«В тени горностаевой мантии»

Анатолий Томилин-Бразоль В тени горностаевой мантии

У Елизаветы английской, Марии шотландской, Христины шведской, у всех русских императриц и большей части тех женщин, которые были вольны в своих действиях, имелись фавориты или любовники. Вменять это им в преступление было бы делом малоучтивого ригориста. Но одна Екатерина II, воплощая легенды о царице Савской и подчиняя любовь, чувство и стыдливость, присущие ее полу, властным физиологическим потребностям, воспользовалась своей властью, чтобы явить миру единственный в своем роде скандальный пример. Дабы удовлетворить свой темперамент, она имела бесстыдство учредить придворную должность с полагавшимися при ней: помещением, жалованьем, почестями, привилегиями и, самое главное, с четко предписанными обязанностями. Из всех должностей именно эта исполнялась наиболее добросовестно.

Ш.Масон.[1] Секретные записки о России времен Екатерины II и Павла I

Глава первая

1

В понедельник Петрова поста 1761 года, часу в девятом, въехала в Москву через Тверскую заставу почтовая тройка, имея в заснеженной кибитке одного седока. Старая столица просыпалась рано, да вставала поздно. Пользуясь безлюдьем, ямщик погнал по Тверской. Потом где‑то свернул, брызнули комья мерзлого желтого снега. Еще поворот, еще и еще. Проскрипели полозья по льду. Лошади вынесли кибитку на высокий западный берег коварной речки Неглинной, веснами разливающейся и затопляющей весь восточный берег. Вот проскочили мимо двор князя Лобанова‑Ростовского,[2] где ныне здание Большого театра. И лишь на Петровке, немного не доехав до раскинувшегося владения князей Щербатовых,[3] ямщик натянул вожжи. Прозвучало такое желанное после долгой дороги русское «Тпр‑ру!». Лошади стали, дыша паром…

Седок в нагольной шубе тяжело вылез на снег, потопал затекшими ногами. Не поднимая бритого мятого лица, глянул искоса, охватив единым взглядом глухой забор с воротами, закрывающий господский дом со всеми ухожами, садом, огородом. Отметил наметенный сугроб у калитки, чертыхнулся. Знать, не пользуются по снежному времени, а вычистить — рук нет. Обленились без хозяина.

Похоже было, что приезда секунд‑майора Протасова после продолжительной отлучки в собственном его московском доме не ждали… Но тут, слава Богу, хлопнула дверь людской, и в морозном воздухе разнесся звонкий голос:

— Барин приехали!

Пропихнув плечом калитку, приезжий прошагал по двору и, поднявшись на высокое крыльцо, вошел в дом. В сенях скинул шубу на руки камердинеру, побил сапогом об сапог, после чего вошел в переднюю. Пока разматывал башлык да снимал шинель прихожая наполнилась людьми. Вышла супруга Анисья Никитична. Поклонилась:

— С приездом вас, Степан Федорович, с благополучным прибытием.

— Спаси Бог, — пробурчал в ответ, и, не глядя на посторонившихся домашних, направился в гостиную. Большое зеркало в рост отразило его фигуру, короткий, тесный в плечах новый гвардейский кафтан на прусский манер, с красным воротником и широкими обшлагами, обшитыми бранденбурами,[4] камзол и брюки соломенного цвета. Протасов задержался, некоторое время глядел, выпятив губы, на свое отражение.

— Тьфу! — плюнул на стекло, повернулся круто на каблуках и пошел в кабинет. В дверях остановился, крикнул: — Михайла! Неси вина!..

Три дня не переставая бегал камердинер Мишка от дверей барского кабинета к ключнице Агафье и в кладовую, покуда сам не свалился от опивок. Анисья Никитична велела окатить Мишку водой, дабы привесть в чувство, а когда дело не вышло, перекрестясь утайкой, направилась в кабинет сама, но скоро вышла назад с лицом красным и расстроенным…

2

Протасовы испокон веку жили в Москве. Здесь в Белом городе стоял дом со многими различными строениями, раскинутыми на семистах, а то и поболе квадратных саженьях родового имения. Все отвечало характеру исконной московской жизни: каждому двору жить независимым особняком. Все свое: во дворе — конюшня, людская, сараи, погреба. За домом — сад и огород, спускающийся к речке, а стало быть, и баня.

По сказаниям старинных летописцев, род Протасовых значился от московского боярина Луки Протасьевича, посла хитрого и коварного московского князя‑скопидома Ивана Даниловича Калиты к великому князю тверскому Александру Михайловичу в лета 6833–6835 от сотворения мира, или, другими словами, в 1325–1327 годах.

В том последнем 1327 году приехал в Тверь очередным послом от великого хана Узбека какой‑то ханский сродник: то ли Чол‑хан, то ли Шевкал, русские летописцы писали его разно. Вместе с ним прибыли ордынцы‑воины. Татары, по обычаю, сразу стали грабить горожан. Тверичи запросили защиты у князя, но тот, не имея довольно дружины, велел терпеть.

Московский посол, боярин Лука Протасьевич, тотчас нарядил гонца в Москву с доносом о событиях. Малое время спустя посланец воротился с наказом: в смуту не вмешиваться и грамот более на Москву не слать, понеже князь Иван Данилович из града своего отъехал. Однако ниже тайной цифирью, на случай перехвата, шла подробная инструкция образу действий боярину. И пошли, пошли, откуда неведомо, по городу слухи, что‑де Щелкан сам думает княжить в Твери, а иные города: Кашин да Микулин, Кснятин, Дорогобуж и Холм желает раздать прибывшим татарам. При том‑де всех христиан станут приводить к магометанской вере, а несогласных побивать или угонять в Орду. Называли и день, в который будто намеревались татары исполнить свой замысел — Успенье, потому‑де что окончена будет жатва. Князь Александр слухам велел не верить, но сам пребывал в нерешительности…

Летописи рассказывают, что бесчинства татар и тревожные слухи не столь напугали, сколь ожесточили тверичей. Ждали только малого повода, который, как всегда, скоро и явился. Утром в день Успения Пресвятой Богородицы повел городской дьякон Дюдко свою молодую, гладкую кобылу на водопой к Тверце, ан набежали татары. Кинулись отнимать у дьякона лошадь. И тот возопил о помощи…

Как и всякий русский бунт, восстание было бестолковым и кровавым. Били виноватых и невинных, били и вовсе непричастных. А уж грабили и вовсе всех, кто не мог дать отпор. Ордынских купцов, что приехали с Щелканом, перебили и перетопили до единого. Заедино пожгли да пограбили и своих. Сам ханский посланник затворился было в старом княжеском доме, но теперь уж и сам князь Александр велел подпереть двери и зажечь двор. Погибли татары в пламени. Раздуванил в азарте разгулявшийся народ и московское подворье. Но не сожгли, и то спаси Христос. Лука Протасьевич жалел одного — поразбежались невесть куда девки из дому, а был он любосластен. В девичьей, чай, с полдюжины ласковых красавиц содерживал…

Московский князь Иван ранее других оказался в Орде, где и донес с сокрушением великому хану о приключившемся. Об чем меж ними совет шел — неведомо, только в скором времени явился Иван Данилович у границ княжества Тверского с суздальским ополчением и пятьюдесятью тысячами татарских воинов. Сказать, что войско Калиты разорило Тверь, значит, не сказать ничего. По выражению тех же летописцев, татары «положили пусту всю землю Русскую, но спаслись Москва — отчина Калиты, да Новгород, давший две тысячи серебра татарским воеводам и множество даров». А московский князь воротился из Орды с ярлыком на великое княжение.

С той поры и служили Протасовы российскому престолу. Как велено было, так и служили, по вековечному российскому принципу: «Была бы милость государева, всякого со всего станет». Были Протасовы воеводами, были жильцами, были стряпчими. Имели столбовые вотчины, кое‑что по боковому наследству, но не чересчур…

В начале царствования государя‑императора Петра Алексеевича пожар уничтожил старый московский дом магистратского стряпчего Феодора Протасова, и тот, согласно указу,[5] принялся возводить каменные палаты. Благо кирпич велено было отпускать из казны с рассрочкой на десять лет… За такой‑то срок, чего не случится… Однако скоро мастера со всей Москвы угнаны были на болотину, на стройки нового города Санкт‑Питербурха. Так и остались протасовские палаты деревянными на белокаменных подклетях.

Господский дом стоял в глубине усадьбы, что было нарушением указа. Государь велел строиться в линию. Но по традиции московская знать да и купцы, которые побогаче, удаляли свои жилища от улиц, ограждая служебными постройками и высокими заборами.

После смерти родителей, большая доля протасовского наследства досталась старшим братьям: Алексею и Григорию. Степан же с малых лет тянул военную лямку и был обойден. Алексей Федорович служил в Коллегии иностранных дел, проживал то при иностранных дворах, то в новой столице Питербурхе, где имел собственный дом на Мойке. Григорий, попечением благодетеля, Александра Борисовича Бутурлина, обретался в Главном магистрате Москвы, понеже через супругу находился с Бутурлиным в свойстве. Но в 1760 году императрица Елисавета, памятуя особую свою, еще в юные годы, благосклонность к Сашке Бутурлину, возвела все его семейство в графское Российской империи достоинство.[6]

А в сентябре того же года, по представлению конференции, был граф Бутурлин назначен главнокомандующим русской армией, воевавшей в Пруссии. Дело мотчанья не терпело и потому, быстро собравшись, Александр Борисович, ныне генерал‑фельдмаршал, выехал на театр военных действий, забравши в свитские офицеры и Степана Протасова, тоже своего человека.

3

В Европе четвертый год шла война. В 1756 году англичане, не поделив что‑то за океаном и опасаясь отторжения Ганновера, объявили войну Франции и, пообещав помощь Пруссии, включили ее, как и некоторые северо‑германские государства в число своих союзников. Австрия решила, что пришло время вернуть Силезию, и стала искать союза с Россией и Францией. Шведы прицелились на прусскую Померанию, а Фридрих II имел виды на Саксонию, чтобы обменять ее на Богемию… В общем — заварилась общеевропейская каша. У противопрусской коалиции было вдвое больше резервов, но, как всегда, никто из них не был готов к войне, и пруссаки, не теряя времени, вторглись в Саксонию, окружили и разбили ее армию. В историю это противоборство вошло как «Семилетняя война», поскольку продолжалось с 1756 по 1763 год.

Истинные его причины довольно путаны, как, впрочем, и всякой войны. Существует даже мнение, что немалую роль в ее начале сыграли две женщины: австрийская государыня Мария‑Терезия и мадам Помпадур — любовница французского короля Людовика XV. Первая мечтала отвоевать у Фридриха II Силезию, вторая — дулась на прусского короля‑философа за его язвительные стихи и памфлеты в ее адрес.

С русской стороны кампанию начинал фельдмаршал Степан Федорович Апраксин и начинал удачно. Его войска у деревни Гросс‑Егерсдорф 19 августа 1757 года разбили прусского генерала Левальда и открыли себе плацдарм для наступления на Кенигсберг. Но вместо того чтобы развивать успех, фельдмаршал вдруг ни с того ни с сего отдал распоряжение отступать к Тильзиту. И неделю спустя с великой поспешностью переправился обратно за реку Прегель. В чем было дело, — никто не понимал. Апраксин уверял, что в войсках‑де не хватало продовольствия, и начались болезни. Петербург объяснений не принял, и заслуженный полководец был смещен, арестован и отдан под следствие. Командование же передали генерал‑аншефу Фермору.[7] Дальнейшим успехам союзников мешали разногласия между дипломатами и командованием.

В такую обстановку и прибыл в 1760 году, в Аренсвальд, где находилась тогда главная квартира русских войск, со всеми полномочиями и офицерами свиты новый главнокомандующий граф Бутурлин. Еще в дороге Степан Федорович просился на передовые позиции и, по приезде, получил назначение к графу Тотлебену, двигавшемуся в направлении вражеской столицы. Через неделю, едва освоившись на новом месте, Степан со своим отрядом, высланным вперед, принял прусского генерала фон Рохова, который сообщил о капитуляции Берлина… И передовые отряды русских вошли в прусскую столицу. И хотя Петербург с поздравлениями не торопился, виды на награждения, не хуже пунша, подогревали надежды участников славной операции. Впрочем, то был лишь лихой набег. Через несколько дней, ввиду подхода семидесятитысячной прусской армии, русские из Берлина ушли.

Бутурлин ничего не успел за летнюю кампанию, и на него посыпались обвинения. 18 декабря он был отозван, сдал команду все тому же Фермору, и, прихватив офицеров, с коими прибыл, не без волнения поехал в Петербург оправдываться. Однако по пути к столице получил известие о кончине императрицы и милостивый рескрипт нового императора. Петр III из расположения к прусскому королю действия Бутурлина одобрил. Войну, до победного конца которой оставалось всего ничего, указом прекратил. Александра Борисовича назначил вновь генерал‑губернатором в Москву. А офицерам, участвовавшим в походе на Берлин, вопреки ожиданиям, никаких милостей оказано не было. Большинство из них получили отставки и отправились в свои имения. Получил абшид и секунд‑майор Протасов. Степан Федорович простить себе не мог, что, воротясь из похода, проторчал в столице долее иных, да еще, по совету племянника Григория, потратился на переобмундировку. Все равно никакого прибытку не получил. Все кругом говорили, что новый государь токмо немцев жалует.

4

Ко времени, о коем идет повествование, Степан Федорович был в годах: катило к пятидесяти. Помещиком считался он средней руки. Имел именьице «Пески» в Осташковском уезде, верстах в десяти от города, на берегу валдайского озера Селигер. Напротив, на одном из островов, гляделась в светлые озерные воды Нилова пустынь — мужской монастырь, основанный преподобным Нилом Столобенским лет двести назад. Пустынь была обустроена ладно, с умом. Владела обширными землями и рыбными ловлями.

Семейство Степана Федоровича Протасова состояло из супруги Анисьи Никитичны, урожденной Зиновьевой, сына Петра Степановича десяти лет от роду и трех дочек: старшей, осьмнадцатилетней Марии, Анны пятнадцати лет и младшей Катеньки. Господами Протасовы считались строгими, но справедливыми. Крестьян своих не примучивали, легко отпускали на оброк и на заработки. Бабы зимами хорошо и споро пряли и ткали холсты. А мужики — кто во что горазд: одни нанимались рыбу ловить, кто уходил в Осташков на кожевенные фабрики, а были ходоки и до самой Москвы и до Питера. Зато и было у господ в обиходе все свое.

Дочери, конечно, кривили рты, что приходилось дома носить чулки, вязанные из пряденной бабами шерсти, что белье — и нательное, и на постели — из домашнего холста. Но тут уж что хозяин, что хозяйка чад своих держали в руках. По будням платья дома носили простые, а ситцевые надевали в дни воскресные. Так продолжалось, пока однажды Анна, средняя дочь, не отказалась вовсе выходить в крашенинном холстинном сарафане из своей горницы. День лежала дева на постели, не подымаясь и к столу, и второй… А на третий вышла в ситцевом платьице, хотя и шел постный четверг. С того дня старшая, Марья, и Катенька тоже стали падки до щегольства. Но у Анны характер был покруче, и первое канифасовое[8] платье сшили опять же сперва ей.

По причине скромного достатка особых учителей и гувернеров для детей у Протасовых не важивалось. Грамоте и счету наставляла матушка. Закону Божьему, географии и истории — отец Пахомий, настоятель церкви Воскресения Словущего, что стояла вместе с домами причта у края Протасовской усадьбы. Он же был и духовником семейства. Отучившись тринадцать лет в Славяно‑греко‑латинской академии, отец Пахомий был наклонен к западному просвещению. А посему ратовал за то, чтобы детей не только обучали доморощенными средствами, но давали им и светское воспитание. В дом, по чьей‑то рекомендации, был принят француз мсье Лагри. Он призван был наставлять старших барышень политесу: французскому языку, музыке и танцам. Но, если Маша с Катей подчинялись требованиям мсье с неохотой, то для Аннушки такие уроки труда не составляли. Обладая прекрасной памятью, она первой из сестер заговорила по‑французски. Учитель, чтобы приохотить девочку к чтению, стал давать ей маленькие изящные книжки в кожаном переплете с тиснением и с картинками. Это были «Любовные стихи» Ронсара, посвященные Кассандре, комедии и поэмы Данкура и романы Мариво.[9] Анна читала все. Но однажды сии книжки увидела матушка. Даже не зная французского языка, она сразу вывела должное заключение:

— Тебе еще рано их читать, дочка. Да и не хорошо это для порядочной девицы. — Она хотела добавить, мол, «все равно ничего не поймешь», но сдержалась, вспомнив некоторые замашки Анны. Вместо этого она сделала выговор учителю и велела давать читать книги душеспасительные, а не развратный французский вздор.

— Пущай лутче к хозяйству привыкает…

Но к хозяйству душа дочери не лежала. В свои пятнадцать лет она была уже вполне сформировавшейся девушкой. Высокорослая со статной фигурой и впечатляющими формами, Анна давно уже не была наивной девочкой, беспрекословно подчиняющейся родительским указам. Может быть, потому Анисья Никитична и высказала свое пожелание мсье, а не ей…

5

Зимний сезон в Москве открывался балом в Дворянском собрании, и не быть на нем было нельзя. Вельможи приезжали с целой толпою слуг: со своими гайдуками саженного роста, с карликами, с арапами, одетыми в самые разные, часто нелепые платья. У многих за спинами кривлялись шуты… Среди молодых людей на московских балах большей частью встречались недозрелые вьюноши, разодетые по последней моде, надушенные и напомаженные, хотя и не всегда хорошо мытые. Их, как правило, сопровождали французы‑гувернеры. Военных в старой столице было немного. Девицы шушукали, прикрываясь веерами. Все ждали танцев и мечтали о Петербурге. Вот где настоящая жизнь! Столько гвардейцев, да и среди статских встречалось, небось, немало достойных людей. А что здесь?.. Но с другой стороны, когда еще представится случай, как говорится, людей посмотреть и себя показать? Последнее — дело немаловажное, недаром первопрестольная слыла «ярмаркою невест»…

Большим событием являлось шитье первых бальных платьев на Кузнецком Мосту. В ту пору в моде преобладали фасоны французские, так называемые «парижские». Появились ежемесячные модные журналы: «Библиотека Дамского туалета», «Магазин Английских, Французских и Немецких Мод». А в пику им — сатирические произведения «дабы предъявить вред, причиняемый модою, роскошью и вертопрашеством и прочими пороками, которые видны во многих сценах нынешней жизни».

Самыми нарядными платьями считались «фуро» и «роброны». Фуро обшивали небольшими сборчатыми рюшами, накладками из флера или дымкой, а также серебряной или золотой бахромой, что лучше подходило к материи. Лифы делались длинными, на китовом усе, с низким декольте, сильно обнажавшем шею и грудь; рукава до локтя обшивались блондами. Перед был распашной. Юбку делали из той же материи, что и фуро, с большими криардами сзади, которые поддерживали складки.

Чтобы платье казалось полнее, надевали панье самой разной формы, фижмы из китового уса и стеганые юбки. Стремление к богатству наряда не удивительно. У нас издавна, как известно, встречают «по одежке». Все это приводило к тому, что некоторые дамы, не имея собственных роскошных нарядов и драгоценностей, занимали оные у более состоятельных знакомых или брали напрокат. Сей обычай приобрел такое распространение, что многие украшения, кочуя с бала на бал, становились хорошо известны в обществе…

Но протасовские девы были юны, а молодость, как известно, служит лучшим украшением. В прочее же время Марья с Катенькой, под присмотром бабушки, ловко вышивали по картам воздухи[10] для приходского храма. Анна же больше любила читать, сводить рисунки и подбирать цвета.

6

Наконец, не выдержав затянувшегося мужнина запоя, с которого началось наше знакомство с отставным секунд‑майором, Анисья Никитична позвала Анюту.

— Ты, дочка, тово, сходила бы к батюшке. Может, он тебя послушает. Ведь сколь же можно… Меня вот прогнал… Мария характером кротка, робеет. А ты… Сходи, доченька, Господь тебя вразумит, не оставит…

Анна молча кивнула, одернула платье, подошла к двери кабинета и, помедлив самую малость, вошла, притворив за собою створку. О чем и как шел разговор дочери с отцом, не известно. Однако результат его сказался почти сразу. Часа полтора спустя двери кабинета отворились и на пороге в распахнутом халате, с красными глазами и всклокоченными волосами появился хозяин. Девкам велел прибраться, мундир почистить и сложить в сундук. Супруге заявил, что ноги его в Петербурге более не будет.

— Ноне воля всем вышла, — хрипло ответил он на вопрошающий взгляд супруги. — После кончины государыни новый император указ о вольности дворянству подписал. Кто служить не желает — в отставку. Дома — хозяйством править…

Анисья Никитична украдкой вздохнула. Уж она‑то знала, какой из ее мужа управщик, но промолчала. А через какое‑то время призван был Степан Федорович на службу в магистрат, и покатились в протасовском доме привычные дни…

7

Как правило, уже на святого великомученика Федора Тирона[11] начинала Анисья Никитична с дочками готовиться к отъезду в имение. А к Тимофеям‑весновеям <21 февраля.>, пока не развезло дороги, невеликим поездом в две‑три кибитки с обозом из розвальней, крытых рогожами, отправлялись в вотчинный край. По последней ревизской сказке в двух деревнях Протасовых Жар да Пески всего насчиталось душ с полтораста мужиков. Немного, но без хозяйского глаза и то бы в разор пришло.

При среднем достатке Степан Федорович был хлебосолен и, несмотря на лета, легкомыслен. А посему супруга его ни в городе, ни в деревне покоя не знала. Все было на ней. По характеру мужа требовалось, чтобы в доме наготове всякое время были и стол, и погребец.

Степан Федорович, как и все служилые дворяне, в имение приезжал редко, но всегда неожиданно. В один прекрасный день раздавался вдруг на дороге звон валдайских бубенцов и с шумной компанией чиновников и офицеров являлся хозяин. Весть о том, что к Протасовым приехали господа офицеры из Москвы, вихрем разносилась по соседям. И вот уже рыдваны да возки с ближними семействами со скрипом въезжали в ворота усадьбы и останавливались у крыльца.

Гости охотились, танцевали, волочились за хозяйскими дочками и за девицами окрестных помещиков. За неделю успевали вспыхнуть фейерверком и погаснуть два‑три скоротечных романа… Анисья Никитична пыталась вечерами убедить мужа, что надобно бы везти дочерей в столицу, в Петербург, мол, вянут ведь в захолустье. Степан Федорович соглашался: «Надо, непременно надо. Да ныне государь не тот, и Двор — не в пример прежнему царствованию» — и… тут же засыпал. Уставал, видать сильно. Среди приезжавших‑то был он постарее многих.

Чаще других наезжали родичи. Сестра матушки, Анисьи Никитичны, была замужем за новгородским губернатором Григорием Ивановичем Орловым, командовавшим еще стрелецким полком Петра Великого. В пятьдесят шесть лет полковник женился на шестнадцатилетней девице Александре Зиновьевой и прижил с нею девятерых сыновей. Выживший последыш родился, когда Григорию Ивановичу было уже за семьдесят. В 1746 Александра Никитична овдовела, и с тех пор не проходило лета, чтобы орловский поезд не появлялся на взгорье перед Песками. Наезжали Орловы по‑родственному — семьей и гостили подолгу. В старом протасовском доме всем было место. Старшие братья Иван с Григорием и Алексей — здоровенные, высокорослые, уже служили в гвардии. Федор же с Владимиром, будучи еще в отроческом возрасте, оказывались постоянными участниками летних забав у Протасовых.

В деревне дети пользовались полной свободой. Анна бегала повсюду с ватагой родных и двоюродных сестер и братьев… Порою, матушка с тревогой обращала внимание на раннее развитие дочери. Уже к восьми‑девяти годам припухлые грудки ее заметно выделялись, а стройные ножки и формы, не скрытые пока кринолином и фижмами, привлекали к себе взоры не только сверстников, но и соседей‑помещиков, гостивших в имении.

В восемнадцатом столетии люди входили в года быстрее, чем в наше время. Раньше достигали телесного развития. С раннего детства дворянские отпрыски привыкали управлять людьми. Мальчики, записанные, едва не с рождения, в военную службу, к шестнадцати‑семнадцати годам уже служили офицерами. Девочки в одиннадцать‑двенадцать объявлялись невестами, и, несмотря на Указ о единонаследии, их выдавали замуж. Вопрос этот, по старой традиции, решался родителями.[12]

Интересно, что возраст жениха при этом особой роли, как правило, не играл. Петровский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев в шестьдесят один год женился на двадцатипятилетней вдове Анне Петровне Нарышкиной с двумя детьми. А Иван Иванович Бецкий в свои семьдесят пять лет увлекся выпускницей им же основанного Смольного института — восемнадцатилетней Глашей Алымовой и предполагал посвататься. Но узнав, что она влюблена в другого, с сожалением мысль свою оставил.

Аннушке нравились многолюдные съезды в имении с детворой с людьми. Полюбила она со временем и одиночные соседские визиты без надобности, когда разговоры шли не об урожае, не о делах, а более о сплетнях или вовсе о пустом. Ей рано стали нравиться комплименты, сильные руки гостей‑помещиков, обнимающие ее за плечи или похлопывающие, пощипывающие за бока и за пышный задик… Еще обладая нежной привлекательностью ребенка, она уже любила лесть и учтивость мужчин. А оставшись tête‑à‑tête с кем‑либо из приезжих, при случае взбиралась к нему на колени и ерзала, двигаясь туда и сюда, как бы устраиваясь поудобнее. Она умащивалась до тех пор, пока гость не начинал смущенно и прерывисто дышать, стараясь сдвинуть в сторону набухшее естество. Тогда, соскочив с колен покрасневшего кавалера, она бежала в сад или в детскую, где, зарывшись в траву или в подушки, предавалась чувству томления, теребя маленькими пальчиками не созревшую плоть.

Не догадываясь об истинных причинах, матушка Анисья Никитична радовалась, что дочка не чурается общества, оставляла ее за хозяйку в гостиной, чтобы училась достойно вести себя и занимать гостей беседою. Просила быть всегда учтивой и ласковой, угождать гостям, даже если это и не совсем по сердцу. А видя ее раннее взросление, старалась, как и старшую Марию, приохотить к хозяйству. Наставляла:

— Не будь в праздности, мой друг, праздность есть мать пороков. Гордости избегай, будь снисходительна к недостаткам других, но искореняй их в себе.

Заметив интерес мужчин к Анне, твердила, что не надобно верить слишком тем, которые ласкают много и говорят приятности…

— Любить надобно более тех, которые открывают тебе твои пороки. Эти‑то — прямые твои друзья… Заклинаю тебя, дитя мое, не слушать тех мужчин, которые хвалят, и не входить с ними в тесную дружбу. Ласкательства мужчин никогда истинны не бывают. Самой лутче не выбирать знакомства по своему вкусу, а следовать наставлениям родителей. Только они истинно пекутся о твоем будущем и счастии…

Дочка слушала молча. Она всегда более любила слушать, нежели говорить. Она умела показать столько заинтересованности и участливости к теме рассказа, что порою оказывалась куда более осведомленной во взрослых делах, нежели другие.

Случалось, что в имении Протасовых собиралось человек до двенадцати ребятишек, близких по возрасту. Дети лазали по деревьям, разоряя птичьи гнезда, стреляли из луков. А то, сбросив одежки, купались и смело плавали в озере. Никто из взрослых особого внимания на них не обращал. Аннушка, темноволосая и загорелая, в деревне была совершенной дикаркой. Перейдя в отроческий возраст, заметила, что, оставив на берегу платьишко перед тем как броситься в воду, она привлекает внимание мальчиков. Это ей нравилось, волновало… Дома, убедившись, что комнаты пусты, она, бывало, останавливалась перед зеркалом, и щипала розовые сосочки, а то поднимала подол и, расставив ноги, внимательно рассматривала свои подробности.

Когда погода портилась, а в большом барском доме собиралась юная ватага, дети сами выдумывали занятия. Кроме обычных пряток или игры в веревочку, в жмурки, собирались на чердаке или в уединенной комнате. При свечах играли «в доктора» или «в школу». «Доктор» подвергал осмотру «пациентов», щупал пульс, но больше трогал за интимное… Играя в школу, рассаживались полукругом и «отвечали уроки». За ошибки полагалось наказание розгами. При этом мальчики спускали панталоны, а девочки поднимали юбки и становились на колени. Шлепали не больно. А после «порки» обязательно ласкали и целовали наказанных. В этом и заключалось главное — в лицезрении потаенных мест, в ощущениях от касаний, от невинных, непонятно‑сладких поцелуев… У Аннушки порою такие игры заканчивались слезами, а то вспышками гнева, в которых находили выход неясные чувства.

Однажды мсье Лагри забыл в беседке маленький томик из своей французской библиотеки. Без особого интереса Аня открыла книжку и прочла: «Therese philosophe, ou mèmoires pour servir a l’histoire du p. Dirrag et de mademoiselle Eradice».[13] Она перелистнула страницу, и первая же картинка бросила ее в жар. То, что так неясно представлялось ей в ночных видениях, было откровенно нарисовано на бумаге… Оглянувшись, Анна стала наскоро листать дальше, ужасаясь с каждым следующим рисунком и приходя во все большее волнение. Подобного она не могла себе представить даже в тайных мыслях.

Захлопнув книжку, девочка почувствовала, что не в силах расстаться с нею. Она должна была непременно рассмотреть все еще раз на досуге… Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Анна сунула томик под передник и побежала к себе. Так непристойный французский роман стал в ее жизни первым катехизисом плотских утех.

— Avez‑vous lu la «Therese philosophe», n’est‑ce pas?[14] — улыбаясь, спросил ее мсье Лагри на следующий день. Девочка покраснела и отвернулась. — Oui, oui, je vois, que vous l’avez lu. Il n’y a pas lieu de rougir, ma chérie.[15] Когда‑нибудь вы все равно должны были бы о том узнать…

С этого дня он стал еще внимательнее относиться к воспитаннице, потихоньку давал ей и другие книжки, которые не следовало показывать матушке. А потом… Потом, научил получать удовольствие от ласк, не переходя опасной границы. В первый раз Анна отдалась его рукам с легким испугом, слегка сопротивляясь. Но учитель был опытен, и уже через несколько мгновений ее тело пронзил столь сладостный трепет, какого она никогда не испытывала прежде. Подавляемая чувственность поднялась горячей волной и затопила остатки благоразумия, уничтожила стыд. Она стала сама изыскивать способы встречаться с учителем наедине. Ранее не особенно восприимчивая к звукам скрипки и клавесина, она неистово «полюбила музыку» и, радуя матушку, перестала убегать от уроков.

Но однажды за подобными «упражнениями» их застала няня…. Мсье Лагри вынужден был спешно покинуть дом. К удивлению матушки, Анна пережила его отъезд спокойно. Так же спокойно она выдержала и причитания родительницы. Иногда, по утрам в постели, она вспоминала француза. Грудь ее начинала волноваться, а руки блуждали по телу, отыскивая и каждый раз находя уголки наслаждения. Дело обычное, почти все девочки занимаются этим. Сбросив одеяло и раздвинув колени, она неистово терзала себя, доводя до изнеможения.

Старая нянька докладывала госпоже о бесстыдных действиях Анюты, и та все собиралась поговорить, но как‑то откладывала и откладывала, пока не подсмотрела эти развлечения сам‑друг. Только тогда она решилась на трудную миссию душеспасительной беседы.

— Доченька, — говорила Анисья Никитична, глядя в сторону и заливаясь краской стыда, — остерегайся прислушиваться к голосу демона плоти. Он толкает тебя к погибели, внушая самый гнусный из всех пороков. Своими руками ты губишь не токмо тело свое, но и душу, даже непроизвольно касаясь срамных мест. Грех‑то какой. Господь не простит тебе его за гробом, и ты будешь мучиться с другими грешниками в геенне огненной… — Может быть, именно этих последних слов доброй женщине произносить не следовало, потому что любое наказание перестает быть страшным, если человек подвергается ему не в одиночестве. Но откуда было знать почтенной Анисье Никитичне психологические тонкости воспитания. Она лишь скорбела, что никакие упоминания о «смертном грехе», о «бесстыдстве непристойных прикосновений» впечатления на дочь не произвели. Она вспомнила, как дурно спала Аннушка уже в раннем детстве. Как она пыталась связывать ей на ночь руки, надевала и завязывала варежки, потом посадила у постели няньку, чтобы та следила дабы Аннушка и во сне держала руки поверх одеяла. А теперь что ж…

8

В тот год, воротившись перед Филипповым постом[16] в Москву, Анисья Никитична решила обратиться к духовнику. Затворив двери гостиной, она долго разговаривала с ним, плакала и просила помощи. Бедный священник, которому вряд ли доводилось прежде беседовать на подобные темы с прихожанками, был весьма озадачен. Как объяснить десятилетней отроковице недостойность ее побуждений и остановить в греховных деяниях? В те времена люди не были столь искушены в вопросах плоти, и порочное удовлетворение чувств путем рукоблудия считалось едва ли не смертным грехом. Смущенный просьбой влиятельной прихожанки, бедный исповедник подумал не обратиться ли ему к епископу, но, вспомнив грубого и необразованного владыку Исидора, от намерения своего отказался. В приходе любили отца Пахомия. Вся жизнь прихожан была связана с его деятельностью. Он крестил и соборовал, освящал браки и принимал покаяния. Решил он и в этом непростом случае прибегнуть к посту, молитве и покаянию.

Пожалуй, никогда еще в доме Протасовых не соблюдали столь истово сорокадневного поста. Сама хозяйка следила за соблюдением правил. И это хорошо, поскольку не что иное, как пост не содействует в христианине возобладанию духовно‑нравственных устремлений над чувственными. Никогда и отец Пахомий в день исповеди не молился столь горячо в домовой часовне.

— Братья и сестры! Приготовились ли вы к восприятию Таинства? — вопрошал он собравшихся на молебен. И получив утвердительный ответ, продолжал: — Знайте, что великий ответ несу я пред Престолом Всевышнего, ежели вы приступите, не приготовившись. Ибо не мне каетесь вы, а Самому Господу, Который незримо присутствует здесь…

Первой в отдельную комнату за закрытые двери пошла матушка и вышла с просветленным лицом. Позвала Анну:

— Поди, доченька, поди к отцу Пахомию. Передай воздуха для храма, что вышивали Маша с Катюшей, покайся…

Анна без страха подошла к священнику. Отец Пахомий часто бывал у них. Она присела и поцеловала руку у батюшки. Передала воздуха.

— Спаси Бог, дитя мое, — растроганно сказал священник, принимая посильный дар. Он погладил девочку по голове и спросил, не хочет ли она исповедать ему свои грехи.

Аннушка, не страдая угрызениями совести, стала перечислять шалости и случаи непослушания маменькиным наставлениям. Отец Пахомий разрешил ее малые провинности и сказал:

— У тебя добрая и благочестивая матушка, дочь моя. Если ты и далее будешь следовать ее наставлениям, то не токмо спасешь душу, но и придешь к святости. — Затем, отведя глаза в сторону, он, запинаясь, тихо спросил: — Все ли ты поведала мне? — Аннушка пожала плечами. Она не понимала, чего еще от нее требуют и почему отец Пахомий так смущается. — Видишь ли, дитя мое, я ведь являюсь духовником твоей матушки, и она мне рассказала на исповеди о тех нечистых помыслах, кои преследуют тебя и мучают, не дают жить в мире… Слава Создателю, она вовремя заметила это. Без ее заботы страшный порок мог бы погубить твою душу и тело…

Аннушка почувствовала, как на глаза ее навертываются слезы. Это приободрило отца Пахомия. Он стал смелее смотреть ей в лицо и голос его окреп:

— Я надеюсь, что матушка ошибается, говоря о твоей неизбывной тяге ко греху. Помнишь ли ты Священное Писание? В книге Бытия говорится о том, как покарал Господь второго сына Иудина Онания за мерзкий грех, коим он заклеймил себя, и который с тех пор называется его нечестивым именем…[17]

Но он ошибался. Девочка не испытывала никаких угрызений совести, поскольку ее поведение не было результатом преднамеренного греха. Плохо понимая текст Библии, она даже обрадовалась возможности получить разъяснение от отца Пахомия по затронутому вопросу.

— Батюшка, — прервала она исповедника, — а зачем Господь велел Онану жениться на Фамари?

Священник помолчал и, вздохнув, стал объяснять суть библейского текста:

— Дитя мое, в те давние времена был у людей обычай левиратного брака, то есть брака бездетной вдовы с деверем или другим кровным родственником своего умершего супруга. Считалось, что так продолжится род покойного. Посему Иуда и отдал вдовую Фамарь своему второму сыну.

— Но ведь Онан, наверное, не любил Фамарь? Так в чем же его вина?

— А разве можно перечить воле родительской? Да и мало того, что презренный Онаний заклеймил себя мерзким грехом. Тяжесть содеянного им увеличивалась низким корыстолюбием и недоброжелательством к памяти старшего брата.

— А в чем заключалось его корыстолюбие?

— Видишь ли, первенец Фамари должен был получить имя брата и часть его наследства. А Онаний возжелал себе присвоить удел братний…

Аннушка задумалась. Она все же никак не могла понять связи между ее прегрешениями и библейской историей. Отцу Пахомию тоже это было не очень ясно, и, чтобы утвердиться в своей позиции, он решил, помолясь, исповедать юную рабу Божию.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго, Пастырю и Агнче, внемляй грехи мира. Иже заимования даровавый двема должникома, и грешнице давый оставление грехов ея: Сам Владыко, ослаби, остави, прости грехи, беззакония, согрешения вольныя и невольныя, яже в ведении и не в ведении, яже в преступлении и преслушании бывшая от рабов Твоих сих… Покайся мне, чадо, о прегрешениях твоих. Одна ли ты грешишь или есть соучастники в деле сем богопротивном? Покайся и Господь в неизмеримой доброте своей простит тебя и поможет вновь обрести чистоту.

Аннушка заметила, что теперь отец Пахомий глядел на нее с большим интересом, понуждая к исповеди именно по тем вопросам, которые задавала ей матушка. И она стала рассказывать ему все: о мсье Лагри и греховных мыслях, посещающих ее ближе к утру, о невинных играх в темных покоях и на чердаке со сверстниками…

Священник слушал внимательно, требуя иногда больше подробностей, когда девочка запиналась. Рассказ Анюты взволновал доброго пастыря. Он раскраснелся, тяжело дышал и несколько раз вставал и отходил к окну, держа руки под епитрахилью. Он сдержанно осудил греховные развлечения и назначил в качестве духовного врачевания епитимью: пост и молитву в храме.

— А теперь ступай, чадо мое. Помни о том, что я сказал. Никогда более не касайся безрассудно ни рукою, ни чем иным срамных мест ни у себя, ни у сверстников твоих. Змеи, сокрытые в мужском естестве, не преминут наброситься на тебя. Пока ты невинно грешила, они были малы и спали. Но стоит тебе возжелать недозволенного, как они тут же вырастут, вытянутся, нальются злобой и бросятся на тебя, ужалят и отравят тело и душу своим ядом… Уф… — Отец Пахомий перевел дух. Видно, беседа с маленькой грешницей далась ему нелегко. — Ступай, дочь моя, и скажи матушке все, что я велел тебе сделать для очищения души.

Беседа доброго священника сильно подействовала на воображение Анны. Она постилась и искренне молилась, прося у Бога прощения за грешные мысли и деяния. Правда, она никак не могла представить себе в виде страшных змеев те отростки нежной плоти у мальчиков, которыми они, оказывается, столь греховно играли… Целую неделю девочка ходила задумчивая и невеселая…

Впрочем, весной, в деревне, застав на псарне отцова выжлятника, который случал немецкую гончую Гайду с чистокровным кобелем, привезенным из Риги, Анна соблазнила парня. Она отдалась ему тут же в варнице, где кормили собак, на ворохе соломы и кинутом на нее синем кафтане псаря… Матушка, узнав об этом, велела сослать крепостного в дальнюю деревню. Анюта не жалела о нем.

К двенадцати годам она уже побывала в объятиях не только сверстников, приезжавших с родителями в гости, но и кое у кого из взрослых молодых людей. Отдавалась Аня охотно, но при этом никогда не влюблялась. По первому же намеку спокойно расставалась с очередным любезником, не страдая и даже не требуя клятв молчания. Это обескураживало счастливцев и, хотя известно, что мужики, не менее баб, падки до таких разговоров, о протасовской дочке особых сплетен в компаниях не ходило. Матушка, скорее всего, знала о ее «художествах», но, потерпев неудачу в своих наставлениях и будучи сама женщиной тихой, знания свои от мужа скрывала, предоставив дочери свободу делать что она хочет.

9

В июне 1762‑го, после храмового праздника преподобного Нила Столбенского, пришло время ловецкому праздничанью. Вся округа купно с застрявшими богомольцами гуляли и бражничали на берегу обильного Селигера. Господа считали промышленников, ставящих угощение ловцам и ватагам. Распаленные, взмокшие от солнца мужики рассчитывались за весенний лов и заключали новые сделки на лето. Монастырский эконом и помещичьи управляющие устанавливали новые платы за воду, с лодки ли с сети, пили магарыч по новым сделкам… Как вдруг прискакал из Москвы нарочный. В столице опять перемены. Государь Петр III Федорович отрекся от престола, и гвардия возвела на правление ее величество государыню Екатерину Алексеевну. Вот так‑то. Мужикам — что ни поп, то батька. А служилому дворянину, извините…

Вестнику, даром что из невысоких чинов, поднесли чарку. А когда он выпил и утерся — засыпали вопросами: «Что с государем? Кем объявилась новая государыня: регентшей, как по закону, или самодержицей?..» Да что тот мог ответить… Рассказал только, что сам видел да слышал в Москве.

Рассказ посыльного

— Манифест с Петербурга фельдъегерь привез к ночи. Одначе, господин генерал‑губернатор тут же, не смотря, что поздний час, велели созвать господ чиновников и штаб‑офицеров. Оне прочитали бумагу и поздравили всех с новой государыней. Да выражали беспокойство, как бы не начались беспорядки, на которые столь падок подлый народ при всяких переменах. А посему решили огласить манифест в Кремле, и публики пустить не шибко много, чтобы не передавили друг друга. Солдатам же роздали по двадцать патронов и вывели утром гарнизон на Красную площадь.

Только куды там, народу все одно набилось в Кремль видимо‑невидимо. Все гомонили, кто во что горазд. Губернатор велел солдатам столпить публику, сам поднялся на патриаршее крыльцо и стал читать. А как закончил, то вскричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая!». А в ответ‑то тишина… Молчит толпа, молчат и солдаты. Губернатор снова закричал, как положено. А люди снова молчок. Его высокопревосходительство стали с жаром побуждать господ офицеров и чиновников соединиться с ним. И в третий раз закричали «виват» уже более народу… Меж тем средь солдат пошло шептание, что, мол, гвардейские‑то полки располагают престолом по своему умыслу и воле, а кто не в столице, тот вовсе ни при чем. Чтобы прекратить опасные толки, велено было публику разогнать, а солдат отвести в казармы, понеже стоявшие на крыльце были в опасении стать жертвами раздраженных. Вскоре все и разошлися. Вот так‑то оно и было у нас в Москве‑матушке…

От такого известия все веселье расстроилось. Господа потянули с берега… Уходили разочарованные малыми вестями и в беспокойстве. Каждый, прежде всего, про себя гадал, каких ждать перемен, кто станет у кормила? У всякого в столице были свои милостивцы, имелись и недруги. Несмотря на отпуска, многие засобирались и укатили, кто в Москву, кто куда по службе.

Степан Федорович, не в пример другим, замешкался с отъездом. Накопившиеся дела требовали его непременного присутствия в имении. Он злился, гонял без толку людей, грозил все бросить, когда неожиданно в имение приехал старший брат Алексей Федорович — Alexis. В первые же месяцы правления Петра III, оказался он отставленным от дипломатической должности и жил частным лицом в столице, где держал открытый дом. В Москву наезжал не часто. Добрый нрав Алексея, его достатки и хлебосольство обеспечивали отставного дипломата везде радушным приемом. Тем более что, несмотря на возраст, женат Алексей Федорович не был. Правда, дипломаты пользовались в этом отношении худой славой. Злые языки говорили, что уж слишком много вьется вокруг министров хорошеньких мальчиков… Но на то сии языки и называются «злыми».

И вот он снова оказался призван к дипломатической службе. Отдав должный визит графу Панину Никите Ивановичу, благодетелю и начальнику, Алексей Федорович, в ожидании назначения, отправился для знакомства в новопожалованное ему имение под Саранском, а по пути завернул к брату. За столом, когда выпитые наливки домашнего приготовления развязали языки, рассказал подробности о перевороте, случившемся в столице, и о восшествии на престол государыни Екатерины Второй. Домашние слушали его, «аки глас архангельский трубный», возвещающий новое пришествие. Даже дворня толпилась за дверями. И никого не гнали.

Застольное сидение было долгим, как и полагалось на Руси, и рассказ — длинным. Предки наши говорили, не торопясь, обстоятельно и многоглаголиво. Поскольку история переворота 28 июня 1762 года описана много раз и в общем виде известна, мы ограничимся ее кратким пересказом, сделав, по обычаю того времени, некий экстракт из повествования Алексея Федоровича.

10 Рассказ Алексея Федоровича Протасова

— Получивши известие о недовольствах и о возможном заговоре, поспешил я к графу Никите Ивановичу Панину, с коим мы вместе коротали деньки во Стокгольме, при тамошнем дворе… Он давно был в понятии настроений гвардии. А уж в политике‑то Никита Иванович — сокол быстрый, не гляди что на вид ленив и как бы более к покою привержен. Опять же, остатние годы — главный воспитатель наследника…

Братец его Петр Иванович, даром, что в чинах да в лентах, куда как криклив, а разумом, думаю, послабже будет. Однако Никита Иванович без него мало чего делает. Я чаю и сию интригу, обсудил он с братом… Точно не скажу, но я так понимаю, что по их раскладу выходило: коли на престол взойдет великий князь Павел Петрович при государыне‑регентше, то сие сулит им — Паниным — немалые прибытки. А посему Никита Иванович согласился с племянницей своей, княгиней Дашковой, суетившейся вокруг заговора, стать одним из его руководителей. Скоро привлечено было к делу народу изрядно, больше, конечно, из молодых.[18]

Самой‑то Екатерине Алексеевне было не до того. На сносях ходила… А на роль‑то регентши еще при канцлере графе Бестужеве целила. При дворе говорили, что второго апреля она втайне разрешилась от бремени и жила в Петергофе, куда к ней наш племяш, Гришка Орлов, — полюбовником езживал…

Сей затянувшийся амур сильно заботил Никиту Ивановича Панина. Он и от конфидентов не скрывал своего беспокойства: дескать, ненадежная больно публика Орловы. Но его никто не слушал. Буйные братья — все четверо, в столичной гвардии — главная пружина.

Тут, чего говорить: про смелость и силу богатырскую сродников наших, сам, поди, знаешь. И что к баловству все сызмальства привержены. В столице ни одного кутежа, ни единой попойки с дракой не было, где бы не поминали Орловых. Самый непутевый — Гришка, хотя сердце доброе. При Цорндорфе, он трижды раненый, с поля битвы не ушел. Сие геройство и положило начало его знаменитости. Другие братья тоже ему в смелости не уступают. Коротко говорить — задиристая семейка пользовалась наивеличайшим авторитетом в столичном войске…

Алексей Федорович помолчал, налил чарку, выпил и спросил брата:

— Ты помнишь ли викторию при Кунерсдорфе?

— Как не помнить? Я тогда при его сиятельстве графе Александре Борисовиче состоял.

— Тогда не при тебе ли наши‑то казачишки Фридрихова флигель‑адъютанта графа Шверина в полон взяли?

Степан Федорович нахмурился. По‑видимому, воспоминание было не из приятных.

— Ну?.. Я в том набеге отрядом командовал.

— Ты?.. А далее чего было?

Видно, не хотелось воспоминаний Степану Федоровичу и он тоже потянулся за штофом.

— Да чего, чего? Ты и сам, чай, все знаешь, чего поминать…

— Нет уж, начал, так давай…

— Его сиятельство сей знатный трофей в Петербург отправить желал. Меня в конвой назначил. А потом… Потом переменил. Погоди, да не Гришка ли вместо меня в конвой‑то пошел?..

— Ну! Теперь смекаешь? Не потому ли у тебя и служба‑то при Петре Федоровиче, царство ему небесное, не задалась в столице? Ты графа прусского в полон взял. Обиду нанес. А он императору — первый друг. Григорий же его к императору доставил. Вроде как бы из плена вывел…

— Ну ты, Алешка, мудер! На три сажени скрозь землю видишь. Мне бы ни в жисть не догадаться, чего он мне тогда… А!.. — Перебил он себя, не желая дальнейших воспоминаний. — Ладно, что было, то было, пошел он в жопу… Давай‑ко наливай лутче, да сказывай далее, больно баишь занятно.

— А чо рассказывать? Гришка, сам знаешь, — молодец справный. Думаю, глянулся Ее императорскому высочеству Катерине Алексеевне. Опять же историю восшествия на престол покойной государыни Елисаветы Первой она помнила. Чаю, что в мечтах мнила стать Екатериной Второй. Смекнула, должно, и о той пользе, котору могут принесть ей люди орловского пошиба… А как государыня Елисавета Петровна преставилась, Господь упокой ее душу, кто на престол взошел, сам знаешь… Мундир‑то, небось, новый пошить изволил, а?..

Анна с Марией, сидевшие в уголке, прыснули в кулачки. Степан Федорович закричал:

— Цыть, дуры! Брысь отседова, счас спать погоню… — Мария вскочила и выбежала из столовой. Анна осталась. — Мундир — не мундир, не в ём суть, ты дело говори…

— Ну, так все было али иначе, только растворила она двери будуара свово именно Григорью. А уж тот постарался. Ввел и остальных братьёв в число близких…

— Погоди, Алексей, а как они переворот‑то учинили, кто там главным‑то был из них?

11 Продолжение рассказа Алексея Федоровича Протасова

— …Самый сильный да буйный из братьев из Орловых — Алешка. Он и драк всех заводила. Но он не токмо самый сильный, но, пожалуй, и самый умный. Когда Гришка попал в случай, он на людях всегда ему уступать стал. Федька во всем тянется за старшими братьями. А как те решили партию из гвардейской молодежи для государыни сколотить, то и он много чего сделал. Младшего, Володьку, они берегли. Ему лет, осьмнадцать есть ли? Ну, а Иван — старший из всех, тот поспокойнее.

Постепенно все больше людей завлекались в заговор, и сохранять тайну стало трудно. Никита Иванович Панин осторожничал, да его не слушали. Все были в азарте. Как же, казалось — все сделано: программа революции составлена, роли распределены, регентство Катерины обговорено…

В конце июня император с приближенными уехал в Ораниенбаум, и там ему доложили, что‑де мол некий пьяный гвардейский офицер Пассек болтает о перевороте с целью лишить его короны, как о решенном деле. Петр Федорович не раз слышал о заговоре. Первые донесения уже через месяц после коронации поступать стали. Но государь относился к таким известиям легкомысленно. Бывало, вспыхнет на минуту, но уже на другую забудет. Однако на сей раз его уговорили что‑то предпринять… Баили, указ он написал: всех известных заговорщиков под арест. И супругу свою, государыню, стало быть, туда же. Еще и чернила подписи не просохли, а об том стало известно в столице…

В ночь перед Петровым днем Алешка Орлов прискакал в Петергоф, и бегом в покои государыни. Велел будить. Рассказал о Пассеке, о том, что отдан приказ о ее аресте. Уверил, что в Петербурге солдаты подготовлены и ждут сигнала. Дальше, мол, медлить нельзя. Вот тогда все и закрутилося…

Княгиня Дашкова наняла карету. Государыня в сопровождении камер‑юнгферы Катерины Шаргородской и камердинера Васьки Шкурина полетела в Петербург. С нею для охраны поехали Алексей Орлов да Василий Бибиков. На въезде к ним присоединились Гришка и князь Федор Барятинский…

Как въехали в городское предместье, пересели в коляску и сразу направились к «Измайловским светлицам». Сам, знаешь, — казармы Измайловского полка первые близ петергофско‑ораниенбаумской дороги стоят. Здесь уже с рассвета собрались заговорщики. Завидев коляску, барабанщики ударили тревогу.

Офицеры вывели из казарм роты. К ним Екатерина обратилась с речью и закончила так: токмо‑де мол на вас, моих верных подданных, возлагаю я надежду на спасение. Ну, солдаты, понятно, отвечают: «Ура!», «Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна!». Поначалу‑то не все и понимали, что происходит, а кто понимал, — думали, что за императора Павла Петровича выступают. Впрочем, кое‑кто и колебался…

Привели полкового священника и под открытым небом приняли присягу. Без всякого строю, толпой двинулись к семеновским казармам. Там то же случилось. С двумя гвардейскими полками направилась государыня к центру города. На Невской першпективе у церкви Рождества Богородицы вышел навстречу архиепископ Дмитрий Сеченов в полном облачении, с духовенством.

Вот тогда‑то, сказывают, и предложил в азарте Алешка Орлов выкликнуть ее не регентшей, а самодержицей. Себя тоже, небось, видел в ближних. Поначалу‑то Екатерина Алексеевна испугалась, мол великого князя, наследника законного, куды же? Орловы давай ее уговаривать!

А народу все больше, толпа растет, толком никто ничего не понимает. Слухи один другого страшнее. Кто бает, «государь упал с лошади, грудью об острый камень ударился и убился насмерть», другие — «император напился, упал с палубы корабля в море и потонул…», третьи, мол, «застрелен на охоте». Большинство, в общем‑то, ничего не знало о заговоре, но то, что императора нет в живых и наступает новое правление — это всем было ясно. Больше всего говорили о вступлении на престол наследника Павла Петровича.

Тем временем проводили государыню в храм, молебен начался. Орловы же остались в толпе. Архиепископ тянет, вознося моление Господу о здравии‑то… кого? — государыни али правительницы за малолетством сына? Тута за стенами храма Алешка‑то Орлов и крикнул: «Да здравствует государыня, самодержавная императрица Екатерина Алексеевна!». Товарищи его поддержали. Дали тычков тем, кто против что‑то кричал… Вот, так и стала Катерина Алексеевна единовластной монархиней на российском нашем престоле…

12

Рассказчик утомленно откинулся на ослон и прикрыл глаза. Степан, помолчав, осторожно спросил:

— Погодь, Алешка, но ведь право‑то на престол по закону принадлежат Павлу Петровичу? Папаша евонный, конечно, хоть и дерьмо, а все ж внук государя‑императора Петра Великого… А она кто?.. Нищая прынцесса из ангальтцербского княжества, языком не выговоришь, тоже мне — княжество — ногтем сколупнуть… И немка…

— Но‑но, Степан… Оно, конечно, «Слово и Дело» отменили, но неровен час… — Насупившись, братья молча налили, молча и выпили. — А блаженной памяти Екатерина Первая — кто? А при Анне Иоанновне, у правила расейского кто стоял, не Бирон ли? Да и государь Петр‑то Федорович по‑русски мало только по‑матерному лает… Ты вот в имении сиднем сидишь, а при дворе каки дела делаются! Помнишь лейб‑кумпанцев матушки Елисаветы Петровны, так и ныне не ино. Сродники‑то Орловы, гляди, в какую гору пошли. Гришка уж сколь времени в «случае». Ныне вовсе, подлец, не скрываясь, в покоях государыни проживает. Чрез хер свой в графья вылез… — В голосе Алексея слышалась откровенная зависть.

Степан Федорович захохотал, ударил себя по ляжкам.

— Да‑к он с им и до князя дослужится… А ты, Анюта, — обернулся он к дочери, — не слушай, молода ишшо…

Знал бы он о познаниях своей дочери в этой области… Но родители, особенно отцы, как правило, узнают о том последними. Сколько раз Анисья Никитична набиралась духу поговорить с мужем о дочке, да тому все был недосуг.

Степан помолчал, словно раздумывая, глянул на себя в зеркало, висевшее в простенке, пригладил темные с проседью волосы, коротко стриженные под парик, и проговорил:

— Подфартило ему, конечно, в случай‑то попасть…

— Про любимцев государыни при дворе много чего говорят. Да и то дело, супруг‑то ихний — мозгляк мозгляком с самого начала был. А тут Гришка… С его‑то ростом да со всей амуницией жеребячьей. — Алексей Федорович усмехнулся и ненароком взглянул на племянницу. Та сидела, выпрямившись, выставив вперед налитую грудь, и не отводила взгляда от рассказчика. Что ей мнилось за его словами?.. — В общем, запылало ретивое…

Степан Федорович хохотнул, и разлил штоф до конца.

— Ретивое, говоришь? И где оно у них, не промеж ли ног в манде спрятано… Анька, ты поди, поди к матери‑то…

— Но‑но, ты, Степан, говори, да не заговаривайся. Ноне сия манда Ея императорским величеством государыней‑самодержицей кличется. — Алексей тоже захохотал и снова глянул краем глаза на племянницу, что скромно и молча сидела у края стола. По виду девушки можно было подумать, что и не слыхала она ничего из мужского разговора. Только, разве что грудь вздымалась бурно да мочки ушей, видные из‑под темных волос, покраснели.

Сменив тему разговора, Алексей Федорович советовал брату, не мешкая, ехать в Москву. Туда, по случаю коронации, должен был собраться весь Двор.

— Нынче день — не год, жизнь кормит, а припоздаешь, явишься после должного — так и по сусекам не наскребешь, все растащат. И так уже сколь время протрачено… Ну хоть опоздать, да от людей не отстать, и то дело…

Проговорили за столом допоздна. Алексей Федорович все чаще поглядывал на племянницу и дивился, как выросла да похорошела. И она глядела на него, не опуская глаз, и слова его, как далекие сполохи, мерцали и переливались в ее глазах: Двор, дамы с кавалерами, гром праздников и маскарадов, отблеск столичных фейерверков озарял как бы и дядюшку Алексея Федоровича, делая его этаким Бовой‑королевичем.

Свечи догорели, штоф и графинчики опорожнились. И хоть мысли стали смелее, разговор привял. Степан Федорович тер глаза. Привыкнув ложиться и вставать рано, он, наконец, поднялся. Зевая в кулак, пожелал всем доброй ночи и пошел распорядиться о лошадях. В гостиной за хозяйку осталась Анна. Она без смущения встретила красноречивый взгляд дядюшки и, когда тот попросил ее «посветить», взяла свечу и пошла вперед, показывая дорогу…

Взбив постель, Анна неловко повернулась было к двери, и свеча потухла. В тот же момент рука Алексея обхватила ее за талию, а губы нашли в темноте ее рот. Голова Анюты закружилась, когда она почувствовала, как пальцы другой руки дядюшки блуждают по ее ногам и поднимаются под юбкой все выше и выше, пока она сама не опрокинулась спиной на перину…

На следующее утро Степан Федорович стал еще более торопить с делами. Рассказ Алексея Федоровича весьма взбодрил отставного секунд‑майора. Он решил ехать скорее в Москву, где в то время уже собрался весь Двор и находился граф Бутурлин. Вдруг, заручившись поддержкой старого фельдмаршала, удастся напроситься на прием. А там после коронации — и в столицу… Обговорив с братом такую диспозицию, он велел безотказному камердинеру Михайле собрать вещи и заложить лошадей. А затем, наказав домашним двигаться следом, не мешкая и укатил…

Глава вторая

1

После манифеста о том, что отрекшийся от престола император скончался в Ропше от «геморроидальной болезни»,[19] Екатерина открыла неограниченный кредит Орловым, что особенно горько переживал граф Панин. Сколько раз пытался он довести до сведения государыни о недостойном поведении ее любимцев. Препровождал в Кабинет доносы, в которых описывал, как транжирили лихие братья по кабакам пожалованное богатство, как, не стесняясь, трепали высочайшее имя…

Екатерина доносы читала, но молчала. Орловы были ей пока нужны, поскольку являлись ее связью с гвардией, а гвардия — это надежность положения на троне. Она прекрасно понимала, что в водопаде милостей и богатств захлебнулись бы и более светлые головы. Кем были Орловы — простыми гвардейскими офицерами, картежниками, участниками кулачных боев, охотниками до лошадей и женщин, завсегдатаи трактиров и непотребных заведений. И вдруг — власть, богатство, почет…

Кроме того, Григорий был великолепен в постели, а аппетит женщины, еще не достигшей и сорока, на любовные утехи далек от остуды. Орловы же, видя полнейшую безнаказанность своим действиям, возомнили о крайней исключительности своей роли в перевороте. Алексей с Федором считали, что смерть Петра Федоровича расчистила путь Гришке к короне. Оба, несмотря на увещевания более благоразумного Ивана, требовали от фаворита, «пока железо не остыло», решительных действий. Тот вроде был бы и не прочь, но робел. Это же подумать — Григорий Орлов, не боявшийся ни черта, ни дьявола и… робел. Тяжеловата, знать шапка‑то Мономахова для буйной головушки.

Надо сказать, что после московской коронации и возведения Екатерины на российский самодержавный престол, отношения между любовниками как‑то переменились… И, порой, возвращаясь из ее спальни в свои покои, Григорий ловил себя на мысли: «А стоила ли овчинка выделки‑то?»…

Екатерина вначале еще подумывала о замужестве. Пусть скрытно, как это сделала блаженной памяти Императрица Елисавета Петровна. Но стоило ей увидеть фаворита в кругу придворных, как она сразу же отбрасывала эту мысль — гвардейцем был, им и остался.

Пытался вмешаться в это дело опальный елисаветинский канцлер, граф Алексей Петрович Бестужев. Екатерина вызволила его из ссылки, издала указ о возвращении прежних чинов и орденов… Но время Бестужева прошло. Поднялись новые люди. Иностранные дела захватили в свои руки Воронцов и Панин, и делиться отнюдь не собирались. Алексей Петрович понимал это, и всеми способами искал возможностей оказаться нужным. Толком не разобравшись в ситуации, он составил вздорную челобитную, якобы от имени дворянства и духовенства. Написал, что‑де, ввиду слабого здоровья наследника, все они просят императрицу избрать себе супруга… Подразумевай, естественно, фаворита. Бестужев рассчитывал оным выстрелом убить сразу несколько зайцев. Но на деле все вышло иначе…

Как рассказывал Степану Федоровичу его племянник, Григорий Протасов, сдружившийся после переворота с Орловыми, против братьев в гвардии стало накапливаться недовольство. Главной причиной была зависть. А тут еще поползли слухи о предстоящем бракосочетании, что не могло не обеспокоить старые фамилии. Племянник клялся, что своими глазами видел, как к Государыне пришли вместе Никита Иванович Панин и Кирилл Григорьевич Разумовский. Пришли с вопросом: с ведома ли Ее Величества собирает граф Алексей Петрович подписи под своей челобитной? И будто бы Государыня, поглядев на обоих, вздохнула и сказала: «нет». Тогда‑де Кирилл Петрович и скажи, что это мол хорошо, понеже дворянство готово присягать и поддерживать вдову внука Петра Великого и мать его правнука — будущего законного императора, но оно вряд ли потерпит на троне мадам Орлову… Ежели все было так, то становилась понятной и остуда Екатерины к Разумовскому.

Тот же Григорий Протасов уговаривал Степана Федоровича идти с ним к Алексею Орлову, донести про умысел гвардейцев. Говорил, что на одной из офицерских пирушек сам слыхивал, как капитан Измайловского полка Ефим Ласунский говорил секунд‑ротмистру Федору Хитрово… Дескать «чаяли мы, что наша общая служба Государыне утвердит и нашу дружбу с Орловыми. А ныне видим, что они один разврат…». На что‑де Федор отвечал: «Сие все дело рук Алешки, он‑де великий плут и всему причина. А Гришка, — тот глуп». И еще, что после того разговора с Паниным да Разумовским Ее Величество сказалась больна и никого не принимала. И что‑де тогда гвардейцы решили составить заговор — созвать всех, кто участвовал в перевороте и умолять Государыню не соглашаться на проект канцлера Бестужева. А ежели она откажется, то убить либо токмо Гришку, либо всех Орловых заедино.

Но Степан Федорович забоялся лезть в интригу. Отговорился нездоровьем. Стар, должно быть стал. А может, чувствовал себя в столице неуверенно. Потом узнал, что арестованные были жестоко допрошены Алексеем Орловым, и порадовался своей осторожности. Офицеры говорили, что‑де Федька Хитрово не токмо не винился на допросе, но отвечал дерзко. Лаял Орловых, кричал, что готов первым вонзить шпагу в сердце занесшемуся блядуну‑фавориту, и что лучше умереть, нежели примириться с тем, что вся их революция послужила лишь возвышению блядской семейки.

Когда результаты следствия доложили Императрице, она задумалась. Самому старшему из заговорщиков едва минул двадцать первый год. Уступить требованиям Орловых и жестоко наказать, мальчишек, или?.. Решила по‑своему. После увещеваний, «заговорщиков» простили, все они получили отставки и были сосланы в свои имения.

2

Понукаемый братьями, Григорий несколько раз пытался перейти от намеков к прямому разговору о скреплении отношений законным браком, напоминал о прижитых детях. Но Екатерина, опасаясь оскорбить его прямым отказом, от окончательного ответа уходила. Когда же, ссылаясь на слухи, широко публикуемые в иностранных государствах, о тайном венчании императрицы Елисаветы, он потребовал решительного ответа, и тянуть дальше стало невозможно, она сказала:

— Я не думать, Гри‑Гри, что сии иностранные известия есть правильны. Я сей же час могу посылать к графу Алексею Григорьевичу за ответ: был ли он точно венчан с покойной Государыней? Ежели «да», то сие решать и наш разговор…

На следующий день она велела канцлеру графу Воронцову написать проект указа, что‑де «в память почившей Императрицы Елисаветы Петровны, признает справедливым даровать графу Алексею Григорьевичу Разумовскому, венчанному с Государыней, титул императорского высочества. Каковую дань признательности и благоговения к предшественнице своей объявляет ему, и вместе с тем делает сие гласным во всенародное известие». Когда проект был готов, она показала его Григорию и поручила Вяземскому тотчас отвезти к графу. При сем потребовать у него все относящиеся к этому предмету документы для составления акта в законной форме…

Алексей Григорьевич принял Вяземского у растопленного камина в кабинете, где, сидя в креслах, читал Священное Писание.

«Это была, — рассказывал позже Вяземский, — громадная книга киевской печати в октаву. Когда я разъяснил ему причину столь поздней визитации, он отложил чтение и потребовал предъявить проект указа. Внимательно прочел его, встал с кресел и медленно подошел к комоду. Сверху стоял ларец из черного дерева, инкрустированный перламутром и окованный серебром. Граф отпер его ключом, вынул из ларца свиток бумаг, обвитый розовым атласом, и развернул. Атлас он прижал к губам и спрятал снова в ларец. Потом долго с благоговением читал бумаги, роняя слезы. Закончив чтение, перекрестился, сделал шаг к камину и бросил свиток в пламя. Закрыв глаза руками, он опустился в кресла и, помолчав, сказал:

— Я не был ничем более, как верным рабом Ее Величества покойной Императрицы Елисаветы Петровны. Она оказала мне благодеяние превыше заслуг моих. Никогда не забывал я, из какой юдоли поднят и возведен десницею ея. И, обожая Государыню, как верноподданный, никогда не дерзнул даже мыслию сближаться с ее царственным величием. Стократ смиряюсь, вспоминая прошедшее, и, живя в настоящем, мысленно лобзаю державные руки ныне царствующей монархини. Даже буде то, о чем вы изволили говорить со мною, граф, поверьте, я бы не посмел в суетности признать случай, помрачающий незабвенную память моей благодетельницы. Теперь вы видите, что никаких документов у меня нет. Доложите об сем Государыне и да продлит она милости свои на меня, старика, уже не желающего никаких земных почестей… Прощайте, ваше сиятельство. Пусть все происшедшее здесь останется тайной, а люди… Что ж, люди могут говорить все что им угодно, простирая надежды свои ко мнимым величиям. Мы не должны быть причиною их толков.

Екатерина внимательно выслушала канцлера и, улыбнувшись, подала ему руку, которую он почтительно поцеловал.

— Mon vieux honorable!,[20] — сказала она растроганно. — Он предупредил меня во всем. Но я и ожидала сего поступка от самоотверженный малороссиянин. — Затем, сдвинув брови, она добавила: — Итак, никакого тайного брака не существовало, хотя бы для усыпления боязливой совести. Должна признавать, что шепот об сем был мне всегда противен…

Беспокоил Екатерину и подрастающий Павел. Среди дворянства не утихали разговоры, что‑де именно великий князь является законным наследником почившего императора. А его мать может быть лишь регентшей и то лишь до совершеннолетия сына.

Эти же мысли исподволь постоянно внушал великому князю и его воспитатель граф Панин. Никита Иванович не мог простить Екатерине того предпочтения, которое она оказывала Орловым. После ее восшествия на престол особенно ярко вспоминались ему их связи в ту пору, когда Екатерина была великой княгиней. Без бурных всплесков, но регулярно, они встречались в дни, свободные от интриг. Панин знал, что великая княгиня дарит свои ласки не ему одному. Но это его устраивало, поскольку и сам он питал неудержимую склонность к итальянским певицам и другим актрисам из иностранных трупп, наезжавших в Петербург. Конечно, он понимал, что в свои годы ни в какое сравнение с Григорием Орловым не идет. Дело даже не в том, что тот на семнадцать лет моложе. Никита Иванович имел телосложение деликатное и здоровье не чересчур крепкое. По привычкам был сибарит, более всего любил покой, хороший стол, а посему был наклонен к полноте…

Царевичу рано стали доносить, что мать будто бы не прочь от него вообще избавиться. Оттого мол и нескончаемые милости, разоряющие империю, к участникам переворота. Одно время Павла даже сумели убедить в том, что его хотят отравить, и он заставлял своих воспитателей пробовать каждое блюдо. Но все это было не более чем вздор.

Екатерина с самого начала прекрасно понимала незаконность своего положения и, чувствуя его непрочность, как цепных псов держала при себе Орловых, лаская одновременно гвардию. Но прошло совсем немного времени и она почувствовала укрепление почвы под ногами. Обладая умом и гибкостью натуры, Екатерина легко оценивала обстановку и либо приспосабливалась к ней, либо старалась исподволь изменить положение дел в свою пользу.

Эта бывшая немецкая принцесса как‑то очень быстро поняла национальный характер народа, которым ей предстояло править, приняла его как данность и отказалась от попыток перекроить на немецкий лад. Желая отменить пытки, производившиеся при следствии, она предложила эту меру на рассмотрение Сената. И когда сенаторы высказали опасение, что при сем, ложась спать, никто из помещиков не будет уверен в том, что встанет живым поутру, отказалась от своей мысли. Она велела лишь разослать секретное предписание, осуждавшее пытку, как дело жестокое и не дающее истины.

После достаточно долгого раздумья Екатерина окончательно отклонила матримониальные претензии Григория Орлова, и сумела пресечь возможные пересуды. В конце концов, она так вознаграждала своих фаворитов, что их место в глазах общества стало не только не позорным, но и весьма заманчивым. Громадные раздачи земель и населенных имений потребовали закрепощения Малороссии, зато усилили дворянство, на которое опирался трон. А впереди еще была «Жалованная грамота дворянству»…

В первые годы своего царствования Екатерина особенное внимание уделяла внутренним делам государства. Более всего страдало население от традиционного отсутствия правосудия в России. Получив первые доклады, обрисовывающие состояние суда, она пришла в ужас. В дневнике записала: «Лихоимство возросло до такой степени, что едва ли есть самое мало место у правительства, в котором бы суд без заражения сей язвы отправлялся; ищет ли кто место — платит; защищается ли кто от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли кто на кого — все хитрые происки свои подкрепляет дарами». В 1766 году императрица повелела собрать комиссию для издания Уложения… Но польские смуты и возникшая из них первая турецкая война остановили эту законотворческую деятельность.

Чтобы укрепиться в мнении западного общества, она очень точно рассчитала ставку на тех, кто в данное время владел умами Европы. Получив известие, что французское правительство осудило и запретило дальнейшее издание знаменитой энциклопедии Дидро и Вольтера, Екатерина предложила издавать последующие тома в Риге за ее счет. И этот шаг, вкупе с перепиской ее с европейскими философами, вывел российскую императрицу в глазах Западной Европы в ряды мудрых и просвещенных монархов.

Все это сделалось, конечно, не сразу и не вдруг. Но мы собрали эти примеры воедино, чтобы лишний раз напомнить, какими бывают механизмы укрепления во власти и в мнении общества, когда на престол восходит новый, неизвестный дотоле правитель.

3

Лишь через два года после восшествия на престол новой Государыни собралось протасовское семейство в столицу. В Санкт‑Петербург прибыли к Покрову и разместились, к неудовольствию обленившейся дворни, в доме Алексея Федоровича, приехавшего в отпуск из Стокгольма. За немногими своими комнатами он предоставил гостям весь дом.

— Пора бы тебе, Степан, вовсе сюды перебираться… — говорил он, бросая быстрые взгляды на племянницу, которая стала весьма статной девицей. — Я, чаю, вскорости снова к свенскому двору отбуду. Покамест живите, а там, авось чего и приглядишь…

Сестры Протасовы с интересом оглядывали покои, убранные по невиданной им в Москве европейской моде. Стены залы, обтянутые кожаными обоями, расписанными масляными красками по золоченому полю. Портреты высочайших особ, висящие меж окнами. Было немало и других картин, а также чудные антики, весьма вольного характера. Он и на сей раз привез из‑за границы что‑то, что до времени стояло в сенях и в каретнике, аккуратно, не по‑нашему, зашитое рогожами. Все это вместе с городом, построенным на европейский манер, увиденное впервые, вызывало в девушках, особенно в Анне, трепет восторга.

Добрый дядюшка любовался этим восхищением и не раз говорил невестке, что‑де надобно поощрять художественные наклонности племянницы. Однако Анисья Никитична, зная их в подробностях, пропускала советы Алексея мимо ушей. Она лишь внимательнее следила за дочерью да, отводя глаза от легкомысленных картинок, плевалась. Степан Федорович завистливо говорил:

— Деньжищ‑то сколь на все страчено… Лучше бы ты женился, Алешка, именьишко поправил… А то живешь бобылем — ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Брат на эти увещевания только рукой махал, дивясь изменениям, произошедшим с племянницей. Он не раз вспоминал, как два лета назад перед дальней дорогою случилось у него пикантное приключение в братнем имении. Не без доли мужского самодовольства, хотя и с неким чувством вины, рассказывал он подчас о том в мужской компании, вызывая зависть слушателей. Еще бы, всего за пару дней волокитства за весьма юною особой, уверял он, удалось ему перейти от платонической идеальности к эпикурейской чувственности, да какой… «За одну ночь мы прошагали по всем ступеням утонченной любовной страсти. Кто бы мог ожидать такой прыти от провинциальной девушки пятнадцати лет?» Естественно, что на вопросы о том: «Кто такая?», на просьбы открыть имя юной Мессалины он только похохатывал да отмахивался. Помнила ли о том Анна?..

Однажды он тайно показал ей скульптуру римского бога Приапа, стоящую в запертом кабинете. Античный образ бородатого бога с атрибутами сладострастия и с двойной флейтой Эрота способен был смутить не только юную провинциалку. Анна потупила взор и убежала. Но когда дядюшка вручил ей ключ от заветного покоя — не отказалась. Не выказав внешне особого интереса, спрятала его в шкатулку. На самом же деле, когда никто не мог ее видеть, она, улучив минуту, отпирала тяжелую дверь. Там, затаив дыхание, она любовалась античной откровенностью и, утешая себя, гладила и ласкала скользкий мрамор, словно желала уподобиться кипрскому царю.[21]

Затем скоро Степан Федорович, не без труда получивший должность, уехал по делам в Казань, оставив семейство на попечение брата и взявши с него обещание представить племянниц ко двору. Алексей морщился, для этого следовало ехать на поклон к Гришке, новопожалованному графу Орлову, коему Алексей Федорович не раз надирал уши в прошедшие времена. Ныне же, представленный почти официально, как избранник и приближенный к императрице, Григорий занимал во дворце длинную анфиладу комнат над покоями Государыни. Попасть к нему было непросто.

Екатерина первой в России, по примеру французского двора, возвела фаворита на некую, как бы служебную должность. Любовники были, конечно, и у ее предшественниц, но без выставления напоказ. Как правило, подобная служба, хоть и вызывала зависть, связанную с возможностями и привилегиями фаворита, но в прежние царствования ценилась невысоко. Да и сам фаворит всегда понимал двусмысленность своего положения. Теперь все изменилось…

В конце концов, набрав каких‑то неважных дипломатических бумаг и скрепя сердце, Алексей Федорович поехал во дворец. Однако встреча с «графом» оказалась неожиданно сердечной, а беседа легкою и приятной. Григорий, который помнил двоюродную сестру голенастой девчонкой с исцарапанными руками, подивился, когда услышал о ней как о девице, «коя одарена довольною красотою, не глупа и обходительна». Тем более заинтересовался он, когда Алексей Федорович, разойдясь, добавил, что‑де «пышностью форм и дерзким блеском глаз из‑под ресниц выказывает Аннета натуру, предающую себя на волю плотских побуждений»… Глаза фаворита заблестели. Даже в лучшие времена отношений с Екатериной он не мог удержаться от соблазнов[22]… Аудиенция окончилась к обоюдному удовольствию. Орлов обещал исполнить просьбу Алексея Федоровича и велел привести племянницу в воскресный день к малому выходу,[23] не афишируя их родства. Подковерные игры при дворе для многих не были тайной.

После возвращения Степана Федоровича из Казани брат во многом просветил его в придворных делах, но после отъезда Алексея в Стокгольм, куда звала его служба, отставной секунд‑майор заметался. Он не мог решить, к какой партии прибиться, к кому пристать: к Панину или к Орловым? Так‑то, конечно, Гришка с Алешкой ближе, все же ему Орловы и сродни, да только молоды и нрав уж больно бешеный. Годочков бы двадцать пять скинуть, а так… К панинской партии подойти? Так на что он им? Брат пару раз сводил его с Никитой Ивановичем Паниным, так Степан вроде бы и робел. Умен больно граф, на три метра сквозь землю видит. Нет, не по нему был столичный политес и вся‑то столичная да придворная жизнь. Чем дольше жил здесь Степан Федорович, тем чаще подумывал о возвращении в Москву…

4

Вставала Екатерина рано, часов около шести. Зимою сама зажигала свечи и растапливала камин припасенными с вечера дровами. Затем переходила в соседнюю комнату, где уже была приготовлена теплая вода для полоскания горла и ждала ее прислуживавшая девка‑камчадалка с блюдом льда для обтирания лица. Никакими белилами и румянами государыня не пользовалась, и лицо ее до самой старости сохраняло нежную свежесть. В спальне горничная поспешно убирала постель, выносила горшок из гардеробной. Разгоревшийся камин вытягивал застоявшийся за ночь воздух.

Императрица возвращалась в проветренную спальню и пила кофе со сливками и с гренками, поднос с которыми приносил камердинер. Кофе она пила очень крепкий, по полфунта молотых зерен на чашку. Однажды она угостила им своего секретаря, который замерз, ожидая в передней. Так у бедняги сделалось такое сердцебиение, что он вынужден был без приглашения опуститься на стул. Гренки доедали собачки, которые спали в ее комнате на собственных тюфячках под атласными одеяльцами.

За кофе императрица обычно разбирала бумаги, читала или писала письма. Писала Екатерина плохо. То есть мысль свою выражала на бумаге всегда ясно и умно, но с грамотой была не в ладах. Говорила с акцентом, который особенно был заметен при волнении или когда она не следила за собой в личной беседе. Как все иностранцы, очень любила простонародные русские обороты и пословицы. Впрочем, говорить предпочитала по‑французски или по‑немецки.

Как‑то раз, отдавая статс‑секретарю Грибовскому собственноручную записку, сказала:

— Ты не смейся над моя орфография. Я тебе скажу, почему не успевать в ней. По приезде в Россию, начала я с прилежанием изучать русский язык. Тетка Елисавета Петровна, прознав про это, сказала meine Hofmeisterin:[24] «Полно ее учить‑то. И так больно умна». С той поры только книги и были мой учитель. А по ним самой научиться правильно писать трудно…

Черновики своих французских писем она отдавала на исправление только Ивану Ивановичу Шувалову. Доходило до курьезов: черновик письма к Вольтеру, например, когда Шувалов был в Париже, прибыл к нему с фельдъегерской почтой. И после исправления, тем же способом вернулся в Петербург, чтобы затем, переписанный императрицею, снова отправиться в Ферней к живущему там философу.

Часов в девять, покончив с письмами, Екатерина звонила в колокольчик и велела дежурному камердинеру звать докладчиков. Первым входил обер‑полицмейстер с устным докладом о положении в столице. Государыню интересовало все: происшествия, отъезды и приезды знатных и чиновных людей, цены на рынках… Кроме того, она всегда желала знать, что говорят о ней в народе и напоследок — городские сплетни. Женщина все же, куда ни кинь… После докладов высших чинов о положении в империи и за ее пределами наступало время статс‑секретарей.

Весь этот уклад был заведен с самого начала и далее развивался и устанавливался сам собою. Во время докладов и чтения бумаг императрица вязала или вышивала по канве, останавливая чтение в темных для нее местах и требовала разъяснения. Спорные бумаги отдавала на апробацию доверенным лицам или оставляла у себя, чтобы просмотреть в одиночестве, на досуге. На утренних докладах часто присутствовал граф Григорий Орлов. Несмотря на бесшабашность натуры, он со временем неплохо усвоил правила придворной жизни, знал политическую ситуацию и мог иной раз дать довольно точную подсказку. Часа через три кабинетная работа заканчивалась, и в уборную входил парикмахер. Фрейлины восторгались, как хороши были волосы у Екатерины, густые и длинные. Когда куафер Козлов чесал их, прежде чем заложить в прическу с небольшими буклями за ушами, они спускались от кресла до самого пола. К этому времени в парадной уборной собирались наиболее близкие ей люди, здесь же порой представлялись и некоторые вельможи. Сюда в один из дней Григорий привел и Анну.

Не поднимая глаз, стояла она под перекрестным огнем взглядов. Придворные, не стесняясь, вслух обсуждали новенькую, пока императрица к ней не обратилась. Она поманила девушку пальцем, но та не заметила мимолетного знака и не подтолкни ее кто‑то из фрейлин, так и осталась бы стоять столбом. Впрочем, робела она больше для видимости. Она привыкла к тому, что ее смуглое лицо в сочетании с крупной фигурой и пышными формами производили на людей впечатление. Спохватившись, Анна подошла к императрице, присела и поздоровалась по‑французски.

— Ну‑ка, ну‑ка, посмотреть на меня… Да вы, право же, недурны, юный дикарка. И загар вам есть к лицо. Вы у нас как, ну eine Königin[25] с острофф Таити, eine королефф. — Все засмеялись. Екатерина погрозила пальцем. — Не следует смеяться, господа, над тем, что есть неизвестно. Я готофф держать пари, что большинство из вас не знает даже, что сей острофф населен весьма красивый смуглый люди. Какова же должна быть их королефф?..

С тех пор кличка «королевы с острова Таити» прочно приросла к Анне Протасовой, хотя называть ее так, кроме Екатерины, осмеливались лишь немногие и то — за глаза.

Императрица тронула девушку за руку и когда та наклонилась, сказала ей тихо, перейдя на французский.

— Не бойтесь, ma chérie, и не обращайте внимания на насмешки. При Дворе, конечно, зоилов[26] больше, чем панегиристов, такое уж здесь правило. Но люди в большинстве не злые. Скажу вам по секрету — они и надо мною насмехаются за то, что я нюхаю табак, хотя я и стараюсь делать это потихоньку. — Екатерина засмеялась, прикрыв рот рукой. — Я, конечно, никому не говорю, что знаю про их насмешки. — Анна с удивлением взглянула на Государыню, но та приложила палец к губам: — Т‑с‑с, ни слова, ma chérie, пусть это будет наш маленький секрет. — И, взглянув мимолетно в глаза склонившейся к ней девушки, быстро спросила: — Вы ведь, мне говорили, умеете хранить секреты?

Анна, понимая, что разговор окончен, присела еще раз и ответила также быстро и тихо:

— Ах, ваше величество, кажется это единственное, что я, действительно, умею делать…

— Это не есть мало, мой друг. Особливо при Двор, при наш Двор…

Анна никак не могла привыкнуть к тому, что Государыня так неправильно говорит по‑русски, и когда та делала ошибку, каждый раз вздрагивала. Французским же Екатерина владела свободно. Напоследок она спросила у девушки, нравится ли ей Санкт‑Петербург, на что та совершенно искренне ответила, что более привыкла к Москве, но надеется со временем полюбить и этот город. А на вопрос, хотела бы она бывать во дворце, с жаром ответила, что с радостью, только боится, сможет ли соответствовать столь высокой чести. На этом разговор закончился. Понравилась девица Протасова императрице или нет, пока можно было только гадать, поскольку это первое представление государыне никаких изменений в жизни девушки не произвело.

5

Бивуачная жизнь протасовского семейства в чужом доме всем надоела. Анисья Никитична, привыкнув быть хозяйкой, откровенно тяготилась. Старшие дочери тоже испытывали разочарование. Неясные ожидания, которые обе питали, выезжая из Москвы, вроде бы никак не оправдывались.

Вдруг, примерно через месяц, в двери дома постучал дворцовый курьер. Он попросил Анну и, когда та вышла, вынул из сумки и подал ей бумажный кулек.

— Ее императорское величество поздравляют вас с ангелом и жалуют презент.

Сбежавшиеся родичи были разочарованы, увидев в бумажке простой цветок из оранжереи. Но когда Анна вынула его из бумаги и прижала к груди, все ахнули, обнаружив надетый на стебель прекрасный перстень с искрящимся изумрудом. Надо ли говорить о том, как счастлива была именинница. За заботами жизни в чужом доме и в чужом городе и она сама, и домашние забыли о празднике, а тут!.. Листок же, свернутый кульком, оказался приглашением на куртаг. С той поры Анна стала регулярно получать приглашения на придворные рауты. Видя доброе расположение государыни к новой девице, придворная молодежь приняла ее в свой кружок. И постепенно она освоилась. Порою присылал за нею одну из своих карет граф Орлов. Матушка неодобрительно качала головою, но дочка только поводила плечами.

Однажды посланный за нею камердинер Орлова велел остановить карету у малого крыльца.

— Его светлость велели провести вас в его покои.

Анна поежилась. Она поняла, что пришел, видно, черед платить за оказанную милость. Выходя из кареты, она было замешкалась, но потом тряхнула головой и пошла за провожатым. Тот шел шибко, уверенно проходя полутемными коридорами, то и дело сворачивая в какие‑то переходы.

«Знать, не впервой, — подумала Анна. — Ну, Гришка‑плут, граф новоиспеченный. Все ему мало. И ведь не боится. А ну как государыня узнает…»

Она вспомнила мощную фигуру кузена, его руки, которыми он легко удерживал на корде самых горячих жеребцов у них в имении…

— Пожалуйте‑с, — провожатый, скинув шапку, стоял у неприметной двери, заклеенной обоями. — Ждут‑с…

Григорий встретил ее по‑домашнему, в шлафроке. В комнате горел камин, было жарко. На овальном столике у стены в золотом блюде лежали фрукты, коих она доселе и не знавала…

— Здравствуй, Аннета.

Девушка присела в реверансе.

— Здравствуйте, ваша светлость.

Григорий поморщился, махнул рукой:

— Полно тебе, свои, чай, люди… Ноне рауту не будет. Государыня приболела… — Он взял ее руки, сложил вместе, подышал на них и прижал к груди. — Озябла?

Потянул к себе и, обрадовавшись тому, что она не противится, отступил к широкой скамье с мягким подбоем и прислоном, обитым тисненой кожею…

«А хорош был, право слово, хорош… — вспоминала она, воротившись за полночь в дядюшкин дом. — Ну, чисто жеребец стоялый. И откуда силищи‑то столько. Чай, государыня тоже…» — Она засмеялась и зажала рот руками, чтобы не разбудить Марию.

6

О нездоровье императрицы знали все. Последнее время она старалась лишний раз не показываться на людях. Лицо отекло и отяжелело. Ходила, переваливаясь, осторожно неся округлившийся стан. Корсет из китового уса до поры скрывал изменения в фигуре, но, видать, пришло время… И Екатерина уехала в Петергоф.

Вернулась недели через две посвежевшая, с румянцем и налитым бюстом. Во дворце был объявлен маскарад и все придворные захлопотали в сочинении себе костюмов и масок.

Понемногу Екатерина стала выделять Анну Протасову из числа приближенных девиц. Возможно, разглядела в ней ненавязчивую исполнительность и удивительную молчаливость. Девушка словно рождена была для компаньонства — ничего своего. Признав изначально Государыню высшим авторитетом, она готова была служить ей беззаветно и преданно, что вовсе не являлось общим свойством ее натуры. В разговорах, она, обычно, бывала благодарной слушательницей, охотно играла роль неопытного и наивного новичка в глазах «старожилов» Двора. Но при этом ни перед кем не заискивала и бывала одинаково приветлива со всеми. Она словно желала показать, что признает превосходство придворного опыта каждого и готова учиться правилам светской жизни. А кто удержится от удовольствия просветить неопытную душу и, показав свою осведомленность, раскрыть тайны и внутренние механизмы придворной жизни, а тем и возвыситься в глазах неофита? О, суета сует! Но именно на ней держится мир, особливо — придворный…

Не участвовала первое время Анна и во флирте, главном занятии и развлечении приглашаемых на праздники. Это было тоже необычно. Молодая, достаточно привлекательная девушка, она отнюдь не страдала от отсутствия внимания кавалеров, но явного предпочтения никому не оказывала. И ее спокойная холодность действовала отрезвляюще на самые горячие головы записных бонвиванов. Впрочем, наиболее проницательные уверяли, что за кроткой сдержанностью новенькой, скрывается весьма непростой характер, управляемый железной волей…

Выезды в свет требовали немалых расходов, а Протасовы, как мы помним, были небогаты… И в один прекрасный день, подсчитав протори и убытки, батюшка Степан Федорович заявил, что надобно сбираться и ехать в свои «палестины», понеже жизнь в Петербурге чересчур дорога. Сестра Мария зарыдала… Она только‑только познакомилась на балу с молодым офицером, который весьма ей приглянулся. Анна тоже в тайне ждала хоть какого‑то знака от императрицы. И вдруг — отъезд, крушение всех надежд. Анисья Никитична была в растерянности: с одной стороны хорошо бы домой‑то, а с другой — у дочек что‑то начинало налаживаться. Довольна была лишь братняя дворня, которая с нескрываемой радостью упаковывала вещи загостившихся.

Но в день, когда уже готовились грузить обоз, Степан Федорович получил известие о том, что его дочь девица Анна Степановна Протасова назначается в придворный штат Ее императорского величества юнгферой[27] с казенной квартирой во дворце, со столом и с жалованьем в семьсот рублей ассигнациями…

7

Еще будучи великой княгиней, Екатерина удивлялась обилию прислуги у русской знати. Дома и столичные дворцы были буквально набиты дворней. Кроме горничных, камердинеров, лакеев и поваров в покоях мельтешила масса ненужного народа: мамушек, приживалок, разного сорта убогих, старцев, шутов и шутих. Это был совершенно особый мир, ленивый, бестолковый, прожорливый и вороватый. Не имея определенных обязанностей, люди мельтешили, как мошкара, грызлись за призрачные привилегии и, пользуясь общей суматохой, отлынивали от выполнения приказаний. Поэтому, получив от императрицы Елисаветы небольшой штат фрейлин и служителей, Екатерина задумала по‑своему распределить между ними обязанности. Причем постаралась сделать так, чтобы никто не оставался безделен.

Однако Государыня выразила недовольство ее самостоятельностью и реформа не состоялась. Зато, обретя свободу действий, Екатерина сразу же перестроила штат. Прежде всего, она его сократила. Никого не отправила в отставку. Просто многие старые статс‑дамы и фрейлины оказались не у дел, и как‑то сами собой переставали бывать при дворе. При этом каждая, желающая отъехать в свое имение, получала награду и отпуск… На вакантные места пришли новые, более организованные, а то и просто более грамотные и расторопные молодые девушки и женщины, готовые соблюдать дисциплину и радеющие о порядке. Талант Екатерины подбирать людей по предназначаемым им ролям, был поистине удивительным.

Штат императрицы, по действиям своим, напоминал оркестр роговой музыки,[28] в котором каждый музыкант выдувал одну лишь ноту.

