мгновения близости с любимым, такие же чувства испытывала я, держа на руках свою малышку.

Мне было отпущено судьбой целых двадцать восемь дней, — продолжала принцесса, — двадцать восемь дней, которые заменили мне всю жизнь. А потом пришло время, когда мы должны были возвращаться домой. Его преосвященство и мой отец не оставили мне ни малейшей возможности изменить свою судьбу. По дороге мы меняли лошадей только на тех станциях, где нас никто не мог узнать и запомнить. Наемный экипаж с довольно странными сопровождающими доставил нас в монастырь де ла Круа.

На прощание я поцеловала свою дочурку, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон. — Втайне от матери я написала короткую записку и спрятала ее в детской одежде. Потом я положила дочку на ступеньки, позвонила в огромный монастырский колокол, после чего ушла прочь.

Я ощутила, будто во мне что-то умерло, — призналась принцесса. — После тех событий уже ничто не могло пробудить во мне хоть какие-то чувства. Я не испытывала больше ни любви, ни ненависти. Не могла сказать, счастлива я или нет. Казалось, что я живу в волшебном мире, в котором прошлое для меня было более реальным, чем настоящее, а будущее не вызывало ни малейшего интереса.

Месяц спустя я вышла замуж за Шарля де Фремона, — продолжала свой рассказ принцесса. — Он очень любил меня, а я лишь удивлялась тому, что он никогда так и не смог понять, что я не была человеком, присутствующим в реальном мире. Вполне возможно, что ему требовалась лишь покорная, со всем согласная жена, так как он ни разу за всю нашу с ним совместную жизнь не выражал неудовольствия. О том происшествии в моей семье больше никогда не вспоминали; они выкинули весь тот период моей жизни, словно его никогда не было. Родители мои были чрезвычайно довольны этим браком — мой отец даже говорил, что гордится мной. Хотя чаще всего я не могла решить, каковы его настоящие мысли.

Один за другим проходили годы. Иногда мне казалось, — говорила принцесса де Фремон, — что та любовь, те счастливые дни только приснились мне, настолько быстро все это промелькнуло в моей жизни — слишком быстро.

И вот однажды, менее двух недель назад, ко мне с визитом явился кардинал де Роган. Надо сказать, что его преосвященство был постоянным гостем в нашем доме, так как он часто обсуждал различные государственные дела с моим мужем, но в этот раз он прибыл, чтобы поговорить наедине со мной. Это было тем более удивительно, потому что никогда прежде этого не случалось; поэтому я немедленно спустилась вниз, в гостиную, где меня ждал его преосвященство. И вот он заявил, что подозревает меня в похищении моей собственной дочери!

Какое-то время я думала, что он, должно быть, сошел с ума, — объяснила принцесса де Фремон, — но потом поняла: с девочкой что-то случилось. «Что вы говорите, ваше преосвященство? — спросила я тогда у кардинала. — Как же я могу прятать ее здесь, если она сейчас находится в монастыре?» На что он мне сказал: «В этом-то все и дело. Эта девчонка покинула монастырь, сбежала оттуда, и мы никак не можем напасть на ее след!»

«Заявляю вам, что не виделась с ней, — ответила я ему. — Мне остается только молить бога, чтобы она пришла ко мне, потому что я могла бы устроить ее судьбу, и вы это знаете».

Его преосвященство очень нервно отреагировал на мое заявление и после настоятельного совета соблюдать осторожность, взяв с меня обещание, что я ни единым словом не выдам себя, он покинул наш дом. Кардинал всегда не нравился мне, и я чувствовала, что ему, по-видимому, доставляет удовольствие видеть мои страдания, знать, какие волнения и беспокойство будут переполнять мою душу от тревожных мыслей за судьбу моей девочки.

А на том званом обеде в моем доме, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон, — на котором присутствовали и вы, он буквально насмехался надо мной, зная, что мне известна вся правда, и тем не менее я должна была делать вид перед своими гостями, словно никогда прежде не слышала о сбежавшей послушнице и что до этой девушки мне нет никакого дела. Разумеется, его преосвященство в тот раз очень жестоко обошелся со мной, но я ведь достаточно наблюдательный человек и вполне смогла понять, что тогда кардинал был очень озабочен тем, какова будет реакция вашей светлости на это известие. Мне не составляло труда заметить, как хитро и внимательно он наблюдал за вами, я слишком хорошо знаю этого человека, чтобы ошибиться в его намерениях.

Когда его преосвященство сказал, что в ту ночь карета вашей светлости останавливалась вблизи того монастыря, я почувствовала, что он в чем-то подозревает вас, что вам, по всей видимости, известно о пропавшей послушнице нечто такое, о чем вы не хотите поделиться с ним. Мне захотелось тогда же или на следующий день поговорить с вами, но привычка соблюдать повышенную осторожность, которая выработалась у меня за столько лет, заставила отказаться от этого намерения.

И вот прошлой ночью, — продолжала свой рассказ принцесса де Фремон, — когда мне стало известно об исчезновении вашей подопечной, а его преосвященство рассказал мне о своих подозрениях по поводу наличия тайного заговора с целью похищения молодых девушек, я решила открыть правду. У меня было намерение явиться к вашей светлости и умолять вас рассказать мне все, что вам известно о… моей девочке. Я даже удивилась, найдя в себе достаточно храбрости для такого поступка, так как думала, что все давно угасло во мне вместе с остальными чувствами; именно поэтому я сегодня ранним утром вышла из дома и велела отвезти меня к вам, надеясь на вашу милость, и нашла… ту, которую искала.

Голос принцессы де Фремон смолк. Но когда она взглянула на Аме, глаза ее были сухими. Напротив, выражение лица принцессы стало мягким и ласковым от переполнявшей ее любви; губы у этой женщины дрожали от чувств, переполнивших ее сердце. Через мгновение Аме протянула к ней свои руки в непроизвольном порыве любви, воскликнув:

— Мамочка! Я никогда не думала, что наступит счастливый день, когда я скажу это слово. Мамочка. He обращая внимания на то, что по щекам у нее текут слезы, принцесса обняла девушку и крепко прижала к себе. Герцог медленно поднялся с кресла и отошел к окну, чтобы в такой момент мать и дочь могли остаться наедине, соединившись наконец после стольких лет безысходного одиночества.

— Как я мечтала об этом, — прошептала принцесса, — о том, что когда-нибудь смогу обнять тебя. Сколько раз я видела тебя в своих мечтах спящей в монастыре, и тогда мне хотелось, чтобы у меня появились крылья и я смогла бы, оставаясь невидимой, прилететь и защитить от всего, что могло напугать тебя, рассказать о том, как я люблю тебя.

— Наверное, я чувствовала ваше присутствие там, — ответила ей девушка. — Я была очень счастлива в монастыре, но, кажется, особенно чувствовала себя умиротворенной, когда находилась в своей келье. Обычно я думала, что это, должно быть, из-за ангелов, которые благословляют меня и для этого являются ко мне, но теперь знаю — это были вы, матушка.

— И ангелы тоже, надеюсь, дитя мое, — улыбнулась принцесса де Фремон. — Ты так похожа на своего отца.

Только подумать, что ты была в моем доме в тот вечер, я прикасалась к твоей руке и все-таки не узнала тебя.

— И очень хорошо, что не узнали, — ответила Аме, — потому что ваше поведение могло выдать нечто такое, из-за чего кардинал мог заподозрить меня, а в этом случае он сделал бы все, чтобы немедленно вернуть меня в монастырь.

Слова девушки, казалось, напомнили принцессе де Фремон об опасности. Она закрыла лицо руками.

— Мне надо идти, — проговорила принцесса. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы кто-нибудь узнал о моем приходе в ваш дом, ваша светлость.

— Но почему? — удивилась Аме. — И пожалуйста, я очень хочу увидеться с вами еще раз.

Принцесса опустила руки.

— Дорогая, дитя мое, — проговорила она. — Я отдала бы все, что у меня есть, даже свою правую руку, чтобы объявить всему свету, что ты моя дочь; чтобы ты могла жить в моем доме, но я не могу этого сделать! И дело не в моем желании сохранить спокойное существование. Все на самом деле обстоит намного серьезнее.

Как вам известно, — продолжала свои объяснения принцесса де Фремон, — я нахожусь под покровительством Ее Величества. Она даже удостоила меня своей дружбой. Большую часть своего времени я провожу с ней, особенно когда королева уединяется в Малом Трианоне, отдыхая от строгого формализма жизни в Версале. У нас с Ее Величеством много общего, и я всеми силами стараюсь помочь ей по мере возможности избегать сложностей и опасностей жизни при дворе. Но существует немало людей, которые завидуют нашей дружбе. И они были бы рады, увидев меня или любого из друзей Ее Величества вовлеченными в какой-нибудь громкий скандал, эти люди не преминули бы тут же использовать его против королевы.

— Герцог де Шартре! — воскликнула Аме.

Казалось, что это имя напугало принцессу.

— Тише, — предостерегла она девушку. — Произносить имя этого человека вслух небезопасно, но вам, так же как и мне, известно, что он, пожалуй, злейший враг королевы.

— Это известно каждому, — проговорил герцог Мелинкортский, возвращаясь к дивану. — Я знаю, о чем вы пытаетесь рассказать нам, принцесса, и считаю, что вы совершенно правы. Если Филиппу де Шартре станет известно, что Аме — ваша дочь, то этот факт в его руках может стать еще одним грозным оружием, направленным против трона и королевы.

— Я знала, что вы все поймете, — сказала принцесса де Фремон. — Мой муж занимает высокое положение при дворе. И если бы открылась правда, это, без сомнения, привело бы к его полному краху; и к моему тоже.

— Мы никогда не сделаем ничего, что могло бы повредить вам или Ее Величеству, — заверила принцессу Аме. — Мы будем очень осторожны; но, мамочка, я так рада, что нашла вас.

— И я тоже, дорогая! — воскликнула принцесса.

Она снова поцеловала девушку, а потом повернулась к герцогу Мелинкортскому.

— Мне известно, что вы, ваша светлость, отнеслись с большой заботой к этой девушке, — проговорила принцесса де Фремон. — И вам пришлось пойти на большой риск. Если бы кардинал узнал, что его обвели вокруг пальца…

— Он этого никогда не узнает, — твердо заверил ее герцог, прервав на полуслове. — Пока мы еще не имеем полного плана наших действий на ближайшее будущее, но я обещаю вам, мадам, сообщать обо всех наших действиях. Однако и вы со своей стороны попытайтесь заставить его преосвященство поверить в то, что продолжаете беспокоиться по поводу того, что могло случиться с Аме после ее бегства из монастыря.

— Да, да, обязательно постараюсь, — пообещала принцесса де Фремон, — и благодарю вас, ваша светлость, — благодарю вас от всего сердца. — Она поднесла платок к глазам. — Я опять плачу, — извинилась она, — но это уже от счастья: я вновь обрела свою дочь, а ей покровительствует такой добрый человек, как вы.

— Ни один человек не смог бы отнестись ко мне с большей добротой, чем монсеньор, — заверила ее Аме.

— Уже поздно. Я должна идти, — проговорила принцесса де Фремон с внезапным беспокойством. — Ах, моя маленькая детка, побереги себя, ради бога.

Она очень нежно поцеловала девушку, после чего герцог Мелинкортский проводил принцессу через зал к ожидавшему ее экипажу. Когда его светлость вернулся в гостиную, Аме сидела в большом кресле с высокой спинкой и выглядела очень задумчивой.

Как только герцог прикрыл за собой дверь, она вскочила с кресла и бросилась ему навстречу, затем крепко сжала его руки.

— Монсеньор, теперь я уже больше не несчастная сирота! — воскликнула она. — Как замечательно знать, что у меня есть мать — это даже более замечательно, чем понимать, что я больше не просто Аме, что у меня был законный отец, что я не просто девушка неизвестного происхождения.

— Вас это тревожило раньше? — спросил герцог с едва заметной улыбкой, изучая аристократические черты ее лица, ее манеру гордо держать голову.

— Иногда это меня ужасно тревожило, — призналась девушка. — Часто я лежала по ночам в своей кровати не в силах заснуть и сочиняла разные истории, кем бы я могла быть на самом деле — может быть, дочерью какого-нибудь знатного принца, а возможно, искателя приключений, у которого были свои особые причины для того, чтобы скрывать от меня свое имя. Потом в сердце мое вползал страх, я могла бы оказаться дочерью неизвестного сапожника, кузнеца и нежелательным ребенком, какой-нибудь бедной женщины, которая впоследствии так и не узнала имени своего соблазнителя.

Голос Аме становился все тише, пока она говорила, и герцог Мелинкортский понял, что девушка вот-вот расплачется.

— Вам следовало бы больше верить а свою судьбу, — поддразнил он ее.

Аме тут же гордо выпрямилась, словно принимая вызов.

— Все остальное время я верила, — ответила девушка. — А этой слабости я поддавалась только тогда, когда вокруг было темно и мне становилось немного грустно или когда меня наказывали за какое-нибудь непослушание. Разумеется, это было не по-христиански и не по-католически — беспокоиться из-за таких причин; монахини всегда говорили о том, что все люди равны перед господом, но иногда мне так хотелось считать, что я принадлежу к знатному старинному роду!

— Ну а теперь, когда вы все знаете о своем происхождении, что теперь? — спросил герцог.

— Теперь мне больше уже не будет стыдно появляться где-нибудь в обществе рядом с вами, монсеньор, и не придется выдавать себя за вашу подопечную, — ответила Аме.

— Так, значит, вам было стыдно… в прошлом? — спросил его светлость почти строго.

— Просто иногда меня охватывал страх от мысли, что может настать день, когда вы решите, что мое поведение вызвано не отсутствием знаний о мирской жизни, а невоспитанностью или невежеством; и тогда вы могли бы сказать мне: «Я больше не могу заботиться о вас, выдавая себя за вашего опекуна. Вы, Аме, — дитя этого народа и должны вернуться к нему».

Аме умолкла на какое-то время, а потом, бросив быстрый взгляд на герцога из-под полуопущенных ресниц, продолжила:

— Видите ли, монсеньор, когда сильно любишь кого-нибудь, всегда кажется, что ты недостаточно хороша для этого человека.

Услышав это, его светлость резким движением выдернул свои руки из пальцев девушки, цепко державших их, и быстрыми шагами направился прочь из этой комнаты, но потом так же поспешно вновь вернулся к Аме. В первый раз за все время с тех пор, как его светлость встретился с этой девушкой, он, казалось, потерял привычное спокойствие.

— Послушайте, дитя мое, — проговорил он наконец, — я ведь старше вас — намного старше.

— Монсеньор, если вы хотите сказать, что слишком стары для того, чтобы я могла полюбить вас, — возразила ему девушка, — то глубоко заблуждаетесь. Помнится, когда я приехала в Париж и познакомилась тут с молодыми людьми из высшего общества, вы сказали, что они должны понравиться мне больше, чем ваша светлость.

Как вы были не правы тогда! Все эти молодые люди без исключения показались мне глупыми и никчемными мальчишками; вы — мужчина! Мужчина, которого я люблю. А кроме того, мне кажется, что вы, монсеньор, просто забыли старую истину: любовь — это нечто такое, что приходит само собой, независимо от вашей воли. В любви никому не дано права выбора. Она приходит сама, и чаще тогда, когда ее не ждешь.

— Поймите же наконец, я слишком стар, — настаивал на своем герцог. — И кроме того, я жил совершенно иной жизнью, которая отличалась от той, что известна вам, или о которой вы слышали. Вы, Аме, юная, невинная и чистая девушка. Вы никогда не сталкивались с такими сторонами жизни, которые стали основной частью моего существования в последние пятнадцать лет. А люди не могут полностью преобразиться за одну ночь, сколько бы они ни думали о том, что это возможно. Поэтому наступит время, когда вы сначала испугаетесь, а потом разочаруетесь во мне; потом вы отвернетесь от меня и горько пожалеете о том, что я в свое время не оставил вас под мирной сенью монастыря.

Герцог Мелинкортский говорил все это, не глядя на девушку, но услышал тихий шелест ее юбки, ощутил аромат ее тонких духов, когда она потянулась к нему. А потом очень тихо — герцог едва сумел разобрать смысл — девушка прошептала:

— Что вы хотите сказать, монсеньор?

Он повернулся к Аме лицом.

— Я говорю вам о том, что люблю вас, — произнес его светлость, — люблю всем сердцем и душой, данной мне господом, в существовании которого до последнего времени я сомневался. Я люблю вас, Аме, но заклинаю вас отказаться от моей любви. Потому что понимаю: моя любовь не принесет вам ничего хорошего, а я не хочу, чтобы вы оказались несчастны из-за меня.

— Монсеньор! Монсеньор! — Голос Аме звенел от радости. — Вы, такой разумный человек, говорите сейчас такие глупости. Неужели вы никак не можете осознать, что во всем этом мире для меня существует только один человек, только один мужчина, которого я могла бы полюбить, и только один господин, которому я могла бы верить всегда, пока живу на этом свете?

— Вы уверены в этом? — спросил герцог, и в его голосе ощущалось напряженное ожидание ответа. — Нет, дитя мое, подождите; прежде чем я дотронусь до вас, позвольте мне сказать вам еще кое-что. Я никогда и никого не любил в своей жизни так, как люблю вас. Если вы согласитесь связать свою судьбу с моей, если вы окажете мне честь стать моей женой, я никогда не позволю вам впоследствии уйти от меня. Если когда-нибудь потом, когда полностью освоитесь в этом мире и, возможно, встретите кого-нибудь моложе, чем я, кто понравится вам, кто по складу своего характера будет больше подходить вам, чем я, то и тогда вы все равно останетесь моей. Я сделаю все, чтобы удержать вас. Поэтому, приняв сейчас решение, вы уничтожаете для себя все пути отступления.

— Если вы, монсеньор, можете только подумать о том, что я могла бы когда-нибудь, даже в отдаленном будущем, оставить вас, — начала девушка, — тогда вы просто слепец… С самой первой секунды нашей встречи ко мне пришла любовь, и эта любовь останется во мне навсегда.

Она может лишь становиться все сильнее и сильнее — день ото дня, год от года. Эта любовь к вам, монсеньор, будет со мной до конца моей жизни!

— Но теперь я должна обязательно сказать вам что-то очень важное, — продолжала Аме, — что-то такое, о чем я прошу вас серьезно подумать. Только что вы, ваша светлость, сказали, что собираетесь сделать меня своей женой. Я не очень хорошо представляю себе, какое значение это имеет для вас, но, прожив в этом особняке достаточно долго бок о бок с вами, леди Изабеллой и месье Хьюго, я очень многое узнала о вас. Монсеньор, у вас высокое положение в обществе, у себя на родине, в Англии, вы считаетесь одним из знатных вельмож. Я полюбила вас еще с тех пор, когда той ночью вы обнаружили меня затаившейся на полу вашей кареты под ворохом пледов; и теперь единственная моя мечта — быть рядом с вами, любить вас, поклоняться вам и служить вам, монсеньор, в меру моих сил. Ни о чем большем я не прошу.

Я никогда не могла и мечтать, чтобы стать вашей женой, — сказала Аме, — хотя теперь знаю, что тоже имею благородное происхождение, а мои отец и мать в свое время сочетались законным браком; но я хорошо понимаю, что всегда будет существовать пропасть между женщиной, которая не знает своих предков, не имеет семьи, средств к существованию, положения в обществе, дома, и герцогом Мелинкортским с его огромными родовыми поместьями, безграничной властью, влиянием и высоким положением. Поймите, монсеньор, для вас нет никакой необходимости жениться на мне. Я всегда буду счастлива уже лишь от того, что смогу всегда находиться рядом с вами. Я буду вашей подопечной, пажом, рабыней — кем угодно; все равно я буду счастлива, потому что люблю вас, монсеньор, всем сердцем и душой.

Герцог ласково улыбнулся Аме:

— Так что же, вы думаете, что вы мне нужны как подопечная, паж или рабыня? Дорогая моя, я люблю вас как женщину, вы именно та женщина, которую мне очень хотелось бы назвать своей женой.

На лице у Аме появился румянец от смущения.

— И поверьте мне, впервые в жизни, — продолжал герцог Мелинкортский, — я прошу женщину согласиться стать моей женой; поймите, милая моя, я вовсе не собираюсь сделать вид, будто у меня до вас не было женщин, но вы особенная, с вами, Аме, у меня все совершенно по-иному. Вы — чистая, святая, я никогда не думал, что когда-нибудь наступит день и я скажу подобные слова какой-либо женщине, но все, что я вам сказал, — чистая правда.

Вы так чисты, что у меня появилось желание целовать землю, по которой ступают ваши ноги; поэтому… я даже боюсь прикоснуться к вам.

Аме тихо рассмеялась от переполнявшего ее счастья.

— Не бойтесь, монсеньор, — прошептала она.

Он заключил девушку в объятия, и их уста слились в поцелуе — первом в жизни Аме.

Губы герцога Мелинкортского были осторожными и ласковыми, но, почувствовав ответную реакцию девушки, ощутил, что пламя, разгоревшееся внутри его, зажгло огонь и внутри девушки, от которого она затрепетала в его объятиях, они стали более требовательными, более властными, тело Аме задрожало от чуда и счастья любви, и они отдались ослепляющему и обжигающему чувству.

— Я люблю тебя, — шептал Себастьян Мелинкорт и повторял эти слова снова и снова; объятия его становились все крепче, и на какое-то мгновение показалось, что это не два отдельных человека, они слились в единое существо с помощью фантастической божественной силы, которая способна проявляться в подобные мгновения, когда люди понимают, в чем смысл любви…

Я люблю тебя, — немного позже еще раз повторил Себастьян, но голос его звучал уже мягко; голова девушки покоилась на его плече, и ему приходилось смотреть на Аме сверху вниз.

Любовь и в самом деле полностью преобразила девушку. Щеки горели ярким румянцем, глаза сияли, а губы были полуоткрыты и слегка дрожали, словно она задыхалась от переполнявшего ее счастья.

— Теперь я понимаю, что никогда прежде никого не любил, — проговорил его светлость хриплым голосом, изменившимся из-за пережитых им чувств; потом медленно опустился на одно колено, взял край платья Аме, поднес его к губам и поцеловал.

Глава 13

День уже клонился к вечеру, когда Аме вошла в библиотеку и увидела Хьюго Уолтхема, который стоял в одиночестве возле камина и изучал какой-то листок бумаги.

— А где монсеньор? — спросила она.

Хьюго странно взглянул на нее.

— Монсеньор? — словно эхо повторил он вопрос девушки. — А!.. Себастьян! Я… ах да, он сказал мне… он просил передать вам, если вы спросите, что он будет здесь в пять.

Речь его была настолько бессвязной, а поведение настолько непохожим на привычную спокойную манеру держать себя, что Аме посмотрела на него с удивлением.

— Что случилось, месье Хьюго? — спросила она.

— Случилось? — повторил он, затем, видя, что девушка ждет объяснений, добавил быстро:

— Ничего… нет, ничего не случилось.

Аме, которая в этот момент стояла на пороге, прикрыла за собой дверь и прошла в комнату. Она была одета в платье из белого газа, на плечах — кружевной воротник, заколотый на груди букетиком цветов. Она выглядела очень юной и наивной, хотя выражение счастья на ее лице говорило о зрелости и такой глубине чувств, которая была несвойственна девушке ее возраста.

— Леди Изабелла настаивала, чтобы я немедленно отправилась в свою комнату и легла в постель, — тихо объяснила Аме, оказавшись с Хьюго. — Я не хотела этого делать. Как я могу спать и потерять из-за этого несколько часов волнующего общения с монсеньером? Но я сделала то, что мне велели, и, думаю, упустила что-то важное, что так расстроило вас, месье Хьюго. Вам не удастся ничего скрыть от меня.

— Да ничего важного не случилось, — пробормотал Хьюго, положив на стол листок бумаги, который перед этим держал в руках.

— А что это за листок? — с любопытством поинтересовалась девушка; потом, заглянув ему через плечо, воскликнула:

— Ба! Да ведь это же лотерейный билет!

— Да, лотерейный билет, — подтвердил Хьюго.

— И это вы его купили?

Хьюго кивнул в ответ:

— Генеральный инспектор, месье Калоне, на одном из званых обедов предложил всем нам приобрести по одному билету его новой лотереи. У меня не было ни малейшего желания тратить свои деньги подобным образом, но, посчитав, что мой отказ в той ситуации мог показаться неделикатностью, все-таки купил один билет и… понимаете, Аме… я выиграл!

— Выиграли! — воскликнула Аме. — Ах, как замечательно, как восхитительно! А сколько?

— Я едва могу поверить, что все это происходит в действительности, но выигрыш составляет триста тысяч ливров. Если это перевести на английские деньги, то сумма моего выигрыша составит двенадцать тысяч фунтов.

— Невероятно! Так вы теперь богатый человек?

— Да, теперь я богат, — мрачно согласился Хьюго.

Потом, словно не в силах более сдерживать обуревавшие его чувства, воскликнул с отчаянием:

— А что хорошего принесет мне это богатство? Для чего мне эти деньги?

Мне было вполне достаточно тех мук и терзаний, которые я испытывал повседневно, встречаясь с леди Изабеллой, чувствуя, как при каждом ее появлении сердце у меня начинает биться чаще, но вполне осознавая, что мои надежды, что эта женщина могла бы войти в мою жизнь, были совершенно призрачными. У меня не было денег, и я мог бы предлагать леди Изабелле разделить мой скудный доход с таким же успехом, как и домогаться французского престола.

Теперь же, как вы изволили заметить, — продолжал Хьюго, — я стал богат, хотя богатство это весьма относительно, так как могу себе позволить жить в относительном комфорте, содержать жену, если повезет найти женщину без особых запросов, которая будет достаточно сильно любить меня и поэтому согласится жить по нашим средствам. Но что хорошего сулит мне такая жизнь?

Вы, Аме, советовали мне надеяться, говорили всегда, что не стоит отчаиваться, а теперь посмотрите в окно и скажите, что видите там?

Пока Хьюго делился с девушкой своими переживаниями, Аме стояла рядом с ним неподвижно, и, когда он попросил ее посмотреть в окно, она послушно повернула голову к окну и посмотрела в сад с бассейном и золотыми рыбками, мраморными статуями и клумбами, в изобилии усыпанными цветами. В первое мгновение она ничего не Заметила, но потом обратила внимание, как в тени мелькнули кружева и розовая парча.

В увитой розами беседке, в дальнем конце сада, сидела леди Изабелла, а рядом с ней, наклонившись в страстном порыве, стоял виконт де Тремор — одной рукой он опирался на спинку скамьи, а другая его рука находилась в опасной близости к белым ручкам леди Изабеллы, которые та в притворной скромности сложила на коленях.

Аме сразу узнала виконта, так как это был именно тот молодой человек, который с особой страстью и рвением ухаживал за леди Изабеллой в течение последних нескольких недель. На каждом вечере он оказывался рядом с ней; доставал приглашения почти на все званые обеды, на которые приглашали герцога Мелинкортского и его дам.

Его светлость все время подшучивал над леди Изабеллой по поводу ее кавалера, и, хотя та смеялась над де Тремором или притворно обижалась на герцога, она не отвергала, а скорее поощряла ухаживания виконта де Тремора. Аме догадывалась, что Хьюго терзается ревностью, которую далеко не всегда мог скрыть даже он, обладающий волей, контролирующий свои чувства. Эта ревность проявлялась в особом выражении его лица, в едком сарказме некоторых замечаний, а время от времени, когда Хьюго думал, что никто не наблюдает за ним, его вид выражал такое горе, что у Аме возникало непреодолимое желание помочь этому человеку и, несмотря ни на что, нарушить то обещание, которое Хьюго взял с нее: никогда не говорить Изабелле о его любви.

Аме была совершенно уверена в том, что Изабелла Беррингтон не имеет ни малейшего понятия о том, что Хьюго любит ее. Поэтому Изабелла всегда разговаривала с ним в добродушном, но шутливом тоне. Аме ничуть не сомневалась, что Хьюго вызывал интерес у леди Изабеллы, но она воспринимала его не более, чем приятного собеседника, как члена небольшого круга близких по духу людей, чьим обществом была довольна, а преданность Хьюго считала само собой разумеющейся.

Изабелла никогда не представляла себе, что Хьюго может оказаться среди ее поклонников или человеком, который сгорает от любви. Хьюго удавалось скрывать свои чувства. Он был благороден и слишком честолюбив, чтобы признаться в любви женщине, которой он не мог предложить ничего, кроме доходов с должности секретаря герцога Мелинкортского.

Теперь Аме увидела все в совершенно ином свете.

Если сравнить этот выигрыш с состоянием его друзей, то это были не такие уж большие деньги. Аме часто беседовала с леди Изабеллой о жизни светского общества в Лондоне и Париже и немного знала о том, во что обходятся развлечения и увеселения и каким состоянием нужно обладать, чтобы занять заметное положение в этом обществе.

Но ведь у леди Изабеллы были и собственные деньги, и, как думала Аме, им с Хьюго было бы нетрудно прожить на совместный доход, согласись они оба чем-то пожертвовать друг для друга. И все-таки, как безнадежно все это выглядело теперь! Из сада доносился веселый смех Изабеллы Беррингтон. Аме слышала, как тяжело вздыхал Хьюго, ему было так плохо, словно силы покидали его, унося надежду на жизнь.

— Мне лучше выбросить куда-нибудь этот проклятый билет, — проговорил он внезапно. — Что хорошего он мне сулит? Мне ведь совершенно не нужны эти деньги. И меня вполне устраивает работа у Себастьяна. Я должен так поступить. Потому что обязан забыть обо всем и помнить лишь о том, что у меня есть только ум, который должен контролировать дух и дисциплинировать тело, который знает, что любовь — это сентиментальность, надеяться на чувства я не имею никаких оснований.

Он скомкал лотерейный билет.

— Ну разве я не безнадежный глупец и тряпка, способный только проводить бесконечные часы в мечтах о завоевании Луны, воздев очи к звездам?

Он непременно бросил бы скомканный лотерейный билет в пылающий камин, если бы Аме не схватила его за руку и не отобрала бы у него билет.

— Остановитесь! — спокойно приказала она ему.

Хьюго посмотрел на девушку чуть ли не с открытой враждебностью в глазах.

— Почему вы это сделали? — воскликнул он. — Какое оправдание вы готовы предложить моему больному сердцу, моей надломленной и истерзанной душе?

Взор Аме был неотрывно прикован к его лицу.

— Я собираюсь предложить вам попытаться показать свое мужество, — сказала она как можно мягче. — В своей жизни я встретила двух англичан: вас и монсеньора, но мой отец тоже был англичанином, и, кроме того, я много наслышана об английском характере. Поэтому я не хочу слушать ваши стенания по поводу разбитого сердца, а предлагаю средство для его излечения; помочь в таком положении может именно то, что является сутью английского характера — храбрость! Единственное, что вам надлежит сейчас делать, это проявить смелость и следовать велению своего сердца. Поверьте, ни что не мешает вам признаться леди Изабелле в своей любви и попросить ее руки. Да и с какой стати вам следует чего-то опасаться?

Запомните, в битве, которая никогда не начнется, невозможно проиграть, но и победы тоже вы никогда не дождетесь. Леди Изабелла, разумеется, никогда не ответит вам «нет» на предложение стать вашей женой до тех пор, пока вы не сделаете ей этого предложения. Но ведь она может и согласиться. Так что же заставляет вас так бояться совершить этот шаг? Почему вы так унижаете себя?

Ведь вы мужчина, вы во много раз умнее тех, кто нашептывает ей пошлые комплименты.

— При чем здесь ум! Сейчас он не имеет ни малейшего значения, — гневно воскликнул Хьюго. — Только посмотрите на этого кретина-француза, который находится рядом с ней! Не думаю, что он когда-либо использовал данный ему богом разум для чего-либо другого, кроме написания любовных сонетов о бровях своей возлюбленной или решения задачи о том, на какую лошадь ему лучше поставить на скачках, и тем не менее Изабелла внимательно слушает его. Посмотрите на нее — она даже улыбается. Она поглядывает на него из-под полуопущенных ресниц, ей с ним интересно! Да, этот француз даже заставляет ее смеяться своим шуткам!

— Да, она слушает его, — согласилась девушка, — но скажите, как же леди Изабелле услышать вас, если вы не разговариваете с ней. И как она может узнать о вашей страсти, если вы всегда уравновешенный, холодный и серьезный, когда вам выпадает случай поговорить друг с другом.

— Я холоден! — хрипло рассмеялся Хьюго. — Боже ты мой! Да если бы она только знала! Если бы она только догадалась о моих чувствах к ней! О тех ночах, когда я лежу, мучимый бессонницей, и твержу ее имя, когда я запираюсь в своей комнате, мечтая сжать ее в своих объятиях и излить этой женщине свои чувства, когда временами я почти теряю контроль над собой.

— Вот видите, — проговорила девушка, — в вас бушует такая пламенная страсть, а вы все-таки чего-то боитесь.

А почему бы вам не выйти сейчас же в сад, прогнать этого французика и признаться леди Изабелле в своей любви?

— Вы искушаете меня, Аме, — хрипло проговорил Хьюго. — Прошу вас, оставьте меня одного. Неужели вы не видите, как я страдаю от этой проклятой пытки?

И никто — ни вы, ни кто-либо еще — не сможет мне помочь.

В этот момент Аме с чуть заметной улыбкой на губах немного отошла от него.

— Так вы, оказывается, трус! — бросила девушка Хьюго. — Никогда бы раньше даже представить себе не могла, что англичанин способен оказаться трусом, и особенно тот, которому благоволит монсеньор. Я очень разочарована и больше не верю в вас. Вы просто испугались! Испугались глупого виконта и, разумеется, леди Изабеллы.

Вполне возможно, что укор и насмешка девушки побудили Хьюго перейти к действиям. Он резко обернулся к Аме; в глазах его светилась неукротимая ярость.

— Так я вам докажу, боюсь ли я чего-нибудь! — воскликнул он и, положив лотерейный билет, который перед этим держал в руках, в карман, крупными шагами пересек комнату, распахнул французское окно в библиотеке и направился в сад к Изабелле.

Быстро шагая по вымощенной плитами тропинке, подошел к беседке, где находились леди Изабелла и виконт де Тремор. Аме, затаив дыхание, наблюдала за его действиями: руки ее были сжаты от охватившего девушку возбуждения, сердце билось намного чаще, чем обычно.

Она увидела, как Хьюго подошел к леди Изабелле, поклонился ей, после чего что-то сказал виконту. Что именно, девушка не расслышала, но, очевидно, сказано было достаточно резко, так как виконт де Тремор вскочил со своего места и во весь рост вытянулся перед Хьюго, затем ответил что-то в довольно вызывающей, если не сказать грубой, манере.

После этого мужчины обменялись несколькими фразами, причем говорили настолько громко, что до девушки даже с такого большого расстояния доносились их резкие голоса — довольно визгливый виконта де Тремора и низкий, громоподобный Хьюго Уолтхема. Потом события начали разворачиваться с калейдоскопической быстротой.

Виконт ударил перчаткой Хьюго по лицу, после чего леди Изабелла, ахнув, вскочила со своего места, прежде чем Аме поняла, что происходит, Хьюго сгреб виконта в охапку и бросил в бассейн. Де Тремор с громким всплеском погрузился в воду, образовав фонтан брызг, разлетевшихся вокруг бассейна и образовавших в лучах солнца радугу над бассейном. Еще какое-то мгновение после этого из бассейна торчали в нелепой позе обтянутые шелковыми чулками ноги виконта, но затем он полностью исчез под широкими зелеными листьями водяных лилий, которые перед этим медленно дрейфовали по водной глади бассейна.

Девушка наблюдала за появлением виконта из воды: вода стекала с его одежды и волос, румяна и пудра оставляли на его лице пятна и борозды. Затем ее внимание всецело поглотило нечто, что заставило девушку от радости крепче сжать руки. Хьюго Уолтхем властно и страстно сжал в своих объятиях леди Изабеллу.

Теперь уже девушке не составляло никакого труда расслышать, что он говорил в тот момент, так как голос у Хьюго гремел так, что, казалось, его могут услышать все люди на свете.

— Если вам надо полюбить кого-то, — говорил он, — т6 пусть это будет настоящий мужчина, а не этот глупец!

Хьюго обнял Изабеллу и стал покрывать поцелуями лицо, волосы, руки с такой страстью, что Изабелла едва могла дышать, повиснув у него на руках.

— Я люблю тебя, — проговорил Хьюго наконец, глядя в ее разрумянившееся лицо и удивленные глаза. — Я люблю тебя, ты вызываешь во мне страстное желание; оно захватило меня целиком, и я долго страдал из-за этого. И сейчас ты получила то, к чему привели твои капризы, потому что твоя красота заставляет мужчин буквально сходить с ума. — На мгновение он умолк, и его руки сжали тело женщины настолько крепко, что та едва могла вздохнуть. — Я люблю тебя, — страстно повторял Хьюго снова и снова, — и если больше уже не услышу от тебя ни слова — это мгновение стоит того!

Голова Хьюго вновь склонилась к женщине, и тут, как заметила Аме, Изабелла впервые пошевелилась. Ее руки, с которых соскользнули кружевные рукава платья, обнажив их чудную округлость, обвили шею Хьюго, и Изабелла приблизила его губы к своим. Увидев это, девушка подпрыгнула от радости и захлопала в ладоши; в этот момент дверь в библиотеку открылась, и б комнату вошел герцог.

— Что там такое произошло и вызвало у вас такую бурную радость? — спросил он.

Аме быстро обернулась, услышав голос его светлости, и глаза девушки засветились невообразимым счастьем от радости видеть своего любимого.

— Ах, монсеньор, — еле слышно прошептала она, пронеслась по комнате и бросилась в его объятия.

Герцог прижал на мгновение девушку к груди, причем так ласково и нежно, что едва ли можно было поверить, что это тот самый человек, чей образ жизни еще несколько недель назад удивлял окружающих.

— Сегодня самый чудесный и удивительный день, — проговорила девушка. — Вы только посмотрите туда, монсеньор!

Она протянула руку, и его светлость, оторвав взгляд от лица девушки, взглянул по направлению ее руки. К своему величайшему удивлению, он увидел своего кузена, Хьюго Уолтхема, своего добропорядочного секретаря, над чьей церемонностью и строгой моралью он нередко подсмеивался, который в этот момент нес на руках «любимицу Сент-Джеймского дворца», леди Изабеллу Беррингтон.

Какое-то время их можно было еще видеть в лучах яркого солнца, и совершенно очевидно, что Изабелла не выражала ни малейшего протеста по поводу того, как обращается с ней ее кавалер. Потом Хьюго вместе со своей драгоценной ношей исчез в тени той же беседки, но подойдя к другой скамейке, которая почти не просматривалась из библиотеки, в отличие от той, на которой незадолго до этого леди Изабелла беззаботно флиртовала с виконтом де Тремором. Еще раз мелькнула розовая парча, еще один взмах кружев, еще секунду можно было видеть, как голова Хьюго склоняется к устам Изабеллы, после чего Аме и герцог уже ничего не могли видеть.

Затем они увидели нелепую фигуру виконта де Тремора в окончательно потерявшем былое великолепие наряде; он в этот момент вылезал из бассейна с золотыми рыбками. Бормоча проклятия, виконт медленно побрел к двери, которая вела в особняк.

— Что это значит? — воскликнул герцог Мелинкортский.

Аме рассказала ему обо всем, причем голос ее дрожал от возбуждения, а когда девушка закончила свой рассказ, его светлость сначала громко расхохотался, а после этого, коснувшись пальцем щеки Аме, проговорил:

— Так что же, теперь весь мир вокруг обязательно должен брать с нас пример?

— А почему бы и нет? — в свою очередь, спросила девушка. — Ах, монсеньор, я так счастлива, что мне очень хочется, чтобы и все люди вокруг меня были тоже счастливы; и вот теперь месье Хьюго с леди Изабеллой тоже обрели радость в жизни. Она всегда желала именно этого, чтобы нашелся человек, который бы не только любил ее, но еще и властвовал над ней; которым бы она восхищалась, могла уважать. Вполне возможно, что леди Изабелла и сама об этом не догадывалась, но именно в таком человеке она нуждалась. И можете ни секунды не сомневаться, монсеньор, они будут очень счастливы.

— Теперь я уже верю всему, что бы вы ни сказали мне, — проговорил герцог Мелинкортский. — Кстати, есть уже и дом, в котором они могли бы поселиться, — одно поместье. Оно уже долгое время пустует, но Изабелла всегда восхищалась им, и, я думаю, она будет несказанно рада получить это поместье от меня в качестве подарка к их бракосочетанию.

— Ах, монсеньор, как это похоже на вас — придумать нечто такое, чтобы счастье Хьюго и Изабеллы стало полным! — воскликнула девушка.

— Здесь вы как раз ошибаетесь, потому что я это сделаю из самых эгоистических побуждений, — с улыбкой возразил его светлость. — Просто мне не хотелось бы терять такого человека, как Хьюго, и, думаю, нам будет приятно сознавать, что они с Изабеллой живут поблизости от нас.

— Уверена, что всем нам будет чудесно от вашего решения, — проговорила Аме, — но сейчас в это мгновение, я думаю только о том, как мне хорошо быть с, вами наедине.

Услышав это, герцог Мелинкортский крепче сжал девушку в своих объятиях.

— Вы пугаете меня, Аме.

— Почему же, монсеньор?

— А если вдруг я когда-нибудь потеряю вас; вдруг это только сон и я однажды проснусь!

В ответ Аме приблизила к нему свое лицо, но прежде чем его светлость успел поцеловать девушку, дверь в библиотеку открылась, и им пришлось в то же мгновение отстраниться друг от друга, так как на пороге появился дворецкий. На серебряном подносе, который он держал в руках, лежало письмо.

— Ваша светлость, — обратился он к герцогу, — какой-то конюх принес записку для вас.

Герцог взял конверт и распечатал его.

— Немедленно распорядитесь, чтобы сейчас же заложили мою карету, — сказал он.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Дворецкий исчез.

— Что случилось? — тревожно спросила Аме.

По лицу герцога Мелинкортского девушка безошибочно определила, что произошло нечто серьезное.

— Прочтите сами, — ответил он.

Его светлость отдал письмо Аме. Девушка развернула листок и пробежала глазами несколько строк, написанных торопливым почерком. В послании говорилось:

«Мне стало известно нечто важное, я должна немедленно сообщить об этом вашей светлости. Если вы и Аме смогли бы навестить меня в ближайшие два часа, мы смогли бы поговорить наедине.

Маргарита де Фремон».

— Это же от моей матери! — воскликнула девушка. — Что же могло случиться?

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил герцог Мелинкортский, — но я уверен, что принцесса ни за что не написала бы мне, если бы дело не было чрезвычайно важным. Возьмите свою шляпу, мы немедленно выезжаем в особняк принцессы де Фремон.

Через пятнадцать минут серебристо-голубой экипаж герцога Мелинкортского мчался по парижским улицам в направлении того дома, который они посетили в памятный вечер, когда кардинал де Роган пригласил их к себе, чтобы продемонстрировать чудодейственную силу графа Калиостро.

Пока они ехали в карете, девушка вложила руку в ладонь герцога. Говорили они совсем немного, так как мысли обоих были заняты. Оба пытались угадать, что же случилось и почему принцесса де Фремон послала за ними столь срочно.

По прибытии в особняк принцессы их немедленно проводили к Ее Высочеству, но не в большую гостиную, которая располагалась на втором этаже, а в маленькую комнату, дверь которой выходила в зал для приемов.

Комната была отделана деревянными панелями, и обстановка в ней была выдержана в строгой манере, почти в деловой — большой письменный стол, заваленный какими-то документами, у окна и возле стола — множество книжных шкафов, в которых стояли толстые, в кожаных переплетах книги.

Это была комната хозяина дома, и принцесса де Фремон спустя несколько секунд подтвердила это, когда сразу после их прибытия поспешно вошла и плотно притворила за собой дверь. Принцесса протянула руку герцогу Мелинкортскому, потом нежно поцеловала Аме и проговорила:

— Я попросила проводить вас именно в эту комнату, хотя она и является кабинетом мужа, потому что обязана все рассказать очень быстро, после чего вы должны будете немедленно покинуть этот дом. Кроме того, я распорядилась, чтобы мои слуги не ставили ваш экипаж к нам во двор, где он дожидался бы вас, а отправили его на угол Рю де Рой, где ваших лошадей не смог бы заметить ни один из посетителей нашего особняка.

— Но что же произошло, мадам? — спокойно обратился к принцессе герцог.

— Случилось самое худшее из того, что вообще могло произойти, — ответила принцесса де Фремон. — Дело в том, что герцог де Шартре ведет расследование по делу Аме.

— Что за расследование? — поинтересовался герцог Мелинкортский.

— Этим утром Филипп де Шартре явился с визитом к моему мужу вскоре после того, как я вернулась домой от вашей светлости. Он сообщил принцу, что хотел бы послать запрос в Англию относительно вашей подопечной, мисс Корт, которая имела громадный успех в парижском высшем свете. Кроме того, герцог де Шартре сказал, что хотел бы видеть подпись моего мужа на запросе по поводу Аме, который он собирается послать в Лондон, французскому послу при Сент-Джеймском дворе.

Моему мужу очень трудно отказать Филиппу де Шартре, — продолжала рассказывать принцесса де Фремон, — и, кроме того, у него нет причин для отказа. Ему он показался лишь довольно странным. Муж рассказывал мне потом о просьбе герцога де Шартре со смехом, а в конце добавил, что, по-видимому, этот человек собирается хоть чем-то насолить вашей светлости.

— Больше он ничего не сказал? — поинтересовался герцог Мелинкортский.

Чувствовалось, что принцесса находится в нерешительности, но потом все-таки ответила.

— Муж добавил еще кое-что насчет вашей репутации, — проговорила она. — Будто бы герцог де Шартре пытается выяснить таким образом, не выдали ли вы, ваша светлость, под видом своей подопечной особу, которая находится с вами в интимных отношениях, что впоследствии доставило бы немало хлопот.

— Хлопот для кого? — уточнила Аме.

Принцесса погладила ее по голове:

— Неужели же вы не можете понять, в чем дело? Сейчас у Филиппа де Шартре имеются только подозрения, а на самом деле он абсолютно ничего не знает. Он всегда старается как можно больше навредить Ее Величеству.

Вы были представлены при дворе, и королева уделила вам внимание. Если кто-нибудь сможет доказать, что на самом деле вы были недостойны подобного внимания со стороны Ее Величества, то получится, что королева в очередной раз допустила ошибку.

Следует отметить, — продолжала принцесса де Фремон, — что все друзья Ее Величества в то или иное время обвинялись в самых грязных пороках и самых ужасных, непристойных поступках.

Принцесса де Фремон тихо всхлипнула, а потом продолжила свои объяснения:

— Именно в этом дело, а не в подопечной английского герцога. Неужели вы не можете понять, что случится, если Филипп де Шартре сможет докопаться до правды?

Он обязательно пошлет запрос в Англию, и там выяснится, что у герцога Мелинкортского никогда не было подопечной мисс Корт, и вообще в Англии никто ничего не знает о женщине с таким именем! Герцог де Шартре не остановится на полученных сведениях. Рано или поздно, но он проследит весь ваш жизненный путь, моя девочка, проверит ваше прошлое, попытается узнать, каким образом вы появились в Париже, где жили раньше, кто были ваши родители, и если Филипп де Шартре в конце концов доберется все-таки до правды, то получит поистине всесокрушающее оружие еще против одного друга королевы — против меня!

Принцесса де Фремон закрыла лицо руками, и герцог и Аме заметили, как она задрожала.

— Мадам, вы очень сильно испугались и, думаю, без достаточных оснований, — проговорил герцог Мелинкортский. — У нас есть кое-что, о чем мы хотели бы незамедлительно сообщить вам. Мы собираемся пожениться.

То, о чем вы сейчас сообщили, только подтверждает мое намерение немедленно, завтра же, вернуться в Англию.

Наступило время для того, чтобы увезти Аме из Франции, от всех интриг и опасностей, которые, кажется, плотным кольцом окружают нас. В Англии Аме будет жить в абсолютной безопасности. И коль она будет моей женой, то никто не посмеет сказать против нее даже слова, в противном случае придется иметь дело со мной.

— Так Аме будет вашей женой? — проговорила принцесса де Фремон, и на ее заплаканном лице появилась слабая улыбка. — Моя маленькая Аме, это все, о чем я могла только мечтать для тебя — муж с высоким положением в обществе, который был бы способен защитить тебя.

— Я люблю его, мамочка, — мягко сказала ей девушка, — и он тоже любит меня.

— И это самое главное, — со вздохом согласилась принцесса де Фремон. — Но прошу вас, уезжайте отсюда побыстрее, поторопитесь. Я так боюсь герцога де Шартре. Этот человек обладает огромной властью, на него работает такое бесчисленное множество людей, что, заподозрив где-нибудь тайну, он не успокоится до тех пор, пока не раскроет ее полностью.

— Я ничуть не боюсь его, — успокоил принцессу герцог Мелинкортский, — и вам тоже посоветовал бы держаться посмелее, мадам. Из своего жизненного опыта я почерпнул истину, что победить тех, кто выступает против нас, можно, только вооружившись спокойствием и хладнокровием.

— Я обязательно постараюсь воспользоваться вашим советом, — обещала принцесса де Фремон, — но королева так много значит для меня. И временами Ее Величество несчастна от того, что сознает свое полное бессилие и не может пресечь клевету, которая распространяется вокруг ее имени. И если все откроется, мне это будет грозить большими бедами. Не кончится это добром и для моего мужа, хотя он не имеет ни малейшего понятия о том, что я когда-то была влюблена в другого мужчину и родила от него ребенка. Но более всех других, разумеется, пострадает королева.

Как вы, наверное, знаете, — продолжала принцесса де Фремон, — мы с Ее Величеством находимся в близких дружеских отношениях. Поэтому многие придворные чрезвычайно враждебно настроены к королеве именно из-за того, что она выбрала меня из числа остальных придворных дам и сделала своей близкой подругой, из-за того, что она проводит со мной больше времени, чем с кем-либо. Я в меру своих сил пытаюсь помочь ей, стараюсь побудить Ее Величество делать то, что могло бы в конце концов возродить ее былую популярность у французского народа. Филипп де Шартре выступает против королевы, распространяет о ней самую отвратительную клевету — о ее мнимом мотовстве, аморальности и беспутстве! И когда я умоляю вас как можно скорее покинуть эту страну, то прежде всего думаю о благополучии королевы.

— Мы уезжаем завтра же, — твердо обещал принцессе герцог Мелинкортский.

Принцесса де Фремон протянула руки к девушке и крепко прижала ее к себе.

— Моя дорогая девочка, — проговорила принцесса. — Может быть, наступит день и мы вновь встретимся с тобой. Я буду всегда молиться за тебя.

— А я за вас, мамочка, — ответила Аме.

Внезапно снаружи послышался цокот лошадиных копыт. Принцесса де Фремон забеспокоилась, выпустила из своих объятий Аме и подошла к окну.

— Это мой муж, он уже вернулся, — проговорила она взволнованным голосом. — Боже, какой ужас! Я думаю, худшего, чем это, сейчас просто не могло бы случиться, потому что принц подозревает, не имею ли я сама какого-либо отношения к тому, что рассказывал ему герцог де Шартре. И он, разумеется, может посчитать очень странным тот факт, что застанет вас в доме. Ах, господи, что же нам делать?

— Мадам, а нет ли здесь места, где мы могли бы спрятаться? — спросил герцог.

Сквозь шторы, которые словно вуалью закрывали окно, его светлость мог видеть принца де Фремона, который выходил из своей кареты, и тогда герцог Мелинкортский вдруг понял, что у них с Аме не будет времени даже для того, чтобы пересечь вестибюль и перебраться в какую-нибудь другую комнату до того, как принц де Фремон успеет войти в дом.

Вместо ответа принцесса быстро пересекла комнату л открыла дверцу, замаскированную под панель.

— Это туалетная комната, — проговорила она шепотом. — Мой муж никогда не пользуется ею, потому что спит на верхнем этаже, но его отец был хромым, и поэтому в последние годы жизни ему было трудно подниматься по лестнице наверх. Постарайтесь вести себя там потише!

Герцог Мелинкортский и девушка быстро проскользнули внутрь этой комнатки, и принцесса де Фремон закрыла за ними дверь. Туалетная комната была очень мала — едва ли более шести квадратных футов, а из обстановки здесь были только два стула и туалетный столик из полированного дерева, с которого уже длительное время не стирали пыль. Дневной свет поступал через два длинных узких окна, на полу лежал ковер, который, к счастью, заглушал звук шагов, когда они двигались по комнате.

Его светлость и Аме расположились на стульях и сидели очень тихо, за стеной были хорошо слышны шаги принцессы де Фремон, когда она ходила по кабинету. Потом до них донесся звук открываемой двери, после чего раздался голос принца.

— Я думал, что вас не будет дома, дорогая.

— У меня разболелась голова, поэтому я решила отказаться сегодня от поездки по магазинам, — ответила принцесса.

— Мне очень жаль, надеюсь, это скоро пройдет. Со мной приехал граф де Вержене. У нас накопилось много вопросов, которые необходимо обсудить.

— Да, да, разумеется, — проговорила принцесса. — Я оставляю вас одних. Как ваши дела, граф? Как чувствует себя мадам? В последний раз я виделась с ней в прошлую среду, и она, помнится, пожаловалась мне на легкое недомогание.

— Жена уже вполне поправилась, благодарю вас, — отцветил ей граф де Вержене.

— Ну а сейчас я оставляю вас наедине с вашими делами. Вы надолго?

— Нет, нет, я не отниму у вашего супруга много времени — четверть часа, не более, — ответил граф. — Дело в том, что на шесть часов у меня назначена очень важная встреча в шведском посольстве.

— Вот и хорошо, Шарль слишком много работает в последнее время. До свидания, месье.

— До свидания, мадам.

Послышался звук шагов по кабинету, а потом герцог и Аме услышали, как закрылась дверь.

— Я обязательно должен был увидеться с вами, — проговорил принц де Фремон тихим таинственным голосом, что свидетельствовало: мужчины остались одни.

— Наверное, разговор пойдет об Испании? — поинтересовался министр иностранных дел.

— Об Испании и о нашей политике в отношении других европейских стран, — ответил принц.

В туалетной комнате герцог Мелинкортский придвинулся поближе к стене. Между тем принц де Фремон и граф де Вержене продолжали свою беседу. Его светлость едва мог поверить в такую счастливую случайность. Сейчас он узнает все то, из-за чего и приехал во Францию.

Принц де Фремон и граф де Вержене обсудили множество вопросов, которые могли бы помочь премьер-министру Питту добиться наконец восстановления желаемого им баланса сил в масштабах всей Европы.

Оказалось, что в тот день из Испании прибыл специальный секретный представитель, и в связи с этим вполне мог разразиться серьезный кризис.

— Сегодня вечером я встречаюсь с королем, — через пятнадцать минут после начала беседы проговорил принц де Фремон. — Я доложу Его Величеству обо всем, что мы обсудили сейчас с вами. Завтра, если вы помните, прибывает делегация из Нидерландов.

Еще короткое время эти два человека обсуждали, что следует сообщить этой делегации, после чего граф де Вержене поднялся со своего места.

— Сожалею, Ваше Высочество, но я вынужден покинуть вас. Ожидается, что Их Величества могут принять приглашение на прием в шведском посольстве, который должен состояться на следующей неделе, и мне в связи с этим необходимо встретиться со шведским послом для того, чтобы обсудить список приглашенных.

— Предполагаю, что особых трудностей в отношениях с этой страной у нас не возникнет, — с коротким смешком проговорил принц де Фремон.

— Да, в самом деле, — согласился граф де Вержене. — Граф Ферзей действует очень эффективно в качестве посла, хоть не обладает официальными полномочиями.

— Герцог де Шартре всеми путями пытается создать на этом направлении массу сложностей, — ответил принц.

— Я знаю об этом, — проговорил граф де Вержене. — Вы уже видели те памфлеты?

— Некоторые из них, — ответил принц. — Они чудовищны, но что мы можем поделать с этим?

— В самом деле, что?

— Кроме того, Филипп де Шартре старается испортить жизнь и герцогу Мелинкортскому.

— Я тоже слышал об этом, — ответил граф де Вержене. — Прошел слух о том, что будто бы подопечную герцога Мелинкортского, мисс Корт, похитили. Думаю, ничего подобного не было?

— Ничего, я уверен в этом, — ответил принц де Фремон. — Но герцог де Шартре настоятельно просил меня послать запрос в Лондон относительно мисс Корт.

— Запрос? — воскликнул граф де Вержене. — Что он собирается узнать?

— Не имею ни малейшего понятия на сей счет, — ответил принц де Фремон. — Он, правда, пытался намекнуть мне на то, что эта девушка на самом деле может оказаться любовницей герцога Мелинкортского, хотя сомневаюсь что кто-нибудь, кто хоть раз видел ее, может поверить в это.

— Надеюсь, что у Филиппа де Шартре нет ни малейшего шанса доказать это! — воскликнул граф де Вержене встревоженным голосом. — Королеве очень понравилась мисс Корт. Как-то вечером Ее Величество рассказывала мне, как ей понравилась девушка и как она очарована леди Изабеллой Беррингтон.

— Пусть это вас ничуть не волнует, — успокоил графа принц де Фремон. — Я ни секунды не сомневаюсь в том, что все предположения Филиппа де Шартре — чистейший вымысел. Этот человек всегда ищет грязь, которую он потом смог бы при случае выплеснуть на стены Версаля — или, вернее, это сделает тот сброд, который стоит за ним, в то время как сам герцог де Шартре будет демонстрировать безучастность к происходящим событиям.

— Если бы только Ее Величество не вела себя временами столь импульсивно и непредсказуемо, — со вздохом проговорил граф де Вержене. — Иногда она оказывает знаки особого расположения людям, невзирая на тот факт, знает она их или нет. Хорошо еще, дорогой принц, так случилось, что в качестве своей ближайшей подруги она выбрала вашу очаровательную супругу.

— Мы оба счастливы служить Их Величествам, — переходя на официальный тон, заявил принц.

— Я должен идти, — заспешил граф де Вержене. — До свидания, Ваше Высочество. Представитель Испании возвращается к себе на родину сегодня вечером. Никто в Париже ни в коем случае не должен знать о том, что он был здесь.

— Можете не беспокоиться, об этом никто не узнает, — пообещал принц де Фремон. — До свидания, дорогой граф. Полагаю, что мы встретимся с вами позже, во дворце.

Аме и герцог Мелинкортский услышали, как в кабинете закрылась дверь; но, когда девушка попыталась было заговорить о чем-то, его светлость предостерегающе приложил палец к губам. Оказалось, что он поступил весьма мудро, так как спустя несколько секунд они услышали в кабинете тихий звук и поняли, что ушел только граф, а принц де Фремон остался. Герцогу и девушке пришлось еще довольно долго просидеть в этой комнате, храня из предосторожности полную тишину.

И тут у Аме неожиданно появилось непреодолимое желание чихнуть, и только с помощью огромного усилия воли девушке удалось удержаться от этого. Потом они услышали, как дверь в кабинет открылась и зазвучал голос принцессы де Фремон:

— Шарль! Вы ведь обещали немедленно зайти ко мне, как только уйдет граф.

— Простите, дорогая, я совсем забыл об этом, — ответил принц де Фремон. — А что, есть какие-то особенные причины, чтобы я бросил работу, к которой только что приступил?

— Да, есть — очень много и притом самых серьезных причин, — непреклонно заявила принцесса де Фремон. — Вы работаете целыми днями и не делаете ни единого перерыва. Немедленно поднимитесь наверх, там вас ждет чашка шоколада и несколько вкуснейших маленьких пирожных, которые наш повар приготовил специально для того, чтобы доставить вам удовольствие. А теперь будьте паинькой, дорогой Шарль, и оставьте на завтра эту чудовищных размеров кипу бумаг и документов.

— Если бы иностранная политика основывалась на женских прихотях, тогда никакой политики вообще бы не было, — проговорил принц де Фремон.

— И еще одной замечательной вещи тоже, — ответила принцесса. — Даже многих таких вещей. Полагаю, что именно они в конечном итоге и втягивают нас в войны.

— Возможно, вы правы и у меня не возникло бы ни малейшего желания возразить вам, — улыбнулся принц, — но ради того, чтобы Франция заняла достойное место среди других стран, я должен очень много работать.

— Но сначала вы должны выпить свой шоколад, и я решительным образом настаиваю на этом, — с непреклонным видом заявила мужу принцесса де Фремон.

— Вы ведь знаете, дорогая, я всегда подчиняюсь вашим распоряжениям, — ответил принц.

Наконец герцог Мелинкортский и Аме услышали их шаги по мраморному полу в вестибюле. Они подождали еще некоторое время, после чего его светлость очень осторожно открыл дверь туалетной комнаты. Как он и предполагал, кабинет был пуст, и герцог вместе с девушкой тихо пересекли комнату и подошли к другой двери.

Огромный вестибюль также был совершенно пуст, если не считать двух лакеев, замерших у входной двери. Казалось, лакеи весьма удивились, увидев герцога Мелинкортского и Аме, но поспешили открыть дверь, а потом с бесчисленными поклонами взяли деньги, которые вручил им его светлость.

Для того чтобы пересечь Двор и выбраться на дорогу, герцогу Мелинкортскому и Аме потребовалось всего несколько секунд. Там они свернули налево, на Рю де Рой, и сразу нашли ожидавшую их карету.

Они сели в экипаж, и сразу после того, как лакей закрыл дверь, Аме оказалась в объятиях его светлости.

— Давайте быстрее уедем отсюда, — проговорила девушка. — Как мне было страшно, когда мы сидели в той комнате и слушали разговор принца с графом — ведь нас могли обнаружить! Если бы принц де Фремон заподозрил мою маму в обмане, в том, что она помогает нам, — это привело бы к ужасным последствиям для нее.

— Да, в самом деле это было бы ужасно, — согласился с ней герцог Мелинкортский. — Но завтра же мы отправимся в Англию и забудем обо всем.

— Монсеньор, я хочу попросить вас об одной милости, — проговорила Аме.

— О чем именно?

— Я хочу, чтобы вы сейчас, немедленно отвезли меня в наш маленький лесной дом. Ведь мы еще ни разу не были там, и я уверена, что если не проведу там сегодняшний вечер, то буду жалеть об этом всю жизнь.

— Что ж, хорошая мысль, — согласился герцог. — Мы отправимся туда прямо сейчас.

Аме на мгновение задумалась:

— Мы останемся в том доме и скажем Дальтону, чтобы он привез туда все наши вещи в другой карете.

Мне хотелось бы остаться с вами наедине, монсеньор.

Как вы думаете, это не покажется бестактным леди Изабелле и Хьюго, если попросить их о том, чтобы они поехали в карете вместе с Дальтоном?

— У меня есть подозрение, что они, так же как и мы, хотели бы ехать в карете вдвоем, — ответил герцог Мелинкортский. — А вы устраивайте все так, как вам хотелось бы. Думаю, вы имеете на это право в свой последний вечер в Париже.

— Благодарю вас, монсеньор, — сказала Аме. — Вы правда доверяете мне все сделать самой? Отлично, тогда я все устрою так, чтобы мы не потеряли ни одной секунды и как можно скорее оказались в нашем маленьком домике. Итак, мы немедленно и быстро направляемся в ваш особняк. Как только карета остановится у дверей, вы останетесь в карете, я бегом поднимаюсь наверх и сообщаю остальным о наших планах. После этого, когда ни один из них еще не успеет заговорить о трудностях выполнения нашего плана или вспомнить о каких-либо иных причинах, заставляющих нас остаться в Париже, когда еще не успеет разгореться бесполезный спор о том, стоит ли вообще ехать туда, мы будем уже на полпути в наш дом — только вы и я.

— Вы собираетесь все проделать с удивительной быстротой, — улыбнулся герцог Мелинкортский. — Не думаю, что у вас возникнут какие-либо трудности при управлении имением в Медине.

— Я уже думала об этом, — проговорила Аме. — И была бы так рада увидеть ваш дом и вас, ваша светлость, среди привычных вещей, в окружении близких людей, на родной земле.

— Ну, еще какие-нибудь сутки — и мы будем на пути в Англию. К сегодняшнему дню все дела, которые были у меня в Париже, успешно завершены, а кроме тех, еще и множество других.

— Вы рады этому? — спросила Аме.

— Рад? — словно эхо повторил герцог слова девушки. — Я самый счастливый и удачливый человек в мире, меня даже немного пугает то, что пока все на удивление хорошо складывается.

Глава 14

На следующее утро герцог Мелинкортский проснулся от щебета птиц в саду за окном. Он открыл глаза, но потом тут же закрыл их вновь, ослепленный яркими лучами светившего через окно спальни солнца. Он не закрыл окно шторами накануне вечером, и теперь оно было открыто. Герцог лежал неподвижно, с ощущением полноты счастья, насквозь пронизывающего все его существо, счастья, которого он не испытывал еще никогда в своей жизни.

Когда он и Аме вернулись в дом из сада, было уже очень поздно. Они медленно бродили под луной в своем зачарованном мире, среди спящих цветов. И в этот момент его светлость наконец понял, чего он был лишен все прошедшие годы жизни.

Раньше ему казалось, что он знает о любви очень много, почти все, но лишь теперь понял, что о подлинной любви, о ее сути, он не имел ни малейшего понятия.

Он не знал, что чувства, вызываемые в человеке подлинной любовью, другие, совершенно непохожие на те, что он испытывал в прошлом. Аме пробудила в нем новые чувства и любовь, которая казалась неземной.

Ему казалось, что тело девушки стало прозрачным при лунном свете и свет свободно проникает сквозь него, даже не свет, а божественное сияние, это была красота в своем совершенстве и полной естественности. Она любила, и любовь преобразила девушку, чувство ее было таким огромным и всеобъемлющим, что, казалось, все должно было померкнуть перед таинством этой любви.

— Я всегда знала, что любовь должна быть именно такой, — сказала Аме Себастьяну, когда они стояли в тени огромных деревьев, которыми был обсажен сад по периметру.

— Какой такой? — спросил Себастьян, крепко обнимая девушку за талию.

— Такой прекрасной, такой совершенной, словно данной самим господом, — ответила она.

Герцог Мелинкортский на один миг вспомнил о любви совершенно иной, которую он знал раньше, о прежних женщинах, которые обольщали и возбуждали его, о женщинах, любви которых он добивался, которые, в конце концов отдавались ему и которых он вскоре после этого забывал. Как все это было не похоже, как все это разительно отличалось от того, что у него теперь было с Аме! В тех чувствах не было ничего святого, ничего божественного, да ведь и женщины были совершенно иными. Все эти мысли вихрем пронеслись в голове герцога, и он испугался.

— Вам ни в коем случае не стоит ждать от меня слишком многого, — нерешительно сказал он девушке. — Может наступить день, когда вы разочаруетесь во мне, когда я, возможно, причиню вам боль, и тогда любовь покажется вам уже не такой прекрасной и волшебной, а чем-то совсем иным.

В этот момент Аме повернулась и заглянула его светлости в лицо. В призрачном лунном свете он мог видеть только нежность и непонимание в ее глазах.

— Вы все еще так и не поняли ничего, — проговорила она. — Ведь наша с вами любовь — это нечто такое, что возникло когда-то, что сейчас она просто материализовалась. Но поймите, она всегда была в прошлом и точно так же будет всегда существовать и в будущем. Я думаю, что она вечна.

Но какая-то часть разума Себастьяна Мелинкорта колебалась и никак не могла принять эту, казалось, простую мысль.

— Как вы можете быть уверенной в этом? — спросил он. — Как можно говорить о том, что мы жили когда-то прежде и что мы будем жить вновь когда-нибудь в будущем? Мы — существа именно этого времени, настоящего.

— Неужели вы действительно верите в нечто подобное, такое безысходное? — воскликнула Аме. — Боже мой, но ведь это все равно, что жить на свете без надежды, без веры.

Девушка внезапно высвободилась из объятий герцога и прошла вперед, в глубь сада.

— А вы взгляните на все, что вокруг вас, — проговорила Аме и указала рукой на цветы, заросли кустарников и огромные, нависшие над ними деревья. — Взгляните на все это и убедитесь сами, какими глупыми могут оказаться наши ничтожные сомнения. Наступает зима, и пожелтевшие листья опадают с деревьев, а цветы умирают. Но весной, как и прежде, вы вновь увидите в саду цветы, а на ветвях — листья. Если вы согласитесь, что все это так, а вы знаете, что так оно и есть на самом деле, почему же вам тогда так трудно поверить в вечное существование нашей любви, в то, что мы уже никогда не потеряем друг Друга?

Аме обернулась и протянула руки герцогу.

— Ах, монсеньор, поверьте в это, — взмолилась она тихо.

Герцог подошел к девушке.

— Если вы говорите мне, что это — правда, я просто обязан верить, — проговорил Себастьян Мелинкорт, заглядывая ей в глаза; а потом его губы коснулись уст девушки.

Долго-долго они так и стояли, сжимая друг друга в объятиях; потом девушка взяла его светлость под руку, и они стали не спеша гулять по ночному саду.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Медине, — попросила Аме. — Мне интересно узнать, на что он похож.

Герцог Мелинкортский начал рассказывать девушке о своем доме. Он рассказал ей об изысканности самого здания, которое было подлинным шедевром архитектуры и возведено в царствование королевы Елизаветы.

Потом красочно описал огромный квадратный двор, расположенный внутри дома, над которым порхали белые голуби с веерообразными хвостами. Затем вспомнил о павлинах, которые гордо расхаживали по всем террасам, о портретах и бесценных картинах, способных составить достойную конкуренцию многим полотнам из Национального собрания.

Себастьян рассказывал девушке о длинных галереях, об огромном банкетном зале, в котором могли одновременно присутствовать более двухсот человек, не чувствуя при этом ни малейшей тесноты.

— Через несколько дней мы будем дома, — обещал девушке герцог Мелинкортский, — и тогда я смогу показать вам все, о чем сейчас рассказываю, и вы всем этим будете владеть точно так же, как и я, дорогая. Пройдут годы, и потом все это будет принадлежать уже нашим детям.

На какое-то мгновение Аме прижалась лицом к плечу Себастьяна, но он взял ее за подбородок и повернул лицо девушки к себе так, чтобы можно было еще раз поцеловать ее.

— В Медине есть кое-что еще, что я обязательно покажу вам и что также будет принадлежать вам, — продолжал герцог Мелинкортский. — Это фамильные драгоценности. Поверьте, Аме, они просто чудесны; а так как моя мать умерла, я всегда думал, кто же будет носить их. Я еще никого не встречал, кого захотел бы видеть преемницей своей матери в качестве владелицы поместья Мелин, но потом познакомился с вами и теперь знаю, для кого все эти годы хранил фамильные драгоценности.

Среди них есть большая тиара, скорее даже корона, — продолжал свой рассказ герцог Мелинкортский, — украшенная голубыми бриллиантами; гарнитур: ожерелье и серьги, а также множество других украшений не только с бриллиантами, но и с сапфирами, изумрудами; когда мы будем появляться с вами при дворе или на церемонии открытия парламента, вы всегда будете надевать их, и тогда каждый сможет восхищаться не только вашей красотой, но и вашими драгоценностями.

— Для меня существует только одна драгоценность, которая мне гораздо дороже всех остальных, — проговорила девушка, — и эта драгоценность, монсеньор, ваша любовь. Очень долго я боялась: а вдруг вы никогда не полюбите меня, хотя сердце чувствовало, что этого не может быть, вы обязательно заметите меня. Вы, конечно, думали, что я полюбила вас исключительно из-за того, что, живя в монастыре, практически не встречалась с мужчинами-мирянами, но, поверьте, это не так — причина заключается в другом. Я люблю вас потому, что мы должны принадлежать друг другу волею судьбы. А вот вам и пример того, о чем я говорила: в этой жизни каждая встреча людей друг с другом происходит далеко не случайно. И означает это следующее: с самого начала было предначертано судьбой, что меня поместят в монастырь и это ваша карета остановится у стен именно этой обители и как раз в тот момент, когда я заберусь на грушевое дерево и посмотрю, что творится за стеной.

— Вам придется научить меня верить в такие вещи, — сказал ей герцог.

— Я не думаю, что вас придется учить этому, — возразила ему девушка. — Вера всегда была в вас; возможно, она какое-то время была глубоко запрятана или забыта из-за того, что вы, монсеньор, были заняты совсем другими вещами, но на самом деле вера всегда была частью вашей души, которую невозможно потерять.

Когда они вместе обедали в маленькой, обитой белым штофом столовой лесного дома, Аме призналась Себастьяну в том, что оставила записку для леди Изабеллы, в которой просила ее и месье Хьюго не торопиться и приехать в лесной дом как можно позднее.

— Я думаю, монсеньор, что они не будут иметь ничего против моей просьбы, — сказала девушка, — потому что, когда я вернулась в особняк после того, как мы провели столько времени в доме моей матери, леди Изабелла и Хьюго все так же скрывались в той же самой беседке, где мы их оставили накануне. И тогда я решила не беспокоить их. Вместо этого я написала записку и сказала дворецкому, чтобы он передал ее кому-нибудь из них этим вечером, но попозже.

— Если Изабелла будет строго следовать своим прежним обязанностям, то она непременно забеспокоится и поспешит поскорее приехать сюда, — решил подразнить девушку герцог; но по его улыбке Аме сразу поняла, что это была шутка.

— Когда Дальтон привез наши вещи, он сообщил мне, что, по его мнению, леди Изабелла и месье Хьюго если и приедут сюда, то никак не ранее трех часов утра, — опровергла предположение его светлости Аме. — Он видел их перед тем, как собрался уезжать, и Хьюго с леди Изабеллой сказали ему, что собираются отправиться на бал-маскарад, который в этот вечер устраивают в Опере.

— В таком случае за них можно не беспокоиться, — проговорил герцог Мелинкортский. — Я только никак не могу понять, почему Хьюго пожелал сопровождать Изабеллу на бал, и особенно на бал-маскарад, но осмелюсь предположить, что у него есть для этого определенные причины.

— Мне кажется, что, может быть, леди Изабелла и Хьюго сейчас настолько счастливы, — предположила девушка, — что им захотелось потанцевать; а кроме того, я думаю, что леди Изабелле очень захотелось появиться на балу в сопровождении месье Хьюго, так как она впервые будет считать его своим кавалером, с которым она может не только танцевать, но и любезничать. Им будет очень весело, так как все это покажется новой и необычной игрой, потому что они любят друг друга.

Услышав ее слова, герцог Мелинкортский внезапно протянул девушке через стол руку.

— Дайте мне вашу руку, Аме.

Девушка подчинилась Себастьяну, но в глазах ее стоял немой вопрос.

— Я боюсь вас, — проговорил его светлость, как бы отвечая на вопрос девушки. — Вы такая разумная, проницательная. Вы гораздо больше знаете о людях, чем я.

— Думаю, из-за того, что люблю вас, я поняла, что и весь мир вокруг тоже тоскует о любви — такой же любви. как у нас с вами, монсеньор.

— Полагаю, что вы правы, — согласился герцог и прижал ее пальцы к губам.

— Бедная, несчастная королева любит графа Акселя Ферзена, — проговорила девушка. — Они никогда не могут оставаться наедине, они должны держать в тайне страсть, пылающую в их сердцах, и оттого они очень одиноки в этой жизни.

Аме вновь заговорила о королеве еще раз, когда они с его светлостью вышли в сад. В течение некоторого времени они бродили между деревьев молча, а потом совершенно неожиданно для герцога она вдруг сказала:

— Я очень много думала о той тени, которая все время парит позади королевы. И теперь я могу предположить, почему моя мать так боится за нее.

— Не могу вполне понять ваши дурные предчувствия, — заметил его светлость, — впрочем, как и опасения принцессы де Фремон. Мария-Антуанетта имеет репутацию очень веселой и весьма легкомысленной женщины.

Вероятно, мы видели ее в тот момент, когда поведение Ее Величества не отличалось каким-то особенно бурным весельем, и все-таки она мне показалась достаточно счастливой в тот вечер, когда мы беседовали с ней в саду Трианона.

— Если бы это было возможно, мне очень хотелось бы объяснить вам свои предчувствия, — со вздохом проговорила девушка, — но, к сожалению, никак не могу подобрать подходящие слова. Моей матери тоже было трудно объяснить, какую именно опасность она чувствует, но опасность существует, можете не сомневаться, монсеньор, она осталась там.

— Сколько вы еще собираетесь называть меня монсеньором? — спросил герцог Мелинкортский. — У меня ведь есть еще одно имя, и вы его прекрасно знаете, но почему-то никогда не используете.

— Для меня вы всегда останетесь монсеньором, — ответила Аме. — Мне почему-то очень трудно называть вас Себастьяном. Вполне возможно, это происходит из-за того, что я очень уважаю вас. Вы кажетесь мне таким удивительным, таким гордым, заслуживающим самого большого восхищения человеком, обращаться к которому можно только в почтительной манере.

Его светлость посмеялся над этим, правда, больше от смущения, а потом внезапно крепко подхватил девушку, поднял и прижал к своей груди, словно ребенка.

— Моя маленькая глупенькая девочка, — проговорил он, — я разговариваю с тобой в таком серьезном тоне и совсем забыл, что ты ведь еще совсем дитя, ребенок по сравнению со мной; и тем не менее мое счастье находится в твоих маленьких ручках, мое сердце принадлежит тебе, и все, о чем я сейчас прошу судьбу для себя, это почувствовать на своих губах прикосновение твоих уст.

Он нежно поцеловал ее. Потом с нарастающей и всепоглощающей страстью Себастьян начал целовать ее глаза, волосы, шею в том месте, где пульсировала жилка, а потом вновь ее губы, чувствуя, что страсть начинает охватывать и девушку, зная, что она вот-вот затрепещет от возбуждения в его объятиях.

— Милая моя, дорогая, — шептал Себастьян и снова целовал ее, пока она не взмолилась о пощаде.

— Прошу вас, монсеньор!

На самом деле она лишь едва слышно прошептала это, но герцог в тот же миг разжал руки.

— Возлюбленная моя, я напугал тебя? — спросил он.

Дыхание у герцога было слишком частым, глаза у него потемнели от страсти, бушевавшей внутри. Вместо ответа девушка вновь бросилась в его объятия. Себастьян прижал ее к себе. Но в этот раз целовал Аме очень осторожно и нежно держал девушку в своих объятиях.

Затем они опять бродили по лужайкам до тех пор, пока не отошли довольно далеко от дома и оказались на опушке леса, в том месте, где ручей поворачивал в сад; там они набрели на небольшой грот. Хитроумно замаскированный, вырубленный прямо в скале и украшенный внутри камнями самой причудливой формы, этот грот представлял собой нишу полуестественного, полуискусственного происхождения, в которой была установлена фигура Божьей Матери.

Статуя была очень древней, изящно сделанной, правда, лицо и руки потеряли прежнюю красоту, не устояв перед натиском столетий. Перед маленьким алтарем лежали свежие цветы, сам грот освещался мерцающим пламенем свечи, защищенной от ветра куском битого стекла.

— Взгляните, монсеньор, кто-то приходит сюда молиться, — проговорила Аме, когда они приблизились к гроту.

— Садовник, думаю, — ответил его светлость, — а может быть, его жена и остальные члены семьи.

— Посмотрите-ка, здесь какой-то узор из ракушек среди камней, — сказала девушка. — Должно быть, это сделал ребенок; а ведь цветы здесь не только садовые: вот, взгляните — это дикие орхидеи, а вот свежие полевые цветы!

Девушка тут же преклонила колени перед алтарем и прочитала молитву. Себастьян стоял в стороне, наблюдая за ней. Когда Аме закончила молиться, она встала и протянула обе руки герцогу.

— У меня возникло такое ощущение, — проговорила она, — что наше счастье сегодня вечером в этом саду дано нам свыше, потому мы и набрели с вами на это место, посвященное Божьей Матери.

— Надеюсь, наша любовь и в будущем всегда будет освящена небесными силами, — ответил герцог.

На какое-то время голос его стал серьезным и звучал низко. Аме взглянула на небо.

— Становится очень поздно, монсеньор, — проговорила девушка, — а мне не хотелось бы встречаться сегодня с леди Изабеллой или месье Хьюго, когда они вернутся сюда после бала. Я обоих их очень люблю, но хочу, чтобы этот вечер принадлежал только нам двоим, и не желаю, чтобы кто-то забрал у нас хотя бы часть его.

— Давайте вернемся в дом, — ответил ей герцог Мелинкортский. — Вам пришлось затратить много сил в прошлую ночь, и вы, наверное, очень устали.

— Нет, я ничуть не устала, — возразила ему девушка. — Я счастлива. И мне кажется, будто все мое тело трепещет 6т этого удивительного ощущения полного счастья.

Они медленно побрели обратно к дому; никому из них не хотелось возвращаться. Когда они подошли к двери, что вела из дома в сад, Аме обняла герцога.

— Скажите мне еще раз, монсеньор, что любите меня, — попросила она, — скажите, что будете любить меня всегда!

— Я буду любить тебя всю мою жизнь, — ответил Себастьян, — а если, как ты заставляешь меня поверить, существует нечто после жизни, то я буду любить тебя вечно. Ты моя, Аме, я уже говорил тебе об этом. И я никогда не позволю тебе покинуть меня.

..;; — Я буду вашей вечно, монсеньор, — прошептала Аме. — Я люблю вас — сейчас и навсегда.

Она обняла его за шею и приблизила его лицо к себе, чтобы поцеловать. Потом надолго крепко прижалась к нему всем своим телом; после этого, прежде чем Себастьян понял ее намерения, девушка выскользнула из его объятий. Она вошла в дом и заперла за собой дверь, в результате чего он остался в саду один, не имея возможности войти внутрь.

Тогда с несвойственной ему проницательностью герцог почувствовал, что Аме не хотелось разрушать таинства этого вечера прощанием при свечах. Оно показалось бы таким бледным и бесцветным после почти неземного очарования сада; итак, покорный желаниям девушки, герцог Мелинкортский побродил еще немного по лужайке перед тем, как войти в дом.

Примерно через час он услышал, как приехали Изабелла и Хьюго, а потом уснул с улыбкой на устах, с часто бьющимся от возбуждения сердцем, чувствуя себя таким же юным, как Аме…

И теперь, когда он проснулся, Себастьян думал о том, что его главной задачей было ни в коем случае не допустить, чтобы девушка разочаровалась или почувствовала себя незащищенной в этом мире, в котором отныне будет жить как его жена. Он слишком хорошо знал ограниченность этого мира, в котором разочарование и крушение надежд довольно спокойно воспринимается теми, кто знает о существовании таких вещей; но те люди, которые всегда ждут от других только хорошего, которые еще не научились спокойно воспринимать крушение надежд, могли бы отнестись к этому совсем иначе.

— Она верит в меня, и я должен оправдать ее надежды.

Его светлость поймал себя вдруг на том, что произнес эти мысли вслух.

Он вновь открыл глаза и сел на кровати. Часы показывали девять, а это было для него очень поздно, поскольку в силу привычки герцог Мелинкортский неизменно завтракал очень рано, бросая вызов современной моде.

Его светлость позвонил в колокольчик, вызывая лакея, и спустя несколько минут в комнату вошел Дальтон, неся с собой принадлежности для бритья.

— Зная, что ваша светлость не спали предыдущую ночь и поздно легли вчера, я решил, что лучше всего не беспокоить вас.

— Вы — старая баба, Дальтон, — упрекнул его герцог Мелинкортский. — Вы когда-нибудь видели, чтобы ночные бдения отрицательно сказывались на мне?

— Нет, ваша светлость.

Герцог поднял руки и потянулся.

— Приготовьте мне ванну, я уже встаю.

Приняв ванну и одевшись подчеркнуто тщательно, его светлость оглядел себя в зеркале; занимаясь этим, он удивился: сегодня, как никогда, он уделял себе слишком много внимания, как всякому влюбленному, ему хотелось выглядеть в наилучшем виде.

Панталоны сидели на нем безукоризненно, на камзоле из голубого атласа не было ни одной складки. Герцог взглянул на часы. Было уже без четверти десять.

— Дальтон, велите немедленно заложить мою карету, — распорядился герцог Мелинкортский. — Если мадемуазель Аме уже готова, то мы поедем вперед, а вы можете следовать за нами в одной из дорожных карет. Надеюсь, мистер Уолтхем распорядился по поводу доставки остальных наших вещей.

— Вашу… вашей светлости… карету?.. — пробормотал нечто невразумительное Дальтон.

— Да, разумеется, — проговорил герцог. — И не прикидывайтесь дурачком, Дальтон. Вам же известно, что сегодня мы уезжаем в Англию. Завтракать будем в пути.

— Но… ваша светлость… ваша карета уехала!

— Уехала! — воскликнул герцог. — Куда же, позвольте спросить? Да что вы там бормочете?

— Я думал, вашей светлости все известно, и поэтому подготовка к отъезду была отменена.

— Что именно должно быть мне известно? — спросил герцог Мелинкортский, постепенно раздражаясь. — Черт вас возьми, Дальтон, что вы хотите этим сказать? Ради бога, объясните же все толком в конце концов!

— Рано утром мадемуазель Аме забрала карету вашей светлости, — ответил Дальтон. — И я подумал, что таковым было распоряжение вашей светлости.

Внезапно герцог успокоился.

— Из ваших слов следует, что мадемуазель Аме уехала сегодня утром? — уточнил он.

— Да, ваша светлость, именно так: примерно в четыре утра, — ответил Дальтон. — Она прислала за мной свою горничную. Потом мадемуазель распорядилась, чтобы для нее немедленно заложили экипаж, а затем она добавила, что так как боится разбудить леди Изабеллу, то пройдет через конюшню. Ваша светлость, я и понятия не имел, что делаю что-то не так, когда выполнял все распоряжения мадемуазель Аме.

— Она уехала одна? — спросил герцог, и голос его звучал абсолютно спокойно.

— Да, ваша светлость.

— Горничная с ней не поехала?

— Нет, ваша светлость.

— Пригласите ко мне ее горничную.

— Слушаюсь, ваша светлость.

С озадаченным и несчастным видом Дальтон вышел из комнаты. Через несколько секунд он вернулся вместе С Нинеттой, миниатюрной веселой французской девушкой, которой леди Изабелла поручила прислуживать Аме. Она была очень молода и, очевидно, испытывала благоговейный страх перед герцогом Мелинкортским.

Нинетта присела перед ним в реверансе, выпрямилась и застыла, теребя в пальцах край передника и опустив глаза.

— Насколько я понимаю, ваша госпожа сегодня рано утром уехала отсюда?

— Да, ваша светлость.

— Она не сказала, куда направляется?

— Нет, ваша светлость.

— Подробно перескажите мне, как все происходило.

— Вчера вечером я дожидалась мадемуазель, чтобы помочь ей раздеться. Она разделась, после чего сказала мне: «Возьмите с собой мои часы, Нинетта, и возвращайтесь ровно в четыре утра». Я сделала все именно так, как распорядилась мадемуазель Аме. Когда я вошла в ее комнату в четыре утра, она извинилась за то, что ей пришлось так рано разбудить меня. Она всегда была очень добрая и любезная, ваша светлость.

— Да, да, знаю, — нетерпеливо согласился с ней герцог. — Продолжайте же!

— Она послала меня за мистером Дальтоном, а когда я привела его, мадемуазель отослала меня обратно спать.

— И это все?

— Нет, ваша светлость, не совсем. Мадемуазель Аме сказала, что, когда ваша светлость спросит о ней утром, я должна буду отдать вам вот это.

Все еще дрожа от страха, Нинетта извлекла из кармана передника какое-то письмо.

— Вам надо было сказать мне об этом письме, и тогда я принес бы поднос, — упрекнул девушку Дальтон, когда она протягивала послание герцогу.

Его светлость, однако, поспешно пересек комнату И буквально вырвал конверт из дрожащих пальцев горничной.

— Теперь все, вы свободны, — резко проговорил он.

Нинетта и Дальтон повернулись и направились к двери, но, когда они были уже на пороге, герцог остановил слуг.

— Да, еще… Как была одета мадемуазель Аме, когда уезжала из дома? — спросил он.

— На ней был темный плащ, ваша светлость, — ответила Нинетта, — а под ним какое-то белое платье. Я не помогала ей одеваться и никогда прежде этих вещей у нее не видела.

— Больше она ничего не взяла с собой?

— Больше ничего, ваша светлость.

Дверь закрылась за Нинеттой и Дальтоном. Герцог Мелинкортский сел за туалетный столик. Какое-то время он был неподвижен и смотрел на это письмо, на котором было написано всего одно слово: «Монсеньору».

Прошло еще несколько секунд, и он разорвал конверт; первое время буквы, написанные четким и красивым почерком Аме, казалось, плясали у него перед глазами, и герцог не мог прочесть ни единого слова. Потом, усилием воли заставив себя собраться с мыслями, он успокоился и начал читать то, что написала ему Аме.

«Монсеньер, я люблю вас. Вам это хорошо известно, но я должна повторять это снова и снова, чтобы вы никогда, ни на одно мгновение не усомнились в том, что это — сущая правда, я люблю вас. И потому, что люблю вас так сильно и знаю — вы тоже любите меня, я пришла к мысли, что мы не можем, устраивая свое счастье, приносить несчастье другим людям.

Я опасаюсь не только за судьбу моей матери, но и за будущее королевы. Вчера мы оба делали вид, что не составит ни малейшего труда скрыть от всего мира, кто я есть на самом деле, но я не настолько глупа и простодушна, чтобы, не понять: рано или, поздно, а правда в се равно откроется. И тогда пострадаю не я, потому что нет ничего, чего впоследствии мне пришлось бы стыдиться; но для моей матери и Ее Величества последствия были бы ужасны. Кроме того, мы с вами хорошо представляем себе, какую злобную клевету в качестве оружия используют враги королевы, как они будутрады применить открывшиеся факты, которые неизвестно как обернутся впоследствии для Франции.

Мы не сможем убить свою любовь, монсеньер, зная, что обеспечивая себе счастливое будущее, приносим несчастья, а возможно, и беды другим людям. И поэтому вчера днем, когда мы сидели с вами в туалетной комнате в доме моей матери, я решила, что обязательно должна вернуться в монастырь. Я обязана принять постриг и провести остаток своих дней там.

Пожалуйста, монсенъор, немедленно возвращайтесь в Англию; не пытайтесь у видеться со мной или уговорить меня изменить свое решение: мы оба знаем, что оно правильно и только так мне и следует поступить.

Я люблю вас, как уже говорила прошлым вечером, и буду любить вас всегда. Берегите себя, дорогой монсенъор. Я буду всегда молиться за вас, и где бы вы ни оказались, что бы с вами не случилось, моя любовь всегда останется с вами…

Аме».

Герцог Мелинкортский долго смотрел на это письмо, а потом закрыл лицо руками. Однако, когда он спустился вниз к завтраку, то был уже полностью собран и владел собой. Изабелла и Хьюго ждали его, и по выражению их лиц его светлость понял: Дальтон уже сообщил им о том, что произошло сегодня ранним утром. Тихо всхлипнув, Изабелла протянула ему руку.

— Как это понимать, Себастьян? — спросила она. — Дальтон сообщил нам, что Аме куда-то уехала этой ночью, и одета она была в ту одежду, в которой сбежала из монастыря.

Ровным, лишенным каких бы то ни было чувств голосом, герцог Мелинкортский рассказал им обо всем, что случилось вчера днем, когда они с Аме находились в доме принцессы де Фремон.

— Опять этот герцог де Шартре! — воскликнул Хьюго.

— Да, опять он, — согласился его светлость, — и в этот раз, хотя ему это и неизвестно, Филипп де Шартре мне отомстил.

— Что вы собираетесь делать? — спросила Изабелла.

Герцог взглянул на часы:

— К этому часу Аме уже добралась до монастыря. Я немедленно направляюсь туда же во второй карете. Когда первая карета вернется, дайте лошадям немного отдохнуть, после чего пусть Хьюго последует за мной.

— В монастырь де ла Круа? — спросил Хьюго.

— Нет, на побережье, — ответил герцог Мелинкортский. — Я заеду в монастырь и заберу Аме с собой в Кале.

Если вы по дороге нагоните меня, мы поменяемся каретами. Если же нет, тогда встретимся на борту моей яхты, Судно выйдет в море сразу после того, как в порт прибудут дорожные кареты с моим багажом.

— Все будет сделано в точном соответствии с вашими распоряжениями, — обещал Хьюго. — Карета уже ждет.

Лошади, конечно, не так резвы, как ваши собственные, но тоже достаточно хороши.

— Вы уверены, Себастьян, что нам не следует поехать туда вместе с вами? — спросила леди Изабелла. — Если бы мне удалось поговорить с Аме, то я смогла бы — у меня нет ни малейших сомнений — переубедить ее и заставить изменить свое решение.

— Все, что надо будет сказать, я сообщу ей сам, — ответил его светлость.

Не говоря больше ни слова, он вышел из комнаты.

Через окно леди Изабелла и Хьюго видели, как герцог Мелинкортский уселся в карету, которая ждала его у парадной двери. В экипаж была запряжена четверка великолепных лошадей серой масти. Лошади были свежими, и, почувствовав прикосновение кнута, сразу пошли крупной рысью. Как только экипаж скрылся из виду в облаке: пыли, леди Изабелла обернулась к Хьюго.

— Он успеет? — спросила она.

— Надеюсь, что да, — ответил Хьюго, нов голосе его, слышалось сомнение.

— Хьюго, мне страшно, — проговорила леди Изабелла, обнимая его, — боюсь, что Аме не захочет выслушать Себастьяна. Если так случится, мне его будет очень и очень жаль.

Однако герцог Мелинкортский, направляясь по дороге в Сен-Бени, не выглядел человеком, который нуждается в чьей-либо жалости. На лице его было жесткое выражение, губы плотно сжаты. Теперь в его глазах не было даже намека на нежность, и все, кто хорошо его знал, сказали бы, что сейчас его светлость находится в грозном расположении духа и в то же время исполнен решимости выполнить все, что задумал.

Себастьян Мелинкорт всегда добивался того, чего хотел в этой жизни, независимо от того, касалось ли это женщин, положения в обществе или достижения каких-либо иных целей. И когда он встречал на своем пути трудности или предполагал возможность неудачи, герцог, казалось, черпал дополнительные силы из каких-то неведомых источников, после чего с помощью упорства и силы неизменно добивался того, чего хотел, но что поначалу казалось невозможным.

Однако, когда карета остановилась у стен монастыря де ла Круа и его лакей, спрыгнув с козел, позвонил в тяжелый колокол, герцог внешне был уже совершенно спокоен, и по его виду нельзя было сказать, что он грозен. Его светлость вышел из экипажа. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем за железной решеткой в центре тяжелой дубовой двери показалось чье-то лицо и у Себастьяна спросили, в чем состоит его дело.

— Я хочу поговорить с послушницей по имени Аме, — ответил герцог.

Зарешеченное окно захлопнулось, а через мгновение огромная дверь монастыря открылась передним, какая-то пожилая монашка со сморщенным от старости лицом жестом руки пригласила его светлость войти, после чего вновь захлопнула дверь. Герцог Мелинкортский оказался в длинном коридоре со сводчатым потолком, ведущим в большую крытую галерею, в конце которой он заметил еще две похожие.

Звук его шагов раздавался по выложенному плитами полу. Здание монастыря было величественным и холодным, ничем не нарушаемая тишина оглушала. Многочисленные коридоры отличались неописуемой красотой, которая, казалось, окутывала человека. Всякий оказавшийся здесь внутренне ощущал красоту, еще не видя ее.

Старая монахиня провела герцога Мелинкортского через большую трапезную с потолком из массивных балок со священными письменами. Стены украшали чудесные фрески, а под ними отделаны панелями из плетеного тростника. Вдоль стен стояли длинные узкие скамьи, а посреди — огромные массивные полированные столы, потемневшие от времени.

Когда они дошли до дальнего конца трапезной, монахиня остановилась и постучала в дубовую дверь. Голос за дверью произнес: «Войдите», после чего его светлость оказался в квадратной комнате с узкими окнами. Стены были выбелены, а на полулежали циновки из тростника.

Мебель в комнате была выдержана в строгом и простом стиле, а главным предметом было огромное распятие, укрепленное на одной из стен. Высокая женщина, в белом одеянии встала из-за стола, где она что-то писала, чтобы приветствовать гостя.

Лицо было прекрасным, с безупречной чистотой линий. От женщины веяло властностью, так что герцог Мелинкортский сразу понял, что перед ним сама мать-настоятельница. Он склонил перед ней голову.

— Герцог Мелинкортский, — представился он.

— Я ожидала вас, — спокойно проговорила мать-настоятельница. — Не хотите ли присесть, ваша светлость?

— В этом нет нужды, — отказался герцог. — Я хочу поговорить с послушницей Аме, которая сегодня утром вернулась в ваш монастырь.

— Да, это так.

Она посмотрела на герцога Мелинкортского, и его светлость понял, что его внимательно изучают. Он также пристально смотрел на нее и не отводил взгляда до тех пор, пока не почувствовал, что мать-настоятельница осталась довольна тем, что увидела.

— Садитесь, ваша светлость, — вновь повторила она.

Себастьян Мелинкорт принял ее приглашение и сел на грубо сколоченный стул с высокой спинкой, который стоял возле письменного стола.

Мать-настоятельница тоже села. Лучи солнца, падавшие ей на лицо, высвечивали очаровательные линии его тонких черт, подчеркивая гладкость и нежность ее безупречной кожи. Руки у нее были с длинными пальцами, через кожу проступали голубые вены. Когда она сложила их на коленях, герцог подумал, что у нее спокойное и умиротворенное состояние духа; пожалуй, такого он не встречал еще ни у кого.

— Аме рассказала мне обо всем, что с ней случилось с тех пор, как она покинула этот монастырь, — спокойно проговорила мать-настоятельница.

— Я приехал, чтобы увезти ее отсюда, — заявил герцог Мелинкортский. — И хочу забрать ее затем с собой в Англию. Она будет моей женой. А если кто-нибудь дерзнет копаться в ее прошлом или делать какие-либо предположения, которые тем или иным образом опорочат или оскорбят ее, ему придется иметь дело со мной.

— И вы в самом деле думаете, что Аме была бы счастлива заполучить свое благополучие, нарушив спокойную жизнь собственной матери?

— Я уже сказал, — повторил герцог Мелинкортский, — что глупо опасаться каких-то неприятностей из далекого прошлого. Ведь герцог де Шартре далеко не гений. Он, разумеется, может послать в Англию свой запрос, но я смогу все устроить так, что ответы на все вопросы ему придется дожидаться до скончания века.

— Но ведь люди все равно будут болтать.

— Это неважно!

— Почему же?

Услышав этот простой вопрос, Себастьян Мелинкорт с удивлением посмотрел на мать-настоятельницу.

Воцарилось молчание, и эта тишина как бы подчеркивала важность момента, от ответа на этот вопрос зависело будущее. Потом, медленно разжав губы, с огромным трудом герцог сказал тихо:

— Потому, что я люблю Аме.

Его глаза, страстные и требовательные, встретились с темными спокойными глазами матери-настоятельницы, и внезапно выражение упрямства исчезло с его лица, а в глазах остались только страх и покорность.

— Я люблю ее, — повторил его светлость, — и думаю, что она тоже любит меня. Да, я недостоин и не заслуживаю ее любви. Но именно поэтому я буду делать все, что в моей власти, чтобы сделать Аме счастливой, и, поступая таким образом, я считаю совершенно искренне, что смогу искупить прошлое.

В тот момент, когда он говорил это, герцог Мелинкортский понял, что это было испытанием, сердце замерло, на какое-то мгновение у него мелькнула мысль, что он не выдержал его. Но потом Себастьяну показалось, что на губах матери-настоятельницы промелькнула чуть заметная улыбка. Наклонившись к ней, сложив руки вместе словно в молитве, так, что суставы пальцев побелели от напряжения, его светлость проговорил:

— Помогите мне, матушка. Я прошу вас, помогите мне; я отчаянно нуждаюсь в вашей помощи.

Никогда прежде его светлость герцог Мелинкортский не позволял себе у кого-либо просить помощи, ни перед кем не принимал он такого смиренного вида, но сейчас его голос звучал с полной искренностью.

— Аме права, — тихо проговорила мать-настоятельница. — И я помогу вам, герцог, потому что считаю, что в своей любви к Аме и ее любви к вам вы обретете бога в душе своей и раскаетесь во всех ошибках и грехах прошлого.

— Клянусь вам, что обязательно попытаюсь.

— Никто из нас не может сделать большего; не сомневайтесь, эта попытка вам зачтется!

Мать-настоятельница коснулась креста на груди.

— Когда вы вошли в эту комнату, у меня было два плана, — проговорила она, — Первый заключался в том, чтобы поступить в соответствии с желанием самой Аме и позволить ей принять постриг сегодня вечером.

— Сегодня вечером!

Слова, казалось, еле вырывались из уст герцога, он очень побледнел.

— Все уже подготовлено к обряду. Но теперь я хочу рассказать вам о другом плане.

Она умолкла.

Что же это за план? — поторопил ее герцог.

— В церкви при монастыре сейчас лежит тело одной из наших сестер, которая скончалась два дня назад, — наконец продолжила мать-настоятельница. — Она была очень стара, неизвестного происхождения и, насколько мне известно, не имела живых родственников. Ее должны будут похоронить завтра, но я еще не послала уведомления властям о ее смерти.

Лицо герцога внезапно засияло и стало таким юным, словно кто-то снял с него бремя прожитых лет.

— Вы хотите сказать?.. — неуверенно начал он.

— В моих записях будет показано, что некая молодая послушница по имени Аме, которая в младенческом возрасте была оставлена кем-то на ступенях монастыря де ла Круа, скончалась, заболев воспалением легких, — твердо проговорила настоятельница. — Вполне возможно, я делаю большую ошибку, обманывая таким образом его преосвященство кардинала, но считаю, что еще большей ошибкой будет, если девочка, чье сердце отдано любимому человеку, примет постриг, даже если она сама в данный момент желает и стремится сделать это, отринув свою любовь, дабы избежать мирового скандала.

— Как мне отблагодарить вас? — спросил герцог, и тихий голос его дрожал.

— Оберегайте Аме от зла и морального падения, которые, боюсь, в скором времени погубят Францию, — ответила ему мать-настоятельница. — А теперь, сын мой, вам надлежит действовать как можно быстрее — каждый миг, проведенный Аме в монастыре, грозит ей опасностью.

Бежать отсюда, и побыстрее!

Мать-настоятельница вышла из комнаты, а герцог остался стоять, и такого выражения лица у его светлости никогда прежде никто не видел. Через некоторое время мать-настоятельница вернулась вместе с Аме. Девушка была одета в свой темный плащ, но голова ее была не покрыта, и когда она вошла, сноп золотистых солнечных лучей озарил выбеленные стены.

— Аме! — единственное слово слетело с губ герцога, которые, казалось, отказывались повиноваться ему.

— Монсеньор! — крик радости был подобен стремительному полету птицы в небе.

Они стояли, глядя друг на друга, и когда мать-настоятельница смотрела на них, ей казалось, что сейчас их сердца разговаривают, а одна душа обретает другую, составляя одно целое.

— Вам надо идти!

Голос матери-настоятельницы, казалось, вторгся в нечто прекрасное, одухотворенное, герцог и девушка обернулись к ней, спустившись с небес, в которых витали, пока были вместе.

— Да, сейчас же! — воскликнул герцог. — Мы немедленно отправляемся на побережье.

Он направился к двери, но Аме остановилась перед матерью-настоятельницей.

— Пожалуйста, матушка, благословите нас, — попросила она.

Говоря это, девушка взяла герцога за руку, и тот почувствовал ее пальцы в своей ладони. Он был уверен, что Аме дрожала не от страха, а от счастья.

А потом, понимая, о чем ей хотелось бы попросить его, гордый герцог Мелинкортский преклонил колени и впервые с тех пор, как был ребенком, обратился с молитвой к господу, чтобы он благословил их любовь, которая будет на всю жизнь его путеводной звездой.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14