«В оковах страсти»

Дагмар Тродлер В оковах страсти

Памяти Марии-Луизы Тродлер посвящаю

Глава 1.

Трости надломленной не переломит и льна курящего не угасит;

будет производить суд по истине.

(Исайя 42,3)

Холод железной рукой коснулся моих коленей и, причиняя боль, прошелся по костям. Пальцы рук, обмотанных шерстяным тряпьем, казалось, стали от мороза голубыми; всякий раз, когда челнок благополучно захватывал нити основы, мне необходимо было подержать пальцы внутри полотна, чтобы они вновь могли работать. По спине же, напротив, градом катился пот, так как старая Майя очень близко придвинула к огню раму ткацкого станка. Сама она на корточках сидела у самого пламени и окоченевшими пальцами пыталась вышить крест на алтарном покрывале. Иголка все время выскальзывала из ее рук и по юбке скатывалась на пол, чтобы затеряться там навсегда.

— Господи Иисусе, как же здесь холодно, — ворчала она. — Сегодня же вечером попрошу вашего отца поставить ткацкий станок в зал. Такой стужи не выдержит ни один христианин… — Она поднялась и кочергой пошевелила поленья. Засверкали, поднявшись вверх, искры, поленья затрещали.

Гизелла, вторая горничная, спала на скамье, завернувшись в одеяло, от нее разило водкой.

Шитье лежало на полу. Возможно, водка и согревала желудок, но руки Гизеллы были серыми от холода. Я накрыла ее еще одним шерстяным платком. Потопала ногами. Бесконечный, вечный зимний холод!

Кровать в углу маленькой башенной комнаты манила мехами и пуховыми подушками; на ней спала моя младшая сестра Эмилия. Я понюхала графин Гизеллы с водкой. Откуда она его только опять взяла! От резкого запаха у меня едва не перехватило дыхание, но я решительно поднесла графин ко рту и сделала большой глоток. Глотку мою словно огнем охватило… На дворе залаяла цепная собака, хрипло и зло. Через двор бежали люди, ворота были открыты. Я кинулась к отверстию каменной кладки и задрала ковер.

— Майя, Майя, смотри, они возвращаются! В любой момент они могут прискакать во двор на лошадях. Позволь нам спуститься вниз и взглянуть, что за трофеи они принесли с собой!

Вздохнув, моя горничная опустила на колени свою работу.

— Там, во дворе, вас может ожидать смертельная опасность, госпожа. Оставайтесь здесь, подле огня!

Гизелла во сне что-то пробормотала себе под нос, поперхнулась, закашлялась и захрапела вновь.

Я натянула кожаные сапоги поверх шерстяных обмоток, которые защищали мои ноги от холода, и закуталась в меховую шубу

— Тогда я пойду одна!

Резкий ветер охватил узкую крутую деревянную лестницу. Сегодня ночью наверняка опять будет снегопад, как и в предыдущие ночи. И будет слышно, как в лесу воет от голода волк, и люди укроются в своих хижинах, расположив у огня и овец, и домашнюю птицу…

Натянув поплотнее шубу, я поставила ногу на выступающую деревянную ступеньку. Как же я была рада тому, что поеду утром охотиться на фазанов, травить оленя — возможности вырваться наконец-то из скучных будней, проводимых в прядильной каморке.

Подозрительно и недоверчиво Майя наблюдала, как я меняю свою шерстяную тунику на брюки и кофту из войлока.

— Что это вам пришло в голову отправиться на охоту?

Меня разозлил ее голос, от простуды ставший хриплым, гнусавым. Так как она и не намеревалась заплетать мне косу, я сделала это сама, запихнула ее под кофту и схватила накидку.

— Он обещал мне это, Майя.

Обещал, как это часто случалось. Я вздохнула и, вновь одолеваемая разочарованием, села на одну из ступеней лестницы.

— Кто позвал тебя на охоту? — спросил меня отец, когда я, звеня шпорами, вошла в зал, чтобы достать из большого ларца специальную перчатку, с помощью которой можно было удерживать на руке ястреба-перепелятника.

В ошеломлении я остановилась.

— Но…

— Я жду, когда ты окажешь отцу подобающее уважение и позовешь гостей на большой званый обед. Дочери графа не следует сидеть в седле.

Не глядя на слугу, он протянул свой кубок.

— Ты обещал мне это!

— Я ничего не обещал! Ты говоришь чепуху, девочка.

Слезы брызнули из моих глаз, когда я почувствовала в его голосе внезапную твердость.

— Отец, в этот раз ты обещал…

Кто-то сдержанно захихикал украдкой. Отец покраснел и крепче сжал кубок в руке, так что пальцы его побелели. Пиво полилось через край.

— Больше никогда не подвергать сомнению мои распоряжения! Если я говорю, что ты останешься, так тому и быть. Без каких-либо обсуждений. Дел полным-полно, так что не стой здесь и не смеши народ.

И такой же язвительный и злобный взгляд я почувствовала на себе, когда они шагали мимо меня по двору, знатные люди из долины Рейна, приехавшие издалека, чтобы получить в отцовских лесах большую добычу.

Вне себя от обиды, я должна была созерцать, как мужчины подбирали свои длинные одежды, садясь на лошадей, как какой-то толстый вассал, кряхтя, погружался в седло моей любимой кобылы, так что ей пришлось присесть на задние ноги и в испуге сделать скачок вперед — причем нужно было стоять смирно; жирный мешок рванул за мундштук, чтобы она стояла спокойно, и ему на руку смогли посадить моего ястреба-перепелятника — эту первоклассного экстерьера птицу со светлым оперением, подарок отца ко дню моего четырнадцатилетия…

Ветер сквозь щели женской башни завел свою зловещую песню. Разозленная, заткнув накидку между ног, я свернулась клубком на ступеньке.

Было ли это случайностью, что он отогнал меня от себя именно сегодня, в праздник святой Барбары, в этой башне? Единственным различием между святой и мной было то, что ее отец не показал ее ни одному мужчине, а мой отец не хотел показывать меня способной к чему-либо перед своей дружиной.

Майя шумела наверху, таская дрова, я слышала, как она кляла на чем свет стоит чертовски крепкий сон Гизеллы, та была намного моложе Майи. Я раздраженно фыркнула и вспомнила об издевательских взглядах обеих горничных, которые наблюдали, как я трижды переодевалась утром.

— Не печальтесь, — сказала как-то Гизелла. — Когда наступит лето, у вас будет так много развлечений, что вы соскучитесь по покою, который дарит зима…

Лето. Я зевнула и потерла свои кулаки. Внизу задорно смеялись девушки и громыхали чайники с медовым напитком — надеюсь, они не будут щедро потчевать им друг друга. Прошлым летом у нас было очень много меда, и мы постарались наполнить все имеющиеся емкости медовым напитком привычного качества. По утрам я первым делом направлялась к люку в кладовой, где хранились запасы вина и медового напитка и где с помощью деревянного шеста могла контролировать, насколько уменьшался в бочках ароматный уровень — в этой холодной крепости было много замерзающих и одиноких, промышлявших воровством. Потом я обычно проверяла молочное хозяйство, заглядывая в бидоны с молоком, и считала яйца, перед тем как с двумя девушками, служащими на кухне, приготовить ячменный суп для завтрака. Раз в неделю варили пиво. Ежедневный разлив по бидонам, за неимением виночерпия, я поручила своей верной кухарке Марте.

Перед едой мой духовник читал нам мессу — по пятницам и святым праздникам в часовне, а то и в большом зале, где он благословлял еду и после этого присоединялся к нам. За этими столами обсуждали, каких животных убили, как долго дубить кожу и какую конюшню необходимо отремонтировать, здесь же отец заставлял писать приглашения и посольства, здесь он зачитывал судебные решения и объявлял наказания лентяям, мошенникам, неплательщикам податей, здесь он принимал гонцов из Кельна, Аахена и от кайзера.

Но сегодня утром все было по-другому. Бегом, едва рассвело, я промчалась по хозяйственным постройкам, дала на кухне последние указания по поводу званого обеда и в зале распорядилась, как расположить столы, чтобы после этого последней проскользнуть в часовню, где патер Арнольд служил мессу по святой Барбаре. На молебне я была рассеянна, так как во время хорала думала лишь о том, как быстрее переодеться в охотничий костюм, чтобы прийти не слишком поздно… Я сжала кулак. Как же он скомпрометировал меня перед людьми!

Перед дверью уже фыркали первые лошади. Охотники наконец-то вернулись. Мои ноги буквально одеревенели на холодной лестнице, и так, не сгибая коленок, я отправилась приветствовать их.

Узкий внутренний двор замка был полон людьми, лошадьми, собаками и поклажей. Оруженосцы бегали с охотничьим оружием и плащами между фыркающими конями, батраки то и дело появлялись с огромными охапками сена в руках к конюшне у ворот замка, где возле железных кормушек друг подле друга были привязаны лошади, которым приносили корм. Три мальчика-конюха пришли из крохотной квартиры, расположенной над конюшней, и прилежно помогали наполнять кормушки сеном и наливать в лотки воду испытывающим жажду животным. В башенке часовни раздавался звон колокольчика — особая гордость моего духовника: то был призыв к вечернему богослужению, которое патер сегодня должен был проводить один. Для охотников были приготовлены пиво и жаркое.

Над нами уже сверкали на ясном небе первые звезды, солнце едва скрылось за центральной башней замка и забрало с собой все тепло.

Гизберт, десятник охраны замка, подошел ко мне и согнулся в поклоне.

— Приветствую тебя, госпожа! Охота была удачной, это видно по нашим гостям, не так ли? Там, сзади, лежит наша добыча, идите взгляните сами.

Он протянул мне свою руку и провел меня через множество людей к колодцу, где была свалена в кучу добыча. Стоял резкий запах крови, помета и сырого меха. Кровь каплями стекала на снег и светло-красным светом блестела под качающимися фонарями. Запах крови волновал и возбуждал меня. Между тушами возвышались рога крупного оленя, кабан, из шеи которого еще вытекала кровь, висел над самцами косули, один из охотников сбросил с крюка связку фазанов. Остекленевшие глаза вспыхнули в последний раз, перед тем как их закрыло разноцветное оперение.

Острый запах дичи овладел моими мыслями, у меня потекли слюнки. Какое блаженство в декабре вволю набить желудок мясом, жирным соусом, свежеиспеченным хлебом — весной, вновь заложив руки за спину, я буду стоять в кладовой и ломать голову над тем, как мне прокормить людей до нового урожая. Тогда у детей от голода вновь вздуются животы, а их матери с покрасневшими уголками рта и запавшими глазами придут к воротам замка просить милостыню… Но я как можно быстрее отогнала от себя эти мысли. Сегодня стоит насладиться этим изобилием до последней крошки.

Я быстро прикинула, хватит ли на всех двадцати пяти буханок хлеба, которые мы испекли утром, и не следует ли мне захватить из кладовой еще и яйца. С тех пор, как лиса на прошлой неделе устроила в курятнике кровавую бойню, расход яиц для этого праздника был ограничен, и только Эмилия получала по утрам сладкий желток, размешанный в каше. С наступлением весны я не смогу купить ни одной курицы-несушки… Пока мой взгляд блуждал по добыче охотников, я подсчитывала количество гостей, которых мы должны разместить за столами. И тут я увидела нечто, что заставило меня остолбенеть на некоторое время: между тушами животных, под самцом косули находился человек! По крайней мере то, что было связано веревками по рукам и ногам, обладало человеческими формами.

— Ну, госпожа хозяйка, какова наша добыча? — прогремело за моей спиной, и я обернулась. Позади стоял, широко расставив ноги, одетый в тяжелую шубу мой отец, Альберт Аквилла, вольный граф Зассенберга, хозяин этого замка, принимающий в гости общество охотников. Глаза его сверкнули при виде замаранной человеческой фигуры у наших ног, которую он пнул ногой.

— Можешь себе представить, что кто-то осмелился браконьерствовать в наших лесах? — спросил он, поглаживая бороду. — Браконьер в моих лесах! Он даже попытался убить господина Вальдемара, когда мы застигли его на месте преступления! Ну, уж мы на него и поохотились, гоняясь на лошадях по лесопосадкам и болотам. Чуть не загнали его насмерть, как паршивого кролика…

Он плюнул на несчастного и, тяжело ступая, пошел прочь.

Я взглянула на нагого браконьера, лежащего предо мною на окровавленном снегу. Слюна отца попала на его обледеневшие волосы и скатилась на расцарапанную в кровь щеку. Да и был ли он жив? Кем бы человек ни был, он поплатится за свои действия жизнью. Как дочь вершителя правосудия графства Зассенберг, я знала, что пойманный на месте преступления браконьер не имеет права рассчитывать на милость, независимо от того, толкнул ли его на преступление его собственный голод или голод всей его семьи. Наказание было суровым — от денежного штрафа до отсечения рук. Не далее как год тому назад, прошлой зимой, отец привел это наказание в исполнение, лишив рук своего крепостного на рыночной площади, согнав туда народ из близлежащей деревни. Кара имела показательно-воспитательное значение. И каждый в крепости знал, что господин казнит своих пленных не сразу, а как бы нарочно отодвигая страшный час. В подвале крепостной башни имелась комната со множеством приспособлений из железа, кузнечным горном и батраком, умевшим с помощью щипцов и кандалов добиться правды от самого закоренелого преступника. Некоторые утверждали даже, что и сам граф буквально упивался мучениями своих жертв. А для меня он был всего лишь жестоким судьей, пытавшимся с помощью телесных наказаний воспитать своих подданных. И здесь, в одиночестве северо-западной части рейнских сланцевых гор, любому могли прийти в голову мрачные мысли — судебный исполнитель учил их всех смерти. Вот и этот браконьер, сильный, крупного телосложения, еще познакомится с моим отцом…

Когда я хотела склониться над ним, из башни неожиданно вышла Майя и схватила меня за руку.

— Это дело графа, отойди от преступника! — зашипела она и потащила меня по снегу к большому залу, где уже собралось общество, готовое занять места за столами. После большого глотка медового вина, которое протянул мне наш оружейный мастер господин Герхард, я направилась к очагу — следовало следить за котлами и подгонять ленивых служанок.

Во дворе тем временем батраки под громкое улюлюканье сдирали шкуры с убитых животных и потрошили их, перед тем как жарить до хрустящей корочки на спешно сооруженных решетках. Из кухни доносились многообещающие ароматы. Вспотевшие служанки взад-вперед сновали с блюдами, наполненными чечевичной и пшеничной похлебками, дабы усмирить самый первый голод гостей.

Чан с пивом с помощью лебедки двое мужчин поднимали наверх, где черноволосая Марта беспрерывно окунала свой ковш в пенящийся напиток, наполняя кружку за кружкой.

В кухне в самом большом медном ковше с полудня клокотал питательный суп, который еще нужно было попробовать на вкус; срочно готовился гарнир к мясу. Пекарь с пунцово-красным лицом лепил последние лепешки из ржаной муки, которые его помощник жарил до румяной корочки на большой сковороде. На эти лепешки те, кто знал в этом толк, клали, согласно обычаю, нарезанное кусками мясо. Я нервничала: все ли сделано, чтобы отец остался доволен? Под одним капюшоном я узнала управителя города Аахена… Я пыталась дотянуться до подвешенной подставки с ложками для гостей и поймала забегавшуюся служанку за косу, чтобы она почистила мне ложку. Две кухонные девушки резали морковь. Подогревался очередной большой котел, рядом с ними кухонный юноша без малейшего удовольствия перебирал горох и бобы. Разозлившись, я прогнала его. За приготовлением нежных соусов я наблюдала сама. Пряности хранились в закрытом ящике в кладовой, и я выдавала их, тщательно взвешивая, — слишком много было своровано их в большой кухне. Дурманящий запах корицы и муската буквально ударил мне в нос, едва я открыла крышку. Из коричневого мешочка на чашу весов я высыпала маленькие твердые перчинки и взвесила их. Да, сегодня их должно быть больше… С благоговением кухонная девушка приняла перец, чтобы под моим присмотром растолочь его в ступке. Тем временем я быстро взвесила соль для супа и из другого мешочка вынула мускатный орех. Х-ммм, что за аромат! Для всего этого имелась медная терка, которую я купила у торговца пряностями и специями, хотя мой отец громко выражал свой протест против этой покупки. На мое возражение о том, что без терки мускатный орех сложно употребить в пищу, он лишь раздосадовано повернулся и пошел прочь.

В углу на пол опрокинулся котел с содержимым. Радегунде, кухарка, с криком начала искать виновного — сегодня вечером блюда из плодов фенхеля не будет. Я вздохнула тайком. Отец был прав — судя по неразберихе на кухне, мое намерение участвовать в охоте, по сути, было неразумным… Радегунде с раскрасневшимся лицом и угрожающе поднятым черпаком одну за другой допрашивала девушек. Я увидела также, как один из юношей, служивших на кухне, проскользнул сквозь дверь и исчез во дворе. Я отвела глаза в сторону и принялась успокаивать кухарку, одновременно размышляя, чем можно заменить фенхелевый мусс.

После смерти матери, несколько лет назад, с принадлежавшей ей связкой ключей ко мне перешло и положение хозяйки замка. Теперь приходилось отвечать за все графское хозяйство. Эта нагрузка требовала немалого терпения, чтобы руководить прислугой, и своего рода выносливости, чтобы выдерживать приступы гнева моего отца, его скупость и алчность. В душе я надеялась, что отец женится снова и будущая хозяйка замка будет сама возиться со всем этим. Но, к моему великому сожалению, отец даже не делал попыток искать себе новую жену…

Как это часто бывает в предрождественскую пору, званый обед и в этот вечер получился роскошным — с благословением святой церкви: аббат Фулко из соседнего Бенедиктинского аббатства, племянник моего отца, удостоил нас своим посещением. Праздничный зал был переполнен, вокруг пузатого глиняного графина на скамьях и табуретах теснились гости. То было разномастное общество охотников в великолепных праздничных нарядах, важные и не очень люди, управляющие, ленники, рыцари и мужчины, которых я прежде никогда не видела — лишь одному Всевышнему известно, откуда их знал отец. Музыканты своими скрипками и дудками создавали чарующий слух музыкальный фон, люди пели хором, шутили, сыпали охотничьими байками. Несколько фокусников, на пару дней задержавшихся в замке и всеми силами стремившихся прожить здесь за чужой счет как можно дольше, заставляли свою дрессированную собаку балансировать на канате. На столе кружилась в танце худенькая девушка, ее залатанные юбки облаком накрывали чаши. Тот, кому удавалось схватить ее за ноги, в награду получал поцелуй в губы. Когда, устав, она спрыгнула на пол, ее схватили несколько дюжих мужчин, требующих получения своего вознаграждения. На возвышении карлик пытался проглотить меч размером в свой собственный рост; младшая дочь фрау Гертрудис, не в состоянии смотреть на это, плача, зарылась в юбки матери, но с любопытством выглянула оттуда, когда зрители восхищенно захлопали. Пиво и медовый напиток лились рекой. Те, чей желудок не смог переварить такого изобилия еды, освобождались от его содержимого прямо у ворот или с храпом скатывались под стол. Ненасытные пытались приставать к моим служанкам, которых в такой суматохе я едва могла держать под контролем. То из-под кофты мелькнет белая грудь, то чуть выше задерется край юбки, обещая рыцарю нечто сладкое. Парочки непринужденно хихикали и ворковали на скамьях или исчезали во дворе, чтобы погреть друг друга.

В полночь, едва держась на ногах, я пришла на кухню. Голова была тяжелой, будто зажатой в тисках. Жалуясь на свою нелегкую долю, почти хныча, я опустила руки в чашу с холодной водой и ополоснула лицо. Кругом стояли грязные котлы, пахло прогорклым жиром и овощными отбросами. Окорок косули, чечевичная похлебка и тыквенный мусс бурчали в моем собственном животе. Я не знала, что было хуже: головная боль или кислая отрыжка — и в том и в другом случае я чувствовала себя скверно.

За моей спиной раздался шум. Из одного котла выскочила испуганная кошка, подъедавшая остатки пищи.

— Наконец-то я нашла вас, госпожа! — Майя даже закашлялась. Кошка сжалась, думая, какой путь ей избрать к бегству, и решила бежать по прямой. Я ударила ее, когда она прямо через стол стрелой помчалась на улицу. — Госпожа, вашей сестре нужны лекарства, у нее повысиласьй температура.

Голос Майи походил на мужской, ее мучил насморк, она без конца вытирала нос обшлагами рукавов своего платья. Ей самой не помешал бы чай из медуницы и мелколистной липы для поправки здоровья. И хотя мой череп раскалывался на части, я кивнула и поплелась через темный двор к центральной башне, как и во все другие ночи, когда Эмилия плохо себя чувствовала и нам необходимы были для нее медикаменты. С восьми лет моя младшая сестра страдала от одного изнуряющего заболевания, которое приковывало ее к постели. Кашель, скачки температуры, удушье случались все чаще и наводили нас на мысли о том, что она так никогда и не сможет поцеловать принца, о котором мечтала.

Утоптанный ногами снег во дворе смерзся в ледяное покрытие непривычной формы, шерсть животных и капли крови — в ледяную могилу. На замерзшей луже я поскользнулась и, ругаясь на чем свет, смогла подняться и, спотыкаясь, стала подниматься по гладким ступеням наверх. Ортвин, который стоял здесь, охраняя оружие, лишь ухмыльнулся, увидев меня. Его глаза тускло сверкали в свете фонаря, прямо перед его носом стоял кувшин. Вот почему так разило спиртным из глотки Гизеллы! А я-то задавала себе вопрос, где же спрятаны запасы водки и кто их потребляет. Слишком часто пьянела в последнее время наша прислуга…

Прорубленная за эшафотом лестница вела в подвал, где находилась темница и комната тайного дознания.

Здесь, внизу, у врача-еврея, которому мой отец дал приют с тех самых пор, как я себя помню, была целая лаборатория. Люди говорили, что при дворе умирающего кайзера этот человек снискал себе славу знатока драгоценных камней и через его руки прошло немало святых реликвий с такими камнями. Когда во время пожара во Франкфурте загорелась вся улица, дом мастера Нафтали был также охвачен пламенем. От господина Герхарда, нашего оружейного мастера, я знала, что мои родители, которые в то самое время пребывали в имперском городе, оказывали оставшимся без крова людям помощь. Их предложение обездоленным последовать в Эйфель и в замке Зассенберг обрести новую родину он принял с благодарностью. С тех пор он занимался своим делом в нашем замке, и мы привыкли к человеку с необычными локонами у висков, носившему длинные черные одежды. Возле ворот замка стоял на привязи его мул.

Отец всегда гордился тем, что приютил ювелира старого кайзера, но моя мать распознала в мастере Нафтали выдающегося врачевателя. Он разбирался в целительных свойствах всех трав, растущих в нашем саду, с их помощью умел облегчить и большие, и малые недомогания обитателей замка. Но каким-то особым чутьем мать понимала, что еврей обладает еще большими талантами. Как потомок сефардской лекарской династии, он обладал искусством врачевания и многие годы находился на службе у халифа. За необычные методы целительства его нередко втайне укоряли в том, будто он занимается изготовлением ядов. Но пока была жива моя мать, он находился под ее надежной защитой. Мы, дети, любили Нафтали за сладкие микстуры, которыми он успокаивал зубную боль и рези в животе. И всегда ждали его рассказов: о Палестине, где Иисус Христос появился на свет, об апельсиновых деревьях и семье халифов в Гранаде. Он пел песни на многих языках мира, и мама испытывала истинное наслаждение, аккомпанируя ему на лютне. После ее смерти не многие хотели лечить свои болезни у того, кто не спас ангельскую душу, и о Нафтали забыли. Но мое доверие к старому лекарю было велико: он был единственным, кто нашел средство против повышения температуры у Эмилии.

Я думала об этом, спускаясь по лестнице и поворачивая по коридору направо. Меня снова охватило неприятное чувство — никто меня не сопровождал (Майя решительно отказывалась даже словом обмениваться с евреем), и темноту помещения освещал лишь маленький факел. Каблуки моих деревянных башмаков глухо стучали от соприкосновения с камнями. Неуверенно шла я мимо дверей, и тут одна из них содрогнулась под ударом кулака.

— Хе-хе… Тролли должны привести твоих друзей, и пусть все катится в преисподнюю…

Раздался приглушенный шум, будто кто-то оперся о дверь. Потом наступила полная тишина.

Я стала осторожно пробираться дальше, к двери лаборатории Нафтали. Может быть, то был голос пленника отца? Хриплый, полный отчаяния и совсем чужой…

Будто почувствовав мой страх, еврей открыл свою дверь еще до того, как я собралась постучать. Приглашая войти, худенький старик с белыми, как снег, волосами, протянул мне навстречу руки.

— Элеонора, любимое дитя, предчувствую, что ты пришла так поздно с плохими вестями.

— Майя прислала меня из-за Эмилии…

Два светлых и чистых, как вода, глаза с сочувствием смотрели на меня, и пожатие его теплых рук утешило меня во мраке темницы.

— Я пойду с тобой, дитя мое. Подожди немного.

Он отпустил мои руки и исчез в лаборатории, чтобы захватить свой саквояж. Ощущался запах серы. Я понимала, почему люди боятся лекаря, — многие верили в то, что у него в гостях бывал сам черт, как утверждали некоторые. Я попыталась незаметно заглянуть за занавес, который скрывал лабораторию от любопытствующих взглядов, но Нафтали уже подошел ко мне, сменив украшенную вышивкой шапочку на колпак врача, через плечо был перекинут ремень деревянного саквояжа. При свете масляной лампы в его руках, от которой исходил приятный запах, исчезли демоны подземелья, смолк даже голос в темнице, когда мы карабкались по лестнице вверх. И в сотый раз я задавала себе один и тот же вопрос: как мог жить в подземелье этот старый человек?..

Мы молча пересекли крепостную площадь. Я подставила свою руку — поддержать Нафтали, дабы тот не споткнулся. На свежем воздухе у меня перестала болеть голова и даже прекратилась кислая отрыжка. В целях предосторожности я все же держала руку у рта.

— На вот, возьми, тебе сразу станет лучше.

Из кармана своего плаща Нафтали извлек на свет Божий несколько семян и протянул мне, прежде чем мы оказались у женской башни. Я послушно положила в рот семена — приятный вкус аниса наполнил полость рта и горло, проник в пищевод, и тошнота пропала еще до того, как мы дошли наконец до постели Эмилии. Гизелла шевелила поленья в камине, пытаясь положить их друг на друга, прикидывая, как долго они еще смогут гореть и нужно ли будет ей сходить за новыми. Рядом сидела закутанная в три покрывала Майя с веретеном на коленях. Увидев Нафтали, она встала, зная: старик обязательно поможет.

Белокурые волосы Эмилии взмокли от пота и прилипли к шее. Детская головка металась на подушках, бормотания вперемешку с тихим плачем срывались с ее губ. На лбу застыли крупные капли пота. Она пыталась смахнуть их, но они, скатываясь, попадали в глаза и щипали их. Эмилия немилосердно терла глаза кулаками, а потом пальцами рук тянулась к корням волос, на которых тут же образовывались новые капли.

— Голубка моя. — Старый лекарь присел на край кровати.

Эмилия чуть приоткрыла глаза. Обычно излучавшие яркий свет, они казались теперь неестественно темными. Лекарь погладил ее по щеке. Майя уже подготовила все, что было обычно необходимо, — миску с лавандовой водой и холодные полотенца. Моя сестра была слишком слаба, чтобы сопротивляться, когда мы сняли с нее одеяло и обмыли ее. Я смешала кору вербы с листьями малины и растолкла в ступке горчичные зерна. Над тазом с углем уже кипела вода для травяного настоя, который я тут же приготовила. Когда стали слышны надрывные стоны Эмилии, еврей взял ее на руки, натер виски маслом перечной мяты, влил в рот настой коры вербы, рассказывая при этом тихим голосом какую-то историю. Ее белые руки лежали в его сморщенных ладонях спокойно и доверчиво. По кивку лекаря я принесла из медицинского саквояжа расписную коробочку и извлекла из нее скатанный в шарик снотворный мак, который он положил Эмилии под язык.

— Бесовщина, — пробурчала Майя. Но и ей было уже спокойнее: по лицу Эмилии стало видно, что температура постепенно спадает, и она, спокойно дыша, заснула.

Шум в зале стих, прислуга закрыла большую створку двери, и я представила себе картину, как они заснули там: кто на столах, кто на стульях, а кто на сене, с пивной кружкой в руке, наполовину съеденным кострецом зайца во рту, детородный орган какого-нибудь мужика — между ляжками одной батрачки, которая несколько недель назад с плачем умоляла старуху из деревни дать ей напиток из корней петрушки и можжевельника, чтобы освободиться от нежелательной беременности…

Нафтали тяжело опирался на мою руку, когда мы медленно брели по двору. Ночной визит к пациентке утомил старика, и я решила проводить его до самой двери его дома, хотя и сама была чуть жива от усталости.

— Спи спокойно, детка, и пусть тебе приснятся подсолнухи.

Он поцеловал меня в лоб и удалился к себе.

Я потащилась через темный двор к женской башне, нащупала шаткие ступени в женские покои с камином. Гизелла, всхрапывая, лежала на звериной шкуре перед камином, огонь в котором уже погас. Я пошевелила кочергой пепел, и мне показалось, что комочки жара злорадно ухмыльнулись в ответ. Я уныло бросила кочергу в камин, взяла из рук спящей горничной графин с водкой, сделала глоток и на ощупь отправилась к кровати.

— Элеонора… где ты была?.. — пробормотала моя сестра, проснувшись от шума.

— В чистилище, где меня хотели засолить, как мясо или рыбу…

Водка оказывала на меня свое действие. Я с трудом еще глотнула жидкого пламени и уставилась на камин. Сестра в конце концов отобрала у меня графин. Я забылась глубоким сном. Голос из темницы, пленный отца — точно всего этого и не было вовсе.

О пленном мне пришлось вспоминать в последующие дни и недели до Рождества. Все мое внимание было поглощено подготовкой к празднику Рождества — приготовлением всевозможной выпечки и лакомств для детей и прислуги. Ведь все надо было сделать так, как и при жизни мамы: заготовить миндальное молоко для сладких праздничных блюд, женщинам украсить к великому празднику дом и часовню замка, сшить новые рубашки и штаны, которые хозяева замка каждый год дарили прислуге к празднику. Двое портных целыми днями сидели в прядильной мастерской и работали, не покладая рук. И у сапожника в предместье тоже было много дел: он шил сапоги для конюхов и лучников. Ко всем этим заботам прибавлялись и обычные, ежедневные занятия. Замок перед Рождеством можно было смело сравнивать с пчелиным ульем.

Но несмотря на это, от меня не ускользнуло то, что возобновила работу палата парламента отца. Почти каждый день аббат Фулко приезжал на своем вороном скакуне во двор замка, где его ждал отец.

Они оба происходили из могущественного рода Зассенбергов и со временем скопили значительные состояния. В противоположность другим землевладельцам, они поняли, что намного выгоднее решать важные вопросы совместно, а не распылять свои силы и средства на бесконечные споры по поводу границ владений и урожаев. Примером этого необычного партнерства был патер Арнольд, наш капеллан — прежде он обретался в бенедиктинском монастыре. Арнольд был пастором в часовне замка и, значит, отвечал за спасение душ всех его обитателей. Отец построил часовню на собственные средства и мог настаивать на том, чтобы священнослужители действовали по его усмотрению. Ему больше не нужен был епископ, которого он то и дело ругал за куплю и продажу церковных должностей. Патер Арнольд был важной персоной в нашем замке. Он исполнял обязанности секретаря у моего неграмотного отца, духовника и посредника между замком и монастырем. Иногда — у меня складывалось такое впечатление — он вмешивался и в дела, которые его никоим образом не касались.

Как только аббат при встрече выпивал бокал вина, они с отцом спускались в глубокое подземелье и проводили там целые часы. Втайне я даже удивлялась, с каким интересом церковник наблюдал за всем, что происходило в темных застенках. Крики подвергаемых пыткам арестантов проникали из подземелья во двор замка и эхом отдавались в стенах. Сгорбившись, мимо проходили батрачки из деревни. Вечером они рассказывали дома об этих криках, и тогда вновь оживали зловещие истории о таинственном подземелье замка.

Каждый день слышала я крик, а иногда он преследовал меня до ночи. Как-то я украдкой остановилась рядом с одной из решеток, желая рассмотреть, что же они там, внизу, делают. Но услышала лишь неясное, хриплое бормотание да рассерженный голос отца, что-то приказывающего своему холопу. Аббата я не слышала вообще. Холодная дрожь прошла по моей спине, и я быстро ушла прочь.

То, что они хотели под пытками узнать у заключенного, казалось, им не удавалось. Отец гневался, так как не получал того, что хотел. Он носился по замку как разъяренный бык, даже любой паук на стене вызывал у него жуткое раздражение, так, что мы, насколько это было возможно, старались не попадаться ему на глаза. Его отвратительное настроение испортило всем нам рождественский праздник, несмотря на то что мы старались сделать его добрым и веселым. Придуманная мною трапеза из шести блюд, среди которых были и олень, и рыба с миндальной начинкой под соусом из сливы и корицы, удалась на славу, вино было охлаждено до нужной температуры и приправлено нежнейшими пряностями. Слуги старались вовсю. Даже патер Арнольд при неожиданных встречах с отцом вел себя крайне осторожно, по всей видимости, опасаясь… за свое новое кресло, украшенное резьбой. Несколько лет назад отец в гневе разломал кресло с сидящим в нем священником — с тех пор патер Арнольд всегда относился к графу с подчеркнутым уважением.

По-доброму отец относился лишь к Эмилии, которая, сидя рядом с ним за столом, укутанная шерстяными одеялами, ела сладкие блюда и смеялась шуткам рыцарей.

В рождественское утро я побежала после праздничного богослужения, которое патер Арнольд торжественно провел в часовне, на кухню, где уже стояли до краев наполненные корзины с пожертвованиями. Весь народ с раннего утра стоял у ворот замка в ожидании дождя из съестных припасов, который по заведенному порядку должен был пролиться им на головы в это утро. Моя мать в праздник рождения Христа всегда была щедра на подаяния и даже доставала из сундуков и раздавала мерзнувшим у ворот людям старую обувь и одежду. И никогда не забывала спуститься вниз, в подземелье, и накормить узников. Все это всегда происходило против воли графа, но я приняла твердое решение после смерти родительницы в память о ней проявлять сострадание и милосердие к бедным и заключенным. В этом году был лишь один пленный.

Нагруженная корзиной с яблоками, остатком паштета и небольшим пирогом, с бутылью теплого глинтвейна в руке, в накидке из беличьего меха на плечах, которая спасала меня от пронизывающего холода, я направилась к большой центральной башне замка, под которой находилось подземелье. Каменная башня эффектно возвышалась на краю плоскогорной скалы. Башня вмещала охрану замка и арсенал оружия, а во время военных действий в ней хватало места всем жителям замка. И все же она была страшно узкой — помню, как после одной из осад мы должны были находиться в башне целый месяц, и в конце пребывания там мама чуть не лишилась рассудка.

Я осторожно спустилась по сырой лестнице в подземелье. Ландольф, тот самый грубый лысый мужчина, который так изощренно умел использовать при пытках раскаленные щипцы, узнал меня и пропустил вперед. Стены глухим эхом отражали мои шаги. Смоляной факел, освещавший путь, придавал стенам неясный оттенок, его света хватало лишь на то, чтобы видеть, что у тебя под ногами. Охранник шел за мной и гремел ключами.

— Храни вас Бог за ваше доброе сердце, госпожа, — пробурчал он в свою неухоженную бороду, — но мне думается, что парню понадобится совсем не многое. Ваш отец основательно потрепал его. Увидите сами…

Тяжелая деревянная дверь со скрипом отворилась. Ландольф воткнул факел в приспособление в стене и дал мне пройти. От вони в камере, которая буквально ударила мне в нос, я едва не упала в обморок. Я рванулась на воздух, держась за скользкие стены. Казалось, в камере никого не было, и лишь позже я увидела узника у противоположной стены и подошла ближе. Одетый в жалкое тряпье, он сидел, скорчившись, на охапке мокрого сена. Закрыв голову руками, он раскачивался взад и вперед и издавал тихие жалобные звуки. Рядом я рассмотрела миску с грязной водой и краюшку хлеба. Несколько крыс, которые чувствовали себя здесь вольготно, в испуге разбежались в разные стороны, когда я оказалась слишком близко от них. Узник не реагировал. Я откашлялась. Он вздрогнул, как испуганный зверь, прижался к стене и медленно повернул голову в мою сторону.

Из гущи свалявшихся длинными прядями спадавших на лицо волос, переходящих в такую же грязную бороду, на меня сверкнули из воспаленных красных щелок глаза, отвыкшие после темноты подземелья от света. Он поднял руки и беспомощно стал тереть глаза. Я услышала его бормотание. Потом он опустил руки и поднял наконец голову… Взгляд его глаз поразил меня. Было ли это возможно? Невероятно, но я увидела, как из-под грязных, засаленных прядей волос засветились две светлые точки, очи такой голубизны, которую я не видела за всю свою жизнь, голубые, как летнее небо, как море светящегося льна, колышущегося на ветру, маленькие венки из васильков, ожившие, наполненные жаждой жизни, засверкали из затхлого подземелья…

Нас окружала тишина. Факел отображал на стене причудливые тени каких-то фигур. Крыса прошмыгнула мимо нас. Я вспомнила наконец, зачем пришла, медленно поставила на пол корзину, рядом кувшин с вином. Он все еще пристально рассматривал меня. Выражение его глаз менялось, оно стало удивленным, потом любопытным. Участилось дыхание, стало прерывистым.

— Желаю тебе счастливого Рождества, — пробормотала я смущенно и немного растерянно, постаравшись отвести от пленника взгляд. На его лице были заметны следы истязаний и жестокого обращения. Спину покрывала засохшая корка крови и грязи, на коже виднелись глубокие рубцы от ударов плетью и ожоги от раскаленного железа. В некоторых местах, казалось, ему регулярно сдирали кожу. Пятки распухли от ударов палкой и потрескались. На плечах всеми цветами радуги переливались гематомы, возникающие, когда человека неоднократно подвешивают за руки. Скрюченные пальцы почернели от крови — под ногти ему загоняли иглы. Но кости казались неповрежденными, тиски для пальцев и испанский сапог были приготовлены на потом, как и нож для внутренностей — отец хорошо овладел наукой, как опрашивать людей с пристрастием, не лишая их при этом жизни.

Мастер подземелья хорошо исполнял свою работу. Гниющие язвы, нечистоты по щиколотку и зловоние, доходящее до самого неба, которые навсегда лишали человека собственного достоинства. Как слой лака, засохшая кровь покрывала светлую кожу. Паразиты копошились в космах волос в поисках кровоточащих ран на теле. Жирные белые личинки блестели в свете факела, невыносимо резкий запах экскрементов, смешанный со сладковатым запахом гноя, вызывал у меня тошноту. Никогда я еще столь близко не видела перед собой жертву отца — в отличие от мамы, он всегда избегал доводить до моего сведения нелицеприятные издержки своей правоты. И вот я стояла перед страдальцем, стараясь не потерять самообладания. Чем бы ни провинился этот человек, но такие мучения, которым он подвергался, вряд ли мог одобрить Господь Бог… Ногой я чуть ближе придвинула кувшин с вином и кивнула ему: бери. С неимоверным трудом, будто старик, он попытался сменить свою скрюченную позу — выпрямиться. Паштет выскользнул из его ослабевших рук. Из темноты появилась крыса и уже хотела было утащить упавшую на пол добычу, но тут с громким криком отчаяния он набросился на животное, начал бить рукой о пол: он делал это, пока не упал в изнеможении. Я видела, как коварно и зло заблестели глаза крысы, когда она убегала. Отвращение охватило меня: казалось, животное с острыми когтями пробежало по моей спине.

Узник зашевелился вновь, схватил паштет и засунул в рот весь кусок. Он чавкал, поспешно захватывал паштет, вытаращив глаза, сопел, давился, жадно облизывал светло-красным языком пальцы и в то же время другой рукой выискивал на полу крошки, ощупывая солому. Потом взглянул на меня уже со слезами на глазах, в ужасе закрыл тело руками и отрыгнул паштет перед моими ногами.

Я стояла как вкопанная. Кашляющая куча тряпья вздрагивала, давясь вновь и вновь, резко пахло желчью, и мне показалось, что я слышу рыдания. Я стояла, застыв от отчаяния, сжав кулак, перед рвотными массами…

Солома шевельнулась, стоило сделать мне один шаг назад, и он вновь посмотрел на меня. Увидев на моем башмаке брызги, схватил свою оборванную рубаху, неуклюже разорвал ее пополам, чтобы вытереть начисто мой башмак. Я попыталась удержать его от этого, наклонилась к нему, положив руку на плечо. Он не должен был делать этого, нет, нет, Боже правый…

Наши лица оказались на одном уровне, и я ощутила его кисловатое дыхание, почувствовала взгляд, хотя следила за его рукой на полу, которая все еще обнимала мой башмак. Потом — этот звук. Может быть, это было слово? Или всего лишь тон? Тон, напоминающий просьбу, быстро произнесенную и короткую. Мне следовало посмотреть на него.

Он дрожал всем телом, начал шептать, хрипло и поспешно, не отпуская меня. Я осторожно отодвинула ногу в сторону, сгруппировавшись, чтобы не потерять равновесия. Тогда он умолк, на лице его появилось разочарование, вновь появились слезы в голубых, как море, глазах, зубы его стучали — от холода, температуры, боли — я этого не знала, но это пронизало меня насквозь. И я расстегнула золотую пряжку своей накидки, сняла ее и накинула на плечи мужчины. Он отшатнулся, я оступилась и потеряла равновесие, он схватил меня и не дал упасть на вонючую солому. Испугавшись, я вырвалась, прижалась к стене и почувствовала спиной, какой холодной она была, лишайники тут же обозначили влажную отметину на моей тунике. Он взглянул на меня. Взгляд остро врезался в мою память. В возбуждении я сделала глоток. О Боже, эти глаза были такими живыми, они преодолели кровь и боль и без слов проникли в мои мысли… Эти невысказанные слова были словами из другого мира, полными страдания и многообещающими: Элеонора, берегись зла в жизни!

Я сделала несколько неуверенных шагов к выходу.

Бутыль со звоном опрокинулась, и вино выплеснулось на солому. Прочь отсюда — без оглядки! За мной зашелестела накидка. Я обернулась и, споткнувшись, отошла назад; мужчине удалось встать с пола, и, святый Боже, он оказался высокого роста! Настоящий великан, для которого потолок камеры был слишком низок, — он стоял, покачиваясь, неуверенно на своих обезображенных ногах, держа одной рукой накидку, а другой пытаясь схватиться за меня. Из под свисающих спутанных волос раздался прерывисто хриплый шепот, в нем слышалась неотложность какой-то просьбы, срочность — я даже немного отшатнулась назад. Что он здесь совершил, чего он хотел от меня? Снаружи стоял Ландольф. Придет ли он мне на помощь, если я закричу?..

Он опустил руки. Неловко убрал с лица грязные волосы, но они тут же вновь накрыли его. Закусив губы, я коснулась руками двери темницы. Когда я вновь взглянула на узника, он стоял и улыбался мне, белые зубы блестели и глаза мерцали, как две звезды, из-под спутанных прядей волос.

И я поняла, что он сказал на французском языке: «Храни вас Господь».

Я повернулась и побежала из темницы прочь, на улицу, на холодный и чистый зимний воздух.

***

Именно в это время бенедиктинский аббат въезжал во двор замка. Возможно, его привлек сюда запах ароматных паштетов, которые мои батрачки приготовили из остатков праздничной трапезы. А может быть, он хотел всего лишь обсудить сделки по податям за бокалом вина из знаменитых отцовских бочек… Я заметила, что он подозрительно часто приезжал к трапезе. И, конечно, за столом никогда не упускал возможности прочитать нравоучения, будто находился у себя дома — в трапезной монастыря: то читал Евангелие, то пел своим приятным голосом псалмы или рассказывал священные истории. Но, при всей его благонамеренности и доброжелательности по отношению к нашей семье, мне всегда казалось, что конечной целью его визитов к нам было стремление наполнить желудок едой, которую у нас хорошо готовили. Да простит меня Господь за мой длинный язык…

Аббат Фулко с достоинством спешился и вручил узду конюху. Едва дыша, прямо в снежный сугроб присела я перед ним в торжественном реверансе.

— Благослови Господь. Мое дорогое дитя, управляетесь ли вы по хозяйству с тем же милосердием, как это было при жизни вашей матушки — да примет Господь ее душу на небесах? В этот раз вам уже лучше всех удалось раздать в деревне свои дары. Но мне кажется, что свою любовь к ближнему вы зря тратите на этих людей.

Подан мне свои изящные белые руки, он вытащил меня из снега и осмотрел с пристрастием.

— Но что он сделал? Что вы хотите узнать от пленника? — осмелилась спросить я, хотя это вовсе меня не касалось.

Аббат пребывал в праздничном настроении и поэтому отнесся к моему любопытству великодушно.

— Мы хотим узнать его имя, ничего более. Не находите ли вы странным то, что человек скрывает свое имя? За то, что он совершил неблаговидный поступок, он будет наказан по закону — но почему он не признается, кто он? Только черт не называет своего имени! Теперь вам понятно, почему нам так важно узнать, кого же на самом деле мы держим в темнице?

Действительно непонятно, почему пленник молчал. Таким же странным я находила и то, что отец и аббат хотели узнать его имя ценой страшного, мучительного дознания, хотя жертвой был всего-навсего браконьер. Но в этом скучном замке в Эйфеле зимними вечерами в голову могли прийти самые странные мысли.

— А что, если он убийца, один из тех, кто может обесчестить женщину, зарезать ни в чем не повинных малых детей, как это сделали евреи, для того чтобы теплой выпить их кровь? — вкрадчивым голосом обратился ко мне аббат Фулко.

Зарезать малых детей… Пораженная, я взглянула на аббата. Пленник не был похож на убийцу, особенно если вспомнить его глаза… Глаза злого человека? Нет, они были честными и взгляд открытым, страх мой в камере казался мне теперь глупым и необоснованным, да к тому же за дверью находился охранник. А, с другой стороны, разве злодеи и преступники всегда выглядят злыми людьми?

— Я бы давно повесил его как вора. — Аббат Фулко небрежно махнул рукой. — Надо покончить с ним. Из него ничего не вытянешь, Альберт должен понять это. То, что он скрывает, может навести на замок беду. Этот человек злится, когда я смотрю ему в глаза. Пленник затянет нас вместе с собой в какое-нибудь несчастье. — Он замолчал, глядя на меня. — Вы понимаете это, Элеонора? Он один из тех, кого всемогущий Бог будет судить в день Страшного суда. Он отправит его в ад с проклятиями! Он уже обречен, Элеонора. Дайте нам загнать его к чертям. За все, что он сделал и еще может сделать, если мы не лишим его жизни. К черту… И в аду на седьмом круге он будет жариться на сковороде и испытывать страдания, какие ему никогда не снились, вечные ужасные жажду и голод волею Божьей, которые останутся с ним навсегда, боль и осознание вечного одиночества перед лицом глубокой бездны ада…

Черные глаза клирика фанатично заблестели. Он воздел руки к небу, как ангел проклятия, и надолго застыл в такой позе. И земля в смущении молчала от его мрачных слов…

Потом, громко чирикая, над нашими головами пролетел воробей. Я быстро закрыла рот и пришла в себя. Deus vos bensigna.

Deus vos bensigna. Какое изысканное выражение — Мария и Иосиф! Deus vos bensigna! Как доверительно звучат в моих ушах эти слова, слова, которым много лет назад научила меня моя нормандка-мать, — почему это вспомнилось только теперь? Пленник говорил по-нормандски, на языке, который никогда не хотел учить мой отец. А теперь у него в темнице нормандец-пленник — и отец даже не заметил этого! Я представила себе, что происходило там, внизу, в подземелье, увидела перед собой отца, как он рассматривает свои приборы, как использует их с почти научным интересом. Быть может, иностранец хотел сознаться в своей вине, но никто не понимал того, что он говорил?.. То, что я представляла, вызвало у меня отвращение. Это было несправедливо.

Облачение аббата развевалось на ветру. Я отвлеклась от своих мыслей. Фулко еще довольно долго наблюдал за мной. Потом по-дружески улыбнулся, удовлетворенный воздействием своих слов, потом нагнул голову и остановил меня. Я посмотрела сзади на человека, одетого во все черное. Они убьют пленника. Отец не допускал никакого вмешательства в свои судейские дела, даже очарование мамы лишь в очень редких случаях могло что-либо исправить. Я решила забыть про этот случай. Майя вышла на улицу и кивнула мне, позвав помочь нести к воротам корзины с пожертвованиями, и я отправилась в путь к оборванным личностям. Но меня долго мучила мысль, что я отдала свою накидку убийце…

Вечер в зале начался мирно. Музыканты пели для нас песни. Отец и господин Герхард громко спорили на другом конце стола о последнем урожае.

— И на день Стефана исполнилось предсказание Иисуса… — Патер Арнольд, наш капеллан, сделал еще глоток вина, прежде чем продолжил рассказывать свою любимую историю. — Предсказание, в котором говорилось: если ваш путь пролегает мимо синагоги и властителя, не заботьтесь о том, как и с помощью чего вы должны защищаться! Так как Святой Дух в тот же самый час научит вас, что вам следует сказать. «И Святой Дух сошел на Стефана и вложил в его уста слова, с которыми ему надо обратиться к власти, и вместо того чтобы защищаться, упрекал их в том, что они убили Христа: “Вы упрямые, не слышащие ни сердцем, ни ушами, все время внутренне противитесь Святому Духу, как ваши отцы, так и вы”».

Дядя Рихард издал звук, похожий на хрюканье, когда его голова в полудреме запрокинулась на спинку кресла. Для брата моей матери немецкое пиво было слишком сильнодействующим напитком, и он часто после еды засыпал за столом. Двое из музыкантов, украдкой посмеиваясь, попытались подрезать ему уши, один из них даже достал маленький нож, но фрау Гертрудис пресекла попытку нанести увечья. Качая головой, мой духовник опять сунул в нос кубок и умолк. Аббат Фулко одарил его строгим взглядом за то, что тот столь легко лишился возможности говорить. Отец, наморщив лоб, смотрел на нашего капеллана, не отвлекаясь при этом от своей беседы с господином Герхардом. Оружейник лишь улыбался. Каждый за столом знал святые истории патера Арнольда почти наизусть и не очень-то жаждал узнать еще об одном мученике. Но у патера были собственные представления, касающиеся христианских наставлений своих овечек. Под столом над костями урчали две собаки. Краем глаза я видела, как батрачки шушукались, шептались и хихикали в углу, вместо того чтобы выполнять свою работу, но мне совсем не хотелось вставать из-за стола и призывать их к порядку. Глупые гусыни, им бы только развлекаться и глазеть по углам.

— Слышал, ты была в подземелье, у браконьера? — обратился ко мне отец, поглаживая свою тунику.

В последнее время он пристрастился, как священник, носить длинные одежды с богатой вышивкой в верхней части. К этому я еще должна привыкнуть. — Благочестивый Фулко встретил тебя перед центральной башней, не так ли?

— Я раздавала подаяния. Мама в это время делала то же самое, — сказала я в ответ. — Я буду молиться о его душе. Наверное, он сильно голодал, раз отправился браконьерствовать.

Отец пробурчал нечто вроде «сброд» и «мелкий воришка», наполняя при этом чашу до самых краев.

— Даже голод не оправдывает браконьерства. — Патер Арнольд вновь принялся за свои нравоучения. Нос его покраснел. — Еще святой Элегиус от Ноя сказал, что Бог Вседержитель хотел создать всех людей богатыми. Но хотел, чтобы на этом свете были и бедные. И бедные должны со скромностью и смирением распоряжаться тем, что дают им богатые. Все же другое, как вам известно, называется воровством, моя дорогая. — Двумя пальцами он подцепил и направил крошку хлеба в рот, приподняв при этом брови. — Сколько же можно предупреждать вас, что не подобает подвергать критике существующий порядок всесильных.

— Я вовсе не критикую…

— Вы пытаетесь говорить о таких делах, о которых женщине лучше молчать. Порядок, установленный самим Господом Богом, совершенен. Кто не работает, тот и не должен есть, учит апостол Павел. А тот, кто возражает, должен быть наказан. — Патер вытянулся в струнку. — Сегодня вечером вы должны молиться с большой прилежностью и серьезностью, фройляйн Элеонора. Не достаточно сказать лишь: «Бог смотрит на меня, он свидетель моих греховных слов и…»

— Ну ладно, успокойтесь, патер, — стал увещевать отец моего духовника. — Она лишний раз подтвердила свое стремление быть милосердной и сострадать другим. Порой вы слишком строги к моей дочери. А браконьер понесет заслуженное наказание, будьте спокойны. Сначала мы сделаем из него отбивную, а потом…

— Ты хоть знаешь, что он нормандец? — прервала я его, довольная, что наставления патера оказались не слишком продолжительными, между тем осматривая все, что было на столе, в поисках еще какого-нибудь лакомого кусочка. Может, съесть немного каши или кусок паштета?

— Нормандец? — отец наклонил голову вперед. — Откуда ты это знаешь?

— Я говорила с ним.

— Ты с ним говорила? В темнице? Что он сказал?

В голосе отца прозвучали жесткие нотки.

— Ничего особенного. Всего лишь одно предложение, и так, как это всегда говорила мама.

— Что он сказал? Что?

— Он сказал: «Deus vos bensigna». Больше ничего.

Еще назвал меня dame chiere — дорогая дама. Чепуха какая-то! Никакая я не дама. Dame chiere… Этого отцу знать не следовало. В задумчивости я разламывала краюху хлеба. Как от пленника дурно пахло, и его волосы, которые просто кишели вшами! Передо мной стоял горшок, полный кусков отварного мяса. Я вдохнула запах шалфея, который сама сушила в начале лета, и всех других трав — хмм, пахло соблазнительно… Я вонзила нож в розовую мякоть мяса, чтобы положить его на ломоть хлеба, когда отец заговорил вновь:

— Наслаждайся вкусом мяса, дитя мое. Еда, как всегда, замечательна.

Я подняла глаза. Прищурившись, отец наблюдал за мной, улыбался и, неожиданно встретившись со мной взглядом, аккуратно сложил руки на груди. Мною овладело неприятное чувство — я слишком хорошо знала своего отца, чтобы не догадаться о том, что он втайне что-то замышляет…

— Элеонора, я хотел бы подарить тебе кое-что!

Если бы я только знала…

— То, что мой заключенный нормандец, открывает для нас совершенно новые возможности. Совершенно новые… — Несколько секунд он рассматривал свои ногти. — Да, абсолютно новые возможности. Я подумал о том, что мужчину вряд ли следует лишать жизни — вместо этого я подарю его тебе. Он должен стать твоим слугой, и ты будешь распоряжаться им, как тебе заблагорассудится. — Полный ожидания, отец смотрел на меня своими маленькими птичьими глазками. — Ну как?

Кусок мяса так и повис над столом. Я смотрела на него, не шевелясь. Верно ли я расслышала — он хотел подарить мне этого грязного, перепачканного кровью великана? Полуживого дикаря, который, кроме того, даже не владел нашим языком? Сейчас я едва могла поверить в то, что он был нормандцем. Я вновь представила его, дурно пахнущего, огромного, вызывающего страх, как лесное чудище, возможно, обладающего сказочными силами, или как тролля, случайно оказавшегося среди людей, — я ощущала вонь в камере, видела крыс, его глаза, тревожно блестевшие в свете факела…

— Ну, ты не рада? Уже утром он покинет подземелье, чтобы прислуживать тебе. Я тут подумал об одной договоренности…

Итак, предчувствия не обманули меня. Отец никогда ничего не дарил без ответной услуги. Но это было его сущностью, и по ней можно было судить о нем как человеке. Почему он ни разу не смог подарить то, что нравилось и мне? Непроизвольно наморщив лоб, я бросила кусок мяса в горшок. Аппетит пропал.

— Я не хочу его. И боюсь.

Отец покровительственно засмеялся, поднял бокал и выпил за мое здоровье.

— Он тебе ничего не сделает, уж об этом я позабочусь. Я пригвозжу его к воротам замка, если он…

— Я не хочу его!

— Вы не можете доверить свою дочь этому человеку, безбожному преступнику! Господин Альберт, опомнитесь! — Ко мне на помощь неожиданно пришел мой духовник, который навис над столом, от ужаса буквально вытаращив свои светлые глаза. — Обдумайте все еще раз, вы…

— Не говорите несуразицу, патер, речь всего лишь о слуге.

— Отец, он мне не нужен!

— Он будет твоим личным конюхом! — не сдержавшись, прогремел отец. За столом воцарилась тишина. Проснулся даже дядя Рихард и в замешательстве смотрел по сторонам. — Он сможет сопровождать тебя при выездах верхом. С таким эскортом ты будешь в полной безопасности. — Отец протянул обе руки над столом и схватил меня. — Разузнаешь, кто он и откуда родом.

— Моим конюхом? — Я наклонилась вперед. — Отец, этот человек почти мертв! Неужели ты всерьез хочешь, чтобы я имела дело с этим обветшавшим существом?

— Его отчистят, моя дорогая, пусть тебя это не заботит. Под грязью скрыт статный парень, если он только…

— Он едва держится на ногах!

— Нафтали постарается, чтобы он мог стоять.

Патер Арнольдус вновь поднялся со своей табуретки.

— Досточтимый граф, простите мой гнев, неужели вам недостаточно прятать в подземных камерах отравителя, а теперь еще этот дикарь? Что же мне делать во спасение вашей души?

— Молиться, — бросил слово отец и кивнул своему камердинеру. — Следите за расходом денег на свечи, патер, и молитесь, для этого вы, собственно, и здесь.

— Этот дикарь не человек, — не сдержавшись, заявил аббат. — Он не говорит ни на каком языке, не имеет имени — вы можете посадить его на цепь или кинуть в клетку к собакам, что, собственно, не имеет никакой разницы. Но спасению вашей души мешает колдун, Альберт, этот злосчастный колдун.

— Еврей не колдун. — Отец молча смотрел на одетого во все черное человека. Потом медленно встал. — Мое решение непоколебимо. Еврей будет лечить пленника, после этого тот станет слугой моей дочери. Ожесточенность не карается смертью, это должно быть вам известно. Я уверен, что у него развяжется язык, если мы дадим ему понюхать свободы.

Вздох облегчения прошел по небольшому обществу. Зазвенели кубки. Пили за здоровье хозяина замка и хвалили его за дальновидность. Патер Арнольд поспешно удалился из-за стола и направился к часовне. Аббат молчал и мрачно смотрел перед собой. Не в первый раз он требовал смерти пленника, но отец просто не обращал на это внимания. Некоторое время я радовалась его гневу и тому, что не все подчиняется его воле. Невыразительные черты его лица были будто вырублены из камня; он сидел как изваяние святого — покровителя монастыря, спокойный и надмирный. И тут мне пришла на память история, рассказанная патером Арнольдом, о святом Леонарде, которого церковь объявила освободителем пленных и который буквально воспринял слова Нагорной проповеди Христа: «Я был в темнице, и вы навестили меня». И не заключалась ли ирония Всевышнего в том, что аббат от имени святого Леонарда настаивал на лишении жизни пленника?

Итак, освобождение пленника из темницы он назвал договоренностью. Конюх для меня взамен на имя пленника для него. Тайком я наблюдала за своим отцом. Чужестранец был для него важен — это, безусловно, вызывало мое любопытство. Но если тот молчал под пытками, то почему он должен довериться мне? Лиса в женском обличье? Ха! Я невольно укуталась в шерстяное покрывало — несмотря на большой огонь в камине, в зале было холодно. Отцу не повезло и узнать, как зовут нормандца, ему доведется нескоро. Я не была хитрой. Но идея с конюхом не так уж и плоха…

Уже следующим утром отец приказал доставить пленного Нафтали для проведения медицинского обследования.

Конечно, по замку пошли разговоры, слова аббата Фулко, сказанные накануне о еврее-лекаре, стали известны многим. Да еще Ландольф поведал о шуме, раздававшемся из темницы, припомнил резкий запах серы, который, кстати, почувствовала и я, и черную фигуру, прошедшую в ту ночь мимо него. Ландольф, конечно, слышал, будто у Нафтали работали темнокожие слуги, но он был в этом не очень уверен. От фигуры исходил сильный запах серы, а утром Ландольфу пришлось подметать с пола пепел.

Порошок и флаконы с мазями, которые использовал Нафтали, вновь оказались в навозной куче; я видела, как одна батрачка с кухни тайно сожгла за часовней порошок от болей в желудке, который он ей изготовил, бормоча при этом молитву «Аvе Магiа». Вновь ожили слухи об экспериментах в темнице — ее называли лабораторией колдуна: там еврей не только очищал благовонные масла, но и производил золото и секретные эликсиры из ног младенцев и детских глаз, занимался поисками камня мудрости. Каждому опять стало известно, что притащил в замок в своих карманах одетый во все черное посыльный. И счастьем было для этих мужчин то, что никто из них в те дни не разыскивал замок Зассенберг.

Сам Нафтали старался оставаться незамеченным, даже по ночам избегая подниматься на крышу башни, чтобы вести наблюдения за звездами, что он обычно делал по ночам, когда небо было чистым и ясным. Волнения, он знал, утихнут, ему говорили об этом звезды, и его знания, и будущее. О нем можно было забыть, ну а если заболят кости, то вновь вспомнить о его искусстве исцеления…

Так и случилось. Несколько дней люди судачили о жутких историях про евреев, грязном золоте, которым они обменивались между собой и под большие проценты давали христианам в долг, потому что Господь Бог запретил им заниматься приличным ремеслом (только камердинер и я знали, что и мой отец тоже брал в долг деньги), о том, как они пригвоздили Христа к кресту. Потом внизу, в деревне, голодный волк задрал четырех овец, и все спешно занялись тем, что стали осматривать и запирать двери и хлева. Отец подарил селянам целую маховую сажень древесины и прислал людей с молотками и гвоздями, чтобы те подремонтировали избы. К замку мужчины обходили палисад, освещали факелами поврежденные места; и молотки, и страх перед волками заставили забывать еврея и чужеземца.

Да и я уже почти не возвращалась мыслями к пленнику, когда за мной через несколько дней после Крещения пришел на кухню слуга. Отец хотел меня видеть. Я быстро вытерла руки и поспешила через обледенелый двор.

Зал был полуосвещенным и холодным, как склеп. Невнимательные слуги дали огню в камине погаснуть, а через узкие окна, которые на праздники дополнительно завешивались мехами и коврами, беспрепятственно проникал холод и покрывал столы и скамейки тонкой наледью. Так мы могли бы сегодня вечером за ужином замерзнуть насмерть! Кто же был в этом виновен? Мое дыхание превратилось в облако пара, когда я подошла к хорам. Отец стоял возле своего кресла на лестничной площадке. Перед ним на коленях стоял человек. Я узнала его по росту. На чужаке была лишь набедренная повязка, и он сильно замерз. Волосы на голове и борода — я увидела это, лишь подойдя ближе, — были сбриты — старый и еще действующий признак порабощения.

— Дочь моя, на Рождество я пообещал тебе этого раба. Еврей подлечил его, теперь он здоров и трудоспособен, к тому же изучил наш язык. Сейчас мы заручимся его верностью и исполнением долга.

Голос отца зловеще прозвучал в пустом холодном зале. Я замерзла и скрестила руки на груди. При слове «раб» холод пробежал по моей спине. О рабах я знала лишь по рассказам. Крестьяне на наших полях были крепостными, но у них были пусть небольшие, по права… Мужчина, стоявший перед нами, значил меньше, чем самый бедный крепостной. Раб для людей считался вещью, предметом, и относиться к нему следовало соответственно. Именно так наказал отец пленника за необъяснимое упрямство.

Канделябр освещал угол, в котором мы стояли, молочным сумеречным светом, но последствий истязаний на теле викинга заметно не было. Спина его от струпьев и рубцов, покрывавших ее, представляла собой неровную поверхность, похожую на свежевспаханное поле. Они били его кнутами…

Отец заметил, что я отвела взгляд, и придвинул канделябр поближе.

— Полюбуйся-ка на него. Теперь он твой, — промолвил он ободряюще.

Я подошла к пленнику на шаг ближе. На его наголо остриженной голове были видны четкие знаки, ими была расписана вся голова, разрисованными были и его руки; странным образом переплетающиеся линии тянулись от тыльных сторон кистей рук, проходили по всему кожному покрову и поднимались к подмышкам. Я узнала змеиные головы — о Святая Дева Мария! Уж не двигались ли они? Что-то вздрагивало на его руке, возможно, это были тени мерцающего пламени свечей или гусиная кожа, покрывавшая его тело. Я кусала губы, стараясь подавить в себе отвращение, которое испытывала к змеям. Он разрисовал себя змеями! Никогда этот человек не мог быть земляком моей матери, никогда! И он уже не казался мне творением Божиим и был в моем воображении существом призрачным, королем эльфов из черного леса… Взгляд мой упал на мускулистые плечи, и я окаменела, обнаружив на левой половине груди пленника новую забаву отца — герб Аквилла Зассенбергского, выжженный каленым железом. Нежная кожа соска под когтем одного из орлов, изображенных на гербе, сморщилась и исчезла. Зияло красное воспаленное мясо, черные края от ожогов означали, что рана была нанесена недавно. От возмущения у меня перехватило дыхание. О небо! Мой отец, как скотину, клеймил его каленым железом! В этот момент мужчина поднял голову. Из-под густых, покрытых кристалликами снега бровей я увидела глаза, которые однажды так поразили меня. Они обдали меня холодом, ничто не напоминало в них ни цвета, ни слова, ни обращения, они не выражали ничего, кроме безликого холода…

«Он не нужен мне, — подумала я, дрожа в ознобе. — Боже милостивый, я не хочу владеть им».

— Я нахожу, что кузнец хорошо выполнил свою работу. — Отец рассматривал красного орла. — Мой двоюродный брат высказывался вчера за то, чтобы оскопить его, но я посчитал это варварством. Мы же не делаем из мужчины осла! Аббат Фулко, правда, был другого мнения, но пока парень принадлежит мне, я решил сохранить ему яйца…

Он насмешливо улыбнулся. Я не могла не заметить, что чужестранец задышал чаще. Отец ткнул его носком башмака.

— Послушай-ка, ты, раб, — начал он, — будешь теперь прислуживать моей дочери. Поклянись, что станешь верно нести свою службу, а при необходимости защищать ее до последней капли крови. Дарю тебе жизнь… но будь уверен, мужик, если ты совершишь хотя бы одну ошибку, ты поплатишься за это!

Он взял со своего кресла тяжелую Библию и сунул ее нормандцу под нос. Я не поверила своим глазам! Отец хотел заставить этого раба поклясться на Библии, как благородного человека?

— Клянись на Библии, что ты будешь служить мой дочери до самой смерти! — прогремел он.

В ответ послышался презрительный смех.

— Jo ne sui tis hom, net u n`ies mes sire![1]

Незнакомые слова, полные яда и желчи, заставили меня отпрянуть. И он плюнул нам под ноги. Отец размахнулся и с силой ударил пленника в лицо.

— Говори, как тебя научили, не то сгниешь в темнице!

Мужчина покачнулся, но не упал с колен, хотя удар должен был распластать его по полу. Кровь закапала у него из носа и медленно потекла к уголкам губ. Но нормандец даже не пытался вытереть ее. Потом что-то шевельнулось в его искаженном лице… могу поклясться, это напоминало злую ухмылку. Холодные глаза вспыхнули, и он положил связанные руки на Библию, прошипев при этом:

— Клянусь.

Глаза его сузились до щелок. Капли крови свисали с подбородка и одна за другой падали на пол. Мною овладело мрачное предчувствие. Как сургуч, кровь помечала плиты, темно-красная и блестящая, будто ставила печать под ужасной несправедливостью… В смятении я смотрела на нее. Когда он опять опустил голову, казалось, что мерцающий свет свечей оживил знаки на коже его головы: они победно плясали и дергались в кругу. Рука нормандца все еще лежала на Библии, и я видела, как змея обернулась и шевельнула языком змея на Библии, кровь и магические знаки на голове короля эльфов… змея на Библии, Я не твой мужчина. А что, если он вообще не христианин? Змеи и знаки… а что, если это языческие символы? Не христианин — варвар? Я еще никогда не встречала варвара! Змеи на его руках, злые и ядовитые… точно молния, мою голову пронзила мысль: ведь тогда его клятва на Библии не имеет силы!

Не раздумывая дальше, я схватила его длинные пальцы и обхватила их своей рукой. Старинный отклоняющий жест в этой ситуации был абсурден — отец возмущенно засопел, — но в спешке мне не пришло в голову ничего лучшего. Здесь речь шла о власти. Он запятнал Библию ложью, фактически посчитал, что нас можно провести как дураков — этого я не могла стерпеть. Я хотела получить печать этого чужестранца. Здесь и сейчас. Он ошеломленно смотрел на меня, попытался высвободить свои руки. Я крепко обхватила их пальцами и попыталась посмотреть ему в глаза. Он склонил голову набок и не отвел своего взгляда.

— Чужеземец, поклянись жизнью и смертью твоей матери и честью твоего отца, что ты готов ради моего спасения лишиться своей жизни и будешь служить мне верой и правдой…

После этих слов на лице его отразился испуг, и он начал дрожать от гнева. Он резко покачал головой, и я почувствовала его антипатию.

— Поклянись мне.

Капля крови отделилась от его подбородка и упала на запястье. Я взглянула на красное пятно. Казалось, что он благословил отверстие на моей коже, отверстие до самой сути моей души, Боже, не оставь меня своей милостью… Чужестранец следил за моим взглядом, тоже пристально смотрел на каплю. Он возбужденно дышал.

— Клянись! — повторила я настойчиво. — Честью своих родителей клянись. И ты будешь жить. Поклянись мне!

Подняв голову, он взглянул на меня, и тут его правая бровь едва заметно приподнялась, будто он хотел выразить этим свое одобрение тому, что мне удалось перехитрить его.

— Клянусь вам. — Его голос прозвучал мрачно. — Sá hafi brek er beiđisk.[2] Клянусь и буду жить.

Дрожь прошла по моей спине, я отпустила его пальцы и поспешила стереть кровь с запястья. Черные знаки все еще плясали издевательски и дико. Я плюнула на свой фартук и потерла кожу. Что я сделала! Почему я так поступила? Кровь варвара — кровь эльфа. Господь, не оставь меня своей милостью…

— Браво, — наконец дал знать о себе мой отец, скрестив на груди руки. — Браво, Элеонора. Я восхищен. Моя дочь не позволила согнуть себя в бараний рог. И я уверен, ты выполнишь условия договоренности.

Отец глядел на меня улыбаясь, и в его маленьких глазах отражалась гордость. Я глубоко вздохнула. Потом указательный палец его вытянутой руки указал на кровоточащий нос моего нового слуги.

— А ты, парень, не забывай, что я тебе сказал! За малейшее происшествие ты лишишься жизни! Я отдам тебя на съедение крысам, и за замурованной дверью о тебе никогда не вспомнит ни один человек… А ну-ка встань, чтобы мы смогли рассмотреть тебя как следует. Ну, он силен, как медведь, и станет хорошим конюхом, — заверил меня отец.

Пленник медленно поднялся и с вызывающим видом предстал перед нами. Не отрывая от меня взгляда, тыльной стороной руки стер с лица кровь. Он бы на целую голову выше моего отца. Я едва доставала ему до плеча, хотя, к огорчению отца, была для женщины слишком высока. Несмотря на долгое пребывание в темнице, нормандец был еще довольно статен, но под его дерзким взглядом я не осмеливалась более детально его рассматривать. Он нетерпеливо дернул кожаные ремни, которыми были связаны его руки. Слуга… Внутренний голос говорил мне, что этот человек в жизни не занимался сельским хозяйством. Его мускулистые, нервные руки выдавали род его занятий — то были руки воина…

Я вынула свой кинжал и перерезала ремни. Рука, которую я при этом крепко держала, сжалась в кулак, чтобы избежать соприкосновения с моими пальцами. Он молча наблюдал за острием кинжала, быстро двигавшегося взад-вперед по направлению к грудине, но не касавшегося ее. Толчок снизу, еще один и…

Ремни упали на пол.

— Как тебя зовут?

— У него нет имени! — рассерженный отец погасил свечи и удалился.

Пленник наклонился, поднял кожаные ремни и отдал их мне в руки.

— Не забудьте их.

Во второй половине дня отец внезапно приказал привести пленника в кузницу. Может быть, то, что произошло утром в зале, навело его на мысль о том, что новому рабу следует надеть на шею железный ошейник.

Батраки, охранники и прочая челядь собрались в кузнице у пылающего огня, чтобы посмотреть предстоящий спектакль. Батрачки разинули рты при виде разрисованного великана, стоявшего на коленях возле наковальни. От жаркого огня с него градом катил пот, и потому его напряженные мускулы блестели. Как статуя, стоял он на коленях, почти не двигаясь; статуя из давно прошедшего времени — а может быть, в прошлом он был хищным зверем? Хищником, который только и ждал того, чтобы вцепиться когтями в спину своей жертвы и разодрать ее на части… так мышцы просыпаются к жизни и, празднуя победу, играют… Одна батрачка застонала от возбуждения.

— Поглядите, что за дикарь, — прошептала она так громко, что услышали все.

У меня по спине побежали мурашки. Дикарь, варвар — и мой раб.

— Отец похулил Бога, подарив вам этого раба, — прогремел за моей спиной голос Майи. — Он еще горько пожалеет о том, что не убил его…

Она крепче обхватила себя руками, плотнее прижимаясь ко мне. Я стояла в самом первом ряду, вместе с отцом, нервно перебирая пальцами.

Денг-денг-денг… Молот громко ударял по наковальне. Кузнец несколькими ударами придал кольцу форму, перед тем как с громким шипением окунуть его для охлаждения в воду.

— Это кольцо, безымянный, должно победить твою судьбу! — крикнул граф и удовлетворению сложил руки на груди.

Пленник приподнял голову и изучающе взглянул на отца из уголков глаз. Пот блестел на краях раны на его груди, и я видела, как он напрягся в решимости вынести то, что уготовано ему судьбой. «Орлы и соколы — пронеслось у меня в голове, — знак одного блистал на коже другого. Куда, о Боже и все святые, может завести нас это?»

Подручный кузнеца надел железное кольцо на шею пленника и изо всех сил прижал к ней еще горячий металл. Остро запахло паленой кожей. Мне было отвратительно это зрелище.

Кожа пленника от жара приобрела под кольцом ярко-красную окраску. Но даже тогда, когда кузнец подтолкнул его к наковальне и, сильно ударяя, загонял в железо штырь, юноша ни разу не моргнул глазом.

Взгляд его был прикован ко мне, ибо я стояла прямо перед ним, и будто бы держал меня в плену, с каждым ударом молота становясь все пронзительнее, пока, казалось, не засверкал от ненависти; дым огня в кузнице будто одурманивал меня, по мере того как усиливался. Нормандец все яснее ощущал свое бесправие, и я услышала, как он скрежетал зубами в бессильной злобе.

Ни единый жалобный звук не прервал монотонной работы молота, и, когда дым рассеялся, он еще стоял на коленях и с упреком смотрел на меня. Неожиданно страшная правда открылась мне. Нормандец не был вымышленным существом, королем эльфом, обладающим сверхъестественной силой. На моих глазах порабощали такого же человека, как и я, его кровью были обагрены и мои руки… Мне стало невыносимо больно видеть это, ощущать на себе его взгляд, смотреть на грубое железное кольцо, на следы ожогов на его груди. Кандалы выпали из моих рук. И, как и утром, он протянул их мне.

— Я не хочу его, Господи Боже, я не хочу его, — испуганно бормотала я и, пробираясь сквозь толпу, поспешила к выходу. Разинув рты, люди глазели мне вслед. Без оглядки бежала я в башню к Эмилии, тщетно пытаясь забыть то, что видела.

В ту же ночь мне приснился сон, что варвар, скрестив на груди мускулистые руки, стоял предо мною с горящими, как огонь, глазами. Он презрительно смотрел на меня сверху вниз, а потом начал увеличиваться в размерах. Он рос, становился больше, как дым от огня в кузнице. Казалось, что совсем скоро он станет величиной с башню и устремится в небо… От страха я втянула голову в плечи. Он мог бы раздавить меня, как муравья. Но когда нормандец затмил собой солнце, я, схватившись за сердце, прошмыгнула между его ногами. Тогда он стал меньше ростом, начал понемногу сокращаться в размерах, повернулся вокруг и последовал за мной размеренным шагом. Он шел за мной по лесу, как зловещая тень. Ни один лист не шелохнулся на деревьях, и птицы прекратили щебетать…

Вся в пот я проснулась среди ночи и трясущимися руками на ощупь стала искать свечу.

— Боже милосердный, не оставляй меня, защити…

***

Чужестранцу показали угол в чулане, в котором хранились седла, прямо рядом со стойлом, потому что конюхи отказались пускать его на пол, покрытый соломой, на котором зимой было теплее. Небольшими группками они подкрадывались к нему сзади, пялили на него глаза, когда он за дверью стойла с жадностью опустошал миску с остатками пищи, которую ему ставили, или вспугивали его при справлении естественных потребностей, или, наоборот, нашептывали непристойности. Уже появились слухи о его происхождении и бесовской росписи на теле, поговаривали о языческом колдуне. Когда из подвала исчезло сено и они украли у него покрывало и тужурку, вмешался конюший — замерзший раб не смог бы работать. Пленник же молчал.

У меня не хватало смелости все время занимать работой моего нового слугу. Он больше не смотрел на меня так, как в тот день, когда мы окончательно лишили его свободы, на меня, а не на моего отца, который нес за все это вину. И я боялась, что когда-нибудь чужестранец начнет мстить.

Глава 2.

«… Били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, буду искать того же».

(Притчи 23, 35)

Однажды утром я проснулась раньше обычного. Во дворе были слышны утренний топот и ржание лошадей, которых гнали на выпас. Только весьма ценные племенные животные проводили ночь в конюшне замка: отец не хотел рисковать и лишаться их из-за воров или волков. Коневодство приносило ему неплохой доход, и его коней благородных кровей хотели иметь и в Юлихе, и в Кельне, хотя и граф — владелец Юлиха, и архиепископ Кельна по отношению к нам не оставляли своих завоевательских планов. Небольшое графство на въезде в Эйфель десятилетиями служило независимым буферным государством между Кельном и Юлихом и несло ответственность только перед королевской властью. То была привилегия, гарантированная отцу лично кайзером и удостоверенная грамотой, на которую он возлагал большие надежды.

Раз уж я проснулась, то встала и тихо оделась. Эмилия и наши женщины еще крепко спали. Осторожно открыв дверь комнаты, по узкой крутой лестнице я забралась на крышу женской башни. Еще мать моя велела поставить здесь, наверху маленькую скамью. Я иногда сидела на ней по ночам и думала о бесконечности небосвода. Сегодняшним утром я наслаждалась обозрением наших угодий и больших лесов, окружавших замок. На востоке занималась ярко-красная заря, на слабом ветерке развевался флаг Зассенберга. Снег на солнце уже почти растаял, и только кое-где на лугах виднелись белые островки. Благословен Господь, зима скоро кончится! Я ненавидела это время года, в которое по углам пахло смертью и холод лишал рассудка… Совсем уже скоро крестьяне с плугом выйдут на пашни в округе замка и будут сеять в борозды как семена оставленное от последнего урожая зерно. Под лучами солнца на пашнях проклюнутся первые стебельки, на залежных полях зацветут голубые васильки, рапс и маки. Женщины будут искать среди цветов улиток, съедобные травы и растения. Их стройное пение и посвист подпасков возвестят о приходе лета…

На западе к склону притулились домики окрестных деревень, и первые «ранние пташки» были уже на ногах и направлялись кто к замку, кто в монастырь, чтобы отрабатывать барщину. То был тяжелый труд — добиваться от почвы Айфеля урожая зерновых культур и фруктов. О том, насколько бедными были в деревне люди, я могла судить по корзинам с пожертвованиями, которые мы раздавали каждую неделю.

В нескольких милях к востоку от Бугберга, там, где над лесом поднималось солнце, блестел шпиль церковной башни бенедиктинского аббатства святого Леонарда. Как я ни пыталась, так и не смогла ничего высмотреть за вершинами деревьев. Церкви не было еще и пяти лет, и мои родители жертвовали основные расходы на строительство в надежде после смерти удостоиться милости Всевышнего. На освящении было проведено праздничное богослужение, на которое прибыл со свитой архиепископ.

О заключительном праздновании еще долго говорилось в народе. Да и для меня это был великий день, ведь в нашем замке редко происходило что-то чрезвычайно интересное.

Отец мой довольно часто ездил ко двору кайзера, но никогда не брал с собой меня. Вот и в прошлом месяце он вернулся из поездки в императорский дворец кайзера. А я опять осталась дома и должна была есть кашу, в то время как половина замка радовалась кайзеровскому пиршеству. Хотя я и не старалась придерживаться рекомендаций своего духовника, советовавшего последние дни церковного года попытаться провести в молитвах, меня почти не утешило и то, что патер Арнольдус принес из императорской часовни освященный крест. И его узкие щеки порозовели от того, что ему удалось вкусить за кайзеровским столом. Я сложила ладони гнездышком и согрела их своим горячим дыханием.

Один-единственный раз мне было разрешено сопровождать родителей в путешествии — когда кайзер Генрих III короновал в Аахене своего сына, сопляка Генриха, в 1054 году. Мне как раз тогда исполнилось пять лет. Дрожа от волнения, я стояла в кайзеровских садах на городском валу, где мне разрешили находиться придворные дамы супруги кайзера Агнессы как дочери свободного графа.

Принцессы Аделаида и Юдит-Софи дергали меня за одежды и подтрунивали над моими ярко-рыжими волосами, дразня меня эйфелевской лисицей, ребенком-факелом, огненной Марией, и, как две маленькие щеголихи, с гордостью бегали вокруг меня и демонстрировали шлейфы своих платьев, в то время как принц Генрих катался по траве и от злости описал кайзеровские штаны, потому что в день коронации он должен был сесть на троп без мамы. Старшей сестре, принцессе Матильде, наконец удалось успокоить малыша. Потом, когда мы, сидя на корточках рядом на лугу, лакомились медовой выпечкой, я шепнула принцу: «Слушай, а у тебя штаны мокрые». Он тихо сказал в ответ, озорно блестя черными глазами: «Что с того? Ведь я король».

Сегодня, двенадцать лет спустя, этот король, мой ровесник, возглавлял Гамбургскую империю, простирающуюся до Италии, а я все сидела в своем замке. Никого из детей кайзера я больше никогда не видела, хотя мой отец, как свободный граф и подданный короля, присутствовал в свите на всех празднествах. Но меня не взяли с собой ни на свадьбу Юдит-Софи с королем Венгрии, ни на посвящение Аделаиды в аббатисы женского монастыря в Кведлинбурге, потому что всегда находились причины для того, чтобы оставить меня дома: температура, плохая погода или роды матери. В 1059 году отец присутствовал на свадьбе принцессы Матильды с герцогом Рудольфом Рейнфельдским. Поговаривали, что сначала герцог совратил принцессу, чтобы жениться на ней. Я грызла большой палец в недоумении. Может быть, он совратил ее на лошади? Туманной ночью выкрал прямо из постели и, ничем не покрытую, унес в ночь? А может быть, целая армия, угрожая оружием, подошла к императорскому дворцу, добиваясь того, чтобы она добровольно ушла с герцогом. Одна картина в моем воображении сменялась другой; я видела замок, герольдов, огромного боевого коня, развевающийся плащ, белокурые волосы на ветру… Интересно, испытывала ли принцесса с прекрасными карими глазами чувство страха?..

Первая из лошадей оказалась на пастбище, расположенном за замком. Его расчистили от леса лишь в прошлом году. Лошадь, шаля, скакала по всему пастбищу и громко ржала. Другие кони в диком галопе последовали за ней, кто-то с криком еще и подгонял их. Я сильнее наклонилась вперед и, к своему огромнейшему удивлению, узнала своего батрака, с хлыстом в руке бежавшего рядом с лошадьми. Как он пригнал их на выход? Это не было его обязанностью — и, вне всяких сомнений, ответственный за это человек получит дополнительную взбучку за свой сон. Конюхи сразу почувствовали, что Ганс Лошадиное Дерьмо, как они его прозвали на конюшне, умеет быстро найти общий язык с самыми капризными конями.

С огромным любопытством я наблюдала, как Ганс все быстрее бежал рядом с шалившими лошадьми позади коня вороной масти с длинной гривой и гнал его через пастбище. Боже правый, то был великолепный боевой конь, которого отец прочил для кельнского архиепископа. Но конь был еще необъезжен, и никто не мог оседлать его! Я затаила дыхание. Разбежавшись, Ганс ловко, как кошка, запрыгнул на спину лошади и проскакал на ней по пастбищу несколько кругов. Не вставая на дыбы, лошадь, навострив уши, слушала его команды. Конь и всадник смотрелись как единое целое, как кентавр из истории Нафтали о греческих богах. Почему-то подумалось, что нормандец сошел с ума. Если со скакуном что-нибудь случится…

Наконец дикая охота закончилась, Ганс соскочил с коня, погладил его и тяжело зашагал на середину пастбища. Там он скинул рубаху и тужурку и голой грудью упал на землю. Его руки буквально впивались в луговую дернину, цеплялись за нее, пытаясь обнять покрепче. Я обхватила себя руками и прикусила губу. Мне вдруг стало стыдно наблюдать за ним. Долгое время он не шевелился, лошадь архиепископа, играя, обнюхивала землю рядом с ним.

— Он поставил на карту свою жизнь.

В испуге я обернулась. Сзади стояла Майя, еще заспанная, закутанная в покрывало, и смотрела на пастбище.

— Граф убьет его…

Мы вместе смотрели, как он направился к поилке для лошадей. Там он смыл ледяной водой с тела землю, окунул голову в корыто. А после этого исчез из виду.

— Пойдемте. Холодно, госпожа. И если вы хотите отделаться от него, то уже сегодня вам следует поговорить с отцом, — тихо и проникновенно сказала Майя, подталкивая меня к лестнице.

Задумчиво последовала я за ней в теплые помещения. Хотелось ли мне избавиться от него? Я нервничала, видя его; передо мной тут же возникала картина из сна, и страх сжимал мне горло. Стоическое спокойствие, с которым он переносил все издевательства конюхов, казалось мне опасным — когда его мстящая и карающая рука поднимется против первого из нас? Бывали моменты, когда я желала вернуть время назад, чтобы никогда не входить в подземелье, никогда не видеть измученного заключенного, не смотреть ему в глаза. Было ли любопытством или состраданием то, что я тогда переживала? Сегодня я знала, что Божье наказание ждет нас за то, что мы держали варвара в тюрьме.

Эти мысли испортили мне день, что само по себе было плохо, меня уже не так порадовал первый подснежник, проклюнувшийся из-под земли под лучами робкого январского солнца у стен замка. Я бы, конечно, быстрее забыла об этом, но драматические события, разыгравшиеся незадолго в конюшнях, препятствовали этому. Как сообщила мне Майя, широко распахнув от значительности сказанного глаза, тяжело заболела одна из лошадей отца — по всей видимости, тот самый вороной, уже давно предназначавшийся кельнскому архиепископу. Колики буквально разрывали его на части, он так жалобно кричал от боли, что в конюшню даже позвали священника, чтобы тот с помощью ладана и молитв попытался изгнать из бедного существа демона. Патер Арнольдус пел и молился, конюхи кашляли в дыму лампады, но все это так и не принесло спасения. На третью ночь бес с громким визгом вырвался из анального отверстия животного. Жеребец, умирая, упал без сил.

Отец был вне себя от гнева. Впустую пропали годы ухода и забот.

И что еще скажет на это его преосвященство?.. Конюхи подавленно топтались вокруг, и, когда я рассматривала труп когда-то столь прекрасного животного, во мне зародилось страшное подозрение. Несколько часов я не говорила о своей догадке, пока не смогла больше молчать. Быстро помолившись Божьей Матери о придании мне сил, я отправилась в путь, чтобы разыскать моего конюха. Он сидел за конюшнями под слабыми лучами январского солнца, устроившись между седел и трензелей, и смазывал дурно пахнувшим жиром кожаные и деревянные части упряжи. Выражение его лица было, как всегда, сдержанным. Он быстро взглянул на меня. Вокруг никого не было.

— Ганс.

Посмотрев на меня снизу вверх, он не скрывал недовольства моим вмешательством. С вызывающим видом я встала перед ним, хотя сердце мое билось бешено.

— Что вам угодно?

В голосе его звучали мрачные нотки, но они не вызывали неприятного чувства. Я слышала, как он разговаривал с лошадьми, думая, что его никто не слышит. Голос его был мягким, иногда он даже что-то напевал себе под нос. Но теперь я ему явно мешала. «Что вам угодно?» прозвучало вовсе не мягко и не приветливо.

В первый раз я пыталась заговорить с ним с тех самых пор, как отец передал его мне. Голова его обросла легким пухом волос, который блестел на солнце. Но лицо было безбородым и гладким, как в первый после бритья день. Мастер Нафтали по заданию хозяина замка при помощи тайной лечебной настойки лишил его бороды. Интересно, во время процедуры им пришлось крепко держать его? При дворе у нормандцев считалось модным сбривать бороду, об этом мне рассказывал дядя Рихард. Мне трудно было представить выбритых всадников с мечами и в кольчугах! Мужчина без бороды считался слабаком, независимо от того, был ли он рабом или нет. Везде над безбородыми смеялись. Но потом я подумала о неухоженных бородах у многих мужчин, которых видела во время вечерних трапез, и о том, что в бородах застревали остатки пищи, поняла, что этот без бороды выглядел не так уж и плохо. И конечно же не был слабаком. Мой взгляд воровски скользнул по его широким плечам…

— Чего вы от меня хотите? Я должен работать.

— Ты загнал его.

Его ловкие руки прервали работу.

— Что вы такое говорите?

— Я тебя видела, так что не лги. Ты сидел у него на спине!

Я подбоченилась, не дыша. Подозрение занимало все мои мысли, только он мог заколдовать вороного, только он — о пресвятая Дева Мария, помоги мне! Глаза его стали черными от гнева. Он ударил хлыстом по плошке с жиром и швырнул о землю сальную тряпку. Я быстро наклонилась.

— И потом он сдох! Всем было запрещено на нем ездить. Священник говорит, что в нем был сатана… Ты заколдовал его.

Он растерянно смотрел на меня.

— Что это вы такое говорите? Я виновен в смерти коня? Да в своем ли вы уме?

Сказав это, он поднялся и так близко подошел ко мне, что мне пришлось вытянуть шею, чтобы смотреть ему в лицо. Порыв ветра сорвал с моих плеч платок, и он упал на пол. В волнении он схватил меня за платье, я отпрянула и, наступив каблуком, вдавила нежную и тонкую ткань глубоко в вязкую грязь.

— Стало быть, я заколдовал лошадь? Кто говорит это? Кто…

— Ты язычник! Я знаю, что ты язычник! — бросила я ему в лицо и оттолкнула его руку. — Убери от меня свои пальцы! Как ты осмелился до меня дотронуться… — Я отступила на шаг и откинула с лица прядь волос. Мое сердце трепетало от страха, и в то же время я едва могла владеть собой. — Язычники имеют власть над злыми силами, это знает каждый!

Сощурясь, Ганс внимательно смотрел на меня.

— Вообще-то за эти слова мне следовало бы убить вас…

— Варвар! Они натравят на тебя собак!

— Я не убью ни одну женщину. — Он разжал кулаки и скрестил на груди руки. — А теперь хорошенько слушайте меня, потому что я скажу это в первый и последний раз: я не христианин и не поклоняюсь пресвятой Деве Марии, но, разрази меня гром, я не заколдовываю никаких животных, а эту лошадь — тем более!

— Ты загнал вороного!

Он глотнул воздух, задержал дыхание и повернулся ко мне спиной, по которой можно было судить, сколь он зол на меня и на всех, кто принудил его здесь находиться. Я скомкала свой шейный платок. Боже милостивый, и что я здесь затеяла?

— Хочу рассказать вам, как это было. — Он вновь повернулся ко мне. — Хочу сказать, отчего погибла лошадь. Ей давали плохой корм.

— Чепуха! Конь всегда получал все самое лучшее.

— Ему давали плохой корм, — упорствовал Ганс. — Конюх давал ему плохой овес. Я видел это.

На секунду воцарилась тишина.

— Ты лжешь.

Я покачала головой. Никто не отважился бы на это. Никто.

— Я не лгу.

— А я тебе не верю.

— Тогда верьте тому чему хотите. Я сказал правду. — С безразличным видом он подобрал сальную тряпку и уже хотел было встать. Но тут ему что-то пришло в голову. — Откуда вам вообще известно, что я скакал на вороном? — глухо спросил он, ловя мой взгляд. Глаза его, голубые и яркие, как утро, вдруг смутили меня.

— Ты… — Я теребила руками прядь волос. — Я видела тебя ранним утром. Вон оттуда, сверху.

Он взглянул в том направлении, куда указывал мой палец, и узнал женскую башню.

— Вы все время следите за мной! Вы не имеете права…

— Я не выслеживаю. Так уж вышло. Ты скачешь на лошадях как бешеный…

— Вы выдадите меня? — спокойно, даже не взглянув в мою сторону, спросил он.

Если ты хочешь избавиться от него, то сделай это. Сейчас. Скажи отцу, он убьет его. На месте, не медля ни минуты. Скажи ему. Я отважилась взглянуть ему в лицо. Эти голубые озера — ни у кого из тех, кого я знала, не было таких глаз. Только у короля эльфов… а если все-таки он мог колдовать?

— У этого замка есть глаза и уши, — растерянно пробормотала я. — Вам следует остерегаться…

Он склонил голову к дереву, не глядя на меня. Я почувствовала иронию и презрение, но и значительную порцию непонимания моего поведения. Я подобрала свое длинное платье и, не проронив более ни слова, покинула двор.

***

Когда в конце февраля отец опять затеял большую охоту, он разрешил мне наконец-то принять в ней участие. Так как моя последняя охота состоялась очень-очень давно, я буквально не могла дождаться момента, когда вновь возьму в руки лук и стрелы! Отец всегда придавал большое значение тому, чтобы его старшая дочь научилась держаться в седле так, как подобает даме ее ранга. С того самого времени, когда Господь Бог друг за другом прибрал моих братьев к себе, мне представилась возможность научиться овладевать охотничьим и боевым оружием, и господин Герхард после некоторых колебаний стал показывать и объяснять мне, как пользоваться луком, стрелами и деревянным мечом. Я оказалась способной ученицей, и господин Герхард добился у отца разрешения выковать мне для занятий настоящий меч. Моя мать все-таки положила конец такому образу жизни, заявив однажды своему супругу, что тот никогда не найдет мужа для дочери, которая укладывает своих братьев боковым ударом в челюсть, владеет искусством боя на мечах на стене замка и может охотиться с луком, скача на лошади. Отец подумал и пришел в ужас от своей недальновидности. С того самого момента я стала носить платья и, как подобает, прятать длинные волосы под платком. В сопровождении матери я ходила по замку, учась ведению хозяйства, чтобы стать в дальнейшем госпожой замка. Я училась прясть и ткать, шить и вязать, музицировать, танцевать и петь. В прачечной мать посвятила меня в тайны чистки одежды с помощью золы и мочи. Она привела меня в кухню, чтобы я научилась варить супы и готовить сладкие блюда. В огородах и фруктовых садах мне не давали отдохнуть до тех пор, пока я не узнала названия и свойства каждой травинки, а за строптивыми розами я ухаживала до их цветения. Вполне естественно, что после долгих лет дикой, необузданной свободы к такой размеренной жизни я никак не могла привыкнуть. Я прошла серьезную школу; мама не теряла времени даром, будто чувствовала, что ее земной жизни скоро придет конец. После смерти матери мне выпало нелюбимое бремя заведовать домашним хозяйством графа. Отец не терпел ни робости, ни причитаний, я должна была только работать, и лишь изредка мне представлялась возможность поскакать по лесу верхом на лошади. При этом все сложнее становилось подыскивать для моих прогулок сопровождающего — одной покидать пределы замка мне запрещалось. Теперь у меня был Ганс. И никто не мог при таком сопровождении препятствовать моим прогулкам.

Утром, в день охоты, я появилась во дворе замка. Спрятав под капюшон длинные волосы, я подошла к своей лошади. Ганс не заметил меня среди прочих участников охоты. Он с унылым видом теребил в руках уздечку. Не успел он шевельнуться, как я уже сидела в седле. Взгляд его застыл на моем охотничьем одеянии. Инстинктивно я подняла глаза к небу. И моему отцу эти кожаные штаны, одетые на мне, были как кость в горле, он не без оснований опасался, что такой наряд мог послужить причиной скандала. После долгих споров он разрешил мне одеваться так на охоту. Меня злило, что и этот чужестранец счел предосудительным мое облачение.

Мы молча тронулись в путь и так же молча проскакали весь день рядом. Я заметила, что он наблюдал за мной, оценил мое умение держаться в седле, присматривался к тому, как я подкидывала в воздух ястреба-перепелятника, как обращалась с луком, как мужественно впереди всех остальных гнала раненного отцовской стрелой кабана. Я слышала, как вслед за мной он издал предупреждающий об опасности крик: кабан на бегу повернул в обратную сторону, ринулся на нас; мой конь закружился на месте, я высоко вскинула руку с оружием — и, пораженный двумя копьями в грудь, зверь рухнул в траву в нескольких шагах от меня. Собаки с лаем бросились через кусты, кабан захрипел, оскалив зубы.

— Вы отчаянная, безрассудно храбрая охотница, фройляйн. — Господин Герхард, тяжело дыша, спрыгнул с лошади. — Благодарите пресвятую деву Марию, это могло плохо закончиться!

— Ты ранена, Элеонора? О Боже…

Отец прибежал на лесную поляну и подошел к убитому кабану. Его оруженосец стал рассматривать оба копья в грудине животного. Одно было мое, а другое… Я обернулась. Мой конюх неподвижно сидел в седле и смотрел вперед. Копье, которое было выдано ему по моей настоятельной просьбе, поразило кабана в самое сердце.

Отец подал мне руку и помог выбраться из седла. Глаза мои сияли от гордости и чувства того, что все страшное позади.

— Ты хорошо понял то, что от тебя требуется, мужик, — кивнул отец Гансу.

Маленькую поляну заполнили наездники и собаки. Все стали поздравлять меня и отца. Напряжение спало, и я, счастливая, вдыхала холодный лесной воздух. Как же я любила охоту, лай собак, дикие скачки и непередаваемое ощущение триумфа, когда втыкаешь в смертельную рану пораженного тобой животного еловую ветку теплый пар, исходящий от лошадей, и кожаное снаряжение, и радостное ощущение счастья от предстоящего праздничного пиршества…

Солнце уже садилось, когда отец дал команду собираться в обратный путь. Конюхи связали кабана так, чтобы его удобно было нести. Наши лошади тяжело шагали на длинном поводе через поляну и обгладывали макушки елок и вереск.

Гансу дали старую лошадь, но даже и на такой кляче он сидел, как рыцарь, и скрыть это было невозможно. Где он мог научиться так держаться в седле? Я решила преодолеть свои сомнения и завтра же приказать ему поехать со мной на прогулку. Мой отец изучал его со всех сторон — я чувствовала, как напряженно работает его мозг, как терзает его любопытство — сможет ли после этой опасной ситуации в ответ на его похвалу нормандец наконец-то прервать свое молчание? Тогда можно будет подумать, как поступить с ним дальше…

Аббат Фулко и под своей монашеской рясой оставался вдохновенным охотником. Бросив копье слуге, он подъехал верхом к лошади графа. Я услышала, как они вновь заспорили о моем конюхе. Ганс слышал все это, и лицо его заметно помрачнело.

Охотники уже тащили убитого кабана к замку, а на моем седле болтались три фазана внушительных размеров. Оруженосец отца уже надел на голову моему ястребу-перепелятнику кожаную шапочку: сегодня прекрасная птица уже достаточно поохотилась. Я сунула кожаную перчатку в мою охотничью тужурку. Ганс взнуздал свою лошадь. И мы отправились, чуть позади остальных охотников, в обратный путь.

— Скажи мне, почему ты так ненавидишь аббата Фулко?

— Почему я его ненавижу? И вы еще спрашиваете? — Он больше, чем обычно, грассировал, рассерженно сопел. — Kyrpingr![3] Он был со мной в темнице!

— Я это знаю. Он заботился об исцелении души…

— Исцеление души! Вы не знаете, о чем говорите!

Один из охотников, ехавший чуть впереди, с любопытством оглянулся. Ганс опять замкнулся в себе.

— Исцеление души, — с горечью повторил он и вполголоса выругался на своем родном языке.

В таком гневе, как сейчас, я его никогда не видела. Что же могло случиться в темнице?

— Эй, да расскажи наконец, что он сделал? Может, ты его просто неправильно понял.

Он резко дернул за поводья и остановил обеих лошадей. Его глаза стали почти черными от гнева, они пронзили меня, как два кинжала…

— Негоже вам держать меня за дурака, госпожа. — В голосе его таилась опасность. — Даже если я неверно истолковал его слова, то основное в темнице я все же осознал. — Он презрительно сплюнул на землю. — Истязание — грязное дело, госпожа, но, оказывается, не такое уж грязное для этого монаха!

Я застыла с открытым ртом. То была самая продуманная речь, какую я когда-либо слышала. Шокированная этим, я взглянула на него. Аббат принимал участие в пытках? В это я не могла поверить. Духовным лицам было строго-настрого запрещено проводить допросы с применением пыток, это было известно каждому. Конечно, он посылал язычников ко всем чертям, он сам говорил мне об этом — но чтобы участвовать в пытках? Нет, никогда. Он, скорее, молился, чтобы Господь Бог не оставил своим вниманием его душу.

— Ты врешь, — сказала я, качая головой, — никогда аббат Фулко не занес бы свою руку…

Я поймала его взгляд и содрогнулась от ужаса.

— Skalli er vargr undir sauod![4] Вам лучше вообще не говорить о том, в чем вы совсем не разбираетесь, женщина.

Обескураженная, я смотрела ему вслед и бормотала:

— Проклятый глупец. Отец убьет тебя.

Между тем на землю спустились сумерки. Небольшими группами охотники возвращались домой. Мужчины ликовали и распевали песни об охотничьем счастье; на лошадях бодро ступали, преодолевая последний участок на пути к замку. Ганс ехал молча, с угрюмым выражением на лице. Он прямо держался в седле, а взгляд его был направлен на заснеженную гриву моей лошади. Я никак не могла поверить в то, что осмелился утверждать чужеземец: будто аббат Фулко — участник пыток.

— Для дамы вы держитесь в седле довольно сносно, — к своему большому удивлению, услышала я рядом.

Он заговорил со мной! Я вскинула голову, но он смотрел вперед, как будто это замечание ему самому не нравилось. Неужели ему приятно быть таким грубым и агрессивным? Лицо его было в тени, я не могла заметить его выражения.

Толчком я заставила лошадь идти быстрее.

— Для раба ты скачешь на лошади более чем хорошо, — сказала я.

Он обернулся, и этот взгляд напугал меня. Ужаснувшись, я крепче схватила поводья. Я же хотела сказать нечто приятное этому… Этому дикарю из леса… Последнее, что я помню из того вечера, был перестук копыт его клячи, которую он безжалостно заставлял мчаться к оврагу. А это было так же не просто, как со скрипом и скрежетом закрывать ворота на замок.

В начале марта произошло то, чего уже давно ждал весь замок: отец решил жениться. Много причин побудили его совершить это, и мое плохое ведение хозяйства, конечно, было всего лишь одной из них. Миловидных батрачек в замке было предостаточно, но свободный граф должен был иметь добродетельную и благонравную супругу. Самым большим несчастьем для него являлось отсутствие наследника для своего маленького царства. А какой же правитель мог смириться с мыслью о том, что ему придется все свое состояние после смерти отдать в руки кайзера.

Собрались все вместе и стали совещаться, какой из рейнских дам отдать предпочтение. На вечерних трапезах в большом зале я слышала теперь произносимые вслух женские имена: оценивали физическое превосходство некоей Эдельгарды и одновременно потешались над длинным носом какой-то Гильтруды. Агата была слишком молода, богатая Урсула слишком стара, а с отвратительной Клементиной отец ни за что на свете не хотел ложиться в постель.

Меня злило, как мужчины говорили о женщинах, а некоторые непристойности просто вгоняли меня в краску. По совету дяди Рихарда, который во время своих путешествий по Рейнской области вглядывался в миловидные, приятные женские лица, отец выбрал старшую дочь графа Юлиха Аделаиду, знатную и, по утверждению Рихарда, красивую, как Божья матерь. Богатая и прекрасная — да еще и с могущественным отцом! Мой отец уже потирал руки от такой великолепной партии: граф Юлих высоко ценил его и его лошадей. Ему следовало бы радоваться, отдавая свою дочь в жены свободному графу Зассенберга… Тогда ему вряд ли придет в голову мысль затевать завоевательные войны против собственного ребенка. Объединение с домом Юлиха было на самом деле лучшим, к чему только мог стремиться отец, если хотел видеть свои владения независимыми.

Он позвал старшего Нафтали и, едва только узнал, что звезды как никогда благосклонно расположены для его женитьбы, тотчас же стал собираться в поездку в Юлих, во время которой надеялся договориться с могущественным соседом. На свет Божий из сундуков были вытащены великолепные наряды, сапоги натерли до блеска так, что в них отражалось солнце, коней тщательно вычистили скребками. Приготовлены были и подарки к помолвке, их тщательно упаковывали в ящики.

В день отъезда я сидела с вязаньем в зале у камина, когда ко мне подсел дядя Рихард. Как самому младшему сыну в семье, Рихарду де Монтгомери не досталось в наследство земли, и тогда он решил уехать со своей сестрой Женевьевой в замок ее лотарингского жениха. После ее смерти часто пребывающий в сонном состоянии, но в кризисные времена показавший себя храбрым рыцарем и умелым партнером при ведении переговоров, он остался в замке Зассенберг. Отец заботился о нем, считая самым верным своим последователем.

— Расскажи мне немного о Юлихе, — попросила и отложила вязанье.

Рихард обхватил своими неловкими пальцами кубок с разведенным пивом.

— Ты хотела бы тоже поехать, не так ли? — спросил он. Я вздохнула, не проронив ни слова. — Поверь, Элеонора, я сам не понимаю, почему он держит тебя здесь взаперти — так он никогда не найдет тебе мужа. — Он подмигнул мне своим косящим глазом. — Если бы ты была моей дочерью…

— Дядя Рихард… — смеясь, прервала я его на полуслове.

Он улыбнулся в ответ и закатил глаза.

— И все же, если бы ты была моей дочерью, ты бы везде путешествовала со мной. Я бы брал тебя с собой в императорские дворцы, ты была бы в свите супруги кайзера и знакомилась бы с благородными людьми, столь гордыми, мужественными и галантными, что и не знала бы, кому из них следует протянуть свою руку…

Как сладкая песня, звучал бы в моих ушах доверительный акцент нормандцев, как медом, соединенные между собою напевно звучащие слова и не желающие заканчиваться предложения…

— Или пошел бы с тобой в Роуэн, во дворец, где живет Вильгельм Нормандский со своей супругой Матильдой. Нормандские рыцари увивались бы вокруг тебя, как когда-то увивались за твоей матерью…

Мы взглянули друг на друга с сожалением в глазах: ни двора, ни рыцарей, ни дворянина благородного происхождения. Он погладил меня по щеке.

— К сожалению, ты не моя дочь, Элеонора.

— Нет, дядя Рихард. К сожалению, нет.

Я поднялась с места — во дворе уже седлали лошадей, и отец страшно не любил, когда люди опаздывали. При выходе дядя положил руку на мою талию.

— Тебе будет одиноко в эти дни, Элеонора. Он почти всех забирает с собой.

Скрестив руки на груди, я рассматривала вычищенных и тяжело груженных кладью лошадей.

— Ну не так уж и одиноко. Несколько человек он мне все-таки оставил. Храни тебя Господь, дядя Рихард.

Он поцеловал мне руку и поспешил к своей лошади. И когда всадники с ящиками и поклажей скрылись за воротами замка, я подумала о том, что дядя был не так уж и не прав.

На время своего отсутствия отец оставил меня на попечение господина Герхарда, нашего оружейного мастера, надежного рыцаря, спокойного и трезвомыслящего, который охранял замок как зеницу ока. Кроме того, господин Герхард умел вести себя. Он никогда не кричал и не швырял посуду в слуг, если ему что-то не нравилось, галантно нахваливал мое поварское искусство и внимательно слушал мое мнение. Его жена помогала мне работать на ткацком станке и следить за огородом, а дети помогали ей. С ними обоими мне всегда было приятно проводить время.

Но, несмотря на это, у меня защемило сердце, когда я, пройдя через двор, оказалась в кухонном помещении. Это было не одиночество, которого я боялась, то были строптивость и непослушание, а также лень прислуги, которая проявлялась сразу же, едва отец покидал замок. Неразбериха в домашнем хозяйстве в такие дни принимала астрономические размеры, и каждому доставляло удовольствие водить меня за нос. Нет, прирожденной хозяйкой я, конечно, не была.

Но самым плохим была непривычная тишина в замке, и зал без шумящих дворян за столом казался осиротевшим. Я уныло ковыряла ложкой в каше и угрюмо смотрела на обеденный стол. Не было ничего замечательнее празднично убранного зала, наполненного веселыми людьми… Лютня оруженосца, которого я попросила чуть-чуть поиграть мне, была расстроена, кроме того, у нее не хватало струны. Гремели котлы, кухарки болтали на кухне. Я разозлилась.

На третий день отсутствия отца меня разыскал в кладовой один из многочисленных детей, шатавшихся по замку. Я занималась тем, что подсчитывала свои запасы, а также поймала на воровстве свою прожорливую батрачку, и потому была в плохом настроении.

— Госпожа, пойдемте скорее, а то конюхи до смерти забьют варвара! — прокричал мальчик, мотнув встрепанной головой.

Малыш бросился ко мне и стал в нетерпении переминаться с ноги на ногу. Разгневанная вторжением в мои занятия, я закрыла дверь и последовала за ребенком. Сколько мешков ячменя я сейчас насчитала — пять или шесть? Так или иначе этого было недостаточно, и нам придется докупать ячмень по высокой цене. Я еще не просмотрела ящики с яблоками. Сорока-воровка наряду с сыром прихватила и яблоки… Так что сказал мне этот малыш? Они хотели забить его до смерти? Я с трудом могла представить себе, что великан позволит кому-либо сделать это.

Шум во дворе замка, доносящийся от конюшни, был оглушающим. Передо мной развернулась сцена, которая никогда не могла бы произойти в то время, когда мой отец находился в замке. Конюхи, все как один отребья, встали в круг и с громким гоготом и улюлюканьем перебрасывались предметами. В середине круга я увидела коротко остриженную голову моего слуги; он вертелся, как волчок, чтобы поймать то, что летало в воздухе. Лицо его было красным от ярости. Я видела, как они забрасывали его кусками навоза и раздавленными грязными фруктами, один из конюхов схватил навозные вилы и направил их зубьями к Гансу, точно к дикому зверю.

— Кыш! Кыш-кыш, ты, бестия, а ну защищайся! — орал конюх. — Я могу поддеть тебя за твои яйца!

Зубцы навозных вил уже были направлены на Ганса, чтобы пронзить его тело, когда тот с криком бросился на нападающего, вырвал из его рук вилы и мощным ударом кулака опрокинул его на землю; тот упал. Другие будто только и ждали этого: горланя, они бросились на обоих.

— Прекратить! — закричала я. Никто меня не услышал. В гневе я затопала ногами. Это проклятое неповиновение… — Черт вас подери, перестаньте!

Кто-то засмеялся. У входа уже стояли стражники и наблюдали за происходящим с нескрываемым, всевозрастающим интересом. Служанки, украдкой хихикая, собрались вокруг клубка из человеческих тел, некоторые из них даже в моем присутствии осмеливались подзадоривать холопов. Я сжала кулаки и старалась сдержать наворачивающиеся слезы. Этот проклятый сброд, как же я всех их ненавидела! И тут к моим ногам подкатился какой-то предмет. Я подняла его и почти сразу же, испугавшись, выпустила из рук: на меня тупо уставился кровавый, зло горящий глаз! То был глаз приземистой, раскрашенной пеплом в черный цвет деревянной статуи из отполированной древесины фруктового дерева. Казалось, рожа в моей руке вибрирует от злобы, так же как и чужестранец, пытаясь сесть в пыль, чтобы обороняться против многочисленных нападающих, — она могла принадлежать только ему, и я быстро запихнула ее в карман моей тужурки. За это он ответит мне на несколько вопросов. Дерущиеся даже не заметили меня.

— Госпожа, держите, он поможет вам заставить себя уважать, — услышала я тихий голос рядом с собой. Господин Герхард стоял рядом и протягивал мне свой кожаный арапник. Я с благодарностью приняла его и изо всех сил со свистом ударила им о землю.

— Прекратить немедленно! Не сметь продолжать драку! — закричала я во весь голос.

В мгновение ока мои служанки исчезли в помещении кухни. Я продолжала щелкать хлыстом до тех пор, пока со всей силы не ударила одного из конюхов. Он закричал от боли, схватился за руку. Я ударила с еще большей злостью, без разбору, по копошившейся толпе дерущихся и попала одному прямо по лицу, разодрала кожу, рубаху, штаны. Брызнула кровь, конюх выругался, схватился за глаз и рухнул на землю. Другой хотел было броситься на арапник и на меня, но остальные не посмели сделать этого. Они поднимались, в смущении покидая место драки и вытирая лица. Ганс, кашляя, остался лежать на земле, трое находились рядом с ним, не подавая признаков жизни. Грязное месиво под ними было красно от крови.

— Приведите моего раба в порядок и доставьте ко мне в зал, — строго приказала я. — Другие пусть отправляются работать, быстро, пока я не передумала.

Недовольно бормоча себе под нос ругательства, конюхи потянулись к конюшням, а двое из них начали хлопотать вокруг лежащих на земле. Третий конюх потащил изувеченного раба, чтобы, обрызгав его ледяной водой, привести в чувство. Я вернула господину Герхарду арапник и скорчила гримасу. Он сочувственно поглядел на меня.

— Настанет время, когда у вас появится муж, который будет носить вас на руках, справляться с таким безобразием не подобает красивой женщине, — проворчал он, кланяясь на ходу. Я всей душой надеялась на то, что он ничего не расскажет отцу.

Уныло поплелась я в зал. Мне бы еще научиться обращаться со слугами, уметь наказывать их. А начну я с Ганса.

Слуга доставил его в зал. Кровь с его разбитого лица была уже смыта. Но рваная рубаха клочьями свисала с его плеч. Надо бы сменить ее! Есть ли в кладовой хотя бы еще одна? Неожиданно я почувствовала себя в кресле отца такой потерянной, такой маленькой в середине мрачного зала. И не с кем было посоветоваться. Кого, о Боже правый, мне следует наказывать и как? Слуга пинком заставил Ганса встать передо мной на колени. Я кивком головы попросила слугу выйти и оставить нас наедине.

Какое-то время мы смотрели друг на друга. Несколько свечей были зажжены и мерцали в холодных сумерках призрачным светом. Мне было холодно. Опять погас огонь в камине, а слуга, в обязанности которого входило поддерживать его, наверняка сидел на кухне и ел с батрачками сладкое. После того как разберусь с Гансом, сделаю выговор этому лентяю. Я буду ругать его до тех пор, пока огонь не наполнит теплом зал, хотя и после этого сидеть там без шерстяного платка будет невозможно. Лучше бы мне лежать, свернувшись калачиком в постели, и проводить в мечтах время до возвращения отца, который сам разрешил бы все проблемы.

Я изучала находящееся передо мной оборванное существо. Ганс. Что я должна с ним сделать? Как бы с ним поступил отец? Высек бы его? Повесил бы? Ганс не сводил с меня глаз.

— Убей же меня, — неожиданно произнес он.

— Что?

Я очнулась от своих мыслей.

— Убейте меня.

Опершись на ручку кресла, я наклонилась к нему.

— И каким же образом я должна сделать это? Почему я должна тебя…

— Я бы смог убить вас. Сейчас, здесь. — Его глаза засверкали, когда он поднял руки. — Я бы смог убить вас до того, как какой-нибудь простофиля там, на улице, заметит это, разорвать на куски и сбросить через стены замка в ров, где вороны раздерут останки на куски и где собаки обгложут кости; я мог бы раздавить вас, как насекомое…

Голос его замер. Могильный холод — или это был страх? — мурашками прошел по моей спине, я воровски спрятала руки, чтобы он не видел, как они дрожат.

— Ты бы никогда не совершил этого, Ганс.

— Что дает вам право быть уверенной в этом?

— Твоя клятва, Ганс. — Я пыталась поймать его взгляд. — Если ты убьешь меня, ты лишишься жизни в тот же час, получив гвоздь в шею, прямо на моем же гробу.

Он отвернулся, и блеск в его глазах погас. То, что поначалу доставляло мне удовольствие, оказалось пустым, беспочвенным и холодным. Он равнодушно пожал плечами.

Я медленно откинулась на спинку кресла, рассматривая его. С той охоты я больше не разговаривала с ним. Из моей запланированной прогулки за стены замка так ничего и не вышло. Я наблюдала за ним издали, когда он ухаживал за лошадьми или вез на себе тележку с грузом для других конюхов. Можно было впрячь в нее осла, но мужикам доставляло удовольствие таким образом мучить варвара. Они наносили ему удары, толкали, а когда он защищался, затевали очередную потасовку. Жить у нас было тяжело. Свет свечи отражался в его испачканных волосах. Не странным ли было то, как быстро забылось, что раб тоже человек!

— Не беспокойтесь, фройляйн. — Он вновь взглянул на меня. — Ваша столь недолгая жизнь никогда не смогла бы успокоить моей жажды мести. — Он сложил руки на груди так, будто хотел заковать их в кандалы, чтобы они не покарали его за ложь. — А месть — хорошая причина для того, чтобы жить дальше.

— Хорошая причина, — прошептала я.

Было страшно. Я вновь осмелилась окунуться в голубой омут его зрачков и обнаружила пустоту печали, какую мог испытывать лишь человек, лишенный родины, тот, кто навсегда похоронил надежду на возвращение домой. Но за этим морем слез я почувствовала железную волю. Как оснащенные тисками ворота за перекидным мостом, волю, способную перенести все — страдание, боль, оскорбления, унижения, — он видел перед собой цель. Месть была причиной желания жить.

Почти одновременно мы опустили глаза и стали смотреть в разные стороны.

— Ну, выполняйте же свою обязанность, наказывайте меня, графиня, — проговорил он.

Я вынула из кармана своей тужурки фигурку которую нашла на дворе, и пальцами держала ее на небольшом расстоянии от себя.

— Что это? Не из-за нее ли произошла потасовка?

Ганс поднял голову, растерянно глядя то на меня, то на фигурку, будто не мог поверить в то, что я посмела схватить ее, — ожидая увидеть, как меня разразит гром, и несколько поспешно протянул за ней руку и, едва не потеряв равновесие, схватился за мое кресло, чтобы не упасть. Я чуть отклонилась в сторону.

— Скажи сначала, что это.

— Один, — тихо донеслось в ответ.

— Один это что?

— Это бог, которому я молюсь.

Я держала предмет над пламенем свечи. Он дерзко ухмылялся, уставившись на меня единственным глазом. Итак, его бога звали Один, и этот бог строил рожи.

— И это бог? — недоверчиво рассматривая фигурку, спросила я. — Это… это отвратительно, ни с чем не соизмеримо.

— Отдайте, пожалуйста, его мне.

Удивленная тем, как звучит его голос, я взглянула на него. Мое замечание насчет божества, казалось, ничем не задело его.

— Ну а овощи? Почему они забрасывали тебя овощами? Зачем?

Ганс взглянул на меня с вызовом.

— У меня не было ничего другого, что я мог бы ему дать. И я просил о придании мне силы и терпения, чтобы я смог перенести все, что уготовано мне судьбой. — С этими словами он поднялся с колен и посмотрел мне прямо в лицо. — Вы забрали у меня все, госпожа. Оставьте хотя бы молитву.

В отблеске свечей гнев исчез из его глаз, сменившись печалью и тоскою. Неожиданно мне стало стыдно, и я вновь посмотрела на деревянную фигурку, чтобы не встречаться с ним взглядом. Я вспомнила патера Арнольда. Кто знает, что еще может выкинуть этот варвар вдали от своего мира — языческий бог в нашем мирном замке! За несколько недель патер буквально прожужжал моему отцу уши о том, что язычника следует окрестить, чтобы не навлечь на всех нас порчу.

Нет, Господь Бог не сможет назвать хорошим делом то, что мы держим у себя неверующего, он покарает нас… Лучше я брошу фигурку в огонь, у меня было такое ощущение, словно она жгла мне пальцы! Мне следует исповедаться патеру: я запятнала себя тем, что прикасалась к языческому демону. И все же мне было жаль чужеземца. Он опять опустил голову и переминался с ноги на ногу. Рубаха клочьями свисала с плеч, обнажая выжженную славу герба Зассенберга — орла.

— Вы забрали у меня все, — снова сказал он.

— Кто ты? — тихо спросила я и наклонилась вперед, чтобы заглянуть ему в лицо.

Он поднял голову. Долго и загадочно вглядывался в меня, потом покачал головой. И я уже знала, что он всегда будет молчать. Я откинулась на спинку кресла и вновь стала рассматривать резную фигурку. Чем дольше я держала ее в руке, тем меньше она пугала меня.

— Ты сам это сделал? Ты умеешь вырезать из дерева красивые вещи?

Ганс кивнул, не проронив ни слова.

— Не смог бы ты что-нибудь смастерить для моей младшей сестры? Что-нибудь симпатичное?

— Все, что вы пожелаете. Только верните мне его.

Его глаза смотрели прямо в мою душу. Недолго думая, я вложила божество в его протянутую руку

— Я забуду об этой драке. Но подобное не должно повториться, ты слышишь? Люди боятся варваров.

Он отвернулся от меня.

— А вы? Вы боитесь варваров? — спросил он спокойно.

Я взглянула на него и поспешно закачала головой.

— Теперь исчезни, уходи!

Когда он удалился, я еще долго сидела и все думала, думала в насквозь продуваемом зале. О фигурке божества по имени Один, его отвратительном одноглазом лице. И о печальных глазах чужеземца, который только что дрался голыми кулаками, бессознательно, в кровь. Да, я боялась варваров.

Через несколько дней вернулся со своей свитой отец. Лицо его сияло. Граф фон Юлих положительно воспринял его сватовство. Свадьбу с прекрасной Аделаидой, о которой мечтали все мужчины, назначили на начало лета. Я тоже была рада тому, что с приездом отца закончатся безобразия последних дней… Господин Герхард клятвенно пообещал ничего не говорить отцу о драке, чтобы не портить ему настроения.

— Наверное, вы знаете, что делаете, фройляйн, — с сомнением в голосе сказал он напоследок.

Он и понятия не имел, какой неуверенной я бываю. Но пока я совсем не хотела тратить свое внимание на овладение наукой управления челядью.

В тот же вечер мы все собрались в зале на вечернюю трапезу и слушали вдохновенный рассказ хозяина замка. Крепость Юлиха, ее толстые стены, предназначенные для отражений нападений врага, отряды вооруженных людей, которые она в себя вмещала, скакуны, которыми граф Юлих восхищался в конюшнях…

— Ну а что сама Аделаида? — спросил излишне любопытный голос.

Все засмеялись. Отец задрал нос и вскинул брови.

— Аделаида — самое прекрасное, что ты когда-либо видел в своей жизни. Она изящна, как ангел, перед ее красотой ты упал бы на колени и…

— Ну-ну, — предостерег аббат, конечно, сопровождавший отца в столь важном деле. — Мой дорогой друг, не искушай Господа, когда хочешь описать красоту женщины, — она грешна изначально.

Кое-кто сдержанно захихикал.

— Грешна или нет, — горячо возразил отец, — не знаю. Я не допускаю обсуждения качеств красивой женщины с точки зрения богословия, она будет хозяйкой Зассенберга, и вы все увидите сами.

Торжествуя, он откинулся на спинку стула и разом опустошил кубок с вином.

Такому скудному сообщению никто, естественно, особенно не обрадовался.

— О, расскажите еще хоть немного о новой госпоже, чтобы мы могли лучше представить ее себе, — попросил один из тех, кого не взяли в поездку.

Дядя Рихард не заставил себя упрашивать дважды. Его собственные смотрины невест до сих пор проходили безрезультатно, будто сама природа поставила на нем черную метку: статный мужчина с прекрасными локонами был настолько косоглазым, что себя осенил бы крестом даже неверующий, если бы его увидел. Красивые женщины были слабостью дяди. Его приятный голос всегда привлекал слушательниц нормандских героических рассказов, и танцевал он настолько хорошо, что какая-нибудь девушка мечтательно смотрела ему вслед — до тех самых пор, пока не встречалась с ним взглядом.

Восхищаясь или восторгаясь, он косил глазами еще больше.

— Она появилась в зале, и словно юное солнце взошло над нами! О небо! Отливающие золотом прекрасные, как шелк, волосы спадали па ее нежные плечи, а глаза были голубыми, как небо. Голос можно сравнить с соловьиным пением, а ее ноги…

Я встала и незаметно покинула зал. И возле двери я слышала восторженные охи и ахи людей из свиты. Отец, как новоиспеченный жених, приказал праздновать свою помолвку дальше. Почему-то меня никогда не оставляло ощущение того, что они нас, женщин, ставят на одну ступень с боевыми лошадьми и породистыми собаками…

Я не чувствовала усталости, хотя уже стемнело. Собаки, дети, домашняя птица, то есть все то, что обычно наполняло двор, исчезло; батраки спали в своих жилищах, и лишь у стен замка стояло несколько одиноких ночных сторожей. Опершись на колодец, я вглядывалась в звездное небо. Как плотной сетью, маленькие мерцающие точки покрывали черный небосвод. Я пыталась рассмотреть звезды во всем их великолепии, как учил Нафтали; из расположения звезд на небосводе он мог составлять предсказания. Вот Альтаир, Вега и Сириус. Капелла Аурига. Мне удалось отыскать Плеяды и светлый Альдебаран в созвездии Тельца. Я глубоко вздохнула. Какой небесный покой царит по ночам…

На кровати Эмилии я вышила еще несколько крестов на моем алтарном покрывале: патер Арнольд уже не один раз напоминал мне о необходимости доделать его.

Вышивать я ненавидела, и прежде всего потому, что женщинам моего поколения по умолчанию вменялось заниматься именно этим. И мне стоило труда вспомнить, где я оставила свою коробку с рукоделием. Маленький сад матери был одним из немногих мест в замке, где в течение дня можно немного посидеть одной и помечтать до тех самых пор, пока тебя не разыщет прислуга.

Днем весеннее солнце заманило меня на покрытую толстой овчиной скамью. Я значительно дольше смотрела в небо, чем на алтарное покрывало…

Вздыхая, я принялась искать в темноте коробку для рукоделия. Конечно же нежное полотно давно отсырело, и с таким трудом вышитые орнаменты самым ужасным образом испорчены. И у Майи опять будет причина для недовольства и брюзжания. Мои мысли обратились к Аделаиде фон Юлих. Белокурые волосы, как шелк, небесно-голубые глаза — точная копия женщины, к ногам которой готовы пасть все мужчины и на которую я абсолютно не была похожа. От моей нормандской матери мне достались нескладная фигура и большой рост. Мужчины предпочитают женщин, на которых могут смотреть сверху вниз, я знала это от своих горничных. Я остановилась и задумчиво посмотрела на себя. Слишком высокая, слишком худая и в то же время крепкого телосложения — женщина для выполнения тяжелой работы. Фройляйн Аделаида, напротив, целыми днями только и делает, что вышивает алтарные покрывала, вздыхает и командует прислугой. Я представила ее золотые волосы, драгоценным ковром ниспадающие на плечи, — ухаживает за ними, конечно, только горничная. С моей же головы свисали вьющиеся, цвета темной меди, локоны, которые мог прикрыть только толстый платок, и поэтому я часто заплетала их, как это делали батрачки, в тугую косу. Мои волосы всегда убирала Майя и с помощью всевозможных расчесок и шпилек сооружала прическу, известную лишь ей одной, но пряди все же упрямо выбивались из пучка и беспорядочно свисали на плечи. И как бы она ни боролась за чистоту и белизну моего лица, оно становилось загорелым, да еще усыпанным веснушками, стоило мне появиться под первыми лучами солнца. Все мои умывания с мелом и миндальным маслом оказывались напрасными. Да еще зеленые, как у кошки, глаза и пальцы, которые лучше обращались с бочонком масла и конской уздой, чем с вязальными спицами. Не было ничего необычного в том, что мужчины не баловали меня своим вниманием. Я призналась себе, что завидую ангелу, который в скором времени прибудет в наш замок. Я сплюнула и, шаркая, угрюмо поплелась в сад.

Мать распорядилась разбить его между кухонным помещением и женской башней. В бледном свете луны я различила обе яблони, растущие межу грядками с травами и овощами, которые в этом году распустились раньше обычного. На грядках произрастали не только лечебные травы, но и нарциссы, лилии и фиалки; нужно будет сменить деревянные планки, поддерживающие землю; еще вчера опять разломилась одна из них. Надо посмотреть, есть ли у плотника подходящие деревяшки в его мастерской. Я бесцельно провела рукой над одним из кустов черной смородины, которые обрамляли небольшой сад. И тут меня грубо схватили сзади, рукой закрыв рот, кто-то швырнул меня на землю и потащил к кустам.

Напрасно я пыталась защищаться, драться, пинать и царапать нападавшего — все было бесполезно. Рука железной хваткой зажала мне рот. Я застонала. И вдруг почувствовала на своей спине холод стали…

— Тихо, не то я перережу вам горло, — прошептали позади.

Я оцепенела. Моя рука нащупала грубую полотняную ткань, из которой шили одежду для прислуги. От мужика пахло лошадьми и навозом. Стоял он спокойно, но я не могла этого терпеть, стала дергаться и выбиваться из его рук.

— Тсс… Я отпущу вас, если вы будете вести себя тихо…

Где же я слышала этот голос? Он ослабил хватку, и это было его ошибкой, потому что инстинктивно я высвободившимся локтем ударила его предположительно в солнечное сплетение. Мужик закричал от боли, выругался грубо и вновь сильно схватил меня.

— Чертова баба, еще и дерешься как мужик, — раздалось шипение рядом со мной. — Я тебя пальцем не трону, если не будешь шуметь!

Ганс! Теперь я узнала этот голос. Он попытался еще раз ослабить руку. Мне стало дурно от страха.

Я почувствовала, как он, плотно прижавшись ко мне, стоит сзади, угрожающая тень в ночи, схватившая меня руками и приникшая к моей спине, твердая, как железо, как его нож, упершийся в мое горло. Он шел за мной по пятам, все рассчитал и, желая отомстить моему отцу, решил отобрать мою жизнь, моя кровь могла бы пролиться прямо здесь, на улице, и никто не услышал бы, даже если бы я стала звать на помощь… В панике я начала кашлять и давиться.

— Пожалуйста, фройляйн, не кричите… — Он будто разгадал мои мысли. — Я вас не трону.

Чуть помедлив, он отпустил руку. Я сделала глубокий вдох, страх немного поутих. Я, скорее, чувствовала Ганса, чем видела.

— Что это ты задумал? — прохрипела я.

— Тсс…

Вместо ответа он взял меня за руку и потащил поглубже в кусты. С писком убежала прочь мышь, и я, испытывая чувство брезгливости, невольно скривила лицо и вырвала руку.

— Не хватай меня! Как ты посмел…

— Тсс. Смотрите, там, на стене крепости, — прошептал Ганс и указал на просвет в кустах. Я с любопытством посмотрела в ту сторону. И вдруг увидела: скрытые плющом на стене, увлеченные разговором, стояли две фигуры. Они склонили друг к другу головы, затем одна фигура передала другой какой-то предмет.

Ганс предостерегающе положил мне руку на плечо — одна из фигур обернулась, будто почуяв что-то.

— Кто же это? — прошептала я и попыталась раздвинуть ветки кустарника. — Одна из моих служанок?

— Никакая не служанка. Оба подстрижены. Они здесь встречаются.

Я вытянула шею и еще больше наклонилась вперед. Фигуры едва можно было различить.

— Почтенный отец? Здесь, в темноте? Ганс, да ты глупец. Не можешь отличить женщину от мужчины? Наверняка это для нее встреча со счастьем, а ты…

Мне даже захотелось хихикнуть. Если он и влюблен, то, возможно, в одну из кухарок?

— Это не женщина! Священник сегодня во второй половине дня был в моем углу-убежище и обыскал его.

Мне опять пришлось съежиться рядом с ним, я наморщила лоб. Патер Арнольд обшаривал спальное место моего слуги? Странно. Конечно, у раба не было прав на какую-либо собственность, но в данном случае я хотела быть великодушной. Почему патер сделал это?

— Ты что-то украл?

— Он украл! — фыркнул Ганс.

— Несчастный, что ты говоришь? Священник никогда не ворует.

— Успокойтесь и смотрите…

Беседа, казалось, была окончена, потому что тот, кто пониже ростом, поспешил к выходу из сада. Пролетела кукушка. Патер Арнольд пробежал мимо, не заметив нас. Другой медленно последовал за ним. Луна скрылась за облаком, когда Фулко оказался совсем рядом. В высоко поднятой руке он держал какой-то предмет, который только что получил, чтобы лучше рассмотреть на свету.

Я начала хватать ртом воздух. Перед моими глазами в свете луны предстала статуэтка норвежского бога Одина. Ганс заскрежетал зубами, готовый вцепиться священнику в глотку. Прежде чем я смогла закричать, Ганс закрыл мне рукой рот и прижал к себе мою голову. Шаги прошуршали по траве, и мы остались в саду одни. Ганс отпустил меня. Кашляя, я вытерла лицо и решила не упрекать его за столь неуважительное ко мне отношение.

— Всемогущий Боже, этот поступок отвратителен!

Ганс молчал. Я откашлялась.

— Он… он забрал его у тебя? Зачем?

Он встал на другое колено и посмотрел мне в глаза.

— Мне это неизвестно, госпожа…

— Быть может, твоя статуэтка навлечет на всех нас неприятности? Черные, как ночь, зубы и кровавый глаз — порождение ада. Господь Бог послал бы нам проклятья на наши головы, то за что в нашем доме появился этот демон, этот истукан… Аббат сказал это, а уж он-то знает это.

Я украдкой наблюдала за Гансом. Несчастье…

— Вы так же глупы, как и все остальные. — Ганс покачал головой. — Один — самый могущественный из всех богов, он придает силу и выносливость тем, кто в него верит. Вам следует вернуться к вашему очагу. Ночь не подходящее время для прогулок нежных дам.

Мои волосы запутались в ветках смородины. Скрестив на груди руки, Ганс наблюдал за моими попытками высвободить волосы.

— Почему вы не покрываете волосы, как это делают другие женщины? — неожиданно спросил он.

Я дернула прядь, и куст отпустил ее.

— Потому что…

Запнувшись, я сделала выдох, чтобы нанести противнику ответный удар. Но вместо ожидаемой агрессии в его голосе прозвучало лишь наивное любопытство. А потом он протянул руку и помог мне встать.

— Потому что платок, покрывало непрактичны. Либо их теряют, либо забывают где-нибудь. — Я улыбнулась. — Рыцарь ведь тоже не носит свой шлем днями напролет, не так ли?

Луна вышла из-за туч. Теперь она светила ему прямо в лицо, и я увидела, как он хитро подмигнул

— Ну, это если он несет службу. Воюет. Или освобождает принцессу из пасти дракона. Но женщина — разве женщина не всегда в трудах и заботах?

— Боюсь, что ты прав, — вздохнула я.

Он замолчал. Из зала доносился шум пирующих. Никто из них не предполагал увидеть меня здесь, в саду, где по ночам тайно встречались влюбленные. Забытые пояса, расчески и платки были единственными доказательствами, выдававшими утром их секрет… Я почувствовала. Что и Ганс думает о том же, глядя на меня. Я смущенно ощупала то, что осталось от моей прически, сооруженной Майей, и прислонилась к яблоне, чтобы вытрясти камешки из деревянных башмаков.

— А что, собственно, искали здесь вы?

— То же самое я могу спросить у тебя, — выпалила я.

Ганс некоторое время помедлил с ответом.

— По ночам я часто здесь бываю, — хрипло сказал он — и часто по той же самой причине, что и вы днем. Разве можно найти более прекрасное место, чтобы помечтать о доме? Звезды такие же, как на родине…

Его голос замер. Меня бросило в жар от стыда. К счастью, было темно, и он не заметил, как я покраснела. Ведь у него где-то был дом, семья, девушка, которую он любил, а возможно, даже дети. Люди, которые умирали от волнения и тревоги о нем. О пресвятая Дева Мария, зачем ты подвергаешь меня испытаниям? Я уже забыла о его попытке задушить меня. Моя нечистая совесть погнала меня прочь. Словно гонимая фуриями, я повернулась и, не проронив ни слова, поспешила удалиться.

— Спокойной ночи, jungfru,[5] добрых вам снов, — произнес он мне вслед.

Через некоторое время кто-то пришел из монастыря, чтобы на время попросить варвара для выполнения работ. Зимой под снежными завалами рухнул один из скотных дворов, а потому начали строить новый. И тут им, конечно, понадобился мужчина, который один мог бы поднять деревянную балку. Мне вообще-то было совершенно безразлично, чем занимался Ганс, когда я не нуждалась в его услугах. Но скоро я стала замечать, что всякий раз по возвращении он прятался в конюшне и даже отказывался седлать для меня лошадь. Дважды я принимала решение отложить прогулки за пределами замка. Но в третий раз, когда оруженосец с кривой ухмылкой заявил о недомогании варвара, я разозлилась и сама отправилась в конюшню. Он будет седлать моего коня независимо от самочувствия. Я обнаружила его в комнате, где хранились седла, сидящим на полу, привалившись к стене.

— Как это понимать? Ты что, не хочешь седлать моего коня? — закричала я и подошла к нему, чтобы отругать как следует. Он поднял голову. И лишь тогда я заметила глубокую кровавую рваную рану на его плече. — Что это? Ты вновь подрался? — Я указала на кровь, которой были измазаны рукава его разодранной рубашки. — Что произошло?

— Ничего.

— Ты сам себя так отделал? — насмешливо спросила я, скрестив на груди руки.

— Нет.

— А кто же? — Взгляд его не предвещал ничего хорошего, и в мыслях я уже отказалась от намерения покинуть вместе с ним пределы замка. Черт побери, зачем мне тогда вообще конюх? Навязав его, отец просто подложил мне свинью… — Я не хочу, чтобы ты ввязывался в драки…

— Кое-кто делает это, не спрашивая вашего дозволения.

Притворившись, будто не слышала этих дерзких слов, произнесенных им, я стала рассматривать рану. Это след от удара плеткой. Кто-то в монастыре бил его плеткой.

— Я больше не отпущу тебя в монастырь. Ты мой слуга, принадлежишь мне и…

Он сделал большой прыжок и принял угрожающую позу.

— Я принадлежу только себе, дорогая госпожа. И больше никому, — произнес он угрожающе тихим голосом. — Будет лучше, если вы поймете это раз и навсегда! А то один христианин никак не хотел согласиться с этим…

Он сверкнул на меня своими голубыми глазами и рванул кольцо на шее, настоящий символ его порабощения. Я стояла в растерянности, не зная, что на это ответить. Как он вообще осмелился произнести такое? Его взгляд бесстыдно скользил по моему телу, остановился на груди.

— Откуда у вас это? — устало спросил он.

Проследив, куда он смотрит, я поняла, что он спрашивает о моей цепочке. Несколько дней назад мне подарил ее отец. Крест из серебра, украшенный сверкающим драгоценным камнем. По оборотной стороне креста можно было догадаться, что он подвергся переделке. Он не нравился мне, но я носила его, чтобы не злить отца. Я с удивлением поднесла подвеску к глазам, чтобы лучше рассмотреть ее. Ганс подошел ко мне ближе, я почувствовала на своем лице его горячее дыхание и будто окаменела, когда он взял крест в руку. Пальцы его ходили ходуном. Он повернул руку, и я неожиданно заметила, как змея с его запястья стала ползти в мою сторону — или это была лишь игра света, вводящая меня в заблуждение? И все же она двигалась — о да! Я вздрогнула от испуга и попятилась назад. Ганс не отрывал взгляда от цепочки. Меня, как канатом, тянуло к нему, и я придвинулась настолько, что мы чуть не столкнулись лбами. Я почувствовала запах его пота, и мне стало нехорошо. Он был непредсказуем… Что это я выдумала, даже посочувствовала ему… он носил в себе зло! И эти змеи были тому доказательством. Теперь он стоял, не говоря ни слова, дрожа от волнения и уставившись на меня, другая его рука сжалась в кулак. О Пресвятая Дева Мария, помоги мне, помоги мне сейчас…

— Ты хочешь забрать его? — пролепетала я, судорожно размышляя, как же мне противостоять ему. — Мне… мне этот крест не нравится…

Он отпустил крест и сделал большой шаг назад.

— Он принадлежит мне!

Я вытаращила глаза.

— Тебе?

Его глаза засверкали. Он поднял оба кулака. Сердце мое бешено забилось.

— Его у меня отобрали! — прошипел он сквозь зубы. Трясущимися пальцами, будто парализованная его взглядом, я расстегнула застежку и хотела вернуть ему цепочку. Ганс взглянул на украшение в моей руке.

— Оставьте это, — бросил он.

— Но…

Я не могла продолжать. Кончиками пальцев он взял подвеску и поднес ее прямо к моему носу.

— Украшение испорчено, разве не видите сами? Вы сделали из него крест. Что мне делать с этим крестом? Моим амулетом был Мьелнир, молот бога грома и плодородия, а вы его разрушили. То, что получилось из амулета, теперь не имеет для меня никакого значения. Черт возьми, да делайте вы с этим, что вам заблагорассудится.

Растерянность на моем лице, кажется, помогла ему осознать, что я не могла взять в толк, о чем он говорил. Смягчив тон, он продолжал:

— Постарайтесь понять меня, госпожа. Вы поклоняетесь кресту, на котором был распят Иисус Христос, и крест этот для вас свят. А если у вашего креста сломали бы верхушку, то есть поступили бы так, как, к примеру, поломали мой молот, из которого вы сделали крест? — Он поймал мою руку и вложил в нее подвеску. — Носите этот крест. Это чистое, хорошее серебро с гор моей родины, оно украсит вас.

Я смущенно взглянула на него. Я была абсолютно уверена в том, что отец умышленно дал указание изменить форму подвески. Может быть, для того, чтобы благословение Господне проникло в украшение. А возможно, для того, чтобы тот, кому оно принадлежало раньше, до сих пор не рассказавший о себе, лишний раз вспомнил о своем поражении. Не Фулко ли подсказал ему эту идею? Отец был не из тех, кто мог таким изощренным способом издеваться над людьми. Бог грома и плодородия. А теперь крест. Я могла понять гнев Ганса. Но меня не покидало неприятное чувство при мысли о том, что я ношу на груди предмет, когда-то олицетворявший языческий символ, хоть тот и был окроплен святой водой…

Несмотря на все мои тщательно скрываемые попытки, для меня так и осталось тайной, что же все-таки произошло в монастыре, когда там работал Ганс. Один раз он даже вернулся в кандалах. Говорили, будто он набросился на аббата и, как зверь, вцепился ему в глотку. После этого происшествия отец приказал заковать его в цепи во дворе замка и два дня продержал его голодным, на холоде под дождем. Когда с наступлением темноты я прокралась к нему, чтобы спросить, что же все-таки произошло, Ганс уклонился от ответа. Даже хлеб, принесенный мною, он взял не сразу.

— И что вы теперь потребуете за это?

Моя маленькая лампа колыхалась на ветру. Дрожа от холода, я поплотнее натянула на плечи шерстяную шаль.

— Ничего, Ганс. Это называется благотворительность.

Он тихо рассмеялся.

— Христиане используют благотворительность, чтобы искупить свои грехи и уже безгрешными предстать перед своим Богом, не так ли? — Цепь забренчала, когда он осторожно взял хлеб из моих рук. — Искренне желаю вам оказаться на этом месте, девица.

Покидая двор, я чувствовала себя задетой за живое. На следующий день я попросила отца отпустить Ганса. Но лишь когда и Эмилия стала умолять о том же, отец распорядился спять с моего слуги цепи. После этого интерес к физической силе раба совершенно пропал. Многие жители замка обходили его стороной. Отец пытался даже воспрепятствовать моим прогулкам в его сопровождении, так как боялся за меня.

Были ли для этого основания? Ганс, конечно, презирал меня, ведь я была дочерью его истязателя. И кусок хлеба, который я принесла ему в ту ночь, наверное, комом стоял у него в горле. Но когда я понаблюдала за тем, как он обходится с лошадьми и один раз даже водрузил на спину одной из лошадей маленького мальчика, я совершенно уверилась в том, что мне не стоит его бояться. Разве он не давал клятву на Библии?

Ни за что на свете я не хотела отказываться от своих прогулок за пределы замка и пропускала мимо ушей все предостережения отца, Майи и патера Арнольда. И когда я напомнила отцу о нашем уговоре, то желание любой ценой узнать имя чужестранца перевесило тревогу за жизнь дочери; он оставил меня в покое. Ганс же хранил молчание. Однако мне показалось, что ему доставляет удовольствие выезжать за пределы замка. Один или два раза на его лице даже промелькнула улыбка, когда он думал, что я не смотрю на него. Но как я ни старалась, мне так и не удалось пробить стену его молчания.

И лишь моей сестре Эмилии удалось найти подход к несловоохотливому чужестранцу. Весной, когда чуть потеплело, она стала чувствовать себя лучше. Почувствовав себя немного окрепшей, она велела позвать Ганса, чтобы он отнес ее в сад. Его мрачное лицо посветлело, как только он переступил порог женских покоев. Он поднял ее на руки, чтобы вынести столь осторожно и бережно, что меня охватило необъяснимое чувство ревности. Внизу он усадил ее в кресле и поднес прописанные мастером Нафтали сок шандры и чай вероники. Под всевидящим оком Гизеллы он частенько оставался сидеть рядом с Эмилией. Казалось, она совсем не боялась его, даже отвратительные пресмыкающиеся на его руках не внушали ей отвращения, она могла коснуться изображений рукой или игриво вести пальчиком по изгибам нарисованных линий. Шутя, он уговаривал ее глотать горькие лекарства. А чай от кашля он выпивал с ней наперегонки. Я слышала, как он тихим голосом рассказывал ей всякие истории. Смех Эмилии звучал как колокольчик, высоко и чисто. Как и обещал, он вырезал из дерева куклу и раскрасил ее в разные цвета, а косы сделал из конского волоса.

— Я бы хотела, чтобы и у меня были такие же длинные волосы… — сказала Эмилия.

Она была очень рада и взволнованна. Ганс задумчиво вертел куклу в руках, поворачивая ее в разные стороны.

— А у моей младшей сестры волосы еще длиннее… — задумчиво произнес он.

— У тебя есть сестра?

Он кивнул. Я стояла, затаив дыхание, за ягодным кустом.

— Ее зовут Зигрун, и ее белокурые волосы спускаются ниже колен. Но я уже так давно не видел ее… — Он уперся рукой в подбородок и уставился в кустарник. — Когда мы были детьми, мы очень любили прятаться в пещерах. Я брал ее за длинную косу, чтобы не потерять в темноте. Став старше, она начала укладывать косу вокруг головы, чтобы она не мешала ей при стрельбе из лука. Мы вместе ходили на охоту и однажды даже убили лося.

— Что такое лось?

— Он выглядит, как олень, но у него большие широкие, похожие на лопату и очень тяжелые рога. Он может быть агрессивным и может наброситься на человека, если почувствует, что на него охотятся. Но Зигрун ни капельки его не боялась. — Он печально улыбнулся. — Она была очень мужественной и красивой.

— Такой, как моя сестра? — бесцеремонно спросила Эмилия.

Глупая Эмилия! Ганс повернул голову и задумчиво посмотрел на нее.

— Возможно, — загадочно произнес он.

— Когда-нибудь ты возьмешь меня с собой в свою страну? Мне так хочется увидеть лося. Покажешь мне его?

Он осторожно накрыл ладонью ее пальцы.

— Когда солнце взойдет на Западе и твои щеки наконец порозовеют, meyja,[6] вот тогда я и покажу тебе лосей.

— Когда это будет, Ганс? — Эмилия закрыла глаза.

— Скоро, meyja, скоро.

Ганс убрал с ее лица прядь волос и поправил на ее голове венок, который они вместе сплели из маргариток. Мне бросилось в глаза то, что Ганс намотал на запястье кожаные путы, которые я порезала тогда в зале. Может, для того, чтобы никогда не забывать о дне своего порабощения?

Он оставался рядом с Эмилией даже тогда, когда она засыпала. Я боялась пошевелиться и, можно сказать, обрадовалась приходу Гизеллы, которая снова отправила его на конюшню. Улыбка моментально исчезла с его лица, когда он увидел меня у стены женской башни.

— Опять шпионите за мной, графиня?

— Что за ерунду ты говоришь моей сестре? Ты наверняка понимаешь…

— Да, я понимаю, — несдержанно оборвал он меня на полуслове. — Вы действительно считаете, что было бы лучше рассказывать умирающему ребенку истории про преисподнюю и чистилище?

Произнеся это, он ушел, оставив меня одну. Испуганно я смотрела ему вслед. И неожиданно почувствовала зависть к улыбке Эмилии, которая имела над Гансом такую силу.

Глава 3.

Много я рассказал, но мало ты помнишь: друг тебя предал; вижу я меч прежнего друга, кровью покрыт он.

(Старшая Эдда. Речи Гримнира 52)

— Что за причуда — из-за дурацкого медового пирога скакать в это змеиное гнездо! Наверное, вы совсем сошли с ума! Будто на вашей кухне нет сладких блюд! — проворчал мой спутник-богатырь и добавил что-то на своем языке. Его лошадь беспокойно мотала головой, и хлопья пены разлетались во все стороны, когда Ганс с силой натягивал узду.

Разве я обязана отчитываться перед этим мужиком?

— Эмилия любит такой пирог. Господи, помилуй, я рада, что она вообще хоть что-то ест… но ты — ты совсем не думаешь и ничего не соображаешь своим варварским черепом!

Мои последние слова прозвучали злым укором, и я с гневом взглянула на него. Лицо его не выдавало волнения, а глаза были как ледяные озера. Злость холодным душем окатила меня с головы до ног.

— Не нужно считать меня дураком, фройляйн.

— Тогда держи язык за зубами, варвар!

Мне с трудом удавалось держать в узде свою лошадь. Пресвятая Дева Мария, зачем я затеяла с ним эту словесную перепалку? Страх перед мужчиной, который, несмотря на все наши совместные прогулки, так и оставался для меня чужим, с новой силой поднялся во мне, но я сумела взять себя в руки. Только не показывать свою слабость.

— И вообще ты не имеешь права говорить такое…

Конь, нервничая, приплясывал, пытаясь встать на дыбы, и Гансу приходилось с силой натягивать уздечку, чтобы заставить животное стоять спокойно.

— Почему я не имею права? — агрессивно спросил он.

Я вскинула голову.

— Тебе вообще не должно быть никакого дела до того, что и почему я делаю. Ты обречен на беспрекословное повиновение…

Его пальцы цепко обхватили мою руку.

— Повиноваться вам? — Он чуть не поперхнулся от возмущения. — Повиноваться вам, графиня, если честно, позвольте сказать, это самое тяжелое испытание в моей жизни! Kvennskrattinn pinn![7] Поклоняясь молоту всемогущего бога грома и плодородия Тора, мужчине пристало заниматься другими делами, а не быть придворным шутом для женщин, а именно для вас! — прошипел он и с силой пришпорил лошадь, которая галопом понеслась прочь.

— Черт бы побрал тебя и твои наглые, бессовестные речи! — прокричала я ему вдогонку и опять разозлилась, потому что не смогла дать достойный отпор его дерзости.

Ганс, очевидно, понимал, как много свободы дает мне его существование рядом в моей столь однообразной, не богатой событиями жизни. Его умение обращаться с лошадьми, ладить с ними, его сверхъестественное предчувствие надвигающейся опасности и непоколебимое спокойствие сделали его бессменным сопровождающим всех моих прогулок. И в то же время мне приходилось терпеть все учащающиеся с его стороны обидные, оскорбительные выходки. Он не скрывал, как ему претит его место конюха. И почему он был так уверен в том, что я его не выдам? Было невыносимо сознавать свою зависимость от него, тем более что мне так и не удалось ничего узнать о его происхождении. Ганс стоически молчал и не отвечал ни на один вопрос, а мой отец постепенно терял терпение. Если бы отец только узнал, какое неуважительное отношение выказывает раб его дочери, он не медля бросил бы Ганса в темницу, где тот погиб бы как собака. Порой я уже была почти готова открыть отцу правду. Но была ли эта свобода только моей свободой, от которой я так зависела? Его молчание вынуждало меня все время пытаться разговорить его, но все мои попытки натыкались на стену неприятия. Наряду с высокомерием и дерзостью, которые меня так злили, он излучал нечто такое, что я не могла выразить словами, и я смирилась и перестала с этим бороться. Тревога поселилась в моем сердце с тех самых пор, как Ганс появился рядом, и я не была уверена, следует ли исповедаться в этом патеру Арнольду. Черт с ним, раздосадованно думала я.

Он остановил свою лошадь на просеке и поджидал меня. Высокомерное выражение его лица вновь вызвало у меня злость.

— Как ты вообще осмелился обвинять меня? — в гневе выпалила я. — Кто должен был драться? Когда я узнала об этом, ни один человек не заметил, что люди из Зассенберга в Хаймбахе. Вместо того…

Ганс не дослушал до конца мою речь, а, с силой пришпорив свою лошадь, исчез за деревьями. Ветви, которые он обычно придерживал или срезал, били меня по лицу, в то время как я скакала вслед за ним. Колючки царапали мне руки, а конь противился моему желанию идти быстрее, так как не привык к прогулкам без рыжего мерина моего конюха. Я в бессилии отпустила поводья.

Лишь только вдали показался замок, Ганс вновь оказался на своей лошади рядом со мной. Когда рядом появлялись люди, он становился очень осторожен. Он совсем не хотел быть наказанным за небрежность.

Наши лошади шли шагом. Потихоньку, чтобы Ганс не видел, я отламывала по кусочку от причины нашего раздора — знаменитого медового пирога, испеченного пекарем Йозефом. Раньше он жил в одной из наших деревень, и Эмилия пристрастилась к его выпечке. Но однажды отцу перестал нравиться длинный нос пекаря, и он недолго думая прогнал беднягу из графства. Пекарь сбежал со своей семьей в Хаймбах под защиту нашего соседа и заклятого врага отца, графа Клеменса фон Хаймбаха. За последнее время отношения между графами ухудшились, и никто не соглашался поехать за пирогом для больной Эмилии. Мне пришлось под предлогом охотничьей прогулки поехать в лес и только там объясниться со своим провожатым об истинной цели поездки. Ганс был вне себя от возмущения. К счастью, большую часть его тирад я не понимала — насколько они лестны, красноречиво говорили его жесты, от которых шарахались даже лошади. Ему удалось основательно испортить всем нам этот весенний день.

Я мельком взглянула на него со стороны. Лицо его все еще было бледным и казалось непроницаемым. Быть может, его мысли, как и мои, были до сих пор заняты произошедшим?

По прибытии в Хаймбах я оставила Ганса с лошадьми в доме одного трактирщика, чтобы самой пойти за пирогом. Уже это вызвало его несогласие, он крепко ухватился за мою накидку и спросил, нежели я намерена отправиться туда в мужской одежде… Я просто вырвалась и ушла. Его плохое настроение действовало мне на нервы.

Был ярмарочный день, и в город пришло много народа, местные и чужие, купцы, крестьяне… Попрошайки, фокусники, жонглеры толклись у ярмарочных рядов. Несколько прокаженных топтались у церкви в надежде на богатые подаяния. Но большинство лишь наблюдали за ними со смешанным чувством отвращения, страха и сострадания. С прилавков то с одной, то с другой стороны в тряпичные мешки падали то кусок хлеба, то яблоко, и прокаженные благодарили за милостыню, бормоча молитву, прежде чем поковылять дальше. Меня охватило любопытство, и я заглянула под лохмотья. Говорили, что у них гниют и даже отваливаются конечности и другие части тела, потому что они много грешили. Рассказывали о провалившихся носах и страшных дырах на лице, через которые виден мозг несчастного. Когда они проходили мимо меня по порталу, я достала масляный крендель, купленный в одном из торговых рядов, и протянула его больному человеку высокого роста, подволакивающему ногу. Но тут из порванной в клочья одежды высунулась рука, обмотанная грязным тряпьем, из которого виднелись лишь три пальца, и схватила крендель, умудрившись даже не коснуться меня. Пока другие проходили, громыхая при ходьбе и распевая псалмы, высокий человек остановился и поднял голову. Лохмотья его капюшона позволяли увидеть лишь его правый глаз. Голубой и незамутненный, словно небо, он, казалось, испытывал триумф, несмотря на грязь и болезнь.

— Благослови вас Господь, dame chiere, и пусть он дарует вам жизнь долгую…

В моей руке оказалась маргаритка, и только запах гниющей человеческой плоти и экскрементов напомнил мне о том, кто стоял передо мною. Фигуры в лохмотьях затерялись в пыли городских улиц.

Ветер доносил слова нищенствующего монаха, который, встав на неотесанный камень, читал толпе проповедь: «Одному из этих моих ничтожнейших братьев…» Я вытерла лицо рукой и поправила на голове капюшон. Покачав головой, я заткнула цветок за пояс и покинула церковный портал.

Ярко разодетые проститутки за хижинами каменотесов предлагали свою продажную любовь. Дам из свиты Клеменса проносили по торговым рядам в паланкинах. На мою одежду, кроме прокаженных, никто внимания не обратил.

Мастер Йозеф был очень рад увидеть меня и просил передать моей сестре пожелания быстрейшего выздоровления и покровительства Господа Бога. Я любила этого дружелюбного пожилого человека и пробыла в его пекарне чуть больше обычного, чтобы попробовать медовый напиток, который мастерски варила его сморщенная от немилосердных лет супруга. Их ужас — увидеть меня в возмутительно не подобающем для девушки одеянии без чьего-либо сопровождения — исчез вконец, когда я, съев весь паштет из пастернака до последней крошки, похвалила его. Лицо пожилой женщины просияло от удовольствия, и она собрала для меня еще один пакет.

С пирогом и паштетами я поплелась обратно, на ярмарку, чтобы посмотреть предлагаемые товары и платья, в которые одеты женщины. Рассматривая красивые вещи, я почти забыла о своем слуге. И тут я услышала шум драки, доносившийся со стороны гостиницы.

Как выяснилось, Ганс после выпитой кружки пива в трактире затеял спор. Возможно, его обругал один из выпивох или ему не позволили занять место, что, собственно, и вынудило моего слугу пустить в ход кулаки. Посетители трактира, казалось, только этого и ждали. Многие волтузят друг друга, в большинстве случаев понятия не имея, из-за чего все началось. Лошади у решетки пугались, разбитые табуретки и осколки посуды, описывая большую дугу, вылетали в окно, из трактира доносился крик, слышались глухие удары… Мне стало не по себе от того, насколько дерзким мог быть мой провожатый. Я быстро запихнула пакеты в сумку, пристегнутую к седлу, и отвязала поводья от решетки, чтобы было легче бежать, когда первые участники потасовки стали вылетать на улицу. Вокруг гостиницы образовался круг из зевак, и вдалеке уже слышались сигналы городской охраны. И тут из трактира буквально вырвался Ганс, как разъяренный бык, расталкивая всех, кто попадался на его пути, в разные стороны, растрепанный и в крови, в разорванной одежде. Он бросился ко мне, выхватил из моих рук поводья, одной рукой закинул меня на лошадь и с такой силой ударил ее по крупу, что животное поднялось на дыбы и, как ужаленное, галопом понеслось прочь. Люди разбегались в разные стороны от несущихся сквозь толпу лошадей. Мы промчались прямо по ярмарке, минуя торговые ряды; яблоки, овощи и одежда, ленты, тесьма и миски — все вокруг падало и катилось по земле, куры с кудахтаньем выскакивали из своих клетушек.

Охрана бросилась за нами вдогонку, и я испытала страх за собственную жизнь. О благословенное небо, если они схватят меня здесь, дочь врага!..

Ганс бешено гнал наших лошадей из города в лес, и я вновь поразилась тому, как хорошо он ориентировался на местности, совершенно для него незнакомой. Мы скакали зигзагами, словно зайцы, чтобы запутать преследователей. Сама я уже перестала ориентироваться и боялась, что мы угодим в трясину. И когда я уже едва держалась в седле от усталости, Ганс подал знак остановиться. Лошади дрожали от быстрой скачки, их шерсть блестела от пота. Тяжело дыша, я хотела спешиться, лечь на землю и ни за что не вставать…

— Оставайтесь в седле, фройляйн, — услышала я слова Ганса, — если вы сейчас окажетесь на земле, то не доберетесь до дома.

Он схватил меня за плечи и вновь усадил в седло. В его глазах проскользнуло нечто похожее на похвалу. Или мне это только показалось?

Уже стемнело, когда мы подъехали к замку; в предместье наступило вечернее затишье. Два батрака устало шагали через болото; они даже не заметили, что моя лошадь задела их хвостом. Мимо, хрюкая, промчалась бесхозная свинья. Из хижин доносился запах скисшего навоза и ячменной каши. И лишь теперь я поняла, как голодна. В овраге, через который мы проезжали, на полпути к центральным воротам замка, было уже так темно, что с трудом можно было увидеть руку, поднесенную к глазам. Ворота стояли открытыми, из них выскочил охранник с зажженным факелом.

— Это госпожа! Слава Богу, с вами ничего не случилось… Все уже страшно беспокоились! Где же вы, Боже правый, были?

— О Бенедикт, я сама во всем виновата. Мы охотились за оленем, за такой трофей отец был бы мне весьма благодарен, а потом сбились с пути. Если бы не Ганс, я не нашла бы дороги домой…

Перед конюшней я наконец спешилась. Ганс вырвал из моих рук поводья и что-то грозно пробормотал. Я стала искать паштет из пастернака.

— Вот он, — сказала я с нотками примирения в голосе. — Время трапез уже прошло, бери и ешь. Кухарка должна дать тебе еще большую кружку пива, передай ей мое распоряжение.

Ганс уставился на пакет. Быстро осмотревшись по сторонам, он сделал большой шаг в мою сторону и вырвал пакет из моих рук.

— Идите к черту графиня! — прошипел он.

С этими словами он бросил пакет мне под ноги. Рука его, как это часто случалось, дергала кольцо, которое, будто когтями, охватило его шею и в свете факела угрожающе блестело.

Мы посмотрели друг на друга как два боевых петуха.

— Тогда сдохни с голоду! Ты не тот человек, о котором я думаю непрестанно, — закричала я, выведенная из себя, и вскинула голову.

— Мне наплевать на то, о чем и о ком вы думаете, графиня, — зло проговорил он.

После этих слов я повернулась на каблуках и побежала к женской башне, где меня, соскучившись, ждала Эмилия. Она лежала под горой теплых покрывал и меховых шкур и, несмотря на это, дрожала от холода. В последние дни у нее вновь повысилась температура и возобновилось кровохарканье.

— Элеонора, наконец-то! Я так тебя ждала… И ты принесла с собой пирог!

Она села в кровати и начала, хрустя, есть пирог. Я подложила полено в затухающее пламя камина и пошевелила угасающие угли. Гизеллы, в обязанность которой входило поддерживать огонь, не было. Наверняка она опять тайком пошла к лучнику предаваться утехам любви. Сердце мое никак не могло успокоиться, храня гнев на словесную перепалку, произошедшую только что во дворе. Что он о себе возомнил? Пусть голодает и подохнет, скуля, как собака, ленивый стервец, оставленный Господом Богом…

— Иди, ляг со мной, ты выглядишь совсем уставшей. И расскажи, что с тобой приключилось.

Эмилия чуть сдвинула верхние одеяла, а одно и вовсе отбросила в сторону. Большая кровать нашей матери манила меня мягкими одеялами и чудесными матрасами из гусиного пуха. После смерти матери я должна была делить это ложе с Майей и Гизеллой. Отец спал в мужских покоях рядом с залом. Я расплела свои косы и расческой вычесала из волос пыль. Вскоре, раздетая, я лежала в кровати рядом с Эмилией, и мы согревали друг друга, наслаждаясь пирогом. Я разглядывала балдахин из голубого шелка над кроватью, о котором мечтала, когда была маленькой; он был полон ангелов, охранявших наш сон. Огромное количество звезд сияло на дорогой ткани. Сколько раз мы пытались сосчитать их, засыпая при этом… И сейчас они действовали на меня успокаивающе, события минувшего дня, казалось, немного отступили на задний план.

— Расскажи, было очень опасно? Что вы делали в городе? Ганс хорошо защищал тебя? — забрасывала меня вопросами Эмилия.

В свои восемь лет она настолько была ослаблена болезнью, что еще ни разу в жизни не покидала этого замка. Но наперекор судьбе она жадно хотела жить, горячо интересуясь всем, что происходило вокруг. В иные минуты я просто не могла представить себе, что она обречена на смерть, в чем уверял меня Нафтали.

И несмотря на то что страшно устала, я рассказала ей при свете свечи, горевшей на свечном сале, о нашем приключении, вспомнила пестрый, шумный город, описала людей, которых видела. Показала и цветочек, подаренный мне прокаженным, уже, к сожалению, увядший.

— Может, тот, кого ты видела, был самим Господом Богом, Элеонора, — прошептала она и нежно погладила поникшие листочки цветка. — Возможно, ты дала свой крендель Иисусу Христу?..

— И у него тоже были голубые глаза, как у моего конюха, — добавила я. — Все может быть, произнесла я и вновь воткнула цветок в сумку на поясе.

— Тогда Господь благословил тебя, Элеонора.

— Он защищал меня от преследователей.

И я поведала ей о драке и о нашем сумасшедшем бегстве от погони. Иногда Эмилия даже смеялась. Наконец она заснула. Я осторожно выбралась из кровати. Из резного дубового ларца вытащила верхнюю одежду и натянула ее на шерстяную рубаху.

Из большого зала раздавались крики. Отец ужинал со своей дружиной, что всегда сопровождалось страшным шумом. Перед входом в зал я немного помедлила, так как не испытывала удовольствия от того, что окажусь в их обществе. Все опять сведется к моим ответам на их любопытствующие вопросы и глупым шуткам относительно моего сопровождающего. Это же давно не злило меня. Пока отцу в голову не пришла идея сделать из меня девушку с хорошими манерами — и это меня вполне устраивало. Дама с хорошими манерами никогда не будет скакать через лес или босая искать в ручье блестящие камни… Мне стало смешно. Этот конюх тоже был в дурном расположении духа — выезды за пределы замка мне нравились. Холодный ветер свистал над двором и кидал мне в лицо выбившиеся волосы, и я пожалела о том, что вышла на улицу без накидки. Я опустила руки и побрела на кухню. Одна из кухарок вынесла для меня поднос из зала. Лучше бы я сегодня просто поела в кровати, и, может, тогда, глядя на меня, за компанию со мной поела бы и сестра. Есть в постели — неслыханное дело. Но я не стала бы исповедаться в этом патеру…

Мысль окрылила меня, и я поспешила прочь. Во дворе не было видно ни зги. Черной горой возвышался донжон и указывал мне дорогу. Но, похоже, Господь не покровительствовал мне в этот день, так как сразу за колодцем я по щиколотку провалилась в навозную кучу, которую какой-то лентяй не удосужился убрать. Я выкрикнула громкие ругательства в адрес отца, который приказал на ночь гасить факелы, и вдруг за спиной услышала шум. Моя нога прочно увязла в застывшем навозе.

— Фройляйн!

Кто увидел меня здесь в тот самый момент, когда я вляпалась в навоз? Я начала злиться.

— Подождите, фройляйн.

За моей спиной раздались шаги. Навоз издал сочный чмокающий звук, когда я вытаскивала из кучи ногу чтобы повернуться. Вот проклятье!

— Подождите, пожалуйста.

По голосу я узнала Ганса. Он встретился мне на пути, и тень его, как стена, возвышалась надо мной. Мой деревянный башмак утонул в навозе. Ну как мне его теперь вынимать?

— Фройляйн, я должен поговорить с вами. Срочно!

Голос его звучал настойчиво. Я разозлилась еще больше.

— У меня сейчас нет времени! Убирайся ко всем чертям!

Стоя на одной ноге, я пыталась согреть другую, оставшуюся без обуви, потирая ее рукой. Я опустила приподнятый край юбки, а то ткань была бы погублена. Тем более это была моя любимая юбка…

— Пойдемте со мной на конюшню, — сказал Ганс.

— На конюшню? Исчезни, придурок!

Еще один порыв ветра, и я потеряла бы равновесие и всем телом плюхнулась бы в вязкую грязь. Но почему он до сих пор не ушел? Дьявольщина, разве это так важно, что он не может ждать?

— Графиня, по вашей манере ругаться я узнал бы вас даже в темноте. Кто вас этому научил? — Он тихо рассмеялся. — Пойдемте на конюшню. Вы слишком легко одеты и можете простудиться.

С этими словами он развернулся и пошел прочь. Я вздохнула. Нельзя же все время ругаться. Свой башмак мне все равно не найти в темноте. Кроме того, у меня не было никакой охоты копаться в навозе. Итак, мне ничего не оставалось, как на цыпочках идти за Гансом. О Пресвятая Дева Мария, какой же холодной была земля! Много позже до меня донесся шум с той стороны, куда он пошел, — осмелится ли он посмеяться надо мной?

— Вы ходите зимой босиком? — спросил он. В темноте ночи его было практически не видно, но я знала, что у Ганса глаза кошки.

— Я потеряла башмак, — ответила я, изо всех сил стараясь произнести это с достоинством, и еще выше приподняла края своей юбки.

— Я знаю, где, — сказал он, бесцеремонно схватил меня в охапку и пронес последние несколько шагов до конюшни. Кровь ударила мне в лицо, но, к счастью было так темно, что он не заметил моего смущения. Я будто одеревенела в его руках, онемев, как послушница в неловкой ситуации… Придя в помещение, где хранились седла и прочее снаряжение для лошадей, он поставил меня на пол и зажег лучину, прежде укрепив ее специальным держателем на стене. Мерцающий свет отражал наши тени на стене, зловеще искажая их.

— Что за тайна, ради которой ты притащил меня в конюшню? Придумай причину поуважительней, иначе…

— Иначе что? — дружелюбно поинтересовался он.

Я подавленно молчала. И мне стало не по себе от страха. Среди ночи сидеть с мужчиной в конюшне было неслыханным легкомыслием и, кроме того, небезопасно, я ведь вовсе не знала, что у него на уме. Пав духом, я потирала локти. Если бы отец узнал об этом, то избил бы меня до полусмерти. Во все щели в комнате задувал ветер. От моей испачканной в навозе ноги дурно пахло. Мне очень хотелось вернуться в свою постель. Ганс покопался в своем углу и вытащил какое-то тряпье.

— Вот. Оботрите ногу.

Чуть помедлив, я взяла протянутую им тряпку и терла пальцы стопы. Наклонив голову, Ганс наблюдал за мной.

— Элеонора. Милое имя. Кто вас так назвал?

— Меня нарекла им мать, — поведала я, с чувством омерзения оттирая от навоза пальцы. — Она родом из Нормандии.

Он, прислонившись к стене, сполз на корточки и наклонился вперед.

— Нормандка? Ваша мать — нормандка?

Я кивнула, не удостоив его взглядом.

— Она из рода Монтгомери, если это о чем-то тебе скажет.

Он неожиданно улыбнулся.

— Монтгомери. Конечно, это кое о чем говорит мне. Знатная, аристократическая фамилия. Благороднейшая кровь Нормандии. Но ваше имя англосаксонского происхождения, правда?

Небрежно прислонившись к стене, он стал разглядывать меня сквозь прикрытые веки.

— Как можно было назвать такую женщину, как вы, таким именем? — вызывающе произнес он.

Возмущенная его тоном, я разозлилась.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он чуть смутился.

— Только то, что ваше имя более подходит скромной девушке, а не той, которая по ночам бродит во тьме и ругается, словно конюх, не прикрывая платком неприбранную голову, — дерзко бросил он мне. — Это имя совершенно вам не подходит, будь вы трижды из рода Монтгомери!

— Ты обнаглел окончательно! — прошипела я. — Ненавижу тебя!

Глаза его засверкали.

— Вот и хорошо, — сказал он, — хорошо, Элеонора фон Зассенберг. Очень хорошо. Кто ненавидит меня, того и я не уважаю.

Голос его был удивительно спокоен. В воздухе же чувствовалась пугающая агрессия, острая, как меч. Мне больше невыносимо было видеть выражение его лица, я вскочила, споткнулась, потеряв второй башмак. Слишком уж далеко зашел он в своем хамстве, это может стоить ему головы! И как уже не раз, я пробежала мимо него, чтобы больше не видеть его лица. Я хотела идти к отцу и наконец просить его забрать этого человека, наказать, убить…

Едва я оказалась у дверного проема, он крикнул:

— Подождите же!

Я остановилась и услышала его глубокий вздох.

— Фройляйн, подождите, пожалуйста. Я хотел бы с вами поговорить. Почему вы всегда находите причину поссориться?

Задыхаясь, я схватилась за косяк двери.

— Фройляйн. — Он снова вздохнул. — Фройляйн, поверьте, мне известен вкус ненависти. Она разъедает меня день и ночь и превращает мое существование в муку. Но я научился жить с этим. И потому хочу сказать вам то, что касается всех нас, и прошу вас выслушать меня, прежде чем вы уйдете. Всего лишь раз.

Я медленно обернулась. Он стоял передо мной, вытянув руку, как бы выступая с мирным предложением. «Мне известен вкус ненависти». Мы долго смотрели друг на друга. Потом с непроницаемым выражением лица я села на кучу соломы. Его стройная фигура в черном приковывала к себе. Тень не давала мне поймать взгляд на его лице, и в какой-то миг я и вновь поверила, что предо мною тролль, таящий беду — существо, обладающее неизвестной мне силой, разрисованное завораживающими символами, со стальным сердцем и взглядом, любящий строить рожи, гримасничать, который глубокой ночью набросил на меня сеть, парализовав мою волю. Боже, будь проклят тот день, когда язычник появился в нашем замке!

— Госпожа, я кое-что слышал в Хаймбахе.

С этими словами он подошел поближе ко мне. Лицо его больше не закрывала тень, оно было бледным и серьезным. Пальцы мои, будто ища помощи, глубже погрузились в солому.

— А я думала, ты только дрался.

— Госпожа, в Хаймбахе что-то происходит. В кузнице я видел гору заготовок для мечей и бойцов, проверяющих оружие. Один человек рассказал мне, что граф забрал у населения всех лошадей; определяются пайки на все съестные запасы в замке. И если вам интересно, то я сделал свой вывод — граф готовится к войне против кого-то.

— Клеменс вооружается, готовясь к войне? — Я наморщила лоб. — Но против кого?

Его пальцы вертели в руках соломинку.

— Я не узнал. Когда я спросил об этом хозяина, тот что-то заподозрил и хотел выставить меня за дверь, но тут один из его гостей затеял драку…

— Ты уверен? — прервала я его. — Ведь это могло бы…

— Графиня, я говорю то, что слышал, — засопел он, заметно злясь. Он повернулся ко мне спиной и занялся ремонтом уздечек. Довольно долго мы молчали.

— Необходимо еще раз поехать туда и попробовать разузнать подробности, — проговорил он.

— Я поняла, что ты хочешь побывать в Хаймбахе еще раз? Ганс, после того что произошло, тебя узнает даже слепой, — с издевкой рассмеялась я.

— Если хорошо замаскироваться… — Он медленно обернулся. — Ваш отец должен узнать, чего я на самом деле стою. Но… но тогда вам нужно будет сказать, где мы были сегодня. — Лучина замерцала от порыва ветра. — Вы понимаете? Ваш отец будет спрашивать, откуда у меня такие сведения. И вам придется сказать ему. Не исключено, что он запретит наши совместные поездки и сделает со мной то, что уже давно собирается. В этом вся опасность.

Он присел на корточки рядом с кучей соломы и замолчал на некоторое время.

Я пыталась осмыслить сказанное им.

— Знаете, это чувствуется, надвигающаяся беда будто уже бродит вокруг. Война. И кажется, что запах гари уже висит в воздухе. — Ногтем он разрезал соломинку и аккуратно разгладил ее своими длинными пальцами. — Планы женитьбы вашего отца, в общем-то, известны всем. Со стратегической точки зрения, это неплохая идея — начать войну этой весной, когда в Зассенберге все заняты приготовлениями к свадьбе. — Он взглянул на меня. — Элеонора, решайтесь же.

Война. Осада. Огонь. Кричащие люди, плачущие дети, одинокая смерть на стенах горящего замка. Война. Все остальное стало неважным. Война. Как запах гари…

— Я пойду к нему, — тихо сказала я. — Клеменс — сильный противник, отец должен выступить первым. — Ганс молчал. — И позабочусь о том, чтобы он оставил тебя в покое.

— Вы на самом деле верите, что я боюсь вашего отца? — начал он. — У меня нет страха перед ним, а уж перед хорошей битвой тем более!

Темнота ночи скрыла мою улыбку. Смотри же, воин без шлема! Верно, уже многие годы ждал он своего дракона и принцессу, которую ему предстояло освободить из его когтистых лап…

— Почему ты до сих пор не убежал? — с детской непосредственностью поинтересовалась я.

Ганс встал и посмотрел на меня долгим взглядом.

— Убежать… — Он тихо фыркнул. — По ряду причин я до сих пор здесь… Рядом со мной лошадь, боевое оружие и вы…

— Вот меня-то ты мог бы исключить.

Вряд ли замечание понравилось ему. Он задумчиво взглянул на меня, прежде чем отвернуться. Я чувствовала, что он подыскивал слова.

— Дорогая фройляйн, я должен вам об этом напомнить, — наконец произнес он сдавленным голосом. — Я должен напомнить вам о том, что поклялся вам в верности. — Часто задышав, я отвернулась. — Вы снова забыли! Я дал слово чести, пусть даже по принуждению, но я дал его. А слово чести я не нарушу. — Он подошел ближе, мрачный, неприступный и высокомерный. — И вы, дорогая фройляйн, вы сами, настанет день, освободите меня от обязательств этой клятвы, чтобы я мог уйти. Так подсказывает мне сердце.

Он молча отошел и снова прислонился спиной к стене. На его лицо опять легла тень. На некоторое время воцарилась таинственная тишина.

Слово чести.

Ганс был благородным человеком из знатного рода, хорошо воспитанным, чего никак не скроешь. Почему я обратила на это внимание лишь сейчас? Я тайно наблюдала за тем, как он старался не терять самообладания. Какая судьба ожидает его, пленника моего отца? Чувствуя вину, я хотела встать и уйти.

— Что вы будете делать теперь? — нарушил он тишину и даже не пошевельнулся.

— Я… Право, не знаю.

— Вы должны принять решение быстро. До того как ваш отец, напившись, свалится под стол. — Голос его звучал сурово. — Утром он будет не способен принять разумного решения.

— Хм. По сути ты прав. Я пойду к нему сейчас же. — Меня вдруг охватила жажда приключений. Лучше уж я сама…

— Вот этого я и ждал! Поистине, фройляйн фон Зассенберг, вы относитесь к типу женщин, которых следует днем и ночью держать подле ткацкого станка, чтобы они не наделали глупостей.

По его лицу ничего нельзя было заметить в темноте, но я могла поклясться, что он криво ухмылялся.

— Вы мне так и не сказали, как дочь лотарингского графа получила имя британского происхождения.

Это прозвучало даже дружески, но опять вспыхнуло в моей душе подозрение. Имя мое и в самом деле было необычным для Рейнской области. И я гордилась тем, что с моим имянаречением связана необычная история. Моя мать еще девочкой смогла настоять на том, чтобы со своей лучшей подругой сопровождать группу паломников от двора отца в Испанию к гробу апостола. Паломничество было делом небезопасным, и многие не вернулись обратно. Мать часто рассказывала нам, детям, о том путешествии, о людях, носящих яркую разноцветную одежду, о жаре… Зачарованные, мы ловили каждое ее слово. Элеонора де Рохан на обратном пути умерла от турецкой лихорадки в Пау, и мать поклялась назвать свою первую дочь именем любимой подруги. Это привело в ужас семью отца, и целый год тетя, живущая в нашем замке, отказывалась произносить это иностранное имя. Лукавая улыбка матери во время рассказа этой истории часто заставляла нас ликовать, радостно вскрикивать… Но посвящать чужестранца в семейные предания такого рода я не считала нужным.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Ганс.

Сильный порыв ветра ворвался в конюшню через щели в стенах, и я невольно съежилась от холода. Ганс нагнулся. Я слышала, как он что-то перебирал в своем углу и вытащил оттуда что-то, связанное в узел. Я схватила его и, к своему огромному удивлению, узнала подбитую беличьим мехом накидку Майи, которую она везде искала — такую же накидку, которой я в Рождество накрыла в подземелье посиневшего от холода узника…

— Моя накидка! Она еще у тебя!

Быстрым движением он взял ее из моих рук и заботливо накинул мне на плечи.

— Она всегда была здесь, со мной, все время. Никто не хватился ее, и я использовал накидку как прекрасную подушку. — Он поискал пряжку, чтобы застегнуть ее, но пряжку в тот раз я унесла с собой. — Графиня, я не вор…

Его руки задержались на моих плечах чуть дольче, чем следовало, на что я удивленно повернула голову. И опять эти черные змеи, которые обвивали его мускулистые руки. В полутьме, казалось, они жили и были теплыми, как руки, на которых их нарисовали… Как зачарованная, я смотрела на них.

Руки его задвигались, и змеи тут же забились в нервном танце. Сердце мое билось учащенно. Я широко раскрыла глаза. Казалось, спертый воздух в конюшне накалился от возбуждения. Дрожь прошла по моему телу, как жемчужная теплая вода, от плеч до живота и спины, до самых подколенных ямок. Его руки жгли через ткань одежды, оставляя на коже клеймо в виде змеи.

Бог все видит, Элеонора! Я испуганно сжалась. Он тотчас же убрал руки с моих плеч.

— Здесь, как на улице, ужасно холодно. Вам нужно вернуться в свои покои.

Когда он отвернулся, голос его прозвучал более хрипло. Я медленно пошла к нему, страстно желая прервать молчание, в которое он опять окунулся. Боже правый, что со мною происходит?

— Сохрани ее. — Как мрачный траурный занавес, накидка упала между нами. — Возьми. Здесь действительно очень холодно. Я…

Он посмотрел на меня. Было тихо, слышно только, как бьется мое сердце. Наши взгляды встретились.

Ступай, Элеонора! Исчезни, быстро…

Я опрометью помчалась прочь из каморки. Возвратясь в женскую башню, даже не переводя дыхания, я начала искать в сундуке новую пару башмаков. Но мысли мои были об одном и том же. Ради всего святого, как ему удалось так все во мне перевернуть? Его глаза в полутьме и эти руки… Может, сам Господь Бог предостерег от греха, заставив меня быстро уйти? В смятении я прислонилась к холодной стене. Эти глаза не только смотрят, они умеют говорить, но их языка я не поняла. Господи, не оставь своею милостью, они внушают мне страх. Язычник из мира тьмы, почему именно он должен был стать моим слугой? Бог накажет нас за это, и не помогут все молитвы мира. Он умышленно дотрагивался до меня — о всемогущий Боже! Я чувствовала его руки на своем теле… Боже, будь милостив ко мне…

— Уйди из моих мыслей, — пробормотала я смущенно, — прочь от меня!

Замерзая, я потерла руки и перекрестилась несколько раз. Он похитил мой покой… Следует ли мне пойти в часовню и попытаться с помощью молитвы освободить свою душу из этой невидимой сети? Domine ad adiuvandum me festina — помоги мне, Всемогущий… Услышит ли меня Господь Бог? В моем сундуке лежала одна большая восковая свеча, которую я хотела пожертвовать Богу только на святую Пасху. Свеча стоила нескольких талеров и пахла сладко, как мед. Если я уже сегодня вечером отнесу ее в часовню, будет ли Господь милосерден ко мне и дарует ли душевный покой? Domine…

По двору, дурачась, бежали две служанки. Я глубоко вздохнула, быстро заплела волосы в косу и покрыла голову платком. По пути в зал я попыталась думать о том, какие представления о войне у варваров, а не о том, как он в последний раз смотрел на меня. Я сжала кулаки: Клеменс планировал нападение. Нападение на мой родной дом. Какая разница, как он посмотрел на меня и что произошло — опасениям Ганса следовало доверять. И я хотела приложить все усилия, чтобы убедить в этом моего подвыпившего отца.

И точно: отец, как почти каждый вечер, наслаждался пивом, жареньями и предавался удовольствиям. Большой зал был полон народа, и служанки проносили подносы с кушаньями. В воздухе стоял запах пищи. Циновки на полу, обновленные всего лишь несколько дней назад, вновь были покрыты мусором и отбросами; собаки дрались из-за костей и объедков и, скуля, отскакивали в сторону, если кто-то наступал им на лапы. Вообще-то в мои обязанности входило следить за порядком на кухне, так как случалось, что кухарка уже в самом начале вечера могла напиться и валяться под столом. Но даже и тогда, когда она лежала под столом, я ничего не могла изменить. Вот и теперь мне приходилось прокладывать себе путь через пахнущие потом тела наверх, к хорам, где сидел со своими гостями граф. Справа от него я увидела бенедиктинского аббата субтильного телосложения, рядом сидел один из наших вассалов, Хуго фон Кухенхайм, на другой стороне склонился над своей лепешкой дядя Рихард и довольно хихикал.

Слуга уже отчаялся навести на столе хотя бы мало-мальский порядок, при каждой удачной шутке кулаки гостей, выражая одобрение, с силой ударяли по столешнице, чаши с вином опрокидывались, недоеденная солонина падала с тарелок, капая соком, а овощи раскатывались по образовавшимся из вина лужам. На месте, где обычно сидела я, еда стояла нетронутой. Один слуга пробежал мимо с тазиком воды для мытья рук. Мыть перед едой руки было нововведением моей матери. Полотенце можно было назвать лишь относительно чистым — нужно будет серьезно поговорить с прачками, приказав заменить их другими. Помыв руки, я села, поприветствовав собравшееся за столом общество. Все уже были остаточно пьяны, и потому я решила не делать из своего намерения тайны. Чем больше свидетелей, тем меньше воли отец будет давать своему гневу.

— А вот и солнце нашего замка — скажи мне, где ты так долго была? — приветствовал меня отец, поднимая чашу с вином. — Говорю вам, друзья, нормандки — настоящие женщины, просто класс!

Все одобрительно зашумели, хотя я точно знала, что они придерживались другого мнения. Моя мать тоже не соответствовала расхожему мнению об идеале женской красоты, но стала графиней, а я была ее дочерью, для которой еще не нашли мужа. Один из претендентов на мое сердце, нерешительный, сидел рядом. Неотесанный, неуклюжий, но всегда безупречно одетый, Хуго фон Кухенхайм с давних пор посещал смотр невест и, учитывая материальное состояние моего отца, не считал мой высокий рост существенным недостатком. Он доверительно наклонился к моему подлокотнику, пытаясь заглянуть в вырез моего платья. Рука, густо покрытая волосами, легла на мое колено и стала продвигаться дальше. Его дыхание с примесью алкоголя и сопение, когда он нашел то, чего хотел, побудили меня без лишних церемоний налить вина туда, откуда распространялось его сладострастное желание. Ошарашенный, он смотрел на свои мокрые колени. Рихард и отец заорали от удовольствия.

— Альберт, эту маленькую ведьму ты никогда не выдашь замуж, она выцарапает глаза каждому, кто захочет лечь к ней в кровать, — захохотал дядя Рихард.

— О, вот такая маленькая колючка тоже имеет свою привлекательность, ее следует лишь приручить с умом, как молодую лошадку, прежде чем оседлать, — криво ухмыльнувшись, произнес рыцарь, наблюдавший эту сцену.

Отец окинул меня взглядом с головы до ног, будто увидел впервые. Его шишковатый бугорчатый нос принял голубоватый оттенок и торчал между щеками ярко-красного цвета.

— А верно, дочь, твой дядя прав. Где твои женские добродетели, которыми могла очаровывать твоя мать? Как мужчина может взять тебя в жены, если ты на каждом срываешь зло, прежде чем он пытается до тебя дотронуться?

Хохот сопроводил его слова. И в этом не было ничего нового: замужество старшей дочери являлось излюбленной темой моего отца.

— Отец, мне нужно с тобой поговорить, — попыталась я перекричать шум и гогот.

Аббат Фулко заинтересованно наклонил голову.

— Господа, дайте фройляйн сказать, — крикнул он. Его черные глаза заблестели.

Я еще раз убедилась, что терпеть не могу аббата. Его лесть и то, как он умел склонить отца на свою сторону, не нравилось еще моей матери и внушало мне всякого рода подозрения. Но ему нечего было предъявить в качестве обвинения, и он со знанием дела следовал своей цели. Для монаха, давшего клятву нестяжания, он жил на редкость роскошно. Любил изящную одежду, украшения, хорошую еду и окружил себя таким количеством слуг, какого не было даже у отца. Власть и богатство маленького аббатства заставляли считаться с аббатом, и его часто приглашали знатные люди. На человека с натурой вояки, каким был мой отец, производили впечатление интеллигентность и хитрость его двоюродного брата, поэтому совет Фулко, если он не касался землевладения, всегда охотно выслушивался.

— Ну хорошо, дочь, поведай нам, что у тебя на сердце, — приказал отец, и за столом установилась тишина.

Я стала рассказывать о том, где была сегодня, и что Ганс подслушал в трактире. И высказала свое предположение о том, что Клеменс, готовясь к войне, вооружался. Отец побледнел. Я догадалась, что в настоящее время в Хаймбахе у него не было шпиона. Услышав о готовящемся нападении, он был совершенно ошеломлен. Но, казалось, об этой небрежности никто из присутствующих понятия не имел, все они, как завороженные вслушивались в каждое мое слово. Война? В воздухе опять запахло войной, и это было им по вкусу. Ведь слишком затянувшееся мирное время могло и наскучить…

— Поистине, Альберт, твоя дочь храбра, как рыцарь, она скачет в логово врага с миссией лазутчика! — с воодушевлением крикнул Рихард и ударил кулаком по столу. Я хладнокровно удержала свой кубок с вином, чтобы тот не опрокинулся. Отец справился с первым страхом и вскочил со своего места.

— Где этот сукин сын, твой раб, я прикажу повесить его за кишки! — гневно взревел он.

— Нет, ты этого не сделаешь! Без него ты никогда бы ничего не узнал! — выкрикнула я. — Кроме того, он действовал так по твоему требованию!

— Ты подвергалась опасности, и ты моя дочь! Он не выполнил своей обязанности! Я знал, что когда-нибудь именно так и произойдет! — Отец с такой поспешностью сделал шаг назад, что опрокинул стул. — В конце концов, он еще соблазнит тебя где-нибудь в лесу, и я останусь с носом!

— Приди в себя, отец! Ганс хотел доставить меня домой, так как находиться там стало слишком опасно. Я же хотела скакать дальше и…

— Он был с тобой в лесу, уже одно это говорит о многом!

— Разве не ты подарил его, заставив быть моим конюхом? Это была простая прогулка, не более того, поверь же мне, наконец! А цель поездки была моей идеей!

Аббат Фулко перегнулся через стол.

— Господь с тобой, Альберт, я думаю, что у вашей дочери просто новая игрушка. Оставьте ее. Не отнимайте у нее эту игрушку — может быть, она еще пригодится…

Его голос мне не понравился. Но я больше не обращала на него внимания, оно всецело было переключено на отца. Он успокоился и был погружен в раздумья. Он сидел в своем кресле, как мокрый мешок, его жилет топорщился над переполненным животом, а рука расположилась там, где всегда, — обычно у него после возлияний всегда болел желчный пузырь. Он громко рыгал, уставившись в одну точку. Но причиной тому был не болевший желчный пузырь, который заставил его на время замолчать. Фулко невольно подсказал ему одну идею. Когда он вновь поднял глаза, я почувствовала опасность. Поднявшись с кресла, он отодвинул столовые приборы в сторону.

— Слушайте мое решение. Пусть старый Клеменс со своими тремя колченогими лучниками спокойно приходит. И на этот раз я расквашу ему нос у стен замка Зассенберг! С сегодняшнего дня мы начнем вооружаться для борьбы. И его осада, сколько бы дней она ни длилась, не должна волновать жителей Зассенберга. — Отец наклонился вперед, чтобы увидеть меня. — Так. А твой конюх, который хорошо ориентируется в Хаймбахе, и еще несколько человек поскачут туда снова и попытаются разведать еще какие-либо военные тайны.

— Но, отец, это же очень опасно! — В волнении я мяла в руках край скатерти. — Ведь они его обязательно узнают — ты не можешь так поступить!

Он медленно повернул голову и взглянул на меня. Глаза его превратились в узкие щелки.

— Моя дорогая, ты нашла занятие тому, кому мы дали приют под своей крышей. И ты же сама не стала придерживаться нашей договоренности.

— Я лишь попыталась, отец.

— В конце концов, раб принадлежит мне. Я могу сделать с ним все, что мне только заблагорассудится. И я больше не потерплю того, что он подвергает опасности жизнь моей дочери!

— Но ведь он…

Движением руки он сделал мне знак замолчать.

— Он заслужил того, чтобы его убили. Но, как оказалось, мы можем использовать его в своих целях еще раз. Я убежден, моя дорогая, что мужик должен теперь заслужить право на жизнь. Если он достойно выполнит поручение, может, я и сменю гнев на милость, а если не справится, тогда пусть его участью займется Всевышний. Все в его власти. Я нахожу это решение привлекательным. — Слуга пододвинул ему кресло. Отец с усмешкой триумфатора на лице медленно опустился в него. — Вот и посмотрим, действительно ли парень столь прилежен, как хочет убедить нас в этом моя дочь.

Я судорожно вцепилась в подлокотники моего стула, мою спину окатил холодный пот. В этих последних словах отец признался в своем предательстве. Он захотел наконец-то разделаться с чужеземцем. И возможность подвернулась — великолепная, так как неузнанным проскакать по Хаймбаху Гансу уж точно не удастся: слишком много людей его сегодня видели. Его поймают и в тот же день повесят как беглого раба.

То была злая игра с интригой в духе моего отца. Он хотел отобрать у меня моего слугу, преднамеренно послать его на верную смерть. Бог покарает его за этот поступок! Расстроенная, я пыталась отговорить отца от этой идеи, но он опять повернулся к своим гостям. По лицу аббата блуждала чуть заметная ухмылка, пропавшая сразу же, стоило ему заметить мой взгляд. Я почувствовала тревогу и напрочь забыла о еде.

Я сидела, отчаявшаяся и покорная судьбе, не в первый раз проклиная то, что родилась женщиной.

События развивались стремительно. Отец отдал распоряжение убрать зал, приказал привести к себе двух лучников и двух оруженосцев из охраны замка, а также конюха-язычника. Я лично знала каждого, знала, что они были молоды и ловки, способны незаметно, как тени, передвигаться в незнакомом городе. И лишь мой слуга со своим предательски высоким ростом мог сразу же быть замеченным.

Ганс, закутанный в одеяло, вошел в зал. Он даже не удостоил меня взглядом. Но по его выражению лица я ощутила все же его готовность к бою и неуемную энергию. То, что мне было известно о коварном плане моего отца, не давало мне покоя. По крайней мере, мне следовало сказать ему, чтобы он хотя бы иногда прислушивался к тому, что я говорю…

Граф громко возвестил о своем намерении. Одевшись попрошайками, все трое должны незаметно проникнуть в город, чтобы добыть как можно больше информации о предстоящем нападении.

Во дворе замка уже стояли оседланные лошади. В багаже всадников находились наспех собранные лохмотья, в которые им предстояло переодеться перед самым въездом в город. Мелкий моросящий дождь, начавшийся вечером, усилился, и моя шерстяная одежда промокла. Если мужчинам удастся справиться с заданием, без одежды они тоже будут выглядеть как бродяги, переправившиеся через болото…

Ганс с лошадью, которую ему выделили, дожидался возле стальной двери. Я воспользовалась моментом и, покашливая, попыталась обратить на себя внимание.

— Ганс, Ганс, послушай меня.

Он обернулся и наморщил лоб.

— Вы здесь? Тут не место женщинам, возвращайтесь в свою башню, фройляйн. — Он сильнее затянул ремень мундштука лошади.

— Ганс, я хочу… я только хочу предостеречь тебя. Будь осторожен…

Он объехал меня вокруг, глаза его неожиданно казались совсем рядом с моим лицом, они сверкали.

— Вы до сих пор считаете меня дураком, что ли? К черту, графиня! Eru sva bitar uppkommir i mer — я давно уже не ребенок! Dad er karla! Скройтесь с глаз моих, это мужское дело! Если бы я был вашим отцом, я знал бы, что с вами делать! — прошипел он.

Я отвернулась, чтобы он не мог видеть, как я разгневана.

— Да провались ты в тартарары! — бросила я ему лицо, уходя. — Дьявол с тобой!

— Но если я вашими молитвами найду там успокоение, то мне следует об этом подумать, графиня… — сказал он тихо, но так, чтобы мне было слышно.

Проклятый мужик! Энергично засунув руки в рукава одежды, я, охваченная безразличием, ушла со двора.

— Почему ты не в своей теплой башне, Элеонора? Ты же можешь простудиться.

Габриэль, один из лучников, которого я знала с детства, садился на лошадь рядом со мной. Я посмотрела, как Ганс, не торопясь, поправлял уздечку и потом оказался на вычищенной до блеска спине скакуна.

— Они же его сразу узнают, — бормотала я.

— Но разве это не в духе твоего отца? — тихо спросил Габриэль.

Я обреченно вздохнула.

— Не оставляй его. Я не хочу, чтобы он умер.

— Обещаю тебе, Элеонора. Он будет скакать рядом со мной… а мы все сделаем из него отличного попрошайку — успокаивая, накрыл мою руку Габриэль.

Раздался стук копыт, и подъемный мост вновь зарылся на ночное время. Оставшиеся разошлись. Усталая, я побрела к женской башне. Свет факела бросал искривленные тени на стену замка, на фигуры в женской одежде, на ребенка с длинным носом, какого-то мужчину. Он медленно шел вдоль стены, лицо было закрыто капюшоном, на плечах — узкая деревяшка с отогнутым концом. Коса… Я остановилась. Во дворе никого не было. Моя тень вздрогнула. Я повернулась и заметила, как факел на стене конюшни упал из держателя в лужу и погас. Стало темно. Зловеще свистел ветер и своими ледяными руками забирался мне под подол.

Человек на стене исчез.

Глава 4.

И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет.

(Псалтырь 1;3)

Жизнь женщин в замке мучительно однообразна. Об этом думала я, находясь в палате отца и рассматривая военный мундир. Мне предстояло штопать дырки и зашивать разорванные места украшенной вышивкой одежды. Еще надо было проверить, нет ли повреждений на кольчуге. После смерти матери я неустанно боролась с грязью, небрежностью и ленью слуг, но в основном — со скупостью и жадностью своего отца. Мать происходила из аристократического рода, и после свадьбы она постоянно пыталась внести в жизнь лотарингского вояки, в которого была влюблена, хоть немного культуры. Род моего отца из поколения в поколение возводил деревянные дома. Нормандские архитекторы воздвигли каменные строения, был укреплен и теперь непоколебимо стоял на скале донжон, и даже деревянная ограда была заменена на мощную насыпную стену с ходом по внутренней стороне. Не мудрено, что Клеменс положил глаз на такую жемчужину. Наш замок неприступной твердыней стоял на скале. Любовно созданный матерью интерьер замка у многих вызывал зависть. По стенам были развешаны дорогостоящие ковры. В женских покоях, где находился камин, коврами был застелен даже пол, и для нас, маленьких детей, не было большего удовольствия, чем погружать ноги в мягкий ворс. Одежда и ткани хранились в резных сундуках из такого дерева, которое весь год сохраняло запах трав и сандала. Мать считала, что нам было необходимо изучать и ее родной язык французский, а также уметь читать, писать и считать, тем самым вызывая косые взгляды людей свиты, большинство из которых не умели даже читать. Патер Арнольд учил нас, детей, разным наукам.

Мать родила десятерых детей: пять девочек и пятерых мальчиков. Но Всевышний не был милосерден к нашей семье. Мой самый старший брат погиб в девять лет, разбившись на скачках. Брат, родившийся вторым, умер, отравившись грибами. Одна сестра еще в детском возрасте была отдана на обучение в монастырь, но вскоре после ее переселения оттуда пришло известие о ее смерти: в силу своего детского возраста она была еще не готова к полной трудности и лишений монастырской жизни. Холод, слабость или плохое молоко кормилиц уносили жизни других моих сестер и братьев сразу же после рождения. Причиной смерти еще двух братьев стала эпидемия, от которой в графстве погибали многие. Ну а одиннадцатая беременность моей дорогой мамочки закончилась ее смертью и смертью рожденного ею младенца.

И в конце концов от большой нашей семьи из детей остались Эмилия, самая слабая из всех, и я. Это, по всей видимости, было самым плохим обстоятельством для отца после потери жены: он остался с одной хворой, день ото дня угасающей дочерью и другой, слишком похожей на него, чтобы он мог по-настоящему любить ее. И у меня, и у отца были причины жалеть об отсутствии матери, которая в течение многих лет своим женским чутьем всегда старалась сгладить наши отношения…

После ее смерти мне стало холодно и неуютно в нашем замке. Он казался мне склепом. Скупость моего отца проявлялась все больше и больше и стала для меня источником постоянного раздражения и досады. Отец охотнее вкладывал деньги в новое оружие и коневодство, вместо того чтобы оплачивать расходы на ремонт крыши женской башни. Когда в башне становилось совсем уж сыро и вода днем и ночью канала с потолка в расставленные повсюду тазы, я вынуждена была переносить кашляющую Эмилию в никем не занятые покои нашей матери.

Без постоянной дружеской и направляющей руки супруги зассенбергский орел правил в своей крепости жесткой рукой страха, нередко доходя до грубой брани. Прислуга втягивала голову в плечи, как охотничьи собаки, и каждый старался не попадаться господину на глаза. Я же, наоборот, пыталась, как и моя мать, поступать осторожно, осмотрительно. Приходилось следить за Радегундой, которая была мастерицей по при приготовлению подгоревшей выпечки и жесткого мяса. Я должна была приглядывать за прачками, не выпускать из поля зрения арендованные хутора, огороды и пошивочные мастерские. И даже разбираться в налоговых поступлениях и барщинных повинностях. Казначеи с готовностью позволяли мне заглядывать в свои книги, если я того требовала.

Старая тетя, которая после ухода из жизни матери хотела опекать нас, умерла следующей зимой, и после этого отец перестал проявлять какой бы то ни было интерес к женской башне. Много времени он проводил в свите юного кайзера, целыми неделями путешествовал с двором от одного императорского дворца к другому. И когда он все же бывал дома, то ограничивался лишь тем, что ворчал на мою расточительность. Раз в два месяца он приглашал какого-нибудь рыцаря — потенциального жениха, но ни один из них мне не нравился. Я не хотела оставлять Эмилию, а так как смотрины дочери-невесты, казалось, доставляли отцу истинное удовольствие, я могла отклонять все предложения. С его женитьбой, запланированной на лето, все бы кардинально изменилось. Я попыталась представить себе, как можно быть женой такого человека, как мой отец: сварливого, властного и великого спорщика, убежденного в том, что мир Божий моментально придет к гибели без мужчин с мечом в руке. И я вовсе не была уверена в том, что хочу его свадьбы…

За последние дни, казалось, активность в замке достигла наивысшего накала. Все жители принимали участие в подготовке к скорому нападению агрессора. Перво-наперво ремонтировали стены. Стук и удары молотков раздавались до глубокой ночи. Подготавливались продовольственные припасы, дрова и бочки со смолой и маслом размещались прямо во дворе, рядом — бадьи с конским навозом, опрокидывать которые со стен замка на противника так любил отец, это всегда сопровождалось яростным воем нападающих. Я распорядилась проконтролировать содержание цистерн и наполнять водой все имеющиеся емкости. Служанки старательно бегали в поисках мест для размещения людей из предместий: в случае осады они побегут к укрепленным стенам замка. Везде царило возбуждение, и каждый был уверен, что мы сможем отразить нападение. Бог был на нашей стороне, целый день слышалось пение псалмов и восхвалений Всевышнему, который не оставлял нас своею милостью.

В пятницу поздно вечером дозорные посты сообщили о приближающихся всадниках. Вот по двору процокали копытами лошади, потом до меня донеслись знакомые голоса со стороны зала.

Отец сидел в своем кресле прямо, как свеча, в позе юного витязя и слушал сообщение Габриэля. Мы поставили поднос на стол. Я посчитала по головам число присутствующих, чтобы разделить еду на порции — один, два, три — и увидела всего три головы.

Я посчитала еще раз — Габриэль, рядом с ним малорослый Отто, на скамейке сидел Арно, один из лучников.

Не было ни Ганса, ни оруженосца Бернардиса. Я вынуждена была сесть.

— …И там они подкараулили нас. Одному небу известно, кто нас предал, — устало говорил Габриэль. — Был неравный бой, они превосходили численно.

— Хм, — хмыкнул отец и почесал бороду.

Батрачка между тем уже расставила на столе еду, голодные мужчины приступили к трапезе.

У меня раскалывалась голова. Мне показалось, что в зале невыносимо жарко, я чуть не задохнулась и неверными шагами побрела прочь. Опустившись на скамью у колодца, я глубоко вздохнула.

Они были мертвы, Ганс и оруженосец. Мертвы. Отец убил сразу двух зайцев: получил разведданные сведения и освободился от ненавистного пленника, не запятнав свою репутацию убийством. Я, пытаясь успокоиться, стала всматриваться в темноту колодца.

Ганс был мертв. К моему удивлению, меня глубоко задело это, даже несмотря на то что мы поссорились. Я привыкла к нему. Были моменты, когда я даже могла сказать, что он мне нравится. Располагала его манера спокойно относиться ко всему, даже если приходилось смирять лошадь. Редкие улыбки освещали его лицо. Мне вспомнилось непонятное бурчание, когда его что-то не устраивало. И все те сумасшедшие истории, которые он рассказывал Эмилии… О пресвятая Дева Мария, дай мне силы!

Все кончено. Великан мертв. Моя свобода, путешествия по графству — всему этому в одночасье был положен конец. И нам уже никогда не узнать, кем он являлся на самом деле. Знатным благородным человеком, сыном графа, а может, занимал более высокое положение? Подающий надежды наследник, муж и отец кучи детей… Тайком я утерла слезы в уголках глаз. Конечно, о рабе не плачут, тем более о язычнике. Ветер выл по углам и играючи забирался под одежду. Будто остолбенев, я долго сидела у колодца.

— Это ты, Элеонора?! Я не узнал тебя.

Кто-то опустился рядом со мной на скамью. Габриэль, друг моего детства, которого я подозревала в том, что он тайно встречается с моей горничной Гизеллой. Много лет тому назад на деревенском озере он научил меня плавать, и когда мы оставались одни, то доверяли друг другу свои тайны. Он вытянул ноги и устало вздохнул.

— Расскажи, что произошло, — тихо попросила я. — Расскажи мне все…

Габриэль положил мне руку на плечо.

— Элеонора, твой слуга жив.

Не веря, я покрутила головой из стороны в сторону.

— Но…

— Твой отец приказал мне в случае ранения Ганса оставить его. Думаю, что он не особенно его жаловал. — Габриэль горько рассмеялся. — Элеонора, я заставил графа поверить в то, что Ганс мертв. Но ведь ты просила меня… я просто не мог бросить его там. Когда они напали на нас — их было намного больше, — Ганс сражался за десятерых, тебе стоило бы это видеть! Меч, который я тайком дал ему, так лежал в руке, будто он родился с ним. Он бился, как настоящий рыцарь! Благодаря ему мы и остались живы, хотя ему и не удалось предотвратить смерть Бердардиса…

— Но…

— Я поместил его в гостиницу, так как знаком с хозяйкой, и попросил ее позаботиться о нем. Бог даст, рана его заживет. — Габриэль попытался ободряюще улыбнуться. — И тогда он будет свободным.

Я не могла поверить его словам.

— Ты смог привести его в гостиницу?

Габриэль кивнул.

— Было тяжело нести его, но втроем мы справились. Сейчас он в гостинице кожевницы, что на большой улице под Триром. Оттуда ему легче скрыться, как только он поправится. Я дал хозяйке несколько золотых на лекарства и за уход…

Ночью, ворочаясь на кровати, я так и не сомкнула глаз. Ганс жив. Одна картина сменялась другой, обрывки воспоминаний, наполненные особым значением, далеко увели меня. Ганс с лошадьми, на охоте, у Эмилии. Его смех. Украшение, которое я носила, принадлежавшее ему, а теперь блестевшее у меня на груди, как уголек, и только драгоценные камни моего отца, холодные, как ледяные кристаллы, не давали ему прожечь меня до самых костей… Голубые глаза, которые так напряженно взирали на меня в Хаймбахе.

Все свое время я должна была посвятить подготовке к осаде, но на следующее утро никак не могла собраться с мыслями. Реальность казалась мне сном…

Вечером в сад, куда я скрылась, чтобы отдохнуть, пришел Нафтали.

— Стрелок просил меня присмотреть за тобой, — сказал он, сел рядом и, достав из мешочка корпию, начал аккуратно скатывать ее в трубочку. При осаде будут раненые, и ему было поручено заботиться о них. Я задумчиво посмотрела на его морщинистые руки. Смог ли бы он мне помочь? Что не дает тебе покоя, девочка? По твоим глазам я вижу, что ты чем-то озабочена.

— Можете себе представить… — Я набрала в легкие воздуха. — Можете себе представить, что мой слуга не умер, он жив? Габриэль сказал отцу неправду. Он ранен, но все-таки жив!

Нафтали опустил вниз связку корпий.

— А теперь ты не знаешь, что тебе следует делать, не так ли?

— Я… я не знаю. Я даже не знаю, что и думать. Отец послал его в Хаймбах со злым умыслом, чтобы избавиться от него! Он…

— Что он для тебя значит? Подумай об этом, Элеонора.

Его глаза были загадочными и бездонными, как два черных озера, со дна которых я ожидала ответа. Что он для меня значит? Я закрыла голову руками. Что он для меня значил? Мой слуга, мой конюх, моя крохотная свобода — и человек благородного звания, закованный в цепи. Передо мной вновь возникла сцена в кузнице. Железное кольцо на шее, запах паленой кожи и его жалобный взгляд в мою сторону, а также и то, что я не сделала ничего… поистине, вина моя заключалась в том, что я так ничего и не сделала. Допустить несправедливость, извлекая из нее выгоду. Пользоваться им, как лошадью, седлом. Я почувствовала себя несчастной и вздохнула. Вина, беспомощность и нерешительность… Нафтали ласково погладил меня по голове.

Что он для меня значит? Другая его рука, спокойно ожидая ответа, лежала на коленях. Взгляд мой остановился. И тут я почувствовала, будто эта рука, дотронувшись до моих метущихся мыслей, привела их в порядок и указала им путь. Что он для меня значит? Намного больше, чем я думаю.

— Несколько дней назад у меня были видения, — неожиданно сказал еврей. — Это началось, когда я высчитывал положение планет. И нашел Сатурн в восьмом доме — доме смерти. Но я также увидел Марс в союзе с Сатурном — а это несомненный знак, что предстоят времена борьбы и испытаний и что люди найдут смерть. И я был охвачен такой печалью, какой я никогда не знал. Было ощущение, будто на меня навалилась боль всего человечества, которое доставляет себе зло и само ничего не может с этим поделать.

Его костлявые руки судорожно сжались. По моей спине пробежали мурашки. Однажды его уже посещали видения, и через три месяца мать отдала Богу душу. Аббат-бенедиктинец обвинил его в колдовстве. Было ли то колдовством? Мне вспомнилась призрачная игра теней накануне. Смерть в образе скелета с косой…

— Что вы видели? — прошептала я.

Я уставилась в землю.

— Я видел много людей, и кровь стекала по их щекам. Светло-красная, она брызгала из всех отверстий, и я слышал крики умирающих…

— Боже, не оставь нас своею милостью! Это был наш замок?

Нафтали не слышал меня.

— На сердце у меня было так тяжело, и я молился Богу Яхве — тогда он поднял меня своими сильными руками в воздух. И я увидел: истребляют женщин, детей и стариков, как скот, на глазах их семей.

— Нафтали, Клеменс уничтожит всех нас? — Я дотронулась до его руки. Она была ледяной. — Вы слышите меня?

Он невольно покачал головой.

— Я видел языки пламени. Светлые и горячие, они опалили мое лицо, достигнув неба… и еще я наблюдал огненного дракона, ползущего по небесам, приносящего разруху, голод, жадно поглощающего все на своем пути… — Голос его звучал глухо.

Он прервал свое повествование. Ветер высоко поднял полы его кафтана, и в нос мне ударил запах смерти, пыльный, холодный и затхлый.

— Нафтали, ответьте же! Вы видели наш замок? Мы должны умереть? — В испуге я схватила его руку — Скажите мне это…

Когда он повернулся ко мне, казалось, что мысли его были где-то далеко и ему требовалось время, чтобы вернуться в действительность.

— Это… это были страшные картины, — вымолвил он наконец. — И я не знаю, где, в каком именно месте это происходило. Моя родина — твоя родина… или его родина… этого я не знаю.

Он замолчал. Я сжалась на скамье и недоверчиво посмотрела на него со стороны. Возможно, Фулко и прав — Нафтали могуществен…

— Я… я думаю, что мне следует отправиться на его поиски, может быть, смогу помочь, — вдруг услышала я свой голос.

Нафтали взглянул на меня, глаза его стали влажными, он погладил меня по щеке морщинистой рукой.

— Мои мысли — не ваши мысли, не ваши пути — пути Мои, говорит Господь. Как и дождь и снег нисходят с неба и туда не возвращаются, но наполняют землю и делают ее способной рожать и произращать, давать семя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест, — так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, — оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его. Так говорит Господь. — Нафтали улыбнулся. — Иди вслед за своей судьбой, дитя. Пока ты жива, тот, кого ищешь, не умрет. Всевышний вознаградит тебя за это. — Палец его осторожно коснулся креста, украшенного драгоценным камнем, который висел на моей шее. — Придет время, когда он опять будет носить это…

Когда полная луна осветила замок и затихли вечерние шорохи, я пробралась к боковым воротам у сада, где Нафтали назначил мне встречу. Мне удалось незаметно надеть охотничий наряд. На моем поясе болтался мешочек с монетами. Я еще пребывала в состоянии растерянности от нашего разговора. Кошмары видений потрясли меня, страх терзал мою плоть. Куда заведет меня судьба? Что знал Нафтали и не сказал мне? Да поможет мне Господь, не совершаю ли я чудовищную глупость?

У стены замка стояла лошадь и в нетерпении била копытом. Ворота уже были открыты. Герман, второй слуга лекаря, ждал с наружной стороны, держа за поводья лошадь. Из тени на свет луны вышел Нафтали.

— Этих лошадей дал мне Габриэль, лучник. Если спросят, он будет молчать. Он очень предан тебе.

Я провела рукой по мягкому, как шелк, носу рыжей лошади, которой мой отец наградил Габриэля за верную службу.

— Ну, скачи. Герман поедет с тобой, я же буду молиться, и Господь Бог не оставить вас своей милостью.

— Но…

— Твоя решительность понравилась мне, Элеонора. Ты достаточно сильна, чтобы вынести все, я знаю это. Да поможет вам Бог. — Он поцеловал меня, нарисовал на лбу несколько букв и заботливо накинул на голову капюшон. — Atah Gibor le-Olam’[8]… Atah Gibor le-Olam’… — все время бормотал он, пока Герман помогал мне сесть в седло. — Atah Gibor le-Olam’…

Приняла ли я решение, как утверждал Нафтали? Я не была в этом уверена. Глубоко внутри таилось чувство неловкости, эхо беды, которое породили видения лекаря, неясное и тяжелое… Куда приведет путь, выбранный мною? В своих мыслях я напрасно искала Бога.

Когда мы достаточно отъехали от замка, Герман зажег факел — теперь он освещал нам путь. То, что мы задумали, было небезопасным: банды воров использовали хаос, воцарившийся в окрестностях замка, в своих преступных целях. Многие не осмеливались без усиленного сопровождения появляться на улицах. В нашем графстве благодаря неумолимой жестокости отца одно было непоколебимо: он без промедления вздергивал на ближайшем дереве любого разбойника с большой дороги. Да и его рыцари, которых он рассылал по всей стране, не отличались чопорностью…

Герман, не жалея сил, искал большую дорогу в Трир. Он родился в одной из окрестных деревень Трира и хорошо ориентировался здесь. Три года назад, после эпидемии лихорадки, Нафтали с разрешения отца взял его к себе; он жил у лекаря, но никто точно не знал, в чем заключалось его услужение старику. Часто его видели выходящим с мешочком в руках из леса, и тогда мне казалось, что, возможно, он занимается сбором лечебных трав. Я сама лишь изредка перебрасывалась с ним двумя-тремя словами, да и сейчас не собиралась с ним разговаривать. Это было неслыханной дерзостью, граничащей с неприличием, — в обществе деревенского парня ночью на лошадях скакать по лесу. Такого рода размышления я должна была бы оставить еще у ворот замка. Я молча скакала вслед за ним и думала о том, кого ищу.

— Госпожа, вряд ли вам стоило из-за какого-то слуги пускаться в столь тяжкое путешествие, — оторвал меня от моих мыслей Герман. — Может быть, нам лучше вернуться? Пока мы еще не покинули окрестности Зассенберга.

Опасность… Нафтали не говорил мне об опасности. Я увидела перед собой его спокойное бледное лицо и покачала головой. На меня снизошло какое-то необыкновенное, особенное спокойствие; страх перед неизвестностью, который я чувствовала с самого начала, исчез. Несколько раз мы останавливались, чтобы дать лошадям отдышаться. Герман еще несколько раз пытался убедить меня вернуться домой, но в конце концов сдался, оставив меня в покое.

И тут мы увидели трактир. Он стоял на обочине, одноэтажный узкий дом, знавший, по всей видимости, и лучшие времена. Изгородь, которой он был окружен, покосилась, и нам с трудом удалось привязать лошадей к шатким рейкам. Оконные ставни были закрыты, однако и на улице можно было слышать громкий храп.

Герман с силой постучал в ветхую дверь. При более близком рассмотрении дом и вовсе не внушал доверия. Я схватила мальчишку за рукав.

— Герман, мы наверняка ошиблись. Это вовсе не гостиница…

Не говоря ни слова, он указал на вывеску над дверью. Красной краской кто-то изобразил на деревянной доске кружку с вином, ночной ветер трепал разорванный в клочья флажок.

Свет промелькнул в окне, потом послышались шаркающие шаги.

— Кто? — пробурчал неизвестный.

— Путники, захваченные сумерками врасплох. Мы ищем ночлега, — крикнул Герман. Дверь со скрипом отворилась. В узком проеме стояла баба в рубахе, в ночном колпаке на голове и свечой в руке. Морщины на лице и мешки под глазами придавали лицу грозный вид.

— Пошли вон! У меня нет свободных номеров, и кроме того…

— Мы ищем раненого путника, которого друзья оставили здесь, — прервала я ее и быстро сунула ей монету.

Она с удивлением посмотрела сначала на монету в моей руке, потом на нас и кивнула через дверную щель.

— Он наверху. И может, черт уже забрал его, — недовольно произнесла она. — Позаботьтесь, чтобы он исчез, мне не нужны неприятности. Как мне объяснить, откуда в моем доме труп? Заберите его. Я покажу вам, где он лежит.

Она повела нас вдоль по коридору, пахнущему чем-то затхлым. Мяукнув, моих ног коснулась кошка — я будто споткнулась о нее. Слева, в небольшом зале, на полу лежало сразу несколько человек, укрытых одеялами и громко храпевших. Кто не смог обеспечить себе койку на галерее, был благодарен и тому, что нашел местечко на ночь возле пламени разожженного огня. И, конечно, кожевница содрала с них за это хорошие деньги. Я с недоверием смотрела на ее кривую, сгорбленную спину. На кухне в нос нам ударила скверная смесь из запахов холодного капустного супа, прогорклого жира и отхожего места. За деревянной перегородкой кто-то справлял нужду. Запах экскрементов наполнил воздух. В конце коридора мы наконец увидели лестницу, ведущую на галерею.

— Он лежит там, наверху. Трое сильных мужиков затащили его туда. Вас только двое — как вы хотите стащить его вниз по лестнице? А покойники-то и вовсе тяжелые… — шепелявила себе под нос хозяйка, освещая свечой ступени. От нее исходил запах алкоголя и гниющих зубов.

Придя наверх, она открыла какую-то каморку. Мы перебрались через порог дурно пахнущего помещения, освещаемого лишь свечой хозяйки.

— Там, сзади, на соломе. Заберите его сразу. И не вздумайте копаться. Савана вы от меня тоже те получите, не ждите.

Своенравно скрестив руки на обвислой груди, она прислонилась к двери. В соломе кто-то заворочался. Я закусила губы. Тот, кто лежал там, подал признаки жизни…

— Ты звала лекаря?

Ничего не понимая, она уставилась на меня. Я напряглась, как струна. Моя цель была достигнута — мы нашли Ганса. Об этом, похоже, думала и хозяйка.

Меня охватил гнев. Я была дочерью графа — и хорошо было бы прикрикнуть на это отвратительное существо.

— Тебе же было велено позвать лекаря, где он? Мне известно, что ты берешь за это деньги!

Хозяйка медленно повернулась.

— А где мне его взять? Хозяина нет. А этот так плох, что неизвестно, доживет ли до следующего утра, — облаяла она меня. — От него у меня только лишние расходы, ничего, кроме расходов да дерьма! Забирайте его, не то позову стражников. Ведь любому видно, что это беглый раб.

Не желая более сдерживать себя, я сорвала свою накидку с плеч и бросила ее на пол.

— Кончай свою болтовню и принеси мне перевязочный материал.

— Только посмотрите, какая нежная дама, — прервала она меня и скорчила дерзкую гримасу — Чего изволите? Конечно, лучше быть любовницей бравого рыцаря, чем пропадать в нудной паутине брачных уз…

Я грубо схватила хозяйку за драную одежду.

— Будет лучше, если ты заткнешься и сделаешь то, что я скажу. Этот человек останется здесь и сегодня на ночь, а если ты попытаешься смыться из дома, мне придется убить тебя…

— Госпожа… — тихо предостерег меня Герман.

Она еще раз окинула взглядом мою одежду.

— Здесь ничего не делается даром, уважаемая фройляйн…

Я схватила свой кошелек, пристегнутый к поясу, и бросила ей еще одну монету в вырез платья. Она, поспешно скрючившись, зашарила пальцами под рубахой, чтобы поймать монетку, не дав ей упасть на пол.

— Хватит тебе этого? А теперь скройся с глаз моих. Только не оставь нас без света, а то здесь такая тьма, что не видно даже руки, поднесенной к самым глазам.

Не сказав ни слова, она отдала мне свечу и, шаркая, удалилась.

Я сделала несколько неуверенных шагов вперед. Герман молчал. Я различила соломенную подстилку, на которой лежал, как срубленное дерево, Ганс. Он был лишь слегка прикрыт тряпьем; оно, как задубевшая кожа, от грязи и крови прилипло к нему. Кровоподтеки на руках свидетельствовали о том, что раненый метался в лихорадочном бреду, не давая ранам подсохнуть и зажить. Руки его неподвижно лежали на соломе.

Потрясенная увиденным, я опустилась к ужасному ложу. Герман присел на корточки рядом. Привычным движением Герман скинул лохмотья и обнажил туловище Ганса.

— Ранен копьем, — глухо произнес он.

Каждому ясно, что это значит. Обычно раненые умирали от такой раны мучительной смертью, в горячке. То была тяжелая борьба организма со злым духом, который день ото дня отравлял его все больше и больше. Фактически Ганс был обречен на смерть. Я всматривалась в его обезображенное болью лицо. Сохранить жизнь. Искупить злодеяние отца.

— Госпожа, он умрет. — Герман взял меня за руку и потащил прочь. — Оставьте его здесь, отступитесь.

Находясь совсем близко от Германа, я отчетливо почувствовала его нерасположенность к чужеземцу. Отступись! Не испытывай терпения Всевышнего!

Я медленно закатала рукава.

— Я попытаюсь спасти Ганса.

— Госпожа, будьте благоразумны.

— Начнем прямо сейчас. А ты будешь помогать мне. — Я бросила в его сторону резкий взгляд. — Ты его разденешь, а я посмотрю, что может предложить мне старая ведьма в качестве перевязочного материала.

Герман наморщил лоб.

— Вы сошли с ума, госпожа, об этом не следует и помышлять — мужик умрет прямо у нас на руках. Он совсем обессилел. Оставьте эту затею…

— Я не хочу больше ничего слышать об этом! — рассерженно процедила я сквозь зубы и укрепила свечу на скамейке. — Начинай же наконец, иначе я прогоню тебя, парень!

Всем своим видом показывая недовольство, Герман начал раздевать раненого.

Я же тем временем опять вытащила хозяйку из теплой постели, велев ей приготовить котел горячей воды и стопку чистых льняных полотенец. Увидев в моей руке серебряную монету она, словно заяц, заметалась по кухне.

У нашего лекаря-еврея я немного научилась тому, как надо обрабатывать раны. Он считал методы западноевропейских лекарей варварскими и всегда настаивал на использовании чистой воды и свежих полотенец. И он постоянно мыл руки, особенно перед тем, как начинал заниматься пациентом.

Вода в миске была такой горячей, что я едва не ошпарилась. Сжав зубы, я вновь и вновь погружала руки в воду и наслаждалась тем, как они наполнялись теплом.

Ганс беспокойно зашевелился, когда я тряпичным тампоном коснулась глубокой раны на его бедре. Она была величиной с кулак и отвратительной на вид. Вокруг образовавшегося отверстия кружились насекомые, притягиваемые запахом, исходящим из загнивающей раны. Я попыталась рукавом своей рубахи стереть с его живота всю эту копошащуюся нечисть. От грубых прикосновений он сжался и застонал.

— Как думаешь, он выкарабкается? — обернулась я к стоявшему рядом Герману.

Тот, помедлив с ответом, сказал наконец:

— Во всяком случае его нельзя отсюда уносить. И потом, куда ему деваться, когда ваш отец приказал бросить его раненого…

— Приказ отца меня не интересует! Мой слуга все-таки человек! — запротестовала я.

— Даже если мы и унесем его отсюда, то лишь тогда, когда у него спадет температура. Если он переживет эту ночь… Ну да сил у него как у медведя. Госпожа, вам следует вернуться, пока никто не заметил вашего отсутствия. Этот язычник навлечет на вас беду. Господь все видит, видит и то, что вы мараете себя о варвара!

— Что это тебе втемяшилось в голову? Говоришь, как патер Арнольд!

— Это как раз и говорит патер Арнольд. Он утверждает, что этот раб — язычник, плюющий на крест, — упорствовал Герман, с презрением глядя на раненого со стороны. — Патер говорит, что он антихрист во плоти. И все в замке верят в это.

Я покачала головой. Антихрист… Конечно, я слышала разговоры людей в замке. Как они по углам обсуждали иноверца и трижды осеняли себя крестом за его спиной. Как они тайком прибили на внутреннюю сторону входной двери на конюшню деревянный крест, чтобы черт не вселился в лошадей. И еще я знала, как патер склонял отца разделаться с язычником или, по крайней мере, насильно окрестить его.

— Всевышнему вера этой твари так же безразлична, как вера моего цепного пса, — ответил на это отец. — Идите и возьмите у казначея деньги на толстую свечу, но оставьте меня с вашей болтовней и сплетнями в покое.

Патер поспешил в часовню и громко молился за спасение души свободного графа…

Я вновь стала всматриваться в покрытое каплями пота лицо. Чего мы только не слышали об антихристе — его зловонном дыхании и прокаженной плоти, о том, как незаметно выискивал он способы губить людей. Я не желала верить в то, что душа Ганса полна злых умыслов…

— Эту ночь я проведу здесь.

Герман широко раскрыл глаза.

— В этой завшивленной ночлежке! Госпожа, опомнитесь, это место не для дам! Вам следовало бы запретить даже появляться здесь!

Он, конечно, был прав. Дочери графа не пристало посещать кабак, а для ухода за ранеными существовали батрачки. Но я помнила выражение лица хозяйки, которая, возможно, задумала что-нибудь неблаговидное.

— Уйди, Герман. Ты не заставишь меня изменить планы, я остаюсь. Сделай милость, скачи домой. Я найду способ вызволить его отсюда.

Герман мрачно смотрел на меня, будто изучая.

— И как вы это себе представляете?

— Никто не узнает меня в этой одежде. Может, уже завтра мне удастся достать повозку.

— И где же вы хотите разместить своего слугу, если замок будет осажден? Враг вряд ли пропустит вас.

— Я поеду с ним в монастырь. За время поездки я сумела составить целый план. Монахи сведущи в медицине и не откажут мне в помощи. Они просто не посмеют из-за христианской любви к ближнему…

— Госпожа, вы навлечете на себя гнев, который никогда не испытывали. Ваш отец этим же летом выдаст вас замуж за первого же попавшегося рыцаря.

— Лучше уж я замурую себя в келье.

Я сжала кулаки. Какое до всего этого дело Герману? Как он вообще осмеливается разговаривать со мной так?

Выражая недовольство, я пнула ногой свою накидку и облокотилась о ветхий подоконник. Даже для слуг, казалось, не было важнее темы для обсуждения, чем тема предстоящего замужества дочери графа. С тяжелым сердцем я должна была согласиться, что они правы. Девочка выросла для того, чтобы выйти замуж. Для Зассенберга это имело особенное значение: ведь Эмилия была больна, и я оставалась единственной дочерью, к подбору жениха для которой следовало относиться с особым тщанием. Он должен быть богат, целеустремлен и не очень властен, но прежде всего союзником графу. Таким образом, отец в первую очередь подыскивал себе зятя, а уж потом мне мужа. При мысли о всех тех перипетиях, которые предстояло пережить в связи с этой проблемой, оставалось лишь вздыхать. Девушку разумеется, никогда не спрашивают, хочет ли она замуж, и тот факт, что мне удалось отказать доброй дюжине женихов, свидетельствовал о моем упрямстве… и еще, может быть, о малой толике чистосердечия со стороны моего отца, который не забывал, что моя мать, к ужасу ее образованной семьи, вышла за него замуж по любви. Майя всегда охотно рассказывала о том, что к матери сватались князья и она могла бы стать богатой и могущественной. Но так как она наотрез отказывалась отступиться от отца, был даже приглашен лекарь, которому поручили лечить ее от заблуждения и пустых грез. «Любовь — это тяжелое заболевание, — любила говорить наша кормилица, вздыхая и закатывая глаза к небу — А ваша мама была очень больна. Даже священник ничего не мог поделать». Прекрасная Женевьева добилась того, что в качестве жены лотарингского графа отправилась на его родину. Когда Эмилия и я остались одни, мы часто размышляли о том, действительно ли любовь была заболеванием? Разве Ида с кухни выглядела больной? И мать с ее свежим цветом лица, которое всякий раз немного краснело, когда отец, шаля, кружил ее в зале — разве она была больной? «Любовь — грех, который делает нездоровой душу. — шептала Эмилия. — Это сказал патер, Элеонора, и я этого не понимаю». Я тоже не совсем понимаю это. Но глубоко в душе я знала, что мать поступила верно и что я, если захочу выйти замуж, должна испытать эту болезнь под названием любовь.

Наверное, я показалась слуге Герману слегка размечтавшейся, он долго глядел на меня, чуть отклонив голову в сторону, и лукаво ухмылялся.

— Ваш отец вытянул с вами счастливый билетик, — вымолвил он наконец.

Вспылив, я сделала шаг в го сторону.

— Заткнись, не смей дерзить и вообще исчезни. Если кто-нибудь спросит, где ты был, молчи! И скажи хозяйке, пусть принесет побольше перевязочного материала и немного вина.

Когда Герман ушел, я открыла маленькое окно и стала всматриваться в темноту. Из расположенной рядом конюшни слышалось, как лошади там что-то разгребали и пережевывали, где-то лаяла собака. Я потирала замерзшие руки. Бог мой, что я здесь делаю? За моей спиной лежал умирающий, рана которого казалась мне олицетворенной ненавистью во плоти, ненавистью, пронзившей его тело и душу, которая медленно убивала его. Что побудило еврея послать меня сюда?

Лошадь Германа галопом поскакала прочь. Я осталась наедине с человеком, которого едва знала…

Хозяйка прислала мне в услужение свою батрачку. Она пришла, принеся в руках все, что я просила, села в углу на корточки и уставилась на меня — женщину определенно благородного происхождения, имеющую скандальный (в смысле одежды) внешний вид, и на великана в крови.

У Ганса был жар, он так страшно ворочался, что мы едва могли усмирить его. Батрачка крепко держала его за руки, пока я смазывала шрамы и порезы и занималась раной, нанесенной копьем. Уже насквозь промокла пачка корпий, которую я прижимала к ране, теплый клейкий секрет вытекал наружу прямо мне в руки, и канал на солому. Закончив обработку, я налила в раненое отверстие немного вина, как это всегда делал еврей Нафтали. Как не хватало мне сейчас лекаря с его знанием и умением исцелять, его ловких рук…

Ганс притих на своем грязном ложе. Черты его лица, изуродованные болью и страданиями, немного разгладились. Я склонилась над ним и осторожно отерла его влажным полотенцем. Кожа казалась призрачно-светлой, почти бесцветной. Только теперь я заметила, что он на самом деле ненамного старше меня. Влажные пряди его волос спадали на высокий лоб. Глаза под густыми бровями были закрыты, как два шара в глубоких впадинах. Его короткий нос, на котором были заметны бледные веснушки, часто вызывал насмешки конюхов, напрямую связывавших величину этого органа с мужской силой. Одна из моих служанок, работавшая на кухне, казалось, лучше всех знала об этом, поскольку один раз я слышала, как она защищала светловолосого чужеземца. Сколько же сердец он уже разбил? Я знала о том, как галантно он умел обходиться даже с ворчливой кухаркой…

Высокие скулы облагораживали опавшее от голода и страданий лицо, а широкая безбородая нижняя челюсть, твердое, сильное нёбо свидетельствовали о своенравии и упрямстве, с которыми я уже достаточно была знакома. Крупные горошинки пота появились на его коже, ставшей от работы на улице такой же грязно-коричневатой, как у крестьянина. Мелкие голубые сосуды пронизывали его тонкую кожу и придавали его глазам загадочный оттенок. Его веки с длинными ресницами тихо вздрагивали. Глаза его были то голубыми, как небо, то прозрачными и светлыми, как родниковая вода. Иногда я замечала в них даже зеленоватый оттенок. Но когда его охватывал гнев, глаза его превращались в черные провалы, из которых вырывались молнии… «Король эльфов», — думала я. Никогда еще мне не удавалось рассмотреть его лицо со столь близкого расстояния, ничего не опасаясь. И втайне я вынуждена была признать, что он мне нравится…

Ошейник оставил на сильной шее красный след, стер кожу до крови, и в некоторых местах она могла уже вот-вот лопнуть. Его обнаженный торс, несмотря на грязь, кровь и пот, был потрясающе красив. Я медленно скользнула взглядом по мускулам, которые выделялись под туго натянутой кожей. Спокойная сила каждой отдельной жилы торжествовала над выжженной краснотой горла, будто насмехаясь над ним. Что за воин… Покраснев, я отдернула руку которую хотела положить на ложбинку между плечом и ключицей.

Его запястья были разрисованы. Ужасные черные рисунки глубоко въелись в кожу, омерзительные змеи с чешуйчатым телом. Между их острыми зубами изображен кинжал. Я наклонилась к его руке. Черный глаз рептилии, наполовину скрытый под кожаными путами, которые до сих пор были на нем, лукаво подмигнул мне. «Давай, — казалось, говорила змея, — рискни и дотронься до меня, я не причиню тебе зла». Змея была всего лишь рисунком. Я покачала головой. Тогда она моргнула опять, очень быстро, будто давая клятвенное обещание: «Коснись меня, и твой страх исчезнет. Сделай же это».

Очень осторожно мой палец приблизился к ней и, немного помедлив, дотронулся до рептилии. Я ощутила даже самые незначительные неровности на коже, волоски, ее покрывающие, и сосуды, как каналы, проходящие по его рукам, — то был всего-навсего рисунок, змея действительно не сделала мне ничего плохого… Не дыша я продолжала вести пальцем по змее дальше, вверх над запястьем руки.

И вдруг рука неспокойно съехала с соломы, пытаясь удалить нарушителя спокойствия. Ганс что-то неясно пробормотал про себя.

В первый раз я не почувствовала исходящей от него угрозы. Теперь он дышал намного спокойнее, чем раньше. Он обливался потом, который стекал, собираясь в кроваво-красных шрамах, оставленных клеймом моего отца. То было для меня знаком бесчеловечности моего родителя…

Смущенно мой взгляд скользнул по его животу, узким бедрам, длинным ногам… Сохрани, Господи, не оставь меня… Что сказал бы патер Арнольд, если бы я, исповедуясь, поведала, с каким нескрываемым любопытством рассматривала мужское тело… Я приподняла покров, которым мы прикрывали его наготу и решила, что ни в чем не признаюсь патеру. В конце концов, Ганс был моей собственностью. Взглянув под покров, я сделала вывод относительно размеров носа Ганса и его мужской силы — здесь я была полностью согласна с батрачкой с кухни…

Помощница-батрачка сейчас тоже не могла отвести глаз от моего конюха.

— Я еще никогда не видела такого богатыря… — вздохнула она с благоговёнием. — Он рыцарь? Откуда он?

Упершись подбородком в руку, я задумчиво рассматривала спящего.

— Ганс не хочет говорить нам этого. Мы нашли его в лесу, но он молчал даже под пытками.

— Как интересно… — прошептала она и подсела ближе. — Интересно и захватывающе.

Я рассмеялась.

— И это ты называешь интересным? Глупая гусыня. Он, наверное, что-то скрывает. В лесах обычно находят всяких подонков.

Кончиками пальцев я вынула пропитанную корпию из раны и занялась ее заменой.

— Один, будь милостив ко мне, даже в час моей смерти на меня клевещут… — вдруг раздался рядом со мной хриплый голос.

От неожиданности из моих рук выпало льняное полотенце. Батрачка задержала дыхание.

Он не спал. Во мне смешались два чувства — облегчение и смущение. Я закусила губу и кивком дала батрачке знак, чтобы та молчала.

— Как… ты давно уже не спишь?

— Давно. — Лицо его недовольно скривилось. — Кvennskratti![9] Что вам здесь нужно?

Я невольно втянула голову в плечи. Судя по его тону, в воздухе пахло грозой. Он собирался спорить. Спор, даже здесь, на грани жизни и смерти…

— Габриэль рассказал мне о твоем ранении. Я здесь, чтобы помочь тебе, — осторожно сказала я.

Он закрыл глаза.

— Вы обрекаете себя на гибель, фройляйн! Уходите.

— Ты ранен, Ганс. Без помощи тебе не выжить.

— Я не хочу жить, — просто ответил он. — Я уже видел своих духов смерти, а это значит, смерть моя предрешена богами. Engi kemsk fyrir… sitt skap — никто не живет дольше положенного ему времени.

— Нафтали может тебя вылечить.

— Исчезните. Оставьте меня.

Он отвернулся к стене. Я скрестила на груди руки.

— Ты вряд ли сможешь выгнать меня отсюда. Я не подумаю отказываться от своего конюха.

Он обернулся ко мне, глаза его гневно сверкали — или то был жар?

— Вам придется отказаться от значительно большего, если останетесь! Уезжайте домой, графиня.

Я мужественно подавила обиду.

— Ты умрешь. Сегодня ночью.

— Тогда дайте мне умереть. Verd uti — убирайтесь, дайте мне умереть с мечом в руке, как подобает храброму воину, просто дайте…

Он изможденно закрыл глаза. От бессилия я кусала ногти. Он действительно хотел умереть.

— Тогда позволь мне прочитать молитву по тебе.

— Делайте что хотите, но только оставьте меня в покое, — сказал он, не открывая глаз. Я осторожно приблизилась. Может, он назовет наконец свое имя?

— А… а за чью душу воздавать мне молитву Богу?

— Всевышний тебе укажет… — Сделав усилие, он толчком, опершись на локти, приподнялся, и наши головы чуть не соприкоснулись. — И вы считаете себя несказанно хитрой, не так ли?

Я крепко обхватила руками колени и сжалась.

— Я слишком устала, чтобы спорить с тобой, Ганс.

Я слышала, как дыхание его вновь становилось неровным, и по скрипу соломы понимала, что он старается сохранить равновесие, чтобы не упасть. Он все еще смотрел на меня, но я не осмелилась встретиться с ним взглядом…

— Я сдаюсь, побежденный, Элеонора фон Зассенберг — вдруг сказал он. — Вы победили. Вы должны узнать мое имя и имена тех, кто будет меня оплакивать. Вы должны узнать мое имя, так как будете молиться о спасении моей души своим богам.

Пораженная, я взглянула прямо в его голубые глаза, в которых отражался свет свечи.

— Слушайте же меня, Элеонора фон Зассенберг. Слушайте и сохраните это в своей памяти, когда я умру. Имя мое Эрик. Я последний представитель рода Юнгдингов, которые правят шведами с сотворения мира и которых называют сыновьями богов, так как их прародителем был Юнви-Фрейер, бог солнца, дождя и богатства людей. Мой отец — король Эдмунд Гамле, а его отец — Олаф Скетконунг, сын Эрика фон Зегерзеля Победоносного и Зигриды Шторрада. — Он саркастически рассмеялся. — Моя родословная, возможно, немного длиннее родословной вашего отца. Ну, ваше любопытство удовлетворено?

В шоке от услышанного я уставилась на него и съежилась еще больше. Матерь Божия, помилуй меня…

Ганс, или Эрик, как его звали по-настоящему, тяжело дыша, опять опустился на солому.

— Все вы, графиня, — с трудом продолжал он говорить, — украли мою честь и достоинство, отобрали все, что было мне дорого… Думали лишь о том, как лишить меня жизни. Как унизить. Но я мужественно пал в бою и предстану перед богами с мечом в руке, как подобает воину. Это единственное, чего вы не сможете у меня отнять. — Он повернул голову. — Достаточно вам этого?

Я лишь молча кивнула, смущенная и растерянная от услышанного. Но тут его рука коснулась моей руки.

— А правда ли, что вы похороните меня и будете читать над могилой молитву, Элеонора?

Я опять кивнула, хотя невидимой рукой кто-то уже сжимал мне глотку и крик, который хотел вырваться, задохнулся.

Глаза его закрылись, и он перестал шевелиться. Дрожа, я прижала руки к коленям, будто это могло хоть как-нибудь помочь; мой раб — королевского рода! Господи, почему ты так меня наказываешь…

Все сразу приобрело смысл. Все. Его гордость, непреклонность под пытками, его нежность к Эмилии, его знание лошадей и боевого искусства — сколь унизительным было его положение! Мне внезапно стало плохо. Мой отец сделал рабом сына короля и выжег на нем, как на скотине, клеймо. Все мои предположения о том, что по отношению к этому человеку мы совершаем страшный грех, оправдались… Мы ногами растоптали честь короля! Какое жуткое злодеяние! Казалось, бездна разверзлась у моих ног, черная, как преисподняя, шириною в тысячу миль, за которыми были лишь одиночество и проклятие, вечное проклятие. Я зажала рот рукой, чтобы не закричать от ужаса. Слезы катились по моим щекам и жгли кожу испаряясь под жаром непереносимого стыда. Из мести он мог бы меня уже сотню раз обесчестить, опозорить, обезобразить или убить…

Теперь я знала, почему Эрик так стоически молчал о своем происхождении: мой отец никогда не должен был узнать, потомок какого рода попал ему в руки! Лучшей и более простой возможности потребовать выкуп — королевский выкуп — и придумать было нельзя. Эрик был не первым заложником, оказавшимся за стенами нашего замка.

Я судорожно вцепилась пальцами в мокрое полотенце. Лишь теперь я начала постигать глубину проблемы, которую в своем высокомерии сама создала себе. Что я должна была сделать? Я, заставлявшая его быть рабом, виновная в его несчастиях, — разве не было моей христианской обязанностью бороться за его жизнь? С тихим стоном я раскачивалась из стороны в сторону, стараясь избавиться от мыслей, которые не отпускали меня, мучая и терзая душу…

Ночью температура у Эрика была такой высокой, что я испугалась: он не перенесет ее. Вместе с батрачкой я заворачивала Эрика в холоднее сырые полотенца, так же, как мы всегда проделывали это с Эмилией. Голова его сильно покраснела, на лице появилась сильная отечность, и пот катился с него градом, хотя я все время обмывала тело холодной водой. Среди хозяйских запасов мне удалось найти лишь несколько заплесневелых маргариток и малое количество листьев арники, которые я наложила на рану, слегка полив их вином. Может быть, это было даже ошибочно, так как рана уже посерела и от нее исходил едкий запах. Края раны распухли и отливали желтым цветом. То, что я вытирала, прилипало к моим пальцам. Я даже сочла нужным положить крест, который всегда носила с собой и который был когда-то его божеством, на рану, и начала молиться. Лекарь Нафтали, который мог бы помочь своими травами, настоями и растворами, был далеко, оставалось использовать лишь то, что находилось под рукой. Уж не Всевышний ли заботился о жизни язычника?

Когда его начала трясти лихорадка, мы завернули его во все покрывала, какие только смогли найти. Батрачка принесла горячие камни, которыми мы обложили тело раненого. Неведомая сила бросала его на соломе из стороны в сторону и он так страшно дрожал, что я под одеялом растирала его руки, а батрачка в это время массировала ноги. Потом дрожь пошла на убыль, приступ закончился. Я отпустила батрачку

Он не двигался. Я опять коснулась его рук, облепленных соломой. Притронулась к змее, влажным волосам, комкам грязи, но пальцы мои не ощутили никакого движения. Тяжелая голова лежала на моей руке. Мурашки пробежали у меня по спине. Я осторожно передвинула его на солому и отползла в сторону. Рубашка моя пропиталась потом и кровью и, неприятно холодя, прилипла к моей груди. Может быть, жизнь уже покинула его, оставив меня со страшным осознанием этого? И что это за смерть для сына короля, здесь, в этой затхлой гостинице с жалкой репутацией, без Божьего благословения, да еще в обществе женщины, которая была виновна во всех его бедах… Я измученно вздохнула и беспокойно заскользила взглядом по помещению, по всей грязи и клопам, которые косяками передвигались по настланному полу. Мой меч выпирал из-под плаща.

Меч. Он говорил о мече, мече в его руке, когда умрет. Я медленно вынула его из ножен. Это было единственным, что я еще могла для него сделать. Я осторожно подняла его руку. В свете пламени свечи она показалась голубоватой, так же как и ноги, и уже проявляющиеся пятна на икрах. Смерть была совсем близко и уже проявила на коже свои знаки. Я устало принялась обустраивать смертное ложе, расправила одеяло и подложила ему под голову чистое полотенце. Я собрала использованные полотенца, окровавленное тряпье и вместе с мазями понесла все к двери. Уже ничего не нужно было перевязывать и вообще делать что-либо. И только графин с вином ждал, когда его опустошат. Я сделала большой глоток, подойдя к Эрику, вложила его пальцы в рукоятку меча, положила меч в солому. О Боже, сколько ему еще осталось? Дрожащими руками я попыталась найти его сердце, чтобы послушать биение, как мне показывал доктор. Рука заскользила по клейкому поту через грудь к ребрам, где я едва почувствовала слабые удары. Вздутый рубец от ожога, как в наказание, ожег мне руку. Я стала искать другое место, которое тоже показывал мне еврей, своей правой рукой провела по его руке вниз, мимо змеи, лежащей неподвижно, будто она никогда и не двигалась, к запястью, где я ощутила слабое пульсирование. Меня будто парализовало. Мне вспомнился смертный час моей матери и то, насколько беспомощной я тогда была. Сотни раз патер Арнольд уверял меня, что ее страдания закончатся со смертью, ибо смерть — это единственный путь к жизни вечной. Но то была лишь одна сторона медали. Как же мучительно переживала я свою беспомощность, когда должна была созерцать, как мать уходит в мир иной, а ты не знаешь, как помочь. Я никогда не смогу забыть ее отчаянного хрипа, ее дрожащих пальцев на одеяле, будто ищущих путь назад, к живым, и едкий запах в помещении, который исходил от умирающего тела… Я вспомнила о ладане, от которого у меня тогда перехватило дыхание, о стенаниях людей, заполонивших комнату, и о монотонном голосе священника, задававшего тон заупокойной молитвы в бесконечном пении. Перед подавляющей властью смерти человек становится еще меньше и незначительней, чем он есть на самом деле. Видно, как жизнь покидает любимое тело, и кажется, что можно схватить ее руками и сохранить, но, как дым, жизнь проходит сквозь пальцы и оставляет руки живого пустыми, наедине с остывающей плотью…

Жара в каморке резко сменилась холодом. Как и было задумано отцом, Всевышний вынес свой приговор. У меня гудела и кружилась голова от всемогущества Господнего. По мере того как у Эрика понижалась температура, казалось, что он приходил в сознание.

— Эрик, пожалуйста… Тебе нельзя умереть… прости… О Боже, помилуй нас! — шептала я сдавленным от страха голосом, склонившись над ним. Холод его кожи испугал меня. Я подоткнула со всех сторон плотнее одеяло, будто это еще хоть как-то могло помочь ему. Пульс на запястье едва прощупывался, мои руки цепко обхватили его затихшую грудь, будто могли задержать его жизнь. Его глаза, будто тени, будто крылья смерти, все больше западали в глазницы, нос и рот отсвечивали неестественным белым светом на фоне мрачного одра из соломы. Слезы заливали мое лицо, капая на его бледные щеки. Зло, которое мы причинили ему, угрожающе висело надо мной, заполняло затхлое помещение, чтобы отравить всю мою жизнь… Слова аббата о седьмом круге ада, в котором Эрику пришлось бы гореть в пламени, пронеслись в моей голове — милостивая Матерь Божья, не ему, а нам, моему отцу и мне, следует оказаться в преисподней и страдать там и мучиться! Боже правый, пусть из уст его прозвучит хоть одно слово прощения, чтобы душе моей стало немного легче! Но этого горячо желаемого слова так и не последовало.

Демон в конце концов обольстил меня. Подтянул меня за нос поближе и сделал из меня посмешище. Я положила руку на его лицо, мокрое от моих слез, и крепко, будто на прощание, поцеловала в закрытые глаза, цвет которых поблек навсегда. На мгновение мой лоб коснулся его — что могло бы произойти потом, о Господи, потом я нарисовала на гладкой коже крест. Язычник он или нет — он был ребенком Творца. В потемках за моей спиной мне показалось, что я увидела фигуру в черном одеянии, парившую за окном; я отшатнулась, и она разразилась беззвучным смехом — смерть из замка, с косой через плечо, она пришла сюда, преследуя меня, чтобы собрать свой страшный урожай! Я поспешно обернулась. Ужас, который впервые я почувствовала у смертного одра моей матери, опять возник во мне. Скоро здесь не будет того тела, которое я когда-то знала, останется лишь мертвая плоть, подверженная разложению и зловещими существами переносимая в преисподнюю; они с нетерпением ждали того, чтобы напасть на нее, уничтожить это прекрасное тело, до блеска обглодать его кости. Вся дрожа, я накрыла его своей накидкой, с трудом подавляя в себе желание защитить его от того, чего изменить было нельзя. Я чувствовала себя в окружении зловещих созданий, жалобно стонущих смертных духов, которые пришли, чтобы забрать его душу с собой в бесконечные дали Вселенной. Моей щеки коснулось дуновенье воздуха — может, воздух уже искал путь, по которому мог выйти наружу и подняться в небо, как принято считать? Разозлившись, я встала и открыла окно. Принц умер рабом, и я не смогла сказать ему, как мне стыдно за все, нами содеянное. Прислонившись к затянутой пергаментом створке окна, держа в руках графин с вином, я думала о его голосе, становившемся к концу все тише.

«А правда ли, что вы похороните меня и будете читать над могилой молитву, Элеонора?» Что за странное последнее желание для мужчины, поклонявшегося деревянному идолу? Но я все-таки обещала ему эту молитву.

— Боже правый, ты, который ценой своей жизни спас людей, не позволь ему потерять душу, которую ты дал ему… не оставь его своею милостью…

Не оставь его своею милостью. Я всматривалась во тьму и пила из графина вино. Снаружи на ночном ветру шелестели листья. Беззвучно я молилась. Той, которая внимательно внемлет всем отчаявшимся и дарит прощение — святой Божьей Матери. «Не оставляй меня своею милостью, сними с меня вину и даруй покаяние…» Слезы вновь в три ручья полились из моих глаз, я чувствовала на губах их соленый вкус, смешанный с привкусом плохого вина и долгой ночи, я ощущала страх перед карающей рукой Бога, которая меня не минет. Волною кислой тошноты поднялся во мне страх, и рука моя обхватила узкий подоконник в поисках опоры и прощения.

За моей спиной зашуршала солома. Сердце бешено забилось. Я медленно обернулась.

Меч находился в горизонтальном положении, призрачно освещаемый свечой у постели. Он повернулся, коротко блеснув… Я затаила дыхание. Смертные духи… Мой графин грохнулся на пол. Полутьма превращала движения, тени в ничто. В испуге я сжала рот. И, взглянув во второй раз, увидела, что меч держала рука Эрика. Потом он отпустил меч на солому и повертел головой. Колени мои стали ватными — может, я выпила лишнего? Чуть помедлив, я направилась к нему.

— Вы еще здесь, графиня? — тихо произнес он.

Не издав ни звука, я только кивнула.

— Я шел по дороге, — сказал он, обращаясь в большей степени к себе самому. — По дороге, такой темной…

— Ты был мертв! — выкрикнула я и в страхе закрыла рот рукой.

— Мертв? — На мгновение воцарилась тишина. — Я не знаю этого, графиня. Темнота окружала меня, кромешная темень. Глубокая, бесшумная ночь. — Я слышала его тяжелое дыхание. — И темнота была тяжелой; она давила на меня, как подземный дух, лишала меня воздуха и заставляла мерзнуть… У Тора — бога грома и плодородия — все эти истории о Валхалле и воинах, которые ждут павших в бою — сплошное вранье. Смерть черна, как ночь, и ты находишься с ней один на один… — Он закрыл глаза. — Я чувствовал вашу руку Элеонора. Такую теплую, когда ледяной налет почти сковал меня, — то были вы?

Я уткнулась ему в рукав одежды.

— У вас все лицо мокрое. — Его рука приблизилась к моему лицу, и пальцем он поймал слезинку. — Вы плачете? Из-за меня?

— Конечно же нет! — возразила я. — Нет, конечно, нет.

Он слабо улыбнулся, встретившись глазами с моим взглядом. Какой-то скрытый источник вернул его щекам прежний цвет.

— Схожу за водой… — пробурчала я и опрометью бросилась к двери.

На улице, с трудом переведя дыхание, я прислонилась к стене дома. Я была пьяна. Он жил. Дикий хоровод сцен пронесся в моей голове — змеи, черные знаки на светлой коже, темно-синие круги у него под глазами и трупные пятна, без сомнения, свидетельствующие о скорой смерти… Король эльфов, на коленях у огня, непреклонный, непобедимый. Бессмертный.

— Боже, смилуйся, не мучай меня… — пробормотала я.

Мне все это приснилось, я была трезва. Он скончался. Удары его сердца, как струи воды, пролились сквозь мои пальцы. Когда вернусь, то найду труп.

Перед дверью стояла кружка с водой. В спешке я отпила из нее и толкнула ногой дверь. От возникшего потока воздуха пламя свечи замерцало. Он вытянул мой крест из-под повязки и начисто вытер его. В свете свечи сверкнули драгоценные камни; он раскачивал его на цепочке и задумчиво рассматривал. От того, что он бросал мрачную тень на стену, на мгновение мне показалось, будто с ним в воздухе парил Христос. Игра теней прекратилась. Эрик выпустил из рук цепочку, увидев меня. Не проронив ни слова, он схватил мою руку, вложил крест в ладонь и зажал пальцами, будто бесценное сокровище. Когда он выпрямился, иссохшая от температуры кожа под железным кольцом растрескалась и вновь начала кровоточить. Если бы этот ошейник когда-нибудь все же сняли, то на шее остался бы ужасный рубец. Зловещая память на всю его жизнь… При взгляде на рубец я опять испытала чувство жуткого стыда. Я принесла лекарство, захватила пальцами из пузырька немного мази, приготовленной из алтея, и хотела нанести ее на трещину на коже, но Эрик оттолкнул мою руку.

— Оставь это… — пробурчал он.

Покраснев, я взяла связку корпий и заменила повязку на ране на его бедре, от которой исходил неприятный запах. Я знала, что делаю ему больно, и слышала, как он скрипел зубами, сжимая в кулаке пучок соломы. Когда я закончила эту процедуру, он глотнул из кружки воды и с закрытыми глазами опустился наконец на соломенный настил, служивший ему постелью.

Ночной влажный холод стелился по полу. Шерстяной платок, в который я плотно закуталась, покрылся изморозью. Ноги мои превратились в ледяные столбы, да и на руках Эрика появилась гусиная кожа. Я подоткнула со всех сторон одеяло на Эрике. Съежившись от холода, присела совсем рядом с ним на корточки, но лучше бы мне взять его на руки, чтобы охранять каждый исстрадавшийся вздох. Я считала эти вздохи, сравнивала их, не осмеливалась изменить позу, боясь, что Бог в свирепом расположении духа вводит меня в заблуждение и на этот раз даст ему умереть.

Прошло много времени, пока он вновь открыл глаза и взглянул на меня.

— Вы твердый орешек, графиня, этого у вас не отнять.

Я почувствовала облегчение. Голос его был почти таким же ироничным, как и всегда, а на его фамильярное обращение, которое порой доводило меня до белого каления, я, как и раньше, уже начинала злиться. По прошествии последней ночи, когда он рассказал мне о своем высоком происхождении, в обращении ко мне чувствовалось больше язвительности, колкости. Мой графский титул был для него не более чем желчно-горький фарс, равно как для него должность конюха.

На улице уже взошло солнце, и по створке окна, которое я забыла закрыть, застучала капель. Пол, солома — все в этой каморке было пропитано утренней сыростью. Одежда моя стала влажной, и я чувствовала себя совсем разбитой не только из-за ночного дежурства.

— Долго ли я лежу здесь?

Я медленно вытянула затекшие ноги. Крест, который я до сих пор держала в руке, оставил глубокий отпечаток, а пальцы не слушались, будто деревянные, до такой степени, что я не могла справиться с замком.

— Я приехала вчера вечером, а ты уже лежал здесь одну ночь и один день, то есть сутки. На вас было совершено нападение, ты помнишь это?

Его глаза распахнулись от ужаса.

— Целый день? О бог мой Один, я должен скакать в замок. Быстро помоги мне встать, это важно…

Волнуясь, он вновь перешел на свой родной язык и попытался подняться. Я с усилием уложила его на солому.

— Ведь ты же не дойдешь даже до двери, не говоря уже о том, что не сможешь сесть на лошадь, — сухо подметила я. — Кроме того, ты ничего не получишь. Скажи мне, о чем речь. Может быть, я смогу помочь.

Мгновение он зло смотрел на меня, так как я опять вмешалась не в свое дело, и уже была почти готова накричать на него за то, что он считает меня глупой, но я все же нашла его здесь и…

— Они хотят атаковать замок в день праздника, когда торжественно отмечают въезд Иисуса Христа в Иерусалим, — сказал он, к моему большому удивлению, и чуть повернулся на бок, чтобы лучше меня видеть. — Они планируют внезапное нападение, насколько я понял, с двух сторон, и я даже видел одно осадное оружие… Граф должен узнать об этом. Следует освободить посад от людей — уже ночью может начаться наступление!

Вербное воскресенье! Это было утром — то воля Божья, захватчики могли уже продвигаться по направлению к замку! Враг хорошо все рассчитал — начать войну в Страстную неделю. Каждый знал, что Клеменсу фон Хайнбаху было абсолютно безразлично учение Церкви; некоторые утверждали даже, что он имеет дело с самим дьяволом. Разве не чертовская задумка — развернуть боевые действия на Пасху? На этот раз папа точно на все времена отлучит его от Церкви.

Казалось, Эрик прочитал мои мысли.

— Вероломный план, без сомнения. Он думает, что возьмет замок без боя, потому что жители будут на молитве в часовне…

Я села поудобнее.

— Как тебе удалось добыть эти сведения?

Он взял кружку и выпил воды.

— Я отстал от других, чтобы не подвергать их жизнь опасности, ведь меня могли узнать. И тут услышал разговор двух солдат… Мы были уверены, что нас никто не заметил, но перед городом они нанесли удар. Они набросились на нас, как рой шершней, — у маленького оруженосца просто не было шансов, они снесли ему голову с плеч, прежде чем я смог прийти на помощь. То был неравный бой. — Он задумчиво посмотрел на свой живот. — Думаю, что цепь спасла мне жизнь. Копье скользнуло по ней, а ведь было нацелено в грудь…

Только теперь я заметила серебряную цепь, частично скрытую под ошейником, бирка которой скатывалась на спину. Серебряная пластина величиною с кулак, с вмятинами. Я спросила, кто дал ее ему? Еврей? Или какая-нибудь женщина? В свете горящей свечи цепь весело блеснула мне, как звезда в ночном небе.

Между тем ему удалось сесть, и он начал рыться в одежде, которую оставила батрачка. Я опять увидела орла и то, что при движении он причудливо искажался.

— Почему ты делаешь это?

Он, удивленный, даже прекратил свое занятие.

— Что?

— После всего, что сделал с тобой мой отец, ты все еще хочешь скакать к нему, чтобы предупредить?

Я сомкнула колени и зажмурилась.

— А что, для тебя было бы лучше, если бы Клеменс сжег замок дотла? — Он медленно натягивал через голову рубашку — Ты, наверное, удивляешься, почему я сразу не перешел на сторону Клеменса? Я бы мог ему все выдать. Все. Ведь я знаю каждый уголок этого замка. — Он прислонился плечами к стене и взглянул на меня. Váendiskona.[10] Как легкомысленно вы относитесь к моему слову, графиня.

— Но ты ничем не обязан моему отцу. Почему ты хочешь предостеречь его?

Некоторое время он не отвечал на мой вопрос, лишь рассматривая меня. На душе у меня стало тяжело.

— Возможно… — Он сделал глубокий вдох и откинул голову. — Возможно, так как это… возможно… потом что вы сегодня ночью остались здесь. Я не знаю. — Он вновь стал пристальным взглядом изучать меня. — А это сейчас так важно?

«Потому, что вы сегодня ночью остались здесь». Я попыталась улыбнуться.

— Возможно.

На секунду солнце осветило затхлую каморку и прогнало злых духов, которые невидимо бродили возле нас. И на мгновение я поверила, что все снова будет хорошо.

— Будьте добры, протяните мне одежду.

Он попытался встать.

— Я доставлю донесение, — смело и решительно заявила я. — Ты останешься здесь.

Лицо его невольно исказилось.

— Вы с ума сошли. Не можете же вы одна весь маршрут…

— Могу. Оставь свои опасения.

— Fifla![11] Это легкомыслие. Я запрещаю вам…

— Не старайся!

И откуда у меня взялось мужество так возражать ему, сейчас, когда я знала, кем на самом деле он был? Что-то изменилось в главном, но, несмотря на это, мы казались такими, какими были вчера. Краснея, я попыталась запихнуть толстую косу под капюшон и вновь зашнуровала сапоги.

— Я прошу вас — не делайте этого.

Он серьезно посмотрел на меня. Мне удалось выдержать его взгляд. Замку грозила опасность, он сам сказал об этом только что — а я не должна была скакать туда, чтобы предупредить о нападении?

— Ну хорошо. — Он тихо вздохнул. — Делайте все, что вам угодно.

Кивнув, я уже хотела подняться с места, но тут он схватил меня за руку.

— Элеонора! Когда приедете в замок, оставайтесь там, у вашего отца. Вы будете в безопасности.

— А ты?

Ловким движением я вырвала из его руки свои пальцы.

— Я что-нибудь придумаю. — Он перевернулся, опершись на локти. — Обещайте мне остаться там. — Настойчивая нотка в его голосе не ускользнула от моего внимания, как и то, что его рука, обхватившая мое запястье, дрожала. — Обещайте мне это, Элеонора.

— Обещай мне оставаться здесь.

Я завязала на узел накидку. Эрик протянул мне мой меч.

— Æ og æ standask ráđ yđur kvenna.[12] Крест с вами, графиня Зассенбергская. Имейте это в виду, — услышала я его слова, когда за мной захлопнулась дверь.

Глава 5.

То чтó есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?

(Псалтирь 8:5)

Планам моим не суждено было сбыться. После бешеной скачки по бездорожью, во избежание быть схваченной воинами Клеменса фон Хаймбаха, я поспешила, вся еще в дорожной пыли, в зал, где мой отец проводил с мужчинами военный совет. Оружие, прислоненное к табуреткам и лежащее на столах, сверкало, а на лицах его владельцев отражался азарт предстоящих боев.

Я бросилась к отцу и рассказала ему без обиняков, что знала. На мгновение воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как пролетела муха. Никто и не подумал спросить меня о том, где я добыла эти сведения и откуда такая осведомленность…

— Этому можно верить? — в полной тишине спросил отец.

— Безоговорочно. Войска выступили, они уже в пути. Прикажи вывести из посада людей, у вас в запасе только сегодняшний день…

— О Всевышний! — воскликнул один из рыцарей.

— Клеменс хочет начать войну в Страстную неделю… — Отец был вне себя. Ища помощи, взгляд его остановился на нашем духовнике, сидящем в конце стола и с интересом прислушивающемся к разговору. — Он хочет заставить меня осквернить дни Страстной недели и мои молитвы о спасении души превратить в фарс… — Сделав три огромных шага, отец оказался возле патера и схватил его за грудки… — Патер, скажите мне, что я должен делать? Бог накажет меня, если я включусь в эту чертову игру!

Патер Арнольд высвободился от крепкой хватки и оправил свою рясу. Втайне я подивилась тому, насколько спокойно он воспринимал услышанное.

— Если безбожник вас вынуждает, господин, то у вас нет выбора. Но вы будете сражаться на стороне Господа. Подумайте, ведь ваша обязанность — защищать жизнь своих подданных. Бог будет с нами в борьбе со злом, которому присущи жажда наживы и безбожие. Начинайте подготовку. Я проведу мессу, а сострадание Господа отмолит нам наши грехи. Ну, смелее, господин.

Он благословил моего отца и его окружение, раскланялся и покинул зал, направившись к часовне. Затаив дыхание, все смотрели вслед маленькому клирику. Как советник моего отца, он, как всегда, сохранил спокойствие. Уже не в первый раз я наблюдала, как перед лицом грозящей опасности он как бы вырастал в глазах окружающих, умело заставляя людей поверить в свои силы.

Отец вновь взял себя в руки.

— Черт возьми этих хаймбахцев… Мы отразим их атаки, мужики, да простит нас за это Господь! Где карты? Приготовьте перья и угольные карандаши, быстро!

С каждой минутой обо мне забывали все больше и больше, все говорили одновременно, забрасывая друг друга планами и предложениями. На столах закреплялись большие пленки из кожи; батрачек, намеревавшихся убрать грязную посуду, прогнали. Два рыцаря, опустившись на колени, вполголоса читали одну за другой молитву «Отче наш», предполагая, наверное, что молитвы патера будет недостаточно. Остальные же сгрудились за большим столом. Я слышала, как стучали кулаки по столешнице, а также воинственный топот ног. Когда одна из батрачек разлила по кружкам пиво, я воспользовалась моментом вместе с ней пройти в кухню, чтобы там найти что-нибудь съестное. Никто не обратил на меня внимание, когда я возилась у котла с супом, чтобы потом, забившись с чашкой в угол, хоть немного утолить мучным супом жуткий голод. Батрачки возбужденно кудахтали о чем-то, некоторые плакали от страха. Пришла фрау Гертрудис и, утешая, прижала головы некоторых из них к своей большой груди, ища меня глазами. Я поставила пустую чашку на пол и выскользнула из кладовой.

Скрытная подготовка к военным действиям, которые должны были развернуться после пасхальных торжеств, потерпела крах. Кто-то сразу после оглашения донесений объявил в посаде тревогу, и ворота были открыты. Нервозность нарастала. Во дворе замка от шума и гама невозможно было понять ни единого слова.

Рассеянно пробиралась я сквозь поток устремившихся во двор плачущих женщин, детей, стариков и старух и людей пожилого возраста с их нехитрым скарбом. Размещать всех по комнатам и каморкам, собирать потерянных детей и выдавать им одеяла входило в мои обязанности. Но я разыскивала Габриэля, чтобы в который раз попросить о помощи, и нашла его у входа на внутреннюю стену крепостной стены — он проверял исправность луков у охраны. Оруженосец притащил ящики с только что выточенными стрелами.

— Как ты это себе представляешь, Элеонора? Поверь мне, я не могу отпустить ни одного человека. И тебе самой было бы лучше спрятаться в женской башне, если уже этой ночью мы ждем первой атаки. Забудь этого человека. — Он с сочувствием посмотрел на меня. — Будь разумной, Элеонора. Достаточно того, что ты была там, так что тебе остается лишь надеяться на лучшее. Ты помогла ему, а со всем остальным он справится сам. Сейчас твое место здесь, рядом с твоими подданными. Дел по горло.

В задумчивости я покинула его. Он был прав, мое место сейчас здесь. Но Эрик? Без помощи он умрет, со стонами и стенаниями, может, даже на улице, потому что хозяйка, несмотря на полученное от меня серебро, просто выгонит его… Я прислонилась к холодной стене и уставилась в одну точку. Мрачные облака тянулись к небу и, тая в себе опасность, совсем близко подошли к главной башне крепости. Плохое предзнаменование? Во всяком случае, они принесут дождь, когда начнется наступление врага. Дороги и поля размокнут и осложнят продвижение лошадей, орудий и повозок противника. Они увязнут в земле, которая после дождя будет напоминать трясину. Черной угрожающей массой нависли надо мной облака. Что мне делать?

Внизу, во дворе, Нафтали склонился над ребенком, который в суматохе потерял свою мать и плакал навзрыд. Черный кафтан лекаря напомнил мне о Марсе и Юпитере в доме смерти, о криках умирающих.

Они бы справились без меня. Лучше уж в другом месте совершать грехи, и я смогу ускакать из замка еще до начала проливного дождя. В кухне я поискала еду, которую можно было Они взять с собой в дорогу, но кухарка уже все убрала и закрыла на ключ все съестные припасы, даже котел для супа, вымытый и вычищенный, висел на крючке. Мне удалось обнаружить лишь краюшку несвежего хлеба, я пихнула ее в карман вместе со свечой. В прачечной висела какая-то накидка. Я сорвала се с крючка, прихватив рубаху и льняной платок.

Совершенно незамеченной в суете я вновь покинула замок и поздним вечером оказалась в гостинице. Меня мучила совесть: я вновь сбежала, освободив себя от исполнения нелюбимых занятий. Как могла я покинуть замок, как могла отважиться пойти на это — и все же что за странную стезю уготовил мне Господь Бог… Эрик не умер, он жив, и пусть он будет здоров. И тогда я смогу помочь ему найти путь к свободе, я подарю ему все мои сбережения, только бы он смог вернуться на свою родину. На украшения моей матери можно выторговать лошадь и оружие. Тогда наша вина хотя бы частично будет смыта. Но это будет лишь началом, только бы сын короля обрел свободу. Эта мысль немного улучшила мое настроение, и, воодушевленная, я свернула во двор гостиницы. На этот раз она была освещена, и громкий смех, бормотание и крики доносились сквозь щели и открытые двери па улицу. Я медленно подъехала ближе. У изгороди топтались привязанные лошади. Я спешилась и привязала свою лошадь поодаль. С перекинутым через плечо узлом с поклажей я через входную дверь вошла внутрь. Чувствовалось, что пьянка была в самом разгаре: с кухни несло жирным жареньем и крепким пивом, в коридоре резко пахло потом, нестиранной одеждой и кожей — кажется, прибыла новая группа путников. С раскрасневшимся лицом кожевница стояла у чана с пивом и наполняла кружки, а кухарка ставила их на стол, сильно ударяя дном о столешницу. Пиво перелилось через край, и один из мужиков, как собака, стал хлебать, а вернее, лакать его. Батрачка, упершись руками в бедра, склонилась, над ним, чтобы раззадорить, и тут же его правая рука оказалась у нее под юбкой, а левая — над юбкой, туда же тянулся его жадный язык под общий гогот одобрения. Добродушно посмеиваясь, они расслабились и многозначительно указывали на галерею. Подвыпивший мужик кивнул задорно и намеревался было потащить батрачку к выходу, как тут к столу подошла хозяйка, молча собрала со всех деньги и, подталкивая, погнала служанку к чану с пивом. Никто не заметил, как я проходила по открытому помещению трактира, переступая через вещи, чтобы оказаться на деревянной лестнице в задней части коридора. Поставив ногу на переднюю ступеньку, я остановилась как вкопанная: там, наверху, слышались голоса, но ни один из них не был голосом Эрика. Я тихо преодолела еще несколько ступенек, стараясь, чтобы не скрипели половицы, и прижалась к стене.

— Сколько нам еще ждать? Сначала эта старая карга наведет на всех панику и тогда ничего нельзя будет увидеть. Она и впрямь слишком часто заглядывает в чан с пивом.

Кто-то, смеясь, ударил себя по ляжке.

— Да по ее носу это сразу видно. Пьет она уже не первый год…

— Может быть, она и сама полакомилась беглецом. Чувствуется, что хозяин — настоящий забияка и драчун.

— При такой-то бабе совсем немудрено!

Я лихорадочно попыталась вникнуть в то, что здесь могло происходить… Беглеца, во всяком случае, в каморке уже не было. Тогда кого ожидали эти люди?

Внизу, в коридоре, послышалась тяжелая поступь рыцарских сапог, — кто-то направлялся к лестнице.

— Давайте оставим немного Йозефу и Генриху, пока не выпили все до капли. Хорошее пиво варит старуха, хоть и страшна до черта…

— Как думаешь, она размешивает его, а?

— Не знаю. А ты как считаешь?

— Ну, опускает в него свои длинные обвисшие сиськи, балда…

Говорящий начал безудержно хихикать.

— Лучше бы титьки ее служанки побывали в моем пиве, — заметил другой. — Их можно было бы облизать, а потом потискать в кровати — мой хвост весь вечер не дает мне покоя.

— О, за хорошее вознаграждение она тебе его так хорошо приласкает, что лопнут яйца. Меня больше тревожит бой против Зассенберга, чем игра в кошки-мышки здесь. Слышал, что там можно хорошо поживиться.

Пресвятая Дева Мария! Я оказалась в ловушке. Сейчас они пожелают сменить караул на галерее и тогда обнаружат меня на лестнице! Мне остается только бежать прочь. Что было сил я устремилась по шаткой лестнице наверх. Впотьмах я нащупала вторую дверь и устремилась туда. За моей спиной стало подозрительно тихо. Дверь комнаты Эрика открылась как раз в тот момент, когда я толчком распахнула вторую. Уже был слышен топот сапог в коридоре и кто-то кричал:

— Хватайте, это он!

Я бросилась к маленькому окну.

— На помощь! Иисус, Мария, Иосиф, помогите! Воры, убийцы… — раздался совсем рядом высокий женский голос.

В помещении началась суматоха. Послышался звон мечей, вынутых из ножен, и я сжала кулаки. О, если только они схватят меня, дочь врага, здесь, страшно даже подумать!.. В один прыжок я оказалась у окна, распахнула его, и створка с грохотом упала на пол. Я схватилась за оконную раму и спрыгнула на подоконную стенку. Подо мной зияла черная бездна, манила, щекотала мне ступни… Для меня существовал один лишь путь — на крышу, а дальше — вниз. Сжав зубы, я попыталась подавить в себе парализующий страх, медленно продвигаясь при этом по карнизу вперед. Мешок, болтавшийся на плече, мешал двигаться, но мне и в голову не приходило выбросить его. Уже зажгли первые фонари; солдаты, подстерегавшие меня, подняли крик; один из них свесился из окна, пытаясь схватить меня за рубаху, другой размахивал хлыстом, и небольшой кожаный ремень не достигал меня всего лишь на волосок.

— Элеонора! Да брось ты этот проклятый мешок!

Он был там, внизу! Как он очутился в саду? Я в тот же миг сбросила с плеча вниз мешок и сразу почувствовала, насколько легче мне стало карабкаться и держаться за стену. Когда я, вдохнув, подняла голову, вновь раздался свист хлыста. На этот раз он просвистел над самой моей головой и угодил мне прямо в лицо. Я застонала от боли и чуть ослабила хватку рук на балке, за которую держалась. Рана жгла, лицо полыхало огнем… О Всемогущий Господь…

— Падай! Я подхвачу тебя, прыгай, быстро! Не бойся, здесь не так уж высоко! Ну, девчонка, решайся и давай вниз…

— Во дворе кто-то есть, я слышала шорох!

— Прыгай же, Элеонора! Я поймаю тебя!

Все мое мужество лопнуло как мыльный пузырь. Лицо жгло, боль была невыносимой и ослабляла мои силы. Надо мной вновь раздался свист хлыста, я почувствовала на лице дуновение ветра от хлыста, мелькнувшего прямо перед моим носом, вскрикнула и бросилась с балки, за которую держалась. Темнота надвинулась на меня с бешеной скоростью. Я устремилась ей навстречу, отчаявшаяся и бледная от боли… две руки с силой вонзились в мои плечи. Со всей силы я ударилась о него и увлекла с собою на землю.

— Сверху ты выглядела не столь тяжелой… — прошипел он, пытаясь выбраться из навозной кучи, в которую мы упали.

— Что… что…

— Не спрашивай, за мной! Бегом!

Он схватил мою руку и мы бросились прочь, в темноту. За вами во двор уже ворвались первые солдаты. Кругом заплясали огни, кто-то резким голосом давал приказания, до меня доносились обрывки слов.

— Окружить… на восток… в лес… лошади… осмотреть… обыскать…

Я думала о том, что лучше бы мне было умереть. В моих легких уже почти не осталось воздуха. Казалось, что в бок был всажен огромный нож, который с каждым моим шагом все глубже входил в мою плоть, в горле клокотал огонь. На лице, на месте удара хлыстом, рана от соленого пота горела немилосердно.

Но Эрик неумолимо тащил меня дальше. Когда я начинала спотыкаться, он с силой дергал меня за руку и, тяжело дыша, говорил: «Возьмите себя в руки, графиня!» Мысль о том, что при беге сильно болят и его раны, придавала мне силы бежать дальше.

Стояла кромешная тьма, однако Эрик ориентировался в мрачной бесконечности без особых усилий. А я уже давно не понимала, где нахожусь. Огни наших преследователей едва были заметны и наконец исчезли совсем. Мы по колено провалились в затхлую осеннюю листву, ветви деревьев мешали двигаться, колючки рвали одежду в клочья и царапали кожу. Таинственные шорохи ночного леса окружали нас. Темные тени зверей разбегались от нас в сторону и скрывались в кустарнике: желтые звериные глаза, мелькавшие среди листвы, наблюдали за вами. Я знала о волках и одном медведе, населявших эти леса. Может, они уже начали охоту на вас? Если они взяли наш след, то, считай, мы погибли… Да и здешние болота, как я слышала, непроходимы, а значит, таят в себе смерть.

Мы перебирались через ручьи — один, два? Так много воды — может быть, мы уже на болоте? Я забыла, сколько их было, только чувствовала, насколько холодной была в них вода — так закоченели у меня ноги. Земля казалась мне лучшей на свете кроватью, она манила меня к себе, и только рука Эрика не дала уступить ее зову. Говорить я уже не могла. Я просто умирала от боли и усталости. Господь Бог оставил меня своей милостью, и в этом была его кара.

— Почти пришли, осталось совсем немного… — выдохнул Эрик.

Перед нами возник каменный массив на фоне затянутого облаками небосвода. Эрик остановился и отпустил наконец мою руку. Наше тяжелое дыхание нарушило тишину ночи. Ступая неуверенно, он проверял тропинку у скалы, я продвигалась за ним след в след

— Ну наконец-то! Проходите — держитесь крепче, это — вход… — сказал он и внезапно исчез.

Паника охватила меня, набросилась диким зверем. Темнота хоть глаз коли, да еще Эрика нет рядом. Куда же он мог деться?

Прямо надо мной покатился камешек, задетый его ногой. Потом я обнаружила в скале щель, достаточно большую, чтобы сквозь нее мог пролезть мужчина. Пещера. Место привала. Конец бегства, хотя бы на время.

Я услышала неясный шум, стоны. Потом воцарилась тишина.

— Эрик! Эрик, где ты! О Пресвятая Дева Мария, я ничего не вижу…

Я поднялась наверх, наступив на нечто, напоминающее ступеньку и чуть было не споткнулась о него. Он неподвижно лежал на земле прямо передо мной. Я упала на колени и принялась изо всех сил трясти его.

— Эрик, ради Христа, скажи же хоть что-нибудь!

Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, смилуйся надо мной… Дикий, ни с чем не сравнимый страх сковал меня. Он не двигался и не подавал признаков жизни, Широко раскрытыми глазами я всматривалась во тьму. Без него и мне конец, одна, наедине с демонами и дикими зверями, я не смогу выбраться из этого леса!

Обезумев, я вцепилась в его плечи и склонилась над ним.

— Послушай меня, скажи же что-нибудь, если слышишь… Ах, Эрик, я не знаю, что делать дальше!

На мгновение стало тихо, и лишь мое дыхание пробивалось сквозь тьму.

— Почему ты не слышишь меня? — в отчаянии шептала я. — Почему, черт возьми!

Он не шевельнулся. С комком в горле, вспотевшая, вся в слезах, жгущих рану на лице… Никогда прежде я не чувствовала себя такой беспомощной.

— Элеонора…

Он схватил мою руку, сердце мое учащенно забилось.

— Боже правый, ты жив, а я уже думала, ты…

Благодарно закрыв глаза, я опустилась возле скалы на землю.

— Так быстро не умирают, графиня. У вас есть свеча?

— Сейчас, Эрик. О пресвятая Дева Мария, сейчас…

Дрожащими пальцами я вытащила из кармана на поясе свечу и кремень. Слабый мерцающий свет озарил пещеру, которая кому-то, видно, служила жильем: мне удалось различить ложе и котел, который висел над местом разведения огня. С помощью воска я укрепила свечу на выступе в скале и отползла назад, к Эрику. При свете свечи я увидела, что он был весь в крови, одежда его была порвана в клочья… Но, Боже правый, он был жив.

Мы наконец смогли немного передохнуть.

— Не будете ли вы столь любезны сделать мне перевязку еще раз? — попросил Эрик с закрытыми глазами и указал рукой на свой живот. Одним движением руки он достал из рукава толстую пачку корпий и задрал рубаху кверху. Я наклонилась и… давясь от отвращения, сразу же отвернулась.

Рана стала темно-серой, из больших пузырей вытекал гной, распространявший невыносимое зловоние. Мне была известна эта чертова гангрена, яд которой убивал постепенно, мучая людей болями, от которых сходят с ума. От неизвестности и страха у меня перехватило в горле, и я в бессилии заломила руки.

Эрик конечно же заметил мою беспомощность. Он окинул себя взглядом и насторожился. Потом поднял голову и схватил меня за руку.

— Воительница, до сих пор вы смело сражались. Но теперь я должен вас кое о чем попросить…

— О чем?

— Элеонора, кое-что на мне следует прижечь!

То был метод, используемый на полях сражений, — прижигание.

— Мне?

— Вы обязаны сделать это. Иначе гангрена сожрет меня; прижигание же, возможно, остановит гниение… Прошу вас.

— Нет, — задыхаясь, воскликнула я. — Нет, не могу! Я не могу, я не могу!

— Вы сможете, Элеонора, — твердо оборвал он меня и схвати; за руку, когда я хотела отдалиться от него — прочь отсюда, прочь!.. — Вы можете с помощью арапника держать в страхе десятерых мужиков — так что и это вам под силу.

— Нет, — прошептала я.

— Прошу графиня, сделайте над собой усилие, — тихо попросил он. — Я так не хочу умирать…

— Не требуй от меня этого, Эрик… все что угодно, только не это, я не смогу…

— Вы это сможете. Я объясню вам, что следует делать.

Он лежал и искал мой взгляд. В глазах его отражалось мерцание свечи. Маленькие желтые огненные точки, постепенно увеличиваясь, норовили перепрыгнуть на меня, будто то был путь к жизни.

Взяв горячий хворост из-под котла, я разожгла огонь, совсем небольшой, дабы дым от него не привлек незваных гостей. Искры поднялись вверх и осветили угол, где я сидела. Из темноты перед моими глазами возникли парящие в пространстве привидения, предвещая беду. Они носились по воздуху передо мной, их когти с жадностью тянулись к моим глазам… Я упала навзничь, не в силах совладать с собой, прикрыв рот руками, чтобы из горла не вырвался крик.

Остолбенев от страха, я приникла к скале. Рискнула еще раз взглянуть сквозь пальцы — и задрожала всем телом. Маленькие чертики и в самом деле висели друг за другом на веревке! Своими ядовито-зелеными глазами они наблюдали за мной, готовые в любой миг вцепиться в меня своими страшными когтями — может быть, именно здесь вход в ад?! Кто-то тряс меня, пытаясь оторвать от моего лица руки.

— Что вам привиделось? Что?..

— Черти, — прошептала я. — Вот здесь, взгляни же, привидения из ада висят на веревке…

— Чепуха, — ответил он. — На веревке висят и сушатся травы и листья.

Он потянул меня к огню и заставил поднять глаза. То ли оттого, что рядом был он, или от света, который все больше и больше проникал в пещеру, — черти действительно превратились в безобидные пучки трав, плавно покачивающиеся от движения пламени, создаваемого дуновением воздуха. Водосбор и ясенец, вербена, вероника — благодаря нашему еврейскому лекарю я знала названия многих растений. Но при виде рядом с травами мертвых крыс, мышей и кротов, также висевших на веревке, кожа моя от омерзения покрылась пупырышками. Я стояла, не в силах отвести взгляда.

— Смотрите, вон там мандрагора — волшебный корень!

И он указал на то, что висело над котлом. В поднимающемся паре кипящего в котле варева вращалось маленькое человекоподобное творение с руками и ногами и кажущимся в свете свечи древним и морщинистым лицом. Его члены подергивались. Я сильнее прижалась к скале и перекрестилась. Чертов корень, произрастая под виселицей казненного через повешение, обладает мощными колдовскими силами. Рассказывают, что чертов корень издает оглушительный крик, когда его вырывают из земли. Но своему обладателю он приносит любовь и богатство. В моей памяти ожили все истории, которые темными ночами нашептывали друг другу батрачки…

— С нами ничего не случится, корень привязан крепко.

Удивительно, но голос Эрика звучал спокойно.

В это время по пещере распространился омерзительный запах. В котле клокотало, зеленоватый чад стал подниматься к потолку. Я закашлялась.

— Что это? О Всесильный Боже, Эрик, где мы находимся?

— Это пещера знахарки.

— Ведьмы? Ты привел меня в пещеру ведьмы? — У меня от ужаса глаза полезли на лоб. — Безбожник, ты хочешь убить меня, передать ей в руки, и таким образом осуществить свою ме…

Мне не удалось договорить, он закрыл мне рот рукой.

— Спокойно, вы же видите, что ее здесь нет. Никто здесь не причинит вам зла. Или вы предпочтете провести ночь под деревом в лесу? А здесь вы сможете несколько часов поспать спокойно.

Он отнял руку от моего рта и зло взглянул на меня.

Спать? Здесь? Да я не сомкну глаз! А что, если старуха вернется? Она обратит нас в крыс и разрежет на куски… Я вздохнула. Он почти робким движением убрал волосы с моего лица, коснувшись его, будто чего-то хрупкого. Его рука задержалась на моем ухе, прежде чем он убрал ее.

— Slikt er ekki konaferđ — не женское дело воевать. Но вы мужественно сражаетесь… Через несколько дней вы забудете эту пещеру.

Забыть. Легко сказать. Вздохнув, я провела рукой по лицу и кивнула с вымученной улыбкой. Слезы вновь заставили гореть рубцы от удара хлыстом. Я беспомощно дотрагивалась до них, будто это могло уменьшить боль. В свете огня я видела, как изучающе он рассматривает мое лицо.

— У вас все лицо в крови! Что это?

В крови… Боже милосердный, я сгорала заживо.

— Меня настиг удар хлыста у окна.

Он быстро окунул связку корпий в кружку с водой, стоявшую рядом с огнем, и смочил ими рубцы. Было слышно, как воздух свистел у меня между зубами. Он стал легкими прикосновениями смывать кровь с моей шеи и лица. Я стискивала зубы, стараясь не закричать.

— Можете считать, что вам повезло: не задеты глаза. На палец бы дальше — и у вас поперек лица навсегда остался бы шрам. А это не понравилось бы вашему отцу. Шрамы вовсе не к лицу невесте. — Он заботливо взглянул на меня.

Я молча ощупала пальцами свое лицо, почувствовала жгучую огненную полосу, проходящую через одну щеку, спинку носа и другую щеку до уха. Через все лицо, о небо!

— Я надеялся, — заговорил он снова, отклонившись в сторону, — я надеялся на то, что вы останетесь в замке, как я просил. Тогда бы ничего этого не случилось. — Пальцами он выжимал воду из окровавленной корпии. — Но я знал, что вы вернетесь. Я видел, как ваша fylgia вошла в дом.

— Что ты видел?

— Ваша fylgia вошла в дом. Так я узнал, что вы покинули замок.

— А что это такое? Fil…

Эрик, задумавшись, взглянул на меня.

— Так называется разновидность духа провидения, который сопровождает человека; иногда перед значимыми событиями ее можно даже увидеть.

— Дух. Значит, ты веришь в привидения? — Вскинула я брови.

— И вы тоже, — он указал на высушенные травы. — Вы даже боитесь их.

Я, раздосадованная, отвернулась.

— Даже… даже если ваша fylgia и не появилась, я мог бы дать руку на отсечение, что вы придете. — Поразившись, я посмотрела на него, и он улыбнулся. — Элеонора, с тех пор как судьба загнала меня сюда, я следил за тем, как вы противостоите отцу. У вас душа бунтарки.

— Я не бунтарка! Как ты со мной говоришь?

— Вы бунтарка. И было ясно, как день, что вы вернетесь. Поэтому я и ждал вас.

Я покраснела и отвернулась. Он наблюдал за мной. Он ждал меня.

— Скажите мне, графиня, как вам удалось повлиять на отца, чтобы он позволил вам уйти? Что вы с ним сделали?

— Ничего, — возразила я удивленно. Он даже не спросил, ни разу не спросил, где я была. Я сомкнула колени и уселась поудобнее. — Моя лошадь стояла во дворе замка, я вскочила на нее и ускакала. Вот и все.

Не веря, он покачал головой.

— Hvat kvenna ertu…[13] Вокруг уже фактически разворачиваются боевые действия, а вы просто седлаете коня и скачете прочь! Графиня, да вы просто сошли сума.

— Что ты делал во дворе? — спросила я, чтобы отвлечься.

— Я ждал вас, я же говорил, — ответил он. — Когда никого не видишь целый день, даже той батрачки, что помогала вам ночью, поневоле станешь недоверчивым и подозрительным, предпочтешь, превозмогая боль, одеться, чтобы иметь возможность как можно быстрее скрыться. В конце концов, благодаря усердию вашего отца каждому видно, чей я раб. А наказание для сбежавшего раба везде одинаково. — Он замолчал и с мрачным лицом взялся за ненавистный ошейник — И когда вечером я услышал топот копыт и громкий крик, мне стало ясно, что кожевница предала меня. Я выбрал наикратчайший путь к отступлению — через окно, во двор. — Он тихо рассмеялся. — Видели бы вы этот солдатский сброд. О, это было бы достойно вашего внимания! С оглушающим шумом они ворвались в дом, перевернув все вверх дном, а посмотреть вниз у них не хватило ума. А я в это время сидел за кучей навоза и не знал, что делать дальше. — Он откашлялся. — Я боялся, что вы попадете к ним в руки.

— Ведь так оно и случилось!

— Когда в доме поднялась суматоха, я был еще очень слаб. Я едва узнал ваш голос — помните, как однажды я сказал, что и в темноте узнаю вас по вашим ругательствам? — Он шутя сдвинул брови. — На этот раз вы помогли себе, графиня. — Он взглянул вверх. — Я должен попросить вас, еще раз помочь мне. Положите ваш нож в огонь, графиня. Вы увидите, все свершится очень быстро.

Мое сердце учащенно забилось. Он видел во мне человека, от которого зависела его судьба. Что-то вдруг затеплилось посреди окружающего нас мрака — я быстро обернулась и кивнула. С трудом он стянул свою разодранную в клочья рубаху. Я вынула из ножен кинжал, доставшийся мне по наследству, с рукоятью из слоновой кости и необычайно длинным клинком, и положила его в огонь. Пока он накалялся, я порвала принесенное с собой полотенце на длинные ленты. И вновь посетовала на то, что рядом не было умелых рук еврея, его спокойствия и знаний. Я устремила свой взор вверх. Травы! Если их заготовила ведьма, они наверняка обладают целебной силой. Я стала рассматривать развешанные на веревке пучки.

— А вы и в травах разбираетесь?

— Лекарь немного обучал меня целительному искусству. Когда он, навещая Эмилию, раскрывал свой медицинский саквояж, то всегда объяснял, что и зачем делает.

Я немного подумала. На веревке висела и будра. Будра понижала температуру, и я приготовлю из нее настой. Вот змеиный корень для снижения кровотечения. Язвенник еще недостаточно высох, но его уже можно размельчить, чтобы потом насыпать в рану. Не забыть и вербену, чудо-траву! Майя молилась на эту траву, обладающую магическими свойствами, делавшими человека неуязвимым…

Эрик наблюдал за тем, как я с помощью камня размельчала листья и корни и, добавляя воду из кружки, размешивая, превращала все это в кашицу. Пастообразную массу из вербены я нанесла на края раны, внутренне вздрогнув от отвращения, когда дотронулась пальцем до гноя…

— То, что вы наносите, не яд? — настороженно спросил он, не спуская глаз с моего пальца.

— Если бы я хотела убить тебя, я бы не стала так стараться, а просто ушла бы, оставив тебя здесь одного до прихода ведьмы. Я бы…

— Простите, — прервал он меня. — Я говорю ерунду. Да благословят боги ваши руки и то, что вы делаете сейчас. Простите меня. — Он отвернулся. — Ek veit at bædier, at púvill vel, enda kant pu vel…[14]

Я в растерянности размешивала остатки вербены. Никогда не понять мне этого человека, он так и останется безбожником. Я принялась ножом распределять по куску ткани травяную кашицу. Когда вытерла палец о свои брюки, начала украдкой наблюдать за ним. Он послал на мои руки благословение языческих демонов. Не сбегут ли они сейчас?

Эрик подполз к небольшому огню, и я увидела его рану во всей ее отвратительной неприглядности. Издающий отвратительный запах водянистый нарыв, будто адское наказание, как нельзя лучше соответствовал этому ужасному убежищу… Запах гниющей плоти, усиленный жаром огня, чуть не поверг меня в обморок. Я прикрыла рот рукой. Эрик взял мою руку и притянул к себе.

— Простите мне мои слова, Элеонора. Я отдал в ваши руки свою жизнь и доверяю вам. Вам осталось лишь совершить последний шаг. Возьмите кинжал.

Кинжал. Занимаясь травами и подготовкой перевязочного материала, я совсем забыла о кинжале, чей клинок вовсю лизало пламя. Пальцы мои дрожали, когда я искала в своем узелке кожаные перчатки. Потом через голову я сняла цепочку и положила ему на живот крест, который однажды помог нам.

— Вы с помощью кинжала будете прижигать отмершую плоть серого цвета до тех пор, пока совсем не устраните ее, понятно? Не думайте о том, какую боль причиняете мне, хладнокровно выполняйте это, — приказал он.

— Отец небесный, помоги мне, — прошептала я.

Он осторожно провел рукой по моей щеке.

— Вы сможете, Элеонора. Начинайте же.

Он зажал между зубов левую перчатку и протянул мне правую. Я медленно натянула перчатку на руку и достала кинжал из огня. Через перчатку я ощутила жар пламени. Клинок раскалился докрасна и блестел перед моими глазами…

Раскаленный металл коснулся раны, и я ощутила запах паленой плоти, сначала сладко тлеющий, затем зловонный и едкий. Глухие стоны Эрика заполнили пещеру, его голова металась из стороны в сторону. Его левая рука вцепилась в мое бедро, а правая крепко обхватила на груди крест…

Сам Господь Бог, казалось, помогал мне… Наконец-то кинжал выпал из моей руки.

Глава 6.

В шести бедах спасет тебя, и в седьмой раз не коснется тебя зло.

(Иов 5;19)

Я проснулась, когда лучи солнца коснулись моего лица. Вокруг меня все щелкало и шумело, тихое жужжание здесь, шепот там — невидимое перешептывание леса было вездесуще. Я подняла голову. Затхлая пещера… Сквозь лаз в нее пробивалось солнце… Я с трудом вспоминала о том, что произошло. Соломинка уколола меня в спину. Я лежала на соломе, на накидке из моего узелка. Рядом лежал Эрик, наполовину погруженный в солому и накрытый одной лишь рубахой. Повязка с кашицей из трав, которую я наложила, съехала, и прижженная рана от копья предстала передо мной во всей своей красе. Лицо его было бледным, нос заострился от истощения и изнеможения. Казалось, он еще спал. Паук изучал его голую руку. Он вскарабкался по кисти руки, переполз на запястье и устремился к предплечью. Я увидела, как он полз над изображением змеи на негнущихся щупальцах, и содрогнулась от ужаса. Осторожно, чтобы не разбудить Эрика, я надела перчатку и, превозмогая отвращение, сбросила наука с его руки. Несмотря на холод, на лбу его выступили капли пота и скатывались к подбородку. У него был жар. О небо! Нам нужно поскорей уходить отсюда. Я заботливо накрыла его своей накидкой. И тут ощутила страшный голод. В моем узелке (и как только я сохранила его!) лежал единственный ломоть хлеба, я спрятала его до лучших времен. Несмело я просунула голову через лаз в пещеру. Мы находились в глухом лесу. Высокие деревья и густой пролесок мешали как следует рассмотреть местность. И как только Эрик смог найти дорогу в такой чаще? Совсем рядом я услышала журчание ручья. Я вынула из узелка чистую рубаху и пошла па плеск воды.

Неподалеку с пещерой серебряной лентой тянулся небольшой ручей. Его кристально чистая вода сверкала в еще зыбком свете. Облака, что покрывали небосвод накануне, ушли, им на смену пришло молочного цвета утреннее солнце. Похоже, дождя не будет. Несколько заспанных русалок потягивались на фоне падающего света, я всмотрелась получше, но они уже растворились в тумане. Глыбы скалы лежали на воде, как заколдованные существа, покрытые толстым мхом. Воздух вибрировал от энергии солнца. В лесу у меня всегда возникало ощущение, что я не одна. Где были лесные призраки? Быть может, они, хихикая, наблюдали за мной из-за кустарников и листьев? Я сняла одежду и, смущенно озираясь по сторонам, спустилась к воде, чтобы лечь на спину и вытянуться во весь рост. Было до жути холодно, будто жидким льдом охватило все мои члены, охладило боль и разбудило во мне жизненные силы. Я оттерла грязь на теле, вымыла пропитанные потом волосы и как следует вымыла испачканное кровью лицо. Холодная вода немного приглушила боль. Когда водная поверхность стала гладкой, как стекло, я склонилась перед ней, как перед зеркалом. Полосы ярко-красного цвета, проходившие поперек моего лица, были заметны. Шрамы вовсе не к лицу невесте. С фрау Аделаидой я теперь, и вправду не могу равняться. Что бы сказал отец, увидев меня! Он стал бы негодовать, в ярости избил бы — на душе у меня стало совсем тяжко. Но не сейчас, Элеонора, думать об этом, не сейчас.

Что-то ползло по моему бедру. Я посмотрела вниз, собираясь поймать насекомое… Кровь струилась по внутренней стороне моего бедра, капая в воду, капля за каплей, как обычно, каждый месяц, по определенному для женщин матерью-природой циклу. Я прикусила губу. Надо же, именно сейчас и здесь! Я разорвала рубаху, которую хотела использовать как перевязочный материал, и одну половину использовала для себя и только потом опять надела брюки. Вторую половину я выстирала.

Холодный ветер шевелил кроны деревьев, заставляя меня дрожать от холода. Как я тосковала по теплу: лето с ароматами цветов и созревающего жита наступит еще так нескоро. Я потрясла тяжелыми прядями волос, которые доходили мне почти до щиколотки, и потрогала их рукой. Они свалялись, и прежде чем расчесать их, прошла бы целая вечность. И опять появятся вши. Я тихо выругалась. Всего несколько недель назад я избавилась от зимних вшей. В последний раз отжав волосы, в скверном расположении духа я пошла к пещере.

Эрик выглядывал из расщелины скалы, лицо его было суровым.

— Где вы были?

— Купалась в ручье.

Он закусил губы.

— Я уж было подумал, что вы сбежали, — как бы между прочим произнес он.

— И куда же? Я не имею ни малейшего понятия, где нахожусь.

— Гмм…

Некоторое время он рассматривал меня, наморщив лоб, не шевелясь. Потом предпринял попытку спуститься вниз по выступу скалы.

— Куда ты?

— Мыться, — ответил он, неторопливо и осторожно карабкаясь дальше.

— Мыться? — вырвалось у меня.

Я ударила себя по губам. Краска стыда залила мое лицо. Он весь напрягся. Глаза его превратились в узкие щелки, губы вытянулись в узкую полоску когда он преодолел последний участок скалы и очутился настолько близко от меня, что я смогла ощутить на своем лице его горячее дыхание.

— Даже слепой увидит, что во вшивом замке вашего отца лошади чище людей, — прошипел он. — Но знайте же, фройляйн, что там, где я вырос, принято регулярно мыться, у нас есть бани, а вы считаете нас грязными варварами… Мы при этом пользуемся хорошим, нежным мылом. Когда я жил достойно, как и подобает человеку, то привык по утрам смотреться в зеркало, а не соскабливать, как теперь, слой грязи! — сказав все это, он удалился.

Его слова задели меня, я посмотрела ему вслед. Грязные, неопрятные конюхи и на самом деле были отличительной чертой замка отца. Но Эрик больше не был конюхом. Я могла бы сейчас дать руку на отсечение!

Я медленно вошла в пещеру, пытаясь завязывать в узлы локоны волос, чтобы хоть чем-то занять руки. Неужели наш замок действительно был таким уж медвежьим углом, как он утверждает? У нас имелся даже сортир, что встречалось не так часто и не везде. И прачечная, и помывочная, запиравшаяся изнутри на засов, чтобы можно было спокойно мыться…

Интересно, как мог выглядеть его родительский дом? Королевский двор, крепость с многочисленными залами и башнями, с бессчетным количеством прислуги, дом, где кто-то один отвечал за грязные сапоги… Я уставилась на вершины деревьев. Сын короля, выросший среди витязей и дам, не уступавших по красоте Аделаиде, — невольно я сверяла все это с корявым зигзагом судьбы, который изменил всю мою жизнь. Что я представляла собой сейчас… изуродованная глупая девушка с Эйфеля — северо-западной части Рейнских сланцевых гор, дочь невеликого по своему значению свободного графа… Отвратительная и грязная. Эта мысль здорово задела меня. Отвратительная и грязная… И первым движением моей души было намерение тут же собрать свой узелок и бежать домой, где меня воспринимали такой, какая я есть, где меня не обижали на людях. Но разве мы не находились здесь, в лесной чаще, и не зависели друг от друга?

Воля судеб, связавшая нас, будет продолжаться не далее, чем до опушки леса.

Солнечные лучи пытались пробиться меж деревьями, в которых скрылся Эрик. Я пошла прямо на них.

Плеск воды становился все слышнее и слышнее, и тут я увидела его. Он стоял в ручье, в котором недавно лежал, так же как и я, нагой и неподвижный, и грелся в лучах солнца, которые указали мне путь сюда. Его кожа отсвечивала белым цветом в сумраке леса, безупречно белая, как в той сказке, в которой мужчины были статными, а женщины нежными, обворожительными… Я спряталась за ближайшим деревом, чтобы еще хоть немного понаблюдать за ним. Воин, рыцарь, обезображенный клеймом моего отца… Как Господь Бог допустил такое?

Блестя, капли воды скатывались по его телу, и сердце мое билось в горле, когда я осмелилась взглянуть на его наготу, но мне так и не удалось заставить себя отвернуться и умчаться прочь, нет… король эльфов принадлежал мне и в это мгновение тоже. Эрик повернул лицо к солнцу. Удивительно привлекательным медленным движением он убрал со лба мокрые волосы и провел рукой по голове, повторив это несколько раз. Как драгоценные жемчужины, капли с его волос, сверкая, падали в воду, одна за другой, оставляя следы на воде, пока не исчезали совсем….. Я слышала, как он вздохнул. Потом опустил руки…

***

Сколько же времени прошло с тех пор, как я, спрятавшись за деревом, стояла, не отваживаясь даже дышать? Солнечные лучи, как чертенята-проказники, бесились на воде, а Эрик теперь стоял в тени. Волшебство закончилось.

Я смотрела, как он одевался, как завязывал на бедрах слабый ремень. Бог мой, я совсем потеряла стыд! Он сел на одну из глыб, свесив ноги в воду. Сделав глубокий вдох, я взяла наконец свою рубаху, которую все еще держала в руке, и свернула ее.

— Ты… разрешишь?

Он вскочил, покачал головой:

— Не сходите с ума, графиня.

— Почему нет?

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь мыл мне спину! — Не мигая, он смотрел на воду.

— Я не кто-нибудь, — тихо возразила я.

В ответ он вздохнул, провел рукой по мокрым волосам и, наконец сдавшись, кивнул.

И я помыла ему спину, как часто делала это при гостях отца на приемах как жест приветствия перед тем, как они садились за трапезу. На мгновение мне представилось, будто мы находимся у нас дома в натопленном помещении; ручей был ванной с теплой водой, в которую мастер Нафтали добавил благоухающие эссенции, а Эрик — нашим высокочтимым гостем…

Он сидел совсем тихо, когда я мыла ему спину и под коркой грязи обнаружила все то, что произошло в темнице. Вздутыми утолщенными буграми и алыми талерами от безжалостного хлыста была расписана кожа. Рубцы, о которых я знала все в подробностях. Они плясали у меня перед глазами, будто по мановению руки волшебника накладываясь друг на друга и пересекаясь, превращались в кресты — жирные кресты, аккуратно вырезанные ножом на его лопатках.

Мокрая рубаха выпала у меня из рук на землю…

— Смилуйся, пресвятая дева Мария… — потрясенная увиденным, прошептала я и отступила на шаг в сторону.

Кресты адски отсвечивали. Эрик обернулся.

— Теперь вы понимаете, почему я предпочитаю мыться в одиночестве? — с горечью в голосе проговорил он.

— Но… но кто… — пролепетала я, запинаясь.

Глаза его сузились.

— Вот только теперь не лицемерьте, фройляйн! Вам лучше знать, каким оружием имеет обыкновение воевать ваш отец. Оно недостойно мужчины!

— Это… это неправда… что ты говоришь сейчас, здесь!

Вне себя от охватившего меня страха я, споткнувшись о глыбу в скале, упала в прибрежную траву у ручья. Прочь, прочь отсюда, от него, чьи глаза — сплошное обвинение, и я чувствовала, насколько это справедливо… Но когда я уже хотела повернуться, чтобы убежать, он грубо схватил меня и толкнул так, что я упала на землю. Ударившись, я вскрикнула, но он уже стоял надо мной, крепко держа за плечи и схватив меня за подбородок.

— Это был священник, графиня, — шипел он, не в силах совладать с собой, и его глаза пронзали меня, как две острые стрелы. — То был чертов аббат… и ваш отец поощрял и подбадривал его!

Его неукротимый гнев так и сочился из каждой поры тела, придавившего меня, словно гранитная глыба, и не дававшего мне свободно дышать. Я больше не могла ни о чем думать. Прямая, как палка, лежала я на земле, будто зверь, притворившийся мертвым в надежде все же спастись бегством. Потом он скатился с меня, будто не мог больше выдерживать моего взгляда. Я попыталась отползти за ближайшее дерево, боясь, что он вернется и забьет меня до смерти, вымещая безумный гнев на дочери своего истязателя. Наверное, он почувствовал мое стремление бежать и в тот самый миг схватил меня за руку.

— Элеонора, — произнес он чуть дыша, — графиня, выслушайте меня внимательно. Боги свидетели тому, что я никогда ни в чем не хотел упрекнуть вас. Вы сделали для меня больше, чем я мог ожидать. — Он притянул меня к себе. — Но обещайте мне лишь одно, графиня: никогда не пытайтесь сделать из меня христианина. Никогда.

Не произнеся ни слова, с широко распахнутыми глазами, я кивнула. Рука его упала вниз, он опустил голову и отвернулся. Я услышала его ругательства на родном языке. Внутри у меня все тряслось от волнения: мой отец, кресты, ужасная вина, которая все больше и больше мучила меня, стоило лишь вспомнить о том, что происходило в темнице… В полутьме ветвистых кустарников я попробовала привести круговорот моих диких мыслей в порядок и все вытирала с лица слезы — слезы, жгущие мои раны от ударов хлыста, боль от которых отдавалась во всем теле, где неистово бушевали стыд и чувство вины. Рыдая, я металась в листве из стороны в сторону. Никто не мог помочь мне, ни с кем я не могла разделить свой позор. Даже голод ничего не значил в сравнении с муками совести. Я погрузила лицо в листву, чтобы не видеть белый свет и по возможности не смотреть на него, не видеть рубцы, эти страшные рубцы…

— Элеонора! Элеонора, идите сюда, быстро! — вдруг услышала я взволнованный крик Эрика.

«Оставь меня», — подумала я.

— Скорее идите сюда!

Я обтерла лицо и пошла к ручью. Эрик стоял, прислонившись к дереву, с его волос капала вода.

— Вы слышите?

Тишина. Потом донеслось лошадиное фырканье.

— Где ваш меч?

— В пещере, я…

— Какая беспечность! Вы никогда не должны выходить без оружия! Быстрее, нам надо вернуться в пещеру, может, они проскачут мимо.

Спотыкаясь, мы побежали к скале, в пещеру…

Цокот копыт приближался, скоро можно было уже различить голоса двух всадников. Я вложила в руку Эрика свой длинный кинжал и вынула из ножен меч. На какое-то мгновение я с благодарностью вспомнила отца за то, что он позаботился о моем столь необычном вооружении, и уроки боевого искусства, преподанные оружейным мастером Герхардом, не прошли для меня даром.

Эрик хотел взять из моей руки меч, но я держала его, крепко сжав кулак.

— Отдайте же! Что вы, черт возьми, собираетесь делать с мечом?

— Это моя вещь, и она всегда будет со мной! И потом, я прекрасно владею им!

— Дайте мне меч, женщина!

Лошадь заржала возле самой пещеры, кто-то спешился. Для спора время было совсем неподходящее. В мгновение ока мы оказались за кучей соломы и, затихнув, притаились там.

— О божество мое, Один, пусть они минуют нас! Да дайте мне этот проклятый меч — не вмешивайтесь не в свое дело хотя бы на этот раз! — прошептал Эрик и поглубже задвинул меня в угол, в который мы с ним забились. Одновременно он шарил рукой за моей спиной, надеясь обнаружить оружие, которое я крепко держала в своей руке. Через свою рубаху я ощущала его сильное тело, обнаженную кожу, холодную, освеженную ключевой водой…

— Твоя рубаха! Где твоя рубаха?

Эрик закрыл глаза.

— Проклятье! Я забыл ее у ручья! — Он тихо застонал. — Вы совсем заморочили мне голову, графиня…

— Я морочу вам голову?

Холодок пробежал по моей спине. Я попыталась разжать пальцы рук, сжимавшие рукоять меча.

— Проклятье, да вы делаете это и более всего тем, что отказываетесь отдать мне оружие!

— Да сохранит нас Всевышний, — прошептала я и придвинулась к нему вплотную.

Снаружи шаги уже не были слышны. Мы сидели, затаившись, в своем углу.

И вдруг неожиданно у лаза в пещеру раздался крик, от которого в моих жилах застыла кровь, матерый мужик, точь-в-точь кабан, с горящим факелом стоял у лаза. Эрик оцепенел от неожиданности. Через несколько мгновений свет выхватил нас из темноты.

— Ну наконец-то! Вы — в ловушке! — торжествующе вскрикнул мужчина. — Вам не выйти живыми отсюда!

Медленно, с угрожающим видом, дерзкой гримасой на бородатом лице он вынимал из ножен свой меч. Сильно толкнув меня, Эрик вырвал из рук мой меч и бросился на мужчину. Зазвенели мечи, и я увидела, как железный кулак ударил Эрика в живот — тот застонал от невыносимой боли, с силой ударился о стену скалы и мешком рухнул на пол.

— О Всевышний… Эрик!

Мужчина обернулся и увидел меня. Воинственная гримаса обнажила его гнилые зубы. В то же мгновение я выскочила из своего угла, схватила меч и вступила в ожесточенный поединок. Голод и смертельная усталость разом были забыты. Я, словно ласка, вертелась вокруг врага, точно так, как учил меня Герхард. Скорость и быстрота реакции превосходят силу. Грязь поднималась и разлеталась в разные стороны там, где промахнулся меч моего врага. Он попытался загнать меня к стене. От взмаха мечом волосы мои, завязанные в пучок, рассыпались по плечам.

— Ха-ха, ты сражаешься с бабой! — рассмеялся второй. Он стоял у лаза и пытался отодвинуть котел в сторону.

Глаза моего противника зло заблестели. Внезапным ударом он выбил из моей руки меч и оттеснил меня к скале. И прежде чем я смогла увернуться от него, он схватил меня за руку, в которой прежде был меч, вцепился в рубаху и, дернув, порвал ее на мне до самой талии.

— И правда, баба!

Я буквально вжалась в стену. Факел приблизился и полыхал уже у самого моего лица.

— Ты должна теперь порадовать меня по-другому, — прорычал он и медленно приблизился.

В поисках защиты я метнулась к стене и наткнулась на факел в руке своего врага. Запахло моими палеными волосами. Факел упал на землю, и мужик загоготал точно сумасшедший:

— Огненная баба для меня!

Пламя коснулось моего плеча. Господи, смилуйся надо мною!.. Прочь отсюда, от пламени…

И в это время — о чудо! — Эрик пришел в себя.

— Dursinn! Skal þat gjalda ykkar lif![15] — вскричал он и руками стал тушить пламя. Кабан рванулся за мною с мечом в руке. В бессилии я споткнулась и упала, успев увидеть, как Эрик вонзил свой кинжал в тело кабана.

Эта победа, однако, не дала нам и минуты отдыха. Напарник убитого с яростным криком пнул котел ногой, он перевернулся.

Эрик хладнокровно схватил меч убитого и кинулся в сторону на врага. В ушах моих загудело при виде боевой схватки. Они сражались совсем близко от меня, и смерть плясала между ними. Какая-то неведомая сила бросила меня вперед, и я изо всех сил воткнула клинок в спину этого, второго. Он с хрипом упал на землю.

Потом стало тихо. Мы стояли друг против друга, потные, тяжело дыша.

— Fifla, сумасшедшая, что вас заставило броситься спасать меня? Неужели вы решили, что я больше не смогу защитить себя? Воин борется до последнего вздоха… черт подери! И для этого ему не нужна женщина! — неистовствовал Эрик.

Вдруг он подхватил меня и потащил к лазу в пещеру, поближе к свежему воздуху. Темные полосы двигались перед моими глазами, в ушах шумело. Я задрожала как осиновый листок, мне стало невыносимо холодно. Его руки крепко держали меня, при этом он продолжал ругаться на своем родном языке почти мне в ухо, гневно, прерывая свою речь всхлипами. Я чувствовала его руки на своей горящей коже, плечах, спине, ощущала, как учащенно, будто барабанная дробь, бьется его сердце.

Грохот в голове исчез, темные полосы пропали одна за другой. Руки его ослабли настолько, что я уже доставала ногами до земли. Казалось, целую вечность мы простояли вот так, прислонившись к скале. Пальцы Эрика гладили мои волосы, путались в разорванной рубахе. Когда он прикасался к моей коже, я затихала и глубже зарывалась носом в его плечи. Он не отдергивал руку, а проводил рукой вдоль моей спины, все ниже и ниже… Что со мной происходит? Я чувствовала каждый в отдельности из десяти его пальцев, каждый волосок, каждый позвонок — до тех самых пор, пока меня внезапно не пронзила острая боль. Эрик тут же отпустил меня. С его правой руки капала кровь.

— Вы… вы ранены, фройляйн!

Голос его звучал взволнованно. Ничего не понимая, я уставилась на него. Я едва держалась на ногах, так почему он поставил меня на землю, почему? Тут я снова почувствовала на своем теле его руки. Задрав мою рубаху, он осматривал мою спину, на которой клинок оставил свой след. Кончиком пальца он вытер кровь. Я содрогнулась от боли. На земле валялся лоскут, которым еще вчера вечером я хотела перевязать его рану. Эрик бережно наложил его на порез и протянул мне концы повязки.

— Завяжите. Чуть позже посмотрим, что можно сделать. — Он помог мне надеть накидку поверх порванной рубахи и смотрел, как я затягивала завязки. — Не так просто найти вам равного, графиня… клинок ваш очень остр, скажу я вам! Кто обучал вас?

Взглянув на него, я хотела сказать, что я никогда еще не сражалась вне стен своего замка, что от напряжения у меня ломило все кости, что он крепко должен держать меня, потому что до сих пор я вся дрожу. Но не могла вымолвить ни слова. Нервное напряжение было таким сильным, что и двигаться я могла с большим трудом…

Внезапно Эрик резко повернулся и опустился на колени рядом с убитым мною. Он взял кинжал, обтер его и решился надеть на себя рубаху с его плеча. С нескрываемым отвращением я смотрела, как он с трудом раздевал труп и стягивал через голову свою рубаху. Я видела кровь убитого на белом льне, еще не высохшую, оставленную кинжалом прореху, через нее виднелась его белая кожа… И тут я вышла из оцепенения. Был ли он сыном короля или нет — не знаю. Но он оставался варваром, и это навсегда.

Шатаясь, я отошла подальше. Возле стены меня вырвало. Жирная крыса неожиданно промчалась у самых моих ног. Содрогнувшись от омерзения, я пыталась удержаться за стену. Я хотела домой, где была еда и мягкая постель. И Эмилия, которая смогла бы меня успокоить. До меня донеслось напряженное дыхание Эрика. Да, я хотела покинуть его. И чем скорее, тем лучше. Он раздражал меня; его глаза, которые изучали меня столь выразительно и одновременно отвлеченно. Дрожь пробежала по моей спине в тех местах, которых он касался. Разум мой помутился — мне следовало бежать прочь от него! Если бы только я была дома — Боже милостивый, дома.

А дома была война. Дома просто не было, во всяком случае, того, который я знала и любила. Замок Берг переполнен сейчас людьми, ищущими защиты. Кругом шум, запах гари, кричащие, умирающие мужчины, причитающие женщины, орущие дети… Еды не хватает, вода ограничена, и нигде нет покоя… с содроганием я вспомнила о последней осаде. Тогда еще была жива мать. Она все держала под своим контролем, не смея даже на мгновение потерять самообладание: утешала женщин, укачивала детей, тащила соломенные шары и размешивала масло в чане, раздавала мужчинам со своей солнечной улыбкой поджаренный хлеб, и везде, где бы она ни появлялась, становилось спокойней… Отец гордился ею! С какой охотой я раскрыла бы перед ней свою душу, рассказала бы о том, что мне выпало пережить. Она бы поняла все. И поняла бы даже, почему не хочу видеть рядом с собой мужчину, который присвоил себе одежду убитого.

У лаза кто-то запищал. То была крыса. Я подняла с земли камень и бросила в нее. Она моментально смылась.

— Эй, что ты здесь делаешь? — раздался высокий возмущенный голос.

И тут же на меня уставились два неестественно светлых зеленых глаза, и возле меня оказался в высшей степени странный человечек — такого, как он, я не видела никогда в жизни! Вдвое меньше меня ростом, с огромной лысой головой и круглый, как шарик. С морщинистого лица на меня смотрели два детских глаза.

— Пресвятая Дева Мария, не оставь меня своею милостью, — прошептала я, отшатнувшись.

Глаза у человечка сузились до щелок.

— Ты убила мою крысу. — Он приблизился. — И ты отвратительна. — Тут он увидел в пещере двух убитых, и глаза его округлились от удивления. — Да ты еще и людоедка!

От ужаса я отступила назад.

— Мама! — прокаркал человечек.

Во рту у него не было ни единого зуба. Когда он кричал, была видна вся его глотка, где отсвечивал нежно-красным цветом язычок.

— Мама-мама! — Он немного продвинулся в стену лаза. — Мама-мама!

Господи, не оставь меня своею милостью… Черт добрался до меня…

— Что случилось? Что у вас тут, Элеонора? — Эрик увидел мое искаженное ужасом лицо, но не заметил человечка, ставшего тому причиной. — Так что же, графиня?

— Матерь Божья… благословенная… Взгляни же вперед… — кусая до крови пальцы, пробормотала я.

— Ничего особенного! Лошади ржали! — Он заглянул за угол. — Вы чрезмерно возбуждены, графиня. Я уже готов, и мы поскачем домой.

— У нас гости? — Перед нами предстала хозяйка пещеры. Женщина средних лет, в мрачных, лоснившихся одеждах, босая и с большой вязанкой дров на спине. Ее черные, как смоль, волосы были заплетены в две косы и блестели в солнечных лучах, в руке она держала платок грязно-серого цвета. Но более всего поражало ее лицо. Я не могла бы сказать сразу, что в нем было для меня неприятным; впалые щеки, мелкие морщины… Нет. Ее рот был неестественно перекошен. И ее глаза… Один зеленый, а другой карий. Кожа на моей спине от страха покрылась пупырышками. У нее совершенно разные глаза. Глаза ведьмы…

— Мама, она убила мою крысу, эта отвратительная людоедка! — пожаловался маленький тролль и, тяжело ступая своими слишком большими ногами, направился ко мне. — Ты виновата, ты…

— Я не хотела, прости меня… — прошептала я, отступая.

И натолкнулась на Эрика, стоявшего за мной и положившего мне на плечи руки. Женщина с любопытством рассматривала нас.

— Ко мне сюда давно никто не приходил, — произнесла она, скрестив руки на своем тощем животе.

— Она убила мою крысу, — продолжал сердиться человечек.

Он с силой тянул ее за юбку и начал уже жалобно плакать.

— Успокойся же, Петерхен. Мы найдем тебе нового любимца.

Успокаивая, она гладила его по лысому черепу, пытаясь поймать взгляд Эрика.

— У вас есть еда? Могу предложить вам кусок хлеба. Хотите? — спросила она.

В ее двухцветных глазах вспыхнула жадность. Эрик покачал головой.

— Вы… вы простите нас за вторжение. Нас преследовали, и нам пришлось вступить в бой.

— Вижу. — Голос ее звучал раздосадованно. — Хаймбахская падаль. Я была бы вам признательна, если бы вы убрали отсюда трупы, пока они не начали разлагаться и вонять.

Эрик поставил на место опрокинутый котел и заглянул внутрь.

— Предложить супа я, к сожалению, теперь не смогу… — Она впервые улыбнулась, и ее перекошенный рот придал ее лицу плутовское выражение.

Потом она сгрузила свою вязанку дров и принялась пучком соломы мести пол.

— Элеонора, прошу вас… помогите мне, — шепнул Эрик. — Помогите нести!

Я сжала зубы, и вдвоем мы поволокли убитых прочь из пещеры в кусты, где вороны могли заняться своим делом. Женщина ожидала нас у лаза в пещеру.

— Кто ты? — спросил Эрик.

— Меня называют травницей Гретой. Я варю снадобья для поправки здоровья, а также для исполнения желаний на любой вкус. Я знаю много рецептов…

Так я и знала — то была ведьма-травница! Она следила за нами своими разными глазами.

— Нужно ли вам снадобье? Может быть, для обретения счастья? Или для того, чтобы стать красивой, девушка? — Она подошла ближе и коснулась рукой моего израненного лица. — Может быть, нужно такое снадобье, которое вновь сделает ваше лицо целым и невредимым? Со светлой кожей, прекрасным и нежным. А твои волосы — светло-русыми, с золотым отливом? Чтобы нравиться любимому тобой человеку — а, как считаешь?

Я с трудом постигала то, что она говорила, но голос ее, манящий и воркующий, заставлял мое сердце учащенно биться.

— У меня есть особенная мазь, она готовится в полнолуние из семян ясенца и аглеи — нанеси ее на раны, и уже утром твое лицо будет чистым. А на ночь сделай глоток росы алхимиллы — чудесное средство от веснушек, девушка.

Тут я почувствовала на своем лице руку Эрика.

— У нас ничего нет, Грета.

Она посмотрела на него пронизывающим взглядом.

— Для этого всегда находятся деньги.

— Я не верю в волшебные снадобья, Грета…

— Я предлагаю вам не лечебные настойки, в которых кошачья моча смешивается с куриным пометом. Я знаю свойства каждой из моих трав и хорошо разбираюсь в том, какую из них следует применять при зубной боли, а какую — при любовных переживаниях. Но вижу, ты не откроешь свой кошелек, какую бы цену я ни назвала, — хитро улыбнулась она и рассмеялась.

Мой взгляд остановился на странном существе с большой головой, которое мирно играло в грязи прямо у моих ног.

— Кто это? — чуть слышно спросила я.

— Мой сын. — Грета подняла взгляд, посмотрела мне прямо в лицо, и ее разноцветные глаза сузились. — Когда-то я тоже жила по-другому, девушка. Я была красива, и у меня был любимый, который хотел взять меня в жены. Но они повесили его, как вора, и прогнали меня из своего общества, потому что этот бедный ребенок внушал им страх… Они называли его чучелом. — Она провела рукой по своей впалой щеке. — Они прогнали нас, голодных и беззащитных, в лес, и я собирала грибы и корни растений, чтобы мой сын не голодал. Зато теперь, — она выпрямилась, — они вынуждены опять приходить ко мне, потому что я знаю, как лечить их ленивые ноги и выступившие наружу нарывы…

Грета внимательно изучала мое лицо, осторожно проводя по нему пальцами. Я оцепенела.

— Ты совсем еще молода, девушка, — тихо произнесла она — Слишком молода, чтобы идти по жизни с обезображенным лицом. Прими от меня немного мази. И не надо денег…

— Н-нет, лучше не надо.

Я подумала о лягушках, которых она использовала для приготовления этих мазей. А с другой стороны, чудо-мазь, которая все может поправить, да еще роса с листа алхимиллы… И никакого гнева отца, никаких насмешек и тогда, может быть, кто-то на мне женится не только из-за наследства… Я вздохнула с тоской. Ее зеленый глаз блестел таинственно, будто изумруд. Она наверняка была ведьмой. Госпожа и повелительница трав и альраунов — мифических существ, обладающих волшебной силой, или всего лишь бедная женщина, существующая за счет легковерности людей? Я медленно покачала головой. Неожиданно она улыбнулась и подмигнула мне, будто поняв мое положение.

— Тогда… тогда дай мне свою руку. — Она схватила мою правую руку и начала внимательно изучать ее. — Сюда так редко заходят гости — позволь мне немного почитать по твоей руке. — Своим тоненьким указательным пальцем она поводила по разным линиям, а потом многообещающе улыбнулась. — Ты выйдешь замуж за принца и будешь очень богата. Да, я вижу это совершенно ясно. Жизнь в золоте и шелке. Твой принц получит в наследство королевство в стране солнца, когда умрет его старый отец. Ты подаришь ему много сыновей, ты станешь королевой для всего народа!

Я с недоверием посмотрела на нее. Женщина, из уст которой звучала такая чепуха, не могла быть ведьмой. Принц и я! Что между нами общего?

— Ну и фантазии, — рассмеялась я. — Принц… в горах Эйфеля!

Она взглянула на меня и покачала головой.

— Над моими предсказаниями еще никогда не смеялись. — Она опять взяла мою руку. — Я отчетливо вижу это. — Она указала на линию, проходящую рядом с большим пальцем. — Это твоя линия жизни, ты доживешь до старости. А как раз над ней находится королевская корона. Смотри, вот эта черточка.

— О Грета, ни один принц-христианин не возьмет в жены дочь моего отца, — все еще смеясь, сказала я, погружаясь в изучение линий на своей ладони, по которым Грета смогла узнать о золоте, шелке и принце. Я же видела только грязь и засохшую кровь в бороздах кожи, делавших мои руки похожими на сморщенные руки старухи.

Ну, а что касается старости… Я знала лишь несколько человек, доживших до глубокой старости. Еврейского врача, дедушку-кузнеца да повивальную бабку из нижней деревни. Они были настолько стары, что никто и не знал, какими они были в молодости. Я попыталась представить, как буду выглядеть в старости — седовласой, согнутой в три погибели от тяжелого труда, беззубой и высохшей, с усталым морщинистым лицом, с детьми, держащими меня за подол юбки. В кресле — ворчливый, вечно раздраженный, в дурном настроении супруг, какой-нибудь Ругтерт фон Хахтбург или астматик Штадтфогг фон Аахен… Пресвятая Матерь Божья. Мужчина… почему я не мужчина? Тогда я смогла бы путешествовать в далекие страны и обучаться астрологии или искусству исцеления, как мастер Нафтали. И люди спрашивали бы у меня совета и с глубоким уважением произносили бы мое имя.

— А теперь твою руку молодой человек.

Я очнулась от своих мыслей и улыбнулась Эрику. Болтовня Греты стала даже нравиться мне.

— Слушай внимательно, Эрик, наверняка она пообещает тебе богатую невесту и корону… — Мой голос осекся, когда я встретилась с его взглядом. Твердый, как сталь, казалось, он проходит через мою голову, прокладывая, будто нож, себе путь сквозь мои мысли…

Грета тут же взвизгнула и отбросила его руку от себя, словно ядовитое насекомое.

— Помилуй меня, Господи! — Широко распахнув глаза, она показала на него указательным пальцем, отскочив еще немного в сторону. — Руки твои по локоть в крови! Беда нависла над твоей головой — несчастьями усеян твой путь! — Она, задыхаясь, схватилась за горло. — Прочь из моего дома, уходи, пока беда не пала на мою голову, вон… Пусть он покинет мой дом, о Господи, заступись. Прости мне мои грехи и отведи от меня несчастье, сохрани и помилуй…

Она дрожала всем телом. Эрик, ничего не говоря, наблюдал за ней, и когда она начала кричать, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Пошли, — испуганно попросила я, — давай уйдем.

Одной рукой он схватил узел, а другой уже тащил меня из пещеры к лошадям солдат, привязанных к дереву.

— Пошел вон! Сгиньте! Пошел-вон-сгиньте-пошел-вон-сгиньте… — гоготал сын травницы, высунув свою отвратительную голову из пещеры.

Мы уже сидели в седлах, когда Эрик еще раз бросил взгляд на лаз-вход в пещеру не в состоянии взять в толк, что произошло. И тут на выступе скалы появилась Грета. В диком обрамлении белых, как снег, волос, стоящих дыбом.

— Уходи, чужестранец, подальше от меня, не хочу иметь с тобой никаких дел… Смерть идет за тобой по пятам! — И, как оружие, будто защищаясь, она опустила свои растопыренные дрожащие пальцы над головой Эрика. — Ты будешь сеять кровь и слезы — и не найдешь успокоения, потому что Бог не знает жалости к язычникам! Скройся с глаз моих как можно быстрее.

— Исчезните! — Гортанный голос маленького рахитика донесся до нас, когда лошади галопом устремились в лес.

Эрик погонял своего коня, повинуясь желанию убежать от фурий. У меня совсем не было времени размышлять об этом, я изо всех сил старалась удержаться в седле и не потерять при этом из вида Эрика. Он гнал через густой подлесок, не щадя лошадей, все вперед и вперед. Только раз удалось мне взглянуть в его лицо, и я испугалась. Оно было бледным и искаженным, глаза буквально сверлили меня, как две пуговицы, бессознательно, растерянно, безмолвно. Пронзительный крик маленького человечка звучал в моих ушах снова и снова, а слова Греты крепко засели в моем сознании. «Смерть идет за тобой по пятам…» И я тоже вовсю припустила свою лошадь.

Глава 7.

Ясень я знаю по имени Иггдрасиль, древо, омытое влагою мутной.

Росы с него на долы нисходят над источником Урд, зеленеет он вечно.

(Старшая Эдда. Прорицание вельвы 19)

Мы скакали до самых сумерек. Наконец Эрик придержал свою лошадь и подъехал ко мне. Хлопья пены падали на землю.

— Сделаем привал. Это земля вашего отца.

В его голосе звучал холод, и он избегал моего взгляда. Между деревьями виднелась кривая хижина, а рядом на просеке лежали остатки угольной кучи. Пахло горелой древесиной.

За хижиной журчал ручей. Эрик спешился, лег на траву и опустил руки в воду. Вода! Мне вдруг очень захотелось пить. Я тоже спешилась и присела на корточки рядом с ним. Запах воды, свежий и прохладный, казалось, лишь разжег огонь в моем пересохшем горле. Дрожа, я опустилась на колени и попыталась, так же как и Эрик, зачерпнуть воду прямо руками, но это мне не удалось. Они были такими затекшими и бессильными, что не могли удержать воду, и она струями лилась сквозь пальцы на мою одежду Я пыталась набрать воды снова и снова, но казалось, что мой рот набит песком, а язык прилип к нёбу. Вода блестела и сверкала передо мной благородной влагой, я вдыхала ее запах…

— Пейте, Элеонора!

Он протянул мне пригоршню, и я все пила и пила из его ладоней, ощущая, как бесценная влага орошает мое горло… В какой-то миг я поперхнулась, а когда откашлялась, его уже не было. Но теперь я чувствовала себя намного лучше и поднялась с колен.

Эрик осматривал хижину угольщика. Она была заброшенной, и, когда он отворил дребезжащую дверь, крыша с грохотом провалилась. Он отбежал подальше, чтобы облако пыли не накрыло его.

— Придется нам спать в лесу, — произнес он, снимая с лошадей седла и поклажу.

Я взяла покрывала и стала искать между деревьями место, где можно было расположиться на ночлег. Мне было очень холодно, страх этого ужасного дня все еще не отпускал меня, он пронзал меня насквозь. Слова Греты, каждое в отдельности, казалось, врезались в мое сознание, я могла собрать их воедино, как мои опаленные волосы, до которых не осмеливалась дотронуться из-за боязни, что обнаружу на голове лишь жалкие прутики. Поеживаясь, я закуталась в одно из покрывал. Этой ночью, возможно, и не замерзнем. Но как мне победить холод у себя внутри, в моей душе, каким одеялом накрыть ее, чтобы она оттаяла?

Держа в руке связку хвороста, Эрик с грохотом и треском предстал передо мной. С искаженным от боли лицом он примостился на корне дерева.

— Ваш кремень.

Не понимая, я смотрела на него. Потом схватила узелок и молча принялась рыться в нем.

Потрескивал сухой хворост, дым и запах от огня щекотали мне ноздри. Невольно впав в состояние оцепенения, я затаила дыхание. Огонь…

И вдруг я получила сильный удар в щеку. Я испуганно вскрикнула и, защищаясь, прикрыла лицо руками, будто огонь запылал. Боже, как он полыхнул…

— Возьмите себя в руки, женщина! — Он с силой схватил мою руку и заставил взглянуть на него. Глаза его грозно сверкали. — Вы ведете себя как малое дитя. Этот огонь ничего вам не сделает, не глупите. Ложитесь сюда и спите!

Его слова вернули меня к жизни.

— Мои волосы… Запах… — рыдала я, содрогаясь всем телом. — Он сжег их, Бог мой, этот запах…

Вне себя от горя я обхватила голову руками.

— Почему вы не завязываете волосы в пучок, как другие женщины? Тогда бы такого не произошло, — недовольно пробурчал он. — Вы сами виноваты.

— Я потеряла в пещере свои ленты, — проскулила я.

Эрик спустился ко мне и осмотрел волосы.

— Черт подери… это можно лишь отрезать. Больше вы ничего не сможете сделать.

Суровый голос и грубая интонация вновь вызвали у меня слезы. Я всегда очень гордилась своими длинными волосами, хотя цвет их мне и не нравился. А теперь я буду выглядеть как остриженная наголо кающаяся, не говоря уже о моем лице… Почему он не оставлял меня в покое? Я хочу дать волю слезам — наплакаться всласть в одиночестве.

Он недолго слушал мои всхлипывания, при этом шевеля палочкой в костре так, что поднимались искры. Всякий раз я вздрагивала.

— Eigi medalfifla,[16] — наконец огорченно пробурчал он и отбросил палку. — Я понимаю ваши проблемы! Но ведь мы почти что достигли цели, а вы печалитесь и стенаете о потере нескольких сгоревших волос! Прекратите сейчас же свой вой. Разденьтесь-ка лучше, чтобы я смог осмотреть вас.

С опущенной головой, как нашкодивший ребенок, я послушно задрала рукав в том месте, где была резаная рана. Он осторожно промыл ее водой и обмотал льняной тряпкой.

— А теперь показывайте спину. Вы должны снять все. Не смущайтесь же так, я не собираюсь на вас нападать… — приказал он.

— Отвернись, — попросила я робко. Покраснев от смущения, быстро сняла рубаху и прижала ее к груди. Любая дама благородных кровей скорее истечет кровью, чем разденется перед мужчиной, независимо от того, насколько серьезна рана. Значит, я не благородная дама.

Спина моя буквально горела, когда Эрик обтирал ее мокрым платком. Я терпела из последних сил.

— Теперь немного ближе, и тогда вы будете состоять из двух частей, — заметил он. — Вам невероятно повезло, вы знаете об этом?

Ладонью я вытерла с лица несколько слезинок, когда он обследовал ожоги на спине. Эрик разорвал мою старую рубаху на полосы и ловкими движениями стал проворно накладывать неплотную повязку на мои плечи и спину. Руки его были так же нежны и умелы, как у лекаря Нафтали… Я закрыла глаза и хотела забыть, где нахожусь.

— Одевайтесь, графиня. Не то вы замерзнете, — наконец произнес он.

Как можно быстрее я через голову напялила рубаху. Он накинул мне на плечи покрывало и сел возле огня. Он долго смотрел на пламя, не говоря ни слова. Я терла свое распухшее лицо. Великий Боже, как же я выглядела. «Ты отвратительна», — сказал даже сын ведьмы. Я огорченно вздохнула.

Эрик протянул мне платок.

— Охладитесь этим, — сказал он.

Я прижала мокрую тряпку к лицу, судорожно размышляя, что мне следует сказать. Я даже не осмеливалась спросить, надо ли мне осмотреть его рану.

— Эта gryla[17] нагнала страху верно? — совершенно неожиданно спросил он в тишине, не поднимая головы. Я с удивлением взглянула на него.

— О небо… конечно же! А на тебя разве нет?

Новой палочкой он опять пошуровал в костре.

— Гмм…

Разговор иссяк, даже не начавшись. Покорная судьбе, я схватила свой узелок и извлекла на свет ломоть хлеба, который возила с собой. У меня немилосердно бурчало в животе… Хлеб стал безвкусным и сырым, но теперь я не обращала на это внимание. Я разломила его надвое и протянула большую часть ему. Он молча взял и мой кусок и насадил хлеб на палочку, чтобы поджарить на огне.

— Эрик?

— Гмм.

Я глубоко вздохнула.

— Эрик, почему она подумала, что несчастьем усеян твой путь? Это всего лишь глупая болтовня или нет?

Он обернулся, взглянув на меня.

— Нет, это не так.

Я сделала большие глаза.

— А если она действительно ясновидящая, тогда она все знает. Ей известно даже, каким образом я умру.

Пальцами он провел по пропотевшим волосам и вздохнул.

— Эрик. — Я вцепилась в его рукав. — Эрик, мастер Нафтали сказал мне, что ты будешь жить.

Он поднял глаза.

— Он так сказал?

Я кивнула. Потеряв мысль, он играл своей серебряной подвеской.

— Вы его об этом спрашивали?

Я снова кивнула. И тут по его лицу скользнула улыбка, которая сразу исчезла, едва его пальцы коснулись серебряной пластины.

— Я родился под несчастливой звездой… — пробормотал он.

Наконец он спрятал подвеску под рубаху и подпер подбородок рукой.

Я не отваживалась спросить, что за украшение на нем, под рубахой на голом теле, которое он мне еще не показывал. В своих мыслях Эрик был далеко. Он мрачно смотрел в окно. Под несчастливой звездой. Как в сказке, маленькому принцу, сыну короля, прочитали судьбу по звездам и увидели в ней недобрые события… Я недоверчиво взглянула на него со стороны. Как протекала его жизнь до сих пор — была ли у него там печальная история? Кровь и жестокость — вот и все, что было мне известно о нормандцах! Сожженные сокровища церквей, ограбленные святыни, кровавые следы, тянувшиеся за ними от города к городу. Страшные, опустошительные набеги викингов на Рейнскую область в прошедшем столетии, о которых мне много рассказывали длинными зимними вечерами. Мы благодарили Господа за то, что эти тяжелые времена прошли.

Я ничего не знала о нем. А ведь он был одним из них. По моей спине пробежала дрожь. Лишь небольшое действие с его стороны вернуло меня в настоящее: когда хлеб был поджарен, он протянул мне свою долю.

— Ведь вы испытываете страх передо мной, не так ли?

Он не отрывал взгляда от пламени. Я неподвижно сидела рядом, и, казалось, он и не ждал от меня ответа. Хлеб был горячим, я вертела и крутила его, чтобы он хоть чуть-чуть остыл.

Страх. Конечно, я боялась его с самого начала. Его неистовость и дикость, его справедливая ненависть к моему отцу, который осмелился поднять руку на сына короля… И слова Греты. Ты будешь сеять кровь и слезы. Да, он родился под несчастливой звездой. Травница так была напугана им… даже ребенку известно, что несчастье может переходить от одного человека к другому. Не ощущая вкуса, я запихнула хлеб в рот. Кровь и слезы. Но при этом он не был даже христианином, который, читая молитву про себя, вымаливал милость Божью и возможное смягчение проклятия, когда уже ничего нельзя было изменить.

Что будет со мной? Не навредит ли проклятие и мне, ведь я сижу рядом с ним здесь, в лесу? Не накажет ли меня Господь? Женщине подобает молиться и подавать милостыню, а не мчаться в бешеном галопе вместе с язычником. Задумавшись, я стала грызть ногти. Следует ли вымаливать у Бога прощения для проклятого, если сам он сделать этого не может да и не хочет? От патера Арнольда я многое узнала о великом милосердии Господа. Распространяется ли это милосердие на Эрика? Мне вспомнился деревянный идол, который побывал в моих руках…

— О чем раздумываете?

Я поплотнее завернулась в одеяло. Мой желудок все еще недовольно урчал.

— Расскажи мне об этом Одине, — попросила я.

— Об Одине? — Он перестал есть и с удивлением посмотрел на меня. — А что вы хотите знать об Одине?

— Почему у него всего один глаз?

— И это вам известно?

Я кивнула.

— Он был таким… отвратительным.

Некоторое время Эрик всматривался в мое недоуменное лицо.

— Один — самый почитаемый и самый старший из всех богов. Он руководит всеми остальными богами, как отец своими детьми. Никто не был так мудр, как он, — начал он свой рассказ. — Однажды он пил воду из источника мудрости. Мимир-мудрец охранял этот источник, и за воду Один должен был поплатиться своим глазом. Эта вода из источника придала ему огромные силы, а его единственный глаз стал всеведущим. Каждый день Один посылает по свету двух воронов по имени Хуггин и Муннин, чтобы те приносили новости.

— Вороны — чертовы твари, — прошептала я, ужаснувшись.

— Вороны — самые умные птицы, — возразил он. — Они будто созданы для умнейшего из всех богов. Он обольстил великаншу Гуннледу и похитил у нее медовый напиток скальдов — древнескандинавских поэтов и певцов, — ведь тот, кто выпьет лишь один глоток этого напитка, навсегда будет наделен поэтическим даром. А повесился Один на ветвях Иггдрасиля.

— Что означает Игг… Иггдрасиль?

Эрик на мгновение задумался.

— Из-под ясеня Иггдрасиль в трех направлениях расходятся корни. Под одним корнем живет Хель, под другим Хримтхуррзены, а под третьим — люди. — Он закашлялся. — Так рассказывала мне моя кормилица. Смерть, боги и люди. Корни Иггдрасиля соединяют их и держат вместе.

Стараясь подавить урчание в животе, я наблюдала за его руками, которые он скрестил во время своего повествования, изображая корни, которые поддерживают мир.

— И ветви стелются по всему свету, они возвышаются над небом. Говорят, что Иггдрасиль — самое главное и лучшее из всех деревьев на земле. Оно полно жизни, на нем находится место и орлу и ястребу, и Нидхеггу — дракону смерти, который обгладывает корни Иггдрасиля. И белочка, Рататоск, мелькает меж ветвей и разносит их злые разговоры по близлежащим местам. Об оленях и о змеях я тоже слышал… И рядом с источником Мимира находится красивый зал, из которого появляются три девушки — их зовут Урд, Скульд и Верданди. — Он посмотрел мне в лицо. — Они называются норнами — богинями человеческой судьбы. Они определяют жизнь людей — некоторые думают, что они сидят за ткацким станком, держа в руках нити жизни. Они приходят к каждому ребенку, чтобы определить его жизнь. В этом зале много и других ткачих. Добрые норны благородного происхождения даруют хорошую судьбу. Но есть и недобрые, злые норны…

Я заметила, как он рукой схватил цепочку.

— Безбожные истории, — тихо сказала я и наморщила лоб.

— Ну, не совсем безбожные, meyja, если вы все-таки внимательно слушаете меня. — Он лукаво подмигнул мне. — Ваш духовник никогда не узнает об этом. Ему незачем знать о том, что норны окропляют дерево водой и глиной, чтобы оно не засохло. И то, что роса, ниспадающая с ветвей Иггдрасиля, называется медовой росой, так как ею питаются пчелы…

— Но где оно? Его можно увидеть?

Я изучающе осматривала деревья на просеке, где мы расположились, — не было ли среди них ясеня с незнакомым названием?

Эрик проследил за моим взглядом.

— Нет. Его нельзя увидеть.

— Тогда как можно на нем повеситься, если оно невидимо?

Он тихо рассмеялся.

— Вы задаете слишком много вопросов, графиня. Просто поверьте мне. Один повесился на ветвях Иггдрасиля и висел девять дней и девять ночей. А под конец он сам вонзил себе в тело нож…

— Он… он сам убил себя?

— Да. — Эрик, скрестив ноги, уселся поудобнее. — Да, он сделал это. Но Один не умер. Много больше дали ему за это руны, в том числе и магическую силу. Вы видите, мы многим обязаны ему: от Одина люди получили слово… и поэзию.

— Поэзию? — не веря, произнесла я. — У варваров есть поэзия?

Он улыбнулся.

— И даже очень хорошая.

Прекрасная поэзия варваров. Мною овладело странное чувство; ноги мои задрожали бы, если бы я ступила на запрещенную землю. Запрещенную землю…

— Знакомы ли вы с этой поэзией? — Глубоко задумавшись, он смотрел на меня. — Вы на самом деле хотите что-нибудь услышать?

Я кивнула. Он взял палочку и провел рукой по коре.

— Тогда вам следует послушать руническую песню Одина.

Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем, посвященный Óдину, в жертву себе же, на дереве том, чьи корни сокрыты в недрах неведомых. Никто не питал, никто не поил меня, взирал я на землю, поднял я руны, стеная их поднял — и с дерева рухнул.[18]

Голос его затих. По моей спине пробежали мурашки.

Был ли то его голос, который прозвучал сейчас? Бог, повешенный на дереве, как жертва, да-да, как Иисус Христос, распятый на кресте — нет, что за еретическая мысль!

Было слышно, как потрескивал огонь. В сумерках лес, окружавший нас, выглядел еще более призрачным, чем днем, вокруг все похрустывало и шумело, ломались маленькие веточки, шелестела листва… Таинственные ночные существа наблюдают за нами уже давно и с ужасом услышали истории, рассказанные Эриком. Чу — не блеснула ли за покосившейся избушкой пара глаз? И там — еще одна? Может быть, то был дух угольщика, возможно, он все это время наблюдал за нами, бедные голодные глаза, черные лица, лихорадочные голоса его детей, которые совсем недавно смогли сделать свой последний вздох? Тень проскользнула меж деревьями по просеке, коснулась свисающих ветвей косой, которая висела за ее плечами — человек со стены замка все еще преследовал нас. И кто же засел здесь в темноте и наблюдал за нами? Медведи, волки, чудища? Я мужественно пыталась поглубже загнать свой страх. Порыв ветра прошел по дереву за избушкой угольщика, и показалось, будто тело, вялое и черное, свисало с ветвей этого дерева и тихо качалось на ночном ветру. «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей». Поэзия! Как можно называть эту выдумку поэзией? И все же как спокойно его голос излагал эти строки…

— Ты и дальше знаешь?

Он удивленно обернулся.

— Вы хотите послушать еще?

Я поспешно кивнула. Он изменился в лице. Тени, которые гнездились возле глаз и в уголках губ, почти разгладились и исчезли без следа… Мне хотелось слушать подольше, тайком наблюдал за ним, и слышать его голос, который один мог изгнать лесных духов.

Заклинанья я знаю —

не знает никто их,

даже конунгов жены;

помощь — такое

первому имя —

помогает в печалях,

в заботах и горестях.

Знаю второе —

оно врачеванью

пользу приносит.

Знаю и третье, —

оно защитит

в битве с врагами,

клинки их туплю,

их мечи и дубины

в бою бесполезны.

Четвертое знаю, —

Коль свяжут мне члены

Оковами крепкими,

так я спою, что мигом спадут

узы с запястий и с ног кандалы.

Клубы дыма над огнем рисовали причудливые фигуры, беззвучно, как картинки из сна, исчезали в ночном небе. Эрик сидел неподвижно. Дрожа от холода, я обхватила руками колени.

— Последнюю песню ты не знаешь, правда? «Так я спою, что мигом спадут узы с запястий и с ног кандалы».

— Нет, — сказал он все так же тихо. — Я желал бы осуществить это.

И палочкой снова стал ворошить угли. Что-то сжалось в моем сердце, я инстинктивно протянула руку чтобы дотронуться до него. Но потом отдернула ее, тут же спрятав под покрывало, чтобы он не заметил. Мигом спадут узы с запястий и с ног кандалы! О Боже! Боже, даруй мне возможность когда-нибудь освободить его от оков. Помоги мне, прости меня, прости…

— Есть также истории о смелых мужчинах. — Он запнулся и взглянул на меня. — Хотите послушать одну?

Я вновь кивнула, радуясь, что могу отвлечься от мрачных мыслей.

— Эта история произошла на одном острове, далеко на Севере, где снег в горах лежит круглый год. Мы называем этот остров Исландией, страной льда. И еще рассказывают, что там на горизонте можно увидеть край земли. Когда я был ребенком, при дворе нас был скальд из Туле. И он рассказывал о Гизли Сурссоне, скальде из Западного Йордена. Он был смелым человеком и знал много песен. Летом он взял в жены Аудру, сестру Фестайнна, его лучшего друга. Они жили очень счастливо, но в одну из ночей Фестайнн был убит, и Гизли поклялся отомстить за друга. Он выяснил, что убийцей Фестайнна был муж его сестры, и тогда Гизли убил его. Сестра предала брата выдав его тем, кто хотел отомстить за смерть ее мужа, и Гизли на народном собрании объявили вне закона. А это значило, что каждый мог лишить его жизни. Гизли переехал со своей женой в Западный Йорд и жил там замкнуто, в опале и изгнании. Он скрывался в ямах и в кустарнике, и мстители не смогли обнаружить его, потому что существовали люди, которые охраняли и защищали его, подвергая опасности собственные жизни. Однажды он чуть не угодил в лапы преследователей, когда рыбачил на море с хозяином дома, в который был приглашен. Когда лодка с врагами подплыла ближе, Гизли прикинулся слабоумным сыном Ингьянда. По своему якобы недоумию Гизли чуть не перемахнул за борт лодки, и преследователи не заметили эту уловку. Сестре его Аудруе даже предложили деньги за то, чтобы она предала брата, но в столь сложной ситуации она была на его стороне. Таким образом он десять лет дурачил своих преследователей.

— Отвратительная, мерзкая история.

Я связала узлом концы покрывала, чтобы было теплее. Эрик наблюдал за мной.

— А мне всегда нравилась сага о Гизле Сурссоне. Посмотрите, человек бессилен перед своей судьбой, и в то же время насколько мужественным и справедливым он может быть. Если ему предначертано умереть молодым, то он должен пройти весь предопределенный для него жизненный путь так, как он хочет. Главное, как он пройдет этот путь, как проживет свою жизнь. Ведь она у него лишь одна, и другой уже не будет никогда…

— Неправда! — сурово прервала его я. — Патер Арнольд говорит, что истинная жизнь наступает только после смерти, и к этому надо себя подготавливать, молясь и каясь…

— Но ведь вы живете сейчас, Элеонора. Вы оплакиваете свои отрезанные локоны, тоскуете по нарядам и желаете горячей пищи — здесь и сейчас! Я еще вижу слезы в ваших глазах, так что не рассказывайте мне о вечной потусторонней жизни до тех пор, пока настоящая жизнь важнее! Голод, печаль, одиночество — все это постоянная борьба. И только от вас зависит, как вы с ней справитесь.

— Прекрати! — Я попыталась встать. — Перестань сейчас же говорить об этом — черт изъясняется сейчас твоими словами, несчастный!

Он замолчал прежде, чем я вскочила, и огонь разделил нас. Я нерешительно переступила с ноги на ногу.

— Простите меня, графиня, — сказал он. — Я забыл, с кем говорю…

Я вновь медленно опустилась на землю. Языки пламени плясали перед моими глазами, будто радуясь, что я больше не могу на него смотреть. Я следила за тем, как устремлялись в небо искры, бесследно исчезая там. Мои возмущение и негодование улетучивались вместе с ними.

— Кто научил тебя так думать? — Япросила я наконец.

— Жизнь, Элеонора. Жизнь научила меня бороться, поэтому я имею представление о том, в чем заключается истина. — Он опять поворошил палкой золу. Искры рассекли темноту ночи. — Быть может, и вам эта истина станет ближе, если вы подумаете… — Его голос был едва слышен из-за треска огня. — Извините, если я нарушил ваш душевный покой. Я просто хотел рассказать вам историю о мужестве и смелости. О верности и мире и о взаимоотношениях между людьми.

— Десять лет вне закона, в изгнании и опале… — с недоверием прошептала я.

— Трагедия. Самое страшное, что может случиться с человеком. Он потерял все, кроме собственной жизни. Но если при этом человек может общаться с другими людьми, то это уже много. Он долго смотрел на огонь. — Каждый из нас может испытать подобное.

Я отодвинулась подальше от огня, так, чтобы получше видеть его. В его глазах отражались языки пламени, и, когда он посмотрел мне в лицо, я смутно почувствовала, что он знал, о чем говорил. В смущении я кусала губы и смотрела мимо него. В темноте меня оставило чувство времени. Сколько мы сидели здесь? Наверно, прошел уже час вечерней молитвы. Мысль о Боге и молитвах породила во мне отклик на услышанное: другие имена дерзко оттесняли те, которые я знала раньше…

— Что такое руна?

— Руны. — Он сделал глубокий вздох. — Вы очень любознательны, графиня.

Он провел по земле рукой, разравнивая ее, и взял палочку, чтобы с ее помощью начать чертить. Я подсела поближе. На земле возникли зажатые двумя прямыми линиями странные знаки — черточки и точки, строгие и суровые, как воины, готовые к бою.

— Что это?

— Это мое имя. Эрикр инн Гамлессон. Er-rikr. Это я. Инн Гамлессон — сын старшего хозяина, Эмунда Гамле — Эмунд Старший — так величали моего отца. У нас каждый сын и каждая дочь носит имя отца. После смерти моего брата я стал наследником…

— У тебя был брат?

На какой-то миг я даже затаила дыхание — ведь его прошлое потихоньку стало выходить из мрака таинственности. Никогда до сих пор он даже не упоминал о своей семье. Я постаралась скрыть свое любопытство, не выдать его своим слишком заинтересованным взглядом.

Лицо его помрачнело.

— Он был отравлен в одном из военных походов.

И ни слова больше я не услышала от него. Он чертил письменные знаки своего имени с тупой настойчивостью, снова и снова, как формулу молитвы, нажимая настолько сильно, что сломалась палочка, и знаки уже различались с трудом. Эрикр Гамлессон. Брат отравленного, сын короля.

— А мое имя? Ты можешь изобразить его?

Кивнув, он опять нагнулся над своими знаками и стер их.

— Аli… Гмм. Алина? Или… или, мда, или Алика. Смотрите-ка, очень милое имя.

— Алика? Но ведь это не мое имя, — возразила я.

— Алика. Лика означает «нравиться». Likar mer vel viđ đik.[19] — Он насмешливо улыбнулся. — Но вам не дано знать этого.

Я вопросительно взглянула на Эрика, но его вниманием полностью завладела палочка, которой он чертил на земле.

— Нет, на Севере вас бы называли Алинурой — именно так, Алинура. Алинура.

Как бы в шутку он выговаривал это слово с рычанием на последних звуках. Да и начерченные человечки этого словесного творения выглядели не многим убедительнее. Уж не разыгрывал ли он меня? Невольно я покачала головой. И тут палочка вновь нацарапала что-то на земле, и опять возник знак.

— Каждая руна имеет свое собственное значение, если их не используют в качестве письменных знаков. Вот это, например, называется wynja, счастье. А вот эта — naudr, беда, нищета. Эта руна означает смерть, видите? Iss, смерть.

В свете огня палочка буквально скакала по земле, чтобы почетче нацарапать чужеземные знаки. Знаки были нарисованы четко, глядели на меня, глубоко врезаясь в сознание. Беда. Смерть.

— Некоторые… некоторые люди верят, что руны способствуют развитию волшебных сил, когда их используют в качестве заклинаний. — Он посмотрел на меня. — Верите ли вы в нечто подобное?

— Я… я не знаю, — промямлила я.

Глаза его заблестели.

— Каждый может сделать это. Каждый. Проклинать других, думаю я, — прошептал он. — Если я трижды начерчу apurs, то это принесет несчастье и позор… — медленно, почти с наслаждением двигалась по земле палочка, один, два раза… — тем, чьи имена я произношу.

— Нет, пожалуйста, Эрик… — От волнения я поперхнулась, закашлялась, захрипела. — Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста.

Он накрыл моей ладонью свои пальцы. Палочка замерла где-то на середине третьей руны. Эрик взглянул на меня с иронической улыбкой.

— Снова боитесь, графиня? Но ведь я могу наколдовать для вас и счастье с помощью этой руны, fe. Трижды начертанная fе подарит вам…

Палочка вновь задвигалась под моей рукой, так легко и свободно, будто смеялась над моей попыткой препятствовать ее движению.

— Хорошо, оставь это, — прервала его я. — Пожалуйста.

Языческие знаки, казалось, скалили зубы и словно бросались мне в лицо, даже огонь беспокойно мерцал, хотя не было никакого ветра. Я пальцами ощупала узел покрывала. Эрик рассматривал палочку.

— Может быть, вам понравится вот эта руна. Она называется Eh и является знаком лошади Одина по кличке Слейпнир. У нее восемь ног, на ней Один может быстро добраться в любое место земли.

Злые знаки исчезли, а на их месте уже красовалась большая буква М. В огне палочка буквально сгорела дотла. Эрик держал свои ладони над языками пламени и молчал.

— Почему… почему вы не пишете так, как мы? — Спросила я, чтобы хоть что-нибудь спросить.

— А разве нам нужно писать именно так, как это делаете вы? — Возразил он, даже не шевельнувшись. — Мы получили руны в подарок, помните? Почему мы должны от них отказываться? Они ничем не хуже письма южан. И кроме того — божественного происхождения.

— Ты и на самом деле веришь в это? В этого… этого одноглазого?

— Конечно. А почему нет? — удивленно спросил он.

Я пожала плечами.

— Это звучит так неправдоподобно…

— Не более неправдоподобно, чем история о hinn kross̉ festi, Белом Христе, распятом врагами на кресте, ничего не предпринявшем и не оборонявшемся. И не получившем ничего за это.

Я пришла в бешенство.

— Он таким образом спас нас, язычник! Он взял на себя все наши грехи… как только можешь ты утверждать такое? Бог любит людей.

— Любовь… — Эрик презрительно рассмеялся, схватившись за свое кольцо-ошейник. — Мне никогда не понять вас, христиан. Человека приколачивают гвоздями к кресту так, что он умирает в страшных мучениях, а вы называете это любовью. И этой любви я обязан своей судьбой, да?

Фыркнув, я отвернулась. Ну что мог знать варвар о смерти Христа и его воскресении? Какое-то время мы молча глодали свой хлеб.

— Мне отрезать ваши сожженные волосы? — неожиданно спросил он.

— Прямо здесь, в лесу?

— А почему бы и нет? Я смогу сделать это с помощью вашего кинжала, который достаточно остр.

Играючи его пальцы коснулись лезвия. Металл заблестел в отсвете пламени, а на конце клинка я заметила темное пятно крови. Человеческой крови. Сегодня мы лишили жизни двух человек. И руки мои в их крови…

— Нет!

— Почему нет? — Он с удивлением смотрел на меня. Проследив за моим полным ужаса взглядом, заметил запачканный кровью клинок и начал вытирать его о свои штаны. Он тер до тех пор, пока клинок не стал чистым, а пятно бесследно не исчезло. — Так лучше?

Я кусала большой палец руки. Нет. Я этого не хотела. Не хотела, чтобы волосы обрезал он, да еще этим ножом.

— Сейчас Страстная неделя, Эрик. Этого не следует делать.

— Но…

— На Страстной неделе запрещается стричь волосы. Это принесет несчастье!

— Тогда вы не избавитесь от запаха гари, Элеонора, — обернулся он ко мне и потрогал руками космы. — Да и отрезать-то придется совсем немного…

— Оставь меня в покое! — воскликнула я и, пытаясь оказать сопротивление, едва не потеряла равновесие. — Это принесет несчастье, — стояла я на своем, крепко держась за волосы. — Поди прочь с этим ножом…

— У нас это не приносит беды, когда оставляют одну прядь. Заплетают косу, и тогда она вновь отрастает очень быстро. Вот увидите.

Не спрашивал меня более, одну прядь он начал заплетать в косу. Я больше не сопротивлялась, полностью доверившись ему. Его лицо было чрезвычайно серьезным. Внезапно исчезла моя уверенность в том, что он насмехался надо мной. С другой стороны, все, что он говорил, звучало довольно убедительно и понятно. Коса была заплетена очень быстро. Он аккуратно откромсал ее и поднес прямо мне к глазам.

— Не заболею ли я, если волосы будут слишком коротки? — Осторожно осведомилась я. — Ведь всем известно, что именно в них кроется сила человека.

Немного подумав, Эрик ответил:

— Всегда носите вашу косу с собой, и тогда уж точно ничего не случится.

При этом он улыбнулся мне столь обезоруживающе, что мне не оставалось ничего другого, как кивнуть.

— Ну хорошо, — вздохнула я и села прямо. — Режь дальше.

Эрик моментально оказался за моей спиной, стянул с моих плеч покрывало и принялся отрезать моим длинным кинжалом сожженные пряди. За своей спиной я чувствовала его сосредоточенное дыхание, он чуть-чуть дергал меня за волосы, иногда я чувствовала на своем затылке прикосновение его пальцев… Когда работа была закончена, Эрик, довольный, принялся рассматривать то, что получилось. На его лице возникла мальчишеская задорная ухмылка.

— Гм. А я и не подозревал, что могу быть цирюльником. Ваш отец вас не узнает… А ваши шрамы, клянусь честью, даже делают вас похожей на бывалого вояку.

Проглотив это, я отвернулась. Не хотел ли он лишний раз напомнить мне, как я выгляжу? Шрамы. И один из них пересекает все лицо — за что мне такое? А когда появится новая хозяйка замка с шелковистыми волосами и прекрасными глазами, на меня больше никто даже и не взглянет. Ветер подул мне в затылок, и я поняла, как коротко остриг мне волосы Эрик! И еще раз намекнул на то, что сказал сын травницы и что думали все: ты отвратительна.

Подавленная и расстроенная, я закрыла свое ноющее от боли лицо руками, ощутив покрытый коркой засохшей крови рубец и проклиная все, что произошло. Струпья царапали ладони рук, как старый строительный раствор, и болезненно стягивали кожу лица, когда я до нее дотрагивалась.

Он нежно отвел мои руки от лица.

— Ему нужно благодарить Бога за то, что у него такая дочь, — тихо произнес Эрик.

В отблеске огня его глаза на мгновение показались мне бархатными и мягкими… Потом он собрал отрезанные локоны и бросил их в костер.

— Нет, — пробормотала я сдавленным голосом, — нет.

Он поднял брови.

— Как это нет? Не хотите ли вы отдать свою жизнь в жертву Белому Христу?

— Я… нет.

В смущении я отошла от него и свернулась калачиком на холодной лесной земле, как кошка. Что ему было известно? Что он знал о том, как важно было закопать остриженные волосы, вернув их силу земле, а не бросать их в огонь, превратив в дым. А те пряди, которые, не разглядев, он оставил на траве, подберут птицы и совьют из них гнезда. Я вздохнула. Да и откуда ему знать, что приносит болезнь и смерть?.. Резко запахло жженым волосом, я слышала треск пламени, которое он ворошил. Во мне поднималось отвращение к этому запаху, который преследовал меня. Я еще больше сжалась, уткнувшись носом в колени.

Не говоря ни слова, Эрик накрыл меня покрывалом, аккуратно расправив его. Меня охватил легкий озноб. Что же это за человек, руки которого могли быть нежными, как бабочки, и который теми же руками мог убивать, который носил рубахи, снятые с трупов, и терпел на своем теле их кровь — человек, который так кричал на меня, что я теряла зрение и слух, и вскоре после этого читал страдающим от тоски по родине голосом стихи..

Забудь это, Элеонора, забудь это.

От покрывала пахло лошадиным потом. Я натянула его до самого носа, и отвратительный запах гари исчез. В животе моем все еще урчало. Возможно, в монастыре найдется для меня еда? Что-нибудь горячее, суп, каша, все равно, лишь бы это было теплым. Я подумала о просторной монастырской кухне, в которой хозяйничал брат Фридхельм, и его разливательной ложке — намного большей по размеру, чем моя, и о его огромной сечке для мяса, которую он самоотверженно натирал до блеска, когда ему нечем было заняться. Брат Фридхельм был мечтателем, и такой же была пища, которую он готовил. Аббат говорил всегда…

Аббат… Я зажмурила глаза — Господи Боже, ведь Эрик даже ничего не знал о заговоре моего отца! Должна ли я рассказать ему об этом? Речь, в конце концов, шла о его жизни. Но я тут же подумала о том, в какую ярость мог впасть Эрик, а также о том, что в голову ему может прийти мысль на мне осуществить свою месть за все, что сделал с ним мой отец. Об этом я не переставала думать никогда.

Нет, я не скажу ему об этом. Аббата Фулко и Эрика разделяла мрачная тайна, о значении которой я даже и не подозревала. Я не могла сказать ему, что намеревалась попросить помощи в монастыре. Он ни за что не вошел бы со мной. Тем более если бы дверь нам открыл сам аббат… Но я все же уповала на христианскую любовь к ближнему и ждала от аббата милосердия и сострадания. И если бы брат Анзельн, сведущий в медицине, оказал ему верную врачебную помощь. Всевышний подсказал бы нам, что делать дальше. Если только Он не забыл про нас…

На лес опустилась ночь. Наш костер почти догорал, слабо освещая поляну, пугая жуткими, зловещими видениями, которые, как казалось мне, я видела в отблесках догорающего огня. Я медленно перевернулась на спину. В просветах между макушками деревьев виднелись редкие звезды. В их слабом мерцании этой ночью наблюдалось нечто утешительное, что помогло мне в темноте преодолеть страх. Как бы я хотела знать об этих звездах немного больше! Интересно, если бы я появилась на свет мужчиной, вероятно, совсем по-иному проходила бы моя жизнь: меня бы обучали важным вещам, и в конце концов я сама решала бы, каким путем в жизни мне идти. Но я была всего лишь женщиной, существование которой ограничено прялкой и ткацким станком; женщиной, которой пытались внушить, что думать вредно и что ее жизненное предназначение — рождение наследников… Я, недовольная, захватила рукой пучок травы и с силой выдернула его из земли.

Эрик тоже лежал на спине, уставившись в небо. Я осторожно повернула голову. Два черных озера, полные печали, заполняли его лицо, слезы переполняли их поверхность, не вытекая. Думая, что я сплю, он дал волю своим чувствам, чего я до сих пор ни разу не видела. Тоска по Родине и близким наполняла эту ночь, парила над местом нашего ночлега, и вкус ее был так горек…

Его тоска по родине, навеянная образами историй, рассказанных мне, — тоска по стране на далеком Севере, где мужчины грубы и свирепы, а женщины прекрасны, и где поклоняются таинственным богам. Игг… Иггдрасиль. Мимир. Эрикр инн Гамлессон. Я медленно произносила незнакомые имена и поймала себя на том, что мой интерес к этой стране все возрастал. Может, когда-нибудь он расскажет мне о ней побольше, если я его об этом попрошу. Или о своем отравленном брате. И речь уже вовсе не шла о том, чтобы добыть интересующую моего отца информацию, это я знала точно. Я хотела о нем узнать хотя бы ради иллюзии того, что ничего не произошло: ни пленения, ни пыток, ни недостойной клятвы, хотела услышать его собственную историю жизни до всех этих печальных событий. Хотя я понимала, что прежняя жизнь уже была не его жизнью, теперь она давила на душу тяжестью воспоминаний.

Мой взгляд скользнул по его телу, вниз, туда, где рубаха скрывала рану от копья. Он прижал к ней свою руку будто пытаясь раздавить боль. Каким сильным ни казался он мне до сих пор — перед этим ударом судьбы должен был капитулировать даже он, и впервые я засомневалась в том, что действительно смогу помочь ему… Боже милостивый, со вчерашнего дня мир перевернулся, и я вместе с ним! Он, юноша благородной крови из королевского дома, — жертва низкого заговора, который замыслил мой собственный отец, одержимый властью и жаждой мести… Все это вихрем мучительно пронеслось у меня в голове.

— Что это там у Одина? — Он приподнялся на локтях, внимательно всматриваясь в небо. Но этого не может быть…

Эрик схватил меня за руку. Значит, я и на самом деле лежала с ним рядом и не спала.

— Посмотрите-ка там, вверху!

Я взглянула туда, куда был направлен его указательный палец. На небе возникло золотистое неясных очертаний световое пятно. Почти одновременно мы поднялись на ноги, будто хотели стать ближе к этому явлению. Пятно было размытым и не имело границ, оно металось в темноте из стороны в сторону, будто не зная, в какую сторону повернуть.

— Элеонора, это комета! — прошептал Эрик. — Мастер Нафтали описал ее мне — это должно быть кометой! Вы в своей жизни видели что-нибудь подобное? Взгляните, длинный хвост тянется за ней…

Я тоже увидела ее, овеянную легендами королеву звезд. Словно золотые клубы дыма, полыхала она на небе, и казалось, что тысяча тончайших, нежнейших рук из блестящего тумана с жадностью пытались схватиться за небосвод, чтобы набрать маленьких звезд и взять с собой.

— Только полюбуйтесь, как она светит!

Эрик в возбуждении положил мне на плечо руку, прижавшись к моей спине. Я бросила на его руку косой взгляд, это было уж слишком, но она была такой теплой и надежной, как и сам он, стоявший сзади и благоговейно наблюдавший за чудом природы. Комета неподвижно стояла на небосводе, и даже лес внезапно погрузился в глубокое безмолвие. Звезда Вифлеема, та, что появилась тысячу лет назад, чтобы принести людям радость обращения… меня охватила священная дрожь. Звезда рождения Христа вернулась и явилась нам! Господь не забыл нас — дал нам знак, что он с нами, что видел нас и обязательно приведет нас домой… Со сложенными для молитвы руками я опустилась на колени, мои губы сами шептали «Отче наш», а мои широко распахнутые глаза следили за посланницей Божьей. Знак Всевышнего…

— О какой беде может она сообщать? — задумчиво проговорил за моей спиной Эрик.

Беда? А не знак ли Божий, что все будет хорошо? Несчастье? Я быстро поднялась с колен.

— Что ты подразумеваешь под бедой? — нервничая, спросила я, ловя его взгляд. — Какая беда?

— Этого я тоже не знаю. Но для мудрецов появление кометы — предвестник плохих времен, знамение Божье, предупреждение для людей. Так говорил мне еврей. Кометы приносят вести о плохих событиях, войнах, голоде, эпидемии… — объяснял он, не сводя с кометы глаз.

Я затаила дыхание. Мастер Нафтали говорил об этом! В его видениях было много разрушений и смерти, я это очень ясно помнила. И еще на память мне пришли нравоучения и наставления патера Арнольда, которые должны были предостеречь его паству от Судного дня. Когда добропорядочные люди останутся по правую сторону, а недобропорядочные — по левую, откуда и попадут в ад, где их уже поджидают ужасные кровожадные бестии, готовые тут же наброситься на них, — от отвращения я прижала ко рту руку. Теперь я наконец осознала смысл слов и последствия всех наших поступков! Плохие — по левую сторону… Сколько мне еще осталось? О Дева Мария, смилуйся и спаси меня! Я должна отнести к подножию ее статуи в часовне все свои украшения и сбережения…

Эрик что-то тихо бормотал себе под нос. Взор его безотрывно был устремлен в небо, на котором черные тучи уже давно скрыли комету. Я немного отошла от него. Ведь он был язычником; на Судном дне он еще раньше, чем я, почувствует направляющую руку Господа. Он угодит прямо в огненное жерло ада, как нам описал это патер Арнольд. С какой легкостью забывают об этом! Я вновь опустилась на колени, чтобы продолжить свою молитву с того самого места, на котором меня прервали. Мои старания и усилия должен увидеть Бог. Неимоверное раскаяние и страх перед его карой за содеянное мной переполняло меня.

— Вам следует лечь и заснуть, Элеонора. У вас слипаются глаза. — Рука Эрика коснулась моей головы. — Будьте благоразумны. Надо немного поспать. Ведь завтра нам придется отправиться в путь. Идите.

Спать? Сейчас? Я ловко увернулась от его руки и отклонила голову в сторону. Нет, я буду читать молитву, пока меня не оставят силы. Буду просить у Бога милости и за него, пропащего, чтобы Всевышний пощадил его…

Он отошел от меня, но через некоторое время вернулся.

— Комета исчезла, Элеонора.

— Но когда случится беда — Страшный суд… Тебе же об этом ничего неизвестно, неверующий! — Вырвалось у меня.

На глаза мои вновь навернулись слезы, я почувствовала страх от того, что не успею покаяться.

— Я достаточно знаю об этом, — проникновенно произнес он.

— Ты ничего не знаешь о каре Божьей… — пробормотала я и прижала руку к колотящемуся сердцу. — А вдруг это произойдет сегодня ночью?

— Вы все равно ничего не сможете изменить. Но тогда в любом случае вы хотя бы дадите себе возможность хорошо отдохнуть.

Глаза его были дружелюбны и полны понимания. Может быть, у него вообще отсутствовало чувство страха… И такой жуткий страх перед Страшным судом присущ только нам, христианам… Почему он настолько уверен? Его рука, рука язычника, запятнанная кровью убийства, была протянута мне навстречу. Чуть помедлив, я взяла ее и последовала за Эриком к нашему костру, где он расстелил на земле покрывала для ночлега. Я очень устала. Он набросил на меня накидку из моей котомки и как, бывало, это делала моя мама, подоткнул ее со всех сторон, чтобы не поддувало.

— Спите, Элеонора, и забудьте о комете. Завтра вы вернетесь домой, и все будет хорошо.

Он накинул на плечи покрывало и медленно, неуклюже сел под дерево. Я слышала его сдержанные стоны. Корни деревьев впивались в тело, и я повернулась на другой бок. Эрик вытер со лба пот и заостренной палочкой принялся ворошить костер. Я, не отрываясь, смотрела на огонь. Языки пламени плясали, словно причудливые фигуры, как гномы из далекой северной страны…

— Эрик?

— Спите, графиня.

— Эрик, что случилось с тем, кто был объявлен вне закона, опальным человеком?

— Гизли умер, графиня. Сама не желая того, Аудра, его супруга, выдала преследователям место в скалах, где прятался Гизли. Ее длинная юбка волочилась по земле и оставила след до самого убежища. Рассказывают, что, прежде чем умереть на глазах Аудры, он храбро сражался с мстителями и многие полегли тогда, прежде чем погиб сам Гизли. Так заканчивается сага о Гизли Сурссоне.

Я плотнее закутала плечи накидкой. Лес гудел своими ночными тревогами. Мне уже и не верилось, что совсем недавно мы видели комету. Куда она исчезла? И вернется ли? Небо над нашими головами становилось все темнее. Нет, мне не хотелось смотреть в небеса… Вместо этого я попыталась прочитать еще одну молитву, но вспомнила лишь отрывки из Аvе Магiа вперемешку со сценками из историй, которые рассказывал мне Эрик. Огонь потрескивал, как у домашнего очага, и совсем рядом чувствовалось присутствие Эрика. Мне стало немного спокойнее. Нет, сегодняшней ночью Страшного суда не будет… и уже рано утром мы достигнем края леса, а вскоре будем дома. Какой-то зверь нарушил своим криком тишину ночи, летучие мыши трещали крыльями над поляной. Глаза мои сомкнулись. Упасть бы в мягкие подушки и проспать половину вечности…

— Знаете, Элеонора, — услышала я голос Эрика. — Ваш отец и понятия не имеет, что он натворил, заставив меня встать на колени. За такое унижение для меня единственной местью была только смерть… и вот рядом со мной в лесу лежит его дочь, и я рад тому, что она жива. Я никогда не думал, что эта клятва так далеко заведет меня…

Я лежала, не смея шелохнуться. Вдруг он тихо добавил:

— Kærra,[20] по-другому я бы никогда не поступил. По своей воле.

Я лежала, боясь пошевелиться, а в горле у меня стоял комок. Уж не хотел ли он посмеяться надо мной? Он ведь и не догадывался о том, что вина моего отца отравила мою жизнь. Пальцы мои сжались в кулаки. И тут я почувствовала прикосновение его руки к моим коротким волосам.

— Спи, воительница. И да хранит тебя твой Бог…

Глава 8.

Горе тем, которые зло называют добро и добро — злом, тьму почитают светом и свет — тьмою, горькое почитают сладким и сладкое — горьким!

(Исаия 5,20)

Утром я пробудилась от птичьего гомона. Два скворца яростно наскакивали друг на друга, а вся стая внимательно наблюдала за поединком от хижины угольщика. Небо над нами нависло серой массой; вот-вот должен был пойти дождь. Проведя эту т неуютную ночь под открытым небом, я страшно замерзла и, натянув до самого носа грубое одеяло, попыталась вздремнуть еще немного.

Эрик все еще сидел, прислонясь к дереву и упершись подбородком в грудь. Разбуженный моим шорохом, он поднял голову. На лице его были тени, которых вчера не было, они выглядели так, будто кто-то посыпал лицо пеплом. Вокруг глаз образовались красные круги, а сами они лихорадочно блестели.

— Сегодня ночью вам приснился страшный сон, — пробормотал он.

Я наморщила лоб. Это замечание впервые напомнило мне, что я уже вторую ночь провела в лесу с едва знакомым мужчиной. Но разве теперь это имело какое-нибудь значение? Здесь, в куще деревьев, попытались выжить два человека, презрев происхождение и приличия. И совсем скоро им это удастся. Конечно, сплетен и разговоров в замке будет много, они определенно подумают, что раб похитил меня, чтобы отомстить графу, — жалкие, грязные разговоры. Никто никогда не поверит мне. Нет, сейчас, пока нас оберегает лес, я не хочу думать о доме.

— Вы так громко кричали, что мне едва удалось успокоить вас.

Глаза его снова закрылись. Я стала грызть большой палец. Он успокоил меня каким-то необычным образом, раз я даже не могу ничего вспомнить.

— Комета напугала вас, правда? — Рукавом рубахи он стер со лба капли пота. — Может быть, именно она стала причиной ваших страшных снов.

Я с удивлением вынула палец изо рта, почувствовав на себе его взгляд.

— Не бойтесь, графиня. Уже сегодня вечером вы будете в безопасности.

Я не смогла выдержать этого взгляда и, покраснев, повернулась на другой бок. Страшный сон — что же произошло сегодня ночью? И что, ради всего святого, сделала с нами комета? Постепенно мне стали припоминаться события вчерашнего дня. День, как сказочная паутина, зыбкая, нереальная. Сумеречный свет леса. Сверкающие росинки на паутине меж деревьев. Безжизненные глаза, преследующие нас на всем пути. Пещера, Грета, ребенок-тролль. Истории, рассказанные Эриком о его далеких божествах. Его слова перед тем, как я заснула, вселившие в меня неуверенность. Звучание его голоса, такое необычное, не как всегда, как теплое пуховое одеяло после всех ужасов и страхов. Во сне я видела его — пресвятая Дева Мария! Воспоминание о сне, словно молния, пронзило меня, всего один-единственный эпизод, светлый и ясный… Мне свился он, язычник, хоть и королевской крови, но все-таки язычник! Огненный дракон, словно заколдовав, овладел моими мыслями и ввел меня в искушение уже в который раз открыть свою душу этому неверующему… Предвестник беды, и я стала его первой жертвой. Разозлившись на саму себя, я забралась с головой под одеяло.

— Мир не рухнул в тартарары, вы это уже заметили, — прервал он мои мысли.

Я покрылась холодным потом в ожидании небесного Страшного суда, который должен был свершиться надо мной… Господь видит все, даже наши сны!

— О чем вы думаете? О своем отце? Вам страшно, не так ли? Боитесь предстать перед ним и сказать ему, где вы были и чем занимались? Боитесь своей участи, верно? — Я почувствовала, что он придвинулся ко мне. — Ну так что же, с вами произошло небольшое приключение, и вы с самого начала знали, что, как говорится, вол приведет в неволю, то есть за эту проделку придется расплачиваться, Элеонора. Но не беспокойтесь, граф не накажет вас. Он не осмелится, поверьте мне.

— Почему ты так думаешь? — Прошептала я, еще больше натянув на себя покрывало.

Отец. События последних дней оттеснили его на второй план. И вот именно Эрик напомнил мне о нем.

— Вы ему очень дороги. Нет, он за все отыграется на мне, чтобы произошедшее имело блестящий финал. Ведь вам и это известно, верно?

Я медленно села.

— Я не допущу этого. У нас договоренность.

— Я знаю. Одно лишь имя стоит всей моей жизни, ничего более. Если он узнает, кто я, то все равно убьет меня, мое имя для него не имеет абсолютно никакого значения. Короли Севера здесь никому не известны.

— Но он не может тебя так просто…

Эрик перебил меня и рассмеялся.

— Графиня, я возражал ему на пыточной доске, обругал его, когда его холоп держал в руке раскаленные щипцы. Он больше не будет терпеть моих выходок. И я поплачусь за это жизнью.

Я отвела взгляд. Он познакомился с моим отцом и понял его характер еще там, внизу, в темнице.

— Но одно вам следует знать, прежде чем вы вернетесь: я чувствую себя свободным. Хотя вы и лишили меня чести и заковали в цепи, сердце мое все равно свободно, словно птица. Свободно, слышите? И этого ничто не изменит, даже — он рынком задрал рубаху — клеймо нашего отца. И моему взгляду вновь открылась омерзительная кроваво-красного цвета хищная птица, когти которой вонзились в сосок Эрика. — Он выжег клеймо на моей плоти, но не в моей душе! Никогда не забывайте этого. Он может бить, унижать и оскорблять мое человеческое достоинство, сколько ему захочется, он может даже отнять у меня жизнь, но я никогда не стану его собственностью!