При этом, выполняя от начала до конца свою единственную обязанность, придворные служители пользовались полным доверием, и каждый мог считать себя единственным и незаменимым. Это обеспечивало с одной стороны ответственность и сознание своей значительности, а с другой — понимание зависимости от сюзерена, а следовательно — преданность, если не любовь. В такую роспись Анюта Протасова вписывалась как нельзя лучше. Вот только пока было неясно, какую же ноту в слаженном оркестре предстояло ей играть…

8

В назначенный день Анна нанесла визит чопорной и напыщенной обер‑гофмейстерине Анне Карловне Воронцовой, и та дала ей ознакомиться и заставила поставить подпись под «Клятвенным обещанием Придворных служителей». Анна внимательнейшим образом прочла весь документ от начала до конца, чем заслужила молчаливое одобрение будущей начальницы. Большинство подписывалось не глядя и это раздражало старую надсмотрщицу. Анна же повторила вслух, как бы для того, чтобы лучше запомнить, ту часть инструкции, где говорилось о требовании содержать в тайне все, что бы она ни увидела или ни услышала при Дворе.[29]

И только после этого, посмотрев в глаза Воронцовой, расписалась внизу листа. Тем же вечером старуха донесла императрице с каким старанием новая юнгфера отнеслась к формальностям. Екатерина и это не забыла в дальнейшем.

Поселившись во дворце на самом верху, почти под крышей, Анна скоро освоилась в многочисленных переходах и в неписаных правилах придворного общежительства. Она пришла к выводу, что роль неосведомленной наивной провинциалки, каковой она являлась вначале, имела массу преимуществ. Недостатка в советчиках не было. При этом «просвещающие» отнюдь не ждали в ответ каких‑либо сведений. Это позволило Анне какое‑то время не участвовать в круговороте сплетен и держаться в стороне от интриг.

Столь необычные при Дворе качества не могли пройти мимо внимания императрицы. Несмотря на множество раболепствующих перед нею людей, Екатерина была по‑человечески довольно одинокой. Тех, которым она могла довериться лично, легко было перечесть по пальцам. Ближе других в ту пору были Анна Никитична Нарышкина[30] и Прасковья Александровна Брюс.[31] Первая слыла женщиной хитрой и склонной к пронырству. Другая — веселая толстуха, «Брюсша», как ее называли за глаза, была попроще, погрубее Нарышкиной и являла собой даму, чрезвычайно склонную к любовным утехам. Пользуясь постоянными отлучками мужа, она крутила хвостом налево и направо.

В отличие от большинства, обе наперсницы приняли новую юнгферу настороженно. Анна не разглядела с самого начала подлинную сущность обеих и это, как мы увидим в дальнейшем, стоило ей немалых переживаний. Остальные дамы и кавалеры Двора старались просвещать новенькую наперебой. Сплетни — любимое занятие при любом Дворе.

На одном из раутов в самом начале службы Анне показали бывшего камергера покойного императора, а ныне дипломата графа Сергея Васильевича Салтыкова,[32] воротившегося из Парижа.

Видный мужчина он, казалось, в совершенстве владел искусством обращения с людьми с тою хитрой ловкостью, которая приобретается лишь жизнью в большом свете. Говорили, что, будучи во французской столице в ранге посланника, он вел такую легкомысленную и распутную жизнь, что наделал долгов, заплатить которые просто не мог. Государыня велела погасить их из кабинетных сумм, а самого графа определила с довольным содержанием в Дрезден. Анна недоумевала по поводу такой щедрости. И тогда фрейлины, не в силах сдержаться, рассказали ей «за тайну» о предполагаемом его отцовстве наследника. Однако Анна, сколько ни вглядывалась, фамильного сходства не нашла.

Однажды в покоях Государыни она увидела небрежно брошенный на пол гравированный портрет. Надпись по краю гласила: «STANISLAVS AVGVSTVS D.G. REX POLONIAE M. D. LITH.» — Станислав Август Понятовский. Анна слыхала, что в сентябре 1764 года красавец‑поляк был избран сеймом на польский престол. Знала и о его пребывании чрезвычайным послом в Петербурге. Среди фрейлин ходило немало разговоров о том, что ветреный кавалер не задумывался о рыцарской верности своим избранницам. Девицы рассказывали буквально легенды о его многочисленных связях. В том числе… Вполне понятно, что молодая и покинутая мужем великая княгиня Екатерина была очарована учтивостью галантного кавалера. В скором времени у них состоялось тайное свидание, на котором, как уверяли Анну фрейлины, он был осчастливлен… Но затем красавец‑бонвиван уехал. Говорили, что в недалеком времени его будто бы заменил Александр Строганов, камергер, возведенный в графское достоинство Священной Римской империи…

Но то все было в прошлом. Ныне должность фаворита прочно занимал Григорий Григорьевич Орлов, граф, генерал, и кавалер… Но о нем Анне, памятуя их родство, рассказывали мало. Пожалуй, она и сама знала больше кого‑либо. Но и у нее желания поведать о том кому‑либо не возникало…

Во время одного из больших выходов императрицы, Анну представили старой статс‑даме графине Марье Андреевне Румянцевой, матери известного генерала. Несмотря на солидный возраст, графиня сохранила прекрасную память, пылкость воображения и была полна жизни. Послушать ее рассказы о былом собиралось немало охотников. Анна чем‑то расположила к себе старую даму и та ей одной рассказала забавную историю о польском короле.

9 Рассказ статс‑дамы, графини Марьи Андреевны Румянцевой

— Сие — дела дней давних, голубушка. Нынче, пожалуй, об том стоит поминать лишь как о забавном анекдоте… — графиня помолчала, всматриваясь в стоявшую перед нею девушку, как бы раздумывая, стоит ли продолжать… — Впрочем, вы мне по душе, да и чем я рискую в свои‑то годы…

Государыня пребывали тогда еще великой княгиней. Как‑то раз в Ораниенбауме, где была летняя резиденция великого князя, приехали к нему дипломаты — граф Станислав Понятовский и граф Генрих Горн.

Граф Понятовский жил в Петербурге как посланник курфюрста саксонского и короля польского Августа III. Одновременно он был и представителем «Фамилии».[33]

Граф Горн пребывал в ранге шведского посланника. Великий князь Петр Федорович принял их необычайно любезно, но хватило его ненадолго. Сказал, что торопится к одному из своих егерей, который якобы праздновал свадьбу дочери. По сути же — в обычную компанию для возлияний. Посему, поручив гостей супруге, удалился.

После обеда ее высочество пригласила посланников посмотреть только что отделанные покои дворца. Я в числе придворных сопровождала великую княгиню при сем визите, поскольку была приставлена императрицею к Малому Двору. Все шло хорошо: вельможи по достоинству оценили росписи и роскошь внутреннего убранства дворца, пока не перешли на половину ее высочества. Здесь, стоило графу Горну переступить порог будуара, как на него с лаем бросилась одна из собачек великой княгини. Облаявши графа, она стала ласкаться к графу Понятовскому, вошедшему следом. Сцена была мимолетной, и мало кто ее запомнил. Однако граф Горн, выйдя из комнаты, придержал своего спутника за рукав и тихо сказал:

— Mon cher ami, нет ничего более предательского, чем маленькие собачки. Первое, что я делаю обычно, открывая новый роман, так это — дарю любимой женщине болонку. Через нее я всегда узнаю, пользуется ли кто еще в сем доме таким же расположением, как и я… Правило сие непреложно. Вы сами видели, что собака готова была разорвать меня как незнакомого ей человека. Но она не знала себя от радости, когда увидела вас — по‑видимому, хорошо ей знакомого…

Понятовский залился краской, как девица.

— Полно, граф, — возразил он. — Я не предполагал в вас такой склонности к фантазиям.

— Не беспокойтесь, мой друг, — ответил Горн. — Вы имеете дело со скромным человеком…

Марья Андреевна замолчала и, вздохнув, спросила:

— Вам ведь, наверняка, уже рассказывали об этом романе?

Анна кивнула.

— Только не столь интересно, ваше сиятельство! А могу ли я спросить, чем все это закончилось?

— О! Страшнейшим скандалом. Любовники были настолько заняты друг другом, что пренебрегали осторожностью. Кроме того, граф слишком активно принял сторону великой княгини в ее политических играх, и это едва не стоило ему жизни… Но никто из нас в душе не осуждал ее высочество. Ах, ma chérie, вы бы видели графа Станислава в ту пору… Стройный красавец, прекрасные глаза, учтивый взгляд и манеры, и всегда приятный и интересный разговор. Граф одинаково хорошо владел не только польским и французским языками, но говорил по‑русски, по‑немецки и по‑итальянски. Он переводил Шекспира с английского на французский и сочинял прелестные вирши на латыни… Дамы были от него без ума…

Одним словом, граф Станислав обладал всеми свойствами, чтобы быть самым любезным и привлекательным кавалером.

— Но… только в частной жизни, не так ли?..

— А вы умница!.. Увы, посаженный повелением Государыни и стараниями старого графа Кейзерлинга на польский трон, он ни по крови, ни по духу не стал монархом… Конечно, поляки обязаны ему культурой и просвещением: Рыцарская Школа Кадетов, Литературное общество, печатни, книжные лавки и читальни… Он перестраивал Королевский Замок, лично следил за разбивкой парка Лазенки в Варшаве, пригласив художников и скульпторов из Франции и Италии…

А его литературный салон. Вы слыхали о его знаменитых «четверговых обедах»?.. Мне довелось бывать на них. Какие споры, сколько остроумных экспромтов там можно было услышать… Но все эти забавы стоили слишком дорого для бедной Речи Посполитой. Да и характер у графа, несмотря на честолюбие, для короля оказался слишком слабым. В критические моменты он не отличался решительностью. Все, чего он добился в жизни, доставили ему женщины… А потому стольник[34] Станислав Август Понятовский, ставший по воле русской императрицы королем польским, должен был и на престоле вести себя покладисто. Примерно так же… как и в опочивальне великой княгини…

10

После окончательно рухнувших надежд на брак Орлов ожесточился. А после отъезда братьев и совсем распоясался. В покоях Государыни порой разыгрывались сцены, после которых Екатерина плакала и не вставала весь следующий день с постели. Анна жалела Государыню. Как‑то графиня Брюс обмолвилась, что‑де в молодые годы многие кавалеры пользовались расположением Ее Величества и все было хорошо. А как стал один Григорий Григорьевич княжить в опочивальне, так и слезы, и колики…

Один из таких скандалов, рассказанных кем‑то из фрейлин, особенно запомнился Анне. Был у Ее Величества камер‑лакей из крепостных графа Чернышева. В Петербург он попал рекрутом, но, будучи пригож лицом и статен фигурой, взят был вместо службы в полку в придворные служители. Тут его приметила Государыня и велела перевести в камер‑лакеи. Ее Величество всегда любила окружать себя красивыми и статными мужчинами. Рассказывая далее, фрейлины понижали голос и делали круглые глаза:

— Ну, вы же понимаете, ma chérie, что когда его сиятельство бывал в отлучке, ну, в общем… Однажды граф Григорий Григорьевич вернулся из Гатчины от наследника ранее обычного. Он закрылся с Государыней в покоях… Боже мой, ma chérie, если бы вы слышали, какой грохот и какие крики доносились оттуда через двери… Ее величество три дня не выходила из опочивальни, допуская к себе одного лишь лейб‑медикуса Роджерсона.[35] Лакея наградили чином, перевели в армию и отправили в дальний гарнизон. Государыня очень горевала…

Как‑то раз на дежурстве Анна заметила, что дверь в спальню Ее Величества прикрыта неплотно и решила притворить. Но, подошедши, услыхала приглушенные голоса, прерываемые скрипом императорской кровати.

— Гри‑Гри… — голос Екатерины был хрипловат. — Гриш, ты такой сильный, такой сладкой, а почему ты грубый‑то такой, а, Гри‑Гри?..

Орлов промычал что‑то неразборчивое. Потом на некоторое время голоса стихли. Анна слышала лишь ритмичное дыхание, поскрипывание постели и стоны. Она зажмурилась, хотела было притворить дверь, и не смогла… Когда очнулась от морока, в спальне было тихо. Потом послышался голос Орлова:

— Грубый, говоришь?.. Ну, допрежь всего, в казармах политесу не учат. А па‑атом… — Он помолчал некоторое время. — Па‑атом, как тебе сказать, Катя… Ваше величество. Вот ты из‑под меня еле выползла, а я все себя в твоих чреслах чувствую… Когда в постели, ты — моя баба. Но ты — Императрица! А я? Всего‑то подданный… Захочешь, не захочешь, дашь не дашь… раб я твой! Да что об том говорить. Пожениться бы нам надоть, да не впервой сии пустые разговоры…

Но дело было не пустым. Все началось после коронации в Москве. Одно дело — спать с нелюбимой женой великого князя‑наследника или даже царя. И совсем иное — с самодержавной Императрицей!..

Это удивительное, наверное, чисто наше, русское свойство — почитанье не человека, а места, кое он занимает. Мы отождествляем человека с местом, независимо ни от способностей его, ни от ума, ни от характера. Этакое неизбывное духовное рабство. Как это его характеризовал Михайла Ломоносов в благодарственном слове государыне: «Российскому народу; остротою понятия, поворотливостию членов, телесною крепостию, склонностию к любопытству, а паче удобностию к послушанию перед прочими превосходному». Отсюда, — и всеобщее чинопочитание, и почти религиозное отношение к облеченным высшей властью. Это при глубокой‑то внутренней ненависти…

Любила ли Екатерина Григория?[36] Какое‑то время — возможно. Ее бешеный темперамент требовал силы и страсти в плотских утехах именно таких, какие мог дать ей именно Орлов. Но, как и все женщины, она нуждалась и в нежности и ласках, чуждых этому Геркулесу. Но и буйный характер, и бесшабашная удаль, и смелость Григория, все разбивалось об одно слово — Императрица! Ему принадлежало ее тело, всё: губы, шея, пышная грудь, чресла и лоно. Но и тогда, когда они оба стонали в пароксизме страсти, он все время помнил, что она Императрица… И от того ярость поднималась в нем темной волною. Он нарочно делал ей больно, заставлял уже не стонать, а кричать… Он ведь даже… бивал ее порой, утешаясь тем, что она ревела перед ним как обычная баба от страха боли. Но и тогда она оставалась Императрицей!..

Наверное, потому он и был груб с нею, драл фрейлин, не смевших ни в чем отказать фавориту, и не больно‑то заботился о том, чтобы скрывать свои похождения. Понимала ли это Екатерина? Скорее всего — да. Она была умной женщиной.

Но, капля и камень точит. В конце концов, грубость фаворита и постоянное осторожное очернительство братьев‑геркулесов Никитой Ивановичем Паниным сделали свое дело. Государыня почувствовала, что Орловы ее утомили. Некоторое время она сдерживала себя, то ли из страха, то ли из благодарности. Но, как известно, последнее чувство всегда особливо обременительно, и ранее других не выдерживает испытания временем.

Все‑таки в этой связи было больше политической необходимости. Взойдя на престол, Екатерина не заблуждалась в отношении к ней окружающих. Все, за малым исключением, видели в ней только потенциальную возможность реализации своих желаний, не имеющих ничего общего с любовью. По‑видимому, она восприняла это, как неизбежность. А холопская готовность придворных потакать каждому ее хотенью и полная безнаказанность со временем развратили ее, как это сделали бы с любой другой женщиной.

Корона возносит человека лишь в глазах окружающих, но не делает его ни умнее, ни праведнее. Каждый властитель зависит от своих чувств и страстей так же, как и последний его подданный. Разница лишь в том, что неприглядная сторона его грешной натуры, скрываемая всяким человеком, оказывается более на виду. Говорят — власть заменяет все: родство, любовь, дружбу. Екатерина, созданная, как и большинство женщин, прежде всего для любви, оказалась перед необходимостью выбора: либо укрепление самодержавной власти, либо все то, что у специалистов называется межличностными отношениями. И в этой бескомпромиссной игре любовь проиграла. Что же оставалось делать женщине? Натура не могла смириться с ампутацией части, составляющей саму жизнь? Выходом оставалась замена любви искренней, настоящей, суррогатом — чувством, нет, даже не чувством, а просто неким действом, внешняя оболочка которого напоминала бы приметы утраченного. Такую замену можно купить. И при наличии власти или денег, составляющих суть всякой власти, вряд ли в ней ощутится недостаток. Люди рады угодничать пред сильными мира, и при том лицемерно утешаться притчей о продаже достоинства за чечевичную похлебку. Но многим ли удается действительно обмануть себя? И потому, наверное, не должно удивлять, что порой, может быть даже часто, женщина по имени Екатерина II Алексеевна, урожденная Софья‑Августа‑Фредерика Анхальт‑Цербстская, чувствовала себя глубоко несчастной.

Молчаливый Роджерсон, вернувшись в родные края, иногда ронял в кругу близких людей несколько фраз о не совсем уравновешенном душевном состоянии своей бывшей коронованной пациентки. При этом он всегда настаивал, что бόльшая часть анекдотов о безудержном стремлении к соитию с многочисленными партнерами и кличка «Мессалина Севера» — не более как выдумки «фракийских рабов»[37] и политических противников русской императрицы.

При Дворе ее окружали по‑азиатски хитрые и подобострастные бездельники, без идей, без принципов, но бесконечно жадные и готовые на все ради собственного благополучия. И среди них эта женщина умудрялась все же найти верных и в меру корыстолюбивых помощников, на которых могла бы возложить заботы по управлению громадной империей. Как бы поделиться властью и при том не бояться за трон и за жизнь. А чем она могла привязать к себе мужчину?..

Мудрый шотландец считал, что смена партнеров во многом являлась поисками опоры, попытками заместить чувство страха и неуверенности близостью с сильным человеком, хорошо ориентирующимся в российской действительности, а уж потом и удовлетворением повышенной физиологической потребности в сексуальных контактах. Так было, во всяком случае, в первые годы ее правления.

Глава третья

1

Каждый год в начале мая Двор переезжал в Царское Село. Первое время Анна отправлялась туда заранее, чтобы проследить за приготовлениями к приему государыни. Но затем Екатерина пригласила ее в свою карету.

Отъезд императрицы из Санкт‑Петербурга обставлялся чрезвычайно торжественно. Народу сбегалось толпы. Шестиместная карета государыни с приближенными дамами, запряженная десятью прекрасными конями, возглавляла поезд из экипажей. Вперед отправлялись шесть курьеров. Двенадцать гусар и столько же лейб‑казаков ехали в охране, камер‑пажи и конюхи — верхами в сопровождении. Как только экипаж трогался — сто пушечных выстрелов с Петропавловской крепости возвещали об отъезде государыни.

За разговорами поездка по Царскосельской дороге не была утомительной. После Пулковской горы ждали Зверинца. А за ним скоро были уже видны и бирюзовые стены дворца с ритмическими аккордами белых колонн, поддерживаемых могучими атлантами. Ограждение — из изумительной по красоте узорной ограды с золочеными вставками. Кареты подъезжали со стороны луга и останавливались перед широким крыльцом. По двухъярусной, залитой ярким светом Парадной лестнице императрица поднималась на второй этаж, откуда открывалась анфилада парадных залов. Здесь ее величество не задерживалась. В сопровождении дежурных фрейлин она шла к своим покоям, убранным скромнее других помещений, но весьма изысканно. Так в ее любимом Синем кабинете или «Табакерке» стены и потолок были облицованы стеклянными плитками, изготовленными на Петербургском казенном фарфоровом заводе, и декорированы бронзовыми барельефами и орнаментами. Стены Большого кабинета и зала закрывали деревянные панно, покрытые китайским лаком. Налево дверь вела в опочивальню. Здесь в интерьере были использованы голубые с белым медальоны и плакетки английского мастера Веджвуда. Подле спальни находился малый кабинет в зеркалах. Дверь из него вела в колоннаду, представлявшую собой стеклянную галерею с мраморным полом. В небольшой нише стояли стол и диван, обитый зеленым сафьяном, — любимое место утренних занятий императрицы. Вид с террасы открывался восхитительный. Старые липы словно обрамляли благоухающий цветник, за которым шел новый английский сад, с прелестным озером посредине…

Роскошь дворца и многочисленных павильонов в саду, беззаботная жизнь и дух куртуазности делали лето в Царском Селе веселым и легкомысленным. При этом тон жизни задавала сама императрица. Здесь она почти всегда бывала в добром расположении духа, легко доступна, очень разговорчива, и охотно откликалась на всевозможные предложения и забавы.

Среди фрейлин в Царском Селе волнами ходили любовные интриги. Молодые мужчины и женщины, не занятые никаким делом и постоянно вращавшиеся в обстановке двусмысленных разговоров и флирта, считали летние влюбленности и связи делом естественным и вполне невинным. Через девять месяцев порою сказывались результаты. Но, как правило, они никого не отягощали. Появившихся младенцев отправляли в деревни или отдавали на воспитание «в хорошие руки», а юные (или не очень юные) дамы снова появлялись при дворе еще более расцветшими и горевали только о пропущенном сезоне. Но эти сожаления лишь усиливали их стремление наверстать все грядущим. Императрица смотрела на шалости придворных сквозь пальцы.

Анна сочувственно относилась к повествованиям фрейлин. Она была хорошей слушательницей, но сама никогда не вдавалась в подробности своих переживаний. За эту скрытность девицы за глаза порицали ее. Анна даже заслужила нелестное прозвище пустосвятки.[38] Особенно много разговоров вызвало появление в ее комнатах «племянницы», очаровательной двухлетней девочки. Государыня время от времени брала ребенка в свои покои, где вместе с графом Григорием Григорьевичем забавлялась с нею и смеялась над невинными шалостями ребенка. Вскоре кто‑то нашел, что дитя личиком очень похоже на… императрицу, а глазки ну точь‑в‑точь, как у Орловых… После такого открытия толки прекратились.

Первые два‑три лета Анна не принимала участия ни в каких любовных играх. Придворная служба и заботы о подкинутом ребенке поглощали все время. Она привязалась к девочке и, когда та простудилась осенью и заболела, была безутешна. Доктор Роджерсон, приветливый и молчаливый шотландец, пользовавший больную, сказал, что дворец и придворная обстановка не место для малышки, и девочку с мамками и няньками увезли в поместье Орлова… Анна скучала без нее. Пожалуй, тогда она впервые почувствовала какое‑то внутреннее неудовлетворение от жизни.

В немногие свободные часы она полюбила бродить одна по парку, сидела у тихой воды, отдаваясь неясным думам, дурно спала. Знакомые юношеские мечтания все чаще посещали ее воображение. Она пыталась справиться сама, как это делала раньше, но ничто не помогало. После обычных месячных очищений долго болела грудь, тянуло низ живота. Незаметно для себя она стала задерживаться на вечерах, разглядывать из‑под полуопущенных ресниц блестящих кавалеров, заполняющих залы Царскосельского дворца…

Нет, нет, она еще никого не искала, просто проявляла интерес. Воротясь к себе, вспоминала лица, фигуры, заново ощущала руки, касавшиеся ее в танцах, видела губы — яркие, сочные мужские губы, столь соблазнительно складывающиеся и готовые для поцелуя после любой французской фразы. Подчас возникало неукротимое желание физической близости. Симптомы были знакомыми, но Анна не хотела признаваться себе, что понимает их причину, и что не может справиться с бунтующей плотью.

Иногда посреди ночи она вставала и выходила в сад подышать, бродила по дорожкам, предаваясь мечтаниям и одновременно испытывая раздражение против всего на свете. В конце концов, ей стало трудно сдерживаться даже во время дежурств.

Императрица как‑то заметила:

— Вы устали, ma chérie. Может быть, желать получать небольшой отпуск?

— Спасибо, ваше величество. Я постараюсь быть более внимательной, чтобы не доставлять вам неприятных минут.

— Как желаете. Но вы всегда можете на меня рассчитывать.

Нет, отпуск ей был не нужен. О деревне она думала с отвращением.

На малых эрмитажных собраниях государыня сажала ее с собою за стол, когда играли в ее любимые вопросы и ответы. Суть игры заключалась в том, что играющим предлагалась некая тема, на которую каждый, по своему желанию и разуму, должен был дать ответ. Так однажды Екатерина предложила тему: «характеристики». Во избежание обид придумали некий «Двор Бамбукового Короля» и состязались в остроумии, характеризуя вымышленных придворных. В анонимных записочках нередко содержались довольно колкие зарисовки, в которых нетрудно было узнать истинных лиц… В этих играх Екатерина часто объединялась со своей юнгферой. Государыня обладала легким пером, а Анета была всегда в курсе всех главных «событий». Но и милостивое отношение императрицы не заглушало чувств, которые обуревали Анну.

Как‑то, на одном из вечеров, она, впервые с начала своей службы, протанцевала весь вечер только с одним гвардейским офицером. Почему именно с ним? Непонятно. С нею многие пытались заговаривать. И не только по причине ее явной близости к императрице. Видная собой Аннета привлекала взоры. Но она с таким гордым и независимым видом проходила мимо, что в молодежных кругах распространилось мнение о ней, как о неприступной гордячке, желающей, повыгоднее устроить свою судьбу. И вдруг — гвардеец… Новость тотчас же стала предметом обсуждения среди фрейлин. Девушки недоумевали: среди других офицеров избранник Аннеты ничем не выделялся. Императрица любила окружать себя пригожими молодыми людьми. А поручик, звали его Федором Высоцким, был и небогат… Но кто возьмется растолковать анатомию страсти, вспыхивающей вдруг между мужчиной и женщиной?..

После нескольких мимолетных встреч и короткого флирта на маскараде, Анна согласилась на свидание, условившись встретиться с поручиком, когда закончится у императрицы игра в карты и она освободится.

Вечером, накинув на голову длинную косынку, концы которой горничная Дуняша помогла ей завязать на груди, она подошла, обмахиваясь веточкой сирени от комаров, к беседке над прудом. Белая ночь заставляла влюбленных искать уединения вдали от летнего дворца. Поручик ждал. Анна издалека увидела его силуэт на фоне белой колонны. Услыхав ее шаги, он отступил в тень. Аннa сделала вид, что не догадывается о его присутствии, и вошла в беседку. Она остановилась у балюстрады, как бы для того, чтобы полюбоваться видом на воду. Поручик неслышно подошел сзади, сильно обнял ее и прижал к себе. Анна тихо охнула.

— Перестаньте, — тихо сказала она, — вы безрассудны.

— Ах, это не то слово, — пылко возразил молодой человек, — я теряю голову. Но как говорил наш пиита Сумароков:

Если девушки метрессы, бросим мудрости умы; Если девушки тигрессы, будем тигры так и мы…

— А ежели кто узнает, что вы себе позволяете, и донесет ее величеству?

— Государыня будет снисходительна. Никто, как она, не понимает, что такое любовь. Вы сами чай изволите знать, что о любострастии ее величества ходит немало commérages[39] среди офицеров…

— Оставьте, поручик.

— И не только в разговорах…

— Этого не может быть.

— Вы мне не верите?..

— Конечно, нет!

— Тогда, смотрите…

Он подал Анне сложенный пополам листок бумаги. Это была злая карикатура, отпечатанная, скорее всего в Польше. Екатерина, стоя одной ногою на Варшаве, а другой на Константинополе, накрывает подолом своих широких юбок всех государей Европы, столпившихся внизу. А они, подняв глаза и раскрыв рты, дивятся лучистой звезде, сияющей в центре шатра. При этом каждый из них подает свою реплику в соответствии с положением и чувствами. Папа Римский восклицает: «Иисусе! Какая бездна погибели!», Станислав Август: «Это я, я расширил ее пределы!»…

— Как вы смеете?.. — Анна притворно рассердилась и, сложив непристойный рисунок, сунула его за корсаж.

— Ну вот. Вы рассердились, а я так хотел вас посмешить.

— Разве ее величество — предмет для насмешек?

— Конечно, нет, но это знак моего доверия к вам и страстного чувства. Более того, я готов вам передать еще более скоромный предмет…

Поручик порылся в карманах и протянул Анне камешек с непристойной геммой, касающейся ее повелительницы, после чего с жаром обнял ее за плечи.

— Видите, теперь я целиком в ваших руках…

Девушка засмеялась.

— По‑моему, скорее я — в ваших…

Он понял ее по‑своему и, переместив руки, положил ладони ей на грудь. У Анны перехватило дыхание.

— Перестаньте, поручик, вы позволяете себе чересчур многое… сразу.

Он встал на колени и прижался лицом к ее коленям.

— Умоляю, не гоните, сделайте милость… Один ваш взгляд, одно движение — и вы осчастливите вашего раба.

Она почувствовала как его руки скользнули под юбки и стали осторожно подниматься, сначала до колен, затем выше. Анну затрясло. Слишком много за последнее время предавалась она самоудовлетворению, слишком давно не испытывала подлинной близости… Она слабо сопротивлялась, повторяя: «Перестаньте, перестаньте, что вы делаете, нас увидят…»

— В саду никого… Все спят…

Голос его звучал глухо из‑под складок платья, закрывшего его с головою. Влажные и горячие губы его дерзко искали главное…

— Ах!.. — Анна освободилась от объятий, подошла к краю беседки и, склонившись, оперлась о балюстраду…

В тот же миг он закинул ей юбки на спину…

Увы, поручик ошибался, когда говорил, что сад пуст. Императрица тоже любила иногда пройтись перед сном по дорожкам. Чаще ее сопровождал Орлов, но он был уже довольно давно в отъезде, и государыня гуляла в одиночестве. На беду она выбрала именно этот уголок сада.

Екатерина вышла из‑за поворота аллеи прямо напротив беседки, но занятые собою и охваченные страстью любовники не слышали ее шагов. В свете белой ночи императрица сразу узнала свою недотрогу‑фрейлину, стоящую в недвусмысленной позе с юбками на голове. Закусив губку маленького рта, чтобы не вскрикнуть, императрица отступила за куст сирени. Там она постояла с минуту, наблюдая, затем, улыбнувшись каким‑то своим мыслям, прищелкнула неслышно пальцами, повернулась и тихо удалилась…

На всем обратном пути ее не покидала довольная улыбка, она даже пару раз потерла руки. Впечатление было таким, будто ее величество только что решила для себя некую любопытную задачку.

2

Ночью Анна плохо спала. Какие‑то люди во сне горячо обвиняли ее в низких поступках. Безобразные карлы гримасничали, высовывая длинные языки, и теснили, теснили ее, а она отступала. Один из них кольнул ее и ранил, испачкав густой слюной. Анна настолько ясно видела кровь, что, проснувшись, схватилась за грудь, и вздохнула с облегчением, почувствовав под тонким полотном привычную упругость. Слава богу, это только сон… Она прислушалась. Где‑то далеко погромыхивало, дождь шелестел за окошком и из прихожей доносилось похрапывание Дуняши. Все было вполне мирно. Но откуда тогда этот горький привкус во рту? Странно, раньше подобные приключения не вызывали у нее особых переживаний. Может быть, причина беспокойства крылась в долгом воздержании?..

Анна поднялась, нашла в сумраке чашку с водой, припасенную с вечера Дуняшей. Попила. Потом выдвинула из‑под кровати die Nachtvase, в просторечии именуемую ночным горшком, справила нужду и снова забралась в постель. Несмотря на тревогу, быстро уснула, но спала тяжело и встала разбитая и с дурным настроением, чего раньше не бывало. Давешний сон не шел из ума. Анна подошла к зеркалу и внимательно осмотрела грудь, словно ожидала увидеть следы ночной раны. Но мякитишки[40] с розовыми сосцами были без изменений. Она ощупала и обмяла их и немного успокоилась, решив, что причиной кошмара было волнение, испытанное в саду…

После завтрака, пока императрица занималась делами, рассказала Маше Перекусихиной[41] о странном сновидении.

Ей нравилась эта совсем юная девушка, недавно принятая государыней в свой штат. А та всполошилась.

— Ой, душенька, Анна Степановна, сон‑то какой худой. Я всего‑то не помню, но только он точно не к добру…

Она стала было вспоминать, что сии грезы могли значить, но запуталась и, сознавшись, что сама никогда никаких снов не видит, умолкла. Анна вздохнула.

— Раньше я тоже спала как убитая. Из пушек стреляй…

— Анечка Степановна, — снова заговорила Маша, — а может к Матренушке <Матрена Даниловна Теплицкая[42] — придворная гадалка и шутиха, известная Екатерине еще с той поры, когда она была великой княжной.> сходить. Говорят, она ловка: и сны толкует, и на картах ворожит…

— Господь с тобой, Маша… — отмахнулась Анна. — Пристало ли нам! А ну как государыня узнает, то‑то смеху будет. Куды от сраму денемся?

— Полноте. Государыня сами к картам сильную приверженность имеют. И Матренушку уважают. Намедни, как господин граф Григорий Григорьевич отъехать изволили, к себе приглашали.

— Да, ну? Как же я‑то пропустила?..

— А то не в ваше дежурство было. Да и Матренушка, так тихонько, сторожко, ровно мышка к государыне то прошмыгнула. А потом уж они и сами от карточной игры пришли…

Известие о том, что дворцовая ворожея приходила к императрице, поразило Анну: Екатерина Великая, просвещенная монархиня, переписка с Вольтером, Дидро и вдруг — деревенская баба‑ворожея. Как и все придворные, она знала о существовании Матрены. Не раз потешалась над фрейлинами, бегавшими к той за советами, или просто погадать на картах на очередного суженого да не сряженного. Но чтобы государыня?..

Весь день Анна не могла решить, что делать. А беспокойство не отпускало. И к вечеру, махнув рукой, связала в узелок подарок и отправилась к ворожее.

Матренушка жила в небольшом домике у старой чухонской мызы. Приветливая кругленькая старушка с остренькими глазками, прячущимися в румяных щечках. Подвижная с быстрыми пальцами она одевалась в крестьянское по покрою платье из дорогой материи, повязывая по‑деревенски платок на голове. Голос ее был тонок и певуч.

— Проходи, проходи, красавица. С чем пожаловала, кака‑така кручинушка привела к Матренушке?

Анна отдала подношение, села и рассказала про сон. Ворожея задумалась.

— Не к добру, не к добру привиделось. Рана в груди для молодушки беду предвещает. А слюни грязные, чужие на своих персях видеть — сулят большое разочарование в любви и тщетные надежды. Языки чужие, длинные, язвящие говорят, жди мол сплетни. Али то, что сокрыть желательно, всплывет беспременно. Вот, давай‑ко, я карты на тебя, красавица, раскину…

Анна и не заметила, как в руках у старухи появилась колода карт. Ворожея вынула даму черв и, глянув на девушку, как бы со значением положила перед собой. Оставшуюся колоду она с ловкостью стасовала и выбросила карты на стол, где, перемешав рукою, снова собрала вместе и, еще раз стасовавши, протянула Анне.

— Сыми левою ручкой, голубка. — Но она тут же шустро отдернула руку. И, выставив правую ладонь, запричитала: — А правую‑то — позолоти, позолоти, не жалей, тогда и правда будет.

Анна покраснела, полезла в карман юбки, достала ассигнацию в двадцать пять рублей и протянула ворожее. Матренушка внимательно с обеих сторон оглядела банковский билет, разочарованно поджала губы и спрятала его в недра своих одежек. Тем не менее, гадание продолжилось. Она разложила карты в четыре ряда вокруг червонной дамы и, подперев пухлые щечки ладошками, долго всматривалась в то, как они легли.

— Чего сказать тебе, девица, гляди сама. Вот в одном ряду с тобою лежат жмуди — валет, а перед им — семерка. Сие означает, что любима ты военным, красивым и молодым. Да только по обе стороны от тебя семерка и восьмерка бубей, что говорит об измене или о неверности друга сердечного. Но ты не печалуйся. Вот направо две восьмерки: виннова и червова. Предвещают оне новое тебе знакомство. Вини — о неприятельских замыслах против тебя со стороны дамы крестовой. Вот она, врагиня твоя. Зато две девятки по левой руке сулят прибыль. В ней ты и меня, сирую да убогую, не забудь. За то и тебе воздастся…

Долго просидела Анна у ворожеи. Спохватилась, когда уж стемнело. По дороге ко дворцу уговаривала себя, что врут, поди, карты‑то, все так говорят. Но избавиться от впечатления не могла. Уж больно все сходилось. И молодой военный, и возможные сплетни, конечно, от толстухи Брюсши. Она — ее ненавистница. Не может милости государыни ей простить.

Уже на пороге фрейлинского флигеля приняла решение быть осторожнее. С поручиком пока не знаться. А за графиней Прасковьей понаблюдать повнимательнее.

Как‑то за утренним туалетом, помогая императрице привести себя в порядок, Анна уронила нечаянно полотенце. Екатерина спросила:

— Моя дорогая королефф, вы рассеян, может быть влюблен?..

Анна спохватилась, постаралась взять себя в руки. Какое‑то шестое чувство подсказало ей, что запираться не стоит. Зная любовь государыни к правде, она интуитивно выбрала самый верный ход, ответив кротко:

— Нет, ваше величество, это другое — наверное, вздор, нестоящий внимания. Но если у вас найдется время, и вы окажете милость выслушать меня, я расскажу историю своих чувств. Они глупые и я бы не решилась сама. Тем более, что моя исповедь, возможно, возмутит ваше доброе сердце, а может — позабавит…

3

В конце мая, когда Двор более или менее обжился в Царском Селе, в один из вечеров в малом кабинете собралось за картами обычное общество. Не было Орлова, и Екатерина собиралась послать за ним, когда дежурный флигель‑адъютант доложил, что прибыл гонец из Петербурга.

Вошедший корнет, в запорошенном пылью кафтане с измазанным в копоти лицом, доложил, что в столице пожары. Занялись пакгаузы с пенькой на Васильевском острове. Ветер, раздувая пламя, перебрасывает его с дома на дом, и деревянные строения вспыхивают, как свечки. Целые кварталы до дальних линий — единая стихия огня…

Екатерина выслушала сообщение внешне спокойно, только побледневшие губы, сжавшиеся в тоненькую полоску, выдавали ее волнение.

— Боже мой, но ведь там на Васильевском острову — дом Эйлера. А он так боится пожар, да еще и не видит…

— Господина академика подоспевшие люди вывели из огня. Сам‑то он все о бумагах пекся, в коих труды его, касаемые до мореплавания, запечатлены. Так оные листы прямо из пламени сам господин Президент академии граф Владимир Григорьевич Орлов вынесть изволил…

— И здесь Орловы… А где, кстати, граф Григорий Григорьевич?..

Ни к кому персонально не обращенный, вопрос повис без ответа. Императрица поблагодарила корнета, велела флигель‑адъютанту проследить за тем, чтобы молодого человека накормили и определили на ночлег, понеже к утру она подготовит письмо генерал‑полицмейстеру, которое посланец и отвезет.

Императрица долго смотрела в темное окно, потом бросила карты. Игра расстроилась.

— Вот уж истинно: «где тонко, там рвется». Коль прав был великий преобразователь, настаивая на каменном строении столицы. Так нет же: «Россия страна лесов… Это Европа, мол, свои дерева на уголья перевела, а у нас их несчетно…» — передразнила она кого‑то из оппонентов. — Что же, отныне будем строиться только из камня!.. Извините, господа, придется вам доигрывать без меня…

Она поднялась, взглянула на Анну и коротко кивнула.

— Проводите меня, мой друг, а потом найдите кого из статс‑секретарей.

Анна взяла свечи и пошла вперед. У двери будуара она остановилась. Там кто‑то был… Императрица резко толкнула створку и взгляду обеих женщин предстала отнюдь не лучшая часть фаворита, под которым, разметав волосы по подушкам и, забросив ноги на плечи кавалера, дергалась Прасковья Брюс.

Екатерина остолбенела.

— Фи… Schweine Hunde[43]… В мой постель… — произнесла она брезгливо. — Geh vort aus meine Zimmer… ‘Raus.[44]

Фрейлина вскочила, суетливо поправила платье, затараторила:

— Катиш! Ваше величество, это все он… Он силою заставил… Ей‑богу же, я невинна…

— Raus! — Императрица с размаху ударила ее по щеке. Прасковья взвизгнула и опрометью выкатилась из двери. — И ты пшел вон, свинья!..

Она отвернулась к Анне. Григорий потянулся, не прикрываясь.

— Да, ладно, тебе, Катя… Ты, что ли, ей поверила, сучке… Так она, как банный лист… — Он поднялся, усмехаясь, без видимого стеснения медленно застегнул панталоны. Поймав взгляд Анны, нагло подмигнул ей.

Екатерина, не поворачиваясь, проговорила:

— Ну, долго мне еще ждать, когда ты убираться?..

— А куды те торопиться‑то, чай, не на коронацию али на похорона… Все иное за тебя мы, Орловы, сделали. Али забывать стала, память укоротилась?..

Оправив камзол, он так же, не спеша, шагнул к двери. Проходя мимо женщин, задержался, потрепал Екатерину по плечу. И когда она резким движением сбросила его руку, примирительно‑угрожающе проговорил:

— Но, но. Ты не больно‑то… Не забывай, Катя, кто тебя на престол‑то подсаживал, кем и держисся…

С тем и вышел, захлопнув с сердцем дверь. Екатерина заплакала и без сил опустилась на стул.

— Господи, за что? И сколь можно еще терпеть?.. Сперва муж‑дурак, ни на что не годный, потом этот — просто дурак. А иные? Тем я, и вовсе, только как дойна корова нужна…

Анна гладила императрицу по плечам, по голове, не находя слов утешения. Про себя же думала: «Почему она терпит от Гришки такое… ведь государыня?..» Но что могла она сказать, когда сама, сколько раз через покои фаворита проходила и в оных задерживалась?..

— Ну, ин ладно, все! — Екатерина подняла заплаканное лицо, отерла глаза. — Пришлите ко мне, ma chérie, статс‑секретаря и пусть будет брать с собой бумага, чернил и перо. У меня нет ни время, ни прав на личные страдания. Императриц должен работать…

«Удивительная женщина, — думала Анна, разыскивая статс‑секретаря. — Железная… После такого‑то афронту и на тебе — письмо генерал‑полицмейстеру… Не легкая, знать, должность, Господи прости, государыней‑то быть…»

И действительно, что движет владетелями, отвергающими обычное человеческое? Во имя чего отказываются они столь часто от того, что дорого всем людям?.. Неужто лишь во имя права распоряжаться другими, начальствовать, управлять, господствовать над себе подобными?.. Только ради власти, всего‑то?..

Странное это состояние — власть. Любая — в семье ли, в службе, в государстве. Как яд, как болезнь разъедает она человека, изменяет характер, взгляды, лишает природного лица. Укорачивая себе отпущенный Богом срок, пребывания в сей юдоли, счастлив ли властитель, лишающий себя простых забот и радостей, из коих и состоит жизнь человеческая? Стоит ли ради эфемерного господства на краткий миг отказываться от них? Жизнь скоротечна, власть же и того… Так нет же, никто не думает, что конец‑то един, для господина ли, для раба ли…

Что удерживало императрицу от разрыва с Григорием? Пожалуй, больше всего страх, обыкновенный бабий страх. Зная бешеный характер Орлова, она просто боялась вспышек его гнева. И когда однажды граф Панин стал ее успокаивать, уверяя, что ей нечего опасаться, она перебила старого вельможу:

— Вы его не знаете, — сказала она убежденно. — Он способен извести и меня, и великого князя… — И, помолчав, добавила: — Конечно, если бы ему нашлось дело, достойное его выдающихся способностей…

Этим императрица как бы давала понять, что не возражала бы против удаления Орлова. Но повод должен был быть надежным. Граф Никита Иванович был дипломатом и в толкованиях не нуждался… А подходящий случай при желании должен был представиться.

Через несколько дней стало известно, что его сиятельство граф Григорий Григорьевич Орлов отбывает в важную инспекционную поездку по гарнизонам.

4

После памятного разговора Анны с императрицей прошла неделя. Фрейлина постепенно успокаивалась. С поручиком более не встречалась, а тот не понимал, почему его избегают… А она просто не испытывала нужды. И тем более — чувств, о которых постоянно тараторили фрейлины. Ей нужна была близость, и она поддалась влечению. Теперь же этот офицер в ее глазах ничем не отличался от остальных. Так уже бывало и раньше, дома. В какой‑то момент она вспыхивала и со страстью отдавалась если не первому встречному, то, во всяком случае, особенно не разбираясь. Почему так?.. Слушая разговоры фрейлин о любовных переживаниях, она порой начинала жалеть себя, перебирала жизнь, вспоминала, как рано стала проказить и блазнить ее плоть. Виноватила себя. Иногда молилась, просила у Бога прощения. Думала, что не давай она с детства поблажки вожделениям, вышла бы по воле батюшки замуж, как все девицы… Не случилось. И теперь за свою угодливость к плотской страсти ей приходилось расплачиваться остуженной душой… Так ей порой думалось…

Однажды вечером в своей комнате Анна нашла на подоконнике букетик незабудок с короткой запиской без подписи, написанной по‑французски: «Этот нежный голубой цветочек называется незабудка. Положи его на сердце, и он расскажет тебе о том, как я полон любовью. Я сделаю то же и если мой цветок завянет, это будет означать конец надеждам». В тот вечер она не дежурила. Но Екатерина, рано удалившись в опочивальню, велела ее позвать. Анна спрятала букетик с запиской за корсаж и, войдя к Екатерине, положила их на ночной столик.

— О, un billet‑doux[45] и букет — die Vergissmeinnichtеn, как это по‑русски — «не‑забудки». А знаете ли вы, что означает, когда они склоняют свои головки?.. Увы, это есть печаль и любовный неудач… Но ты, кажется, хотел мне что‑то рассказать?..

И Анна впервые поведала историю своих детских шалостей и более поздних забав, исключив из них, разумеется, некоторые подробности, касавшиеся покровительства графа Григория Орлова. Повествуя о своем знакомстве с поручиком Высоцким, она сетовала, что не умеет любить; что отдается лишь чувству страсти, которую не может сдержать. Еще она говорила, что ее беспокоит не людская молва, а то, что сплетни дойдут до ее величества совсем в другом виде и она лишится доверия и милости государыни, которую она одну на свете любит и почитает… Рассказ получился откровенный и долгий. Императрица не перебивала. Она была определенно взволнована исповедью и когда девушка закончила, заметила:

— Бедный дитя, я так тебя понимать… У женщина два руля управляют ее жизнью: первый — сердце или натур ее, плоть; второй — душа, разум. Твой душа еще спит. Слишком сильный у тебя натур. Надо учиться согласовать душа и сердце. — Когда Екатерина волновалась, она начинала говорить особенно неправильно, пока не замечала и не брала себя в руки. — Умный женщин имеет сердце вольный. Нет для него стыда, нет и вреда, когда оно загорается чувством… Это слабый люди с маленький сердце придумали, что чувство должно быть единожды в жизни. Отнюдь. И двоежды и триежды… О том весь мир ведает. Ведают все, да не смеют сказывать открыто. Ежели сердце и душа в женщина ладно живут, не стесняют один другой — это ее счастье. Перед подлинный страсть не могут устоять даже троны и люди готовы платить за нее любой цена… Ты говорить — сплетни… Сплетни — это люди. На чужой роток не накинешь платок. Не нам ли заповедано: не судите, да не судимы будете. Так‑то, ma chérie, ты правильно делал, что рассказать мне все. Твой правда и доверие достоин награда. Молчи, молчи, я знаю — ты бескорыстна. Но это мой дело и мой привилегий. Кроме того, ты же знаешь, как я люблю делать подарки. — Она протянула руку и, нашарив на ночном столике золотую табакерку, протянула ее Анне. — Возьми, пусть это будет память о наша беседа. — Анна встала на колени и прижалась губами к руке императрицы. — Полно, полно, голубчик, вы же знайт, как я люблю вас.

Анна уже уходила, когда Екатерина остановила ее:

— А что, мой королефф, был ли он естеством достаточен и в деле хорош ли?

Это она сказала по‑французски, но грубо, и Анна, уловив интонацию, ответила в тон:

— Вторгается в пределы и покрывает их гигантскими шагами…

Императрица задула свечу и добавила уже в темноте:

— Приведи его ко мне. Только пусть сначала зайдет к господин Роджерсон. Он все знает.

Так началась новая служба Анны Протасовой при русской монархине. Служба странная, интимная и в общем‑то паскудная, служба сводницы пробни…

5

Два месяца без Орлова пролетели в Царском незаметно. Утро обычно начиналось конными прогулками, а после обеда слушали итальянских певцов. Вечерами молодежь каталась на лодках. Двор веселился, устраивая маскарады, балы цветов, охоты. Императрица пребывала в добром расположении духа. Мужественный гвардейский офицер по фамилии Высоцкий, пожалованный во флигель‑адъютанты, пока официально обозначен не был, хотя его роль с первой же ночи стала «секретом Полишинеля». Все ждали, как пойдут события, когда вернется Орлов… И он вернулся…

Перед вечерним раутом Екатерина шепнула Анне:

— Буде явится, оставляй его в тех мыслях, что не знаешь и не ведаешь, об чем спрашивать станет. Он сам‑то не посмеет себя сразу обнаружить, начнет таиться, говорить обиняками…

Анну беспокоило то, что она утаила от государыни свои нередкие проходы через покои фаворита… А ну как сам расскажет…

Через пару дней Григорий пожаловал во фрейлинский флигель и, не спросясь, прошел к Анне. По разгневанному виду фаворита она поняла, что ему все известно и что вряд ли императрица скрыла ее участие в состоявшемся приближении нового флигель‑адъютанта. «Отрицать, все отрицать, выражая покорность и преданность, напирая на родственные чувства и на благодарность как к благодетелю…» — такие мысли пронеслись у нее в голове.

Орлов прошел в середину комнаты и не ответил на приветствие. Екатерина ошибалась, полагая, что фаворит станет таиться и миндальничать.

— Вы, видать, забыли благодетеля свово, что решились на такое… — начал он.

Анна сделала удивленный вид и заплакала.

— Ежели я огорчила вас, то не знаю чем, и в чем я виновата пред вами.

— Об чем же тогда плачешь?

— Об том, что вы мною недовольны, и не желаете сделать милость — сказать в чем моя вина.

— А в том, что поступаешь негоже, сводя других со своими полюбовниками. Может, думала, что я не узнаю о твоем блядстве?.. Коли сама была в него влюбивши, так зачем отдала предмет свой? Али не ведаешь, что так только мерзкие девки да потворенные бабы делают…

И вот это он сказал зря… Анна и сама чувствовала себя в тех рангах, в коих трактовал ее Григорий. Но одно дело — собственное понимание неблаговидности совершаемых поступков и совсем другое, когда кто‑то со стороны тычет это тебе в глаза. Раздумывая о себе, Анна утешалась мыслью, что де она человек подневольный и должна исполнять приказания по присяжной должности своей. Кто ее упрекнет более самой, неужто он?.. Первостатейный юбочник и развратник, граф на содержании?.. Эти мысли вихрем промелькнули у нее в голове, и гнев застлал глаза. Она уже открыла было рот, чтобы высказаться, но опамятовалась. Будто печная заслонка задвинулась в ее сердце. И с этого момента граф Григорий Григорьевич Орлов, сродник фрейлины Протасовой, которому она никогда не отказывала, нажил себе в ее лице еще одного и довольно опасного врага. Она недобро глянула из‑под ресниц на фаворита, но, выполняя наказ государыни, продолжала принятую линию поведения.

Понял ли Григорий, что переборщил в разговоре с той, что находится в опасной близости к императрице, нет ли?.. Скорее второе. Тем не менее, тон свой прокурорский сбавил. Большую часть гнева он уже поизрасходовал в покоях императрицы. И посему, далее говорил тоном уже более мирным. Анна поняла, что гроза пронеслась.

— Я тебя прошу, Аннета, остерегайся допускать в сердце твое помыслы недозволенные. Мало того, что они принесут горести и стыд мне, твоему благодетелю. Но они и для тебя самой будут вечным стыдом и укором совести. Старайся любить государыню любовию тихой и непостыдной. И не допускать досужих разговоров на свой счет, ведь оные и меня задевают, как твово сродника.

— Как вы найдете за лучшее, ваше сиятельство.

Григорий поморщился:

— Ну зачем ты так, мы, чай, не чужие…

— Можете быть в уверенности, что буду впредь еще более остерегаться, чтобы не довести ни себя до посрамления и не потерять милости вашей.

Анна наклонила голову, давая понять, что разговор, собственно, исчерпан и она послушна его воле. Как же ему было реагировать на ее такую полную покорность? Психологом Григорий не был. Бросив примирительным тоном еще несколько фраз, он поклонился и вышел из комнаты.

Вечером, встав из‑за карточного стола и направившись в опочивальню, Екатерина заметила:

— Ну, мой королефф, вы оказались еще более умны, чем я даже предполагала. А разумная преданность никогда не остается без награждения.

Анна присела в благодарном реверансе. Тою же осенью она получила фрейлинский шифр,[46] став одной из двенадцати штатных фрейлин государыни, и прибавку к жалованью.

В Зимнем дворце она сменила апартаменты. Перебралась из‑под крыши в комнаты над покоями императрицы с тайным ходом в ее опочивальню. Но это все потом, по возвращении в Петербург… Пока же конец сезона в Царском Селе ничем особым не нарушался.

Поручика Высоцкого при Дворе более не видели, спросить об нем было некому. А вот настроение у фаворита было скверное. Григорий скучал. Временами он вдруг срывался и пропадал дня на три, четыре. Возвращался всегда неожиданно, без предупреждения, чем и держал Екатерину в постоянном напряжении. Об этих его отлучках слухи ходили разные.

6

Вечером, помогая Анне одеваться, ее горничная Дуняша сказала, что знает, куда по четвергам и пятницам исчезает ихнее сиятельство граф Григорий Григорьевич. И когда ее госпожа удивленно подняла глаза, торопливо добавила:

— Бедная государыня, они столько милостей сделали их сиятельству и думают, что оне их любят, как и оне, а все не так…

— Что же не так‑то?

— Судите сами, ваше высокоблагородие: почти кажну неделю их сиятельство изволят отъезжать из Царского Села. И все думают, что по государственным надобностям… А оне в компании господ офицеров ездиют к девкам гулящим, расточая на них имение и силы. А их величество все то сносят, подвергая опасности свое драгоценное для всех здоровье…

— А ты откуда про то ведаешь, милая?

— Не извольте сомневаться. Муж сестры моей Клавдии содержит бани на Каменном острову. Так вот те бани от имени их сиятельства и наняты на все время для ихних собраниев, где они с девками веселятся.

Анна была поражена новостью, но вида не показала.

— Меня то удивляет, как смеешь ты говорить такое про столь высокую особу, об чем я и помыслить стыжусь, не токмо что тебе поверить. Уж не из той ли и ты компании, коли все так доподлинно знаешь?.. Или по обиде, по злобе какой на благородных людей напраслину возводишь? За такое знаешь, что бывает?..

Дуняша заплакала.

— Как можно, ваше высокоблагородие, что вы… Ежели бы я не почитала и не любила вас за ваши милости ко мне, разве бы я когда такое сказала! Мы ведь не без понятия, знаем, что их сиятельство вам сродники. Только мы все сокрушаемся да жалеем их величество государыню, которые все сносят по великодушию своему. А вам, ежели желаете, я и место на Каменном покажу, где бывают у них собрания…

Про Каменноостровские бани Анна слыхивала и раньше. Видела не раз приземистые бревенчатые срубы на берегу Невки. Там же стояли и общественные купальни. Правда, ими мало кто пользовался. Женщины разного звания и возраста, привлеченные чистой водой, в жаркие дни раздевались прямо на берегу, не заходя за ограды. Все с удовольствием плескались, не обращая ни на кого внимания. В ту пору еще не вышел указ императрицы о разделении общественных бань на мужские и женские, и русские люди, по привычке, вполне целомудренно мылись все вместе. Да и позже, когда в банях были поставлены невысокие перегородки, мужчины и женщины после парной без всякого стеснения выбегали нагишом, чтобы окунуться в реке.

Ей говорили также, что почти при каждом таком заведении хозяин содержал целый штат девок для услуг, и что последнее время гвардейские офицеры взяли моду ездить туда компаниями. Набирали с собой вина, закусок и устраивали подлинные оргии… Фрейлины рассказывали эти страсти шепотом, закатывая глаза… Но чтобы Орлов, при государыне… Анна почувствовала волнение. Если даже это и не полная правда, она ей пригодится, чтобы сквитаться с Гришкой за «потворенную бабу», и за «девку». Она поднялась и достала кошелек.

— Что ты мне донесла, то ладно, и вот тебе деньги. Но Боже тебя избавь говорить об том же предмете еще с кем… Ты ведь знаешь, его сиятельство шутить не станет… Ну, а коли что новое узнаешь — говори только мне, я тебя без милости не оставлю.

Несколько дней спустя Дуняша передала хозяйке тайные разговоры комнатных служительниц императрицы. Дескать, по возвращении из Питера их сиятельство с пучком лозы бегать изволил из одного покоя в другой, а государыня в нагом вовсе виде от него де скрывались… Анна даже задохнулась от возмущения и хотела тут же прогнать девку. Но передумала и снова дала ей денег, наказав слушать да помалкивать…

Сама же, при очередном исчезновении Орлова, в разговоре с Анной Никитичной Нарышкиной, как бы случайно обмолвилась о банях на Каменном. При том сокрушенно добавила, что де, говорят, будто некоторые и сиятельные особы не гнушаются посещать сии нездоровые и неблагопристойные заведения…

— Неужто такое быть может? — спросила она в конце разговора, наивно округлив глаза.

Нарышкина опустила заблестевшие глаза и как могла равнодушно пожала плечами.

— Врут, должно, люди… А там, как знать…

Но Анна, уже понаторевшая в придворных интригах, поняла, что ее слова упали на благодатную почву. Не спуская весь вечер глаз с Анны Никитичны, она подметила, как та шепталась о чем‑то с бывшей фрейлиной Двора покойной императрицы Елисаветы, старой княгинею Дарьей Алексеевной Голицыной, а та, в свою очередь, долго‑долго беседовала с графом Никитой Ивановичем Паниным. Панин же и был тем ухом, коему она в первую очередь предназначала свои слова.

Но то ли что‑то помешало, то ли было не ко времени, но задуманная ею интрига немедленного развития не получила…

7

В октябре 1768 года двор был поражен неприятным известием: в фрейлинских покоях заболела Анюта Шереметева, объявленная невеста графа Панина. Лейб‑медик Роджерсон, обследовав заболевшую, обнаружил сыпь, располагающуюся треугольниками внизу живота, на груди и под мышками. Причем в некоторых местах уже высыпали пустулы — мелкие пузырьки, наполненные жидкостью и гноем. Закрыв двери в комнату больной, он категорически заявил:

— Variola, сиречь smallpox, die Pocken[47] — оспа!..

Мы уже имели возможность видеть, что Екатерина была женщиной с сильным характером, но это был характер женский, а значит, в достаточной степени — непоследовательный. Да и существуют ли вообще однолинейные натуры, скажем — только бесстрашные, только умные или только глупые и трусливые? Каждому человеку, наверное, отмерено природой и то и другое. Екатерина боялась пожаров и, как большинство здоровых людей, — болезней. Особенный страх у нее вызывала оспа. Это может быть непонятно сего дня, по прошествии столетий, когда ужасы губительного недуга, известные по книжным описаниям, блекнут на фоне умножившихся заболеваний современной жизни. Но еще в XVII столетии известнейший английский врач Сиденгейм писал, что именно эта «отвратительная болезнь унесла в могилу больше жертв, чем все другие эпидемии, чем порох и война вместе взятые». В те времена оспа не щадила никого, ни знати, ни черни. В бедных хижинах она бывала столь же часто, как и в жилищах богатых и во дворцах государей. В России оспа унесла в могилу Петра II. А великий князь Петр Федорович, и без того не блиставший мужской красотою, после оспы стал просто уродлив. Его невесте понадобилось все ее мужество, чтобы не показать своего отвращения перед венцом.

В России от оспы ежегодно умирало до двух миллионов человек. Это при общей‑то численности населения менее двадцати миллионов… Так что, если учесть, что Европа, ко времени рождения Анхальт‑Цербстской принцессы Софьи‑Августы‑Фредерики, уже практически избавилась от ужасного недуга, понять страх императрицы Екатерины II перед оспой можно.

Узнав о болезни фрейлины Шереметевой, государыня с наследником и Двором спешно покинула Зимний дворец и переселилась в Царское Село. Но страх для сильных натур, почти всегда — предтеча интереса, а за интересом следует стремление к познанию и решимость бороться.

Мысль о борьбе с оспой давно занимала Екатерину. Она высказывалась по этому поводу не раз, в том числе и в письмах к Вольтеру. Зная, что такие способы давно найдены на Востоке. Еще в 1717 году английский посланник в Константинополе, герцог Монтегю, едва ли не первым из европейцев, решился привить оспу своему заболевшему шестилетнему сыну и тот выжил. Его примеру последовал секретарь французского посольства маркиз Шатонеф, согласившийся на прививку сам и прививший трех своих сыновей…

И хотя во всем мире, а особенно в России, не утихали споры по поводу оспопрививания или вариолизации, от латинского слова Variola — оспа, Екатерина вызвала из Англии доктора Томаса Димсдаля, о котором было известно, что из шести тысяч, привитых им, умер лишь один ребенок трех лет.

Врач с сыном приехали, когда Анну Шереметеву уже похоронили. Граф Никита Иванович Панин заперся в своем доме на карантин, занавесил зеркала и пил горькую. Духовенство осуждало вариолизацию, яко протест против божественного волеизъявления, и требовало принимать последствия болезни со смирением. А посему старая столица встретила англичан взрывами негодования. И в Петербурге многие врачи выражали недовольство — приезжие эскулапы подрывали их авторитет… Но Екатерина была непреклонна.

Для прививки остановились на заболевшем ребенке, Саше Маркоке,[48] жившем с мамками и няньками при Дворе.

Взяли у него кровь и привили болезнь… императрице. За нею, скрепя сердце, и дрожа от страха, протянула свою руку фрейлина Протасова. Через день‑два, когда выяснилось, что «операция» прошла удачно, обе чрезвычайно гордились проявленным героизмом. И тем сильнее была их досада, когда они узнали, что днем раньше к Димсдалю явился граф Григорий Орлов и велел ему быстренько сделать свое дело, понеже он де уезжает на охоту… Такое пренебрежение нанесло сильный удар по самолюбию обеих женщин. Но, с другой стороны, и сняло остаток страха перед вариолизацией.

Через неделю был привит наследник, а за ним потянулись к английскому лекарю и другие придворные. Семилетний Александр Данилович Маркок был пожалован дворянским достоинством и переименован в Оспина. В соборной церкви Рождества Богородицы после обедни зачитали указ, согласно которому в день 21 ноября по всей России отныне должны были устраиваться торжества в память «великодушнаго, знаменитаго и беспримернаго подвига» императрицы. Затем сенаторы и другие высшие сановники отправились во дворец благодарить государыню и поздравить ее с выздоровлением. Димсдаля пожаловали бароном и назначили лейб‑медиком, действительным статским советником с ежегодной пенсией в пятьсот фунтов стерлингов. Во дворце пошла долгая череда праздников.

Правда, среди торжеств и поздравлений, Анна не раз замечала выражение озабоченности на лице ее величества. На сей раз причиной тревоги были иностранные дела.

8

Уже давно граф Никита Иванович Панин получал известия о том, что польские магнаты выступают против уравнивания в правах католического и православного населения Речи Посполитой. В городах и местечках нередки были случаи осквернения церквей и оскорбления православного духовенства. Доходило до того, что паны запрягали священников в плуги, били киями и секли терновыми розгами. Русскому Двору доносили, что в доме епископа Солтыка обсуждалось предложение, не устроить ли некатоликам нечто вроде «Сицилийской вечерни» или «Варфоломеевской ночи»? В Баре епископ Каменецкий, его брат, пан Пулавский с сыновьями составили конфедерацию против сейма 1768 года и против всех узаконенных перемен. Прежде всего, это касалось русской гарантии дарования равных прав не католикам. Комиссары Барской конфедерации поехали в Саксонию, в Париж, к туркам с просьбой о помощи. В самой Польше составилось военное ополчение. Разбой и полная безнаказанность, унижение даже самых знатных панов перед конфедератами, которые еще недавно были их холопами, — все это влекло в отряды всякую голь, дворовую служню, горожан и крестьян, не желавших работать. В конце концов, Сенат решил просить российскую императрицу обратить свои войска, находящиеся в Польше, на укрощение мятежников.

Противостоять России в целом конфедераты были не в силах, и потому вымещали свою злобу на православном населении. Особенно прославился своей жестокостью униатский митрополит Мокрицкий. Его приспешники грабили всех, не желавших переходить в униатскую церковь, мучили людей: забивали ноги в колоды, насыпали горящие угли в голенища, а потом пускали искалеченных по миру. Млиевского ктитора Даниила Кушнира за то, что не отдал униатам дароносицу, конфедераты обложили паклей, привязали к дереву и сожгли…

Еще в апреле русский посланник в Польше князь Николай Васильевич Репнин писал, что в Баре поляки «продолжают на прежнем основании свое беспутство, держася все турецких границ, и везде подобная ферментация есть, примечая то из разных со всех сторон известий и видя, что единый страх наших войск, здесь находящихся, удерживает их в тишине против собственного желания и что только выступления оных ожидают для открытия всего пламени фанатизма, которое внутренно их уже жжет».

Главным начальником войск, действовавших против Барской конфедерации был генерал‑майор Кречетников, который писал Репнину, что его беспокоит лишь одно — малочисленность солдат. Между тем положение становилось час от часу все серьезнее. Срочно нужны были какие‑то сильные меры, поскольку конфедерация образовалась совсем по соседству с Турцией.

Никита Иванович, докладывая императрице положение дел, говорил:

— Князь Николай Васильевич доносит, что дерзость и наглость возмутителей во всех частях умножается. Доходов государственных — ни злотаго, почты перехватываются, всех спокойно живущих грабят; наши ж войска, сколько за сим ветром ни гоняются, догнать не могут. Королю Станиславу Понятовскому месяца через два опять нечего будет есть, понеже деньги, выданные ему на прокорм князем Репниным, заканчиваются. При этом мстиславские повстанцы объявили, что готовы отстать от конфедерации и готовы дать в том письменные рецессы…[49]

Государыня перебила Панина:

— Назавтра сих рецессов они сделаются теми же возмутителями; а если б схватить да в Сибирь на поселение, то, думаю, уменьшилося бы число оных.

Скоро под Мотронинским монастырем, где игуменом был деятельный пастырь, брошенный конфедератами в темницу Мельхиседек, Значко‑Яворский, объявился запорожский казак Максим Железняк. Он уже оставил было войсковое житье и перешел на послушание, готовясь принять иноческий чин, но голос скорби и боли народной снова призвали его в мир. Заложив стан в урочище Холодный Яр, Максим огласил, что имеет «золотую грамоту» от матушки‑царицы, призывающую постоять за православную веру и бить ляхов. Мотронинские монахи благословили его намерение, и со всех сторон в Холодный Яр стал стекаться народ, падкий до мятежа. Железняк объявил восстановление гетманщины, а всех примкнувших к нему назвал вольными казаками. Началось последнее восстание гайдамаков.

Восстания — не войны. В войнах армии воюют против армий. Мирные жители разоряются и гибнут в ходе боев, но это не есть самоцель войны. В каждом же восстании цель — насилие, грабежи и убийства, прежде всего, мирных жителей. В захваченных местечках гайдамаки отвечали полякам теми же зверствами, какие творили конфедераты.

Когда отряды восставших подошли к Умани, куда сбежалось все католическое и еврейское население окрестностей, на сторону Железняка перешел сотник панской надворной команды казаков Гонта. За ним последовали и другие казаки. Гайдамаки бурей ворвались в город. Не взирая на пол и возраст, они кололи пиками, рубили саблями и топорами людей. Запрягали ксендзов в ярма, гоняли по улицам, а потом водили в церковь и заставляли читать «Верую». За чтением били, потом выводили из церкви и резали, как скотину… В ближайшем католическом монастыре перебили не только духовных лиц, но и учеников бывшей там школы. Предводители восстания заявили о присоединении захваченных земель к России.

Но в планы императрицы пока не входило расчленение Великой Польши. На это было много причин, в том числе и отношение Австрии, Франции и Турции к пребыванию русских войск на сопредельной территории, и неподготовленность России к большой войне.

Генерал Кречетников велел одному из своих офицеров арестовать Железняка и Гонту. Тот хитростью повязал обоих и доставил в русский лагерь. Суда не было. Железняка наказали кнутом и отправили в ссылку в Сибирь, а Гонту выдали конфедератам.

Лучше бы его сразу казнили. По распоряжению региментария Ксаверия Браницкого поляки содрали со спины бывшего сотника двенадцать полос кожи и в заключение четвертовали… Гайдамацкий бунт пошел на убыль, дав неожиданное и вместе с тем давно предполагаемое следствие.

Один из гайдамацких отрядов, из разосланных Железняком и Гонтой, оказался в виду богатого пограничного селения Балта, отделенного малой речкой Кодымой от татарского местечка Галты. Селение Балта славилось своими конными ярмарками. Сюда приезжали ремонтеры из Пруссии и Саксонии. Сотнику отряда Шиле донесли, что в местечке много богатых евреев, греков, армян, турок и татар… Результат понятен. Гайдамаки разграбили, перерезали и перекололи всех иноверцев и ушли из Балты. Но тогда из‑за реки с татарской стороны пришли турки. Они стали грабить и бить оставшихся православных и подожгли предместье. Шило с отрядом вернулся, прогнал неприятеля за реку, а заодно разорил и разграбил Галту. После чего гайдамаки помирились с турками и даже поделили награбленное.

Узнав о событиях в приграничном районе, французские и австрийские дипломаты, давно искавшие повод отвлечь внимание России от Европы, усилили свою деятельность в турецкой столице… Напрасно посол Обресков заверял, что гайдамацкие бунтовщики являлись польскими подданными. Не помогли и 70000 рублей, посланные ему «Для придания в нужном случае словам вашим у турецкого министерства большой силы лестным блеском золота…». Подкупленный визирь был сменен. А новый рейс‑эффенди прислушивался более к речам на французском языке. Переговоры кончились тем, что Обрескову и еще одиннадцати другим членам посольства были объявлены аресты. И турецкая сторона объявила России войну.

9

Утром, прибирая туалетный стол государыни, Анна обнаружила между табакеркой и флаконом с душистой эссенцией небольшое письмо без надписи, запечатанное облаткой. Сунув его за корсаж, фрейлина вышла в парадную уборную, где куафер Козлов заканчивал утреннее чесание волос императрицы и сооружение дневной прически. По случаю Катеринина дня[50] предстоял торжественный обед, на который государыня являлась в короне.

Как обычно, парадная уборная была полна народу. Екатерина оживленно беседовала с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским, но тут же заметила вошедшую фрейлину.

— Простите, граф, — она подняла лицо к Анне. — Вы чем‑то озабочены, ma chérie?..

— Да, ваше величество, я нашла нераспечатанное письмо на вашем столе, — тихо ответила Протасова, — и подумала, может быть, вы захотите его сразу прочесть…

— Подождем до конца туалета. Добрый новость не приходит инкогнито… Иван Тимофеевич, — обратилась она к парикмахеру, — ты уже скоро заканчивать?

— Сей момент, матушка‑государыня, вот только букольки начешу на ушки. А то ведь ноне под корону головку‑то готовим.

Он засуетился, вытащил из жаровни щипцы, помахал ими в воздухе, прихватил прядь. В воздухе запахло припаленным.

— Не торопись, не торопись, Иван Тимофеевич, не сожги голову‑то. А то на чем короне держаться, не мудрено и потерять.

— Бог с тобой, матушка, как можно. Твоя корона — наша жизнь.

Он заложил последние букли, припудрил и отступил на шаг, чтобы оглядеть со стороны свое творение. Екатерина поднялась.

— Спасибо тебе, голубчик… Господа, всех вас я жду на обед в большой зал. Приходить вовремя и иметь добрый аппетит.

Она выразительно посмотрела на Анну и та, сделав общий реверанс, вернулась в опочивальню. Следом за нею вошла и Екатерина.

— Ну, давайте, ma chérie, будем посмотреть, что за новость содержит ваш письмо… — Она протянула руку и Анна подала ей листок. Екатерина повертела его в руках, взглянула на фрейлину. — Боюсь, мой королефф, это совсем не billet‑doux… Что вам говорит ваш сердце?

— Мне тоже кажется, ваше величество, что это не любовная записка. Но меня больше занимает мысль: кто мог положить ее на ваш столик?

— Ах, ma chérie, спальня императрицы — проходной двор. Но будем посмотреть, и тогда, может быть, получим ответ и на ваш вопрос.

Она сломала облатку, развернула послание и стала читать, прищуривая глаза. Постепенно лицо ее темнело, заливаясь краской гнева. Наконец она скомкала бумагу и швырнула ее в камин.

— Schweinehund![51] — Екатерина резко поднялась, подошла к окну, и некоторое время молча простояла, глядя на улицу. — Здесь говорится, что граф Григорий Григорьевич часто навещает какой‑то бани… И там в общество Offizieren[52] весело развлекаться с непотребные девки… А главное, все об это знают… Кроме меня. — Она еще помолчала. — Ты знала? — Фрейлина молча наклонила голову. — Так, почему молчал? — Голос императрицы задрожал и в нем послышались слезы. — Потшему я самый последний всегда узнаю о всякий свинство?..

— Простите, ваше величество, я виновата, но я не смела…

— Ты не смела… Ты знаешь, как я к тебе относиться… Уф!.. Господи, что, ему мало фрейлин, полный дворец девок…

Екатерина закрыла лицо руками. Анна видела, как сползает краска с ее щек. И пожалела, что сказала про каменноостровские бани Нарышкиной. Но уже через минуту государыня смотрела на девушку сухими и ясными глазами.

— Давай будем договориться с тобой. В наших делах никаких «не смела»! Это твой работ, служба по присяга, nicht war? Nun gut, dan haben wir sich verstendigen.[53] Поди позови Машу Перекусихину и девки. Пора одеваться. Да, еще… После обед попроси доктор Роджерсон заходить ко мне…

— Ваше величество плохо себя чувствуете?

— Нет, слава Богу, как обычно. Но лекарь пусть зайдет.

«Ежели дело дошло до Роджерсона, — думала Анна по пути в свои комнаты, — то Гришке скоро конец!»

10

В 1771 году в Москве вспыхнула чума. Московский генерал‑губернатор граф Салтыков Петр Семенович по старости лет мало мог успеть против навалившейся беды. И императрица велела поручить распоряжаться всеми мерами генерал‑поручику и сенатору Петру Дмитриевичу Еропкину. Тот хотя и действовал неутомимо, но доносил, что людей мало. Москвичи более заразы боятся больниц, так называемых карантинов. А посему скрывают хворых или разбегаются, разнося болезнь по всему городу. Еропкин писал, что с таким малым количеством людей, какое у него есть, справиться с мором невозможно. Совет решил в помощь Еропкину назначить московского сенатора Собакина и послать еще двенадцать гвардейских офицеров.

Однако старик Салтыков прислал отчаянное донесение: «… Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способа не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк старался себя охранить… Генерал‑поручик Петр Дмитр. Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек его заразился… Приемлю смелость просить мне дозволить на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть…» Не дожидаясь ответа, старый фельдмаршал собрал домочадцев и укатил в подмосковную усадьбу. Может быть, его неверный поступок и остался бы незамеченным. Но на другой день по отъезду фельдмаршала в Москве вспыхнул бунт.

В ту пору митрополитом в старой столице был деятельный и решительный Амвросий Зертис‑Каменский, ранее бывший архиереем Крутицким. В Москве его не любили. Амвросий ввел в консистории жесткие порядки. Запретил молодым священникам вступать в брак, не выдержав экзамена. Запретил духовенству меняться домами и переходить самовольно из церкви в церковь. Он усмотрел, что «…в Москве праздных священников и прочего духовного причта людей премногое число шатается… великие делают безобразия, производят между собою торг и при убавке друг перед другом цены, вместо надлежащего священнику благоговения, произносят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают, или же, напившись допьяна, по улицам безобразно скитаются». Владыка ополчился на так называемых бесприходных, крестцовых попов, стоящих на Спасском крестце в ожидании найма к служению у обывателей. Естественно, что попы‑бродяги и низшие слои московского духовенства Амвросия ненавидели.

Во время эпидемии митрополит собрал клир в Чудовом монастыре и велел беречься: исповеди творить, не заходя в дома, с улицы через окна. Умирающим последнего целования мирского не давать и покойников класть в гробы, не обмывая… И все равно болезнь как пожар распространялась по Москве, унося все больше и больше жертв. Мортусы, обрекшие себя уходу за трупами умерших от болезни, в вощеных плащах и в черных масках крючьями вытаскивали мертвецов и валили их на телеги, чтобы вывезти за город в приготовленные ямы и засыпать известью. Жители, жалея нажитое добро, скрывали и не бросали в огонь одежду покойных, пропивая ее в кабаках, которые в спешке забыли закрыть. Народ рыдал, молился и беспробудно пил. Пьяные бесприходные попы, кормившиеся на отпевании усопших, собирали вокруг себя толпы, подбивая людей на грабежи.

После установления карантина, люди, запертые в чумном городе, массами собирались у Варваринских ворот, над коими была чудотворная икона Богоматери. Вереницею ползли они по приставленным лестницам к образу, лобызали лик, от чего зараза лишь увеличивалась… Архиепископ Амвросий, по совету лекарей, хотел было снять икону, но возбужденная толпа воспротивилась. Московские раскольники и «дикие» попы увидели в том возможность поквитаться с притеснителем. Крикнули: «Не русской он!.. Еретик и безбожник!.. Бей!» И толпа, разбивая по пути кружала, кинулась в Чудову обитель — грабить. Хватали все: срывали оклады с икон, разворовывали утварь, книги, картины. Что не могли унести с собой — рвали. Разграбили обитель дотла.

Архиепископ укрылся в храме Донского монастыря, но озверевшая толпа его нашла. Выволокли за бороду на паперть, били дрекольем, всем, что попадало под руку. И лишь когда от пастыря осталась бесформенная масса, которую и назвать‑то телом человеческим было невозможно, вдруг опамятовались, отхлынули. Однако, опьяненные невинной кровью, снова побежали по улицам с криками о том, что лекари‑иноземцы хотят извести православных. И снова грабили, снова убивали, а потом каялись в церквах и пили, пили в трактирах, заливая горькую долю свою вином, купленным на награбленное…

Следовало немедленно отправить в Москву человека, который бы своим высоким положением и решительными мерами предотвратил бедствие. Вот тут‑то Никита Иванович Панин и присоветовал государыне поговорить с графом Григорием Григорьевичем. Кандидатуры лучшей, чем Орлов, найти было трудно, и Екатерина согласилась. Она напомнила фавориту, что тот всю турецкую войну мирно прожил в Петербурге, и сказала, что надобно показать себя. А где, как не в чумной столице, смог бы он стяжать себе славу и живейшую благодарность нации? Не согласиться с такими доводами Орлов не мог. И после продолжительных сборов в сопровождении тайного советника Волкова, врача Тодта, многочисленной свиты и военного отряда все же в Москву выехал.

Эпидемия по холодному времени уже шла на убыль, но сие не умаляло заслуг прибывших. Никто из них от заразы не прятался. Полновластные правители явили осатаневшему в чумном городе люду верх распорядительности. Тодт первым делом принялся наводить порядок в больницах. Волков наладил сложный учет живых и умерших, составил списки выморочного имущества и сожженных домов. Офицерам, прибывшим с отрядом, Орлов разрешил на месте без промедления вешать застигнутых мародеров. Но людей все‑таки не хватало. Именем императрицы Григорий велел объявить, что каждый, крепостного звания человек, добровольно явившийся для замены умерших больничных служителей, получит по окончании эпидемии и карантина вольную. То же было возвещено и колодникам, пересидевшим эпидемию в запертых тюремных камерах. Им он предложил в обмен на свободу войти в страшные команды мортусов. Эти обещания сильно пополнили ряды низшего больничного персонала. Даже мальчишкам московским нашлось дело: они перебили всех крыс, собак и кошек в городе, получая за свой труд кто двугривенный, а кто и полтинник.

Благодаря жестким распоряжениям и, поистине, героическим усилиям, как новоприбывших, так и местных добровольцев, бунт был остановлен и толпы разогнаны. Больные стали массами поступать в больницы, похоронные команды занялись прямым своим делом. Помогли и ранние морозы, доконавшие чуму. Скоро большинство гнезд заразы оказались искоренены и последние очаги ее погашены. Можно было возвращаться…

11

Орлов еще бушевал в Москве, когда зоркие глаза придворных отметили, что усилиями графа Панина на выходах императрицы и на раутах стали появляться новые молодые офицеры весьма приятной наружности. Сердца дам учащенно бились, а прерывистое дыхание при виде такого множества красавцев приходилось скрывать за раскрытыми веерами. Сначала это никого не удивляло — все знали, как любит государыня шествовать между двумя рядами красивых молодых людей. Одни из молодцов задерживались в придворном круге, другие, вспыхнув метеорами, исчезали, оставляя порой за собою длинные шлейфы интриг и скандальных связей.

Надо сказать, что офицеры, имевшие о себе достаточно высокое мнение, всеми силами старались как можно чаще появляться при дворе. Верхом удачи считались вечерние караулы. Такие назначения подчас даже продавались за деньги. И готовились к ним тщательнее, нежели голштинские вахмистры к гатчинским вахт‑парадам. Колеты подгонялись, рейтузы должны были не только подчеркивать мощь ляжек, но и усиливать впечатление от мужских возможностей. В сем деле немалую роль играло портновское мастерство. В городе находились искусники, кои с помощью незаметных подкладок превращали даже самые невыразительные купидоновы стрелки в палицы Геркулеса… Что ж, в конце концов, никто ведь не осуждает декольте, корсеты, мушки и другие хитрости, направленные на усиление привлекательности дам… В «бабьем царстве» и законы должны быть в лад и в меру, согласно желаниям их задающих. Многие семейства даже надежды свои основывали на каком‑нибудь юном красавце‑родственнике, стараясь его совместно экипировать и выдвинуть…

Скоро в приемных и в кабинетах дворца отметили, что у дверей покоев государыни чаще других появлялся один и тот же ловкий гвардейский офицер с чистым лицом и фигурой, отличающейся доброю статью. Это была не порода, полученная от длинной череды предков, а именно стать. Лет ему было двадцать с небольшим, в гвардии — недавно, поскольку в придворных интригах не замечен. А ворожил молодому человеку, по всей видимости, граф Никита Иванович. Имя новой креатуры всесильного министра было Данила Хвостов, подпоручик гвардии. На вопрос: «Кто таков?», товарищи по полку пожимали плечами. Отвечали коротко: «Добрейший малый, но пустота». Однако не исключено, что в этом и был некий панинский расчет. В обстановке осложнившихся отношений с Орловым, трудностей во внешней и внутренней политике, пожалуй, именно такой и нужен был императрице: «добрейший и пустейший» в будуаре и étаlon[54] в постели. Признаки последнего, похоже, не нуждались в портновских ухищрениях.

Уже на второй или на третий вечер Екатерина спросила Анну:

— Что за офицер дежурил намедни в малый кабинет? — Фрейлина перелистнула страничку журнала дежурств.

— Подпоручик Хвостов, ваше величество.

— Хвостов?.. Гм, Хвостов… Не слыхивала. Попробуйте, ma chérie, узнавайт о нем поболее, и рассказать мне.

Собрать сведения о молодом офицере оказалось непросто. Его, действительно, мало кто знал. Не помогла и всеведущая Анна Никитична Нарышкина. А Прасковья Брюс, роль и место которой все ощутимее занимала Анна, просто отмахнулась от ее вопросов. Спасибо мудрой Марье Андреевне Румянцевой, посоветовала пойти в герольдию. Там‑то Анна и узнала, что хотела. Оказалось, что подпоручик происходил из дворянского рода Хвостовых, родоначальник коего еще в 1267 году при великом князе Данииле Александровиче выехал из Пруссии и в родословце значился, как «муж дивен, честию своею марграф». Прозвание его было Аманда Басавол, но во святом крещении получил он имя Василия и назначен был московским наместником. То же звание перешло к его сыну, и внуку, и правнуку, называвшимся Отяевыми. Праправнук же Басавола, Алексей Петров, будучи тысяцким на Москве, получил за что‑то прозвище «Хвост». В 1357 году «на великий день» он был «безвестно» убит на Красной площади. От него‑то и пошли служилые дворяне Хвостовы.

Были среди них стрелецкие и осадные головы, полковые воеводы. Воевали Хвостовы со Стефаном Баторием и со шведами, усмиряли бунтовавших казаков. Не один из них и голову сложил за веру да за царя… Подпоручик же Данила Хвостов приходился каким‑то дальним родственником и Паниным. Все это вызнала Анна от помощника статс‑секретаря сената Федора Попова, который, по ее просьбе, написал экстракт из разрядных книг и родословцев, хранившихся в герольдмейстерской конторе.

Вечером, оставшись с императрицей наедине, Анна дала ей полный отчет о своих разысканьях. Императрица рассмеялась:

— Правду говорят: «не нужен ученый, а нужен смышленый». Sie sind wirklich… — Она поискала слово, — eine echte Prachtweib[55]… И я благодарью тебя за труд, хотя родословная его меня не очень волнует… В нашем деле нужен не древний род, — Екатерина помолчала, — а большой и крепкий… э… натур… Не испытать ли нам его, мой королефф?..

— Как скажете, ваше величество, мы, ведь, как прикажут…

— Ну, не сердитесь, ma chérie, не сердитесь, давайте так и поступим, во всем, во всем испытайт господин, э‑э… Хвостов. Только… пусть прежде он заглянет к наш лейб‑медикус. Et ne tire pas cette affaire,[56] Annete …

«Эк, ведь, приспичило… — подумала без особой радости Анна, но кивнула головой. Служба…

День прошел в хлопотах. Ей пришлось приложить немало сил, чтобы спровадить недоумевающего подпоручика к Роджерсону и втолковать ему, чтобы он вечером принес от него записочку к ней во фрейлинский флигель. Упоминание о вечернем визите и о фрейлинском флигеле, словно манежный шамберьер, подстегнуло офицера. Он стал соображать лучше и двигался проворнее.

Было уже темно, когда он осторожно поскребся в дверь ее покоев и был впущен. Поручик несколько испуганно смотрел на фрейлину, которую привык видеть в строгом придворном платье, с уложенными и напудренными волосами, с портретом государыни на пышной груди. Она имела обычно такой неприступный и надменный вид, что ее побаивались. Конечно, среди офицеров ходило немало пересудов. Но о Протасовой знали мало, хотя с чьих‑то слов и говорили, будто она настоящая вакханка и ненасытна в ласках…. Но чего не наболтают молодые холостые мужчины, когда остаются одни без присмотра… Сейчас же перед ним, заслоняя собою свет горящих свечей, стояла… женщина, в интимном домашнем платье, с распущенными волосами. Она сама его позвала и встретила в неглиже. Ее смелый наряд — полонез с низким декольте — пугал, хотя и говорил, и кричал о многом…

Анна потянула носом. Конечно, вино и немного конюшни. Первое — для храбрости, второе — от казармы до дворцового флигеля — версты полторы.

— Где вы оставили лошадь, поручик?

— Я?.. Да… Здесь неподалеку у дворцовой коновязи. А что, не следовало? Я переведу, ежели…

Анна успокоила его, пригласила сесть, спросила, нет ли дождя, и придвинула откупоренную бутылку темного стекла.

— Я полагаю, бокал вина вам не помешает?

Он отрицательно потряс головою. Анна усмехнулась, отметив усилия, которые подпоручик предпринимал для преодоления застенчивости. Это, скорее всего, свидетельствовало о небогатом опыте. На мгновение ей стало противно, но она усилием воли погасила недовольство. «Придется учить щенка», — холодно подумала она и почувствовала себя абсолютно спокойной, как на конной ярмарке в Осташкове, куда батюшка не раз брал ее с собой. Она получила задание государыни, и она его исполнит. Пикантный характер поручения ее не должен волновать. Это была служба.

Тем временем, молодой человек, не думая об этикете, взял бутылку и налил себе полный бокал. Он его залпом выпил, хотел утереться рукавом, но спохватился и вытащил из‑за обшлага платок.

— Надеюсь, это не единственное, что вы умеете делать столь же лихо? — Аннa встала, зажгла еще свечи в канделябрах. — Будьте веселы, горестная физиономия не может никому быть приятна. Вас оценили и сейчас ваша судьба в ваших руках.

Она опустилась в кресла напротив офицера. Тонкий шелк ее платья обрисовал такие формы, что у бедного малого перехватило дыхание. Да и могло ли быть иначе: у него, совсем юного офицера, — ночное свидание с фрейлиной, приближенной к императрице. И сама она в таком виде…

— Так точно‑с… Я надеюсь, коли вы дозволите мне доказать вам мою преданность… — начал он сбивчиво изъясняться, но Анна его остановила:

— Полно, поручик, ваши слова и притом гораздо более изящные, еще пригодятся вам в другом месте и для иного случая.

— Но я не смею, вы такая принцесса…

— Так что из того? И принцессам объявляют любовь, которые смеют. А объявит кто любовь недозволенную, — и того выслушают благосклонно. К женскому сердцу путь чрез уши, али не ведаете?.. — Она встала, закрыла дверь на задвижку и села на кровать. — Раздевайтесь и идите сюда… Эй, эй! Не гасите свечи, Je dois voir…[57]

12

После карантина Орлов весьма торжественно появился в Петербурге. Екатерина приняла его с лицемерной радостью, она словно пыталась спрятаться за почестями. Повелела в честь героя выбить памятную медаль с изображением Курция,[58] бросающегося в бездну, и воздвигнуть в Царском Селе мраморную триумфальную арку.

Она выправила ему диплом светлейшего князя Римской империи, но… оставила до времени у себя. Григорий и так был ослеплен триумфом и собственной гордостью. Утвердившись в своих покоях, он ничего не замечал вокруг. Государыня велела Анне передать приказание подпоручику Хвостову: во дворце пока не показываться.

— Скажите ему, мой королефф, что он не забыт… Ну, и еще что‑нибудь, etwas… das ist Gleichgültig.[59]

В беседе с графом Паниным, Екатерина намекнула на необходимость нового назначения герою, так сказать, для закрепления авторитета… Скоро оно и придумалось. После трех лет кровопролитных сражений наступило время замирения с турками. Решено было в небольшом румынском городке Фокшанах созвать конгресс и, после обсуждения условий, подписать мирный трактат. Для сего важного дела нужен был подходящий человек. Никита Иванович предложил отправить на переговоры графа Григория Григорьевича Орлова. Императрица, сказавшись недужной, согласилась, Григорий — тоже. Миссия была почетной, и скорее всего продолжительной.

В апреле богатый поезд с многочисленной свитой, предводительствуемый золоченой каретой Орлова, не торопясь, тронулся в путь. Вместе с графом ехал освобожденный из турецкого заточения русский резидент в Константинополе Алексей Михайлович Обреcков. Их сопровождали маршалы, камердинеры, камер‑юнкеры, пажи, целый отряд слуг. Впереди и сзади гарцевали солдаты вооруженной охраны. Ехали не спеша. Какое‑то время прожили в Москве, принимая как должное общее восхищение. В старую столицу вернулись отъехавшие было аристократы и, соревнуясь друг с другом, закатывали балы в честь героя. Внешнему блеску поезда не уступали и костюмы графа. Сверкание бриллиантов слепило глаза, ум отказывался принять их чудовищную стоимость. Московские дамы и девицы были от Орлова без ума. Жаль было уезжать. Но похожие задержки случались и в других городах…

Но всякий земной путь имеет свой конец. И поредевший несколько в дороге поезд полномочного представителя русской императрицы добрался до места назначения. Правда, тут к общей досаде выяснилось, что как не медлили, как не тянули екатерининские «ангелы мира», турецкие уполномоченные были еще неторопливее.

Фокшаны — местечко захудалое. Хотя и славилось едва ли не лучшим в Молдавии виноградом и торговлей пшеницей. Жителей же наберется тысяч пятнадцать, из них — половина евреев. В военную историю России Фокшаны еще войдут в будущем славной победой русских солдат под командой двух генерал‑майоров: Подгоричани и Потемкина[60] над турецким войском во главе с Абды‑пашой.

Генерал‑майор Георгий Петрович Подгоричани‑Петрович происходил из графского рода, выехавшего в давние времена из Далмации. Он успешно воевал в Польше против отрядов барских конфедератов и был известен императрице.

Григория же Александровича Потемкина императрица знала лучше. Во время переворота был он вахмистром конной гвардии — красивый, рослый молодой человек богатырского сложения, не уступающий в силе, пожалуй, и тезке Орлову. Он принимал живое участие в перевороте и после коронации был пожалован камер‑юнкером с дачей четырехсот душ. Для малоимущего офицера — неплохо. При Дворе говаривали, что де был он в то время рыцарски влюблен в матушку‑императрицу и писал стишки. Все шло ладом, кабы в одной из трактирных пирушек не был бы он зверски избит братьями Орловыми. Ссора началась, как всегда, с пустяков, а разгорелась, поди ж ты… Алексей Орлов кулаком, как кувалдой, так врезал Потемкину, что тот окривел и никакие лекари не помогли.

Потерей своей печалился Потемкин крепко. Однако военную службу не покинул, как и должность помощника обер‑прокурора синода, пожалованную в награждение. В 1768 году получил камергерский ключ. Однако придворная жизнь у него не задавалась. И потому, с началом турецкой войны отпросился он «волонтиром» на театр военных действий, где и отличился не раз. В том числе и под Фокшанами. Командующий Румянцев не жаловал кривого богатыря‑генерала, добровольно прибывшего из столицы, и наградами обходил. Впрочем, своим представителем на переговоры все же вынужден был назначить. Граф Петр Александрович Румянцев был человеком предусмотрительным…

Орлов, пренебрегая наставлениями об осторожности, данными ему в Петербурге, с первого же дня потребовал от турок независимости Крымского ханства. Долгая отлучка от Двора ему надоела, и он рассчитывал с налету покончить со всеми делами, чтобы вернуться в столицу. Но турки уперлись. Их уполномоченные никак не соглашались с тем, чтобы крымские ханы избирались «своим народом», и требовали, чтобы каждый владыка получал утверждение от султана. Переговоры застряли. Обресков тайно просил Румянцева урезонить графа Орлова, но тот, понимая свою зависимость при Дворе от фаворита, отмалчивался. Слава Богу, его светлости скоро вся эта говорильня прискучила, и далее Григорий участвовал в конгрессе лишь именем, проводя большую часть времени в пирушках да забавах амурного свойства. Когда же появлялся на заседаниях, то вел себя с таким высокомерием, что диалог оказывался невозможным. Обресков в отчаянии писал в Петербург, что конгресс рушится…

13

В Царском Селе императорский Двор жил обычной летней жизнью. Погода стояла теплая и солнечная. Императрица приглядывалась к новопожалованному секунд‑майору[61] Хвостову, сопровождавшему ее всюду безотлучно на правах генерал‑адъютанта. Она делала ему небольшие подарки, которым он радовался, как дитя, и стала снова по утрам ходить в манеж. Екатерина и раньше любила верховую езду, но обленившийся Орлов постепенно отучил ее от этого занятия. У бывшего же подпоручика, перескочившего в секунд‑майоры, лошади были настоящей страстью. Он мог часами рассуждать об их статях, выказывая при этом недюжинные познания. Это было удивительно, поскольку по бедности никакого конезавода у него не было и в помине.

— Из верховых русских пород, ваше величество, — говорил Федор, — у нас есть донская и киргизская породы, башкирская, туркменская и текинская. Все оне выносливы и крепки: грудь глубокая, спина длинна, пряма. А главное — ноги: сухи, жилисты и с довольными щетками…

Императрице нравилась увлеченность молодого человека. Первое время она даже иногда пересказывала фрейлине будуарные беседы… с подробностями случки лошадей, которые фаворит описывал весьма красочно… По привычке дотошно разбираться во всяком деле она велела доложить ей о состоянии коннозаводского дела в империи.

В те времена по общему количеству лошадей Россия занимала первое место в мире. Еще при Иване III в конце XV века под Москвой был основан первый государственный конский завод, названный «хорошовским». Петр Великий повелел завести конские заводы в нескольких губерниях. Были куплены и приведены эстонские клепперы и голландские жеребцы‑тяжеловозы. В царствование Анны Иоанновны количество русских конезаводов стало равняться десяти. На них были арабские жеребцы, английские, испанские. Привозили лошадей из Персии и из других государств. Из всех лошадей — белорусских или литовских жмудок, шведок, клепперов, обвинок и вяток, — лучше других считались низкорослые, но выносливые и довольно быстрые лесные лошади. Правда, в Воронежской губернии, по реке Битюгу, еще с петровских времен разводилась порода наших битюгов, происходивших от смешения голландских тяжеловозов с рослыми местными кобылами, но их было мало… Качество основного конского поголовья России оставляло желать много лучшего, поскольку повсеместно преобладала универсальная крестьянская лошадка, не удовлетворяющая самым скромным требованиям, кроме разве ее выносливости и неприхотливости к корму.

Как‑то государыня сказала Анне:

— Как вы думайт, ma сhérie, не пришла ли пора сделать наш друг подарок?

— Ваше величество как в воду глянули. У господина секунд‑майора день ангела подходит.

— Прекрасно. Вы поистине молодец, всегда в курсе событий… Вот только что бы такое придумывать? Что может наш друг более другого желать?

— Я думаю, ваше величество, это должно быть связано с лошадьми…

— Хороший мысль. Пусть в департамент имений подберут ему что‑то. А шталмейстер — два‑три жеребец… Чтобы разводить хороший кони.

— Ваше величество, как всегда вы придумали лучше всех. Он смог бы составить некую конкуренцию графу Алексею Орлову, который завел у себя в лосиноостровском имении конный завод. И очень гордится новой породой…

Екатерина довольно усмехнулась и похлопала фрейлину по руке. Анна поняла, что высказанная ею мысль не явилась для императрицы неожиданностью.

14

С прискорбием читала императрица донесения своих уполномоченных о состоянии русского флота, отправленного вкруг Европы в Средиземное море для борьбы с турками. «Признаюсь чистосердечно, — писал бригадир Николаевский, — что, увидя столь много дурных обстоятельств в оной службе, как: великое упущение, незнание и нерадение офицерское и лень, неопрятность всех людей морских, волосы дыбом поднялись, а сердце кровию облилось. Командиры не устыдились укрывать недостатки и замазывать гнилое красками. Дошли до того, что ни провианту, ни денег ничего у себя не имеют. Признаться должно, что есть ли бы все службы были в таком порядке и незнании, как и эта морская, то беднейшее было бы наше отечество»…

Алексей Орлов тоже нервничал. Он безвылазно сидел в Ливорно в ожидании эскадры адмирала Спиридова. Наконец дошло известие, что у острова Минорки бросили якорь четыре русских корабля и четыре мелких судна. Это из пятнадцати‑то, вышедших из Кронштадта пять месяцев тому назад? Алексей отправил брата Федора навстречу. Наконец, в начале февраля под стенами Ливорно появились один корабль, один фрегат и пакетбот «Почтальон», который сразу же сел на мель…

Лишь в середине февраля все русские корабли обеих эскадр — Спиридова и Эльфинстона — собрались в порту Витула у Мореи (что находится на Пелопоннесе в Южной Греции). Но в каком виде!.. Больных на обеих эскадрах было до пятисот человек, Эльфинстон не желал подчиняться Спиридову. Орлов писал в Петербург: «командиры между собой в великой ссоре, а подкомандные в унынии и неудовольствии». Затем пришло еще более печальное известие о поражении при Морее. Там греческий легион, составленный из местных жителей, разбежался при виде неприятеля и оставил горсть русских солдат орде янычар. Спаслись всего четверо. Трое солдат вынесли из неравного боя тяжелораненого капитана Баркова, обмотавшего себя знаменем…

Ни весна, ни лето существенных перемен на военном театре не принесли. Ратные неудачи породили уныние в Петербурге. Один за другим вспыхивали раздоры на Совете. Волны всеобщего недовольства докатывались до Царского Села.

15

Скучно стало при Дворе. Екатерине стал понемногу надоедать Хвостов. Как‑то она даже пожаловалась Анне, что кроме лошадей секунд‑майор ни о чем другом сведений не имеет, в компании придворных тушуется и чувствует себя не в своей тарелке. Фрейлина поняла намек и стала более внимательно присматриваться к возможным кандидатам на смену секунд‑майору. Охладел к случайному фавориту и многоопытный Двор. Завсегдатаи эрмитажных собраний втихомолку бились об заклад, через какой срок последует абшид Хвостову и произойдет смена караула… И тогда, чтобы разрядить обстановку, Екатерина велела по осени назначить соколиную охоту.

В России охота с ловчими птицами была с давних пор любимой потехой князей, бояр и государей. Существовал даже особый сокольничий приказ. Он ведал «помытчиками», которые промышляли ловчих птиц и доставляли их в Москву. Добывали птиц в северных областях: в Заволочье, на Печоре и на Урале, в Перми и в Сибири, но более всего по берегам Белого моря. В помытчики могли входить люди любых сословий. Занимающиеся этим делом освобождались от других повинностей. Но это не означало, что они были просто гулящими людьми. Для присмотра за помытчиками назначались «дети боярские добрые, которым кречатья ловля за обычай». Были при Дворе и специальные чины — «сокольничьи» и «ловчие»…

В особой чести соколиная охота была при царе Алексее Михайловиче. В подмосковных селах Коломенском и Семеновском, на потешных дворах содержали до трех тысяч ловчих птиц. Мастерицы расшивали клобучки яркими шелками, серебром и золотом, шили из дорогого бархата нагрудники и нахвостники, которые также вышивали и низали жемчугом… После кончины Алексея Михайловича охота с ловчими птицами стала при Дворе угасать. Петр Великий охоту никакую не жаловал. Да у него и времени на нее не хватало. При Анне Иоанновне наметилось было оживление, но недолгое. Екатерина пользовалась уже остатками прежнего великолепия.

Утром в пятницу на большом дворе у коновязей с приготовленными лошадьми из императорской конюшни собралось многочисленное общество дам и кавалеров. Люди, в большинстве, молодые, веселые. Все оживленно болтали, шутили, обсуждая наряды.

У Анны для верховой езды был костюм, подаренный императрицей, — женский казакин и юбка из зеленого сукна, отделанные золотым галуном. Его она и надела. Оглядела себя в зеркало и осталась, в общем, довольна, отметив несколько тяжеловатую грудь. Но, вспомнив массивную корпуленцию графини Брюс, улыбнулась, подмигнула своему изображению, шлепнула по бедрам и, повернувшись на каблучках, пошла в покои государыни.

Получив разрешение войти, Аннета открыла дверь и остановилась пораженная. В будуаре, перед большим венецианским зеркалом, стоял маленький изящный офицер: пудреный парик, мундир легкоконной кавалерии. Белые лосины обтягивали стройные ноги в щегольских сапожках. В руках хлыст…

— Ваше величество… Вы ли это? — только и сумела произнести фрейлина.

Екатерина рассмеялась, довольная произведенным эффектом.

— Что, не узнавайт? — Разговаривая с Анной императрица не заботилась следить за речью и в ее произношении особенно резко пробивался немецкий акцент. — Ест еще патрон в лядунка?..

Аннета захлопала в ладоши.

— Есть, есть, еще как есть!.. А я‑то, дура, вырядилась, господи прости…

— И правильно делать, а то ви, мой королефф, so hochgewachsen undanziehend,[62] что я не устоял бы, имея в виду, ну… sich verlocken lassen?.. Как это сказать — прельститься, да? Что, все есть готовы?..

— Собрались и ждут.

— Тогда en avant![63]

Езда верхом была одним из любимых развлечений российской знати, особенно, когда намечались большие кавалькады, и потому все с нетерпением ожидали выхода главной персоны. Бурный возглас восторга встретил появление императрицы в мужском костюме. Она засмеялась, замахала руками.

— Едемте, господа, едем! Нам надо уже давно быть на месте. — Она подошла к своей любимой лошади и, показывая пример остальным, вскочила в седло.

Рассаживались без суеты, потому что каждый заранее знал своего коня. Большинство придворных в седле держались ловко. Правда, тучный обер‑шталмейстер[64] Лев Александрович Нарышкин, известный шутник, подвел свою полукровку к ступенькам лестницы и, подпрыгнув, лег животом на седло. Все засмеялись. Но и он вскоре угнездился и принял правильную посадку.

Анна протянула коню приготовленный заранее ломтик хлеба, натертый солью, и без посторонней помощи поднялась в седло. Она бывала с Екатериной в манеже и хорошо знала своего добродушного гентера[65] — невысокого, спокойного коня доброго нрава, подобранного ей самим Хвостовым… Конь имел крепкие ноги, позволял садиться и не был ни ленивым, ни тугоуздым.

Наконец старший ловчий махнул платком, и вся кавалькада поскакала, вытянувшись пестрой лентой по дороге к Старой мызе, возле которой на озере собирались перелетные птицы.

16

Дорога заняла около часа. Солнце, скрытое до той поры за облаками, выглянуло, когда пестрая кавалькада доскакала до озера. Небольшая стайка гусей, опустившихся на кормежку, с тревожным гоготом отплыла на середину.

— Сокола, — крикнула Екатерина.

Старший сокольничий снял с «клетки»[66] крупного полярного кречета, отстегнул ногавку и посадил птицу на правую руку императрицы. Лицо государыни раскраснелось, глаза блестели азартом.

— Поднимайте, — приказала она.

Один из ловчих выстрелил из ружья. Гуси шарахнулись и стали подыматься на крыло.

— Пускай! — закричал старший сокольничий.

«Пускайте, пускайте», — загомонили придворные.

— Пусть поднимутся. У каждого должен быть свой шанс, — ответила Екатерина, придерживая левой рукой беспокоящуюся птицу.

— Пускай в нагон, уйдут!.. — волновался сокольничий.

Гуси с каждой минутой набирали скорость, поднимаясь все выше и выше.

— Гей‑гей, — крикнула императрица. Быстрым движением она ловко сняла клобучок с кречета и подбросила правую руку вверх, как бы давая ему направление полета.

— Гей‑гей, — закричали окружающие, словно подбадривая крылатого охотника.

Кречет, ослепленный на мгновение светом, прянул в сторону, но после нескольких взмахов острых крыльев был уже в воздухе и увидел цель!

— Гей‑гей, — кричали уже все. Но он и не нуждался в подбадривании. Опытный охотник, кречет, часто взмахивая крыльями и набирая скорость, понесся вслед за гусями. Тяжелые птицы успели уже за это время подняться и, построившись клином, найдя подходящее воздушное течение, быстро удалялись в сторону.

Анну также захватил азарт, и она кричала вместе со всеми, не спуская глаз со стаи.

— Неужели не догонит? — невольно вырвалось у нее.

— Ну что вы, ваше высокоблагородие, обязательно возьмет. Птица опытная, вона «ставка» какая, да и «верх» у него хорош…

Анна оглянулась. Рядом с ней, чуть приотстав, сидел на рыжем коне широкоплечий офицер охраны с румяным лицом и, запрокинув голову, следил за гонкой.

— Вы хорошо разбираетесь в том, что происходит? — спросила она молодого человека. — Много охотились?

— Да не то чтобы много, но случалось. У нас в степях кречетов нет, но с беркутами и ястребами я мальчишкой езживал…

— Ну, поскольку это было не так давно, вы, конечно, должны помнить, — уколола его фрейлина.

Он поклонился и, смутившись, ответил:

— Прошу вас меня извинить. Почему вы сердитесь?

Он натянул поводья и пропустил Анну вперед. А та вдруг пожалела о своей грубости. Хотела было оглянуться и, может быть, улыбкой загладить свою неловкость, но в этот момент общий вопль: «Догнал! Догнал!» — заставил ее сосредоточиться на охоте. Кречет уже выбрал жертву и отколол ее от клина. Вот он взмыл над ней и неуловимым движением ударил когтями. Жалобно загоготал раненый гусь, неряшливо размахивая широкими крыльями. Был момент, когда он как будто собрался с силами и устремился вслед за улетающей стаей. Но в тот же миг кречет снова нанес удар и, кувыркнувшись в воздухе, словно потеряв напряжение в обмякших крыльях, большая птица стала падать. И когда коснулась земли, кречет с победным криком пал на нее, заглушив предсмертный стон побежденного.

— Вперед, скорее к кречет! — закричала Екатерина, давая шпоры коню.

Все кинулись за ней, чья‑то лошадь в толчее задела боком Анну, заставив ее резко подать правое плечо вперед. «Господи, да я сейчас свалюсь», — подумала она. Увлеченный общим порывом, ее конь тоже рванулся вперед, и тут ей пригодились уроки в манеже: Аннета успела освободить правую ногу из верхней луки седла и сбросить стремя. Поводья она никогда не наматывала на руку, а вот подобрать левой рукой юбку, как учил ее берейтор манежа, она не успела и оказалась на земле в весьма пикантной позе.

Она бы наверняка расшиблась, хотя верный гентер сразу же остановился, почувствовав падение седока. Но чья‑то сильная рука поддержала ее за спину при падении. Выпутавшись из завернувшихся одежек, Анна встретилась взглядом с тем самым молодым офицером, которого перед тем беспричинно обидела.

— Вы? — она оглядела себя и покраснела. — Вы как раз вовремя. Merci bien.

Молодой человек убрал руку и деликатно отвернулся.

— Я боялся, что вы ушибетесь.

Она быстро поправила одежду.

— Je vous sais gré beaucoup.[67]

— Я плохо говорю по‑французски… Но должен сказать, что, несмотря на падение, был восхищен вашим самообладанием и тем, как были выполнены все правила соскока. Если бы ваша лошадь после рывка вперед сразу же не остановилась, вам бы удалось спокойно спрыгнуть.

— Однако вы льстец…

— Да нет, я правду говорю, вы сами это знаете. Вы отличная наездница.

— После всего случившегося такой комплимент звучит двусмысленно, вы не находите?

Она уже полностью пришла в себя и готова была встать на ноги, чтобы сесть в седло и догнать ускакавшую кавалькаду.

— Я и не думал делать вам комплимента.

— Вы также не подумали и о том, чтобы помочь даме подняться с земли.

— О простите, простите ради бога!

Молодой человек подсунул Анне руку под спину и в мгновение ока поставил ее на ноги.

— О, да вы Геркулес!.. Как жаль, что я не Омфала…[68]

Конец фразы она произнесла почти про себя, но ее спаситель, видимо, что‑то разобрал. Она поймала его несколько удивленный взгляд, но промолчала и позволила помочь ей взобраться на лошадь. Упрочившись в седле, Анна ударила коня левым шенкелем, пуская его в галоп.

Когда они догнали свиту, охота уже закончилась, и все собирались в обратный путь. Анна подъехала к императрице.

— Извините, ваше величество, я оказалась плохой наездницей.

— Не стоит извиняться, мне сказали, что вы упадали с лошадь. Но вы не ушибались?

— Нет‑нет, все в порядке, меня поддержал офицер свиты.

— О, он должен быть сильный человек. Кто он?..

Анна сначала хотела представить императрице своего спасителя, но вдруг почувствовала, что не хочет этого делать. Это нежелание мелькнуло в ней настолько неожиданно, что она даже не успела разобраться в его причине. Ее губы и голос уже говорили что‑то, что диктовалось этим нежеланием, а вовсе не разумом.

— Не знаю даже… Все произошло так быстро, что я и не разглядела его как следует… Но по‑моему — ничего выдающегося, comme les autres…[69]

— Но вы, надеюсь, его поблагодарили?

— Конечно, ваше величество, я даже хотела… — Она приподнялась на стремени, вглядываясь в группу сопровождающих офицеров. — Хотела взять на себя смелость представить его вам.

— И что же?.. — Екатерина внимательно смотрела на свою фрейлину.

— Да вот… не вижу его. Или путаю… — Впервые Анна солгала императрице. Она прекрасно разглядела молодого человека среди других офицеров, но не могла себя заставить указать на него. — Найдется. Не сейчас, так позже, никуда не денется. — Она поймала себя на том, что, будучи взволнованной, говорит тем не менее нарочито небрежно, спокойным тоном. «Что со мною?» — подумала она и по тому, как забилось сердце, поняла, что «знает», знает, что с ней, но не хочет признаться и лукавит, теперь уже сама перед собой.

Екатерина что‑то говорила ей еще, Анна не слышала, поглощенная неожиданным и никогда ранее не испытанным состоянием души, и только кивала головой, повторяя: «Конечно, конечно, ваше величество». А что «конечно»?.. Выручили охотники, поднесшие трофей, — убитого гуся с расклеванной головой — и кречета, уже накормленного и снова с клобучком на голове.

После недолгих восторгов императрица повернула коня, и все заспешили в обратный путь. Анна ехала, не смея оглянуться. А когда миновали решетку парадного двора, сопровождающие отстали. Здесь их сменила другая охрана.

Во дворце Екатерину встретил запыхавшийся граф Панин.

— Ваше величество, с викторией вас. Внял Господь вседержитель молитвам нашим и помог сокрушить неверных… — Глаза Никиты Ивановича наполнились слезами…

— Погоди, Никита Иванович, об чем ты толкуешь, о какой виктории да еще со слезами?

Панин молча протянул императрице немецкие газеты. В них сухо, но обстоятельно рассказывалось о русско‑турецком морском сражении в Хиосском проливе Эгейского моря, произошедшем 24–26 июня 1770 года.

— Спасибо Бог, голубчик! Уже уведомлена. Господин Орлов постарался…

Это была действительно Победа! Та самая столь необходимая всей русской армии в этой затянувшейся войне и еще более необходимая дипломатам в их весьма осложнившихся за последнее время сношениях с европейскими державами. Екатерина опустила газеты и обняла канцлера…

17

Анна разбранила себя в душе за то, что не была откровенна с императрицей и не представила ей офицера, лишив его благодарности из уст государыни… Все равно ведь они расстались. Она не знает даже, как его зовут, а он, возможно, не знает ее… Последнее обстоятельство не так уж и плохо, поскольку относительно своей славы при Дворе она не заблуждалась. Но, скорее всего, они никогда больше не увидятся. Да и мало ли офицеров вокруг… Анна понимала, что пытается обмануть себя, чтобы избавиться от непривычного чувства, от небывалой доселе горечи какой‑то утраты… Наконец, перед тем как идти на вечернее дежурство, она вдруг остановилась и сказала: «Господи, да уж не влюбилась ли я? Только этого мне не хватало…» И как всегда — мысль изреченная освободила душу. Выговорив вслух, что скрывала даже от себя, она вздохнула свободнее и решила выбросить глупости прочь из головы.

Прошло несколько дней, подпоручик на глаза не попадался, и Аннета стала забывать о мимолетном эпизоде на охоте. И вдруг однажды, торопясь в бани, она встретила его в парке. Молодой человек сидел на скамейке и, заметив ее, вскочил, а дождавшись, поклонился, пряча левую руку за спину. Когда он выпрямился, лицо его осветилось застенчивой улыбкой. «Ему идет, когда он улыбается, — отметила про себя фрейлина, отвечая на приветствие. — Сущий Кандид». Продолжая смущаться, молодой человек выпростал из‑за спины спрятанную руку, в которой оказался маленький букетик поздних цветов. «Был в оранжерее, купил или выпросил. Стало быть, готовился заранее». Мозг Анны помимо ее желания хладнокровно отмечал детали возникающего флирта. Но, тем не менее, ей было приятно, что эта встреча — не случайность. Значит, подпоручик помнил о ней, хотел видеть.

— Здравствуйте, поручик. Вот неожиданная встреча. Она дает мне приятную возможность еще раз поблагодарить вас за спасение…

— Полноте, ваше высокоблагородие, какое там «спасение»… Мне довольно, чтобы вы не серчали на мою смелость.

«Ну, при такой решительности, любезный, крепости тебе не взять», — подумала про себя Анна и протянула руку к цветам.

— Это мне?

— Да, конечно. Только я хотел еще… — он вынул сложенный листок бумаги. — Еще вот, письмо вам. Коли вы сделаете милость и прочтете…

— Письмо мне?.. Но раз уж мы встретились, то не проще ли вам передать все на словах?

Подпоручик покраснел, опустил глаза и смешался…

— Annete! — раздался голос Екатерины со стороны мраморных терм. — Annete, где вы! Мы уже заждалися.

— Впрочем, ладно, давайте. И не взыщите. Сегодня не очень удачный день для свидания, меня ждут.

Она взяла записку, помахала подпоручику рукой и побежала по дорожке, раздумывая, куда бы пристроить до конца бани неуместный букет…

Воротившись, она поставила цветы в вазочку на камине рядом с часами, разыскала среди белья записку и, пока горничная расчесывала ей волосы, углубилась в чтение. Закончив читать, она посмеялась, но записку не выбросила, рассудив, что теперь, по крайней мере, знает имя своего спасителя — Александр Васильчиков. Она решила рассказать государыне о смешном молодом офицере и напомнить о разрешении представить его. Анна прикинула: рост подходящий, повыше среднего, лицо чистое, с простодушным выражением, все остальное узнается потом… Взгляд ее упал на трогательный букетик на каминной полке, и вдруг на какое‑то мгновение ей стали противны ее мысли. Анна мотнула головой, скомкала письмо и швырнула в угол, решив не отвечать.

Однако выбросить из головы подпоручика ей уже не удавалось. Тем более что через день Серж Наскоков, юный камер‑паж малого двора,[70] подкараулил ее у фрейлинского флигеля и вручил еще одно письмо. На этот раз записка была написана по‑французски и состояла всего из трех строк: «Вы не ответили, не пожелали встретиться. Я это понимаю так, что вам неинтересен. Значит, такова моя судьба. Но я все равно вас люблю. А.»

Анна улыбнулась, представив, каких трудностей стоило подпоручику составить это нехитрое послание на языке, которым он владел весьма слабо, и решила подшутить, — написать длинный ответ по‑французски со сложными оборотами и туманным смыслом. Но передумала.

В Царском пошли дожди, певица итальянской труппы, которая должна была давать оперу в Эрмитаже, простудилась и была не в голосе, императрица скучала, проводя много времени в манеже. Скучали и приближенные. Несколько вечеров спустя Анна нашла у себя под дверью третье послание. Подпоручик писал: «Я все решил и клянусь, что более вы никогда не увидите меня и не услышите ни слова. Но прежде чем сие произойдет, я вас умоляю, сделайте для меня такую милость, дайте возможность увидеть и поговорить с вами. Видит бог, я не прошу и не надеюсь на большее. Искренне почитающий вас, Александр Васильчиков».

«Так, значит, он уже знает, где я живу. Что ж, тем лучше. Но что ему ответить? Завтра, кажется, день занят, послезавтра тоже… Нет, зачем тянуть? Завтра — перед Эрмитажем и, будь что будет!»

Она набросала несколько слов на листке без подписи. Позвала горничную и велела передать записку подпоручику Васильчикову.

На следующий день вечером бледный Александр Семенович Васильчиков стоял на пороге ее комнаты. Анна пригласила войти, ласково поздоровалась и спросила, чем могла бы ему служить.

— Я хочу только спросить, почему вы меня избегаете?

Анна улыбнулась и отвела глаза.

— Как видите, нет.

— Но вы что‑то скрываете? — продолжал допытываться подпоручик.

— Я полагаю, что даже вам должно быть известно, что у каждой женщины есть свои маленькие тайны, которые касаются только ее.

Васильчиков опустил голову.

— Ну вот опять: «даже вам»… Конечно, я простой офицер и не так образован, как вы — фрейлина просвещенной государыни, но разве это благородно — постоянно напоминать о том человеку, который вас боготворит.

— Простите, Александр, простите, пожалуйста, je n’ai pas voulu vous vexer <Я не хотела вас обидеть (франц.).>. — Она увидела, как молодой человек напрягся, чтобы уловить точный смысл фразы. Он даже невольно пошевелил губами, повторяя про себя забытые правила. Анна тут же перешла на русский язык. — Я прошу прощения, и не сердитесь на меня. Это не со зла. Просто при дворе приходится постоянно быть начеку, чтобы отличить шутку от злословия и вовремя парировать. Это входит в привычку. Начинаешь сама говорить язвительно, даже с теми, кто того вовсе не заслуживает.

— А я не заслуживаю?

— Нет. Раз я согласилась встретиться с вами после вашего письма.

— Трех писем.

— Ну, неважно. Я хочу сказать, что и вы мне небезразличны.

— Боже, значит, я могу надеяться…

— На что?

— Заслужить вашу любовь.

— Это будет зависеть от вас.

— Ах, Анна Степановна, если бы вы меня научили… Почему одних любят, а других нет?

— Вы задаете мне вопрос, на который не ответил никто со времен Овидия. Тысячи лет философы бьются над разрешением этой загадки. И потому никогда не спрашивайте женщину, за что она вас любит. Довольствуйтесь ответом на вопрос: «Любите ли вы меня?».

— Мне, наверное, никогда не заслужить право задать этот вопрос вам.

— Кто предскажет полет стрелы Амура? Дерзайте… — Она хотела добавить: «Просите и дастся вам, толцети и отверзется», но не стала, ибо Васильчиков мог ее не так понять. Он уже и так, осмелев, положил руку на ее локоть и, тихонько поглаживая теплую атласную кожу, потянулся к ней губами. Господи, как ей хотелось, чтобы он проявил себя чуточку более решительно, чтобы остался у нее на ночь и она отдалась ему не по службе, а по своему желанию, которое горячило ей кровь, заставляло сильнее биться сердце и стесняло дыхание. Но тогда, она это прекрасно понимала, все будет как обычно… А этого Анна не хотела. Она взглянула на каминные часы и высвободила руку.

— Разве вы нынче не в карауле, поручик?

Васильчиков поднял на нее затуманенный взор.

— В карауле, а что?

— Но тогда вам давно пора пойти проверить посты.

— Вы меня гоните?

— Я забочусь о вашей карьере. Да и мне пора переодеться, чтобы идти в Эрмитаж.

— Аннушка, Анна Степановна, я вас умоляю, окажите мне милость и позвольте присутствовать при вашем переодевании.

Анна встала. Она чувствовала, что еще немного и она сдастся, и тогда не будет продолжения чистой любви, о которой мечталось, а все покатится по наезженной дорожке. Сдерживая себя, она сказала с иронией:

— У меня осталось десять минут. Если вам этого достаточно, то оставайтесь. Но я была бы очень разочарована… — Она подошла к молодому офицеру, положила ему руки на плечи и, прижавшись на мгновение, шепнула: — Мы встретимся, когда у меня будет свободный вечер.

— Могу ли я надеяться, что вы известите меня заранее, чтобы я мог поменяться дежурством, ежели вдруг выпадет?..

— Конечно!

Губы их слились. От Васильчикова вкусно пахло свежестью, мужчиной, желанием и еще бог знает какой смесью запахов, но все они были удивительно приятные. Тем не менее, Анна легонько подтолкнула его к двери:

— Adieu, поручик, adieu. Поверьте, мне тоже не просто наше расставание. Но — служба…

Она затворила за ним дверь и на мгновение прислонилась к ней головой. Потом встряхнула волосами и кликнула Дуняшу.

Глава четвертая

1

Август в Северной Пальмире едва ли не самое приятное время года. Июльская жара спадает, но до осени еще далеко, а наступившие темные ночи, как нельзя лучше содействуют нежным любовным свиданиям с простыми ласками и тихими поцелуями. Роман Анны Протасовой и подпоручика Александра Васильчикова протекал ровно. Встречались тайно в парке, гуляли. Говорили о пустяках. На прощанье обменивались скромными поцелуями. И поскольку отношения дальше не заходили, можно было надеяться, что до поры ни он, ни она не попадут в круг дворцовых пересудов. Тем более что в конце сезона каждый был занят своею судьбой, стремясь наверстать упущенное за лето… Правда, Анна понимала, что такое духовное общение долго продолжаться не может, однако хотела дождаться общего отъезда в Петербург.

Между тем ее величеству вконец прискучили беседы о коннозаводском деле, о породах лошадей и их достоинствах.

— Вы понимайт, милочка, — жаловалась она фрейлине. — In meine Schlafzimmer[71] от эти разговоры уже начинайт пахнет der Stall — конюшен… Я не хочу сказать ничего худого, господин секунд‑майор служба несет исправно, aber, mein Gott,[72] если бы у него в голова был бы хоть что‑нибудь еще кроме лошадь…

— Ваше величество, может быть, если бы у него была возможность осуществить свои мечтания, мысли о конном заводе меньше бы занимали места в голове господина секунд‑майора…

— Я тоже так думала, когда делаль ему презент и велела завести конный завод. Я даже хотела подарить ему арабский жеребец Сапфир и эта… jument[73] по кличке Лала… Вы же знаете эти лошади?

— Еще бы, это поистине царский подарок…

— Ну, ну, не надо преувеличивать. Я понимай, что в глубина ваша душа царапаться обида… Но поверьте, я высоко ценить ваша служба и без милости вы не останетесь…

— Ах, ваше величество, моя преданность Великой Екатерине не основана на подарках… — Анна прекрасно знала, как любит государыня этот титул. — Я люблю вас всем сердцем и душою, как ваша верная и преданная раба…

— Перестаньте, Annete, что за привычка у русских называть себя рабами… В просвещенном государстве есть подданные. Называя себя рабами, вы и понимаете себя ими. Как я могу вбивать это в дворянские головы?.. Впрочем вас, meine gnadige Frau,[74] это не может интересовать. Лучше присмотритесь, нет ли в наше окружение еще не менее достойный кандидат…

К себе Анна ушла в задумчивости. Она понимала, что получила если и не прямой приказ, то, во всяком случае, императрица дала ей понять, что подошло время снова исполнять службу «по должности». А делать этого в означенное время фрейлине не хотелось.

Екатерина, скорее всего, заметила, что ее dégustatrice без всякого воодушевления восприняла новое распоряжение, потому что дня через три она tête‑à‑tête повторила подобный же разговор с Прасковьей Брюс. После памятного скандала в опочивальне «Брюсша» была некоторое время отлучена, но потом императрица, вняв заверениям Анны Никитичны Нарышкиной, что де «все мы такие», простила прегрешения распутной бабенки. Снова, к неудовольствию Анны, Брюсша вошла в состав ближайшего окружения Екатерины. Но Прасковья не была столь скрытной и осторожной, а посему скоро многим стало известно о поисках нового кандидата среди гвардейского гарнизона. Вот тогда‑то, после некоторых раздумий, Анна и решила отпроситься у императрицы на несколько дней в столицу. Получив отпуск, она дала знать о том подпоручику. И Васильчиков также сумел выговорить себе свободные дни.

В эту пору Зимний дворец был почти пуст. Редкие караульные мирно дремали у запертых дверей. Заслышав шаги, встрепанно вскакивали, но, узнав фрейлину, успокаивались и снова усаживались поудобнее.

Анна поднялась к себе. В комнатах было неубрано. В будуаре висел застоялый дух пудры и эссенций. Она кликнула Дуняшу, велела принести корзинку с едой из кареты и навести порядок в покоях.

Летом гофмаршальская часть, ведавшая довольствием и обеспечением всей жизни дворца, также переезжала в Царское Село. В Зимнем дворце большая кухня не топилась, и людей кормили в «общей столовой», как называли столы третьего класса для старших служителей. Фрейлине, довольствовавшейся со стола гофмейстерины, то есть — первого класса, обращаться в общую столовую не подобало.

— К вечеру приготовишь ужинный стол. Свечи замени и до завтрева, до обеда вольна… Погуляй, к брату сходи: нет ли чего нового о нашем сударике. Ну, там сама знаешь. Да, на стол вина много не ставь.

— Как скажете, Анна Степановна. — Девка проворно принялась за уборку, время от времени бормоча себе под нос. — Ужин, оно, конечно, — плохо отужинашь, переужинать придется… Без ужина и подушка в головах вертится…

Анна отметила про себя, что назначенная встреча беспокоит ее. Казалось бы, что особенного, дело не в новинку — свидание с определенной целью. Васильчиков в нее влюблен и ей он нравится. И все‑таки неясное волнение не давало сосредоточиться, и она с трепетом ждала назначенного срока. «Плоть блазнит, — пыталась она иронией приглушить беспокойство, — проказливую кошку покоя лишает, к любодейству толкает. Эка, ты блудня у нас, сударыня…». Но насмешки не помогали. Время тянулось нестерпимо медленно, и к вечеру она чувствовала себя утомленной, как после целого дня дежурства. Но вот раздались его шаги в коридоре. Анна вскочила с кресла, отошла к окну, задернутому тяжелой портьерой, и прижала руки к груди…

Васильчиков робко постучал в приотворенную дверь.

— Можно войти? — раздался его голос.

— Да, да, конечно, входите, дверь открыта.

Он был в синем мундире поручика легкоконного полка. Блеск свечей отражался на золоченых пуговицах красного камзола с золотым галуном. В руках Александр Семенович держал новую каску с налобником, украшенную пышным гребнем из страусовых перьев. Он явно не знал, куда ее деть и, глядя на Анну, в то же время поминутно озирался, прижимая каску к груди. Оба были взволнованы и смущены. Васильчиков, стоя в дверях, стал извиняться, уверяя, что бесконечно влюблен и, наверное бы умер, если бы Анна отказала ему в радости видеть ее…

Несмотря на свой опыт, Анна не знала, что ему ответить. Она впервые попала в ситуацию, когда свидание с мужчиной так сильно ее взволновало.

— Проходите, Александр Семенович, садитесь. Поздравить позвольте с производством в обер‑офицеры… Не угодно ли вина?.. — Она все никак не могла придти в себя и пыталась деятельностью своей скрыть непривычное смятение. Поручик вошел и опустился в ближайшее кресло, по‑прежнему то прижимая злополучную каску к груди, то пристраивая ее на колене. Это забавное зрелище как‑то успокоило Анну. Она ободряюще улыбнулась.

— Смелее, господин поручик, и давайте мне ваш воинский доспех, я приберу его в шкап.

Он не стал дожидаться, пока Анна затворит дверцы и обернется, обнял ее и приник губами к обнаженной шее.

— Подождите, подождите же, Александр Семенович, Саша… Экой вы, право, неслух… — Она засмеялась и шлепнула его по рукам. — А за неслушку дубцом…

Но он ее не отпускал, и Анна сама не заметила, как оказалась в постели, раздетая, рядом с Васильчиковым, который, обнимая ее, все еще прятал глаза, прижимался к ее щекам и целовал, целовал в уши, в губы… Она задыхалась, чувствуя, как он настойчиво и напряженно пытается проникнуть между ее сомкнутыми ногами и, понимая, что уступит, старалась лишь не торопиться.

— Вы меня оглушили… и теперь готовитесь… задушить… — Едва смогла она, наконец проговорить, освободившись и вдохнув воздуха… — Куда вы спешите?.. — Она отодвинулась, желая рассмотреть его.

Васильчиков, тяжело дыша, попытался было перевернуться на живот, но Анна удержала его рукой, и он остался лежать на боку, зажмурившись и просунув руки между крепко сжатыми коленями. Она гладила его плечи, все тело, белевшее в полумраке. Пыталась оттянуть руки… Боже, как она его любила, как хотела в эти минуты… Света пяти свечей в шандале явно не хватало. Тени сгущались, подчеркивая рельеф напряженных мускулов. «Красив, — думала она про себя, — ничего не скажешь, Аполлон»…

Васильчиков снова обнял ее и потянул к себе. Анна горела от вожделения, но отбивалась, желая продлить удовольствие. Она отстранялась, пока не заметила его недоуменный, как бы даже обиженный взгляд. И тогда засмеялась и вдруг сама кинулась вперед, прижалась и приняла его всего, всего…

Потом они сидели в креслах, пили вино и болтали о всяких пустяках. Она просила его рассказать о себе, о своей семье. И он с бесхитростной гордостью поведал, что по семейным преданиям их род считается от некоего цесарца Идриса. Едва ли не четыре века назад выехал он из Цесарии с двумя сыновьями — Константином и Феодором и дружиной о три тысячи воинов на службу к московскому князю Иоанну II, сыну Иоанна Калиты. В Троице‑Сергиевской лавре, основанной в те же годы, принял Идрис православное крещение и имя Леонтий…

Анна порадовалась схожести их родословий и в свою очередь поведала поручику о московском боярине Луке Протасьевиче, коего семейство ее чтит за своего родоначальника.

Еще Александр Семенович рассказал, что одна из женщин его рода, тезка ее — Анна — была, после сожжения Москвы Девлет Гиреем, взята царем Иоанном IV Васильевичем к себе пятой невенчаной супругою. Но прожила с ним всего года два, после чего была неволей пострижена и до конца жизни пребывала в суздальском Покровском монастыре инокиней.

И снова они лежали в постели. Но теперь Александр уже с наслаждением сам разглядывал и ласкал роскошное тело женщины, которую еще совсем недавно полагал недоступной. Он оказался не только сильным, но и очень нежным, чего Анна никак не могла ожидать от новичка. Молодой человек заставлял трепетать буквально каждую частичку ее существа. Дыша часто и неровно, Анна повторяла:

— O, admirablement![75]

И когда он довел ее и заставил затрепетать в экстазе, закричала:

— О, c’est la folie!!![76]

Потом, немного отдышавшись, поцеловала его в губы и сказала:

— Да вы — настоящее сокровище! Вы чудесный любовник, и я вас очень люблю…

— Ну что вы, Аннушка, да у меня и опыта‑то никакого нет. Это любовь меня ведет, а вы учите.

— Тогда вы, наверное, очень способный… кавалер.

Она чуть было не сказала «мой ученик», но вовремя удержалась. И это было правильно, потому что влечение, испытываемое к Васильчикову, не шло ни в какое сравнение со всем тем, что было ранее.

Через два дня, возвращаясь в Царское Село, Анна всю дорогу размышляла о чувствах, которые внезапно вспыхнули в ней к этому, в общем‑то, ничем не примечательному, молодому офицеру. Просто он своим детским обожанием сумел зажечь ее, возбудить и вызвать подлинную страсть. И Анна — фрейлина, весьма искушенная в любовной алчбе и далеко не чуждая чувственным радостям, впервые ощутила разницу между обычным удовлетворением плоти и любовью.

2

В сентябре секунд‑майор Данила Хвостов по высочайшему рескрипту был уволен от придворной службы с единовременной выплатой ему двухсот тысяч рублей и предписанием дальнейшего пребывания в пожалованных землях.

Новоявленный помещик пошмыгал носом и утерся рукавом новенького мундира, ставшего теперь бесполезным. Затем велел лакею, бывшему еще ранее при нем «человеком за все», заложить кибитку, собственноручно привязал к задку повозки двух великолепных коней, подаренных императрицей, и отправился в башкирские степи обустраивать собственное имение и конный завод.

Забегая вперед, скажем, что сделать это он не успел. Три года спустя налетевшая шайка Пугачева разорила имение и, сведя лошадей, сожгла недавно отстроенные конюшни. Отставной же секунд‑майор, запертый в сенном сарае, сгорел вместе с верным камердинером, который, быв при нем в столице, не бросил барина и при набеге вольницы…

Мы уже знаем, как умело императрица подбирала свой штат, но сыскать среди русских вельмож умных, преданных и хотя бы в меру корыстолюбивых помощников, способных управиться с хозяйством огромной дикой страны, было значительно труднее, чем набрать себе камер‑лакеев, горничных и фрейлин.

Императрица понимала, что верность — самый дорогой товар, и тех, кто призван охранять ее персону и трон, нужно держать на золотой цепи. Так она в принципе и поступала, никогда не скупясь. Но за то считала себя в праве требовать от придворных восприятия ее мнений и поступков без поверки и рассуждений.

Сложнее обстояли дела с более низким этажом иерархической пирамиды, с придворным окружением, так сказать, второго плана. А это было важно. Ибо, именно составлявшие его, являлись если не вдохновителями, то движущей силой всех заговоров и переворотов. Их было много, и простой «раздачи слонов» на всех не хватало. Людей следовало занять, придумать службу не обременительную, но хлопотную, достаточно почетную и доходную. Ради этого она и ввязывалась во все прожекты, поддерживала дорогостоящие, подчас нелепые и не нужные России идеи, меценатствовала, строила дворцы и возводила памятники. Вокруг проектов возникало соперничество, потому что каждый, даже заведомо неосуществимый, сулил прибыли. В борьбе побеждали не самые способные и не самые умные, чаще — наиболее наглые, нахрапчивые и бесстыжие. Но это как раз и устраивало Екатерину. Ее особенно‑то и не интересовали способности и возможности того, кто становился во главе предполагаемого дела, как не волновал и исход начинания. Важно было занять их делом…

Впрочем, в данное время императрицу больше всего занимало ее одиночество и холодная постель в опочивальне… Отослав любителя коннозаводского дела, императрица почувствовала рядом совершенную пустоту. Не осталось даже опостылевшего Гри‑Гри, с которым можно было не только развеяться, но и поговорить об одолевавших ее заботах. А их накопилось превеликое множество…

Не ладился конгресс с турками в Фокшанах. Обресков доносил, что ежели его сиятельство граф Орлов и далее будет вести себя так, как он это делает, то ни о каком достижении мира не может быть и речи. После блистательной Чесменской победы Алексея Орлова и сражения при Кагуле, выигранного Румянцевым, взятие графом Петром Паниным Бендер, прошло в столице как‑то вяло и почти незаметно. Петр Иванович почувствовал себя оскорбленным. Его не сделали фельдмаршалом, рескрипт императрицы к нему был краток и суховат. Панин пытался жаловаться на то, что де сподвижники его были мало отмечены наградами, но ответа на свои жалобы не получил. И тогда, поговорив о своем нездоровье, он подал в отставку. Как всякий самовлюбленный человек, Петр Иванович был уверен в своей незаменимости и надеялся на влияние брата. Но императрицу, и без того раздраженную претензиями честолюбца, легко уговорили, что незаменимых полководцев не бывает, и просьба Панина была… уважена. А на его место ловкий интриган граф Захар Григорьевич Чернышев провел князя Василия Михайловича Долгорукого, по общему мнению, человека наинеспособнейшего не только в военном деле. Тем не менее Вторая армия под его командованием овладела Крымом. И теперь можно было попытаться решить главную задачу — добиться признания Крыма независимым от Порты.

Все эти трудности во внешней политике и возникающие время от времени сомнения и страхи «в публике» внутри страны беспокоили Екатерину. Иностранные резиденты, почта которых без изъятия перлюстрировалась, часто писали о ее шатком положении. Так английский посланник Роберт Гуннинг в своем донесении графу Суффолку от 28 июля 1772 года отмечал: «Что бы ни говорили в доказательство противного, императрица здесь далеко не популярна… Она нисколько не любит своего народа и не приобрела его любви; чувство, которое в ней пополняет недостаток этих побуждений, — безграничная жажда славы; приобрести эту славу для нее гораздо важнее истинного блага той страны, которой она управляет».

Внимательно изучая жизнь русского двора, Екатерина давно составила себе мнение о его представителях. Большинство придворных, ближе всего стоящих к трону, были просто выскочками, получившими чины и звания в результате дворцовых переворотов последних лет. Жадные до наживы, обуреваемые завистью, желанием выказаться, выслужиться, они оттеснили старую земельную аристократию на задний план и теперь вели борьбу между собой, интригуя беспринципно и безнравственно, готовые на любой шаг, на любое предательство. Никому из них не было никакой заботы о государстве, пока это не касалось их собственных доходов.

Первое время Екатерина удивлялась покорности населения, но потом привыкла и стала считать послушание за удобную национальную черту русских. Она была уверена, что опасность переворота может идти только от столицы. Российская история не знает заговоров, зародившихся и вспыхнувших в провинции. Отдельные бунты не в счет. Именно потому Екатерина старалась поддерживать большинство предлагаемых прожектов, которые способны были занять умы столичной плутократии и руки публики…

В той же депеше Гуннинг писал: «Без этого предположения, мы должны были бы обвинить ее в непоследовательности и сумасбродстве, видя, как она предпринимает огромные общественные работы, основывает коллегии и академии по чрезвычайно обширным планам и с огромными издержками, а между тем ничего не доводит до конца и даже не доканчивает зданий, предназначенных для этих учреждений. Нет сомнений, что таким путем растрачиваются огромные суммы без всякой малейшей реальной пользы для этой страны». Дальше английский дипломат делал вывод о неизбежности нового дворцового переворота в пользу великого князя Павла Петровича. И замечал, что отношения между матерью и сыном очень напряжены.

Екатерина тоже понимала, что, несмотря на кажущуюся покорность и смирение окружающих ее людей, в России одинаково легко как взойти на престол, так и потерять его, если есть соперник. Наивному населению всегда кажется, что новый барин будет лучше старого. Павел был соперником серьезным и, чтобы избежать неожиданностей, мать окружила сына целой сетью шпионов. Дело дошло до того, что в один прекрасный день великий князь устроил ей безобразную сцену. Он обвинил в шпионаже, кстати, отнюдь не напрасно, даже собственного гофмаршала Салтыкова.

Эти заботы несколько отвлекали императрицу от мыслей о новом фаворите. Тем более, что Прасковья Брюс вместе с Анной Нарышкиной время от времени приводили тайком в покои государыни, опробованных ими, безвестных искателей «случая». Но все они оставались на одну, две, редко три ночи. После чего, получив вознаграждение, исчезали с горизонта. Развеять «главоболения и сплины», как говорится в «Номоканоне»[77] никто из них не умел.

На этом унылом фоне особенно резко выделялось жизнерадостное состояние фрейлины Протасовой. После поездки в Петербург Анну стало не узнать. Она буквально цвела. Сбросив ставшую привычной, несколько ворчливую маску, фрейлина была весела, остроумна и полна жизни.

— Мой королефф, — говорила Екатерина, — на дворе октябрь, а вы петь и щебетать, как весенний птичка. Уж не уколол ли вас стрела Амур?

Анна приседала в глубоком реверансе.

— Ах, ваше величество, это от солнца. Давно не было такой осени и мне так хочется развеять вашу печаль…

Однако Екатерина была слишком проницательной, чтобы поверить в такой ответ. Она видела, что ее dégustatrice явно уклоняется от своей должности, в то время как она, императрица, чувствует себя как никогда одиноко.

3 Рассказ поручика Васильчикова

Как‑то Васильчиков не пришел на очередное свидание в фрейлинский флигель. Анна напрасно прождала его едва не до полуночи и сердитая легла спать. Появился Александр Семенович через два дня. Рассказал, что с вечера отдан был приказ никому не отлучаться из казарм и потому он никак не мог предупредить, что не явится, как условились. Видя, что Анна все же дуется, сел рядом с нею на канапе, обнял ее…

— Не гневайтесь, прошу вас. Кабы вы знали, что было, не глядели бы на меня такою сердиткою. Я тогда цельную ночь не спал и все об вас думал.

— J’ai peine à croire cela.[78] Должно, составилась неплохая партия… Во что же ныне играют господа офицеры?..

— Нет, нет, что вы, какие карты.

Он наклонился к ее уху и заговорил шепотом. Анна вскинула на него удивленные глаза. И в течение всего рассказа сидела, буквально раскрыв рот…

— В вечор, когда я уже собирался отправиться, как вы изволили приказать, ко Дворцу, прибежал вестовой от командира полка. Велено было всем унтер‑офицерам выводить в три часа по утру роты на парадное место. Дело это не новое: смотр ли, учение ли какое, — служба, она служба и есть. Погоревал я, что свидание наше с вами отменяется, хотел послать весточку, да не получилось. На ротный плац я приехал в назначенное время. Но не токмо капитана, но и никого из обер‑офицеров там не нашел. Фельдфебель отрапортовал, что де все больны. Пришлось мне самому вести людей. Там уже собиралися и остальные роты. Никто из нас понять ничего не мог.

Когда приехал премьер‑майор Маслов, все построились. Он скомандовал «к ноге положи», и более никакого учения не было… Прождали в великом недоумении часа до девятого. Майор беспокойничал, но молчал, чем еще более смущал всех. Наконец со стороны дальней мызы показался взвод солдат в синих мундирах Семеновской роты и послышался звон цепей. Полку приказали сделать каре. И в оный, к ужасу нашему, введен был в изнуренном виде бледный унтер‑офицер Оловенников. Вы ведь знали его?..

— Как же, как же, конечно… — Анна вспомнила молоденького унтер‑офицера с румяным круглым лицом, еще не знавшим бритвы. Она не раз видела, как появлялся этот юноша, сопровождая Петра Ивановича Панина, на раутах, как весело танцевал, был остроумен… — Ему восемнадцать‑то было ли?..

— Токо‑токо сравнялося. Отпили да отпраздновали в немецком погребке у Буха. Никто ни о чем не подозревал… И вот, нате вам — он в цепях, а с ним еще двенадцать гренадеров — все из лучших. Прибывший подполковник Ерцев прочел указ императрицы. Все означенные преступники в заговоре умышляли на жизнь ее величества, за что им всемилостивейше была назначена лишь торговая казнь и ссылка в Сибирь. На глазах у всех полковые каты совершили экзекуцию. Затем наказанных одели в рогожное рубище, посадили на телеги и увезли…

Анна сжала пальцами виски.

— Боже мой, как ужасно, должно было, видеть их терзание. Но еще ужаснее того, что благородные люди могли навлечь на себя такое бедствие. Я просто ушам своим не верю… Что же они замыслили‑то?

— Дело тайное, а началось с пустяков. Вышел приказ девятой роте Преображенского полка во Дворцовые караулы более пяти патронов не брать. Ну и скажи кто‑то из солдат, что не иначе, как великого князя извести некто желают. Патронов гвардии не дают, понеже хотят ее сделать армейскими полками, а на ее место ввести гренадер… Ну чисто пустые речи… Но дальше — больше. Стали говорить, не будет ли в Петров день перемены, мол, будто бы его высочество потому и в лагерь собрался, значит, для принятия престола… Один солдат другому, тот — третьему. Который добавил, что слыхивал, будто Орлов все же хочет быть императором и потому у него уже и вино приготовлено, чтобы в Петров день поить солдат.

Прознал про то Оловенников да и предложил брату своему подпоручику Селехову начать склонять солдат, чтобы возвести на престол великого князя…

Анна всплеснула руками.

— Господи, да зачем это им‑то, чего не хватает?.. Вы хоть понимаете?..

— Понять нетрудно. Из капралов до штаб‑офицера служить да служить. А коли переворот удастся, так и о генеральском чине в одночасье возмечтать можно. Дело знакомое.

— А как же верность, присяга?.. Вот как граф Воронцов в шестьдесят втором…

— Э, голубушка Анна Степановна, это все для людей нáбольших. Да и Михайла Илларионович в молодые‑то годы, чай, не больно о верности присяге помышлял. Кто при воцарении ее величества императрицы Елисаветы Петровны правительницу Анну Леопольдовну со всем семейством арестовывать ездил? Ай, не Воронцов ли с Лестоком?.. Не за то ли он камергерский ключ получил, поместьями пожалован был и на двоюродной сестре ее величества, на Анне Карловне Скавронской, женился?..

— Выходит, в этом мире никому и верить нельзя?..

— Верить можно, только до поры. И не заноситься в мечтах ранее времени. Оловенникова тоже вот токмо излишняя вера да мечтания до каторги довели.

— Как так?

— А он возьми, да расскажи о своем промысле другим капралам, те и согласились. Стали рассуждать, сколь смогут собрать на такое дело людей. Выходило, что человек триста уже хоть сейчас готовы. Возникало сомнение — как тайно вывезти великого князя из Царского Села и согласится ли наследник принять престол таким образом? Тут мнения и разошлися: Оловенников с Селеховым говорили, что ежели Павел Петрович принять престол не согласится, то — убить его вместе с матерью, а в народе сказать, будто умертвила его государыня, не любя, и сама погибла в отмщении. А в цари после того выбрать, кого солдаты захотят…

Оловенников вовсе сдурел, и сам возмечтал о короне. Начались промеж них споры за будущее царство, кому — что. Известное дело — мальчишки… Потом стали думать, как узнать у его высочества, на что он согласен. Один из гренадеров, Филиппов, сказал, что знаком с Борятинским и обещался сходить к нему, разведать о мыслях великого князя. Скоро трое солдат пришли к камергеру, князю Борятинскому. Объявили ему, что де у них в полку мушкатёр Исаков говорит, чтобы великого князя возвести на престол. Они об этом его сиятельству объявляют и чтобы он изволил донесть, где надобно. Борятинский отвечал им, что де, подите на место и Бог с вами… опосля сего и нарядили следствие…

— Господи прости, да ведь дети же… Я и Селехова подпоручика видела. Ему‑то годов двадцать, ну чуть более, а остальным…

— Среди офицеров много разговоров последнее время ходит. Я сам слышал, как капитан кавалергардов Панов говорил, что во всех местах неудовольствие чувствуется. Война ведется с вредом, деньги из государства выведены. Мнения дворян государыней презрены, вино отдано откупщикам, они одни и богатятся, а у бедных дворян домы разоряют обысками. При сем все Орловых виноватят, что неладно с Паниным живут… Говорят, сколь надменны нынешние господа, против прежних. А сие множит недовольных. — Он вопросительно заглянул в глаза Анне и спросил: — А правда ли, что у Никиты Ивановича партия превеликая и как его высочество на это дело глядит?..

Ей было приятно, что он спрашивает, признавая ее авторитет в знании придворной жизни. Но что она могла ответить офицеру?

— Орловы‑то, конечно… Они изначально против Никиты Иваныча. Только ее величество и сама про то ведает. Фундатора[79] для составления заговора, слава Богу, не имеют. А сами не ведают, как приступить к делу без согласия великого князя‑наследника. А он из панинских рук воду пьет… — Анна замолчала, подумала, не зря ли разоткровенничалась, хотя ничего особенного, казалось бы, не сказала. Но привычная осторожность заставила сменить тему. — Тут вот приезжал из академии профессор, забыла, как его… рассказывал что де Венера‑планета скоро поперек Солнца пойдет. Государыня весьма любопытствовала: к чему сие? А он отвечал, что ожидаются де в небе великие перемены.

Васильчиков помолчал и как бы, думая о другом, проговорил:

— Венус — планета весьма благожелательная к сильным. Я читал в старой книге, что она делает женщин влюбчивыми и очень страстными, — и затем, глядя в сторону, добавил: — А о любострастии Ее императорского величества ходит немало commérage.[80]

Анна сразу вспомнила непристойный рисунок, переданный ей некогда подпоручиком Высоцким. Ныне она знала, что подобные картинки, привезенные из‑за границы, во множестве ходят среди офицеров. Тогда, вернувшись после свидания в саду, она сунула листок в одну из французских книг, стоящих на полке, и забыла о ней. А теперь подумала, не показать ли его Васильчикову?.. Но тут же отогнала эту мысль. Нет, нет, не такой он человек. Да и опасная эта бумажка. Лучше бы ее разорвать. Ну, как кто увидит, донесет…

4

В Царском Селе зарядили дожди. Облетела листва с деревьев. Похолодало. В галереях и переходах дворца стало сыро и неуютно. Сезон подходил к концу. Все ждали приказания начинать сборы к переезду в столицу, в Зимний дворец.

Пребывая все еще во власти нового чувства, Анна, все‑таки не могла не заметить участившиеся совещания императрицы с Прасковьей Брюс. Разговоры носили, видимо, характер сердечный и тайный, потому что обе замолкали, когда она подходила, или переводили беседу на другие темы. Правда, ее величество ни в чем пока не упрекнула наперсницу, просто перестала с нею беседовать на задушевные темы. Но эта потеря доверия была особенно болезненна для фрейлины, искренне любившей свою повелительницу.

И вот, когда все уже, как говорится, сидели на чемоданах и дорожных баулах, произошло событие, подобного которому не помнили придворные хроники. Среди фрейлин пробежал слух о том, что две из них серьезно проштрафились. Заводилой называли юную графиню Лизетту Бутурлину, едва‑едва обновившую в этом сезоне свой шифр. Девицу приняли в штат по протекции дяди фельдмаршала, и императрица была довольна ее резвостью и живым, дерзким характером. Бутурлина с легкостью писала язвительные куплеты, осмеивающие вельмож, что по юному возрасту ей сходило с рук, и бойко рисовала сатирические картинки…

Как‑то вечером Лизетта со своею подругой графиней Софьей Ивановной Эльмпт, забавляясь, нарисовала несколько очень уж смелых карикатур. Среди них была одна, весьма похоже изображавшая государыню. Екатерина лежала в легкомысленной позе на софе, созерцая прелести графини Брюс, изображенной в еще более непристойном виде. Рисунок пошел по рукам, минуя Анну. Фрейлины украдкой хихикали, передавая листок друг другу. Как вдруг обер‑гофмейстерина графиня Анна Карловна Воронцова пригласила всех в ротонду…

Кто донес — неизвестно. Но состоялся суд над провинившимися. Рисунки были торжественно изодраны, а девиц разложили на кожаных диванах и… высекли до крови. После чего с позором объявили об изгнании и отчислении от Двора.[81]

У Анны кровь застыла в жилах. После экзекуции она опрометью бросилась к себе и стала лихорадочно листать томики французских романов в поисках карикатуры, принесенной Высоцким… Она перебирала книги одну за другой, пытаясь вспомнить ту, в которую вложила рисунок. Листка нигде не было…

Фрейлина опустила руки. Некоторое время она сидела неподвижно, вспоминая события последних дней: странный взгляд императрицы и победоносный — графини Брюс. Вспомнила, как дня два тому назад не нашла на месте черепаховый гребень, подаренный Александром Семеновичем, и разбранила до слез горничную, пообещав отправить в деревню. Гребень потом нашелся на полу, и она лаской постаралась загладить свою несправедливость. Но картинка — не гребень. Анна отчетливо помнила, что положила листок в книгу и более не вынимала. Она еще раз пересмотрела книги, открыла запертую на ключ шкатулку с драгоценностями. Но там на самом дне лежала лишь гемма поручика Высоцкого…

— Господи! Зачем я ее храню?.. Дуняша! — кликнула она девку. И когда та появилась на пороге, постаралась говорить с нею без гнева и без дрожи в голосе. — Дуня, вспомни, не заходил ли кто чужой в покои мои дня три назад?..

— Никак нет, ваше высокоблагородие, чего вспоминать… Была токмо ее сиятельство графиня Прасковья Александровна. Я шум услыхала, взошла… А оне тута в будуаре. Говорят: барыню твою ищу. Ласковые такие были, мне рублик пожаловали… А вам разве оне не сказывали? Обещались… Ты, грит, не беспокой барыню‑то, я сама с ей как встренусь, скажу, что не застала… — И, заметив, как изменилось лицо Анны, добавила: — Ай случилось чево еще, опосля как вы меня за гребень‑то бранивали?

— Нет, нет, милая, ничего не случилось… Ступай к себе.

Все в ней как оборвалось. «Прасковья, это Прасковья, — повторяла она про себя. — Она, змея подколодная, рылась в моих вещах, нашла и унесла листок. Если ее величество узнают, чей он, — всем несдобровать… А через меня и Саше… Зачем, зачем я хранила эту пакость? — В какой‑то момент вспомнилась ей сцена жестокого наказания провинившихся фрейлин и она подумала: неужели и ее ждет такой же позор? Нет, лучше утопиться. Но тотчас мысли ее снова перекинулись на судьбу возлюбленного. — Боже, боже, а он‑то так радовался производству, так мечтал о дальнейшем продвижении…»

Она обхватила голову руками и горестно закачалась на стуле. Перед глазами проносились картины последних дней, глаза императрицы, как ей казалось, со значением останавливающиеся на ней, молчаливость государыни. «Конечно, Парашка не утерпела и отдала паскудную картинку ее величеству… Какое счастье, что она не нашла сей камень… За что, за что она меня ненавидит?..» Всплакнув, Анна твердо решила сегодня же, заявив о нездоровье, просить государыню об отставке. Но что будет с Федором и Александром Семеновичем?..

Но постепенно она стала думать: «А кто может знать, что злосчастный листок перекочевал к ней из рук Высоцкого? А тем более про ее крамольные разговоры с Васильчиковым?.. Ведь никто! И разве она не вольна скрыть это? Взять все на себя и принять отставку?..» Она начала размышлять о том, что делать дальше… Подумала, что жизни при Дворе и ее любви пришел конец и, наверное, придется вернуться к матушке. В лучшем случае, в Москву, а то и в имение безвыездно. Но главное — она должна убедить государыню в своей преданности. В том, что проклятый рисунок оказался у нее давно и совершенно случайно, и что она хотела отдать его ее величеству, но робела. А потом и забыла… А камень, камень она нынче же бросит в пруд. Эти мысли, как и решение об отставке, несколько успокоили ее. Анна кликнула горничную, велела подать умыться. Она привела себя в порядок, сбегала к ближайшему пруду, чтобы выбросить страшную улику, и пошла в Синий кабинет или, как его чаще именовали, в «Табакерку», где собирался по вечерам самый тесный кружок императрицы. Сегодня был вечер ее дежурства.

5

Несмотря на природный ум, проникнуть в замыслы повелительницы Анне было не дано. А Екатерину, прежде всего, не устраивала любовь фрейлины, несовместимая с ее обязанностями. Но она отнюдь не собиралась так просто расстаться со своей dégustatrice. Слишком редкой находкой был такой человек, как Протасова. Сначала, уловив новое эйфорийное душевное состояние наперсницы и легко поняв его причины, императрица почувствовала себя озадаченной. Аннета явно выходила из предназначенной ей роли. Некоторое время Екатерина не знала, что предпринять. Но, получив донос графини Брюс, которая случайно обнаружила крамольную карикатуру в книжке, которую листала, ожидая Протасову в ее будуаре, тут же составила свой план действий. Фрейлину, позволившую себе самостоятельно влюбиться и отстать от предназначенной ей роли, следовало несколько проучить. «Ах, dégustatrice, dégustatrice… — повторяла про себя Екатерина. — Как это по‑русски: сводня? Нет, не так».

Она вдруг вспомнила рассказы отставного секунд‑майора Хвостова о пробных жеребцах. О том, что на конных заводах их содержат не для припуска, а лишь для того, чтобы вызнать течку кобылы… Пробные жеребцы, а у нее — пробная фрейлина — пробня. И рассмеялась удачно придуманному слову. Теперь и план воспитания фрейлины Протасовой обрисовался в голове Екатерины во всех подробностях: «Пришла, видно, пора и ее несколько проучить, а то зарвалась, пробня». В план удачно ложились и порка молодых фрейлин, и рисунок, который стащила Брюсша… О, Екатерина была весьма расчетлива и жестока в своих придворных интригах, и редко, когда что‑либо, из спланированного ею, срывалась.

— Ваше величество, — начала Анна трудный разговор, провожая Екатерину в будуар после карточной игры. — Ваше величество, я виновата перед вами…

Императрица коротко взглянула на фрейлину и сухо ответила:

— Я знаю.

Анна всхлипнула.

— И вы вправе подвергнуть меня любому наказанию… — Екатерина молчала. — Только не лишайте меня своей милости и благоволения. Я вас так люблю и так почитаю, как, поверьте, никто из ваших приближенных… Да я бы с радостью, ежели понадобится, все что есть у меня — руку, нет, голову положу и отдам за вас…

Анна говорила совершенно искренне, более того, это было действительно так, ибо как можно еще выразить свои чувства к наместнику Бога на земле, каковым является государь. Екатерина молча сжала руку фрейлины. Надежда вспыхнула в Анне: «Боже, неужели прощает?» Непроизвольно полились у нее из глаз слезы. Сквозь них она взглянула на Екатерину и увидела, что та смотрит на нее очень ласково. Не в силах сдержать свои чувства, Анна бросилась на колени и стала покрывать руки государыни поцелуями, бессвязно бормоча повинные слова.

— Ну, ну, мой королефф, встаньте, встаньте, вы же знайт, что я не люблю эти азиятские проявлений… Перестаньте, мой друг. Я знаю ваш искренний отношений ко мне и тоже люблю вас. И от того подлинно мне была горькой ваша скрытность и недоверие. Но ежели это не есть так… — Она помолчала, пережидая поток заверений фрейлины, и повторила: — Ежели сие есть не так, мы оставаться, как прежде, друзья.

Господи, надо ли говорить, как Анна была счастлива. Она готова была взлететь, готова была на все. Если бы велела императрица кинуться вниз головой с балкона Парадной лестницы, она сделала бы это, не задумываясь…

«Какое счастье иметь такую повелительницу! И никогда, никогда более она даже в руки не возьмет гадких пасквильных листков!»

— Gute Nacht, meine Königin, gute Nacht…[82]

— Спаси Бог, ваше величество. Если я вам больше не нужна, то я пойду?..

— Oh, gewiss, mein teuer Freund[83]… Да, кстати, милочка… мне донесли, что вы познакомиться с красивый молодой официер? Ist das wirklich?..[84]

Сердце Анны упало. Она опустила голову и проговорила чуть слышно:

— Да, ваше величество, это правда.

— Und Sie sind mit ihm zufrieden?..[85]

— …Да… ваше величество… Вполне.

— Так приглашайте его ко мне. Можно не сегодня, но завтра, послезавтра… Договорились! А теперь ступайте…

6

Это был неожиданный и тяжелый удар, о котором Анна не могла и помыслить. Она не помнила, как дошла до своих покоев, как легла в постель… Ей и в голову не приходило ослушаться государыню. Но как сказать о том Васильчикову, Саше? Время от времени откуда‑то из глубины сознания всплывала мысль: «Как быть? Отдать любовь? Но почему? Столько фрейлин выходят замуж. Получают титулы статс‑дам… За что же ей‑то такая судьба?»

Она снова подумала о смерти. Представила, как побежит утром к холодному пруду, взойдет на причал, где глубоко, как кинется в темную воду. А потом ее вытащат, принесут в церковь. Она будет лежать вся в цветах и фрейлины с государыней будут плакать над нею… Нет! Кто на себя руки накладывает, того не отпевают в церкви… В темноте опочивальни Анна задыхалась, словно тяжелая вода уже сомкнулась над ее головою…

Но, увы. В жизни трагедии часто оборачиваются фарсами, не становясь, правда, особенно веселыми для их участников. Александр Семенович оказался послушным верноподданным. В общем — они стоили друг друга. И, поскольку состоявшийся разговор, можно предположить, был достаточно тяжелым, оба, как только суть дела стала ясна, постарались сократить время последней встречи…

Затем, сказавшись больной, Анна неделю с сухими глазами пролежала у себя в спальне. Она действительно дурно себя чувствовала. К душевному переживанию добавилось физическое недомогание. У нее болела голова, подташнивало. Фрейлина не ела, не умывалась, не велела горничной раздергивать тяжелые шторы на окошке… Дважды приходил Роджерсон. Сославшись на повеление императрицы, он внимательно осмотрел Анну, попытался разговорить, но молодая женщина ни на какую откровенность не шла… И тогда врач посоветовал Екатерине дать фрейлине отпуск. Екатерина поджала губы.

— Но она мне нужна. A tout prix.[86]

— Боюсь, что ближайшие полгода она будет вашему величеству бесполезна. Ваша фрейлина мисс Протасова беременна.

— Ну и что из того? Chansons que tout cela.[87] Не она первая, не она и последняя… Разве нельзя ничем помочь? — При своем эскулапе Екатерина могла позволить себе не сдерживаться.

— Поздно, ваше величество. Кроме того, как мне кажется, сей период будет протекать у нее сложно…

— Вот незадача!

Императрица досадливо сморщилась и отвернулась к окну. Ее план, так хорошо задуманный и приведенный в исполнение, разрушился из‑за этой несносной беременности. Стоило огород городить! Конечно, у нее остается Васильчиков, — она внутренне усмехнулась — господин поручик был вполне опробован и одобрен ее dégustatrice… И на ближайшие полгода его могло и хватить, но все равно было досадно. Есть, конечно, еще Прасковья Брюс, готовая на все услуги. Но у этой распутной толстухи не язык, а помело… Екатерина еще раз прищелкнула пальцами. Кажется, этот жест стал входить у нее в привычку.

— Bon,[88] — она снова повернулась к врачу. — Передавайте мадемуазель Протасова, что она уволен от должность по нездоровью и едет в имение родители, когда пожелает.

— Может быть, было бы лучше, ваше величество, я, разумеется, не претендую на дачу советов вне моей компетенции, но если бы об этой отставке вы сообщили вашей фрейлине лично…

Екатерина удивленно перебила лейб‑лекаря:

— Я? Зачем? — Ей и в голову не могло придти, что ради своей прихоти она совершила недостойный поступок, возможно даже разбила счастье жизни человека, который искренне и беззаветно был ей предан, и не один год, выполняя самые интимные и, может быть, далеко не всегда приятные поручения…

Екатерина была хорошим психологом и, безусловно, обладала тонким проникновенным умом и вряд ли не понимала, о чем говорил Роджерсон. Но она слишком свыклась со своим положением, чтобы проявлять простые человеческие чувства по отношению к тем, кто так или иначе, но оставались всего лишь подданными… Первое время, как женщина, она еще понимала, что такое поведение лишь усугубляет ее одиночество. Но годы шли, порождая привычку, привычка становилась характером. Да, по чести сказать, ей и не хотелось видеть глаза Аннеты. Не то чтобы она чувствовала себя виноватой, но некоторая неловкость все же имела место…

Тем не менее, она еще раз посмотрела на шотландца, сделав удивленные глаза:

— Вы же говорить, что она нездоров. Значит, это есть ваш обязанность. Нет, нет, это сделать именно вы, а указ о награждении и об отставка она получит у статс‑секретарь… Благодарю вас, господин Роджерсон. Я вас более не задерживаю.

Императрица позвонила в колокольчик. В дверь просунулась голова дежурного камердинера. Врач поклонился и вышел из кабинета.

Анна была, как громом, поражена отставкой. Она бросилась было к императрице, но верный Захаров, стоявший у дверей личных покоев государыни, заступил ей дорогу.

— Не велено‑с, ваше высокопревосходительство. Заняты‑с государыня зело…

И фрейлина все поняла. Она еще участвовала в переезде двора из Царского на зимние квартиры. Вместе с другими придворными присутствовала на большом выходе императрицы. Но затем, после официальной аудиенции, получив из рук статс‑секретаря наградные деньги, обычные при отставке, уехала в Москву…

7

Опасность разрыва Фокшанского конгресса усугублялась переворотом в Швеции и угрозой новой шведской войны. Именно в этот момент очередной петербургский гонец из орловских клевретов привез в Фокшаны Григорию сообщение о том, что место его при императрице занято. И Орлов рассвирепел, бросил все, велел подать курьерскую кибитку и полетел в Петербург. Он не останавливался ни днем, ни ночью, кроме как для смены лошадей. Рескрипт, составленный Никитой Ивановичем Паниным с предложением либо продолжить переговоры, «либо, по своей воле, употребить себя в армии под предводительством Румянцева», опоздал. Выдвинув причиной отъезд главного лица, турецкая сторона переговоры прервала.

Во время бешеной скачки Григорий был абсолютно уверен, что стоит ему вернуться, как все станет на свои места. Такое уже бывало… Но Панин предусмотрел такую возможность. Он уговорил Екатерину выслать навстречу курьера с письмом, запрещающим въезд в столицу, «для карантина». Сделать это было Никите Ивановичу непросто. Императрица все еще боялась Орлова. Но, в конце концов, собравшись с духом, требуемую записку написала. В ней она предлагала, чтобы граф на карантинный срок в столицу не въезжал, а избрал местом своего пребывания подаренную ему Гатчину.

Посланный навстречу офицер перехватил, бешено мчащуюся кибитку верстах в сорока перед Петербургом. Трудно передать чувство гнева, когда Григорий прочитал злополучное послание. Здесь была не обида, не оскорбление попранной любви. Это было отчаяние честолюбца: в один миг потерявшего значение первого повелителя в государстве! Он давно забыл, что все это было лишь временной ролью, порученной ему коронованным режиссером. Он слишком сжился со своим положением. Кроме того, он, конечно, испытывал и чисто мужской стыд — видеть себя после стольких‑то лет просто отставленным…

О Гатчине Орлов и думать не желал. Он бушевал, в щепы разнес кибитку и чуть не убил курьера. Гнев его был поистине страшен. Екатерина правильно говорила, что он способен на все. Своему камердинеру Захарову она велела сделать у двери спальни железный засов и ночью не спать, а караулить снаружи с заряженным пистолетом. Императрица пребывала в таком страхе, что окружающие буквально не узнавали своей повелительницы…

Но, по прошествии часа‑другого безумств и беснований на дороге, Орлов вырвал у ямщика повод распряженной лошади, вскочил на нее без седла и… поворотил на гатчинскую дорогу…

Что же сломало дух гиганта, ведь трусом он никогда не был?.. Трудно на это ответить точно. А ведь решись он тогда ослушаться, чего втайне, возможно, и ждала от него Екатерина, кто знает, как бы повернулось все дело… Двенадцать прожитых лет, дети, прижитые в любви ли, в ненависти — все это не так просто вычеркнуть из жизни женщине, даже если она и императрица.

Его возвращения боялись все. По совету приближенных Екатерина послала в Гатчину депутацию для переговоров. Согласно ее наказу от Григория требовалось лишь добронравие. Но он засмеялся посланцам в лицо и заявил, что будет делать то, что сочтет нужным, и по окончании карантина явится в Петербург. Императрица послала к нему тайного советника Алсуфьева с предложением миллиона рублей. Григорий отказался от денег: «Я не требую ничего, понеже сие было бы слишком тяжко для государства».

Но постепенно страх перед его гневом рассеивался. Что ж, нет, так нет… Орлов упустил время, и день ото дня новые события все больше заслоняли его демарши.

В Москве открыли первую словолитню, а в Петербурге основали Коммерческое училище. В конце 1771 года скончался граф Алексей Григорьевич Разумовский. Главнокомандующий южными войсками генерал‑фельдмаршал граф Петр Александрович Румянцев доносил о печальном состоянии Первой армии: о вспышках моровой язвы среди солдат и офицеров, жаловался на нехватку толковых людей. Шведы грозили войной. На Яике взбунтовались казаки. Объявился очередной самозванец, принявший имя покойного императора Петра Третьего… Крымские татары протестовали против размещения русских гарнизонов на своей земле. Все это были ближние, так сказать, проблемы. А ведь еще существовали Франция, Англия и, как паук в своей паутине, сидел в Потсдаме Фридрих — король Прусский… Австрийский канцлер Кауниц интриговал, пытаясь за счет России отхватить поболе польских и турецких земель и одновременно разрушить и без того непростые русско‑прусские отношения.

В конце октября русский посланник в Варшаве барон Штакельберг имел весьма знаменательное объяснение с королем Станиславом‑Августом. При этом в ответ на протесты короля против раздела Польши, Штакельберг ответил вопросом:

— А задумывались ли вы, ваше величество, что станется с графом Понятовским, если сто тысяч солдат союзных войск войдут в Польшу, расположатся лагерями и потребуют контрибуцию? И не кажется ли вам, что после сего сейм подпишет все, что угодно будет соседним державам?..

Станислав‑Август побледнел и после краткого молчания обещал делать все по желанию Ее императорского величества. По первому разделу Польши между тремя державами к России отошли земли между Западной Двиной, Днепром и Бугом, а также восточная часть Литвы… Одним словом, и правительству, и самой императрице было не до орловских фанаберий.

8

Когда стало ясно, что при Дворе все сторонники покинули Орлова, Никита Иванович Панин предпринял следующий шаг. Бывшему фавориту предложили сложить с себя все должности и вернуть портрет императрицы с бриллиантами. В этом случае он может свободно путешествовать по России, без посещения Петербурга и Москвы, и ехать куда угодно за границу. За ним будут сохранены все титулы. Императрица жалует ему пенсию в сто пятьдесят тысяч рублей и еще сто тысяч на постройку дома. Если же он отказывается от этих предложений, его ждет ссылка в Ропшу.

Григорий согласился почти на все. Он тут же вынул бриллианты из подаренного ему портрета и вернул их, заявив, что сам портрет отдаст лишь в руки императрицы. От денег по‑прежнему отказался и сказал, что об отставке его могут уведомить указом.

— Что же касается моего будущего местопребывания, то я не желаю связывать себя никаким словом и, по окончанию карантина, буду в столице.

Еще одну попытку уговорить его уехать подальше сделал президент военной коллегии граф Захар Григорьевич Чернышев, в прошлом один из приятелей Орлова. Он передал Григорию предложение Екатерины поехать на воды. Однако вернулся в Петербург ни с чем. Докладывая, заметил, что в ходе беседы граф Григорий Григорьевич болтал о вещах вовсе не относящихся к делу, выказывая признаки умственного расстройства. Императрица послала в Гатчину доктора, которого Орлов выгнал. Тогда она сама написала ему, послала диплом на княжеское достоинство, именовала светлейшим, и предлагала для поправки здоровья и перемены воздуха отправиться в путешествие. Орлов ответил в очень умеренных выражениях. Почтительно заверил императрицу, что вполне здоров, и желает лишь иметь счастье представить устно убедительные тому доказательства, а также получить разрешение заведовать делами, как прежде…

От встречи Екатерина уклонилась, но разрешила ему избрать местом для своего жительства один из ее загородных дворцов. Орлов, которому до смерти надоела Гатчина, тут же перебрался в Царское Село. Жил он роскошно: каждый день за столом собирались знатные обыватели Петербурга, в доме устраивались увеселения, шла крупная игра. Обо всем этом, а также о лицах, посещавших светлейшего, Екатерина требовала каждодневного доношения.

И вдруг в декабре из Царского он исчез. Объявился в Петербурге, и без зова — во дворце. Не остановленный никем, Григорий вошел в покои императрицы, и та чуть не лишилась чувств от страха. Но Орлов держался хоть и непринужденно, но с достоинством, как старый друг, и она овладела собой. В тот же вечер состоялось их примирение. Правда — чисто формальное. Государыня возвратила ему почти все прежние должности, и Григорий зиму провел в Петербурге. Он принимал решения, которых никто от него не требовал, и раздавал приказания, которые никто не выполнял без конфирмации императрицей или Паниным. Правда, он по‑прежнему получал щедрые подарки. Так, Екатерина добавила к его пенсии шесть тысяч крестьян и серебряный французский сервиз стоимостью в двести пятьдесят тысяч рублей, и подарила «каменный дом у Почтовой пристани — будущий „Мраморный дворец“, начатый постройкою еще два года назад в 1768. Пока работы были еще не окончены, но на гранитном цоколе уже возвышались стены серого мрамора с красными колонками, а железные стропила поддерживали медную крышу. Бронзовые вызолоченные рамы с зеркальными венецианскими стеклами еще стояли в сарае, но на фронтоне Екатерина велела сделать надпись: „здание из благодарности“.

Орлов в долгу не остался. Он присутствовал на закладке и, как говорят в наше время, «финансировал» постройку петербургского арсенала. А затем совершил поступок в своем духе, заставивший говорить о нем еще много лет спустя. У бриллиантщика Ивана Лазарева он купил за четыреста шестьдесят тысяч рублей большой алмаз чистой воды, ограненный розою, и поднес его императрице. Впечатление от подарка было ошеломляющим. Екатерина обожала бриллианты. Их было у нее такое множество, что по праздникам, когда в Эрмитаже она садилась играть в карты, то расплачиваться за проигрыш предпочитала мелкими бриллиантами от одного до десяти карат, вынутыми из оправ… Но камень Орлова весил сто девяносто четыре и три четверти карата! Это был в ту пору третий камень мира. По преданию, некогда был он вставлен в глаз индийского бога Шивы, откуда перешел на украшение трона шаха Надира. Во время одного из восстаний индийцев английский солдат выкрал камень и продал его перекупщикам. Далее он принадлежал армянскому купцу Лазареву и хранился в амстердамском банке, пока не перешел в руки Орлова. Бриллиант был выставлен во Дворце, и все придворные какое‑то время могли им любоваться. Существовало поверие, что в любой войне побеждает тот, кто владеет более крупным алмазом. Сие было весьма кстати, ведь еще шла война с турками. А на Яике бунт Пугачева перерастал в восстание… Так что подарок светлейшего князя имел, кроме перечисленных достоинств, еще и весьма существенное для своего времени магическое значение.

Позже камень украсил собою державный императорский скипетр и стал уже не просто драгоценностью короны, но и национальным достоянием России, заставляя подданных до двадцатого века помнить о славе державы и ее людях. Злые языки, правда, говорили, что существенным изъяном акта дарения был способ, коим Орлов заработал деньги на его покупку… Но будем утешаться тем, что все злословящие будут лизать на том свете раскаленные сковороды.

Несмотря на возвращение кажущегося расположения государыни, Орлов уже никогда более не являлся тем всесильным вельможею и повелителем, каким был прежде. Бывали случаи, когда его приемная по утрам если и не пустовала, то наполнялась всякой мелкотой, вечными просителями. Ощущение отставки не покидало Орлова, оно ввергало его в задумчивость, вызывало меланхолию и толкало на необдуманные поступки. Но и странности его поведения никого более не волновали, лишь бы не мешал. Мелкая комариная толочь в тени горностаевой мантии шла своим чередом, не заслоняя солнца и не имея ни интереса, ни отношения к жизни подлинной, государственной, а паче народной.

9

Васильчикова вряд ли можно было считать удачным выбором Екатерины. Он был скромным, не завистливым и не честолюбивым малым, что создавало вначале некий приятный контраст с общим фоном придворных. Воспитанный гувернерами, сменяющими друг друга в деревне отца, он выучился говорить по‑немецки, понимал, как мы помним, не рискуя на беседу, французский язык и умел танцевать. Этим он выгодно отличался от Данилы Хвостова, дремучее невежество которого и пристрастие к лошадям так быстро утомили императрицу. Александр же Семенович еще от родителей воспринял некоторые правила морали, позже, конечно, слегка поколебленные гвардейской казармой. Будучи от природы человеком неглупым, место свое и значение понимал правильно, ни в какие политические страсти не вдавался, в друзья ни к кому не лез и протекциями не занимался. Все это скоро поняли, и досаждать перестали, понеже без толку… Службу же свою при императрице он исполнял, как и воинские наряды, истово, согласно присяге.

Екатерина первое время была в восторге от его возможностей, о которых даже ни с кем не говорила, боялась сглазить. Но к концу зимы она все же пришла в себя настолько, что смогла одуматься. Что же она увидела?..

Вместо могучего умного и страшного всем фаворита Орлова — бесцветный Васильчиков, рассуждать с которым на темы государственного управления или политики было бесполезно. Он никогда ничего не просил. Подарки принимал, заливаясь краской стыда. Почти все время, когда не был занят сопровождением императрицы, отведенных ему покоев не покидал, лишь иногда, испросив позволения, уезжал на конную прогулку. Он служил!

«Случай» Васильчикова воспринимался всеми без осуждения, скорее, как удача, способная вызвать зависть. В своем кругу офицеры говорили о том часто и много. Большинство удивлялись и негодовали лишь по поводу того, «почто Сашка не пользуется открывшимися возможностями? Ни себе, ни другим, ну не дурень ли? Ведет себя, как попова дочка, потерявшая цветок невинности с заезжим гостем…».

С удалением Орловых на политических подмостках в первых ролях оказались Панины. Один из них держал в руках внешние сношения, а другого, провозглашенного ею же «персональным оскорбителем» и «дерзким болтуном», Екатерина сама должна была, после несвоевременной кончины Бибикова, вызвать из отставки на военное поприще против Пугачева… И это, несмотря на то, что императрица Паниных никогда не любила и знала, что и они ее не любят…

Не лучше обстояли дела и с личным штатом. Очень скоро императрице стало скучно без будуарных бесед с Аннетой Протасовой, без обсуждения альковных проблем и сплетен. Старая подруга, графиня Брюс, была слишком циничной и болтливой. Анна Нарышкина для подобных разговоров никогда не годилась. Екатерина приблизила к себе Марью Перекусихину, но девушка была еще чересчур юной. Волей‑неволей императрица все чаще вспоминала о своей молчаливой и деликатной фрейлине, которая всегда и обо всех все знала, о своей незаменимой dégustatrice. В конце концов, пораздумав, она написала в Москву ласковое письмо, в котором приглашала Анну вернуться ко двору.

Удивительное все‑таки существо человек! Кажется, можно ли сильнее кого обидеть, чем это сделала Екатерина по отношению к Анне?.. Но обида была нанесена императрицей!.. А можно ли обижаться на божественное произволенье? Опять рабское обожествление… человека? Нет! Места… и по нему человека. В свое время Дашкова не простила подруге пренебрежения. Поплатилась отставкой, годами ссылки, но не простила, вернее не прощала долгое время. Но нельзя требовать от каждого такой же силы характера.

Анна даже не задумывалась на тему: «простить — не простить». Получив послание государыни, она ощутила несказанную радость оттого, что ее помнили, что в ней нуждались. Оставив дочку на попечение матушки, окруженной уже целым выводком братниных ребятишек, она быстро собралась и, чтобы попасть к летнему выезду Двора в Царское Село, в начале апреля уехала.

Появление Протасовой и водворение ее в прежние покои вызвало весьма тревожный интерес при Дворе. В приемной Васильчикова сразу же поубавилось народу… Никита Иванович Панин, призвав к себе Марью Перекусихину, долго выспрашивал ее об отношениях императрицы с фаворитом. Но верная юнгфера, с недавнего времени спавшая за ширмою в опочивальне государыни, держалась стойко, повторяя, что ничего такого не знает и не имеет даже понятия.

Встреча Annet’ы с императрицей прошла сердечно, будто расстались они дня два назад и, немного соскучившись, рады были снова друг друга видеть. Основная часть эмоций была на стороне фрейлины. Спокойно прошла ее встреча и с фаворитом. Ничто, как казалось, не шевельнулось в ее сердце. Васильчиков же, весь красный, опустил глаза. Однако разговор состоялся на людях и был чисто светский. Она отметила про себя, что молодой офицер пополнел, лицо его утратило прежнюю живость, и в глазах поселилась какая‑то безысходность. Но злорадства при сем Анна не испытала.

Некоторое время спустя, сделав вид, что никогда не знала об истинных отношениях Анны с Васильчиковым, а если и знала, то не помнит, императрица в разговоре с глазу на глаз пустила пробный шар.

— Mein Gott! — сказала она как‑то фрейлине. — Ins Bett unser Freund ist wirklich wie Herculess[89]… Но стоит ему слезать с постель и предо мною der langweiligsten Burger der Erde…[90]

Фрейлина промолчала. В другой раз Екатерина пожаловалась Анне, что в ее отношениях с фаворитом нет даже намека на любовь.

— Ах, мой королефф, Александр Семенович службу несет исправно и неутомим, как… — она поискала слово, — wie einer Schmied — кузнец‑молотобоец… нет, как машин… Поговори с Брюсшей или, лучше, с тезка твой с Анна Нарышкина, она ведь к тебе склонна. Поговори, как бы от себя, нет ли у них еще кого на примете.

Так все и вернулось на круги своя.

Статс‑дама Анна Никитична Нарышкина с полуслова поняла фрейлину. Она с жаром откликнулась на туманную просьбу, в которой Аннета, естественно, не назвала имени государыни.

— Ах, я так понимаю это… Жить без привязанности поистине невыносимо… — Она пристально посмотрела в глаза фрейлины. — Но вы уверены, милочка, что кредит… э‑э‑э господина Васильчикова исчерпан? Вы ведь понимаете, здесь нельзя ошибиться… Говорят, в деле‑то он весьма хорош?..

Анна спокойно выдержала паузу. И, не отвечая на прозвучавший намек, сказала, выделив голосом и выражением, что это только «ее просьба»:

— Конечно, ежели вам затруднительно поспособствовать в моей просьбе, ваше высокопревосходительство, то прошу оставить оную без внимания. Едино прошу вас сделать милость и оставить меня в надежде на доброе ко мне отношение и скромность вашу.

Нарышкина спохватилась:

— Нет, нет, что вы… Я, конечно, не отказываюсь. Надобно только поискать в нашем «оленьем парке» что‑нибудь подходящее. Я непременно, непременно сделаю это для вас и дам знать… — Она замолчала, как бы приглашая Анну назвать того, кому следовало донести о результатах.

— Я буду вам зело признательна, ежели сделаете милость и скажете мне, коли что придет вам в скорости на ум… А о каком «оленьем парке» вы изволите вести речь?

— Ах, это так, иносказательно… Разве вы не слыхали о серале французского короля, носящего сие название?

— Никогда… И ежели бы была на то ваша милость и вы бы рассказали мне…

Глаза Анны Никитичны забегали. С одной стороны разговор принимал довольно опасный характер, поскольку эта déguststrice была по‑прежнему близка к государыне… И она не заблуждалась относительно довольно коварного характера Протасовой. Неосведомленность же фрейлины была столь приятна, и показать свое превосходство, так хотелось… В конце концов, что из того, ежели Аннетка и передаст ее рассказ императрице? Государыня сама прекрасно знает историю сего заповедника и, пожалуй, посмеется тому, что она так назвала их придворный выводок. Это повествование может даже повысить ее кредит у ее величества. Пусть знает, что она не такая пустышка, как эта толстуха Брюсша, втершаяся в доверие. За последнее время Прасковья что‑то стала слишком много о себе понимать… Конечно, тема скользкая. Роль мадам Помпадур может не очень‑то понравиться Протасихе. Добрые отношения с этой надутой фрейлиной, конечно, стоили некоторого риска, но испортить их себе дороже… Надо только попробовать в рассказе обойти опасные места… Все эти мысли вихрем пронеслись в голове прирожденной интриганки. И она решилась…

— Я слышала о том в Париже, но не знаю, стоит ли, право, занимать ваше время такою повестью… — Анна молча смотрела на нее. — Хорошо, хорошо, ежели вы располагаете временем и настаиваете…

Женщины отошли в сторону, уселись на зеленый кожаный диван у овального столика, что стоял в малом кабинете Царскосельского дворца, и Анна Никитична начала свой рассказ.

10 Рассказ статс‑дамы Анны Никитичны Нарышкиной

— Вы не бывали в Париже, ma chérie?.. Ах, как я вам завидую! У вас все еще впереди: открытие чудного мира. Это так увлекательно…

Что же касается Оленьего парка, то название сие очень старое. Мне говорили, что еще при короле Людовике XIII участок версальского парка огородили каменной стеной, внутри которой были построены помещения для смотрителей оленей. Когда же Людовик XIV задумал перестроить дворец, то Олений парк почему‑то не внесли в план. Я не знаю причин, но он так и оставался в прежнем виде, пока ныне здравствующий король Людовик XV не повелел возвести там прехорошенькую виллу — Эрмитаж для мадам д’Этуаль, будущей маркизы Помпадур. Вы ведь, наверняка, слыхали об этой особе… Представляете: возлюбленная короля и в то же время статс‑дама королевы! Впрочем… — Нарышкина метнула мимолетный взгляд на собеседницу. — Таковы обычаи не токмо французского двора…

Вы, чай, слышали о новом увлечении наследника фрейлиной великой княгини госпожой Нелидовой?.. Не слыхали? Ну, так вам еще предстоит многое узнать. Но я не стану сбиваться и вернусь к Версалю. Мадам Помпадур всегда добивалась, чего желала. Власть ее была такова, что гордая Мария‑Терезия писала ей письма, называя эту распутную мещанку своей «милой подругой» и даже «доброй кузиной»… Во Дворце она присвоила себе все луврские почести. Она сидела в присутствии королевы и при прощании получала от ее величества традиционный поцелуй. Кардиналы целовали ей руку. Одни иезуиты настаивали на том, что маркиза, как женщина, живущая против воли мужа вне брачного с ним сожительства, недостойна религиозного утешения, пока не вернется в лоно семьи. Но они же и поплатились за это. Маркиза воспылала к ним такой ненавистью, что весьма помогла их изгнанию из Франции…

Однако, вернемся к предмету нашего разговора. Надо признать, ma chérie, что его величество Людовик XV уже к пятидесяти годам был довольно изношен. Пресыщенный обычными наслаждениями, он не испытывал более возбуждения для чувственных удовольствий прежним путем. Ни одна женщина его не волновала, и нужно было нечто особенное, чтобы оживить его темперамент и помочь ему извлечь стрелу из колчана Амура. Вся служба маркизы Помпадур и приближенные короля с ног сбивались в поисках этих средств. И вот однажды кто‑то из придворных показал Людовику миниатюрный портрет племянницы — двенадцатилетней девочки. Нежное, невинное личико понравилось королю, хотя он тут же высказал сомнение в соответствии копии оригиналу, понеже между ними была еще и рука художника. Придворный взялся доставить оригинал. И через несколько дней явился в Лувр с мадемуазель де Ленкур. Девочка была как две капли воды похожа на свой портрет и… осталась во Дворце. Однако ее юный возраст сначала смущал даже Людовика, и потому он с удовольствием принял предложение маркизы Помпадур поместить невинное дитя в ее Эрмитаже, чтобы удалить от нескромных взоров Двора.

Маркизу можно понять, новое увлечение короля молоденькой девочкой не представляло опасности для ее власти. Кроме того, в Оленьем парке она будет всегда находиться под ее наблюдением. И, наконец, зная переменчивый вкус монарха, она решила и дальше способствовать его новой склонности.

Девица де Ленкур забавляла короля несколько месяцев, пока не забеременела. Тогда его величество велел подыскать ей мужа. Скоро нашелся один из приближенных, который с благодарностью взял в супруги любовницу короля с ее дополнением вкупе с милостями монарха.

За первой малышкой последовала другая, третья. Причем одна из них, некая Тирселен, была помещена в Эрмитаж девяти лет от роду… Я не стану описывать, как недостойно поступил с нею король.

Маркиза и дальше управляла бы забавами короля, но она была уже тяжко больна, и ей становилось все труднее отыскивать и вылавливать несчастных девочек поодиночке. Тем более что с каждой беременностью, в конце концов, приходилось разбираться тоже ей. И тогда в голову мадам Помпадур пришла идея составить в Оленьем парке целый сераль из юных девиц, которых бы отыскивали ее поставщики с помощью тайных агентов и вербовали, а чаще покупали у родителей, не раскрывая тайны, куда и зачем предназначаются их дети.

Со временем этот Олений парк так разросся, что для управления им пришлось учредить особое ведомство, назначить штат чиновников и дать основы внутреннего распорядка. Когда же наступало время представить одну из питомиц королю, ее привозили в закрытой карете и помещали в тайных покоях Версаля. Здесь его величество проводил с девочкой, как правило, весь день. Ему нравилось переодевать ее, шнуровать корсет. В целях сохранения тайны, Оленьему парку старались придать внешний вид учебного заведения с уставом почти таким же строгим, как в монастыре. Девочки должны были учиться. Обладая красивым почерком, Людовик сам изготовлял прописи для «воспитанниц». Его величество, как известно, с возрастом стал весьма религиозен и заботился о том, чтобы при воспитании девочек не пренебрегали религией.

При этом каждая из «воспитанниц» была обречена на полное одиночество. Девочкам воспрещалось посещать друг друга. Их уверяли, что господин, с которым они состоят в связи, — польский дворянин, желающий сохранить свои любовные дела в тайне… Почему «польский»? Наверное, потому что королева Мария Лещинская сама была дочерью польского короля. Впрочем, другим девочкам говорили, что они находятся взаперти по приказанию богатого любовника — немецкого князя или английского герцога… Когда кто‑нибудь из них беременел, их увозили в Сен‑Клу или в Пасси, где находились заведения, предназначенные для подобных случаев. Тех, кому везло — выдавали замуж, снабдив достаточным приданым. Чаще же отправляли в монастырь.

Сначала Оленьим парком управлял камердинер короля, Лебель, а верховный надзор был в руках министра, графа Сен‑Флорентена. Последний получил в придворной среде прозвище «оленьей самки», потому что, несмотря на строгую секретность заведения, все о нем знали.

Олений парк поглощал уйму денег. Маркиза Помпадур с самого начала настояла, чтобы все служители, чиновники и семьи «воспитанниц» получали щедрое вознаграждение за свою службу и за молчание. Если же кто‑либо не выдерживал данного слова, то в Бастилии, как правило, всегда имелись свободные каморки.

Статс‑дама замолчала и откинулась на спинку дивана. Анна сидела, напряженно выпрямившись, темные глаза ее горели внутренним пламенем.

— Ах, ваша светлость, все это безумно интересно. И вы так хорошо рассказываете. Я бы мечтала побывать в Париже…

— У вас все еще впереди, ma chérie. Конечно, побываете…

— Голубушка, Анна Никитична, вы как‑то назвали маркизу Помпадур — мадам д’Этуаль, она была замужем? Я бы хотела знать о ней побольше, ежели вы, конечно, не притомились…

Вот этого‑то Анна Никитична и хотела избежать. Да, видно, увлеклась… Что же, пусть знает. И она продолжила свой рассказ.

— Она была дочерью супругов Пуассон. Ее номинальный отец, а на эту роль претендовало несколько кавалеров, был приказчиком, брошенным в тюрьму за подлог, а мать — известной гуленой. С раннего детства, зная склонности короля, она предназначала свою красотку‑дочь в качестве «лакомого блюда» для Людовика XV.

О воспитании юной Пуассон заботился некто Тургейль, который также считал себя настоящим ее отцом. Он же выдал девицу замуж за своего племянника Ленормана д’Этуаль. У бедняги рога начали расти еще до обручения.

Однажды король, недовольный предлагаемым ему выбором придворных дам, спросил у своего камердинера Бинэ, умевшего не раз потрафить вкусам сюзерена, нет ли у него на примете дамы, которая могла бы соответствовать его желаниям. И Бинэ предложил привести в Лувр свою родственницу, мадам д’Этуаль…

Через некоторое время она переселилась в Версаль, а ее муж получил распоряжение выехать в Авиньон и утешился высокой должностью и отменными доходами.

Новая фаворитка изучала короля, как ученый изучает неизвестную ему мошку — со всех сторон и даже под микроскопом. Вы видели этот удивительный снаряд, мой друг?.. В конце концов она узнала все его капризы и, потакая слабостям Людовика, возвела управление им в подлинное искусство. Она сделала скупого Людовика расточительным, она умела угадывать тех людей, которые могли быть ей опасны и удаляла их, не давая приблизиться к трону. Понимая, что одна она, при всей своей изобретательности, не сможет долго удержать привязанность любвеобильного монарха, она взяла в свои руки снабжение его такими женщинами, которые лишь ненадолго могли занять его мысли и удовлетворить похоть… О, она была гениальна в этой части…

— Чем же закончилась ее служба, и почему она столь рано умерла?

Нарышкина отвела глаза в сторону.

— Боюсь, милочка, ее конец был обычным для лиц подобного сорта. Она страдала французской болезнью, которой наградил ее коронованный любовник. Ей было всего сорок два, когда она скончалась. И половину своих лет она отдала любовной службе при короле Франции.

Мне говорили, что в Версале шел дождь, когда гроб с ее телом перевозили в Париж. Король стоял у окна, наблюдая за процессией. И когда останки несчастной были погружены на дроги, заметил: «Скверная погода выдалась для путешествия маркизы». В этом и заключалось его прощание…

Глава пятая

1

Разбрызгивая колесами грязь дальних дорог, катилась по прусским землям из Франции на восток карета камергера Двора ея величества Семена Григорьевича Нарышкина. В объезд Берлина и Потсдама, чтобы не застрять у Фридриха Второго, вез старый вельможа в Санкт‑Петербург дорогого гостя. Дени Дидро — знаменитый мыслитель‑энциклопедист, философ и писатель, властитель умов! Что же подвигло убежденного врага феодального строя и абсолютизма на столь трудное и утомительное путешествие в крепостную и самодержавную страну?

Своих друзей в Париже он уверял, что едет лишь для того, чтобы поблагодарить русскую императрицу за поддержку издания «Энциклопедии». Отчасти это было правдой. С самого начала своего царствования Екатерина поддерживала сношения с французскими философами, не раз приглашая их в Россию. Однако Вольтер и Д’Аламбер под приличными предлогами отказались. Оба были не столь зависимы, как Дидро. Кроме того, княгиня Дашкова и русский посол князь Голицын[91] — посредники в покупке русской императрицей его библиотеки, оставленной в пожизненное пользование, — оказались горячими поклонниками философа.

Так и получилось, что по выходе последнего тома «Энциклопедии», Дидро счел себя, как бы обязанным, лично принести благодарность «Семирамиде Севера». Тем более, что нашлась и оказия…

Тихо покачивается покойная карета на ременных подвесках. Дороги Пруссии не чета российским. Оба пассажира ведут неторопливый разговор.

— Вы прекрасно говорите по‑французски, — говорит Дидро, явно желая сделать приятное гостеприимному хозяину.

— О, я так много лет провел за границей… Когда‑то, очень давно, примерно этим же путем я вез маленькую девочку, которую звали Фике, с ее матерью в Россию. А ныне мы с вами едем к ней же, только малышку Фике весь мир называет Екатериной Великой.

— Да, я знаю этот эпитет мсье Вольтера…

На петербургской заставе Семен Григорьевич предложил философу поселиться у него, но Дидро отказался, не желая обижать Этьена Фальконе. Скульптор еще раньше уговорил соотечественника остановиться в его жилище. Однако дурной характер Фальконе испортил встречу, и Дидро, чтобы не оказаться на улице под дождем, вынужден был сам просить приюта у того же Нарышкина.

Екатерина встретила философа исключительно любезно. Укрепившись на троне и расставшись с Орловыми, она жаждала всеобщего признания, как просвещенная монархиня. И с особой силой обратила свои амбиции на Европу.

Некоторое неудовольствие доставляло то, что Дидро по‑прежнему общался с княгиней Дашковой, отставленной от Двора, и жил у Нарышкина, который поддерживал Орловых. Да и политическая ситуация внутри страны для визита французского энциклопедиста была не лучшей. Тут и неудачи Румянцева, вынужденного отвести армию обратно за Дунай, и «маркиз де Пугачев», как она первое время в шутку называла самозванца. К октябрю прибывший курьер привез известие, что отряды Пугачева рассеяли гарнизонные войска, посланных против них. Бунтовщики перевешали офицеров и осадили Оренбург. При этом в их «штабе», будто бы видели голштинское знамя, и в церквях, по приказу «маркиза», попы провозглашают «здравие» императору‑самодержцу Павлу Петровичу. Не отсюда ли дуют ветры?..

Оказалось, что у «маркиза» есть и сестра — «дочь императрицы Елисаветы Петровны». Это звание присвоила себе парижская aventuriére,[92] перебравшая до того множество других имен. Она уже успела переехать из Парижа в Италию и там писала манифестики, направляя их то султану, то графу Панину, а то Алексею Орлову, не покидавшему эскадру в Средиземном море. Снова Орлов!.. А что делать? И Екатерина после некоторого раздумья пишет письмо графу Алексею Григорьевичу с повелением «схватить побродяжку»…

Мы уже говорили, что Екатерина обладала удивительным даром проникновения и понимания людей. Но, как часто бывает, не смогла разобраться в характере собственного сына. Она не считала его дурачком. Видела, что он рос смышленым и энергичным ребенком, был достаточно хорошо для своего времени образован. Может быть, был при том несколько наивным, излишне чувствительным и самолюбивым. С малых лет Павел усвоил свое высокое предназначение и глубоко верил в идеалы просвещенной монархии. Здесь следует отдать должное его главному воспитателю графу Никите Ивановичу Панину, который, наряду со своими честолюбивыми замыслами, мечтал воспитать из своего подопечного идеального государя для России. К сожалению, при Дворе далеко не все были озабочены благоденствием государства.

Придворные, относясь, по сути, к категории «обслуги», за редчайшим исключением, не бывают самостоятельными личностями. Сильные по характеру, по самопониманию и самоуважению люди не идут в лакеи. Не тот, как говорим мы сегодня, «менталитет». Между тем любой Двор — та же лакейская: сплетни, подсиживание и постоянное стремление к милостям, даже если они и не очень нужны. Во все времена в придворные пробиваются люди определенного склада характера, склонные к интригам, к подобострастию, и почти всегда к предательству. Продажность — одно из характернейших свойств подобной публики. Такие люди окружали и Павла. Это были либо неудавшиеся интриганы, отлученные от кормушки Большого Двора, либо приставленные матерью‑императрицей шпионы. Первые, исходя из собственных интересов, постоянно «дули ему в уши», напоминая о убиенном отце, о его попранных правах на престол. Они развивали в нем тщеславие и ненависть к матери. Вторые доносили по необходимости кое о чем, крепко помня, что «объект их наблюдения» в свое время все же унаследует трон.

Павел же, воспитанный в идеалах просвещенной монархии, каждый день видел, что в реальной жизни все происходит вовсе не так, как в книгах. Убежденный по молодости лет, что лучше стариков знает, как надобно поступать в том или ином случае, он глубоко переживал, что с его мнением никто не считался. С самого детства у него было много обид. Как всякий ребенок, сын терпеть не мог любовников матери. Может быть, в силу обычаев, он бы и относился к ним терпимее, если бы большинство этих временщиков, с молчаливого одобрения императрицы, не выказывали бы в адрес цесаревича столь явно свое пренебрежение. Романтически настроенный Павел был наивен и чувствителен. А императрица пыталась вытравить из него эти качества язвительными насмешками, которые ожесточали подростка. Екатерина знала, что в империи немало людей, которые предпочли бы ей на троне Павла. Но делиться с ним властью она и не помышляла. Наоборот, всеми силами отдаляла наследника от государственного управления. И он вынужден был со стороны наблюдать за делом, которое считал своим, и которое вершилось не так, как он считал должным.

Последнее время имя великого князя не раз всплывало в разных политических интригах. Не утихали слухи о его скором восшествии на престол. Все понимали, что при натянутых отношениях, между нею и наследником, возможен разлад и в самом дворянстве. И кое‑кого это бы вполне устроило. В войске Пугачева оказалось немало «Швабриных»… И крестьянский вождь, набравший силу, взывал в своих манифестах к Павлу, как к «сыну». Тут уж было не до насмешек. «Маркиз» превратился в реальную угрозу власти императрицы. Его надо было любой ценой остановить. Бунтовщиков разогнать и наказать… Но кто возьмется за такое дело? На Военной коллегии она прямо спросила у собравшихся:

— Кого же послать против супостата, господа министры?

Но господа молчали, не желая брать на себя ответственность даже советом. Когда же молчание затянулось недопустимо, Захар Григорьевич Чернышев предложил генерал‑майора Кара.

— Василий Алексеевич хорошо показал себя в Польше. Справится и с Емелькой.

— Но у него, кажется, назревает какое‑то личное событие? — с сомнением проговорила императрица.

Действительно, толстый Кар прискакал из Варшавы с целью — жениться. После удачной миссии по надзору за князем Радзивиллом, Хованские согласились выдать за него дочь.

— Ничего, перетерпит… — Проговорил занявший свое прежнее место в совете Григорий Орлов. — Гля‑ко сколь толсто брюхо наел за отпуск на водах. Авось похудеет…

Все засмеялись и на том и порешили. Но забот это не уменьшило. А тут еще этот чертов француз…

На первую аудиенцию Дидро пожаловал к ней в своем обычном черном костюме, хотя при Дворе принято было еще со времен императрицы Елисаветы платье носить цветное. Ну да Бог с ним — рассеян, как все ученые люди. Следующая беседа должна была состояться téte а téte. Екатерина позвала, было, Васильчикова, но тот отказался, сославшись на незнание французского языка.

— Так что же болтают обо мне в Париже? — встретила она философа легкомысленной фразой.

— Говорят о сердце Августа в облике Клеопатры.

— Увы, у меня нет Антония… Правда, вы, возможно, слыхали, что подле меня находится молодой человек. Но это мой воспитанник… Молодым людям необходимо преподавать основы нравственного поведения и христианской морали…

Дидро промолчал. Он уже был наслышан о воспитательных наклонностях Семирамиды. Он заговорил о новом издании «Энциклопедии». Императрица настаивала на том, что следовало бы пригласить русских авторов, чтобы они написали побольше статей о России.

— А то многие по‑прежнему считают, что у нас волки да медведи бродят по улицам, а ужасы Сибири превосходят страхи кругов дантова ада.

Дидро не возражал против новых авторов. Здесь он чувствовал себя в своей тарелке и готов был вести беседу хоть до утра. Разгорячившись, экспансивный француз размахивал руками и даже несколько раз хлопнул Екатерину по колену…

«Надо будет к следующей встрече поставить между нами столик, а то он меня до синяков доколотит». Мысль ее отвлеклась, она вспомнила о депеше Румянцева, в которой тот снова уже который раз поминал кривого генерал-поручика Потемкина, ее бывшего камергера, и сразу же всплыло имя Прасковьи Брюс. Что‑то намедни она вместе с Анной Нарышкиной соловьями разливались по поводу достоинств «cyclope‑borgne» <Кривого циклопа (фр.).>. «Чем уж им‑то Александр Семенович не угодил? Робок, конечно, в делах — мальчик. Но для утех‑то в самый раз, только ныне дела таковы, что не до забав. Вон как все одно к одному сошлось… Хорошо бы руку покрепче найти… — Усмехнулась: — Как у светлейшего…» И сразу новая мысль: «А генерал Потемкин‑то… тоже Григорий».

— Однако, ваше величество, — с обидой заметил Дидро, — вы рассеянны и не слышите меня. Я понимаю — государственные заботы поглощают ваше внимание.

Это она услышала, так и не решив для себя, не отослать ли Васильчикова? Или погодить до времени?.. И не написать ли письмо циклопу, благо и повод есть? А там, что Бог даст…».

— Извините меня, месье Дидро. Просто меня в это время уже ждет в кабинете обер‑полицмейстер с докладом. Увы, императрица должна работать, как бы ни приятна была ей беседа со столь выдающимся философом. — Она поднялась. — Тем не менее, я надеюсь, это не последняя наша встреча.

Встреч было не чересчур много. Француз успел с присущей ему горячностью высказать русской государыне множество политических прожектов, переполнявших его с момента выезда из Парижа. Он настолько утомил свою царственную слушательницу, что она говорила Ивану Перфильевичу Елагину,[93] своему кабинет‑секретарю и масону, что «мсье Дидро, конечно, великий философ, но примени его теории к России, от государства камня на камне не останется».

2

Вечером, отослав молчаливого, Васильчикова в его апартаменты, Екатерина устало подумала, что неплохо бы все же найти замену тишайшему любовнику. И чтобы замена сочетала в себе известные возможности Александра Семеновича с мудростью и с былой энергией Орловых… Она тяжело вздохнула, понимая неисполнимость подобного желания, но почему не помечтать о чем‑то женщине перед сном?.. Екатерина потянулась, чтобы погасить свечу, когда внезапно новая озорная мысль пришла ей в голову… Ежели невозможно заменить нечто одно целиком, то можно к оному, не лишаясь его достоинств, добавить нечто другое, обладающее тем, чего не имеет первое… Она тихонько рассмеялась, пошлепала себя по щеке и опустила руку, протянутую к свече. Подумалось: «А не послать ли письмо в армию циклопу Потемкину и не вызвать ли?.. Заодно к письму приложить сувенир… — Она приподнялась и вынула из ночного столика медальон со своим портретом на золотой цепочке. — Если он человек действительно умный, как уверяют Прасковья с Нарышкиной, то поймет смысл подарка. Ну, а не поймет… Тем хуже для кого?..».

Она снова потянулась так, что хрустнули косточки и почувствовала желание вызвать еще раз безотказного фаворита. Сердито подумала: «Зачем сразу ушел?..». Затем убрала медальон и уже раздраженно дернула за сонетку, призывающую далеким звоном Александра Васильчикова к «службе».

3

Императрица не показывала вида, но ее все больше тревожил размах «бунта», полыхавшего в центре России. При этом среди придворных находились и такие, кто старательно подогревал ее страхи. Никита Иванович втайне радовался, видя растерянность Екатерины. Ведь чем сильнее становился Пугачев, тем больше возрастала и его роль как главного советника. А то его положение в связи с совершеннолетием наследника как‑то пошатнулось. Он уже не являлся воспитателем Павла. Правда, пользуясь охлаждением императрицы к Орловым, ее страхами перед «маркизом», он во многом сумел восстановить свое значение… Но заботы снова умножились. И когда в столицу, без ведома Панина, прибыл одноглазый генерал‑поручик, старый вельможа зело обеспокоился.

Потемкин, провоевавший волонтером‑полковником всю кампанию турецкой войны сначала под знаменами генерал‑аншефа князя Голицына, а потом в армии генерал‑фельдмаршала графа Румянцева, весьма отличился в сражениях, был пожалован в генерал‑майоры и награжден орденом Святой Анны и Святого Георгия третьей степени. Затем, после переговоров о мире в Фокшанах, стал генерал‑поручиком. А в 1773, участвуя в поражении Османа‑паши под Силистрией, овладел его лагерем, но… был обойден наградами. Командующий войсками генерал‑фельдмаршал Румянцев решил, что и так уж слишком резво шагает сей генерал из волонтеров… Оскорбленный таким невниманием Потемкин, получив вызов из столицы, решил тут же ехать. Пользуясь правом камергера, он думал побывать во дворце и выяснить у самой императрицы коренной повод такой немилости.

Ехал генерал долго. Задерживали не столько небольшой обоз и не морозы. В утепленной кибитке с печкою, которую топил он сам, ехала с ним юная смуглая красавица‑цыганка, едва лепечущая на ломаном русском языке. Еще в Валахии приметил он ее у одного грека и выкупил прекрасную невольницу. Бажена, как звали цыганку, оказалась столь страстной, что в первую же ночь огромный русский генерал буквально потерял голову. Но девушка была еще капризной и своенравной. Она до тонкостей знала науку любви. Так, когда в следующий раз ее одноглазый хозяин снова потянулся к ней за лаской, Бажена встретила его без всякой радости. И лишь дорогой перстень с парой бриллиантовых серег сумели растопить холод встречи. Цыганская наложница и далее так умело управляла страстями своего господина, что он готов был на любые сумасбродства ради ее объятий.

Потемкин всюду возил ее за собой в обозе, приставив для охраны самых расторопных солдат. Но ему донесли, что и Бажена убедилась в их расторопности и делит свое ложе не с ним одним. Что в дни службы его с успехом замещают бравые телохранители. Взбешенный, прискакал он к ее шатру с намерением тут же зарубить неверную саблей, но… сменил караульщиков и приставил к девке преданных ему стариков из инвалидной команды. Взял он Бажену с собою и в Петербург.

Миновав заставы, Потемкин не поехал к себе в Конную слободу, а завернул к сестре Марии, бывшей замужем за Николаем Борисовичем Самойловым. С ними он договорился о том, что временно поселит девку у них. Заодно привез подарки и передал приветы им от сына, успешно воевавшего в армии Румянцева.

Двор с самых зимних праздников обретался в Царском Селе. Но изобиженный тем, что его так долго обходили наградами за военные успехи, Потемкин не спешил припасть к ногам повелительницы. Тем не менее, на вечернем рауте осведомленный Никита Иванович Панин уже шептался с Анной Нарышкиной:

— Пошто ее величество одноглазого‑то от Силистрии оторвала?

Статс‑дама клялась и божилась, что ведом не ведает. Но у Никиты Ивановича глаза и уши во дворце были не одни. В тот же вечер ему донесли, что обе бабы: Никитична с Брюсшей, запершись с императрицей, об чем‑то долго собеседовали, после чего позвали Протасову и еще говорили, а, удалившись, переглядывались да перемигивались и посмеивались, молча. А ее императорское величество не изволила и звонить в звоночек, приглашать к себе Александра Васильевича на ночь… «Эва, — понял старый дипломат, — видать, опять смена караулу‑то пришла. Ну, баба, ну… и куды в её… токо лезет? Жаль мальчика, жаль… Господин генерал хоть и одноглаз, да за ним присмотр в четыре ока потребуется…».

4

В кабинете императрицы, запершись от всех, сидели три женщины: Ее императорское величество государыня Екатерина II Великая и две ее статс‑дамы — графиня Брюс и Нарышкина.

— Да ты не верь, не верь, Катиша, это я тебе говорю, чего люди‑то не наболтают. Подумаешь, племянницу уёб. Сие дело такое, сама понимаешь, кто с ими с племянницами ныне‑то не путается?.. — Сыпала словами, как горохом, Прасковья Брюс. — И об летах его не думай. Знамо, — не юнец. Чай, уж четвертый десяток… Да‑к, старый конь борозды не спортит… — Она хохотнула, зорко глядя на Екатерину. — Ай, новой не проложит? А на что она, нова‑то, коли та, что есть, наезжена, мягка да удобна… Да ты не сомневайся, матушка, вот хоть Анна Никитична тебе скажет…

Императрица перевела глаза на Нарышкину. Та, в отличие от подруги, говорила степенно, тщательно скрывая блеск своих крысиных глазок:

— Прасковья правду говорит, ваше величество. Григорий Александрович романтически в вас влюблен. Я вот, извольте взглянуть, чего достала… — Она вынула из‑за корсажа сложенную бумажку. — Задорого купила у камердинера его. Такой бессовестный мужик попался, за так ни за что не отдавал. Но вы же знаете, что для вас, государыня‑матушка, мы ничего не жалеем. В надежде на благодарность живем. — Она помолчала малое время, прижимая бумажку к груди.

— Ладно, ладно, я сначала должна посмотреть, стоит ли этот бумажка, чтобы за нее payer un prix élevé.[94]

— И не сомневайтесь, ваше величество, сие есть вирши любовные, писанные по‑французски. Его собственная рука… Эва:

Как скоро я тебя увидел, я мыслю только о тебе одной. Твои прекрасны очи мя пленили и жажду я сказать вам о любви моей…[95]

— Перестань, Анна, ты только портишь, а читать я и сама умею. Лучше посвети‑ка поближе. — Императрица читала чуть прищурившись, и постепенно краска заливала ее щеки и шею.

Нарышкина стрельнула глазами на товарку, та мигнула обоими глазами и чуть заметно кивнула. Екатерина окончила читать, сложила листок и некоторое время молчала.

— Ну что, Катиш?.. — Брюсша подалась вперед. — Стоит дело затрат наших?

— Коли правда все, то… — Государыня повернулась к туалетному столику, где стояла кованая шкатулка с бриллиантами, сняла с пояска ключик и открыла крышку. В отделениях лежали строго рассортированные по размерам ограненные камни.

Фрейлины заохали…

— Вот, выберите себе сами… по камешку.

Как два коршуна на добычу, кинулись обе бабы к ларцу…

— По камешку, я сказала… И потом, я хотела бы знайт его жизнь побольше. Про его pére de famille.[96]

Она протянула руку, женщины послушно положили выбранные камни на ее ладонь. Екатерина внимательно осмотрела, заменила один, потом вернула оба алчным статс‑дамам и заперла шкатулку. Дамы переглянулись. Прасковья подтолкнула локтем Нарышкину.

— Давай, Анна…

Та вздохнула.

— Матушка‑государыня, по этой части у тебя наперсница особая есть. Она и в геральдии все ходы‑выходы знает… Мы вот, не спросясь тебя, ей такой урок заладили — все про сей предмет вызнать, мало ли понадобится. Призови ее, пусть поведает…

Сначала Екатерина рассердилась на самовольство:

— Разве я просила?

Но пока Прасковья Брюс тараторила, оправдываясь, подумала, что, пожалуй, то и лучше, что не сама она велела сведения собирать. Меньше болтать будут, коли не выйдет дело…

— Ладно, трещать‑то, зовите Annete…

Анна сидела в кабинете, разговаривала с камердинером Захаровым и ждала приглашения. Бумаги, полученные в герольдии от секретаря, были при ней.

Прибежала толстуха Брюсша.

— Аннеточка, машерочка, ее величество зовет, идем скоренько… Ты все ли приготовила‑то?

Анна Степановна с достоинством поднялась. Пожалованная в новый ранг статс‑фрейлины, уравнявший ее со статс‑дамами, она стала вести себя еще более независимо. Не отвечая, пошла к будуару императрицы. Предательства Прасковьи она не забыла и никогда не забудет. Придет срок…

— А, мой королефф, мы заждались. Анна Никитична сказала, что вы были в герольдии и вызнали кое‑что?..

Голос государыни был мягче теплого воска, даже с какой‑то заискивающей интонацией. Но Анна уже больше не поддавалась его обманному звучанию. Она присела в реверансе и ответила просто.

— Все что могла, ваше величество. Что там знают, то и я.

— Садись, рассказывай… Кто он, откуда, какого рода? Ты ведь у нас дока…

Анна разложила бумаги.

— Батюшка Григория Александровича, Александр Васильевич Потемкин, происходил из смоленских дворян. Был небогат. Одначе, не сие обстоятельство примучивало его, а вот не дал ему до старых лет Господь наследников. Так он и жил с супругою своею мелкопоместным помещиком в сельце Чижове близ Смоленска.

И надобно же такому случиться, что приехал он как‑то в свое село Малинино, и у соседей в Скуратове, что по киевской дороге, увидел нечаянно молодую вдову. Увидел, да и влюбился без памяти…

— Эко, — не утерпела Брюсша, — не зря говорят: «Седина в бороду — бес в ребро».

— Помолчи, Прасковья, — одернула торопыгу Анна Нарышкина. — Годы от соблазна не затулье. Я тоже про то слыхивала, влюбился он, матушка‑государыня, так, что скоро и обрюхатил. Пришел свататься и объявил себя вдовцом.

Анна молчала. Она была рада, что эта часть рассказа ее минует. Екатерина всплеснула руками.

— Это при живой‑то жене?..

— Ну?.. Сродникам‑то что? Не до разборов, знамо, рады сбыть‑то вдову с рук да еще с приплодом. Сыграли свадебку. А как молодые из‑под венца вышли, он ей и повинился…

— Ах, батюшки… — Екатерина закрыла руками лицо. — Et, aprés?[97]

И поскольку Анна продолжала молчать, затараторила Прасковья Брюс:

— А то! Молодая, ясно дело — в слезы. Требует свидания с утаенной женою. Поехали в Чижово. Там кинулась она в ноги законной‑то супруге, убивалась, что поверила обманщику, что затяжелела… И вот, надо же, та, видя горе такое молодой вдовицы ли, кого ли, уж не знаю, но пришла в сострадание. Сама уже летами преклонная и в супружестве счастия не видавшая, объявила, что идет в монастырь…

— Quelle génerosité![98]

— Да уж… В общем, скорым пострижением она утвердила сей брак. От него‑то и родился Григорий Александрович.

— Ты молодчина. И откуда ты узнаешь про все про это?

— Ну, слухами земля полнится, Катиш, да и не сидели мы с Анной‑то Никитичной тоже руки сложивши. Знали, что пожелаешь все в дотошности вызнать. Это у Анны Степановны кругом друзья‑доносители. А мы все за кровные старались… Сколь денег одних крапивному семени переплатили…

Нарышкина подхватила:

— Страсть, страсть, ваше величество. Чиновники, как один, аки псы алчущие, кровососы. Рубликом там, али перстеньком не отделаешься…

— Ладно, будет вам… Сами хороши. Небось знаете — без награждения не оставлю. Продолжай, Прасковья.

— А далее чего?.. Дальше возрастал он в деревеньке у батюшки годов до семи, когда старый lovelase отдал Богу грешную душу свою…

— Укатали, стало быть, сивку, крутые‑то горки?

— Да ему уж, не за восьмой ли десяток перевалило, а Дарье‑то Васильевне, еще лет с тридцать было… Осталась она обратно вдовою, да с мальцом… Ну, материно воспитание, сами знаем, какое… — Она осеклась и виновато посмотрела на Екатерину, но та и глазом не моргнула, и Прасковья продолжила: — Сперва обучался он в Смоленской семинарии, понеже предназначался в духовное звание. Только после повезла она сыночка в Москву, отдала в учение к Литкелю, что в Немецкой слободе школу держал. От него он и в университет поступил. Очень памятлив был и в учении боек.

— Это и я слыхала, — Екатерина оживилась. — Не могу сейчас вспоминать, кто рассказывал, будто желал он в юность иметь «Естественная история» шевалье де Бюффон, что стояла в книжная лавка на Мясницкой. Das Buch war sehr teuer <Книга была очень дорогой (нем.).>, а деньги у студент нет. Повадился он ходить, читать ее в лавка. Придет — полистает, придет — полистает, раз, другой, третий — и отложил. Приказчик говорит: «Вы, я вижу, сильно книгой сей интересуетесь, так я для ради вас цену скину». А он смеяться и говорит: «На что она мне, коли я ее уже прочел да выучил». Приказчик не поверил, так он предложил на спор: «Открывайт, говорит, любую страницу, читайте любую строку, я продолжу». И выспорил… Продолжайт, мой друг, мы слушаем…

— Дале пущай Аннета бает. Она в герольдии свой человек.

— Ваше величество правы, когда говорите о памяти Григория Александровича. Он ею с детства отличался. Знать, сама Мнемозина над колыбелью стояла. Сказывали, что знает он не токмо немецкий и французский языки с латынью, но и польский, древнегреческий и старославянский, понеже был глубоко погружен в штудирование богословия, желая избрать для себя духовное поприще… Когда ее величество, присной памяти императрица Елисавета Петровна в пятьдесят седьмом годе была в Москве, в числе лучших студентов ей представили Григория Потемкина. Ее величество изволила всех их золотыми медалями пожаловать. Только нашему‑то богатырю царское награждение впрок не пошло. Стал он лениться. Вместо наук вирши да сатиры на профессоров сочинять… За что и изгнан был из стен альма‑матер, а записали, мол «за леность и нехождение в классы».

Думал он в монахи податься, да куды там… Агромадного росту, лицом красив и мужественен, умом беглым, а паче нравом честолюбивым, не менее как в митре видел себя. Думаю, паче всего приверженность к плотскому его не пустила, — Прасковья подтолкнула Нарышкину локтом и статс‑дамы переглянулись. — Тогда и пришла ему мысль сблизиться с Двором военною службой. Духовный отец его Амвросий Зертис‑Каменский, архиепископ Крутицкой, снабдил его на дорогу и про все пятьюстами рублями. С тем он в столицу и прибыл, где был записан в полк конной гвардии рейтаром…

Екатерина перебила:

— Дале мне тоже известно. Он при покойном супруге Петре Федоровиче был вахмистром. А потом, к шестьдесят второму году состоял у меня «в секрете». Молоденький, еще с двумя глазами.

— Тогда‑то он и влюбился в тебя, Катиш…

Нарышкина вскочила и присела в глубоком реверансе:

— Да‑к и было во что…

— Али я теперь хуже стала?.. — Екатерина повернулась и озорно глянула на женщин.

— Не‑е, тогда в опочивальне другой «князь» правил. А и тоже Григорий…

— Э, чего вспоминать… Лучше вы послушать, какой случай у меня в том июне‑то с ним был, не знаете?..

Все навострили уши. Императрица редко вспоминала события переворота. И ее слова могли быть поняты только как высшая степень доверия.

— Как прибег Аlexis Орлов и стал кричать, что де гвардия для присяга выстроен и надо ехать скорее, Шубин мне преображенский мундир подавать, шпагу. Прискакали мы ко храму Рождества Богородицы. После присяги и приветствий выхватил я шпага из ножны, чтобы призвать гвардейцы в поход на Петергоф, глядь… а на эфесе офицерский темляк‑то нет… Строй как загудит: «Темляк, темляк…». Оглянулась я, а все и растерялись… И тут выезжает из строя молодой вахмистр и говорит: «Возьмите мой, ваше императорское величество». Да сам же его на эфес мне и навязывает…

— Неужели Григорий Александрович?

Екатерина кивнула.

— Он. Но не то главное… Тронул он поводья, чтобы в строй вернуться, а его конь заигрался и ни с места. Время дорого было. Я ему говорю: «Что же делать, молодой человек, поедемте вместе, видать не судьба ваш жеребец от моя кобыла отходить…».

— Может то и правда судьба?.. — Раздумчиво проговорила Анна Нарышкина.

А экспансивная толстуха Прасковья Брюс захлопала в ладоши, закружилась на одном месте и запела:

— Чему уж быть, чему уж быть, того не миновать! — Потом остановилась и сказала запыхавшись: — Нет, Катиш, как ни вертися, а от судьбы не убежишь…

— Да полно вам. Сперва узнавайте под рукою, как сам‑то богатырь об том думает…

— А чего узнавать, ты глянь на себя — молодка хоть куды, счас под венец. Токо свистни…

Но Екатерина покачала головой и задумчиво протянула:

— Он одно время все к Орловым подбивался, пока они ему глаз‑то не вышибли. В обществе бывал… А потом сгинул куда‑то. Что там случилось, ma chérie? — обратилась она к Анне. — Вы есть у нас главный оракул.

Обе статс‑дамы снова переглянулись. Но Анна, заговорила, не обращая на них внимания:

— Будучи пожалован в офицеры гвардии, по именному всемилостивейшему указу был произведен в подпоручики и награжден двумя тысячами рублев. Затем отправлен в Стокгольм к министру при шведском Дворе Остерману с уведомлением о переменах в правлении. По возвращении, будучи уже поручиком, прикомандирован к обер‑прокурору Синода Ивану Ивановичу Мелисино и в 1768 году получил чин действительного камергера и секунд‑ротмистра Конной гвардии. Однако, не довольствуясь полученным награждением, подал просьбу об отправке на театр военных действий с Оттоманской Портою, где и пребывал до ден нынешних…

Она остановилась и взглянула на императрицу. Екатерина сидела, задумавшись, статс‑дамы молчали. Наконец, встряхнув головой, словно отгоняя какую‑то навязчивую мысль, Екатерина обвела взглядом присутствующих женщин.

— А с настоящим‑то мóлодцем, с господином Васильчиковым — чего?.. — спросила она.

Первой, пожав плечами, откликнулась Брюсша:

— Чего, чего — не пришлося поле ко двору, так катися под гору.

Императрица поморщилась:

— Эка, ты, бессердечная какая… Ну, ладно, поговорили и будет. Можете идти. Я хочу побыть одна.

Когда фрейлины вышли, Екатерина долго еще сидела перед зеркалом, разглядывая свое отражение. Потом усмехнулась и проговорила вслух:

— А что, мои милые, может, и под венец, кто знает…

5

Только спустя дня три по приезде объявился Потемкин в Царском. Но как приехал, так и уехал. Никакого особого разговора промеж ним и императрицею не состоялось. А вот Двор вскорости возвратился в столицу, хотя и не предполагалось.

К удивлению Никиты Ивановича Панина кривого генерала стали приглашать на малые собрания Эрмитажа, куда допускались люди, только самые близкие императрице. Здесь действовал свой потешный устав, главной заповедью которого являлось общее равенство и требование быть веселым и забавным. А чтобы никто о том не забывал, на стене на видном месте была сделана надпись: «На шутку не сердись, в обиду не вдавайся». В Эрмитаже бывали спектакли, приглашали музыкантов, хотя императрица и была равнодушна к музыке; игрывали в карты, в шахматы и дурачились. Дурачились более всего, словно отдыхали от важных и утомительных дел государственных. Как ни странно — Потемкин оказался здесь как нельзя кстати. Когда он бывал в духе, то весьма похоже представлял голоса других людей. Причем, ежели делал он это за занавеской, то отличить подделку было невозможно. Он изрядно писал сатиры и показал, что неплохо знает и понимает искусство и литературу. Генерал, не стесняясь, обыгрывал императрицу в шахматы, а его замечания были всегда точными и глубокими. И все же именно от этого времени остались изустные предания о том, что должная беседа с Григорием Александровичем у ее величества никак не получалась. Была в душе Потемкина какая‑то невысказанная обида… И, в конце концов, Екатерина сказала ему:

— У меня впечатление, генерал, что вы все время носите камень за пазухой, но не решаетесь кинуть. Напишите свои претензии, коли, не желаете выговориться… Я пойму…

И Потемкин написал длинное письмо, исполненное обид, которое заканчивалось вопросом, не заключается ли в мыслях ея величества, что он, Григорий Потемкин, менее других достоин награждения за свои труды ратные? И ежели высокомонаршья милость к нему не оскудела, то желал бы он, в разрешение сомнений, пожалования в генерал‑адъютанты ея императорского величества…

Это был смелый, но верный шаг. И результат не заставил себя долго ждать. Уже на следующий день получил он рескрипт с извещением о пожаловании его генерал‑адъютантом. А еще через два дня и в Сенате был заверен указ о назначении его в новое звание. Это в корне меняло положение небогатого генерала. Отныне он имел казенный стол на двенадцать персон, дежурное помещение во дворце и право входить во внутренние покои. Получил он и орден Св. Александра Невского. Однако новопожалованный придворный правами своими не злоупотреблял. Как ни подталкивала его Прасковья Брюс, сколько ни жужжала в уши о благорасположении государыни, Григорий Александрович себя сдерживал и бывал во дворце, когда требовалось по службе или по особым приглашениям.

А затем вдруг исчез на неделю, другую, не третью ли…

Обнаружила его всезнающая Анна Протасова — нашла в Александро‑Невском монастыре, в иноческом платье, с отрастающей бородою. Он истово учился монастырскому уставу и объявил, что желает постричься. Душевная скорбь его и уныние не остались сокрытыми от Двора. У одних они вызывали любопытство, у других — жалость. Впрочем, надолго его не хватило.

Большинство историков сходится на том, что Потемкин давно и искренне любил Екатерину. Конечно, как и другие его современники, он, прежде всего, видел в ней императрицу, то есть наместницу высшей Божеской власти на земле. Но он, едва ли не единственный из фаворитов, пылал к ней искренней страстью, как к женщине. Страстью яркой, всеохватывающей, с дикой ревностью и желанием вопреки всему… Иначе как объяснить то грубое письмо, о котором не раз говорили биографы Потемкина. Он написал его в ответ на откровенное приглашение Екатерины навестить ее. И смысл его записки заключался в том, что де «у тебя, матушка, до меня было пятнадцать любовников, так вот шестнадцатым я быть не желаю».

Что должна была ответить на это императрица?.. Не ошибемся, если по меркам существующей морали, скажем: отношения должны закончиться и, скорее всего, достаточно печально для дерзкого. Однако Екатерине хватило ума понять, что это письмо не к «ее величеству», а к женщине. И ей хотелось думать — к женщине желанной и возможно любимой. Что он хотел быть первым и единственным, а не шестнадцатым…

И она пишет ему длинное исповедальное письмо, долгие годы хранившееся в закрытых архивах и лишь в 1911 году впервые увидевшее свет.

Письмо Екатерины II Григорию Александровичу Потемкину.

Чистосердечная исповедь

Марья Чоглокова[99] видя что чрез девять лет обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам зделать предложение чтобы выбрали по своей воле из тех кои она на мысли имела, с одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за Арт. генер. пору. Миллера, а с другой Сер. Сал. <Сергей Салтыков.> и сего более по видимой его склонности и по уговорам мамы, которая в том поставляла великая нужда и надобность. По прошествии двух лет С. С. послали посланником ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби приехал нынешний кор. Поль. <Станислав Август Потоцкий.> котораго отнюдь не приметили, но добрия люди заставили пустыми подробностями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другия. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. По тригоднишной отлучке, то есть от 1758 и старательства кн. Гр. Гр. <Григорий Григорьевич Орлов.> котораго паки добрия люди заставили приметить, переменили образ мысли. Сей бы век остался, естьлиб сам не скучал, я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс <В Фокшаны в 1772 г.> из Села Царскаго, и просто сделала заключение что о том узнав уже доверки иметь не могу, мысль которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации[100] выбор коя какой, во время котораго и даже до нынешняго месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более как тогда когда другие люди бывают довольные и всякая приласканья во мне слезы возбуждала, так что я думаю что от рождения своего я столько не плакала как сии полтора года; с начала я думала что привыкну, но что далее то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дуться стали и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь,[101] по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде уже говорить стали что ему тут поселиться а того не знали что мы писмецом сюда призвали неприметно его, однакоже с таким внутренним намерением чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать но разбирать есть ли в нем склонность о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которая я желаю, чтоб он имел.

Ну Госп. Богатырь после сей исповеди могу ли я надеится получить отпущение грехов своих, изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из них, перваго по неволе да четвертаго из дешперации. Я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих[102] естьли точно разберешь, Бог видит что не от распутства к которой никакой склонности не имею и естьлиб я в участь получила с молода мужа котораго бы любить могла, я бо вечно к нему не переменилась, беда та что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви, сказывают такой пороки людския покрыть стараются будто сие произходит от добросердечия но статься может что подобное диспозиция сердца более есть порок нежели добродетель, но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать боясь чтоб я тебя позабыла, но право не думаю чтоб такое глупость зделала, а есть ли хочешь навек мне к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви а наипаче люби и говори правду.

6

Сумрачным зимним вечером в конно‑слободской дом Потемкина постучал посыльный без ливреи. Камердинер Степан, встретивший его, велел обождать и пошел докладывать. В дальнем покое, за анфиладой из трех комнат, генерал‑майор играл в шахматы с юным подпрапорщиком Ронцовым, побочным сыном графа Воронцова, сопровождавшим его от самой Силистрии. На столе со стороны зрячего глаза Потемкина стояли два пустых штофа, в горловины которых были вставлены сальные свечи. Играли с самого обеда.

Степан молча потоптался возле играющих. Знал, что барин не терпел, когда его отрывают от игры, хотя и считал это «баловством», то ли дело — карты…

— Ну, чего тебе?

— Кульер…

— От государыни?.. — Потемкин вскочил. — Так чего молчишь, сопишь‑ждешь, давай его сюды. — В глубине души он со страхом ждал реакции на свою записку. Не то, чтобы боялся — каялся, что написал грубо…

Схватив поданное письмо, разлепил лист, нагнулся к свечам и одним махом прочел содержание. Сначала — про «что»… Потом опустил руку с бумагой, посмотрел глазом поверх огня и снова взялся за чтение. Теперь — про «как»… Окончив читать, спросил тихо:

— Где она?.. Откуда едешь?

— С Елагинской дачи.

Потемкин отошел от стола и, крепко ступая на пятки, зашагал по комнате. Подошел к киоту с образами. Огоньки лампад осветили его волевое лицо со сжатыми губами. Постоял, молча помолился. Потом, круто повернувшись, приказал:

— Степан — одеваться!.. А ты… — он повернулся к курьеру, — ты жди. Сей же час едем, покажешь дорогу…

Эх, и помчались сани через заснеженный город по проспектам да по улицам. Миновали Адмиралтейскую часть, по льду Невы вылетели на стрелку Васильевского острова и снова по льду, но теперь уже Малой Невы, мимо пустырей и огородов, через Крестовский остров… Наконец по прямым аллеям Каменного острова подкатили к темной даче Ивана Перфильевича Елагина. Остановились у крыльца. Потемкин не взошел, взлетел, толкнул дверь… Не заперто. Шагнул в темные сени…

— Брысь! — цыкнул на дежурного офицера, выскочившего навстречу. — Прими! — и сбросил волчью шубу перед ним на пол. Тот стушевался, отступил… А Потемкин, уже не глядя по сторонам, пошел один, сам, скорым шагом, острым мужским чутьем угадывая, где ждут. Распахнул последнюю дверь и остановился. В глубине покоя, у камина, склонившись над книгой, сидела императрица.

Горничная шмыгнула прочь, едва не зацепив Потемкина плечом. Екатерина встала, сощурилась близоруко и мягко улыбнулась.

— А‑а, господин богатырь, ждала вас… — Хотела еще что‑то сказать. Он не дал. Шагнул вперед, сгреб в охапку поднял — маленькую, легкую… И она прижалась пышной грудью, утонула в медвежьих объятиях его рук, в жаркой ласке чувственных губ…

Их долго сдерживаемая страсть выплеснулась и озарила темные покои Елагинской дачи на Каменном острове, куда в праздничные дни сходилось множество всякого люда. Иван Перфильевич строго‑настрого велел дворецкому угощать всякого, кто ни пожалует. А уж как рад был предоставить свое жилье Екатерине, по старой памяти содействуя любовным шашням повелительницы.

Рано утром Екатерина уехала в Зимний писать указы, а Григорий Александрович, даже не умывши лица, отдал должное искусству елагинского повара. Лакеи только диву давались: «Во, жрать горазд‑от. И куды лезет?..».

А через пару дней тот же Елагин, теперь уже в ранге обер‑гофмейстера, рано поутру пришел в покои фаворита. Васильчиков спал. Иван Перфильевич велел камердинеру разбудить его и вошел следом в опочивальню.

Александр Семенович быстро сел на кровати:

— Что?.. Зачем, милостивый государь, вы меня тревожите об эту пору?

Елагин подал ему бумагу с предписанием оставить Зимний дворец и отправиться в Москву или в новопожалованные имения, где ожидать дальнейшего назначения по службе. При сем ему назначалось щедрое вознаграждение.

Прочитав бумагу, Васильчиков поднял прояснившиеся глаза на обер‑гофмейстера:

— Все, что ли?..

Елагин развел руками.

— Ну и слава богу, наконец‑то свершилось… — Он бодро вскочил, накинул халат, весело поклонился Ивану Перфильевичу и добавил: — Ноне же съеду.

Елагину даже жалко стало молодого человека, который за два года своей «службы» никому не сделал никакой неприятности и вообще старался держаться подальше от придворных дел. И чтобы утешить, сказал:

— Ее императорское величество жалуют вас в Москве домом у Покровских ворот и достаточным капиталом на обзаведение.

Васильчиков поклонился.

— Спаси Бог, ваше высокопревосходительство. Передайте ее величеству нижайшую мою благодарность за доброту ее, понеже аудиенции, знать, прощальной не будет?..

Он посмотрел на обер‑гофмейстера вопрошающим взглядом. Тот опустил глаза:

— Чаю, что так…

— Ну ин и ладно… Долгие проводы — лишние слезы…

Вечером гвардейские офицеры увидели бывшего фаворита совсем в другом виде. Пьяный и расхристанный Васильчиков горько плакал на плече то одного товарища, то другого, бормоча сквозь слезы: «Прогнала… как собаку прогнала… Слушать не пожелала… А сама‑то… одно звание что „фрейлина ее величества“, а слава‑то какая?..».

Кого имел в виду Александр Семенович, так и осталось неизвестным, имени он и в пьяном угаре не назвал.

7

К досаде Никиты Ивановича Панина, Потемкин не просто переселился в покои фаворита, освобожденные Васильчиковым, — он прочно, по‑хозяйски занял место в сердце Екатерины. Анна вспоминала, как однажды вечером Екатерина сказала ей:

— Ну вот, Аннета, пришел богатырь и все, Бог даст, наладится…

Но это только казалось так. Уже через несколько дней Григорий Александрович как‑то обмолвился, что, пожалуй, ему надо бы войти в Государственный совет… Екатерина промолчала. Такой шаг вызвал бы просто ярость Панина, чего ей не хотелось.

На следующий день за обедом, сидя по правую руку государыни, Потемкин был мрачен и почти не разговаривал. У императрицы разболелась голова, и она со слезами на глазах вышла из‑за стола, не закончив обеда. Вечером он не стал по звонку красться в ее опочивальню, как делал это, скрепя сердце, первые дни… Но не потому крался, что стеснялся подобно предшественнику своему. Гордость восставала…

Екатерина пришла сама. В темном покое дух стоял, как в людской после розговин.[103] Потемкин сидел в старом шлафроке перед бутылкой. На блюде севрского фарфора лежали две очищенных репки, третью, надкушенную, он держал в руке… За короткое время новый хозяин успел привести помещение, где жил, в настоящий хлев. Григорий Александрович всегда отличался неопрятностью, был неаккуратен, а, привыкнув к походной жизни, весьма мало ценил удобства личного обихода…

— Гришенька, голубчик, ты не отвечайт?.. Заболел?..

— А что, к Роджерсону что‑ль пошлешь?

— Фуй, не надо быть такой грубый…

— Вот чего, мать… — Он с хрустом укусил очищенную репку и громко зажевал, наливая толстой рукой из бутылки в стакан темную жидкость. — Я ведь не для тово с театру военных действий сюды приехал, чтобы на содержание пойтить, хотя бы и к вам, ваше величество. Для энтих‑то дел, только свистни, что Анька, что Парашка, они тебе мигом кого надо доставят. Я за ради державы прибыл, понеже дураков много вокруг тебя развелось. А ты сама знаешь, что в службе я других‑то покруче. Так что, вот и решай…

— Но, друг мой, все образуется, только не так сразу, не стоит дразнить гусей…

— А это кому как. Я сроду гусей не пасывал. От меня не гуси — турки бегали. Не считаешь нужным меня в Государственный совет определить, тогда прошу полной отставки. Готов повергнуть все к стопам вашим, только отпустите. С давних пор мечту лелею уйтить странствовать по святым местам, а посля тово затвориться в монастыре…

Он откинулся на спинку стула и так потянулся всем своим могучим телом, что сей ослон французской работы затрещал под ним и развалился. Потемкин опрокинулся навзничь, на него полетели бутылка, тарелка с репою, свечи. Голые волосатые ноги задрались кверху, а сам генерал‑адъютант и подполковник Преображенского полка захохотал громко и раскатисто в наступившей темноте. Засмеялась и Екатерина.

На утро статс‑секретарь самолично отнес в Сенат подписанный императрицею указ о назначении графа Потемкина сенатором, членом Государственного совета и вице‑президентом Военной коллегии. А к вечеру пронесся слух, что другой граф — Никита Иванович Панин занемог, и доктора опасаются удара… Панинские огорчения разделяли и иностранные послы. За два года все попривыкли к тому, что фавориты были незаметны, ни в какие дела не лезли, никого не подсиживали. А чего ждать от нового?..

Про Потемкина мало что знали. Говорили, что решителен, в силе не уступит и Орлову, что обжорлив — за стерляжью уху первородство продаст, но потом обязательно и отнимет, хотя бы и с жизнью. До денег не жадный, но когда они есть — расточителен до крайности. Относительно же любви к женскому полу слухи ходили разные. Сходились на том, что — любострастен чрезвычайно и последнее время одновременно сожительствовал с тремя племянницами своими, последнюю из которых совратил еще малолеткою. Сплетничали о гареме из крепостных девок, о какой‑то красавице‑цыганке, но чего не наговорят люди…

Все это не помешало Григорию Александровичу принять положенные поздравления и спокойно войти в Совет. И, надо сказать, по быстроте ума своего, он здесь сразу же сумел приобрести решающий голос.

Фрейлин и ближайшее окружение императрицы он невзлюбил с самого начала. Попробовал шикнуть и на Протасову, как шикал на других, шарахавшихся в стороны при встречах с ним в дворцовых коридорах. Ан, не получилось. Она так посмотрела на фаворита, что Потемкин первые дни подолгу терпеливо выстаивал за потайной дверью, ведущей в покои государыни, если слышал там голос статс‑фрейлины. Не терпел он и Нарышкину. Одна лишь Прасковья Брюс сумела подольститься и между ними установились если не дружеские, то грубовато‑шутливые отношения.

8

С наследником у нового фаворита отношения тоже не сложились. Если к мягкому и уступчивому Васильчикову Павел питал даже почти что дружеские чувства, то Потемкина встретил сразу неприветливо, набычившись. А Григорий Александрович, занятый сначала обустройством личных дел, а потом и дел государственных, которые Екатерина с облегчением переложила на него. Цесаревича он сперва просто не замечал, равно, как собачек императрицы, что бегали за нею из кабинета в будуар, а потом намеренно игнорировал.

Анне было жалко нескладного молодого человека, сиротливо и потерянно бродившего по внутренним покоям. Освободив графа Панина от должности воспитателя, государыня приставила к Павлу генерал‑аншефа графа Николая Ивановича Салтыкова.[104]

Этого мелкорослого суетливого царедворца, оказывающего ей, статс‑фрейлине, при случае, подчеркнутое внимание, Анна знала как льстивого и продажного человека, весьма алчного до любой наживы. Николаю же Ивановичу, по причине собственной невзрачности, нравились женщины представительные, крупные, а будучи от природы изрядным бабником, пропустить мимо своего внимания дебелую Протасову он, естественно, не мог. Правда, успехами на сем поприще похвастаться ему тоже было трудно. Ей он категорически не нравился, хотя она этого по привычке и не показывала.

Уже некоторое время государыня была озабочена поисками невесты для великого князя. При этом Никита Иванович Панин, отставив на время природную свою лень, рыл, как говорится, землю…

— Я не могу позволить, — говорил он брату Петру, — чтобы такое дело решалось без меня. И не токмо потому что его императорское высочество мой воспитанник. Думаю, что ее величество рассчитывает, женив наследника, избавиться от моего влияния, и заменит его руководством супруги. А ту уж она постарается согнуть в бараний рог. Тогда мы с тобою оба окажемся ни на что не нужными. Не будем строить иллюзий. Меня она терпит отнюдь не из‑за дел в Иностранной коллегии. Главное — мои отношения с наследником. Думаешь, почему она меня канцлером не делает?.. — Никита Иванович поперхнулся, выдав заветное. Подумал: «Конечно, Петр — брат и обязан многим. Но тщеславен и не умен. Вдруг да сболтнет где из лучших побуждений?». — Он прокашлялся и закончил разговор общим обещанием: — Ладно, мы еще повоюем…

Вокруг выбора невесты разгорелись страсти. Дело было нешуточным, поскольку касалось наследника престола. Были сторонники австрийской и польско‑французской партий, были и те, кто придерживался прусской ориентации. Единственно о чем никто не задумывался, так это о русской невесте. Ну, да государевы браки — дело политическое.

Екатерина поручила эту деликатную миссию в Европе барону Ассебургу, бывшему датскому посланнику. И тот, в конце концов, не без тонкой помощи Фридриха II, остановился на принцессах Гессен‑Дармштадтского княжества. Оно обнимало границами старинные германские земли, расположенные к югу от Рейна и населенные в основном протестантами. У ландграфа были три дочери‑невесты…

Когда посланный от барона привез в Санкт‑Петербург три портрета гессен‑дармштадтских невест, Екатерина пригласила Анну.

— Что можно говорить, ma chérie, о невеста для наследник?

— О, ваше величество, вы меня ставите в трудное положение.

— Перестаньте, мой друг. Мы ведь свои люди. И я есть уверена в ваша доброжелательность.

Анна помолчала. Хорошо, что она намедни уже не только рассмотрела все три портрета, но и успела узнать, что прусский король настоятельно рекомендовал младшую — Вильгельмину…

— Я не претендую на звание physionomiste <физиономиста (фр.).>, ваше величество, но мне кажется, что принцесса Амалия будет постарше и порешительнее других сестер. Вторая сестра, Луиза, — девица непоседливая. Нужно ли то и другое его высочеству с его столь ранимым характером?..

Императрица молча смотрела на свою фрейлину, словно побуждая ее к дальнейшим откровениям. Анна перевела взгляд на портрет Вильгельмины, изображенной во весь рост в простеньком белом платьице с густой прядью длинных волос, переброшенной на плечо. Лицо правильное, без изъянов, взгляд серых глаз из‑под чуть приопущенных век скромен…

— Что можно сказать, не видя оригинала? То, что девица не хохотушка, и не столь резва, как сестрица? Веселости и следа нет, а посему пропадает и чувство приятности, сопутствующее живости характера. Но сие опять же неплохо… Имея в виду характер великого князя… И… — Анна запнулась, словно не решаясь продолжать. Екатерина вопросительно подняла левую бровь. — Я имею в виду дела его сиятельства графа Панина…

— Это я уже думала. И знаю о тот конституций, который он изволит сочинить для великий князь. Пусть себе поиграют. Вернемся к девица. Я согласиться с тобой. Но может быть, натянутость выражений у Вильгельмина есть результат воспитаний и стесненный образ жизнь? Я не слыхала, чтобы в Гессен‑Дармштадте были найдены золотые россыпи. Однако меня больше волновать длинный талия и la maigreur<Худоба (фр.).>. Это, увы, не есть лучший качество для того, чтобы скоро и хорошо родить. — Императрица отвернулась к темному окну и добавила чуть слышно: — А это единственное, что мне надо от эта жеманница.

— Вот именно! Жеманница, вы единым словом и сказали все для ее характеристики.

— Ну, нет. Я думаю сие далеко не все. Разве ты не видишь в ней скрытый честолюбие? А посмотри на ее губы. Это же рот маленький эгоист, упрямый эгоист… Ну, ничего, мы ведь тоже не лыком шит, а, мой королефф?

— Сие воистину так, ваше величество, не лыком, нет…

Императрица засмеялась.

— Ну и хорошо. Так и будем считать. Дело решенное. Пусть приезжают все, а там посмотрим…[105]

9

Императрица уже более не шутила, и не называла яицкого самозванца «маркизом де Пугатшевым».

Видно, не стоило посылать человека на выполнение ответственной задачи, когда у него в мыслях главное место занимали личные дела. Кар проворонил обоз с пушками, который взбунтовавшиеся рабочие на Авзяно‑Петровском заводе отлили для Пугачева, а потом его отряд был так разгромлен мятежниками, что генерал только‑только сам‑друг успел убежать в Казань…

Императрица была разгневана необычайно. Велела: «Кара из службы навечно выставить, в Москве и в Петербурге пожизненно не являться…». И тогда было решено призвать генерал‑аншефа Александра Ильича Бибикова. Боевой генерал, не чуждый дипломатической хватки, он последнее время немало потрудился в Польше, прекращая неурядицы, и был известен как ревностный исполнитель пожеланий императрицы. При том, имея и свое мнение, редко когда отступал от оного. Призванный во дворец, в разговоре с Екатериной, он прямо сказал:

— Не Пугач, матушка‑государыня, — пугач, а всеобчее недовольство страшно. Ты, поди, и не знаешь, а из твоих‑то разве кто скажет тебе, что еще о прошлом годе, после взятия станицы Татищевой, с тысячу, а то и боле солдат и офицеров по своей воле присягнули злодею. А ныне и цельны отряды кладут оружие, а то и к нему переходят. Во Владимирском гренадерском обозначился заговор среди солдат с тем, чтобы положить ружья перед бунтовщиками. В Саратове почти весь гарнизон во главе с секунд‑майором перешел на сторону Пугачева. Конечно, сие есть мрачная глупость провинциального офицерства, однако глупость опасная…

Александр Ильич был мудр и, не раз употреблялся Екатериной для поручений деликатного свойства. Так он вел переговоры с семейством несчастного Иоанна Антоновича, приводил в повиновение польские области, занятые русскими войсками.

Поздновато императрица поняла горький смысл его слов. Слишком долго принимала «маркиза Пугачева» за обычного беглого бунтовщика. Ныне же, сопоставив переход части солдат и офицеров на сторону бунтовщиков с практикой дворцовых переворотов, вдруг ясно увидела, что многим из недовольных вообще недосуг разбираться в правах претендентов. Они присоединяются к тому, кто сильнее. Единственное, что задерживало некоторых офицеров от переходов к Пугачеву, так это привычное недоверие к мужикам, казни помещиков и необходимость конкуренции с пугачевскими «генералами». Не верили и казаки перешедшим на их сторону господам, хотя те и обрядились в чекмени.

Бибиков получил инструкцию, которая предоставляла ему полную власть по своему усмотрению во всем крае, охваченном восстанием. Он первым делом разогнал часть старой местной администрации, погрязшей в мздоимстве, коррупции и бездеятельности и назначил на решающие должности людей, прибывших с ним или тех, кто пользовался уважением и симпатией у местного населения.

Главнокомандующий Бибиков доносил: «Удача сего злодея в разбитии бригадира Билова, полковника Чернышева, ретирады генерала Кара, и, наконец, последняя удача в разбитии майора Заева с командою в Ильинской крепости умножили сего злодея и сообщников его дерзости и ободрили весь сброд башкирский…».

Число бунтовщиков увеличивалось с каждой победой мнимого императора Петра Федоровича. Впрочем, хотя сам он предпринимал много усилий для публичного утверждения своего царского величия, не только люди из ближнего окружения Пугачева прекрасно знали, что он никакой не император. Асессор Башмаков, хорошо знавший обстановку в Пермском крае, писал статс‑секретарю Андрею Яковлеву: «…Из всех обстоятельств видится, что оные воры‑башкирцы точно знают, что Пугачев простой мужик и назвался ложно, и воюют они не для ево, а единственно по природной их к воровству и убивству злосклонности и для набогащения своего грабежа». Скоро почти вся башкирская степь перешла на сторону Пугачева. Бунтующие прервали связь с Уфой, сковали силы генерала Фреймана, сменившего разгромленного Кара.

Ярость, воровство и кровопийство бунтовавших крестьян, еще вчера ломавших шапку при одном виде коляски барина, не уступали жестокости казаков. Помещики, еще вчера уверенные в преданности облагодетельствованных ими дворовых, гибли сотнями от их рук. Крестьяне засекали плетьми своих владетелей вместе с малолетними сыновьями, вешали, резали… жен и дочерей насильничали и тоже убивали. Имения грабили и жгли дотла. Правда, после ряда удачных сражений бибиковских отрядов, 1 апреля Пугачев потерпел жестокое поражение под Бердой. Государственные войска освободили Оренбург. К сожалению, простудившись в дороге, Александр Ильич заболел лихорадкою и в Бугульме умер. Пожалуй, теперь Екатерина не только полностью осознала и оценила опасность восстания, охватившего весь край от Екатеринбурга до Уфы, до Астрахани и Камышина… Ей стало страшно в Петербурге.

— Матушка, — говорил новопожалованный граф Григорий Александрович Потемкин, уютно устроившись кудлатой головой в коленях Екатерины, — надобно посылать Суворова. Он жесток. Ни людей, ни крови не жалеет и хитер… Он схватит злодея.

Но Суворова главнокомандующий Румянцев не отпускал с юга. Никита Иванович все же уговорил императрицу назначить живущего в отставке брата Петра Ивановича главнокомандующим войсками, посланными на усмирение. Старый генерал‑аншеф, поломавшись для вида, согласился и выехал в Оренбург. В восставшие волости стали стягивать крупные силы. В марте у крепости Татищевой государственные войска в первый раз одержали существенную победу над отрядами бунтовщиков. Около двух тысяч их было убито и более четырех тысяч взято в плен. А два дня спустя под станицей Чесноковой были разбиты отряды пугачевских «полковников» Зарубина‑Чеки и Салавата Юлаева, а под Екатеринбургом — отряды Белобородова. Сам Пугачев с небольшим отрядом ушел на Урал.

После разгрома под Татищевой среди старшин яицких казаков стало нарастать беспокойство. Кое‑кто начал готовить возы с награбленным и отправлять домой. Постепенно среди ближних «атаманов и главных полковников» зародилась мысль о заговоре. Как выяснилось позже, начал это дело Григорий Бородин, племянник яицкого войскового старшины. По сговору еще с тремя или четырьмя сподвижниками Пугачева, он ускакал в Оренбург, чтобы договориться о сдаче «царя‑батюшки» властям. Однако не удалось. Сговор был раскрыт. А Пугачеву всего месяц понадобился, чтобы собрать снова многотысячную армию, состоящую из разрозненных отрядов. Он вновь одержал несколько побед, пока 21 мая не был разбит генералом де Колонгом. Известие об этом вызвало настоящее ликование в столице…

24 августа между Царицыным и Черным Яром у Соленикова завода Михельсон наголову разбил мятежные отряды. Самому Пугачеву с горсткой яицких казаков удалось бежать на Волгу. Не было хлеба, боеприпасов. Людей — едва две‑три сотни…

После переправы ближайшие соратники поняли, что игра проиграна. Никаких надежд на «восстановление» на престоле Петра III и своего возвышения до уровня первого сословия не осталось. Для казаков наступили безвыходные, гибельные дни… Оставшийся на левом берегу «полковник» Творогов собрал у себя заговорщиков.

— Что делать, братцы, будем? Какому анпиратору служим? Он даже грамоте не знает, имя свое писать не умеет… Не лучше ли… повязать его?..

На том и постановили. 15 сентября казаки доставили связанного Пугачева к Кош‑Яицкому форпосту и передали в руки сотника Харчева с командой. Пленника тут же забили в «великую колодку», как назывались тяжелые деревянные кандалы на ногах, и начался тяжкий крестный путь «злодея» и крестьянского вождя сначала в Яицкий городок, потом под охраной Суворова, который все же был отозван от Румянцева, в Симбирск. Главнокомандующий граф Петр Иванович Панин велел показать людям скованного «злодея», всенародно бил пленного по щекам и отправил в Москву…

Здесь под председательством князя Волконского была образована следственная комиссия. После суда императрица утвердила приговор, согласно которому Пугачева велено было казнить в Москве жестокой казнью: четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех же местах и сжечь.

К такой же казни был приговорен и оставшийся верным ему яицкий сотник Афанасий Перфильев. Еще троих казаков должны были повесить для острастки в Москве. Ивана Зарубина (Чику) отвезти в Уфу и там ему «отсечь голову и взоткнуть ее на кол для всенароднаго зрелища, а труп его сжечь с эшафотом купно». Восемь человек казаков приговаривались к наказанию кнутом и, по вырывании ноздрей, к отправлению на каторгу. Еще десятерым — то же, только вместо каторги — в Сибирь на поселение. Четверо были просто высечены плетьми. Чиновники и военные, перешедшие на сторону «злодея», независимо от причины, приговаривались к лишению чинов и званий.

Не обошли вниманием и священнослужителей, перешедших к вору. Одних, сняв сан, предали гражданскому суду, других, лишив священства, перевели в дьячки и пономари, третьих — подвергли церковному покаянию и перераспределили по дальним приходам… В общем, как говорится, всем сестрам по серьгам…

— Матушка, — сказал Григорий Александрович в один из вечеров, — хорошо бы и реку Яик переименовать, чтобы саму память о мятеже истребить. Ну хотя бы в Урал что ли…

Мысль была разумная. Екатерина повелела переименовать Зимовейскую станицу, откуда Пугачев был родом, в Потемкинскую, а Яицкий городок в город Уральск. С тех пор и яицкие казаки стали именоваться уральскими.

Глава шестая

1

Ранним утром одного из последних майских дней, когда бóльшая часть Двора уже переехала в Царское Село, к церкви Святого Сампсония, что на Выборгской стороне, собралась необычная для этих мест публика. Немного, всего трое мужчин, из которых выделялся высокорослый генерал с властным, породистым лицом и могучим телосложением. Плотный живот, затянутый в мундир, и единственный здоровый глаз делали его хорошо узнаваемым. В церкви суетился священник, собственноручно приготовляя все необходимое. Более никого в храме не было.

Некоторое время спустя из проулка показалась карета с зашторенными окнами. Остановилась у ограды, и генерал принял на руки миниатюрную даму, которую сопровождала в поездке высокая спутница, всего одна. Присутствующие поклонились, и новоприбывшая, в которой легко было узнать государыню Екатерину Вторую, об руку с Потемкиным, вошла в церковь.

Венчание было тайным, всего при четырех свидетелях. Священник поперхнулся, произнося традиционную фразу: «Жена да убоится мужа своего…», Екатерина улыбнулась и чуть заметно кивнула головою, мол, «убоится, убоится…». После свершения обряда государыня, также в сопровождении одной лишь фрейлины Протасовой, села в карету, а новобрачный и свидетели, порознь, разъехались каждый в свою сторону…

Вернувшись к себе, Анна долго думала, почему после некоторого отдаления от императрицы она вдруг снова приближена. Да как — стала свидетельницей тайного венчания, хотя отношения с «князем тьмы», как некоторые придворные за глаза называли Потемкина, так и не наладились… Этот вопрос мучил ее, и однажды она не выдержала и, оставшись с глазу на глаз с императрицей в опочивальне, спросила:

— Ваше величество, могу ли я задать вам вопрос, какой не дает мне покою?

— Отчего же нет?

— Но он тайный…

— О, мой королефф. Я так давно знайт ваша скромность и молчаливость, что готоф отвечать на любой вопрос… ежели в том есть для тебя крайний нужда…

И Анна все поняла. Проверенное молчание — вот главная причина выбора ее в свидетели. Она низко присела:

— Нет, нет, кончено, никакой крайней нужды нет.

— Ну вот и хорошо. Я была уверена, что ты умный женщина, и рада, что не ошибаться…

2

В октябре 1774 года Анну с утра, несмотря на то, что было не ее дежурство, вызвали в кабинет государыни. Екатерина сидела, низко опустив голову, и, не ответив на приветствие, указала фрейлине на стул.

— Ma chériе, вы знайт, как я к вам относится. Я искренне вас люблю и потому мне особливо тяжко быть горький вестник для вас. — Она взяла со стола листок и подала Анне. — Письмо от ваш брат Петр Степанович…

Анна развернула лист.

«Саранск, августа 17‑го, 1774 года.

Милостивая Государыня, сестрица Анна Степановна!

Пишу вам в великой скорби и горести о смерти наших родителей, да упокоит Господь их души, батюшки Степана Федоровича и матушки Анисьи Никитичны. Нонешней весною, после Светлого Воскресенья отправились покойные родители наши по поручению дядюшки Алексея Федоровича в его имение, что находится в Пензенской провинции Казанской губернии близ города Саранска, дабы вывезти серебро и парсуны, и антики, что приобретены были дядюшкою в иноземщине. С собою взяли оне также внука, несчастнаго сына нашего Димитрия, двенадцати лет и дочку вашу Машеньку. Прибывши на место, покойный батюшка Степан Федорович распорядился изготовить обоз, в который и было положено все то добро, которое можно было увезти, и, взяв с собою человек сорок верных дворовых людей, доехали до Мартына Осиповича Сипягина, генерала и предводителя саранского, и с ними еще двое помещиков Василий Петрович Евдокимов‑Есенский с женою Авдотьей Георгиевной и дочерью Алёной десяти лет да Адриан Илларионович Авксенов, почтеннаго возрасту. Все заночевали у Сипягина и наутро отправились вместе в Саранск. Одначе, отъехав мало от села Воронова, были за околицей пойманы бунтовщиками. Батюшку Степана Федоровича с Сипягиным взяли в ковы, а Адриана Илларионовича, посадя, за старостью, на стул, поволокли на боярской Двор, под караул. Василий же Петрович, вскочив на лошадь и бросив женщин и детей, бежал от обозу.

Матушка наша Анисья Никитична слезно молила своих людей и женщин, чтоб не оставили их в таком несчастном случае, только никто ее не слушал. Злодеи разбили винный погреб генерала и корчемные дворы и, напившись вина, замучили плетьми пленников и, муча, бросили. А когда батюшка Степан Федорович, несколько отлежавшись, поднялся сгоряча, так предали его смерти, подсекли жилы. Генерала Сипягина, за то, что отказался присягнуть злодею Пугачеву, тож замучили плетьми, а сына нашего Димитрия двунадесяти‑то лет всего, вбив в рот кляп, повесили вместе с Адрианом Илларионовичем на воротах, на единой веревке. Жену Василья Петровича, она же еще на сносях была брюхата, и дочку десяти лет изнасильничали до смерти. Матушка наша Анисья Никитична, пошла странным образом пешком с внученькой Машенькой, ночевала по лесам; одеяние было — одна рубаха на плечах. И как стала подходить к Саранску, налетели башкирцы и, взяв ее, привезли с Машенькой же к Пугачеву. Злодей по бедности простил их и отпустил в дом дядюшки Алексея Федоровича. Только в доме все было разграблено: платье и припасы, все по себе разделили до нитки барские люди и крестьяне, стулья, канапе, кожу и сукно ободрали, дерево изрубили. В доме стекла побили, ставни, двери выбрали, пробои, крючья выдрали; печи разломали. При виде эдакого раззора и, прознав про мучительскую кончину батюшки, матушка наша Анисья Никитична занемогла, и в скором времени скончалась, а дочку вашу Машеньку, после выбития злодейских шаек из города, соседи привезли к нам…»

Анна закрыла лицо руками и уронила письмо… Государыня сидела рядом молча, слезы катились из ее глаз.

— Поезжайте, мой коро… — она осеклась, — ma chérie, поезжайте. Я готоф давать вам отпуск… Хотя мне очень, очень будет вас не хватать…

3

Вряд ли стоит перечислять все, что сделал Потемкин для России. О том много написано, еще более присочинено. Есть романы, рассказы и анекдоты из бурной жизни и деятельности светлейшего князя Григория Александровича Потемкина‑Таврического. Крупнее‑то и удачливее фигуры — по всей нашей истории — поискать… Вот только тайная жизнь с августейшей супругою своей ему не задалась… Сколько было обоюдной нежности в письмах, в записках. Целый год длился непрерывный «медовый месяц». А затем… Затем у императрицы вдруг пропал аппетит к любовным играм. Она стала сонлива и раздражительна, по утрам ее подташнивало… Доктор Роджерсон осмотрел пациентку, развел руками и покачал головой.

— Pregnancy, two month.[106]

Екатерина рассмеялась.

— Опять?.. Ну, значит, есть еще порох в пороховниц?..

Да уж, чего другого, а «пороху» в этой пятидесятилетней женщине, было еще предостаточно… Притупилась первая страсть и радость обладания и у Потемкина, стала привычной. Государыня была еще, конечно, как говорится женщина в соку. Но… в пятьдесят лет, даже императрице, трудно тягаться с прелестями двадцатилетней юности.

У светлейшего темнело в глазах, когда поминал он свою цыганку Бажену, спрятанную пока в имении. По сию пору не выбрал он времени наведаться к красавице. А ведь как любились в Силистрии… Но дела управления империей, кои он жадно, обеими руками, подгреб к себе, отнимали все больше и больше внимания, дум и времени.

Потемкин лично занялся заботами об армии, развязав тем руки Румянцеву. С государыней говорил о тяготении общественных интересов к вопросам провинциальной жизни. И то были правильные мысли. Варварской стране, отделенной пропастью столетий социального и культурного развития от Европы, преодолеть этот разрыв можно было лишь постепенно, меняя саму основу патриархального, патерналистского бытия. Григорий Александрович включился в подготовку губернской административной реформы. Это был нелегкий воз, и Екатерина с радостью переложила также и эти заботы на плечи «циклопа».

Созданное после долгих трудов «Учреждение о губерниях» 1775 года должно было внести целый ряд новых начал в провинциальное управление. Но недаром говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Все благие нововведения тормозились вековой инерцией, застревали, теряли по дороге свою суть и на местах вырождались в пустые хлопоты. Да они и не могли ничего изменить. Во‑первых, учреждения 1775 года были направлены на укрепление главенства только одного сословия — дворянства, а во‑вторых, даже эта система была придавлена сверху властью наместника, «хозяина губернии». По первоначальной мысли наместник должен был являться «оберегателем порядка, ходатаем на пользу общую и государеву, заступником утесненных, побудителем безгласных дел» — куда бы лучше. Но на деле неопределенность прав и обязанностей превращали его в самовластного царька, который своим произволом мог пресекать любую деятельность созданных учреждений. И в результате победило старое начало «личного усмотрения», которому всегда сопутствуют мздоимство, протекционизм и воровство — три вековечных «болезни» России. Сколько воды с тех пор утекло? Все, кажется, должно бы перемениться. Ан, глядь, те же хворобы у новых губернаторов. И те же рабы у подножия их тронов…

Самодержавное правление Екатерины II закончило эпоху дворцовых переворотов. А неудача панинского проекта ограничения самодержавия притушила дворянский интерес к политическим гарантиям. В обществе многие понимали необходимость социальных изменений, особенно остро после пугачевщины. Но без создания партии, без программы партийной борьбы и четкой цели это понимание было не более, чем пустыми мечтаниями и пустопорожними разговорами, до которых столь падка наша публика… В рабской стране воровства и телесных наказаний еще глубоким сном спало европейское понимание личного достоинства. А лишь тогда могли проклюнуться зерна, способные дать всходы будущей демократии. На суровой русской почве первые попытки, как мы знаем из истории, смогли лишь выродиться в уродливую и нежизнеспособную поросль восстания декабристов. Кстати, совсем не столь благородного и романтического, как о том написано в книжках, сочиненных в советское время. А теория французской революции, проштудированная помощником присяжного поверенного и оплодотворенная народной практикой кровавых бунтов, породила 1917 год…

4

В столицу из провинции приехали Энгельгардты. Четыре любимых племянницы Григория Александровича стали частыми гостями при Дворе. Младшая, Танюшка, была еще малявкой, Наденька, хотя с личика ее, как говорится, черти молоко пили, была резва и востра разумом. Катенька же о пятнадцати годков и Сашенька, которой минуло уж двадцать, были девы хоть куда. Дяденька не забывал родню. Наведывался, а то и к себе приглашивал, да в хоромах своих оставлял ночевать. Уж так‑то хороши были племяшки, особливо Санечка! Государыня по его просьбе взяла ее в свой штат и поселила во дворце…

К Пасхе Екатерина заметно отяжелела. И хотя платья она давно носила широкие в роспуск, скрывать предстоящее материнство стало невозможно. В начале апреля отменили выезд в Царское. Отложены были собрания в Малом Эрмитаже. Императрица стала сентиментальна. Вспомнила вдруг о бесфамильном отроке Алексее, отданном на воспитание камердинеру Василию Шкурину. Спросила:

— Сколько же ему ныне, Василий Григорьевич?

— Да уж четырнадцатый годок пошел, матушка.

— Как время‑то летит…

— Летит, матушка‑государыня, ох как летит…

— Ну и каков же он?

— Хорош. Робок только. Нечувствителен ни к чему. Уж как я ни стараюсь… А так вместе с моими и французский знает и по‑немецки…

Екатерина задумалась. Велела написать указ о пожаловании Алексею Григорьевичу Бобринскому графского достоинства Российской империи. Фамилию выбрала по названию села Бобрики, купленному для него еще при рождении. Затем велела секретарю позвать старика Ивана Ивановича Бецкого[107] и поручила тому взять попечительство над отроком, обретающимся в семействе Шкурина.

— Матушка, — говорил, разнежась, Потемкин, оглаживая крутой живот Екатерины, — а нашему‑то исчадию, каку‑таку фамилью давать будем? Что‑то мне в голову ничо нейдет…

— А чего долго думать, отсечем, чего лишнего у тебя есть, — она ласково потрепала фаворита за «лишнее», — и будет он… Темкин.

Григорий Александрович захохотал:

— Да куды ж я без сего «лишняго‑то» сгожуся, ни тебе не надобен, ни… — он осекся.

— Во‑во, — подхватила Екатерина, — ни другим…

— Что ты, мать, каким другим, об чем говоришь! Я только хочу сказать, фамилия Темкин как‑то не больно…

— А чем не по нраву? Темкины престолу российскому издревле служили, поранее вас… Князь Михайла Михайлович Темкин‑Ростовский был при Алексее Михайловиче боярином и дворецким. С ним род пресекся, так мы и возродим…

— Гляжу, все уж и без меня надумано, — недовольно проговорил Потемкин. — Не без пособия, поди, разлюбезной Аннеты Протасовой… Она у тебя не токмо что entremetteuse,[108] но и в герольдмейстерах обретается…

— А это, сударь мой, не твой дело, кого мне в мой штат взять и к какому делу приставить. Насчет Annete помолчи. Я ведь не спрашиваю, зачем ты для Alexandrint Энгельгардт шифр фрейленский выпросил. Чтобы, поди, ближе была?..

— Бог с тобой, Катя… Она же мне родня…

— Вот и то‑то, что родня. Все вы о родне сильно радеете. Один — свой кузин в тринадцать лет вздумал violer.[109] Теперь женится, чтобы грех прикрывать… Другой — тоже очень родня свой любить. Особливо niece — племянниц… У сына‑наследника любовь втроем в пышный цвет цветет…

— Да ты что, матушка‑государыня, об чем толкуешь…

— А это не твой ли billet doux?

Екатерина достала из ночного столика сафьяновый бювар и вынула голубой листок. Потемкин внутренне похолодел. Он узнал свой почерк. Между тем императрица, прищурившись, стала читать:

— «Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь. Целую всю тебя. Твой дядя». Фи, é libertin! Elle a quinze ans![110]

— Катя, Катя, уймись, погляди на подпись: «дядя». Об чем разговор, каки‑таки подозрения? И при чем тут великий князь, с какого боку приплелся?

Слава богу, вспышку удалось погасить, перевести на дурака‑наследника. Настроение женщины в том положении, в каком пребывала Екатерина, меняется быстро. После свадьбы Павла с Вильгельминой, получившей при православном крещении имя Натальи Алексеевны, бюджет Малого Двора был подурезан, за счет потешного войска цесаревича. И это еще больше осложнило взаимоотношения матери с сыном. Узнав от шпионов последние новости из Гатчины, она не придала им до поры особого значения. Но фавориту решила открыть.

— Ах, Гришенька… Али не знаешь, что там промеж них Андрей Разумовский втерся? С самого начала он ей — милым другом. Как же, ездил за нею… Может, потому она и не давалась нам с Annet’ой и Роджерсону для женского осмотру. Только мой‑то дурачок ничего не видит и не слышит.

Потемкин даже приподнялся на локте от неожиданности:

— Погоди, Катя, да она что — али брюхата? От кого?

— Ну это пустое! На брюхе печати нет. Кого родит, тот и наследником станет.

— А как же Протасиха‑то твоя, не углядела что ли… — начал было Потемкин, но императрица прервала его. Настроение ее снова сменилось и лицо потемнело:

— Хватит о фрейлин. Ныне, сударь, извольте отправляться к себе в покои. Я не желаю больше на этот тема говорить…

5

«Ну, Аннета, ну сука, — кипел Потемкин, пробираясь по винтовой лестнице к себе наверх и вспоминая выпад императрицы в адрес племянниц. — И когда успела все вызнать? Говорила Парашка, что Протасиха — змея подколодная. Надо было в первые же дни раздавить. Ну, погоди, пробня х……»

Через пару дней, дожидаясь выхода императрицы, Григорий Александрович, не здороваясь, подошел к Анне и заступил ей дорогу.

— Вот что, милая, — вполголоса произнес он, с трудом сдерживаясь, — последний раз предупреждаю, не лезь в чужие дела. Еще раз влезешь…

— Об чем вы, ваша светлость? Я и в мыслях не думала…

— Об чем — сама знаешь. Служба твоя пробни придворной кончилась. Это я тебе говорю. Да ты сама у святого Сампсония была. А не можешь от ремесла свово поганого отстать, так ищи clientélе <Клиентуру (фр.).> в другом месте.

Анна вспыхнула, но сдержалась и ответила, не повышая голоса:

— Видно, напрасно была я в надежде заслужить вашу милость, когда отказала в просьбе некоторой персоне, в коей вы имели свой интерес. И ее величеству не стала об том сказывать…

Потемкин нахмурился. Он почувствовал, что в запасе у проклятой бабы есть еще нечто, способное повредить его кредиту. Иначе она бы не стала столь дерзко себя вести.

— Ты об чем толкуешь?

— На сей раз не об чем, а о ком, ваша светлость. Сами, поди, не запамятовали, для кого у управляющего имением графа Петра Александровича турецкие ковры с шалями торговали…

— Ах, ты…

Потемкин задохнулся. Лицо его стало багровым. Анна знала, куда метить. Это был прямой намек на его Бажену, которую он поселил в специально купленном на пожалованные императрицей деньги большом доме у Царицына луга. Перевел туда и преданных ему охранников. Велел набрать девок посмышленее из новопожалованного имения. Украсил покои во вкусе цыганки восточными коврами, низкими мягкими диванами со множеством подушек, дал ей трех горничных‑черкешенок…

Девушка принимала все как должное, без радости и проявлений любви. Ей не нравился Петербург. Привыкнув к солнцу юга, к необозримым жарким степям, к беспорядку и кипению обозной жизни, она скучала и задыхалась в тесных стенах дома, ненавидела дождь, обилие воды в Неве и каналах, весь сырой петербургский климат. Не нравились ей и люди, которыми окружил ее сиятельный господин‑любовник. Да и сам он, занятый службой, наведывался не часто. И она при встречах уже не радовала его вспышками дикой страсти.

Потемкин страдал от раздвоенности чувств. С одной стороны была императрица, его давняя романтическая любовь, его надежда и выигрыш в лотерее судьбы. С другой — необузданная цыганка, в бешеных волнах страсти которой он захлебывался, тонул и выплывал, испытывая ни с чем не сравнимое блаженство плоти. Кроме того, были еще Сашенька, Варенька и Надин — три сестры Энгельгардтовы, которых он ласкал и целовал, любя «отечески», как уверял государыню…

Но ведь он старался в такой тайне держать эту сторону своей жизни! Что делать, если проклятая «пробня» донесет все, как есть? Его карьера рухнет в самом своем начале, на взлете. Императрица, возможно, еще простит ему племянниц, но не девку‑цыганку… Историю каменноостровских бань, которую рассказала ему Прасковья Брюс, он хорошо запомнил.

Быстрый ум Григория Александровича за считанные мгновения перебрал возможные варианты выхода из создавшегося положения. Ясно было одно: иметь врагом влиятельную и столь осведомленную статс‑фрейлину он позволить себе пока не мог. А посему постарался сбавить тон.

— Я думаю, Анна Степановна, что устраивать между собой баталии, нам резона нет. Сие никому на пользу не пойдет… — Он говорил, стараясь не смотреть на фрейлину пылающим зрячим глазом, чтобы не показать истинное чувство. Но под конец все‑таки не сдержался: — А в дела мои ты носа не суй, как и я в твои не лезу. Не послушаешься — пожалеешь. Ты мой нрав знаешь.

— Воля ваша, ваша светлость, — фрейлина присела в реверансе и холодно улыбнулась. — Только приказания мне по регламенту службы моей изволят ее величество отдавать. Ей я служу…

Потемкин поклонился и отошел. Друзьями они не стали.

6

Через месяц Анна в сопровождении немки‑кормилицы отвезла новорожденную девочку в имение к Марье Самойловой, сестре графа Григория Александровича. Там при крещении нарекли ее именем Елисавета с отчеством Григорьевна и с фамилией Темкина. Ни мать, ни отец, по обеспечении ее доходами с имения, записанного на имя новорожденной, дальнейшей ее судьбой не интересовались.

Примерно в то же время по мощеным дорогам Австрии катилась, погромыхивая кованными колесами, богатая карета с орловским гербом на дверцах. Тесноватое помещение заполняла громоздкая фигура Григория, оставляя совсем немного места тоненькой женщине с навеки испуганными глазами. Княгиня Елизавета Николаевна, ныне — Орлова, дочь генерал‑майора Николая Ивановича Зиновьева, петербургского обер‑коменданта и двоюродного брата Орловых. Несчастное дитя! Изнасилованная в тринадцать лет пьяным дядюшкой, она получила в утешение фрейлинский вензель. И вот теперь — жена своего насильника…

Чего ради он на ней так спохватливо женился? Из раскаяния, желая загладить прошлую вину? Вряд ли. Скорее, как делал все, под влиянием минуты и внешних обстоятельств. Осуществить свое решение оказалось ему непросто. Совет и Синод на первых порах считали брак противозаконным, по причине близкого родства жениха и невесты. Чтобы прекратить кривотолки, императрице пришлось возвести молодую в статс‑дамы и наградить орденом Святой Екатерины. Затем она отправила новобрачных за границу в поездку, сильно напоминавшую изгнание.

7

10 июля 1774 года в небольшой болгарской деревушке Кучук‑Кайнарджи, невдалеке от Силистрии, Порта заключила с Россией мирный договор. Турецкая война закончилась. Россия удерживала за собой Керчь, Еникале, Азов и Кинбурн, а русские торговые корабли получили право плавать в Черном море наравне с французскими и английскими. Крымские татары признавались Портой независимыми и подчинялись султану лишь в вопросах вероисповедания. А христиане, проживающие в дунайских княжествах, отныне находились под защитой России. В старой столице было решено устроить по случаю виктории празднества.

Командующий Первой армией Петр Александрович Румянцев отправился в Москву со всем штабом и походной канцелярией. На пути его встретил гонец императрицы и передал письмо, в котором Екатерина предлагала ему въехать с древнюю столицу на триумфальной колеснице через торжественные ворота. Однако Петр Александрович от такой чести отказался.

Он скромно прибыл в Кремль и принял фельдмаршальский жезл и шпагу с драгоценными камнями на ножнах и эфесе, принял орденскую звезду, медаль, выбитую в его честь с портретом, масличную ветвь с алмазами и шляпу с лавровым венком. Пожаловано было ему имение в пять тысяч душ, сто тысяч из кабинетских денег на строительство дома в Петербурге, а для убранства оного картины из Эрмитажа и сервиз из серебра на сорок персон. Кроме того, получил он титул графа Задунайского.

Затем уже своей волею переименовал он пожалованное подмосковное имение в «Кайнарджи» и там устроил праздник. Столы накрыты были в турецких трофейных шатрах, заблаговременно отправленных вперед с обозом. Привычка грабить и присваивать «трофеи» никогда не считалась у полководцев делом зазорным. А иначе, зачем и стараться воевать?.. За праздниками не забывали и о делах.

На аудиенции Румянцев говорил:

— Мир‑то он мир, матушка‑государыня, да надолго ли… Вона, к Давлет‑Гирею опять подмога от султана пришла, а он и принял. На Кубани смутно. В Полтаве казенная палата сгорела, а с нею и половина генеральной описи губернии… Комиссия московская, коя назначена уложение составить, не чешется… Сечь Запорожская посередь Малороссии, как чирей. Была заслоном пред Портой, не спорю, только то — в прошлом. Надобно и там учреждения о губерниях вводить, по всей земле один общерусский порядок быть должен.

Императрица соглашалась, только жаловалась, что не успевает за всем следить. Бумаг выше головы накопилось. Секретари же — ленивы, толковых мало.

— У тебя граф, нет ли на примете кого?

— Как не быть. Только хороших‑то больно неохота отдавать. Ну да за добро — добром… Есть у меня в походной канцелярии толковые офицеры, как не быть.

— А реляции твои ко мне кто писал, больно уж слог гладкой…

— А, то Безбородко…

— Кто таков?

— Весьма трудолюбивый и дотошный делец.

— Скромен ли?

— Э, матушка‑государыня, der blüder Hund wird selten satt,[111] стыдливый‑то из‑за стола голодный встает. Из хохлов он… А посему — обжорлив и любострастен… Так ведь, не один он таков‑то у нас…

Императрица не пропустила намек мимо ушей, и ответила колкостью на колкость:

— Зато от тебя, кто к нам ни прибудет, все будто неделю не евши. — Румянцев покраснел. Императрица не первая обвиняла его в скаредности. — Ладно, присылай его при случае ко мне.

Вечером она дала поручение Анне:

— Узнавайте‑ка, мой королефф, кто такой есть Безбородко, которого сватает мне Петр Александрович в секретари?.. — И когда фрейлина удивленно вскинула на нее глаза, поспешила добавить: — Нет, нет, к господин Роджерсон водить его не надо… пока…

Рассчитавшись с Портою, Екатерина назначила Потемкина «главным командиром» и генерал‑губернатором всех южных земель, получивших название Новороссийского края. Теперь по утрам его светлость не велел пускать к себе никого из просителей. Он изучал историю Крымского ханства, готовясь к титулу «Таврического»…

8

Верная своему принципу, Анна начала с герольдмейстерской конторы, где у нее были уже налажены знакомства. Из «картона» с малороссийскими актами узнала, что род Безбородков вел свое начало с некоего запорожского казака Степана, коему, по семейным преданиям, при очередном набеге снес поганый саблею нижнюю челюсть. Степан выжил, а за потомками его так и осталось прозвище, перешедшее в фамилию. Служили Безбородки бурмистрами Бориспольской ратуши, числились реестровыми казаками, войсковыми и значковыми товарищами. И за службу получили на свои небогатые маетности гетманские универсалы.

Александр Андреевич Безбородко родился в Глухове в семье генерального писаря, человека хитрого, пронырливого и не беспримерной честности. Дважды Андрей Яковлевич отрешался от должности и попадал под следствие, но каждый раз выкручивался и выходил из беды даже не без прибытка. Сынов своих, что старшего Александра, что младшего Семена, грамоте и трудолюбию учил сам. Позже Сашко, окончив учение в Киевской академии, в осьмнадцать лет был уже бунчуковым товарищем,[112] потом членом генерального суда.

Принимал участие в Турецком походе и обратил на себя внимание Румянцева. За участие в сражениях был из коллежских асессоров произведен «на состоящую в малороссийском киевском полку вакансию» в полковники. Главнокомандующий взял его в походную канцелярию и доверил «многия секретныя и публичныя дела в комиссии»… Все это рассказали фрейлине знакомые чиновники, показывая в подтверждение бумаги, понеже, дружба дружбой, но верила Протасова только документам. Далее должна была следовать личная встреча.

То, что Анна увидела, встретившись с малороссийским полковником, ее отнюдь не очаровало. Безбородке было под тридцать. Грузный толстогубый увалень со свиными глазками, прячущимися в пухлых щеках, а взгляд хитрый и пронзительный. Все в нем было несоразмерно: толстая шея, большие руки, короткие ноги, которыми он еще и косолапил…

Фрейлина не показала виду, что кандидат не пришелся ей по вкусу. Передав приглашение императрицы, она задала несколько вопросов, касающихся впечатлений о столице и Дворе. И через некоторое время отметила, что разговор Безбородки умный, хотя и нарочито манерный и грубоватый. Она даже не заметила, как из ведущей беседу, из спрашивающей, оказалась в положении отвечающей. И только спохватившись, заставила себя быть осторожной и уклоняться от острых и точных вопросов полковника. Анна отметила, что ведет он себя так же, как это делала она, впервые попав ко Двору. Но если она была действительно наивной провинциальной девицею, то, по некоторым ответам Безбородки Анна поняла, что он осведомлен о жизни Двора весьма недурно. По‑видимому, Александр Андреевич также оценил ум и сдержанность фрейлины, потому что приложил немало усилий, чтобы завоевать ее симпатию. Незаметно неприятное первоначальное впечатление сгладилось, а затем скоро она уже и смеялась его хохлацким словечкам и шуткам… Расстались они если и не приятелями, то людьми, вполне симпатизирующими друг другу. Императрице же Анна доложила главное:

— Умен, ваше величество, хотя и выглядит дураком, а более всего хитер.

— На что же ему хитрость‑то надобится?

— По‑моему, тем он старается нашего брата прельстить, понеже, как говорят, предан этому делу до исступления.

— Вот те на! Да какой же успех он может иметь у дам при такой‑то внешности?

— Э‑э‑э, государыня‑матушка, любовь зла… А потом, чем девку улещают? Ушами мы любим‑то. А господин Безбородко говорит, как пишет, мастер… Да все с шуточкой, с прибауточкой, с хохлацким выговором… А с лица, чай, не воду пить.

В конечном итоге императрица назначила день и час неофициальной аудиенции малороссийскому полковнику. А когда тот пришел, удивилась, подумала: «не Аполлон». Но расспросивши, продиктовала письмо, и велела перебелить черновик указа. Работой осталась довольна.

— Переведи‑ка, голубчик, это письмо на французский. Сумеешь ли? — спросила она, подавая молодому человеку записку.

— Не удостоен, ваше императорское величество. Едино латынь постиг да немецкий разговор пойму…

— Незнание языков есть большой недостаток. При Дворе и в дипломатии das ist unmöglich <Это невозможно (нем.).>.

Однако отвергать сразу протеже фельдмаршала императрице не хотелось. Да и не входило в ее привычки с одного раза делать заключение о человеке.

— Вот что я скажу. Будешь пока у принятия челобитен. Год даю на изучение французского. Ежели одолеешь, возьму в кабинет‑секретари. А чтобы времени зря не тратить, посиди в архивах, разберись в законах российских, чтобы понимать толк в бумагах, кои принимать станешь.

С тем и отпустила…

9

Потемкин очень скоро усвоил все замашки временщика. Грубый от природы, не приученный к уважению чужого мнения, он не стеснялся принимать назойливых посетителей, не проспавшись, с нечесанными волосами, в засаленном старом шлафроке. Иностранные министры диву давались, встречая днем на выходах императрицы остроумного блестящего вельможу в роскошном мундире, с лентой и орденами, который совсем не походил на того, с кем они утром конфиденциально торговались по некоторым деликатным вопросам политики. Даже Екатерина, еще ослепленная запоздалой страстью, порой выговаривала ему за невнимание к людям и… к дворцовой мыльне.

Графский титул и акт, свершенный у Святого Сампсония, еще более развязал руки Потемкину. Он стал заносчив и груб с придворными, перестал прислушиваться к мнению других членов Совета. Имея carte blanche от императрицы, решал многие вопросы, даже не ставя ее в известность.

— Не мешай, Катя, — говорил он ей, когда, наслушавшись со всех сторон жалоб на самоуправство фаворита, она пыталась его урезонить. — Не мешай. Ты же знаешь, мне самому ничего не надобно. За трон и спокой твой радею. Дураков и дармоедов вокруг — не перечесть. Все на все зарятся. Одни заговоры плетут, чтобы его императорское высочество на трон поскорее подсадить и тем покорыстоваться. Другие просто воруют, врут да обманывают. Что господа камергеры, что фрейлины твои. Думают, у меня один глаз, так не увижу… Дудки! Он хоть и един, да как у Аргуса… Покуда я рядом, живи в спокое.

Лукавил светлейший. Под личиной прямого бескорыстия скрывался совсем другой человек: алчный до радостей жизни, тонкий и лживый политик и безжалостно‑решительный царедворец, готовый на все ради сохранения достигнутого.

После разговора с Протасовой он, не заезжая на Царицын луг, распорядился немедленно отправить красавицу‑цыганку со всем штатом в имение, а дом продать. Агенты статс‑фрейлины донесли ей через неделю, что на известном месте и духа цыганского не осталось, а домом распоряжается приобретший его купец Филимонов. Анна только усмехнулась. Она уже знала о только что приехавшей певице итальянской труппы, Катерине Габриелли, которую Потемкин изо всех сил отбивал у многочисленных поклонников ее таланта. Он тратил бешеные деньги на актрису, содержа ее единолично. Так, во всяком случае, думал он сам. Анна же доподлинно знала, что, пользуясь занятостью Григория Александровича, молодые поклонники не обижали певицу невниманием. И она с первых же дней никому не отказывала. И эти рога на голове фаворита были частью мести фрейлины. Государыне она до времени ничего не докладывала. Да та и не спрашивала. После венчания Екатерина по понятным причинам несколько отдалила свою dégustatrice, и та наблюдала со стороны, отмечая каждый неосторожный шаг фаворита. Ее положение при Дворе определялось отношением императрицы, а оно зависело от осведомленности Анны в том, чего не знают другие.

Время от времени, улучив момент, фрейлина намекала на любострастие Григория Александровича и обращала внимание императрицы на красивых молодых офицеров, появлявшихся при Дворе, но Екатерина пока либо посмеивалась, либо не обращала внимания на ее намеки.

Не прошло и года после рождения девочки Елисаветы Темкиной, как Екатерина почувствовала, что нужно снова звать Роджерсона. Молчаливый шотландец подтвердил опасения императрицы. Вида он не показал, хотя в глубине души был немало удивлен могучими жизненными силами, скрывающимися в пациентке. Екатерине шел пятьдесят второй год, и количество ее беременностей куда как перевалило за десяток. После внимательного осмотра Роджерсон предложил созвать консилиум. Иностранных врачей при Дворе было много. В назначенный день четыре лейб‑медика в сопровождении статс‑фрейлины Протасовой проследовали в покои государыни. Пробыли они там довольно долго и вышли озабоченные. Изгонять плод оказалось поздно и ход беременности, а паче того роды, обещались быть трудными.

Прогнозы врачей оправдались и время ожидания протекало тяжело. Государыня до поры совсем забросила государственные дела, переложила их на Потемкина. А тот, получив свободу, развернулся вовсю…

Впрочем, и на этот раз мощный организм императрицы справился, и в положенное время Екатерина родила еще одно несчастное дитя, обреченное на сиротство…

10

За прошедшую зиму во внутренней планировке Царскосельского дворца произошли значительные перемены. Появились новые, прекрасно убранные кабинеты, расширился большой зал, заново были отделаны лестницы. Анна с удивлением обнаружила, что прямой коридор, который вел из фрейлинских комнат в покои государыни, заложен, и отныне они могли ходить к императрице лишь вокруг, мимо окон фаворита. На ее вопрос: по чьему указанию совершена перестройка, помощник архитектора пожал плечами и сказал, что распоряжение поступило от его светлости графа Потемкина. «Вот тебе и мир промеж воюющих сторон, — подумала Анна, вспоминая свой разговор с фаворитом. — Придется ответить…»

Царскосельский сезон начался тихо. Императрица предпочитала спокойные игры. Правда, иногда и эти невинные занятия бывали чреваты весьма напряженными моментами. Однажды за картами, когда за столом государыни собрались ее постоянные партнеры: графы Чернышев, Разумовский, Строганов, австрийский посланник и Потемкин, игра вышла из привычного русла. В вист и рокамболь играли, как правило, по полуимпериалу за фишку. А тут банк неимоверно разросся. Строганов был страстным игроком и необычайно волновался при проигрышах. Однажды он так разгорячился, при каком‑то промахе Екатерины, что бросил карты, вскочил с кресла и заходил по комнате, едва не крича императрице:

— С вами играть нельзя. Вам проигрыш — хоть что, а мне каково?..

Присутствующие застыли в испуге. И только государыня сохранила присутствие духа и сказала:

— Не пугайтесь, господа. Мы играем уже тридцать лет и всегда одно и то же…

Действительно, через некоторое время, успокоившись, Строганов снова сел за стол и игра возобновилась…

Но нынче все было по‑другому. Когда ставки сильно возросли, Потемкин вынул из кармана большой изумруд прекрасной огранки и небрежно бросил его на середину стола. Общий возглас восторга прокатился среди играющих. Из‑за соседних столов и с диванов поднялись другие гости и сгрудились у стола императрицы, чтобы полюбоваться на сокровище.

Екатерина, чрезвычайно любившая камни, вспыхнула. Она прикрыла рот картами. Потом собрала их и положила на стол.

— Пожалуй, я не столь богата, — сказала она досадливо, — чтобы ответить вам тем же, граф.

— Матушка‑государыня, — Григорий Александрович привстал с кресла, — мы все — твои… — он чуть не сказал «рабы», но вовремя вспомнил о запрете Екатерины на это слово и поправился, — подданные и все наше — твое. Тебе понравился сей камешек, так прими его в подарок. А стоимость оного я покрою в банке своим векселем на ассигнации.

Прасковья Брюс, вся покрывшаяся красными пятнами, первой захлопала в ладоши.

— Виват Григорий Александрович! Вот истинно Боярд — рыцарь без страха и упрека. Вот щедрость, достойная шевалье.

Шум поднялся невероятный. Все толпились, все говорили одновременно. Изумруд переходил из рук в руки. Императрица сидела красная, глаза ее сияли…

Затем игра продолжилась. Потемкин был в ударе и скоро отыграл значительную часть суммы, помеченной на расписке. Около полуночи Екатерина встала.

— Все, господа. На сегодня хватит. Я благодарю всех за прекрасный вечер. А вас, граф, особенно. Но уже поздно, а завтра, Бог даст, будет еще день. Доброй ночи всем… — Она повернулась к дежурной фрейлине. — Если вас не затруднит, ma chérie, пришлите мне мадемуазель Перекусихину.

В разговор вмешалась Анна Протасова, бывшая в этот вечер в числе гостей:

— Вашему величеству придется подождать. Я видела, как Маша Перекусихина пошла к себе. А с тех пор, как коридор во фрейлинский флигель заложен, девушкам приходится бегать вокруг. Это требует времени, я уж не говорю, что холодный ветер и сырая погода — верный путь к инфлюэнце…

Императрица остановилась.

— Что значит заложить коридор?

— Заложить, значит закрыть проход стеной из кирпичей…

— Кто велел это сделать и зачем? — она посмотрела на Потемкина.

Тот смешался.

— Ну, там… Там дуло, как в трубе…

— И потому вы решили — пусть девушки бегать по улица мимо ваши окна? Мудрый решение, нечего сказать.

Потемкин с такой ненавистью посмотрел на статс‑фрейлину, что другая бы на ее месте упала в обморок. Но Анна стойко выдержала его взгляд. Она присела перед императрицей и сказала:

— Пока мадемуазель Энгельгардт бегает за Машей, вы, может быть, позволите, ваше величество, мне вас проводить?

Они уже настолько хорошо знали друг друга, что Екатерина сразу поняла, что у статс‑фрейлины есть для нее еще какая‑то новость.

— Хорошо, ma chérie, пойдемте…

В будуаре, после того как Анна затворила за собою дверь, Екатерина вопросительно посмотрела на нее.

— В колье, купленном его светлостью у бриллиантщика Луиджи Граверо, были три изумруда, ваше величество. Два поменьше, а этот — самый большой.

Екатерина подозрительно посмотрела на фрейлину.

— А кому же предназначаться колье?

— Наверное, тому же, кому и арбуз, за коим гоняли его светлость курьера в южные степи…

Императрица выпрямилась, оттолкнула руки Анны, помогавшей ей раздеваться.

— Вот что, милочка, — голос ее прозвучал раздраженно. — Переставай морочить мне голова. Если тебе нечто известно, говори. Мы уже имели с тобой договор об это.

— Простите, ваше величество, но мне так трудно быть всегда черным вестником…

— Я тебя слушаю.

Императрица села за туалетный столик, отвернулась и стала с преувеличенным вниманием рассматривать свое отражение в зеркале. И тогда Анна рассказала ей историю цыганской красавицы Бажены, ее тайного приезда в Петербург и не менее загадочного исчезновения. Некоторое время в будуаре царило молчание. Нарушила его Екатерина.

— Она действительно такой красивый?..

— Не знаю, ваше величество. Я не успела с нею познакомиться.

— Так успевай! Я хочу ее видеть. Пошли свои люди, пусть привозить ее ко мне… А теперь иди. Я раздеваться сама. И не надо присылать Маша Перекусихина.

Анна уже уходила из комнаты, когда государыня, не оборачиваясь, произнесла:

— Скажи архитектор, что я велела сломать стена в коридор. Пусть все будет по‑прежнему.

11

Вернувшись к себе, Анна долго не могла уснуть, перебирая в уме состоявшийся разговор. К выводу она пришла неутешительному. Прежде всего, она окончательно испортила отношения с Потемкиным, не просто с фаворитом, а с тайным супругом императрицы. А муж да жена, как известно, — одна сатана… Почему она вдруг пошла на такой открытый выпад? Неужели действительно с годами у нее портится характер, как уже не раз намекала государыня. Портится и она становится сварливой мегерой?.. Но что‑то ей подсказывало, что подошло время расквитаться с его сиятельством. Ну да Бог с ним. Второе — хуже: она явно навлекла на себя недовольство государыни. «Надо было сделать все то же, но как‑то иначе, может быть, не на глазах придворных. Ведь завтра о случившемся будет судачить весь Двор».

И, наконец, последнее — она получила весьма трудное задание — найти и доставить в Царское цыганку. А где ее искать и кого послать? Она перебрала своих людей и остановилась на камердинере Петре, ловком пройдошистом мужике, служившем у нее, по сути, управляющим и, может быть, послать с ним Дуняшу?.. Но куда направить их, в какую сторону. Имений и деревень у сиятельного графа много.

В конце концов, она решила отпроситься у государыни в город, чтобы разузнать через знакомых чиновников о местонахождении ближайших поместий Потемкина. «Вряд ли он отправил красавицу чересчур уж далеко». Тогда она объяснит Петру Тимофеевичу, что надобно делать и пущай едут… Так она и решила…

Поездка в Петербург заняла немного времени. А чиновники были любезны и услужливы. Нагруженная сведениями Анна скоро вернулась и вызвала к себе камердинера.

Петр долго чесал затылок. Он был не дурак и понимал, что за поручение дает ему барыня.

— Не просто сие дело, ваше высокопревосходительство… — Мямлил он, опустив очи долу и лишь изредка поглядывая косым взглядом на госпожу. — Не просто и не сходно, коли дело до их сиятельства касается. Всяк ведь сам себе дороже.

Анна понимала мужика. Она и сама боялась того, что задумала — умыкнуть потемкинскую любовницу из его же имения… Но нерешительность Петра ее рассердила.

— Гляди, я не неволю. Найду другого ходока. С ним и Дуняшу пошлю…

Петр хорошо расслышал в голосе хозяйки раздражение и понял — либо он берется за это гиблое дело, а там будь что будет, либо не берется и тогда… Он вспомнил деревню, из которой взяла его к себе Анна, покосившийся дом свой, набитый братьями и сестрами, барщинные дни…

— Ну, коли Дуня едет — дело сладится. Мы ведь всей душой…

Через день, когда наступило ее следующее дежурство, императрица, оставшись с Анной наедине, не без торжества заявила:

— А ты ошибаться, ma chérie, ошибаться…

Анна подняла глаза.

— В чем, ваше величество?

— В том, что изумруд есть из цыганский колье. Вчера на вечер пела эта итальянский певиц Катрин Габриелли. Так вот у нее на шея был колье о двух изумруд, очень похожий на мой. Но… поменьше…

— Да, ваше величество, вы оказались боле проницательны. Я уж и сама думала — арбуз как‑то более подходит к цыганскому нраву.

Екатерина была так довольна, что смогла «ущучить» свою всезнающую фрейлину, что простила ей «арбуз». Время от времени ее начинала раздражать осведомленность Анны в придворных интригах. Ее больше бы устроило, если бы статс‑фрейлина проявляла поменьше самостоятельности и выполняла только ее поручения.

— Кстати, ma chérie, попробуй узнавать про этот итальянский певиц: кто она есть, откуда приехал… Ну и ты сама знаешь, что интересно.

Анна заверила, что приложит все силы, чтобы разузнать подноготную нового увлечения его светлости. При этом она посмотрела на императрицу и отметила про себя, что последние слова уже не произвели на Екатерину особого действия. «Похоже, кредит нашего циклопа совсем не так блестящ, как его изумруд. Ну, а ежели сие „кстати“, так кстати и поп спляшет».

— И еще, ma chérie, отправила ли ты кого на поиски цыганский красавиц?

— Да, ваше величество, хотя это и не просто было мне сделать.

— Ну, ну, ты же знаешь, что для тебя у меня нет простой задач… А propos, ты замечал, какой разумный секретарь оказался этот Безбородко. Но очень уж… Как это сказать — monstrueusement, c’est bien cela <Уродлив, именно так (франц.).>. И не казаться ли тебе, что граф Петр Александрович присылать его к нам с некий… э‑э — intention <Умысел (франц.).>. Вот уж поистине: много воинский достоинства, но двояк… Храбр умом, а не сердцем…

12

Вечером, как обычно, Анна пришла в опочивальню императрицы.

— И снова вы оказались прозорливы, ваше величество, лукав граф Румянцев. Прислал вам le monstre <Урода (фр.).> Безбородко. А у самого есть еще офицер, управитель тайной канцелярии, ну сущий розан…

— Кто таков?

— Завадовский, полковник. Лет — с тридцать пять. Из поляков. Учен у иезуитов в Орше, а потом в Киевской академии. Из повытчиков малороссийской коллегии перешел на службу к Петру Александровичу. Не трус. Фельдмаршал на награды не больно щедр, а тут сам его к Георгию представил. Вместе с графом Воронцовым трактат мирный сочинял, что с Портой подписывали.

— Ну, Annete, ты есть человек без цены. И когда все узнавала?..

— Так ведь служба…

— Ну, ну… Я понимай. А как зовут‑то сей розан?

— Петром Васильевичем.

— Гм, как же нам залучить его, чтобы… Ну, сама понимаешь…

Обе женщины помолчали. Потом Анна, как бы в нерешительности, проговорила:

— Может быть, ваше величество, будучи в Москве, изволит пригласить господина фельдмаршала для докладу по секретным делам каким… Знамо дело, приедет он не один…

— Да ты, мой королефф, все и придумывать успевал… — Императрица склонила голову набок и внимательно посмотрела на фрейлину. Та опустила глаза. — А теперь поведай, чем тебя мой циклоп‑то изобидел, что так стараешься?..

— Видит Бог, ваше величество, обиды никакой у меня на их светлость не имеется. Да что я, оне и великого‑то князя‑наследника не боле как Фидельку‑собачонку замечают… У них дела государственные…

Екатерина помолчала. Слова фрейлины напомнили ей о сыне, о нелюбимой невестке на сносях и об ожидаемом внуке. Доктор Роджерсон сказал, что роды будут трудные, поскольку у Вильгельмины, то есть у великой княгини Натальи Алексеевны, таз узок и позвоночник искривлен.

Вспомнила она и о копиях перехваченных писем, что писала тайно невестка Наталья к любовнику своему — молодому графу Андрею Разумовскому и к прусскому королю. «Мерзавка! — подумала императрица о великой княгине. — Мало того, что увечна, как Роджерсон сказывал, так еще и прусская дозорщица‑соглядатай».

Впрочем, шашни Натальи Алексеевны ее не волновали, хотя где‑то далеко и пряталась обида за недотепу‑сына, слепо влюбленного в свою жену. Больше треволнений было от собственного любимца… Впрочем, какой он любимец — супруг… Где‑то в глубине души Екатерины уже который раз шевельнулось сомнение: «Надо ли было затевать…». Молчание затягивалось.

После венчания их страсть как‑то поутихла, а затем вскорости ей донесли о странной привязанности Потемкина к своим племянницам… Не пора ли и ей‑то оглянуться, оглядеться. На одном Григории Александровиче свет клином не сошелся.

Да и не слишком ли много взял он на себя, в том числе и дел иностранных. Никита Иванович уж который раз жалуется, что агенты Потемкина за границею нарушают установления Иностранной коллегии. Не чересчур ли высоким становится и авторитет графа Потемкина в иноземных государствах. Когда уж она писала Иосифу II о княжеском титуле для Потемкина. Так на тебе — именно сейчас Мария‑Терезия, старая проныра, прислала из Вены роскошно оформленный диплом на титул «Светлейшего князя Священной Римской империи». Таким образом, сотворенное ею же «его сиятельство» превратилось в «его светлость». Надо бы покрепче привязать его к внутренним делам империи. Екатерина подняла глаза на фрейлину. Та терпеливо ждала. «А Annet’у он, как и первый Григорий, не любит»…

— Это ты правильно замечал, мой друг, дел у него много… — Императрица вспомнила и похвалила себя за то, что передала Потемкину Кричевское воеводство в Белоруссии, населенное шестнадцатью тысячами душ. Потом, помолчав совсем немного, вдруг спросила: — А как, ты говоришь, секретаря‑то румянцевского имя?..

— Петр Васильевич, ваше величество.

— Петр Васильевич? Ну и ладно, и хорошо… Ступайте, мой королефф… Скажите господин шталмейстер, что в Москву мы будем поехать через два неделя. Может быть и ты к тому время будешь что‑нибудь узнавать о наша красавица‑цыганка? Как ты считаешь, ma chérie?

— Я постараюсь, ваше величество, очень постараюсь…

— Вот и хорошо. А теперь иди — утро вечер мудренее.

Возвращаясь к себе Анна ломала голову: «Куда запропастился Петр Трофимович? И от Дуняши никаких вестей». Но придумать, как поторопить события, у нее не получалось.

13

В этот свой приезд в Москву императрица остановилась у Пречистенских ворот во дворце князя Голицына. Сюда она и вызвала новопожалованного фельдмаршала с докладом о малороссийских делах, послав за ним придворную карету. Встретила победителя на крыльце. Расцеловала, глядя на стоящего за его спиной красивого статного офицера. Румянцев представил:

— Полковник Завадовский, ваше величество. Знаю как человека, вот уже десять лет разделяющего со мною труды на благо империи.

Во время разговора граф Петр Александрович не раз обращался за справками к полковнику и получал ответы, для коих тот даже не заглядывал в привезенные бумаги. Он с восхищением глядел на императрицу, пораженный ее величием и простотою в обращении. На прямой вопрос, обращенный к нему государыней по‑французски, Завадовский легко ответил, но по‑русски, поскольку было ему известно, что Румянцев французского языка не знает. При этом он так построил свой ответ, что из него фельдмаршал мог понять и вопрос императрицы. Все это не прошло мимо внимания Екатерины.

На прощание она пожаловала Завадовскому бриллиантовый перстень со своей монограммой и велела обождать начальника в карете.

— Ну, Петр Александрович, а ведь я его у тебя отниму. Гляди‑ко, какой перл воспитал. Быть ему в кабинет‑секретарях.

— Помилуй, матушка‑государыня, почто сиротишь? Я ведь тебе и так уже Безбородку отдал…

— Ну, ну, не плачь. Тебе далее снова Малороссией управлять. Для сего дела новые люди нужны, не из хохлов. А то снова о привилегиях запоют, вспомни Нежин…

Румянцев, еще до войны назначенный генерал‑губернатором Малороссии, тщательно следил за составлением наказов по уложению. И, конечно, не мог забыть о тех суровых мерах, которые пришлось принимать в Нежине при выборе депутатов в комиссию от шляхетства… Теперь, же понимая все, он и не возражал бы противопоставить Потемкину своего человека. А то уж больно стал зарываться одноглазый циклоп… Посему, после приличествующей слёзницы, фельдмаршал согласился с доводами государыни. Так была решена судьба Петра Васильевича Завадовского.

На прогулке Екатерина шепнула своей фрейлине, что хорошо бы отправить нового кабинет‑секретаря к Роджерсону.

— Ну, а потом, приглашай его к себе…

Все прошло заведенным порядком. Уже через малое время, произведенный в генерал‑майоры и пожалованный званием генерал‑адъютанта, Петр Васильевич Завадовский сделался ближайшим доверенным лицом императрицы по кабинетским делам. А там…

Занятый делами, Потемкин не сразу заметил, как поредели посетители в его передней. И только преувеличенная почтительность фрейлины Протасовой да мстительный блеск ее глаз заставили его внимательнее приглядеться к своему окружению. Не обошлось и без Прасковьи Брюс. Улучив момент, статс‑дама открыла глаза графу Григорию Александровичу…

— Ты, Григорий Александрович, али вовсе глазами‑то ослеп, не видишь, что вокруг деется? Ведь тебя не токмо обманывают, но еще и осмеивают. И место, кинутое тобою теплое в опочивальне государыни, не остывает… Гляди, ваша светлость, не проворонь судьбу.

Желая проверить правильность наветов, Потемкин, с обиженным видом, стал проситься в Новгородскую губернию для инспекции, и был обескуражен… немедленным согласием императрицы. Под конец разговора она заметила:

— Ты только надолго‑то не покидай нас… Дел много.

— Да‑к у тебя и советчиков, и кабинет‑секретарей новых, слыхать, невпроворот…

Екатерина не ответила. Она еще помнила скандалы «первого Григория», и потому начинать то же со «вторым» побаивалась. Хоть и не хотелось признаваться, а… не тот возраст…

В апреле 1776 года Потемкин уехал, а счастливый соперник, получив в Могилевской губернии Августовскую экономию и четыре тысячи душ, занял адъютантские покои в Царскосельском дворце. Ликование придворных трудно было представить. Потемкина боялись, как никого другого. А Петя Завадовский, конечно, человек неглупый, но тихий и, по бедности своей, алчный…

В том же месяце тяжелыми родами скончалась великая княгиня Наталья Алексеевна, бывшая принцесса Гессен‑Дармштадтская — Вильгельмина.

Роджерсон, которого вызвала императрица, когда великая княгиня впервые закричала от подошедших схваток, сказал, что рекомендовал бы сделать кесарево сечение.

— Строение костей таза таково, что родить естественным путем ее высочество не сможет. — И в первый раз невозмутимый шотландец не сдержался: — Я ведь предупреждал, что будут осложнения. Она не давалась осмотру по приезду, а ваше величество не велели настаивать. А я еще тогда говорил, что у принцессы странная стать, будто бы какой‑то непорядок с позвоночным столбом…

— Alter Halünke <Старый мерзавец (нем.).>, — проворчала императрица, имея в виду прусского короля. — Он с самого начала подсунул нам негодный товар. А непорядок у нее был не со столбом, а скорее с тем, что под оным находится, что она и желала сокрыть…

Созвали консилиум, на котором, как обычно, мнения разделились. Пока решали, что делать, дитё умерло во чреве. А затем наступил черед и несостоявшейся матери. Императрица велела позвать духовника.

Дождалась в будуаре выхода отца Платона и после недолгой беседы с ним послала камер‑лакея Василия Шкурина за статс‑фрейлиной Протасовой. Втроем они прошли в кабинет покойной, где Василий вскрыл один за другим три потайных ящика письменного стола. Из одного была извлечена секретная переписка, налаженная с помощью графа Андрея Разумовского с послами Франции и Испании, и письма к прусскому королю. Из другого — счета, по которым платили деньги ей, и платила она. Список долгов в три миллиона рублей, заставивший Екатерину притопнуть ногой от гнева.

— Ждала смерти моей, чтобы расплатиться… — Сказала она, не заботясь о том, что может быть услышана. — Да только просчиталась, чертова горбунья… Вы представлять, мой королефф, она перед смерть призналась мне, что была в детстве горбатой. Какой‑то итальянский костоправ кулаками и коленями выправил ей спину… Ага!.. — Она вынула из третьего ящика пачку писем, перевязанных розовой ленточкой. — Это я посмотрю одна на досуг… Но три миллиона рублей за два год… На кого и на что ей было их тратить?..

Через два дня императрица, приказав позвать безутешного наследника, протянула ему письма с розовой ленточкой.

— Прочтите, мой друг, и успокойтесь.

В пачке была любовная переписка великой княгини с графом Андреем Разумовским…

14 Из рассказов о певице Габриелли

Об итальянской певице Габриелли, которая сначала свела с ума половину меломанов Двора, а потом уступила домогательствам Потемкина, собрать подробности оказалось не так‑то просто. Тем не менее, как говорится, «где лаской, а где таской», Анна набрала достаточно сплетен, чтобы связать их в некое стройное повествование для доклада государыне. Это были рассказы разных людей и, наверняка, они обладали различной степенью достоверности. Но статс‑фрейлина и не стремилась к особой точности. Собранные ею сведения гласили:

Катерина Габриелли была весьма известной певицей не только у себя на родине, но и во всей Европе. Настоящая ее фамилия неизвестна. Родилась она в Риме, году в 1730. Будто бы в семье повара, служившего у князя Габриелли. Со младенчества удивляла окружающих своим голосом. И к четырнадцати годам знала и безошибочно распевала партии из разных опер.

Однажды князь, гуляя по саду, услыхал, как кто‑то неподалеку поет трудную арию из модной в те поры оперы Тиграна «Сын лесов». Восхищенный голосом, спросил у садовника, кто поет.

— Катарина, поварская дочка, сеньор, — ответил тот.

— Не может быть, это голос настоящей певицы. Сколько же ей лет?

— Да уж к пятнадцати, думаю…

— А хороша ли собой?

— Мы все считаем ее красавицей.

— Но тогда, это настоящее сокровище. Ступай, и позови ее ко мне.

Садовник повиновался и скоро вернулся с прехорошенькой девушкой. Она без стеснения подошла к хозяину поместья. Князь внимательно рассмотрел ее: высока, подвижна и стройна. Фигура — на загляденье. Маленький улыбающийся рот, большие глаза, прикрытые длинными ресницами, придавали ей вид наивности и лукавства одновременно…

Габриелли был в восторге. Он взял девушку под свою опеку, заплатил лучшему в ту пору учителю пения Порпоре и через несколько месяцев выпустил на большой публичный концерт. Юная певица буквально заворожила слушателей, и город заговорил о «молодой поварихе князя Габриелли». С тех пор это имя так и осталось за нею.

Прошло три года. Молодая певица дебютировала в качестве примадонны на луккском театре в опере Галуини «Софонизба». Дебют превзошел все ожидания. Замечательный «сопранист» Гвадания заявил, что такой голос — Божий дар и он готов бесплатно заняться его окончательной обработкой… После «обработки» Гвадании Катарина стала лучше петь и значительно лучше разбираться в людях: кто чего и сколько стоит.

В двадцать лет она пела уже на неаполитанской сцене в «Дидоне» Метастазио. Сам Метастазио учил ее лирической декламации и посвящал во все тайны сценического искусства. Затем она получила приглашение в Вену, где император Франц I пожаловал ей титул придворной певицы.

Красота и талант Катарины обеспечили ее множеством поклонников. И можно было только удивляться, как быстро научилась эта совсем недавняя простолюдинка, дочка повара, так бесцеремонно и пренебрежительно обращаться с вельможами. Она заставляла своих поклонников часами просиживать в ее передней, «занимаясь с учителем». Пренебрежительно принимала подарки и давала воздыхателям самые невероятные поручения. Она в глаза насмехалась над ними и обманывала на каждом шагу.

Секретарь французского посольства в Вене, граф Морвилль, воочию убедившись, что Катарина ему не верна, выскочил из засады и ранил ее в грудь выпадом шпаги. К счастью, клинок скользнул по корсету и едва задел тело девушки. Увидев кровь, граф кинулся на колени, умоляя простить его. Певица, придя в себя от испуга, согласилась забыть оскорбление, но… в обмен на шпагу. Надо ли говорить, что несчастный любовник тут же согласился. Каков же был его ужас, когда на следующем званом вечере он увидел свое оружие в виде трофея над камином Габриелли. Надпись на ножнах гласила: «Шпага графа Морвилля, которую он обнажил против Габриелли». Надо ли говорить, что после этого граф стал всеобщим посмешищем.

В Вене Катарина разбогатела и стала все чаще поговаривать, что хочет вернуться на родину. Напрасны были увещевания целых депутаций молодых людей из лучших фамилий. В тридцать пять лет она переехала в Палермо и два года жила там, эпатируя публику своими выходками. Однажды вице‑король устроил в ее честь обед, на который были приглашены самые почетные лица города. Не приехала только Габриелли. Никакие старания посланного за нею секретаря не произвели на певицу никакого воздействия. Она капризничала до вечера, а потом заявила, что ей надо ехать на спектакль в оперу. Публика, которой тоже надоели вздорные выходки примадонны, встретила ее появление холодно. И тогда, не дождавшись должных аплодисментов, Катарина стала петь вполголоса. Взбешенный вице‑король велел ей передать, либо она ведет себя прилично, либо он прикажет отправить ее в тюрьму. На это певица ответила, что ее можно заставить плакать, но не петь. Тут же последовал приказ опустить занавес, и Габриелли оказалась в камере городского замка.

Двенадцать дней она вела в тюрьме безумно‑роскошную жизнь, услаждая сотоварищей по заключению не только своим голосом. На тринадцатый день толпа поклонников потребовала ее освобождения и на руках отнесла домой. Но из города ей пришлось уехать.

В тридцать семь лет она перебралась в Парму. Это было время подлинного расцвета таланта и обаяния певицы. Достаточно сказать, что при первом же ее появлении на сцене пармский инфант Филипп безумно влюбился в актрису. Филипп был некрасив, горбат и страдал целым рядом физических недостатков. Но побуждаемая его обещаниями Габриелли согласилась на его просьбы… И была жестоко наказана. Мрачный и нелюдимый инфант запер ее в своем дворце, не отпуская даже на концерты. А на спектакли она ездила лишь в сопровождении телохранителей. Своенравная певица скоро возненавидела своего любовника. Она его в глаза называла «gobbo maladetto» — «проклятый горбун». И это прозвище так прилипло к нему, что вошло в историю. Принц тоже пытался заключить ее в тюрьму. Но уже через несколько дней пришел и плакал у ее ног, вымаливая прощение. Едва освободившись, Катарина сбежала из Пармы. Ее тут же пригласили в Лондон, но певица отказалась ехать.

В то время по Европе ходило много рассказов о баснословно богатых русских вельможах и роскоши Двора Екатерины II. И Габриелли, получив письмо композитора Траэтто, руководившего петербургской итальянской оперой, согласилась приехать на гастроли.

Ознакомившись с докладом статс‑фрейлины, государыня спросила:

— А что, ma chérie, она действительно божественно поет?

Анна знала, что Екатерина не чувствует музыку.

— Она считается одною из лучших в Европе, ваше величество.

— Что же, представьте ее мне. Пусть придет в Эрмитаж.

Вечером императрица предложила певице остаться в Петербурге на весь сезон.

— Благодарю вас, ваше величество, — ответила певица, — но мое горло и мой голос стоят дорого. Здесь в вашем холодном климате я хотела бы получать не менее десяти тысяч рублей.

У присутствовавших дух захватило от наглости таких требований. Императрица тоже была удивлена, хотя вида не подала.

— У меня такое жалованье получают фельдмаршалы.

Итальянка вздернула голову.

— Тогда велите им и петь…

Эта дерзость могла бы ей дорого стоить. Но разговор происходил в Эрмитаже, где допускались вольности. И у Екатерины было хорошее настроение.

— Хорошо, я готова заплатить вам семь тысяч за сезон. В противном случае, вы завтра же отправляетесь в Италию.

Габриелли присела в реверансе.

Она пела почти во всех операх, которые ставились в придворном театре. И после спектаклей принимала у себя многочисленных поклонников. Веселая и общительная Габриелли была довольно частой гостьей и на вечерах императрицы. Однако Петербург — не Вена и Россия — не Италия. Резвость и сумасбродство у нас терпят до времени.

Однажды на балу она потребовала от безумно влюбленного в нее толстого волокиты Ивана Перфильевича Елагина вальсировать с нею. Как ни отговаривался смущенный директор императорских театров, красавица была непреклонна. В результате Елагин на первом же туре споткнулся и тяжело упал, растянув ногу. Узнав об этом, государыня разрешила ему являться с тростью и даже сидеть в своем присутствии. Таким и увидел его раненый генерал Суворов, вызванный после одной из своих побед на прием. С удивлением посмотрел он на сидящего Елагина. Императрица шла к нему навстречу, и все стояли. Заметив удивление полководца, Екатерина заметила:

— Не удивляйся, Александр Васильевич, на Елагин. Он, как и ты, получал рану. Только его полем сражения был паркетный пол, а противником — певица.

Эта выходка не прошла для Габриелли даром. Императрица велела выплатить ей жалованье и выслать за границу.

15

На Страстной неделе в понедельник государыня велела топить баню, а в покоях учинить великую приборку: «Страшной понедельник на Двор идет — всю дорогу вербой метет». Надо признать что, несмотря на свое немецкое происхождение и неважное знание русского языка, Екатерина стремилась во всем показать себя русской и православной. Она предпочитала русскую одежду, старалась соблюдать обычаи и даже пыталась привить придворному окружению любовь к русскому языку. Так, на малых собраниях в Эрмитаже говорить по‑французски запрещалось. За это полагался штраф. Назначались «русские дни» и в Царском Селе.

Вот и ныне во дворце всю седмицу ходили в русском платье, постились и истово клали поклоны во дворцовой церкви, поминая страдания вошедшего в Иерусалим Спасителя. В эти дни старались рассчитаться с долгами, раздавали милостыню и подходили за благословением к священнику.

В Великий четверг старая княгиня Анна Львовна Трубецкая, приходящаяся двоюродной сестрою Петру Великому, со Львом Александровичем Нарышкиным жгли соль в печи. А Екатерина от четверговой всенощной шла в покои с зажженной свечою в руке. В полночь, после святой полунощницы, бегала вместе с фрейлинами к проруби зачерпнуть водицы, «покуда ворон не обмакнул крыла», чтобы успеть умыться студеной водой, приносящей здоровье и красоту…

В Светлое Христово воскресенье после торжественной службы и крестного хода, под хвалительные пасхальные стихиры и торжественные возгласы «Христос воскресе!», начиналось христосование — «творение целования в уста». Императрица давала целование митрополиту Платону, бывшему много лет законоучителем наследника. Затем, во время большого выхода, все остальное духовенство и светские чины «жаловались к руке». Тут же раздавались подарки. Каждому по заслугам. Анна получила два пасхальных яйца — крашеное гусиное и золотое с замочком. Внутри золотого лежали бриллианты и изумруды…

— Яйце применно ко всякой твари, — сказал митрополит, заметив, как зарделись от удовольствия щеки фрейлины. — Скорлупа, аки небо, плева — аки облацы, белок — аки воды, желток — аки земля, а сырость посреди яйца — аки в мире грех. Сие есть толкование святого Иоанна Дамаскина. Он же рек далее, что де Господь наш Иисус Христос воскресе из мертвых, всю тварь обноси. Своею кровию, яко ж яйце украси; а сырость греховную иссуши, яко же яйце изгусти…

К этому дню гофмаршальская часть, в нарушение регламента, смешивала в большом зале все три класса столов в единый. Столование кавалеров с дамами и дежурных офицеров, чиновников, адъютантов, личного штата императрицы и даже старших дворцовых служителей шло вперемешку. Разговоры, в зависимости от сорта и количества выпитого, тоже были самые разные. Когда Екатерина незаметно вошла в зал, на верхнем конце стола спорили по поводу законов о престолонаследии в России и в Швеции. Мало кто помнил их суть и потому все путались, стараясь более силой голоса, нежели знанием, победить соперников. Неожиданно на нижнем конце поднялся мало кому известный плотный господин. Он подошел к спорящим и, перекрывая общий гам, прочел наизусть сначала русский, а затем и шведский закон по‑немецки. То был полузабытый всеми Безбородко.

Императрица, не доверяя его памяти, велела принести своды. Безбородко подсказал страницы и, когда сказанное им подтвердилось, поклонился и вернулся на свое место.

Через неделю он прочитал и поставил подпись под указом о назначении его кабинет‑секретарем.

— Кстати, голубчик, а как ваши успехи во французском? — спросила императрица, редко забывавшая о своих поручениях. — С немецким, я чаю, вы справились, слышала, как шведский указ трактовали…

— По‑французски читаю, ваше величество. Говорю пока плоховато, путаю с итальянским. Решил оный заедино выучить. Но к сроку, поставленному вами, осилю. Вот еще написал хронологию великих событий царствования вашего императорского величества, извольте взглянуть. И для его светлости подготовил «Записку, или Кратчайшее известие о Российских с Татарами делах и войнах»…

— Да вы — делец! — восхитилась Екатерина. — И память превосходнейшая. Правду говорил граф Румянцев‑Задунайский, рекомендуя вас. Жаль, не знали раньше. А то, вот ведь как искали кого знающего немецкий, чтобы с депешами в Стокгольм отправить. Слава Богу, нашел светлейший какого‑то гусара…

— То Зорич, ваше величество, Семен Гаврилович. Отменной храбрости человек. Раненным был взят в плен янычарами и четыре года в темнице Семибашенного замка константинопольского томился… Достойнейший человек…

— Да вы, я вижу, все и обо всех знаете. Ценное качество. Прошу вас быть при утренних докладах… А записку для светлейшего оставьте у меня в кабинете…

16

После похорон великой княгини, когда еще и слезы не высохли по поводу дорогой утраты, принц Генрих, «случайно» оказавшийся в Петербурге, привез письмо от «старого Фрица». В нем прусский король расхваливал новую претендентку на царственное ложе российского наследника. На сей раз, то была его двоюродная внучка — принцесса Вюртембергская, София‑Доротея‑Августа‑Луиза.

Фридрих II уверял Екатерину, что, несмотря на младые лета (принцессе еще не было и семнадцати), по своему физическому развитию девица способна поразить любое воображение. К письму прилагалась и миниатюра. Императрица вздохнула, сделала несколько распоряжений кабинет‑секретарю и дежурному адъютанту, после чего велела позвать наследника.

Павел некоторое время исподлобья смотрел на миниатюру, потом вернул ее матери. Жениться он категорически не желал. Но после долгих уговоров и препирательств, длившихся не один день, сдался:

— Я бы предварительно хотел увидеть объект в натуре, а не по изображению, — сказал он, глядя в пол. — Вы сами изволили говорить, что на ошибках следует учиться и не повторять их более. Ныне я уже никому не верю.

— И правильно делаете, mon cher, — обрадовалась Екатерина. — Я уже подумала об этом и решила, что вам не худо бы самому съездить в Берлин. Побываете у его величества в Сан‑Суси, познакомитесь на месте с невестой. Они уже выехали из Мобельяра. А я вызвала графа Румянцева. Он хорошо знает Пруссию и будет вас сопровождать.

Екатерина заметила, как заблестели глаза сына при упоминании о Фридрихе. «Дурачок, — подумала она, — до сей поры не может отрешиться от детских иллюзий». Павел был действительно рад, хотя и не желал показывать этого. Приятной была, прежде всего, перспектива отъезда от Двора, затем — поездка в Пруссию к великому Фридриху, давнему его кумиру. Увидеть знаменитые парады в Потсдаме, это ли не счастье!.. Ну и новая невеста, тоже могла быть небезынтересна…

Будучи вообще скор на подъем, он тут даже удивил всех. Собравшись без проволочек, выехал инкогнито и был весьма любезно принят в Берлине. Здесь же познакомился и с той, кого прочили ему в жены. София‑Доротея с матушкой герцогиней Вюртембергской также была приглашена королем в Берлин. Отец невесты, принц Фридрих Евгений, почти всю жизнь прослужил в войсках прусского короля, получив Вюртембергское герцогство лишь под старость.

Дородная его дочь была на голову выше Павла, и впечатление произвела. Ей не было еще и семнадцати, а на бюст, как позже шутили, можно было усадить полковой оркестр. Воспитанная в строгих немецких традициях, она с детства усвоила главные заповеди, изложенные в стихотворении «Philosophie des femmes», записанном в ее тетрадке. Главное в них заключалось в том, что: «нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Ее философия должна состоять в том, чтобы рожать и воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой и блюсти в расходах бережливость».

Нельзя сказать, чтобы за прошедшие два с половиной столетия и к нашим дням классический подход к общественной роли женщины сильно изменился в принципе. В общем же девушка понравилась Павлу Петровичу. Правда, более нетерпеливо он ожидал парада войск, обещанного прусским королем.

В Петербург великий князь вернулся оживленным и полным планов. А затем, через некоторое время, пожаловали и гости из Пруссии. Государыня подняла бухнувшуюся перед нею на колени принцессу, милостиво сказала, что такие варварские обычаи давно изжиты при Дворе и остались лишь в памяти негодных учителей, которые не смогли рассказать о том принцессе. Но в душе государыня была довольна тем, что девушка, в отличие от своей предшественницы, не проявила заносчивости при встрече. Затем нареченную осмотрел Роджерсон и дал отменный отзыв о ее здоровье. Государыня выслушала лейб‑медика, но тем не менее велела приготовить баню. И там, в мыльне, разложив с помощью верной фрейлины деву на теплой мраморной лавке, сама придирчиво обследовала смущенную принцессу во всех подробностях ее естества. Как ни краснела бедняжка София‑Доротея, как ни стискивала зубы, тем не менее, послушно раздвигала колени и переворачивалась, становясь на карачки… Екатерина улыбнулась, по‑видимому, довольная осмотром. Шотландец был прав, дева — кровь с молоком.

Анна цинично похлопала принцессу по широким лядвеям и добавила грубоватой скороговоркой, чтобы та не поняла:

— Ну, хватило бы размеру, тута, чаю, ничо не застрянет.

— Будем Hoffnung schцpfen <Набираться надежд (нем.).>… — Императрица засмеялась.

При крещении принцессу нарекли Марией Федоровной, подучили слегка русскому языку и — отправили под венец. Венчание состоялось 28 сентября и, поскольку цесаревич вдовел менее полугода, прошло без особой торжественности.

Быстро пролетело время и вот уже великая княгиня, потупив очи, доложила Екатерине, что ждет ребенка. Императрица усмехнулась, подарила ей перстенек с бриллиантом и табакерку. Невестка была по прошедшей бедности скуповата и презенту обрадовалась, как дитя. Екатерина вспомнила о миллионных долгах той первой, о том, как убивался сын по поводу ее кончины. И улыбнулась способу, коим его излечила с помощью писем несчастной к ее лучшему другу… В душе она даже похвалила себя за мудрость.

Подумала: «После, как родит, надо будет придумать ей подходящее дело». Но времени на это не нашлось — с момента свадьбы и до кончины императрицы великая княгиня умудрилась подарить российскому престолу четверых сыновей и семерых дочек. Кроме того, как и все благовоспитанные немецкие девушки, она была приучена к домашней работе, вела дневники и, чтобы потрафить свекрови, устраивала литературные вечера. Приходилось ей выступать и в роли распорядительницы придворными спектаклями, так как Павел любил, если и не сам театр, то актрис.

К супружеским обязанностям она относилась ответственно, как и ко всякому другому делу. Мужа — великого князя и наследника русского престола — почитала единственным из мужчин. И никогда не жаловалась никому даже на то, что временами супруг, не обращая внимания на постоянное интересное положение супруги, учил ее прусскому парадному шагу и ружейным артикулам.

Когда о том Анна доложила императрице, та вздохнула и махнула рукой:

— Der Apfel fällt nicht weit vom Baum, meine liebenswűrdige Frau.[113] Я проходить та же школа, пока сие мне не опостылело.

17

Отпустив всех, кроме кабинет‑секретаря, Екатерина не без некоторого раздражения взяла в руки новый выпуск журнала «Кошелек», издаваемого неугомонным Новиковым.[114]

Правда, после того, как были закрыты его журналы «Трутень» и «Живописец», наполненные политическим ядом и осмеливавшиеся в подтексте порицать «просвещенное монархическое правление», издатель сбавил тон. Теперь он нападал в основном на галломанов. Но и в «Кошельке» его статьи о нравах светского общества, возбуждали серьезное недовольство в придворных кругах.

В принципе, недовольство Двора императрицу мало волновало, тем более, что Новиков ратовал за возврат к добродетельной старине, к нравственной высоте старорусских начал. А такие мотивы были не чужды и Екатерине. Кто, как не она выступала против мздоимства и злоупотреблений? Разве она когда‑нибудь была против чистоты нравов и «великости духа предков, украшенных простотою»? Конечно, она знала, что ее втихомолку осуждают за любострастие. Но не даром же говорится: «что дозволено Юпитеру, то не дозволенно быку»…

Впрочем, если быть честной, ее раздражение имело иную причину. И она не призналась бы в ней даже самой себе. Дело в том, что Екатерина сама занималась сочинительством. Мало того, что она, заполняла листки своего журнальчика нравоучительными статейками, государыня сочиняла пиесы, сочиненья драматические, больше характера сатирического. И, как всякий автор, к чужому успеху относилась весьма ревниво. Но тут нужны некоторые пояснения.

В 1769 году она велела своему секретарю Григорию Васильевичу Козинскому, взяв за основу английский журнал «Spectator» — «Зритель», приступить к изданию русского сатирического журнала. Родилась четырехстраничная «Всякая всячина», взявшая за принцип «не целить на особ, а единственно на пороки. И при этом стараться своим примером не оскорблять человечество». Главным журналистом была, естественно, она сама, не раскрывая своего авторства. Впрочем, это очень скоро стало «секретом Полишинеля». Журнальчик получился забавным, вполне безобидным и, по мере узнавания руки сочинителя, вызывал верноподданнический восторг. Но в том же году появился новиковский «Трутень», с острыми статьями, касающимися вопросов, по‑настоящему волнующими общество… Кроме того, как бы, не подозревая участия императрицы во «Всякой всячине», «Трутень» порою позволял себе чувствительно жалить, полемизируя с «умеренной снисходительностью к слабостям»… Борьба была неравной и ядовитое насекомое вынуждено было сложить крылья.

Еще более острым оказался «Живописец», просуществовавший менее года. И вот — «Кошелек», куда более умеренный, скромный. Но и в нем порой намекалось, что во «"Всякой всячине" изображается скорее „слабость собственного разума“, нежели истинные причины общественных недостатков. Отсюда и раздражение, нараставшее с каждым новым выпуском „Кошелька“. Бывало, что, встречая на страницах журнала завуалированные порицания своих деяний, государыня даже плакала, повторяя: „Ну что я им сделала? За что они меня ненавидят?“… Нет, нет, она, конечно, не завидовала таланту Новикова. И внимательно просматривала все его статьи… Кончилось это для Николая Ивановича, как известно, весьма прискорбно…

Глава седьмая

1

В июне приехал в Петербург тридцатилетний шведский король Густав III. Молодой честолюбец, воспитанный матерью, поклонницей французской политики, он вступил на трон в смутное и тревожное время. Шведское дворянство было полно желания ограничить королевскую власть. Однако Густав нашел себе сторонников и 19 августа 1772 года произвел государственный переворот. В результате он стал абсолютным монархом. Первые годы его правления были поистине благодетельны для Швеции. Король преобразовал суды, искоренив взяточничество, навел порядок в армии и отменил пытки. Печать была объявлена свободной. Благодаря смелому займу у Голландии, вложенному в национальное хозяйство, ожило производство и расцвела пышным цветом торговля. Правда, наряду с этим, значительная часть реформ производилась и чисто кабинетно, без внимания к подлинным нуждам народа и государства. По примеру возлюбленной Франции Густав основал Шведскую академию, в которой сам же первым и получил премию за произнесенную речь. Он окружил себя писателями и поэтами, желая доказать всему миру, что является просвещенным монархом. И вот — Россия. Зачем? Король прекрасно учитывал, что для подъема престижа и усиления страны, ему необходимо оградить шведскую Померанию, охваченную с трех сторон прусскими владениями Фридриха II. Кроме того очень хотелось отобрать у датчан Норвегию. Эти вопросы он и надеялся решить с помощью императрицы Екатерины II.

В Петербурге Густав III развил бурную деятельность. Политические консультации чередовались с деловыми визитами и праздниками. Он побывал в Академии художеств, в Ораниенбауме у наследника, посетил Александро‑Невскую лавру, Шляхетный кадетский корпус… Почти месяц гостил швед в столице России и отбыл совершенно очарованный ее повелительницей.[115]

Надо сказать, что в это время в Россию приезжало довольно много именитых гостей. Одни — из любопытства, из желания посмотреть на несравненную «Екатерину Великую». Другие, ослепленные блеском и европейскими тратами незаработанных денег русскими вельможами, надеялись поправить свои дела… Разные причины вели стопы иноземцев к топким берегам свинцовых невских вод.

Так в один из дней у петербургских причалов ошвартовалась роскошная яхта герцогини Кингстон. Богатая английская аристократка довольно долгое время вела переговоры с русским посланником в Лондоне, выразив желание презентовать русской императрице для ее Эрмитажа ряд картин из своей галереи. Живописное собрание герцога Кингстона было известно и славилось по всей Европе. Но старый герцог умер… Екатерина с осторожностью отнеслась к предложению, переданному по дипломатическим каналам. Но, когда леди Кингстон заявила, что количество и выбор полотен она предоставляет самой императрице, сердце государыни не выдержало — «Божий дар грешно топтать». Она передала свое согласие и предложила герцогине посетить Санкт-Петербург.

Принимая в салоне яхты посетителей, англичанка взахлеб говорила, что предприняла свое путешествие исключительно, чтобы взглянуть на «великую Семирамиду Севера». После таких слов императрице не оставалось ничего иного, как пригласить ее на большой выход.

Боже, правый! Стоило посмотреть на даму, появившуюся при Дворе в назначенный день. Уж на что наши вельможи привыкли к роскоши. Но когда леди Кингстон появилась в зале в герцогской короне, осыпанной бриллиантами, многие ахнули…

Приезжая аристократка пользовалась огромным успехом в русской столице. Приглашения следовали одно за другим. Кому не лестно видеть на своем балу особу, близкую к королевскому дому? Польщенная любезным приемом, ее светлость (многие говорили о ней, как о ее высочестве), как‑то намекнула, что готова вообще покинуть туманные берега Альбиона и переселиться на не менее туманные, но согретые теплом человеческих сердец, берега Финского залива. Для окончательного решения ей хотелось бы получить титул статс‑дамы Двора Ее императорского величества… Чтобы эта просьба была более весомой, она, по совету людей, наполнивших ее переднюю, купила в Эстляндии имение, которое назвала Чедлейскими мызами.

Екатерина призвала Анну Протасову и поручила ей навести более подробные справки о герцогине. Однако на этот раз фрейлине не повезло. Никто из ее прежних осведомщиков ничего определенного сообщить не смог. Были туманные намеки на какие‑то судебные разбирательства в Лондоне. Но все это, как говорится, то ли у нее украли, то ли она… Анна доложила о неудаче, и Екатерина задумалась. Что‑то мешало ей в отношениях с льстивой английской герцогиней, чувствовалась в ней какая‑то фальшь…

— Пожалуй, что вы прав есть, мой королефф, — сказала она после длительных раздумий, — правы, правы. Конечно, каждый Двор славен свои вельможи. И чем больше среди них знатные люди, тем больше авторитет у Двор. Но и никто так не уронить значение, как слючайный человек, попавший ко Двору. Лучше не торопиться… Передавайте герцогин, что у нас нет в обычай давать титул статс‑дама иностранкам. Только осторожно, не надо обидеть. Вы видели, какие превосходные картины она привезла с собой?..

Леди Кингстон отказом императрицы была обескуражена. Доброжелатели намекнули, что вот ежели бы она вышла замуж за кого‑либо из русских вельмож… Но и сердечные дела не получились у нее в русской столице. Сухопарая англичанка на возрасте не смогла найти себе подходящего друга сердца, хотя и предпринимала к тому немало усилий. Говорили, правда, что, предложив управителю Потемкина полковнику Михаилу Гарновскому быть ее поверенным в делах, герцогиня утешилась. Но сей шляхтич не являлся той конечной целью, в каковую она метила. Посему, после вежливого абшида, получив прощальную милостивую аудиенцию, герцогиня взошла на борт своей яхты и отбыла во Францию навсегда.

2

В июле 1782 года в Петербург, после длительной поездки по европейским столицам, возвратилась княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Целью ее путешествия считалась необходимость и желание княгини дать европейское образование любимому сыну. Согласимся с этой версией, несмотря на ее весьма приблизительный характер. Императрица была хорошо осведомлена о ее переездах. Обе женщины, несмотря на размолвку, продолжали переписываться. Княгиня хлопотала, чтобы сын был принят в русскую военную службу со всеми возможными льготами. Одновременно она посылала императрице проекты благотворительных учреждений, которые казались ей особенно примечательными. Порою императрица досадовала на нецелесообразные, как ей казалось, встречи бывшей подруги с разными лицами. Но по возвращении приняла ее вполне доброжелательно. Двадцать лет, прошедшие после переворота, успокоили страсти и погасили беспокойство, обуревавшие Екатерину в первые годы восшествия на престол. Шероховатости отношений за время разлуки тоже сгладились, резкость характера княгини пообкаталась. В голову же императрицы запала мысль приспособить Екатерину Романовну к делу.

К этому времени пришла в упадок Санкт-Петербургская императорская академия наук. После не слишком‑то рачительного управления графа Владимира Григорьевича Орлова по его протекции на должность директора был назначен Сергей Герасимович Домашнев. Некогда он учился в Московском университете, затем служил в Измайловском полку и во время турецкой войны командовал албанскими войсками. Годы его правления академией ничем, кроме яростных гонений на букву «ъ», описанных в ядовитом акафисте, не прославились. Зато злоупотребления и полнейший беспорядок в делах вынудил господ профессоров подать рапорт в Сенат. Вот тогда‑то государыня и подумала: «А почему бы не назначить на пост директора злополучной Академии княгиню Дашкову?». Она велела фрейлине Протасовой постараться добиться расположения княгини и вызнать, как она отнесется к такому предложению.

Задание было трудным. Во‑первых, положение Анны при Дворе и ее слава «dégustatrice», вряд ли могли способствовать сближению с княгиней, которая после смерти мужа вела едва ли не монашеский образ жизни. Но недаром Анна столько времени прожила при Дворе. За две недели она собрала все сведения, все сплетни о княгине, узнала и тайну давней размолвки между бывшими подругами, когда Екатерина Романовна пыталась присвоить себе главную роль в перевороте и открыто считала, что троном Екатерина II обязана именно ей. Рассказали Анне и о дурном характере княгини, об отсутствии по этой причине у нее друзей, и о страстной привязанности к детям — к сыну и дочери, которые платят матери полным пренебрежением. Скоро фрейлина смогла составить себе полный портрет Екатерины Романовны, одинокой и несчастливой женщины, ведущей чрезвычайно скучную жизнь…

И тогда, будучи представлена княгине, Анна проявила такой интерес к ее впечатлениям от путешествия по Европе, что сумела растопить лед недоверия. Она даже получила приглашение навестить Дашкову и воспользовалась им…

Обе женщины много говорили о загранице. Анну действительно интересовали живые впечатления княгини. А той более некому было особенно‑то и рассказывать. Кстати, Екатерина Романовна поведала Анне довольно много интересных подробностей о герцогине Кингстон, о которой все никак не утихали разговоры при Дворе. Рассказ княгини оказался полным неожиданностей и довольно забавным для характеристики английской аристократки.

3 Рассказ княгини Екатерины Романовны Дашковой

— Прежде всего, ma chérie, никакой герцогини Кингстон не существует. При Дворе принцессы Уэльской, матери его величества короля Георга II, была юная фрейлина мисс Элизабет Чедлей. Красивая, как все юные особы, но, в отличие от большинства английских девиц, умна и с пламенным темпераментом. Среди многочисленных поклонников она выбрала самого неудачного — молодого повесу герцога Гамильтона. А результат вам должен быть понятным. Воспользовавшись ее неопытностью, герцог обольстил девицу и, оставив все свои обещания и клятвы, покинул ее. Правда, нужно отдать должное его деликатности. Их связь не была афиширована. Английский Двор — не наша деревня. С этого начались тайны, окутавшие мисс Чедлей, как покрывалом.

Через несколько лет она вышла замуж за королевского капитана по имени Гарвей, бывшего младшим братом графа Бристоля. Обвенчались тайно, понеже родители были против. Их брак с ее стороны был заключен без любви, и жизнь тайных супругов скоро превратилась в сущий ад. В результате они расстались. И мисс Элизабет Чедлей, она так и не приняла имени мужа, с разрешения принцессы Уэльской, отправилась путешествовать. В Дрездене ей оказывал чрезвычайное внимание курфюрст Саксонии и польский король Август Третий. В Берлине какое‑то время ею был увлечен король Фридрих. Однако недостаток в средствах заставил ее вернуться в Англию.

Здесь она, несмотря на противодействия супруга, не желавшего давать ей свободы, уничтожила церковные записи о своем браке и вышла вторично замуж за старого герцога Кингстона, потерявшего голову при встрече с юной aventuriére <Авантюристки (франц.).>. Старик, как и полагалось, вскоре умер, оставив по завещанию все свое громадное состояние молодой вдове.

Вы сами понимаете, мой друг, что родственники герцога не могли допустить такой несправедливости и возбудили процесс. При этом Элизабет Чедлей обвинялась сразу по двум статьям — во‑первых, за двоемужество и во‑вторых, был возбужден спор по поводу действительности духовного завещания, поскольку она вышла второй раз замуж при жизни первого мужа. Ежели ее признали бы виновною, то по старинному закону за двоемужество ей грозило бы зело тяжкое наказание. В случае снисхождения — публичное клеймение палачом, в тяжком же разе — смертная казнь. Однако аглинский суд — поистине улиссово измышление. Наша героиня нашла таких стряпчих, кои не токмо добились оправдательного приговора, но и сумели все состояние герцога Кингстона оставить при ней. Вот что такое герцогиня Кингстон, ma chérie.

— Но ваше сиятельство сказывать изволили, дескать, герцогини Кингстон не существует?

— В этом все дело. Суд постановил считать второе замужество сей особы незаконным. Однако, понеже в завещании была указана не герцогиня Кингстон, а девица Элизабет Чедлей, завещание старого герцога посчиталось имеющим законную силу. Конечно, свет отвернулся от такой авантюристки. Вот тогда‑то она и решила проникнуть к русскому Двору.

— Но как же так, зачем не знали мы сего ранее.

— Ах, моя дорогая. Я ведь писала ее величеству, без особых подробностей, конечно, советовала быть осторожнее.

— Я этого не знала.

— Не думаю, чтобы вы знали все, ma chérie. У государыни, наверняка, есть тайны даже от вас…

Анна поняла язвительность намека, но промолчала. Во время одной из встреч она ненавязчиво поведала княгине об идее императрицы по поводу предполагаемого назначения. Вздорный характер Екатерины Романовны тут же проявился, подвигнув ее прежде всего отказаться. Она написала резкое письмо государыне и к полуночи велела заложить карету, чтобы ехать к Потемкину, который на короткое время вернулся в Петербург и жил у себя дома. Именно он должен был из рук в руки передать ее отказ Екатерине.

Светлейший уже был в постели, но княгиню Дашкову не принять не мог. Он прочитал письмо и, не глядя на автора, изорвал листок и бросил на пол. Княгиня вспыхнула. Григорий Александрович поднял руки и сказал:

— Тут на столе есть перо, есть чернила и бумага. Садитесь, пишите, пожалуй, снова. Только все это вздор и бабьи страсти. Вы умная женщина, зачем отказываетесь? Императрица и в мыслях не имела вас обидеть. Пребывая в должности, вы будете часто видеться с нею и, возможно, сумеете что‑то наладить… По правде сказать, она умирает со скуки, столько дураков ее окружают.

Трудно сказать, что ее убедило. Осторожная ли настойчивость фрейлины, к которой она успела привязаться, мудрое ли суждение Потемкина… Но через несколько дней Екатерина Романовна все‑таки отправилась в Сенат присягать на новую должность.

4

8 сентября ночью обрушилась на Царское Село небывалая буря. Жестокий юго‑западный ветер ломал деревья в парке. В покоях императрицы оказались выбиты стекла. И Екатерина велела всем собираться, чтобы ехать в Петербург.

Однако в столице картина была не менее угрожающая. Сильные порывы ветра с моря подняли воду в Неве. В ночь с девятого на десятое уровень воды поднялся на десять футов. Почти все низменные части города оказались залитыми. Современники писали: «От сего наводнения освобождены были токмо Литейная и Выборгская части города; в частях же, покрытых водою, оно и в маловременном своем продолжении причинило весьма великий вред. Суда были занесены на берег. Небольшой купеческий корабль переплыл мимо Зимнего дворца, через каменную набережную; любский корабль, нагруженный яблоками, занесен был ветром на десять сажень от берега в лес, находящийся на Васильевском острову, в коем большая часть наилучших и наивеличайших дерев от сея бури пропала. По всем почти улицам, даже по Невской перспективе, ездили на маленьких шлюпках».

Убытки были чрезвычайными. Множество народу потонуло. В дальнейшем решено было на случай наводнения подавать упреждающие сигналы, и уже 21 сентября вышел указ: «Когда в Коломнах и на оконечности Васильевского острова вода начнет выходить из берегов, то дан будет сигнал для Коломны из Подзорного дома, а для Васильевского острова с Галерной гавани тремя выстрелами из пушек; и в обеих сих местах поднят будет на шпицах красный флаг, а ночью по три фонаря. Для жителей в Коломнах учрежден пост у Калинкина моста, от которого по третьей пушке пойдет барабанщик от Аларчина моста и обойдет Коломну, стуча в барабан. Тоже будет сделано и в Галерной гавани, от стоящей близ оной гауптвахты, от которой барабанщик по слободе будет ходить и бить в барабан».

12 декабря в девять и три четверти утра великая княгиня Мария Федоровна благополучно разрешилась от бремени сыном. И 20 декабря состоялось торжественное крещение младенца, которому, по желанию Ея Императорского величества, было дано имя Александра. Восприемниками были заочно император римский Иосиф II и король прусский Фридрих II Великий. После чего пошла череда праздников. «До поста осталось всего каких‑то две недели, — писала Екатерина своему постоянному корреспонденту Фридриху Гримму,[116] — а у нас еще предстоят одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена. Опасаясь умереть, я заказала вчера свою эпитафию».

По случаю рождения первенца‑внука государыня подарила его родителям большое имение, верстах в пяти от Царского Села. Большая часть земли была там покрыта лесом, пересекаемым речкой Славянкой, которая так разливалась вёснами, что образовывала сплошные топи. Имелись и две деревеньки, населенные сотней с небольшим душ обоего пола. Незавидное место. Тем не менее подарок пришелся всем по душе. Императрица была довольна тем, что отдалила сына от большого Двора. Наследник мечтал о свободе для собственных военных упражнений. А Мария Федоровна вообще питала особенную склонность к занятиям сельским хозяйством. И, несмотря на то, что денег на постройки императрица давала крайне мало, постепенно на месте старых шведских укреплений выросла дача Мариенталь, оградою которой послужили заросшие шведские оборонительные валы. Появился и увеселительный домик — Паульлюст. С этих небольших построек и начался знаменитый дворцовый Павловский комплекс.

5

Святки Двор проводил обычно в Царском Селе. Выезжали туда налегке, ненадолго. Живали недели по две и возвращались в Петербург. Анна не любила этих поездок. Они нарушали распланированный ход придворной жизни, доставляли массу хлопот и по холодному времени были сопряжены со многими неудобствами. Поэтому она даже обрадовалась, когда императрица предложила ей остаться в городе, хотя это и означало, как она понимала, некоторую остуду отношений.

Вечером, после всеобщего «исхода», фрейлина с удовольствием расположилась у камина в своих покоях. Велела девке, заменявшей Дуняшу, сготовить чаю… Но человек предполагает, а Господь располагает. Покойный вечер не удался. Только она успела разложить карты пасьянса, в прихожей за дверью раздались голоса. «Господи, прости, — подумала она, поднимаясь, — кого принесло на ночь глядя?» И в этот момент дверь распахнулась и на пороге предстал ее пропавший камердинер Петр. Но, Боже правый, в каком он был виде… Шуба разодрана, глаз подбит, лицо в запекшейся крови, волоса растрепаны. Едва вошел, комната наполнилась запахом перегара, а Петр повалился в ноги.

— Барыня‑матушка, ваше высокоблагородие! Не велите казнить. Без вины виноватый.

Анна отступила:

— Что случилось Петр Тимофеевич? Почему в таком образе? Кто тебя?..

— Виноват, ваше высокоблагородие, как есть виноват…

И далее Петр рассказал, как объезжали они имения его сиятельства, выведывали, не знает ли, не видел ли кто красавицу‑цыганку. И как под Можайском в кабаке, один мужик рассказал, что де видел ее в недалеком отседова, в имении его светлости князя Потемкина… Как приехали они с Дуняшей в то село, остановились у старосты…

— Одного вина, матушка, сколь выпить пришлося, пока вызнали про все. Я, конечно дело, купцом сказывался, от князей де Телятьевых промышляю, желаю товару по селам возить…

Далее получалось, что, пока Петр бражничал, Дуняша нашла пути встретиться с Баженой и уговорила ту бежать. Решили — перед самыми Святками, пользуясь суматохой. Сперва Бажена боялась. Управляющий говорил, что его сиятельство пожалуют на праздники. Потом согласилась. Запрягли они кибитку, сказали, что де мол в Можайск думают, на базар поранее. И уехали.

Хватились их, не хватились, Петр не знал. Только до Москвы добрались без помех. Разве что волки несколько верст за кибиткой бежали, да Бажена плакала, все говорила — холодно ей. Ну, да лошади‑то добрые. Вынесли. А там и печурку затопили…

От Москвы до Петера — шлях знакомый. Намедни прибыли со всем благополучием и остановились, как и наказывала Анна в доме дядюшки Alexis’a на Мойке. Дуняша желала тут же и во дворец бежать, доложить о приезде. Но он, бес видать попутал, отсоветовал. Дворня баню топила, а они уж сколь времени не мывши. После баньки чарочку, другую приняли… Сколько просидели, Петр не знал, только услышал вдруг крик девки‑цыганки и Дуняши. Выскочил с мужиками во двор, глядь, а там ворота настежь и кони в карету впряжены, а гайдуки девок тащат… Кинулись отбивать с кем за столом сидел, да куда там, хмельные. А те‑то ну здоровы: намяли бока, спасибо в живе оставили. Когда в себя пришел, их и след простыл: ни девушки‑цыганки, ни Дуняши…

— Тогда сюды и побег… Виноват, ваше высокоблагородие, не уберег… — закончил он сбивчивый свой рассказ.

— Ладно, Петр Тимофеевич, чего слезы‑то лить попусту. Чьи были гайдуки, не признал ли?

— Одного, двух, вроде бы признал.

— Ну?..

— Да‑к его, матушка, Анна Степановна, светлейшего князя люди.

— Так я и думала. А куды повезли не вызнал, далеко ли?

— Думаю, в карете‑то по этакому морозу далеко не ускачешь. Не в кибитке. Но и во дворец, к его сиятельству, вряд ли повезут. Ушей да глаз, что тама, что тута…

— А на тебя, Петр Тимофеевич, кто донес?

— Покамест ума не приложу, истинный Христос.

— Ну, то дело терпит, узнаем. В дядюшкиной дворне не един доносчик. А вот куды повезли?..

— Матушка, Анна Степановна, не кручиньтесь, вызнаю я. Я за Дуняшей скрозь землю пройду, вы не сумлевайтесь…

Анна некоторое время сидела молча, глядела на истерзанного мужика и не видела его. Мысли обгоняли одна другую. «К кому обратиться? Что сказать государыне?»

— Вот что, Петр Тимофеевич, ты постарайся поразузнай сам по себе. Я тоже кой‑кого поспрошаю. А через пару деньков приходи, поглядим, кто чего полезного узнал. К тому времени, авось чего и надумаем…

На том и расстались. Полночи проворочалась с боку на бок статс‑фрейлина в своей одинокой постели, но ничего не придумала. Наконец здоровый организм взял свое и она уснула.

6

Тем временем, Петруша Завадовский, сын скромного помещика, еще совсем недавно подносивший составленные им реляции под грозные очи генерала Румянцева, вдруг сам стал генералом и графом, первым доверенным лицом императрицы. Его многие поддерживали. Теперь к Петру Васильевичу бежали по утрам придворные топтуны с докладами, а он, в восхищении от своей удачи, от «случая», предавался, как говорили, беззаботной беспечности, находясь в состоянии душевного опьянения. Даже нанял себе учителя музыки, чтобы играть на арфе…

Как‑то Екатерина спросила Безбородко:

— Александр Андреевич, а что Петр Васильевич, не корыстолюбив ли? Уж больно холоден, расчетлив…

— Да как сказать, ваше величество. Охулку на руку не положу, но сие есть. Его многие «глупцом» кличут, понеже, он, как бы не пользуется положением своим и вашим благорасположением…

— И что же?

— Он на то говорит, что отменно застенчив, а посему не смеет за себя слова вымолвить.

— То есть правда. Он ничего не просит.

— Так ведь — умен…

— Э‑э, Александр Андреевич, иная охвалка хуже охулки…

Безбородко растянул толстые губы в ухмылке, но ничего не ответил.

— А что бы ему хотелось, получить, какой презент, не знаете?

— Ваше величество, да лучше вас никто подарка не выдумает…

Екатерина вспомнила похожий разговор, состоявшийся раньше с Annet’ой Протасовой. И тогда результат был примерно таким же… «Не глуп, не глуп, однако, этот хохол. Есть в его скользком уме что‑то похожее на ум Annete. Не попробовать ли его в дипломатической службе. Приставить к старому сапогу Никите Ивановичу… А то, что‑то болеть он стал… А Петра Васильевича надобно поощрить…»

На следующий день государыня пригласила Завадовского участвовать в обсуждении проекта здания государственного банка, представленного архитектором Кваренги. Петр Васильевич восхитился. И государыня тут же сказала, что готова построить такой же дом и ему. Проект был немедленно заказан тому же Кваренги. Вскорости планы великолепного здания с увеселительным домом, павильонами, многими флигелями и надворными строениями для подаренного имения Ляличи были представлены, и ее величество своеручно изволила сделать ряд исправлений. Петр Васильевич, увидев это великолепие, не сказал, а, скорее, простонал: «В сих хоромах вороны будут летать», на что государыня ответила: «Ну и что, я так хочу».

Позже, когда дом был построен, Завадовский велел поставить перед крыльцом статую своего благодетеля фельдмаршала Румянцева. И, проходя мимо, никогда не забывал снимать шляпу.

К общему неудовольствию, Потемкин недолго был в отлучке. Внутренние события требовали его присутствия в столице, где варилась вся политика государства. Новый фавор беспокоил светлейшего чисто политически. Завадовского откровенно поддерживали Разумовский с Румянцевым, ему был предан Безбородко, набиравший силу в недрах тайного кабинета, и даже Григорий Орлов. Последний — исключительно из‑за своей крайней нелюбви к одноглазому тезке. Об остальной придворной шушере, занимавшейся балетами, сплетнями и маскарадами, Григорий Александрович не думал. Хотя, в общем‑то — напрасно.

Несмотря ни на что, он все же любил эту странную женщину, волею судьбы или прихотью истории вознесенную на вершину имперской пирамиды. Любила его и она. С самого начала Потемкин покорил императрицу мужской силой, своей любовной ненасытностью, но не только этим. В чем‑то они были очень схожи. Екатерина всегда говорила, что «служит государству». Потемкин тоже служил — ей и Отечеству. Оба отличались широтой замыслов и дел, понимали и ценили это друг в друге. Потемкин даже превосходил своим размахом повелительницу России, которая все‑таки воспитывалась в скромных условиях маленького немецкого княжества. При этом и совершать Григорий Александрович, несмотря на свою безалаберность, умудрялся значительно больше, чем Екатерина. Главное отличие заключалось в том, что он, как правило, доводил то, что замысливал, до осуществления, а начатые дела (хорошие ли, плохие ли) — до завершения.

Потемкин прекрасно понимал, что Екатерина в силу характера и темперамента своего не станет долго обходиться без партнера. И Завадовский, обладая умом мелким, скорее женским, без размаха, тем и беспокоил. Новый любимец, в силу изначальной бедности своей, уж больно хорошо умел считать чужие прибытки. В том числе и во первых строках — его потемкинские… А казна‑то войной опустошена. Конечно, «бухгалтер» сей не на долгое время. А кто следующий? Не найдется ли, кто потеснит его не токмо на постели государыни, что он бы и пережил, а в делах?.. И зародилась у него мысль взять дело обеспечения императрицы любимцами в свои руки. При том «бухгалтера»… сменить.

Однажды Петр Васильевич, нежданно‑негаданно, получил приглашение от светлейшего на ужин. Человек, принесший приглашение, сказал, что велели мол передать — ужин будет интимным в мужской компании: трапеза, вино, карты… Надо ли говорить, как сначала испугался, а потом обрадовался Завадовский. Столько времени Потемкин его не замечал и «вот будьте нате»…

Вечер действительно удался на славу. Хозяин был любезен, гости приятны, вино и яства — отменные. А уж девки, подававшие!.. «И откуда они берут таких?» — с завистью думал про себя Петр Васильевич. Пир затянулся. Завадовский и не помнил, как из‑за стола‑то выбрался. Очнулся утром и не понял, где находится. Опочивальня, что твой бальный зал. Кровать под балдахином — шестеро поперек лягут, и еще место останется. Но главное… Петруша похолодел. Главное было рядом. В постели, под единым с ним одеялом на лебяжьем пуху, лежала дева. Та самая, на которую он вечор пялился более всего, с золотыми волосами, ныне разбросанными по подушкам.

Петр Васильевич осторожно отодвинулся, сел и обнаружил, что наг… «Матерь божья» — вырвалось из его уст. И тут проснулась красавица. Распахнула синие очи и потянулась так, что выпросталась из‑под одеяла со всеми прелестями. У бедняги‑фаворита, как говорится, в зобу дыхание сперло. Он попятился от ее простертых рук, заскулил жалобно и выскочил из необъятной постели. Закутался в шлафрок, кинулся к двери и был таков…

Где нашел граф Завадовский свои панталоны и кафтан с башмаками, как разыскал карету и растолкал кучера, спавшего тут же, сказать трудно. А вот его рассказ, дрожащим голосом поведанный Екатерине, Анна слышала. Слышала и не особенно добрый смех императрицы… Но, обеспокоенная долгим отсутствием вестей от своего посланца, близко эту историю не приняла. Между тем государыня, оставшись наедине с фрейлиной, заметила весьма жестким голосом:

— Что‑то зело polissonner <Шалить (фр.).> позволять себе князь Григорий Александрович. Думает — буду прогонять граф Завадовский… Не выйдет… А пока, своди‑ка его к Роджерсону…

Тем же вечером она впервые устроила сцену Потемкину. Под конец спросила:

— Ты закончил ли читать историю‑то крымского ханства? Говорили, что зело быстр в чтении. Коли закончил, так не пора ли поехать да взглянуть на наместничество? А то ведь без своего пригляду дело не сделается…

Неделю спустя князь Григорий Александрович Потемкин с небольшой свитой уже ехал по раскисшим весенним дорогам навстречу солнцу, направляясь в Крым. В жизни этого великого царедворца и государственного устроителя начинался еще неведомый ему новый поворот судьбы — создание порубежной Новороссии, самого богатого края великой державы. Сколь слез пролито на ней бабами и мужиками русскими, уводимыми в татарский полон, а сколько крови солдат, завоевавших эти земли…

7

Дома Анну ждал сюрприз. В прихожей за маленьким столиком сидели и чаевничали Петр Тимофеевич и Дуняша. Анна даже не ожидала, что так обрадуется своей горничной. А та так прямо в три ручья разлилась. Пришлось утешать да успокаивать. Пригласив пропавших в будуар и затворив двери, Анна уселась рядом и сказала:

— А теперь, рассказывайте…

И слушала, не перебивая, длинный рассказ об удивительных приключениях ее посланцев и соглядатаев. Петр Тимофеевич все‑таки дознался, кто из слуг Алексея Федоровича донес потемкинским клевретам об их приезде. Узнал и кого из дворни посылали отнять у них цыганскую девушку. А подольстившись и подпоив одного из форейторов, выведал и то, куда были отправлены обе пленницы. Но тут слово у него переняла Дуняша.

Рассказ горничной Дуняши

— А привезли нас, Анна Степановна, голубушка, не знай куды. Ежели бы вы меня с собой прошедшим летом в Раненбаум не брали, ни по чем бы не признала. А так‑то примечаю, вроде знакомое место, хотя все снегом засыпано, не разбери‑пойми. Потом поняла, что в ранбовску крепость попали. Кругом часовые. Солдаты в кафтанах коротких с ружьям на морозе стоят. Зябнут. Жалко их, страсть. Но так‑то, все мужики ничего, справные… — Она лукаво взглянула из‑под сбившихся волос на Петра Тимофеевича. — Из баб‑то в крепости‑то никого. Потому меня, знать и прихватили. Завели нас в каморы. А ничего себе. Ковры на полах расстелены, подушки. Только вот на окнах решетки. А так и не нахальничал никто, не баловал. Видать их сиятельство наказали. Бажена‑то, дева сердечная, поначалу все плакала. Но потом перестала. Раза два сами его светлость князь Григорий Александрович приезжали, — ненадолго. Привезут подарков кучу, свалят вместе. Ну тама, конечно, и любовь… Только Бажена от всего отказывалась, все домой просилась. К весне стали нас гулять выпускать. Сперва во двор, потом в сад.

Только лучше бы мы в каморах сидели. Ведь чего приключилося‑то, Анна Степановна… Встренула Бажена в саду какого‑то офицера. Раз встренула, другой… Потом еще и еще… Где гуляли, про чего беседовали — не ведаю. Сказала она мне, что зовут его месье Поль и обхождение он имеет ласковое. Словом, понравился он ей. А потом проговорилась, что и она, мол, тому Полю по‑сердцу. Он де сам ей то сказал, вроде как признался… Я чего… я тоже говорю, мол — дело молодое, только ты гляди, девка, ноги‑то сразу не расставляй, а то ведь обманет. Нет, говорит, он не такой. И тута подходит к окну и зовет меня. Вона, грит, Поль на лошаде верьхами, глянь, какой справный конь под им… Ну, известное дело, цыганка, перво дело на коня глядит…

Я подошла, глянула и сомлела вся. Верите ли, ваше высокоблагородие, сидит на жеребце в аккурат под нашими‑то окошками сами его императорское высочество великий князь Павел Петрович. Вот те и Поль… — Горничная замолчала, глядя в расширившиеся глаза хозяйки. — Истинный Христос, Анна Степановна, как на духу…

— Да я верю, верю. Рассказывай далее.

— Оклемалась я мало‑мало и говорю: ты мол это чего вообразила? Перед кем жопой вертишь? Ведь это сами их императорское высочество. Какой он тебе Поль?.. Она как зальется слезами. Думала, ума решится. Так убивалась, так жисть свою цыганску проклинала, что и я с ею заревела. Ну, значит, отплакали мы свое. Бажена пообещалась не давать, значит, никакого авансу своему Полю. На том и кончились наши с ей об том разговоры.

Потом, уж не через неделю ли, я индо со счету сбилась, считамши, сколь времени мы в плену‑то сидим, сказала она, что был промеж них разговор. Мол, повинился месье Поль в том, что виноват, не сказал сразу кто он есть. И что велит свободить нас из крепости. Мол, мы уже и сей момент свободны. Из камор перевели нас во дворец, в наилучшие палаты. Только Бажена слово свое сдержала, как и обещалась: наставляла его высочество, что де мол зря они ее, простую цыганку, полюбили. И что у них такая супруга прекрасная есть, котора им сынков‑наследников народила. Это я ей все про их высочество великую княгиню рассказала.

А после, гуляючи, мы и с Петром Тимофеичем в саду встренулись. Он, грит, лошади мол готовы, можно в Питербурх ехать. Я, понятное дело, сразу согласилась. А Бажена, — ни в какую. Чего, говорит я тама в сырости делать‑то буду. Я ей толкую, что де моя барышня сами статс‑фрейлиной у их величества, и ее мол не оставят…Только не уговорила. Осталась она, вы уж не взыщите. А сама я сразу и приехала с Петром Тимофеичем.

Дуняша закончила и замолчала. Анна тоже не проронила ни слова. Невероятный неожиданный поворот событий сбил ее с толку и она напряженно размышляла, как доложить императрице о наследнике и Бажене?..

8

Сколько не было в столице Потемкина — месяца два, три ли? За это время холодный и пугливый Петя Завадовский успел надоесть Екатерине. И, надо полагать, светлейший это понимал. Потому что в один прекрасный день, еще до рассвета, когда большинство обитателей Зимнего дворца еще спали, Потемкин выпрыгнул из кибитки и, не останавливаясь, прошел в покои императрицы. Екатерина, в ожидании, когда девка‑калмычка принесет холодной воды со льдом для умывания, сидела на маленькой скамеечке и растапливала камин; услыхав знакомые шаги, вскочила, прижала руки к груди. Он вошел, распахнув двери:

— Матушка… Катя!..

Обнял и подхватил на руки ее, хотя и потяжелевшую с годами. А женщина припала лицом к нему, заплакала и засмеялась.

Перед обедом был назначен Совет. Государыня не опоздала. Но когда за нею, как ни в чем не бывало, возникла громоздкая фигура Григория Александровича, не одного из членов этого наиважнейшего собрания продрал по спине мороз. Батюшки‑светы, неужто промахнулись, поставив на темную лошадку, на тишайшего Петюнчика Завадовского? И тут же сами себе и ответили: «Точно, промахнулись. Ну разве сравнится крысенок со светлейшим? Да никогда в жизни. Вот он, возьми‑ка его за рупь за двадцать. Поди всю ночь гнал лошадей. Ямщика, небось, замертво с козел сняли. А он — хоть бы что, только рожа покраснела более обычного. Громадный, гордый, непобедимый. Черная тесьма через лоб теряется в густых напудренных волосах. Грудь и тезево необъятные, словно ручьем полноводным голубая Андреевская лента перекрывает. Трость в руке с набалдашником из оникса… Светлейший — одно слово…».

Потемкин не заходил в фаворитские покои. Просто даже и не подумал. А там что творилось… Петр Васильевич метался из комнаты в комнату не прибранный, в шлафроке. Рвал на себе волосы, причитал…

— Куда же я‑то теперь, Господи, и куда девать добро‑то дареное?..

И тут же истерично начинал орать на лакеев, собиравших сундуки и корзины, что де медлят, что желают его разорения…

Потемкин, между делом, послал гусарского секунд‑майора Зорича, воротившегося из Швеции, с наказом:

— Передай‑ко, Семен Гаврилыч, этому… — Он помахал пальцами в направлении фаворитских хором. — Чтоб завтра духу его не было. Будет тянуть, — душу вытрясу…

Зорич усмехнулся, поправил усы, придержал саблю и пошел выполнять приказание. Казалось бы, простое дело — пройти вестибюлем, подняться по боковой лестнице, там повернуть, отсчитать три двери, в четвертую войти, спуститься вниз, еще раз повернуть и подняться перед Эрмитажем по другой лестнице прямо в хоромы. Да только, черт его знает, где в этих темных коридорах, какая лестница, в какую дверь войти, из какой выйти. Семен Гаврилович Зорич не так уж часто путешествовал по дворцовым переходам, да еще вечером, да без света и провожатого…

Короче говоря, когда он понял, что окончательно заплутался, решил действовать напролом, как в турецкой сечи. Пропустив несколько темных помещений, двери которых открывались легким поворотом ручки, он заметил под одной из них слабую полоску света из щели. «Слава тебе, Господи, — вздохнул гусар, — хоть одна живая душа нашлася». Он постучался и, открыв дверь, вошел.

В теплой передней было сумрачно. Свет проникал из следующего покоя через неплотно прикрытую дверь. Зорич огляделся. Глаза, привыкшие к темноте за долгое блуждание по коридорам, различили на софе чью‑то фигуру. Кто‑то спал, завернувшись в шубейку. «Чай, из дворовых. Не след незвано хозяев беспокоить, спрошу так…» Он тронул спящего за плечо.

— Эй, послушай…

— А? Кто? Чего?.. — с дивана вскочила девка. — Тебе чо надоть? Чо по ночам‑то… — Она не успела закончить фразу, как из‑за двери раздался еще один женский голос:

— Кто там, Дуняша? Что случилось?

Зорич замахал руками.

— Тихо, чего орешь… Заплутал я тута у вас. Дорогу в покои любимца укажи и будет с тебя.

В этот момент дверь открылась, и на пороге показалась женщина в пеньюаре с трехсвечным шандалом в руке.

— О, да у нас гость… — Анна, а это была она, с удивлением посмотрела на незнакомого ей чернявого, статного офицера в блестящем гусарском мундире, и сразу отметила про себя его жгучую южную красоту.

— Простите великодушно, — Зорич закашлялся. — Истинную правду говорю — совсем заплутался в коридорах ваших. Темень. А его светлость велели господина Завадовского из своех покоев вытряхнуть… А где оне, покои— то энти?.. Говорят: туды поверни, сюды. Однех лестниц не перечесть… — Все это можно было бы и не рассказывать, но свечи в руке женщины столь рельефно выделили соблазнительные подробности ее фигуры, что изголодавшийся гусар явно решил продлить удовольствие. — Позвольте представиться — секунд‑майор Зорич Семен Гаврилович, ваш покорный слуга…

Анна протянула руку.

— Рада познакомиться, хотя и в несколько необычных обстоятельствах. Протасова Анна Степановна.

Зорич схватил пожалованную руку, прижал к губам.

— Без провожатого немудрено и заблудиться… — Анна заметила горящий взор майора и постаралась прикрыть ворот. — Вы, наверное, с самого начала свернули не в ту сторону и попали во фрейлинский флигель… Сейчас Дуняша вас проводит…

Офицер шаркнул ногой.

— Бесконечно вам признателен. Надеюсь когда‑нибудь доказать преданность. Спасти от разбойников или…

— Merсi bien! Я хотела бы надеяться, что сие не случится…

«Господи, — подумала она, когда за неожиданным посетителем закрылась дверь, — откуда такой bel homme <Красавец (фр.).>». Майор был действительно хорош: длинные волосы до плеч, горящий взор под густыми бровями, орлиный нос. А усы, боже мой, какие усы!.. На его атлетическую фигуру в доломане под ментиком трудно было не заглядеться. Он являл собою образец того южного обаяния, перед которым отступают даже самые упорные стоятельницы строгих нравов. К тому же был он совершенно незнаком Анне. А уж казалось бы, она наперечет должна знать всех интересных мужчин при Дворе… Размышляя, Анна чувствовала некоторое волнение. Мелькнуло сомнение: не зря ли послала Дуняшу? Может быть следовало самой пойти проводить… Но тут же одернула себя: «Статс‑фрейлина ея величества! Об чем мыслишь?..».

Вернувшись в комнату, села за прерванное письмо, но мысли были далеко, и перо не слушалось. На каминной полке звякнули часы. Анна взглянула на циферблат. Пора ложиться, завтра дежурство в Эрмитаже. И тут же снова: — «А чего же Дуняши‑то так долго нет?..». Она даже себе не хотела признаться, что ждет горничную с известиями о гусаре. А та все не возвращалась… И прошло еще немало времени, прежде чем в коридоре послышались ее торопливые шаги.

Дуняша вбежала растрепанная, шумно дыша, и сразу, чтобы не слышать упреков, затараторила:

— Не серчайте, барыня, блукала, блукала в потемках с энтим пристальцем, ну — кобель, прости Господи… Ну, кобель…

— Ай, приставал?

— Сперва все про вас спрашивал. Кто, да чо… Я, конечно дело, говорю: «Их высокопревосходительство статс‑фрейлина их императорского величества». Ну, он приосекся… А потом… Ой, барыня. Сил нету сказывать… Ровно пес голодный. Ручищи‑то, как клещи. А темно. Я говорю: «Погодите, чо делаете‑то, я ведь закричу»…

Анна нетерпеливо перебила:

— А он что?

— Он — то… Ну, кобель же!..

Дуняша подняла голову, поглядела на госпожу, и обе женщины, не сговариваясь, захохотали. Ночью Анна долго не могла уснуть. Вертелась с боку на бок. Мысли какие‑то обрывками лезли в голову. Наконец, под утро, подумав, что надо наказать Дуняше, чтобы не топила так жарко, забылась коротким сном.

9

Анна как в воду глядела, когда решила разузнать подробности о чернявом гусаре Зориче. Прежде всего родовое имя его было Неранчич и происходил он из шляхетского, но сильно обнищавшего сербского рода. Вместе с двоюродным дядею своим, премьер‑майором Максимом Зоричем, переехал в Россию, где дядя усыновил его, выхлопотал дозволение переменить фамилию и устроил в военную службу. Уже в Семилетней войне Семен Зорич показал себя отменным рубакой. Был несколько раз ранен, побывал в плену и закончил кампанию в чине поручика. Но особенно отличился он в первую турецкую войну, когда под началом генерала Штофельна, а потом и самого князя Репнина, командовал передовым отрядом. Третьего июля 1770 года после жаркого боя окруженный турками Зорич получил удар копьем, рану саблей и оказался в плену… Не сносить бы лихому гусару головы. Янычары, злые за гибель многих товарищей, единогласно требовали его смерти. Спасла его жадность военачальников. Зорич назвался капитаном‑пашой, что соответствовало у турок полному генералу. Раз генерал, значит — знатен, а коли знатен, стало быть, богат. С богатого, по азиатским обычаям, грех не взять выкуп. И пленного отправили в Константинополь, где он и просидел четыре года, деля заключение с нашим послом в Семибашенном замке. Лишь убедившись, что за самозванным капитаном‑пашой ничего нет, его обменяли на кого‑то из турецких пленников.

Ореол героя мог бы сделать образ Зорича неотразимым. Но при Дворе его никто не знал, кроме Потемкина. А тот, услав гусар в Швецию, о нем позабыл… Не до майора было.

Анна втихомолку искала встречи с турецким героем. Воспоминания о ночном визите будоражили ей кровь, заставляли биться сердце и лишали сна. Напрасно тискала она коленями подушку. Напрасно смеялась над собой. Ничего не помогало. «Влюбилась, опять?.. Смешно!» Увы, смешно не было. Да она и не влюбилась. Это было другое… Чтобы избавиться от наваждения, отпросилась у императрицы в Москву, повидать дочку перед царскосельским сезоном.

Трудно сказать, чего больше принесло свидание с семейством брата в родном имении — радости или грусти. В сопровождении дочери и ватаги племянниц Анна обошла знакомые с детства места. Потом, на лодках через озеро отправились в Нилову пустынь. Там Анна каялась, истово молилась, просила об отпущении грехов и внесла щедрый вклад. Успокоенная и умиротворенная, она остановилась на несколько дней в уездном Осташкове, посетила воспитательный дом, радетельницей коего себя считала. Не без труда добилась у исправника и городового магистрата грамот с указанием привилегий, предоставленных указом императрицы воспитательным домам. И за это доброе дело получила живейшую благодарность осташковских обывателей.

Надо сказать, что в России сиротские дома существовали издавна. Правда, до начала XVIII столетия находились они в ведении патриаршего приказа. Отменив патриаршество, Петр I определил для их содержания доходы с монастырских вотчин. А в 1715 году велел в Москве и в других городах строить подле церковных оград госпитали и «объявить указ, чтобы зазорных младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно чрез какое закрытие дабы приносимых лиц не было видно». Однако, после смерти императора, воспитательные дома стали один за другим закрываться. И лишь Екатерина II, вскоре по воцарении, утвердила «генеральный план Императорского Воспитательного дома в Москве», составленный Бецким. Тогда же, чтобы упрочить благосостояние новых учреждений и поставить дело призрения на широкую ногу, указаны были и специальные источники доходов воспитательным домам, в том числе ряд налогов на городскую торговлю. Им разрешено было устраивать лотереи, получать четвертую часть доходов с театров и других общественных развлечений, а также с домов, где играли на деньги. Дозволялось учредить собственную сохранную и ссудную казну.

Воспитательные дома со временем получили значение самостоятельного ведомства со своей собственной юрисдикцией, освобождением от пошлин, с правом покупать и продавать недвижимость, заводить мастерские, фабрики и заводы, не испрашивая на то ни у кого разрешения. Все это было, конечно, известно на местах, но, как всегда, местная власть не торопилась с опубликованием указов… Одним словом, эта поездка имела хороший результат и фрейлина была довольна собою.

В Петербург Анна Степановна Протасова вернулась в конце мая, где ее уже ждало новое поручение императрицы.

10

Несмотря на правильный в основном образ жизни, время от времени государыня прихварывала. Она уже перенесла операцию по женской части и стала более внимательно относиться к своему здоровью. По этой причине, когда в Петербург приезжал кто‑либо из заезжих лекарей, она всегда живо интересовалась подробностями. И Анна добровольно взяла на себя обязанности дозорщицы.

— Я вас слушаю, мой королефф, — Екатерина повернулась к Анне, тихонько вошедшей в кабинет. — Какой новость вы приносить?

— Вы велели узнать, ваше величество, про пожаловавшего в столицу испанского лекаря, полковника графа Феникса.

— Да, да. Сие очень меня интересует. Среди посланники и наши любомудры ходят разные слухи. Мне доносили, что он близок с Елагиным и что князь Григорий Александрович побывал у него. Кто же он таков и какой недуг лечит?

— Того точно никто не знает. Говорят, что даже имя, под коим он известен в Европе — граф Калиостро[117] — вымышленное. Последнее время он жил в Митаве, в семействе графа Медема, который занимается тайными науками. Там он будто лечил больных и вызывал духов… Испанский посланник маркиз Нормандес посылал запрос своему правительству. Ответ пришел, что ни графа Феникса, ни Калиостро в испанской армии никогда не было…

— Ах, обманщик! Господи, да что они к нам, как мухи на мед… Ну, так погоди же, я тебя на весь свет выставлю посмешищем… В комедии прославлю. Давно руки чешутся. Что там про него известно у нас?

— По приезде своем в столицу, нанес он визит барону господину Гекингу…

— А, масон, ученый, как же, как же… И что?

— Я была в тот день у супруги господина барона, и потому оказалась свидетельницей сей встречи.

— Ах, Annete, вы, поистине, неоценимый человек!

— Спасибо, ваше величество, вы очень добры… Так вот, этот господин Калиостро, довольно мелкорослый и весьма полный итальянец, имел рекомендательные письма к господину барону. Прибыл он с супругой, кою представил как принцессу Санта‑Кроче, гроссмейстерину ордена, и после первых же слов, когда господин барон ответствовал ему на итальянском языке, закричал ей: «Обними, обними брата сего именитаго, он из нашего ордена»…

— А что его графиня?

— Да, как сказать? По мне, так особа довольно перезрелая. Смугла, нос крючковат. Глаза в молодости должно красивы были, ноне же в красноватых веках…

— Так чего же Гришефишенька‑то туды ездил?

— Думаю, на новину польстился. Про интересы его любовные все наслышаны…

— Ну, ну… Что же дальше‑то было?

— Далее сей господин сказать изволил, что приехал повидать великую Екатерину — Семирамиду Севера, а также для того, чтобы распространить свет великого учения египетской ложи в России, понеже сам он мастер сокровенных наук и великий Кофта….

— Обойдется эта «кофта» без аудиенции и науки свои пущай при себе оставит. Не люблю я все эти кудесники да маги. Только зря смущают умы наши верноподданные.

— Не все обладают вашей проницательностью, ваше величество.

— Ладно, ладно, это ты оставь. Дальше рассказывай…

— Далее показал господин Калиостро знаки своего звания, вытащив оные из саквояжа. Сие были: чалма красной материи и звезда. Когда господин барон звезду сию рассмотрел, то сказал, что знак сей не что иное, как орден Станислава. Только вместо королевского шифра на его место вставлена красная роза. Господин Калиостро слегка смутился и замешался, но скоро оправился и сказал: «Я не сержусь на ваше неверие. И апостол требовал вложения перстов своих в раны Господни… Так и вы не первая крепкая голова, которую я подчиню и обращу в прах. Скажите, кого из своих покойных родственников желали бы вы увидеть?» Господин барон подумал и сказал: «Дядю моего, но под одним условием». «Каким?» — спросил граф. «А таким, что, когда призрак появится, вы дозволите мне выстрелить в него из пистолета. Духу, я полагаю, сей опыт вреда принесть не может?»

Екатерина засмеялась.

— Молодец барон! Надо его пригласить на малый Эрмитаж. Позаботьтесь, душенька. И чем же закончился сей разговор?

— Господин Калиостро замахал руками и закричал, что господин барон есть подлинное чудовище и недостоин его великих опытов. После чего быстро откланялся.

— Прекрасная сценка, Annete. Я ее непременно вставлю в свою комедию, которую так и назову — «Обманщик»…

11

В Царском все было по‑старому. Двор веселился, фрейлины влюблялись и сплетничали. Кавалеры пили на «мальчишниках», дрались на запрещенных дуэлях. Как‑то раз поздно вечером, пользуясь свободными часами и светом белой ночи, Анна возвращалась со своим манежным берейтором Францем после верховой прогулки. Лошади шли шагом. По дороге от мызы всадников привлекли крики, доносившиеся из‑за деревьев. Анна первой направила, было, свою лошадь, но вскоре остановила ее, натянув поводья. У озера, неподалеку от дороги, шла потасовка. Трое вооруженных напали на четвертого. Этот последний изо всех сил отбивался саблей, но нападающие явно теснили. Анна поворотилась к сопровождающему:

— Man muss etwas zu tun. <Надо что‑то делать (нем.).>

Берейтор Франц вытащил из седельной кобуры пистолет.

— Немедленно прекращайт! — закричал он и выпалил в воздух.

Увы, его приказанию подчинился только оборонявшийся. Он на мгновение опустил саблю и в ту же минуту, получив удар по голове, упал на траву. Нападавшие, погрозив кулаками в сторону всадников, удалились в кусты, за которыми, видимо, ждали их лошади. Потому что вскоре Анна услыхала топот копыт. Она подъехала ближе, соскочила с седла, бросив поводья берейтору, и подбежала к поверженному.

— Боже милостивый, да это же господин Зорич!..

Действительно, перед нею на изрытой и истоптанной траве, неловко подвернув под себя руку с саблей, в рассеченном доломане и в лопнувших рейтузах, в разодранной рубахе лежал красавец‑гусар. Лицо его было в крови. Длинные густые волосы спутаны и сбиты…

Франц, который, также спешившись, осмотрел лежащего и поднял глаза:

— Man muss die Hilfe vorladen. <Нужно вызвать помощь (нем.).>

В этот момент раненый открыл глаза.

— Lassen sie mich in Ruhe. Ich benцtige mich nicht in der Hilfe… <Оставьте меня в покое. Я не нуждаюсь в помощи… (нем.).>

— Ja, aber Sie sind verwundet. <Да, но вы ранены (нем.).>

— Das ist ihre Verdiеnst. <Это ваша заслуга (нем.).>

Он снова закрыл глаза и лишился чувств.

Франц озадаченно посмотрел на Анну:

— Was wollen wir machen? <Что будем делать? (нем.)>

Из‑за кустов раздалось ржание.

— Они оставили его лошадь! — сказала Анна. И, поколебавшись немного, добавила: — Отвезем его ко мне.

Дня два Зорич пролежал в покоях фрейлины почти без сознания. Анна пригласила доктора Роджерсона, и попросила до времени никому не рассказывать о нем. Впрочем, об этом шотландца можно было и не предупреждать. Врач внимательно осмотрел гусара, сказал, что все заживет, и обещал вечером принести микстуру и мази. Горничная Дуняша, сменяя хозяйку, преданно ухаживала за неожиданным постояльцем. То ли благодаря уходу и микстурам, то ли собственному богатырскому здоровью, но на третий день Зорич пришел в себя. Он поблагодарил Анну за заботу, попросил прощения за доставленные хлопоты и спросил, где его одежда.

— Лежите, лежите, господин Зорич, — ответила фрейлина, улыбаясь. — Дуняша выстирала и починила, что было можно. Пожалуй, я давно не видела свою горничную столь прилежной…

Зорич засмеялся, обнажив крепкие, как у жеребца, желтоватые зубы. Анна отвела глаза. Он по‑прежнему волновал ее. Сейчас, пожалуй, даже больше, чем раньше. Слишком близко находилось это здоровенное, заросшее черной шерстью, мужское тело. Оно так восхитительно пахло, что способно было свести с ума… Надо полагать, что и гусар не остался в неведении по поводу тех чувств, которые он внушал хозяйке покоев. Но… виду не подал.

Во всяком случае, когда она на следующий вечер вернулась с дежурства, печальная Дуняша встретила ее в одиночестве.

— Я им сказывала, погодите мол, барышня придут, тогда и пойдете. Да куды там. Как с печи сорвался. Идтить, говорит, надоть, а барыне передай еще раз нашу благодарность и тебе тож. Мол увидимся опосля — все расскажу… С тем и ушедши…

Анна подивилась несколько необычной форме благодарности, но виду не подала. Императрица была последние дни не в духе, и забот у фрейлины прибавилось. Екатерина дважды посылала ее в Петербург за Завадовским и беседовала с ним при закрытых дверях. Потемкин, убедившись, что прежних отношений с Екатериной ему не вернуть, и что все его усилия тщетны, решил любым путем избавиться от соперника. В душе он побаивался, что «Петруша», несмотря на свою робость, способен занять его место в делах. Уж больно положение в государстве была тяжким…

12

Август всегда начинается на Руси большим церковным праздником Происхождения Честных Дерев Креста Господня, слывущего в народе под именем «Первого Спаса». «Спас — всему час!» — говорит русская пословица. Когда‑то этот день означал и первый сев озимого хлеба, и первый медолом. Из ржаной муки нового урожая, замешанной на первом, выломанном из лучшего улья меду, пекли жертвенный каравай…

После ранней обедни и к столу государыни было доставлено блюдечко «новой новины», янтарного меда в сотах, благословленного в церкви. С некоторого времени императрица укрепилась во мнении, что необходимо добрыми примерами исправлять придворные нравы и потому, как это часто бывало, летом на какое‑то время проникалась истовой любовью к русской старине.

Время в Царском Селе проходило в тихом благочестии и всеобщем умилении. В последние дни перед Спасом, по деревенскому обычаю, ездили на пруды купать лошадей. Анна знала, что в народе с давних пор бытовало мнение: «После Первого Спаса лошадь выкупаешь — не переживет зиму, кровь застынет»…

Вечерами, также не шумно, играли в синем кабинете в карты, договорившись, что весь выигрыш пойдет в церковную кружку. Императрица рано отослала дежурных фрейлин. И девушки ушли к себе.

Анна еще с утра отпустила горничную, и в покоях было темно и пусто… Она зажгла свечи, сняла тяжелое форменное платье, корсет и нижние юбки, и облачилась в пеньюар. Распустила волосы. Взяла с этажерки журнал Новикова «Кошелек», вызвавший столько неудовольствия своими статьями против галломании, процветавшей при Дворе. Впрочем, государыня и сама с интересом читала статьи о строгих нравственных началах старорусских обычаев, «о великости духа предков, украшеннаго простотою», которые ставились в противовес модному французскому воспитанию…

Толстый, обильно потеющий, bon vivant, статс‑секретарь Яковлев, постоянный переписчик и правщик литературных упражнений императрицы, дал Анне, по дружбе, список одной из последних комедий государыни — «Именины госпожи Ворчалкиной». Директор придворного театра обещал вот‑вот представить ее на сцене.

Анне надо было заранее познакомиться с написанным, чтобы следить за актерами, а потом что‑то дельное сказать государыне, которая весьма ревниво относилась к оценкам своего творчества.

Не так давно Анна уже допустила в этом отношении нечаянный промах. В деревянном манеже, сооруженном еще во времена императрицы Елисаветы Петровны на Царицыном луге, давал свои спектакли театр Книппера.[118] И, наряду с немецкими и французскими пьесами, актер Иван Дмитревский поставил комедию Фонвизина «Недоросль», в которой сам же и играл роль Стародума. В спектакле заняты были также Шумский и Плавильщиков — актеры хорошо известные при Дворе.

Екатерина всегда досадовала большему сценическому успеху чужих пьес. Фонвизин, приведенный однажды Потемкиным на малое собрание в Эрмитаж, произвел на нее приятное впечатление. А прочитанные им несколько монологов из комедии заставили от души посмеяться. Надо сказать автор великолепно их читал… И вот, узнав о подготовленном спектакле, императрица загорелась желанием посмотреть его. Но как? В придворный театр труппу не пригласишь и в Манеж не поедешь — много чести… Как быть? Решила поехать с небольшим сопровождением инкогнито, облачившись в офицерский костюм. Анна должна была быть дамой, и еще предполагались два‑три спутника — все в масках… Подготовка к походу проходила в величайшей тайне. Но… шила в мешке не утаишь. И буквально за день до спектакля Никита Иванович Панин задал Екатерине вопрос, действительно ли она идет в театр Книппера, о чем все говорят? Разгневанная императрица заявила, что никуда не собирается и что ей вполне достаточно придворной сцены.

Вечером она долго плакала в спальне и жаловалась на свою судьбу Анне, сетуя на то, что шагу не может сделать, чтобы это не явилось поводом для обсуждений при Дворе. Анна, как могла, успокаивала императрицу, и в конце концов договорились, что в театр инкогнито и с сопровождающими поедет Анна, которая, посмотрев спектакль, расскажет о своих впечатлениях. Тогда можно будет решить, не пригласить ли господина Дмитревского в Эрмитаж…

Вечером следующего дня старое деревянное строение на Царицыном лугу буквально содрогалось от дружного хохота зрителей, и, по выражению современников, «театр был переполнен и публика аплодировала пиесу метанием кошельков». Анна тоже не удержалась и бросила свой вязаный кулек с золотыми монетами на сцену.

Вернувшись, уж как ни была она осторожна, а не смогла удержаться от восторга, пересказывая свои впечатления от спектакля и от поведения публики. Опомнилась, только заметив, как закусила нижнюю губку ее слушательница, и как скучно отвела глаза… Фрейлина осеклась, но было поздно. Екатерина сухо поблагодарила ее, пожелала доброй ночи и отпустила раньше обычного. На казенную сцену Эрмитажного театра «Недоросль» так и не попал.

Повторить подобную промашку Анна не хотела. Она читала и представляла себе забавные сцены с дурно воспитанным слепым приверженцем французской моды петиметром Фирлюфюшковым и прожектером Некопейкиным. Но основательно углубиться в чтение на сей раз не удалось. В коридоре послышался какой‑то шум, бряканье и глухое неразборчивое бормотание. Затем кто‑то сильно постучался. Анна подошла к дверям и спросила:

— Кто там?

От ответа у нее перехватило дыхание:

— Секунд‑майор Зорич имеет честь засвидетельствовать свое почтение и выразить всю полноту благодарности за оказанное внимание и помощь…

Голос секунд‑майора отдавал явной нетрезвостью. «Открыть, нет?» — вихрем пронеслось в голове фрейлины. «Конечно, нет! Он пьян, а я — полураздета…»

— Ваше высокопревосходительство, я вас не задержу надолго, только вот‑с… — Он что‑то там еще бормотал, а ее рука уже отодвигала засов и распахивала навстречу неожиданному гостю высокую дверь…

М‑да, Зорич был, мягко говоря, во хмелю. Он тяжело вошел, не очень уверенно переставляя ноги, и протянул фрейлине большую охапку цветов, которые, скорее всего, сам же и нарвал где‑нибудь в саду на увядающих августовских клумбах. Анна взяла букет, разделила его, наполнила водой вазы из кувшина, приготовленного Дуняшей, и поставила цветы на стол и каминную полку.

Все это время гусар молча стоял посредине комнаты и озирался по сторонам, словно разыскивая нечто в сумраке покоя. Когда хозяйка закончила хлопоты и повернулась к нему, он произнес только одно слово:

— Вина…

Анна послушно открыла дверцу поставца и водрузила на стол бутылку и два фужера. Расплескивая вино, Зорич налил бокалы и, не произнося ни слова, выпил их один за другим. Как ни странно, это подействовало на него проясняюще. Он схватил руку молодой женщины и прижал к губам.

— Простите великодушно… Не хотел бы показаться хамом. Но искренне, искреннейше благодарен за заботу вашу. И ваш навеки слуга…

Он хотел шаркнуть ногой, но пошатнулся. Анна схватила его за плечи, чтобы гусар не упал. Пеньюар ее распахнулся. И Зорич, как ни был пьян, не смог не оценить открывшейся картины.

— Боже, — проговорил он, — какая грудь…

Он шагнул вперед и прижал фрейлину к себе. Анна вдохнула крепкий мужской дух, и у нее закружилась голова.

— Подождите… — Она вышла в гардеробную и когда вернулась, Зорич сидел за столом без ментика и сабли, в расстегнутом доломане, под которым вместо рубахи видна была его волосатая грудь, и снова наливал себе бокал за бокалом. Тем не менее, когда женщина вошла, он твердо встал на ноги, крепко обхватил ее и… швырнул на кровать…

Тело его было тяжелым. Он грузно навалился на нее и давил, дыша в лицо запахом выпитого. Руки его больно терзали грудь, доставляя страдание и… невыразимое наслаждение. Это ощущение не то, чтобы совершенно не известное и не испытанное ранее, но каждый раз новое и сладкое, пришло неожиданно быстро. Оно поднялось волной из темных глубин души и затопило все остальное в чувстве блаженства. Не осталось ничего, кроме страстного желания продолжения этой муки. Она вздрогнула всем телом, скрипнула зубами и застонала. Обхватив его за шею, Анна сильно подалась вперед, словно желая слиться с ним, растворясь без остатка в том чувстве, которое расплавляло ее, как огонь свечи плавит холодный воск… Горячий животворный ток вызвал новый пароксизм такой силы, что она на мгновение потеряла сознание. А когда очнулась, сладостное чувство покоя широкой рекою медленно разливалось по всему ее телу, она лежала обессиленная, наполненная до краев и удовлетворенная…

А он?.. Всякий другой на его месте, вероятно, был бы глубоко тронут ее состоянием и преисполнился бы благодарности и нежности к ней… Гусар же просто встал и, не глядя на женщину, сказал:

— Расскажешь обо мне царице.

Потом привел в порядок одежду… и ушел.

Но самое неожиданное во всем этом приключении было то, что она совершенно спокойно смотрела на то, как он одевается и даже как уходит. Ни малейшего признака возмущения не поднялось в ее душе. То успокоение, которое она обрела, оказалось гораздо значительнее, больше всего, что было: больше мимолетного наслаждения, которое испытало ее тело. Она только теперь поняла, что обрела то, к чему стремилась всегда, что мучило ее, портило характер, заставляло быть нетерпимой к тем, кто заискивал перед нею или боялся, или даже любил. Господи, как ей не хватало, чтобы пришел вот такой сильный, грубый, бросил бы ее на постель, истерзал, измучил, а потом, по‑хозяйски распорядившись, ушел…

Странные радость и удовольствие от пережитого унижения переполняли ее. И когда входная дверь внизу хлопнула, пропуская того, кто только что был здесь, она засмеялась… Над кем, почему — Анна не отдавала себе отчета. Она смеялась легко и счастливо. А потом заснула.

На другой день вечером, оставшись наедине с государыней, Анна подробно, как говорится — с картинками, описала свое приключение, начиная с первой встречи с Зоричем. Она улыбнулась, услыхав глубокое возбужденное дыхание Екатерины. Императрица отвернулась к стене.

— Потушить, мой королефф, свеча и можете идти…

Фрейлина исполнила приказание и была уже у двери опочивальни, когда ее догнал голос государыни:

— Гусар — к Роджерсон и передавайт Брюс, пусть приводить его ко мне.

13

Как разыскивала Прасковья Александровна Зорича, в каком трактире — неведомо. Известно лишь, что предстал он «пред ясны очи» опять же нетрезв и не мыт. И тем не менее был оставлен на ночь. А утром императрица впервые за много лет опоздала к назначенной в Кабинете встрече с Безбородко. Выглядела она не лучшим образом. Не помогли ни лед к щекам, ни кофе невероятной крепости. Отворачивая лицо в сторону от вошедшего статс‑секретаря, сказала:

— Напиши, голубчик, указ — секунд‑майору Зоричу — чин полковника и шефство над лейб‑гусарский эскадрон. Он — мой новый флигель‑адъютант. И распорядись, чтобы отвели ему покои во дворец… Ну, сам знаешь… где комнаты Петр Васильевич были… Да еще, пусть обошьют его и… баню сготовят…

Говорили, что к полудню из тех же покоев государыни вышел, как ни в чем не бывало, Зорич. Сбежав по ступеням, он, насвистывая, отправился на конюшню проведать арабского скакуна, подаренного ему утром императрицей, и у ворот встретился с благодетелем, светлейшим князем…

Далее среди придворных долгое время ходил рассказ о том, как, после нескольких фраз, Зорич вдруг отпихнул светлейшего плечом, похлопал остолбеневшего Потемкина по спине и пошел, не оборачиваясь, дальше… Трудно сегодня восстановить, о чем был у них разговор. Известно лишь, что в окне второго этажа Царскосельского дворца в этот момент видна была высокая фигура фрейлины Протасовой. Она улыбалась…

Глава восьмая

1

Служба Анны Степановны Протасовой продолжалась и дальше без особых перемен. Сосредоточенная на странной должности оказывать тайные услуги императрице, она не имела личной жизни. Ее побаивались, перед нею заискивали и не любили. Был ли в том причиной промысел ее или резкий характер, прикрывающий хорошо понимаемую двусмысленность вынужденного посредничества, однозначно определить трудно. Может быть, для понимания характера придворных, стоит отметить, что при русском Дворе уважительные отношения, при которых признавались бы просто достоинства личности, а не должностные или иные возможности, были вообще редкостью. Уважение требует развитой нравственности в обществе, предполагает духовное равенство каждого, доверия друг к другу и душевной заинтересованности. Ничего похожего, традиционное, русское общество не знало, как не знает и по сей день. Особенно во властных, как принято говорить, структурах…

Чем старше становилась Екатерина, тем больше проникалась ролью «Великой Правительницы», призванной Провидением для установления мудрого и просвещенного порядка уже не только на дикой российской земле, но и во всей Европе, на просторах которой шла очередная война. На этот раз сферы влияния делили Франция с Англией. А поскольку обе державы обладали сильными флотами, то мировая торговля несла от этого весьма чувствительные потери.

К этому времени относится единоборство двух проектов, представленных императрице партиями Панина и Потемкина. Никита Иванович предложил создать союз нейтральных держав, согласившихся силою оружия защищать право свободного плавания у берегов воюющих государств и торговли с ними. При этом все товары, находящиеся на нейтральных судах, объявить неприкосновенными.

К союзу присоединились сначала Дания и Швеция, затем Пруссия, Австрия, Португалия и королевство обеих Сицилий. Но хотя практическое значение вооруженного нейтралитета было невелико, принципы, впервые изложенные в декларации, легли впоследствии в основу международного морского права. И в этом его не следует недооценивать.

Потемкин же с помощью Безбородко разработал грандиозный проект полнейшего разрушения Оттоманской империи и возрождения Византии, на престол которой предлагал возвести второго внука государыни Константина.

Предложение Потемкина чрезвычайно нравилось Екатерине. Но сначала нужно было покончить с Крымским ханством, бывшим с давних пор подобно бельму на российских очах. Его история шла еще от тех пор, когда Крым считался владениями золотоордынских ханов. Собственно же крымский юрт образовался веке в XIII, с приходом татар из войск Батыя. Великий московский князь Иван III, воспользовавшись смутами среди татар, первым заключил союз с ханом Менгли‑Гиреем, пообещав ему на случай нужды убежище в русских землях. Исторически же отношения между Московским государством и Крымским ханством всегда носили противоречивый характер. С одной стороны, это была мирная, обоюдно выгодная торговля, с другой — внезапные опустошительные набеги крымцев. Татары уводили с собой толпы русских пленников, которых продавали в проклятой Кафе и на рынках Леванта. Мужчины шли на галеры, женщины пополняли гаремы и женскую прислугу у мамелюков в Сирии и Египте. Кроме того, крымские татары были непременными союзниками Порты в ее нескончаемых конфликтах с Россией. После Кучук‑Кайнарджийского мира Крым номинально получил независимость от Турции, а 9 апреля 1783 года Россия объявила его своей территорией, присвоив ему название Таврической губернии.[119]

Вряд ли имеет смысл подробно перечислять итоги царствования Екатерины II. Они описаны и воспеты многократно. Часто — справедливо, поскольку совершено было немало. Да и сама правительница являлась человеком незаурядным. Трудно представить, по какому пути пошла и в какой форме существовала бы империя, не случись переворот 1762 года… Впрочем, сослагательное наклонение для истории, как известно, — форма бессмысленная.

На российском престоле, как и во всех монархиях мира, побывало множество правителей самого разного рода. Были среди них разумные не злые люди, умевшие подбирать в соратники не ловких пройдох, жадных до наживы, а достойных сотоварищей по трудам, возложенным званием и занимаемым местом. А были и дураки, убежденные в своем высшем предназначении и не способные отличить придворного льстеца от подлинного работника. Порою здоровых правителей сменяли патологически неуравновешенные люди. Кого было больше — трудно сказать. Все они были только людьми, хотя занимаемое место и наделяло их возможностями, в обыденном понимании, поистине божескими…

Возможности! Вот чему поклоняются все. Для одних это — власть, а с нею и вечный страх потерять ее, часто вместе с жизнью; для других — свободное избрание образа жизни, своего окружения и занятий. Что лучше — однозначно не скажешь. Jedem des seine, — как любят повторять немцы — каждому свое.

2

Гусар оказался азартнейшим игроком. Это могло бы быть неплохо, поскольку императрица любила карты. Но Семен был игроком неудачливым и не чуждым шулерства. А поймать его за руку и отколотить канделябрами, как испокон веку расправлялись с шулерами, боялись. Фаворит! Поэтому кое‑кто старался увильнуть от игры за одним с ним столом. К сожалению, чаще всего это был стол государыни… К концу года Зорич стал генерал‑майором и получил шефство над Изюмским и Ахтырским гусарским полками. Но, будучи человеком без всякого порядочного образования, он никогда не знал, чем занять себя. А отсюда — частые встречи с гусарами, ставшими вдруг из товарищей подчиненными, беспорядочные попойки и любовные интрижки. Как и большинство его собутыльников, Зорич был пошл и отличался ветреностью. Исполняя свои обязанности при императрице, он старался не пропускать и ни одной юбки вокруг. И странное дело: Екатерина, абсолютно уверенная в себе во всех предыдущих случаях, вдруг стала ревновать… Правда, ей шел уже сильно шестой десяток… В один прекрасный день она вообще запретила Зоричу отлучаться из покоев без ее ведома. Гусар пробовал протестовать. Екатерина пригрозила отставкой, и он смирился. Но шло время и фаворит стал утомлять Екатерину. Это тут же подметила Прасковья Брюс, которую Семен Гаврилович иначе как «коровою» не называл. А это, как известно, дамы прощают с трудом. И в один из тихих вечеров в Царском, Прасковья издалека показала императрице молодого гвардейского офицера, охарактеризовав его как «самого большого злодея дамских сердец нынешнего сезона».

— Римский‑Корсаков. Ты себе не представляешь, Катиш, какой это донжуан. — Брюсша делала круглые глаза, манерно закатывала их. — Изящен и певец. Ну чисто Орфей…

— Один музыкант уже был, на арфа упражнялся. Не много ли искусства, ты же знаешь, что я к музик равнодушна… Каков он в деле?

— Ах, Катиш, при всем при том, я полагаю, Иван Николаевич… непорочен.

— Was? <Что? (нем.).> — От неожиданности Екатерина поперхнулась и, расхохотавшись, даже перешла на немецкий язык. — Знается с тобой und bleibt unberuhrt? Das ist sehr komisch, entschuldigen Sie mir bitte. <И остается девственным? Это очень смешно, извини меня, пожалуйста (нем.).>

Статс‑дама надулась:

— Как вашему величеству будет угодно.

Про себя же она подумала, что это, наверняка, опять Annet’а Протасова, фрейлина ненавистная, вызнала, что красавчик и певун Ванюша Римский‑Корсаков уже не первое утро просыпается в ее алькове. «Она, она — гадина, все вызнала и, конечно, доложила. Боже правый, как я ее ненавижу». Впрочем, Прасковья Александровна чувствовала, что ее связь с молодым кавалергардом непрочна и явно выдыхается, а потому решила попробовать получить напоследок хоть какую‑то для себя пользу.

— Хочешь в «случай»? — спросила она своего любовника. Иван Николаевич поглядел заспанным, но сторожким глазом на веселую статс‑даму, обильные прелести которой только по крайней молодости вызывали в нем ответное рвение, и в свою очередь спросил:

— А много ль возьмешь?..

После состоявшегося разговора и заключения союза Брюсша подумала: «Неужели Протасиха‑стерва снова все разрушит?». Возможно, так бы и случилось. Гусар держался в спальне императрицы во многом благодаря увещеваниям Анны. Екатерина уже не в первый раз заводила разговор о том, как избавиться от опостылевшего ветреника. Обоих беспокоил взрывной южный темперамент гусара. Государыня рассуждала: «Зорича, как тихого Петю Завадовского, из покоев не выкинешь. Может быть, отослать его к Румянцеву на войну?.. Но тогда снова, неизвестно на какое время, придется остаться одной в опочивальне и пробавляться случайными связями. Или вызвать Завадовского из Ляличей? Прилетит, конечно, как на крыльях. Но скучен, холоден — „бухгалтер“, — вспомнила она прозвище, данное Потемкиным. Императрица поглядела на свою молчаливую фрейлину. Высокая, с прямой спиной Протасова, молча, сидела у постели и, не мигая, смотрела темными глазами на пламя свечи. — Тоже уж не девочка и темперамент не тот. О чем она думает?».

А думала Анна о том, что из Таврии только что приехал светлейший и встречен милостиво. Конечно, страсть их перегорела. Да и трудно Потемкину в его‑то годы тягаться с двадцатилетними гвардейцами… Пусть уж забавляется с девицами Энгельгардт. Ей рассказали, что он уж и младшую племянницу не обходит вниманием, даром, что той еще и тринадцати нет…

— А что, мой королефф, вы не знайт ли господин Римский‑Корсаков?..

— Как не знать, ваше величество: petit‑maitre <Петиметр — щеголь, фат (фр.).>, лет двадцать пять, красавец. Дамы вздыхают, глядя на него, а мужья боятся как огня. В обществе слывет «негодяем»…

— Это может быть интересно. Вы не испытайт его?

— О его отменных достоинствах весьма осведомлена графиня Брюс.

— Так это сокол из ее гнездышко? — в голосе императрицы прозвучало разочарование. — То‑то она суетится и хвостом метет…

— Так говорят, ваше величество… Может быть, отправить его к господину Роджерсону?

— Пожалуй… Нет, еще подождем. Надо посмотреть, что предпринимать наша подруга.

Прасковья Александровна времени зря не теряла. После неудачной, как ей казалось, беседы с государыней она опрометью побежала к Потемкину и после первых же комплиментов выпалила:

— Князь, голубчик, есть дело…

Хотя Григорий Александрович и недолюбливал толстую проныру, но порою нуждался в ней. Кроме того, понимал, что близкого к императрице человека лучше иметь в друзьях, нежели врагом. Ему достаточно было и одной Протасовой.

— Слушаю, графиня…

И та поведала об охлаждении императрицы к Зоричу и о возможности его замены.

— Ты только подсоби маненько, Григорий Александрович. А уж в долгу я не останусь. Да и Протасихе охота нос натянуть. Зорич‑то ее креатура…

Это был правильный ход. Толстуха знала о глухой ненависти Потемкина к Анне. По привычке она грациозно повела плечиком, тряхнув складками жира, выпирающими из декольте. Потемкин отвернулся и поморщился.

— Да чего надоть‑то?

— Возьми Ванюшу Римского‑Корсакова к себе в адъютанты и представь матушке.

— Ваньку, сего вертопраха? Он же ничтожество…

— А нам али философ нужон?.. В постели‑то и ничтожные люди могут быть les grands amants <Великими любовниками (фр.).>. Зорич чем лучше?..

Этот вопрос решил дело. Зорича Потемкин не мог простить. Корсаков, хотелось бы надеяться, будет не таков… Неделю спустя молодой человек был представлен императрице и, получив одобрение, отправился к доктору Роджерсону.

3

Кто поведал Зоричу об отставке — неизвестно. Но, учинив утром скандал в покоях государыни и вконец распалившись, он ворвался к Потемкину.

— Это твои подкопы, князь? Тогда дуэль, на саблях, на пистолетах, на чем хошь!..

Потемкин неожиданно развернулся и сильным ударом свалил Зорича на пол.

— Сперва я из тебя так дух вышибу, говнюк!.. Заберите, — приказал он вбежавшим гайдукам. — Свяжите и бросьте в холодную. Не перестанет буянить, всыпьте пятьдесят палок или забейте до смерти… А перед государыней я сам отчитаюсь.

Гусар то ли не внял предупреждению, то ли пропустил приказание светлейшего гайдукам мимо ушей, сие неизвестно. Но появиться «пред очи государевы» он не мог долго. В самом жалком виде недели через две поскребся он в двери ее будуара.

— Прости, государыня‑матушка, свово гусара… Не гони…

Екатерина холодно прервала его излияния:

— Вам, сударь, предоставляется отпуск для поправления здоровья, заграничный паспорт и деньги для поездки на воды. По возвращении же резиденцией вашей будет город Шклов…

Зорич прикинул, замена была стоящая. Сто тысяч годового дохода и шкловский замок. Разбитной генерал не стал тянуть время. Распрощался с приятелями, получил бумаги, деньги и уехал. В отведенную ему резиденцию он вселился как полноправный владетель и повел жизнь, окружив себя невероятной в тех краях роскошью. Шуты, карлы, скоморохи заполнили его дворец. Обеды генерал‑майора превращались в лукулловские пиры, на которые собиралось все окрестное дворянство. Крепостной балет Семена Гавриловича по количеству див соперничал с петербургским придворным. А когда в июле он решил отпраздновать день своего ангела, приходящийся на январь, то на дорогу были насыпаны сугробы соли, по которой гости ездили на санях… Ничего удивительного, что на такую жизнь ему очень скоро денег стало не хватать.

В ту пору настоящим наказанием Божьим для России было фальшивомонетничество. Традиция подделывания медной монеты существовала давно. Ремесло это было выгодным, поскольку цена пуда меди в шесть раз была ниже начеканенных из такого же количества пятаков. Занимались этим делом в основном в Польше. Пятаки везли в Россию, обменивали на серебряные рубли и получали до четырехсот и более процентов прибыли. Еще легче стало подделывать первые ассигнации, введенные императрицей.

Однажды, направляясь в Могилев, в пожалованные государыней имения, Потемкин заехал к Зоричу в Шклов. Прошло время — обиды забылись. Отставной генерал‑лейтенант принял светлейшего отменно. Было о чем поговорить, был добрый и обильный стол, были девки‑плясуньи.

Вечером камердинер доложил отяжелевшему Потемкину, что де настырный обыватель непременно требует свидания, повторяя давно отмененное «слово и дело». Григорий Александрович велел впустить. Вошел шкловский еврей, отрекомендовавшийся Давидом Мовшей.

— Чего тебе? — спросил Потемкин.

Посетитель, молча подал светлейшему сторублевую ассигнацию. Тот повертел ее перед глазами и спросил снова:

— Ну и чего тута?

— Извольте прочитать ваша светлость, что там написано…

Потемкин посмотрел на одну сторону банковского билета, на другую.

— Ну чего? Вот нумер, вот штемпеля. Под оными напечатано… — Светлейший прищурил глаз. — Вот «объявителю сей государственной ассигнации платит с.‑петербургский банк сто рублей ходячею монетою, год 1772. С.‑Петербург», боле ничего не вижу. Говори сам, чего тута?

— Ваша светлость читают‑таки без внимания… Не «ассигнация» с позволения вашего, а «ассишация» написано. Извольте поглядеть…

Потемкин нахмурился.

— Где взял?

— Ежели так будет угодно вашей светлости, я могу их принесть хоть цельный мешок.

— Давай, — князь велел секретарю выдать посетителю тысячу рублев, чтобы тот обменял их на фальшивые. Малое время спустя доноситель вернулся. Теперь Мовша пришел уже не один, а с помощником. И тот вывалил перед Потемкиным целую груду фальшивок.

— Кто делатель?

И тут оба доносчика наперебой стали рассказывать, кто занимается сим преступным деянием. Назвали камердинера каких‑то графов Зановичей и карлов «шкловского деспота», Семена Гавриловича Зорича…

— Что за Зановичи?

Оказались два брата далматинца Марк и Аннибал, два авантюриста, промышлявших шулерской игрой. Уличенные в мошенничестве, вынуждены были бежать из Венеции, где их портреты были вывешены палачом на городской виселице.

Пересекая одну границу за другой, добрались авантюристы и до России. Как они снюхались с Зоричем, понять не трудно. Сначала, видимо, карты, проигрыш, долги и отсутствие денег… Старшего Зановича схватили и тут же на месте уличили в подделке сторублевых ассигнаций. Младший бежал.

Потемкин велел нарядить следствие, пообещав по возвращении перевести его в Петербург. Меньшого фальшивомонетчика схватили в Москве у заставы. При нем оказалось с лишком семисот тысяч фальшивых ассигнаций сторублевого достоинства.

Дело о «шкловских диковинках» тянулось долго. Государыня сама следила за ним. Зоричу удалось отбояриться от обвинений. И Екатерина велела вывести бывшего фаворита из‑под подозрений. Но «лицо» в глазах императрицы он потерял навсегда. Генералу Пассеку велено было учредить за ним негласный надзор. А далматинских «аристократов» отправили в Нейшлотскую крепость.

Любопытно отметить, что в 1789 году при нападении шведов, оба узника по малочисленности гарнизона встали в ряды защитников крепости. Разумными советами и личной храбростью братья оказали немалую услугу солдатам. В результате чего получили свободу и были высланы за границу через Архангельск.

4

В один из приятных летних вечеров в круг гостей, собравшихся у государыни, вошел высокий красивый шатен с серыми наглыми глазами. Мундир кавалергарда и рельефы, подчеркнутые лосинами, весьма выгодно оттеняли статность его фигуры и вызывали чувства приятного ожидания у дам.

«Римский‑Корсаков, Ванька, Ванюша…» — с разным выражением прошелестело по залу. Молодой человек многим был ведом. Впрочем, со старшими он держался почтительно, на дам особого внимания не обращал.

Представленный императрице, красиво преклонил колено и с чувством поцеловал пожалованную руку. Его французский был превосходен, а улыбка невинна и лучезарна. Предупрежденный о программе вечера, он, не ломаясь, занял место у клавикордов и, дождавшись начала музыки, запел. Пел Иван Николаевич, действительно, хорошо. Приятный, поставленный от природы голос, никакого манерничания…

— Не правда ли, — шепнула Екатерина графу Панину, притащившемуся, несмотря на нездоровье, в Царское Село. — Не правда ли, er singt wie eine Lerche? <Он поет, как жаворонок (нем.).>

— Ах, ваше величество, вспомните: «Es war die Nachtigall und nicht die Lerche» <Это был соловей (вечер), а никак не жаворонок (утро) (нем.). Шекспир. «Ромео и Джульетта». 3,5>.

Императрица передернула плечами:

— Помилуйте, граф, вы стали читать Шекспира на немецком?

— Боюсь, матушка, и слова‑то по‑аглински произнесть, когда его светлость рядом…

— Ничего, князь Григорий Александрович снова собирается к театру военных действий, так что скоро вы сможете открыто вернуться к любимому вами Альбиону…

Скоро Иван Николаевич Римский‑Корсаков переселился в освободившиеся покои и по указанию повелительницы, в свободное время, услаждал слух гостей государыни своим пением. Жил он тоже, как соловей — в клетке. Екатерина буквально заперла его в роскошных апартаментах. Многочисленный штат приставленных людей готов был выполнить любое его желание, кроме одного — оставить без надзора. Однажды, никого не известив, Корсаков принял личное приглашение супруги великого князя Марии Федоровны на раут малого Двора. Стоило послушать тот скандал, который учинила Екатерина сначала фавориту, а потом и великой княгине.

«Неужели, — подумала про себя Анна, — ее величество вообразила, что эта преисполненная немецких добродетелей самка могла увлечься ее куртизаном?»

Фрейлина уже давно замечала, что императрица стала беспокойной, весьма деспотичной и раздражительной. Болезненно относилась к разговорам о возрасте, особенно, когда намеки касались амурных дел кого‑либо из придворных. Как‑то Роджерсон сказал Анне, что государыня жаловалась ему на бессонницу, сердцебиения и головную боль.

— Я, конечно, постарался утешить их величество, сказал, что это явления временные и скоро исчезнут.

Шотландец явно намекал на то, что здоровье Екатерины Великой уже не то, что было раньше. Может быть, в его намеке было скрыто пожелание умерить темперамент своей пациентки и он желал сделать это через статс‑фрейлину? Но этого Анна позволить себе не могла.

Между тем здоровяк Ванюша оказался настоящим bon vivant’ом <Любитель поволочиться и пожить в свое удовольствие.>. Не довольствуясь увядшими прелестями повелительницы, он пасся и на соседних лужайках. Анна не решалась докладывать и об этом.

Впрочем, скоро она заметила, что государыня, обращаясь к фавориту, время от времени недовольно поджимает губы. Раз или два перед отходом ко сну, она хотела вроде бы о чем‑то поговорить с Анной, но замолкала на полуфразе. «Неужто опять смена караула? — подумала фрейлина. — А не хочется‑то как…» Выждав день, когда, по ее расчетам, государыня должна была дать ей очередное деликатное поручение, Анна сказалась больной и укрылась в своих покоях. Тут‑то все и свершилось…

Решив в неурочное время посетить фаворита, императрица обнаружила в его спальне толстую, распутную Брюсшу. Видимо Прасковья время от времени требовала от своего протеже возвращения долга за оказанную услугу.

— Опять?!.. — воскликнула Екатерина, застигнув обоих в самый деликатный момент. Лицо ее покрылось красными пятнами, сердце забилось. Брюсша с визгом скатилась с постели, а фаворит, схватив в охапку панталоны, скрылся в соседних комнатах. Прасковья, сидя на полу и, оправляя юбки, затараторила:

— Не сердись, Катиш, я тебе все объясню… Ну, сама же понимаешь, что это просто…

— Вон!.. — Коротко приказала Екатерина. Она взяла вспотевшей ладонью трость, стоявшую в углу, огрела толстуху палкой и, не обращая внимания на ее вопли, пошла за куртизаном…

Вечером Анне доложили, что, найдя Ванюшу в дальнем покое, государыня так отходила его палкой, что любо посмотреть. Громадный кавалергард только вздрагивал да поскуливал, умоляя не лишать его расположения за дерзкий поступок.

Всезнающая Дуняша добавила:

— А когда оне уж больно сильно кричать начали, их императорское величество и скажи, мол, благодари Бога, что от моей руки порку приемлешь. Отдать бы тебя Степану Иванычу… — Анну передернуло. Горничная, внимательно наблюдавшая за нею, сразу все поняла. — Чай, поди на господина Шешковского намек давали?..

Фрейлина не ответила. О тайном застенке разжиревшего ханжи Степана Шешковского и о его подручных при Дворе ходили страшные рассказы. Рассказывали о пытках, которые там применяются. Будто есть у Степана Ивановича такой стульчик пред допросным столом, сделанный теми же мастерами, что смастерили подъемник из кухни для подачи блюд в Эрмитаже. Нажмет Степан Иванович на рычажок, и поехал стульчик вниз. Одна голова допрашиваемого над полом остается. А внизу его подручные каты со всем их арсеналом… Говорили о том за тайну, из уха в ухо. Анна еще раз вздрогнула, как от озноба, и отослала Дуняшу.

5

От ложа красавца‑кавалергарда не отлучили, но в покоях заперли накрепко. Прасковья же была изгнана из Петербурга и уехала за границу. В связи со случившимся жизнь Анны крайне осложнилась. Не отказываясь от услуг Римского‑Корсакова, императрица и ее непрерывно теребила, требуя новых любосластцев. Фрейлина сбивалась с ног. Их поиски и подготовка к предстоящей роли были утомительны, а в результате все оказывались не тем, что требовалось. Одни задерживались на два‑три дня, другие — на ночь. А бывало, что Екатерина выгоняла приглашенного уже через час или два и яростно звонила в покои фаворита, требуя его к себе…

«Эко бабу хотенье‑то разбирает, — ворчала верная dégustatrice, передавая очередную табакерку или перстень, несостоявшемуся фавориту, — и как не изнеможится? Эдак‑то и помереть недолго. Та ведь нет, знать того не хочет, что на хотенье быть должно и терпенье». Сама Анна с годами поуспокоилась, особенно после рождения дочери. И хоть вида не показывала, порой через силу принимала очередного кандидата. Как правило, большинство из них, с повышением в чине и с наградой исчезали в дальних гарнизонах. И потому самый факт такого легкого фавора вызывал немало завистливых оскорблений и ссор среди гвардейской молодежи. Произошло даже несколько поединков. Рассказывали, что один офицер из поляков, Федор Повало‑Швейковский, после краткого визита, закололся под окнами государыниной опочивальни. Государыня раздражалась, плакала и еще более раздражалась. И весь Двор понимал, что нужен новый любимец и на более долгий срок. Понимала это и Анна, ловя на себе недоумевающие взгляды придворных.

Попробовала привлечь к делу генерала Архарова Николая Петровича. Ревностный служака, обладающий сметливым умом, он неплохо зарекомендовал себя во время чумы в Москве и весьма искусно провел следствие в деле «маркиза Пугачева».

В 1782 году был назначен московским губернатором, а в 1783 году произведен в генерал‑поручики. Императрице нравились его способности в расследовании преступлений, доставившие ему славу великого сыщика даже за границей. Все бы хорошо, да вот фигурою Николай Петрович не вышел. Был коротконог и годы его перевалили уже на пятый десяток… Однако, несмотря на краткость «доступа к телу», карьера Архарова в столице не прервалась. И он получил назначение обер‑полицмейстером.

На его место Анна привлекла Василия Ивановича Левашова — генерал‑поручика, сопровождавшего императрицу во время ее путешествия в Тавриду. Ему покровительствовал и Потемкин. Но — тоже более пары месяцев он при государыне не задержался. Затем, совсем на короткое время — Василий Петрович Померанцев — комедиант. В молодости, готовясь стать дьячком, он завернул случайно в театр, да так и остался актером. Его дрожащий голос и яркая декламация часто заставляли рыдать зрителей. В 1785 году он был принят на казенную сцену. В опочивальню государыни попал случайно, помимо Анны. Были и другие. Имен их в памяти не осталось, хоть и проходили они почти все через нее, прежде чем попадали в спальню императрицы. Даже Безбородко, как говорили, побывал в этой роли. Анна с тревогой следила за развитием этой интриги. Безбородко был отчасти ее креатурой. Но, в отличие от прочих, изворотливый хохол вышел из ситуации не только без потери места, но и с весьма солидной прибылью. Он хозяйственно купил в Полюстрове имение, в коем завел себе гарем из девок. Ими он, время от времени, обменивался с Никитой Ивановичем Паниным, и ездил в Смольный собор замаливать грехи. Только те ли были‑то прегрешения? После причисления к Коллегии иностранных дел Александр Андреевич, сохранив прежнюю свою должность секретаря императрицы, неутомимо копал под своего начальника, прибирая к рукам всю переписку по вопросам внешней политики. При сем деле проявлял он немалую дипломатическую ловкость.

По смерти Никиты Ивановича Панина первое место в иностранной коллегии со званием вице‑канцлера занял Остерман, но именно Безбородко, произведенный в тайные советники, стал там главным действующим лицом. Он сопровождал императрицу в ее поездках во Фридрихсгам на встречу с Густавом III, в Вышний Волочек для осмотра строящегося канала и в Сестрорецк на оружейный завод.

В 1885 году государыня пожаловала ему Владимирскую и Александровскую ленты и 5000 душ крестьян в Малороссии. А 12 октября того же года вместе с рескриптом о введении его в графское Римской империи достоинство, получил Александр Андреевич и лестное собственноручное письма государыни. В нем она в частности писала: «Труды и рвение привлекают отличие. Император дает тебе графское достоинство. Будешь comes! Не уменьшится усердие мое к тебе. Сие говорит Императрица. Екатерина же дружески тебе советует и просит не лениться и не спесивиться за сим».

В «нервные» дни, когда все придворные шарахались от императрицы, лишь толстый и всегда веселый Безбородко да граф Строганов, воротившийся недавно из заграничного вояжа, без страха заходили в ее кабинет. Александр Андреевич всегда с делами, но и с улыбкой. С ним даже самые неприятные решения давались легко. Главным достоинством сего дельца явилось то, что он полностью усвоил политические взгляды повелительницы и всегда верно истолковывал их, исполняя все так, как она хотела.

Со Строгановым государыня была, как ни с кем, откровенна.

— Уймись, матушка‑государыня, — говорил граф Александр Сергеевич, нюхая табак из табакерки, выточенной из цельного изумруда. — Что с тобой деется? Как мне успокоить тебя? Может, врач твой Роджерсон — дурак набитый, что не может помочь?..

— Роджерсон тут ни при чем, граф. Время мое проходит, а я не могу с тем смириться. Любить хочу безумно, хочу, хочу… А погляжусь в зеркало — эх! Да и где она любовь‑то? Вокруг — один блуд, что фрейлины, что статс‑дамы… Жен сенаторских кавалеры глазами раздевают… Все об сем токмо и думают…

— А ты не преувеличиваешь ли, матушка? Пойдем‑ка ко мне, поглядишь, каки новы полотна мне намедни привезли из Италии. Порадуемся вместе…

И они отправлялись, рука об руку, ко дворцу Строгановых, что стоял неподалеку от Зимнего на берегу Мойки‑реки, глядеть картины в галерее графа…

А потом случилась беда. Кто‑то подбросил в покои императрицы письмецо. Там стояло: «Душа моя, радость, несказанная. Я опять сижу взаперти. Старуха как с цепи сорвалась. Губит все вокруг своим распутством. Когда‑то, наконец, перебесится. Завтра, как поедет гулять, выберу момент. Отправь и ты своего…».

Подписи не было, но Екатерина хорошо знала почерк своего фаворита. Не составило большого труда выяснить и адресат письма. Он находился неподалеку в том самом доме, где она любовалась картинами…

Теперь не обошлось без «стульчика» Ивана Степановича. Изодранного кнутами Корсакова по излечении отпустили за границу, а княгиню Строганову, снисходя к просьбам ее супруга, отправили в деревню.

6

После истории с Римским‑Корсаковым государыня приметила двадцатипятилетнего красавца Александра Ланского. Пожалуй, никто, кроме Орлова и Потемкина, не поражал ее так сильно, как этот болезненный молодой человек, предки которого переселились в Московию из Польши. В отличие от прошлых богатырей, Ланской был нежен и тонок. Когда после Роджерсона он попал к Анне Протасовой, та на утро сказала императрице, что мальчик неплох, но, вроде бы, слабоват и здоровьем не Геркулес…

Но Екатерину это не остановило. Со стороны могло показаться, что в этой женщине, лишенной материнского инстинкта, вдруг проснулись сии могучие чувства. Она лично учила и просвещала его, проявляя себя более заботливой матерью, чем возлюбленной. Но то был ритуал дня. К ночи «нежная мать» становилась требовательной и ненасытной любовницей, настоящим вампиром, исступленно высасывающим из своей жертвы её силы до последней капли. Как‑то раз, после одной из оргиастических ночей, Ланской не удержался в седле и, упав с лошади, сильно разбил себе грудь… Императрица ходила за ним, баюкала на руках. Впервые Екатерина мирилась с недомоганиями любовника. Но ей так нравились его ласки, ласки мужчины, которые дарил юноша, почти мальчик. Ну как тут было удержаться…

Чтобы соответствовать желаниям и аппетитам государыни, Ланской вынужден был то и дело просить у лейб‑медика бодрящие пилюли. Тот качал головою. Велел готовить их аптекарю и, отдавая, не раз предупреждал — «не злоупотреблять оными». Но молодой человек глотал их, не задумываясь, и «трудился», подрывая свое и без того далеко не богатырское здоровье.

Через полгода Анна обратила внимание государыни на то, что изящный красавец Александр Дмитриевич буквально тает на глазах.

— Я не понимать, ma chérie, чего ему не хватает? Он камергер, генерал‑поручик и генерал‑адъютант. Вы ведь были в его покоях — я велела убрать их с царской роскошью.

— Ваше величество, может быть ему нужен небольшой отпуск…

— Отпуск?.. Зачем?..

— Для отдыха, государыня…

— Но он же почти ничего не делать. Я сколько раз предлагать ему занятий… Должна тебе говорить, ma chérie, он и в постель уже не тот, что был…

«Конечно, — подумала фрейлина, — если бы она узнала, что недостаток сил ее красавец‑дитя пополняет все увеличивающимися приемами сильных возбуждающих средств, которые получает уже не от Роджерсона, а от каких‑то ворожей. Может быть, тогда она бы поостерегла его… А может и нет, как знать?..»

Императрица некоторое время молчала. Потом, повернувшись к фрейлине, сказала:

— Ты, наверное, права. Я собираться на встреча с король Густав III в Фридрихсгам.[120] Может быть, взять Александр Дмитриевич с собой?

— Как пожелаете, ваше величество. Но ежели вы меня спрашиваете, то я бы отправила его на время куда‑нибудь подалее от Двора…

Императрица поджала губы и промолчала. Через несколько дней она выехала в Фридрихсгам. В составе свиты ее сопровождали Ланской и Безбородко.

Свидание двух монархов закончилось без особых успехов. Воспитанный с раннего возраста в преклонении перед французским Двором, честолюбивый Густав III во все дела вносил французский дух, забывая, что его страна — не Франция. Будучи о себе чрезвычайно высокого мнения, король проводил одну за другой реформы, совсем не вникая в то, как они воспринимаются дворянством и народом.[121] В Фридрихсгаме он пытался привлечь на свою сторону Ланского, но Александр Дмитриевич держал себя очень сдержано и своих взглядов не высказывал. Он вообще обладал большим чувством такта и, несмотря на молодость, умело избегал придворных интриг.

Однако после этой поездки силы его заметно ослабли. Императрица, наконец, сама поняла, что ее возлюбленный нуждается в некотором отдыхе. И по возвращении в Царское Село Ланской получил предписание с назначением его комендантом Ораниенбаумской крепости.

Екатерина не любила эту меншиковскую резиденцию, пожалованную императрицей Елисаветой Петровной своему племяннику. Зато великий князь Петр Федорович подолгу живал здесь. По его желанию вдоль русла речки Карость по чертежам и рисункам архитектора Ринальди была сооружена крепость Петерштадт. Любил Ораниенбаум и наследник Павел Петрович. Он велел распланировать Верхний парк, достроить Китайский дворец, грандиозную Катальную горку и множество китайских домиков, павильонов, беседок и мостиков.

Двор недоумевал. Что означало сие назначение? Кое‑кто уже мучительно решал, куда перебежать из приемной фаворита, вдруг это было ссылка…

— Mon cher, — говорила Екатерина Ланскому, — в сей крепости через споспешество светлейшего обретается какая‑то цыганка. Бог бы с нею. Но вот зачастил что‑то в Ораниенбаум его императорское высочество… Так ты бы приглядел, что там и как? Узницу, ежели она еще в казематах, переведи во дворец, облегчи ей заключение елико можно. А то, гляди — помрет от скуки жизни. Одна бродяжка[122] уже и так без покаяния отдала Богу душу. Не хочу брать второго греха…

Позже, отпустив Ланского, говорила Анне:

— Все стращает светлейший. Говорит, не иначе, как его высочество в Ораниенбауме тенета заговора плетет. Вы как думаете, ma chérie?

— Разве я могу, ваше величество, супротив их светлости что сказать. У него шпионов да доносчиков кругом не счесть. Только, ежели вы моего понятия требовать изволите, то я в сомнении. Его императорское высочество, конечно, человек уже взрослый и без настоящего дела мается. Но чтобы заговор?.. Сие без партии — дело бездельно. Али они сами сего не разумеют? Думаю — вполне, они, чай, не без разума. А их светлость тоже понять можно — опасаются. Давно уж Александр‑то Дмитриевич в верхних покоях обретается, да уму‑разуму от вас набирается…

— В этом ты права — мальчик очень изменился за эти три года. Заметно, правда?

— Еще бы не заметно. Со временем вот какой государственный муж получится. Сие не токмо мои слова. Многие при Дворе так считают. И характер золотой — никому за это время зла не сделал, слова грубого не сказал.

— Да, мягок… Может даже излишне… Но мальчик умный и образован изрядно. Ведь как искусство любит — что театр, что словесность. Вирши по‑французски слагает… Намедни мне благодарственное послание в стихах накропал. — Екатерина конфузливо хихикнула. — Я тебе как‑нибудь дам почитать, как сама приостыну.

До самой осени пребывал Александр Дмитриевич в Ораниенбауме. Однако, привыкнув к заведенному порядку, государыня не желала его нарушать и покоя своей статс‑фрейлине не давала. За это время Анна успела «сосватать» Екатерине несколько молодых офицеров, но это были все связи спешные и краткие. Дмитрий Мордвинов пробыл возле императрицы полтора летних месяца и получил в награждение чин камергера, а потом и сенатора. Затем появился некто Василий Левашов, проигравший светлейшему крупную сумму и едва не пустивший себе пулю в лоб; Николенька Высоцкий… Но каждый раз, обсуждая достоинства и недостатки очередного любимца, императрица вспоминала Ланского.

Как‑то она сказала Анне:

— Мa chérie, ты бы не хотел поезжать в Ораниенбаум? Посмотреть свой глаз, как там наш молодец. Все ли ладно?

Анна посмотрела на Екатерину. Она знала, что к фавориту приставлены сопровождающие его служители, обязанные доносить о состоянии дел и о поведении Ланского.

— Ваше величество имеет основания для беспокойства?

— Не так, чтобы особый беспокойство… Просто я хотел бы, чтобы ты сама все доподлинно могла узнавать.

7

В Ораниенбауме Анна застала ситуацию довольно пикантную. Новоназначенный комендант, представившийся узнице, тут же в нее влюбился и стал сначала «по службе» часто навещать Бажену, расспрашивать о жизни.

Ланской находил, что их судьбы очень похожи, о чем туманно намекнул девушке, вызвав ее сочувствие. Бажена не знала истинного положения дел, не знала, кем является молодой офицер. Истосковавшись в одиночестве, она с радостью открыла душу любезному молодому человеку. А его неудержимо влекло к этой красивой, молодой цыганке, такой непохожей на столичных дам. Немалую роль, наверное, в этом влечении играла и привычка к регулярной близости с женщиной, и последствия приема укрепляющих пилюль… В конце концов он признался ей в своей любви… Но та, узнав о его «службе», до смерти испугалась и в ответ горько заплакала. Так что статс‑фрейлина застала во дворце весьма напряженную обстановку.

Ланской не мог не понимать причины ее приезда и встретил Анну с надутым видом.

Бажена, которой фрейлина, по поручению императрицы, привезла красивые украшения, была заплакана. Она со страхом смотрела на высокую незнакомую даму в придворном платье и на все ее расспросы отвечала лишь «да» и «нет». Хорошо что Анна взяла с собою горничную. Увидев Дуняшу, Бажена бросилась ей на грудь и зарыдала в голос. Анна тихонько вышла из комнаты, оставив девушек одних.

Вечером Дуняша пересказала своей госпоже все о чем поведала ей красавица‑цыганка. Жизнь ее сложилась действительно невыносимой. С одной стороны — Потемкин, ее фактический владелец. Он дважды приезжал в Ораниенбаум, привозил подарки, даже плакал у ее ног и уезжал ни с чем. Бажена его больше не любила и, что гораздо важнее, не боялась. Разоряемый итальянской певицей, отвергнутый цыганкой, «князь тьмы» уезжал в Петербург с черным от злобы лицом.

А с другой стороны — «Поль», его императорское высочество Павел Петрович. В последний раз он пришел в бешенство от того, что Мария Федоровна мягко, но решительно отказалась взять цыганку в свой штат. Он бушевал, расхаживал по покоям Ораниенбаумского дворца, клялся, что заставит всех делать так, как он того желает. Успокоился он, лишь сделав смотр солдатам и устроив разнос командирам за недостаточно четкую выправку и дурное исполнение артикулов.

Бажена с помощью камеристки‑француженки написала Павлу письмо, в котором умоляла простить ее за то, что подала повод для его влюбленности, и просила ее забыть. Она писала о том, какая прекрасная женщина Ее императорское высочество и какой величайшей несправедливостью по отношению к ней была бы его увлеченность другой. Бажена называла Марию Федоровну мудрой и великодушной, умоляла Павла вымолить ей прощение, а самому вернуться к супруге… Письмо свое она передала с человеком, который в тот же день уезжал в Петербург. Она умоляла Дуняшу сказать высокой даме, ее хозяйке, что никаких замыслов не имела и не имеет и что единственным ее желанием является уехать на родину и там принять постриг в одном из монастырей.

И, наконец, — Ланской…

Так Анна получила все сведения, за которыми ее посылала императрица. На следующий день, оставив на всякий случай с Баженой горничную, она отбыла в Петербург.

8

Потемкин, раздосадованный навалившимися на него неудачами, решил единым махом избавиться от всего. Он почти убедил императрицу в том, что между наследником и покойным графом Паниным существовал если не заговор, то сговор. И в этот сговор они с помощью чар цыганки, содержащейся в Ораниенбауме, втягивали офицеров охраны и даже пытались запутать в свои сети коменданта Ланского.

Трудно предположить, чем бы этот навет мог закончиться — Екатерина все‑таки очень доверяла Потемкину. Но письмо Бажены великому князю попало не к Павлу Петровичу, а в руки императрицы.

Когда Анна Протасова вошла в кабинет, чтобы отчитаться о своей поездке, Екатерина была одна. Она держала в руках злополучное послание, подтверждающее полную непричастность наследника с его бывшим воспитателем и, тем более, с фаворитом и Баженой к какой‑либо интриге. И это ее радовало.

— Вы были прав, мой королефф, когда говориль о том, что сей заговор не более чем des paroles enl’air <Пустые слова (фр.).>. Сие есть invention <Выдумка (фр.).> от Григорий Александрович. И я вас попросить посылать курьер в Ораниенбаум. Пусть Александр Дмитриевич привозит эта цыганская девица сюда.

Поворчав для вида, что вошло у нее в привычку, дескать сие не ее служба и что у нее своих дел невпроворот, верная статс‑фрейлина, тем не менее, отправилась выполнять указание. На самом деле она была очень довольна собой. Задуманное удалось. Она не зря старалась выгородить Ланского, поскольку понимала, что любой другой на его месте может оказаться только хуже. Опыт у нее был…

За последнее время с характером Анны происходили заметные перемены. Она стала позволять себе то, чего никогда не допускала раньше. Вести себя надменно с придворными. Бывало, что она даже ловила себя на суетности мыслей и поступков, на глупом самодовольстве, ставящем себе в заслугу то отличие, которое оказывала ей императрица. Даже в разговорах с государыней Анна порою проявляла брюзгливость и вздорную воркотню. Екатерина же, понимая свою, все увеличивающуюся с возрастом, зависимость от наперсницы, пропускала ее пассажи мимо, тем самым, потакая развитию новых черт в характере статс‑фрейлины.

Иногда по вечерам, оставшись наедине с зеркалом, и с грустью констатируя увеличение своих объемов, Анна задумывалась над тем, что с нею происходит. В глубине души она, конечно, понимала причину этих изменений — рухнувшие окончательно надежды. Но признаться в том даже перед зеркалом — было выше ее сил. И потому, сказавши своему отражению: «Экая вы спесивица стали, ваше высокоблагородие», она начинала примерять новые украшения, подаренные императрицей или кем‑либо из ищущих заручиться протекцией. А то призывала племянниц, дочерей брата Петра Степановича, переехавших к ней, и они забавлялись, устраивая собрания, наподобие эрмитажных.

Уже на следующий день карета из Ораниенбаума остановилась у малого крыльца, и Ланской, поглядев по сторонам, галантно подал руку приехавшей с ним Бажене. Дуняша провела ее фрейлинским коридором в покои своей хозяйки. Анна еще раз была поражена прелестью смуглого лица цыганки, тонким станом, не нуждающимся в корсете, прекрасными руками…

Девушка была грустна и молчалива. Но, поскольку Дуняша многое рассказала ей о своей хозяйке, не дичилась и отвечала на все вопросы. Хотя сама в разговоры и не вдавалась. В назначенное время Анна проводила ее к государыне. Свидание состоялось без свидетелей. Бажена рассказала все о злосчастных перипетиях своей судьбы, прерывая рассказ лишь горькими рыданиями, и вызвала жалость Екатерины. Императрица обласкала ее и поручила своему духовнику присмотреть в Бессарабии обитель, в которую со щедрым вкладом она могла бы поступить послушницей.

На этом, собственно говоря, история цыганской красавицы Бажены и закончилась. Убедившись окончательно в том, что весь заговор — не более чем интрига светлейшего, императрица отправила его на юг, обговорив приезд в столицу только по ее личному разрешению. А Ланской так искренне каялся в своем заблуждении, так обещал еще более страстно и горячо любить ее величество, что был прощен…

Анна получила от государыни сто тысяч наградных на покупку собственного дома. И через некоторое время управляющий, все тот же Петр Тимофеев, донес хозяйке, что у Литейного двора на порожнем месте некий кровельный мастер Франц Осипович Егерер продает построенный им же каменный дом с двумя флигелями. Один из прихоромков — с тремя этажами — выходил на набережную.[123] В другом — двухэтажном флигеле, размещалась «лентошная фабрика». Сей повернут был к Пустому рынку.[124] Дом был последним в ряду, а понеже владелец уже лет с пять, как впервые объявил о его продаже,[125] то согласен был получить за свои хоромы не чересчур великие деньги. Так, в 1783 году Анна Степановна Протасова впервые стала владелицей собственного дома. После необходимых перестроек она въехала в него вместе с пятью племянницами, среди которых обреталась ее дочь и две девочки‑воспитанницы, побочные дочери государыни и Григория Орлова. Все девицы воспитывались вольно, однако были весьма образованы: прекрасно говорили по‑французски и изящно танцевали. Молодежь создавала обстановку непринужденности и веселья. Нередкой гостьей бывала здесь и императрица. И тогда, несмотря на ворчание Анны, все от души веселились, состязаясь в остроумии. Екатерина называла Анну не иначе, как «королевой острова Таити», а себя «осенним гонителем королевских мух», подразумевая под последними озорных девчонок.

Взойдя в возраст, девушки получали фрейлинские шифры, а затем, усилиями и покровительством императрицы и ее статс‑фрейлины, составляли блестящие партии. Впрочем, здесь мы забежали, пожалуй, далеко вперед. До первой свадьбы в доме на набережной еще должно пройти немало времени.

9

Через год, по возвращении из Ораниенбаума, Александр Дмитриевич Ланской серьезно заболел. Лейб‑медики разводили руками. Одни говорили о «злокачественной лихорадке», другие о дифтерите. Императрица заботливо меняла компрессы на его голове. Но, несмотря на все старания, больной таял и скоро наступил скорбный день его кончины.

Екатерина была безутешна. Ходили слухи, что происками Потемкина он был отравлен. Но гоф‑медик, составлявший описание болезни, такую возможность отверг. Он не преминул отметить в своем заключении «крайнее истощение организма в виду обращения укрепительных средств во вред здоровью». В виду имелись возбуждающие снадобья, которые принимал несчастный фаворит.

Сразу же по смерти Ланского Екатерина уехала с его сестрой и статс‑фрейлиной Протасовой в Петергоф, и целое лето не возвращалась в Царское Село. Итальянскому архитектору Кваренги был заказан проект церкви Казанской Божьей Матери, как мавзолея для перенесения туда праха усопшего. Анна особенно жалела доброго и уживчивого фаворита, который никогда не стремился вредить кредиту ближних, а многим старался и помогать.

Вернувшись в столицу, Екатерина пожаловала фрейлине Протасовой свой портрет, осыпанный бриллиантами и звания камер‑фрейлины. Это еще более подхлестнуло те изменения в характере Анны, о которых говорилось выше. Она приобрела величественную осанку и стала сварливой, гоняя штат юнгфер и фрейлин, оказавшихся под ее началом.

Почти год государыня была в трауре, пока все тот же заботливый Потемкин не прислал еще одного Александра, на этот раз своего тридцатидвухлетнего адъютанта Ермолова. Молодой человек был начитан, умен и любил порассуждать, но, пожалуй, мог считаться и наименее красивым и хорошо сложенным из всех предшественников. Он откровенно страдал от своего положения мужчины, находящегося на содержании и скоро стал неуважительно отзываться о светлейшем. Это не могло не вызвать раздражения патрона, а затем сей «философ в теле Гектора»[126] перестал нравиться и Екатерине. В том же 1786 году он был отослан в Европу, потом вернулся, но скоро снова уехал и жил до смерти в Австрии.[127]

На смену ему Потемкин отправил своего дальнего родственника Александра Матвеевича Дмитриева‑Мамонова, служившего у него адъютантом. История была забавной. Выбор сделали по переписке: Потемкин послал Мамонова с письмом, в которое был вложен листок с нарисованной во всех подробностях фигурой претендента. Условились, что критика рисунка будет означать оценку его подателя. И вот — ответ императрицы: «Рисунок недурен, но колорит плох»…

Тем не менее после апробации, Дмитриев‑Мамонов был назначен флигель‑адъютантом и произвел приятное впечатление при Дворе. Он оказался тактичен и прилично образован. Может быть, несколько излишне тщеславен и франтоват, но ведь молод — двадцать восемь, и впервые получил возможность надеть красный кафтан с галунами и позументами…

В то время при Дворе входили в моду костюмы по французской моде. И Александр Матвеевич заказал себе кафтан из малинового бархата. К поясу он цеплял шпагу, которая приподнимала талию и торчала концом вверх. Батистовый белый накрахмаленный галстук он подвязывал невысоко, чтобы видна была шея. Носил шитые золотом шелковые камзолы голубого, розового или зеленого цвета. Белые атласные штаны ниже колен застегивались серебряными пряжками с дорогими каменьями. Белые чулки и башмаки с серебряными пряжками были осыпаны стразами. А шелковые перчатки, часы с короткой золотой цепочкой с печатью завершали костюм. Добавим к этому тонкое белье, шитые или кружевные манжеты баснословной цены и напудренную прическу и мы получим полный внешний портрет нашего модника.

Эта‑то слабость и послужила к появлению тайной клички «красный кафтанчик», которой молодые придворные наградили нового фаворита.

Екатерина знала об этом, но своей камер‑фрейлине не сказала, когда та доложила ей о насмешливом прозвище. Правда, в разговоре Екатерина и сама не раз с усмешкой пользовалась кличкой для обозначения «предмета». Государыня не любила модничанье, но справиться с этим злом при Дворе было очень трудно, как она ни старалась. Однажды она велела столичному генерал‑полицмейстеру Николаю Ивановичу Чичерину обрядить в модные наряды будочников и дать им лорнеты. Насмешка помогла, и особо вычурные франты на время исчезли.

Вообще же, надо сказать, что роскошь уходящего восемнадцатого столетия была настолько распространенной, что императрица издала даже несколько постановлений, регулирующих уровень показного богатства.

Отмечала государыня при многих благородных качествах Ивана Матвеевича и некоторую гордость и своекорыстие. Но последними свойствами тоже обладали многие при Дворе. Обнаружив любовь фаворита к словесности, Екатерина привлекла его к своим литературным занятиям, советуясь по поводу эрмитажных комедий. И Александр Матвеевич сам написал несколько пьес. Правда, злые языки говорили, что успех их обязан более секретарю Храповицкому.

Со временем Дмитриев‑Мамонов стал вникать и в государственные дела. «Разумен, — говорила о нем императрица, — и будет присутствовать в Совете, чтобы нам иметь там свой глаз». При этом все отмечали, что Мамонов был, пожалуй, первым и единственным из фаворитов, кто с почтением относился к великому князю Павлу Петровичу, несмотря на досадования самой государыни на нелюбимого сына.

Был Александр Матвеевич и довольно молчалив. Это настораживало придворных, давало повод подозревать его человеком себе на уме. А он и был, как убедилась Анна, человеком весьма неглупым. Чтобы это проверить, императрица взяла его с собою в знаменитое путешествие в Тавриду. И, надо отдать должное, Александр Матвеевич показал себя за все время долгой поездки с самой лучшей стороны. Во всяком случае, иностранные спутники государыни с восторгом отзывались о его такте и находчивости.

Милости, сыпавшиеся на Александра Петровича, естественно вызывали зависть в окружающих. Екатерина, казалось, ничего для него не жалела — графское достоинство Священной Римской империи,[128] дорогие подарки, земли с крестьянами. Ордена и к ним — сто тысяч…

По возвращении Екатерина даже как‑то спросила Анну, не считает ли та Мамонова способным занять высокую должность в иностранной коллегии? Анна ответила уклончиво. Но разговор их кем‑то был услышан. Потому что буквально вечером того же дня и с тем же вопросом подошел к ней вице‑канцлер граф Безбородко. Камер‑фрейлина хотела промолчать, но, разглядев в маленьких глазках‑щелках графа злые тревожные огоньки, попробовала отшутиться. Она сказала, что в случае ежели сие состоится, уж он‑то, наверняка, узнает о том первым. Безбородко кивнул и, улыбнувшись весьма многообещающе, отошел к Потемкину, сидевшему в одиночестве у темного окна.

— Ваше величество, — сказала Анна императрице, — я думаю, что скоро нам следует ожидать атаку на Александра Матвеевича…

Екатерина улыбнулась.

— Это интересно. Посмотрим, насколько ты будешь прав, ma chérie…

Анна не ошиблась. Несмотря на все старания Мамонова как можно дольше удержаться в «случае», молодость брала свое. Он заметно выделял из молоденьких фрейлин княжну Дарью Щербатову. И Безбородко в доверительном разговоре намекнул о том Потемкину, которому давно перестало нравиться слишком большое значение, которое приобрел его ставленник. И он нашел способ под рукою донести о том Екатерине.

Императрица, несмотря на предупреждение камер‑фрейлины, была страшно разгневана. Она выколола глаза на портрете медальона и вернула его фавориту со слезами. Александр Матвеевич пытался отпираться, лукавил, но куда там… Осыпанный справедливыми упреками своей увядающей пассии, он был тут же помолвлен с негодной фрейлиной, а затем и обвенчан. Богатые свадебные подарки сопровождались категорическим приказом государыни убираться в Москву и никогда более при Дворе не показываться…[129]

В день отъезда новобрачных, государыня из покоев своих не вышла, и Анна застала ее у камина плачущей.

— Ах, ma chérie, я опять одна. Ну почему, почему они все меня покидают? Ты тоже считать, что я слишком старый баба?.. — Она подозрительно посмотрела на фрейлину. Анна, как могла, постаралась разубедить коронованную «брошенку». Но получилось ли это?.. Императрица вытерла слезы и отослала ее.

Глава девятая

1

Весной 1789 года Екатерина, выехав, как обычно, с внуками Александром и Константином в Царское Село, обратила внимание на то, что сопровождающим ее конногвардейским отрядом командует совсем юный незнакомый ей офицер. Она спросила у старого графа Салтыкова, ехавшего с нею в карете, кто это. Государыня с большим доверием относилась к графу. Находясь с 1773 года при Павле Петровиче, он, конечно, шпионил за великим князем, но делал это столь осторожно и искусно, что тот его почти не подозревал. В 1783 году императрица назначила графа Николая Ивановича воспитателем при великих князьях Александре и Константине.

Услыхав обращенный к нему вопрос, Николай Иванович, суетливо похихикивая, сообщил, что сие есть его дальний родственник — Платон Зубов, упросивший назначить его в столь ответственный караул. Государыня пригласила секунд‑ротмистра отобедать (как это бывало и ранее с командирами караульных отрядов) и за столом отметила, что молодой человек очень хорош собою — среднего роста, строен, гибок и отлично сложен. Высокий и умный лоб, красивые глаза с пушистыми ресницами и яркие губы придавали юному лицу Зубова истинное очарование… Он неплохо владел живою речью и умел поддержать разговор.

В тот же вечер императрица велела фрейлине Протасовой узнать подробности о Зубове.

«Господи, — пробурчала про себя фрейлина, выходя от Екатерины, — да он же во внуки нам годится…» Но приказ есть — приказ. Annet’а прежде всего обратилась к Нарышкиной.

— Зубовы, Анна Степановна, сродники Салтыковых, и я думаю граф Николай Иванович просветит вас лучше других, — уклончиво ответила Анна Никитична.

Камер‑фрейлина знала о тесном союзе Нарышкиной с Салтыковым и потому сразу поняла, что без Николая Ивановича та не проронит лишнего слова. Тем более что, как ей доложила Дуняша, Платона Зубова не раз видели выходящим по утрам из покоев статс‑дамы…

Утром, часов в девять, до того как появятся первые посетители, Анна прошла через знаменитую Царскосельскую галерею на половину молодых великих князей. Она миновала переднюю графа Салтыкова, и в просторной гостиной, выходившей окнами в парк, встретилась с супругой Николая Ивановича — графиней Натальей Владимировной, урожденной Долгоруковой. Обе, конечно, знали друг друга, но не более. Сухая и желчная Салтыкова завидовала близости Протасовой к императрице и при случае не упускала возможность пройтись на тему «шутихи‑сводни», как прозвал Анну «Красный кафтанчик». В своих разговорах Наталья Владимировна притворно вздыхала и сетовала на несложившуюся судьбу камер‑фрейлины, на ее бедность и непривлекательность по причине слишком большого роста и громоздкости фигуры.

«Счастье Анны Степановны, — говорила она в кругу таких же ханжей, — что сердце ее величества мягкое, как воск. Из жалости держит Протасиху при себе. Из жалости к ней и к ее племянницам. Ну и конечно… — Тут она понижала голос до шепота. — Конечно, вы же знаете madame, о ее обязанностях. А уж горда‑то, горда… Истинно — «черномазая королева острова Таити»».

Но тем любезнее встретила она камер‑фрейлину. Слава Богу, Анна знала этому цену. О графине Салтыковой ходила молва при Дворе как о женщине бессовестной, вздорной и бранчливой. «Халда»[130] — одним словом охарактеризовала ее Анна, когда императрица передала ей часть разговоров Салтыковой. Однако сейчас ей нужен был супруг этой халды и Анна решила вести себя вполне светски. Она первой присела в вежливом реверансе. Салтыкова протянула руки, словно желая поднять неожиданную гостью.

— Любезная Анна Степановна, мы всегда рады вас видеть. Небось по делу. Нет того, чтобы просто зайти, выпить кофею, а вы все в бегах да в хлопотах. Истинно… — посланник богов. Позволю себе надеяться, что ваши вести окажутся добрыми…

Она нарочно сравнила камер‑фрейлину с Меркурием, считая, что той не додуматься до ее тонкого намека.[131] Однако Анна поняла. У нее даже засвербело, так хотелось должным образом ответить этой сушеной стерве. Но тогда путь к выполнению поручения императрицы значительно бы удлинился. И она сказала кротко:

— На сей раз, ваша светлость, не я вестница, а, напротив, — к Николаю Ивановичу, аки к оракулу Дельфийскому, за советом.

— Опасаюсь, недосужно ему в сей‑то момент, занят… Не смогу ли я пособить?

— Благодарствуйте, только не мой это вопрос. Дело конфиденциальное, и я обожду, ежели позволите.

Салтыкова поджала тонкие губы.

— В таком случае не взыщите. Покину вас, пойду распоряжусь, чтобы доложили, какой высокий гость ждет…

И, кивнув на прощание, она засеменила к выходу.

Анна с облегчением вздохнула. Тонкий слух ее уловил за дверью, ведущей, скорее всего, в спальню хозяина покоев, невнятное бормотание, прерываемое глухими стуками. «Поклоны бьет, — подумала она, — какие грехи отмаливает?»

За окном прозвякали бубенцы, подвешенные под дугой коренника тройки столичного обер‑полицмейстера, уже успевшего прикатить и сделать обычный утренний доклад государыне. Анна знала, что грехи у Николая Ивановича были и немалые. Смолоду, снедаемый честолюбием, был он ради карьеры, ради монаршего благоволения, готов на все. И делал все: шпионил, наушничал, тайно и тонко интриговал… Что же, он и сделал карьеру, блестящую даже для представителя такого древнего рода.

Дальше Анна не успела додумать. Дверь скрипнула и из нее шаркающей походкой, припадая на ногу, вышел граф. Он зажмурился, попав в полосу яркого солнечного света и, как бы не заметил фрейлины. Но тут же приоткрыл глаза и, изобразив на сморщенной роже гримасу, которая должна была означать радостную улыбку, запел тонким голосом:

— Матушка, Анна Степановна, чем обязан удовольствию?..

Старый честолюбец терпеть не мог фрейлин, но Анну от остальных отличал и побаивался. Во всем же остальном относился к ней так, как и должен был относиться такой стручок к высокорослой и пышнотелой даме. Глазки его масляно заблестели, он ловко поймал руку фрейлины и с причмокиванием поцеловал. В общем‑то Салтыков был вовсе не так стар, каким представлялся. Год, другой отделял его от императрицы, но, несмотря на постоянную заботу о своем здоровье, выглядел он куда старше.

— Вы, голубушка, как всегда — Минерва. Истинно Господь счастье послал начать день, вас увидевши, богиня… Ах, кабы годочков этак сорок долой…

Он захихикал, потом закашлялся. Анна перебила.

— Полно граф… Мне ли не знать о вашем здравии и сбыточности…

Маленькие карие глазки Салтыкова остро блеснули из‑под полуопущенных век. Он замахал ручками.

— Ах, Анна Степановна, Анна Степановна, вам хорошо шутить. При такой‑то телесности, красавица. А мы что, мы разве можем, на что надеяться…

Анна была прекрасно осведомлена, что в девичьей салтыковской усадьбы обреталось до двенадцати ладных крепостных девок. И что особенно любил Николай Иванович дев дородных, большегрудых с объемистыми postériеures <задницами (фр.)>. К этой части тела граф питал нежность поистине благоговейную. Говаривали, что его успехи при Дворе великого князя в немалой степени были определены не токмо тем, что Салтыков оказался ниже Павла Петровича ростом, но и… одинаковыми пристрастиями. И хотя его сомнительным комплиментам была грош цена, они создавали некую приятную теплоту, которой многие женщины невольно поддавались… Анна усмехнулась.

— Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteur и lovelase <Льстец и ловелас (фр..).>… Но я к вам по делу и за помощью.

— Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству…

— Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите‑ка вы мне про своего protégé…

— Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть‑то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных…

— Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству…

— А что, али смена караулу пришла? Красный‑то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?

— Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете…

— Ну да, ну да… Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.

— Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны…

— Ага, ага. Я‑то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. — Он еще что‑то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна‑то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик‑то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».

Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.

— А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна‑то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд‑майора прислал. Видный мужчина секунд‑майор Казаринов. Да только…

— Только секунд‑майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?

— Вот‑вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд‑майор уже за тридцать, чай, а?

— Да. Ему уже минуло тридцать три.

— Вот‑вот, вы, как всегда все до точности… Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. — И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. — А ведь были и другие кандидаты, а?..

«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? — подумала Анна. — Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно…»

Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:

— А разве там один Казаринов был?.. Безбородко‑то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет…

«О! — простонала про себя фрейлина. — Много старая лиса вызнал. Очень много. Али я неосторожна стала?.. — Государыня ведь тоже не вечна, особливо при нонешней‑то жизни. Все эти юнцы‑офицерики… Самой‑то уж за шесть десятков перевалило. И никакой кофей, никакой лед к щекам более не помогает. Потучнела. Телом стала рыхла. Ноги болят, пухнут… Полюбила тепло винцо, а оттого лик стал багров, губы синюшны. — В голову ей, ни с того ни с сего, пришла мысль о своем возрасте, тоже ведь за сорок. — Партия так и не составилась. Что далее‑то будет?» Набежали слезы. Ей стало вдруг так жалко и государыню, и себя! Она опустила глаза долу, сморгнула. Но тут, слава богу, граф перешел к делу.

Узнав о том, что Платону Зубову едва минуло двадцать два, и слушая подробную его биографию и всю генеалогию зубовского семейства, фрейлина не могла отделаться от беспокойного чувства. Почему императрица выбирает все более и более молодых, незрелых офицеров, все ли с нею в порядке? — «Может, сходить к Роджерсону? Ведь уж сколько раз выручал… — За годы знакомства и тайного сотрудничества у нее с молчаливым шотландцем установились вполне доверительные отношения. — Вдруг что присоветует… Но это потом, пока же надобно запомнить все, что говорил Салтыков»…

Николай Иванович повествовал долго и подробно. Своего протеже он знал, как облупленного, и Анне на сей раз не пришлось обращаться в герольдию. Однако, прежде чем докладывать государыне, фрейлина выбрала свободный часок и незаметно перебежала в отдельный домик, где в одиночестве, с таким же как и сам молчаливым лакеем, жил лейб‑медик…

Коверкая французские слова, перемежая их русскими и латынью, доктор Роджерсон уверил Анну, что ее беспокойство по поводу любострастия императрицы к молоденьким офицерам напрасно. Из беседы Анна поняла, что явление это естественное и известно с древнейших времен. Роджерсон с удовольствием рассказал ей о традициях, существовавших в Древней Греции. Там в те времена просто процветал содомский грех. И сие не токмо не осуждалось, но даже приветствовалось и входило в систему воспитания. Греки считали, что такая связь способствует передаче лучших черт и личного опыта от учителя к ученику.

— Так же и многие женщины, — говорил шотландец, — подвержены плотской любви к юношам. Сие явление имеет среди медиков даже специальное название — эфебофилия[132]… Юноши с определенным складом характера охотно принимают предложения женщин значительно старше себя. Как правило, из эгоистических соображений: карьера, деньги. Пожилые матроны, обуреваемые похотью, с восторгом берут на себя роль «наставниц». При этом сам процесс обучения неумелого подопечного вызывает у них очень сильное половое возбуждение, которое усиливает эгоистическую привязанность к юному любовнику. Тут возможны любые трагедии. Любострастные женщины к старости бывают страшны своею ревностью…

Несмотря на то, что Анна не назвала имени нового кандидата в фавориты, тайной это для лекаря не являлось. Осторожно подбирая слова, он советовал Анне не вмешиваться в эти дела. И уж во всяком случае, не пытаться препятствовать.

— Ежели характер молодого человека замешан на сильном честолюбии, а способностей у него немного, — сказал Роджерсон в конце разговора, — то он легко может пойти на любое обострение отношений с тем, кто попытается ему воспрепятствовать в намеченном способе достижения цели… И тот, кого вы подразумеваете, мисс Протасофф, как мне кажется, может быть очень опасен.

Выяснилось, что молодой Зубов уже, помимо Анны, побывал у лекаря, приведенный к нему одной из ближних к государыне дам. «Конечно, — Нарышкиной», — тут же поняла Анна, хотя Роджерсон и не назвал имени. От врача он получил отменную характеристику, как по здоровью, так и по своим возможностям. Еще бы — в двадцать‑то два года, да при открывающихся перспективах. А вот в отношении нрава господина офицера лекарь еще раз просил Анну быть поосторожнее. При этом шотландский врач как‑то очень грустно посмотрел прямо в глаза Анны. И фрейлина все поняла. Он, наверное, мог бы рассказать ей немало и других подробностей, но молчаливый эскулап и так уж чересчур разговорился. Да и главное‑то он уже сказал.

2

Дальше все покатилось по уже накатанной дороге, за исключением только того, что на сей раз все обошлось без вмешательства Анны. 19 июня А. В. Храповицкий записал в своем дневнике: «Захар (бессменный камердинер императрицы) подозревает караульного секунд‑ротмистра П. А. Зубова, который <…> начал по вечерам ходить через верх». Кабинет‑секретарь Гарновскоий также отметил: «С Зубовым, конногвардейским офицером при гвардейских караулах здесь находящимся, обошлись весьма ласково. И хотя сей совсем невидный человек, но думают, что он ко Двору взят будет, что говорит и Захар, по одним только догадкам, но прямо никто ничего не знает, будет ли что из г‑на Зубова».

Однако события развивались стремительно. Уже 4 июля Зубов пожалован в полковники и флигель‑адъютанты и поселился во дворце во флигель‑адъютантских покоях, которые до него занимал Дмитриев‑Мамонов. Еще через два дня Екатерина пишет письмо Потемкину, занятому подготовкой решительных действий в войне с Турцией: «При сем прилагаю тебе письмо рекомендательное самой невинной души, которое возможно в лучшем расположении с добрым сердцем и приятным умоначертанием. Я знаю, что ты меня любишь и ничем не оскорбишь». Эти строки касались Зубова.

Уверенный в своем положении и влиянии, Потемкин не обратил внимания ни на первое упоминание о «милых детях», как Екатерина постоянно называла братьев Платона и Валериана Зубовых, ни на строки из ее письма: «…по мне, перл семейства — Платон, который поистине имеет прекрасный характер и не изменяет себе ни в каком случае». Занятый на театре военных действий, он не обратил и должного внимания на тревожные донесения своих клевретов, оставленных для наблюдения в столице.

Между тем молодой офицер, руководимый опытными интриганами — Анной Нарышкиной и Николаем Ивановичем Салтыковым, — прекрасно усвоил их уроки. Выполняя прихоти престарелой Мессалины, он ни в чем не перечил императрице, проявлял нежнейшую внимательность и угодливость, предупреждал ее малейшие желания и не забывал показывать свое восхищение светлейшим. Платон Александрович оказался действительно очень способным учеником.

Старый пройдоха, граф Салтыков, которому на первых порах Зубов ежедневно докладывал о своих успехах, подсказал ему заручиться, не мешкая, расположением близких светлейшего князя.

— Особливо, Платошенька, старайся угодить верному псу «князя тьмы», Мишке Гарновскому.[133] Он ловок, каналья… Когда циклопа нет в столице, всеми его делами: домами, дачами и стеклянным заводом заправляет. От аглинской дуры какое богатство получил… Ноне к самой государыне вхож… Старатели его по всему Двору, как вши по гашнику порассыпаны. А ты, дружок, знай свое: угождай матушке, да хвали батюшку, вот и будет тебе власть да сласть…

Уже после первых, пока тайных встреч с молодым Зубовым Екатерина совсем потеряла голову. Анна даже не ожидала такого успеха от этого, в общем, ничтожного человека. Но старой и, увы, больной женщине, каковой была в это время императрица, более всего на свете хотелось слышать, что она сохранила свое обаяние, красоту и свежесть чувств. Ничего другого она не желала. Фрейлина поражалась: куда девался вдруг ее ироничный тонкий ум, ее недоверие ко всякой лести? А Зубов не скупился на альковные комплименты. И Екатерина, расплывшаяся, как перекисшее тесто, уже оказывалась неспособной отделить правду от наглой лжи. Государыня забыла и о своей наперснице и более не призывала ее в свою опочивальню для вечерних бесед.

Она снова и снова пишет Потемкину о Зубове: «У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства… четыре правила имеем, кои сохранить старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности».

И в следующем письме, посвященном чрезвычайным вопросам государственной политики, она делает приписку по‑французски: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким новичком; это очень милое дитя, не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется. Он сегодня одним росчерком пера сочинил вам милое письмо, в котором обрисовался, каким его создала природа».

«Милое дитя» было очень не глупо во всем, что касалось карьеры, выпрашивания подарков и укрепления своих позиций при императрице. При этом Платон Александрович немало постарался, чтобы выплакать для всех своих родичей ближние и теплые места. И хотя на волчью хватку «дитяти» ей не раз осторожно указывала не только Анна, императрица не желала ничего ни слышать, ни видеть. Поздняя страсть затмила ей очи.

Уже в начале сентября она советуется с Потемкиным: «Платон Александрович очень скромен, которое качество, однако, нахожу достойным награжденья, как сам скажешь: ты шеф Кавалергардского гвардейского корпуса, не нужен ли тебе корнет? помнится ты запискою об сем докладывал; прежде сего, не пришлешь ли чего подобного? Дитяте же нашему не дать ли конвой гусарский? Напиши, как ты думаешь…

Дитяти нашему 19 лет от роду, и то да будет вам известно. Но я сильно люблю это дитя; оно ко мне привязано и плачет, как дитя…».

Восемнадцатый век был вообще слезлив. Мужчины, как и женщины, плакали легко и много, не считая это позорным проявлением слабости. Подчиняясь извращенным желаниям Екатерины, Зубов охотно играл наедине с нею роль маленького мальчика, капризничал и проливал слезы. Через месяц он выплакал себе назначение корнетом Кавалергардского корпуса с производством в генерал‑майоры.

По‑видимому, время от времени все‑таки и расчетливого Зубова постигало отвращение в императорской опочивальне. Он попросил разрешения представить государыне брата Валериана, только‑только разменявшего восемнадцать лет. Это «дитя» по телесной мощи, пожалуй, превосходило старшего. Договорившись, они полюбовно менялись, имея отдых от обязанностей во флирте и в развлечениях другого порядка.[134]

Вот как описывает эту мало аппетитную ситуацию уже цитированный выше Шарль Массон: «Между тем ее похотливые желания еще не угасли, и она на глазах других возобновила те оргии и вакхические празднества, которые некогда справляла с братьями Орловыми. Валериан, один из братьев Зубова, младший и более сильный, чем Платон, и здоровяк Петр Салтыков, их друг, были товарищами Платона и сменяли его на поприще, столь обширном и нелегком для исполнения. Вот с этими тремя молодыми развратниками Екатерина, старуха Екатерина проводила дни в то время, когда ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу, в то время как ее народ вопиял о нищете и голоде, и был угнетаем грабителями и тиранами». В сноске автор «Записок» добавляет: «Развратниками можно назвать в особенности Валериана Зубова и Петра Салтыкова, которые вскоре предались всем возможным излишествам. Они похищали девушек на улицах, насиловали их, если находили их красивыми, а если нет, оставляли их слугам, которые должны были ими воспользоваться в их присутствии. Одним из увеселений младшего Зубова, который еще несколько месяцев назад был скромным и застенчивым юношей, было платить молодым парням за то, чтобы они совершали в его присутствии грех Онана. Отсюда видно, как он воспользовался уроками старой Екатерины. Салтыков изнемог от такого образа жизни и умер, оплакиваемый теми, кто знал его еще до того, как он стал фаворитом».

Впрочем, вскоре честолюбивый Платон постарался вытеснить брата из сердца императрицы, поскольку увидел, что тот слишком прочно стал там обустраиваться. «Очень уж смел стал, мальчик. Пожалуй, пора ему податься отсюда куда ни то подалее», — решил он. И через два месяца Валериан, снабженный инструкциями брата: «Глядеть, примечать и не лениться все замеченное отписывать», поехал в армию Потемкина. Наступал черед его подкопа под князя Тавриды…

— Не спеши, Платон Александрыч, не спеши. Спело яблоко само в руки свалится. — Николай Иванович Салтыков уже не рисковал называть нового фаворита уменьшительными именами. Более не приказывал, не наставлял, советовал. — Ты помни, друг мой бесценный, французскую‑то поговорку: «Отсутствующие всегда не правы». Помнишь ли? Они доки сии лягушатники в истинах изреченных…

— Помню, ваше сиятельство, как не помнить. Только своим‑то умом и не дошел бы. Спаси Бог, вы надоумили, как отец родной…

«Старый дурак еще может понадобиться, — думал про себя Зубов, — а у меня язык от лишнего комплимента не отсохнет».

— Господь с тобой Платон Александрович, скажешь еще — «отец»… Батюшка‑то ваш, еще и меня уму‑разуму поучит. Слыхивал, государыня его в первый департамент Сената обер‑прокурором облагодетельствовала. Не по твоей ли просьбишке?.. А, голубчик?.. Ну, ну, помогай Бог. Только говорят, он тама и с мертвого осла три шкуры дерет. Гляди не заворовался бы… И сестричку охолонь. Узнает государыня, что она с Уайтвортом, послом аглинским махается, как бы не разгневалась…

Но Платон Александрович уже ничего не боялся. Поразмыслив, он добился удаления статс‑дамы Нарышкиной, выразившей как‑то недовольство его невниманием. Старая и верная подруга императрицы вынуждена была поехать «на отдых» в подмосковное имение. И теперь Зубов зорко следил, чтобы вокруг императрицы более не появлялись возможные претенденты. Конечно, для этого нужно было как‑то обезвредить еще и камер‑фрейлину Протасову. Императрица, хоть и охладела к ней, но ни за что не расстанется, значит, эту бабу надобно либо привлечь на свою сторону, что затруднительно и ненадежно, либо запугать. Но чем? И снова помог советом благодетель Николай Иванович. Рассказал про дочушку, что под видом племянницы живет в покоях Анны Степановны.

И в один прекрасный вечер, знакомой дорожкой, пришел Платон Александрович во фрейлинский флигель. В те комнаты, где жила Анна вместе с племянницами, милостиво принятыми государыней ко Двору. Камер‑фрейлина сидела при свечах, и, надев очки, разбирала письмо от брата Петра Степановича. Визит фаворита ее озадачил.

— Bon soir, Анна Степановна, простите великодушно за нарушение вашего soirée, кабы не крайняя нужда припасть к мудрости вашей, наставленья попросить. Господь свидетель, не осмелился бы беспокоить… — Зубов выразительно посмотрел на притихших девушек и те, не сговариваясь, поднялись и, сделав реверансы, побежали к себе. — Вот и хорошо, — продолжал фаворит, — так‑то нам и говорить будет поспособнее.

Он даже не замечал, что, переходя на русский язык, перенимал манеру говорить своего наставника. «Ох, не иначе, как по наводке старой лисы графа Николая Ивановича пожаловал, — подумала Анна. — Что бы ему могло понадобиться?»

— Любите вы своих племяшек, Анна Степановна, вижу — любите.

— А как же не любить‑то, Платон Александрович, кого мне еще любить после государыни. Женщина я одинокая. Вот они и скрашивают мои года…

— Какие ваши годы, голубушка Анна Степановна, пошто кокетничаете! А девицы ваши, так и впрямь розы с лилиями. Особливо Машенька… племянница ваша..

Он чуть заметно нажал голосом на последние слова и сердце у Анны оборвалось. При Дворе дочка Марьюшка, как и братние девочки Сашенька, Верочка, как Варюша и Катенька, считалась ее племянницей. Да и она любила их всех одинаково, как родных. Саша была уже в замужестве за князем Александром Голицыным. Веру сватал Илларион Илларионович Васильчиков, на Катеньку заглядывался воротившийся с князем Безбородко из Турции камер‑юнкер граф Федор Васильевич Ростопчин. Машенька — доченька, единокровное дитя да Варенька пока партии не составили… Неужели государыня выдала ее тайну? А ему‑то, чего ему надо‑ть, чтобы, разве, не путалась под ногами, когда шагает?..

В ласковых словах фаворита Анна чувствовала скрытую, и если не прямую угрозу, то, во всяком случае, предупреждение. Либо она не мешается в его дела и тогда все будет хорошо и они остаются добрыми знакомыми. Либо…

— Машенька — умница, но молода… — Продолжал Платон. — Слушает разговоры глупые. А ведь господа офицеры, в казармах сидючи, чего не надумают и все фрейлинам в уши, а те юнгферам… Машеньке бы поосторожнее быть. Ну, как доложит кто да доложит‑то как про болтовню грязную…

У Анны упало сердце. Знала она, о чем говорил Зубов. Намедни прибежала Маша в слезах и с криком: «Маменька, маменька! Неужто правда?..». Уже давно по Двору, как волны, ходили сплетни о страшных оргиях, которые устраивала государыня с молодыми развратниками. Выписала из Италии кабинет, резанный непристойными фигурами. По спинкам кресел, по дивану извивались в соитии фавны и кентавры с нимфами. И выставляли наружу срамные части, как бы хвастаясь их громадностью и силой. Помещено все было в отдельной комнате, ключ от которой был только у Екатерины… Но что такое ключ?.. Говорили, что Зубовы таскают туда фрейлин. Заставляют заниматься всякими гадостями. И что сама императрица будто бы, проиграв мальчишкам партию в покер, лежала там под жеребцом…

Вранье все, конечно, вранье. Но откуда Маше‑то сие известно? Она с пристрастием допросила дочку, была ли та в заветной комнате. И девушка повинилась, что зашла с Катей Энгельгардт, которую зазвал туда Валериан, братец Платонов…

— …Так я из уважения, предуведомить вас решил, Анна Степановна. Я‑то, знамо дело — рот на замок. А ну, как кто другой…

На этом главная часть разговора и закончилась. После нескольких малозначащих фраз Платон Александрович встал и откланялся, улыбаясь яркими губами. А она осталась, недвижна, как скифская каменная истуканша. И ни мыслей в голове, ни желаний, один страх. Немного оклемавшись, стала себя уговаривать, спрашивать: «А что он может? — И тут же отвечала: — Все! Все, что захочет. Уж ежели он не токмо Нарышкину, а и светлейшего, почитай, в бараний рог свернул, то меня‑то… Стоит пальцем, али чем другим шевельнуть. Очумевшая от последней страсти императрица ради плотской утехи с молодыми кобелями сделает все, что те ни потребуют. Старая кляча избавится от нее, как и от Анны Никитичны, в един момент. — Она горестно покачала головой. И вдруг всполошилась:

— Господи, да об чем я… кого браню? Благодетельницу, Великую Екатерину?!! Но кто бы мог подумать, что из ласкового, легко плачущего цыпленка, каковым показался всем и ей, многоопытной, желторотый секунд‑ротмистр, столь стремительно вырастет василиск…».

3

Последние годы правления Екатерины II не были спокойными. За время Второй турецкой войны в Польше укрепилось влияние Пруссии в ущерб России. Поэтому сразу же по окончании войны организовалась Тарговицкая конфедерация,[135] вслед за чем русские войска подошли к Варшаве. Пруссия и Австрия тотчас же заявили и свои притязания, и в 1793 году состоялся второй раздел Польши.

В том же году, несмотря на известное всем лихоимство отца Зубовых, все семейство было возведено в графское достоинство. Вот тут‑то Платон Александрович и отплатил с лихвой всем, не исключая и своего благодетеля Салтыкова.[136] Если первое время он заискивал перед окружением императрицы, вплоть до камердинера Захара, то укрепившись в роли «последнего фаворита», Платон Александрович сбросил личину. По воспоминаниям современников, он стал «дерзким до наглости, спесивым до чванства», непомерно властолюбивым и высокомерным человеком. Обычная манера поведения ничтожества, обретшего власть. А уж самомнению фаворита не было предела.

Постыднейшие сцены разыгрывались по утрам в его передней. Толпы, казалось бы, достойных уважения людей подобострастно ожидали его пробуждения. Толкаясь, ломились в открытые лакеем двери и стоя ожидали, когда Зубов в шлафроке со всклокоченными волосами и в ночных туфлях войдет и сядет в кресло для утреннего туалета. Державин воспел его в стихах «К лире». Генерал Мелиссино, получив от него Владимирскую ленту, целовал Зубову руки. Генерал‑лейтенант Голенищев‑Кутузов, будущий победитель Наполеона, за час до пробуждения Платона варил ему кофе и был счастлив подать на глазах у многочисленных свидетелей… Перед ним заискивал цесаревич Павел Петрович, а великие князья Александр и Константин старались угодить и обращались за покровительством. Весь этот фимиам непрерывной лести заставил Зубова возомнить себя поистине великим человеком.

За глаза многие называли его кто «дуралеюшкой», кто «лакеем». Ростопчин уподоблял его «мальчишке, осмелившемуся представлять из себя Нерона, которому трепещущий Сенат воскуривает фимиам». Но все это было лишь шушуканьем по углам. Один лишь Суворов, дочь которого, графиня Наталья Александровна («Суворочка») вышла замуж за гиганта и силача Николая Зубова, отваживался вслух называть свойственника «болваном», впрочем, не исключено, что только по причинам родства.

Валериан Зубов тоже не страдал скромностью. Будучи генерал‑майором он получил от прусского короля орден Черного Орла, и тут же напомнил императрице, что носить эту награду имеет право лишь тот, чей чин не ниже генерал‑лейтенанта. Такого выпада ему не простил Платон, и между братьями произошла бурная ссора. Валериан был красивее и моложе Платона и последний это хорошо понимал. Он видел, какими глазами их общая престарелая любовница смотрела на брата. Но в результате Валериан должен был уехать от Двора в армию Суворова, стоящую в Польше. А Платон в утешение получил диплом светлейшего князя.

Граф Валериан Александрович был женолюбив не менее своего старшего брата. И это скоро почувствовали прекрасные польские дамы… Валериан задавал балы в Варшаве и крутил романы одновременно с несколькими красавицами.

Во время польских смут 1794 года, он в качестве генерал‑майора получил под свою команду довольно значительный отряд и успешно участвовал в боях. Однажды, преследуя арьергард поляков, он попал под артиллерийский обстрел, и ядро раздробило ему левую ногу. Необходимо отдать ему справедливость, духа он не потерял. В лазарете ему ампутировали ногу по колено и Валериан вынужден был ковылять на костылях. Но руки у него были целы и голова варила хорошо. Он писал императрице письма и получал от нее весьма ласковые ответы. В них Екатерина упрекала «богомерзких поляков… которые не стоят тех храбрых людей, кои от них пострадали». Она прислала за ним в Варшаву покойный английский дормез и 10 тысяч червонцев на дорогу. В Петербурге Валериан был сразу же произведен в генерал‑лейтенанты, получил орден Святого Андрея Первозванного и орден Святого Георгия Третьей степени. Плюс — сто тысяч на лечение и триста тысяч на покрытие долгов. Государыня пожаловала ему прекрасный дом на Миллионной улице, некогда принадлежавший Густаву Бирону, двадцать тысяч золотом и ежегодную пенсию в тринадцать тысяч рублей. По предложению самой императрицы, он поселился в Таврическом дворце и заказал себе протез. Но то ли пользоваться им так и не научился, то ли преднамеренно, но по выздоровлении явился ко Двору на костылях. Впрочем, это не убавило его жизнерадостности и женолюбия. В этот период он почти серьезно увлекся графиней Потоцкой, и эта связь примирила его с братом.

После подавления восстания Костюшки, кровавой резни в предместье Варшавы и сдачи польской столицы войскам Суворова, союзные державы в третий раз поделили Польшу, уничтожив Речь Посполитую как государство. Россия же получила оставшуюся часть Литвы и Курляндию. А ненавистные имена действующих лиц этой трагедии навсегда остались в памяти поляков.

Успехи русских войск всегда тревожили европейские державы. И теперь французские дипломаты едва не подняли султана на третью турецкую войну с Россией. Слава богу, удалось этого избежать. Зато персидский властитель Аги‑Магомет‑хан вторгся в пределы Грузии, присоединившейся к России. Государыня распорядилась послать туда восьмитысячный отряд генерала Гудовича, а вслед за ним еще тридцатипятитысячную армию под командой Валериана Зубова. Кампания началась удачно. Без боя сдался Дербент. После трудного похода русская армия подошла к Баку, и хан вручил Зубову ключи от города. Правда, дальше все пошло не так гладко.

4

В 1796 году лето выдалось холодным и дождливым. Государыня зябла, у нее болели ноги. В камине ее покоев не гасло пламя, и все равно она куталась. К августу решили перебираться в город…

Анна была довольна, потому что предстояла свадьба Машеньки и у нее накопилось много незаконченных дел. В столице, после переезда, за суматохой все как‑то оживились. Повеселела и государыня. В Санкт‑Петербург инкогнито приехал юный шведский король Густав IV с целью просить руки великой княжны Александры Павловны, и генерал‑прокурор граф Александр Николаевич Самойлов решил дать в своем новом доме бал. Зная, что у императрицы болят и опухают ноги и ей трудно подниматься по ступеням, он, подобно князю Безбородко, велел за несколько дней разобрать не только крыльцо, чтобы сделать покатый пандус, но и переделать главную лестницу в доме. Поспешное строительство обошлось ему в громадную сумму, но не осталось незамеченным. К приезду гостей дом его сверкал огнями бесчисленных плошек, благоухала аллея из только что посаженных деревьев, а дерн с луговой травой, привезенный из имения и выстланный перед крыльцом, имел, несмотря на осень, свежий вид.

Государыня пригласила с собой в карету юного шведского короля Густава IV, приехавшего сватать великую княжну Александру, и в сопровождении обычной свиты выехала из Зимнего дворца. Поезд императрицы приблизился к подъезду. Екатерина вышла, опираясь на руку князя Зубова. За пять лет фавора этот ничтожный малый достиг всего того, на что могучему Потемкину понадобилось двадцать лет. Зубов умудрился взбираться по ступенькам карьеры, подтягивая за собой и расставляя на разных уровнях иерархической лестницы своих многочисленных родственников и людей, которые зависели от него. Пожалуй, личная власть Платона Зубова была сродни власти Бирона при Анне Иоанновне. Роднило их и то, что ни один, ни другой и в мыслях не держали пользу государства, коим помыкали.

Императрица за последнее время сильно одряхлела… Николай Муравьев[137] еще в 1792 году писал в своем дневнике: «Дали знать, что императрица возвращается из церкви в свои покои, и мы скоро увидели этот ход. Императрица, старая старуха, обвешанная и закутанная кружевами. Напудренная и в чепце шла впереди этого хода».

В этот приезд к графу Самойлову на ее лице за любезной улыбкой скрывалась тревога. Не были особенно оживлены и прибывшие с нею придворные. Обеспокоенный хозяин, улучив момент, остановил Протасову, с которой был в дружеских отношениях, и попросил просветить его, в чем причина кручины государыни.

— Это все вздор, граф: стоило нам выехать из дворца, как большая сверкающая звезда, прочертив небо над головой ее величества, упала в Неву. Государыня вздрогнула и, кажется, впервые за последние дни опечалилась. «Не закат ли это моей звезды?», сказала она, заметив, что звезда родилась над ее головою и упала к стенам Петропавловской крепости, где находится царская усыпальница… Князь Платон Александрович был также испуган и не нашелся вдруг, что ответить… Король Густав пытался что‑то сказать в утешение, но ее величество только покачала головою. Постарайтесь, Александр Николаевич, разговорить государыню…

Вечер у графа Строганова прошел удачно, — залы ярко освещены, артисты, игравшие комедию императрицы, роли свои знали на зубок и декламировали громко и выразительно. Лев Александрович Нарышкин, как всегда, удачно шутил, а столы были верхом изобилия и совершенства… Однако государыня после представления пьесы поднялась, распрощалась и в сопровождении Платона Зубова и дежурных фрейлин удалилась. Вернувшись в Таврический дворец, она отпустила фаворита и задержала Анну.

— Дурной знак, мой королефф. Видно приходит и мое время… — Сказала она, укладываясь.

— Перестаньте, ваше величество. Вы прекрасно выглядите и сами изволили говорить, что стараниями пирата Ламброзия[138] ваши ноги пришли в прежнее здравие. А падучая звезда — не более чем знак отъезда великой княжны в Швецию…

— Ах, если бы это было так… Сегодня в парке, когда мы сидели на скамейке, шведский король просил у меня руки Alexandrine…

— Но мне говорили, что ранее уже шли переговоры о его браке с принцессой Мекленбургской?

— О, мой королефф, вы, как всегда, в курс все события. Я знала об этом и потому отвечала ему, что подумаю… Вечером я сказала, что готова согласиться на этот брак только в том случае, если все мекленбургские связи будут разорваны и Alexandrine останется в прежней вере.

— Возможно ли это, ваше величество?

— По поводу мекленбургский переговор король согласился сразу. А вот вопрос о свободном исповедании православный вера, как я и ожидала, вызвал затруднений. Der kleiner König <Маленький король (нем.).> пытался уверять, что сие есть невозможно. Он уверял, что не будет стеснять свобода совесть супруга и что в частная жизнь она может исповедовать свою религию. Но он не может позволять ей иметь своя часовня и причт в королевский дворец и что на официальная церемония она должна придерживаться вера его страна.

— Но это же прекрасно! Разве это не справедливое требование, ваше величество? Как бы отнеслись лютеране‑шведы к будущему наследнику, рожденному православной матерью?

— Дочь Петр Великий выходил замуж за герцог Карл Фридрих Голштинский, не переменив вера, и права ее сына на престол были признаны сеймом. Вы знайт сама, что избрание не состоялось лишь потому, что императриц Елисавет уже объявила сын своя сестра, как русский великий князь и свой наследник.

— И что хорошего? Была ли герцогиня счастлива? — Анна запнулась. — Или ее сын?..

— Ах, мой королефф, что такое счастье? Это только путь к поставленный цель, не более… Швеция — исконный враг России, и побежденная она должна подчиняться наши требования. Не подобает русская великая княжна переменять веру, так я считаю!

— Мне кажется, ваше величество, что этакое obstination <упрямство (фр.).> вызовет массу осложнений. Король Густав молод и тоже очень упрям. А молодые люди так полюбили друг друга…

— Спокойной ночи, моя милая. Мы одинаково хорошо знаем, что такое любов… Шведские министры помогут мне, и будет так, как я сказала.

— Спокойной ночи, ваше величество.

Екатерина была права. Большинство шведов, прибывших с королем, уговаривали его согласиться на условия императрицы. Правда, камер‑юнкер Клас Флемминг открыто заявил, что никогда не посоветует монарху предпринять действия, противные законам королевства. Посол Курт Штединг, в доме которого на Английской набережной под именем графа Гага жил Густав IV, вел двойную игру. Но в конце концов разумные доводы большинства как будто победили. Был составлен брачный договор, в котором главную роль играл пункт о свободе вероисповедания православной религии великой княжной после свадьбы. Однако в день обручения, когда документ был представлен российским полномочным министрам, пункта этого в нем не оказалось. Разводя руками, шведы сказали, что король забрал его, чтобы еще раз переговорить с императрицей.

К шести часам в большом зале Зимнего дворца собрались все приглашенные. Приехал из Гатчины великий князь‑отец невесты с супругой, пришли великие князья, ее братья. Все перешли в большой зал, куда через некоторое время со второго этажа спустилась и сама великая княжна Александра в подвенечном платье. Ждали императрицу. В своих покоях она диктовала графу Моркову содержание спорного пункта проекта, который предлагала подписать шведскому королю. Заодно на словах она велела передать, что в случае отказа обручение может не состояться.[139]

После этого, выждав некоторое время, прибыла к собравшимся в полном блеске своего величия. Недоставало лишь жениха…

Время шло и постепенно веселое настроение уступило место недоумению. Король Густав не производил впечатления неучтивого человека. Первой подняла тревогу Анна Никитична Нарышкина. Усилиями Николая Ивановича почтенная статс‑дама снова обрела утраченные милости.

Граф Аркадий Иванович Морков,[140] а за ним Безбородко отправились в дом шведского посла и там сказали Густаву о том, что императрица и весь Двор уже собрались и ожидают, и что его опоздание является несказанным оскорблением государыне.

Регент, подхватив юного короля под руку, ходил с ним по зале и тоже, по‑видимому, уговаривая уступить. На что Густав достаточно громко, чтобы слышали все присутствовавшие, ответил: «Нет, я этого не желаю и ничего более подписывать не намерен». Раздосадованный всем происходящим, он удалился в свои апартаменты и запер дверь. Через некоторое время регент с поклоном передал русским его письменный ответ.

Вернувшись, Морков подошел к Платону Зубову и зашептал ему что‑то на ухо. Императрица делала вид, что не замечает. Фаворит побледнел. Хочешь, не хочешь, а вводить государыню в известность о состоянии дел было нужно…

Ах, как он шел к ней! Брел по стенке, обходя стоящих, заплетая ногу за ногу, пока не увидел взгляда Екатерины. Тут он подбежал и попытался незаметно сунуть в руку записку короля… Она прочла одним взглядом.[141]

Страшно побледнела, потом кровь бурно прилила к ее щекам, лицо побагровело, глаза расширились, как при ударе. Императрица поднялась, челюсть ее отвисла и не подчинялась ей. Наконец, пролепетав нечто вроде того, что чувствует себя дурно, она тяжело оперлась на руку камер‑фрейлины и покинула зал. С трудом добравшись до своих покоев, отослала всех, кроме Анны.

— Наглец, мальчишка, der kleiner König… — сказала она с сердцем, после того как фрейлина помогла ей раздеться и лечь в постель.

— Ваше величество, не могло бы это быть происками недружественных вам сил…

— Отчасти, конечно… Он получил от французского Двора два миллиона и стал слишком смелым… Слишком, мой дружочек, слишком… Он даже не предполагает, как дорого может это ему обойтись. Французское золото превратится в пыль…

— Но как он мог не подумать о великой княжне? Как и все, я была уверена, что молодые люди искренне полюбили друг друга…

— Э, что такое искренность королей… Безделица, цена которой — грош… А теперь, ma cheriе, оставь меня. Удар был слишком жестоким и я должна его еще переварить.

5

Через день после неудачной помолвки подошли именины супруги великого князя Константина — Анны Федоровны. По этикету полагался бал, и императрица сказала, что праздник будет…

Собравшиеся в белой галерее чувствовали себя неловко. Главной причиной, естественно, были события прошедших дней. Кроме того, из‑за смерти португальской принцессы все были в траурном одеянии, и даже сама императрица приехала во всем черном, хотя обычно в таких случаях бывала в полутрауре.[142] Явился и шведский король, чего не ждали. Но выглядел он грустным и смущенным. Великая княжна сказалась больной. И никто не танцевал…

Императрица с князем Зубовым, великой княгиней Марией Федоровной и с фрейлинами отошла к окну, любуясь полной луною, которая с чистого и на редкость безоблачного неба отражалась в невских волнах.

— Сегодняшний праздник больше напоминает немецкие похороны, n’est‑ce pas <Не так ли (фр.).>? Черные платья, белые перчатки…

Зубов поспешил подхватить фразу:

— И луна, ваше величество, как из немецких баллад…

— Луна сегодня необыкновенно красива. Я предлагаю посмотреть на нее в телескоп господин Гершель. Кстати, я обещала показать сей снаряд и наш юный шведский друг.

Небольшой группой, к которой присоединился и Густав Адольф, приближенные следом за императрицей перешли в соседнюю залу, где у окна на подставке высилась труба, присланная английским королем.

— Когда сию трубу привезли в Царское Село, я стала спрашивать господина академика Крафта: сделал ли он какие‑либо открытия с этот снаряд? И он ответил, что видел на Луна леса и города среди долины и горы. Тогда я тот же вопрос обратилась к господин Кулибин… — Екатерина помолчала и улыбнулась своим воспоминаниям. Чтобы закрепить показавшийся просвет в настроении государыни, Анна спросила:

— И что же ответил ваш знаменитый механик?

Императрица, подражая манере Кулибина, проговорила по‑русски:

— Он говорьил, что не так учен, как профессор Крафт, и потому не увидел ничего…

Все засмеялись. Засмеялся и шведский король, которому перевели фразу государыни. Но затем снова воцарилось молчание. Слава Богу, доложили, что подан ужин. И императрица, которая никогда не ужинала, предложила всем идти за столы.

В день, когда праздновали рождение великого князя Павла Петровича, шведский король уехал. Он сказал, что не может самостоятельно решить вопрос, ставший препятствием в его помолвке, и должен посоветоваться с сеймом, который соберется в день его совершеннолетия.

6

Последовавшие дни было для Анны заполнены тревогой. Императрица предпринимала поистине героические усилия, чтобы не показать, как плохо она себя чувствует и как не может отрешиться от досады, причиненной строптивым шведом. В эти дни она даже не принимала фаворита. У ее постели врачей сменяли Анна и Мария Перекусихина.

Пятого ноября, в среду, государыня, как обычно, встала в семь утра и, посмотрев на часы, обнаружила, что они остановились.

— Смотри‑ка, Марья Саввишна, в первый раз за все время они встали. Верно, чувствуют мою кончину.

— Господь с вами, матушка‑государыня, велите послать за часовщиком, они снова и пойдут.

— Нет, голубчик. Дай, конечно, Бог, чтобы я ошибаться, а не ты…

Она подошла к ночному столику, вынула из него пачку ассигнаций и подала фрейлине.

— Это тебе, мой друг… Бери, бери, Бог ведает, сколь мне осталось даривать… И позови нашего… мальчика.

Перекусихина послала дежурного лакея пригласить фаворита. Князь Платон Александрович побыл недолго. Государыня выкушала, как обычно, две большие чашки крепчайшего кофе и пошла в кабинет. Там ее уже ждали секретари. Она позанималась с час делами и отослала последнего из них с тем, чтобы он обождал в передней, пока она снова его не позовет. Шло время, он все сидел в ожидании. Наконец Захар, обеспокоенный тем, что долго не слышит звонка, постучался и, не получив ответа, отворил дверь…

Императрица Екатерина лежала на пороге гардеробной рядом с опрокинутым ночным горшком без движения и не подавала признаков жизни. Фрейлина Перекусихина и Зотов с великим трудом переложили ее на сафьяновый матрас, расстеленный тут же на полу и послали за Зубовым. Тот растерялся, расплакался…

Прибежала полуодетая Анна Протасова. В это утро она не должна была присутствовать при пробуждении государыни. Позвали Роджерсона, он велел послать за другими эскулапами. Пока же он пустил кровь и приложил к ногам шпанские мушки. Но ничто не помогло. Императрица страшно хрипела и не приходила в чувство. Роджерсон велел всем выйти из опочивальни, оставив Анну и Машу Перекусихину. Он сделал два прижигания по обоим плечам раскаленным в камине железом, пытаясь вызвать хоть какое‑то противодействие. Но и это оказалось напрасным. И тогда он сказал, что надобно собрать консилиум. Пригласили врачей. После долгого совещания они пришли к единому мнению, что положение безнадежно…

Зубов, опамятовавшись, велел сообщить о случившемся Салтыкову и Безбородко, всем же остальным пока хранить тайну. Он вызвал из дома брата Николая, и тот помчался в Гатчину, чтобы доложить великому князю о случившемся. Во дворце он наследника не застал, поскольку тот ушел с супругой и придворными на речку осматривать мельницу.

Когда ему доложили, что прибыл Зубов, Павел страшно побледнел и, обратившись к великой княгине, сказал, полагая, что тот приехал его арестовать:

— Ma chérie, nous sommes perdus! <Моя дорогая, мы погибли! (фр.)>

Слухи о предполагаемом его заключении в замок Лоде ходили давно… Какова же была его радость, когда он узнал истинную причину прибытия гонца. Павел Петрович буквально остолбенел. Кутайсов даже предложил пустить ему кровь. Придя в себя, великий князь снял со своей груди Андреевский орден и надел его на вестника. После чего, отдав приказ гатчинским войскам следовать за ним в столицу, велел закладывать лошадей.

Уже на дороге его встретили еще пять или шесть курьеров от разных лиц с вестью об ударе, постигшем императрицу.

К одиннадцати часам, когда в опочивальню Екатерины обычно приходили с утренним визитом внуки — великие князья, тайна предсмертного состояния государыни открылась. Сперва Двор, а за ним и весь город затаились в тревожном ожидании неизбежных перемен. Площадь перед дворцом и ближайшие улицы были запружены каретами и народом… Фаворит, пораженный в самое сердце то ли скорбью, то ли страхом за свою судьбу, в один миг растерял все бразды государственного правления, которые так долго и так старательно прибирал к рукам. Все проекты и намерения, все придворные интриги, тщательно планировавшиеся и уже получившие ход, оказались в одно мгновение расстроенными и рассыпались в прах. Его передняя пустовала.

Государыня еще дышала, но о ней уже, кроме фрейлин, никто не думал. Цесаревич Павел Петрович приехал к вечеру. Он не торопился. То ли слишком сильно было волнение наследника, сорок два года прожившего в унизительном пренебрежении и в неуверенном ожидании хода своей судьбы. Он велел позвать лейб‑медика и спросил о состоянии государыни. Мельхиор Вейкарт покачал головою:

— Положение безнадежно. Боюсь, что завтрашний день будет последним.

Павел Петрович вздернул голову и сжал губы. Казалось, он в минуту переменился. И стал в свои сорок два года потрясающе некрасив — малоросл, с коротким неуклюжим туловищем. На узких плечах — большая лысая голова, которую увеличивал парик. Добавим к этому: выдвинутые вперед челюсти с длинными зубами, курносый нос и выпученные глаза — неприятное лицо. Голос у него был громкий и отрывистый, как кваканье. Ну — жаба!..

Он вошел в кабинет, где лежала умирающая мать, коротко взглянул на нее и, повернувшись кругом, вышел вон. Больше он до кончины к ней не подходил.

В редкие минуты доброго расположения духа он мог проявить хорошие манеры и галантное обращение с женщинами. Но в последние годы это случалось редко…

Следом за Павлом залы дворца заполнились офицерами в кургузых голштинских мундирах. В тишине переходов застучали грубые солдатские сапоги, раздались отрывистые слова немецких приказов, лязг оружия и звон шпор. Атмосфера непринужденности и учтивости уступала место команде и гнету.

Через тридцать шесть часов агонии Екатерина Вторая, императрица и самодержица Всероссийская вздохнула последний раз и врач объявил о ее кончине. В опочивальне и прилегающих покоях воцарилось молчание. И тогда в наступившей тишине раздался резкий голос Павла:

— Я ваш государь! Попа сюда!

Это — из воспоминаний директора медицинского департамента действительного тайного советника Александра Михайловича Тургенева. Дальше он писал: «Мгновенно явился священник, поставили аналой, на который были возложены Евангелие и Животворящий Крест Господень. Супруга его величества, Мария Федоровна, первая произнесла присягу. Затем начал присягать великий князь старший сын и наследник, Александр. Император подошел к нему и изустно повелеть изволил прибавить к присяге слова: „И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего!“. Прибавленные слова к присяге поразили всех присутствующих как громовой удар…»

7

С восшествием на престол Павла I все переменилось при Дворе. Не доверяя никому из офицеров гвардии, император опирался только на гатчинцев. К этому времени его войска, расквартированные в Гатчине и в Павловске, состояли из шести батальонов пехоты с егерской ротой, трех полков кавалерии, одного казачьего эскадрона и роты артиллерии. Офицеры были в основном из отставных или командированных, частично — голштинцы, по вербовке, одним словом — сброд. Едва ли не единственным порядочным командиром был полковник Аракчеев, обладавший отменными экзерцирмейстерскими[143] дарованиями и командовавший гатчинской артиллерией.

Для Анны Степановны Протасовой с кончиной императрицы Екатерины наступили не просто «черные дни». Это было бы слишком слабо сказано. Первое время ей казалось, что закончилась просто вся ее жизнь. Более тридцати лет все ее существование заключалось в преданном служении императрице. Служении своеобразном, но давность близкого общения превратила службу камер‑фрейлины при государыне в некое подобие дружбы двух женщин, если, конечно, предположить, что императрица была способна на такое чувство. У Анны же ни личной жизни, ни своих интересов так и не случилось.

Казалось бы, прошлая «служба» Анны Протасовой, особенно на фоне торжественного погребения останков Петра Федоровича, в глазах Павла должна была быть едва ли не преступлением. Не нуждалась в специальных услугах камер‑фрейлины и Мария Федоровна. По причинам строгого немецкого воспитания и почти непрерывных беременностей, она подобными проблемами озабочена никогда не бывала. При императоре же роль Протасовой исполнял Иван Кутайсов.

Однако Анна Степановна, удачно выдавшая к этому времени всех своих племянниц замуж, значение при Дворе сохранила. Она по‑прежнему бывала в обществе дам, наравне с подругой новой императрицы Юлианой Бенкендорф и фрейлиной Нелидовой. Кстати, для примирения последних Анна приложила немало усилий. И те это помнили и ценили. Анна сопровождала Марию Федоровну во время многих ее поездок, в том числе и в плавании в Ревель на фрегате «Эммануил».

Даже не участвуя ни в каких интригах, Анна Степановна умудрялась всегда быть обо всем осведомленной. В целом же короткое царствование Павла Петровича промелькнуло для Протасовой незаметно.

Как и полагалось по штатной должности своей, вместе с Двором она выехала в Москву на коронацию императора Александра Первого Павловича, и 17 сентября 1801 года получила высочайший указ о возведении в графское Российской империи достоинство с распространением высокого титула на родных племянников и племянниц. Одновременно ей были пожалованы двести тысяч рублей ассигнациями и… разрешение ехать за границу на воды для поправления здоровья.

Зимой 1803 года дорожная карета графини Анны Степановны Протасовой, пятидесятивосьмилетней кавалерственной дамы и камер‑фрейлины уже третьей в ее жизни императрицы Елисаветы Алексеевны, выехала из Петербурга…

Заключение

В архивах венской криминальной полиции среди бумаг, хранящихся в отделе Denkwurdigkeiten aus Altosterreich (Памятники старой Австрии), есть тоненькая папка с пожелтевшим от времени ярлыком. На наклейке аккуратная надпись повыцветшими рыжеватыми чернилами.

Akt Nr. 767 und 1569 ex 1811.

Protassoff Anna Stepanowa, Grafin.

(1745–1826)

Последняя дата выведена другой рукой, иным почерком и чернилами не столь бледными. По‑видимому — более поздняя. В dossier — всего несколько листков, исписанных разными почерками.

Если, стиснув зубы, пробиться через частокол рукописного готического шрифта и постараться вникнуть в лексику немецкого языка начала девятнадцатого столетия, то, в конце концов, можно догадаться, что в папке собраны донесения секретных агентов венской полиции. Той ее части, которая осуществляла надзор за прессой, клубами, иностранцами, за проститутками, ворами и бродягами, занималась розыском тайных игорных домов и притонов.

Ах, Вена, Вена — один из красивейших городов мира, особенно с тех пор как в ее предместьях появились многочисленные поместья и дворцы австрийской знати. Роскошные здания, окруженные тенистыми парками, словно в узел, собирают широкие аллеи регулярных садов. С холмов и возвышенностей посадки спускаются террасами, образуя удивительные по своей особой рукотворной красоте искусственные ландшафты…

В прекрасную Вену, во второй после Парижа центр европейский культуры, музыки и театра, в девятнадцатом столетии стремились все. В Париже царствовал злодей Buonaparte — кровожадный Наполеон, а в Вене… Здесь после Гайдна и Моцарта в расцвете творческих лет писал свою музыку Людвиг ван Бетховен. А в придворной капелле пробовал свои силы юный Шуберт.

Правда, после Аустерлица, потеряв Тироль и Венецию, император Франц I отрекся от короны Священной Римской империи. Австрийские потери в войне с Францией были так велики, что принять деятельное участие в третьем союзе с Россией и Пруссией Австрия оказалась просто не в силах. Император попытался было объявить в четвертый раз войну Наполеону в 1809 году. Но 13 мая Вена сдалась французам, а шестого июня австрийские армии были наголову разгромлены войсками Наполеона. После подписания Шёнбрунского мира император Франц вынужден был, — какой позор! — подписать брачный трактат, отдав свою дочь, нежную Марию‑Луизу, свирепому корсиканцу!..

Это событие вызвало массу толков при европейских дворах. Полагали, что сей трагический для императора акт, был подготовлен не без помощи Меттерниха.[144]

Ужасный человек! За короткое время он сумел создать внутри страны жесткую систему всеохватывающего полицейского надзора. Сеть шпионов и осведомителей опутывала буквально всех иностранцев, не только проживающих, но и просто посещающих столицу Австрии…

В ту пору, после отмены строгостей павловского режима, множество русских аристократов колесило по дорогам Западной Европы. Переезжали из одной столицы в другую, с одного модного курорта «на водах» к не менее модному «для воздуху»… Как правило, все — люди одного круга. Большинство знали друг друга. А, если и не знали, то за границей знакомство простое, куда легче, чем дома. Познакомившись, обменивались новостями и сплетнями, переносили за границу свои домашние привязанности и неприязнь, создавая впечатление некоего подвижного и эфемерного, сегодня мы бы сказали — «виртуального», сообщества. Относилась к нему и графиня Протасова. Дважды она посещает Вену. Первый раз по дороге в Париж — коротенько. И второй раз в 1814 году надолго, во время Венского конгресса.

Несмотря на выпавшие несчастья, венцы оставались веселым народом. По вечерам в городской парк, что раскинулся на левом берегу речки Венки, в народный сад близ императорского дворца, а по воскресеньям и на Пратер, в большую рощу на острове между каналом и самим Дунаем, собиралась молодежь. Красивые девушки, совсем не чопорные, охотно знакомились с молодыми людьми и с иностранцами. Нередко в понедельник ранним утром топот их башмачков по лестницам, ведущим с мансард, нарушал покой спящих улиц. Что же, Вена — город легких нравов… Несмотря на строгости полиции Меттерниха, не многие столицы похвастали бы таким обилием интимных салонов и домов свиданий, а то и откровенных борделей. На берега Дуная стремились красавицы со всей Европы…

Но вы вправе спросить, при чем здесь досье семидесятилетней русской графини? С чего это вдруг венские любители пива и сосисок так заинтересовались, мягко говоря, пожилой российской аристократкой?..

Большинство читателей наверняка догадались: дело, конечно, в Венском конгрессе — грандиозном танцевально‑дипломатическом шоу, состоявшемся в Вене после победы европейских держав над наполеоновской Францией. Возглавляла конгресс Россия: Александр I, Нессельроде, молодой Разумовский… Но как графиня Протасова?..

Ах, вряд ли она случайно оказалась в Вене именно в ту пору. Двести шестнадцать официальных представителей всех европейских государств съехались в Вену; тысячи авантюристов, шпионов, великосветских львиц и дам полусвета… Салоны и бордели — трудно сказать: чего больше, а порою трудно и различить. И всюду — ежедневные балы, тайные встречи, приемы, интриги и танцы, танцы без конца… Девять месяцев с сентября 1814 по июнь 1815 года кипело варево европейской политики в венском котле…

Однако Венский конгресс относится уже совсем к другому царствованию. Другие персонажи вышли на сцену жизни, а старые, из тех что остались, играли свои роли в новых пьесах… Иначе говоря, это другая тема уже совсем другой книги.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ИЗВЕСТИЕ О НАГРАДАХ ЕКАТЕРИНЫ II УЧАСТНИКАМ ПЕРЕВОРОТА

Ея императорское величество хотя и немало не сомневалась об истинном верных своих подданных при всех бывших прежде обстоятельствах сокровенном к себе усердии; однакож к тем особливо, которыя по ревности для поспешения благополучия народнаго, побудили самым делом Ея Величество сердце милосердое к скорейшему принятию престола российскаго, и к спасению таким образом нашего отечества от угрожавших оному бедствий, на сих днях оказать соизволила особливые знаки своего благоволения и милости, из которых иных пенсиями, других деревнями, а прочих денежною суммою наградить соизволила, а именно: разными и в разныя числа указами, малороссийскому гетману, фельдмаршалу графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, пожаловатъ соизволила сверх его гетманских доходов и получаемаго им жалованья, по пяти тысяч рублей в год; действительному статскому советнику, сенатору и Его императорскаго высочества обергофмейстеру, Никите Ивановичу Панину, таким же образом, но пяти тысяч рублей; генерал‑аншефу, сенатору Михаилу Никитичу Волконскому по пяти же тысяч рублей; гвардии семеновскаго полка подполковнику и генералу‑поручику Федору Ивановичу Вадковскому 800 душ, действительному камергеру Григорью Григорьевичу Орлову 800 душ; Преображенскаго полка секунд‑майору Алексею Григорьевичу Орлову 800 душ, лейб‑гвардии Преображенскаго полка капитану‑поручику Петру Пассеку 24,000 рублей; поручику Григорию Протасову 800 душ; поручикам: князю Федору Барятинскому 24,000 рублей; Евграфу Черткову 800 душ; семеновского полка капитану Федору Орлову 800 душ; Измайловскаго полка премьер‑майору Николаю Рославлеву 600 и в дополнение 6000 рублей; капитанам: Михаилу Похвисневу 800 душ; Александру Рославлеву 800 душ; Михаилу Ласунскому 800 душ; князю Петру Голицыну 24,000 рублей; капитану‑поручику Петру Вырубову 800 душ; Конной гвардия секунд‑ротмистру Федору Хитрово 800 душ, а следующим Преображенскаго полка капитанам‑поручикам Сергею Бредихину 18,000 рублей, Михаилу Баскакову 600 душ; поручикам: Захару Дубянскому 600 душ; Ивану Ступишину 600 душ; Измайловскаго полка капитану‑поручику Ивану Обухову 18,000 рублей; Конной гвардия секунд‑ротмистру Александру Ржевскому 18,000 рублей; графу Валентину Мусину‑Пушкину 600 душ, поручику князю Ивану Несвижскому 600 душ; унтер‑егермейстеру, Михаилу Дубянскому 600 душ; да Инженернаго корпуса капитану поручику, Василью Бибикову 600 душ, и поручику армейскому Всеволоду Всеволодскому 600 душ, конной гвардии подпоручику, Григорью Потемкину 400 душ; Измайловскаго полка прапорщикам Сергею и Илье Всеволодским, обоим 600 душ, да Федора и Григорья Волковых в дворяне и обоим 700 душ; Алексея Евреинова в дворяне же и пожаловать ему 300 душ. Сверх сих, Ея императорское величество еще пожаловать соизволила ея сиятельству княгине Екатерине Романовне Дашковой и ордена святыя Екатерины кавалеру 24,000 рублей; камер‑юнгфере Ея императорскаго величества, Екатерине Шаргородской 10,000 рублей; действительному статскому советнику, господину Теплову 20,000 рублей; статскому советнику, Алексею Еропкину 800 душ; и гардеробмейстеру, Василью Шкурину, с женою, 1000 душ. Вышеупомянутыя пенсии годовыя пожалованы по смерть из собственной Ея императорскаго величества комнатной суммы, так‑как из той же суммы и все прочия денежныя награждения, а деревни со всеми землями и угодьями в вечное и потомственное наследное владение.

СТОРОННИКИ ЕКАТЕРИНЫ II ко времени переворота 28 июня 1762 года

По материалам Михаила Лонгинова «Несколько известий о первых пособниках Екатерины Великой». См. ист. сборн. «Осмнадцатый век» П. Бартенева, кн. 3, М., 1869. С. 343–354. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, Русский биографический словарь.

1. Баскаков Михаил (Алексеевич?) (?) — капитан‑поручик лейб‑гвардии Преображенского полка. Происходил из дворянского рода Баскаковых. Впервые упоминается Филимон Иванович Баскаков, бывший в Казанском походе 1544 г. После переворота 1762 г. Михаил Баскаков пожалован в камер‑юнкеры. Позже 1764 г. о нем сведений нет.

2. КнязьБарятинский Федор Сергеевич (1742–1814) — гвардейский офицер. За участие в перевороте пожалован в день коронации в камер‑юнкеры и получил по личному распоряжению императрицы 24 000 руб. В дальнейшем вся его деятельность была сосредоточена при Дворе. Женат был на Марье Васильевне Хованской. В 1778 г. пожалован в гофмаршалы. В 1783 г. сопровождал императрицу в ее путешествии в Финляндию, а в 1787 г. — на юг России. В 1796 г. произведен в обер‑гофмаршалы. Был сослан императором Павлом I в деревню.

3. Бибиков Василий Ильич (1740–1787) — капитан‑поручик корпуса инженеров, друг Орловых. За участие в перевороте награжден 600 душами и званием камер‑юнкера. Страстно преданный сценическому искусству, вместе с Сумароковым был одним из основателей театрального дела в России. С 1767 г. управлял Русским придворным театром. При Дворе считался большим щеголем и законодателем моды на роскошь, в 1768 г. один имел красный суконный кафтан, шитый золотом. Пожалован был камергером и тайным советником, а в 1777 г. получил Анненскую ленту. В 1779 г. назначен императрицей возглавлять Русскую труппу и в том же году по собственному плану учредил театральное училище в С.‑Петербурге, давшее начало русскому театру в России. Сочинял комедии и пьесы, исполнял обязанности театрального цензора. Сопровождал императрицу в путешествии по России. В 1782 г. за «непорядочное ведение расходов» по театральной дирекции, после разбирательства Безбородки, от заведования театрами был отстранен.

4. Бредихин Сергей Александрович (1744–1781) — капитан‑поручик лейб‑гвардии Преображенского полка. Привлечен был Григорием Орловым к заговору. 26 июня вместе с Пассеком был у кн. Дашковой с предупреждением о волнениях в казармах и требовании солдат идти походом на Ораниенбаум. По вступлении Екатерины на престол, пожалован 18 000 руб. В 1770 г. участвовал в силистрийском походе, в чине капитан‑лейтенанта и за отличие в бою был награжден чином бригадира. Возвратившись в С.‑Петербург, пожалован был в камер‑юнкеры, а затем в камергеры. Женат был на кн. Анне Федоровне Голицыной.

5. Граф Брюс Яков Александрович (1732–1791) был записан солдатом в лейб‑гвардии Семеновский полк и в 1732 году произведен в прапорщики. Обладая большим состоянием, обратил на себя внимание Румянцевой и та в 1751 г. устроила его брак со своей дочерью Прасковьей Александровной Румянцевой, близкой подругой великой княгини Екатерины Алексеевны. Участвовал волонтером в войне Франции с Пруссией. Во время Семилетней войны за сражение при Грос‑Егерсдорфе произведен в полковники, а затем в 1759 г. — в бригадиры. При вступлении Петра III на престол Брюс 28 декабря 1761 г. стал секунд‑майором лейб‑гвардии Семеновского полка, через два дня — генерал‑майором, а через несколько недель (в феврале 1762 г.) награжден орденом Святой Анны. Со вступлением на престол Екатерины II, благодаря близости жены к трону, Брюс быстро продвигается по службе. Он произведен в генерал‑поручики и 14 мая 1769 г. награжден орденом Святого Александра Невского. Участвовал в Первой турецкой войне. По возвращении в Петербург пожалован в генерал‑адъютанты. Во время московской чумы энергично противодействовал распространению болезни в столице. В 1773 г. произведен в генерал‑аншефы. В шведской войне, несмотря на отсутствие успехов, был награжден орденом Святого Андрея Первозванного и после кончины генерал‑губернаторов обеих столиц (кн. Александра Голицына в Петербурге и гр. Захара Чернышева в Москве) получил их должность одновременно с должностью главнокомандующего войсками в Москве. Характер имел суровый и подозрительный, устраивал гонения на масонов. В Москве его не любили, не любил и он Москву. В 1786 г. императрица по личной просьбе уволила его от должности в Москве. Единственная дочь его, Екатерина Яковлевна, замужем за графом Василием Валентиновичем Мусиным‑Пушкиным.

6. Вадковский Федор Иванович (1712–1783) — генерал‑аншеф, участник многих походов; действительный тайный советник и сенатор, игравший при Дворе императрицы Екатерины II видную роль. Вадковские — дворянский род, ведущий начало от Михаила Вадковского, прибывшего в 1622 г. из Магдебурга в Польшу, где и был утвержден сеймом в дворянстве. Внук его, Иван, в 1695 г. прибыл в Россию.

7’. Волковы братья. Сведения о них не отличаются ни полнотой, ни достоверностью. По всей вероятности, родина Волковых — Кострома. Отец, костромской купец, умер, когда братья были еще детьми. Мать вступила во второй брак с ярославским купцом Полушкиным, оказавшим доброе влияние на пасынков.

7. Волков Григорий Григорьевич (?) — купеческий сын, брат актера. После переворота вместе с братом получил дворянство и служил позже по придворному ведомству. В списках 1767 г. числится титулярным советником, служащим в придворной цалмейстерской конторе.

8. Волков Федор Григорьевич (1729–1763) — первый русский профессиональный актер. Ему приписывается видная роль в перевороте, который возвел на престол Екатерину II. Легенда рассказывает, что в критическую минуту он прочитал не бывший написанным манифест, держа перед собой чистый лист. Якобы Екатерина предложила Волкову быть кабинет‑министром и возлагала на него орден Андрея Первозванного. Но Волков будто бы от всех этих почестей отказался, сохранив за собой доступ в кабинет государыни без доклада. Невыясненным остается и пожалование Екатериной Волкову дворянства и семисот душ крестьян. В дни коронования в Москве Федору Волкову было поручено устройство маскарадного гулянья, носившего название «Торжествующая Минерва», по программе, написанной Херасковым, с хорами, написанными Сумароковым. Организация этого гулянья стоила Волкову не только большого труда, но и жизни: во время маскарада он простудился и вскоре умер.

9. Князь Волконский Михаил Никитич (1713–1786) — генерал‑аншеф. Из старинного русского княжеского рода, ведущего свою историю от святого князя Михаила Всеволодовича Черниговского. Отличился в Семилетнюю войну и в 1764 г. командовал корпусом, вступление которого в Польшу ускорило избрание в короли Станислава Понятовского. Был камергером с 1762 г. и егермейстером с 1778 г. Действительный тайный советник. Сенатор.

10’. Всеволожские братья:

10. Всеволожский Всеволод Алексеевич (?) — армии поручик, после переворота назначен обер‑прокурором Сената, затем тайным советником, сенатором и камергером. В 1771 г. ездил с гр. Григорием Орловым в Москву на чуму, в 1774 г. назначен в число судей над Пугачевым. Удостоен Анненской и Александровской лент. Последний чин — действительный тайный советник.

11. Всеволожский Илья Алексеевич (?) — лейб‑гвардии Измайловского полка прапорщик. Был камер‑юнкером, но после 1767 г. сведений о нем не имеется.

12. Всеволожский Сергей Алексеевич (?) — прапорщик лейб‑гвардии Измайловского полка. После переворота определен императрицей исполнять должность секретаря в Сенате при столе обер‑секретаря Николая Гурьева. Позже стал генерал‑поручиком. Женился на Екатерине Андреевне Зиновьевой. Дочь его, княгиня Софья Сергеевна Мещерская, была известна своим умом и набожностью и пользовалась дружбой императора Александра I.

13. Вырубов Петр Иванович (?–1804) — капитан‑поручик лейб‑гвардии Измайловского полка. Был камергером, тайным советником и сенатором. Находился в числе судей над Пугачевым. Получил Анненскую и Александровскую ленты. Дослужился до действительного тайного советника.

14. Князь Голицын Петр Алексеевич (1731–1810) — капитан лейб‑гвардии Измайловского полка. После переворота пожалован в секунд‑майоры того же полка и в камергеры. Получил Анненскую ленту, назначен обер‑егермейстером, сенатором и удостоен Александровской ленты.

15. Княгиня Дашкова Екатерина Романовна (1743–1810) — дочь графа Романа Илларионовича Воронцова. Рано лишившись матери, воспитывалась в доме дяди, канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова, вместе с его дочерью, впоследствии графиней Строгановой. С детства проявляя любознательность, она много читала, что позволило ей стать образованным человеком. Она обладала очень решительным и сильным характером с большой долей беспокойного честолюбия. В 1759 г. вышла замуж за князя Михаила (Кондрата) Ивановича Дашкова и до лета 1761 г. жила в Москве в имениях мужа и в кругу его семьи. Летом 1761 г. вместе с мужем Екатерина Романовна переехала в Петербург, где была сразу приглашена ко Двору великого князя и его супруги. Здесь она близко сошлась с великой княгиней Екатериной Алексеевной, чему способствовали общие литературные интересы молодых женщин. Благодаря своим связям с высшими аристократическими кругами и своему энергичному характеру, Дашкова приняла активное участие в подготовке заговора для свержения Петра III. Однако вскоре после переворота несдержанный и достаточно вздорный характер княгини нарушил добрые ее отношения с императрицей. В чем существенную роль сыграло ее нежелание делить славу и милости с Орловыми. После безвременной кончины мужа в 1764 г. Дашкова сумела рассориться со всей своей родней и в 1769 г., с позволения государыни, уехала incognito за границу. Впрочем, придуманный псевдоним был чисто показным, поскольку путешественница представлялась при каждом дворе, через подвластную территорию которого она проезжала. Короткое возвращение в Россию не улучшило отношения к ней императрицы, и Дашкова с сыном вновь уезжает. Вернулась она в 1782 г., когда Екатерина II уже уверенно чувствовала себя на российском троне. Княгиня была как статс‑дама принята в интимный кружок императрицы, награждена и назначена директором Санкт‑Петербургской академии наук. Надо признать, что за год своего правления она сделала больше, чем это удавалось ее предшественникам за гораздо более длительные сроки. В 1783 г. она правильно поняла насущную необходимость в совершенствовании русского языка и подала императрице записку о необходимости создания подобного учреждения и была назначена президентом новой Российской академии. Но с приходом к власти императора Павла I, Дашкова была сослана в «дальние деревни». И хотя после смерти Павла I опала с нее была снята, последние годы Екатерины Романовны были печальны и унылы. Она жила одиноко, не общаясь ни с сыном, ни с дочерью, и умерла 4 января 1810 г.

16’ Братья Дубянские, сыновья духовника императрицы Елисаветы Петровны, возведенного ею в потомственное дворянство.

16. Дубянский Михаил Федорович (?) — во время переворота был секунд‑ротмистром лейб‑гвардии Конного полка. Потом находился при Дворе: сначала унтер‑шталмейстером, затем егермейстером и секунд‑майором, дослужившись к концу жизни до бригадирского чина.

17. Дубянский Захар Федорович (1743–1765) — четвертый из пяти братьев, также принявший участие в перевороте. Из остальных братьев более известен Яков Федорович — ревностный масон и великий мастер ложи «Астрея».

18. Еропкин Алексей Михайлович (?) — статский советник. Принимал участие в перевороте, потом был членом комиссии по делу об иркутском следователе Крылове и в 1764 г. скончался.

19. Ласунский Михаил … (?) — капитан лейб‑гвардии Измайловского полка. Ласунские — русский дворянский род, происходящий по семейному преданию из Польши. Ефим Андреевич Ласунский участвовал в возведении цесаревны Елисаветы на престол. Михаил Ласунский принимал участие в перевороте 1762 г., однако, втянутый Федором Хитрово в заговор против Орловых, был удален от Двора и выслан из столицы.

20. Граф Мусин‑Пушкин Валентин Платонович (1735–1804) — сын пострадавшего при Анне Иоанновне тайного советника Платона Ивановича Мусина‑Пушкина, одного из конфидентов Артемия Волынского. Граф Валентин Платонович был генерал‑аншефом и генерал‑адъютантом, вице‑президентом Военной коллегии. Во время шведской войны 1788–1789 гг. дважды командовал русской армией, но действовал нерешительно и лавров особых не снискал.

21. Князь Несвицкий Иван Васильевич (1740–1804) — секунд‑ротмистр лейб‑гвардии Конного полка. В день коронации пожалован в камер‑юнкеры. Выбыл из полка в 1764 г. Позже был камергером и тайным советником, получил в 1777 г. Аннинскую ленту, а в 1793 г. — Александровскую. В коронацию Павла I награжден Андреевской лентой и был назначен обер‑шенком.

22. Обухов Иван Васильевич (1734–1795) — капитан‑поручик лейб‑гвардии Измайловского полка. После переворота 1762 г. был пожалован в камер‑юнкеры и награжден 18 000 руб. О его дальнейшей службе в полку сведений нет. Участвовал в комиссии по составлению «Нового Уложения». В 1777 г. награжден Аннинской лентой, в 1789 г. назначен камергером Императорского Двора. В 1793 г. пожалован кавалером ордена Святого благоверного князя Александра Невского и в 1795 г. был произведен в тайные советники. Под конец жизни сблизился с великим князем Павлом Петровичем и подолгу живал в Гатчине.

23. Панин Никита Иванович (1718–1783) — действительный тайный советник, дипломат, был воспитателем цесаревича Павла Петровича. Один из вдохновителей заговора против Петра III. В 1763 г., после увольнения в отпуск Воронцова, получил назначение старшим членом Иностранной коллегии, а по удалении Бестужева, стал заведовать всеми иностранными делами. Однако чина канцлера не имел никогда. Придерживался ориентации на Пруссию, но в целом политика его не была удачной.

24. Пассек Петр Богданович (1736–1804) — сослуживец и друг Орловых. В день коронации был пожалован в камергеры. С 1781 г. генерал‑губернатор Могилевской и Полоцкой губерний. После воцарения Павла I — в опале.

25. Потемкин Григорий Александрович, см. в тексте.

26. Похвиснев Михаил Семенович (?) — капитан лейб‑гвардии Измайловского полка. После переворота был пожалован в камергеры. В Москве во время чумы был помощником знаменитого Еропкина. Получил чин тайного советника и был почетным опекуном в Москве.

27. Протасов Григорий Григорьевич (1725–1784) — поручик лейб‑гвардии Преображенского полка, был вовлечен Орловыми в заговор и оказался в числе его главных участников. После переворота был пожалован в камер‑юнкеры, получил по высочайшему соизволению 800 душ в Брянском уезде и через год назначен к присутствованию в Главном магистрате в Москве, затем, произведенный в статские советники, стал президентом этого учреждения. Пожалованный в действительные камергеры, в 1771 г. был членом суда над Пугачевым, боролся с чумой в Москве и стал сенатором. Скончался в чине тайного советника.

28. Пушкин Михаил Алексеевич (?) — поручик лейб‑кирасирского полка. Во время похода на Петергоф, снял с себя мундир и надел на княгиню Екатерину Дашкову, ехавшую рядом с императрицей Екатериной во главе войск. Пушкин отличался остроумием, однако характер имел неверный и был замечен в нечестных поступках. Благодаря покровительству Орловых, получил заведование Мануфактур‑коллегией. Однако, пользуясь оказанным доверием, организовал печатание за границей фальшивых ассигнаций. После разоблачения и суда был сослан в Сибирь, где и окончил свои дни.

29. Разумовский Кирилл Григорьевич (1728–1803) — граф, сын простого реестрового казака. Благодаря брату Алексею, бывшему фаворитом императрицы Елисаветы Петровны, получил образование за границей, куда был отправлен инкогнито в сопровождении адъюнкта Академии наук Григория Николаевича Теплова. По возвращении в Россию был возведен в графское достоинство, получил камергерский ключ и в восемнадцать лет назначен президентом Императорской академии наук. В 1750 г. был возведен в звание гетмана Малороссии, но большую часть времени проводил в Петербурге. Принял активное участие в перевороте. В 1764 г. написал прошение об отставке и после ликвидации гетманства получил чин генерал‑фельдмаршала. Последние годы провел под Москвой и в Малороссии — в Батурине.

30. Ржевский Александр Ильич (1726–1809) — секунд‑ротмистр Конного полка. В день коронации пожалован камер‑юнкером. Двоюродный брат Хитрово и первый, сделавший донос о заговоре Орловым. В 1765 г. выбыл из полка ротмистром. Позже был камергером и женился на Елизавете Александровне Римской‑Корсаковой.

31’. Братья Рославлевы.

31. Рославлев Александр Иванович (?) — капитан лейб‑гвардии Измайловского полка.

32. Рославлев Николай Иванович (?) — премьер‑майор лейб‑гвардии Измайловского полка. Оба брата приняли после переворота участие в деле Хитрово и, впав в немилость, вынуждены были оставить службу.

33. Ступишин Иван Васильевич (?) — поручик лейб‑гвардии Преображенского полка. Был наместником Нижегородским и Пензенским, в 1795 г. произведен в генерал‑поручики.

34. Граф Строганов Александр Сергеевич (1733–1811) — постоянный собеседник императрицы Екатерины II. В 1766 г. в его доме собирались депутаты, избранные в комиссию по составлению проекта нового уложения. Был назначен императрицей сенатором. Покровительствовал писателям и художникам, собрал замечательную галерею картин, великолепные коллекции камней и монет. Имел лучшую в столице библиотеку. В царствование Павла I был президентом Академии художеств, при Александре I — членом главного правления училищ и Государственного совета. Много занимался благотворительностью в Мариинском обществе.

34. Талызин Александр Федорович (?) — офицер лейб‑гвардии Семеновского полка, отдавший свой мундир Екатерине, когда она отправилась во главе войск из столицы в Петергоф. После переворота был пожалован камер‑юнкером, женился на Марье Степановне Апраксиной, младшей дочери фельдмаршала и дослужился до тайного советника.

35. Теплов Григорий Николаевич (1720–1770) — учился в школе Феофана Прокоповича, а затем в Германии. Состоял переводчиком и адъюнктом Академии наук. Ему было поручено воспитание Кирилла Разумовского, с которым он ездил за границу. Вместе с К. Г. Разумовским жил в Малороссии, где много занимался местными делами. Арестованный по приказанию Петра III, стал приверженцем Екатерины и принял участие в перевороте. Характер имел коварный и завистливый и отличался неблагодарностью. Получив звание сенатора и укрепившись при Дворе, стал активно готовить падение своего воспитанника.

36. Хитрово Федор Алексеевич (?) — секунд‑ротмистр лейб‑гвардии Конного полка. Сын генерал‑поручика и камергера Алексея Андреевича Хитрово и родной племянник по матери фельдмаршалов графов П. И. и А. И. Шуваловых. По мнению императрицы, он был главным пособником в привлечении на ее сторону конной гвардии. В день коронации пожалован в камер‑юнкеры и получил 800 душ в Тверской губернии в Калязинском уезде. За порицание действий императрицы и Орловых был удален от Двора и из службы и выслан из столицы.

37. Чертков Евграф Александрович (?) — поручик лейб‑гвардии Преображенского полка. Был пожалован камер‑юнкером, затем камергером и дослужился до тайного советника. Получил Анненскую, а затем Александровскую ленты.

38. Шаргородская Екатерина Ивановна (?) — камер‑юнгфера, после переворота продолжала служить государыне.

39. Шкурин Василий Егорович(?) — камердинер, затем гардеробмейстер. После переворота получил дворянство, стал камергером и дослужился до тайного советника.

40. Шкурина Марья Тимофеевна (?) — жена Василия Егоровича, верно служила государыне и воспитывала ее незаконнорожденных детей.

41. Шувалов Иван Иванович (1727–1797) — один из немногих примеров человека прекрасно образованного и притом доброго и бескорыстного. Будучи в фаворе при императрице Елисавете Петровне, он отказался от графского титула и обширных поместий, равно как и от других почестей. Главной заслугой его является покровительство российскому образованию. Являлся вместе с Ломоносовым основателем первого русского университета. В 1763 г. положение его при Дворе стало шатким, и он уехал за границу, где и пробыл четырнадцать лет. По возвращении был пожалован в обер‑камергеры, стал частым собеседником императрицы. В его доме постоянно собирались самые образованные люди того времени. Вместе с княгиней Дашковой издавал «Собеседника любителей российского слова», ему многим обязаны Фонвизин, Богданович и Херасков.

Были, естественно, и другие, но мы ограничимся списком известного библиографа, автора повестей, историко‑литературных и биографических статей, довольно многочисленных стихов (в том числе сборника так называемой «порнографической» поэзии, изданного в Карлсруэ), а позже сурового начальника Главного управления по делам печати Михаила Николаевича Лонгинова (1823–1875). Приведенный список опубликован в сборнике П. Бартенева «Осмнадцатый век», кн. 3, М., 1869. Ему же принадлежит и хронологический список «Любимцы Екатерины II».

ЛЮБИМЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

Хронологический список

1. Сергей Васильевич Салтыков, 1753 — октябрь 1754 гг.

2. Князь Станислав Август Понятовский, с 1756 г. по 1758 г.

3. Светлейший князь Григорий Григорьевич Орлов, с 1759 г. по 1772 г.

4. Александр Семенович Васильчиков, с сентября 1772 г. по 1774 г.

5. Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин, 1774 г. С ноября 1774 г. — супруг Екатерины.

6. Граф Петр Васильевич Заваловский, 1776 (ноябрь) –1777 (июль).

7. Семен Гаврилович Зорич, 1777 (июнь) –1778 (июнь).

8. Иван Николаевич Корсаков, 1778 (июль) — 1779 (до 10 октября).

9. Василий Яковлевич Левашов, 1779 (октябрь).

10. Николай Петрович Высоцкий, 1780 (март).

11. Александр Дмитриевич Ланской, 1780 (апрель) — 1784 (июля 25‑го).

12.?? Мордвинов, май—июль 1781 г.

13. Александр Петрович Ермолов, 1783 (февраль) — 1786 (июня 28).

14. Граф Александр Матвеевич Мамонов, 1786 (июль) — 1789 (июль).

15. Светлейший князь Платон Александрович Зубов, 1789 (июль) — 1796 (ноябрь).

Кроме того, в конце 1779 г. и начале 1780 г.: Ранцов, Стоянов (?), Армянский купец…

(«Русский архив», 1911, № 5).

По другим историческим источникам любимцами Екатерины были в разное время также: граф Никита Иванович Панин, граф Кирилл Григорьевич Разумовский, граф Алексей Григорьевич Орлов, князь Александр Андреевич Безбородко, Николай Петрович Архаров, Хвостов, Валериан Александрович Зубов, граф Захар Григорьевич Чернышев, Андрей Чернышев, Новосильцев, Свейковский, Миклашевский… Однако трудно сказать определенно о степени их близости к императрице.

ТАБЕЛЬ О РАНГАХ

Класс должности (придворные чины)

II. Обер‑маршал.

III. Обер‑шталмейстер.

IV. Обер‑гофмейстер, обер‑камергер.

V. Гофмейстер, обер‑гоф‑шталмейстер, тайный кабинет‑секретарь, обер‑гофмейстер при Ее Величестве Императрице, обер‑шенк.

VI. Шталмейстер, действительный камергер, гофмаршал, обер‑егермейстер, первый лейб‑медикус.

VII. Гофмейстер при Ее Величестве Императрице. Лейб‑медикус при Ее Величестве Императрице.

VIII. Титулярные камергеры, гоф‑шталмейстер, надворный интендант.

IX. Надворный егермейстер, надворный церемониймейстер, обер‑кухен‑мейстер, камер‑юнкер.

XII. Гоф‑юнкер, надворный лекарь.

XIV. Надворный уставщик, гофмейстер пажев, гоф‑секретарь, надворный библиотекарь, антиквариус, надворный камергер, надворный аудитор, надворный‑квартирмейстер, надворный аптекарь, шлос‑фохт, надворный цейгмейстер, кабинет‑курьер, мунд‑шенк, кухен‑мейстер, келлер‑мейстер, экзерцициймейстер, надворный барбир.

(Полное Собрание Законов. 24 января 1722 г., № 3890. СПб, 1838)

ВЫСОЧАЙШЕ УТВЕРЖДЕННЫЙ ПРИДВОРНЫЙ ШТАТ

По книге Волкова Н. Е. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. СПб., 1900.

Штат придворный основывается на главных чинах, ведению которых подчинены будут все прочие чины и принадлежности Двора.

Главные придворные чины суть:

обер‑камергер;

обер‑гофмейстер;

обер‑гофмаршал;

обер‑шенк;

обер‑шталмейстер;

обер‑егермейстер;

обер‑гофмейстерина.

Сверх того, к общему Дворцовому разряду принадлежат:

директор спектаклей:

обер‑церемониймейстер.

Ведению их принадлежат:

I. Ведению обер‑камергера: 12 камергеров, 12 камер‑пажей и 48 пажей, отправляющих должность рейт— и яхт‑пажей.

II. Ведению обер‑гофмейстера: 2 гофмейстера и Придворная канцелярия с потребным числом служителей.

Канцелярия назначается:

Прием денег по расписанию Государственного казначея.

Отпуск сумм на содержание Двора в те ведения, которым оные подлежат.

Приготовление припасов, материалов и прочего, что подрядами делаться должно и что по свойству вещей прочим ведениям не подлежат.

Получение от всех ведений годовых счетов всех расходов, теми ведениями держанных для одного только счета, а не для освидетельствования их.

Хранение сервизов и прочих вещей дворских, кои не в ходьбе, для чего и иметь нужное число служителей.

III. Ведению обер‑гофмаршала: два гофмаршала, Придворная контора, камер‑цалмейстерская, гоф‑интендантская и все придворные служители, услуге Дворской принадлежащие.

Придворная контора ведать должна, кроме приема денег от Придворной канцелярии:

Отпуск жалованья всем чинам по штату.

Контракты с содержателями столов и платеж за оные.

Расходы для столов при Дворе держать назначенных.

Все прочие расходы, как то: починка дворцов, строение ливрей и тому подобное.

Доставление в Придворную канцелярию годового о приходах и расходах счета.

Камер‑цалмейстерской назначается:

Сохранение мебелей и исправление их, назначая все оное делать не иначе, как наемными людьми.

Придворные служители, услуге дворской принадлежащие суть: все назначенные в штат ведения обер‑гофмаршала, кроме состоящих при комнате, которые в оном написаны для одного только получения жалованья.

По ведению обер‑гофмаршала примечание.

1. Столы держанные при Дворе, будут единственно подлежащие для Особы Государственной и Его детей, прочие ж все назначены отдаваться содержателям на подряд, до чего обер‑гофмаршалу и Придворной конторе другого дела не будет, как один только денежный счет, и надзирание над содержателем о исполнении контракта.

2. Столы, которые будут отданы содержателям на подряд, суть:

I. Главные:

1). Гофмаршальский, где обедать дежурным кавалерам.

2). Обер‑гофмейстерине, живущей при дворце с фрейлинами.

3). Начальнику кавалергардских рот. Кроме гофмаршала, всякому, для кого стол назначен, позволяется иметь гостей, и содержатель по числу оных стол сервировать обязан.

II. Столы второго класса:

В караульной караульным офицерам.

Дежурным Секретарям и Адъютантам.

Дежурному лекарю, Конюшенному офицеру, Священнику, Дежурным камер‑пажам и пажам, и всем прочим при Канцелярии Дежурным.

III. Столы третьего класса в общей столовой:

Камер‑юнкерам и камердинерам.

Стол официантский.

Стол ливрейный. Тем чинам, которые при дворце жить должны, придворной услуги не назначается, а дано будет дозволение, собственно своих детей одевать в придворную ливрею, тоже самое и об экипажах.

Купоров, водочных мастеров, пивоваров и медоставов, кислощников, квасников, бочаров и тому подобных в штате не написано для того, что все делаемое сими людьми, назначается покупать готовое или брать у подрядчиков.

IV. Ведение обер‑шенка.

Обер‑шенку назначается ведение над погребами и винами и доставление их ко Двору. Для производства письменных дел, иметь ему Секретаря с двумя канцелярскими служителями. Денег для выписывания и покупки вин, сам не получает, а дает в Придворную Контору известие, сколько кому, и за что именно платить следует; а Контора по тем известиям и платеж производит.

V. Ведение обер‑шталмейстера: Два шталмейстера, весь конюшенный штат, конюшня, экипажи и конюшенная контора.

Конюшенной конторе назначается, кроме приема денег на сию часть из Придворной канцелярии:

1) Выдача жалованья по штату.

2) Содержание экипажей и прочего в силу предписания.

3) Покупка фуража и все прочие расходы.

4) Доставление в Придворную канцелярию годового о приходах и расходах счета, для сочинения генерального о всех Придворных расходах отчета.

О конских заводах назначается сделать новое положение, и для того в штате Конюшенном определяется ремонтная сумма, в которую всех потребных для конюшни лошадей доставлять должно.

VI. Ведение обер‑егермейстера: егермейстер, унтер‑егермейстер и егермейстерская Контора. Контора обязана принимать на расходы деньги, держать расходы и отдавать годовой счет в Придворную канцелярию, как прочим ведениям назначено.

VII. Ведение обер‑гофмейстерины: гофмейстерина, 12 штатс‑дам и 12 фрейлин.

VIII. Ведению директора спектаклей поручаются Придворные спектакли с принадлежащею к тому музыкою; позволяется ему давать спектакли на городских театрах за деньги, не употребляя однако ж Придворной ливреи, и поступая впрочем, по особо данному ему в наставлении указу. На содержание сей части получает он особо определенную из Кабинета сумму, к которой причисляется и сбор за спектакли в городе проходящие.

Нынешнему директору спектаклей Придворных препоручен в ведение Эрмитаж, со всем к тому принадлежащим, в коем и театр Придворный устроен; под его же точным начальством находится определяемый к Эрмитажу камер‑фурьер, или другой Придворный чиновник с потребным числом служителей.

IX. Обер‑церемониймейстеру поручается в ведение распоряжение всех обыкновенных и чрезвычайных по Двору церемоний. Он имеет под своим начальством двух церемониймейстеров, секретаря, переводчика и двух канцелярских служителей.

Примечание: 1) Всем главным чинам здесь никакой должности не назначено; каждый из них особое должен иметь предписание, сообразно с этикетом Двора и с ведением ему порученным; означается только, что над всем, его начальству порученным, он надзирает и за все отвечает. 2) Штаты каждого ведения при сем прилагаются, с показанием в оном числа людей Двору принадлежащих, жалованье каждому, и классы тех, коим чины подлежат.

Придворный штат.

1. обер‑камергер 2 класса…………….. 1 по 4188 р.

камергеров 4 класса…………………. 12 по 1500

2. обер‑гофмейстер 2 класса……………. 1 по 4188 гофмейстеров 3 класса………………………..2 по 2532

3. обер‑гофмаршал 2 класса………………………. 1 по 4 188 гофмаршалов 3 класса…………………………. 2 по 2532

4. обер‑шенк 2 класса……………………………. 1 по 4188

5. обер‑шталмейстер 2 класса………………………1 по 4188 шталмейстеров 3 класса……………………….. 2 по 2532

6. обер‑егермейстер 2 класса м……………………. 1 по 4188 егермейстер 3 класса………………………… 1 по 2532

7. обер‑гофмейстерина…………………………….1 по 4000 гофмейстерина………………………………… 1 по?

статс‑дам…………………………………. 12 по?

фрейлин…………………………………….. 12 по 1000

8. Директор спектаклей……………………………. 1 по?

9. обер‑церемониймейстер 3 класса……………….. 1 по 2532

Церемониймейстеров 5 класса…………………….2 по 1000

О ДОЛЖНОСТИ И ПРЕИМУЩЕСТВЕ ОБЕР‑КАМЕРГЕРА

1. Должность обер‑камергера иметь главную команду над всеми камергерами и камер‑юнкерами и их чины, в которые Ее Императорское Величество Всемилостивейше пожалованы, объявляет им и приводит к присяге в придворной церкви, приказы все от него получать должны и о сменах своих ему рапортовать и во всех церемониалах по его приказу поступают, без его же ведома никуда не должны отлучаться и какие их просьбы и требования быть могут в их должностях и в службах, должны просить через обер‑камергера.

2. Во время коронации обер‑камергер учреждает должность камергерам и камер‑юнкерам, кому где по старшинству должно быть, по церемониалу его же самого должность нести конец шлейфа Императорской мантии, и во время коронации и при столе стоять за креслами Ее Императорского Величества.

3. Когда бывают аудиенции публичные или приватные, обер‑камергер имеет о том сообщение от обер‑церемониймейстера и поступает в тех аудиенциях, как то значит в книге о церемониях аудиенции, напечатанной по Именному указу в 1744 г. апреля 5 (3) дня, а именно о публичной аудиенции послов часть четвертая 57 и 73 пункты, или как от Ее Императорского Величества Высочайше повелено будет.

4. Когда Ее Императорское Величество имеет торжественный выход и карета под короной, тогда обер‑камергер едет верхом подле самой кареты, также и при Дворе в церемониях в ассамблеях всегда есть ближайший при Ее Императорском Величестве; когда же Ее Императорское Величество изволит шествовать с крыльца к карете, или к лошади, тогда по примеру других Дворов преимущество берет обер‑шталмейстер.

5. В церемониальных столах, когда Ее Императорское Величество кушать изволит на троне, тогда обер‑камергер поставит кресла, и до тех пор за Ее Императорским Величеством стоит, пока изволит пить спросить, потом обер‑камергер и прочие кавалеры, поклонясь, отходят, а кавалерам дежурным прикажет служить, а сам с прочими кавалерами садится за стол, где для него и для кавалеров и места оставляться должны.

6. Все что до представления касается Ее Императорскому Величеству, как иностранные, так и российские по докладу обер‑камергера и им же оные представляются, на что и указ есть за подписанием Ее Императорского Величества руки сего 1762 г. Июля 11 дня.

7. Обер‑камергер имеет ливрею при себе Двора Ее Императорского Величества, одного дежурного пажа, для объявления приказов иностранным кавалерам, что касается до службы Ее Императорского Величества, то ему иметь с придворной конюшни коляску и пару лошадей и по одному придворному дежурному лакею, которому с придворной конюшни верховая лошадь.

8. Ее Императорское Величество жалует камергеру ключ золотой, украшенный бриллиантами; а носить оный на правой стороне, на шнуре золотом, с двумя висящими массивными кистями и в гербе своем знак оного достоинства употребляет, позади герба, на крест, для всегдашнего же употребления, как то и позволено от Ее Императорского Величества, употреблять ключ золотой с финифтью, что бывало у прежних обер‑камергеров.

9. А в Придворном штате за подписанием подлинные руки блаженныя и вечно достойныя, памяти Государя Императора Петра Второго 1728 года ноября 20 дня, обер‑камергер имеет чин генерал‑аншефа и по указу же, за подписанием собственныя Ея Императорского Величества руки сего 1762 года Июля 25 дня, повелено обер‑камергеру производить жалованье по 4188 рублей, по 30 копеек в год.

(Полн. Собр. Законов. 15 августа 1762 г., № 611)

О ДОЛЖНОСТИ ПРИДВОРНЫХ КАВАЛЕРОВ

1. Камергеры имеют чины генерал‑майора по указу прошлого 1737 года Генваря 12 дня, и о тех же чинах подтверждено Именным указом Блаженныя и вечнодостойныя памяти, Ея Императорского Величества Государыни и Императрицы Елисаветы Петровны, прошлого 1742 года Февраля 6 дня; и знак ключ золотой, который жалует Ея императорское величество, носится оный на голубой ленте, связанной бантом на левой стороне подле клапана. Жалованье получают по Именному указу, за подписанием подлинной Ея Императорского Величества руки, сего 1762 года Июля 7 дня, по 1500 рублей в год; дежурят при Ея Императорском Величестве, поскольку указано будет, дежурных же камергером и камер‑юнкеров, дежурные же камер‑пажи и пажи рапортуют о своих сменах.

2. Во время коронации и в прочие церемониальные дни камергеры несут шлейф Императорской мантии, а в церемониальных столах, когда Ея императорское величество кушать изволит на троне, кавалеры стоят внизу у трона, до тех пор, покамест Ея императорское величество изволит пить спросить, а дежурные кавалеры служат во весь стол. Старший разрезывает, а младший за креслами Ея Императорского Величества; когда же бывает публичный выход, то придворные кавалеры едут верьхами.

3. Камер‑юнкеры имеют чин Бригадира по Именному указу, за подписанием собственныя руки, блаженныя и вечнодостойныя памяти, Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, прошлого 1742 года Февраля 6 дня, и получают жалованье по именному же Ея Императорского Величества указу, за подписанием собственныя руки, сего 1762 года Июля 7 дня, по 1000 рублей в год; дежурят при Ея Императорском Величестве, по скольку же Ея императорское величество указать изволит.

4. Дежурным кавалерам должно неотлучно быть при Дворе Ея Императорского Величества, и во время дежурства, никуда не отлучаться; и того ради иметь дежурные комнаты, и о сменах своих принимать приказ от обер‑камергера.

5. Во всех должностях и церемониалах, касающихся до кавалеров, имеют оные получать о том приказ от обер‑камергера.

Резолюция: Быть по сему.

(Полн. Собр. Законов. 15 августа 1762 г., № 11645)

§ 32). Кто выше своего ранга будет себе почести требовать, или сам место возьмет, выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штраф, два месяца жалованья; а ежели кто без жалованья служит то платить ему такой штраф, как жалованье тех чинов, которые с ним равного ранга, и действительно жалованье получают; из штрафных денег имеет объявитель того, третью долю получить, а достальные имеют в гошпиталь употреблены быть. Но сие осмотрение каждого ранга не в таких оказиях требуется, когда некоторые яко добрые друзья и соседи съедутся, или в публичных ассамблеях, но токмо в церквах при службе Божией, при Дворцовых Церемониях, яко при аудиенции послов, торжественных столах, в чиновных съездах, при браках, при крещениях, и сим подобных публичных торжествах и погребениях; равной же штраф и тому следует, кто кому ниже своего ранга место уступит, чего надлежит фискалам прилежно смотреть, дабы тем охоту подать к службе, и иным честь, а не нахалам и тунеядцам получить: вышеописанный штраф как мужескому, так и женскому полу необходимо за преступления надлежит.

§ 10. Дамы и девицы, при Дворе имеют, пока они действительно в чинах своих обретаются, следующие ранги получить:

Обер‑гофмейстерина у Ее Величества Государыни Императрицы, имеет ранг над всеми дамами.

Действительные статс‑дамы у Ее Величества Государыни Императрицы, следуют за женами Действительных Тайных Советников.

Действительные камер‑девицы, имеют ранг с женами Президентов от Коллегий.

Гоф‑дамы с женами бригадиров, гоф‑девицы с женами полковников.

Гоф‑мейстерина у наших Цесаревен, с действительными статс‑дамами, которые при Ее Величестве Императрице.

Камер‑девицы при государынях Цесаревнах, следуют за гоф‑дамами при Ее Величестве Императрице.

Гоф‑девицы Государынь Цесаревен следуют за гоф‑девицами при Ее Величестве Государыне Императрице.

§ 11. Все служители Российские или чужестранные, которые у первых рангов находятся, или действительно были: имеют оных законные дети и потомки в вечные времена, лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть, хотя бы они и низкой породы были, и прежде от коронованных глав никогда в дворянское достоинство произведены или гербами снабжены не были.[145]

ОБЪЯВЛЕНИЕ И ПРИВОД К ПРИСЯГЕ О ПОЖАЛОВАННЫХ В ЗНАТНЫЙ ПРИДВОРНЫЙ ЧИН

Когда Ее Императорское Величество кого в знатный какой Придворный чин пожалует, то обер‑гофмейстер по указы Ее Величества о том ему объявит, оного к присяге приводит, и, созвав всех к тому новому чину подвластных чинов и служителей, оного, яко их начальника, им представляет и оных ко исполнению их должностей и послушания пристойно напоминает.

СПИСОК ПРИДВОРНЫМ ЧИНАМ ЕКАТЕРИНИНСКОГО ВРЕМЕНИ ПО КАТЕГОРИЯМ И ПО СТАРШИНСТВУ ПОЖАЛОВАНИЯ ОБЕР‑КАМЕРГЕРЫ

Граф Шереметев Петр Борисович. Пожалован 1761 г., декабря 27.

Родился 26 февраля 1713 г., скончался 30 ноября 1788 г. Был камергером при принцессе Анне Леопольдовне и при императоре Иоанне Антоновиче. Известен своими чудачествами, любовью к искусству. В 1768 г. удален от Двора.

Князь Голицын Александр Михайлович. Пожалован 1778 г., апреля 21.

Родился6 ноября 1723 г., скончался 15 ноября 1807 г. Был камергером с 1757 г., действительный тайный советник, вице‑канцлер с 9 июля 1762 г. по 1775 г. В 1778 г. уволен от службы и поселился в Москве.

Шувалов Иван Иванович. Пожалован 1778 г., июня 28.

Родился 1 ноября 1727 г., скончался 14 ноября 1797 г. Был с 4 сентября 1749 г. камер‑пажом при великом князе Петре Федоровиче; камергером с 1 августа 1751 г., генерал‑адъютантом императрицы Елисаветы Петровны с 11 июля 1760 г. Основатель Московского университета и Императорской академии художеств.

Граф Строганов Александр Сергеевич. Пожалован 1797 г., ноября 15.

Родился 3 января 1734 г., скончался 27 сентября 1811 г. Был камер‑юнкером с 21 сентября 1757 г., камергером с 26 декабря 1761 г. Президент Императорской академии художеств и Императорской публичной библиотеки. Под его начальством сооружен Казанский собор, за постройку коего он пожалован в действительные тайные советники 1‑го класса. 9 июня 1761 г. пожалован в графское Римской империи достоинство, в Российское — 21 апреля 1798 г. Уволен от службы 1 ноября 1798 г.

Граф Шереметев Николай Петрович. Пожалован 1798 г., ноября 1.

Родился 28 июня 1751 г., скончался 2 января 1809 г. Был камер‑юнкером с 28 июня 1768 г., камергером с 10 июня 1775 г., обер‑гофмаршалом с 6 ноября 1796 г., директором Московского банка для дворян в 1777 г. Основатель странноприимного дома в Москве с богадельнею на 100 человек.

Нарышкин Александр Львович. Пожалован 1801 г., декабря 18.

Родился 16 апреля 1760 г., скончался 21 января 1826 г. Был камер‑юнкером с 1785 г. и обер‑гофмаршалом с 1 ноября 1708 г., Директор театров с 28 мая 1799 г., канцлер Российских орденов.

ОБЕР‑ГОФМЕЙСТЕРЫ

Граф Панин Никита Иванович. Пожалован 1760 г., июня 29.

Родился 15 сентября 1718 г., скончался 31 марта 1783 г. Был с 10 февраля 1742 г. камер‑юнкером при великом князе Петре Федоровиче; с 5 декабря 1747 г. — камергером. Обер‑гофмейстер при воспитании великого князя Павла Петровича. Действительный тайный советник 1‑го класса.

Граф Скавронский Мартын Карлович. Пожалован 1760 г., августа 30.

Родился 24 июня 1714 г., скончался 28 июня 1776 г. Был камер‑юнкером с 1742 г. и камергером с 15 июля 1744 г. Действительный тайный советник.

Елагин Иван Перфильевич. Пожалован 1788 г.

Родился 22 июня 1725 г., скончался 22 сентября 1796 г. Был гофмейстером с 26 июня 1773 г. Тайный советник, сенатор, главный директор придворной музыки и театра, член кабинета и дворцовой канцелярии. Сотрудник императрицы Екатерины II по некоторым ее литературным произведениям. Широко известен собственными переводами.

Князь Безбородко Александр Андреевич. Пожалован 1794 г.

Родился 14 марта 1747 г., скончался 16 апреля 1799 г.

Государственный канцлер. В графское Римской империи достоинство пожалован в 1784 г. Был гофмейстером с 20 августа 1786 г. Светлейший князь Российской империи с 5 апреля 1797 г.

Граф Румянцев Николай Петрович. Пожалован 1796 г., ноября 23.

Родился в 1754 г., скончался 3 января 1826 г. Государственный канцлер. Был камер‑юнкером с 1 августа 1772 г., камергером с 5 мая 1779 г.

Граф Тизенгаузен Иван Андреевич (Иоганн Отто). Пожалован 1798 г., сентября 6.

Родился в 1745 г., скончался 20 мая 1815 г. Был камер‑юнкером с 15 августа 1773 г., камергером с 22 июня 1782 г., гофмейстером с 6 ноября 1796 г. Уволен от всех дел 3 сентября 1801 г.

ОБЕР‑ШЕНКИ

Нарышкин Александр Александрович. Пожалован??.

Родился 22 июня 1762 г., скончался 21 мая 1795 г. Был камер‑юнкером с 17 августа1743 г. при великом князе Петре Федоровиче; камергером при нем же с 1 января 1748 г., гофмаршалом с 2 июня 1756 г. и обер‑гофмаршалом с 28 декабря 1761 г.

Князь Несвицкий Иван Васильевич. Пожалован 1796 г., ноября 8.

Родился (?) 1740 г., скончался 13 апреля 1806 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г., камергером с 22 сентября 1768 г. Действительный тайный советник с 1 января 1795 г. Уволен от службы 29 апреля 1806 г.

Загряжский Николай Александрович. Пожалован 1798 г., апреля 29.

Родился 2 апреля 1746 г., скончался 25 июля 1821 г. Был камер‑юнкером с января 1772 г., камергером с 28 июня 1778 г.

ОБЕР‑ШТАЛМЕЙСТЕРЫ

Князь Репнин Петр Иванович. Пожалован 1765 г., января 1.

Родился (?), скончался в 1778 г. Был камер‑юнкером с 1 января 1748 г., камергером с 25 декабря 1755 г. Полномочный министр при Испанском Дворе.

Нарышкин Лев Александрович. Пожалован 1775 г.

Родился 26 февраля 1733 г., скончался 9 ноября 1799 г. Будучи подпоручиком лейб‑гвардии Преображенского полка, в сентябре 1751 г. был пожалован камер‑юнкером. Затем со 2 июля 1756 г. — камергером при великой княгине Екатерине Алексеевне. С 28 декабря 1761 г. — шталмейстер. Отличался веселым нравом, был весьма остроумен. Много писал, являлся сотрудником журнала «Собеседник».

ОБЕР‑ЕГЕРМЕЙСТЕРЫ

Граф Разумовский Алексей Григорьевич. Пожалован 1742 г., апреля 25.

Родился 17 марта 1709 г., скончался 6 июня 1775 г. Был камергером с 30 ноября 1741 г.; генерал‑фельдмаршал. Пожалован в графское Римской империи достоинство 16 мая 1744 г.

Хитрово Петр Никитич. Пожалован 1753 г.

Родился в 1698 г., скончался (?). Был егермейстером с 1746 г.

Нарышкин Семен Кириллович. Пожалован 1757 г., мая 7.

Родился 5 апреля 1710 г., скончался 21 ноября 1775 г. Был камергером с 25 ноября 1741 г. и гофмаршалом с 30 ноября 1743 г.

Князь Голицын Петр Алексеевич. Пожалован 1782 г.

Родился 6 апреля 1731 г., скончался 14 мая 1810 г. Был камергером с 22 сентября 1762 г. и егермейстером с 1778 г. Действительный тайный советник, сенатор.

ОБЕР‑ГОФМАРШАЛЫ

Граф Сиверс Карл Ефимович. Пожалован 1730 г., марта 6.

Родился (?), скончался 30 декабря 1774 г. Был камер‑юнкером с 5 февраля 1742 г. при великом князе Петре Федоровиче, а с 17 августа 1743 г. при Высочайшем Дворе. Камергером с 1 августа 1751 г., гофмаршалом с 21 сентября 1757 г. В графское Римской империи достоинство пожалован 17 февраля 1760 г.

Князь Голицын Николай Михайлович. Пожалован 1768 г., (?).

Родился 8 января 1727 г., скончался 2 января 1787 г. Был камер‑юнкер с 22 декабря 1761 г., будучи капитаном Измайловского полка; камергером с 28 июля 1763 г. Уволен по прошению от всех должностей 12 августа 1775 г.

Князь Барятинский Федор Сергеевич. Пожалован 1775 г., (?).

Родился 5 апреля 1742 г., скончался 4 июля 1814 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г., камергером с 22 сентября 1768 г., гофмаршалом с 1778 г. Действительный тайный советник, Президент Придворной Конторы.

Орлов Григорий Никитич. Пожалован 1778 г., (?).

Родился (?), скончался 22 марта 1803 г. Был камергером с 1766 г., гофмаршалом с 1770 г.

ОБЕР‑ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕРЫ

Кашталинский Матвей Федорович. Пожалован 1775 г., (?).

Родился (?), скончался (?). Был церемониймейстером с 25 августа 1765 г. Действительный тайный советник. Уволен от должности в 1795 г.

Валуев Петр Степанович. Пожалован 1795 г., (?).

Родился 29 июня 1743 г., скончался 4 июня 1814 г. Был камер‑юнкером с 1782 г. Действительный тайный советник, Главный начальник московских дворцов и Оружейной палаты. Уволен от службы 15 января 1800 г.

Граф Головкин Юрий Александрович. Пожалован 1800 г., января 15.

Родился (?) 1749 г., скончался 21 января 1846 г. Был камер‑юнкером с 1785 г., камергером с 1793 г. Действительный тайный советник. Последний из рода Головкиных.

ГОФМЕЙСТЕРЫ

Князь Куракин Борис‑Леонтий Александрович. Пожалован 1761 г., декабря 28.

Родился 11 июня 1733 г., скончался 23 ноября 1764 г. Был камер‑юнкером с 21 апреля 1749 г., камергером с 1754 г. Сенатор.

Князь Кольцов‑Масальский Андрей Александрович. Пожалован 1798 г., мая 1.

Родился 4 декабря 1758 г., скончался 16 апреля 1843 г. Был камер‑юнкером с 4 ноября 1783 г. и камергером с 1 января 1793 г.

Князь Голицын Михаил Петрович. Пожалован 1798 г., сентября 30.

Родился 30 августа 1764 г., скончался в 183? г. Был камергером с января 1795 г., уволен от службы 30 марта 1800 г. Известный библиоман.

ЕГЕРМЕЙСТЕРЫ

Фон Польман Вильгельм Романович. Пожалован 1768 г., января 1.

Был камергером с 1765 г. Генерал‑поручик.

ГОФМАРШАЛЫ

Граф Ефимовский Андрей Михайлович. Пожалован 1746 г.

Родился в 1717 г., скончался (?) августа 1767 г. Двоюродный брат императрицы Елисаветы Петровны. Был камер‑юнкером при великом князе Петре Федоровиче и великой княгине Екатерине Алексеевне, камергером с 15 июля 1744 г. при великой княгине Екатерине Алексеевне. Генерал‑аншеф. В графское достоинство Российской империи пожалован 25 апреля 1742 г.

Измайлов Михаил Михайлович. Пожалован 1762 г., января 1.

Родился 10 марта 1722 г., скончался 6 мая 1800 г. Был камер‑юнкером с 1756 г. при великом князе Петре Федоровиче; камергером с 30 августа 1760 г. Тайный советник, главнокомандующий в Москве.

Князь Куракин Александр Борисович. Пожалован 1796 г. ноября 6.

Родился 18 января 1752 г., скончался 25 июня 1818 г. Был камер‑юнкером с 1771 г., камергером с 1778 г. Друг детства императора Павла, сопровождал его в поездке в иностранные государства. С 1788 г. до вступления императора Павла на престол находился в отставке. Затем призван ко Двору, пожалован действительным тайным советником 1‑го класса и назначен гофмаршалом.

ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕРЫ

Олсуфьев Адам Васильевич. Пожалован 1752 г., февраля 7.

Родился 16 января 1721 г., скончался 26 июня 1784 г. Действительный тайный советник, кабинет‑министр, с 19 октября 1758 г.

Граф Мусин‑Пушкин Алексей Иванович. Пожалован 1775 г., (?).

Родился 16 марта 1744 г., скончался 1 февраля 1817 г. В графское Российской Империи достоинство пожалован в 1798 г. Президент Императорской академии художеств. Уволен в отставку с чином действительный тайный советник в 1799 г.

Граф Панин Никита Петрович. Пожалован 1792 г., (?).

Родился (?) 1770 г., скончался 31 марта 1837 г. Был камер‑юнкером с 1784 г., камергером с 1792 г. В 1799 г. назначен вице‑канцлером. В 1800 г. уволен и сослан в Московскую губернию. Восстановлен на службе императором Александром I, но, по личной просьбе, уволен в отставку и оставался не у дел.

Князь Барятинский Иван Иванович. Пожалован 1796 г., декабря 31.

Родился в 1757 г., скончался в 1826 г. Был камер‑юнкером с 12 декабря 1790 г. Статский советник, посланник в Мюнхене.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЕ КАМЕРГЕРЫ

Граф Бестужев‑Рюмин Алексей Петрович. Пожалован 1724 г., (?).

Родился 22 мая 1693 г., скончался 10 апреля 1766 г. Был камер‑юнкером с 1718 г. при герцогине Курляндской. Государственный канцлер с 27 февраля 1758 г. После опалы пожалован в генерал‑фельдмаршалы. В графское Римской империи достоинство пожалован 5 июня 1745 г.

Граф Бутурлин Александр Борисович. Пожалован 1727 г., января 1.

Родился 11 июля 1694 г., скончался 31 августа 1767 г. Любимый денщик Петра Великого. Был камер‑юнкером с 1726 г., камергером при цесаревне Елисавете Петровне. Фельдмаршал с 1756 г., управлял Малороссией.

Граф Салтыков Петр Семенович. Пожалован 1730 г., марта 6.

Родился в 1700 г., скончался в декабре 1772 г. Генерал‑фельдмаршал, главнокомандующий в Москве; в графское Российской империи достоинство пожалован 19 января 1732 г.

Стрешнев Василий Петрович. Пожалован 1730 г., марта 28.

Родился 2 марта 1707 г., скончался 15 декабря 1782 г. Был камер‑юнкером при императоре Петре II в 1727 г. Сенатор.

Барон Корф Иоганн‑Альбрехт. Пожалован 1731 г., марта 20.

Родился 30 ноября 1697 г., скончался 7 апреля 1766 г. Был камер‑юнкером с 6 марта 1730 г. Действительный тайный советник, Президент Императорской академии наук (с 1733 г.), покровитель М. В. Ломоносова.

Граф Воронцов Михаил Илларионович. Пожалован 1741 г., ноября 30.

Родился 12 июня 1714 г., скончался 15 февраля 1765 г. Был камер‑юнкером с 1730 г. при цесаревне Елисавете Петровне. В графское достоинство пожалован в 1744 г. Государственный канцлер. Уволен от службы по прошению 22 марта 1765 г.

Граф Шувалов Александр Иванович. Пожалован 1741 г., ноября 30.

Родился в 1710 г., скончался в 1771 г. Был камер‑юнкером при цесаревне Елисавете Петровне; начальником Тайно‑розыскной канцелярии, генерал‑фельдмаршалом; в графское Российской империи достоинство пожалован 5 сентября 1746 г. За слабостью здоровья 7 января 1763 г. уволен в отставку с пожалованием 2000 душ крестьян.

Барон Корф Николай Андреевич. Пожалован 1742 г., февраля 5.

Родился (?) 1710 г., скончался 24 апреля 1766 г. Премьер‑майор от кавалерии Капорского полка; был Губернатором в Кенигсберге с 1758 г.; гл. директором над полицией с 5 декабря 1760 г. За слабостью здоровья 12 февраля 1765 г уволен от службы.

Князь Шаховской Яков Петрович. Пожалован 1742 г., апреля 25.

Родился 8 апреля 1705 г., скончался 27 июля 1777 г. Действительный тайный советник; обер‑прокурор Сената; автор записок. Уволен от службы 1 апреля 1766 г.

Бецкой Иван Иванович. Пожалован 1742 г., февраля 2.

Родился 3 февраля 1704 г., скончался в 1795 г. Действительный тайный советник; Президент Императорской академии художеств, директор над строениями дворцов и садов Ее Императорского Величества; главный попечитель Московского воспитательного Дома.

Граф Девиер Петр Антонович. Пожалован 1744 г., июля 15.

Родился (?), скончался в 1778 г. Был камергером при великом князе Петре Федоровиче.

Граф Гендриков Иван Симонович. Пожалован 1744 г. июля 15.

Родился в (?) 1712 г., скончался в 1784 г. Был камергером при Вел. Кн. Петре Федоровиче. Ген‑аншеф; шеф Кавалер‑гардов (с июля 1762 г.) Уволен от службы 1 января1765 г.

Князь Голицын Александр Михайлович. Пожалован 1744 г., июля 15.

Родился 19 ноября 1718 г., скончался 8 октября 1783 г. Был камергером при великой княгине Екатерине Алексеевне. С 1769 г. генерал‑фельдмаршал.

Граф Разумовский Кирилл Григорьевич. Пожалован 1745 г., мая 29.

Родился 18 марта 1728 г., скончался 9 января 1803 г. Был камер‑юнкером с 24 апреля 1743 г.; в графское достоинство пожалован 15 июня 1744 г. Президент Императорской академии наук с 21 мая 1746 г.; гетман Малороссии с 24 апреля 1750 г.

Граф Воронцов Роман Илларионович. Пожалован 1746 г., июля 13.

Родился 17 июля 1707 г., скончался 30 ноября 1783 г. Был камер‑юнкером с 10 февраля 1742 г. Сенатор с 16 августа 1760 г., генерал‑аншеф; в графское Российской империи достоинство пожалован 17 февраля 1760 г.

Граф Бестужев‑Рюмин Андрей Алексеевич. Пожалован 1748 г., января 1.

Родился (?), скончался в 1768 г. Был камер‑юнкером с 22 февраля 1746 г. За отцовские заслуги награжден 22 сентября 1762 г. (в день коронации императрицы Екатерины II) чином действительный тайный советник, с увольнением в отставку, да выдано ему за четыре года жалованья, кои он был в ссылке безвинно.

Князь Голицын Борис Васильевич. Пожалован 1748 г., января 1.

Родился 24 февраля 1705 г., скончался 12 июля 1769 г. Адмирал, депутат Московской губернии в комиссии составления Уложения.

Салтыков Сергей Васильевич. Пожалован 1751 г., (?).

Родился (?), скончался 24 апреля 1813 г. Был камергером при Их Императорских Высочествах. Был камер‑юнкером при великом князе Петре Федоровиче с 17 августа 1743 г.

Граф Бутурлин Петр Александрович. Пожалован 1761 г., декабря 26.

Родился 8 июня 1734 г., скончался 10 июня 1787 г. Был камер‑юнкером с 21 сентября 1757 г.

Нарышкин Александр Иванович. Пожалован 1761 г., декабря 26.

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 18 апреля 1758 г. при великом князе Петре Федоровиче, будучи капитаном Преображенского полка.

Князь Голицын Михаил Андреевич. Пожалован 1761 г., декабря 26.

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 10 февраля 1759 г. при Их Императорских Высочествах.

Граф Воронцов Александр Романович. Пожалован 1761 г., декабря 28.

Родился 4 сентября 1741 г., скончался 2 декабря 1805 г. Государственный канцлер, известный литератор. Уволен в отставку в 1804 г.

Князь Трубецкой Петр Никитич. Пожалован 1761 г., декабря 28.

Родился 12 августа 1724 г., скончался (?) мая 1791 г. Был камер‑юнкером с 11 сентября 1757 г. Тайный советник, сенатор, почетный член Императорской академии художеств.

Граф Головин Николай Александрович. Пожалован 1762 г., января 22.

Родился (?), скончался (?). Первый масон из русской знати. Уволен от службы 3 октября 1768 г. с чином тайный советник.

Граф Орлов Григорий Григорьевич. Пожалован 1762 г., июня 5.

Родился 6 октября 1734 г., скончался 13 апреля 1783 г. Пожалован в графское достоинство 22 сентября 1762 г., светлейший князь с 4 октября 1772 г. Генерал‑фельдцейхмейстер и шеф Кавалергардского полка с 1 января 1765 г.

Рославлев Александр Иванович. Пожалован 1762 г., сентября 22.

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 19 июня 1761 г., будучи капитаном лейб‑гвардии Измайловского полка. Уволен от службы 6 февраля 1765 г. с чином генерал‑поручика.

Пассек Петр Богданович. Пожалован 1762 г., сентября 22.

Родился 18 февраля 1736, скончался 22 марта 1804 г. Генерал‑аншеф.

Князь Голицын Петр Михайлович. Пожалован 1762 г. сентября 22.

Родился 15 декабря 1738 г., скончался убит на дуэли с Шепелевым 11 ноября 1775 г. генерал‑поручик; разбил Пугачева 22 марта 1774 г.

Шкурин Василий Григорьевич. Пожалован 1762 г., сентября 22.

Родился (?), скончался (?) 1782 г. Был гардероб‑мейстером при великой княгине Екатерине Алексеевне. Из числа главных участников заговора о возведении ее на престол, получил в награду дворянское достоинство, чин действительного камергера и 1000 душ крестьян. Впоследствии действительный тайный советник и сенатор.

Барон Черкасов Александр Иванович. Пожалован 1763 г., июня 18.

Родился (?) 1727 г., скончался (?) 1797 г. Действительный тайный советник, президент Медицинской коллегии.

Граф Орлов Федор Григорьевич. Пожалован 1763 г., ноября 1.

Родился 8 февраля 1741 г., скончался 17 мая 1796 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. В графское достоинство пожалован 22 сентября 1762 г. Генерал‑лейтенант, сенатор и Святого Георгия 2‑й степени кавалер; уволен от службы в 1775 г. с чином генерал‑аншефа.

Обухов Иван Васильевич. Пожалован 1764 г., сентября 22.

Родился 2 июня 1734 г., скончался 30 апреля 1795 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г., будучи капитан‑поручиком лейб‑гвардии Измайловского полка. Пособник в воцарении императрицы Екатерины II.

Граф Мусин‑Пушкин Валентин Платонович. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился 6 декабря 1735 г., скончался 8 июля 1804 г. Был камер‑юнкером с 1762 г. Генерал‑фельдмаршал и Святого Георгия 3‑й степени кавалер.

Вырубов Петр Иванович. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. Действительный тайный советник, сенатор.

Всеволожский Всеволод Алексеевич. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?) 1738 г., скончался (?) 1797 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. Депутат от Воронежской губернии в комиссии составления Уложения в 1767 г.

Бредихин Сергей Александрович. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился 10 июня 1744 г., скончался 8 мая 1781 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. Преображенского полка капитан‑поручик; пособник при вступлении Екатерины II на престол.

Нелединский‑Мелецкий Александр Юрьевич. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?) 1729 г., скончался 3 января 1804 г. Действительный тайный советник.

Чертков Евграф Александрович. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?), скончался 23 декабря 1797 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. Действительный тайный советник; пособник при вступлении Екатерины II на престол.

Бибиков Василий Ильич. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился в 1740 г., скончался в 1787 г. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. Директор санкт‑петербургских театров; актер‑любитель, цензор театральных пьес.

Ступишин Иван Васильевич. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. в чине поручика лейб‑гвардии Конного полка.

Протасов Григорий Григорьевич. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?), скончался (?). Один из главных пособников при вступлении Екатерины II на престол. Был камер‑юнкером с 22 сентября 1762 г. в чине поручика лейб‑гвардии Преображенского полка.

Светлейший князь Потемкин‑Таврический Григорий Александрович. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился 29 сентября 1736 г., скончался 5 октября 1791 г. Был камер‑юнкером с 30 ноября 1762 г. фельдмаршал и Святого Георгия 2‑й степени кавалер. В графское достоинство пожалован 10 июня 1775 г. Светлейший князь Римской империи с 28 февраля 1776 г.

Стрекалов Степан Федорович. Пожалован 1768 г., сентября 22.

Родился (?) 1728 г., скончался (?) 1805 г.

Граф Штакельберг Отто‑Магнус. Пожалован 1769 г., (?).

Родился (?) 1730 г., скончался (?) 1800 г. Чрезвычайный посланник в Варшаве. Принимал деятельное участие в делах по первому разделу Польши. В графское Римской империи достоинство пожалован в 1775 г.

Балкполев Федор Павлович. Пожалован 1770 г., (?).

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 1766 г.

Князь Белосельский Андрей Михайлович. Пожалован 1770 г., (?).

Родился (?), скончался (?) 1779 г. Был камер‑юнкером с 24 ноября 1764 г. Посланник в Дрездене.

Всеволожский Илья Алексеевич. Пожалован 1770 г., (?).

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 1765 г.

Всеволожский Сергей Алексеевич. Пожалован 1770 г., (?).

Родился (?), скончался (?) 1822 г. Был камер‑юнкером с 1765 г.

Зиновьев Александр Николаевич. Пожалован 1770 г., (?).

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 24 ноября 1764 г. Генерал‑адъютант.

Граф Орлов Владимир Григорьевич. Пожалован 1770 г., (?).

Родился 8 июля 1743 г., скончался 28 февраля 1831 г. Был камер‑юнкером с 1766 г. В графское достоинство пожалован 22 сентября 1762 г. Директор Академии наук.

Талызин Александр Федорович. Пожалован 1770 г., (?).

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 30 ноября 1762 г. Был волонтером во 2‑й армии при взятии Бендер и привез ключи от этого города в Петербург 4 октября 1770 г.

Князь Голицын Дмитрий Алексеевич. Пожалован 1770 г., октября 4.

Родился 15 мая 1734 г., скончался 14 марта 1803 г. Был камер‑юнкером с 30 ноября 1762 г. Тайный советник, посланник в Гааге (1777 г.); почетный член Императорской академии художеств (1767 г.). Писатель.

Князь Щербатов Михаил Михайлович. Пожалован 1770 г., октября 4.

Родился 22 июня 1733 г., скончался 12 декабря 1790 г. Был камер‑юнкером с сентября 1767 г. Тайный советник, сенатор, историк.

Васильчиков Александр Семенович. Пожалован 1773 г. См. в тексте.

Зиновьев Степан Степанович. Пожалован 1773 г., (?).

Родился (?) 1740 г., скончался (?) 1794 г. Был камер‑юнкером с 1767 г. Тайный советник; посланник в Мадриде.

Князь Долгоруков Михаил Васильевич. Пожалован 1774 г., (?).

Родился (?), скончался 20 августа 1790 г. Был камер‑юнкером с 1767 г. Тайный советник, сенатор.

Нарышкин Алексей Васильевич. Пожалован 1774 г., (?).

Родился 4 августа 1742 г., скончался 30 августа 1804 г. Был камер‑юнкером с 1767 г. Тайный советник, сенатор, действительный член Императорской академии наук. Поэт.

Ржевский Александр Андреевич. Пожалован 1774 г., (?).

Родился (?), скончался (?) 1804 г. Действительный тайный советник. Сенатор. Был президентом Медицинской коллегии, литератор и поэт.

Граф Разумовский Алексей Кириллович. Пожалован 1775 г.

Родился 12 сентября 1748 г., скончался 23 марта 1822 г. Был камер‑юнкером с 1770 г. Действительный тайный советник, министр народного просвещения.

Лопухин Степан Степанович. Пожалован 1775 г., июля 10.

Родился (?) 1732 г., скончался 16 мая 1784 г. Был камер‑юнкером с 1767 г.

Граф Мусин‑Пушкин Алексей Семенович. Пожалован 1776 г.

Родился в 1730 г., скончался в 1817 г. Действительный тайный советник. Сенатор; посол в Лондоне.

Граф Потемкин Павел Сергеевич. Пожалован 1762 г., июня 28.

Родился (?) 1743 г., скончался 29 марта 1796 г. Был камер‑юнкером с 1770 г. В графское достоинство пожалован в 1795 г. Полный генерал и Святого Георгия 2‑й степени кавалер. Подписал в 1783 г. договор с царем Грузии Ираклием о подданстве России. Автор и переводчик для театра.

Квашнин‑Самарин Петр Федорович. Пожалован 1778 г., июня 28.

Родился в 1744 г., скончался в 18??. Был камер‑юнкером с 1771 г. Действительный тайный советник, президент Юстиц‑коллегии.

Домашнев Сергей Герасимович. Пожалован 1778 г., июня 28.

Родился 22 сентября 1743 г., скончался 29 августа 1795 г. Был камер‑юнкером с 1771 г. Директор Императорской академии наук, путешественник и писатель.

Князь Долгоруков Александр Александрович. Пожалован 1778 г., июня 28.

Родился 3 декабря 1746 г., скончался 4 марта 1805 г. Был камер‑юнкером с 1771 г. Действительный тайный советник.

Римский‑Корсаков Иван Николаевич. Пожалован 1778 г., июня 28.

Родился (?) 1754 г., скончался 16 февраля 1831 г. Генерал‑майор, флигель‑адъютант императрицы Екатерины II.

Граф Нессельроде Вильгельм‑Максимилиан. Пожалован 1779 г., мая 5.

Родился 24 октября 1724 г., скончался 24 февраля 1810 г. Тайный советник, посланник в Берлине.

Князь Юсупов Николай Борисович. Пожалован 1779 г., мая 5.

Родился 15 октября 1750 г., скончался от холеры 15 июня 1831 г. Был камер‑юнкером с 1771 г. Сопровождал великого князя Павла Петровича в 1781 г. во время его путешествия за границу. Впоследствии действительный тайный советник, член Государственного совета, Главный директор Шпалерной мануфактуры.

Граф Миних Христофор Сергеевич. Пожалован 1779 г., мая 5.

Родился 1 августа 1751 г., скончался 22 мая 1824 г. Был камер‑юнкером с 1771 г. Действительный тайный советник.

Ланской Александр Дмитриевич. Пожалован 1782 г., июля 22.

Родился 8 марта 1758 г., скончался 25 июня 1784 г. Генерал‑адъютант.

Граф Румянцев Сергей Петрович. Пожалован 1782 г., июля 22.

Родился 17 марта 1753 г., скончался 24 января 1838 г. Был камер‑юнкером с 1773 г.

Спиридонов Матвей Григорьевич. Пожалован 1782 г., июля 22.

Родился 20 ноября 1751 г., скончался (?) 1829 г. Был камер‑юнкером с 1773 г. Действительный тайный советник. Сенатор. Автор сокращенной родословной благородного российского дворянства.

Граф Скавронский Павел Мартынович. Пожалован 1782 г., июля 22.

Родился 17 мая 1757 г., скончался 23 ноября 1793 г. Был камер‑юнкером с 1774 г. Тайный советник, министр в Неаполе.

Сабуров Алексей Федорович. Пожалован 1783 г., (?).

Родился (?), скончался (?). Был камер‑юнкером с 1774 г. Действительный тайный советник, сенатор.

Граф Воронцов Артемий Иванович. Пожалован 1783 г., (?).

Родился (?) 1748 г., скончался (?) 1799 г. Был камер‑юнкером с 1774 г. Действительный тайный советник, сенатор.

Дивов Адриан Иванович. Пожалован 1783 г., (?)

Родился (?), скончался (?) 1814 г. Был камер‑юнкером с 1774 г., сенатор.

Князь Белосельский‑Белозерский Александр Михайлович. Пожалован 1783 г., (?).

Родился (?) 1752 г., скончался 26 декабря 1809 г. Назначен обер‑шенком. По указу императора Павла I от 27 февраля 1799 г. разрешено прибавить к фамилии “Белозерский”, как старшему в роде с распространением на потомство.

Князь Гагарин Гавриил Петрович. Пожалован 1783 г., (?).

Родился 9 января 1745 г., скончался 19 января 1807 г. Был камер‑юнкером с 1774 г. Действительный тайный советник, министр коммерции, издатель банкротского устава; литератор.

Князь Тюфякин Иван Петрович. Пожалован 1783 г., (?).

Родился (?), скончался 4 декабря 1801 г. Был камер‑юнкером с 1774 г. Действительный тайный советник.

Граф Тизенгаузен Генрих‑Берендт. Пожалован 1783 г., (?).

Родился (?) 1703 г., скончался 6 января 1789 г. Был камер‑юнкером с 1774 г. В графское Римской империи достоинство пожалован 16/27 апреля 1759 г. Действительный тайный советник. Эстляндский ландрат.

Граф Чернышов Григорий Иванович. Пожалован 1785 г., января 1.

Родился (?) 1762 г., скончался 2 января 1831 г. Был камер‑юнкером с 1776 г. В 1799 г. повелено находиться в помощь обер‑камергеру по театральной дирекции. Впоследствии действительный тайный советник, член Адмиралтейской коллегии и обер‑шенк с 30 августа 1816 г.

ОБЕР‑ГОФМЕЙСТЕРИНЫ

Графиня Мария Симоновна Чоглокова. Пожалована 1746 г., мая 26.

Родилась в 1723 г., скончалась 19 марта 1756 г. Дочь Симона Леонтьевича Гендрикова, родная племянница императрицы Екатерины I и двоюродная сестра цесаревны Елисаветы Петровны, у которой и была фрейлиной. По восшествии Елисаветы Петровны на престол, в день коронации 25 апреля 1742 г. возведена в графское Российской империи достоинство и пожалована девицею в статс‑дамы; супруга — в первом браке камергера (впоследствии обер‑церемониймейстера) Николая Наумовича Чоглокова, во втором браке — обер‑прокурора Александра Ивановича Глебова.

Графиня Анна Карловна Воронцова. Пожалована 1760 г., июня 29.

Родилась 7 декабря 1725 г., скончалась(?).

Была статс‑дамою с 25 апреля 1742 г. Пожалована в обер‑гофмейстерины к великой княгине Екатерине Алексеевне. Ордена Святой Екатерины 1‑й степени кавалерственная дама, дочь графа Карла Самуиловича Скавронского (родного брата императрицы Екатерины I), супруга канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова.

Графиня Мария Андреевна Румянцева. Пожалована 1778 г., июля 10.

Родилась 4 апреля 1698 г., скончалась 4 мая 1788 г. Была статс‑дамою с 1744 г. Дочь графа Андрея Артамоновича Матвеева, супруга дворянина Александра Ивановича Румянцева.

Графиня Анна Алексеевна Матюшкина. Пожалована 1796 г., ноября 12.

Родилась (?) 1722 г., скончалась 3 мая 1804 г. Была фрейлиной императрицы Елисаветы Петровны с 1744 г., гоф‑дамою с 1759 г.; статс‑дамою с 22 сентября 1762 г. Ордена Святой Екатерины 1‑й степени кавалерственная дама. В качестве обер‑гофмейстерины первой стала носить портрет императрицы на правой стороне груди.

Графиня Александра Васильевна Браницкая. Пожалована 1824 г., января 1.

Родилась (?) 1754 г., скончалась 15 августа 1838 г. Была фрейлиной императрицы Екатерины II с 10 июля 1775 г., камер‑фрейлиной с 24 ноября 1777 г. и статс‑дамою с 12 ноября 1781 г. 20 марта 1787 г. пожалована орденом Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь подполковника Василия Андреевича Энгельгардта, супруга коронного великого гетмана, а потом Российского генерал‑аншефа, графа Ксаверия Петровича Браницкого.

ГОФМЕЙСТЕРИНЫ

Елена Александровна Нарышкина. Пожалована 1762 г., февраля 9.

Родилась (?), скончалась (?) 1767 г. Была статс‑дамою с 1749 г. Дочь капитана графа Александра Петровича Апраксина. Супруга действительного тайного советника Александра Львовича Нарышкина.

Анна Никитична Нарышкина. Пожалована 1796 г., ноября 12.

Родилась 11 февраля 1730 г., скончалась 2 февраля 1820 г. Была статс‑дамою с 15 сентября 1773 г. 20 марта 1787 г. пожалована орденом Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь генерал‑майора Никиты Ивановича Румянцева, супруга обер‑шенка Александра Александровича Нарышкина.

СТАТС‑ДАМЫ

Графиня Мария Николаевна Скавронская. Пожалована 1756 г., (?).

Родилась? скончаласъ в 1805 г. Пожалована в статс‑дамы в 1756 г. Ордена Святой Екатерины 1‑й степени кавалерственная дама с 5 апреля 1797 г. Дочь тайного советника барона Николая Григорьевича Строганова, супруга обер‑гофмейстера графа Мартына Карловича Скавронского (двоюродного брата императрицы Елисаветы Петровны).

Княгиня Екатерина (Смарагда) Дмитриевна Голицына. Пожалована 1751 г., января 28.

Родилась 19 ноября 1720 г., скончалась в Париже 2 ноября 1761 г. Была камер‑фрейлиной с 1744 г. Дочь молдавского господаря князя Дмитрия Константиновича Кантемира, супруга камергера, полномочного посла в Вене князя Дмитрия Михайловича Голицына. В день свадьбы была пожалована в статс‑дамы. Оставила по себе память своей благотворительностью, завещав 20 тыс. руб., с тем, чтобы на проценты с капитала трое юношей каждые шесть лет были отправляемы из России в иностранные университеты для изучения медицины, хирургии и повивального искусства.

Агриппина Леонтьевна Апраксина. Пожалована 1756 г., октября 20.

Родилась 4 июня 1710 г., скончалась 28 октября 1771 г. Дочь генерал‑поручика Леонтия Яковлевича Соймонова, супруга генерал‑фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина. После смерти мужа, осужденного за отступление после грос‑егерсдорфской баталии, и последовавшей в 1760 г. от паралича, удалилась в свое имение. Возвращена ко Двору при восшествии на престол Петра III.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Пожалована (?).

Родилась 17 марта 1743 г., скончалась 4 января 1810 г. Российского Императорского Двора статс‑дама; ордена Святой Екатерины 1‑й степени кавалерственная дама. Императорской академии наук директор; Российской императорской академии президент; Римско‑Императорской Эрлангенской, Королевских: Стокгольмской и Дублинской академий, обществ: Берлинского испытателей природы, философического в Филадельфии, Цельского земледелия, Санкт‑Петербургского экономического и Московского университета — член. Дочь генерал‑аншефа графа Романа Илларионовича Воронцова, супруга камер‑юнкера князя Михаила (Кондрата) Ивановича Дашкова.

Княгиня Дарья Алексеевна Голицына. Пожалована 1773 г., августа 15.

Родилась в января 1724 г., скончалась 18 мая 1798 г. Была фрейлиной императрицы Елисаветы Петровны. Дочь князя Алексея Матвеевича Гагарина, супруга генерал‑фельдмаршала князя Александра Михайловича Голицына.

Графиня Екатерина Михайловна Румянцева‑Задунайская. Пожалована 1773 г., августа 15.

Родилась 25 сентября 1725 г., скончалась 9 июля 1830 г. Была назначена гофмейстериной к великой княгине Наталье Алексеевне (первой супруге цесаревича Павла Петровича). По кончине великой княгини была отпущена для всегдашнего пребывания в Москву. Дочь генерал‑фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, супруга генерал‑фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева‑Задунайского.

Графиня Анна Иродионовна Чернышева. Пожалована 1773 г., августа 15.

Родилась в 1745 г., скончалась 9 июля 1830 г. Была фрейлиной с 1762 г. 12 июля 1776 г. пожалована орденом Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь генерал‑майора барона Иродиона Кондратьевича фон Веделя, супруга генерал‑фельдмаршала графа Захара Григорьевича Чернышева.

Графиня Прасковья Александровна Брюс. Пожалована 1773 г., (?).

Родилась 7 октября 1729 г., скончалась 7 апреля 1786 г. Дочь генерал‑аншефа Александра Ивановича Румянцева, супруга Главнокомандующего, сперва в Москве, потом в С.‑Петербурге, графа Якова Александровича Брюса.

Дарья Васильевна Потемкина. Пожалована 1776 г., января (?).

Родилась (?) 1704 г., скончалась (?) 1780 г. Дочь Кондырева, супруга Александра Васильевича Потемкина. Мать светлейшего князя Григория Александровича Потемкина‑Таврического.

Светлейшая княгиня Екатерина (Иулиания) Николаевна Орлова. Пожалована 1777 г. сентября 22.

Родилась 19 декабря 1758 г., скончалась 16 июня 1781 г. Была фрейлиной с 1775 г. Пожалована в статс‑дамы одновременно с награждением орденом Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь С.‑Петербургского коменданта Николая Ивановича Зиновьева, супруга светлейшего князя Григория Григорьевича Орлова.

Графиня Екатерина Петровна Шувалова 2‑я. Пожалована 1792 г., (?).

Родилась 2 октября 1743 г., скончалась 13 октября 1816 г. Кавалерственная дама ордена Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь генерал‑фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова, супруга действительного тайного советника и камергера графа Андрея Петровича Шувалова.

Графиня Иозефина Георгиевна Потоцкая. Пожалована 1792 г., (?).

Родилась (?), скончалась (?) 1798 г. Дочь воеводы Мнишек, супруга бывшего воеводы графа Феликса‑Станислава Францевича Потоцкого.

Графиня Дарья Петровна Салтыкова. Пожалована 1793 г., сентября 2.

Родилась в 1739 г., скончалась в 1802 г. 5 апреля 1797 г. пожалована орденом Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь действительного тайного советника графа Петра Григорьевича Чернышева, супруга генерал‑фельдмаршала графа Ивана Петровича Салтыкова.

Княгиня Наталья Александровна Репнина. Пожалована 1794 г., (?).

Родилась 7 апреля 1737 г., скончалась 1798 г. 5 апреля 1797 г. пожалована орденом Святой Екатерины 1‑й степени. Дочь генерал‑аншефа, обер‑шталмейстера князя Александра Борисовича Куракина, супруга генерал‑фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина.

Светлейшая княгиня Шарлотта Карловна Ливен. Пожалована 1794 г., (?).

Родилась (?) 1743 г., скончалась 24 февраля 1828 г. По рекомендации Рижского генерал‑губернатора графа Брауна, как особа отличных нравов и достоинств, в ноябре 1783 г. принята ко Двору для воспитания Высочайших внуков императрицы Екатерины II. Рожденная фон Поссе, вдова генерал‑майора барона Отто‑Генриха Ливен, пережила три царствования и в день коронования императора Николая I была возведена со всем потомством в княжеское достоинство с титулом светлости.

Графиня Елисавета Васильевна Зубова. Пожалована 1795 г., (?).

Родилась (?) 1742 г., скончалась 29 декабря 1813 г. Рожденная Воронова, супруга сенатора графа Александра Николаевича Зубова, мать светлейшего князя Платона Александровича Зубова.

КАМЕР‑ФРЕЙЛИНЫ

Графиня Елисавета Романовна Воронцова. Пожалована 1761 г., (?).

Родилась 19 ноября 1739 г., скончалась 2 февраля 1792 г. Была фрейлиной императрицы Елисаветы Петровны. После смерти императора Петра III Федоровича императрица Екатерина II лишила Воронцову ордена Святой Екатерины 1‑й степени и звания камер‑фрейлины. Дочь генерал‑аншефа графа Романа Илларионовича Воронцова. В 1765 году вышла замуж за статского советника Александра Ивановича Полянского.

Княжна Анна Сергеевна Долгорукова. Пожалована 1764 г., (?).

Родилась в мае 1719 г., скончалась 13 марта 1778 г. Дочь действительного тайного советника князя Сергея Петровича Долгорукова. В 1764 г. была избрана главной начальницей новоучрежденного воспитательного общества благородных девиц (Смольный монастырь) и при определении получила камер‑фрейлинский портрет. В 1767 г. была уволена от должности и от Двора.

Александра Васильевна Энгельгардт. Пожалована 1777 г., (?).

Родилась (?) 1754 г., скончалась 15 августа 1838 г. Дочь подполковника Василия Андреевича Энгельгардта.

Графиня Анна Степановна Протасова. Пожалована 1785 г., (?).

Родилась (?) 1745 г., скончалась 12 апреля 1826 г. Была фрейлиной, затем статс‑фрейлиной императрицы Екатерины II, пользовалась ее неограниченным доверием и была неразлучна с монархиней до ее кончины. В день коронации императора Александра I возведена в графское Российской империи достоинство с распространением на родных племянников и племянниц. Дочь сенатора Степана Федоровича Протасова.

Примечания

1

Шарль Франсуа Филибер Массон (1762–1807), француз, на русской службе с 1786 по 1796 г. После отъезда из России по указу Павла I нашел приют в Пруссии, где и написал свои записки. Первые анонимные издания вышли в Париже и Амстердаме в 1800–1801 гг.

(обратно)

2

Лобановы‑Ростовские — многочисленный русский княжеский род, происходивший от удельных князей Ростовских. Но хотя общим предком и считался князь Иван Александрович, по прозвищу Лобан, живший в XV в., истинным родоначальником фамилии являлся князь Яков Иванович, имевший от двух браков 28 человек детей.

(обратно)

3

Русский богатый княжеский род, берущий свое начало от Рюрика. С XV в. князья Щербатовы служили воеводами, окольничими, стряпчими, стольниками и боярами, а начиная с Петра I — посланниками при иностранных дворах, губернаторами и высшими коллежскими чиновниками. Князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790) — известный историк XVIII в. Образование получил дома. Служил в лейб‑гвардии Семеновском полку, но после манифеста 1762 г. вышел в отставку и стал заниматься русской историей. Далее служил на гражданской службе, был президентом Камер‑коллегии и сенатором. Являясь убежденным сторонником дворянства, написал ряд публицистических произведений.

(обратно)

4

Толстые золотые и серебряные галуны, которыми обшивались воротники и обшлага кафтанов.

(обратно)

5

В сентябре 1685 г. Петр I повторил свой ранний указ: «деревяннаго хоромнаго строения отнюдь никому не делать, а кто сделает такия хоромы или чердаки (терема) высокие, и у тех то строение велеть сломать».

(обратно)

6

Графский титул в России введен Петром I, и первым российским графом был Борис Петрович Шереметев, возведенный в это достоинство в 1706 г. за усмирение астраханского бунта. Первоначально русское графское достоинство должно было непременно подтверждаться признанием германским императором за возведенным и графского достоинства Священной Римской империи. Впоследствии это перестало быть обязательным. Кроме русских графских родов, в российском императорском подданстве состояло немало и иностранных графов. Однако их достоинство ценилось у нас значительно ниже отечественного, тем более что существовала общеизвестная практика пожалований по просьбе и откровенной «продажи» дипломов на достоинство графов и даже князей Священной Римской империи.

(обратно)

7

Фермор Виллим Виллимович (1702–1771) — граф, талантливый русский полководец. Впервые отличился под руководством Миниха в войне с турками в 1738 г. Участвовал в шведской кампании 1741 г. В Семилетнюю войну был в чине генерал‑аншефа. Находясь под начальством Апраксина, взял Мемель и содействовал поражению пруссаков при Грос‑Егерсдорфе в 1757 г. В следующем году принял главное командование над всей русской армией, занял Кенигсберг и всю Восточную и Западную Пруссию. Указом императрицы Елисаветы назначен генерал‑губернатором «покоренных областей королевства Прусского» и пожалован императрицей Марией‑Терезией в графское Римской империи достоинство. После неудачных военных действий под Цорндорфом и осады Кольберга сдал командование генерал‑фельдмаршалу графу П. С. Салтыкову, но остался в армии. В сражении при Кунерсдорфе способствовал полному поражению армии Фридриха II. В 1762 г. был уволен Петром III от службы. В 1763 г. назначен императрицей Екатериной II смоленским генерал‑губернатором.

(обратно)

8

Льняная, чаще всего полосатая ткань.

(обратно)

9

Пьер‑де Ронсар (1524–1585) — французский поэт, чьи произведения стали известны в России во второй половине XVIII века. // Флоран Картэн Данкур (1661–1725) — французский драматург и актер времен Людовика XIV. Написал более 60 пьес. В России наибольшим успехом пользовались его остроумные комедии: «Женщина‑интриганка», «Модный шевалье», «Модный буржуа». // Пьер Карле‑де Мариво (1688–1763) — французский писатель, поэт. Его галантно‑авантюрные романы, пародии и бурлескные поэмы пользовались наибольшей популярностью в русском обществе и породили немало подражаний.

(обратно)

10

Покрывала на священные сосуды.

(обратно)

11

Церковные правила по‑прежнему обязывали «сродичей» женить детей «без задержки»: «Всякому родителю подобает сына своего женить, егда скончается возрасту его 15 лет, а дочери 12 лет». См. Н. Л. Пушкарева. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (Х — начало XIX в). М., 1997. С. 156.

(обратно)

12

Церковные правила по‑прежнему обязывали «сродичей» женить детей «без задержки»: «Всякому родителю подобает сына своего женить, егда скончается возрасту его 15 лет, а дочери 12 лет». См. Н. Л. Пушкарева. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (Х — начало XIX в). М., 1997. С. 156.

(обратно)

13

«Тереза философ, или Мемуары свидетельницы истории патера Диррага и девицы Ерадик»

(обратно)

14

Вы прочли «Терезу», не так ли? (франц.).

(обратно)

15

Вижу, что прочли. И нечего краснеть, моя дорогая (франц.).

(обратно)

16

Рождественский пост, предваряющий собой праздник Рождества Христова. Начинается с 14 ноября — дня памяти апостола Филиппа и продолжается сорок дней. Отсюда и его названия: Филиппов пост и «четыредесятница».

(обратно)

17

"И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему. Онан знал, что семя будет не ему, и потому, когда входил к жене брата своего, изливал (семя) на землю, чтобы не дать семени брату своему. Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его» (Быт. 38, 8–10).

(обратно)

18

См. Список пособников.

(обратно)

19

Петр Федорович, после отречения от престола, был убит в Ропше. Как говорили: Алексеем Орловым с товарищами, за карточной игрой.

(обратно)

20

Почтенный старик (франц.).

(обратно)

21

Кипрский царь и жрец богини Афродиты Пигмалион, живший в одиночестве, создал прекрасную статую женщины Галатеи и влюбился в нее. Тронутая его любовью и мольбами, Афродита вдохнула в скульптуру жизнь, и Галатея стала супругой Пигмалиона.

(обратно)

22

Здесь уместно вспомнить инспирацию князя Михайлы Щербатова о том, что де никто иной, как Орлов, все хорошие качества коего «были затмены его любострастием… учинил из двора государева дом разпутства; не было почти ни одной фрейлины у двора, которая не подвергнута бы была его исканиям и коль много было довольно слабых, чтобы на оныя преклониться, и сие терпимо было Государыней, и, наконец, тринадцатилетнюю двоюродную сестру свою Катерину Николаевну Зиновьеву изнасильничал, и, хотя после на ней женился, но не прикрыл тем порок свой, ибо уже всенародно оказал свое деяние и в самой женитьбе нарушил все священные и гражданские законы». М. М. Щербатов «О повреждении нравов в России». С.‑Петербург, 1906. С. 73.

(обратно)

23

I. О выходах.

Выходом при Высочайшем Дворе называется шествие Их Императорских Величеств, с прочими Августейшими Особами, из внутренних апартаментов в церковь и обратно.

Выходы разделяются на большие и малые.

Первые бывают в большие церковные праздники и торжественные дни, равно как по некоторым особым случаям, в Большую церковь Зимнего дворца и в церкви других Дворцов, смотря по местопребыванию Их Императорских Величеств, а последние — в такие же праздники и торжественные дни, но в Малую церковь Зимнего дворца, по частным повесткам, а также в обыкновенные праздники и воскресные дни, в эту церковь и церкви других Дворцов… Назначение большого или малого выхода делается по Высочайшему Его Императорского Величества повелению…

…На малые при Высочайшем Дворе выходы, по частным повесткам, имеют право являться:

Обер‑Гофмейстерина.

Гофмейстерины Их Величеств Государынь Императриц.

Статс‑Дамы.

Камер‑Фрейлины.

Гофмейстерины Их Высочеств Великих Княгинь.

Свитные Фрейлины Их Величеств Государынь Императриц и Их Высочеств Великих Княгинь.

Члены Государственного Совета.

Министры и Главноуправляющие.

Первые Чины Двора.

Генерал‑Адъютанты.

Свиты Его Величества Генерал‑Майоры.

Флигель‑Адъютанты.

Придворные Чины при Их Императорских Высочествах состоящие и дежурные Адъютанты Великих Князей.

Находящиеся в С.‑Петербурге Генерал‑Губернаторы и Командующие Военными округами.

С.‑Петербургский Губернатор и Губернские Предводители Дворянства: С.‑Петербургский и Московский.

Секретари Государынь Императриц.

Примечание. Кроме означенных лиц на малых выходах могут быть только те, коим даровано особое Высочайшее на то разрешение. Положение о выходах (Высочайше утверждено 13 апреля 1858 г.).

Н. Е. Волков. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. СПб., 1900. С. 145–147.)

(обратно)

24

Гофмейстерина (нем.).

(обратно)

25

Королева (нем.).

(обратно)

26

Со времен Августа имя древнегреческого оратора и философа Зоила и его прозвище «фригийский раб» стали нарицательными для мало понимающих критиков, выступающих с позиций мелочного, завистливого и язвительного очернительства.

(обратно)

27

Так называли молодых девиц, назначаемых в придворный штат Большого или Малого Дворов. Некоторые из них становились фрейлинами.

(обратно)

28

Роговой оркестр представлял собой набор охотничьих рогов, каждый из которых издавал только один звук хроматической гаммы. В России был введен чехом Иоанном‑Антоном Марешем, приглашенным гофмаршалом императрицы Елисаветы Петровны Семеном Григорьевичем Нарышкиным в 1748 г. 37 инструментов разного размера, из которых для самого низкого тона делали трубы длиною до четырех метров, создавали общее звучание наподобие органа. До начала царствования Александра I роговые оркестры пользовались в России большой популярностью.

(обратно)

29

Этот любопытный документ, изобретенный в 1730 г., заслуживает внимания, и потому мы приводим его целиком: «Понеже Ея императорское величество Всемилостивейше изволила меня в Придворную службу в……………… принять и определить, того ради обещаю и клянусь Всемогущим Богом во всем и всегда по моей должности и чину поступать Ея Императорскому Величеству как честному служителю надлежит верным и добрым рабом и подданным быть. Службу и интересы Ея Величества прилежнейше и ревностнейше хранить и о всем, что Ея Величеству к какой пользе или вреду касатися может по лучшему разумению и по крайней возможности всегда тщательно доносить и как первое, поспешествовать, так и другое отвращать, по крайнейшей целе и возможности старатися и при том в потребном случае живота своего не щадить. Такожде все что мне и в моем надзирании повелено верно исполнять и радетельно хранить и что мне поверено будет со всякою молчаливостью тайно содержать и кроме того кому необходимо потребно не объявлять и о том, что при Дворе происходит и я слышу и вижу, токмо тому, кто об оном ведать должен, никогда ничего не сказывать и не открывать, но как в моей службе, так и во всем прочем поведение всегда беспорочной современной верности и честности прилежать. Как нынешним, так и впредь по Ея Императорского Величества указом и волей, определенным Придворным Регламентом покорно следовать и во всех случаях таким образом поступать яко сущему Ея Императорского Величества служителю пристойно и я в том, как здесь моей Всемилостивейшей Государыне и Начальству, так и Всесильному Богу и Его Страшному Суду ответ дать могу елико мне Бог душевно и телесно да поможет. В чем я целую Евангелие и Крест Спасителя моего; к вящему же моего обещания подтверждению сию присягу своеручно подписую». // Волков Н. Е. Двор русских императоров. СПб., 1900. С. 72.

(обратно)

30

Нарышкина Анна Никитична (1730–1820), дочь генерал‑майора Никиты Ивановича Румянцева и супруга любимого камергера Петра III и обер‑шталмейстера, то есть главы конюшенного ведомства, в царствование Екатерины, Александра Александровича Нарышкина. При Дворе слыла сводней, дамой хитрой, склонной к интригам и недоброй. Тем не менее, дом Нарышкиных славился хлебосольством. Лев Александрович — великий шутник и острослов, сумевший сохранить свое положение при трех царствованиях, был весьма популярен в петербургском обществе.

(обратно)

31

Брюс Прасковья Александровна (1729–1786), сестра фельдмаршала П. А. Румянцева. Вдова дипломата и доверенного лица Петра I Александра Ивановича Румянцева, зная о богатстве Брюсов, обратила внимание на молодого поручика Якова Александровича Брюса и выдала за него замуж свою дочь Прасковью. Суровому и недалекому исполнителю предписаний императрицы Екатерины II, каковым являлся Брюс, не очень‑то подходила ветреная хохотушка Прасковья. Тем не менее, искренне преданная государыне, она помогла и в карьере мужу. До 1779 г. Прасковья Александровна Брюс — доверенное лицо императрицы. После случая скандальной связи с фаворитом Иваном Римским‑Корсаковым удалена от двора и жила некоторое время за границей. Однако опала супруги не повлияла на положение мужа, и граф Яков Брюс, имевший уже чин генерал‑аншефа, был назначен сначала генерал‑губернатором Москвы, а затем Петербурга. Из детей супруги Брюс имели лишь одну дочь Екатерину, бывшую замужем за графом Василием Валентиновичем Мусиным‑Пушкиным, присоединившим, по разрешению императора Павла I, к своей фамилии также и фамилию Брюс.

(обратно)

32

Салтыков Сергей Васильевич (1726/28–1813) — камергер великого князя Петра Федоровича, дипломат, впоследствии генерал‑поручик. Несмотря на свою расточительность, Салтыков и позже пользовался добрым отношением Екатерины. Всегда был достаточно богат, занимал должности сенатора, президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки. Его коллекции картин, камней и медалей славились по всей Европе, а его меценатство делало ему честь при жизни и оставило за ним благодарность потомков после его смерти.

(обратно)

33

В 1795 г. по требованию Екатерины II Станислав Понятовский был вынужден отречься от престола и остаток жизни прожил в России. Приглашенный Павлом I в Петербург, он через год внезапно умер в отведенной ему резиденции — Мраморном дворце.

(обратно)

34

Стольники — старинный дворцовый чин. Первоначально их назначение заключалось в служении у стола государя. Позже присутствовали при приеме послов, служили в полку государевом и по городам — при воеводах. В стольниках служили лица старинных и лучших фамилий, но бывали и люди неименитые.

(обратно)

35

Роджерсон (Рожерсон) Джон Сэмюэл (1741–1823) В 1766 г., по окончании Эдинбургского университета, приехал в Россию, где в течение пятидесяти лет занимал должность лейб‑медика. Пользовался большим доверием Екатерины II. В 1816 г. вернулся на родину в Шотландию.

(обратно)

36

В одном из писем секретарю польского короля Станислава‑Августа Потоцкого, Иосифу Игнатию Бельке Екатерина характеризовала Григория Орлова так: «Это удивительный человек; природа была к нему необыкновенно щедра относительно наружности, ума, сердца, души. Во всем этом у него нет ничего приобретенного, все природное и, что очень важно, все хорошо; но госпожа натура также его и избаловала, потому что прилежно чем‑нибудь заняться для него труднее всего, и до тридцати лет ничто не могло его к этому принудить. А между тем удивительно, сколько всего он знает; и его природная острота простирается так далеко, что, слыша о каком‑нибудь предмете в первый раз, он в минуту подмечает сильную и слабую его сторону и далеко оставляет за собою того, кто сообщил ему об этом предмете». См. С. М. Соловьев. История России. М., 1965. Т. XIV. С. 546.

(обратно)

37

Фракийцы — древние племена, населявшие часть Балканского полуострова и северные берега Эгейского моря. По словам древних греков, обилие виноградников развило среди них любовь к пирам и пьянству, а также к всяческим выдумкам. Недаром считалось, что греческий бог виноделия Дионис происходил из Фракии.

(обратно)

38

Пустосвят — ханжа, лицемер.

(обратно)

39

Сплетен (франц.).

(обратно)

40

Груди.

(обратно)

41

Перекусихина Марья Саввична (1760–1824) — любимая камер‑юнгфера императрицы Екатерины II. Отличалась честностью и трудолюбием и «занятая услугами своей благодетельнице, пребывала безотлучно при ней».

(обратно)

42

Матрена Даниловна Теплицкая, по запискам Ш. Массона: «Это была старая пустомеля, весь ум которой состоял в том, чтобы упражняться в нелепом сквернословии. Так как она, будучи безумной, имела право говорить все, что взбредет ей в голову, то и была завалена подарками от подлых придворных». А. Болотов [4][4] в своих Записках пишет: «Государыня ее очень любит: она <…> хорошо шутит и ловко говорит. Ныне она богата: имеет каменный дом и много бриллиантов, и ходит все в государынином платье, даваемом ею от нее, и всякий день во дворце». См. Болотов А. Т. Записки. Тула, 1988. Т. 2. С. 394–395.

(обратно)

43

Скотина (нем.).

(обратно)

44

Пошла прочь из моей комнаты… Вон! (нем.).

(обратно)

45

Любовное письмо? (франц.).

(обратно)

46

Фрейлинским шифром назывался вышитый золотом и серебром вензель, который фрейлины носили на форменном платье.

(обратно)

47

smallpox — оспа по‑английски, die Pocken — оспа по‑немецки.

(обратно)

48

В письме графу Ивану Григорьевичу Чернышеву, бывшему послом в Англии, Екатерина писала: «Моя же ныне есть забава тот самый мальчик, от которого мне привита оспа… ему шестой год и мальчик клоп. Брат ваш гр. Зах. Григор., гр. Гр. Григорьевич (Орлов) и самый Кирилла Григорьевич (Разумовский) часа по три, так как и мы все, по земле с ним катаемся и смеемся до устали. Если вы хотите знать, кому он принадлежит, то брат ваш говорит, что со временем он займет место Бецкого, и не спрашивайте меня более». Среди историков существует мнение, что А. О. Маркок‑Оспин — один из внебрачных детей Екатерины. Георг фон Гельбиг пишет, что в Петербурге фрейлина Протасова воспитывала еще двух дочерей императрицы от Орлова. Одна из них и вышла замуж за полковника Федора Федоровича Буксгевдена. Судьба второй неизвестна.

В исторических записках разных авторов фигурирует различное количество детей, предположительно рожденных Екатериной II:

Павел Петрович (предполагаемый сын Петра III/С. Салтыкова).

Алексей Бобринский.

Галактион.

Александр Морков (Оспин)

Дети Г. Орлова:

Сын?

Елисавета Алексеевна.

Дочь?

Дети Г. Потемкина:

Елизавета Темкина

Сын?

(обратно)

49

Рецессы — письменные обязательства.

(обратно)

50

День святой великомученицы Екатерины, жившей в Александрии в IV в. при императоре Максимине, времени жестоких гонений на христиан. Мать Екатерины, происходя из царского рода, была тайной христианкой. Екатерина была девицей редкой красоты. В восемнадцать лет она знала книги многих философов и стихотворцев. Изучила науку врачевания. Праведный старец, бывший духовным отцом ее матери, обратил ее к познанию истинного бога и девушка дала обет Младенцу, увидев его в вещем сне. // Она смело обличала царя, празднующего языческие обряды и творившего жертвоприношения. На диспуте с языческим мудрецом она превзошла его знаниями и неколебимой верой в единого Бога. // Злой языческий царь не оставлял своего намерения жениться на красавице‑христианке, но она упорствовала, несмотря на страшные кары, которые сулил ей царь. Наконец, видя тщету своих усилий, царь велел предать ее смерти. Без страха шла она к месту казни, утешая плачущих по ней людей. Воин отсек голову святой. // Православная церковь память ее отмечает 24 ноября, в Греции и на Западе — 25 ноября.

(обратно)

51

Подлец (грубо нем.).

(обратно)

52

Офицеров (нем.).

(обратно)

53

Не так ли? Ну, тогда хорошо, мы договорились (нем.).

(обратно)

54

Жеребец‑производитель (франц.).

(обратно)

55

Настоящая молодчина (нем.).

(обратно)

56

И не тяни это дело (франц.).

(обратно)

57

Я должна видеть (франц.).

(обратно)

58

Марк Курций — римский юноша, бросившийся, согласно легенде, в трещину, которая возникла на форуме, чтобы, жертвуя жизнью, умилостивить богов. В результате его поступка трещина исчезла. На медали в честь Г. Орлова была выбита надпись: «Россия таковых сынов в себе имеет».

(обратно)

59

Что‑нибудь… это безразлично.

(обратно)

60

Забегая вперед, скажем, что именно Фокшаны окажутся свидетелями и еще одной славной русской виктории. 21 июля 1789 г. семнадцатитысячный отряд русско‑австрийских войск под командованием Суворова разобьет вдвое превосходящий по численности турецкий корпус Османа‑паши, сидевший в двух хорошо укрепленных лагерях. А у Потемкина будут победы при Ларге и Кагуле, у Ольты и Цыбры. Но всему этому еще быть. Пока же, в промежутке между двумя войнами и двумя победами, в городке, избранном по причине отсутствия в нем случаев моровой язвы, гулявшей по краю, должен был состояться мирный конгресс.

(обратно)

61

Младший штаб‑офицерский чин взамен премьер‑майора, бывший в русской армии до установления звания подполковника.

(обратно)

62

Столь рослы и привлекательны (нем.).

(обратно)

63

Вперед! (франц.).

(обратно)

64

Глава придворного конюшенного ведомства.

(обратно)

65

Hunters — aнглийская полукровка, выведенная специально для охоты.

(обратно)

66

Деревянная рама, на которой одновременно носили несколько ловчих птиц.

(обратно)

67

Я вам очень признательна (франц.).

(обратно)

68

Лидийская царица, рабом которой был Геракл. Считалась возлюбленной (женой) Геракла.

(обратно)

69

Такой же, как и все (франц.).

(обратно)

70

Так назывался двор его императорского высочества великого князя Павла Петровича.

(обратно)

71

В моей спальне (нем.).

(обратно)

72

Но, боже мой… (нем.).

(обратно)

73

Кобыла (франц.).

(обратно)

74

Сударыня (нем.).

(обратно)

75

О, великолепно! (франц.).

(обратно)

76

О, безумие!!! (франц).

(обратно)

77

Номоканон — сборник церковных и государственных правил, касающихся церковных дел, переведенный для славян еще первоучителем св. Мефодием в IX веке. Со временем его название изменилось «Кормчая книга, глаголемая греческим языком „Номоканон“, словенским же сказаемая законоправило». Издана «Кормчая книга» по указу Екатерины II под руководством св. синода в 1787 году.

(обратно)

78

Мне трудно поверить этому (франц.).

(обратно)

79

Основателя.

(обратно)

80

Сплетни (франц.).

(обратно)

81

Заметим, что ни та, ни другая в глазах придворных не понесли никакого морального ущерба. Графиня Софья Ивановна фон Эльмпт вышла замуж за Петра Ивановича Турчанинова, который стал по рекомендации Потемкина статс‑секретарем императрицы по военным делам и получивший чин генерал‑поручика. Графиня Елизавета Петровна Бутурлина стала женой камергера и тайного советника Адриана Ивановича Дивова. Она славилась и позже своей красотою, умом, вольностью поведения и склонностью к интриганству. В конце своего царствования Екатерина использовала эти ее качества, повелев отправиться в Стокгольм и там постараться совратить сначала нескольких сенаторов, опасных для прорусской партии, а затем попытаться развести короля с его дядей, чтобы поставить его во главе заговора графа Густава Армфельда. Миссия была успешной и по возвращении в Санкт‑Петербург дом госпожи Дивовой, открытый для всех французских эмигрантов, получил название маленького Кобленца (центра французской дворянской эмиграции, где находились братья казненного Людовика XVI).

(обратно)

82

Спокойной ночи, моя королева, спокойной ночи (нем.).

(обратно)

83

О, конечно, мой милый друг (нем.).

(обратно)

84

Это правда? (нем.).

(обратно)

85

И вы им довольны? (нем.).

(обратно)

86

Во что бы то ни стало (франц.).

(обратно)

87

Все это вздор (франц.).

(обратно)

88

Ладно (франц.).

(обратно)

89

В постели наш друг, поистине, Геркулес (нем.).

(обратно)

90

Скучнейший обыватель земли (нем.).

(обратно)

91

Князь Дмитрий Михайлович Голицын, генерал‑поручик, действительный тайный советник и действительный камергер, был послом в Вене с 1762 по 1792 гг.

(обратно)

92

Авантюристка (фр.).

(обратно)

93

Елагин был простым писцом в экспедиции лейб‑кампании, учрежденной императрицей Елисаветой Петровной после переворота 1741 г. Обладая прекрасной памятью, он, путем самообразования, достиг весьма изрядных познаний в науках. Хорошо говорил по‑немецки и по‑французски. Слыл знатоком литературы, которой постоянно интересовался. За пособничество в связи великой княгини Екатерины Алексеевны с графом Понятовским, впал в немилость и был сослан в свои имения. Екатерина Вторая вернула его ко Двору, и он стал одним из постоянных собеседников императрицы и ее тайным секретарем. В своих записках императрица так отзывается о нем: «Елагин хорош без пристрастия; теперь нет таких голов».

(обратно)

94

Заплатить дорогую цену (фр.).

(обратно)

95

Эту песню приводит в своих записках Ш. Массон. В переводе на русский язык она выглядит так: «Как скоро я тебя увидел, я мыслю только о тебе одной. Твои прекрасные глаза меня пленили, и я трепещу от желания сказать о своей любви. Любовь покоряет все сердца и вместе с цветами заковывает их в одни и те же цепи. Боже! Какая мука любить ту, которой я не смею об этом сказать, ту, которая никогда не сможет быть моей! Жестокое небо! Зачем ты создало ее столь прекрасной? Зачем ты создало ее столь великой? Зачем желаешь ты, чтобы ее, одну ее я мог любить? Ее священное имя никогда не сойдет с моих уст, ее прелестный образ никогда не изгладится из моего сердца!» и т. д. // См. Ш. Массон. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I. М. Новое литературное обозрение. 1996. С. 68.

(обратно)

96

Отца семейства (фр.).

(обратно)

97

Что же дальше? (фр.).

(обратно)

98

Какое великодушие (фр.).

(обратно)

99

Марья Симоновна Чоглокова (1723–1756) — дочь Симона Леонтьевича Гендрикова, родная племянница императрицы Екатерины I и двоюродная сестра цесаревны Елисаветы Петровны, у которой была фрейлиной. При коронации Елисаветы Петровны возведена со всеми братьями и сестрами в графское Российской империи достоинство. В первом браке — супруга камергера, позже — обер‑церемониймейстера Николая Наумовича Чоглокова; во втором — обер‑прокурора Александра Ивановича Глебова. Обер‑гофмейстерина при великой княгине Екатерине Алексеевне с 1746 по 1756 гг.

(обратно)

100

Отчаяние, утрата надежда (искаж. фр.).

(обратно)

101

Имеется в виду сам Потемкин.

(обратно)

102

Лица мимолетные, а потому, по‑видимому, порядкового номера не удостоенные.

(обратно)

103

Первый день мясоеда, после поста.

(обратно)

104

Салтыков Николай Иванович (1736–1816), участвовал в Семилетней войне, с 1783 г. назначен главным воспитателем великих князей Александра и Константина Павловичей. В 1784 г. назначен сенатором и членом совета при Высочайшем присутствии (впоследствии Государственный совет). В 1788 г. — вице‑президент Военной коллегии, а с 1790 г. вступил во все права президента. Получил чин генерал‑фельдмаршала. С 1812 г. председательствовал в Государственном совете и в комитете министров. В 1814 г. возведен в княжеское достоинство.

(обратно)

105

Немецкие принцессы не заставили себя долго ждать. С началом навигации капитан Круз, получив под команду три корабля, отправился в Любек, чтобы встретить принцесс. В состав небольшой флотилии входил и пакетбот «Быстрый», которым командовал двадцатилетний капитан‑лейтенант граф Андрей Кириллович Разумовский, друг детства цесаревича. На пакетбот погрузили небогатый багаж принцесс и их матушки ланд‑графини. Обаятельный молодой офицер произвел весьма приятное впечатление на гостей, и большую часть пути до Ревеля проводил на флагманском корабле близь дамских юбок. Главное внимание его было обращено на Вильгельмину.

(обратно)

106

Беременность, два месяца (англ.).

(обратно)

107

Бецкий (Бецкой) Иван Иванович (1703 (1704) — 31 августа 1795), побочный сын князя Ивана Юрьевича Трубецкого, прижитый им от баронессы Вреде во время плена в Стокгольме после неудачи русских войск в сражении под Нарвой в 1700 г. Правда, некоторые авторы утверждают, что матерью Бецкого была простая шведка. По желанию отца молодой человек обучался за границей, где и поступил на службу секретарем иностранных дел к посланному в Париж князю Василию Лукичу Долгорукову. В 1726 году Иван Бецкий был переведен на службу к отцу, сначала генералу и киевскому губернатору, а затем фельдмаршалу. Благодаря поддержке сестры, Анастасии Ивановны, принцессы Гессен‑Гомбургской, пожалован в 1742 г. в камергеры. // Во время переворота 1762 г. Бецкий был на стороне Павла III, но Екатерина II оставила его по‑прежнему управлять Канцелярией от строений и назначила директором Академии художеств. Кроме того, он основал первое в России женское учебное заведение с воспитательным домом для незаконнорожденных и подкинутых младенцев. Затем он заведовал кадетским сухопутным корпусом, составил для него новый устав. И вообще, помимо своих основных обязанностей, Бецкий, без особого, правда, успеха, но постоянно выполнял множество поручений императрицы. // По сплетням, распространявшимся некоторыми западными писателями, Иван Иванович Бецкий был истинным отцом принцессы Фике, встретившись с ее легкомысленной и любвеобильной матушкой во время пребывания последней в Париже. Мемуаристы отмечали, что, прощаясь с умирающим Бецким, русская императрица плакала и целовала ему руку.

(обратно)

108

Сводница (фр.).

(обратно)

109

Изнасиловать (фр.).

(обратно)

110

Распутный! Ей пятнадцать лет! (фр.).

(обратно)

111

Робкая собака редко сыта (нем.).

(обратно)

112

Бунчуковые товарищи заведены гетманом Мазепой. На праздниках и торжествах носили малые бунчуки (бунчук — древко с привязанным конским хвостом. В старину служил знаком власти казачьих атаманов, украинских и польских гетманов). Служба эта считалась почетной и не допускала вознаграждения. В походах бунчуковые товарищи следовали за гетманом, выполняя его поручения в качестве адъютантов. Одежда бунчуковых товарищей состояла из собольей шубы с рукавами, крытой бархатом, а шелковый кафтан отличался шитыми на груди золотыми позументами.

(обратно)

113

Яблоко от яблони недалеко падает, моя любезная (нем.).

(обратно)

114

Николай Иванович Новиков (1744–1818) — замечательный русский общественный деятель, просветитель, издатель и журналист, родился в состоятельной помещичьей семье и обучался в университетской гимназии в Москве. Однако шестнадцати лет был исключен из французского класса «за леность и нехождение в класс». Служил в Измайловском полку и трудился в комиссии депутатов для сочинения проекта нового Уложения. Это позволило ему познакомиться с главными проблемами внутренней жизни империи. Обнаружив «вкус к словесным наукам», Новиков выходит в отставку и начинает издавать сатирический журнал «Трутень», в котором выступает противником галломании. Журнал вскоре, естественно, закрывают, он выпускает другой, под другим названием, потом — третий… В конце концов, становится масоном и, несмотря на его благотворительную деятельность, к Новикову предъявляет ряд претензий сначала комиссия народных училищ, затем церковь. Он попадает в опалу и по доносам московского главнокомандующего Прозоровского и негласному следствию гр. А. Безбородко должен прекратить свою деятельность, а затем по указу императрицы заключен в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет. // Император Павел I в первый же день своего царствования освободил Новикова, но просветитель был уже сломлен. Он отказался от всякого рода общественной деятельности и через несколько лет умер в родовом поместье.

(обратно)

115

Это, однако, не помешало ему в 1788 году, надеясь, что большая часть русских войск занята на юге, вторгнуться в предместья Нейшлотта и развязать очередную войну.

(обратно)

116

Фридрих Мельхиор Гримм — публицист, критик и дипломат, постоянный корреспондент Екатерины II. Большую часть жизни прожил в Париже, где составлял некое подобие рукописной газеты «Литературныя корреспонденция». В ее статьях, написанных им самим, а также Дидро и другими авторами, обсуждались литературные и театральные новости Парижа. «Корреспонденции» рассылались некоторым европейским коронованным особам по подписке. Впервые прибыл в Санкт‑Петербург в свите ланд‑графини гессен‑дармштадтской на бракосочетание ее дочери с великим князем Павлом Петровичем. Гримм понравился императрице и получил приглашение остаться в России. Но отказался. Являлся официальным комиссионером Русского Двора по закупке, главным образом, произведений искусства. Его переписка с Екатериной, начатая с 1774 г., продолжалась до самой кончины императрицы.

(обратно)

117

История пребывания Калиостро в Санкт‑Петербурге закончилась для «великого Кофты» ничем. Екатерина отказалась принять мага. Примеру государыни последовали и большинство вельмож. Бывал он у гофмейстера Двора ее величества Ивана Перфильевича Елагина, ставшего к этому времени первым «Великим Мастером» Санкт‑Петербургской масонской ложи. Говорили, что они вместе ездили на Елагин остров, где в покинутой и полуразрушенной даче петровского вице‑канцлера, барона Шафирова, Калиостро показывал Ивану Перфильевичу опыты с философским камнем.

Однако в России великого мага преследовали неудачи. Объявив себя знаменитым лекарем, он стал принимать больных, наделяя их за крупную сумму чудодейственным бальзамом собственного приготовления. И результаты подчас бывали поразительными. Вскоре к нему приехала одна богатая дама с просьбой спасти тяжело заболевшего маленького сына. Калиостро согласился. Он потребовал две тысячи рублей и поставил условие, что младенец будет перевезен к нему в дом и в течение нескольких недель никто его не увидит.

Действительно, по прошествии указанного времени он возвратил счастливой матери здорового и бодрого малыша. Однако вскоре несчастная женщина убедилась, что ей возвращен… чужой ребенок. Поднялся страшный скандал. Перед домом лекаря собирались люди, угрожая расправой.

Лейб‑медики также принесли свои жалобы императрице. Они говорили, что шарлатан продает свои эликсиры, уверяя, что они возвращают молодость и продлевают жизнь. Тем самым он подрывает доверие к истинной медицине и наносит вред обществу.

Кончилась эта история тем, что государыня велела выслать Калиостро из столицы и из страны. Злые языки говорили, что поспешному удалению «египетского чернокнижника» немало способствовало увлечение светлейшего князя его супругой… Так или иначе, но, заложив карету и нагрузив ее сундуками, мошенническая чета отбыла через Варшаву и Страсбург в Париж… Там, после настоящего триумфа, Калиостро впутался в известную историю с ожерельем королевы и должен был, бросив все, бежать в Голландию, потом в Германию и Швейцарию.

После парижского скандала среди петербургских масонов пронесся слух, что Калиостро вновь собирается приехать в Россию. Узнав об этом, императрица собственноручно пишет лифляндскому генерал‑губернатору: «11 августа 1787 года. Господин Лифланской генерал‑губернатор! Буде известной шарлатан Калиостр в Риге приедит, то вышлите его за границу с таким прещением, что есть ли впредь въедит в границу что он пасажен будет на век в смирительный дом. Пребываю к вам доброжелательна Екатерина».

Как видно из сохраненной орфографии, этот указ не был даже переписан кабинет‑секретарями….

В Риме Калиостро основал тайную ложу египетского масонства, но был выдан одним из новообращенных и попал в крепость святого Ангела. Здесь на суде инквизиции его как «еретика и ересиарха, мага‑обманщика и франк‑масона» приговорили к смертной казни. Папа заменил приговор пожизненным заключением. И, спустя четыре года, в 1795 г., Калиостро, а в действительности Иосиф Бальзамо, сын палермского торговца, беглый семинарист, вор и самозванный граф, умер в камере той же крепости святого Ангела, куда был заключен до суда.

(обратно)

118

Так по имени владельца назывался Вольный частный Российский театр.

(обратно)

119

См. Ф. Хартахай. Историческая судьба крымских татар. «Вестник Европы», 1866, II и 1867, II.

(обратно)

120

Правильнее Фредериксгам или по‑фински Хамина. Город неподалеку от Выборга. С 1723 года и до присоединения к России был пограничной крепостью. В 1742 году Фридрихсгам был занят русскими войсками и по Абосскому договору отошел к России.

(обратно)

121

В 1792 году на маскарадном балу Густав III был убит из личной мести одним из своих подданных.

(обратно)

122

Императрица имела в виду «княжну Тараканову».

(обратно)

123

Ныне это место занимает дом № 8 на набережной Кутузова. Перестроенный по желанию своего последнего дореволюционного владельца тайного советника Г. М. Петрова, дом на набережной совсем изменил свой облик, поглотив изначальный господский флигель XVIII века. В 1998 году в нем размещался научно‑исследовательский институт непрерывного образования взрослых.

(обратно)

124

Пустой рынок находился на месте современной Шпалерной улицы, идущей параллельно набережной Кутузова.

(обратно)

125

См. «Санкт‑Петербургские Ведомости», 1777 год, № 104.

(обратно)

126

Гектор — могучий герой троянцев, их предводитель в Троянской войне, нанесший большой урон грекам. Погиб в единоборстве с Ахиллом.

(обратно)

127

Русские путешественники, встречавшие Александра Петровича за рубежом, отзывались о нем без восторга. Вот что писал, например, В. В. Вяземский в 1808 году: «Бывший фаворит Екатерины, надутая скотина, щеголяет в легкоконном мундире, коего давно не существует, в ленте Белого Орла, которой давно не носит никто, в достоинство вменяет, что он был фаворитом». См. Ш. Массон… с. 178

(обратно)

128

Графский титул в России введен Петром I, и первым российским графом был Борис Петрович Шереметев, возведенный в это достоинство в 1706 г. за усмирение астраханского бунта. Первоначально русское графское достоинство должно было непременно подтверждаться признанием германским императором за возведенным и графского достоинства Священной Римской империи. Впоследствии это перестало быть обязательным. Кроме русских графских родов, в российском императорском подданстве состояло немало и иностранных графов. Однако их достоинство ценилось у нас значительно ниже отечественного, тем более, что существовала общеизвестная практика пожалований по просьбе и откровенной «продажи» дипломов на достоинство графов и даже князей Священной Римской империи.

(обратно)

129

Семейная жизнь его не была счастливой, хотя он и прижил с женою двоих детей: сына и дочь. Не раз обращался Александр Матвеевич к императрице с просьбой о дозволении ему вернуться и вступить в должности. Но ответа на сии прошения он не получил.

(обратно)

130

Грубый, бесстыжий человек, крикун и наглец, особенно женщина.: См. Вл. Даль. Толковый словарь.

(обратно)

131

Плутоватый Меркурий, как известно, был покровителем не только купцов и путешественников, но занимался и сводничеством и пользовался особым почитанием среди воров, мошенников и жриц любви.

(обратно)

132

Половое влечение людей на возрасте к молодым девушкам и юношам.

(обратно)

133

Михаил Антонович Гарновский (1764–1810/1817) польский шляхтич (по другим сведениям сын часовщика из Немецкой слободы в Москве), с девятнадцати лет — адъютант и доверенное лицо Потемкина. По отзыву А. М. Тургенева — «…чудо своего времени: довольно будет сказать, что он на восьми или на девяти языках, кроме природного, изъяснялся… писал отлично хорошо на всех»… Верный ставленник Потемкина отличался, в то же время, крайним корыстолюбием. По завещанию герцогини Кингстон Гарновский получил обширное имение, купленное ею в надежде на пожалование звания статс‑дамы русского императорского двора. Кроме того, он занимался поставками в армию как поверенный Потемкина и безотчетно распоряжался большими денежными суммами. К 1790 г. он стал одним из самых богатых людей Петербурга. Он принял решение строить на Фонтанке рядом с домом Державина великолепное здание, рассчитывая продать его в казну. Сюда после смерти Потемкина он велел вывезти все лучшие вещи из Таврического дворца. Наследники Потемкина, узнав о беззаконии, подняли шум, и полиция перехватила на Фонтанке барки, груженные не только добром, но даже строительными материалами из дворца. Этот скандал сильно подпортил репутацию Гарновского. По восшествии на престол Павла I он подвергся преследованию и был заключен в крепость. Выпущенный под надзор полиции, Гарновский должен был погасить громадную задолженность и полностью разорился. Лишившись состояния, он стал шулером, за что уже при императоре Александре I был выслан в Тверь. Лишь по ходатайству принца Ольденбургского, Тверского губернатора, возвращен в Санкт‑Петербург с подпиской никогда впредь не брать в руки карт.

(обратно)

134

Братья Зубовы происходили из небогатой дворянской семьи и никакого порядочного образования не получили. Старший, Николай, гигант, обладавший огромной физической силой, был, по словам современников, настоящий пигмей по своим умственным возможностям. В 1783 г. начал службу в конной гвардии и к 1789 г. был поручиком. В отношениях с товарищами был груб и высокомерен, при любом случае охотно пускал в ход кулаки. Его погодок Дмитрий в том же году поступил на службу в конно‑гвардейский корпус и к 1789 г. был секунд‑ротмистром, как и следовавший за ним брат Платон. Об этом последнем современники пишут, что кроме хорошего знания французского языка и умения музицировать, хорошо танцевать и писать легкие эпиграммы, он не умел более ничего. Однако, как отмечают, обладал блестящей памятью, и часто вычитанное из книг выдавал за собственные мысли. Последний брат, Валериан, службу свою начинал в Преображенском полку, из которого перешел в конно‑гвардейский. К решающему году был подпоручиком. Императрица относилась к нему с нежностью. Состоя при Потемкине, он имел много возможностей выдвинуться, но лишь после смерти светлейшего получил генерал‑майора. Было в это время Валериану 21 год.

(обратно)

135

Союз крупных польских магнатов с целью отмены реформ, принятых «четырехлетним сеймом».

(обратно)

136

Он добился того, что вынудил старого вельможу, занимавшего должность президента Военной коллегии оставить место, поскольку желал получить его сам.

(обратно)

137

Муравьев Николай Николаевич (1768–1840) — писатель и общественный деятель. Представитель русского, дворянского и графского рода, ведущего свою родословную от рязанского сына боярского Василия Алаповского, жившего в XV в. Николай Муравьев получил отличное воспитание, служил во флоте и в армии, в московской милиции. Основная его деятельность прошла в период после смерти Екатерины II.

(обратно)

138

Речь идет о греческом моряке Ламбро Дмитриевиче Кацонисе, поступившем на русскую службу около 1774 г. в чине майора. Во время Второй русско‑турецкой войны был капером в Архипелаге. После Ясского мира продолжал корсарствовать. Позже, по протекции адмирала Рибаса вошел в милость к фавориту Зубову и объявил себя лекарем. Он сумел убедить императрицу в пользе холодных морских ванн для ее больных ног и добился временного успеха в лечении. Смерть Екатерины II прервала его эксперименты.

(обратно)

139

Копия этой любопытной записки сохранилась в мемуарах графини Головиной: «Проект. Я торжественно обещаю предоставить Ее императорскому высочеству государыне великой княжне Александре Павловне, моей будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитывалась, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, который я мог подписать».

(обратно)

140

Морковы — дворянский род, происходящий из Новгорода. А. И. Морков (1747–1827) был видным дипломатом екатерининского века, по характеристике Н. Карамзина «знаменитым в хитростях дипломатической науки». Был с князем Д. А. Голицыным в Гааге, затем — послом в Стокгольме, где поддерживал сношения с недовольным дворянством против короля Густава III. Вернувшись, стал правой рукой канцлера Безбородко, а затем вошел в доверие фаворита П. А. Зубова, заполучив через его посредство всю иностранную переписку императрицы.

(обратно)

141

Ответ шведского короля также можно найти в мемуарах Варвары Николаевны Головиной. Она цитирует ее вслед за Проектом Екатерины II без обращения: «Дав уже мое честное слово Ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести, касающихся религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то уверен, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, что всякая другая записка становится излишней». Подписано: «Густав Адольф 11–22 сентября 1796 года».

(обратно)

142

По случаю смерти членов королевской семьи было принято надевать траур.

(обратно)

143

Экзерцирмейстер — командир, обучающий солдат строевым упражнениям на плацу.

(обратно)

144

Князь Клеменс Венцель Лотар Меттерних‑Виннебург, герцог Порталла (1773–1859), австрийский государственный деятель, дипломат. Из старинного нижне‑рейнского дворянского рода, давшего в XVI–XVII вв. трех духовных курфюрстов. В 1679 г. Филиппу Меттерниху было пожаловано графское достоинство. Клеменс Венцель Меттерних был австрийским посланником в Саксонии и в Пруссии, а затем послом в Париже. В 1809–1821 гг. он министр иностранных дел и фактически глава правительства в Австрии, а с 1821 по 1848 гг. — австрийский канцлер. Отличался самообладанием, изворотливостью и коварством. Был мастером интриги и дипломатического лавирования. Являлся противником национального объединения Германии и усиления России. В частной жизни отличался непостоянством и любвеобилием.

(обратно)

145

Приводятся параграфы, имеющие отношение только к придворным чинам.

(обратно)

Оглавление

Анатолий Томилин-Бразоль . В тени горностаевой мантии

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Заключение

ПРИЛОЖЕНИЕ

  ИЗВЕСТИЕ О НАГРАДАХ ЕКАТЕРИНЫ II УЧАСТНИКАМ ПЕРЕВОРОТА

  СТОРОННИКИ ЕКАТЕРИНЫ II . ко времени переворота 28 июня 1762 года

  ЛЮБИМЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

  ТАБЕЛЬ О РАНГАХ

  ВЫСОЧАЙШЕ УТВЕРЖДЕННЫЙ ПРИДВОРНЫЙ ШТАТ

  О ДОЛЖНОСТИ И ПРЕИМУЩЕСТВЕ ОБЕР‑КАМЕРГЕРА

  О ДОЛЖНОСТИ ПРИДВОРНЫХ КАВАЛЕРОВ

  СПИСОК ПРИДВОРНЫМ ЧИНАМ ЕКАТЕРИНИНСКОГО ВРЕМЕНИ ПО КАТЕГОРИЯМ И ПО СТАРШИНСТВУ ПОЖАЛОВАНИЯ . ОБЕР‑КАМЕРГЕРЫ

  ОБЕР‑ГОФМЕЙСТЕРЫ

  ОБЕР‑ШЕНКИ

  ОБЕР‑ШТАЛМЕЙСТЕРЫ

  ОБЕР‑ЕГЕРМЕЙСТЕРЫ

  ОБЕР‑ГОФМАРШАЛЫ

  ОБЕР‑ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕРЫ

  ГОФМЕЙСТЕРЫ

  ЕГЕРМЕЙСТЕРЫ

  ГОФМАРШАЛЫ

  ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕРЫ

  ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЕ КАМЕРГЕРЫ

  ОБЕР‑ГОФМЕЙСТЕРИНЫ

  СТАТС‑ДАМЫ

  КАМЕР‑ФРЕЙЛИНЫ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте