«Исповедь королевы»

Глава 1. Австриячка

Франция с австрийским лицом, опустившаяся до того, чтобы покрыть себя тряпкой.

Надпись над портретом Марии Антуанетты, одетой в простую креольскую блузку.

Я оглядываюсь на прошедшие годы и стараюсь понять, можно ли было предотвратить трагедию. Ведь был же какой-то путь избежать ее?

С тех пор, как я стала королевой, меня периодически посещали очень умные придворные ювелиры Бомер и Бассандж. Мадам Дюбарри восхищалась их работой. Для нее они создали фантастически прекрасное колье. Они подобрали самые лучшие камни в Европе, вложив в дело весь свой капитал. К сожалению для них, король Людовик XV умер прежде, чем они смогли показать колье, а после, разумеется, у них не осталось никакой надежды на то, что мадам Дюбарри приобретет его.

Они были в отчаянии, и первая их мысль была обо мне. Колье ослепило меня великолепием драгоценных камней, но я считала, что ожерелье, походившее на ошейник рабыни, было несколько вульгарным. Вопреки расчетам ювелиров у меня не возникало большого желания приобрести его; возможно, меня не привлекало, что его делали специально для мадам Дюбарри.

Зная мою страсть к бриллиантам, ювелиры были удивлены моим отказом от изделия.

Они показали ожерелье королю, который позвал меня и спросил:

— Тебе нравится?

В то время я в очередной раз пребывала в настроении кающейся грешницы после серьезного выговора от матушки за мое расточительство и сказала, что нам больше нужен корабль, чем бриллиантовое колье.

Король согласился со мной, но тоже был удивлен. Ювелиры говорили, что должны продать ожерелье, что они надеялись на меня. Но моя позиция была твердой — я не собиралась вводить мужа в расходы и навлекать гнев матушки (она наверняка узнает о покупке). Да и не хотела тратить деньги на то, что мне не очень нравилось.

Король сказал, что если я хочу приобрести колье, то он до копейки очистит свой личный кошелек, чтобы порадовать меня.

Я рассмеялась и поблагодарила его. Он такой добрый, сказала я, но у меня достаточно бриллиантов. Один миллион шестьсот тысяч франков за одно украшение, которое будет носиться лишь четыре или пять раз в году, — это нелепо.

О колье забыли, но несколько лет спустя, когда я сидела со своей маленькой дочкой, зашел Бомер и попросил принять его. Полагая, что он хочет показать какую-то маленькую безделушку, которая могла бы понравиться моей дочке, я решила выслушать его. Как только он вошел, я сразу же поняла, что он чем-то расстроен. Он упал на колени и произнес сквозь слезы:

— Мадам, я буду разорен, если вы не купите мое колье.

— То колье? — воскликнула я. — Я думала, что мы уже покончили с этим вопросом.

— Я на краю гибели, мадам. Если вы не купите колье, я утоплюсь в реке.

Дочка прижалась ко мне, схватившись за подол платья, и с ужасом смотрела на истерику мужчины.

— Встаньте, Бомер, — сказала я. — Мне не нравится такое поведение. Честные люди не просят на коленях. Я буду сожалеть, если вы покончите жизнь самоубийством, но на мне не будет лежать никакой ответственности за вашу смерть. Я не заказывала колье и всегда говорила вам, что не хочу его. Пожалуйста, не говорите мне о нем. Постарайтесь разобрать его и продать драгоценные камни по отдельности вместо того, чтобы распространяться о том, что вы утопитесь. Мне неприятно, что вы устраиваете такую сцену в моем присутствии и в присутствии моей дочери. Прошу вас не допускать подобного в будущем, а теперь идите.

Он ушел, и после этого я избегала его. Однако я слышала, что он отчаянно пытался продать свое изделие, и попросила мадам Кампан поинтересоваться его делами, поскольку мне было жаль этого человека. Однажды мадам Кампан сообщила мне, что колье продано султану Константинополя, который купил его для своей любимой жены. Я вздохнула с облегчением:

— Как я рада услышать в последний раз об этом вульгарном колье.

Все больше и больше времени я проводила в Малом Трианоне. Строительство театра было закончено, и мне не терпелось поставить какие-нибудь пьесы. Я сформировала труппу. В нее вошли Елизавета, Артуа и некоторые из его друзей, Полиньяки и их друзья. Моя невестка Мария Жозефа отказалась присоединиться к нам, заявив, что выступления на сцене ниже ее достоинства.

— Но если может выступать королева Франции, то и вы, разумеется, можете.

— Да, я не королева, — ответила она, — но я состою из такого же материала, из которого сделана и она.

Это рассмешило меня, но она все же отказалась присоединиться к нам, оставаясь в числе зрителей. Монсеньор Кампан оказывал большую помощь в качестве суфлера и сорежиссера-постановщика, как и раньше, во время наших тайных представлений в одной из комнат Версаля. Теперь все было по-другому. Это был настоящий театр. Я отдавалась игре с бурным восторгом. Мы поставили несколько пьес и комических опер. Мне запомнились названия некоторых из них:

«Англичанин в Бордо», «Колдун», «Роза и Коля». В «Потерянных башмачках»я играла Бабетту, которую на сцене целовал ее любовник, Артуа играл роль любовника. Об этом много говорили и писали, как об оргиях.

Казалось, люди позабыли о преданности мне, которую они проявили во время рождения дофина. Памфлеты появлялись с тревожной быстротой, и я всегда была в них центральной фигурой. Я не могла понять, почему меня избирают главным действующим лицом, и считала, что основная причина в том, что я не француженка. Французы ненавидели Екатерину де Медичи не за ее репутацию развратницы, а потому что она не была француженкой. Они называли ее «итальянкой», а теперь меня — «австриячкой».

«Любовь Шарлотты и Туанетты1»— так называлась маленькая популярная брошюрка, в которой якобы подробно излагалась история моих отношений с графом Артуа. Мое имя связывали с ним с моего приезда во Францию.

Однажды король нашел в своих апартаментах тоненькую книжечку «Частная жизнь Антуанетты», которая свидетельствовала о том, что враги у меня есть даже во дворце — один из них, должно быть, и подбросил ее.

Я отказывалась читать памфлеты. Они были настолько абсурдны, говорила я, что любой человек, который знает меня, просто смеется над ними. Я не понимала, что мои враги пытаются создать у народа превратное представление обо мне, а многие поверили, что я такая и есть.

Одна брошюра была якобы написана мной, поскольку речь шла от первого лица. Она была глупее всех остальных — ведь нелепо думать, что, если бы я была виновна во всех преступлениях, которые приписывались мне, я бы публично призналась в них в таких словах: «Екатерина де Медичи, Клеопатра, Агриппина, Мессалина, мои преступления превосходят ваши, и если память о ваших постыдных делах все еще вызывает содрогание у людей, то какие чувства мог бы вызвать рассказ о преступной и похотливой Марии Антуанетте из Австрии… Некультурная королева, не соблюдающая супружескую верность жена, осквернившая себя преступлениями и распущенностью…»

Увидав брошюру, я расхохоталась и разорвала ее. Никто не воспримет ее серьезно. Однако это постыдное писание, озаглавленное «Исторический очерк из жизни Марии Антуанетты», продавалось, переиздавалось несколько раз и находится в киосках сейчас, когда я пишу эти строки.

Почему я не понимала, что есть люди, которые хотят верить, что я такая? Я могла бы опровергнуть их смехотворные утверждения лишь одним способом — спокойной и нерасточительной жизнью. А что делала я?

С чувством отвращения я уединялась в Малом Трианоне. Это был мой маленький мир. Даже король мог прийти туда лишь по моему приглашению. Он относился к этому с уважением и серьезно ожидал приглашения. Он получал удовольствие от таких посещений, поскольку для него, занятого решением трудных государственных дел, было настоящим благом ускользнуть от различных церемоний и утомляющих бесед с государственными деятелями.

Когда мы не были заняты в представлениях, мы играли в детские игры. Самая любимая игра — жмурки. Один из играющих высылается из комнаты; когда он или она уходит, остальные закутываются в простыни. Затем вызывают того, кто находится за дверью; по очереди мы дотрагиваемся до него, а он должен отгадать, кто его трогает. Самое интересное в этой игре — штрафы, которые подлежат оплате и которые становились все безумнее и безумнее. Обо всем, что мы делали, разрастались слухи, и простое развлечение в глазах посторонних превращалось в римскую вакханалию. Другая игра называлась «поражение в ногу». Она заключалась в том, что все садились верхом на палочки и боролись друг с другом. Она приводила к шумной возне; и хотя королю нравилась борьба и он любил шумные игры, эту игру он не очень жаловал.

Заботы о парке занимали большую часть моего времени. Я постоянно разбивала и перепланировала его. Мне хотелось, чтобы он был как можно меньше похож на Версаль. Я желала, чтобы это был естественный парк. Как это ни странно, это обходилось значительно дороже, чем симметричные насаждения и фонтаны, которые принесли славу Людовику XIV. У меня» были растения со всего света, работали сотни садовников по созданию естественного ландшафта.

Мне хотелось, чтобы по лужайке протекал ручеек, однако поблизости не было родника, который мог бы дать воду.

— Вы не можете найти воду? — воскликнула я. — Но ведь это смешно!

И воду доставили по трубам из Марли. Говорили, что живописный маленький ручеек в Трианоне наполняет золотая вода. Через ручей были построены маленькие мостики, появился пруд и остров, и все это должно было создать впечатление созданного самой природой.

Стоимость всех работ оказалась ошеломительной, только я не думала об этом. Цифры у меня всегда вызывали зевоту. Однако мысли о том, как улучшить мой маленький мир, никогда не оставляли меня, и я решила создать деревню, поскольку сельский пейзаж выглядел незаконченным без людей.

Я вызвала монсеньера Мике, одного из наиболее известных архитекторов, и рассказала ему о своих планах. Он пришел в восторг от этой идеи. Потом я попросила художника Убера Робера поработать вместе с Мике. Они должны построить для меня восемь маленьких фермерских домиков с соломенными крышами и даже с навозными кучами рядом. Фермы должны быть очаровательными, но естественными.

Два художника с энтузиазмом взялись за проект, не жалея расходов. Они постоянно вносили улучшения в проект, и мои совещания с ними доставляли мне удовольствие.

Когда фермерские домики были готовы, я заселила их по своему выбору. Естественно, не возникло трудностей с подбором крестьян, которые были счастливы поселиться там. Ведь у меня были коровы, свиньи и овцы. Здесь выделывалось сливочное масло. Крестьяне стирали белье и вывешивали его для сушки на изгороди. Все, говорила я, должно быть естественным.

Так возник мой хутор. Я не задумывалась над его стоимостью, а позднее считать не осмелилась. Однако я была счастлива. И даже стала проще одеваться. Роза Бертен заверила меня, что простоты без вульгарности добиться гораздо труднее, чем вычурности, и поэтому она, естественно, стоит дороже.

В простом муслиновом платье я бродила вдоль ручья или сидела на поросшем травой берегу, который был сделан столь искусно, что никто не мог подумать, что его никогда там не было. Иногда я ловила рыбу и жарила ее. В моем ручье было полно рыбы, как и должно быть в хорошей деревне. Иногда я доила коров. Пол в коровнике всегда был выметен, а коровы вычищены щетками до блеска. Молоко лилось в фарфоровую чашу с моей монограммой. Все это было восхитительно и замечательно. У коров были маленькие колокольчики, и мы с фрейлинами выводили их, держась за голубые и серебряные ленты.

Это было какое-то колдовство. Иногда я собирала цветы, приносила их в дом и сама расставляла. Потом я любила прогуливаться около фермерских домиков и смотреть, как живут мои дорогие крестьяне, убеждаясь, что ведут они себя естественно.

— По крайней мере, — говорила я с удовлетворением, — люди на моем хуторе довольны.

Казалось, что это очень хорошее дело и оправдывает те огромные суммы денег, которые продолжали идти на совершенствование этого уголка, который я постоянно стремилась сделать еще более привлекательным.

От Иосифа приходили письма, но они не оказывали такого воздействия, как письма матушки. В них не чувствовалась самозабвенная любовь ко мне. Иосиф считал меня безрассудной — ив этом он был, разумеется, прав. Он отчитывал меня, но он отчитывал всех.

Разумеется, он направлял письма Мерси, а тот по-прежнему, как и при матушке, вел за мной наблюдение.

Мерси, который всегда был нелицеприятным человеком и никогда не выбирал выражений, показывал мне, что он писал Иосифу:

«Маленькая королева ни на шаг не отходит от своей матери, и серьезные дела постоянно прерываются детскими шалостями, а это настолько отвечает врожденной нерасположенности королевы проявлять внимательность, что она едва прислушивается к тому, что говорят, и не предпринимает никаких попыток понять, о чем идет речь. Мне кажется, я потерял контакт с ней более, чем когда-либо».

Он вздыхал, когда я читала это без всякого внимания, раздумывая, не будет ли бледно-розовый пояс более подходящим для моей любимой крошки, чем голубой.

Бедный Мерси! Он пал духом после смерти матушки. Или он наконец начал понимать, что уберечь меня от ошибок невозможно?

Деньги! Постоянная и утомительная тема разговоров! В государственных доходах ощущался явный дефицит, и его необходимо было исправить, — так говорил монсеньор Неккер, который был назначен главным инспектором финансов. Политика Тюрго провалилась, за ним последовал Клуни де Нюи. Последний не добился успеха, несмотря на то, что имел поддержку парламента (главным образом потому, что попытался свести на нет все, что сделал Тюрго). Он учредил государственную лотерею, которая не дала желанных результатов, а предложенные им методы вели к финансовой катастрофе. Когда он умер, раздался вздох облегчения, и муж обратился к Неккеру.

Неккер был швейцарцем — и был всем обязан самому себе. Он владел банком «Теллассон энд Неккер»с отделениями в Лондоне и Париже. Он на деле доказал свои финансовые способности и в то же самое время был любимым в кругу философов после того, как выиграл премию Академии наук Франции по литературе.

Он был протестантом, а со времен царствования Генриха IV протестантам не разрешалось занимать государственные должности. Из правила было сделано исключение, и это свидетельствует о том впечатлении, которое Неккер произвел на короля. Людовик, став королем, предпринимал огромные усилия, чтобы разобраться в государственных делах. Поэтому он был совершенно уверен, что стране нужен Неккер.

Неккер был человеком крупного телосложения, у него были густые брови, высокий лоб и длинная прядь волос на лысой голове, желтый цвет лица и плотно сжатые губы, словно он подсчитывал стоимость каждой вещи. Он выглядел несуразным в костюме из прекрасного бархата. Я сказала Розе Бертен, что он лучше бы выглядел в костюме швейцарского буржуа, и посоветовала ей сшить ему такой костюм.

— Мадам, — ответила она, — мне приходится отбирать клиентов с величайшей осторожностью. Поскольку я обслуживаю королеву Франции, это мой долг.

Неккер, изыскивая пути сокращения расходов, обратил внимание на королевский двор. У нас было слишком много слуг. Окружение только маленькой королевы состояло из восьмидесяти человек. Никто из нас не мог сделать и шага, если его не сопровождал эскорт слуг. В первый день решительных действий Неккера потеряли работу четыреста шесть человек, за ними последовали еще другие. Однако такое решение казалось не самым лучшим, поскольку уволенные стали безработными.

Неккер и его жена очень ревностно относились к состоянию больниц, а король был всегда готов оказать содействие в таком добром деле. Условия в парижской больнице Отель-Дюе были действительно ужасными. Муж инкогнито посетил больницу и побывал в палатах. Он вернулся в слезах. Однако Франции нужны были не слезы, а действия. Король знал это и запланировал снести старое больничное здание, а взамен построить четыре новых. Но где взять деньги? Он вынужден был отказаться от такого грандиозного проекта и удовлетвориться расширением старого здания еще на триста коек.

А пока все это происходило, мои счета за хутор продолжали расти.

Почему я не могла понять своей глупости? Почему все проявляли снисходительность ко мне? И было ли это во благо? Не означало ли это, что мне помогали скатываться к роковой черте? До рождения дочери муж потакал моим прихотям потому, что чувствовал вину за то затруднительное положение, в которое он меня поставил, а позднее он не мог отблагодарить меня за то, что я доказала всему миру его способность стать отцом.

Но почему я должна винить других? Меня предупреждали, но я не прислушивалась. Я плакала, когда слышала об условиях в больнице. После рождения маленькой королевы я задалась вопросом, могу ли я основать родильный дом. И я осуществила это. И успокоилась. Я отогнала мысли о таких неприятных вещах, как смерть пожираемых паразитами людей на полу в Отель-Дюе, через которых перескакивают крысы и за которыми никто не ухаживает, оставляя без пищи.

Неккер постоянно пытался осуществить реформы — его заботили больницы, тюрьмы, бедные. Он ввел новый закон о займах, а не о налогах, и народ приветствовал его радостными криками, но положение людей не облегчилось.

Неккер никогда не критиковал меня. Теперь я знаю, почему: хотя Неккер хотел принести пользу Франции, больше всего он хотел добиться власти. Без поддержки короля это было невозможно, поэтому Неккер продолжал угождать королеве.

Недостаток денег, по-видимому, затрагивал всех. Произошел большой скандал, когда принц Гемене оказался банкротом. Это привело к разорению нескольких торговцев, которые долгое время были его поставщиками. Огромная свита его слуг пришла в отчаяние. Естественно, его жена не могла оставаться гувернанткой наследников престола Франции. На ее место я выбрала мою дорогую Габриеллу. Она не спешила принять предложение. Она была ленивой и больше всего любила валяться на лужайках в Трианоне со мной или с несколькими нашими самыми близкими друзьями. Она заявила, что не подходит для этой должности — ведь дофину нужна няня, которая постоянно наблюдала бы за ним.

— Но за ним буду наблюдать и я, его отец, и многие другие. Мы будем вместе больше, чем когда-либо. Ты должна согласиться, Гарбиелла, — убеждала я.

И все же она раздумывала. Однако, когда ее любовник Водрей узнал об этом, он настоял, чтобы она заняла эту должность.

Дружба с Габриеллой была одной из главных причин недовольства мною. Как это странно! В действительности все было так прекрасно — нежная дружба, желание двух людей, у которых много общего, быть вместе. Что в этом плохого? Однако это истолковывали не правильно. Я уж не говорю о злонамеренных искажениях причин нашей дружбы. Я не обращала на это внимание, ведь клевета была такой нелепой. Однако члены рода Габриеллы были честолюбивыми, и я убедила Людовика сделать мужа Габриеллы герцогом. Это означало, что она получает «право на табурет», то есть теперь ее семья выделяла одного из своих членов, чтобы занять пост при дворе. Теперь этой семье постоянно выплачивались огромные суммы из непрерывно сокращающихся запасов казны.

Опять деньги!

В один из восхитительных июньских дней, находясь в своей позолоченной комнате, я играла на клавесине, но мои мысли были далеки от музыки. Я размышляла над тем, что становлюсь старше. Мне уже около двадцати восьми! Моей маленькой дочери исполнится пять лет в декабре, а маленькому дофину — два года в октябре.

Да, вздохнула я про себя, я уже не молодая, и мной овладела печаль. Я не могла представить себя старой. Что я буду делать, когда не смогу танцевать, играть и выступать на сцене? Организовывать браки своих детей? Отдать мою прелестную девочку какому-то монарху из далекой страны? Я содрогнулась. Не приведи. Господи, быть старой, молила я.

В дверь тихо постучали. Вошел швейцар и сказал, что ко мне посетитель.

Увидев его в дверях, я вздрогнула. Он значительно постарел, но от этого не стал менее привлекательным; Он выглядит еще более утонченным, подумалось мне. Ко мне приближался граф Аксель де Ферзен. Я встала и протянула руку, он ее поцеловал.

Внезапно я почувствовала, что жизнь снова возвращается ко мне. Все мрачные мысли о приближающейся старости исчезли.

Он вернулся!

Какие прекрасные дни! Он постоянно приходил ко мне, и, хотя мы никогда не оставались одни, мы могли разговаривать, да нам и не нужны были слова, чтобы передать наши чувства.

Когда он рассказывал мне об Америке, то очень воодушевлялся. Он получил «Крест Цинциннатуса» за храбрость, но не носил его. Это было запрещено Его величеством королем Швеции Густавом, однако он произвел Акселя в полковники.

— Теперь. — сказала я, — вы на определенное время останетесь во Франции.

— Для этого должен быть какой-то предлог.

— А у вас нет его?

— В сердце я нахожу для этого основание, но не могу об этом сказать открыто. Здесь должны быть две причины…

Все стало понятно. Его семья настаивает, чтобы он вернулся в Швецию и жил там. Он должен жениться… Должен позаботиться о своем будущем…

Он рассказал мне о своих трудностях, и мы обменялись улыбками по поводу его безвыходного положения. Никогда с самого начала мы не верили, что можем стать настоящими любовниками. Как мы могли? Я очень отличалась от той женщины, которая изображалась в памфлетах. Я была разборчивой. Спальня нисколько не манила меня. Я верила в любовь — любовь, представляющую собой услужение, преданность, бескорыстие… Идеалистическую любовь. Мне казалось, что Аксель все это давал мне. В своей форме шведской армии он выглядел великолепно по сравнению со всеми другими мужчинами. Я не ждала скоротечных ощущений, удовлетворения преходящего желания. Я хотела бы быть простой знатной женщиной, выйти за него замуж и жить идеальной жизнью в небольшом домике в сельской местности наподобие моего хутора, где коровы чистые, а масло сбивается в севрских тазах, где овцы украшены серебряными колокольчиками и лентами. Я не хотела, чтобы что-то грязное появилось в моем раю.

Кроме того, у меня маленькие дети. Для меня они прекрасные. Это дети Людовика.

В моих мечтах не было никакой логики. Я мечтала о рыцарском романе, а он не строится на реалиях жизни. И все же я хотела удержать Акселя во Франции. Я обрадовалась, когда Людовик показал мне письмо от Густава из Швеции. В нем говорилось следующее:

«Монсеньор, мой брат и кузен граф де Ферзен, имея соответствующее разрешение, служил в армейских подразделениях Вашего Величества в Америке и доказал, что достоин вашей благосклонности. Поэтому я не считаю, что моя просьба о предоставлении под его командование полка королевских войск покажется нескромной. Его происхождение, богатство, положение, которое он занимает при мне, убеждают меня в том, что его кандидатура может быть приемлемой для Вашего Величества, и поскольку он в равной степени будет оставаться прикомандированным к моей армии, он будет делить свое время между службой во Франции и службой в Швеции…»

Не потребовалось много времени, чтобы убедить Людовика в достоинствах этой идеи. Аксель получил возможность чаще бывать в Версале, не вызывая никаких кривотолков. Он мог приходить во французской военной форме.

— Мой отец недоволен, — сказал он мне. — По его мнению, я зря трачу время.

— Увы! — ответила я. — Боюсь, что и я тоже.

— Я никогда не тратил его более счастливо.

— Сегодня вечером состоится концерт. Надеюсь, что вы придете.

Все шло в том же духе.

Отец Ферзена был энергичный человек. Если его сын решил терять время во Франции, он должен жениться. Нашлась очень достойная молодая женщина, превосходно подходящая ему. Она, была состоятельна, ее отец считался влиятельным человеком во Франции. Все, что ей было нужно, — это муж, высокий по происхождению и титулу. Дочь инспектора финансов Жермена Неккер — таково было имя подобранной ему невесты.

Когда Аксель рассказал мне об этом, я встревожилась. Если он женится, то наши романтические отношения разлетятся вдребезги. Да, я была замужем, да, у меня не было никаких шансов выйти замуж за Акселя. Но кто когда-нибудь слышал о женатом трубадуре? Каким образом он сможет постоянно находиться при мне, если женится и его женой станет Жермена Неккер, женщина демократических и реформаторских убеждений и твердых принципов, унаследованных от своих родителей?

— Этого не должно быть, — сказала я. Ферзен согласился со мной, но опечалился. Неккеры уже знали о таком плане и считали его отличным. Мадемуазель Неккер была бы смертельно оскорблена, если бы он не сделал ей предложения выйти за него замуж.

— Мы должны найти для нее другого поклонника, — объявила я, — который понравился бы ей больше.

Но меня охватил ужас: как может женщине нравиться кто-то больше, чем Аксель?

Жермена Неккер была очень решительной женщиной. Она выйдет замуж только за того, кто ей нравится, заявила она. Мне показалось странным, что она не собиралась выходить замуж за Акселя. Но она была влюблена в барона де Сталя и решила выйти за него замуж. Поскольку она была очень энергичной молодой женщиной, то через весьма короткое время превратилась из Жермены Неккер в мадам де Сталь.

Аксель показал мне письмо, написанное им своей сестре Софи, которую он очень любил и с которой всегда был откровенным. Он заверил меня, что Софи поймет его настоящие чувства.

«Я никогда не свяжу себя узами брака. Это против моей натуры… Поскольку я не могу быть вместе с женщиной, которой я хочу принадлежать и которая действительно любит меня, я не женюсь ни на ком».

Романтическая любовная история продолжалась.

Он не мог оставаться во Франции долгое время. Семейные дела требовали, чтобы он вернулся в Швецию. Через несколько месяцев он вернулся в Париж вместе со своим господином — королем Густавом. Мне хорошо запомнился день, когда мы получили эту новость. Людовик был на охоте и остановился в Рамбуйе. Когда стало известно о прибытии Густава, мой муж собирался настолько поспешно, что принимал гостя в разных ботинках: на одной ноге ботинок с красным каблуком и золотой застежкой, на другой — с черным каблуком и серебряной застежкой. Густав, который безразлично относился к собственному внешнему виду, не обратил на это внимания.

Важно, что Аксель был снова во Франции. Я выдала свои чувства, сразу же объявив, что мы должны устроить празднество в Трианоне в честь короля Швеции. Я была решительно настроена устроить праздник, какого еще никогда не было. Люди из моего окружения выражали недоумение, хихикали и шептались украдкой — в честь кого устраивается этот праздник?

Мне никогда раньше не нравился Густав, поскольку во время своего предыдущего приезда во Францию — я была в то время дофиной — он подарил бриллиантовый ошейник любимой собаке мадам Дюбарри. Это было и глупо, и вульгарно, говорила я тогда, он оказывал большее почтение любовнице короля, чем будущему королю Франции. Однако теперь он был королем Акселя, и я хотела дать прием в его честь, поскольку одновременно принимала и Акселя.

В театре Трианона мы показали пьесу Мармонтеля «Чуткий сон». После окончания спектакля все перешли в английский парк. Светильники были спрятаны в листве деревьев и кустарников. Я приказала вырыть борозды позади храма любви и заполнить их вязанками хвороста. Когда они загорелись, создалось впечатление, что храм покоится на языках пламени.

По словам Густава, у него создалось впечатление, что он побывал на блаженных Елисейских полях, другими словами — в раю. Именно такое впечатление мне и хотелось создать, поэтому я приказала, чтобы все облачились в белые одежды и прогуливались, как обитатели рая.

В такой романтической обстановке мы с Акселем могли быть ближе, чем всегда. Мы могли коснуться друг друга, могли даже поцеловаться. В белых одеяниях, в сумерках той волшебной ночи можно было поверить, что мы находимся в ином, фантастическом мире, где отсутствуют долг и реальность.

Когда начался ужин, мы больше не могли быть вместе. Я переходила от столика к столику, наблюдая за тем, чтобы моим гостям досталась дичь, которую король убил на охоте, а также осетры, фазаны и все другие деликатесы. Все было так, как я хотела. Несмотря на все великолепие — а ведь никогда не было столь великолепных приемов даже при этом дворе! — мне хотелось сохранить иллюзию простоты жизни в Трианоне.

Несколько дней спустя после приема Аксель и я вместе с Густавом и другими придворными и лицами из окружения шведского короля смотрели, как Полатр де Разье и человек по имени Пруст высоко поднялись над нашими головами на воздушном шаре. Шар назывался «Мария Антуанетта». Я с трудом могла поверить своим глазам. И другие находились под большим впечатлением, ожидая неминуемой катастрофы, но шар пролетел от Версаля до Шантийи и дал повод поговорить о чудесах науки.

Однако я больше думала об Акселе и о том, что вскоре нам предстояло еще одно расставание, а каждое следующее становилось труднее предыдущего. Мне захотелось подарить ему что-нибудь на память. Я преподнесла ему маленький календарь, на котором написала: «Вера, Любовь, Надежда — навеки с нами».

Он вернулся в Швецию со своим королем. Мадам Виже де Брюн рисовала мой портрет. Это была очаровательная элегантная женщина. Мне нравилось разговаривать с ней, когда она работала. Я наблюдала, как на полотне постепенно вырисовывается картина. Однажды я спросила:

— Если бы я не была королевой, можно было бы сказать, что я выгляжу высокомерной. Вы не думаете так?

Она уклонилась от ответа, а могла бы ответить, что, по мнению многих, я выгляжу высокомерной и надменной. Недовольная нижняя губа, которая была замечена еще в ту пору, когда моя внешность оживленно обсуждалась французскими посланниками при дворе моей матушки, стала более резко выраженной. Это была наследственная черта моих габсбургских предков. Я рассказала мадам де Брюн об этом, она же с улыбкой заметила, что не может воспроизвести цвет моего лица.

— У вас такая чистая, такая безупречная кожа, что я никак не могу подобрать нужные краски.

Лесть королеве? Но у меня действительно был прекрасный цвет лица, и было бы ложной скромностью отрицать это.

В это время в Париже и в Версале оживленно обсуждались мои платья. Обнаружилось, что за одно из них я уплатила шесть тысяч ливров. Мадам Бертен брала дорого, мне было известно об этом, однако она была самой прекрасной портнихой Парижа, была модельером моих платьев и моих шляп. У меня были свои швеи, специальные портнихи по шитью одежды для верховой езды и пеньюаров, были изготовители обручей для кринолинов, специалисты по небольшим воротничкам из меха и кружев, специалисты по воланам и оборкам и нижним юбкам.

Разговоры о моем расточительстве были очень популярны, поэтому я решила, что мадам Виже де Брюн должна нарисовать меня в галльской одежде, то есть в свободной блузке, какую носят креольские женщины. Она была простой, как ночная рубашка, и шилась из дешевого батиста.

Картина получилась хорошая и была показана на выставке. Люди толпами собирались вокруг нее. Вскоре стало ясно, что все, что я делаю, не правильно.

— Королева играет под горничную, — комментировали одни.

— Она стремится разорить торговцев шелком и ткачей Лиона и помочь торговцам мануфактурой из Фландрии. Разве они не являются подданными ее братца?

А наиболее существенным, подрывающим мою репутацию комментарием оказалась корявая надпись под портретом в выставочном зале:

«Франция с австрийским лицом, опустившаяся до того, чтобы покрыть себя тряпкой».

Глава 2. Бриллиантовое колье

Кардинал использовал мое имя, как подлый и грубый обманщик. Возможно, что он поступил так под давлением обстоятельств и срочной потребности в деньгах и верил, что сможет рассчитаться с ювелиром и никто ничего не узнает.

Из письма Марш Антуанетты к императору Иосифу

Жил один человек, имя которого было у всех на устах. Писатель Бомарше, автор пьесы «Женитьба Фигаро», которая вызвала огромный интерес при дворе и, я полагаю, в стране. У автора возникли трудности с постановкой пьесы на сцене, поскольку лейтенант полиции, мировые судьи, хранитель печати и — довольно странно — король придерживались мнения, что ее показ не принесет стране никакой пользы.

Мне показалось, что будет очень забавно поставить ее в моем театре в Трианоне, и Артуа согласился со мной, видя себя в роли цирюльника. Он порхал в моих апартаментах, повторял проказы цирюльника в жизни. Поэтому нечего было удивляться, что люди предполагали, будто мы с Артуа более близки, чем позволяют приличия. Мы с ним почти одинаково смотрели на такие вопросы. Он не мог понять, почему мы не должны играть, если нам хочется.

Теперь я, конечно, понимаю, что диалоги пьесы полны намеков, понимаю, что Фигаро — представитель народа, а граф Альмавива — старого режима, шатающегося знания аристократии. Почти каждая фраза в диалогах имеет подтекст. Эта пьеса не о графе, который совершает прелюбодеяние с такой же естественной легкостью, как ест или дышит; это не рассказ о природной проницательности лукавого цирюльника. Она показывала Францию — никчемность аристократии, растущее самосознание народа, положение страны; она была задумана с таким расчетом, чтобы заставить поразмыслить, как вылечить Францию.

Я размышляла над отдельными отрывками диалогов:

«— Я был рожден, чтобы стать придворным.

— Я понимаю, что это трудная профессия.

— Получать, брать, спрашивать. Есть свой секрет в этих трех словах. Обладая характером и умственными способностями, в один прекрасный день вы можете вырасти в своем учреждении.

— Умственные способности помогают продвижению? Ваша светлость смеется надо мной. Будьте банальным и раболепным, и можно проникнуть всюду.

— Разве вы принц, чтобы вам льстили? Выслушайте правду, несчастный, поскольку у вас нет денег, чтобы вознаградить лжеца.

— Благородство, богатство, чин, должность — вот что делает вас гордым! Что вы сделали ради этих благ? Вы потрудились родиться, и больше ничего».

Я была слишком погружена в свои собственные дела, чтобы полностью осознать распад общества, в котором мне приходилось жить. Поэтому ничего взрывоопасного в этих фразах не усмотрела. Мне они казались весьма забавными. Однако муж сразу увидел в них опасность.

— Этот человек смеется надо всем, что следует почитать в государстве.

— Значит, ее действительно не поставят? — разочарованно спросила я.

— Нет, определенно нет, — ответил мой муж довольно резко. — Ты можешь быть уверена в этом.

Теперь я часто думаю о нем, бедном Людовике. Он видел так много того, чего я не могла понять. Он был умным, он мог бы стать хорошим королем. Он обладал самой сильной волей, был самым добрым, самым благожелательным из мужчин. Он ничего не искал для себя. У него были министры: Морепа, Тюрго, которого заменил Неккер, а того в свою очередь сменил Калони, — однако никто из этих министров не был достаточно умелыми, чтобы перенести страну через пропасть, быстро расширяющуюся у нас под ногами. Дорогой Людовик хотел всем угодить. Однако угодить всем было очень трудно. А что делала я? Я была орудием честолюбивых клик и палец о палец не ударила, чтобы помочь своему мужу, который хотел угодить мне и своим министрам и который колебался в нерешительности между разными группами. В этом состояло его преступление, а не в жестокости, не в безразличии к страданиям других, не в распутстве — всех тех преступлениях, которые подорвали монархию и привели к разрушению столпов, на которых она была основана; виной всему его нерешительность, в которой ему помогала его легкомысленная и беспечная жена.

История с пьесой ярко свидетельствует о слабости Людовика и о моем легкомыслии.

Когда постановку «Фигаро» запретили, все очень заинтересовались этой пьесой. Бомарше, объявив, что только мелкие люди боятся пустячных сочинений, поступил очень мудро. Как хорошо он понимал человеческую природу! Никто не хотел, чтобы о нем думали, как о «мелком человеке», и поэтому повсюду у Бомарше появились сторонники. Габриелла сказала мне, что ее семья считает: пьесу следует поставить. Что это за общество, где художникам не разрешают выражать свои мысли! Пьесу нельзя ставить, но почему народу запрещают читать ее?

— Вы читали «Фигаро»? — повсюду можно было слышать один и тот же вопрос. Если вы не читали, если вы не начинали немедленно восхищаться пьесой, то вы были «либо мелким мужчиной, либо мелкой женщиной». Так сказал мудрый Бомарше.

Часть общества твердо поддерживала Бомарше. Екатерина Великая и ее сын великий князь Павел одобрили пьесу и заявили, что поставят ее в России. Но наиболее важным ее сторонником был Артуа. Думаю, он мечтал, чтобы мы сыграли ее. Он был такой же легкомысленный, как и я, и зашел так далеко, что потребовал генеральной репетиции в собственном театре короля — Монплезире. На этот раз мой муж проявил твердость. Когда стали прибывать зрители, он направил герцога де Вильке с приказанием запретить представление.

Вскоре после этого граф де Водрей, этот любовник Габриеллы, заявил, что не видит оснований, почему пьесу нельзя поставить на частной сцене. Он собрал у себя актеров и актрис из театра «Комеди Франсез»и поставил пьесу в своем замке Женвилье. Артуа был там и видел постановку. Все присутствовавшие заявили, что это шедевр, и потребовали, чтобы им объяснили, что произойдет с французской литературой, если великих художников заставят замолчать.

Бомарше высмеял цензуру:

«При условии, что в своих сочинениях я не пишу о власти, религии, политике, морали, представителях влиятельных организаций, о других зрелищах, о ком бы то ни было, кто имеет претензии к чему бы то ни было, — тогда я могу все печатать свободно под надзором двух-трех цензоров».

Многие заявили, что этого нельзя терпеть. Франция была центром культуры. Любая страна, которая не может оценить своих художников, совершает культурное самоубийство.

Людовик начинал колебаться, а я неустанно повторяла в разговорах с ним все те аргументы, которые слышала. Если убрать определенные оскорбительные моменты…

— Возможно, — сказал король, — посмотрим.

Это была победа наполовину. Я знала, что скоро его можно будет убедить.

И я оказалась права. В апреле 1784 года в театре «Комеди Франсез» была поставлена пьеса «Женитьба Фигаро». Достать билеты было чрезвычайно трудно. Люди из аристократических семей стояли целый день в театре, чтобы обеспечить себе места, а толпа снаружи ринулась в помещение, как только двери открыли; были заполнены все проходы между рядами, и представление слушали, затаив дыхание.

«Фигаро» вызывал бурный восторг Парижа; его цитировали по всей стране.

Победа культуры! Аристократия не понимала, что это еще один шаг по направлению к гильотине.

Мне казалось справедливым, что я добавила свой голос к тем, кто пытался воздействовать на короля. Мне хотелось показать, что я ценю Бомарше, поэтому я предложила, чтобы моя маленькая труппа друзей сыграла его пьесу «Севильский цирюльник» на сцене Трианона, а я выступила бы в роли Розины.

В мае 1785 года я испытала большую радость, родив своего второго сына. В спальне, где я рожала, разрешалось присутствие строго в соответствии с этикетом, так же, как и при рождении моего маленького наследного принца. Муж объявил, что я никогда не буду больше подвергаться опасности, испытанной при рождении дочери.

Людовик подошел к моей постели и взволнованно сказал:

— У нас появился еще один мальчик!

За ним шла моя любимая Габриелла с новорожденным на руках.

Я попросила, чтобы мне дали его подержать. Сын… Прекрасный малыш! Я заплакала, король плакал, все плакали от радости.

Муж отдал распоряжение направить депеши в Париж с этой новостью. Мой маленький сын, так же, как и его брат, был окрещен в соборе Нотр-Дам кардиналом де Роганом и получил имя Луи-Шарль. Распевались древние христианские гимны «Тебя, Господи, славим», звонили в набатные колокола, звучали пушечные салюты.

В течение четырех дней и ночей в Версале царило веселье.

Я была счастлива. Мои мечты осуществлялись. У меня было два сына и одна дочь. Очень часто я склонялась над крошкой в его красивой колыбели.

— Ты будешь счастлив, — говорила я ему. О, если бы я могла предвидеть страдания, на которые обрекла это несчастное дитя! Было бы гораздо лучше, если бы он совсем не родился!

В начале августа 1785 года, уже после рождения моего обожаемого Луи-Шарля, я вновь появилась в Трианоне, где намеревалась остаться до праздника святого Людовика. Все это время я собиралась играть в «Севильском цирюльнике».

Там мне было лучше, чем где бы то ни было. Я вспоминаю прогулки по парку и любование цветами, а также теми новшествами, которые ввели мои работники, — в Трианоне всегда проводились изменения. Я неизменно останавливалась перед моим театром, чтобы взглянуть на его конические колонны, поддерживающие основание скульптуры Купидона с лирой и лавровым венком в руке. С трепетом вспоминаю, как я вступала в театр, каждый раз охваченная радостным чувством при виде его белого с золотом убранства. Над занавесом, скрывающим сцену, две очаровательные нимфы держали мой герб, а потолок был изысканно расписан Лагрене. Театр выглядел очень большим благодаря занавесу, скрывающему сцену. Сцена представляла источник моей гордости и восторга — она была громадной, и на ней можно было ставить любые пьесы. И пусть даже место, предусмотренное для зрителей, было недостаточным, но ведь театр был семейным, и поэтому нам не нужен был такой зрительный зал, как в обычных театрах.

Помимо театра больше всего мне нравились в Трианоне так называемые «воскресные балы». На них мог присутствовать любой человек, только одетый соответствующим образом. Мне очень нравилось разговаривать с матерями и воспитательницами о здоровье детей и их забавах. Я говорила с детьми и рассказывала им о своих ребятишках. В такие минуты я была счастлива. Иногда я танцевала кадриль, переходя от партнера к партнеру, чтобы показать людям, что в Трианоне в отличие от Версаля ведут себя без соблюдения строгого этикета.

В то время я была особенно счастлива и совершенно не чувствовала надвигающейся бури. А почему я должна была это чувствовать? Все началось так просто.

Король собирался вручить своему племяннику герцогу Ангулемскому подарок в виде бриллиантового эполета и пряжек и заказал их у придворных ювелиров Бомера и Бассанджа. Он просил передать подарок мне.

После недостойного поведения Бомера в присутствии моей дочери в случае с бриллиантовым колье я приказала, чтобы его не пускали ко мне, и поручила заняться с ним камердинеру.

Когда мне доставили эполет с пряжками, я в присутствии мадам Кампан репетировала роль из «Севильского цирюльника». Камердинер, принесший их, сказал, что монсеньор Бомер вместе с драгоценностями передал письмо для меня.

Со вздохом я взяла его, думая о своей роли.

— Какой надоедливый мужчина, — сказала я. — Мне кажется, что он все же немного сумасшедший. — И продолжала разговор с мадам Кампан:

— Как вы полагаете, я достаточно выразительно произношу это последнее предложение? Попробуйте, как вы произнесете его, дорогая Кампан.

Кампан сделала это блестяще. Какая у нее была дикция! Насколько она была не похожа на Розину, моя дорогая серьезная Кампан!

— Отлично! — сказала я и распечатала письмо. Я пробежала его, зевая. Бомер всегда вызывал у меня зевоту.

«Мадам.

Мы счастливы и осмеливаемся полагать, что последняя договоренность, достигнутая по компромиссному решению, которое мы, со своей стороны, выполнили со всем усердием и уважением, является новым доказательством нашего неукоснительного подчинения приказаниям Вашего Величества, и мы по-настоящему рады, что самые красивые бриллианты будут принадлежать самой великой и самой лучшей из королев…»

Оторвавшись от письма, я передала его мадам Кампан.

— Прочтите и расскажите, что этот человек имеет в виду.

Она прочла и была в таком же недоумении, как и я.

— О, дорогая! — вздохнула я, забирая у нее письмо. — Этот человек рожден, чтобы мучить меня. Бриллианты! Больше ни о чем он не думает. Если бы он не продал свое несчастное колье султану Турции, я уверена, он продолжал бы докучать мне. Теперь у него какие-то новые бриллианты, и он хочет, чтобы я их купила. Право же, Кампан, когда вы в следующий раз увидите его, передайте, что мне не нужны сейчас бриллианты, и пока я жива, я больше не буду покупать их. Если бы у меня были лишние деньги, я бы скорее увеличила свою собственность в Сен-Клу, купив земли вокруг города. Попытайтесь довести это до его сознания. Сообщите ему то, что я сказала вам, и постарайтесь, чтобы он понял.

— Желаете ли вы, Ваше величество, чтобы я специально встретилась с ним?

— О нет, в этом нет необходимости. Просто поговорите с ним, когда появится возможность. Специальная беседа с ним может породить новые мысли в его сумасшедшей голове. Несомненно, у него появится какая-нибудь навязчивая идея с изумрудами, если он подумает, что мне больше не нужны бриллианты. Но, пожалуйста, разъясните ему… не создавая впечатления, что я специально просила вас об этом.

— Он часто посещает моего свекра, мадам. Я вполне могу его встретить в доме свекра.

— Это отличная идея, — улыбнулась я ей. — Вы настолько осмотрительны, настолько надежны. Я вам так благодарна, дорогая мадам Кампан.

У меня в руках все еще было письмо Бомера, и я взглянула на него с отвращением. Потом я поднесла его к пламени свечки и смотрела, как оно сгорает.

— Теперь, — сказала я, — нет больше ни монсеньора Бомера, ни его бриллиантов.

Как я ошиблась!

Мадам Кампан покинула на несколько дней Версаль, чтобы погостить в загородном поместье своего свекра в Криспи.

Меня захватила пьеса. Это должно было стать одним из лучших наших представлений. Роль Розины была превосходна для меня. Мне нравилось описание ее, данное Бомарше: «Представьте себе прекраснейшую в мире маленькую женщину, мягкую, ласковую, веселую, свежую, привлекательную, подвижную, стройную, с округлыми плечами, со свежими юными устами и такими руками, такими ножками, такими зубками, такими глазками…»

Тетушки заявили:

— Разве такая характеристика подходит для королевы Франции? Она скорее уместна для кокетки. Для королевы Франции было бы недостойным уподобляться на сцене людям незнатного происхождения.

Я посмеялась над ними. Людовик чувствовал себя несколько смущенно, но мне всегда удавалось убеждать его в своей правоте. Он знал, как сильно я хотела, чтобы «Цирюльник» был поставлен на сцене, и что я была бы очень огорчена, если бы не приняла участия в этом. Поэтому он отказался слушать возражения своих тетушек и был счастлив, видя, как я радуюсь своей роли. В конечном счете, разве не я дала ему второго сына?

Не прошло и нескольких дней после отъезда мадам Кампан, как монсеньор Бомер появился в Трианоне и попросил аудиенции у меня, ссылаясь на то, что мадам Кампан посоветовала ему незамедлительно встретиться со мной.

Это мне передала одна из моих служанок, добавив, что он выглядит очень взволнованным.

Я не могла понять, почему он явился, если мадам Кампан передала ему мое сообщение правильно. Разумеется, она все сделала правильно, а он, истолковав это как мою незаинтересованность в покупке бриллиантов в дальнейшем, решил предложить мне изумруды, сапфиры или какие-то другие драгоценные камни. Он мне уже надоел со своими бриллиантами, и я не собиралась разрешать ему устраивать новое представление с другими драгоценностями.

— Я не смогу встретиться с монсеньером Бомером, — сказала я. — Мне нечего сообщить ему. Он сумасшедший. Передайте ему, что я не смогу встретиться с ним.

Спустя несколько дней я решила, что Кампан нужна мне для репетиции, и послала за ней. Если бы я не была так сильно поглощена пьесой, — а я не только хотела сыграть все основные сцены, но и осуществляла контроль за костюмами, мизансценами и подготовкой декораций, — я заметила бы, что мадам Кампан была очень взволнована. Когда я пробежала свою роль, то сказала ей:

— Этот идиот Бомер был здесь и просил встречи со мной, ссылаясь на ваши рекомендации. Я отказалась встретиться с ним, однако что все это значит? Что ему нужно? Что вы думаете на этот счет?

С большим волнением она ответила:

— Мадам, в доме моего свекра произошло нечто странное. Я хотела рассказать вам об этом сразу же, как только мне разрешили к вам прийти. Можно мне все рассказать вам?

— Пожалуйста, прошу вас.

— Когда монсеньор Бомер пришел обедать к моему свекру, я сочла, что мне предоставляется отличная возможность передать ему ваши слова. Мадам, мне трудно описать его удивление. Потом он с запинкой произнес, что написал вам письмо, а ответа не получил. Я поняла, что это было письмо, которое пришло вместе с подарком короля монсеньору де Ангулему. Я сказала ему, что видела его и что оно не показалось мне особо вразумительным. Он ответил, что оно было адресовано не мне, а королева должна была все понять. Прибывали другие гости, я помогала встречать их, поэтому я извинилась, однако монсеньор Бомер спросил, не разрешу ли я ему поговорить со мной позднее. При этом он выглядел так необычно, что я предложила в подходящий момент выйти в парк, чтобы он мог рассказать мне все, что хочет.

— Этот человек определенно не в своем уме, я уверена в этом.

— Мадам, это очень необычная история, но он клянется, что это истинная правда.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Он сказал: «Королева должна мне огромную сумму денег».

— Я уверена, что это не правда. Его счет был оплачен.

— Мадам, дальше он сказал: «Королева купила мое бриллиантовое колье».

— О, нет! Опять это колье. Оно у султана Турции.

— Он сказал, что это не соответствует действительности, мадам. Это просто выдумка, которую его просили распустить. Я сказала ему, что он, должно быть, грезит: «Королева давно отказалась покупать колье, и я точно знаю, что Его величество предлагали ей купить эту вещь, а она все же не согласилась». Он ответил: «Она передумала».

— О, Кампан, что означает вся эта ерунда?

— Не знаю, мадам, но Бомер рассказывает очень странную историю. Он заверяет, что вы купили ожерелье. Я ответила, что это невозможно. Что я никогда не видела его среди ваших драгоценностей. Бомер сказал, что ему сообщили, будто вы должны были одеть его на Троицын день, и был очень удивлен, что не увидел его на вас.

— Дорогая Кампан, это абсолютная бессмыслица. Говорю вам, что Бомер сошел с ума.

— Да, мадам, но он говорит об этом серьезно. Он кажется вполне разумным и совершенно убедительным. Я спросила его, когда вы сообщили ему о своем решении купить ожерелье, поскольку знаю, что вы не видели ювелира и не встречались с ним в течение довольно продолжительного времени. Тогда он сказал весьма странную вещь, мадам. Он сказал, что от вашего имени с ним говорил кардинал де Роган.

— Кардинал де Роган? Тогда он действительно сошел с ума окончательно. Я испытываю отвращение к Рогану. Я не разговаривала с ним в течение восьми лет.

— Я сказала Бомеру об этом, мадам, а он ответил, что Ваше величество делает вид, что находится в плохих отношениях с Роганом, а на самом деле вы очень большие друзья.

— О, это становится все нелепее и нелепее.

— Мне так показалось, мадам. Я обратила на это внимание Бомера, однако он настаивал, что говорит чистую правду, и если, мадам, он действительно сошел с ума, то очень хорошо играет, показывая себя в здравом рассудке. У него были ответы на все вопросы. Он сказал, что распоряжения Вашего величества, передавалось ему в письмах, которые были подписаны Вашим величеством и которые он был вынужден использовать для того, чтобы успокоить своих кредиторов. Колье должно было быть оплачено в рассрочку, и он уже получил тридцать тысяч франков, которые Ваше величество вручили кардиналу для передачи ему, Бомеру, при вручении ожерелья.

— Я ничего не понимаю! — воскликнула я, однако это уже не казалось шуткой. Происходило нечто весьма странное. — Я считаю, что Бомер вполне мог стать жертвой великого мошенничества. Мы в этом должны разобраться до конца. Я немедленно пошлю за ним.

И направила посыльного в Париж с приказом, чтобы ювелир незамедлительно прибыл в Трианон.

— Монсеньор Бомер, — начала я, — я хочу знать, почему от меня ожидают, что я соглашусь с сумасшедшими утверждениями, будто вы продали мне колье, которое я много раз отказывалась покупать.

— Мадам, — ответил он, — я вынужден заниматься этим неприятным делом, поскольку должен рассчитаться с моими кредиторами.

— Не могу понять, какое отношение ко мне имеют ваши кредиторы?

— Мадам, — возразил он в большом недоумении, — теперь слишком поздно притворяться. Если Ваше величество не соблаговолит подтвердить, что колье находится у вас, и не даст мне какую-то сумму денег, я должен буду объявить всем о своем банкротстве и о его причинах.

— Вы говорите загадками, монсеньор. Я ничего не знаю об этом колье. Мужчина был почти в слезах.

— Мадам, — сказал он, — простите меня, но мне нужны мои деньги.

— Повторяю: я вам ничего не должна. Я не покупала вашего колье. Вы знаете, что я не видела ни этого колье, ни вас в течение долгого времени.

— Мадам, кардинал де Роган заплатил мне первый взнос, когда я вручил ему ожерелье. Я должен получить причитающиеся мне деньги…

Мне было трудно смотреть на этого мужчину. Я сказала:

— Здесь какое-то мошенничество. С ним необходимо разобраться. А теперь идите, монсеньор Бомер, обещаю вам, что займусь этим вопросом безотлагательно.

После его ухода я удалилась в спальню. Я вся дрожала от дурных предчувствий. Что-то очень странное происходило вокруг меня, а в центре всего находится зловещий человек — кардинал де Роган.

Разумеется, это было мошенничество. Кардинал был негодяем. Он приобрел бриллиантовое колье и создал впечатление, что его купила я.

Я много слышала о нем после того, как он отслужил мессу в Страсбурге, когда я впервые приехала во Францию. Матушка постоянно писала мне о нем, когда он был послом в Австрии, и настоятельно просила предпринять все возможное, чтобы его отозвали.

«Все наши молоденькие и простоватые женщины в восхищении от него, — писала она. — У него чрезвычайно непристойный язык, он ведет себя злобно в качестве проповедника и официального представителя. Он нагло использует такие фразы, невзирая на компанию, которая его окружает. Его свита берет с него пример — для них нет ничего святого или нравственного».

Ни я, ни Мерси не были в состоянии убрать его из Вены. Однако, когда мой муж стал королем, положение изменилось. Матушка написала, что она рада окончанию его «ужасного и позорного посольства». В письмах она предупреждала, что мне следует опасаться этого человека, он не принесет мне ничего хорошего, хотя он льстец и может быть очень забавным. Я считала его страшным человеком и отказывалась принимать его. Мое отношение к нему не стало теплее после того, как я узнала, что он написал письмо герцогу де Огильону о моей матушке и что мадам Дюбарри зачитывала его вслух на одном из своих салонов. В нем он сообщал:

«Мария Терезия оплакивает страдания угнетенной Польши, однако она очень хорошо умеет скрывать свои мысли и может пустить слезу по желанию. В одной руке у нее платок, чтобы вытирать слезы, а в другой — меч, чтобы выступить третьим участником раздела этой страны».

Это письмо пришло, когда я, отказываясь разговаривать с мадам Дюбарри, тем самым усугубляла обстановку, а моя матушка, вводя, с одной стороны, суровые законы против проституции в Вене, с другой — настойчиво убеждала меня не осложнять отношения между Францией и Австрией отказом разговаривать с любовницей короля мадам Дюбарри.

Я чувствовала отвращение к Рогану и уклонялась от разговоров с ним, считая, что мое желание найти свой путь к добродетелям мучило его. Чем больше я игнорировала его, тем больше он пытался завоевать мое расположение, а я была решительно настроена ни в чем не менять своего отношения к нему.

Он одержал победу надо мной только в одном — вопреки моему желанию получил пост аль-мосеньора — Главного раздающего милостыню Франции. Я была раздосадована, когда услышала, что он крестил моих детей, но что можно было поделать, если он занимал такой высокий пост?

Мадам де Марсан, кузина Рогана, просила моего мужа без моего ведома, чтобы эту должность отдали Рогану, и Людовик, который любил доставлять людям удовольствие, дал свое слово. Я хотела помешать этому, поскольку об этом же меня особенно просила матушка и Мерси. Я сказала Людовику, что он не может позволить, чтобы на должность Главного раздающего милостыню Франции был назначен человек, оскорбивший мою матушку. К сожалению, сказал муж, он обещал мадам де Марсан, и не видит, каким образом может взять свое слово назад.

— Я вижу! — воскликнула я. — Этот человек оскорбил меня — в лице моей матери. Можете ли вы быть расположенным к человеку, который оскорбил вашу жену?

— Не могу, разумеется…

— Тогда вы должны сказать ему, что он не может занимать такую должность. Вы король.

— Моя дорогая, я дал слово…

Если бы мне не удалось настоять на своем, матушка сказала бы, что я не имею никакого влияния на своего мужа. Я принялась плакать. Я не имею никакого значения для своего мужа, который предпочитает дарить свою благосклонность другим женщинам, а не мне, причитала я.