Лицо его покраснело, я почувствовала, как столь долго подавляемый гнев вырвался наружу. Кулак еще сжимал край рубахи, и орел приходил в движение при каждом вздохе Эрика…

— Эрик…

— И вы тоже не владеете мной, графиня! — Двумя пальцами он приподнял мой подбородок и заставил меня посмотреть ему в лицо. — Даже если вас и согревает мысль о том, что вы моя владелица! Для меня вы всего-навсего надсмотрщица, а ваш ключ мое проклятое слово чести! Но вы его мне вернете. И тогда уже меня никто не остановит. Никто.

Сказав это, он встал и удалился.

Я чувствовала себя просто избитой. Свободен как птица. Человек королевских кровей, порабощенный, с выжженным, как на скотине, клеймом, с окольцованной в железо шеей, которое отняло у него честь и навсегда лишило родины. «С вами произошло небольшое приключение…»

После всего, что произошло вчера, я совершенно не была готова выслушать такие обвинения, и чувство жгучего стыда удушливой волной поднялось во мне. Я закрыла лицо руками. Надсмотрщица. Ни один человек, ни сам Господь Бог не могли освободить меня от этой вины, прощения за это не может быть… Понимание своего проступка острым ножом пронзало мое сознание. Я хотела бы никогда больше не смотреть в глаза Эрика, в глаза, о которых мечтала прошедшей ночью…

Его рука осторожно опустилась на мое плечо. Я обратила на него свой вымученный взгляд.

— Я чуть не обжег пальцы о вашу кожу… — С мрачным выражением лица он присел передо мной на корточки и выставил вперед ладони рук, темно-красные, покрытые волдырями. — Будьте так любезны, перевяжите их.

Его рука дрожала при этом или моя собственная? Его столь близкое физическое присутствие рядом сразу стало для меня невыносимым.

— Элеонора… — Он запнулся. Последний узел на перевязке был завязан, и он поспешно поднялся, — вот-вот начнется дождь. Давайте тронемся в путь, — сказал он и начал собирать наши пожитки.

Я укрылась в кустах, справила все свои нужды и поменяла наконец окровавленные повязки. Кровотечение так же внезапно прекратилось, как и началось. Господь Бог повелел моим телесным сокам засохнуть, наказание уже началось. Я чувствовала себя жалкой и убогой, все болело. С каким удовольствием скрылась бы я в каком-нибудь глубоком логове! Молча мы оседлали лошадей.

— Ну вот… до среды доедем, — проговорил Эрик.

Я осмелилась взглянуть ему в лицо, и внезапно меня охватил жуткий страх из-за того, что он может просто умереть и оставит меня одну наедине с моими муками совести… При дневном свете я поняла, насколько близко были мы от замка отца. Мы молча продирались сквозь лесные чащи, и в тайне я молила Бога о том, чтобы он дал Эрику силы физически вынести все испытания. Небо становилось все темнее. Вдали уже раздавались громовые раскаты, и вскоре первые капли упали на землю, сначала медленно, потом чаще, и вот уже дождь обрушился с неба потоком, забарабанил по листве деревьев и вымочил нас до нитки. Понурив головы, лошади тяжело шагали дальше. И тут я услышала звук церковного колокола!

Святой Леонард…

Я вздохнула с облегчением и повернулась в седле. К моему огромному удивлению, Эрик спешился и подошел ко мне.

— Остаток пути вы проделаете одна, Элеонора. Я прошу вас освободить меня от моих обязательств.

— Что?

Он подошел на шаг ближе и схватил моего коня за уздечку.

— Вы почти уже дома и в безопасности. Я выполнил свою клятву. Дай мне возможность уйти. Отпусти меня, Элеонора.

Мое сердце бешено забилось. Когда он это задумал? Накануне? В последнюю ночь? Он хотел уйти?

— Нет, как это… Ты сошел с ума…

Он сжал мое запястье.

— Пожалуйста, отпустите меня…

— Нет! — разразилась я криком и вырвала у него свою руку. — Ты поедешь со мной в монастырь, там есть человек, сведущий в медицине, он вылечит тебя!

Ведь я еще не искупила своей вины, только не теперь… Все мои планы отпустить его домой здоровым, хорошо вооруженным и на лошади, чтобы хоть чуть-чуть успокоить мою совесть, — их нельзя разбивать вдребезги. Только не сейчас…

Его лицо заметно помрачнело.

— Сочтите за счастье, что вы не услышали моих воспоминаний о пребывании там, графиня. Ваш монастырь — это обитель зла, и ноги моей не будет там больше!

— Ах, что за ерунду ты несешь!

Он сверкнул взглядом и сжал кулаки.

— Разве сегодня утром я не объяснил вам все? Жизнь моя предрешена, и не все ли равно, где это случится — в замке или в монастыре. Неужели вам это непонятно?

Лошадь беспокойно мотнула головой. Он просто прижал ее голову книзу и попытался поймать мой взгляд.

— Вы больше не нуждаетесь в моей опеке — ваш конюх мертв! Так почему же вы не отпускаете меня? Почему? Вам доставляет удовольствие играть со мной, графиня? Это может вам дорого стоить! — Голос его прозвучал угрожающе. Мысли его были о мести, и ни о чем больше. — Так дайте же мне свободу.

На мгновение мной овладел гнев, как это обычно бывало, когда он обижал меня, я злилась на его голос, вызывающе-требовательную манеру поведения…

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной…

— Вы хотите? Я все время только и делал то, что вы хотите!

— Какой же ты глупец!

— А у вас нет сердца, kurteisis-kona![21] Mer kehnir heiptar um pik,[22] — прошипел он.

У меня перехватило горло. Я дернула за узду лошадь, топтавшуюся на размягченной земле в опасной близости от его ног, но казалось, это ему это нисколько не мешало. Его глаза, как две иглы, пронзали меня.

— И ты осмеливаешься называть меня бессердечной? Проклятый язычник, имя которого не принимает всерьез ни один христианин… ну что же, уходи! Уйди и сдохни в дерьме, как зверь, чтобы воронам было чем поживиться, если они не побрезгают твоей воняющей плотью… Уходи, и черт с тобой!

Вне себя от гнева ладонью я ударила коня по крупу так, что тот в испуге взвился под облака. Темным пятном на горизонте виднелся монастырь посреди раскинувшихся вокруг полей и лугов, через которые я гнала свою лошадь. Я наклонилась в седле и сосредоточила внимание на раскисшей от дождя дороге, а дождь нещадно лупил мне прямо в лицо. Капли его были солеными…

Наконец я оказалась совсем рядом с огороженной территорией монастыря. Я погнала лошадь через мокрые от дождя пастбища и выгоны прямо к воротам. Месиво вздымалось из-под копыт, несколько комков, холодных и мокрых, попали мне за ворот. Моя тоска по теплу, сухости росла с каждым шагом. У ворот я спешилась и принялась колотить в обитую железом дверь. Она, конечно, была закрыта, в такое опасное время необходима осторожность. Никто не вышел, Я забарабанила в дверь обоими кулаками. Тишина. Издалека доносились шум и крики. Боже мой, наверное, то были отголоски ожесточенного боя у нашего замка, и чувствовалось, что битва была ни на жизнь, а на смерть. А это — повод как можно быстрее проникнуть в замок, пока меня не опередили рыцари-мародеры и не перерезали мне горло.

— Открывайте же! — в испуге закричала я.

И тут распахнулось зарешеченное окно, а в нем показалось круглое лицо.

— Кто так жаждет проникнуть в монастырь? — раздался гортанный голос.

— Быстро открывайте, я одна и промокла до нитки!

— Да кто же ты? Подумай, ведь идет война и каждый мог бы…

О Боже, да знал ли он меня вообще?

— Вы откроете мне ворота сейчас же, приказываю вам! Я дочь графа Зассенбергского. Позовите аббата! Я закричу, если ворота не откроются сей же миг!

Он недоверчиво, с подозрением взглянул на меня. Да уж, я выглядела совсем не как графская дочь…

— Я должен сперва спросить брата привратника. Подожди здесь.

Решетка на окне с лязгом закрылась, и воцарилась ‘тишина. И только дождь лупил не переставая, он барабанил по лицу, струями заливал рукава, каплями скатываясь с рук… Никто не появлялся, волосы свисали мне на глаза и, казалось, просто прилипли к лицу. Как вкопанная, стояла рядом лошадь, покорная судьбе, мокрая и продрогшая. Внезапно я почувствовала себя одинокой как никогда раньше. Измотанная и обессиленная, я сползла, прислонясь к воротам, на землю, прямо в середину большой лужи. На какое-то мгновение я вспомнила о том, насколько безопасно чувствовала я себя, когда рядом был Эрик… проклятый малый! Привкус дождя становился все солонее, плакала земля и я вместе с ней. Громкие рыдания вырвались из моего горла, я сжала кулаки и принялась бить ногами прямо в вязкую грязь, один, два раза, вновь и вновь, будто это могло прогнать, рассеять разочарование, которое опутало мою душу. Но ничто не помогло, и я продолжала стирать с лица водяные струи…

— Вы можете хотя бы обратить внимание на мое имя.

Сердце мое на мгновение замерло. Но это был действительно он. Он подъехал на лошади незаметно и устало стал спешиваться.

Две руки были протянуты навстречу.

— Вам не следует сидеть в воде, Элеонора.

Я подняла голову. Водяные струи стекали с него, но он все же подарил мне едва заметную улыбку, а глаза его были такими сказочно голубыми, что я на какой-то момент лишилась дара речи.

— Вставайте, Элеонора. Вам не хотят открывать?

Я смущенно утерла нос. Руки его все еще были протянуты, готовые помочь мне, и в конце концов я ухватилась за них. Он вытянул меня из вязкой грязи, крепко обняв и продержав чуть больше положенного в своих объятиях, что хоть чуть-чуть согрело меня и утешило на ледяном холоде.

— Почему же они не пускают вас, Элеонора? — принялся выпытывать он.

— Не знаю. — Голос мой звучал так слабо, а глаза горели. — Он должен пойти спросить…

— Да он хотел, верно, получить за это золотой, — презрительно фыркнул Эрик.

Он отпустил меня и вцепился в монастырские ворота.

— Перестань… ничего не говори…

Я вновь была на грани нервного срыва. Закрытые ворота, дождь — мне было так холодно; страшная битва там, в замке, — и вдруг он вот так запросто появляется здесь, будто ничего и не произошло… Неожиданно он протянул руку вперед и коснулся моей руки.

— Вы всего этого не заслужили, meyja, — пробормотал он так тихо, что я едва услышала это. Сразу же после этого он стал содрогаться в угрожающем кашле. Я вновь застучала в дверь.

— Откройте… будьте вы прокляты!

— Ваши ругательства здесь не помогут, графиня. Попытайтесь все же найти убежище. — Эрик убрал с лица мокрые волосы. — На все воля Божия. Господа белого Христа обязаны принимать всех, ищущих приюта…

Я с удивлением взглянула на него. Приют, конечно же! История о рыцаре, который целый год жил на градском кладбище, чтобы скрыться от своих преследователей, пришла мне на ум. Аббат просто не имеет права отказать ему! Но почему это известно язычнику?

— Ради любви к Господу он впустит нас и даст нам кров над головой! Нас преследовали, и мы ранены! Приют, Боже правый… — воскликнула я и с еще большей силой забарабанила в дверь.

— Если это не убедит тех, в монастыре, то пустите в ход ваш несомненный талант драматической актрисы!

Он устало прислонился к воротам и попытался улыбнуться.

И чудо наконец свершилось. В замке заскрежетал ключ, и дверь тотчас же со скрипом отворилась. Монах в накидке от дождя с широко расставленными ногами вырос в дверном проеме и задумчиво рассматривал нас с неприветливым взором. В этот самый момент Эрик потерял равновесие и упал прямо в грязь. Я опустилась рядом и приподняла его голову из лужи, но он уже потерял сознание. Его лихорадило, он весь горел. В испуге я стала трясти его и громко назвала по имени. Монах рассматривал нашу оборванную одежду и свою собственную забрызганную грязью накидку. Над ним мелькал блик на небе, а из-под ног стекали, пенясь, потоки дождя.

— Первое — это накормить бедных…

— Мы не попрошайки! Сколько нам еще ждать, неужели вы не видите, что он умирает? — в отчаянии воскликнула я сквозь оглушительные раскаты грома, пытаясь за плечи притянуть Эрика к себе на колени.

И тут монах на удивление быстро — при его полноте — начал активные действия, и уже через некоторое время появились два других брата с носилками. Они затащили Эрика во двор. Кто-то увел лошадей и закрыл за нами монастырские ворота. Не очень-то осторожно положили носильщики моего спутника на деревянные подмостки, не сводя с меня любопытных глаз… Неужели они не узнали меня? Замерзая, я плотнее прижалась к монастырской стене, чтобы укрыться от падающего с небес дождя. Во дворе монастыря уже образовались большие лужи. Несколько тощих фигур монастырских крепостных, подгоняемые монахами, мучались, подкладывая под колеса солому, пытались завезти карету в сарай, чтобы спасти от дождя.

— Элеонора, дитя мое! Слава Всевышнему, вы живы!

Аббат Фулко спеша, в развевающихся одеждах, с черным платком на голове, пересекал двор, и из-под ног его летели комья грязи.

— Бог мой, дитя, как вы выглядите, вам срочно нужно тепло, иначе вы просто умрете… Как мы о вас молились!

Он накрыл меня плотным покрывалом и попытался увести из трапезной, но я начала упираться.

Монахи с носилками стояли под дождем и выглядели растерянными и беспомощными.

— Благочестивый отец, мой слуга нуждается в неотложной помощи, он тяжело ранен, прошу вас…

Аббат Фулко нехотя бросил взгляд в сторону несчастного и лишь тогда узнал, кто оказался перед ним. Рот его скривился в гримасе.

— Отнесите его в сарай, там он хотя бы умрет в сухости.

Я встала, пораженная громом.

— Но, аббат… он не умрет! Ему нужен лекарь, — воскликнула я.

— Думай, что говоришь, девочка! — с негодованием выкрикнул аббат. — И не искушай Господа, который без возражений принимает твои решения! Этот человек уже почти умер, вы же видите это сами. Да и кто вообще проявляет заботу о каком-то язычнике?

— Он мой слуга… я беспокоюсь о том, что с ним будет!

— Не глупите, дитя мое. Ваш отец может подарить вам нового слугу. Этому уже ничем не поможешь. Забудьте о нем.

Слезы брызнули у меня из моих глаз из-за его неожиданного жестокосердия. А чего я, собственно, ожидала? Какая же я была идиотка!.. Монахи уже наклонились, чтобы поднять носилки, но прежде чем они успели схватиться за ручки, я села на край деревянных подмостков и обеими руками крепко ухватилась за шесты. Капли дождя с моего подбородка стекали прямо на лицо Эрика. Хотя это и было бессмысленным, я попыталась стирать их. Другую руку я положила на щеку и склонилась над ним.

— Он не разместит тебя в сарае, я не позволю…

— Ты выглядишь комично, Элеонора. — Голос его был резким, острым, как боевой нож.

— Унесите его. Сбросьте его в канаву у ворот — прочь из моего аббатства, сейчас же! — В руках у привратника, в его мясистых пальцах вновь оказались ключи.

— Аббат, вы не сделаете этого…

Я с отвращением взглянула на одетую во все черное фигуру.

— О бог грома и плодородия Тор, позовите мне этого еврея или какого-нибудь другого лекаря… — вдруг прохрипел Эрик.

Аббат с удивлением посмотрел вниз. Глаза его превратились в щелки.

— Да ты жив еще! Не провидение ли Господне вновь привело тебя в мой монастырь, проклятый язычник? Так вот. Пока ты еще не умер, я заставлю тебя поклоняться кресту…

— Prifisk pu aldri,[23] монах, я не хочу молиться твоему Богу!

— Неверующий… — Аббат мастерски сумел придать лицу нормальное выражение, и только его дрожащий голос выдавал его ненависть, — Лишь глупые побеждают силой. Я сломаю тебя, потому что ты здесь, разобью твою языческую душу, плохую и черную, словно ночь, размельчу, сотру ее в порошок и брошу на землю.

Голос его стал еще более хриплым, и я содрогнулась от страха. Может, это комета прошлой ночью лишила его рассудка?

— Тебе не сломить меня, монах! — прошипел Эрик. — Eitrormr! Fjándi![24] Чтобы справиться с воином, не хватит сил одного верующего с деревянным крестом! Нужна по меньшей мере сотня таких, как ты. Выполни лучше свой проклятый долг и дай мне убежище! Позови лекаря…

Он дрожал от холода и боли и беспомощным жестом стягивал с груди порванную рубаху. Инстинктивно я сорвала с плеч покрывало, которое дал мне аббат Фулко, и накрыла им Эрика. А монахи так и продолжали стоять под дождем. Аббат вырвал у привратника из рук ключи и сделал шаг к воротам.

— Да сделайте же в конце концов то, о чем я прошу, или мне придется заняться этим самому… Его надо задержать, задержать!

— Прошу вас, благочестивый отец, имейте сострадание, ему действительно нужна помощь, пока еще не поздно!

Я опустилась перед ним на колени, крепко держа его при этом за рясу, чтобы не дать ему возможности двигаться дальше. Сильный порыв ветра подхватил его одежды и надул их, будто паруса. Он напоминал хищную птицу, когда, подняв руки, повернулся ко мне. Брат привратник хотел оттащить меня от аббата, но тут Фулко схватил меня за руку и заставил подняться с колен. Он всматривался в мое мокрое от дождя и слез лицо, измученные глаза, рубец, который разделил мое лицо надвое, а потом в окоченевшего от холода грязного человека у наших ног.

— Ну хорошо, воля ваша. Кровопускание не повредит, — холодно сказал он, вытянув подбородок. — Тащите его в госпиталь и позовите брата Ансельма. Никто не сможет попенять мне за то, что я не выполняю своего христианского долга…

Монахи, подняв носилки, устремились по потокам грязи, в некоторых местах доходившей им по щиколотку, через монастырский двор. Не раздумывая, я побежала за ними.

— Подождите, Элеонора! Пойдемте в гостиницу — крикнул мне вслед аббат, но я его не слушала.

Перед небольшим каменным домом носильщики опустили свою ношу на землю, чтобы открыть дверь. Один из них зажег факел и воткнул его в настенный держатель у входа; теперь через зарешеченные оконца в помещение с улицы пробивался скудный свет. У стены стояли деревянные лежаки с наброшенной на них соломой и шерстяными покрывалами. На один такой лежак они и сгрузили Эрика прямо в его мокрой одежде. Один из послушников попытался развести в камине огонь, что в такой дождь было делом непростым. Дымило и чадило, и бедный брат чуть было не задохнулся, пока наконец в камине не заплясали маленькие языки пламени.

Я устремилась к лежаку. Лицо Эрика было бледным, губы посинели от холода.

— Я не допущу, чтобы ты умер! Эрик…

— Элеонора, вы должны знать… — Он запнулся. — Vandi er mer[25] — мне очень тяжело принимать вашу помощь.

— Принимай ее со спокойной совестью. Я ничего не требую взамен.

— Ничего?

Он положил руку на грудь, готовясь к очередному приступу кашля. Что думал он обо мне, что должен был думать? Что я не хотела отпускать конюха на волю и по привычке продолжала держать возле себя?.. О пресвятая Дева Мария! Он разразился жутким кашлем, и я с тревогой замечала, как все сильнее и сильнее краснеет его лицо. Не болезнь ли это легких?

Дверь заскрипела, и с порывом ветра, с дождем в дом вошел маленький полноватый монах с сумкой в виде мешка. Он высвободился из-под своей накидки, стряхнув с нее воду.

— Я брат Ансельм, аптекарь, — обратился он к Эрику — Благочестивый отец приказал мне оказать тебе помощь. А вас, фройляйн, он ждет в гостинице, где уже приготовлена сухая одежда и трапеза.

Я (намеревалась) остаться сидеть возле Эрика и уйти лишь тогда, когда они сделают все необходимое.

— Ступайте, Элеонора. Обещаю вам оставаться здесь, — сказал Эрик.

Рука на моем плече была горячей. Я покачала головой — у Эрика опять был жар.

В это время брат Ансельм кряхтя опустился на колени и стал рыться в своей сумке. Послушник, оставшийся в госпитале по его требованию, принес плоскую миску с водой и поставил ее возле лежака.

Ансельм вопросительно поглядел на меня. Я поняла его просьбу уйти. Мое присутствие в таком месте было делом неслыханным и то, что перед моими глазами будут раздевать мужчину, — тоже.

— Начинайте свою работу, — тихо сказала я и опустила взгляд, чтобы дать возможность утихнуть негодованию монаха.

Он схватил наконец своими мясистыми руками рубаху и рынком порвал ее на две части. Послушник помог Эрику освободиться от лохмотьев и снял пропитанную влагой и гноем перевязку. На какой-то миг брат Ансельм оторопел, увидев большой шрам от ожога на груди Эрика. Потом он осмотрел рану от копья под реберной дугой. Боже правый! Она была такой серой и опасной, как перед тем, как попасть в геенну огненную. Тягучий, желтоватого цвета гной вытекал из отверстия и издавал зловоние.

— Взгляни-ка, какая огромная рана… но она еще не почернела. Считай, тебе повезло в этой жизни еще раз. Да и нагноение такое, какое положено.

Я глядела на монаха, ничего не понимая, на то, как он, тихо бормоча себе под нос молитву, вынимал из сумки тампоны для обработки раны. Мне была известна смесь, состоящая из корней болиголова, клена, галеги и спаржи, и я знала, что послушники готовили для аптеки эту смесь. Ансельм присыпал рану этой смесью и намеревался проложить ее смоченным тряпьем. Я смотрела на его жирные грязные руки и грязь под длинными ногтями. Из рукава монаха выскочила вошь и по руке перебралась на живот раненого. И я увидела расширенные от ужаса глаза Эрика. Мастер Нафтали привык работать немного по-другому.

— У вас не… нет чистого полотна? — осторожно поинтересовалась я.

— А для чего? — дружески улыбнулся монах, продолжая запихивать в рану грязные лохмотья. — Главное, чтобы вся гадость вышла из поврежденного места. Можно, конечно, отказаться от тампонирования, но это будет уж слишком большим свинством. Положитесь на меня, я в этом деле знаю толк. Я изучал искусство врачевания, когда тебя и на свете не было, милое дитя.

Он, конечно, был прав. Брат Ансельм был хорошим лекарем, я знала его замечательную монастырскую аптеку со множеством ящичков-отделений и глиняных горшочков, в которой пахло медом и перечной мятой и в которой мы детьми с благоговением следили за тем, как развешивали лекарственные растения. Знала я и его небольшой огород, где он выращивал целебные травы, и помню, с какой гордостью он демонстрировал нам свои новые растения, которые выращивались в определенный срок, высушивались и заботливо хранились в одном из многочисленных ящичков, пока не потребуются для исцеления какого-либо недуга. Без сомнения, как аптекарь-гомеопат Ансельм был выдающимся ученым. Но в перевязочном деле, по моему мнению, он ничего не смыслил.

— Но чай… лечебный чай для него у вас имеется, правда? — осведомилась я, после услышанного замечания став осторожней.

— Если вы настаиваете на этом, то только ради вас на ночь он получит фенхель и шандру, заваренные на меду.

Он порвал еще одно льняное полотно. Послушник притащил емкость с углем, на котором Ансельм подогрел разнообразные восковые шарики и жидкость с резким запахом.

Эрик поискал мою руку.

— Sótt leiđir mik til grafar…[26] Помните песню, которую я читал вам вчера? — спросил он и притянул меня к себе поближе. — Если она понравилась вам, то я хочу прочитать вам еще один отрывок.

Знаю шестое —

Коль недруг корнями

вздумал вредить мне,

немедля врага,

разбудившего гнев мой,

несчастье постигнет.

Шепот его стал более хриплым, а голос дрожал всякий раз, когда аптекарь глубже заталкивал в рану лоскутный тампон.

— Pat kann ek et niunda, ef mik naudr um stendr…[27]

— Что за языческую чепуху ты бормочешь? — Брат Ансельм наморщил лоб. — Имей в виду, аббат может сразу выставить тебя за это за дверь!

— Prifisk…[28]

— У него сильные боли, патер, — прервала я его и чуть отодвинулась от лежака.

Эрик закрыл глаза, хватая губами воздух.

— Боли? Ну—ну. — На секунду его взгляд остановился на бледном лице. — А я всегда думал, что варвары — железные люди. Потому-то никак не удается истребить их. Но вот этот, возможно, небольшое исключение.

При этом он достал из горшочка клейкую массу и стал раскатывать ее в своих больших руках, пока та не приняла необходимую, по его разумению, консистенцию. По его кивку другой монах держал наготове полотенце. Ансельм размазал массу по животу Эрика и так крепко обмотал его длинным полотенцем, что тот едва мог дышать.

— Вытяжной пластырь останется на ране два дня и одну ночь. Да благословит меня Всевышний за этот милосердный поступок. — Взгляд его с подозрением остановился па Эрике, который осторожно прощупывал тряпку. — Убери руку, язычник! В рану не должен проникать воздух. Теперь осталось пустить кровь.

В мгновение ока в руке его появился нож. Послушник схватил правую руну Эрика, но тут же выпустил ее.

— Матерь Божия… — пробормотал он и трижды осенил себя крестом, прежде чем заставить себя вновь взять руку.

Медная чаша для кровопускания стояла рядом, чтобы кровь стекала прямо в нее. Эрик все сильнее раскрывал глаза, которые становились темнее и темнее, когда он начинал злиться. Брат Ансельм взялся за нож.

Но как только клинок коснулся его кожи, Эрик с силой выбросил вперед руку и ухватил того за рясу.

— Оставь это, skalli,[29] — прохрипел Эрик. — Я и так потерял много крови, ты хочешь убить меня.

— Но кровопускание снизит температуру, дурья твоя башка…

— Спрячь нож, skitkarl![30]

— Эрик, он прав! После кровопускания ты будешь чувствовать себя лучше…

— Оставьтее вы все меня в покое!

Голос Эрика прозвучал так угрожающе, вовсе не обещая ничего хорошего, что брат Ансельм, покачивая головой, тут же отступился от него. Встревоженная, я не знала, что делать дальше. Коль недруг корнями вздумал вредить мне!.. Возможно, идея укрыться в монастыре была не такой уж хорошей.

Монах повернулся ко мне.

— А теперь идите, фройляйн. Здесь вам совсем не место. Там уже ждут вас, да и трапеза наверняка готова. Вам не следует больше ни о чем тревожиться, у нас вы в полной безопасности.

Сказан это, он мягко, но настойчиво подтолкнул меня к двери.

Я проследила за руками Эрика, нервно блуждающими по перевязке, шарящими по одеялу, буквально ощутила его волнение, затравленный взгляд, которым он оценивающе, как заключенный, осматривал окна и двери своей новой камеры, уже прикидывая, как ему лучше сбежать отсюда. Внутренне он сопротивлялся тому, чтобы остаться здесь одному, и пытался передать свое сопротивление мне.

— Вы должны подумать о себе, фройляйн.

Ансельм все подталкивал меня к выходу, вперед.

Нет! Остаться здесь. Я обязана остаться здесь…

Все еще бушевала непогода. Послушник указал на дом рядом с церковью и удалился. Я видела, как он убегал, сверкая пятками, без разбора ступая по лужам и лужицам — такой же промокший, как и я…

Аббат Бенедиктинский ожидал меня у дверей гостиницы.

— Ах, вот и вы, дитя мое. Заходите скорее, наверное, вы совсем продрогли. В комнате вы найдете воду, чтобы помыться, и кое-что из одежды, а я прикажу сейчас принести теплую еду.

Своей унизанной кольцами рукой он показал мне на дверь комнатки-спальни. Там я нашла чашу с водой и полотенца. Я смыла холодной водой грязь и немного пригладила свалявшиеся волосы. Моя служанка Майя радовалась бы, если бы ей сейчас пришлось меня расчесывать… На кровати лежали длинная рубаха и женская туника из черной шерсти; я быстро надела ее, перевязав на талии пояском. Вуаль как дополнение к тунике я набросила на плечи и села на кровать.

Я смертельно устала. И еще я переживала за Эрика. Как грубо обращался с ним брат Ансельм! Будут ли о нем действительно заботиться, давать ему еду? Его волнение передалось и мне… Как же хотелось наконец оказаться в нашем замке и вверить себя мудрым и опытным рукам мастера Нафтали! Шрамы, полученные мною в бою, саднили ужасно, и я знала, что еврей нашел бы средства залечить мои раны. Но между ним и нами лежала целая война, время окончания которой никому неизвестно…

Было слышно, как в соседнем помещении расставляли на столе посуду. Я заставила себя встать и выйти из комнаты. Аббат уже сидел за столом, облаченный в роскошную черную шелковую мантию, с бокалом вина в руке. Прислуживал молодой слуга с мокрыми волосами, он как раз подавал разрезанного на куски карпа.

— Садитесь, дитя. Давайте помолимся.

Аббат встал, накинул вуаль мне на волосы и препроводил меня к моему месту. Вот он остановился возле стола и красивым движением воздел руки.

— О Боже праведный, благодарим тебя за то, что ты возвратил дочь свою домой, которую мы уже считали пропавшей!..

Я не могла сосредоточиться на том, что пели два монаха на латинском языке. Аромат теплой еды затуманил мне голову, равно как и усталость… Почему они просто не оставят меня в покое? Я то и дело ловила на себе любопытные взгляды монахов.

Пища была хорошей, я без труда справилась с целым карпом. Фулко благосклонно наблюдал за мной.

— Вижу, вам нравится еда, это меня радует.

— А моему слуге тоже отнесли еду? — Осторожно осведомилась я.

— Это находится в ведении брата Ансельма. Вам не нужно больше думать о нем, вы же уже дома, Элеонора. Все страхи позади. Забудьте, забудьте весь этот кошмар.

Я хотела возразить, но он не дал мне на это времени и, нагнувшись над столом, буквально впился в меня своими черными глазами.

— Не хотели бы вы исповедаться, дитя мое? — Какой необычный вопрос… Я уставилась на него. Он понизил голос. — Для вас, в порядке исключения, я прослушаю исповедь прямо здесь. Вы же знаете, что мне можно доверять, Элеонора. Ведь вы много дней провели в лесах, и я хорошо представляю, как вам было там страшно. Доверьтесь мне, и я отпущу ваши грехи…

Я отложила кусок хлеба, который только что откусила.

— Мой слуга вел себя корректно, если вы это имеете в виду. Он выполнял свои обязанности так, как когда-то поклялся в этом моему отцу.

Фулко зажмурил глаза.

— Он к вам не приближался? Не приставал ли к вам как к женщине? Элеонора, вы действительно можете мне доверять. Снимите грех с души, и вам станет легче. Бог милостив к таким невинным детям, как вы. Скажите мне…

В глазах его читалось любопытство. Он подкрадывался ко мне, будто змея, убаюкивающая, усыпляющая свою жертву. Это ему я должна выложить свою душу, ему, который совершил нечто, он, чья белая рука в темнице моего отца вырезала кровавые кресты на теле человека благородной крови, и тем самым навсегда заклеймил его? От такой еретической мысли меня охватила дрожь. Чей… чей грех тяжелее? Богу известны твои мысли, Элеонора, молчи!

— Он нанес вам увечья? Бил по лицу, обезобразив ваши милые черты лица — какое варварство! Только бестия могла…

— Он не делал этого! Он… он ничего такого не делал, он защищал меня, хотя сам был ранен, поверьте же мне, наконец! Просто поверьте мне, благочестивый отец.

Фулко затаился за бокалом вина. Он не доверял мне, желал направить разговор в нужное ему русло. Я почувствовала это и стала осторожней и осмотрительней.

— Могу я сегодня увидеть своего слугу еще раз?

— Само собой разумеется. Позже. — Долгий, загадочный, необъяснимый взгляд. — Ну, если вы не хотите мне довериться… Не забывайте, милость Господа не бесконечна, и я всегда готов внимательно вас выслушать. — Он неторопливо отпил немного вина и как бы между прочим спросил: — А вам известно, что на родине вашего раба совершаются приношения людей в жертву богам?

Я зажмурила глаза.

— Они перерезают невинным детям рода человеческого глотки и развешивают их на деревьях Их кровь они собирают в золотые чаши и потом заполняют ею деревянные изваяния божеств. Вы, наверное, тоже видели страшное божество, которое мы нашли в замке. Говорят, что от крови они становятся благосклонны к людям… — Он пытливо взглянул на меня. — Вы должны радоваться, Элеонора, что остались живы. Он варвар, его занятие — убивать, не забывайте. Вы ведь знаете истории об убийцах-поджигателях с Севера, которые самым изуверским способом опустошали нашу страну. Они истребляли детей, жестоко обращались с женщинами и поджигали церкви. Он один из них! Страшный человек, боги которого призывают к войне и уничтожению; человек без чести и совести, отнимающий жизнь, не думая и не жалея об этом! Народ его погряз в грехе, позоре и многоженстве! Я знаю это, один собрат видел их. В своей распущенности они буквально валятся друг на друга, они предательски убивают из-за угла не моргнув глазом, они богохульствуют и плюют на крест Христов! Собрат видел, как весь их род в кровавых распрях истреблял друг друга и как выжившие потом плясали на трупах… — Фулко быстро обошел стол и шептал мне в ухо: — Исповедуйся, девочка! Там, где захочешь, исповедуйся, и я отпущу тебе грехи. Спаси свою юную душу, дитя, умоляю тебя…

Оставшись одна, я почувствовала себя оглушенной. Меня будто накрыло толстостенным колоколом, и я не слышала ничего, кроме бешеного стука своего сердца. Приношение людей в жертву богам, многоженство, грех. Рыба вызывала отрыжку. Я закрыла голову руками и попыталась успокоиться. Эрик убийца? В это невозможно поверить. Нет. Я сама спрошу его, и он должен будет ответить! Жертвоприношения…

Когда уже стемнело на улице и немного утих дождь, в дверь гостиницы постучали. Я с неимоверным трудом, на негнущихся, словно деревянных, ногах подошла к двери и распахнула ее. Передо мною стоял аббат с высокомерным выражением

— Вам хотелось видеть своего раба, Элеонора. Но я не надеюсь, что он доживет до утра, его сильно лихорадит. Впрочем, убедитесь в этом сами.

Я набросила на плечи накидку и последовала за ним в серую и холодную непогоду. Великолепный дог с белоснежной шерстью сопровождал нас.

— Вы еще узнаете моего доброго Гектора. Подарок из питомника его преосвященства, архиепископа. Сегодня ночью собака составит компанию вашему слуге, — бросил аббат, ускорив шаги.

Они одели Эрика в белую полотняную блузу, но выглядел он совсем не так уж и плохо, как живописал мне аббат. Он дремал, однако я была напугана его измученным лицом.

— Хорошо ли устроилась фройляйн? Она хоть поела?

Вопросы его были заданы с вызовом.

Аббат зажмурил глаза.

— А я и не знал, что тебе есть до этого дело, язычник! И вообще считаю нужным сказать, что в моем монастыре всегда гостеприимны к тому, кто этого заслуживает. О фройляйн позаботились самым лучшим образом.

Я вновь ощутила зло, которое никак не могла постичь, понять и которым была отравлена вся атмосфера госпиталя. Они противостояли друг другу — холодный, как лед, и надменный аббат в своей черной монашеской рясе и Эрик, в котором все бурлило от подавленной ненависти, беспомощный на своем лежаке. Я встала между ними, не зная, в какую сторону смотреть. Рассказанное аббатом занимало все мои мысли, мне так хотелось спросить Эрика о многом, но я не произнесла ни звука. Взгляд Эрика изучающе скользнул с моих судорожно сжатых рук к лицу. Они истязали детей, издевались над женщинами… убийца!

Будто почувствовав мой немой крик, глаза его на мгновение понимающе сверкнули — или я это придумала? Дог улегся подле лежака. Эрик потрепал его по голове, не сводя с меня глаз.

— Сегодня ночью Гектор составит тебе компанию. Чуть позже, во время богослужения, мы помолимся за тебя. — И, высоко подняв брови, Фулко повернулся, чтобы уйти. — Господь милостив к тебе, недостойному. Пойдемте, дорогая моя.

Я прикусила губу. Во мне все возрастало ощущение, будто из рук моих забирают нити, забирают бразды моей жизни, Я не хотела уходить, мне хотелось остаться с Эриком и задать ему вопросы, которые уже полдня не давали мне покоя, жгли язык. Человеческие жертвоприношения…

И тут он подбадривающе подмигнул мне.

— Идите, графиня, — прошептал Эрик.

Еще более растревоженная, я пошла за аббатом.

— Нет, ему не пережить эту ночь, — утверждал Фулко. — Пойдемте на святую мессу и помолимся о его душе, если желаете. Вы слышите звон колоколов, призывающий па службу? — И добавил немного дружелюбнее — Дела в крепости вашего отца не так уж и плохи. Уже видели, как горели осадные сторожевые вышки. Совсем скоро вы сможете вернуться домой, дитя мое. — И, склонив голову в поклоне, он удалился.

Я задумчиво посмотрела ему вслед и пошла по направлению к госпиталю. Я осторожно вошла в помещение. Монахи ушли. Гектор подбежал и тщательно меня обнюхал. Я чуть-чуть потрепала его по длинным мягким ушам. Эрик полулежал на боку и, казалось, спал. Я тихонько присела на корточки чуть поодаль лежака и стала всматриваться в изможденные черты его лица. Под смеженными веками лежали тени, придавая лицу еще более изнуренное выражение. О сын короля, ты справишься с недугом, выздоровеешь и вернешься домой! Или закончишь свои дни в рабстве? О Боже мой, помоги мне. Помоги мне, пусть он выздоровеет и снимет с меня тяжкую вину…

— У вас преданное сердце, графиня.

Он открыл глаза и пораженно смотрел на меня. Собака облизывала меня своим огромным языком и требовательно положила лапу мне на руку.

— Он любит вас. Меня он, пожалуй, разорвал бы на части, попытайся я встать. — Гектор чесался и следил за Эриком. — Мой новый надсмотрщик… С высунутым языком и пастью, полной отливающих устрашающим блеском клыков.

— Эрик, это не тюрьма… они называют это госпиталем, местом, где ухаживают за больными…

— Одно не исключает другого, графиня. Не думаю, что мне хочется здесь долго…

Тревога вновь появилась в его глазах и сразу передалась мне.

Ледяной ветер свистел, задувая в окна-бойницы. Дрожа от холода, Эрик до плеч натянул на себя тонкую простыню, Я сняла одеяло с соседнего лежака и накрыла Эрика.

— Они приносили тебе еду?

Он покачал головой.

— Обещали после мессы, когда будут кормить прислугу.

Я промолчала на это, сознавая свою вину. На каминном карнизе стояла кружка с водой. Я налила немного воды в цинковый стакан и поставила его у лежака.

— Идите, Элеонора. Когда аббат услышит, что вы были здесь одна, он запрет вас. Уходите же немедля.

Человеческие жертвоприношения. Спроси его, Элеонора, спроси его сейчас! Он должен ответить тебе.

— Эрик…

Он теребил одеяло, избегая смотреть на меня. Лоб его вновь покрылся испариной. А если он все-таки умрет?.. Мне нужно в церковь, сейчас же. Я нервно сжимала пальцы его руки.

— Эрик, я… я желаю лишь одного, чтобы ты выздоровел.

Когда я уже стояла у двери, то услышала, как он тихо произнес:

— Помолитесь за меня вашему Богу, meyja. Вас он послушает.

И только теперь я смогла вздохнуть полной грудью. Когда-нибудь спрошу его. Когда перенесет здесь все, что ему предначертано судьбой, когда вновь будет здоровым… Я огляделась по сторонам. Дождь перестал, но небо все еще обещало ненастье. Так много воды кругом — монастырский двор напоминал теперь наш деревенский пруд. Я осторожно, вдоль стен домов, пробиралась к конюшням. До начала мессы оставалось еще немного времени, мне совершенно не хотелось возвращаться в гостиницу. Куда же исчез аббат? Необузданное любопытство — самый большой порок грешной женщины — подвигнул меня направить свои стопы по направлению к его дому. Я прошла мимо конюшен, погладила морды стоявших в загонах лошадей. Наконец я оказалась перед каменным домом, в котором жил аббат и где он принимал высоких гостей. Какая-то неведомая сила непреодолимо тянула меня в дом. Никто не следил за мной — нещадно лупил дождь, и монахи предпочитали сидеть дома, в тепле. Что ты хочешь от благочестивого отца, девушка? — казалось, спрашивал меня темный силуэт церкви. С бьющимся сердцем я пробралась вдоль стены дома к узким окнам. С внутренней стороны они были закрыты толстыми коврами. О великий Боже, что мне здесь понадобилось?.. Я уже хотела было бежать прочь, но мои пальцы сами по себе стали осторожно отодвигать в сторону ковер.

Аббат стоял на коленях перед небольшим домашним алтарем, погруженный в молитву. Сначала я по думала, что он служит missa speciale[31] в своей личной часовне, возможно, о содействии Господа моему отцу. Я уже собралась уходить, но в это время клирик, подняв руку громко застонал. От испуга я съежилась. И узнала то, что стояло на алтаре: маленькая отвратительная фигурка божества, о котором только что говорил Фулко! Она была обмотана пряжей и стояла в чаше со святой водой, чтобы демон не смог оттуда выскочить. Рядом я увидела что-то, отсвечивающее золотом, может быть, украшение? Словно удары, вырывались из его уст слова, смысл которых я не понимала.

— О Всемогущий Господь! Cum invocarem exandivit me. Deus justitae meae, intribulatione dilasti mihi. Miserere mei, et exandi orationem meam…[32] Ты прислал мне его на краю смерти, верно? Хочешь испытать меня? Господь всемогущий, я не знаю, смогу ли я на этот раз повиноваться… Око за око и зуб за зуб — твои святые слова, не так ли? Господи, позволь мне последовать твоим словам, только этот, один-единственный раз! Я хочу воздать этому язычнику сполна, сделать с ним то, что они тогда сделали с нами. Statue servo tuo eloquinum tuum in tiomore tuo…

Он с распростертыми руками упал на пол и затих. Я прижалась к стене. Не потерял ли он рассудок? Он вдруг напомнил мне василиска, вьющегося по полу и разбрызгивающего свой яд, уничтожая все на своем пути… Порыв ветра пронизал меня ледяным холодом до костей. Пролившаяся с крыши вода изрядно вымочила меня, и я побежала к гостинице, чтобы взять сухую накидку. На обратном пути — колокола на звоннице церкви уже вовсю звонили — я прошла мимо монастырской трапезной. Портал был наполовину открыт, сильно пахло луком и ячменем. Я подкралась ближе. В трапезном зале были слышны голоса монахов. Я осторожно заглянула в дверную щель и узнала брата Ансельма, который ставил на поднос скромный ужин. За его спиной стоял другой монах с накинутым на голову капюшоном. Он наливал из графина вино в глиняный бокал. С любопытством я наблюдала за тем, как тайком он насыпал туда неизвестный порошок и поставил бокал на поднос Ансельму.

— В виде исключения ему нужно давать вино, потому что болезнь терзает его. Отнеси ему это сразу после мессы. Пусть никто не сможет упрекнуть меня в том, что я не все сделал для этого больного язычника…

То был голос аббата! Я отпрянула от двери и пошла запрещенным путем через огород с лечебными травами, взволнованная тем, что видела только что.

Когда аббат вошел в церковь, я уже сидела на скамье для прихожан, пытаясь изобразить на лице благоговение. Это никак не получалось, перед моими глазами стояли события последних минут. Монахи друг за другом входили в помещение для хора и занимали свои места. Они торжественно исполнили хорал, звуки которого отражались в высоких стенах. Аббат поднялся со своего места и начал новый псалом. Его голос напомнил мне сцену в трапезной. Что же было такого, чего я не заметила — или у меня разыгралась фантазия?

Тысячи свечей освещали великолепный каменный алтарь. Он был, как и полагалось во время поста, декорирован шалями из черного бархата. О небо! Через несколько дней наступит Пасха, а я не дома! Я никак не могла сосредоточиться, мысли мои обращались то к Мадонне с Младенцем, которой моя мать всегда приносила пожертвования; как бы играя, они двигались по кругу, носились меж свечей и вновь и вновь возвращались к Эрику в госпиталь. Поднос с едой. У раба обязательно должно быть вино, так как его терзает болезнь. Вино для язычника…

Я и не заметила, как закончилась служба. Надвинув на лица капюшоны, монахи друг за другом брели из церкви в крытую галерею вокруг монастырского двора, чтобы после непродолжительных непонятных мне действ спокойно отойти ко сну. Тишина в храме вернула меня к действительности. Аббат исчез, и брат Ансельм тоже.

Сколько времени я просидела здесь? Ноги мои будто сами понесли меня через монастырский двор к госпиталю. Ветер обдал меня каплями дождя, капюшон соскользнул с головы, и потому волосы мои вымокли и облепили шею. Быстрее в госпиталь, куда уже отнесли ужин… Сквозь маленькие окна пробивался скудный свет, дверь была притворена. Прямо передо мной стоял брат Ансельм, держа в руке пустой поднос. Меня охватили волнение и беспокойство. Я попыталась разглядеть, что же происходит в госпитале.

Послушник возился с камином. Эрик, выпрямившись, сидел на лежаке, держа в правой руке бокал, и намеревался выпить то, что в нем было. В это самое мгновение голову мою словно накрыло горячей волной. Око за око, зуб за зуб — отозвалось резким эхом. Око за око — яд.

Я закричала, оттолкнула смущенного монаха в сторону и ворвалась в помещение. Одним прыжком я оказалась у лежака Эрика и выбила из его руки бокал.

Эрик схватил меня за ворот, высоко поднял и влепил мне рукой по щеке такую оплеуху, что я завизжала от боли.

— Ты совсем лишилась ума, женщина, — взревел он и тряхнул меня, как мокрую кошку. — Я целую вечность ждал этой проклятой еды, а ты не нашла ничего лучшего, чем разбросать все это!

— Вино! — зарыдала я. — Я только хотела…

— Когда вы все хоть ненадолго оставите меня в такое? Сколько еще будете мучить меня?

— Но Эрик, я… яд… я…

— Уйди, оставь меня наедине с самим собой! Nu er eigi viđsæmanda![33] Как я устал везде сопровождать тебя! Я ненавижу вас всех, этот дом, этого святошу — а больше всего тебя, kvennskratti…

Он сплюнул и оттолкнул меня от лежака. Как только место возле лежака освободилось, к разбросанному на полу ужину прыжками устремился дог. С жадностью он поглощал мясо с ячменной кашей и даже вылизал винную лужу. Внезапно меня охватило жуткое чувство стыда. Как могла я поступить таким нелепым образом? Аббат, страхи последних дней — мои взбудораженные сверх меры нервы сыграли со мной злую шутку… Сразу же после произошедшего возле меня оказался брат Ансельм и помог подняться с пола.

— Вам нужно отдохнуть, фройляйн. Пойдемте со мной.

— Эрик… — Беспомощно всхлипнула я, но никто не отозвался. Эрик, сопя, пытался высвободиться из одеял, не отрывая взгляда от открытой двери.

— Я и так проторчал здесь уйму времени! — услышала я.

Ему, возможно, удалось бы добраться до двери, если бы послушник не набросился и не толкнул его обратно на лежак.

Озлобленно глядя друг на друга, они лежали среди одеял. Эрик схватил молодого послушника за горло и стал душить его, тот взвыл и попытался ткнуть соперника в глаз до того, как получит удар кулаком. Ансельм толкнул меня так, что я упала, вырвал из крепления железный прут, которым закрывали дверь госпиталя изнутри, и прыгнул к лежаку.

Вдвоем они повалили Эрика, прижав его прутом к полу. Он закашлялся, стал хватать ртом воздух, ища подмоги до тех пор, пока юноша не соскочил с лежака и стремительно не прижал их к полу.

— Если ты снова начнешь биться в приступе пляски святого Витта, тогда зови меня, — угрожающе прорычал брат Ансельм, глядя на Эрика. — В этом госпитале только я решаю, когда кому покидать его стены!

Эрик закашлялся от нехватки воздуха — они положили прут прямо на ошейник и едва не раздавили ему гортань — и стал рвать свои оковы.

Ансельм погладил меня по голове и помог подняться с пола.

— А когда ты успокоишься, язычник, я, может быть, еще раз распоряжусь принести тебе еду. — Он зажмурил глаза и защищающим жестом обнял меня своей толстой рукой. — До поры до времени ты будешь лежать здесь, по моему велению к тебе приказано относиться по-дружески…

— Побереги свою жратву, skalli, — прохрипел Эрик. — У меня прошло чувство голода…

Без лишних слов монахи стали подталкивать меня к двери. На улице Ансельм закрыл наружную дверь и аккуратно повесил ключ на скрытый от чужих глаз крючок.

Толстый аптекарь был любезен со мной. Он осторожно промокнул тампоном кровь на моем лице, вновь выступившую после оплеухи из шрамов, оставленных ударами хлыста. И прежде чем уложить меня в постель, Ансельм дал мне стакан теплого вина, в которое он накрошил листья зверобоя.

— Да подарит вам Господь сон, который вы заслуживаете, фройляйн. Вино поможет вам отдохнуть, на то воля Господня.

С этими словами он осенил меня крестным знамением и задул свечу. Я услышала, как хлопнула дверь, и стало тихо. Дождь монотонно барабанил по крыше, убаюкивая меня. Мысли, которые долго кружили мне голову, казалось, оставили меня, и вскоре я заснула.

Среди ночи я проснулась и села на кровати. Вокруг стояла тишина, лишь монотонно барабанил дождь и тихий шум вдалеке возвещал о приближающейся непогоде. Я боялась в грозу и бурю оставаться одна. Когда гремел гром, Эмилия и я сильно прижимались друг к другу и пытались отвлечься, вспоминая разные истории, а наши горничные при этом стояли на коленях и молились.

Что за глупость приснилась мне? Я протерла заспанные глаза и на ощупь нашла масляную лампу. Маленькое пламя в моей руке сделало все вокруг меня вовсе не тревожным. Я вновь откинулась на подушки, закрылась с головой одеялом и принялась размышлять над своим сном. Темный коридор полон омерзительных скользких зверей, извивающихся у моих ног… Я вспомнила, какой страх они мне внушали… ища защиты, я схватилась за большую руку моего отца, несущего коптящий факел. Как нелепо, что именно здесь мне приснился отец. От резкого движения масло из лампы выплеснулось на одеяло. Я осторожно поставила ее на табуретку и, взяв бокал, отпила немного вина.

Как там Эрик — злится ли еще на меня? Невольио рука моя коснулась шрама; еще больше, чем боль, меня напугала жестокость Эрика. И эта ненависть, безбрежная, всепоглощающая. Внезапно во мне пробудилось желание увидеть его, все объяснить и восстановить нарушенный мир. Сейчас я тосковала по одному из его редких дружеских взглядов, как ребенок — по запретному лакомству… Я совсем не задумывалась о том, как он меня встретит, возможно, снова побоями. Я натянула через голову мокрое платье, завязала пояс и накинула на плечи платок.

Монастырский двор был пустынен. Казалось, весь мир спит, кроме меня. Все мои чувства были обострены. Дождь почти прекратился, но чувствовалось приближение грозы, небо озарялось резкими и яркими белыми бликами. Как пауки на угловатых длинных ногах, они в спешке пробегали по небу, готовые обрушиться на землю и сотворить беду. Там, за мрачными облаками, уже грохотала гроза. Только не смотреть вверх. И вниз — тоже, пауки не найдут меня, нет, Господь не допустит этого… Полная доверия к Всевышнему, я обратила свой взор на колокольню. И, охваченная ужасом, угодила в вязкую грязь — на небе вновь была комета — яркая и с хвостом, посыльная несчастья из бесконечности, прямо над церковью!

— Ave Maria gracia plena,[34] — бормотала я и сжимала руки.

Она преследовала нас и находила везде!

— Пошла прочь! Пошла от меня прочь, не хочу тебя! — закричала я ей.

Казалось, хвост кометы задрожал, вдалеке раздался адский хохот. И вскоре исчез, проглоченный чернотой ночного неба. А может быть, все это привиделось мне во сне?

— Господи, помоги и защити…

Лишь вздрагивающие в диком танце пауки пересекали небо в разных направлениях. Может, я лишилась рассудка? Беги, Элеонора, не оставайся тут!

Вздрогнув всем телом, я собралась с силами, промчалась мимо трапезной и направилась прямо в госпиталь. Фонарь — маленькая желтая точка — качался на ветру. Я подошла к небольшому дому. И тут услышала вот что. Кто-то с силой колотил в дверь изнутри, затем раздался неистовый крик, потом — стук, снова и снова. Кто-то буйствовал с такой силой, будто потерял рассудок. И снова начали биться в дверь. Древесина разлеталась в щепы.

Внезапно я вспомнила о брате Ансельме: ведь когда он выпроваживал меня отсюда, то закрыл дверь! Ключ! Где же был ключ? Я попыталась сосредоточиться и вспомнить, куда он дел ключ. Абсолютно точно, что на его связке этого ключа не было. Дверь задрожала от удара невероятной силы, опять полетели щепки, и на высоте головы стало видно что-то железное, вонзенное в древесину. Я с удвоенной энергией начала ощупывать пальцами оконную раму — ключ… он повесил его где-то здесь! Стоя на цыпочках, я нащупала металл. Вновь раздался скрежет возле меня, слетев с крючка, упал и разбился фонарь. Дрожащими руками искала я углубление для ключей. Тут ключ со скрипом повернулся, толчком я открыла тяжелую дверь и тут же вынуждена была броситься на пол, иначе бы железный кол, направленный, как копье, убил бы меня!

Глава 9.

Солнце померкло, земля тонет в море,

срываются с неба светлые звезды,

пламя бушует питателя жизни,

жар нестерпимый до неба доходит.

(Старшая Эдда. Прорицание вельвы 57)

Кол с грохотом упал на пол недалеко от меня. С улицы донесся страшный шум. Я была вынуждена взглянуть вверх. И в этот самый момент пожалела о том, что нахожусь здесь, — при виде того, что увидела, у меня кровь застыла в жилах.

На затертом полу лежал Гектор, дог аббата, лежал прямо посреди лужи крови. Его обычно такое стройное тело вздулось и почернело. Густые пенистые хлопья свисали с морды. Сладковатый, вызывающий отвращение запах распространялся по помещению. Из тела животного, из самой его середины, торчал мой кинжал — я узнала его по рукоятке из слоновой кости.

В ужасе я окинула взглядом все вокруг и видела пару грязных больших ног в середине комнаты. «Это все сон, — пронеслось в моем мозгу, — и не может быть правдой». Передо мной стоял Эрик. Глаза его были черными, лицо искаженным злобой.

— Один, будь милостив ко мне, — шептал он, — знаю, ты принадлежишь им…

Я не посмела ни на дюйм пройти вперед. Он убьет меня, подумала я, и ничего при этом не почувствует. Демон мести овладел им — сейчас он лишит меня жизни. Все пропало. Длинный путь через лес, страх, боль и то, что всегда было между нами — воображение. Все воображение и фантазия. Дневные сны. Это тебе наказание за твое высокомерие, Элеонора. Прими смерть от руки своего раба-язычника.

Пугающе медленно он подошел ко мне. Его шаги вновь напомнили о хищном животном, готовом в любой миг броситься на свою жертву. Так же медленно я поднялась, руки же мои вцепились в остатки двери. Без борьбы я не сдамся… Кол! Я быстро взяла его с пола и держала перед собой острием вперед, будто хотела отбиться от кусачей собаки.

— Не прикасайся ко мне, — выкрикнула я. — Еще один шаг и если ты дотронешься до меня, то берегись! Я…

Он уверенной проступью направлялся ко мне. Глаза его горели. Еще никогда я не боялась его так, как в этот момент, когда он шаг за шагом приближался ко мне, готовый отобрать у меня жизнь…

— Ты мне ничего не сделаешь…

Мой кол уже коснулся его груди. Железу передалось его тяжелое дыхание. Ловким ударом он выбил из моей руки кол и с презрением, как какую-нибудь зубочистку, бросил его позади себя. Прямо над нами вновь ударил гром, и так сильно и страшно, как никогда до сих пор, будто небо раскололось. Я испугалась и отпрянула, но было уже слишком поздно. Они приблизился ко мне еще на один шаг и протянул руки вперед. И в это мгновение оглушающий раскат грома обрушился на мою голову, сковав члены, и с такой силой прошел через мой позвоночник в землю, что я задрожала… Его пальцы обвили мою шею, прежде чем я смогла закричать, большие пальцы сомкнулись, я услышала скрежет его зубов, умоляюще схватила его руки и в смертельном страхе вонзила ногти в его плоть.

Тогда давление этих сверхмощных больших пальцев ослабло, и мне удалось вздохнуть. Над нашими головами с неба все еще раздавался грохот, страшный, как дикий зверь. Трясясь всем телом, я упала напротив дверного проема.

— Niđingsvig![35]

Он хотел меня убить, сзади, как трус, убить, — пронеслось в моем мозгу Я глубоко вздохнула. Пальцы неожиданно задрожали и разжались. Уставившись в землю, я старалась удержаться на ногах. Он повернулся и заходил взад и вперед, взад и вперед… Вот он облокотился на камин. Мои руки потянулись к шее, которая после грубой хватки горела. Ничего не понимая, я качала головой, неподвижным взглядом уставилась в его спину. Резкая, яркая вспышка промелькнула в небе, сопровождаемая очередным раскатом грома, пытавшемся уже в который раз расколоть небо. Маленький домик задрожал. В испуге я прижалась к двери. Эрик даже не шелохнулся.

Мне захотелось как можно быстрее убежать отсюда подальше. Но вместо того чтобы уйти, я за крыла за собой разбитую в щепки дверь и прикусила дрожащие губы. Останься, останься, Элеонора. Моя нога наткнулась на железный кол, покатившийся с металлическим звоном по полу.

— Почему? — прошептала я.

Схватившись рукой за живот, он закачался. Лихорадка? И воспринимает ли он меня вообще? Я набралась храбрости и придвинулась к нему. Последняя попытка.

— Бежать отсюда, бежать, бежать…

И вдруг страшный приступ кашля сотряс все его тело. Хватая ртом воздух, он пытался остановить кашель. Я протянула руку и, не прикасаясь к нему, попыталась разрушить стену вражды, которую он снова воздвиг между нами. В этот самый момент он повернул голову и зло посмотрел на меня.

— Если вы не отпустите меня, я буду вынужден нарушить свое слово и покинуть вас против вашей воли. Но сначала от моей руки умрет он, а перед тем как испустить последний вздох, сможет взглянуть мне в глаза — в мое лицо взглянет niđingr![36]

Я поспешно убрала свою руку. Не говоря ни слова, мы смотрели друг на друга. Его гнев утих, выражение лица смягчилось, и глаза его стали опять такими голубыми, что мое сердце беспричинно забилось.

В какое-то мгновение его пальцы, дрожа, коснулись раны на моем лице. Потом он сжал кулак так, что жилы выступили на его предплечье и проснулись, ожили отвратительные змеи. Четыре кровоточащие красные царапины пересекли его тело. Он посмотрел на них, потом на меня, а потом вновь на свою руку, будто не веря, что мои пальцы оставили там свои следы. Мужество и решительность покинули меня. С чего и как мне начать разговор? Господи, помоги мне… Вот моя мать знала бы, что ей делать. Она всегда находила правильные слова и играючи могла охладить горячие мужские головы. Глубокая печаль пронзила мое сердце, когда я вспомнила о ней. Но здесь была я, ее неудачливая дочь, отвратительная, оборванная и неловкая, как деревенская девушка…

— Скажи мне, что здесь произошло, — вырвалось у меня, когда я пыталась проглотить вновь подступившие слезы.

Он опять отвернулся к камину.

— Ваш высокочтимый святой отец отравил собственную собаку. Она сдохла, сожрав мой ужин. О боги, Элеонора, это стоило бы мне жизни… — Голос его затих.

О все святые, не оставьте меня своею милостью. То была не фантазия. Баночка с порошком. Око за око, зуб за зуб… Еще несколько часов назад он называл Эрика бесчестным, отбирающим жизнь человеком, не задумывающимся при этом ни о чем. Не веря этому, я провела рукой по волосам. Бог мой, мне кажется, что Эрик со своей языческой душой был более свят, чем этот слуга Господень, не нашедший ничего лучшего, как лишить своего противника жизни таким подлым, мерзким способом.

Он мог бы быть отравлен! Как его брат в другой жизни — отравлен. Слово, казалось, отскакивало от холодных стен госпиталя, кружась вокруг трупа собаки, случайной жертвы коварного преступления…

Внезапно он вскинул руку и начал, как обезумевший, бить кулаком по камину.

— Юнглинга убивают не так! — Он вновь обернулся. — Я сейчас пойду и сделаю то, что должен сделать. И никто не остановит меня, графиня…

— Эрик, останься…

— …и вы тоже. Никто. Он должен умереть!

— Эрик, нет, пожалуйста, оставь нас…

— Он попытался убить меня сзади, со спины! — крикнул он мне и резко отбросил мою руку. — Вы не сможете запретить мне отомстить за это!

— Ты не можешь пойти на это… не должен убивать его…

Он схватил меня за плечи.

— Meyja, вам этого не понять. Он решил убить меня из-за угла, предательски… Яд! Яд вместо честной битвы… Элеонора, это змеиная яма, я должен убить его, мне абсолютно все равно, что будет потом! Моя честь или то, что от нее осталось, требует этого — он должен умереть!

— Ты не можешь рассчитывать на честный бой. Они убьют тебя, Эрик. Не жди от них жалости. Ты язычник, варвар, для, церковников ты значишь меньше, чем зверь, — ничего!

Как два противника, мы смотрели в глаза друг другу, с жадностью ожидая, кто сдастся первым.

— Ну вот, вы же сами сказали: моя жизнь никого не волнует. Er æat likast at lidin se min orlog. Но я постараюсь многих забрать с собой на тот свет, — сказал он пугающе спокойно. — Не надейтесь, я умру не один!

— И даже если я убедительно попрошу не ходить? — Я освободилась от его рук и отошла на шаг назад. — Я боюсь за тебя.

Вместо ожидаемого гнева воцарилось молчание. Казалось, он боролся с самим собой.

— Один, прокляни меня, если я прислушаюсь к просьбе женщины. — И зло сверкнул в мою сторону глазами.

Я была вынуждена выдержать этот взгляд. Мы молча сели, глядя в глаза друг другу. Почти физически я ощущала, как исчезает напряжение, которым до этого момента было буквально наполнено помещение. Тишину не нарушало ничто, кроме шума деревьев на ветру и барабанящего по крыше дождя. Казалось, что даже непогода решила передохнуть, — гром гремел уже как-то нерешительно. И я почувствовала, что Эрик тоже успокоился. Буйство его спало, тихо ускользнуло через потайные ворота. Остался лишь смертельно усталый человек, лицо которого от боли и жара стало серым, заострившимся. Мастер Нафтали смог бы помочь, но путь до него бесконечно долог.

Прошло немало времени, прежде чем я отважилась задать вопрос:

— Собака… когда это произошло?

Он протер глаза, как после долгого сна, и вздохнул:

— Собака… Она буквально вылизала всю еду и потом еще некоторое время бегала, пока не улеглась возле моего лежака. А я занимался тем, что высвобождался от пут, потому что лысый наверняка не вернулся бы. — Эрик вытянул палец так, что он хрустнул. — И вдруг животное начало скулить и кататься по полу, живот его вздулся, из пасти пошла пена… он подыхал медленно, мучительно. Я не мог смотреть на его муки. И убил его вашим ножом. — Он поперхнулся. — О боги, Элеонора, если бы вы не вышибли из моих рук эту пищу, я бы с голодухи сожрал ее до последней крошки!

Я теребила руками край одежды. А ведь когда-то я боялась встретиться с ним взглядом.

— Элеонора, я ни разу в жизни не бил женщину — никогда, поверьте мне.

Я промолчала на это. Не нужно и говорить, что я ему не верила. Люди в ярости бьют все, что ни попадется им под руку, я хорошо знала это на примере своего собственного отца. Отец. Это было совсем не то, что меня занимало в настоящий момент…

Медленно подняв голову, я увидела, как он смущенно и растерянно взглянул на меня и резко покачал головой.

— У двери… Эрик… как ты… как ты это сделал? Почему?..

— Я… eigi em ek pyrstr i lia pitt…[37] Я не мог, я ведь не хотел, — хрипло прошептал он.

— Почему… почему ты набросился на меня? — Робко и очень тихо спросила я, так что он едва смог меня услышать.

На мгновение я поразилась своей смелости.

— Я… я был убежден… когда вы… когда дверь… — Он покачал головой, начав с самого начала, на этот раз уверенным голосом. — Когда вы стояли в дверях, я подумал, что они прислали вас полюбоваться на мой труп. Иначе зачем вам было среди ночи одной беж весь через весь монастырь?

— Так ты подумал?

Я проглотила эту горькую пилюлю, пытаясь подавить в себе чувство, которое породили во мне эти слова. Ужас. Разочарование. Печаль, которая жгла, как кислота… Эрик откашлялся и встал. Призрачно звучали его шаги по плитам, которыми был вымощен пол, когда он подошел к сломанной двери и некоторое время постоял там.

— Я… они связали меня и заперли. Дверь была закрыта снаружи. Я боялся, что сойду с ума. — Он медленно обернулся и прислонился к двери. — Понимаете?

Я спокойно кивнула. Мне стало холодно.

— Монах так туго привязал меня, что боль стала невыносимой, — продолжал он, запинаясь, прощупывая деревянную поперечину, будто ища опору. — Боль пронзала меня, словно огонь, как большой пожар, я подумал даже: вот она, смерть от руки священника. Чистилище в моем теле… Я едва мог соображать что-либо, когда они привязали меня к кровати и вы, не произнеся ни слова, ушли с ними, — кому, кроме вас, я мог еще доверять? Да еще эта сдохшая собака… — Рука его схватилась за железный ошейник. — Известно ли вам, что значит смотреть в глаза собственной смерти? И не иметь никакой возможности сбежать? — Подобие улыбки появилось на его усталом лице. — Нет, конечно же, нет. Почтите же за счастье, графиня, что вы этого не знаете.

После того как прозвучали его слова, в помещении воцарилась тишина. Никто из нас даже не шелохнулся. Монотонно, размеренно стучал дождь по крыше, возле камина на пол канала из дыры в кровле вода. Я проследила глазами за небольшой струйкой, неторопливо стекающей в направлении очага.

— Я хотела видеть тебя. Гроза разбудила меня.

Голос мой был каким-то странным, глухим. Может быть, это всего лишь окончание моего сна? Сон как непогода, возбуждающе сильный страх, а когда просыпаешься, светит солнце. Эрик закашлялся и никак не мог остановиться. Это не сон. Он долго и серьезно смотрел на меня и все время кивал. Внезапно я почувствовала, что он хотел извиниться передо мной. Он не мог открыто сказать этого, губы не слушались его. Я видела, как мучился он, как искал возможность преодолеть свою гордость… Какие-то десять шагов разделяли нас, но они оказались для меня больше, чем десять миль. Именно сейчас, когда он хотел что-то сказать, но не мог, я почувствовала, как он близок мне. Что-то задело меня в глубине души, и выразить это словами было невозможно.

Осознавал ли он тот немой разговор, который мы вели меж собою? Во всяком случае он отважился на чуть заметную улыбку. Я ответила ему улыбкой. Он облегченно вздохнул. На улице шумел дождь. Огонь в камине погас, и мне стало зябко в моей вымокшей одежде.

— Ступайте в свои покои, графиня. Гроза скоро пройдет.

— А как же ты? Ведь ты не можешь здесь оставаться, — возразила я.

Эрик стоял у двери не шевелясь.

— Я тоже здесь не останусь.

— Но…

— Вы откроете мне дверь, и я уже сегодня ночью покину монастырь.

— Ты хочешь… но…

— Вы же сами только что сказали, что я не могу здесь оставаться. Это равносильно смерти. Отпустите, дайте мне уйти, Элеонора.

Он стоял передо мной и смотрел сверху вниз. Руки его бессильно обвисли вдоль тела, ничего не осталось от его беспощадности, с которой он бросил железный кол и душил меня.

— Дайте уйти.

— Эрик, ты…

— Прошу вас…

В нетерпении он сжал кулаки. Отвратительные черные змеи ожили, они стали извиваться во мраке, мерзкие, скользкие твари… Боже правый! Я сидела, уставившись в одну точку. Черви, жуки, крысы. Отец. Будто кто-то сбросил с моего лица плотную завесу, и внезапно я вспомнила, что видела во сне!

— Чего вы добиваетесь? Чтобы я бросился к вашим ногам?

— Ход… Ход! Пресвятая Дева Мария!.. — пролепетала я, проведя по глазам рукой.

Эрик опустился на противоположный лежак и наблюдал за мной, наморщив лоб. Я уверенно смотрела на свои руки и абсолютно точно знала, какой ход мне снился… много лет назад я сама проходила через него, держась за руку отца.

— Эрик, я могу провести тебя к Мастеру Нафтали уже этой ночью!

Он ответил мне резким смехом.

— Вы любительница пошутить, графиня. Вы забыли о полководце, осаждающем ваш замок?

— Не издевайся и не глумись… есть тайный ход!

Теперь уже смех его был покровительственным.

— Меуjа, разве вам не известно, что большинство тайных ходов существует лишь в фантазии людей? Потому что о них можно рассказывать красивые истории?

— Он есть, — настаивала я, вот-вот готовая расплакаться. — Я сама проходила им. Поверь мне.

— Когда?

— Когда была маленькой. Вместе с отцом. Ход между монастырем и замком.

Эрик наклонился вперед, выражение его лица стало серьезным.

— Продолжайте. И что же, где этот ход?

— Наш замок воздвигнут на бывших горных медных копях, вся гора пронизана ходами. Один из этих ходов мои родители приказали строителям продлить до монастыря как запасной выход. Я проходила им один раз со своим отцом. Ход заканчивается под крепостной башней.

Глаза Эрика заблестели.

— А где он начинается?

Да, где он начинается? Я остановила свой взгляд на змее, пытаясь вспомнить свой сон, вновь проследить весь путь… вязкая, грязная почва под ногами, ужасные звери, мерцание свечи и запах…

— Запах ладана! Вход расположен в церкви!

— Сейчас вам это доставляет удовольствие, Элеонора.

— Нет, поверь же мне!

Я была страшно взволнованна, все мои мысли сосредоточились на этом входе, который находился где-то в церкви, где-то… но где? Змея, казалось, ободряюще подмигнула мне. Дальше, Элеонора, подумай хорошенько! Эрик сидел притихший, ни единым словом не выказывая раздражения. Было полное ощущение того, что он осторожно пытался проникнуть в мои мысли, чтобы вместе со мной искать путь, который одна я могла не найти, путь, который стал бы для него спасительным. Я скрестила руки на груди и закрыла глаза. Сосредоточься! Скамья для моления. Купель. Статуя Девы Марии. Крытая галерея вокруг монастырского двора… Лицо мое покраснело. Где же был вход? Ступени алтаря. Алтарь… алтарь! Разрисованная черным рука, приглашающе протянутая, замаячила перед моим носом.

— Пошли, — сказал он.

Не промолвив ни слова, с легким сердцем и ощущением счастья оттого, что он пойдет вместе со мной и получит от мастера Нафтали столь необходимую ему помощь, я направилась к выходу. Все будет хорошо, он выздоровеет и вернется на родину. А Господь Бог, надеюсь, простит мне мою тяжкую вину.

Я ждала у двери, пока Эрик надевал свою больничную рубаху, заправлял ее в штаны и обувался. Энергичным движением руки он вытащил нож из трупа собаки и вытер клинок о матрас на лежаке.

— Теперь ты не сможешь препятствовать моему бегству, — пробормотал он. — Твой Бог еще пожалеет, что посчитал меня врагом.

— Эрик…

— Kviđ ekki.[38] Мы, норманны, терпеливые мстители. И моя месть должна немного подождать, но час ее все равно настанет, и это столь же верно, как и то, что я сейчас стою здесь.

Глаза его загорелись. Нож в руке опасно заблестел, когда Эрик запихивал его за пояс. Меня охватил озноб. Этот сын короля варваров наверняка грозный противник…

— Он бил тебя здесь, в монастыре, да? — тихо спросила я.

Эрик лишь гневно кивнул и отвернулся. На какое-то мгновение мне представилось, будто свечи, вырезанные на его спине в темнице бенедиктинским монахом, загорелись кроваво-красным огнем, и это стало заметно через тонкую ткань рубахи. В конце концов он взял себя в руки, открыл дверь и глубоко вдохнул сырой ночной воздух — свобода! И в это мгновение над иссиня-черным небом сверкнула молния. Гроза вернулась и с ужасающей силой гремела над монастырем. Раскаты грома сотрясали воздух, и молния осветила вязкую грязь, покрывавшую монастырский двор еще с самого начала непогоды, резким, блестящим светом.

Может, то была комета, предвестница бед и несчастий, которая этой ночью будто устроила нам Страшный суд? Быть может, она принесла на наши головы гнев богов, на мою — за мои грешные деяния, а на голову аббата — за его попытку убийства?.. Я боялась снова увидеть на небе комету. Ужасный грохот раздался так близко от меня, что я подумала, будто некий вельможа устроил за моей спиной дикую охоту. Закричав, я закрыла руками уши и, пошатнувшись, прижалась к стене.

— Ого, да вы боитесь грозы? — Эрик схватил меня за плечо. — Вы даете отпор своему отцу и прячетесь при раскатах грома? Вот вам моя рука, крепко держитесь за нее, когда пожелаете.

Рука была твердой и теплой, и, казалось, гроза не имеет над ней власти. Ощущая в ушах глухие отзвуки грома, я крепче ухватилась за его сильную руку, а взгляд мой при этом блуждал по двору: хлева, дом аббата, церковь, над которой все еще милосердное небо… Церковь!

— Церковь! Эрик, это она! Пресвятая Дева Мария…

Она горела. Ярким пламенем. Я почувствовала, как он оцепенел за моей спиной.

— Наверное, в нее попала молния, — сказал он, не веря случившемуся. Он смотрел на языки пламени, которые, несмотря на дождь, выбивались из-под деревянных стропил и призрачным светом сверкали в темном ночном небе. — Er nu mjok prongt at oss.[39] Скорее, может быть, еще успеем!

— Огненный дракон! Эрик, я вновь увидела его, он идет за нами по пятам, он был здесь, над монастырем…

Страх овладел мною, я попыталась высвободить свою руку из его руки, чтобы убежать прочь, прочь…

— Что вы видели?

— Здесь была страшная звезда! Пусти меня…

— Если будем медлить, станет уже слишком поздно!

Больше не говоря ничего, он схватил меня за руку и помчался вперед. Чем ближе подбегали мы к зданию, тем громче раздавались шум и треск, вызываемые бушующим пламенем, будто прямо за церковью сидела извергающая огонь бестия, упирающаяся головой в небо и только ожидающая того, что кто-нибудь по неосторожности осмелится подойти к ней ближе.

— Эрик, куда ты?

— Внутрь!

— Бога ради, ты совсем обезумел?

— Bralla, беги!

Со стороны монастырских спален раздался страшный крик:

— Огонь! Боже правый, церковь горит!

В небо поднимались клубы дыма. Дождь из огненных искр опускался на колокольню. И сразу же весь монастырь ожил. Первые заспанные насельники, пошатываясь, появились на освещенном зарницей дворе и, ничего не понимая, глазели на пламя, рвавшееся в небо. Церковь горела, как громадный костер для сожжения еретиков, и черный, как испарение ада, чад поднимался в небо. Вновь белая молния осветила ночное небо, на этот раз над домом аббата, потом грозно прогремел гром…

— Я не хочу туда, — я повернулась, намереваясь сбежать, но Эрик держал меня крепко.

— Элеонора, пойдемте сейчас же. Нас пока еще никто не заметил.

Вся дрожа, я покачала головой и остановилась.

— Я не войду сюда, Эрик, я… Звезда бед и несчастий здесь… Я не могу…

Я зажала рукой рот, будто была в состоянии запереть там страх, и едва ощутила, как Эрик сорвал с меня платок. Он погрузил его в лужу и мокрым снова накинул его мне на плечи. Крики монахов раздавались все ближе и ближе. И рубаха Эрика плавала в луже воды, он нетерпеливо окунал ее, прежде чем вновь натянуть на себя. Кто-то изо всех сил пытался заставить звучать набатный колокол, но медный голосок не мог перекрыть вдруг обрушившийся шум. Как затравленный зверек, я озиралась вокруг, уже готовая к безрассудному бегству. Всем своим существом я сопротивлялась запаху гари, становившемуся едва переносимым, ведь мы стояли совсем рядом с огнем. Он мог поглотить нас, не оставив от нас ничего.

— Элеонора, — Эрик толчком вывел меня из оцепенения, — Элеонора, еще не слишком поздно, давай попробуем…

— Нет! — Я попыталась вырваться. — Ты хочешь убить меня! Оставь же меня, оставь!

Тогда он обхватил руками мое лицо и заставил взглянуть на себя.

— Bera traust til mik![40] Элеонора, я дал клятву защищать вашу жизнь, подумайте сами, разве повел бы я вас в огонь, зная, что там мы наверняка сгорим? Я хочу жить! И хочу, чтобы вы жили. Прошу, соберитесь с мыслями, решитесь наконец, ваш Бог защитит нас своей рукой, это все-таки Его дом…

— Бои кто-то стоит! Смотрите же! - закричал кто-то совсем рядом.

Лицо Эрика осветилось огненным светом, и когда он заботливо натянул на мою голову платок, я ощутила, как частица его силы и уверенности передалась и мне, совсем малая частица, но я уже смогла дышать спокойнее, надеясь на лучшее. Я взглянула в его глаза в это мгновение. Воистину король эльфов обладал силой, которая должна была победить огонь.

Мы схватились за руки и что есть мочи помчались к объятой огнем церкви.

Незадолго до того как мы прошмыгнули внутрь, облака разошлись, дав возможность комете вновь появиться над монастырем. Монах у набатного колокола, увидевший ее первым, упав на колени, стал возносить молитву немилосердному небу. А вскоре заголосили и те, кто в бессмысленной суете метались с чанами и бадьями, наполненными водой, потому что комета извергла перед церковью сатану, и теперь он метался и лютовал между стен монастыря… Мы вбежали в церковь и захлопнули за собой дверь.

Огонь уже достиг внутренних помещений церкви. И не успели мы войти, как со стропильной фермы упала горящая деревянная балка и с треском и грохотом покатилась вглубь. Она упала прямо в середину молитвенной скамьи, где я под вечер смиренно стояла на коленях. На белые льняные покровы, прикрывавшие холодные стены, пролился целый дождь из искр. Было жарко, нестерпимо жарко, лицо мое пылало, пот ручьями стекал с лица. Наши шаги, наше затрудненное дыхание — все тонуло в реве огня, отскакивающего от стен, и зловещий мяч танцевал по всей церкви, туда-сюда, туда-сюда, и все время рядом с нами, так, что мы хорошо это слышали…

— Где вход? Вход! — Прокричал мне Эрик.

Я указала на алтарь. О небо, если мы не найдем его… Я закашлялась, мне стало не хватать воздуха. Дым, везде дым и чад… Над нами оглушительно затрещали стропила, горящие деревянные перекрытия раскачивались в воздухе. В центральном проходе одна из стропильных балок вонзилась прямо в свежевырытое место погребения. Между ним и молитвенной скамьей образовался промежуток, в который увлек меня за собой Эрик.

Сырой платок соскользнул с моей головы и упал на пол. Я старалась побороть в себе животный страх сгореть здесь заживо. Как цепи, пальцы Эрика сжимали мои руки, он неумолимо тащил меня за собой.

Наконец мы оказались в капелле и, кашляя и отплевываясь, остановились там. На ступенях, ведущих к алтарю, лежал обугленный труп монаха. На его рясе плясали языки пламени. Поднятая вверх, как в бою, рука, торчала черным крылом на фоне светлых ступеней из песчаника. Молния поразила его во время вечерней молитвы.

Эрик не позволил мне долго смотреть на мертвеца и повлек меня дальше за собой, к алтарю.

— Ищи вход, — услышала я его просьбу.

Вход — где он был? Отверстие в алтаре или ход, замаскированный под каменной плитой настила пола? Сделав глубокий вдох, я вновь взглянула на погибшего. Неожиданно Эрик отошел от меня в сторону. Широко раскрытыми глазами я следила за тем, как он рынком сорвал искусно вышитое покрывало с главного алтаря и помчался к купели. Он скинул каменную крышку, которая, к моему ужасу, рассыпалась на тысячу осколков, и вода брызнула на его одежду, он окунул ткань в купель и, пропитавшуюся водой, вытащил обратно. Я смотрела на него, ничего не понимая. Святая вода… Затем он сразу же побежал обратно. Он с осторожностью огибал горящие деревяшки на каменном полу и не сводил озабоченного взгляда с покрывала. Я опустилась на колени и руками стала ощупывать плиты настила пола в поиске необходимой, под которой находился вход, лихорадочно ища указание в своем сне, но его не было…

— Varask![41]

Страшный крик перекрыл треск огня. Я подняла голову и увидела искаженное гримасой ужаса лицо Эрика. Он бросился на меня со всей силой, сбил с колен, мы покатились кувырком за камень в углу… Эрик присел на корточки рядом и стал меня трясти. На том месте, где я только что сидела, лежала метровая горящая ярким пламенем балка — оставшиеся на алтаре льняные полотенца и псалтырь занялись огнем и полыхали. Я закрыла глаза. Нечто холодное, сырое коснулось моего лица. Эрик рынком поднял меня и что-то кричал мне, но шум пожара заглушал слова, И я не могла разобрать ни слова. Я завернулась в сырую ткань с алтаря и прижала ее уголки ко рту и носу. И вновь вернулась к жизни.

Горящая балка перекрыла часть алтаря. А если плита находится именно там? Стоя на коленях, мы растерянно прощупывали пол.

А потом он нашел что-то. Рядом с алтарем, там, где по воле Господа не было еще горящих обломков, большими буквами были высечены слова: «HIC JACET FRIDUS QUONDAM ABBAS LOCIS ISTIUS»[42] — надгробная плита старого аббата! Эрик нащупал деревянный гвоздь и быстро выдернул его. Жар, дым и чад стали невыносимыми. Кашляя и отплевываясь, он принялся за дело. Я придвинулась к нему как можно ближе, держа перед его лицом часть ткани с алтаря. Находясь столь близко от него, я почувствовала его усилия и старания, его страх не успеть, так как над нами вновь грохотало, а за нами уже вовсю бушевало пламя.

И тут между плитой и полом образовалась щель. То ли это место, что нам нужно или мы увидим под плитой истлевший скелет? Руки Эрика были сильно напряжены, когда он тремя пальцами приподнял камень. Я просунула в образовавшееся отверстие свои руки, моля Бога о том, чтобы силы не оставили его именно в этот момент, и стала помогать отодвигать камень изо всех сил.

Когда отверстие стало достаточным, Эрик схватил плиту двумя руками и сдвинул ее. Он быстро посмотрел вокруг, ища то, чем можно было бы посветить вниз: без света мы никогда не нашли бы верного пути. Свеча перед ларцом для хранения святого причастия оставалась единственным, что чудом еще не оплавилось. Эрик, не раздумывая, схватил ее с подставки. В это время взгляд мой упал на каменную часть алтаря. Бог мой, все было разрушено, все, что было оборудовано здесь для почитания Всевышнего, все… За кованными железными воротами что-то блеснуло золотом. Ларец для хранения реликвий. О небо — он тоже мог сгореть! Не раздумывая более, я принялась сотрясать воротца. Реликвии — я не должна была позволить сгореть им… Эрик отбросил меня от горящего алтаря.

— Быстро вниз! Спускайтесь в отверстие!

— Ящик — мы должны взять его с собой!

Упираясь, я указала на алтарь. Эрик закатил глаза. Ругаясь, он вложил в мою руку свечу и оттеснил в сторону. Он схватился за воротца, уперся ногой в алтарь — я в ужасе закрыла глаза. Через несколько мгновений в моих руках оказалась коробка.

— Сейчас же спускайтесь вниз, сколько еще вы хотите ждать?!

Казалось, что церковь вот-вот рухнет. От густого дыма у меня закружилась голова, ни минуты не медля я стала спускаться в мрачное отверстие. Хуже уже ничего не могло быть. Внизу воздух был холодными неприятным, будто дыхание смерти коснулось лица…

— Быстрее, Элеонора, вы можете побыстрее?

Эрик нагнулся к алтарю, защищаясь воротцами от горящей деревяшки, которая упала на пол прямо возле спуска.

Перед тем как спуститься вниз, я увидела, как ларец для святого причастия, на который мои родители много лет назад пожертвовали деньги, упал с цоколя прямо в горящую поленницу дров. Сверкающие драгоценные камни, которыми оп был украшен, исчезли в ненасытном огне, искры поднялись высоко в небо. Когда пройдет эта ночь, от серебряной коробочки и ее священного содержимого не останется ровным счетом ничего…

Лестница с узкими ступенями за многие годы стала скользкой, опасной для жизни. Я поскользнулась и была буквально на волосок от падения. Дрожа, я прижимала к груди бесценный ящик с реликвиями, стараясь удержать равновесие. Эрик уже поставил ногу на самую верхнюю ступень. Он ловко проскользнул в отверстие.

— Ты должен задвинуть плиту обратно, — закашлялась я и подняла повыше толстую свечу, чтобы видеть его.

— Последи за огнем! — напустился он на меня.

Кряхтя, он накрыл отверстие каменной плитой, и она со скрежетом заняла старое место. И очень вовремя, потому что в это самое время над капеллой обрушилась крыша. Каменный пол задрожал от мощного удара, а над нашими головами в церкви бушевал огненный ураган, и церковь исчезла с лица земли.

Мы поспешили спуститься вниз но лестнице. Она казалась бесконечной, ведущей в зловещую глубь земли. Я насчитала пятнадцать ступеней, пока ноги мои наконец коснулись твердой почвы. Через некоторое время Эрик, тяжело дыва, стоял рядом.

— Что за отвратительная дыра! — с трудом переводя дыхание, проговорил он, прислонясь к липкой, скользкой стене. — Вы уверены, что это и есть подземный ход?

Я кивнула в ответ и переложила в другую руку тяжелый позолоченный ящик.

— Мы задохнемся…

Я слышала, как он жадно ловил ртом воздух. На самом деле затхлый воздух после чада и дыма крайне угнетал дыхание, когтистой лапой цеплялся за легкие, превращая процесс вдоха и выдоха в мучение.

— Тут есть отверстия для вентиляции, — робко обратилась я к Эрику, осмелившись посмотреть вокруг.

В углу аккуратными стопочками лежали человеческие кости, справа — крупные, слева — мелкие. Черепа мертвецов, осклабившисъ, смотрели на нас из пустых глазниц. Монастырю этот ход нужен был в качестве хранилища для костей. Необычная близость к умершим вызвала у меня неприятное чувство.

Эрик потрогал черепа. Он нервно переступал с ноги на ногу и прощупывал руками стены.

— Как в темнице, — пробурчал он, как в темнице у вашего отца. — Он обеспокоенно провел рукой по скользкой лестнице. — Kviksetja.[43] Могила. Черная могила, которая меня поглотит, и на этот раз навсегда…

— Эрик, — я схватила его за руку — Эрик, мы выберемся отсюда!

Он в испуге отпрянул, хватая воздух ртом.

— Если вы это говорите… Я ненавижу быть запертым, едва переношу это…

Небольшое пламя свечи, которую я носком укрепила на полу, беспокойно замерцало во тьме. И я вдруг испугалась, что она может погаснуть но тьме. Из полымя да в ледяной могильный холод — замерзая, я обхватила свободной рукой талию. Ящик с реликвиями становился, казалось, все тяжелее и тяжелее.

— Что там, внутри ящика, что его столь необходимо тащить с собой? Может, церковные сокровища? Золото убегающих? Кровавое золото, вырезанное из тела подневольного человека?

Голос его звучал напряженно и был пропитан ненавистью. Я чувствовала, что своими злыми вопросами он пытался отвлечься от страха темницы, преодолением которого ему грозило и это заточение. Однако слова его мешали мне, в конце концов, в руках моих находилась реликвия.

— Это тебя абсолютно не касается.

— Очень даже касается. Ведь это я достал его вам! Если это золото, то оно мое как плата за самую подлую и мерзкую попытку убийства. Дайте сюда.

Обеими руками он ухватился за ящик.

— Перестань! Эрик, не глупи! Это никакое не золото!

— Не золото? Так что же тогда? — разочарованно спросил он.

— Кусочек одежды святого Леонарда и… и палец…

— Что? Из-за какой-то кости я рисковал своей жизнью? Из-за какой-то истлевшей, старой кости? — Он уронил руки. — О Один…

— Не истлевшая кость, а реликвия, она священна!

Эрик зло рассмеялся, скрестив на груди руки.

— Без сомнения, речь идет об одном из многих пальцев святого, как там его называют, заставивших парализованных видеть, а слепых ходить за пару крестов, приобретенных на ярмарке. Оставьте же его здесь, возле пальцев мертвого монаха, по крайней мере, ему не придется скучать рядом с себе подобными.

Его изощренный сарказм вызвал у меня слезы. Даже здесь, глубоко под землей, он находил причины для спора. Ничего не произнеся, я повернулась и хотела уйти в темноту старого хода в горе, чтобы больше уже никогда не видеть его.

— Элеонора, подождите! — Он крепко держал меня за платье. — Не убегайте одна. Я…

Я медленно повернулась. Мне было холодно, и я почувствовала вдруг чудовищную усталость, которая вынуждала меня не идти, а прямо сейчас прилечь на сырую землю.

— Давайте не будем понапрасну тратить свои нервы, ни вы, ни я. — Это прозвучало как мольба. — Ящик. Позвольте мне нести его.

Дрожащими пальцами он отобрал у меня реликвию. Я съежилась от холода. Эрик поставил ящик на землю и расправил на плечах мокрое покрывало с алтаря. Оно, пропитанное водой, упало на землю.

— Hinn krossfesti,[44] нельзя было допустить, чтобы с вами что-либо случилось, такой мокрой, какой вы были от своей святой воды, — сказал он, едва дыша.

Я была слишком изможденной, чтобы вновь вступать с ним в спор. Хотела обозвать его проклятым богохульником, оскверняющим святую воду, разрушающим чашу и насмехающимся над реликвией, но я была слишком усталой и уж совсем не была готова к тому, что он обнимет и прижмет меня к себе и посмотрит в мои глаза долгим взглядом. Ничто не шевельнулось в этом темном, отрезанном от внешнего мира месте. Тишина звенела в моих ушах, смешиваясь с треском огня, который все еще неистовствовал в моей голове, охватив, казалось, мой лоб железным кольцом. Эрик, которому после спора и в голову не пришло извиниться, безусловно, дал мне некоторое время для того, чтобы я смогла собраться с силами. Шум исчез. Сырая одежда, холод и запах гари уже не имели значения, потому что мы стояли, поддерживая друг друга. Постепенно напряжение спадало, покой снизошел на меня, и я смогла наконец, несмотря на затхлый воздух, вновь вздохнуть полной грудью.

За все это время Эрик даже не шелохнулся. Он глубоко дышал и не торопился выпускать меня из своих объятий.

— Может, нам уже следует идти, а то свеча погаснет, — пробормотал он и склонился, чтобы поднять ящик с реликвиями.

Я поспешно кивнула и осветила свечой проход. Он был узким и низким. Эрику придется проделать весь путь согнувшись. У моих ног кишмя кишели какие-то твари. Я до смерти боялась змей и пауков и радовалась тому, что мои сапоги не такие дырявые, как у Эрика. Боже, когда же все это кончится? Отдохнуть, проспав весь день… Громкий кашель Эрика напомнил мне, что самое время отправиться в путь.

Со стен непрерывным потоком лилась дождевая вода, и мы ступали прямо по глубоким лужам. Капая на наши головы, вода струями стекала с волос, попадала за ворот мокрой насквозь одежды. Мы ощупывали поросшие мхом стены в поисках какой-нибудь опоры, чего-нибудь, за что можно было бы ухватиться, но лишь скользкая слизь оставалась на наших холодных пальцах. Свисающие, как нити, черви касались моего лица и цеплялись за волосы. Я в панике отскакивала, размахивала свечой, чтобы защитить себя. Темный бесконечный ход простирался перед нами. Будет ли ему конец? Страх задохнуться под этой затхлой массой земли или быть погребенными заживо сдавливал сердце. Эрик попросил сделать передышку и в изнеможении прислонился к стене. Воздух клокотал в его легких при каждом вдохе и выдохе, ему надо было отдышаться. Что-то черное, как привидение, шмыгнуло по моим ногам, я вскрикнула — жирная крыса побежала прочь. Когда мы перевели дух, я повыше подняла свечу, чтобы не видеть под ногами мерзких тварей. Чем дольше мы шли, тем сильнее становился запах гнили. Позади себя я слышала, как тяжело дышит Эрик, чувствовала его неуверенные шаги. О пресвятая Дева Мария, не оставь нас своею милостью, помоги выйти на свет Божий…

Ход закончился так же, как и начался: пятнадцатью ступенями, которые должны были вывести нас на поверхность. Мы осторожно преодолели их и оказались наконец перед грубой решеткой. Темнота напоминала мне о том, что эту решетку я однажды уже видела, когда-то давно… в темнице — мы были дома! Поникший, обессилевший Эрик сидел на самой верхней ступени. В слабом свете свечи я видела на его лбу крупные капли нота.

— Пресвятая Дева Мария — решетка закрыта на замок! — Вскричала я, безуспешно попытавшись отодвинуть запор.

— Закрыта на замок? — Он попробовал потянуть решетку. — Один, смилуйся над нами. Oll stra vilia oss stanga..[45] — Голос его замер. Стояла мертвая тишина.

— Почему здесь никого нет? Я хочу выйти отсюда сейчас же, я хочу… — Металлическое дребезжание прутьев решетки, которые я трясла как сумасшедшая, призрачным эхом отзывалось в пещере. Вокруг никого. Ни света, ни шороха. Всемогущий Боже… На какое-то ужасное мгновение мне представилось, что в замке все погибли, что Клеменс одержал победу, увидела гордый Берг, лежащий в руинах, горы обугленных трупов и множество обломков на месте когда-то величественной башни…

— На помощь! — закричала я и в гневе стала дергать решетку.

Сердце мое вот-вот готово было выскочить из груди. Все мертвы — а я сидела здесь с умирающим, совершенно одна и не знала, как выбраться на свободу…

— Хочу выйти отсюда, выпустите меня! — кричала я.

— Элеонора, прекратите кричать. — Он схватил меня за одежду и закашлялся. — Успокойтесь.

— Успокоиться? — Вне себя от злости, я начала размахивать руками. — Разве ты не видишь, что мы сидим в западне? Никого нет в подземелье, никого! И ни одному человеку не придет в голову искать нас тут, во всяком случае, до тех пор пока там, наверху не закончатся бои — неужели это тебе неясно?

— Элеонора, мы…

— Если нас никто не найдет, ты умрешь — и тогда я останусь одна!

— Я не собираюсь умирать, — спокойно возразил он. Его недавняя нервозность, казалось, лопнула, как мыльный пузырь, а может быть, ее просто победили его изможденность и страшная усталость. — Сядьте.

— Но… но что нам теперь делать?

Голос мой дрожал, я едва сдерживала слезы.

— Ждать.

— Ждать…

У моей ноги что-то запищало. Я почувствовало на своем сапоге тельце животного. Острые коготки царапали мою кожу, наверное, животное намеревалось в поисках тепла проникнуть в сапог — и это, наверное, крыса. В ужасе я стала трясти ногой, уже чувствуя ее мокрые усы — я закричала, потеряв равновесие на узкой ступени. Руки мои начали судорожно хвататься за воздух, Эрик едва смог удержать меня. Я буквально опрокинулась на него, крепко вцепившись в его ноги, когда из моей руки выскользнула свеча. Она ударилась о лестницу, треснула, переломившись и погаснув, даже не долетев до глубины. Мы сразу оказались в кромешной тьме.

— И что теперь?

Каким слабым был мой голос… и каким зловещим становился любой шум. Эрик помог мне подняться. Непроглядная, окутавшая все и вся темнота не освещалась никем и ничем, даже самым малым источником света. Мои колени дрожали, когда я, присев, умостилась на лестнице. Каменные ступени были холодными и неприятными, я ощущала себя нагой в сыром платье, нагой и очень одинокой.

— Элеонора? — Он сидел рядом со мной, съежившись в углу, но для такой тьмы это, казалось, было совсем не так уж и близко. — Meyja, кто-то обязательно придет, поверьте мне.

Слезы побежали из моих глаз жгучими ручьями. Никто не придет.

Время будто замерло, вязким сиропом капало на ступени и растворялось в бесконечной тьме. Единственными звуками, прерывающими эту тишину, были кашель Эрика и мои всхлипывания.

— Вам все еще страшно? — тихо спросил он.

— Да… — прошептала я.

О Боже, великий и могучий, я вся состояла из страха.

— Говорят, что Бог христиан милосерден. — Со стоном он попытался поменять свою скорченную позу. — Он все время простирал над вами свою руку… Он обязательно приведет вас домой.

Камешек, задетый его ногой, покатился по ступеням вниз. Мы прислушались к звуку его падения. Потом опять воцарилась тишина.

— Разве вы не верите вашему Богу?

— Я… я не знаю. Так темно, я больше ничего не знаю… Эрик, я опять видела звезду, над церковью! Она над нами! Ты веришь… ты веришь в то, что конец света совсем скоро?

Боже, как слаб мой голос.

— Нет, Элеонора.

— Но ведь ты же сам говорил о предвестнике несчастья — и вот он снова здесь и принес с собой огонь. А нам, вероятно, уготовит смерть…

— Нет, Элеонора. Я верю в то, что жизнь будет продолжаться и с нами все будет так, как предначертано судьбой. И мы должны смириться с этой судьбой, если у нас нет больше сил изменить ее.

Я содрогнулась, ужаснувшись. Даже здесь он не мог не мучить меня упоминаниями о своих языческих богах, даже перед лицом смерти.,

— Почему вы не ищете спасения у того, чье имя не сходит с ваших губ? — тихо спросил он, будто хотел отгадать мои мысли. — Знаете, однажды я услышал песню христиан. Это было очень давно, но слова ее остались в моей памяти, потому что она была проникнута глубокой страстью.

— Что ты имеешь в виду?

Эрик помедлил с ответом.

— Меня учили этой песне на французском языке… Но я могу вам перевести ее. «Бог мой хозяин, и я всем доволен. Он пасет меня в пойменных лугах и выводит на водопой к чистой воде. Она услаждает мою душу. И если я… и если я уже брожу в темной долине, то не боюсь никакого несчастья». — Он запнулся.

— «Потому что ты со мной, твоя палка и посох утешат меня», — тихо закончила я.

— Да. — Он с трудом перевел дыхание. — Он пасет меня в пойменных лугах… Ваш Бог не допустит, чтобы с вами произошло несчастье.

— Ты думаешь о нем?

— Вера в Бога начинается тогда, когда заканчивается вера в свои собственные силы, — наконец медленно произнес он. — Когда отчаяние, будто волна, накатывает на человека так, что становится трудно даже дышать полной грудью, тогда где—то должен проявиться Бог…

— Ты уже был там?

— Да, один раз я уже побывал там. И может быть, он даже нашел бы меня, если бы вы не опередили меня.

Я почувствовала по голосу, что он улыбнулся.

Ты так много знаешь о нем…

— Но я не верю в него. И если он существует, то он что король без государства. Христиане называют его Богом любви, но в этом полном борьбы и жестокости мире любви нет. А поэтому взывать к его помощи для меня не имеет никакого смысла. Прошу вас, пожалуйста, kærra, не спрашивайте больше. Это бессмысленно и приведет лишь к спору между нами.

Я услышала, как ящик шаркнул по камням, как он рукой провел по благородному металлу, и отчего-то вскрикнула.

— Прекратите, пожалуйста… — Его теплая рука легла на мою. — Неужели вы думаете, что я дотащил сюда ваш ящик, чтобы потом его… О Элеонора! — Он забавно фыркнул. — Расскажите мне лучше о его содержимом. А?

Его рука оставалась на моей, и каким-то образом я набралась храбрости. Я чувствовала каждый из его длинных пальцев, запястье, все до самого тряпья, покрывающего обожженную руку…

— Они… монахи… хранят внутри реликвии, которые когда-то принадлежали святым — заступникам монастыря.

— Расскажите мне о них, Элеонора.

Его пальцы ободряюще сжали мою руку, и мне даже показалось, что я увидела, как заблестели его глаза.

— Монастырь назван именем святого Леонарда, крестника короля Хлодвига. Он, говорили, совсем не хотел становиться архиепископом, а уединился в лесах, посвятив свою жизнь служению Господу. И так как он добился от короля привилегий для арестантов, его называют заступником заключенных… — Я слышала, как он втягивает в себя воздух, как ходят его скулы, и, прежде чем он смог что-нибудь сказать, поспешно продолжила свой рассказ. — Святая Урсула — другая заступница, и они, монахи, говорят, что палец в ящике уже сотворил некоторые чудеса. Она была дочерью английской королевы, и когда принц-язычник попросил ее руки, она не отказывала ему, обнадеживая в течение трех лет, но лишь при одном условии — что принц примет христианскую веру. Патер Арнольд говорит, что она совсем не хотела выходить за него замуж, так как хранила себя для Бога, желала быть Христовой невестой. И чтобы укрепить это решение, отправилась со своими подругами — молодыми девушками — в паломническую поездку в Рим. И когда по дороге назад остановилась в Кельне, на них напали гунны, а когда она не пожелала выйти замуж за предводителя гуннов, то была убита со всеми подругами. Стрелами.

Его рука отпустила мою. Эрик, сдерживаясь, закашлялся.

— Возможно, она была бы счастливее, если бы согласилась стать женой принца варваров? — услышала я его тихий голос.

— Она — одна из блаженных на небе, можно ли быть более счастливой?

— Подумайте сами, когда вы сами хотели бы стать счастливой — прямо сейчас или когда-нибудь после вашей смерти? — Он опять закашлялся. — Я, во всяком случае, предпочел бы познать счастье до того, как меня пронзят смертельные стрелы…

Я обхватила живот руками, уткнулась носом в колени и только тут вспомнила, что в темноте он никак не мог заметить моего смущения. Его замечание возле огня незадолго до появления кометы неожиданно пришло мне на память. У человека жизнь одна. Какой наивной и ограниченной должна была казаться ему Урсула тем, что принесла в жертву свое целомудрие…

Вновь послышалось его напряженное сопение.

— Что… что ты делаешь, Эрик? — с тревогой спросила я. По-моему, я услышала звук срываемой с раны повязки, да и едкий запах буквально ударил мне в нос. — Что ты там делаешь?

— Я должен… должен ослабить этот вытяжной пластырь… он меня убьет…

Представив себе, как он пальцами ощупывает ужасную рану, я почувствовала приступ сильной тошноты. Но, несмотря на это, подползла ближе.

— Позволь мне сделать это.

— Подите прочь! Не беритесь за это, Элеонора, все воспалено…

Я быстро удалилась в свой угол, заткнув уши и нос, чтобы ничего не слышать и не ощущать… О Боже, неужели ты забыл обо мне?

— Что за идея, — пробормотал он. — Зачем было копать столь длинный ход…

— Здесь когда-то был рудник. Отец говорит, что когда-то, очень давно, здесь работали люди.

Мне даже казалось, что откуда-то издалека доносились их голоса, эхо минувших дней, и металлический скрежет лопат и глухие удары молотов, которыми они врубались в породу.

— Мне представляется, что это было чуть ли не в начале всех времен, — произнес он. — Знаете, на Севере рассказывают иной миф о сотворении мира. Там нет ни Адама, ни Евы, нет и яблока. — Он закашлялся. — Рассказать вам о заледеневших великанах?

Я втянула голову в плечи в своем углу. Еще одним языческим мифом больше. Но потом все мои сомнения рассеялись: его голос изгонял лесных духов. Он защитит меня и здесь.

— Расскажи мне о великанах.

— Первые существа возникли из ядовитых капель росы, покинувших лед Севера, когда жара подступила к холоду. Их называли заледеневшими великанами, грозный род. Первого из них звали Юмир. Из его плеч выросли мужчина и женщина, его правая нога с левой ногой произвели на свет сына. Юмир питался молоком заледеневшей коровы, которая облизывала обледеневшие камни. Из этих камней появился мужчина во имени Бэри, который в свою очередь породил сына Бора. Бор получил в жены Бэстлу, а своих сыновей Они назвали Один, Вили и Вэ, повелитель неба.

— Один Одноглазый, — шепотом произнесла я. — Тот, кого аббат поставил на свой алтарь…

— Именно тот. Вы верно подметили. Но слушайте дальше. Сыновья Бора убили великана Юмира. Его крови было так много, что событие это привело к всемирному потопу, в котором захлебнулись все до единого заледеневшие великаны. От Юмира-прародителя и сотворилась земля такой, какой мы ее знаем. Из его плоти возникла суша, из его крови — моря, а из костей — горы. Из его черепа они создали небо, поддерживаемое с четырех углов гномами. Мозг Юмира они подбросили в воздух — так появились облака. Когда сыновья Бора управились со всем этим, то на берегу моря увидели два бревна, вот из них они и сделали человеческую пару. Аск и Эмбла стали первыми людьми на земле.

— Это неприятная история. Мир язычников начался с убийства!

Я засунула руки в рукава. Теперь мне все страшные истории казались вещими…

— А что рассказывают христиане? Их мир начался с любопытной женщины, виновной в том, что муж ее выи вынужден был покинуть рай.

Я не нашлась, что ответить на это.

По прошествии долгого времени я наконец-то вытянула ноги. Сколько мы уже сидим здесь?

— Ты еще веришь в то, что нас кто-то найдет? — спросила я.

Эрик опять закашлялся.

Я уставилась в темноту. Чернота, чернота, чернота. Она представлялась мне злым зверем со многими тысячами когтей, готовая вот-вот наброситься на нас и поглотить. Да, она поглотила бы нас, не оставив и следа, и никто никогда бы так и не узнал, что мы здесь сидели…

— Пресвятая Дева Мария! — возопила я и протерла глаза.

А может, я ослепла? Вокруг кромешная тьма, никакого, даже малейшего, просвета. Слепота. У меня застучали зубы. Слепая и приговоренная к смерти…

Что-то легло мне на плечи. Рубаха.

— Pik kell.[46] Возьмите это, графиня. Согреетесь хоть немного.

— А как же ты? — Пролепетала я.

Рубаха была влажной и нестерпимо пахла дымом и другими дурными запахами. Я чувствовала и отвращение, и благодарность. Но потом все же плотнее натянула ее на себя, сразу же ощутив тепло того, кто носил ее.

— Attu engan stad vid atkalt komi a pik. Мне не даст замерзнуть лихорадка, не волнуйтесь. Потерпите еще немного, нас найдут.

— Здесь… здесь так темно…

Я почувствовала, как он придвинулся ближе.

— И вы подумали, уж не ослепли ли мы, верно? — Его рука крепко схватила мою. — Мы не ослепли, Элеонора. Поверьте, когда увидим свет, на короткое время мы действительно будто ослепнем, а потом опять будем все видеть. Я… Рассказать вам еще одну историю?

Не произнеся ни слова, я кивнула. Да, отвлеки меня, пожалуйста, отвлеки меня…

— Когда я был мальчиком, то однажды со своей младшей сестрой попал в медвежью берлогу. Мы там спрятались и очень гордились тем, что товарищи по игре не нашли нас. В этой берлоге было так же мрачно, как и здесь, и стоял невыносимый запах, но почему — мы об этом не задумывались. Зигрун, моя сестра, страшно испугалась. Я рассказал ей о кладе, который мы обязательно найдем при выходе, — и тут прямо перед нами появился медведь. Он был едва виден, номы почувствовали его по запаху, мы просто вычислили его… О Один, от страха я чуть было не наложил в штаны!

Он издал булькающий звук. Я сжала его горячую руку. Она была единственной реальностью в этом мраке.

— Зигрун принялась кричать, ее детский голосок был высоким и пронзительным, и наверное, от него у медведя заложило уши, во всяком случае, он испугался, а мы смогли убежать. Никогда до тех пор я так не мчался… Мой отец расправился с медведем своим боевым топором в тот же день. Я потом много лет спал на шкуре этого медведя, — закончил он свое повествование, задумчиво потирая мои пальцы. — Все это до сих пор стоит передо мной — медведь-великан, на две головы выше человека… и топор, которым его убили…

— Топор? У вас еще охотятся с топорами?

— То был боевой топор. Боевое оружие. Им убивают людей.

— Топорами?..

— Быстрая смерть, если им умело пользоваться. Мой отец…

— Варвар!

Я вырвала свою руку и скорчилась у стены. Он ничего не ответил, проглотив мое замечание. Надолго воцарилась тишина. Топоры. Я видела топоры, которые наши батраки использовали для рубки древесины, и представила топор в голове человека. Длинное блестящее лезвие…

— Пресвятая Дева Мария, — пробормотала я.

Я точно наяву увидела, как кровь фонтаном брызнула из головы — и тут передо мной опять возникла сцена, которую вчера, в тишине гостиницы, накликал аббат! Кровь и люди, висящие на деревьях, принесенные в жертву бескровным грозным богам…

— Эрик!

Он не ответил. Решись, спроси его сейчас. Сейчас или никогда, сделай это!

— Эрик… ты… ты должен мне кое-что сказать.

— Что? — отозвался он.

— Эрик, ты когда-нибудь в своей жизни убивал человека?

Он недобро рассмеялся.

— Конечно. И довольно много раз. В конце концов, я дикарь, который только этим и занимается…

— Нет, я не то имею в виду… ну, как палач!

Я отвернулась к стене в надежде на то, что мы когда-нибудь поймем друг друга.

— Могу сказать вам, когда я лишил жизни последнего. Это произошло в пещере, с вашей помощью, графиня. Не свершив этого, я вряд ли остался бы в живых. — Горький сарказм исчез, и звук его голоса успокоил мою душу. — Зачем вам это знать?

Холодная стена нестерпимо пахла плесенью, я почувствовала это, приложившись к ней лбом.

— И… ты перерезал кому-то глотку, чтобы… пить стекающую кровь?

Он услышал мой шепот у стены и буквально вонзил палец в мою руку

— Кто вам нарассказывал такое? Что вам вообще известно о кровавых жертвах, графиня? Кто говорит об этом? — Он начал трясти меня, потом внезапно отпустил. — Это рассказал вам аббат. Так ведь? Он?

В воздухе повисла напряженная тишина. Потом я услышала его тяжелое дыхание.

— Позвольте мне сказать, Элеонора, — хрипло произнес он наконец. — В моей стране существуют обычаи, о которых девушке-христианке лучше не знать. Забудьте о том, что слышали.

— Вы закалывали, резали людей, — прошептала я. — Ты тоже…

— Я был еще ребенком и никогда не принимал в этом участия, — прервал он меня.

— Вы убивали, резали людей насмерть, Эрик, — зашептала я. — Вы убивали их и…

Меня трясло от отвращения, и я буквально прилипла к грязной стене.

— Люди Севера… — снова заговорил он, — люди Севера не веруют, как христиане, лишь в одного Бога. В Асгарде живет много почитаемых богов, которым поклоняются, и ни один не похож на другого. Вот, например, бог войны — Тор. В его руках молот, который отобрали у меня и который теперь вы носите на своей цепочке. Мьеньлир — громовержец и метатель молний, могущественнее креста Белого Христа…

— Что?..

— Дайте же мне договорить. Ведь вы задали мне вопрос, так выслушайте и ответ, — гневно прервал он меня. — Кроме Тора есть еще и хитрый, лукавый Один Одноглазый, подаривший нам руны. И бог плодородия по имени Фрейр. Они главные боги, самые властные и всесильные в Асгарде, месте их проживания. Люди верят, что кровь сделает богов более сильными и выносливыми. Когда у бога что-нибудь просят, то преподносят ему дар. Каждые девять лет люди страны Свеа встречаются с другими коренными народами Швеции на грандиозном празднике богов, где воздают молитвы торжеству победы и плодородию. — Я услышала, как, вздохнув, он провел рукой по своим волосам. — В моем родном городе Уппсала стоит храм, где встречаются через девять лет, дабы принести жертву богам.

— И людей тоже…

— Забудьте об этом, Элеонора…

— Кто их убивает?

Странно, но чем больше пугала меня темнота, тем меньше я боялась задавать Эрику такие вопросы. Я была уверена, что прежде никогда бы не добилась у него ответа. Но в темноте мы не видели лиц друг друга, она скрывала слезы, отвращение и ужас… И сильнее становилось мое возмутительное любопытство как можно больше узнать о суровых ритуалах северных народов, о людях, которых я представляла себе дикарями…

— В жертву приносятся животные. Лошади, коровы, овцы, собаки — все то, что дорого людям, предлагается и богам.

— Но люди, приносимые в жертву… — зашептала я.

Эрик глубоко вздохнул.

— Если страна испытывает страшные бедствия, если голод, война или эпидемии угрожают ее народу, то кровь одного человека, принесенного в жертву, возможно, смягчит гнев богов…

— А кто это совершает, Эрик?

— Король. Король совершает этот обряд.

Король.

— Каждый король?

— Каждый.

— Но ведь и ты сын короля…

— Но не король! Кроме того, моя мать христианка. Она была благочестивая женщина.

Я слышала, как он прополз немного и был теперь возле стены, совсем рядом.

— Графиня, забудьте все, что слышали. От вас все это слишком далеко, и… и вы слишком мало знаете. Вы совсем ничего не знаете.

Я хранила молчание. Обхватив колени, я пыталась согреться. Сквозь мокрое платье холод проникал в тело, и не в силах предпринять что-либо, чтобы не замерзнуть, я лишь стучала зубами. Забудьте, что вы слышали. Забыть. Какой тонкий смысл заключался в этом слове… Я бы забыла, если бы была дома, забыла бы все, что довелось мне пережить, все, что связывало меня с ним, все!

Тишина зловеще оглушала. Никто не появлялся, чтобы осветить тьму. Я опять протерла глаза. Чернота, чернота, чернота. А может, это и была сама смерть? Просто остыть, стать совсем холодной, перестать чувствовать себя и все, что происходит вокруг, пока душа прокладывает себе путь в мир иной? Смерть затаилась в этих стенах, я чувствовала, что она угрожает мне своим холодом и омерзительною сыростью, которая даже рубаху Эрика на моих плечах сделала тяжелой… Внезапно мне до потери сознания захотелось сидеть рядом с ним, близко ощущать его дыхание, его тепло, которого хватило бы и для меня… Но я умру, прежде чем меня вызволят из моего угла. Я уставилась в темноту, туда, где мог бы сидеть он. Он спал? Было страшно, невыносимо тихо. О всемогущий Боже. Мурашки побежали по моей спине.

— Эрик?..

— Я здесь, Элеонора.

Голос прозвучал совсем близко. Его рука коснулась моей. Все это время он сидел почти вплотную, рядом.

Глава 10.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной;

Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

(Псалтирь 22,4)

Заскрежетала дверь. Сердце мое учащенно забилось. Легкими шагами кто-то спускался по лестнице вниз, в темноту. Отчетливо было слышно чье-то дыхание. Я осмотрелась вокруг.

— Lata hljott um pik — тихо!

— Но здесь кто-то есть!

Какое-то мгновение мы оба, не дыша, прислушивались. Пришелец вновь втянул носом воздух и сплюнул на пол.

— Герман, — прошептал Эрик. — Это Герман!

Я медленно потянулась к решетке. Шаги приближались, вот они уже за углом, я заметила отблеск света от лампы.

— Герман! — закричала я туда, откуда показался свет, в надежде на то, что это был именно он. Свет исчез. Я вдыхала запах масла в лампе, оно отдавало благовониями. Даже на краю света я узнала бы этот запах.

— Госпожа?..

Слабый свет, мерцая в темноте, вновь медленно приближался к нам.

— Герман? Герман, мы здесь, скорей же! — Я принялась неистово трясти прутья решетки. — Решетка заперта, у меня нет ключа, Герман, пожалуйста, вытащи меня отсюда…

— О милостивая Матерь Божья, это действительно вы! Душа моя, вас уже считали погибшей…

При теплом свете масляной лампы я видела его растерянное лицо. Он осторожно дотронулся до моей руки, державшейся за решетку потрогал пальцы, будто боясь, что я всего-навсего призрак и могу вот-вот исчезнуть. В отчаянии я пыталась дотронуться до него, схватила его за руку и вновь начала трясти решетку, не в силах понять, почему он не открывает, я не могла ни секунды более переносить это…

— Ключ у мастера, я сейчас схожу за пим, госпожа, — взволнованно пробормотал он, — потерпите еще немного, я… быстро…

— Он должен прийти сам, Герман, у меня Ганс, ему нужна помощь, пожалуйста, скажи ему это! О Господи, выведи меня отсюда, я больше не могу…

Я вцепилась в прутья решетки, будто они были моим последним спасением.

Герман помчался за угол. Шаги его стихли, и опять нас окружила темнота. Темнота! Он забрал с собой лампу… Не двигаясь, я повисла на решетке; пальцы мои ломило от напряжения. Холодный воздух обдал мое лицо — это подуло сверху: наверно, Герман отворил главные ворота замка и снова закрыл их. Сверху, где были свет и тепло, где была жизнь, люди ждали меня… У меня вырвалось глухое рыдание. Темнота была больше непереносима. Затхлый воздух подземелья схватил меня истлевшими пальцами, не давая дышать, а сырые стены, которые я могла лишь вообразить себе, надвигались на меня, обступая со всех сторон, жадно заключая меня в плен.

— Высвободите меня отсюда!

В темнице наступила гробовая тишина; глубокая могила, поглотившая меня заживо, черное ничто, безжизненное, безразличное.

— Выпустите меня отсюда, пожалуйста…

Рыдая, я прислонила голову к решетке и закрыла глаза. Чернота, чернота, непроглядная чернота, и так тихо…

И тут я почувствовала его рядом. Эрик молча разогнул мои скрюченные пальцы и оторвал их от прутьев решетки.

— Пошли, — произнес он. — Подождем вместе.

Он потянул меня вниз, на ступень, где сидел он сам.

— Оставь меня, — я яростно сопротивлялась, — оставь меня, я хочу прочь отсюда! Почему они не приходят за нами, черт побери?..

Когда я хотела его ударить — его и все привидения темноты, которые с гиканьем обступали меня со всех сторон, издеваясь, — он поймал мои руки с удивительной силой и заставил сесть на ступень ниже, между его колен. В полном отчаянии, рыдая, я попыталась высвободиться, но его руки держали меня железной хваткой.

— Отпусти меня… иначе я сойду здесь с ума, я хочу прочь… прочь… прочь отсюда… Почему они не приходят?.. Помогите же мне… Хоть кто-нибудь…

— Ччч… Сиди спокойно. Hljodr[47] — доносился до меня его шепчущий голос. — Твой крик ничего не изменит. Ничего. Никогда крик не сможет изменить что-нибудь, этому я уже научился здесь. И я знаю привидения, которые ты видишь, я знаю их всех, kærra. — Оп попытался отпустить мою правую руку. — Привидения, появляющиеся из темноты, как волчья стая…

Я прислушалась, не дыша, его голос становился все тише и необычно дрожал.

— Привидения, которые, смеясь, пляшут вокруг и загоняют вас в ловушки. Они окатывают вас водой и отбирают горбушку хлеба, из-за которой ты потом в кровь разбиваешь о стену голову; привидения, которые заставляют тебя кричать от одиночества, чтобы хоть кто-то мог услышать, и ты начинаешь кричать до тех пор, пока не лишаешься голоса… И вот тогда, когда ты уже не выдерживаешь, не можешь, когда думаешь, что конец уже близок, они обдают тебя ледяной водой и тащат туда, где тебя ожидает огонь и всякая утварь, и с каждым днем ты становишься спокойнее: страдание учит тебя летать, и постепенно забываешь, кто ты и откуда… И начинаешь любить полет, чувство, когда перестаешь чувствовать собственное тело, ждешь свои оковы и пыточные устройства, как невеста ждет жениха в брачную ночь, дрожа от страха и одновременно полная любопытства. Ты будешь приветствовать их, как старых знакомых, — плетки, ножи, блестящие зажимы и деревянную скамью. Ты становишься одержимым, ты стремишься увидеть все это, но как с каждым днем ослабевает их власть над тобой… И всякий раз, едва ты очнешься от обморока, крылья твои ломаются, ты падаешь на твердую почву, долину боли, они вновь тут как тут, призраки темноты, охотятся за тобой…

Голос его прервался.

Я точно окаменела. Ни одной мысли в голове. Только спустя какое-то время я осознала, что все ощущения, о которых он говорил, были его ощущениями в этой темнице, совсем как в той тюремной камере, мрачной, сырой, кишащей крысами, с невыносимым, жутким запахом. Воспоминания об этом настолько захватили его, что он едва понимал, кому он все это говорил. Он сидел, прижавшись ко мне, лихорадочно дрожа, и в отчаянии рвал на себе волосы, чтобы вырвать эти переживания из своей памяти. О Всемогущий Боже, чем был мой страх в сравнении с его страшными мучениями… Я коснулась его руки, лежавшей на моем плече, чтобы вернуть его из подземельных снов. А он схватил меня сзади и лицом прижался к моим свалявшимся волосам.

— Eindæmin eru verst.[48] Когда ты не одинок, все можно вынести, все пережить, поверь мне. Все.

Мы тихо сидели на лестнице, прижавшись друг к другу, скрестив руки, я ощущала его дыхание, его горячее тело за моей спиной, чувствовала биение его сердца так, будто оно было моим… Непроглядная тьма сделала нас единым целым. Холод и страх, непреодолимые до сих пор, рассеялись. Я придвинулась к нему поближе, осторожно, чтобы он этого не заметил. Я сосредоточила свое внимание на его дыхании и закрыла глаза.

Приближались торопливые шаги. Скрежета отпираемой двери мы не услышали. Я открыла глаза и вновь увидела пляшущее пламя масляной лампы. Сразу же за факелом разглядела озабоченное лицо мастера Нафтали. Эрик убрал руки, и я вскочила. Лекарь уже гремел ключом в замочной скважине, чтобы как можно скорее отжать ее. Замок щелкнул, и уже через мгновение, взвыв от облегчения, я бросилась на шею к маленькому лекарю.

— Элеонора, дитя мое, я так рад, что с тобой ничего не случилось!

Он с искренним чувством прижал меня к себе. За его спиной, как призрак из темноты, возникла еще одна фигура. То был Тассиа, немой слуга Нафтали. Он принес деревянные носилки.

— О, пожалуйста, побыстрее…

Вдвоем слуги дотащили Эрика до носилок. Лицо его в полутьме было пугающе бледным.

— Нам столько пришлось пережить, многое преодолеть…

— Слава Богу, что вы живы, все остальное неважно. Поспешим отсюда, чтобы нас никто не заметил. Ваш отец был вне себя от гнева, когда узнал, что этот человек, возможно, еще жив. Он при свидетелях поклялся на этот раз колесовать его как простого вора…

Произнеся это, лекарь достал из своей кофты еще один ключ и открыл дверь своей тайной лаборатории. Я затаила дыхание. Сколько раз стояла я под этой дверью, приходя сюда за лекарствами для Эмилии, вдыхала аромат масел, целебных трав и едкие запахи жидкостей, слышала, как хлопочут его слуги, но никогда не могла ничего увидеть.

— Здесь нас никто не найдет, ключ только у меня. Входите.

Когда в дверь вносили носилки, в нос мне ударил резкий запах лекарств и пряностей. Как в рассказах мастера Нафтали о Востоке. На большом столе беспорядочно громоздились приборы, прозрачные колбы отливали красным и голубым цветом жидкости. Я знала, что материал, из которого изготавливались колбы, назывался стеклом, он был очень дорогим и попадал к нам в замок непростым путем. Небольшой огонь горел, подогревая емкость, напоминающую чашу, за которой Тассиа, казалось, не придававший никакого значения осаде, вел наблюдения; рядом на бархатном платке лежали аккуратно разложенные разноцветные камни, золотая и медная крошка. Высокая полка на стене была заставлена пузырьками, глиняными амфорами, керамическими тигелями, мешочками с травами и восточными лекарственными средствами, свитками пергамента. От дурманящего аромата у меня закружилась голова. Я прислонилась к стене. Рядом с полкой в открытом ларце стопками были сложены книги и фолианты, впечатляющий арсенал знаний. В углу находилась кафедра, на которой лежал раскрытый фолиант. В самом конце помещения я увидела камин. Дымоход должен был быть каким-то образом соединен с кухней… какой громадный костер можно было бы здесь разжечь!

Лекарь быстро затеплил несколько масляных ламп и открыл в противоположной стене дверь, скрытую в скале. Я увидела, как слуги укладывали Эрика на мат. Пораженная тайной внутренней жизнью замка, в котором, как мне представлялось, знала каждый уголок, я последовала за ними. На ходу Нафтали позаботился о том, чтобы света было больше, и тихо отдал распоряжения. Герман и Тассиа скрылись в лаборатории, чтобы там что-то быстро найти. Не обращая никакого внимания на мое присутствие, лекарь начал раздевать Эрика. Потом снял повязку Ансельма и принялся изучать рану. Наконец поднял голову.

— Чудо, что вам удалось попасть сюда. Не знаю, смогу ли я толком помочь. Похоже, что рана очень глубокая, возможно, началась гангрена. Этот запах… — Он подцепил на палец немного гноя и поднес его к носу. — Хм. Pues.[49] И, может быть, задеты кишки…

Он задумчиво покачал головой. Эрик молча смотрел на него. Его взгляд скользнул по мне, а потом почти безразлично он уставился в пустоту. «Ему уже все равно, — пронеслось в моем мозгу, — он доставил меня домой, и ему безразлично, что будет дальше!»

— Я… я прижигала рану… — пробормотала я. — Кинжалом.

— К сожалению, это рецидив, так бывает в большинстве случаев… И эта повязка наверняка сделана толстым монастырским брадобреем. Его зовут Ансельм, не так ли? — Качая головой, он сдвинул в сторону грязное тряпье. — Христиане никогда не научатся искусству настоящего исцеления, и пока они убедятся в необходимости применения скальпеля, от их рук и дальние будут умирать люди. — Он обратился к Эрику: — Я должен буду сделать операцию, но ничего не смогу пообещать тебе. Ты согласен?

Эрик кивнул.

Я опустилась на пол возле носилок. Мы проделали такой нелегкий путь, и все напрасно? Я не хотела в это верить. Бог не может — не должен! — быть столь немилосердным. Влажным платком я обтерла лоб Эрика, покрытый каплями пота. Мне вновь вспомнилась ночь в гостинице, когда он находился на краю смерти. Вспомнились его слова о тьме и смерти. Я взяла его руку. Может, Бог будет милосерден к нему.

— И… и если я пойду долиною смертною тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной… Он поможет тебе, Эрик.

Эрик повернулся в мою сторону. Он протянул мне руку и, не говоря ни слова, закрыл глаза. Я сдерживала слезы. Он покорился судьбе, как недавно говорил об этом сам, и был готов умереть, если смерть уже предопределена свыше. Но нет уж, так просто я не сдамся! И в мыслях обратилась к пресвятой Деве Марии, всемилостивой, дающей поддержку всем страждущим: «Аvе Магiа, grasia рlеnа…» Пусть он думает обо мне все что угодно. «Domonius tecum…» Мне с трудом удавалось вспомнить латинский текст молитвы.

Герман принес полотенца и несколько мисок с горячей водой. Нафтали тщательно вымыл руки и аккуратно вытер их. «Dоminius tecum, benedicta tu in mulieribus et benedictus — benedictus frucdicta tu…»[50] От внутреннего перенапряжения мне стало плохо. На ране виднелся гонной темно-серого цвета, от него-то и исходил столь отвратительный запах.

Проверив консистенцию гноя, старый лекарь сказал:

— Несмотря на долгие годы врачевания, я все меньше верю в то, что наличие гноя является хорошим признаком, и вообще в то, правильно ли трактуется учение Галена о соках. Ну, сейчас начнем резать. Тем более что луна полная. — Он хитро улыбнулся. — В хирургии я придерживаюсь методов досточтимого Аббаса аль Магузи, который никогда не полагался на расположение звезд на небе, что, однако, не помешало ему быть выдающимся хакимом.

Из своего медицинского ящика он достал маленькую губку и окунул ее в горячую воду. Тассия протянул ему две колбы, из которых он накапал на влажную губку несколько капель темной жидкости.

— Этого должно быть достаточно. Ты не почувствуешь никакой боли, мальчик мой. Обещаю тебе. — Тассиа поднес губку ко рту Эрика. — Вдохни глубоко и спокойно, потом заснешь, — услышала я голос Нафтали.

После нескольких вздохов Эрик вытаращил глаза.

— Мое сердце læknari,[51] — пролепетал он, — мое сердце так бешено стучит… — Его ноги беспокойно заерзали по мату, он стал искать опору, чтобы подняться. Схватив мою руку, он притянул меня к себе, и я взглянула в его широко открытые, полные страха глаза. — Разрывается на части! Помоги мне…

— Спокойно, юноша. Сейчас ты будешь спать.

Нафтали успокаивающе положил ему руку на лоб. Он попытался схватить Нафтали, но рука его обмякла и повисла, и он не смог больше вымолвить ни слова.

— Что вы сделали? — ничего не понимая, прошептала я. — Господи Боже, что вы…

Эрик окончательно затих.

— Сейчас он спит. Может быть, я накапал слишком много дурманящего вещества, раз он так сильно испугался. Но он уснул глубоким сном. Ну, давайте приступим к операции, у нас не так много времени.

Звякнули инструменты, послышался плеск воды. Я уступила свое место Герману и присела на корточки в изголовье Эрика. Змея на его руке, обычно такая оживленная при движении сухожилий, лежала неподвижно.

— А он очнется, мастер? — с опасением спросила я.

— Когда все будет сделано, я использую способ, как его вывести из состояния сна, Элеонора. А теперь позволь приступить к работе. — Он наморщил лоб и еще раз аккуратно разложил свои инструменты. — О Всемогущий Боже. Изъяви свою волю на успокоение тех, кто боится тебя на земле. — Его изборожденные морщинами руки на секунду судорожно сжались в молитве. — Atah Gibor le-Olam̉.[52]

Герман и Тассиа подложили под спину Эрика узкую подушку, и та часть тела, на которой была рана, оказалась на возвышении. Сверху и снизу Нафтали соединил края раны. Гной струился по животу. Чистыми, аккуратно скрученными тампонами, которые протянул ему Тассиа, Нафтали обтер рану снаружи и изнутри. Герман бросил испачканные тампоны в огонь. С помощью узкого серебряного зонда лекарь определил глубину раны. Я видела, как он погрузил туда кривой нож и сделал большой внутренний разрез. Кивая, он что-то бурчал себе под нос, будто подтверждая какое-то подозрение. Одну из мисок с водой Тассиа придвинул ближе. Лекарь погрузил руки в жидкость с запахом меда и погрузил три пальца глубоко в рану.

Меня затошнило. Я отвернулась, пытаясь удобнее разместить голову Эрика и отчаянно борясь с приступами рвоты. Пальцами Нафтали держал часть кишок. Он осторожно вытянул их из раны, блестящие, розового цвета, круглые, гладкие, влажные. Я знала: то, что совершает здесь врач, грешно. Он прикасался к одной из самых сокровенных тайн человека, и мой духовник навечно проклял бы меня за это. Но, несмотря на это, затаив дыхание, я отважилась взглянуть на происходящее еще раз.

Нафтали ловко воткнул палец и держал кишки, как петлю. И я увидела то, что он искал, — место, куда проникло копье.

— Была проткнута брюшина, и вот именно здесь повреждена кишка. Отсюда мог исходить запах, — коротко пояснил он.

Волна тошноты снова охватила меня, когда я увидела, как лекарь орудовал искривленным ножом. Полилась кровь, потом нестерпимо запахло обожженной плотью, а Тассиа продолжал очищать влажным тампоном пораженный участок кишки между пальцами Нафтали.

Герман тем временем достал острую иглу из жаровни и подыскивал подходящую нить. Звякнув, на пол упал ланцет. Нафтали взглянул вверх. На лбу лекаря блестели капли пота.

— Не нужно никакой нити. Принеси мне стеклянный сосуд, скорее. Тот, что прислал мне хаким из университета Аль-Азхара, из Каира.

Не прошло и минуты, как Герман возвратился, держа в руках закрытую стеклянную банку, в которой я с ужасом заметила некоторое движение: что-то кишело и проворно двигалось там — туда-сюда, туда-сюда, — наползая и отталкиваясь друг от друга.

— Что вы собираетесь делать?! — воскликнула я.

— Они помогут мне зашить кишку — Нафтали посмотрел стекло на свет. — Это муравьи из Египта, которых применял на практике известный хаким Абу аль Квазим. Посмотри на это сейчас, если сможешь, девочка. Второго такого случая в жизни тебе не представится.

Тассиа принял у Нафтали пораженный участок кишки, а Герман в это время открыл стеклянный сосуд. Лекарь достал пинцетом одного муравья, сжав обработанные края раны. Я увидела, как муравей стал вгрызаться в плоть, сверкнул скальпель, и Нафтали уже держал обезглавленное тельце муравья на своем инструменте.

— Слава Богу, ваша рука не теряет твердости, мастер, — пробормотал Герман и достал еще одного муравья.

С отвращением и любопытством одновременно я наблюдала за тем, как вдоль всей раны образовался целый ряд из муравьиных головок, точно цепочка из жемчужин…

Лекарь проверил то, как располагалась каждая муравьиная головка, прежде чем вновь намочил в воде с растворенным медом участок кишки и вложил его обратно в отверстие. Герман подготовил иглы и нити, и Нафтали тонкими стежками сшил брюшину в двух местах.

— Мы хотим дать ране немного времени для очищения, прежде чем зашить ее совсем, — объяснил он.

Тассиа протянул ему небольшую амфору, из которой на руку Нафтали выкатились кристаллы фиолетового цвета. Он высыпал их в миску с разведенным в воде медом. Раздалось тихое шипение, и вода окрасилась в насыщенный красный цвет.

— Дьявольская штука, — в испуге прошептала я.

— Чудо-кристалл, — улыбнулся Нафтали и закрыл амфору пробкой. Он осторожно налил в отверстие жидкость, удалил ее излишки и промывал рану до тех пор, пока чаша не опустела. Между тем Тассиа выставил перед собой в ряд кружки. Из каждой он извлекал листья и семена и размельчал их в ступке. Не говоря друг другу ни слова, они работали рука об руку, из масла и воска приготовив мазь. Казалось, безмолвный темнокожий человек мог читать мысли своего мастера на расстоянии, отгадывать, какую следует использовать траву, с легкостью выполнял любое задание. И сколько же, работая вот так, понимая друг друга без слов, они спасли жизней? С благоговением смотрела я, как Тассиа наносил на тампоны мазь, после чего Нафтали погружал их в рану. Чистое льняное полотно было пропитано настоем из ярутки полевой, окопника и арники и в качестве компресса положено на отверстие.

Рука Эрика начала подергиваться. Он задвигал ногами, издавая тихий стон. Герман убрал с его рта губку и заменил ее на другую, смоченную в уксусе, которая должна была вывести его из состояния наркоза. А Нафтали дезинфицировал повреждения, полученные Эриком во время схватки в пещере, обрабатывал их мазями и пастами, пускал больному кровь. Мавр же темно-красной краской рисовал на животе Эрика пентаграмму. Мне было знакомо это обозначение, я много раз видела его на груди Эмилии, когда еврей лечил ее от удушья. Пентаграмма, или магический знак, должна была отпугивать демонов, и Майя всякий раз поспешно стирала ее, бормоча при этом себе под нос: «Языческая чушь».

Тассиа помог мастеру встать на ноги.

— Я сделал все, что было в моих силах, — сказал Нафтали. — Скоро поднимется температура, если понадобится, оберните его влажными тряпками. — Кивком головы он подозвал меня. — Я хотел бы, чтобы ты подежурила около него и во всем слушалась Тассиа.

— Он… он выздоровеет?

Ного мои подкашивались. Нафтали приподнял брови и положил руку мне на плечо.

— Даже если к шее человека приставлен острый меч, он не должен сомневаться в милосердии и сострадании, говорится в торе, лишь Бог властен над жизнью, и остается полагаться на Божье решение. — Он с любовью погладил меня по спутанным волосам. — Будь моей гостьей, Элеонора. У меня ты в полной безопасности. В замке еще не прекратились бои. Попытайся обрести у меня в гостях душевное равновесие. Сегодня ночью ты расскажешь мне о том, что пришлось тебе пережить. — Он повернул к свету мое обезображенное лицо. — Я еще посмотрю на это, прежде чем уйду. И покажи-ка мне другие свои раны… Постараемся помочь тебе, девочка, — промолвил он наконец, осмотрев мое лицо. — Тассиа приготовит мазь. — Вполголоса он сказал что-то своему слуге, тот понимающе кивнул. — Такие рубцы не должны увечить лицо дочери графа. Масла лилии и льняное помогут разгладить твою кожу. Ну а теперь мне нужно идти в замок, и там для меня есть работа. — Он перевесил на другое плечо свою медицинскую сумку и взял колпак. — Герман и Тассиа должны исполнять любое твое желание. Мужайся, дитя мое, думаю, что твой слуга выживет. Знаешь, страна, в которой он родился, находится на далеком Севере. Суровая, холодная земля, с долгими морозными зимами, голодными и полными лишений. Люди, которые ее населяют, стойкие и выносливые. — Он убрал с моего лица локон. — У него хорошая физическая форма и, кроме того, желание жить больше, чем у всех у нас вместе. Так быстро викинг не умирает.

— Откуда вы знаете?.. — недоверчиво спросила я, теребя тунику

— В темном подземелье истина всегда светлее… — Лицо Нафтали помрачнело. — Потерпи, девочка. У нас еще будет время для разговоров.

Сказав это, он ушел.

Тем временем слуги переложили Эрика на матрас и сменили пропитанные потом простыни. Как и предсказывал лекарь, температура у Эрика повысилась, на его щеках проступил неестественный румянец, и он стал проявлять беспокойство. Потом снова затих.

Герман приготовил для меня из покрывал и подушек мягкое ложе у отвесной скалы и принес сухую одежду.

— Вы, конечно, голодны, госпожа. Я приготовлю что-нибудь поесть, чтобы вы вновь обрели силы.

Тассиа приготовлял в лаборатории новую мазь. Я слышал, как он гремел тигелями. Герман тихо рассказывал мне о том, что тот уже много лет состоит на службе у Нафтали. О том, как Тассиа, глухонемого сына наложницы, рожденного во дворце Фатимида в Каире, за его ловкие руки определили в услужение к лекарю халифа.

— А потом появилась эта женщина, из-за которой он перенес столько страданий, — шепнул мне Герман, наполняя до краев мою кружку пивом. — Принцесса под паранджой, красивая женщина. По имени Закире. Его поймали в саду гарема, но он сбежал от охранников халифа. Мастер нашел его на базаре в Гранаде, где он, одетый в лохмотья, оголодавший, предлагал на продажу мази для заживления ран и косметические мушки. С тех пор прошло немало времени. Но… — Он доверительно наклонился ко мне, когда мавр опять вошел в пещеру. — Но, я думаю, ту женщину он не забудет никогда!

Тассиа подошел ко мне с тигелем в руке и указал на мой нос. Тронутая необычностью услышанного, я принялась рассматривать лиц человека, не произнесшего в жизни ни единого слова. Некая женщина под паранджой навсегда пленила его сердце…

— Закире, — прошептала я непривычно звучащие слоги. — За… Закире… Закире.

Выражение лица Тассиа изменилось, он нежно дотронулся своей рукой до моей щеки и печально улыбнулся, как будто понял произнесенное имя.

Я помогла Герману наложить компрессы на икры Эрику: температура у него была такой высокой, что он снова метался на простынях. Ключевая вода была прохладной, и верилось, что через какое-то время усмирит его кровь. Тассиа сидел возле нас и расщеплял корпии. Как черный сургуч, блестели его волосы в свете свечи. Лицо с тонкими чертами скрывала темнота, но я видела, как он шевелил губами, раскачиваясь в такт неслышимой мелодии.

— Он может читать по вашим губам, госпожа, — тихо сказал Герман. — Он понимает все, что вы говорите. А потом мастер изобрел язык знаков, с помощью которого мы изъясняемся.

Быстрыми движениями темные пальцы расщепляли корпии и скатывали их в аккуратные маленькие мотки. Могли ли раненые там, наверху, представить себе, что перевязочный материал для них изготовлял неверующий?

Тассиа знал, что за ним наблюдают. Я робко улыбнулась ему. А он в ответ, положив руку на сердце, лишь кивнул мне молча.

Я совсем потеряла счет времени. Здесь, в пещере, все было для меня незнакомо. Нельзя было отличить ночь ото дня, так как пещера скупо освещалась лишь свечой и масляной лампой. Тассиа, со своими ловкими руками, помогал мне ухаживать за больным. И хотя я все еще испытывала страх перед его немотой, его темной кожей, очень скоро оценила его спокойствие, невозмутимость, умение применять на практике свои познания в медицине. Он учил меня делать перевязки и помог преодолеть боязнь, которую внушала мне рана Эрика.

Со все возрастающим восторгом рассматривала фиолетовые камешки, которые Нафтали называл чудо-кристаллом. Можно было наглядно убедиться, насколько хорошо они очищают пораженную плоть. И когда маленькие заостренные зернышки лежали на моей ладони и таинственно поблескивали в свете лампы, уже в который раз меня посещала мысль о том, что еврей был не только волшебником.

На следующий день лекарь решил, что рану на кивоте можно зашивать. С помощью пропитанной наркотическим веществом губочки они вновь ввели Эрика в бессознательное состояние, а я сидела позади на корточках и крепко держала его руки.

— Я не осмелюсь ждать, пока температура спадет, — пояснил Нафтали, озабоченно вглядываясь в лицо Эрика. — Нельзя терять времени.

Голова Эрика покоилась на коленях лекаря. И как только наркоз стал оказывать свое действие, руки Эрика бессильно обвисли. И опять я испугалась, что он больше никогда не откроет глаза.

Нафтали продезинфицировал рану насыщенным отваром лечебных трав и протер ее тампоном, смоченным в вине. Тассиа окунул длинную нить в травяной настой и вдел ее в иглу. Проколов брюшину в нескольких местах, ее соединили. Я наблюдала за тем, как танцевала игла в сморщенных руках старика, туда-сюда, туда-сюда, словно челнок у ткача.

— Нафтали?.. — испуганно спросила я.

Он завязал на конце нити узел и отрезал иглу. Слуга подготовил перевязочный материал.

— Головки муравьев исчезнут, растворятся в соках тела, — улыбнулся лекарь. — Дай мне уксус.

Я пропитала губочку уксусом и заменила ею прежнюю так, как делал это Герман. Через некоторое время лицо Эрика искривилось. Боль вновь стала сводить его тело. Нафтали собрал свои инструменты, а Тассиа подвинул меня с моего места, чтобы втереть в лоб Эрика лечебную успокаивающую настойку. Стоны стали тише.

— Мандрагора оказывает на него успокаивающее действие, — проговорил Нафтали и подал Тассиа знак продолжать.

Жар опутал тело Эрика, как паук свою жертву, он делал его в бреду непредсказуемым. Нагрудную повязку из пятипаличника и липовых соцветий он стянул вниз, а сделать перевязку можно было лишь в том случае, если двое крепко держали Эрика. Иногда мне удавалось влить ему в рот сваренную в воде с разведенным медом шандру от кашля. Когда я подкладывала под его голову руку и прижимала к губам чашу, то меня испугали его мутные глаза: он растерянно смотрел на меня, глотая отвар. Он не понимал, где находится, не узнавал того, кто сидел рядом.

Состояние Эрика постоянно менялось — от сильного возбуждения до полной апатии, нельзя было ни на минуту оставить его одного. Когда он потел, мы обтирали его тело. Приходилось часто менять простыни. Тассиа показал мне, как кипятить их в большом чане над огнем, чтобы испарилось зловоние.

Каждый час мы меняли холодные покрывала, в которые заворачивали его, и обтирали тело лавандовой водой, но температура не снижалась.

Оставив раненых на попечение Германа, Нафтали снова занялся Эриком. Один раз старый лекарь даже присел возле него и стал прислушиваться к невнятному бормотанию. Я осторожно села на корточки рядом.

— Он теряет рассудок? — спросила я, с тревогой всматриваясь в покрасневшее лицо Эрика, мотавшееся на мате из стороны в сторону.

Еврей откашлялся.

— Нет. Он борется с духами своего народа.

В это самое время Эрик открыл глаза, взглянул на меня, закричал и схватил меня за горло — я даже не успела увернуться! Другой рукой он попытался ударить меня. Его дикий крик еще звучал в моих ушах, когда Тассиа бросился на него и схватил за руку

Кашляя и задыхаясь, я отбежала в дальний угол пещеры, где меня разыскал Нафтали.

— Я сделаю другой отвар, чтобы успокоить его, и он не будет так буйствовать. — Нафтали положил руку мне на плечо. — Наверное, следует попробовать использовать мандрагору с травами, которые мне дал этот человек из Катея…

Тыльной стороной руки я утерла с лица слезы и бросила взгляд вниз, на лежак. Эрик затих, Тассиа сидел рядом и внимательно следил за ним.

И тут мне в голову пришла странная мысль.

— Мастер… а может быть, причиной тому муравьи? Могут они…

— Fylgia, — прервал меня Нафтали и сел поудобнее. — Он сражается со своим fylgia, вот в чем может быть дело.

— Но муравьи…

— Не думай о них, Элеонора. Они способствуют выздоровлению, и ничему более. Это fylgia мучает его.

Нафтали так и не сумел убедить меня. Но вот упомянутое им слово показалось мне знакомым.

— Fylgia. Что это значит?

— В молодости я некоторое время жил на Севере. Служил при дворе Аннунда Якобса, одного короля, властвовавшего тогда над народом Эрика. Там я многое узнал о северных людях, об их верованиях. — Он помедлил. — Я не должен говорить тебе об этом, твой духовный наставник был бы в ужасе, если бы он…

— Но Эрик уже кое-что рассказывал мне об этом, — прервала я его. — Я сама расспрашивала. И все, что я от него услышала, было таким… таким незнакомым, чуждым… — Я содрогнулась от ужаса. Тор. И молот. И одноглазый, который висел на дереве и рассылал по миру воронов. — Я никогда не смогла бы рассказать об этом что-либо патеру Арнольду!

Если бы я поведала ему о том, что лекарь сделал в животе Эрика, он наверняка отказался бы быть моим духовником и, возможно, даже проклял бы меня.

По морщинистому лицу Нафтали скользнула понимающая улыбка.

— Наверное, так даже лучше. Это только испугало бы его. Ну вот, когда я был на Севере, то понял, что люди там обладают боевым духом, который присущ им всегда как состояние души, неотделимое от тела, ведущее через всю жизнь.

— Да, об этом он мне говорил. Он называл его духом последовательности. Я не поняла, что он подразумевал под этим. Может, что-нибудь похожее на ангела-хранителя?

— Нет, это никакой не ангел-хранитель. Даже сравнивать нельзя. Fylgia — это счастье одного, отдельно взятого человека. Со смертью одного это счастье может переходить на другого человека. И если человек предчувствует приближение смерти — так понимал я тогда, — то он должен видеть свою fylgia. Она является ему воплощенной в чьем-либо образе, кому-то, к примеру, тигром, — они рассказывали о косулях и баранах, а перед многими людьми она предстает в обличье женщины. Если ты увидишь fylgia, то поймешь, что смерть совсем рядом. — Нафтали погрузился в свои мысли.

Так вот оно что! Эрик в гостинице видел какого-то духа, и не один раз! По моей спине пробежал холодок. Корова, одноглазый, бараны! Язычникам перед смертью является черт!

— Один человек поведал мне историю о Галлфреде, поэте, — наконец продолжил Нафтали. — Галлфред умер на корабле, во время путешествия в Исландию, что на Крайнем Севере, там, где кончается Земля. И когда он уже почувствовал приближение своей смерти, то люди увидели шагавшую за кораблем женщину высокого роста, в латах, шедшую по воде яко посуху. Галлфред узнал в ней свою fylgia и сказал ей: «Я отрекаюсь от тебя, ступай и найди себе другого!» Тогда она обратилась к сыну Галлфреда, спросив его: «Ты согласен?» Тот сказал в ответ: «Да, я согласен». После чего женщина исчезла. И тогда Галлфред дал сыну свой меч и умер. Понимаешь, с мечом отца он унаследовал и счастье Галлфреда. И лишь после этого он смог отойти с миром. — Он пристально посмотрел на лежак Эрика. Эрику следует держаться за свою fylgia. И если он не хочет умереть, то должен быть готов к борьбе за свою жизнь, попытаться прогнать fylgia. Многие пытаются сделать это, говорили тогда мне, но ни одному человеку этого не удалось. Возможно… возможно, так как этот парень — любимец своих богов. — Нафтали посмотрел мне в глаза. — Напугал я тебя, девочка? Наверное, жариться мне в чистилище за свои необдуманные слова сотни лет, в чистилище благочестивого патера. Но я подумал, что это может заинтересовать тебя. Так, а теперь я поищу целебные травы из Катея. Посмотрим, сможем ли мы хоть немного успокоить парня…

Слова Нафтали прочно засели в моем сознании. Духи Севера кружились в моей голове, как вспугнутые птицы; Тор и Óдин, черные боги, зло пялили на меня глаза и язвительно смеялись над моими страхами. Ты девушка-христианка с заячьим сердцем, ты боишься повешенного! В моей стране есть праздники, о которых девушке-христианке лучше не знать…

Лишь к вечеру я отважилась приблизиться к кровати Эрика. Таинственные лечебные настойки Нафтали наконец-то сделали свое дело, он спал мирно, как ребенок. «Еще ни одному человеку не удавалось прогнать свой дух смерти». Ему удалось это? Можно ли отогнать свою собственную смерть? Сражаться с ней, пока она сама не уберется? Какая греховная мысль! Лишь Господу Богу дано определить час…

Было ли то воздействием на организм целебных трав или мрачные боги действительно были убеждены в необходимости сохранения его жизни, но температура постепенно понижалась. Тассиа, как будто подтверждая мои мысли, кивнул, помогая мне сменить простыню.

Ну что же, казалось, кризис миновал. Смерть пощадила Эрика, духи преисподней были изгнаны. Может, сам Бог протянул ему руку для дальнейшей жизни, милостивый и великодушный…

И для меня вдруг стало совсем неважно, во что он веровал, кому и о чем возносил молитвы. Предостерегающие голоса моих духовных отцов умолкли. Я осторожно налила в лампу масла. И по мере того, как увеличивалось пламя, темнота уже не казалась мне столь непроглядной и страшной. Мирное чувство успокоения овладело мной, когда я всмотрелась в бледное лицо Эрика. Язычник или христианин — в чем заключалась разница? Я сама поняла, что тот, кого мы с дрожью в голосе называли варваром, был самым надежным товарищем и помощником в беде, каким дано быть не всякому христианину. Мне все время вспоминалось искаженное злобой лицо Фулко, то, как во время ливня Эрик попросил о самом малом, в чем нуждается человек в беде, — о крове над головой — и ему было отказано в этом. Его хотели оставить в конюшне, чтобы он сдох там от ран, как скотина. Фулко даже глазом не моргнул… Разве это не напоминало то же варварство и жертвоприношения, принятые у народов Севера, о которых я узнала? Как клубы тумана, устремляющиеся навстречу согревающему солнцу, растворились мои страхи. Исчезло то, что все время разделяло меня и Эрика; нет, он не чужак, он друг. Я всем сердцем благодарна Богу за то, что он подарил ему жизнь. Может, Он, Всемогущий и Всесильный, позволит мне искупить тяжкую вину?

В тот вечер, когда Эрику стало лучше, Тассиа подал мне знак следовать за ним. Мы вышли из пещеры через узкий ход и оказались на воле, под открытым небом. К моему большому удивлению, на косогоре притулился сад. Огород, несколько розовых кустов и в середине небольшой пруд, питаемый ручьем. Мне все это показалось уголком рая. Где-то в темноте блеяли овцы. Курица с кудахтаньем промчалась мимо. Нафтали и его слуги держали здесь подсобное хозяйство.

В полуоткрытой палатке из звериных шкур горела жаровня, распространяя вокруг приятное тепло. Тассиа предложил мне место на подушке и скрылся в хижине, крытой соломой.

— Мы подумали, что вы будете рады хорошему ужину, госпожа. — Из тени вышел Герман. — Здесь живет Тассиа, и это честь для него — угощать вас. Но… — Он помедлил. — Наверное, об этом вам не стоит рассказывать своему патеру.

— А ты? Ты не опасаешься за свой душевный покой? — тихо спросила я.

— Что хуже, госпожа, голод или страх? — Он налил мне в бокал вина. — Бог, всесильный, вечный, Аллах — когда я получаю еду, мне абсолютно все равно, какого бога благодарить за это.

Ночью, когда затихли сражения в замке, мы сидели здесь, при свете масляной лампы, окуная хлеб в сваренный Тассиа суп. Он был острым и горячим и помог мне согреться. Я рассказала о том, что пришлось вынести нам в последние дни. Хорошо, что у меня появилась возможность поговорить обо всем пережитом. И когда я, вытянувшись, удобно улеглась в своей кровати, мне почудилось, что между недавними невероятными событиями и настоящим пролегли годы.

На носилках принесли в палатку Эрика. Его состояние можно было назвать пограничным между обмороком и забытьем, из которого, казалось, ему не хватало сил выбраться. Нафтали заменил bendj[53] на живительную лечебную настойку, которая должна была взбодрить Эрика. Как капризный ребенок, он отворачивался от бокала, вертел, стиснув губы, головой. Иногда, когда он жадно пил, глаза его загорались так, будто он узнавал меня, пока вновь не впадал в забытье.

Старый еврей пытался ободрить меня:

— Он пробудится, дитя мое. Мы должны набраться терпения и заставлять его много пить. Он слишком долго мучил свое тело — оно сильно истощено и измождено. — Он протянул мне инжир, вкусный и сочный. — Твой отец потребовал, чтобы сегодня ночью, бросив взгляд на небо, я ответил, победит ли он. — На небосводе был виден не только Марс — четко и ясно прорисовывалась и Венера. Он осторожно провел рукой по лбу спящего. — Поверь мне, Всевышний распростер руку над этим мужчиной.

Нафтали взял в руку серебряную пластину, прилипшую к потной груди.

— Вам известно назначение пластины? — с любопытством спросил он.

Амулет все время попадался мне на глаза. Зловещее предсказание, наводившее тень на его жизнь. Грета тоже знала это. Грета! Ее крик, прозвучавший перед тем, как она прогнала нас из страха накликать беду на себя и на сына, до сих пор стоял в моих ушах…

Большой палец Нафтали скользнул по нацарапанным знакам.

— Руны найдешь! — пробормотал он с отсутствующим видом.

— Что вы сказали?

Он поднял голову. Глаза его были светлы и казались совсем старческими.

— На Севере я выучил одну песню. В ней поется:

Руны найдешь

и постигнешь знаки,

Сильнейшие знаки,

крепчайшие знаки,

Хрофт их окрасил,

а создали боги

Один их вырезал.

Его большой палец вновь скользнул по знакам.

— В песне речь идет о самом главном их божестве, который, принеся себя в жертву, повесился на дереве; за это ему были подарены руны с их магией…

— Я знаю его, — с изумлением прервала я Нафтали. Он поднял брови в удивлении. — Эрик рассказывал мне о нем. Он висел на дереве девять долгих ночей, раненный копьем…

— …посвященный Одину, в жертву себе же, — тихо закончил еврей. — Это он тебе рассказывал?

— Вы знаете, что обозначают знаки? — вновь спросила я.

Нафтали покачал головой.

— Нет. Может, предсказание? Я знаю, что мудрые женщины Севера имеют второе лицо:

Ей многое ведомо, все я предвижу

судьбы могучих

славных богов.

Так говорится в песне провидицы. Для них амулет имеет очень важное значение. Он и в темнице очень ревностно оберегал свой амулет, а когда твой отец отобрал его, разгневался страшно. Собственно, это и навело графа на мысль подавить дух его, посадив на цепь. В конце концов он бросил Эрика в застенки… — Нафтали вздохнул. — Если бы они только вслушались, то поняли бы, что говорит он на языке графини. «Je vos maudis, — вскрикивал он всякий раз. — Je vos maudis…»[54]

— Откуда вам все это известно? — удивленно спросила я.

— Когда я работаю здесь, в подземелье, то слышу крики подвергаемых пыткам, и всякий раз мое сердце обливается кровью. Я стою перед дверью, молю Всевышнего о милости и пощаде, а что же я могу еще сделать? — Он печально взглянул на меня. — Грозные демоны поселились в душе твоего отца, и горе тому, кто воспротивится его воле и вызовет у него немилость. Я даже почти уверен в том, что только на поле боя он может насытить свою жажду крови. Аббат монастыря Святого Леонарда каждый раз находился рядом. И теперь, слушая его молитвы, обращенные к Богу, я никак не могу отделаться от мысли, что и он… что и он поднимал на узников свою руку. — В глазах Нафтали заблестели слезы. — Да будет милостив ко мне Всевышний, но мне так кажется.

— Знаете, то же самое утверждал Эрик. У него на спине рубцы…

— Кресты, — вызывающе подтвердил еврей.

— Вы действительно верите, что отец Фулко способен на такое?

Не спрашивай, Элеонора. Твое сердце уже знает ответ.

— В некоторые дни… — Нафтали поднял голову и обескураженно взглянул на меня. — В некоторые дни Всевидящий и Всемогущий прикрывает свою голову, чтобы не созерцать низость и подлость человеческую. — Старый лекарь осторожно коснулся лба Эрика. — Когда вы принесли его ко мне, я велел забрать амулет у камердинера, сказан ему, что эта вещица нужна мне для волшебства исцеления.

На его лице опять появилась лукавая улыбка.

— И… и вы совершили волшебство? — прошептала я.

Он окинул меня повеселевшим взглядом.

— Все мое волшебство заключено в этом медицинском саквояже. И кое-что еще в фолиантах. Мое искусство врачевания — это искусство великого ибн Сины, оно не имеет ничего общего с волшебством. Но ведь люди верят в то, во что хотят верить, не так ли? Ну вот Эрик, увидев амулет, вырвал его из моих рук. Я думаю, что он был заговорен или благословлен одной из мудрых женщин.

— Он спас ему жизнь, копье отскочило от него, — произнесла я, склоняясь над пластиной. В любом случае то была выдающаяся работа кузнеца по серебру. — Откуда вам так много о нем известно?

— Он достаточно много времени проводил со мной после того, как я обрабатывал его раны. Мы подкармливали его пшеничной кашей и вареными фруктами. Поначалу он никого не терпел рядом. По ночам его мучили дикие, жуткие сны, и я часто сидёл подле, следя за тем, чтобы он не поранил себя сам. Его сны и выдали мне его благородное происхождение. И то, что ты посещала его в темннице. — Я покраснела. — Так как мне знакомы скандинавские языки, то в конце концов мне удалось завоевать его расположение и доверие. Мы обучали его нашему языку и были удивлены тем, сколь быстро он его освоил. Язык у него вращается, как у жонглера-фокусника, он владеет французским и даже немного англо-саксонским. — Нафтали разглядывал своего пациента, отчасти гордясь им. — Твой отец приказал побрить его и сделать так, чтобы у него никогда не росла борода. Для этого есть одно средство — лечебная настойка с острова в Средиземном море… С каким трудом далось мне это дело! Ведь мужчины с Севера так гордятся своими бородами, некоторые даже вплетали в них жемчужины и разноцветные ленты. По его теперешнему внешнему виду на родине вряд ли признают в нем свена-короля… О Всемогущий, будь милостив к нам, мы вынуждены были связывать его для процедуры, иначе он в ярости перебил бы нас всех. И вот тогда я и обнаружил на его голове эти черные знаки. Знаешь, что я имею в виду? — Я слушала не дыша. — Люди в замке говорят, что он околдован. Они называют их чертовскими метками…

Я вспомнила о том, как поначалу служанки и дети забрасывали его навозом, когда он выходил из конюшен на улицу. И как патер Арнольд все время предостерегал меня от язычника, умолял вернуть его отцу, а когда конюх седлал лошадей, чтобы ехать в часовню, обещал молиться о моей душе… Околдован? Конечно, нет. Быть может, это пророчество? Я могла прочитать знаки, но получалась бессмыслица. Руны полны колдовства; лишь некоторым дана власть обращаться с ними…

Нафтали провел рукой по глазам и на мгновение умолк. Потом его светлые водянистые глаза серьезно посмотрели на меня.

— Твой отец взял на себя страшный грех…

Три дня и три ночи боролись мы с жаром и болезнью, как рыцари наверху вели борьбу с неприятельскими силами из Хаймбаха. Герман держал меня в курсе боевых схваток. Ошибочно делая ставку на тарант, Клеменс терпел поражение за поражением, новые осадные орудия не сослужили ему доброй службы, его план штурмом взять замок Берг с самого начала потерпел неудачу. Нашим стрелкам удалось смоляными стрелами поджечь дне вышки.

— Вам нужно было это видеть, госпожа! — Герман от гордости лез из кожи вон и воздевал руки к небу. — Как чудища, вышки устремлялись к небесам. Наши люди уже думали, что на этот раз Клеменсу удастся приступ и нам придется отворить перед ним ворота замка. Но не тут-то было! Габриэль с двумя своими соратниками прокрался на крышу башни-донжона, и под градом стрел они проползли к самому ее краю, вам даже представить это трудно, многие тысячи стрел воинов Хаймбаха обрушились на замок: Люди Клеменса, конечно, заметили, что кто-то находился на крыше — вся крыша и двери были утыканы стрелами, многие получили ранения, спросите-ка мастера Нафтали, скольких мы сегодня перевязали!

— Ну, не преувеличивай-ка, парень, — пробормотал еврей, пополняя содержимое мешочков в своем медицинском саквояже.

— Но ведь больше, чем вчера, мастер! И обнаружили двух погибших рядом с колодцем. У одного из них из живота торчала стрела…

— А что было с Габриэлем потом? — прервала я его и не стала спрашивать имена умерших. Не время оплакивать мертвых.

— Габриэль сидел там, наверху на донжоне. В одном кожаном мешке у них была смола, и когда один из них смазывал смолой острия стрел, другой пытался кремнем высечь искру, чтобы поджечь смолу. Я мог видеть все в мельчайших подробностях, госпожа, ведь я сидел у входа в большой зал. Это же целое искусство, так высоко при сильном ветре зажечь огонь! Он бил камень о камень, и всякий раз порыв ветра гасил пламя… Но господин Габриэль, что было бы без господина Габриэля! Он сел, мужественный, как никто другой, расстегнул свою тужурку и под прикрытием его широкой груди удалось таки поджечь смолу! И Господь Бог распростер свою заступническую руку над вашими мужественными стрелками, а потому ни одна стрела не поразила их!

— Такое легкомыслие… — Нафтали наморщил лоб. — Верно, Господь Бог и вправду любит этого парня.

— Он и в самом деле хороший воин. Слушайте, что было дальше… — Герман поспешно глотнул пива, которое я налила ему.

— Один держал щит с правой стороны, чтобы защищать Габриэля. Другой лежал подле него с левой и подавал горящие стрелы, которые тот, первый, брал и, тщательно прицеливаясь, выстреливал ими. — Руки Германа описали дугу, за которой он проследил широко раскрытыми глазами. И, как направленная рукою призрака, стрела непоколебимо достигала цели, как раз в середину осадной вышки, вторая — немного выше, третья — в крышу, и четвертая…

— И ни одну из них ты не видел, сын мой, — саркастически бросил еврей.

— Но все рассказывали об этом! И вышка запылала, пламя поднялось в небо, и воины, словно спелые сливы, попадали вниз, крича. На многих из них горела одежда, и потом вышка накренилась, медленно, как падающее дерево — ууух! — Руки Германа упали в песок. — А напротив — вторая вышка! Она раскачивалась, клонилась, как пьяный великан, люди кричали от страха, полыхало пламя, Габриэль выпускал стрелы одну за одной, крыша загорелась, сильный порыв ветра — и вышка наклонилась над раздался треск, и с оглушающим шумом части вышки разлетелись в разные стороны, люди, кони, все смешалось… В замке дерут глотку, исполняя песню, которую запевает ваш отец, и вот он уже отдает приказ выливать из чанов и бадей смолу и навоз — вам нужно было это видеть!

Его круглое лицо раскраснелось от возбуждения, глаза сверкали, а кружка опустела. Тассиа не мог сдержать кривую усмешку.

— Разрушены все домишки пригорода? — озабоченно спросила я. — Если горящая вышка свалилась на них…

— Те, кто это видели, говорят, что потребуется много ремонтных работ. Некоторые хижины разрушены полностью. — Нафтали захлопнул свой саквояж. — Можно заменить все, кроме жизней людей.

— Сколько погибших?

Голос не хотел меня слушаться.

Нафтали погладил мою руку.

— Твой отец сумел организовать хорошее прикрытие. На этот момент всего лишь четверо погибших. В зале размещены раненые, не более пятнадцати человек, женщины ухаживают за ними. Думаю, о Господи, да будет на то воля твоя, бои скоро закончатся.

— Клеменсу опять придется убираться восвояси, — неуважительно, ничего не боясь, промолвил Герман. — Он никак не поймет, что взять приступом этот замок не сможет. Уже столько людей потерял в боях…

И в самом деле, так много людей. С крепостной стены мы часто видели, как после боя через горы мусора, смолы ступали священники, чтобы благословить умерших, перед тем как их погружали на повозки. Печальная вереница, сопровождаемая усталыми воинами в рваных одеждах, зачастую без оружия. Им предстоял долгий голодный путь, ведь Клеменс повелел заботиться о себе самим. И оставались наши крестьяне, которые должны были возвращаться в разрушенные дома, в истоптанные ногами агрессоров сады. Разочарованные рыцари, мародерствуя, опустошали, стирали с лица земли одну деревню за другой, чтобы извлечь для себя хоть какую-то выгоду, В который уже раз я подумала о страшной несправедливости, творимой по отношению к бедному люду. Войны начинают всемогущие властители, а гибнут крестьяне…

Впервые в жизни я проводила Страстные дни не так, как это пристало благонамеренной девушке-христианке, не в церкви. Впереди у меня была самая необычная Пасха в моей жизни.

Вечером Страстной пятницы мастер Нафтали пригласил всех нас в палатку. Вместе с Тассиа он провел какое-то время у очага, а затем Тассиа внес подносы с едой.

— Это пасхальная вечеря, — шепнул мне Герман. — Война, которую ведет ваш отец, не позволила ему отправиться на лошадях в Кельн.

Нафтали выложил на середину три плоских хлеба и присоединился к нам. Лицо его выражало грусть и печаль. Он молча налил в наши бокалы вина, а один, наполненный, поставил на край столешницы.

— То, что я делаю сегодня, мои собратья в Кельне посчитали бы тяжким грехом, — начал он, и голос его слегка задрожал. — И все же я буду с вами праздновать сендер, ни один человек не должен оставаться в этот вёчер в одиночестве. Я прошу вас разделить со мною опресноки. Возможно, я буду есть мацу в последний раз.

Он закрыл глаза и прошептал слова на древнем языке иудейского народа, похожие на монотонное пение, от которого по спине у меня пробежал холодок…

— Хвала тебе, живущий вечно властелин мира, поддерживающий в нас жизнь, — закончил он уже на нашем языке, — поддерживающий в нас жизнь и здравомыслие, позволивший дожить до этого праздничного времени.

Он вымыл руки водой из графина, обмакнул небольшой пучок из трав в чашу с водой и съел его, продолжая что-то бубнить себе под нос. Потом разделил один из хлебов на две неравные части и завернул больший в белую тряпицу

— В вечер сендера вспоминают о том, как народ Израиля сбежал из рабства в Египте. Позвольте мне рассказать о том, как следует вести себя при этом. — Он положил руки на колени и опустил голову. — И сказал Элоим Аврааму: ты должен знать, что потомство твое станет чужаками не в своей стране. И вынуждены будут они прислуживать и мучиться четыре сотни лет. И заключил он с Авраамом, отцом всех людей, союз и пообещал ему страну Ханаан в вечное владение. И Авраам указал на Исаака, и сыновей Исаака звали Иссахар и Иаков. И сыновья Якова пошли В Египет и стали прародителями многочисленного народа. Столь многочисленного, что египтяне стали бояться его и начали притеснять. Они поработили народ Израилев и стали изнурять его подневольным трудом и днем, и ночью. И Моисей, спасенный из воды фараоновой дочерью, рожден был в рабстве. Элоим, Властелин, был с Моисеем и избрал его для того, чтобы унести народ из рабства.

Тассиа протянул мастеру чашу. Казалось, он мог считывать каждое слово с губ своего хозяина.

— Но фараон не хотел отпускать их. Тогда наш бессмертный Владыка наслал на страну египтян десять наказаний — вместо воды текла кровь в колодцах египтян, лягушки, комары и мухи наводнили страну, чума и оспа косили скот и людей, град и саранча уничтожали урожай, и три страшных дня во всей стране царила тьма. Последним же наказанием по воле Бога было убийство всех первенцев мужского пола, был ли то человек либо животное.

Эрик беспокойно зашевелился на своем ложе. Я поправила на нем одеяло, спросив себя, могу ли слушать и дальше тихий голос Нафтали.

— В ту ночь, о которой мы вспоминаем сегодня, израильтяне должны были убить ламу и, проходя мимо, обмазать ее кровью, дверной косяк, на котором был щит повелителя. Опоясанные мечом и с палкой в руке, они должны были съесть перед пасхальной трапезой пресный хлеб. Так Бог указал на свой народ, и так происходит и по сей день. И когда Элоим, суд вершащий, побил египтян и убил всех первенцев и сына фараона, как сына самой бедной служанки, лишь тогда фараон наконец-то позволил израильтянам покинуть страну, чтобы переместиться в Ханаан, где текут молочные и медовые реки, страну обетованную. — Нафтали поднял голову и взглянул на нас. — И это должно быть знаком на нашей коже и как отличительный знак между нашими глазами, потому что Всевышний властной рукой вывел нас из Египта.

Он разломил хлеб, поделил его и дал по щепотке травы. Слов, которыми он благословлял все это, я не понимала, а у хлеба, который ела, был незнакомый вкус. Но я не осмеливалась даже пошевелиться из-за страха спугнуть волшебство, словно его голос заколдовал нас.

Глубокой ночью Тассиа убрал все миски и чашки скромной трапезы, а Нафтали поделил с нами отложенный кусок хлеба. Он казался каким-то отстраненным и потерянным.

— Первый раз в своей жизни я не смог отпраздновать сендер со своими собратьями, — произнес он и улыбнулся. — И я благодарен вам за то, что вы были со мной. Всевышний простит меня за то, что я не во всем следовал законам, как то предписывает Тора.

Он в третий раз наполнил до краев бокалы вином и произнес благословение. На этот раз я попыталась влить в рот Эрику немного разбавленного водой вина. Когда он почувствовал у своих губ кромку бокала, то открыл глаза. Они были ясными, без признаков лихорадки. И я была уверена, что он узнал меня.

Он взял из моей руки бокал и стал пить осторожными глотками. Когда он пил, взгляд его остановился па моем платье, но он никак не отреагировал на мои слова. Он стал смотреть на других. Они были заняты хлебом и вином. Когда я вновь обернулась к Эрику, бокал стоял рядом с ним на полу. Глаза его были закрыты.

— Очнись же наконец, — устало пробормотала я.

— Развей гнев свой над народами, которые не признают тебя! — Нафтали с распростертыми руками стоял в проеме палатки.

Я протерла глаза. А может быть, мне это всего лишь снилось? Эрик, казалось, спал глубоким сном.

— Развей гнев свой над странами, которые не взывают к тебе, потому что они извели Якова и опустошили его жилище. Рассей гнев свой на них, пусть падет на них твоя жгучая злость! Преследуй их с усердием и истреби их под небом Всемогущего!

Гнев в голосе старика испугал меня. Пусть падет на них твоя жгучая злость! Какие демоны могут угнетать его душу? Он опустил руки, внимательно вглядываясь в звездную ночь.

— Leschana Haba bẻ Jeruscholajum![55]

Обещанием, как эхо, отзывались в палатке его слова, после того, как старый еврей удалился в свои покои.

В эту предпасхальную ночь, в которую в сердца проникло глубокое умиротворение, в которую даже Тассиа для сна исчез в своей хижине, я положила перед собой на колени ящик с реликвиями и обратилась мыслями к Богу. Очаг, горение которого все это время поддерживал Тассиа, потух, и я ужасно замерзла.

Что я должна сказать Творцу? Неужели несоблюдение религиозных постулатов, заповедей о соблюдении поста и молитв больший грех, чем помощь язычнику? Меня постигли разочарование и глубокая растерянность. Ящик, что лежал передо мной, холодом отсвечивал в темноте. Я положила руку на крышку, прибегнув к помощи, как бы присягая святой Урсуле. Холод крышки пронзил меня до самых костей. Я не находила слов, и Господь Бог безмолвствовал. Слезы покатились из моих глаз, капая на благородный металл и скатываясь оттуда в пыль пещеры.

Я проснулась, от стука собственных зубов. Лицо было распухшим и горячим от соли слез, рука, на которую я легла в пыли, затекла. Тишина окружала меня со всех сторон. Нафтали и Тассиа спали, а Герман присматривал за ранеными в замке. Я осторожно попыталась сесть и вытерла грязной рукой лицо. Масляная лампа выгорела почти вся и лишь скупо освещала место, где лежал больной.

Большие и темные глаза Эрика смотрели прямо на меня.

— Вы боролись с вашим Богом?

Голос его был хриплым. Ирония, которую я почувствовала в его вопросе, обидела меня. Я потерла лицо и налила из чайника масла в огонь. Как только вспыхнул огонь, Эрик, зажмурив глаза, отвернулся. Я подсела ближе, не зная, что сказать. У меня комок застрял в горле. Как давно он уже наблюдал за мной — и вообще был в сознании, а мы этого не заметили?

— Что вообще вы здесь делаете? — Он вновь посмотрел на меня, и в этот самый миг я почувствовала, как он, по неизвестной для меня причине, ушел в себя, замкнулся. Взгляд его стал холоден. — Почему вы не у своего отца в замке?

— Война, Эрик, — вымолвила я. — Мы были в осаде, разве ты об этом ничего не знаешь?

Он что-то невнятно произнес. Рука его нервно ощупывала одеяло.

— Можешь… ты можешь вспомнить… — заговорила я.

— Я не немощный старец, графиня, — прервал он меня и попытался сесть. Но сразу же застонал и со вздохом улегся вновь.

— У тебя сильные боли?

— О великий Тор, я бы и половину этой боли не пожелал испытать твоему отцу…

Он подвинул одеяло чуть ниже, чтобы увидеть свой живот. Повязка была пропитана кровью.

— Мастер говорит, что для успешного заживления ран необходимо регулярно делать перевязку. Позволь мне перевязать тебя, это не займет много времени, — сказала я и стащила одеяло, чтобы начать менять повязку.

Он вцепился в ткань пальцами, крепко держа ее.

— Konur skulu mer ekki! Vei mer.. Подите прочь, это должен делать еврей! Он знает свое дело!

Его голубые глаза стрельнули в меня. И я поняла. Он ненавидел меня из-за своей беспомощности, из-за тех дней и ночей, в которые он принимал мою помощь, когда между больным и сиделкой уже не существовало ни какой тайны, так как телу не ведомы ни стыд, ни притворство. Осознание этой беспомощности и вернуло его к прежней враждебности, он искал причины для ссоры и умышленно обижал меня. То, что нам довелось вместе пережить, было делом прошлым — мы опять стояли по разные стороны жизни.

Я медленно встала и покинула пещеру.

Уже давно наступил день. Солнце пробивалось сквозь деревья, и пруд, освещаемый им, кривился в его лучах. Тассиа стоял на коленях перед своей хижиной и молился. Я не хотела мешать ему и примостилась у входа в палатку чтобы насладиться спокойной тишиной сада.

И как-то сами собой пришли слова молитвы, в поисках которых я так мучилась, они заполнили мою голову и заставили чаще забиться сердце. Я поблагодарила Господа Бога за то, что он дал ему возможность выжить, ему, которого я посчитала своим другом…

— Конец! Они сдаются! Клеменс отступает, ура!

Герман буквально выскочил из пещеры и стал исполнять на лужайке танец радости.

— Госпожа, пойдемте, будем праздновать вместе — Хаймбахер сдался!

Тассиа, заметно разозлившись, окончил свою молитву, скатал коврик и лишь тогда последовал за Германом в пещеру.

Нафтали как раз наполнял вином серебряные бокалы, когда я протискивалась через узкий проход.

— Давай, девочка, выпьем с тобой за то, что Господь услышал мои молитвы и прекратил войну! — Старые глаза его излучали тепло, а руки дрожали от волнения. — Вчера прискакал посланец с белым флагом и сообщил, что вчера вечером Клеменс был тяжело ранен стрелой.

— Говорят, будто он всю ночь боролся с чертом, — добавил Герман и с наслаждением выпил еще глоток вина. — А сегодня утром его страх перед карой Господней и проклятием стал столь велик, что он дал приказ отступать. Пусть сгниет стрела в его черной груди…

— А теперь уймись, парень, — прервал Германа лекарь и взял из его руки бокал. — Да, осадные вышки разрублены на части и сожжены, палатки сняты и погружены на повозки. Уже сегодня утром люди смогут возвратиться в предместье! Бог с нами он прекратил войну и пробудил моего гостя! — Он молча поднял бокал за победу.

Вино жгло мое горло, быть может, горечь вызвали невыплаканные слезы.

— Мужайся, Элеонора. — Нафтали протянул мне ломоть белого хлеба. — Ешь. Тебе нужны будут силы. Я сказал твоему отцу, что ты в крепости. Он ждет тебя. — Старик пронзил меня взглядом. — Ты должна быть смелой.

Я выпила вина и оцепенела.

— Я посоветовал ему дать тебе немного времени перед тем, как расспрашивать.

— Что… что я должна сказать отцу?..

— Что твой раб умер.

— Умер?

Мой взгляд испуганно скользнул с него на Эрика, который внимательно слушал наш разговор. Взгляд его был мрачным.

— Да. Твой раб скончался от тяжелых ранений.

У меня перехватило дыхание. Холодная рука сжала сердце.

— Но ведь он жив…

— Для этого мира его больше нет. Он умер, и я сжег его по обычаю язычников с Севера. Вот что ты должна сказать отцу, слышишь? Элеонора, будь разумной. Правда может привести всех нас на виселицу, и ты знаешь это. — Он нежно провел рукой по моим немытым волосам. — Можешь счесть за счастье, если граф не накажет тебя строго за многодневное отсутствие. — Он взял у меня пустой бокал, чтобы я не выронила его.

Я нервно потерла руки.

— Что… что отец сделает со мной? Как вы считаете?

— Не думаю, чтобы он наказал тебя строго. Ты его единственная дочь. — То же самое говорил в лесу Эрик. — Кроме того, ты должна будешь держать ухо востро. Попытайся забыть, что происходило. Все, ты слышишь? Исключи своего бывшего слугу из игры. Он погиб, умер от гангрены после сражения в Хаймбахе. Твоего конюха больше нет в живых.

Я смотрела мимо маленького лекаря на сына северного короля. И впрямь, моего конюха давно уже не существует…

— Дорогое дитя, не бойся. И забудь моего гостя — ведь только так ты сможешь обезопасить его, — проникновенно говорил Нафтали. — Когда он наберется сил, я позабочусь о том, чтобы он смог тайно покинуть замок.

Эрик вновь отвернулся к стене. Свободный, словно птица. Никто его не удержит.

Мне опять вспомнились слова, которые я слышала от него не раз. Никогда не забыть мне их, никогда… Я еще раз взглянула на Эрика. Он не шевелился, но и своей спиной он выражал одержанный триумф.

Не сказав больше ни слова, я повернулась и вышла из пещеры.

Вопли воинов были слышны издалека, когда я, уставшая и растрепанная, вошла во двор замка. Там царило оживление, рыцари подбрасывали в воздух свои шлем, служанки пели и плясали. Глиняные кружки с вином ходили по кругу. Между тем уже прикатили первые бочки с пивом. Деревенские жители, которые со всем своим скарбом прятались от врага в стенах замка, разбирали свое добро и собирались в дорогу, домой, чтобы посмотреть, что осталось от их жилищ. Охрана открыла крылья больших ворот замка. Овраг, соединявший замок с пригородом, был доверху заполнен горящими, обуглившимися пучками соломы и конским навозом. Понадобится много дней и ночей, прежде чем люди доберутся домой.

Наконец из большого зала вышел мой отец с черным от дыма и чада лицом. В глазах его сверкали озорные огоньки. Он чувствовал себя победителем. Рихард, с той же военной вы правкой, стоял рядом, раскачивая меч из стороны в сторону. От них обоих исходила неуемная жажда жизни и борьбы. С высоко поднятой головой я направилась прямо к ним. Отец, увидев меня, поначалу даже растерялся. Потом взгляд его обрел металлический блеск. Рихард что-то шепнул ему, но отец оттеснил его в сторону.

— Ступай умойся, ты выглядишь как попрошайка, и жди в женской башне пока я не позову тебя! — прикрикнул он на меня.

Горничная Майя встретила меня у двери и повела в купальню. Она не задавала никаких вопросов, приготовила мне воду, как всегда, раздела и помогла забраться в бочку. От горячей воды пахло розмарином и вербеной, она поглотила меня и не совсем быстро, но все же дала возможность расслабиться. Чисто вымытая, намазанная мазями, я возлежала на ложе, как на небесах, все более погружаясь в блаженство.

Глава 11.

Как я видал, то оравшие нечестие и сеявшие зло пожинают его.

(Иов 4,8)

Жители замка Зассенберг праздновали с необычайно веселым буйством, столь горды были они одержанной победой. Днем и ночью со двора замка доносилась музыка, пиво и мед лились рекой, от двух ослов, которых забили в спешке, скоро остались лишь кости на вертеле. Люди плясали, смеялись, пока не падали с ног от усталости и засыпали под какой-нибудь скамьей. В праздничном зале людям благородного происхождения предлагались бургундское вино, мед и кушанья, хотя кладовые были почти пусты, и фрау Гертрудис заламывала руки, озабоченная тем, чем кормить замок всю весну. В угаре триумфа мой отец мог позволить себе быть великодушным и не экономить на подарках своим соратникам. Под вопросом было лишь одно: сможет ли он распространить свое великодушие на свою старшую дочь?

Но все торжества проходили мимо меня, я проспала не менее двух суток напролет. Майя с любовью ухаживала за мной, кормила меня молочной кашей и грушевым муссом, а когда я просыпалась, не мучила меня вопросами.

Около двенадцати пополудни отец наконец приказал позвать меня к себе. Майя усадила меня перед большим зеркалом в бронзовой оправе и начала сражаться с моими обстриженными волосами.

— О Боже, как вы выглядите! Кто-то под горшок обкромсал ваши волосы! Кроме того, вы сожгли их, здесь и здесь… все это я должна обрезать!

С помощью ножа она попыталась спасти то, что еще можно было спасти. И когда она закончила свою работу, я едва смогла узнать себя в зеркале. От прежней шапки волос остались лишь кудряшки до подбородка. Обрамляя мое лицо, они делали меня похожей на оруженосца отца.

— Они отрастут вновь, девочка, — попыталась успокоить меня Майя. — А с другой стороны, вы можете носить все ваши накидки и платки, и никто ничего не заметит.

Накидки. Платки. Я чувствовала, что выгляжу еще отвратительнее, чем прежде, и отвернулась. Ее ловкие пальцы втерли в мои волосы миндальное масло, прежде чем накинуть сеточку из серебряных нитей и укрепить ее на макушке серебряной заколкой.

— Посмотрите, так вы выглядите будто дама. Дополним все это накидкой на ваше зеленое платье, и вы увидите, что ваш отец не сможет противостоять вашему очарованию.

Она с удовлетворением осматривала свою работу. Я погладила рукою тонкое полотно и стала поворачиваться перед зеркалом. Получилось действительно очень мило. Я не знала, что отец вовсе не расположен замечать очарование своей старшей дочери. Требовалось совсем другое оружие. Невольно я стала нащупывать кинжал, который всегда носила с собой в кармане. Но в данный момент он был в темнице лекаря. Далеко отсюда.

Господа как раз собрались на первую дневную трапезу. Они ели суп, хлеб, сладкое и слушали пение горбатого барда. На отце был лучший его наряд, и даже дядя Рихард красовался за столом в одежде из голубого бархата. Вокруг восседали их соратники, в боях доказавшие свое мужество, и громко хлебали из своих мисок.

Когда доложили о моем приходе, отец сделал знак барду прекратить пение. Сникнув, тот сразу вышел, за ним побежала его тощая собака. В зале воцарилась тишина. Некоторое время отец с любопытством разглядывал меня. Одежда на мне была чистой, обувь вычищена, из-под платка, как всегда, дерзко выбивалось несколько кудряшек. Со шрама Майя заботливо смыла засохшую корку крови, спрятав его под легким гримом. Все выглядело вполне благопристойно. Но я была уверена, что от орлиных глаз свободного графа не ускользнула ни одна мелочь…

Отец громко откашлялся.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Он сложил руки на животе и откинулся на спинку кресла. Высокое кресло заскрипело. Голос отца звучал дружелюбно, слишком уж дружелюбно для такой ситуации. Господа выпрямились за столом и с нескрываемым любопытством уставились на нас. То, что должно было произойти, случалось редко. И отцу нужны были зрители.

— Я прошу прощения, что так долго не давала о себе знать.

В ответ — тишина. Отец улыбнулся.

— Она просит прощения как трогательно! — И тут же взорвался, перейдя на крик: — Как осмелилась ты одна, без моего согласия покинуть замок?

Его громкий голос зловещим эхом отскакивал от каменных стен.

— Я…

Проклятье! Я не находила нужных слов.

— Ну, так что же? Я жду. Мне нужна веская на то причина, так что подумай хорошенько.

Отец скрестил руки на груди, выставив вперед бородатый подбородок.

— Я… я получила известие, что мой слуга еще жив. Я выехала за ним, чтобы привести сюда.

— Что ты?

Он наклонился вперед и сощурил глаза.

— Он был ранен…

— От кого ты получила известие? От кого?

Матерь Божия, я и Габриэля втянула в это!

— От друга из стражников…

— У тебя есть друг-стражник?

Кто-то прыснул в кулак, но смех тут же захлебнулся, как только мой отец, вскочив, с грохотом опрокинул кресло и выпрямился в угрожающей позе.

— Друг-стражник? Друг? Я правильно расслышал? Ты не должна иметь друзей-стражников! У тебя вообще не должно быть друзей! Ты баба и потому обречена лишь на то, чтобы сидеть за прялкой…

Меня охватил гнев.

— Но ведь это я принесла вам сообщение о готовящемся нападении, — попыталась я козырнуть своей заслугой.

— Это здесь никому не интересно! Вызывает интерес лишь твое болезненное любопытство и то, что ты презренная бродяжка! Мне будет стыдно за тебя до конца моих дней! Скромная, пристойная девушка не покинет замка, тем более — перед началом военных действий! И здесь дел было невпроворот!

Я готова была от стыда провалиться сквозь землю. Сопя, он спустился с хоров вниз. Шпоры его сапог угрожающе звенели, когда он дважды обошел вокруг меня. И остановился совсем рядом.

— Так почему, говоришь, ты покинула замок?

Он стоял так близко, что я чувствовала его кислое дыхание.

— Мой слуга, тяжело раненный, лежал на вражеской территории, я хотела забрать его, — произнесла я твердо.

— Ага. — Он сделал еще один круг. — Подойдем ближе к делу. Слуга. — И тут он взревел так, что я на мгновение перестала и видеть, и слышать. — Подумать только, что этот проклятый потаскун тому причиной! Клянусь всеми святыми, я собственными руками вырву у него кишки, прежде чем прикажу четвертовать! Сейчас же скажи мне, где он! — Сжав кулаки, отец вцепился в мое платье и затряс меня, как грушу. — Я отомщу ему за совращение моей дочери! Этот подлец будет повешен за свои трижды проклятые яйца и будет сучить ногами — скажи мне немедленно, где он! — С отвращением я почувствовала па лице его плевок. — Скажи мне, о проклятье…

— О ваша милость, умерьте свой гнев! — Голос моего духовного отца прозвучал резко.

Отец тут же оставил меня в покое и повернулся к хорам.

— Господа, то, что мы сейчас должны здесь обсудить, — дело серьезное. Моя дочь якшается со сбродом, так называемым другом-стражником и слугой-язычником. С рабом она путалась в лесу, защищала его — я отказываюсь верить услышанному…

Глаза господ заблестели. Разгорался скандал, о да, самый настоящий! Графская дочь и язычник — презабавная история! Почти всем внушал страх великан, упорно отвергавший благословение священника и с такой силой ударивший одного из конюхов, что тот хромал и поныне… Этот жуткий человек, которого граф чуть ли не до смерти пытал на дыбе, но так и не добился от него ни слова… Возможно, из мести он схватил дочь графа… Сохрани, Господь, его душу! Камергер уже начал бормотать молитву, а господин Герхард кинул на меня испуганный взгляд. Сглотнув слезы, я опустила подбородок.

— Ты можешь мне больше ничего не говорить, я все равно все узнаю. — Отец со злостью посмотрел на меня. — Мою дочь не совратят безнаказанно — он поплатится за это жизнью. — Я молча прикусила губу.

— Ну что, не находишь подходящих слов? Никаких пустых отговорок, я хочу слышать только правду!

Правда… Эрик даже не коснулся меня, хотя возможностей в лесу для этого было предостаточно. Может быть, такая месть казалась ему слишком незначительной, мелкой — овладеть дочерью своего противника… Я почувствовала, что краснею.

— Он ничего со мной не сделал.

С хоров раздалось хихиканье. Для этих любопытствующих мое покрасневшее лицо говорило о многом. Вызывающие взгляды скользили по моей фигуре, будто распутство, как чертов знак, могло просвечивать сквозь ткань платья.

— Он ничего со мной не сде-елал… — передразнил меня отец. — Я хочу услышать это от него, он должен сказать мне сам! Так где же он? Ты ведь знаешь это, и я носом чую, что тебе известно его имя! Назови его! — Глаза отца сверкали яростью. — Ну!

Голос отца вселил в мою душу ужас.

— Он мне ничего не сделал, лишь выполнил свой долг, — твердила я.

— Свой долг? Что за долг?

Он поклялся защищать меня, отец, и оп исполнил эту клятву. Он доставил меня домой.

— Теперь это называется «защищать». — Отец язвительно рассмеялся мне в лицо. — Защищать! И доставил домой… но он же был тяжело ранен?

— Да…

— Так где же он теперь? Ну! Разожми свой рот, наконец! Я ведь все равно узнаю! Все! Вы прячете его от меня под вашими бабскими юбками? Еврей помогал вам? Да?

Я выдержала его взгляд и промолчала. Тогда он повернулся к своим гостям.

— Моя дочь защищает какого-то раба — может, ей стоит отрезать язык, раз она не хочет ни в чем признаваться?

Грозные демоны, которым не могла противостоять даже моя мать, казалось, всецело завладели им. Его правая рука схватилась за нож.

— Ну? Говори, если тебе дорога жизнь! — Отец опять ухватился за край моей туники.

— Он не причинил мне ни малейшего вреда, даже не дотронулся. — Я глубоко вздохнула. — И его уже нет в живых.

— Нет в живых? Как это — нет в живых? Покажи мне его труп, тогда я поверю!

— Он скончался от тяжелых ранений в светлое Христово воскресенье, — сказала я, как научил меня лекарь. — Еврей сказал, что у него гангрена. Запах… запах стоял ужасный!

По телу моему пробежала дрожь — за такую ложь я точно накликаю на свою голову беду, объявляя живого умершим… и туг я вспомнила предсказание Греты! Бог действительно не знает к нему ни милости, ни сострадания… Смерть и несчастье… О Пресвятая Дева Мария, прости мне этот грех!

— Привести сюда еврея! — взревел отец.

Я тайком вздохнула. Еврею он поверит наверняка.

Когда появился Нафтали в безупречно белом халате, по залу прошел легкий шепоток. В своей непременной шапочке, с длинной седой бородой, он внушал почтение. Сдерживая гнев и злость, отец стал задавать лекарю вопросы.

Нафтали поблагодарил за проявленный интерес и подробно описал, как варвар, словно зверь, умирал от своих разлагающихся, издающих запах ран, в страшных муках, крича и буйствуя. Из-за запаха, да еще по обычаю варваров, труп немедленно был сожжен в большом камине лаборатории, а пепел развеян по ветру в ту же ночь. На лицах слушателей появилось отвращение. Каждому было известно, что такое гангрена с ее ужасающим запахом. Ее боялись, все перед ней были равны — богатый и бедный, смелый и трус. Отец молча, внимательно выслушал все до конца. И заходил, не говоря ни слова. Потом он почти вплотную подступил к лекарю. Своим носом он почти касался носа старика.

— Поклянись мне, что ты сказал правду. Богом народа своего, еврей.

Нафтали не мог уклониться от его взгляда. Я видела, как он выпрямился.

— Вы хотите, чтобы я дал клятву, господин? Совесть моя чиста, как у ребенка, могу вас заверить. — Он поднял руку и посмотрел графу в глаза. — Atah Gibor le-Olam̉ — хвала тебе на века, о господин. Клянусь своей кровью перед бессмертным Богом, который все знает и все видит, который карает неправых и призывает к себе праведно живущих, в том, что я говорил правду. Вашего раба-язычника, конюха фройляйн, больше нет.

С хоров раздались возгласы удивления. Еврей поклялся! Мастер Нафтали снискал себе славу алхимика и целителя и был широко известен всей округе Кельна.

Мне стало дурно. Боже правый — мастер Нафтали совершил клятвопреступление — дал лжесвидетельство! Осознал ли он, что совершил? За дачу ложных показаний под присягой полагалась смертная кара! Как же он должен быть предан мне, Эрику…

Отец пребывал в раздумье. Я буквально чувствовала, как напряженно работал его мозг. Присутствие Нафтали придало мне сил. Если он мог так противостоять моему отцу, то и я должна быть способна на нечто подобное.

— Можешь идти, — обернулся отец к лекарю.

Движением руки еврей был освобожден от дальнейшего присутствия в зале.

Отец утащил меня за одну из колонн и вновь принялся ходить вокруг. Господа немилосердно вытягивали свои шеи, пытаясь разглядеть все до мелочей. Вновь скрипнула дверь, меч со звоном упал в том месте, где обычно складывали оружие. Краем глаза я увидела красную мантию. Отец склонился в поклоне.

— Скинь платок, — приказал мне отец — с головы, скорей же. — Я медленно стянула платок с головы. — Что ты сделала со своими волосами? — Он схватил меня за кудряшки под сеточкой из серебряных нитей, будто рассматривая гриву одной из своих лошадей.

— Они сожжены. Мне пришлось их отрезать.

— Та-ак, сожжены. А вот это украшение на твоем лице? Оно откуда? — Он наклонился ко мне поближе и прошептал свирепо: — У тебя вид разбойницы! Твоя бедная мать перевернулась бы в гробу, если бы смогла видеть тебя такой!

— Мастер Нафтали составил для меня мазь…

— Так проси Пресвятую Деву Марию, чтобы она подействовала как можно быстрее. — Он поспешно накрыл мою голову платком. — Счастье, если будущий жених возьмет тебя в жены, не попросив увеличить приданое.

Я не поверила своим ушам. Какой жених? И прежде чем успела хоть что-то возразить, отец потянул меня назад, к хорам, возвысив голос, заговорил.

— Господа, дальнейшее выяснение невозможно, главный обвиняемый мертв. Как добропорядочный христианин, я проявляю милость, заявляя о снисхождении за совершенный моей дочерью проступок. Возможно, после смерти моей горячо любимой жены она не воспитывалась в должном повиновении. Господь таким болезненным образом объяснил мне, что я должен был сразу убить варвара-чужака. Всевышний учил меня, что женщину никогда нельзя оставлять одну. Я должен упрекнуть себя в том, что забыл Его слова. Дочь моя, я решил твою участь, сосватав тебя господину Кухенгейму. Он уже давно просил твоей руки, если ты, конечно, помнишь. Союз наших домов…

Я посмотрела на хоры. Красная мантия висела на спинке кресла, глаза всех лихорадочно сверкали, бокалы были наполнены.

— Но, отец…

— Союз наших домов более чем предпочтителен, ведь моя собственная невеста родом из соседнего графства. Дату предстоящей свадьбы мы обсудим сегодня в полдень.

Белокурая, тщательно подстриженная борода за столом раскланялась на все стороны и подняла бокал. Кухенгейм. Назойливый и фамильярный, с большим носом. Никто и ничто из Эйфеля, которому и принадлежало-то всего несколько виноградников. Самодовольный, один из тех, кто женится на девушке аристократического происхождения, и неважно, сколько шрамов украшает ее лицо… Я закрыла рукой рот… Нет, это не наяву, все это сон, дурной сон.

Между тем на хорах жених уже отмечал радостное событие: слышались пожелания счастья, непристойные замечания и рукоплескания, господа то и дело пили за здоровье отца. Только-только отпировали на одном празднике, как тут же подоспел другой! Отец остановился возле меня с довольным лицом. Ну конечно, после заявления о предстоящей свадьбе он не будет припоминать мне мои преступления. Как оглушенная, я опустилась на табуретку, которую подставил слуга. Отец рассудил просто. И как разумно было выбрано время! Объявив о свадьбе, он ловко отвлек внимание от моей прогулки — хорошо все продумал, хитрец! Жених, так и не узнавший о моем допросе, предавался мечтам о предстоящем. Если бы по всем рейнским землям ходили разговоры, высмеивающие свободного графа, который не смог удержать в узде свою собственную дочь, это имело бы унижающий его достоинство эффект. А если бы об этом узнал еще и кайзер! Его строгая мать позаботилась бы о том, чтобы я до конца своей жизни находилась за стенами монастыря… Образно выражаясь, отец сохранил и свое, и мое лицо. Но должна ли я быть ему за это благодарна? Я уставилась на хоры. В голове туман, руки и ноги будто налились свинцом и тянули меня к земле. Красная мантия, казалось, парила надо мной, чтобы опуститься и накрыть меня, красная, как свежая кровь, насквозь мокрая, пропахшая вожделением похотливого виноградаря…

Кто-то с силой распахнул большие двери. Гул голосов оборвался.

— Deus hic, мой дорогой граф! Ваш слуга просто не хотел впускать нас, я в это не мог поверить. Deus hic, дорогой граф Зассенбергский.

Отец обернулся. У входного портала стоял облаченный в пышные одежды представитель архиепископа Анно архидьякон Гервиг из Кельна. Однажды мы уже принимали его, когда освящали церковь, и я хорошо помнила большого человека с тонкими руками.

— Когда до нас дошло известие о нападении из Хаймбаха, мы сразу собрались в путь, дорогой граф. Всемогущий Господь услышал наши молитвы и даровал вам победу. Возмутительный поступок Хаймбахера, не правда ли?

С пунцовым лицом отец опустился перед вошедшим на колени и поцеловал поднесенное кольцо. Я слышала, как он извинялся за невнимательность своих людей, Гервиг при этом снисходительно улыбался. Я-то знала: уже утром покатятся головы людей из отряда охраны, не доложивших о прибытии столь высокопоставленного лица, не встретивших его подобающим образом.

Зал заполнился слугами, священниками и монахами из монастыря в развевающихся белых и черных одеждах, запах ладана чувствовался везде, где-то раскачивался серебряный крест. Для архидьякона подготовили стул, и все собравшиеся на хорах поспешили спуститься вниз, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Вместо того чтобы принять участие во всеобщем приветствии, как это полагается даме, я, прихватив скамейку, скрылась за колонной и издали наблюдала за тем, что происходит, ни во что не вмешиваясь.

Отцу нужна была вся эта приветственная суматоха, чтобы понаблюдать за своим гостем со стороны, и я заметила его лишь тогда, когда он тяжело опустил руку на мое плечо.

— Самообладание, моя дорогая. Сейчас ты поприветствуешь архидьякона как сияющая невеста…

— Ах, отец, оставь же меня в покое, — попросила я.

— Дитя мое, после всего, что произошло, ты должна только радоваться, что господин Гуго еще хочет взять тебя в жены. В конце концов, он имеет самые серьезные намерения. Должен тебе заметить, чрезвычайно тяжело найти для тебя мужчину, ты в каждом находишь изъян. Я сыт этим по горло, и должно же это когда-нибудь случиться!.. Твоя мать была бы вне себя, если бы знала, что ты все еще не замужем. — Отец умолк, задумчиво погладил свою бороду. Недолгое молчание выдало его сомнения, была бы мать довольна его действиями. — Ну, будь веселой. — С этими словами отец стащил меня со скамейки и указал на господина Гуго — он все еще стоял на хорах. — Взгляни-ка, он молод и силен, да и в постели тоже, верно, не слабак! Вот увидишь, девочка. — Он ухмыльнулся.

По мне, пусть бы вассал Кухенгейм с его мужским достоинством покрылся оспинами, а я бы оказалась в пустыне, где мог бы закончиться этот кошмарный сон. Но такого счастья Господь Бог не дал мне, отец встал за моей спиной.

— Элеонора, — он стянул с меня платок, — Элеонора, теперь, когда твой слуга мертв, ты можешь нарушить свое молчание и сказать мне то, что я хочу знать.

Он не забыл об этом. Неудача в темнице все еще не отпускала его…

— Скажи мне, смелая девочка, — как сквозь туман, доносился до меня его голос.

Я закрыла глаза. Эрик. Далеким эхом звучало в моей голове его имя. Нет, ничто больше не могло повредить ему, он свободен. Мне вспомнился его голос с оттенком иронии и презрительные взгляды, перед тем как он с полным безразличием отворачивался от меня спиной.

— Скажи мне это, девочка. Я хочу знать, кого взял в плен. Что это за человек? Он благородного происхождения?

Голос отца звучал настойчиво. Я вздернула голову.

— Он… он был…

Предательница!

— Кем он был? Скажи мне!

Око за око, задыхаясь, подумала я. Я буду тебя предавать. Голова моя разрывалась от боли. Я предаю тебя — я хочу тебя предать, хоть чуть-чуть потешить себя местью тебе…

— Он… он самого высокого происхождения. — Я повернула голову, посмотрела отцу в глаза и почувствовала себя еще хуже. — Отец, под твоим кровом был сын короля.

Глаза его становились все больше и больше, он открыл рот, я увидела, как дрожит его язык.

И в эту минуту с хоров донесся крик:

— Колдовство! Колдунья! Она стоит здесь, посмотрите же! Быстро святой воды мне, я вижу ее, ну скорее…

Последние слова утонули в начавшейся суматохе.

— Колдунья здесь, в зале? Но где же, скажите, где?

Многие подпрыгивали в возбуждении, воздевали руки к небу, понятия не имея, где и что им искать. Служанки убежали на кухню, монахи опустились на колени молить Всевышнего о милосердии, пока они еще могли своими силами противостоять злу… Одно лицо я узнала, однако, сразу же: Фулко, аббат монастыря Святого Леонарда. Бледный, с широко раскрытыми глазами, тупо уставившийся на меня. Его иссохший палец указывал на меня.

— Ты колдунья, чертовка, ты заключила союз с язычником, я знаю это, знаю… — гремел его голос по всему залу.

Наступила полная тишина. Все воззрились на меня со смешанным чувством неверия и страха одновременно. Ради всех святых, что же еще произойдет сегодня? Отцовская рука буквально впечаталась в мое плечо.

— Что говоришь ты, Фулко? Ты обвиняешь мою дочь в колдовстве? — прогремел его голос.

— Я уверен, она и этот язычник превратили в руины мою церковь, они сожгли ее, оставив лишь пепел, эти двое…

Фулко подошел на шаг ближе. Казалось, все присутствующие разом затаили дыхание. Молчали стены, и даже ветхие перекрытия на мгновение перестали скрипеть. Воцарилась безысходная тишина. Аббат обвинил дочь свободного графа в поджоге церкви! Архидьякон первым пришел в себя. Он медленно поднялся со своего стула и подошел к нам.

— Что мы слышим? В дни Пасхи говорят о колдовстве? Объяснитесь, брат, — обратился он к Фулко, не сводя с меня своих холодных серых глаз.

— Они подожгли мою церковь, она и этот черт-язычник, сатана в монастыре…

— Остановитесь, брат. — Одним движением Гервиг лишил слова разбушевавшегося аббата. — Это слишком серьезное обвинение. Вы должны рассказать об этом подробнее. Мой дорогой граф, своим посещением мы хотели лишь засвидетельствовать вам наше почтение, чтобы вы дали нам отправиться в Хаймбах и изложить на безбожника Клеменса взыскание и епитимью. Святой отец немедленно наложит в отношении него интердикт, можете быть уверены. — Он задумчиво оглядел меня сверху донизу. — К тому же мы отмечаем Пасху, во время которой никому не дано право судить. Мы думаем, что для таких упреков нужно найти веское основание.

Отец не убирал руки с моего плеча, этим утешая меня.

Люди дьякона с деловым видом бегали по залу, сдвигая в стороны столы и кресла, служанки с невиданной прытью убирали со столов остатки еды и выгоняли собак. У самого большого стола был установлен крест, архидьякон расположился в кресле с мягкой обивкой.

Отец буквально вонзил свои ногти мне в плечо. Это вывело меня из оцепенения.

— Элеонора, ты ведь невиновна, скажи, что ты невиновна? — В голосе отца было столько тревоги. Конечно, я невиновна, разве они этого не знали? Кто-то дал мне в руку бокал, и я смело сделала глоток.

Начался церковный суд, устроенный архидьяконом кельнским. Семь благородных мужей из свиты были торжественно приведены к присяге и заняли места за длинным столом. Взгляды всех были направлены на меня.

Гервиг Кельнский поднялся с кресла, задумчиво поправил свою шляпу. Потом осенил всех крестным знамением и повернулся ко мне.

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti, amen.[56] Элеонора Зассенбергская, встань перед столом суда.

Отец ободряюще подтолкнул меня — ну, смелее. Для него сбоку было оставлено место, куда он и направился. Один из слуг проводил меня вперед.

— Вы Элеонора, дочь свободного графа Зассенбергского?

Я молча кивнула.

— Против вас выдвинуто тяжкое обвинение. Настолько тяжкое, что мы решились на то, чтобы нарушить заповедь, запрещающую во время Пасхи вершить суд. Так как его высокопреосвященства архиепископа нет в Кельне — он находится в свите его величества кайзера, а дело не терпит никаких отлагательств, — мы рассмотрим его прямо здесь. В надежде на то, что Бог простит нас за это.

Он прервал свою речь и посмотрел мне в лицо.

— Готовы ли вы дать нам ответ?

Совершенно сбитая с толку, я провела рукой по лбу и, не находя слов, уставилась на него.

— Вы обвиняетесь в колдовстве аббатом монастыря Святого Леонарда. Повторите ваши обвинения, брат Фулко.

Гервиг опустился в кресло. Я все еще в нерешительности стояла у стола. Колдовство?

— Она… она и этот человек, которого она называла своим оруженосцем и конюхом, этот чужак, происхождение коего никому не известно, вместе подожгли церковь, чтобы через огонь легче попасть в преисподнюю. Как вы сами видели, церковь сгорела дотла со всем, что было внутри, со всеми святынями во славу Господню…

— Ее видели вместе с живым чертом! — взволнованно выкрикнул монах. — Вначале он поцеловал ее, а затем потянул за собой в горящую церковь, и ее рука была в его руке. Брат Адам может это засвидетельствовать!

— То была ночь кометы, — прошептал другой. — Небесная посланница сеяла несчастье…

— Она опустилась на него и горящем ярким пламенем рукой открыла портал…

— Он плел козни с чертом, ваше преподобие, а она пошла с ним!

Гервиг погладил подбородок.

— Комету весьма отчетливо видели на небе и в Кельне, и звездочеты напуганы предстоящими неприятностями. Вернемся из поездки, а нам скажут, что кайзер лежит в лихорадке…

— Она стояла над нашей церковью, господин! — включился в разговор взволнованный монах-библиотекарь. — Она отыскала наше аббатство, чтобы обрушить на нас беду! Она проклята!

Некоторые из его собратьев вновь упали на колени, будто это могло им сейчас помочь.

— И она наслала огонь, в который и вбежали мужчина и эта женщина. Это произошло незадолго до того, как прозвонили ко всенощной, некоторые братья уже пробудились и ясно видели это.

— Но вы утверждаете, что эта женщина подожгла церковь.

— Нет, то была комета!

— Это была она! Она…

— Я не поджигала церковь! — закричала я. — Немыслимо, в чем меня упрекают! В ту ночь была непогода и…

— И кто же поспособствовал пожару? — с издевкой спросил аббат. — Ваш друг-сатана! Ведь всем известно, что огонь — орудие сатаны! По его приказанию поспешили появиться огненный дракон и Вотан с его языческими силами, чтобы разрушить святую Господню церковь, сооружение христиан! Тогда собрались лишь темные силы…

— Разразилась гроза, и молния ударила в церковь, — упорствовала я и в волнении мяла платок. Языческие силы… Я потеряла уверенность. Что я знала о язычнике и его власти над силами тьмы? Он провел меня сквозь огонь, чтобы получить помощь у Нафтали.

Меня меж тем начали грызть, изнурять сомнения — он просто-напросто использовал меня, мою помощь, мои знания о существующем ходе — а что, если он и правда устроил поджог?

Гервиг прервал спор:

— Разразилась гроза, и молния, направляемая кем-то, попала в церковь…

— Ее направил он своими проклятыми разрисованными руками! Комета беды стояла над церковью, обозначила для него цель, и тогда он направил туда удар молнии…

— А что произошло потом?

— Они вместе ринулись в огонь, половина насельников монастыря были тому свидетелями, как они, взявшись за руки, вошли в пламя…

— Я видел сатанинский поцелуй, очень ясно, — прошипел один из монахов.

— Демон сладострастия в образе мужчины, они делали это перед порталом, стоя, как козы, и она кричала от радости…

— Дорогие братья, не отвлекайтесь, — предостерег Гервиг, избегая смотреть в мое покрасневшее от стыда лицо. У меня было ощущение, что он понимает меня.

— Так что же вы видели на самом деле?

— А потом они применили свое искусство. Убили мою собаку, которая должна была охранять язычника. Огонь поглотил ее, оставив лишь сожженную плоть! Потом она через пламя полетела в замок…

— Полетела, — донесся до меня шепот. — Дочь графа умеет летать!

Какая-то служанка вскрикнула и, прячась, залезла под стол.

— На крыльях, которые от колдовства выросли у нее за спиной!

— Брат, попрошу вас не фантазировать! — Гервиг встал. — Возьмите себя в руки и не говорите нам о колдуньях. Здесь нет никаких колдуний!

— Мы нашли ее волшебную палочку на полу рядом с трупом собаки. Какие нужны еще доказательства? — Фулко медленно поднялся. — И она взяла с собой этого сына сатаны. — Его черные глаза победоносно засверкали при взгляде на меня. — Иначе как вы объясните, что в ту ночь вы все еще находились в монастыре, ели в моем присутствии и несколькими днями позже появились в замке, будто ничего и не произошло? Ни одна человеческая душа не видела вас идущей ни через монастырские ворота, ни через ворота замка, возле которых шли бои! — Он схватил свой крест и держал передо мной. — Вы колдунья, с той самой ночи на вашем лице сияет знак сатаны, каждый из присутствующих здесь может увидеть это! Вы колдунья, вы пробежали через горящую церковь, вместо того чтобы встать на колени и просить Бога о милосердии и снисхождении, вы…

Если бы он продолжал говорить, то слова его утонули бы во всеобщем гаме и шуме. Огонь, знак сатаны! Доказательства были более чем убедительны!

— Что вы скажете на это? — Гервиг кивнул мне. Украдкой он наклонился вперед, чтобы рассмотреть мое лицо и мнимый знак сатаны.

Ничего не понимая, я слушала речь Фулко. Его обвинение звучало более чем нелепо и ложно — он утверждал, что я виновна в поджоге церкви! Гнев овладел мною. Со сжатыми кулаками я направилась к этому облаченному в черные одежды человеку.

— Я не поджигала церковь, — прошипела я. — Над вашим монастырем стояла комета, а потом ударила молния. Это верно, благочестивый отец. Только не сатана ворвался в церковь, а мой слуга и я, и лишь затем, чтобы спасти свою жизнь!

Представитель двора архиепископа подался вперед.

— Спасти? Господи, прости вам ваши слова, брошенные во гневе, — от чего вы думаете спастись, юная дама? — прервал меня Гервиг, наморщив лоб.

Я с удивлением взглянула в его светлые глаза. И мне почудилось, будто в них было написано предупреждение — держи язык за зубами, девочка!

Фулко буквально впился в меня жадным взором.

— Кто подбил вас на то, чтобы пойти в огонь? — продолжил Гервиг.

— Мой спутник был тяжело ранен и нуждался в медицинской помощи. Мы должны были добраться до лекаря, — просто сказала я.

Молчание.

— Что за спутник?

Гервиг, казалось, потерял нить допроса. Фулко взметнул над столом кулак и подскочил в своем кресле.

— Господи, язычник, варвар, ведь он был в моем монастыре, он…

— Вы приняли язычника? — Архидьякон не поверил своим ушам. — Язычника? В монастыре Господнем? Когда?

— Она просила меня на коленях! Она просила меня приютить их! Мог ли я предположить, что они замыслили поджог? Она, она привела его в монастырь — эта женщина перехитрила меня!

— Ваш слуга и был тем самым варваром? — Гервиг залился красной краской и схватился за шею. — Варвар был вашим слугой? Да, но разве вы не знали, что…

— Ваше преподобие, этот человек проявил свою верность как истинный христианин, оповестив нас заранее о готовящейся осаде, — осмелилась я прервать его. Сама не знаю, откуда у меня появилось мужество. — Но ему нанесли такие раны, что понадобился лекарь. — Краем глаза я видела, как отец уперся взглядом в пол. Я почти ощущала его жгучее желание, чтобы это дознание наконец-то закончилось. — Замок находился под постоянным обстрелом, куда же нам было идти, как не в монастырь! Я просила всего лишь об убежище, и оно мне было предоставлено, — попыталась я оправдаться.

— Но она… — начал озлобленно аббат.

Гервиг жестом попросил его замолчать и сказал:

— Сейчас нам хотелось бы, чтобы девушка подробно рассказала обо всем. Начинайте, дитя мое.

Архидьякон откинулся на спинку кресла. Я глотнула ртом воздух. Мне было ясно, что следует на коленях благодарить Бога за благосклонность и расположение ко мне духовного чина. Запинаясь, я стала объяснять, как мы добрались до монастыря, рассказала о грозе, о ране Эрика…

— Боли у него становились все невыносимее, и мы решили ночью пробраться в замок, чтобы попросить мастера Нафтали оказать медицинскую помощь. Он очень хороший лекарь…

— Не хочешь ли сказать, недостойная, что брат Ансельм — лекарь неважный? — зло прошипел Фулко.

— Моего слугу надо было лечить так, как лечат в арабских странах, — защищаясь, возразила я. — Брат аптекарь отказывался резать там, где это было необходимо…

— Что вы в этом понимаете?

— Я знаю, как исцеляет мастер Нафтали!

— Вот видите — она лучше обратится к еврею, убийце Христа. Не уважающему человеческое тело!

— Прошу вас мы правильно поняли? Речь идет о… о рабе? И вы подняли столько шума из-за какого-то раба? — Не веря своим ушам, Гервиг покачал головой.

— Он был мне очень предан, — ответила я, пожав плечами. — Мой отец подарил его мне.

Лицо отца было все еще бледным, но он кивнул, подтверждая сказанное. Все с интересом наблюдали за происходящим.

— Ну… — Архидьякон двигал по столу свой бокал. — Может, в дальнейшем, прежде чем делать такие подарки, вы будете осмотрительней, граф. Псалтирь или небольшой требник помогли бы вашей дочери не идти против Бога. А теперь расскажите, фройляйн, что же было дальше?

— Я… я вспомнила об одном ходе, ведущем из монастыря в замок…

— Колдовство. — Металлический голос Фулко буквально заморозил воздух, который я хотела вдохнуть. — Этого вам должно быть достаточно, ваше преподобие. Она никогда не видела этого хода, он потайной, о его существовании знаем лишь мы — свободный граф и я.

— Моя дочь и в самом деле знает о нем, — несдержанно прервал его отец. — Несколько лет тому назад я сам показал ход ей, меня удивляет лишь то, что она до сих пор помнила о нем.

— Что за ход? — с интересом спросил Гервиг и наклонился вперед.

— Он ведет к нашим темницам, и… вход расположен в церкви. Рядом с алтарем.

Я взглянула ему в лицо.

— И по этому ходу вы добрались до замка?

Я кивнула.

Сидевшие за столом стали что-то тихо нашептывать друг другу. Потом трое из семи присягнувших во главе с моим отцом были готовы свидетельствовать о подлинности моего утверждения.

— Кто может подтвердить ваши показания?

— Нас нашел Герман, за решеткой. И лекарь, и Тассиа…

Гервиг приказал вызвать их всех.

— А кто-нибудь еще? В монастыре? Кто вас видел?

Я покачала головой. Нет, я ничего не скажу про яд, это не имеет никакого смысла.

— Есть ли что-нибудь, что вы упустили из виду? Фройляйн, ведь вам предъявлено обвинение в колдовстве, подумайте об этом.

Голос Гервига звучал проникновенно. Задумавшись, я скользила взглядом по пышно разодетым членам суда. Даже путешествуя, господа надевали одежду из роскошных, дорогостоящих тканей с тончайшим шитьем золотыми нитями.

— Алтарное покрывало! — почти выкрикнула я.

Боже правый…

— Алтарное покрывало?

— Мой слуга, чтобы защитить от огня, обмотал меня сырым покрывалом сразу же после того, как мы нашли ход. Церковь уже горела ярким пламенем…

— Что это было за покрывало?

— Оно лежало на… — О небо, как же я была глупа! — Оно лежало на алтаре, под псалтирью…

— И он взял его?

Опустив голову, я кивнула. Я знала, что за этим должно последовать. Гервиг медленно поднялся со своего кресла. Глаза его сузились.

— Варвар взял святой капрал? И намочил его? В пылающей церкви? И чем же он мог намочить его в горящем помещении? Чем? Скажите мне!

— Он окунул его в чашу со святой водой, ваше преподобие, — прошептала я.

— Обломки которой мы нашли, — продолжил аббат. — Он разрушил даже алтарь!

Реликвии!

— Это неправда, он вынес ящик с реликвиями, чтобы тот не сгорел! — едва сдерживаясь от рыданий, выкрикнула я. — Мы не совершили ничего плохого.

Гервиг точно онемел. Никто из присягнувших не осмеливался сказать хоть что-нибудь. Безмолвствовали и остальные. Никто не знал, как обернется это дело, и все напряженно, затаив дыхание, ждали, что решит судья из Кельна. Не дыша, ждала и я слова от Гервига, совершенно неважно, будет ли оно спасительным или обвинительным — всего лишь слова!

— И вы не помешали язычнику своими пальцами осквернить церковь Всевышнего? Вы бездеятельно лишь созерцали? — медленно спросил Гервиг.

Я прикрыла рот рукой и с ужасом смотрела на него.

— Но… но ведь он спас мне жизнь, иначе я бы сгорела! Везде был огонь, и уже все вокруг полыхало…

По моему лицу катились слезы. Потрясенная, я переводила взгляд с одного лица на другое и не понимала, что творилось в этом мире. Хотя все было очень просто: чего стоила моя жизнь в сравнении с осквернением церкви? Наоборот, смерть от огня стала бы справедливой карой за мое женское неповиновение, приговором Всевышнего…

В это самое время в зал вошли те, кто побывал в темнице. Все они выглядели ужасно грязными, у некоторых из них в волосах были черви, а их обмазанные глиной ноги оставляли на полу следы. Господин Герхард, пришедший вместе с ними, держал что-то в руке.

— Это мы нашли на полу хода, ваше преподобие.

С отвращением Гервиг рассматривал издающее дурной запах грязное нечто на своем столе. Я же, наоборот, сразу узнала эту вещь — то было мое алтарное покрывало!

— Смотрите же, вышивка, ее еще можно заметить, вот здесь. — Взволнованно я теребила покрытую плесенью ткань и показывала, как будто в насмешку, блестящие золотые нити. Мой духовный отец встал и положил руку на руку гостя из Кельна.

— Если это святое покрывало было пропитано святой водой, то она находилась под заступничеством Всевышнего, — подумав, проговорил он.

— Какая польза была от святой воды, оскверненной варваром? — проговорил помощник архидьякона. — То была уже просто вода, которую вы пьете.

— А если раб вовсе не дотрагивался до нее? Если он взял покрывало за концы и только окунул его? Вы же знаете, что язычники боятся святой воды!

При этом некоторые из судей одобрительно зашумели.

Гервиг, держа перед носом спрыснутый благовонием платочек, обратился к обвинителю:

— Это ваше покрывало?

Фулко угрожающе кивнул.

— Сожгите его, быстро. Запах варвара невыносим. Используйте как можно больше святой воды и читайте над пламенем псалмы, — кивнул из-под своего платочка Гервиг. — Где реликвия?

— В темнице, — тихо произнесла я.

— Дай-то Бог, чтобы она выглядела лучше, чем это покрывало, может быть, что-то еще можно будет спасти… Пусть кто-нибудь принесет мне этот ящик, я хочу на него взглянуть. И позовите лекаря.

Слуга по знаку архидьякона придвинул мне стул. Мне даже предложили стакан воды — освежиться. Я медленно выпила воду и постаралась вытеснить из своей памяти образ человека, судьба которого привела меня сюда. Какая ирония — по его милости я сидела здесь и боролась с огненным драконом и злостью представителя Бога на земле.

Дверь отворилась, вошли лекарь и оба его помощника. Герман нес перед собой золотой ящик с реликвией. Взглянув на чернокожего, многие из присутствующих поспешно осенили себя крестом. И если еврею они почти уже доверяли, то появление чернокожего свело все на нет. Куда уж больше доказательств того, что те двое в сговоре с сатаной. Архидьякон призвал всех прекратить шум.

— Поставьте ящик вот сюда, на стол.

Со стороны, где находился Фулко, послышались возгласы удивления. Его чудотворный камень был цел и невредим! Мастер Нафтали объяснил, как они нашли нас за решеткой. И потом не преминул повторить свой жуткий рассказ о смерти варвара. Молча и, по мнению некоторых присутствующих, слишком уж терпеливо Гервиг слушал еврея. Взгляд его все время обращался ко мне, скользил по моему лицу, по моей исхудавшей фигуре. Чего мне от него ждать?

— Суд удаляется для совещания, — сказал Гервиг и снова бросил взгляд в мою сторону.

— Это должно стать для вас уроком, уважаемая фройляйн. Ваша бедная мать перевернулась бы в гробу, если бы узнала о ваших похождениях… — Господин Штефан, камердинер моего отца, слегка толкнул меня.

Не произнеся ни слова, я повернулась к нему спиной и начала рассматривать триптих в нише стены. Камердинер не любил меня, так как однажды я застала его за кражей мыла и лилиевого масла. Его забота о святости моей души была в высшей степени противоестественной, я вовсе не считалась с его мнением. Может, Всевышний не оставит меня своей милостью? Я встала на колени перед образом и продолжала спорить сама с собой, вместо того чтобы в молитве искать освобождения.

Члены высочайшего суда уже были готовы к вынесению приговора. Дьякон монотонно читал молитвы на латинском языке и раскачивал кадилом. Он осенил суд и всех присутствующих крестным знамением и отошел в сторону. Дым ладана проплыл мимо меня. От его запаха мне стало нехорошо. Гервиг встал со своего места:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti, amen. Суд его Высокопреосвященства, архиепископа Кельнского, оглашает свой приговор. Элеонора Зассенбергская, слушайте то, что мы обязаны сказать вам. Обвинение в колдовстве не подтвердилось. Доказательства вашей невиновности убедили нас.

Я закрыла глаза.

— Обвинение в злоупотреблении правом убежища мы все же должны выдвинуть против вас. Доказано, что вы, прекрасно зная о запрете, привели в монастырь Всевышнего варвара-язычника. Далее, вы допустили, чтобы он своим присутствием осквернил такие предметы литургии, как покрывало главного алтаря, сам алтарь, чашу со святой водой и саму святую воду. И сверх того, своими грязными руками он касался чудотворных реликвий монастыря. Мы должны будем забрать их с собой в Кельн: лишь его высокопреосвященство архиепископ может решить, что делать с ними и следует ли их еще спасать. Вы могли бы воспрепятствовать всему, но не сделали этого. За это мы налагаем на вас епитимью. Вы должны будете соблюдать пост в течение четырех лет и каяться в своих грехах.

Четыре года! Мне удалось сохранить самообладание, когда за моей спиной возбужденно зашушукались: слишком много… слишком мало… она должна понести наказание…

— И вам следует очень серьезно отнестись к этому наказанию, юная дама. Вы совершили прегрешение не только перед святой матерью-церковью, но также и пред вашим отцом. На вас груз почти всех существующих грехов! Гордыня и высокомерие сбили вас со стези добродетели, вместо этого вы целыми днями шлялись по лесам с рабом-язычником, дай мне высказаться, женщина, и научись молчать! Дай Бог, что бы ваше поведение было продиктовано лишь слабостями характера, а не озорством. Используйте епитимью, чтобы вспомнить о добродетели вашей дорогой матери, и упражняйтесь ежедневно в скромности и сдержанности, как подобает девушке благородных кровей. — Лицо Гервига стало добрее. — Ваш отец рассказал мне, что этим летом у вас помолвка, поэтому мы хотим наложить на вас лишь сорок дней строгой епитимьи. Отец Арнольд окажет вам помощь. А теперь ревностно исполняйте епитимью и работайте над собой, дорогое дитя, да сойдет тогда на вас сочувствие Господне!

Гервиг опустился на свое место.

Все это время я сидела не шелохнувшись. Нравоучение архидьякона звенело в моих ушах. Гордая и высокомерная. Воздержание. Скромность. Совершенствование. Я тяжело вздохнула.

Глава 12.

Вздохи мои предупреждают хлеб мой, и стоны мои льются, как вода.

(Иов 3,24)

— А что будет со мной? — откуда-то сзади раздался громкий голос. Все головы повернулись на его звук. — Откуда мне знать после всего, что я здесь услышал, что она не обесчещена? Я жених, я имею право знать это!

И он, разодетый в дорогие одежды с золотым крестом на широкой груди, вышел прямо к столу суда. Волосы и борода подстрижены по последней моде, тонкий аромат исходил от него. Лишь толстый, красный, с большими порами нос выдавал его пагубные пристрастия. «Господи, придай мне сил», — подумала я.

— Кто сможет мне гарантировать это? Было что-то или не было?

— Ничего не было! — выкрикнула я прямо в надутое лицо, дергая тупику.

— Как можете вы подвергать это сомнению, как вы можете… — запротестовал отец.

— Могу и потому спрашиваю! Мне все рассказали — она несколько дней находилась с ним в лесу наедине, и я хочу знать это!

— Клянусь, что я невинна, поверьте мне, я…

— Женщина не клянется, Элеонора. Женщина никогда не клянется. Она доказывает свою невинность. — Гервиг переводил свой взгляд с моего лица на лицо незнакомого ему мужчины. — Я думал, что мы уже закончили, — улыбнулся он. — Кто вы?

— Я Гуго фон Кухенгейм, — вытянулся тот в струну, — а вот ее мне обещали отдать в жены. Но перед тем, как она станет моей женой, я хочу знать, невинна ли она или ее обесчестил этот язычник. И вряд ли вы обидитесь на меня за это, ваше преосвященство.

Он так близко подошел ко мне, что я почувствовала на своем лице его дыхание. Я крепко зажмурилась. Два крупных пальца взяли меня за подбородок.

— Хочу, чтобы вы доказали мне это, фройляйн.

Блестящий крест качался на его груди из стороны в сторону. Не двигаясь, смотрела я на рубин в середине креста. Гуго фон Кухенгейм проследил за моим взглядом.

— Докажите мне это, — повторил он, понизив голос. — Докажите, что вы невинны, и вы получите этот крест в знак моего уважения.

Я не могла вымолвить ни слова.

Гервиг вздохнул. Он, верно, уже радовался предстоящему ужину.

— Серьезное дело, молодой человек.

— Очень серьезное, ваше преосвященство, а на самом деле пустяк, если она и в самом деле невинна. Неужели кому-то нужна женщина, бывшая с другим? — Он зло рассмеялся.

— Замолчите! — не выдержала я.

Его рука скользнула с моего подбородка на плечо и далее на вышитый вырез платья нарочито медленно. Сквозь ткань платья я чувствовала его пальцы, от отвращения моя кожа покрылась пупырышками. Он стоял почти вплотную ко мне, за моей спиной возвышался архидьякон — я чувствовала себя зверьком в ловушке, мне стало тяжело дышать.

— Оставьте меня, господин, оставьте и верьте мне…

— Бедная фройляйн. — Палец остановился на середине выреза, и лишь мне одной было заметно, как он медленно скользнул внутрь. Голос его стал тихим и угрожающим. — Бедная фройляйн, вы так же хорошо, как и я, знаете, что вы вовсе не первая в рейнских землях. Кому нужна жена, о которой говорят, что на ее лице — знак сатаны? Но вы сильная и достаточно здоровая, чтобы подарить мне много сыновей, да еще и богата. И я хочу, чтобы вы стали моей. Но мне не нужно того, что осталось после кого-то, вы понимаете это? — Его толстые губы тронула улыбка, а палец углубился в выемку на груди. — Я могу приказать вам доказать свою невинность, фройляйн.

Сказав это, он отошел на шаг. У меня было чувство, будто я стою перед ним обнаженная. Его глаза бесстыдно изучали мое тело, словно оценивали племенную кобылу… Меня охватила дрожь, и я закрыла глаза.

Архидьякон откашлялся.

— Да будет Господь милостив ко всем нам. — Его взгляд почти сочувствующе остановился на мне. — Вы видите, дорогое дитя… — Его кадык двигался вверх—вниз, пока он подыскивал подходящие слова. Я не понимала, почему он так занервничал. — Лишь один Господь Бог может доказать вашу невинность. Он должен вынести свой приговор!

Церковник взял себя в руки и выпрямился.

— Элеонора, дочь свободного графа, готовы ли вы подчиниться приговору Господа?

— Нет! — воскликнула я. — Я невинна! Покойник даже не коснулся меня.

В толпе опять зашептали, кто-то засмеялся. Змеей из моего рта выползла ложь, холодная и гладкая. Он коснулся меня, заколдовав мою душу…

— И я не желаю выходить за вас замуж!

— Бог покарал нашего графа такой бабой, — услышала я, как вздохнул за моей спиной какой-то рыцарь.

И прежде чем я смогла продолжить, на мое плечо тяжело опустилась рука отца.

— Ты сделаешь то, что требует от тебя досточтимый господин. Ты подвергнешься испытанию, чтобы устранить все сомнения по поводу твоей невинности…

— Отец, не принуждай меня, именем матери прошу, не принуждай…

На какое-то мгновение он оцепенел, имя матери и ее любовь встали между нами. Он покраснел.

— Не тронь ее, — наконец, как отрезал, проговорил он, глядя на Кухенгейма. И совсем тихо, мне: — Я не позволю командовать мною! Речь идет о будущем моего графства, Элеонора, а совсем не о том, что могло бы тебе понравиться. Пойми же это наконец! Неужели тебе не стыдно выглядеть смешной? — Его лицо стало пунцовым от гнева. Слезы полились из моих глаз. И, наверное, впервые в жизни я осознала, что была собственностью отца, он мог распоряжаться и моей судьбой, и моей жизнью…

— Почтеннейший, помогите мне! — Я бросилась перед архидьяконом на колени, схватила его руки и прижала их к своему лицу. — Помогите мне, возьмите меня с собой к бедным сестрам, прошу вас! Позвольте мне дать обет…

— Ничего подобного ты не сделаешь! — Отец попытался отшвырнуть меня от церковника. — Одна моя дочь уже умерла в монастыре, хватит! Тебя ожидает другая судьба…

— Разрешите мне дать обет, господин, — плакала я, уткнув голову в ладони. — Пожалуйста, возьмите меня с собой…

Рядом с нами кто-то, посмеиваясь, закашлялся.

— Милое небольшое представление, моя дорогая. — Фон Кухенгейм наклонил голову и улыбался мне. — Сомневаюсь, что вы готовы для молитвы, фройляйн!

— Замолчите сейчас же! — Архидьякон поднял меня с колен. — Вы лишились рассудка, графиня. Позвольте поговорить с вами с глазу на глаз. — С этими словами он потащил меня за колонну, где нам никто не мог помешать.

— Вытрите слезы, дитя, и успокойтесь. Я хорошо знал вашу матушку, она была богобоязненной, милой женщиной. Никогда не призывайте ее, когда попадаете в такую сложную ситуацию, Элеонора. Она была бы крайне недовольна вашим поведением, уж поверьте мне.

Я посмотрела на него и медленно кивнула. Матушка была бы в ужасе.

— Но… — Он медлил. — Вам ведь ясно, что вы должны быть подвергнуты этому Господнему испытанию? И неважно, кому пообещал вас отец — сомнения в вашей невинности после истории, которую я услышал, может выразить каждый. И ваш святой долг — развеять это сомнение перед Богом и людьми!

— Да, достопочтенный господин, — прошептала я и опустила голову.

— Так что же угнетает вас, дитя? С каким камнем на душе вы вынуждены вести борьбу? — Он пристально взглянул в глаза. — Не причиной ли тому слуга-язычник? Говорите, Элеонора… не следует ли мне исповедовать вас?

Огромный комок застрял у меня в горле, не давая вздохнуть.

— Чумное дыхание грехов так и кружит над вами, бедная фройляйн.

Увидев, что я продолжала молчать, он схватил мою руку и сжал ее.

— Господь позаботится о вашей потерянной, сбитой с толку душе, дитя мое, вам нужно время перед судом Божиим, чтобы вновь обрести себя, и я хочу помолиться за вас, чтобы вы вновь обрели покой.

Он ободряюще погладил меня по горячей щеке.

— И когда все будет позади, вы станете покорной дочерью и сделаете то, что требует от вас отец. Будете хорошей супругой господину фон Кухенгейму, такой, как была ваша мать вашему отцу, и…

— Нет, — с трудом переводя дыхание, промолвила я, — я не смогу, господин, я не смогу подчиниться, я не хочу…

Лицо его помрачнело.

— Только что я призывал вас к покорности и сдержанности, а вы вновь поднимаете свой голос. Вы разочаровываете меня, Элеонора! Вам не следует делать этого — женщина должна покоряться мужчине и смиренно принимать все его решения! Покоритесь своей повинной судьбе и подумайте о том, сколь серьезным наказаниям я смогу подвергнуть вас!

Он покинул меня, и я слышала, как он обратился ко всем:

— Суд Божий должен состояться в пятницу утром после главной мессы. Она должна быть острижена, облачена во власяницу и подвергнуться испытанию водой в присутствии всех здесь собравшихся. В пруду, недалеко от замка. А до этого она должна поститься и молиться, как это и положено по закону Церкви. Да будет Господь с тобой, бедная фройляйн. — Он посмотрел на меня. — Мы будем молиться за вас.

В зале стало шумно. Не все представляли теперь, как должны относиться ко мне, старались не встречаться со мной взглядом, отводя глаза, когда я, покидая зал, проходила мимо, так и не сумев сосредоточиться ни на одной разумной мысли. «Она сделала это?», «Она обесчещена?», «Вы верите ее словам?» — то и дело раздавался за моей спиной шепот. Одна женщина поспешно осенила себя крестом, прежде чем отвернуться от меня. Никто не осмеливался заговорить со мной, казалось, что грозный упрек Кухенгейма сделал меня неприкасаемой…

Расходились и члены суда. Слуги расставляли столы для вечерней трапезы.

На подкосившихся ногах я опустилась на скамейку возле колодца. Надо мной промчался, сметая все на своем пути, смерч. Мой мир превратился в руины. То, что до сих пор я могла предотвратить гордостью или слезами, произошло — отец обещал меня мужчине и определил день свадьбы. И жизнь моя будет такой же, как у всех женщин: подвяжу волосы, покрою голову накидкой и буду носить на бедре пояс супружеской верности. Я буду подчиняться, каждую ночь спать с ним, каждый год рожать ему детей, до тех самых пор, пока, как мать, не умру от этого…

Мороз пробежал по моей коже. Когда это было решено? Лет мне более чем достаточно, чтобы наконец начать выполнять обязанности супруги. Казалось, что никого не волновало, что жених не знатного рода, пока он вписывался в планы свободного графа.

Как шкурка окорока, земли Кухенгейма прилегали к территории Зассенбергов. Вассал мог похвалиться плодородными полями и богатыми рыбой озерами, а земля его холмов на краю Эйфелевых гор была столь хороша, что на ней даже удалось возделать виноградники, чтобы из выращенного винограда производить сухое, но очень вкусное вино. Один из предпочитаемых кайзером путей из Аахена в Трир проходил через замок Кухенгейма, и рассказывали, что повелитель уже дважды был у него в гостях.

Я вспомнила плотную, коренастую фигуру рыцаря. Белокурые волосы, красный нос. Блеклые, ничего не выражающие глаза, кулаки, которые могли энергично взяться за работу… Самодовольный верноподданный, смотревший отцу в рот и в любой миг готовый представить в его распоряжение свой меч и людей — всего лишь за несколько моргенов земли и руку его дочери. Эта рука гарантировала ему прочное место за зассенбергским столом, в непосредственной близости от свободного графа. Еще одним подхалимом больше, одним из тех, кто всегда вызывал у меня отвращение. Своенравные, несговорчивые, грубые, с луженой глоткой… Точь-в-точь такой должен стать моим супругом! Я не могла сказать, что было для меня хуже: шок от нежданного решения отца или от унижения!

Как один-единственный вечер может изменить жизнь! Ухмыляющиеся лица людей мелькали передо мной — сначала они считали меня колдуньей, а сейчас я для них блудница! Опозоренная, обесчещенная… В отчаянии я начала тереть лицо, пока не покраснела кожа.

Волнами расходился шум начинавшегося праздничного пиршества. Ворота замка были открыты настежь, прислуга бегала через двор с емкостями, наполненными медовым напитком, спотыкаясь о грубые камни. К нескончаемому грохоту котлов из кухни присоединялась бесконечная болтовня служанок и бряцанье ключей от шкафа с пряностями фрау Гертрудис. Нет, я не могла превозмочь себя и пойти на кухню, ловить на себе пристальные любопытные взгляды или даже отвечать на вопросы! Тем, что случилось со мной, я вовсе не хотела делиться ни с кем, и сбежала в конце концов в единственное место, где меня уж точно никто не станет искать — на конюшню.

Тепло, исходящее от навоза и лошадиных тел, заполнило меня, тяжелый запах затуманил мой мозг. Животные одиноко пережевывали сено. Большой гнедой конь, иноходец, которого конюх выдрессировал для меня, а рядом — серая лошадь, чуть не погибшая зимой. Она тихим ржанием поприветствовала меня. Я прислонилась к стене конюшни и на мгновение прислушалась к неторопливым, спокойным звукам, издаваемым лошадьми при пережевывании сена.

Сделка отца мрачной угрозой повисла надо мной. Замужняя! — стучало в моей голове. — Замужняя! Продана…

Даже кара Господня казалась мне не столь страшной в сравнении с тем, что уготовил мне отец. Я часто слышала, как удавалось людям пройти сквозь огонь, воду и медные трубы. Господь брал их под свое заступничество, и они спасались. Для меня избрали путь через воду. Лишь невиновный мог погрузиться в водные глубины. Я ни секунды не сомневалась в том, что выдержу испытание. Неуверенно, на ощупь продвигалась я вдоль стены. Маленький мальчик, присматривающий за жеребенком, завидев меня, убежал во двор. В нос мне ударил запах кожи: я подошла к закутку, где хранились седла. Моя нога наткнулась на ком соломы, на котором, собственно, все и начиналось. Тот вечер, когда Эрик сообщил мне о том, что узнал в Хаймбахе, ясно предстал передо мной. Опустившись на солому, я закрыла руками лицо. Вот куда привел меня этот вечер…

Замужество против воли и суд Божий, и все это — дело моих собственных рук. Женщиной-бунтаркой назвал меня принц с Севера. Вы сами себя губите. Я потерла глаза. Эта фраза заполняла мою голову, не давая задерживаться на какой-либо мысли, обдумать ее.

— Dоmine ad adiuvandum,[57] — в испуге и растерянности бормотала я.

Быть может, если Бог поможет мне пройти сквозь испытание, у меня появятся силы протянуть свою руку Кухенгейму для брачного союза? Стать его супругой, полноправной хозяйкой его дома и когда-нибудь, может статься, принимать в гости кайзера… Я опять вызвала в памяти образ самонадеянного, хорошо одетого вассала. Отец был прав, среди претендовавших на мою руку и сердце попадались варианты и похуже, многие были и беднее, и старше. Мне будет легче строить свои отношения с фон Кухенгеймом, как только удастся доказать ему, что я не подверглась насилию. Добропорядочная, сытая жизнь…

«Ты сможешь это, — сверлило в моем мозгу. — Ты сможешь это, стоит лишь захотеть. Вынести суд Божий, представить требуемые доказательства, которые из изгоя вновь сделают тебя полноправной. Забыть все, что произошло, те дни страха и безбожия, забыть боль пережитого и языческие истории, которые рассказывал мне Эрик».

Под слоем соломы я обнаружила ткань. Я потянула за край, и в моих руках оказалась накидка, голубая, подбитая беличьим мехом, — и внезапно рядом с господином Кухенгеймом появился тот, кто носил эту накидку. Он был худым, с признаками болезни. Он отодвинул Кухенгейма в сторону, затмил собой весь мир и глубоко вошел в мое сердце. Накидка выскользнула из моих рук.

Нет, только что представленный мною путь — не мой путь. Я не могла протянуть Кухенгейму руку. Но и бегство в монастырь к бедным сестрам было для меня закрыто. Он препятствовал каждому моему шагу, тот, кто крепко привязал меня к себе. Я вспомнила его почерневшее лицо и его глаза, которые при свете свечей глубоко под землей сияли, точно два солнышка, — когда он брал из моих рук ящик с реликвиями, когда останавливал над нашими головами лавину огня…

Прижав к себе накидку, сидела я, скрючившись, у стены конюшни. И то, что крепко связывало меня с ним, больше не было просто состраданием или искуплением вины. Устав от всех этих размышлений, я чуть не расплакалась. Мое сердце начало бешено биться, его глухой стук отдавался в кончиках пальцев. Я стала вглядываться в темноту, где начинала высвечиваться правда. Без него мир был сер, без его улыбки безутешен, без его голоса пустынен… Теперь я уже не могла дышать, не глядя в его глаза, не ощущая запаха его тела. Я почти задыхалась, уткнувшись разгоряченным лицом в накидку, кашляя и давясь заливавшими мне глаза слезами, которые потоками вырывались из меня.

О Господи, я любила человека, который ничего не мог дать мне в этой жизни, приговоренного к смерти. Ко всему прочему, он больше не хотел меня видеть. Но я… я страстно желала его, без стыда вспоминала, какое печальное удовольствие доставляло мне ухаживать за ним, как мечтала я о его выздоровлении… Я любила его каждой клеточкой своего тела, я стремилась к этому человеку, как жаждущая — к источнику воды.

Беличий мех нежно касался моей мокрой от слез щеки. Бесчисленные волоски превращались в руки и ласкали мое лицо, когда я задумчиво раскачивалась из стороны в сторону. Всплывали мгновения особой доверительности — тот вечер, здесь, в конюшне… час, когда я покинула его в гостинице… Обрывки воспоминаний, слова, бессвязные картинки обрушились на меня теплым летним дождем и все же не могли потушить огонь в моем теле. Что бы я ни отдала за то, чтобы вновь сидеть рядом с ним в лесу и внимательно слушать его языческие руны, его мелодичный голос, сливавшийся с шумом деревьев и баюкающий меня. Что-то тихо бормоча себе под нос, я предалась в зыбком сне воспоминаниям о днях, проведенных с ним, о сверкающих чистой водой ручьях и солнечных лучах, отражавшихся в его волосах… И было мое счастье от сознания, что он поборол смерть…

С ощущением этой радости я очнулась. В конюшне стало темно.

Он выжил и собирался покинуть замок, уже совсем скоро, даже не думая обо мне. Эта мысль причиняла мне боль, но я вновь и вновь обращалась к ней, чтобы, будто принося в жертву себя саму, увидеть, сколько страданий я смогу вынести. Ни обмолвиться словом, ни взглянуть — никогда не почувствовать его кожу, вкус его губ… Струйкой слез выливалась печаль, пробиваясь через все разумные доводы и рассуждения и постепенно становясь горестным потоком, в котором я утопала. Я закрыла лицо руками и расплакалась.

— Элеонора! Элеонора! Дитя, где вы? Отзовитесь же.

Голос Майи звучал хрипло, наверное, она уже давно звала меня. Стук деревянных башмаков раздавался по булыжной мостовой двора — это она расспрашивала прислугу на кухне, не знали ли те, где я. Никто меня не видел. Я чувствовала, что никто и не горел желанием меня видеть. Они больше не доверяли мне. Суеверные сплетницы-служанки даже не станут выполнять моих распоряжений, пока я в немилости. Я уже почти тосковала по суду Божьему, чтобы доказать им всем, даже последнему свинопасу, что я невинна и чиста, как кристалл.

— Элеонора! Дитя дорогое, ну где же вы?

Она стояла перед входом в конюшню. Я медленно утерла мехом накидки слезы на лице, в последний раз коснувшись мягких волосков, опять запихнула накидку в солому, в самый угол, туда, где нашла ее. Едва дыша, я встала. Самая короткая в мире история любви началась и закончилась здесь, в конюшне, и продолжалась не дольше мессы.

Ногти моих рук маленькими острыми ножами впились в ладони, когда я уходила с конюшни. Скулы свело так, что было больно.

— Элеонора! Матерь Божья, помилуй меня, куда вы скрылись! — Майя стояла перед конюшней. — Я везде искала вас, везде! — Майя заключила меня в объятия и расплакалась. — Ваш жених заявил о своем желании еще раз увидеть вас, прежде чем вас заключат во флигель монастыря, закрытый для посторонних. Пойдемте, я немного приведу вас в порядок, пойдемте!

Мой жених желал меня видеть. Я пошла за Майей в женскую башню. На губах моих был привкус крови.

— Ваш платок, где вы его опять потеряли? И вообще, что вы делали на конюшне? Я вас везде искала…

Не переставая, она говорила сама с собой, проворно передвигаясь по женским покоям, роясь в сундуке, прикладывая ко мне то один, то другой наряд и разные цепочки, снимая их, чтобы заменить другими, убирая со лба волосы и укладывая локоны, добиваясь, чтобы они ровно легли на лоб.

— Вы не проронили ни слова! Не потому ли, что переполнены счастьем от того, что все так хорошо завершилось? — Она остановилась и посмотрела мне прямо в глаза. — Он мог опоить вас чем-то! — прошептала Майя. — И вы знаете это. Но теперь у вас есть мужчина, который на своих руках пронесет вас через ворота замка, пусть даже за обещанные угодья вашего отца. Так что уж молчите и будьте благодарны судьбе за это!

В раздумье я смотрела на свое отражение в зеркале, когда она закончила заниматься мною. Мой жених хотел меня видеть…

— Я пойду одна, оставь меня. Гизелла в зале, она сможет быть при мне.

Качая головой, моя старая горничная смотрела, как я осторожно ступала по лестнице, ведущей вниз, и наконец скрылась в темноте двора.

Глубоко вздохнув, я направилась не в сторону зала, а вдоль стены к донжону и исчезла за тяжелым порталом. Никого из стражников не было, за столом сидел оруженосец и пировал. На лестнице, ведущей в подземелье, нарос толстый слой мха. Я едва не поскользнулась, но в последний миг сумела ухватиться за выступ в стене. Пальцы покрылись сырой зеленой слизью. Холодной пеленой лег мне на грудь затхлый воздух темницы. В темном углу звякнула связка ключей — слуга раздавал в этот час узникам еду. Отец посадил в темницу заложников Хаймбахера, которых освободил бы лишь за хороший выкуп. Вряд ли Клеменс вызволит их отсюда. На цыпочках прокралась я через ход, проходящий мимо каморки охранников, к двери Нафтали. Холод, словно кошка, вцепился в мой затылок, и я почти ощутила его зловещее дыхание.

Тайком взглянув на пентаграмму над круглой дверной ручкой, я, чуть помедлив, постучала по древесине дверным кольцом. Герман открыл дверь и впустил меня.

— Мы ждали тебя, девочка.

В клубах пара, обволакивающих стол, на котором проводились опыты, с палочкой в руках возник еврей. Герман уменьшил огонь под одной из стеклянных колб и открыл вентиль, из которого тотчас же со свистом вырвался горячий пар. Нафтали, внимательно осмотрев жидкость в колбе, кивнул.

— На этот раз раствор будет интенсивнее. Делай дальше так, как договаривались.

Он скатал в трубочку лист пергамента, убрал его в ящик и подошел ко мне.

— Ну, детка, голова твоя еще на плечах и выглядит намного привлекательнее, чем раньше. Но, насколько я знаю Альберта, он просто так этого не оставит.

И хоть я изо всех сил старалась держать себя в руках, глаза мои вновь наполнились слезами. Я терла их кулаками, чтобы не разрыдаться, вцепившись в кожу ногтями; Нафтали обнял меня и стал утешать на своем древнем языке, снял с головы платок и успокаивающе погладил по волосам. Мудрый старый человек понимал страдания, пронзающие меня, и его участие, словно бальзам, подействовало на мою душу.

— Вытри слезы, девочка.

Подбадривая меня, он предложил мне сесть в кресло. Герман протянул мне стакан молока. Оно было теплым и отдавало ароматом корицы, имбиря и кардамона.

— Пей, это заставит тебя думать о другом. Если хочешь, можешь навестить нашего гостя. Он выздоравливает. И спрашивал о тебе.

Он спрашивал обо мне. Действительно ли хочу свидеться с ним? Но Нафтали уже отодвинул от стены сундук и откинул в сторону ковер.

— Ступай же, — промолвил он. — Мы немного обезопасили наш тайник. Когда захочешь выйти — постучи.

С клокочущим сердцем прошла я через узкие воротца, закрыв за собой дверь. Тассиа как раз поднялся от жаровни, где он готовил мазь и теребил корпии. Ровными рядами стояли горшочки, до краев наполненные лечебными травами, семенами и целительными настойками, в идеальном порядке был разложен на подносе перевязочный материал, а ящичек с инструментами поблескивал в свете масляной лампы. Неужели всего несколько дней назад я сидела здесь? Каким же незнакомым показался мне теперь этот мир!

— Я и не рассчитывал, что так скоро вновь увижу вас, графиня.

Эрик опустил руку с бокалом, из которого только что пил. Умытый и причесанный, он вовсе не напоминал больного, которого совсем еще недавно терзала лихорадка. Короткие темно-русые волосы обрамляли узкое лицо и ниспадали, когда он наклонялся вперед, на глаза. Сердце мое при виде его сжалось, но я подавила нахлынувшие чувства.

— Не хотите ли присесть? Может быть, бокал вина? Ваш отец хранит в своих бочках истинные сокровища, вот уж не ожидал…

Он закрыл глаза. Я отошла к двери и дернула круглую дверную ручку, но никто не открыл. Из глаз моих полились слезы.

— Будьте уж так добры и разделите содержимое этого бокала со мной, фройляйн. Я и на самом деле ждал вас. Выпейте со мной, Элеонора.

Мне так не хватало дружеского участия, что я больше не стала ни о чем размышлять, а вытерла лицо и опустилась на подушку Тассиа на приличном расстоянии от Эрика.

— Пейте, Элеонора.

Он протянул мне бокал и наблюдал, как я глоток за глотком выпила все. Вино слегка обжигало и приглушало во мне боль. Эрик смущенно закашлялся.

— Простите за недружеский прием. Я… я чувствую себя здесь, внизу, так стесненно. Они не хотели, чтобы я лежал под открытым небом, после боев вокруг много всякого люда. — Он сдержанно улыбнулся. — Мастер Нафтали очень заботится о моей безопасности.

Я молча кивнула. Обычно приходя в смущение от одного-единственного слова, я и теперь не знала, что сказать ему.

— Позвольте наполнить ваш бокал. — На этот раз он наполнил его так, что вино полилось через край прямо на мою одежду. Теперь я отставила бокал только тогда, когда выпила содержимое до дна. От вина голове стало необъяснимо легко, а руки и ноги отяжелели.

— Я слышал, у вас состоялся разговор с отцом. Еврей рассказывал… — заговорил Эрик.

— Как видишь, он не прогнал меня. — Я подняла голову. — Я ношу графскую одежду и свои украшения. Если ты заметил, все позади.

Еще прежде чем произнести это, мне стало ясно, что он не должен узнать о том, что же на самом деле происходило в зале. Как одиноко было мне тогда. И как мне не хватало его. Нет, никогда он не должен узнать об этом!

— Так вам… вам удалось убедить отца в том, что меня больше нет?

— Он верит в историю с огнем. Никто даже не предполагает, что ты можешь находиться здесь.

— Хорошо. — Он откинулся на подушку и выжидающе взглянул на меня. — А вы? Что же будет с вами, Элеонора?

— А что со мной должно быть? Что ты хочешь услышать?

— Что я хочу услышать? — Глаза его потемнели от гнева, а брови сомкнулись, предвещая грозу. — Графиня, если этот разговор вам неприятен, тогда уходите… уходите сейчас же!

Я бросила взгляд в его сторону и встала.

— Он мне крайне неприятен! Сколько же мне еще сегодня беседовать и отвечать на вопросы — сыта по горло!

Рассердившись, я покинула пещеру через узкий ход, ведущий в сад.

Море колокольчиков раскачивалось в свете масляной лампы, поверхность пруда рябила на ветру. Тассиа принес мне мягкий матрас и подушки, и я опустилась на них. Его нападки превращали любую нашу встречу в муки, и не было сил бороться.

За моей спиной раздался шорох. Это был Эрик.

— Еврея вызывали к вашему отцу и допрашивали. Это происходило без свидетелей, один на один? И допрашивали ли вас, Элеонора? — Эрик, превозмогая боль, встал на колени на другом конце матраса. Я видела, как он содрогается на ветру от холода, придерживая рубашку. — Кто еще присутствовал при этом? Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?

Он вовсе не хотел сдаваться. Я молчала, уставившись на черную гладь пруда.

Его близость стесняла меня, распаляла во мне страстное желание и тоску, которые я пыталась подавить в себе.

— Это был долгий допрос, — наконец начала я. — Отец задавал мне в зале, полном народа, свои вопросы. Я рассказала, что произошло и почему, а еврей подтвердил все, мною сказанное. — Тут я осмелилась посмотреть ему в лицо. — Вот и все.

— Вот и все, — повторил он и наклонился вперед. — Все ли? Ни наказания, ни епитимьи?

Я вытянулась в струнку

— Мой отец не наказал меня. Да он и не мог этого сделать, ведь уже объявлено время свадьбы. — Я скрестила пальцы рук, чтобы справиться с собой, произнося это. — Летом я стану супругой господина фон Кухенгейма.

Казалось, что воздух так и застыл над садом, и в этой тишине было слышно, как громко стучит мое сердце. Эрик даже не шелохнулся. На лице не отразилось и тени волнения, которое мне так хотелось увидеть. Тассиа тихо прошел мимо, накинув на его плечи одеяло, и мне показалось вечностью время, в которое он, схватив это одеяло, плотнее завернулся в него.

— Ganga mal sem auđnar, — пробормотал он, — Augu æina standa fram…[58]

Я наблюдала за тем, как осторожно он усаживался, скрестив ноги.

— Ganga mal… И все для вас разрешилось благополучно. Отец простил вас, и скоро свадьба. Поздравляю вас, графиня!

— Спасибо, — вымолвила я, стараясь не подавать вида, как сильно ранил меня его сарказм. — Что же, теперь ты знаешь все, о чем хотел узнать.

Он промолчал на это. Лица его не было видно в темноте. Я более не могла выносить этой игры, которую сама же и затеяла.

— Вы лжете!!! — Его пальцы крепко обхватили мою руку. — Вы никогда не умели врать — и лучше не пытайтесь! — В свете лампы гневно заблестели его глаза. — Скажите мне, наконец, правду!

Он сжимал мою руку все сильнее и сильнее, я пыталась высвободиться, защитить себя, стараясь удержать, стоя на коленях, равновесие и в конце концов опрокинула масляную лампу. Эрик отпустил меня. Мокрая трава задымилась; огонь по стеблям скатывался в пруд и, грозно шипя, затухал.

Безжалостный свет луны осветил то, что до этого скрывалось в тени, — бледное лицо, глубокие темные круги под глазами. Я потерла руку. Он прерывисто дышал, и я почувствовала на себе его гнев и его сопротивление болезни, ослабившей его силы, моему отцу, который был виноват во всех бедах.

— О чем ты еще хочешь знать? Кто сидел рядом со мной? — Волнуясь, я взъерошила на голове волосы и сжала кулаки. — О том, как он орал на меня? И я отвечала ему так же при всех этих господах? Об этом проклятом дне еще долго будут говорить в графстве!

Тень улыбки скользнула по его лицу.

— Это театральное действо я хорошо могу себе представить… Но еврей! Почему во второй раз его позвали наверх, что они хотели от него? И золотой ящик…

— Он, если ты забыл, принадлежит церкви, язычник!

— Но что здесь искать епископу? — прошептал он и подполз ближе. Я заметила, как гнев и боль вновь отразились на его лице. — Я знаю, что в замке находится церковник в высоком головном уборе. Что происходит там, наверху? Я вижу, что вы что-то скрываете…

Я устало отвернулась.

— Я обязан вам своей жизнью, meyia.

Он стоял на коленях совсем близко от меня, я почувствовала это сердцем, еще не видя его.

— И я имею право знать, что с вами.

Я медленно подняла голову. Глаза его сверкали, и взгляд был оживлен — никогда не узнает он, что они чуть не свели меня с ума.

— Не мучай меня, Эрик. Я очищусь, как того требует христианский обряд, и все будет забыто.

Забыто. Весь тот страх, который в зале чуть не извел меня, грозил охватить меня вновь, одолеть, но перед его глазами этому не бывать — нет, я должна казаться сильной…

— Нvi ertu illa leikinn…[59]

Двумя пальцами он провел по красной полосе, пересекавшей мое лицо, которую не смогла замазать даже услужливая Майя. Я задрожала от этого прикосновения.

— От чего должен очистить вас Белый Христос?

Голос его был едва слышен.

— Я… я буду молиться, чтобы меня подвергли испытанию водой перед тем, как вступить в брак с Кухенгеймом.

Стало совсем тихо, я не осмеливалась даже повернуться.

— Skirsla — пытка водой. Эта пытка — наказание Господне, графиня. — Он рывком повернул меня к себе. — В каком преступлении вас обвиняют? Eigi var ek of mikill vid pik, aldri-aldri![60] У божества Тора вы были бы невинны, как ягненок. Кто осмелится подвергнуть это сомнению?

— Конечно, я невинна и поэтому пройду через пытку. Разве ты сомневаешься в этом? — Я высвободилась из его рук. — А как иначе мне доказать свою невинность? Они требуют этого и получат то, что требуют…

— Кто требует этого, Элеонора? Кто? Ваш отец? — В глазах Эрика засверкала ненависть. — Если он не хочет, чтобы род его навсегда прервался, то он должен зарыть свой меч.

— Мой отец здесь ни при чем, Эрик. Он даже защищал меня. — И я положила свою руку на змею, изображенную на его руке. — Помолчи, прошу. Мой Бог знает, что я невинна, он будет со мной. А сейчас я должна идти.

Я подобрала юбку, чтобы она не намокла от вечерней росы, и направилась ко входу в пещеру. Разговор с Эриком взволновал меня — Боже правый, но как мне обрести покой перед этими глазами, которые буквально преследовали меня?

— Элеонора! — Он стоял сзади, тяжело дыша. — Подождите, останьтесь еще хоть на миг.

Я нехотя обернулась. Еще шаг — и он бы загородил мне вход. Его лицо было мертвенно бледным.

— Послушайте меня. Когда вы пойдете в воду, задержите в легких воздух. И медленно выдыхайте его под водой. Не забудьте — набрать в легкие воздух и медленно выдыхать, чтобы не задохнуться…

Я уставилась на него, испуганная таким всплеском чувств и настойчивостью в его голосе. Потом он взял мою руку, обхватив ее всеми пальцами.

— Обещайте мне это, Элеонора, обещайте выполнить все именно так. Суд Божий придуман людьми — и ваш Бог не заступится за вас. Все зависит от вас самой. Вы должны безоговорочно поверить в это: и только лишь одна-единственная ваша сила поможет вам, понимаете?

Я с недоверием посмотрела на него и попыталась вырвать свою руку.

— О чем ты говоришь, язычник? Уйди, дай мне пройти!

Он крепко держал мою руку и не отпускал ее.

— Вспомните, что говорил я вам в лесу. Сейчас вы живете, жизнь дается один-единственный раз, и лишь от вас зависит, как вы ею распорядитесь!

— Ты рассуждаешь как антихрист… — испуганно прошептала я и попыталась высвободиться из его железной хватки.

— Kærra, я видел, как могут захлебнуться люди, и это происходило на моих глазах. И все они потом всплыли, каждый труп! Воде все равно, что жертва невиновна! Прошу, послушайтесь меня, пожалуйста — до тех пор, пока в ваших легких есть воздух, вы не уйдете под воду…

Мое сопротивление поутихло. Земля ходуном заходила под моими ногами. Прозрачная вода уже казалась мне черной, таящей угрозу для моей жизни.

— Вы испуганы? — заметил он мой страх.

Я только кивнула. Вода в моем воображении накатывалась на меня черными волнами, угрожая поглотить меня, а потом вытолкнуть на поверхность, к ногам церковников; они обрадуются тому, что моя вина доказана, и раструбят об этом на весь мир…

— Если вы прислушаетесь к моим словам, с вами ничего не случится. Возьмите себя в руки, соберитесь, когда пойдете под воду, думайте о чем-нибудь, неважно о чем. Дышите спокойно, поняли?

— Но ведь я невиновна, — в замешательстве бормотала я себе под нос, — невиновна, я невиновна…

Не спуская с меня глаз, он засунул мою руку под свою рубаху и, крепко держа, прижал к своей груди. Я почувствовала контуры когтей орла, по приказу отца вырезанного на его груди, ощутила биение сердца Эрика, сильное, как барабанная дробь, и пальцы мои будто охватило пламя.

— Вспоминайте об этом, Элеонора, — тихо произнес он. — В тот самый час оно будет биться только для вас.

Я взглянула в его глаза и, расслабившись, погрузилась в глубокую голубизну, потерялась там…

Кто-то кашлянул за нашими спинами. Мы съежились от страха и смущения.

— Тебя уже ищут, Элеонора, — тихо сказал Нафтали, поднял лампу выше и осветил мое лицо. — Иди. Твой жених хочет видеть тебя.

Я поспешно вырвала свою руку и уже у самого выхода снова услышала его голос:

— Вы еще придете ко мне, графиня?

Я медленно обернулась. Необычное ощущение охватило меня.

— Вы придете? — упорствовал он.

И я молча кивнула.

— Жду вас, графиня.

В лунном свете лицо его казалось белым как снег, а глаза пылали, будто два уголька. Они стояли передо мной еще долго-долго.

Глава 13.

Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.

(Екклезиаст 4:10)

Майя с нетерпением ждала меня у входа в женскую башню.

— Куда вы подевались, госпожа? Почтенный господин фон Кухенгейм напрасно прождал вас и ушел спать. Гизелла обыскала все углы и закоулки замка! — с упреком сказала она и закрыла за мной дверь. — Столь дерзкое поведение лишь вредит вам, как вы не понимаете?

— Ах, Майя, — рассеянно ответила я.

Она взяла меня под руку и повела по ступеням наверх.

— Любимое дитя мое, вы расстроены. Идите и еще раз поешьте досыта.

Я опустилась на скамью и придвинула к себе поднос, уставленный мисками и горшочками.

— Кушайте, дорогая моя. Тогда вы хорошо поспите и сможете посвятить завтрашний день вашему господину и повелителю.

Ожидая, пока я наемся, она притулилась на скамейке рядом. Я избегала ее взгляда, уставившись в миску с супом. Глаза Эрика не выходили у меня из головы.

Обиженная на меня, Майя проводила меня взглядом, не проронив ни звука.

Конечно, я не смогла заснуть и беспокойно ворочалась в темноте с боку на бок. Сквозь оконную щель, которую весной мы не завешивали коврами, пробивался бледный свет луны, рисуя причудливые тени на стене. Я села на кровати. Какая-то кошка орала в ночи. Из соседней комнаты раздавался оглушительный храп — Гизелла опять выпила лишнего.

Вздыхая, я подтянула колени к подбородку и плотнее закуталась в мех. Может, и отец не спит? Я поняла, насколько безумным и диким было испытание водой, к которому меня приговорили. Чем больше я об этом размышляла, тем меньше я понимала что-либо. Как мог допустить Бог, чтобы они меня осудили? Смятение и тревога не давали мне покоя, и я выскользнула из кровати. Тихо, чтобы не разбудить никого, я закуталась в шерстяную накидку, зажгла огарок свечи и поднялась на крышу женской башни. Отсюда я могла наслаждаться луной и моими любимыми созвездиями — далекими отображениями вечности, при виде которых все земные печали казались такими незначительными. Я вздохнула. Но почему, почему бы им просто не поверить мне на слово? Почему священники обрушили свой гнев на меня? Ощутив озноб, я сильнее закуталась в накидку. Как мог аббат присвоить себе право решать, кого казнить, а кого миловать, а при этом проповедовать любовь к Господу и ко всему миру? Как мог человек, замаравший руки в крови, не бояться кары Господней? Да еще называть меня колдуньей!

Слезы потоком полились из моих глаз.

Где заканчивается невиновность? И только ли в теле дело? А как же быть с мыслями? Мастер Нафтали имел обыкновение повторять, что все — и хорошее, и плохое зарождается в голове человека. С тех пор как я покинула подземелье, мысли мои были только об Эрике — его голосе, взгляде, о том, как бьется его сердце, и о его руках, которые поддерживали меня. Могла ли тогда я вообще быть невиновной перед всевидящим оком Господним, если изводила себя нецеломудренной тоской? Да, тело мое оставалось неприкосновенным, но в мыслях я согрешила уже тысячи раз. Церковь сравнивала язычников со злыми зверями, коварными и опасными, и буквально каждый был творением сатаны. Я страстно желала одного из них — значит, суд Божий уже давно должен быть уготован мне?

Я захлюпала носом, уткнувшись в рукав рубахи. Что будет со мной, если меня признают виновной? В мыслях я уже видела себя в темнице кельнского архиепископа, замученной до смерти и желающей только одного — своей смерти… Облако позора нависло бы и над нашей семьей, над моим отцом…

Я до крови прикусила губу. Эрик ни о чем не должен узнать, ни о чем. Ничто не должно его удерживать от возвращения на родину. Его свобода будет искуплением нашей вины перед ним. И тогда, я верила в это, он простит меня.

Я долго сидела на скамье, над самым замком, и предавалась размышлениям, задавая себе вопрос, что за игру затеял со мной Всевышний: сначала огнем опалив мое сердце, а потом направив в воду. Никакой воде в мире не под силу погасить этот пожар! Я запрокинула голову, и мне показалось, что звезды стали ближе. Небосвод больше не внушал страха, наоборот, он был мирным, а моя любовь покоилась в своей бесконечности.

«Твои пути-дороги — твоя тайна, — наконец подумала я. — Тебе одному дано определить, что произойдет, на тебя полагаюсь, Господи». Я опустилась на колени на каменный настил, поросший мхом, и стала молить Господа о заступничестве. Наверное, он услышал меня, потому что вскоре страх мой исчез, и я задремала на скамейке.

Майя отыскала меня и опять начала бранить. С удивлением я узнала от Майи, о чем говорят в Берге. Оказывается, ночью в женской башне видели таинственный красный, словно кровь, мерцающий свет…

— Конюхи узнали в мусорщике сожженного язычника, который будет бесчинствовать до самого дня Божьего суда. И лишь тогда пепел растворится в воде, а Зассенберг освободится от этого сатаны, — прошипела Майя и погнала меня вниз по лестнице в мою комнату. — Вам запрещается покидать вашу комнату, даже на богослужение, священник будет при вас днем и ночью, чтобы защитить вас от нечисти. Так распорядился его высокопреосвященство из Кельна сегодня утром. А сейчас вам нужно поспешить к патеру, он ждет вас.

С этими словами она через голову стащила с меня простую рубаху, достаточно грубо и быстро, без обычной тщательности, привела в порядок мои волосы и отвела в комнату, где меня уже поджидал духовный отец.

Он благословил меня и потом сопроводил в часовню замка, где провел утреннюю мессу. В воздухе физически ощущалось напряжение всех присутствующих, их взгляды, злобные, любопытные, сверлили мою спину — виновна или невиновна? Неужели она и впрямь отдалась варвару, дикарю? Никогда еще в этом небольшом замке не вершился суд Божий! Я бы с радостью возвратилась к себе в башню, где лишь патер ожидал меня, который избегал даже смотреть мне в глаза.

Дни моего затворничества превратились для меня в длинную череду молитв, псалмов и церковных песнопений. Уже на третий день я совсем отказалась от пищи и только пила воду. Патер Арнольд одобрительно кивал. В последний вечер он после продолжительной подробной исповеди отпустил мне все грехи, и во время этой исповеди я окончательно лишилась остатков рассудка, выдав свою тайну. Неимоверным усилием воли я внушила себе, что Эрик за эти три дня должен быть изгнан из моих мыслей, чтобы Господь смог направить меня на путь истинный, и все-таки это последнее испытание совести опять приковало его ко мне, будто он только и ждал этого момента за занавесом.

— Пейте, фройляйн. — Мой духовный отец протянул мне бокал, благословив его содержимое. — Да придаст вам силы дух Господень. — Он моргнул в смущении. — Пусть простой люд болтает о духах и сатане, а я уверен в вашей невинности. Господь услышит ваши мольбы.

Я уставилась на него. Неужели он искренне говорит это? Но едва патер удалился, как на меня одно за другим вновь обрушились сомнения. А я-то думала, что они навсегда покинули меня… Какой невинности требовал Всевышний от меня? Все грехи, в которых я не исповедалась, и та вина, которую я не могла признать за собой, потому что она лежала на отце, выросли передо мной в виде мрачной горы и затмили свет, который я еще надеялась увидеть.

Последнюю ночь я провела в страхе и сильных сомнениях, металась по комнате и чуть ли не рвала на голове волосы. И никто не помог бы мне, так что же, что же я должна была сделать? С каждым часом неотвратимо приближался суд Божий, а вместе с ним мой конец. В полном отчаянии я сползла по стене на пол. Как он спросил тогда? Он спросил, известно ли мне, что значит посмотреть в глаза собственной смерти. И это не имея никакой надежды на спасение. Да, Эрик, теперь это мне известно. Тоска по нему буквально душила меня, и я закрыла мокрое от слез лицо руками. Почему… почему… почему же?..

И тут мне почудилось, что я слышу его голос и те невероятные вещи, о которых он поведал мне в саду. «Единственное, на что стоит полагаться, — говорил Эрик, — это мои силы…» Я сидела не шелохнувшись. А что, если он прав? Он говорил о том, что следует сосредоточиться, о спокойствии и еще о том, что все будет зависеть только от меня самой. Я с такой силой тряхнула головой, что меня даже затошнило — еретические мысли, надо изгнать их! Обхватив голову руками, я попыталась освободиться от них, прочь, пошли прочь…

Вся надежда единственно и только на твои силы. Он так часто оказывался прав, почти каждый раз, когда я думала, что за такие слова его должна пронзить молния. А вдруг он и на этот раз сказал правду? Я в растерянности рассматривала руку, которая касалась его груди, и сразу почувствовала, как все во мне затрепетало — может быть, это бешено стучало мое сердце? Стучало в голове, руках, животе, сильно, постоянно обнадеживающе. Я устроилась на корточках на полу и стала прислушиваться к звуку, раздававшемуся во мне. И страх исчез, поджав хвост, как зверь, улетучившись в окно. Может, Господь Бог еще не нашел меня?

Несколько часов кряду сидела я у окна, глубоко вдыхая холодный ночной воздух. Неизведанное ощущение счастья переполняло меня так, будто Божье дыхание коснулось меня, и сразу ушла боль, ушел весь страх, и я почувствовала себя легко, словно птица.

Плот, над которым плотник ревностно трудился целый день, стоял во дворе замка. На нем должны были расположиться на воде мои судьи. Отец лично контролировал завершение его постройки, и его озабоченное выражение лица не выходило у меня из головы. Может, он тоже сомневался во мне? Пасхальные украшения и цветы на двери часовни поблекли и уняли. Пасха уже прошла, не оставив мне никаких воспоминаний. Но, несмотря ни на что, я чувствовала, что Бог рядом, что Он мне обязательно поможет, что Он простит мне любовь, спрятанную в самом потаенном уголке моего сердца. Даже если она и безнадежна, все равно сможет согреть меня в эти часы и изгнать злых духов — видения и предсказания смерти и несчастья.

После бессонной ночи я с нетерпением ожидала наступления утра. Я знала, верила: все будет хорошо.

Пришла Майя, чтобы остричь мне волосы по приказанию архидьякона. Не двигаясь, наблюдала я за тем, как прядь за прядью падала на пол, как в свете утреннего солнца они отсвечивали красным цветом, — может, и правда, в волосах кроятся магические силы? Мне бы не хотелось верить в это.

— Ах, девушка, как все-таки жаль чудесные косы! Ваша матушка на небесах будет о вас плакать, — вздохнула Майя и смела в кучу блестящие на солнце локоны. — Только взгляните.

Я отвернулась. Это было невозможно. Выполняй правила и доказывай свою невиновность — плакать по волосам будешь после! Я спокойно повязала платком голову и была готова.

— Пойдем же, Майя.

Часовня была полна народу — яблоку негде было упасть. Суд Божий походил на народный праздник. Рыцари и мальчишки-подростки, женщины и девушки — все с любопытством обернулись, когда патер Арнольд ввел меня в церковь. «Глядите, вот идет она, грешница», — читала я в их взглядах. Отец не удостоил меня даже взглядом. Я заняла предназначенное мне место и попыталась сосредоточиться на мессе, которую служил патер Арнольд вместе с аббатом бенедиктинского монастыря. Гервиг из Кёльна восседал на почетном месте, не спуская с меня глаз.

А я… Я не могла усомниться в величии и добродетели Всевышнего. Но я была уверена в том, что невиновна и Он поднимет надо мною свою спасительную руку.

— Встаньте, дитя мое.

Мой духовный отец, взявший на себя обязанности жреца на суде Божьем, появился передо мною с крестом в руке.

— У тебя есть возможность подтвердить под присягой свою невиновность или признать свои грехи, исповедавшись. Я спрашиваю тебя, Элеонора, дочь Альберта Зассенбергского: предавалась ли ты разврату с Гансом, рабом-чужеземцем, который теперь мертв и более не может нести ответственность за содеянное? Подумай, наш Господь, всесильный Боже, владыка жизни и смерти, видящий каждый грех, услышит слова твои!

Патер Арнольд стоял передо мной с просфорой в руке, демонстрируя свое смирение; облачение священника из тончайшего полотна складками ниспадало вниз. В церкви горело множество свечей, заставляя чудесным образом сверкать золотое шитье на епитрахили священника. Я в благоговении склонила голову и закрыла глаза.

— Клянусь пред Богом, что я невиновна, что тело мое чисто так же, как и подобает девице, а все предъявляемые мне обвинения ложны, — произнесла я громко, чтобы смог услышать каждый. — Невиновна. Невиновна, если именно это хочется вам услышать. — По толпе прокатился ропот. Все были возбуждены и взволнованны; наверняка многие ожидали покаянной исповеди с подробностями. В последние дни страсти в народе были раскалены.

Арнольд протянул мне просфору.

— Corpus Domini Nostri Jesu Christi fiat hodie ad probationem![61] — пропел он.

Мне показалось, будто святая сила пронизала меня. Я знала, что Господь обязательно заступится за меня.

После мессы праздничной колонной все направились в деревню, где берег озера уже был убран коврами и хоругвями. Священнослужители окружили меня, так что я оказалась в центре, и под пение покаянных псалмов мы покинули замок. Вся эта пышность обряда оглушила меня. Каждой клеточкой своего существа я чувствовала величие Божие. По каменистой дороге, ведущей в деревню, ноги мои ступали как по облаку.

В небольшом озере купалось солнце, хоругви трепетали на ветру. Зрители расположились на берегу: впереди — знатная публика, за ней — прочий люд. В толпе раздавался перезвон сотен маленьких колокольчиков — мужчинам пришили их к штанам, чтобы защититься в этот знаменательный день от всех злых духов. Плот до самого того места, где я должна была стоять, выложили коврами.

Какой-то низший церковный служитель размахивал своим кадилом над собравшимися и над озером. Патер Арнольд воздел руки к небу и начал читать молитву об изгнании беса, чтобы и от себя отогнать злых духов:

— Exorciso te creatura aquae in nomine Dei patris omnipotentis, et in nomine Jesu Christi filii ejus Domini nostril, ut fias aqua exorcizata ad efugandam omnem potestatem inimici, et omne phantasma diaboli, ut, hic homo…[62]

Его молитва поднималась в воздух, парила над нами и приводила меня в дрожь. Собравшиеся взволнованно говорили в один голос:

— Аминь! Аминь!

Церковный служитель вновь стал размахивать кадилом. Бриз донес до моего лица священный аромат, сознание мое затуманилось.

— Adiuro te aqua in nomine Dei patris omnipotentis, qui te in principio creavit, quique te segregavit ab aquis superioribus et iussit deservire,[63] — продолжал изгонять злых духов из воды патер Арнольд. Я ни о чем не думала, и на душе у меня было хорошо. Когда он закончил, мужчины за моей спиной задвигались. Господин Герхард, наш оружейных дел мастер, помог мне перебраться на шаткий плот. За мною последовали отец, аббат, патер Арнольд с церковным служителем и кадилом, господин фон Кухенгейм и архидьякон со своим секретарем. Габриэль должен был управлять плотом с помощью длинного шеста. Он передал господину Герхарду канат и оттолкнул плот от берега. Я едва успела заметить, как Габриэль подмигнул мне карим глазом. Мой друг не забыл, что я не выдала его отцу.

Наш плот продвигался к середине озера. Я ощутила запах воды, отдающей землей и водорослями. Озеро и я, мы доверяли друг другу еще ребенком с деревенскими ребятишками я училась здесь плавать, что приводило мою мать в ужас…

Габриэль остановил плот и сбросил якорь, чтобы он больше не мог перемещаться по воде. Патер Арнольд возложил мне на руку обе свои руки и продолжил заклинания:

— Adiuro te homo et contestor per patrem et filium et spiritum sanctum et individuam frinitatem, et per omnes angelos et archangelos, et per omnes praincipatus et potestatos, dominations quoque et virtutes…[64]

Я закрыла глаза. «Не оставь меня, о Боже», — думала я. Сердце мое сразу забилось сильнее, я прикусила губы.

— … quod si diabolo suadente celare disposuerts, et culpabilis exinde es, evanescat…[65]

С пронзительным криком с неба на наш плот опустилась утка и, сделав резкий поворот, упорхнула в сторону берега.

— …quia Deus noster iudex est, cuius potestas in saecula saeculorum. Amen.[66]

Патер Арнольд убрал с моей головы руки. Вперед вышел наш оружейных дел мастер с канатом в руке.

— Теперь я должен связать вас, госпожа. Снимите одежду… — попросил он, опустив глаза.

Под любопытными взглядами окружающих я через голову сняла власяницу и бросила ее на пол. Вслед за ней упал и платок с моей головы. Я поспешно попыталась закрыться от взглядов мужчин. Меня рассматривал, похотливо блуждая взглядом с ног до головы, прежде всего мой жених, но и священники не особенно спешили отводить взгляды от моей наготы, их ничуть не смущало, что я не могла защитить себя.

— Госпожа, пожалуйста, опустите руки вдоль тела, мне не хотелось бы причинить вам боль, — прошептал Габриэль.

Может быть, и он не совсем верил в мою невиновность?

Я опустила руки, вся дрожа, закрыла глаза и почувствовала, как он, словно змеей, стал обвивать меня канатом. Сначала завязал узел на середине тела, потом на груди, а потом аккуратно обмотал ноги. Я сжала зубы с такой силой, что щелкнул подбородок, и проглотила слезы. Такой униженной я не чувствовала себя никогда. Чем больше мотков каната я на себе ощущала, тем тяжелее становилось мне дышать. И вдруг я почувствовала, что не могу вздохнуть, подземный дух весом в тонну на валился на мою грудь. Я не могла вздохнуть. Легкие болели, их кололо и жало, и холодным мокрым зверем во мне стала медленно подниматься паника, восходя из глубины живота, через узкий пищевод, забираясь в каждый изгиб, она росла, и увеличивалась, и давила на трахею. Из желудка накатывало омерзительное кислое жжение, доходя до рта и вызывая волнообразные приступы тошноты. Я смогла опереться на Габриэля, когда меня вырвало зеленой желчью прямо в озеро. Он заботливо вытер мне рот, крепко удерживая. Пальцы мои так впились в нежную кожу бедра, что даже сломался ноготь.

Где же Господь? Где же он? Или он бросил меня на произвол судьбы? Я уставилась на темную воду. И тут меня охватил такой примитивный животный страх, что захотелось кричать… где же Бог? Чья-то рука успокаивающе легла на мои плечи. Я нервно, второпях обернулась и прямо перед собой увидела лицо своего отца. Он был одним из моих обвинителей, усомнившись в моей невинности, он не поспешил мне на помощь, когда я так в нем нуждалась. Нет, он не мог избавить меня от страха. Патер Арнольд все еще бормотал молитвы на латинском языке, от запаха ладана у меня перехватывало дыхание. Меня вновь затошнило, а язык будто обложило мехом. Я задыхалась. Только не паниковать! Вспомни, что говорил тебе Эрик. Следует дышать спокойно и сосредоточенно. Откуда взялся здесь этот голос, который я больше не хотела слышать? Я дико озиралась вокруг, но видела лишь лица мужчин, потом попыталась разорвать канат, змеей опутывавший меня. Не бойся.

— Поди прочь, — испуганно пробормотала я. — Исчезни из моих мыслей, уйди.

— Спокойно, госпожа. Я уже готов.

Оружейных дел мастер посмотрел наверх. Я закрыла глаза, попытавшись набрать в легкие воздуха. Уходи, оставь меня в покое. Сосредоточьтесь. Оставь меня, язычник, мой Бог найдет меня! Я покачнулась. Габриэль крепко держал меня, руки его были утешительно теплыми. Казалось, канат душит меня все сильнее, Боже, почему никто не приходит мне на помощь?

И тут я услышала биение чьего-то сердца. Спокойное и четкое, без начала и без конца. Бесконечное, как небо надо мной. Каждый час, каждую минуту, каждую секунду оно билось только для меня. Я содрогнулась от ужаса. Нет… нет. Господь Бог нашел меня, вот что должно означать это. Господь был здесь, поддерживал меня…

Герхард завязал узел, по которому должны были определить, насколько глубоко мне следовало погрузиться, и, показан его обвинителям, выполнил наконец свое задание. Он схватил меня за руку и подвел к краю плота.

Патер Арнольд запел псалом. Где Ты, Господи?.. Казалось, сердце бьется у меня в глотке, и пальцы рук судорожно сцепились под канатом, крепко охватившим меня.

— Я опускаю вас под воду госпожа, да поможет вам Бог, — услышала я за своей спиной.

Я закусила губу и почувствовала его руку на своем плече…

«Глубоко вздохни — набери воздуха в легкие!» — прокричало что-то во мне. Я стала прислушиваться к внутреннему голосу, но в тот же момент получила легкий толчок сзади и стала падать. Открыв рот в беззвучном крике, я устремилась в глубину озера, испытан шок от соприкосновения с холодной водой; ее масса стеною сомкнулась над моей головой и повлекла на глубину; описать мое состояние было невозможно. Ничего не соображая, я вцепилась руками в канат, пытаясь освободить руки и ноги, чтобы они смогли двигаться, но это было выше моих сил — ну, давай же, разматывайся, разматывайся! Но канат крепко-накрепко охватил меня всю, мои легкие вот-вот лопнут, в панике я открыла рот — воздух, воздух!.. Я почувствовала, как после падения меня потянуло вверх, и открыла глаза. Сквозь водную поверхность я увидела солнце и канат, на котором висела. Я и моя судьба. Да, только собственные силы помогут мне. В отчаянии я стала сучить ногами. Только мои силы… Издав клокочущий звук, я сглотнула, расходуя бесценный воздух. Воздух… воде абсолютно все равно, насколько невиновна жертва.

И тут я увидела перед собой его, услышала его голос. Сердце вновь забилось, глухо и угрожающе, как барабан, отдаваясь в кончиках пальцев. Я открыла рот и выпустила воздух, потом еще немного, и еще раз, медленно и равномерно. Подплыл карп и с любопытством стал глазеть на меня. Чем глубже погружалась я, тем темней становилось вокруг. Воздуха в моих легких уже не было, но голос все еще звучал. В груди моей колоколом звучало биение вечности. Канат исчез, ничто более не связывало и не сдерживало меня. Я больше не испытывала страха.

***

— Вы в своем уме? Нельзя так долго держать ее под водой! Ведь она чуть не захлебнулась! — бранился кто-то прямо над моим ухом.

Вокруг меня грохотало и шумело, мне было до смерти холодно. Я открыла глаза и сразу же увидела озабоченное лицо Герхарда. Надо мною, залитый краской гнева, склонился отец. Рядом с ним стоял господин фон Кухенгейм, все еще держа в руке канат.

— Я хочу знать совершенно точно, вы не должны обижаться, — говорил он, пожимая плечами. Он присел рядом со мной на корточки и взял меня за руку. — Вы в порядке, фройляйн? — Как будто случайно рука его оказалась на моих плечах и соскользнула к груди, которая все еще была обвита канатом.

— Фройляйн наверняка знобит.

С этими словами Габриэль набросил на меня свою накидку и достал нож, чтобы перерезать канат. Господин Гуго поспешно убрал руки, испугавшись решительных движений моего Габриэля. Я кашляла, отплевывалась и одновременно смеялась, а слезы облегчения покатились по моим щекам, когда я обнаружила, что вновь могу двигать руками.

— Твой жених о чем-то спрашивает тебя, — шепнул мне отец. — Ответь ему. Ты в порядке?

Я вновь закашлялась — вкус воды в озере был отвратителен — и взглянула на Габриэля.

— Если бы благородный господин не спас меня, вытянув канат, то другой опустил бы меня на самую глубину! — произнесла я с убийственно серьезным выражением лица.

Габриэль закусил губу. Кто-то сзади, испугавшись, затаил дыхание.

— Она не ведает, что говорит, — прошептал Герхард.

— Это все вода… — более хрипло прозвучал голос секретаря.

— Сатана в озере? — Церковный служитель находился в Том юношеском возрасте, когда происходит ломка голоса, и от страха он дал петуха. — В этом озере действительно сатана?

— Чепуха.

Патер Арнольд отобрал у него кадило и на всякий случай помахал еще немного над водной поверхностью.

— Но что-то меня все-таки вытянуло, — упорствовала я.

Кухенгейм с беспокойством смотрел то на меня, то на священника.

— Ты видела его?

Габриэль широко раскрыл глаза, хотя ему с трудом удавалось оставаться серьезным.

— Была непроглядная тьма, там, внизу, но…

— Глупые бабьи сплетни — ну конечно же, сатаны в озере нет! Может быть, вы сами разыскали его для церковного обряда? — Церковник из Кельна рассерженно всплеснул руками. — Мы видели, как она погрузилась и как несильно был натянут канат. Значит, именем Всевышнего, она невиновна!

Отец довольно строго наблюдал за мной.

— А теперь помолчи-ка, — пробурчал он, накрывая меня своей меховой накидкой.

Плот ударился о берег. Церковник из Кельна, выйдя к собравшимся, сообщил, что девица, подвергшаяся пытке, была погружена в воду на две длины каната и таким образом доказала наблюдателям свою невинность. Предстоящей свадьбе с господином фон Кухенгеймом уже ничто не могло помешать. Последнее, что я увидела, прежде чем усталость окончательно овладела мной, был мой духовный отец, который, улучив момент, побрызгал святой водой над озером, сопровождая свои действия бормотанием псалма.

Чьи-то руки подхватили меня и уложили на принесенные носилки. Кто-то накрыл меня покрывалом, подбитым мехом. Все, кто был на берегу, сгрудились вокруг, пытаясь дотронуться до меня, той, что удостоилась милости Божьей. Я падала с ног от усталости. И уже не помнила, как оказалась у замка, как Майя, сняв мокрые покрывала, завернула меня в теплые одеяла. Эмилия лежала где-то рядом и все гладила, гладила меня.

А в зале, как я узнала позже, снова наступило праздничное оживление. После того как моя невиновность была доказана, мой отец и жених сговаривались относительно приданого и утреннего дара подарка молодого мужа новобрачной в утро после свадьбы, а также о расходах на свадебные празднества.

Я проспала весь день и всю последующую ночь глубоким сном, и мне ничего не снилось. Все закончилось, закончилось, я выдержала испытание! И больше мне не хотелось думать ни о страхе, ни об унижении. Забыть, все забыть…

Первым делом я решила пойти в темницу к Нафтали.

Все еще спали. Листья и цветы покрывала роса, жемчужинами сверкали ее тяжелые капли в лучах раннего утреннего солнца. И было слышно только фырканье и сопенье лошадей в стойлах, когда я пробиралась через двор к центральной башне. В караульном помещении вповалку лежали, храпя после вчерашнего празднования, лучники. Пахло рвотой и пивом. Я осторожно переступила через одного, валявшегося в луже прямо перед спуском в подземелье, и стала двигаться на ощупь, дотрагиваясь до сводов. Стражник, прислонившись к стене, спал с открытым ртом, громко храпя. Из камер ничего не было слышно. Я подумала, что следовало бы бросить заключенным через открытые заслонки хлеб, но это показалось мне делом рискованным, а я после всего, что случилось, должна быть осмотрительной.

Нафтали уже проснулся. Я удивлялась: а спит ли он вообще?

— Старому человеку чтобы выспаться, хватает всего лишь нескольких часов, — только и сказал он, с любовью погладив меня по голове. — Они отобрали у тебя твои волосы, верно? Но вот увидишь, они отрастут снова и будут еще красивее, чем прежде.

— Вы и правда так думаете?

Я сдернула с головы накидку. Сейчас, когда все уже было позади, мне действительно стало очень жаль своих волос.

— Так или иначе, я рад видеть тебя такой бодрой. Господь услышал мои молитвы.

Я с благодарностью приняла из рук Тассиа большую чашу с молоком и пряностями и села в кресло Нафтали. За минувшие недели я полюбила эту лабораторию с редкими ароматами и тайными опытами. Здесь, в темнице, отступали страхи. В камине потрескивал огонь, из горшка струился приятный запах супа, который готовил Тассиа. Улыбаясь, немой протянул миску.

— Мне это позволено? — сомневаясь, спросила я еврея. — Ведь на меня наложена епитимья.

Запах, исходивший от блюда, рисовал в моем воображении жирное жаркое с сочным соусом, и мой отвыкший от вкусной пищи желудок заурчал так, что мне стало больно.

— Ешь, дитя. Господь не будет к тебе столь строг. Ты должна набраться сил.

С улыбкой он смотрел, как я лихо уничтожаю суп.

— А потом ты сможешь навестить своего друга, он уже проснулся.

Я отложила ложку.

— Я… Сегодня лучше не надо…

Нафтали изучающе посмотрел на меня.

— Но, мне кажется, он ждет тебя.

— Завтра. — Бог мой, я не смогу смотреть ему в лицо! — Я приду завтра. Обязательно приду.

Нафтали налил в колбу какую-то желтую жидкость, послышалось громкое шипение. Я зажмурилась. На поверхности жидкости появились блестящие пузыри.

— Его, к твоему сведению, лихорадило, — бросил мне старик лекарь. Нафтали добавил несколько прозрачных кристаллов, жидкость в колбе окрасилась в красный цвет. Он опустил небольшой кусочек металла, недолго понаблюдал за ним и досадливо ударил кулаком о стол.

— Опять ничего не вышло. Этот опыт никак у меня не выходит. Может быть, я должен сначала серу положить… — Что-то бормоча, оп ходил вокруг стола и рылся в сундуке.

Я вцепилась пальцами в ручки кресла.

— Был жар, почему?

Молоко мое покрылось пенкой. Пальцем я брезгливо отогнала ее к краю стакана и осторожно сделала глоток с другой стороны.

— Он отказывался от еды, поэтому поднялся жар. — Нафтали хлопнул рукой по столу. — Ты просто обязана побывать у него сегодня.

Молочная пенка отделилась от края и, словно островок, оказалась на самой середине.

— Если вы так считаете… — проговорила я, глядя вверх.

Водянистые глаза Нафтали были серьезны и печальны.

— Я поручился, что приведу тебя к нему, — тихо сказал он.

Тут он отодвинул сундук и отворил потайную дверь.

Эрик стоял в темном углу своей каменной тюрьмы, возле стены, и очертания его фигуры были расплывчаты, как тень. И лишь когда глаза мои привыкли к полутьме, я заметила, что он, положив руки на скалу, несильно бился головой о камень. «Он лишился рассудка, — пронеслось в моей голове, — он сошел с ума!» Вздохнув, он обернулся и с закрытыми глазами прислонился спиной к стене. Я быстро оглянулась, но именно в этот момент дверь со скрипом закрылась. Нафтали заставил меня остаться здесь.

— Т-ты уже лучше себя чувствуешь? — сдавленным голосом спросила я.

В темноте мне показалось, что он шевельнулся, но нет, я ошиблась, он стоял неподвижно.

— Нет.

Молчание. Я почувствовала, как во мне внезапно стала подниматься волна гнева.

— О, тогда…

«Я ненавижу тебя, — подумала я. — Когда ты наконец исчезнешь из моей жизни?..»

Я вновь посмотрела наверх, он стоял передо мной с красным от злости лицом.

— Что вы, собственно, себе вообразили, уважаемая графиня? — напустился он на меня. — Мне известно, что произошло, что вас оболгали! Это была расправа, вас подозревали в колдовстве…

— Перестань! — воскликнула я. — Я больше ничего не хочу слышать об этом!

— Мне все известно! Еврей должен был рассказать мне обо всем в мельчайших подробностях! — Глаза его метали молнии. — Я знаю об упреках и о том, чей злой язык был всему виной! Skalli, eitrormi, prifisk han aldri! — Он сплюнул и приблизился ко мне на один шаг. — Я даже знаю, кому вы обязаны судом Божьим — этому высокомерному, дерзкому глупцу с вечно задранным носом, расфуфыренному как павлин. Хорош, нечего сказать, коли отдает такие распоряжения! И вы осмеливаетесь утверждать, что ничего не случилось?

Его слова разозлили меня.

— Ты не должен знать всего.

И я уже намерилась уйти, но он стал удерживать меня.

— Кто-нибудь догадывается, что я жив?

Я высвободила свою руку. Эрик заходил по пещере. Мне хотелось выть от отчаяния.

— Благородство! Я бы показал им, что такое истинное благородство, и они не осмелились бы опускать невинную девицу в воду! Эх ты, я ведь единственный, кто может под присягой подтвердить твою невинность! Но тебе, глупой, все необходимо делать самой. И что из этого получается? Это чуть не стоило тебе жизни, а я тем временем, сидя в этой дыре, чуть не лишился рассудка…

— С каких это пор ты начал за меня так волноваться? — С издевкой спросила я и поправила на голове платок.

Эрик стоял в полутьме и молчал.

— Я беспокоился. — Он подошел ближе. Голос его изменился. — От страха чуть ли не на стену полез.

Когда на его лицо упал свет, я заметила, что он улыбался.

— Спроси еврея, он подтвердит. — Улыбка его стала шире, и он глубоко вздохнул. — Я и не думал, что это чувство когда-нибудь завладеет мной, но я люблю тебя, Элеонора. О божество Тор, люблю тебя. И разве я не имею права волноваться о тебе?

Я точно онемела, не в силах сказать ни слова.

— Ты не веришь мне? — смущенно спросил он.

Руки его были влажными и слегка дрожали, когда он положил их на мою руку.

— Останься, выслушай меня! Пожалуйста, пойдем в сад, здесь мне не хватает воздуха. Прошу, пойди со мной и послушай меня, Элеонора. Хотя бы ненадолго.

Я отвернулась, не желая его видеть, но ничего не смогла с собой поделать, его незащищенность, искренность в голосе сломили меня, колени мои задрожали.

— Веди.

Он отпустил меня.

— Подарите мне мгновение вашего бесценного времени, а потом вам уже не нужно будет приходить сюда. Обещаю вам… обещаю вам… все что захотите. Всего лишь несколько минут, графиня.

Я видела, как нелегко ему дается спокойствие, читала в его взгляде боязливый вопрос, последую ли я за ним. Он ждал меня в расщелине скалы, помог мне пробраться через нее и привел в сад. Сердце мое бешено забилось, когда он опустился рядом на рогожу, расстеленную у пруда.

— Я глупец… — Он покачал головой и немного беспомощно улыбнулся мне. — Едва нахожу слова — у меня помутилось сознание.

— Не играй со мной, — пробормотала я и сцепила пальцы рук.

— Я не играю… — Я почувствовала, как он смотрит на меня долгим неподвижным взглядом и успокаивается. — Я не играю, повторил он.

Утренний ветер зашумел в деревьях, и можно было услышать движение каждого листа.

— Несчетное число раз я проклинал себя, — тихо начал он наконец. — Каждый день. Каждый божий день. По утрам я просыпался оттого, что вы снились мне, а вечерами не мог заснуть, потому что думал о вас, Элеонора, я люблю тебя с тех самых пор, как увидел впервые. В тот день в сыром логове крысы уже собирались сожрать меня… Я уже не мог сопротивляться им, потому что конец мой был близок. Твой отец знает толк в том, как унижать людей, чтобы, обессилив, измотав их, ослабить сопротивление. Он одержал надо мной победу, я уже не мог больше сопротивляться и хотел лишь одного — умереть. — Он взъерошил волосы, переполненный воспоминаниями. — Когда ты возникла передо мной, я поверил в то, что Асгард услышал мои мольбы. Я подумал, что сестры Одина пришли за мной. Но твой плащ, он был таким настоящим, как и ты сама, существо из плоти и крови, дорогой мех таким же мягким, как и твоя кожа, до которой мне удалось едва дотронуться один-единственный раз, — полночи я гладил этот мех, Элеонора, и уже тогда почувствовал в себе желание жить, возвращение сил. Всякий раз, когда еврей потчевал меня своими лекарствами, я представлял себе, как буду разыскивать и найду тебя. Но после, когда Нафтали поведал о том, что граф намеревался сделать со мной, я дал себе клятву убить всех членов этой семьи. Я жил лишь мыслью о мести, именно она давала мне силы. А потом… потом в тот проклятый всеми богами день пришла ты, ты, Элеонора, ты… дочь этого… этого… — Голос его срывался. — Он навсегда разрушил мою жизнь — сколько раз я брал в руки нож, чтобы убить его, но не смог. Не смог сделать этого! О, как же я презирал себя за это!

На лицо его нашла тень, очертив морщины и складки, показав его постаревшим прежде времени.

— Конюх провинциального рыцаря влюбляется в дочь своего заклятого врага — что за финал для последнего отпрыска Юнглинга!

— Перестань!

Губы мои дрожали. Почему он все еще так обижает меня, почему?

— Дай мне закончить, Элеонора, позволь высказаться до конца. Ты была хранительницей моего плена, хозяйкой моего подземелья, а твое лицо… — дрожа всем телом, он коснулся моего лица… Твое лицо было моими оковами, путами. Я ни на шаг не отходил бы от тебя, если бы ты не прогоняла меня. Клятву, которую я тебе дал, я написал своей кровью, ты помнишь? И писал ее каждый новый день, когда только видел тебя, несмотря на ненависть, пожиравшую меня, ненависть к своему бессилию, к твоему отцу, к его произволу — и к тебе и твоим людям, которые меня, как кусок дерьма…

Я закрыла глаза. Воспоминания терзали меня, будто стрелы лучников, пронзали мою плоть.

Эрик нагнулся вперед.

— А потом в ту гостиницу пришла ты, вот так просто, в самый разгар войны, и помешала всем моим устремлениям. Когда ты дотрагивалась до меня, мне хотелось жить вечно, Элеонора…

В глазах его заблестели слезы. Они вывели меня из оцепенения. Я подняла руку, чтобы вытереть их. Он поймал ее, отвел в сторону и сжал так крепко, что мне стало больно.

— Я знаю, чувство вины не дает тебе покоя. И если ты хочешь вытереть мои слезы только поэтому, дорогая, то я все равно буду любить тебя. Твой Бог подарит тебе прощение, которого ты ищешь. Я же давно простил тебя.

Он встал передо мной на колени и положил уже в сотый раз руку на тот рубец, что хранил нашу историю. Бог мой, неужели я была так слепа?

— Фрея, будь ко мне милостива, — улыбнулся он, — ты не сбежишь просто так, ведь у тебя сердце воина, Элеонора Зассенбергская. Если понадобится, я пойду за тобою в ад.

— Мы уже побывали там, Эрик…

Наши пальцы соприкоснулись. Я думала, что разрыдаюсь, когда он поцеловал меня. Лицо мое было мокрым от слез, внутри же у меня будто началось извержение вулкана, который с невероятной силой выплеснул сверкающую горячую лаву в каждый уголок моего тела — мучающий огонь во мне был потушен и тут же разгорелся вновь. Мы обняли друг друга так сильно, как два тонущих человека, выброшенные морским приливом на берег, с трудом переводя дыхание, почти задыхаясь, готовые вверить волне жизнь, только бы она не разжала наших объятий, — чтобы никогда больше не остаться друг без друга, никогда больше. Ни одного вздоха врозь, ни единого удара сердца, ни дня, ни ночи и так — целую вечность.

Будто новый человек проснулся во мне, поднял голову и подставил свое лицо солнцу. Солнцу, которое могло согреть его и в самом глубоком подземелье, и холоде…

— Открой глаза, любимая.

Вино играло в бокале, брызгало в лицо, и на лицах наших тоже играли пурпурные капельки.

— Посмотри на меня.

Я медлила. Может быть, все это лишь грезы, обыкновенная фантазия? На мой лоб опять что-то капнуло, потом на нос, на веки, и наконец губы его коснулись моих дрогнувших губ.

— Ты должна смотреть на меня.

Глаза его излучали такое тепло, которое я никогда и не мечтала увидеть. У меня закружилась голова, и земля стала уходить из-под ног…

— Я хочу есть, а ты?

— Почему… почему ты ничего не ел?

— Как я могу есть, когда ты должна соблюдать строжайший пост, почти голодать? — обезоруживающе заявил он. — Я хотел быть с тобой хотя бы в мыслях. Когда еврей рассказал мне, что на самом деле ожидает тебя там, наверху, я почти обезумел. Я никогда бы не допустил…

— Знаю. — Я нежно погладила головку змеи, изображенной на его руке. — И это было не просто, так преуменьшить серьезность произошедшего, чтобы ты поверил в рассказ.

— И это ты называешь преуменьшить серьезность, умалить значение? — Он схватил меня за уши. — Всякий раз твой рассказ выглядел недостаточно убедительным. А сейчас я хочу есть.

Я перевернулась на живот и посмотрела ему вслед, наблюдая за тем, как он скрылся в проеме скалы. Теплой волной накрыло все мое тело, до самых кончиков пальцев. Солнце выглядывало из-за горы, освещая небольшой пруд. Несколько рыб плескались в воде и, сверкнув чешуей на поверхности водоема, исчезали в глубине. Я медленно перевернулась на спину и стала смотреть в блестящий на солнце воздух. Как всего лишь за мгновение может измениться мир… Я еще чувствовала его близость, ощущала прикосновение его рук к своей коже, я была уверена в том, что каждый вздох имеет свой смысл лишь рядом с ним. Я хотела быть с ним. Как волны прибоя, накатили на меня воспоминания о суде Божьем, о похотливых взглядах мужчин и о черной воде, жадно ожидавшей момента, когда она наконец сможет поглотить меня. Я хотела быть с ним. Боже, голос, который я слышала под водой, чьим он был на самом деле?

Я поспешно уткнулась лицом в подушку. Забыть, забыть, забыть…

— Еврей рассказал мне, что сегодня ты у него съела все. — Эрик с подносом в руках опустился рядом. — В этом ты должна исповедаться священнику.

— Ему не обязательно знать обо всем, — пробурчала я в подушку.

Эрик перевернул меня и положил мою голову на свои колени. Глаза его заблестели в темноте.

— А теперь согреши со мной, любимая.

Заставляя откусывать по кусочку от целого ломтя, он накормил меня чудесным, мягким и ароматным хлебом, который испек немой человек из Каира. Он сам молол муку на ручной мельнице, а тесто доводил до полной готовности в особых глиняных горшках.

— Гм, этот мавр просто мастер! Такой хлеб последний раз я ел при дворе Вильгельма, давным-давно, — вспомнил Эрик и положил мне в рот последний кусок, обмакнув его сначала в кашу с корицей.

Я прикусывала его пальцы зубами, и ему приходилось высвобождать их с силой. А потом мы лежали рядом на рогоже и наблюдали, как рыбы состязаются в ловкости, плавая вокруг брошенных нами в пруд хлебных крошек

— Кто этот Вильгельм, о котором ты говорил?

Я украсила розовый куст, накинув на него свой платок, и взглянула на Эрика, опершись на локти.

— Вильгельм, герцог Нормандии. Я жил там несколько лет.

— Мне никогда не хватало мужества спросить, откуда ты родом, — созналась я.

Он усмехнулся.

— А ты бы и не услышала в ответ ни слова. План твоего отца был слишком понятным, а ты не совсем ловка в попытках разговорить меня. — Его рука погладила мою голову. — Вот теперь ты выглядишь так же, как в тот день, когда мы вновь увиделись в зале.

— Я не знаю, как я выгляжу. Зеркало я завесила.

Камешек, брошенный в воду, потревожил водную гладь, и по ней побежали круги — один, второй, третий, потом я увидела свое отображение. Эрик, лежа на спине, смотрел на меня.

— Твое лицо для меня словно солнце, ему не нужны волосы. Золотоволосых красавиц при дворе Вильгельма было предостаточно. — Он улыбнулся. — И ни одной из них не удавалось завладеть моим сердцем.

Я прижалась к нему и положила голову ему на грудь. Просунула руку под его рубаху и выше повязки нащупала орла.

— Знаешь, что у тебя муравьи в животе? Такие большие-большие. Мастер Нафтали скреплял ими швы твоей раны, чтобы они срослись.

— Иногда они щекочут меня, — прошептал он. — Как только увижу тебя, они начинают щекотать сильнее.

Щекотали они и меня. Или то были его руки?

— Рассказать тебе одну историю? — Он сел и дотянулся до бокала.

— О великанах? И о коровах, и об одноглазых…

— У тебя хорошая память. — Эрик с любовью улыбнулся. — Нет, никаких больше историй про великанов. Я хочу рассказать тебе о том, о чем, кроме Нафтали, не знает никто. — Он взял мою руку. — Хочу рассказать тебе о моем происхождении и о том, откуда я родом.

Я медленно выпрямилась. Он поверяет мне самое сокровенное, в надежде на то, что я сохраню это в тайне. Я закусила губы. Покарай меня, Господи, если я изменю ему…

— Мой отец, король Эмунд Гамлессон, умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет. — Он говорил тихо, и я придвинулась ближе, чтобы лучше было слышно. — На тинге, нашем народном собрании, новым королем был избран муж моей сестры Стенкил Рагнвальдсон. Меня же семья вскоре направила во дворец герцога Нормандии. Может быть, они боялись, что я свергну Стенкила? — Он скривил лицо. — Кто знает. Я темпераментный человек. Факт его избрания разозлил меня, я этого совсем не хотел. Он был таким неторопливым, услужливым. Таким рассудительным и осмотрительным. Никогда не совершал никаких необдуманных поступков. Настоящий докука на троне свеара. Да, я почти уверен в том, что семья хотела удалить меня из своего окружения. Вот так они и отослали меня ко двору герцога Нормандии, при котором имелась школа молодых воинов и где из меня должны были сделать достойного рыцаря.

Весь поглощенный воспоминаниями, он сровнял с землей холмик из травы.

— То были на самом деле нелегкие годы в моей жизни. Нас муштровали с утра до вечера, и все давали мне почувствовать свое презрение — ко мне, язычнику с Севера, ежедневно и ежечасно. Но я вынес все это. Тем самым я заслужил любовь Вильгельма, И когда закончились пять лет учебы и я хорошо показал себя в боях, выдержал все испытания, он подарил мне коня с воинским снаряжением и оружием, как доброму другу чем неприятно удивил заносчивых придворных…

— Ты знаешь семью моей матери? — тихо спросила я.

Он кивнул.

— Твоя мать была, наверное, красивой женщиной. Однажды я слышал, как люди говорили о ней. Какой она была образованной и умной и каким смелым и решительным был ее поступок, когда она решилась покинуть родину и последовать за чужестранцем в его страну. Удивительная, необычная женщина. — Он потрогал рукой мою щеку. — А ты ее дочь.

Я вновь увидела перед собой мать, высокую и стройную, ее снисходительную улыбку, когда отец неистовствовал, и то движение руки, которым она устраняла все проблемы. Что она бы сказала, если смогла увидеть свою дочь у ног воина-язычника, с сердцем, переполненным счастьем?..

— И вот я, вооруженный, обученный военному искусству, стоял у дворца герцога, не испытывая ни малейшего желания ехать домой. При дворе рассказывали о многом, и все это мне хотелось увидеть самому. У моих ног лежала Западная Европа, мир ждал моих подвигов — где уж было думать о возвращении домой? — Он до краев наполнил наши бокалы. — Итак, я решил проскакать всю страну. Побывать в Париже, где состязаются в спорах великие ученые и строятся большие соборы. Проехать через Аквитанию на юг к благоухающему морскому побережью. Там я увидел такие древние города, как Арлекс и Аикс, где тысячи лет тому назад жили римляне. Я был в Вецелау, где христиане почитают ученицу Белого Христа, Марию Магдалину. В одном гроте есть череп, лежащий на бархате в окружении тысяч свечей и людей, которые молятся и поют…

— И там был ты? — ошеломленно спросила я.

Язычник в местах паломничества — пресвятая дева Мария!

— А почему бы и нет? Думаешь, что Белый Христос что-то имел бы против? Было очень впечатляюще. Христиане умеют праздновать со свечами и мерцающим золотом так, что сердце замирает. Я был даже в Риме. Там видел того, кто именует себя понтификом Максимусом. — Сердце мое забилось бешено: он видел папу! — Они называют его наместником Господа Бога на земле. Если ваш Бог хоть чуть-чуть напоминает его, то он мне не очень симпатичен…

Я хотела возразить, но он прикрыл мне рукой рот.

— Позволь мне продолжать, дорогая. Этот понтифик большой, сильный человек с резкими чертами лица, и я не нашел в нем ничего, что знаю о Белом Христе. Ровным счетом ничего. Человеку, как он, не нужен мир. И город его ужасно грязный. Сами руины, о которых люди слагают легенды, мусор, отбросы, нечистоты в переулках и повсюду крысы, и среди всего этого безобразия ученые, рассказывающие голодающим о вечной жизни… А между тем в Италии я просто потерял счет времени, любуясь окружавшей меня красотой. Гордые города и крепости, необыкновенной красоты женщины, церкви и благоухание диких трав в горах… — Он прервался при взгляде на мое лицо. — Ты не веришь мне.

— Нет, только…

Я не могла найти нужных слов.

— Думаешь, я рассказываю тебе сказки, так как принято считать мой народ жестокими, кровожадными викингами, так? Ты веришь в то, что наговорил тебе этот лысый с разыгравшейся фантазией, да? Элеонора, моя мать — крещеная христианка, и мы живем не в логовищах и берлогах, как некоторым хочется думать. Взять хотя бы герцога Вильгельма. В его государстве строят великолепные здания христианского стиля, церкви такой высоты, что, когда смотришь на них снизу вверх, захватывает дыхание, и вообще он потомок фон Ролло, норвежца. Дома у нас даже был христианский священник, научивший нас, детей, читать и писать.

Я не отважилась возразить. Клещом впилось в мою память рассказанное аббатом. Они приносили в жертву людей…

— К сожалению, ему не удалось убедить моего отца в благословениях Белого Христа. Напротив, он имел глупость организовать с противником отца заговор. — Орех, который он вертел в руках, укатился в траву. Эрик задумчиво проводил его взглядом. — Отец приказал убить его.

— Вы убили священника? — не веря своим ушам, спросила я.

— Этот поступок не более варварский, чем то, что твой отец сделал со мной, — поспешно возразил он. — Жестокость не присуща язычникам, дорогая моя, хотя ваши летописцы все время хотят убедить вас в обратном. Именем вашего Бога, которого они также называют Богом любви, вершатся многие кровавые дела…

— Как только ты можешь говорить такое.

Он обхватил мою шею руками, тепло и нежно, и притянул к себе.

— Я не хочу спорить с тобой об этом, Элеонора. Кто хоть раз начнет спорить о правой вере, может подвергнуть свой мир разрушению. Давай сохранять мир и дружбу. Оставь себе своего Бога и позволь мне оставить себе свои божества. Обещай мне это.

Глаза его при этих словах были очень серьезным. Я нутром почувствовала, что он знал, о чем говорил, и скрепила поцелуем свое обещание.

— На чем я остановился? На Италии, да. Я с трудом мог расстаться с этой страной. Настала зима, когда я отправился через Лотарингию на Север, в ваши леса Эйфелевых гор. Банда разбойников напала на группу путников, к которой я присоединился. Они отобрали все, что у нас было, убили всех мужчин — повезло лишь мне, я один смог сбежать. Целыми днями я шатался по лесу, без коня, оружия, боясь вновь попасть в руки разбойников. Мне не у кого было попросить помощи, я не владел языком, на котором говорят в вашей стране, а крестьяне не говорят по-латыни, — правда, боги в те дни наверняка прокляли меня. Вот тогда меня и поймали люди твоего отца, застав меня за сдиранием шкуры с зайца. Они избили меня так, что я на время перестал видеть и слышать.

Страшная картина вновь возникла у меня перед глазами: кровавая куча тряпья вместе с убитыми животными.

— Браконьерство карается строго. Я видела тебя во дворе и подумала, что ты мертв.

Некоторое время он мрачно смотрел перед собой. О Всемогущий Боже, вскоре он преодолеет жажду мести…

— Они бросили меня в ту темницу, где я и узнал твоего отца. Однажды появился монах с деревянным крестом. Заметив кольцо на моем пальце, он быстро забыл про молитву. Он забрал его с собой и удалился. А позднее твой отец сорвал с моей шеи цепочку.

— Что это было за кольцо? — спросила я.

Мой перстень с печаткой. Широкое золотое кольцо с гербом нашей семьи.

Меня осенило дурное предположение. Я вспомнила о сверкающем украшении, которое видела в аббатстве. Не этим ли объясняется загадочный интерес аббата к чужестранцу, интерес, который в конце концов привел к сговору с целью совершения убийства?

— Я все еще спрашиваю себя, не хотел ли твой отец потребовать за меня выкуп. Но по тому, как я выглядел, никто не смог бы узнать, кто я.

Я удержалась от замечания, что сдержанность в его поведении выдавала его благородное происхождение. Каждый чувствовал тайну, окружавшую его, неделями во всех уголках замка только и разговоров было, что о чужестранце. Мужчины обсуждали его невероятную силу, когда вступали с ним в драку, а женщины судачили по поводу того, как он хорош собой, золотокудрый, с сильными руками! Когда я слышала это, то всякий раз испытывала чувство гордости оттого, что он был моим конюхом… И все же мы мучили его, обесчестили, и совершал это мой отец, а я не препятствовала этому, просто извлекала из этого свою выгоду. Меня мучило сознание того, что мы взяли на себя смертный грех и когда-нибудь обязательно придется за все расплачиваться. Я отвернулась, пытаясь сдержать слезы.

— Yfirboetr liggr til alls…[67] — Он с силой положил мне руки на плечи. — Я не хочу, чтобы ты упрекала себя, слышишь? Посмотри на меня.

Он заставил меня повернуться к нему лицом.

— Прекрасная девушка в слезах, я люблю тебя — тебя, вынужденную по моей милости молчать, и обманывать, и терпеть унижение. Мне продолжать?

— Нет, — прошептала я, — не говори сейчас больше ничего.

Только рыбы были свидетелями нашего красноречивого молчания, а еще — и мастер Нафтали, внезапно появившийся перед нами.

— Элеонора, тебе лучше сейчас уйти. Ранняя месса закончилась, и твоя горничная наверняка уже ищет тебя. Герман проводит тебя наверх, — предостерег старик.

Эрик медлил отпускать меня. Он снял с розового куста платок и накинул на меня.

— Чтобы они тебя узнали.

Я встала, поправляя одежду.

— Ты придешь еще, дорогая?

Я осторожно кивнула. Он положил на живот руку.

— Муравьи опять закопошились.

— Прыгни в пруд, мальчик мой, они и успокоятся, — поддразнил его еврей и взял меня за руку

Подойдя к увитому растениями входу в скалу, я еще раз обернулась и, бросив взгляд в его сторону, заметила, как он неподвижно и мечтательно смотрит на сверкающую водную гладь, будто не может поверить в то, что случилось.

Нафтали провел меня через пещеру мимо своего лабораторного стола к двери. Там он остановился и посмотрел на меня.

— Что я сделал, старый дурак, — пробурчал он себе под нос. — Вы… вы не можете… ты девочка, ты должна быть осторожной. Опять придешь только тогда, когда я тебя позову.

— Но как…

— Я уверен, что за тобой установили слежку. Появляясь здесь, ты подвергаешь его жизнь неимоверной опасности. А теперь ступай, быстро. — Он отворил тяжелую дверь. — Я скоро позову тебя.

На дрожащих ногах я поднялась на поверхность земли, назад, к своей прежней жизни, оставив свое сердце в темнице.

После столь насыщенных событиями дней непросто было освоиться в однообразии повседневности. Неужели было время, когда такая моя жизнь казалась мне нормальной? Жизнь, в которой не было этих голубых глаз и от мысли о поцелуе не бежали по спине мурашки… Я старалась ничего не упустить из поля зрения. Проветривались сундуки для хранения одежды, складские помещения содержались в чистоте. Но я не замечала проеденных молью дырок на нарядах, а мешки с зерном мне приходилось пересчитывать вновь и вновь.

Патер Арнольд объяснял мою явную рассеянность пережитым на озере. Он наставлял меня, объяснял, как умерщвлять свою плоть, чтобы получить прощение. И выдал мне власяницу, чтобы я носила ее вместо нижнего белья, а так как я все еще считала себя виновной, то носила ее до тех пор, пока она не натерла кожу до красноты. Когда мы сидели в часовне и читали псалмы, он спрашивал иногда о пережитом в лесу. Маленький патер, казалось, придавал не такое уж большое значение моему испытанию на озере. Рассказ о черте в деревенском пруду благодаря церковному служителю привлек всеобщее внимание, и, конечно, тут же нашли дохлую рыбу, хотя все, кто хорошо разбирался в этом, заверяли, что не видели тогда на водной поверхности ни сажи, ни копоти. Патер Арнольд, напротив, надеялся на исповедь, которая внесла бы ясность в представление о состоянии моей души. Я исповедовалась ему в тишине нашей часовни кое в чем, но страх за Эрика запечатывал мои губы, едва речь заходила о варваре…

Глава 14.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы…

(Песнь песней Соломона 4,1).

Не спрашивайте меня, как я провела последние дни. Я не осмеливалась без приглашения Нафтали прийти в темницу из-за страха подвергнуть опасности сокровище, которое там скрывалось. Как в беспамятстве, я бегала, изо всех сил стараясь сосредоточиться на выполнении повседневных дел. Все время воскрешая в памяти его лицо и слова, я щипала себя, чтобы очнуться от своих фантазий. Он поцеловал меня — не каждый же мог это видеть? Наверное, это отражалось на моем лице, оно светилось, сияло, и слезы, словно жемчуг блестели на моих ресницах. Я чувствовала, что за мной наблюдают. Майя, мой отец, патер Арнольд — все они смотрели на меня подозрительно и настороженно и, казалось, читали по моим глазам о счастье, которое переполняло меня, и о грехе, который завладел мною…

Лишь в ночные часы, когда без сна лежала я в кровати, прислушиваясь к спокойному дыханию спящих, я позволяла себе без стыда думать о человеке в темнице, облик которого в мечтах являлся мне каждую ночь, по которому я так скучала, желая увидеть его.

Между тем было время епитимьи, для меня среди благоухающих блюд и дымящихся горшочков стояли лишь хлеб и вода. Но вид яств нисколько не волновал меня. В глубине души я ощущала голод другого свойства, много греховнее. Что касается епитимьи, то я была убеждена в правомерности моего наказания и готова была испытать его сполна. Если бы Всевышний смилостивился и простил бы все содеянное нами над сыном короля!

Патер Арнольд педантично отсчитывал листы с псалмами, которые я должна была читать до самой свадьбы, — их было свыше тысячи. Тысяча псалмов! Мои колени болели от жесткой деревянной скамейки у молельного места, где я проводила многие часы епитимьи, видя перед собой богато отделанный крест Спасителя и в сердце надеясь на спасение. Власяница немилосердно натирала кожу и в душе я проклинала ее. Утром патер пришел с каким-то железным поясом, и я обещала ему во время молитвы надеть его на мою израненную талию. Он жал и натирал мне тело, отвлекая от чтения псалмов.

Мысли мои путались. Я размышляла о том, что церковь позволяла верующим легкое раскаяние. Сначала обрекают тебя на епитимью на целую вечность, что разрушает личность, а потом дают возможность довольно просто откупиться. Немного самобичевания, здесь золотая чаша, там пожертвование церкви или небольшой надел плодородной земли — подходило все. Насколько мне известно, отец уже оплатил монастырю мое искупление грехов. Господь должен был меня покарать, но получалось, что представители Вседержителя на земле неплохо наживались на отпущении грехов. Тот, кто висел на кресте и страдал за людей, бросил на меня уничтожающий взгляд. Стыдись, казалось, говорил он, своих богохульных мыслей, не подобающих женщине, разве ты этого еще не знаешь? Я заметил, что у тебя плохое окружение…. Я широко раскрыла глаза. Уж не подмигнул ли он мне? Нет, он, как и прежде, висел на кресте. И не было ли это знаком для меня усилить свои старания? Я вновь овладела собой и снова сложила руки для молитвы.

Моя младшая сестра, казалось, была единственной, кто чувствовал, что со мной происходит. Мы сидели у окна под лучами послеполуденного солнца, и я вычесывала колтуны из ее волос. Она же заботливо гладила мою коротко стриженную голову.

— Элеонора, ты ведь опечалена тем, что белокурый мужчина умер, правда? Но ты же сделала все, чтобы спасти его. Поверь мне, всемилостивый Господь знает об этом.

Ее серые, излучавшие тепло глаза смотрели на меня с грустью. Я не открыла своей сестре правду. Как и все вокруг, она считала Эрика умершим. Еврей напугал меня, сказан, что в приступе лихорадки она может, сама того не желая, выдать нашу тайну. Больная девочка очень переживала потерю своего друга, который часто веселил ее своими рассказами.

— И Ганс знает об этом. Оттуда, где он сейчас, он, конечно, может видеть все, что происходит на земле, так же, как и наша мама. Он рассказывал мне, что то место, где живут его божества и куда попадает после смерти воин, называется Валхалл. Дочери самого главного бога приходят за ним на восьминогом коне. Только представь себе — конь о восьми ногах! Как же быстро он может скакать! А потом он встречается со всеми другими воинами, и они празднуют эту встречу целый день. И они едят жаркое из свинины, свинью доставляют им прямо туда, где они находятся, и они сами забивают ее, только представь себе!

Она мечтательно накручивала на палец прядь волос. Восьминогий конь, свинья-привидение. Это было очень похоже на него — рассказывать ребенку такие богохульные истории.

— Ты же знаешь, что все это глупости, Эмилия. Ганс был язычником и…

— Ах, если бы он не умер! Он так хорошо относился ко мне! — Слезы заблестели в ее глазах, и она тут же плутовато ухмыльнулась. — А тебе он всегда дерзил, помнишь? Элеонора, я думаю, что ты ему нравилась. Он часто смотрел на тебя во время ваших споров, как будто сожалел о ваших разногласиях. — Она поцеловала меня в щеку. — Думаю, вы стали бы чудесной парой, — печально прошептала она.

Я крепко сжала губы и опять взяла в руку расческу. Какая пара? Здесь сидела будущая супруга господина Кухенгейма в ожидании своей помолвки, а тот, кому принадлежало ее сердце, скрывался в темнице, готовый в скором времени покинуть ее. Вот и все, что ждало меня впереди. Я пригладила Эмилии волосы и, поцеловав ее, пошла к себе.

В воскресенье, через две недели после Пасхи, произошло наконец то, чего я ждала днем и ночью: мастер Нафтали позвал меня в темницу. Майя взглянула на меня с подозрением, когда Герман передал, что я должна спуститься в подземелье, так как лекарь составил для Эмилии новое лекарство и он должен дать мне свои рекомендации. С внутренней дрожью от ожидания скорого свидания вечером в назначенное время я вошла в подземелье. На мой громкий стук открыл сам Нафтали в лабораторной шапочке, держа кельму с порошком.

— Добрый вечер, дитя, — произнес он и приветливо улыбнулся. — Ты очень пунктуальна. Не хочешь ли помочь мне сворачивать пилюли?

От удивления у меня вытянулось лицо, а взгляд уперся в ковер на полу. Как мог он думать о сворачивании пилюль?

— Подожди немного, они еще не совсем готовы. Это недолго.

— А для чего они?

— Он хочет сделать для тебя сюрприз, потерпи немного. Пошли, лучше помоги мне.

С этими словами он вновь повернулся к своим блестящим аптекарским весам и отсыпал на чашу еще чуть-чуть порошка.

— Вот этот ты можешь взять для своей сестры. Принимая его по вечерам, она, возможно, не будет так температурить ночами.

Он обеспокоенно заходил вокруг большого лабораторного стола. На кафедре в необычном беспорядке громоздились книги и фолианты, свеча прогорела до половины. С благоговением перелистывала я страницу за страницей. Ловкая рука делала на них пометки. В другом фолианте я увидела плоды и листья, в третьем — звездное небо.

— Любопытный человек этот Юнглинг, — сдержанно произнес Нафтали. — Целый день он листает мои книги, я почти уверен, что он ознакомился со всеми изданиями моего мэтра и наставника Авиценны! Для него я достал из сундука книгу Альфануса фон Залерно — мое скрытое от посторонних глаз сокровище, чтобы он смог рассмотреть иллюстрации. Он даже разыскал мои записи к каббале — религиозно-мистическому толкованию Ветхого Завета, несмотря на то, что они хорошо спрятаны на полке. — Улыбаясь, он покачал головой. — Видишь? Но невзирая на то что он надоел мне своими вопросами с раннего утра, я — если бы он остался — не желал бы себе лучшего ученика.

Тут раздался скрип весов. Я погладила рукой пергаментную страницу и представила, как Эрик с любопытством склонился над книгами, чтобы до мелочей изучить строение человеческого тела, понять и принять эту информацию — так же, как с любопытством он проскакал на лошади всю Западную Европу, постигая многообразие мира Господнего.

Из пещеры доносилось бормотание. Как бы случайно я прокралась к двери и стала осторожно подсматривать через образовавшееся между притолокой и дверью отверстие.

— Проклятье! Повнимательнее, неотесанный мужлан.

Голос его был неузнаваем.

Я протиснулась сквозь расщелину, чтобы увидеть, что происходит там, внутри, и просто остолбенела. Эрик стоял на коленях на подушке перед жаровней, раздетый по пояс, застыв в странной позе. Тассиа скручивал перевязочный материал. Ловкими пальцами он сооружал из корпий мешочек и начинял его целебными травами, а потом прятал в деревянный ящичек. Но не он привлек мое внимание, а Герман, который, сидя возле Эрика на корточках, пытался сделать что-то на его шее. А потом все же увидела: маленьким напильником он Бог знает уже как долго спиливал железный рабский ошейник, этот страшный символ подавления личности, который надели на Эрика в тот самый день, когда он должен был присягнуть мне на верность. Я тяжело вздохнула.

— Если ты меня еще хоть раз уколешь, парень…

— Простите, господин! Но вы не сидите без движения!

— Чертов горшок — я совсем не двигаюсь! Это ты неловкий!

Его страстное, до дрожи по всему телу, желание наконец-то освободиться от ненавистного кольца-ошейника, казалось, физически ощущалось в комнате, оно передалось мне, и во мне тоже все задрожало.

— О! Проклятье! Какой же ты все же остолоп, бестолочь несчастная! — Эрик злобно отпихнул от себя Германа, проводя рукой по раненой шее. — Ты специально это делаешь!

— Одна сторона распилена, вторую буду пилить осторожнее…

— Оставь меня! — озлобленно прорычал Эрик. — Исчезни! Остальное я доделаю сам. Убирайся с глаз моих.

Герман, придя в себя, не скрывал обиды, подобрал свой напильник. Потом взглянул на Эрика, вцепившегося пальцами в ошейник и напрягшегося всем телом.

— Вы… вы чертов хвастун, понятно вам? — внезапно произнес он и, словно кошка, зажмурил глаза. — Я не терплю вас. И рад, что вы наконец покинете нас.

В течение секунды они таращились друг на друга. Я прикусила губы. О великий Боже; как он отважился сказать такое? Эрик выглядел так, будто только что свалил ударом на землю тощего слугу этого сына крепостного, который уклонялся даже от его взгляда. И тут лицо Эрика преобразилось, и на нем появилась широкая ухмылка.

— Хвастун, говоришь? Ну-ну. Быть может, ты даже и прав, деревенский олух. А сейчас я тебе кое-что покажу.

С этими словами он поднялся, медленно и сосредоточенно, во весь рост. Жар жаровни и приглушенный свет масляной лампы оставляли на его оголенной спине красноватые блики. Рубцы, которые остались после святотатства отца и которые, как борозды, можно было прощупать пальцами, были лишь темными тенями на белой коже. Мною овладел трепет от восторга. Какой воин… Он стоял, широко расставив ноги, сжав кулаками концы распиленного кольца. «Ему ни за что не удастся разжать их», — испуганно подумала я, прикусив большой палец. Эрик сделал глубокий вздох, напрягая одну за другой все мышцы. Как зачарованная наблюдала я в полумраке их тонкую игру. Он стоял, словно статуя, как памятник античной красоты, окруженный дыханием вечности, силы, воплощенной в камне; а потом стал растягивать в разные стороны железные концы — плечи его набухли, казалось, что он стал выше ростом, казалось, он вот-вот заполнит эту пещеру своей безудержной силой и скрежетом зубов. Я вспомнила о своем сне, том сне, который так напугал меня в первую ночь, — не о человеке, который затмил солнце. «Раб разрывает оковы своих мучителей, — пронеслось в моей голове. — Он разорвет их, а потом придет время мести!» Эрик дрожал от напряжения, он опустился на колени, продолжая растягивать кольцо. Оно начало разжиматься все больше, больше… Вскрикнув, он наконец разжал его настолько, что смог снять с шеи. Я смотрела на металл с острыми краями, темный и отвратительный, как железная пасть, и мне вспомнился тот эпизод в кузнице, когда горячее железо обжигало его шею, когда кузнец с силой прижимал кольцо и с силой вгонял штыри в отверстие. Те удары еще долго звучали во мне.

Эрик, казалось, преодолел в себе воспоминания о том дне. С пунцовым от стыда лицом я уставилась на кольцо, будто не в состоянии понять, что он держит в руке.

— Никогда, — внезапно прошипел он сквозь зубы, — никогда я не забуду этого, до самых последних своих мгновений, и боги будут свидетелями тому! Никогда!

Как от назойливого насекомого, освободился он от куска железа и забросил его в темноту, не заметив меня. Тассиа прошмыгнул мимо меня, Герман следовал за ним с медицинским саквояжем.

— Будет лучше, если вы сейчас не пойдете к нему, — шепнул мне Герман.

Казалось, что в пещере никого не было. Жаровня и масляная лампа представлялись мне вещами нереальными, такими, как и все, что я только что наблюдала. Словно влекомая невидимой силой, я наступила на кольцо, руки мои схватили почти с жадностью ржавый металл, доставивший тому, кто носил его, столько мук. Неожиданный шум страшно напугал меня. Я взяла масляную лампу и пошла в глубь пещеры. Эрик лежал на полу, у стены скалы, закрыв голову руками, и плакал. Никогда до этой минуты я не видела его плачущим. Громкие рыдания вперемежку с нечленораздельным бормотанием и злыми вскриками, а потом — удары по скале и разбитые в кровь кулаки. В растерянности я склонилась над ним. На белой повязке появилось темное быстро увеличивавшееся пятно. Судя по всему, вновь разошелся шов на его только что перебинтованной ране. Лампа немилосердно освещала его шею, рубцы и кровоточащие шрамы, оставшиеся после кольца. Клеймо раба на всю жизнь!

Ощутив боль, он перевернулся и, уткнувшись носом в грязь, задыхаясь, бормотал на языке своих палачей: «Боги, помогите мне не забыть… Помогите мне!»

Я закрыла лицо руками и побежала прочь.

***

В середине недели меня известили, что мне необходимо прийти в темницу: наконец-то приготовлено новое лекарство. Майя пробурчала что-то про «еврейские порошочки» и «колдовство», протягивая мне шаль. На этот раз я спускалась по скользкой лестнице со страхом и тоскливыми, печальными мыслями. Кольцо я спрятала в женской половине замка, в моей светлице, за выдвижным камнем в стене, а по ночам, после возвращения, вынимала его и, крепко держа в руках, проливала горькие слезы. Ненависть, звучавшая в голосе Эрика, напугала меня. Любил ли он меня? А может, я все это себе нафантазировала?

Широко шагая, спеша, Эрик подошел и схватил меня за плечи.

— Ты убежала от меня! Никогда так не делай, любимая, никогда больше…

И, взглянув на меня, внутренне напрягся. Страх и горечь стеною разделяли нас, но он устранил их одним-единственным движением, заключив меня в свои объятия.

— Мне так не хватало тебя. — Я тихо стояла, пытаясь задержать эти мгновения…

— Пойдем, я покажу тебе, что я сделал. — Быстрее, чем мне хотелось, он отпустил меня и потащил за собой в заднюю часть пещеры, где на выступе скалы мерцала свеча. — Взгляни-ка туда, на стену.

На стене видны были черные линии, которые стали четче, когда Эрик подошел ближе и посветил на них. Линии извивались и, соединяясь при более пристальном рассматривании, превращались в животное, громадного дракона с открытой пастью и заостренными клыками типичное мифическое животное Севера, изображенное на его руках и при освещении наполнявшееся жизнью. Я в страхе отшатнулась.

Он схватил меня за руку и притянул ближе к себе.

— Эх, графиня, я написал тебе письмо, а ты убегаешь!

— Письмо?

Ничего не понимая, я уставилась на животное.

— Письмо, о котором должна знать только ты, так как сейчас я зачитаю его вслух. Слушай внимательно.

Он медленно провел пальцем вдоль изгибов тела дракона, и я узнала те литерные знаки, о которых он рассказал мне в лесу. Руны, литерные знаки Севера, подаренные одноглазым богом, девять дней провисевшим на ясене, чтобы обрести жизнь вечную. Óдин. И Иггдрасиль. Я вспомнила истории и ночь, в которую он мне их рассказывал.

— Этот камень Эрик расписал для Элеоноры, которая завоевала его сердце и навеки овладела им. Она отважно сражалась и пошла с ним в пылающий огонь. Сестра, подруга, возлюбленная — он никогда не забудет ее.

Я с волнением обернулась.

— Тебе не нравится? — разочарованно спросил он. — На моей родине люди расписывают такие камни на память, они лежат на земле повсюду. А этот будет единственным в Германии, в долине Рейна. И посвященным тебе — единственным. — Он приблизился вплотную, взял меня за плечо и увидел следы от слез на моих щеках. — Ты плачешь? Прости, что я не написал нежного письма о любви к тебе, я не умею. — Нежными прикосновениями пальцев он вытер мое лицо. — Был бы я аквийским бардом, я бы осыпал тебя словами о своей любви. Но, любимая, я не таков. В странах Севера воспевают благородных героев и славные сражения, а не любовь к женщинам. — И он беспомощно воздел руки к небесам.

Я не сказала ни слова, чтобы объяснить, чем вызваны мои слезы. Скупые литерные знаки, смысл которых он перевел мне, и были самым настоящим письмом о любви, какое он только мог написать. Оно потрясло меня, но именно теперь я уже больше не сомневалась в том, что это письмо было прощальным.

— Забудь неловкие слова. — Он погасил свечу и потянул меня за собой наружу. — Пойдем наслаждаться солнцем!

Тассиа загодя разложил на циновке ковры и подушки, а теперь и сам вышел из каморки со свежеиспеченным ароматным хлебом. Эрик хитро ухмыльнулся.

— Еврей запретил мне нарушать твой пост. Но мы оба кое-что придумали.

Губы Тассиа чуть тронула улыбка, из-за его спины возник чайник, от содержимого которого исходил чарующий запах.

— Мы просто заварили мятную приправу, которой он обычно посыпает еду, водой. Элеонора, этот горячий напиток имеет необыкновенно приятный вкус!

Эрик поспешил помочь Тассиа поделить на куски хлеб и наполнить напитком бокалы. Я смотрела на него, и мне хотелось плакать.

Черная рука дотронулась до моего лица. Тассиа смотрел на меня, пытаясь что-то объяснить жестами, а потом, отходя, улыбнулся вновь.

— Любовь всегда выбирает каменистые тропы, — перевел Эрик эти жесты и уселся рядом. — Тассиа тоже пришлось однажды пройти той же тропой. И он посоветовал тебе радоваться каждому отрезку пути, на котором нет камней. — Взгляд его излучал радость. — Этот черный тролль с руками женщины очень хорошо к тебе относится. А теперь давай примемся за еду.

Так мы трапезничали, запивая тминный хлеб напитком из мяты, что, по разумению Эрика, были не чем иным, как простыми водой и хлебом, — и я без сожаления и раскаяния наслаждалась этой едой, так как она была действительно вкусной, потому что Эрик был со мной, и я гнала от себя прочь все мысли…

— Гмм… вот так должен начинаться каждый день.

Мы стряхнули тмин с хлебными крошками в воду и, лежа на спине, любовались облаками, проплывающими по голубому небу.

— А знаешь, что летом на Севере не бывает ночи? Бывают дни, когда солнце совсем не заходит, тогда веселятся и пляшут всю ночь. А небо в это время намного голубее, облака же белые, как снег, воздух…

— Ты опять рассказываешь мне сказки, Эрик?

Я повернулась на живот.

— Нет, что ты! Ведь на Севере в зимнее время солнце не светит совсем. Поэтому зимой такая темнота, что можно подумать, будто боги забыли нас. И люди, страшно тоскуя, ждут света и наступления лета… Вообще-то мне кажется странным такое явление с солнцем. Хотел бы я знать, почему так происходит.

— Когда… когда ты думаешь возвратиться туда?

— Когда разрешит еврей. Рана заживает очень хорошо. — Эрик сел, скрестив ноги, и серьезно посмотрел на меня. — Элеонора, ты ведь знаешь, я не могу остаться.

Я кивнула, стараясь избежать его взгляда.

— Ведь скоро твоя свадьба, и ты покинешь этот замок, последовав за своим супругом…

— Никто меня не спрашивал! — выпалила я и ударила кулаком об пол.

Как мог он так легкомысленно отнестись к моим чувствам, точно это семена одуванчика, раздуваемые по ветру?

Он взял меня за руку и улыбнулся мне. В глазах его стояли слезы.

— Я спросил бы тебя… Если бы было другое время и другая жизнь. Если бы ты была какой-нибудь принцессой, а я каким-нибудь королем и мир принадлежал нам, не интересуясь нашими именами, — я спросил бы тебя, Элеонора…

— И я сказала бы «да», — задыхаясь, прошептала я.

Глубоко вздохнув, он поцеловал мою руку. Я почувствовала, насколько тяжело ему было сдерживать себя.

— Я должен прекратить эти фантазии. Элеонора, ты заслуживаешь много большего, чем бывшего раба, поверь мне. Тебе нужен мужчина, способный обеспечить тебе достойную жизнь и доброе имя детям, которое подарят тебе боги. Мир должен лежать у твоих ног…

— Мне он не нужен, Эрик, — пробормотала я, вытирая слезы. — Почему ты не спрашиваешь меня…

— Позволь мне договорить, Элеонора. Дай мне сказать обо всем так, как это на самом деле. Меня лишили всего — имени, чести, я гол как сокол. Единственное, что у меня есть, — это моя жизнь. А это не так уж много.

— Ты рассказывал о своей матери, — обратилась я к нему. — Что с ней?

— Элеонора, если в моей стране кого-то, как меня, лишают чести, то он может возвратиться туда только после попытки восстановить свою честь и доброе имя.

— И… и ты не можешь сделать это?

— Мы называем это кровной местью, — тихо произнес он, будто освободившись от тяжелого груза. — Я должен убить твоего отца, понимаешь? Заплатить его кровью за мою честь. — Он бросил на меня уничтожающий взгляд, от которого у меня перехватило дыхание. — Но я могу попытаться попросить у короля пощады. Может быть, он и пойдет на это. Я не знаю. Я вообще не представляю своего возвращения домой.

Он глубоко вздохнул и замолчал. Кровью моего отца — за его честь? Мне стало холодно.

Эрик опять лег на спину и задышал спокойно и ровно. Руки его теребили травинку…

— Расскажи мне о твоем доме, — тихо попросила я.

— Мой дом? Девочка, многие годы прошли с тех пор, как я покинул его!

— Ну расскажи, как ты жил там раньше. — Я положила голову ему на грудь и провела пальцем по его губам. — Расскажи мне хоть что-нибудь. Большим ли был замок, в котором ты жил? Сколько слуг у вас было? Просто расскажи…

Пусть будет о чем помечтать, когда тебя не будет рядом.

— Рассказывать — значит будить тоску по родине, Элеонора. — Он принялся рассматривать деревья. — У нас… у нас был большой дом в Уппсале, — просто начал он и притянул меня к себе. — На Севере нет замков, которые ты имеешь в виду. Люди живут в деревянных длинных, больших домах, и богатые убирают их изнутри коврами, дорогостоящими мехами. Когда отец умер, у нас был новый дом на другом конце города, довольно далеко от храма и рощи богов. Чтобы ты знала, моя мать была очень набожной. Она была первой женщиной в Уппсале, у которой при доме была собственная церковь. И как только в нашем доме появился священник, я стал то и дело с ним спорить. — В задумчивости он начал рассматривать свои руки. — Семья решила направить меня к Вильгельму. И все эти годы я испытывал страшную тоску по дому моей матери… по огромным лесам и лугам, на которых пасся скот. Там повсюду небольшие ручьи, впадающие в реку Фюри. И есть озерко, в котором ребенком я научился плавать. Когда мне было двенадцать лет, отец подарил мне вороную лошадь, и мы вместе с ним скакали на север охотиться на дичь. У меня был замечательный лук из древесины ясеня и стрелы с разноцветными перьями, которые мне вырезал сам отец. Иногда мы бывали на озере Мэлар — таком огромном, что не видно было ни конца, ни края. Зимой по его льду можно было ходить и кататься. На берегу у нас был небольшой домик, и когда отцу приходилось уходить на войну, мать с нами перебиралась туда. На озере было бесчисленное множество островов, и каждый день мы могли находить для игры новый, а потом, вечерами, мы ели рыбный паштет и пирог с ягодами, который пекла наша мать. Этот пирог очень любила моя старшая сестра. — Он немного помолчал, что-то обдумывая или вспоминая. — Как, интересно, выглядит сейчас Зигрун? Наверняка у нее уже много детей… Знаешь, моя семья — одна из самых богатых и уважаемых во всей стране. Юнглинги владели ею с древних времен, а сейчас нас осталось не так уж и много. Я являюсь последним потомком по мужской линии, и если у меня не будет детей, то моей обязанностью будет закопать в землю меч семьи. Но я уверен, что этого не случится. — Он улыбнулся. — Очень важно иметь могущественную семью. Клан определяет твою жизнь, каждый шаг, который ты совершаешь, так как знает, что для тебя благо, а что нет. Он как пристанище, которое всякий раз принимает тебя, если ты придерживаешься его правил. Быть может…

Он мечтательно смотрел перед собой, поглаживая змей на своих руках.

— Я и на самом деле скучаю по дому, — вздохнув, произнес он. — Хоть и прошло уже столько времени…

Когда он сел, глаза его потемнели. Тихо журчал ручей, и над нами в вершинах деревьев стучал своим длинным клювом дятел. Я лежала совсем тихо. Эрик нарисовал картину, в которой я не должна была упустить ни малейшей подробности, чтобы ничего не забыть, когда он покинет замок. Неведомая северная страна с огромными озерами и неизвестными богами…

— А как дела у Эмилии? — Неожиданно спросил он.

— Она все слабеет, а по ночам страдает от высокой температуры. Мастер Нафтали считает, что Господь скоро заберет ее на небо.

Эрик озабоченно молчал.

— Она очень жалеет тебя. Ведь я сообщила ей, что ты умер. Теперь она все время рассказывает о восьминогих лошадях, которые привезли тебя в большое помещение.

— Валхалл.

— А есть ли жизнь после смерти?

Он покрутил головой.

— У нас говорят, что мир поделен на две части. Одна часть называется Утгард, ее населяют великаны. Другая часть названа Асгардом, это обиталище богов. И Асгард находится в середине Миргарда, мира людей. — Он быстро изобразил на песке круг и палочкой указал на каждую часть в отдельности. — Иггдрасиль, дерево мира, соединяющее и держащее все это вместе. Вот примерно так. — Он нацарапал гравием дерево со взъерошенной кроной. — Если ты погибнешь в бою, то попадешь в Валхалл, крепость Одина из золота и солнечных лучей, которая находится в середине, в Асгарде. Сестры Одина доставят тебя сюда. Они исцеляют раненых, а потом воины будут отмечать торжество вместе с богами. Правда это или нет, во всяком случае, эта история лучше истории о христианском небе, где только сидят и поют.

Он криво ухмыльнулся и, прежде чем я успела возразить, продолжил:

— Умер ты от проклятия или в кровати — тебя ожидает подземное царство мертвых, там, внизу, в Асгарде, твоя судьба. Подземное царство наполовину черное, наполовину телесного цвета, и страна называется Нифлхейм. Ни один луч света не проникает туда. Говорят, что там построен дворец из голода и бед, болезней и человеческих слабостей.

— И нельзя никак оттуда спастись? — в ужасе спросила я. — Как безнадежно!

Эрик покачал головой.

— Нет. В последний день, который в рассказах называется Рагнарек, герои Валхалла вместе с богами сражаются с мертвыми подземного царства и великанами из Утгарда. Все погибают в бою. Тогда мир катится вниз и землю покрывает страшная длинная зима со льдом и снегом, чтобы задушить всякую жизнь. Рассказывают, что только двоим удастся выжить. Их зовут Лив и Ливтраз, они обязаны основать лучший мир. Но умершие не воскресают. Так всегда говорит в своем предсказании всевидящая Вельва.

— Страшно даже представить…

Я содрогнулась. Все это звучало так чуждо и зловеще — дух преследования, посланница смерти снова вспомнилась мне. Язычники жили в столь безутешном мире.

Эрик нежно гладил мои руки.

— Я тоже так думаю. От христиан я слышал о жизни после смерти и о суде в конце существования земли, где плохие отделяются от хороших, и мне, должен признаться, это нравится. У нас важным считается, что ты представляешь собой в жизни и как умер: мужественно и открыто и лучше всего смеясь.

— Смеясь!

— Да, хорошее дело. Ты не имеешь права позволить смерти одержать над собой верх, когда должен уйти из жизни. Потом ты продолжаешь жить лишь в памяти своих потомков. Ты помнишь об истории Гизли Сурсонского? Гизли пал смертью храбрых в бою, и поэтому потомки не забыли его. От вас, христиан, я узнал, что есть жизнь и после смерти. — Он задумчиво теребил кайму своей тужурки. — Быть может, все это лишь сказки и ничто не соответствует действительности. А если все же… Необходимо найти какой-нибудь средний путь, который связал бы оба, ты не находишь? Тогда бы все обрело некий смысл, жизнь и смерть…

Я всматривалась в его красивое, серьезное лицо. От его голоса у меня по спине бежали мурашки. Он ничего не оставил без внимания. Как ребенок, крушил древние фасады, своими сомнениями разрушал стены и смеялся над пылью, которая поднималась из руин. Я живо представила себе, как у моего духовного отца при таких мыслях волосы встали бы дыбом! И как бы он был разгневан, почувствовав мой скрытый интерес к рассказам Севера и мрачной вере Эрика. Рагнарек, Иггдрасиль — словно губка, я впитывала в себя чужеземные имена и дикие истории, которые за ними стояли; все они создавали в моей голове архаический беспорядок. С ужасом и любопытством одновременно я хотела поближе узнать их, потому что в каждом из них была часть Эрика…

И тут мне опять пришли на ум его слова. Никакого спасения! Я осторожно коснулась креста на своей груди. До конца своих дней буду молиться и жертвовать свечи в надежде на то, что всемогущий Бог к нему, неверующему, на Страшном суде проявит свою милость и снисхождение. Если бы принял Господь этот мой малый посильный вклад!

Потеряв нить разговора, Эрик теребил руками свою цепь. Я взяла ее из его рук и стала рассматривать.

— А что же она означает?

— Она волшебница моей жизни.

Я рассмеялась.

— Выходит, ты суеверен! Какая-то цепь…

Эрик взглянул на меня.

— У нас при рождении сына зовут мудрую женщину, — начал он объяснять мне. — Она раскидывает камни-руны и по ним считывает будущее. Она, царапая, переносит все на деревянную дощечку, которая потом и служит талисманом. Мои родители перенесли эти руны на серебряную пластину. Она защищает меня от бед и управляет каждым моим шагом. Все, что происходит со мной, записано здесь словами богов. Это — часть моей жизни.

С видимой нежностью он провел рукой по выпуклости на пластине, на которой только и могли быть знаки и переплетающиеся орнаменты. Волшебница жизни. Патер в своих ежедневных проповедях мечет гром и молнии в отношении колдунов и колдовских заклинаний. Ведь все они богохульные.

— Ты можешь прочесть это?

— Нет. Руны мудрых женщин читать не может никто. И в этом есть свой смысл. Не у всех хватило бы мужества…

— Обо мне тоже есть что-то в выцарапанных на пластине знаках?

— Конечно. Вот эта точка это ты, — произнес он очень серьезно.

— Что, всего лишь точка? Это для меня слишком мало. Должна быть, по крайней мере, черта.

Эрик положил серебряную пластину в рубах горячо убеждая меня в том, что я заслуживаю пяти черточек.

Небольшой сад Нафтали среди лугов по сравнению с шумными окрестностями замка казался мне настоящим раем. Тесно прижавшись друг к другу, мы наблюдали за молодым зайцем, бегавшим в зарослях папоротника.

— Изловчившись, его можно поймать руками, — прошептал Эрик. Он протянул руки, готовясь поймать животное длинными растопыренными пальцами. — Надо лишь подкрасться и схватить его!

Произнеся это, он схватил меня за запястье и стал трясти, как свою добычу. Заяц уже давно скрылся из виду.

— Наверное, ты долго учился тому, как правильно охотиться? — с насмешкой сказала я, тщетно пытаясь разогнуть его пальцы на моем запястье.

— Да, при дворе Вильгельма учили и этому.

— Ловить зайцев?

— И зайцев тоже. Но еще чаще девушек.

— Да, но в этом-то ты, я вижу, не очень преуспел, иначе не сидел бы здесь.

Эрик поднял брови.

— Просто они сами бежали за мной следом. Я едва спасался от их преследований.

— Я не верю тебе, — сухо произнесла я, хотя и знала, что он был прав: сердца девушек при его взгляде на них начинали, как и у меня, учащенно биться.

— Возможно, — улыбнулся он, — возможно, раньше я и был добычей.

— Разве они не боялись тебя? — полюбопытствовала я.

— Конечно! Ведь я был дикарем с Севера, язычником, и, когда я за столом снимал свои перчатки, они все вскрикивали от страха. Это было восхитительно…

Он со смехом рассматривал свои разрисованные руки.

— Почему у тебя на руке изображена эта рептилия? — спросил я, осторожно проведя пальцем по всей линии, обозначавшей тело змеи.

Эрик долго молчал, и я даже подумала, что задала нелепый вопрос.

— Одна мудрая женщина нарисовала мне на руке руны. Вот здесь, видишь? Это колдовское заклинание. Чтобы я не забывал своей родины.

Он вздохнул.

— А… а рептилии?

Его палец скользнул по голове змеи, обрамлявшей руны. Губы его скривились в ухмылке.

— Змей я начертил сам, на корабле, который доставил меня во Францию. Я был вне себя от гнева на то, что меня отправили туда, и ненавидел всех, кто занимался моим воспитанием. Нервничая, я вертел ножом и стал наносить рисунки, было много крови, и я запачкал свою одежду черной краской. Думаю, что они у меня получились. Они должны выглядеть угрожающе, чтобы люди боялись меня. Я был воином с Севера, и они должны были испытывать передо мной страх — на женщин это действовало, — рассмеялся он.

— И они не обладают никакими магическими силами? — не веря, спросила я.

Он покачал головой.

— Нет. Или все же немного? Но до сих пор я этого не замечал. — С этими словами он обнял меня. — Может быть, именно они привели меня к тебе? Кто знает?

Возможно, я была единственным человеком, который знал, что они время от времени могут просыпаться, одна из них тихо шевелилась за моим ухом, пугая меня. А может статься, это были губы Эрика, касающиеся моей щеки в поисках рта. Наконец он снова сел, выпрямившись, и стащил с моей головы платок.

— О бог мой Тор, кто это сделал? — И с нежностью он погладил мою бритую голову. — Им мало того, что они меня побрили?

Я закусила губы.

— Это сделано для суда Божьего, Эрик. Вера и невиновность — вот все, что разрешено брать с собой. Сила, которой обладают волосы, может повлиять на неверное решение суда.

— Какая чепуха! Кто тебе наговорил такое?

— Так говорят священники. И об этом знает каждый.

— Священники ненавидят женщин. Они вас ненавидят. И боятся: вашей красоты, вашего благоухания и даже ваших волос. Для священника ты всегда останешься женщиной с яблоком из сада Эдема, Элеонора. — И он зло рассмеялся. — Но и священник ведь тоже мужчина с присущими ему желаниями и страстями. Ночами он истязает себя, чтобы подавить в себе зов плоти; бьет, например, себя в кровь по спине плеткой, разве ты не знаешь этого?

— Эрик, ты бредишь, — прошептала я в ужасе и попыталась закрыть его рот рукой.

Неужели он понятия не имеет об уважительном отношении к другим?

— Я знаю, о чем говорю, — произнес он твердым голосом и поймал мою руку. — И еще как себя хлещет! И как зверь, бросается на насельников монастыря, совращая их.

В отчаянии я попыталась высвободиться из его объятий.

— Стой и внимательно выслушай меня! Я сам видел это при дворе Вильгельма ночью. Они стонали от боли, в воздухе раздавался свист плеток, и послушники плакали в своих кельях; девочка, священники боялись своих желаний и страстей, как чертей. — Он обхватил ладонями мою стриженую голову и посмотрел в глаза. — Вот поэтому и должны быть острижены твои локоны. Но эта жертва была на самом деле напрасной; сила, которая помогла тебе пройти через эту пытку живет в твоем сердце. А сердце скрутить в бараний рог нельзя, я знаю это.

Я вырвалась и помчалась к ручью, вся в слезах от его слов. Фривольные выражения, злые мысли… Я хотела избавиться от них, но не могла. Они застряли в моей голове, как репейники в собачьей шерсти. Священники боялись своих желаний и страстей… Я намочила зареванное лицо водой, упала в траву и закрыла голову руками.

— Разумно ли тратить наше бесценное время на рыдания? — тихо спросил он, слегка касаясь моих горячих щек. — И уж вовсе жаль расходовать его на споры о священниках, верно?

Не дождавшись ответа, он сел на корточки рядом со мной и, положив на меня руку, прижался лицом к моей шее. Прислушиваясь к его дыханию, я стала успокаиваться. Наше время было дороже золота кайзера…

***

Когда солнце уже почти зашло, мы пошли обратно в пещеру. Эрик хотел придержать ручку лаборатории, чтобы она не хлопнула. По характерному скрежету мы поняли, что кто-то поспешно поворачивал ларь к стене. С другой стороны двери раздавались топот и громкие голоса. Слышно было, как на пол со звоном упало стекло.

Эрик затащил меня в угол у двери и прикрыл мой рот рукой. В другой его руке, как по мановению волшебной палочки, появился серебряный кинжал. Я застыла в ужасе. Они обыскивали лабораторию Нафтали!

— Ты скажешь мне, где она! Ты заколдовал ее? — раздался голос моего отца сквозь шум и ругань. — Новая медицина… Но я-то не слепой!

Вновь что-то стеклянное упало на пол. За звоном трудно было расслышать спокойный голос лекаря.

— Нас предали охранники, — хрипло прошептала я сквозь пальцы Эрика, зажимающие мне рот. — Охранники или моя горничная! Она не хотела отпускать меня!

Рука его перестала закрывать мне рот и обхватила мои плечи. Если бы они нашли за ковром потайную дверь, то все было бы кончено и его уже ничто не могло бы спасти, разве что оставалась возможность бежать через сад, но даже в этом случае шансы на успех были слишком малы. Может, мне следует выйти, чтобы принять весь удар на себя, и тем самым дать Эрику возможность убежать? Мысли путались в моей голове. С другой стороны двери я услышала, как отец наконец сказал: «Твое счастье, еврей, что ее здесь нет! Будь поосторожней со своими богохульными исследованиями, если однажды не хочешь сгореть на костре инквизиции. Око Церкви не выпускает тебя из вида. Предупреждаю, берегись. И даже пальцем не дотрагивайся до моей дочери!»

Дверь хлопнула, и стало тихо.

Эрик вздохнул с облегчением и обеими руками крепко прижал меня к себе. Прислонившись спиной к скале, он что-то взволнованно бормотал себе под нос. Через мокрую от пота рубаху я слышала, как бешено бьется его сердце. Глаза мои наполнились слезами, как только я представила себе, что стало бы с нами, если бы они обнаружили нас. Через некоторое время у двери послышалось шарканье, и перед нами предстал Нафтали. Лицо его было серым и очень постаревшим.

— Они искали тебя, девочка. Думаю, что это охранник выдал нас, твой отец думает, что здесь, внизу, я занимаюсь с тобой черной магией. Ты должна уйти немедленно. Он был вне себя от ярости, — печально сказал лекарь. — Герман тайно выведет тебя на поверхность. И не приходи больше.

У меня перехватило горло, и я уткнулась лицом в плечо Эрика. Его руки скользили по моим плечам.

— Все против нас… Будь мужественной, воительница, мужественной за нас двоих, — и он с отчаянием поспешно поцеловал меня.

Никогда больше не приходить, никогда… А потом он передал меня в руки Нафтали. Я еще раз оглянулась и увидела Эрика стоящим у скалы с ножом, все еще зажатым в кулаке. За ним в свете свечи вспыхивала серебром голова дракона, его глаз мрачно взирал на меня — иди, женщина, он наш! Исчезни!

— Ступай, девочка, и смотри, чтобы тебя никто не увидел. Наша жизнь теперь в твоих руках. Быстро! — нетерпеливо предостерег меня лекарь.

— Береги себя, — хрипло произнес Эрик и быстро отвернулся.

Герман тайными тропами провел меня в сад, из которого я незамеченной пробралась в женскую башню. Эмилия спала, и остаток дня я, плача, провела на крыше. Майя пыталась, как могла, успокоить меня, но видя, что все ее усилия напрасны, оставила меня в покое.

Вечером в наши женские покои, бранясь, пришел отец и вызвал меня на разговор. Я настаивала на том, что была в купальне, — и хотя у меня не было никаких доказательств, ни Майя, ни Гизелла не осмелились возразить. Я упрямо повторяла, что охранник ошибся, ведь большую часть дня он провалился пьяным в своей каморке. Отец закричал, что не мое дело обсуждать охранников. В ответ я заявила, что каждый знает, какой пьяница этот лысый, который, ко всему прочему, еще и лапает моих служанок. Отец бранил меня, называл бесстыжей, бессовестной, говорил, что рад в скором времени сбыть меня с рук. Эмилия попыталась прийти мне на помощь, по ее слабый голосок совсем затерялся в шуме брани. А потом отец достал из кармана ключи от башни и заявил, что две недели я буду находиться взаперти: сидеть за прялкой и собирать приданое — и что моя бедная мать, упокой Господи ее душу, перевернулась бы в гробу, узнав, какой упрямицей выросла ее дочь.

***

Дни в узких стенах комнаты в башне тянулись медленно, как серый шлейф. Монотонно ударялось о табурет веретено, ткацкий станок продолжал выстукивать свою тягучую песню, когда, натыкаясь на левую стойку, доставали челнок. По мере увеличения мотков шерстяной пряжи и полотна мы молчали, обмениваясь лишь несколькими словами. Горничные старались, как могли, облегчить мою однообразную, серую жизнь, но вскоре я уже не могла видеть их лица. То, что и в других замках под одной крышей живет много женщин, меня совсем не утешало. Еще никогда отец не осмеливался запирать меня!

На улице шел дождь, восточный ветер гнал по небу черные тучи, со свистом вихрем носился возле башни и ночью, как привидение, завывал по углам. Через щели в окнах, которые мы завешивали грубыми коврами, внутрь помещения проникал ледяной воздух. Зима со всем ее коварством вновь заявляла о себе. Кошки, свернувшись клубком, опять лежали у камина вместо того, чтобы ловить мышей. Эмилия тайно делилась с ними приносимым ей молоком, и в благодарность они приходили в ее кровать и согревали промерзшие ноги. Часами сидела я, закутанная в меховую накидку, за ненавистной прялкой, переплетая нити с мыслями и мечтами, сплетая в круг воспоминания и истории, не слушая болтовни горничных. Гизеле едва удавалось скрывать от нас свое пристрастие к алкоголю, большую часть времени она дремала за прялкой, пробуждаясь лишь тогда, когда Майя толкала ее в бок, приглашая поесть. Состояние моей сестры ухудшалось в холодную, сырую погоду. У нее случалось кровохарканье, и лицо ее бледнело день ото дня. Пришел мастер Нафтали со своим медицинским саквояжем, чтобы обследовать Эмилию. Когда он отошел от кровати, взгляд его был печальным.

— Она поправится? — спросила я в надежде.

За нашими спинами женщины взбалтывали настои и растворы, которые продлевали жизнь Эмилии, но не спасали.

— Она умрет, Элеонора. Я больше не могу ей помочь, мое искусство бессильно, — тихо, примирившись с неизбежностью, проговорил Нафтали.

Я сжала зубы, чтобы не разрыдаться. Не проронив более ни слова, лекарь повернулся, чтобы уйти. Я догнала его на лестнице и крепко схватила за рукав.

— Скажите же, как он? — прошептала я дрожащим голосом.

Вместо ответа он вложил мне в руку небольшой пакетик из ткани и подал знак слуге, чтобы тот закрыл за ним дверь. Сердце мое билось громко, как церковный колокол. Я поспешно спрятала пакетик в вырез платья. Его острые углы я ощущала на груди при каждом движении, он напоминал о себе, требовал, чтобы его рассмотрели. Вернувшись, я дрожащими пальцами схватила нить, которая тут же оборвалась. Я опустилась возле скамеечки и опрокинула бутыль с водкой. Одна из кошек высоко подскочила от испуга и зашипела на вытекающую жидкость. Майя оторвалась от своей работы. Ее взгляд изучающе скользнул по моему лицу, потом по всей моей фигуре, она увидела на моей шее отвратительные красные пятна, нагромождение узлов на моей прялке. Я сжала зубы так, что свело челюсть, призывая себя успокоиться. Ничего не случилось, абсолютно ничего…

Когда все наконец уснули, я тихо встала с постели и набросила на плечи накидку. Майя заворочалась во сне. Затаив дыхание и вытянувшись в струнку, я подождала, пока она затихнет. На цыпочках я прокралась к выступу к стене и взяла оттуда масляную лампу, которая всегда горела, чтобы в случае чего подойти к Эмилии. На ларце у окна было аккуратно разложено мое платье. Оглядываясь, словно вор, я нащупала маленький предмет, который я спрятала. Мои пальцы лихорадочно вертели в руках тряпичный пакетик. И вот наконец…

Я держала в руках какой-то предмет из дерева величиной с куриное яйцо. Не дыша, я поднесла его к чуть брезжившему свету: то была вырезанная из древесины роза с распустившимися, будто перья, лепестками. Роза, изготовленная диким воином, который не смог написать мне ни строчки.

С нежностью мой палец скользил по дереву. На отдельных участках оно было шершавым, шероховатым, с зазубринами — я затаила дыхание. Поднеся розу совсем близко к масляной лампе, я заметила оттиски нацарапанного шрифта, нанесенные на лепестки розы. Обозначения рун, как те, которые он нацарапал на скале и которые я не могла разобрать! На мгновение мне показалось, что я просто задохнусь от досады, ведь я не смогу прочесть их, о небо! О Эрик, какой же ты глупец! Мои пальцы судорожно сжимали розу. Вздохнув, я уставилась на облака, проплывающие в ночном небе. Издав резкий звук, совсем близко от окна пролетела летучая мышь. Нет, глупцом его никак нельзя было назвать. Эрик никогда не совершал бессмысленных и беспричинных поступков. И потом я знала, я чувствовала, что скоро увижу его, и он объяснит мне свое послание. Я глубоко вздохнула, доверив свои мысли ночи, в поисках слов, которые Эрик мог адресовать мне.

Порыв ветра загасил лампу. Я стала мерзнуть, однако душа моя была согрета. Во тьме и холоде, окружавших меня, ради меня билось сердце другого человека. Прижав розу к груди, я мирно задремала рядом с Эмилией.

Отец навещал нас каждый день. Шутя и принося небольшие подарки, он пытался развлечь Эмилию, терпеливо поил ее молоком и рассказывал о жеребятах в конюшне. Лицо его избороздили глубокие морщины. От когда-то многочисленного семейства у него остались только две дочери — тяжкая участь для отца. Дай Бог, чтобы его новая супруга подарила ему еще много детей. Тогда уже никто не будет считать свечи и золотые, которые он жертвует за то, чтобы молились за него.

Однажды вечером он пришел и ко мне. Сидя на подоконнике, я пыталась успокоить свой журчащий от голода желудок, жуя корку хлеба. Я очень серьезно относилась к соблюдению поста, но давалось мне это с трудом, тем более когда Эмилия пыталась тайком пихнуть мне что-нибудь из ее любимых лакомств. Тогда я представляла себе, как после снятия епитимьи буду есть жирное жаркое, и рыбу, и печеные яблоки с брусникой, оладьи и блинчики с медом, с целой чашей меда, и выпью большой графин лучшего вина из погребов отца, произведенного в Бургундии…

— Ну, девочка, скоро все будет позади, Господь наверняка заметил твои старания, — с улыбкой сказал отец.

Я что-то пробурчала в ответ. Зашуршал, натирая тело, пояс. С тех пор как меня заперли здесь, я носила его днем и ночью.

— Ты должна мне кое-что сказать. Мужчина, ты знаешь, о ком я говорю, умерший раб…

— Тебе же известно, что его нет в живых. Спроси еврея.

Я с безразличием смотрела из окна на улицу. При мысли об Эрике у меня начиналась дрожь в коленках.

— Да-да, я знаю. Но меня интересует все же, сказал ли он тебе все? Все, что ты хотела знать? О его происхождении?

«Ты запер меня здесь, — обиженно и мстительно думала я, — выдаешь замуж против воли. Нет, я ничего тебе не скажу, даже если встанешь на колени!»

— Ну? Я уверен, ты знаешь даже больше. Что за король? Один из северных, повелитель варваров? Ты ведь знаешь имя. Скажи, как его зовут?

Я посмотрела ему прямо в лицо. Во мне разгоралось непреодолимое желание оскорбить его за погубленную жизнь Эрика, да и за мою тоже.

— Он не сказал мне больше ничего, отец. У него не было поводов откровенничать со мной. Я ведь тебе говорила — он был сыном короля. Почему он должен был доверять мне?

Лицо отца побледнело. С одной стороны, он все еще гордился тем, что поймал чужестранца и в знак своей победы над ним выжег тавро на его теле. А с другой… Если бы только кайзер узнал, что его пленником стал сын короля, Боже правый, как бы его тогда принимали и угощали, одаривали вниманием при дворе!

Он молча отвернулся.

Я разглядывала в окно спустившиеся на землю сумерки и думала о том, что только что вновь солгала. Понял ли меня правильно Господь? Знал ли, какая буря чувств бушует во мне? Завтра я опять буду пить только воду, в надежде успокоиться хоть немного. Уже одним этим мой духовный отец должен быть доволен. С тех пор как я безропотно стала носить на себе пояс и власяницу, мне казалось, что между нами возникло некое родство душ, но мне с трудом удалось побороть в себе страх, когда вечером, увидев меня на подоконнике, он вытащил из-под рясы и вложил мне в руку маленькую плетку. Кожаная рукоять была гладкой от частого использования и нестерпимо пахла человеческим потом.

— Истязайте себя, фройляйн, — прошептал монах. — Мучайте себя изо всех сил, и Господь подарит вам прощение, поверьте мне!

Я ошеломленно рассматривала три кожаных ремня, ставших черными и жесткими, почти не гнувшимися от крови, сочившейся из ран. Истязайте себя. Интересно, часто ли он сам пользовался этой плеткой? Я тайком отвернулась, испытывая жуткое чувство отвращения, однако пообещав ему подумать над этим. В его тусклых глазах вспыхнул огонь.

— Вы на верном пути, фройляйн, и удивитесь, какое успокоение подарит вам это.

Он похвалил меня за старания перед отцом и перед аббатом Фулко, регулярно навещавшим нас.

— Всевышний всегда готов выслушать вас, Элеонора. — Фулко достал четки и сел, тщательно расправив свои одежды. — Не хотите ли вы облегчить свою душу? Мне кажется, у вас тяжело на сердце.

— Мне страшно за свою сестру, благочестивый отец. Прости ее, Господи.

— Мы влачим на земле жалкое существование, — с презрением произнес он и стал натирать до блеска свой ноготь бархатной накидкой. — Сестра ваша скоро станет сопричастна жизни вечной. Ведь она ведет богоугодную жизнь, вам это известно. Вы должны позаботиться о самой себе — ваша душа в опасности, Элеонора.

Он повернулся ко мне ближе, и я ощутила запах пряной гвоздики, которую он имел обыкновение жевать. Его тонкие белые пальцы коснулись моей руки.

— Ну, коли язычник мертв, то вам больше нечего бояться. Облегчите душу свою, девочка. Подумайте, какие радости ожидают вас! Узы святого супружества — вы должны прийти к ним с чистым сердцем, не так ли? Господь любит грешников…

— Он видит мою епитимью, верно? Каждый псалом приближает меня к Творцу, так говорил мне патер.

Я намотала вокруг руки шерстяную нить, больше всего желая, чтобы Фулко ушел побыстрей.

— И если вы несете такие наказания за содеянное, то Бог видит это, но видит он и то, что вы украшаете себя безделушкой. Думаете, вы сможете скрыть ее от Господа?

Голос его стал намного резче. Я оцепенела. Безделушка? Они ненавидят женщин. Я сорвала нить, разорвав ее пополам.

— Дайте мне деревянное украшение. Оно испортит вашу душу, Элеонора. Вы должны быть чистой, чистой безо всяких украшений для господина…

— Это не украшение, благочестивый отец.

Чуть помедлив, я вынула розу из своего мешочка для пожертвований и положила ее ему на ладонь.

— Мне дал ее мастер Нафтали. Он говорит, что она… что она из святой страны. — Я вскинула голову. — Из Иерусалима.

Его холодные глаза изучали меня.

— Так. Из Иерусалима. — Даже не посмотрев, он вернул мне розу и поднялся. — O Deus qui nullum peccatum impunitum dimittit…[68] Вы потеряли себя, Элеонора. Уж и не знаю, какое колдовство помогло вам в воде, Но сами вы как смиренная отшельница больше не сможете спасти свою душу.

Я злобно посмотрела вслед человеку в черном. Он взял и объявил меня пропащей, хотя сам покушался на убийство. Я бросила веретено на пол и присела на скамейку возле окна. Какая же горничная рассказала аббату о деревянной розе?

***

Закончился последний вечер моего заточения. Я сидела у окна башни и ковыряла ногтем щербатую стенку. Заперта. Заперта! Временами мне казалось, что при взгляде на запертую дверь я теряю рассудок, и, чтобы не закричать, до боли сжимала пальцы.

***

Майя и Гизелла считали льняные полотенца, сотканные ими за эти дни. Мое веретено так и лежало разломанным на карнизе. Майя собрала разлетевшиеся части, бормоча себе под нос: «Следующее купит вам ваш милый супруг».

Мастер Нафтали отошел от постели Эмилии.

— Проводите меня до двери, Элеонора, я должен с вами поговорить, — сказал он, и лицо его застыло, словно маска.

Во рту у меня пересохло от волнения. Я поспешно последовала за лекарем вниз по лестнице. На полпути он обернулся и взглянул на меня.

— Сегодня ночью мой пациент покинет замок.

Ища, на что опереться, я прислонилась к холодной кладке стены.

Лицо его помрачнело.

— Вот уже несколько дней он сидит там, внизу, как бог мести, в ожидании часа расплаты, и я уже больше не в состоянии нести ответственность за его поступки, а должен отослать его отсюда, пока он еще не подверг опасности свою и нашу жизнь. — Он схватил мою руку — Пойми меня, Элеонора. Его наружные раны зажили — ему просто необходимо оставить пределы графства. Но прежде он должен сказать тебе слова благодарности с пожеланиями добра и благополучия. Я не хотел допускать этого, но он настоятельно просил меня привести тебя к нему. — Лекарь закашлялся. — И я не смог отказать ему в его последней просьбе.

В голове у меня зашумело. Нафтали встряхнул меня за плечи.

— Ты это знала, девочка, все время ты это знала. Ваши пути должны разойтись. О Яхве, приди мне на помощь, я проклинаю тот день, когда оставил вас наедине…

Он достал из кармана два предмета.

— Это снотворное, которое ты должна подмешать в питье на ночь женщинам и ему, — он кивком указал на стражника у двери. — Тогда тебя никто не услышит. Вот ключ от женской башни. Дождись полуночи и уходи. Стражник в темнице тоже будет спать. — В его взгляде отразилось сочувствие. — Знаешь, жизнь выбирает другие пути, совсем не те, которые нам хотелось бы. — Он нежно погладил мою руку. — Будь осмотрительна.

Дверь уже давно захлопнулась за ним, а я все стояла на лестнице, беззвучно плача и прижимая к груди ключ.

Все вышло очень просто. Я подмешала порошок в ночное питье служанкам и вместе с ними пошла спать. Гизелла затушила лампы, покашляла, как и каждый вечер, над чашей привидений и наконец улеглась. Это она следила за мной, заботясь лишь о том, чтобы чаша всегда была наполнена спиртным. Или Майя, которая уже храпела, лежа кровати. Ровно в полночь, когда колокол на часовне пробил двенадцать, я выбралась из кровати, набросила на себя одежду и накидку и босиком проскользнула вниз по лестнице. Ключ вошел в отверстие сразу, беззвучно повернулся в замке. Через секунду я уже, стояла на дворе. Дождь прекратился, холодный ветер проникал под тупику, ноги мои замерзли. Я остановилась. Скоро я увижу его в последний раз, его лицо с такими дорогими для меня чертами…

Ночное небо без звезд, безмолвные птицы в неподвижном воздухе. Мысль о том, что скоро ничего не буду знать о нем, душила меня, как петля палача, лишала меня воли к жизни — попрощаться с ним и упасть замертво, когда он скроется из вида… Печаль, мучение, физические истязания — ничего больше не чувствовать, никогда, никогда…

Бесконечные дни без смысла в жизни… Я бы привыкла к этому, я, супруга господина фон Кухенгейма, посреди сочных лугов и плодородных косогоров, разодетая в бархат, увешанная драгоценностями, живая и мертвая одновременно…

Я подобрала платье и в последний раз прошла двором к донжону. Все было так, как и говорил Нафтали. Двери были отворены, шарниры смазаны маслом, вахтенные в комнате охраны спали крепким сном, и даже толстый стражник в темнице что-то бурчал себе под нос над кружкой пива, стоящей на его коленях. На мой тихий стук дверь отворил Герман.

— Входите, госпожа.

Без лишних разговоров он повел меня через пещеру и ход.

У входа в палатку стояли двое, были слышны их голоса, один — возбужденный, гневный, другой — спокойный, благожелательный. Из палатки вышел Тассиа, он нес поднос с кубком вина, лицо его было, как всегда, неподвижным. Эрик шагал взад-вперед, и, казалось, земле передавался гнев его слов. Рядом стоял Нафтали.

— Мое решение непоколебимо даже не пытайся вступать со мной в переговоры, иначе все произойдет еще быстрее. — Еврей сделал шаг в его сторону и взял его за руку. — Усмири наконец свою месть, Юнглинг. И сделай это ради Элеоноры, если ты ее действительно любишь.

Я увидела, как Эрик, превозмогая себя, закрыл глаза и сжал руку Нафтали, будто пытаясь получить от лекаря силу, которая поможет ему сделать последний шаг и уйти с миром…

Нафтали отстранился от него и подошел ко мне.

— Девочка моя. — Он взял меня за руки. — Венера озарит сегодня ночью все вокруг. Я… — Он запнулся, поднял руку и нарисовал на моем лбу таинственный знак. — Да поможет вам обоим Бог…

Тенью проскользнув вслед за своим мастером, Тассиа исчез в пещере. Эрик и я остались одни.

— Благодарю тебя, любимая, что ты пришла, — тихо произнес он и протянул мне навстречу руку. — Я не перенес бы, уйти без… без тебя…

Я молча отстранилась от него. Мои страдания были безмерны. Эрик взял с подноса два бокала и один протянул мне.

— Выпьем на прощание, любимая.

Вино ударило мне в нос, я покачала головой. Если после долгих дней голодания я выпью хоть один глоток спиртного…

— Тассиа принес лучшее вино, которое смог найти, Элеонора. Выпей ради меня.

Как и следовало ожидать, вино тут же ударило мне в голову. Покачнувшись, я ухватилась за ковер у входа в палатку.

— Что с тобой? — испугался Эрик.

Я сделала второй глоток, потом третий, и еще один — и предалась бархатному опьянению рубиново-красного напитка, подействовавшего на меня после строгого поста, словно яд. У меня закружилаь голова. Бокал покатился в траву, вино вылилось мне на ноги. Эрик встал на колени, чтобы вытереть мои ноги.

— Не уходи.

Да мой ли это голос? Хриплый, незнакомый… Он напрягся, крепче обхватив меня.

— Не уходи.

Я крепче вцепилась в ковер.

— Элеонора, я… я не могу…

Он посмотрел вверх. А потом выпрямился. Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не начала сотрясаться земля. Кто налил масла в огонь? И когда? Пламя высоко взметнулось, разошлось вокруг нас по траве, я метнулась в него, забыв, кем была и откуда пришла сюда, забыв день и час, лишь считая мгновения, удерживаемая его глазами, которые обещали мне момент вечности. Боль была заглушена, похоронена неизведанным дотоле ощущением удовольствия, и когда она грозила возобновиться и побороть меня, я начинала кататься по пламени, думая, что смогу его погасить.

Эрик написал на моей коже свое имя, написал его своею кровью и слезами, его росчерк украшал каждую часть моего тела, как орел отца — его грудь. Любовь и ненависть, как две пашни, возделываемые одним плугом… Он резко повернул плуг и глубоко вонзился в пашню, а потом, вскрикнув, откинул голову. «Будь ты проклят, Альберт», — будто когтями, вцепился он в мои плечи, и то, что он передал от себя мне, жгло, как жидкий лед…

Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Пот стекал по моему лицу. Он растерянно качал головой, и я едва почувствовала, как он покинул меня, до глубины души поразившись своему всплеску чувств.

В свете луны он проскользнул к пруду, этот король эльфов с белой кожей. Плача навзрыд, я каталась по траве, обхватив голову руками, — око за око, он заставил меня почувствовать это, заплатить за это, и его стон выдал его ненависть… Униженная и оскорбленная стыдом и насилием, я доползла до входа в палатку, отыскала шелковое ложе, заботливо приготовленное Тассиа, и натянула на себя покрывала, все еще дрожа от стыда и не смея взглянуть на себя. Крохотный свет масляной лампы мерцал подбадривающе, будто знал о моих страданиях, которые щипцами, как грубый кузнец свое железо, так и сжимали меня. Я почувствовала приступ тошноты, меня вырвало вином в плевательницу; отодвинув ее подальше, я принялась горько плакать.

Ночи в палатке Тассиа, казалось, не будет конца. И все же я перенесла ее, как водяные волны, которым лишь смотрят вслед, не пытаясь их удержать. Ни одно слово не могло избавить меня от боли. Я зарылась лицом в подушки, мягкие и холодные, льнущие к моей голове, словно рука. Его рука…

Сколько времени он просидел передо мной на корточках, с растрепанными волосами и бледным лицом, положив руку на мою голову? Почувствовав его присутствие, я повернулась на другой бок. Он издал какие-то звуки на своем варварском языке — по всей видимости, просьбу о прощении, а может, то были лишь ругательства на виновника всех горестей, о которых я еще не знала. У меня не было сил убежать или прогнать его. Как это уже было однажды, время замедлило свой ход. Его глаза, красные от слез, неподвижно застывшие от выпитого вина, не отрываясь смотрели на меня.

— Невелико счастье связаться со мной…

Его голос, надрывный и дребезжащий, заставил меня вздрогнуть, и я вновь зарылась лицом в подушки, подавив в себе крик глубокой печали.

— Ты не сможешь вынести холодов, возлюбленная моя…

Голос приблизился и оборвался. Я высвободилась из холодных объятий шелковых покрывал, почти что страстно желая взглянуть в его глаза, и тут наши взгляды встретились, шум в моей голове прошел.

— Тебя знобит, любимая…

Эрик попытался залечить нежностью мои раны. Его преданность заставила меня забыть о том, чему свидетельницей была одна луна, — король Никто и Ничто разделил со мной брачное ложе, которое уже было обещано другому. И как только забрезжило утро, я нашла в себе силы сказать слова, которых ему пришлось так долго ждать.

— Я отпускаю тебя.

Лампа Тассиа погасла в тот самый момент, как только Эрик склонился надо мной, чтобы в последний раз коснуться моих губ.

— Самая любимая, ты… моя жизнь…

И бесшумно, как тень, как привидение, исчез в сумерках наступающего утра, вернув меня в царство Тассиа из шелка и розовой воды.

Я вздрогнула, почувствовав на своих плечах чье-то прикосновение. Надо мной склонился мастер Нафтали.

— Ты страдаешь от любовных терзаний, дитя мое. Пусть любовь исцелит твою душу и придаст тебе сил. А теперь тебе нужно вставать, начинается новый день. Пойду распоряжусь приготовить тебе все для купания, помойся, прежде чем уйдешь отсюда.

Он тихо удалился.

Я с трудом повернула голову. Место рядом со мной было холодным, будто там и вовсе никто никогда не лежал. Зато я обнаружила целое море цветов, которые источали аромат такой свежести, словно кто-то сорвал и принес их сюда только что. Его не было. Не веря самой себе, я терла глаза руками.

Мне показалось, что стенки палатки вот-вот обрушатся на меня, когда я осознала произошедшее. Одна. Я ощутила душевную боль почти физически, я окунулась в нее с головой, свернулась в клубок, съежилась и накрылась влажным одеялом. Одна! Я тихо раскачивалась из стороны в сторону. Рука скользила по матрасу в напрасном желании обнаружить его — и среди множества цветов нащупала какой-то предмет.

Я села, вытерла глаза и стала рассматривать то, что оказалось в моих руках: то была цепочка с серебряной подвеской. Руны, рассказывающие о судьбе. Серебро утешающе блестело в свете лампы. Он оставил мне свой амулет, полученный им при рождении. Мои слезы закапали прямо на отдающую блеском пластину, медленно, жемчужинами скатываясь вниз прямо на одеяло.

Слуга еврея приготовил мне благовония для купания, чтобы я по религиозному обряду очистилась от соков ночи. Вода была горячей и благоухала лимонной мелиссой и мятой, и мысли мои воспарили с водяными парами ввысь, так и не превратившись в слова. Тассиа в последний раз, потчуя меня молоком с пряностями, протянул наполненный бокал и ушел с печальной улыбкой.

Дорогу до замка я проделала как во сне. Храпящие стражники, спящие солдаты, чавкающие и что-то хрюкающие, бурчащие себе под нос, наевшиеся до отвала еще с вечера, они не заметили меня. Во дворе что-то промелькнуло за повозкой с сеном. Пыль поднялась столбом. Я испугалась. Кто подстерегает меня? Они наблюдают за мной? Трясущимися руками я спрятала амулет и проскользнула к себе в кровать.

То не было сном, дарованным Богом, но на бодрствование походило еще меньше. Я лежала в кровати в бесконечных метаниях между тем, что произошло, и действительностью в образе Майи. Она, как и каждую ночь, хрипела, точно умирающая.

Мне не удавалось представить его лицо. Я чувствовала пряди волос, которыми он щекотал мою грудь, его дыхание. Но его лицо, обезображенное и темное в тот момент, когда над нами совершали насилие и он кричал в ночи имя моего отца, требуя возмездия, — это лицо его навсегда осталось в моей памяти белым пятном.

Глава 15.

И я сказал: «Кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я улетел бы и успокоился бы».

(Псалтирь 54,7)

Наутро отец открыл башню. Я вновь получила свободу. Но на посещение лаборатории еврея все же был наложен запрет, отец не хотел рисковать, чтобы моя доказанная перед всем миром благопристойность вновь могла оказаться под вопросом. Я видела Нафтали лишь тогда, когда он приходил к Эмилии. Его посещения всегда волновали меня: видеть его означало вспоминать все с болью и тоской, но когда он просил меня помочь ему смешать настойки у кровати больной, я, как и прежде, занималась бутылочками и порошками, и мне казалось, что от них исходит благостный покой и ложится на мою душу, прогоняя напряженность. Мы обменивались с ним всего лишь несколькими словами, ведь за нами наблюдали горничные: они лишь изредка отходили от меня.

Одна из них вела за мной слежку, докладывая обо мне аббату. Она увидела розу, которую я тайно вынимала на свет Божий. Кто знает, что она еще выведала? Может быть, обнаружила и скрытое от посторонних глаз железное кольцо за широким кирпичом в стене?

Я ощутила ни разу не изведанное мною чувство одиночества… Будущее представлялось мне вязкой трясиной из меда и яда. Рыцарь, который хотел бы взять меня летом из Берга с собой и перед которым я теперь почти ежедневно сидела за отцовским столом, заслужил уважение церкви и таким образом указал мне то место, которое предопределено мне в жизни. Он оказывал мне надлежащие знаки внимания, приносил подарки, какие следует преподносить даме благородного происхождения, — ленты, тесьму и даже маленькую собачку, тявканье которой очень скоро стало действовать на нервы, — но в остальном он относился ко мне так, будто все это не более чем приятное развлечение. В его присутствии я чувствовала себя как тело, не имеющее голоса. Отец принимал мое молчание с благосклонностью, и это было доказательством того, что его намерения поскорее выдать меня замуж были верными.

Положение Кухенгейма при дворе отца в результате помолвки значительно укрепилось, и наверняка ему было дозволено скакать в первом ряду, когда свободный граф в следующий раз отправится в поездку. Некоторые завидовали такому его продвижению. Меня это не утешало.

Майя шила мне туники со шлейфами и такими длинными рукавами, что я спотыкалась. Эта мода была завезена к нам фламандскими торговцами платками из Франции. Рыцарь хотел, чтобы я носила одежду в светло-голубых тонах, и все выполнялось согласно его желаниям. Отец не экономил на шелковых лентах, которые Майя прилаживала так ловко, что они подчеркивали женские формы в тех местах, где их не было. Рыцарь кивал с одобрением.

— Слуга нашел в саду ваши туфли. Откуда бы им там взяться?

Гизелла держала в руках пару грубых деревянных туфель, которые жених считал модными. Майя отобрала их у нее и начала натирать до блеска. Я принималась изучать узор на подушке, на которой сидела. Эх, если бы они только знали, что, как только никто не следил за мной, в саду я сбрасывала с ног ненавистную обувь и босиком бегала по траве, по земле.

С удивлением я заметила, как возрастало ко мне почтение и уважение прислуги. Ни одна из служанок больше не осмеливалась дурачиться, когда я появлялась на кухне, чтобы отдать распоряжения. Они будто предчувствовали, какие большие перемены предстоят, и старались четко выполнять свою работу, не заставляя всякий раз подгонять себя. Из меня, кажется, получится замечательная хозяйка. Я невесело усмехнулась. Все происходило так, как того желал господин фон Кухенгейм. Кобылка была взнуздана и бегала на короткой привязи, не вставая на дыбы, и летом ее отведут в стойло, чтобы объездить.

Я все еще много времени проводила с горничными в ткацкой комнате. Мы ткали, создавали образцы узоров, разглаживали и расправляли детали одежды, так как отец, не принимая никаких отговорок, принудил меня наполнить сундук с приданым, и эта его просьба была столь же навязчива, как и желание моего жениха разбогатеть. Майя с удовольствием разбирала шелковые нитки светлых, радующих глаз тонов, которыми я вышивала на тканях цветы, а мой духовный отец читал нам вслух псалмы.

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он пасет меня на злачных пожнях и водит меня к водам тихим…

Нить, которую я поспешила пропустить через ткань, оборвалась. Цветок, который я вышивала, сморщился и унял.

— И хотя я бродил уже по мрачной долине…

Взгляд патера Арнольда блуждал по мне. Он увидел, как игла глубоко вошла мою руку, увидел кровь, которая капала на ткань и испортила усик цветка, над которым я работала последние дни, и то, как безучастно я к этому отнеслась.

— Фройляйн, вам нехорошо? — тихо спросил священник и отложил Псалтирь в сторону.

Я смотрела на свою руку, будто она и не была моей. Казалось, игла пронзила не руку, а мое сердце, но той раны не видел никто, и от боли я чуть не лишилась чувств.

— …и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды…

Патер Арнольд произносил текст, не заглядывая в Псалтирь.

— Фройляйн, вы слишком усердно поститесь. Дайте же себе послабление.

В его мелодичном голосе слышалось так много сочувствия, что на глазах моих выступили слезы. Гизелла с подчеркнуто невозмутимым видом перевязала мне руку, как и полагалось слуге. Казалось, она прислушивалась ко всему происходящему вокруг каждым своим волоском.

— Что мучает вас, фройляйн? — снова спросил патер.

— Я… пожалуйста… — У меня перехватило горло. Он ушел, ушел навсегда… — Прочтите, пожалуйста, другой псалом, патер. Прошу.

Он изучающе посмотрел на меня. Увидел слезы в моих глазах, вот-вот готовые брызнуть, мой напряженный подбородок и крепко сжатые губы. Я осторожно выпрямилась. Металлический пояс в кровь стер мои бедра. Я продолжала носить его, несмотря ни на что, так как знала, какое неизгладимое впечатление производили на моего духовного отца раны, которые красочно описывала ему Майя, и потому предметом обсуждения для многих стало мое тело.

— Очи мои всегда к Господу, ибо Он извлекает из сети ноги мои. — Арнольд опять взял в руки Псалтирь. — Призри меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих.

То, каким голосом произнес патер эти строки, не по-латыни, с характерной интонацией, — должно было показать мне, какой смысл для меня вкладывал он в произносимое: сохрани душу мою и избавь меня, да не постыжусь, что я на Тебя уповаю. Что знал он обо мне, что не рассказали ему мои уста?

Тянулись недели, однообразные, бедные событиями, ограниченные ткацкой комнатой и бесконечными псалмами в часовне. Я не вслушивалась в то, о чем молился патер.

— Душа моя во прахе. Душа моя в пыли. Душа наша унижена до праха…

Сколько же раз я повторила эти слова? Арнольд изучающе взглянул на меня, будто зная о моей невнимательности.

— Vivifica me secundum verbum tuum. Vias meas enunciavi, et exandisti me, doce me justifications tuas,[69] — закончил он чтение.

Ах, как далека была я от всего этого! Сердце мое было переполнено печалью и гневом на то, что произошло со мной, и уже казалось невозможным следовать воле Божией. С каждым днем, приближающим Успение девы Марии, я все больше чувствовала себя посаженной в клетку и мне все сложнее становилось терпеть неволю. Господин фон Кухенгейм, удостаивая нас своим вниманием, по обыкновению приглашал меня на прогулку в сад. Держа его за руку, перед людьми мне приходилось корчить из себя счастливую невесту, которая ждет не дождется дня помолвки. Его по-хозяйски крепкая хватка и восторженно-восхищенное выражение на лице отца вызывали у меня улыбку легкую, как одуванчик на ветру…

В один из солнечных дней отец позволил мне даже выйти в свет. Свита слуг, нагруженных пакетами и коробками, проводила нас немного. Нам предстояло пройти по лугу возле мельницы, подышать свежим воздухом и отведать молодого вина с виноградных лоз фон Кухенгейма. Для дам на земле расстелили широкие покрывала, на которых они отдыхали, в то время как господа пробовали свои силы в стрельбе из лука. Гуго уверял меня, что такого рода развлечения являются для его дома делом постоянным и привычным, и лично преподнес мне бокал вина. Я приняла вино, заранее зная, что оно мне не понравится. Патер Арнольд опустил взгляд, когда я мгновенно опустошила бокал. На обратном пути меня начало тошнить, и господин фон Кухенгейм поддерживал мне голову, когда его вино выплескивалось из меня на обочину лесной дороги. Он галантно утешал меня и попытался даже поднять на ноги, но я продолжала сидеть, не в состоянии отказаться от волшебства этой земли, от запаха сырых листьев, хвои, веток, сгоревших в костре дотла. Сколько раз я бродила одна здесь, в лесу! Как замечательно было красть из гнезд яйца птиц, вдыхая чистый, свежий воздух, босиком вброд переходить через ручей, ловить руками форель и тут же отпускать на волю, любуясь, как всплескивает их чешуя, прежде чем они уплывут.

— Вы простудитесь, фройляйн. Держитесь за мою руку, я пошлю за палантином для вас.

Внезапно, будто подгнившими листьями, на куче которых я сидела, повеяло воспоминаниями. Одна. Он оставил меня одну. Я взяла протянутую руку Кухенгейма и позволила ему помочь мне сесть на лошадь.

— Укажи мне, Господи, путь уставов Твоих, и я буду держаться его до конца, — воздавал молитву Богу вечером в часовне патер.

— Душа моя повержена в прах, — в последний раз за этот день прошептала я.

Душа моя лежала во прахе. Он долгим взглядом посмотрел на меня и молча благословил.

И эту ночь, как и многие ей предшествующие, я провела, закутавшись в одеяло, на крыше женской башни. Когда все уже спали и пьяный храп Гизеллы начинал донимать меня, я выскальзывала из постели в бесконечность ночи — при взгляде на звезды мне становилось легче дышать. В некоторые ночи, когда небо заволакивали облака, оно представлялось мне огромным покрывалом, надгробной плитой, которая располагалась прямо надо мной и когда-нибудь грозила придавить меня. Когда у меня не хватало сил бороться с серым мраком и страх перед мстящей и карающей рукой Господа овладевал мной, я, подхватив одеяло, возвращалась в постель.

Лишь изредка я брала с собой розу, чтобы гладить своими пальцами ее лепестки. Света луны хватало, чтобы я смогла рассмотреть то, что уже было мне давно известно, как часть моего собственного тела. Каждая деталь резьбы, каждый знак иностранного шрифта были так близки и любимы мною, что мне казалось: я смогу коснуться руки того, кто вырезал их, стоит лишь разжать пальцы… И всякий раз я в растерянности качала головой, горько жалея о том, что в ту ночь так и не спросила Эрика о значении знаков.

Проводя долгие часы на жесткой скамейке, я почти окончательно свыклась с мыслью о том, что легче вообще вычеркнуть из моей жизни все, что было связано с Эриком, чем разгадать эти знаки. Моя фантазия услужливо подсказывала мне разные неприятные варианты разгадок, лживо уверяла в том, что на розе обозначено заклинание, которое навсегда смогло бы освободить меня от мыслей о нем. Чтобы никогда больше не слышать его имени, не видеть лица и не смотреть в его глаза. И место моих воспоминаний заняла бы тогда черная дыра, круглая и глубокая, которая впоследствии превратилась бы в деревянную розу с легкими, совершенной формы лепестками, а знаки начали бы светиться в темноте…

Сколько раз в предрассветных сумерках я ползала на коленях, чтобы отыскать розу, брошенную мною в угол в полном расстройстве, и, найдя ее, прятала под рубахой, забываясь потом в неспокойном полусне. И однажды я засунула ее в тайник, плотно задвинув камнем кладки, до которого мне нелегко было бы добраться, если бы меня вновь начали мучить мысли о короле Ниоткуда и его заоблачной стране. Я проводила бессонные ночи, считая звезды на небе. Сеть этих подсчетов, окутавших меня с головы до ног, со временем превратилась в тяжелый груз, который, как подземный дух, расположился на моей груди, стесняя дыхание. Бывали дни, когда я ощущала себя разодетой куклой, исполнявшей то, что ей приказывали. И тогда я начинала тосковать по возможности бежать, мчаться изо всех сил, как тогда, в день нашего бегства из гостиницы, до колющей боли в боку.

К неудовольствию своего жениха, я продолжала придерживаться строгого поста.

— Я недооценивал вашей набожности и благочестия, — с сарказмом, сощурив глаза, говорил он. — Но надеюсь, что после нашего бракосочетания вы будете уделять и мне хоть немного времени.

При этих словах лицо патера Арнольда помрачнело.

— Святость души ее важнее, чем все прочее, благородный господин.

Гуго рассмеялся.

— Но, пастор, вы же знаете, что для меня всего важнее в ней. И прошу вас учесть это, если вы хотите обрести кров в моем замке… — В голосе его зазвучали угрожающие нотки.

Не произнеся ни слова, я встала и вышла из ткацкой комнаты. В часовне я бросилась на колени перед статуей Мадонны. Обрывки псалмов, сдобренные слезами, — вот все, что у меня было. Неделями я только и думала о том, как помолиться за него, чтобы Господь хранил его на пути домой, но все во мне молчало. Лицо застыло, словно маска, слов не было, я не могла произнести ни звука.

Он вдребезги разбил мое сердце и даже осколки забрал с собой.

Моя душа лежала во прахе…

***

Свадьба моего отца с юной красавицей из графства Юлих была назначена на середину июня, день ее именин. Это должно было стать большим торжеством, и подготовка к нему на какое-то время отвлекла меня. Я могла в последний раз в полную силу проявить себя хозяйкой замка. И, возможно, в первый раз после смерти матери я отнеслась к этому со всей ответственностью.

Весь замок — от подземелья до чердаков — был выметен столь чисто, как никогда раньше, тщательно вычистили даже выгребные ямы.

Егеря загодя доставляли еще живых фазанов, кроликов и косуль, чтобы забить их только накануне праздника. Кухарки в каретах объезжали деревни, добывая провизию, будто им предстояло накормить пол-армии. После того как были разосланы все приглашения, я целыми днями размышляла, сколько мяса и зерна потребуется. Казначеи раскрыли свои сундуки и достали мешки с деньгами, чтобы я смогла расплатиться с торговцем специями и пряностями, прибывшим из самого Кёльна, и закупить экзотические приправы и фрукты. Не совсем обычным было то, что свадьбу сыграют в июне, а не осенью: осенью выбор продуктов куда больше. Но отец не хотел ждать дольше (и господин фон Кухенгейм тоже).

В дни перед торжественным событием отец волновался, как юноша. После смерти матери он итак намного дольше положенного оттягивал свою повторную женитьбу, но теперь ждет не дождется свадьбы. Он без устали носился по замку, то хихикая, то ворча, высказывая недовольство то по одному, то по другому поводу, и чаще обычного придираясь к моему внешнему виду.

— Не думаешь ли ты, что господин Гуго радуется отрешенной святоше, падающей в обморок от малейшего прикосновения? — брюзжал он, приказывая наполнить вином свой бокал. — Ты худеешь день ото дня, знаешь, к чему это может привести? Придется шить новые платья, и будет слышно, как гремят твои кости.

Эмилия, сидевшая рядом, захихикала.

— Это совсем не смешно! — рявкнул отец. — Что я должен буду делать, если господин фон Кухенгейм расторгнет помолвку? Ведь тебе рожать ему детей! А для этого нужны силы — ты, дорогая моя, выглядишь так, будто тебе невмоготу нести даже просвирку из часовни!

Я отодвинула в сторону миску с нетронутой кашей, которую мне принесла Майя в надежде пробудить мой аппетит. Даже мысли о еде вызывали у меня спазмы, и усилия хотя бы накануне свадьбы вызвать аппетит были безуспешными. Отец был прав, моя худоба бросалась в глаза. Приступы головокружения вынуждали меня временами садиться на скамью, потом наступала головная боль, против которой были бессильны даже просвирки патера Арнольда. Бог наказывал меня грустью и печалью за мои грехи, как за старые, так и за новые, после которых тело мое по ночам испытывало терзания и мучения…

За несколько дней до свадьбы стали прибывать гости. Они приезжали небольшими группами, на лошадях, в паланкинах, вместе с прислугой, нагруженные большим количеством подарков. В большом замке день и ночь царила суета. Были выставлены все имеющиеся в зале кровати, подушки, матрасы, одеяла и покрывала, которые предварительно проветрили и прогрели под лучами летнего солнца. Свою собственную кровать отец приготовил для графа из графства Юлих. Наш небольшой замок в горах Эйфеля можно было сравнить с ульем. Старательные и услужливые горничные суетились, пытаясь угодить гостям. Даже на конюшне было тесно, так как туда переселили слуг. На лугу перед замком был разбит большой лагерь, тоже оснащенный спальными местами. Вскоре над ним стали развеваться вымпелы и флаги с гербами — эта мода пришла из Франции и с воодушевлением была принята дворянами Лотарингии.

В день свадьбы уже с самого раннего утра все мы были на ногах. В часовне отслужили молебен, а потом слуги расставили на лугу перед замком столы и скамьи для празднования торжественного события. Я снабдила своих служанок влажными тряпками, чтобы те протерли бокалы. Виночерпий отца передвигал то туда, то сюда бутыли с вином, соблюдая лишь ему одному понятную последовательность. Края белой скатерти с богатой вышивкой касались чисто убранной земли.

Около полудня нарочный сообщил о появлении за лесом на горизонте общества из графства Юлих. Оседланные лошади были подведены к конюшне, и я ощущала, как в толпе нарастало возбуждение. Каким будет празднество — достойно ли бракосочетания? Мастер Нафтали впервые после долгого перерыва составил моему отцу гороскоп на этот день, и, как оказалось, звезды благоприятствовали ему в его намерениях. Как и всегда, Нафтали был хорошо вознагражден за свои старания.

Дядя Рихард обнаружил дыру в кармане своих штанов и был вынужден, ко всеобщему увеселению, заставить горничную тут же залатать ее, прежде чем он оседлает лошадь. Господа из свиты тщательно проверяли свою одежду и в последний раз бранились по поводу того, какое место занимать им согласно рангу в торжественном эскорте.

Я поправила венок из цветов, украшавший стол круглой формы, за которым и должно происходить торжественное событие. Пятеро служанок провели вчерашний день в поисках цветов и в плетении из них венков, чтобы юная невеста почувствовала теплый прием в своем новом доме. Колодцы, двери и конюшни были украшены березовыми ветками и разноцветными лентами, откуда, раскачиваясь, приветствовали меня. Я ощутила тонкий аромат лета и на мгновение отвлеклась от работы, чтобы сделать глубокий вдох и насладиться им, подставив свое лицо солнечным лучам. «Лучшего времени для помолвки очаровательной молодой женщины нельзя было найти», — с завистью подумала я и вновь вернулась мыслями о собственной свадьбе.

— В моем саду вас ожидают сотни благоухающих роз. — Гуго фон Кухенгейм взял из моих рук ветку и повесил ее над моей головой. — У вас нездоровый вид, благородная фройляйн. Неплохо было бы вам обследоваться у лекаря, прежде чем отправиться в дальний путь.

Голос его звучал приветливо и вполне дружелюбно, но в глазах был заметен металлический блеск. Не проронив ни слова, я сосредоточила внимание на своем венке. Мимо, вежливо поздоровавшись, прошли гости. Я кивком головы ответила на приветствие. Кухенгейм стоял сзади, прижавшись к моей спине и держа руку на моей талии.

— У меня большие планы, досточтимая фройляйн… очень большие…

Его рука стала было ощупывать мою грудь. Я отмахнулась от нее, как от докучливого насекомого.

— Кайзер заинтересовался моими товарами, вам это известно? — Он переместил свою руку с груди в низ живота. — Мне требуется здоровая женщина, которая сможет произвести на свет здоровых наследников. — Тут он буквально набросился на меня, крепко схватив за грудь. — Вы способны на это, фройляйн? — Я попыталась высвободиться из грубых объятий, но пальцы его, словно когти, вонзились в тонкую ткань, пытаясь нащупать то, к чему его так неумолимо влекло. — Учтите и подумайте, годны ли вы будете для этого, когда мы обменяемся обручальными кольцами.

Его губы были совсем рядом с моим ухом, накидка с меня соскользнула, упав на пол. Кухенгейм держал меня в руках, как в клещах.

— Гарантируйте мне то, что вы гарантировали другому, и уж позвольте увидеть плоды своих трудов. Каждую ночь теплую постель и рождение потомков — более я от вас не потребую ничего, благородная фройляйн.

Послышались шаги. И прежде чем неизвестный прохожий смог стать свидетелем нашей борьбы, Гуго отпустил меня и, отстранившись, сделал реверанс. Сжав зубы, я попыталась подавить в себе отвращение. Головная боль, преследовавшая меня с самого утра, острым гвоздем пронзила мой лоб. Несмотря на то, что мой желудок был пустым, меня начало тошнить. Молочный суп, который Майя вынудила меня съесть ранним утром, не задержался во мне, и при мысли обо всем съестном, что готовилось на нашей кухне, мне становилось дурно.

Кухенгейм совсем не улучшил моего плохого самочувствия. Его намек на возможную недостоверность произошедшего на озере вселил в меня глубочайшую неуверенность в себе…

Патер Арнольд был облачен в великолепное одеяние, да и аббат Фулко был в своем лучшем наряде, чтобы присутствовать на свадьбе своего племянника. Казалось, весь замок засиял небесным светом, когда отец со своей свитой вышел к прибывшим гостям из графства Юлих, как того требовал этикет. Я с любопытством смотрела на невесту, да и не я одна. Умытые и причесанные дети толпились у ворот замка, чтобы первыми увидеть свадебный кортеж. Вдоль стены плотными рядами выстроились охранники, с гордостью придерживая сверкающие на солнце алебарды. Каждый из них надеялся первым увидеть кортеж.

И вот раздался крик: «Едут! Едут!» — казалось, весь замок его подхватил. Люди заволновались и начали вытягивать шеи, десятки рыцарей на великолепных конях сопровождали кортеж. Некий словоохотливый господин пустил слух, будто уздечки лошадей из чистого золота, а седла украшены драгоценными камнями. Ну а уж то, что молодая графиня — истинный ангел, знал каждый. Охочие до сенсаций люди толпились вокруг господина, нарушая ряды стоящих. И прежде чем господин собрался поведать что-то еще более интересное, я умело разогнала любопытствующих.

И вот наконец кортеж у ворот замка. Гервиг Кёльнский, который должен был, по поручению архиепископа, совершать венчание, возглавлял процессию. Дароносица поблескивала под балдахином. Гарцуя на белом иноходце, укрытая фатой, между своим отцом и женихом через ворота проезжала невеста. На ней был наряд небесно-голубого цвета с вышивкой золотой нитью, сверкавшей на солнце. Фата из тончайшего белого полотна ниспадала до самой земли, внизу ее поддерживал пышно разодетый мальчик. Одна ткань стоила, наверное, целое состояние. Но и мне грех было жаловаться. Благодаря пристрастию Гуго к светло-голубому цвету я была одета в платье голубого бархата, подол которого был отделан драгоценными камнями. Пышные рукава украшали цветы из ткани. Светло-серого цвета платок выгодно оттенял мои серые глаза.

Дамы же рыцарей, специально приехавшие на свадьбу, болтая и судача, словно стая гусынь, окружили меня. Шелестел шелк, хрустело и шуршало полотно, шлейфы постепенно убирали. Слишком уж долго приходилось ждать на графском дворе.

Я не обнаружила во дворе ни единой пушинки, ни соломинки, земля до самого зала была выложена коврами, которых невеста едва коснулась своей маленькой ногой. Под руку со своим отцом, могущественным графом фон Юлихом, шла она навстречу жениху, ждавшему ее за пышно сервированным столом. Виночерпий наполнил кубки вином рубинового цвета, привезенным из Франции, и стал подносить его гостям. Граф фон Юлих одним махом выпил дорогой напиток. «Что за крестьянские манеры, — с презрением подумала я. — Он даже понятия не имеет, что пьет». Невеста, как и ожидалось, лишь осторожно прикоснулась к кубку губами, после того, как горничная подняла ее фату.

Отец с красным от возбуждения лицом развернул скатанный в трубочку брачный договор, заключенный между участниками переговоров, и передал его графу. Граф вложил руку дочери в лапищу отца. Слова, которыми они обменялись при этом, потонули в гуле толпы. Многие стали протискиваться вперед, чтобы лучше видеть происходящее.

— Вы видели ручку и кольца, которые ее украшают? — шептали женщины за моей спиной.

Я видела, как все повернулись к архидьякону. Воцарилась тишина.

— По своей ли доброй воле оказались здесь жених и невеста? — услышала я глубокий голос Гервига Кёльнского.

Оба кивнули.

— Тогда благослови Господь то, о чем мы сейчас хотим договориться.

Графы еще раз прилюдно обсудили свои родственные отношения, хотя в преддверии бракосочетания генеалогическое древо было тщательно изучено и было найдено более семи пунктов, не подтверждающих родства по крови, чтобы ничто не могло помешать заключению их брака. Отец надел невесте на палец освященное кольцо, которое должно было охранять брак от злых духов, взял со стола мешочек с тринадцатью пфеннигами, как предписано в Салической правде, и передал его своей избраннице. Аделаида тут же отдала его священнику как символ своего волеизъявления богато жертвовать на церковь.

Отец громко произносил традиционные брачные слова:

— Надевая на палец это кольцо, я беру тебя в жены, золотом я прославляю тебя и делаю тебе этот подарок.

Он вручил ей диадему из золота и драгоценных камней, которую она тут же надела. Народ возликовал, зааплодировав и выражая свой восторг топотом ног.

Дрожащими руками отец снял со своей суженой фату, и все вокруг, затаив дыхание, замерли в напряженном ожидании. Так ли она на самом деле красива, как об этом говорили?

Это было именно так. Она была прекрасной и юной. Ее золотые волосы блестели на солнце и длинными прядями ниспадали до бедер. Лучащиеся голубые глаза, маленький рот, идеальной формы нос, гибкая лебединая шея и уже вполне сформировавшаяся упругая грудь… Такой она мне даже и не снилась, разве можно быть таким совершенством? Я принялась теребить свой платок. Волосы мои уже отросли немного — почти на полпальца. Но они были не белокурыми, и тут уже не помогут никакие деньги и никакие окраски.

— Грех — быть такой красивой, — мрачно проговорила за моей спиной Майя. — В теле ее кроется черт, она будет морочить мужикам головы, вот увидите…

Удивленная, я повернулась, встретившись с ее отвергающим предполагаемое благополучие взглядом, и заметила, как она осеняет себя крестом. Старуха слишком уж прислушивалась к нравоучениям патера Арнольда по поводу женской красоты.

— Но, Майя, ведь она действительно красавица, — задумчиво произнесла я.

— Да, да, полюбуйтесь, уже началось, — проворчала в ответ моя горничная и указала на мужскую часть свиты отца, возглавляемую моим женихом, у которого глаза буквально вылезли из орбит. Он прямо-таки пожирал ее взглядом. Я обратила внимание на то, как он, выражая свое почтение, первым склонился над ее рукой и, по мнению остальных, ожидающих своей очереди, слишком долго беседовал с ней. В своей пурпурной мантии он, скорее, напоминал индюка, который гордо выступал перед индюшкой-несушкой. У меня комок подступил к горлу. Уже было очевидным, где мне следовало бы искать своего рыцаря, если бы он вдруг исчез из родного замка, — у ног новой хозяйки замка — госпожи фон Зассенберг.

Под гром аплодисментов жених и невеста направились в празднично украшенную часовню, чтобы вместе сделать дароприношения во время богослужения. Слуги поспешили на кухню, где все уже было готово к роскошному пиршеству. Юлихский граф привез с собой собственного повара. Этот тощий, маленький человек и впрямь творил чудеса: хрустящий поджаристый заяц превратился во льва, на серебряном подносе стоял жареный лебедь с расправленными крыльями, сверху обвешанный чем-то золотым, что должно надолго запомниться гостям; мясо дичи, поросенок и говядина — все было сварено и поджарено, а на кухне все еще стоял запах перца и майорана. Запас пряностей, только-только закупленных, уже значительно уменьшился, и ароматы овощных блюд с подливками и соусами, выполненных в традициях французской кухни, заполнили кухонное помещение. Был заготовлен хлеб такой белизны, какой я знала лишь у Тассиа. Целый день пекарь вымешивал руками тесто, чтобы испечь хлеб таким мягким и пышным, как хотел фламандец. Никто не смел прикасаться к глиняным горшкам, которые спокойно стояли в пекарне до тех пор, пока в печи не поднялась опара.

Майя взяла меня за руку и отвела в женскую половину свиты. Я увидела красивую невесту, шагающую рука об руку с моим отцом в часовню, и внезапно почувствовала болезненное покалывание в области желудка. На глаза навернулись слезы. Я продвигалась вперед почти вслепую. Чувства, которые, как мне казалось, я подавила в себе неимоверным усилием воли, вновь поднялись во мне, грозя взять надо мной верх. Безмерное отчаяние, печаль о том; что я навсегда потеряла, и осознание того, что жизнь моя кончена, так и не начавшись, сдавили мне горло, и даже часы, проведенные мною в печали на холодном полу пред статуей Мадонны, не принесли мне успокоения. Богу нравилось наказывать меня. Моя душа лежит во прахе, навеки…

То было торжество, о котором люди будут вспоминать годами. Свадьбу праздновали три дня кряду. Граф фон Юлих и мой отец были настоящими братьями по духу, воинственными и властными. Они понимали друг друга с полуслова. После каждого нового бокала мозельского вина слышались их заверения во взаимной верности и поддержке. Официальный залог этого, невеста, застенчиво восседала рядом с избранником на своем почетном месте, благопристойно потупив глаза. Я посмотрела на нее долгим взглядом и сразу ощутила свою бесконечную с ней схожесть.

***

Весело, под шарманку, молодых сопровождали вечером к супружескому ложу, обустроенному в самом начале в соседней комнате. Я представила, как горничные переодели Аделаиду в благоухающий наряд, заплели в косы волосы, достигающие бедер. Чувствовала ли она то же, что и я, была ли против своего брака, плакала ли и печалилась или прибыла сюда по доброй воле, прекрасно понимая, какую роль будет исполнять в играх отца? На короткое мгновение я представила себя на таком же ложе, представила приближающуюся красную мантию, его самого, дородного, даже тучного, требующего подчинения, покорности и продолжения рода.

Помещение заполнили клубы ладана, и брачное ложе словно погрузилось в туман. Я заметила, как Аделаида схватилась за горло. Гервиг Кёльнский стал кропить ложе святой водой, при этом читая псалмы. Вскоре он вернулся на свое место. Из комнаты доносилось сопение отца, выдававшее его старания, слышна была его ругань по поводу ее неловкости и нерасторопности, ее непрерывные всхлипывания, священники молились, напряжение возрастало, и под громкие стоны граф закончил то, что после обеда было начато договором.

— Я уверен, вы будете в этом более ловкой. — Кухенгейм стоял совсем близко от меня, весь еще погруженный в то, что только что было совершено графом. Руки Гуго ощупывали мою спину в поисках положительного ответа — мне не хватало воздуха и, вырвавшись из его рук, я стала пробираться сквозь толпу ожидающих на улице, и тут меня вырвало в третий раз за день.

Утром еще до начала мессы гостям демонстрировали капли крови на простыне и бледную невесту, отважно пытавшуюся изобразить на лице улыбку. Отец за завтраком хвастался тем, что этой ночью его сил хватило не менее как на троих детей сразу, и, торжествуя, поднимал свой бокал.

Аделаида неподвижно сидела рядом с ним, но я заметила, что взгляд ее стал жестче. Этой ночью она научилась быть мужественной, кровью и слезами завоевав звание госпожи замка. И всякий, кто отныне не станет оказывать ей почтение, должен будет жестоко расплачиваться за это.

Насколько нехотя новая графиня была готова делить свои владения с другими, первыми в полной мере ощутили мы с Эмилией. После трех дней празднования мы вместе со своими горничными и кроватью матери были переселены под самую крышу замка, в женские покои с камином. Аделаида щедро одарила нас при переезде новыми коврами для комнат, ежедневно к нам в женскую башню затаскивались ящики, короба, сундуки и многочисленные тюки.

Целая армия женщин сопровождала ее: компаньонки, парикмахеры, горничные, которых тоже следовало разместить. Я едва могла терпеть ее, не говоря уже о том, чтобы подчиняться ее распоряжениям. В башне стало тесно, как в других замках, о чем я знала только по рассказам. Кое-кто из прислуги графини спал в наших комнатках, наполняя их бурлящей жизнью, большинство из них были так же молоды, как и сама Аделаида. Они тосковали по стрелкам-лучникам и рыцарям и, прежде чем отправиться спать, распевали грустные песни о любви. Служанки окружали свою госпожу заботой и преданностью, расчесывали ее длинные волосы, приносили сладости и орехи, и лишь по вечерам, когда хозяин замка появлялся в дверях и снимал с лица госпожи вуаль, они исчезали, будто привидения, скрываясь на первом этаже, где была оборудована ткацкая мастерская. Брачное ложе, благословленное архидьяконом, было залогом того, что сподвигало новую супругу к воплощению мечты отца о продолжении рода. Ходили слухи, будто он пообещал ей драгоценное ожерелье, если первенцем, которого она произведет на свет, окажется мальчик.

Аделаида, покорившись судьбе, терпеливо относилась к ежевечерним посещениям отца, которые я могла наблюдать, сидя на крыше и созерцая звезды. Супружеская постель, кажется, не приносила отцу того полного удовлетворения, которое он испытывал после ночи с батрачками, согревавшими его ложе. Теперь довольно часто в замке гремели его ругательства на то, что супруга была упрямой, непокорной, как мул. Но наутро слезы Аделаиды высыхали, и она со своими горничными становилась возле зеркала, задумчиво поглаживая себя по плоскому животу. «Ну и глупа же она, — подумала я, — если считает, что после пляски первой ночи достигнет цели желания и наконец обретет покой».

***

Через неделю, к нашей радости, разъехались последние гости. Комнаты, где они были размещены, освободились. Шумы будничной жизни, треск и грохот, доносившиеся с конюшни, крики батраков, детская болтовня и лай собак, лошадиное ржание — все это не шло ни в какое сравнение с суматохой и столпотворением, которые привнесли в нашу жизнь дамы и господа, приглашенные на свадьбу.

Я передала Аделаиде связку ключей и провела ее по замку. Показала все комнаты и двери, открыла ларцы, сундуки и склады, указала самый короткий путь к молочной ферме. Все, кому я представляла ее, делали реверанс, слабо надеясь на то, что с появлением новой госпожи жизнь их не слишком изменится.

Аделаида была еще очень юной, и чувствовалось: ее отец выполнял любое желание своей дочери. Как только расставили все ящики, ларцы и сундуки, она начала сетовать на то, что в башне слишком тесно. И вскоре даже самый последний конюх знал, что в родительском доме новая госпожа вместе с прислугой занимала отдельный дом. Что у нее был собственный сад с вольером, в котором содержались соколы, а также собачий питомник и три лошади в полном ее распоряжении. Что комната для молитв располагалась рядом с ее покоями, чтобы днем и ночью быть с Господом. И что окно, в ее комнате было устроено таким образом, что по утрам она первой могла любоваться цветами. Отец выслушивал все это с выражением скуки на лице, с каждым разом оно становилось все более мрачным. Однажды утром в ворота замка въехал на коне строительных дел мастер. За ним следовал слуга, лошадь которого была нагружена рулонами пергамента. Аделаида торжествовала. Рулоны гвоздями закрепили на большом столе в зале и до глубокой ночи спорили над планом изменения замка. Передвигали с места на место новые постройки, обсуждали стоимость каменных стен. Сошлись на том, чтобы сохранить женскую башню с ее прочными стенами. Зато договорились снести расположенные рядом складские помещения и возле башни возвести еще один каменный дом, где и будет жить новая госпожа. Чтобы удовлетворить все ее желания по поводу ткацкой мастерской и комнаты для молитв, в саду решили построить еще один дом. Его нанесла на план сама Аделаида. Была задумана разбивка еще более великолепного сада, обнесенного забором, но уже за стенами замка. Молодая графиня напомнила, что дома у нее был даже собственный садовник…

Я тихо закрыла дверь и пошла побродить по саду, ведь скоро мне придется расстаться с ним.

Сбросив с ног неудобную обувь, я растянулась на траве под яблоней. Надо мной по небу плыли перьевые облака, скрываясь за горизонтом. Если бы Аделаида могла, она бы остановила и их. Я ухмыльнулась. Наша прислуга по-разному относилась к новой госпоже. Я знала, что многие из них до сих пор горевали по моей матери, хозяйке замка, которая была безгранично любима за свое теплое и доброе отношение к простым людям и великодушие. Аделаида в сравнении с ней выглядела просто избалованной девчонкой. Габриэль рассказал мне, какой хохот на конюшне вызвало ее пожелание, чтобы оруженосцы носили юбки, подходящие к их скаковой форме. И лишь отец исполнял все ее прихоти, покупал необходимую ткань, отдавал распоряжения декорировать помещения согласно ее вкусу, чтобы наш замок имел такой представительный вид и не стыдно было в нем принять даже кайзера. Я с удивлением узнала, что она уже дважды была представлена ему.

— Супруга кайзера даже хотела взять меня в свою свиту — гордо заявила она.

А вчера, когда мы, пересекая двор, направлялись в зал, недалеко от фонтана Аделаида оступилась и едва не упала с дощатого настила в вязкую грязь, но я была рядом и поддержала ее, ухватив за подол платья.

— Здесь нужно настелить побольше досок! Или положить камни. Неужели нельзя выложить двор нормальным булыжником? Иначе я просто не смогу принимать здесь супругу кайзера, — проговорила она капризно.

Она презрительно сморщила нос, так как подол ее платья угодил в грязную лужу. В последние дни прошли сильные дожди, на лугах все зазеленело, двор выглядел так, словно кто-то из озорства опрокинул там огромную бадью с тестом…

— А как выглядел ваш двор? — спросила я из вежливости. Сама-то я давно привыкла к такой грязи: отец считал, что булыжник — для неженок, и высмеивал их, да и стоил он слишком дорого.

Она с удивлением взглянула на меня.

— Наш двор? О, моя мать ненавидела грязь, а потому он весь, до последнего уголка, вымощен камнем. — Взгляд ее остановился на мне и на какое-то мгновение потерял свою надменность. Она взяла меня под руку и потащила не в зал, а в наш сад. От нее веяло чудесным ароматом роз, и когда дерзко выбившаяся прядь ее золотых волос коснулась моего лица, мне вспомнился поцелуй из далекого прошлого.

Мы сели на мою любимую скамью, и, как обычно, я скинула туфли.

— Прелестный сад, — сказала она.

Ее длинные, нежные пальцы теребили нежно-розовый стебель лугового сердечника, которым я иногда приправляла крупяные супы, касались только что раскрывшихся соцветий.

— А правда, что господин фон Кухенгейм готов положить к вашим ногам все свое состояние и вы сможете разбить сад по вашему вкусу?

Я лишь что-то пробурчала в ответ. Какое ей до этого дело?

— Я слышала, что скоро вы выходите за него замуж, уже этим летом? — Она наклонилась вперед. — А еще говорят, он богат?

В животе у меня заурчало. Все-таки по утрам следует хоть немного есть.

— Рассказывают, у него большой дом, весь обвитый виноградной лозой, и что его вино нравится супруге кайзера, — продолжала Аделаида.

Я не испытывала ни малейшего желания беседовать о господине Гуго. Руки ее погрузились в розовый ясенец на самом конце грядки. Донесся пряный аромат корицы. Она с жадностью сунула свой носик в соцветия, и я пожелала ее графскому любопытству сильного чиха.

— Он молод, господин фон Кухенгейм, вы счастливая.

— Вы находите? — вырвалось у меня.

Ловкими пальцами она сорвала несколько соцветий сердечника и, соединив вместе, воткнула в мои короткие локоны, я даже не успела отстраниться.

— Молодой и богатый — вы сможете вести хозяйство так, как вам нравится.

Мой отец был старым и не самым богатым, но, несмотря на это, она обустраивала хозяйство по-своему.

Цветок за цветком выращенного мною сердечника под ее пальцами превратился в роскошный венок.

Я попыталась спасти свои драгоценные растения.

— Эта трава хорошо помогает при менструальных болях, графиня, — заметила я.

С очаровательной улыбкой она надела венок на голову.

— Надеюсь, эта трава мне больше не понадобится.

Лицо мое, наверное, помрачнело, потому что она положила свою руку на мою и наклонилась вперед.

— Делайте то, что я вам говорю, извлекайте из этого лучшее, фройляйн! — Ее шепот принял заговорщицкий тон. — Не отказывайтесь ни от чего, что вам предлагают, — и требуйте большего! Окружите себя служанками, чтобы были одна симпатичнее другой, так как хвост старого козла — ничто в сравнении с тем, какое удовольствие может доставить вам юная девушка.

Ее голубые глаза заблестели, и я подумала, что ослышалась. Она осторожно провела рукой по моему животу и еще больше наклонила голову вперед.

— А когда вы забеременеете, держите дверь закрытой, и тогда сможете доставлять себе удовольствия так много и так часто, как только пожелаете. Подумайте об этом, фройляйн, когда станете хозяйкой дома фон Кухенгейма… Извлекайте из этого лучшее!

Ее нежный голос и благоухание роз преследовали меня даже тогда, когда она уже исчезла с моих глаз, окруженная служанками. Я взъерошила волосы, обхватив голову руками. Не отказывайтесь ни от чего, что вам предлагают. Я уже была рада, что вскоре смогу покинуть отчий дом. Чем больше она перекраивала на свой лад жизнь, к которой я привыкла, тем больше я приходила в смятение и отчаяние.

На грани изнеможения, постоянного недосыпания, словно призрак, не зная, чем заняться, после передачи ключей новой хозяйке бесцельно слонялась я по замку с кожаным ремнем в руке, завязывая на нем узлы, чтобы ни о чем не думать и ни о чем не вспоминать…

Я слышала, как за моей спиной шептались, будто я лишилась рассудка с того самого дня, как повстречалась в водах озера с сатаной, уже все об этом слышали… Если я оборачивалась, люди пугались и разбегались в разные стороны.

Когда мои руки начали гноиться, Майя обратилась за помощью к еврею.

— Я уж думаю, не задумали ли вы что-нибудь сделать с собой, — ворчала она, беря меня за правую руку, которой я, потеряв всякие мысли, теребила волосы. — Вы что, хотите, чтобы вся прислуга поверила в то, что вы ненормальная? Глупость это, Элеонора. Еще ни разу в жизни я не видела молодой женщины, которая заранее так ненавидит своего жениха! Опомнитесь!

***

Даже Всемогущий потерял дня меня свою близость, которую я так сильно чувствовала, она перевоплотилась в расплывчатый туман.

— Вспомни слово Твое к рабу Твоему, на которые Ты повелел мне уповать, — обратился ко мне патер Арнольд, едва я вошла в часовню.

Священник взял в руки Псалтирь и с сомнамбулической уверенностью стал искать подходящий псалом.

— Вспомни слово Твое, — бормотала я, начиная опять перебирать волосы, — к рабу твоему…

Мне было абсолютно безразлично, как долго пролежала я на полу часовни. Господь больше не слышал меня. По привычке, а также потому, что я любила ледяной холод гранитных плит, я продолжала лежать перед статуей Мадонны.

— …Это утешение в бедствии моем.

— Да смилостивится над вами Господь, фройляйн, — рассеянно пробормотал патер Арнольд. — Quia eloquinum tuum vivicafit me.[70]

***

Майя перевязала мне и левую руку. Бездумно я начала расцарапывать покрывшиеся коркой раны, причиняя себе боль, поднимающуюся от ладоней вверх по руке. В дверь постучали. Гизелла вскочила и открыла еврею. На мою руку упала тень, передо мной стоял Нафтали. Я не могла уже и вспомнить, когда в последний раз виделась с ним. Лекарь попросил разрешения остаться со мной наедине, но Майя и Гизелла сделали вид, что не расслышала просьбы. Нафтали присел на подоконник напротив и долго смотрел на меня.

— Думаешь, что сможешь предотвратить то, что уже решено? — Тихо спросил он наконец.

Я уставилась в одну точку, в горле стоял ком. Картинки воспоминаний одна за другой сменялись в моей памяти, сжимались, образуя одно лицо, растекающееся, даже не приняв четких очертаний.

Нафтали раскрыл свой саквояж и вынул оттуда стеклянную амфору.

— Я хочу, чтобы ты принимала содержимое каждый день по одной ложке. Это укрепит тебя. — Он приподнял мой подбородок. — Еще хочу, чтобы ты начала есть.

Больше он не сказал ничего, а занялся моими руками, вымыл их в воде с приятным запахом, намазал жгучей мазью, перебинтовал раны. Гизелла обнюхала амфору, Майя что-то делала над емкостью с водой, обе с любопытством прислушивались к происходящему, но еврей за все время не проронил больше ни слова.

Наконец он встал, повесил саквояж на плечо и произнес:

— Каждый должен преодолеть путь с высоко поднятой головой. Может, то, чем испытывает нас Господь, не так уж и плохо.

Почти каждый день он стал приходить, чтобы осматривать мои руки. Его средство было отвратительным на вкус, зато уже через несколько дней у меня появился аппетит. Однажды он принес целый чайник мятного напитка, хлеб с тмином, испеченный Тассиа, и принудил меня чуть откусить от него. Ничего не понимая, смотрел он, как я, разразившись слезами, через некоторое время съела весь хлеб.

На следующий день он принес какой-то мешочек, который и передал мне, когда Майя вышла ненадолго за дверь.

— Что это? — поинтересовалась я и попыталась развязать узел на плетеном шнуре с бахромой. Он быстро накрыл мои пальцы своей ладонью.

— Оставь это, — произнес он. — Ты только напугаешь всех.

Я принялась дальше возиться со шнуром, развязала узел и вытянула из мешочка нечто, напоминающее корень.

— Что это? — вновь спросила я, рассматривая клубень с корнями.

— Это корень мандрагоры, приносящий, по народному поверью, богатство и счастье.

Я вскрикнула и выронила его из рук.

Он нагнулся, чтобы подобрать корень. В полутьме казалось, что волшебные корни шевелятся, как руки, хватают лекаря за пальцы, жадно и сладострастно.

— Некоторые люди говорят, что корень мандрагоры помогает в печали.

Нафтали снова спрятал корень в мешок. Потом взглянул на меня.

— Может статься, поможет и тебе.

Шаркая ногами, вошла Майя, и Нафтали незаметно запихнул мешочек мне под подушку.

Той же ночью я сожгла корень мандрагоры на крыше женской башни, лишь только луна скрылась за облаком. Не отрываясь, смотрела я на пламя, изображая в воздухе знак креста, чтобы отвести от себя злые силы, совсем не отдавая себе отчета в том, что делаю. Ведь еврей хотел всего лишь помочь мне. И чего, собственно говоря, я боялась: волшебного корня или его воздействия? Держа палец прямо в огне, я думала, как хорошо было бы вообще ничего не чувствовать…

Нафтали никогда больше не вспоминал о корне. А когда даже самые страшные раны на моих руках зажили, он не переставал навещать нас, принося с собой для Эмилии цветные камешки, а для меня хлеб от Тассиа. В присутствии лекаря я немного успокаивалась и даже откладывала в сторону кожаный ремень. Моя душа, дико хлопающая крыльями, как хищная птица, на время затихала. Старый еврей, как и прежде, начинал рассказывать библейские истории о Руфи и Ноемини, или о Юдифи, которая обезглавила Олоферна. Он держал мою руку в своей, чтобы я сидела спокойно и дослушала все до конца.

— А ты помнишь, — спросил он однажды вечером, когда сделал мне перевязку, — помнишь о видении, которое как-то у меня было?

Я взглянула на него. Лицо его показалось мне серым и осунувшимся. Часть меня хотела повернуться и убежать, не думать, не вспоминать, не разговаривать…

— Перед осадой. Ты спрашивала тогда, должны ли мы все умереть.

— У тебя было видение, еврей? — вмешалась в разговор Майя. — Лучше бы об этом не знать ее благочестивому отцу…

Властным, повелительным движением руки он заставил горничную замолчать.

— Помнишь, Элеонора?

Вспомни. Вернуться в прошлое, вызвать в памяти лица, события, чувства… Я застонала, положив руку на живот, и вызвала в памяти день и час, уже лежавшие под развалинами пережитого, — мужчины со зловеще блестящими топорами и острыми мечами ждали в красной крови…

— Оно оказалось вещим.

Я повернула голову.

— Что вы подразумеваете под этим?

Нафтали не мигая смотрел перед собой.

— Один посыльный доставил мне сообщение из Кёльна. После… после восстания было море крови. На моей родине в Гранаде еврейская община была утоплена в крови… многие сотни были убиты. — Он закрыл лицо руками. — Море крови. Да смилостивится над нами Господь — так много погибших. Один раз моя семья должна была спасаться бегством — пятьдесят лет тому назад. Я был еще ребенком, когда мы ночью в густом тумане покидали Кордобу, так как мой отец попал в немилость…

Он давно уже ушел, унеся с собой свою тоску по погибшим, а я все еще продолжала сидеть на подоконнике, крепко сжав перебинтованные пальцы. Нить воспоминаний тянулась из далекого прошлого, и была она связана и с огненным драконом, и с предвестником несчастий из леса…

Моей сестре наконец удалось вернуть меня к действительности. На улице шел проливной дождь, и я легла к ней, чтобы согреть хоть немного. Майя принесла нам на подносе молочную кашу, но мы не стали ее есть. Я — поскольку с удовольствием ела только хлеб с тмином. Эмилия тоже терпеть не могла жидкой каши, она окунала в миску палец и давала облизывать его собачке.

— А чем же вы питались в лесу? — с детской непосредственностью спросила Эмилия.

Я испуганно вздрогнула и попыталась спрятаться под одеялом.

— Ты ведь никогда не рассказывала об этом, Элеонора. Расскажи хоть немного. Что вы там делали?

Слезы потекли по моим щекам, и даже Эмилия, как ни старалась, не могла остановить этих слез. Сестра обняла меня, поцеловала, слегка касаясь моего лица своими косами.

— Ты должна рассказать мне о нем, Элеонора. Когда ты думаешь о нем, то он с тобой, и ты не должна плакать так много. Ты можешь поговорить с ним так, как я с мамой. Я говорю с ней каждый день.

— И что? Что она говорит?

Я подняла голову и обхватила Эмилию рукой, чтобы ей удобнее было лежать. Что может знать об этом ребенок…

— Она спрашивает, когда я приду к ней. И ждет меня.

— Но, Эмилия…

— Элеонора, я же понимаю, что должна умереть, мастер Нафтали сказал мне об этом, — с удивлением услышала я. — И патер Арнольд говорит, что я сразу попаду на небо, потому что у меня чистое сердце. Мама ждет меня, это точно. Как думаешь, много места там, наверху на небе? Можно ли прыгать от одного человека к другому, как с облака на облако?

Она задумчиво взглянула в окно. Я так и не поняла, что Эмилия имела в виду. Кроме того, я ненавидела ее разговоры о смерти.

— Может, я встречу Эрика там, наверху? Как ты думаешь?

— Ты его обязательно увидишь там, — промолвила я сдавленным голосом.

Она закрыла глаза и улыбнулась, полная приятного ожидания.

— Расскажи мне о лесе. Что вы там делали? Почему вас так долго не было?

Ну как я могла отказать ей в чем-нибудь? Я посмотрела на нее, ее серое узкое лицо, лоб, покрытый каплями пота, — температура повысилась к вечеру.

Ради Эмилии я погрузилась в воспоминания, которые в последние недели немыслимыми усилиями запрятала в самые отдаленные уголки своей души. Взяв в руки кожаный ремень, я принялась развязывать один узел за другим… Мне было несказанно трудно, но я нашла в себе силы и подходящие слова, чтобы рассказать ей о травнице-знахарке, о пещере и о ночи на лесной поляне. И о комете, которая при содействии Нафтали опять вошла в мою жизнь и которая все еще вселяла в меня страх…

— Ты не испугалась кометы?

— Конечно, испугалась! Стало так темно, будто дикие звери собрались все вместе, хотя их и не было видно, а потом возникла эта издающая свечение, светлая, таинственно летящая звезда. Она тихо пересекла небо… ты даже не сможешь себе это представить. Но… но я… — Я сглотнула, прикусив губы. — Я была не одна.

Эмилия долго молчала, и я уже было подумала, что она уснула.

— Элеонора?

— Гмм?

— Элеонора… он целовал тебя? В лесу, когда вы были совсем одни? Целовал? — Глаза ее блестели, но, возможно, причиной этому был жар. — Он целовал тебя?

Я закрыла глаза и сжала под одеялом руки в кулаки. Меня охватил озноб. Белые зубы, твердые губы, вкус аниса на языке… Анис. Тассиа любил жевать семена аниса и давал их ему. Мои руки и ноги покрылись гусиной кожей, тело мое напряглось. Белые зубы, голубые глаза. Я вновь почувствовала на своем лице его губы, нежные, как перо. Изо всех сил сдерживая себя, я на мгновение опять погрузилась в воспоминания…

— Скажи же, целовал?

Я посмотрела на нее долгим взглядом, а потом утвердительно кивнула:

— Да. Да. Он поцеловал меня.

— О, Элеонора. — Она села на кровати и взяла меня за руку. — Расскажи мне, как это было. На что похож поцелуй? На медовую конфету?

Я невольно рассмеялась.

— Нет. Никакая не медовая конфета. Может, немного похож на…

— Ну, на что же? Я не знаю ничего слаще меда. Так как же?

Я схватила кожаный ремень, словно он поможет сохранить мне выдержку. Вспомни.

— Поцелуй… это как…

Бог мой, я заплакала. Поцелуй — это слезы, судорожные глотки, огонь, словно стрела, пронзающая тело в поисках цели, боль, дурная и прекрасная одновременно… И вдруг… вдруг вновь возникло ощущение, будто кто-то с силой затягивал на моей шее веревку, и мне уже невозможно было дышать. И пусть будет, что будет. Просто перестать сопротивляться, упасть.

Я собралась с духом.

— Поцелуй похож на восход солнца, Эмилия. Когда солнце просвечивает сквозь облака, окрашивая все небо в красный цвет, и когда зарождается во всей своей свежести новый день. Тогда дышат полной грудью, как только что появившийся на свет человек. Но… немножко ты думаешь и о том, что твоя жизнь, похоже, закончена.

— Почему?

— Не знаю. Это потрясает тебя, и тебе кажется, что от тебя почти ничего не остается… как во сне, а ты все никак не можешь проснуться. Так странно…

Не отрываясь, смотрела я на поверхность одеяла. Эмилия опять легла. На некоторое время в комнате стало тихо-тихо. Снизу в нашу комнату прорывалась болтовня девушек-служанок Аделаиды, и можно даже было слышать жужжание веретен, под которое они рассказывали свои леденящие душу истории.

— Поцелуй — это как смерть?

— Небо… Эмилия, нет, я так не думаю! — в испуге вскричала я.

Она спокойно убрала волосы со лба и стала рассматривать звезды, вышитые на балдахине.

— Я мечтаю о том, что когда-нибудь хоть раз смогу поцеловаться. Всего один только раз, — проговорила она.

Глава 16.

Только Он — твердыня моя, спасение мое, убежище мое; не поколеблюсь более.

(Псалтирь 61,3)

Силы Эмилии убывали день ото дня. Она увядала, как цветок летом. Сначала с ее лица пропали все краски, а потом исчезли и силы. Мы еще несколько дней провели в саду, где она спала на солнышке, а я часами находилась рядом, дежурила возле ее кресла, поигрывая своим кожаным ремнем. Мысли мои были неспокойны, уносясь через стены замка ввысь, в летнее небо, и терялись там в облаках. Иногда с нами сидел господин фон Кухенгейм, демонстрировал свою мантию или просто болтал. Мне не удавалось совладать со своим мятежным духом и следить за его разговором; в большинстве случаев я, ничего не понимая, молча смотрела на него, заставляя тем самым своих горничных удивляться и хихикать украдкой. Эмилия терпеть не могла рыцаря и всякий раз прикидывалась спящей.

Однажды с яблони, под которой стояло ее кресло, упало несколько соцветий. Словно снежинки, они парили в воздухе, падали на волосы Эмилии, а потом нежно и холодно целовали ее лицо, прежде чем упасть на одеяло.

На следующий день с дерева облетели все цветы, а на одной ветви полдня, не двигаясь, просидела черная ворона. Гизелла опустилась на колени, крестясь, клялась всеми святыми не пить более вина ни капли, но даже и это не воспрепятствовало ухудшению здоровья Эмилии.

Мы правильно истолковали зловещее предзнаменование: мучительный кашель раздавался в башне. Ночи напролет я просиживала у ее кровати, заваривая настойки из рожкового клевера, шандра и меда, держала плевательницу и гладила ее руку. Когда она после понижения температуры лежала на простынях вся в поту, я обмывала ее лавандовой водой и меняла белье. Девушки из свиты Аделаиды постоянно предлагали свою помощь, но я, кроме Нафтали и своих горничных, никого не хотела видеть подле моей сестры. Почти все успокоительное средство, которое принес Нафтали, исчезло в глотке Гизеллы, а остатки выглядели совсем неаппетитно и уже потеряли свои свойства. Мне было безразлично, с каким кушаньем являлась Майя, я по-прежнему не могла есть ничего, кроме хлеба.

— Ваш отец должен испытывать чувство стыда за то, как вы выглядите, — укоризненно произнесла Майя, накрывая платком нетронутый суп.

Я понимала, что она имеет в виду. У меня стали выпадать волосы, а на прошлой неделе выпал зуб, хотя по указанию еврея я чистила зубы зубным порошком из пемзы и пользовалась шелковой зубной нитью. В зеркале я увидела свои глубоко запавшие глаза. Наблюдать за Эмилией и ее угасанием было очень тяжело.

— Обещай, что снова начнешь есть, когда Господь призовет меня к себе, — прошептала сестра. — Ты ведь помнишь, как примерно написана в Библии: «Я лягу и усну с миром, и лишь один Ты, Господи, поможешь осознать, что на самом деле я жив». Не бойся за меня, Элеонора.

Лицо ее было бледным, ей не хватало воздуха. В ее легком клокотали злые соки, которые мы не могли одолеть ни фенхелем, ни луковыми парами. Температура поднималась все чаще, приводя ее в благостное состояние сумеречного забытья; иногда она не узнавала даже меня.

Патер Арнольд вместе с моим отцом в часовне на коленях взывали к Богу о сотворении чуда. Освящались и зажигались одна за другой свечи, и трижды в день в башню приходил с плошкой святой воды и просфорой тощий священник. Он смачивал губы Эмилии святой водой и бормотал заклинание против злых духов. С груди снимали компресс и по его указанию накладывали другой, пропитанный святой водой и миррой, в который всегда вкладывалась просфора, так как Эмилия не могла уже более глотать святое причастие. Я выполняла все его требования, но стоило ему уйти, срывала его компресс и накладывала на узкую грудь компресс мастера Нафтали с травой-пятипаличником, пропитанный эфирными маслами. Майя, увидев это, пожаловалась священнику. В то же утро он постучал в дверь, оторвав меня от измельчения листьев девясила: из него, а также соснового лапника и иссопа по рецепту Нафтали я хотела сварить кашицу от кашля.

— Зачем вы вмешиваетесь в промысел Божий, фройляйн? Даже самая эффективная медицина во власти Господа! Почему вы испытываете творение Его колдовскими травами из лаборатории еврея?

Он стоял очень близко, и я чувствовала, как всего его трясет от возмущения. Я извлекла из льняного мешочка мяту и медленно измельчила ее в горшочке для приготовления кашицы.

— Всевышний позволил произрастать этим лекарственным растениям, чтобы оказывать свои целительные свойства, если ему это нравится. Почему же вы называете их колдовскими, патер?

После такого замечания губы моего духовного отца задрожали, и он еще крепче стал сжимать в руках емкость со святой водой.

— Храни Господь вашу душу, — пробормотал он и повернулся, чтобы уйти.

После его посещения Эмилия почувствовала себя беспокойнее, чем обычно, Я просунула ей сквозь губы пилюли, пропитанные медом, от мастера Нафтали. В их состав входили эфирное масло, материнская живица и опиум, и они немного смягчали изнуряющий кашель, но даже Майя, ревностно наблюдавшая за всем, что я делаю у кровати больной, не знала об этих пилюлях.

Хотя и против своей воли, она все же помогала мне в приготовлении лекарств по рецептам из лаборатории. Она называла жаровню Тассиа «чертовым огнем» и старалась не прикасаться к горшку. Это вызывало во мне внутренний смех. Как бы она назвала муравьев, которых применяет в своем лекарском деле еврей…

У меня закружилась голова. Словно железным когтем, боль пронзила мой лоб. Я попыталась сконцентрировать свое внимание на горшке для приготовления кашицы и составляющих ее компонентов.

В дверь комнаты постучали, и вошел отец. Поприветствовав меня кивком головы, он подошел ближе, пристально рассматривая сбор моих целебных трав. Без сомнения, священник пожаловался ему. Он осторожно прикоснулся к листьям и крошкам, обнюхал горшок со всех сторон. Взгляд его был беспомощным, печальным, и я прочла в нем озабоченность… Видно, кто-то опять заговорил о моем колдовстве…

— Она звала вас, отец. — Голос мой прозвучал неестественно. Он растерянно кивнул, все еще держа между пальцами листочек. Как бы я хотела рассказать ему об искусстве врачевания еврея, о знаниях, которые сохраняют людям жизнь и могут победить болезни, о таинственных настоях и кристаллах.

Но, как оказалось, Бог уже вынес свой приговор. У Эмилии началось непрекращающееся кровотечение. Когда она кашляла, в ее легком что-то дребезжало и гудело, кровь струилась изо рта и из носа, напрасно ее широко раскрытые глаза молили нас о помощи — мы поддерживали ее, поглаживали, пытаясь успокоить, чтобы она не задохнулась, подавившись своей обильной мокротой, пока не подействует средство, содержащее опий, которое в эту ночь еврей заварил, как никогда, крепко. Потом она лежала на подушках и тихо стонала, борясь за каждый вздох. И вряд ли она уже узнавала нас. Делая глоток смородинового напитка, которым Майя хотела напоить ее, чтобы отогнать злых духов, Эмилия едва не задохнулась. И тогда моя горничная лишь смочила ей губы крепким вином.

Я сидела на корточках в узком проходе между кроватью и стеной, крепко обхватив ее руку. Нафтали уже давно ушел. Его религия и врожденная деликатность не позволяли ему присутствовать при смерти Эмилии. Еще утром он пришел, чтобы подготовить к предстоящему печальному событию.

— Мое искусство бессильно, Элеонора, я не в силах спасти ее. Все, что нам остается, это облегчить ее уход в мир иной.

Пустые колбы, в которых раньше находилось средство, содержащее опий, тихо позвякивали в мешочке для пожертвований…

***

Отец опустился у кровати Эмили на колени, уткнувшись головой в одеяло. Беззвучные рыдания сотрясали его мощное тело. Аделаида стояла за его спиной с широко раскрытыми глазами, в которых не было слез, и, казалось, не понимала, чего от нее ждали. Патер читал заупокойные молитвы, и приглашенные плакальщицы вторили ему плаксивыми голосами, упоминая о том, как счастлива будет она, обретя жизнь вечную.

Мой взгляд скользил по присутствующим, их поникшим головам.

— Quia filius christiani non debet migrari nisi in cinere et cilicio, — проговорил патер Арнольд и нарисовал на лбу Эмилии еще один крест, — statim debent insipere Credo in untim Deum…[71]

Помыв Эмилию в последний раз, мы одели ее в белые, посыпанные пеплом одежды. Ее светлые волосы заплели в две косы. С болью вспоминала я о том, какими мягкими и холодными были на ощупь ее косы, когда я недавно скользила по ним пальцами, сверху вниз, сверху вниз, снизу вверх… Они обрамляли ее вытянувшееся лицо с двух сторон, как пшеничные колосья, которые больше никогда уже не увидят солнца, — всесильный жнец скосил их до срока.

— Subvenite sancti dei, occurite angeli Domini suscipientes animam ejus, offerentes eam in conspectus altissimi.[72]

Я крепко держала ее руки в своих, будто они обладали силой, которая сможет вытянуть Эмилию из бездны, разверзшейся перед ней. Шум в ее легком, к которому привыкли мои уши, стал тише. Дыхание становилось все реже и реже. Рука ее неподвижно покоилась в моей, веки вздрагивали. И вот грудь ее перестала вздыматься.

— Proficiscere anima de hoc mundo,[73] — громко произнес патер, воздев руки. — Pater, in manus tuas commendo spiritum suum.[74]

Майя застонала:

— Малышка моя, сладкая моя малышка, золотце мое…

Лишившись сил, она рухнула на пол, спина ее дрожала, сотрясаясь в рыданиях. Гизелла тоже не смогла сдержать слез.

Отец поднял голову и рассматривал свою дочь, словно никак не мог осознать, что случилось только что за его спиной. Взгляд его с кровати перешел на меня. «Что здесь происходит? — прочла я в его глазах. — Дети умирают один за другим, и все мои молитвы, мольбы, просьбы, свечи и золотые монеты — напрасны…» Слезы хлынули из его глаз, стекая по щекам и капая прямо на руку Эмилии. На какое-то мгновение я поверила, что они станут той живой водой, которая вернет нашу девочку к жизни.

Патер Арнольд склонился над ней. Два пальца, скользя, коснулись ее вытянувшегося лица и дошли до век.

— In manus tuas, — прошептал он, и ее навсегда остановившиеся глаза скрылись под веками, рот закрылся, чтобы не смеяться больше никогда.

Как дух смерти, патер Арнольд витал над одром Эмилии, черный и тихий, среди слез и жалобных стенаний, дух, который завершил то, чего были не в состоянии совершить скорбящие.

— Deus apud quem omnia morienta vivunt, cui non periunt moriendo corpora nostra sed mutantur in melius.[75]

Его мрачный наряд быстрой тенью пронесся над смертным одром, когда он высвободил руку сестры из моих рук и сложил обе ее руки на груди. Потом он расставил длинные белые свечи вокруг ложа усопшей и отодвинул ковер, прикрывавший одр. В покои проник свет.

— Domine, exaudi orationem meam et clamor ad te veniat![76]

Трогательная мелодия заупокойных псалмов перекрывала жалобные стенания и, словно птица, парила над суетой.

Патер развел в стороны руки:

— Quia defecerunt dies mri, et ossa mea sicut cremium aruerunt. Similis factus sum pellicano solitidinis, factus sum sicut nycticorax in domicilio. Dies mei sicut umbra declinaverunt, et ego sicut foenum arui.[77]

Трогательные слова, повторяясь, утешали, даже если смысл их не был понятен… Мои губы шевелились автоматически от одного слова к другому, пока не выстроились в цепочку ровных жемчужин. Эмилия лежала передо мной, бледная, со спокойным лицом. Капли святой воды застыли на ее щеках и в уголках глаз. Я была почти уверена, что она вот-вот откроет глаза и спросит меня:

— Что все они делают тут? К чему все это? Я хочу спать, Элеонора. Попроси их выйти.

Я протянула к ней руку.

— Эмилия?

Арнольд заметил это, и я поспешно отдернула руку, смутившись его взгляда.

Из сада в башню доносился теплый голос Нафтали, который тихо пел для моей сестры.

— Ulechaja Metaja, uleaska jatehon lechajej Alma…[78]

Фигуры, мельтешащие передо мной, стали принимать расплывчатые очертания, голову будто сжало клещами, когти вонзились в мои виски. Черные одежды патера закрыли передо мной почти все пространство, сливаясь с мрачными стенами. Свечи тусклым отблеском, дрожа, горели передо мной, превратясь в одно светящееся пятно… Звуки стали приглушенными, ладан заполнил легкие… Земля ушла у меня из-под ног, я оперлась о стену и упала. Никто не поддержал меня.

— De profundis clamavi ad te, Domine! Domine, exaudi vocem meam! Fiant aures tuae intendentes in vocem deprecationis meae! Si inquitates observaveris, Domine, Domine, quis sustinebit?[79]

Я открыла глаза. Рядом сидела Майя и обмахивала меня со всех сторон. Глаза ее были красны, веки набухли. Следы слез были видны на всем ее морщинистом лице.

— Из всех детей, которых я выкормила и вынянчила, ты осталась последней, — хрипло прошептала она. — Почему Бог так жестоко наказывает нас? Почему?

Закрыв лицо распухшими руками, она начала качаться из стороны в сторону и ее усталые плечи поникли еще больше.

— Jehe Schemeh raba mewarach, leAlam ule Almej Almaja![80]

— Кто-нибудь наконец может заставить еврея замолчать? — прошипел кто-то.

Я осторожно повернула голову. Дверь в комнату была отворена. Пение плакальщиц напоминало мне шум бури, который после небольшой передышки возобновлялся с большей силой и заполнял собой всю башню, прерываемый лишь речитативом моего духовного отца.

— Quia apud te proritiatio est, et propter legem tuam sustinui te, Domine, sustinuit anima mea in verbo ejus.[81]

Забренчало кадило, и стенающие умолкли на секунду, чтобы перекреститься.

— Jitbarach wejischtabach, wejitromam, wejitnasej wejithadar, wejitealeh wejitehalal! Schemeh deKudescha berich hu, leajla minkal-Birchata weSchirata, Tuschbechata weNechaemata daamiran beAlma, weimeru Amejn.[82]

Ладан густым облаком проникал в дверь и одурманивал. Может быть, это духи в поисках других душ звали и меня?

Майя и Аделаида в те часы, когда мою сестру подготавливали для торжественного прощания и укладывали в гроб, оставались со мной, прижимали ко лбу холодные компрессы и поддерживали меня, когда я начинала задыхаться. Они вытирали мне слезы, которые от нервного напряжения текли по моим щекам не переставая, и я ощущала их вкус, испорченный привкусом желчи… И никому в голову не пришла мысль пригласить ко мне в башню еврея.

Когда Эмилию на носилках выносили из комнаты, я нашла в себе силы подняться с кровати, поддерживаемая обеими женщинами, и пойти вслед за ними в часовню. И здесь они смотрели за мной, когда я на протяжении многих часов сидела возле моей сестры около мерцающих свечей, от которых глаза мои горели, — или то были слезы, которые скрывались внутри?

— Она благочестивая женщина, — услышала я за собой шепот Аделаиды. Платье ее зашуршало, когда она усаживалась поудобнее. — Я слышала, что так было не всегда.

— У нее есть причина прилюдно показывать свою богобоязненность, — пробормотала моя горничная. — И, возможно, когда-нибудь Всевышний простит ее.

Я никак не отреагировала на эти слова. Пусть говорят, что хотят. Я сидела здесь для того, чтобы быть рядом с Эмилией, так же как и в последние ее дни, почти не отлучаясь.

— Initio tu, Domine, terram fundasti, et opera manuum tuarum sunt coeli. — Патер перелистнул страницу. — Ipsi peribunt, tu autem permanes, et omnes sicut vestimentum veterascent.[83]

Две изящные руки накрыли мои плечи шерстяной накидкой.

— Господь не оставит вас своей милостью, Элеонора.

Голубые глаза Аделаиды сияли в свете свечей. Она все еще сидела рядом, когда солнце уже давно скрылось за горизонтом, когда колокол пробил полночь и до тех самых пор, пока не забрезжил рассвет; когда головокружение опять стало мучить меня, она давала мне питье и растирала мои ледяные руки. Три дня эта девочка, ставшая графиней Зассенбергской, была со мной в часовне, читала псалмы, осеняла себя крестом и своим присутствием согревала мою превратившуюся в ледяную глыбу душу. Ее слезы были моими слезами, ее траур — моим трауром.

Я же сидела совсем близко около своей сестры и старалась запечатлеть в памяти ее посмертные черты, неподвижно, пристально вглядываясь в родное лицо, обвиняя в ее смерти все силы мира.

***

Погребение было назначено на среду, на третий день после смерти. По желанию моего отца сестру должны были похоронить рядом с умершей графиней. Последним желанием матери было найти свое упокоение не в часовне замка, а в церкви того аббатства, которому она при жизни делала значительные пожертвования. Фулко не мог похоронить ее в приделе церкви, на такое погребение имел право один только граф. Но там, где она покоилась сейчас, она была даже ближе к Господу.

После большого пожара монастырскую церковь снесли, а во дворе поспешно была сооружена небольшая деревянная церковь, в которой должны были проходить богослужения, пока не будет построено новое здание. До захоронений огонь не добрался, так что погребение наметили именно там. В день смерти Эмилии отец обговорил все формальности со своим племянником: наметил место погребения и наряду с щедрыми денежными пожертвованиями заказал необходимое количество служб за упокой души. Даже при полной убежденности в том, что Эмилия сразу попадет на небо, юная и невинная, службы о ее упокоении не помешали бы. Так считали и священник, и те, кто распоряжался деньгами.

На третью ночь я заснула в часовне. Уронив голову и руки на ложе Эмилии, я не могла противостоять больше сильному желанию закрыть глаза. Во сне ко мне приходили кошмарные духи смерти и черви подземного мира, а таинственная тень, которая всегда преследовала меня и которую я никогда не узнавала, волновала меня настолько, что я, вскрикивая, просыпалась. Кровь потекла по пальцам моей руки, которой я так сильно скала амулет, что порезала его краями кожу. Горничные Аделаиды испуганно зашептались, я услышала что-то вроде «сатаной одержимая» и «он мстит ей». Меня отвели в башню, и я уже не сопротивлялась.

Майя хотела накормить меня молочной кашей, но я только попила воды, воспротивившись ее намерениям. Аделаида подошла ко мне.

— Где же вы возьмете силы пережить все это? Что сможет сделать вас сильной?

Я приоткрыла свое лицо, рассматривая ее. Даже после всех напряженных дней, которые она провела рядом, щеки ее были покрыты румянцем, а глаза блестели. Отдавая золотом, косы спадали на узкую спину и забавно завивались на кончиках, перехваченных лентами. По сердцу моему пробежал теплый ветерок.

— Любовь, — услышала я свой голос. — Любовь даст мне силы.

***

На кухне готовились к поминкам. Пекли хлеб и варили огромный котел каши для гостей из деревни. Во дворе замка вновь раздалось хрюканье трех свиней, предназначенных для жарки на решетке. Как только взошло солнце, батраки пронесли через двор столы и открыли ворота зала. Один из них принес древесину для розжига огня, чтобы обогреть помещение, которое на протяжении нескольких дней не было надобности топить. Вход в зал казался мрачным, как склеп. В солнечных лучах поднимались столбы пыли, но до этого никому не было дела.

Я примостилась на подоконнике и в промежутке между бодрствованием и сном смотрела на то, что происходило там, внизу. Майя бежала по двору с перекинутыми через руку платьями. Вчера несколько часов кряду она занималась тем, что проветривала и приводила в порядок траурную одежду, чистя ее щеткой. Каждому провожающему усопшую в последний путь хотелось выглядеть наилучшим образом.

Щелкнул дверной замок, вошла Майя, положила на сундук мое платье и, не говоря ни слова, тут же исчезла.

Стянув через голову свое платье, я немного погрелась на солнышке. Передо мной пронеслись обрывочные воспоминания о купании в теплой воде и благоухающих эссенциях. Я потянулась. Застежки железного пояса заскрежетали. В двух местах появилась ржавчина, и в том месте, где пояс несколько дней назад жал особенно, появился гной. Вздохнув, я потянулась за платьем.

Спускаться вниз, идти на службу в аббатство, предавать холодной земле тело Эмилии — я повернулась, отодвинула занавес — кровать была пустой. Никто больше не лежал на ней, никто не считал звезды на балдахине по своим пальцам на руке. И это не сон, это явь. Я присела на кровать, с трудом преодолевая головокружение. Эмилия. Эмилия.

Все во мне окаменело. Слезы хрусталиками застыли в глазах. И ничто не волновало меня. За одну-единственную ночь я лишилась всех человеческих чувств.

Занавес пах ладаном. Я обвела пальцем контур одной из звезд. Взглянула на свое запястье. Многочисленные шрамы и струпья, которые я все время сдирала, обвивал кожаный ремень, несколько раз обмотанный вокруг руки. Майя думала, что каждый узел был обозначением прочитанного псалма. Если бы все это было так…

Аделаида вмешалась в спор, произошедший внизу, на улице. Ее нежный голосок срывался от негодования, и я слышала, как кто-то над этим захихикал.

— Господи, пошли мне долготерпение, — как обычно, прошептала она, когда замечала, что ее не принимают всерьез.

Я натянула платье через голову и стала возиться с застежками на поясе. Концы пояса едва сходились. Я втянула живот.

— Терпение. Терпение.

Я сделала глубокий вдох, и пояс застегнулся, больно врезавшись в талию. Когда я в последний раз носила платье? В феврале, на первой неделе Великого поста, когда был найден мертвым, с размозженной лошадиным копытом головой верховный шталмейстер. Я сглотнула. Слишком узко. Для июля уж слишком.

Дрожащими пальцами я освободила застежки. Руками провела по животу, ощупала острый край железных оков, почувствовав под ними тепло, и все поняла…

— Всемогущий.

Месячные. Сколько времени их уже не было у меня? Кровотечение, которое отравляло мое существование, боль в низу живота, вызывавшая у меня плохое настроение, дискомфорт — ничего подобного давно не было, а вместо этого тошнота. Задыхаясь, я схватилась за горло. Перед глазами почернело…

— О Боже, пусть будет не так, прошу, прошу, только не со мной…

Я лихорадочно попыталась вновь застегнуть пояс, но не смогла. Я присела на скамейку. Мысли путались в голове. Строгий пост. Телесные наказания, бессонница. «Так как рука твоя денно и нощно тяжестью лежала на мне, иссушая сок мой…» А если это было волей Божьей — иссушить меня? И я сразу поняла, что обманываюсь в этой надежде. Но как мог допустить Господь, что теперь я ношу в себе ту проклятую ночь, ребенка — плод мести и силы? Это вконец разобьет миф о моей невинности…

В глубоком волнении я рассматривала свои руки, все в шрамах, лежащие на коленях.

Ребенок. Чья кожа чиста, как летнее утро. Любопытные руки, которые хотят познать мир, ножки, которыми он сучит, чтобы завоевать этот мир. Беззубая улыбка, сладковатый запах материнского молока, счастье оттого, что держишь в руках комочек жизни, слышишь его голос, видишь чудо его пробуждения… Мне вспомнились мои умершие братья и сестры. Эмилия, которую я убаюкивала и пеленала.

И почему так угодно Господу, чтобы я обнаружила это в день ее похорон? Одна жизнь угасает, а новая возникает…

Я положила свою руку на живот. Еще ничего не было заметно, но это чудо уже было во мне, Слезы покатились по моим щекам. Мне, как никогда, стал близок и отец этого ребенка, я почувствовала его присутствие, схватилась за голову в глубочайшей растерянности.

— Эрик.

Одно лишь имя, только и всего. Погребенное под обломком ночи, оно выбивалось к дневному свету. Таинственная тень, смущавшая меня на протяжении недель, обрела конкретные очертания. Эрик Воспоминание, болезненное и сладостное одновременно, пробивало себе дорогу глаза голубые, будто цветущий лен, белокурые волосы, в которых играет солнце, смех…

Будет ли ребенок похож на него? Я положила руку на живот, словно желая защитить своего ребенка ото всех передряг в мире, и, сидя на табурете, наклонилась вперед так, что кровь ударила мне в голову.

У Кухенгейма тоже голубые глаза, а волосы — цвета выгоревшей соломы. И выход, по-моему был найден. Белокурое дитя с голубыми глазами, через полгода после заключения брака. Наследник, о котором можно только мечтать. Можно было лгать и дальше. Никто ничего и не заметит, если — я судорожно вздохнула — если свадьбу не перенесут на более поздний срок. Моя свадьба должна была состояться через три недели. Если же ее из-за траура по Эмилии перенесут на месяц, а может, на два или на три, до самой осени, времени года, самого удобного для свадеб, — тогда уже каждый обнаружит во мне развивающийся плод распутства…

Я закрыла лицо руками и заплакала.

— Не нужно, чтобы это видели. Вытрите слезы.

Побледнев от страха, я обернулась. Майя, наморщив лоб, стояла сзади. Майя!

— Ты… ты шпионишь за мной, — в раздражении проговорила я, сжав кулаки. — Это была ты…

— Я служу вам с самого момента вашего рождения, а вы относитесь ко мне с такой неприязнью, — голос ее дрожал. — Я этого не заслужила, фройляйн. Ударьте меня, прогоните прочь, но не считайте шпионкой. — Она подошла ближе. — Шпионит другая. Гизелла. За это она получает от монаха водку и серебро, — прошептала она.

— Откуда ты знаешь? — спросила я.

Майя опустила голову и сжала губы.

— Я принимала у твоей матери все роды, так как же мне не понять, что с вами происходит? Меня просто удивляет, что вы не почувствовали своего положения раньше.

Я протерла глаза, прошептав:

— Что же мне делать? Помоги, Майя!

Она накрыла мою руку своей.

— Сейчас же пойду в лес и соберу можжевельник. Куст за часовней весь в ягодах. Вы примете их с небольшим количеством спорыньи и уже через два дня скинете плод…

— Нет! — вскинулась я.

Не веря своим ушам, моя горничная взглянула на меня.

— Но не хотите же вы сохранить его?

Сохранить. Ребенок язычника, зачатый во грехе, выношенный в одиночестве, бастард, выдаваемый жениху за его собственного ребенка. Ложь всей моей жизни. Вечное проклятие, гарантированное мне. Я с трудом перевела дыхание. Сохранить. Если они докопаются до правды, это принесет смерть нам обоим. Моя рука неуверенно дотронулась до того места, где я когда-нибудь почувствую плод, и я медленно кивнула.

— Но вы же не сможете…

— Я хочу, чтобы он у меня был!

Майя поперхнулась.

— Госпожа… ведь это дитя греха. Страшнейшего греха, вам известно это так же хорошо, как и мне. Бог покарает вас за это, не смилуется над вами…

— Майя, можно сохранить это в тайне до свадьбы?

Она в страхе взглянула на меня.

— Вы хотите… Бог мой, теперь я понимаю. Вы хотите выдать его за ребенка рыцаря. О пресвятая Дева Мария!

— Это возможно, Майя? Хватит времени? — Я схватила ее за руки. — Ты поможешь мне?

— Вы и в самом деле хотите выносить этот злой плод? — Она отшатнулась, умоляюще воздела руки к небу и поспешно перекрестилась. — Сколько же еще бед уготовил Господь Бог этой семье? Будь проклят тот день, в который ваш отец взял в плен этого злодея, тот час, когда он подарил, его вам! Госпожа, призовите на помощь разум, одумайтесь! Отпустите меня в лес за ягодами, и Господь помилует вас. Послушайтесь меня, будьте благоразумной! — Слезы страха покатились по ее морщинистым щекам. Руки судорожно напряглись, будто могли вывести меня на верный путь, уничтожить семя разврата, вытравить ребенка из моей утробы…

— Майя, я в последний раз спрашиваю тебя — ради памяти моей матери поможешь мне? — Мы посмотрели друг на друга, и я ощутила ее недовольство.

— Ради памяти вашей матери… Вы даже не представляете себе, чего от меня требуете…

— Майя. — Я схватила ее руки. — Он был сыном короля.

— Он был сатаной, и вы носите в себе зло…

— Майя, я хочу, чтобы этот ребенок появился на свет. Не мучай меня, прошу.

Она отвернулась.

— Вы больны так же, как и ваша мать, — тихо произнесла она. — Пресвятая Дева Мария. Смилуйся надо мной… Я помогу вам, потому что обещала вашей матери заботиться о вас до тех пор, пока жива сама. Мы утаим ваше состояние, и если вам удастся, невзирая на время траура, встать пред алтарем, Господь помилует вашу душу, Элеонора! И вы сможете выдать дитя за наследника Кухенгейма. Но обещайте мне одно, — с этими словами она вплотную подступила ко мне, — обещайте мне никогда не заставлять прикасаться к этому ребенку. Подыщите для этого другую женщину. Не хочу вообще пестовать его!

Я окинула ее долгим взглядом.

— Обещаю, — вымолвила я.

— Тогда… тогда вам следует сейчас что-нибудь поесть. Теперь, когда вы уже знаете о своем состоянии, вам легче заставить себя сделать это.

Я заметила, как она преодолевает в себе противоречия, делая нелегкий выбор между любовью ко мне и страхом перед плодом моей любви с язычником, и ощутила, как она проклинает то, о чем узнала. У двери она опять обернулась.

— Я распоряжусь принести вам хороший молочный суп, теперь мне безразлично, что скажет патер. Вы должны много и хорошо есть, иначе это существо будет стоить вам жизни.

Я еще долго сидела у окна, сомкнув руки, глядя прямо перед собою. Меня одолевали сомнения: а вдруг мое желание как можно быстрее выйти замуж вообще не осуществится? Можно ли вообще поверить в то, что я страстно желаю обрести семью, поспешно бросившись в объятия Кухенгейма? А ребенок? Вдруг сразу же будет заметно его происхождение?

— О Боже, — простонала я, — помоги мне!

Помощь Майи лежала рядом, черные горькие ягоды, проглоти несколько, и начнется страшная круговерть в животе, кровь, мгновения адской боли — и все будет кончено.

Но ведь дитя уже существовало, маленький человек. Частичка того, кто покинул меня, даже не обернувшись, — подарок за все перенесенные страдания. Как же я смогу отказаться от него? Ребенок должен жить!

Разволновавшись, я поднялась. Желание узаконить эту беременность браком с другим человеком было неодолимо, я почувствовала прилив сил, начала ходить по комнате взад-вперед и рассуждать о том, как это лучше сделать.

Итак, что же мне оставалось делать? Забыть все. Думать только о будущем. Ясно представлять себе, что меня ожидает. Стало слышно, как по лестнице загромыхали деревянные башмаки Гизеллы. Я поспешно вынула из стены кирпич и схватила розу, которая была спрятана в образовавшейся нише. Да, забыть все вместе с деревянной куклой, которую моя сестра звала Зигрун. Эту куклу я положу в гроб Эмилии, пусть она останется с ней со всеми добрыми воспоминаниями

Перед обедом Майя покрыла мою голову траурной накидкой, свисавшей до самых пят, как и было положено по обычаю. Вместе мы покинули женскую башню. Тело умершей возлежало в церкви на катафалке.

— Non mortui laudabant te Domine neque omnes quidecendent in infernum sed nos qui vivimus, benedictitus Domino ex hoc et usque in saeculum.[84]

Я встала рядом со своим отцом и присоединилась к погребальной мессе, проводимой патером Арнольдом. Потом все направились во двор, чтобы проводить Эмилию в ее последний путь. Носильщики, рыцари и оруженосцы из свиты отца подняли и взяли на плечи легкую ношу и двинулись по направлению к монастырю. Аделаида и я в первых рядах шли за гробом. Лицо отца окаменело, но по его растрепанным волосам, красным глазам можно было понять, как сильно он страдает. Аделаида взяла меня за руку.

У ворот замка нас ожидали бенедиктинцы, чтобы следовать за нами до аббатства. В середине, в дорогом черном облачении, стоял Фулко.

Бенедиктинцы с большим железным крестом во главе шествия и аббат запели первый покаянный псалом.

— Domine, ne in furore tuo arguas me, neque in ira tua corripias me.[85]

Монотонное пение, смешиваясь со стенаниями и плачем людей, вызывало головную боль. Началось курение ладана из паникадила, и мне стало трудно дышать, я ринулась из толпы на воздух. Майя схватила меня за руки чтобы удержать. Мы медленно продвигались к аббатству мимо огородов, по сочным лугам, мимо леса. Воздух был полон тепла и добрых обещаний лета. На наших фруктовых деревьях было уже много небольших плодов, словно в утешение нам за то, что мы вынуждены нести к могиле тело ребенка.

— Misesere mei, Domine, quoniam infirmus sum, sana me, Domine, quoniam conturbata sunt ossa mea, et anima turbata est valde, Domine, usquequo![86]

Створки ворот аббатства были широко распахнуты. Будто из тумана, возникли у меня тени воспоминаний о дожде, страхе, отчаянии. Похоронная процессия мучительно медленно стала пересекать монастырский двор. Монастырские служители и крестьянки стояли в дверях конюшен и хозяйственных построек разинув рты, многие неистово крестились.

Церковь исчезла с лица земли. На ее месте возвышалисъ два новых каменных ряда, где уже начали свою работу каменотесы, построив для нового храма фундамент. В стороне от него стояла маленькая деревянная церковь, на вершине которой красовался золотой флюгер в виде петуха, сделанный по распоряжению новой хозяйки замка. Мы обошли церковь и направились к кладбищу. Были выставлены заграждения, чтобы предотвратить давку в толпе. Много людей из деревни собралось на площади, на которой раз в месяц проводилась ярмарка. Дощатые ларьки были отнесены в сторону на время погребения. Два маленьких мальчика играли меж деревьев в догонялки. Женщины сморкались в рукава одежды и разглаживали убогие платья. Один крестьянин уставился в облака, уже думал наверняка о предстоящих поминках. Другой поспешно спрятал свои стрелы в карман и прикрыл их рабочей блузой, как только аббат появился на кладбище.

— Convertere. Domine, et eripe animam meam! Salvum me fac propter misericordiam tuam. Quoniam non est in morte memor sit tui, in inferno autem quis confitebitur tibi? Domine usquequo![87]

Мы стояли возле глубокой черной ямы, в которую должны были опустить тело. Эмилия, земля холодная и такая темная. Ты будешь там, внизу, совсем одна, моя маленькая сестренка. Я смотрела на носилки и не могла поверить, что она, обернутая в белые покрывала, лежащая на досках, сейчас навсегда исчезнет в этой яме. Немыслимо, невероятно. И лучше было бы для тебя лежать в саркофаге из стекла, Эмилия, чтобы солнце согревало твое ледяное тело, а по ночам ты могла считать звезды на небе…

— Laboravi in gemitu meo, lavabo per singulas noctes meum, lacrymis meis statum meum rigabo. Domine usquequo![88]

Мне не хотелось допевать припев до конца. Из холмика земли у могилы выглядывало что-то, на поминающее кость. Пепел к пеплу, прах к праху. Почему я не желаю, как все остальные, находящиеся рядом, принимать смерть как естественный процесс? Почему мне это не удается? Мое испуганное лицо было словно покрыто плотной завесой, когда носильщики подвинули носилки к могиле.

Заскрипели деревянные доски. Я вцепилась пальцами в обе планки носилок. Двое из них опустились в могилу. Мой взгляд проскользнул по мрачно одетым фигурам, остановившись на голубизне полуденного неба. Что-то загремело, когда тело сняли с носилок. У кого-то вырвался громкий стон, превратившийся в сдавленное рыдание, мучительно сотрясающее воздух. Две руки поддержали меня, не дав упасть, и только тогда я поняла, что и была той самой женщиной, которая так плакала.

— Turbatus est a furore oculus meus, inveteravi inter omnes inimicos meos. Domine usquequo![89]

Лопата со скрежетом погрузилась в землю. Я повернула голову, смотря ввысь и крепко держась за ветви грушевого дерева. Чьи-то руки обхватили мои плечи, и мужская фигура плотно прижалась ко мне.

— Держитесь, фройляйн. Скоро вы переживете это, — прошептал Гуго фон Кухенгейм.

Земля с шумом упала в глубину ямы. Так темно… Темная земля, холодная и сырая. Моя правая рука застыла в судороге. Следующая лопата.

— Domine usquequo!

Грохот. Дождь из земли. Грушевое дерево было моей опорой — зеленые листья, черные ветви, черная кора, черная…

Из-за дерева возникла черная шапка. Стала светлой на солнце раковина. К дереву прислонился посох паломника, без которого, казалось, фигура едва могла держаться на ногах. Длинный, изнурительный путь от гроба апостола сюда, в горы Эйфеля, путь, полный опасности, — дикие звери, разбойники и болезни, — полный одиночества и отчаяния в безвыходных ситуациях. Некоторым из паломников мы давали временное пристанище, они очаровывали нас своими рассказами. Сантьяго де Компостела! Город, в котором наша мать просила у Бога благословения на свой брак…

Должно быть, отец и этому паломнику дал кров. Напряжение чуть спало, я прислонилась к дереву. Мой взгляд с любопытством скользил по пыльной одежде, опущенным плечам и усталой спине — интересно, сколько ему могло быть лет?

Будто догадавшись о моем вопросе, он вскинул голову. Камень с глухим звуком упал на гроб — я, поперхнувшись, схватила себя за шею, зашаталась…

— Domine usquequo!

Тот, о чертах которого я больше не могла вспоминать, имя которого, казалось, было вычеркнуто из памяти, мучавший меня днем и ночью своими голубыми глазами, спокойно и печально смотрел мне в лицо, с трудом узнаваемое под покрывалом. «Любимая, подожди еще немного», — говорили его глаза.

Кухенгейм сильнее сжал мою руку, золотая пряжка его мантии впилась мне в спину, я сжалась, Кухенгейм склонился надо мной, в глазах его промелькнуло сострадание.

— Сейчас принесут паланкин, моя фройляйн.

Голос, хоть и ненавистный, помог мне; то, что он был рядом, доказывало, что я в сознании.

Паломник обернулся. Опершись на посох, он побрел к воротам монастыря, так понурив спину, будто взвалил на свои плечи все страдания мира.

— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam, et secundum multitudinem meserationum tuarum dele inquitatem meam![90]

Miserere mei!

Amplius lava, me ab inquitate mea, et a peccato meo munda me![91]

Miserere mei

Антифонное пение прерывалось кашлем и шепотом. Побрякивало паникадило. Фулко благословил могилу и все присутствующее скорбящее общество. Монахи затянули посмертную литию, к ним присоединялось множество голосов.

— Ab omnio malo! Libera eum Domine![92]

Какая-то женщина в религиозном экстазе опустилась на колени на сырую землю.

— A periculo mortis! — Libera eum Domine![93]

Кое-кто устремился к выходу чтобы занять место в зале.

— Ab insidiis diaboli! Libera eum Domine![94]

Мимо пронесли паланкин, лошадь невольно заржала, когда два парня схватили ее за хвост.

— A Gladio maligno! Libera eum Domine![95]

Одетые во все черное построились в два ряда, продолжал песнопение, и покинули кладбище.

Девушки из свиты Аделаиды вновь принялись за болтовню и споры, кто и с кем займет место в паланкине. Хозяйка замка, не произнеся ни слова, потянула меня за рукав от моего защитника и указала на место рядом с собой. В голове моей зашумело, духи на кладбище захихикали, перекрывая голоса, звучащие вокруг. Аделаида задернула занавеску паланкина и схватила мою руку. Твердая, как камень, рука моя все еще сжимала деревянную розу, которую я хотела положить в гроб Эмилии, чтобы наконец стать свободной.

Двор замка был полон народа, запахи съестного стояли в воздухе, ударяя мне в нос, когда мне помогали выбираться из паланкина. Дамы поправляли свои шлейфы, чепцы и платья, украдкой посмеиваясь, как делали это без стеснения уже по пути домой. Мой отец взял за руку Аделаиду и направился ко входу в зал, чтобы открыть поминальную трапезу. Народ пошел за хозяином замка. Никто не осмеливался заговорить со мной, когда я, все еще закутанная в накидку, вошла в часовню.

Часовня была пуста. Дрожа, я опустилась на колени на свою скамью и уткнулась лицом в руки. В тишине послышался шорох — демоны преследовали меня. Эмилия… Глубокая яма. Я только хотела… Эмилия… что я должна была увидеть вместе с тобой, что?

Затрещала сухая древесина молельной скамьи. Я вскинулась от страха. Черный рукав, разодранный, пыльный. Паломник встал на колени позади меня. Голос мой прерывался рыданиями, я соскользнула с края скамьи, потеряв равновесие, — чьи-то пальцы, словно когти, впились в мои плечи.

— Тихо… патер идет за тобой. Сиди тихо…

Я едва осмеливалась дышать. Шаги приблизились. На полу, который долго никто не выметал, скрипнул камешек. Из-за колонны вышел патер Арнольд и перекрестился.

— Господь видит вашу готовность покаяться и благосклонен к вам, фройляйн. Но не следует ли вам окрепнуть, поправить здоровье, прежде чем вновь обратиться с молитвой к Господу? Ваша горничная…

— Не беспокойтесь, патер. Позвольте мне еще хоть немного побыть здесь. Этот пожилой мужчина идет от гроба апостола. Я хочу помолиться вместе с ним, а потом пусть отец даст паломнику приют. Скажите ему…

Сдержанное покашливание чужака прервало мою речь. Патер попытался заглянуть под поля шляпы, но человек в черном смиренно склонил свою голову и пробормотал что-то, похоже, по-французски.

— От гроба апостола. — Мой духовный отец медлил. — Господь охранял ваш путь домой. Пусть наш дом на сегодняшнюю ночь станет вашим.

— Deus vos bensigna,[96] — хрипло прошептал паломник, отвешивая поклон.

Арнольд удивленно поднял брови. Потом осенил меня крестом и пошел прочь. И лишь после того как две часовни захлопнулась, паломник вновь обернулся. Он потянулся ко мне через скамью, уже хотел заключить в свои объятия, но я отстранилась, отодвинувшись от него на своей молельной скамье, и он ухватил лишь накидку, ударившись грудью о дерево.

— Эрик инн Гамлессон, — чужие, уже забытые слова произнес мой язык.

Так давно?

— Ты сохранила в памяти мое имя. — Голос его дрожал. — Знаешь ли ты, кто я?

Он развернулся к скамье и протянул ко мне руки. «Я не вынесу этого, — подумала я, — не прикасайся ко мне…» И вновь отстранилась от него. Руки опустились.

— Мне уйти? — спросил он.

Я мяла в руках под накидкой мешочек для раздачи милостыни, нащупав куклу Эмилии и края деревянной розы.

— Что тебе здесь нужно?

Он коротко и горько рассмеялся.

— Что мне здесь нужно? И это спрашиваешь ты?

Рывком он сорвал с головы шапку паломника. Растрепавшиеся волосы заблестели в свете свечей. — Маленькая девочка умерла.

— Откуда тебе известно, что она мертва?

Он взглянул, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную накидку, гнев заблестел в его глазах. Не получилось той встречи, на которую он рассчитывал.

— Один путешественник рассказал мне об этом. — Он наклонился вперед. — Почему ты отстраняешься от меня, Элеонора?

Я сидела, не отвечая. И тут по моей щеке потекла слеза, я не осмелилась стереть ее. Он не должен видеть этого, не должен видеть моих страданий.

— Почему ты пришел?

— Из-за Эмилии.

Из-за Эмилии… Я почувствовала себя в глупом положении, нелепая ревность охватила меня. Ради нее он прервал свой путь домой…

— Я хотел… ах, божество Тор, не задавай таких дурацких вопросов, почему я здесь! — Удар его кулака по молельной скамье заставил меня вздрогнуть. — Ты не даешь мне покоя, ты моя головная боль, женщина! С тех самых пор, как я покинул этот проклятый замок, у меня больше не было ни одной спокойной ночи.

— Думаешь, это из-за меня? — пробормотала я, прикусив губу.

Он зажмурил глаза.

— Из-за тебя… Я все время следил за тобой.

Сквозь накидку я видела черную одежду паломника и его грязные руки, обхватившие дерево молельной скамьи. На нем был старый кожаный ремень, старые лошадиные путы, намотанные на запястье.

— Она много рассказывала про тебя…

У меня пропал голос. На некоторое время стало совсем тихо. Наконец я поднялась и уже хотела уйти, пока меня совсем не покинули силы.

— Останься! — Взяв меня за рукав, он заставил меня опуститься на скамью. — Останься, мне нужно поговорить с тобой.

Невольно содрогнувшись, я напряглась. Его ботинки шаркали по полу, выдавая его нетерпение и страх.

— Что это за головоломка такая, которую ты загадываешь мне? Спрятавшись за накидкой, делаешь вид, что не знаешь меня. Взгляни на меня! Хочу видеть твои глаза, когда говорю с тобой! — С этими словами он подсел ко мне и приподнял накидку. — А теперь скажи мне, о боги, почему ты так выглядишь?

На лице его отразилось отвращение. Я вырвала из его рук край накидки и, вскочив с молельной скамьи, заспешила к статуе мадонны.

— Подожди, Элеонора!

Эрик хотел последовать за мной.

— Отпусти меня с миром! — С меня соскользнула накидка, упав напротив колонны.

— Ты больна!

— Дай мне уйти…

За моей спиной закачалась подставка для свечей, и я дошла наконец до статуи. Он медленно приблизился ко мне.

— Ты больна, девочка, это видно даже слепому…

— Уходи, прошу. — Руками я нащупала цоколь статуи, будто могла найти за ней защиту. — Ступай…

Стало так тихо, что слышно было, как капли воды падали в лужу.

— Ну, если ты так хочешь…

Капли стекали равномерно, изменяя звук при падении; казалось, плеск заполнял собой всю часовню.

— Уходи, пожалуйста, — прошептала я.

— Нет, черт возьми! — воскликнул он и стал, словно кошка, бормоча что-то, ходить вокруг колонны. — Призрак, скрывающийся под накидкой, бледный и бессловесный… — Элеонора, ты больна! И врешь! — Он остановился. — Почему ты никогда не говоришь мне правды, девочка?

Моя рука безвольно опустилась. Я закрыла глаза. Попыталась стянуть с руки повязку, нащупала узлы, державшие ее…

Я услышала его дыхание. Он стоял передо мной. Положил руку на мое лицо, будто понял что-то.

— Что ты от меня хочешь? — снова спросила я и отступила за колонну еще на один шаг. Он остался стоять на месте, словно не осмеливаясь нарушить то святое, что я воздвигла между нами.

— Я здесь для того, чтобы спросить, хочешь ли ты пойти со мной? — глухо прозвучал его голос. Светильник закачался со скрипом, рука Эрика тяжело легла на поперечную подпорку

— Через три недели я стану женой Кухенгейма, — произнесла я, подняв голову. — Ты забыл об этом?

— Я ничего не забыл, Элеонора. — Он ухватился за светильник. Одна из свечей упала на пол. Из горячего воска образовалась лужица и, остыв, стала белой. — Ничего. Я люблю тебя. Отсеченная рука и то не приносит столько боли и страданий, как эта жизнь без тебя…

Как четки, перебирала я прочные узлы между пальцами.

— Чего ты от меня хочешь? Ты пришел слишком поздно. Я…

У меня закружилась голова. Руками я пыталась ухватиться за статую, найти в ней опору, чтобы не упасть, но Мадонна не могла мне ее дать.

И тогда он преодолел последний шаг, разделявший нас, взял мою руку и повел меня к почетной скамье аббата, которая стояла впереди, в апсиде.

— Чего я от тебя хочу? — Качая головой, он остановился передо мною. — Как мог я хоть мгновение надеяться…

С этими словами он повернулся, на несколько шагов приблизился к алтарю. Единственная горевшая свеча золотом осветила его волосы, когда он оперся о край алтаря.

— Прости меня, любимая. Прости, если сможешь.

Он снова подошел ко мне, задержал свою руку на моем превратившемся в камень кулаке, все еще сжимавшем розу. Я взглянула на светлые пряди, выделявшиеся на фоне моей траурной накидки.

— Ты… ты недалеко ушел в своем путешествии, — наконец пробормотала я и подавила в себе желание дотронуться до него.

— Не очень далеко, нет. Если быть точным, я добрался до Кёльна. Два корабля ушли на север без меня. А третий… — Он поднял голову. — У меня разрывалось сердце, а сейчас я смотрю на тебя, и до меня доходит наконец смысл слов, которые я нацарапал тебе уже так давно, из той еврейской песни романтического толка, чтобы занять руки, не привыкшие сидеть без дела.

— Слова… — прохрипела я. — Роза в моей руке начала пульсировать. — Я не смогла прочесть твои слова.

— Ты это не читала?

Он медленно сел рядом. Широко открытыми глазами через накидку он смотрел на меня. Меня словно пронзило стрелой, после которой остался горячий след.

— Я не знаю твоего языка.

Когда я опять посмотрела вверх, то его глаза смеялись. Сердце мое пронзила еще одна стрела.

— Ты не вращала предмет? Я хорошо замаскировал слова, потому что боялся постоянной слежки за тобой… О благочестивая Фрея, да ты просто должна была проклясть меня!

Я ответила робким кивком головы. Его рука обхватила мое запястье.

— Тогда прочти это сейчас, любовь моя. Каждое слово истинно, как моя жизнь. — Звуки падающих капель нарушили тишину. Читай, читай, читай.

Я была не в состоянии даже пошевельнуться и лишь водила большим пальцем по деревянной розе, будто во сне…

— Ты устала, — тихо произнес он.

— На больничной койке нет сна. — Глухо прозвучал мой голос. Болезнь, недели, проведенные в одиночестве, проносились в моих воспоминаниях, словно подхваченные ветром листья. Он тихо сидел рядом, давая мне время прийти в себя, несмотря на опасность, угрожающую ему. Тепло его присутствия успокоило меня, помогло взять себя в руки. Крик демонов прекратился. И остались лишь простые и ясные мысли: Эмилии больше нет в живых. Эрик рядом со мной. Эрик здесь. Здесь.

— Мне хотелось бы, я… — Он умолк, насторожившись. Во дворе заржала лошадь, служанки болтали друг с другом. Наверняка они направлялись за ворота замка, чтобы, как это случалось довольно часто, отлынивать от работы. — Когда… когда должна состояться свадьба?

Я сидела выпрямившись. Мечта о близости исчезла, сон прошел. Настоящее приветствовало меня тяжелым ударом руки.

— Через три недели. Если не изменят назначенный срок. Я не хотела бы ни дня более оставаться здесь. Все уже готово. — Я грубо рассмеялась. — Они даже обучили меня ведению домашнего хозяйства.

— Неужели?

Его сарказм обидел меня.

— Наверняка у Кухенгейма есть опытный камердинер, который следит за хозяйством. — Я вздохнула. — Они следят за мной со дня суда Божьего. Есть люди, которые верят… ах, это просто смешно. Рыцарь хорошо вписывается в планы отца с Юлихом. А я должна радоваться тому, что он молод и богат.

— Ты… ты… — Он поперхнулся от волнения. — И ты со всем этим смирилась, счастье мое, графиня?

Он вскочил с места и вновь устремился к алтарю.

— Мне не оставлено выбора.

Он остановился.

— Ты ведь сказал, что жизнь надо прожить достойно, только тогда она будет настоящей жизнью. А сейчас ты появляешься и возмущаешься, слыша, что я именно так и хочу сделать. — Мне стало не хватать воздуха. — Это моя жизнь, и сделка с Кухенгеймом спасет меня!

— На меня обрушилась беда, — услышала я его бормотание и увидела, как он обхватил голову руками. — Должен ли я покориться судьбе или…

— Давай попрощаемся, Эрик. — Его имя, произнесенное мною за долгое время в первый раз, больно укололо меня. — Дай свою руку…

— Я пойду к графу. Твой отец должен знать…

— Он убьет тебя, — прервала я его.

— Значит, так тому и быть, пусть это станет моей смертью.

— А также и моей, и еврея, — вновь оборвала его я. — Эрик, прислушайся к разуму.

— Ты моя жизнь… — Он подошел ближе, и я увидела, как по его лицу струятся слезы отчаяния. — Я не хочу… Ты призрак, разрушающий мои ночи, опустошающий мои сны, ты охотишься, гонишься за мной и вконец запутываешь мою жизнь. Я не могу без тебя жить, я не могу, не могу. — Он встал передо мной. — Дай мне взглянуть тебе в лицо. Лишь один раз. Позволь взглянуть в глаза, которые воруют мой сон, взгляни на меня, Элеонора. И скажи мне, что ты хочешь стать его, — скажи мне это, откинув накидку за которой прячешься…

Преодолев себя, я откинула накидку.

Голодные глаза, с темными кругами вокруг, застыли в ожидании первых слов, страхом были пронизаны черты его лица. Впервые по прошествии долгого времени я вновь так близко увидела перед собой это лицо, его глаза, почувствовав, как его буквально сжигают тоска и боль сродни моей, — тысячи невысказанных слов, содержащих один-единственный вопрос, от которого решалась жизнь, — его, моя и нашего ребенка, о существовании которого он даже не подозревал.

— Я…

Он задержал дыхание. Я обернулась и провела рукой по лицу. Боже праведный, что со мною стало? Может, заблуждение, охватившее меня, или любовь, слепая и бескомпромиссная?

— Я…

Он стоял предо мной, не шелохнувшись, готовый принять мои слова как приговор, перед которым он склонился, как жертва перед топором палача.

— Я…

Как сможем мы прожить друг без друга?

— Я не хочу его.

Глаза его оживились.

— Ты… ты его не хочешь? Но ведь у него есть замок и золото.

— Мне не нужен замок.

— Тебе не нужен его замок?

— Нет. На самом деле нет.

— А его золото?

— Для меня этого золота слишком мало. И никогда не хватит…

Глаза его заблестели.

— Ты не хочешь его?

— Нет, Эрик.

Солнечное чувство разлилось по мне, оно выплескивалось из моей груди, проходило через все тело так, что я улыбнулась и внезапно стала радоваться этому, как малое дитя.

— У меня ничего нет, даже постели, чтобы переночевать.

От голубизны его глаз у меня закружилась голова.

— Мое сердце с тобой, Эрик. Без тебя я не смогу жить.

Он положил руки на мое лицо.

— Элеонора, возможно, тебе придется спать на сырой земле.

— Мне все равно.

— У меня только лошадь и даже нет слуги.

— Ну так что же?

Он поцеловал меня так, что я задохнулась. Подлокотники скамьи, на которую мы опустились, заскрипели.

— Ты сломал скамью Фулко, — не дыша, прошептала я и крепко прижалась к нему.

Ногой он оттолкнул отломанный подлокотник в сторону.

— Элеонора, я сделаю все, чтобы ты была счастливой, слышишь? Все! — Эрик подвел меня к алтарю, к месту, где располагалось распятие. — Вот здесь, перед ним, перед Белым Христом, я хочу пообещать тебе это, и однажды какой-нибудь священник благословит это обещание. Я люблю тебя.

Дверь церкви заскрипела. Эрик выпустил меня из своих объятий, прислушался. По каменному полу раздались шаги.

— Твой духовный отец, — прошептал он мне. — Я буду ждать тебя у еврея…

Прокравшись за колонну к скамьям, он исчез в темноте. Шаги приближались, послышался шорох одежды. С бьющимся сердцем я вновь подошла к своей молельной скамье. Накидка опять покрывала мое лицо.

Вскоре патер Арнольд вновь появился передо мной.

— Мне показалось, будто я слышал какой-то шум. — Он с любопытством взглянул на меня. — Паломник ушел?

Я кивнула в надежде на то, что он не заметит разломанного подлокотника в алтарном помещении.

— Я не видел, как он уходил.

— Он ушел довольно быстро.

— На улице уже темнеет, и о вас спрашивают. Ваш отец заботится о вашем благополучии, равно как и ваш жених. Не хотите ли пойти со мной, фройляйн?

— Я не хочу появляться на людях. Позвольте мне помолиться еще, патер.

— Ну что же…

Дверь за ним закрылась. Я поспешила к алтарю и подняла подлокотник О Господи, что мы наделали… Губы мои были горячими и распухли, и я уже почти ждала того, что кулак Господень опустится на меня здесь, перед алтарем. Распятый Христос взирал на меня с креста. Мои щеки, моя шея, руки, грудь — все части тела, к которым прикасался Эрик, горели под его взглядом. Я спрятала подлокотник под скамью. Единственное, чего мне хотелось, — чтобы патер нашел его не сразу.

И тут я вспомнила о розе. Я сбросила накидку через голову. Трясущимися нервной дрожью пальцами я вытащила розу из мешочка для подаяний и вновь присела на скамью. «Я хорошо скрыл слова». Круглая и гладкая, она лежала в моей руке, и языческие нацарапанные человечки плясали перед моими глазами. Хорошо скрыл. Когда я повернула ее, то увидела то, что для меня было скрыто долгие недели, — безобидная роза была шкатулкой для хранения драгоценностей с украшенным отверстием из полированной глины! С нетерпением я нащупала запор. Потом, использовав шпильку из крепления накидки, я тщательно прощупала отверстие, пока из нее не выпала пробка! За ней был спрятан маленький кусок пергамента, точно такого, какой использовал мастер Нафтали, когда описывал свои исследования! Я выудила его из укрытия и тщательно расправила ногтем. Взяв свечу — эта единственная горевшая в часовне свеча почти уже прогорела, — я принялась разгадывать буквы на пергаменте:

Pone me ut signaculum super cor tuum, ut signaculum super brachium tuum. Quia fortis est ut mors dilecto.

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь».

Я закрыла глаза. Окончание Песни песней Соломона, слова которой я знала наизусть. Сердце мое замерло.

— Aquae mutae non poterunt extquere charitatem,[97] — прошептала я про себя.

Мастер Нафтали часто пел нам эту еврейскую песню. «Ego murus, et ubera mea sicut turris, ex quo facta sum coram eo quasi pacem reperiens».[98] Я задумчиво улыбнулась. «Я как та, что ищет мира». Патер Арнольд часто наказывал нас, когда мы произносили эти стихи. Эмилия, наша песня стала явью. Мой возлюбленный пришел, чтобы забрать меня с собой, он действительно пришел.

«Как смерть, сильна любовь». Жирная капля воска пролилась на пергамент и на все времена поставила печать на его послание.

Ночь в часовне отца была слишком короткой, чтобы в течение ее можно было поразмышлять о жизни. Но у меня оставалось совсем мало времени. Аделаида и Майя пришли с озабоченными лицами, чтобы взглянуть на меня. Они принесли с собой воды и отправились обратно лишь после того, как я заверила их, что нахождение мое рядом с Богом благотворно влияет на меня.

Могу ли я полагаться на то, что Господь считает правильным мой выбор между мужчиной, которому принадлежу, и тем, другим, который завладел моим сердцем?

С той ночи, в которую я по доброй воле разделила ложе с варваром, я стала неприкасаемой, оскверненной и обесчещенной, — но этого никто не знал. Когда бы все же выяснилось, что я вынашиваю ребенка язычника, то стыд и позор уничтожили бы мою семью. Не пощадили бы даже отца за то, что он позволил находиться язычнику в замке и так и не заставил его принять христианство, хотя ему много раз советовали сделать это в принудительном порядке. Но вместо этого, наперекор ожиданиям священника, подарил раба своей дочери. Церковь не допустила бы по отношению к отцу никакого снисхождения.

Мой взгляд скользнула по распятому Христу, перед образом которого я так часто находила утешение. Он висел на кресте с поднятой головой, и взор его был направлен в глубину часовни. Помог бы он мне, если бы я осталась здесь? Если бы я последовала за Кухенгеймом в его крепость, покорившись? Но разве грешно взять судьбу в свои руки?

Я видела перед собой лицо мужчины, которого они считали сатаной. Пути наши пересеклись, вместе нам суждено преодолеть все препятствия, бороться со злом. Сегодня я поняла, насколько нас сплотила судьба, даже если миры разделяли нас. Я пойду за ним, даже если это окажется вечным проклятием.

В состоянии полной погруженности в себя я поигрывала деревянной розой. Вот было бы замечательно добиться согласия отца, получить его благословение… но жизнь моя была уже полна таинственности. Похищение, ребенок, который родится там, где меня никто не знает… другого выбора у меня не было.

— Не бойся, Элеонора. — Распятый на кресте на мгновение взглянул на меня. — Делай, что подсказывает тебе твое сердце! — Казалось, что его губы вытянулись в улыбке. — Я с тобой до самых последних дней твоей жизни. А теперь ступай к нему и не забывай обо мне.

Сердце мое забилось, я с трудом перевела дыхание. Глаза его вновь безучастно смотрели в пустоту. Может быть, мне это снилось? Я с тобой. О небо, я слышала это совершенно отчетливо. Господь был здесь — я чувствовала его присутствие, он был здесь, в часовне! Я поспешно оглянулась вокруг. Никого не было видно. И все же что-то находилось рядом, что-то, что ощущала легкое, как дуновение воздуха. Я откинула с головы покрывало, глубоко вздохнув, и почувствовала, как невидимая рука, крепко схватив, держала меня за руку. Я посмотрела на фигуру на кресте и медленно встала.

И неожиданно пришло осознание того, что кто-то на короткое время сдержал движение мира, на мгновение колесо жизни прекратило свое вращение. Меня охватило благостное спокойствие. Моя неутолимая душа молчала. Все вокруг застыло, казалось, сама природа затаила дыхание, и я подумала, что должна почувствовать в себе огромную силу, пока все вокруг не вернется на круги своя. Я вглядывалась в глаза Господа, видела, как борются люди друг с другом, видела их страдания и несчастья, которые они причиняют себе сами. Разве не пришло время хоть что-нибудь изменить? Иногда счастье само протягивает нам руку и нужно лишь уцепиться за нее.

Мне вспомнились слова Майи о «бреде» моей матери. Любовь — это тяжелое заболевание, от которого не в состоянии излечиться даже священник. Заболевание? Нет, сейчас мне лучше известно об этом. Я не была ни умалишенной, ни больной. Еще никогда в своей жизни я не чувствовала себя такой сильной и готовой ко всему, как теперь, потому что знала: кто-то заботится о моем благополучии и с тревогой в сердце ждет меня… как это можно назвать болезнью? За спиной моей вырастало нечто громадное, когда я начинала думать о маленьком существе во мне, принадлежащем нам обоим, о котором он еще даже и не знал. За это дитя стоит пойти на любой риск

И вдруг у меня пропал всякий страх. Перед отцом, перед позором и грозящим мне проклятием, и даже перед дорогой, темной и каменистой, которою нам придется пройти. Я вышла из часовни, меня осветило своими лучами солнце. Оно было яркое-яркое, оно жгло через накидку. Вздохнув полной грудью, я сбросила накидку с плеч. Будто скинув со своей груди огромный камень, освободившись от всего, что угнетало меня, я пошла к залу.

Глава 17.

Ты рассек пред ними море, и они среди моря прошли посуху, и гнавшихся за ними Ты поверг в глубины, как камень в сильные воды.

(Книга Неемии 9,11)

В зале было спокойно. Несколько человек еще завтракали остатками поминальной трапезы. Горничные Аделаиды собрались у камина и шутили с одним из стрелков-лучников. Находящийся в добром расположении духа боец пил за здоровье дам. На какое-то мгновение мне стало тяжело на сердце. Эмилия еще и дня не пролежала под землей, а эти люди уже опять шутили друг с другом, будто ничего и не произошло. А разве я лучше? С осознанием собственной вины я заняла за столом свое место, пытаясь не разреветься. Что я позволила себе в часовне всего через несколько часов после похорон — и губы мои запылали вновь. Я схватила бокал и выпила все его содержимое. То было вино. Словно огнем, растеклось оно по моим внутренностям и привело меня в чувство. Сестра моя умерла, а я должна была жить дальше.

— Это точно, — услышала я голос Эмилии и обернулась.

За моей спиной никого не было.

— Ты решила, и пусть все у тебя получится, Элеонора.

Под столом сидела лишь голодная собака и смотрела на меня просящим взглядом. Я опустила скатерть.

— Что может быть прекраснее, чем идти по жизни с этим человеком? — Лукавый смех Эмилии прозвучал совсем близко. — Согласись, ведь ты и не желала ничего другого с того момента, как впервые увидела его.

Я почувствовала тепло, словно рука сестры с любовью провела по моему лицу и плечам. Когда я открыла глаза, в нос мне ударили ароматы жаркого и яблочного мусса.

Еда! С какого-то момента во мне проснулся зверский аппетит, тело мое после долгих недель воздержания требовало пищи: мяса, сладостей, мягкого хлеба, густых соусов… С дрожащими коленками я придвинулась к столу и вперилась взглядом в лоснящегося от жира цыпленка в миске передо мной. Пахло шалфеем и вяленой сливой, на хрустящую корочку падал свет свечи. Забытая краюшка хлеба, пропитанная жиром, лежала в миске. У меня потекли слюни. Я осторожно прижала палец к тонкому ломтю хлеба и облизала его — я больше не сдерживала себя. Голод бушевал во мне. Не успев еще как следует поразмышлять на эту тему, я запихнула в рот жирный хлеб и уже держала в руках цыпленка, окуная его в емкость с яблочным муссом, зубами оторвав от костей мясо, запив его большими глотками вина и с набитым ртом шаря глазами по столу в поисках еще какой-нибудь еды.

Лишь когда болтовня дам совсем стихла, я стала сдерживать себя. С недоверием, ничего не понимая, смотрели они на меня. Я отложила то, что осталось в моих руках от цыпленка, и наконец поняла — к сожалению, довольно поздно, — что я тут наделала: всего через день после погребения моей сестры я кончила строго поститься! Последний кусок застрял у меня в горле. Женщины, сомкнув головы, шушукались друг с другом. Не пройдет и часа, как они донесут на меня патеру Арнольду. Я видела перед собой мясо и чувствовала, как кровь ударяла мне в голову.

Кухарка, убиравшаяся на хорах, быстро отодвинула в сторону миски и заменила их горшком с несладкой пшеничной кашей.

— Да простит вам Господь ваше смятение, — пробормотала она.

Запах каши вызвал у меня тошноту. Или то был грех, получивший привкус дохлой рыбы? Я сидела молча. Наш зал стал мне чужим, чужими и незнакомыми были люди, с любопытством уставившиеся на меня. Они презирали меня, в своих пересудах они разорвали бы меня на куски, если бы узнали, что я наделала… Кристина фон Ксантен, старая клеветница с длинным носом, Вальбурга, курносая купеческая дочь из Кёльна, и толстая Мария, племянница кулинара Юлиха, строившая глазки каждому рыцарю, — я чувствовала, как во мне закипает злость. Я отодвинула кашу в сторону, посмотрела им прямо и твердо в глаза, схватила миску с мясом, предназначенную для моего отца. Они с возмущением зашептались, когда я зубами впилась в кусок свинины, не обращая внимания на стекавший по подбородку соус. Никто не отважился отобрать его у меня.

От жирной еды мне захотелось пить. Я с удовольствием посмеялась над собой. Их сплетни не имели для меня больше никакого значения, пусть говорят, что хотят. Меня ждал Эрик — и это не было сном, который до этого видела тысячу раз. Сильна, как смерть, любовь. Под плотной тканью траурного платья я уже чувствовала новую жизнь.

Прислуга начала уборку. Они попытались защитить меня. Я, как ребенок, ковыряла пальцем хлеб и, потерян всякие мысли, жевала мякиш. Закончив свою трапезу, я предполагала пойти в башню, чтобы собраться в дорогу. Возьму с собой одно, нет, два платья. Одну накидку. Добротную обувь для продолжительного путешествия и шерстяной платок. А также все мои украшения, чтобы не подумали, что я бедная крестьянка.

Как бы случайно мой взгляд скользнул в сторону туда, где холодную стену украшал герб семьи. Многие недели плотник работал над этим произведением. Некоторые подтрунивали над отцом, когда он спорил с мастером о том, каким грозным должен был быть взгляд орлиных глаз. В конце концов обе головы скорее напоминали драконов, и злые языки утверждали, что они имеют большое сходство с хозяином замка. Дверь в покои моего отца была приоткрыта. Из комнаты доносились возбужденные голоса.

Как по мановению волшебной палочки, дверь открылась. Не раздумывая ни секунды, я встала и пошла туда. Неудержимое любопытство. Это стоило бы мне пятидесяти псалмов. Я прошла дальше. Все предостережения патера Арнольда давно уже остались в прошлом. За дверью, судя по всему, находились несколько человек.

— Со слезами на глазах моя дочь заверила меня…

— Слезы! Слезы бабы — разве вы не заметили, как они лживы? Женщина есть смятение мужчины. Дочери Евы — приют лжи! Все предшественницы вашей дочери, мой кузен, не так уж безрассудны и глупы. Грех написан у них на лице! — донеслись до меня слова аббата.

Я сложила на груди руки.

— А откуда вам это известно?

Каблуки сапог Фулко застучали по булыжнику.

— Я могу сказать вам. Когда Всевышний спас ее из когтей варвара и определил ее участь, в ту самую ночь мне было видение. — Он понизил голос. — Господь, будь милостив ко мне… Я увидел, как злосчастная открывала дверь донжона и входила в темницу еврея!

По комнате прошел шепот. Я прижалась к стене. Видение. Да он просто вел за мной слежку…

— Я сказал ему, что он должен оставить отпечатки пальцев, — проскрежетал отец.

— Он не сделал этого, наоборот, — продолжал глумиться аббат, — он пригласил ее в свою колдовскую темницу. И знаете почему, Альберт? Потому что он прятал у себя раба!

— Не верю!

— Господь Бог сам поведал мне об этом — и вы осмелитесь взять это под сомнение?

— Но Элеонора… — Голос отца прозвучал беспомощно. — Она… она заверила меня, что он мертв, сгорел дотла…

— То, что сжег в своей лаборатории еврей, не было варваром! Дорогой брат, как часто я предостерегал вас от него, от его колдовских сил и фальшивой улыбки, но вы все же верили еврею! Вы глупец!

Резким, словно клинок ножа, был голос бенедиктинца, и полным ненависти.

— Он соврал вам, Альберт, так же, как соврала вам и ваша дочь. Он никого не сжигал, а вместо этого залечивал раны варвара, готовя его к побегу. И у меня есть тому доказательства.

— Доказательства? Какие доказательства? Брат, не шутите со мной…

— Время шуток прошло, Альберт. Мы нашли железный ошейник раба. В покоях вашей дочери. Дорогой друг вашей молодости обвел вас вокруг пальца!

— Еврей… убийца Христа… старый черт… — Голоса говоривших это едва можно было различить. — Обманщик, обвел вокруг пальца…

— Обвел вокруг пальца! Я не могу в это поверить… обвести вокруг пальца меня, своего благодетеля! — Отец с трудом выговаривал слова.

Слезы гнева и ярости потекли из моих глаз… Гизелла обнаружила и вскрыла мой тайник!

— И это еще не все, Альберт. Глупец, вы даже не догадываетесь, что происходит на вашей земле! — Аббат выдержал одну из своих томительных пауз. Зашелестела мантия. — Язычник ограбил тебя. — Он сделал шаг. — Язычник обесчестил вашу дочь.

Кто-то из присутствующих сделал судорожный вздох.

— Когда?

Невысокая скамья затрещала под моим отцом.

— После суда Божьего. После того, Альберт. Он совершил это после суда.

Воцарилась тишина.

— Откуда вы это знаете? — Отец ударил кулаком по столу — докажите мне это сейчас же, здесь, на месте, или я…

— Если вам это угодно, то можете послать за моим свидетелем. Он стражник в вашем подземелье, ваш палач, которому я сунул несколько монет, с тем чтобы он во все глаза следил за тем, что происходит вокруг.

Стражник!

— Он видел все, совершенное прелюбодеяние было сразу заметно по их едва прикрытым телам, грех буквально отравлял, заражал воздух там, где она проходила. Позволь узнать, потеряла ли она невинность с одним неверующим, а может, с двумя, а может быть, даже с немым черным сатаной?

— Вы слишком далеко зашли в своих разглагольствованиях!

— Позвольте же себе поверить! Пусть она опять раздвинет ноги, чтобы мы смогли увидеть срам.

Его ненависть ко мне поднималась вверх, холодная и скользкая, как саламандра.

— Брат, пожалуйста. Мы… мы должны… должны выслушать ваши упреки в отношении моей дочери.

Отец сдерживался с трудом, я слышала его тяжелое дыхание, чувствовала его мучения, ведь ему приходилось выслушивать обвинения в присутствии свидетелей.

— Ах, Альберт, вы бы только видели ее в монастыре. Как она смотрела на него, умоляла меня на коленях, хотя он вовсе не был мертв, а жив. И я принял ее! Господь накажет меня за мое мягкосердечие. Она целый день была с этим животным в лесу — он сделал ее подневольной! И потом… — Аббат вновь выдержал паузу. Присутствующие затаили дыхание. — Язычник опять здесь. Язычник находится в вашем замке!

Стало очень тихо. Было слышно, как кто-то кашлянул. Отец с жадностью выпил что-то, как бывало всегда, когда он сильно волновался…

— Он здесь? — Отец нервно поперхнулся. — Здесь? В моем замке? — Я услышала, как он поднялся и забегал вокруг стола. — В крепости? В моей крепости?.. Это злая шутка, брат. — Невозможно! Все входы постоянно охраняются, благочестивый.

— Он здесь, Альберт.

Голос Фулко прозвучал тихо и угрожающе.

— Он был в вашей часовне. Переодетый, словно Христос, в мантии благочестивого паломника, шедшего от гроба апостола. В часовне он встретился с ней.

— С кем?

— С кем? С вашей дочерью, Альберт. С вашей Богом и всеми святыми оставленной дочерью.

— О Всевышний! — Отец застонал. — Будь проклят тот день, когда я оставил в живых этого сына разврата!

— Слишком поздно, Альберт! Время молитв тоже миновало — Бог больше не внемлет твоим мольбам! Сейчас он хочет слышать бряцанье оружия… Железо на железо, окрашенное кровью, и треск огня, когда он сжирает пергамент и человеческие кишки.

— Что я должен сделать, брат? Посоветуй мне, помоги! — послышался горячий шепот отца.

— Пусть льется кровь, граф. Вы же знаете, как строг закон к женскому позору. Лишь потоки крови могут очистить вас и только вас, Альберт.

— Но моя дочь…

— Она запачкана, Альберт! Язычник обесчестил ее — вы больше не сможете спасти ее! Душа вашей дочери потеряна навечно! — Послышались два глухих шага, потом заскрипел стол. — Убейте ее! Освободите себя от позора, граф, убейте и ее и его.

— Я… я должен убить свою дочь? Нет, брат, я не принесу в жертву свою дочь! — Кулак отца загрохотал по столу — Вы не заставите меня совершить такое! У меня осталась одна дочь!

Я перехватила руками горло. Трудно стало дышать. Не хватало воздуха. Может быть, оттого, что так бешено колотилось мое сердце? Я даже представить себе не могла, что выпало бы нам с Эриком. Ведь прелюбодеяние с неверующим считалось бесовским делом и каралось так же строго, как содомия.

— А я и не хочу заставлять вас, Альберт, — послышалось льстивое замечание. — Святость души — это ваше личное дело. Но ваша дочь носит в себе семя зла — а ведь она ваша плоть и кровь, подумайте об этом. И лишь очищение могло бы спасти ее душу

— Нет, — пробормотал отец, — нет.

Семя зла — а что, если черный человек уже обо всем знал? Еще один процесс мне не пережить. На этот раз им удалось сделать из меня возлюбленную сатаны! Мое сердце учащенно забилось. Куда идти, кого спрашивать? И тут на мое плечо тяжело опустилась рука.

— Фи, фройляйн, и не стыдно вам подставлять ухо к двери покоев вашего отца? — За моей спиной стоял господин Штефан, камердинер отца. Его косой глаз зло поблескивал, как и всегда, когда мы неожиданно встречались. Я сбросила с плеча его руку, сделав глубокий вздох…

— Смотрите лучше за тем, что творится в вашей башне, любопытная баба.

Послышались шаги, и кто-то подошел к двери. Дверь распахнулась. Я со всей силой притиснула камердинера к стене и бросилась бежать.

— Остановись! — прокатился по залу громкий голос отца. — Хватайте ее!

Напряжение нарастало, слуги в растерянности бегали кругами, беспомощно уставившись на меня, один их них даже распахнул мне портал. У колодца, с трудом переводя дыхание, я остановилась. Куда бежать, что делать? Страх парализовал меня. Ради всех святых, пусть хоть кто-нибудь подскажет мне, что мне делать сначала.

Солнце светило с неба, и, казалось, ничто на свете не могло омрачить этот чудесный день. Охранники сидели перед главной башней и играли в кости; их гогот мощной волной отскакивал от стен. Мальчишки бегали вокруг стойл, кидаясь друг в друга кусочками соломы.

— Держите мою дочь! — снова раздался крик отца, нарушив мирную жизнь двора.

Не раздумывая более, я сбросила деревянную обувь и, подхватив руками подол длинного платья, бросилась к башне, прямо к лестнице, ведущей в подземелье. Один из охранников попытался схватить меня, но остался с рукавом от платья в руке. В полутьме я сбежала по лестнице вниз, споткнулась и, упав, разодрала коленку. Стражник завернул за угол, чтобы посмотреть, кто шумел, — шпион аббата всегда на месте, когда что-то необходимо выследить и вынюхать. Я оттолкнула его и бросилась дальше, к спасительной двери лаборатории.

— Ну что, ведьма, тебе все неймется? Вход в лабораторию для тебя закрыт… — Сопя, стражник забрался наверх и снова начал следить за мной, когда я уже подошла к лаборатории и обеими руками стучала в дверь. — Что ж, подожди, когда тебя схватит благородный Фулко… — И тут он грязными пальцами схватил меня за волосы.

— Герман, открой, Христа ради, открой… — кричала я.

Дверь распахнулась, и я упала на руки лекаря. Герман смотрел на толстяка, стоящего за мной.

— Ах ты, милашка! — сказал он и захлопнул перед его носом дверь.

— Предательство, — прохрипела я, дрожа всем телом. — Где мастер Нафтали? Где Эрик? Им нужно срочно бежать, скрыться…

Снаружи в дверь колотили стражники.

— Быстро, они в пещере, — прошептал Герман и закрыл дверь на засов.

В пещере царил полумрак. Рядом с жаровней стоял накрытый стол, за которым сидел еврей и с кем-то разговаривал. Они тихо смеялись, позвякивал графин, пахло поджаристым хлебом и фруктами. Аромат розового масла разносился до самой лаборатории… Я протиснулась сквозь дверную щель.

— А мы уже ждали тебя, девочка. — Нафтали поднялся с чашей в руке. — Я уж подумал было, что ты передумала, — прошептал он. — Я думал…

— Тсс, тихо, любимая… Никто не знает, что я здесь.

— Нет, они все знают, Эрик! Я стояла под дверью и подслушивала.

— Ты подслушивала? — Смеясь, он схватил меня за уши. — Подслушала и поняла, наверное, так? Не все проливается дождем, что делает небо темным, не все так уж и плохо, как кажется…

Я вырвалась из его рук.

— Эрик, выслушай меня внимательно! Мой отец знает, что ты в замке! — Слезы хлынули из моих глаз. — Мы пропали, пропали…

Рука Нафтали легла на мое плечо, защищая, словно покрывало.

— Садись, дорогая. Садись и расскажи, что ты услышала. — Лицо его побледнело.

— Они знают все, мастер, все! Им известно о вашем лжесвидетельстве и о том, что Эрик жив, что я, несмотря на запреты, бывала здесь, когда… когда… — Со стоном я закрыла лицо руками.

Ненавистный голос все еще раздавался в моих ушах. «Пусть она опять раздвинет ноги…»

— И они знают, что ты был в часовне. Аббат узнал тебя, Эрик. — Я взглянула на него. — Теперь ты понимаешь?

Лицо его застыло в тревоге. Нафтали нащупал в темноте скамейку и сел.

— Скоро они будут здесь, — тихо, покачав головой, произнес он. — Эти священники оказались проворнее, чем я думал.

Вошел Герман и что-то прошептал мастеру на ухо. Нафтали поспешно встал со скамейки.

— Готовься в путь, Юнглинг.

— О божество Тор, — зло проговорил Эрик, — я бы вырвал у этого проклятого монаха сердце из груди…

— Так поступят с твоим сердцем, если ты не уйдешь сейчас, Эрик! — В голосе моем зазвучали свинцовые нотки. Я встала из-за стола и бесцельно прошлась по пещере. Железо за железо, огонь всепожирающий. Отец вынет из него кишки и бросит их своим охотничьим собакам на съедение. Гнев отца, ненависть Фулко не имеют границ, сегодня я почувствовала это сполна!

И тут я встретилась взглядом со стальными, отдававшими в голубизну глазами; остро, как нож, его взгляд вонзился в мои мысли:

— Ты пойдешь со мной?

Края серебряного креста вонзились в ладони.

— Я… я могу их задержать, Эрик… Я могу направить их по ложному пути, могу им рассказать…

Картины — замученное существо на прогнившей соломе, тяжелейшие раны с паразитами, порубленная плоть и дурно пахнущая кровь, одна картина сменялась в моей памяти другой, еще более тяжелой. Меня затошнило.

— Спасай свою жизнь, Эрик, я этого не перенесу.

— Элеонора, ты пойдешь со мной?

Я стояла, ощущая во рту вкус собственной крови. Они не пощадят и меня. Они готовы будут искромсать меня на куски и сжечь вместе с семенем зла. Во мне росла злость, голая, ничем не прикрытая злость, такая, какой я в себе никогда еще не чувствовала.

Эрик не шелохнулся. Остаться с ним. Пойти с ним и умереть с ним. Быть вместе с ним до самого конца. Совсем недавно, в церкви, все казалось так просто. Но почему я теперь медлила?

— Я… я ничего не взяла с собой… даже обуви… — проговорила я.

— Если дело только в башмаках… Посмотри же на меня, Элеонора. Я понесу тебя на руках, куда захочешь.

Я не смогла выдержать его взгляд и стала наблюдать за тем, как он изучал мои грязные ноги. На лице его была нежная улыбка.

— Ты боишься? Я с тобой, не бойся ничего…

Пораженная, я смотрела на него.

— Сделай это, — тихо сказала я. — Отнеси меня туда.

Он протянул руки, и когда они обхватили мои окоченевшие пальцы, от страхов, прошлых и будущих, не осталось и следа, их вмиг унесло, будто они были всего-навсего листьями, порывом ветра сорванными с ветвей.

Как долго стояли мы, погруженные друг в друга, будто впервые увиделись! Нафтали деликатно кашлянул.

— Все предусмотрено, но выбор есть, как говорит равви Аквеиба. Она пойдет с тобой, как ты и мечтал с самого начала, Юнглинг. — Нафтали хитро улыбнулся. — Всевышний проклял женщину, но все бегут за ней… Когда вы находитесь вместе, то согреваете мое сердце… Но вам нужно торопиться, друзья.

Эрик притянул меня Һ себе, набросил мне на плечи мантию.

— Мастер, что с вами? Вам нельзя оставаться, аббат не пощадит вас.

Перед дверью послышались крики.

— Граф не осмелится. А его двоюродный брат — всего-навсего брызгающая слюной и изрыгающая хулу собака, которого одолеет медвежья болезнь, лишь только он подумает о мести. Он не имеет надо мной власти. Нет, Эрик, идите одни. Вы молоды и сильны, я буду для вас обузой. Оставьте меня здесь, с книгами, — частью моей жизни. Господь услышит мои молитвы, не покинет меня.

Он пошептался о чем-то с Германом, и слуга тотчас же удалился. Нафтали опять повернулся к нам.

— Никогда я и помыслить не мог, что нам придется распрощаться столь быстро, — печально проговорил он. — Герман подберет кое-что для вас в дальнюю дорогу, а мне оставьте радость благословить вас.

Эрик молча опустился на колени, потянув за собой и меня, в глазах его заблестели слезы.

Старик встал на колени перед нами, его белый кафтан светился в темноте.

— Хвала тебе, Всевышний, Господь наш, царь мира, создавший радость и веселье. Невесту и жениха, любовь и единство, мир и дружбу.

— Аминь, — прошептала я.

Возле меня что-то зазвенело. Эрик, высоко держа ножны своего меча, отцепил тонкую цепочку. Потом, взяв мою руку надел цепочку на мое запястье.

— Куда бы мы ни пошли, никогда не думай, что я варвар, Элеонора. Pone me ut signaculum super cor tuum, ut… — Голос его выдавал сильное волнение.

Нафтали положил свои руки на наши головы.

— Хвала тебе, Всевышний, радующий невесту с женихом…

Его ломкий старческий голос задрожал. Трясущаяся рука легла на мои волосы. Я ясно почувствовала, что мы прощаемся с мастером навсегда.

Толкотня и шум перед дверью все нарастали. Нафтали взял наши руки и соединил их, вложив одну в другую.

— Что бы ни происходило в мире, Всевышний с благоволением взирает на вашу любовь.

— Смерть еврею! На колесо его вместе с варваром! Убить их! — Сломав дверь, в лабораторию ворвалась орущая, сносящая все на своем пути толпа. Каким-то чудом Герману удалось вырваться из лаборатории в пещеру.

— Спасайтесь! — закричал он.

Эрик вскочил, потащив за собой и меня. Мастер Нафтали закрыл глаза и сидел не шелохнувшись. Как Кассандра, греческая всевидящая, о которой так часто рассказывал еврей, стоял он, не прячась, лишь еще более углубившись в свои мысли.

Ларец Нафтали под ударом меча упал на пол, дерево разлетелось в щепки, воздух наполнился запахом лечебных составов и масел.

И в эту минуту на пороге появился мой отец. Лицо его было искажено ненавистью.

— О безбожник, наконец-то я добрался до тебя! — прошипел он.

— Беги! — Эрик подтолкнул меня сзади.

— Эрик…

— Исчезни! — приказал он и с силой толкнул меня в спину.

— Сейчас же оставь мою дочь, язычник! На этот раз ты не уйдешь от меня! — закричал мой отец вне себя от гнева, когда увидел за Эриком меня. Кивок головы, и вот уже к нему подбежали вооруженные люди — я насчитала шестерых. Эрик медленно вынул свой меч. Широко расставив ноги, с гордо повернутой головой, стоял он перед своими врагами. Нет, это был не раб. Это был воин, готовый кровью заплатить за свою поруганную честь… Я увидела, как в пещеру входил аббат с черным деревянным крестом в руке. Глаза его жадно блестели. Железо за железо. Кровь за кровь.

Эрик отошел на несколько шагов, чтобы за спиной у него никого не оказалось.

— Я сдеру с тебя кожу языческая бестия, — рычал отец, — и натяну ее на барабан…

Эрик презрительно рассмеялся. Движением плеча он сорвал с себя накидку паломника и ножны меча и бросил все это в мою сторону.

— Добудь мою кожу если сможешь, граф! Дочь твоя принадлежит мне, — закричал он громовым голосом, нагнувшись в ожидании удара. — Вступи со мной в честный бой, как рыцарь, но подумай, что ты должен сражаться с Юнглингом… И ты проиграешь этот бой! Сейчас наступил час расплаты, о Тор, как долго я ждал его!

— Жалкий развратник! На этот раз я выжгу на твоей роже свой герб, прежде чем брошу тебя на съедение зверям.

— Ты слишком много болтаешь, граф! Возьми свой меч и сразись со мной в честном бою, как это и должно было быть с самого первого дня! Ну? В старости становятся трусливыми! Или ты просто спрячешься под бабьей юбкой?

Раздался гневный крик Фулко, и он метнул черный деревянный крест в сторону Эрика.

Эрик увернулся, и крест упал на землю, разлетевшись на куски.

— Однажды я уже сказал тебе, монах, — чтобы уничтожить викинга, мало разбить один крест. А сейчас уходи, это мужское дело!

— Кто убьет язычника, станет святым! — прокричал Фулко. — Хватайте его!

— Отойди!.. — с презрением бросил Эрик. И опять направил свой меч в сторону моего отца. — Что ж, начнем, граф…

Лицо отца сильно покраснело. Он заправил рубаху под ремень, чтобы она не мешала ему, и бросил ножны от меча своему оруженосцу. Поспешно схватила я вещи Эрика и протиснулась сквозь щель в скале, которая вела к потайному ходу. Я притаилась там, прижав к себе узелок с вещами, и не осмеливалась даже смотреть в их сторону. Кто-то — я узнала Габриэля — тащил в сторону еврея. Нет, подумала я, ему не сделают ничего. Слишком много жизней в замке спас он своим мастерством… Они ничего не сделают ему, они просто не имеют права!

Вооруженные люди вынули из ножен свои мечи и начали окружать Эрика. Даже Гуго Кухенгейм промелькнул среди них. Когда начался бой, я, не шелохнувшись, сидела за скалой, в кровь кусая губы. В эту темную пещеру в долине Рейна вернулось, казалось, привидение из давно прошедших дней, великан, чьи белокурые волосы, будто дикие колючки, обрамляли его голову. Он скалил зубы, он издавал такие воинственные крики, что у меня от страха стыла в жилах кровь. Вот так же и сотни лет назад вооруженные до зубов люди нападали на рейнские земли, обесчещивали женщин, убивали детей, сжигали дома, скот, после их набегов на месте цветущих городов оставались пустыни.

На моих глазах Эрик преобразился. Казалось, что меч его успевал одновременно наносить удары с разных сторон. Кровь сочилась из нанесенных им ран маленькими струйками, крики умирающих оглушали. Кухенгейм попытался вытащить одного раненого, но ему этого не удалось, и он поспешил в укрытие. Как волк, жаждущий крови, Эрик метался по пещере, потрясая в воздухе своим смертоносным оружием, его ненависть, долгое время подавляемая страшным усилием воли, нашла наконец выход. День расплаты! Возмездие за каждую каплю пролитой крови, каждый удар, каждый шрам на теле и душе, возмездие за каждое, даже самое малое, унижение, которое он испытал… Гул сражения отражался от стен, а мой отец подзадоривал все новых и новых вояк, прибывавших в пещеру.

Я дрожала всем телом. В ушах моих шинели демоны. Возмездие… возмездие… возмездие… Коса была занесена над скалой, я ощущала смерть совсем рядом, ее запах витал в воздухе.

Одному рыцарю удалось прижаться к стене и занести над Эриком меч. И…

— Эрик! — разнесся по пещере мой крик.

Он отпрыгнул, его противник смог увернуться от страшного удара, но потерял равновесие. Он вскочил и хотел было устремиться в расщелину скалы, чтобы схватить меня, по крайней мере, защититься дочерью графа, если он уже был обречен… Я с отвращением схватила свой узелок и прикрыла им голову. Что-то гремя упало на пол — мой меч! Я тут же подхватила его, пальцы мои сомкнулись на холодной рукояти. Рыцарь наполовину уже протиснулся в расщелину, зацепившись рукавом за выступ скалы. Он размахивал рукой, пытаясь схватить меня и одновременно отцепиться от каменного выступа.

Ударь! Если он только окажется рядом — я пропала! Сделай это! Я подняла меч и с силой опустила его на руку воина — раздался ужасающий крик, оружие его упало; взвыв от боли, он повалился на спину. У моих ног лежала рука, из которой хлестала кровь. Она стекала в неглубокую ямку, в которой стояла я, тяжело дыша; лужа становилась все больше и темнее. Когда я почувствовала голыми пальцами ног теплую человеческую кровь, мною овладел приступ тошноты…

Эрик вертелся волчком, его оружие угрожающе сверкало.

— Беги! Быстрее, я за тобой! Беги же! — закричал он мне.

Мой отец бросил свою мантию в пыль и снова с криком бросился в бой. Его люди, отстранясь, уступили поле битвы свободному графу.

Как два великана, мой отец и мой любимый наскакивали друг на друга, а я не могла отвести взгляда от их поединка. То была битва за честь: ведь тот, кто окажется побежденным, вместе с жизнью навсегда потеряет и доброе имя. Я воздела руки к небу. О Боже, смилуйся над всеми нами!

Эрик споткнулся, сердце мое замерло. Но он тут же прыгнул на отца, оттолкнув его к патеру Арнольду, который, подняв крест, бросал в лицо ненавистному язычнику проклятия. Эрик широко размахнулся, но отец быстро увернулся, и меч опустился на шею священника. Крест упал в лужу крови. Отец не оставил Эрику и мгновения, чтобы тот смог вынуть из рук мертвого оружие, он набросился на язычника и попытался ударить его по ногам. А после пригнулся сам за перевернутым столом и сзади атаковал бывшего своего раба. С яростью Эрик и отец набросились друг на друга. О Боже, помоги мне, за кого мне молиться? Мое сердце едва не разрывалось на части от страха.

Черное платье мешало мне. Высоко задрав подол, я поспешила к тайному ходу, крепко сжимая узелок пальцами, Эрик бросил на меня взгляд. Наконец я оказалась снаружи.

Фыркнула чья-то лошадь. Быть может, они нас окружили? А вдруг я попала прямо в руки людей аббата? Я схватил ась за рукоятку меча и устремилась дальше, вперед.

Возле дерева стоял один-единственный мерин. Он был такой большой, каких раньше я и не видела. Дорогая сбруя и седло из полированного дерева и кожи блестели в лунном свете. Объемистая, плотно скатанная поклажа была прикреплена к седлу. Волна облегчения прокатилась по всему моему телу — это был конь Эрика. Трясущимися пальцами я привязала свой узелок к его поклаже. Господи, сколько же еще придется ждать его здесь? Возможно, и напрасно. Ноги мои все еще дрожали. Я должна быть готова к отъезду, как только он вернется, нам нельзя терять ни минуты… и нащупала рукою узду.

Оседлать коня оказалось не так-то просто. В волнении он переступал с ноги на ногу, глядя на меня, и я различала в темноте, как сверкали белки его глаз. Тяжело вздохнув, я подтянулась. Мой отец разводил лошадей, и я, его старшая дочь, научилась выездке, прежде чем стала ходить. Едва ли найдется лошадь, которую я не смогла бы объездить. Оседлаю и этого мерина! Бормоча что-то невнятное, я хотела погладить его по носу, но он мотнул головой так, что чуть не опрокинул меня на землю. Я едва успела увернуться от огромных зубов, которыми он чуть было не схватил меня. Я глубоко вздохнула. Когда Эрик вернется, я должна быть в седле… Несколько попыток вскочить на коня не увенчались успехом, мне просто недоставало роста. Не удалось найти и камня, чтобы встать на него и забраться на коня. Готовая расплакаться от напряжения, я предприняла еще одну попытку, высоко подпрыгнув, и чуть было не свалилась. Другой рукой, к счастью, я ухватилась за набалдашник седла. Как собака на заборе, я свесилась через седло. Конь недовольно пританцовывал, бил о землю передними копытами, пытаясь сбросить меня. Я начала ненавидеть его. Затаив дыхание, проклиная свое узкое платье, я прилагала все усилия, чтобы перекинуть одну ногу через седло. И вдруг лошадь, поверив в меня, успокоилась… Наконец я выпрямилась и уселась. А вот поводья все еще были привязаны к дереву.

Из входа в пещеру донеслись поспешные шаги.

— Элеонора! Готовься! — услышала я крик Эрика.

Я попыталась дотянуться до поводьев. Мерин схватил зубами мою руку и, фыркая, стал рассерженно пританцовывать, точно ярмарочный конь.

— Держись крепко! — раздалось за мной.

Я вцепилась в гриву, Эрик вскочил на спину коня позади меня. Конь встал на дыбы. Я схватила его за шею и, если бы Эрик не удержал меня за платье, наверняка бы упала.

— Поводья! — приказал он.

— Они еще привязаны, я…

— О Один, только этого не хватало…

— Вот они, держи! — услышали мы голос моего отца, он вместе со своими людьми пытался освободить ход, который Эрик в спешке закидал палками. — Быстрее работайте, дураки, вы же видите, они убегают!

Я повернулась в седле и встретилась с темным и загадочным взглядом Эрика. Мой отец был жив.

— Держись крепко, любимая, — произнес Эрик, наклонившись, чтобы взять поводья.

— Держите их, черт возьми, держите их, олухи, ну! — кричал мой отец.

Камень просвистел у самых наших голов. Быстрым движением Эрик отрубил поводья своим кинжалом, концы упали вниз. Прижав меня к седлу, он схватился за него и пустил коня во весь опор. Освобожденный от пут, он опять встал на дыбы — один из нападавших, тот, что стоял особенно близко, издал под копытами предсмертный крик, ну а мы поскакали прочь. Страх не оставлял нас; казалось, за нами гнался сатана.

Конь без труда прокладывал себе дорогу в лесу. Эрик, натянув поводья, заставил его скакать во весь опор. Тесно прижавшись к любимому, вцепившись пальцами в гриву, я почти уже не волновалась, я была благодарна коню, спасавшему нам жизнь.

Глава 18.

Время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать.

(Екклезиаст 3,4)

Мне показалось, что толстая муха села на кончик моего носа. Я попыталась смахнуть ее, решившись открыть глаза. Болела каждая косточка, я чувствовала себя такой же древней, как Мафусаил. Руки мои коснулись чистого покрывала. Постель, на которой я лежала, пахла свежим сеном, плотная простыня не давала соломе колоть мою спину. Через небольшое окошко был слышен приглушенный шум с улицы. Женский голос предлагал свежие паштеты, слышно было, как ржала какая-то лошадь. Кудахча, куры разбежались в разные стороны, когда подкатила повозка, остановившись возле дома.

Я повернула голову. Где я? В свете масляной лампы, висевшей на стене, я обнаружила, что нахожусь в небольшой чистой комнате. День это или ночь? Я потеряла счет времени.

С трудом я приподнялась на локтях. И поняла, что была не одна. На деревянном чурбачке сидел, прислонясь к стене, Эрик и полировал свой меч. Энергичным движением он провел тряпкой по сверкавшему клинку туда-сюда, туда-сюда, — предварительно дыхнув на него, потом принялся за рукоятку. Почувствовав, что я смотрю на него, он поднял свой взгляд.

— Добрый вечер, воительница. Я уже подумал, что ты не проснешься никогда. — Он улыбнулся и положил меч на колени.

— Долго ли я спала?

— Двое суток, дорогая. Хозяйка даже спросила, жива ли ты еще.

— Где мы? И…

— Мы в Кёльне, на моем постоялом дворе, и лежишь ты в моей кровати, которую ты вовсе не желаешь покидать. Ведь так? — Он улыбнулся. — Не хочешь ли ты поесть? Кума Анна приготовила восхитительного жареного цыпленка, нельзя не отметить и вкуса предлагаемого ею пива. Сейчас принесу…

Жареный цыпленок! У меня потекли слюнки.

— Нет!

— Но ведь ты же голодна!

Он встал и медленно подошел ближе. Помещение стало казаться совсем невысоким, когда он выпрямился во весь рост.

— Я думаю… Я ничего не хочу есть. Я пощусь.

Боже правый, перечня моих грехов хватит теперь до самых моих последних дней, но сейчас я должна быть сильной. Господь видит тебя, Элеонора! Стыдясь, я повернула голову к стене. Холодная дрожь пробежала по моей спине, будто ниспосланная самим Богом, чтобы предостеречь меня. Хватит грешить. Архидьякон говорил, что нужно упражняться в скромности и умеренности, каяться и совершенствоваться, и тогда Господь будет ко мне благосклонен. Я сбежала из дома, беременна ребенком, зачатым вне брака от язычника… Он никогда не простит меня. Зарывшись лицом в подушку, я прикусила большой палец. О пресвятая дева Мария, смилуйся надо мной!

— Элеонора, посмотри на меня. — Его голос прозвучал необычайно серьезно. — Ты все еще постишься?

Он осторожно присел на узкое ложе, и я увидела его лицо. Белокурые пряди волос свисали ему на лоб; он торопливо убрал их. Его глаза, полгода не дававшие мне спать спокойно, потому что были такими голубыми и полными жизни и могли читать мои мысли, теперь, казалось, смотрели мне прямо в сердце.

— Архидьякон наложил на меня епитимью, — запинаясь, пробормотала я. — Он… он сказал, что Господь лишь тогда простит меня, когда я буду соблюдать пост и сдерживать свои страсти. Он…

Голос выдавал волнение. Не обманываю ли я сама себя? Ложь, все ложь, я была великой грешницей…

Эрик окинул меня долгим взглядом, задумчиво и серьезно; он изучал мое лицо, осунувшееся, с впалыми щеками и тусклыми волосами; не скрылся, конечно, от его внимания и выпавший зуб. Я тяжело вздохнула.

— Почему ты должна была страдать? — Тихо спросил он и, как в те далекие уже дни, провел кончиками пальцев по длинному шраму. — Ты больше не должна страдать. Никогда больше. А теперь я хочу принести тебе вкусной еды.

— Я ничего не могу есть, — смущенно пролепетала я, сцепив руки. — Я не могу… мне запрещено… я…

Но тут его указательный палец оказался прямо перед моим носом.

— Сейчас ты съешь все, что я принесу тебе, — сказал он, прося или, нет, почти приказывая.

Указательный палец, дотронувшись до моего носа, скользнул по моим губам, повторив их очертания.

— Если архидьякон велел тебе поститься, то я снимаю его повеление. Я сын короля, — змея на его руке оказалась перед самым моим носом, — и любимец богов. Ты станешь есть. — Рука исчезла, и Эрик склонился надо мной. — Элеонора, ты должна есть, иначе не перенесешь трудностей долгого пути. Нам предстоит длинная дорога, ты даже не можешь представить себе, какая длинная, и тебе просто необходимы будут силы. — Он взял мою руку в свою, и мне стало тепло и спокойно. — Ты сейчас выглядишь так, что даже не сможешь спуститься по лестнице, не то что забраться на моего коня. Я уверен, твой Бог будет снисходителен, если ты будешь выполнять то, что я скажу.

Смирившись, я кивнула. Не потому, что поверила в снисхождение Господне, а потому, что испытывала страх перед предстоящим путешествием. Как долго будем мы в пути? Недели? А может быть, месяцы? Родится ли мое дитя в дороге? Глаза мои округлились от ужаса. Роды в лесу под кустами — среди шипов и колючек, без Майи… Эрик убрал с моего лба локоны.

— Не бойся, любимая. Я все сделаю — тебе будет удобно, будет так, как ты сама захочешь.

Сказав это, он исчез, чтобы попросить хозяйку принести еду. Я опять разволновалась: когда же, когда, о Господи, открыть ему, что я жду ребенка? И что скажет он мне?

Эрик отвлек меня от моих призрачных снов, от нескончаемых страданий пред глазами Всевышнего, поставив прямо на постель поднос. Пахнущий свежими травяными приправами цыпленок, приготовленный хозяйкой, был изумителен: я ела его, позабыв обо всем на свете, а потом принялась за фруктовый мусс с кислым молоком. Эрик с удовольствием наблюдал за мной и в то же время занимался своим мечом. В остром клинке играло солнце. Эрик пускал солнечного зайчика, отражавшегося от металла, то на одну то на другую стену вверх-вниз, крест-накрест, чтобы направить его наконец мне в лицо. Ослепленная, я зажмурила глаза.

— Не меч, а мечта, не так ли? Я заказывал его у лучшего кузнеца, мистера Томаса из Аахена, о божество мое Тор, аахенцы умеют обращаться с железом! — С гордостью обладателя он взглянул на оружие в последний раз, бережно вставил его в ножны и прислонил к стене. — Мне позавидовал бы даже сам Вильгельм. Меч так лежит в руке, будто является продолжением моего тела.

Я поставила на пол пустой поднос и распрямила колени.

— Что произошло в пещере? Что ты сделал с ними? — Мысль об этом опять вспыхнула во мне, с новой силой.

— Нескольких из них я послал к черту.

— Ты… ты убил аббата, Эрик.

Я прикусила губы. Я вновь представила патера Арнольда, тело, лежащее в пыли, безжизненное, недвижимое…

— Ты не должен был делать этого, Эрик. Только не его.

Он безразлично пожал плечами.

— Я уже ничего не мог поделать. В самый опасный момент он оказался в неподходящем месте.

— Он был моим духовным отцом!

— Я убил его непреднамеренно! Бритоголовый не противник для меня.

Разгневанный, он стал смотреть в окно. Будто защищаясь, я натянула на плечи одеяло. Сколько же людей пало под его мечом? Мужчин, с которыми я сидела рядом за столом в зале и смерть которых совсем не заботила Эрика, равно как и страшный конец моего духовного отца. Он был воином, и это мне следовало понять и принять.

— Хочешь знать, что было дальше? — Сказан это, он обернулся. Когда я кивнула, мрачный взгляд его глаз посветлел, и я почувствовала, он уже не злится.

— Твой отец… — Собираясь с духом, он рассматривал свои руки. — Твой отец сражался со мной, как с равным. Он мог бы приказать спустить собак, призвать стрелков. Он… он мог, в конце концов, просто выжечь пещеру. — Немного помедлив, он поднял голову. — Он сражался, как благородный человек. Ты сказала ему, кто я?

Я с трудом перевела дух. От его взгляда невозможно было уйти. И я кивнула. Он задумчиво оглядел меня, и глаза его сузились.

— Как и всегда, то было жестокое сражение.

— Я боюсь за тебя, — чуть слышно прошептала я.

Он потер руки.

— Жестокий и великолепный бой, в самом деле. — Я увидела, как на мгновение загорелись его глаза. — Ведь я давно уже не держал в руках оружия.

Я растерянно посмотрела на него. Он коротко рассмеялся.

— Элеонора, я обучался ведению боя, а как же ты думаешь? Я слишком долго ждал того момента, когда смогу скрестить клинок с твоим отцом! — Лицо его приняло серьезное выражение. — Слишком долго. А ты считаешь, я должен был сбежать? Ведь он в чем-то обвинял меня. — Погрузившись в мрачные раздумья, Эрик отвернулся и забарабанил пальцами по подоконнику. — Он обвинял меня…

— Расскажи мне, как это было, Эрик.

Я подумала, что он меня не слышит, и переместилась к краю кровати, чтобы, когда он обернется, быть к нему поближе.

— Он послал в бой своих лучших людей и потерял их. — Голос его звучал странно и безучастно. — Что за бессмысленная смерть… — Он прислонился головой к стене и уставился в пустоту — В конце боя я увидел его так, как и хотел, поверженного на землю, к моим ногам, и мой меч упирался острием в его ремень, готовый впиться в его тело. Никто не отважился броситься ему на помощь, даже бритоголовый, стоя за моей спиной, затаил дыхание.

Руки его затряслись. Я притихла, вся обратившись во внимание.

— «Добей, бастард, доведи дело до конца! — шипел он. — Или трусишь?» Я положил свой меч чуть поодаль, и заставил его людей бросить в кучу оружие. Наблюдая за этим, он начал смеяться: «Что случилось, язычник? Ты испугался?» «Такого почтенного человека нельзя убивать», — сказал я. Тогда он рассмеялся еще громче: «Нет ничего проще, чем убить безоружного, а ты не можешь и этого, пес-язычник…»

Солнце опустилось за дома, я уже едва могла различать в отблеске догорающего дня его лицо. Но чувствовала, как нелегко ему было сдерживать себя.

— Что произошло потом, Эрик? Что же ты сделал?

— Он… он продолжал издеваться надо мной, называл меня насильником, развратником, и лицо его было таким же красным, каким оно становится у тебя, когда ты злишься, а его глаза… на мгновение мне показалось, что там, в пыли, лежишь ты… — Учащенно дыша, он провел рукой по волосам. — Я схватил его и отбросил к стене. «Убей меня, язычник», — сказал он тогда.

В комнате воцарилась полная тишина. Соскочив с подоконника, он пошел к двери.

— Эрик…

Он продолжил свой рассказ, стоя ко мне спиной.

— «Живи, граф, — сказал я. — Живи и не забывай меня. Все должны услышать это — я заберу твою дочь с собой и оставлю тебе жизнь, чтобы ты помнил меня каждый проклятый день твоей жизни!» — Эрик глубоко вздохнул. — А потом я ударил его так, что он, прежде чем упасть, пролетел поперек всей пещеры.

Дверь закрылась, я осталась одна.

Прошло довольно много времени, пока я осознала то, что рассказал он мне. Мои ноги и руки онемели от неудобной позы, меня знобило. Я не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

Мой отец жив, Эрик подарил ему жизнь. И не было никакого дня расплаты. Не пролилась кровь моего отца, он жив. Слезы закапали мне на запястья, прежде чем скатиться на одеяло. Я растирала их по лицу. Но почему же нет чувства облегчения? Вместо этого слезы…

И тут я услышала эхо от слов, которые давным-давно раздавались в моем саду, там, где благоухали лилии и мята. Тот, кто произносил их, хорошо знал, как дорога жизнь. Эхо маятником прокатилось от одной балки крыши к другой, докатилось до меня, стало отчетливее и громче, и наконец в ушах моих раздалось:

— Его кровь за мою честь.

***

Наконец я встала и выбежала за ворота. По самую щиколотку я увязла в жидком месиве и едва успела увернуться от повозки.

— Смотреть надо, ты, глупая гусыня! — проклинал меня крестьянин.

Его плетка рассекла ткань моего платья и обрызгала грязью. Я споткнулась о кочку и упала на дощатую перегородку. И лишь когда повозка уехала, я осмелилась поднять голову. На фоне вечернего неба отчетливо вырисовывался силуэт церковной башни. Рядом со мной открылся люк, и показалось неприветливое лицо.

— Добропорядочные люди в это время по улицам не шатаются. Убирайся отсюда, женщина, здесь ты ничего не получишь!

Я поплелась дальше, не обращая внимания на то, что и другие люди глазели мне вслед, отпуская в мой адрес непристойные замечания; один из них даже попытался схватить меня.

Перед церковным порталом я, тяжело дыша, присела и, оглядев себя с ног до головы, схватилась за голову. Босая, без накидки, в порванной тунике, вырвалась я из дома к церковной башне, даже не зная, где нахожусь… Меня шатало. Божья Матерь, помоги мне… Священнослужитель, который в вечерний час обрабатывал в саду рядом с церковью землю, поднял голову и подбежал ко мне, как только увидел, как я опустилась возле портала на колени.

— Ты больна, женщина? Могу ли я тебе помочь, ты… — Он запнулся, увидев остатки туники разодранные в клочья, лохмотьями свисавшие с моих рук остатки туники. — Дорогая фройляйн, позвольте помочь вам.

Он заботливо помог мне встать с колен и проводил меня в церковь, предложил сесть на мягкую подушку и сам опустился передо мной на колени.

— Чем я могу помочь вам? На вас напали, бедная фройляйн? Негоже в эту пору суток бродить одной…

— Патер… — Я схватила его за рукав. — Скажите, в какой церкви мы находимся?

— Святой Гертруды. Вы заблудились?

Я покачала головой.

— Будьте так любезны, помолитесь со мной, патер. Мне нужна помощь пресвятой девы Марии…

Он, не произнося ни слова, некоторое время смотрел на меня. Потом перекрестил и вынул четки. Жемчужины застучали по деревянной скамье, и он начал молитву глубоким голосом.

— Ave Maria gratia plena… Dominus tecum benedicta tu in mulierbus…

Как замечательно звучали эти слова! В них вложено столько истинного чувства, что обо всем другом можно было забыть — о лицах, шорохах, событиях. Забыть…

— …ora pro nobis peccatoribus nuns et in hora mortis nostrae. Amen.

Я вслушивалась в слова молитвы, позволяя священнику плести над собой святую нить, и время за мной остановилось, без раздумий, грязи, холода… Многое стало совсем неважным.

Открылась дверь, и в церковь вошел Эрик.

— Любимая. — Он положил руки на мои плечи.

Священнослужитель удивленно оглянулся.

— Фройляйн доверилась мне в своем несчастье, господин, и я должен…

— Простите, оставьте нас.

Мантия, тяжелая, как свинец, лежала на моих плечах. Она была пропитана его запахом и лошадью, и потом, и страхом. Но мне не хотелось поворачиваться. Священник взглянул на меня и, когда я кивнула, пробормотав что-то, поклонился и ушел со скамьи. Его шаги глухо раздавались по глиняному полу. Я представила себе, как он вернется в свой сад, чтобы опять копаться в земле…

— Никогда больше так не делай, — сказал мне Эрик.

— Я…

— Не убегай больше.

— Я не убегала!

— Я искал тебя всюду. — Его рука опустилась на мое колено.

— Эрик, мой отец…

— Не говори больше об этом, Элеонора. Никогда больше. — Голос его был таким же твердым, как и его кулак на моем колене. — Никогда больше.

Сердце мое готово было разорваться на мелкие кусочки, но, казалось, и его он обхватил своими пальцами. Мне не стало хватать воздуха, и я больше не могла сдержать слов: «Его кровь за твою честь, Эрик…»

Чего я ждала? Что он набросится на меня? Оттолкнет меня от себя или ударит? Что под этим натиском на меня обрушатся стены церкви, погребя меня под собой? Его неподвижность и сдержанность были хуже, чем выговор.

Мир вокруг меня погибал и рассыпался, как куча вялой листвы, растоптанной в пыль грубыми ногами. Я чувствовала, что упаду в обморок, и тут он повернулся и посмотрел мне в лицо. Глаза его показались такими старыми.

— Поехала бы ты со мной, если бы я убил его?

Вопрос прозвучал как удар грома. Я уставилась на него. Через мою голову точно проехала какая-то повозка со скрипящими колесами и кряхтящими осями, проскрипела сквозь вкривь и вкось разбредшиеся мысли, увядая в них все глубже и глубже… Господь отвергал грешный союз язычника и христианки, не давая благословения. Я знала, что и образ моего отца всегда будет стоять между нами. Закрыв лицо руками, я заплакала.

Мы долго сидели, тесно прижавшись друг к другу и все же разделенные мирами. Порыв ветра загасил свечу перед статуей святой Гертруды. Растирая горящее лицо, я встала, чтобы зажечь эту свечу о другую. Лицо Эрика стало неестественно бледным, когда я вернулась к скамье. Я почувствовала его отчаяние.

Непобедимый до вчерашнего дня, он потерялся перед возникающей между нами болью, как маленький ребенок

— Помолись о моей душе, Элеонора…

***

Когда мы вышли из церкви, ночь уже накрыла город своим черным покровом. Жизнь на улице замерла, в хижинах и домах стояли дымящиеся котлы с супом, а по полям и пашням вокруг церкви шныряли в поисках падали бездомные собаки. Мы шли по следу повозок вдоль земель общественного пользования. Эрик обернул меня своей накидкой, накинул на голову капюшон. Его правая рука лежала на моем бедре, время от времени, приподнимая меня, он помогал преодолевать самые большие кучи вязкой грязи. И все же я чувствовала, как сырая земля и навоз размазывались по ступне сквозь голые кончики пальцев.

Подол моего черного траурного платья намокал все больше и больше и бил по ногам, всякий раз обдавая холодом. Мы молча прокладывали себе дорогу через болото, издававшее отвратительный запах. Эрик без труда нашел наш дом, хотя тьма была кромешная. Как добропорядочная вдова, наша хозяйка не держала Трактира, зато фонари соседнего кабачка освещали небольшой аккуратный дворик. В комнате, где путешественники собирались, чтобы поужинать чем-нибудь горячим, еще горел свет. Эрик помог мне одолеть внешнюю лестницу, ведущую в нашу комнату, и отправился на поиски хозяйки. Я слышала, как он разговаривал с кем-то на ступеньках, как потом заторопился и то, как наконец раздался звон монет. Пока он не вернулся, я свернулась, как была, вся грязная, клубком на мешке соломы и закрыла глаза. Демоны больше не терзали меня…

Я проснулась от шума — на ступеньках дома бранились слуги. Они тащили чан для купания, уже наполненный до половины горячей водой, в комнаты.

— Если расплескаете воду, то принесете еще один чан. Я плачу вам не за пустой.

В дверях, скрестив руки на груди, стоял Эрик. Один из слуг мрачно взглянул на него, пробормотав что-то вроде: «Покарай, Господи, всех чужаков». По лестнице кряхтя взбиралась служанка. Она принесла два ведра воды и опрокинула их в чан. Последней появилась в дверях Анна.

— Чтобы вы были всем довольны, благородный господин, я пришлю прислуживать вашей даме свою дочь, — улыбнулась она, а рука ее при этом ощупывала на поясе кошель, наполненный деньгами. Служанка фартуком вытерла пот со лба и уставилась на небольшую кучку грязной одежды, из которой странным образом выглядывала я. Она неохотно уступила место Анне, которая, кое-как протиснувшись в узких покоях, положила на край стола толстый кусок мыла.

— Смотрите, я даже раздобыла миндальное масло, его налил мне Магнус Шпеционариус, хотя его лавка еще не открылась, — прошепелявила она, взглянув на Эрика.

— Не сомневаюсь.

Эрик отобрал у нее глиняную бутылку и выпроводил всех за дверь. Закрыв ее на засов, он обернулся.

— Неужели я настолько грязна, чтобы ты нес такие расходы? — тихо спросила я.

Он подошел ко мне, вытащил обеими руками из кровати и уткнулся носом в мою шею.

— Христиане, когда носят траур, не моются, — заметила я.

— И как долго ты носишь траур?

— Слишком долго.

— Давай представим, что траур можно смыть, Элеонора. Будто его можно утопить в мыльной воде и увидеть, как она смывает прошлое, давай попробуем, дорогая…

Я встретилась с его взглядом, полным тоски и отчаяния, и поняла, что он подразумевал подо всем этим. Он стянул с меня остатки моей одежды и, сморщив нос, выбросил ее из окна.

Я поспешно попыталась снять железный пояс, чтобы он не заметил его, но было уже поздно.

— Я-то думал, что время железных ошейников давно прошло, — пробормотал он. Пояс с хлопаньем расстегнулся. Он осторожно взял его в руку. — Ты наденешь его опять?

— А разве время епитимьи уже закончилось?

— Это называется епитимьей, когда уродуется и калечится тело?

Сарказм в его голосе жег сильнее загноившихся натертых поясом мест, когда на них попадала мыльная горячая вода. Стиснув зубы, я крепко держалась обеими руками за край чана. Эрик опустился перед чаном на колени.

— Ну давай, Элеонора, произнес он. — Я держу тебя.

Этой ночью мыло растворило грязь, а заодно и оцепенение и сдержанность, которые, казалось, возникли между нами… И когда от воды уже перестал подниматься пар, кожа его заблестела, как лунный свет на ночном лугу. В неверном свете масляной лампы на его спине бесились и буйствовали домовые, перепрыгивая через рубцы и складки кожи, играя с каплями воды. Ни единый звук не нарушал тишины. Я растворилась в прикосновениях костяного гребня, которым он расчесывал мои посекшиеся волосы, в пощипываниях головы, которые доставляли мне зубцы гребня и кончики его пальцев, в тепле его тела, прижавшегося к моей спине, безмолвного, как тень, и все же такого настоящего.

Теплый аромат миндального масла обволакивал нас, под моими пальцами взлохмаченные волосы на его груди становились мягкими и щекотали мне лицо, как мягкая подушка, на которой мысли обретают покой, чтобы наполнить помещение и раскрыться, как цветок по утренней росе, и мы обновили свое обещание, данное еврею, и скрепили его нашими телами.

***

Утро началось бурно. Когда я проснулась, Эрика рядом не было. Кувшин с молоком и кусок хлеба свидетельствовали о том, что он не хотел будить меня. Я умылась и, возвращаясь в постель, заглянула в купальный чан, будто ожидая, что тот пропоет мне песню о прошедшей ночи…

Но тут открылась дверь и в комнату вошли слуги, что были у нас вчерашним вечером, даже не поздоровавшись, они схватили чан и потащили его по ступеням вниз, оставляя за собой лужи.

— Нельзя ли поосторожнее вы, болваны? Теперь мне придется все убирать по вашей милости, сколько еще раз повторять? — дочь Анны просунула в дверь голову. — Доброе утро, уважаемая дама. Господин попросил принести вам вот это. — С этими словами она переступила порог, осторожно обходя лужи и держа перекинутое через руку платье золотисто-желтого цвета.

— Утром он рассказал нам об ужасном разбойном нападении, когда вы потеряли все свое имущество, и о том, что сегодня он хочет пойти вместе с вами к костюмеру. А пока поносите мое лучшее платье, для меня будет большой честью видеть его на вас.

И беспечно болтая, она помогла мне одеться, спрашивая о том и о сем, а заодно — о моем происхождении. Вместо ответа я похвалила ее хороший вкус и ловкие руки, которыми она укладывала мне волосы и укрепляла на них вуаль. Она прошептала мне на ухо, что репейник — прекрасное средство для мытья волос; если я разрешу она принесет мне целую коробочку. И еще она знает одну женщину, которая разбирается как использовать то или иное средство.

— Вы позволите?

Вскоре появился Эрик и протянул мне руку, чтобы мы вместе пошли завоевывать Кёльн. Как богачи, заказали паланкин, доставивший нас в пригород. Улицы Кёльна были такими грязными, что ходили по ним пешком только бедняки. Чем ближе оказывались мы к центру города, тем непонятней становился лабиринт улиц. Дома располагались посреди улиц, и повозкам приходилось прокладывать себе путь, огибая их; при этом шум повозчиков, споривших, кто и кому первый должен уступать узкую дорогу для проезда, оглушал.

Возле ратуши Эрик расплатился с носильщиками, и дальше мы пошли пешком. Дома в пригороде были выше и выглядели солиднее, окна раскрашены красками и завешены дорогими портьерами, а в переулках были сделаны настилы, по которым можно было безопасно передвигаться. Здесь жили богатые купцы и люди благородного происхождения.

Мы побродили по переулкам и остановились наконец у Большого Рынка.

Я взволнованно дернула Эрика за руку — в одном месте сразу собралось так много народу, пестро одетого и шумного, слышалась речь на многих языках, которую я не понимала. Люди толкались возле столов и прилавков, кричали, стараясь перекрыть голоса конкурентов; толстые бабы, расхваливающие сладкие сливы, караваи хлеба величиной с человеческую голову, кудахтающих кур в специальных загонах, полных птичьего пуха и перьев; а служитель рынка покрикивал на торговца, заставляя тщательнее убирать куриный помет, в противном случае обещая наложить штраф…

Прямо у зерновых рядов на возвышении стоял позорный столб, и я с удивлением увидела, как стража рынка освобождала от наручников перемазанного пометом и яичным желтком мужчину.

— Мошенник! — кричали ему из толпы. — Плут и обманщик, верни деньги!

Дети плясали на дощатой мостовой, а управляющий рынком громким голосом зачитывал вслух, какой штраф постановили заплатить торговцу за уловки с весами. Обняв меня, Эрик отвлек мое внимание от этой невеселой картины.

В лавке с мелочным товаром продавались детская обувь всех цветов и размеров, из ткани, шелка и тончайшей кожи, и молодая женщина вывязывала узор на крохотных ботиночках. Я остановилась, и сердце мое забилось чаще, когда я подумала о маленьких ножках, для которых подойдут эти башмачки, о мягких ноготках, энергичных пяточках… Но Эрик ничего не заметил. Он тянул меня в ряды, где в нос ударял запах гниющего мяса и дубильной кислоты: торговец мехом развесил свой товар на длинной палке. Эрик проводил по мехам рукой.

— Что тебе здесь нравится больше всего? Взгляни-ка, этот чудесный медвежий мех весьма подходит для кровати. И вот этот…

— Эрик, ведь теперь лето! Для чего в жару нужен этот мех? — с удивлением спросила я, утирая пот со лба: несмотря на раннее время, солнце уже грело вовсю.

— Любимая, ты даже представить себе не можешь, как холодно у нас зимой. — Лицо его было серьезным. — Ты будешь рада укутаться в любой мех, когда мы приедем.

Из своей будки вышел торговец с бородой, закаленный всеми ветрами.

— Это русский, видишь, у него лучшие меха от Парижа до Новгорода.

И, к большому моему удивлению, оба начали беседу на языке, которого я, как ни старалась, не понимала, а Эрик до тех пор говорил с торговцем, пока тот не порылся в каком-то сундуке под стендом и не извлек оттуда замотанный в козью кожу сверток. При дневном освещении мех имел цвет зажаренного мяса дичи, с плотным длинным ворсом, таким блестящим и мягким, словно мех молодой кошки, такого я не видела ни разу в жизни. Эрик расплатился с торговцем, раскланявшимся со мной, и потащил меня дальше, держа сверток под мышкой. Нам открылся Большой Рынок, нагромождение бесчисленных стендов и ларьков, в которых в строго определенном порядке были выставлены товары: тут — сыр и овощи, там — скобяные изделия, а за ними — сало, говядина, баранина и дичь, в другом месте — сундуки с солью, а на краю всей сутолоки — городской монетный двор. За ним — места менял, которых бесстрастно доглядывал человек, вооруженный палкой, раскрашенной в красный и белый цвет, и поднимающий крик сразу же, как только замечал непорядок.

Сразу же напротив монетного двора находился вход в залы мелочной торговли и к портным.

Здесь меня поджидал истинный бал тканей; разноцветные, шитые золотом шерстяные ткани, платки, светлый шелк и локти широкой шелковой тесьмы — слуга торговца приносил все новые и новые товары. Пахло краской и свежевывалянной шерстью. Портной снял с меня мерки; его ловкие руки ползали по моим ногам, царапали подмышечные впадины, и в то же самое время он диктовал своему помощнику таинственные числа. Внимательно рассмотрев платье на мне, портной тут же понял, что оно взято напрокат. Не ускользнула от его внимания и моя раздавшаяся талия…

Эрик устроился у раскроечного стола и молча наблюдал, как крутились вокруг меня портной со своим помощником, прикладывая к плечу то один, то другой отрез ткани, то опуская, то поднимая ее, потом снова скатывая в рулон и принося ткань другого цвета, к которой бы подошла кайма…

В своих черных одеждах портной напоминал ворона, который вот-вот расправит крылья и улетит!

Я устала от всей этой суеты и безмолвно просила Эрика о помощи. Лицо его просветлело, он мигом подошел ко мне и остановил портного. С видом знатока и ценителя он сам подобрал материю для рубах, платьев и мантий, велел срочно сшить все это и доставить к нему в гостиницу. Мех он тоже оставил здесь, чтобы подбить его подходящей тканью. С почтением, кланяясь, портной проводил нас к выходу.

— О божество Тор, это потребовало много сил, — вздохнул Эрик, когда мы вновь оказались на рынке, решив купить и съесть что-нибудь в харчевне. — Я уже испугался, что не увижу тебя под горой тканей.

— Эрик, а чем мы оплатим все это?

Этот вопрос мучил меня все утро. Я отодвинула съеденную наполовину порцию яичницы и не успела приступить к вишневому муссу, как меня затошнило. Эрик посадил меня на скамью, возле которой мальчишка-попрошайка завистливым взглядом смотрел на остатки яичницы. Я быстро кивнула, и он тут же исчез вместе с едой.

— Ты ограбил церковь? — я попыталась пошутить, но он оставался серьезным.

— Старый еврей дал мне много золота перед тем, как ты пришла в подземелье. Это… это должно было стать твоим приданым. — Он искал мой взгляд. — Он взял с меня слово, что ты ни в чем не будешь испытывать нужды.

Руки мои, несмотря на жару, похолодели. Вонючая харчевня закружилась у меня перед глазами, шумы стали вязкими, как каша. Предчувствие обдало меня ледяным дождем. Стол стал черного цвета, донесся запах обгоревшей древесины. Мимо нас с шумом прошла группа крестьян, один из них, с косой наперевес, толкнул меня.

— Нет, — прошептала я и закрыла лицо руками.

Эрик обнял меня, не замечая, как я побледнела.

— Я совсем не переживаю за него, — продолжал он. — Сегодня утром с известием от него я был у одного еврея, который управлял его делами. Элеонора, Нафтали переписал на тебя все свое состояние и даже долги твоего отца. Я задаюсь вопросом, почему…

— Увези меня поскорее отсюда, Эрик.

Все последующие дни он пытался отвлечь меня, чем только мог. Я ничего не рассказывала ему о призрачных снах, мучивших меня по ночам. Когда я с криком просыпалась при виде разрубленных туш на мясо, когда отвратительный запах крови и рвота так ударяли в нос, что я задыхалась, он брал меня на руки и укачивал, не догадываясь о причине моего страха.

Подготовка к предстоящей поездке занимала у Эрика почти все время, и я сопровождала его везде, где только могла, только бы не оставаться в узкой комнатке под крышей.

***

На рынках, где продавали лошадей, мы переходили от торговца к торговцу, пока нам не удалось найти подходящее животное для меня. Я первой увидела здоровую выносливую кобылу черной масти, с благородной посадкой головы и живыми глазами — она паслась за будкой торговца. Эрик кивнул, признав и оценив мой выбор, и приобрел у этого же торговца еще и вьючное животное для нашего все увеличивающегося скарба.

Платья, заботливо завернутые в холстину, были доставлены. Разворачивая их и укладывая в сундук, я тайком рассматривала швы — как я и думала, портной оставил в швах достаточные запасы для моего все увеличивающегося живота. Я была рада деликатности и такту мастера, но одновременно задавалась вопросом: как долго еще буду продолжать эту игру в прятки?

Эрик не упускал возможности показать мне город. Рука об руку мы бродили по церквам Кёльна — Святого Петра, Святого Колумбана, Святого Нидерейха. Мы проходили мимо озер и перелесков, находящихся в пользовании города. Не обращая внимания на мои протесты, Эрик сопровождал меня во все церкви, сидя неподвижно рядом, пока я молилась. Он делал пожертвования и зажигал свечи. А однажды теплым летним вечером даже показал мне «рай» — сад архиепископа Кёльна. Мы проскользнули туда через ограду и притаились за цветущим кустом, чтобы насладиться великолепием красок и ароматом, царивших в этом саду.

— Знаешь, за это ты попадешь в ад, — прошептала я и прижалась к его руке.

— Это не так уж и плохо, если ты будешь рядом, — тихо ответил он.

Мы прижались друг к другу, когда группа священнослужителей прошла мимо. Двое из них бормотали молитвы, остальные молча брели за ними. Их черные облачения трепал вечерний ветер…

На паланкине мы добрались от церкви Марии ад Градус до нашего дома. Эрик помог мне сойти с паланкина и проводил меня до лестницы. Тут он резко остановился и прижал палец к губам. Мы прислушались к темноте. Ничего.

Эрик перенес меня через несколько ступенек.

— Оставайся здесь и не двигайся, — прошептал он.

И тут же исчез в темноте. К чему эта внезапная бдительность? Я примостилась на ступеньке и кулаком закрыла рот, чтобы не разразиться криком — беда была совсем близко, я просто чувствовала ее присутствие.

Передо мной был темный проулок, мрачная и холодная стена дома. Раздались шаги. Тина отводного канала отвратительно чавкала, и запах человеческих испражнений ударял в нос. Осторожно ступая, кто-то пробирался под лестницей, я притаилась, чуть дыша, и сжалась в комок. Заскрипело дерево — еще один шаг… Глухой удар…

***

— Эрик! — Я не могла больше выдержать это, сбежала по лестнице, споткнулась о кусок дерна, пока искала, за что ухватиться, моя нога все глубже и глубже увязала в вонючей жиже. — Эрик?

— Тихо, любимая… — Две руки из темноты тянулись ко мне. — Принеси свечу, быстро! Я должен увидеть, кого я здесь нашел!

Я поспешила вверх по лестнице в нашу комнату. Как и каждым вечером, начищенный подсвечник с новой свечой стоял на скамье. При свече мир не казался столь враждебным и, чуть успокоившись, я спустилась вниз, на улицу, к Эрику, ожидавшему меня под лестницей. Рядом с ним лежал кто-то, тихо поскуливая.

— Он подкарауливал нас, — сказал Эрик. — Наверняка проторчал здесь целый день, потому что торба для овса пуста, а моя лошадь неспокойна. Ах ты, мелкий воришка, ты…

Эрик схватил поверженного и вцепился ему в шею. Свет падал на выпачканное грязью и землей лицо.

— Герман! — Я закачалась, увидев его здесь. По спине моей пробежал холодок, его круглое лицо при освещении напоминало посмертную маску. Я крепко вцепилась в перила.

— О божество мое Тор, что нужно здесь этому деревенскому олуху? — пробурчал Эрик.

— Подними лампу, хочу поднять его наверх, пока не заметила хозяйка.

Сказав это, Эрик подхватил слугу лекаря Нафтали на руки и понес по лестнице. Там мы сняли с него грязную, вонючую одежду, завернули его в одеяло. Стуча зубами, он сидела на полу и держался за живот.

— Он совсем голодный, Эрик.

Я опустилась перед Германом на колени и стала насухо вытирать его сырые волосы. От него исходили запахи клоаки и скотного двора.

— Пожалуйста, принеси ему что-нибудь, — попросила я.

Взгляд Эрика ничего не выражал. Он молча отправился выполнять мою просьбу, захватив с собой грязную одежду. Не прошло и получаса, как он вернулся.

Сидя на скамейке, Герман с жадностью поглощал еду. Она падала на одеяло, тогда он подхватывал ее грязными руками и вновь запихивал себе в рот. Мы с Эриком, примостившись на скамье, наблюдали за ним.

— Ты это предчувствовала, правда? — прошептал он вдруг. — Ты предчувствовала, что что-то произойдет? — Он рукой провел по моей спине. — Я заметил твой страх последних дней, дорогая.

Мой страх…

— О-о-х, теперь мне лучше, — простонал наш гость, отодвинув от себя миску.

Ничуть не стесняясь, он вытер пальцы об одеяло.

— Ну, если уж теперь ты сыт, не можешь ли открыться мне, что ты здесь делаешь? — Голос Эрика звучал вовсе не дружески. Чтобы унять его, я положила ему на колено руку. — Я вовсе не намерен был приглашать тебя.

— Никто не приглашал меня, господин, — прервал его Герман, — и все же я пришел к вам, потому…

Рыдания стали душить его, мешая говорить, и он отвернулся, чтобы скрыть слезы. И я не осмелилась встать, чтобы утешить Германа…

— Не будь бабой! Говори, в чем дело! — приказал ему Эрик.

— Мастер… — Его голос стал тише. Сердце мое бешено забилось, голова закружилась. — Они взяли его под стражу и повезли в Кёльн, о госпожа, они заковали его в цепи!

— Почему они схватили его, говори, почему? Почему, Герман?

Герман упал передо мной на колени. Его грязная рука обхватила мое колено, и я едва понимала то, что он говорил.

— После того как вам удалось бежать, аббат вынудил вашего отца посадить еврея в тюрьму, потому… потому что они обвинили его во всем. Послали сообщение архиепископу, на следующий день приехал один из его наместников и забрал мастера с собой… в цепях.

Герман встал, закрыл лицо руками.

— Что они намерены с ним сделать? — Эрик присел на корточки перед плачущим Германом, взял его за руку. Я вспомнила, какую неприязнь испытывал Герман к Эрику.

— Они говорят, что хотят устроить над ним судебный процесс — из-за его колдовства и лжесвидетельства.

Время от времени тишину прерывали его рыдания и беспомощное сопение.

— Он все знал, — беззвучно пробормотала я.

Эрик сел возле меня.

— Еврей, который в Кёльне обвиняется в лжесвидетельстве, будет приговорен к смерти, — хрипло сказал он. — Говорят, что архиепископ очень строг.

Я смотрела в одну точку. В голове проносилась сцена за сценой. Огненный дракон, огонь, умирающие, смерть и порча. Огонь. Черный кафтан Нафтали, как трепещущий флаг, не выходил у меня из головы, холодные подагрические руки, на которых можно было посчитать каждую косточку в отдельности, черные глаза, которые знали истину, — он все знал с самого начала. Все. Я закрыла лицо руками. Нет, это не сон…

— Проклятье! Но можно же что-то сделать! — Эрик вскочил и нервно заходил по комнате. — Что-нибудь… Что-нибудь… О Тор, я не могу оставаться здесь, ничего не делая.

— Леви Ауреус говорит, что еврейская тюрьма находится в доме казначея, — прошептал Герман.

— Откуда ты знаешь Золотого еврея?

Герман съежился от произнесенных со злостью слов.

— Откуда ты его знаешь, ты что, оглох?

— Он… он управляет деньгами мастера. Несколько раз я бывал с ним в Кёльне, где мастер занимался своими делами. И мы жили в доме Леви Ауреуса. Леви Ауреус сказал мне, где я могу найти вас.

— Ты украл у нашей лошади корм, жалкий бродяга. И ты…

— Прекрати, Эрик. Прекрати. — В голове моей стучало так, что хотелось закрыть глаза. — Мавр тоже здесь?

— Тассиа добровольно сдался, чтобы остаться с мастером. А я смог бежать. Я скрывался в лесу. Ночью я пробрался в лабораторию и достал из тайника медицинский саквояж Нафтали. Все остальное было разрушено и сожжено дотла, не осталось камня на камне, они забрали с собой даже сундук с фолиантами. — Он вздохнул, сидя у моих ног. — На следующее утро в подземелье проникли графиня и ее горничная, и они совали свой нос во все углы… Из их разговоров я и узнал, куда увезли мастера. И я тут же собрался в дорогу. — Потом Герман взглянул на Эрика. — Я не вор, господин. А овес я брал, потому что был голоден, но я оставил лошади половину. Я не вор, как вы.

Рука схватилась за рукоятку кинжала, металл засверкал в свете свечи. Я не смогла произнести ни слова, онемев от страха за дерзкое высказывание Германа. Чуть помедлив, Эрик покинул комнату. Он не вернулся. Я заламывала руки, плакала, обзывала Германа дураком и болваном и тут же просила его разыскать Эрика.

***

— Элеонора, просыпайся, любимая.

Эрик сидел на корточках рядом со мной в своей черной мантии и в накинутом на голову капюшоне, скрывавшем его волосы. Пахло сеном. Остаток ночи он провел, наверное, возле своей лошади.

— Я хочу еще раз сходить к этому еврею.

— Возьми меня с собой, Эрик.

— Исключено. Если тебя кто-нибудь узнает…

Я вскинулась.

— Но…

— Ты останешься здесь. Я хочу, чтобы ты осталась здесь. — Лицо его выглядело усталым, наверняка ночью он не смыкал глаз. Когда я захотела прикоснуться к нему, он отклонился. — Я бесчестный вор, оставь мне хотя бы право защитить свою добычу.

Правой рукой он схватился за рукоять меча так, что побелели костяшки.

— Элеонора, моя жизнь без тебя не имеет смысла.

Он поспешно поднялся.

— Ты, олух; пойдешь со мной. — Он кивнул слуге Нафтали, спавшему в углу.

Страх, словно лихорадка, охватил меня, когда дверь открылась и он бросил мне прощальный взгляд.

— Возвращайся, — прошептала я.

И только позже я поняла, что он не хотел подвергать меня риску: с другой, внешней стороны двери я услышала звук закрываемой задвижки — я была взаперти, как в ловушке! Я ринулась к двери я била по ней ногами, кричала, шумела, поносила его и весь белый свет, но дверь так и осталась закрытой. И лишь с другой стороны были слышны рыдания дочери Анны, которой под страхом смерти запретили открывать эту дверь.

Как дикий зверь в клетке, ходила я по комнате взад-вперед, попыталась даже вылезти из окна, но оно оказалось слишком узким, я бы не смогла протиснуться сквозь него. Пленница. Его пленница навсегда. Что я должна была делать?

***

Вечером, когда он вернулся, я в одной рубашке лежала на полу возле двери, уткнувшись головой в руки. Глаза мои горели, и несколько раз я чувствовала в животе сильные боли. Ноги мои были искусаны клопами, а у меня не хватало сил почесать укусы. Эрик поднял меня, положил на кровать и молча сел рядом. На лбу его блестели капельки пота.

— Я видел твоего отца, — неожиданно произнес Эрик. — Он взял с собой половину придворной знати… кругом народ из Зассенберга. Он вышел из дома архиепископа, где… где мы были с тобой вчера вечером. С ним была новая графиня.

Голос выдавал его волнение. Я повернулась. Лицо его было серым.

— Евреи обособились. — Эрик медленно снял с головы капюшон. — Леви Ауреус не хотел меня пускать и просил передать, что не хочет иметь никаких дел с чужестранцами. Чувствовалось, что он очень боится. — Его руки теребили капюшон, пока не затрещали швы. — И еще от меня сбежал этот мальчишка-алхимик. — Он с силой швырнул в угол какую-то тряпку. — Я так и не нашел его. Ничего не вышло, пропадает драгоценное время, все напрасно, все… — Он скорчился на краю постели, схватившись руками за голову.

— Давай уйдем, Эрик.

В этот вечер было не до разговоров. Многие постояльцы отправились на покой, но для нас Анна приготовила небольшую трапезу. Мы молча хлебали суп, разламывали хлеб, смахивая крошки в камыши, где их с жадностью склевывали куры. Я ничего не сказала о своих покалываниях в животе, мучивших меня со второй половины дня. Он держал меня за руку и не хотел отпускать.

Ночная охрана давно уже прокричала о наступлении полночи, Анна ушла спать. Мерцала свеча. На улице скулила собака. Вдруг кто-то стал царапать створку окна. Эрик вскочил и распахнул входную дверь. Он исчез на мгновение, потом вновь появился, держа за шиворот слугу Нафтали.

— Герман, спасибо пресвятой деве Марии, я уж подумала…

Обрадовавшись, я хотела обнять парня, но Эрик оттолкнул его на другую сторону стола и, не миндальничая, приказал ему сесть. Не выпуская из рук ворота рубаки, Эрик присел рядом.

— Где ты был?

Лицо Германа было грязным, заплаканным. Он стал вытирать слезы, и только тогда я заметила на нем монастырскую цепь…

— Я был у него.

По моей спине пробежали мурашки, закружилась голова. Я крепче схватилась за край стола.

— Где, Герман? Где он?

Герман питался поймать мой взгляд. Эрик неохотно отпустил ворот его рубахи и отвернулся от него, будто почувствовав, что довериться Герман мог только мне.

— Леви Ауреус знал, что он содержался не в доме казначея. Один друг видел повозку с заключенными, она остановилась перед зданием суда. — Герман высморкался в рукав. — Дочь Леви отвела меня туда, но там охрана, перед каждым входом стоят стражники с алебардами. Пропустили они только двух монахов, и тут мне в голову пришла мысль стащить рясу в прачечной или в монастырской школе. Стражникам я сказал, что мои учителя уже прошли вперед, и они беспрепятственно пропустили меня.

Он поник головой, крупные слезы потекли по его щекам. Я пододвинулась к нему поближе и положила на его плечи руку

— Что произошло потом, Герман? Как ты нашел его?

— Это было так просто… — Он с отчаянием взглянул на меня. — Так просто попасть к нему, просто, но то, что я увидел… Госпожа, я не могу говорить об этом, я не могу…

— Постарайся, Герман.

— Они пытали его. Часовой прошел вместе со мной в тюрьму и рассказал о том, что они с ним делали. Били розгами и веревкой, выдирали ногти, жгли ноги и руки.

Я встретилась со взглядом Эрика и прочитала в глазах невысказанный ужас. Каждое слово — как удар. Нафтали. Нафтали!

— А что с немым? Ты видел Тассиа?

— Он лежал в углу и не шевелился. Не знаю, был ли он еще жив. Мастер подполз к решетке, когда мой проводник оставил меня одного. «Всмотрись в меня, маленький монах, — говорил он. — Так выглядит колдун. Вглядись хорошенько…» — Герман задыхался от охватившего его ужаса. — Он едва мог говорить, но узнал мой голос. «Уходи, мой мальчик, — произнес он, — тут тебе не место. Свой путь я должен пройти до конца один». А потом благословил меня так же, как благословил вас. — Его узкая рука пыталась найти меня. — Завтра… завтра они ослепят его.

Я сидела и не в силах была даже пошевелиться. Меня будто прокололо изнутри чем-то, и тело обмякло… Ослепить… Глаза, которые могли читать по звездам, которые, словно луч света, могли видеть будущее… Ослепить…

— Что им от него нужно? Что ждет его?

Герман поднял голову.

— Вам не следует слышать этого, госпожа.

— Скажи нам, что тебе известно, Герман. Скажи нам это.

У меня взмокли от волнения ладони.

— Завтра в полдень… — прошептал он. — Завтра в полдень они хотят сжечь его со всеми его фолиантами…

***

Я проснулась. Меня окружала темнота, угрожающая чернота. Я сбросила одеяло. Глаза мои опухли, трудно было дышать носом. Живот мой казался огромным, больше в два раза, чем обычно. Я ощупала его, нет, он был таким же, как и всегда. И боль, старая, знакомая, что мучила меня днем, все еще не отпускала меня, размахивая внутри отравленным копьем. Крик раздался в моих ушах, пронзительно-резкий, я зажала уши, я задыхалась…

— Тихо, любимая… — Кто-то взял меня на руки и держал крепко. Вода смочила мои губы, охладила распухшие веки. Удары сердца рядом, влажная кожа… И все это — жизнь.

Глава 19.

Куда ты пойдешь, туда и я пойду; и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом.

(Руфь 1,16)

— Если вы встанете, боли не прекратятся, госпожа. — Карие глаза Германа внимательно изучали меня. — Вам необходимо лежать. Мастер… мастер тоже посоветовал бы это…

— Майя, — пробормотала я, съежившись на краю кровати. Запекшаяся кровь царапала бедра. Что-то глухо сверлило низ живота. — Майя…

— Может, я смогу помочь? — прошептал Герман и стал рыться в углу, где он прятал прикрытый платком медицинский саквояж Нафтали.

Я не осмеливалась встать из страха, что мое тело обмякнет, сдуется, как свиной пузырь, в котором прокололи дырку. Я подтянулась ближе к краю, упершись коленями в льняное постельное белье, чтобы продержаться до того момента, когда подоспеет помощь.

Герман открыл саквояж и вытащил на свет Божий маленькие мешочки. Он невнятно бормотал, будто разговаривая сам с собой, что-то искал в мешочках, наполненных листьями и почками, нюхал их, рассматривая на пальцах, пока не нашел то, что искал. Из двух мешочков он высыпал в чашу с вином листья и протянул мне.

— Только обещайте мне успокоиться. Не знаю, поможет ли это средство, мы можем только ждать результата. Я хочу помолиться за вас. Прости меня, Господи, если…

— Молись за меня, Герман, молись.

Под покровом одеяла я наложила крест с верхней на нижнюю часть живота, туда, где терзала боль, и кончиками пальцев медленно провела по коже.

— Останься, мне так хочется этого, во имя пресвятой девы Марии, останься… останься… останься. — Эти слова врезались в мою голову, вытеснив все остальные мысли. От лекарственных трав в вине затуманилось мое сознание… — Останься… останься… останься.

И боль постепенно стихла.

Вернулся Эрик, чтобы забрать свой меч и черную мантию. Через люк пробилось солнце — был уже полдень!

— Что ты хочешь? — взволнованно спросила я и села.

Он обернулся. Серебристо-серые тени под его глазами увеличились, поведали о бессонной ночи и принятом им решении, о котором он не проронил ни слова.

— Куда ты идешь?

Он молча вложил меч в ножны, проверив, хорошо ли тот вошел, прежде чем взять мантию. И тут мне стало ясно: он что-то задумал.

— Я пойду с тобой!

— Ты никуда не пойдешь!

— Ты не можешь запретить мне этого.

— А я говорю, ты останешься здесь.

— Нет!

— Останешься!

Я почувствовала охвативший его гнев.

— Я пойду вместе с тобой!

— Хочешь, чтобы я опять запер тебя? — прокричал он.

— Что, теперь мы поменялись ролями: ты тюремщик, а я заключенная? — вспылила я. — Какой же я была глупой…

Дверь хлопнула так, что затряслись стены.

Я осторожно встала. В животе моем все было спокойно, не было боли. Господь внял нашим молитвам. Неверно ступая, я подошла к сундуку и вынула из него чистое платье. В мисках уже была вода, и я тщательно умылась. Только я начала причесываться, лишь раз успев провести рукой по волосам, как дверь опять скрипнула.

Не торопясь, Эрик подошел ближе, и взгляд его прожег мое сердце. В руке он держал черную вдовью накидку, которая скрыла бы меня от любопытных взглядов. То было примирение. Не произнеся ни слова, он накинул на меня эту накидку и провел вниз к паланкину, уже ожидавшему нас у самого дома. Молча мы проделали путь через центральную часть города, мимо собора Святого Антония, встали в очереди перед воротами Северин, где стража строго проверяла каждого. Не еврей ли ты из Кёльна? Не колдун ли? Нет ли при тебе оружия? Не знаком ли ты с преступником?

Шли целые толпы людей — мужчин, женщин, детей, — и если они были слишком малы, чтобы пешком проделать весь дальний путь, их несли, словно провиант, на руках. Тащили с собой хлеб и кружки с пивом, чтобы суметь выдержать долгие часы ожидания до тех самых пор, пока не приведут приговоренных. Музыкант на ходу проверял свою флейту и был благодарен, когда его пригласили сесть в повозку запряженную ослом. Его флейта постукивала о деревянную решетку; настроив ее, он заиграл, чтобы развлечь людей, и путь уже не казался таким долгим.

Конная городская охрана бесцеремонно протискивалась сквозь людской поток. Какая-то женщина, упав в сточную яму, кричала им вслед проклятия, но они даже не обернулись.

За воротами паланкин развернулся, и остаток пути мы вынуждены были проделать пешком. Пахло нечистотами и прогорклым жиром, выступавшие борозды были полны отбросов. Тощие кошки, собаки и завшивленные дети с всклокоченными волосами копошились в помоях. Здесь обитали убийцы, могильщики и мусорщики, шарлатаны и обманщики… Палач тоже жил где-то тут, неподалеку

Место казни находилось на возвышении. Неподалеку разместились невзрачные лавчонки, торговля шла полным ходом: любопытствующих было хоть отбавляй. Один торговец выкатил бочку пива, его тут же окружили страждущие, держащие в руках свои пустые кружки. На солнце блестела зажаренная свинья, и хозяин мясной лавки вращал вертел, горланя во всю глотку песни.

Эрик потащил меня за один из домов. Отсюда хорошо обозревалась вся площадь. Я утерла с лица пот и прислонилась к загородке близ дома.

— Вот от этого-то я и хотел тебя уберечь, — голос Эрика прозвучал печально.

— Эрик, я должна все увидеть.

Наказания, которым я подверглась в Зассенберге, казались мне теперь просто пустячными. Удары хлыстом по телу и пяткам, стояние у позорного столба…

Эрик стянул с головы капюшон. Было невыносимо жарко, а Герман со свиным пузырем, наполненным водой, куда-то исчез.

— Мы… мы не можем оставаться одни, — начала я. — Мы…

— Нет никакой возможности убежать, — резко прервал меня Эрик. — Все утро я провел здесь, изучил площадь, дома, даже костер для сожжения — возможности убежать нет. Ему уже ничем не поможешь. — Он так ударил кулаком по деревяшке, что я вздрогнула. — Почему я не… почему… о божество мое Тор… — произнес он, задыхаясь, и отвернулся, сжав кулаки.

Донесся колокольный звон, извещающий о казни, и толпы народа пришли в движение, а я опустилась на колени там, где стояла, воздела руки к небу и стала молить Господа о помощи: De profundis clamavi ad te, Domine! Domine, exaundi vocem meam! Fiant aures tuae intendentes in vocem deprecations meae — Si inquitates obsreveris, Domine, Domine, qui sustinebit? — Я чувствовала, как Эрик стоит за моей спиной, не говоря ни слова, без Бога в душе, совсем один. — Te propitiatioest, et propter Legem tuam, sustinui te, Domine.[99]

Люди заволновались. Чья-то лошадь, испугавшись, пыталась вырваться из толпы. И я услышала барабанную дробь, звон металлических предметов и многочисленные выкрики тех, кто с ненавистью выкрикивал проклятия еврею. Как эхо, проклятия эти разнеслись по толпе и захватили всех, кто толком и не знал, кого здесь будут подвергать наказанию. Знали, что казнимый был еврейским лекарем, и этого было достаточно — обманщик… колдун.

Молитва застряла в горле, я заткнула уши, с такой силой зажав их руками, что мне стало больно…

— Cum jam anima viam universae carnis ingreditur…[100]

Барабанная дробь раздавалась все ближе. Уже полетели первые камни, выкрики становились более гневными, лица людей обезобразила гримаса ненависти. Эрик поднял меня с колен и обхватил обеими руками, будто хотел задушить.

— Я еще могу унести тебя отсюда, любимая, время еще есть.

В шуме, напоминавшем бурю, я с трудом различала слова, но все же отрицательно покачала головой. Мы должны были остаться и помогать ему хотя бы своим присутствием. Ведь мы были виноваты перед ним… Виноваты…

Когда возле нас заскрипела телега с решетчатыми боковыми стенками, толпа, словно по негласной команде, раздалась в стороны. На грязной соломе лежали двое, один темнокожий, другой с белым цветом кожи. Ни один из них не подавал признаков жизни. Телегу забрасывали навозными лепешками и мусором, и отбросы покрывали недвижимые тела. Потом людская стена продолжила свой мрачный натиск — вперед, вперед!

Площадь напоминала кишащий котел. С быстротой молнии расходились слухи о еврее, на совести которого были несчастья в семье свободного графа. Говорили о его колдовских напитках и снадобьях, которые он заставлял принимать, называя Их медицинскими средствами, о черной магии и чертовщине в темницах замка, о его таинственных помощниках, поклоняющихся идолам. Слухи клокотали вокруг, жаля каждого, кто их слышал.

Все пространство вокруг заполнялось народом. Там, где расположились одетые во все красное люди из окружения архиепископа, я увидела своего отца, облаченного в черный шелк, а рядом — его молодую жену, косы которой выбивались из-под покрывала и золотом блестели на солнце. Я вспомнила, как Аделаида фон Юлих уверенно вела себя в господском окружении. Она оживленно наблюдала за всем происходящим вокруг, приветствуя то одних, то других, и потом шушукалась со своим духовным отцом, патером Адрианом, бенедиктинцем, который лишь немногим был старше ее — его похотливый взгляд тут же бросился мне в глаза.

— Subvenite sancti dei, — пробормотала я, плотно прижавшись к Эрику. Я спиной ощущала удары его сердца. — Occurite angeli Domini…

Барабанная дробь. На площади воцарилась тишина. Анно, архиепископ Кельнский, встал со своего кресла. Послушник протянул ему свиток с обвинительным заключением. В движениях архиепископа чувствовалось достоинство, черты его аскетического лица свидетельствовали о властности.

Архиепископ окинул взглядом толпу, ненадолго задержался и на мне. Черные, холодные глаза, просверлившие меня, как два копья, — эти глаза не знали милосердия.

— Subvenite sancti dei, — прошептала я. Несмотря на жару, руки мои были холодны, как лед.

— Народ Кёльна! — начал Анно свою речь. — Мы собрались здесь от имени Всевышнего, чтобы привести в исполнение заслуженное наказание этим грешникам!

По его кивку была опущена приставная лестница телеги, чтобы каждый смог увидеть приговоренных.

— Нафтали, еврей, обвиняется в лжесвидетельстве и богохульстве, в колдовстве и умерщвлении невинного ребенка…

— Будь ты проклят, сатана, будь ты проклят! — задыхаясь от гнева, произнес за моей спиной Эрик и отвернулся к стене, чтобы больше не видеть судей Нафтали. Я, спотыкаясь, ринулась к нему, хватая его за руки, в которых уже был меч.

— Прошу, пожалуйста, не надо…

— …он приговорен к смертной казни через сожжение!

Сначала по толпе прошел шепот, но с каждой минутой всеобщее ликование становилось все громче и громче.

— Сожгите его… предайте огню… на костер колдуна! — неистовствовала толпа.

Аделаида без умолку разговаривала со своим духовным отцом. Свободный граф, мой отец, неподвижно сидел в своем кресле, скрестив на коленях руки. Что должен был чувствовать он, видя, как сжигают его лекаря? Разве они не стали друзьями много лет тому назад? Или это просто льстило его самолюбию — украсить свое существование мудрецом из вассалов и противников? Плод его больной фантазии. А может, дело в деньгах, которыми его всегда ссужал Нафтали? Никогда мне не получить ответа…

Совсем рядом, у деревянной стены, заскулил мальчик, увидев через плечо, как помощник судьи бросал на дрова, приготовленные для костра, рулоны папируса и фолианты — замечательные книги еврея, все те бесценные знания, которые накопил он за целые годы. Карты звезд, рисунки, расчеты и анатомические рисунки — все превратится в пыль и пепел…

Тассиа привязали к позорному столбу первым, и он безвольно повис на веревке. Лицо его страшно распухло, голое тело было покрыто засохшей коркой крови. Эрик попытался унести меня за дом, чтобы я не видела этой ужасной картины.

— Будь благоразумной, — говорил он, — позволь унести тебя отсюда, Элеонора.

Я неохотно освободилась из его рук, отодвинув с лица накидку Как он мог даже подумать о том, чтобы уйти, оставить старого человека умирать одного, без молитвы, без находящихся рядом близких людей, как он мог?

— Это сатана, — прошептал кто-то рядом, — нечистый дух, взгляните только…

— Интересно, будет ли он шипеть, когда его коснется пламя? — задался вопросом другой.

— А можно ли вообще сжечь сатану? — засомневался третий.

— Тихо, сейчас поведут колдуна.

Воцарилась полная тишина.

— Он же совсем старый, — испуганно проговорила совсем еще маленькая девочка.

Волосы и борода у лекаря были сбриты. На его тщедушное тело была надета власяница. Изможденное голодом, пытками, страданиями лицо без бороды казалось чужим, незнакомым. Я содрогнулась от ужаса. И когда они уже хотели привязывать его к столбу, я увидела на месте правой руки окровавленный обрубок — они отрубили ему руку в наказание за лжесвидетельство, которое он совершил ради нас!

Несмотря на жару, Эрик побледнел.

— Я убью этого святошу… — Руки его дрожали на рукояти меча.

Один из двух помощников палача ударил Нафтали.

— Слушай приговор, еврей! — опять заговорил архиепископ. — Ты должен сгореть за колдовство, которым опутал семью свободного графа Зассенбергского, за всех умерщвленных тобой в замке — за все это ты должен вечно гореть в аду!

Жестко прозвучал голос главы кёльнской церкви, не пожелавшего дождаться даже того, пока приговоренный будет привязан к столбу. Народ заволновался. Нечистые дела еврея уже давно были известны всем, и теперь они хотели видеть, как запылает огонь. Один из помощников палача грубо вздернул валившегося с ног старика, чтобы он наконец принял вертикальное положение. Собрав все оставшиеся силы, старик выпрямился у столба. Он поднял голову и вытянул обрубленную культю в направлении трибуны. Кровь, стекавшая с культи, капала прямо на фолианты.

— Последнее слово! — прокричал еврей голосом, какого мы никогда еще не слышали.

Эрик нащупал мою руку.

— Позвольте мне произнести последнее слово, о высокочтимый священник, перед тем как предстану я перед своим Господом, судьей высочайшим и мудрейшим.

Анно наморщил лоб, но потом кивнул, согласившись. Нафтали сделал неуверенный шаг вперед.

— Проклинаю тебя, Альберт Зассенбергский, — заговорил он так, что слышали все. — Проклинаю за то, что ты сделал! Ты осмелился превратить в раба сына короля, последнего из рода Юнглингов, которому судьбой было предназначено возглавить целый народ, а ты поработил его, вместо того чтобы предложить ему лучшее ложе. Проклинаю не за себя, а за то унижение, которому он безо всяких оснований был подвергнут по твоей милости! За то, что ты хотел предать огню свою собственную дочь, а ведь она носит под сердцем сына короля.

Отец, вскочив с места, выхватил свой меч. Люди архиепископа попытались успокоить его, а приговоренный выпрямился и воздел руки к небу. На площади стало совсем тихо.

— Будь проклят, Альберт, когда стоишь ты и когда сидишь, когда лежишь и когда ходишь, во сне и во время бодрствования, во время еды и питья — будь проклят в своем замке, в лесах и на водных просторах, пусть будут прокляты и твоя жена, и все твои приспешники! Будь проклят весь твой род, пусть засохнет, как дерево без воды, а ты будешь предан земле, не оставив наследников, и некому будет оплакать тебя…

Он умолк только тогда, когда палач, уловив жест архиепископа, ударил его в лицо. Старика привязали к столбу, на котором уже безучастно висел Тассиа. Граф, отбросив прислужников в сторону, уже нацелил свой меч на еврея, но тут Аделаида бросилась к нему и сумела увести его обратно.

— Пропади пропадом, бездушный изверг, твой Бог найдет тебя, — вновь прохрипел Нафтали, повернув голову в том направлении, где у стены дома стояли мы. На губах я почувствовала привкус крови. Его ослепленные глаза, окруженные темной кромкой, были обращены к нам. Мне показалось, что он хотел подбодрить нас, как бы говоря: «Не печальтесь и не скорбите по мне, я ухожу к тому, кто любит меня. Не бойтесь».

Эрик так крепко обнял меня сзади, что я едва могла дышать, но была благодарна ему за это, ибо у меня подгибались колени. Помощники палача в последний раз проверили, крепко ли привязаны к столбу приговоренные. Нафтали пытался что-то произнести, подняв голову; он втянул в себя теплый летний воздух, и я заметила, как левой рукой он потянулся к руке Тассиа, руки их встретились, крепко сцепившись, и оба они попытались выпрямиться. Палач поправил свой колпак, через который были видны лишь глаза, и надвинул старику на лоб еврейскую шапочку, белую, как пергамент, которая вспыхнула бы сразу. Люди захлопали. Все перед нами пришло в движение. Какой-то человек пробивал себе дорогу к воротам сквозь ряды присутствующих. Он остановился подле нас и еще раз обернулся на место казни. Вспыхнул факел, закачался в воздухе, и палач с силой ударил им по штабелям дров. Люди вокруг закричали. Долгое ожидание и жара были забыты — костер запылал!

Ноги перестали держать меня. Я чувствовала, как Эрик взглянул на человека, стоявшего рядом, ощущала, как глухими сильными толчками билось его сердце, как напряглись мускулы. Он крепко держал меня, чтобы не поддаться искушению взяться за оружие.

— Не могу произнести ни слова от ужаса увиденного, — со слезами в голосе прошептал человек, стоявший рядом, и спрятал свою бархатную шапочку под капюшоном. — Сердце мое разрывается на части… Не смей меня больше разыскивать, Юнглинг. Я больше не хочу вас видеть. — И Леви Ауреус — то был он — растворился в толпе.

Языки пламени заплясали по дереву и уже подбирались к ногам приговоренных; они с жадностью пожирали фолианты, взметнулись вверх, светлые и горячие, потом за ними ничего не стало видно. Молящийся голос, пробивающийся сквозь огненную завесу, стал громче, нам слышались с той стороны отдельные слова-послания.

— Слушай, Израэль, ты бессмертный наш Боже, бессмертный наш!

И откуда-то пришел ответ:

— Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем разумением твоим.

И тут же — многоголосое пение:

— И отдай ему одного из сыновей своих и говори о них, когда ты дома и когда в пути.

Пение, казалось, парило в воздухе.

— В беде и радости.

Спрятавшись где-то, еврейские братья воздавали вместе с ним, Нафтали, последнюю хвалу Богу. Словно слезы, слова капали с неба и охлаждали душу сгорающего…

И тут нечеловеческий крик прорвался сквозь огонь, хриплый и загадочный, — это немой Тассиа, умирая, вдруг обрел голос, и крик его черной птицей метнулся прямо в небо, зависнув там бесконечно долго, пока, измучившись, не пропал в клубах пламени. Потрескивание и пощелкивание костра перекрывало все другие шумы, стон, рев, клокотание, а всепожирающий огонь подогревал зрителей, словно плавя песок у их ног.

Над площадью, словно червь, распространился запах, поднимаясь с земли вверх. Отвратительный, сладкий и резкий одновременно, запах сожженного человеческого мяса. Он ловко пробивал себе дорогу между домами, проникая в каждый угол, поднимался, залезал под накидку, забивал нос и голову и, смешиваясь с жарой, камнем ложился на грудь; казалось, он обволакивал все тело, оставаясь в памяти навсегда, навсегда…

Эрик подхватил меня под руки, когда я потеряла сознание от невыносимого смрада. Народ аплодировал палачу за мастерски проведенную казнь, и никому и дела не было до чужестранца с женщиной на руках, пробивавшегося сквозь ряды.

***

Кошмары мучили меня или это было действительностью? Омерзительно теплое животное, влажное, с отвратительным запахом, цепко держало меня в своих лапах, обдавая зловонным дыханием, и волосы у меня на голове вставали дыбом. Потом оно исчезло, и я пошла вдоль стены из холодной чистой воды. Снежинки падали вниз и холодили мне кожу и я хотела уже было вздохнуть полной грудью, но холод стал кусаться, царапать, как сосулька, хотел пробраться в мое сердце и остановить его — холодное как лед, холодное как смерть, как рука Эмилии на третий день — я дрожала, зубы мои стучали. Кто-то накинул на меня теплое одеяло.

— Ты уверен, что нас никто не видел?

— Я постою на страже, если это успокоит вас, господин. Слишком большим был переполох, чтобы кто-то заметил вас. А граф после проклятия даже не шевельнулся, вы сами видели.

Голос смолк. Может, у них есть еще одно одеяло?

— Принеси мне немного горячей каши. И придумай для хозяйки какую-нибудь байку, пока она не прислала своих служанок или не пришла сама, давай, иди!

Я чувствовала, как Эрик тер мне руки, накинул на меня второе одеяло. Холод постепенно отступил. Лицо мое оттаяло, и мне удалось открыть отяжелевшие веки.

— Моя воительница, ты напугала меня.

Эрик сидел напротив на соломенном матрасе, руками убирая влажные волосы со лба. Руки его дрожали. Все было как в тумане. Я напряглась, ища у него ответа, но, не найдя его, отвернулась.

Много позже я проснулась от громкого женского голоса:

— Она благородная дама, ей нужен хороший уход и лекарь, господин….

— Но, кума, наш слуга разбирается в вопросах медицины. У моей жены от жары случился приступ слабости, скоро она поправится, поверьте мне. Принесите-ка нам еще кружку молока, если уж оказываете нам столь большое внимание.

— Молока? Господи, да вы и представления не имеете, как ухаживать за больными! Для восстановления сил ей следует дать вина! Теплого вина и сделать кровопускание…

— Хорошо, тогда принесите, кума, вина. Но самого лучшего из тех, что вам предложат.

Что-то бормоча себе под нос, она спустилась вниз по лестнице, ругая свою дочь. Кто-то прикрыл дверь изнутри.

— Нужно быстрее съезжать отсюда, пока старухе не пришло в голову сообщить об этом управляющему. — Рядом со мной раздался хруст пальцев. — Нет ли у тебя средства, которое могло бы быстрее привести ее в чувство?

— Потерпите немного, господин.

— Терпение! У нас нет времени на терпение, болван! Умеешь ты лечить или нет? Сделай же хоть что-нибудь, чтобы Элеонора проснулась!

Элеонора… Это была я. Я уже проснулась и слышала их разговоры. Когда в этот раз я открыла глаза, то сразу вспомнила обо всем. Небольшое помещение с сундуком, мерцающая масляная лампа, бледное лицо Германа и рядом со мной — утомленный бессонной ночью Эрик…

— Элеонора… о боги, ты пробудилась? Любимая, взгляни на меня. Как себя чувствуешь?

Я посмотрела на Эрика и, проморгавшись, ясно представила себе картину: человеческое тело в ярком, резком цвете, горящий факел…

— Нафтали, — хрипло прошептала я. — Нафтали.

— Это прошло, Элеонора, прошло.

Он взял меня на руки и стал поглаживать, а я, закрыв глаза, прижалась к нему, чтобы сцены прошедшей казни, как водопад проносящиеся в моей голове, совсем не лишили меня рассудка.

— Не бойся, дорогая, Герман принесет тебе бокал вина, и ты почувствуешь себя лучше.

Глаза тщедушного слуги замигали, когда он появился с бокалом в руке и протянул его мне.

— Пейте, госпожа, оно успокоит вашу голову.

Лекарства, которые Герман подмешал в вино, имели странный горьковатый привкус и подействовали сразу, дрожь прошла. Прижавшись к плечу Эрика, я почувствовала на спине его крепкие руки, и мне удалось расслабиться. Он положил меня на соломенный матрас и накрыл одеялом.

Я чувствовала в низу живота какое-то движение, которое пугало меня до тех пор, пока я не поняла, что это не боль, которую я испытывала раньше. Мягкое покалывание, похожее на подбрасывание рукой мяча в игре или на то, как кто-то поворачивался, чтобы лечь поудобнее…

— Почему ты ничего не сказала мне?

Я открыла глаза. Он смотрел мне прямо в сердце.

— Глупенькая… все же слышали, что сказал еврей. Весь Кёльн, все монахи и даже твой отец знают, что ты ждешь ребенка. Он прикусил губу. — Почему же я узнаю об этом последним?

Во рту у меня пересохло. Я слышала справедливые упреки, высказанные раздраженным, почти разгневанным голосом, но глаза его лучились от счастья, и он едва мог скрывать это.

— Я хотела сказать это тебе.

— Но когда?

— Я…

— Ты не доверяла себе самой. — Я беспомощно пожала плечами. — Поэтому ты и пошла со мной? Скажи, да? — тихо спросил он.

Я взглянула на него, покачала головой и сразу ощутила, что он все-все понял.

— Какую злую шутку сыграли с тобой, — прошептал он и крепко обнял меня. — Дорогая моя, никогда больше ты не будешь испытывать страха, обещаю тебе. Наш ребенок должен расти, как принц, я сделаю для этого все… — Подавив в себе захлестнувшие эмоции, он улыбнулся.

У меня внутри будто, расправив крылья, вспорхнула птица — облегчение, радость, счастье, — я обняла его, чтобы скрыть слезы.

— Я люблю тебя, Эрик.

Шум на лестнице напугал нас. Тяжелые шаги рыцарских сапог прогремели перед дверью.

— Но, господин, господин… — услышала я испуганный голос Германа.

Эрик вскочил, двумя руками он схватил меч, лежащий у моей кровати, и вынул клинок из ножен.

Дверь распахнулась, и я увидела, как Герман пытался препятствовать кому-то войти в помещение. Эрик стоял с вынутым из ножен мечом у моей постели. Я, укутавшись в одеяло, переползла подальше.

— Я хочу увидеть ее, черт возьми, и ты не посмеешь препятствовать мне в этом! — прорычал вошедший.

— Здесь никого нет, лучше бы вам уйти, — сказал Эрик спокойно и сжал в руке рукоять меча. Я осторожно взглянула на вошедшего… и узнала в нем Рихарда де Монтгомери!

— Дядя Рихард?

Эрик обернулся.

— Не двигайся, Элеонора.

— Дядя Рихард, что ты здесь делаешь? И Габриэль… Габриэль! — не выдержала я.

Друг моего детства, мой старый товарищ вышел из-за двери, смущенно улыбаясь. Рихард вздохнул с облегчением, увидев меня сидящей на кровати, но в тот самый момент, когда он вознамерился подойти ко мне, Эрик поднял свой меч.

— Уйдите, если вам дорога собственная жизнь, дружище, — твердо проговорил он.

Рихард поднял руки, показывая, что он без оружия.

— Элеонора, дитя мое, я так рад видеть тебя. Скажи своему другу, что я хочу поговорить с тобой. Только поговорить.

Он осторожно сделал шаг вперед. Эрик посмотрел на меня, прежде чем пропустить его, но меч в ножны не убрал, а занял позицию в изголовье моей кровати, готовый в любой момент, как лев, броситься на мою защиту.

— Как ты нашел меня, дядя Рихард? — Я приподнялась на локтях, чтобы лучше его разглядеть. Герман придвинул скамейки на которую Монтгомери и сел.

— Габриэль увидел Германа на площади, где проходила казнь. — Слуга Нафтали, сознавая свою вину опустил голову и стал, кажется, еще меньше ростом. — А потом он узнал твоего защитника.

— И выдал нас, — взревел Эрик. — Сколько тебе заплатили за это? Это все еще стоит тридцать сребреников?

Я зарылась в подушку

— Замолчи, Эрик! Как ты можешь!

— Я никому кроме вашего дяди, не рассказывал о том, что видел. — Габриэль, словно не замечая Эрика, подошел ближе. — Ты ведь знаешь, Элеонора, что на меня можно положиться.

— Еврей тоже знал, где вы находились, — сказал Рихард, задумчиво почесывая бороду. — Как все это странно и страшно… Они его и ослепили…

— Что вам здесь нужно, граф? — Эрик наклонился вперед, выразительно упершись острием меча в пол. — Вам недостаточно того, что вы получили в пещере?

— Я не хочу ничем мешать вам, благородный господин, — холодно возразил Рихард.

Я взглянула Эрику в глаза.

— Прошу, оставь нас одних на некоторое время. Пожалуйста.

Нехотя он пошел от моей постели к двери.

Рихард откашлялся.

— Я… я хотел бы кое-что спросить у тебя. Каждый на площади слышал то, что сказал еврей. Элеонора, это правда? Правда, что ты ждешь ребенка?

Я кивнула.

— Он сказал правду дядя. У меня будет ребенок.

— Да простит Господь твои прегрешения. Я буду молиться за тебя. Каждый день. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Ты счастлива, Элеонора?

Я вновь кивнула. Тогда он тихо улыбнулся, и я вспомнила, как сильно любил он маленького огненно-рыжего бастарда, прижитого им во грехе с одной из кухарок.

Рихард пригубил вина из бокала.

— Когда я уходил, твой отец плохо себя чувствовал. Ты знаешь, что он от тебя отрекся?

Я молча покачала головой.

Отрекся… Иначе он поступить и не мог. Но услышать об этом было тяжело. Отрекся…

— Еще в тот вечер, перед прибытием судейских приспешников из Кёльна, которые должны были схватить еврея. — Рихард серьезно посмотрел на меня. — Ты опозорила семью. Свадьба с Кухенгеймом имела бы большое значение для всей рейнской земли. — Он вздохнул. — Но что случилось, то случилось. Ты всегда делала лишь то, что хотела, точь-в-точь, как и твоя мать. Но, несмотря ни на что, мне хотелось бы передать ему, что у тебя все хорошо, понимаешь? Когда-нибудь он все же спросит меня об этом… может, и на смертном одре… и тогда я скажу ему все.

— Скажи ему, что у меня есть все, что я хочу. Благородный господин фон Кухенгейм не был бы счастлив со мной.

Рихард усмехнулся.

— Благородный господин с тех пор так и не появлялся. Да не о чем и жалеть, не велика потеря. — Он осторожно посмотрел на дверь, возле которой, словно тень, стоял Эрик. Потом встал и накинул на плечи свою мантию.

— Что теперь делает отец? — вырвалось у меня.

Рихард бросил на меня внимательный взгляд.

— Он… ну, он уже носит власяницу и постится. На следующей неделе он отправляется в паломничество в Святой город, чтобы отвести от себя проклятие еврея. Госпожа Аделаида будет сопровождать его. А я останусь управлять замком до их возвращения. — Он теребил свою бороду. — Мы все были потрясены до глубины души…

— Дядя Рихард, то, что произошло, ужасно. Зачем они мучили чужестранца? Ведь он ничего не совершил!

— Элеонора! Этот человек — язычник. Когда-нибудь Бог покарает тебя за связь с ним… — В этот момент сзади к нему подошел Эрик и положил на плечо ему свою тяжелую руку

— Ваша забота о племяннице делает вам честь, и я отдаю вам должное за то, что вы не вычеркнули ее из своего сердца. Но все остальное, поверьте, не ваша забота.

Дядя окинул его долгим взглядом и наконец вздохнул.

— Ты сама, Элеонора, знаешь, что делаешь. Я постараюсь рассказать твоему отцу о встрече с тобой перед самым его отъездом. Может, душа его хоть немного успокоится.

— Вы решили выдать нас, граф? — Острие меча Эрика заблестело в свете масляной лампы. Голос его прозвучал так, что по моей спине пробежал холодок

— Клянусь честью, у меня нет причин вредить своей племяннице.

— Тогда, возможно, и мне? — зло произнес Эрик.

Боже милостивый, как глубоки были раны, нанесенные его душе отравленными ножами, боль длиною в целую жизнь…

— Я желаю только одного — чтобы Элеонора была счастлива. В глазах окружающих она совершила страшный грех, но, как и ее мать, она не придает значения мнению других. Не переносите свой гнев на нее, если сможете. Она не заслужила его.

Рихард потрепал меня по голове и повернулся, чтобы уйти. В глазах его были слезы.

— Господь с тобой, дядя Рихард.

— Мы… мы хотели бы кое-что подарить тебе, Элеонора. Может, это когда-нибудь пригодится тебе там, в стране варваров. — Габриэль вышел из тени и положил на мою кровать свой лук и цветной колчан со стрелами, которые он так хорошо умел вырезать.

— Спасибо, — тихо произнесла я. — Я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.

Они поклонились мне в последний раз и пошли к двери. Эрик, не произнеся ни слова, пропустил обоих.

Я проглотила слезы. Рука моя с нежностью скользнула по поверхности лука. Мой друг детства подарил мне самое ценное, что у него было. Только теперь я осознала смысл своего поступка. Я больше не была членом семьи, в которой появилась на свет и воспитывалась. Я навсегда рассталась с привычным окружением родных, близких мне людей, стала человеком вне закона, который может рассчитывать только на себя самого. Для тех, с кем я рассталась, я умерла навсегда, как тот Гизли, о котором когда-то рассказывал Эрик. Я отказалась от всего…

Я уставилась на одеяло, пытаясь заглушить чувства, грозившие вот-вот захлестнуть, переполнить меня. И тут услышала за спиною легкое позвякивание: Эрик положил на пол свой меч. Он опустился перед матрасом на колени и посмотрел на меня. Потом он взял мою руку и прижал к сердцу. Через ткань я ощущала взволнованное биение его сердца.

— Навеки, Элеонора, — произнес он, глубоко вздохнув. Клянусь честью своего отца — я отдам за тебя жизнь и буду верно служить тебе.

Я положила голову ему на плечо.

Раздался тихий стук. Эрик, неохотно оставив меня, открыл дверь. То был Герман.

— Они ушли? — спросил его Эрик. Слуга Нафтали кивнул. — Кто-нибудь видел их? — Я насторожилась.

— Кажется, нет, господин. Но точно не знаю.

Он опустился на скамейку и смотрел на Эрика. Тот молчал. Наконец сказал тихо:

— Тебе нужно седлать лошадей.

Герман кивнул в ответ.

— Они не выдадут нас, — отозвалась я. — Мой дядя дал слово чести!

— Мы ничему не верим, госпожа. — Голос Германа прозвучал твердо и успокаивающе.

— Ты сможешь ехать верхом? — спросил меня Эрик.

— Но… — В замешательстве я поднялась с кровати.

— Твой дядя — благородный человек, я знаю это. Но я не хочу подвергать наши жизни опасности, понимаешь?

С этими словами он натянул кожаную тужурку и крепко зашнуровал ее. Герман разобрал поклажу и погрузил ее на спину. В каждом его движении чувствовалась поспешность, которую он пытался от меня скрыть. Я заволновалась. Что происходило? Работая четко и споро, решительно, как перед боем, Эрик и Герман в мгновение ока сложили наши пожитки в мешок. Эрик сделал короткое замечание, на что Герман ответил кратко:

— Я найду кого-нибудь, господин. — Потом взвалил мешок на плечи и поспешно покинул помещение.

— Ты должна одеться потеплей, Элеонора. — Эрик протянул мне рубаху, куртку и штаны — всю эту одежду сшил для меня портной.

От напряжения, царившего теперь в комнате, по спине у меня пробежал холодок и стал сводить ноги. «Успокойся, — сказала я своему ребенку, который вновь зашевелился, заворочался во мне. — Успокойся…»

Я вновь взглянула на Эрика. Прикрыв глаза, он стоял посреди комнаты, вслушиваясь в тишину. Я быстро оделась. Он накинул мне на плечи мантию.

На лестнице послышались шаги.

— Это Герман с лошадьми, — успокоил меня Эрик. А сам между тем рванулся вперед.

В два прыжка он оказался у двери, распахнул ее в ожидании, едва не заплатив за это жизнью! Холодная сталь блеснула ему навстречу, нацелившись прямо в грудь.

— Я знал, что Бог когда-нибудь укажет мне путь к тебе. Но что это произойдет так быстро, я и не предполагал, язычник.

Непрошеный гость втолкнул Эрика в комнату и откинул капюшон. Это был аббат Фулко.

— Тебе недостаточно тех страданий и бед, которые ты натворил, монах? — проговорил Эрик.

Он осторожно попробовал отвести от себя оружие, но Фулко вынудил его, к моему ужасу отойти к стене.

— Напротив. — Голос аббата прозвучал спокойно. — Когда наступит день, со всеми бедами будет покончено, потому что ты… — Эрик застонал под неожиданно сильным давлением тяжелого острия. — Ты наконец-то станешь кормом для воронья.

— Однажды ты уже пытался убить меня.

Руки Эрика постепенно обхватывали клинок. Он весь собрался, напрягся внутренне.

— Скажи мне одно, монах, как можешь ты, служитель церкви, быть мстителем?

В голосе Эрика послышался сарказм. Я не осмеливалась даже шелохнуться. Глаза его сверкали, и я видела, как его пальцы подбираются к груди монаха.

— Отойди, чужеземец, — прошептал аббат.

От повторного нажатия острия облачение окрасилось в красный цвет. Эрик вскинул голову, глядя на Фулко.

— Сказать тебе, кто я? — медленно произнес он.

— Я знаю, кто ты, принц, и этого достаточно. И знаю все про твоего отца, убийцу христиан!

— Не смей так говорить о моем отце. Он не был убийцей христиан, и ты это знаешь. — Эрик с трудом сдерживал себя.

Аббат внимательно всматривался в лицо своего соперника, подыскивая слова. Я заметила, как давление острия на мгновение ослабло, Эрик схватил клинок и в мгновение ока отвел его в сторону, так что удар пришелся на стену рядом с его головой и Фулко чуть не потерял равновесие.

— Да, ты знаешь, кто я, монах. — В его руках блеснул короткий кинжал, который он выхватил из-за пояса. — А значит, тебе известно, что я никогда не выпускаю из вида своих врагов, независимо от того, что говорю. А теперь поведай нам, откуда ты пришел сюда. Иначе тебе не будет покоя. Начинай же, бритоголовый!

Фулко вынул из-за пояса еще один нож.

— Это случится не ранее того, как ты убитым будешь валяться у моих ног! — С этими словами аббат бросился на Эрика, но тот сумел ответить на этот выпад, ударом своего клинка отбив его.

Неожиданно аббат вывернулся, опустил клинок и, широко расставив ноги, встал перед открытой дверью.

— Ты не заслуживаешь того, чтобы умереть от моего клинка, язычник. Сейчас здесь появится стража, и я испытаю истинное удовольствие вновь увидеть тебя в темницах его высокопреосвященства. На этот раз мы сделаем из тебя жертву сражения, язычник.

И угрожающе поднял нож, готовый на все.

— Фулко, вы сошли с ума! Отпустите нас! Дайте нам уйти! — кричала я.

Я сделала шаг в сторону аббата…

— И тебя, женщина, ждет сатана, — прошипел он, схватив меня левой рукой, а правой отбивал нападения Эрика; он прикрыл мною себя. — Умри от руки своего быка!

Эрик сумел придержать удар своего клинка, который бы точно поразил монаха в грудь. Я с ужасом посмотрела в его глаза и бросилась на Фулко, пытаясь оттеснить его. Медленно, почти с наслаждением, он приставил к моему горлу кинжал. В отчаянии я попыталась освободиться.

— Отпусти ее, — прохрипел Эрик. — Отпусти!

— Стража уже в пути, и вы умрете оба!

Эрик пытался еще раз броситься на него, направив нож в лицо Фулко, но тот закрылся мною, так щитом, и сильнее прижал кинжал к моему горлу.

И Эрик опустил руку

— У тебя нет выхода, язычник, — прогремел за моей спиной аббат. — Хочешь биться со мной — убей ее.

— Помоги мне! — беззвучно кричала я. — Помоги же, сделай что-нибудь!

Эрик не шелохнулся. Я молча молила о помощи, и нож Фулко все глубже впивался в кожу моего горла. Наступившая тишина в помещении казалась призрачной. Эрик не отрывал от меня взгляда; в свете масляной лампы лицо его было неестественно бледным. Я увидела, как он выпрямился и как напряглись его мускулы, а глаза стали больше, проникали в меня, в самую мою душу, ища мои мысли в лабиринте смертельного страха…

Соберись с силами. Сейчас. У тебя есть силы.

И сердце мое забилось спокойнее, удар за ударом… Он стоял не двигаясь, повелитель моих мыслей. Я без слов понимала, что должна сделать. Я вновь вцепилась в руки аббата, наклонившись вперед и обмякнув, будто от приступа слабости. Удивленный, он подался вперед вместе со мной, и как только оказался надо мной, я резко выпрямилась, с силой ударила головой по его голове и с размаху прижала его спиной к лестнице. Фулко споткнулся, потерял равновесие… Я прижимала его все сильнее, он споткнулся опять, и я, ухватившись за дверную раму, напряглась, словно кошка перед прыжком. Фулко лишь на короткое время пришел в смятение, и уже в следующий миг я ощутила, как его кинжал царапает мой подбородок, как на мою шею стекает кровь, а его рука скользит по моей спине. Ища помощи, я протянула руку Эрику, и в тот же миг он схватился за нее. Фулко, пытаясь сорвать с моих плеч накидку, не удержался и упал с лестницы, увлекая меня за собой. Я тоже упала, но Эрик крепко держал мою руку и помог подняться.

Когда он притянул меня к себе и молча обхватил руками, я почувствовала, что он дрожит всем телом.

— Господин, я кого-то… о небо… — Голос Германа задрожал, когда он подошел к лестнице. — Здесь кто-то лежит… господин! — вскричал он.

Эрик поднял свой меч, все это время пролежавший рядом с кроватью, и помог мне спуститься вниз по лестнице.

Герман, все еще ничего не понимая, стоял перед скрючившимся существом.

— Пресвятая дева Мария, что это? — прошептал он.

Будто в ответ аббат застонал, рука его шевельнулась, протянувшись в сторону Германа.

— Он еще жив. — Эрик схватил меня за руку, когда я собралась уже склониться над лежащим Фулко. — Элеонора, стража с минуты на минуту будет здесь.

Я невольно покачала головой и опустилась перед аббатом на колени. Я стянула накидку, покрывавшую аббата, как саван, и попыталась повернуть его на спину. Он вновь громко застонал.

— Помоги мне, Герман. Поддержи его за руку — вот здесь. Я потащу его в другую сторону.

Аббат опять застонал. Внезапно он открыл глаза и взглянул на меня. И тотчас же на лице его появилась сатанинская улыбка.

— Всевышний проклял твой путь, женщина. Ты будешь беззащитна, куда бы ни шла… — Кашель сотряс его тщедушное тело. Я тяжело вздохнула. Герман взял меня за руку, качая головой.

— Вы умрете, благочестивый отец, — устало произнесла я. — Хочу помолиться с вами о Божьей милости.

— Не поминай имени Господа, женщина… — простонал он.

Взглянув друг на друга, мы с Германом опять взялись за него. Держа за плечи, мы перевернули его на спину и подтянули к моим коленям. Я держала его голову, обдумывая, как поудобнее положить его. И тут послышался тихий щелчок, будто ломаются кости, я почувствовала это пальцами, крепко обхватившими его шею.

Аббат умолк, так и не закончив своих проклятий. Взгляд его остановился.

— Он сломал себе шею. — Слова Эрика прозвучали в страшной, пронзительной тишине. — Око за око, зуб за зуб… Это твои слова, монах. Пути Господни неисповедимы. Но верны. Вот и все, Элеонора, — тихо произнес он, дотронувшись до моего лица руками. — Господь завершил его жизнь, а мне сделать этого не дал. И это справедливо.

Я рассеянно пыталась поймать его взгляд.

— Я… я… убила его, Эрик?

Он губами коснулся моего лба.

— Нет, любимая. Над ним свершил свой суд тот, кто ничего не забывает. Око за око, Элеонора. Вспомни о Нафтали.

Нафтали. Вновь передо мной предстало его безучастное лицо с ослепленными глазами. Отсеченная правая рука. Пламя, вздымающееся над книгами, вопящая толпа людей… Мои глаза наполнились слезами, они, словно кислота, щипали веки.

Эрик обнял меня.

— Время печалиться еще настанет для нас, Элеонора. И время смеяться. А пока нам нужно отправляться в путь.

Он поднял посмертное покрывало бенедиктинского монаха и набросил мне на плечи. Плотная ткань легла тяжелым грузом, но я была не в состоянии не только сбросить его, но даже поднять руки. Ужас объял меня. Я уставилась на труп.

— Так пойдем, Элеонора, — снова услышала я голос Эрика. Он протянул мне руки, чтобы удержать меня, не дать страху затащить меня в бездну душевных мук, и я схватилась за них с благодарностью.

***

Герман привязал лошадей возле дома. Их копыта были обмотаны тряпками, чтобы они не стучали по булыжной мостовой. Ночная стража следила за спокойствием на улицах города, и все благочестивые граждане давно уже спали глубоким сном. Какой-то человек стоял, прислонясь к городской стене, и смотрел перед собой в одну точку. Эрик перемолвился с ним и поспешно отдал мешочек с золотыми монетами. А после помог мне поудобнее сесть в седло.

— Этот стражник выпустит нас из городских ворот. Когда Кёльн будет позади, нам уже нечего будет бояться.

Я почувствовала под собой сильное животное, доверившееся мне, вытерла рукой пот со лба, выпрямилась в седле и потянула коня за поводья. Наш проводник бежал по улицам впереди нас. Как привидение, проносился он мимо домов, время от времени подавая нам рукой знак следовать за ним. И вот мы оказались перед полуразрушенными греческими воротами. Стражник на воротах храпел в своей будке. Наш проводник достал ключ и открыл ворота.

— Помогай вам Бог, чужестранцы, — прошептал он нам и кивнул на прощание.

Ключ со скрежетом повернулся в скважине, и стало тихо. Мы находились в Маврикии, за воротами Кёльна.

Меж хижинами бедняков бродили кошки. На горизонте красноватой полосой обозначился новый день.

Герман ехал на коне чуть в стороне и улыбался, ощутив наконец свободу.

— Никто уже не может схватить нас, — проговорил в тишине Эрик. — Наш ребенок родится на свободе. Мы…

Я взяла его за руку.

— Никогда не покидай меня. Никогда.

Он натянул поводья и остановил лошадь. И когда повернул ко мне голову, глаза его блестели в сумеречном свете наступающего утра.

— Фрея покарает меня, если я посмею сделать это, Элеонора.

Он прижал мои пальцы к губам. А когда я заглянула в его глаза, которые уже столько времени согревали меня надеждой, сердце мое бешено забилось… И я уже не могла оторвать от него взгляда.

Лишь немногим Господь дает вторую жизнь. Нам предстояло прожить ее с самого начала…

Примечания

1

Ни я твой вассал, ни ты мой сюзерен (франц.).

(обратно)

2

Кто просит что-либо, должен это получить (и не жаловаться после этого) (др. сканд.).

(обратно)

3

Презренный! (др. сканд.)

(обратно)

4

Лысый монах — это волк в овечьей шкуре! (др. сканд.)

(обратно)

5

Девица (др. сканд.).

(обратно)

6

Девушка (др. сканд.).

(обратно)

7

Черт бы тебя побрал! (др. сканд.).

(обратно)

8

Еврейское изречение из Библии, используется также как защитная формула. (др. евр.).

(обратно)

9

Черт! (др. скан.)

(обратно)

10

Распутная женщина (др. сканд.).

(обратно)

11

Чудачка (др. сканд.).

(обратно)

12

Всегда женщина настоит на своем (др. сканд.).

(обратно)

13

Что ты за женщина…(др. сканд.)

(обратно)

14

Я знаю, что ты хочешь делать добро, и ты также понимаешь это… (др. сканд.).

(обратно)

15

Негодяй! Это может стоить тебе жизни! (др. сканд.).

(обратно)

16

Дура (др. сканд.).

(обратно)

17

Тролль-женщина (др. сканд.).

(обратно)

18

Из «Песни о рунах Óдина» в «Книге Песни Песней», «Божественные песни старшей Эдды» с.68, отрывок 138–139.

(обратно)

19

Я люблю тебя (др. сканд.).

(обратно)

20

Любимая. (др. сканд.).

(обратно)

21

Благородная дама (др. сканд.).

(обратно)

22

Я ненавижу тебя (др. сканд.).

(обратно)

23

Будь ты проклят (др. сканд.).

(обратно)

24

Ядовитая змея! Вражина! (др. сканд.).

(обратно)

25

Мне тяжело (др. сканд.).

(обратно)

26

Эта болезнь угробит меня (др. сканд.).

(обратно)

27

Я смогу одолеть и девятое, если я нуждаюсь в этом… (др. сканд.).

(обратно)

28

Проклятие! (др. сканд.).

(обратно)

29

Лысый — монах (др. сканд.).

(обратно)

30

Негодяй (др. сканд.).

(обратно)

31

Месса для отдельных персон или по специальному поводу, может проводиться одним священником даже в отсутствии просителя (лат.).

(обратно)

32

Когда взываю я, услышь меня, Бог правды моей! В тесноте Ты давал мне простор. Помилуй меня и услышь молитву мою! (Псалм 4,2) (лат.).

(обратно)

33

Это невыносимо! (др. сканд.).

(обратно)

34

Радуйся, Дева Мария (лат.).

(обратно)

35

Подлое убийство! (др. сканд.).

(обратно)

36

Преступник, изгой общества (др. сканд.).

(обратно)

37

Я не жажду твой жизни (др. сканд).

(обратно)

38

(обратно)

39

Теперь нам будет тесно (др. сканд.).

(обратно)

40

Верь мне! (др. сканд.).

(обратно)

41

Осторожно! (др. сканд.).

(обратно)

42

Здесь покоится Фридус, который в этих местах служил аббатом (лат.).

(обратно)

43

Похороненный заживо (др. сканд.).

(обратно)

44

Распятие (др. сканд.).

(обратно)

45

Все направлено против нас… (др. сканд.)

(обратно)

46

Вы замерзли (др. сканд.).

(обратно)

47

Тихий (др. сканд.).

(обратно)

48

Однако это хуже всего (др. сканд.).

(обратно)

49

Гной (др. сканд.).

(обратно)

50

Богородице дево, радуйся Благодатная… (лат.).

(обратно)

51

Врач (др. сканд.).

(обратно)

52

Ты всемогущ во веки веков (др. евр.).

(обратно)

53

Применяемое в арабской медицине анестезирующее средство, смесь, состоящая в т. ч. из гашиша и белены, которая примешивается к вину и служит для смачивания посредством губки (араб.).

(обратно)

54

Я проклинаю тебя (вр.).

(обратно)

55

Наступающий год в Иерусалиме — традиционное приветствие (др. евр.).

(обратно)

56

Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь. (лат.).

(обратно)

57

Благослови, Господи, избавь меня (лат.)

(обратно)

58

Случается так, как хочет судья (др. сканд.).

(обратно)

59

С тобой сыграли злую шутку (др. сканд.).

(обратно)

60

Я не хотел вас обидеть, никогда-никогда! (др. сканд.).

(обратно)

61

Тело Господа Иисуса Христа проходит сегодня над тобой как испытание (лат.).

(обратно)

62

Заклинаю тебя, творение воды, во имя Бога, всемогущего Отца и во имя Иисуса Христа, Сына Твоего, Господа нашего, чтобы вся мощь врага и каждое появление врага выходило из этой заговоренной воды, также как и ты, человек (лат.).

(обратно)

63

Заклинаю тебя, вода, во имя всемогущего Отца, который создал тебя в начале и который разделил тебя от верхних (небесных) вод и повелел (ему) служить (лат.).

(обратно)

64

Заклинаю тебя, человек, и взываю к тебе через Отца и Сына и Святого Духа и неразделимую Святую Троицу и через всех англов и архангелов и через высшие силы и через все силы власти и добродетели (лат.).

(обратно)

65

… что это исчезнет, когда ты по совету дьявола попытаешься обманывать и будешь за это наказан… (лат.).

(обратно)

66

… ибо Бог наш судья, могущество которого пребудет вечно. Аминь. (лат.).

(обратно)

67

Все доставляет удовлетворение (др. сканд.).

(обратно)

68

О Боже, не оставляющий грехи без наказания (лат.).

(обратно)

69

Оживи меня по слову Твоему! Поведал я о путях своих, и Ты ответил мне. Научи меня уставам твоим (Псалм 119,25–26) (лат.).

(обратно)

70

Ибо слово Твое придало мне жизненных сил (Псалм 119, 50)(лат.).

(обратно)

71

Сыну Христа не дано освободиться от праха и греха, итак припадаем мы к слову единого Бога (заупокойная молитва) (лат.).

(обратно)

72

Приди и помоги мне, святой Бог, поспеши мне на помощь, ангел господень, принять эту душу и представить ее перед очами Всевышнего (заупокойная молитва) (лат.).

(обратно)

73

Душа, уходи прочь из этого мира (молитва о путешествии умершего) (лат.).

(обратно)

74

Отче! В руки Твои передаю дух Мой (лат.).

(обратно)

75

Боже, среди других смертных живущий, в смерти не погибающий, а стремящийся к совершенству (наставление душе к Богу) (лат.).

(обратно)

76

Бог! Услышь молитву мою, вопль мой да придет к Тебе! (Псалм 102,2) (лат.).

(обратно)

77

Ибо дни мои исчезли, как дым, кости мои обожжены, словно в очаге. Я уподобился сове пустыни, стал как филин на развалинах. Дни мои подобны тени на склоне, иссох я, как трава (Псалм 102; 4,7,12) (лат.).

(обратно)

78

Он оживит умерших и приведет их к вечной жизни (из каддиша) (др. евр).

(обратно)

79

Песнь восхождения. Из глубин взываю к Тебе, о Бог! Господь! Услышь голос мой! Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Бог, если Ты будешь хранить грехи, Господь, кто устоит? (Псалм 130, 1–3) (лат.).

(обратно)

80

Да прославится его великое имя в вечности и во веки веков (из каддиша) (др. евр.).

(обратно)

81

Но у Тебя прощение, дабы благоговели пред Тобою. Надеюсь на Бога, надеется душа моя, на слово Его уповаю (Псалм 130,4–5) (лат.)

(обратно)

82

Да будет прославлено, и возвеличено, и восчествовано, и превознесено имя Господа, да будет оно прославлено выше всех прославлений, и каждой песни, каждой хвалы, каждого слова утешения, произносимого когда-либо в мире, аминь (из каддиша) (др. евр.).

(обратно)

83

Вначале Ты землю основал, и небеса — творение рук Твоих. Они пропадут, но Ты останешься. И все они, словно платье, обветшают. Как одежду сменишь Ты их, и они пройдут (Псалм 102,26–27) (лат.).

(обратно)

84

Не мертвые славят тебя, Боже, и не те, кто сошел в преисподнюю, а мы, которые живы, славим Господа, ныне и во веки веков (заупокойная молитва) (лат).

(обратно)

85

Бог! Не в ярости Твоей обличай меня и не в гневе Твоем наказывай меня (Псалм 6,2)(лат.).

(обратно)

86

Помилуй меня, Бог, ибо я немощен! Исцели меня, Бог, ибо кости мои содрогаются и душа моя потрясена чрезвычайно! А Ты, Бог, доколе? (Псалм 6,3–4) (лат.)

(обратно)

87

Обратись, Бог, избавь душу мою, спаси меня ради милосердия Твоего! Ибо в смерти нет памятования о Тебе, в могиле кто будет славить Тебя? (Псалм б,5-б)(лат.)

(обратно)

88

Утомлен я в стенании своем: каждую ночь ложе мое омываю я, влажной становится постель моя от слез (Псалм б-7)(лат.).

(обратно)

89

Потускнели от печали глаза мои, состарились от всех бедствий моих (Псалм 6,8) лат.).

(обратно)

90

Помилуй меня, Всесильный, по милосердию Твоему, по множеству милости Твоей сотри преступления мои (Псалм 51,3).(лат.).

(обратно)

91

Многократно омой меня от греха моего, от прегрешения моего очисть меня! (Псалм 51,4)

(обратно)

92

От всякого зла избавь его, Господи!

(обратно)

93

От смертельной опасности избавь его, Господи!

(обратно)

94

Избавь его от лукавого, Господи!

(обратно)

95

От злого меча избавь его, Господи!

(обратно)

96

Да хранит вас Господь.

(обратно)

97

Я— стена, и сосцы у меня, как башни; потому я буду в глазах его, как достигшая полноты (Книга песни песней 8,10). (лат.).

(обратно)

98

Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. (Книга Песни Песней 8,7) (лат.).

(обратно)

99

Песнь восхождения. Из глубин взываю к Тебе, о Бог! Господь! Услышь голос мой! Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Бог, если Ты будешь хранить грехи, Господь, кто устоит? Но у Тебя прощение, дабы благоговели пред Тобою. Надеюсь на Бога, надеется душа моя, на слово Его уповаю. (Псалм 130,1–5) (лат.).

(обратно)

100

И теперь душа отправилась по пути всех смертных (заупокойная молитва)(лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

Глава 7.

Глава 8.

Глава 9.

Глава 10.

Глава 11.

Глава 12.

Глава 13.

Глава 14.

Глава 15.

Глава 16.

Глава 17.

Глава 18.

Глава 19. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте