«Черная пантера»

Глава 1

Мне трудно решить, с чего начать свой рассказ. Обычно повествование об истории чьей-либо жизни начинается с рождения человека, а заканчивается в большинстве случаев его смертью. Да и разве я смогла бы поведать о драматических событиях последних месяцев, не упомянув о предшествовавших им годах взросления и медленного пробуждения, приведшего к пониманию истины?

Это были скучные годы, однако сейчас мне кажется, что они имели определенное предназначение, так как четко вписываются в канву всех событий. В их серой гамме я различаю золотую нить, проблески яркого цвета, которые явились связующим звеном между на первый взгляд разрозненными эпизодами. Я никогда не забуду эти, годы, они навечно останутся со мной. Подобно моему телу, они будут изменяться, развиваться, взрослеть вместе со мной. Поэтому, если я задалась целью поведать правдивую историю своей жизни, то должна рассказать о них.

Всю свою жизнь я старалась не задумываться над тем, что представляю собой как личность. Возможно, я испытывала инстинктивный страх узнать слишком много, а, может, это была обдуманная попытка спрятаться от всех эмоций.

Большинство людей намеренно избегают естественных эмоций в период своего взросления — они чувствуют их силу и тщетно пытаются сопротивляться нарастающему потоку. Почти все мальчики просто не выносят девочек, а те в свою очередь проходят через ненависть к мальчикам.

Я же ненавидела саму себя. Я помню тот момент, когда впервые разглядела свое лицо. Не помню, как была обставлена комната, почему я оказалась в той комнате и что представляло собой зеркало, в которое я смотрелась; но до сих пор у меня перед глазами стоит мое собственное отражение. Пухлое румяное лицо с толстыми щеками, белесые волосы цвета спелых колосьев и синие глаза, в которых одновременно читается и гнев, и удивление.

Я возненавидела то, что увидела. Возможно, я была еще слишком мала, если судить по моему платью, на которое был нашит синий атласный бант и белый воротничок из плиссированного муслина.

Другое событие моего детства произвело на меня гораздо более сильное впечатление. У нас дома, в саду устраивался прием я забыла, по какому поводу. Помню только, что на лужайке играл оркестр. Его игра буквально потрясла меня — иногда музыка вызывала в моей душе странные ощущения, — и я начала танцевать. Впервые в жизни мне захотелось танцевать перед публикой. Мне хотелось, чтобы они аплодировали мне. Я была уверена, что грациозно скольжу по траве. Я Представляла себя летящей ласточкой, я знала, каковы возможности моего тела и как я выгляжу со стороны. Внезапно — до сих пор эти переживания не утратили своей силы — я заметила свою коленку, голую толстую коленку, которая так некрасиво выглядывала из складок накрахмаленной юбки. Я замерла, а потом убежала. Я не помню, в каком направлении и как долго продолжался мой бег, но отчаяние, охватившее меня в тот момент, навсегда осталось в моей душе.

Ненавидя себя, я в то же время всегда восхищалась своей матерью, на которую была похожа. Думаю, в шестьдесят она все так же красива. Она выше меня, в ее облике гораздо больше достоинства. Возможно, красивой ее делает безмятежность. Ничто не может взволновать ее. Она плывет по жизни, как корабль на всех парусах, принимая все как должное. Я никогда в жизни не слышала, чтобы она жаловалась. Насколько я помню, она никогда ничего не хотела, ее потребности ограничиваются самым необходимым.

В детстве я считала, что своим характером должна походить на нее, однако у нас не было ничего общего, за исключением плотного телосложения, отличавшего всех ее предков, классических черт и золотых волос, из-за которых ее в юности сравнивали с «английской розой».

Во времена короля Эдуарда, особенно когда его внимание привлекла Лилия Джерси, было модно сравнивать женщин с цветами. Не сомневаюсь, что в газетных статьях и в модных салонах маму называли «розой». У меня же вызывало отвращение, когда меня сравнивали с «нераспустившейся розой». Мне страшно хотелось выглядеть как Анжела. Да я и не могла не восхищаться своей единственной сестрой, которая была гораздо старше меня — на целых одиннадцать лет. Мой брат Дэвид был всего на три года ее младше.

Я родилась слишком поздно. Отец часто называл меня «поздним ребенком», а мама рассказывала, с какой неохотой она опять вернулась к пеленкам после того, как решила, что навсегда покончила с этим делом и с сложностями, которые приходят в дом с появлением младенца.

— Считается, что немолодые родители будут баловать своего малыша. Но в то же время, как мне кажется, им очень трудно понять, о чем думают и что переживают их дети, — ведь их юность и молодость уже в далеком прошлом.

Естественно, когда я была маленькой, я чувствовала себя ужасно одинокой. Анжела занималась в классной под надзором очень строгой гувернантки; Дэвида я почти не видела, так как вскоре после моего рождения его отправили в приготовительную школу, а когда я подросла и могла бы уже играть с ним на каникулах, он оказался в том возрасте, когда девочки вызывают отвращение.

У Анжелы были темные волосы и утонченное лицо, она отличалась стройной, как тростинка, фигурой, которую унаследовала от отца. Я страстно желала походить на нее. Когда мне было восемь лет, меня жестоко наказали за то, что я угольной пылью покрасила волосы, чтобы посмотреть, как буду выглядеть с таким же, как у Анжелы, цветом волос. После того, как Анжеле исполнилось шестнадцать, ее отдали в пансион, и с тех пор я видела ее очень редко. Когда мать с отцом впервые вывезли ее в Лондон, я была еще мала для балов, однако достаточно взрослой, чтобы учиться, и каждое утро, пока няня чистила и гладила мои платья, я обучалась чтению и письму.

Забавно, что в детстве человек не осознает истинного значения и важности денег. По мере того как я взрослела, все больше и больше комнат в доме закрывалось, становилось все меньше слуг, а мы с мамой все реже радовались новым туалетам. Я часто слышала, как отец, обсуждая вопросы, связанные с содержанием поместья, или строя какие-то планы, говорил, что у него нет возможности удовлетворять все просьбы, с которыми к нему обращались домочадцы. Я не придавала значения его словам, так как мое представление о бедности было связано с деревенскими детьми, которые или играли в пыли, или наравне со взрослыми работали на уборке урожая. Теперь же я понимаю, как трудны были те годы: Дэвид учился в дорогой школе, а Анжела, подобно всем девочкам ее возраста и положения, стремилась как можно веселее проводить время.

Как ни странно, но обладание тем, что является мечтой каждого ребенка — огромным садом для игр, маленьким пони для верховой езды и почти полным отсутствием контроля со стороны взрослых, — не делало меня счастливее. Я помню, что часто сидела и смотрела в окно детской, испытывая при этом некое подобие отчаяния, — теперь я назвала бы это чувство ностальгией. Мне кажется, что это чувство было единственным, которое довольно часто владело мною в детстве. К тому же по ночам меня мучили кошмары, я нередко, без видимой причины, начинала горько рыдать, что ставило в тупик мою спокойную и уравновешенную мать, считавшую, будто у дочери, похожей на нее как две капли воды, должен быть такой же, как у нее, характер.

Позже у меня появилась гувернантка — я делила ее с двумя соседскими девочками. За моим гардеробом продолжала следить няня.

Я была слишком медлительной для своих лет и ненавидела занятия. Все, чему меня пытались научить, казалось мне скучным и неинтересным. Возможно, меня просто плохо учили. Наша гувернантка оказалась нервной жеманной дамой, которая, обнаружив, что ей не справиться с обучением трех девочек разного возраста, решила не тратить понапрасну свои силы и ограничилась тем, что заставляла нас в течение долгих часов, которые мы проводили в классной, зубрить исторические даты и факты.

Как это ни странно, именно благодаря ей в моей жизни появилось одно увлечение.

У нас дома был граммофон — старый, скрипучий ящик, который подарили Дэвиду в честь его поступления в школу. Пластинки тоже были очень старыми — главным образом шутливые куплеты, джазовые пьески — и заезженными. На мой день рождения, который праздновался летом, мисс Дженкинс подарила мне две новые пластинки. Подарок меня разочаровал, однако я вежливо поблагодарила ее и забыла о них. Но недели через две, в дождливый день я решила послушать их. И как только заиграла музыка, мне открылся совершенно новый мир: мир звука. Я в жизни не могла представить ничего подобного, я никогда не думала, что музыка может вызвать во мне такую бурю чувств. Я вновь и вновь ставила эти пластинки, пока они совсем не стерлись, но я до сих пор храню их.

Когда мне исполнилось шестнадцать, родители начали поговаривать о том, чтобы отправить меня в школу. Но дело на том и закончилось, так как у отца не хватало денег, чтобы платить еще и за мое обучение. Мне кажется, мои родители, рассудив, что я уже достаточно красива, а в будущем стану еще прекраснее, решили, будто дорогостоящее обучение мне не понадобится. Вот, к примеру, Анжела, говорили они, в первый же сезон вполне удачно вышла замуж. В Лондоне она познакомилась с Генри Уотсоном, единственным сыном и наследником одного из богатейших в стране пивоваров. Конечно, партия не из лучших — семья Уотсонов была не из тех, среди которых наш отец выбирал бы мужа для своей дочери, — однако его утешало, что Анжела богата и освобождена от всех проблем, которые в течение долгих лет одолевают его семью.

Генри Уотсону было почти тридцать семь, когда он женился на Анжеле. Этот коренастый мужчина оказался вполне приятным — даже несмотря на некоторую напыщенность — человеком. Ему члену парламента от северных графств — нужна была жена, которая нравилась бы и его избирателям, и его знакомым в Лондоне, и ему самому. Не сомневаюсь, что Анжела отвечала всем требованиям. Когда я поближе познакомилась со своим зятем, я поняла, что ему нравится и титул Анжелы, и то положение в обществе, которое ему обеспечила женитьба на моей сестре.

Нас воспитывали так, чтобы мы усвоили, насколько значительной фигурой является наш отец. Действительно, его графский титул уходил корнями в семнадцатый век, а наше родовое поместье Мейсфилд появилось в его семье почти за сто лет до того, как Шербруку был присвоен титул. Еще в детстве Дэвиду прочно вбили в голову, что главная цель его жизни — быть достойным унаследовать Мейсфилд и отцовский титул.

Для нас самым ужасным было, когда отец, недовольный нашим поведением, говорил:

— Я не ожидал, что член нашей семьи может так поступить. При этом эта суровость была намного страшнее гнева. И все мы чувствовали себя недостойными быть его детьми.

Когда состоялась свадьба Анжелы, мне было только восемь, и единственное, что мне запомнилось из всей церемонии, — это переполняющий мое сердце восторг от того, что я являюсь подружкой невесты и иду за ней к алтарю. Через пять лет после ее свадьбы мои родители заехали к Анжеле в Лондон по дороге в Эскот, где должны были проводиться скачки. Вернувшись домой, они стали обсуждать свою поездку, и отец высказал какое-то пренебрежительное замечание в адрес отца Генри, на что мама ответила:

— Нельзя требовать, чтобы тебе было дано все, Артур. В конце концов у Анжелы замечательный дом.

Я задумалась над этими словами и часто спрашивала себя, почему мама не сказала «замечательный муж» или «замечательные дети», — к тому времени у Анжелы было уже двое. И каждый раз, когда я начинала расспрашивать ее про Анжелу и Генри, она всячески уклонялась от этой темы и принималась рассказывать об Эскоте.

За последние годы я виделась с сестрой всего два-три раза, не больше. Иногда они с Генри приезжали на выходные или же останавливались, чтобы пообедать или выпить чаю, когда ехали к каким-нибудь знакомым, жившим где-то по соседству от родителей. Однажды — тогда мне было шестнадцать — Анжела приветствовала меня такими словами:

— Дорогая, какая же ты стала толстая. В тот момент я почти возненавидела ее. Ведь она сама была так красива. Ее внешность только подчеркивала элегантность туалетов и изысканность драгоценностей. Ей повезло, так как ее фигура с прямыми плечами в последнее время считалась самой модной. Анжела вся сияла, была весела, но в ней чувствовалась какая-то странная лихорадочность, как будто она боялась что-то упустить. Она постоянно к чему-то стремилась — к некоей призрачной цели, которая все время ускользала от нее.

Обычно Генри пристально наблюдал за ней, когда она о чем-то говорила. Однажды я содрогнулась, увидев выражение на его лице. У меня возникло впечатление, будто он похож на владельца цирка, наблюдающего за очень ценным животным, которым он страшно гордится. Генри мне не нравился. Он относился ко мне покровительственно, что раздражало меня. Теперь-то я понимаю, что просто он чувствовал себя неловко в обществе маленькой девочки, но тогда те десять шиллингов, которые он всегда давал мне перед отъездом, никогда не значили для меня столько, сколько рукопожатие давнего знакомого родителей или подаренная им полукрона.

Итак, я росла в Мейфилде. Я никогда не оставалась без работы, которую выполняла совершенно механически, словно ела какое-нибудь блюдо, не чувствуя вкуса. Я не жила — я будто бы спала. Возможно, через это проходят все подростки. У меня был только один друг — викарий. Ему давно перевалило за шестьдесят, но в нем было столько тепла и чуткости, что люди всех возрастов тянулись к нему, доверяя свои тайны. Его дочь, которая занималась вместе со мной, была слабым, болезненным ребенком, и он относился к ней с безграничным терпением и любовью.

Викарий всегда был очень любезен со мной и восхищался моим отцом. Мне кажется, он испытал некоторое облегчение, когда узнал, что расходы на обучение его дочери будут распределены между моими родителями и родителями еще одной девочки. Он жил очень скромно и, должно быть, чувствовал себя одиноко, так как его жена умерла несколько лет назад. Гувернантка, которая вела наши уроки, приходилась ему дальней родственницей и следила за его хозяйством.

Наши уроки проходили в доме викария — в большой холодной классной, которая первоначально была столовой. После уроков мы мчались в сад. Две другие девочки принимались о чем-то шептаться и лакомиться сладостями, я же отправлялась на поиски хозяина дома. Я почти всегда находила его здесь же, в саду, который он очень любил. Это была его единственная страсть. Именно он научил меня понимать цветы, объяснил, как в пору цветения в них соединяются различные краски, которые и делают их прекрасными, как маленькое нежное растение, растущее на каменистой почве, может заиграть подобно драгоценному камню.

Но мы обсуждали не только цветы. Викарий рассказывал мне о людях, о событиях, об истории, географии и литературе. Каждое его слово навсегда запечатлелось в моей памяти, в то время как уроки с гувернанткой забывались, как только я выходила из классной. И вот настал день, когда он допустил меня в свою библиотеку. Он собрал коллекцию самых разнообразных книг, которые в большинстве своем были старыми и потрепанными, так как он покупал их у букиниста на Черинг Кросс Роуд или на распродажах, куда они попадали из собраний других коллекционеров. Биографии и мемуары занимали несколько стеллажей. Эти книги нравились викарию больше всего, ему было интересно читать о людях, которые прожили интересную и насыщенную жизнь. Они волновали его, вносили оживление в его уединенное и размеренное существование.

Первую книгу я взяла почитать скорее для того, чтобы доставить ему удовольствие. Полагаю, именно после этого мною овладело страстное желание читать. Взяв в руки книгу, я уже не могла оторваться от нее. Если меня отправляли спать, я тайно пробиралась на лестницу и читала при свете, падающем из холла. Я не решалась зажечь свет у себя в комнате — старый мотор, который, страшно скрипя и тарахтя, снабжал электричеством весь дом, был на последнем издыхании. Воскресными вечерами лампочки еле светили, так как в этот день садовник, обслуживавший его, не работал. Летом в будни света хватало, но зимними вечерами нам приходилось почти вслепую пробираться к своим спальням. Когда я уже уставала читать и у меня начинали слипаться глаза, дрожа от холода, я возвращалась в кровать и забиралась под одеяло, стараясь согреться. Просыпалась я в шесть утра, движимая той же страстью.

Полагаю, я чувствовала себя по-настоящему счастливой только в те мгновения, когда покидала мир, в котором жила, и следовала за ученым по Сахаре, распутывала интриги при дворе Людовика XIV, рыдала над мертвым телом Марии, королевы Шотландии. Мне казалось, что я прожила жизнь этих людей. Я так глубоко погружалась в чтение, что не слышала, когда ко мне обращались домашние. Я даже не всегда замечала, что в комнате еще кто-то есть, кроме меня.

Мои родители нередко подшучивали надо мной. — Должен заметить, я никогда не думал, что мой ребенок превратится в книжного червя, — говорил отец.

Его жизнь была связана с постоянными разъездами, и он очень мало читал. «Тайме» была практически единственным печатным текстом, который он мог осилить вечером до того, как его глаза начинали слипаться и он клевал носом, сидя в кресле у огня.

Я редко видела, чтобы моя мама читала. Она или шила, или вязала одежду для благотворительной Лиги. Когда она не шила, она писала письма. Мама, очень консервативная по складу своего характера, поддерживала оживленную переписку со всеми своими родственниками. Она регулярно писала даже тем своим друзьям, которых не видела годами, хотя мне трудно представить, о чем она могла рассказывать им в своих посланиях, написанных мелким, убористым почерком. Дэвиду, который уехал в Индию со своим полком еще до того, как мне исполнилось восемнадцать, она пишет раз в неделю. Я наблюдаю, как она заполняет одну страничку за другой, и спрашиваю себя, о чем можно столько писать и представляют ли для него ее письма хоть малейший интерес.

Когда мне было восемнадцать, умер брат отца, и мы должны были полгода провести в трауре. Поэтому у меня не было возможности «выходить в свет». Я не принимала никаких приглашений и одевалась в черное, как и остальные члены нашей семьи. Так как мой день рождения приходился на июнь, я теряла целый год. Я не ждала, что у меня, как у Анжелы, появится возможность провести свой первый сезон в Лондоне, однако я надеялась, что мама отправит меня погостить к нашим знакомым. Поэтому я страшно расстроилась, когда узнала, что остаюсь и что моя мечта хоть ненадолго вырваться из дома не претворится в жизнь. Я выезжала из Мейфилда всего пару раз за последние годы, когда навещала родственников, и мне было очень грустно при мысли, что я никогда не была за границей, никогда не останавливалась в Лондоне больше, чем на одну ночь, что ничего не знала о мире и даже о своей родной стране.

Мать с отцом были не теми людьми, которым можно было бы пожаловаться на свою судьбу или даже намекнуть, что меня занимают подобные мысли. Поэтому я надеялась, что выезд в свет внесет какие-то перемены в мое существование — хотя бы на короткий срок.

Когда они сообщили мне о смерти дяди Гренвиля, я расплакалась. Думаю, папе было приятно видеть проявление моей скорби: отец очень любил дядю Гренвиля, который много времени прожил с нами в Мейфилде. Он был судьей парламентского суда. Я всегда считала его занудливым, напыщенным стариком, как все холостяки, полностью погруженным в самого себя. Я не могла объяснить, что я скорблю не по дяде, а по своим рухнувшим надеждам, поэтому для всех мои слезы остались данью его памяти.

Глава 2

Однажды моя жизнь круто изменилась. В то ясное майское утро, когда я расставляла цветы в комнате экономки, меня позвала мама:

— Гвендолин!

Мама была единственной, кто называл меня полным именем, полученным мною при крещении. Так звали мою бабушку со стороны мамы, и поэтому ей очень нравилось это имя. Остальным же членам семьи оно не нравилось, и меня с детства называли Лин. Однако мама никогда на принимала во внимание мнение других.

— Гвендолин, — крикнула она, — иди сюда! Я вздохнула и отложила цветы. Раз меня ждет новое задание, значит я не смогу закончить предыдущее. По утрам всегда было много работы. Расчесать шерсть собакам, расставить цветы в доме, протереть фарфор в гостиной, заказать продукты из деревни, дать указания поварам. Для всего этого существовала только я, так как на протяжении всей зимы маму мучил артрит, и врачи посоветовали ей держать ноги на подушке. Каждое утро она устраивалась на диване в малой гостиной и за весь день поднималась только для того, чтобы поесть.

— Иду! — отозвалась я и побежала через холл к лестнице, которая вела в гостиную.

Мама возлежала на своем обычном месте возле окна. Солнце освещало ее волосы, которые до сих пор не потеряли своего золотого блеска. Она обратила ко мне свое улыбающееся лицо, которое буквально светилось от радости, и я подумала:

«Как же она красива!»

— У меня есть для тебя хорошая новость, Гвендолин, — сообщила мама.

— Новость? Для меня?

Она протянула письмо, и я узнала почерк Анжелы.

— Анжела хочет, чтобы ты погостила у них в Лондоне, — сказала мама. — Ну как, поедешь? У меня от радости замерло сердце.

— Когда? — спросила я.

— Как только мы соберем тебя, — ответила мама. — Анжела говорит, что собиралась пригласить тебя еще в прошлом году, но смерть дяди Гренвиля помешала. Она считает, что теперь, когда траур кончился, пора вывозить тебя в свет. Она испросила разрешения представить тебя ко двору и получила для тебя приглашение на бал.

— О мама! — только и смогла вымолвить я. Мама водрузила на нос очки. Без них она не могла читать.

— Она говорит, что тебе не надо беспокоиться по поводу туалетов. «Генри проявил исключительную любезность, — пишет она, — и, когда я объяснила ему, что вам будет довольно сложно обеспечить Лин всем необходимым, он сказал, что возьмет это на себя. Так-то вот!»

— Ну когда же, когда я смогу поехать? — спросила я. Мама сняла очки и взглянула на меня.

— Мне будет не хватать тебя, — мягко проговорила она.

— Но, мама, мне надо ехать.

— Конечно, дорогая, — ответила она. — Я очень хочу, чтобы ты поехала и хорошо провела время. Меня нередко охватывает чувство вины за то, что мы не отправили тебя в школу. Анжеле очень нравилось у мадемуазель Жак. Но ты сама понимаешь, что с тех пор налоги сильно выросли. Мы и сейчас не так уж много можем себе позволить.

— Она вздохнула.

— Я не жалуюсь, мама, и мне ужасно хочется поехать в Лондон. Она улыбнулась мне.

— Надеюсь, поездка не станет для тебя разочарованием, — проговорила она. — Вот я свой первый сезон в Лондоне вспоминаю с отвращением.

— Но ведь ты имела неслыханный успех, — удивилась я.

— Это было потом, в последующие годы. А тогда я была робка, страшно стеснялась и почти ничего не знала. Сейчас девушки совсем другие.

— Вот и я ни с кем не знакома в Лондоне, — заметила я, — кроме Анжелы и Генри, но от этого только интереснее. Как будто отправляешься в путешествие. Мама, ты можешь представить меня в качестве исследователя новой земли?

— О Гвендолин, опять твои фантазии! — засмеялась мама. — Боюсь, когда-нибудь они доведут тебя до беды.

— Мои фантазии? — удивилась я. — Ты говоришь о них как о недостатке.

Мама лукаво взглянула на меня.

— Когда ты была еще малюткой, — призналась она, — я часто спрашивала себя, понимаешь ли ты, что происходит вокруг и часто ли ты выходишь из своего замкнутого мирка.

Я смущенно засмеялась. Не всегда приятно узнавать, что кто-то заметил в тебе какие-то особенности характера, о существовании которых ты и не подозревала.

— Я буду сдерживать свое воображение, — пообещала я. — Как долго Анжела намерена терпеть меня у себя?

— Она ничего об этом не пишет, — ответила мама. — Но, думаю, дворцовый бал состоится не раньше середины июля.

— Более двух месяцев! — воскликнула я. — Как замечательно! А можно, я выеду завтра же?

— В субботу благотворительная распродажа, — напомнила она. — Ты ведь обещала викарию, что примешь в ней участие.

— Тогда в воскресенье? — настаивала я.

— Наверняка в выходные Анжелы не будет в городе. Думаю, тебе лучше отправиться в понедельник. Ты как раз поспеешь к чаю.

— Я могу поехать поездом в 2.45, — сказала я, вспомнив, что множество раз отвозила наших гостей именно к этому поезду и потом долго смотрела вслед удаляющемуся дымку и махала платком тем, кто отправлялся в незнакомый мне мир. — А в чем я поеду в Лондон? Что я могу надеть?

— А что у тебя есть? — спросила мама. Я знала, что она не помнит, какие у меня платья, — ее никогда не интересовали ни ее собственные, ни мои туалеты. До сих пор у меня в ушах звучит голос няни:

— Но, миледи, одежда девочки превратилась в лохмотья, и обувь износилась до дыр.

Тогда мама обратила на няню несколько обеспокоенный взор и промолвила:

— Как жаль. Боюсь, мне придется заказать ей платья в Лондоне.

А когда платья прислали, няня с видом триумфатора принесла их матери, которая воззрилась на них с изумлением.

— Платья! Надеюсь, Гвендолин больше ничего не нужно? Мне кажется, всего месяц назад я уже заказывала ей новое платье.

— Думаю, я надену платье из синего саржа, — ответила я. — Оно страшно выношено, но так как я сильно похудела — ты согласна, мама? — я смогу взять что-нибудь у Анжелы, пока мы не купим мне новые туалеты.

Я подошла к высокому, потемневшему от старости зеркалу времен королевы Анны, висевшему между двумя книжными шкафами, и оглядела себя. Я действительно похудела, но мои формы все равно казались мне слишком вызывающими. Я тут же вспомнила слова няни: «У нее очень красивая фигура, миледи, сплошные мышцы — ни капли жира!»

Трудно было Отрицать, что у меня на самом деле хорошая фигура. И вовсе не плоская — без бедер и груди — что вошло в моду. Именно такой фигурой обладала Анжела, которая начала следить за своим весом с семнадцати лет.

Я казалась себе крупной: у меня были красивые ноги, но мне приходилось покупать туфли шестого размера. Зато шея у меня была белой и гладкой — ну прямо как у Юноны! Я бросила на свое отражение последний взгляд, который был полон отвращения, и отвернулась.

— Надеюсь, Генри готов потратить довольно крупную сумму на мои туалеты, — сказала я. — Ему ничего другого не остается, если он хочет, чтобы я выглядела прилично, когда попаду в светское общество.

«А вдруг я потерплю неудачу? — подумала я. — Вдруг я опозорю Анжелу и Генри?» При этой мысли мне стало жутко. Вдруг через две недели они предложат мне возвращаться домой и скажут, что мне нет надобности ждать бала? Может, лучше не ездить, не рисковать и не подвергать себя унижению?

Я пыталась освободиться от этого страха, прекрасно сознавая, что он будет неотступно следовать за мной и наводить на меня ужас, не давая ни минуты покоя. Я понимала, что буду ночами лежать без сна и мучиться от обуревавших меня сомнений.

— Ты совершенно уверена, что Анжела хочет, чтобы я пожила с ними? — с ноткой отчаяния в голосе спросила я маму.

Удивленная моим отчаянием, она подняла на меня глаза.

— Конечно, — ответила она. — Слушай, что она пишет… — Мама надела очки и стала просматривать письмо. — ., да, вот: «Ты знаешь, дорогая мама, как мне хотелось бы, чтобы рядом была Лин. Я буду заботиться о ней. Обещаю, что она прекрасно проведет время, поэтому не волнуйся занес».

— Как она добра! — с облегчением воскликнула я.

— Я напишу ей, что согласна, — сказала мама, — и что ты приедешь в понедельник поездом 2.45. Ты уверена, что в расписании все еще есть такой поезд?

— Абсолютно, — ответила я. — Но сегодня вечером я все равно съезжу на станцию и проверю.

Я направилась к двери. Когда я взялась за ручку, мама опять окликнула меня:

— Я дам тебе для этой поездки мое жемчужное ожерелье, Гвендолин. Надеюсь, ты будешь бережно обращаться с ним?

— О мама, благодарю тебя!

Тоненькая нитка жемчуга, которую она носила гораздо чаще, чем другие массивные фамильные драгоценности, представляла для нее особую ценность. Я знала, что это был подарок ее отца ко дню ее совершеннолетия. Жемчужины имели правильную форму и розоватый оттенок. Замок был отделан бриллиантами. Анжела надевала это ожерелье на свой первый бал. Теперь настала моя очередь.

Я всегда любила украшения. В детстве я часто пробиралась в комнату матери, когда та спускалась в столовую, и исследовала содержимое ларца с драгоценностями, который мама оставляла на туалетном столике. Я примеряла тяжелые бриллиантовые кольца, нацепляла на руки браслеты. Однажды меня застали за этим занятием — папа вернулся за какой-то вещью, которая срочно понадобилась маме. От страха я не могла шевельнуться, только смотрела на него расширенными от ужаса глазами, а бриллианты сверкали у меня на пальцах и на шее. Но папа, рассмеявшись, назвал меня павлином, взял на руки и понес вниз показывать маме. Она тоже рассмеялась — в тот момент у нее сидели гости, — но на следующее утро она сказала мне, что я должна быть очень осторожной, что драгоценности — это своего рода символ веры, который передается из поколения в поколение. Когда-нибудь они перейдут к жене Дэвида.

Мне казалось странным, что, в то время когда Мейсфилд со всеми фамильными сокровищами, картинами и гобеленами, которые были скорее национальным достоянием, и мамиными драгоценностями стоит тысячи и тысячи фунтов, у нас совершенно нет наличных денег. Когда я вспоминаю деревенских девушек, которых нам приходилось долго обучать, прежде чем нанять в качестве горничных, — все эти девушки с огрубевшими руками горели желанием работать, но только немногие из них были способны содержать дом в чистоте; когда я вспоминаю, какие блюда нам подавали за столом, — тонкие постные котлеты на тяжелых серебряных тарелках с фамильным гербом, которые полировал старый Грейсон, служивший у отца более пятидесяти лет, — мне хочется смеяться и плакать одновременно. Конюшни пусты, сад пришел в запустение, так как один-единственный садовник не справляется с таким огромным объемом работ. Фруктовый сад сдан в аренду местному фермеру, который нам же продает наши же овощи и фрукты, причем по довольно высоким ценам. И самое ужасное заключается в том, что только женитьба Дэвида на богатой невесте сможет спасти наше поместье от полного разрушения.

Естественно, никто никогда не говорил об этом вслух — родители сразу же осудили бы подобные речи, назвав их пошлыми, — однако все думали об одном и том же. Не сомневаюсь, что и у Дэвида появлялись такие мысли. После смерти отца все заботы по содержанию поместья лягут на него, и вряд ли ему удастся держать хотя бы двух горничных и старого Грейсона, если он не добудет где-нибудь деньги. Возможно, Дэвиду повезет, и в Индии он встретит наследницу больших капиталов, — надеюсь, ему, как и Анжеле, тоже улыбнется удача. Если же нет, Мейсфилду наступит конец. Думаю, что тогда его продадут в качестве помещения для школы. И Дэвид постарается втиснуть все картины, гобелены и фамильное серебро, которое потом должно перейти к его сыну, в маленькую виллу в Олдершоте или в крохотную современную квартирку в Лондоне.

Именно мой отъезд заставил меня понять, как много значит для меня Мейсфилд.

Все дни перед отъездом я находилась в страшном возбуждении. Я не могла ни на чем сосредоточиться, я забросила все свои обязанности, которые уже превратились в такую неотъемлемую часть моего существа, что я могла бы выполнять их с закрытыми глазами.

Благотворительная распродажа, которая должна была собрать деньги для покрытия долгов церкви, как всегда вызвала широкий отклик общественности, но потерпела полный финансовый крах. Нам удалось наскрести всего пятнадцать фунтов, в то время как мы рассчитывали не менее чем на тридцать. Однако на распродажу собрались люди со всей округи. Ими двигало желание посплетничать и выпить чаю. Впервые в жизни я привлекла к себе чье-то внимание.

— Я слышал, что ты собираешься в Лондон, — так говорил мне каждый, с кем я здоровалась. Нет смысла лишний раз упоминать о том, что к моменту распродажи новость о моем отъезде успела облететь всю округу. И каждый добавлял:

— Мы будем скучать по тебе, Лин, но дворцовый бал без тебя — это совсем не то.

Мне льстило внимание окружающих. Я привыкла всегда находиться в тени моих родителей, и сейчас меня крайне изумляло, что меня вообще замечают и что для людей имеет какое-то значение, здесь я или нет.

Наконец настал день, когда нужно было прощаться с викарием. Я отправилась к нему в воскресенье после чая. В тот день у нас в доме побывало очень много знакомых, которые нежданно-негаданно заезжали проведать мою маму, и у меня просто не было возможности выбраться из дома раньше. Я подошла к церкви, когда уже начали звонить к вечерне.

Я не стала заходить внутрь, а направилась прямо в сад, где, как мне было известно, имел обыкновение прогуливаться викарий, готовясь к проповеди.

— Я пришла попрощаться, — сказала я. Он взял мои руки в свои.

— Лин, дорогая моя, — проговорил он. — Надеюсь, ты найдешь свое счастье и вернешься к нам целой и невредимой.

— Вы говорите так, будто я уезжаю в длительное путешествие, — заметила я. — Хотя у меня такое же ощущение. Все кажется странным и немного пугающим.

— Естественно, — согласился он. — Здесь у тебя была спокойная и размеренная жизнь. Но мне кажется, что тебе нечего бояться. Как ни странно, но человек быстро привыкает ко всему новому.

— Мне очень хотелось куда-нибудь поехать, — призналась я, — но теперь мне страшно — может, я боюсь, как бы какая-то неожиданность не помешала мне.

— Я приду на станцию проводить тебя, — пообещал викарий, — я хочу удостовериться, что ты благополучно уехала и ничто не помешало тебе.

— Придете? — переспросила я. — Этим вы доставите мне огромное удовольствие. Мне будет так одиноко — вы ведь знаете, что мама не сможет проводить меня, а у папы в два часа собрание в Охотничьем клубе.

— Обещаю, что провожу тебя. Да благословит тебя Господь, детка.

Удар колокола возвестил, что до начала службы осталось пять минут. Викарий собрал книги и направился к калитке в стене, которая разделяла сад и церковный двор. Он помахал мне на прощание и скрылся.

Я села на деревянную скамейку и оглядела сад. Как же он был мне дорог! Вот альпийская горка, которую я начала собирать почти десять лет назад; а вот пень, оставшийся после сваленного ураганом дерева; вот пруд, который рыли почти полгода и который оказался неудачным, так как вода не вытекала из него и зарастала, — все вокруг было знакомым и родным. Но сейчас я взглянула на это как на часть самой себя.

Вот на том месте, где сейчас начинали цвести люпины, я услышала рассказ о взятии Квебека. Викарий так живо описывал раздражительного, неистового, нетерпеливого и гениального Вулфа, что я видела его перед собой как живого. А когда мы делали шпалеру для жимолости, викарий перенес меня в Индию. В другой раз мы сидели с ним в беседке и читали Браунинга, а на этой скамье, где я сейчас сижу, я начала «Чайльд Гарольда»и успела закончить его за то время, что викарий косил траву. Да, стена из красного кирпича огораживала не только сад, но и место, где я получила свое образование.

Просидев так еще немного, я встала и медленно направилась в библиотеку. Я переводила взгляд с одной полки на другую. За книгами никто не ухаживал, так как у девушки, которая раз в неделю приходила убирать дом викария, не хватало на это времени.

У меня возникло желание взять какую-нибудь книгу с собой в Лондон, книгу, которая помогла бы мне спрятаться от шума и веселья. Я открыла сначала одну книгу, потом другую. Какую же выбрать? Я знала почти все книги в библиотеке. Они были моими друзьями, самыми настоящими друзьями, которых мне приходилось покидать.

Я услышала, как хлопнула дверь, и в холле раздался голос. Мне ни с кем не хотелось встречаться, даже с девушкой, с которой мы долгие годы вместе делали уроки. Я схватила первую попавшуюся книгу и, выйдя через стеклянную дверь в сад, направилась к дому.

Глава 3

Дом Анжелы произвел на меня ошеломляющее впечатление. Я, естественно, ожидала увидеть нечто роскошное и грандиозное, но то, что предстало моему взору, превзошло все мои ожидания. Генри, должно быть, нанял самых дорогих в Лондоне декораторов, которые вложили все свое мастерство в отделку дома. Стены украшали гобелены, комнаты были обставлены подобранной с большим вкусом мебелью, везде висели портреты, изображавшие предков самых знаменитых людей, но, к сожалению, не Генри. В холле стояли скульптуры известных мастеров, с потолков свешивались хрустальные люстры с настоящими свечами, которые меняли ежедневно. Неудивительно, что я лишилась дара речи, когда, перешагнув порог дома, увидела его великолепное убранство.

К счастью, меня встречало всего несколько человек: лежавшая на диване Анжела, как всегда, представлявшая собой картинку из модного журнала; Генри, стоявший у камина, который утопал в экзотических цветах, — ведь было лето; и восседавшая в кресле мать Генри, госпожа Эрнест Уотсон, которая показалась мне слишком молодой, чтобы быть его матерью.

Однако я вскоре обнаружила, что это всего-навсего иллюзия. Вся госпожа Уотсон была искусственной. Единственным, что принадлежало лично ей, являлась ее фигура. Все остальное — волосы, зубы, кожа лица — было куплено. При вечернем освещении она выглядела лет на сорок, но при дневном свете это впечатление сразу же рассеивалось.

Я поцеловала Анжелу и пожала руку Генри, и тут госпожа Уотсон воскликнула:

— Боже мой, Анжела, и я не представляла, что твоя сестра превратилась в красавицу! Тебе не придется долго опекать ее.

Ее замечание разрушило неловкость, столь характерную для первых минут встречи.

— Подождите, пока я приодену ее! — ответила Анжела, с нежностью глядя на меня. — Я уже договорилась и с парикмахером, и с портным, — только Богу известно, с кем я только не договорилась. Завтра утром мы с ней славно проведем время. Генри упадет в обморок, когда увидит счета, однако всем нам вид Лин доставит истинное наслаждение.

— Спасибо, — смущенно проговорила я, благодарно улыбнувшись Генри.

Он похлопал меня по плечу точно так же, как когда я была маленькой девочкой.

— Все в порядке, не беспокойся, — сказал он. — Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ты заслуживаешь того, чтобы немного поразвлечься, и я рад, что Анжеле теперь будет кого брать с собой, — в последнее время ей часто приходилось выезжать одной.

Мне показалось, что в его словах заключался какой-то скрытый смысл, так как Анжела неловко засмеялась.

— Ты преувеличиваешь, — заметила она. — Пойдем, Лин, я покажу тебе твою спальню.

Мы вышли из комнаты и направились к лифту. Закрыв за нами дверь и нажав кнопку, Анжела сказала:

— Мне очень жаль, Лин, но Генри всегда такой.

— Какой? — удивилась я.

— О, разве ты не понимаешь, — раздраженно проговорила она, — что он жить не может без того, чтобы не вникнуть во все детали, прежде чем за что-то заплатить, и пока не убедишь его в необходимости траты, не получишь от него ни пенса.

Я не успела ответить, потому что лифт остановился, и мы вышли площадку четвертого этажа. Я шла за Анжелой по коридору и размышляла, как мне отреагировать на ее слова. Я спросила себя действительно ли она так счастлива, как всегда считали папа с мамой?

Анжела провела меня в большую комнату с двумя огромными окнами, выходившими на площадь. Посреди комнаты стояла двуспальная кровать, застеленная розовым атласным покрывалом. Рядом с комнатой располагалась ванная.

— О дорогая, здесь прекрасно! — воскликнула я. — Но ведь это наверняка твоя лучшая комната для гостей — не может ли так оказаться, что она понадобится для кого-то другого?

— У нас есть еще две свободные комнаты, — ответила Анжела. — Кстати, у нас постоянно живет мать Генри — трудно передать, как я от нее устала. — Она подошла к зеркалу и поправила волосы. — Как я, по-твоему, выгляжу? — спросила она.

— Потрясающе, — ответила я. — Ты действительно никогда в жизни не была так красива.

— Ты на самом деле так считаешь? — обеспокоенно спросила она, как будто мое мнение что-то для нее значило.

— Конечно, — ответила я. — У тебя новая прическа, не так ли? Анжела кивнула.

— Тебе не кажется, что с ней я выгляжу несколько старше? — поинтересовалась она. Я рассмеялась.

— Ты говоришь так, будто тебе уже сто лет, — заметила я. — Ведь тебе только недавно исполнилось двадцать девять.

— Лучше молчи, — сказала Анжела. — Это звучит ужасно. Я никому не говорю, сколько мне. Даже если ты честно сообщишь свой возраст, тебе тут же накинут лет пять.

— Я не предполагала, что ты стараешься так молодо выглядеть, — не задумываясь ляпнула я. — Ведь Генри-то, должно быть, сорок пять или сорок шесть?

— Ах, этот Генри! — воскликнула Анжела, пожимая плечами и отворачиваясь от зеркала. — Горничная распакует твои вещи, а завтра мы что-нибудь тебе купим. Эти юбку и жакет мы сожжем. Откуда они у тебя?

— Мне купили их три года назад, — ответила я.

— Я так и думала, — сказала Анжела. — Уверена, что их выбирала для тебя мама, — именно так она и меня одевала, когда мне было восемнадцать.

— Ты права, — согласилась я.

— Милая мама, — проговорила Анжела, — у нее полностью отсутствует вкус.

Я была шокирована. Мне было ужасно странно слышать критические замечания в адрес родителей. И хотя я прекрасно понимала, что мама одевается безвкусно, что ее совершенно не волнует ни ее собственная, ни моя одежда, я все же не осмеливалась даже в мыслях критиковать ее. Анжела внимательно разглядывала меня.

— Знаешь, Лин, — сказала она, — Маргарет права, ты станешь красавицей.

— Маргарет? — переспросила я.

— Мать Генри, — объяснила Анжела. — Неужели ты предполагаешь, что нам будет дозволено называть это стареющее существо «мамой»? Только по имени, дорогая, только по имени. Ей нравится думать, будто ей все еще тридцать пять. Она где-то откопала ужасного жиголо и требует от него, чтобы он каждый вечер возил ее в танцевальный клуб. Этому несчастному мальчику всего двадцать пять, и, уверена, ему тошно от одного ее вида.

Я плюхнулась на кровать и расхохоталась.

— Над чем ты смеешься? — подозрительно спросила Анжела.

— Я смеюсь над тем, что оказалась так далеко от Мейфилда — на другом краю света, — ответила я. — Представляешь, какое лицо было бы у мамы, если бы ты заговорила с ней в такой манере. Думаю, она никогда не слышала о жиголо.

— Ну, ты-то о них наверняка услышишь, — заверила меня Анжела. — И еще о многом другом. Временами мне кажется, что я зря пригласила тебя в Лондон, Лин. Дома, где человек ни с кем не встречается, ничего не знает и не ввязывается ни в какие интриги, он гораздо счастливее.

— В чем дело, Анжела? — спросила я. — Разве ты не счастлива?

— Счастлива? — переспросила она. — А есть ли на свете счастье? Может, оно и существует, но только не для меня.

— Но, дорогая моя… — начала я.

— Не надо, Лин, — перебила меня Анжела, отворачиваясь. — Ты многое увидишь, услышишь и поймешь, если проживешь здесь хотя бы месяц. Послушайся моего совета: будь благоразумной и не становись ни на чью сторону.

— Но я не вполне понимаю.

— Это не имеет значения, — устало проговорила Анжела. — Снимай свою страшную шляпку, и пойдем вниз выпьем коктейль. Позже к нам в гости заедут несколько мужчин — друзья Генри по Палате Общин. Мы опробуем тебя на них, а потом уже займемся твоей внешностью вплотную.

Я оглядела свой костюм и сшитую мною блузку.

— Я не могу выйти к гостям в таком виде, — сказала я.

— Но я ничего не могу подыскать для тебя, — ответила Анжела. — Тебе надо бы немного похудеть. Должно быть, у тебя окружность бедер тридцать восемь дюймов, а у меня — тридцать.

— Знаешь, я лучше останусь здесь, — сказала я, — и подожду до завтра, когда мы купим подходящее платье.

— Нет, — запротестовала Анжела. — Мы все же что-нибудь найдем. Пойдем ко мне и посмотрим.

Думаю, еще никогда в жизни я не испытывала такой жгучей ненависти к своей внешности, как в тот момент, когда в своей поношенной комбинации стояла перед высоким зеркалом в комнате Анжелы. Я примеряла одно платье за другим и обнаруживала, что они не только малы мне в бедрах, но и узки в плечах.

— Безнадежно, — наконец признала я свое поражение.

Я надела свой старый костюм и, сдавшись под напором Анжелы, спустилась в кабинет, чувствуя, как во мне поднимается раздражение и щеки начинают гореть.

Коктейль прошел гораздо лучше, чем я ожидала. Мужчины — и сверстники Генри, горевшие желанием обсудить вопросы политики, и близкие знакомые Анжелы, которых просто распирало от последних сплетен о совершенно незнакомых мне людях, — полностью игнорировали мое присутствие. Среди гостей был и знакомый госпожи Уотсон, так как ему вменялось в обязанность везде сопровождать ее. Он произвел на меня гораздо более приятное впечатление, чем то, которое сложилось на основе характеристики Анжелы. Это был высокий молодой человек с умным лицом, высоким лбом и привычкой нервно щелкать пальцами, когда молчал. Он проявил по отношению ко мне исключительную любезность, и я уже начинала ползать удовольствие от нашей беседы, когда внезапно заметила испепеляющие взгляды, которые бросала на меня госпожа Уотсон, и поняла, что веду себя бестактно.

Я оставила молодого человека и подошла к Генри. Мой зять радостно обнял меня за талию и обратился к стоявшему рядом с ним мужчине:

— Что вы скажете о моей маленькой свояченице? Она только сегодня прибыла из очень отдаленного уголка и собирается погостить у нас весь сезон.

— Надеюсь, вам понравится у нас в Лондоне, — заметил знакомый Генри.

— Я тоже надеюсь, — ответила я.

Пусть мои слова и могли показаться кому-то банальностью, но в тот момент они очень много значили для меня, поэтому прозвучали как своего рода клятва. Я уже видела, какие трудности меня ожидают, но меня переполняла решимость преодолеть их. Я приехала в Лондон, чтобы интересно провести время, и я была тверда в своем намерении. Теперь я понимала, что мое пребывание у Анжелы, окажется совсем не таким, как я ожидала. Однако в моих силах было сделать все возможное, чтобы время, проведенное здесь, не было потрачено впустую. Мне всегда казалось, что семейная жизнь моей сестры представляет собой этакую идиллию, будто Генри боготворит Анжелу и дает ей все, что она пожелает. Сейчас я уже знала, что это не так, и мне заранее стало страшно от того, что мне предстоит еще обнаружить.

Но это, уговаривала я себя, не должно оказывать на меня никакого влияния. У меня своя жизнь! Я буду встречаться с людьми, буду ходить на выставки и в музеи, о которых я только слышала или читала. У меня было мало времени, а сделать предстояло многое, и я дала себе слово, что каждую секунду своего пребывания в Лондоне я использую как можно полнее.

Проснувшись утром, я так же, как и вчера, была преисполнена решимости. Открыв глаза, я на мгновение удивилась, не сразу сообразив, где нахожусь, но тут же в моей памяти всплыли последние события. «Где я?»— спросила я себя, — и вспомнила. Я вскочила с кровати и раздвинула шторы. Часы показывали только восемь, но я всегда вставала рано. Анжела предупредила, что горничная не будет беспокоить меня до половины десятого.

На площади был разбит сад, в котором я увидела двух голубей. Птицы напомнили мне о доме. Однако это воспоминание не вызвало у меня ностальгии. Я пребывала в полной готовности с головой погрузиться в предстоящее мне приключение.

Вчера вечером мы спокойно поужинали дома, а потом отправились в кино. Нас было шестеро: госпожа Уотсон и ее молодой кавалер, которого звали Питером Брауном, Генри, Анжела и один джентльмен, который был приглашен на ужин. По тому, как Анжела представила его, я догадалась, что этот человек имеет для нее огромное значение. Его звали капитаном Дугласом Ормондом. Он был высоким и светловолосым и обладал очень приятной внешностью, которая ассоциировалась у меня с обликом «бравого гвардейца». Как только он переступил порог дома, Анжела преобразилась. Ее усталый вид, беспокойство и раздражительность исчезли. Она буквально засияла: ее глаза сверкали, с губ срывались остроумные шутки и меткие замечания. Было совершенно очевидно, что присутствие Дугласа Ормонда доставляет ей непередаваемое наслаждение, и я не раз бросала обеспокоенный взгляд на Генри, спрашивая себя, что он об этом думает. Теперь стало понятно, почему Анжела чувствует себя несчастной, почему она так страстно хочет выглядеть красивее и моложе, почему она считает свою семейную жизнь трудной.

Не надо было обладать особым воображением или особым чутьем, чтобы понять: здесь, передо мной, оказался самый тривиальный любовный треугольник. Генри, старый, но богатый муж молодой жены; Анжела, влюбленная до безумия в человека, который подходил ей по возрасту, но у которого дела, как я поняла из разговоров, шли не очень гладко.

Генри тоже предстал передо мной в своем худшем виде: казалось, ему доставляет удовольствие смущать своего гостя вопросами, касающимися денег. Во время ужина он обратился к капитану Ормонду:

— Разве вы этим летом не собираетесь играть в поло — мне казалось, что ваш полк славится своей любовью к этой игре?

— Боюсь, я не могу себе этого позволить, — с улыбкой ответил Дуглас Ормонд. — Как вы знаете, Уотсон, поло довольно дорогой вид спорта.

Генри поднял брови.

— Неужели невозможно сэкономить на других статьях расходов? — продолжал он. — Пореже бывать в ночных клубах, например. Да и женщины всегда обходились недешево — не так ли, Анжела? «

— Все зависит от самой женщины, — резко бросила она.

— Ну конечно же! — добродушно воскликнул Генри. — Например, если у них есть свои собственные деньги, все становится гораздо проще.

Повисло неловкое молчание, которое нарушила госпожа Уотсон, которая, рассмеявшись, проговорила:

— Все женщины должны иметь свои деньги. В большинстве вопросов я не феминистка, но я твердо уверена в этом, правда, Лин?

— Я никогда над этим не задумывалась, — ответила я, смущенная тем, что оказалась в центре внимания. — Но мне тоже, естественно, хотелось бы иметь деньги на карманные расходы.

Генри засмеялся.

— Тогда ты должна найти себе богатого мужа, моя дорогая, и заставить его выделить тебе крупное содержание.

— Что и сделала твоя сестра! — с горечью закончила его мысль Анжела.

— Ну, а почему бы нет? — спросил Генри. — Надеюсь, Лин найдет себе богатого и одновременно приятного мужа.

— И я надеюсь, — проговорила Анжела. — Но могу заверить ее, что эти два качества очень редко одновременно присущи одному человеку.

Ее замечание обидело Генри. Это было заметно по его лицу даже несмотря на то, что он добродушно рассмеялся. Госпожа Уотсон перевела разговор на другую тему, спросив, в какой кинотеатр мы пойдем.

Беседа опять стала общей, все начали высказывать свои предложения. Они ужасно долго спорили, и мне стало казаться, что мы опоздаем к началу сеанса. Наконец Генри принял решение за всех, и мы, разместившись в» роллс-ройсе «, отправились в» Эмпайр «.

Глава 4

Почему одежда так много значит для женщины? Сколько бы мы ни отрицали этот факт, сколько бы мы ни смеялись над усилиями выглядеть модно, одежда играет большую роль. Все женщины любят наряжаться. Мало что может сравниться с удовольствием красиво одеться и сознанием, что тобой восхищаются.

Сначала Анжела протащила меня по всем магазинам готового платья, потом она отвела меня к известным и очень дорогим портным, которые пообещали выполнить наш заказ в кратчайший срок. Таким образом к концу недели я стала обладательницей полного гардероба самых разнообразных туалетов; ящики были забиты шифоновым и шелковым бельем, а на полках расположились туфли, которые казались мне в два раза меньше тех, что я обычно носила.

Я с огромным удовольствием выбирала туалеты, но надевать их было еще приятнее. Спустившись к ужину в платье из белого шифона, я подошла к Генри, который в одиночестве сидел в кабинете и потягивал херес, и поблагодарила его, проявив в своем поцелуе охватывавшую меня бурю чувств. Он был несказанно удивлен и, как мне показалось, тронут.

— Тебе не надо меня благодарить, Лин, — сказал он. — Я с удовольствием делаю это для тебя. Черт подери, уже давно никто не проявлял радости по поводу того, что я для всех делаю.

Внезапно мне стало жаль его. Я попыталась прогнать это ощущение — что бы там Анжела ни говорила об объективности, я должна держать сторону своей сестры. Но мне было довольно трудно не принимать в расчет точку зрения Генри. Да, он с неприязнью относился к дружбе Анжелы с капитаном Ормондом, но я чувствовала, что любой мужчина на его месте повел бы себя точно так же, за исключением, наверное, моего отца, который просто выкинул бы Дугласа Ормонда из дома. Думаю, Генри просто опасался гнева Анжелы, поэтому ограничивался едкими замечаниями, которые раздражали ее, и грубыми репликами в адрес Дугласа, чем ставил всех нас в неловкое положение. Анжела была вольна поступать, как считала нужным, но я презирала Дугласа Ормонда и за то, что он безропотно сносил дерзости Генри, и за его непоколебимую уверенность в том, что Анжела бросится на его защиту.

Поведение госпожи Уотсон тоже не способствовало спокойствию в доме. Через неделю я пришла к выводу, что Анжела ей совсем не нравится. Она имела обыкновение перед ужином спускаться в кабинет раньше Анжелы, которая всегда опаздывала, и говорить:

— Сколько же нас будет за столом на этот раз? Попробую угадать — шестеро, и имя шестого начинается на» Д «. Видите, какая я умная?

Иногда она замечала:

— Дорогой Генри, Анжела опаздывает! Я не намерена ждать ее — ведь она только что вошла в дом. Она так приятно провела вторую половину дня — съездила за город подышать свежим воздухом.

— Как, она была за городом? — простодушно спрашивал Генри.

— О, а разве ты не знал? — с деланным удивлением восклицала его мать. — Боже мой, я ужасно бестактна — а вдруг мне не следовало говорить об этом?

Думаю, она была злой и сварливой женщиной, однако из-за ее непроходимой глупости никто не мог на нее долго сердиться. Чем больше я наблюдала за ней и Питером Браунингом, тем лучше понимала, что старость следует воспринимать так, как моя мама, — не убегать от нее, а достойно встречать. В погоне госпожи Уотсон за молодостью, за любовью двадцатипятилетнего юноши было нечто трогательное и в то же время уродливое.

Иногда я заставала госпожу Уотсон отдыхающей в гостиной и не подозревающей о моем присутствии. И без маски, которую она надевала при домочадцах, я видела перед собой уставшую стареющую женщину, с похвальной отвагой ведущую сражение, которое заранее обречено на провал.

Каждый вечер мы развлекались: ходили в гости или кто-нибудь приезжал к нам. Обедали мы с Анжелой у ее знакомых. Она изо всех сил старалась познакомить меня с теми, кто мог бы оказаться мне полезным, кто мог бы пригласить меня на устраиваемые ими балы, у кого были сыновья и дочери моего возраста. Я очень ценила все ее усилия, так как понимала, что ради меня она жертвует временем, которое могла бы провести с Дугласом.

Очень часто она поднималась из-за стола задолго до окончания обеда и сообщала:

— Не спеши, Лин, у тебя сегодня только одна примерка, которая назначена на половину четвертого. А у меня — важная встреча, поэтому прошу всех извинить меня.

Она всегда пыталась провести с Дугласом час-другой, зная, что в это время Генри заседает в Палате Общин или играет в гольф в пригороде Лондона.

Думаю, отношение Генри ко мне начало меняться после того, как однажды в субботу я предложила сопровождать его на поле для гольфа. Я как раз спустилась к завтраку, — несмотря на то что всю прошлую ночь я протанцевала, я все равно, следуя давней привычке, проснулась рано. Я еще не привыкла спать допоздна, а завтракать в кровати я вообще никогда не любила. Генри вошел в комнату, когда я наливала себе вторую чашку кофе.

— Доброе утро, Лин, — сказал он. — Ты великолепно выглядишь — разве ты не устала?

— Ни капельки! — ответила я. — Мы не разбудили тебя ночью?

Вчера Анжела, Дуглас и я отправились на бал. Так как у Генри были слушания в Парламенте, он не смог присоединиться к нам.

— Я пришел домой в час, — сказал он. — Думаю, вы вернулись гораздо позже меня. Но я не слышал, как вы вошли.

— Была уже половина четвертого, — призналась я. — Вечер прошел просто восхитительно. Я так веселилась.

Наш разговор был прерван появлением дворецкого.

— Звонил сэр Генри Граттон, сэр. Он велел передать, что очень сожалеет, но не сможет играть с вами сегодня, так как ее светлость неважно себя чувствует.

— Черт подери! — воскликнул Генри. — Это нарушает все мои планы на сегодня. К тому же я за всю неделю не сыграл ни одной партии.

— А ты не можешь пригласить кого-нибудь другого? — поинтересовалась я.

— В одиннадцать-то часов? — удивился он. — Бесполезно. Эти площадки расположены в пригороде Лондона, поэтому все игроки договариваются заранее. Да и вряд ли, чтобы к этому часу кто-то еще оставался в клубе.

Поколебавшись, я предложила:

— Если мое присутствие скрасит твое одиночество, я поеду с тобой. Играть я не умею, поэтому честно скажи, хочешь ли ты, чтобы я ехала.

— Ты серьезно? — удивленно спросил он. — Но это просто замечательно, Лин! Ты доставишь мне огромное удовольствие, а я дам тебе первый урок игры в гольф. Что ты на это скажешь?

— Как бы тебе не пришлось пожалеть о том, что взял меня с собой! — пошутила я. — У меня никогда не было возможности научиться играть во что-нибудь другое, кроме тенниса. Я играла с дочерью викария.

Генри рассмеялся.

— Приятно слышать, — сказал он. — А то современные молодые женщины во всем стараются обойти бедного мужчину и никогда не забывают лишний раз упомянуть о своей очередной победе. Давай собирайся, Лин. Я жду тебя, — совсем по-мальчишески добавил он.

Анжеле я написала записку, хотя знала, что у нас с ней на сегодня ничего не назначено. Вчера вечером я слышала, как Дуглас сказал ей:

— Может, мы завтра пообедаем вместе, а потом съездим в Рейнлаф? А она ответила ему:

— Я постараюсь вырваться, но ты лучше не рассчитывай на это.

Зная, что я занята своими делами, а Генри — на работе, она могла делать что захочет. Я оставила записку ее горничной и поспешила к Генри.

Не знаю, почему я решила, будто он сам сядет за руль, — видимо, потому, что считала слишком большой роскошью сидеть в костюме для гольфа на заднем сиденье шикарного» роллс-ройса «, которым управляет одетый в форму шофер. Однако я ошиблась. Генри прикурил сигару и опустил стекло, которое отгородило нас от водителя.

— Теперь мы можем поговорить, — сказал он, устраиваясь поудобнее. — Поведай мне все свои секреты, Лин.

— А у меня их нет, — ответила я.

— Разве ты ни в кого не влюбилась? — поинтересовался он. Я покачала головой.

— За последнюю неделю я познакомилась со столькими молодыми людьми, что, думаю, при следующей встрече никого из них не узнаю.

— Не переживай, впереди у тебя еще масса времени, — заметил он.

— Я не собираюсь выходить замуж, пока не буду уверена, что это тот человек, которого я жду, — призналась я и почувствовала, что мои слова звучат довольно глупо.

Однако Генри не засмеялся.

— Ты совершенно права, Лин, — медленно проговорил он. — Не спеши.

— Знаешь, Генри, — продолжала я, — кажется, мне не захочется всегда вести такой образ жизни. Он вынул сигару изо рта и с удивлением посмотрел на меня.

— Я считал, что всем женщинам нравится развлекаться, — признался он. Я покачала головой.

— Это приятно, когда длится недолго, — сказала я. — Я прекрасно провожу время. Ни за что на свете я не согласилась бы отказаться от своих развлечений. Но неужели ты считаешь, будто в этом и заключается счастье? Вот, к примеру, мои родители: изо дня в день выполняя самую обычную работу, они никогда не покидают Мейсфилд — и они счастливы. . — Я часто думал, что мне понравилось бы жить за городом, — проговорил Генри. — Когда умер мой отец, мне хотелось заняться поместьем, но Анжеле это пришлось не по душе. Она сказала, что дом мрачен и расположен слишком далеко от Лондона.

— Анжела любит Лондон, — поспешно заметила я.

— Ты права, Лин, — с жаром согласился Генри.

— Но городская жизнь изматывает человека: приемы, коктейли, танцы до упаду — все это подтачивает здоровье. Я куплю дом в деревне, и мы будем отдыхать там. И дети смогут проводить там каникулы.

Меня испугал тот ураган чувств, который я сама же в нем вызвала. Я спросила себя, что скажет Анжела, если Генри действительно решит поступить так, как ей не нравится.

— Жизнь в деревне может показаться тебе ужасно скучной, — проговорила я. — К тому же ты занимаешься делом, работаешь, не так ли?

— Это раньше так было, — ответил он. — Понимаешь, Лин, я совершил страшную ошибку, когда ушел из бизнеса. У меня была возможность продолжать работать директором, либо, как мой отец в старости, сидеть и подсчитывать прибыль, не принимая деятельного участия в самом производстве. Мне понравилась эта работа — ведь это наше семейное дело, — она пробудила во мне интерес. Теперь же у меня есть только мой избирательный округ, слишком спокойный, чтобы представлять интерес. У меня много времени для того, чтобы мотаться с Анжелой по приемам, каждый раз думая, как я их ненавижу и как мне противны все ее знакомые.

Мне было очень трудно что-либо ответить на такое искреннее признание. Я чувствовала, что Генри не с кем поговорить, что ему очень хочется отвести со мной душу, рассказать о своих семейных проблемах. И опять мне вспомнилось предупреждение Анжелы, чтобы я сохраняла нейтралитет. Однако меня охватило страстное желание помочь им обоим.

Я поняла, что в глубине души Генри очень добрый и ранимый человек, и в то же время я видела, до какой степени он раздражает Анжелу. Но в конце концов он же ее муж. Хотя Дуглас Ормонд и нравился мне внешне, я чувствовала, что Генри он и в подметки не годится. Он был красивым, но совершенно бесхарактерным человеком. Генри же, не обладая такой утонченной внешностью, являлся цельной личностью. Только отсутствие интересного дела превращало его в такого раздражительного зануду. Он принадлежал к тому общественному классу, выходцы из которого всегда зарабатывали себе на жизнь собственным трудом. Его бьющая через край энергия не находила себе применения, и от этого он озлоблялся, его раздражали такие мелочи, на которые, работай он в полную силу, никогда не обратил бы внимания.

— Неужели ты ничего не можешь сделать? — спросила я. — Я не имею в виду твою старую работу. Разве ты не можешь попытать счастья на новом поприще? Разве ты не можешь взять какое-нибудь изобретение, открыть завод и сам им управлять? Тебе это понравилось бы. Генри.

Он вполне серьезно отнесся к моему предложению.

— Хорошая мысль, — сказал он. — Ты думаешь, что у меня хватит способностей, чтобы управлять производством? Благодарю за комплимент, Лин. В конце концов то единственное дело, которым я управлял, и до меня шло прекрасно, а после моего ухода оно не зачахло, а продолжает развиваться. А если у меня ничего не получится?

— Сомневаюсь, что ты на самом деле так скромен, как кажешься, — проговорила я. — Поэтому не буду утруждать себя ответом.

— Ты разумный человек, — заметил он. — Я скажу тебе правду — может, тебе будет приятно ее услышать. В день твоего приезда я подумал:» Какая красотка, но готов поставить свой последний доллар на то, что у нее ветер в голове — при такой внешности мозги не нужны «. Я встречал таких, как ты, Лин, — блондинок с нежной кожей — и всегда обнаруживал, что у них куриные мозги. Итак, моя дорогая, я снимаю перед тобой шляпу: у тебя есть голова на плечах, и ты очень красива — и это просто замечательно.

Я зарделась. Я ничего не могла поделать с собой, но его слова доставили мне огромное удовольствие. Я никогда не считала себя очень умной, но о том, чтобы считать себя красивой, вообще не могло быть и речи, поэтому его оценка была вдвойне приятна.

— Спасибо, Генри, — сказала я. — Если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, я возгоржусь.

— Этого я не боюсь, — ответил он. — Умному человеку не грозит стать тщеславным. Умные люди уверены в себе, но это совсем другое дело. В последнее время произошло смещение ценностей. Беда всех женщин в том, что у них совсем иные, чем у мужчин, стремления. Они так гордятся данной им Богом внешностью, что не желают добиваться чего-либо в жизни, за исключением, естественно, денег.

— Не надо, — вырвалось у меня.

— Что не надо? — удивился он.

— Не надо все время злобствовать по поводу женщин и денег, — отважно закончила я.

Я не знала, как Генри отнесется к моему замечанию, но он нахмурился и замолчал.

— Разве я так делаю? — наконец спросил он.

— Да, — ответила я, испугавшись своих слов. — Твои высказывания заставляют людей чувствовать себя неловко, по крайней мере меня. Думаю, что наличие денег делает жизнь приятной, а их отсутствие — скучной. Но если постоянно говорить об этом, деньги приобретают более важное значение, чем на самом деле. Мне трудно объяснить — извини меня, Генри, за мое косноязычие, — но если ты слишком часто возвращаешься к одному и тому же вопросу, он начинает надоедать и становится пошлым.

Я замолчала, охваченная ужасом при мысли, что позволила себе лишнее. Поэтому слова Генри» Должен заметить, что у тебя крепкие нервы!«не удивили меня. Я сказала себе, что моя откровенность была сплошным сумасшествием.

— Прости меня… — начала я, но он остановил меня.

— Нет, не надо извиняться, — проговорил он. — Ты была честна, и если мы с тобой, Лин, хотим стать друзьями, так давай и дальше оставаться честными друг с другом. Так мы будем друзьями?

— Да, будем, — ответила я. — И ты не должен сердиться, если я буду говорить тебе такие ужасные вещи, как сейчас. Это результат моего деревенского воспитания, я лишена вашего городского лоска и лицемерия.

— Хвала Господу за это, — с серьезным видом заключил Генри и протянул мне руку. — Итак, мы друзья, Лин?

— Друзья, — ответила я и вложила свою руку в его.

Глава 5

Я прожила у Анжелы почти три недели, когда наконец набралась храбрости и, пересилив свое смущение, обратилась к Генри:

— Ты не мог бы в какой-нибудь свободный день показать мне парламент? Мне очень хотелось бы посмотреть, что представляет собой» колыбель парламентаризма «.

Моя просьба страшно обрадовала Генри.

— Конечно, — ответил он. — Я и сам предложил бы тебе, только мне и в голову не приходило, что тебе это может быть интересно. Анжела всегда называет его самым скучным на свете местом. Каждый раз, когда ей приходится обедать там, она начинает утверждать, что там подают совершенно несъедобные блюда.

— Я с удовольствием сняла бы пробу, — со смехом заявила я. — Но только если ты свободен.

— Завтра у нас состоятся очень интересные дебаты по вопросу безработицы, — сообщил Генри. — Думаю, мне удастся достать пару билетов. А ты сможешь уговорить Анжелу пойти с тобой?

— Конечно, смогу, — заверила я.

— Не расстраивайся, если заседание покажется тебе скучным, — предупредил меня Генри. — В парламенте редко можно услышать сенсационное выступление.

— Хорошо, не буду, — пообещала я. — И не бойся, что мне станет скучно, — я давно мечтала побывать там.

Когда вошла Анжела — она, как всегда, ездила куда-то с Дугласом, — я рассказала ей о наших планах.

— Согласись, Анжела, — попросила я. — Мне так хочется попасть туда.

— Ладно, — без особого энтузиазма проговорила она. — Завтра у меня нет никаких важных дел, во всяком случае ничего, что я не могла бы перенести на другой день. Не хочешь ли ты сказать, что Генри удалось уговорить тебя пообедать там?

— У нас новая комиссия по питанию, — сообщил Генри. — Кормить стали намного вкуснее, к тому же я заранее закажу твои любимые блюда.

— Не утруждай себя, — сказала Анжела. — Чем меньше я съем, тем лучше, я похудею.

— Анжела! — вскричала я. — Какая же ты смешная! Ты говоришь это, чтобы пристыдить меня. Я понимаю, что должна соблюдать диету, но у вас так вкусно готовят, что я не могу удержаться.

Анжела окинула меня критическим взглядом.

— Честно говоря, мне кажется, что ты очень потолстела со дня своего приезда. Я в отчаянии вскрикнула.

— Нечего дразнить бедную девочку, — вмешался Генри. — Она и так прекрасно выглядит. Обещаю, что благодаря клубнике со сливками, которую подают в» Террасе «, она прибавит еще пару унций.

— Я не смогу сказать» нет «, — в полном отчаянии проговорила я.

Я с нетерпением ждала, когда же мы отправимся в парламент. На следующее утро, когда я одевалась, я внезапно сообразила, что это моя первая экскурсия, о которой я столько мечтала с первого дня в Лондоне. Я вспомнила, что обещала викарию бывать в Тауэре, в Национальной галерее, в музеях, во всех деталях описать ему скульптуры, которые видела в залах Тейта, и меня охватило чувство вины.» На все это не хватит времени «, — сказала я себе, используя в качестве оправдания тот факт, что мне трудно ходить одной по Лондону, что некому сопровождать меня.

К тому же наши ночные развлечения привели к тому, что я стала позже просыпаться по утрам. Когда мне хотелось, чтобы завтрак подали в постель, мне нужно было только оставить снаружи около моей двери записку. Один или два раза я проспала почти до обеда.

— Я деградирую, — с грустью призналась я себе. Я была готова и знала, что выгляжу чудесно. Вчера я спросила Анжелу, как мне одеться, на что она ответила:

— О, не слишком эффектно. Депутаты похожи на школьников: они не любят, когда то, что им принадлежит, бросается в глаза. Стоит мне оказаться с Генри в парламенте, у меня всегда возникает чувство, будто я присутствую на родительском дне в школе для мальчиков.

Я надела очень простое, но в то же время очень красивое платье из бледно-голубого крепдешина с белым воротничком и манжетами, которые гармонировали с белой соломенной шляпкой, отделанной голубыми лентами. Но когда вниз спустилась Анжела, на которой было элегантное платье из черного крепдешина, украшенное огромным букетом фиалок, приколотым к плечу, я увидела, что мне нечего было даже пытаться выглядеть, как она. Так что мне оставалось смириться со своим кукольным видом и признать, что я зря спорила со своей сестрой по поводу тех туалетов, которые она для меня выбрала. Теперь же я поняла, что она была права и что при моей полноте и светлых волосах мне никогда не удастся выглядеть столь шикарно.

За время моего пребывания в Лондоне я очень много узнала о том, как следует одеваться. Первое, чему меня научила Анжела, — как накладывать грим. Должна заметить, что даже чуть подкрашенные губы и слегка подведенные глаза совершенно меняли мой облик. Огромное удовольствие мне доставляло сознание, что на танцевальных вечерах я имею огромный успех: почти всегда моя карточка была заполнена через несколько минут после моего появления в зале.

В парламент мы отправились в» роллс-ройсе «. Анжела, как всегда, заставила нас ждать, и так как мы не успевали осмотреть здание перед обедом, мы сразу же отправились в ресторан. Генри сдержал свое слово и заранее заказал блюда, которые, должна отметить, показались мне верхом совершенства, хотя Анжела все время ворчала и делала вид, будто ей кусок не лезет в горло. Как только мы сели за столик, я оглядела зал, и Генри показал мне некоторых довольно известных деятелей.

— Вон там Макстон, вон он, — сказал он, — с двумя своими друзьями.

Я посмотрела в том направлении и с восторгом обнаружила, что лидер лейбористов выглядит именно так, как его изображали на карикатурах.

— Он не часто появляется в обеденном зале, — заметил Генри.

Он также показал мне сэра Патрика Ханнона, который напомнил мне веселого Джона Булля. Но Генри заметил, что он никогда не слышал, чтобы у Джона Булля был такой сильный ирландский акцент. В зале сидели Меган Ллойд Джордж и миниатюрная рыжеволосая Элен Уилкинсон. Но самый большой восторг вызвал у меня Уинстон Черчилль, который проходил по вестибюлю. Я с детства много слышала о нем и очень сожалела, что Генри не знаком с ним настолько близко, чтобы представить меня. Мне страшно хотелось поговорить с человеком, которого я считала своим героем. Возможно, мое восхищение Черчиллем было вызвано тем, что я прочла некоторые из его книг и знала, что он выступает против традиционного порядка вещей.

В политике мой отец придерживался консервативных взглядов. Он считал, что любое изменение приближает нас к революции. Я слишком много узнала из книг и еще больше от викария, чтобы принять взгляды отца, который свято верил: что хорошо для него, должно быть хорошо для нас и для наших детей.

— Тебе надо посмотреть, как выходит спикер, — сказал Генри. — А потом я отведу тебя на дамскую галерею.

Он повел нас во внутренний вестибюль, где была уже целая толпа, ожидавшая выхода спикера. Стоило ему показаться, как воцарилась благоговейная тишина, которую нарушила стоявшая рядом со мной девушка:

— Ого, он, наверное, изжарился в этом парике!

— громко проговорила она на кокни.

Все тут же зашикали на нее, однако меня ее замечание рассмешило. Я едва сдержала смех, но торжественность момента была нарушена.

Потом Генри отвел нас на дамскую галерею, и нам удалось найти свободные места в первом ряду. Я стала сверху рассматривать зал. Меня расстроило то, что мне не видно спикера, так как наши места располагались как раз над ним. Генри показал мне нескольких членов правительства, которые сидели на передней скамье, и поспешил вниз, на свое место.

Одни депутаты задавали забавные вопросы и постоянно вскакивали, другие входили и выходили. Некоторые вообще бродили по залу, и создавалось впечатление, будто они кого-то ищут. Потом начались дебаты, и один за другим выступили несколько пожилых джентльменов. У них были такие тихие и монотонные голоса, что я почти ничего не разобрала в их речах. Признаться, я особо и не вслушивалась. Выступление одного представителя лейбористов было очень живым и красочным. Я внимательно его слушала, а в конце мне даже захотелось захлопать. Внезапно со скамьи, расположенной прямо за местом, отведенным для членов правительства, поднялся мужчина. Мне трудно объяснить, почему, как только он заговорил, все мое внимание переключилось на него.

Он был высоким, стройным и темноволосым. Даже с галереи я разглядела, что у него резко очерченный волевой подбородок. Он говорил тихо, но четко, и я слышала каждое слово. Я ничего не запомнила из его речи — это довольно странно, так как я слушала его ни на секунду не отвлекаясь. В его голосе, в его манере было нечто такое, что вызвало в моей душе какой-то отклик. Я сидела и смотрела на него. Его речь длилась, наверное, около получаса, и когда наконец он сел, я ощутила огромное облегчение, как будто все это время я находилась в страшном напряжении. После его выступления из зала раздались многочисленные одобрительные возгласы. Я повернулась к Анжеле.

— Кто это? — спросила я.

— Сэр Филипп Чедлей, — ответила она. — Он красив, не правда ли?

Я промолчала. Его имя задело какую-то струну в моей памяти. Когда я могла слышать его? Откуда мне известно его имя — Филипп Чедлей? Наверное, я читала о нем, решила я.

Потом выступили другие депутаты. Они ссылались на речь сэра Филиппа, но, как оказалось, их цитаты были неверными, так как сэр Филипп вставал, поправлял выступавших и опять садился. Пластичность и стремительность его движений пробудили у меня какие-то смутные воспоминания. В чем дело, спрашивала я себя и не находила ответа. Мне оставалось только наблюдать за ним, разглядывая его прямой с горбинкой нос и широкие плечи.

Не знаю, сколько я так просидела, рассматривая сэра Филиппа, когда внезапно меня потряс за плечо Генри.

— Пошли, — прошептал он. Я встала и с удивлением обнаружила, что Анжела уже у двери.

— Четверть пятого, — сказал Генри, когда мы вышли. — Думаю, вы не прочь выпить чаю.

— Четверть пятого! — изумленно воскликнула я. — Неужели мы пробыли там полтора часа?

— Счастлив, что ты не заметила, как пролетело время, — с улыбкой заметил он. — Большинство говорит:» Я думал, этому не будет конца «.

Когда мы спускались в лифте, я все еще находилась в каком-то оцепенении. Выйдя в коридор, мы увидели, что из зала выходит сэр Филипп Чедлей собственной персоной.

Генри окликнул его.

— Отлично, Чедлей, — сказал он. — Ваше выступление было просто великолепным.

— Спасибо, — ответил сэр Филипп.

— Вы знакомы с моей женой? — продолжал Генри. — А это моя свояченица леди Гвендолин Шербрук.

Сэр Филипп пожал руку Анжеле, потом повернулся ко мне. Я вложила свою руку в его, и меня охватило странное ощущение, будто в этот момент происходит нечто важное. У меня перехватило дыхание. Все мое существо как бы вопрошало: почему и как это произошло и что это значит. , — Вы произнесли прекрасную речь, — сказала Анжела.

— Спасибо, — проговорил сэр Филипп. — Жаль, что вы, леди Анжела, так редко доставляете нам удовольствие видеть вас.

Анжела рассмеялась.

— Признаться, парламент всегда казался мне неподходящим местом для веселого времяпрепровождения, — заметила она. — Сегодня мое присутствие вынужденное, так как моей сестре очень захотелось побывать здесь. Она давно мечтала увидеть Парламент.

— Я рад, что мне выпала счастливая возможность произнести речь по такому случаю, — вполне серьезно произнес он. — Скажите, — обратился он ко мне, — каково ваше мнение по поводу моего выступления? Только честно.

— Мне показалось, что вы были похожи на черную пантеру, — совершенно не задумываясь ответила я.

Едва мои губы шевельнулись, я тут же поняла, что сейчас скажу нечто ужасно. Но я не могла остановить себя. Будто бы сквозь сон я услышала свой голос. Я заметила, как сэр Филипп напрягся, потом в его глазах появилось странное и даже испуганное выражение. На секунду воцарилось неловкое молчание.

— Лин! — изумленно проговорила Анжела. Мне не было надобности смотреть на Генри, чтобы понять, как он разгневан.

— Почему вы это сказали? — резко спросил сэр Филипп.

Я почувствовала, что напряжение спало, и залилась краской.

— Не знаю, — запинаясь, призналась я. Не проронив ни единого слова, сэр Филипп развернулся и пошел по коридору.

— Лин! — опять повторила Анжела. Но ее перебил Генри.

— Действительно, Лин, — сердито сказал он, — зачем надо было грубить сэру Филиппу?

— Я не хотела, — с несчастным видом стала оправдываться я.

— Твои слова звучали как самая настоящая грубость, — продолжал Генри. — Разве ты не понимаешь, что он очень важный человек. И вообще нельзя так разговаривать с людьми.

— Послушай, Генри! — медленно проговорила Анжела. — Я думаю, что это маленькое происшествие не стоит того, чтобы поднимать такой шум.

Я поняла, что Анжела решила подставить себя под удар, изначально предназначенный мне, лишь для того, чтобы проявить свое несогласие с Генри. Однако я чувствовала, что и она считает мое поведение непозволительным.

— Как бы то ни было, высказывание Лин звучало несколько странно, — заметил Генри.

— Теперь мне кажется, — задумчиво проговорила Анжела, — что он на самом деле так выглядит.

— И все равно не надо было грубить, — гнул свое Генри.

— А ему не надо было вот так молча уходить, — отпарировала Анжела.

Мы уже успели пройти коридор и теперь спускались по лестнице, которая вела в» Террасу «.

— Простите меня, — робко проговорила я. Мне больше нечего было сказать. Я сама себе удивлялась: казалось, слова срывались с моих губ совершенно независимо от моей воли.

В ресторане мы отыскали свободный столик и сели. Все были расстроены. Генри заказал обещанную клубнику со сливками.

— Зря ты никого не пригласил пообедать с нами, — нарушила напряженное молчание Анжела.

— Я не смог припомнить никого, кто представлял бы для тебя интерес, — ответил Генри. — Ты ругаешь всех моих знакомых.

— Признаю, что их отсутствие доставляет мне гораздо большее удовольствие, чем присутствие, — сказала Анжела. — Не понимаю, почему тебе, Генри, нравятся самые страшные во всей Европе зануды.

— Раз у тебя сложилось такое мнение о них, — ответил Генри, — значит, я поступил правильно, никого не пригласив.

— Неужели среди депутатов нет ни одного приятного человека? — спросила Анжела. — Вот, к примеру, кто этот молодой человек — вон тот лощеный красавец?

— Не имею ни малейшего представления, — сказал Генри. — Он посетитель, а не депутат.

— Этого-то я и боялась, — вздохнула Анжела.

— Можно мне еще чаю? — попросила я. Анжела наполнила мою чашку. Внезапно позади меня раздался голос, услышав который я чуть не выронила чашку.

— Вы позволите присоединиться к вам? Мы все посмотрели на сэра Филиппа.

— Конечно! — ответила Анжела. — Генри, попроси принести еще одну чашку.

— Прошу прощения за то, что так стремительно сбежал от вас, — сказал сэр Филипп. — Меня ждал один человек. А сейчас, когда с делами покончено, мне хочется немного расслабиться в приятном обществе.

Анжела вся засияла, гнев Генри прошел так же быстро, как летняя гроза. Только я продолжала молчать, не смея поднять глаза на сэра Филиппа. Все мое внимание поглотила клубника со сливками. Анжела завела с ним оживленную беседу, они принялись обсуждать общих знакомых. Через некоторое время сэр Филипп сказал:

— Ну и как, весело ли проходит сезон у вашей сестры? Он взглянул на меня.

— Мы делаем все возможное, чтобы она как можно больше развлекалась, — ответила Анжела. — Я чувствую себя мамашей, которая вывозит свою дочку в свет — ведь я каждый вечер сижу на подиуме, правда, Лин?

— Я очень весело провожу время, — только и смогла проговорить я.

При этих словах я подняла глаза. В его взгляде было нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание точно так же, как в тот момент, когда мы познакомились.» Что же в нем такого необычного? — спрашивала я себя. — Почему его имя, его облик кажутся мне такими знакомыми? Где я могла слышать о нем?«

— Вы любите музыку? — обратился ко мне сэр Филипп.

— Да, — выдавила я, чувствуя, что мой односложный ответ звучит глупо, однако мне было больше нечего сказать — ведь я говорила чистую правду.

— Тогда вы должны прийти на концерт, который я устраиваю во вторник, — заявил сэр Филипп, поворачиваясь к Анжеле. — Концерт состоится в Чедлей-Хаусе. Нет надобности предупреждать вас, что это благотворительный вечер — в наше время почти все мероприятия устраиваются в благотворительных целях. Надеюсь, вы не откажетесь поужинать со мной перед концертом?

— С удовольствием, — ответила Анжела. — Вы очень любезны.

— Прекрасно, — заключил сэр Филипп. — Я скажу секретарю, чтобы он отправил вам приглашения, жду вас к половине десятого.

— Большое спасибо, Чедлей, — поблагодарил Генри. — Хотя, боюсь, концерты мне не по душе.

— Ну, этот вам понравится, — заверил его сэр Филипп. — Специально для участия в концерте из Парижа приезжает Дезия. Мы пригласили еще некоторых звезд из Ковент-Гардена.

— Я так давно не была в Чедлей-Хаусе, — проговорила Анжела. — Скажите, существует ли еще тот бальный зал, отделанный фресками?

— Зал существует, — ответил сэр Филипп, — а фрески — нет. Они все поблекли. Француз, который писал их, использовал краску, которая не выдерживает сырости. Я пригласил одного австрийского художника заново расписать зал. Надеюсь, новые фрески вам понравятся. Я очень доволен его работой. А вы видели фрески в Петерборо-Хаусе? — обратился он непосредственно ко мне. Я покачала головой.

— Я никогда не видела фресок, — призналась я, — по крайней мере, современных.

— Лин всю свою жизнь провела в деревне, — объяснила Анжела. — В наши дни это может показаться невероятным, но мои родители ужасно старомодны. Лин впервые в Лондоне.

— Да, совсем не в духе нашего времени! — с улыбкой заметил сэр Филипп.

— Я самая настоящая провинциальная кузина, — сказала я, потихоньку освобождаясь от охватывавшего меня смущения.

— Позволю себе заметить, что вы вовсе так не выглядите, — проговорил сэр Филипп.

— Думаю, у вас есть право делать замечания по поводу моей внешности, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал легко, однако я почувствовала, как мои щеки начинают гореть.

— Когда-нибудь, — сказал он, — я спрошу у вас, почему я вызвал у вас такую ассоциацию. — Он был очень серьезен и говорил тихо, как бы обращаясь только ко мне. — Прошу прощения, но мне пора идти. До свидания, леди Анжела, — добавил он, посмотрев на часы.

— До свидания, — ответила Анжела. — Мы с нетерпением будем ждать вторника.

— И я тоже, — сказал сэр Филипп, и мне показалось, что при этих словах он бросил взгляд в мою сторону.

Глава 6

— Послушай, Генри! — сказала Анжела после ухода сэра Филиппа. — Ты поднял такой шум, накинулся на бедную Лин, а он даже не обратил на это внимания. Но для меня не новость, что ты только и ищешь возможности придраться к кому-нибудь.

— Ты не права, Анжела, — запротестовала я, чувствуя, что надо защитить Генри. — Я действительно вела себя непростительно, но я ничем не могу объяснить своего поступка. Я не могу понять, почему я это сказала.

— Как бы то ни было, у нас есть приглашения на вечер вторника, — весело констатировала Анжела. — Мне всегда хотелось поужинать в Чедлей-Хаусе, да и Генри тоже — только раньше ему никак не удавалось добыть пригласительные билеты.

— Чедлей всегда был со мной очень любезен, — начал оправдываться Генри.

— Ты имеешь в виду, что он говорил тебе» доброе утро»и «добрый вечер»? — стала поддразнивать его Анжела. — Не делай вид, будто у тебя с ним дружеские отношения, Генри, это совсем не так. Более того, ты такой сноб, что тебя приведет в восторг возможность поприсутствовать на одном из его вечеров.

— А что, он занимает важный пост? — поинтересовалась я.

— Ужасно важный, — ответила Анжела. — Попроси Генри рассказать о нем. Он с удовольствием выполнит твою просьбу.

Я взглянула на Генри, который принял надменный вид и, откашлявшись, начал:

— Действительно, Чедлей очень важная персона. Его отец был отличным премьер-министром, хотя из-за своего здоровья занимал этот пост недолго. Когда он ушел в отставку, ему предложили графский титул, но он ответил: «Я, как мог, служил его величеству и хочу оставить такую же возможность своему сыну». Его наградили орденом Подвязки, а его сын унаследовал только титул баронета, которым семья владела сотни лет.

— Давай дальше, — саркастически заметила Анжела. — Я получаю огромное удовольствие. Твой рассказ звучит как нечто среднее между выдержками из справочника дворянства «Дебретт»и воспоминаниями сноба.

— Пожалуйста, Генри, продолжай, — попросила я, заинтересовавшись.

— В общем, один из Чедлеев всегда служил при дворе, один — в Палате Общин. Нынешний Чедлей участвовал в войне и дослужился до довольно высокого звания. Вернувшись, он выдвинул свою кандидатуру на место в Парламенте, которое всегда принадлежало его семье, и победил на выборах. Два года он просидел в Палате, потом разразился какой-то скандал — я не помню, в чем было дело, — но он снял с себя обязанности члена Парламента и уехал за границу. Через несколько лет он вернулся, стал вести прежний образ жизни, возобновил приемы в Чедлей-Хаусе и в Лонгмор-Парке, своем загородном доме. Даже члены королевской семьи удостаивают своим присутствием его приемы.

Трудно объяснить, почему Филипп Чедлей играет такую важную роль в политике. Что касается его социального положения — тут все ясно. Он носит одно из самых знаменитых в Англии имен, у него огромное состояние. Он имеет большой вес в своей партии. В разные годы он занимал различные правительственные посты. Я был несказанно удивлен, что после последних выборов он не приступил к исполнению своих обязанностей. Ходят слухи, будто его придерживают для какого-то особого назначения: собираются или сделать послом в Вашингтоне, или послать вице-королем в Индию. Меня это не удивило. Филипп Чедлей — темная лошадка.

— Или, скорее, черная пантера, — со смехом заметила Анжела.

Не знаю почему, но ее легкомысленное замечание не понравилось мне.

— Спасибо, Генри, — сказала я. — Давайте пойдем домой, — предложила я вставая, — я устала.

Анжела с удивлением взглянула на меня. Обычно я никогда не поднималась из-за стола первой. Я тщательно соблюдала правило, что первой встает Анжела. Однако сейчас моя сестра восприняла мое нарушение вполне добродушно.

— Неудивительно, — сказала она, — я сама без сил. Мы будем ужинать только в девять — надеюсь, у нас хватит времени на отдых.

— А разве мы не идем на коктейль? — спросила я.

— Не сегодня, — ответила Анжела. — Дуглас Ормонд сказал, что, возможно, он заедет. Если так, мы устроим коктейль у меня в спальне.

Она произнесла последние слова самым обычным тоном, но я заметила, что Генри нахмурился. Не в первый раз мы собирались в спальне Анжелы, чтобы выпить коктейль. Обычно она устраивалась среди кружевных диванных подушек. Ее комната отличалась от обычной гостиной только тем, что там стояла кровать. Однако я знала, что это раздражало Генри.

— Мне кажется, ты могла бы одеться, — однажды сказал он в моем присутствии.

Но Анжела только рассмеялась в ответ.

— Да не приставай ты ко мне со своими предрассудками, — проговорила она. — Ты рассуждаешь как типичный обыватель: если люди оказываются в спальне, значит, они занимаются чем-то плохим.

Однако на этот раз у Генри не было причин беспокоиться, так как по приезде домой мы обнаружили, что нас ждут гости, о которых Анжела совсем забыла. Оставив всех смеяться и болтать в гостиной, я поднялась в свою комнату.

Оказавшись одна, я сняла шляпку и бросила ее на кровать, потом подошла к зеркалу. Но вместо своего отражения я видела темные глаза сэра Филиппа и его высокий лоб, обрамленный каштановыми волосами. Я сообразила, что опять и опять шепчу его имя. В этом имени заключалась некая магическая сила, и я никак не могла вспомнить, не могла понять, почему оно так странно отзывается в моей душе.

В чем дело? О чем напоминает его имя? Меня охватывало волнение и била дрожь, у меня звенело в ушах. Я стала считать, сколько дней и даже часов отделяет меня от вторника — от того дня, когда я смогу вновь увидеть его.

Никогда в жизни я не испытывала ничего подобного, впервые мною владело чувство, природы которого я была не в состоянии понять. Я пыталась вспомнить его речь в Парламенте, вспомнить, какие слова он употреблял, но я слышала только его голос, видела его сдержанные жесты и плавные движения, когда он поднимался, чтобы поправить выступающих. Почему он произвел на меня такое впечатление? Почему, спрашивала я себя.

Я ни в коей мере не пыталась приуменьшить его воздействия на себя, я не могла недооценивать того, что произошло. Случилось нечто необычное и грандиозное.

Я умылась, переоделась и спустилась вниз. После двух часов пребывания в прокуренной и шумной гостиной я была безмерно счастлива, когда гости наконец распрощались и уехали. Остался один Дуглас Ормонд. Генри проводил гостей до дверей и собрался было вернуться в гостиную, но я, понимая, что Анжела хочет остаться наедине с Дугласом, взяла Генри под руку.

— Тебе пора пойти переодеться, — заметила я. — Мы ужинаем в девять, и нельзя опаздывать. Сегодня у нас была до ужаса чопорная вечеринка, все были такими официальными и деликатными.

— О Боже! — застонал Генри. — Другого такого приема я не вынесу!

— Этого я и боюсь, — ответила я. — Не смей говорить мне, что ты без сил, — мы не выполнили и половины намеченного, а ведь я буду жить у вас до конца июля.

— Так долго? — пошутил Генри.

— А, может, еще дольше, если вы не выгоните меня, — сообщила я, поднимаясь с ним по лестнице и держа его под руку. При этом я восхищалась собственной тактичностью по отношению к Анжеле.

— Тогда мне придется выдать тебя замуж, — заключил Генри. — Только в этом я вижу свое спасение.

— Почему бы и нет? — спросила я. — Если мне удастся подыскать себе такого же хорошего мужа, как ты, я буду очень довольна.

Генри резко остановился.

— Лин, — проговорил он, — ты действительно считаешь, что я хороший муж?

— Да, Генри, я действительно считаю, что ты хороший муж, — с той же серьезностью ответила я.

— Иногда я кажусь себе самым настоящим дураком, — признался он.

Я почувствовала, что сейчас он примется рассказывать мне о мучивших его сомнениях. Я понимала, что в настоящий момент это ни к чему хорошему не приведет. Скоро ужин, к тому же я не знала, какими словами успокоить его, что сказать ему в ответ. Я схватила его за руку и проговорила:

— Ты же знаешь, что это не так.

И, взбежав по лестнице, скрылась в своей комнате.

Я находилась в ванной, когда услышала, как дверь моей спальни открылась.

— Кто там? — крикнула я, и через секунду в ванную вошла Анжела. Она была бледна, в ее глазах стояли слезы.

— Анжела! — воскликнула я. — Что случилось?

— О Лин! — проговорила она. — Ты даже представить не можешь, что случилось. Я понимаю, что не должна морочить тебе голову своими проблемами, но мне больше некому рассказать. Возможно, Дуглас уедет в Палестину. Это еще не официально, но они вполне допускают, что их полк могут туда послать.

— О, дорогая моя, — сказала я. — Мне ужасно жаль.

— Я не переживу этого, Лин, просто не вынесу. — Анжела опустилась на стул и закрыла лицо руками. — Только он делает мою жизнь стоящей, только благодаря ему я еще не попала в сумасшедший дом, не наложила на себя руки.

— Анжела! — вскричала я. — Не смей так говорить!

— Ты даже не представляешь, что за жизнь у меня здесь, — сказала она, — насколько моя жизнь убога и смертельно скучна. Ты видела Генри — теперь ты можешь понять, каково мне с ним, — и так день за днем, год за годом?

— Он любит тебя, — заметила я.

— О, теперь любит, — презрительно проговорила Анжела.

— Что ты имеешь в виду под этим «теперь»? — спросила я.

— Именно то, что сказала, — ответила она. — Когда я выходила за него замуж, он был на седьмом небе от того, что ему удалось заключить выгодную в социальном плане сделку. Он нуждался в жене-аристократке, которая хорошо смотрелась бы во главе стола и у которой были бы безупречные общественные связи. Он все это получил. Он мурлыкал, как кот, которому дали миску сметаны. Мне было всего девятнадцать — столько же, сколько тебе сейчас, Лин, — но меня не так-то просто было обдурить. Я часто наблюдала, как Генри смакует мой титул, с каким наслаждением он рассказывает обо мне и, особенно, о папе с мамой — как будто они какие-то музейные экспонаты. Думаю, со стороны это выглядело смешно, но для меня было невыносимо его слушать, я сгорала от стыда. Он просмотрел все записи о Мейсфилде и семейные хроники и никогда не забывал в разговоре упомянуть почерпнутые там факты. Я обычно ждала фраз, которые начинались словами «Мой тесть, лорд Мейсфилд…», или «Предок моей жены…», или «Это как раз напомнило мне о случае, произошедшем у Шербруков…» Меня тошнило от этого. Потом я решила, что буду наслаждаться жизнью: если Генри получил то, о чем мечтал, то почему бы и мне не добиться того же?

Думаю, когда я стала возбуждать интерес окружающих и сама начала обращать внимание на других мужчин, он понял, что я обладаю и другими достоинствами, кроме целой страницы, отведенной моей семье в книге пэров Берка. Он увидел во мне женщину, Лин. И влюбился в меня. Это смешно, во всяком случае, до сих пор я пыталась над этим смеяться — но теперь, если Дуглас уедет, я сомневаюсь, что это у меня получится.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я уйду от Генри, — твердо заявила Анжела.

— Как ты можешь! — запротестовала я. — Подумай о родителях, они страшно расстроятся. Подумай о своих детях. Разве они для тебя ничего не значат, Анжела?

На мгновение ее лицо смягчилось.

— В младенчестве они были ужасно забавны, — ответила она, — но теперь, взрослея, они становятся похожими на Генри.

Я вылезла из ванной и завернулась в розовую простыню.

— Послушай, Анжела, — сказала я. — Я не хочу показаться тебе нахальной, но ответь мне: ты когда-нибудь пыталась объясниться с Генри? Ты хоть раз разговаривала с ним, просила его не говорить о тебе в такой форме, умерить свой снобизм, перестать хвастаться своими деньгами?

— А зачем? — вопросом на вопрос ответила Анжела. — Если бы я пошла на это, то лишний раз нарвалась бы на грубость с его стороны. До сих пор нам удавалось ладить только благодаря тому, что мы старались сохранять как можно более официальные отношения друг с другом.

— Мне кажется, это страшно глупо, — убежденно заявила я.

— Глупо? — переспросила Анжела.

Я кивнула.

— Да. Ты ведь не попыталась изменить его, ты приняла его таким, каким его сделала эта жуткая мамаша. Вместо того чтобы перевоспитывать его, ты сидишь и возмущаешься им.

— Возможно, ты права, — пожав плечами, согласилась Анжела. — Но сейчас это уже не имеет значения. Я люблю Дугласа, Лин. Я хочу выйти за него замуж.

— Ты не можешь, — сказала я. — Ты уже замужем.

— Тысячи людей разводятся, — запротестовала она.

— А кроме того, — продолжала я, решив действовать напрямик, — он тебе не подходит.

— Как, он тебе не нравится? — резко спросила Анжела.

— Да нет, нравится, — ответила я, — но разве ты, Анжела, не понимаешь, что ты влюблена в него только потому, что он — полная противоположность Генри? Он джентльмен, у него привлекательная внешность — но в голове гуляет ветер.

— С чего ты взяла? — рассердилась Анжела.

— Не злись, — попросила я. — Ты хотела узнать мое мнение, Анжела, и я честно отвечаю тебе. Скажи мне откровенно, у вас с ним есть хоть что-нибудь общее? Расскажи мне, какие вопросы вы обсуждаете, о чем спорите, за исключением, естественно, вас самих и вашей любви? Дуглас читает книги? Он когда-нибудь проявлял твердость в каком-либо вопросе? Если да, то почему мне ни разу не довелось увидеть, как она проявляется!

Я основывалась только на своих догадках, у меня не было полной уверенности, что дело обстоит именно так. Однако я успела хорошо узнать Дугласа Ормонда, чтобы понять, что если у него и были мозги, то он это очень тщательно скрывал. Мне он казался еще большим занудой, чем Генри, но я видела, что Анжела, околдованная его внешностью и приятным обхождением, была вполне удовлетворена тем, что находилось на поверхности. Внутренний голос подсказывал мне, что единственная возможность помочь Анжеле — заставить ее почувствовать себя выше Дугласа. Удивительно, как легко многие женщины поддаются на лесть. Я уяснила для себя этот факт еще дома, и опыт, почерпнутый мной в глухой деревне, сослужил мне сейчас хорошую службу.

— Ты умна, Анжела, — продолжала я. — Очень умна. Посмотри на себя, взгляни на свой дом, на своих знакомых, на то, что ты сделала своими руками. Конечно, деньги Генри помогли, но ведь все было достигнуто благодаря твоему вкусу, твоему чутью на хорошее и плохое. Сравни с собой мать Генри — и ты поймешь, что не только в деньгах дело. Ты сама построила свою жизнь, завоевала положение в обществе, хотя тебе и было трудно. Ты не можешь все это бросить, даже ради Дугласа Ормонда. Если ты это сделаешь, ты меня страшно разочаруешь.

Анжела вытерла слезы и посмотрела на меня.

— Пусть Дуглас и мало читает, — сказала она, — но я люблю его, Лин, я на самом деле люблю его.

— Конечно, любишь, — успокаивающе проговорила я. — Но разве твоя любовь настолько сильна, чтобы выйти за него замуж и жить с ним? Это, как ты сама прекрасно знаешь, Анжела, вовсе не так весело, как развлекаться с ним на деньги Генри.

Анжела вскочила.

— Ты не имеешь права так говорить, — возмутилась она, — по-твоему, выходит, что Дуглас — самый настоящий альфонс!

— Послушай, родная моя, — остановила я ее. — Ты сама признала, что у него нет денег. Вспомни, только на днях ты взяла у меня деньги, чтобы расплатиться за него в ресторане.

Я прошла из ванной в спальню.

— Его отъезд в Палестину разобьет мне сердце, — продолжала жаловаться Анжела, но в ее голосе уже не слышалось истерических ноток, и я поняла, что она просто доигрывает свою роль.

— Возможно, ему не надо будет никуда ехать, — предположила я.

— Я боюсь! — проговорила Анжела.

Она наклонилась к зеркалу и принялась пудриться, чтобы скрыть следы слез на щеках. Внезапно она взглянула на часы и вскрикнула:

— Без двадцати девять! Я же опоздаю к ужину! Не успела я раскрыть рот, как она уже вылетела из комнаты, хлопнув за собой дверью. Я услышала, как ее каблуки застучали по лестнице, ведущей в ее спальню. Я вздохнула с облегчением, поняв, что раз Анжелу волнует ее внешний вид, вопрос о разводе или самоубийстве откладывается, по крайней мере, на ближайшие несколько часов. Довольная тем, что так ловко справилась с ситуацией, я оглядела себя в зеркале.

— Что сделало меня таким тонким политиком — мой деревенский университет или «Сборник советов для девушек»? — обратилась я к своему отражению.

И решила, что просто мною руководила природная хитрость, которая еще никогда в жизни меня не подводила.

Глава 7

Во вторник, когда мы собирались на прием в Чедлей-Хаус, в доме произошел ужасный скандал из-за Дугласа Ормонда. Анжела вбила себе в голову, будто ей очень хочется, чтобы он пошел с нами. Похоже, если человек влюблен, он не в состоянии хоть мгновение — я уже не говорю о целом вечере — просуществовать без предмета своей любви.

Анжеле почти всегда удавалось известным только ей способом добиваться для Дугласа приглашений на те приемы, куда отправлялась она сама. Но с сэром Филиппом она была знакома не настолько близко, чтобы попросить его об еще одном приглашении на обед. Однако она настаивала, чтобы Дуглас присоединился к нам на концерте. На благотворительные вечера попасть ничего не стоило, нужно было только достать билет. Однако в Чедлей-Хаус проникнуть можно было лишь по личному приглашению хозяина, при этом каждый гость платил за вход пять гиней.

Генри наотрез отказался что-либо предпринимать для того, чтобы достать билет. И начался скандал.

— Если ты думаешь, что я буду звонить в Чедлей-Хаус и сообщать, что моя жена не хочет идти туда без одного молодого человека, ты жестоко ошибаешься, — сказал Генри.

— А я не желаю провести весь вечер в одиночестве, — ответила Анжела. — После концерта мы могли бы отправиться в ночной клуб или еще куда-нибудь. А в противном случае вечер будет безнадежно испорчен.

— Я думал, ты хотела поужинать с сэром Филиппом, — заметил Генри.

— Я говорю совсем не об ужине, — возмутилась Анжела. — Я имею в виду, что в течение оставшегося вечера за мной никто не будет ухаживать.

— У тебя есть любящий муж, — с сарказмом напомнил Генри.

Анжела не ответила. Она бросила на него полный презрения взгляд и подошла к телефону.

— Что ты собираешься делать? — спросил Генри.

— Раз ты не хочешь помочь мне, я найду Другой способ добиться своего, — со злобой ответила она.

— Я запрещаю звонить Чедлею! — в бешенстве вскричал Генри. — Я не позволю ставить себя в глупое положение!

— Кто сказал, что я собираюсь звонить ему? — спросила она. — Не беспокойся. Я безмерно благодарна тебе за твою помощь! Удивительно, как это тебе удается мешать мне на каждом шагу.

— Да провались он, этот вечер! — неожиданно взорвался Генри. — Меня так и подмывает позвонить туда и сказать, что никто из нас не придет.

Он вышел из комнаты и громко хлопнул дверью.

— Да, — проговорила Анжела, — Генри надо поучиться владеть собой.

— Что ты собираешься делать? — спросила я, испытывая беспокойство и даже некоторое сочувствие к Генри.

— Увидишь, — таинственно ответила Анжела. Она набрала номер и стала ждать.

— Здравствуйте, — сказала она. — Это Чедлей-Хаус? Могу я поговорить с секретарем сэра Филиппа? Нет, не с секретарем по политическим вопросам, а с тем, кто занимается организацией сегодняшнего концерта. Значит, ее зовут мисс Стенвик? Благодарю.

Она подождала еще пару минут.

— Здравствуйте, это мисс Стенвик? Говорит леди Анжела Уотсон. Простите за беспокойство, но я хотела бы узнать, возможно ли получить еще один билет на сегодняшний концерт? Да, я знаю, что все билеты давно распроданы. Но мой близкий друг, который неожиданно приехал из Парижа, очень интересуется этим концертом, так как он сам в течение многих лет устраивал такие же вечера. Вот я и решила, что у него появится возможность сделать крупные пожертвования, если вы найдете для него еще один билет. Может быть, кто-нибудь откажется в последний момент. Да, да, конечно, я понимаю, как вам трудно, но это такой исключительный случай, не правда ли? Я бы сама отдала ему свой билет, если бы мы с мужем не были приглашены сэром Филиппом на ужин перед концертом. Я хочу сказать, что сейчас, когда так сложно раздобыть денег на различные программы, каждый пенс должен быть на счету… Значит, вы постараетесь? Вы очень любезны, мисс Стенвик. Я безгранично вам благодарна. Думаю, организационный комитет выскажет вам свою признательность, когда увидит результаты сегодняшнего сбора. Его имя? Капитан Дуглас Ормонд. Он ужасно сожалеет, что заранее не побеспокоился о билете, но, как я вам уже говорила, его не было в Англии… Вы перезвоните мне? О, сердечно благодарна. До свидания. Она положила трубку.

— Генри это обойдется в пятьдесят фунтов, — удовлетворенно проговорила она.

— Анжела! — воскликнула я. — Но они могут проверить и тогда увидят, что Дуглас никогда в жизни ни пенса не дал на благотворительность.

— Насколько я знаю эти благотворительные организации, — ответила Анжела, — они в настоящий момент в такой запарке, что больше ни о чем не думают, кроме как о том, сколько им удастся собрать. У нас будет билет, вот увидишь.

— Но разве Генри даст пятьдесят фунтов? — забеспокоилась я.

— Я даже просить у него не буду, — ухмыльнулась она. — Я возьму их из тех денег, которые отложены на хозяйство, а в конце квартала спишу их по какой-нибудь статье.

— Но ведь это самое настоящее мошенничество, — полусерьезно-полушутливо заметила я.

— Почему же, если деньги пойдут на доброе дело? — отпарировала Анжела. — А что может быть благороднее, чем благотворительность?

— Действительно, что? — поинтересовалась я.

— Не имею ни малейшего представления, — весело ответила она и, мурлыча себе под нос какую-то песенку, вышла из комнаты, оставив меня одну.

Незачем говорить, что через полчаса пришло сообщение о том, что из Чедлей-Хауса уже отправлен посыльный с билетом для Дугласа. Я не могла не восхищаться изворотливостью Анжелы. Несмотря ни на какие препятствия, она добилась своего. В то же время меня не покидало ощущение, что мама вряд ли одобрила бы ее поведение. И вообще, многое из того, что творилось в ее доме, не понравилось бы ни маме, ни папе. Однако у меня не было возможности размышлять о родителях и о принципах, которые они в течение девятнадцати лет вдалбливали мне в голову, так как в настоящий момент мои мысли были заняты более важным вопросом — что надеть.

Внезапно мне стало противно смотреть на свои белые платья с кучей оборок и голубыми шарфами, розовыми бутонами и белыми камелиями. Мне захотелось выглядеть взрослой искушенной женщиной, уметь двигаться с той же грацией, что и сэр Филипп. Как безнадежно желать того, что тебе недоступно. В моем шкафу не оказалось ни одного платья, которое привлекало бы мое внимание или хоть в малейшей степени соответствовало облику, сложившемуся в моем сознании. В конце концов я выбрала платье из бледно-зеленого шифона.

Перед самым отъездом Генри преподнес мне огромную розовато-лиловую орхидею, которую я приколола к плечу. Увидев цветок, Анжела презрительно фыркнула.

— Странный выбор для молодой девушки, — проворчала она. — Почему ты не купил для нее розу или камелию?

— Она достойна самого лучшего! — заявил Генри.

— Под этим ты подразумеваешь «самого дорогого», — холодно заметила Анжела. — Даже несмотря на то что это может оказаться полной безвкусицей.

— Но мне нравится орхидея, — запротестовала я. — Если бы Генри принес розу или какой-нибудь другой цветок из тех, что я вижу на дебютантках, я пришла бы в бешенство. Одна из них вчера появилась с букетом ландышей на макушке. О! Какое платье! Ну почему я не могу одеваться так же, как ты, Анжела!

Анжела надела черное, усыпанное блестками, платье, которое облегало ее как перчатка и все сверкало и мерцало, когда она двигалась.

— Для этого тебе пришлось бы здорово похудеть, детка! — ответила она.

И вот настал момент, когда мы втроем отправились в Чедлей-Хаус. В отличие от остальных, которыми владело веселое возбуждение, меня охватывала тревога. И причина была вовсе не в том, что я ехала на прием в один из самых знаменитых домов Лондона, а в том, что больше всего на свете мне хотелось вновь увидеть сэра Филиппа.

С того дня, когда мы познакомились, я ни на минуту не переставала думать о нем, к тому же я многое узнала о его семье. Я не решилась признаться Анжеле, что все, связанное с ним, меня очень интересует — во всяком случае мне не хотелось рассказывать ей о том, что я купила книги о семье Чедлеев и о сокровищах Лонгмор-Парка. Я спрятала их в своей спальне и читала по утрам. В книге о Лонгмор-Парке было много репродукций семейных портретов, и я обратила внимание, что сэр Филипп очень похож на своих предков. Один портрет, написанный Ромнеем, я разглядывала особенно долго. Если бы не одежда тех времен и другой цвет волос, его можно было бы считать портретом сэра Филиппа.

Уже когда мы подъезжали к Чедлей-Хаусу, мы с Анжелой надели перчатки: она — черные, до самого локтя, а я — коротенькие, в викторианском стиле, того же цвета, что и платье. На запястьях мои перчатки застегивались бриллиантовой пуговицей.

Мы оказались в огромном мраморном холле, где оставили наши меховые манто, и меня вновь охватили беспокойство и страх. Предводительствуемые Анжелой, мы стали подниматься по лестнице, на верхней площадке которой нас встретил сэр Филипп.

— Как поживаете, леди Анжела? — спросил он. Протянув мне руку, он, как мне показалось, очень холодно добавил:

— А вы как поживаете?

Я почувствовала себя подавленной. Мне трудно объяснить, почему я так ждала нашей встречи. Теперь же я поняла, что насколько глупо было надеяться, будто и он, против всякой логики и здравого смысла, будет с таким же нетерпением этого ждать.

— Здравствуйте, Уотсон, — обратился он к Генри. — Рад вас видеть.

Мы направились в большую гостиную, где уже собрались другие гости. Они переговаривались и потягивали коктейли, которые разносили лакеи в напудренных париках. Анжела, знакомая с некоторыми гостями, направилась к ним, чтобы поздороваться, а мы с Генри остались вдвоем.

— Что ты скажешь насчет этих картин? — спросил он.

Я вздрогнула, так как была поглощена тем, что наблюдала за сэром Филиппом, который приветствовал тех, кто прибыл вслед за нами.

— Очень красивые, — ответила я.

— Они стоят четверть миллиона, — сообщил Генри.

Я с усилием заставила себя переключить внимание на своего зятя.

— А чем еще мне следует восхищаться? — поинтересовалась я.

— Последней реликвией ушедшего века, — сказал он. Я вопросительно посмотрела на него, и он объяснил:

— Я имею в виду тот факт, что ты находишься в одном из немногих оставшихся частных особняков, где можно увидеть представление подобного рода. Но это вопрос времени и роста налогов, когда Чедлей-Хаус постигнет участь остальных. Он превратится в музей, или им завладеет какая-нибудь фирма — и конец приемам.

— Прекрати! — воскликнула я. — Ты говоришь ужасные вещи!

— Но это правда, — промолвил Генри, причем в его голосе слышалось явное удовольствие.

Мне показалось, что его возмущает, как сэр Филипп чтит традиции. Деньги Уотсонов, сделанные на торговле пивом, не могли купить того, что сэр Филипп унаследовал от своих предков — не только дом, картины, гобелены, но и ощущение преемственности поколений, надежности и стабильности. Даже облик нашего хозяина свидетельствовал об этом. Исчезни его богатство, он все равно обладал бы тем, что всегда останется недоступным Генри. Бедный Генри, у него есть только деньги, которые не смогли принести ему счастья. Мне захотелось утешить его, но внезапно Генри легонько толкнул меня и проговорил:

— Вон идут герцог и герцогиня.

Я повернулась и увидела появившихся в дверях самых молодых и очаровательных представителей королевской семьи. Сэр Филипп провел их в гостиную и по очереди представил гостей. Преисполнившись гордости собой, я присела в реверансе, но тут подошла Анжела и прошептала:

— Перестань таращиться, Лин! У тебя сейчас глаза выскочат из глазниц!

Я смутилась. Но Анжела была способна обескуражить кого угодно. Я чувствовала, что для нас с Генри она была той самой ложкой дегтя в бочке меда. И все же мы оба любили ее.

Ужин превратился для меня в кошмар. Меня усадили между двумя напыщенными старцами, у которых совсем не была желания беседовать со мной. Впервые в жизни я ела с золотой тарелки, и мне стоило огромного труда не стучать по ней ножом и вилкой. Я частот поглядывала на сэра Филиппа, хотя и сидела на другом конце стола. В черном фраке, со сверкающими орденами и медалями он являл собой впечатляющее зрелище.

У меня появилась возможность разглядеть его лицо. «У него усталый вид, — подумала я, — а временами, когда он молчит, даже грустный». Я спрашивала себя, о чем он думает, счастлив ли он, имеет ли возможность получать то, что пожелает. Мне показалось забавным, что в доме холостяка устраиваются такие пышные приемы.

За те дни, что отделяли наше знакомство от сегодняшнего приема, мне удалось кое-что узнать о нем самом. Оказалось, что очень просто вызвать людей на разговор. Стоило только Анжеле сказать:

— Во вторник мы ужинаем в Чедлей-Хаусе. А вас пригласили? И в ответ слышалось:

— С Филиппом? О, моя дорогая, тебе там очень понравится. У него всегда такие интересные вечера. Я им восхищаюсь. Иногда он кажется мне самым красивым мужчиной в Лондоне.

Но все их слова звучали неискренне, как будто они, не будучи близко знакомыми с Филиппом Чедлеем, пытались заставить всех окружающих поверить в обратное.

Когда ужин подошел к концу, дамы собрались в гостиной. Я заметила среди них девушку примерно моего возраста. Она тоже была блондинкой, но ее волосы имели пепельный оттенок. Приглядевшись, я заметила, что ее платье было старомодным и сшито из дешевой ткани.

Она увидела, что я смотрю на нее, подошла ко мне и села рядом на обитый гобеленом диван.

— Меня зовут Элизабет Батли, — представилась она. — А вы сестра Анжелы Уотсон, только я не знаю, как ваше имя.

— Лин Шербрук, — ответила я. — Расскажите мне, кто эти люди, если вы кого-то знаете.

— О, я тут всех знаю, — сказала она. — Филипп — мамин кузен, поэтому он всегда приглашает нас на свои вечера.

Я вспомнила, что Анжела рассказывала мне о леди Батли, которая была фрейлиной какой-то герцогини из королевской семьи.

— А вам весело на его вечерах? — поинтересовалась я.

— Иногда, — ответила Элизабет. — Дело в том, что я впала в своего рода немилость — мне не удалось быстро выйти замуж, поэтому за пять сезонов все уже устали вывозить меня в свет.

— Какой ужас, — сочувственно заметила я.

— Да, вы правы, — согласилась она. — У меня две сестры — одну вывезли в свет в прошлом году, а другую — в этом. И их, естественно, страшно раздражает, что я, старая карга, пытаюсь получить приглашение и для себя.

— Они и сегодня здесь? — спросила я.

— Конечно, нет! Они с ума сошли бы от скуки, — ответила Элизабет. — Это скорее прием для людей среднего возраста. Но ведь Филиппу уже поздно устраивать молодежные вечера. Ему интересно с людьми постарше — и поумнее, — ведь он сам очень умен.

Нечто в том, как она говорила о сэре Филиппе, навело меня на мысль, что Элизабет влюблена в него. У меня не было никаких оснований для подобных выводов, однако я «нутром», как выразилась бы моя няня, чувствовала, что не ошиблась.

Подали кофе.

— Давайте сходим попудрить носик, — предложила Элизабет, когда наши чашки опустели. — Я знаю как пройти в дамскую комнату.

Дамы постарше оживленно обсуждали какие-то вопросы, Анжела беседовала с герцогиней. Мы тихо выскользнули из гостиной и направились к лифту.

— Мы пойдем не туда, где сидят в ожидании свои хозяек горничные, — сообщила Элизабет. — Через пару минут там соберется целая толпа, и мы не сможем даже приблизиться к зеркалу. А вот наверху есть маленькая комнатка для гостей, я часто в ней останавливаюсь. Вот туда мы и направимся.

Мы вышли на четвертом этаже, и она провела меня в очаровательную комнату, отделанную бледно-голубым дамасским шелком. В примыкавшей к комнате ванной висели полотенца и лежало мыло.

— Такое впечатление, будто комната приготовлена для какого-то гостя, — заметила я. — Не страшно, если мы воспользуемся ею без разрешения?

Элизабет засмеялась.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — В этом заключается одна из особенностей Филиппа: когда он живет в доме, он требует, чтобы все комнаты были открыты. Он терпеть не может запылившихся простыней и задернутых штор. Он говорит, что это угнетает его. Вы хорошо его знаете?

— Я встречалась с ним только один раз, — ответила я. — В Палате Общин в прошлый четверг. Тогда-то он и пригласил нас на сегодняшний прием.

— Я никогда раньше не видела вашу сестру на приемах Филиппа, — заметила Элизабет. — Значит, ваш зять — депутат Парламента? Мне очень нравится ваше платье, — добавила она, запросто перескочив с одной темы на другую, что, по всей видимости, было особенностью ее поведения. — Как бы мне хотелось иметь хотя бы одно приличное платье! Но каждый пенс тратится на моих сестер, поэтому я счастлива, когда мне перепадает новая шляпка.

— А почему вы не пойдете работать? — спросила я.

— Мама пришла бы в ужас от одной только мысли об этом, — ответила Элизабет. — Она слишком долго вращалась среди особ королевского дома и поэтому твердо убеждена, что у женщины нет другого пути добиться успеха в жизни, кроме удачного замужества.

— Тогда почему же вы не выйдете замуж? — Я не могла преодолеть своего любопытства, мне страшно хотелось услышать ее ответ.

В ее глазах появилось новое выражение. Ее взгляд отразил охватившие ее тоску и страстное желание. Мне стало стыдно от того, что мой вопрос вызвал такие эмоции.

— Я отдала бы все на свете, чтобы выйти замуж, — призналась она.

— Но что вам мешает? — продолжала настаивать я, понимая, что веду себя отвратительно, но не в силах совладать с собой.

— То, против чего трудно бороться, — ответила Элизабет. — Призрак.

— Призрак? — удивленно переспросила я. — Что вы имеете в виду?

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — поспешно промолвила она. — Какой губной помадой вы пользуетесь?

Она достала свою помаду и подкрасила губы.

— Прошу вас, расскажите мне, — взмолилась я.

— Хотя мы с вами едва знакомы, но почему-то мне очень хочется, чтобы вы были счастливы. Может, мои слова звучат глупо, сентиментально, но я всем сердцем желаю вам счастья.

Ее лицо озарила улыбка, которая на мгновение превратила Элизабет в красавицу.

— Вы нравитесь мне, Лин, — проговорила она.

— У меня давно не было друзей, которых в той или иной степени волновала бы моя жизнь.

— Но почему призрак? — настаивала я. — Значит, кто-то умер? Она кивнула.

— Как странно, — проговорила я. — Разве вы не в состоянии заставить мужчину, которого любите, забыть все? Разве здравствующая жена не является гораздо более серьезным препятствием? Вы здесь, а та, другая, исчезла навсегда. Заставьте его позабыть ее. Ведь это должно быть так просто.

— Я знаю, что он никогда ее не забудет, — ответила Элизабет.

И внезапно я со всей ясностью осознала, что она говорит о Филиппе Чедлее. Глава 8

Одолевавшее меня любопытство было подобно лихорадке. Я должна была все выяснить. Мне с большим трудом удавалось следить за словами, которые срывались с моих губ и грозили превратиться в поток вопросов, что могло бы разозлить Элизабет. Тогда я ничего не узнала бы. Я стала действовать с несвойственной мне ловкостью. Я знала единственный доступный для себя способ вызвать ее на откровенность.

Я встала и подошла к разглядывавшей себя в зеркале Элизабет, обняла ее за плечи и поцеловала в щеку.

— Это тебе на счастье, — сказала я. — И если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, позови меня.

Она повернулась ко мне. Ее лицо сияло.

— Ты такая милая, Лин, — проговорила она. — Но я просто дура. Ты знаешь, сколько мне лет?

— Не имею представления, — ответила я.

— Мне двадцать семь, — сообщила она. — Двадцать семь — и ни образования, ни денег. Я без всякой надежды на взаимность влюблена в человека, который меня даже не замечает. И с каждым годом я становлюсь все более несчастной, надежда тает с каждым днем.

— Я уверена, что ты слишком мрачно смотришь на вещи, — сделала я попытку разубедить ее. Она невесело рассмеялась.

— Возможно. Будь осторожна, никогда не влюбляйся в человека, который тебя не любит. Твоя жизнь превратится в кошмар.

— Но почему он не любит тебя? — спросила я. — Почему ты не можешь заставить его полюбить тебя?

— Я же сказала тебе, — ответила она. — Он никогда не взглянет на другую женщину.

— Не верю, — упрямо продолжала я. — Такие мужчины бывают только в романах. Страстная любовь, которую они проносят через всю жизнь — это просто плод фантазии.

Про себя я смеялась над тем, с какой уверенностью я говорила о том, о чем не имела ни малейшего представления — что я могла знать о мужчинах? И все же мне казалось, что Элизабет переигрывает в своем отчаянии и ведет себя страшно глупо.

— Если бы только моя семья дала мне шанс! — воскликнула Элизабет. — Ну разве я могу хоть кому-то показаться понравиться, когда у меня такой вид? Мне надо проконсультироваться у косметолога, сходить к портному. Но мама упадет в обморок, если я заговорю с ней об этом. А сестры скажут, что с моей стороны эгоистично продолжать что-либо требовать для себя, что у меня был шанс, но я упустила его.

— Если человек что-нибудь страстно пожелает, он обязательно этого добьется, — сказала я, вспоминая Анжелу.

— Я не могу, — простонала Элизабет. — У меня не хватает, если можно так выразиться, силы воли. Я пасую перед трудностями. Я уверена, что ты сильная, Лин. Как мне хотелось бы быть такой же, как ты.

— Ну, а почему бы тебе не обратить свое внимание на кого-то другого? — предложила я. — Может, это вызовет у него ревность.

— Дорогая моя, он даже не заметит! Если бы я решила выйти за водителя автобуса, он послал бы мне к свадьбе дорогой подарок и навсегда забыл бы обо мне.

— Действительно, надежды мало, — согласилась я.

— Очень мало, — проговорила Элизабет. — Но так обстоят дела, и я постепенно погружаюсь в пучину безысходности.

Я не смогла сдержать улыбки. Преисполненные трагизма высказывания Элизабет совершенно не вязались с ее внешностью.

— Как я смогу помочь тебе, — сказала я, — если ты так легко сдаешься. Послушай, мы будем действовать вместе, и тогда обязательно что-нибудь получится. Я уверена в этом.

Она покачала головой.

— Ты не понимаешь.

— А как я могу понять, — раздраженно проговорила я, — если ты говоришь одними загадками. Она взяла меня за руку.

— Пошли, — сказала она, — я покажу тебе кое-что.

Мы вышли на лестницу, но, вопреки моим ожиданиям, не спустились вниз, а направились к массивной двери. За ней находилась анфилада комнат. Элизабет открыла последнюю дверь в этой череде и зажгла свет. Я увидела, что мы оказались в огромной комнате. Вдоль всех стен от пола до потолка тянулись книжные полки. В углу стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. Несмотря на теплый летний вечер, в камине горел огонь, что делало комнату очень уютной. Перед камином стояло несколько больших кресел, которые так и манили к себе.

— Как красиво! — воскликнула я, но Элизабет не дала мне возможности внимательно все рассмотреть.

Она пересекла комнату, открыла узкую дверь между книжными шкафами и позвала меня.

— Я обнаружила это совершенно случайно, — прошептала она. — Нам надо поторопиться, а то нас могут начать разыскивать.

Дверь вела в спальню, все окна которой были завешены изумительными парчовыми шторами, которые никак не сочетались с пустыми строгими стенами. Здесь тоже горел огонь. Мебели почти не было.

Элизабет остановилась посреди комнаты.

— Взгляни, — сказала она. — Это она. Я подняла глаза. Над камином видел портрет женщины. Внезапно кровь отлила от лица, сердце бешено забилось: я узнала эту женщину. На заднем плане была изображена темная драпировка, на фоне которой ее руки и шея казались ослепительно белыми. Ее пристальный взгляд был устремлен на меня. Ее лицо отличалось правильностью линий, темные волосы прикрывала вуаль. Женщина была окружена сверканием изумрудов.

Я узнала портрет. Я знала это лицо так же хорошо, как свое. Тонкий нос правильной формы, полные яркие губы, изящные длинные пальцы, прижатые к покрытой кружевом груди.

— Это и есть призрак! — полным трагизма голосом сообщила Элизабет.

Я совсем забыла о ее существовании, забыла, что она стоит рядом со мной. Я вздрогнула и схватила ее за руку с такой силой, что она вскрикнула.

— Кто она? — спросила я.

У меня не укладывалось в голове, что я не знаю ответа, что не в состоянии назвать имени той, чье лицо было мне так знакомо.

— Ты делаешь мне больно! — воскликнула Элизабет.

— Кто она? — опять спросила я. В камине сдвинулось прогоревшее полено, и от этого звука мы обе вздрогнули.

— Скорее, — проговорила Элизабет. — Нельзя допустить, чтобы нас здесь увидели.

Я была так ошеломлена, что послушно последовала за ней через маленькую дверь, через комнату с книжными шкафами на лестницу. Только когда Элизабет вызвала лифт, я наконец смогла перевести дух.

— Я должна знать, — настаивала я. — Скажи мне. Элизабет удивленно посмотрела на меня.

— У тебя очень странный вид, Лин, — заметила она.

— Скажи мне, — потребовала я.

— Ее звали Надя, — прошептала Элизабет. — Сейчас я больше ничего не могу рассказать.

В этот момент дверь лифта открылась, и перед нами появился лифтер.

— Джентльмены покинули гостиную, мисс, — сообщил он. — Все направляются в концертный зал.

— Спасибо, — поблагодарила его Элизабет.

— Тогда опусти нас на этаж, где находится бальный зал. Думаю, мы не успеем перехватить их в гостиной.

Она оказалась права. Герцог и герцогиня как раз направлялись к своим местам в концертном зале. За ними следовали остальные участники ужина. Те, кто пришел только на концерт, уже сидели на своих местах. Зал был забит до отказа.

Я села рядом с Анжелой, которая, обрадованная тем, что ей удалось усадить рядом с собой Дугласа Ормонда, пребывала в прекрасном расположении духа.

— Где ты так долго была? — спросила она совершенно спокойно. — А я-то боялась, что она будет недовольна.

— Беседовала с Элизабет Батли, — ответила я.

— Замечательно, — воскликнула Анжела, — она хорошая девушка, — и повернулась к Дугласу, полностью забыв о моем существовании.

Со своего места мне была видна голова сэра Филиппа. Нас разделяло шесть рядов. Он склонился к герцогине и о чем-то беседовал с ней. Изредка я видела его профиль. Мои мысли все еще находились в страшном беспорядке, и мне оставалось только ждать, когда мое бешено бьющееся сердце успокоится. Что все это значит? Кто она? Почему мне так знакомо ее лицо? Почему при виде портрета мною овладели такие непонятные эмоции?

Надя. Я встречала это имя только в нескольких романах и в русских сказках. Значит, она русская — но если это так, то разве может нас что-то связывать? Я приложила руку ко лбу и обнаружила, что он покрылся испариной.

— Как все странно. Это бред сумасшедшего, — сказала я себе.

Я дала волю своему воображению, и в результате оказалась на грани умопомешательства. Однако я ничем не могла объяснить, почему я оказалась во власти столь необычных ощущений и почему я теперь никогда не смогу забыть портрет, который висит над камином в спальне сэра Филиппа. Портрет женщины, которую он любил и которая, по всей видимости, любила его.

Я не слышала, как пели лучшие оперные певцы Европы. Зал постоянно взрывался громом аплодисментов. А я сидела как во сне, вспоминая темные глаза и приоткрытые в улыбке яркие губы. Исполнили «Боже, храни короля!», и концерт закончился. Все встали. Я поискала глазами Элизабет, но ее нигде не было.

Как только герцог и герцогиня в сопровождении сэра Филиппа покинули концертный зал, все ринулись к дверям. Я поняла, что отыскать кого-нибудь в этой толчее практически невозможно. Мне удалось найти Генри, но к этому времени Анжела и Дуглас исчезли из виду. Не знаю, нарочно они это сделали или нет, но они просто растворились в толпе. И я осталась наедине со своим зятем.

— Хочешь куда-нибудь пойти? — спросил он. Я покачала головой.

— Ну ладно, — сказал он. — Тогда поехали домой. Думаю, Анжела поедет с Дугласом в его машине, так что нам нет надобности ждать их.

Мы вошли в холл и велели слуге принести нашу верхнюю одежду. Пока мы ждали, к Генри подошел лакей.

— Господин Уотсон? — спросил он.

— Да, — ответил Генри.

— Сэр Филипп просил вас, сэр, оказать ему честь и выпить с ним чаю.

По лицу Генри я догадалась, что он собирается отказаться. Я схватила его за руку и взмолилась:

— Пожалуйста!

— Ты хочешь принять приглашение? — удивился он.

— Конечно.

— А как же Анжела?

— Что мы можем поделан, . — ответила я. Генри повернулся к лакею.

— Передайте сэру Филиппу, что леди Гвендолин Шербрук и я с удовольствием принимаем его приглашение, а леди Анжела уже отправилась домой.

— Слушаюсь, сэр. Сэр Филипп приглашает вас в ресторан. Позвольте проводить вас к другому выходу.

Я взяла горностаевое манто, которое одолжила у Анжелы на этот вечер, Генри надел плащ, и мы направились к расположенной под мраморной лестницей двери, которая вела в небольшой вестибюль. Дверь, выходившая на улицу, была открыта, около нее стояли дворецкий и два лакея. На улице я заметила большой серый «ролле».

Через минуту по лестнице сбежал сэр Филипп.

— Очень сожалею, Уотсон, что ваша супруга уехала домой, — обратился он к Генри.

— Я не знаю, домой она направилась или нет, — ответил тот. — Она ушла еще до того, как мне передали ваше приглашение.

— Думаю, мы с вами вполне подходим для того, чтобы сопровождать леди Гвендолин, — засмеялся он. Потом повернулся ко мне:

— Вам понравился концерт?

— Очень, — ответила я.

На лестнице появился еще один мужчина.

— Спускайся, Дэвид, — позвал его сэр Филипп. — Ты заставляешь нас ждать. Вы знакомы? Полковник Паркер — леди Гвендолин Шербрук — господин Уотсон.

Полковник Паркер, который казался слишком молодым для своего звания, пожал всем руки, и мы двинулись к машине.

— Садись вперед, Дэвид, — сказал сэр Филипп полковнику. — А мы втроем устроимся сзади.

Сэр Филипп сел слева от меня, а Генри — справа. Лакей накинул нам на колени полость. Машина тронулась. Мы с сэром Филиппом сидели так близко друг от друга, что наши руки касались. Меня охватило странное возбуждение.

— Что вы скажете о моем доме? — как бы между прочим спросил сэр Филипп. Мое колебание вызвало у него смех.

— Ну ладно! — сказал он. — Не бойтесь, говорите правду — именно этого я и жду от вас.

— Он ошеломил меня, — ответила я.

— Я и сам нередко испытывал такое же чувство, — признался он. — Помню, в детстве я ужасно боялся этих портретов в гостиной. Мне казалось, что они смотрят на меня и говорят: «Значит, вот кого мы породили — мы не очень высокого мнения о нем».

Мне страшно захотелось расспросить его о другом портрете, рассказать ему, что я увидела в его спальне. Мне захотелось побольше выяснить о картине, на которую он бросает последний взгляд, прежде чем лечь в постель. Мне стало любопытно, как бы он отнесся к тому, что эта темноволосая красавица Надя вызывает у меня живейший интерес.

Мы приехали в фешенебельный ночной клуб, своего рода винный ресторан, которому совершенно непостижимым способом удавалось ограничивать круг своих посетителей только избранными клиентами.

— Я заказывал столик, — сказал сэр Филипп, и нас сразу же проводили в небольшую нишу, где был сервирован стол на четверых.

Полковник Паркер и Генри встретили своих знакомых и остановились поболтать с ними, а мы с сэром Филиппом сели за наш столик. Сэр Филипп велел подать шампанское.

— Расскажите мне о себе, — произнес он голосом, не терпящим возражений. — Я хочу знать, что вы думаете.

Его слова озадачили меня, однако, подчинившись, я принялась рассказывать, как провожу время в Лондоне, как развлекаюсь. Он сидел опустив голову и что-то чертил обгорелой спичкой на скатерти. На меня он не смотрел.

Я наблюдала за ним… Внезапно мне в голову пришла странная мысль: он слушает мой голос и не пытается вникнуть в то, о чем я говорю. Я замолчала.

— Продолжайте, расскажите еще, — немедленно потребовал он.

Однако меня не покидала уверенность, что он не слушает меня, и я, решив проверить, вставила в свой рассказ несколько совершенно бессмысленных фраз. Он не обратил на это внимания.

— Вы не слушаете меня, — сказала я.

— Слушаю, — тихо проговорил он. — И с гораздо большим интересом, чем вы можете себе представить.

— Но не меня, — настаивала я.

Он бросил на меня оценивающий взгляд и сказал:

— А вы не глупы, как я погляжу.

— Зачем вам нужно, чтобы я говорила, если вы совсем не слушаете? — спросила я. Смутившись, он опять взял в руку спичку.

— Честно говоря… — начал он и замолчал.

— Мой голос напоминает вам о ком-то? — закончила я.

— Почему вы это сказали? — резко спросил он.

— А теперь объясните мне, почему вы меня так назвали, когда мы встретились в Палате Общин?

Мне не хотелось отвечать ему. У меня не было желания даже попытаться объяснить ему, к тому же я сама не знала, как это истолковать. К своему облегчению я заметила, что к столику пробираются Генри и полковник Паркер.

Глава 9

Впервые в жизни я наслаждалась ощущением своей власти. Я знала, что сэр Филипп очень хочет поговорить со мной, что ему хочется остаться со мной наедине, без Генри и полковника Паркера, — я буквально чувствовала это. Однако он был слишком хорошо воспитан, чтобы хоть в чем-то проявить свое недовольство тем, что наше уединение было нарушено Генри и полковником Паркером. Веселые, оживленные, они принялись рассказывать мне о некоторых посетителях.

Мне доставляло огромное удовольствие участвовать в их разговоре, флиртовать с полковником, который из кожи лез ради того, чтобы овладеть моим вниманием, и через несколько минут пригласил меня танцевать.

— Думаю, это будет несправедливо: вас трое, а я одна, — сказала я, сделав вид, будто смущаюсь.

Я прекрасно сознавала, что мое нежелание танцевать только разозлило сэра Филиппа, потому что во время танца он наверняка собирался продолжить разговор, прерванный появлением Генри и полковника Паркера.

Мне трудно объяснить, почему вдруг я стала кокетничать. Это было совершенно несвойственно мне, однако весь сегодняшний вечер я была не такой, как всегда. С того самого момента, когда я увидела сэра Филиппа, я почувствовала, что во мне что-то изменилось. Нет, слово «изменилось» не совсем полно отражает то, что со мной произошло. Я бы сказала, что наша встреча пробудила ото сна доселе дремавшую часть моего существа, а портрет Нади только способствовал скорейшему проявлению новых черт моего характера.

Уже поздно ночью сэр Филипп и полковник Паркер отвезли нас с Генри домой» Пожелав своему зятю спокойной ночи, я наконец осталась одна, и только после этого я смогла как следует обдумать то, что увидела в спальне Чедлей-Хауса.

Я разделась и накинула халат. Раздвинув шторы и встав у окна, я долго смотрела на растущие в саду высокие деревья, освещенные таинственным светом луны. Царившее в самом сердце Лондона безмолвие и покой изредка нарушались проезжавшими машинами, которые развозили по домам последних посетителей ночных клубов. Отбрасываемые деревьями тени казались преисполненными колдовства и холода, которые не мог побороть свет уличных фонарей. Ветер шелестел в листьях деревьев, воздух был напоен слабым ароматом цветов, смешанным с запахом нагретых солнцем мостовых.

Я стояла у окна и чувствовала, как на меня нисходят покой и умиротворение. Мое напряжение и нервное возбуждение медленно отпускали меня. Однако я понимала, что в моей душе зарождается нечто необыкновенное, чему я никак не могла найти объяснения, — этот процесс затронул все мое существо, и я была не в силах остановить его.

Кем была Надя? Почему мне знакомо ее лицо? Почему ее портрет и все, что связано с сэром Филиппом, вызвало у меня такие странные ощущения? Разве я люблю его, спрашивала я себя. Я не могла ответить на этот вопрос. Смешно в подобном случае думать о любви с первого взгляда. Я ведь уже не истеричная школьница, однако любой сторонний наблюдатель мог бы запросто обвинить меня в экзальтированности. К тому же я понимала, что новые ощущения затронули не только мое сердце, но и мозг — все мое «я».

Я прошлась по комнате. Как жаль, что мне не с кем поговорить, что нет человека, который подвел бы меня к пониманию хотя бы части обрушившихся на меня проблем — но как мне объяснить постороннему, что происходит во мне?

Мне вспомнилось, что мама говорила о моем воображении. Я сказала себе, что все события — это лишнее доказательство тому, как я позволила своим фантазиям возобладать над здравым смыслом. Я же обещала маме держать себя в руках. И не выполнила обещания. И все же как же просто считать все плодом воображения и отрицать, что всему есть обоснованное объяснение!

— Забудь об этом! Забудь о сэре Филиппе, о портрете, о своих дурацких идеях! — приказала я себе, в то же время зная, что не способна на это.

К тому же я не могла не признать, что с нетерпением жду следующей встречи с сэром Филиппом.

В клубе, когда все поднялись из-за стола, мы с ним оказались впереди. Мы вышли на улицу и остановились в ожидании, когда подадут нашу машину.

— Можно, я позвоню вам завтра? — тихо проговорил сэр Филипп.

Я едва успела ответить «конечно», как подошел Генри с полковником. Сэр Филипп почти не разговаривал со мной, пока мы ехали домой.

— Спокойной ночи, леди Гвендолин, — официальным тоном обратился он ко мне Я знала, что он заставляет себя сдерживаться, проявляя безразличие, которого на самом деле не испытывал. Он пожал мне руку, и я почувствовала, как она холодна.

Неужели он испугался собственного интереса ко мне? Я отбросила эту мысль как нереальную. Тот факт, что при его появлении меня охватили такие непонятные ощущения, вовсе не означал, что и он должен испытывать такие же чувства. И в то же время меня удивило его замечание по поводу моего голоса. Нежели мой голос похож на голос Нади? Если так, то это очень странно.

Всю ночь я провела без сна, продолжая забрасывать себя вопросами, на которые не находила ответов. И только когда первые лучи солнца осветили мою комнату и в доме начали просыпаться слуги, я забылась тяжелым беспокойным сном. Мне приснился сон, в котором переплелись и Элизабет, и сэр Филипп, портрет.

Было одиннадцать, когда я попросила, чтобы принесли завтрак. Я как раз наливала себе кофе, когда зазвонил телефон. Я сняла трубку.

— Сэр Филипп Чедлей, миледи, — раздался голос дворецкого.

— Соедините, — ответила я, стараясь говорить как можно спокойнее.

Через несколько секунд я услышала сэра Филиппа:

— Здравствуйте.

— Доброе утро, — весело отозвалась я. — Я только что проснулась. Надеюсь, вы не пытались связаться со мной раньше.

— Нет, — ответил он. — Я рад, что вы хорошо спали.

— Спасибо за чудесный прием, — вежливо поблагодарила я.

— Вы согласны пообедать со мной сегодня? — спросил он.

Я колебалась, и вовсе не потому, что не хотела встречаться с ним. Мне почему-то стало очень неприятно при мысли, что придется сообщить Анжеле о его приглашении.

— Если вас это не устраивает, — предложил он, — мы могли бы съездить в Рейнлаф и посмотреть, как играют в поло. Я заехал бы за вами примерно без четверти три.

— Это меня устраивает, — согласилась я. — Я еще не знаю, какие планы у Анжелы на первую половину дня. Только прошу вас, не заезжайте за мной. Я сама подъеду к вашему дому.

— Вы уверены, что так лучше? — спросил он. — Я мог бы послать за вами машину.

— Нет, лучше я приеду к вам, — настаивала я.

— Прекрасно, — сказал он. — Но не рассчитывайте, что рано вернетесь домой — в сегодняшнем матче играют отличные команды, и может оказаться, что нам захочется посмотреть игру до конца.

— Хорошо, — ответила я.

Мы попрощались, и я откинулась на подушки, даже не попытавшись доесть остывавший завтрак. Я стала прикидывать, как мне избежать разговора с Анжелой. Весьма вероятно, что во второй половине дня она отправится куда-нибудь с Дугласом, но мне все равно придется отчитываться перед ней. Я взяла лежавший на тумбочке возле кровати блокнот, в который записывала самые важные визиты. Сегодня вечером нам предстояло отправиться на танцы в один дом, предварительно отужинав с хозяйкой, — и никаких обедов и коктейлей… До вечера я свободна!

И тут меня осенило. Я схватила телефонный справочник, открыла его на букве «Б»и нашла адрес и телефон леди Батли. Набрав номер, я попросила позвать мисс Элизабет. Она долго не подходила. Наконец Элизабет взяла трубку.

— Привет, — сказала я. — Это Лин — Лин Шербрук.

— Привет, — ответила она. — Что произошло с тобой вчера вечером? Я так и не нашла тебя после концерта.

— Мы все потеряли друг друга, — сказала я.

— Я собиралась позвонить тебе, — сообщила Элизабет, — но потом решила, что ты будешь занята и не сможешь встретиться со мной.

— Глупости! — запротестовала я. — Я сама звоню тебе, чтобы предложить пообедать вместе, если у тебя нет других дел.

— С удовольствием, — согласилась Элизабет.

— Только не у меня дома, — поспешно добавила я. — Давай сходим куда-нибудь, где можно спокойно поболтать. Как насчет «У Гюнтера»?

— Отлично, — ответила она. — Когда — в четверть второго?

— Меня это устроит, — сказала я. — Не опаздывай, а то мне надо будет уйти без двадцати три.

Десять минут спустя, когда я вошла в комнату Анжелы, я впервые в жизни солгала.

— Элизабет Батли пригласила меня на обед, — сообщила я. — Можно мне пойти? Мне кажется, у нас с тобой ничего не назначено на это время.

Я заметила, что Анжела облегченно вздохнула.

— Прекрасно, — проговорила она. — Ко мне приедет Дуглас, а потом мы с ним поедем на теннисные соревнования в Уимблдон.

— Ты не сердишься, что я приняла приглашение, не посоветовавшись с тобой? — спросила я, чувствуя себя самой настоящей лицемеркой и в то же время стараясь не испортить хорошего настроения Анжелы.

— Естественно, нет, — ответила она. — Я рада, что ты подружилась с Элизабет Батли — лучшей подруги тебе не найти. Элис Батли ведет себя слишком заносчиво. Хотя она бедна как церковная мышь, однако ухитряется сделать так, чтобы ее приглашали на все приемы. Всем известно, что она многие годы пытается женить Филиппа Чедлея на Элизабет.

Я повернулась так, чтобы Анжела не видела моего лица, и принялась рассматривать расставленные на туалетном столике безделушки.

— А почему он не женится на ней? — как бы между прочим спросила я. — Элизабет кажется мне довольно привлекательной.

— Что ты! Филипп Чедлей убежденный холостяк, — со смехом ответила Анжела. — И ярый женоненавистник! Сколько женщин и честолюбивых мамаш из кожи лезли, лишь бы заполучить его! Кстати, я слышала, что вчера он пригласил вас в клуб. Интересно, ради чьих красивых глаз — твоих или моих!

— Без сомнения, твоих, — сказала я. — У меня возникло впечатление, что он ужасно расстроился, когда Генри сообщил, что ты уже ушла.

— Ты действительно считаешь, что я понравилась ему? — спросила Анжела. — Насколько мне известно, та женщина, с которой у него много лет назад была связь, была темноволосой. А мужчинам нравятся женщины одного типа.

— Разве? — проговорила я, чувствуя, что замечание Анжелы, как это ни странно, разочаровало меня.

— Конечно, — продолжала Анжела. — Вот, к примеру, Дуглас. Он никогда не обращал внимания на блондинок, хотя — Бог свидетель — они толпами бегали за ним. Как ты думаешь, могу ли я пригласить Филиппа Чедлея на ужин седьмого числа — у нас будет именно такой прием, который должен ему понравиться. Жаль, что меня не было вчера. Просто мы с Дугласом разминулись с тобой. Мы сами не знали, куда отправиться, и поехали в посольство. Как бы то ни было, — успокоила она себя, — он обязательно пришлет мне приглашение — если я на самом деле заинтересовала его.

Меня рассмешила не только самоуверенность сестры, но и быстрота, с которой у нее пробудился интерес к другому мужчине, как только она решила, что нравится ему. Я поняла, что ее любовь к Дугласу не была столь всепоглощающей, если она может находить время для других поклонников.

— Когда ты вернешься домой? — спросила я.

— Ну, около шести, — ответила Анжела. — А ты что собираешься делать?

— Элизабет предложила сходить в кино, — проговорила я, надеясь, что голос не выдаст меня.

Но Анжеле было совершенно безразлично, чем я буду заниматься.

— Хорошо, — сказала она. — Думаю, сегодня вечером тебе стоит надеть белое платье. Я закажу для тебя розовые камелии — ими ты украсишь волосы. Нужно оттенить твой белый туалет каким-нибудь ярким мазком.

Она взяла «Дейли Скеч», и я, увидев, что мои дела больше ее не интересуют, радостно выбежала из комнаты. Я поднялась к себе и принялась исследовать свой гардероб. Не имеет значения, в чем я буду вечером, — главное, что я надену сейчас. Мне очень хотелось произвести впечатление на сэра Филиппа.

Должно быть, я преуспела в выборе туалета, так как Элизабет, с которой я встретилась «У Гюнтера», рассыпалась в комплиментах.

— Ты очень красива, Лин, — с завистью проговорила она. — Мне тоже хотелось бы так выглядеть.

Я засмеялась.

— Я всегда мечтала выглядеть по-другому, — призналась я. — Если хочешь знать, я всегда стремилась быть похожей на ту женщину, чей портрет висит в спальне Филиппа Чедлея: темноволосой, изящной и утонченной.

— А вот у меня совсем нет желания походить на нее, — бросила Элизабет.

— Наверное, она была очень привлекательной, — сказала я.

— Будь она сейчас жива, она не показалась бы тебе привлекательной, — ответила Элизабет. — Она выглядела бы старухой.

— Сколько же ей было бы? — поинтересовалась я.

— За сорок, — ответила Элизабет. — Она умерла сразу после войны.

— Так давно? — удивилась я. — Ты, видимо, что-то напутала, Элизабет. Не может быть, чтобы он столько лет продолжал любить ее.

Мы сели за столик у окна.

— Давай выберем что-нибудь поесть, — предложила Элизабет. — Я так рада, Лин, что тебя интересуют и я сама, и мои заботы.

Я почувствовала себя обманщицей и лицемеркой и в наказание заказала себе блюдо, которое терпеть не могла. Когда официант исчез, я повернулась к Элизабет.

— Продолжай, — напомнила я.

— Ну, когда все это случилось, — начала она, — я ничего не знала, так как была еще мала. Но помню, что, когда мне было четырнадцать или пятнадцать, все вокруг говорили:. «Филипп скоро придет в себя. Ах, если бы только он вернулся и поселился в своем доме. Глупо бродить по свету. И, в конце концов, у него есть обязанности».

Думаю, беспокойство мамы было отнюдь не бескорыстно: дело в том, что Филипп очень заботился о ней. Она всего-навсего его кузина, но, как и его отец, он всегда помогал ей. А когда он уехал, ей стало некому рассказывать, какая она больная и как возросла плата за обучение дочерей.

Он все-таки вернулся домой — в тот год мне исполнилось шестнадцать. Все ужасно радовались. Они говорили: «Теперь он выздоровел и обязательно женится, обоснуется в своем доме и будет свято следовать семейным традициям». И мне стало любопытно, почему Филипп уезжал и что произошло. Естественно, никто не хотел мне рассказывать. Они ходили вокруг да около, находили всяческие отговорки и отсылали меня за ответом друг к другу. В конце концов я все выяснила.

Элизабет замолчала.

— Что же произошло? — спросила я. Она огляделась, как будто боялась, что нас могут подслушать.

— Надя, — проговорила она, — из-за него покончила с собой.

— Из-за него? — переспросила я. — Что ты хочешь этим сказать?

— Он не хотел жениться на ней, — объяснила Элизабет. — Она безумно любила его, но однажды у них произошла ссора — или что-то в этом роде, — и она выбросилась из окна Чедлей-Хауса.

— Какой ужас! — воскликнула я.

— Представляешь, какой разразился скандал! — продолжала Элизабет. — Более того, Филипп чуть не сошел с ума: он ведь тоже любил ее.

— Но если он любил ее, — сказала я, — тогда почему не женился?

— Он не мог, — ответила Элизабет. — Этот брак стал бы трагедией. Надя была наполовину индуской.

— Индуской!

Я, как эхо, повторила это слово. Вся история оказалась более фантастичной, более странной, чем я могла себе представить. Если бы я не была так уверена в искренности Элизабет, я решила бы, что она все выдумала.

— Индуска!

Так вот откуда эти загадочные темные глаза, правильный овал лица, чувственность ярких губ, этот изящный изгиб шеи и совершенная линия плеч!

— Кем она была? Расскажи мне о ней, — потребовала я.

— Я не смогла ничего выяснить, — сказала Элизабет. — Все домочадцы страшно скрытны в том, что связано с ней — когда они упоминают ее имя, в их голосе одновременно слышится и сожаление, и ужас. Кажется, она была актрисой, но, видишь ли, они все, что касалось ее, скрывали от меня, потому что… — Она заколебалась.

— Потому что хотели, чтобы ты вышла замуж за сэра Филиппа, — договорила я. Элизабет покраснела.

— Как ты догадалась? — спросила она. — Он был так добр ко мне, когда я впервые вышла в свет. Полагаю, он все делал только ради мамы, но я, глупышка, считала, будто ради меня. Он устраивал балы в мою честь, давал маме кучу денег на наши с ней туалеты. Более того, он подарил мне жемчужное ожерелье и браслет, которые раньше принадлежали его матери.

Если быть честной, уже тогда я понимала, что он относится ко мне как к близкой родственнице, но и мне, и всей семье хотелось истолковывать его подарки совершенно иначе. Представляешь, как их это волновало. Полагаю, они ясно дали понять Филиппу, что они ждут от него. Как бы там ни было, но через три, месяца его отношение ко мне внезапно изменилось. Он стал меня игнорировать. Естественно, я получала приглашения в Чедлей-Хаус, но не от Филиппа, а от его секретаря. С тех пор он больше ни разу не танцевал со мной на балах, не стремился к общению со мной. Но было уже поздно, Лин. Я влюбилась в него до умопомрачения.

Голос Элизабет дрогнул, в глазах заблестели слезы. Поддавшись охватившему меня сочувствию, я взяла ее за руку.

— Мне очень жаль, — сказала я. — Твоя жизнь, должно быть, превратилась в ад.

— Я до сих пор живу как в аду, — тоскливо проговорила она. — Понимаешь, мне кажется, я такая же, как Филипп — возможно, это наследственное, — я однолюб. Я не могу заставить себя обратить внимание на кого-то другого. Мне кажется, что на свете нет мужчин, которые были бы достойны его. Я способна думать только о Филиппе.

Глава 10

— Послушай меня, Элизабет, — сказала я. — Тебе надо взяться за ум. Элизабет удивленно посмотрела на меня.

— Я-то думала, что ты, как истинная подруга, поймешь меня, — трясущимися губами промолвила она.

— Я действительно твоя подруга и прекрасно понимаю тебя, — заверила я ее. — Но как ты не видишь, что упускаешь свой шанс обрести счастье? Ты чахнешь. И в таком состоянии ты находишься целых восемь лет. Ты сдалась, у тебя болезненный вид. Так ты не привлечешь ни одного мужчину, не говоря уже о сэре Филиппе.

— Ты, конечно, права, — уныло промолвила Элизабет. — Но что я могу сделать? Посмотри, как я одета. Всем окружающим скучно со мной. Я старая дева, и все семейство не упускает случая лишний раз напомнить мне об этом.

— А ты не поддавайся, — с горячностью принялась я уговаривать ее. — Я понимаю, твои сестры намного моложе тебя, но ты никогда не заставишь меня поверить, что они умнее. У них есть юность, а у тебя — опыт. Держись на высоте, не обращай на них внимания, покажи сэру Филиппу, что ты собой представляешь. Пока ты будешь сидеть сложа руки, пока у тебя будет вид побитого щенка, он никогда не полюбит тебя!

Элизабет засмеялась.

— Ты так смешно выражаешься, — сказала она и тут же нахмурилась. — Я уверена, что ты права. Но ты и представить не можешь, как это сложно.

— О, отлично представляю, — запротестовала я. — Меня нередко охватывало чувство одиночества, я казалась себе ужасно некрасивой и никому не нужной. Временами я была в страшно подавленном настроении. Однако я знала, что это ни к чему хорошему не приведет. Я всегда верила, что, только собрав все свое мужество, можно достичь желаемого.

— Я выполню все, что ты предложишь, — наконец согласилась Элизабет.

Меня подмывало сказать «Забудь сэра Филиппа», но я не решилась. Вместо этого я проговорила:

— Ты должна полностью перестроить свою жизнь. Пусть твоя мама не разрешает тебе работать, но она не может помешать тебе участвовать в каких-нибудь благотворительных мероприятиях. Ты когда-нибудь задумывалась об этом?

— Нет, — ответила Элизабет. — Я всегда сидела дома и выполняла самую противную работу, от которой отказывались все остальные.

— Так не делай эту работу, — посоветовала я. — На таких, как ты, всегда сваливают самое противное. Ты слишком добра, Элизабет, и легко поддаешься чужому влиянию. Прояви свою гордость, настойчивость, покажи, что ты уверена в себе, — и люди будут относиться к тебе по-другому.

— Тебе легко говорить, — заметила Элизабет. — Сравни свою внешность и мою.

— Ты будешь выглядеть более привлекательно, если немного займешься собой, — честно призналась я.

— Я уже отчаялась что-либо изменить, — грустно произнесла она.

— Пора кончать с подобным настроением, — сказала я. — Мы составим план, Элизабет, и ты дашь мне слово, что будешь придерживаться этого плана.

— Я уверена, что будь я столь же хороша, как Марлен Дитрих или Грета Гарбо, — проговорила Элизабет, — даже тогда Филипп не обратил бы на меня внимания. Слишком поздно: у него уже вошло в привычку игнорировать меня.

— Ну, Филипп Чедлей — не единственный мужчина на свете, — сказала я и, не дав ей вымолвить ни слова, добавила:

— Не смей говорить, что только он может составить твое счастье — ты не пробовала связать свою жизнь с другими!

— Хорошо, не буду, — послушно промолвила Элизабет.

Мы еще немного обсудили эту тему и договорились встретиться на следующей неделе. Мы решили, что Элизабет придет ко мне, и я попробую сделать ей макияж, потом мы примерим некоторые из моих платьев и посмотрим, что ей больше всего подходит. После этого я очень ловко перевела разговор на Надю.

— Разве ты не могла хоть что-нибудь выяснить про нее? — спросила я. — Странно, что никто не хочет рассказывать тебе о ней.

— Мне кажется, я так сильно ее возненавидела, что не желала ничего слушать о ней, — призналась Элизабет. — Ведь я давно узнала о существовании портрета. Понимаю, я поступила нехорошо, но это получилось совершенно случайно.

Я пришла в Чедлей-Хаус с запиской от мамы, и мне пришлось ждать ответа. — Мне сказали, что Филипп занят и мне следует подождать его в кабинете, куда он придет, когда освободится. Я села у камина, но тут у одной из его собак, которая лежала на диване, случились судороги. До сих пор у меня перед глазами стоит эта картина: собака задыхается и катается по полу. Я, естественно, позвонила, но слуги долго не шли, и тогда я открыла дверь в спальню Филиппа, решив, что найду там камердинера. Я никогда раньше не была в этой комнате. И хотя я страшно беспокоилась о собаке, я все же принялась оглядываться по сторонам и заметила портрет. В моем распоряжении было всего несколько секунд, потому что на мои крики прибежал камердинер. В следующий раз, когда мне предоставилась возможность, я рассмотрела портрет более внимательно.

— Откуда ты узнала, кто на нем изображен? — спросила я.

— Это было и так ясно, — ответила Элизабет. — Я знаю почти всех родственников Филиппа. К тому же она действительно похожа на индуску.

— Да, ты права, — согласилась я. — Но разве сэр Филипп никогда не заговаривал с тобой о ней?

— Он вообще со мной ни о чем не разговаривает, — сказала Элизабет. — Наверное, родственники своей настойчивостью напугали его. Он был так внимателен ко мне в первые месяцы после моего дебюта. Но потом мама все время старалась находить какие-то предлоги, чтобы оставить нас вдвоем, и я стала замечать, что его отношение ко мне меняется. Ему удалось выиграть битву с родственниками, хотя потом в этом обвинили меня.

Я почувствовала себя ужасно виноватой, когда без двадцати три собралась уходить.

— Куда ты? — спросила Элизабет. — А мне можно с тобой? Мне совершенно нечего делать.

— Извини, дорогая, но я пообещала Анжеле, что встречусь с ней, — солгала я. — Я уже опаздываю, так что я побежала.

Я вскочила в такси и дала свой домашний адрес. Как только мы завернули за угол, я приоткрыла окошко в перегородке, отделявшей меня от водителя, и велела ему отвезти меня к Чедлей-Хаусу. Когда я подъехала, «роллс-ройс» сэра Филиппа стоял у дверей. Я вошла в холл, и лакей сообщил мне, что сэр Филипп ждет меня в библиотеке.

Я впервые видела комнату, в которую меня проводили. Она располагалась на первом этаже и вся была уставлена книжными шкафами красного дерева со стеклянными дверцами. Четыре высоких окна выходили в парк. Сэр Филипп сидел в кресле и читал, когда доложили о моем приходе.

Он вскочил и протянул руку.

— Как я погляжу, вы самая пунктуальная женщина на свете, — сказал он. — Я думал, что вы опоздаете как минимум на полчаса. Я знала, что он только поддразнивает меня, однако меня охватило смущение при мысли, что он может подумать, будто я очень спешила на свидание с ним.

— Простите, — проговорила я. — В следующий раз я опоздаю, раз это так модно.

Не успела я договорить, как тут же пожалела о своих словах, которые прозвучали так, будто я жду новой встречи, нового приглашения.

— Не надо отказываться от столь редкого качества, — сказал он. — Присядьте на минуту. Сигарету, пожалуйста.

— Я не курю, — отказалась я.

— Еще одна добродетель! — воскликнул он. — Вы вся создана из одних добродетелей! А недостатки у вас есть?

— Боюсь, их слишком много, — ответила я. — Но не требуйте, чтобы я рассказывала о них. Пусть лучше они проявляются постепенно.

Он засмеялся.

— Что вы можете сказать об этой комнате? Я огляделась.

— Она просто великолепна, — ответила я. — Но я никогда не решилась бы читать здесь какой-нибудь легкий роман. Вы согласны со мной?

— Вот поэтому у меня есть гостиная наверху, — сообщил он. — Именно там я обычно провожу время. Когда-нибудь я покажу вам эту комнату.

Я не сказала ему, что уже видела ее.

— Где же вы обедали? — поинтересовался он. — Неужели этот обед имел столь важное значение, что вы не могли оказать мне честь?

— Я все перепутала, — проговорила я. — Я думала, что мы приглашены в гости сегодня, а оказалось, что завтра. И тогда я решила встретиться с одной вашей знакомой.

— С кем же? — спросил он.

— С Элизабет Батли, — ответила я. — Мы с ней познакомились только вчера, но уже успели подружиться.

— Она моя дальняя родственница, — сказал сэр Филипп. — Рад, что Элизабет вам понравилась, она хорошая девушка.

— Мне ее ужасно жалко, — призналась я. Он пристально взглянул на меня.

— Почему у вас возникло такое впечатление?

— Ей сейчас приходится нелегко, — ответила я.

— Мне кажется, это обычное явление в Лондоне — клеймить позором любую девушку, которая до двадцати семи лет не вышла замуж, и называть ее старой девой. Все в семье направлено на то, чтобы хорошо пристроить сестер Элизабет, а ее постепенно отодвигают на второй план.

— Я не знаю, почему она так и не вышла замуж, — сказал сэр Филипп, однако несмотря на его небрежный тон, я почувствовала, что причина ему прекрасно известна.

— И я не знаю, — проговорила я. — Она могла бы стать замечательной женой для любого мужчины: она бескорыстна, покладиста, у нее добрый характер.

— За столь короткий срок вам удалось узнать о ней очень много, — заметил он.

— Это не составило большого труда, — призналась я.

— Возможно, это даже слишком просто, — сказал сэр Филипп. — Очевидно, поэтому она и не вышла замуж.

— Вы считаете, что мужчинам нравятся только те женщины, которые создают вокруг себя ореол тайны? Которые для них остаются загадкой, сущности которых они не в состоянии понять?

— Вы недалеки от истины, — признался он.

Во мне проснулась отвага, я осмелела.

— Значит, все женщины, которых вы встречали в своей жизни, были для вас открытой книгой? — спросила я.

Я испугалась, что задела слишком личный вопрос, так как заметила, как потемнело его лицо. Он потянулся за сигаретой, прикурил ее и только потом ответил.

— Значит, вы такая же как все? — заключил он, при этом его голос звучал так же беззаботно, как раньше. — У меня сложилось впечатление, будто все знакомые женщины сговорились женить меня!

— Вы действительно считаете, что они сговорились? — удивленно переспросила я. Сэр Филипп рассмеялся.

— Если я отвечу «да», то покажусь вам самодовольным, если «нет»— это будет не правдой, — ответил он. — Ну ладно, Лин, вы выиграли этот раунд.

Он впервые назвал меня по имени, и я спросила себя, заметил ли он это. Вчера вечером он официально называл меня «леди Гвендолин».

— Я не собираюсь спорить с вами, — заявила я. — Не посмею.

— Почему? — удивился он. — Не говорите, что у вас не хватает храбрости бросить кому-то вызов.

Я вспомнила, что всего час назад втолковывала Элизабет.

— Как по-вашему, это смело — лезть туда, где сам дьявол не разберется? — спросила я.

— О чем вы говорите? — поинтересовался он.

— О любопытстве, которое является моим самым большим недостатком, — ответила я. — Мне нравится узнавать что-то новое о людях, и гораздо проще попросить их самих рассказать о себе, чем подслушивать в замочную скважину или собирать сплетни. Сэр Филипп улыбнулся.

— Итак, вы хотите узнать что-то новое обо мне?

— спросил он.

— Естественно! — воскликнула я. — Вы новый человек для меня и, насколько я поняла из разговоров, очень важная персона.

У меня возникло впечатление, что мои слова показались ему смешными.

— Но это действительно так, — добавила я. — Вы обросли легендами.

— Легендами? — удивился он. — Какими легендами?

— А вот этого я рассказывать не собираюсь, — ответила я. — Мне хотелось бы выслушать вашу версию. Нет ничего противнее, чем узнавать о людях из вторых рук. Это все равно что носить чужие платья — в них ты никогда не почувствуешь себя свободно и удобно.

— Мне кажется, мы с вами поменялись ролями, — заметил сэр Филипп. — Вчера я просил вас рассказать о себе, а сегодня вы устроили мне допрос.

— По моему мнению, мы с вами должны выступать на равных, — сказала я.

— Действительно, а почему бы и нет? — воскликнул он. — Но сначала мы с вами сядем в машину и отправимся в Рейнлаф.

— Хорошо, — согласилась я и направилась в холл.

Я была очень довольна, что сэр Филипп отпустил шофера и сам сел за руль. Он очень уверенно вел машину, поэтому нам удалось быстро проскочить пробку на Гайд Парк-корнер и выехать на улицы с более спокойным движением.

— А вы водите машину? — спросил он.

— Только «морис», — ответила я. — Этот допотопный автомобиль кажется мне образцом выносливости и работоспособности. За каждую мою поездку ему надо выдавать медаль.

— Я помню вашу матушку. Я тогда был еще мальчишкой, — проговорил он через некоторое время. — Она была необычайно красива — а какая она сейчас?

— Мне кажется, она почти не изменилась, — ответила я. — Она приняла старость как подарок. Возраст не портит ее.

— Вы очень на нее похожи. И, конечно, знаете об этом, — заметил сэр Филипп. — Думаю, вам уже надоело слушать, как вас называют красивой.

— Не надоело, так как никто никогда мне этого не говорил, — заявила я. — Однако мне всегда хотелось выглядеть по-другому.

— Почему? — удивился он.

Я посмотрела на него. Его взгляд был устремлен на дорогу. Я почувствовала непреодолимое желание сказать правду.

—  — С самого детства, — проговорила я, — мне хотелось быть миниатюрной и темноволосой.

— Наверное, как ваша сестра, — заключил он. — Но она отнюдь не маленькая.

— Вовсе нет, я никогда не хотела походить на сестру, — запротестовала я.

Мое представление о своей внешности было совершенно иным. Внезапно туман, окутывавший мое сознание, растаял, и я поняла, что хотела походить именно на Надю. Именно в ее облике я воображала себя в своих мечтах. Так вот почему ее портрет показался мне таким знакомым; вот почему я узнала его с первого взгляда. Конечно, я знала это лицо! Разве не оно представало передо мной в моих снах, разве не его надеялась я увидеть в зеркале? Я представляла себя именно такой, какой Надя была изображена на портрете. Именно так мне хотелось выглядеть.

Глава 11

Я так глубоко ушла в свои мысли, что совершенно не запомнила, о чем мы говорили на пути в Рейнлаф. По всей видимости, мы беседовали, хотя с тем же успехом мы могли молча смотреть вперед — сэр Филипп следил за дорогой, а я видела перед собой знакомое лицо, изображенное на портрете в его спальне.

День был жарким и солнечным. После пыльного шоссе и дорожных пробок, после запаха бензина и гари от машин и автобусов тень деревьев так и манила своей прохладой. Мы медленно шли через парк к спортивному полю. Увидев толпящихся на трибуне зрителей, я удивленно воскликнула:

— Как много народу!

— Может, пройдем на противоположную сторону? — предложил сэр Филипп.

— Да, давайте пойдем туда, — согласилась я.

— Отлично! — сказал он. Мы развернулись и направились в другую сторону. — Мне казалось, что я единственный человек на свете, кто терпеть не может толчеи. Большинству женщин это нравится, — добавил он.

— Думаю, вы ошибаетесь, — заметила я.

— О, я имею в виду лондонских женщин, — уточнил сэр Филипп. — Тех, кто приходит сюда, чтобы покрасоваться в новых туалетах или с новым поклонником.

То, как он произнес эти слова, позволило мне прийти к заключению, что его нередко выставляли напоказ, и это причиняло ему немалые страдания. Мне захотелось успокоить его и сказать, что меньше всего на свете мне хочется, чтобы нас увидели вместе, особенно после того, как я солгала Анжеле и Элизабет.

Мы отыскали свободные места в стороне от других зрителей, под тенистым деревом. Поле было видно плохо, однако здесь мы могли расслабиться и посидеть в прохладе. Я сняла шляпку и положила ее на траву. Сэр Филипп вытянул ноги и закурил.

— Поговорите со мной, — потребовал он.

— Зачем? — спросила я. — Вы хотите услышать мой голос, или вам интересно послушать мой рассказ?

— Я впервые слышу от вас такие жестокие слова, — заметил он.

— Почему жестокие? — удивилась я. — Ведь это правда.

— Возможно, — загадочно проговорил он. Я ждала. Я чувствовала, что наступил момент, когда он вновь спросит меня о нашей встрече в парламенте. Но, к моему великому изумлению, он внезапно резко отшвырнул сигарету.

— Нет, — сказал он, как будто отвечал самому себе. — Я передумал, Лин. Более того, я собираюсь полностью изменить себя. Мне кажется, когда человек пытается жить прошлым, он совершает самую большую глупость. Вы согласны?

— Если прошлое вызывает у него неудовлетворенность настоящим, то — да.

— Я старался не замечать настоящего, — проговорил он. — Теперь я вижу, что в течение многих лет дурачил самого себя.

Я промолчала.

Напряжение постепенно спадало. Сэр Филипп опять достал портсигар; прикурив сигарету и выбросив спичку, он улыбнулся мне.

— Итак, перед вами возродившийся к жизни человек, — весело объявил он.

— Здравствуйте. Как поживаете? — поприветствовала я его, стараясь подыграть ему.

И в то же время я боялась, что одно неосторожное замечание или слово могут напомнить ему, как мы далеки друг от друга.

— Разве это событие не вызывает у вас интереса?

— поддразнил он меня.

— Вызывает, — ответила я. — Но если вы намерены забыть о прошлом, значит, с этой минуты оно не может вызывать у меня любопытства. Давайте размышлять о будущем.

Он театральным жестом снял передо мной шляпу, потом бросил ее на траву.

— Леди Гвендолин Шербрук, — объявил он, — я знаю, что вы очень умная женщина.

— Вы второй, кто за время моего пребывания в Лондоне заявляет мне об этом, — сказала я. — Я могу так и поверить в это.

— Если вы настолько умны, как мне кажется, — заметил он, — вам самой все давно известно. Итак, я в ваших руках. Что вы можете мне предложить?

— А что бы вам больше всего хотелось от жизни?

— совершенно серьезно спросила я.

— Если бы вы задали этот вопрос всего полчаса , назад, — проговорил он, — я бы ответил, что хочу повернуть время вспять. Теперь же мне трудно ответить. За долгие годы я так привык ни к чему не стремиться, что совсем забыл, как человек ставит перед собой цель.

— Все очень просто, — принялась объяснять я.

— Вы должны поставить перед собой цель, которая гораздо выше ваших возможностей. Следовательно, если вы и не достигнете намеченного — это может случится с каждым, — то хотя бы приблизитесь к нему и будете удовлетворены полученным результатом.

— Давайте говорить конкретно, — сказал он. — Что именно вы предлагаете мне?

— Ну… стать премьер-министром, — заявила я. — Думаю, для любого политика этот пост является высшей точкой его карьеры.

— Почему вы не предложили мне стать диктатором? — шутливо проговорил он.

— Потому что, как мне кажется, из вас получился бы плохой диктатор, — призналась я.

— Честный ответ, — заметил он. — А почему? Я поняла, что теперь мне будет нелегко что-либо объяснить ему. Так как сэр Филипп меня разочаровал. Полагаю, в моем воображении все еще жил детский образ сказочного рыцаря, который надевает доспехи, пристегивает меч и отправляется в странствие, помогая по дороге слабым и обездоленным. Действительно, в сэре Филиппе было нечто такое, что заставило меня увидеть в нем одного из рыцарей короля Артура. Он великолепно вписался бы в картинки, которые я видела в зачитанной до дыр книге, когда мне было двенадцать. Временами я замечала у него такой же суровый взгляд, мне казалось, что он заглядывает в далекое будущее в неустанных поисках Чаши Грааля. Теперь же я поняла, что на самом деле он смотрел в прошлое. Как странно, подумала я, что все эти годы он находился во власти одной женщины, которая практически остановила его жизнь, подавила все его желания и склонности, лишила его радости.

— Ну? — Его голос вывел меня из задумчивости. Я сообразила, что молчание мое затянулось, и я не ответила на его последний вопрос.

— Простите, — проговорила я. — Я думала о вас.

— И что же вы думали? — спросил он.

— Пока что у меня нет желания рассказывать вам, — ответила я. — Пусть мои слова не покажутся вам смешными, но я еще плохо вас знаю. Я не хочу спешить с выводами — в противном случае у меня может создаться неверное представление о вас.

— Это значит, что вы не очень высокого мнения обо мне, — заметил он.

— Трудно сказать, — проговорила я. — Я слышала много сплетен о вас, и у меня сложился образ, который, как я сейчас поняла, оказался неверным. Я не хочу сказать, что разочарована, — просто я боюсь еще раз ошибиться.

— Скажите, почему вы вообще думаете обо мне?

— спросил он.

Я покраснела. Этот вопрос оказался для меня неожиданностью. Я отвернулась, сделав вид, будто наблюдаю за появившимися на поле игроками.

— Мне кажется, очень многие думают о вас, — с трудом выговорила я. Он вздохнул.

— Если бы вы только знали, как мне хочется от них спрятаться, — признался он. — Однажды мне удалось сбежать на несколько лет — полагаю, вам уже рассказали об этом. Я жил в полном уединении в Индии, в горах. И тогда я понял, что ненавижу людей за их любопытство и въедливость, за то, что они всем лезут в душу.

— Мне кажется, это своего рода страх, — заметила я.

— Страх? — удивился он. — Почему?

— Многие боятся, что окружающие узнают или поймут гораздо больше, чем они сами, — ответила я. — Главным образом в том, что касается реальных вещей: жизни, истины, эволюции человечества. Естественно, они не осознают, что ими движет, но инстинктивно пытаются себя защитить и поэтому везде суют свой нос, и особенно в личную жизнь и чувства других.

— Замечательная теория, — сказал он. — Но если бы у вас, подобно мне, была причина ненавидеть все человечество, вы увидели бы, что трудно найти для окружающих какие-либо оправдания. Вы с наслаждением наблюдали бы, как они погружаются в болото подлости.

Он говорил с таким жаром, что я поняла: как бы он ни пытался забыть о нанесенных обидах и покончить с прошлым, рана все еще дает себя знать.

— Мы не можем существовать вне общества, — мягко проговорила я. — Хотя допускаю, что мужчины более независимы, чем женщины, — какая женщина согласится жить в горах, пусть даже недолго? Одиночество приводит их в ужас.

— Мужчина тоже может быть одиноким, уверяю вас, — печально заметил он.

— Если бы мужчина и женщина могли бы устоять против заложенной в них тяги к обществу, — продолжала я, — мир перестал бы существовать, не так ли? Страх одиночества — один из самых сильных стимулов, испокон века заставлявший человечество находить себе пару.

— Вы считаете, что женитьба или замужество могут спасти человека от одиночества? — спросил он. — Разве человек не будет чувствовать себя страшно одиноким, если он свяжет свою жизнь с тем, кого он не любит?

Я подумала об Анжеле и ответила:

— Не знаю. Мне кажется, уж лучше выйти замуж за зануду, который будет пилить тебя день и ночь, чем остаться одной. Рассмеявшись, он поднялся.

— Пойдемте выпьем чаю, мой маленький философ, — предложил он. — Игра неинтересная, нет смысла тратить на нее время.

За все время никто из нас ни разу не бросил взгляд в сторону игроков, и я почувствовала угрызения совести. Я подняла свою шляпку и последовала за ним к зданию клуба, перед которым были расставлены столики под зонтиками.

Мы пили чай молча. Я обдумывала только что состоявшийся между нами разговор и обнаруживала, что каждое замечание сэра Филиппа заключало в себе более глубокий смысл, чем могло показаться. Я очень сожалела, что так мало знаю о нем и о событиях, которые сыграли такую важную роль в его жизни.

Очень часто проходившие мимо столика люди приветствовали сэра Филиппа. Когда мы собирались уходить, к нам подошла разодетая дама лет сорока.

— Филипп! — возбужденно вскричала она. — Как я рада тебя видеть. Я просто счастлива!

— Здравствуй, Моника, — ответил сэр Филипп.

— Если бы я знала, что ты собираешься сюда, — продолжала она, — я попросила бы тебя подвезти меня. Мне пришлось ехать с этими страшными занудами Браун-Го, потому что машину, как всегда, взяла мама. Ты меня представишь?

— Познакомьтесь: леди Гвендолин Шербрук, — сказал он. — Леди Моника Шоу.

Леди Моника протянула руку и окинула меня внимательным взглядом, который, как я почувствовала, был полон неподдельного любопытства.

— Вы видели сегодняшний матч? — спросила она. — Игра была великолепной.

— Да, мы уже давно здесь, — ответила я. Не ожидая приглашения, леди Моника опустилась на стул.

— Угости меня чаем, Филипп, — взмолилась она, поднимая на него огромные карие глаза. — Я умираю от жары.

Сэр Филипп был исключительно вежлив с леди Моникой, однако я уже достаточно хорошо его знала, чтобы понять, насколько ему неприятно ее внезапное появление.

— Кто вы? — обратилась ко мне леди Моника. — Расскажите о себе. Я понимаю, мне следовало бы знать, кто вы, но — Филипп может подтвердить — я страшно рассеянная, поэтому все новости узнаю последней, а все скандалы так перепутались у меня в голове, что иногда ни в чем не повинный человек превращается у меня в главного зачинщика.

— Надеюсь, с моим именем не связано ни одного скандала, — заметила я. — Я сестра Анжелы Уотсон.

— Ах, моя дорогая. Я не имела в виду ничего плохого, — принялась оправдываться леди Моника. — Вы же видите, у меня язык наперед ума рыщет. Анжела Уотсон! Конечно, я знакома с вашей сестрой. Я давно ее не видела. Передайте ей от меня привет и скажите, что мне очень хочется встретиться с ней и с ее очаровательным мужем.

Я пообещала передать ее слова Анжеле.

— Ну, Филипп, — продолжала леди Моника, — расскажи, чем ты занимался в последнее время. Я слышала столько сплетен о тебе. Но все они ужасно скучные, — наверное потому, что ты, мой дорогой, ведешь примерный образ жизни.

— Так и есть, — коротко ответил он.

Леди Моника хихикнула'.

— Разве это ни странно? — повернулась она ко мне. — У Филиппа есть все, о чем можно только мечтать, а он всю свою душу вкладывает в политику.

— И при этом у меня нет поста, на котором я мог бы достичь каких-либо результатов, — заметил он сухо.

— На днях одна сорока на хвосте принесла, — проговорила леди Моника, — что ты недавно отказался именно от такого поста.

— Сороки имеют обыкновение болтать чепуху, — отпарировал сэр Филипп.

— О, это была очень важная сорока, — заверила его леди Моника. — Она действительно в курсе всех дел.

— Тогда можешь быть уверена: то, что ей известно, — не правда, — ответил сэр Филипп.

Принесли маленький чайничек и пирожные с мороженым для леди Моники, и она набросилась на угощение с такой жадностью, как будто много дней голодала.

— Мне страшно повезло с фигурой, — сказала она мне. — Что бы и сколько бы я ни ела, это никак не отражается на мне. Вы, наверное, завидуете — ведь вам приходится ограничивать себя.

Я подумала, что едва ли в ее возрасте имеет значение, полнеет женщина или нет. Но взглянув на ее тощую шею и жилистые руки, я решила, что ей не мешало бы немного поправиться. Я пробормотала что-то нечленораздельное и собралась было ответить, но она уже принялась весело трещать о том, что встретила здесь одну знакомую, которая сообщила ей, будто война неизбежна и может начаться в любой момент.

— А я ответила ей, — щебетала леди Моника, — что не двинусь с места, если начнется война. Если мне суждено быть убитой, то от этого не спрячешься. Тебе не кажется, Филипп, что я поступаю разумно?

— О да, очень, — ответил он. — А вы тоже фаталистка, Лин?

Я не успела ответить, потому что вмешалась леди Моника:

— Естественно, она фаталистка. Ведь она разумный человек. Все на свете предрешено со дня рождения. На прошлой неделе я ходила к своему астрологу. О, моя дорогая, он такой душка. Он сказал мне: «Вы проходите через период финансовых стрессов, но к концу месяца все наладится».

— А как обстоит дело в действительности? — спросила я.

— Месяц еще не закончился, — весело ответила леди Моника, — но что касается финансового стресса — он был абсолютно прав. Я всегда нахожусь на грани нищеты, не так ли, Филипп?

— С тех пор, как я знаю тебя, — ответил он, — а знаю я тебя много лет…

— Молчи, молчи! — вскричала леди Моника.

— Нельзя упоминать о возрасте. Человеку столько лет, на сколько он себя чувствуют. Вот что на днях сказал мне мой психиатр: «Не думайте о своем возрасте». Я давно стараюсь не думать об этом.

— Ну, тогда я скажу «с тех пор как мы играли в песочнице», — с улыбкой поправился сэр Филипп.

— Это нечестно, — возмутилась леди Моника.

— Все знают, сколько тебе лет, Филипп. Кстати, я потребовала, чтобы из справочника «Дебретт» убрали дату моего рождения.

— Как тебе это удалось? — удивился сэр Филипп.

— Я встретилась с издателем, — ответила она. — Я рыдала у него на плече, и он дал мне слово. Я еще не видела нового издания, вполне вероятно, что он не сдержал своего обещания, однако он оказался таким очаровательным мужчиной. Я чувствую, что могу доверять ему. Сэр Филипп взглянул на часы.

— Лин, как вы относитесь к тому, чтобы отправиться в обратный путь? — спросил он.

— Что, вам уже пора? — воскликнула леди Моника.

— Да, как это ни печально, — ответил сэр Филипп.

— А мне придется ждать Браун-Го, — уныло проговорила леди Моника. — Если я уеду с вами, это будет невежливо по отношению к ним.

— Ты права, — согласился сэр Филипп. — До встречи, Моника.

— Когда? — спросила она.

— Я позвоню тебе, — заверил ее сэр Филипп.

— Тысяча благодарностей за чай, — сказала леди Моника, пожимая ему руку. Потом повернулась ко мне:

— До свидания, леди Гвендолин, или, как вас называет Филипп, Лин. Какое красивое имя. На вашем месте, я никогда не представлялась бы как-то иначе.

— Я так и делаю, — ответила я. — До свидания, леди Моника.

Мы с Филиппом заспешили к выходу. Когда мы отошли на довольно значительное расстояние, он замедлил шаг.

— О Господи! Мне очень жаль, что вам пришлось общаться с Моникой Шоу. Она самая страшная зануда на свете. У нее, бедняги, с головой не все в порядке. Она всем навязывается, не задумываясь над тем, приятно людям ее общество или нет. И, кроме всего прочего, она совершенно не понимает никаких намеков.

— Она на самом деле сумасшедшая? — спросила я.

— О, не настолько, чтобы находиться в сумасшедшем доме, — ответил он. — Стоит ей познакомиться с мужчиной, она тут же начинает с ним флиртовать, она не способна надолго сконцентрировать свое внимание на чем-то одном и помешана на гадалках и астрологах.

— Но то, что вы назвали, не кажется мне признаками невменяемости, — заметила я. — Она ничем не отличается от многих других, кому нечем заняться. — Ситуация гораздо хуже, чем я представил ее, — сказал он. — Если бы вы знали ее семью, вы поняли бы. Они полностью деградировали. Это еще одно подтверждение для тех, кто считает, будто аристократии не хватает свежей крови.

— Значит, вы знаете ее с детства? — спросила я.

— Да. Наши дома стояли рядом, — ответил он.

— Я вспоминаю, что, будучи всего четырехлетним малышом, уже не любил Монику. Она всегда кричала и постоянно заявляла, будто мы дергаем ее за волосы, когда на самом деле нас и рядом с ней не было. Она страшно жаждала всеобщего внимания и была полна решимости добиться своего.

— Я бы сказала, что она вела себя как истинная женщина, — проговорила я.

— Но очень неприятная женщина, — сказал он. Мы подошли к машине.

— Я не собирался так скоро уезжать, — сказал сэр Филипп. — Но если бы мы посидели за чаем чуть дольше, Моника присосалась бы к нам, как пиявка. Мы никогда от нее не отделались бы.

— Бедняжка! — проговорила я.

Я представила, как эта женщина идет по жизни: никому не нужная и в то же время страстно мечтающая с кем-то подружиться и привлечь к себе внимание. Как это ужасно — воображать, будто к тебе относятся гораздо лучше, чем на самом деле, и все время испытывать разочарование.

Мы выехали на шоссе, но, вместо того чтобы повернуть направо, к Лондону, поехали прямо.

— Давайте съездим в Ричмонд-Парк, — предложил сэр Филипп. — Вы не торопитесь?

При мысли, что Анжела может беспокоиться обо мне, меня охватили угрызения совести. Но никакая сила не заставила бы меня отказаться.

— Нет, — ответила я. — Я не спешу. Через пару минут мы оказались в парке. Вдоль дороги бродили олени; на залитых солнцем полянах пили чай те, кто выбрался из города на пикник; отовсюду раздавались голоса детей, которые бегали между деревьями. Сэр Филипп доехал до вершины холма, откуда открывался изумительный вид на долину Темзы. Он выключил двигатель. Вокруг не было ни души. Я ощутила небывалый покой и умиротворение от того, что мы оказались вдвоем в этой тишине, которую нарушал стрекот кузнечиков в траве и пение птиц в ветвях деревьев…

Не знаю, почему мне вспомнились две строки из стихотворения. Прикрыв глаза, я проговорила:

«Мы на века рабами рождены

Ветров морозных, жгущих своим вздохом

И солнц лучей, палящих с высоты небес…»

Я почувствовала, что сэр Филипп вздрогнул.

— Почему вы это сказали? — резко спросил он. — Почему вы вдруг стали читать мне это стихотворение?

Я сама была изумлена. Да и его голос удивил меня. Я заколебалась, но все-таки запинаясь ответила:

— Не знаю. Просто оно пришло мне в голову.

— Но ведь должна же быть какая-то причина, — настаивал он, впиваясь в меня взглядом. Внезапно он закрыл рукой лицо и откинулся на сиденье. — Забудьте об этом, — сказал он. — Я несу какую-то чепуху.

Он завел двигатель, выехал на шоссе и помчался в сторону Лондона с такой скоростью, будто мы от кого-то убегали.

За всю дорогу мы ни проронили ни слова. Он подвез меня к дому, и мы расстались. Наше прощание было формальным и очень сдержанным, что привело меня в полное замешательство.

Глава 12

Я увиделась с сэром Филиппом только через неделю, в течение которой ко мне пришло понимание того, что я ужасно несчастна и что больше всего на свете жду встречи с ним.

Что случилось — в который раз спрашивала я себя. Почему эти две строки из стихотворения, которое я никак не могла вспомнить, так изменили наши отношения? Я все готова была отдать, лишь бы не произносить эти слова, но, как и Филипп, я не могла повернуть время вспять. Теперь между нами возник барьер, ставший непреодолимым из-за того, что я не могла объяснить себе причины его возникновения.

Единственное, что я могла предположить, — опять вмешалась Надя. Я чувствовала, что во мне, как и в Элизабет, растет ненависть к этому призраку. Пару раз я виделась с Элизабет, однако я обнаружила, что о сэре Филиппе ей известно не больше моего. Я не колеблясь задавала ей вопросы, и она простодушно верила, что мое любопытство вызвано желанием помочь ей.

Танцы и приемы, на которые я ходила каждый вечер и которые раньше казались мне таким интересным времяпрепровождением, потеряли всю свою прелесть. Молодые люди, приглашавшие меня танцевать, казались мне глупыми. Я делала вид, будто мне весело, уделяла огромное внимание своей внешности, поэтому ни Анжела, ни другие люди даже не догадывались, что происходит в моей душе. Я же прекрасно знала, что жизнь моя изменилась.

— Я полюбила! — торжественно объявила я себе на следующее утро после поездки в Рейнлаф.

Мне хватило ума понять, что, когда девушка всю ночь напролет думает об одном мужчине, когда ей в ночи слышится его голос, это вовсе не дружба. Да, я полюбила. Я призналась себе в этом, и меня охватило отчаяние. Временами мне казалось, что нужно немедленно возвращаться в Мейсфилд и больше никогда не появляться в Лондоне.

«Возможно, я забуду его», — думала я, понимая, что мне это не под силу. Между мной и Филиппом установилась прочная связь, не подвластная ни времени, ни расстоянию.

Наверное, я ему понравилась, в сотый раз говорила я себе, иначе зачем ему было приглашать нас в клуб после концерта, а потом встречаться со мной на следующий день? Я знала, что дело в Наде, — именно Надя стоит между нами, притягивая его к себе каждый раз, когда он предпринимает попытку уйти от нее.

— Ты мертва, — вслух проговорила я. — Мертва и предана земле!

Мне стало немного страшно от своих слов. Я задумалась над тем, живут ли люди после смерти и, если да, могут ли они как-то влиять на живых, быть рядом с ними.

Долгими ночами, одна в своей спальне, я спрашивала себя, во что я верила, и приходила в ужас, сознавая, что моя вера поверхностна. Я только вызубрила то, чему меня научили, слова молитвы были для меня пустым звуком.

Впервые в жизни передо мной встал вопрос о смерти и о том, что следует за ней. Как часто в прошлом меня уговаривали задуматься об этом, но подобное явление, затрагивающее каждого человека, казалось мне далеким и незаслуживающим внимания.

Теперь же вопрос о смерти стал для меня насущным. Неужели Надя все еще жива? Неужели она все еще держит Филиппа своими изящными длинными пальцами? Неужели она все еще считает его своим, несмотря на то что ее тело давно вернулось в землю, из которой вышло? Что все это значит? Смерть или Жизнь? Что через три месяца после зачатия появляется в ребенке — душа, «эго», свойства характера — и превращает его в личность? Откуда все берется — от зачавших его родителей или извне? Что такое жизнь? И если есть вечная жизнь, может ли смерть действительно существовать?

Мне трудно было выразить свои мысли словами, но я все равно пыталась вычленить из царившей в моей голове полной мешанины понятий то, что являлось ключом к пониманию происходящего. Что такое жизнь — энергия, своего рода вселенская радиовещательная станция, с которой любой человек может наладить связь, если у него есть необходимый прибор? Может, тело — и есть тот самый прибор — такой же безжизненный, как металл или дерево, — который оживает, когда устанавливается эта связь? А, может, мы результат эволюции — растение, которое превратилось в животное, а то, в свою очередь, стало человеком? Возможно, после семидесяти лет сознательного существования нас ждет окончательное перерождение, после которого мы станем лучше? А, может, мужчина и женщина перерождаются в единое существо, которое выполняет функции обоих? О чем я думаю? Что я чувствую? Я не знаю себя.

Я опять купила книги. Мне пришлось солгать Анжеле, сказав, что деньги нужны на чулки и перчатки. На самом же деле я поспешила в «Бампус»и долго рылась в книгах по философии, науке и религии. Я узнала очень много, однако не почерпнула ничего, что могло бы подвести к ответам на мучившие меня вопросы.

— Вера никогда не приходит через книги, — однажды сказал мне викарий.

Вспомнив его слова, я осознала, что мне не хватает веры, которая позволяет поверить всему. Без веры никто не найдет доказательств тому, что человек может восстать из мертвых, что жизнь — это нечто иное, как сон.

Каждую ночь, возвращаясь домой, я брала книгу и читала до тех пор, пока первые лучи солнца не рассыпались ажурным узором по стене спальни, а по мостовой не начинали стучать тележки молочников.

Я испытывала отчаяние, и вовсе не потому, что не находила в книгах ответов на свои вопросы. Мне безумно хотелось увидеть Филиппа. Его молчание доставляло мне невыразимые страдания.

Однажды утром примерно в половину одиннадцатого возле моей кровати зазвонил телефон. Я пришла в страшное негодование, так как мне только что удалось забыться тяжелым сном после бессонной ночи.

— Слушаю, — сонным голосом проговорила я.

— Кто это?

— Это вы, Лин? — послышалось в ответ. Я тут же проснулась, сердце бешено забилось, рука нервно сжала трубку.

— О, это вы, — выдохнула я.

— Значит, вы узнали мой голос? — спросил он.

— Вот это и странно, — ответила я, — так как я редко слышала его в последнее время.

Я сразу же пожалела о невольно вырвавшихся словах. Но я, как всегда, выпалила первое, что пришло в голову, дав ему тем самым понять, что скучала по нему, что мне хотелось еще раз услышать его.

— Где вы сегодня ужинаете? — спросил он.

— Нигде, — ответила я.

Это было ложью, но сейчас все остальное не имело значения.

— Поужинайте со мной, — сказал он. — Но не в Лондоне — , здесь слишком жарко, — а в Лонгморе, в моем загородном доме. Дорога займет всего полтора часа. Вы согласны?

— С удовольствием, — ответила я.

— Отлично. Я заеду за вами в семь, — сказал он.

— Вечерний туалет не требуется — на приеме будем присутствовать только мы с вами. Может, вы хотите, чтобы вас кто-нибудь сопровождал?

— О, я мечтаю, чтобы вы пригласили сотню гостей и заказали оркестр, — съязвила я. Филипп засмеялся.

— Я буду готова к семи, — пообещала я. — Так что не опаздывайте. До свидания.

После того как я положила трубку, я долго лежала в постели, ощущая, как во мне поднимается волна счастья и непередаваемого восторга. Он хочет видеть меня — и вовсе он не забыл обо мне! Возможно, слова, разъединившие нас, были не столь уж важны, как мне казалось; возможно, спало заклятие, наложенное на него призраком Нади; а, может, она просто утратила свою власть?

— Убирайся! — приказала я. — Убирайся, и больше никогда не появляйся здесь. Твоя власть над ним кончилась.

Я с легкостью заявила Филиппу, что на сегодняшний вечер у меня ничего не намечено, однако я прекрасно помнила, что Анжела планировала повести меня на танцевальный вечер — еще одно мероприятие для юных девушек. За последние несколько недель я была сыта по горло подобными приемами. Что же мне сказать Анжеле? Наверное, лучше сказать правду или хотя бы полправды, решила я. Когда я входила в комнату Анжелы, я страшно нервничала, так как боялась выдать себя и вызвать у нее подозрения.

— Поздно ты сегодня проснулась, дорогая, — заметила я, приступая к претворению в жизнь задуманного плана.

— Да, действительно, — согласилась Анжела. — И все равно я не чувствую себя отдохнувшей.

— Ты не подходила к телефону, и поэтому сэра Филиппа переключили на мой аппарат, — сказала я.

— Сэра Филиппа? — встрепенулась Анжела. — Что ему было нужно?

— Ничего особенного, — ответила я. — Сегодня вечером в Лонгмор-Парке он устраивает прием для молодежи и пригласил меня. Думаю, он это делает для Элизабет.

Я говорила самым обычным тоном, не смея поднять глаза на Анжелу. Я подошла к туалетному столику и начала перебирать ее украшения и поправлять розы, которые украшали огромное зеркало в позолоченной раме.

— А меня он не пригласил? — спросила Анжела.

— Нет. Он сказал, что не хотел бы тебя беспокоить, — ответила я. — Там будет несколько дебютанток — как я поняла, вечер специально для них.

— Элизабет Батли — не дебютантка, — заметила Анжела.

У меня перехватило дыхание — я поняла, что несколько переусердствовала.

— Но ведь она его кузина, — проговорила я. — Думаю, в родственных отношениях возраст не играет роли.

— Да, но сегодня ты должна идти на танцевальный вечер, — напомнила Анжела.

— Я знаю. Но я не представляла, что мне ответить, а так как ты спала, и я не могла посоветоваться с тобой. Я решила, что вам с Генри захочется, чтобы я поехала к сэру Филиппу — ведь он такая важная персона — и приняла его приглашение. Мы в любой момент можем позвонить ему и отказаться.

— Полагаю, тебе лучше пойти к нему, — с некоторой завистью проговорила Анжела. — Танцы у Доусонов не столь интересны. Позже я напишу им, будто ты плохо себя почувствовала или что-нибудь в этом роде. Не могу вспомнить, Генри собирался идти с нами или нет?

— Сомневаюсь, — ответила я.

— Ну, тогда я могу встретиться с Дугласом, — обрадовалась Анжела. — Замечательно. Ты молодец, Лин, что приняла приглашение.

— Я рада, что ты довольна, — сказала я. — Я очень беспокоилась.

Вот это действительно было правдой. Но стоило мне выйти из комнаты, как меня тут же охватил стыд. Как ужасно лгать, причем лгать человеку, который так добр к тебе. И в то же время я понимала, что мне не под силу вынести тот шквал радостных возгласов, предположений и намеков, который разразится, как только Анжела, Генри или кто-либо другой решат, будто сэр Филипп заинтересовался мною. Теперь я могла представить, что пришлось пережить Элизабет, когда каждый раз по возвращению домой ее встречали вопросительными взглядами, когда в воздухе витал один и тот же вопрос — он сделал предложение? Я такого не вынесу. Лучше я не буду видеться с сэром Филиппом, уеду и попытаюсь забыть его, забыть тот восторг и трепет, которые охватили меня в предвкушении сегодняшнего вечера.

Чуть позже Анжела подошла ко мне и как бы между прочим спросила, собирается ли сэр Филипп заехать за мной.

— Наверное, он пошлет машину, — ответила я.

— Если он заедет сам, я хотела бы увидеть его, — заявила Анжела. — Когда ты едешь? В половине восьмого? К этому часу я уже вернусь с коктейля.

— Прекрасно, — проговорила я, стараясь избежать необходимости лгать и зная, что в это время я буду мчаться к Лонгмору.

Я была готова задолго до назначенного часа. Мне пришлось примерить несколько платьев, прежде чем я осталась довольна своим видом. Когда часы пробили семь, я спустилась вниз. Плащ был переброшен через руку. И я принялась ждать — но не в холле, где все время сновали слуги, а в столовой, из окна которой я могла наблюдать за подъездной аллеей и заранее увидеть машину сэра Филиппа.

Так как сегодня все ужинали вне дома, я была почти уверена, что дворецкий или лакей не зайдут в столовую. Я пробралась через ряд обитых атласом стульев в стиле «чиппендель»и встала у окна. Мне казалось, что время течет слишком медленно. Секунды превратились в вечность. Наконец в начале улицы показался большой серый «ролле ройс». Он медленно подкатил к подъезду и остановился. Не успел шофер выбраться из машины, как я уже была на улице.

Филипп открыл заднюю дверцу и вышел мне навстречу.

— Я не опоздал? — спросил он, протягивая руку. — Здравствуйте, Лин.

— Давайте поедем, — взволнованно проговорила я. — Я потом объясню, почему такая спешка. Он сел рядом со мной на заднее сиденье.

— Итак, — сказал он, когда машина двинулась с места, — в чем же дело? У вас вид заговорщицы.

— Так и есть, — ответила я. — Сегодня я должна была отправиться на ужасно скучный танцевальный вечер. Вы представляете, что это такое — дебютантки и засидевшиеся девицы. Только благодаря страшному нагромождению лжи мне удалось поехать с вами.

— Вам так сильно этого хотелось? — спросил он.

Возможно, на меня подействовало то, что спало напряжение, охватывавшее меня всю неделю; возможно, сыграло роль то, что мне хотелось вести себя с Филиппом естественно, — но я ответила честно.

— Да, — проговорила я. — Мне очень этого хотелось.

— Я рад, — сказал он. — Ваш отказ чрезвычайно расстроил бы меня.

Как ни странно, от его слов веяло холодом. Он опять перешел на официальный тон. Опять спрятался за свою сдержанность, опять ускользал от меня, хотя я прекрасно знала, что в первые мгновения встречи он был искренне рад видеть меня.

Внезапно меня охватила отчаяние. Но я заставила себя встряхнуться.

— Я ни за что на свете не отказалась бы от поездки в Лонгмор, — беззаботным тоном проговорила я. — Я очень много читала о его сокровищах, о картинах и гобеленах. Не знаю, сможете ли вы вынести долгую экскурсию, которую вам придется устроить для меня. Вы будете водить меня по залам до тех пор, пока я не удовлетворю свою страсть к осмотру достопримечательностей.

Он засмеялся.

— Так вот почему вы так хотели поехать.

— Естественно! — с невинным видом ответила я.

— А вы что подумали?

— Я не всегда уверен в том, что думаю, когда нахожусь рядом с вами, Лин, — ответил он. — Иногда вы кажетесь мне молодой девушкой, а иногда — умудренной опытом пожилой дамой, которая пытается помочь молодому человеку проложить свой жизненный путь так, чтобы он не наскочил на подводные камни.

— Но сегодня путь прокладывать будете вы, обещаю вам.

— О Боже! — вздохнул он. — Мне следовало бы пригласить вас в ресторан — теперь я вижу, какую страшную ошибку совершил.

— Рестораны посещают те, кто ненавидит своих мужей и жен и кто не может содержать хороших слуг, — сказала я.

Это глубокомысленное высказывание принадлежало не мне, а одной симпатичной подруге Анжелы; от нее я и услышала его две недели назад и с его помощью достигла цели: Филипп рассмеялся.

— А ваша сестра не против того, что вы поехали одна? — поинтересовался он.

— Вовсе нет, — ответила я. — Вы забываете, что я уже вышла из возраста дебютанток. К тому же она обрадовалась, что у нее будет свободный вечер.

— Мне совестно, что я не пригласил ее, — признался он. — Но я решил, что, если мы будем одни, мы сможем спокойно поговорить.

— Я ненавижу приемы, — сказала я.

— Как я погляжу, вы, оказывается, трудный ребенок, — заметил Филипп. — Что же делать родителям с красавицей дочкой, которая ненавидит приемы, которую не интересуют рестораны и которая не выносит толп?

Меня порадовало, что он это запомнил.

— Думаю, я выйду замуж за помощника приходского священника и обоснуюсь в каком-нибудь отдаленном приходе, где всего с десяток прихожан.

— Мне кажется, в этой жизни вас ждет нечто большее, — совершенно серьезно проговорил он.

— Так или иначе — мне все равно придется выйти замуж, — сказала я. — У меня нет образования, меня С детства готовили именно к такому образу жизни. Я сомневаюсь, что мне когда-либо удастся найти работу няни.

— Выходит, вы очень старомодная девушка, — заключил он.

— Вот именно, — согласилась я. — Последняя роза времен короля Эдуарда. Филипп засмеялся.

— Вам надо быть осторожней, — заметил он, — а то вы станете остроумной женщиной, и тогда вам придется образовать свой салон и день и ночь принимать гостей.

— Я больше не раскрою рта! — заявила я. — Больше всего на свете я боюсь именно такого времяпрепровождения.

— Вы на самом деле не любите развлекаться? — спросил он.

Я почувствовала, что вопрос задан неспроста, поэтому отбросила шутливый тон.

— Люблю, но только когда развлечение имеет какую-то цель, — ответила я. — Мне кажется бессмысленным, когда люди ежевечерне собираются в чьем-либо доме лишь для того, чтобы выпить и посплетничать. Какой в этом толк? Причем всегда собираются одни и те же, и у них, как я заметила, всегда одни и те же темы для разговора.

— А что вы называете целенаправленным развлечением?

— Заниматься политикой, коммерцией, благотворительностью, — пояснила я.

— Чей склад характера вы унаследовали? — поинтересовался он.

— В какой-то степени мамин, — ответила я. — Честно говоря, я ни на кого не похожа.

— Тогда откуда у вас все это? — спросил он.

— Я и сама не раз спрашивала себя об этом, — призналась я, — но до сих пор не нашла ответ.

Время пролетело быстро, и я не заметила, как мы оказались в Лонгмор-Парке. Обнаружив, что машина уже миновала огромные кованые ворота и теперь медленно движется по дубовой аллее, я не поверила, что прошло целых полтора часа с того момента, как мы выехали из города. Я наклонилась вперед, чтобы лучше рассмотреть построенный из красного кирпича прекрасный особняк времен королевы Анны, стоявший на вершине небольшого холма, который был окружении террасами, спускавшимися к огромному озеру с серебристым зеркалом воды.

Глава 13

Сейчас мне трудно сказать, каково было мое первое впечатление о Лонгморе, но мне кажется, что, несмотря на великолепие и роскошь, он ошеломил меня своим уютом — это был дом, в котором человеку живется легко и где он может обрести покой и счастье.

Теперь я понимаю, почему Филипп так гордился Лонгмором, почему, когда он водил меня по дому и, особенно, когда показывал комнаты его матери, которые не перестраивались со дня ее смерти, его голос дрожал от еле сдерживаемого волнения. Все говорило о том, что его мать была доброй и отзывчивой женщиной. К тому же она обладала совершенным вкусом — об этом свидетельствовала обстановка ее комнат, выдержанная в едином стиле. Во всем — от картин на стенах до расставленных на полках, расположенных рядом с письменным столом, крохотных фарфоровых статуэток — чувствовалась рука истинного знатока.

— Мои родители были безмерно счастливы вместе, — сказал сэр Филипп. — Вам, конечно, известна история о том, как они умерли?

Я ответила, что нет. Мое внимание привлекли два больших портрета, на которых были изображены его отец и мать. Я увидела, что у Филиппа есть сходство с обоими — если характерные черты своей внешности он унаследовал от Чедлеев, то, как было видно на портрете, красивой формы глаза и чувственная и в то же время твердая линия рта достались ему от матери.

— Пожалуйста, расскажите, — попросила я.

— Мой отец долго болел, — начал сэр Филипп, — Он всю жизнь слишком много работал, так как до того, как стать премьер-министром, он занимал различные посты в правительстве. Он относился к тому типу людей, которые работают на износ. Он был далеко не молод: ведь он воевал еще в Крымскую войну. После ранений ему так и не удалось восстановить свое здоровье. Он почувствовал, что больше не может продолжать работать с максимальной отдачей на благо тех, кто избрал его, и подал в отставку. У него состоялся последний разговор с королем, и потом он с матерью поселился здесь.

Две или три недели они прожили спокойно: все время проводили в саду, счастливые, что находятся в Лонгморе, который всегда считали своим домом и который очень любили. Однажды вечером из Лондона прибыл курьер. Правительство пало! Представители партии умоляли моего отца вернуться. Партия оказалась в отчаянном положении и поэтому страшно нуждалась в отце. Его просили взять на себя обязанности хотя бы советника или консультанта, если он не хочет занимать официальный пост. Он колебался, спрашивая себя, в чем заключается его долг. Мама ужасно беспокоилась, так как понимала, что сил в нем осталось гораздо меньше, чем он сам представлял. Она упрашивала его не ездить. В конце концов они решили, что с ответом можно подождать до утра — было уже довольно поздно. Они предложили курьеру переночевать.

Наутро отец объявил, что, как он решил, его долг — вернуться. Мама пришла в отчаяние — ведь она столько лет ждала его отставки, ждала того момента, когда все дни они будут проводить вместе, когда они окажутся далеко от связанных с его работой беспокойств и тревог.

Они вернулись в Лондон, и отец проработал почти четыре года. Он отказался занять какой-либо пост, однако, как я полагаю, его влияние и помощь оказали неоценимую услугу как стране, так и партии.

До сих пор меня удивляет, как ему удалось проработать еще столько лет. Думаю, он решил для себя, что болезни его не одолеть. Он силой воли заставлял себя работать, хотя, как мне кажется, временами его мучили страшные боли, и в эти мгновения он сидел в кресле, судорожно вцепившись в подлокотники, неспособный произнести хоть слово, и только пот градом катился по лбу. Вот тогда мама показала, на что способна истинная любовь. Я ни разу не слышал, чтобы она жаловалась или ворчала, чтобы она упрекнула отца в том, что он слишком много времени провел вдали от нее и все свои силы отдал на благо других. Она все время находилась подле него, старалась, как могла, облегчить его страдания, ухаживала за ним и ночью, и днем.

И настал тот час — доктора предсказывали, что это должно было случиться намного раньше, — когда отцу стало совсем плохо. Мне рассказывали, что это произошло, когда члены кабинета собрались в его доме на совещание. Он о чем-то говорил им. Вот последние слова, которые он произнес: «Во имя Господа и нашей любимой Англии». И без сознания рухнул в свое кресло.

К счастью, я оказался в Лондоне. Со всей Англии съехались родственники и знакомые, причем большинство из них ожидали найти маму убитой горем. Однако, ко всеобщему изумлению, она была совершенно спокойна. Я хорошо помню ее: в черном платье, бледная, она твердым голосом обсуждает, как организовать похороны — кого позвать, какие траурные марши исполнять.

Мы просидели допоздна. Всех восхищало, как она держится. Хотя некоторым ее поведение казалось неестественным. Перед сном мы собрались в холле. Она поцеловала меня, потом один из родственников, которого, возможно, переполняли чувства, сказал: «Эдит, ты держалась великолепно. Ты можешь положиться на нас, мы всегда придем к тебе на помощь».

Она обвела всех грустным взглядом и ответила:

«Спасибо, но теперь мне больше не для чего жить». И поднялась наверх.

Наутро она была мертва; на ее губах застыла спокойная улыбка. Она тихо скончалась во сне. Причиной смерти доктора назвали «остановку сердца», но мы все знали, что ее последние слова заключали в себе истинный смысл: ей действительно не для чего было жить.

Их похоронили вместе. Мне кажется, что те похороны были в некотором роде счастливыми. И хотя мы все скорбели о них, подобный поворот событий являлся наилучшим выходом: в последние годы мой отец страшно мучился, поэтому мы все были рады, что он наконец обрел покой рядом с любимой женой.

Филипп замолчал.

— Какая романтическая история, — тихо проговорила я, смахивая навернувшиеся слезы. — Это замечательно, что они так сильно любили друг друга.

— Да, им повезло!

В голосе Филиппа мне слышалась зависть. Он отвернулся от портретов, и мы направились в картинную галерею, где находились портреты других Чедлеев, многие из которых я уже видела в книге о Лонгмор-Парке.

Мы сели ужинать в четверть десятого и потом пошли в сад. Наши ноги утопали в ковре из мягкой травы, воздух был напоен ароматом чубушника и роз. Вокруг стояла тишина, которая изредка нарушалась криками бродящих в кустарнике павлинов.

— У вас очень красивый дом, — сказала я, оглядываясь на особняк, который высился на фоне темнеющего неба.

— Я очень люблю его, — проговорил сэр Филипп. — Но мне редко удается бывать здесь. Нет, — поспешно добавил он, — это не совсем верно. Я часто устраиваю здесь приемы, но очень редко бываю один. Мне здесь тоскливо одному. Этот дом создан для большой семьи. Вся его история связана со счастливой семейной жизнью нескольких поколений Чедлеев.

Внезапно я ощутила в себе небывалую смелость.

— Почему вы не женитесь? — спросила я. Я почувствовала, как он напрягся. Мой вопрос как бы на мгновение повис в воздухе: то ли он будет воспринят как дерзость, то ли — как дружеское участие.

— Возможно, я боюсь, — наконец проговорил он.

— Чего? — спросила я.

Я ожидала услышать «Оказаться несчастным», но вместо этого он ответила:

— Слишком сильно полюбить. — Я промолчала. Прошло несколько секунд, прежде чем он продолжил:

— Однажды со мной такое случилось. Думаю, вы слышали об этом. Какая-нибудь приятельница наверняка рассказала вам о моем прошлом — если, конечно, этот вопрос интересовал вас настолько, чтобы слушать ее.

— Расскажите сами, — попросила я.

— Нет, — резко ответил он. — Вот об этом я говорить не желаю. Я хочу все забыть.

— А вы когда-нибудь говорили об этом? — спросила я.

— Нет, — ответил он. — Зачем?

— Иногда это самый простой способ забыть прошлое, — объяснила я. — Человек испытывает гораздо большие страдания, когда прячет в себе свои переживания, становится настолько замкнутым, что окружающие перестают сочувствовать ему.

— Откуда вы знаете? — удивился он.

Его вопрос привел меня в замешательство. Мне было трудно объяснить, почему я с такой уверенностью могу рассуждать о том, что касается Филиппа. Его жизнь до мельчайших подробностей была для меня открытой книгой. Я не знала, откуда мне все это известно, — естественно, я не могла рассматривать это явление как результат богатого опыта общения с мужчинами, потому что у меня его вообще не было — просто в моем мозгу находились конкретные факты из его жизни, которые я с полной уверенностью упоминала во время нашего разговора. Если бы я хоть на секунду задумалась об этом, меня охватил бы страх.

— Я уверена, — медленно проговорила я, — что, пытаясь избавиться от печальных мыслей, вы своими действиями, при вашем складе характера, только усиливали свои страдания.

— Вы ничего не можете знать обо мне, — довольно грубо заметил он. — Вы все выдумываете.

— Отнюдь, — искренне призналась я. — Честное слово, не выдумываю. Просто я знаю — можете, если хотите, назвать это женской интуицией.

— Вы ошибаетесь, — сказал он, — очень ошибаетесь. Старая теория о том, что признание облетает душу, возможно, для кого-то и хороша, но не для меня. Как бы то ни было, прошлое мертво, и давайте не будем говорить об этом. В Рейнлафе я сказал вам, что хочу открыть новую страницу. Надеюсь, вы не считаете, что у меня не хватит на это сил?

— А у вас хватит сил? — спросила я. — Что изменилось за последнюю неделю?

И опять я проявила небывалую отвагу, задав ему этот вопрос. Однако теперь я знала, почему Филипп не звонил мне. Он страдал. В тот момент, когда он услышал сорвавшиеся с моих губ строчки из стихотворения, он оставил меня и вернулся к призраку. Он вновь погрузился в мучительные воспоминания, которые был не в силах отогнать.

— Замолчите! — вдруг потребовал он, причем в его голосе слышался гнев. — Я приехал сюда не для того, чтобы обсуждать свою жизнь, вернее, свое прошлое. Я же сказал вам, что все забыто. Оставьте мое прошлое в покое.

Он выхватил из портсигара сигарету и закурил. Я наблюдала за ним и заметила, что его руки дрожат. У меня создалось впечатление, что я смотрю на него со стороны. Я могла оценивать его совершенно беспристрастно. Как будто я на мгновение освободилась от своих чувств, от своей любви, которая не давала мне забыть о его близости. Я поняла, что способна помочь ему, что у меня хватит на это сил и власти. Я поняла, что он подобен больному, что он охвачен лихорадкой, которая не дает ему ни секунды покоя. И именно в моих руках находится лекарство, единственное средство вылечить его.

Неожиданно он выбросил зажженную сигарету.

— Я ехал сюда с определенной целью, — сказал он.

— С какой? — спросила я.

— Я хотел просить вас стать моей женой, — ответил он.

Мне показалось, что я ослышалась. Потом откуда-то издали раздался мой собственный голос:

— Почему?

Он повернулся ко мне.

— Лин, — проговорил он, — я понимаю, наш разговор — неподходящая прелюдия к предложению руки и сердца. Я пригласил вас сюда, так как считал, что именно здесь, в моем доме, вы должны принять решение быть или нет моей женой. Многое из того, что касается моей жизни, я не могу, а скорее, не хочу объяснять вам. Я прошу вас принять меня таким, какой я есть, не требовать ответов на большинство вопросов, дать мне время самому разобраться со своими проблемами. Никто и ничто не в состоянии помочь мне, и тем более их немедленное обсуждение. Я старше вас, Лин, но во многом, мне кажется, наши взгляды совпадают.

И опять я услышала незнакомый голос:

— Вы так и не ответили на мой вопрос. Я спросила, почему вы решили жениться на мне?

Воцарилась тишина. Я знала, что Филипп пытается сквозь окутывавший нас сумрак увидеть мое лицо, заглянуть мне в глаза. Я отвернулась. Я смотрела на деревья, склонявшие свои ветви к серебряной глади озера, на темное небо, на котором зажигались первые звезды.

Наконец он заговорил.

— Я хочу, чтобы у меня была жена, — просто ответил он, — чтобы у меня была семья и дети.

Его ответ не вызвал у меня никаких эмоций — ни радости, ни разочарования. В глубине души я предполагала, что он будет честен, что он не обманет меня, сказав, будто любит. Внезапно моя рука, которой я опиралась на перила террасы, почувствовала шедший от камня холод.

— Я постараюсь сделать вашу жизнь счастливой, — промолвила я. Он приблизился и взял меня за руки.

— Спасибо, Лин, — проговорил он.

В его голосе слышалась благодарность, которая разрушила окружавшую меня стену беспристрастности и заставила задрожать от накатившего волной счастья.

Казалось, все уже сказано. Повинуясь единому порыву, мы повернулись и направились к дому. Выпив холодного сока, я надела свой плащ, и мы пошли к двери. Филипп сказал, что поведет машину сам, и мы устроились на переднем сиденье, а шофер сел сзади. В Лондон мы поехали по другой дороге. Перед выездом на шоссе, где дорога делала крутой поворот, мы бросили прощальный взгляд на дом.

От красоты открывшейся картины, сочетавшей в себе все оттенки зеленого и серебристого, от совершенства пропорций окружавших дом террас, захватывало дух.

— Теперь это и твой дом, Лин, — с нежностью проговорил он.

Я только улыбнулась в ответ — никакие слова не смогли бы передать того, что я чувствовала. Всю дорогу мы ехали молча, только изредка перебрасываясь ничего не значащими замечаниями. Когда мы остановились возле моего дома, Филипп сказал:

— Я позвоню тебе завтра утром, и ты скажешь, когда мне прийти, чтобы поговорить с твоей сестрой.

Он проводил меня до двери и подождал, пока я найду ключ. Шофер стоял на тротуаре рядом с машиной. Я протянула Филиппу руку.

— Спокойной ночи, Лин, — сказал он. — Хороших тебе снов.

— Спокойной ночи, Филипп, — ответила я и, открыв дверь, вошла в дом.

Я стала подниматься по лестнице, так как Анжела требовала, чтобы в то время, когда спит, никто не пользовался лифтом. Когда я добралась до второго этажа, я, к своему удивлению, услышала в гостиной голоса. Взглянув на часы, я увидела, что еще нет двенадцати. Повесив плащ на стул, я открыла дверь.

Возле камина собралось человек шесть: Анжела, которая в синем атласном платье выглядела просто великолепно; рядом с ней — Дуглас Ормонд, державший в руках стакан с виски; несколько совершенно незнакомых мне мужчин и женщин; и Генри в своем повседневном костюме — по всей видимости, он недавно вернулся из парламента — и с сигарой во рту.

— Привет, дорогая, — обратилась ко мне Анжела. — Ты хорошо повеселилась? Лин ездила в Лонгмор-Парк — что-то в последнее время Филипп Чедлей стал уделять ей слишком много внимания.

— Ну-ну, во всем этом есть более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд, напыщенно заявил Генри. — У нас рассказывают, что премьер-министр послал за Чедлеем и сказал ему: «Филипп, я хочу, чтобы вы сменили нынешнего вице-короля Индии, но вам придется подыскать себе жену». Предполагают, что Чедлей ответил: «На свете нет женщины, на которой мне хотелось бы жениться.»И тогда премьер сказал: «И все же подыщите кого-нибудь, мой дорогой Филипп, обязательно подыщите. Мне известно, что незамужних женщин так же много, как безработных мужчин».

Раздался взрыв хохота. Не знаю, что на меня что-то накатило, но внезапно меня охватило бешенство. Я их всех возненавидела — Анжелу, улыбающуюся Дугласу Ормонду; Дугласа, который пил виски Генри; самого Генри с его грубыми манерами и огромной сигарой, светящегося от счастья, что ему удалось своим рассказом произвести впечатление; и всех остальных — с пустыми лицами, разодетых, откормленных, страстно желающих услышать какую-нибудь гадость про других.

Я повернулась к двери.

— Филиппу Чедлею не придется долго искать, — ледяным тоном проговорила я. — Сегодня вечером я согласилась стать его женой.

Краем глаза я заметила, что все замерли от изумления. Я вышла из комнаты и побежала в свою спальню, охваченная единственным желанием — остаться одной.

Глава 14

К утру мой гнев успел улетучиться, и я с некоторым беспокойством и тревогой размышляла о том, что мне сегодня предстоит. Вчера, вскоре после того как я заперлась у себя в спальне, ко мне постучалась Анжела. Некоторое время я не отвечала. Потом проговорила:

— Я устала, Анжела. Мне не хочется ни о чем говорить.

— Впусти меня на минутку, — попросила она. Я чувствовала, что в настоящий момент не вынесу ее присутствия, что я не в силах давать какие-либо объяснения или отвечать на вопросы, которые, без сомнения, она обрушила бы на меня.

— Пожалуйста, Анжела, — взмолилась я, — давай отложим все до утра.

Я догадалась, что мое упорство одновременно и раздосадовало, и разочаровало ее.

— Хорошо! — наконец ответила она.

Я представила, как она, пожав своими белоснежными плечами, развернулась и направилась к лестнице.

Мне трудно объяснить, что привело меня в такое бешенство. Возможно, это была реакция после проведенного с Филиппом вечера, потребовавшего от меня мобилизации всех моих сил. Я успокоилась не скоро. Я долго лежала в постели, сожалея о том, что мы с Филиппом не имеем возможности куда-нибудь сбежать. Мне хотелось, чтобы мы побыстрее обвенчались в крохотной деревенской церквушке, и потом, оказавшись где-нибудь на краю света, вне досягаемости всех знакомых, стали бы мужем и женой. Как это было бы здорово! Но я знала, что это невозможно. Нельзя сбрасывать со счетов желание родителей присутствовать на свадьбе своей дочери, да и общественное положение Филиппа накладывало на нас определенные обязательства.

Наконец до меня начал доходить смысл истории, рассказанной Генри. Ее достоверность не вызывала у меня сомнений, и я отважилась смело взглянуть правде в глаза. Вот почему Филипп решил жениться на мне — я знала, что у него должна быть какая-то веская причина!

Я встала и прошлась по комнате. Мне всегда было легче думать, когда я двигалась, к тому же меня одолевали сомнения и беспокойство. Да, трудно назвать мое настроение подходящим для первой ночи после помолвки. Большинство девушек были бы охвачены счастливым трепетом, радуясь, что им удалось завоевать любимого мужчину, веря, что будущее принесет им исполнение всех их желаний.

Со мной все было иначе. Я стояла на пороге новой жизни, однако будущее казалось мне туманным. Я любила Филиппа, в этом я не сомневалась. Я любила его всем сердцем. Мое чувство к нему было слишком глубоким и всеобъемлющим для моего понимания. Казалось, оно черпает силу из некоего источника, о существовании которого я до сих пор не подозревала. Моя любовь к нему не была слабым, беспомощным младенцем, которому предстояло расти и набираться сил, — она была подобна исполину, она повелевала мною. Я любила Филиппа — в этом не было никаких сомнений — но достаточно ли этого? Сможет ли моя любовь удержать его? Достаточно ли она сильна, чтобы сразиться с призраком Нади и низвергнуть его?

Еще в Лонгморе я спрашивала себя, неужели он сделал мне предложение только ради того, чтобы забыть Надю и все, что было связано с ней? Я была готова к такому объяснению, достаточно обоснованному и логичному, если учитывать то, о чем он упоминал в наших многочисленных разговорах. Но теперь я знала правду. Ему нужна жена для продолжения политической карьеры. И я спрашивала себя, что мне легче принять: эту причину или его желание забыть умершую любовь.

Я заснула только в три часа. Проснувшись, я увидела, что комната залита солнцем, возвестившим, что настал новый день — день, который потребует от меня всей моей выдержки и самообладания.

На подносе с завтраком я обнаружила письмо, которое принес посыльный, и догадалась, что оно от Филиппа. Как ни странно, его почерк, которого я еще никогда не видела, показался мне знакомым — вертикальные, четкие и в то же время выразительные буквы свидетельствовали, что письмо написано сложной и многогранной личностью. Письмо оказалось кратким:

«Я только хочу сказать тебе, Лин, что ты сделала меня необычайно счастливым. Молю Бога, чтобы он дал мне возможность и тебя сделать счастливой, чтобы в семейной жизни мы оба нашли радость и умиротворение. Твой Филипп».

Письмо было датировано вчерашним числом, и я догадалась, что Филипп написал его сразу же по приезде домой и отдал приказание лакею отправить его как можно раньше. Я перечитала письмо.

«В семейной жизни». Эти слова запали мне в душу, и я дала себе слово, что, если это возможно, сделаю нашу жизнь радостной и спокойной, как и желал Филипп.

Многого я не понимала, многое пугало меня, и все же я была наверху блаженства. Сколько женщин, думала я, отдали бы все на свете, чтобы оказаться на моем месте, и только немногие из них поняли бы, что я ступаю на нелегкий путь, полный опасностей и трудностей.

Я была все еще в постели, когда дверь распахнулась и вошла Анжела. Меня очень удивило, что в столь ранний час она уже на ногах.

— Дорогая! — воскликнула она, присаживаясь на край кровати и нежно целуя меня. — Я от радости всю ночь глаз не сомкнула. Ну, расскажи мне. Ведь ты не шутила вчера?

Ее беспокойство вызвало у меня улыбку.

— Нет, не шутила, — ответила я. — Я выхожу замуж за Филиппа. Сегодня он приедет поговорить с тобой.

— О Лин! — сказала она. — Это самая замечательная новость. Я не могу поверить, что это правда. Ведь ты виделась с ним всего пару раз.

— Не совсем, — сказала я. — Я встречалась с ним на прошлой неделе. Я не рассказывала тебе, но теперь ты не должна сердиться на меня.

— Сердиться! — изумилась Анжела. — Дорогая моя, как ты не понимаешь, ведь ты одержала фантастическую победу! Разве можно на тебя сердиться, Лин. Филипп Чедлей — лучшая партия в Лондоне. Генри поражен твоей ловкостью.

— Не смей так говорить, — резко оборвала я ее. — Я выхожу за Филиппа только потому, что люблю его.

— Конечно, конечно, — со смехом проговорила Анжела. — Ты совершила бы глупость, если бы отказалась. Кроме всего прочего, он очень привлекателен. Естественно, свадьба должна состояться здесь, и до конца сезона. Мы все успеем, если сразу же займемся покупками.

В это мгновение я решила, что никакая сила на заставит меня венчаться в Лондоне. Я вспомнила о нашей деревенской церкви, где меня крестили; о викарии, моем единственном друге, о Мейсфилде, который, несмотря на свое желание уехать, я любила всем сердцем. Но сейчас был неподходящий момент для спора.

— Анжела, — забеспокоилась я, — надеюсь, ты не будешь показывать свою радость Филиппу. Я не хочу, чтобы он подумал, будто я кинулась на него как голодная акула.

Анжела расхохоталась.

— Я не настолько бестактна, как ты думаешь, — проговорила она. — Я скажу Филиппу, что ему очень повезло. Он, должно быть, совсем потерял из-за тебя голову. А какой он любовник? Уверена, что он безупречен.

Мне не понравилось ее замечание, и я заговорила о другом.

— Мне нужно написать маме, — сказала я. — Когда Ты будешь разговаривать с Филиппом, попроси его написать папе или маме, хорошо? Ты же знаешь, как они старомодны. Я уверена, что они будут ждать от него официального предложения.

— Да, ты меня перещеголяла, — заметила Анжела. — Родители всегда считали, что я удачно вышла замуж, но по сравнению с тобой я — Золушка!

— Мне не хотелось бы, чтобы ты слишком часто упоминала о том, что Филипп — важная персона, — раздраженно проговорила я.

— А почему бы и нет? — удивилась она. — Если он станет вице-королем Индии, ты будешь самой молодой вице-королевой! Мне жаль, что ты услышала ту дурацкую историю, — добавила она. — Уверена, это не правда. Я не помню, чтобы хоть одна сплетня, рассказанная Генри, подтвердилась.

— Однако тебе очень хочется верить первой части его истории — что Филиппа могут назначить вице-королем.

— Ну, о вероятности такого назначения говорят уже давно, — беззаботно сказала Анжела. — Да, кстати, на какое число назначить свадьбу? Какой день недели лучше всего подошел бы для большого приема?

— Может, стоит сначала поговорить с Филиппом? — предположила я. — Вдруг у него какие-то иные планы на этот счет?

— Моя дорогая девочка, — серьезным тоном сказала Анжела, — послушай моего совета: с самого начала дай ему понять, что в некоторых вопросах намерена настаивать на своем. Ведь ты, как и я, выходишь за человека, который намного тебя старше. У него уже устоявшиеся привычки, и если ты не проявишь достаточно осторожности, он будет относиться к тебе как к ребенку, решать за тебя все вопросы, он забудет об элементарной вежливости и не спросит у тебя твоего мнения. Начинать надо с первых мгновений, и если Филипп будет не согласен в чем-то, касающемся свадьбы, скажи ему, что не выйдешь за него.

— А вдруг он поверит мне! — рассмеялась я.

— Тогда не говори, — пошутила Анжела, сделав вид, будто страшно испугалась. — Это будет трагедией!

Она встала и собралась уходить, но внезапно вспомнила о чем-то. Она взяла меня за руку.

— Шутки в сторону, Лин, — с нежностью проговорила она. — Я действительно желаю тебе счастья. Мне очень хочется, чтобы ты была счастлива, намного счастливее меня.

— Спасибо, — ответила я. — И я тебе желаю найти свое счастье, Анжела. Возможно, в один прекрасный день ты встретишь его там, где меньше всего ожидаешь.

Она пожала плечами.

— Я нашла довольно приятную замену семейному счастью, — сказала она. — Думаю, мне нечего роптать. Нам всем хочется, чтобы нас любили те, кого любим мы, и жить с ними долго и счастливо.

Она поспешно вышла из комнаты, как будто боялась сказать что-то большее.

«Бедная Анжела», — подумала я. Внезапно я осознала, что точно так же могу и себя назвать «бедной». Ведь человек, которого я любила, не любил меня. Опасно связывать с ним жизнь, даже глупо, но внутренний голос подсказывал мне, что все наладится. Во мне жила вера и надежда.

Я одевалась, когда зазвонил телефон. Через секунду я уже разговаривала с Филиппом. Я почувствовала, что он несколько неуверен в себе, поэтому мы поздоровались довольно сдержанно, а потом завязался самый заурядный разговор, начавшийся глупым вопросом, как я спала.

— Когда я смогу увидеть тебя? — наконец спросил он.

— В любое время, — ответила я.

— Ты пообедаешь со мной?

— Конечно.

— А как насчет твоей сестры и ее мужа? — поинтересовался он. — Думаю, будет лучше, если я заеду к ним сегодня ближе к вечеру.

— Боюсь, тебе никуда от этого не деться, — сказала я. — Они страшно рады, их переполняет желание поздравить нас и пожелать нам всего наилучшего. Все это ужасно угнетает меня.

— Бедная Лин, — сказал он. — Думаю, это тот самый случай, когда нам придется стойко переносить нашествие толп. А могли бы мы и поужинать вместе?

— Естественно, — ответила я.

— Попробуй объяснить своей сестре, — сказал он, — что сегодня вечером ты хотела бы встретиться со мной наедине, потому что это, быть может, в последний раз.

— В последний раз? — переспросила я.

— Как только о нашей помолвке будет объявлено в газетах, — сказал он, — все родственники, мои коллеги, различные учреждения, ассоциации начнут устраивать в нашу честь приемы и еще кучу самых жутких мероприятий. Давай вместе поужинаем и спокойно поговорим, пока у нас есть возможность.

— С удовольствием, — проговорила я.

— В таком случае, — с некоторой неохотой сказал он, — я приглашу твою сестру и зятя на обед.

— Наверное, так будет лучше всего, — согласилась я. — Уверена, они смогут прийти. Давай договоримся так: мы все прибудем в Чедлей-Хаус к половине второго. Если что изменится, я позвоню.

— Отлично, — ответил он. — А теперь мне пора бежать: у нас заседание парламентской комиссии. Если возникнет что-то непредвиденное, передай моему секретарю. До свидания. Береги себя, дорогая моя Лин.

— Обязательно, — пообещала я.

Как я и ожидала, Анжела и Генри очень обрадовались тому, что им предстоит обедать с Филиппом. Анжела сразу же занялась своим туалетом, как будто это она, а не я, выходила замуж. Как ни странно, за одну ночь в Генри произошла перемена: он стал относиться ко мне с нежностью и благоговением, как будто я превратилась в бесценную фарфоровую статуэтку. Я не могла без смеха смотреть на это; и в то же время меня охватывала грусть, так как я поняла, каким снобом был мой зять. Он обладал массой достоинств, поэтому мною овладело искреннее сожаление, когда я увидела, как много для него значит чье-либо общественное положение.

Поговорив с Анжелой и Генри, я с облегчением принялась за письмо родителям. Я знала, что им будет приятно узнать, как Филипп богат. Однако для них гораздо большее значение имеет тот факт, что он из хорошей семьи, что он дворянин. Именно таким они хотели бы видеть моего мужа. Мне было очень легко писать, так как приходилось раскрывать только одну сторону моей помолвки. Я рассказывала не только о Филиппе, но и о его родителях, о его доме и работе.

«Я очень счастлива», — написала я в конце. Я понимала, что во многих отношениях это правда, даже несмотря на то что некоторое беспокойство приуменьшило мой восторг.

Обед прошел очень хорошо. Филипп поступил довольно мудро, пригласив двух своих кузенов и тетку. Один кузен был министром Кабинета, другой — известным адмиралом, тетушка же много лет знала Анжелу. Все были очень приветливы со мной, произносили тосты за наше здоровье. После обеда подали херес, и установившаяся непринужденная атмосфера помогла мне справиться со своим смущением, которое я испытывала в присутствии Филиппа.

Мне удалось на минуту остаться с Филиппом наедине, и я попросила его, чтобы он предложил сыграть свадьбу в Мейсфилде, а не в Лондоне. К моему облегчению, он сразу же согласился.

— Чем меньше народу, тем лучше, — сказал он. — К тому же мне кажется, что твоим родителям не захочется ехать в Лондон.

— Я уверена в этом, — ответила я. — Но тебе придется проявить максимум дипломатии при разговоре с Анжелой. Ты не представляешь, какой она может быть упрямой, когда чего-то хочет.

— Я сделаю все, что в моих силах, — заверил меня Филипп.

К концу приема ему удалось каким-то непостижимым образом убедить Анжелу, что идея венчания в Мейсфилде принадлежала именно ей.

— А прием лучше всего устроить в саду, — заявила она. — Нет ничего более восхитительного, чем деревенская свадьба. Из церкви вы можете пройти пешком, а дети будут посыпать вас розовыми лепестками.

Я чувствовала, что Анжела, если дать ей волю, может превратить мою свадьбу в спектакль, но я побоялась возражать ей. Я знала, что родители не дадут разгуляться ее изобретательности и воображению.

Приближалось время ужина, и меня охватил восторженный трепет при мысли, что мы с Филиппом будем вдвоем. Он послал за мной машину и встретил в холле Чедлей-Хауса. Мы поужинали в малой гостиной, в которой, как объяснил мне Филипп, он всегда ужинал, когда бывал один. Это была восьмиугольная комната, в центре которой стоял овальный стол.

Мы с Филиппом сидели рядом. Его близость, золотые вазы, украшавшие стол, оранжерейные цветы, сочетавшиеся с длинными тонкими свечами, огромный букет орхидей рядом с моим прибором — все это вызвало у меня ощущение, будто я в сказке. Все это не со мной! Наша беседа текла как спокойная река, мы блистали остроумием и шутками. Мне казалось, что мы играем какую-то нереальную пьесу на фоне великолепных декораций. Лакеи в напудренных париках бесшумно скользили по комнате и обтянутыми белыми перчатками руками протягивали нам различные блюда. Пламя свечей отражалось в их отполированных пуговицах на ливреях, темно-красные шторы закрывали окна, стены украшали великолепные картины в позолоченных рамах.

— Ты сегодня прекрасно выглядишь, Лин, — сказал мне Филипп, когда слуги, подав нам кофе, оставили нас одних.

— Спасибо, — ответила я, спросив себя, действительно ли он так считает, или мой облик не произвел на него никакого впечатления и он все еще мечтает о темноволосой женщине, которая могла бы сидеть на моем месте, если бы не превратности судьбы. Одной мысли о Наде хватило, чтобы заставить меня вздрогнуть.

— Тебе холодно? — спросил он.

— Над моей могилой пролетел призрак, — не задумываясь ответила я. К счастью, эти слова ничего для него не значили.

— Давай поднимемся наверх, — предложил он. — Я покажу тебе мою комнату. Оттуда открывается восхитительный вид на парк.

Однажды, подумала я, я расскажу ему, что Элизабет уже показывала мне его комнату. Но не сейчас, когда мы знаем друг друга не настолько хорошо, чтобы все преграды, разделяющие нас, рухнули и мы могли быть откровенны друг с другом.

Мы поднялись в уставленную книжными шкафами комнату с удобными диванами и глубокими креслами. На всех столах стояли огромные вазы с цветами, чей аромат смешивался со сладковатым запахом дорогого табака.

— Вот воистину моя комната, — сообщил Филипп. — Все остальные были распланированы и обставлены моими предками, и в течение нескольких поколений не претерпели почти никаких изменений. Эту же комнату создал я. Десять лет назад здесь была спальня.

— Мне нравится она, — сказала я. — Я ожидала, что твоя комната будет выглядеть именно так.

Комната была обставлена с таким совершенным вкусом, что ни одна деталь не выделялась. Весь ее интерьер служил фоном для ее хозяина, своего рода портретной рамой — скромный, ненавязчивый, он не отвлекал внимание от того, что должно находиться в центре.

Филипп подошел к окну и раздвинул шторы. Сумеречный свет окрашивал все в дымчато-синие тона, создавая атмосферу таинственности. Только в Лондоне бывают такие сумерки, когда еще не стемнело, а уличные фонари уже горят. Мы стояли у окна и смотрели на Гайд Парк, из-за которого виднелись башни и трубы Найтсбриджа. А еще дальше на фоне темно-синего неба выделялись мачты пароходов, ожидавших прилива, чтобы отправиться в дальнее плавание.

— Как красиво! — воскликнула я.

Шум уличного движения казался шуршанием волн на песке. У меня возникло впечатление, будто мы находимся на необитаемом острове, вдали от города и суеты, и я почувствовала, что между нами возникло некое единение. Свет в комнате был выключен, мы стояли совсем рядом, наши руки соприкасались. Во мне мощной волной поднялся трепет; перехватило дыхание. Все мое существо было охвачено пламенем, тело напряглось как бы в ожидании чего-то важного. Возможно, мое возбуждение передалось Филиппу; возможно, это всегда неизбежно, когда между мужчиной и женщиной возникает подобная близость — мы повернулись друг к другу. Секунду он стоял и смотрел на меня, потом нежно обнял. Его губы коснулись моих, и мы оказались во власти некой магической силы. Нас охватил огонь — всепоглощающий и в то же время соединяющий нас.

Его руки все крепче сжимали меня. Его поцелуи становились все настойчивее, все требовательнее. Он целовал мои глаза, шею, губы. Мир перестал существовать для меня. Я парила в небесах, испытывая при этом небывалый восторг и счастье, мое тело трепетало в его руках. Я знала, что Филипп испытывает то же самое. Мы были связаны неразрывной нитью — мы были единым существом.

Внезапно как бы издали до меня донесся его голос.

— Надя! — глухо повторял он. — Надя!

Глава 15

Сейчас я уже не вспомню, в какой момент после нашей помолвки я поняла, что для собственного спокойствия я должна как можно больше выяснить про Надю. Думаю, эта мысль пришла мне в голову после того, как появилось официальное объявление о помолвке. Слишком часто я стала слышать: «Как замечательно, что Филипп наконец пришел в себя после того несчастья, которое случилось в дни его юности» или «Мы даже не верили, что Филипп когда-нибудь женится после…»И тут же все в замешательстве оглядывались на меня и замолкали. Я же прекрасно знала, что они имеют в виду.

Мне казалось, что прошлое Филиппа будет всю жизнь преследовать меня. Я все еще находилась под впечатлением того вечера в его доме, когда он впервые поцеловал меня. Полагаю, в тот момент он не отдавал себе отчета, чье имя повторяет. Он продолжал страстно обнимать меня, но когда он отстранился и зажег свет, я заметила, что он совершенно изменился. Как будто и не существовало тех страстных поцелуев. Он был холоден, спокоен и сдержан — исчез тот мужчина, который на одно краткое мгновение увидел во мне горячо любимую женщину.

Он больше ни разу не терял контроль над собой; в его поцелуях больше не промелькнуло даже намека на страсть, они были скорее похожи на отеческие прикосновения к щеке, которые оставляли во мне ощущение неудовлетворенности и зачастую не вызывали никаких эмоций. Нередко ночами я лежала без сна и в который раз переживала короткие мгновения невиданного восторга, и каждый раз мои воспоминания заканчивались звучавшими в ушах словами «Надя! Надя», которые подобно ледяному дождю обрушивались на пылавший во мне костер.

Я поняла, что мне будет не так-то просто получить какие-нибудь сведения о Наде. Ведь она умерла очень давно. К тому же все, кто был осведомлен о нашей с Филиппом помолвке, ни за что не расскажут мне об этой женщине. Элизабет уже поведала мне все, что знала, поэтому от нее помощи было мало.

У меня возникла надежда, что мне поможет леди Моника, с которой я виделась один или два раза. Она была настолько глупа, что не стала бы церемониться, ей и в голову не пришло бы, что бестактно обсуждать с невестой Филиппа его прошлое. Мне повезло, так как она пригласила нас к себе на обед в тот день, когда у Филиппа была назначена важная встреча с Сити. Я позвонила леди Монике:

— Можно, я приду одна? Только больше никого не приглашайте: я хотела бы поговорить с вами. Мне так много хочется узнать о Филиппе — ведь вы очень давно знакомы с ним и хорошо его знаете, поэтому сможете предостеречь меня от неверных шагов и ошибок!

Как я и ожидала, она с радостью ухватилась за возможность посплетничать. Когда я приехала в уродливый и грязный особняк на Ланкаизр Геит, где она жила вместе с матерью, я обнаружила, что мне ничего не стоит подвести ее к рассказу об окончившейся несчастьем любовной связи Филиппа.

— Мы «се боялись, что Филипп больше никогда не женится, — сказала она. (Интересно, сколько раз я уже слышала это замечание?) — Он был так угнетен, когда произошел этот ужасный скандал, К тому же все газеты, как водится, подняли страшную шумиху! Филипп уехал за границу думаю, вам уже говорили об этом, — и нам временами казалось, что он не вернется, что его так и похоронят в чужой земле или он превратится в аборигена.

— А вы встречались с той, из-за которой все произошло? — спросила я.

— Я видела, как она танцевала, — ответила леди Моника.

— Танцевала? — переспросила я. Значит, Надя была танцовщицей? Мне стало еще интереснее.

— Да, она была танцовщицей. Она появилась в» Эдельфи «, а может, в» Коллизее»— я не помню. В общем, она выступала с какими-то странными туземными танцами, которые я никак не могла понять. Вот балет — это совсем другое дело! Как я люблю балет! Вы видели Массину в этом сезоне?

— Значит, она была наполовину туземкой? — спросила я, полная решимости не позволять леди Монике уйти в сторону от той темы, ради которой я сегодня пришла к ней.

— Наполовину или полностью, я не помню, — ответила она. — Она была ужасно смуглой — вы можете себе представить, что мы все думали. Ведь Филипп брал ее с собой везде. Везде! Он даже поселил ее в Чедлей Хаусе и устраивал в ее честь приемы.

В голосе леди Моники слышался такой неподдельный ужас, что я стала понемногу представлять, до какой степени накалились страсти в те далекие годы.

— Если не считать этого, что еще в ней было плохого? — спросила я.

— Разве вам мало? — вскричала леди Моника. — Как всегда говорил мой старик-отец: «Можно вынести все, кроме прикосновения кисти для дегтя».

— Она была красивой? — поинтересовалась я.

— Не могу сказать, чтобы я восхищалась ею, — ответила леди Моника. — Но многие мужчины были от нее без ума. Она появилась в Лондоне во время войны и сразу же стала очень популярной — вы же знаете, как это ловко получается у женщин такого сорта. К тому же война в значительной степени расшатала моральные устои. Думаю, ее даже приглашали на приемы наравне с благородными дамами — нашими приятельницами! До 1914 года такого никто не потерпел бы!

— Филипп познакомился с ней, когда получил отпуск?

— Я не знаю, когда они познакомились, — продолжала рассказывать леди Моника. — Но, начав встречаться с ней, он выставил себя на всеобщее посмешище — все только о них и говорили. А после ее смерти он вообще повел себя ужасно глупо. Он закрыл дом и уехал за границу, никому не сообщив, куда — он просто исчез! Не могу передать, как мы все были расстроены.

— А почему она покончила с собой?

— Никто не знает. Ну, тогда все думали, что она ждет ребенка. Но на следствии ничего об этом сказано не было. И если бы Филипп не казался таким несчастным, мы все решили бы, что он ее бросил и поэтому она выбросилась из окна. Филипп очень странный — никогда не знаешь, что он чувствует.

— Как ее звали? — спросила я.

— Дайте подумать, — ответила леди Моника. — Надин? Нет, Надя. Надя Нелимкофф или Медликофф — что-то в этом роде. Нас всех страшно забавляло, что она, будучи явной индуской, взяла себе русское имя в качестве псевдонима.

— Возможно, это было ее настоящее имя. Леди Моника засмеялась.

— Как же вы простодушны, милочка! Никогда не поверю, чтобы актриса пользовалась своим подлинным именем. Они всегда выбирают себе что-нибудь броское, чтобы привлечь внимание публики.

— У нее была семья? — спросила я.

— Не имею ни малейшего представления, — ответила леди Моника. — Неужели вы думаете, что я буду забивать себе голову такими вопросами? Мы, конечно, отказались встречаться с ней и вообще иметь с ней дело. Только после ее смерти и того страшного скандала мои родители дали понять, что они знали о ее существовании. А до этого они просто закрывали на все глаза. Нам всем было стыдно за Филиппа.

Вот и все, что смогла мне сообщить леди Моника. Она еще долго вспоминала прошлое, рассказывала, какое впечатление произвело самоубийство Нади, в каком подавленном состоянии находился Филипп. Ее болтовня оказалась полезной с той точки зрения, что я выяснила — Надя была знаменита. Значит, решила я, у меня есть возможность узнать больше, обратившись к посторонним, к тем, кто имел отношение к самой Наде, а не к Филиппу.

Мне стало любопытно, какого рода танцы она исполняла. Теперь понятно, откуда ее изящество и совершенная линия плеч, почему ее изображение на портрете окружено таким ореолом красоты. Она была не столько красива, сколько непередаваемо грациозна. После разговора с леди Моникой я нередко представляла, как Надя плавно скользит по сцене под звуки странной музыки, как она замирает, на мгновение превращаясь в статуэтку дивной красоты.

Меня с детства привлекали рассказы об Индии. Я предположила, что она выступала с индийскими церемониальными танцами, немного переработав их с учетом восприятия европейской публики, но оставив, насколько возможно, все традиционные жесты и движения, которым с детства обучаются все девочки в Индии.

Наверное, Филипп испытывал непередаваемое облегчение, когда, оставив фронтовые окопы, оказывался в таинственной атмосфере, создаваемой танцами Нади! Я могла понять Филиппа, который был большим ценителем прекрасного и находил в нем утешение. Красота давала ему покой и возможность хоть ненадолго забыться. Возможно, так все и началось, а потом он обнаружил, что они любят друг друга.

Как сильно, должно быть, он любил ее! Я все еще ощущала пылкие поцелуи, его жаркие объятия, все еще слышала биение его сердца. Не может быть, чтобы эти эмоции были вызваны любовью ко мне. Такого Филиппа знала Надя, такого Филиппа я, возможно, никогда не узнаю, если только не сдерну покров тайны с прошлого.

Перед тем как уйти от леди Моники, я задала ей еще один вопрос, давший мне в руки тонкую ниточку, которая, как я надеялась, приведет меня к решению этой загадки и поможет сохранить любовь Филиппа.

— А когда все это случилось? — спросила я. — Через сколько лет после войны?

Как всегда, леди Монике было трудно сосредоточиться.

— Сейчас подумаю, — сказала она. — Война закончилась в 1918 году, правильно? Я это хорошо помню, потому что работала в госпитале, когда пришло известие. Так, Филипп встречался с ней всю ту зиму. Да, я уверена — ведь весной они вместе поехали в Монте Карло. Вы представляете, что потом об этом говорили! Думаю, большинство маминых друзей не общались с ним все лето и следующую зиму. Должно быть, да, должно быть, она погибла в 1920 году. Я почти не сомневаюсь в этом. Не помню, когда точно, но все произошло в 1920 году.

Я поцеловала ее на прощание.

— Мне так понравилось у вас, — сказала я.

— Приходите еще, — сказала она, — и берите с собой Филиппа. Я считаю, что это ужасно приятно, когда можно привести с собой мужчину, правда?

— Да, конечно, — ответила я. — До свидания, леди Моника. Спасибо.

Вернувшись домой, я обнаружила, что Анжела давно с нетерпением ждет меня, чтобы заняться моим приданым. Она пребывала в страшном возбуждении, как будто это была ее свадьба. Я испытывала угрызения совести, так как уделяла мало внимания тому, что беспокоило Анжелу и стоило Генри огромных денег, хотя он сам предложил платить за все. Меня можно было назвать или неблагодарной, или недостаточно заинтересованной.

Мы начали спорить по поводу подвенечного туалета. Анжела хотела, чтобы я походила на Снежную королеву в огромном кринолине из белого тюля, но я чувствовала, что такой наряд будет выглядеть неуместно в маленькой деревенской церкви. Мне хотелось быть в атласном платье самого простого фасона с традиционным венком из лилий.

— Но ты не можешь появиться в атласе, — горячо настаивала Анжела. — Как ты не понимаешь, Лин, что твоя фотография появится во всех английских газетах! Твоя свадьба — самое важное событие сезона, и я просто сгорю от стыда, если ты решишь появиться в этом ужасном старомодном белом атласе. Тогда обращайся к деревенской портнихе.

— Хорошо, — сдалась я. — Выбирай то, что считаешь нужным. Только помни, что в нашей церкви очень узкий проход, более того, папе с мамой не понравится, если я буду так разодета.

— Предоставь это мне, — заверила меня Анжела. Я не стала спорить только потому, что уже успела устать от постоянных споров о платье. К тому же этот вопрос меня мало волновал. Мною постепенно овладевал страх перед тем, что ждало меня в будущем. Ведь свадьба ничего не значила, пока существовала разделявшая нас стена. Два дня назад Филипп сообщил мне, что есть вероятность его назначения вице-королем Индии.

— Ты не против? — спросил он.

— Я могу только гордиться, — ответила я, сделав вид, будто новость удивила меня; на самом же деле я испытывала горечь от того, что рассказ Генри подтвердился во всех отношениях. — Премьер-министр, должно быть, доволен! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил он. Я сообразила, что чуть не выдала себя.

— Я слышала, что ему было трудно подыскать подходящую кандидатуру, — ответила я. — Разве не так?

— Этот вопрос обсуждался довольно давно, — сказал Филипп.

Мне показалось, что у него возникли некоторые подозрения, но он больше не возвращался к этой теме.

Мы сидели в его комнате в Чедлей-Хаусе. Нам неожиданно выпала возможность пообедать вдвоем, так как хозяйка дома, в который мы были приглашены, в последний момент известила всех гостей, что обед откладывается, так как ее дети заболели корью.

— Мне надо съездить в Палату, — сказал Филипп, бросая взгляд на часы. — А ты чем займешься?

— Я свободна до половины четвертого, — ответила я. — Можно мне остаться здесь и посмотреть книги? Делать мне все равно нечего, а на улице жарко.

— Конечно, — ответил он. — Встретимся за ужином, хорошо?

— Да, — сказала я. — Ты помнишь, что сегодня Анжела устраивает прием?

— Естественно, — проговорил он. — В честь французского посла. Разве я не предупреждал, что у нас не будет ни единой свободной минуты.

— Ты был абсолютно прав! — вздохнула я. — Надеюсь, когда-нибудь нам удастся посидеть вдвоем, без снующих вокруг нас толп. Слава Богу, что ты хоть изредка попадаешь в мое поле зрения, когда появляешься на другом конце длиннющего стола — в противном случае у меня возникли бы сомнения по поводу того, что мы с тобой присутствуем на одном и том же приеме.

— Помолвленным нужно разрешать сидеть рядом, — сказал он. — Я не понимаю, почему все так стараются рассадить нас подальше друг от друга.

— Чтобы дать нам возможность убедиться в правильности принятого решения, пока мы не связали себя священными узами.

— Да, нам не грозит надоесть друг другу за эти дни, — засмеялся он. — До свидания, Лин. — Он поцеловал меня в щеку и направился к двери. — Позвони мне, если тебе что-нибудь понадобится.

— Хорошо, — ответила я. — До свидания, Филипп. Наш спокойный обед доставил мне огромное удовольствие.

Выждав немного, я отложила «Тотлер»и обошла комнату. Я пришла в восхищение от полок, заполненных дорогими книгами в красивых переплетах. Как часто я мечтала о такой библиотеке! Я осматривала полку за полкой и совсем не удивилась, когда обнаружила, что здесь собрана большая коллекция книг об Индии. В основном здесь были труды по философии и религии. Я заметила, что некоторые строки подчеркнуты, и на меня накатила волна ревности при мысли, что это пометки Нади.

Я надеялась, что наш интерес к книгам станет краеугольным камнем, фундаментом для здания, которое я была твердо намерена возвести. Но я никуда не могла деться от Нади, она стала постоянно преследовать меня точно так же, как она преследовала Филиппа. Но почему, спрашивала я себя, я никак не могу уничтожить след, оставленный ею на земле, в то время как другие, более важные и нужные люди, всеми забытые, лежат в могилах? Неужели ее жизненный вклад оказался значительней, или между нами — что совершенно противоречит здравому смыслу — существует какая-то связь, которая заставляет нас отзываться на ее зов?

Я взглянула на стоявшую на письменном столе фотографию матери Филиппа — ее лицо было нежным и добрым.

— Помоги мне, — прошептала я. — Помоги мне сделать его счастливым! Если Надя жива, то и ты жива! Вы обе любили его, но сначала он принадлежал тебе. Помоги мне — где бы ты ни была, дай своему сыну покой.

Это была молитва. Я взяла шляпку и перчатки и собралась уходить. Внезапно я заметила, что на двух полках за диваном стоят альбомы для фотографий. Я опустилась на колени и стала перебирать их. В некоторых альбомах были недавние фотографии, в других — снимки пейзажей и храмов, сделанные Филиппом во время его путешествий. Альбомы были составлены по годам, и, обнаружив наконец то, который относился к 1910 — 1920 годам, я радостно вскрикнула. Может, здесь я найду ключ к разгадке.

Я открыла альбом. Я пришла в полное изумление, когда открыла сначала первую страницу, потом вторую, потом третью! Я принялась судорожно переворачивать страницы одну за другой. Все фотографии были вырваны или срезаны перочинным ножом. Осталось всего с десяток снимков, на которых был изображен только Филипп, молодой и веселый: в Лонгморе, на Ривьере, на поле для поло, возле машины.

От других фотографий остались только обрывки, которые не смогли отодрать. По ним ничего нельзя было понять.

Что это значило, спросила я себя? Почему Филипп так поступил — не могла же я предположить, что альбом изуродовал кто-то посторонний?

Я поставила альбом на полку и поднялась с колен. Часы показывали почти половину четвертого. Я должна была идти. Мне в голову пришла одна мысль, которой я устыдилась. Но, движимая любопытством, которое оказалось сильнее моей гордости, я открыла находившуюся между шкафами дверь — ту самую дверь, которую показала мне Элизабет.

Вход в спальню скрывала портьера. Мгновение я колебалась, потом отодвинула ее. Я уже не могла остановиться, непреодолимая сила влекла меня вперед. Осторожно ступая, я вошла в комнату.

Жалюзи был приподняты, и полуденный свет слабо освещал спальню, лишь немного разгоняя царивший в ней полумрак. Я взглянула на стену над камином. Там ничего не было. Портрет Нади исчез.

Глава 16

Несмотря на суматоху, последовавшую за моей помолвкой, несмотря на то, что все наши знакомые во что бы то ни стало хотели заполучить нас с Филиппом в гости, несмотря на многочисленные примерки, я не забывала об Элизабет, хотя так ни разу и не виделась с ней.

На следующий день после нашей помолвки я написала ей письмо, в котором сообщала, что выхожу замуж за Филиппа, и просила ее не принимать это событие так близко к сердцу и пожелать мне счастья. В ответ я получила открытку с традиционными поздравлениями — и больше ничего. Я поняла, что Элизабет подавлена не столько известием о женитьбе Филиппа, сколько моим, как она наверняка считала, вероломством.

В тот день, когда мы с Филиппом собрались съездить в Мейсфилд повидаться с моими родителями, я обнаружила, что у меня есть два часа, свободных от примерок, которые назначала Анжела, и сразу же позвонила Элизабет. Назвав, имя дворецкому, я забеспокоилась, подойдет ли она к телефону, когда узнает, кто звонит. Но через довольно продолжительное время — у Батли всегда не сразу подходили к телефону — я услышала ее голос.

— Привет, — сказала она. — Это ты, Лин?

— Я. Ты сердишься, что я не позвонила раньше? — спросила я. — Поверь мне, у меня не было ни минуты свободной! Послушай, ты уже одета? Ну конечно же, одета — это мне должно быть стыдно, что я все еще валяюсь в постели.

— Да, я уже встала, — сказала она. — А в чем дело?

— Бери такси и приезжай ко мне! — потребовала я. — Только быстро, а то у нас не хватит времени побыть вместе. Поднимайся ко мне в спальню, и мы поговорим, пока я буду одеваться. Мне так много надо рассказать тебе.

Возникла пауза, во время которой, как я поняла, Элизабет размышляла над тем, как отказаться.

— Ну, пожалуйста, — взмолилась я. — Я очень хочу видеть тебя.

Элизабет была настолько мягкосердечна, что не смогла не откликнуться на мои мольбы.

— Хорошо, — проговорила она. — Я сейчас приеду.

Десять минут спустя она уже была у меня. Я обняла ее и поцеловала. Я заметила в ее глазах слезы.

— Не плачь, — попросила я. — Не сердись на меня. Все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я должна о многом рассказать тебе. Ведь ты единственный на свете человек, с кем я могу говорить открыто.

— Ты счастлива? — тихо спросила она.

— Счастлива, — ответила я. — Но дело в том, Элизабет, что Филипп любит меня не больше, чем тебя.

Она изумленно взглянула на меня.

— Тогда почему он решил жениться на тебе? — спросила она.

— Его собираются назначить вице-королем, — объяснила я. — А для того, чтобы получить этот пост, он должен был жениться.

Я намеренно ничего не утаивала от нее: мне хотелось уничтожить все барьеры, которые возникли между нами за последние дни. Элизабет мне нравилась, я нуждалась в ее дружбе. И больше всего я переживала из-за того, что вынуждена причинить ей боль. Она была мягким и нежным существом. Жестоко заставлять ее страдать — это все равно что мучить животное. Я почувствовала, что ее возмущение и обида немного улеглись, лицо стало менее напряженным. Повинуясь охватившему ее порыву, она протянула мне руки.

— О Лин, — проговорила она. — Ты уверена, что правильно поступаешь?

— Я люблю его, — твердо ответила я. Она тихо всхлипнула, встала и прошлась по комнате. Она боролась с собой, всеми силами старалась остановить текущие по бледным щекам слезы.

— Ты — моя подруга, — поспешно сказала я, — поэтому тебе придется помочь мне. Меня окружает так много непонятного, что временами мне становится страшно. Мне больше не к кому обратиться за помощью, не с кем откровенно поговорил, о Филиппе.

Думаю, в Элизабет был заложен очень сильный материнский инстинкт, который заставлял ее бросаться на помощь всем, кто в ней нуждался.

Она вытерла слезы, и, приблизившись ко мне, сказала:

— Расскажи с самого начала.

И я поведала ей о вечере в Лонгморе, о том, как Филипп сделал мне предложение и как я приняла его. Я рассказала ей и об изуродованных альбомах с фотографиями, и о том, что из спальни Филиппа исчез портрет Нади.

— Он старается забыть ее, — заключила Элизабет.

— Конечно! — с горечью проговорила я. — Но у него это плохо получается.

— Что же тебе делать? — спросила она.

— Не знаю, — ответила я. — Мне остается только смотреть правде в глаза. Просто принять, что он все еще любит ее, что я ни капли не потеснила ее в его привязанностях. Но в одном я уверена, Элизабет: так или иначе, но я все о ней выясню. Я не смогу выпутаться из этой ситуации, если ничего не буду знать об их отношениях.

— Но как ты можешь что-либо выяснить? — поинтересовалась Элизабет.

— Вот в этом мне и понадобится твоя помощь, — объявила я.

Я рассказала ей о своем разговоре с леди Моникой.

— Если я для тебя хоть что-нибудь значу, — продолжала я, — если ты все еще желаешь Филиппу счастья, тебе придется попытаться понять меня. Я не могу выйти за него, когда меня повсюду преследует эта тень, этот, как ты говоришь, призрак. Я очень хочу стать его женой, но при нынешнем положении вещей наша семейная жизнь превратится в ад.

— Не делай этого, Лин, — в отчаянии взмолилась Элизабет. — Сбеги, оставь его, пока еще не поздно.

— Нет, — ответила я. — Не оставлю! Я все выясню — еще не знаю, каким образом — и выиграю. Но ты должна помочь мне!

— Я сделаю все, что в моих силах, — заверила меня Элизабет. — Начну прямо сегодня. Возможно, теперь, когда у меня нет шансов выйти замуж за Филиппа, родственники расскажут мне о Наде побольше — если, конечно, им что-то известно. Но я сомневаюсь, что в те годы, когда она была с ним, Филипп кому-то рассказывал об их отношениях, — Естественно, нет, — согласилась я. — Но дай мне слово, что сделаешь все возможное.

— Обещаю!

Мне было так жаль ее, что, когда мы прощались, я еще раз попросила ее:

— Не держи на меня зла, Элизабет. Прости меня, ладно?

— Конечно, — ответила она. — Не беспокойся обо мне. Со мной все будет в порядке. Кстати, я последовала твоему совету и нашла себе работу. Я помогаю в клубе «Роза Англии». Ты же знаешь, какую огромную работу они ведут среди безработных и детей. Клубом руководит одна из маминых приятельниц, и я работаю там по вечерам три раза в неделю.

— Отлично! — воскликнула я. — Все лучше, чем сидеть дома и страдать.

— Действительно, — проговорила Элизабет. Из-за нашей встречи я задержалась и заставила Филиппа ждать почти двадцать минут. Наконец мои вещи были погружены в машину. К моему облегчению, Филипп не сердился. Он начал поддразнивать меня, сказав, что мои недостатки потихоньку вылезают наружу.

— Я надеялся, что твое деревенское воспитание послужит тебе защитой, — заметил он, — но ты опустилась до того, что превратилась в лентяйку. Это первый шаг в пропасть!

— Сцена «на Дороге к Руинам»! — засмеялась я. — Сэр Галахад предупреждает деревенскую девушку!

— А она не обращает внимания на его слова! — вздохнул Филипп, умело лавируя по запруженной машинами Оксфорд-стрит.

— Кто знает? — проговорила я. — Ученые утверждают, что ничто не исчезает — может, в другом поколении или в другом измерении кто-то будет руководствоваться твоими мудрыми советами.

— Ученые не говорят ничего конкретного, у них только гипотезы, — заметил Филипп, и я услышала в его голосе сожаление.

— А что еще, кроме науки, может дать такую обильную пищу для размышлений? — весело проговорила я.

Однако он ответил совершенно серьезно:

— Больше ничто, хотя это должна делать церковь. Думаю, мы сами виноваты. Разве мы на самом деле заинтересованы в том, чтобы познать себя? Если даже так, уверены ли мы, что идем по правильному пути?

Мне нечего было сказать ему, однако сознание, что и Филиппа одолевают вопросы, на которые он не может найти ответ, принесло мне некоторое облегчение: я почувствовала себя менее одинокой.

В Мейсфилд мы приехали к чаю. Папа с мамой вышли встречать нас на лестницу. Я знала, что они стояли в холле и прислушивались, не послышится ли вдали шум мотора. Мы тепло расцеловались, и я представила Филиппа.

Меня переполняла гордость и за человека, за которого я выходила замуж, и за своих родителей! У них у всех был благородный вид, им с неподражаемой легкостью удавалось поддерживать учтивую и оживленную беседу, сильно отличающуюся от тягучих многозначительных разговоров, которые я слушала в доме Генри.

Чай мы пили под деревьями на лужайке. Хотя старый и дряхлый Грейсон в потертой ливрее не шел ни в какое сравнение с элегантными слугами Филиппа, мне не было стыдно за него. Пусть мы не богаты, даже скорее бедны, но в нашем старом доме царила та же атмосфера достоинства, традиций и покоя, которую я ощутила в Лонгморе.

Думаю, я впервые взглянула на Мейсфилд со стороны. Я увидела, какое это замечательное место, сколь естественным фоном являются серые камни, из которых построен дом для его обитателей, моих родителей. Папа в своем стоячем воротничке — реликвии времен короля Эдуарда — и с длинными усами был истинным аристократом. Мама, бедняжка, была очень бедно одета. На ней было платье из серого крепдешина, сшитое деревенской портнихой. Оно сидело просто ужасно, снизу, как обычно, выглядывала нижняя юбка. Один чулок по рассеянности был одет наизнанку, туфли давно требовали ремонта. Но ее одежда ничего не значила: ничто не могло скрыть классический профиль или разрушить ее светлый и спокойный облик, — то, что служило неопровержимым доказательством ее благородного происхождения.

Я сразу заметила, что мои родители и Филипп понравились друг другу. Их встрече был обеспечен полный успех с того мгновения, когда Филипп переступил порог дома и своим глубоким и приятным голосом поблагодарил маму за приглашение приехать в Мейсфилд.

Незадолго до приезда я написала родителям и, рассказав, какая у нас напряженная жизнь в Лондоне, попросила их не устраивать больших приемов в нашу честь, в особенности, в первый вечер. Поэтому ужинали мы вчетвером. Кухарка превзошла себя, приготовленные ею блюда были столь же изысканы, сколь старое виноградное вино, которое отец достал из погреба.

Перед ужином я надела одно из своих новых платьев, и когда я спускалась по широкой дубовой лестнице, я поняла, что оно создано именно для такого дома, а не для лондонских особняков с тесными лифтами. В один прекрасный день, подумала я, точно так же я буду ступать по широкой лестнице с резными перилами в Лонгморе, спускаясь навстречу, к примеру, членам королевской семьи, — я стану хозяйкой, которая будет принимать сотни гостей. И почему-то мне стало страшно. Я вспомнила наш сегодняшний разговор с Элизабет. Может, она была права, когда уговаривала меня не выходить замуж за Филиппа при нынешней ситуации? Неужели я своими руками готовлю себе несчастную жизнь?

Во время ужина и после него я наблюдала за родителями. Как же идеально они дополняют друг друга, насколько полное у них взаимопонимание. Часто им было достаточно мельком взглянуть друг на друга, чтобы выразить свои мысли. В отличие от них, мы с Филиппом были очень далеки. Пока нас разделяет его любовь к давно ушедшей женщине, между нами не может промелькнуть ни понимающая улыбка, ни мимолетный взгляд, которых достаточно, чтобы почувствовать поддержку.

Папа принялся рассуждать о политике. Я встала и через открытые стеклянные двери вышла в сад.

Я медленно брела по зеленой лужайке к пруду. Еще не стемнело. Бледный сумеречный свет превратил все вокруг в пейзаж из сказки или романа. Мне были видны восковые лепестки лилий, четко выделявшиеся на фоне зеленых плоских листьев. То тут, то там раздавался всплеск — это лягушки спрыгивали в спокойную воду. Вокруг царили тишина и покой. У меня возникло впечатление, будто мир на мгновение застыл в ожидании какого-то грандиозного события, которое произойдет со мной.

Я не удивилась, когда, повернувшись, увидела направляющегося ко мне Филиппа. Я стояла и ждала его приближения; мое сердце учащенно билось. Он молча подошел и встал рядом со мной. И я поняла, что хочу почувствовать, как меня обнимают его сильные руки, как его губы ищут моих губ, хочу, чтобы он целовал меня так же страстно, как в тот вечер, когда мы стояли у окна в Чеддей Хаусе. Не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, я шагнула к нему.

— Филипп, — проговорила я. Я дотронулась до его локтя. Я почувствовала, что дрожу, что меня охватывает жаркое пламя.

— Как же здесь прекрасно, — сказал он.

— Ты действительно так думаешь? Мой голос снизился почти до шепота. Я подняла на него глаза, мои губы приоткрылись. Я чувствовала, что он должен знать, должен понять, какие эмоции бушуют во мне.

— Лин! — глухо проговорил он. Его голос прозвучал на удивление громко в царившей вокруг нас сказочной тишине. — Ты уверена?

— Уверена? — переспросила я.

— Что хочешь выйти за меня замуж?

По моему телу прошла дрожь; мне показалось, что на меня дохнуло холодом, что ледяной ветер отнял у меня тепло и потушил снедавший меня пожар.

— Тогда почему же, по твоему мнению, я приняла твое предложение? — спросила я.

Он повернулся ко мне. Я догадалась, что он пытается сквозь ночной сумрак заглянуть мне в глаза. Он не ответил, но я знала, о чем он думает: он старался решить для себя, почему я сказала «да»— потому, что его высокое общественное положение давало мне огромные преимущества и открывало передо мной необозримые возможности, о которых мечтает любая женщина, или потому, что я действительно — и этого он боялся — люблю его. Он считал меня слишком юной и неопытной девушкой, для которой преимущества подобного замужества будут иметь решающее значение и которая, ослепленная открывающейся перед ней перспективой, не заметит его равнодушия. Но сейчас впервые он засомневался в правильности своего вывода. Он должен знать, что я от него хочу, он должен знать, какую страсть вызывает во мне. И все же он не был до конца уверен в себе, он колебался, его охватывал некоторый страх и стыд от того, что он пошел на подобную сделку.

«Почему я так хорошо понимаю его?»— спросила я себя.

Иногда я так четко представляла, о чем он думает, как будто это были мои собственные мысли. Меня спасала моя интуиция, которая управляла моими чувствами и охлаждала мой пыл. Мне хотелось во всеуслышание кричать о своей страсти, броситься в его объятия, молить его о любви, попытаться заставить его дать мне то, что был не в силах дать. Но вместо этого я, успокоившись и отдалившись от него, сказала:

— Почему сегодня ты так серьезен? Я так счастлива, что оказалась дома. Надеюсь, ты не будешь портить мою встречу с родными местами?

Я знала, что мой голос звучит спокойно и размеренно. Я нашла в себе силы побороть дрожь, которая все время грозила вырваться наружу. Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, я заставила свое сердце биться ровно. Мне так хотелось в это мгновение прикоснуться к Филиппу, что я боялась поднять на него глаза.

— Здесь холодно. Может, пойдем в дом? — предложила я.

Я поняла, что мои слова принесли ему облегчение, и все же он чувствовал себя неловко, его все еще охватывал страх перед той силой чувства, которую он только что обнаружил во мне.

— Расскажи, что ты думаешь о папе и маме, — проговорила я, когда мы двинулись к дому. — Одно мне ясно — ты навсегда покорил их.

— Они очаровательны, — вежливо проговорил он, думая о чем-то другом.

— Жаль, что не было Дэвида и что ты с ним не познакомился, — продолжала я. — Он очень похож на папу — такой же представительный и высокий. Мужчина должен быть высоким, правда?

Продолжая болтать о ничего не значащих вещах, я почувствовала, что мои щеки перестали гореть и сердце забилось ровнее. Мы вернулись в дом через дверь в гостиной. Мама встретила нас приветливой улыбкой. Я знала, что она решила, будто мы воспользовались возможностью уединиться в укромном уголке сада и отдаться радости поцелуя — ведь именно к этому стремятся все влюбленные.

«Она даже не подозревает о том, что происходит на самом деле», — с горечью подумала я.

Я подошла к пианино. Играла я не очень хорошо, так как у меня никогда не было опытного педагога, однако мне удалось выучить несколько классических произведений, к тому же я импровизировала вполне приемлемо для того, чтобы сделать свою игру приятным фоном для беседы. Я играла с полчаса, пока не настало время идти спать. На Филиппа я не смотрела, хотя знала, что он не раз бросал на меня озадаченные взгляды.

Когда часы пробили половину одиннадцатого, мама встала.

— А вы, дети, еще поговорите? — спросила она. Я покачала головой.

— Я очень устала. Наша веселая жизнь в Лондоне полностью лишила меня сил. Мне хотелось бы выспаться.

— Хорошо, — сказал отец. — А вы, Филипп, что собираетесь делать?

— Я тоже пойду спать, — ответил он. — Лин права, нам трудно пришлось в последнее время — приемы следуют один за другим, и все для того, чтобы я показал свою невесту. Это ужасно утомительно!

Мы взяли серебряные подсвечники, которые теперь, когда в доме провели электричество, были не нужны, но оставались данью традиции.

— Доброй ночи, дорогая, — сказала мама, прощаясь со мной возле моей двери, и поцеловала меня. — Спи спокойно. Мы с папой восхищены твоим женихом. Он очарователен, я чувствую, что ты будешь счастлива с ним.

— Я уверена в этом, — ответила я.

— Мы оба рады, что ты так быстро встретила хорошего человека, — продолжала мама. — Как мне казалось, в последнее время тебе здесь было очень тоскливо, и я боялась, что после возвращения из Лондона, где ты вела такой веселый образ жизни, мы с папой будем угнетать тебя.

— Я выхожу замуж вовсе не потому, что не хочу возвращаться домой, — с улыбкой проговорила я.

— Конечно, нет, — сказала мама. — Я рада, что все так получилось. Спокойной ночи, девочка моя.

Я сняла платье и аккуратно развесила его. Мне больше не надо было притворяться и держать себя в руках, поэтому я уткнулась в подушку и расплакалась.

Глава 17

Мы вернулись в Лондон в понедельник вечером. Мы предполагали выехать из Мейсфилда пораньше, чтобы успеть к обеду, но все наши планы изменились из-за того, что я, к своему огромному разочарованию, узнала, что в воскресенье викарий, мой единственный и дорогой друг, уехал в какой-то отдаленный приход.

Расстроилась я не только потому, что мне не удалось познакомить его со своим будущим мужем, но и потому, что я лишалась возможности обратиться за помощью в решении самого сложного для меня вопроса к человеку, который так много значил в моей жизни и который в прошлом оказал мне неоценимую поддержку. Поэтому я настояла, чтобы мы дождались викария, который собирался вернуться в понедельник утром, и вместо того чтобы выехать в половине десятого, как намеревались, мы покинули Мейсфилд только в полдень и пообедали в маленьком придорожном отеле.

Но, как часто случается, нам редко удается то, чего мы страстно желаем и к чему стремимся. Против всех моих ожиданий встреча викария и Филиппа прошла неудачно. Мужчины проявляли исключительную вежливость по отношению друг к другу, но было совершенно очевидно, что у них мало общего. Возвращалась я расстроенная. Убеждая себя, что хотела слишком многого, я в то же время понимала, что, по всей видимости, жизнь в Лондоне в какой-то степени изменила мои взгляды, и я увидела в викарии, которого всегда считала великим провидцем, обыкновенного старика-самоучку, изо всех сил старающегося хоть как-то подняться над окружающей его обыденностью.

Всю дорогу домой Филипп пребывал в прекрасном настроении. После нашего первого вечера в Мейсфилде я стала следить за каждым своим шагом и вести себя как ни в чем не бывало, не позволяя проявляться своим чувствам. Теперь же я убедилась, что мое поведение было излишне осторожным, но ведь мне приходилось учитывать не только сдержанность Филиппа, но и свою любовь к нему — любовь, которая с каждым днем становилась все глубже, набирала силу и страстность, временами удивлявшую меня. Как будто я заранее знала, что Филипп будет значить для меня, что он сможет, если пожелает, дать мне. Вопреки здравому смыслу мое тело, повинуясь каким-то скрытым инстинктам, требовало от него отклика, как будто я хотела от него того, что уже было изведано мною.

Как это ни странно, временами я ощущала такое единение с Филиппом, так хорошо понимала его, что трудно было поверить, будто мы еще далеки друг от друга или что его вполне устраивают наши платонические отношения. Однако мне удавалось обуздывать себя, и впервые в жизни я обрадовалась, что Бог наградил меня внешностью, которая оказалась моим союзником. Имея смазливый и простодушный вид, легко притворяться веселой. Мои огромные синие глаза выражали только восторг. Румяные щеки, светлые волосы, по-детски пухлые руки не сочетаются со страстностью, с огнем желания или с полетом фантазии, которые проявляются в момент наивысшего блаженства.

Мне не составляло труда дурачить Филиппа. Но я спрашивала себя, сколько еще я смогу выдержать, прежде чем потеряю контроль над собой и выложу всю правду.

Когда я вернулась, я увидела, что Анжела чем-то расстроена. Еще утром мы послали ей телеграмму, что задерживаемся и вернемся только к вечеру. После ухода Филиппа она набросилась на меня.

— Слушай, Лин, — начала она, — ты поступаешь необдуманно. Тебе было отлично известно, что на сегодняшнее утро у нас намечено много дел. Если так будет продолжаться, мы не успеем к свадьбе. На сегодня у тебя было назначено три примерки. Ты и их пропустила, и не пошла к парикмахеру.

— Прости меня, Анжела, — проговорила я, но она не желала меня слушать.

— В конце концов, — продолжала она, — мы с Генри из кожи лезем ради тебя. Временами мне хочется предложить тебе вернуться в Мейсфилд и там готовить свое приданое. Если тебя не волнует, как ты будешь выглядеть, то подумай хотя бы обо мне. Более того, не забывай, что только благодаря мне ты познакомилась с Филиппом.

— Я знаю, Анжела, — примирительно сказала я.

— Не считай меня неблагодарной. Все совсем не так. У меня совершенно вылетело из головы, что на сегодня назначены примерки. Завтра я встану чуть свет и все сделаю до обеда. Обещаю тебе.

— Ну ладно, мы еще успеем побывать в «Молино», — успокоилась Анжела. — Оставь свой ключ, чтобы Бриджит могла распаковать твои вещи, и поехали.

Мне хотелось умыться и переодеться с дороги, но я послушно последовала за ней. Пока мы ехали в «Молино», Анжела несколько раз напоминала мне, кто платит за приданое и кто взял на себя все хлопоты.

В тот момент я поняла, что иметь много денег так же плохо, как вообще не иметь. Я надеялась, что, став женой Филиппа, не уподоблюсь Анжеле и Генри, отягощенных своим богатством. Кроме того, все заботы и расходы, связанные с подготовкой приданого, были страшной нелепостью. Я видела, что для Филиппа не имеет значения, во что я одета. Он хотел получить жену, и если бы женщина, на которой он собрался жениться, была бы одета в рубище, для него это не сыграло бы никакой роли. Наличие жены способствовало его продвижению по службе, и именно это волновало его в первую очередь.

В течение последующего часа я молча стояла перед зеркалом и примеряла одно платье за другим. Когда примерка наконец закончилась, я попросила Анжелу:

— Давай выпьем чаю. Я умираю от жажды.

— Хорошо, — ответила она. — Но я договорилась, что в шесть к тебе придет парикмахер. Естественно, за это придется заплатить особо — слуги на дому стоят вдвое дороже, — но я же знала, что у тебя не будет времени самой сходить в салон.

— Прости меня, — еще раз проговорила я. Мы сели в машину и поехали домой. Когда мы остановились возле парадного, к нам навстречу заспешил лакей, и меня удивило, почему он ждал нашего возвращения, стоя на лестнице. Причину этого я выяснила чуть позже, когда мы с Анжелой вошли в холл и к нам направился дворецкий.

— Боюсь, у меня плохие известия, миледи. Позвонили из школы и сообщили, что мастер Джеральд заболел и его на «скорой помощи» отправили в Лондон. Они хотели поговорить с вами, но я не знал, где вы, и тогда я перезвонил господину Уотсону в палату общин.

— Мастер Джеральд заболел! — вскричала Анжела. — А они сказали, в чем дело?

— Кажется, это мастоидит, миледи. Анжела ахнула. Она рванулась в курительную и принялась набирать номер коммутатора.

— Господин Уотсон вернулся? — спросила она дворецкого, который последовал за ней и остановился в дверях.

— Нет, миледи, — ответил он. — Как я понял, господин Уотсон собирался приехать сразу же после того, как переговорит с директором школы.

Анжела в трубку продиктовала номер и взглянула на часы.

— Почему Генри не возвращается? — обратилась она ко мне.

— Наверное, он скоро приедет, — попыталась я успокоить ее.

Через несколько секунд Анжелу соединили с директором школы. Я увидела, что она побелела как полотно. Я взяла в руки газету, но строчки плясали перед глазами. А Анжела все повторяла: «Да… да… понимаю… да Наконец она положила трубку и посмотрела на меня.

— Ему нужно срочно делать операцию, — сказала она. — О Лин, какой ужас! Я обняла ее за плечи.

— Родная моя! Я очень сочувствую тебе.

— Он такой слабенький. Из двоих он был самым слабым. — Она вскочила и опять посмотрела на часы. — Почему Генри не возвращается?

Тут в холле послышался шум. Дверь распахнулась, и в комнате появился Дуглас.

— Привет, — весело сказал он. Я обратила внимание, что Анжела впервые недовольна его приходом.

— А я думала, это Генри, — раздраженно проговорила она.

— В чем дело? — спросил Дуглас.

— Джеральд заболел, — кратко объяснила Анжела. — Его везут в Лондон.

— Сочувствую, — сказал Дуглас. — Могу ли я чем-нибудь помочь?

— Нет, естественно, — отрезала Анжела. — Не говори глупостей.

Она так резко говорила с ним, что мне стало жалко его. Было совершенно ясно, что ее манера обескуражила его. Говорить было не о чем, и мы молча стояли и ждали. Наконец мы услышали, что к дому подъехала машина, и, выглянув в окно, увидели Генри.

— Наконец-то, — проговорила я. Анжела бросилась в холл.

— Генри! — воскликнула она и, метнувшись к нему, схватила его за руки.

Я еще ни разу не видела, чтобы она так нежно смотрела на него.

— Все в порядке, дорогая моя, — ласково проговорил он. — Я все устроил. Как только его привезут, им займется сэр Говард Блейк. Он и будет оперировать. Джеральда отвезут в частную лечебницу Пемброка. Мы с тобой сейчас же туда поедем.

— Все будет хорошо? — дрожащим голосом спросила Анжела, и я увидела, что она на грани истерики.

Мне было странно видеть свою уравновешенную и полную самообладания сестру в таком состоянии.

— Конечно, все будет хорошо, — успокоил ее Генри. — Не волнуйся, родная моя. Собирайся. Наш мальчик будет ждать нас.

Мне не хотелось вмешиваться, но Генри сам обратился ко мне.

— Поехали с нами, Лин, — сказал он. — Ты можешь понадобиться Анжеле.

Он полностью игнорировал Дугласа, как будто того здесь и не было. Думаю, и Анжела напрочь забыла о его существовании.

До лечебницы мы доехали на такси, которое привезло домой Генри и которое сообразил задержать дворецкий. Когда мы приехали, нам сказали, что Джеральда еще не привезли, но старшая сестра проводила нас в приемный покой.

— Его привезут минут через двадцать, — сообщила она, взглянув на часы. — Вы хотите посмотреть на приготовленную для него палату?

— Да, будьте добры, — сказала Анжела. Мы поднялись в небольшую, но очень чистую и уютную комнату. Анжела спросила сестру, можно ли принести еще одну ширму, и попросила Генри позвонить в магазин Мозеса Стивенса, чтобы прислали цветов. Мы вернулись в приемный покой и расселись на жестких стульях, расставленных вокруг овального стола, на котором стояла ваза с листьями папоротника и лежали стопки журналов.

— Не слишком ли они задерживаются? — в сотый раз спросила Анжела.

— Им ехать тридцать пять миль, — ответил Генри. — К тому же они не могут ехать быстро.

— Да, конечно, ты прав, — согласилась Анжела.

Отражавшееся на ее лице страдание свидетельствовало о том, что она ясно представляет, какую боль может причинить Джеральду тряска.

Вскоре нашему ожиданию, длившемуся, как всем , казалось, целую вечность, пришел конец. Появилась сестра, которая объявила, что машина» скорой помощи» прибыла и что нам придется несколько минут подождать, пока Джеральда доставят в палату. Через открытую дверь мы увидели носилки с крохотным тельцем, укрытым одеялом. При виде этой трогательной картины у меня на глаза навернулись слезы, а Анжела прижалась к Генри. Он промолчал, только крепче сжал ее руку.

Время тянулось страшно медленно. Наконец нам сообщили, что сэр Говард Блейк собирается оперировать Джеральда немедленно и что господин Уотсон и леди Анжела могут на несколько минут подняться в палату. Пока их не было, я бездумно перелистывала страницы «Панча», внимательно прислушиваясь к каждому шороху. Наконец дверь открылась, и вошли Анжела и Генри.

Анжела плакала, она даже не пыталась сдержать слезы, которые ручьем текли по щекам. Генри обнимал ее за плечи. Она рухнула в кресло и закрыла лицо руками.

— Все будет хорошо, дорогая, — успокаивал ее Генри. — Поверь мне, все будет хорошо. Сэр Говард — лучший хирург в Лондоне. — Тут он резко повернулся ко мне. — Принеси воды. Я выбежала из покоя и направилась к сестре, которая сидела за регистрационной стойкой у входа.

— Где мне взять питьевой воды? — спросила я. Она принесла графин и стакан, и я поспешила к Анжеле. Генри сидел на подлокотнике и нежно гладил руку Анжелы. Он взял у меня наполненный стакан.

— Вот, выпей, — мягко проговорил он. — Тебе станет лучше. Она сделала несколько глотков.

— Мне очень стыдно, что я так распустила себя, — проговорила Анжела, преодолев сдавивший горло спазм. — Если с ним что-нибудь случится, Генри, я себе этого никогда не прощу — никогда! В последнее время я мало внимания уделяла детям — вот Бог и наказывает меня.

— Глупости! — сказал Генри, но по его глухому голосу я догадалась, что слова Анжелы тронули его.

— Ты помнишь, — продолжала Анжела, — когда он был маленьким, он любил играть с красным паровозиком? О Генри, ты на самом деле считаешь, что все будет хорошо? — Она опять разрыдалась и уткнулась в его плечо.

— Послушай, родная, — сказал Генри, — надо держать себя в руках. Ты можешь заболеть, и тогда, если он позовет тебя, ты не сможешь прийти к нему.

Его слова подействовали на Анжелу. Рыдания стали затихать, она выпрямилась и принялась оглядываться по сторонам в поисках своей сумочки.

— На?, возьми, — сказала я, подавая ей сумку, которая лежала на столе.

— Спасибо, Лин, — проговорила она. Она достала маленькое зеркальце и принялась запудривать следы от слез.

— Сколько нам еще ждать? — спросила она через несколько минут.

— Надо набраться терпения, — ответил Генри.

— Мы не должны торопить их.

Медленно тянулись секунды. Я смотрела на висевшие над камином часы, чувствуя, что во времени есть нечто не подвластное пониманию человека, решившему, будто это возможно — разделить день и ночь на равные промежутки. Когда человек счастлив, один час кажется мгновением, и тот же самый час растягивается до бесконечности, когда человек в горе.

Вдруг дверь открылась, и мы все вскочили. Вошла сестра.

— Хочу сообщить вам, — спокойно и четко проговорила она, — что операция прошла успешно. Сэр Говард спустится к вам через пятнадцать минут.

— Слава Богу! — выдохнула Анжела и потеряла сознание.

Генри едва успел подхватить ее. Он усадил Анжелу в кресло и положил ее ноги на стул. Сестра принесла бренди и флакончик с нюхательной солью.

Через пару минут Анжела пришла в себя. Она была очень слаба и все время цеплялась за Генри, как будто ноги не держали ее.

За то время, что мы провели в лечебнице, я увидела в Генри совершенно другого человека. Он был очень нежен и заботлив с Анжелой, оставаясь в то же время спокойным и полным самообладания. Думаю, если бы он всегда вел себя именно таким образом, их семейная жизнь протекала бы более гладко, и они были бы счастливее.

По всей видимости, и Анжела оценила Генри. Она не раз повторяла: «Спасибо тебе. Генри!»— и смотрела на него с нежной улыбкой.

Часы на камине медленно отсчитывали минуты. Мы украдкой бросали взгляды на стрелки, как бы пытаясь подогнать их. Когда я почувствовала, что больше не выдержу этого напряжения, нам сообщили, что Джеральда перевезли в палату, и мы можем подняться к нему. Анжела вскочила и впереди всех бросилась к лифту.

Анжела была бела как мел, но держалась стойко. Мы вошли в палату. Жалюзи были опущены, сильно пахло эфиром. Когда наши глаза привыкли к полумраку, мы увидели лежащего на кровати Джеральда. Он еще находился под наркозом. Его голова была забинтована, и он очень смешно сопел.

Он казался крошечным и беспомощным, и я впервые в жизни поняла, что такое материнская любовь. Когда ребенку плохо, женщина, давшая ему жизнь, испытывает самую настоящую физическую боль. Думаю, на свете нет более страшной муки, чем ощущение собственного бессилия, когда крохотная частица тебя самой — кровь от крови, плоть от плоти — страдает. Я поняла, — что материнская любовь, проявляющаяся в любых качествах, является мощнейшей силой, способной противостоять разрушению, войне, гибели и жестокости.

Анжела склонилась над Джеральдом, поцеловала его и поправила одеяло.

Мне показалось, что Генри испугался, что она опять упадет в обморок. Однако она держала себя в руках. Она выпрямилась и вышла из комнаты.

— Он будет спать еще два-три часа, — сообщила сестра. — Думаю, к девяти он уже придет в себя и захочет увидеть вас.

— Спасибо, — поблагодарила Анжела. — Вы очень добры.

— Срочные операции, — сказала сестра, — действуют на человека, как шок, не правда ли? Я знаю, что вы чувствуете. Послушайте моего совета, леди Анжела, отправляйтесь сейчас домой и поспите.

— Я так и сделаю, — ответила Анжела.

— Если что, — тихо проговорил Генри, — позвоните нам…

— Конечно, господин Уотсон, — сказала сестра. — Но, думаю, вам не о чем беспокоиться. Сейчас за ним наблюдает врач, а через некоторое время его осмотрит сэр Говард.

Домой мы ехали молча. Теперь, когда все было позади, Анжела, казалось, совершенно обессилела. Войдя в дом, мы обнаружили, что Дуглас все еще ждет нас в холле.

— Все в порядке? — обеспокоенно спросил он. Но Анжела даже не удостоила его взглядом. Вместо нее ответил Генри:

— Да, спасибо, — и повел Анжелу к лифту.

Глава 18

Утром меня разбудила Анжела.

— Джеральд хорошо провел ночь, — сообщила она, раздвигая шторы.

Ворвавшийся в комнату солнечный свет ослепил меня, и я зажмурилась, не сразу сообразив, о чем она говорит.

— Я рада, — сонным голосом пробормотала я. — Что это ты поднялась в такую рань?

— Я всю ночь не спала, — призналась Анжела. — В восемь я заставила Генри позвонить в лечебницу. Как же мне полегчало. Я так беспокоилась.

— Я себе представляю. — сказала я. — Я очень тебе сочувствую, да и Генри тоже.

— Бедный Генри, — с нежностью проговорила Анжела. — Он тоже совсем не спал. В его комнате было так тихо — он совсем не храпел, и я догадалась, что и он не спит. Тогда я вошла и села рядом с ним. О Лин, как же безобразно я относилась к нему!

— Ну, ты была с ним не очень любезна, — согласилась я.

— Я знаю, — честно призналась Анжела. — Но понимаешь, я всем сердцем верила, что люблю Дугласа. Я думала, что запросто смогу уйти к нему и оставить Генри и детей и начать новую жизнь. Вчера ночью я поняла, насколько была глупа.

Мы с Генри хотим начать все снова, более того, я хочу еще детей. Ночью я представила, как это страшно, стареть и ничего не иметь, ничем не интересоваться, кроме молодых людей. Я поняла, что могу уподобиться матери Генри. Представляешь, какой ужас — гоняться за юношами, которые тебе в сыновья годятся и которые презирают тебя? От этих мыслей мне стало страшно, поэтому я и пошла к Генри. Мы будем жить по-другому. Рассказать тебе, что мы будем делать? Никогда не догадаешься!

— Спорим, догадаюсь, — воскликнула я. — Вы купите дом за городом.

— Правильно! — сказала Анжела. — Откуда ты знаешь?

— Генри говорила мне, как ему этого хочется, — ответила я.

— Естественно, этот дом мы оставим, — продолжала Анжела. — Но нам нужно загородное поместье, где дети могли бы проводить каникулы. Оно должно быть недалеко от Лондона, чтобы мы имели возможность ездить туда на машине, приглашать туда знакомых, проводит там уик-энды. О, я так счастлива, что могу с уверенностью смотреть в будущее. Думаю, я все-таки создана для деревенской, не городской жизни.

— Ты права, — согласилась я. — Ты так же любишь дом, как все мы. Ведь не назовешь наших родителей бездельниками, правда?

— Я набездельничалась досыта, — призналась Анжела. — Вчера я пришла в ужас, когда представила, что все это могло случиться с Джеральдом после того, как я сбежала бы с Дугласом. Я была бы далеко от дома, нервничала бы, сходила с ума от того, что не в силах помочь. А вдруг после развода мне запретили бы видеться с детьми. Как же я их люблю. Почему же я не понимала этого раньше?

Она побледнела от охватывавшего ее беспокойства. Я взяла ее за руку.

— Не надо растравлять себе душу, — сказала я. — Ведь сейчас все позади, и уверена, что Генри понимает тебя. На всех людей иногда находит затмение.

— Откуда ты знаешь? — с улыбкой спросила Анжела.

Если бы я не знала, что в настоящий момент ею владеют только положительные эмоции, я назвала бы ее улыбку снисходительной.

Я засмеялась.

— Знаю — вот и все, — ответила я. — Хотя ты можешь сказать, что у меня совсем нет жизненного опыта. Возможно, делать подобные заключения мне позволяют знания, полученные из книг, или моя интуиция. Видишь, я же оказалась права в отношении Дугласа, не так ли? Я же говорила, что он тебе не подходит.

— Бедный Дуглас, — заметила Анжела. — Но он справится — ведь он молод. Подозреваю, что в скором времени он почувствует облегчение от того, что ему не пришлось бежать с замужней женщиной, в результате чего рухнула бы его военная карьера.

— К тому же эта женщина обошлась бы ему гораздо дороже, чем лошадь для поло, — поддразнила я Анжелу.

— Ну, не будь такой противной, — сказала она. — Ты даже представляешь, какой бережливой и изворотливой я могу быть, если постараюсь.

— Сомневаюсь. Я очень рада за тебя, потому что Генри богат! Между прочим, дорогая, он мне ужасно нравится.

— Как ни странно, и мне тоже! — полушутя-полусерьезно проговорила Анжела. Она поднялась.

— Я постараюсь полюбить его и принести ему счастье, — сказала она. — Пройдет немного времени, и я превращусь в толстуху-домоседку, в доме будет целая куча детей, а мы с Генри станем образцом семейного счастья.

Раздался стук в дверь.

— Войди, — сказала я, решив, что это горничная. К моему удивлению, в дверях показался Генри.

— Анжела у тебя? — Не успела я ответить, как он воскликнул:

— О, ты здесь, дорогая. Я не нашел тебя в твоей комнате и начал беспокоиться.

— Входи, — сказала Анжела. — Я рассказывала Лин о Джеральде. И еще о том, какие у нас с тобой планы на будущее.

На Генри был темно-синий халат, накинутый поверх голубой пижамы. Его волосы находились в страшном беспорядке. Он улыбался, у него был счастливый и гордый вид, от чего он казался намного моложе, чуть ли не мальчишкой.

— Как видишь, Лин, я нашел работу, — обратился он ко мне. — Я буду управляющим своего собственного поместья. Может, попытаю счастья в фермерстве.

— Я в восторге от того, что услышала, — ответила я. — Только не забудь выдать меня замуж, прежде чем займешься своей новой работой, хорошо?

— Сомневаюсь, что забуду об этом, — сказал Генри. — Обещаю, к свадьбе ты получишь лучшее, что может предоставить Картье, чего бы это мне ни стоило!

Вместо того чтобы опять выразить свое недовольство тем, что Генри упомянул о деньгах, Анжела подошла к нему и взяла под руку.

— Мы подарим ей бриллиантовую корову, — засмеялась она. — Как символ семейного благополучия.

Генри с улыбкой взглянул на свою жену. Было нечто трогательное в том, с какой гордостью и любовью он смотрел на нее.

Меня охватил страх за него: я испугалась, что его счастье может оказаться недолговечным — как только Джеральд поправится, Анжела обо всем позабудет. И все же я чувствовала, что моя сестра относится более серьезно, чем кажется, к тому, чтобы, как она сказала, сделать попытку полюбить Генри. На самом деле Анжела не была столь уж эмоциональна, чтобы незаконная любовная связь доставляла ей удовольствие. Она не чувствовала бы себя счастливой, если бы ей пришлось нарушить моральные устои общества ради своей страсти или променять свое спокойствие на тревоги и нервотрепку, которые будут сопровождать тайную любовь. Интуиция подсказывала мне, что Анжела в конце концов успокоится в своих метаниях, и если ей так и не удастся полюбить Генри, то она, по крайней мере, будет удовлетворена своей жизнью с ним. К тому же с годами дети будут иметь для нее более важное значение, чем сейчас.

Раздался похожий на звон серебряного колокольчика бой часов, стоявших на камине. Увидев, что уже половина девятого, Анжела проговорила:

— Я уже давным-давно не вставала так рано. У меня масса времени до ухода, и я не знаю, чем заняться.

— Ты собиралась поехать в лечебницу к одиннадцати, — напомнил Генри.

— Да, я знаю, — сказала Анжела. — Ты поедешь со мной?

— Конечно, дорогая, — ответил Генри.

— Отлично. А пока я займусь письмами и списком приглашенных на свадьбу Лин, — сообщила Анжела.

— Не напоминай мне о письмах! — с притворным ужасом воскликнула я. — Вчера вечером я получила более тридцати, причем все они пришли от совершенно незнакомых мне людей. Одни из них были в детстве знакомы с мамой, а другие оказались твоими давними приятельницами.

— Ага, — проговорила Анжела, — вот тебе и наказание за то, что удачно выходишь замуж. Каждый хватается за возможность напомнить о себе!

— Я сойду с ума, если мне придется писать им всем еще и письма с благодарностью за присланные подарки. Жаль, что я не могу штамповать ответы.

— Ты только представь, что сказал бы папа, если бы ты действительно это сделала! — рассмеялась Анжела. — Не ленись, Лин. Если ты всем будешь писать один и тот же ответ, то работа не займет у тебя много времени.

— О, я не собираюсь выдумывать ничего оригинального, — ответила я. — Между прочим, мне стало страшно, когда я увидела, какая гора поздравлений пришла Филиппу — там, должно быть, сотни писем.

— Радуйся, что тебе только девятнадцать, а не за сорок, — заметил Генри, — ведь количество знакомых растет пропорционально возрасту.

— Очевидно, Генри хочет предостеречь тебя от повторного замужества, — сказала Анжела. — Возможно, он прав. Пусть первая любовь останется последней…

Она улыбнулась своему мужу. Он прошептал ей что-то на ухо, и они оба засмеялись. Попрощавшись со мной, они вышли из комнаты.

После их ухода я еще некоторое время лежала в постели и думала о них — нет худа без добра. Как будто некая сила, сравни извержению вулкана, выдернула их из болота равнодушия, в которое они погружались все глубже и глубже. Возможно, каждый человек нуждается в подобной встряске, в своего рода потрясении, которое заставит его понять, что же главное в жизни. Может быть, и Филипп нуждается в таком же шоке, который покажет ему, что возможность жить на свете и быть любимым гораздо важнее его чувств к Наде. Я вздохнула, мне стало грустно. С каждым днем наша свадьба приближается…

Я читала прибывшие с утренней почтой письма с поздравлениями и пожеланиями всего наилучшего и рекламные проспекты с приглашением посетить различные магазины для покупки приданого, когда зазвонил телефон. Это была Элизабет. Она пребывала в крайнем возбуждении. Ее слова были преисполнены таинственности.

— Ты одна? — спросила она.

— Да, — ответила я.

— Нас могут подслушивать?

— Сомневаюсь, — сказала я. — Если только дворецкий, но это кажется мне маловероятными — обычно в это время у слуг много работы.

— У меня для тебя новости, — сообщила Элизабет.

— И какие же?

— Я кое-что выяснила о матери Нади. Ее зовут госпожа Мелинкофф. Сэр Филипп выплачивает ей пенсию, по крайней мере, выплачивал два или три года назад. Я не смогла узнать, где она живет. Думаю, она тоже когда-то выступала на сцене.

— О Элизабет! Какая же ты молодец! — воскликнула я. — Как тебе это удалось?

— Ну, кое-что я вытянула из мамы, а кое-что — из дяди. Вчера вечером он приходил к нам на ужин, и мне удалось выставить их всех на разговор о Филиппе. Жаль, что я узнала так мало, но, честно говоря, это все, что им известно.

— Ты умница, — ласково проговорила я. — Я так тебе благодарна за то, что ты для меня делаешь. Как твоя работа?

— Вчера я была в клубе, — ответила Элизабет.

— Там страшно интересно.

— Я очень рада за тебя, — сказала я и сообщила ей о Джеральде. — Он вне опасности, но я не знаю, что буду делать в течение ближайших двух-трех дней, так как из-за его болезни нарушились все наши планы. Как только все наладится, мы с тобой должны встретиться.

— А пока я буду продолжать свое расследование, — проговорила Элизабет. — Если что-нибудь узнаю, я позвоню тебе, но у меня мало надежды.

Повесив трубку, я схватила телефонный справочник и открыла его на букве «М». К своему разочарованию, я не нашла ни одного абонента с такой фамилией. Внезапно мне в голову пришла одна идея.

На прошлой неделе, когда мы с Филиппом обедали в «Ритце», к нам подошел один старичок.

— Позвольте мне поздравить вас, сэр Филипп, — сказал он.

У него было забавное морщинистое лицо и совершенно седые волосы. Он был одет в старомодный сюртук с галунами, в петлицу которого была вставлена ярко-желтая гвоздика.

— А, господин Гроссман, — воскликнул Филипп.

— Давно мы с вами не виделись. Как поживаете?

— Очень хорошо, спасибо, — ответил старичок.

— К сожалению, я уже не так молод! Филипп повернулся ко мне.

— Лин, — сказал он, — познакомься — это господин Гроссман, самый важный человек в театральном мире. Еще никому не удавалось достичь его высот!

— О, вы льстите мне, сэр Филипп, — проговорил господин Гроссман, однако было совершенно очевидно, что комплимент доставил ему огромное удовольствие. — Счастлив познакомиться с вами, моя дорогая, — обратился он ко мне. — Простите меня за вольность, но я осмелюсь заметить, что вам очень повезло. Сэр Филипп великий человек.

Мы еще немного побеседовали, и наконец господин Гроссман распрощался. Как только он отошел от нас, я тут же повернулась к Филиппу:

— Кто он такой?

— Израиль Гроссман, — ответил он, — самый известный в Англии театральный агент. Он так давно работает в этой области, что теперь никто не может вспомнить, было ли такое время, когда он не брал огромных комиссионных со всех известных в настоящее время звезд или не вынуждал менеджеров театров заключать контракты на его условиях. Для него не существует никаких законов, он никого не боится. Он обосновался в своей конторе на Хеймаркете еще задолго до войны и восседал там подобно пауку, подстерегающему свою добычу. Он совсем не изменился с тех пор, когда я познакомился с ним — а это было в 1918 году. Уже тогда он казался нам стариком. С его смертью Лондон лишится еще одной своей достопримечательности — ведь он не пропускает ни одной премьеры, да и его появления на ежегодных приемах на открытом воздухе, которые устраиваются для артистов и других деятелей театрального мира, были своего рода спектаклями.

С тех пор я ни разу не вспомнил об Израиле Гроссмане. Но сейчас меня осенило, что он, должно быть, является агентом Нади. У меня появился шанс — слабый, но в то же время единственный, чтобы не упускать его — выяснить адрес матери Нади. Я опять раскрыла справочник.

Найдя телефон Израиля Гроссмана, я набрала номер. Услышав голос, я поздоровалась — и тут меня охватила паника, так как я не знала, что сказать. Внезапно я ощутила, что мною кто-то руководит, и услышала свой спокойный голос:

— Могла бы я поговорить с личным секретарем господина Гроссмана?

— Я посмотрю, здесь ли она, — был ответ. — Ваше имя, пожалуйста.

Мгновение я колебалась, но тут мне на глаза попалось письмо от матери.

— Мисс Мейсфилд, — сказала я. Прошло несколько минут. Наконец раздался резкий женский голос:

— Мисс Джойс у телефона. Чем могу быть полезной?

— Простите, что беспокою вас, — начала я. — Вы окажете мне огромную любезность, если спросите у господина Гроссмана, не сохранился ли в его записях адрес матери Нади Мелинкофф. Он поймет, о ком речь, — это танцовщица, которая умерла много лет назад. Насколько мне известно, господин Гроссман был ее агентом.

— Надя Мелинкофф? — переспросила секретарша. — Кажется, я знаю, о ком вы говорите. Маловероятно, чтобы у господина Гроссмана был адрес ее родственников, но я постараюсь что-нибудь выяснить. Господин Гроссман знаком с вами?

— Боюсь, что нет, — ответила я. — Но мне очень нужно — в силу некоторых личных причин — связаться с человеком, который близко знал Надю Мелинкофф.

— Подождите у телефона, пожалуйста. И опять мне пришлось ждать. Я спрашивала себя, насколько правдиво звучал мой рассказ и найдется ли у Израиля Гроссмана какая-либо информация для меня.

— Алло, вы слушаете?

— Да, — поспешно ответила я.

— Я спросила господина Гроссмана, — сказала мисс Джойс. — Он говорит, что по имеющимся у него сведениям мадам Мелинкофф проживала на Сен-Кэтрин-стрит, номер 502. Но это было несколько лет назад. К сожалению, он больше ничем не может вам помочь.

— Большое спасибо, — поблагодарила я. — Вы очень любезны.

Я повесила трубку. Сердце бешено стучало. Наконец у меня есть что-то конкретное, наконец у меня появилась возможность поближе подобраться к разгадке тайны, которая разделяет нас с Филиппом, — тайны, которую я обязана раскрыть, чего бы это мне ни стоило.

Глава 19

Только через два дня мне удалось освободиться и отправиться с визитом к мадам Мелинкофф.

Анжела, которая, обретя счастье в своей семейной жизни, преисполнилась решимости открыть новую страницу, почти не виделась с Дугласом Ормондом. Их встречам наедине был положен конец. Поэтому все время, свободное от дежурства в лечебнице возле Джеральда, Анжела проводила со мной.

После операции Джеральда нельзя было беспокоить, поэтому в первые два дня Анжелу пускали к нему очень не надолго. Почти все наше с ней время отнимали магазины, однако нам еще приходилось присутствовать на различных обедах и чаепитиях. Часто случалось так, что в последнюю минуту тщательно составленный план на день нарушался каким-нибудь приглашением от родственника или знакомого, от которого невозможно было отказаться.

Наконец в четверг мне повезло. Мы с Анжелой были в магазине у Ворта, где я примеряла спортивные костюмы, которые предназначались специально для моего медового месяца. Вдруг она посмотрела на часы и сказала:

— Дорогая, ты не будешь против, если я оставлю тебя? Я обещала Джеральду, что буду у него к чаю. А потом мне надо на часок забежать к своей давней подруге, у которой недавно умер муж. Я бы пригласила тебя с собой, но мне кажется, что ей никого не хочется видеть. К тому же это слишком печальное для тебя зрелище.

— Не беспокойся обо мне, — ответила я. — После примерки я пойду домой.

— Хорошо, — проговорила Анжела. — Я постараюсь вернуться как можно скорее.

Как только она ушла, я твердо заявила продавщице, что больше ничего не буду примерять.

— Я устала, — сказала я. — Я приду завтра или послезавтра. Сегодня у нас состоится прием, и мне хотелось бы немного отдохнуть.

Я поспешно натянула на себя свою одежду, схватила шляпку и сумочку и, не дожидаясь лифта — что, как мне показалось, страшно удивило всех продавцов — бросилась вниз по лестнице. Я велела швейцару поймать мне такси. Сев на заднее сиденье, я дала адрес на Сен-Кэтрин-стрит. Я буквально сгорала от нетерпения.

На улицах было страшное скопление машин, поэтому нам понадобилось более четверти часа, чтобы добраться до улицы, где жила мадам Мелинкофф.

Расплатившись с таксистом, я вылезла из машины и оказалась перед многоквартирным домом. Это было старое здание, построенное в викторианском стиле и отделанное разноцветной мозаикой. К двери вела каменная лестница. На каждом этаже располагалось три квартиры. Внизу, в холле, висела доска со списком жильцов. Я выяснила, что мадам Мелинкофф живет на последнем этаже. Лифта в доме не было, и я стала медленно подниматься по лестнице, судорожно вспоминая свой план разговора.

За последние несколько дней у меня было достаточно времени обдумать свой визит, я практически ни на минуту не прекращала размышлять о нем. Но сейчас он стал мне казаться не таким уж легким, как я предполагала.

Спустя несколько мгновений я оказалась напротив двери в квартиру номер тридцать. Я остановилась, чтобы перевести дух. Потом, придя к выводу, что отступать поздно, так как я уже скомпрометировала себя, я нажала на кнопку звонка, который располагался над почтовым ящиком. Резкий звонок, прозвучавший в квартире, заставил меня вздрогнуть. Я ждала. Едва я подумала, что никого нет дома, как дверь медленно открылась. Я увидела невысокую женщину, которая опиралась на палочку и смотрела на меня.

— Да? — проговорила она.

— Мадам Мелинкофф дома? — спросила я.

— Мадам Мелинкофф — это я, — ответила она.

— О! — воскликнула я, не найдя других слов, чтобы выразить свои чувства.

— Вы хотели видеть меня? — спросила она, по-видимому удивленная или моим видом, или моим молчанием.

— Да, если вы будете так любезны и уделите мне немного времени, — запинаясь, проговорила я.

— Заходите.

Я прошла в узкий коридор. Она закрыла дверь и направилась в крохотную гостиную, где были собраны вещи, вид которых сначала озадачил меня.

Там было множество медных и серебряных чаш и подносов; украшений из кварца, нефрита и мыльного камня; диванных подушек из индийского шелка. На небольших столиках, покрытых яркими скатертями, стояли всевозможные безделушки: статуэтки, шкатулки, колокольчики, пепельницы и различные поделки из слоновой кости. На стенах, на столах, на камине — везде были фотографии. Мужчины, женщины, дети, группами или поодиночке. Фотографии были подписаны; все, кто был изображен на снимках, улыбались ослепительными улыбками.

«Звезды театра», — подумала я. Мадам Мелинкофф предложила мне сесть в небольшое кресло, а сама опустилась на стул напротив меня и выжидательно взглянула на меня.

Теперь, когда у меня появилась возможность рассмотреть ее, я обнаружила, что она гораздо старше, чем мне показалось сначала. Однако ни совершенно седые волосы, ни глубокие морщины вокруг глаз не могли скрыть ее, привлекательности. Не вызывало сомнения, что в юности мадам Мелинкофф была красива. Несмотря на старческую слабость, она держалась очень прямо, и я догадалась, что в молодости у нее была великолепная фигура.

У меня уже не было времени что-либо придумывать, поэтому я сразу же выложила ей всю правду.

— Надеюсь, вы простите меня за мою назойливость, — нервно проговорила я, — но мне очень хотелось познакомиться с вами.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказала она. — Не могли бы вы объяснить причину?

— Я хотела, чтобы вы рассказали мне о своей дочери, Наде, — ответила я.

Ее лицо смягчилось, в глазах появилось печальное выражение.

— О моей дочери Наде! — тихо повторила она. — Зачем вам это надо? Вы знали ее? Нет, я говорю глупости — ведь вы так юны.

Я колебалась. Внезапно я поняла, что единственный способ узнать то, что меня интересует, — это быть абсолютно откровенной.

— Меня зовут Гвендолин Шербрук, — сказала я.

— Я выхожу замуж за Филиппа Чедлея.

Мадам Мелинкофф замерла. Ее глаза пристально смотрели на меня.

— Это он послал вас? — спросила она. Я покачала головой.

— Сэр Филипп даже не подозревает о том, что я собиралась к вам, — ответила я. — Я буду откровенна, мадам Мелинкофф. Я слышала о вашей дочери, но не от своего жениха. Не могли бы вы рассказать мне о ней? Понимаете, он так сильно любил ее — а для меня очень тяжело выходить замуж за человека, ничего не зная о женщине, которая сыграла такую важную роль в его жизни.

— Сэр Филипп всегда относился ко мне с большой заботой, — проговорила мадам Мелинкофф.

— Он несчастлив, — сказала я, — но я хочу сделать его жизнь счастливой.

Она отвела от меня глаза. Я обратила внимание, что ее пальцы судорожно сжали костяной набалдашник ее трости.

— Мне трудно понять, что вы хотели бы знать.

— О, просто расскажите мне о своей дочери, — с горячностью проговорила я. — Этим вы дадите мне возможность увидеть в ней реальное существо, понять, как она была красива, — я хочу знать, что потерял Филипп, когда она умерла.

— Умерла! — как эхо отозвалась мадам Мелинкофф. — Она покончила с собой.

— Да, я знаю, — сказала я. — Я слышала об этом. Но почему она покончила с собой? Разве она была несчастна?

— С чего это ей быть несчастной? — хрипло проговорила мадам Мелинкофф. — У нее было все. Мир был у ее ног. Она была звездой. На каждом ее спектакле театр был забит до отказа. У театральной кассы происходили самые настоящие побоища. Ее зарплата росла с каждым годом, у нее были автомобили, драгоценности, красивый дом. С чего ей быть несчастной?

— Именно это я и хотела бы знать, — пробормотала я. — Я не понимаю.

— И я тоже, — голос мадам Мелинкофф дрогнул. Повинуясь охватившему меня порыву, я вскочила и опустилась на колени возле ее ног.

— Прошу вас, помогите мне, — взмолилась я. — Только вы в состоянии помочь мне. На свете нет ни одного человека, у кого я могла бы узнать о ней, никто даже не будет разговаривать со мной о ней.

На какое-то мгновение в комнате возникло напряженное молчание, потом мадам Мелинкофф медленно подняла руку и положила ее мне на плечо.

Я сняла шляпку, но так и осталась возле ее ног, продолжая смотреть ей в глаза. Я поняла, что она приняла меня, что между нами установилось взаимопонимание и что она не прогонит меня.

— Бедная девочка, — проговорила она. — Ты тоже страдаешь! Рано или поздно — мы все приходим к этому.

— Помогите мне, — прошептала я.

— Ты действительно хочешь узнать о Наде? — спросила она.

— Да, — ответила я. — Поверьте, я стремлюсь к этому не из эгоистических побуждений. Но пока человек, за которого я выхожу замуж, не будет относиться ко мне с полным доверием, ни он, ни я не увидим счастья.

— Филипп очень сильно любил ее, — сказала мадам Мелинкофф.

— А она любила его? — спросила я.

— Она любила его, — повторила она. — Вокруг нее было огромное количество мужчин, которые горели желанием играть более, важную роль в жизни Нади, которые страстно, чуть ли не до безумия, любили ее. Но стоило ей увидеть Филиппа — и другие мужчины перестали существовать для нее. Я не раз говорила ей: «Он такой же мужчина, как все! Почему он так много значит для тебя? Почему ты испытываешь к нему такие чувства?», и всегда получала один и тот же ответ. Она поднимала на меня свои большие темные глаза и говорила: «Он часть меня, я не могу жить без него. Ты не понимаешь, но уверяю тебя, это правда. Он часть меня, а я — часть его».

При этих словах меня охватила дрожь. Неужели они оказались пророческими? Очевидно, это так.

— Расскажите еще, — попросила я. — Расскажите мне все. Как начинала ваша дочь? Почему она пошла на сцену? Она была русской? — На последнем вопросе я сделала особое ударение.

— Русской? — переспросила мадам Мелинкофф. — О нет! Отец Нади был индусом. Неужели вам об этом не говорили? Он был принцем, принцем Раджпутской династии. Он был очень смугл и красив. Надя пошла в него. У него были замечательные глаза, которыми он завораживал всех, кто смотрел на него. Он и меня заворожил — меня, дочь белых родителей, которые считали всех индусов отбросами общества, грязной расой, пригодной только для того, чтобы быть рабами.

— И вы убежали с ним? — спросила я.

— Я любила его, — просто ответила мадам Мелинкофф. — Мы путешествовали по Индии, потому что мой отец был назначен бухгалтером лесоперерабатывающего треста в одну из северных провинций. В то время я была молода: мне еще не исполнилось восемнадцати. Я как сейчас вижу себя — самоуверенная, не сомневающаяся в своем будущем. Я была красива, обладала приятным голосом и умела танцевать те самые элегантные танцы, по которым сходила с ума вся Англия и которые считались очень модными. Я часто с удовольствием развлекала гостей отца, хотя, думаю, большинство англичан, живших в Индии, считали это недостойным занятием для юной девушки.

И вот я встретила своего принца. Я не собираюсь рассказывать тебе об этом — ведь это было так давно, к тому же ты хочешь узнать о Наде, а не обо мне. В моей жизни было шесть месяцев — шесть восхитительных месяцев, о которых я никогда не жалела, даже тогда, когда мне пришлось расплачиваться за них все последующие годы. Надя родилась в миссионерском поселке. Сам проповедник и его жена относились ко мне с презрением и отвращением. Придя в себя и набравшись немного сил, я взяла свою дочь и двинулась домой. К счастью, у меня были кое-какие деньги — не много, но вполне достаточно — и драгоценности, которые подарил мне мой принц. Когда я вернулась в Англию, я поняла, что я такой же изгой, как любой индус из касты «неприкасаемых». Мои родственники отвернулись от меня. Хотя Надя была очаровательной малышкой, одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что это дитя родилось от родителей разных национальностей.

Я жила почти впроголодь. Временами меня охватывало такое страшное отчаяние, что хотелось взять Надю и броситься с ней в реку. Наконец, когда я уже потеряла всякую надежду, меня выручила моя внешность и мое умение танцевать. Я получила работу на сцене. Меня взяли в хор, но прошло некоторое время, и я стала постепенно, очень медленно, перемещаться из последнего ряда во второй, потом — в первый. Потом мне дали роль, в которой было всего несколько реплик, потом я стала исполнять небольшие сольные партии.

Сейчас, когда я рассказываю об этом, все кажется простым, но поверь мне, девочка моя, в моих словах заключены долгие годы тяжелейшего труда. Мужчины были очень добры ко мне, а вот женщины редко проявляют милосердие по отношению к себе подобным, особенно в тех случаях, когда видят, что другая — красивее.

— А принц? — спросила я. — Почему он допустил, чтобы вы так страдали? Почему вы ушли от него?

— Моя дорогая, я была кратким эпизодом в его жизни. Он забыл обо мне, как, по-моему, забывал о сотнях других женщин, с которыми проводил часы досуга. Когда Наде исполнилось десять, я вышла замуж.

Он был русским, его звали Мелинкофф. Он был ювелиром и любил красивые вещи. Думаю, он посчитал меня достойным экспонатом своей коллекции. Он удочерил Надю и дал ей свое имя. Она была очаровательной девчушкой, необыкновенно грациозной, однако подсознательная брезгливость тех, у кого белая кожа, по отношению к тем, у кого кожа чуть темнее, отталкивала от нее окружающих. Она собиралась сделать себе карьеру в театре, и не только потому, что хотела подражать мне, — ее влекла музыка, под звуки которой она начинала парить, подобно невесомой птичке.

Вскоре после своего замужества я опять оказалась в Индии. Мой муж был уполномочен заключить несколько сделок. Мы взяли с собой Надю. Мы пробыли там гораздо дольше, чем рассчитывали — почти восемь лет, — путешествуя по всей стране. Мой муж занимался своим бизнесом, продавая и покупая камни и отсылая их в Англию.

Все это время Надя впитывала в себя образ жизни, музыку и в какой-то степени культуру своей родины. Она полюбила Индию. Для нее наша поездка превратилась в своего рода «возвращение домой», и она стала, как цветок, наливаться силой под жарким солнцем. У нее появилась страсть к посещению храмов. Очень часто она убегала, и я начинала в панике искать ее, пока не находила в каком-нибудь храме, где она пыталась принять участие в богослужении, или на улице, в религиозной процессии.

Когда ей исполнилось пятнадцать, она, невзирая на яростные протесты отчима, настояла на том, чтобы изучать профессиональные индусские танцы. Через три года, когда мы вернулись в Англию, мы с мужем обнаружили, что она лучше нас поняла, что ей лучше всего подходит. Она имела большой успех. Я отвела ее к Израилю Гроссману, с которым познакомилась в те годы, когда сама выступала на сцене. После первого же прослушивания он устроил ее в большое театральное ревю, которое проходило в Лондонском павильоне. А потом она стала участвовать в шоу, в котором была звездой.

Шла война, мужчины приезжали в отпуск. Они боролись между собой за привилегию пригласить ее на ужин после спектакля. Я боялась, что она потеряет голову и один из них разобьет ей сердце. Но нет, она просто флиртовала с ними, она делала их счастливыми, однако мужчины ничего не значили для нее, пока не появился Филипп Чедлей. И тогда Надя впервые познала ту самую любовь, которую я много лет назад испытала в объятиях ее отца!

Мадам Мелинкофф замолчала и прикрыла рукой глаза. Подождав несколько мгновений, я тихо спросила:

— Почему он не женился на ней?

— Я молилась об этом, — ответила она. — И все же в глубине души я знала, что это невозможно. Я слишком хорошо сознавала — я много выстрадала, чтобы не понимать этого, — какой ужас испытывают белые по отношению к цветным. У Филиппа была большая семья, он занимал высокое положение, к тому же нельзя было не задумываться над тем, какая судьба ожидала бы их детей. Если Надя и надеялась стать его женой, она никогда не говорила об этом. Но однажды, когда она отдыхала после длительного выступления, я сказала: «Ты устала. Не ходи никуда. Почему бы тебе не провести один вечер дома?»А она ответила: «У меня нет дома. Разве может женщина назвать домом квартиру, в которой она ест и спит в одиночестве?» Дом» подразумевает двоих — двоих, которые любят друг друга «.

Я не раз интересовалась их отношениями, но она не желала идти со мной на откровенность. Думаю, любая критика в адрес Филиппа воспринималась ею как святотатство. Она сильно похудела, как будто страсть высасывала из нее все соки. Но когда появлялся Филипп, она возгоралась, как огонь. Стоило ему войти в комнату, как она вскакивала — живая, веселая, свежая, — словно это не она всего минуту назад лежала без сил.

Они куда-то ходили вдвоем — я не знаю куда, возможно, в танцевальные клубы или сидели в его великолепном особняке, о котором она часто рассказывала мне, но которого я никогда не видела.

Конец настал совершенно неожиданно, ничто не предвещало подобного исхода. В тот вечер я ждала своего мужа. Было тепло, и я приготовила холодный ужин. Раздался стук в дверь. Я решила, что муж забыл ключи. Открыв дверь, я увидела секретаря Филиппа — мы были едва знакомы. Он и рассказал мне, что произошло.

Они отвезли Надю на ее квартиру. Холодная и неподвижная, она лежала на серебряной кровати, которой страшно гордилась. На лице не было ни единой царапины. Она ударилась о тротуар затылком и сломала шею. Надя, моя красавица Надя, чьи танцы волновали весь Лондон, сломала шею!

Наступило тягостное молчание. Я увидела, что мадам Мелинкофф плачет.

Глава 20

Трудно описать словами, как подействовали на меня слезы мадам Мелинкофф. Я чувствовала, что моя душа преисполнилась скорби. Я была готова на все ради того, чтобы хоть чем-то помочь ей.

— Не надо, пожалуйста, не надо! — бормотала я. — Я не хотела расстраивать вас. Я только хотела узнать правду.

Она прижала к глазам платок и через несколько мгновений снова заговорила тихим и ровным голосом:

— Тогда я думала, что моя жизнь кончена. Надя была для меня всем. Я так гордилась ею, мне так хотелось, чтобы она добилась успеха в жизни, чтобы она нашла счастье, которого лишилась я.

Увидев удивленное выражение на моем лице, она сказала:

— Мой муж был добр ко мне, но все же мне пришлось вынести много оскорблений. До войны люди не были так терпимы, как сейчас. Я очень страдала, нанесенные раны так и не зарубцевались. Ко мне относились с пренебрежением, надо мной издевались, меня подвергали страшным унижениям. Возможно, я заслужила это; возможно, я поступила не правильно, уйдя от своих родителей и отказавшись от тех устоев, которые мне прививали с детства. И все же, даже в минуты полного отчаяния, я смотрела на Надю и думала, что мои страдания стоили того. Я поняла, что даже замужество не было способно спасти меня от скандала, причиной которого я же сама и послужила. Я стала чрезмерно чувствительной, я постоянно находилась в состоянии обороны, ожидая ото всех удара, я стала с подозрением относиться к тем, кто проявлял ко мне интерес, уверенная, что их доброта превратится в жестокость.

Надя тоже страдала, особенно в детстве, правда, в меньшей степени. Она ходила в английскую школу, и ученики смеялись над ней. Родители, естественно, изо всех сил старались помешать своим детям подружиться с полукровкой. В Индии все было по-другому. Она была вынуждена ходить в школы для евразийцев и для детей из высших кругов, но все они были очень добры к ней. Во время путешествий я сама занималась ее обучением, хотя мне не хватало опыта.

Мой муж боготворил ее, и для него не имело значения, что наши новые знакомые, впервые попав к нам в дом, смотрели на его падчерицу с отвращением. Во время войны ситуация несколько улучшилась: индусы сражались за Англию, и их встречали такими же радостными возгласами, как и наши войска. Ну, а когда Надя стала звездой, никого уже не волновало, какого цвета у нее кожа. Она бывала на приемах, обедала и ужинала с теми, кто при других обстоятельствах приказал бы слугам немедленно вышвырнуть ее из дома. Приглашения, которые ей присылали, вызывали у меня не только горечь, но и смех.

— Мне трудно поверить, — проговорила я, — что есть такие, кто с предубеждением относится к людям с другим цветом кожи.

— И все же они существуют, — сказала мадам Мелинкофф. — Здесь, в Лондоне, их мало, но к востоку от Суэца… — Она замолчала. — Давай не будем обсуждать этот спорный вопрос. Эта тема приводит меня в ярость, поэтому я много лет назад дала себе слово, никогда не касаться ее.

— У вас есть фотографии вашей дочери? — робко спросила я, надеясь, что она не решит, будто я слишком много себе позволяю.

— Конечно! — ответила она. — Я покажу их тебе. Она оперлась на трость и поднялась на ноги. На почетном месте, на столе, застланном тончайшей индийской шалью, отделанной серебряной каймой, лежал огромный портфель. Она открыла его, и внутри я увидела сотни всевозможных фотографий. Она стала вынимать одну за другой и протягивать их мне.

Стоило мне взглянуть на это овальное красивое лицо, как меня опять охватили те же смятение и ощущение, что я его уже видела, как и в тот раз, когда я смотрела на портрет над камином в спальне Филиппа. Я пристально изучала каждую черточку. На многих снимках она была одета в сценические костюмы: пышные расшитые юбки, шаровары, браслеты и ожерелья, которые, как я знала, при движении издавали мелодичный звон.

Сомневаюсь, что в Лондоне нашелся бы хоть один фотограф, который не попытался сделать портрет красавицы Нади Мелинкофф. Она была не только фотогенична — в ней присутствовала некая таинственная неуловимость, из-за чего все фотографии казались незаконченными, как будто аппарат остановился в момент истины. Ни один снимок не отражал в полной мере личностные свойства ее характера.

— А вот здесь мы вместе, — сказала мадам Мелинкофф, протягивая мне фотографию. — Этот снимок сделан просто так, ради шутки, после того, как я помогала Наде во время одного сеанса. Но газета опубликовала его. Я тогда страшно переживала, потому что на фоне моих светлых волос Надины казались особенно черными.

На фотографии были изображены мать и дочь, которые сидели на подлокотниках огромного дубового кресла. На обеих были узкие юбки, плотно облегающие блузки и кружевные галстуки, столь модные в годы войны. Хотя их туалеты и выглядели очень привлекательно, однако все внимание сосредотачивалось на их лицах. Вьющиеся волосы мадам Мелинкофф лежали крупными волнами и образовывали что-то вроде ореола вокруг ее очень молодого лица. Облик же Нади был классическим. Ее волосы, разделенные прямым пробором, были собраны в пучок, открывая совершенной формы лоб. Она выглядела очень странно в европейском платье. Однако она была исключительно красива, и ничто не могло скрыть блеска ее глаз, которые, казалось, прятали в своей глубине все тайны Востока.

— Вы были очень красивы, — обратилась я к мадам Мелинкофф.

— Совсем не такая, как сейчас, — проговорила она. — По моему виду ты решила, что я совсем старуха, не так ли?

Мне было не так-то легко дать ей честный ответ. Сначала я действительно подумала, что она очень стара, но сейчас, быстро подсчитав в уме, я сообразила, что ей не может быть больше шестидесяти.

— Ничто не может состарить сильнее, чем боль, — сказала мадам Мелинкофф. — Но это уже другая история. Вскоре после гибели Нади мой муж заболел пневмонией и умер. Я ухаживала за ним почти два месяца, и когда все это закончилось, я была абсолютно без сил. Я чувствовала себя измотанной физически. Я совсем пала духом — двое, кого я любила, покинули меня. Мною владело единственное желание — умереть. У меня начался ревматический полиартрит. Мне стало казаться, что уже ничто не поможет. Болезнь поразила сердце, начались другие осложнения — зачем забивать тебе голову рассказом о своих недугах.

Я хотела умереть. Для меня было страшной мукой пребывать в мире, лишенном любви, принесшем мне только одиночество и страдание. Именно Филипп вернул меня к жизни. Не лично он, а деньги, которые он платил докторам и сиделкам. Когда у меня наконец появились первые проблески желания жить, я узнала, что он назначил мне небольшую пенсию, на которую я могу безбедно жить до конца дней своих.

— Вы когда-нибудь встречались с ним? — спросила я.

Мадам Мелинкофф покачала головой.

— Думаю, это было бы слишком болезненно для нас обоих, — ответила она.

— Он вам нравился? — поинтересовалась я.

— Трудно сказать, — проговорила мадам Мелинкофф. — Когда Надя была жива, я ревновала ее к нему — да, ревновала к ее любви, которая до его появления всецело принадлежала мне. Потом я возненавидела его, так как чувствовала, что он виноват в ее смерти. Даже сейчас я сомневаюсь в верности заключения коронера.

— А что было в заключении? — еле слышно спросила я.

— Самоубийство как результат невменяемости, — ответила мадам Мелинкофф. — Над этим можно только посмеяться. Ну как Надя могла быть невменяемой? Надя, с ее острым умом, с ее чуткостью и пониманием. Нет, нет, такого не могло быть! Причина заключалась в чем-то другом, в чем-то драматичном — в том, что нам никогда не понять, — только не в невменяемости.

— Филипп находился с ней? — продолжала я свои расспросы. — Что он сказал во время дознания?

— Он пребывал в таком отчаянии, — проговорила мадам Мелинкофф, — что трудно было что-то понять. Сначала он утверждал, что она выбралась через окно и села на узкий парапет, чтобы полюбоваться пейзажем. Но во время перекрестного допроса он признался, будто она что-то говорила о том, чтобы выброситься из окна. Этого было достаточно. Коронер принадлежал к тому типу людей, которым доставляет удовольствие унижать тех, кто занимает более высокое положение. Полагаю, он был из тех социалистов, которые затаили злобу на весь белый свет. Как бы то ни было, он ухватился за это утверждение и заставил всех поверить, будто отношения с Филиппом сделали Надю несчастной, и она покончила самоубийством.

Все факты того дела складывались против нее — еще бы, полукровка и потомок одной из старейших семей в Англии! Никто даже не упомянул о том, что она в течение долгого времени была влюблена в него до безумия. Было установлено, что Филипп дарил ей ценные подарки, что они вместе жили за границей и всегда находились в обществе друг друга. Это был какой-то ужас! Все улицы пестрели от плакатов, газеты помещали на свои полосы хлесткие заголовки. Меня денно и нощно преследовали репортеры, которые клянчили у меня фотографии, упрашивали дать интервью, предлагали заплатить сотни фунтов, если я соглашусь опубликовать историю своей жизни в воскресных газетах.

— Как отвратительно! — воскликнула я.

— Как только расследование закончилось, я уехала. Мой муж увез меня за границу. Но даже там меня не оставляли в покое. Меня спрашивали, имею ли я какое-то отношение к тому громкому делу. Окружающие засыпали меня кучей всевозможных вопросов в стремлении удовлетворить свое любопытство.

Голос мадам Мелинкофф дрогнул.

— Не надо говорить об этом, — попросила я. — Не надо больше ничего рассказывать. Я знаю, как вам больно вспоминать о тех событиях. Как же я сочувствую вам!

Я взглянула на вываленные из портфеля фотографии. Самой верхней оказался снимок, на котором было запечатлено улыбающееся лицо Нади. Ее глаза были полуприкрыты, тонкие изящные руки подпирали подбородок.

— Почему она покончила с собой из-за Филиппа? — спросила я себя. Действительно, почему эта красавица захотела умереть? Я была уверена, ее действиями руководили глубокие чувства и всепоглощающая любовь. Но неужели она была настолько неуравновешена, чтобы умереть за эту любовь? Филипп принадлежал ей, его любовь сделала ее счастливой. Наверняка ее матери, которая так хорошо знала ее и любила всем сердцем, было бы известно, что в тот момент, когда ее дочь находилась в Чедлей Хаусе, ее душой владело отчаяние? А может, что-то произошло между Надей и Филиппом? Знал ли он? Не носил ли он в себе эту тайну — тайну, которую даже дотошный коронер был не в состоянии раскрыть? Я собрала фотографии и сложила в портфель. Я больше не могла смотреть на это лицо, которое вызывало во мне такие странные эмоции. Мне казалось, что оно обращается ко мне, что его вопросы, на которые я не могла найти ответ, забивают мой мозг.

Я бросила взгляд на часы и поняла, что нахожусь у мадам Мелинкофф уже полтора часа.

— Мне пора идти, — сказала я, — а то меня будут искать.

— Когда твоя свадьба, девочка моя? — спросила мадам Мелинкофф.

— В конце июля, — ответила я. — Двадцать второго числа. Она взяла мою руку в свою.

— Надеюсь, ты найдешь свое счастье, — проговорила она. — Никогда не бойся быть счастливой. А когда счастье придет к тебе, постарайся впитать его в полной мере. Иногда оно длится очень недолго.

— Именно потому, что я хочу быть счастливой, я и пришла к вам сегодня, — сказала я. — Поймите, мною двигало не простое любопытство — просто я боюсь будущего, боюсь, так как ваша дочь Надя все еще жива в памяти Филиппа.

— Мои слова покажутся тебе жестокими, — промолвила мадам Мелинкофф, — но я очень рада этому. Ведь она так сильно любила его.

— И он все еще любит ее, — с грустью проговорила я.

Она подняла на меня глаза, в которых застыло уставшее выражение.

— Ты уверена, что поступаешь правильно? — спросила она.

— Не знаю, — ответила я. — Я сама часто задаю себе тот же вопрос. Я могу только молиться и надеяться, что найду ответ до 22 июля.

Еще несколько мгновений я продолжала смотреть на нее, потом наклонилась и поцеловала. Будь у меня время обдумать свои действия, я никогда не сделала бы ничего подобного. Я всегда стеснялась проявления эмоций. Но сейчас мною владел какой-то порыв, которому я не могла противостоять. Полагаю, мадам Мелинкофф была тронута.

— Спасибо, моя дорогая, — сказала она. — Теперь я буду часто думать о тебе.

— Можно я приду к вам еще раз? — спросила я.

— Конечно, — ответила она. — Только не откладывай свой визит, потому что я сомневаюсь, что долго проживу здесь.

— Вы переезжаете? — удивилась я. Она покачала головой, на ее губах появилась слабая улыбка.

— Доктора потрясены тем, что я все еще жива, — спокойно ответила она. — Я чувствую, что последние нити, связывающие меня с этим миром, обрываются. Я знаю, что очень близка к тому, чтобы обрести мир и покой, о которых так долго мечтала.

— Я обязательно приду, — тихо проговорила я.

— Очень скоро.

Она проводила меня до двери. Мы довольно сдержанно распрощались, и я побежала вниз. Стук моих каблуков эхом отдавался по всему подъезду.

Мне было о чем поразмышлять по дороге домой. Я так задумалась, что не заметила, как такси остановилось возле нашей двери. Я расплатилась и поспешила в дом, где с облегчением обнаружила, что Анжела еще не вернулась. Генри сидел в кабинете в полном одиночестве.

— Как Джеральд? — спросила я.

— Намного лучше, — улыбнулся он. — Я купил ему новые игрушки. Он уже в состоянии смотреть на них, а дня через два ему разрешат сесть, и тогда он будет играть с ними.

— А какие игрушки? — поинтересовалась я, чтобы продолжить разговор.

— Модель самолета, паровозик и еще целую кучу страшно мудреных головоломок, которые нам с тобой совершенно не под силу, — ответил Генри. — Иногда мне делается жутко от того, как сообразительны современные дети. Анжеле и мне придется заняться самообразованием, иначе они вскоре будут считать нас полными ничтожествами.

В его словах слышались гордость и удовлетворение, и я подумала, что пройдет несколько лет, и Генри станет хвастаться своими сыновьями точно так же, как раньше хвастался деньгами. Он принадлежал к тому типу людей, которым просто необходимо обладать чем-то исключительным, чтобы преодолеть свой комплекс неполноценности.» Если бы только Анжеле удалось полюбить его!«

— подумала я. Единственное, в чем он нуждается, — чтобы его превозносили, чтобы все суетились вокруг него. И тогда он будет не только горд тем, чем обладает, но и доволен самим собой.

Я решила прямо сейчас заняться этим добрым делом.

— Не скромничай, Генри, — сказала я. — Если дети умны, то мозги они унаследовали от тебя, а не со стороны Анжелы. Наш папа очень добрый человек, но его деловые качества, если судить по нашему нынешнему доходу, направлены на то, чтобы заполнять графу» дебет «. Как я теперь вижу, все наши предки были полными профанами в том, что касалось денег.

— Я всегда хорошо разбирался в цифрах, — проговорил Генри. — В этом нет ничего сложного.

— Я просто потрясена твоими способностями, — торжественно заявила я.

— В будущем твоя задача будет состоять только в том, чтобы подсчитывать свои расходы на наряды, — рассмеялся Генри. — Остальным будет заниматься Филипп. Хотя, судя по тому, что я увидел в брачном контракте, тебе понадобятся как минимум все твои пальцы на руках.

— А разве у нас будет заключен брачный контракт? — спросила я. — Я впервые слышу об этом.

— Естественно, дорогая! — ответил пораженный моим вопросом Генри. — Ведь мы должны соблюдать твои интересы! Пусть сейчас Филипп и великодушен и щедр, но это не значит, что он всегда будет таким. Нужно думать о твоем будущем и о будущем твоих детей.

Я повернулась и направилась к столу, на котором были разложены какие-то бумаги. Почему-то мне вдруг стало трудно продолжать наш разговор в легком тоне, я ни с кем не могла обсуждать возможность того, что у нас с Филиппом будут дети. Как-то так получилось, что я упустила из виду этот аспект нашей семейной жизни. Однако я чувствовала, что он хочет иметь детей, что их рождение будет для него радостью. Ну что ж, он получит и детей, и жену, которая соответствует требованиям, предъявляемым к леди Чедлей.

Будут ли наши дети, спросила я себя, значить для нас столько же, сколько значила Надя для мадам Мелинкофф? И кто из моих детей принесет мне такое же ощущение счастья и чувство невосполнимой потери?

Глава 21

Это был один из тех дней, когда все идет кувырком. Проснувшись, я обнаружила, что льет дождь, который нарушает все мои планы. Мы с Филиппом собирались пообедать, а потом съездить в Рейнлаф. Ужинать мы должны были на приеме, который устраивался в одном из садов Холланд-Парка. В подобных случаях на лужайке устанавливался специальный настил, и весь вечер гости веселились на открытом воздухе.

Я сидела и ждала звонка Филиппа, когда ко мне подошел Генри, который сообщил, что у Анжелы разболелось горло, и она решила не вставать с постели.

— Она говорит, что тебе лучше держаться от нее подальше, — сказал он. — У нее довольно часто бывают простуды, поэтому она знает, что они могут быть заразны. Я уже послал за доктором, но я заранее знаю, что он скажет.» Постельный режим и теплое питье «.

Я расстроилась и написала ей коротенькую записку, которую отдала Генри. Итак, раз Анжела заболела, значит, то, что мы наметили на утро — она хотела купить мне шляпки, — откладывается. Она будет недовольна, если я отправлюсь в магазины без нее. Следовательно, я свободна до обеда.

Однако худшее было впереди.

Позвонил Филипп и сказал, что премьер-министр пригласил его на обед на Даунинг-стрит и он обязан присутствовать.

— Я никак не могу отказаться, — проговорил он. — Прости меня, Лин. Я заеду за тобой, как только у меня появится возможность, хотя, боюсь, это будет довольно поздно. В последнее время у нас очень много работы, я не могу уклоняться от своих обязанностей.

— Да, конечно, — согласилась я. — В противном случае я пришла бы в ярость. Я хочу, чтобы ты добился успеха в своей работе, Филипп.

Я разговаривала в очень спокойном тоне, чтобы он не догадался, насколько я честолюбива в отношении него. Я всем сердцем стремилась помочь ему и делала все от меня зависящее для того, чтобы он был достоин славных традиций своих предков. Я знала, что премьер-министр был очень высокого мнения о нем и что окружающие предрекали ему блистательную карьеру. Но я мечтала о большем. Я хотела, чтобы Филипп воплощал в себе все лучшее и верное, что есть в демократии; чтобы он представлял не только взгляды своей партии, но и волю народа; чтобы он стал борцом за славу, единство и идеалы Англии..

Филипп редко рассказывал мне о своей работе. Но на основе нескольких брошенных им фраз я пришла к выводу, что он очень близко к сердцу принимает необходимость наладить более близкие отношения между колониями и доминионом, а так же все, что связано с деятельностью нашего Правительства. Я уже начала изучать общественное устройство Индии, чтобы к тому моменту, когда Филипп будет полностью доверять мне, не показаться ему полной невеждой. Но я не рассказывала ему об этом, поэтому сейчас мое замечание, как мне показалось, удивило его.

— Спасибо, Лин, — сказал он. — С твоей помощью мне будет намного легче. Я рад, что ты понимаешь, как много значит для меня работа.

— Естественно, — ответила я. — А как насчет вечера?

— Полагаю, прием устроят в помещении, — сообщил он. — Это будет не так интересно, но мы ничего не можем поделать. Как бы там ни было, давай подождем — уверен, что они заранее предупредят нас.

Мне стало страшно тоскливо. Я с неохотой поднялась и побрела в ванную, где провела гораздо больше времени, чем обычно, намазывая лицо различными кремами и полируя ногти. Я послала повару записку, в которой сообщала, что буду обедать дома. Я надеялась, что Генри составит мне компанию, хотя меня и одолевали сомнения по этому поводу: он очень редко приезжал домой на обед.

Генри обедать не приехал, зато приехала госпожа Уотсон, чтобы повидать Джеральда. Она прибыла в час дня в сопровождении молодого человека, Питера Браунинга. Госпожа Уотсон выглядела еще более фантастично, чем всегда. Ее волосы были выкрашены в новый цвет и стали теперь ярко-красными с золотистым оттенком. На самой макушке сидела совершенно невообразимая шляпка с вышитыми на ней двумя голубями. На лицо свешивалась вуаль, украшенная белым плюшевым горохом величиной с голубиное яйцо.

— Дражайшая моя Лин! — бросилась она ко мне.

— Ты выглядишь просто божественно! Я даже и подумать не могла, что нам выпадет такая честь. Где же твой жених? Только не говори, что он уже бросил тебя.

— Он обедает с премьер-министром, — коротко ответила я.

— Потрясающе! — проворковала госпожа Уотсон.

— Ты, должно быть, просто в восторге от того, что в последнее время вращаешься в обществе таких интересных людей. Приятное разнообразие после деревенской жизни в Мейсфилде, не так ли?

— Позвольте поздравить вас, — сказал Питер Браунинг, протягивая мне свою влажную и горячую руку.

— Ты все сделал не правильно! — опередила меня госпожа Уотсон. — Никогда нельзя поздравлять женщину, к тому же Лин, которая стала сенсацией сезона — только мужчину.

Мне стало противно от ее вульгарности и от совершенно очевидной зависти. Я изо всех сил старалась оставаться спокойной и держать ее на расстоянии. Когда объявили, что обед подан, я сказала, что тороплюсь, так как на вторую половину дня у меня назначена встреча.

— Уверена, что ты не заставишь нас гадать с кем, — потупив взор, проговорила госпожа Уотсон.

— С портнихой, — ответила я.

— Фу, как неромантично! — воскликнула она. — Не сомневаюсь, что если бы я была на твоем месте, я проводила бы с Филиппом каждую свободную минуту.

— Жаль, что Генри не удалось прийти домой пообедать, — сказала я, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Я хотела видеть его, — заявила госпожа Уотсон. — Что это за болтовня по поводу домика в деревне? Одна сорока на хвосте принесла, что они с Анжелой как раз подыскивают себе что-то в этом роде. Интересно, что все это значит?

— Они решили, что детям будет хорошо проводить каникулы в деревне, — ответила я.

— Слишком много времени прошло с тех пор, когда они в последний раз уделяли столько внимания детям, — заметила госпожа Уотсон. Она улучила момент, когда слуги вышли из комнаты, и, наклонившись ко мне, тихо спросила:

— У них была ссора?

— Ссора? — переспросила я. — Из-за чего?

— Естественно, из-за Дугласа Ормонда, — прошептала она.

— Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите, — надменно ответила я, испытав при этом огромное удовольствие.

— Да все ты понимаешь! — рассердилась госпожа Уотсон. — Не строй из себя дурочку, Лин. Скажи мне, я хочу знать.

— Я не сомневаюсь в этом, — проговорила я. — Мне придется спросить у Анжелы. Госпожа Уотсон пришла в ярость.

— Да-а, — обратилась она к Питеру Браунингу, — некоторые чересчур быстро привыкают к своему новому положению в обществе.

Я знала, что мне следовало бы ответить на ее выпад. Но вместо этого я рассмеялась. Госпожа Уотсон выглядела ужасно комично, когда произносила эту многозначительную фразу, она была похожа на рассерженного попугая.

После обеда я поднялась из-за стола и собралась уходить. Когда я была у самой двери, я услышала, как она принялась жаловаться на меня.

» Не обращай внимания, — подумала я. — Она жуткая женщина. Я могу только сочувствовать Анжеле, что ей досталась такая свекровь!«Одно из достоинств Филиппа заключалось в том, что его многочисленные родственники не будут вмешиваться в наши отношения. Это меня радовало: я чувствовала, что и без искусственно созданных сложностей наша семейная жизнь будет нелегкой.

Я поднялась в свою спальню, и вовсе не для того, чтобы собраться и уйти — просто я не решилась остаться внизу после того, как сообщила госпоже Уотсон, будто бы у меня назначена встреча. Все еще шел дождь. Капли с шумом шлепались на листву, сквер на площади производил гнетущее впечатление. Движимая желанием хоть немного развеять овладевшую мною тоску, я включила электрокамин. Подойдя к ящику, в котором хранила всякие безделушки, я достала книгу о Лонгморе с портретами предков Филиппа, на которых он был очень сильно похож.

Как странно, сказала я себе, что у меня нет его фотографии. Мне почему-то не хотелось просить у него. А у него была моя фотография — один из снимков, сделанных известными фотографами. Это был самый обыкновенный портрет. Мне он не нравился, но Филипп выбрал его из десятка других, сделал для него большую серебряную раму и поставил на письменный стол.» Он до сих пор так и не допустил меня в свою спальню «, — подумала я. Для него мое вторжение в его святую святых было осквернением памяти Нади, даже несмотря на то что ее портрет исчез, — для его мысленного взора место над камином не пустует.

Я раскрыла книгу, и оттуда на меня взглянул Филипп — стоячий воротничок и брыжи эпохи короля Георга. Он был непередаваемо красив, и все же мне казалось, что у того Чедлея взгляд был гораздо мягче и нежнее, чем у современного, которого я любила такой безнадежной любовью.

Я не могла не признать, что в облике Филиппа есть некая жесткость. Возможно, в этом сыграли свою роль сдержанность, через которую я была не в состоянии пробиться, и тот факт, что он всегда держал свои чувства под контролем. А может, это был отпечаток пережитых страданий и боли, которая до сих пор мучила его.

Я примостилась возле камина и задумалась о Филиппе из 1727 года. Любили ли его женщины так же, как Филиппа из 1939 года? Произошла ли в его жизни трагедия, или он обрел радость и счастье в любви? Я спросила себя, действительно ли это необходимо, чтобы, прежде чем испытать неземное блаженство, человек должен пройти через страдания? По всей видимости, чувства достигают своей глубины только после того, как человек познает боль и муку.

» Если бы Филипп смог забыть прошлое, если бы он смог обрести уверенность в себе, он стал бы великим «, — подумала я. Добро рождается из зла; любовь, которую он дал Наде, не исчезнет, она трансформируется в вечную силу, которая будет употреблена на благо других и послужит процветанию человечества. Теперь я знала, что обладай я способностью принести Филиппу мир и покой, я согласилась бы оставить Наде ее вдохновляющую и побуждающую силу. Мои чувства к Филиппу были настолько глубоки, что временами я испытывала к нему нечто сродни материнской любви, — мне хотелось защитить и приласкать его, ничего не требуя взамен.

Наверное, я задремала. Прозвучавший телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. Книга с грохотом свалилась на пол. Я схватила трубку.

— Сэр Филипп Чедлей, миледи.

— Спасибо, — проговорила я. — Привет, Филипп.

— Здравствуй, Лин. Мне наконец удалось вырваться. Может, я заеду за тобой, или ты предпочитаешь приехать ко мне сама? Все еще льет дождь, поэтому мы могли бы сходить в кино.

— Замечательно, — ответила я.

Для меня было бы страшной мукой провести несколько долгих часов вдвоем с Филиппом в его доме. Я находилась бы в постоянном напряжении, вызванном необходимостью оставаться холодной, чуть ли не равнодушной, когда я всей душой стремилась к нему, когда все мое существо жаждало получить отклик на владевшие мною чувства.

— Передо мной лежит афиша, — сказал он. — Ты реши, что хочешь посмотреть, а я потом перезвоню в кинотеатр.

После краткого обсуждения мы выбрали фильм.

— Итак, в» Плазу «, — заключил он. — Я заеду за тобой через десять минут. До встречи.

Я подошла к шкафу и взяла черную шляпку и боа из серебристой лисы, которое на днях подарила мне Анжела. Надев шляпку, которая состояла из лент и кружев, и припудрившись, я увидела, что выгляжу наилучшим образом. Сбрызнув мех духами, я надела перчатки. Случайно мне на глаза попалась лежавшая на полу книга о Лонгморе. Я подняла ее и стала засовывать в нижний ящик туалетного столика. Внезапно моя рука натолкнулась на какую-то другую книгу, заваленную письмами и пригласительными билетами, которые я все собиралась разобрать.

Я вытащила книгу. Увидев красную потертую обложку, я вспомнила, что взяла ее у викария за день до своего отъезда, схватила первую попавшуюся под руку, когда услышала голоса в холле. С тех пор я ни разу в нее не заглядывала. Почти полностью стершиеся буквы названия указывали на то, что или книгу оставили на дожде, или читали в ванной.

Я раскрыла книгу. На титульном листе я увидела заглавие:» Свидетельства переселения душ «.

» Какая забавная книга»— было моей первой мыслью. Но потом слова зазвучали в моем мозгу совершенно иначе. Переселение душ — это, значит, новая жизнь, возвращение в мир в другом теле. Медленно — так медленно, что я была способна проследить, как в сознании, подобно мозаике, формируются мысли — до меня стало доходить, что мы с Надей связаны вместе, что мы являемся единым существом.

— Глупости! — вслух проговорила я. — Но…

Я стояла и смотрела на книгу, а события, всплывавшие в моей памяти, выстраивались в правильную последовательность. Сначала все это показалось мне смешным. Но потом я осознала глубинный смысл своего открытия.

Я захлопнула книгу и, опустившись на пуфик, взглянула на свое отражение в зеркале. Неужели это возможно? Может, из-за этого лицо Нади и показалось мне знакомым? Может, это мое лицо было изображено на портрете? Мое лицо, которое я знала в течение двадцати двух лет, но которое было утрачено в момент смерти?

Я продолжала вглядываться в свое отражение, пока у меня не заболели глаза. Темнота, наступившая, когда я прикрыла веки, принесла мне облегчение. Я попыталась успокоить свое возбужденное сознание.

— А почему бы нет? — спросила я себя.

Разве это не объясняет множество непонятных для меня явлений — мои слова в день знакомства с Филиппом; сходство наших с Надей голосов; пугавшую своей глубиной силу моего чувства к нему; тот факт, что я узнала портрет Нади; взаимопонимание и симпатия, возникшие между мной и мадам Мелинкофф?

Здравый смысл подсказывал мне, что я веду себя страшно глупо! Все это не что иное, как несколько разрозненных случайностей, которым я придала слишком большое значение. Если все это правда, могу ли я что-нибудь вспомнить из своей предыдущей жизни? Абсолютно ничего! Я даже не умею танцевать — где же талант, которым обладала Надя? Я всегда мечтала быть миниатюрной и темноволосой — но скольким людям хотелось бы изменить свою внешность! Разве я не читала о том, что из-за способности нашего мозга запечатлевать в подсознании то, на чем наш взгляд остановился всего на мгновение, нам многое иногда кажется знакомым?

«Нет, нет! — думала я. — Хватит этих нелепостей, надо держать себя в руках. Я не должна пытаться таким способом решить проблему своей любви к Филиппу и его — к Наде».

Преисполнившись решимости, я встала, взяла сумочку и спустилась вниз. Не прошло и двух минут, как доложили о приходе Филиппа. Он поздоровался со мной, потом нежно поцеловал.

— Ты готова? — спросил он. — Меня расстроило известие о том, что твоя сестра заболела. Я послал ей цветов. Надеюсь, они ей понравятся.

— Она будет в восторге, — ответила я. — Думаю, у нее ничего страшного, но простуды всегда ужасно утомительны.

— Бедная Анжела, мне жаль ее, — сказал он. — Уверен, она недовольна тем, что вынуждена соблюдать постельный режим. Только ты держись от нее подальше. Я не вынесу, если ты заболеешь. Ты для меня всегда была олицетворением крепкого здоровья и бодрости духа.

— Постучи по дереву! — весело воскликнула я. — Не искушай судьбу.

— Ты суеверна? — удивился он.

— Иногда, — призналась я. — А ты?

— Я фаталист.

— Мне кажется, что ты просто вбил это себе в голову, — не задумываясь над своими словами, проговорила я, выпалив первое, что пришло на ум.

— Почему ты так сказала? — спросил он.

— Когда люди недовольны тем, как у них идут дела, — ответила я, — или когда чувствуют, что, если бы приложили максимум усилий, смогли бы предотвратить какое-то неприятное событие, они успокаивают свою совесть поговоркой: «Чему быть, того не миновать».

Только закончив фразу, я поняла, что мои слова заключали в себе скрытый смысл, и, испугавшись увидеть лицо Филиппа, повернулась и направилась к двери.

— Пойдем, — сказала я. — Нам грозит пропустить хороший фильм или, что еще хуже, приехать к середине сеанса.

Он молча последовал за мной. Мы сели в машину и отъехали от дома.

— Ты очень странный человек, Лин, — наконец проговорил он. — Мне хотелось бы узнать тебя получше.

— Ты можешь разочароваться во мне, — ответила я, и меня охватила радость при мысли, что я ему интересна.

Глава 22

Я была тронута огромным количеством писем от наших старых слуг. Удивительно, как долго они иногда могут испытывать теплые чувства к своим бывшим хозяевам, которые, без сомнения, забыли о них в тот самый момент, когда они, упаковав свои вещи, переступили порог дома и ушли.

Мама отличалась поистине гениальной способностью поддерживать связь с людьми. Ежегодно к Рождеству она отправляла подарки экономкам, которых не видела более двадцати пяти лет. Мама переписывалась почти со всеми, кто родился в нашем поместье, жили ли они в колониях или в других городах.

Мне писали десятки мужчин и женщин, которые когда-то работали в Мейсфилде. Я даже не всех могла вспомнить. Они рассказывали о моем детстве. Их небольшие подарки, нередко сделанные своими руками, вызывали у меня слезы, так как знала, что они изо всех сил старались доставить мне удовольствие.

Однажды утром мне принесли почту, среди которой было письмо, подписанное «Этель Гендерсон». Так как всю ночь я не спала, читая «Свидетельства переселения душ», мне было трудно сосредоточиться. Я налила себе чашку крепкого кофе и, швырнув всю корреспонденцию, на которой была марка за полпенса на пол, заставила себя вникнуть в смысл этого письма. Оно было написано на дешевой линованной бумаге крупным круглым почерком. Обратив внимание на множество грамматических ошибок, я решила, что оно пришло от бывшей служанки, которую я забыла. Но меня насторожила одна фраза, и я, заинтересовавшись, решила прочитать его еще раз.

Оно начиналось так:

«Дорогая леди Гвендолин. Я чувствую, что должна написать вам и пожелать счастья в семейной жизни. Я знаю, что вы не помните моего имени, возможно, даже ваша матушка забыла его. Девятнадцать лет назад, в июне, я, будучи акушеркой, помогла вам появиться на свет. Я уже давно бросила свою работу и сейчас живу недалеко от Лондона. Вы сделали бы мне огромное одолжение, если бы нашли время и согласились встретиться со мной. Я понимаю, что вам не так-то легко выбраться. Я нередко вспоминаю вашу семью и с интересом разглядываю в разделах светской хроники фотографии вашей сестры. Пожалуйста, напомните обо мне вашей дорогой матушке. Я от всей души желаю вам долгих лет счастья с Филиппом Чедлеем и здоровых и красивых детишек.

Элен Гендерсон».

«Я обязательно встречусь с ней», — подумала я и, схватив ручку и бумаги, написала записку, в которой приглашала ее заехать часов в пять в следующую пятницу.

Мне предстояло ответить еще на целую кучу писем. Но после первых же строк я обнаруживала, что пишу всякую чушь, рвала листок на мелкие клочки и брала новый.

Я прочитала «Свидетельства переселения душ» от корки до корки, не пропустив ни единого слова. Книга были построена очень логично и описывала явления, которые можно было бы считать неопровержимыми доказательствами. Но я не могла оставаться беспристрастной. Все время я пыталась применить описываемые примеры к себе, выискивая некую связь между тем, о чем говорилось в книге, и событиями своей жизни, старалась получить подтверждения своим догадкам, в то же время страшась быть излишне легковерной. Неужели можно на полном серьезе утверждать, что я — это Надя? Я сотни раз задавала себе этот вопрос. Идея продолжала упорно внедряться в сознание. Самым убедительным доводом была моя любовь к Филиппу, которая с его стороны не подпитывалась ни нежностью, ни страстью. Я была уверена, что это чувство спало во мне до момента нашей встречи. Но это не может служить свидетельством. Мне нужны более веские доказательства.

Я была настолько измотана мучившими меня противоречиями, что просто не могла оставаться одна. Я чувствовала, что должна поговорить с кем-нибудь — естественно, не о своих сокровенных мыслях, а о себе и о Филиппе, обо всем, что касалось моего замужества. Единственным человеком, с которым я могла обсуждать подобные темы, была Элизабет. Я позвонила ей днем, но она сказала, что сможет встретиться со мной только вечером.

— Тогда у нас ничего не получится, — проговорила я, — потому что я ужинаю с Филиппом. Мы с ним идем на какой-то прием. Не помню, кто устраивает его, но думаю, что один из его коллег.

— Прости меня, Лин, — сказала она, — но сейчас я иду в клуб. Честно говоря, я была уже у двери, когда ты позвонила. По вторникам я сижу с детьми. За ними приходят только в пять. После этого у нас состоится нечто вроде вечеринки — ты знаешь, что это такое: чай с булочками и выступление самодеятельности. Меня уговорили спеть.

— Я даже не представляла, что ты так талантлива, — поддразнила я ее.

— О, ты еще не то узнаешь! — рассмеялась она. — Временами я сама себе удивляюсь.

Без сомнения, что Элизабет довольна жизнью, она стала живее и энергичнее.

— Ну ладно, не буду отвлекать тебя от твоих обязанностей, — сказала я. — Позвоню тебе завтра утром. Может, нам удастся встретиться на этой неделе.

— Хорошо, — ответила она. — Мне жаль, что сегодня так получилось. Ты же не сомневаешься, что мне хотелось увидеть тебя?

Положив трубку, я тоскливо уставилась на гору писем, на которые должна была ответить. Внезапно я поняла, чего бы мне хотелось. Мне хотелось увидеть могилу Нади.

Я вспомнила, что среди фотографий, собранных в портфеле мадам Мелинкофф, был снимок надгробия.

— Это могила вашей дочери? — спросила я. Она выхватила у меня фотографию.

— Ее прислал мне Филипп, — ответила она. — Я там никогда не была. Я ненавижу кладбища. Я хотела, чтобы мою доченьку похоронили отдельно, но мне не удалось настоять на своем.

Понимая, что у нее нет желания говорить об этом, я взяла другой снимок. Сейчас же я жалела об этом. Я знала, почему меня так тянет взглянуть на могилу Нади: мне было страшно любопытно увидеть, где покоится моя первая оболочка — если то, во что я уже почти поверила, правда. Оболочка, которую когда-то любил Филипп и которая успела превратиться в прах.

Я направилась в небольшой кабинет, где печатала секретарша Анжелы. Этой комнатой, окна которой выходили на задний двор, больше никто не пользовался.

— Мисс Дженкинс, — спросила я, — какое самое большое кладбище в Лондоне?

Она подняла на меня свои ясные и умные глаза.

— Какой странный вопрос, леди Гвендолин, — проговорила она. — Кажется, Хайгейтское, но я не уверена.

— А в последние годы оно тоже считалось самым крупным? — продолжала я. — Я хочу сказать, что мне нужно такое кладбище, которое было популярным лет двадцать назад.

Она взяла один из справочников, которые лежали на низенькой полочке.

— Хайгетское действительно самое большое, — сказала она, — следовательно, как мне кажется, оно открылось раньше других. Еще есть кладбища Кенсал Грин и Сен-Мерилебон.

— Спасибо, мисс Дженкинс, вы очень помогли мне.

Я направилась в холл, чтобы занять у дворецкого фунт, — мы всегда так делали, когда у нас не было мелочи. Тут ко мне подошел лакей и сообщил, что сэр Филипп освободится без четверти четыре и надеется встретиться со мной.

— Передайте сэру Филиппу, что я заеду в Чедлей Хаус после обеда и буду там дожидаться его, — ответила я.

— Вы вернетесь к обеду, миледи? — поинтересовался дворецкий.

— Нет. Скажите леди Анжеле, что я буду дома после чая.

При одном упоминании о еде мне делалось плохо. В течение последней недели мне кусок в горло не лез, и Анжела с Генри поддразнивали меня, говоря, что у них наконец появилась надежда увидеть меня стройной.

Сначала я думала, что мое воздержание объясняется любовью, — утверждают, что человек, пребывающий в эмоциональном возбуждении, не испытывает голода. Но потом я поняла, что все дело в охватывавшем меня беспокойстве и постоянном состоянии неопределенности, возникшем из-за того, что я была не в состоянии решить, кто я такая. Когда же наконец, спрашивала я себя, мне будет открыт доступ к пониманию? Иногда мне казалось, что начинаю осознавать микроскопическую долю того процесса, который происходил во мне, но в большинстве случаев подобный оптимизм сменялся глубокой депрессией, лишавшей меня уверенности.

Продолжая спорить с собой, я села в такси и велела ехать на Хайгейтское кладбище. Как оказалось, гораздо проще винить во всем свое воображение, смеяться над своими фантазиями, убеждать себя, что впала в истерику и начинаю выдавать желаемое за действительное, чем верить в новое рождение. Моя любовь к Филиппу подталкивала меня к тому, чтобы узурпировать то положение, которое другая женщина занимала в его сердце. Как несерьезны, думала я, мои попытки оправдать свою ревность. Но я не могла полностью перестать верить в свою интуицию. Я слепо следовала за неугасимой надеждой, ведущей меня к свету, который в настоящее время был для меня только слабой искоркой.

Когда машина остановилась возле кладбища, я попросила шофера подождать. Это было довольно дорого, но я боялась потерять связь с внешним миром. В этом бесконечном нагромождении надгробий было нечто жуткое. Я понимала, почему мадам Мелинкофф не пожелала увидеть могилу своей дочери. На мгновение меня охватило сожаление от того, что я вообще отправилась сюда. Остановившись в нерешительности у ворот, я попыталась решить, стоит ли мне развернуться и уехать. — Это превращается в навязчивую идею, — сказала я себе. — Чего я добьюсь тем, что увижу ее могилу?

Однако я заставила себя направиться в контору и выяснить, где похоронена Надя. Получив указания, я побрела по ухоженным дорожкам, вдоль которых стояли мраморные кресты, ангелы, урны и прочие совершенно фантастические надгробия, которыми люди украшают последнее пристанище тех, кого они когда-то любили.

— Когда я умру, — решила я, — я хочу, чтобы меня кремировали и мой пепел развеяли над самым обыкновенным полем. На кладбище, вроде этого, я чувствовала бы себя, как в тюрьме.

Но я тут же посмеялась над своими страхами. Если я — Надя, то какой может быть разговор о тюрьме! Какая разница, где лежать мертвой оболочке, если душа свободна?

Я нашла тот участок, на который меня направили в конторе. Я взглянула на длинный ряд надгробий. Мое внимание привлек очень простой памятник. Он отличался от остальных в первую очередь тем, что был сделан из необычного изумрудно-зеленого камня. Буквы, такие глубокие, что и не так-то легко было прочитать, оказались не черными, а серебряными. На могиле, которая своей простотой выделялась из общего ряда, не было цветов.

Я подошла поближе и, наклонившись, прочитала:

«В память о Наде Мелинкофф, которая покинула этот мир 29 июня 1920 года. Да упокоится она с миром».

Вот и все. Несколько мгновений я пристально смотрела на надпись. Что-то в этих словах показалось мне знакомым, что-то, чего я не могла вспомнить. Я еще раз прочитала дату — 29 июня было днем моего рождения! Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл прочитанного. Оглушенная, я замерла. Надя умерла в тот же день, когда я родилась.

Не трудно было понять, что все мои фантазии просто смешны. За пять месяцев до самоубийства Нади я уже была живым существом и ворочалась в материнской утробе. Даже в своих самых смелых рассуждениях я не могла допустить, душа и жизненная сила зарождаются в человеке не одновременно. Таким образом, я была, по крайней мере, на пять месяцев, старше Нади.

Кажется, я рассмеялась вслух. К своему удивлению, я обнаружила, что по моим щекам текут слезы. Я стояла перед зеленым надгробием и тщетно пыталась сдержать рыдания. Думаю, мое поведение ничем не удивило посетителей кладбища, так как это была обычная картина. Я повернулась и опрометью бросилась к воротам, где меня ждало такси.

— Поезжайте в Вест Энд, — приказала я.

Я вытерла слезы и принялась пудриться. Потом я сняла шляпку и, откинувшись на сиденье, прикрыла глаза.

Какой же я была дурой! Самой настоящей идиоткой! Это послужит мне уроком, чтобы я не давала волю своему воображению. Слава Богу, что я ничего не сказала Филиппу, — ведь теперь я ясно видела, насколько бредовы были мои идеи. Простое сходство голосов — вот единственный довод, который мог бы поддержать мою теорию. Три строчки, которые я совершенно неожиданно для себя прочитала вслух, не имели никакого значения. Мне стало страшно стыдно, и я готова была еще раз поклясться себе держать в узде свое воображение. Я надеялась, что по ночам буду спокойно спать, а не пытаться разрешить проблемы, которые существовали только в моем воспаленном сознании.

Я попросила шофера остановиться возле чайной на Бейкер-стрит. Расплатившись, я направилась в кафе и заставила себя поесть: яйца-пашот, салат, рогалики с маслом и кофе. После этого я провела довольно много времени в дамской комнате, где пыталась привести себя в порядок. Я умылась, с помощью помады и пудры ликвидировала последние следы своего эмоционального взрыва и надела шляпку.

Было уже три часа. Я направилась по Бейкер-стрит, миновала Портман-сквер и вышла на Парк Лейн. Часы на башне пробили четверть четвертого, когда я подошла к дому Филиппа.

Он ждал меня внизу, в библиотеке.

— У меня плохие известия, Лин, — сказал он.

— В чем дело? — спросила я.

— Моя тетка, — объяснил он, — которую я не видел уже тысячу лет, потребовала, чтобы мы пришли к ней сегодня на прием. Я попробовал отказаться, но безрезультатно. Она так настаивала, а я не смог придумать никакой отговорки. Пришлось согласиться. Ты простишь меня?

— Конечно, — ответила я.

В какой-то мере это известие обрадовало меня. У меня не было настроения оставаться наедине с Филиппом. Наш разговор мог бы принять личностный характер, а я к этому была неготова.

— Знаешь, — обратился он ко мне, когда мы садились в машину, — у меня складывается впечатление, что ты с каждым днем все сильнее отдаляешься от меня. Я вижу тебя в редкие минуты, когда отвожу тебя домой после приема.

Его слова прозвучали для меня как комплимент.

— Не беспокойся, — весело проговорила я. — В скором времени я буду полностью в твоем распоряжении.

— Мне это кажется маловероятным, — сказал он. — Ты боишься? Я покачала головой.

— У меня такое чувство, — ответила я, — что у нас не получится так уж много видеть друг друга. Ты будешь занят на работе, а у меня, если верить предостережениям твоих родственников, совсем не будет свободного времени.

— Бедная Лин! — промолвил он. — Ты уверена, что у тебя не возникнет желания сбежать, пока не поздно, вернуться в Мейсфилд и проводить все дни в мечтаниях, сидя в саду?

— Я уже давно перестала мечтать, — не задумываясь резко ответила я. Он поднял брови.

— С каких это пор? — удивился он.

— Как приехала в Лондон, — ответила я. — Я обещала маме, что не дам своему воображению возобладать над здравым смыслом. Это долгая история, мне стыдно рассказывать ее, но мне все же удалось избавиться от своего недостатка.

— А мне нравится твое воображение, — сказал Филипп. — Не будь так жестока по отношению к этому потрясающему качеству.

— Я и не предполагала, что ты знаешь о его существовании, — удивленно воскликнула я.

— Любой после непродолжительного общения с тобой, — ответил он, — понял бы, что тебе открыт доступ в сферы, недоступные простому смертному.

Его замечание настолько изумило меня, что я не удержалась и посмотрела на него.

— Ты издеваешься надо мной? — спросила я.

— Нет, даже не думаю, — сказал он. — Какая же ты смешная, Лин. Ты проявляешь чудеса проницательности, когда дело касается других людей, и удивляешься, когда окружающие подмечают что-то в тебе самой.

— Наверное, дело в том, что я привыкла к тому, что меня не замечают, — потупив глаза, промолвила я.

Меня охватило неудержимое желание взять его за руку, рассказать, что он думает обо мне. Но я испугалась — испугалась услышать ледяные нотки в его голосе, увидеть маску отчужденности на его лице. «Осторожнее, — приказала я себе. — Ты начинаешь нравиться ему, он заинтересовался тобой. Ради Бога, не спеши, ты можешь спугнуть его!»

Через мгновение мы уже болтали о совершенно посторонних вещах. Вскоре мы подъехали к дому, где устраивался прием.

Как обычно, нам пришлось провести два страшно утомительных часа в разговорах с совершенно незнакомыми мне людьми, которых мне представляли то Филипп, то его тетка. Я выпила немного холодного кофе, из-за чего у меня возникло впечатление, что в моем животе лежит кусок льда. У меня разболелась голова. Когда я почувствовала, что ноги уже не держат меня, ко мне подошел Филипп.

— Может, попробуем сбежать? — спросил он. — Я видел, что моя тетушка только что вошла в дом. Другого случая нам не представится.

— Ради Бога, не упускай этот шанс, — взмолилась я. — Я совершенно без сил.

Подобно двум школьникам, сбежавшим с уроков, мы пробрались к машине.

— Давай поедем домой и выпьем хорошего чаю, — предложил Филипп, опуская специальную подставку, чтобы я положила на нее ноги.

— А когда мы поженимся, то тоже будем обязаны посещать подобные приемы? — спросила я.

— Сотни приемов, — ответил он, — и гораздо более ужасных, чем этот!

— Тогда я расторгаю нашу помолвку, — застонала я.

— Жаль, что ты не можешь вернуть мне кольцо, — заметил он.

Я взглянула на свою руку, на которой не было кольца, и рассмеялась.

— Это было предметом долгих обсуждений моих родственников.

— Я знаю, — сказал он. — Только не думай, что я невнимателен к тебе. Я заказал для тебя нечто особенное. Думаю, ты увидишь, что я тебе приготовил, когда мы приедем домой.

— Жаль, что мне придется отказаться от этого, — с сожалением проговорила я, однако его слова обрадовали меня.

Я сама не раз задавала себе вопрос, почему Филипп так и не подарил мне кольца — факт, о котором Анжела постоянно мне напоминала.

— Это очень плохо, — только вчера сказала она.

— Вы обручились две недели назад, Лин, и за все это время ты получила всего пару орхидей. Не можешь же ты положить их в сейф и хранить там.

— Чего ты от меня хочешь? — сердито проговорила я. — Чтобы я потребовала у него бриллианты?

— Ты могла бы мягко намекнуть ему, — предложила она. — Полагаю, он просто забыл об этом.

К тому моменту, когда мы подъехали к Чедлей-Хаусу, я пребывала в таком возбуждении, что с трудом дождалась, когда нам подали чай и слуги оставили нас вдвоем. Филипп еще некоторое время испытывал мое терпение, заставив выпить чаю. Наконец он подошел к ящику и открыл его.

— Тебе нравится получать подарки? — спросил он. — Как тебе больше нравится: сразу получить его или закрыть глаза и попробовать угадать?

— Не мучай меня, — взмолилась я. — Ты отлично знаешь, что я сгораю от нетерпения.

— Прекрасно, — заявил он. — Получай. Я поспешно открыла плоский футляр, который он протянул мне. Внутри на белом бархате лежали широкий браслет, клипсы и кольцо с изумрудами, окруженными бриллиантами.

— О Филипп! — воскликнула я.

— Тебе нравится? — спросил он.

— Они прекрасны! — вскричала я. — Я в жизни не видела ничего более красивого!

Я застегнула браслет на запястье и надела кольцо на палец, совершенно забыв, что по традиции это должен был сделать Филипп.

— Тебе еще рано носить серьги, Лин, — сказал Филипп. — Через пару лет я закажу тебе подходящие серьги. У меня давно лежали эти изумруды — я привез их из Индии. А изготовил гарнитур Картье. Мне кажется, он идет тебе.

— Он пойдет кому угодно, — ответила я. — Я, никогда не видела более красивых камней.

Они были темными, внутри них горел огонь, присущий всем драгоценным камням. Изумруд в кольце был величиной чуть ли не с почтовую марку. Кольцо сверкало и переливалось. Когда я поднесла его к окну, оно, казалось, вобрало в себя последние лучи заходящего солнца.

— Мне действительно нравятся эти украшения, Филипп, — сказала я и, подойдя к нему, подняла лицо для поцелуя.

Он наклонился ко мне, и на мгновение его губы коснулись моих. Но даже это легкое прикосновение вызвало во мне трепет. Я отдала бы все изумруды мира за то, чтобы иметь возможность обнять его, прижаться к нему и сказать, как сильно я люблю его. Но вместо этого я ограничилась спокойным «Спасибо»и отвернулась.

— Когда мы поженимся, — сказал он, — я подарю тебе украшения моей матери. Большинство из них нужно перебрать, но камни очень красивы. Это, естественно, фамильные драгоценности, и сейчас они лежат в сейфе в банке.

— Сомневаюсь, что мне захочется иметь какие-либо другие украшения, кроме этих, — проговорила я, разглядывая свои изумруды.

Филипп улыбнулся.

— Ты передумаешь, — заявил он. — Через несколько лет ты будешь говорить: «Как, только изумруды? Мой дорогой Филипп, неужели ты считаешь, что мне их хватит? Мне нужны рубины, сапфиры, жемчуг и бриллианты».

— Посмотрим, — ответила я. — Мои запросы легко удовлетворить.

Было почти шесть часов, когда я собралась уходить, и Филипп сказал, что отвезет меня домой. Мы ехали по Парк-Лейн, когда мы увидели направляющиеся в нашу сторону пожарные машины. Они ехали не спеша, как будто возвращались домой.

Филипп открыл окно и заговорил со своим шофером.

— Где-то пожар, Ходжкинс? — спросил он.

— Да, где-то горело, сэр Филипп, — ответил тот. — Три или четыре машины проехали час назад, когда вы и ее светлость были в доме.

— Жаль, что мы не знали, — заметила я. — Я бы хотела посмотреть на пожар, это, должно быть, впечатляющее зрелище.

— Интересно, где был пожар? — проговорил Филипп. Вскоре мы доехали до моего дома.

— Зайди ненадолго, — попросила я. — Меня весь день не было дома, и я боюсь, что Анжела будет сердиться на меня. А твое появление может улучшить ее настроение.

— Хорошо, — ответил он. — Но я не могу долго задерживаться: перед тем как переодеваться к ужину, я должен увидеться с одним человеком.

Как я и ожидала, Анжела не стала возмущаться в присутствии Филиппа. Она пришла в полный восторг от драгоценностей и могла говорить только о них.

— Это самые красивые изумруды, которые я видела, — множество раз повторяла она. — Серьезно, Лин, тебе ужасно повезло.

— Мне казалось, что изумруды приносят несчастье, — сказал Генри, который был потрясен подарком не меньше Анжелы, чтобы поддразнить меня.

— Это все суеверия, — запротестовал Филипп, — которые основаны на том факте, что, как и опалы, изумруды очень легко поддаются обработке. Если бросить изумруд на твердую поверхность, то он трескается.

— Какой ужас, — сказала я, обеспокоенно взглянув на кольцо. — Я все время буду бояться ударить его обо что-нибудь.

— Тебе придется пополнить свой гардероб серебряным платьем, — задумчиво проговорила Анжела. — Мерцающее серебро, зеленые туфли и мазок зеленого на талии.

— Чувствую, сейчас начнутся разговоры о туалетах, — с улыбкой заметил Филипп. — Прошу прощения, но я вынужден покинуть вас. Я уже сказал Лин, что у меня назначена встреча.

— Я провожу тебя.

Мы с Филиппом спустились по лестнице и подошли к машине. Шофер разговаривал с полицейским. Завидев нас, он открыл дверцу.

— Констебль сказал мне, сэр Филипп, что пожар был на Андовер-стрит. Очень сильный пожар. Сгорело здание клуба «Роза Англии». Несколько человек пострадали.

Я в ужасе вскрикнула и схватила Филиппа за руку.

— Элизабет! Там была Элизабет!

— Что ты хочешь сказать? — удивился Филипп.

— Элизабет Батли, — объяснила я. — Она работает там. Сегодня утром она сказала, что будет в клубе.

Мгновение мы стояли, уставившись друг на друга, потом Филипп обнял меня за плечи.

— Мы сейчас позвоним, — твердым голосом проговорил он, — но я уверен, что все в порядке.

Мы вернулись в дом и прошли в расположенный рядом с холлом кабинет Генри. Филипп быстро пролистал справочник и набрал номер.

— Я звоню домой к Элизабет, — сказал он. — Уверен, что им известно, что с ней.

Он подождал несколько минут, но на том конце не брали трубку.

— Подожди, — проговорила я и через холл выбежала на улицу. Констебль все еще стоял возле нашей машины. — Скажите, пожалуйста, — обратилась я к нему, — куда повезли раненых? В какую больницу?

Он на секунду задумался.

— Наиболее вероятно, что их отвезли в больницу св. Антония, мисс. Это недалеко от Андовер-стрит. Да, скорее всего, больница св. Антония на Китченер-стрит.

Я бросилась к Филиппу.

— Попробуй позвонить в больницу св. Антония!

— крикнула я. — Полицейский считает, что раненых направили именно туда.

Я с нетерпением ждала, пока Филипп набирал номер и просил соединить его с больницей.

— Говорит сэр Филипп Чедлей, — сказал он. — Будьте любезны, дайте мне список тех, кого доставили к вам с пожара на Андовер-стрит. Вы выясните?.. Большое спасибо… Я подожду.

— Они сказали, что раненые были доставлены к ним? — спросила я. Он кивнул.

— Они с большой неохотой дают информацию, — заметил он. Я принялась ходить взад-вперед по комнате.

— Не паникуй, Лин, — ласково проговорил Филипп. — Сто против одного, что с Элизабет ничего не случилось, даже если она оказалась там.

— Я очень беспокоюсь за нее, — ответила я. — Я ничего не могу с собой поделать.

— Да, здравствуйте, — опять он заговорил в трубку. — Да… да., как зовут?., не могли бы вы повторить? Батли… вы уверены, что ее зовут Элизабет Батли? Вы связались с родственниками? Большое спасибо. Будьте любезны, сообщите сестре, что я еду. Да… сэр Филипп Чедлей. Большое спасибо.

— Она ранена? — затаив дыхание, спросила я.

— Она в больнице, — ответил он. — Мы немедленно едем туда.

Глава 23

Больница св. Антония оказалась небольшим зданием, совершенно не сочетавшимся с высокими соседними домами. Но внутри царил мир и покой, который ощутила даже я, несмотря на свое возбуждение и тревогу. В больнице работали монахини. Нас приняла мать-настоятельница, маленькая, согнутая годами старушка, с морщинистым, но непередаваемо красивым и добрым лицом.

— Присаживайтесь, — обратилась она к нам, опускаясь на стул с высокой спинкой. — Вы пришли по поводу Элизабет Батли? Я только что разговаривала с ее матерью, которая, к сожалению, находится за городом.

— Расскажите, пожалуйста, что случилось, — попросил Филипп. — Дело в том, что мы узнали обо всем только несколько минут назад, когда услышали о пожаре в клубе «Роза Англии» на Авдовер-стрит. Мисс Батли говорила моей невесте, что будет вечером в клубе. Естественно, мы беспокоимся о ней.

— Я не знаю, как начался пожар, — ответила мать-настоятельница. — Думаю, огонь распространился из подвала. Клуб, как вам известно, занимает несколько комнат на последнем этаже. Здание очень старое, и средства противопожарной защиты находятся в ужасном состоянии. Почти всех детей вывели из здания до того, как прибыли пожарные, но несколько человек, которые помогали их эвакуировать, были зажаты огнем на одном из нижних этажей. Среди них была мисс Батли. Ее не успели спасти, и на нее рухнул потолок.

— Она умерла? — спросила я, с трудом выговаривая слова пересохшими губами.

— Нет, — ответила мать-настоятельница, — но она очень тяжело ранена. Думаю, вам лучше знать правду: ее состояние критическое. На нее упала балка, которая придавила нижнюю часть тела. На руках и на ногах сильные ожоги.

— Что думают доктора? — спросил Филипп.

— Они сейчас у нее, — проговорила мать-настоятельница. — Наш хирург понял, что ему не справиться, и мы вызвали господина Госсетта и сэра Рэндольфа Хьютона.

— Я знаком с обоими, — сказала Филипп. — Она в отличных руках.

— Я однажды встречалась с мисс Батли, — продолжала мать-настоятельница. — «Роза Англии» некатолическая организация, но большинство детей, которые посещают этот клуб, — католики. Неделю назад она привела пациента — маленького мальчика, который поранился, когда играл на улице. Тогда я подумала, что мисс Батли — отважная и сильная духом девушка. Сегодняшний случай доказал это.

— Она будет жить? — спросила я. Мать-настоятельница поднялась и ласково взглянула на меня.

— Моя дорогая, — проговорила она, — все в руках более могущественного врачевателя, чем мы можем найти на земле.

Она прикоснулась к моему плечу, потом направилась к двери.

— Прошу простить меня, я пойду узнаю, нет ли каких-нибудь известий.

Мы с Филиппом остались одни, и я повернулась к нему. Он взял мои руки в свои. Мы оба молчали — казалось, нам не о чем говорить. Нам оставалось только ждать. Я всей душой молилась за то, чтобы Элизабет осталась жива.

Так мы и сидели — прижавшись друг к другу, взявшись за руки, — когда вернулась мать-настоятельница. Мы вскочили.

— Сэр Рэндольф хочет поговорить с вами, сэр Филипп, — сказала она. Он направился к двери.

— Пожалуйста, разреши мне пойти с тобой, я хочу услышать, что он скажет, — взмолилась я.

Я заметила, что он взглянул в глаза матери-настоятельнице. Она покачала головой.

— Я скоро вернусь, — сказал Филипп, поворачиваясь ко мне. — Думаю, будет лучше, если я пойду один.

Я подошла к окну, которое выходило на другое крыло больницы. Там было множество занавешенных окон. Что за ними, спросила я себя? Сколько людей страдает, сколько из них цепляются за жизнь, за грань, которая отделяет нас от неизвестного?

Внезапно меня охватил страх перед этим: перед страданиями, близостью смерти. Я испугалась известий об Элизабет, которые, как я инстинктивно чувствовала, будут плохими — настолько плохими, что им пришлось сначала переговорить с Филиппом. Я ждала его, и через пару минут он вернулся и подошел ко мне.

— Лин, — проговорил он, взглянув на меня. — Тебе придется быть очень стойкой.

— Я знаю, — ответила я. — Она умерла? «— Она умирает, — сказал он. — Ей ничем не могут помочь. Вся нижняя часть тела превратилась в сплошное месиво. Даже нет возможности сделать операцию.

Я стояла неподвижно, ощущая внутри какое-то странное спокойствие. Я чувствовала, что это не может быть правдой. У меня не укладывалось в голове, что Элизабет, с которой я разговаривала только сегодня утром, умирает.

— Она в сознании, — продолжал Филипп. — Они не знают, как долго еще она пробудет в таком состоянии. Они надеются, что она будет жива, когда приедет ее мать, однако это сомнительно. Ты хочешь увидеться с ней?

— А можно? — встрепенулась я.

— Конечно, — ответил он. — Сэр Рэндольф говорит, что твой визит ничего не изменит, к тому же ей ввели обезболивающее.

— Я хотела бы пойти к ней.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Филипп. Я взяла его за руку. Она была холодна, но тверда.

— Я хорошо себя чувствую, — ответила я.

В сопровождении матери-настоятельницы, которая ждала нас в холле, мы направились к лифту. Мне казалось, что все происходит во сне. Я как бы отрешилась от действительности. Мне хотелось ущипнуть себя, сказать:» Проснись, пойми, что происходит! Элизабет умирает! Ты слишком спокойна — разве тебя это не волнует!«

Мы прошли по коридорам. Через открытые двери палат я видела сидящих в кроватях женщин и детей в больничной одежде. Некоторые из них смеялись и болтали. Из одной палаты донесся крик младенца. Мать-настоятельница открыла дверь в конце коридора. Она пропустила меня вперед. Я вошла.

Кровать Элизабет была отгорожена ширмой. Жалюзи были опущены. Вскоре мои глаза привыкли к царившему в палате полумраку. Я увидела Элизабет. Она была страшно бледна, и ее волосы были откинуты со лба. В остальном она казалась такой же, как всегда. Ее глаза были закрыты, и я решила, что она спит. Я подошла поближе. Монахиня, которая сидела возле ее кровати, бесшумно прошла в другой конец комнаты.

— Элизабет! — прошептала я. Она очень медленно подняла веки. На ее губах появилась слабая улыбка.

— Привет, Лин, — проговорила она. Мне пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова.

— Дорогая, с тобой все в порядке? — спросила я. Это был жутко глупый вопрос, но я не могла придумать ничего другого.

— Абсолютно, — ответила она. — Я не боюсь. Впервые с тех пор, как я узнала о несчастье с Элизабет, мне захотелось плакать. Слезы душили меня, они каким-то комом застряли у меня в горле, мешая говорить. Я увидела, что ее губы опять зашевелились.

— Береги Филиппа, — еле слышно сказала она.

— Обязательно.

Она еще раз улыбнулась. Потом ее глаза закрылись, как будто она страшно устала. Ослепленная слезами, я побрела к двери, которую открыла передо мной монахиня. Филипп ждал в коридоре.

Я взяла его под локоть. Мои пальцы так сильно вцепились в его руку, что казалось, они проникают в тело.

— Выслушай меня, — сказала я. — Элизабет любит тебя. Она всегда любила тебя. Иди и поцелуй ее, пусть она умрет счастливой.

Я не видела его лица. Слезы застилали мне глаза. Я услышала его шаги. Чья-то холодная и твердая рука обняла меня за плечи и повлекла за собой по коридору.

— Пойдемте, — услышала я ласковый голос матери-настоятельницы.

Мы вместе спустились вниз. Она провела меня в свой кабинет.

— Вот, выпейте, — сказала она, подавая мне мензурку.

Я сделала так, как она говорила, просто потому, что была не в силах спорить. Я почувствовала, как микстура обожгла мне горло, и, поставив мензурку, сжала руки, чтобы сдержать накатывавший на меня приступ рыданий.

— Вам надо держать себя в руках, — посоветовала мать-настоятельница, — я сомневаюсь, что Элизабет Батли несчастлива.

— Дело не в этом — просто у нее было так мало хорошего в жизни, так мало счастья, и мне хотелось бы, чтобы она пожила подольше и нашла хоть частичку того, чего была лишена.

— Возможно, ее ожидает еще большее счастье, — проговорила мать-настоятельница.

Я подняла на нее глаза, и с моих губ сам собой сорвался вопрос:

— Вы уверены, что после смерти есть жизнь?

— Совершенно уверена, — просто ответила она. Внезапно ее лицо озарилось внутренним светом, превратившим морщинистую старуху в настоящую красавицу.

Я больше ни о чем не успела ее спросить, так как дверь открылась, и вошел Филипп. Он был бледен, и я поняла, что, несмотря на свое внешнюю сдержанность, он очень переживает и подавлен. Он опустил на мое плечо руку, как бы пытаясь успокоить меня. Потом он повернулся к матери-настоятельнице — Может, нам стоит остаться? — спросил он. — Что мы можем сделать?

— Ничего, — ответила она. — Думаю, вам лучше отвезти вашу невесту домой. Леди Батли будет здесь минут через сорок. Я могла бы позвонить вам, если вы хотите с ней увидеться.

— Позвоните мне в том случае, если я понадоблюсь ей, — сказал Филипп. — Дайте мне знать, если состояние изменится, хорошо?

— Конечно, — проговорила она. — Вы будете в Чедлей-Хаусе?

— Мы сейчас едем туда, — ответил Филипп. Я протянула руку матери-настоятельнице.

— До свидания, спасибо.

— До свидания, моя дорогая. Да благословит вас Господь.

Нашу машину окружила стайка мальчишек, мечтавших потрогать серую краску. Их сдерживало только присутствие шофера. Мы с Филиппом сели, и машина тронулась с мест. Я не воспротивилась тому, что Филипп приказал ехать к Чедлей-Хаусу. По приезде он дал указания дворецкому, чтобы тот соединил его с Анжелой и теми людьми, с которыми мы должны были ужинать. Я не знаю, о чем он с ними говорил, потому что поднялась наверх в его гостиную, легла на диван и закрыла глаза.

— Я отменил сегодняшний прием, — сказал Филипп, входя в комнату, — и все Объяснил твоей сестре. Я приказал подать легкий ужин сюда. Я была благодарна ему за заботу. Он прикурил сигарету и сел рядом со мной.

— Закрой глаза, Лин. Постарайся заснуть. Мне не хотелось говорить, поэтому я слабо улыбнулась и закрыла глаза, хотя знала, что заснуть не смогу.

Прошел почти час, когда раздался резкий звонок телефона, заставивший нас вздрогнуть. Филипп подошел к столу и взял трубку.

— Да, говорит сэр Филипп Чедлей. Спасибо, что сообщили мне. Леди Батли приехала? Отправилась домой? Большое спасибо. Я заеду утром. Спокойной ночи. Я поднялась с дивана.

— Она умерла, — мои слова прозвучали скорее как утверждение, а не как вопрос.

— Она тихо скончалась двадцать минут назад, — ответил он. — Вскоре после нашего ухода она впала в бессознательное состояние. Ее мать не успела к ней.

— Я рада. — Сообразив, что Филипп не понял меня, я добавила:

— Рада, что именно ты оказался последним, кого она видела. Она любила тебя, Филипп.

— Я знаю, — проговорил он. — Все это было безнадежно. Что я мог сделать?

— Я уверена, что здесь нет твоей вины, — сказала я. — Родственники Элизабет из кожи лезли, чтобы подыскать ей хорошую партию, а ты был добр к ней. Она все рассказала мне, она ни в чем не винила тебя. Она просто любила тебя. — Мой голос дрогнул.

Филипп обнял меня за плечи.

— Постарайся не быть такой несчастной, Лин, — попросил он.

— Я не несчастна, — ответила я. — Думаю, Элизабет не будет сожалеть о том, что оставила в этом мире. Просто… о, я не знаю… это ужасно бессмысленно — любить, страдать и вот так умереть, без всякой причины.

— А разве у других жизнь складывается иначе? — спросил он.

— Возможно, ты прав, — проговорила я, а потом задала тот самый вопрос, который уже один раз задавала сегодня:

— Ты веришь в существование жизни после смерти?

Он отпустил меня и опустился в низкое кресло, которое стояло возле камина.

— Не знаю, — ответил он.

Я села на коврик у его ног и подняла на него глаза.

— Почему нам ничего неизвестно? — спросила я. — Почему у других, вроде матери-настоятельницы, есть твердая вера, абсолютное понимание этого вопроса, а мы с тобой теряемся в сомнениях?

— Я отдал бы полжизни за то, чтобы быть столь же уверенным, — проговорил Филипп, причем в его голосе слышалось страдание.

— Почему? — почти неслышно промолвила я. Я боялась спрашивать, я боялась, что он отвернется от меня, и все же я с некоей странной для самой себя ясностью сознавала, что момент настал — момент, когда Филипп решится заговорить со мной и рассказать правду о себе.

— Почему? — переспросил он. — Потому, что будь я уверен в этом, я был бы спокоен. Я нашел бы умиротворение и освободился бы от пытки, которая мучает меня со дня ее смерти.

— Элизабет не боялась смерти, — мягко проговорила я.

— Я знаю, — сказал он. — Но Надя боялась. Она кричала, Лин, а я так и не смог забыть этот крик.

— Почему она так поступила? — прошептала я.

— Не имею ни малейшего представления. Если бы я знал, если бы она вернулась и рассказала, почему! Неужели ты думаешь, что я не мучился этим вопросом — днем и ночью, год за годом я спрашивал себя, почему? Ведь мы не ссорились, я решил, что она поддразнивает меня. Я думал, что она хочет испытать мои чувства, что в следующую минуту она улыбнется и мы окажемся в объятиях друг друга. Временами у нее бывала депрессия — а какой художник защищен от подобных состояний? Но эти явления были преходящими — маленькое облачко на лазурном небосклоне счастья. Я слишком сильно любил ее, чтобы не верить ее словам. Теперь же я понимаю, как быстро она могла перейти от слез к смеху. В тот вечер я был нежен с ней, я не сказал ничего такого, что она могла бы как-то не правильно истолковать. И вдруг она, прямо у меня на глазах, перекидывается через парапет — и кричит.

— Должно быть, у нее была причина, — настаивала я. — Обязательно.

— Но какая? — спросил Филипп. — Самой очевидной причиной могло бы быть, естественно, замужество, но мы так часто обсуждали этот вопрос. Именно она сказала, что мы не можем пожениться. Я как сейчас слышу ее голос:» Филипп, у тебя большое будущее, и я горжусь этим. Я хочу, чтобы ты преуспел, меня вполне удовлетворит стоять в тени твоего трона, быть на втором плане «. В тот последний вечер, когда она пришла ко мне, она опять заговорила о замужестве. Я решил, что она шутит. Клянусь тебе, Лин, я думал, что она дурачится? Я сказал ей, что должен ненадолго уехать и что я не могу взять ее с собой. И во время нашего спора, во время нашего разговора, который, как мне казалось, был полушутливым, она упала.

— Это был несчастный случай, — сказала я. — Филипп, это действительно был несчастный случай.

— Если бы я мог поверить в это, — проговорил он. — Тогда я бы успокоился. Но откуда мне знать? Она любила меня, любила так, как ни одна женщина до нее. Если ее чувства на самом деле были так глубоки и если она все еще существует — ее душа, дух, ее призрак, — почему она не подаст мне какой-нибудь знак, не придет ко мне, пусть даже во сне, и не скажет, что покончила с собой не из-за меня, что я не являюсь ее убийцей?

В его голосе, который дрожал от еле сдерживаемой боли, слышалось страдание. Видеть его в таком состоянии было для меня еще большей мукой, чем если бы он показал мне кровоточащую рану.

— Не надо, — попросила я. — Не надо, Филипп! Очевидно, она не может. Очевидно, у нее нет возможности.

— Если для любви есть что-то невозможное, — ответил он, — значит, Бога не существует, значит, мир лишен надежды, значит, нам нет спасения. Да, ты можешь подумать, что я брежу, но я очень много размышлял над этим. Я звал Надю, когда был один, я надеялся, что мои мысли смогут материализовать ее передо мной. Я взывал к ней с вершин гор и из самых потаенных уголков мира, я молил ее. Я упрашивал того Бога, который взял Надю к себе, хоть на мгновение отпустить ее ко мне, чтобы она успокоила меня и принесла облегчение. Но нет, она мертва, наверняка мертва — в противном случае она знала бы о моих страданиях и пришла бы ко мне. Она не смогла бы предать меня.

Он замолчал и закрыл лицо руками.

— Мой дорогой, мой дорогой! — проговорила я, не осмеливаясь дотрагиваться до него.

Глава 24

Барьеры рухнули. Помогла смерть Элизабет — Элизабет, чья любовь при жизни не смогла поддержать Филиппа.

Я не отваживалась дышать, двигаться или что-либо делать из страха нарушить магическую торжественность момента. Наконец Филипп заговорил со мной, наконец исчезло то страшное напряжение, которое владело нами на протяжении долгих недель, превращая нас в вежливых незнакомцев. Меня переполняла нежность, я знала, что теперь в моей власти помочь ему и принести успокоение.

В комнате довольно долго царила тишина, нарушаемая мерным тиканием часов на камине и отдаленным шумом уличного движения.

Вскоре я тихим и спокойным голосом произнесла:

— Ты не мог бы рассказать мне о Наде? Я нередко сожалела, что так мало знаю о ней.

Не поднимая головы и не отнимая рук от лица, Филипп ответил:

— Она была странным человеком. Оглядываясь назад и вспоминая наши разговоры, я чувствую, что наделял ее гораздо большим умом, чем она обладала на самом деле. Ведь для меня были важны не ее умственные способности, не ее знания, а нечто другое, что мне трудно объяснить, — какая-то внутренняя частица ее, которая была присуща только ей и делала ее неповторимой. Думаю, это была ее способность проявлять все лучшие качества в тех, кто встречался на ее пути. Она была своего рода стимулом; в ее внимании и интересе к другим людям заключалась некая жизненная сила.

Мужчин она делала честолюбивыми, заставляя их стремиться к успеху. Все мои родственники и друзья считали, что я зря теряю с ней время. Теперь, когда я знаю, что ее дружба дала мне те идеалы, те цели, которыми я руководствуюсь в своей жизни, их утверждения вызывают у меня смех. Она направляла меня — не словами, конечно, а тем, что просто была рядом. Она вдохновляла меня, заставляя стремиться к тому, чтобы положить плоды своей победы к ее ногам.

Даже сейчас, через девятнадцать лет после того, как ее не стало, я все еще ощущаю ее влияние. После ее смерти я решил бросить свою карьеру, забыть о планах, которые мы вместе строили, — все это потеряло свой смысл, я был не в силах претворить задуманное. Когда я вернулся, меня вызвал к себе премьер-министр. Его первыми словами было:» Чедлей, я читал те бумаги, которые вы послали в министерство Индии — вы тот человек, который нам нужен «.

— Какие бумаги? — спросила я.

— Меморандум, — объяснил Филипп. — Меморандум, который я начал составлять много лет назад, когда отправился в Индию в надежде забыться от отчаяния, сбежать из Лондона, где жизнь без Нади ничего не значила. Я стал изучать общественный строй ее родины, людей, их обычаи, стремления. Все годы я не приостанавливал своей работы. Это было очень интересно, к тому же представляло огромное значение для империи. И вот теперь, благодаря Наде, меня хотят назначить вице-королем. Звучит забавно, если вдуматься в это. — В его голосе послышалась горечь.

— Она гордилась бы тобой, — прошептала я.

— Да, гордилась бы, — ответил он, — поэтому я не могу поверить в то, что она не знает об этом, что она не радуется за меня и довольна моими успехами.

Он резко поднялся и подошел к окну.

— Я не имею права говорить с тобой об этом, — сказал он. — Почему ты позволяешь?

— У тебя есть право, — проговорила я. — Когда ты сделал мне предложение, я знала о Наде и все же приняла его.

— Лин, — промолвил он, поворачиваясь ко мне, — ты должна верить, когда я говорю, что ты единственная женщина, которой я предложил разделить со мною жизнь. В тот момент, когда я встретил тебя, я увидел, что ты отличаешься от остальных — и не только голосом.

— У меня такой же голос, как у нее? — спросила я.

— Абсолютно. Это невероятно, этому трудно поверить, — ответил он. — В тот день, когда я после нашей встречи в Палате Общин вернулся домой, впервые мои мысли были заняты не только Надей. Я думал о тебе. Трудно представить, чтобы две женщины были так различны — и все же временами мне кажется, что вы похожи. Ты не знаешь, Лин, скольких сил мне стоило не говорить с тобой. Мне хотелось объяснить тебе свои чувства, быть с тобой откровенным. Пусть мои слова звучат высокопарно, но ты обладаешь способностью раскрывать сердца людей. Надя была такой же. Она тоже была честна, открыта и лишена всякого притворства. Вы обе сильно отличаетесь от обычных женщин.

Он остановился и взглянул на меня, но я чувствовала, что он видит не мое, а чужое, более красивое и утонченное лицо.

— Возможно, тебя удивляет, — продолжал он, — но Надя была настоящей европейкой. Очевидно, это заслуга ее матери, что ее дочь имела чисто английское мировоззрение. Искусство было отделено от жизни — на сцене она была полумистическим существом. Но вне театра никто бы не поверил, что перед ним звезда: она была слишком цельной натурой, чтобы опускаться до жеманства. Во многом она была еще ребенком — ребенком с очаровательным женским шармом. Никто не мог быть уверенным в ней. И все же она всегда говорила то, что думала, она была лишена того искаженного образа мышления, который, будучи присущим всем восточным народам, делает их трудными для понимания и общения.

Хотя это было несущественно, но меня радовало, что Надя оказалась такой. Теперь, когда я больше не связывала себя с нею, она опять, как в самом начале, превратилась в страшную угрозу моему счастью. Моя задача в некоторой степени облегчалась тем, что мне не приходилось бороться с какой-нибудь интриганкой или обольстительницей. Я могла думать о ней как о девушке, похожей на меня, как о человеке, который всем сердцем любил Филиппа, так же как я любила его.

— Расскажи мне еще, — попросила я. — Расскажи, как вы познакомились.

Я знала, что он с радостью хватается за возможность говорить о ней. Я убедилась в своей правоте: он долгое время носил в себе свои страдания, не имея близкого человека, которому мог бы открыть свою душу и которому мог бы поведать, как он несчастлив, какая утрата постигла его. Его исповедь была подобна потоку, который наконец прорвал долго сдерживавшую его плотину.

Филипп сел.

— Это произошло в начале 1917 года, — начал он. — Я более полугода находился на фронте. Наконец, в апреле, я получил отпуск. Не могу передать тебе, Лин, какими глазами я смотрел на зеленые поля и деревья, которые не были искорежены снарядами, на неперепаханные сады. Я испытал восторг от возможности купаться в ванной, одеваться в чистое белье. Я освободился от грязи и зловония смерти.

Дело было перед Пасхой, поэтому многие уехали из города на каникулы. Я принял приглашение приехать к одним знакомым в их загородный дом. Но сначала решил провести несколько дней в Лондоне. В первый вечер я ужинал с двумя мужчинами. Мы отлично провели время: один из них тоже был в отпуске, а другой только что вышел из госпиталя и ждал приказа возвращаться во Францию. Мы были молоды и радовались жизни. Мы решили кутнуть на всю катушку — есть, пить и веселиться.

В десять вечера, после ужина, мы отправились в» Альгамбру» взглянуть на Виолетту Лоррейн в «Кутилах». Свободных мест не оказалось, но мы были совершенно не в состоянии стоять в проходе после сытного ужина. Мы велели шоферу везти нас в «Лондонский павильон». Там шло какое-то ревю — мы не имели представления, что это такое.

Нам удалось достать три билета. Нас впустили в зал только после того, как хор, который и пел, и танцевал одновременно, закончил свое выступление под гром аплодисментов. Сцена погрузилась в полумрак. Очень тихо — так тихо, что мы не сразу услышали ее — зазвучала странная музыка. Тогда я впервые услышал настоящую индийскую музыку. Занавес раздвинулся, и перед нами оказалась серебряная декорация. Она сверкала и переливалась, и на фоне серебра проскальзывали всполохи таинственного изумрудно-зеленого света. В центре двигалась фигура — она скорее плыла, чем танцевала.

Мне трудно описать танец Нади. Единственное, что могу сказать, — это зрелище околдовало меня. И в последующие разы, когда каждый вечер я следил за ее выступлением, она буквально гипнотизировала меня. Я забывал обо всем, я двигался вместе с ней в этом странном танце под аккомпанемент необычной музыки. Я пребывал в каком-то трансе, не подвластном никакой логике. Не думай, что я был единственным, кто так реагировал на ее выступление. Во всех театрах, где выступала Надя, при любой аудитории, зал замирал.

Я так и не узнал, чем занимались мои приятели в тот вечер. Когда закончился номер Нади, я пробрался к двери за кулисы. Я послал ей свою визитную карточку. Потом Надя сказала мне, что никогда за всю свою сценическую жизнь она не принимала приглашений от незнакомых людей. Она согласилась поужинать со мной. Я не очень хорошо помню тот вечер. Позже он стал одним из многих вечеров, дней, недель и месяцев, которые мы провели вместе. Он был прелюдией к огромному счастью и к бездонной пропасти страданий, когда я вернулся на фронт.

Я могу только сказать, что мы стали всем друг для друга. Для меня — с того самого момента, когда я увидел ее в театре, для нее — когда она держала мою карточку в руке и решилась встретиться со мной. Естественно, позже у меня возникли сомнения, меня охватил страх. Я спрашивал себя, мудро ли я поступил, правильно ли я делаю, что отказываюсь от своей карьеры.

Надя была наполовину индуской, но думаю, будь она наполовину негритянкой, это не имело бы для меня никакого значения. Но наши отношения были настолько глубоки, что нас не волновали межрасовые различия. Мы просто не могли существовать друг без друга. С первых минут встречи между нами возникла прочная связь, как будто мы были соединены перед лицом Господа.

Мы провели вместе три года — три года, Лин, в течение которых я очень сильно повзрослел. Я узнал, что значит жить, познать внутреннюю красоту человека, испытать самое большое счастье на земле, когда мужчина и женщина соединяются физически и духовно. Но одного я так и не смог понять впоследствии: почему она была несчастлива и почему я не заметил этого. Она никогда не притворялась, никогда не пыталась казаться лучше, чем есть на самом деле. Мы часто обсуждали вопрос о женитьбе. И именно она всегда говорила, что это невозможно.

Какой смысл вновь возвращаться к старому? Все девятнадцать лет этот вопрос непрерывно мучил меня. Я любыми способами пытался найти ответ, я делал все возможное, чтобы обрести покой. Лин, если ты выйдешь за меня, ты станешь женой человека, который загнан в угол, но не бывшей любовницей — это было бы гораздо проще, — а недостатком понимания самого себя, вопросом, на который нет ответа.

Я молча взяла его за руку.

— Я уничтожил ее портрет, — продолжал он. — Я сжег все ее фотографии, чтобы никто никогда не увидел их, но я не могу вытравить ее из своей памяти, я не в силах сделать вид, будто я забыл ее.

— Я не требую от тебя этого, — твердо проговорила я. — Как ты не понимаешь, Филипп, что нам не удастся построить новую жизнь, если мы не будем честны и откровенны друг с другом! Я благодарна тебе за то, что ты рассказал мне о Наде. Я хотела знать правду. Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.

— Да?

— Дай мне слово, — торжественно произнесла я, — что ты будешь говорить о ней совершенно свободно. Не бойся, что я буду ревновать тебя, что буду испытывать сожаление и прочую чепуху. Расскажи, чем она занималась, что она предложила тебе. Будь естественным. Ты можешь спокойно говорить «Мы с Надей делали то-то и то-то вместе» или «Надя хотела, чтобы я сделал то-то и то-то». Что в этом особенного? Мы с ней — две женщины, которые любят тебя, и, возможно, она хотела бы, чтобы я продолжила начатое ею.

Он наклонился ко мне и обнял.

— Ты очень добра, Лин, — сказал он. На мгновение он прижался ко мне щекой.

— И так красива. Несправедливо предлагать тебе вторую роль.

— Я буду рада всему, что ты предложишь мне, — ответила я. — Я люблю тебя, Филипп.

— Дорогая моя, — робко проговорил он. Я ощутила его близость и почувствовала, что меня переполняет небывалое счастье. И тут зазвонил телефон. Это была леди Батли. Я услышала, как Филипп принялся выражать ей свои соболезнования, и снова задумалась об Элизабет. Интересно, о чем Филипп говорил с ней? Я знала, что никогда не спрошу его об этом. Последние минуты той, кто стояла перед порогом смерти, той, которая почти восемь лет безнадежно любила его, принадлежат только ей. Бедная Элизабет! Так она и покинула этот мир: никому не нужная и даже никем не оплаканная. Она не оставила следа ни в чьей жизни. Ее сестры будут рады, что с их пути исчезло препятствие, служившее помехой в трате денег и развлечениях. Леди Батли, как я чувствовала, никогда не любила свою старшую дочь. Элизабет, которая так и не оправдала надежд своей матери, мечтавшей, что ее дочь удачно выйдет замуж, стала для нее сплошным разочарованием.

Мало кто из девушек типа Элизабет имеет какое-то влияние вне стен своего дома. Подобно полевым цветам, они не имеют никакого значения в жизни общества И все же, если бы у Элизабет был шанс, она стала бы великолепной женой для любого мужчины, какое бы положение он ни занимал. Она была бы добросовестной матерью, она встретила бы нищету и лишения со стойкостью, которая скорее была врожденным, чем благоприобретенным качеством. Какая бессмысленная трата жизни, и я спросила себя — как спрашивали многие до меня, — неужели общество поступает мудро и целесообразно, деля себя на классы?

Филипп все еще говорил по телефону — Оставьте все это мне, кузина Элис, — услышала я его слова. — Пожалуйста… вы знаете, что я буду только рад сделать это для бедной девочки . Да, просто скажите им, чтобы они отправили мне чек, и больше не думайте об этом.

Я цинично улыбнулась. Не прошло и нескольких часов после смерти ее дочери, а леди Батли уже беспокоится о том, во сколько ей обойдутся похороны, и изо всех сил старается переложить расходы на чужие плечи.

— Я заеду утром, — продолжал Филипп. — Не волнуйтесь, постарайтесь поспать. Я знаю, что ее смерть оказалась для вас страшным ударом. До свидания.

Я не стала комментировать разговор. Вместо этого я сказала:

— Как насчет ужина? Уже девять.

— Я предупредил слуг, что позвоню, когда мы соберемся поесть, — устало ответил Филипп. — Ты хочешь есть?

— Думаю, ужин пошел бы на пользу нам обоим, — ответила я.

Я не была голодна, просто я беспокоилась о Филиппе. Я чувствовала, что сейчас, как никогда, он нуждается в моей заботе. Он был передан на мое попечение.

Полагаю, у каждой влюбленной женщины наступают мгновения, когда ее любовь становится похожей на обоюдоострый меч, который ведет ее по пути еще большего самопожертвования до тех пор, пока она уже не в силах спастись от своего чувства. Я испытывала по отношению к Филиппу такую же нежность, такую же тревогу за его жизнь, как если бы он был моим сыном. Я прекрасно сознавала, чего ему стоило переступить через многолетнюю сдержанность. Он был измотан эмоционально, жизненные силы покинули его, он был бледен и казался уставшим.

Вошел дворецкий с подносами и спросил, что Филипп будет пить. Филипп вопросительно взглянул на меня.

— Думаю, нам не повредит шампанское, — сказала я.

Было нечто странное в том, чтобы пить шампанское в ночь смерти Элизабет — шампанское, которое всегда казалось мне вином радости и счастья. Но я знала, что Элизабет поняла бы меня и радовалась бы вместе со мной.

Глава 25

Как часто случается, реакция на эмоциональный шок приходит не сразу. Элизабет умерла во вторник, и только в пятницу утром, когда, проснувшись, я почувствовала головную боль, из-за которой не смогла открыть глаза, и ощутила ломоту во всем теле, я поняла, что природа берет свое.

На пятницу были назначены похороны. Я поехала вместе с Филиппом. Я стояла и наблюдала, как Элизабет опускают в могилу, ее последнее пристанище, расположенное на церковном дворе ее родового поместья в часе езды от Лондона.

После окончания панихиды суетящаяся и бесполезная леди Батли, в облике которой, как мне показалось, полностью отсутствовали следы скорби, пригласила нас на обед. Но я настояла на том, чтобы вернуться в город. В два часа мы с Филиппом сели обедать в Чедлей-Хаусе. Почувствовав себя ужасно разбитой, я сказала Филиппу, что поеду домой и прилягу.

— С тобой все в порядке? — обеспокоенно спросил он.

— Голова болит, — ответила я.

Голова разболелась еще сильнее потому, что мне стоило огромных усилий сдерживаться на похоронах. Я ненавижу, когда люди устраивают сцены на публике. Когда зазвучал похоронный марш и священник начал читать молитву над узкой могилой, я стала думать, что теперь Элизабет освободилась от неприятностей и беспокойств, преследовавших ее на земле.

— Как бы мне хотелось знать, — в который раз сказала я себе, — что происходит после смерти. Если бы я только была уверена, что она обрела покой и счастлива!

Я чувствовала себя точно так же, как Филипп, который мучился от неспособности найти ответ на очень важный для себя вопрос.

Филипп отвез меня домой.

— Береги себя, Лин, дорогая, — проговорил он.

— Ты очень нужна мне.

Он поднес мою руку к губам. Его слова отозвались в моей душе трепетом: впервые в жизни он назвал меня «дорогая». Я знала, что с ночи шорника он стал относиться ко мне как к надежной опоре, он стал нуждаться во мне, между нами возникла близость, которой не было раньше. Я понимала, что это не любовь. Но я была довольна тем, что в его отношении появилась нежность и привязанность.

Я поднялась в свою комнату и, приняв аспирин, легла. Внезапно меня разбудил стук в дверь.

— Кто там? — спросила я.

— Приехала мисс Гендерсон, миледи, — ответил дворецкий. — Она говорит, что вы назначили ей встречу.

Я совсем забыла о ней.

— О Боже! — воскликнула я. — Попросите ее подняться. И подайте сюда чай.

Я с раздражением вспомнила о письме, которое написала старой акушерке. Как много времени прошло со вторника — с того дня, когда умерла Элизабет, когда между мной и Филиппом зародилось взаимопонимание. Я села, откинувшись на подушки. Мисс Гендерсон вошла в комнату, я протянула ей руку в надежде, что мое приветствие не покажется ей слишком сухим.

— Простите, что принимаю вас в своей спальне, — сказала я. — У меня страшно болит голова. Я собиралась отдохнуть. Мисс Гендерсон оказалась маленькой полной женщиной с совершенно белыми волосами, которые были уложены в соответствии с модой времен короля Эдуарда. На ней была фетровая шляпка, в руках она держала зонтик и плащ, хотя на улице стоял жаркий солнечный день. На груди большим полукругом лежала тонкая золотая цепочка от пенсне. Стекла очень сильно увеличивали ее глаза, которые оказались на удивление ясными.

— Я привыкла бывать в спальнях, — с улыбкой ответила она. — Вы очень любезны, что согласились встретиться со мной, леди Гвендолин.

— Спасибо вам за поздравление, — проговорила я. — Уверена, мама очень обрадуется, когда я расскажу ей о вас. Я собираюсь съездить домой на выходные.

— Надеюсь, вы напомните обо мне леди Мейсфилд, — сказала сестра Гендерсон. — Мы давно с ней не виделись.

— Кажется, вы в своем письме говорили, что ушли с работы, — заметила я. — Вам нравится жить в Лондоне?

— И да, и нет, — ответила она. — Надеюсь, вы правильно меня поняли. Я живу вместе со своей дочерью и зятем. Мне удобно, но я скучаю по работе. Тяжело бездельничать после сорока семи лет деятельной жизни.

— Да, должно быть, ваш образ жизни очень сильно изменился, — сказала я.

— Мне шестьдесят пять, но я не выгляжу на свой возраст, не правда ли?

— Нет, конечно, — вежливо промолвила я.

— Я помогла появиться на свет более тремстам детям, — заявила мисс Гендерсон. — И это только частная практика. Я не говорю о работе в больнице.

— И я была одной из них! — воскликнула я. — Под каким номером я шла?

— Ну, так сразу мне не ответить, леди Гвендолин. Мне надо свериться со своими записями. Все годы, что я работала, я вела дневник. Есть очень интересные записи. Я нередко думала о том, чтобы опубликовать их, но, думаю, это будет нескромно.

— Особенно в отношении тех, кто хотел бы держать обстоятельства своего рождения в секрете.

— Вам нечего беспокоиться по этому поводу, — проговорила сестра Гендерсон. — Так, насколько я помню, в следующее воскресенье вам исполнится девятнадцать?

— Признайтесь, что вы просмотрели свои записи, — сказала я. — Не пытайтесь убедить меня, что девятнадцать лет спустя вы помните эту дату.

— Нет, конечно! — призналась она. — Хотя тут нет ничего сложного. Вы родились в воскресенье.

— Серьезно? — удивилась я.

— Я вспомнила об этом, когда читала свой дневник, — объяснила она. — Я только что пришла домой после родов, которые принимала в субботу. Я жила с родителями в Перлей. А в воскресенье утром мне позвонил доктор и попросил срочно приехать. Мне пришлось довольно долго добираться до Вест Энда: в 1920 году поезда по воскресеньям ходили не так, как теперь!

— До Вест Энда? — удивленно переспросила я. — А почему туда?

— Ваша матушка находилась на Парк-Лейн, — ответила сестра Гендерсон. — Помню, особняк произвел на меня ошеломляющее впечатление. Он был ужасно огромный, а позади располагался красивейший сад.

— На Парк-Лейн, — я была заинтригована. — Но мне казалось, что я родилась в Мейсфилде?

— О Боже, нет, — воскликнула она. — Забавно, что вы так думаете, леди Гвендолин. В Мейсфилд мы отправились позже, когда ваша матушка поправилась и была в состоянии путешествовать. Все считали, что ей будет лучше на свежем воздухе, подальше от шумного Лондона. У нее были тяжелые роды, вы родились на три недели раньше срока. Полагаю, вы знали об этом?

— Ничего я не знала, — ответила я. — Расскажите мне все с самого начала. Мне ужасно интересно. Дело в том, что мама никогда не рассказывала мне об обстоятельствах моего появления на свет. Признаюсь, я сама никогда ее не расспрашивала.

Подали чай, и пока дворецкий расставлял чашки на маленьком столике возле моей кровати, мисс Гендерсон подвинула поближе стул и начала свой рассказ.

— Как удивительно, что я рассказываю вам об этом! — проговорила она. — Итак, начнем с начала. Вы родились на три недели раньше срока. Естественно, вашей матушке не следовало бы ехать в Лондон, но ваша бабушка, леди Корримор, срочно захотела увидеть ее, и ей пришлось поехать. Все было готово к вашему рождению в Мейсфилде. Этим занимался доктор, который наблюдал за ней, и патронажная сестра.

Как я уже сказала, схватки начались в воскресенье утром. Ваша матушка подскользнулась, когда шла к завтраку. А все из-за этих мраморных полов — я всегда говорила, что они опасны. Вот бедняжка и упала. Сразу же послали за доктором Салтером. В те времена он был очень известен — сейчас он уже умер, — и я была одной из его сестер. Если он считал, что во время родов будут какие-то неожиданности или осложнения, он всегда посылал за мной.

Когда я приехала, ваша бедная матушка лежала в постели. Естественно, ничего не было готово. В доме не оказалось ни одной вещи из того, что мне понадобилось бы, а все магазины были закрыты. В общем, горничная леди Корримор нашла несколько отрезов фланели и тонкой хлопчатобумажной ткани, собрала банные полотенца.«Мы решили, что справимся, продержимся до утра понедельника.

У нас не было времени на размышления. Я кипятила воду и стерилизовала инструменты для доктора и одновременно пыталась подбодрить вашу матушку. День был ужасно жаркий. Пот ручьями тек со лба, заливая мне глаза. Я всю жизнь ношу очки, и в тот день мне приходилось постоянно протирать их. Я чудом успела все подготовить, и, как всегда, до последней минуты не приезжал доктор. Он, бедняжка, принимал роды в другом доме и валился с ног от усталости.

Вы сами, леди Гвендолин, не очень-то облегчили нам работу. Все плохое, что могло случиться, — случилось. Наконец доктор Салтер передал вас мне и сказал:» Боюсь, она мертва, сестра «.

— Мертва! — вскричала я.

— Да, так он и сказал, — подтвердила сестра Гендерсон. — Признаться, несколько часов у нас не было никакой надежды. Вы были такой крохотной, вся серо-синего цвета, который свидетельствует об асфиксии, в вас не было ни единого признака жизни. Я энергично шлепала вас, но все безрезультатно. Потом доктор крикнул:» Сестра, сюда!«, и мне пришлось заняться вашей матушкой.

Прежде чем уйти, я завернула вас в пеленку и положила на другую кровать, которая стояла в той же комнате. Помню, в тот момент я подумала, как будет расстроена ваша матушка, когда все узнает. Я не могу видеть мертвых младенцев, я страшно переживаю.

Не прошло и пяти минут, как нас с доктором заставил вздрогнуть резкий крик. Он издал удивленный возглас, а я со всех ног бросилась туда, где оставила вас. О, чудо: вы были живы! Ваш ротик был открыт, вы пытались закричать. Я быстро взялась за работу, и через несколько секунд стало очевидно, что вы полны решимости жить.

» Я не понимаю этого, сестра «, — сказал мне позже доктор Салтер. Признаюсь, леди Гвендолин, мы с ним оба поняли, что он ошибся в своем диагнозе, что могло бы кончиться плохо. Но если бы мы видели в вас хоть искорку жизни, мы работали бы с большим усердием.

— Как странно, — промолвила я. — Очень странно!

В моей голове одна мысль сменяла другую: имеет ли все это какое-то значение? Связано ли внезапное возвращение к жизни мертвого младенца с теми теориями и домыслами, которые я уже успела откинуть как абсурдные?

— А где находился дом моей бабушки? — спросила я.

— О, это самое интересное, — ответила сестра Гендерсон. — Сейчас его не существует. Его снесли через несколько лет после вашего рождения. Но он стоял рядом с тем особняком, где будет ваш новый дом.

— По соседству с Чеддей-Хаусом? — переспросила я.

— У них была общая стена, — уточнила сестра Гендерсон. — Я даже помню машину сэра Филиппа, которая ждала его у подъезда. Я всегда с восхищением смотрела на нее, когда ходила гулять. Это был огромный синий» роллс-ройс «.

— А вы помните что-нибудь о… — запинаясь, проговорила я, — ., о трагедии, которая случилась в Чедлей-Хаусе? Тогда…

— Ну, раз вы спросили меня об этом, леди Гвендолин, — ответила она, — я не буду делать вид, будто ничего не помню. Все газеты пестрели сообщениям о том событии, да и слуги в доме вашей бабушки болтали об этом — людей подобного уровня невозможно заставить замолчать, не так ли? Но самое странное заключалось в том, что все случилось в тот момент, когда вы появились на свет.

— В тот момент? — прошептала я.

— Да, — сказала сестра Гендерсон, настолько увлеченная своим рассказом, что не заметила ничего необычного в моем голосе. — Вы родились между половиной восьмого и восемью часами вечера. Не могу назвать более точное время. И тогда же эта бедняжка упала из окна соседнего дома. Доктор Салтлер сам рассказал мне об этом на следующий день. Когда я провожала его, вокруг дома все еще стояла толпа, и он узнал, что произошло.

— В то же самое время, — повторила я.

— Это было ужасно для сэра Филиппа, — продолжала сестра Гендерсон. — Мне было так жаль его, и с тех пор каждый раз, когда я видела его фотографию в газетах, я вспоминала о той трагедии. Я очень сочувствовала ему. Вокруг дома целыми днями рыскали репортеры.

Хотя все это казалось слишком фантастичным, слишком необычным, во мне росла уверенность, что в этом был некий смысл. Это не могло быть простым совпадением — все факты, все случайности наваливались на меня, давили на меня, лишали меня возможности отрицать их.

— События тех лет напомнили мне о другом случае, который произошел на севере Англии, — сказала сестра Гендерсон.

Она продолжала говорить, а я думала о младенце, которого отложили в сторону, решив, что он мертв, о другой жизни, которая закончилась в момент рождения, когда Надя упала на тротуар. Но на самом ли деле ее жизнь закончилась? Воспарила ли ее душа в небеса или, как частица жизни, принадлежавшей Нади, втекла в неподвижное тельце младенца, который должен был стать мною? Мне вспомнилось все, что произошло со мной за последние месяцы, все мои размышления по поводу переселения душ. Они требовали моего суждения, требовали, чтобы я отказалась от того решения, к которому пришла, стоя над могилой Нади на Хайгейтском кладбище.

Я испытала огромное облегчение, когда сообразила, что сестра Гендерсон прощается со мной.

— Простите, что ухожу, леди Гвендолин, — сказала она, — но мне надо успеть на автобус, который отходит от Гайд Парк-Корнер. Если я опоздаю к рейсу 5.30, мне придется ждать еще два часа.

— Вам ни в коем случае нельзя опаздывать, — согласилась я. — Благодарю, что зашли. Вы будете в Мейсфилде в конце июля? Будет организован специальный поезд для гостей, которые приедут на мою свадьбу. Я буду рада видеть вас.

— Вы очень любезны, — проговорила она. — Это большая честь для меня, уверяю вас. Мне доставит огромное удовольствие повидаться с вашей матушкой.

— Постарайтесь приехать, — сказала я. — Через пару дней я пришлю вам приглашение.

— Вы будете очаровательной невестой, леди Гвендолин. Я буду гордиться одним из своих малышей.

— Одним из трех сотен! — с улыбкой заметила я.

— Вы со всеми поддерживаете связь?

— О нет, конечно! — ответила она. — Одни умерли, другие уехали за границу, но когда есть возможность, я обязательно встречаюсь или переписываюсь с ними. Теперь, когда я в таком возрасте, мне очень интересно знать, как сложилась их жизнь. Очень часто бывает так, что моя дочь, просматривая газеты, говорит мне:» Вот еще один из твоих малышей, мама, женится!«

— До свидания, — проговорила я, — спасибо. У нас состоялся интересный разговор.

— Действительно, — согласилась она. — Я желаю вам счастья, леди Гвендолин.

— Спасибо.

Я позвонила. Вошел дворецкий, и я попросила его проводить сестру Гендерсон. После ее ухода я легла и закрыла глаза. Прижав руки ко лбу, я пыталась разобраться в хаотическом нагромождении мыслей.

Через несколько минут я вскочила и схватила лежавшую в ящике книгу. Но даже» Свидетельства переселения душ» не были в состоянии помочь мне оценить то, что я узнала. Если бы только я могла спросить об этом Филиппа, если бы только я осмелилась рассказать ему, на что я надеялась, во что почти поверила, но что все еще не обрело для меня конкретный смысл. Но я боялась рисковать. Он может посмеяться надо мной, более того, он может прийти в ужас, он может посчитать это богохульством по отношению к женщине, которую он любил, — и я тем самым вызову у него отвращение.

Нет, нужно быть совершенно уверенной, нужно получить более веские доказательства, прежде чем начинать с ним этот разговор.

Сложив руки, я принялась истово молиться, прося Господа дать мне те самые доказательства, чтобы с их помощью я могла принести Филиппу спокойствие духа и счастье самой себе.

Глава 26

Анжела поддержала Филиппа в его решении устроить прием в Лонгморе за несколько дней до нашей свадьбы. Поэтому, кроме хлопот, связанных с венчанием — рассылкой приглашений, составлением списка подарков, сочинением благодарственных писем, которые мы писали круглые сутки, — на нас свалились заботы по организации довольно большого приема.

Так как было приглашено много людей старшего возраста, Филипп попросил отнести танцы на одно из последних мест в развлекательной программе. Он пригласил струнный оркестр и нескольких известных певцов. Не забыли и о столах для игры в бридж, и об освещении сада, и о лодках, которые будут ждать у берега озера — и молодым, и пожилым гостям предлагались всевозможные развлечения.

Анжела пребывала в страшном возбуждении.

— Я всегда считала, — сказала она, — что прием за городом гораздо интереснее, чем в Лондоне. Не могу дождаться, когда Генри подыщет дом, чтобы мы тоже имели возможность приглашать друзей за город и устраивать там всевозможные вечера.

— Тебе что-нибудь понравилось из того, что ты просмотрела? — спросила я.

Каждый день от агентов приходили ворохи фотографий домов и участков, которые казались райскими уголками.

— Все время находится какой-нибудь недостаток, — ответила Анжела. — Не могу понять, как люди могут жить в таком дискомфорте. Вот, к примеру, только вчера я заинтересовалась одним домом. В нем оказалось девятнадцать спален — и только две ванные!

— Ты запросто сможешь оборудовать еще несколько, — предложила я.

— Естественно, могу, — согласилась она. — Но у меня нет желания заниматься строительством. Мне хотелось бы сразу же въехать. Больше всего на свете я мечтаю иметь дом еще до начала летних каникул. Я представляю, как будет рад Джеральд, да и Дикки тоже.

Было нечто трогательное в том, как много внимания за последнее время Анжела стала уделять семье. Но я не смогла сдержать улыбки, когда однажды утром она заявила:

— Я сделала так, чтобы Филипп пригласил моего нового молодого человека.

— Нового? — удивленно подняв брови, переспросила я.

— Да, — ответила она. — Чарльза Мартина — ты видела его на днях.

Я с трудом вспомнила высокого, выбритого до синевы молодого человека, который отлично танцевал, — но это было практически единственным его достоинством.

— Анжела! — с упреком проговорила я. — Я-то думала, что ты действительно успокоилась, что в тебе проявилась любовь к семейной жизни.

— Так и есть, — совершенно серьезно сказала она.

— И в то же время мне нужен мужчина, с которым я могла бы танцевать. Не надо так смотреть на меня, Лин, в этом нет ничего такого, о чем ты думаешь. Мы с Генри счастливы вместе, за все эти годы нам никогда не было так хорошо, но он прекрасно понимает, что мне нужен ручной молодой человек, который развлекал бы меня, когда он занят. Другие женщины заводят собачек — я предпочитаю хороших танцоров, даже несмотря на то что они двух слов связать не могут.

— Ты неисправима, — со вздохом констатировала я.

— Погоди, — угрюмо проговорила она, — посмотрим, что ты скажешь через десять лет семейной жизни. Очень вероятно, что к тому времени твои взгляды и идеалы претерпят радикальные изменения.

— Это очень интересно, — заметила я. «Интересно, что будет со мной через десять лет?»— спрашивала я себя, когда спускалась к ужину в Лонгморе. На мне было белое платье. В волосах и на талии были приколоты гардении. Единственным ярким мазком на белом фоне были зеленые листья цветов и изумруды, которые подарил мне Филипп. Я чувствовала себя замужней дамой, когда мы с Филиппом встречали гостей. Я была горда тем, что стою рядом с Филиппом, и единственное, чего я боялась, — это подвести его, разрушить его веру в меня.

— Ты выглядишь великолепно, — сказал он мне еще до того, как начали собираться гости.

— Я ужасно нервничаю, — призналась я.

— Не стоит, — проговорил он, беря меня за руку. — Я позабочусь о тебе.

Я с улыбкой взглянула на него. В последнее время он стал очень дружелюбным, что сделало наши отношения легкими и теплыми.

Вошла Анжела, поэтому я не успела ответить Филиппу.

— Лин! — возмущенно воскликнула она. — Ты забыла свои перчатки!

Мне пришлось бежать наверх. Когда я, вспотевшая и запыхавшаяся, спустилась вниз, уже объявили о прибытии первых гостей.

Вечер прошел удачно, несмотря на бесконечную череду перемен и слишком большое для настоящего веселья количество народу. Однако все были довольны и наслаждались высококачественными напитками и великолепными блюдами.

Когда дамы, оставив мужчин, перешли в гостиную, я немного посидела с принцессой (на прием прибыли один или два младших представителей королевского дома), которая была со мной исключительно любезна. Потом долго прогуливалась с женой одного министра, которая надавала мне кучу советов, как распределять свой бюджет, когда приходится содержать большое хозяйство. Мне не хотелось разочаровывать ее тем, что у меня будет не так-то много работы, потому что управление Лонгмором и другими поместьями осуществляют очень квалифицированные секретари Филиппа. Однако я внимательно выслушала ее и стала благодарить, надеясь при этом, что мои слова звучат вполне искренне.

После этого мы с Филиппом опять встали в холле у дверей, чтобы приветствовать новых гостей. Люди шли мимо нас толпами. Я даже не запоминала их имен, только вежливо улыбалась или благодарила за поздравления и добрые пожелания. Причем мне приходилось всем пожимать руки.

Внезапно я услышала возглас Филиппа:

— Маркус! Я рад, что ты сумел выбраться. Я боялся, что что-нибудь помешает тебе.

Я перевела взгляд и увидела высокого, худощавого седовласого мужчину с изборожденным морщинами лицом и необычайно синими глазами.

— Я прилетел сегодня утром, — сообщил незнакомец. — Ты получил мою телеграмму?

— Конечно, — ответил Филипп и, повернувшись ко мне, добавил:

— Лин, позволь представить тебе моего давнего и ближайшего друга Маркуса Камерона. Он обязательно должен прийти те нам и рассказать тебе, как мы с ним путешествовали.

Господин Камерон пожал мне руку. Я почувствовала, что он очень критически оценивает меня, как бы взвешивая все «за»и «против»и подводя баланс.

— Я рада, что вы пришли к нам, — вежливо проговорила я.

— И я, — просто ответил он.

Не успела я что-либо добавить, как объявили следующего гостя.

Танцы начались примерно в половине одиннадцатого. Нам с Филиппом удалось потанцевать вдвоем всего один танец, да и то только около полуночи.

— Тебе скучно, Лин? — спросил меня Филипп.

— Естественно, нет, — ответила я. — Вечер просто замечательный.

— Думаю, старшее поколение очень довольно, — с удовлетворением проговорил Филипп. — Я только что был в зале для бриджа — там яблоку негде упасть, за всеми столами идут баталии в духе старых времен.

— Если хочешь увидеть настоящую толпу, — сказала я, — загляни в столовую. Надеюсь, еды достаточно. У меня такое впечатление, что многие из гостей неделями не видели пищи.

— Ты слишком молода, чтобы оценить хорошо приготовленные блюда, — улыбнулся Филипп. — Уважительное отношение к еде приходит с возрастом. Это последняя страсть, которой люди отдаются на склоне лет!

После этого танца нам так и не предоставилась возможность поговорить или погулять по саду, что было доступно другим парам. Казалось, все только и ждали, чтобы перекинуться парой слов со мной или с Филиппом. Вскоре опять зазвучала музыка, и меня пригласили на танец.

Только через час мне удалось немного передохнуть. Кто-то из кавалеров — не знаю, намеренно или будучи слишком увлеченным ужином, — пропустил заказанный им танец. Едва я сообразила, что мой партнер не придет, я сразу же выскользнула в открытую стеклянную дверь, вместо того чтобы болтаться по бальному залу, где меня немедленно пригласили бы танцевать. Я направилась в дальний конец террасы, скрытый в тени. Ступеньки в сад были освещены светом фонарей.

Я огляделась. В креслах, расставленных на лужайке под арками, увитыми розами, или под раскидистыми деревьями, сидели гостям. Вдали виднелось озеро, по его мерцающей серебром глади, в которой отражался свет фонарей, медленно скользили лодки с парочками, которые предпочли тишину и спокойствие теплого летнего вечера шуму и духоте залов.

Я облокотилась на каменные перила и вспомнила, что именно здесь Филипп предложил мне стать его женой и я, согласившись, приняла решение, которое изменило всю мою жизнь и дало мне все, за исключением большого счастья. Однако я все еще надеялась, что счастье придет ко мне.

— Я буду ждать! — обратилась я к звездам.

Я и так получила очень много: доверие Филиппа, его привязанность и дружеское отношение ко мне, которые позволяли предполагать, что наша семейная жизнь будет основываться если не на любви, то хотя бы на взаимности интересов и единстве целей.

Я рассказала Филиппу, что много читаю и изучаю специальную литературу, готовя себя к тому времени, когда в конце следующего года он займет новый пост.

— Каких еще сюрпризов можно ждать от тебя? — спросил он меня. — Я начинаю думать, что, прежде чем передать какой-нибудь меморандум премьер-министру, мне придется консультироваться у тебя.

— Я хочу помочь тебе, — застенчиво проговорила я.

— Ты и так мне помогаешь, — ответил он. — Ты даже представить не можешь, как велика твоя помощь. Когда ты рядом, я чувствую себя счастливым, — гораздо более счастливым, чем был девятнадцать лет назад — и умиротворенным. Ты дала мне возможность вновь поверить в себя. И я благодарен тебе, Лин.

Тогда меня охватил непередаваемый восторг, и я едва смогла пробормотать в ответ что-то нечленораздельное. Но потом, когда я оставалась одна, я нередко вспоминала его слова, его интонацию, прикосновение его руки и вновь переживала те же эмоции.

Я так глубоко задумалась, что раздавшийся шорох гравия заставил меня вздрогнуть. Я подняла глаза и увидела рядом с собой высокую фигуру.

— Я вас побеспокоил? — По голосу я узнала господина Камерона.

— Нет, конечно, — ответила я. — Я решила улизнуть оттуда, чтобы немного отдохнуть.

— А Филипп? — спросил он.

— Он ведет себя как гостеприимный хозяин, — проговорила я. — Я уже давно его не видела.

— Не могу передать вам, как я счастлив вновь оказаться здесь, — сказал господин Камерон, указывая рукой на пейзаж, расстилавшийся перед нами. — Я часто вспоминал Лонгмор, особенно когда прятался от москитов под сеткой. Мне безумно хотелось глотнуть свежего воздуха, который помог бы мне заснуть.

— Вы вернулись из Индии? — поинтересовалась я.

— Я живу там постоянно, — объяснил он. — Там мы с Филиппом и познакомились. Разве он вам не рассказывал?

— Нет, — ответила я. — И я очень сердита на него за это. Раз уж так получилось, расскажите сами.

—  — С его стороны это самая настоящая неблагодарность, — сказал Маркус Камерон, — потому что мы познакомились из-за того, что я спас ему жизнь. Он ужасно невзлюбил меня за это: как только мне удалось сбить у него температуру, он, оправившись от лихорадки и собрав оставшиеся силы, принялся осыпать меня самыми отборными ругательствами и заявил, что хотел умереть.

— Бедный Филипп!

— Вы наверняка сказали бы то же самое, если бы видели его в те мгновения, — продолжал Маркус Камерон. — Он находился в Гималаях на высоте четырех тысячи футов, и его сопровождали только двое слуг из местного населения, которые ждали удобного момента, чтобы сбежать, так как они, решив, что Филипп не выживет, боялись остаться с мертвецом на руках.

— А как вы там оказались? — спросила я.

— Я, что называется, «путешествующий доктор», — ответил он. — Я кочую по стране и вожу с собой весь свой скарб, который включает в себя старый «форд», походную кровать и небольшой набор инструментов и пузырьков с различными снадобьями. Однако они все довольно эффективны. Мой медбрат одновременно является и моим шофером, и кухаркой. Он отличный парень и очень любит свою работу, даже несмотря на то что иногда ему приходится трудиться двадцать четыре часа в сутки.

— Что вы сделали с Филиппом, когда ему стало лучше? — поинтересовалась я.

— Я упаковал его вещи и заставил поехать со мной, — сказал Маркус Камерон»— Для него наилучшей терапией оказался труд, причем тяжелейший.

Я рассмеялась: мне трудно было представить Филиппа пациентом «кочующего госпиталя».

— Мы провели вместе почти полтора года, — продолжал Маркус. — Когда-нибудь я расскажу вам об этом — ведь я не имею права задерживать вас сейчас.

— Я хочу, чтобы вы задержали меня своим рассказом, — сказала я. — Весь вечер я честно выполняла свои обязанности, поэтому я могу на некоторое время превратиться в эгоистку.

Он прикурил сигарету.

— Теперь ваша очередь поведать о себе, — заявил он.

— Как давний друг Филиппа, — совершенно серьезно проговорила я, — скажите, смогу ли я сделать его счастливым?

Если мой вопрос и удивил Маркуса, то он это никак не показал.

— Я привык быстро принимать решения. Я отвечу вам со всей откровенностью. Да, я думаю, что сможете.

— Даже несмотря на то что вам известно о его прошлом? — настаивала я. — Ведь вы же не могли провести с Филиппом столько времени и не узнать об этом.

— Я знаю, что произошло, — ответил он.

— Дело в том, — продолжала я, — что он еще не оправился — та женщина все еще очень много значит для него, гораздо больше, чем я. Он повернулся и устремил свой взгляд на озеро.

— Я часто спрашиваю себя, — задумчиво проговорил он, — сознаем ли мы действительную ценность того, что находится рядом с нами. Может оказаться, что Филипп просто не подозревает, насколько вы важны для него.

— Если бы это было правдой, — промолвила я.

— Вы любите его? — тихо спросил он.

— Поэтому-то я и выхожу за него замуж, — ответила я. — Но я не слепая, я признаю, что меня ждет нелегкое будущее.

— Если вы знаете, чего ожидать, — это уже половина победы, — заключил он.

Мы замолчали, но между нами возникло взаимопонимание, основанное на нашей симпатии друг к другу. Я поняла, что этот человек нравится мне, что я могу ему доверять, и мне стало радостно. Я никогда не испытывала подобного чувства в присутствии других друзей Филиппа. Я была счастлива, что познакомилась с этим человеком, что он вошел в мою жизнь.

— Только не подумайте, что я задаю вопрос из праздного любопытства, — через некоторое время заговорила я, — но мне хотелось бы знать, верите ли вы в переселение душ?

Несколько мгновений он молчал.

— Естественно! — наконец ответил он. — Я слишком долго живу на Востоке, чтобы не понять, что без второго рождения наш мир давно бы оказался на низшей ступени деградации и несправедливости.

— Вы когда-нибудь обсуждали это с Филиппом? — спросила я.

— Конечно, и не раз, — сказал он. — Человек не может находиться в Индии и практически ежедневно не сталкиваться с какими-либо формами проявления Кармы. К тому же, люди продолжают читать Киплинга. Помните?

«Они придут, придут опять,

Покуда вертится земля.

Ведь если Он так бережет листок,

Он не допустит никогда потратить душу зря.»

— Но как можно быть в этом уверенным? — удивилась я. — Это можно только чувствовать, что равносильно блужданию впотьмах, когда человек пытается ухватиться за что-то более материальное, олицетворяющее собой дневной свет и способное противостоять критическим нападкам тем, кто не верит.

— Разве то, что относится к сфере духовного, может быть материальным? — спросил он. — Дорогая моя, вы хотите невозможного. Это третье измерение. Если бы мы обладали столь безграничными умственными способностями, что были бы в состоянии прийти к пониманию подобных явлений, мы находились бы не здесь. А что касается уверенности — вы помните, какими словами Россетти описывает те чувства, которые, как мне кажется, вы испытываете?

«Я здесь когда-то побывал,

Когда — не знаю сам.

Я помню зелень во дворе

И пряный запах трав,

И песни звук,

И свет вокруг».

Он прочитал эти строки низким и тихим голосом.

— Я верю, знаю и почти уверена, но, к сожалению, этого недостаточно, — я сгорала от нетерпения.

Последние слова я произнесла дрогнувшим голосом. Маркус повернулся ко мне и, положив обе руки на плечи, пристально посмотрел в глаза.

— Послушайте, — проговорил он, — настанет день, и вы все мне расскажете. Но не сейчас, еще рано, так как доверие подобно нашему счастью: оно существует потому, что либо мы не смогли предотвратить его, либо — сбежать от него. А пока я хочу, чтобы вы запомнили три вещи. Я знаю, что вы не будете в обиде на меня за мою проповедь. Если вы никогда не будете забывать об этих трех силах, они поведут вас по тому пути, которого вы так страшитесь.

— Что же это такое? — спросила я.

— Вера, Надежда и Любовь, — ответил он, — и самая всемогущая из них — Любовь. Он опустил руки и отвернулся.

— Пожалуйста! — взмолилась я. — Пожалуйста, помогите мне. Мне нужно спросить вас кое о чем. Как вы думаете, могла бы Надя… вернуться во мне?

Наступило молчание.

— Я не в состоянии ответить на ваш вопрос, — сказал он. — Это можете сделать только вы сами.

— Но как мне удостовериться в этом? — настаивала я. — Как мне получить доказательства?

— Только ваше сердце даст вам правильный ответ, — проговорил он. — Но каков бы ни был ответ, это не важно.

— Не важно? — переспросила я.

— Абсолютно! Вопрос о том, помните ли вы вашу предыдущую жизнь, не изменит того факта, что вы живете сейчас, поэтому вы должны как можно полнее жить настоящим.

— Но для меня это важно, — упрямо сказала я.

— Нет, — твердо проговорил он. — Второе рождение — это закон природы. Наша память поверхностна, она не играет особой роли в этом процессе. Тот факт, что вы — Надя или явление переселения душ, может иметь значение только в том случае, если он воздействует на то, кем вы являетесь в данный момент.

— Как вы не понимаете, что это мучает меня?

— Взгляните на это по-другому, — предложил он. — В последние годы жизнь Нади определялась всепоглощающей любовью к Филиппу. Это было самым главным в ее жизни. Сегодня, для вас, это тоже должно обрести первостепенное значение. И тогда любовь — но не к самой себе, а к Филиппу — затмит для вас все остальное. Думайте о нем, он для вас важнее всего.

Я молчала, мне нечего было сказать. Он наклонился и поднес мои руки к губам.

— Да поможет вам Бог, — мягко проговорил он. Он повернулся, собираясь направиться к дому.

— Возвращайтесь к гостям, — сказал он совершенно другим тоном. — Филипп обвинит меня в том, что я мешаю вам заниматься гостями.

Несколько шагов — и мы оказались в круге яркого света, который падал из высоких окон. Маркус улыбнулся мне.

— Я буду танцевать на вашей свадьбе, — заявил он. — Филиппу очень повезло.

— Вы даете слово, что приедете? — спросила я.

— Ничто не сможет меня удержать, — ответил он. Мы вернулись в зал и сразу же окунулись в атмосферу смеха и веселья, которая царила в доме до самого утра, когда на небе стали появляться первые отблески зари.

Глава 27

До свадьбы оставалось три дня. Я никак не могла дождаться, когда наконец стану женой Филиппа. В предвкушении этого события меня охватывала безумная радость, я пребывала в какой-то эйфории, испытывая при этом восторг, к которому примешивались страх и тревога.

Но я была счастлива. На меня снизошло спокойствие, которое являлось плодом моих размышлений. Маркус Камерон принес мне умиротворение. После разговора, состоявшегося на приеме в Лонгморе, я изо всех сил старалась забыть о себе и думать только о человеке, за которого выходила замуж, и помнить, что люблю его. Я чувствовала, что рано или поздно все уладится и я найду выход из лабиринта мучительных и совершенно непонятных для меня эмоций.

Установилась очень жаркая погода. Меня совсем вымотали последние предсвадебные хлопоты, развлечения, примерки, подарки, которые надо было разобрать и разложить. Я вернулась с обеда, на котором мы с Филиппом были почетными гостями. У меня страшно болела голова, и хотелось спать. В воздухе пахло грозой, изредка раздавались отдаленные раскаты грома. Я находилась в подавленном состоянии. Прошлую ночь я глаз не сомкнула. В городе была жарко и душно, и я мечтала вырваться на природу, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Мы планировали провести наш медовый месяц на яхте, которую Филипп собирался одолжить у своих родственников.

Однако оставалось еще очень много дел, и я поняла, что мне так и не удастся отдохнуть. В Мейсфилд мы должны были отправиться вечером за день до венчания, а так как было практически невозможно переправить туда все, что подарили нам с Филиппом, Анжела решила устроить своего рода предсвадебный прием, чтобы знакомые могли полюбоваться изумительной коллекцией подарков.

Все было разложено на длинных столах в кабинете. Драгоценности, которых теперь у меня было несметное количество, лежали в сейфе у Генри. Их собирались разместить в огромном стеклянном шкафу, который Филипп перевез из Чедлей-Хауса. Ждали только детектива, который должен был их охранять. Уже несколько дней мы с Анжелой занимались тем, что раскладывали и описывали подарки, поэтому, вернувшись с обеда и увидев новую кучу коробок, я застонала.

— О Господи! — обратилась я к стоявшему рядом дворецкому. — Куда мы их денем?

— Ее светлость задала мне такой же вопрос, миледи, — ответил он. — Она предлагает поставить еще один стол в будуар.

«Значит, мне придется опять браться за работу», — подумала я.

Я вовсе не была неблагодарна тем, кто проявил столько исключительную щедрость по отношению ко мне. Я знала, что многие из них потратили гораздо больше, чем могли себе позволить. Просто подарков оказалось слишком много, а во мне было достаточно эгоизма, чтобы постоянно забывать о необходимости благодарить каждого, кто присылал их.

Я старалась отправлять письма сразу после того, как получала подарок, но однажды график был нарушен, и сейчас у меня скопилось более пятидесяти поздравлений, на которые мне обязательно надо было ответить до нашего отъезда. Я взглянула на наваленные горой коробки, надеясь, что это не вазы для цветов: у нас их уже было более сорока. Мое внимание привлекли три небольшие посылки. Я взяла одну из них. Она была плоской, и я решила, что это сумочка.

Разорвав пакет, я обнаружила внутри зеленую книжку, к которой прилагалось письмо. Одного взгляда на подпись хватило, чтобы мое сердце учащенно забилось. Посылка пришла от мадам Мелинкофф.

В ее письме отсутствовало традиционное обращение:

«После нашей встречи я много думала о вас. Я посылаю вам книгу, которая принадлежала моей дочери. От всего сердца желаю вам счастья. Эдит Мелинкофф.»

Я прочла заглавие. «Сад Кармы». Мне не надо было открывать книгу, чтобы понять, откуда я цитировала те три строчки, когда мы с Филиппом были в Ричмонд-Парке. Те строчки, которые, будучи совершенно безобидными, если рассматривать их отвлеченно, разрушили возникшую между нами теплую атмосферу и заставили Филиппа на бешеной скорости помчаться в Лондон. Я прижала книгу к груди, и меня охватило странное возбуждение. Внезапно я сообразила, что рядом со мной стоит дворецкий.

— Я оставлю подарки здесь до возвращения ее светлости, — сказала я и бросилась наверх.

Я вбежала в комнату и заперла дверь. Остановившись, я взглянула на книгу, которую держала в руках. Я принялась медленно переворачивать страницы, испытывая при этом некое чувственное наслаждение. Все стихотворения были мне знакомы, каждое слово эхом откликалось в моей памяти. Не вызывало сомнения, что книгой часто пользовались. Некоторые стихотворения были отмечены, против двух или трех на полях стояли жирные пометки карандашом.

Мне трудно объяснить свои чувства — я находилась в слишком сильном эмоциональном возбуждении, чтобы его можно было описать словами. Мое сердце было абсолютно уверено в том, что мой мозг все еще подвергал сомнению. Эта книга принадлежала мне, и именно моя рука держала карандаш, когда ставила пометки. Я прочитала все стихотворения, некоторые строки я читала вслух с закрытыми глазами.

У меня было ощущение, будто я после долгой разлуки встретила близкого и горячо любимого друга. Одно из последних стихотворений было выделено рамкой из листьев и цветов, которая как бы подчеркивала его важность. Я зашептала знакомые слова:

«И после смерти, через долгий срок,

(Оттуда, где главенствует любовь)

Приду, когда ты будешь одинок,

И встану рядом вновь.»

Это было любовное послание, которое пришло ко мне через века. Маркус Камерон был прав — только любовь имеет значение! Надины слова или мои? Разве это важно, если после нас останется любовь — незабываемая, непобедимая, вечная.

Продолжая держать книгу в руках, я опустилась на колени и стала молиться. Я просила Господа, чтобы Он помог мне дать Филиппу счастье, чтобы не только он, но и я рядом с ним обрели покой, чтобы во мне он нашел ту любовь, которую когда-то потерял.

Я не знаю, как долго я простояла так. Когда я поднялась, я ощутила небывалое умиротворение, как будто я передала свою ношу Ему, и Он принял ее.

Анжела послала за мной горничную, и, спустившись, я обнаружила, что моя сестра разбирает подарки. Ни на минуту не останавливаясь, мы проработали с ней до шести.

Вечером мы с Филиппом должны были идти на прием в министерство Индии, а до этого — поужинать с госсекретарем и его женой. Анжела была приглашена только на вечер, который устраивался после ужина, поэтому Филипп предложил, чтобы я заранее приехала к нему в Чедлей-Хаус. Ему хотелось немного побыть со мной наедине.

— Это будет просто замечательно, — ответила я на его предложение. — Мы должны быть там в половине девятого, так что я приеду к тебе примерно без четверти восемь. Я рада, что у меня будет свободная минутка, чтобы передохнуть.

— Бедная Лин, — сочувственно проговорил он. — Продержись еще немного. Через неделю мы будем в море, где нет телефона.

— Слава Богу! — ответила я.

Я выехала из дома в половину восьмого — я просто сбежала, устав от постоянных вопросов, от разговоров по телефону, от обсуждения каких-то встреч и от многочисленных писем. У меня даже не было возможности спокойно принять ванну без того, чтобы кто-то не спрашивал моего мнения или требовал какой-то подписи.

Хлопот нам прибавилось еще и потому, что Анжела хотела, чтобы Джеральд, который, оправившись после операции, провел неделю на море, присутствовал на свадьбе и был моим пажом. И в то же время она категорически отказывалась привозить его в Лондон на примерки костюма, который шили по размерам, снятым его гувернанткой. Мне, естественно, было приятно иметь такого пажа, однако я сомневалась, что мы успеем подготовить все ко дню свадьбы.

Когда я одевалась, возникла еще одна проблема. Оказалось, что наша рассеянная мама в последний момент пригласила еще несколько человек, но забыла сообщить нам их адреса и имена. А спустя некоторое время она написала Анжеле гневное письмо, в котором ругала ее за то, что те люди не получили приглашений.

— Что нам делать? — задумчиво проговорила Анжела. Я стояла перед зеркалом и укладывала волосы.

— Пошли маме телеграмму, а потом позвони или отправь «молнию» ее знакомым.

— Отличная мысль! — одобрительно воскликнула Анжела. — Сейчас дам указания мисс Дженкинс. Только не уходи, не повидавшись со мной — вдруг еще какая-нибудь проблема.

— Хорошо, — ответила я.

И не сделала этого. Одевшись, я спустилась вниз и на цыпочках, чтобы Анжела не услышала меня, прокралась мимо кабинета. Я не сомневалась, что возникнет еще сотня совершенно неразрешимых проблем, и взбунтовалась. Ощутив себя школьницей, сбежавшей с уроков, я остановила такси и назвала адрес.

Дверь Чедлей-Хауса открыл дворецкий. У него был очень удивленный вид, когда он увидел меня.

— Сэр Филипп еще не вернулся, миледи, — сообщил он.

— Полагаю, он задержался в Палате, — сказала я. — Не беспокойтесь. Когда он приедет, скажите, что я жду его в гостиной.

— Хорошо, миледи.

Он открыл дверцу лифта.

— Я поднимусь сама, — сказала я и, захлопнув дверцу, нажала кнопку.

Лифт двигался быстро и бесшумно. Я вышла на лестничную площадку. Повернув налево, я дошла к двери в комнаты Филиппа и повернула ручку.

То, что я увидела, настолько поразило меня, что я едва не вскрикнула: комната оказалась пуста — не было ни мебели, ни ковра, ни штор. Я ошарашенно оглядывалась по сторонам. Когда мой взгляд упал на окна, я обратила внимание, что за ними, вместо балкона, тянется узкий парапет. И тогда я поняла. Я ошиблась этажом. Это были не комнаты Филиппа.

Но все же он когда-то в них жил. Панели на стенах были точно такими же, как этажом ниже. На стенах остались следы от картин. В пустых полках когда-то стояли книги. Каминная решетка была идентична той, которая отгораживала камин, топившийся дровами, а не углем.

Я прошла в комнату и закрыла за собой дверь. Меня неудержимо влекло к окнам. Они располагались вровень с полом и открывались наружу, как и в нынешней комнате Филиппа, но с внешней стороны был обитый железом неширокий карниз с низким каменным парапетом, выложенным мозаикой. Я дотронулась до рамы. Внезапно боль, которая мучила меня весь день, усилилась. Казалось, в голове у меня застучал молот. Я пыталась сопротивляться, я пыталась бороться со страшной болью и навалившимся на меня ощущением, будто я погружаюсь в удушливый мрак… Я боролась… но…

Я вошла в комнату. Я прекрасно сознавала, насколько легки и свободны мои движения. На мне было платье из шелестящего при ходьбе изумрудно-зеленого шелка, отделанное серебряным кружевом, которое шло по корсажу, оставляя при этом плечи открытыми.

— Филипп! — позвала я.

Он открыл дверь, расположенную между книжными шкафами, и вышел из спальни.

— Дорогой, — проговорила я. — Сегодня мне удалось освободиться пораньше!

Он раскрыл объятия, и я метнулась к нему. Я была такой миниатюрной, что ему пришлось наклониться ко мне. Я прижалась щекой к его плечу. Я слышала биение его сердца и знала, что его губы ищут мои. Я подняла к нему лицо. От его страстных, неистовых поцелуев у меня перехватило дыхание.

— О любимый, — пробормотала я.

— Какой сюрприз, — сказал он. — Я ждал тебя только через час.

— Ты рад? — спросила я.

— Ты знаешь, что да! — Его голос звучал глухо.

— Как я люблю воскресенье, — прошептала я.

— У нас с тобой есть целый вечер. Только ты и я — и больше никого.

Все еще прижимая меня к себе, он взял мою руку и прижался к ладони.

— Я люблю тебя, — проговорил он. Я протянула ему другую руку.

— У меня есть еще один сюрприз, — сказала я. — Это прислали вчера, но я просто была не в состоянии расстаться с этим. Это тебе — я всегда говорила, что ты выглядишь именно так.

— Что это? — спросил он и, взяв маленький пакетик, развернул его.

Внутри, на мягкой подушечке лежал амулет тонкой работы. Это была крохотная пантера из черной финифти с изумрудными глазками.

— Портрет, — тут промолвила я. — Портрет моей черной пантеры.

И опять Филипп сжал меня в своих объятиях. Я вскрикнула, отчасти — от боли, а отчасти — от охватившего меня возбуждения.

— Спасибо тебе, мой ангел, — сказал он. — Дай я спрячу его.

— Я не уверена, что смогу расстаться с ним, — проговорила я и, забрав у него амулет, прижала его к щеке.

— Он принесет мне счастье, когда я буду вдали от тебя. Меня пронзил внезапный страх.

— Когда ты будешь вдали от меня ? — медленно повторила я. — Ты уезжаешь?

— Я собирался сказать тебе об этом, дорогая, — признался он. — Весь день я с ужасом ждал этого момента. Вчера вечером я получил письмо. Министерство иностранных дел просит меня участвовать в работе торговой комиссии, которую в следующем месяце отправляют на Балканы. Это большая честь, поэтому я не имею возможности отказаться. Какую причину я назову? Действительно, ведь нет никаких причин не ехать, за исключением той, что я не могу жить без тебя!

— И долго тебя не будет? — Мой голос дрожал.

— По крайней мере два месяца, — ответил он. — Возможно, дольше. Любимая моя! Не смотри на меня так. Если бы ты только знала, в какое отчаяние привело меня это известие! Несколько недель назад мне намекнули, что должен поехать депутат Парламента, но я всем сердцем надеялся, что выберут кого-то другого.

— Два месяца! — Этот возглас отражал только сотую долю той муки, которая рвала мне сердце. — О Филипп! Я не вынесу этого. Я не смогу прожить без тебя эти два месяца. Возьми меня с собой.

— Если бы это было возможно, — проговорил он. Он попытался обнять меня, но я оттолкнула его:

— Не дотрагивайся до меня! — закричала я. — Мне неприятно. У меня уже такое чувство, будто мы расстались. Я растеряна, мне одиноко, я боюсь!

— Надя, дорогая, — попросил он, — не надо. Ты знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете. Если ты хочешь, чтобы я бросил свою работу, я завтра же так и сделаю. Я уже не раз предлагал тебе это, но ты каждый раз запрещала.

— Если я позволю тебе так поступить, — сказала я, — ты будешь несчастлив. Тебе нечего будет делать.

— У меня останешься ты, — промолвил он. На моем лице появилась горькая улыбка.

— И тебе этого будет достаточно ? — спросила я. — Неужели какая-то женщина может стать пределом стремлений потомка Чедлеев?

— Не надо, любимая, не будь жестокой, — взмолился он. — Я не верю, что ты считаешь, будто я хочу уехать от тебя.

— Я думаю о себе, — отрезала я. — Ну как я могу оставаться в Лондоне, когда рядом нет тебя? Как я могу выступать, когда мое сердце разрывается, когда я чувствую себя такой несчастной и одинокой?

— Надя, Надя, — просил он. — Ты усложняешь все тем, что так воспринимаешь мое назначение.

— Я покончу с собой, — прошептала я. — Я не смогу жить без тебя.

Он грубо схватил меня за плечи и развернул к себе.

— Ты не должна так говорить! Никогда, слышишь, никогда не произноси этого, даже когда вздумаешь поддразнить меня. Если хочешь, я останусь, и ты прекрасно знаешь об этом.

Я подглядывала за ним из-под полуприкрытых век.

— Ты делаешь мне больно, — сказала я совсем другим тоном.

Я ощутила, как во мне поднялось совершенно новое чувство восторга, какого-то неизведанного счастья. До какого самозабвения, как безумно он любит меня — мой мужчина, который значит все для меня! Но женская интуиция подсказывала мне: «Нельзя допустить, чтобы он слишком часто поступал по-своему».

Он поедет, конечно же он должен участвовать в той комиссии, это крайне важно для его карьеры, это назначение поможет ему подняться до тех высот, которые отвечают моим замыслам. Но прежде он должен немного пострадать, так же как буду страдать я, когда он уедет.

Мне было страшно при мысли, что мне предстоят долгие дни без него, что по вечерам, после спектакля, он не будет встречать меня и возить ужинать, что мне придется возвращаться домой одной. Но мне даже в голову не приходило удержать его. Я слишком сильно гордилась им, слишком высоки были мои устремления, связанные с любимым.

Мне страшно хотелось броситься в его объятия, обвить руки вокруг его шеи, почувствовать щекой его любимое лицо, коснуться его губ и вновь ощутить, как мы становимся единым целым. Еще рано! Это единение настанет позже. А сейчас я немного помучаю его, заставлю его прийти в отчаяние и, возможно, испугаться.

— Ты делаешь мне больно, — повторила я, и он наконец разжал руки.

Он отпустил меня. Повернувшись к нему спиной, я направилась к окну.

— Принеси мне письмо, — сказала я. — Дай мне взглянуть, что же там такого важного, из-за чего ты должен покинуть меня.

— Оно в спальне, — ответил он. Филипп двинулся к двери, но прежде чем выйти, он раскрыл мне свои объятия.

— Надя, — взмолился он, — пожалей меня.

— Принеси мне письмо, — потребовала я, и он подчинился.

Как только за ним захлопнулась дверь, я разжала руку и взглянула на крохотную черную пантеру, которую так радостно вручила ему всего несколько минут назад.

— Береги его, — пробормотала я и поцеловала ее. И тут меня осенило. Я спрячу амулет где-нибудь в комнате, а он будет искать его. А когда найдет, получит в награду мои поцелуи.

Я огляделась. Книжные полки — это слишком просто. Надо торопиться, он может войти в любой момент. Между окнами я увидела лепной карниз, выступающий всего на дюйм. Встав на цыпочки, я положила туда амулет. Отлично. Едва я опустила руку, вернулся Филипп. Чтобы отвлечь его внимание, я через окно вышла на узкий карниз. Сев на парапет, я расправила юбку.

— Не сиди там, — резко проговорил Филипп. — Это опасно. Можно поскользнуться и упасть.

— Ну и что? — ответила я, заставив свой голос звучать печально. — Разве это будет иметь какое-то значение? Я больше не нужна тебе. Зачем мне жить, если торговая комиссия оказалась важнее нашей любви?

— Надя, зайди в комнату. Я прошу тебя.

Я скорбно покачала головой.

Я знала, что он спрашивает себя, стоит ли пойти и самому забрать меня. Он нахмурился, у него был обеспокоенный вид. Я любила его еще сильнее оттого, что ощущала свою власть над ним. Во многом он оставался простым мальчишкой — этот дорогой, любимый мужчина, которому я была отдана и душой, и телом. Узнай он об этом, я навечно стала бы его рабыней.

— Нет! — отрезала я, заставив свои губы скривиться в недовольной гримасе.

— Пожалуйста, дорогая, — попросил он, протягивая ко мне руки.

Я не могла больше сопротивляться. Он был так красив, так притягателен, что я не нашла в себе силы противостоять ему.

Я стала подниматься, чтобы подчиниться ему, чтобы прийти к нему. Моя нога подвернулась, и туфля заскользила по железу. Все мое тело напряглось как струна, я сделала конвульсивное движение в попытке восстановить равновесие. Я почувствовала, что переваливаюсь через парапет.

Я падала! Я закричала, каждой клеточкой своего мозга ощутив приближение смерти. Я должна жить, я должна жить ради Филиппа… Филипп!… Но я падала… вниз… вниз…

Мое сердце бешено стучало. Я не сразу сообразила, откуда раздается этот звук, но потом поняла, что слышу биение своего сердца. Я сидела съежившись на полу. Лицом я уткнулась в руки. Я подняла голову: я одна в пустой комнате. Что произошло? Где я была? Что я увидела и испытала?

Я медленно поднялась. Ноги еле держали меня. Я оперлась на оконную раму. Окно было закрыто. Мгновение я удивленно разглядывала его, вспомнив, что всего секунду назад оно было открыто и я прошла через него.

— Значит, это правда! — громко сказала я и откинула голову, стараясь глотнуть побольше воздуха.

Мой голос эхом разнесся по пустой комнате. Мне было страшно. В зеркале, встроенном в стенную панель, я увидела свое отражение. Бледное и напряженное лицо. Я долго рассматривала себя.

Потом я повернула голову туда, где между окнами находился лепной карниз. Я протянула руку: мне не надо было вставать на цыпочки.

Меня пронзил страх. А вдруг его там нет, а вдруг мне опять суждено испытать крушение своих надежд?

Трясущимися пальцами я стала шарить по карнизу. Внезапно я наткнулась на какой-то твердый предмет, покрытый толстым слоем пыли. Я взяла его. Это была крохотная черная пантера.

Кажется, я тихо вскрикнула от счастья. Единственное, что запомнилось мне, когда шла к двери, — что мир вокруг меня заиграл яркими красками. Я нашла ответ на тот вопрос, который мучил и меня, и Филиппа. В своей руке я держала ключ к покою и счастью.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27