Слезы всегда действовали на Людовика. Это не так, возражал он. Он сделает все, чтобы радовать меня. Как насчет тех сережек в виде паникадила, которыми я восхищалась? В них одни из самых лучших бриллиантов Бомера.

Я не сдавалась. Я не хочу бриллианты. Я хочу, чтобы он забыл о своем обещании мадам де Марсан. Разве это такая большая просьба?

Он сказал, что сделает это. Он скажет мадам де Марсан, что ей следует забыть о его обещании.

Она горько сетовала. Король дал слово. Разве она не должна была полагаться на слово короля?

— Мадам, я не могу удовлетворить ваше желание, — сказал ей Людовик. — Я дал слово королеве.

Людовик был добрым, поэтому он был также и слабым. Разве стали бы его дедушка или Людовик XIV объявлять, что они нарушают свое слово, их решение было бы принято как закон. А с моим мужем было по-другому. С ним были готовы спорить, даже критиковать. А в данном случае даже угрожать ему.

— Я уважаю желания королевы, сир, — сказала нетерпеливая де Марсан, которая всегда ненавидела меня, — однако Ваше величество не может давать слово дважды. Королева, вероятно, не захочет, чтобы король ради удовлетворения ее желания делал то, что под страхом смерти не заставишь сделать самого подлого человека. Поэтому при всем своем высочайшем уважении осмелюсь заверить Ваше величество, что после обещания, данного мне королем, я буду вынуждена заявить, что король нарушил свое слово, чтобы ублажить королеву.

Как объяснил мне Людовик позднее, ему не оставалось ничего другого, как уступить, поскольку он действительно ранее дал ей слово.

Я рассердилась, но знала, что ни слезы, ни мольбы не помогут, поэтому смирилась с положением и забыла об этом — до теперешнего случая.

Однако кардинал де Роган был их тех, кого я никогда не стану принимать. Тогда я фактически перестала о нем думать. Теперь же он заставил меня вспомнить о нем.

По мере того, как мой гнев остывал, я говорила себе, что единственная причина моего глубокого волнения заключается в том, что в этом деле, по-видимому, замешан кардинал де Роган. Я должна незамедлительно все сказать своему мужу.

Людовик выслушал меня серьезно и сказал, что Бомера следует немедленно заставить написать подробный отчет о том, что произошло. Полагая, что Мерси, весьма вероятно, что-то написал об этом деле моему брату Иосифу, поскольку он продолжал направлять письма в Вену, хотя и не так часто, как при жизни матушки, я сама написала брату… снабдив письмо объяснением, которое казалось наиболее логичным в то время:

«Кардинал использовал мое имя, как подлый и грубый обманщик. Возможно, что он поступил так под давлением обстоятельств и срочной потребности в деньгах и верил, что сможет рассчитаться с ювелиром и никто ничего не узнает».

Я была очень рассержена и кипела ненавистью к этому человеку. Он не только оскорбил мою матушку, он оскорбил и меня. Я жаждала отмщения и была полна решимости получить его.

Когда Бомер описал в своем отчете, как к нему обратился кардинал с распоряжением купить колье для меня, мой гнев усилился. Кардинал поклялся ювелиру, что получил от меня задание.

— Он должен быть разжалован, лишен всех своих должностей. Луи, ты должен обещать мне, что арестуешь его, — сказала я.

— Арестовать кардинала де Рогана! Но, моя дорогая…

— Он использовал мое имя. Он лгал и обманывал. Он должен быть арестован. Луи, ты должен поклясться, что сделаешь это.

Людовик чувствовал себя смущенным.

— Мы должны разобраться с этим вопросом. Пока много неясного.

— Неясного? У нас имеется отчет Бомера. Луи, ты должен арестовать его. Если ты не сделаешь этого, создастся впечатление, что ты против меня. Обещай мне, обещай мне сейчас же, что ты арестуешь кардинала!

Мой бедный Людовик! Можно ли найти более яркий пример человека, который способен понять, что целесообразнее всего предпринять, и в то же время не имеет силы воли сделать это? Людовику был нужен мир. Он никому не хотел доставлять неприятности, он не мог устоять против моих настойчивых уговоров, хотя и знал, что я действую вопреки доводам рассудка. Он не мог спорить против слез и гнева легкомысленных женщин.

— Кардинал будет арестован, — пообещал он, и я успокоилась.

Это было 15 августа, в день Успенья Божьей матери. Король вызвал в свой кабинет барона де Бретея, министра двора, и монсеньора Миромесниля, хранителя печати. Я тоже находилась там.

Король быстро пояснил причину нашего присутствия у него в кабинете и добавил, что намерен безотлагательно арестовать кардинала де Рогана.

Монсеньор де Миромесниль сразу же запротестовал:

— Сир, ранг и происхождение Рогана дают ему право быть выслушанным, прежде чем его арестуют.

Людовик заколебался, фактически соглашаясь с Миромеснилем, однако я поспешно вмешалась в разговор:

— Он мошеннически подделал мое имя и вел себя, как обыкновенный жулик. Я настаиваю на аресте.

Я видела блеск глаз Бретея. Он ненавидел кардинала так же сильно, как я, поскольку сменил Рогана на посту посла в Вене, и после этого кардинал сделал его предметом насмешек своего злонамеренного остроумия.

Бретей сказал:

— Ясно, что произошло. Роган — самый расточительный человек во Франции. Он не только реконструировал епископский замок в Страсбурге — подумайте, во что это ему обошлось, он окружен свитой женщин, на которых растрачивает целое состояние. Он покровительствует колдуну Калиостро, который живет в роскоши в его дворце и содержать которого кардиналу стоит больших денег, хотя считают, что Калиостро делает золото и драгоценные камни для своего патрона. В течение многих лет кардинал испытывает затруднения с деньгами, несмотря на огромные доходы. Несомненно, что он в долгах, и это один из его способов рассчитаться со своими кредиторами.

— Он опозорил свой сан и свое имя, — вставила я. — Поэтому их не стоит принимать во внимание.

Мне были видны колебания мужа между тем, что он считал правильным, и тем, что могло удовлетворить меня, поэтому я посмотрела ни него самым умоляющим взглядом. Монсеньор де Бретей не в силах был скрыть своего удовлетворения по поводу неминуемого падения противника и решительно встал на мою сторону.

Король принял решение: Роган должен быть арестован.

День Успенья Божьей матери пришелся на мои именины, и в Версале должен был состояться специальный прием, на котором мне предстояло получать поздравления. Поэтому галереи и приемный зал Ой-де-Беф были переполнены. В качестве Главного раздающего милостыню Франции кардинал должен был отслужить праздничную мессу в дворцовой церкви. Не зная, что его ждет, он явился в расшитой стихире и ярко-красной сутане. Ему передали, что король желает его видеть в своем кабинете в полдень. Он, вероятно, удивился, что ни я, ни король не появились в государственных покоях, как ожидалось по такому случаю. Он пришел в достаточно радужном настроении, совершенно не подозревая, что его ждет.

Он низко поклонился королю и мне, я демонстративно отвернулась и вела себя так, словно его не замечала. Я понимала, какое впечатление это произведет на него.

Людовик прямо перешел к делу.

— Мой дорогой кузен, — сказал он, — вы покупали бриллианты у Бомера?

Кардинал побледнел, но ответил:

— Да, сир.

— Где они?

— Полагаю, что они были переданы королеве.

Я вскрикнула от злости, но король сделал вид, что не слышал этого, и продолжал:

— Кто поручил вам купить эти бриллианты?

— Светская дама, назвавшаяся графиней де Ламот-Валуа. Она передала мне письмо Ее величества. Я полагал, что доставлю удовольствие Ее величеству, выполнив ее поручение.

Я больше не могла сдерживаться.

— Вы полагаете, монсеньор, что я обратилась бы с таким поручением к вам, с кем я не разговаривала в течение восьми лет? И как вы могли действительно поверить, что я выберу для переговоров эту женщину?

Кардинала охватила дрожь.

— Я понимаю, что меня жестоко обманули. Я заплачу за колье.

Он повернулся ко мне с выражением покорности, как будто просил у меня маленького снисхождения. Разумеется, я не дала его.

— Мое желание доставить удовольствие Ее величеству ослепило меня. Я не подозревал о мошенничестве… до настоящего момента. Я глубоко сожалею. Могу я показать Его величеству, каким образом я попал в эту аферу?

Король согласие дал. Тогда кардинал вынул из кармана трясущимися руками какую-то бумажку и передал ее королю. Я быстро подошла к мужу. Это было недвусмысленное распоряжение о покупке ожерелья; оно было подписано моим именем и адресовано графине де Ламот-Валуа.

— Это не мой почерк, — торжествуя, воскликнула я.

— Смотрите, — сказал король, — оно подписано: «Мария Антуанетта Французская». — Он повернулся к Рогану, который был почти в обмороке. — Как мог принц из дома Роганов и священник королевской церкви поверить, что это подпись королевы Франции? Разумеется, вам должно быть известно, что, подписываясь, королевы ставят лишь свое имя и что даже у дочерей короля такая подпись. Даже если добавляется королевский дом к любой другой фамилии, то слово «французский» не ставится. У меня есть письмо. Оно подписано вами и адресовано Бомеру. Очень прошу вас посмотреть мне в глаза и сказать, является ли оно поддельным.

Кардинал немного повернулся. Людовик передал ему в руки письмо.

— Я… я не помню, чтобы писал это, — сказал он.

— Под ним стоит ваша подпись. Это ваша подпись?

— Да, сир. Оно должно быть подлинным, если под ним стоит моя подпись.

— Я должен немедленно получить объяснение всему этому, — сказал король. Мне было видно, что ему жалко Рогана. Такой гордый, высокомерный человек, привыкший подшучивать над другими, а сейчас так унижен. — Кузен, я не хочу считать вас виновным. Мне бы хотелось, чтобы вы обосновали свое поведение. Объясните мне, что все это значит, — сказал он мягко.

— Сир, — пробормотал кардинал заикаясь, — я сейчас слишком взволнован для того, чтобы отвечать Вашему величеству… Я не в состоянии…

— Постарайтесь успокоиться, монсеньер кардинал, и пройдите в мой кабинет. Там вы найдете бумагу, перо и чернила. Напишите, что вы можете сообщить мне, — сказал король дружелюбно.

Кардинал покинул нас.

— Он очень виноват, — сказал Бретей. Король молчал. Подобного рода дела его очень расстраивали.

Мы прождали в течение четверти часа. В приемном зале Ой-де-Беф толпы людей стали проявлять беспокойство. Они, вероятно, почувствовали, что что-то случилось. Король сидел за столом хмурый, то и дело поглядывая на часы. Миромесниль выглядел очень встревоженным.

Спустя пятнадцать минут появился кардинал с листком бумаги, на котором было написано очень мало.

Я стояла возле короля и читала вместе с ним. На листке были написаны всего пятнадцать сбивчивых строк, из которых мне удалось понять, что женщине, называющей себя графиней де Ламот-Валуа, удалось убедить его в том, что ожерелье должно быть куплено для меня, и что теперь он знает, что эта женщина обманула его.

Король вздохнул и положил бумагу на стол. Я не смотрела в сторону Рогана, но чувствовала, что он не отрывает глаз от меня. Никогда я не ненавидела его так сильно.

— Где эта женщина? — спросил король.

— Я не знаю, сир.

— Где ожерелье?

— В руках этой женщины, сир.

— Где документы, якобы подписанные королевой?

— У меня, сир. Они подделаны.

— Мы хорошо знаем, что они подделаны!

— Я доставлю их Вашему величеству.

— Хочу предупредить вас, кузен, — сказал король, — что вы будете арестованы. Он выглядел пораженным.

— Ваше величество знает, что я всегда выполняю его распоряжения, но умоляю вас оградить меня от страдания быть арестованным в этой епископальной одежде.

Я видела, что муж проявляет нерешительность. Он хотел освободить человека от такого унижения. Я крепко стиснула руки. Людовик умоляюще взглянул на меня, как бы прося прощения, и мои губы сжались. Он был готов позволить своей жалости подавить желание порадовать меня.

Всем видом я показала, как буду относиться к такому решению, поэтому он сказал:

— Боюсь, что так и будет.

— Ваше величество помнит о тесных связях наших семей, — продолжал Роган.

Я видела, что муж заметно взволнован, и мои глаза наполнились слезами ярости. Увидев эти слезы, он сказал:

—  — Монсеньор, я постараюсь, как могу, утешить вашу семью. Я был бы весьма рад, если бы вы смогли привести доказательства своей невиновности. Но я должен исполнить свой долг как король и как муж.

Монсеньор де Бретей был на моей стороне. Он сделал знак кардиналу пройти к двери, которая была открыта в Салон часов. По случаю праздника в нем было много народа, присутствовали все члены двора, некоторые находились в Ой-де-Беф, другие в длинной галерее, в зале совета и в государственных покоях.

Бретей громким голосом отдал капитану личной охраны необычную команду, эхом отразившуюся в зеркальной галерее: «Арестуйте кардинала де Рогана».

Я торжествовала победу, была ослеплена ею.

— Теперь, — сказала я, — вопрос решен. Будет доказано, что этот безнравственный человек является мошенником, и он понесет наказание за все свои грехи.

Я села за письмо к своему брату Иосифу:

«Что касается меня, то мне приятно сознавать, что я не буду больше слышать разговоров об этом несчастном деле».

Теперь я не понимаю, как я могла обманывать себя, или я в глубине души понимала чудовищность этого дела. Я пришла к мысли, что мастерски обманывала себя.

Ожидаемых поздравлений от моих друзей не было. Я надеялась, что они выразят свое удовлетворение по поводу того, что безнравственный человек наконец призван отвечать за свои грехи. Однако в моих апартаментах царило странное, задумчивое молчание. Габриелла меня не посещала; мне не приходило в голову, что, возможно, семья рекомендует ей держаться в стороне. Мадам де Кампан была спокойна и сдержанна, как если бы она была замешана в этом деле. Меня нужно было бы предупредить. Она по-настоящему заботилась обо мне, и, когда я была в опасности, любовь ко мне заставляла ее беспокоиться, хотя ум не позволял ей обманывать себя. Принцесса де Ламбаль согласилась со мной, что это хорошо, но, как это однажды заметил Вермон, у нее была репутация глупой женщины. Елизавета была печальной, но она была такой набожной, что всегда сожалела о любых трудностях, возникающих даже у тех людей, которые заслуживали этого. Мои невестки, по-видимому, втайне были довольны. Однако множество дел требовало моего внимания! Что с «Севильским цирюльником»? Ничто не должно мешать его постановке.

Я решила немедленно покинуть Версаль и переехать в Трианон.

— Мы должны продолжить репетиции, которые были приостановлены в результате этого нелепого дела с ожерельем, — заявила я.

Итак, я уехала в Трианон и не думала ни о чем, кроме своей роли.

Когда Кампан сообщила мне, что семья Рогана в ярости из-за его ареста и заключения в Бастилию, я просто рассмеялась.

— Это то место, где ему следовало быть уже давно, — возразила я. — А теперь послушайте меня в первом акте.

Странно, что как раз этот эпизод в пьесе звучал серьезным предупреждением. Я вспоминаю сейчас монолог Базилио о клевете, и мне странно, что в то время я не обратила на него внимания:

«Клевета! Вы не понимаете, сударь, чем собираетесь пренебречь. Я видел честнейших людей, которых клевета почти уничтожила. Поверьте мне, что нет такой пошлой сплетни, нет такой пакости, нет такой нелепой выдумки, на которую в большом городе не набросились бы бездельники, заставив всех в нее поверить, ведь здесь по этой части есть такие непревзойденные мастера…»

Оказалось, это точно сказано, и насколько же я была глупа, решив, что в последний раз слышала о деле с бриллиантовым ожерельем!

Однако я не думала в то время ни о чем, кроме своего представления. В финале я стояла на сцене с ликующим видом, принимая аплодисменты, — раньше я редко так хорошо играла.

В моем театре была поставлена замечательная пьеса, где я сыграла главную роль! Я была счастлива, опьянена своим успехом и не думала тогда, что играю там последний раз.

Глава 3. События, ведущие к суду

Однажды мадам де Буленвилье увидела со своей террасы двух маленьких симпатичных крестьянских девочек, которые сгибались под связками хвороста; деревенский священник, находившийся рядом с ними, рассказал, что у этих детей есть какие-то любопытные документы и что у него нет сомнений, что они являются потомками рода Валуа — детьми незаконного сына одного из принцев этой фамилии.

Мемуары мадам Кампан

Лицо этой женщины (баронессы д'Олива) с первого же взгляда вызвало во мне некоторое беспокойство, которое испытываешь в присутствии человека, которого определенно где-то видел ранее, но не можешь вспомнить, где… Что меня особенно поразило в ее лице, так это почти полное сходство с королевой.

Беньо

.вспоминая прошлое, я считаю дело с колье началом, первым раскатом грома, предвестником сильной бури, которая должна была разразиться над моей головой.

Я решила, что Роган должен подвергнуться суду и будет признан виновным; его необходимо разоблачить как мошенника, которым, я полагаю, он является. Не следует ли его простить, поскольку он принц из благородной семьи? Но я в долгу перед матерью, а также перед собственным титулом королевы Франции и обязана показать его вину во всех грехах, которые, я уверена, он совершил.

Я рассмеялась, когда подумала, чего ожидает его семья. Они, вероятно, рассчитывают, что король по принадлежащему ему праву наложит умеренное наказание на кардинала, возможно, направит ему lettre de cachet, что означало бы кратковременную ссылку; затем Роган смог бы вернуться ко двору, и этот инцидент был бы забыт.

Я была полна решимости не допустить этого. Людовик, как всегда, колебался. Здравый смысл подсказывал ему, что он должен прислушиваться к мудрым советникам и подчиняться собственной интуиции, которая говорила, что чем меньше станет известно о данном деле, тем лучше для всех нас. Но его чувства ко мне, — а он меня искренне любил — требовали прислушаться к моим взрывам ярости против человека, который посмел предположить, будто я могу войти с ним в тайные переговоры. Каждый раз, когда упоминалось имя Рогана, я разражалась гневной тирадой, зачастую кончавшейся словами:

— Кардинал должен быть наказан! Людовик напоминал, что кардинал принадлежит к одной из старейших фамилий Франции; он связан родственными узами с Конде, Субизами и Марсанами; они считают, что их лично оскорбили, поскольку член их семьи публично арестован как заурядный уголовник.

— А он и есть уголовный преступник! — заявила я. — И весь мир должен знать об этом.

— Да, да, — отвечал мой муж, — ты, конечно, права. Но не только его семья, но сам Рим недоволен тем, что кардинал Святой церкви должен подвергнуться оскорблению.

— А почему нет? — вопрошала я. — Он заслуживает этого больше, чем какой-либо человек, укравший из-за голода кусок хлеба.

— Ты права, — заявил муж. Я горячо обняла его.

— Я знаю, что ты не позволишь никому, кто оскорбил меня, остаться на свободе.

— Он получит то, что заслужил.

И в то же самое время Людовик предоставил кардиналу решать, будет ли его судить король или парламент. Тот быстро сделал выбор и написал, королю. Меня поразило, как сильно переменился человек, написавший подобное письмо мужу, по сравнению с перепуганным созданием, вызванным в кабинет короля в день ареста. Он писал:

«Сир, я надеялся в результате очной ставки получить доказательства, которые бы убедили Ваше величество в том, что меня сделали игрушкой в этом мошенничестве и что я не хотел бы никаких судей, кроме вашей справедливости и доброты. Получив отказ в проведении очной ставки и лишенный этой надежды, я принимаю с самой большой благодарностью разрешение, которое Ваше величество предоставляет мне для подтверждения моей невиновности юридическим путем, и прошу Ваше величество отдать необходимые распоряжения, чтобы мое дело было направлено на рассмотрение в парламент Парижа.

Тем не менее, если бы я мог надеяться, что проведенное расследование, результаты которого мне неизвестны, могло бы убедить Ваше величество, что я виновен только в том, что был введен в заблуждение, то тогда я умолял бы вас, сир, принять решение по вашей справедливости и благожелательности, Ниже подписались мои родственники, проникнутые такими же чувствами, как и я сам. С глубочайшим уважением,

Кардинал де Роган

Де Роган, принц де Монбазон

Принц де Роган, архиепископ Кембрейский

Принц Субиз».

Когда мой муж прочитал это письмо, он встревожился. Его также поразило изменение поведения Рогана. Заключение в Бастилию превратило этого до смерти перепуганного человека в высокомерного и заносчивого.

Я смогла заметить сомнения в глазах короля. Он сказал мне:

— Если бы я признал, что кардинал лишь введен в заблуждение в этом мошенничестве, то он не пожелал бы, чтобы его судил парламент.

Я громко рассмеялась.

— Я смею утверждать, что не в этом дело. Он скорее полагается на твою снисходительность, чем на юридический приговор, когда будет доказано, что он виновен.

— А что если его вина не будет доказана?

— Ты шутишь. Конечно, будет доказано, что он виновен. Он действительно виноват.

Мой муж пристально смотрел на подписи ряда наиболее влиятельных людей страны.

Я знала, он надеется, что дело можно каким-либо образом замять, чего, говорила я про себя, желает все благородное семейство Роганов. Но я была полна решимости придать делу широкую огласку.

Сейчас я содрогаюсь от своей глупости.

Наиболее важным событием в жизни Франции в то время стал суд. Информация поступала ежедневно. Была арестована графиня де Ламот-Валуа; был также арестован Калиостро, знаменитый маг, и его жена, а также еще одно создание — девица легкого поведения, известная под именем баронессы д'Олива, которая, как утверждают, исполняла мою роль. С каждым днем история обрастала все более и более фантастическими подробностями. Ничто не могло сравниться с ней после подъема воздушного шара, который всех поразил. Но последнее событие вызвало даже большее возбуждение — суд над настоящим кардиналом, история о крупном мошенничестве, о баснословно дорогом бриллиантовом колье, которое куда-то исчезло, история о скандале и интригах, в центре которой — королева Франции.

Тогда я не осознавала все тонкости и нюансы этой невероятной истории, но с тех пор я услышала много ее вариантов. Фактически я постоянно слышала о ней. Действительно, обсуждали не столько кардинала де Рогана, который предстал перед судом, сколько королеву Франции.

Как я могла предотвратить то, что произошло? Я никогда в жизни не искала эгоистичных удовольствий. Я была невиновна во всем, в чем меня обвиняли в этой кошмарной истории с бриллиантовым колье. Моя трагедия заключалась в том, что я пользовалась такой репутацией, которая позволяла приписать мне подобные поступки.

Я должна изложить развитие истории с бриллиантовым колье: ведь по мере подготовки процесса и в ходе его напряжение в обществе возрастало.

Когда я все узнала, моя беззаботность испарилась. Я полагаю, тогда я впервые начала действительно понимать душу Франции и впервые осознала, насколько непрочен пьедестал, который поддерживает монархию.

Принц де Роган был в самом центре этой драмы, казалось, он стал жертвой обмана, но трудно понять, каким образом человек с таким воспитанием и культурой мог быть так легко введен в заблуждение. Возможно, это как-то связано с фигурой таинственного Калиостро, арестованного вместе с Роганом, но остававшегося непонятным. Маг или шарлатан? Этого я никогда не узнаю. Возможно, самой важной фигурой во всем этом неприятном деле была графиня Жанна Ламот-Валуа, женщина, которая давно, с момента возникновения дела, писала сенсационные выдумки и непристойные вещи о моей жизни, мой враг, которого я никогда не видела, которому я не сделала никакого вреда, за исключением того, что заняла трон Франции.

Вот ее необычная история. Она утверждает, что происходит из королевской семьи Валуа, ветви французского семейства, которое правило страной до Бурбонов. Она была дочерью некоего Жака Сен-Реми, говорившего, что он — потомок короля Генриха II. Это кажется правдой, поскольку у Генриха II был незаконнорожденный сын от некой Николь де Савиньи, и этот ребенок, получивший при крещении в честь отца имя Генриха, был усыновлен им и получил титул барона де Люза и де Валуа.

В детстве Жанна страдала от нищеты, но она слышала, что происходит от Валуа, и никогда не забывала об этом. В дни, когда она жила на доходы от своего мошенничества, она носила герб своей семьи — на серебряно-голубом фоне три золотые королевские лилии — на карете, на доме, везде, где она могла его прикрепить.

Крайняя нищета в детстве и сознание, что в ее жилах течет королевская кровь, вполне могли стать источниками ее ненависти ко мне и желания любой ценой добиться положения, которое, как она считала, по праву принадлежит ей.

Несомненно, когда Генрих де Сен-Реми, сын Генриха II, жил в замке, это было красивое место, но в последующие годы семейство Сен-Реми не смогло поддерживать соответствующий уровень жизни — рвы вокруг замка заполнились стоячей водой, крыша провалилась, и верхняя часть замка стала разрушаться под воздействием погоды. Ко времени рождения отца Жанны он представлял собой руины. Ее отец был человеком большой физической силы, но у него не было желания восстанавливать состояние своей семьи, поскольку это требовало значительных усилий. Его влекли только пьянство и разврат, и постепенно он распродал все, что оставалось ценного в замке.

Он соблазнил одну из деревенских девушек по имени Жоссель и, когда у них родился ребенок, женился на ней. Это была женщина распутная, а поскольку отец Жанны думал только о выпивке, она скоро заняла главенствующее положение в доме.

Ни один из родителей не заботился о детях, их держали в жалкой хижине голых, так как у них не было одежды, и они умерли бы с голоду, если бы не помощь со стороны кюре и некоторых крестьян, которые жалели их.

Когда я сейчас думаю обо всем этом, то могу многое простить ей, поскольку знаю, что такое страдание, теперь даже больше, чем она выносила в детстве, но в то время мне это было трудно понять. Я догадываюсь, что она чувствовала необходимость отомстить обществу, и сердцем могу сочувствовать этой женщине.

Настало время, когда семья решила уехать из этих мест. У них было четверо детей — Жак, Жанна, Маргарита-Анна и Мария-Анна. Бедной маленькой Маргарите-Анне было только полтора года, и она едва ковыляла, поэтому ее решили не брать с собой — девочку завернули в пеленки и повесили на двери фермы. Оставив ее в таком положении, они отправились в путь, и с этого момента для детей начались действительные кошмары. Их мать была крепко сбитой, привлекательной крестьянкой и решила не теряться. Ее муж болел, и она выгнала его и связалась с солдатом, таким же раздраженным и жестоким, как и она сама. Детей стали посылать просить милостыню, и, если они возвращались без денег, их жестоко били. Вдруг Жанне улыбнулось счастье. Однажды она стояла у дороги, прося милостыню и приговаривая при этом:

— Подайте милостыню бедному ребенку, в жилах которого течет кровь Валуа.

Это, естественно, вызывало насмешки, но привлекало иногда внимание. И вот однажды маркиза Буленвилье, проезжая в своей карете, услышала, что говорит этот ребенок, заинтересовалась и остановилась, чтобы расспросить ее. Ее поразила красота ребенка и гордая осанка; она поверила в историю о королевском происхождении и решила помочь девочке. Она взяла себе Жанну и ее маленькую сестру Маргариту-Анну и отдала их в школу; очень скоро Маргарита-Анна заболела оспой и умерла. Тем временем отец Жанны скончался в глубокой нищете в одной из ночлежек Парижа; любовник матери оставил ее, и она вернулась с Жаком в Бар-сюр-Об, родной город, где стала заниматься проституцией. Жак убежал к морю и сел на судно в Тулоне, он с помощью мадам де Буленвилье сделал хорошую карьеру на флоте и умер в то время, когда афера с колье была раскрыта.

Жанна не могла забыть свое кошмарное детство, и нет ничего удивительного в том, что она приняла решение никогда больше не опускаться в такую страшную бедность.

Мадам де Буленвилье относилась к ней хорошо, и, когда Жанна достаточно подросла для того, чтобы можно было покинуть школу, поместила ее в мастерскую портнихи в Сен-Жерменском предместье. Жанна была слишком гордой, чтобы оставаться там. В своей автобиографии, которую она составила после суда и которую, конечно, каждый жаждал прочитать, она писала, что была «прачкой, водоносом, кухаркой, гладильщицей, швеей — всем, за исключением счастливой и уважаемой девушки».

Именно этого страстно желала Жанна — завоевать уважение, которое, как она считала, ей положено по происхождению.

Мадам де Буленвилье была мягкой женщиной, она поняла, что Жанна никогда не сможет устроить свою жизнь, и, исходя из этих соображений, взяла ее в свой дом, где она прожила некоторое время как член семьи. Мадам де Буленвилье не забыла про маленькую Марию-Анну, которой повезло, что ее взял к себе добросердечный фермер, обнаруживший ее висящей на двери; благородная дама послала за ней, и, когда та выросла благовоспитанной девушкой с хорошими манерами, решила послать ее с сестрой Жанной в пансион для девиц благородного происхождения. Жанна стала не только молодой красивой женщиной, она получила образование, но, помня, что происходит от Валуа, хотела, чтобы к ней относились как к члену королевской семьи.

Когда Жанне исполнилось двадцать четыре года, она все еще оставалась неугомонной и неудовлетворенной, а затем встретила военного примерно на два года старше ее. Это был Марк Антоний Николае де Ламот, офицер жандармерии. Сначала они стали любовниками, а затем им потребовалось срочно пожениться. Через месяц после бракосочетания родилась двойня, но через несколько дней дети умерли. Кажется, вдохновляющим началом в этом союзе была Жанна, и де Ламот вскоре понял, что должен делать то, что ему говорят. Одно из первых заданий, которое ему предстояло выполнить, заключалось в том, чтобы получить титул графа. Он подчинялся своей жене и ее спесивой привычке напоминать каждому, что она происходит от Валуа, и вскоре все стали считать естественным появление титула. Они стали известны как граф и графиня де Ламот-Валуа.

Жанна и ее муж, нуждаясь в деньгах — поскольку как мог прожить потомок королевского дома Валуа на жалованье какого-то офицера жандармерии, — сразу же начали строить планы обогащения. Возможность появилась, когда мадам де Буленвилье посетила Страсбург в качестве гостьи Савернского замка, великолепного дома кардинала де Рогана. Жанна вспомнила, что кардинал пользуется славой обожателя женщин, а она, без сомнения, была привлекательной. С ее надменным изяществом, прекрасными каштановыми волосами и голубыми глазами под черными бровями она выглядела потрясающе.

Она решила использовать кардинала, но сначала еще не знала как. Самые невероятные планы придут к ней позже, когда произойдет серия странных событий, подготовивших почву и сделавших возможным тот заговор, который в противном случае казался бы слишком невероятным для осуществления.

Я уже много писала о кардинале де Рогане. Я никогда не смогу выкинуть этого человека из головы, и даже сейчас, когда я примирилась со своей судьбой и стала лучше понимать других людей, я все еще испытываю сильное отвращение каждый раз, когда слышу его имя или позволяю его образу появляться в моих мыслях.

Полагаю, что он по-своему был красив, так как был известен как «красавчик-преосвященство». Иногда я думаю, что он очень глупый человек, действительно, он должен быть таким, поскольку кто, кроме простака, мог позволить использовать себя таким образом?

Я отчетливо могу вспомнить его лицо, в нем было что-то детское — круглое, как у куклы, без морщин, весьма красивое; единственной приметой, указывающей на его возраст, были седые волосы над высоким лбом и ярко-багровый цвет круглого лица. Он был очень высоким и держался грациозно и с большим достоинством, в своем кардинальском одеянии он выглядел величественно. Он был епископом Страсбурга, самой богатой епархии во Франции, принцем империи, ландграфом Эльзаса, аббатом большого аббатства Сан-Вааст и Шез-Дье, казначеем Сорбонны, аль-мосеньором Франции, главным смотрителем королевского госпиталя — убежища для слепых в Париже — и командиром ордена Святого духа. Таков был этот человек, которого арестовали в Версале, словно простого уголовника, как утверждало его семейство.

В то время, когда кардинал познакомился с Жандой де Ламот-Валуа, он находился под обаянием Калиостро.

Я не знаю правду о Калиостро. А кто ее знает? Некоторые смеются над ним. Другие говорят, что он обладает некоторыми великими тайнами Вселенной. Факт остается фактом, что когда он был близок к кардиналу, то кардинал принимал нелепую ложь за правду.

Существует много историй об этом чародее. Я слышала описания его от своих слуг, которые простаивали на улицах, чтобы только взглянуть на него. Его пальто было из голубого шелка, башмаки застегивались пряжками из бриллиантов, даже чулки были усыпаны золотом; он блистал, когда шел, так как его руки были унизаны бриллиантами и рубинами; его яркий расшитый камзол был усыпан драгоценными камнями, которые так ярко сверкали, что ослепляли глаза всех, кто смотрел на них.

Когда он был арестован вслед за кардиналом, я услышала много историй о его странностях. Одна из них особенно меня поразила. Это рассказ о том, как он остановился на площади в Страсбурге перед распятием и заявил во весь голос, который могли слышать все находившиеся поблизости, — а за ним всегда ходили толпы: «Как мог художник, никогда не видевший Его, так отлично передать сходство?»

— Ваша светлость знали Христа? — спросил приглушенным голосом кто-то из находившихся рядом с ним.

— Мы были дружны, — последовал ответ. — Сколько раз мы прогуливались по тенистому берегу Тивериадского озера. У него был сильный благозвучный голос, но он не слушал меня. Он прошел по берегу, где однажды набрел на группу рыбаков. Именно это, а также его проповеди привели его к печальному концу.

Затем, повернувшись к слуге, он добавил:

— Ты помнишь тот день, когда они распяли Христа в Иерусалиме?

И последовал удивительный конец этой истории:

— Нет, милорд, — ответил слуга голосом, выражавшим благоговение перед великим человеком, к которому он обращался, — Ваша светлость забыли, что я состою у вас на службе только полторы тысячи лет.

Калиостро был невысоким полным мужчиной на вид лет сорока, у него были большие яркие глаза и сильный голос. Он, без сомнения, обладал очарованием, поскольку часто те, что приходили к нему, чтобы высмеять и разоблачить его как мошенника, становились его самыми преданными почитателями.

Конечно, находились и такие, которые утверждали, что он несет тарабарщину, которую люди принимают за блестящие высказывания, поскольку ничего не могут понять. У него были заготовлены ответы на определенные вопросы; так, когда его спрашивали, кто он, то следовал ответ:

— Я тот, кто есть! — И затем добавлял:

— Я тот, кого нет!

Это так сбивало с толку, что большинство людей, слышавших ответ, делали вид, что у них хватает ума понять значение этого образного высказывания.

О нем постоянно ходили зловещие слухи: он масон и хочет создать во Франции египетское масонство; он находится на содержании у тайных обществ, его мотивы более хитры, чем одурачивание глупого кардинала; он открыл философский камень и может превращать неблагородные металлы в золото и может создавать драгоценные камни. Повсеместно рассказывали историю об исцелениях, которые он совершал во время своих поездок. Он мог посмотреть на человека, страдающего хромотой, и заставить его пойти нормально. Однако он мог не обращать внимания на всех страждующих и оставлял за собой право излечивать тех, кто ему понравился.

Была и графиня де Калиостро — молодая женщина, обладающая очарованием и красотой, которые, как утверждали, «не от мира сего». Никто не знал, откуда она происходит, еще меньше было известно о происхождении ее мужа. Она была «ангелом во плоти, посланным смягчить этого Мужа Чудес». Калиостро оставался верным мужем, никогда не бросающим заинтересованного взгляда в сторону какой-либо другой женщины. Он интересовался только своим собственным учением.

Несмотря на беспорядочную жизнь, которую он вел, поведение кардинала было не лишено некоторого оттенка целомудрия: он был развратником, но романтическим; суеверный до крайности, он очень увлекался оккультными науками. Более того, он находил наслаждение в пышности, обожал роскошную одежду, а больше всего — прекрасные драгоценности. Калиостро же был тем волшебником, который мог, благодаря большим познаниям, создавать в плавильном тигеле сверкающие драгоценные камни. Подобное достижение не могло не заинтересовать кардинала, и весьма скоро он пригласил Калиостро в Саверн, где они стали большими друзьями.

Кардинал носил огромный драгоценный камень размером с яйцо, который, как он заявил, на его глазах Калиостро вынул из тигеля. Каким образом кардинал был одурачен и был ли он одурачен, покрыто тайной, но факт остается фактом, что Калиостро жил с большой пышностью вместе с графиней во дворце в Саверне и что кардинал почти никуда не отпускал его.

В частных апартаментах кардинала эти два человека начали говорить обо мне. Для кардинала я стала навязчивой идеей. Я упрямо отказывалась принять его при дворе; я помнила предупреждения моей матушки относительно его; я пыталась предотвратить занятие им должности аль-мосеньора; он знал, что он мне не нравится, и мечтал добиться моего расположения с отчаянием человека, которому хочется получить то, к чему он стремился всю жизнь, и который неожиданно узнал, что ему в этом отказано.

Постепенно в голову кардинала пришло нечто зловещее. Он хотел стать моим любовником. Мысль об этом полностью захватила его. Не говорил ли он обо мне с Калиостро? Не спрашивал ли он о шансах на успех в отношении меня? Если бы он поговорил со мной вместо этого чародея, то я бы могла сказать ему, что никогда, ни за что не посмотрю на него благосклонно, даже если бы я была женщиной, забывающей свои брачные узы.

Почему Калиостро позволил увлечь себя этим сумасшедшим планом? Знал ли он, что происходит? Правда ли, что он мог заставить людей поступать так, как ему хочется? И хотел ли он, чтобы меня впутали в этот ужасный скандал, поскольку его хозяева в некоторых тайных ложах мира жаждали увидеть конец монархии во Франции?

В то время казалось, что это лишь история доверчивого человека, женщины-интриганки и чародея. Но здесь была замешана и я — центральная фигура заговора, персонаж, которой фактически ни разу не появился на сцене во время всего действия, но без которого не разыгрался бы фарс.

Жанна де Ламот-Валуа быстренько стала любовницей кардинала, чего и следовало ожидать. Она также стала приятельницей Калиостро. Подозревала ли она, что он шарлатан? Знал ли он, что она затевает очередную интригу? Как бы то ни было, все это останется тайной стороной невероятной истории.

Жанна скоро узнает о навязчивой идее кардинала по отношению ко мне. Затем графиня найдет способ улучшить свое положение у кардинала; возможно, именно с этого все и началось.

Она установила дружеские отношения с приятелем своего мужа Рето де Вийетом, приятным мужчиной лет тридцати с голубыми глазами и свежим лицом, хотя волосы у него уже начали седеть. Он набил руку на писании стихов, подражая знаменитым актерам и актрисам, и мог писать различными почерками, в том числе и женским. Этот молодой человек стал любовником графини — возможно, она искренне обожала его, а возможно, в ее голове уже начал созревать заговор и она просто хотела привязать его к себе.

Жанна намекнула кардиналу, что я проявляю некоторые признаки благосклонности к ней. В этом не было ничего невозможного, поскольку мои дружеские чувства не раз становились источниками различных сплетен, и было известно, что женщины приятной внешности, такие, как принцесса де Ламбаль и Габриелла де Полиньяк, мне нравятся. Жанна была очень привлекательной, она также происходила из дома Валуа, поэтому нет ничего невозможного в том, что я могла обратить на нее внимание и приблизить к себе. Итак, на данном этапе заговора в нем не было ничего необычного.

Жанна, должно быть, радовалась своему успеху, так как кардинал дал ясно понять, что он верит ей, и поведал о своем страстном желании быть принятым мною.

Она намекнула, что может замолвить о нем словечко перед королевой. Но Жанна знала, что малозначащие обещания не удовлетворят его. Именно здесь мог помочь Рето де Вийет — ему нужно было написать записку легким женским почерком, и если бы он подписал подобные письма моим именем, то почему бы кардиналу не поверить, что они написаны мной? Они были адресованы моей дорогой подруге графине де Ламот-Валуа и содержали множество заверений в дружбе.

Как он мог поверить, что я писала подобные письма этой женщине? И все же, кажется, он поверил. Высказывались предположения, что Калиостро принимал участие в заговоре вместе с де Ламотами, чтобы ввести в заблуждение кардинала, и что этот колдун убедил его, будто письма написаны мной. Я назвала бы это нелепым, поскольку подо всеми была абсурдная подпись «Мария Антуанетта Французская». Если бы у кардинала было достаточно ума, он понял бы сразу только по этому факту, что письма фальшивые.

Я видела некоторые из этих писем, которые, как утверждали, написаны моей рукой, и содрогнулась при взгляде на них. Даже сейчас, зная большинство фактов, я все еще чувствую себя озадаченной.

Жанна убедила кардинала, что если бы он смог что-то написать в оправдание своих не праведных проступков за последние годы, то я рассмотрела бы это послание и, возможно, простила бы его.

Он с радостью ухватился за эту идею и немедленно подготовил пространную апологию, на которую потратил несколько дней, переписывая и исправляя ее, а когда она была закончена, графиня взяла бумагу, обещая, что вручит ее мне при первой же возможности.

Спустя несколько дней Рето де Вийет написал письмо на бумаге с золотым обрезом, украшенной в углу геральдической лилией.

«Я рада, что мне больше нет необходимости считать вас заслуживающим порицания. И все же пока невозможно предоставить вам аудиенцию, о которой вы просите, но при первой же возможности я дам вам знать. Тем временем, пожалуйста, ведите себя благоразумно».

Это письмо, подписанное «Мария Антуанетта Французская», оказало желаемое влияние на кардинала. Он был переполнен радостью, готов был осыпать приятными подарками женщину, которая помогла ему добиться таких успехов в установлении связи со мной. Он не сомневался в достоверности ответа, и этот факт показывает, что он был самым большим дураком во Франции. Но на самом деле он им не был. Калиостро заглядывал в его будущее и посоветовал ему следовать тем планам, которые лежат у него на сердце. Я часто задавала себе вопрос, какова же роль этого колдуна в данной тайне.

Жанна знала, что может поддерживать веру кардинала в то, что именно я пишу ему, но на всех приемах, на которых он присутствовал, я отказывалась смотреть в его сторону. В течение какого-то времени подобное обстоятельство можно было объяснить, но это не могло долго продолжаться.

Жанна никогда не терялась и разработала грандиозный план вместе со своим мужем — самозванным графом де Ламот-Валуа — и со своим любовником Рето де Вийетом. Они испытывали недостаток в денежных средствах, но Жанна видела способ обогащения. Кардинал располагал огромными средствами, он мог испытывать временные затруднения, но его состояние было громадным. Он подходил на роль дойной коровы, которую можно было бы выдаивать нежными, умными руками. Хотя следовало все тщательно рассчитать. Кардинала надо было непосредственно представить королеве, королева должна была продемонстрировать свое расположение к нему. Я могу представить себе этих двух лиц, бывших гораздо глупее ее, которые вопрошали: «Как?»И ее хладнокровный ответ: «Мы должны найти кого-либо, кто смог бы сыграть роль королевы».

Должно быть, они с изумлением посмотрели на нее, но она была мозговым центром этого заговора. Разве ее план до сих пор не сработал так, как она им говорила? Они должны были предоставить все на ее усмотрение. Сейчас им требовалась молодая женщина, которая была бы достаточно похожей на меня, чтобы сойти за королеву. Каждый знал, как я выгляжу. В художественных галереях висели мои портреты. Им требовалось найти кого-либо с моим цветом лица. А остальному ее могли научить.

Жанна была волевой женщиной, а мужчины были ее рабами.

Так называемый граф де Ламот нашел Марию-Николь Леке, известную позднее как баронесса д'Олива. Девушка была молодой, примерно на шесть лет моложе меня, с волосами, по цвету похожими на мои, с голубыми глазами и большой грудью. В своем кругу она была известна под именем «маленькой королевы» из-за сходства со мной, на которое часто обращали внимание. Она работала модисткой, но кроме шитья шляпок занималась и другими делами, скорее больше как любительница, а не профессионалка; в то время у нее был покровитель Жан-Батист Туссен. Она была, по-видимому, мягким созданием. Будучи сиротой, она устроилась нянькой только за еду. Но убежала, поскольку с ней плохо обращались. У нее было много любовников, необязательно таких, которые ей платили, она была покладистой девушкой, щедрой со своими избранниками.

Граф де Ламот встретил ее у Королевского дворца, где прогуливались или сидели веселые молодые люди, желающие познакомиться друг с другом. Он был поражен ее сходством со мной и привел ее домой.

Жанна сразу же увидела это сходство и именно она переменила имя девушки на баронессу д'Олива — ближайшую анаграмму Валуа. Вскоре она сказала этой девушке, что королева была бы благодарна, если бы та оказала небольшую услугу ей.

Бедная простая девушка была так ошеломлена, что ни в чем не сомневалась. Жанна правильно оценила ситуацию, распознав в ней глупое и невинное создание, не способное ни на что, кроме как после хорошей репетиции произнести одну фразу; но этого при ее внешности было бы достаточно, поскольку сама Жанна намеревалась присутствовать там для руководства всей операцией и могла бы быстро вмешаться, если бы что-либо пошло не по плану.

Жанна де Ламот, должно быть, была одной из самых отчаянных женщин в мире. Кто еще смог бы разработать подобный план? Другие могли бы действовать более гнусно, но не с таким авантюризмом. Видимо, она была уверена в своих способностях добиться успеха. Она все подготовила для этой девушки. Ее волосы были напудрены и причесаны достаточно высоко, хотя и не так тщательно, как у меня. Она скопировала простенькое платье, в котором Виже де Брюн нарисовала меня — длинное белое, которое было названо женской сорочкой, оно вызвало такой переполох, когда незадолго до этого картина была выставлена в салоне. Его сшили из муслина. На платье набросили накидку из тонкой белой шерсти, а на ее голове была шляпка с очень широкими полями, чтобы скрыть ее лицо. Будучи довольно похожей на меня, эта девица в сумерках вполне могла быть принята за меня.

Розали, горничная Жанны, девушка около восемнадцати лет, черноглазая и нахальная, помогала ей одеваться, а во время этого процесса Жанна учила ее, что следовало сказать: «Вы можете надеяться, что прошлое будет забыто». Бедная девушка не имела представления, что это означает. Она должна была тренироваться, чтобы в ее речи не был слышен акцент парижских улиц, и в то же время эту фразу следовало произнести с легким иностранным акцентом, делая при этом грациозный жест руками.

Я могу представить это бедное дитя в руках таких людей, особенно Жанны, возбужденную тем, что ей предстояло сыграть роль королевы, о которой ей часто говорили, что она на нее очень похожа. Надо учесть, что ей за это еще и платили. Жанна намекнула, что она не только будет вознаграждена ею и графом, но что даже сама королева, без сомнения, пожелает продемонстрировать свою благодарность. Зачем ей спрашивать о том, что все это значит? Ей не дали никакого объяснения, а если бы и дали, то она могла бы все что угодно принять за чистую монету. Ее роль сводилась к слепому следованию указаниям, и она, вне всякого сомнения, надеялась только на то, что сможет сыграть ее удовлетворительно. В кармане ее платья из муслина было письмо, которое она должна была вынуть и передать мужчине, с которым встретится; она также должна была вручить ему розу и не забыть произнести при этом слова, которым ее научили.

Была темная ночь — ни луны, ни звезд, — идеальная для разыгрываемой сцены. В парке все было тихо, единственный звук, который можно было услышать, — шум воды, играющей в фонтанах. Графиня с мужем провели молодую девушку в муслиновом платье через террасу, мимо сосен и елей, вязов, ив и кедров в рощу Венеры.

Подошел человек, одетый в одежды, которые эта девочка легко могла принять за ливрею королевского слуги.

— Итак, вы пришли, — сказал граф, и мужчина низко поклонился. Эту роль играл Рето де Вийст.

Оливе сказали, где стоять и ждать в то время, как граф и графиня вместе с Рето исчезли среди деревьев. Бедная девочка! Она, должно быть, испытывала страх, чувствуя себя одинокой в этой роще ночью. Мне хотелось бы знать, о чем она думала в тот момент.

Но вот появился мужчина — высокий, стройный, в длинном плаще и широкополой шляпе, низко надвинутой, чтобы скрыть лицо. Это был кардинал де Роган.

Олива протянула розу. Ее, должно быть, поразил пыл, с каким он принял ее. Я могу представить его коленопреклоненным, целующим край ее муслинового платья.

Затем он поднял глаза, и она сказала то, чему ее научили:

— Вы можете надеяться, что прошлое будет забыто.

Он поднялся на ноги, приблизился, и из него полился поток слов. Он был в экстазе. Он хочет доказать свою преданность и все в том же духе. Бедная маленькая Олива! Что она могла понять из этого? Она не привыкла к подобным быстрым переменам. Какое, наверное, она почувствовала облегчение, обнаружив рядом с собой графиню, взявшую ее за руку и потянувшую в тень:

— Быстрее, мадам. Сюда идет графиня д'Артуа.

Кардинал низко поклонился и поспешил прочь. Графиня, все еще крепко держа Оливу, едва сдерживала свое торжество. Олива забыла вручить письмо, но весь план в целом даже превзошел ожидания Жанны.

Вот так они и поймали глупого кардинала в свою сеть. Он действительно поверил, что графиня организовала ее встречу со мной. Как он мог позволить себя так одурачить? Неужели он в самом деле думал, что я выйду ночью в парк на встречу с мужчиной? Но тогда выходит, что он слышал оскорбительные вымыслы, которые приписывали мне сотни любовников, и, как многие другие во Франции, поверил в них. Возможно, поэтому у него и появилась бредовая идея стать одним из них.

Случайно в доме Жанны на улице Нев-Сен-Жиль, худа прибыла карета с авантюристами, из рощи Венеры, оказался один из ее друзей, молодой юрист, он написал отчет о том, что видел, с которым я впоследствии ознакомилась:

«Между полуночью и часом ночи мы услышали шум кареты, из которой вышли господин и госпожа де Ламот, Рето де Вийет и молодая женщина в возрасте от двадцати до тридцати лет с превосходной фигурой. Обе женщины были одеты элегантно и в то же время просто… Они говорили всякие глупости, смеялись, пели, так что невозможно было понять, что у них на уме. Дама, которую я не знал, разделяла общее бурное веселье, но вела себя несколько робко и сдержанно. Лицо этой женщины с первого же взгляда вызвало во мне некоторое беспокойство, которое испытываешь в присутствии человека, которого определенно где-то видел ранее, но не можешь вспомнить где… Что меня более всего поразило в ее лице, так это почти полное сходство с королевой».

Мэтр Тарже из французской академии, бывший одним из адвокатов защиты кардинала, писал:

«Для меня нет ничего удивительного в том, что в темноте кардинал по ошибке принял девицу д'Олива за королеву — та же фигура, такое же телосложение, такие же волосы, » поразительное сходство лиц «.

Итак, первый маленький заговор удался, и настало время приступить к более значительному.

Тарже четко изложил его суть, когда выступал от имени своего клиента:

— После этого рокового момента (встречи в роще Венеры) кардинала больше нельзя считать действующим добросовестно, он слеп и из-за этой своей слепоты попадает в абсолютную зависимость. Его подчинение распоряжениям, полученным через мадам де Ламот, связано с чувством глубокого уважения и благодарности, которые проходят через всю его жизнь. Он будет со всем смирением ожидать момента, когда проявится ее обнадеживающая доброта, оставаясь абсолютно покорным. Таково состояние его души».

Мадам де Ламот понимала это. Она, должно быть, испытывала беспокойство, так как даже ее оптимистический ум способен был понять, что один неверный шаг может привести к краху всего задуманного мошенничества.

Жанна добилась возможности поговорить с кардиналом почти сразу же после состоявшегося свидания и сообщила ему, что королева дала ясно понять, что благоволит к нему, и как самая великодушная из женщин хотела бы пожаловать пятьдесят тысяч ливров благородной, но обнищавшей семье. В настоящий момент она испытывает нехватку наличных средств, но если бы кардинал мог ссудить ей подобную сумму… и передать ее через мадам де Ламот… то она бы увидела, кто является ее подлинным другом.

Как мог этот человек оказаться в таких дураках? Старый вопрос, который я и множество других задавали себе, когда это гнусное дело раскрылось.

Он верил всему, что они говорили, потому что хотел верить, но все это время он был в тесном контакте с Калиостро, который заверял его, что может предсказывать будущее и что он видит кардинала, извлекающего выгоду от связи с лицом очень высокого ранга. Это радовало суеверного и доверчивого кардинала.

Испытывая нехватку денежных средств, он занял их у еврея-ростовщика, заверив его, что тот был бы благодарен, если бы узнал, на какие цели пойдут эти деньги.

Действуя подобным образом, Жанна стала выманивать у кардинала все больше и больше денег, что позволило ей приобрести большой дом в Бар-сюр-Об, где она когда-то жила в полной нищете и где могла продолжать выступать со сказочкой, что сейчас ее с уважением принимают при дворе из-за ее связи с королевским семейством.

Если бы она довольствовалась тем, что ей удавалось присваивать по мелочам, то могла бы до конца своих дней жить в достатке. Но она была женщиной с неуемным честолюбием и поэтому разработала план в отношении колье.

На одном из вечеров, которые она устраивала, она услышала о неприятностях ювелиров. Бомер и Бассандж не могли говорить ни о чем другом, кроме как о бриллиантовом колье, которое они не могли продать. Они связывали свои надежды с королевой, но королева не захотела его покупать. Мадам де Ламот неоднократно хвасталась своим влиянием на королеву, она и ее муж уже выманили деньги у различных людей под тем предлогом, что помогут им занять выгодные посты при дворе. Поэтому было вполне естественным, что встревоженные ювелиры обратились к ней по поводу этого колье и просили использовать свое влияние, чтобы заинтересовать меня в нем.

Мадам де Ламот ответила, что это вполне возможно, и вот тогда зародился ее план.

Она сделает все от нее зависящее, чтобы порекомендовать королеве пересмотреть вопрос о покупке этого колье. Не может ли она взглянуть на него? Нет ничего проще. Ювелиры сами принесут его на улицу Нев-Сен-Жиль.

Я могу хорошо представить себе, как де Ламоты были ослеплены им. Помню, когда я впервые увидела его, то была поражена. Действительно, оно было составлено из самых прекрасных камней Европы. Я считала его вульгарным, но оно, конечно, было блестящим произведением ювелиров, самым прекрасным, которое я когда-либо видела.

Я и сейчас его хорошо помню. Я видела его так часто на моих изображениях, распространяемых по Парижу, что многие были готовы поверить, будто я украла это колье, и когда меня хотели еще более оскорбить, то рисовали его вокруг моей шеи.

В этом колье было семнадцать бриллиантов, почти таких же крупных, как фундук, и они сами по себе составляли ослепляюще красивую композицию, но ювелиры добавили еще петли с грушевидными подвесками, кистями и второй ниткой бриллиантов; был даже третий ряд, украшенный узелками и кисточками из драгоценных камней, и каждая из четырех таких кисточек сама по себе стоила целого состояния. В колье было две тысячи восемьсот каратов камней, и не было до сих пор ничего подобного ему. И больше никогда не будет — ни такого ценного колье, ни колье с такой судьбой.

Увидев его, мадам де Ламот не могла выбросить его из головы. Оно ей было не нужно как украшение, но она представила себя живущей до конца своих дней как королева благодаря этим петлям и кисточкам из бриллиантов. Если бы она завладела этим колье и разобрала его, продав отдельные камни, то стала бы богатой до конца жизни.

Ее энергичный ум быстро заработал.

— Мы дали бы тысячу луидоров тому, кто найдет нам покупателя на это колье, — искушали Бомер и Бассандж.

Как она, должно быть, смеялась. Тысяча луидоров. А колье стоило сто шестьдесят тысяч ливров! Она поговорит с королевой, отвечала Жанна высокомерно, но, если она сможет возбудить к нему интерес королевы, деньги ей не нужны.

Я могу отчетливо представить их радость. А тем временем де Ламот разрабатывала свой самый грандиозный план. Покупателем, конечно, должен быть кардинал де Роган. Несколько писем якобы от меня — и этот глупец будет как рыба на крючке. Естественно, он будет вести переговоры о приобретении колье, если таково будет мое желание.

Мадам де Ламот сообщила ювелирам, что сделка состоится. Весьма знатный дворянин осуществит ее от имени королевы. Она, мадам де Ламот, не хочет; чтобы в связи с этим делом упоминалось ее имя, все будет происходить между кардиналом де Роганом, королевой и ювелирами.

Переполненные радостью, видя в этом избавление от всех своих тревог, ювелиры предложили мадам де Ламот драгоценный камень в уплату за ее услугу. Она отказалась. Она сказала, что просто рада оказать им эту услугу по дружбе.

Кардиналу же она объяснила, что я хотела бы купить это колье, но так, чтобы король ничего об этом не знал, и поэтому должна совершить покупку в кредит, так как в настоящее время испытываю нехватку в деньгах.

— Ее величество оплатит все в рассрочку, — объяснила она, — с интервалом в три месяца. Естественно, для подобной сделки у королевы должен быть посредник. Она сразу же подумала о вас.

Во время судебного разбирательства кардинал объяснил, что произошло:

— Мадам де Ламот принесла мне предполагаемое письмо королевы, в котором Ее величество высказала свое стремление приобрести это колье и сообщала, что не обладает в данный момент нужной суммой и не желает заниматься детальными переговорами, поэтому она хотела бы, чтобы я целиком взял это дело на себя и предпринял все необходимые шаги для осуществления покупки и установления приемлемых сроков платежей.

Получив это письмо, кардинал пришел в восторг. Он будет счастлив сделать все возможное для Ее величества. Он почтет за честь заключить любое соглашение, которое она пожелает. Цена была установлена в сто шестьдесят тысяч ливров, подлежащих выплате в течение двух лет в четыре шестимесячных срока. Колье будет вручено кардиналу 1 февраля, а первый взнос должен быть сделан 1 августа 1785 года. Он подписал это соглашение своей собственной рукой и передал его мадам де Ламот для показа ее дорогому другу — королеве. Обратно оно вернулось с запиской, написанной на бумаге с золотым обрезом и геральдической линией в углу, с подписью «Мария Антуанетта Французская». В записке говорилось, что королева довольна заключенным соглашением и глубоко благодарна кардиналу.

Как ни странно, но когда кардинал увидел это колье, у него появились первые сомнения. Поверив, что я встречусь с ним ночью в роще Венеры, поверив, что у него появился шанс стать моим любовником, он был удивлен, что я могу носить такое вульгарное украшение, как это бриллиантовое колье.

Он заколебался. Он хотел бы, как сказала мадам де Ламот, получить какой-либо документ, подписанный королевой, уполномочивающий его приобрести данное колье для нее.

Мадам де Ламот не проявила никакого беспокойства. Почему нет? Рето де Вийет изготовлял разные документы. Почему бы не изготовить и этот? Через некоторое время подобный документ появился, подписанный, как обычно, «Мария Антуанетта Французская», и рядом с каждым пунктом было написано слово «одобряю», предполагалось, что это моя собственноручная надпись.

Как мог кардинал, посмотрев на эту подпись, не понять, что она поддельная? Как он мог подумать, что я лично подписала бы все это?

Я помню эти вопросы, которые задавались непрерывно во время судебного разбирательства и после него, и один из памфлетистов дал на это возможный ответ:

«Людей так легко убедить относительно того, что они желают видеть… Это ошибка, которая может быть легко допущена человеком, находящимся в возбужденном состоянии, как кардинал, который был доволен, даже восхищен сделкой, дающей повод для некоторых надежд, и строил новые планы в бесконечном лабиринте своего воображения».

Сделка была завершена. 1 февраля Бомер и Бассандж доставили колье кардиналу, который в тот же самый день взял его на улицу Нев-Сен-Жиль, где мадам де Ламот с нетерпеньем ожидала его. Его пригласили подождать в комнате со стеклянной дверью, через которую он мог наблюдать за передачей этого колье. Он увидел молодого человека в ливрее цветов королевы, представившегося графу и графине де Ламот со словами: «По приказанию королевы». Он взял шкатулку и исчез.

Кардинал также ушел, и, как только он покинул помещение, Рето де Вийет, игравший роль посланника королевы, вернулся с этой шкатулкой, и заговорщики уселись вокруг стола, чтобы рассмотреть самые прекрасные бриллианты Европы.

Но они разрабатывали весь этот план не для того, чтобы лишь посмотреть на эти бриллианты. Они должны быть извлечены и проданы.

Без всякой задержки сообщники приступили к работе.

Вся эта история могла быть раскрыта гораздо раньше, поскольку спустя несколько дней после передачи кардиналом колье штаб-квартиру парижской полиции посетил один ювелир и сообщил, что какой-то незнакомец принес ему несколько необычайно прекрасных бриллиантов, которые несомненно были вынуты из своих гнезд неквалифицированным человеком. В результате Рето, вернувшийся в лавку, был арестован.

Весьма правдоподобно Рето объяснил, что эти бриллианты были переданы ему одной из родственниц короля — графиней де Ламот-Валуа. Он смог доказать это, перед именем Валуа полиция отступила, и Рето был освобожден.

Это явилось предупреждением, что нельзя пытаться сбыть бриллианты в Париже, и граф отправился в Лондон, чтобы продать эти камни. Он вернулся богатым человеком, хотя лондонские ювелиры значительно нажились на этой сделке, и, вполне естественно, он не получил полной стоимости бриллиантов. Теперь мадам де Ламот была в своей стихии. Она относилась к женщинам, которые живут настоящим и не утруждают себя беспокойством о будущем, — подобный склад ума я хорошо понимаю.

С королевской пышностью она отбыла в Бар-сюр-Об: слуги в блестящей униформе, в карету впряжена четверка английских лошадей, ковры, гобелены, мебель и одежда; ей потребовалось двадцать четыре повозки для вещей, которыми она намеревалась обставить свой дом. На ее английской карете нежного голубовато-серого цвета был изображен герб дома Валуа с девизом: «От короля, моего прародителя, получила я кровь, имя и лилии».

Здесь она зажила с королевской роскошью, к чему стремилась с того момента, когда, узнала, что в ее жилах течет кровь Валуа. Но, конечно, она должна была понимать, что продолжаться долго это не может. Настанет час расплаты.

Возможно, как и я, она должна была понять: что посеешь, то и пожнешь. Кардинала арестовали, и он рассказал историю, в которой была замешана Жанна. Спустя два дня в Бар-сюр-Об прибыла стража. Жанна знала, что сопротивление бесполезно, ее арестовали и поместили в Бастилию.

Глава 4. Суд

Королева невиновна, и для того, чтобы общественное мнение признало се невиновность, она выбрала судьей парламент, В результате королеву посчитали виновной и пробудили недоверие к суду.

Наполеон на о. Св. Елена

Горе королевы было беспредельным… «Приди, — сказала мне Ее величество, — приди и оплачь свою королеву, оскорбленную и принесенную в жертву интригам и несправедливости…». Пришел король и сказал мне:

«Вы найдете королеву в отчаянии, у нее весьма веские причины для этого».

Мемуары мадам Кампан

Все действующие лица аферы с бриллиантовым колье были в Бастилии, за исключением графа де Ламот, которому удалось бежать в Лондон, прихватив то, что осталось от колье, а суд и страна пребывали в возбуждении и ожидании.

Каждый день Париж заполняли возбужденные толпы. Все говорили только о предстоящем суде. Кардинал сильно изменился. Он был помещен в Бастилию в прекрасные апартаменты, резко отличающиеся от тех, в которых содержатся обычные заключенные, и там его обслуживало трое слуг. За свое помещение он платил в сутки сто двенадцать ливров, ему было позволено принимать членов своей семьи, секретарей, и, конечно, адвоката, с которым он готовил свою защиту. На протяжении всего дня подъемный мост Бастилии был опущен — так много шло посетителей, он даже устроил банкет в своих апартаментах, на котором подавали шампанское. Он продолжал заниматься своими делами в соответствии со своими должностями, словно Бастилия была еще одним из его дворцов, который ему было удобнее временно занять. Он ежедневно совершал моцион по саду начальника тюрьмы или прогуливался на площадках башен.

Поддерживаемый своим влиятельным семейством, он постепенно обретал уверенность. Когда он узнал, что Людовик назначил Бретея одним из его следователей, то немедленно заявил протест на том основании, что Бретей его враг. Людовик, стремясь быть справедливым, сразу же согласился произвести замену и назначил вместо Бретея министра иностранных дел Вержена, а в помощь ему распорядился назначить маршала де Кастри, морского министра.

В менее комфортабельном помещении Бастилии мадам де Ламот готовилась к свой защите. Богатое воображение толкало ее на придумывание множества фантастических историй для суда, но, когда были арестованы Рето и баронесса д'Олива, она, должно быть, встревожилась. Она предупреждала д'Оливу, что та может быть арестована, поскольку в интересах мадам де Ламот было, чтобы эта девица не рассказала о сцене в роще Венеры. Олива пыталась бежать вместе со своим любовником Туссеном, но их арестовали в Брюсселе. Рето де Вийета задержали в Женеве, и эта парочка, вместе с графом и графиней де Калиостро пребывала в Бастилии. Дело считалось настолько важным, что предпринимались активные попытки вернуть графа де Ламота обратно во Францию. Англия не признавала закона о выдаче преступников и ничего не предпринимала, чтобы оказать помощь, так что граф оказался умнее своих сообщников, сбежав в эту страну. Обнаружили, что он скрывается на границе между Англией и Шотландией. Был разработан план: хозяина и хозяйку гостиницы, где он скрывался, попросили подсыпать ему в вино снотворное, чтобы его можно было запрятать в мешок, доставить на борт судна, прибывшего в Ньюкасл-на-Тайне, и привезти во Францию, но он своевременно понял опасность и сбежал.

Когда начались аресты, улицы заполнились самыми нелепыми слухами. Кардинала называли крупнейшим негодяем, которого когда-либо знала Франция. Широко циркулировали сплетни об оргиях, происходивших в Саверне, каждая женщина, имя которой упоминалось в этих небылицах, обязательно была его любовницей.

Париж был против кардинала, но суд был против меня. Я неожиданно поняла это по взглядам, которые бросали на меня, и по печальным выражениям лиц своих друзей, таких, как моя дорогая Кампан и Елизавета. Габриелла занимала неопределенную позицию, она была окружена членами своей семьи, а кардинал принадлежал к одному из самых влиятельных домов Франции. В этом была вся суть дела. Арест кардинала был оскорблением для дворянства.

Постепенно до меня стало доходить, как же сильно меня ненавидят, и я стала сомневаться в чувствах этих людей, которые всегда выказывали мне такое уважение и, как я думала, расположение.

Затем неожиданно мнение общества изменилось, казалось, без всякого основания, но я считаю, что ничего без причины не бывает. Население Парижа, так быстро понявшее поворот в этом деле, теперь отдавало свои симпатии кардиналу. Он больше не был главным злодеем, а стал оклеветанным героем. Конечно, должен же быть злодей или злодейка. Графиня де Ламот? Да, она глубоко замешана в этом деле, но история приобрела бы более интригующий характер, если бы на заднем плане появилась зловещая и таинственная фигура — и этой фигурой была королева.

Если бы не королева, шептали кругом, то ничего бы не произошло.

Каждый день публиковались сообщения о ходе дела. Один издатель печатал ежедневные отчеты, и люди с нетерпением ожидали появления листков из-под пресса. Кардинал вновь стал «красавчиком-преосвященством»— такой величественный, такой красивый, и модным цветом для лент стал иолукрасный-полужелтый, названный «соломенный кардинал». О нем рассказывали различные истории. Его распутное поведение стало теперь именоваться ухаживанием. Когда его арестовывали, ему удалось, притворившись, будто он застегивает ботинок, нацарапать записку своему доверенному лицу аббату Жоржелю с просьбой уничтожить определенные документы, касающиеся дела о колье, которые были в его парижском доме. Аббат повиновался, уничтожив значительную часть ценных доказательств. Об этом сейчас везде говорили, но вместо того, чтобы уличить кардинала в попытке избежать разоблачения, этот факт толковали как его желание ликвидировать доказательства причастности «определенного лица».

Я снова была беременной, меня тревожило состояние здоровья моего старшего сына; я задумалась и начала лучше понимать окружающую обстановку, и это, естественно, угнетало меня. Я все больше и больше времени проводила с семьей, но все равно не могла позабыть о деле с бриллиантовым колье. Я оказалась сильно замешанной в нем, хотя и не принимала никакого участия в мошенничестве.

У кардинала были самые лучшие парижские адвокаты — такие, как Тарже, де Боньер и Ларже-Барделе. Тарже был признанным светилом французской коллегии адвокатов. Шестидесятилетний мэтр Дойо защищал мадам де Ламот, и она так очаровала его, что он превратился просто в ее рупор, и фактически она сама защищала себя через его посредничество. Как оказалось, это не пошло на пользу заключенной, лишь повлекло самые фантастические объяснения тому, что произошло. Оливе дали молодого адвоката прямо со школьной скамьи, который сразу же был очарован ею.

Возбуждение общества возрастало. Только и было разговоров, что о деле с колье. Мадам Калиостро освободили, так как было доказано, что она не имела никакого отношения к делу. Она поселилась в гостинице на улице Сен-Кло в ожидании приговора, и, когда ее навещали самые высокопоставленные лица страны, чтобы намекнуть, что они считают ее невиновной, она каждый раз принимала их со следами слез на лице. Действительно, считалось модным нанести визит этой даме.

Все свидетельствовало о том, куда склоняются чувства широких слоев населения. Люди уже начали шептаться, что есть еще один человек, не участвующий в суде, который действительно виновен.

По обычаю, консультации между заключенными и их адвокатами широко публиковались, и их тут же расхватывали; речи защитников печатались до того, как их произносили, и поэтому люди могли следить за ходом судебного разбирательства.

Об этом деле написано так много, выдвинуто столько различных предположений, что как я могу утверждать, какое из них правильное?

Я считаю, что кардинал виновен, и не могу понять, как он позволил ввести себя в заблуждение. Но все считают его невиновным.

Мадам де Ламот делала экстраординарные заявления, но не упоминала моего имени. Когда доказывали, что очередная ее версия не соответствует действительности, она немедленно выдвигала другую. В суде, где одному обвиняемому разрешалось задавать вопросы другому, она поставила в тупик кардинала, когда тот задал ей вопрос о том, как она так быстро разбогатела. Он должен знать, последовал ответ, он был щедрым любовником, а она была его любовницей. Она упрекнула Оливу в распущенности; Калиостро привел ее в такую ярость, что она схватила подсвечник и швырнула в него.

Калиостро ответил на это бранью, большинство из присутствовавших не могло понять его слов, но всех интересовали его мистические рассуждения.

Когда на очной ставке с Олива и Рето де Вийетом Жанне пришлось выслушать их показания о сцене в роще Венеры, она пришла в ярость и раскричалась, но поскольку ничего не могла отрицать, то просто упала в обморок. Когда надзиратель попытался помочь ей, она неожиданно ожила и укусила его в шею.

Олива, родившая в Бастилии ребенка, которого ее любовник немедленно объявил своим, постоянно взывала к благородству присутствующих. Она не сделала ничего плохого. Да, правда, она выдавала себя за меня, но она не имела ни малейшего представления о том, с какой целью это делается, и, когда ее вызвали для дачи показаний, она принялась кормить новорожденного, умоляя членов парламента проявить снисходительность и подождать, пока ее маленький сыночек не кончит кушать. Все были глубоко тронуты, члены парламента терпеливо ждали, и, как сообщалось в публикациях, «закон умолк перед лицом природы». Вот какое впечатление она произвела с распущенным лифом и со спадавшими ей на плечи длинными волосами, так похожими на мои! Когда она проявляла какие-либо признаки слабости, то самый суровый из юристов был готов заключить ее в объятия. Все были убеждены, что подобное очаровательное создание служило только орудием в руках заговорщиков и полностью невиновно — впрочем, именно так и было, я в этом уверена.

На фоне буйного поведения мадам де Ламот и таинственных высказываний Калиостро кардинал вел себя как хорошо воспитанный и даже благородный человек. С каждым днем его популярность росла, и по мере выяснения новых подробностей, которые судьи и публика пытались понять, становилось все более очевидным, что кардинал стал жертвой обмана со стороны негодяев.

А затем настала очередь Калиостро, одетого в голубой шелк, расшитый золотом.

— Кто вы и откуда прибыли? — спросили его.

— Я известный путешественник, — воскликнул он громко, что вызвало смех, но он вскоре заставил публику замолчать, произнеся речь, изобилующую оскорблениями, и я думаю, что многие, кто смеялся в тот день в зале суда, в действительности боялись, как бы этот знаменитый колдун не сделал с ними чего-нибудь плохого.

Итак, они стояли перед судьями — красавец кардинал, неистовая красивая интриганка-графиня, очаровательная молодая куртизанка с ребенком у груди, авантюрист Вийет и эксцентричный чародей, колдун или просто умный человек. Все ожидали вынесения приговора, очень важного не только для всех этих людей, представших перед судом, но, возможно, также и для меня.

Приговор был объявлен в среду 31 мая. Заседание суда открылось в шесть часов утра. С пяти часов улицы были заполнены народом, а перед Дворцом правосудия собралась большая толпа. Стража, верховая и пешая, сдерживала толпу от Нового моста до улицы де ла Барийер.

Перед входом в верхнюю палату собирались члены семейства Роган, все они были одеты в траурные одежды и, без сомнения, выглядели как предупреждение судьям, которые должны были проходить мимо них. Они хотели показать, что кардинал должен быть оправдан, в противном случае это будет оскорблением дворянства. Стало вполне ясно, что семейство Роганов полно решимости вывести своего родственника из здания суда, оправданного по всем пунктам. И это было учтено.

Поскольку мадам де Ламот судили первой и признали виновной — иначе и не могло быть при имеющихся доказательствах, — двое судей заявили о своем намерении настаивать на вынесении смертного приговора. Это была уловка с их стороны — если разбирается дело, по которому может быть вынесен смертный приговор, в процессе не должны принимать участия духовные лица. Из тринадцати духовных лиц, бывших среди судей, только трое стояли на стороне Рогана, так что подсудимый избавлялся от одиннадцати настроенных против него судей. Таково было влияние семейства Роганов.

Мадам де Ламот была приговорена к смерти, но ей заменили этот приговор пожизненным заключением, Предварительно палач обнажил ее плечо ж прижег его клеймом — буквой V (воровка). Еe муж был осужден заочно за свои преступления и приговорен к пожизненным каторжным работам. Рето де Вийет приговорили к ссылке, а Олива была оправдана, но не без порицания, поскольку она на самом деле принимала участие в заговоре, играя мою роль.

Калиостро был оправдан по всем предъявленным обвинениям.

Оставалась главная фигура этой драмы, чье участие в ней вызвало такой большой интерес по всей стране.

Потребовали полного его оправдания — кардинал стал жертвой этих негодяев, но его верность неопровержима. Он абсолютно невиновен.

— Его невиновность, господа, — заявил адвокат, — я отстаиваю как человек и как судья, и я настолько в этом уверен, что готов дать разрубить себя на куски.

Битва была окончена. После обсуждения, длившегося шестнадцать часов, кардинала оправдали без какого-либо напряжения для его нервов.

На улицах бушевала толпа. Торговки с рыбного рынка собрались у стен Бастилии с букетами роз и жасмина. Толпы парижан, самые возбудимые в мире, кричали в знак одобрения:

— Да здравствует парламент! Да здравствует кардинал!

Когда я узнала приговор, то вдруг поняла его значение.

Это было самое крупное поражение, которое я когда-либо потерпела. Вынося свой приговор, парламент подразумевал, что не было ничего необычного в том, что кардинал де Роган предполагал, что я могу пойти на свидание с ним в парке Версаля; не было ничего необычного в том, чтобы подумать, будто королеву можно купить за бриллиантовое колье!

Меня охватил страх. Я бросилась на кровать и разрыдалась. Когда мадам Кампан обнаружила меня в таком состоянии, она испугалась за меня и послала за Габриеллой, чтобы та пришла и успокоила меня.

Когда я увидела их в своей спальне, этих двух дорогих женщин, которым я доверяла и которые, как я знала, были моими друзьями, я вскричала:

— Идите и поплачьте о своей королеве, оскорбленной и принесенной в жертву заговорщикам и несправедливости.

Затем я неожиданно рассердилась. Французы ненавидят меня. В этот момент я ненавидела их.

— Но лучше позвольте мне пожалеть вас как французских женщин, — продолжала я. — Если даже я не встретилась с беспристрастными судьями по делу, которое затрагивало мою репутацию, то на что вы могли бы надеяться в суде, если на карту будут поставлены ваше счастье и репутация?

Вошел король и печально покачал головой. Он сказал:

— Вы видите, королева очень страдает. У нее для этого достаточно веская причина. На протяжении всего судебного разбирательства они решили учитывать интересы только принца де Рогана, когда он действительно попал в беду. Его попытались представить обманутой стороной, а не мошенником, который хотел положить деньги в свой карман. Дело легко довели до конца, и оказалось, что необязательно быть Александром, чтобы разрубить этот гордиев узел.

Я взглянула на него, на этого доброго, но слабовольного человека, и вспомнила о том дне, когда нам сообщили, что мы стали королем и королевой Франции, и как мы вскричали: «Мы слишком молоды, чтобы править».

Как мы были правы! Мы не только были слишком молоды, мы не подходили для этой великой задачи — он из-за его неспособности принимать решения, даже когда он знал, что они верны, а я… я была глупой легкомысленной девчонкой, как меня назвал мой брат Иосиф, глупым ребенком, каким меня знала моя мать.

Но, по крайней мере сейчас, я поняла это, именно этого я полностью ранее не осознавала.

Приговор мадам де Ламот был оглашен на ступеньках Дворца правосудия. Как и следовало ожидать, она легко не сдалась. Она боролась и кусала своих тюремщиков, и, когда ее плечо должны были заклеймить буквой V, она так скорчилась, что вместо плеча получила клеймо на голую грудь. После этого ее в бессознательном состоянии, одетую в мешковину с деревянными башмаками на ногах отвезли в Сальпетриер, где ей предстояло жить на черном хлебе и чечевице до конца дней. Не успело наказание вступить в силу, как население Парижа провозгласило ее героиней. Герцог и герцогиня Орлеанские организовали сбор пожертвований для нее; в Сальпетриер посылали хорошие вещи. Моя глупенькая Ламбаль была захвачена общим энтузиазмом и отвезла в тюрьму кое-какие деликатесы, что немедленно породило слухи о том, что это я послала их, так как меня замучила совесть. Затем прошел слух, будто версия мадам де Ламот соответствует истине и она в самом деле действовала по моему поручению. Казалось, что дело о бриллиантовом колье никогда не забудут.

Спустя несколько недель после заключения в тюрьму мадам де Ламот дали возможность совершить побег, и в связи с этим стали шептать, что это я его организовала. Даже когда из Англии пошел поток клеветнических измышлений, так как мадам де Ламот по прибытии в эту страну взялась за перо, люди все еще повторяли эту нелепую историю.

Самозванную графиню принимали в английских домах, где она рассказывала страшные истории о жизни при французском дворе, и всегда главной фигурой в них была я. Однажды причинив мне неприятность, она, кажется, уже не могла остановиться.

Это был поворотный пункт в нашей жизни, и мы понимали это. Людовик и я. Он был так добр ко мне. Он верил в мою добропорядочность, и я была благодарна ему за это. Он был нежным и любезным, но он не понимал, что под нами разверзается земля.

Сейчас я знаю, что если бы он проявил тогда твердость, то, возможно, спас бы нас. Если бы он держался решительно перед лицом парламента, то ему, вероятно, удалось бы сохранить прежнее уважение к монархии, которое стремительно падало.

В первую очередь ему следовало быть сильным в отношении меня. Он никоим образом не должен был предавать огласке дело о колье. Его следовало бы расследовать тайно и урегулировать тайно.

— Никто, кроме меня, так не удовлетворен установлением невиновности кардинала, — заявил он.

Но, видя, что я так несчастна, так расстроена, понимая, какая большая неприятность вытекает из этого дела, он направил кардиналу королевский приказ об изгнании, ссылая его в принадлежащее тому аббатство Шез-Дье.

Он выслал Калиостро и его жену. Это было проявление его слабости. Если король был не согласен с решением парламента, то должен был продемонстрировать свое несогласие; вместо этого он согласился с ним, а затем прибег к ссылке.

Я не могла избавиться от страшной депрессии, охватившей меня.

Мерси писал моему брату:

«Страдание королевы гораздо больше, чем оно, казалось бы, оправдано данным делом».

Да, это правда. Но интуиция подсказывала мне, что произошедшее со мной является самым большим несчастьем, с которым я когда-либо сталкивалась. Я еще не могла полностью объяснить это. Я просто знала, что это так.

Я рассталась с беспечностью. Я чувствовала, что больше никогда не буду веселой и беззаботной.

Глава 5. Мадам Дефицит

Когда убытки и расточительность истощают королевскую казну, то раздается вопль отчаяния и ужаса. Поэтому министр финансов вынужден прибегать к помощи губительных крайних мер, таких, как снижение содержания золота в монетах или введение новых налогов… Определенно нынешнее правительство хуже, чем при последнем короле, с точки зрения неорганизованности и установления грабительских цен. Подобное положение не может длиться слишком долго, чтобы не привести к катастрофе.

Граф де Мерси-Аржатпо

На ее туалетном столике было четыре восковых свечки, одна погасла, и я вновь зажгла ее; вскоре после этого погасли также вторая и третья, после чего королева схватила меня за руку с чувством ужаса и сказала: «Несчастье сделало нас суеверными. Если также погаснет и четвертая свечка, то я буду считать это фатальным предзнаменованием». Четвертая свечка погасла.

Мемуары мадам Кампан

Ничто полностью не повторяется. Прежде всего я сама переступила через порог осведомленности. Я больше не была легкомысленным ребенком. Я стала понимать мою все увеличивающуюся непопулярность, и то, что когда-то казалось вершиной удовольствия, теперь выглядело напрасной тратой времени.

Законодательница моды, легкомысленная искательница развлечений, которая от всей души предавалась карточным играм, оказалась похожей на глупенького ребенка. Я повзрослела. Более того, во время процесса до вынесения приговора, причинившего мне такое страдание, я тяжело переносила беременность и примерно через месяц после этого родила еще одну дочь. Моя маленькая Софи-Беатрис была болезненным ребенком с самого рождения. Возможно, огорчение и гнев, которые вызвал во мне суд, подорвало здоровье мое и ребенка. Но крошка полностью завладела моим вниманием, и я махнула рукой на этот процесс, ухаживая за хныкающим ребенком и говоря себе, что мне все равно, что случится со мной, лишь бы она выросла крепкой и здоровой.

Теперь у меня было четверо детей. Именно этого я всегда хотела — быть матерью, жить с детьми и для детей.

Клеветнические измышления обо мне становились все более неистовыми и распространялись повсеместно. Мои изображения расклеивались на стенах парижских домов, и везде я была нарисована с бриллиантовым колье. Молва гласила, что оно находится в моей шкатулке с драгоценностями, что я сделала из бедной мадам де Ламот козла отпущения. Если я куда-либо выезжала, то меня встречали мрачные взгляды и тишина. Я часто вспоминала свое первое посещение Парижа, когда монсеньор де Бриссак говорил мне, что в меня влюбились двести тысяч французов. Сейчас все было по-другому!

Где я совершила ошибку? Я знаю, что была экстравагантной, беззаботной, но никогда не была злой. В присутствии моих друзей Полиньяки настаивали, чтобы я вмешивалась в распределение должностей, а я продолжала держаться в стороне от государственных дел. Но должна признаться, что желание сделать им приятное вынудило меня вмешаться. Довольно странно, что мой муж, бывший во многих отношениях проницательным человеком, кажется, доверял моим суждениям. Думаю, он был поражен, с каким восхищением встречали окружающие мое появление. Но все же я не была неразборчивой в связях женщиной. Я была верной женой, что можно сказать лишь о немногих женщинах при французском дворе. Я была романтичной, я страстно жаждала острых ощущений, любила смелые проделки, ухаживания, флирт — по натуре я была кокеткой, но у меня не было никаких глубоких сексуальных желаний, которые бы требовали удовлетворения любой ценой. Возможно, что раннее посвящение в тайну, вызвавшее глубокое разочарование и унижение, оказало на меня воздействие. Хотя я всегда была окружена восхищавшимися мной мужчинами и женщинами, которые открыто демонстрировали свои пылкие дружеские чувства ко мне, эти связи никогда не носили физического характера. Я не хотела этого. Даже мысль об этом была мне омерзительна. Моя жизнь, должно быть, была похожа на рисунки Ватто — очаровательные и изысканно романтические. Но как люди могли понять это? Мое поведение могло способствовать вере в ужасные истории о сексуальных оргиях, которые связывались с моим именем.

Король, однако, сохранял почтение ко мне. Я проявляла терпение к его недостатку, на протяжении ряда лет я участвовала в его унизительных попытках сделать меня матерью, но никогда не жаловалась и не винила его, а теперь я разделяла его триумф. Его мужское достоинство было доказано, и я играла весьма значительную роль в этом доказательстве. Поэтому он и стремился угождать мне. И когда я обращалась с просьбой оказать любезность моим друзьям, ему было очень трудно отказать мне, даже если его здравый смысл подсказывал, что лучше бы сделать иначе.

Теперь я часто думаю о нем с глубокой нежностью. Я помню его любовь к нашим детям. Окружающие улыбались, когда он довольно часто повторял «мой сын»и «дофин», чтобы подключить детей к разговору. И дети любили нас. Мы никогда не были для них королем и королевой, а дорогим папочкой и дорогой, дорогой мамочкой. Я знала, что особенно глубокое чувство они испытывают ко мне. Дети любят красивые вещи, и мои изящные платья вызывали возгласы восхищения, когда я входила в детскую. Я крепко обнимала их, не обращая внимания на прекрасные ткани, составлявшие гордость Розы Бертен.

Я была счастлива в детской и теперь больше, чем когда-либо, понимаю, что мы с Луи должны были бы родиться в простой семье. Роли короля и королевы оказались не для нас, мы могли быть хорошими простыми родителями. В этом наша трагедия.

Как эти ужасные несчастья свалились на нас? Даже сейчас я не могу полностью ответить на этот вопрос. Даже сейчас я спрашиваю себя: когда настает тот момент, поворотный пункт в делах человека, который может привести к величию… или катастрофе? Если бы моя дорогая Габриелла не имела таких жадных родственников, то, возможно, положение было бы другим. Нет, это слишком незначительный повод.

Меня обвинили в том, что я действовала против Франции и интересах Австрии. Каждый незначительный инцидент оборачивали против меня, как это часто делают те, кто охвачен всепоглощающей ненавистью. Я была австриячка и из-за этого неприемлема для Франции.

Мой брат Иосиф воевал с Турцией и Пруссией, а по союзному договору между Францией с Австрией в подобных обстоятельствах французы должны были посылать людей или денежные средства своему союзнику. Я, конечно, знала, что Иосиф нуждался в живой силе, а не в 15 миллионах ливров, которые монсеньор де Вержен и его совет решили ему послать. Я попросила Вержена встретиться со мной, чтобы объяснить ему, почему необходимо направить людей. Монсеньор де Вержен проинформировал меня, что неблагоразумно с политической точки зрения посылать французов сражаться на стороне императора Иосифа, поэтому будут посланы деньги. Я объяснила, что Вена не испытывает нехватки денежных средств и что там нужна живая сила, на что Вержен попросил меня не забывать, что я мать дофина и должна перестать думать о себе как о сестре императора. Получилось, будто бы он считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что, конечно, было неверно. Были посланы деньги. Я глубоко это переживала. Мы говорили об этом с моей дорогой Кампан, которая в эти нелегкие дни, казалось, стала ближе ко мне.

— Как они могут быть такими злыми! — воскликнула я. — Они послали деньги обычной почтой, тем самым делая достоянием гласности, что кареты, нагруженные французскими деньгами, направляются моему брату в Австрию. И они заявляют, что это именно я посылаю своему брату деньги из Франции, которая так в них нуждается. А в действительности я не хотела, чтобы посылали деньги, но они все равно были бы посланы, даже если бы я принадлежала к любому другому дому. О, моя дорогая Кампан, что я могу сделать? Что я могу сделать? Но разве это имеет значение… Что бы я ни сказала или ни сделала, все равно это обернется против меня.

Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в течение этих дней, когда мы все больше и больше приближались к пропасти. В годы Людовика XIV монархия означала верховенство. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее, поскольку при его правлении Франция стала великой державой. В войне ли, искусстве или науке он правил Францией так, чтобы она стала первой среди других государств. Он был властным человеком, но таким королем Франция могла гордиться. Пышность и этикет его двора не казались нелепыми, поскольку он действительно был великим, как и его окружение. Иначе его бы не называли Король-Солнце.

После него правил его великий внук, наш дорогой дедушка, который был так приветлив со мной после моего прибытия. Именно во время его продолжительного правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Это началось задолго до того, как мы вступили на трон. Народное достояние проматывалось в, беззаботной и расточительной распущенности. Позднее говорили, что только в древнем Риме существовало такое распутство, которое было при дворе Людовика XV.

Но когда мой муж стал королем, то должны были произойти изменения. Во Франции никогда не было короля, так мало приверженного к расточительству, и он никогда за всю свою жизнь не предавался разврату. Он хотел быть хорошим, он всем сердцем заботился о народе и ничего не просил для себя, только доверия людей и желания стать их заступником, который снова сделает Францию великой. Задачей Морепа было давать ему советы, и он прислушивался к Мерена; но когда я обращалась с просьбами, то он выслушивал и меня; и он никогда не мог с уверенностью понять, кому из нас отдать предпочтение. Он колебался. Может быть, это погубило нас? Он был тугодум, не способный быстро принимать решения. Это не было проявлением тупости — совсем наоборот. Он всегда был готов встретиться с обеими спорящими сторонами, чтобы понять суть дела, но это мешало ему принимать решение. Мой бедный Луи, чьи намерения всегда были такими бескорыстными, отчаянно пытался найти правильный путь, но как редко ему это удавалось!

Он заставлял себя быть спокойным при любых обстоятельствах, и в этом ему помогал характер. И все же его хорошие качества работали против него — невозмутимость мешала рассмотреть бедствие, когда оно только начинало неясно вырисовываться. Обычно он говорил: «О, это пройдет. Это пустяк».

Если бы дело не касалось финансов, мы могли бы избежать трагедии. Разве наша вина в том, что финансы страны оказались на краю банкротства? Возможно, до некоторой степени меня можно обвинить в этом. Мой дорогой Трианон был подобен прожорливому монстру, засунувшему голову в казначейство и опустошающему его. Мой белый и золотой театр, мои изысканные сады, мой хуторок — все они требовали больших средств. И я не думала о расходах, поскольку они были так прекрасны и приносили счастье не только мне, но и тысячам других.

Тюрго и Неккер пытались исправить положение с финансами, но их усилия не увенчались успехом. Затем мы пригласили Калонна. Его политика заключалась в получении займов от народа и в снижении налогов. Ежегодный дефицит составлял свыше 100 миллионов ливров.

Все говорили о Дефиците. Это новое прозвище, которое дали мне. Мои изображения с колье были повсеместно, а под ним — слова «Мадам Дефицит».

Когда Калонн впервые пришел к власти, мы все почувствовали себя оптимистами. Мы тогда не понимали, что он заботился только о сиюминутном положении, и если обстановка вроде бы начинала улучшаться, то это впечатление вызывалось исключительно уверенностью, которую он внушал. Но одной уверенности недостаточно. На мои вопросы, можно ли что-нибудь предпринять, он вежливо кланялся и говорил:

— Если то, что Ваше величество просит, возможно, дело будет сделано; если это невозможно, то должно быть сделано.

Ответ казался весьма ободряющим и умным, но это не было способом разрешения наших трудностей.

Потом я забыла обо всех скучных финансовых проблемах, так как меня начало беспокоить здоровье моих детей, и это полностью заняло все мои мысли. Я примирилась с неизбежностью того, что будет трудно вырастить маленькую Софи-Беатрис, но теперь и мой старший сын Луи-Иосиф, дофин, стал проявлять признаки слабости. Беда началась с рахита, и, несмотря на самый тщательный уход, который я и врачи оказывали ему, его положение ухудшалось.

Скоро стало ясно, что у него затронут позвоночник, и моего дорогого ребенка ожидала горбатость. Я была в отчаянии, но находила утешение в здоровом облике моей любимой дочери и ее младшего брата — герцога Нормандского, который был здоровым и красивым ребенком с голубыми глазами и светлыми волосами.

Мой маленький дофин был странным ребенком, возможно, из-за того, что не был таким сильным, как другие мальчики. Он был наблюдательным и умным и иногда выглядел маленьким старичком. Я страстно любила его, как это бывает в отношении детей, чье здоровье постоянно доставляет беспокойство; я все время находилась в детской, чтобы следить за малышкой Софи-Беатрис. Габриелла, моя ближайшая компаньонка, была воспитательницей детей, и меня очень обеспокоило, когда дофин невзлюбил ее. Я не могла понять, почему Габриелла может кому-то не нравиться — у нее такая милая внешность, она такая мягкая в обращении и обожает детей. Но против семейства Полиньяк всегда плелись интриги, и, хотя Габриелла была непохожа на других, она все же была Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером у дофина был герцог д'Арсор, и я думаю, что это именно он привил дофину ненависть к его воспитательнице. Я пыталась помешать, и это было замечено. Вскоре я поняла, что мне не дают полной свободы действий в отношениях с собственными детьми.

Я помню, как однажды взяла зефир и желейные конфеты для Луи-Иосифа, так как он обожал сладости. Герцог д'Арсор вежливо напомнил мне, что дофину разрешается есть только те сладости, которые ему прописали врачи. Я сразу же вспылила, почему это я не могу давать ему сладости без чьего-то разрешения, но когда взглянула на его слабенькое худенькое тельце, то подумала, что, возможно, именно докторам надо решать все.

Спустя несколько дней после этого Габриелла сообщила мне, что дофин выставил ее из комнаты.

— Вы слишком любите пользоваться духами, герцогиня, — сказал он, — а их запах делает меня больным.

— Но, — запротестовала Габриелла со слезами на глазах, — я не пользуюсь духами.

Мой младший сын, которому было почти два года, доставлял мне большее удовольствие. Он обожал меня и любил карабкаться ко мне на руки, изучая с большим интересом и восторгом прическу, сооруженную месье Леонаром. Он был жизнерадостным ребенком, хотя немного упрямым, и живо интересовался всем окружающим. Поскольку он не был такой нежной маленькой персоной, как его старший брат, я считала его целиком своей собственностью.

Маленькая Софи-Беатрис становилась все слабее и слабее. Я не могла оставить ее, у меня разрывалось сердце, когда я видела, как это бледное маленькое создание борется за жизнь. Я никогда не забуду тот день, когда она умерла на моих руках. Я смотрела на успокоившееся маленькое личико — до этого времени я не знала, что такое горе.

Я осторожно положила ее в люльку и попыталась утешиться мыслями о других детях. Оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, это было началом всех моих бед.

Финансовое положение страны становилось все хуже, и стоило людям заговорить о дефиците, как они сейчас же упоминали мое имя. Его объясняли моей расточительностью; я была австриячка, работавшая против Франции в пользу Австрии; я подорвала финансы Франции, купив бриллиантовое колье и тратя средства на Трианон. Я не обращала внимание на эту клевету. Я думала только об ухудшении здоровья моего старшего сына.

Он был очень умным мальчиком и мог говорить так рассудительно, что это казалось невероятным для его возраста. Но шли недели, и я все с большим беспокойством наблюдала, как его уродливость становится все более заметной. Он не мог играть, как его младший брат, а лишь сидел со своей собакой по кличке Малыш, так как все дети унаследовали от меня любовь к собакам.

Мой муж переживал вместе со мной потерю нашей маленькой дочери и тревожился за состояние здоровья дофина. Уверена, что он был больше обеспокоен этим, чем предложениями Калонна собрать представителей дворянства и духовенства — нотаблей, чтобы выслушать их совет, как вывести страну из все более тревожного состояния, в которое она скатывалась.

Предложение Калонна заключалось в отмене привилегий и в равном налогообложении. Подобная идея нуждалась в самом серьезном изучении. «Только собрание нотаблей может выполнить это».

Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв подобного собрания станет первым ударом по монархии, но Калонн указывал, что великий Генрих IV прибегал к этому средству. Вержен был против этой идеи, и какое-то время Людовик колебался в выборе между предложениями своих министров, но затем все более ухудшающееся финансовое положение подтолкнуло его остановиться на предложении Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и представителей высшей знати, двенадцати членов совета государства, тридцати восьми магистратов, двенадцати заместителей министров и двадцати пяти представителей муниципалитетов крупных городов. Считалось, что это будет представительное собрание разных слоев общества, которое сможет с наибольшей пользой дать рекомендации королю и парламенту.

Как только Людовик принял решение о созыве собрания нотаблей, он успокоился. Утром 30 декабря он заявил мне:

— Я не сомкнул глаз, но бессонница была вызвана радостью.

Бедный» Луи! Как мало он понимал истинное положение дел. Он верил, что все так же бескорыстно относятся к делам, как и он сам.

Он продолжал:

— Принцип наших королей гласит: «Чего желает король, того желает закон». Мой же девиз будет: «Если это идет на благо народа, то того же хочет король».

Он чувствовал себя счастливым впервые с момента смерти Софи-Беатрис, веря, что это мероприятие разрешит наши проблемы. Лафайет, недавно вернувшийся из Америки, твердо высказывался в пользу созыва нотаблей и отмены привилегий. Он приехал с идеями свободы. А в Пале-Рояле, владении нашего старого врага герцога Орлеанского, в парках устраивались сборища, на которых говорили о дальнейших изменениях. Обсуждался принцип: «Свобода, Равенство и Братство». Французы помогали сражаться за это за морем, а почему не во Франции?

Было мало шансов на то, что нотаолям удастся добиться успеха. Разве дворянство Франции согласится платить налоги? Разве возьмут они на себя большую часть расходов страны? Нотабли были бессильны. Говорили, что они не имеют право вводить налоги. Единственное представительное собрание, которое может сделать это, — Генеральные штаты.

Эти слова были упомянуты впервые.

Нотабли потерпели поражение. На улицах они получили англо-французское прозвище «Not-Ables»2. Собранию предстояло уйти со сцены, что влекло за собой падение Калонна, бывшего ответственным за его созыв.

Народ требовал вновь призвать Неккера.

Кто заменит Калонна? Аббат Вермон был со мной рядом. По его мнению, Ломени де Бриэн, архиепископ Тулузский, подходил для выполнения этой задачи. Я всегда хотела доставить приятное своим друзьям, а Вермон был близок мне с момента моего прибытия во Францию и даже ранее, поэтому я страстно желала назначения Бриэна. Король не хотел этого, все были против, он колебался, но я настаивала, и в конечном счете он уступил.

Теперь я стала принимать участие в государственных делах. Ломени де Бриэн не подходил для этого поста: парламент был против него, и все, что им предлагалось, встречало сопротивление. Сам факт, что я помогла добиться его назначения, настраивал всех против него, и, когда в тщетной попытке угодить мне он внес предложение о том, что я должна получить постоянное место на заседаниях совета и, следовательно, право выступать в правительстве страны, результат, естественно, был отрицательным и сделал меня еще более непопулярной.

На улицах люди кричали: «Будет ли нами править мадам Дефицит? Никогда!» Они разгуливали по улицам с плакатами, на которых была нарисована я — всегда с колье, всегда с надписью «Мадам Дефицит».

В Пале-Рояле страсти против меня постоянно разжигались; в Бельвью, который Людовик отдал тетушкам, обсуждали мои проступки и развращенность, придумывали новые истории — чем фантастичнее, тем лучше.

— Это королева! — раздавались крики. — Это королева ответственна за несчастья нашей страны. Кто главный персонаж в деле с бриллиантовым колье, кто, как не австриячка, мадам Дефицит?

У Бриэна не было новых идей. Я скоро поняла, что допустила ошибку, когда просила о его назначении. Он думал только о новых кредитах и выпуске новых займов. Парламент был не согласен с его планами, а король в редкий момент принятия решений надумал поддержать министра.

— Я повелеваю вам выполнять распоряжения монсеньора де Бриэна, — кричал Людовик.

Герцог Орлеанский вскочил и напомнил королю: то, что он сказал, — незаконно.

Понимая, что герцог Орлеанский представляет собой реальную угрозу, и располагая сведениями о ночных сборищах в Пале-Рояле, Людовик сразу же занял непримиримую позицию и выслал герцога в его поместье в Вийер-Котре.

Теперь возникло противоречие между королем и парламентом, и все парламенты страны твердо поддержали парламент Парижа.

«Бриэн должен уйти», — кричали не только в столице, но и по всей стране. В нескольких городах произошли беспорядки, население требовало возвращения Неккера, а он мог вернуться только в том случае, если Бриэн уйдет со своего поста.

Крики продолжались: «Стране необходимы Генеральные штаты!»

В это время умерла мадам Луиза, самая младшая из тетушек. Я думаю о ней сейчас как о счастливице, которая не прожила слишком долго, как большинство из нас. Она умерла в монастыре, уверенная в своем месте на небе, поскольку, когда отходила в иной мир, то кричала в бреду, как бы обращаясь к своему кучеру: «В рай, быстро. Как можно скорее!»

Я думаю, что она была самой счастливой из тетушек, избавленная от потрясений, которые стали значительной частью нашей жизни.

Я стала проводить все больше и больше времени в Трианоне, гуляя по паркам, беседуя с крестьянами. У меня возникло сильное желание уединиться. Дети были со мной — двое здоровых и дофин, который с каждым днем все заметнее худел.

Приехала Роза Бертен с новыми тканями. Она привезла необыкновенный шелк, а также удивительный сатин.

— Сейчас все изменилось, — заявила я ей. — У меня много платьев в гардеробе. Их вполне достаточно.

Она с недоверием посмотрела на меня, затем улыбнулась своей лукавой, фамильярной улыбкой.

— Подожду, пока Ваше величество не увидит новый голубой бархат.

— У меня нет никакого желания его видеть, — ответила я. — Теперь я не буду посылать за вами так часто.

Она рассмеялась и попросила одну из своих служанок развернуть бархат, но я отвернулась и подошла к окну.

Она рассердилась и выходила из комнаты раскрасневшаяся, с прищуренными глазами. Я удивлялась, как мне могла когда-то нравиться эта женщина, и удивилась еще больше, когда узнала, что она окончательно разгневалась на меня, поняв, что я действительно не буду посылать за ней, и принялась обсуждать мои глупые поступки и расточительность со своими заказчиками и даже посещала рынки, чтобы посплетничать там.

У меня действительно пропала охота к новым платьям. Я изменилась. Я должна была подавать хороший пример. Я должна была сократить свои расходы. Я сообщила герцогу де Полиньяку, что вынуждена буду освободить его от должности моего шталмейстера. Эта синекура обходилась мне в пятьдесят тысяч ливров в год. Я ввела эту должность из-за Габриеллы. Я также освободила от должности главного сокольничьего ее любовника графа де Водрея.

— Это сделает нас банкротами! — разъярился граф.

— Лучше вас, чем Францию, — ответила я довольно резко.

Я начала понимать, насколько была глупа, раздавая подобные подарки этим людям; я стала понимать, что они кормились за счет моей легкомысленной щедрости, которая фактически не была проявлением великодушия — ведь я раздавала то, что не принадлежало мне.

Я почувствовала, что эти люди уже отворачиваются от меня, но не Габриелла, которая никогда не просила ничего для себя, а только покровительства для своей семьи, оказывавшей на нее давление; и не принцесса де Ламбаль, которая была бескорыстным другом, а также и моя дорогая золовка Елизавета, заботившаяся о моих детях, что еще более укрепило связь между нами. Они были моими верными друзьями. Но другие на этом этапе уже стали дезертировать.

Оставался еще один друг, вернувшийся во Францию. Это граф Аксель де Ферзен. Он появлялся на приемах, но у меня никогда не было возможности поговорить с ним, удавалось лишь переброситься несколькими словами. Я чувствовала себя увереннее, когда он появлялся. Я догадывалась, что он ожидает, когда я подам знак, и он будет на моей стороне.

Дофин все больше слабел. Я постоянно находилась в его апартаментах, следя за ним. Тревога за него заставила меня забыть на время государственные дела. Эта трагедия была для меня более ощутимой, более тяжелой, чем трудности Франции.

Я писала о нем Иосифу:

«Мой старший сын очень беспокоит меня. Он несколько горбится, одно бедро выше другого, а позвонки на спине немного смещены и выдаются. С недавних пор его все время лихорадит, он худ и слаб».

Я хотела оставаться с ним все время и самой ухаживать за ним. Но это было невозможно. Оперный театр попросил, чтобы король и я присутствовали на гала-представлении, и Людовик заявил, что, как он думает, все ожидают нашего появления там.

Я боялась этого. Так ему и сказала. Они хотели видеть его, они любили его, но они ненавидели меня. Они питались самой ужасной ложью обо мне. Мне была ненавистна сама мысль посетить оперу, напоминавшую мне о днях, когда я до безумия танцевала там на балах.

— Наш долг — пойти туда, — угрюмо сказал Луи.

Я прошла в детскую, чтобы показать детям свое платье; маленький Луи-Шарль громко закричал от восхищения и погладил ручкой мягкий шелк моего подола.

— Красивая, красивая мамочка, — сказал он. И настоял на том, чтобы показать мне последние трюки Малыша. Малыш был умнейшей собакой в мире, и сын хотел, чтобы она принадлежала ему. Мой бедный маленький дофин лежал в своей постели, его уродливое тельце было накрыто, мне хотелось заплакать, когда я склонилась и поцеловала его. Он обнял ручками мою шею и повис на мне; он любил меня, когда поблизости не было никого, кто бы настраивал его против меня.

Я отправилась в оперу, сохраняя память о детской. Это был прекрасный праздник, и я была рада, что короля так громко приветствовали. Но меня никто не приветствовал, хотя я слышала выкрики «Мадам Дефицит»и «Где бриллиантовое колье?»

Когда я вступила в королевскую ложу, то заметила записку, которая была там приколота. Ее быстренько убрали, но перед этим я успела прочитать слова: «Трепещите, тираны».

На протяжении всего представления я действительно дрожала и не могла успокоиться. А Луи сидел рядом со мной, спокойно улыбаясь, и казалось, что ничто не может вывести его из равновесия.

Какая была радость, когда мой сын, вроде бы, начал немного поправляться. Я забыла все свои тревоги, поверив, что он действительно становится крепче. Он был таким умным ребенком и всегда поражал меня своими высказываниями.

— Он будет очень мудрым королем, — говорила я его отцу, и Луи соглашался со мной.

На него надели корсет, чтобы выпрямить позвоночник, и он никогда не жаловался. Он был маленьким мужчиной.

Мне страстно хотелось, чтобы он научился управлять финансами. В то время финансы были постоянно у меня на уме, и я отдала распоряжение его гувернеру и гувернантке не давать ему больше, чем положено на его содержание. Его очень заинтересовала механическая кукла, которую он однажды увидел, и он страстно желал заполучить ее. Я намеревалась подарить ее, так как он сказал, что просил Бога помочь получить ее. Он сказал мне, что один его слуга напомнил ему, что лучше попросить Бога о мудрости, чем о богатстве.

— На что, мама, — заметил он с улыбкой, — я ответил, что коли я собираюсь обращаться к нему с просьбой, то почему бы не просить сразу о двух этих вещах.

Ну как не восхищаться таким ребенком?

— Дорогой мой, — сказала я, — ты должен обещать мне съедать всю вкусную пищу, которую тебе дают. Ты должен вырасти сильным мужчиной. Твой папа, когда был маленьким, не был сильным, а посмотри на него сейчас.

— Я хочу этого, — ответил он мне.

— Ты должен говорить: «Мы хотим», дорогой мой, как это делает король.

Я пыталась научить его быть королем, поскольку всегда помнила, как его отец считал, что его ничему не учили.

— Король и я говорим: «Мы хотим», мамочка. Но я прав, так как король о себе не говорит «мы».

Он выглядел таким серьезным и умным, что я не знала, что мне делать — плакать или смеяться.

И, как только у меня появилась надежда, он снова заболел. Он проснулся ночью, страдая от ужасных судорог. Он так страдал, мой дорогой сыночек, а я ничего не могла поделать. Доктора постоянно выслушивали его, осматривали, предлагали лечение. Они мучили его пластырями и говорили о прижигании позвоночника. Он терпеливо все это переносил, что было удивительно. Он находил удобным лежать на бильярдном столе, и для большего удобства я положила на стол матрас. Он много читал, главным образом, исторические книги. Я присутствовала однажды при том, как принцесса де Ламбаль попросила его выбрать наиболее интересные места из книги — это была история правления Карла VII, — а он с укоризной посмотрел на мою дорогую глупенькую Ламбаль и ответил:

— Я не знаю, что выбрать, мадам, здесь все так интересно.

По мере того, как он становился все слабее и слабее, он не хотел видеть у себя никого, кроме меня. Его глаза прояснялись, когда я входила.

— Мамочка, — бывало, говорил он, — ты такая красивая. Я чувствую себя счастливее, когда ты рядом со мной. Расскажи мне про старые времена.

Он подразумевал под этим то время, когда мог бегать и играть, как это любит делать его младший брат. Малыш свернется в клубок рядом с ним, а я стану рассказывать о различных маленьких происшествиях из прошлого, таких, как случай в театре Трианона, когда он сидел у отца на коленях и видел меня на сцене.

— Я помню, я помню, — закричит он, бывало. — И что случилось?

Он будет кивать во время моего рассказа, зная его слово в слово, так как эту историю он слышал много раз, — как я забыла слова, и как монсеньор Кампан в суфлерской будке с большими очками на носу судорожно пытался отыскать нужное место в пьесе. Мой маленький сын драматическим голосом закричал на весь театр: «Монсеньор Кампан, снимите свои большие очки. Мамочка не слышит вас».

Он смеялся, я смеялась вместе с ним, но, как всегда, сдерживая слезы.

Возможно, воздух Версаля был недостаточно чистым для него. Один из докторов высказал мнение, не будет ли лучше воздух Ле Мюета.

— Но это место не защищено от холодных ветров, — сказал другой.

— Да, но эти ветры делают воздух чище.

— Комната Его высочества влажная, — заявил Сабатье. — Окна выходят на Швейцарское озеро со стоячей водой.

— Ерунда, — ответил Лассон, — воздух Версаля вполне здоровый.

Мой муж вспомнил, что еще ребенком его послали в Медон, и, как утверждают, местный воздух сделал его крепче.

Людовик принял решение — дофин был отправлен в Медон.

Члены Генеральных штатов должны были собраться в Версале. Я страшилась Генеральных штатов, зная о тревоге тех, кого считала своими верными друзьями. Аксель, когда на приемах мы обменивались с ним несколькими словами, сообщил мне о своей тревоге. Я знала, что он считает положение очень серьезным и боится за меня.

— Луи, — сказала я мужу, — не лучше ли будет созвать это собрание подальше от Парижа?

— Они должны прибыть в Версаль и столицу, — ответил мой муж.

— Они лишат тебя твоей власти и достоинства, — сказала я.

Я была уверена в этом. Они были выбраны от всех классов общества. Члены низших классов будут иметь голос в делах правительства. Именно к решению государственных дел ни Людовик XIV, ни Людовик XV никого бы не подпустили. Но мой муж заверил меня, что это необходимо.

К церемонии открытия велись большие приготовления; по всей стране росли смутные надежды; казалось, каждый ожидал чуда от этих Генеральных штатов.

Когда я уезжала в Медон повидать сына, то забывала все свои тревоги о предстоящем суровом испытании (я должна была занять подобающее мне место в процессии), поскольку дофин быстро слабел.

Его личико засветилось, когда он увидел меня.

— Самое лучшее время, — сказал он, — когда ты со мной.

Я села у бильярдного стола, держа его за руку. Что я надену, хотел он знать.

Я сказала ему, что в моем платье должны быть фиолетовые, белые и серебряные цвета.

— Это будет красиво, — заявил он. — Если бы у меня были силы и я чувствовал бы себя хорошо, то поехал бы в карете вместе с тобой'.

— Да, мой дорогой. Поэтому ты должен как можно скорее поправиться.

— Мамочка, я не смогу поправиться к этому времени, — сказал он серьезно. А затем продолжил:

— Мамочка, мне бы хотелось увидеть эту процессию. Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне посмотреть, как ты выезжаешь. Я хочу увидеть тебя и дорогого папочку.

— Это будет слишком утомительно для тебя.

— Я никогда не устаю, когда вижу тебя. Мне становится даже лучше. Пожалуйста, мамочка.

Я знала, что не могу отказать ему, и сказала, что постараюсь все организовать.

Звонили колокола, и ярко сверкало солнце. Это было 4 мая 1789 года — года созыва Генеральных штатов. Улицы Версаля были празднично украшены, и везде на легком ветерке раскачивались королевские лилии. Мне сказали, что сейчас в Версале невозможно найти ни одной свободной комнаты.

Повсюду был заметен какой-то подъем. Я слышала пересуды, что старые методы канули в вечность, теперь народ имеет право участвовать в управлении страной. Именно для этого и были предназначены Генеральные штаты. Король был хорошим человеком — он их созвал. Налоги должны быть упразднены или распределяться равномерно. Хлеб должен стать дешевым. Франция должна превратиться в рай на земле.

Я отчетливо помню этот день. Я была так несчастна. Мне было ненавистно теплое сияние солнца, лица людей, их приветственные крики (но ни одного в мою честь). Играли оркестры. Маршировали французские и швейцарские гвардейцы. В процессии прошли шестьсот человек в черном с белыми шейными платками и в фетровых шляпах с широкими опущенными полями. Это было третье сословие, депутаты от общин со всей страны, среди них триста семьдесят четыре юриста. За этими лицами шли принцы, самым заметным из которых был герцог Орлеанский, ставший уже хорошо известным народу как его друг. Какой контраст с этими мужчинами в черном составляли дворяне — в кружевах и золоте, с развевающимися громадными перьями на шляпах. Шли кардиналы и епископы в сутанах и фиолетовых мантиях — величественное зрелище. Поэтому не было ничего удивительного в том, что люди ожидали часами, чтобы только увидеть процессию. В ней были лица, чьи имена будут тревожить меня через несколько лет: Мирабо и Робеспьер, а также кардинал де Роган.

За ними следовала моя карета. Я сидела очень спокойно и не смотрела ни вправо, ни влево. Я ощущала враждебное молчание. Временами до меня доносился ропот: «Австриячка!» «Мадам Дефицит», «Сегодня она не надела колье». Затем кто-то закричал: «Да здравствует Орлеан!». Я знала, что это означает. Да здравствует мой враг. Они приветствовали его, когда мимо проезжала я.

Я старалась не думать о них. Я должна улыбаться. Я должна помнить, что мой маленький сын будет смотреть на эту процессию с веранды над конюшнями, куда я приказала его принести.

Я думала о нем, а не об этих людях, ясно показавших, что они ненавидят меня. Я сказала себе: «Почему я должна обращать на них внимание? Пусть только он вырастет здоровым и сильным, и я больше ни о чем не буду тревожиться».

Я слышала крики толпы, которая приветствовала моего мужа, когда проезжала его карета. Люди не испытывали к нему ненависти. Это я была чужестранкой, от которой исходили все их беды. Они выбрали меня козлом отпущения.

И как же я была рада вернуться в свои апартаменты — тяжелое испытание закончилось.

Я сидела за туалетным столиком перед зеркалом, мои служанки вокруг меня. Я устала, но знала, что не смогу заснуть, когда лягу в кровать. Мадам Кампан поставила на столик четыре восковых свечки, и я наблюдала, как она их зажигает.

Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях и о том, как ему понравилась эта церемония, и вдруг одна из свечей сама по себе погасла.

Я сказала:

— Странно. Нет никакого сквозняка.

И приказала мадам, чтобы она вновь ее зажгла.

Но не успела она это сделать, как погасла вторая свечка.

Среди женщин установилась тишина, они были потрясены. Я нервно рассмеялась и сказала:

— Что это за свечи, мадам Кампан? Обе погасли.

— Что-нибудь с фитилем, мадам, — ответила она, — я не сомневаюсь.

Но то, как это было сказано, давало основание полагать, что она сомневается.

Спустя несколько минут после того, как она вновь зажгла вторую свечу, погасла третья.

Теперь я почувствовала, как дрожат мои руки.

— Нет никакого сквозняка, — сказала я. — И все же эти свечи погасли… одна за другой.

— Мадам, — заявила моя добрая Кампан, — конечно, что-то с фитилем.

— Уже было так много неприятностей, — сказала я. — Не думаете ли вы, мадам Кампан, что эта неприятность сделает нас суеверными?

— Я думаю, мадам, что это вполне может случиться, — ответила она.

— Если погаснет четвертая свечка, то ничто не помешает мне считать это фатальным предзнаменованием.

Едва она собралась сказать что-либо ободряющее, как погасла и четвертая.

Я почувствовала, как у меня забилось сердце. Я сказала:

— Теперь я пойду в постель. Я очень устала.

Лежа в кровати, я думала о враждебных лицах в рядах процессии, о перешептываниях, а также о маленьком личике, которое видела на веранде над конюшнями.

И не могла заснуть.

Нас вызвали в Медон — Людовика и меня — и мы без промедления отправились туда.

Я сидела у кроватки сына, он не хотел, чтобы я уходила. Его горячая маленькая ручка лежала в моей, а он сам непрерывно шептал:

— Мамочка, моя красивая мамочка. Я чувствовала, как слезы бегут по моим щекам, и не могла остановить их.

— Мамочка, ты плачешь обо мне, — сказал он, — так как я умираю, но ты не должна печалиться. Мы все должны умереть.

Я умоляла его не разговаривать. Он должен следить за своим дыханием.

— Папочка будет смотреть за тобой, — заявил он. — Он хороший, мягкий человек.

Луи был глубоко тронут, я чувствовала его руку на своем плече, мягкую и нежную. Да, правда, он был хорошим человеком. Я вспомнила, как мы страстно хотели иметь детей, как мы страдали, когда у нас не было сына. А как мы страдаем теперь!

Маленький Людовик-Иосиф боролся за свою жизнь. Думаю, что он пытался цепляться за нее, зная, как я страстно хочу, чтобы он жил. Он думал обо мне даже в свои последние минуты.

Я кричала про себя: «О, Боже, оставь мне сына! Возьми все у меня, но оставь мне моего сына».

Но с Богом нельзя торговаться.

Я почувствовала теплую ладошку в своей — это был мой младший мальчик. Луи послал за дочерью и сыном, чтобы напомнить мне, что у меня остались еще они.

По одну сторону от меня стояла моя красивая десятилетняя дочь, а по другую — четырехлетний сын Луи-Шарль.

— Вы должны утешить вашу матушку, — сказал нежно король.

Я прижала детей к себе и почувствовала некоторое облегчение.

Глава 6. Четырнадцатое июля

Я только что вернулся из Версаля. Монсеньор Неккер отстранен от должности. Это сигнал патриотам для проведения «Варфоломеевской ночи». В эту ночь швейцарские и германские батальоны перережут нам глотки. У нас остается только один выход: оружие.

Камилл Демулен. Записки из Пале-Рояля

Народ по-прежнему говорит о короле с любовью и, по-видимому, считает, что по своему характеру он отвечает желанию нации провести реформы и исправление допущенных злоупотреблений; однако народ полагает, что действия короля ограничены в результате влияния графа де Артуа и королевы, и поэтому эти две августейшие персоны являются предметами ненависти недовольных.

Дневник Людовика XVI

Погасли четыре свечи, и, казалось, с ними погасли огни моей жизни. Менее чем за два года умерло двое детей. С еще большей нежностью я стала относиться к оставшимся — моей спокойной и очаровательной дочери, которую я любовно называла «тонкой барышней», и моему дорогому сыну. Новый дофин весьма отличался от своего брата — он был более своенравным и в то же время более привлекательным и даже еще более привязанным ко мне; по своему характеру он был веселым, и одним из лучших тонизирующих средств для меня в те дни было услышать его веселый смех утром во время игры. Он был упрямым и проявлял характер, если не мог добиться своего, но чего не делает ребенок в четыре года? Однако его можно было заставить слушаться всегда, когда это мне было нужно. Он обожал свою сестру, и было очень приятно видеть их вместе, поскольку ей нравилось выступать в качестве его мамы, а он был готов разделить с ней все свои детские богатства. Как и все мальчики, больше всего он любил военную форму и солдат; его очень любила охрана, а он мог часами стоять у окна и наблюдать за ней или лучше всего спуститься в парк и маршировать рядом.

Его очарование у многих вызывало любовь к нему. Я называла его «моим любимцем».

Я не хотела, чтобы он слишком понимал свое положение, но вместе с тем, я всегда помнила недовольство своего мужа, что ему не прививали навыки управления государством. У меня даже иногда возникала мысль, не этим ли упущением вызваны возникшие у нас в настоящее время трудности.

Поэтому я рассказывала сыну, какие изменения привнесла в его будущее смерть брата.

— Понимаешь, мой мальчик, — говорила я, — ты стал теперь дофином.

Он кивал головой, водя своим пухлым пальчиком по рисунку моего платья.

— А это означает, что ты когда-нибудь станешь королем Франции. Задумайся над этим.

— Я скажу тебе больше, мамочка, — заявил он, — можно?

Я взяла его на руки.

— Что может быть больше, мой любимый? Приблизив свои губы вплотную к моему уху, он прошептал:

— Теперь Малыш будет моей собакой. По-видимому, я прижала его к себе слишком крепко, поскольку он сказал:

— Мамочка, очень хорошо, когда тебя любят, но иногда это причиняет боль.

Я почувствовала глубокое волнение и подумала: «О, мой малыш, как ты прав!»

Жизнь стремительно приближалась к опасной черте. Смерть сына заставила меня временно позабыть об этом, поскольку в те дни, когда горе захватило всю меня, я не интересовалась происходящим вокруг. Но теперь я поняла, что должна думать и о других вещах.

Первое заседание Генеральных штатов происходило в зале «Малых забав». На нем выступили король, Бартен, хранитель печатей, и Неккер. Неккер объяснил заседанию, что оно собрано по срочному желанию короля заявить, что два состоятельных слоя общества — дворянство и духовенство — готовы пойти на великие жертвы в интересах страны. И тут ярко проявились новые настроения в народе. После выступления с обнаженной головой, король водрузил свою шляпу на место. В этот момент, по традиции, дворяне должны были снять шляпы, а представители третьего сословия преклонить колени. Последние отказались это сделать и надели свои головные уборы.

Среди дворян вспыхнуло возбуждение, некоторые из них выкрикивали приказания, чтобы представители третьего сословия сняли головные уборы. Было очевидно, что они решительно отказываются сделать это. Не берусь сказать, что могло бы произойти, если бы мой муж с присущей ему рассудительностью не снял шляпу. Этот жест означал, что все должны сделать то же самое, даже неподатливые представители третьего сословия. Таким образом, казалось, неожиданных осложнений удалось избежать. Однако это символизировало борьбу, которая предстояла между представителями аристократии и духовенства, с одной стороны, и представителями третьего сословия — с другой.

У всех на устах было имя графа Мирабо. По своему происхождению он был дворянином, однако ему пришлось перенести много страданий в детском возрасте из-за своего садиста-отца, который подвергал его избиениям и пыткам и даже отправил в тюрьму. Граф был выдающимся человеком. Встав на сторону третьего сословия, он значительно укрепил позиции его представителей, и очень скоро стало очевидным, что между третьим сословием и остальной частью Генеральных штатов назревает конфликт.

Посланцы третьего сословия выделились в качестве Национального собрания, поскольку утверждали, что представляют девяносто шесть процентов нации. Они начали устанавливать свой порядок и объявили, что выработают новую конституцию, в которой определят, какая власть принадлежит королю.

Герцог Люксембургский в качестве председателя дворянской фракции посетил короля вместе с кардиналом де Ларошфуко и имел с ним обстоятельную беседу.

— Монархия будет потеряна, если Ваше величество не распустит Генеральные штаты, — сказал де Ларошфуко.

Король находился в затруднительном положении. Хотелось бы удовлетворить всех, заявил он.

Он вызвал Неккера, который посоветовал ему действовать в духе примирения. Я была против этого. Что-то подсказывало мне, что Генеральные штаты планируют наше уничтожение. Я была на стороне герцога Люксембургского и кардинала Ларошфуко, которые настаивали на роспуске Генеральных штатов. Депутаты, говорила я, представляют собой банду сумасшедших людей. Мы должны распустить их.

Людовик, как обычно, не мог принять решения. Я видела его колебания между точкой зрения Неккера и моей. Он принял компромиссное решение, заявив, что не будет иметь дел с мятежниками.

20 июня король был на охоте в Ле Бутар, а собрание выразило желание провести заседание. Зал «Малых забав» был закрыт, поэтому депутаты собрались на теннисном корте. Там они поклялись, что не разойдутся до тех пор, пока не выполнят волю народа и не будет дарована конституция.

Это был вызов королю, поскольку король имел право распустить собрание по своему желанию.

Узнав о клятве, принятой на теннисном корте, Людовик по-прежнему остался в нерешительности. На одной стороне были те, кто заявил, что люди, которых называли мятежниками, должны быть удалены с помощью военных, на другой — Неккер, который советовал действовать в духе примирения. Мирабо, представлявший третье сословие, заявил, что Национальное собрание уступит лишь силе штыков, а Жан Сильвен Байи, президент Национального собрания, добавил, что никто не может распустить представителей нации.

Мы не сразу осознали, что это такое — представители народа. Герцог Орлеанский, который добавил свой голос представителям третьего сословия, подстрекал в Пале-Рояле к мятежу и всячески поддерживал агитаторов. Каждый день происходили митинги; каждый день появлялись новые памфлеты.

Слова «свобода»и «народ» обладают магическим свойством. В Версале и во всем Париже нарастало напряжение, повсюду ощущался страх. Мы не могли представить себе, что произойдет в следующую минуту.

Разговаривая со мной, Аксель сказал:

— Вы знаете, что я буду здесь, если потребуюсь.

Возможно, что он в качестве иностранца, который легко общался с жителями Парижа, понимал обстановку гораздо лучше нас. Мы не верили, что монархия зашаталась, не могли допустить это в мыслях, а он общался с толпами народа в Пале-Рояле и слышал различные мнения.

Людовику необходимо было поехать в Париж, чтобы присутствовать на заседании Генеральных штатов. Я беспокоилась, что там может что-нибудь случиться, и не могла простить Неккеру отказа сопровождать короля. Неккера раздражало, что король не следует его советам, и, хотя я специально просила его, чтобы он находился рядом с королем, он не сделал этого. Людовик обладал одним замечательным качеством: храбростью. Я никогда не наблюдала в нем страха. Если он совершал не правильный поступок, что происходило с ним довольно часто, это было не из-за страха. Даже теперь, когда он принял решение быть твердым, я знала, что, если кто-нибудь выдвинет хороший аргумент в пользу изменения твердой позиции, он вновь начнет колебаться. Его беда заключалась в том, что он должен был выслушивать и принимать во внимание мнения разных сторон, а их было слишком много в каждом случае.

На заседании он твердо заявил: он не позволит никаких изменений в институтах, подразумевая под этим армию. Он введет равное налогообложение, дворянство и духовенство должны отказаться от своих привилегий. Он хотел бы получить совет, каким образом упразднить королевские указы об изгнании или аресте.

Когда он уходил из зала, то распорядился, чтобы собрание было распущено вечером, однако никто не подчинился этому распоряжению. Когда церемониймейстер маркиз де Брезе объявил заседание закрытым и посоветовал всем разойтись по домам, Мирабо встал и выкрикнул, что они уйдут, когда захотят, а что касается самого Брезе, то он может возвращаться к тем, кто его послал. Мирабо еще раз повторил, что их можно распустить только под угрозой применения оружия.

Для Людовика было также типичным быстро терять твердость. Когда Брезе доложил ему обстановку, он просто пожал плечами и сказал:

— Хорошо, пусть остаются там, где находятся.

Потом он допустил ошибку — отстранил Неккера и предложил Бретею занять его пост.

Я находилась с детьми, читая им вслух басни Лафонтена. Дочка заглядывала в книгу через мое плечо, а сын сидел у меня на коленях, внимательно следя за моими губами и пронзительно смеялся, когда то или другое казалось ему особенно смешным. В такие моменты легко забывалось все, что происходило вокруг нас.

Мы пребывали в Трианоне, который изменился за последний год. Театр был закрыт. Меня не влекло к нему. Часто мы с Габриеллой бродили по парку и старались не говорить о страхах, переполнявших наши сердца. Меня больше не окружали веселые молодые люди. Они были лишены своих хорошо оплачиваемых должностей, которых добивались и которыми я в восхищении одаривала их. Они немного потускнели. «Мы все будем банкротами», — плакались они.

Окончив чтение, я закрыла книгу.

— Я хочу показать вам свои цветы, — сказал Луи-Шарль. И мы пошли к крошечной грядке в парке, которая была выделена мной в его полное распоряжение.

— Цветы и солдаты, мамочка, — говорил он, — я не знаю, кого я люблю больше.

Рука об руку мы шли по парку, и мои любимые поселяне вышли из своих домиков, чтобы поприветствовать моих детей, любовно провожая их глазами; никто не думал о том, что происходит во внешнем мире. И вновь Трианон был для меня раем.

Сын отпустил мою руку и побежал вперед. Достигнув грядки, он остановился, поджидая нас.

— Я разговаривал с кузнечиком, — сказал он, — который смеялся над старым муравьем. Но ведь он не будет смеяться, правда, мамочка, когда наступит зима?

— Когда ты говорил с кузнечиком, мой милый?

— Только что. Ты не могла его видеть. Он выбежал из книжки, когда ты читала. — Он серьезно смотрел на меня.

— Ты все это выдумал, — сказала его сестренка.

Однако он поклялся, что ничего не выдумывает.

— Клянусь, — сказал он.

Я рассмеялась. Однако его манера фантазировать несколько встревожила меня. Она выражалась не в том, что он не хотел быть правдивым, а в том, что у него было такое живое воображение.

Потом он собирал цветы и преподносил их мне и сестренке.

— Мамочка, — сказал он, — когда ты поедешь на бал, я сделаю для тебя ожерелье из цветов.

— Правда, моя радость?

— Оно будет самым красивым. Красивее бриллиантового колье.

Всегда меня охватывали какие-то неясные предчувствия. Я неожиданно обняла и крепко прижала его к себе.

— Мне бы очень хотелось получить такие цветы, — сказала я.

До меня доходили слухи о том, что происходит в Париже. В те жаркие июльские дни казалось, что город пребывает в ожидании чего-то. Я часто слышала упоминания об опасных фигурах: Мирабо, Робеспьере, Дантоне — и о самом большом предателе из всех — Орлеане, принце королевского дома, который подстрекал страну к восстанию против нас.

— На что он надеется? — настойчиво спрашивала я Людовика. — Надеется занять твое место?

— Это невозможно, — отвечал муж. Однако я слышала, что в парке Пале-Рояль собираются днем и ночью толпы народа и что Орлеанский стал уже королем этой маленькой территории. Ходили слухи, что один из подстрекателей из числа журналистов, Камилл Демулен, оплачивается им. Такие люди действовали против нас.

— Они никогда не достигнут успеха в борьбе против трона, — сказал Людовик.

Мадам Кампан была более спокойной и серьезной, чем когда бы то ни было.

— Говорите мне все, — просила я, — ничего не скрывайте.

— В Париже беспорядки, мадам. По улицам бродят толпы народа, а лавочники баррикадируют двери в своих лавках.

— Насилие! — глухо сказала я. — Как я его ненавижу!

— Дантон и Демулен выступают с речами в парке Пале-Рояль. Они выбросили зеленую кокарду, поскольку это цвет дома графа де Артуа.

—  — Я опасаюсь, что их ненависть к Артуа так же сильна, как ко мне.

С грустью я вспомнила о наших совместных сумасбродных приключениях.

— Мадам, в качестве национального флага Франции они избрали флаг трех цветов дома монсеньора де Орлеанского — красного, белого и голубого. Они просят вернуть Неккера обратно и маршируют по улицам с бюстами Неккера и герцога де Орлеанского.

— Потому что они теперь герои.

Людовик вновь изменил свое решение. Теперь он пришел к убеждению, что необходимы решительные действия. Он призовет армию, направит войска к Бастилии. Генеральные штаты должны быть распущены. Направляя войска к Бастилии, король отдал распоряжение, чтобы пушки не использовались против народа.

Я никогда не забуду ночь 14 июля. Жаркий, душный день закончился, и мы удалились в свои апартаменты.

В отличие от Людовика я не могла уснуть. Казалось, его покой никем не будет потревожен. Но пришлось его разбудить, когда прибыл гонец. Им оказался герцог де Ларошфуко де Лианкур, который спешно прискакал из Парижа с ужасной новостью. Его лицо было мертвенно-бледным, голос дрожал.

Я слышала, как он звонил, чтобы его принял король, и поднялась, накинув халат. Слуги короля вступили в спор — король спит, его нельзя тревожить в такой час!

Лианкур немногословно ответил:

— Разбудите короля, я должен его видеть.

Герцог вошел в спальню.

— Сир! — вскричал он. — Народ взял штурмом Бастилию!

Людовик сел на постель, отгоняя сон.

— Бастилия… — прошептал он.

— Они взяли Бастилию, сир.

— А как же… начальник тюрьмы?..

— Они убили де Лоная, сир. Они вошли в тюрьму с пикой, на которую была нацеплена его голова.

— Похоже, что это мятеж, — сказал король.

— Нет, сир, — серьезно ответил герцог, — это — революция.

Глава 7. Друзья покидают Версаль

Прощай, моя самая дорогая подруга! Какое это ужасное и необходимое слово:

«прощай».

Мария Антуанетта — мадам де Полиньяк

На нас обрушивался террор.

Однажды в апартаменты, где мы находились с королем, пришел с побелевшими от страха губами Артуа. Веселое выражение с его лица исчезло. Он сказал:

— На улицах Парижа убивают людей. Я только что узнал, что мое имя стоит одним из первых в списке намеченных жертв.

Я подбежала к нему и обняла. С недавних пор между нами установились прохладные отношения, но ведь он был моим деверем, когда-то мы были хорошими друзьями, и осталось так много воспоминаний о наших совместных чудачествах тех дней, когда каждый из нас не разрешал каким бы то ни было заботам тревожить нас.

— Вы должны уехать! — воскликнула я, вообразив ужасную картину, что его голова, так же как голова бедного де Лоная, болтается на пике.

— Да, — сказал король (он был единственным среди нас, кто оставался спокойным), — ты должен подготовиться к отъезду.

Про себя я подумала: а на каком месте в списке находится мое имя? Наверняка в числе первых.

Потом я подумала о тех своих дорогих друзьях (например, Габриелле), которые фигурировали в многочисленных сплетнях (моя милая, милая принцесса де Ламбаль), и сказала:

— За вами последуют и другие.

Артуа, как в старые добрые времена, отгадал мои мысли:

— Говорят и о Полиньяках, — сказал он. Я отправилась в свою комнату, где попросила мадам Кампан позвать Габриеллу. Она пришла встревоженной, я взяла ее за руки и крепко прижала к себе.

— Моя дорогая, — сказала я, — вы должны будете уехать.

— Вы меня прогоняете? Я кивнула головой:

— Пока есть еще время.

— А вы?

— Я должна оставаться с королем.

— И вы думаете…

— Я не думаю, Габриелла. Я не осмеливаюсь.

— Я не могу уехать. Я не покину вас. Здесь же дети.

— Вы хотите походить на этих мятежников, да? Разве вы тоже забыли, что я королева? Вы поедете, Габриелла, поскольку я приказываю вам ехать.

— И оставить вас?

— И оставить меня, — сказала я, — отвернувшись, — поскольку таково мое желание.

— Нет, нет! — умоляла она. — Вы не можете просить меня уехать! Мы делили так много радостей и горя… мы должны оставаться вместе. Вы будете чувствовать себя гораздо спокойнее, если я останусь, чем когда я уеду.

— Спокойнее! Иногда мне кажется, что я никогда больше не буду спокойной и счастливой. Но мне приятнее было бы думать, что вы находитесь далеко отсюда и в безопасности, нежели жить в постоянном страхе, что с вами сделают то же самое, что они сделали с Лонаем. Поэтому собирайтесь немедленно. Артуа уезжает. Каждый, кто может, должен ехать… Возможно, подойдет и наш черед. — С этими словами я выбежала из комнаты, поскольку не могла больше сдерживаться.

Я вернулась к королю. Из Парижа прибыли гонцы. Народ требовал, чтобы король находился там. Если он не приедет, они пойдут в Версаль и приведут его. Они хотели, чтобы он был в Париже; они хотели «хорошо о нем позаботиться».

— Если ты поедешь, то можешь не вернуться, — сказала я.

— Я должен вернуться, — сказал он так спокойно, как если бы выезжал на охоту.

Народ требовал, чтобы братья короля сопровождали его. Я опасалась не только за короля, но и за Артуа. Ведь о нем говорили, что он мой любовник; это была старая сплетня, но теперь старые сплетни вновь возрождались.

Карета была у входа, и я проводила Людовика до нее.

— Да сохранит тебя Бог, — прошептала я.

Он пожал мне руку. Его рука была твердой. Он был уверен, что его народ не причинит ему вреда, однако я не разделяла его оптимизма. У меня не находилось ответа на вопрос, смогу ли я когда-либо увидеть его вновь.

Я должна как-то занять себя. Мне нельзя было оставаться наедине со своими мыслями. Я представляла себе толпу черни, которая врывается в Версаль с головой Лоная на пике, но вместо начальника Бастилии я видела короля.

Я попыталась действовать нормально. Что самое главное? Дети теряют свою гувернантку. Мне следовало найти им новую.

Подумав немного, я остановилась на мадам де Турзель, вдове, серьезной женщине, обладавшей чертой, которая становилась наиболее ценной, — преданностью.

Я сказала ей о предстоящем назначении, и она поняла его причину. Вероятно, ей было известно, что на улицах сжигают изображения Габриеллы, распространялись непристойные картины и стихи про нас.

О да, мадам де Турзель все понимала, и я хотела сказать ей, что ценю ту спокойную манеру, в которой она поблагодарила меня за оказываемую ей честь, и ее клятву ухаживать за моими детьми до тех пор, пока я разрешу ей делать это.

Я ушла в свои покои. Мне хотелось побыть одной. Ужасный страх овладел мною, что я проявлю беспокойство, охватившее меня. Что происходит с моим мужем в Париже? Неужели они зайдут так далеко, что убьют своего короля? Что мне делать? Должна ли я вместе с детьми готовиться к бегству?

Мне необходимо упаковать вещи. Следует отдать распоряжение подготовить экипажи.

Я пошла в детские покои. Я должна была находиться рядом с детьми, поскольку опасалась предательства.

Сын принес мне книжку с баснями Лафонтена.

— Давай прочитаем про лисицу, мамочка. Я видел лисицу вчера вечером. Мне ее принес солдат…

— Попозже, мой дорогой, — сказала я, погладив его по головке.

Он выглядел озадаченным.

— А где мадам Полиньяк? — спросил он.

— Она у себя в комнате, — ответила его сестричка. — Сейчас она очень занята.

— Сегодня все какие-то странные, — сказал сын. Потом его лицо просветлело. — Мамочка, пойдем, я покажу тебе свой сад.

— Я полагаю, что мы должны сегодня оставаться в доме, мой дорогой. Давай, я все-таки тебе почитаю.

Я сидела у них в комнате и читала, одновременно напряженно прислушиваясь, не приехал ли гонец с ужасными известиями, о которых я не осмеливалась и подумать.

Король вернулся в одиннадцать часов. Я находилась в своих покоях, совершенно измучившись от страха и ожидания. Он пришел в окружении депутатов Национального собрания, за которыми следовала толпа мужчин и женщин, вооруженных палками и выкрикивающих различные лозунги.

Я услышала крик: «Да здравствует король!»— и, почувствовав, как поднимается мое настроение, побежала вниз, чтобы приветствовать его.

Король выглядел очень усталым, но, как всегда, спокойным. Его верхнее платье было испачкано, шейный платок сбился набок, а на шляпе был приколот маленький трехцветный флаг Франции.

Я почти задохнулась от радости, и он был тронут.

— Ты давно должна быть в постели, — сказал король. — Почему ты изнуряешь себя ожиданием?

Как будто мы все были способны так же спокойно спать перед лицом такого ужаса, как это делал он!

Однако пришедшие люди не давали нам покоя. Они скапливались во внутренних двориках замка и кричали: «Короля!», «Королеву!» «Дофина!»

Я посмотрела на короля, и он кивнул в знак согласия. Повернувшись к мадам Кампан, которая постоянно находилась со мной рядом в эти ужасные дни, я попросила ее:

— Пойдите к герцогине де Полиньяк и скажите, что я хочу, чтобы моего сына принесли сюда немедленно.

— Ваше величество желает, чтобы мадам де Полиньяк принесла его?

— Нет, нет. Передайте, чтобы она не приходила. Эти ужасные люди не должны видеть ее.

Сына принесла мадам Кампан.

Король вывел его на балкон, и народ стал кричать: «Да здравствует король! Да здравствует дофин!» Мой малыш поднял руку и помахал им, что, по-видимому, тронуло толпу.

— Королеву! — закричали внизу.

Мадам Кампан положила руку на мое плечо. Я увидела страх в ее глазах. Мне стало ясно, что она волнуется, как поведет себя толпа в момент моего появления.

Однако я должна была выйти на балкон. Если бы я не сделала этого, то они ворвались бы во дворец. Они приветствовали радостными криками моего мужа и сына. В тот момент на лицах людей не было никакой злобы. Что будет по отношению ко мне?

Я вышла на балкон, шепча про себя молитву и думая о своей матушке и всех предостережениях, которые она мне направляла. При этом в голове мелькнула мысль: а видит ли она меня сейчас с небес? На моей совести лежат огромные безрассудства, но, по крайней мере, сейчас я ее не опозорю. Если мне суждено умереть, я умру как представительница дома Габсбургов, как она ожидала бы от меня.

Моя голова была высоко поднята, и я была полна решимости не показывать страха. Наступила тишина, которая, казалось, длится вечно. Потом кто-то крикнул: «Да здравствует королева!» Возгласы были оглушающими. У меня закружилась голова, но улыбка не сходила с лица.

Внизу люди вызывали меня, короля и дофина. Казалось, что они больше не проявляют к нам ненависти и любят нас.

Однако я не была такой наивной, как когда-то. Мне было известно, что любовь людей сегодня может завтра превратиться в ненависть. Возгласы осанна и распятие были недалеки друг от Друга.

Наконец этот бесконечный день окончился, и мы, измученные, добрались до своих постелей. Людовик сразу же погрузился в сон, а меня еще долго не покидали мысли о новых испытаниях, которые нам уготовило будущее.

На следующий день король рассказал мне, что происходило в Париже. Сон освежил короля, не оставив на утро никаких следов тяжелых испытаний, перенесенных им накануне. Я не знала другого человека, который мог бы так спокойно относиться к большим несчастьям. Казалось, что божественное провидение специально подготовило его к той роли, которую ему предстояло сыграть.

Когда он прибыл в Париж, мэр столицы Байи, который стал одним из лидеров третьего сословия, уже поджидал его, чтобы встретить и вручить ключи от города. Такое возвращение к древней традиции подняло оптимизм Людовика. На первый взгляд казалось, что все обойдется хорошо.

Байи сказал:

— Я принес Вашему величеству ключи от вашего доброго города Парижа. Эти слова говорились Генриху IV. Он вновь покорил народ, а теперь народ вновь покоряет своего короля.

Такие слова звучали не совсем вежливо: контраст между Луи и Генрихом IV, которого французы всегда считали своим величайшим королем, был оскорбительным. Однако Людовик не выразил гнева и спокойно принял ключи. Мне легко представляются его благожелательные улыбки, которые он расточал угрожающей толпе, окружавшей его карету. Я легко могу себе представить, что ее расстраивало отсутствие страха перед угрозами.

Кто-то выстрелил в него на площади Людовика XV, но пуля не попала в короля, а убила какую-то женщину. В общей суматохе этот инцидент остался почти незамеченным.

У мэрии Людовик вышел из экипажа, и люди, скрестив пики и мечи, образовали проход, по которому он проследовал. В здании он прошел к трону, а приветствующие его мужчины и женщины набились в зал. В моей голове живо возникла сцена, которая могла бы вызвать ужас в сердце любого человека, но не у него, ведь он все же должен видеть себя отцом, немного огорченным, поскольку дети вели себя очень плохо, но готовым улыбнуться и простить их при первых признаках раскаяния.

Раскаяния не было. Теперь они были хозяевами, и, хотя его манера вести себя сбивала их с толку, они были полны решимости не пренебрегать своим положением, так же, как и он.

Его спросили, согласен ли он с назначением Жана Сильвена Байи мэром Парижа, а Мари Жозефа Жольбера Мотье Лафайета — командующим Национальной гвардией. Он сказал, что согласен.

После этого он снял шляпу и, стоя без головного убора, объявил:

— Вам покоряюсь я. Мое желание состоит в том, чтобы я и нация были едины, и, полностью полагаясь на любовь и верность своих подданных, я отдал приказ войскам уйти из Парижа и Версаля.

Раздались восторженные крики. Он доброжелательно улыбнулся, еще не осознавая, что теперь открыл перед повстанцами прямую дорогу к революции.

Когда ему дали трехцветный национальный флаг и попросили приколоть его к шляпе, это не вызвало в нем тревоги. Как бы реагировал его дедушка на такое оскорбление? Кто мог осмелиться предложить такое Людовику XIV? А мой Людовик спокойно взял его, снял шляпу и воткнул в нее этот символ нации. Он, король, был одним из них. И что они могли делать? Даже в такой ситуации королевское достоинство должно было удержать их в благоговейном страхе.

Радостными криками «Да здравствует король!» они приветствовали его.

К счастью, при этом присутствовало несколько мужчин, которые, хотя и являлись сторонниками реформ, ненавидели насилие и понимали, что страну можно будет уберечь от катастрофы, если удастся всех успокоить лишь законным и конституционным образом. Одним из них был граф де Лалли-Толендаль.

Он воскликнул:

— Граждане, возрадуемся присутствию нашего короля и благам, которые он нам дарует! — И, обращаясь к мужу, произнес:

— Сир, здесь нет ни одного человека, который не был бы готов пролить за вас кровь. Король и граждане, давайте продемонстрируем миру нацию свободы и справедливости во главе с нашим любимым королем, который, благодаря тому, что ничего не проводит силой, всему обязан своей добродетели и своей любви.

Когда я мысленно представляю себе эту сцену, как мне рассказал ее Людовик, я верю даже сейчас, что он мог бы спасти Францию. Именно его мужество требовало уважения к нему, всегда были налицо его добрые намерения. Если бы он только был целеустремленным, если бы он не старался понять каждую сторону, если бы он проводил твердый курс, если бы он предпринял решительную акцию! Но тогда он не был бы Людовиком.

Потом он стоял перед толпой и со слезами на глазах говорил:

— Мой народ всегда может рассчитывать на мою любовь.

И вот так, окруженный своими подданными, приветствовавшими его радостными криками, с трехцветным символом на шляпе, он вернулся в Версаль.

На следующее утро между вами состоялся разговор. Я не спала всю ночь, обдумывая свои планы. Мы не могли оставаться здесь. Я знала, что мы в опасности.

Я отправила мадам Кампан поговорить с людьми, собравшимися у дворца, и попросила ее доложить мне обо всем, что оказалось очень полезным.

— Мадам, — сообщила она, — легко заметить, что в толпе много переодетых. Это не бедняки, хотя на них бедные одежды. Манера изъясняться выдает их.

— Вы разговаривали с кем-нибудь?

— Некоторые обращались ко мне, мадам. Одна женщина с черной кружевной вуалью на лице грубо схватила меня за руку и сказала: «Я вас очень хорошо знаю, мадам Кампан. Вы должны сказать своей королеве, чтобы она больше не вмешивалась в дела правительства. Пусть она занимается своим мужем, а наши добрые Генеральные штаты займутся устройством счастья народа».

Я пожала плечами и заставила себя спросить:

— Что еще?

— Потом, мадам, ко мне обратился мужчина, похожий на рыночного торговца; его шляпа была глубоко надвинута на глаза. Он схватил меня за другую руку и сказал: «Да, скажите ей еще и еще раз, что с этими Штатами не произойдет того, что было с другими, когда они ничего хорошего не принесли народу. Передайте ей, что народ в 1789 году в высшей степени просвещен и сейчас нельзя больше увидеть депутата третьего сословия, выступающего с речью, стоя на одном колене. Передайте ей это, слышите?»

— Так они и говорят?

— Да, мадам, и когда вы появились на балконе, они через мою голову продолжали переговариваться друг с другом, но их замечания предназначались явно для меня.

— И что они говорили?

— Женщина под вуалью сказала: «Герцогиня не с ней». Мужчина ответил: «Нет, но она еще в Версале. Она действует в подполье, как крот, но мы должны знать, как выкопать ее».

— И это все, мадам Кампан?

— После этого они отошли от меня, мадам, а я поспешила во дворец.

— Я очень рада, что вы все мне рассказали. Пожалуйста, никогда не забывайте рассказывать мне о таких вещах.

— Мадам, я буду считать, что не выполняю своих обязанностей, если не буду делать этого. Я пожала мадам Кампан руку.

— В такие времена, как эти, — сказала я с чувством, — хорошо иметь друзей.

Когда я рассказывала королю то, что слышала мадам Кампан, он был серьезен:

— Всегда были люди, которые выступали против нас, — сказал он.

— Возможно, что мы будем больше удивлены, когда найдем людей, выступающих за нас, — горько возразила я. — Мы должны уехать, Людовик. Пребывание здесь становится для нас небезопасным.

— Как мы можем покинуть Версаль?

— Очень просто. Незаметно скрыться с детьми и теми своими друзьями, которым мы доверяем.

— Артуа должен сейчас уехать. Мне пришлось наблюдать враждебные взгляды, направленные в его сторону. Слышались выкрики против него, запомнился один: «Король вечен в отличие от вас и ваших точек зрения, монсеньор». Мой брат выглядел высокомерно равнодушным, а им это не нравится. Я боюсь за него. Да, Артуа должен уехать как можно скорее.

— Артуа… и Габриелла. Им небезопасно оставаться здесь. Нам здесь небезопасно.

— Я король, дорогая. Мой долг быть с моим народом.

— А наши дети?

— Народ надеется, что дофин останется в Версале.

— Я видела смерть в их глазах и слышала ненависть в их голосах.

— Этот вопрос должен решить Совет.

— Тогда созови Совет. Не должно быть никаких задержек.

— Я полагаю, что нам следует остаться. Я говорила ему об опасностях, которые окружают нас и наших детей. Мы не должны оставаться, если ценим свою жизнь. Я уже все упаковала. В частности, свои драгоценности — они стоят целого состояния.

— А куда нам бежать?

— В Мец. В течение этих дней я ни о чем другом не думала. Мы могли бы поехать в Мец, а потом вспыхнула бы гражданская война, во время которой мы подавили бы этих мятежников.

— Это должен решить Совет, — настойчиво твердил Людовик.

Заседание Совета состоялось; оно продолжалось целый день и всю ночь. Я ходила по комнате взад и вперед. Ведь я говорила мужу, что мы должны уехать, что не должно быть никаких задержек. Я распорядилась, чтобы мои друзья уехали, как только стемнеет, поскольку знала, что оставаться опасно. Для нас даже больше, чем для них.

А Людовик выслушивал мнение Совета. Он должен был принять решение. Но ведь я доказала ему необходимость нашего бегства. Он не должен был оставлять мои слова без внимания. Он всегда стремился угодить мне.

Наконец, он вышел из зала заседания Совета. Я подбежала к нему и взглянула в его лицо. Он мягко улыбался.

— Король, — сказал он, — должен быть со своим народом.

Я сердито отвернулась от него, мои глаза наполнились слезами отчаяния. Однако он принял решение. Что бы ни случилось, он и я должны оставаться вместе с нашим дофином.

Наступила ночь. Со двора доносились приглушенный шум, глухие голоса, нетерпеливое постукивание лошадиных копыт.

Все веселые друзья, с которыми я переживала давние беззаботные дни, были готовы к отъезду. Я очень беспокоилась об аббате Вермоне, который вызывал у людей злость, поскольку был близок ко мне. Я сказала ему, что он должен вернуться в Австрию и не приезжать обратно во Францию, пока обстановка не изменится к лучшему.

Аббат был старым человеком. Он, возможно, и хотел бы сказать, что никогда не оставит меня. Однако полоса террора подступала все ближе, и это виделось по выражению лиц. Поэтому он отправился в Австрию.

Я простилась со всеми — с членами нашей семьи и нашего окружения, которым мы приказали уберечь свои жизни, оставив Версаль и Париж.

Габриелла и ее семья были среди них. Милая Габриелла уезжала с неохотой, она беззаветно любила меня и была мне настоящей подругой. Она страдала вместе со мной по поводу смерти моих детей, помогала мне ухаживать за ними, радовалась их детским победам, печалилась их детским печалям.

Мне было очень трудно терять ее. Возникло желание опуститься во двор и умолять ее не покидать меня. Но как я могла подвергать ее опасности? Я не должна видеть ее, не должна искушать ее остаться и не должна искушать себя. Я любила эту женщину. Все, что я могла сделать для нее теперь, — это молиться за ее безопасность.

По моим щекам бежали слезы. Взяв бумагу, я написала ей записку: «Прощай, моя самая дорогая подруга! Какое это ужасное и необходимое слово:» прощай «.

Я горько смеялась: строчки у меня, как всегда, были с кляксами. Но, хотя почерк был неровным, а буквы кривыми, она поймет, с какой искренностью, с какой глубокой и неизменной любовью были написаны эти слова.

Я направила с этим письмом пажа, приказав передать его мадам де Полиньяк в последние секунды перед отъездом.

Затем я тяжело опустилась на постель, отвернувшись от света.

Я лежала, слушая, как отъезжают экипажи. Большие залы опустели; в Зеркальной галерее поселилась тишина; и в зале Ой-де-Беф стояла гробовая тишина; ни одного звука не раздавалось в зале Мира. По утрам мы слушали мессу в сопровождении нескольких сопровождающих и слуг, таких, как мадам Кампан и мадам де Турзель; никаких приемов, никаких карт и никаких банкетов. Ничего, кроме безотрадного ожидания чего-то более страшного, чего мы даже не могли себе представить.

Каждый день приносил новости о восстаниях в Париже, и не только в Париже, а по всей стране. Толпы черни совершали налеты на замки, сжигая и грабя их. Никто не работал, и поэтому хлеб в Париж не привозили. Лавки булочников были плотно закрыты ставнями, и толпы голодных людей срывали ставни и врывались в лавки в поисках хлеба. Когда они не находили его, то поджигали здание и убивали всех, кого считали своими врагами.

У подстрекателей было много работы. Люди, подобные Демулену, по-прежнему выпускали свои информационные листки, возбуждая толпы революционными идеями, подстрекая на восстание против аристократии. Экземпляры» Курье де Пари э де Версай»и «Патриот Франсез» тайно доставлялись нам. Мы с тревогой и ужасом читали то, что Марат писал о нас и нам подобных.

Каждый день я просыпалась с мыслью, не будет ли он последним. Каждый раз, когда я ложилась спать и хотела заснуть, меня не оставляла мысль, не ворвется ли сегодня ночью в мою спальню толпа, не поднимет ли меня с постели и не подвергнет ли меня самой ужасной смерти, которая может прийти ей в голову. Во всех листках мое имя стояло на первом месте. Король не вызывал ненависти. Я же представляла собой ужасную гарпию в этой страшной мелодраме революции.

Фулон, один из бывших министров финансов, которого все ненавидели за его бессердечное отношение к народу, был жестоко убит. Однажды он сказал, что, если народ голоден, он должен есть сено. Его отыскали в Вири, волоком протащили по улицам, набили ему рот сеном, повесили на фонаре, а затем отрезали голову и торжественно пронесли ее по улицам.

С его зятем монсеньером Бертье обошлись подобным же образом в Компьене.

Я знала, что судьба этих двух мужчин сложилась таким образом потому, что Фулон посоветовал королю справиться с революцией до того, как революция расправится с ним.

Было страшно подумать о судьбе когда-то знакомых людей. Я опасалась за свою дорогую Габриеллу, которая направлялась к границе, поскольку до меня доходили слухи, что экипажи и кареты останавливали по всей стране, что едущих в них пассажиров вытаскивали и требовали подтвердить свое происхождение, а если выяснялось, что они аристократы, то им перерезали горло… или делали что-либо худшее. Что произошло бы с Габриеллой, если бы узнали, кто она: ведь ее имя часто стояло рядом с моим?

Мысль о бедном монсеньоре Фулоне не покидала меня, и я думала, насколько искажено его замечание, касающееся сена. Обо мне говорили, что, когда я слышала о требованиях народа дать хлеба, я спрашивала: «А почему они не едят пироги?» Это звучало абсурдно. Ничего подобного я не говорила.

Мадам Софи как-то заметила, что люди должны есть сладкие хрустящие корочки от пирогов, если не могут найти хлеба. Бедная Софи всегда выражалась туманно и немного странно; она испытывала отвращение к сладким хрустящим корочкам от пирогов, а когда постарела, стала болеть, на пороге смерти она произнесла ту самую фразу, которая получила широкую известность и, как и многое другое, была приписана мне. Не было такой дикой выдумки, которую нельзя было бы приписать мне. В представлении людей я была способна на самые легкомысленные поступки и безрассудства, и в то же время меня изображали хитрой, интригующей женщиной.

С клеветническими представлениями никто не боролся. Народ хотел верить им.

Так проходили дни в то страшное жаркое лето. Я изо всех сил пыталась вести себя нормально, подавляя страх, который часто охватывал меня.

Я неоднократно пыталась склонить короля к бегству. Мои драгоценности оставались упакованными. Я была убеждена, что нам следует бежать, как это сделали наши друзья. У меня не было сведений о Габриелле и Артуа, но я предполагала, что они в безопасности, поскольку если бы их убили, то я узнала бы об этом.

Четырех человек я любила все больше и больше, поскольку считала искренним их дружеское расположение ко мне, а в такое время особенно ценишь преданность. Это были моя любимая скромная Ламбаль, моя благочестивая Елизавета, моя преданная детям гувернантка мадам де Турзель и моя практичная и серьезная мадам Кампан. — Я постоянно пребывала в их компании. Они рисковали так же, как и я, жизнью, однако я не могла убедить их покинуть меня.

Мне представляется, что больше всего меня морально поддерживало то спокойствие, с которым мадам де Турзель и мадам Кампан выполняли свои обязанности, словно в наших судьбах не было никаких изменений.

С первой из них я любила говорить о детях, и у нас в комнате устанавливалась почти мирная атмосфера. Я рассказывала гувернантке о своих маленьких беспокойствах, связанных с дофином.

Я видела, как он вздрагивает при неожиданном шуме, например, при лае собаки.

— Он очень впечатлительный, мадам.

— Он слишком горячится, когда сердится. И быстро начинает злиться.

— Как все здоровые дети. Однако он добрый, мадам. И великодушный.

— Да благословит его Бог. Когда он получает от меня подарок, он просит еще один для сестры. У него очень великодушное сердце. Но я немножко обеспокоена из-за его привычки все преувеличивать.

— Это признак богатого воображения, мадам.

— Я не думаю, что он как-то сознает свое положение дофина. Возможно, это и хорошо. Наши дети все узнают очень быстро…

Мы замолчали. Может быть, она подумала, как и я, что он быстро поймет происходящее вокруг нас.

У дверей появился паж., Это означало, что явился посетитель, который хочет меня видеть. Откуда мне было знать, кто может пожаловать без предварительной договоренности? Откуда мне было знать, когда эти люди с лицами кровожадных маньяков ворвутся ко мне?

Имя посетителя я не спросила. Я поднялась, успокаивая себя.

В дверях стоял Он, и когда я Его увидела, то была так потрясена, что едва не потеряла сознания.

Войдя в комнату, он взял меня за руки и стал их целовать. Что подумала мадам де Турзель, находившаяся здесь же в комнате? Поклонившись, она повернулась и вышла, оставив нас вдвоем.

Он смотрел на меня, как будто вспоминая каждую черточку моего лица.

Я помню свою глупую фразу: «Вы… вы приехали…»

Он не ответил. А почему он должен был отвечать? Разве не было ясно, что он приехал?

Потом я вспомнила ужасные крики толпы, вспомнила, что делали с друзьями королевы.

— Сейчас не такое время, когда нужно приезжать, — сказала я. — Здесь теперь очень опасно. Все уезжают…

— Вот почему я и приехал, — ответил Аксель.

Глава 8. Трагический октябрь

Я понемногу становлюсь счастливее, поскольку время от времени могу свободно встречаться со своим другом, что немного утешает нас за все те несчастья, которые пришлось перенести этой бедной женщине. По своему поведению, мужеству и нежности это чистый ангел. Никто на свете не может любить лучше, чем она.

Из письма Акселя де Ферзена к сестре Софи

Торговки рыбой шли впереди и по бокам экипажа Их величеств, громко выкрикивая:

«Нам больше не нужен хлеб — у нас есть пекарь, пекарша и маленький пекаренок». Над человеконенавистническим войском плыли головы двух убитых телохранителей, насаженные на колья.

Из воспоминаний мадам Кампан

Малый Трианон и в прошлом служил мне приютом. Теперь он спасал меня от ужасов реальной действительности. В прошлом я уединялась в этом маленьком раю, отказываясь извлекать уроки из нотаций своей матушки и никогда не прислушивалась к предостережениям Мерси и Вермона. Теперь я удалюсь туда и попытаюсь забыть о разразившемся несчастье. Я хотела попытаться восстановить тот мир мечты, который я создавала годы тому назад и в котором я все еще, по моим убеждениям, могла быть счастлива в случае, если бы мне удалось достичь желаемого. Я не просила многого. Я говорила себе, что мне не нужно расточительство, прекрасные платья, бриллианты. Если бы рядом со мной не было Розы Бертен, которая подстрекала меня на расточительные безрассудства, если бы придворные ювелиры не были так настойчивы, я бы никогда не думала о покупке их изделий. Мне была нужна счастливая семья: дети, прежде всего дети, о которых я бы заботилась, и муж, которого я могла бы любить. Людовика я любила по-своему, возможно, следует сказать, что у меня была к нему большая привязанность. Однако так же, как не годился он на роль короля, так не подходил и на роль мужа.

Он был самым добрым и самым скромным человеком в мире, его слабые стороны были для меня, как на ладони; он удовлетворял мои желания, но, возможно, я даже больше уважала бы его, если бы он этого не делал. Он был человеком, которого можно было любить, но нельзя до конца уважать. Ему не хватало той силы, которую каждая женщина требует от мужчины. Этого же требовал от него и народ, но он и ему не мог дать ее, как и мне.

Служат ли мне оправданием те лихорадочные недели в Трианоне — недели ожидания чего-то между роковым 14 июля и тем трагическим днем в октябре, с которого начался самый крутой поворот в нашей жизни?

Возможно, это и так, но даже теперь, трезво оглядываясь и учитывая всю прожитую жизнь и близкое дыхание смерти, я убеждена, что мне следовало вести себя таким образом.

Я любила Трианон больше всего в мире; мир рушился вокруг меня — скоро мне предстояло потерять Трианон… моих детей… свою жизнь… Поэтому с такой жадностью я ухватилась за это короткое счастье. Я должна воспользоваться возможностью, дарованной мне жизнью. Именно это звучало во мне с такой неистовой силой, какой я никогда раньше не испытывала.

Прежде Аксель уезжал из Версаля, поскольку опасался последствий своего продолжительного пребывания при дворе. Он рассказывал мне, как он желал остаться здесь, но уже тогда он знал, что его имя связывают с моим, и поэтому представлял, какие неприятности могут выпасть на мою долю, если он останется.

А теперь? Теперь все было по-другому. Картина полностью изменилась. Теперь мне нужны были друзья. Мне нужен был каждый человек, на которого я могла бы положиться. И он заверил меня, что я никогда не найду такого друга, как он.

— Вы рискуете своей жизнью, оставаясь здесь, — сказала я ему.

— Моя жизнь в вашем распоряжении, — ответил он. — Ею можно рисковать и поставить на карту в случае необходимости.

Со слезами на глазах я сказала, что не позволю этого.

Он ответил, что помешать этому не в моих силах. Я могла бы приказать ему уйти, но он не выполнит этого. Он пришел для того, чтобы быть поблизости от меня в случае опасности.

Он разговаривал с людьми, читал пасквили, распространяемые обо мне, он слышал угрозы в мой адрес, которые он не пересказывал мне, но которые укрепили его в решении, что он должен быть рядом со мной.

Настаивая, чтобы он уехал, я всей душой желала, чтобы он остался, поскольку наше взаимное влечение становилось непреодолимым.

Трианон создавал идеальную обстановку для влюбленных, и там мы могли встречаться никем не замеченные.

Я не принадлежала к числу женщин, которые умеют делать вид, что любят одного, а в то же время имеют тайного любовника. Людовик знал о моих отношениях с Акселем де Ферзеном; он хорошо понимал, что я испытываю к шведскому графу такие чувства, как ни к кому другому. Ходили слухи о других мужчинах: Лозане, Куиньи, Артуа и многих других, но все эти разговоры были беспочвенными. Аксель де Ферзен был другое дело. Об этом он знал давно.

Было время, когда газеты писали обо мне и об Акселе. Эти статьи показывали королю. Я вспомнила свои мучения в те времена.

Тогда он догадывался о моих чувствах к Акселю, однако совершенно четко я дала понять, что никогда не сделаю его своим любовником до тех пор, пока ношу под сердцем престолонаследников Франции, Я хорошо сознавала свой долг.

Людовик понимал это. В своей манере он дал мне почувствовать, что ценит мое поведение, хотя и понимает, что я не в состоянии противиться своим чувствам. Аксель уехал. У меня родились другие дети. Людовик никогда так и не смог вознаградить меня за все унижения первых лет нашего брака. Теперь между нами не было физической близости. Она прекратилась после рождения Софи-Беатрис. Тогда мы верили, что у нас будет четверо детей — два мальчика и две девочки. Откуда мы могли знать, что двух из них нам предстоит потерять и что вообще нам было бы лучше не рожать детей для Франции? Никто из нас не был рабом сексуальной страсти. Однако моя любовь к Акселю отличалась от всего, что было раньше. Наш физический союз был внешним проявлением духовных уз. Этого никогда бы не произошло, если бы вокруг нас не царила лихорадочная атмосфера жизни одним днем или даже одним часом, когда не знаешь, что тебе предстоит.

И Людовик хотел, чтобы все было так. Этот добрый и мягкий человек хотел, чтобы я жила в эти ужасные дни настолько полно, насколько можно.

Поэтому я пребывала между этими двумя любящими меня людьми с детьми, которые всегда были поблизости от меня. Возможно, это было ошибкой с моей стороны и поведение мое было глупым, но мне казалось, что это единственный путь, чтобы пережить страшные дни.

Пришел август, было нестерпимо жарко. Казалось, что я веду две жизни: одну в пустынном дворце Версаля, наполненную только воспоминаниями о прошлом и мрачными предчувствиями будущего, и другую — в Трианоне, моем счастливом доме, представляющем совершенно другой мир, с моими розовощекими и респектабельными арендаторами, живущими на хуторе, которые резко отличались от ужасных людей с крючьями и дубинками, громко требующих хлеба и крови.

Мы встречались в сумерках. Я обычно гуляла в Храме любви, который получил такое удачное название; там мы сидели, разговаривали, мечтали и, хотя не говорили об этом вслух, думали, не в последний ли раз мы находимся в объятиях друг друга.

Охрана разбежалась. Однажды утром в Версале я обнаружила, что нас никто не охраняет.

4 августа король был вынужден согласиться на отмену феодального строя, он также согласился, чтобы его статуя была установлена на месте Бастилии с надписью: «Реставратору свободы Франции». Но памятник не поставили, а теперь никогда и не поставят. Людовик заявил, что хотя он готов отказаться от всех своих прав, но не готов уступать права других. Тогда появились призывы, что короля следует перевести из Версаля в Париж, а мы размышляли, что бы это могло означать.

Несколько недель спустя Лафайет составил проект Декларации прав человека по американскому образцу. Это послужило основой декрета, положившего конец наследственным титулам и объявившего всех людей равноправными.

Мне казалось, что Лафайета временами беспокоила ярость толпы, и он пытался удержать ее в рамках, однако в некоторых случаях это оказывалось невозможным, и все же я верю, что в августе и сентябре именно он помешал черни насильственно переместить короля в Лувр.

Меня пришел навестить Мерси. В те дни он был очень серьезен. С какой жадностью я прислушивалась к каждому его слову! Он сказал, что считает безумием решение короля оставаться в Версале. Аксель также говорил мне об этом — каждый раз при встрече. Он хотел, чтобы мы избежали опасности, в которой все время пребываем.

— К востоку от Меца, — говорил Мерси, — маркиз Буйе имеет от двадцати пяти до тридцати тысяч солдат. Они лояльно настроены к существующему режиму. Он научил их презирать этих каналий. Они будут сражаться за своего короля и свою королеву. Короля следует без промедления убедить выехать в Мец.

Я сказала Мерси, что согласна с этим и что… другие также предупреждали меня о необходимости этого.

Мерси сурово взглянул на меня. Он догадывался, кого я имела в виду под другими. Он внимательно наблюдал за мной в течение всего моего пребывания во Франции — вначале по приказу матушки, а затем по приказу моего брата, — хотя и не столь усердно для последнего, сколь для первой, — и знал о моей любви к Акселю. Я с вызовом посмотрела на него; если бы он осмелился критиковать меня, я бы напомнила ему, что мне хорошо известно о его давнишней связи с мадемуазель Розали Левассер. Однако он не стал отчитывать меня. Возможно, он тоже понимал, что в такое время мне необходим близкий друг, на которого я могла бы полностью положиться.

— Я рад, что у вас есть такие мудрые друзья, — сказал он.

И я поняла, что он имеет в виду.

Однако мне никак не удавалось убедить Людовика уехать. Он не может бежать, говорил он. Не имеет значения, как его народ ведет себя по отношению к королю. Король всегда должен исполнять свой долг перед народом.

Мы были весьма не уверены в отношении Лафайета к нам. Он направил Национальную гвардию на охрану дворца, и Мерси сказал мне, что Лафайет несомненно знает о том, что мы хотим убедить короля уехать в Мец.

В сентябре в Версаль прибыл нормандский полк. Офицеры из этого полка и офицеры личной охраны решили продемонстрировать дружественные отношения друг к другу, устроив совместный обед. Принимая во внимание царившие в массах настроения, на обед пригласили нескольких унтер-офицеров и солдат. Людовик предложил им театр в Версале. На сцене были расставлены столы, а членов все уменьшающегося двора пригласили занять места в ложах.

Меня мучили опасения, что банкет окончится каким-то несчастьем, которого я теперь постоянно ожидала, и поэтому решила, что в театр должна пойти мадам Кампан, от которой всегда можно было ждать правдивого отчета о происходящем.

Некоторые из членов Совета заявляли, что на обеде хорошо было бы присутствовать королю и мне, однако я была против, опасаясь, что из-за моей непопулярности это может привести к какому-нибудь ожесточению.

— Мадам Кампан, — сказала я, — мне посоветовали присутствовать на обеде, но я считаю это нецелесообразным. Я бы хотела, чтобы вы заняли одну из лож и информировали меня обо всем.

Она ответила, что возьмет с собой племянницу и сделает мне подробный отчет.

Муж уехал на охоту. Было удивительно, что, несмотря на все происходящее, он упорно вел себя так, будто бы жизнь течет нормально. Я находилась с детьми в их комнате, как всегда, когда чувствовала приближение опасности. Именно в тот момент в детскую вошла одна из моих фрейлин и сказала, что солдаты ведут себя весьма лояльным образом и что герцог де Виллеруа, командир первой роты охраны, предложил присутствующим четыре тоста: за короля, за королеву, за дофина и за королевскую семью — и тосты были поддержаны, а когда кто-то предложил тост за нацию, его оставили без внимания.

Во время рассказа фрейлины с охоты вернулся муж, и я попросила ее пересказать сообщение в его присутствии.

— Может быть, нам неплохо было бы появиться, — сказала я. — Если мы не сделаем этого, они могут подумать, что мы боимся, а это, пожалуй, самое плохое, что может быть.

Он согласился со мной, поскольку при всех наших невзгодах мне никогда не приходилось видеть, чтобы Людовик проявлял хотя бы малейший страх за свою безопасность. Я послала за мадам де Турзель и попросила ее привести детей.

— Мы собираемся смотреть солдат, — сказала я дофину.

Ничто не могло доставить ему большей радости — он всегда был готов к встрече с солдатами. Он считал, что и Малышу будет приятно с ними увидеться, однако я сказала, что на этот раз Малыш не сможет пойти с нами.

Мы направились в театр и появились в огороженной ложе, которая выходила прямо на сцену. На сцене водворилась тишина, через мгновение взорвавшаяся одобрительными возгласами:

— Да здравствует король! Да здравствует королева!

Да, даже «Да здравствует королева!» Впервые за долгое время мое настроение стало повышаться.

Там, в театре, я почувствовала, что наше дело не безнадежно, что у нас есть друзья и что я напрасно позволила запугать себя людям со свирепыми лицами.

Столы были расставлены в форме подковы, и на них было сервировано двести десять мест, за которыми сидели солдаты — лояльно относящиеся к нам солдаты, в приветственных дружественных криках которых совершенно растворились несколько негодующих голосов.

— Они хотят, чтобы мы спустились на сцену, — сказал мой муж со слезами на глазах: его глубоко тронуло проявление любви со стороны подданных.

Я взяла сына на руки и спустилась к ним на сцену. Мне не хотелось отпускать его слишком далеко от себя.

Веселый характер и восторг дофина очаровали солдат, и я поставила его на стол во время тоста за его здоровье. Потом он пошел по столам, стараясь не наступать на рюмки, громко рассказывая мужчинам, что он любит солдат больше всего на свете, даже больше, чем собак; когда он вырастет, то собирается стать солдатом.

Присутствующие пришли в восторг. Кто мог бы остаться равнодушным? С нами была наша стройная, как рюмочка, девочка, очень счастливая от сознания того, что все у нас идет хорошо и тревога последних месяцев уходит.

Военные запели одну из популярных в те дни песен композитора Гретрю — хорошую и вполне лояльную песню:

О Ришар, о мой король.

Вселенная отказывается от тебя,

На земле один только я

Интересуюсь твоей персоной.

Как было замечательно находиться на сцене и видеть триумф моего маленького сына, восхищение добрых мужчин, с которым они смотрели на мою дочь, быть свидетельницей их преданности королю и чувствовать их любовь к себе. Как я все это упустила? Я молила, чтобы мне выпал еще один шанс. Пусть все останется так, как должно быть, и я буду вместе со своим мужем трудиться на благо народа Франции!

В ту ночь я заснула вполне спокойно, как уже давно не спала. Утром я попросила мадам Кампан дать отчет об обеде. Она сказала, что была удивлена нашим появлением и глубоко тронута песнями «О Ришар…»и «Можно ли огорчать того, кого любишь?», которая последовала за первой.

— Однако, — сказала я, — вам не все понравилось?

— Хотя многие приветствовали Ваше величество, — сказала она, — были и такие, кто не делал этого. В соседней с нами ложе находился человек, который осудил нас за то, что мы кричали: «Да здравствует король!» Он сказал, что американские женщины выразили бы нам свое презрение за нашу здравицу в адрес одного человека. «Поразительно, — сказал он, — видеть прекрасных французских женщин, воспитанных в таком раболепии». На что моя племянница ответила, что все мы живем рядом со своим королем, и это означает, что мы любим его, а нелояльность к доброму королю нисколько не трогает нас.

Мне стало смешно.

— Разве это не чудесно? Они так восторженно выражали свои чувства, свою любовь к нам и хотели, чтобы мы это видели! Вокруг нас так много врагов, что мы забываем о своих друзьях.

Мадам Кампан была не в таком радужном настроении, как я. Милая Кампан, она всегда была мудрее меня.

В Париже известие об этом обеде вызвало некоторое замешательство. Памфлетисты лихорадочно принялись выпускать листовки, опасаясь, что еще больше людей пожелает продемонстрировать свое дружелюбное отношение к нам. Марат и Демулен написали об этом вечере, как о неприличной оргии. Они заявили, что мы топтали трехцветный национальный флаг. Разве не настало время, чтобы кто-то перерезал горло ненавистной австриячке?

В столицу поступало все меньше и меньше хлеба. Муки не было. В Париже распространялись слухи о том, что «народную муку прячут в Версале!»

На дворе стоял октябрь, и впереди была зима — холодная и голодная зима.

Наступила вторая половина хмурого дня 5 октября. Небо было затянуто тучами, временами лил сильный дождь. Я решила пойти в Трианон. Возможно, там мне удастся немного позаниматься рисованием. Может быть, меня навестит Аксель. Если мы могли оставаться вместе даже непродолжительное время, у меня находились силы жить дальше. Теперь мне стало ясно, что банкет не представлял собой чудесного изменения хода событий, в которое я заставила себя поверить. Приходили известия о мятежах, которые продолжались и с каждым днем становились все более яростными. Не было конца ужасным сообщениям о творившихся зверствах. Мы были в большей опасности, чем неделю тому назад, поскольку с каждым часом угроза нам возрастала.

Почему Людовик не уезжает в Мец? Безусловно, он мог понять, что это целесообразно. Но он всегда колебался.

Поэтому я решила пойти в Трианон и между перепадами дождя прогуляться на хутор. Может быть, я попью свежего молочка от своих коров или посижу в Храме любви и помечтаю об Акселе.

Малый Трианон! Даже в пасмурный день он был прекрасным. Я сидела в белой гостиной, отделанной позолотой, и смотрела в окно на свой парк. Предчувствовала ли я тогда, что больше никогда его не увижу?

Я бродила по дому, дотрагивалась до резных позолоченных деревянных панелей. Зашла в спальню, которая была оборудована полностью по моему вкусу, и вспомнила, как во время приема друзей, когда в качестве гостя приходил мой муж — он всегда уважал мое желание на личную жизнь, — мы переводили стрелки часов на час вперед, чтобы он уходил пораньше, а мы могли бы веселиться без ограничений.

Так много воспоминаний о прошлом… и настоящее.

Мне не терпелось услышать голос Акселя — больше, чем когда-либо. Я хотела увидеть его идущим через парк к дому, но он не приходил.

Дождь прекратился, и, захватив альбом для рисования, я отправилась в грот. Там я села и задумалась, не делая никаких зарисовок. Оглянувшись вокруг, я заметила меняющийся цвет листвы. Цвета поблекли. Близилась зима. Как все вокруг было прекрасно! Эти пологие взгорки, пруд, храм Купидона, лужайки, очаровательные маленькие домики моего собственного небольшого хутора, который выглядел вполне естественно, а фактически являлся вершиной искусственного зодчества. Как я любила все это!

Никуда не надо было спешить. Я осталась бы здесь до темноты, а может быть, и на всю ночь. Я могла бы послать за детьми. Как бы прекрасно это было — не спать во дворце и думать, что Версаль находится от тебя за много миль.

Послышались шаги. Мое сердце вздрогнуло от ожидания. Может быть, это Аксель, который пришел сюда в надежде встретить меня здесь? Мысль об этом рассеяла мои дурные предчувствия, и я снова стала беззаботной, как та молодая женщина, которая когда-то давала свои воскресные балы здесь на лужайках, доила своих собственных украшенных лентами коров в ведерочки из севрского фарфора.

Но тут я увидела не Акселя, а одного из дворцовых пажей. Его волосы были всклокочены, он вспотел и тяжело дышал и, несомненно, вздохнул с облегчением, увидев меня.

— Мадам, мадам! — закричал он. — У меня к вам записка от графа де Сен-При.

Граф был одним из министров, находящихся в Версале.

— Ты очень спешил, — начала я, но он прервал меня без всякой церемонии:

— Господин де Сен-При говорит, что дело очень срочное. Ваше величество должны немедленно вернуться во дворец.

Я вскрыла записку и прочитала: «Немедленно возвращайтесь во дворец. Чернь движется на Версаль».

Почувствовав, что меня охватывает ужас, я поднялась и взяла свою шляпку.

— Я сейчас же пойду через рощу, — сказала я.

— Господин де Сен-При приказал мне взять карету. Кое-кто из черни может быть уже в Версале. Опасность велика.

— Проводи меня до кареты, — ответила я. Молча я поехала обратно во дворец.

Когда я добралась до дворца, вернулся и король. Его охотничий костюм был забрызган грязью, но он, как всегда, оставался спокоен.

Граф де Сен-При ожидал нас с нетерпением. Он сказал:

— Времени мало. Идут женщины Парижа. Они уже на окраинах Версаля.

Вошел начальник охраны, отдал честь королю и спросил, какие будут распоряжения?

— Распоряжения? — вскричал король. — В отношении толпы женщин? Вы, должно быть, шутите.

Сен-При заявил:

— Сир, это не просто женщины. Среди них могут быть и мужчины, переодетые женщинами. Они идут с оружием — с ножами и дубинками. Они настроены угрожающе.

— Мой дорогой граф, мы не можем послать солдат против женщин, — ответил король.

Граф де Сен-При с удивлением поднял брови, затем я услышала топот сапог по лестнице, и в комнату вбежал Аксель. Он сразу же отыскал меня глазами — и его беспокойство заметно спало. Он вскричал:

— Движется толпа. Они настроены кровожадно. Королева и дети должны немедленно уехать.

Людовик улыбнулся ему, как бы понимая беспокойство любовника.

— Господин де Сен-При хочет обсудить этот вопрос, — заявил он. — Вы могли бы присоединиться к нам, мой дорогой граф.

Я чувствовала нетерпение Акселя. Ведь он же видел этих женщин. Он знал их настроение, он слышал их реплики, он понимал, что они жаждут крови — моей крови. Он догадывался также, что это выступление женщин было хитрой уловкой революционеров. Если бы шли мужчины, то солдаты открыли бы по ним огонь, но король-рыцарь никогда не позволит им стрелять по женщинам. Вожди революции хорошо учли это. Они взбудоражили женщин Парижа, задержали поставки хлеба, чтобы его нехватка дала себя знать еще острее; они усерднее, чем когда-либо, распространяли свои памфлеты с более оскорбительными высказываниями против меня.

Я была подлинной причиной похода женщин на Версаль; они хотели моей головы, они хотели вернуться обратно в Париж с королем и моими детьми — и со мной. Вернее, с моим изувеченным трупом, который по частям несла бы толпа женщин, похожих на жаждущих крови дикарей.

Я могла это понять по выражению лица Акселя. Мне никогда не доводилось видеть его таким встревоженным, и я никогда не видела, чтобы он опасался за свою собственную безопасность — только за меня.

Сен-При был осведомлен о наших с Акселем отношениях, но его единственным стремлением было сохранить монархию, и он знал, что Аксель — верный, надежный друг, и он может быть полезен. А кто способен быть более преданным, чем возлюбленный?

Сен-При немедленно созвал совещание верных министров, которые еще оставались здесь. Он заявил, что требуются незамедлительные действия. Мосты через Сену должны охраняться полком из Фландрии; Сен-Клу и Нельи должны быть удержаны. Королева с королевской семьей должны быть отосланы в Рамбуйе, а король с гвардейцами должен выступить навстречу толпе. С тысячью всадников и вооруженных солдат ему, может быть, удастся завернуть чернь, но если идущие сюда откажутся, то не остается ничего другого, как открыть огонь.

— А если это не даст результата, если в толпе окажутся вооруженные мужчины и женщины, если возникнет перестрелка? — спросил король.

— То тогда, сир, во главе войск вы должны будете отправиться в Рамбуйе. Там вы сможете разработать план по соединению с войсками в Меце.

— Гражданская война? — спросил король.

— Это лучше, чем революция, сир, — ответил Аксель.

— Это означает, что король подвергнется опасности, — заметила я.

— Мадам, — ответил Аксель, — вы подвергаетесь опасности в данный момент.

Король колебался. Я знала, что произойдет. Он выедет, но никогда не даст разрешения стрелять по женщинам. Отличный план Сен-При провалится, так как мой муж никогда не способен проявить твердость.

Я должна быть с ним. Я считала необходимым оставаться рядом. Более того, я не хотела, чтобы он столкнулся с опасностью, которую я не разделила бы.

Я повернулась к нему и сказала:

— Я считаю, нам следует быть вместе. Вы должны сейчас же отправиться со мной и со всей семьей в Рамбуйе.

Король колебался. Затем он решил, что не может просто бежать. Он должен встретиться с этими людьми. Мы продолжали обсуждение, а Аксель все больше и больше беспокоился. И вот нам сказали, что чернь уже почти подошла ко дворцу. У некоторых были с собой ножи, они выкрикивали угрозы, жаждали моей крови. Они хотели увезти короля в Париж.

— Сир, — сказал Сен-При, — если вы позволите народу забрать вас в Париж, то вы потеряете вашу корону.

Неккер, опасавшийся утратить популярность в народе, высказался против отъезда в Рамбуйе. И Людовик колебался между мнениями этих двух, то поворачиваясь и говоря Сен-При:

— Да, да, мой дорогой граф, вы правы. Мы должны…

То тут же Неккеру:

— Вы правы. Я должен оставаться дома. И мне:

— Мы должны быть вместе. Мы не должны разделяться.

Тем временем решающий момент приближался. Именно этого, как я подозревала, Людовик и желал. Его нельзя было заставить сделать выбор. Обстоятельства должны были сделать это за него. Он всегда был таким. Именно поэтому мы сейчас оказались на грани революции. Сейчас я это так ясно вижу — все шаги, приведшие к нашему падению, многие возможности, которые судьба предлагала нам, — и при выборе каждой Людовик проявлял нерешительность до тех пор, пока не оказывалось слишком поздно и решение уже больше от него не зависело.

Внизу во дворике лошади нетерпеливо били копытами, слуги ожидали распоряжений. Они продолжали ждать. Шел сильный дождь, и парижанки обмотали головы юбками, обмениваясь при этом непристойными выражениями, — они пришли за королевой.

Они в Версале — холодные, мокрые и злые, да и пьяные тоже, так как по дороге они разграбили винные лавки.

За этой толпой ехали Лафайет и Национальная гвардия. Намеревался ли он обуздать их, мы не знали. Мы никогда не были уверены в Лафайете, зная, что его действия всегда запаздывали и не приносили никакой пользы, мы подозревали, что он не так уж увлечен этой революцией, ради которой приложил столько сил. Его вдохновляли американские идеи и идеалы. Он, без сомнения, рисовал себе быстрое развитие событий, а затем создание нового государства на останках старого, в котором будут процветать свобода, равенство и братство. Но сейчас он имел дело не с колонистами, сражавшимися за идеалы свободы. Его армия впитала в себя подстрекателей и проституток, вскормленных на зависти, требовавших все время крови не потому, что они стремились к свободе, а потому, что они были охвачены жаждой мести. Лафайет был благородным человеком. Он, наверное, все понимал. Понимал, что разбудил неистовство страсти, алчность, зависть, леность, жадность, ярость и гордыню — все семь самых смертных грехов.

Но сам факт присутствия здесь Национальной гвардии со своим командиром свидетельствовал о том, что это не обычное выступление. Если цель женщин заключалась в том, чтобы расправиться со мной, то гвардейцы собирались доставить короля в Париж.

На город опустился туман, он окутывал и замок, висел клочьями, напоминая серых призраков. Участники похода на Версаль теперь полностью окружили нас. Я слышала, как они монотонно повторяли: «Хлеба, Хлеба».

Затем я услышала, что они выкрикивают мое имя. Они хотели видеть королеву. Они хотели водрузить ее голову на острие пики. Они хотели растерзать мое тело. Они бы сделали кокарды из моих внутренностей. Они бы вырвали мое сердце и принесли в Париж. Они собирались перерезать мне горло ножами, они бы забили мне глотку заплесневелым хлебом, которым вынуждены питаться, и заставили бы меня съесть его, прежде чем удушить меня.

Я вспомнила о матери, всегда говорившей мне, что я никогда не должна бояться смерти. Когда она наступит, я должна быть благодарна, что она положит конец земным страданиям. О моя матушка, как я рада, что ты не дожила до этого дня!

Я подумала о детях. Им, конечно, не посмеют причинить вред. О, Боже, что станется с нами?

Спокойствие короля помогало всем нам. Он отказывался поверить, что его славный народ причинит вред кому-либо из нас. Они даже не тронут меня, так как знают, как это опечалит его. И, когда они заявили, что направят депутацию женщин для переговоров с ним, он сказал, что будет очень счастлив принять их.

Для переговоров с королем выбрали пять женщин, которые должны были изложить свои жалобы. Это очень ободрило нас, так как казалось разумным соглашением.

Женщин проводили к королю, обратиться к нему они выбрали Луизу Шабри, привлекательную цветочницу, которая не выглядела голодающей, что явно свидетельствовало о том, что парижане не умирают с голода.

Я догадалась, что она довольно храбрая женщина, но, столкнувшись непосредственно с обходительными манерами короля, она смутилась и лишилась дара речи. Даже Людовик, так непохожий на своего деда, унаследовал немного той ауры, которая окружала его предков, и храбрая Луиза неожиданно поняла, что она стоит перед королем, и могла только таращить глаза от изумления и бормотала: «Хлеба, сир». Возможно, поход под дождем оказался для нее слишком тяжелым, возможно, она была сильно возбуждена, но так или иначе она потеряла сознание и упала бы, если бы ее не поддержал король.

Король вызвал врача, и девушку привели в чувство. Затем он поговорил с ней о том, что ее беспокоит, а она лишь смотрела на него круглыми глазами, полными изумления, и бормотала:

— Да, сир. Нет, сир.

Если бы с ними со всеми было так легко общаться, как с Луизой!

Он рассказал ей, что считает себя отцом своего народа и что его единственное желание сделать их всех счастливыми и видеть, что они хорошо питаются. Ясно, что она поверила ему и была готова отказаться от своих революционных идей и без лишнего шума стать верноподданной. И, когда она уходила, Людовик горячо поцеловал ее. Впервые за все время я видела, что он поцеловал женщину с удовольствием. Он даже пошутил, заявив, что этот поцелуй был вполне заслуженным из-за неприятностей. «Поцелуй из-за неприятностей», — подумала я. Из-за того, что у наших ворот находится ревущая толпа? Из-за возможности потерять корону? Были моменты, когда я считала, что его бездеятельность связана с физической немощью. Как может любой нормальный человек оставаться таким спокойным перед лицом подобного беспрецедентного бедствия?

Луиза вернулась к своим подругам. Никто не знал, как был воспринят ее отчет о беседе. Тем временем настала ночь, и женщины сняли юбки, чтобы, как они утверждали, высушить их, и смешались с солдатами, которые, как предполагалось, охраняют дворец.

Трудный день перешел в нелегкую ночь.

Сен-При и Аксель жаждали немедленных действий. Они считали, что оставаться здесь глупо.

Людовик также начинал понимать, что мы должны уехать в Рамбуйе — не только я с детьми, но и он сам с остальной частью семейства. Он взял меня за руку и сказал:

— Ты права, мы не должны разлучаться. Мы поедем вместе.

Я поспешила в комнаты детей.

— Мы уезжаем через полчаса, — заявила я мадам де Турзель. — Подготовьте детей.

Не успела я это сказать, как вошел слуга короля и сообщил, что побег сейчас невозможен, так как толпа заняла конюшни, и они не пропустят кареты.

Я могла только разрыдаться. Вот к чему привели наши колебания — мы проиграли.

Я попросила мадам де Турзель не беспокоить детей и вернулась в апартаменты мужа. Аксель встал рядом со мной. Он больше не мог сдерживаться, взял меня за руку и сказал:

— Вы должны приказать мне взять лошадей из конюшни. Они мне могут потребоваться, чтобы защитить вас.

Я покачала головой.

— Вы не должны рисковать из-за меня своей жизнью, — сказала я ему.

— А для чего же еще она мне нужна?

— Для короля, — высказала я предположение и добавила, пытаясь сгладить его боль:

— Я не боюсь. Моя матушка учила меня не бояться смерти. Я думаю, что если она за мной придет, то я мужественно ее встречу.

Он отвернулся. Он был полон решимости спасти меня. Но как может любовь одного человека спасти меня от этих орущих мужчин и женщин, решивших расправиться со мной?

Примерно в полночь в Версаль прибыл Лафайет и, разместив своих людей в казармах, пришел во дворец, чтобы встретиться с королем.

Он вошел несколько театрально. Мне часто хотелось знать, не считал ли себя господин Лафайет героем революции, способным провести реформы, в которых, по его мнению, нуждается страна, при минимуме насилия. Он произнес высокопарную речь о служении королю и готовности отдать свою жизнь ради спасения Его величества, на что король ответил, что генерал не должен сомневаться в том, что он всегда рад видеть его и своих славных парижан. Он просил генерала передать им это.

Генерал спросил, можно ли разрешить вернуться к выполнению прежних обязанностей тем охранникам, которые оставили свой пост и присоединились к национальным гвардейцам несколько недель тому назад. Это было бы жестом доверия. Какое может быть доверие к людям, находящимся здесь, внизу? И все же я думала, что и Людовик, и Лафайет верили в это.

Король поцеловал мне руку.

— Ты устала. Это был утомительный день. Иди к себе и ложись спать. Наш славный монсеньор де Лафайет позаботится, чтобы все было в порядке.

Лафайет поклонился.

— Ваши величества могут не беспокоиться, — сказал он. — Народ обещал соблюдать спокойствие в течение всей ночи.

Я отправилась в спальню и опустилась на кровать. Да, события этого дня очень утомили меня.

Незадолго до рассвета меня разбудили незнакомые звуки. Я привстала с кровати и уставилась в темноту. Я снова услышала голоса — грубые, хриплые голоса. Откуда они исходят? Я позвонила в колокольчик, и вошла одна из моих служанок. Она, должно быть, была рядом, что удивило меня, так как я наказала им не спать в моей комнате, а идти в собственные постели.

— Чьи это голоса? — спросила я.

— Женщин Парижа, мадам. Они бродят по террасе. Бояться нечего. Господин де Лафайет дал слово.

Я кивнула и снова попыталась заснуть. Но спустя, какое-то время меня разбудила та же служанка, а еще одна стояла у изголовья. Комната наполнялась криками.

— Мадам, быстро! Вы должны одеться! Они ворвались в замок! Они близко…

Я соскочила с кровати. Рядом была мадам Тибо, сестра мадам Кампан. Она сунула мои ноги в туфли и пыталась завернуть меня в шаль. Затем совсем близко я услышала голоса:

— Сюда. Мы схватим ее. Это ее комната. Я сам вырежу ее сердце.

— Нет, нет, это мое право.

— Быстрее, — кричала мадам Тибо. — Нет времени одеваться. Они сейчас сюда ворвутся.

— В апартаменты короля… — запинаясь, пробормотала я. — Дети…

По узкому коридору они потащили меня в сторону Ой-де-Беф. Дверь была заперта. Впервые я узнала, что она запирается, и меня охватил непреодолимый страх, так как я поняла по ясно раздававшимся голосам, что нападающие уже в моей спальне.

Мадам Тибо колотила в дверь.

— Скройте, откройте, ради Бога! Ради королевы откройте!..

Я услыхала крики.

— Она одурачила нас. Она сбежала. Где она? Мы найдем ее.

— О, Боже, — молилась я, — помоги мне быть храброй. Настало время. Это — смерть, это ужасная смерть.

Я заколотила в дверь, и неожиданно она открылась, и мы проскользнули в Ой-де-Беф. Паж, открывший нам, снова запер ее, а мы поспешили в апартаменты короля. Я рыдала от ужаса. Я могла стойко встретить смерть, но не насильственную, оскорбительную смерть от рук этих дикарей.

— Король! — вскричала я.

— Он отправился в вашу спальню за вами, — сообщили мне.

— Но они уже там!

— Он пошел потайным коридорам под Ой-де-Беф.

Этим тайным ходом он пользовался, когда люди, бывало, наблюдали за его посещениями моей спальни и хихикали при этом. Как хорошо, что я приказала сделать этот потайной ход!

Но что станется с ним? Будет ли он в безопасности? Они жаждут моей крови, а не его.

— Дети… — начала я. Но тут пришла мадам де Турзель, ведя их с собой, в спешке поднятых с постелей, укутанных в шали поверх ночных сорочек.

Они подбежали ко мне, я обняла их, прижала к себе, чтобы никогда с ними не расставаться. Тут появился король, спокойный, почти не запыхавшийся.

— Они в твоей спальне, — сказал он, — тащат из нее все, что попадется под руку.

Я представила себе, как они полосуют ножами кровать, все еще хранящую мое тепло, срывают портьеры, хватают мои драгоценности. Я вспомнила про маленькие часики, игравшие мелодию, которые так нравились моему сыну.

Я отчетливо представила себе этот перезвон:

Идет дождик,

Пастушка погоняет своих белых овечек…

— Слушайте, — сказала я, — что это? Это был звук ударов в дверь Ой-де-Беф. Мы замерли. Я думаю, что даже Людовик поверил, что настал наш последний час.

Затем… удары прекратились. Прибежал один из пажей и сообщил нам, что гвардейцы вытесняют толпу из замка.

Я села и закрыла лицо руками. Сын потянул меня за подол.

— Мамочка, что они все здесь делают? Я молча прижала его к себе. Я была не в состоянии говорить.

Моя дочь взяла брата за руку и сказала:

— Ты не должен сейчас беспокоить мамочку.

— Почему? — хотелось ему знать.

— Потому что ей нужно подумать очень о многом.

Я подумала: «Они убьют моего сына». Он улыбнулся мне и прошептал:

— Все в порядке, мамочка. Малыш со мной.

— Тогда, — прошептала я в ответ, — все в порядке.

Он кивнул головой.

В королевском дворике и в мраморном дворике кричавшие требовали герцога Орлеанского. Меня всю передернуло. До какой степени герцог Орлеанский связан с этим?

Елизавета посадила дофина к себе на колени, и я почувствовала себя умиротворенной, видя Елизавету рядом с нами.

— Мамочка, — заявил сын, — твой малыш хочет кушать.

Я поцеловала его.

— Подожди немного, и ты покушаешь. Он кивнул.

— Малыш тоже хочет, — напомнил он мне, и мы все улыбнулись.

Толпа вокруг замка кричала, требуя короля:

— Пусть король выйдет на балкон. Я взглянула на Людовика. Он сделал шаг вперед. Конечно, они должны обожать его. Он не проявлял никаких признаков страха.

В апартаменты прибыл Лафайет. Он был явно удивлен тем, что толпа ворвалась во дворец. Они же дали ему слово.

Меня не удивило, что ему дали прозвище Генерал Морфей — он крепко спал в своей постели в то время, как убийцы ломились в замок.

Прибыли вместе граф Прованский и герцог Орлеанский, оба хорошо побриты и напудрены. Граф Прованский выглядел спокойным, а герцог Орлеанский лукавым. Как позже говорила мне мадам Кампан, многие клялись, что видели его переодетым среди бунтовщиков в это раннее утро и что он был одним из тех, кто показал дорогу к моим апартаментам.

Лафайет подошел к балкону.

— Короля! — ревела толпа.

Лафайет с поклоном представил короля. Генерал поднял руку и сообщил, что король сейчас дал согласие на Декларацию о правах человека. Многое достигнуто, и сейчас, как он чувствует, они хотели бы разойтись по домам. Он, командующий Национальной гвардии, просит их сделать это.

Верил ли он, что они подчинятся ему? Он не мог быть таким наивным. Он продолжал играть свою роль — роль героя данного времени.

Конечно, толпа не сдвинулась с места. Люди были полны решимости получить то, за чем пришли.

И тут раздался возглас:

— Королеву, королеву на балкон! Его тут же подхватили. Крик перешел в оглушительный рев.

— Нет, — заявил король. — Ты не должна… Аксель также был здесь. Он сделал шаг ко мне, но я взглядом приказала ему оставаться на месте. Он не должен был показывать нашу любовь перед всеми этими людьми. Это могло бы только усугубить наши неприятности. Я направилась к балкону. Моя дочь заплакала, и я сказала ей:

— Все в порядке, дорогая. Не пугайся, маленький мышонок. Народ просто хочет видеть меня.

Тут Аксель сунул ручку дочери в мою и, подняв сына, передал его мне.

— Нет! — вскричала я.

Но он толкал меня в сторону балкона. Он считал, что народ не посмеет причинить вред детям.

Когда я ступила на балкон, воцарилась тишина. Затем они закричали:

— Никаких детей! Отошлите их обратно.

Я была уверена, что они собираются убить меня. Я повернулась и передала дофина мадам де Турзель. Дочь пыталась уцепиться за мою шаль, но я толкнула ее в комнату.

И вот на балкон вышла я одна. В голове у меня шумело, но, возможно, это был просто ропот толпы внизу. Казалось, прошли минуты, прежде чем я сделала всего один шаг. Словно время остановилось и весь мир ждал, когда я перешагну порог между жизнью и смертью.

Я стояла одна, беззащитная перед этими людьми, пришедшими в Версаль убить меня. Я сложила руки на шали с золотыми и белыми полосами, в которую второпях завернулась, когда меня подняли с кровати; мои волосы были рассыпаны по плечам.

Я услышала, как кто-то закричал:

— Вот она — австриячка! Стреляйте в нее.

Я склонила голову, как бы приветствуя их, и снова настала тишина.

Что произошло за эти секунды, я не знаю, за исключением того, что французы самые эмоциональные люди в мире. Они любят и ненавидят с большей страстью, чем другие. Все их чувства импульсивны, и, более того, скоротечны.

Явное отсутствие у меня страха, моя очевидная женственность, мое холодное равнодушие к смерти моментально тронули их.

Кто-то закричал: «Да здравствует королева!»И другие подхватили. Я посмотрела вниз на море лиц, на этих пользующихся дурной славой людей с ножами и дубинками. И мне не было страшно.

Я поклонилась еще раз и шагнула в комнату.

Там мое появление в течение нескольких секунд воспринималось со смущенным молчанием. Затем король со слезами на глазах заключил меня в объятия, а дети, уцепившись за подол, заплакали вместе с ним.

Но это была лишь короткая передышка. Толпа снова начала кричать:

— В Париж. Короля в Париж!

Король заявил, что этот вопрос должен быть обсужден с Национальным собранием.

Но толпа снаружи стала проявлять все большее нетерпение.

— В Париж! — скандировали они. — Короля в Париж!

Сен-При был мрачен. Как и Аксель.

— Они ворвутся в замок, — сказал он. — Это ясно. Монсеньор де Лафайет, у вас нет силы остановить их.

Лафайет не мог отрицать этого.

— Я должен попытаться избежать дальнейшего кровопролития, — заявил король. — Я добровольно поеду в Париж. — Он повернулся ко мне и быстро произнес:

— Мы должны быть вместе… все мы.

Затем он вошел на балкон и произнес:

— Друзья мои, я поеду в Париж с женой и детьми. Я доверяю самое дорогое для меня моим славным и верным подданным.

Послышались крики радости: поездка означала успех — задача была выполнена.

Лафайет вошел с балкона в комнату.

— Мадам, — сказал он серьезно, — вы должны все взвесить.

— Я все взвесила, — ответила я. — Я знаю, что эти люди ненавидят меня. Я знаю, что они намереваются убить меня. Но если такова предначертанная мне судьба, то я должна принять ее. Мое место — с моим мужем.

В час дня мы покинули Версаль. Вчерашний дождь сменился ярким солнцем, стоял приятный осенний день, но погода не могла поднять наше настроение.

В карете, в которой я ехала с королем и детьми, находились также мадам де Турзель, граф и графиня Прованские и Елизавета.

Я никогда не забуду эти поездку. И, хотя мне предстояло испытать еще большие унижения и трагедии, она занимает особое место в моей памяти. Дурной запах от этих людей, их зловещие лица у нашей кареты, их кровожадные взгляды, бросаемые в мою сторону… Длительная, медленная поездка, занявшая шесть часов. Я чувствовала в воздухе запах крови. Некоторые из этих дикарей убили стражников и несли перед нами их головы на пиках — как я полагаю, жестокое предупреждение о том, что они сделают с нами. Они даже заставили какого-то парикмахера причесать волосы на этих головах, бедный человек, испытывавший отвращение, вынужден был сделать это под угрозой ножа. Верхом на пушке сидели пьяные женщины, выкрикивавшие непристойности. Часто упоминалось мое имя, но я слишком устала, чтобы обращать внимание на то, что они говорят обо мне. Некоторые женщины, полуголые, так как они не позаботились о юбках, шли под ручку с солдатами. Они разграбили королевские зернохранилища и загрузили телеги мешками с мукой, которые внимательно охранялись солдатами. Вокруг этих телег приплясывали базарные торговки, выкрикивая:

— Теперь с голодом будет покончено. Мы везем пекаря, пекаршу и маленького пекаренка в Париж.

Мой маленький сын начал хныкать:

— Мамочка, я хочу кушать. Я не завтракал, не обедал…

Я успокаивала его как могла.

Наконец мы прибыли в Париж. Мэр Байи приветствовал нас при свете факелов.

— Какой прекрасный день, — заявил мэр, — парижане наконец могут принять Ваше величество и вашу семью в своем городе.

— Я надеюсь, — ответил Людовик с достоинством, — что мое пребывание в Париже принесет мир, согласие и повиновение законам.

Смертельно усталые, мы должны были поехать в ратушу. Там мы сели на трон, на котором сидели до нас короли и королевы Франции. Король приказал Байи передать народу, что он всегда с удовольствием и доверием пребывает среди жителей его славного города Парижа.

Байи, повторяя это, опустил слово «доверие», я сразу же заметила это и напомнила Байи о его пропуске.

— Вы слышите, господа, — заявил Байи, — это даже хорошо, что память подвела меня.

Они издевались над нами. Они делали вид, что обращаются с нами как с королем и королевой, а на самом деле мы были их узниками.

Затем нам дали короткую передышку. Нам позволили ехать в Тюильри — в мрачный, заброшенный дворец, который выбрали для нас.

Глава 9. Тюильри и Сен-Клу

Я весьма благодарен тебе за все, что ты говоришь относительно моего друга (Марии Антуанетты). Поверь мне, моя дорогая Софи, она заслуживает все те чувства, которые ты к ней испытываешь. Она самый совершенный человек из всех, которых я когда-либо знал или буду знать…

Аксель де Ферзей — своей сестре Софи

Со страшным ощущением обреченности я вступила в Тюильри. В этом дворце уже давно не жили, он отсырел, от него веяло холодом. Переходы были такими темными, что даже днем их нужно было освещать масляными лампами, которые сильно чадили. Мы очень устали и единственное, чего хотели, — спать. Дофин заявил, что он голоден, его глаза слипались, но он сказал:

— Как скверно все здесь, мама. Поедем сейчас же домой.

— Почему, дитя мое? Здесь жил Людовик XIV и чувствовал себя не плохо. Нам не следует быть взыскательнее его.

— Но почему ему здесь нравилось?

— Возможно, ты поймешь это позже.

Он был слишком сонный, чтобы задавать дальнейшие вопросы, и я была рада этому.

Я пыталась заснуть на подготовленной второпях постели, но не могла; лежала с открытыми глазами, мне казалось, что я слышу крики людей, ощущаю движение кареты и вижу окровавленные головы на пиках. Хотелось бы знать, что с нами теперь будет.

Король крепко спал.

Утром мое настроение несколько улучшилось.

Солнце высветило жалкий вид дворца, но все же при дневном свете он выглядел лучше, и я подумала, что если мы пережили ночь, то это все-таки уже успех.

Король был полон оптимизма.

— Мы попросим привезти сюда мебель из Версаля, — сказал он. — Я уверен, что мой народ желает, чтобы мы были размещены должным образом.

Невероятно, но он все еще верил в любовь народа.

Наши верные слуги разыскали для нас немного еды, и мы смогли осмотреть дворец. Единственная его часть, которая содержалась в порядке, глядела на сад. На первом этаже было несколько комнат, в которых можно было жить, и они стали спальней короля, спальней Елизаветы и спальнями дофина и его сестры, одну комнату отвели под гостиную, и несколько комнат предназначили для приемов; в нижнем этаже устроили мою спальню с четырьмя примыкающими комнатами. Лестничный пролет соединял все эти апартаменты, чтобы мы в случае необходимости могли быстро собраться все вместе.

Но оказалось, что нас не хотят оставить в покое — с наступлением утра снова начали собираться толпы. Сын услышал их шум и прибежал ко мне.

— Мой Бог, мамочка, — закричал он, — неужели опять повторится вчерашнее?

Я пыталась успокоить его, но донеслись крики женщин, чтобы я появилась на балконе. Я вышла, думая, как и вчера, что вполне могу там встретить смерть, но на этот раз толпа была настроена иначе, я это сразу заметила, — она была более спокойной. Здесь собрались жители Парижа, они твердо стояли за революцию, но не были уголовниками и проститутками, приходившими в Версаль. Я сразу же почувствовала различие и подумала, что смогу говорить с ними.

При моем появлении установилась тишина. Я поняла, что они уважают мою смелость и способность без страха появиться перед ними.

Я сказала:

— Друзья мои, вы должны знать, что я люблю мой славный город Париж.

— О, да, — раздался голос, — так сильно, что 14 июля вы хотели осадить его, а 5 октября собирались убежать за границу.

Послышались одобрительные возгласы и смех, но как это все отличалось от вчерашнего.

— Мы должны перестать ненавидеть друг друга, — сказала я, и снова установилась тишина. Затем кто-то воскликнул:

— Ей не откажешь в смелости, этой австриячке.

Снова тишина и затем:

— Да здравствует королева!

Когда я вернулась в комнату, то почувствовала большое облегчение, но поняла, что никогда больше не повторится прошлое. Ждут большие перемены. Да, это необходимо — не будет расточительных балов, нарядов от Розы Бертен, никаких изменений в Трианоне. Я не хотела их. Я могу довольствоваться своими детьми, моим возлюбленным, добрым и заботливым мужем.

Я села писать Мерси, советуя ему держаться подальше от двора в течение некоторого времени, так как опасалась, что австрийского посла сочтут врагом, и, без сомнения, он будет подвергаться опасности.

«Если бы нам удалось забыть, где мы и каким образом сюда попали, то мы были бы довольны настроением народа, особенно сегодня утром. Я надеюсь, что не будь нехватки хлеба, многое можно было бы разрешить… Никто не сможет поверить в то, что было пережито за последние двадцать четыре часа, но все, что можно себе представить, окажется гораздо меньше того, что нам еще предстоит пережить».

В комнату вошел король и сказал:

— Я слышал, как люди аплодировали тебе. Это конец революции. Теперь мы введем новый порядок — наилучший для всех нас.

Я обняла его, хотя на самом деле была не согласна с ним. Я не могла забыть, что, каким бы сдержанным ни было сегодня настроение народа, мы оставались пленниками.

Я сказала мадам Кампан, когда узнала, что нас собираются насильно перевезти из Версаля в Тюильри: «Когда короли становятся пленниками, им осталось жить не так уж много».

Настроение народа определенно изменилось, так как в течение следующих нескольких дней из Версаля стала прибывать мебель. Во дворце в течение всего дня работали плотники и обойщики, а в короткое время те апартаменты, которые мы выбрали для себя, приобрели более подходящий для королевской резиденции вид. Королевские телохранители, набранные из дворянских семей, были, конечно, распущены, и их заменили национальные гвардейцы Лафайета. Нам это не очень нравилось, так как эти люди были любопытны, плохо воспитаны и вторгались в нашу частную жизнь.

Я боялась, что мой сын может по несознательности обидеть этих стражников, и внушала ему дружественно относиться к ним. Это было для него нетрудно, он расспрашивал их, беседовал с ними, и они находили его лепет приятным.

Он был уже достаточно взрослым, чтобы задумываться о том, что происходит, сравнивать теперешнюю жизнь с прошлой; мы все пытались скрывать в его присутствии наши опасения и хотели убедить его в естественности происходящего.

Однажды он подбежал к королю и проговорил:

— Папа, я хочу сказать тебе что-то очень серьезное.

Отец улыбнулся и сказал, что был бы рад услышать подробнее об этом серьезном деле.

— Вот что я не понимаю, папа, — сказал дофин, — почему люди, которые раньше так тебя любили, все сразу на тебя рассердились. Что ты сделал, что они стали такими злыми?

Король посадил мальчика на колено и произнес:

— Я хотел сделать людей более счастливыми, чем они были раньше, но мне необходимы были деньги, чтобы оплатить издержки на войны, поэтому я обратился к народу с просьбой о деньгах.

Но все в парламенте, были против этого и заявили, что только народ имеет право дать согласие на это. Я попросил видных граждан всех городов, уважаемых за свое происхождение, состояние или талант, прибыть в Версаль. Их собрание называется Генеральные штаты. Когда они съехались, то попросили, чтобы я уступил, чего я не мог сделать, если я себя уважаю, или же из-за того, чтобы быть справедливым к тебе, когда ты станешь однажды их королем. За то, что случилось в последние несколько дней, несут ответственность нехорошие люди, подбившие народ восстать. Ты не должен думать, что в этом виноват весь народ.

Я не знаю, понял ли мальчик все это, но он серьезно кивал головой, и после этого разговора казалось, что он расстался со многими детскими забавами.

Мрачная зима продолжалась. Мы втянулись в новую жизнь, значительно отличавшуюся от старой. Казалось, от Версаля и Малого Трианона нас отделяют годы. Изменилась и я.

Мне уже тридцать четыре года, и я получила жестокий урок. Я начала понимать, что если бы вела себя иначе, то народ бы не бросался оскорблениями в мой адрес. Они не ненавидели короля так, как меня.

Я настолько изменилась, что выбрала эти апартаменты на нижнем этаже, чтобы жить отдельно от своей семьи и размышлять в одиночестве. «Как странно, что я, которая никогда не могла сконцентрироваться на любом вопросе, не интересовавшим меня более, чем на несколько секунд, сейчас стремилась к самопознанию.

Я могла часами заниматься писанием, излагая то, что случилось в прошлом и что я продолжаю делать. Я превратилась из легкомысленной девочки в женщину. Подобная перемена была неожиданной, но ведь неожиданной была и перемена моего положения. Я чувствовала себя так, будто прожила всю жизнь в бесконечных страданиях.

« Чем несчастнее я становлюсь, — писала я Мерси, — тем сильнее возрастает во мне привязанность к моим истинным друзьям. С каким нетерпением жду я мгновения, чтобы вновь свободно видеть вас, говорить с вами, выразить вам свои чувства, которые с полным основанием питаю к вам всю жизнь «.

Наконец я поняла значение Мерси и теперь отчетливо видела, что все могло бы быть иначе, если бы я прислушивалась к предупреждениям его и моей матушки.

Во время этой ужасной зимы дни казались длинными и однообразными. Большим утешением для меня служили дети и Аксель, который часто меня посещал. Я приходила в классную комнату, когда аббат Даву давал уроки моему сыну, и видела, как ему было трудно сконцентрировать внимание, что живо напомнило мне мои детские годы, и я вынуждена была делать сыну замечания.

— Но, мамочка, — заявлял он серьезно, — здесь так много солдат, и с ними гораздо интереснее, чем с этими уроками.

Великие воины, напомнила я ему, также были вынуждены учить уроки.

Каждый день мы все посещали мессу и потом ели все вместе. Мы сблизились больше, чем когда-либо, мы жили, как семья буржуа, сидя за столом с детьми, которые принимали участие в разговорах.

Бедная Аделаида и Виктория очень сильно изменились. Софи умерла, и они часто повторяли:» Счастливая Софи. Разве она могла бы все это разделить с нами «. Но они больше не враждовали со мной, несчастье изменило их тоже. У них было достаточно здравого смысла понять, что скандальные сплетни, распространявшиеся обо мне в прошлом, сыграли заметную роль в том, что мы оказались сейчас в подобном положении, и они жалели об этом. Я думаю, они удивлялись, что я не таю на них зла. У меня не было времени заниматься местью, это просто не доставило бы мне их, проживших так долго в обществе, которое теперь разрушалось у них на глазах, оставляя их беззащитными.

После обеда король тяжело опускался в кресло и погружался в сон или же шел спать в свои апартаменты. Он вел себя ласково со всем семейством и всегда мог утихомирить взрывы истерики тетушек, от которых они иногда не могли удержаться. Им так не хватало старых времен, они более, чем кто-либо из нас, не могли приспособиться к новому режиму.

Я жила только в ожидании визитов Акселя. Мы не могли уединяться, а проводили время в беседах шепотом. Он говорил мне, что не может успокоиться, пока я здесь, в Париже. Он постоянно вспоминает о той ужасной поездке из Версаля в Париж.

— Этот сброд, как я ненавижу их! Как я презираю их! Бог знает, что они могут сделать с вами. Какими словами я могу описать свои страдания, когда знаю, что вы в их руках? Я говорю вам, что не смогу успокоиться до тех пор, пока вы не выберетесь из этого города. Я хочу, чтобы вы прямо сейчас отправились туда, где, я знаю, вы будете в безопасности.

Я слушала с улыбкой. Его любовь, привязанность детей и нежность мужа — вот из-за чего мне стоило жить.

И во время долгой зимы темой бесед моего возлюбленного была одна — побег. ***

Спустя некоторое время мои страхи немного улеглись. Мы были на положении узников, но по крайней мере в Тюильри у нас было какое-то подобие двора. Нас постоянно посещал Лафайет, заверявший короля, что он его верный слуга. У Лафайета были хорошие намерения, и в этом отношении он не очень отличался от Людовика. Ему никогда не удавалось оказаться на месте в важный момент, он всегда запаздывал, когда было необходимо незамедлительно принять решение, и действовал слишком быстро, когда нужно было учесть все обстоятельства. Но мы были ради его дружественному расположению.

У него имелись доказательства, что герцог Орлеанский помогал организовать поход на Версаль, и Лафайет был уверен, что те люди, которые клялись, что видели герцога в надвинутой на лоб шляпе, не ошибаются, и поэтому считал, что его необходимо сослать туда, откуда он больше не сможет вредить.

Король не мог поверить, что его собственный кузен способен оказаться предателем. Но Лафайет кричал:

— Сир, его план заключается в том, чтобы лишить вас трона, а самому стать регентом Франции. Сам факт его рождения делает подобный план вполне реальным.

— Какие у вас есть доказательства? — спросил король в смятении.

— Множество, сир. И я могу достать их еще больше. Толпу, которая шла на Версаль, подстрекали мужчины в женской одежде, а вовсе не парижанки, как мы привыкли считать. Это были платные подстрекатели, а одним из тех, кто организовал поход на Версаль, был монсеньор Орлеанский.

— Это невозможно, — возражал король, но я сказала ему, что в это можно поверить. Представители Орлеанского дома стали моими врагами с первых дней моего приезда во Францию, и я вполне верю в это.

Король беспомощно посмотрел на меня, а Лафайет, уверенный теперь в моей поддержке, продолжал:

— Сир, некоторые слышали выкрики:» Да здравствует Орлеанский, наш король Орлеанский!»Я думаю, что это все объясняет. Он планирует свергнуть вас и королеву и самому занять ваше место. Его необходимо выслать из страны.

— Пусть уезжает в Англию, — заявил король. — Но я думаю, необходимо указать, что он едет по моему заданию. Я не хочу публично обвинять своего кузена в предательстве.

Итак, герцог Орлеанский был отправлен в Лондон, где он встретился с мадам де Ламот, и они вместе стали планировать новые клеветнические измышления про меня.

Эти длинные зимние вечера! Эти коридоры со сквозняками! Эти чадящие лампы! И постоянное вторжение стражи в наши покои!

Вряд ли я смогла бы пережить эту зиму, если бы не присутствие Акселя. Мне страшно не хватало Габриеллы. Принцесса де Ламбаль была хорошим другом, и я искренне любила ее, но она никогда не занимала в моем сердце такого места, которое я отдавала Габриелле. Постоянным утешением была Елизавета и, конечно, дети. Моя дочь становилась привлекательной девочкой. Она покорно принимала трудности без всяких жалоб. На нее оказывала большое влияние тетушка Елизавета, и они всегда были вместе. Иногда, когда мне было особенно грустно, я посылала за своим маленьким сыночком, который веселил меня высказываниями не по годам развитого человечка. Будучи совсем ребенком, он быстро приспособился к жизни в Тюильри, и иногда я думала, что он забыл о великолепии Трианона и Версаля.

— Мы должны проявлять осторожность, чтобы не избаловать его, — говорила я мадам де Турзель, — но он такая прелесть, что это очень трудно. Мы должны помнить, что нам надлежит воспитать его как короля.

Она соглашалась, и я часто думала, как мне повезло, что я окружена такими верными друзьями и что только во время невзгод это можно обнаружить.

Король все больше и больше прислушивался к моим суждениям. Он, кажется, понял происшедшие во мне перемены, а я вспоминала, как он в свое время заявлял, что никогда не позволит какой-либо женщине давать ему советы. С тех пор мы оба изменились.

Но он обладал одним качеством, которое никогда не менялось, — необычным спокойствием. Могло показаться, что он не проявляет никакого интереса к своим собственным делам.

Я слышала, как один из его министров заявлял, что, обсуждая дела с ним, он чувствует себя так, будто говорит о вопросах, касающихся императора Китая, а не короля Франции.

Поэтому я все больше и больше втягивалась в решение государственных дел. Я пыталась держаться в стороне от них, но Мерси предупредил меня, что если я не возьму на себя определенную роль в их решении, то никто не будет ими заниматься. Кто-то должен стоять у штурвала корабля, стонавшего в жестокий шторм. Так говорил Мирабо, который после отъезда герцога Орлеанского остался единственным человеком, способным сдержать революцию.

Я понимала, что у Мирабо блестящий ум. Мерси часто писал о нем, Аксель говорил о нем. Он мошенник, заявлял Аксель, и мы не должны доверять ему, но в то же время он наиболее важная фигура во Франции, и нам не следует игнорировать его.

Мое участие в государственных делах не осталось незамеченным. Король никогда ни с чем не соглашался, пока, как он открыто заявлял, » не проконсультируется с королевой «. Я стала новым человеком, хотя еще много и не понимала, но по крайней мере твердо знала, что следует делать, а это лучше, чем менять мнение каждые два дня, как король. Я была за то, чтобы проявлять твердость в отношении революционеров. Мы достаточно уступали, заявляла я. Больше мы не пойдем на уступки. Мое мнение поддерживал Аксель. Возможно, я в нем черпала подобную твердость. Он был не только мой возлюбленный, он был моим советником, и мне очень нравилось, что по многим вопросам мнения его и Мерси совпадали.

Мирабо начал менять свою точку зрения. Теперь он говорил:

— У короля есть лишь один мужчина, и этот мужчина — его жена.

Это означало, что Мирабо считает меня большей силой во Франции, чем короля.

— Когда кто-либо берет на себя обязанность руководить революцией, трудность заключается не в ее дальнейшем разжигании, а в сдерживании, — так передали мне высказывание Мирабо.

Я поняла по его словам, что он стремится сдержать революцию.

В феврале умер мой брат Иосиф. Я была ошеломлена этим известием, когда прочитала письмо от Леопольда, сменившего его на престоле. Между мной и Иосифом существовала определенная связь, хотя его критика иногда и вызывала мое недовольство, но теперь я поняла, что он хотел помочь мне, и в его замечаниях скрывалась мудрость. Мы с Леопольдом никогда не были слишком близки, поэтому я почувствовала, что даже тоненькая связь с Веной исчезает для меня.

Мы все страдали от холода. Король еще больше прибавил в весе, лишившись возможности заниматься физическими упражнениями, к которым он так привык, а игра на бильярде от случая к случаю не могла их заменить. Я также чувствовала себя неважно и не могла дождаться лета в нездоровой атмосфере Тюильри. Когда я предложила, чтобы на лето мы переехали в Сен-Клу, это встретило лишь незначительные возражения. Впервые за длительное время я почувствовала заметное облегчение — когда мы садились в кареты для переезда, только небольшая толпа, настроенная враждебно, пыталась остановить нас, а значительно большая толпа кричала, что нам необходим целебный воздух, и скандировала:

« Счастливого пути, наш славный папа!», что доставило удовольствие королю и еще больше подняло мое настроение.

Я действительно верила, что революция заканчивается и что нам через некоторое время разрешат вернуться в Версаль. Конечно, там потечет другая жизнь, но все же соответствующая нашему положению.

Какое наслаждение жить в Сен-Клу! Сам воздух придавал силы. И каким красивым казался дворец по сравнению с мрачным Тюильри, который я ненавидела. Конечно, это был не Трианон, но почти такой же прекрасный. Я почувствовала, что старые времена почти кончились.

Мерси писал мне из Брюсселя, чтобы я не пренебрегала предложениями Мирабо о сближении, поскольку он оставался единственным человеком во Франции, способным положить конец революции и восстановить короля на троне.

Я обдумала этот вопрос. Аристократ по рождению, Мирабо не нашел должного признания в среде дворянства и именно по этой причине связал себя с третьим сословием. Он предоставил свои таланты на службу Орлеанскому дому, но герцог Орлеанский сейчас находился в ссылке, и Мирабо решил повернуть на сто восемьдесят градусов и положить конец революции, которой сам же помог разгореться. Возможно, он не предполагал, что она пойдет именно таким образом. Возможно, действительно хотел провести изменения конституционным путем. Во всяком случае, именно этого он, по-видимому, желал сейчас.

Он писал королю письма, на которые тот не отвечал:

« Я всегда останусь тем, кем был — защитником монархической власти, регулируемой законом, проповедником свободы, как она гарантируется королевской властью. Сердце мое будет следовать по пути, уже предначертанному для меня разумом «, — писал Мирабо.

Аксель постоянно говорил о нем: он слишком важная фигура, чтобы его игнорировать. Мы можем использовать Мирабо. Он однажды уже вел за собой народ, он сможет повести его вновь. Он — и только он один — способен положить конец этому невыносимому положению.

— И вы предлагаете, чтобы мы заключили соглашение с подобным человеком? — спросил я.

— Да, — ответил Аксель.

— Почему он хочет сейчас присоединиться к нам? — потребовала я ответа. — Только потому, что он хочет стать президентом Национального собрания, правой рукой короля, первым министром. В действительности же он хочет быть правителем Франции.

Аксель нежно мне улыбнулся.

— Когда он восстановит монархию, то у короля и королевы, вероятно, будет достаточно власти, чтобы справиться с ним.

— Я понимаю, в каком направлении работает ваш ум.

Поскольку Аксель был за то, чтобы использовать этого человека, он постепенно склонил меня к мысли, что это превосходная идея. Возможно, сам Мирабо затронул мое тщеславие, так как хотел, чтобы именно я ознакомилась с его планом, а не король.

Я мечтала, чтобы лето продолжалось и продолжалось. Я страшилась возвращения в Тюильри. Аксель остановился в деревушке Отейль, расположенной поблизости, и после наступления темноты проскальзывал в замок и оставался со мной почти до рассвета. Мы были безрассудны, но и время было такое. Наша страсть достигла своей кульминации, потому что мы не знали, какую ночь проведем вместе последней.

Один из приставленных к нам сторожей однажды заметил его ранним утром и стал следить за ним. Затем он счел уместным доложить это дело Сен-При.

Однажды, когда мы были одни, Сен-При сказал мне:

— Не думаете ли вы, что посещения замка графом де Ферзеном могут послужить источником опасности?

Я почувствовала, как мое лицо окаменело. Я ненавидела эту вечную слежку. Я ответила высокомерно:

— Если вы считаете, что это так, то вы должны сказать об этом графу.

Сен-При ничего не сказал Акселю, но я рассказала ему об этом. Он встревожился и заявил, что не должен приходить так часто, и в течение нескольких ночей не появлялся, но он не мог обходиться без меня, а я — без него, поэтому свидания продолжались.

Тем временем он убеждал меня встретиться с Мирабо, и я дала согласие увидеться с этим человеком в парке Сен-Клу таким образом, чтобы наша встреча выглядела случайной. Конечно, ее следовало организовать тайно, и я вспомнила о той, другой встрече, которая якобы произошла в парке между кардиналом де Роганом и мной.

Но эта встреча должна была произойти днем. Мерси, знавший об этом плане и всей душой поддерживавший его, написал с удовлетворением, чтобы я прислушалась к совету своих хороших друзей. Как и Аксель, он хотел восстановления монархии, и поскольку эти двое от всего сердца высказывались в пользу моей встречи с Мирабо, то мне оставалось только верить, что это самый лучший вариант, и поэтому я с энтузиазмом приняла участие в этом плане. Я написала Мерси:

« Я подыскала в парке место, хотя и не очень удобное, однако подходящее для того, чтобы встретить его там, вдали от дворца и сада «.

Я выбрала воскресное утро, восемь часов, когда двор еще спит, и поэтому в парке никого не будет, и вышла, чтобы встретиться с этим человеком.

Я много слышала о нем, но все же была не готова увидеть столь некрасивую внешность. Его лицо испещряли глубокие оспины, а спутанные волосы на голове напоминали неопрятную рогожу. Его грубое лицо давало основание предполагать наличие в Мирабо силы и энергии. Я также слышала, что при первой встрече с ним женщины вздрагивали, но впоследствии страстно влюблялись в него. Это был человек, имевший на своем счету сотни соблазненных, проведший, годы во французской тюрьме, написавший много памфлетов, действительно наиболее энергичный, наиболее могущественный человек в стране.

Когда он заговорил, я подумала, что не слышала более красивого голоса, но, возможно, он просто контрастировал с его отталкивающей внешностью. Его манеры были грациозными, и он обращался ко мне как к королеве с уважением, которого мне так не хватало в эти дни.

Он сообщил, что провел ночь в доме своей сестры, чтобы вовремя явиться на встречу, и что мне нет необходимости опасаться, что кто-либо из моих соглядатаев узнает об этой беседе — он принял меры предосторожности, переодев своего племянника кучером, чтобы тот доставил его сюда в карете.

Затем он стал объяснять, как хочет нам помочь. Он может это сделать. Он подчинит народ своей воле. От меня он хотел бы, чтобы я убедила короля принять его, чтобы он мог изложить свои планы перед нами обоими.

Я выслушала его. Меня поразил его энтузиазм, так резко отличающийся от апатичности моего мужа. Он напоминал мне Акселя, который стремился спасти меня, с той лишь разницей, что Аксель был красив, а этот человек безобразен.

Я поверила, что он сможет выполнить все намеченное, и сказала ему об этом.

Я уверена, он был искренним, когда положил руку на сердце и заявил, что в будущем его самым большим желанием будет служить мне. С этого момента я могла рассчитывать на него как на своего сторонника.

Я сказала ему, что он вселяет в меня новые надежды, а он ответил, что скоро все унижения, которые мне пришлось пережить, останутся позади.

В этом человеке было такое чувство власти, что я не могла, не верить ему.

Я оставила его с ощущением, что эта беседа принесет заметный успех. Аксель был доволен, как и Мерси. Я считала, что от нас сейчас требуется только ждать, когда Мирабо начнет действовать.

Когда я узнала, что он написал графу де ла Марку, одному из посредников в этом деле:» Ничто не остановит меня. Я скорее умру, чем не выполню своих обещаний «, — я ликовала.

Наступила осень, и мы должны были вернуться из Сен-Клу в Тюильри. С чувством глубокого уныния мы возвратились в наш сырой мрачный дом.

Тетушки выглядели несчастными. Они едва ли понимали, что происходит, ненавидели толпы народа, всегда наблюдающие за нами без проявления какого-либо уважения, испытывали отвращение к стражникам, постоянно шпионившими за нами. Они постоянно были в слезах, их здоровье ухудшалось. Более, чем когда-либо, они завидовали бедной Софи. Аделаида заявила, что всем, кто умер до того, как произошли эти ужасные события, можно позавидовать.

Мирабо поддерживал с нами связь, и король принял его. Я заметила, что, если будет выработан какой-либо план, связанный с нашим выездом из Парижа, необходимо будет предусмотреть безопасный вариант для тетушек. Людовик соглашался с нами, но, как обычно, ничего не предпринимал, поэтому я советовалась с Акселем, который заявил, что мы должны организовать для них побег. Они должны будут пересечь границу и, возможно, направиться в Неаполь, где моя сестра, без сомнения, примет их.

Никогда не забуду тот день, когда они уехали. Они были беспомощными, как двое маленьких покинутых детей. Они нежно обняли меня, и Аделаида вскрикнула, что она хочет, чтобы я поехала с ними — я, дорогой Луи и дорогие детки. Я сказала, что мы не можем, она молча посмотрела на меня, и я поняла, что она просит прощения за все неприятности, доставленные мне ею в прошлом. Я хотела, чтобы она поняла, что я не держу на нее зла. В прошлом я была слишком беспечной, чтобы обращать на них внимание, теперь я поняла, что в мире у меня так много объектов для ненависти, что помнить это просто не стоит.

Я поцеловала их и сказала, сама тому не веря, что скоро, возможно, мы будем вместе. Они вышли во двор, где их ожидали кареты. Я страшно перепугалась, когда увидела, как собралась толпа и попыталась воспрепятствовать их отъезду. Я услышала, как кто-то закричал:

— Должны ли мы их пропустить?

Я ждала ответа, и сердце мое учащенно билось. Последовала пауза, но, когда кучеры стегнули лошадей и кареты тронулись, никто не пытался их преследовать. Это ведь только старые, выжившие из ума дамы.

Я стояла у окна, смотря и ничего не видя. Они уехали… Еще один этап окончен.

Прошло много времени, прежде чем я услышала о них. На пути их карету останавливали, безобразные лица заглядывали в нее. Поскольку в них не заподозрили переодетую королеву, им разрешали следовать дальше, и в конце концов они достигли Неаполя, где моя сестра приняла их.

Я узнала, что они отзывались обо мне с глубоким благоговением. Да, они действительно искренне приносили извинения.

Герцог Орлеанский вернулся в Париж. Почему он должен был оставаться вдали от Франции? Потому что король отправил его в ссылку? Но какая власть у короля? Население Парижа приветствовало его возвращение. С ним приехала и Жанна де Ламот. Почему она не может приехать? Теперь уже нет опасности, что ее попросят отсидеть свой срок за участие в афере с бриллиантовым колье. Все верили, что она была лишь козлом отпущения и что это колье у меня.

Она поселилась на Вандомской площади и посвятила свое время писанию романов, в которых я всегда была главным действующим лицом. Она описала свой последний вариант скандала с бриллиантовым колье. Ее» труды» восторженно принимались, так как они преследовали своей целью оскорбить меня.

Тем временем Мирабо вкладывал всю свою энергию в восстановление монархии. Я сейчас верю, что он мог бы сделать это. Он работал с Национальным собранием и с королем, и теперь мы были ближе к примирению, чем когда-либо. Мирабо мог бы спасти нас. Теперь я это понимаю.

Он не был таким уж альтруистом. Он хотел власти для себя, а также и богатства. Его долги были громадны. Король должен был представить миллион ливров, которые перейдут к Мирабо, когда он положит конец революции, а король снова прочно займет трон. Его, Мирабо, долги будут, естественно, оплачены, и он заслужит вечную благодарность короля.

Своим прекрасно поставленным голосом и красноречием он сможет повлиять на собрание. Марат, Робеспьер и Дантон были настороже. Как и герцог Орлеанский. Им, вероятно, казалось, что Мирабо намеревается разрушить все, за что они боролись.

Он» горячо говорил королю:

— Против нас выступают четыре врага: налоги, банкротства, армия и зима. Мы сможем бороться с этими врагами, управляя ими. Гражданской войны может и не быть, но ее можно использовать как средство для достижения цели.

Людовик пришел в ужас.

— Гражданская война? Я никогда не соглашусь на это.

— Закон и порядок будут лишь средством борьбы с толпой. А разве Ваше величество сомневается, что победит?

Король посмотрел на меня.

— Король никогда не согласится на гражданскую войну, — сказала я ему. Мирабо рассердился.

— О, отличный, но слабый король! — громогласно заявил он. — О, самая несчастная из королев! Ваши колебания завели вас в страшную бездну. Если вы отвергнете мой совет или если я потерплю неудачу, то погребальное покрывало опустится на все это государство. Но, если мне удастся избежать общего крушения, я с гордостью скажу себе: «Я подвергался опасности в надежде спасти их, но они не пожелали, чтобы их спасали».

С этими словами он оставил нас. Как прав он был! Как глупы мы были. Но король только повторял:

— Я никогда не соглашусь на гражданскую войну.

Я тоже боялась ее — слишком боялась, чтобы попытаться убедить его, что, без сомнения, мне удалось бы.

Мирабо был не такой человек, чтобы успокоиться из-за того, что его первый план отвергнут. Он знал о сильной привязанности Акселя ко мне, и они вместе обсуждали, как вывезти нас из Парижа. Мирабо считал, что есть хороший план, и предложил, чтобы Аксель немедленно отправился в Мец, в сторону границы, где находился маркиз де Буйе с верными войсками. Аксель должен был выяснить там обстановку, объяснить Буйе их план и сразу же вернуться в Париж, чтобы приступить к приготовлениям.

Аксель зашел ко мне попрощаться, и я страшно перепугалась.

— Вы понимаете, — спросила я его, — что с вами сделают эти канальи, если они узнают, что вы действуете в наших интересах?

Он ответил, что понимает. Но они об этом не узнают. План разработан. Он собирается переправить меня в безопасное место.

— Они не посмотрят, что вы иностранец! — вскричала я. — О, Аксель, уезжайте из Франции. Не появляйтесь… пока все это не кончится.

Он лишь улыбнулся и заключил меня в объятия. Он сказал, что скоро вернется из Меца и тогда уже не должно быть никакой задержки. Он покинет Париж, и я буду с ним.

Итак, он отправился в Мец, а я старалась приспособиться к монотонности новой жизни, однообразной, но подобной тлеющему огню, который может в любой момент превратиться в большой пожар.

Было приятно увидеть Акселя после благополучного возвращения, но известия, которые он привез, были не совсем хорошими. Буйе все больше охватывала тревога, так как в войсках распространялось волнение. До них стали доходить сведения о событиях в Париже, зачастую преувеличенные, и его уверенность в лояльности войск падала. Буйе считал, что также дает о себе знать бездействие. Если есть необходимость предпринять решающие действия, то это следует сделать без промедления.

Аксель полностью был с этим согласен, как и Мирабо.

— Вы должны приступить к разработке плана побега, — заявил Мирабо Акселю. — Вас как шведа будут меньше подозревать, чем француза.

Между тем он все еще цеплялся за свой первый план. Он ждал проявления смелости со стороны короля и хотел, чтобы тот вел себя как король, выходил на улицы, появлялся среди людей. К нему не испытывала антипатии, народ проявлял любовь к нему, называя его маленьким папой.

— Я считаю, что королеве нецелесообразно появляться на улицах, — сказал Аксель. Мирабо пожал плечами.

— В делах подобного рода необходимо рисковать в определенной степени. Судя по настроению народа, я не думаю, что сейчас королеву могут каким-либо образом обидеть. Но, конечно, настроение толпы может неожиданно измениться.

— Я боюсь за королеву, и не хочу, чтобы она показала себя черни, — заявил резко Аксель.

Ясно, что даже между этими двумя существовали разногласия.

Но в Тюильри появилась новая надежда. Аксель работал с энергией пылкого любовника, Мирабо использовал всю свою страстную силу амбициозного человека, а цель у них была одна. Я верила, что на этот раз наш план увенчается успехом.

Судьба была против нас, кажется, несчастье всегда стоит за спиной, готовое схватить нас.

Я не могла поверить сообщению, что Мирабо умер. За день до этого он чувствовал себя превосходно, его жизненная энергия поражала каждого. В тот день он произносил горячие речи в Национальном собрании, разрабатывал планы с королем. К вечеру он позволил себе удовольствие насладиться плотью — я узнала, что перед тем, как умереть, он спал с двумя оперными певичками.

Мы не знаем точно, как он умер. Все, что нам известно, так это то, что его нет больше среди нас.

В заключении врачей указывалось, что смерть наступила от естественных причин, но мы никогда не узнаем, что действительно убило Мирабо. Он был человеком, который, без сомнения, страдал некоторыми заболеваниями. Образ жизни, который он вел на протяжении длительного времени, не мог не сказаться, но многие утверждали, что члены Орлеанского дома были полны решимости избавиться от человека, который пытался восстановить монархию и распустить Национальное собрание. Не составляло никакой трудности найти нужного человека, который подсыпал бы чего-либо ему в пищу или вино.

Факт остается фактом: мы потеряли Мирабо, а с ним и нашу надежду на восстановление монархии во Франции.

И вот мы снова вернулись к нашей повседневной жизни в Тюильри. Много времени я проводила в своей комнате за написанием писем. Я понимала сейчас, где я сделала роковые шаги и как мне следовало бы действовать. Я решила, что если когда-либо мне предоставится еще одна возможность, то я никогда не повторю тех ошибок.

Вышивая коврик с Елизаветой, мы проводили вместе много часов, беседуя о детях, иногда я играла с королем на бильярде. Мы ходили гулять в Булонский лес, но, покидая дворец, я всегда чувствовала себя неуютно. Наш опыт в Версале показал, что стены не могут защитить нас от разъяренной толпы, но все же пребывание в помещении давало какое-то чувство безопасности. Мой сын продолжал поддерживать дружеские отношения с солдатами, и я поощряла его в этом, считая, что он может вызвать в них некоторую привязанность, и если толпа когда-либо ворвется к нам, как это было в Версале, то эти солдаты, его приятели, защитят его.

Я скучала по лету и относительной свободе, которой мы пользовались в Сен-Клу. Казалось, это было давно, и я предложила королю тайком отправиться на пасху в Сен-Клу. Он согласился.

Помня о том, как толпа окружила карету с тетушками, когда они уезжали, и как шел спор, выпускать их или нет, я сказала, что не нужно широко распространяться о предстоящей поездке. Тем не менее, необходимо было заниматься подготовкой, и члены моего ближайшего окружения узнали об этом.

Я полностью им доверяла, хотя среди них появилась новенькая — некая мадам Рошелье, о которой я знала очень мало; у нее были хорошие рекомендации, и мне никогда не приходило в голову, что ей нельзя доверять.

Подготовка закончилась, вот-вот должна была наступить пасха, кареты уже стояли во внутреннем дворике, и мы были готовы к отъезду. Но как только мы тронулись, нас окружила толпа, точно такая же толпа, которая сопровождала нас из Версаля в Париж. Я оцепенела от ужаса, сын отшатнулся от окна кареты, я обняла его, чтобы успокоить. Посыпались оскорбления, ругань.

— Маленький папа должен оставаться со своими детьми! — кричала толпа.

Выступил Лафайет со своими солдатами и приказал толпе отступить и пропустить королевскую карету, но над ним стали насмехаться и забрасывать грязью. Я инстинктивно поняла, что это было еще одним организованным неповиновением.

— Вы ведете себя как враги конституции! — вскричал Лафайет. — Не давая королю возможности проехать, вы делаете его узником и аннулируете указы, которые он санкционировал.

Но они не слушали его. Они собрались, чтобы не пропустить короля, им заплатили за это.

Они прильнули к окнам кареты. Когда король попытался с ними заговорить, они закричали на него: «Жирная свинья!»

Я не могла скрыть своего презрения к ним. И никогда не могла. Мои взгляды выдавали мои чувства.

— Посмотрите на нее! — закричали они. — Позволим ли мы этой развратнице командовать нами?

К карете подъехал Лафайет.

— Сир, — сказал он, — не дадите ли приказ открыть огонь по толпе?

— Я никогда не допущу этого! — вскричал Людовик. — Я не хочу, чтобы кто-либо пролил кровь, которую затем будут приписывать мне. Мы возвращаемся в Тюильри.

Итак, кареты повернули, и под крики и оскорбления мы поехали обратно.

Когда Людовик выходил из кареты, он со вздохом сказал:

— Ты свидетель, что с этого момента у нас нет больше свободы.

Я была в отчаянии. Когда мы вошли в этот мрачный дворец, я сказала мужу:

— Мы действительно узники. Они хотят, чтобы мы никогда не покидали Тюильри.

Глава 10. В Варенн!

11 июня. Лафайет отдал приказ удвоить стражу и обыскивать все кареты.

18 июня. С королевой от 2.30 до 6.

19 июня. С королем… Оставался в замке с одиннадцати часов до полуночи.

20 июня. Прощаясь, король сказал мне: «Господин де Ферзен, что бы ни случилось, я никогда не забуду, что вы сделали для меня». Королева долго плакала. Я покинул ее в шесть часов.

Дневник графа де Ферзена Людовик отрекся от престола. Следовательно, Людовик для нас никто. В настоящее время мы свободны и у нас нет короля. Следует рассмотреть вопрос, нужно ли назначать другого.

Резолюция, принятая якобинским клубом после бегства королевской семьи +

Сир, Ваше величество знает мою преданность Вам, но я не хотел бы оставлять Вас в неведении, что если Вы отделите Ваше дело от чаяний народа, то я останусь на стороне народа.

Лафайет — Людовику XVI

Аксель был сильно обеспокоен, что мы подвергаемся большой опасности.

Я провела его к мужу, который выслушал его, все еще находясь под впечатлением оскорблений толпы, поэтому он был готов согласиться на организацию нашего побега.

Артуа и принц де Конде, которым удалось благополучно достичь границы, своим поведением еще более усугубляли наше положение — они слишком открыто говорили о предпринимаемых ими мерах для посылки армии против революционеров. Они разъезжали от одного иностранного двора к другому, пытаясь склонить правителей этих стран к войне с французским народом и к восстановлению монархии с помощью силы.

Мой брат Леопольд знал об этом, он писал Мерси:

«Граф Артуа мало беспокоится о своем брате и моей сестре. Он игнорирует опасность, которой подвергает их своими планами и действиями».

Мерси настаивал, чтобы я убедила короля рассмотреть вопрос о возможности побега. Мы должны бежать из Парижа, королю следует поднять лояльные войска и взять силой или угрозой то, что отнято у него. Людовик начал понимать необходимость этого, но сейчас было уже слишком поздно — Мирабо был мертв, а это был единственный человек, который мог бы справиться с задачей.

Однако у нас все еще оставались друзья, и в конце концов мы убедили Людовика, что побег необходим.

Аксель упросил сделать его ответственным за подготовку. Он немедленно к ней приступил, и первое, что счел нужным сделать, найти карету, большой дорожный экипаж, удобный для побега.

Он постоянно посещал Тюильри, а чтобы его визиты не привлекали слишком много внимания, иногда приходил переодетым; я никогда не знала, в каком виде он появится — как лакей, кучер или в облике слегка сутулого пожилого дворянина.

Это скрашивало монотонную жизнь. Я давно уже не испытывала такого прилива энергии. Аксель был одержим страстным желанием, чтобы этот план увенчался успехом.

— Я доставлю вас в безопасное место, — заявлял он мне.

Он рассказывал о специально заказанном дорожном экипаже, который должен быть отделан со всей пышностью. «Ничего, кроме самого лучшего», — заявлял он. Чтобы достать денег, он заложил в Швеции часть своих поместий. Прекрасно, когда тебя так любят.

Его план заключался в том, что мы должны бежать как можно с меньшим числом сопровождающих. С нами должна будет поехать мадам де Турзель, так как дети нуждаются в ее присмотре. Согласно плану Акселя, мадам де Турзель будет выдавать себя за русскую знатную даму — мадам де Корф, совершающую поездку со своими детьми, их гувернанткой и лакеем, а также с тремя женщинами-служанками, одной из которых должна быть мадам Елизавета. Я должна была быть гувернанткой — мадам Рошет. Он достал паспорт на имя мадам де Корф, и мы знали, что можем доверять мадам де Турзель, и она сыграет свою роль.

Дни быстро летели, мы все были возбуждены, даже Людовик желал как можно скорее предпринять побег. Но, как сказал Аксель, не должно произойти никаких заминок, необходимо все предусмотреть до мельчайших деталей, чтобы мы нигде не совершили ошибки. Наиболее трудный этап — выбраться из Парижа. Это особо опасно. Аксель сам собирался занять место кучера на большой дорожной карете. Все зависит от того, говорил он, насколько далеко мы сможем отъехать от Парижа, прежде чем обнаружат наше бегство.

Граф Прованский, который должен был бежать с нами, считал, что карета слишком роскошная и может привлечь к себе внимание, но Аксель напомнил ему, что нам предстоит проехать в ней много миль. Это будет нелегкая поездка, и королева не сможет провести много часов в неблагоустроенном экипаже.

Граф Прованский пожал плечами и заявил, что он сам позаботится об удобствах для жены и себя, и решил ехать в самой захудалой карете, которую только сможет найти.

Тем временем Людовик выдвинул условие. Аксель, естественно, хотел доставить нас к границе, но король сказал, что он должен будет ехать с нами только до первой остановки, до Бонди.

Аксель пришел в уныние. Ведь это его план, он за него отвечает. Но как он может отвечать, если должен покинуть нас в Бонди! Но Людовик был непреклонен. Хотелось бы мне знать, не сравнивал ли он себя с Акселем и не начинал ли понимать, почему я любила этого человека так, как никогда никого не любила. Не могу поверить, что Людовик испытывал чувство ревности; я знаю, что он по-своему любил меня, но это была привязанность без страсти. И все же он оставался непреклонным и не соглашался позволить Акселю ехать с нами после Бонди. Поэтому нам ничего не оставалось, как принять его решение. Мы назначили побег на девятое июня.

Я была поглощена подготовкой. Со мной оставалась мадам Кампан, она знала об этом плане, я полностью ей доверяла. Я сказала, что, когда мы прибудем в Монмеди, я больше не буду выступать в роли гувернантки, а вновь стану королевой. Но как мне взять с собой все, что может потребоваться? Мадам Кампан должна все подготовить для меня, заказать сорочки и платья. Ей также предстояло сделать покупки для моего сына и дочери. У нее был собственный сын, и я сказала ей, что с него можно снять мерку для дофина.

Я знала, что мадам Кампан выполнит распоряжения, хотя, если судить по выражению ее лица, она была против заказов на всю эту одежду. Она всегда была откровенной и поэтому сказала:

— Мадам, королева Франции найдет платья и белье везде, куда она приезжает. Подобные закупки могут привлечь внимание, чего нам стоило бы избежать.

Я была легкомысленной и такой же беспечной, как прежде, поэтому я улыбнулась, глядя на нее. Но она выглядела обеспокоенной.

Я рассказала ей о большом дорожном экипаже, не в силах удержаться, чтобы не похвастаться — ведь Аксель сделал его по своему плану.

— Он окрашен в зеленый и желтые цвета, — сказала я, — и обит утрехтским бархатом.

— Мадам, — ответила она, — подобный экипаж никогда не пройдет незамеченным.

Она добавила, даже несколько резко и не стараясь этого скрыть, что подобная дорожная карета очень отличается от той, в которой обычно совершают поездки господа.

— О, очень отличается, — согласилась я. — Их кареты делаются не по плану Акселя.

Позднее я поняла, как прочно утвердилась в нашем сознании правило этикета, над которым я так много смеялась по приезде во Францию. Нам даже не приходило в голову совершить побег кроме как на королевский манер, хотя мы и вынуждены были скрывать наше королевское достоинство. В дорожном экипаже должны были разместиться шесть человек — я, король, дети, Елизавета и мадам де Турзель. Это было слишком много и могло замедлить скорость нашего передвижения, но мы должны быть все вместе и, естественно, мадам де Турзель, тоже выступающая в образе мадам де Корф. Я никогда сама не одевалась, меня всегда обслуживали две дамы, которые должны были бы ехать за нашим экипажем в кабриолете. Затем, конечно, верховые, сопровождающие экипаж, а также лакеи. Всего наша группа насчитывала более дюжины человек. И, конечно, Аксель со своим кучером должен быть с нами. Необходимо было также собрать нашу одежду, всю в новых чемоданах, что еще более утяжелит наш экипаж и снизит его скорость.

Но это была прекрасная карета. Я радовалась при взгляде на нее. Аксель все продумал — в ней были обеденный серебряный сервиз, погребец для вина, буфет и даже два стульчака, обитые кожей.

Было бы слишком наивно надеяться, что наш план пройдет без сучка без задоринки, и всяких помех обнаружилось множество.

Первую создала мадам Рошелье, ведающая гардеробом. Я стала подозревать ее вскоре после того, как нас вернули в Тюильри, когда мы намеревались отправиться в Сен-Клу, так как я узнала, что у нее есть любовник — некий Гувийон, пламенный революционер, который организовал все так, чтобы она могла шпионить в моей свите. Она предупредила Гувийона о нашем намерении отправиться на пасху в Сен-Клу, и Орлеанским удалось возбудить толпу, чтобы помешать нашему отъезду.

Как бы я хотела избавиться от этой женщины, но мы по существу были узниками и не могли выбирать прислугу.

Я сказала Акселю, что мы не можем выехать девятого числа, так как эта женщина видела, как я собираю вещи, и, возможно, даже слышала упоминание этой даты. Если мы все же попытаемся уехать, то тогда с большой вероятностью можно предполагать, что нас задержат. Нам остается только предпринимать меры предосторожности, пусть эта женщина думает, что мы уезжаем девятого числа, а мы останемся в Тюильри, как будто бы это ошибка. Когда мы усыпим ее подозрения, то сможем быстро уехать, не давая ей даже намека, что уезжаем.

Аксель понимал причину этого, но высказывал недовольство, что чем дольше мы откладываем отъезд, тем опаснее он становится; но мы назначили тайный срок на девятнадцатое, что давало достаточно времени убедить мадам Рошелье, что она ошибается.

Это была первая задержка, но мы все согласились, что она неизбежна.

По мере приближения назначенного срока напряжение становилось почти невыносимым. Как я была благодарна Людовику за хладнокровие, для него, по крайней мере, не составляло никакого труда сохранять на лице безмятежное выражение. Я тоже пыталась это сделать, но не осмеливалась смотреть на Елизавету, опасаясь, что взглядом могу выдать существующие между нами секреты. Конечно, мы ничего не говорили детям.

Девятнадцатое число было совсем рядом. Мы были готовы.

Но стало ясно, что где-то произошла утечка. В статье, появившейся в газете «Друг народа», Марат высказывал подозрения о подготовке заговора.

«Идея заключается в насильственном вывозе короля в Нидерланды, Бельгию или Люксембург под тем предлогом, что его дело — это дело королей Европы. Разве вы глупцы, что не предпринимаете никаких мер для предотвращения бегства королевской семьи? Парижане, безрассудные парижане, я устал вновь и вновь повторять вам: стерегите как следует короля и дофина, держите под замком австриячку, ее деверя и остальных членов семьи. Потеря одного дня может иметь пагубное влияние для нации, может вырыть могилы для трех миллионов французов». Аксель пришел чуть ли не в бешенство.

— Это не может быть случайным совпадением! — заявил он. — Где-то произошла утечка информации.

— Я знаю, это Рошелье! — вскричала я. — Она о чем-то догадывается, хотя я считаю, что точно ей ничего не известно.

— И все же мы должны выехать девятнадцатого, — настаивал Аксель. — Мы больше не можем ждать.

Было восемнадцатое, и мы были готовы бежать на следующий день. Затем ко мне зашла несколько возбужденная мадам де Турзель и, понизив голос, сообщила, что к ней обратилась мадам де Рошелье с просьбой отпустить ее двадцатого числа.

— Я узнала, — добавила мадам де Турзель, — что она хочет навестить больного друга. Гувийон болен, так что ясно, кого она хочет навестить.

— Мы должны отложить наш отъезд до двадцатого, — сказала я, и сразу же послала курьера к Акселю. Он был обеспокоен этой отсрочкой, так как все, кто принимал участие по маршруту нашего движения, заранее получили инструкции; но мы договорились, что Леонар, мой парикмахер, которому я могла доверять, должен отвести мои драгоценности в Брюссель, и в то же время по дороге он встретит кавалерию и передаст записку, объясняющую задержку на один день.

На том и порешили. Леонар уехал с драгоценностями. А мы с нетерпением ожидали двадцатое число.

И вот важный день настал. Солнце ярко сияло, и это казалось хорошим предзнаменованием. Я прошептала Елизавете, что в городе будет мало народа — в такой день все захотят уехать за город. Мадам Рошелье ушла наведать больного приятеля, и день тянулся так медленно, что я думала, он никогда не кончится. Но внешне он казался обычным днем, как мы того и желали.

Наконец настало время ужина, мы засиделись за ним, как обычно, но, конечно, уже не было такой церемонии, как в Версале. Мы могли быть лишь благодарны за это. Я отправилась в спальню, а оттуда поспешила к дочери на первый этаж. Служанка мадам Брюни открыла дверь. Я сказала, чтобы она как можно быстрее одела принцессу и была готова незаметно выскользнуть из замка вместе с мадам де Нювиль, служанкой дофина. Кабриолет для них стоял на Королевском мосту, им предстояло сразу же покинуть Париж и ожидать нас в Клэ.

Моя дочь была достаточно взрослой, чтобы понимать, что все это означает. Она не задавала никаких вопросов. Бедный ребенок, она воспитывалась в странном мире. Немного удивленно она посмотрела на простое платье, которое мы подготовили для нее, оно было из хлопковой ткани с маленькими голубыми цветами на бледно-зеленом фоне с желтоватым отливом — достаточно хорошенькое для дочери знатной русской дамы, но едва ли подходящее для принцессы.

Я поцеловала ее и на мгновение прижала к себе.

— Моя дорогая мышка, — прошептала я, — ты будешь слушаться, хорошо?

Она кивнула и сказала: «Да, мамочка», — почти с укоризной, словно удивляясь моему вопросу.

Затем я пошла в комнату сына. Он уже проснулся и издал крик радости, увидев меня.

— Мамочка, — вскричал он, — куда мы отправляемся?

— Туда, где много солдат.

— Могу я взять свою саблю? Мадам, быстрее принесите мою саблю и мундир. Я буду солдатом.

Он пришел в смятение, когда увидел, что ему придется надеть девчоночье платье!

— О, так это представление? — спросил он. — Поэтому мы переодеваемся.

Он засмеялся. Ему нравилось участвовать в представлениях.

— Да еще ночью, — добавил он. — Это самое лучшее время для пьес.

— А сейчас, малыш, ты должен вести себя тихо, быстро одеться и делать все, что тебе скажут. Все зависит от этого.

Он кивнул с заговорщицким видом.

— Ты можешь доверять своему малышу, мамочка.

— Я верю, мой дорогой, — сказала я, целуя его.

Было пятнадцать минут одиннадцатого. Аксель очень тщательно рассчитал время, и мы должны были уже отправляться. План заключался в том, что дети с мадам де Турзель должны выйти первыми. Я была против этого, поскольку не могла и подумать, что дети начнут опасную поездку без меня, но с ними будет Аксель до тех пор, пока я не присоединюсь к ним, и это меня утешало.

Мадам де Турзель подняла дофина, а я, взяв дочь за руку, возглавила процессию в апартаменты одного из постельничих, который только за день до этого уехал из Парижа, и его комната была пуста. У меня был ключ от нее, и мы вошли. Из нее мы проследовали во двор принцев через дверь, которая не охранялась. Там уже ждал Аксель. Я едва узнала его в униформе кучера. Посреди дворика стоял простой экипаж, который должен был доставить их к месту встречи на улице де Эшель, на углу площади Маленькой Карусели.

Аксель поднял дофина в карету, за ним последовала принцесса с мадам де Турзель, и Аксель закрыл дверцу. Несколько секунд он смотрел на меня и, хотя не осмелился сказать ни слова, всем своим видом дал понять, что, если потребуется, будет защищать их всей своей жизнью. Затем он взобрался на место кучера, щелкнул кнутом и карета тронулась.

Я почувствовала себя плохо из-за охвативших меня предчувствий. Что если моих детей узнают? Что будет, если мой сын, возбужденный участием в этом приключении, невольно выдаст их? Что будет, если на них нападут? В памяти возникли лица, которые я видела в толпе, я не могла выкинуть из головы картины, как грязные, запачканные кровью руки касаются моих детей.

Но там был Аксель, который защитит их. Его любовь ко мне удесятерит его силы и поможет обмануть толпу.

Но я не должна была стоять во дворе принцев. Если меня узнают, весь план провалится. Я могу накликать беду. Поэтому я быстро прошла во дворец через пустую комнату в гостиную, где со мной попрощались граф Прованский и его жена. Я обняла их и пожелала удачи. Они никогда не были моими друзьями, но невзгоды сблизили нас. Граф был в большей степени реалистом, чем Людовик. Возможно, если бы он был король… Но кто знал? Хотя теперь соперничество прошло. Единственная цель для всех нас — сохранение монархии.

Я услышала, как они прошли через пустые апартаменты. В невзрачных каретах они покинули Тюильри и отправились в путь.

Я оставила короля, когда он беседовал с Лафайетом, и прошла к себе в комнату. Служанки раздели меня, слуги закрыли ставни, и я осталась одна. Посмотрела на часы. Было пятнадцать минут двенадцатого — самые длинные полчаса в моей жизни.

В комнату вошла мадам Тибо. Еще секунда — и я встала с постели, она помогла мне надеть серое платье и черную накидку. Надела также большую шляпу с полями, закрывавшими мое лицо. Я выглядела непохожей на себя, но я была готова.

Мадам Тибо осторожно отодвинула засов на двери, и я собралась выходить, но тут же с ужасом отскочила обратно. За дверью стоял часовой. Я осторожно закрыла дверь и посмотрела на мадам Тибо. Что теперь делать? Они все узнали. Они ждут, когда я выйду, и тогда… тогда они задержат меня. Может, они уже задержали экипаж с детьми? Что случилось с моими детьми, с моим возлюбленным?

Мадам Тибо сказала, что она потихоньку выйдет, и это может привлечь внимание часового, а когда он повернется спиной, я должна осторожно пересечь коридор и проскользнуть в пустые апартаменты. Это был безнадежный план, но другого выхода не было.

Мы так и поступили. У меня всегда была легкая походка, и, подстегиваемая мыслью о детях, я промчалась через коридор на лестницу и вниз. Секунду я стояла, прислушиваясь; не было никаких звуков тревоги. Я проскользнула удачно.

За неохраняемой дверью пустого помещения меня ожидал лояльно настроенный гвардеец, который должен был проводить меня к месту встречи на улице Эшель. Он был переодет посыльным, и я едва узнала его.

— Мадам, — прошептал он, и я почувствовала его возбужденное состояние. Случай с часовым задержал меня почти на десять минут. — Вы должны взять меня под руку.

Я взяла его, и мы пошли через двор принцев, словно посыльный с женой или любовницей. Никто не смотрел на нас.

Пока все идет успешно, подумала я. Скоро я буду вместе с детьми.

Фантастика! Вот я иду по улицам Парижа под руку с посыльным, задевая плечами мужчин и женщин, и никто из них ни разу не посмотрел на меня второй раз. К счастью. Я подумала, что они сказали бы, что они сделали бы, если бы кто-нибудь неожиданно узнал королеву. Но именно об этом я и не хотела думать.

Как мало я знала о нашей столице! Узкие и тихие улочки были мне незнакомы. Я только и знала дворцы, оперу, театры…

Мой сопровождающий неожиданно дернул меня в сторону — к нам приближалась карета, а впереди шли факельщики в ливреях Лафайета. Мы быстро отступили в тень. Я опустила голову, но через вуаль видела генерала. Было мгновение, когда он, знавший меня очень хорошо, мог бы опознать королеву, и это было бы концом всему.

Но в тот момент удача сопутствовала мне. Он не взглянул на женщину в подворотне, и его карета прошла рядом. От подобного потрясения я почувствовала головокружение и услышала, как мужчина рядом со мной прошептал:

— Благодарите Бога, мадам! Счастливое избавление.

— Возможно, — пробормотала я, — он не узнал меня в этой одежде. Он ответил:

— Мадам, вам не так легко скрыть свою внешность. Я поведу вас другой, более длинной дорогой, к улице Эшель. Мы не можем больше рисковать встречей с другими каретами.

— Я думаю, так будет лучше.

— Мы должны поторопиться, поскольку это займет больше времени, а мы и так уже опаздываем.

И вот вместо того, чтобы идти запланированным маршрутом по главным улицам, мы пошли переулками и узенькими улочками, но вскоре мой проводник остановился и заявил, что заблудился.

Я ощутила, как быстро идет время, которое в первые полчаса еле двигалось. Мой сопровождающий был подавлен, я сама в панике. Я представила себе нетерпение Акселя. Даже мой муж к этому времени должен был быть там — мы же видели, как Лафайет покидал дворец, и Людовик, избавившись от него, собирался немедленно уйти.

Почти полчаса мы бродили по улочкам, боясь спросить дорогу, пока наконец мой проводник не издал торжествующий возглас — мы пришли на улицу Эшель.

Они все были там: Аксель, меряющий тротуар, Елизавета, бледная, как привидение, король, выведенный из своего обычного безмятежного состояния, моя дочь успокаивала моего сына, который то и дело спрашивал, когда я приду.

— Мы заблудились, — сказала я, — и Аксель помог мне сесть в экипаж.

В карете каждый пытался меня успокоить. Я почувствовала такое облегчение, что чуть не разрыдалась. Я посадила сына к себе на колени, пока муж рассказывал, как Легко ему удалось ускользнуть.

Король смотрел на свой город, пока мы ехали по нему. Я знала, что он полон печали, он долго противился побегу, ему казалось, что это недостойный поступок по отношению к предкам. Я взяла его за руку и пожала ее, он ответил тем же. И прошептал мне:

— Это не самый короткий путь к заставе Святого Мартина.

— Он… кучер знает дорогу, — ответила я.

— Это не самый короткий путь, — сказал он, и мне захотелось понять, не испытывает ли он чувство некоторой обиды из-за того, что героем этого приключения является мой возлюбленный, а не он сам. Казалось, что он хорошо понимает мою привязанность к Акселю, но, возможно, были какие-то глубины, которых я еще не знала в этом необычном человеке, который был моим мужем.

Экипаж ехал по улице Клиши, на которой заранее укрыли большую карету. Аксель спрыгнул и постучал в дверь. Привратник сказал ему, что большая карета выехала в назначенное время. Удовлетворенный, Аксель вскочил на место кучера и мы продолжили путь.

В половине второго мы проехали заставу и через некоторое время остановились. Мы оцепенели — кареты в назначенном месте не было.

Аксель пришел в замешательство. Он слез с козел, и я слышала, как он начал кричать. Мы сидели не шелохнувшись, а часы все убыстряли свой ход. Сколько времени мы потеряли? Насколько мы опаздываем?

Прошло полчаса, пока Аксель обнаружил большую карету. Кучер, нанятый им, был очень встревожен нашим опозданием и подумал, что лучше спрятать экипаж в незаметном месте. Что он и сделал, а в результате мы потеряли еще полчаса на розыски.

Было уже два часа., В разгар лета ночи самые короткие. Через час или около того нас застигнет рассвет. А к тому времени по плану мы должны были отъехать значительно дальше.

Аксель подогнал нашу карету вплотную к большому экипажу, чтобы мы могли перейти в него, не спускаясь на землю. Мы все разместились, поехали и через полчаса достигли Бонди — места, где, согласно решению короля, Аксель должен был покинуть нас.

У меня теплилась надежда, что он откажется расстаться с нами, но Аксель был от рождения роялистом, он был обязан выполнить распоряжение короля.

Бонди. Место расставания. Мы остановились. Дверь кареты отворилась, и в ней появился наш кучер.

— Прощайте, мадам де Корф, — сказал он.

А сам смотрел на меня.

Король сказал взволнованно, что он никогда не забудет оказанной Акселем услуги ему и его семье.

Аксель поклонился и ответил, что это его долг, и он выполняет его с удовольствием. Он поклонился мне и сказал:

— Ваше величество не должно забывать, что на время этой поездки вы — мадам Рошет, гувернантка.

И в этих словах он умудрился передать свою нежность и преданность.

Аксель вскочил на лошадь, чтобы, согласно договоренности, отправиться верхом в Ле Бурже. Прислушиваясь к цоканью копыт его лошади, я пыталась подавить дурные предчувствия и повторяла про себя, что через два дня мы должны будем встретиться в Монмеди.

Затем мы продолжили нашу поездку. Мы опаздывали на два часа.

Дети заснули, и я была рада этому. Заснул и король. Не снятся ли ему дурные сны? Елизавета, мадам де Турзель и я закрыли глаза. Сомневаюсь, чтобы они заснули, я же знала, что не смогу.

Проснулся дофин. Он проголодался. Я сказала ему, что у нас; будет пикник. Он всегда любил их. Он начал строить различные предположения. Мы должны подобрать месте:

Желательно, чтобы была тень. Это будет пикник — завтрак. Я сказала ему, что мы будем кушать в карете, и показала шкаф с едой и вином. Он пришел в восхищение, а мы сказали ему, что он выглядит странной маленькой девочкой в платице и чепчике, и все так смеялись, обнаружив, что и мы тоже проголодались.

Я подумала, что все кажется другим при дневном свете. Страхи приходят только ночью. И все же нам было крайне необходимо прикрытие темноты. Яркий солнечный свет мог выдать нас. Я вспомнила слова: «Мадам, вас трудно не узнать». Да, это были справедливые слова. Мои портреты рисовали много раз. Они висели в салонах, грубые наброски ежедневно распространялись по всему городу, и хотя, я верю, они имели незначительное сходство с оригиналом, все же народ понимал, кого они изображают. Но пока я смеялась вместе с детьми, поглощая деликатесы, которые подготовил Аксель, считая их подходящими для королевской семьи. И я пыталась не думать, что произойдет в Тюильри, когда наш побег будет обнаружен, если это уже не произошло.

Людовик вытащил карту и стал изучать маршрут, по которому нам предстояло проехать. После Бонди и Клэ, где мы подсадили двух дам, выехавших раньше, мы должны были проследовать через Ла-Ферте на Шалон-сюр-Марн.

Шалон-сюр-Марн! Как я хотела оказаться там — в этом городе мы должны были встретиться с кавалерийским отрядом под командованием молодого герцога де Шуазеля, племянника Моего старого друга, а за этим городом нас будет ждать Буйе, чтобы сопровождать в Монмеди, а в Монмеди — безопасность и Аксель.

Насколько счастливее была бы я, если бы сейчас нас вез Аксель!

Дофин захныкал, так как ему стало жарко. В карете определенно было душно; перегруженная, она тяжело взбиралась на холмы. Мадам де Турзель решила выйти подняться на холм вместе с детьми. Это уменьшит нагрузку, а детям даст возможность немного подышать свежим воздухом и размять ноги.

Это показалось хорошей идеей, но дофину захотелось немного побегать по полю, так что мадам де Турзель и сестре пришлось ловить его. Его веселые крики радовали нас, но минуты летели.

В полдень мы остановились в Пти-Шантри, маленькой деревушке около Шантри. Аксель дал разумный совет менять лошадей в маленьких населенных пунктах, а не в крупных.

Из постоялого двора вышел молодой человек посмотреть на нашу большую карету. Он был весьма говорливым, я слышала, как он болтал с кучером. Он никогда не видел такой великолепной кареты. Ее пассажиры, должно быть, очень богатые и знатные люди. Его фамилия Вале, сказал он, Габриель Вале, он зять почтмейстера. Содержит постоялый двор и часто бывает в Париже.

Он прошел мимо окна кареты, я уверена, чтобы посмотреть, что за люди могут позволить себе путешествовать в таком экипаже. И узнал нас!

Я с тревогой взглянула на Людовика. На нем был грубый парик лакея, за которого он себя выдавал, но массивные черты лица Бурбонов хорошо известны во Франции на протяжении нескольких столетий. Затем Вале посмотрел на меня. Выглядела ли я похожей на гувернантку? Я почувствовала, как на моем лице появляется обычное надменное выражение, как бы сильно я ни старалась избавиться от него, когда соприкасалась с простыми людьми.

Он отошел и направился к почтмейстеру, я увидела, как они стали шептаться. Затем почтмейстер подошел к карете.

Он поклонился, но его слова заставили меня вздрогнуть.

— Ваши величества, это большая честь. И мы будем помнить ее, пока живы. Мы бедные люди, но все, что мы имеем, к вашим услугам.

Людовик, которого всегда трогали любые проявления расположения со стороны его подданных, сейчас был тронут еще больше. В его глазах показались слезы, и он сказал, что очень счастлив оказаться среди друзей.

Почтмейстер сделал знак своей жене и детям, которые подошли к карете и были представлены нам, затем подошла жена Вале и также промямлила, что сознает всю оказываемую ей честь.

— Ваши величества, мы сегодня приготовили гуся, который ждет, чтобы его съели. Если вы окажете нам честь отведать его, то мы, будем глубоко тронуты.

Людовик сразу же почувствовал себя королем. Отказать в подобном приглашении означало бы проявить нелюбезность. Поэтому мы все должны выйти из кареты и отведать гуся с почтмейстером. Дети были в восторге. Это такое удовольствие — выйти из душной кареты. Стало также ясно, что это настроенное лояльно семейство понимает, что мы бежим из Парижа.

Когда мы поели и король объяснил, что обстоятельства требуют от нас, попрощался, хотя ему бы хотелось провести гораздо больше Времени с такими приятными, хорошими людьми. Вале попросил об одолжении. Не мог бы он поехать на карете в качестве форейтора до Шалон-сюр-Марна?

Как мог король отказать в подобной просьбе, связанной с проявлением верноподданнической службы? У нас будет еще один пассажир, но этого нельзя было избежать, и мы отправились в путь. Чтобы показать свое рвение. Вале пытался гнать лошадей так, что в результате две из них пали и повредили постромки. Ремонт занял еще некоторое время, и когда мы прибыли в Шалон, то значительно опаздывали к установленному сроку.

Шалон был более крупным городом, но народ интересовался больше выращиванием винограда и приготовлением вина, чем революцией; наш большой экипаж привлек внимание, но люди лишь пожимали плечами. Какие-то богатые эмигранты. Их сейчас было слишком много, чтобы это могло послужить поводом для значительных пересудов.

Я начала понимать, что было ошибкой брать с собой Вале, хотя он и был самым лояльным из подданных, но он не мог скрыть гордость за оказанную ему честь. Пока вменяли лошадей, один или два человека обратились к нему с расспросами, и он невольно выдал тот факт, что выполняет необычное задание. Люди уже начали с подозрением посматривать на величественный экипаж. Двое детей? Это само по себе вызывало подозрение..

Я была очень рада, когда мы покинули Шалон, хотя король ничего не заметил. Стоило нам выехать из города, как он приготовился вздремнуть.

Мы были недалеко от Понт-де-Сом-Весль; в этом городе, согласно плану, мы должны были встретиться с кавалерией герцога де Шуазеля. Он должен был присоединиться к нам и сопровождать до тех пор, пока мы не достигнем лояльных войск Буйе.

Самое худшее было позади. Мы все могли успокоиться, полагая, что действительно уже приближаемся к концу маршрута.

Жара все усиливалась. Мой сын захотел выйти и сорвать несколько цветочков. Он любил цветы, и ему так не хватало его маленького сада в Трианоне.

— Пожалуйста, мадам Рошет, — сказал он шаловливо, так как я предупредила его, что, согласно пьесе, я его гувернантка, и он не должен забывать об этом.

Проснулся король и сказал, что он считает, желание дофина следует выполнить, и нам всем будет приятно сделать короткую остановку.

И вот громоздкий экипаж остановился у края дороги, мадам де Турзель и Елизавета вышли вместе с детьми. Дофин стал собирать цветы и подносить их мне.

Я хотела, чтобы мы продолжили путь, но король сказал, что еще несколько минут ничего не изменят, и сидел, благодушно улыбаясь, наблюдая за детьми через раскрытую дверь.

Вдруг мы услышали цокот копыт мчащейся во весь опор лошади, и вскоре показался всадник. Он мчался прямо к нам, но, поравнявшись с экипажем, не остановился, а только придержал лошадь. Он прокричал:

— Будьте осторожны. Ваш план раскрыт. Вас задержат!

Прежде, чем мы сумели его расспросить, он ускакал прочь.

Мы попросили, чтобы все вернулись в карету, и король дал указание немедленно тронуться в путь.

Скорее в Понт-де-Сом-Весль, где нас должен ожидать отряд кавалерии. Городок выглядел пустынным. Пока меняли лошадей, к нам подъехал кавалерийский офицер.

— Где герцог де Шуазель? — спросил король.

— Он уехал, сир, — последовал ответ.

— Уехал? Но он получил распоряжение встретить нас здесь.

— Вы не прибыли в назначенное время, сир. Он не мог понять запутанное послание мосье Леонара, и господин де Шуазель предположил, что вы не выехали из Парижа и что план отменяется.

— У него были распоряжения ждать.

— Да, сир, но он опасался волнений. Люди спрашивали, почему здесь на дороге стоят войска, и прошли слухи, что великолепная карета, достаточно большая, чтобы в ней разместилась королевская семья, движется по дороге. Возникли столкновения между крестьянами и солдатами, поэтому господин де Шуазель уехал в Клермон и направил мосье Леонара с сообщением к маркизу де Буйе.

Теперь я испугалась. Я вспомнила цепочку неудач, которая вызвала задержки — часовой, очень неприятная встреча кареты Лафайета, вынудившая нас изменить маршрут. Это было только начало. Затем поиски большой кареты… Одна неудача наслаивалась на другую. Нам не следовало задерживаться, чтобы есть гуся. Мы не должны были позволять детям выходить для отдыха по дороге. Я понимала, что за все это не следует винить только судьбу.

— Мы должны продолжить путь, — заявила я. — Мы поедем без эскорта. Нам не удалось получить помощь от гусар Шуазеля, но в Сент-Мену будут драгуны, и мы должны соединиться с ними как можно скорее В тревоге мы продолжили путь.

Когда мы прибыли в Сент-Мену, я поняла, что здесь все не так. Совсем не так, как планировал Аксель. О, почему он не поехал с нами? Мне это казалось самой большой неприятностью из всех. Город был полон солдат, и это, естественно, возбудило любопытство населения. Что-то необычное должно произойти в их городе. Что?

И вот в этот город, полный подозрений, вкатилась самая великолепная большая карета, которая когда-либо была создана, а ее пассажирами были двое детей, лакей до удивления похожий на короля, гувернантка с надменным видом и русская знатная дама, которая не может скрыть свое почтительное отношение к лакею и гувернантке, а также тихая девушка, которая вроде бы является служанкой, но выглядит принцессой.

Кто эти путешественники? Конечно, богатые эмигранты, но слишком уж необычные эмигранты, и они очень напоминают одно весьма знаменитое семейство.

Как я узнала позднее, сын местного почтмейстера некий Жан Батист Друэ был страстным революционером. Он зловеще посмотрел на нас, но не узнал, однако слух уже распространился. Должно быть, лишь после того, как мы поменяли лошадей и находились на пути в Варенн, кто-то сообщил Друэ новость: король и королева бежали из Парижа и направляются по этой дороге в Монмеди.

Было десять часов, когда мы прибыли в Варенн. Король спал, а я чувствовала, что не смогу спокойно уснуть, пока не прибуду в Монмеди. Было уже совсем темно.

Мы проезжали под аркой городских ворот, где было достаточно места для нашей большой кареты, когда нам неожиданно приказали остановиться. Послышался голос:

— Паспорта!

Мадам де Трузель достала фальшивый документ, которым Аксель снабдил ее и в котором указывалось, что она является мадам де Корф из России, путешествующей вместе со своими детьми и слугами.

Я не узнала в человеке, взявшем паспорт, Жана Батиста Друэ с почтовой станции в Сент-Мену, но почувствовала, что он дрожит от возбуждения.

— Этот паспорт не в порядке, — заявил он, и, хотя обращался к мадам де Трузель, сам внимательно смотрел на меня.

— Я заверяю вас, что он в порядке, — запротестовала мадам де Турзель.

— Извините, но я должен показать его мэру города, и прошу вас следовать за мной к его дому.

— Что? — вскричала мадам де Турзель в смятении. — Следовать всем нам?

— Да, мадам, всем вам. Вас проведут в дом господина Сосса.

Я выглянула в окно и увидела, что карета окружена молодыми людьми, и все они с кокардами революции.

Карета медленно двинулась и остановилась у какого-то дома. Король не проявлял никаких признаков тревоги. Он прошептал:

— Это ерунда. Просто проверка паспорта. Он в порядке. Ферзен побеспокоился об этом.

Господин Сосс был не только мэром, но лавочником и юрис-консультом Ваненна. Кроткий, спокойный человек, я сразу поняла это, боявшийся угодить в скверную историю.

Он бегло просмотрел паспорт и заявил, что документ в порядке и мы можем сразу же ехать.

Но Друэ был страстным революционером. Он вскричал:

— Это король и королева! Не собираетесь ли вы, господин Сосс, стать предателем и дать им возможность проскользнуть между пальцев народа?

Господин Сосс встревожился, а к тому времени у его дверей уже собралась толпа.

Он посмотрел на нас с извиняющимся видом, и я прочитала уважение в его глазах. Он узнал нас… Так же, как Друэ.

— Я сожалею, — сказал он, — но вы не можете покинуть Варенн сегодня ночью. Я предлагаю вам свое гостеприимство — все, чем я располагаю.

Я поняла, что все кончено. Отчаяние охватило меня. Вокруг дома собирались люди. Я слышала их крики. Снова собирался повториться ужасный октябрь.

Я слышала пронзительные крики толпы. Из окна могла разглядеть косы и вилы.

Только бы это снова не повторилось! Я подумала, зачем мы предприняли эту попытку? Почему мы не догадались, что Бог против нас? Не Бог, подумала я, а мы сами навлекли это на себя.

Однако семейство Сосса отнеслось к нам по-дружески. Для нас подготовили хорошую еду, и этим ясно дали понять, что они не хотят нам ничего плохого, а лишь удачи. Если бы можно было воспрепятствовать нашему задержанию, то они сделали бы это. Как бы то ни было, в своем скромном доме они относились к нам, как к своим суверенам. Хотя и не осмеливались помочь нам бежать. Это стоило бы им жизни, — И какая польза от попытки бегства, когда толпа окружила дом?

Друэ собирал революционеров по всему Варенну. Он, без сомнения, мысленно представлял себе, какая громкая слава выпадет на его долю. Человек, предотвративший побег короля и королевы!

Я поражалась, как король может есть перед лицом всего того, что произошло. Его аппетит в подобных обстоятельствах удивлял меня. Пока он ел, два солдата проложили себе дорогу в дом, и когда я их увидела, мое настроение поднялось — они были из подразделения настроенных лояльно нам драгун.

Их звали де Даме и Жожеле, и они рассказали нам, что привели с собой в город роту солдат, но их люди, увидев собирающихся революционеров и зная, что король и я являемся узниками, дезертировали. У них нет никакого желания вызвать гнев вождей революции, помогая бежать королю и королеве.

Вскоре после этого прибыл сам Шуазель, его сопровождала только небольшая группа солдат, и он также был вынужден силой прокладывать себе путь к нашему дому.

Он сообщил, что схватка была жестокой и он был вынужден нанести раны некоторым из тех, кто пытался задержать его. Он заявил, что разработанный план провалился и сейчас необходимо придумать новый.

— Я направил уведомление Буйе и не думаю, что пройдет много времени, пока он присоединится к нам. Я предлагаю, сир, чтобы мы пробились из Варенна и направились в Монмеди, тогда мы непременно встретим там Буйе. С ним будут верные войска, и никто не посмеет напасть на нас. Мы можем доставить ваши величества в безопасное место.

— Это отличная идея! — вскричала я. — Мы должны следовать ей.

Но король покачал головой.

— Я неоднократно заявлял, что не возьму на себя ответственность за пролитую кровь моего народа. Если мы попытаемся силой проложить путь отсюда, то многие будут убиты. Эти люди на улице полны решимости не выпустить нас.

— Это толпа, — сказал Шуазель. — У них есть вилы, но это ничто по сравнению с нашим оружием.

— Как я сказал, может произойти кровопролитие. Кто знает, а вдруг пострадают королева или дофин!

— Мы можем защитить ребенка, — ответила я. — Я готова воспользоваться этой возможностью.

— Я никогда не разрешу этого — заявил король. — Даже если мы все будем в безопасности, все-таки несколько моих подданных будет убито. Нет, нет. Мы должны подождать прибытия Буйе. Когда народ увидит его, то поймет, что бессмысленно сражаться против него и его армии. Это вынудит людей вернуться в дома и даст возможность нам мирно продолжать путь.

— Но, сир, вполне возможно, что революционеры могут решить отправить ваши величества обратно в Париж до того, как сюда прибудет Буйе.

— Это шанс, которым мы должны воспользоваться. Я не возьму на себя кровопролитие.

Я заметила упрямое выражение на его лице я поняла, что он действительно так думает.

Я поняла также, что все зависит от того, прибудет ли Буйе вовремя в Варенн.

Я не сомкнула глаз в течение всей этой ужасной ночи. Я слышала голоса у дома, видела Отблески факелов.

Я молилась про себя. Лишь бы это снова не повторилось! Больше я не смогу выдержать. Пусть прибудет Буйе… или пусть придет быстрее смерть, но только не это. Ужас воспоминаний снова охватил меня — переезд из Версаля в Париж… толпа… грязная толпа… запах крови… ужасные злобные, свирепые лица, непристойные слова на отвратительных губах. Я ненавидела их, спаси мня Бог, это был сброд; ими двигала не любовь к стране, а пристрастие к жестокости. Я подумала: лучше умереть сейчас, чем снова страдать. И дети, невинные дети, должны будут подвергнуться подобному унижению; их ждет ужасное познание всего самого грубого в мире, что может пройти перед их невинным взором. О, Боже, пощади нас!

Людовик спал. Я почти ненавидела его. Разве он мужчина — спать, когда мы все находимся в такой опасности? Он хочет избежать кровопролития… он не хочет нанести ущерб своим дорогим детям, его детям… этим орущим животным, которых он называет своими детьми. Почему Акселя нет с нами? Аксель бы проложил путь через толпу.

Как я пережила эту ужасную ночь, я не знаю. Но наступил рассвет, и с первыми лучами дня шум «вокруг дома усилился.

Я пыталась закрыть глаза, пыталась заснуть. Если бы я только могла заснуть на несколько минут, как Людовик проспал всю ночь.

Стук в дверь напугал меня. Я услышала тяжелые шаги поднимающихся по лестнице, и два человека вломились к нам.

Я узнала одного из них — человека по фамилии Ромеф, сопровождавшего нас под охраной в Тюильри. Другого звали Байон.

Они объяснили, что прибыли по распоряжению Национального собрания. Один из них вручил королю документ. Я прочитала его вместе с ним. Его права приостанавливались, а эти двое посланы для того, чтобы воспрепятствовать дальнейшей его поездке.

Я скомкала бумаги и отбросила в угол комнаты.

Они беспомощно наблюдали. По крайней мере, у них осталась хоть капелька стыда.

Король спокойно сказал:

— Маркиз де Буйе находится на пути к Варенну. Если вы попытаетесь силой вернуть нас в Париж, то может произойти кровопролитие.

— Согласно распоряжению господина де Лафайета мы находимся здесь, чтобы вернуть вас обратно в Париж, сир.

— А как быть с распоряжениями вашего короля? — спросила я с негодованием.

— Мы обязаны подчиняться собранию, мадам.

— Мне хотелось бы избежать кровопролития, — заявил спокойно Людовик. — Я не хочу сражаться со своим народом. Когда маркиз де Буйе прибудет, я уеду отсюда, а из того места, куда мы направимся, постараюсь прийти к соглашению с теми, кто делает эту революцию. Ромеф посмотрел на своего спутника.

— Мы можем подождать до тех пор, когда прибудет маркиз, — высказал он предположение, — поскольку нам не дали указаний, когда мы должны вернуться в Париж.

Байон не разделял его лояльного отношения.

— Вы что, дурак? — требовательно спросил он. — Буйе — это армия. А что есть у народа, кроме вил и нескольких ножей? Мы должны отправиться в Париж до того, как прибудет Буйе.

— Мы устали, — сказала я. — Есть же дети, это необходимо учитывать.

Байон не ответил. Он вышел из дома, и я слышала, как он обратился к толпе.

Ромеф посмотрел на нас с извиняющимся видом и сказал:

— Вы, Ваши величества, должны подумать обо всем, что могло бы задержать отъезд. Как только прибудет Буйе — вы спасены.

— Благодарю вас, — сказала я тихо. Байон вернулся. Я уже слышала крики, раздававшиеся у дома:» В Париж!»

— Подготовьтесь к немедленному отъезду, — заявил Байон.

— Не надо пугать детей, — обратилась я к нему. — Они устали. Они должны как следует поспать.

— Разбудите их немедленно, мадам. Мадам де Турзель и мадам Ньювиль разбудили их. Дофин посмотрел на Байона и Ромефа и закричал от удовольствия.

— Теперь у нас есть солдаты! Вы едете с нами?

— Да, монсеньор дофин, — ответил Байон.

Даже солдаты согласились, что мы должны поесть перед отъездом, и госпоже Сосс приказали приготовить еду. Я увидела в ее лице решимость как можно больше растянуть время приготовления пищи, что она и сделала.

Байон проявлял нетерпение. Он предупредил ее, что люди могут весьма недоброжелательно отнестись к медлительной хозяйке, которая задерживает выполнение их распоряжений. Бедная госпожа Сосс делала все, что могла, чтобы помочь нам. Такие люди, как она и Ромеф, придавали большую надежду в это трудное для нас время.

Я хотела есть, но не могла. Лишь король и дети отдали должное кушаньям госпожи Сосс, которая так долго их готовила.

— Теперь поехали, — заявил Байон. Все еще не было никаких признаков Буйе. Все кончено, подумала я. Нам больше не удастся найти какой-либо предлог для задержки. О, Бог, пошли Буйе! Пожалуйста, дай нам эту возможность.

— Пошли, — сказал грубо Байон. — Уже достаточно было задержек.

Он торопил нас к двери, когда мадам Ньювиль издала слабый крик и упала на пол; она разбросала руки, послышались странные звуки, как бывает при конвульсиях. Я склонилась над ней и поняла, что она притворяется. Я закричала:

— Пригласите врача!

Байон, ругаясь, отдал распоряжение, и следом каждый, находившийся вне дома, требовал доставить врача как можно быстрее.

Все то время, пока я следила за мадам Ньювиль, лежащей на полу, я молилась:» О, Боже, пошли Буйе «.

Но пришел доктор, а не Буйе, и мадам Ньювиль не могла больше притворяться. Ей дали микстуру и помогли подняться на ноги. Она покачнулась и снова бы упала, но Байон поддержал ее и с помощью доктора потащил к карете.

Никаких признаков Буйе.

— В Париж! — кричала толпа. Больше нельзя было ждать.

Ничего не поделаешь. Мы вынуждены были позволить вывести мадам Ньювиль из дома. Когда мы появились, раздались громкие крики. Я крепко держала дофина за руку, слишком опасаясь за него, чтобы бояться самой.

Это снова началось… Я никогда не забуду эту унизительную поездку… На этот раз более продолжительную — не из Версаля, а из Варенна в Париж.

Возвращение в Париж продолжалось три дня. После приезда из Версаля я считала, что познала всю глубину унижений, ужаса, неудобства и страданий; теперь мне предстояло узнать, что бывает еще хуже.

Стояла невыносимая жара, но мы не могли умыться или переменить одежду, и вдоль всего пути стояли эти орущие, кричащие дикари. Я не могу назвать их людьми, поскольку всякое подобие человеческой доброты и достоинства, кажется, покинуло их. Они изрыгали оскорбления главным образом в мой адрес. Я была козлом отпущения, к этому я уже привыкла.

— Долой Антуанетту! — кричали они. — Антуанетту на виселицу!

Очень хорошо, подумала я, но быстрее, быстрее. Я с большой охотой пойду на это, только бы мои дети были свободны. Пусть бы они жили жизнью простого дворянства… Пусть я умру, если именно этого вы хотите.

Они выделили двух членов Национального собрания — Петиона и Барнава — для нашей охраны. Думаю, они были неплохими людьми, сейчас я в этом уверена. Есть разница между толпой и теми, кто верит, что революция делается во благо Франции, чье кредо — свобода, равенство, братство; они готовы обсуждать это за столом переговоров, и Людовик готов предоставить им то, чего они хотят. Люди вроде этих двух далеко отстоят от тех животных на улице, которые выкрикивают ругательства в наш адрес, требуют нашу голову и… другие части тела, жаждут крови и смеются от дьявольской радости при мысли, что она прольется. О, да, эти люди были другими. Они беседовали с нами, по их мнению, рассудительно. Они сказали нам, что мы простые люди. Мы не заслуживаем привилегий только потому, что родились в другом слое общества. Король слушал серьезно, склонный согласиться с ними. Они говорили о революции и о том, чего они хотят от жизни, и о неравенстве: неразумно предполагать, что народ согласится постоянно жить в нужде, в то время как определенная часть общества тратит на одежду такую сумму, которая могла бы прокормить какую-либо семью в течение года.

Дофину понравились эти два человека, а он им. Он прочитал слова на пуговицах их формы:

« Жить свободно или умереть «.

— Вы будете жить свободными или умрете? — спросил он их серьезно, и они заверили его, что будут жить.

Я чувствовала, что Елизавета и мадам де Турзель вот-вот готовы взорваться. И поняла, что только я могу удержать их. Я заняла позицию снисходительного безразличия. Это не нравилось толпе, но заставляло относиться ко мне с некоторым уважением. Мы были вынуждены поднять в карете шторы, чего от нас постоянно требовали, и Варнав с Петионом советовали сделать это, так как настроение толпы становилось все более неистовым. Люди подходили к окну и выкрикивали ругательства в мой адрес, а я смотрела прямо перед собой, как будто их не существовало.

— Продажная девка! — кричали они, но я делала вид, что не слышу. Они насмехались, но мое поведение все же оказывало влияние на них.

Для нас в карету принесли еду, народ закричал, что хочет видеть, как мы будем есть. Елизавета испугалась и предложила поднять занавески, но я отказалась это сделать.

— Мы должны сохранять чувство собственного достоинства, — сказала я ей.

— Мадам, они разнесут карету, — заявил Барнав.

Но я понимала, что стоит нам поднять шторы — и мы упадем в собственных глазах, и отказалась сделать это до тех пор, пока не пожелала выбросить кости съеденной курицы, и сделала это, швырнув их прямо в толпу, как будто окружающие не существовали для меня.

Из двух сопровождающих Петион был более одержимым, а Барнав, как я заметила, восхищается мною. Ему понравилось мое отношение к толпе, и я заметила, что у него меняются представления о нас. Он думал, что надменные аристократы отличаются от обычных людей, и был поражен, когда я обратилась к Елизавете и назвала ее» сестричкой» или когда она обращалась к королю, называя его «братом». Они были удивлены тем, как мы разговариваем с детьми, на них заметное впечатление произвела взаимная привязанность членов нашей семьи.

Они, должно быть, многие годы питались сведениями из абсурдных скандальных листков, распространяемых по столице. Они считали меня чудовищем, не способным на нежные чувства, — Мессалиной, Катериной Медичи.

Вначале Петион попытался дерзко говорить об Акселе. Ходило много слухов о наших взаимоотношениях.

— Мы знаем, что ваша семья выехала из Тюильри в обыкновенном фиакре и что им управлял человек шведской национальности, — сказал он.

Я испугалась. Значит, они знают, что Аксель вывез нас!

— Мы хотим, чтобы вы назвали нам имя этого шведа, — продолжал Петион, и я могла заметить по блеску его глаз, что ему доставляет удовольствие говорить о моем возлюбленном в присутствии мужа.

— Не думаете ли вы, что я знаю имя наемного кучера? — презрительно спросила я.

А надменный взгляд, который я на него бросила, отбил у него дальнейшую охоту поднимать этот вопрос.

Петион был дурак. Когда Елизавета заснула, а она сидела рядом с ним, ее головка склонилась на его плечо, и я поняла по его самодовольному виду и по тому, как он сидел неподвижно, что он решил, будто она сделала это умышленно. Что касается Барнава, то его отношение ко мне с каждым часом становилось все более и более почтительным. Думаю, если бы нам предоставилась возможность, то мы смогли бы разубедить этих двух человек в их революционных идеях, и они стали бы нашими преданными слугами.

Таковы были наиболее приятные моменты кошмарной ночной езды. Она живо помнится мне и сейчас, весь этот ужас все еще преследует меня.

Мы устали, покрылись грязью, волосы не причесаны, жара казалась еще более непереносимой, чем раньше, толпы народа все возрастали, их настроение было враждебным.

Когда кто-то выкрикнул «Да здравствует король!», толпа набросилась на него, и ему перерезали горло. Я увидела кровь прежде, чем успела отвернуться.

Вот и Париж — тот самый город, в котором целую вечность назад, как мне однажды сказали, двести тысяч человек влюбились в меня. Теперь все они сгрудились вокруг нашей кареты.

На меня взглянуло лицо — губы искажены злобой, губы, которые, насколько помнится, я когда-то целовала.

То был Жак Арман, маленький мальчик, которого я нашла на дороге и воспитывала как своего сына до тех пор, пока у меня не появились собственные дети.

Не слетаются ли подобно стервятникам все мои прошлые грехи и легкомысленные поступки, чтобы увидеть мой конец?

Я прижала к себе сына, я не хотела, чтобы он видел происходящее. Он захныкал. Ему это не нравилось. Он хочет смотреть на солдат, заявил он. Ему не нравятся эти люди.

— Мы скоро будем дома, — сказала я ему. Дом — это мрачная, сырая тюрьма, из которой мы бежали всего несколько дней назад. Я была почти рада, когда мы прибыли в Тюильри и оскорбления и кровожадные угрозы остались позади.

Мы бесславно вернулись домой. Измотанные, несчастные, мы прошли в наши старые апартаменты.

— Все кончено, — сказала я. — Мы снова там, откуда пытались бежать.

Но, конечно, это не соответствовало истине. Мы сделали шаг к катастрофе.

Больше не существовало короля и королевы Франции. Я знала это, хотя мне еще никто ничего не говорил.

Я сняла шляпку и распустила волосы.

Прошло так много времени, когда я смотрелась последний раз в зеркало. Несколько секунд я пристально рассматривала незнакомую женщину с воспаленными глазами, лицо, покрытое пылью дорог, порванное платье. Но не это поразило меня.

Мои волосы, которые мадам Дюбарри называла «рыжими», а портнихи Парижа сравнивали с цветом золота, стали совсем седыми.

Глава 11. Предместья выступили

Испытания заставляют человека понять, чего он стоит. В жилах моего сына течет моя кровь, и, надеюсь, однажды он подтвердит, что является достойным внуком Марии Терезы.

Мария Антуанетта в письме к Мерси

13 февраля 1792 года: Поехал повидать ее. Весьма опасаюсь национальных гвардейцев.

14 февраля: Видел короля в шесть часов. Людовик действительно благородный человек.

Дневник графа де Ферзена

«Марсельеза» была самым великим генералом Республики.

Наполеон

В первые дни после возвращения в Тюильри я пребывала в состоянии прострации. Я вздрагивала во сне, ощущая на себе грязные руки, чувствуя отвратительный винный перегар. Я тысячу раз снова и снова переживала ужас возвращения в Париж. Лафайет спас нас от ярости толпы вместе с такими людьми, как герцог д'Эгийон и виконт де Ноай, которые никогда не были моими друзьями, но они были возмущены бурей, бушевавшей вокруг нас.

Куда бы мы ни посмотрели, везде стояла стража. Нас стерегли так, как никогда ранее. Делалось все, чтобы не дать нам возможности вновь совершить побег.

Мы узнали, что граф Прованский и Мария Жозефина благополучно пересекли границу. Их потрепанная карета проезжала там, где не мог проехать наш роскошный дорожный экипаж. Я не хотела вспоминать, что это был экипаж Акселя, задержавший и выдавший нас. Он хотел сделать для меня как лучше, но беглецам, конечно, стоит отказаться от удобств ради свободы.

Я заплакала, когда услыхала, что Буйе прибыл в Варенн со своими войсками спустя всего полчаса после нашего отъезда, и когда он узнал, что мы уехали, то распустил эти войска — уже не было смысла вступать в военные действия с революционерами. Полчаса отделяли нас от свободы! Если бы мы не останавливались собирать цветы на обочине, если бы мы ехали более скромно, то могли бы двигаться с большей скоростью. Свобода была так близка, а мы потеряли ее. Не из-за невезения. Я должна здраво смотреть на вещи. Причина кроется не в судьбе, а в нас самих.

Во время этих длинных зимних месяцев я была в отчаянии. Я даже пыталась интриговать через Барнава, который восхищался мною во время той ужасной поездки в дорожном экипаже. Я писала ему письма, которые тайно переправляли, льстила ему, расхваливая его ум, оказавший на меня такое впечатление, что я сейчас обращаюсь к нему за помощью. Я сообщала ему, что готова пойти на компромисс, если это необходимо, и что я верю в его благородные намерения. Готов ли он помочь мне? Барнав был польщен и обрадован, хотя и осторожен. Он показал мои письма некоторым преданным ему друзьям и написал, что они заинтересовались, но предпочли бы иметь дело со мной, а не с королем.

Я должна, сообщали они мне, сделать все возможное, чтобы вернуть обратно во Францию моих деверей и попытаться убедить моего брата императора Леопольда признать французскую конституцию. Они подготовили черновик письма, которое я должна была послать, что я и сделала, хотя у меня не было никакого намерения подчиняться новой конституции, и я немедленно тайно написала брату о том, при каких обстоятельствах отправлено первое письмо.

Фактически я оказалась замешанной в опасной двойной игре, для ведения которой я была плохо подготовлена — интеллектуально и эмоционально. Я обманывала этих лиц, которые были готовы стать моими друзьями, но я не могла легко отказаться от того, что я считала своими правами от рождения. Я должна была предпринять какие-то действия, чтобы восстановить потерянное, поскольку мой муж не мог этого сделать. Но как я ненавидела обман! Лгать и вводить в заблуждение — это не входило в число моих недостатков.

Я писала Акселю:

«Я не могу понять себя и снова и снова задаю себе вопрос, неужели это я поступаю подобным образом. И все же что я могу сделать? И все же необходимо это делать, чтобы наше положение не стало хуже. Подобным образом мы можем выиграть время, которое нам так необходимо. Каким радостным для меня будет день, когда я смогу рассказать правду и назвать людей, с которыми я никогда не собиралась действовать вместе».

Я продолжала чувствовать себя очень несчастной из-за роли, которую мне пришлось взять на себя.

Что было еще хуже, так это отсутствие новостей от Акселя. Где он? Почему не свяжется со мной? Я слышала, что он в Вене, пытается заинтересовать моего брата нашим делом, пытается настоять, чтобы он послал во Францию войска, к которым могли бы присоединиться преданные нам солдаты и восстановить закон, порядок и монархию в нашей несчастной стране.

Когда я узнала, что граф Эстергази собирается в Вену, я попросила его передать кольцо графу де Ферзену. На нем были выгравированы три королевские лилии, а внутри надпись «Трус, кто покинет ее».

Я написала Эстергази, когда посылала это кольцо:

«Если вы напишете ему, то сообщите, что даже много миль и много стран не могут разделить сердца. Это кольцо именно его размера. Попросите его носить в мою честь. Я носила его в течение двух дней, прежде чем снять. Скажите ему, что это от меня. Я не знаю, где он. Для меня пытка не иметь от него никаких известий и даже не знать, где живут люди, которых ты любишь».

Не успела я отправить письмо Эстергази, который, как я знала, был моим хорошим другом и сделает все, что я попрошу, как испугалась, что Аксель может воспринять мои слова как упрек и подвергнется опасности. Я немедленно написала ему:

«Я существую — ничего больше. Но как мне страшно за вас, и как терзает меня то, что вы страдаете, не получая от нас никаких вестей. Небу угодно, чтобы эта записка достигла вас… Ни в коем случае не думайте о возвращении. Уже известно, что именно вы помогали нам выбраться отсюда, и стоит вам лишь появиться здесь — и все пропало. Нас стерегут день и ночь… Не беспокойтесь. Со мной ничего не случится. Прощайте. Я не смогу вам более писать…»

Но я вынуждена была написать ему снова:

«Я хочу лишь сказать, что люблю вас, и только на это у меня остается время. Не беспокойтесь обо мне. У меня все в порядке. Как бы мне хотелось узнать, что и у вас все в порядке. Шифруйте письма ко мне, направляемые по почте, и адресуйте их на имя господина де Брауна, а во втором конверте — для господина де Гогена. Сообщите мне, куда я должна адресовать свои письма, чтобы мне можно было написать вам, без них я не могу жить. Прощайте, самый любящий и самый любимый человек на земле. Я обнимаю вас от всего сердца…»

Меня глубоко возмущала манера обращения с нами. Двери в мои апартаменты закрывались на ночь, но дверь в мою комнату оставалась открытой. Если временами я вела себя дерзко, то это покорно воспринималось остальными. Но я продолжала переписываться с Барнавом.

Наконец пришли новости от Акселя. Он хотел бы приехать в Париж, и меня радовала перспектива увидеть его, но в то же самое время я испугалась.

«Это может подвергнуть опасности наше счастье, — написала я, — и вы можете искренне поверить, что я действительно так думаю, хотя страстно хотела бы увидеть вас».

Я оставалась в своих комнатах целыми днями. Я больше не хотела выходить в свет. Все свое время я проводила за писанием.

Дети были постоянно со мной. Только они доставляли мне подлинную радость, они единственные поддерживали во мне желание остаться в живых.

Я писала Акселю:

«Они — единственное счастье, оставшееся для меня. Когда мне очень грустно, я беру своего маленького сына на руки и держу его у своего сердца. Это успокаивает меня».

Национальное собрание подготовило проект конституции и представило его королю для принятия. Если вдуматься, то это был бессмысленный жест. Король был их пленником. У него не было другой альтернативы, как согласиться.

— Это — моральная смерть, — сказала я ему, — хуже, чем телесная, которая освобождает нас от наших бед.

Он согласился, понимая, что принятие конституции представляет собой отказ от всего, за что он боролся.

Людовик был вынужден посетить собрание, я поехала, чтобы наблюдать за ним, послушать его речь, и с возмущением и горечью смотрела на то, как члены собрания продолжали сидеть во время его клятвы.

По возвращении в Тюильри он был так подавлен, что сел в кресло и заплакал. Я обняла его, чтобы утешить, и плакала вместе с ним. Я не могу не ценить его доброту и нежность, но мне кажется, что именно его мягкость способствовала нашим бедам.

Я написала Мерси:

«Что касается нашего согласия на конституцию, то я просто не представляю себе, чтобы любое мыслящее существо не понимало истинной причины нашего поведения, ведь оно объясняется нашей зависимостью. Важно само по себе то, что мы не возбуждаем никакого подозрения у окружающих нас монстров. В любом случае спасти нас могут лишь иностранные державы. Мы потеряли армию, денег больше нет; нет никакой узды, никакой силы, чтобы остановить вооруженную чернь. Даже вождей революции, если они проповедуют порядок, никто не слушает. Состояние наше печально. Добавьте ко всему этому еще то, что возле нас нет ни одного друга, что весь свет изменил нам, некоторые — из ненависти, а другие — из слабости или честолюбия. Я сама опустилась настолько, что боюсь того дня, когда нам будет возвращен призрак свободы. Сейчас, бессильные что-либо предпринять, мы, по крайней мере, не можем в чем-либо упрекнуть себя. Вы найдете в этом письме всю мою душу…»

Факт заключался в том, что мне было стыдно вести переговоры с Барнавом. Я была недостаточно умна. У меня не было никакого желания жить иначе, чем честно.

Акселю я писала:

«Было бы благороднее отклонить конституцию, но отказ был невозможен… Позвольте мне сообщить вам, что план, который принят, является крайне нежелательным для многих. Наш образ действия во многом определился неразумным поведением принцев и эмигрантов, и, принимая его, было необходимо исключить все, что могло бы быть истолковано как отсутствие доброй воли с нашей стороны».

Я была очень несчастна при этом. Я считала, что моя матушка не одобрила бы способ действия, который я избрала. Но она никогда не была в таком положении, в котором я сейчас оказалась. Она никогда не ездила из Версаля в Париж, из Варенна в Париж, окруженная ревущей, жаждущей крови толпой.

Результат принятия королем конституции последовал немедленно. Из Тюильри была удалена строгая стража. У моих апартаментов больше не стояла охрана, мне было разрешено запирать дверь в спальню и спать спокойно.

Мы приняли революцию, и нас больше не оскорбляли, когда мы выезжали, я даже слышала, как народ кричал: «Да здравствует король!»— и что более всего удивительно: «Да здравствует королева!»

Шел февраль — самые холода, суровая зима. Я была одна в своей спальне на первом этаже, когда услышала шаги. Я вскочила в ужасе. Хотя отношение к нам изменилось, но я никогда не могла быть уверенной, что не появится какая-либо фигура из моих ночных кошмаров с окровавленным ножом в руке, чтобы совершить то, что мне представлялось много раз.

Дверь моей комнаты отворилась, и я замерла, не веря своим глазам. Это было невозможно!

Я сразу же узнала его, несмотря на маскировку. Он никогда бы не смог ввести меня в заблуждение. Какое-то мгновение я испытывала только радость, полнейшую настоящую радость — чувство, которое, как я считала, никогда больше не повторится.

— Аксель! — вскричала я. — Это невозможно! Он засмеялся и сказал:

— Разве вы можете не верить своим собственным глазам?

— Но прийти сюда!.. О, это опасно. Вы должны немедленно уйти.

— Хорошая встреча, — сказал он, смеясь и заключая меня в объятия, ясно показавшие мне, что у него нет никакого намерения покинуть меня.

Мне оставалось только прильнуть к нему, на минуту забыв о том, что привело его сюда, как он добрался, помня только, что он — здесь.

Я была ошеломлена. Невозможно легко перейти от глубин отчаяния к высотам счастья. Я сказала ему об этом. Я плакала и смеялась, и мы прильнули друг к другу, отбросив на время весь мир с его бедами и террором. Такова была сила нашей любви.

Позднее я узнала о его фантастических приключениях. Он писал: «Я живу лишь для того, чтобы служить вам», — и он действительно так считал.

Он достал фальшивый паспорт, подделал подпись короля Швеции; владелец паспорта, как значилось, следует с дипломатическим визитом в Лиссабон. Паспорт был выправлен на его слугу, взявшего на себя роль хозяина в миссии в Лиссабон. Аксель же, наоборот, выступал в роли слуги. Документы проверялись не особенно тщательно, и для них не составило труда добраться до Парижа. В Париже он остановился у друга, который был готов рисковать, оказывая ему помощь.

— Как только стемнело, — рассказывал Аксель, — я отправился во дворец. У меня все еще сохранился ключ, я обнаружил, что дверь не охраняется, и проскользнул к вам.

— Они знают, что вы помогали нам бежать. Это безумство.

Да, это был богоугодный вид безумия, и я не могла сдержать радость, что он приехал.

Аксель оставался со мной всю ночь и следующий день. Вечером я попросила Людовика прийти в мои апартаменты, поскольку один старый друг хотел бы встретиться с ним.

Когда Людовик пришел, Аксель с присущей ему пылкостью рассказал о планах, которые он разработал для совершения еще одного побега.

— Мы должны учесть ошибки прошлого, — сказал он. — На этот раз мы добьемся успеха. Луи покачал головой:

— Это невозможно.

— Но мы должны попытаться, — заметила я. Но на лице мужа я заметила упрямое выражение.

— Мы можем говорить откровенно, — заявил он. — Меня обвиняют в слабости и нерешительности, но, поскольку никто еще не был в моем положении, они не знают, как бы они действовали на моем месте. Я упустил подходящий момент для отъезда, наступивший раньше, чем мы стали действовать. Именно тогда было время для действий. После этого подходящего момента больше не наступало. Все покинули меня.

— Кроме графа де Ферзена, — напомнила я ему.

Он печально улыбнулся.

— Это правда. И я никогда не забуду, что вы сделали для нас. Мой друг, Национальная гвардия расположилась вокруг всего замка. Это будет напрасная попытка, и если после первой попытки наше положение ухудшилось, то оно еще более ухудшится после второй.

Но Аксель был убежден, что мы добьемся успеха, и король наконец объяснил истинную причину, из-за которой он отказывается от предлагаемой помощи. Он дал слово не пытаться больше бежать.

Я рассердилась, но Аксель сказал мне:

— Король — честный человек.

Честный, да. Но какая польза от его честности, когда мы имеем дело с нашими врагами?

И все же Аксель был уверен, что сможет убедить короля Швеции Густава прийти нам на помощь. Он немедленно возвращается на родину и будет действовать в нашу пользу.

Мы расстались, он уехал. Я чувствовала себя глубоко несчастной, прощаясь с ним, и все же его посещение воодушевило меня до такой степени, что я почувствовала возвращение надежды. Аксель никогда не перестанет действовать ради нашего блага. При мысли об этом верилось, что все еще будет хорошо.

Однако неудачи преследовали нас. Аксель недолго пробыл в Швеции, куда он благополучно добрался, когда до нас дошли сведения о смерти короля Густава. Перед кончиной он думал о нас, поскольку его последними словами были: «Моя смерть обрадует якобинцев в Париже».

Как он был прав! И еще одна возможность закрылась для нас.

Теперь мы могли надеяться только на помощь Австрии и Пруссии.

Мадам Кампан снова вернулась ко мне. Я была очень рада видеть ее, я всегда ей симпатизировала, мне нравился ее здравый смысл. Помню, как сдержанно она выражала неодобрение пышностью дорожного экипажа, который Аксель достал для нас с такой гордостью.

Она вздрогнула, когда увидела меня. Я заметила ее взгляд на мои волосы.

— Они поседели, мадам Кампан, — сказала я с горечью.

— Но они все еще прекрасны, мадам, — ответила она.

Я показала ей кольцо, на которое намотала локон своих волос. Я хотела послать его принцессе де Ламбаль, которой приказала уехать в Лондон. Она выполнила указание с большой неохотой, и я хотела дать ей знать, как мне приятно сознавать, что она находится в безопасности. Я велела выгравировать на этом кольце слова:

«Поседела от горя». Оно должно было послужить ей предупреждением, чтобы она не возвращалась, так как она написала мне, что больше не может находиться вдали от меня и считает, что должна быть рядом со мной, если я в опасности.

— Она всегда была немного глупенькой, — сказала я мадам Кампан, — но самой нежной и привязанной душой. Я радуюсь, что ее нет здесь.

Мой брат Леопольд умер, и теперь императором стал его сын Франц. Ему было двадцать четыре года, и я по-настоящему не знала его; он не проявлял большой симпатии к моему положению. Он не поддерживал тех эмигрантов, которые в его стране занимались агитацией против революционеров во Франции, но и не высылал их.

Отношения между Францией и Австрией стали напряженными, и в конце концов Людовика убедили объявить войну. Это показалось мне кошмаром. Я помнила, как моя матушка стремилась установить союз между Францией и Австрией, а теперь они воевали друг с другом.

Я не испугалась. Все равно моя популярность не могла больше пострадать, чем сейчас. И если мои соотечественники победят французов, то первой их задачей будет восстановить монархию.

Я торжествовала. Я написала Акселю:

«Богу угодно, чтобы мы однажды были отомщены за все обиды и оскорбления, нанесенные нам в этой стране. Я горда, как никогда, что родилась немкой».

Возможно, я вела себя глупо. Действительно, я давно забыла, что я немка. Я едва говорила на немецком языке. Мой муж француз, мои дети французы, и в течение многих лет я называла Францию своей страной. Но именно французы отказались принять меня. Все, чего я хотела, так это вернуться к старым временам, получить еще один шанс. Мне преподали горькие уроки, и теперь я хотела извлечь из них пользу. Пусть меня оставят в покое и дадут мне возможность воспитать сына хорошим королем Франции. Это все, Чего я просила.

Принцесса де Ламбаль вернулась в Париж. Заключая ее в объятия, я ворчала:

— Ты всегда была маленькой глупышкой.

— Да, я знаю, — отвечала она, смеясь и обнимая меня, и потребовала объяснить ей, как я могла подумать, будто она может покинуть меня, когда о том, что происходит в Париже, рассказывают ужасные истории.

Снова наступил июнь. Прошел год с попытки бегства. Летние недели таили опасность — люди собирались на улицах в Пале-Рояле, и тогда легче было подстрекать к мятежу.

Казалось, делалось все возможное, чтобы унизить короля: его просили утвердить два декрета, предписывающих высылку священнослужителей и организацию лагеря на двадцать тысяч человек за пределами Парижа. Я настаивала, чтобы он применил право вето. Это привело в ярость революционеров, и позже я жалела об этом, но не могла удержаться, чтобы не сожалеть о слабости моего мужа.

Народ сейчас дал мне новое прозвище: Мадам Вето. Французы напоминали друг другу, что я австриячка и что они воюют с Австрией. Члены Национального собрания сейчас утверждали, что они никогда не победят врага за границей, если сначала не разделаются с врагами внутри страны. Врагом была я, не король.

Верньо, один из лидеров, громогласно выкрикивал предупреждения в собрании.

— С трибуны, на которой я стою, обращаясь к вам, — провозгласил он, — виден дворец, где развращенные советчики вводят в заблуждение короля, давшего нам конституцию. Я вижу окна дворца, в котором замышляется контрреволюция и продумываются все средства, чтобы вновь ввергнуть нас во власть рабства. Пусть знают все, кто живет в этом дворце, что наша конституция признает неприкосновенность одного лишь короля. Пусть они знают, что закон будет карать всех виновных без исключения и что ни один человек, изобличенный в преступлении, не избежит меча возмездия.

Это была прямая атака на меня. Я привыкла к подобным выпадам со стороны толпы, но совсем другое дело, когда они исходят от вождей революции.

Было 20 июня, первая годовщина нашего побега, когда вокруг Тюильри собралась толпа. Они кричали: «Долой вето! Народ — навсегда!»

Из окна я видела их — грязные красные колпаки на головах, ножи и дубинки в руках. Это были санкюлоты, жаждущая крови толпа ворвалась уже во дворец. Моя первая мысль была о детях. Я побежала наверх, где они были с мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль.

— Они захватили короля! — заявила принцесса.

— Я должна пойти к нему! — вскричала я. — Если ему угрожает опасность, то я должна быть там. — Я повернулась к мадам де Турзель. — Берегите детей…

Но вошел один из стражников и преградил дорогу. Он сказал:

— Мадам, они требуют вас. Если они увидят вас, то это сведет их с ума. Оставайтесь здесь. Оставайтесь с дофином и принцессой.

Сын уцепился за мой подол.

— Мамочка, оставайся с нами. Оставайся с нами! — закричал он.

И стражник приказал мне встать у стены с детьми, мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль, а также с некоторыми другими служанками, прибежавшими к нам. Он выдвинул перед нами стол как своего рода барьер. Елизавета сказала:

— Они придут за вами. Я пойду. Они подумают, что я — это вы, и это даст вам возможность убежать вместе с детьми.

Я запротестовала, да и охрана не даст ей уйти.

— Ничего нельзя поделать, мадам, как оставаться только здесь. Толпа рассеялась по всему дворцу. Она окружила его. Нет никакой возможности выбраться. Если вы двинетесь отсюда, то подвергнетесь угрозе, а это не принесет никому ничего хорошего.

Она с неохотой вернулась назад и встала за столом. Как я поняла, национальные гвардейцы пришли нас защищать. Один из них надел красный колпак на мою голову, а другой натянул такой же на дофина, причем колпак был такой большой, что закрыл его лицо.

Мы слышали крики из комнаты, в которой задержали короля.

Меня охватил ужас при мысли о том, что происходит с моим мужем. Позже я узнала, что он еще раз завоевал их уважение. Трудно понять, каким образом такой нерешительный человек, над которым смеялись как над дураком, мог успокоить толпу, намеревавшуюся убить его.

У него было необычайное спокойствие, способность смотреть с безразличием смерти в лицо. Им не удавалось увидеть мой страх, но я проявляла его в своем презрении к ним. Людовик никогда не отказывался от заботы о них. Какими бы отвратительными они ни были, они были его детьми. Он обладал настоящей храбростью.

Стража кричала, что их обязанность — защищать короля всей своей жизнью, и они намерены выполнить свой долг.

Но что значили несколько стражников против толпы?

— Долой вето, — кричали они. Но стража напомнила им, что личность короля неприкосновенна. Так указано в конституции.

— Я не могу обсуждать с вами вопрос о вето, — хладнокровно заявил Людовик, — хотя я исполню то, чего требует конституция.

Один человек из толпы — с ножом в руке — пробрался вперед.

— Не бойтесь, сир, — сказал один из стражников. — Мы защитим вас своей жизнью. Король спокойно улыбнулся.

— Положите руку мне на сердце, — сказал он. — Тогда вы узнаете, боюсь ли я или нет.

Тот так и сделал и вскричал, что он поражен, как человек может быть так спокоен в подобных обстоятельствах.

Никто не сомневался, что пульс у короля был абсолютно нормальным, и они не могли не удивляться этому.

Приведенные в замешательство необычайным мужеством, они не знали, что им делать, потом один из них протянул на конце пики красный колпак, и Людовик совершенно спокойно взял его и надел себе на голову.

Толпа на мгновение притихла. Затем закричала:

— Да здравствует король!

Опасность для короля миновала. Но они никогда и не испытывали большой злобы к королю. Они выбежали из его комнаты и поспешили в палату Совета, где я стояла позади стола, прижимая к себе детей.

Группа солдат немедленно встала перед столом.

Они уставились на меня.

— Вот она! Вот эта австриячка.

Дофин хныкал, он задыхался в красном колпаке. Один из стражников заметил мой взгляд и снял колпак с головы ребенка. Женщины запротестовали, на это солдат закричал:

— Вы что, хотите, чтобы невинное дитя задохнулось?

И женщины, а большинство в этой толпе составляли именно они, застыдились и ничего не ответили. Тогда я почувствовала некоторое облегчение. Рядом был мой сын, цепляющийся за подол, прячущий в нем лицо, чтобы не видеть ужас всего этого.

Стало жарко и душно в переполненной комнате. «О, Боже, молилась я. — Пусть скорее настанет смерть».

Я желала ее — если бы мы все умерли вместе, то больше бы так не страдали.

Солдаты примкнули штыки, толпа настороженно следила за ними, но продолжала выкрикивать оскорбления в мой адрес. Я снова стала молиться: «О, Боже, закрой уши моим детям». Я могла надеяться только на то, что они не все понимают.

Мужчина с игрушечной виселицей, на которой болталась женская фигурка, приблизился к столу. Он выкрикивал:

— Антуанетту повесить.

Я гордо держала голову и делала вид, что не замечаю его.

Одна женщина попыталась плюнуть в меня.

— Шлюха! — кричала она. — Подлая женщина.

Моя дочь придвинулась ближе, как бы стараясь защитить меня от этой твари. Сын еще плотнее прильнул ко мне.

Я взглянула этой женщине в лицо и сказала:

— Разве я когда-либо сделала тебе что-то плохое?

— Вы принесли страдания народу.

— Так вам сказали, но вас ввели в заблуждение. Как жена короля Франции и мать дофина я — француженка. Я никогда не увижу больше своей родины. Я могу быть счастлива или несчастлива только во Франции. Я была счастлива, когда вы любили меня.

Она замолчала, и я увидела, как двигаются ее губы, в ее глазах появились слезы.

Я тоже почувствовала тишину вокруг нас. Все молчали, слушая, что я говорю.

Эта женщина посмотрела на моего ребенка, подняла на меня глаза и сказала:

— Прошу прощения, мадам, я не знала вас.

Но сейчас я вижу, что вы хорошая женщина. Затем она отвернулась, продолжая плакать. Этот инцидент придал мне мужества. Люди должны были знать, что им все время говорили не правду, и, когда они столкнулись со мной лицом к лицу, они поняли, что их вводили в заблуждение.

Еще одна женщина сказала:

— Она только женщина… с детьми. Ее слова вызвали непристойные замечания, но что-то произошло. Слезы этой женщины привели к тому, что дух убийства улетучился из комнаты. Теперь они хотели уйти.

Еще долго мы стояли за этим столом, и только в восемь часов страже удалось очистить дворец, и мы по обломкам разбитых дверей и мебели прошли в наши апартаменты.

Я понимала, что Аксель хотел бы узнать об этом новом нападении, поэтому я тут же села писать ему письмо.

«Я все еще жива, но это чудо. Двадцатое было ужасным днем. Но обо мне не беспокойтесь. Верьте в мое мужество».

Теперь мы жили в поврежденном дворце, и я чувствовала, что мы на краю пропасти. По мере потепления погоды я все больше ощущала растущее напряжение. Я была уверена, что нападение на Тюильри — не случайное нападение.

Я приказала мадам Кампан, чтобы для короля сделали набивной жилет — если на него когда-либо нападут, то у стражи будет время его спасти. Жилет был сделан из пятнадцати слоев итальянской тафты и имел широкий пояс. Я настояла, чтобы его испытали: он выдерживал обычный удар кинжалом и даже выстрелы.

Я боялась, что кто-нибудь узнает о нем, и в течение трех дней носила его сама, прежде чем мне предоставилась возможность передать его королю. Я была в постели, когда он примерил жилет, и слышала, как он шепнул что-то мадам Кампан. Жилет подошел ему, а когда король ушел, я спросила Кампан, что он ей сказал. Она сначала не хотела говорить, но я настояла:

— Вы лучше скажите мне. Вы должны понять, что будет лучше, если я буду все знать.

Она ответила:

— Его величество сказал: «Я согласен надеть эту неудобную штуку только для того, чтобы удовлетворить просьбу королевы. Они предательски не убьют меня. Их планы изменились. Они убьют меня другим способом».

— Я думаю, он прав, мадам Кампан, — ответила я. — Он говорил мне, что считает происходящее здесь аналогичным тому, что однажды произошло в Англии. Англичане отрубили голову своему королю Карлу I. Я боюсь, что французы привлекут короля к суду. Но я иностранка, моя дорогая мадам Кампан, а не одна из них. Возможно, они будут меньше стесняться, когда дело коснется меня. Весьма вероятно, они убьют меня. Если бы не дети, мне было бы все равно. Но дети, моя дорогая Кампан, что будет с ними?

У дорогой Кампан было достаточно здравого смысла, чтобы опровергать то, что я сказала. Она была настолько практичной, что немедленно уселась делать мне корсет, аналогичный королевскому жилету. Я поблагодарила ее, но сказала, что не буду носить его.

— Если они убьют меня, мадам Кампан, то это будет счастьем для меня. Это по крайней мере положит конец мучительному существованию. Меня беспокоят только дети. Но есть вы и добрая Турзель. Да я и не верю, что эти люди проявят жестокость по отношению к маленьким детям. Я помню, как была тронута та женщина. Это все из-за детей. Нет, им не причинят вреда. Поэтому… когда они убьют меня, не плачьте по мне. Помните, что я уйду в более счастливую жизнь по сравнению с тем, как я здесь страдаю.

Мадам Кампан встревожилась. На протяжении всего этого знойного июля она отказывалась спать в своей кровати. Она усаживалась дремать в моей комнате, готовая вскочить при первом же звуке. Я думаю, что однажды она спасла мне жизнь.

Было около часа ночи, когда я очнулась от дремоты, обнаружив, что мадам Кампан склонилась надо мной.

— Мадам! — прошептала она. — Прислушайтесь. Кто-то крадется по коридору.

Я села в кровати, прислушиваясь. Коридор проходил вдоль моих апартаментов и запирался с каждого конца.

Мадам Кампан бросилась к передней, где спал камердинер. Он также услышал шаги и был готов действовать. Через несколько секунд мадам Кампан и я услышали звуки борьбы.

— О, Кампан, Кампан! — вскричала я и обняла это дорогое, преданное создание. — Что бы я делала без друзей, подобных вам? Оскорбления днем и убийство ночью. Когда это кончится?

— У вас хорошие слуги, мадам, — сказала она спокойно.

И это было правдой — как раз в этот момент в спальню вошел камердинер, таща за собой какого-то человека.

— Я знаю этого негодяя, мадам, — сказал он. — Это слуга короля, занимающийся туалетом. Он признался, что вытащил ключ из кармана его величества, когда король спал.

Это был невысокий человек, а камердинер был высоким и сильным, и я была благодарна ему, в противном случае для меня все кончилось бы той ночью. Нет никакого сомнения в том, что этот жалкий негодяй думал заслужить одобрение толпы за то, что он намеревался совершить, — ведь они постоянно кричали об этом.

— Я запру его, мадам, — сказал камердинер.

— Нет, — ответила я. — Отпусти его. Открой дверь и выведи его из дворца. Он пришел убить меня, и если бы ему это удалось, то завтра народ с триумфом носил бы его на руках.

Слуга повиновался, и, когда он вернулся, я поблагодарила его и сказала, что сожалею, что он подвергался из-за меня опасности. На это он ответил, что ничего не боится и что у него есть пара очень хороших пистолетов, которые он всегда носит с собой, чтобы защитить меня.

Подобные случаи всегда глубоко трогали меня, и я сказала мадам Кампан, когда мы вернулись в спальню, что доброту людей, подобных ей и этому слуге, я никогда раньше не ценила, но сейчас, в это ужасное время, она нашла отклик в моей душе.

Она была тронута. Она решила заменить все замки на следующий день. Она также проследила, чтобы их заменили и у короля.

Для нас настало время большого Террора. Казалось, что столицу заполнил новый вид мужчин — невысоких, очень смуглых, гибких, свирепых и жаждущих крови — людей с юга, из Марселя.

С собой они принесли песню, написанную Роже де Лилем, одним из их офицеров. Ее назвали «Марсельезой». Скоро мы услышали, как ее распевают по всему Парижу. Призывающие к кровопролитию слова сочетались с вызывающе бравурной мелодией — она не могла не завоевать популярности. Она сменила распространенную до сих пор песенку «Саira»3, и каждый раз, когда я слышала «Марсельезу», она заставляла меня вздрагивать. Она преследовала меня. Мне казалось, я слышала ее ночью, когда пробуждалась от тревожной дремоты, так как в течение этих ночей я совсем не могла спать. Allons, enfants de la Patrie4.

Парки у наших апартаментов были всегда заполнены толпами людей. Они заглядывали в окна. В любой момент маленькая искра могла вызвать большой пожар. Откуда нам было знать, переживая час за часом, какие зверства нас ожидают? Уличные торговцы кричали о своих товарах под моим окном. «Скандальная жизнь Марии Антуанетты», — кричали они. Они продавали фигурки, изображавшие меня в различных неприличных положениях с мужчинами и женщинами.

— Зачем мне цепляться за жизнь? — спрашивала я у мадам Кампан. — Зачем принимать меры предосторожности для спасения жизни, которая не заслуживает того?

Я писала Акселю об ужасах нашей жизни. И указывала, что если наши друзья не выпустят манифест о том, что Париж будет атакован, если нам будет причинен какой-либо вред, то нас очень скоро убьют.

Аксель, я знала, делал все возможное. Во всяком случае, никто так неустанно не старался, как он.

Если бы только король обладал энергией Акселя! Я пыталась побудить его к действию. Под нашими окнами стояла стража. Если он покажется им, то такого предводителя они будут уважать. Я видела, как даже наиболее неотесанные революционеры испытывали благоговейный страх перед малейшим проявлением королевского достоинства. Я умоляла его выйти к солдатам якобы для проведения смотра.

Он кивнул. Он был уверен, что я права. Он вышел, но было горько видеть его семенящим между шеренгами солдат. Он стал толстым и неуклюжим, потому что ему больше не разрешали выезжать на охоту.

— Я верю вам, — сказал он им. — Я уверен в моей гвардии.

Я услышала хихиканье и увидела, как из шеренги вышел один человек и пошел вслед за ним, подражая его неуклюжей походке. Королю была необходима величественная осанка. Я оказалась в дураках, ожидая этого от Людовика.

Я почувствовала облегчение, когда он пришел обратно. Я отвернулась — мне не хотелось видеть унижения на его лице.

— Лафайет спасет нас от этих фанатиков, — сказал он с одышкой. — Не следует отчаиваться.

— Хотела бы я знать, — возразила я с горечью, — кто спасет нас от монсеньора де Лафайета.

Напряжение достигло предела, когда герцог Брауншвейгский выпустил в Кобленце манифест. Против Парижа будет применена военная сила, если против короля и королевы будет допущено какое-либо насилие или оскорбление.

Манифест послужил сигналом, которого здесь ожидали. Подстрекатели заработали с еще большей активностью, чем когда-либо. По всему Парижу люди маршировали группами — санкюлиты и одетые в лохмотья мужчины с юга. Проходя по улицам, они распевали: «Allons, enfants de la Patrie…»

Они утверждали, что мы в Тюильри подготавливаем контрреволюцию.

Десятого августа поднялись предместья, и их целью был Тюильри.

Мы чувствовали приближение шторма. Всю ночь с девятого на десятое августа я не снимала одежды. Я бродила по коридорам, сопровождаемая мадам Кампан и принцессой де Ламбаль. Король спал, хотя и полностью одетый. По всему городу зазвонили колокола, и к нам присоединилась Елизавета.

Мы вместе наблюдали, как занимался рассвет. Было около четырех часов утра, на небе поднималось кроваво-красное солнце.

Я сказала Елизавете:

— Париж, должно быть, видел уже нечто подобное при резне в Варфоломеевскую ночь. Она схватила мою руку и сжала ее.

— Мы должны держаться вместе. Я ответила:

— Если мое время придет, а вы переживете меня…

Она кивнула.

— Дети, конечно. Они будут как мои собственные.

Неожиданно наступила тишина, когда прекратили звонить колокола, и это вызывало еще большую тревогу, чем их звон. Маркиз де Манда, командир Национальной гвардии, неоднократно спасавший нас от смерти, был вызван в ратушу. Мы видели, как он отбыл, полный дурных предчувствий, и вскоре после этого в Тюильри примчался гонец, рассказавший нам, что маркиз был зверски убит по дороге в ратушу, а его труп брошен в Сену. Я знала, что катастрофа очень близка.

Прискакал верхом генеральный прокурор Парижа. Он спросил короля. Людовик поднялся с кровати, его одежда была в беспорядке, парик съехал, он еще не совсем очнулся от сна.

— Выступили предместья, — заявил генеральный прокурор. — Они идут ко дворцу. Они намерены устроить резню.

Король заявил, что он верит в Национальную гвардию.

О, Боже, подумала я, его сентиментальность приведет к тому, что нас всех убьют!

Все гвардейцы разместились вокруг дворца, но некоторые бросали угрюмые взгляды. Я вспомнила, как они насмехались над Людовиком, когда он пытался провести смотр, вспомнила человека, который вышел из строя и передразнивал его.

— Выступил весь Париж, — предупредил генеральный прокурор. — Единственное безопасное место для Ваших величеств — Национальное собрание. Мы должны доставить вас туда, нельзя терять ни минуты. Никакие действия не помогут нам против такой массы. Вы видите, что сопротивление невозможно.

— Тогда пошли, — заявил король. — Позовите челядь.

— Только вы и ваша семья, сир.

— Но мы не можем оставить всех этих храбрых людей, которые находятся с нами здесь, — запротестовала я. — Неужели мы должны их оставить перед яростными толпами?

— Мадам, если вы будете возражать против ухода, то вы будете ответственны за смерть короля и ваших детей.

Что я могла поделать? Я подумала о дорогой Кампан, Ламбаль, Турзель, о всех, кто был почти так же мне дорог, как моя собственная семья. Но я видела, что ничего не могу поделать, а рядом со мной был дофин.

Мы покинули дворец. Некоторые парижане уже смотрели на нас через ограду, а другие проникли во двор, но не делали попыток остановить нас. На земле толстым слоем лежали листья, хотя был только август. Играя, дофин поднял несколько листьев. Бедное дитя, он так привык к тревогам, подобной этой, что считал их частью своей жизни, и, пока мы были вместе, он, казалось, только порадоваться. Издали уже доносились выкрики и вопли. Толпа была очень близко. Я слышала хриплые голоса, распевавшие: «Allons, enfants de la Patrie…»

Король сказал спокойно:

— В этом году листья опали очень рано. Когда мы приближались к зданию собрания, высокий человек взял дофина на руки. Я в ужасе закричала, но он посмотрел на меня доброжелательно и сказал:

— Не бойтесь, мадам. Я не причиню ему никакого вреда. Но нельзя терять ни минуты.

Я не могла оторвать взгляда от своего ребенка. Я была испугана, но дофин улыбался и как не по годам развитой ребенок говорил что-то этому мужчине.

Когда мы подходили к зданию собрания, мне вернули моего сына. Я поблагодарила этого человека и так крепко схватила мальчика за ручку, что он сказал мне, что я делаю ему больно.

Но мы достигли здания собрания, и здесь нас поместили в ложу для репортеров в то время, как президент заявил, что собрание поклялось стоять за конституцию и что они защитят короля.

Во время бегства из Тюильри у меня украли часы и кошелек. Я посмеялась про себя по поводу своего одномоментного беспокойства из-за этих бесполезных вещей. И в помещении собрания я могла слышать крики толпы, когда она достигла Тюильри, и подумала, что сталось там с нашими верными друзьями. Особенно меня беспокоила принцесса де Ламбаль, которая могла жить в безопасности в Англии, но вернулась из-за любви ко мне.

Я молча заплакала, думая о том, что с нами теперь будет, поскольку мы не могли вернуться на руины, в которые эти люди превратят Тюильри.

Но что сейчас вообще имело значение? Зачем Сражаться за существование, за которое не стоило и бороться?

Глава 12. Узники Тампля

Когда будет необходимо, то я знаю, как умереть.

Людовик XVI

Французы, я умираю невиновный в преступлениях, приписываемых мне. Я прощаю тех, кто вынес мне смертный приговор, и я молюсь, чтобы моя кровь не пала на Францию.

Людовик XVI на эшафоте

Нас разместили в Тампле, не в том дворце, который был замком храмовников и в котором однажды жил Артуа, и куда, как помню, я приехала однажды зимним днем в нарядных санях, чтобы пообедать с ним, а в крепости, примыкавшей к нему, в этой мрачной тюрьме, непохожей на Бастилию, с круглыми крепостными башнями, узкими окнами и двориками, лишенными солнца. Здесь нас держали как узников. Начальником Тампля был заместитель прокурора Жак Рене Эбер, человек, которого презирало большинство идейных лидеров, таких, как Демулен и Робеспьер. Это был жестокий и беспринципный человек, восхищавшийся революцией не потому, что он искренне верил в ее способность дать лучшую жизнь беднякам, а потому, что она давала ему возможность проявлять свою жестокость. Он добился влияния благодаря своей газете «Папаша Дюшен», в которой разжигал, как и многие другие, низменные страсти толпы.

Я сильно расстроилась, когда узнала, что нас поручили этому человеку. Он всегда пренебрежительно относился ко мне, и я знала, что он думает о различных скандальных сообщениях, которые писались обо мне. Я читала его дьявольские мысли, но вопреки страху мне удавалось казаться безразличной к нему, при этом я выглядела более высокомерной, чем когда-либо.

Но среди революционеров были лица, хотевшие показать нам и миру, что жестокость не входит в их программу. Именно они контролировали толпу, это они совсем недавно вырвали нас из кровожадных рук. Именно эти люди хотели реформ — свободы, равенства и братства, — с помощью конституционных методов; и в то время они находились у власти.

Поэтому жизнь для нас была не такой уж неудобной, какую, я уверена, Эбер желал нам создать. Для нас была оборудована большая башня Тампля, четыре комнаты выделили королю и четыре — Елизавете, мне и детям. Нам разрешали гулять в садике, правда, всегда под усиленной охраной, но не отказывали в этих прогулках, так как считалось, что они полезны для здоровья. Было достаточно еды и питья, были одежда и книги.

Я была поражена, как Людовик и Елизавета приспособились к подобной жизни. Совсем другое было со мной! Мне казалось, что у них нет никакой энергии. Елизавета была такой кроткой и принимала свалившееся на нас несчастье как Божью волю. Возможно, в этом заключалось различие между нами — у нее была вера, которой мне не хватало. Я по-своему завидовала им — как Людовику, так и Елизавете. Они вели себя пассивно, никогда не желая бороться, всегда все принимая. Елизавету утешала религия, и она говорила мне, что всегда мечтала о жизни монахини, стремилась к ней, и жизнь в Тампле казалась ей похожей на жизнь в монастыре. У Людовика также была своя религия, у него была пища и питье, большую часть дня и ночи он спал, и пока его не призывали защищать жизнь своего народа, он отдыхал.

Они раздражали меня, и все же я восхищалась ими и по-своему завидовала им.

Иногда я сидела у окна и наблюдала, как Людовик в саду учит дофина запускать воздушный змей. Всегда доброжелательный и спокойный, он ничем не походил на короля.

Я слышала, как многие простые люди, которых приводили стеречь нас и которые читали сообщения обо мне и короле в «Папаше Дюшен», выражали удивление, найдя короля таким простым человеком, игравшим со своим сыном в тюремном дворике, подсчитывающим, сколько квадратных футов в нем. Иногда они видели его дремавшим после принятия пищи или спокойно читающим. Они видели меня занятой шитьем, читающей детям, ухаживающей за ними, и я чувствовала, что это их удивляет. Я была высокомерной, это правда, но как могла столь надменная женщина позволять себе предаваться таким непристойным похождениям, о которых они слышали? Как могла такая Иезавель5 заботиться о своей семье?

Я пришла к мысли, что если бы мы знали народ, а народ лучше знал нас, то не было бы революции.

Наступил сентябрь. Погода была все еще теплой. Новости о приближении пруссаков и австрийцев достигли Парижа. Толпы вышли на улицы. Они кричали, что скоро мои соотечественники будут в Париже и что они перебьют народ, который так плохо относился к королеве.

Я слышала выкрики: «Антуанетту повесить!»

Временное затишье кончилось. Что будет теперь?

Снова зазвонили колокола.

Мы собрались в одной комнате, вся семья. Больше всего нам хотелось быть вместе в это ужасное время.

— Возможно, — сказал король, — что герцог Брауншвейгский уже достиг Парижа. В этом случае мы можем ожидать, что нас очень скоро освободят.

Если бы это было так! У меня уже больше не осталось надежды, чтобы обманывать себя.

Под нашими окнами появилась толпа. Я слышала крики: «Антуанетту — к окну! Подойди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта».

Король подошел к окну и тут же сказал, чтобы я не подходила.

Но он опоздал. Я увидела. Я увидела пику, на которой была голова моей дорогой подруги принцессы де Ламбаль.

В ту же секунду я поняла, что, пока живу, никогда не избавлюсь от этого зрелища. Когда-то красивое лицо застыло в ужасной гримасе, все еще прекрасные волосы вокруг него… и эта страшная, страшная кровь.

Я почувствовала, как сознание покидает меня, и была рада забыться, хотя бы на время.

Чем они могли утешить меня?

— Почему она вернулась? — все спрашивала я. — Разве я не предупреждала ее? Она могла бы жить в безопасности в Англии. Что она кому-то сделала? Она просто любила меня…

Я вспомнила о сотне мелочей из прошлого. Как она приветствовала меня, когда я впервые приехала во Францию… Гораздо теплее, гораздо дружественнее, чем остальные члены семьи. «Она глупа», — говорил Вермон. О, моя самая дорогая и самая глупенькая Ламбаль! Почему ты покинула безопасную страну — чтобы быть со мной, утешать меня, разделять со мной несчастья? И закончить вот так!

Как я ненавидела их, этих ревущих дикарей, стоящих там. Моя ненависть переросла в ярость, это был единственный способ забыть свое горе.

Позднее они принесли мне кольцо — кольцо, которое я недавно подарила ей. Она носила его, когда толпа выволокла ее из тюрьмы, в которую ее заключили, когда нас привезли в Тампль.

Таков был результат того, что назвали сентябрьской резней, когда было дано разрешение убивать любых заключенных, в отношении которых имеются какие-либо подозрения.

Какая прекрасная возможность для толпы, когда люди, подобные Дантону, разрешили убийства! И как много моих друзей пострадало во время этой бойни! Несомненно, это были самые черные дни в истории Франции.

Спустя три недели после этого ужасного дня мы снова услышали крики на улицах. Мы собрались вместе, как и раньше, и стали ждать. Какое еще страшное событие нас ожидает?

Стража сказала нам, что сегодня народ не раздражен. Они радуются. Они танцуют на улицах. Мы скоро услышим это.

У Франции больше не было короля. Монархия окончилась.

Отношение к нам изменилось. Больше никто не называл короля «сир». Обращение «Ваше величество» будет считаться неуважением к нации. Только небеса знали, какие это повлечет за собой последствия.

Мы больше не были королем и королевой, а просто Луи и Антуанеттой Капет.

Людовик так прокомментировал это событие:

— Это не мое имя. Это имя одного из моих предков, но не мое.

Никто не обратил внимания на его замечание. С этого момента мы стали семейством Капет, ничем не отличаясь от любой другой семьи, за исключением, конечно, того, что нас продолжали тщательно сторожить, а народ продолжал осыпать нас бранью и угрожать нашим жизням.

Эберу нравилось оскорблять нас. Он получал большое удовольствие, называя Людовика «Капетом». Он поощрял стражников поступать так же. Они зевали прямо нам в лицо, сидели развалившись перед нами, плевали на пол в наших помещениях, делали все, чтобы напомнить нам, что у нас отняли королевские привилегии.

Но даже этому не суждено было долго продолжаться. Король все еще оставался символом. Некоторые лица все еще помнили это, тайно выказывали нам уважение, от которого они не могли отказаться лишь из-за того, что им сказали, что мы больше не являемся королем и королевой.

У нас осталось только двое слуг — Тизон и Клери. Тизон был злым стариком, издевавшимся над своей женой и заставлявшим ее шпионить за нами. Эти двое спали в комнате, примыкавшей к той, которую я занимала вместе с дофином. Я перенесла его кровать к себе, а моя дочь спала в одной комнате с Елизаветой.

Но стеклянная перегородка позволяла слугам следить за всем, и мы не чувствовали себя в безопасности, ни на минуту не переставая ощущать, что за нами внимательно наблюдают.

Король вставал в шесть часов утра, после этого Клери приходила в мою комнату, причесывала меня, Елизавету и мою дочь, затем мы все выходили и завтракали с королем.

Людовик и я давали уроки сыну, так как Луи не хотел, чтобы тот вырос невеждой. Он часто с горечью повторял, что не позволит себе пренебречь воспитанием сына, как это было с ним самим. Он особенно хотел, чтобы дофин изучал литературу, и заставлял мальчика учить наизусть отрывки из Расина и Корнеля, на что сын охотно откликался.

Но все время за нами следили. Я помню случай, когда учила маленького Луи-Шарля таблице умножения, а стражник, который не умел читать, выхватил книгу из моих рук и обвинил меня в том, что я учу его писать шифром.

Так мы проводили свои дни. Если бы не мрачность нашего окружения, не постоянное наблюдение, то, я думаю, что могла бы быть до некоторой степени счастлива, ведя такой простой образ жизни. Я могла уделять больше внимания детям, чем если бы жила в Версале, и между нами все больше крепла взаимная любовь. Если я не пишу так много о дочери, как о сыне, то это не значит, что я любила ее меньше. Она была нежной и мягкой, ей не хватало бурного темперамента ее младшего брата, она была очень похожа в этом отношении на Елизавету и стала для меня наибольшим утешением. Но, поскольку Луи-Шарль был дофином, я постоянно беспокоилась о нем, я должна была постоянно думать о его здоровье, и поэтому он занимал большее место в моих мыслях.

Мы обедали, как простая семья, и после этого король любил подремать, как любой другой отец. Иногда я читала вслух, обычно что-нибудь из истории, а Елизавета и Мария-Тереза поочередно читали какие-нибудь более легкие книжки, такие, как «Тысяча и одна ночь» или «Эвелину» мисс Бэрни. Король просыпался и задавал загадки из «Меркюр де Франс». По крайней мере, мы все были вместе.

Всегда надо было что-то шить, так что Елизавете и мне приходилось чинить одежду.

Но каждый день мы должны были выносить унижения, нам напоминали, что мы узники, что теперь мы ничем не отличаемся от всех остальных. Действительно, мы уже не были важными лицами, поскольку наши тюремщики оставались, по крайней мере, свободными людьми. Но у нас были друзья. Тюржи, один из наших слуг в Версале (это он открыл дверь в Ой-де-Беф для меня, когда толпа следовала за нами по пятам), постоянно информировал нас о том, что происходит во внешнем мире. Мадам Клери часто появлялась у стен Тампля и выкрикивала последние новости, чтобы мы знали, что происходит. Я обнаружила, что некоторые из стражников, прибывшие сюда с ненавистью к нам, постепенно изменяли свое отношение, видя нас всех вместе, ведущих простой образ жизни, и это способствовало разоблачению слухов, которые они слышали. Иногда я показывала им локоны своих детей и объясняла, в каком возрасте я их отрезала. Я перевязывала их надушенной лентой и имела привычку всплакнуть над ними. Я часто замечала, как некоторые из этих суровых людей отворачивались, тронутые подобной картиной.

Но ничто не бывает вечным, и Людовик был прав, когда сказал, что у них нет намерения просто убить его, а есть какой-то другой план убрать его.

Мы узнали, что Людовика будут судить за государственную измену.

Во-первых, нас лишили всех режущих предметов — ножниц, ножей и даже вилок, хотя разрешали пользоваться последними во время принятия пищи, но, как только эта процедура заканчивалась, у нас их отбирали. Однажды вечером Людовик сообщил, что его изолируют он нас.

Это был жестокий удар. Мы привыкли считать, что с нами ничего не случится, пока мы все вместе. Мы горько заплакали, но это было бесполезно. Людовика перевели от нас.

Последовали недели ожидания. Что будет? Я не имела представления. Все, что мы знали, так это то, что король не является больше простым заключенным, находящимся под наблюдением, а является обреченным человеком.

На протяжении всех этих холодных дней я ожидала новостей. Иногда я слышала, как мой муж ходит взад и вперед в своей комнате — его поместили в помещение прямо над нами.

20 января член Коммуны посетил меня и сказал, что я вместе с детьми и золовкой могу навестить своего мужа.

Страшное предчувствие охватило меня, когда я это услыхала, так как поняла, что это означает.

Они приговорили моего мужа к смерти.

Я не могу забыть вид комнаты со стеклянной дверью. Четыре стражника стояли у печки. Свет единственной керосиновой лампы слабо освещал комнату. Когда я вошла, держа дофина за руку, король поднялся с грубого тростникового стула, подошел ко мне и обнял.

Я молча прильнула к нему. Что могли сейчас значить слова, если бы даже я и смогла что-то вымолвить?

Я заметила, что Елизавета тихо плачет, и моя дочь вместе с ней. Громко зарыдал дофин, и я почувствовала, что сама больше не могу удержаться от слез.

Людовик пытался успокоить нас. Сам он почти не проявлял никаких эмоций, ему просто тяжело было видеть наши страдания.

— Иногда случается, — сказал он, — что короля просят ответить за прегрешения его предков.

Я не могу забыть его в коричневом верхнем платье и в белом жилете, волосы слегка припудрены, выражение лица почти извиняющееся. Он уходил и оставлял нас одних в этом ужасном мире — вот что его беспокоило.

Чтобы успокоить нас в горе, он рассказал о суде, как ему задавали вопросы, на которые он не смог ответить. Он заявил, что никогда не намеревался причинить кому-либо зло. Он любил свой народ, как отец любит своих детей.

Он казался глубоко пораженным, когда рассказывал нам, что среди его судей был его кузен герцог Орлеанский.

— Если бы не мой кузен, — сказал он, — то меня не приговорили бы к смерти. У него был решающий голос.

Он был озадачен, никак не мог понять, почему его кузен, бывший так близок к нему, неожиданно возненавидел его до такой степени, что жаждал его смерти.

— Я всегда ненавидела его, — сказала я. — С самого начала я поняла, что он враг.

Но мой муж мягко положил свою руку на мою и умолял меня отбросить ненависть, попытаться смириться. Он хорошо знал мою гордую душу, но я поняла одну вещь: если настанет мой черед и я смогу так же храбро встретить свою смерть, как он, то я буду благословенна.

Бедный маленький Луи-Шарль понял, что его отец должен умереть, и дал выход своему горю.

— Почему? Почему? — спрашивал он сердито. — Ты хороший человек, папочка. Кто хочет тебя убить? Я сам убью их, я…

Муж поставил мальчика между своих колен и сказал серьезно:

— Сын, обещай мне, что ты никогда не будешь стремиться отомстить за мою смерть.

Губы сына сжались в упрямую линию, которую я так хорошо знала. Но король поднял его, посадил на колено и сказал:

— Слушай. Я хочу, чтобы ты поднял руку и поклялся, что выполнишь последнее желание своего отца.

Мальчик поднял руку и поклялся любить убийц своего отца.

Настало время королю покинуть нас. Я вцепилась в него и спросила:

— Увидим ли мы тебя завтра?

— В восемь часов, — ответил мой муж спокойно.

— В семь! Пожалуйста, пусть это будет в семь.

Он кивнул и попросил обратить внимание на нашу дочь, которая была без сознания. Сын подбежал к стражникам и стал умолять их отвезти его к господам в Париж, чтобы он смог попросить их не давать умирать папочке.

Мне ничего не оставалось, как только взять его на руки и попытаться утешить, затем я бросилась на кровать и лежала рядом с детьми. Елизавета же склонилась у кровати на колени и стала молиться.

Всю ночь я провела без сна, дрожа в своей постели.

Я встала рано утром, ожидая его, но он не пришел.

К нам пришел Клери.

— Он боялся, что это слишком расстроит вас, — сказал он.

Я села и стала прислушиваться, думая о муже, о нашей первой встрече и о той, которая, как я сейчас поняла, была последней.

Я не замечала, как идет время. Я оцепенела от горя и неожиданно услышала барабанную дробь, крики людей.

Под моим окном часовой закричал:

— Да здравствует Республика! И я поняла, что стала вдовой.

Глава 13. В ожидании

Дорогая Софи, ты, вероятно, уже знаешь об ужасном несчастье, о переводе королевы в тюрьму Консьержери и о декрете этого подлого Конвента, по которому она предается Революционному трибуналу. С этого момента я уже не живу, разве это жизнь — существовать, испытывать такие муки. Думаю, что если бы я смог что-нибудь сделать для ее освобождения, то страдал бы меньше. Но ничего не делать, только просить всех о помощи — это ужасно… Я отдал бы жизнь ради ее спасения, но не могу сделать этого; величайшим счастьем для себя почел бы умереть за нее…

Аксель де Ферзей — своей сестре Софи

Мне выдали траурные одежды — я получила черное платье и юбку, черные шелковые перчатки и два шарфа на голову из черной тафты.

Я смотрела на окружающих с безразличием. Я сказала себе, что уже осталось недалеко до конца.

Я никогда не спускалась во двор, поскольку не могла проходить мимо тех комнат, которые занимал король, но с Елизаветой и детьми поднималась на вершину башни подышать свежим воздухом. Там была галерея, обнесенная парапетом, и по ней мы обычно гуляли в эти зимние дни.

Тулан, один из стражников, принес мне кольцо и печать, а также локон волос Людовика. Они были конфискованы Коммуной, но Тулан выкрал их и принес мне, поскольку считал, что они могут утешить меня. Тулан! Человек, который был среди нападавших на Тюильри, который был полон решимости нас уничтожить. Из-за его неистовой приверженности революции ему поручили стеречь нас, поскольку ему можно было доверять. Они забыли, что у него также есть сердце. Я видела слезы в его глазах, я видела его восхищение нашей силой духа. Он был храбрым человеком. Был и еще один человек по имени Лепитр, которого мы склонили на свою сторону.

Со мной оставался Клери, слуга короля, и Тюржи, прислуживавший на кухне в Версале. Это был смелый и наглый парень и очень храбрый. Ему удалось в результате выдуманных историй о своем революционном рвении стать одним из моих стражников.

Я благодарна этим верным людям — именно они придавали мне надежду во время этих мрачных дней. На протяжении первых недель после смерти Людовика я часами сидела неподвижно, думая о прошлом, полная раскаяния, обвиняя себя во множестве глупых поступков.

Я печально говорила моим друзьям о потере короля. На что Тулан сказал:

— Мадам, король Франции еще существует.

Это было правдой. Мой маленький мальчик был теперь Людовиком XVII. Если бы я могла вызволить его из тюрьмы… если бы я могла присоединиться к своим друзьям…

Неожиданно я снова ожила. У меня появилась цель.

Мой маленький кружок был обрадован подобной переменой во мне. Я поняла, что стала центром этого маленького круга, поскольку Елизавета была слишком пассивной для такой роли, а дети слишком молоды. Тулан и Лепитр придумывали сотни способов, чтобы тайком сообщать мне новости. Тюржи, подававший еду, оборачивал заметками пробки бутылок, чтобы казалось, будто бумага предназначается для более плотной закупорки, и хотя Тизоны проверяли хлеб, чтобы удостовериться, что в нем нет никаких записок, а также заглядывали под крышки кастрюль, им никогда не удавалось обнаружить эту уловку. Иногда Тюржи приносил записки в карманах, и по заранее обусловленному сигналу один из нас поднимал их, когда он смахивал их щеткой со стола во время подачи пищи. От мадам Клери, выкрикивающей новости под нашими окнами, я узнала, что вся Европа потрясена казнью Людовика, даже в Филадельфии и Вирджинии содрогнулись при известии об этом убийстве. Вполне нормально избавиться от тиранической монархии, но не таким же безжалостным убийством ее главного лица, который едва ли был полностью ответственным за все.

Неодобрение не сделало Республику более снисходительной к нам, в действительности строгости даже усилились.

Но мысль о том, что у меня есть друзья, придала мне силы, чтобы жить. Побег!

Я узнала, что Аксель пытается побудить Мерси действовать, что он убедил его обратиться к принцу Кобургскому с просьбой направить отборный полк для похода на Париж и освободить меня из Тампля — это безумство было отвергнуто, но придало мне новые силы. Это был скорее план любовника, чем стратега, как и побег в Варенн. Теперь я понимаю, что его усилия свидетельствовали о безумном желании освободить меня, желании, которое было слишком необузданным, чтобы его удалось практически осуществить. И из-за этого я любила Акселя еще больше.

Мне сообщили, что Жак Арман убит в битве при Жемаппе. Я с печалью вспомнила этого симпатичного маленького мальчика, подобранного мною на дороге, когда я так страстно хотела иметь детей. Он заменял мне их до тех пор, пока у меня не появились собственные дети. Он никогда не мог мне этого простить… А сейчас этот бедный мальчик был мертв.

Я рассказала эту печальную новость Елизавете, и она пыталась утешить меня, напомнив, что я помогла ему приобщиться к другой жизни, но я только ответила:

— Елизавета, я использовала его, я использовала его как игрушку, которой развлекалась в течение какого-то времени. Нельзя обращаться с людьми подобным образом. Я сейчас это понимаю. Прежде я многого не понимала. Но, Елизавета, я верю в одно: ни одна женщина не заплатила так дорого за свои глупости, как я. Если бы мне дали еще одну возможность…

— Вам предоставят, — сказала она своим спокойным тоном.

Но я не была уверена. Мне не хватало ее веры.

Каждый вечер приходил фонарщик, чтобы зажечь лампы. Мне нравились его посещения, так как у него было два маленьких мальчика, а я всегда любила детей. Они были довольно грязными, их одежда была испачкана керосином, которым заправляли лампы, так как они помогали отцу. Фонарщик никогда даже не взглянул на меня. Находилось немало людей, вроде него, которые боялись показаться роялистами. Эта ужасная революция не зря ввела такой террор. Несметное количество поддержавших ее лиц жило в ужасе, не зная, когда этот великий монстр, который они породили, может их укусить.

Иногда дети фонарщика с тоской смотрели на нашу пищу на столе, и мне нравилось их немного угощать. Они с жадностью ее поедали, я видела их глазенки, которые пристально следили за мной из-под свободных колпаков. Мне было интересно знать, какие сказки им рассказывали про королеву.

Как правило, торопливо входила мадам Тизон, неодобрительно глядя на них, чтобы я не передала с ними какого-либо послания.

Посещение фонарщика было одним из приятных событий дня, особенно из-за его детей.

Тулан разговорился с фонарщиком и спросил, обучаются ли его дети ремеслу. Фонарщик кивнул. Тулан заметил, что ребята смотрят на меня с благоговейным страхом.

— На что вы смотрите? — спросил он. — На женщину? Не нужно краснеть, мальчик. Мы все сейчас равны.

Фонарщик согласился с этим, сплюнув на пол.

Я уже привыкла к этому, мне хотелось знать, не заметил ли Тулан чего-либо подозрительного в поведении этого фонарщика, и именно поэтому он упомянул, что мы все равны.

Мы все должны были быть очень осторожны.

Я была разочарована, когда фонарщик пришел один, и принялась читать.

— Ваше величество…

Я вздрогнула. Фонарщик заливал лампу несколько неуверенно, и я поняла, что это не тот человек, который приходил с детьми.

— Я Жарже, мадам. Генерал Жарже.

— Но…

— Тулан подкупил фонарщика и напоил его в таверне. Я поддерживаю связь с графом де Ферзеном…

При упоминании этого имени я едва не потеряла сознание от счастья.

— Граф полон решимости освободить вас. Он передал послание, в котором говорится, что он не успокоится до тех пор, пока не освободит вас.

— Я знала, что он так сделает, я знала…

— Мы должны все тщательно спланировать. Мадам, будьте готовы. Тулан наш хороший друг. Лепитр тоже, но мы должны быть уверены в нем.

Я увидела, как в дверях появилась мадам Тизон, и попыталась мимикой передать, что за нами следят.

Генерал ушел; я почувствовала, что во мне вновь вспыхнула надежда.

Аксель не забыл меня. Он не оставил надежду.

От Тулана я узнавала, как развиваются события по их плану. Он должен был тайком пронести в тюрьму одежду, которую надели бы дофин и его сестра, чтобы выглядеть похожими на детей фонарщика. Елизавета и я должны переодеться в советников муниципалитета. Нетрудно достать шляпы, плащи и ботинки и, конечно, трехцветные пояса, которые потребуются.

Наибольшую трудность представляют Тизоны, которые всегда находятся рядом с нами. Нам никогда не удастся бежать, пока они следят за нами.

Но Тулан был человеком с воображением.

— Мы дадим им снотворное, — заявил он. Они обожают испанский табак. Почему бы Тулану не подарить им его? Он будет пропитан снотворным, и они крепко заснут на несколько часов. Когда снотворное , на них подействует, мы быстро переоденемся и выйдем из тюрьмы в сопровождении Тулана. Это был смелый, но вполне осуществимый план.

— Мне потребуется паспорт, — сказала я ему, но он уже об этом подумал. Его сможет достать Лепитр.

Ко времени, когда побег раскроется, мы уже можем быть в Англии.

Все были готовы, проводя время в ожидании.

Но Лепитр не отличался храбростью. Возможно, это была непосильная задача для него. Он подготовил паспорт, но случайное высказывание мадам Тизон испугало его, он стал думать, что она подозревает об этом заговоре.

Лепитр не мог заставить себя продолжать в нем участвовать. Слишком опасно, заявил он. Мы должны разработать другой план, по которому я совершу побег одна.

На это я никогда не соглашусь. Я не могу согласиться, чтобы меня разлучили с детьми и Елизаветой.

Я написала Жарже:

«Мы лелеяли чудесную мечту, и только. Для меня большой радостью было еще раз в подобных условиях убедиться в вашей преданности мне. Мое доверие к вам безгранично. При любых обстоятельствах вы найдете во мне достаточно характера и мужества, но интересы моего сына — единственное, чем я должна руководствоваться, и, каким бы счастьем для меня ни было освобождение, я все же не могу согласиться расстаться с сыном. Я не могла бы найти себе оправдания, если бы была вынуждена оставить здесь своих детей».

Я послала ему кольцо своего мужа и прядь волос, чтобы он постарался передать их графу Прованскому или д'Артуа, так как я опасалась, что их могут у меня забрать; у меня также был восковой слепок с кольца, который Аксель передал мне, с надписью: «Все ведет меня к тебе». Я переслала этот слепок Жарже с запиской:

«Я хочу, чтобы вы передали этот восковой слепок человеку, которого вы знаете и который приезжал в прошлом году из Брюсселя, чтобы встретиться со мной. Сообщите ему, что этот девиз еще никогда не был таким правильным».

Была предпринята еще одна попытка, но, пожалуй, с самого начала я не верила в ее успешный исход. Я посчитала, что обречена и ничто не может спасти меня.

Барон де Бац, роялистски настроенный искатель приключений, разработал план, в соответствии с которым Елизавета, Мария-Тереза и я выйдем из тюрьмы в солдатской форме вместе с настроенными лояльно охранниками, дофина должен был спрятать под плащом один из офицером.

Все было подготовлено, но у Тизонов возникли подозрения, и за день до побега мадам заявила, что ей кажется, что Тулан и Лепитр относятся ко мне слишком дружелюбно.

В результате их перевели в другое место, и план потерпел неудачу, поскольку его нельзя было претворить в жизнь без их участия.

Я едва могу писать об этой сцене. Она так волнует меня, что моя рука начинает дрожать. Невозможно было придумать более мучительной пытки. Во время дней уныния и ужаса самое большое утешение для меня составляли дети. Они помогали мне притворяться надменной и безразличной к оскорблениям и жестокости. Теперь нашелся способ преодолеть мою броню безразличия и презрения.

Был июль — жаркий, знойный, и мы все собрались в нашей комнате: Елизавета, Мария-Тереза, мой мальчик и я. Я чинила курточку сына, а Елизавета вслух читала для нас.

Мы подняли головы с изумлением, так как это не было обычным посещением. В комнату вошли шесть членов Конвента.

Я встала.

— Господа, — начала я…

Один из них заговорил, и его слова поразили меня, подобно похоронному звону по любимому человеку.

— Мы пришли, чтобы перевести Луи-Шарля Капета в новую тюрьму.

Я вскрикнула. Потянулась к сыну. Он подбежал ко мне, его глаза были широко раскрыты от ужаса.

— Вы не можете…

— Коммуна считает, что пришло время отдать его под попечение наставника. Гражданин Симон позаботится о нем.

Симон! Я слышала о нем. Сапожник низкого пошиба, невежественный, грубый человек.

— Нет, нет, нет! — кричала я.

— Мы торопимся, — сказал грубо один из них. — Иди сюда, Капет. Ты уезжаешь отсюда.

Я чувствовала, как сын вцепился в мой подол. Но грубые руки схватили его и оттащили от меня.

Я побежала за ними, но они меня отшвырнули. Когда я падала, меня подхватили Елизавета и моя дочь.

Они ушли. Они увели моего мальчика с собой.

Я ни о чем не могла думать, как только о нем. Моя золовка и дочь пытались утешить меня.

Утешение не приходило. Я никогда не забуду крики моего сына, когда они тащили его за собой. Я до сих пор слышу, как он звал меня:

— Мамочка… мамочка… не позволяй им. Его крики преследуют меня во сне. Я никогда, никогда не смогу их забыть. Я никогда, никогда не смогу их простить за то, что они сделали со мной.

Подо мной разверзлась бездна горя, ничто не могло быть более ужасным…

Я ошибалась — эти злодеи нашли, как ввергнуть меня в еще большее отчаяние.

Итак, я была без него.

Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Он пропал для меня… мой любимый сын, мое дитя.

Как могли они проделать это с женщиной? Или это было связано с тем, что они знали: пока он со мной, я могу жить, могу надеяться, могу даже верить, что и для меня остался кусочек счастья?

Я лежала на кровати. Дочь сидела рядом со мной, держа меня за руку, как бы напоминая мне, что осталась еще она. Разве я смогла бы прожить эти дни без нее и Елизаветы?

В поведении мадам Тизон стали отмечаться странности. Возможно, она так вела себя в течение уже некоторого времени. Я почти не обращала на нее внимания. Я думала только о сыне, находящемся в руках грубого сапожника. Что они делают с ним? Плачет ли он сейчас обо мне? Я почти желала, чтобы он умер, как его брат, лишь бы не попал в их руки.

Иногда как бы издалека я слышала, как мадам Тизон кричит на своего мужа, иногда до меня доносились ее рыдания. И вот однажды она вошла в мою комнату и бросилась к моим ногам.

— Мадам, — закричала она, — простите меня. Я схожу с ума, так как я виновница всех бед, приключившихся с вами. Я следила за вами… Они собираются убить вас, как убили короля… и я несу ответственность за это. Я вижу его по ночам… я вижу его окровавленную голову… как она скатывается, мадам, на мою кровать. Вы должны меня простить, мадам. Я схожу с ума… с ума…

Я пыталась успокоить ее.

— Вы поступали так, как вам приказывали. Не вините себя. Я все понимаю.

— Это сны… сны… ночные кошмары. Они не проходят… Они преследуют меня… даже днем. Они не проходят. Я убила короля… Я…

Тут ворвались стражники и утащили ее.

Мадам Тизон сошла с ума.

Из одного окна-прорези на винтовой лестнице я могла видеть дворик, куда моего сына отправляли подышать свежим воздухом.

Какая это была для меня радость, когда я увидела его после всех этих дней.

Он был больше не похож на моего сына. Волосы не причесаны, одежда грязная, он носил засаленный красный колпак.

Я не окликнула его, боялась, что это причинит ему боль, но, по крайней мере, я могла наблюдать за ним. Он приходил туда каждый день в один и тот же час — опять появилось что-то, ради чего стоило жить. Я не буду говорить с ним, но я буду видеть его.

Он не казался несчастным, что вызывало во мне чувство благодарности. Дети быстро адаптируются. Я позволю себе быть благодарной за это. Я видела, что с ним делают — его стараются сделать одним из них, учат грубости — делают из него сына Революции. Это, как я поняла, была обязанность воспитателя: заставить мальчика забыть, что в его жилах течет королевская кровь, лишить его чувства собственного достоинства, доказать, что нет никакой разницы между сыновьями королей и сыновьями простого народа.

Я вздрагивала, когда слышала его выкрики.

Я прислушивалась к его пению. Разве я не должна была радоваться, что он может петь?

Это песня кровожадной революции — «Марсельеза». Не забыл ли он людей, убивших его отца?

Я прислушалась к голосу, который знала так хорошо.

О, мой сын, подумала я, они научили тебя предать нас.

Но я жила теми мгновениями, когда могла стоять около узкого окна в стене и наблюдать за его играми.

Прошло только несколько недель, как они оторвали от меня сына, когда в час ночи я услышала стук в дверь.

Со мной пришли повидаться комиссары.

Конвент решил, что вдова Капет должна предстать перед судом. Поэтому ее переводят из Тампля в Консьержери.

Я поняла, что это означает вынесение мне смертного приговора. Они будут судить меня, как судили Людовика.

Не может быть и речи ни о какой отсрочке. Я должна немедленно подготовиться к переезду.

Они позволили мне попрощаться с дочерью и золовкой. Я умоляла их не плакать обо мне и отвернулась от их печальных, застывших лиц.

— Я готова, — сказала я.

И почувствовала почти нетерпение, поняв, что это означает смерть.

Вниз по лестнице, мимо окна-щели. Что толку в него сейчас смотреть. Никогда… никогда я не увижу его больше. Я споткнулась и ударилась головой о каменный свод арки.

— Вы не ушиблись? — спросил один из стражников в приступе благожелательности, как иногда бывало с этими жестокими людьми.

— Нет, — ответила я. — Теперь уже ничто не может мне причинить боль.

И вот я здесь… Узница Консьержери. Это самая мрачная тюрьма из всех тюрем Франции. Она получила известность во время этого Террора как местопребывание смертников. Я должна ждать, пока меня призовут к смерти, как многие ожидали вызова ко мне в государственные апартаменты в Версале.

Я знала, что мне отпущено не так много дней. Довольно странно, что я встретилась здесь с добрым отношением к себе. Моей тюремщицей была мадам Ришар, резко отличающаяся от мадам Тизон. Я сразу же заметила в ней проявления сострадания. Первый акт ее благожелательности заключался в том, что она попросила мужа закрепить кусок ковра на потолке, с которого капала вода на мою кровать. Она рассказала мне, что, когда шепотом поведала рыночной торговке, у которой покупала цыпленка, что он предназначается для меня, та тайком выбрала самого упитанного.

Различными способами она намекала на свое дружественное расположение ко мне.

У мадам Ришар был мальчик того же возраста, что и дофин.

— Я не привожу к вам Фанфана, мадам, — сказала она мне, — поскольку боюсь, что он может напомнить вам о сыне, и вам будет это неприятно.

Но я сказала, что хотела бы посмотреть на Фанфана, и она привела его. Действительно, при виде его я заплакала — его волосы были такими же белокурыми, как у дофина, но мне нравилось слушать его рассказы, и я с нетерпением ожидала его посещений.

Мое здоровье стало ухудшаться, влажность вызывала боль в суставах, и я часто страдала от кровотечений. Камера моя была небольшой и голой, стены — влажными, и обои с изображениями лилий отставали во многих местах. Каменный пол был выложен в елочку, и я так часто смотрела на него, что знала каждую отметину. Кровать с ширмой составляли единственную мебель. Я была рада этой ширме — ведь за мной постоянно наблюдали, а она создавала иллюзию некоторого уединения. Небольшое забранное решеткой окно выходило на мощеный тюремный двор, а камера моя была в полуподвале.

Мадам Ришар предоставила мне одну из своих служанок, Розали Ламорльер, доброе и нежное создание, похожее на свою хозяйку, и эти двое делали все, чтобы как-то скрасить мою жизнь.

Именно мадам Ришар уговорила Мишони, главного инспектора тюрем, сообщать мне новости о Елизавете и Марии-Терезе.

— Какой вред это может нанести Республике? — спрашивала эта добрая женщина.

И Мишони, мягкосердечный человек, тоже не усмотрел здесь никакого вреда. Он даже организовал доставку из Тампля моей одежды и сказал мне, что мадам Елизавета специально выбирала то, в чем я нуждаюсь. Я была довольна, так как, несмотря на отчаяние, привыкла всегда следить за своим внешним видом, и если я была должным образом одета, то могла лучше переносить невзгоды. Поэтому с определенным удовольствием я сняла длинное черное платье, подол которого обтрепался, с белым воротником, который никогда не казался достаточно белым, и одела то, что считала более подходящим. Мои глаза постоянно слезились. Сколько слез я пролила! Мне не хватало маленькой фарфоровой глазной ванночки, которой я пользовалась в Тампле, но Розали принесла мне зеркало, которое, как она сказала, купила по дешевке. Она заплатила за него двадцать пять су. Я считаю, что у меня никогда не было такого очаровательного зеркала. У него была красная окантовка с небольшими фигурками на ней.

Как долго тянется время. Мне абсолютно нечего делать. Я пыталась немного писать, но они очень подозрительны и следят за мной. В углу моей комнаты всегда находится стражник. Иногда их бывает двое. Я смотрела, как они играют в карты. Мадам Ришар принесла мне книги, и я много читаю. У меня сохранилась маленькая кожаная перчатка, которую носил мой сын совсем маленьким. Одно из самых моих дорогих сокровищ — изображение Луи-Шарля в моем медальоне. Я часто целую его, когда стражники не смотрят в мою сторону.

Эти длинные ночи. Мне не дают лампу или хотя бы свечу. Смена караула всегда будит меня, если я дремлю. Сплю я очень мало.

Сегодня в мою камеру пришел Мишони. На несколько минут он отослал стражу, сказав, что сам посмотрит за мной. С ним был незнакомый человек, осматривавший тюрьмы. Я задала обычные вопросы о своей семье, и, посмотрев внимательнее на незнакомца, узнала в нем полковника гренадеров, человека большой преданности и храбрости, шевалье де Ружвиля. Он заметил, что я узнала его, и быстрым движением бросил что-то в печку.

Когда он и Мишони ушли, я приблизилась к печке и обнаружила гвоздику. Я была разочарована, но затем, тщательно осмотрев ее, среди лепестков обнаружила тоненький листочек бумаги.

На нем было написано:

«Я никогда не забуду вас. Если вам требуются три или четыре сотни ливров для тех, кто окружает вас, то я принесу их в следующую пятницу».

В записке указывалось далее, что у него есть план организации моего побега. Согласна ли я на это?

Я почувствовала, что у меня вновь возродилась надежда. Это, подумала я, еще одна попытка со стороны Акселя. Я знала, что он никогда не успокоится. Деньги мне доставят, чтобы подкупить стражу… Затем найдут способ вывести меня из тюрьмы. А когда я выберусь отсюда, то ко мне приведут моих детей и золовку и мы все вместе присоединимся к Акселю. Мы будем работать вместе, чтобы восстановить монархию и положить конец правлению Террора. Я верила, что мы сможем сделать это. Люди, подобные Ришарам, Розали, Мишони, поддерживали меня в этой вере.

Но как тайком передать записку?

Я оторвала кусочек бумаги от полученного мною послания и написала:

«Я полагаюсь на вас. Я приду».

Я должна была передать эту записку Ружвилю. Розали возьмет ее. Но что, если ее обнаружат? Это будет плохой способ отплатить ей за все, что она сделала.

Нет, я не буду вмешивать ее или мадам Ришар, поэтому я попросила одного из стражников, Жильбера, передать ее незнакомцу, когда он в следующий раз посетит Консьержери, что он обязательно сделает. Незнакомец вознаградит его за это четырьмя сотнями луидоров.

Жильбер взял эту записку, но потом испугался и покарал ее мадам Ришар. Она сочувствовала мне, но не хотела, рисковать своей головой и показала ее Мишони. Оба этих человека были хорошими, они жалели меня, но они были слугами Республики. Они не хотели предавать меня, поэтому Мишони посоветовал мадам Ришар предупредить меня об опасности подобных действий для всех нас.

Если бы Жильбер ничего не сказал, то все бы окончилось благополучно, просто это была бы еще одна неудавшаяся попытка. Во всяком случае, она была слишком неопределенной, чтобы чем-то завершиться, и после я удивлялась, как я могла так глупо надеяться, что она увенчается успехом.

Жильбер все рассказал своему командиру, и в результате Мишони и Ришары были уволены.

У меня появились новые тюремщики. Нельзя сказать, что они были недобрыми, но, учитывая то, что произошло с Ришарами, не хотели рисковать.

Мне не хватало этой доброй женщины, я скучала по маленькому Фанфану.

И снова потянулись медленно дни и ночи.

Скоро я должна буду предстать перед судом.

Это время пришло. Однажды утром дверь моей камеры открылась, и вошел судебный пристав и четверо жандармов. Они пришли, чтобы отвести меня в бывшую верхнюю палату, называемую сейчас Залом свободы.

Здесь размещается Революционный трибунал. Гобелены с изображениями королевских лилий, которые я видела раньше, сняты, а картина «Распятие Христа» заменена другой, изображающей права человека. Мне дали место на скамье перед Фукье-Тенвилем, прокурором. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только двумя канделябрами.

Они спросили мое имя, и я холодно ответила:

— Мария Антуанетта Австрийская — Лотарингская.

— Перед Революцией вы поддерживали политические сношения с иностранными державами, которые противоречили интересам Франции, и из них вы извлекали выгоду.

— Это не правда.

— Вы растрачивали финансы Франции, плоды пота народа, ради своего удовольствия и удовлетворения прихотей.

— Нет, — ответила я, но почувствовала себя неловко. Я вспомнила о своем мотовстве: Малый Трианон, счета мадам Бертен, услуги господина Леонара. Я виновата… глубоко виновата.

— С момента Революции вы никогда не переставали организовывать тайные заговоры с иностранными державами и внутри страны против свободы…

— После Революции я запретила себе вести любую переписку с заграницей и никогда не вмешивалась во внутренние дела.

Но это не соответствовало действительности. Я лгала. Я направляла свои мольбы о помощи Акселю. Я писала Барнаву и Мерси.

Конечно, они докажут мою вину, так как в их глазах я виновата.

— Это вы научили Луи Капета искусству глубокого притворства, с помощью которого он так долго держал в заблуждении славный французский народ.

Я закрыла глаза и покачала головой.

— Когда вы покинули Париж в июне 1791 года, вы открыли двери и принудили всех уехать. Нет никакого сомнения в том, что именно вы руководили Луи Капетом и убедили его бежать.

— Я не думаю, что открытая дверь доказывает, будто кто-то постоянно руководит действиями другого лица.

— Ни на одно мгновение вы не отказывались от желания уничтожить свободу. Вы хотели править любой ценой и подняться на трон по трупам патриотов.

— Нам не было необходимости подниматься на трон. Мы уже занимали его. Мы никогда не желали ничего другого, кроме счастья Франции. До тех пор, пока она счастлива, мы будем довольны.

— Считаете ли вы, что необходим какой-то король для счастья народа?

— Отдельное лицо не может решать подобные вопросы.

— Без сомнения, вы сожалеете, что ваш сын утратил трон, который он, возможно, занял бы, если бы народ, наконец осознав свои права, не разрушил бы этот трон?

— Я никогда ни о чем не буду жалеть в отношении сына, когда его страна счастлива.

Допрос продолжался. Они спросили о Трианоне. Кто платит за Трианон?

— Имелся специальный фонд для Трианона. Я надеюсь, что все, связанное с ним, будет предано гласности, так как я полагаю, что здесь имеет место большое преувеличение.

— Не в Малом ли Трианоне вы впервые встретились с мадам де Ламот?

— Я никогда ее не видела.

— Не сделали ли вы ее своей жертвой в этой афере с бриллиантовым колье?

— Я никогда с ней не встречалась. Именно тогда я поверила, что живу в кошмаре, что я умерла и попала в ад. Я не могла поверить, что услышанное мною соответствует действительности.

Что эти чудовища говорят о моем сыне? Они обвиняют нас в кровосмешении. С моим собственным сыном? С мальчиком восьми лет? Я не могла поверить этому. Этот Эбер… это чудовище… этот уличный мужлан рассказывает суду, что я учила своего сына аморальным поступкам… что я… Но я не могу писать об этом. Это слишком больно, слишком ужасно, слишком фантастично, абсурдно!

Они утверждают, что мой сын признался в этом. Мы занимались подобной практикой… он, я и Елизавета… его святая тетушка Елизавета и я, его мать!

Я смотрела вперед невидящим взглядом.

Я видела мальчика, играющего во дворе… моего мальчика, бывшего в руках этих безнравственных людей. Я видела грязный красный колпак на его голове, я слышала, как с его уст слетали непристойные слова, я слышала, как он своим детским голоском распевал их песни.

Они силой добились от него этого «признания». Они научили его, что говорить. Они плохо обращались с ним, заставили согласиться с тем, что он не мог понимать. Ему восемь лет, и я его мать. Я любила его. Я потеряла возлюбленного и мужа, мой мальчик — это моя жизнь. И все же они научили его сказать обо мне подобные вещи… и о его тетушке, учившей его молиться.

Я слышала только отрывки из этого протокола. Я слышала, как они заявляли, что провели очную ставку с его сестрой и теткой, и, что вполне естественно, они обе отрицали это обвинение. Вполне естественно, заявили судьи, что люди, способные на такие противоестественные действия, отвергли обвинение.

Тетушка Елизавета назвала мальчика чудовищем.

О, Елизавета, подумала я, моя дорогая Елизавета, что ты подумала о моем мальчике?

Я считала, что когда они оторвали его от меня, то я испытала всю глубину отчаяния. Теперь я знала, что тогда было еще не все. На мою долю достанутся более глубокие страдания. Вот такие!

Ужас овладел мною. Что они сделали с моим ребенком, чтобы заставить его так говорить? Они плохо обращались с ним, морили его голодом, били его. Он — король Франции, моя любовь, мое сокровище!

Эбер — стоило только взглянуть на него, чтобы понять, какое это деградировавшее существо — лукаво смотрел на меня. Как он ненавидел меня! Я вспомнила, как он относился ко мне, когда мы впервые оказались в его власти. Дьявол, подумала я, тебе не место на земле. О, Боже, спаси моего ребенка от подобных людей.

Я почувствовала, что теряю сознание. Я стала пристально смотреть на свечи, пытаясь взять себя в руки. И затем почувствовала, как это часто бывало в тюрьмах, симпатию со стороны женщин. В зале суда находились матери, и они понимали, как я себя чувствую. Они верили, что я враг государства; я надменна, заносчива и растратила финансы Франции… но я мать, и они знали, что я люблю своего сына. Я чувствовала, что женщины в зале суда поддержат меня.

Даже Эбер это понимал. Он почувствовал себя несколько неловко.

Он не верил, что подобное отвратительное поведение вызвано простой аморальностью. Это делалось в целях подрыва здоровья сына, чтобы когда он станет королем, то я могла бы руководить им, оказывать на него давление и править через него.

Мне оставалось только посмотреть на этого человека с презрением и отвращением. Я не могла разглядеть женщин в суде, но знала, что они здесь и поддерживают меня. Возможно, они были среди тех, кто кричал, что меня надо повесить, но я больше не была королевой, я была сейчас матерью, обвиняемой человеком, жестокость которого написана на его лице. И они не верили ему.

Они верили сплетням о моих любовниках, но не верили в эту ложь.

Я слышала, как кто-то сказал:

— У заключенной нет никаких замечаний на это.

Я услышала, как мой голос громко и отчетливо разнесся по залу суда:

— Если я не отвечаю на это, то только потому, что природа отказывается отвечать на подобное обвинение, выдвинутое против матери. Я обращаюсь ко всем матерям, находящимся в зале.

Я почувствовала возбуждение, гневный шепот.

— Уведите заключенную, — последовало распоряжение.

Обратно в камеру.

Розали ожидала меня. Она пыталась заставить меня поесть, но я не могла. Она уложила меня.

Позднее она мне рассказала, что, говорят, Робеспьер разгневался на Эбера за выдвинутое против меня подобное обвинение. Оно было ложным. Все знали, что это не правда. Никто не сомневался в моей любви к сыну. Робеспьер опасался, что если бы я оставалась в зале суда, то женщины выступили бы против судей и потребовали освободить меня и вернуть мне сына.

— О, мадам, мадам, — восклицала Розали, опустившись на колени у моей кровати и горько плача.

Меня снова привели в суд. Я выслушала отчет о моих прегрешениях. Я вступила в заговор с иностранными державами; я заставляла мужа действовать не правильно; я проматывала финансы страны на Трианон и своих фаворитов, упоминались Полиньяки, но ничего не говорилось о других гнусных обвинениях. Затем перед присяжными поставили вопросы:

Установлено ли, что имели место интриги и тайные связи с иностранными государствами и другими внешними врагами Республики, чтобы облегчить им вступление на французскую территорию и содействовать продвижению их армий по стране?

Должна ли я быть осуждена за участие в этих интригах?

Было ли установлено, что существовал заговор и тайные сношения для развязывания гражданской войны с Республикой?

Должна ли Мария Антуанетта, вдова Луи Капета, быть осуждена за участие в подобном заговоре и тайном сговоре?

Меня провели в небольшую комнату, примыкавшую к Большой палате, пока заседало жюри, но приговор был давно предрешен.

Наконец, они пришли. Я была признана виновной и приговорена к смерти.

Я сижу в моей комнате и пишу. Осталось сказать совсем немного.

Во-первых, я должна написать Елизавете. Я думаю о том, что сказал ей мой сын, и, зная ее целомудренный образ мыслей, понимаю, как она была потрясена. Я должна объяснить ей, как к этому относиться.

Я взяла ручку.

«Это тебе, сестра моя, пишу я в последний раз. Меня только что приговорили не к позорной смерти — она позорна лишь для преступников, — а к возможности соединиться с вашим братом. Невиновная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои последние мгновения. Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть их ни в чем не упрекает. Мне глубоко жаль покидать моих бедных детей. Вы знаете, что я жила только для них и для вас, моя дорогая сестра. В каком положении я оставляю вас, пожертвовавшей всем, чтобы быть с нами…»

Я написала и моей дорогой дочери, которая, как я слышала, была разлучена с ней. Я хотела, чтобы она помогла своему брату, если это окажется возможным… И я должна была также написать Елизавете о моем сыне. Я должна была заставить ее понять.

«…Мне надо сказать вам об одной тяжелой для моего сердца вещи. Я знаю, сколько неприятностей мог причинить вам мой ребенок. Простите его, моя дорогая сестра. Помните о его возрасте и о том, как легко внушить ребенку все, что вы хотите, даже то, чего он не понимает. Надеюсь, настанет день, когда он сможет понять всю величину вашей ласки и нежности…»

Слезы застилали мне глаза, и я больше не могла писать, но позже я возьму ручку и закончу.

Время меня подстегивает.

Скоро за мной приедет телега. Мне отрежут волосы, свяжут руки за спиной и повезут меня по улицам хорошо знакомым маршрутом, которым ездили мои друзья в былые дни… А Людовик ехал передо мной по тем самым улицам, где когда-то я проезжала в карете, в которую были впряжены белые лошади, где господин де Бриссак говорил мне, что в меня влюблены двести тысяч французов… по улице Сан-Оноре, где меня может увидеть мадам Бертен, к площади Революции и затем — на чудовищную гильотину.

Толпы будут громко выкрикивать оскорбления в мой адрес, как делали много раз прежде, а пока меня везут, я буду думать о своей жизни. Я не замечу улиц с кричащими, жестикулирующими толпами, жаждущими моей крови. Я буду думать о Людовике, ушедшем передо мной, об Акселе, сожалея иногда… О, но не нужно печалиться слишком горько, моя любовь, для меня кончатся все беды. Я буду думать о своем мальчике и молиться, чтобы его не слишком долго мучили угрызения совести. Мой дорогой, все это пустяки. Я прощаю тебя… ты не знал, что говоришь.

Итак, я сейчас вся в ожидании и молюсь, чтобы во время этой последней поездки я оказалась подлинной дочерью своей матери. Я встречу смерть с храбростью, которую она мне пожелала бы.

Нет больше времени писать. Они идут.

На меня снизошло полное спокойствие. Лишь в одном теперь я была уверена — самое худшее позади, я все это выстрадала. Остается только последний удар, который приведет к избавлению.

Я готова. И я не боюсь. Ведь это жизнь требует храбрости, а не смерть.

Примечания

1

Так иногда близкие называли Марию Антуанетту.

(обратно)

2

Игра слов, дословно «неспособные».

(обратно)

3

«Пойдет», «наладится».

(обратно)

4

«Вперед, сыны отчизны»— первые слова «Марсельезы».

(обратно)

5

Распутная женщина (библ.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Австриячка

Глава 2. Бриллиантовое колье

Глава 3. События, ведущие к суду

Глава 4. Суд

Глава 5. Мадам Дефицит

Глава 6. Четырнадцатое июля

Глава 7. Друзья покидают Версаль

Глава 8. Трагический октябрь

Глава 9. Тюильри и Сен-Клу

Глава 10. В Варенн!

Глава 11. Предместья выступили

Глава 12. Узники Тампля

Глава 13. В ожидании . . . . . .