«В добрый час»

Эльза Вернер «В добрый час»

Глава 1

Одна из лучших церквей резиденции, несмотря на позднее послеобеденное время, была переполнена. Множество присутствующих, щедро украшенный цветами алтарь и длинный ряд элегантных экипажей вокруг церкви свидетельствовали о том, что венчание, которое должно было здесь совершаться, возбуждало интерес в высших слоях общества. Поведение собравшихся, как всегда в таких случаях, когда святость места не позволяет громко выражать любопытство или сочувствие, соответствовало событию: тревожное ожидание, шепот, напряженное внимание ко всему, что происходило близ ризницы, и наконец, всеобщее выражение удовольствия, когда двери ее раскрылись и вместе с первыми звуками органа появились жених с невестой и стали перед алтарем, окруженные многочисленным и блестящим обществом. Богатые мундиры, тяжелые атласные и бархатные платья, тонкие кружева, цветы и бриллианты — все это сверкало, волновалось и шумело, ослепляя великолепием. Еще больше пышности церемонии придавало присутствие главнейших представителей родовитой аристократии и финансовых тузов.

Справа от невесты стоял высокий сановный военный, по-видимому, ее близкий родственник, мундир и множество орденов которого указывали на многолетнюю службу. Он держал себя просто, но с достоинством, которое вполне соответствовало происходящему торжеству, однако в строгих чертах его лица проглядывало нечто совсем не похожее на радость. Взгляд его, устремленный на жениха с невестой, был скорее даже мрачен; когда же, отвернувшись от них, он оглядел рассеяно огромную толпу, его гордое лицо исказилось подавленным гневом и крепко сжатые губы слегка задрожали.

Рядом с женихом стоял другой, тоже пожилой уже господин в партикулярном платье и, очевидно, тоже близкий родственник, но ни изобилие бриллиантов в кольцах, часах и запонках, ни величайшая надменность осанки не могли придать ему родовитой сановности, которая проглядывала во всех движениях первого. Внешность этого господина была заурядной, если не сказать пошлой, и даже радость, выражавшаяся теперь в его лице, не могла изменить этого впечатления. Он с таким торжеством смотрел на жениха с невестой и на блестящую толпу гостей, с каким обычно приветствуют достижение давно желанной цели. Ничто не омрачало его радости по поводу происходящего торжества.

Казалось, что только эти два человека и принимали живое участие в церемонии; во всяком случае, жених с невестой относились к ней очень безучастно. Самый чужой и посторонний человек не мог бы проявить большего равнодушия, чем эти двое, которые через несколько минут должны были принадлежать друг другу. Девятнадцатилетняя невеста была очень красива, но от нее веяло ледяным холодом, не соответствовавшим ни месту, ни случаю. Отблеск горевших у алтаря свечей играл в тяжелых складках белого атласного платья, сверкал в бриллиантах драгоценного убора и освещал лицо, заимствовавшее, казалось, у мрамора его холод и неподвижность в тот час, который обычно оживляет самого сдержанного и равнодушного человека. Ее белокурые волосы, украшенные миртовым венком, резко контрастировали с темными бровями и почти черными глазами, которые она в течение всей церемонии всего раза два подняла на пастора. Правильное, несколько бледное лицо, закрытое вуалью, носило печать благородства, которое может быть только природным. Благородство сквозило не только в нежных изящных линиях лица, но выражалось также в осанке и всем существе молодой девушки. Казалось, она была рождена, чтобы парить в высших сферах, не приходя в соприкосновение с людьми и низменными житейскими заботами. Но, несмотря на это, ее темные глаза искрились энергией, в них чувствовался характер — качества, столь не свойственные светской даме, но крайне необходимые ей в эту минуту, так как на нее были устремлены взгляды сановника в мундире и стоявших сзади нее трех офицеров; по мере того, как обряд подходил к концу, их взоры становились пытливее и боязливее, но ее лицо оставалось таким же холодным и спокойным, как и вначале.

Стоявший рядом с ней жених, молодой человек лет двадцати восьми, представлял собой довольно распространенный тип светского человека, созданного, казалось, исключительно для того, чтобы блистать в салонах, ибо только там он что-то собой представляет, там одерживает победы и проводит всю свою жизнь. Его костюм и манеры были безупречны, но весь вид его выражал высшую степень разочарования. Тонкое и привлекательное лицо его дышало такой безграничной апатией, таким убийственным равнодушием ко всему и ко всем, что теряло всю свою прелесть. Все было в нем так бледно и так бесцветно — ни тени румянца на щеках ни признака жизни на лице, как будто он не мог уже ни наслаждаться счастьем, ни испытывать горе. Он вел свою невесту к алтарю так, как после танцев провожают свою даму до стула, да и теперь, стоя возле нее, он бесстрастно держал ее руку в своей. Ни серьезность шага, который он намеревался совершить, ни красота женщины, которую ему вручали, казалось, не производили на него ни малейшего впечатления. Пастор кончил речь и приступил к обряду венчания. Его голос раздавался громко и отчетливо, когда он спросил Артура Беркова и баронессу Евгению-Марию-Анну фон Виндег-Рабенау, желают ли они сочетаться браком.

Снова дрогнуло лицо военного, и он почти с ненавистью посмотрел на господина, стоявшего рядом с женихом, но в ту же минуту прозвучало двойное «да», означавшее, что одно из древних аристократических имен заменяется простым мещанским именем Берков.

Едва кончился обряд и пастор произнес последнее слово, как господин, украшенный бриллиантами, поспешно протолкался вперед, очевидно, намереваясь с шумной торжественностью обнять новобрачную, но прежде чем он успел это сделать, военный уже оказался около нее. Спокойно, но с таким видом, как будто это его неоспоримое право, он стал между ними и первый заключил ее в объятия, но его губы, коснувшиеся ее лба, были холодны, а лицо, склоненное над ней и на несколько секунд скрытое от остальных, утратило выражение гордого достоинства.

— Мужайся, папа, это было необходимо!

Эти слова, понятные ему одному, прозвучали чуть слышно, но тем не менее, они вернули ему самообладание. Он еще раз прижал дочь к своей груди, и в этой нежности как будто заключалась мольба о прощении. Потом передал ее в неизбежные объятия другого господина, который ожидал это с видимым нетерпением и ни за что не поступился бы правом поздравить «дорогую невестку».

Впрочем, она и не пыталась уклониться от этого, так как взоры всех присутствовавших в церкви были обращены на них. Она стояла неподвижно. Ни одна черта ее прекрасного лица не изменилась — она только подняла глаза, которые до сих пор были все время опущены, и в этом взгляде выразились такая неприступная гордость, такой ледяной отпор тому, в чем она не могла отказать, что ее поняли. Несколько растерявшийся свекор заменил бурные изъявления своей нежности почтительной вежливостью, и хотя он все-таки обнял ее, но это было простой формальностью, и его рука едва коснулась пышных складок тонкой вуали. Вся поистине немалая самоуверенность нового родственника не устояла перед этим взглядом.

Молодой Берков не затруднил до такой степени своего тестя. Они обменялись рукопожатиями, причем белые перчатки новобрачного и барона едва коснулись одна другой — оба довольствовались этим. Потом Берков подал руку своей молодой супруге и повел ее из церкви; ее атласный шлейф зашуршал по мраморным ступеням. За ними двинулись все приглашенные, и вскоре экипажи начали разъезжаться один за другим.

Церковь быстро опустела. Одни столпились у дверей, чтобы еще раз взглянуть на новобрачных, другие поспешили выйти, чтобы воспользоваться случаем хорошенько разглядеть туалеты новобрачных и гостей. Через десять минут в огромной церкви не осталось ни души, только вечерняя заря, заглядывая в высокие окна, заливала красноватым светом алтарь и изображения святых, фигуры которых на золотом фоне казались живыми. От движения воздуха пламя свечей колебалось, и цветы, щедрой рукой рассыпанные на полу, распространяли сильное благоухание. По ним прошумели шлейфы дам, ноги кавалеров потоптали их — на что другое могли пригодиться бедные цветы на этом торжестве среди такой роскошной демонстрации бриллиантов, которой сопровождалось бракосочетание дочери древнего дворянского рода с сыном миллионера? Экипажи останавливались у дома барона Виндега, и празднично освещенные комнаты быстро заполнялись гостями. В залитой светом приемной стояла новобрачная под руку с мужем, такая же прекрасная, гордая и холодная, как и час назад перед алтарем, и принимала поздравления и пожелания счастья. Являлось ли действительно счастьем то, что она сейчас скрепила своим «да»? Ответом на это, возможно, была мрачность, все еще не сходившая с чела ее отца.

Глава 2

— Ну, слава Богу, теперь наконец все в порядке! Да и пора уж, через четверть часа они должны быть здесь. Находящимся на холме я дал точную инструкцию, и как только покажется карета, грянет первый выстрел из мортиры!

— Что это, господин директор, вы так хлопочете и волнуетесь?

— Поберегите свои силы для самого важного момента встречи.

— В качестве церемониймейстера и гофмаршала!..

— Поумерьте ваши остроты, господа! — с досадой прервал насмешников директор. — Желал бы я, чтобы кто-нибудь из вас оказался на моем месте; тогда бы вы узнали, каково мне. Довольно с меня и этого!..

Весь многочисленный персонал служащих рудников и горных заводов Беркова в праздничных одеждах собрался у ступеней террасы господского дома.

Загородный дом, имевший вид замка и построенный в новейшем изящном стиле вилл, с роскошным фасадом, высокими зеркальными окнами и широким подъездом, поражал воображение, огромный сад с прекрасными цветниками, окружавший дом со всех сторон, усиливал впечатление великолепия. Сегодня дом выглядел особенно по-праздничному. По-видимому, все оранжереи были опустошены, чтобы украсить цветами лестницу, балкон и террасу. Самые драгоценные и редкие растения, которые едва ли срезались когда-нибудь, были здесь и наполняли воздух чудным благоуханием. На обширных лужайках били сверкающие струи фонтанов, окруженных неяркой весенней зеленью, а у въезда в парк находилась огромная триумфальная арка, увитая гирляндами и украшенная флагами.

— Довольно с меня и этого! — повторил директор, подходя к своим сослуживцам. — Господин Берков требует блестящей встречи и думает, что для этого достаточно открыть неограниченный кредит в кассе, а расположение и желание рабочих он не принимает во внимание. Да, если бы фабричные были те же, что двадцать лет назад!.. Тогда в случае каких-либо торжеств не нужно было заботиться насчет криков «ура», теперь же, с одной стороны полнейшее безучастие, с другой — открытое сопротивление; еще немного — и молодым устроили бы хорошенькую встречу. Завтра, когда вернетесь в резиденцию, господин Шеффер, не мешало бы вам, сообщая о празднестве, намекнуть и о том, чего там не знают или не хотят знать.

— Боже сохрани! — воскликнул Шеффер. — Неужели вам хочется лишить меня расположения нашего уважаемого принципала? Я предпочитаю держаться в стороне в подобных случаях.

Остальные засмеялись, похоже, отсутствовавший хозяин не пользовался у них особым уважением.

— Итак, ему все-таки удалось женить сына на аристократке, — заговорил главный инженер. — Много пришлось ему похлопотать, но это хотя бы отчасти заменит дворянскую грамоту, в которой ему до сих пор упорно отказывают, несмотря на все домогательства. Зато теперь он может торжествовать, видя, что знать не отталкивает его из-за мещанского происхождения; Виндеги даже породнились с ним.

Шеффер пожал плечами.

— Им не оставалось другого выбора. Ни для кого не тайна в резиденции, что дела их совершенно расстроены. Сомневаюсь, чтобы гордому барону было легко пожертвовать дочерью — Виндеги всегда принадлежали не только к самой древней, но и к наиболее высокомерной аристократии. Но в конце концов и гордость смиряется перед горькой необходимостью.

— По-видимому, это родство со знатью будет дорого нам стоить, — сказал директор, качая головой. — Барон, вероятно, поставил свои условия. Я, впрочем, не вижу никакого смысла во всех этих тратах. Будь это дочь, ей таким образом купили бы имя и положение в свете, но Артур Берков останется по-прежнему мещанином, несмотря на древнюю родословную супруги.

— Вы думаете? Я же готов поручиться, что не останется. Рано или поздно подобное родство окажет свое действие. Супругу баронессы Виндег-Рабенау, зятю барона, конечно, не откажут в дворянстве, чего напрасно добивался его отец, который теперь будет вращаться в аристократическом обществе, до сих пор решительно отталкивавшем его. Я отлично понимаю нашего хозяина. Он очень хорошо знает, что принесет ему эта свадьба, и потому не жалеет денег.

Один из служащих, белокурый молодой человек в немного узком фраке и безукоризненно натянутых лайковых перчатках, нашел уместным вставить свое замечание.

— Я только не понимаю, почему новобрачные выбрали местом свадебного путешествия нашу глушь, а не Италию, страну поэзии…

Главный инженер громко засмеялся.

— Как, Вильберг! Поэзия в брачном союзе денег с именем! К тому же свадебные поездки в Италию вошли теперь в такую моду, что, вероятно, кажутся господину Беркову слишком мещанскими. Аристократия в таких случаях отправляется в «свои имения», а мы прежде всего хотим быть аристократами, только аристократами.

— Думаю, что тут более серьезная причина, — сказал директор. — Боятся, вероятно, что молодой хозяин будет вести в Риме или Неаполе такой же образ жизни, какой он вел последние годы в резиденции, а этому давно пора положить конец. Его расточительность перешла все границы: он промотал уже сотни тысяч. Всякий колодец можно исчерпать, а Артур Берков готов был проделать этот опыт со своим отцом.

Шеффер насмешливо сжал тонкие губы.

— Отец сам так воспитал его и теперь пожинает то, что посеял. Впрочем, возможно вы и правы, здесь, в глуши, он скорее привыкнет подчиняться молодой жене. Боюсь только, что она отнесется к своей незавидной роли с недостаточным энтузиазмом.

— Вы думаете, ее принудили выйти за него? — горячо спросил Вильберг.

— Почему непременно — принудили? В наше время не бывает таких трагедий. Она просто уступила разумным увещеваниям и трезвому взгляду на положение семьи, и я убежден, что этот брак по расчету окажется довольно сносным, как и большинство подобных.

Белокурый Вильберг, очевидно, имевший страсть ко всему трагическому, грустно покачал головой.

— Может быть, и нет! А если в сердце молодой женщины проснется любовь, если другой… Боже мой, Гартман! Неужели нельзя было провести эту толпу подальше отсюда? Вы с вашей колонной подняли целое облако пыли, которая летит прямо на нас.

Молодой рудокоп, к которому относились эти слова, проходя во главе пятидесяти своих товарищей мимо говорившего, бросил презрительный взгляд на его нарядный туалет, а потом посмотрел на песчаную дорогу, по которой, поднимая пыль, топали в грубых башмаках рудокопы.

— Правей! — скомандовал он, и толпа почти с военной точностью отклонилась в указанном направлении.

— Какой медведь этот Гартман! — сказал Вильберг, смахивая носовым платком пыль с фрака. — Хоть бы извинился в своей невежливости! «Правей!» — и таким тоном, каким генерал командует войсками. И почему он так много берет на себя? "Если бы не вмешался его отец, он непременно запретил бы Марте Эверс прочесть мое стихотворение молодой госпоже, мое стихотворение, которое я…

— Прочел уже всему свету, — сказал вполголоса главный инженер, обращаясь к директору. — Хоть бы оно было покороче! Впрочем, он прав, со стороны Гартмана наглость не позволять прочитать стихотворение. Вам бы не следовало ставить его здесь с его молодцами: от них ничего хорошего ждать не приходится — это самые упрямые и дерзкие из всех рабочих.

Директор пожал плечами.

— Но и самые видные. Остальных я расставил на дороге и в деревне, лучшие же из всех наших рабочих должны стоять у триумфальной арки. Надо же похвастаться при случае своими людьми.

Молодой рудокоп, о котором шла речь, расставил тем временем своих товарищей около триумфальной арки, став во главе их. Директор сказал правду: это были рослые, красивые парни, но все они меркли перед своим вожаком, который был на целую голову выше их.

Гартману очень шел темный костюм рудокопа. Лицо его нельзя было назвать красивым, если следовать строгим требованиям классической красоты: лоб, пожалуй, был низковат, губы толстоваты, в чертах лица недоставало благородства, но, резко и твердо очерченные, они не были и заурядными. Над его высоким выпуклым лбом вились густые белокурые волосы, такая же светлая кудрявая борода закрывала нижнюю часть лица, свежего и загорелого, несмотря на то, что молодой рудокоп часто был лишен здорового воздуха. Его несколько пухлые губы выражали упрямство, а в голубых, мрачно глядевших глазах было что-то такое, что заставляло обычных людей чувствовать его превосходство и невольно подчиняться ему. Этот человек был воплощением энергии и, хотя его суровость и сдержанность не могли возбудить симпатий, он невольно внушал уважение. Пожилой человек, хотя и одетый в платье рудокопа, но, очевидно, не принадлежавший к простым рабочим, приблизился к ним в сопровождении молодой девушки и остановился около Гартмана.

— В добрый час! Вот и мы! Как дела, Ульрих? Все ли в порядке?

Ульрих утвердительно кивнул головой, между тем как остальные рабочие ответили на приветствие старика дружным: «В добрый час, господин шихтмейстер!», и взоры многих парней обратились на его молодую спутницу.

Двадцатилетняя девушка вполне могла считаться красивой, местный праздничный наряд очень шел ей. Небольшого роста, она была по плечо высокому Гартману, густые темные косы обрамляли ее свежее юное личико, слегка загоревшее от солнца, со здоровым румянцем и ясными голубыми глазами; она была хорошо сложена и, по-видимому, сильна. Девушка протянула руку молодому рудокопу, но он продолжал стоять, скрестив руки, и ей пришлось опустить свою. Старик заметил это и проницательно посмотрел на обоих.

— Мы сегодня в дурном расположении духа, потому что нам не удалось поставить на своем? — спросил он. — Утешься, Ульрих, это случается довольно редко, но, раз ты поступаешь слишком дерзко, должен же отец проявить свою власть.

— Если бы мне захотелось что-нибудь сказать Марте, то я сказал бы! — решительно произнес Ульрих, бросив мрачный взгляд на великолепный, по-видимому, из теплицы, букет, который молодая девушка держала в руке.

— Так я и поверил тебе! — сказал старик равнодушно. — Похоже на то! Прежде всего она дочь моей сестры и должна меня слушаться. Но что это с вашей триумфальной аркой? Большой флагшток слишком опустился! Привяжите его покрепче, а то все гирлянды упадут.

Ульрих, к которому главным образом относилось это распоряжение, бросил равнодушный взгляд на готовые упасть венки.

— Что же, ты не слышишь разве? — повторил нетерпеливо старик.

— Мне кажется, я должен работать в рудниках, а не над триумфальной аркой. Разве мало того, что мы стоим здесь, как солдаты на часах? Кто построил эту штуку, тот пусть и поправляет.

— Неужели ты не можешь хоть сегодня оставить свою старую песню? — продолжал с досадой старик. — Ну пусть кто-нибудь другой влезет наверх!

Рудокопы смотрели на Ульриха, как бы ожидая от него позволения, но так как его не последовало, то никто не тронулся с места; только один, похоже, хотел исполнить приказ старика, но Ульрих молча обернулся и посмотрел на него, и этот властный взгляд равнялся приказанию — рабочий вернулся на свое место, и никто не шевельнулся больше.

— Желал бы я, чтобы это рухнуло на ваши упрямые головы, — сердито вскричал старик и с юношеской ловкостью взобрался наверх, чтобы укрепить флагшток. — Может быть, вы тогда научились бы вести себя на празднике. Вы испортили уже и Лоренца, который до сих пор был лучше всех вас, а теперь делает только то, что прикажет ваш повелитель Ульрих.

— Уж не должны ли мы радоваться прибытию нового начальства? — спросил Ульрих вполголоса. — Мне кажется, довольно с нас и старого!

Старик, занятый укреплением флага, к счастью, не слышал этого замечания, но молодая девушка, до сих пор молча стоявшая в стороне, быстро обернулась и озабоченно посмотрела вверх.

— Ульрих, прошу тебя!

После ее слов упрямец замолчал, но выражение его лица нисколько не смягчилось. Девушка стояла перед ним, ей, по-видимому, очень трудно было произнести слова, в которых заключался полувопрос-полупросьба, но наконец она тихо выговорила их:

— Так ты в самом деле не придешь сегодня вечером на праздник?

— Нет.

— Ульрих…

— Оставь меня в покое, Марта, ты знаешь, я терпеть не могу танцев.

Марта быстро отошла от него и надула свои алые губки; глаза ее увлажнились, но это были скорее слезы гнева, нежели обиды на нелюбезную выходку Ульриха. Тот же не заметил ее слез или не придал им значения, да и вообще он мало заботился о девушке. Не тратя больше понапрасну слов, она повернулась к нему спиной и перешла на другую сторону. Молодой рудокоп, который хотел, было поправить флагшток, не сводил с нее глаз и, по-видимому, дорого бы дал за то, чтобы пригласили его, он, конечно, не отказался бы так равнодушно.

Старик между тем спустился на землю, с большим удовольствием любуясь делом своих рук; в это время с вершины холма раздался первый выстрел из мортиры; немного спустя за ним последовали второй и третий. Давно ожидаемый сигнал, означавший прибытие новобрачных, вызвал, понятно, некоторое волнение. Толпа служащих оживилась. Директор еще раз быстро окинул взглядом все приготовления к встрече; главный инженер и Шеффер начали застегивать перчатки, а Вильберг поспешил к Марте, чтобы спросить ее, наверное, в двадцатый раз, хорошо ли она выучила его стихи и не сведет ли на нет впечатление от его произведения своей неуместной робостью. Даже рудокопы проявили некоторый интерес, желая увидеть молодую и, как говорили, красивую жену своего будущего хозяина. Некоторые туже затянули кожаные пояса и надвинули шляпы на лоб. Один Ульрих остался равнодушен и стоял так же неподвижно и небрежно, как и прежде, и даже не глядел в ту сторону.

Однако заботливо приготовленная встреча вышла совсем не такой, как ожидали и надеялись. Крик ужаса, вырвавшийся у шихтмейстера, стоявшего по другую сторону триумфальной арки, заставил всех присутствующих взглянуть туда, и глазам их представилось ужасное зрелище.

С возвышенности, по которой шла дорога из деревни в имение, мчалась, вернее, летела карета; лошади, вероятно, испугавшись выстрела из мортиры, понесли, и экипажу, подпрыгивавшему на неровной дороге, грозила опасность либо свалиться с крутизны, либо разбиться о стволы огромных деревьев, поднимавшихся с левой стороны дороги. Кучер потерял всякое присутствие духа — он бросил вожжи и в смертельном страхе сидел, держась обеими руками за сиденье; между тем с холма, где за деревьями не видно было случившегося несчастья, продолжали раздаваться один за другим выстрелы, еще более подзадоривая и без того ошалевших лошадей. Легко было догадаться, чем кончится эта бешеная скачка — у моста катастрофа была неминуема.

Толпа людей, стоявших около дома, вела себя так, как обычно в подобных случаях: все громко кричали от страха, бегали взад и вперед, суетились без толку, и никому не пришло в голову поспешить на помощь; даже у рудокопов не хватило на это мужества или сообразительности. Только один из них не растерялся. Ульрих сразу понял, как велика опасность; растолкав товарищей, он в три прыжка очутился у моста. Из груди Марты вырвался крик ужаса, но было уже поздно — он бросился навстречу лошадям и схватил их под уздцы. Испуганные животные поднялись на дыбы и вместо того, чтобы остановиться, рванулись вперед, намереваясь и его увлечь за собой. Любой другой был бы наверняка смят и раздавлен, но Ульриху, благодаря его геркулесовской силе, удалось справиться с лошадьми. Он так сильно рванул за поводья, которых сумел не выпустить из рук, что одна из лошадей упала и, падая, увлекла за собой другую; экипаж остановился.

Молодой рудокоп подошел к дверцам кареты, предполагая найти сидящих в ней, во всяком случае даму в обмороке. По его представлениям, знатным особам в минуты опасности свойственно падать в обморок, однако ничего подобного он не увидел, хотя в данном случае обморок был бы более чем уместен. Молодая женщина стояла в карете, судорожно держась обеими руками за ее стенки; неподвижные, широко открытые глаза ее были устремлены на обрыв, на дне которого через несколько секунд мог оказаться разбитый в щепки экипаж, но с ее крепко сжатых губ не сорвалось ни звука. Готовая в последнюю минуту выпрыгнуть из кареты, рискуя разбиться насмерть, она бесстрашно и с полным самообладанием смотрела в лицо смерти.

Ульрих быстро взял ее на руки и вытащил из кареты, которой все еще грозила опасность свалиться с крутизны, так как лошади, даже лежа на земле, продолжали биться, силясь подняться. Всего несколько секунд переносил он ее через мост, но все это время ее темные глаза были устремлены на человека, который с таким презрением к смерти бросился под копыта ее лошадей, и его взгляд невольно остановился на прекрасном бледном лице… Возможно, молодой рудокоп не привык касаться руками мягкого шелка и ощущать около своего лица развевающуюся легкую белую вуаль, только он вдруг смутился и быстро, почти грубо, поставил молодую женщину на землю.

Евгения еще слегка дрожала; наконец губы ее разжались и глубокий вздох вырвался из груди — этим только и выразился весь ужас, который она сейчас пережила.

— Я… я вам очень благодарна! Посмотрите, пожалуйста, что с господином Берковым!

Ульрих, который сам намеревался уже это сделать, остановился в изумлении. «Посмотрите, что с господином Берковым», — холодно и спокойно сказала молодая женщина, тогда как всякая другая на ее месте произнесла бы это со страхом за судьбу мужа; у молодого рудокопа зародилось такое же подозрение, какое недавно на террасе высказывали в разговоре служащие. Он повернулся и пошел посмотреть на господина Беркова. Но тот уже не нуждался в помощи: он сам вышел из кареты и подходил к ним. Артур Берков и при этой катастрофе сохранил свою апатию и бесстрастность. Когда они вдруг совершенно неожиданно очутились в опасности и его молодая супруга хотела выпрыгнуть из экипажа, он взял ее за руку и тихо сказал: «Сиди, Евгения! Ты погибнешь, если выпрыгнешь!» Затем они не обменялись больше ни одним словом, но, в то время как Евгения, стоя в карете, посматривала, нельзя ли получить откуда-нибудь помощь, решившись в последнюю минуту отважиться на все, Артур не двинулся с места и только перед мостом закрыл глаза рукой, вероятно, он разбился бы вместе с экипажем, если бы помощь не подоспела вовремя. Он стоял, опираясь на перила моста, без трепета, без малейшего волнения, лишь был несколько бледнее обычного — действительно ли он не чувствовал страха или подавил его? Ульрих должен был сознаться, что в этой апатии было по меньшей мере что-то незаурядное. Молодой наследник, только что заглянувший в глаза смерти, смотрел на своего храброго спасителя, как на какое-то необыкновенное чудо.

Теперь уже совершенно ненужная помощь подоспела со всех сторон. Более десяти человек бросились поднимать лошадей и приводить в себя перепуганного до бесчувствия кучера. Вся толпа служащих окружила новобрачных, выражая им свое сожаление и участие и засыпая вопросами. Никто не мог понять, отчего случилось это несчастье, и приписывали его то выстрелам, то кучеру и лошадям. Артур несколько минут оставался совершенно безучастным, потом движением руки отклонил услуги своих служащих.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, господа! Ведь вы видите, что мы оба невредимы. Позвольте нам прежде всего добраться до дому.

Он хотел предложить своей жене руку, чтобы отвести ее в дом, но Евгения не двигалась с места, озираясь по сторонам.

— А наш спаситель? Надеюсь, с ним ничего не случилось?

— Ах, да, про него-то мы и забыли! — сказал несколько сконфуженный директор. — Ведь это Гартман остановил лошадей! Гартман, где вы?

Гартман ничего не отвечал, но Вильберг, потрясенный его подвигом, забыв всю свою досаду на него, вскричал с жаром: «Вон он стоит!» — и поспешил к молодому рудокопу, который тотчас же, как только служащие приблизились к новобрачным, отошел в сторону и прислонился к дереву.

— Гартман, вы должны… Боже мой, что с вами? Вы бледны как смерть… и… откуда эта кровь?

Ульрих, судя по всему, изо всех сил боролся с обмороком, но на лице его выразился гнев, когда молодой служащий хотел поддержать его. Возмущенный тем, что его могли заподозрить в такой слабости, он быстро выпрямился и еще крепче прижал руку к окровавленному лбу.

— Пустяки! Это просто царапина! Если бы у меня был платок…

Вильберг хотел дать ему свой, но в это время рядом зашуршало шелковое платье. Молодая госпожа Берков стояла уже около него и, не говоря ни слова, подала ему свой тонкий, обшитый дорогими кружевами платок.

Баронессе Виндег, вероятно, никогда не приходилось оказывать помощь раненым, иначе она знала бы, что такой тонкий прозрачный платок никак не мог унять кровь, которая вдруг хлынула струей из-под густых волос, но Ульрих, отлично понимавший это, все-таки невольно схватил предложенный ему платок.

— Благодарю вас, госпожа, но это нам не поможет, — сказал старик Гартман, подходя к сыну и кладя ему руку на плечо. — Стой спокойно, Ульрих! — продолжал он и, вынув из кармана грубый полотняный платок, перевязал им довольно глубокую рану на голове сына.

— Разве рана опасна? — спросил Артур Берков, подошедший к ним в окружении толпы служащих.

Ульрих сильным движением руки отстранил отца и выпрямился; голубые глаза его мрачно сверкнули, когда он грубо ответил:

— Вовсе нет! Я не прошу никого заботиться обо мне и сумею помочь себе сам.

Эти слова были произнесены в весьма непочтительном тоне, но только что оказанная Ульрихом услуга была слишком велика, чтобы можно было обижаться на него. Впрочем, господин Берков, казалось, был очень доволен тем, что ответ рудокопа избавлял его от дальнейшего беспокойства по поводу этого происшествия.

— Я пришлю вам доктора, — сказал он по обыкновению вяло и равнодушно, — а благодарность мы оставим до другого времени. Пока, кажется, достаточно оказанной помощи… Пойдем, Евгения!

Молодая женщина взяла предложенную ей руку, но еще раз обернулась назад, чтобы посмотреть, действительно ли достаточно оказанной помощи. Видимо, ей не понравилось поведение ее супруга.

— Наша встреча не удалась, — сказал главному инженеру совершенно расстроенный Вильберг, через несколько минут присоединившийся к своим товарищам, которые сопровождали до дому своего молодого хозяина и его супругу.

— И ваши стихи тоже! — насмешливо произнес тот — Кому придет в голову думать теперь о стихах и цветах? Всякому, кто верит в предзнаменования, подобное происшествие при вступлении новобрачной в свой новый дом не предвещает ничего хорошего. Смертельная опасность, раненый, кровь — да тут целый роман в вашем вкусе, Вильберг. Вы можете написать на эту тему целую балладу, только вынуждены будете взять в герои Гартмана.

— А он все-таки как был, так и остался медведем! — вскричал Вильберг с раздражением. — Разве он не мог поблагодарить добрую госпожу, когда та предложила ему свой платок? И как грубо ответил он господину Беркову! Но у него богатырская натура! Когда я спросил его, почему он раньше не сделал перевязки, он лаконично ответил мне, что сначала не заметил раны. Представьте себе! Получает удар в голову, от которого любой из нас лишился бы чувств, и после этого останавливает лошадь, вынимает из кареты и несет молодую госпожу, не замечая, что ранен, до тех пор, пока кровь не хлынула ручьем из раны. Кто же другой может выдержать такое?

Между тем все рудокопы собрались вокруг своего товарища, по-видимому, глубоко оскорбленные поведением их будущего хозяина и тем, как он выразил свою благодарность человеку, спасшему ему жизнь. Все они смотрели недобро и делали по этому поводу резкие замечания; даже старый Гартман нахмурил лоб и ни слова не сказал в защиту молодого господина. Он все еще старался унять кровь, в чем ему усердно помогала Марта. Лицо ее выражало такую безграничную тревогу за него, что Ульрих непременно обратил бы на это внимание, если бы его взгляд не был обращен совсем в другую сторону. Он как-то странно и мрачно смотрел вслед удалившимся и, видимо, думал о чем-то другом, не имеющем отношения к боли, которую причиняла ему рана.

Намереваясь переменить повязку, так как кровь продолжала струиться из раны, старый Гартман заметил, что сын все еще держал в руке кружевной платок.

— Какую пользу может принести нам этот кружевной платок? Отдай его Марте, Ульрих, она отнесет его госпоже, — сказал он с необычайной горечью.

Ульрих посмотрел на воздушный надушенный платок, и, когда Марта хотела взять его, быстро поднял руку и прижал платок к ране; в одно мгновение тонкое кружево пропиталось кровью.

— Что же ты делаешь? — удивленно вскричал отец, сердясь. — Уж не хочешь ли заткнуть им более чем дюймовое отверстие в голове! Мне кажется, у нас достаточно платков.

— Да, правда, я не подумал об этом, — коротко произнес Ульрих. — Не трогай, Марта, он все равно испорчен!

Он быстро спрятал платок на груди под блузой.

Руки девушки, только что проворно мелькавшие, вдруг опустились, и она безучастно смотрела, как отец делал необходимую перевязку, глаза ее не отрывались от лица Ульриха. Зачем он так поторопился испортить дорогой платок?.. Может быть, ему не хотелось расставаться с ним?

Молодой рудокоп совсем не был расположен разыгрывать роль больного. Он с досадой принимал оказываемую ему помощь, и потребовался весь авторитет отца, чтобы принудить его к этому; наконец он решительно объявил, чтобы его оставили в покое.

— Оставьте этого упрямца! — сказал отец. — Ведь вы знаете, что с ним не сладишь; послушаем, что скажет доктор. Ты у меня настоящий герой, Ульрих! Устраивать триумфальную арку для встречи молодых хозяев ты не желаешь, считая это «унизительным», но, чтобы спасти их, бросаешься под лошадей, нисколько не думая о старом отце, которому ты единственная опора. Вам всем, — продолжал он, обращаясь к остальным рудокопам, — не мешает брать с него пример и в этом.

С этими словами, в которых, несмотря на притворный гнев, ясно звучали любовь к сыну и гордость им, он взял его за руку и увел с собой.

Глава 3

Наступил вечер. Праздник в имении Беркова кончился. Программу его добросовестно выполнили, после того как грозившая катастрофа была счастливо предотвращена. Наконец новобрачные, которым с самого полдня не давали покоя разными церемониями, остались наедине. Господин Шеффер, отправлявшийся наутро в резиденцию к старику Беркову, только что простился с ними, и даже слуга, приготовив чай, вышел из комнаты.

Горевшая на столе лампа озаряла мягким светом дорогую изящную мебель и светло-голубую штофную материю, которой были обиты стены гостиной в покоях, отведенных молодой жене и заново отделанных к ее приезду. Шелковая драпировка словно изолировала эту комнату от всего остального мира. В вазах и мраморных чашах благоухали цветы, а на столе перед угловым диваном стоял серебряный чайный сервиз, символ семейного уюта.

Новобрачные, по-видимому, еще не чувствовали всего очарования этого уюта. Молодая женщина в нарядном туалете стояла посреди устланной ковром комнаты и держала в руках букет, который Вильберг имел счастье подать ей вместо Марты. Она так увлеклась рассматриванием букета, что не обращала никакого внимания на своего супруга, который, впрочем, и не претендовал на это; как только за слугой затворилась дверь, он с выражением крайней усталости опустился в кресло.

— Эти бесконечные представления поистине убийственны! Не правда ли, Евгения? Со вчерашнего утра мы не имели ни минуты покоя. Сначала венчание, потом обед, потом в продолжение всей ночи и утра утомительная езда по железной дороге и на лошадях, едва не завершившаяся катастрофой, здесь опять прием, представление служащих, обед… папа, составляя программу празднества, кажется, совершенно забыл, что у нас есть нервы. Мои, признаюсь, совсем расстроены.

Молодая женщина, обернувшись к нему, окинула его презрительным взглядом: неужели этот человек, оставшись с ней наедине, не мог поговорить ни о чем другом, кроме своих нервов! Евгения, судя по всему, вовсе не страдала болезнью нервов; на ее прекрасном лице не было заметно ни тени усталости.

— Ты узнал, опасна ли рана молодого Гартмана? — спросила она, не отвечая на его вопрос.

Артур, казалось, был очень удивлен, что не обратили никакого внимания на его необыкновенно длинную речь, которую он вопреки своим привычкам счел необходимым произнести.

— Шеффер говорит, что она несерьезна, — равнодушно ответил он. — Он, вероятно, справлялся у доктора. Мне кажется, следует подумать о награде молодому человеку. Я поручу директору.

— Не лучше ли тебе самому заняться этим?

— Мне? Нет, избавь меня. Как я слышал, он не простой рабочий, а сын шихтмейстера, сам штейгер или что-то в этом роде. Я не знаю, дать ли ему деньги или сделать подарок. Директор же устроит все отлично.

Он еще больше откинулся на спинку кресла. Евгения молча села на диван и оперлась головой на руку. После небольшой паузы Артур, очевидно, сообразил, что должен быть повнимательнее к своей супруге и что неловко во время всего вечернего чая молча сидеть в своем кресле. Это стоило ему некоторого усилия, но он все-таки принес жертву и поднялся с места. Сев рядом с женой, он позволил себе взять ее руку и даже попытался обнять ее. Евгения быстро отняла у него руку и отодвинулась, бросив на него такой же взгляд, которым вчера отклонила объятия свекра. Взгляд этот выражал холодный и гордый отпор и лучше всяких слов говорил: «Я не пара тебе и тебе подобным!»

Но, по-видимому, к отцу легче было относиться с таким высокомерием, чем к сыну, — возможно, потому, что Артур не обращал внимания на то, как к нему относятся. Он не был ни смущен, ни поражен этим так ясно выраженным отвращением; он только удивленно взглянул на нее.

— Тебе неприятно, Евгения?

— Я не привыкла еще! До сих пор ты не беспокоил меня этим!

Молодой человек был слишком апатичен, чтобы понять всю жестокость ее слов; по-видимому, он принял их даже за упрек.

— До сих пор? Да, в доме твоего отца очень строго соблюдался этикет. В течение двух месяцев, пока я был женихом, я ни разу не имел удовольствия остаться с тобой наедине, и постоянное присутствие твоего отца или братьев очень стесняло нас; теперь же, когда мы впервые наедине, мне нечего стесняться.

Евгения отодвинулась от него еще дальше.

— Ну, так вот теперь, когда мы впервые наедине, я объясняю тебе, что не люблю нежностей по обязанности, нежностей, в которых не участвует сердце. Я освобождаю тебя от них раз и навсегда.

На лице Артура сильнее выразилось удивление, но он оставался по-прежнему спокойным.

— Ты, кажется, сегодня в каком-то странном настроении! По обязанности… участие сердца… Право, Евгения, от тебя-то уж я менее всего мог ожидать романтических иллюзий.

— Я покончила со всеми иллюзиями в тот момент, когда отдала тебе свою руку, — с огромной горечью произнесла молодая женщина. — Ты и твой отец хотели во что бы то ни стало соединить свое имя с древним благородным именем Виндегов, чтобы благодаря этому проникнуть в высшее общество, двери которого до сих пор были закрыты для вас. Вы достигли цели: я — Евгения Берков!

Она произнесла последнее слово с таким безграничным презрением, что Артур встал; казалось, он только сейчас понял, что дело не в простом расположении духа молодой женщины, а в чем-то другом, вызванном, возможно, его невнимательностью во время путешествия.

— Тебе, очевидно, очень не нравится это имя? Я не думал до сих пор, что семья принудила тебя принять его, теперь же мне кажется…

— Меня никто не принуждал, — решительно прервала его Евгения, — никто даже не уговаривал. Я сделала это добровольно, с полным сознанием ответственности. Моей семье было тяжело принять от меня такую жертву!

Артур пожал плечами; по его лицу было видно, что разговор начинал ему надоедать.

— Я не понимаю, как ты можешь так трагически относиться к простой семейной сделке. Если мой отец преследовал при этом некоторые цели, то и причины, побуждавшие барона спешить с заключением этого союза, были не из романтических, во всяком случае он не остался внакладе.

Евгения вскочила с места, задев рукой душистый букет и уронив его на пол, глаза ее засверкали.

— И ты смеешь это говорить мне? Говорить после того, что предшествовало твоему предложению? Мне кажется, при одной мысли об этом ты должен бы краснеть, если еще не утратил такой способности.

Утомленные полузакрытые глаза молодого человека вдруг широко раскрылись; в них сверкнуло что-то, подобное искре под пеплом, но голос его звучал так же устало и бесстрастно.

— Я должен просить тебя выражаться яснее, я решительно не в состоянии понять твоих загадочных слов.

Евгения энергично скрестила руки на груди, которая порывисто вздымалась.

— Ты так же хорошо знаешь, как и я, что нам грозило разорение. Кто в этом виноват — я не могу и не хочу судить. Легко бросать грязью в погибающего. Когда наследуешь обремененные долгами родовые имения, когда вынужден поддерживать блеск древнего имени, занимать известное положение в свете и обеспечивать будущее детей, — тогда нельзя рассчитывать каждую копейку, как это делают мещане, наживая деньги. Ты всегда бросал золото полными горстями, исполнял любое свое желание, любую прихоть, я же вела внешне блестящий, светский образ жизни, в то время как приходилось рассчитывать каждую копейку и каждый день, каждый час приближаться к неизбежному разорению… Может быть, мы еще и выпутались бы как-нибудь из беды, если бы не попали в сети твоего отца, который сначала чуть не насильно заставил нас принять его помощь и не отстал до тех пор, пока не забрал всего в свои руки, и нам, доведенным до отчаяния, не оставалось никакого выхода. Он явился к нам и потребовал моей руки для своего сына, обещая за это спасти нас от разорения. Мой отец скорее согласился бы перенести крайнюю нужду, чем пожертвовать мной, но я не хотела сделать его самого жертвой, не хотела погубить карьеры братьев и видеть наше имя обесчещенным… и потому дала согласие. Чего мне это стоило, не должен был знать никто, и если я продала себя, то отвечу за это перед Богом и перед самой собой. Ты же, позволивший сделать себя орудием для достижения низких целей своего отца, не имеешь права упрекать меня; причины, побудившие меня к тому, были в любом случае благороднее твоих. Она не могла продолжать от волнения. Муж все еще неподвижно стоял перед ней, лицо его было так же бледно, как утром после грозившей им катастрофы, но взгляд оставался по-прежнему каким-то вялым.

— Жаль, что ты не сообщила мне этого до свадьбы, — медленно произнес он.

— Почему?

— Потому что тогда тебе не пришлось бы унизиться до того, чтобы называться Евгенией Берков.

Молодая женщина молчала.

— Я в самом деле даже не подозревал о подобном поступке отца, — продолжал Артур, — так как вообще стараюсь держаться в стороне от его дел. Однажды он сказал мне, что если бы я захотел попросить у барона Виндега руки его дочери, то отказа не получил бы. Я подчинился ему и отправился с визитом к барону, а через несколько дней после этого состоялось наше обручение, Вот и все мое участие в этом деле. Евгения отвернулась от него.

— Я предпочла бы подобной сказке откровенное признание в соучастии, — холодно возразила она.

Опять глаза молодого человека раскрылись, опять в них сверкнула искра, но тотчас же потухла под пеплом.

— Итак, моя супруга настолько мало уважает меня, что даже не верит моим словам? — сказал он с заметным оттенком горечи.

На прекрасном лице Евгении, обернувшейся теперь к мужу, действительно отражалось глубочайшее презрение, которое слышалось и в голосе, когда она возразила:

— Ты должен простить мне это недоверие, Артур. Еще прежде, чем ты переступил порог нашего дома с целью, мне хорошо известной, я знала тебя по слухам, ходившим о тебе в резиденции, которые…

— Рисовали мой портрет не в очень выгодном свете! Воображаю! Не будешь ли ты так добра сказать мне, что рассказывали обо мне в резиденции?

Молодая женщина решительно посмотрела на мужа.

— Говорили, что Артур Берков живет по-княжески и бросает на ветер сотни тысяч для того, чтобы снискать расположение аристократической молодежи и таким образом заставить всех забыть о своем мещанском происхождении. Говорили, что в компаниях молодых людей, известных своими буйными похождениями, он самый неуемный из всех; что еще говорили о нем, мне как женщине стыдно пересказывать.

Рука Артура, лежавшая на ручке кресла, при последних словах невольно ушла глубже в мягкую шелковую обивку.

— И ты, конечно, не считаешь достойным труда попытаться исправить этого «погибшего», над которым общественное мнение произнесло свой приговор?

— Нет.

Это «нет» дышало ледяным холодом. Легкая судорога пробежала по лицу молодого человека, и он быстро выпрямился.

— Ты более чем откровенна! Тем лучше: всегда выгоднее заранее выяснить отношения друг с другом, тем более нам, которым первое время придется жить вместе. Нельзя изменить того, что сделано вчера, по крайней мере так скоро, не рискуя поставить себя в смешное положение. Впрочем, если ты затеяла этот разговор, чтобы показать мне, что я, хотя и добился руки баронессы Виндег, несмотря на свое мещанское происхождение, должен тем не менее держаться как можно дальше от нее, — а я думаю, что ты сделала это единственно с таким намерением, — то ты вполне достигла своей цели. — Тут Артур принял опять обычный скучающий и равнодушный вид. — Однако прошу тебя, чтобы подобные сцены не повторялись. Я ненавижу всякие сцены, мои нервы решительно не выносят их, жизнь должна идти своим чередом без этих ненужных вспышек. Теперь я хочу предупредить твое желание и оставить тебя одну. Извини, что я ухожу.

Он взял стоявший на столе серебряный подсвечник и вышел из комнаты, но за дверью задержался на минуту и обернулся назад. Теперь искра в глазах молодого человека не тлела, а разгоралась ярким пламенем — это продолжалось не более секунды, но, когда он проходил переднюю, пламя свечей, которые он нес, сильно колыхалось — от сквозного ли ветра или оттого, что рука, державшая их, дрожала?

Евгения осталась одна и с облегчением вздохнула, когда дверь за ее супругом закрылась: она добилась того, чего желала. Ей захотелось подышать свежим воздухом после этой сцены, и, подойдя к балконной двери, она раздвинула портьеры и открыла ее; весенний воздух был мягок и полон благоуханий. Звезды слабо мерцали сквозь легкие облака, покрывавшие небо, и неясные контуры ландшафта постепенно исчезали в надвигавшихся сумерках. С террасы доносился аромат цветов, в саду журчали фонтаны. Все дышало миром и покоем, только не было их в сердце молодой женщины, первый раз переступившей сегодня порог своего нового дома.

Глухая мучительная борьба последних двух месяцев кончилась, но ведь она только и поддерживала ее. Героические натуры всегда находят нечто возвышенное в том, чтобы пожертвовать своим будущим для другого, спасти кого-то ценой своего собственного счастья, принести себя в жертву неумолимой судьбе ради любимого человека. Но теперь, когда эта жертва принесена, когда спасение совершилось, когда стало не за что больше бороться, исчез и романтический ореол, которым дочерняя любовь окружала до сих пор решение Евгении, и перед ней с беспощадной ясностью встала вся безотрадность ее будущей жизни. В этот теплый, напоенный ароматами весенний вечер долго сдерживаемое горе пробудилось наконец в груди молодой женщины, ожидавшей от жизни своей доли любви и счастья и так горько обманувшейся. Она была молода и красива, красивее многих других, принадлежала к древнему благородному роду Виндегов и с ранней юности наделяла героя своих грез всеми блестящими рыцарскими достоинствами собственных предков.

Само собой подразумевалось, что он должен быть равен ей по положению и происхождению. И что же? Если бы еще навязанный ей супруг обладал характером и энергией — качествами, наиболее ценимыми в мужчине, она, возможно, и простила бы ему его мещанское происхождение, но этого бесхарактерного человека она презирала еще до того, как узнала его. Разве оскорбления, которые она намеренно бросала ему в лицо и которые вывели бы из себя любого другого человека, хоть сколько-нибудь подействовали на него? Утратил ли он хоть на минуту свое безразличие, когда она так резко выразила ему свое презрение? А когда им сегодня угрожала опасность, пошевелил ли он пальцем, чтобы спасти себя и ее? Другой, посторонний должен был с опасностью для жизни броситься навстречу взбешенным лошадям и остановить их. Перед глазами Евгении возник образ молодого человека с мрачным взглядом голубых глаз и окровавленным лбом. Ее муж не позаботился даже узнать, не опасна ли, возможно, даже не смертельна ли рана его спасителя, а ведь без его энергичной помощи они погибли бы.

Молодая женщина опустилась в кресло, закрыв лицо руками, и все, что она пережила и перестрадала в последнее время, в эту минуту нахлынуло на нее со страшной силой и вырвалось наружу в полном отчаянии возгласе: «Боже мой, Боже мой, как я вынесу эту жизнь!?»

Глава 4

Обширные рудники и заводы Беркова находились в одной из провинций, отдаленных от резиденции. Окружавшая их местность не представляла собой ничего привлекательного. Лесистые горы — и ничего больше; на много миль вокруг только темная зелень елей, которыми поросли и возвышенности, и долины, с разбросанными кое-где деревеньками и хижинами, и лишь изредка — фермами и поместьями. Почва здесь была малоплодородная, все ее сокровища скрывались в земле, а потому жизнедеятельность окрестных жителей сосредоточивалась во владениях Беркова, где сокровища добывались в громадных размерах.

Лежали они довольно уединенно, в стороне от большой дороги, даже ближайший город находился на расстоянии нескольких часов езды; но эти владения со множеством разбросанных в долинах жилищ и мастерских сами по себе составляли целый город. Все вспомогательные средства, какие только могла предложить наука, все, что можно было сделать машиной и человеческими руками, — все было применено здесь, чтобы вырвать у подземных духов их сокровища. Целая армия управляющих, техников, инспекторов и смотрителей под руководством директора составляла большую колонию, хотя из нескольких тысяч рабочих только незначительная часть обитала в колонии, остальные же жили в окрестных деревнях. Предприятие, которое было начато в скромных размерах и поднято до нынешних высот только теперешним владельцем, казалось слишком огромным для частного человека и поддерживалось действительно колоссальным состоянием. Оно было самым значительным во всей провинции и потому имело преобладающее значение в горной промышленности не только этой провинции, но и всей страны, и ни одно из подобных предприятий не могло сравниться с ним. Эта колония с огромным количеством машин и рабочих рук, с бесчисленными постройками составляла некоторым образом отдельное государство, а хозяин ее являлся таким же полновластным государем, как владелец какого-нибудь маленького княжества.

Конечно, могло показаться странным, что человеку, стоящему во главе такого предприятия, отказывали в отличии, которого он так добивался и которое давалось многим, сделавшим гораздо меньше для процветания промышленности страны, но в данном случае, как и везде, где решение не зависит непосредственно от правителя, большое значение имели личность и характер человека, а Берков не пользовался симпатией влиятельных лиц. В его прошлом было много темных пятен; богатство несколько стушевало их, но совершенно смыть не могло. Правда, он ни разу не привлекался к суду, но часто дела его были на волосок от судебного вмешательства. Его деятельность, несмотря на огромный размах, не могла считаться образцовой во всех отношениях. Поговаривали о грабительской системе наживы, основанной на том, чтобы всеми способами увеличить доход владельца, не обращая ни малейшего внимания на благосостояние и нужды рабочих, о сознательных злоупотреблениях служащих, о глухом недовольстве рабочих, но это были только слухи, так как сама колония находилась слишком далеко. Несомненным фактом являлось лишь то, что она служила неисчерпаемым источником богатства для своего владельца.

Конечно, следовало согласиться, что терпение, упорство и промышленный гений этого человека равнялись его бессовестности. Выбившийся из нищеты, долго бывший игрушкой житейских волн, он достиг наконец высоты и утвердился на ней, много лет тому назад сделавшись миллионером. В последние годы счастье как будто гналось за ним по пятам; как ни испытывал он судьбу, она неизменно благоволила ему, и самые рискованные предприятия, самые смелые спекуляции непременно удавались, если он принимал в них участие.

Берков рано овдовел и не женился вторично; при его беспокойном характере, при постоянном стремлении к спекуляциям и приобретениям семейная жизнь была для него скорее стеснением, чем отрадой. Его единственный сын и наследник воспитывался в резиденции, и отец не жалел денег на гувернеров, учителей по разным предметам, на поступление в университет и путешествия, но, к сожалению, ничего не сделал для подготовки его к будущей деятельности владельца и руководителя промышленных предприятий. Артур выказывал решительное нежелание учиться чему-нибудь, что не входило в программу светского образования, а отец был слишком слаб и слишком восхищался своим наследником, чтобы идти против его воли.

Женитьба сына была единственной победой отца — победой, которой он чрезвычайно гордился. Именно Берков-старший настоял на том, чтобы встреча новобрачных была организована с такой помпезностью и, пожалуй, расстроился больше всех, оттого что досадный случай, чуть было не ставший трагическим, помешал в полной мере осуществиться его плану. Чтобы возместить потерянное, через пару дней назначили большой прием — обед, на который были званы все служащие, городская знать и персонально — спаситель новобрачных, молодой рудокоп с отцом и кузиной. Приглашение поступило лично от Евгении, которая специально для этого отправила к ним в дом своего лакея.

— Госпожа Евгения Берков изволит звать вас сегодня к обеду в семь часов вечера, — объявил тот. — Нынче приглашены к обеду все служащие, да из города почти все знатные особы… мне ужасно некогда. Будьте аккуратны, пожалуйста! Ровно в семь часов!

Лакей, по-видимому, очень спешил, он быстро кивнул головой присутствующим и вышел.

— Ты пойдешь, Ульрих? — быстро спросила Марта.

— Что с тобой, Марта? — сердито сказал ей дядя. — Неужели, по-твоему, он может не пойти, когда госпожа зовет его? Конечно, вы оба были бы в состоянии выкинуть такую штуку!

Марта, не обращая внимания на выговор, подошла к двоюродному брату и положила руку ему на плечо.

— Ты пойдешь? — тихо повторила она. Ульрих, мрачно уставившись в пол, как будто боролся с самим собой, потом вдруг быстро поднял голову.

— Конечно, пойду! Я желал бы знать, что, собственно, ей угодно от меня, после того как в течение целой недели она не потрудилась даже…

Он вдруг осекся, сообразив, что сказал слишком много. Рука Марты соскользнула с его плеча, и она отошла от него, а отец, вздохнув, сказал:

— Сохрани Бог, если ты и там будешь так разговаривать. На беду еще старик Берков приехал вчера вечером. Стоит только вам встретиться, как тебе не быть больше штейгером, а мне шихтмейстером! Я ведь хорошо знаю его.

Презрительная улыбка мелькнула на губах молодого человека.

— Не беспокойся, отец! Они не сомневаются в твоей преданности и отлично знают, сколько горя причиняет тебе твой непослушный сын, не желая подчиниться им. Тебе ничего не будет, да и я пока еще тоже останусь здесь, — сказал Ульрих с достоинством, гордо выпрямившись во весь рост. — Они не посмеют прогнать меня, потому что слишком боятся.

Он повернулся к отцу спиной и, толкнув дверь, вышел из комнаты. Шихтмейстер всплеснул руками, собираясь разразиться вдогонку своему непокорному сыну громовой речью, но Марта помешала ему, решительно приняв сторону Ульриха. Устав спорить, старик схватил свою трубку и направился к двери.

— Слушай, Марта! — обратился он к ней с порога. — Вижу, вы с Ульрихом по упрямству два сапога пара. Но и на него найдется управа, не будь я Готхольд Гартман.

Тем временем на хозяйской вилле шли приготовления к большому обеду. Лакеи бегали взад и вперед по лестницам, в кладовых и на кухне хлопотали повара и служанки; во всем доме царила та беспокойная суета, которая всегда предшествует большим праздникам.

Тем больший контраст представляла тишина на половине молодого Беркова. Шторы и портьеры были спущены, лакей, обходивший комнаты и осматривавший, все ли в порядке, осторожно ступал по толстому ковру, он отлично знал, что молодой господин, находившийся в соседней комнате, предпочитал проводить большую часть дня лежа на диване и не любил, чтобы его беспокоил хоть малейший шум.

Молодой наследник лежал, растянувшись на диване, полузакрыв глаза и держа в руках книгу, которую читал, или, вернее, делал вид, что читает, так как она довольно долго была открыта на одной и той же странице. Вероятно, ему стоило большого труда перевернуть лист; наконец книга выскользнула из небрежно державшей ее изящной руки и упала на ковер. Не трудно было нагнуться и поднять ее, еще легче — позвать для этого лакея из соседней комнаты, но ни того, ни другого не было сделано. Книга осталась на ковре, а Артур в течение следующей четверти часа не произвел ни малейшего движения: по его лицу нельзя было понять, думал ли он о прочитанном или предавался мечтам, на самом деле он просто скучал.

Довольно неосторожный стук дверью, которая вела из коридора в соседнюю комнату, и раздавшийся затем громкий повелительный голос положил конец этому интересному занятию. Старик Берков, войдя в комнату, спросил у слуги, здесь ли еще молодой господин, и, получив утвердительный ответ, приказал ему удалиться, отвернул портьеру и вошел к сыну. Его красное от гнева и мрачное лицо сделалось еще мрачнее при виде сына.

— Итак, ты все еще лежишь на диване, точно так же, как и три часа тому назад?

Артур, по-видимому, не привык оказывать уважение отцу даже внешними знаками. Он не обратил ни малейшего внимания на его приход и не подумал изменить свою небрежную позу.

Отец нахмурился еще больше.

— Твои безучастие и лень начинают превосходить всякое терпение. Здесь ты ведешь себя еще хуже, чем в городе. Я надеялся, что ты по крайней мере исполнишь мое желание, примешь какое-нибудь участие в предприятиях, которые я затеял единственно ради тебя, но…

— Боже мой, папа, — прервал его молодой человек, — неужели ты требуешь, чтобы я занимался рабочими, машинами и тому подобным? Я этого никогда не делал и не понимаю даже, зачем ты отправил нас именно сюда. Я умираю от тоски в этой пустыне.

В его словах в самом деле звучала скука, он произнес их тоном избалованного ребенка, привыкшего к исполнению всех своих капризов и считавшего даже оскорбительным предположение о чем-нибудь неприятном для него. Но, очевидно, что-то очень рассердило отца, потому что на этот раз он не уступил по обыкновению тотчас же. Он только пожал плечами.

— Я уже привык к тому, что ты всегда и везде скучаешь, а я один должен обо всем заботиться. К тому же на меня со всех сторон надвигаются неприятности. Твоя расточительность в последнее время стала обременительной даже для моих возможностей; довольно дорого стоило устроить дела Виндегов, и здесь меня встречают бесконечные неудачи. Я провел сегодня утром совещание с директором и главными служащими и должен был все время выслушивать одни жалобы. Капитальный ремонт шахт, повышение платы рабочим, новые приспособления для безопасности шахтеров и тому подобные глупости… Как будто у меня есть на это время и деньги!

Артур слушал совершенно безучастно; если его лицо и выражало что-нибудь в эту минуту, то главным образом желание, чтобы отец поскорее ушел. Однако тот не доставил ему этого удовольствия, он начал быстро ходить взад и вперед по комнате.

— Доверься только служащим и их отчетам! Я полгода не был здесь, и все пошло кувырком. Толкуют о волнениях среди рабочих, о подозрительных симптомах, об угрожающей опасности, как будто не в их власти натянуть как можно крепче вожжи. Главный зачинщик всего — Гартман, на которого товарищи смотрят, как на нового Мессию и который подстрекает всех рабочих. А когда я спрашиваю, какого черта они держат такого человека и до сих пор не прогнали его, то получаю в ответ, что они не смеют этого сделать. Он до сих пор ничем не провинился, аккуратно является на работу, и все товарищи боготворят его; рабочие поднимут бунт, если его уволить без всякой причины. Я объявил этим господам, что все они трусы и что я сам примусь теперь за дело. Все останется по-прежнему, в том числе и заработная плата рабочим; за малейшую провинность будет строго взыскиваться, а господину зачинщику я сам откажу сегодня же.

— Это невозможно, папа! — вдруг сказал Артур, приподнимаясь с дивана.

Берков остановился в изумлении.

— Почему?

— Потому что этот самый Гартман остановил наших лошадей и этим спас нас от верной смерти.

У Беркова вырвалось подавленное восклицание ярости.

— Какая досада! Надо же было, чтобы это сделал непременно он. Конечно, в таком случае его нельзя прогнать без всякой причины, придется подождать случая. Кстати, Артур, это очень дурно с твоей стороны, что я узнал о несчастье от посторонних. Ты не потрудился написать мне ни слова, — сказал Берков, с укоризной глядя на сына.

— К чему? — возразил молодой человек и с усталым видом подпер голову рукой. — Все кончилось благополучно, и, кроме того, нас замучили изъявлениями сочувствия, расспросами, толками и поздравлениями. Я не нахожу жизнь такой драгоценной, чтобы поднимать шум по случаю ее спасения.

— Вот как? — протянул отец, пристально глядя на него. — Ведь ты только накануне обвенчался!

Артур ничего не ответил, только пожал плечами. Отец еще внимательнее посмотрел на него.

— Раз уже мы коснулись данной темы, скажи, пожалуйста, что произошло между тобой и женой? — быстро спросил он.

— Между мной и женой? — повторил Артур, будто стараясь сообразить, о ком, собственно, идет речь.

— Да, между вами. Я думал, что у вас медовый месяц, и вдруг вижу такие отношения, о которых не мог даже и вообразить в резиденции. Ты ездишь верхом один, она катается без тебя, вы не бываете друг у друга в комнатах и намеренно избегаете встречи, а если вам приходится встречаться, вы не перекинетесь и парой слов. Что все это значит?

Молодой человек поднялся с дивана и стоял перед отцом все с тем же сонным видом.

— Ты обнаруживаешь такую осведомленность, какая никоим образом не могла явиться следствием нашего вчерашнего получасового свидания. Ты, вероятно, расспрашивал слуг?

— Артур!

Берков хотел рассердиться, но привычная снисходительность к сыну заставила его простить ему и эту грубость.

— Здесь, кажется, еще не привыкли к светскому образу жизни, — продолжал беспечно Артур. — А мы в этом отношении вполне светские люди. Ведь ты так любишь все аристократическое, папа!

— Оставь шутки, — нетерпеливо сказал Берков. — Неужели с твоего согласия твоя супруга так игнорирует тебя, что об этом идет разговор по всей колонии?

— Во всяком случае, я даю ей полную свободу делать то же, что делаю сам.

Берков с гневом вскочил со стула.

— Это уж слишком! — воскликнул он. — Артур, ты…

— Не таков, как ты, папа! — холодно прервал его сын. — Я по крайней мере не вынуждал девушку согласиться на брак, держа в руках векселя ее отца.

Краска исчезла с лица Беркова, и он невольно отступил на шаг, спросив неуверенно:

— Что… что это значит?

Артур выпрямился во весь рост, и глаза его, устремленные на отца, несколько оживились.

— Барон Виндег был разорен — это известно всему свету. Кто его разорил?

— Откуда я знаю? — усмехнулся Берков. — Его расточительность, желание изображать большого аристократа, будучи кругом в долгах! Он погиб бы и без меня!

— В самом деле? Так ты не преследовал никакой цели? Барону не было поставлено условие: либо отдать дочь, либо приготовиться к самому худшему? Он добровольно согласился на наш союз?

Берков натянуто засмеялся.

— Конечно! Кто же тебе сказал, что это было иначе?

Но, несмотря на уверенный тон, он робко опустил глаза. Вероятно, никогда в жизни этот человек не отводил глаз, когда его обвиняли во лжи, а теперь сделал это перед сыном. По усталому лицу молодого человека пробежала горестная тень: если до сих пор он еще сомневался, то теперь сомнения развеялись — он знал достаточно.

После минутной паузы Артур снова заговорил:

— Ты знаешь, что я никогда не испытывал желания жениться и согласился на это только вследствие твоих неотступных просьб. Я был равнодушен к Евгении Виндег так же, как и ко всем другим девушкам, я не знал ее совсем, но она была не первая, добровольно пожертвовавшая своим знатным именем ради богатства — так по крайней мере расценивал я согласие ее и ее отца. Ты не счел нужным сообщить мне о том, что произошло перед сватовством и после него, я должен был из уст самой Евгении узнать о постыдном торге, предметом которого мы были. Оставим все это в покое, дело кончено, и вернуть ничего нельзя, но ты поймешь теперь, что я стараюсь не подвергаться новым унижениям. Я не желаю еще раз выслушивать от жены то, что пришлось выслушать мне в тот вечер, когда она с презрением говорила обо мне и моем отце, а я должен был молчать.

Берков, стоявший до сих пор молча и отвернувшись, при последних словах сына вдруг обернулся к нему и окинул его удивленным взглядом.

— Я не думал, чтобы тебя могло что-нибудь так раздражать, — медленно произнес он.

— Раздражать? Меня? Ты ошибаешься. Мы не дошли до этого. Моя супруга изволила с самого начала стать на недосягаемый пьедестал своих высоких добродетелей и аристократического высокомерия, так что мне, находящемуся в этом отношении гораздо ниже ее, оставалось только издали удивляться ей. Советую и тебе поступить так же, если вообще тебе удастся добиться счастья иногда лицезреть ее…

Он снова небрежно и равнодушно опустился на диван; но, несмотря на насмешливый тон, в голосе его слышалось раздражение, что не ускользнуло от отца. Берков покачал головой; роль, которую он играл в этом щекотливом деле, была слишком мучительна для него, и потому он постарался как можно скорее избавиться от нее.

— Мы еще поговорим об этом в более удобное время! — сказал он, смотря на часы. — На сегодня довольно. Еще остается два часа до приезда гостей, я успею побывать в верхних рудниках. Ты не поедешь со мной?

— Нет! — сказал Артур, погружаясь в прежнюю сонливость.

Берков и не пытался на этот раз употребить свой авторитет, возможно, после такого разговора этот отказ был ему даже приятен. Он вышел из комнаты сына, который, судя по наступившей тишине, опять предался прежней лени.

В этот первый весенний день, когда солнышко ласково приветствовало землю, горы благоухали и леса сверкали изумрудной зеленью, Артур Берков лежал в полутемной комнате со спущенными шторами, как будто он один во всем мире не имел права дышать свежим горным воздухом и наслаждаться светом солнца. Воздух казался ему резким, а солнце слишком ярким. Картины весенней природы ослепляли его, и он чувствовал себя расстроенным и усталым. Молодой человек, богатый и обладающий всем, что может дать жизнь, находил, что случалось с ним довольно часто, эту жизнь такой пустой и ничтожной, что не стоило даже и родиться.

Глава 5

Блестящий, безумно роскошный обед, на котором присутствовало многочисленное общество, кончился. Берков испытывал особенную гордость. Все дворяне из соседнего города, в том числе и особы, играющие видную роль в обществе, на этот раз сделали исключение, приняв приглашение выскочки, которого они вследствие его сомнительного прошлого до сих пор не допускали в свой круг. Но теперь на пригласительных билетах стояла подпись Евгении Берков, урожденной баронессы Виндег, которая была и осталась отпрыском одного из древнейших дворянских родов; ее не могли и не хотели оскорбить отказом, тем более что ни для кого не была тайной причина, заставившая ее согласиться на этот союз. И если к молодой женщине относились с полнейшим почтением и сочувствием, то и свекру ее, в доме которого происходило празднество, оказывали должное уважение. Берков торжествовал, понимая, что это только увертюра к тому, что должно происходить зимой в резиденции. Высшее общество столицы, конечно, не отвернется от баронессы Виндег, которая пожертвовала своим именем из любви к отцу, следовательно, Берков мог надеяться, что достигнет цели, к которой так страстно стремился.

Если честолюбивый миллионер чувствовал себя обязанным быть признательным невестке, несмотря на то, что она сегодня держала себя как принцесса и была еще недоступнее для него и для круга его друзей, то поведение сына чрезвычайно удивило и рассердило его. Артур, вращавшийся исключительно в аристократическом кругу, казалось, вдруг потерял интерес к подобному обществу. Он был так холодно вежлив со своими знатными гостями, а с офицерами гарнизона, с которыми прежде находился на самой короткой ноге, держал себя так сдержанно, что не раз приближался к границе, переступить которую хозяин не может себе позволить, не оскорбив гостей. Берков не мог понять этого нового каприза сына. Что такое он задумал? Может быть, хотел выразить протест супруге, умышленно избегая ее гостей? Те из городских гостей, которые явились с дамами, уехали вскоре после обеда, потому что длинный путь в темноте по дороге, размытой продолжительными дождями, был небезопасен; их отъезд дал возможность хозяйке дома удалиться в свои комнаты. Евгения оставила приемные покои и ушла к себе, а ее муж и свекор остались с гостями.

Ульрих Гартман явился в назначенный час. Он не был в господском доме с тех пор, как умерла госпожа Берков и с ее смертью прекратилась связь его родителей с ее домом, а он тогда был еще ребенком. Вообще вилла хозяина, с ее террасами и садами, являлась для рабочих недоступным эльдорадо; там редко можно было встретить кого-нибудь из них, а если они и приходили, то либо по делу, либо по специальному приглашению.

Ульрих прошел высокую, богато убранную цветущими растениями переднюю и поднялся по лестнице, устланной ковром, в ярко освещенные коридоры, где его встретил слуга, приходивший к нему утром, и проводил в приемную, сказав, что госпожа сейчас придет.

Большая, со вкусом обставленная комната, в которую вошел Ульрих, была одной из многочисленных парадных комнат, совершенно пустых в эту минуту. Общество находилось в столовой, выходившей в сад, следовательно, в совершенно противоположной стороне дома, но пустота и тишина, царившие в этих покоях, еще больше подчеркивали их великолепие. Широко раздвинутые портьеры давали Ульриху возможность видеть всю анфиладу прекрасных комнат, каждая из которых, казалось, хотела перещеголять другую роскошью убранства. Обитые темным бархатом стены словно уменьшали свет, но тем ярче играл он на щедро вызолоченных украшениях стен и дверей, на шелковой и атласной обивке мебели, в высоких, доходивших до потолка, зеркалах и даже на гладком, как лед, паркете, тем ярче освещал он дорогие картины, статуи и вазы, в избытке украшавшие все эти комнаты. Все, что могут дать богатство и роскошь, было собрано здесь; такое изобилие изящества и блеска могло ослепить человека, привыкшего к простоте и сроднившегося с темнотой шахт.

Но все это, наверняка смутившее бы любого из его товарищей, не произвело никакого впечатления на Ульриха. Глаза его с недобрым блеском, но без всякого удивления скользили по роскошно убранным комнатам. Он смотрел на расставленные драгоценные вещи, как будто имел с ними какие-то счеты, и вдруг, словно в порыве ненависти, повернулся к ним спиной и слегка, но энергично топнул ногой, выражая нетерпение, что никто не появился до сих пор. Ульрих Гартман, очевидно, не привык дожидаться, пока соблаговолят его принять.

Наконец за его спиной что-то зашуршало. Он обернулся и невольно отступил: в нескольких шагах от него стояла Евгения Берков, ярко освещенная люстрой. До сих пор он видел ее всего один раз, когда вынес из кареты, в темном шелковом дорожном платье, причем дорожная шляпа и вуаль наполовину скрывали ее лицо, и у него в памяти сохранились только устремленные на него большие темные глаза. Теперь же… о, конечно, женщина, стоявшая перед ним, была не она. Тонкое белое кружево покрывало такого же цвета шелковое платье, убранное розами, свободно прикрепленными, так что создалось впечатление, будто они висят в воздухе; гирлянда таких же роз извивалась в роскошных белокурых волосах, матовый блеск которых словно спорил с блеском жемчуга, украшавшего ее шею и руки. Залитая ярким светом хрустальных люстр, эта очаровательная женщина казалась ему каким-то неземным видением, которого не смело и не должно было касаться ничто житейское, обыденное; роскошная обстановка служила блестящей рамой этому призраку. Хотя в Евгении сразу видна была надменная и знатная светская дама, глаза ее говорили, что она могла быть и другим существом, особенно теперь, когда они с явным удовольствием разглядывали молодого человека. Приблизившись к нему, она спокойно сказала:

— Я очень рада, что вы пришли на мой зов. Я хотела с вами поговорить, чтобы разрешить одно недоразумение. Идите, пожалуйста, за мной!

Она отворила боковую дверь и вошла в соседнюю комнату, куда за ней последовал и Ульрих. Это была гостиная Евгении, отделявшая ее покои от парадных комнат, и представлявшая резкий контраст с последними. Умеренный свет лампы под матовым абажуром мягко озарял голубые стены и шелковые подушки мебели; пушистый ковер заглушал звуки шагов; запах цветов разливался в теплом воздухе. Ульрих, которого никогда и ничто не смущало, остановился как вкопанный на пороге — здесь было так сказочно хорошо, гораздо лучше, чем в парадных комнатах! В нем уже угасла ненависть, вспыхнувшая было при виде чрезмерной роскоши, в сердце шевельнулось что-то другое, чего он прежде никогда не испытывал, чего не мог даже назвать, что-то родственное этой обстановке, так странно очаровавшей его. И вдруг в нем возникло чувство сильного гнева на это небывалое ощущение; он инстинктивно почувствовал, что ему грозит опасность, и все существо его восстало против той атмосферы красоты и неги, что обволакивала его. Евгения остановилась, удивленная тем, что молодой рудокоп не следовал за ней; она опустилась в кресло у двери и устремила на него пристальный взгляд. Кудрявые белокурые волосы совершенно закрывали свежий еще шрам от раны, которая могла оказаться смертельной для любого другого и никак не отразилась на его могучей натуре. Евгения напрасно искала в его лице следов перенесенных страданий.

— Итак, вы совсем поправились? Ваша рана в самом деле не болит больше?

— Нет, госпожа! О ней и говорить не стоило! Евгения сделала вид, что не заметила резкого тона его ответа, и продолжала так же доброжелательно:

— Я, разумеется, на другой же день знала от доктора, что опасности нет, а то мы позаботились бы об уходе за вами. Доктор уверил меня после вторичного визита к вам, что об опасности не может быть и речи, и господин Вильберг, посланный к вам вечером того рокового дня, подтвердил это.

При первых ее словах Ульрих поднял голову и пристально посмотрел на нее; угрюмое лицо его постепенно прояснилось, и голос смягчился, когда он сказал:

— Я не знал, что вы так заботились обо мне. Господин Вильберг не сказал мне, что вы послали его, я…

— Вы приняли бы его в таком случае любезнее! — добавила Евгения с легким упреком. — Он жаловался на вашу резкость в тот вечер, тогда как сам он принимал в вас большое участие и любезно вызвался доставить мне желаемое известие. Что вы имеете против господина Вильберга?

— Ничего! Только он играет на гитаре и сочиняет стихи.

Евгения невольно улыбнулась при этой несколько странной, но меткой характеристике молодого служащего.

— По-видимому, в ваших глазах это не является достоинством, — сказала она шутливо, — думаю, что вас едва ли можно было бы обвинить в подобных грехах, если бы вы занимали такое же положение в обществе, как господин Вильберг. Но оставим это. Я позвала вас не за тем. Я слышала… — Евгения в замешательстве играла веером. — Я слышала от господина директора, что вы отказались принять доказательство нашей благодарности, которое мы поручили передать вам.

— Да! — сурово ответил Ульрих.

— Я очень сожалею, что наше предложение или способ передачи его оскорбили вас. Господин Берков, — Евгения покраснела, произнося эту ложь, — хотел лично выразить вам свою и мою благодарность, но ему помешали, и он попросил господина директора исполнить это вместо него. Мне было бы очень неприятно, если бы вы усмотрели в этом неблагодарность или равнодушие с нашей стороны к человеку, который спас нам жизнь. Мы оба понимаем, чем обязаны вам, и надеюсь, что вы не откажетесь, если я попрошу вас, теперь, из моих рук…

Ульрих вздрогнул. Начало разговора подействовало на него смягчающим образом, но конец испортил все дело. Он побледнел, догадавшись, о чем пойдет речь, и резко прервал ее:

— Оставьте это! Если вы предлагаете мне такое, то я жалею, что не дал карете опрокинуться со всем ее содержимым.

Евгения отшатнулась при этом внезапном взрыве необузданной дикости, из-за которой все так боялись Ульриха Гартмана. Дочери барона Виндега никогда не приходилось слышать подобного тона и испытывать на себе такой взгляд, ведь она никогда еще не общалась близко с людьми этого круга. Она поднялась со своего места, крайне оскорбленная.

— Я вовсе не хотела навязывать вам нашей благодарности! Если вам выражение ее так неприятно, то я сожалею, что позвала вас.

Она повернулась к нему спиной, намереваясь выйти из комнаты, но это движение заставило Ульриха опомниться. Он быстро сделал несколько шагов к ней.

— Я… простите меня! Вас я не хотел огорчить!

В этом восклицании звучало такое искреннее раскаяние, что Евгения остановилась в удивлении и внимательно взглянула на него, стараясь в выражении его лица найти ключ к разгадке этого странного существа, — его пылкие слова смягчили ее гнев.

— Меня? — повторила она. — А когда вы других оскорбляете своей резкостью, например, господина директора, господина Вильберга, вам, значит, все равно?

— Да! — мрачно ответил Ульрих. — И им, и мне все равно. Между служащими и нами, рабочими, не может быть и речи о дружбе.

— Не может? — спросила Евгения смущенно. — Я и не знала, что отношения между служащими и рабочими так натянуты, и господин Берков, кажется, тоже не подозревает этого, а то постарался бы как-нибудь наладить их.

— Господин Берков, — сказал резко Ульрих, — вот уж двадцать лет думает только о наживе, но не о рабочих, и это будет продолжаться до тех пор, пока мы сами не начнем заботиться о себе, а тогда… ах, извините, я совсем забыл, что вы жена его сына… Простите!

Молодая женщина молчала, пораженная его беспощадной откровенностью. То, что она узнала сейчас, ей уже приходилось иногда слышать о своем свекре в виде намеков. Но страшная горечь, звучавшая в словах молодого рудокопа, показала ей всю глубину пропасти, которую Берков вырыл между собой и своими подчиненными. Кто порицал Беркова, мог всегда рассчитывать на симпатию его невестки; она на себе испытала, каково быть жертвой его цинизма, однако, будучи женой его сына, не осмеливалась ничем обнаружить этого, и потому, не желая выговаривать молодому человеку, предпочла сделать вид, что не поняла его слов.

— Итак, вы не хотите принять благодарность даже из моих рук, — возобновила она прежний разговор, чтобы уклониться от опасной темы. — В таком случае мне остается только словами выразить свою признательность человеку, спасшему меня от верной смерти. Может быть, вы и это отвергаете? Благодарю вас, Гартман!

Она протянула ему руку. Эта нежная и белая рука только несколько секунд пролежала в жесткой мозолистой руке молодого рудокопа, но прикосновение ее произвело на него странное действие: вся горечь исчезла, и мрачный взгляд смягчился. Его упрямая голова склонилась, и он нагнулся к протянутой ему руке с выражением кротости и смирения, чего никто из стоящих выше его в общественном положении никогда еще не замечал в Ульрихе Гартмане.

— А, вы даете здесь аудиенцию, Евгения, да еще одному для наших рабочих? — раздался сзади нее голос старика Беркова, который в эту минуту отворил дверь и вошел в комнату вместе с сыном.

Евгения отняла руку, а Гартман быстро выпрямился; ему достаточно было услышать этот голос, чтобы принять прежнее выражение затаенной неприязни, которая стала особенно заметна, когда Артур грубо, что очень противоречило его обычно вялому тону, спросил его:

— Гартман, как вы попали сюда?

— Гартман? — повторил Берков, внимание которого привлекло это имя, и сделал шаг вперед. — А, так вот он, господин агитатор, который…

— Который остановил наших лошадей и спас нам жизнь, получив при этом рану, — спокойно, но твердо прервала его Евгения.

— Да? — сказал Берков, выведенный из терпения этим напоминанием и решительным тоном невестки. — Да, конечно. Я уже слышал об этом; директор говорил мне также, что вы и Артур отблагодарили его за это. Молодой человек пришел сюда, вероятно, выразить признательность за подарок? Итак, вы довольны, Гартман?

Ульрих угрожающе нахмурил лоб, и ответ, готовый сорваться у него с языка, наверняка навлек бы на него большие неприятности, но Евгения подошла ближе к своему протеже и предостерегающе слегка дотронулась веером до его руки. Он понял ее жест, взглянув на нее и заметив в ее глазах опасение за него; все его упрямство и ненависть исчезли, и он ответил спокойно, почти холодно:

— Да, господин Берков. Я доволен благодарностью молодой госпожи.

— Очень рад! — сказал сухо Берков.

— Я могу теперь уйти? — спросил Ульрих, обращаясь к Евгении.

Она молча наклонила голову в знак согласия. Она видела, как трудно было ему владеть собой. Деланно поклонившись хозяину и его сыну, что отлично было замечено обоими, Ульрих вышел из комнаты.

— Надо сознаться, Евгения, что ваш протеже совсем не знаком с правилами приличия, — насмешливо сказал Берков. — Он уходит без церемонии, не дожидаясь позволения. Конечно, где же эти люди могут научиться хорошим манерам! Артур, ты, кажется, считаешь этого Гартмана какой-то диковиной, что так долго смотришь ему вслед?

Артур, действительно, очень пристально смотрел на удалявшегося рудокопа, даже после того, как за ним затворилась дверь, он продолжал смотреть в ту сторону.

Брови его были слегка нахмурены, губы плотно сжаты. Он оглянулся, услышав вопрос отца, который между тем любезно подошел к своей невестке.

— Мне очень жаль, Евгения, что совершенное незнание здешних порядков завело вас слишком далеко в вашей снисходительности. Вы, конечно, не могли иметь ни малейшего подозрения о том, какую роль играет этот человек среди своих товарищей, он не должен входить в дом, а тем более в вашу гостиную, даже под предлогом благодарности за полученный подарок.

Молодая женщина опять села в кресло, но с таким выражением лица, которое заставило ее свекра устроиться не рядом с ней, как он намеревался, а напротив; казалось, она и его заставляла «любоваться ею издали».

— Вам, как я вижу, сообщили не все об этом деле, — холодно возразила она. — Когда вы последний раз говорили с директором?

— Сегодня утром я узнал от него, что ему поручено передать Гартману известную сумму денег, которую я, говоря откровенно, нахожу слишком крупной. Ведь это целое состояние для таких людей! Тем не менее, я не хочу давать предписаний ни вам, ни Артуру, если вы находите нужным выразить свою признательность в таких размерах.

— Так, значит, вы еще не знаете, что молодой человек отказался от этих денег?

— От… отказался? — вскричал Берков, вскочив со стула.

— Отказался? — повторил Артур. — Почему?

— Вероятно, потому, что его оскорбило вознаграждение в виде денег, переданных через другое лицо, тогда как те, кого он спас, не потрудились даже прибавить к этому ни одного слова благодарности. Я, впрочем, постаралась исправить наш промах, но, конечно, не могла убедить его взять хоть сколько-нибудь денег. Кажется, господин директор не сумел этого «отлично устроить».

Артур закусил губы, он знал, к кому относились эти слова, хотя и были сказаны отцу.

— Значит, ты сама позвала его сюда? — спросил он.

— Конечно.

— Я бы желал, чтоб вы больше этого не делали, — сказал Берков с раздражением. — На Гартмана со всех сторон указывают как на революционера, агитирующего среди рабочих, и я намерен поступить с ним по всей строгости. Теперь я убедился, что мне говорили правду. Человек отвергает такую сумму только потому, что ему предложили ее без соблюдения церемоний, которых требует его высокомерие. Да, конечно, он на все способен. Я должен вам напомнить, Евгения, что моя невестка обязана поступать сообразно с известными условиями даже тогда, когда дело касается доказательств ее признательности.

Евгения ответила на эти слова свекра презрительной улыбкой. Напоминание о том, к чему он ее принудил, менее всего могло заставить ее исполнить его желание. Чувство попранного достоинства вновь дало о себе знать и заставило ее пренебречь даже вполне справедливыми требованиями свекра.

— Очень жаль, господин Берков, что для меня, кроме обязанностей вашей невестки, существуют, оказывается, и некоторые другие, — холодно возразила она. — Это был исключительный случай, и, надеюсь, вы позволите мне и впредь поступать в таких обстоятельствах в соответствии со своими убеждениями.

Перед Берковым была опять баронесса Виндег, указывающая мещанину-миллионеру его настоящее место, но он то ли был раздражен предметом спора, то ли на него слишком подействовали обильные возлияния за обедом, только на этот раз он не выказал обычной почтительности к невестке, а возразил ей в довольно раздражительном тоне:

— В самом деле? Ну, так я попросил бы вас подумать…

Он не закончил своей фразы, потому что Артур, бывший до сих пор безучастным зрителем, вдруг очутился рядом с женой и сказал спокойно:

— Прежде всего я попрошу тебя, папа, прекратить этот неприятный спор. Я предоставил Евгении полную свободу действий и не желаю, чтобы кто-нибудь стеснял ее в поступках.

Берков посмотрел на сына, как бы не веря своим ушам; он привык к тому, что Артур безучастно относился к подобным сценам, и потому был крайне удивлен его вмешательством и тем, что он принял сторону жены.

— В тебя, кажется, вселился дух противоречия, — насмешливо бросил он сыну. — Против объединенных сил я должен буду обратиться в бегство, тем более что мне надо докончить кое-какие дела. Надеюсь, Евгения, что вы завтра будете не в таком воинственном настроении, а вы, мой сын, уступчивее, чем сегодня. До свидания!

Раздосадованный Берков, уходя из гостиной, не подозревал, что своим внезапным удалением поставил молодых людей в трудное положение. С того памятного вечера они избегали оставаться наедине друг с другом и виделись только при посторонних или за столом в присутствии слуг, и это неожиданное tet-a-tet, казалось, было одинаково неприятно обоим. Артур понимал, что не может уйти вслед за отцом, не сказав жене хотя бы двух-трех слов, но прошло несколько секунд, прежде чем он на это решился, так что Евгения предупредила его.

— Ты совершенно напрасно пришел мне на помощь! — сказала она холодно. — Я и одна отстояла бы свою независимость.

— Я нисколько не сомневаюсь в этом, — возразил Артур так же холодно, — но я не уверен в деликатности своего отца. Он намеревался заговорить о некоторых вещах, от которых я хотел бы избавить и тебя, и себя. Вот единственная причина моего вмешательства.

Молодая женщина молча откинулась на спинку кресла, а ее супруг, стоявший у стола, взял лежавший там веер и начал с притворным вниманием рассматривать его украшения. Наступила вторая, еще более неприятная пауза; наконец Артур заговорил снова:

— Впрочем, относительно истории с Гартманом, признаюсь откровенно, меня удивляет проявленная тобой самоотверженность. Подобные личности, как и вообще люди этого круга, должны быть тебе крайне антипатичны.

Евгения мрачно взглянула на него широко открытыми глазами.

— Мне антипатичны только слабость и посредственность! Я уважаю всякого, кто энергично отстаивает свое достоинство, каково бы ни было его общественное положение.

Она говорила резко. Артур все еще играл веером, но рука, державшая его, нервно вздрагивала, и губы слегка подергивались. При словах «слабость» и «посредственность» легкая дрожь пробежала по его телу, но лицо выражало полнейшее равнодушие.

— Какие возвышенные взгляды! — сказал он небрежно. — Я боюсь только, что они изменятся, когда ты ближе познакомишься с этим диким, грубым человеком.

— Этот молодой рудокоп — недюжинная натура, — решительно заявила Евгения. — Он может быть дик и необуздан, как все сильные люди, которые становятся опасными, если им не дать надлежащего направления; я не нахожу его даже грубым.

В голосе ее звучало что-то задушевное, между тем в глазах Артура, устремленных на жену, сверкнул какой-то таинственный огонек.

— Кажется, ты уже приобрела какую-то магическую власть над этой «дикой необузданной натурой», которая готова была проявить себя не совсем приличным образом по отношению к моему отцу, а ты одним движением веера превратила разъяренного льва в кроткого ягненка!

Тонкая белая рука молодого человека так сильно сжала веер, что тому грозила серьезная опасность.

— И как рыцарски склонился он над протянутой ему рукой! — продолжал он насмешливо. — Если бы мы не вошли в комнату, он, пожалуй, попытался бы, как и надлежит настоящему кавалеру, поцеловать эту руку.

Евгения быстро поднялась.

— Я боюсь, Артур, что этот человек вызовет когда-нибудь у тебя и твоего отца не насмешку, а нечто другое, и я, право, не знаю, хорошо ли делает твой отец, доводя своих рабочих до такого озлобления, ведь это обернется против него самого.

Артур все еще пристально смотрел на стоявшую перед ним жену. И это шуршащее шелковое платье, и тонкое кружево с разбросанными по нему розами, и блеск жемчуга — все это не было ново для него, так же как и прелестная белокурая головка с темными, сверкающими теперь негодованием глазами. Может быть, ему было ново участие, с которым она заступилась за своего протеже. Он продолжал говорить тем же небрежно-насмешливым тоном, которого придерживался все время, но в глубине души был страшно раздражен… и вееру пришлось очень плохо. Изящные, художественной работы пластинки слоновой кости разлетелись в мелкие куски, когда он швырнул веер на кресло.

— Спаситель нашей жизни, вероятно, прочел тебе лекцию о социализме. Жаль, что мне не пришлось присутствовать при этом. Впрочем, Гартман в некотором роде достопримечательность: он сделал то, что до сих пор не удавалось никому, — дал повод к оживленной беседе между нами. Но, мне кажется, интерес этой темы уже исчерпан, как ты думаешь?

Появившийся с докладом слуга положил конец их разговору, и Артур воспользовался случаем, чтобы удалиться, по обыкновению холодно и вежливо простившись со своей супругой. Оставшись одна, Евгения начала нервно расхаживать по комнате, с трудом сдерживая волнение. Она была возмущена бессердечным отношением этих людей к Ульриху, но не только это заставило ее так волноваться и вызвало краску гнева на ее лице.

Почему она не могла относиться к мужу с таким же презрением, как к его отцу? Что же, разве он лучше отца? В безграничной беспечности Артура было что-то такое, что могло отразить всякий удар, а иногда даже давало ему некоторое преимущество перед страстной женщиной, которая часто действовала под влиянием порыва. Как он был унижен в тот вечер, когда она с беспощадной откровенностью открыла ему истину, как не прав оказался он сегодня, когда она обнаружила ошибочность его суждений о человеке, спасшем им жизнь. И в обоих случаях Артур держал себя так, что от него нельзя было отделаться, уничтожить его презрением. Она не хотела ни за что признаться даже самой себе, как ее оскорблял тот факт, что муж не сделал ни малейшей попытки изменить их действительно холодные отношения. Конечно, любую такую попытку она отринула бы гордо и презрительно, но она выходила из себя, потому что попытки этой не было и она не могла поступить, как ей хотелось, главным же образом потому, что не давала себе труда сделать хоть один шаг за пределы, которые сама себе поставила. Евгения обычно быстро решала вопросы любви и ненависти, а потому еще до свадьбы определила, какие чувства должна питать к мужу. Но ей почему-то неловко было относиться к нему так же свысока, как к его отцу. Молодая женщина смутно чувствовала это, но не могла дать себе отчета, как могло зародиться в ней это чувство и что могло внушить его.

Выйдя в коридор, Артур встретил директора и главного инженера. Они оба только теперь возвращались домой после разговора с Берковым. Молодой Берков вдруг остановился.

— Позвольте спросить вас, господин директор, почему об отказе Гартмана принять назначенную ему сумму доложили прежде всего моей жене, и даже только ей одной, тогда как я ничего не знал об этом? — резко спросил он.

— Боже мой, — сказал директор, несколько смутившись, — господин Берков, я не знал, что вы придаете такое значение этому делу. Вы так решительно уклонились от всякого личного вмешательства, между тем как ваша супруга с самого начала приняла в нем горячее участие, и потому я счел своей обязанностью…

— Хорошо, — резко прервал его Артур, — желания моей супруги, конечно, должны всегда исполняться, но только я прошу вас в подобных деловых случаях, — последние три слова он произнес с ударением, — не забывать и меня, как вы сделали на этот раз. Я желаю, чтобы впредь меня уведомляли первого… Это мое решительное и неизменное желание.

Сказав это, он отправился в свою комнату. Озадаченный директор взглянул на своего товарища.

— Что вы на это скажете?

Главный инженер засмеялся.

— Чудеса творятся и знамения! Молодой хозяин начинает заниматься делами! С тех пор, как я его знаю, с ним такого еще никогда не случалось.

— Но это вовсе и не деловой случай! — сердито воскликнул директор. — Это совершенно частное дело, и я догадываюсь, из-за чего все вышло. Гартман, вероятно, разговаривал с молодой хозяйкой, как обычно, дерзко и грубо. По-моему, было крайне рискованно приглашать в гостиную такого несдержанного и неотесанного человека. Ведь он способен сказать ей в лицо то, что заявил мне сегодня утром в конторе: «Мне не нужно никакой награды, и я не за деньги рисковал своей жизнью». Госпожу Берков это, конечно, возмутило, как, очевидно, и ее супруга… Да и от старика мне, вероятно, придется выслушать несколько любезностей за то, что я допустил эту аудиенцию.

— Ну, едва ли молодой хозяин будет возмущаться из-за своей супруги, — равнодушно заметил инженер, сходя с лестницы. — Мне кажется, ледяная атмосфера его супружества начинает мало-помалу распространяться на всех окружающих. Приближаясь к этим новобрачным, начинаешь ощущать близость снеговой области. Вы не находите?

— Я нахожу, что госпожа Берков была сегодня очаровательна. Немного холодна и высокомерна, но тем не менее восхитительна.

Главный инженер изобразил притворный ужас.

— Ради Бога, перестаньте! Ведь вы заговорили в духе Вильберга. Хорошо еще, что вам за пятьдесят! Кстати, о Вильберге. Он полностью погружен в романтическое обожание, но не думаю, чтобы оно вместе с неизбежными стихами могло возбудить ревность в молодом супруге. Кажется, тот так же мало расположен восхищаться своей красавицей женой, как и она принимать его восхищение. Мне это странно; ведь браки по расчету заключаются часто, но этот брак какой-то не такой, как прочие, думаю, что под ледяной коркой скрывается вулкан и, когда в один прекрасный день он начнет действовать, мы все почувствуем легкое землетрясение и переживем нечто вроде светопреставления. Конечно, «это было бы цветком поэзии в голой степи обыденной жизни», как сказал бы Вильберг, если бы был уверен, что извержение пощадит его и его гитару…

Глава 6

После празднества прошло уже более четырех недель. Господин Берков так и не испытал того удовольствия, на какое он рассчитывал от «сюрприза», приготовленного им для «своих детей», то есть от своего несколько преждевременного визита к новобрачным. Через пару дней он возвратился в резиденцию, где у него было множество разных дел. Теперь его ожидали вторично и, вероятно, на более продолжительное время. Жизнь новобрачных между тем нисколько не изменилась; их отношения стали еще холоднее, образ жизни еще более светским. Оба они, кажется, с нетерпением ожидали окончания «медового месяца», который было решено провести в сельском уединении, затем летом предпринять более далекое путешествие и осенью возвратиться в резиденцию для постоянного жительства. Их будущие апартаменты уже были устроены старым Берковым с безумной расточительностью.

Ульрих Гартман возвращался домой после утренней смены, но на этот раз вынужден был значительно умерить свой обычно быстрый шаг, потому что рядом с ним шел Вильберг, который тоже возвращался домой из конторы и, встретив Ульриха, присоединился к нему.

Странно было наблюдать такие приятельские отношения одного из служащих со штейгером Гартманом, который не пользовался симпатиями начальства, но еще поразительнее то, что Вильберг сам добивался его дружбы; это, пожалуй, можно было объяснить тем, что крайности всегда сходятся, но здесь крылось нечто другое. Главный инженер, конечно, не подозревал, что его насмешливое замечание относительно Гартмана как героя интересного сюжета для баллады упало на благодатную почву. Вильберг всерьез задумал использовать этот сюжет, только сам еще не знал, что из этого получится: баллада, эпос или драма. Предварительно он решил, что его произведение будет содержать в себе все достоинства перечисленных жанров. На беду Ульриха, его мужественный и храбрый поступок навел начинающего поэта на мысль, что молодой рудокоп как раз годится для роли трагического героя, и Вильберг, чтобы изучить столь интересный характер, начал ходить по пятам за Ульрихом. А когда тот дерзнул с вызовом отвергнуть предложенное ему крупное денежное вознаграждение, чем заставил присмиреть самого директора, тогда его сияющий романтический ореол уже не мог померкнуть в глазах Вильберга, несмотря на беспардонную грубость предмета его обожания и резкие замечания начальства, которому никак не нравилась эта странная дружба. Ульрих тоже не очень-то охотно служил объектом изучения, он часто с явным нетерпением пытался избавиться от навязчивого новоявленного приятеля, отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, но все было напрасно: Вильберг, забрав себе в голову, что перед ним герой, хотя грубый и несдержанный, решил изучить его во что бы то ни стало, и чем резче обращался с ним Ульрих, тем в больший восторг приходил поэт, оттого что характер его героя обрисовывается так рельефно. В конце концов молодой рудокоп махнул на него рукой и покорился неизбежному, а привычка довершила остальное, так что они достигли известной доверительности.

Дул холодный северный ветер; Вильберг тщательно застегнул свое пальто и завязал концы толстого шерстяного шарфа.

— Счастливец вы, Гартман, — сказал он со вздохом, — у вас геркулесовское здоровье. Вы спускаетесь в шахты, поднимаетесь оттуда, попадаете из тепла в холод, не боитесь резкого ветра, а я вот должен остерегаться всякой перемены температуры, к тому же у меня очень слабые нервы, я быстро устаю и раздражаюсь, и все оттого, что у меня дух преобладает над телом. Да, Гартман, все от избытка чувств и мыслей!

— Мне кажется, господин Вильберг, все оттого, что вы очень много пьете чая, — сказал Ульрих, с участием глядя на его маленькую, хилую фигуру. — Вы никогда не окрепнете, если будете постоянно глотать этот горячий напиток.

Вильберг свысока, с сознанием беспредельного превосходства посмотрел на своего советчика.

— Вы не понимаете, Гартман! Я не могу употреблять такой грубой пищи, как вы: у меня не такая организация, а что касается чая, то это эстетический напиток. Он оживляет меня и вдохновляет, когда после пошлых обыденных занятий в тихий вечерний час ко мне прилетает муза…

— Вы хотите сказать — когда сочиняете стихи? — сухо пресек его разглагольствования Ульрих. — Так вот для чего нужен чай! Вот оно дело-то в чем!

К счастью, в эту минуту в голове оскорбленного поэта мелькнула рифма, и, стараясь запомнить ее, он пропустил мимо ушей насмешку своего кумира.

Подходя к дому Гартманов, они заметили, что у ворот дома, очевидно, поджидая Ульриха, стояла Марта, разговаривая с высокой и стройной элегантно одетой дамой, в которой они с изумлением узнали госпожу Берков. Что делала здесь она — одна, без экипажа, без слуг, о чем беседовала с племянницей шихтмейстера?

— Вот и ты, Ульрих, — словно отвечая на мысли своего двоюродного брата, сказала девушка. — Госпожа Берков была столь любезна, что остановилась поговорить со мной, а я, воспользовавшись случаем, хотела отдать ей ее платок…

— Не вмешивайся не в свое дело, — резко оборвал ее Ульрих. — Не тебе его дали, и не тебе его возвращать.

Евгения с удивлением посмотрела на молодого человека, который даже не поклонился ей.

— Ну, так отдайте его вы, Гартман! Или, может быть, вам не хочется его возвращать?

Вильбергу снова представился случай рассердиться на Ульриха за его «ужасное поведение»: тот стоял неподвижно, нахмурив лоб и крепко сжав губы, с таким упорным выражением неприязни, с каким он входил в гостиную госпожи Берков. Видно было, что ему стоило большого труда подавить свою ненависть к молодой супруге хозяина, но на этот раз ему удалось. Вильберг заметил, как при первых звуках ее голоса Ульрих вздрогнул, потом покраснел до ушей, должно быть, от стыда за свое поведение, и, наконец, лицо его приняло выражение тупой враждебности. Однако нравоучения Вильберга, видимо, возымели действие, иначе, почему бы этот упрямец Гартман, который никогда не обращал внимания ни на просьбы, ни на приказания, сразу подчинился, вошел в дом и через несколько минут вернулся с платком в руках?

— Вот он, госпожа Берков.

Евгения сунула его небрежно в карман, по-видимому, не придав эпизоду никакого значения.

— А вы, господин Вильберг, раз уж оказались здесь, не укажете ли мне дорогу? Я впервые отправилась в эту сторону и вдруг, подойдя к мосту, ведущему в парк, обнаружила, что калитка заперта. Нельзя ли ее отпереть, или мне придется возвращаться назад мимо рудников и мастерских?

Она указала на мостик в нескольких шагах от них, переброшенный через ров, который окружал парк с этой стороны; действительно, мостик был загорожен железной решеткой, а калитка заперта, чтобы рабочие не могли проникнуть в парк, ключ же находился у садовника. Вильберг предложил сбегать за ключом, если только госпожа Берков согласна подождать.

— О, нет, не надо! — сказала Евгения нетерпеливо. — Вам пришлось бы два раза сделать тот путь, которого я хочу избежать, а мне некогда ждать. Я предпочитаю вернуться той же дорогой.

Вильберг, соглашаясь, умолял ее доставить ему счастье оказать ей эту рыцарскую услугу, как вдруг его витиеватая фраза была прервана страшным треском.

Во время их разговора Ульрих подошел к решетке и, ухватившись обеими руками за железные прутья, потряс ее с такой силой, что замок и задвижки затрещали, но не подались; лицо Ульриха исказилось гневом, и сильным ударом ноги он сокрушил преграду — калитка отворилась.

— Ради Бога, Ульрих, что вы делаете! — вскричал с испугом Вильберг. — Ведь вы испортили замок. Что скажет господин Берков?

Ульрих не ответил. Отворив настежь калитку, он обернулся и сказал спокойно:

— Путь свободен, госпожа.

Евгения восприняла его действия куда спокойнее, чем Вильберг; она даже улыбнулась, вступая на путь, расчищенный для нее таким необычным образом.

— Благодарю вас, Гартман, — сказала она, — что же касается испорченного замка, то беру на себя ответственность за него, так что можете успокоиться, господин Вильберг. Раз уж калитка открыта, не угодно ли вам пойти со мной по кратчайшей дороге, через парк?

Какое счастье! Вильберг даже не побежал, а полетел к обожаемой им женщине, чтобы сопровождать ее, стараясь поскорее придумать какую-нибудь интересную и поэтическую тему для предстоящего разговора. Но разговор принял совсем прозаический характер. Евгения обернулась и посмотрела на рудокопа серьезным задумчивым взглядом, каким уже однажды смотрела на него, стараясь разгадать это загадочное, полное противоречий явление.

— У Гартмана поистине медвежья сила, да и ярость тоже. Ломает, не задумываясь, замок только для того…

— Чтобы открыть мне более удобный путь, — закончила Евгения, поглядев с иронией на своего спутника. — Не правда ли, господин Вильберг, вы никогда не оказали бы мне такой услуги?

Вильберг поспешил согласиться с этим. Как может она думать, что он решится так неделикатно обращаться с чужой собственностью да еще в ее присутствии! Никогда! Евгения, однако, очень рассеянно слушала его уверения, и ему в течение всего пути не удалось привлечь ее внимания, как он ни старался.

Гартман между тем закрыл калитку и медленно направился к дому. Он остановился у двери и пристально посмотрел в парк, в аллеях которого только что исчезли Евгения и Вильберг.

— Я думала, Ульрих, что если уж ты сказал «нет», так это так и будет.

Ульрих быстро обернулся и угрюмо глянул на стоявшую рядом Марту.

— А тебе какое дело? — дерзко спросил он.

— Мне? Никакого! Не смотри так мрачно, Ульрих. Ты сердишься на меня за то, что я напомнила госпоже Берков о ее платке, но ведь он принадлежит ей. Да и на что тебе такая нежная изящная вещь? Тебе даже и дотронуться до него нельзя, когда ты приходишь с работы, ну, а налюбовался ты им достаточно.

В голосе молодой девушки слышалась нескрываемая насмешка, и Ульрих, поняв ее, страшно рассердился.

— Оставь меня в покое и отстань со своими насмешками и подсматриванием. Я говорю тебе, Марта…

— Что тут такое? Уж не ссоритесь ли вы? — раздался вдруг голос шихтмейстера, который, выйдя из дома, остановился на пороге.

Ульрих сердито отвернулся, не желая, видимо, продолжать ссору, а Марта, не отвечая ни слова на вопрос дяди, прошмыгнула мимо него в дом.

— Что с ней? — спросил шихтмейстер, с удивлением глядя вслед девушке. — Что произошло между вами? Ты опять, должно быть, грубо обошелся с ней?

— Я не позволю никому, а тем более Марте, учить меня, как я должен поступать, — бросил в сердцах Ульрих.

— Ну, тебя-то она едва ли огорчит чем-нибудь, — сказал спокойно отец.

— Почему же?

Шихтмейстер взглянул на сына и пожал плечами.

— Послушай, парень, глаз, что ли, у тебя нет, или ты не хочешь видеть? Впрочем, ты никогда не думал о женщинах, а потому неудивительно, что ты ничего не понимаешь.

— А что тут понимать? — спросил молодой человек.

Отец вынул изо рта трубку и пустил целое облако дыма.

— То, что Марта любит тебя, — сказал он.

— Марта!.. Меня?

— Так ты в самом деле ничего не знал? — воскликнул удивленный шихтмейстер. — И это должен был тебе сказать старик отец! Все потому, что ты постоянно занят такими вещами, от которых голова идет кругом. Ей-богу, Ульрих, пора бы тебе бросить всякие глупости и взять в жены хорошую девушку, которая заставила бы тебя выкинуть все это из головы.

Ульрих снова посмотрел в парк, и глаза его приняли прежнее угрюмое и упрямое выражение.

— Да, ты прав, отец! — сказал он медленно. — Пора бы!

Старик чуть не уронил трубку от удивления.

— Это первое разумное слово, которое я слышу от тебя, парень! Образумился наконец? Пора, что и говорить! Ты уже давно в состоянии содержать жену, а красивее, порядочнее и добрее Марты тебе не найти. Какое счастье, если бы вы повенчались. Я ведь тебя не принуждаю к этому. Подумай сам хорошенько!

Молодой человек вскочил с лавки и начал быстро ходить взад и вперед.

— Возможно, так будет лучше всего… Надо же положить этому конец! Надо! Сегодня я опять убедился в этом… и чем скорее, тем лучше!

— Что с тобой? Чему надо положить конец?

— Ничего, отец, ничего! Ты прав, когда я женюсь, то буду знать, о ком мне думать. Итак, ты считаешь, что Марта меня любит?

— Поди и спроси у нее сам, — воскликнул, смеясь, шихтмейстер. — Неужели ты думаешь, что она до сих пор жила бы у меня в доме, если бы любила кого-нибудь другого? В женихах недостатка нет! Я многих знаю, которые с радостью женились бы на ней. Лоренц уже больше года ухаживает, да все напрасно! А ты, если захочешь, сегодня же можешь получить ее согласие. Поверь моему слову!

Ульрих с напряженным вниманием слушал отца, и, несмотря на то, что сказанное отцом льстило его самолюбию, на лице его не выражалось ни счастья, ни радости. Напротив, казалось, что он боролся с чем-то, мешавшим ему решиться на этот шаг, и, когда он снова обратился к отцу, голос его звучал глухо, точно судороги сжимали ему горло.

— Ну, вели ты уверен, что я не получу отказа, то… то я поговорю с Мартой.

— Сейчас? — спросил пораженный шихтмейстер. — Но, Ульрих, разве так сватаются, очертя голову? Ведь четверть часа назад у тебя и на уме этого не было. Подумай прежде хорошенько!

Ульрих сделал нетерпеливое движение.

— К чему откладывать? Лучше теперь же решить. Пропусти-ка меня, отец!

Отец покачал головой, но не стал серьезно отговаривать его, боясь, чтобы сын не передумал. От радости он даже не подумал о том, что так страстно желаемый им союз заключался несколько странно; он решил спокойно ждать на дворе, пока молодые люди сами решат свою судьбу. Зная хорошо сына, Гартман-старший понимал, что его несвоевременное вмешательство может испортить все дело.

Молодой человек тем временем, как бы боясь дать себе минуту на размышление, быстро прошел переднюю и отворил дверь в комнату.

Марта сидела у стола, против обыкновения праздно сложив руки; она не подняла головы, когда он вошел, и, по-видимому, не обратила внимания на то, что он остановился совсем рядом. Ульрих сразу заметил, что она плакала.

— Ты сердишься на меня, Марта, что я был опять груб с тобой? Я очень жалею… Что ты на меня так смотришь?

— Потому что ты, кажется, первый раз в жизни жалеешь об этом. Прежде ты не считался с тем, как я воспринимаю твои выходки, а потому и сегодня оставь меня в покое.

Она сказала это холодно и жестко, но это не смутило Ульриха. Слова отца, должно быть, сильно подействовали на него, и он ответил ей непривычно мягко:

— Я знаю, что гораздо хуже других, но измениться не могу, и потому прими меня таким, каков я есть, возможно, тебе удастся меня исправить.

При первых словах Ульриха девушка с удивлением взглянула на него и, вероятно, прочитав на его лице что-то особенное, сделала порывистое движение встать, но Ульрих удержал ее.

— Останься, Марта, мне надо с тобой поговорить! Я хотел тебя спросить… ну, я совсем не умею складно говорить, да это и лишнее. Ты моя двоюродная сестра, мы много лет живем под одной крышей… Ты отлично знаешь, что я за человек… знаешь также, что я всегда любил тебя, несмотря на то, что мы часто спорили… Хочешь стать моей женой, Марта?

Предложение было сделано неожиданно и резко, одним порывом, но уж такова была манера жениха. Он глубоко вздохнул, как будто гора свалилась с плеч, когда он произнес эти слова.

Марта сидела все так же неподвижно; ее обычно цветущее лицо страшно побледнело, но она не колебалась ни минуты и чуть слышно, но твердо сказала: «Нет!»

Ульрих решил, что ослышался.

— Нет? — переспросил он.

— Нет, Ульрих, не хочу! — повторила девушка тем же глухим, но твердым голосом.

Молодой человек обиженно выпрямился.

— В таком случае мне лучше было бы не говорить об этом. Отец, видно, ошибся… и я тоже… Не сердись, Марта!

Оскорбленный в своей непомерной гордости таким быстрым отказом, Ульрих хотел выйти из комнаты, но, взглянув на Марту, остался. Она встала со своего места и ухватилась обеими руками за спинку стула, будто желая удержаться на ногах. Девушка не проронила ни слова, но губы ее дрожали и бледное лицо выражало такое безысходное горе и страдание, что Ульрих невольно подумал, что отец был прав.

— Я думал, что ты меня любишь, Марта! — сказал он с легким упреком.

Она быстро отвернулась от него и закрыла лицо руками, он услышал глухие, еле сдерживаемые рыдания.

— Конечно, я должен бы знать, что слишком жесток и груб для тебя. Ты боишься, думая, что после свадьбы я стану, пожалуй, еще хуже. Лоренц больше годится тебе в мужья, он всегда будет исполнять твою волю.

Девушка покачала головой и медленно повернулась к нему лицом.

— Я не боюсь тебя, хотя ты часто бываешь груб и суров. Я знаю, что ты не можешь измениться и все-таки вышла бы за тебя, и даже охотно. Но за такого, каков ты теперь, Ульрих, каким ты стал с того дня, как сюда приехала молодая госпожа, я не пойду.

Ульрих вздрогнул. Яркая краска залила его лицо. Он хотел рассердиться, хотел крикнуть ей, чтобы она замолчала, но не мог выговорить ни слова.

— Дядя считает, что ты не думаешь о женщинах, потому что твоя голова занята другим, — продолжала Марта, все более волнуясь. — Да, как бы не так! Вот обо мне ты никогда не думал, это правда, а теперь вдруг хочешь взять в жены. Тебе нужно, чтобы кто-нибудь дал твоим мыслям другое направление… Разве это не так, Ульрих? И для этого тебе годится первая встречная, для этого и я достаточно хороша? Но нет! Я до такого еще не дошла! И если бы даже любила тебя больше всего на свете, и если бы отказ стоил мне жизни, я бы сказала «нет»! Лучше уж Лоренц, лучше любой другой, только не ты!

Столь сильный взрыв страсти у всегда спокойной девушки свидетельствовал, как безгранично и властно владел Ульрих ее сердцем… Вероятно, он и сам почувствовал это, но лицо его не прояснилось и яркий румянец становился гуще с каждым ее словом. Ему нечего было возразить ей, и, когда она разразилась громкими рыданиями, он только молча стоял рядом с ней, не находя слов утешить и успокоить ее. Мучительное молчание продолжалось несколько минут. Марта плакала, положив голову на стол. В комнате слышались только ее судорожное рыдание и однообразное тиканье старых стенных часов. Наконец Ульрих наклонился к ней; в голосе его не было суровости и резкости, так же, как и мягкости, — в нем сквозила глубокая боль.

— Перестань, Марта! Я думал, что так будет лучше, что ты поможешь мне… Но, вероятно, вышло бы хуже, и ты хорошо делаешь, отказывая мне. Пусть все останется по-старому.

И он направился к двери, даже не попрощавшись с ней; на пороге он остановился и еще раз взглянул на девушку. Она не подняла головы, и он быстро вышел.

— Ну? — живо спросил отец, идя ему навстречу. — Ну, что? — повторил он медленнее, заметив, что лицо сына не походило на лицо счастливого жениха.

— Ничего не вышло, отец! — сказал Ульрих тихо. — Марта не хочет идти за меня.

— Не хочет? Не хочет идти за тебя? — вскричал старик таким голосом, как будто ему сообщили нечто невероятное.

— Да. И не мучь ее, пожалуйста, расспросами, она имеет причины для отказа, и мне они известны… не будем говорить об этом. Пропусти меня, отец, мне надо идти.

Молодой человек быстро удалился, как бы желая избежать дальнейших расспросов. Шихтмейстер излил свою досаду:

— Вот и разбери женщин! Я положил бы голову об заклад, что девушка любит его, а она взяла да отказала… Я никак не думал, что он примет это так близко к сердцу. Он совсем растерялся и как пустился бежать отсюда! Но Ульрих ничего не расскажет… да и Марта тоже.

Старик начал быстро ходить по садику, пока не успокоился немного. Что же можно тут сделать? Нельзя же их соединить против их воли, а почему… Над этим тоже не стоило ломать голову. С тяжелым вздохом старик простился со своей заветной мечтой. Он еще стоял у калитки садика, погруженный в свои печальные размышления, как вдруг увидел молодого Беркова, шедшего по дороге, которая проходила мимо его домика и вела к перекинутому через ров мостику. Артур, кажется, лучше своей жены был знаком с порядками в имении. Он вынул из кармана ключ от калитки, замок которой незадолго перед тем был сломан Ульрихом. Шихтмейстер низко и почтительно поклонился молодому хозяину, когда тот поравнялся с ним, но Артур, со свойственной ему апатией, едва взглянув на него, ответил на поклон небрежным кивком головы и собирался пройти дальше.

Лицо старика болезненно передернулось; он все еще стоял с обнаженной головой и смотрел ему вслед печальным взглядом, словно говоря: «Вот каким ты стал теперь!»

Заметил ли Артур этот взгляд или вдруг вспомнил, что перед ним старый друг, баловавший его в детстве, только он вдруг остановился.

— А, это вы, Гартман? Как поживаете?

Он протянул ему с обычной медлительностью руку и, казалось, был несколько удивлен, что старик не схватил ее тотчас. Шихтмейстер, отвыкший от таких знаков внимания, медлил пожать протянутую руку и когда наконец решился на это, то взял ее так робко и осторожно, будто боялся повредить эту белую тонкую руку своей грубой и жесткой лапой.

— Благодарю вас! Мне живется хорошо, Артур! Ах, простите, я хотел сказать: господин Берков.

— Называйте меня по старой привычке Артуром, мне приятно слышать это имя от вас, — спокойно сказал молодой человек. — Итак, вы довольны своей жизнью, Гартман?

— Слава Богу, доволен. Я имею все необходимое, но ведь в каждой семье есть свои заботы и горе… вот и у меня тоже… насчет моих детей! Видно, уже нельзя иначе.

Шихтмейстер очень удивился, когда молодой хозяин подошел к нему и облокотился на деревянную ограду садика, как бы приготовившись к продолжительной беседе.

— Насчет ваших детей? Я думал, что у вас только один сын?

— Совершенно верно — Ульрих; но у меня еще воспитывается дочь моей сестры, Марта Эверс.

— Она-то и причиняет вам заботы?

— Сохрани Бог! — горячо возразил шихтмейстер. — Девушка так добра и хороша, что другой такой и не найти; я надеялся, что Ульрих и она составят отличную парочку, но…

— Но Ульрих, вероятно, не желает? — прервал его Артур, быстро взглянув на него, что очень противоречило его обычной вялости.

Старик пожал плечами.

— Не знаю! Действительно ли он не хочет этого или не сумел как следует взяться за дело, только между ними все кончено, и у меня исчезла последняя надежда, что порядочная жена наставит его на путь истинный.

Странно, что такая простая и неинтересная семейная история старого рудокопа не показалась молодому хозяину скучной; он ни разу не зевнул, что делал постоянно, когда не считал нужным сдерживаться; напротив, он даже оживился.

— А разве вам не нравится его теперешний образ мыслей?

Шихтмейстер робко взглянул на него, потом опустил глаза.

— Мне нечего вам об этом рассказывать, Артур. Вы, вероятно, уже много слышали об Ульрихе.

— Да, помню, отец говорил мне о нем. Ваш сын, Гартман, на плохом счету у начальства.

Старик тяжело вздохнул.

— Да, но я ничего не могу сделать. Он не слушает меня, да, говоря правду, и никогда не слушал. Он всегда хотел жить своим умом и делал все по-своему. Я позволил ему учиться… может быть, это и послужило ему во вред. Я считал, что, благодаря этому, он скорее выдвинется по службе, что и случилось — он уже штейгер, а со временем станет и оберштейгером, но учение же принесло и вред: все-то ему нужно, все-то хочет знать, просиживает ночи напролет над книгами; товарищи в нем души не чают. Уж как это получается, что он верховодит всеми, не знаю, будучи еще мальчиком, он держал своих товарищей в ежовых рукавицах, а теперь еще больше, чем прежде. Они слепо верят всему, что он скажет, где Ульрих, там и они, кажется, если бы он повел их в ад кромешный, они пошли бы за ним. А это совсем плохо, в особенности на наших рудниках.

— Почему именно на наших? — спросил Артур, задумчиво водя ключом по деревянной решетчатой ограде, как бы рисуя какие-то узоры.

— Потому что рабочим у нас очень плохо живется, — сказал шихтмейстер. — Не сердитесь, Артур, что говорю вам правду в глаза. Я лично не могу пожаловаться: мне всегда жилось хорошо, потому что ваша покойная матушка очень любила мою жену, ну, а другим… работают изо дня в день и едва могут дать жене и детям самое необходимое. Тяжел и горек такой хлеб, видит Бог. Конечно, все мы должны трудиться, и многие делали бы это охотнее, будь у нас все, как на других рудниках. А у нас прижимают каждый грош и без того скудного жалованья, а в шахтах-то как плохо стало! Спускаясь туда, каждый читает про себя «Отче наш», ожидая всякую минуту, что все обрушится ему на голову. На ремонт никогда нет денег, не бывает их и тогда, когда нужно оказать кому-нибудь помощь в беде, в то же время всем известно, что сотни тысяч посылают в резиденцию, чтобы…

Старик вдруг умолк, смертельно испугавшись, и зажал себе рукой рот. Он так увлекся, что совсем забыл, с кем разговаривает, и опомнился только потому, что при последних его словах молодой человек сильно покраснел.

— Ну, — сказал Артур, когда он замолчал, — продолжайте, Гартман! Ведь вы видите, что я вас слушаю.

— Ради Бога, — пролепетал смущенный старик, — я не хотел сказать… Я совсем забыл…

— Кому нужны были эти сотни тысяч? Не извиняйтесь и говорите смело все, что хотели мне сказать. Неужели вы думаете, что я донесу на вас отцу?

— Нет, — сказал откровенно шихтмейстер, — этого вы ни за что не сделаете. Вы не такой, как ваш отец: если бы я ему такое наболтал, то, наверное, лишился бы места. Я и хотел вам сказать, что все это очень раздражает рабочих. Артур, — продолжал старик робким, неуверенным голосом и подвинулся к нему на шаг, — вы бы сами занялись делами! Ведь вы сын и наследник господина Беркова. Вас это касается больше всех.

— Меня? — спросил Артур с горечью, которой, к счастью, его собеседник по простоте душевной не заметил. — Я ничего не понимаю в делах и не знаю даже, что здесь творится, мне это всегда было чуждо.

Старик печально покачал головой.

— Господи, да что тут понимать-то! Для этого не надо изучать ни машин, ни шахт, вам нужно только встретиться с рабочими и выслушать их, как вот теперь вы слушаете меня. Правда, мало кто решится высказаться, потому что тех, кто жалуется, немедленно увольняют «за неповиновение», и уволенный с трудом находит потом себе какую-нибудь работу. Я говорю вам правду, Артур, что у нас очень плохо, а Ульрих не может этого видеть, у него сердце разрывается от жалости, и, хотя я и ворчу на него, по сути он все-таки прав: так не может продолжаться. Однако грешно и безбожно исправлять все таким образом, как представляется Ульриху, это повергнет в беду и его и других. — В глазах старика сверкнули слезы, и он быстро взял лежавшую на решетке руку молодого человека. — Артур, прошу вас, ради Бога, постарайтесь уладить все, ведь и для господина Беркова нехорошо, если так будет продолжаться. Положим, и на других рудниках идет борьба, но если начнется у нас, это будет ужасно.

Артур молча выслушал речь старого шихтмейстера, глядя вдаль, потом устремил на старика долгий мрачный взгляд.

— Я поговорю с отцом, — медленно произнес он. — Вы можете на меня положиться, Гартман!

Шихтмейстер выпустил его руку из своей и отступил на шаг. Раскрыв свое сердце, он ожидал чего-то большего, а не этого жалкого обещания.

Артур выпрямился и собрался идти.

— Вот еще что, Гартман! Ваш сын недавно спас мне жизнь, и его, вероятно, обидело то, что ему не сказали ни одного слова благодарности. Я очень мало дорожу жизнью и потому, вероятно, дешево оценил оказанную мне услугу, но я охотно исправил бы свой промах, если бы… — Брови Артура насупились и голос зазвучал резко. — Если бы он не был таким, как теперь. Я не желаю, чтобы мою признательность отвергли так же, как недавно предложение, переданное через директора. Тем не менее я не хочу остаться неблагодарным, скажите вашему сыну, что я очень ему признателен. Относительно того, что вы мне сообщили, я непременно переговорю с отцом. Прощайте!

Он направился в парк. Шихтмейстер грустно посмотрел ему вслед и прошептал, тяжело вздохнув:

— Дай Бог, чтобы из этого вышел толк, мне что-то не верится!

На господском дворе стояла вывезенная из сарая карета, и кучер собирался запрягать лошадей.

— Это что-то новое! — сказал он лакею, который только что передал ему приказ. — Молодые господа едут вместе. Этот день надо отметить в календаре.

Лакей засмеялся.

— Едва ли это доставит им удовольствие, но иначе нельзя, потому что надо нанести визиты в городе знатным господам, которые недавно были здесь на обеде. Отправляться с визитом порознь неловко, а то бы ни за что не поехали вместе.

— Смешно! — заметил кучер, покачивая головой. — И это они называют супружеством! Спаси Бог всякого от такой жизни!

Через четверть часа карета, в которой сидели Артур Берков с супругой, катилась по дороге в город. Погода, довольно сносная до полудня, становилась хуже и хуже. Все небо затянулось тучами, поднялся порывистый ветер; время от времени разражался ливень, оставляя после себя огромные лужи на земле, которая уже обильно пропиталась влагой. Вообще весна выдалась суровой и дождливой и отбивала у городских жителей охоту жить на дачах. Хотя стоял уже май, на деревьях парка едва показывались почки, резкий ветер и холодные дожди приводили садовника Берковых в отчаяние, губительно влияя на цветы, которые он вырастил с таким трудом; испорченные дороги делали неприятным всякий выезд даже в карете, а иначе это было решительно невозможно. Ежедневные бури и дожди; серое небо, горы, окутанные туманом, сквозь который не прорывалось ни одного солнечного луча, и в довершение всего — скучная одинокая жизнь, тоже окутанная беспросветным туманом, в холодной атмосфере ненависти и отчужденности, убивающей своим ледяным дыханием малейший готовый распуститься цветок, когда супруги считают пыткой оставаться наедине, к чему другие новобрачные стремятся как в высшему счастью, когда стараются быть как можно дальше друг от друга, — всего этого достаточно, чтобы объяснить причину бледности молодой женщины, горькую складку у рта и печальный взгляд, который она бросала из окна кареты на размытый дождем пейзаж; несмотря на всю силу воли, Евгения не могла скрыть своей тоски. Она слишком понадеялась на свои силы. Легко было принести жертву сгоряча, в порыве дочерней любви… а потом? Долгими часами и днями изнемогать под гнетом добровольно взваленной на себя ноши, чувствовать свое бессилие и не быть в состоянии ничего изменить! Вот когда требовались истинное мужество и стойкость, и, хотя Евгения обладала и тем, и другим, она чувствовала, что это «потом» тяжело для нее.

Ее супруг, сидевший в другом углу кареты, стараясь находиться как можно дальше от нее, так что складки ее шелкового платья действительно едва касались его плаща, тоже не казался счастливым. Хотя он всегда был бледен, глаза неизменно выражали усталость и движения никогда не отличались живостью, но теперь в его лице появилась новая черта, которой прежде не замечалось. Она появилась четыре недели тому назад, выражала затаенное горе и становилась, несмотря на его обычные апатию и безучастность, с каждым днем резче.

Он тоже молча смотрел в окно и не пытался начать разговор. В этот день они виделись только перед тем, как садиться в экипаж, и обменялись несколькими фразами о погоде и предстоящей поездке. В карете царило гробовое молчание, которому, по-видимому, не суждено было прерываться до прибытия в город. Поездка явно не обещала быть приятной: хотя карета защищала от ветра и дождя, но испорченная непогодой дорога давала себя чувствовать, несмотря на мягкие подушки, экипаж медленно подвигался вперед, невзирая на все усилия лошадей. Почти на полпути, среди леса, карета чуть не опрокинулась от сильного толчка. Кучер, тихо выругавшись, остановил лошадей и вместе с лакеем сошел с козел; между ними завязался оживленный разговор.

— Что там такое? — с беспокойством спросила Евгения, приподнимаясь с места.

Артур даже не побеспокоился узнать, в чем дело, и, вероятно, продолжал бы и дальше спокойно ждать, когда ему об этом доложат, однако теперь счел себя обязанным опустить стекло и повторить вопрос жены.

— Не беспокойтесь, — сказал кучер, подходя к окну, — мы счастливо отделались, еще немного — и карета опрокинулась бы — кажется, заднее колесо сломалось! Сейчас Франц посмотрит.

Сообщение Франца после осмотра оказалось неутешительным: колесо было так сильно повреждено, что не позволяло проехать и сотни шагов.

Слуги вопросительно смотрели на господ.

— Очевидно, нам придется отказаться от мысли нанести сегодня визиты, — равнодушно сказал Артур своей жене. — Пока Франц съездит домой и вернется с другим экипажем, будет уже поздно ехать в город.

— Я думаю так же. Итак, надо выйти из кареты и вернуться домой.

— Выйти из кареты? — с удивлением спросил Артур. — Разве ты намерена возвратиться пешком?

— А ты собираешься сидеть в карете до тех пор, пока Франц вернется с другой?

Артур, похоже, именно так и хотел сделать, он охотнее согласился бы просидеть два часа в углу кареты, защищавшей его от непогоды, чем решиться на прогулку пешком по лесу да еще в дождь и ветер. Евгения, должно быть, угадала его мысли, потому что на губах ее заиграла презрительная усмешка.

— Что касается меня, я предпочитаю прогулку пешком этому томительному ожиданию! Франц проводит меня, ведь ему все равно надо идти. Ты же останешься в экипаже — я ни в коем случае не хотела бы взять на себя ответственность за твое здоровье… Ты еще простудишься, пожалуй!

Случившееся с каретой не могло, разумеется, вывести Артура из его привычного состояния, но столь явная ирония Евгении сразу оказала свое действие. Он быстро поднялся с места, открыл дверцу кареты и через десять секунд уже стоял на подножке, протянув руку жене, чтобы помочь ей сойти. Евгения медлила.

— Прошу тебя, Артур…

— Я тоже прошу тебя не разыгрывать по крайней мере комедии перед людьми, предпочитая взять в провожатые даже лакея, только бы не идти со мной.

Молодая женщина слегка пожала плечами, но ей ничего не оставалось другого, как без пререканий принять предложенную руку, поскольку лакей и кучер стояли совсем близко.

Она вышла из кареты, и Артур, обратившись к слугам, сказал:

— Мы пойдем пешком, а вы постарайтесь доставить карету на ближайший хутор, где можете ее оставить, и потом как можно скорее отправляйтесь вслед за нами с лошадьми.

Слуги почтительно поклонились и приступили к исполнению приказания.

Евгения чуть заметным движением отклонила руку мужа.

— Едва ли нам будет удобно идти под руку, — сказала она. — Каждому отдельно легче выбирать дорогу.

Но при первой же попытке двинуться вперед ноги ее по щиколотку увязли в грязи, когда же, испугавшись, она хотела перебежать на другую сторону дороги, то попала в довольно глубокую лужу, забрызгав себя с головы до ног. Поняв безвыходность положения, она остановилась. Из кареты дорога не казалась ей такой плохой.

— По дороге идти нельзя, — заключил Артур, который так же, как и его жена, и с таким же результатом попытался сделать несколько шагов. — Придется добираться лесом.

— Не зная дороги? Ведь мы можем заблудиться.

— Не заблудимся! Я еще ребенком знал тут одну тропинку, которая вьется по горе и спускается в долину, значительно сокращая путь. Надо ее найти.

Евгения колебалась, но состояние размытой и изрытой колесами дороги заставило ее решиться. Она последовала за мужем, который взял несколько влево от дороги, и через несколько минут оба очутились под сенью густых темно-зеленых елей.

По лесной почве, покрытой мхом и корнями деревьев, можно было хоть как-то продвигаться вперед; конечно, такая дорога была нелегка для изнеженных людей, привыкших к паркету, экипажам и верховым лошадям, и которые пешком ходили только по парку, да еще в хорошую погоду. Хотя дождь прекратился, но воздух был пронизан сыростью; туман окутывал окрестности, а темные тучи грозили каждую минуту разразиться ливнем. Находиться на расстоянии часа пути от дома, в лесу, по которому следовало идти наугад, как каким-то искателям приключений, без экипажа и слуг, не имея, чем защититься от ветра и дождя, было, мягко говоря, не совсем привычным делом для Артура Беркова и его высокородной супруги.

Однако молодая женщина со свойственной ей решительностью покорилась неизбежному. С первых же шагов она поняла, что невозможно сберечь светлое шелковое платье и белую накидку, и потому, не заботясь о них, храбро двинулась вперед". Туалет ее совсем не соответствовал такому путешествию и нисколько не защищал от непогоды. Она озябла и, кутаясь в легкую кашемировую накидку, вздрагивала при каждом порыве ветра.

Артур заметил это и остановился. По своей изнеженности, даже садясь в карету, он накинул на себя плащ, который теперь оказался как нельзя кстати. Он молча снял его и хотел накинуть на плечи жены, но она решительно отказалась от этого.

— Благодарю. Не надо!

— Да ведь ты озябла.

— Вовсе нет, я не так чувствительна к холоду, как ты.

Артур, не говоря ни слова, оставил плащ у себя, но вместо того, чтобы закутаться в него, небрежно перекинул через руку и, оставшись в легком сюртуке, зашагал рядом с ней. Евгении стало досадно, она сама не знала, почему ее так оскорбил его поступок, — ей было бы гораздо приятнее, если бы он завернулся в отвергнутый ею плащ, чтобы сохранить свое драгоценное здоровье, вместо этого он безрассудно подвергал себя опасности простудиться. Спокойно подчиняться обстоятельствам свойственно было ей, и она никак не могла смириться с тем, что ее супруг осмелился присвоить и себе такое право, она не могла понять, каким образом он, приходивший в ужас от одной мысли, что придется идти пешком по лесу, теперь, казалось, вовсе не замечал всех неудобств пути, между тем как она начинала уж раскаиваться в своем решении.

Порыв ветра сорвал с него шляпу и сбросил ее в обрыв, так что достать ее было невозможно. Артур спокойно проводил ее взглядом, лишь резко тряхнув головой, чтобы откинуть назад рассыпавшиеся волосы. Ноги его глубоко уходили в мокрую мшистую почву, но никогда походка его не казалась Евгении более легкой и твердой, чем сегодня. Его обычная вялость исчезала по мере того, как они углублялись в чащу, а всегда как будто сонные глаза зорко высматривали тропинку. Сырой мрачный лес, казалось, оживил его. Жадно вдыхая смолистый воздух, пропитанный запахом елей, он быстро шел впереди жены, отводя низкие ветви деревьев. Вдруг он остановился и радостно воскликнул:

— Вот и тропинка!

В самом деле, перед ними лежала узенькая тропка, пересекавшая лес и, по-видимому, спускавшаяся в долину. Евгения глядела на нее с изумлением: она не верила, чтобы ее муж мог быть таким надежным проводником, и думала, что они непременно заблудятся в этом огромном лесу.

— Тебе, кажется, знакома эта местность? — сказала она, вступая вместе с ним на тропинку.

Артур улыбнулся, словно радостно приветствуя знакомые ему места.

— Как же мне не знать своего леса! Мы с ним старые друзья, хотя давно, очень давно не видались.

Евгения снова удивленно взглянула на мужа — таким тоном он никогда еще не разговаривал.

— Ты так любишь лес? — спросила она, невольно продолжая разговор. — Почему ты ни разу не отправился сюда в течение четырех недель, что мы живем здесь?

Артур молчал, словно забывшись и грезя о чем-то, он обводил мечтательным взором лес, подернутый туманом.

— Почему? — вдруг повторил он ее вопрос. — Я и сам не знаю, почему… должно быть, лень было. В вашей резиденции от всего отвыкнешь, даже от леса с его тишиной и уединением.

— В вашей резиденции! Мне кажется, ты, как и я, тоже там воспитывался.

— Конечно! Только разница в том, что я перестал жить там, когда началось мое так называемое воспитание, Все, что было мне дорого, осталось далеко позади. Лучшие годы моей жизни — это годы детства.

В словах его звучали печаль и жалоба, и это вызвало у Евгении прежнее чувство неприязни к нему. Как смел он говорить о понесенных им утратах? Да и испытал ли он когда-нибудь настоящее горе? Вот ее счастливая беззаботная жизнь действительно кончилась вместе с детством; при первом вступлении в жизнь она уже познала всю горечь забот, унижения и отчаяния, ведь она была посвящена в дела своего отца! Она прошла горькую школу, это закалило ее характер, но лишило беззаботного веселья юности. Можно ли после этого сравнивать прошлую жизнь Артура с ее жизнью? А он считает себя несчастным!

Артур, очевидно, угадал ее мысли, когда обернулся к ней, отводя слишком низко свисавшую ветку, мешавшую ей пройти.

— Ты думаешь, что я не имею права жаловаться на судьбу? Может быть! Мне, впрочем, часто говорили, что моя жизнь достойна зависти, но, уверяю тебя, эта «завидная» жизнь так пуста и бесцветна… Счастье осыпает тебя своими дарами, а ты топчешь их, не зная, как воспользоваться ими… Пустая, бесцельная жизнь так тягостна, что хочется во что бы то ни стало освободиться от этого счастья и даже испытать бурю и непогоду.

Темные глаза Евгении в немом изумлении устремились на Артура, на лице которого вдруг вспыхнул яркий румянец. Казалось, он спохватился, что допустил непростительную ошибку, проявив перед женой такую чувствительность, Он нахмурил брови и сердито посмотрел на лес, который увлек его и заставил разоткровенничаться.

— Пора бы уже и прекратиться ветру и дождю, — заговорил он через минуту прежним равнодушным тоном, продолжая идти впереди нее и не оборачиваясь больше. — Ишь, как бушует на открытом месте! Нам придется немного подождать, пока утихнет этот ураган: при таком ветре не спустишься в долину.

И действительно, когда они вышли из лесу, ветер подул с такой силой, что они едва могли удержаться на ногах. Опасно было идти по тропинке, открытой со всех сторон и круто спускавшейся в долину, так как ветром могло сбросить с высоты. Пришлось под прикрытием деревьев ждать, когда ветер станет тише.

Они стояли под огромной елью, на опушке леса. Буря, налетая, трепала ее зеленые ветви, распростертые над молоденькими деревцами. Ель покачивалась и скрипела, но могучий сероватый ствол ее служил все-таки надежной опорой для Евгении, которая прислонилась к нему. Там хватило бы места и для двоих, но им пришлось бы тесно прижаться друг к другу, и потому, вероятно, Артур остановился в нескольких шагах от жены, хотя там он не был защищен от ветра, а тяжелые намокшие ветви ели, качаясь, щедро обдавали его водой. Волосы его, не прикрытые шляпой, развевались ветром, и лицо было мокро от дождя, но он и не думал перейти на другое место.

— Не хочешь ли ты… не лучше ли тебе встать здесь, — сказала нерешительно Евгения, отодвигаясь немного в сторону, чтобы он мог также прислониться к стволу дерева.

— Благодарю. Я не хотел бы стеснять тебя своей близостью.

— Ну, так накинь хоть плащ на себя!

В голосе ее звучала почти просьба.

— Ты ведь совсем промокнешь.

— Пустяки! Я вовсе не так изнежен, как ты думаешь.

Молодая женщина закусила губы. Не очень приятно быть побитой собственным оружием, но больше всего ее раздражало упорство, с каким Артур стоял под дождем для того только, чтобы дать ей урок. Евгения, разумеется, находила это упорство смешным, она от этого нисколько не страдала и относилась почти равнодушно к тому, простудится ли ее муж, но ее раздражало, что он так спокойно переносил непогоду, продолжая стоять на том же самом месте. Трудно было представить, что это тот самый человек, который полчаса тому назад, развалясь на мягких подушках кареты, казался таким вялым и сонным, морщился от малейшего дуновения ветерка, проникавшего в окна кареты! Неужели нужна была буря, чтобы показать ей, что он вовсе не такой неженка, каким она его считала?

По лицу Артура было видно, что он и не думал что-либо доказывать ей, в эту минуту он, казалось, даже забыл совсем о ее присутствии. Скрестив руки, он смотрел на лесистые горы, которые открывались их взору с этой возвышенности. Взгляд его медленно скользил с одной вершины на другую, и Евгения заметила, что у ее мужа очень красивые глаза. Это ее весьма удивило, так как до сих пор она знала только, что там, под этими полуопущенными ресницами, скрывалось что-то безжизненное, сонливо-спокойное, и не дала себе труда внимательнее разглядеть глаза мужа. Правда, он всегда так медленно и лениво поднимал их, как будто для этого надо было употребить немало усилий. Судя по выражению его лица, она почему-то считала, что глаза мужа бледно-голубые, без всякого огня, на самом же деле они оказались ясные, темно-карие, в них, действительно, не хватало жизни, но видно было, что они могли вдруг загораться страстью и энергией, как будто в глубине их дремал в заколдованном сне забытый чудный мир, ожидая лишь магического слова, способного разрушить чары. У Евгении шевельнулось подозрение, что всему виной отец, который своим воспитанием убил и уничтожил в сыне то, что потом не в силах был уже вернуть и поправить.

Они все еще стояли на возвышенности. Лес тонул в тумане, окутавшем его со всех сторон и клубившемся над горами и долинами, то сгущаясь, то разрываясь. Ураган бушевал, раскачивая столетние ели, как колосья; гнулись и стонали могучие стволы, с шумом покачивались их вершины, а над ними быстро проносились бесформенными массами тяжелые свинцовые тучи. Такие бури бывают только в гористых местностях, где они предвещают наступление весны, которая летит на крыльях грозы. Но весна является сюда не с ярким солнечным светом, как в долинах, она здесь холодная и неласковая. И все же в порывах бури слышалось ее дыхание, звучал ее призыв. В шуме весенней бури есть что-то обещающее скорое наступление ясных теплых дней с ярким блеском солнца, с благоуханием цветов, которые вдруг появляются по всей земле, как первое проявление ее могучей жизненной силы. И шумящие леса, и низвергающиеся потоки, и дымящиеся долины, услышав этот призыв, откликаются на него. Журчанье потоков и шелест деревьев сливаются в общий гул — радостный отклик природы, которая, сбросив последние оковы зимы, приветствует свою спасительницу: весна идет!

Что-то таинственное совершается в те часы, когда начинается шествие весны, и легенды горных жителей приписывают ей романтические чары. Они рассказывают о горном духе, который обходит тогда свои владения и может по желанию либо осчастливить, либо обездолить людей, оказавшихся в тот момент в его владениях, и если такие люди соединятся, то будут вечно принадлежать друг другу, если же расстанутся, то тоже навеки. Но двум путникам, стоявшим на вершине, нечего было соединяться — они уже были тесно связаны неразрывными узами, хотя и были очень далеки и чужды друг другу. Молчание продолжалось довольно долго, и Евгения первая прервала его:

— Артур!

Молодой человек встрепенулся, будто пробудившись ото сна, и обернулся к ней.

— Что тебе угодно?

— Здесь, на горе, так холодно… Не дашь ли ты мне теперь свой плащ?

На лице Артура опять вспыхнул легкий румянец, и он с безмолвным удивлением посмотрел на нее. Он знал, что гордая женщина скорее замерзла бы, чем попросила то, от чего уже раз отказалась, — и вдруг она просит у него плащ, просит, запинаясь и с опущенными глазами, точно сознаваясь в своей неправоте. В ту же минуту он оказался возле нее; она молча позволила ему накинуть на нее плащ, но, когда он хотел вернуться на прежнее место, бросила на него полный упрека взгляд. Артур колебался с минуту. Но разве эта просьба не была уступкой с ее стороны? Он отбросил свое упрямство и остался рядом с ней.

Из долины все больше поднимался туман, и все гуще окутывал их, как будто желая удержать здесь навсегда. Горы и леса исчезли в сероватой мгле; только ель еще выдавалась среди этого моря тумана, защищая нашедших под ней приют людей. Над ними раскачивались темные ветви, их сильный шум напоминал тысячи таинственных голосов, которые иногда сопровождались аккордом леса, и ужас проникал в душу, когда все вокруг гудело и шумело.

Вдруг Евгения вздрогнула, словно внезапно очутилась на краю бездны.

— Туман становится все непрогляднее, и буря усиливается, — сказала она. — Неужели путь по этой дороге так опасен, что нечего и думать пройти по тропинке?

Артур посмотрел на окружающий их туман.

— Я не особенно хорошо знаю наши горы и потому не могу сказать, насколько опасны здесь бури. А если бы и существовала опасность, разве ты испугалась бы ее?

— Я вообще не из робких, но всегда делается как-то жутко, когда речь идет о жизни.

— Всегда? Мне кажется, что жизнь, которую мы вели последние четыре недели, не так прекрасна, чтобы стоило дрожать, когда она поставлена на карту, во всяком случае, то, что касается тебя.

Молодая женщина опустила глаза.

— Я, насколько мне помнится, еще ни разу не жаловалась ни на что, — тихо возразила она.

— Нет, я не слыхал от тебя ни одной жалобы. Если бы ты могла к тому же заставить себя не бледнеть, как заставляешь молчать, ты, конечно, не была бы так бледна, но это не в твоей власти. Неужели ты думаешь, что мне приятно видеть, как моя жена безмолвно увядает около меня, потому что судьба связала нас неразрывными узами?

Теперь пришла очередь Евгении покраснеть, но не упрек, звучавший в его словах, вызвал этот румянец; странное, непривычное для нее выражение заставило ее вспыхнуть. «Моя жена», — сказал он. Конечно, ведь она повенчана с ним, но он назвал ее так впервые, а ей и в голову не приходило, что он имеет право называть ее своей женой.

— Зачем ты опять касаешься этой темы? — спросила она, стараясь не глядеть на него. — Я надеялась, что мы все выяснили во время нашего первого объяснения.

— Я коснулся ее потому, что ты, по-видимому, находишься в заблуждении, что я намерен держать тебя всю жизнь в этих узах, которые мне ведь так же тяжелы, как и тебе.

Он произнес это холодным тоном; Евгения быстро взглянула на него, но ничего не прочла на его лице.

Почему он всегда старался скрыть свои глаза, когда она пыталась заглянуть в них? Уж не боялись ли они обнаружить правду?

— Ты говоришь о… разводе?

— Неужели ты считаешь, что мы сможем жить вместе после того, что я услышал от тебя в первый же вечер?

Евгения молчала. Зеленые ветви ели с шумом качались над ее головой; лес своим гулом словно предостерегал молодых супругов, готовых произнести решительное слово, которое разлучило бы их навсегда, но ни один из них не хотел понять этого предостережения.

— Мы не можем поступать, не считаясь ни с чем, — продолжал Артур тем же тоном, — потому что твой отец, так же как и мой, пользуется известностью в резиденции. Наш брак возбудил всеобщее внимание, так что сразу расторгнуть его — значит дать богатый материал для сплетен, в которых нам была бы отведена не лучшая роль!.. Люди не расходятся через двадцать четыре часа или через неделю после свадьбы без всякой видимой причины, а стараются по крайней мере прожить вместе год, чтобы иметь возможность правдоподобнее объяснить развод несходством характеров. Я надеялся, что и мы сможем прожить вместе год, но, кажется, это нам не по силам. Если так продолжится, мы оба погибнем.

Рука молодой женщины, которой она держалась за ствол дерева, слегка задрожала.

— Я не погибну так скоро, раз решила нести это бремя, но я совершенно не думала, что для тебя так тяжела совместная жизнь.

Его глаза сверкнули; в них опять блеснула, подобно молнии, та же искра, но когда через минуту он заговорил опять, глаза его уже смотрели, как всегда, устало и безучастно.

— Ты в самом деле не думала этого? Да? Впрочем, кому же есть дело до того, что я чувствую? Я ни за что не коснулся бы этой темы, если бы не видел необходимости успокоить тебя: мы разойдемся, как только позволят приличия. Может быть, узнав об этом, ты не будешь так бледна, как в последние дни, и поверишь мне, что я не солгал, говоря, что даже не подозревал об интригах, которые заставили тебя выйти за меня, а думал, что ты сделала это добровольно.

— Я верю тебе, Артур! — тихо сказала она. — Теперь я верю тебе.

Артур улыбнулся. Но как горька была эта улыбка, с которой он выслушал первое выражение доверия со стороны жены в ту минуту, когда он от нее отказывался!

— Туман как будто уменьшился, да и буря, кажется, приутихла, — сказал он, чтобы переменить разговор. — Мы должны этим воспользоваться и спуститься в долину, где будем лучше защищены от непогоды, и через несколько минут доберемся до фермы, где, надеюсь, нам дадут, чем доехать. Хочешь следовать за мной?

Спуск был крутой и скользкий, но Артур, который совершенно преобразился, шел по тропинке твердо и уверенно, между тем как Евгения в тонких башмаках, в платье со шлейфом и в плаще, стеснявшем ее движения, еле плелась. Он видел, что должен помочь ей, но при этом мало было предложить ей руку, следовало крепко обхватить ее талию, что было невозможно. Муж боялся оказать своей жене услугу, которую в подобном случае предложил бы любой посторонней женщине, и та, не задумываясь, приняла бы ее, на что не могла решиться жена; она слегка вздрогнула, когда Артур, после некоторого колебания, обнял ее. В течение всего спуска, продолжавшегося более десяти минут, они не произнесли ни слова, но Евгения с каждым шагом делалась все бледнее и бледнее. По-видимому, ей было очень неприятно чувствовать себя в его объятиях и быть вынужденной так тесно прижаться к его плечу, что его дыхание касалось ее лица, хотя он, насколько мог, старался облегчить ее пытку: он ни разу не взглянул на нее, все его внимание, казалось, было приковано к дороге, спуск по которой требовал крайней осторожности. Но, несмотря на внешнее спокойствие, губы молодого человека предательски подергивались, выдавая волнение. Когда они наконец спустились в долину, он выпустил ее из своих объятий и глубоко, облегченно вздохнул.

Из-за деревьев виднелось здание фермы, и они поспешно направились туда, чтобы не оставаться больше наедине друг с другом. Над ними все еще шумела весенняя буря, и в горах густые волны тумана почти закрывали ель на опушке леса, которая только что простирала над ними свои ветви.

Глава 7

Берков приехал на виллу в то самое время, когда Артур и Евгения находились в лесу, и встретил их по возвращении домой. Он находился далеко не в таком приятном расположении духа, как в первый приезд, когда он ликовал от радости, что исполнилось его заветное желание породниться с аристократией. Он и теперь был так же любезен со своей невесткой и так же снисходителен к сыну, но сразу стало заметно, что его что-то беспокоило: он как-то суетился, был очень рассеян. Дурное расположение его духа выразилось особенно резко утром следующего дня, когда Артур пришел к нему в комнату, чтобы поговорить с ним.

— Потом поговорим, Артур, потом. Не мучь меня пустяками, когда у меня по горло самых серьезных дел! Денежные и вообще все дела в резиденции идут очень плохо; все что-то не клеится, везде убытки вместо прибыли и… Впрочем, ведь ты ничего в этом не понимаешь, да едва ли это может интересовать тебя! Я все улажу сам, только прошу тебя не надоедать мне пока своими личными делами.

— Это не мои личные дела, они важны и для тебя, папа! Очень жаль, что я должен именно теперь, когда ты так занят, отнимать у тебя время… Но иначе нельзя.

— В таком случае, после обеда! — сказал нетерпеливо Берков. — Надеюсь, ты можешь подождать до тех пор. Сейчас мне очень некогда. Меня ждут служащие для совещания, и я уже уведомил главного инженера, что тотчас после совещания отправлюсь на рудники.

— На рудники? — спросил молодой человек, делаясь внимательнее. — Ты хочешь осмотреть шахты?

— Нет! Я хочу осмотреть подъемную машину, которую ремонтировали во время моего отсутствия. Что мне делать в шахтах?

— Я думал, ты хочешь лично убедиться, действительно ли их состояние так серьезно, как уверяют.

Берков, собиравшийся уже выйти из комнаты, вдруг обернулся и с удивлением посмотрел на сына.

— Откуда ты знаешь состояние шахт? Кто тебе сообщил, что они плохи? Уж не директор ли, которому я отказал в выдаче денег на ремонт? Ну, конечно, нашел, кому сказать.

Берков громко засмеялся, не заметив выражение недовольства на лице Артура, который довольно резко возразил ему:

— Не мешало бы, однако, посмотреть, что именно требует ремонта, а так как ты все равно уж отправляешься туда с инженером, то и осмотрел бы хорошенько шахты.

— И не подумаю даже! — воскликнул Берков. — Что мне за охота рисковать своей жизнью? Нет никакого сомнения, что шахты крайне опасны в их теперешнем состоянии.

— И, несмотря на это, ты заставляешь сотни рабочих спускаться туда ежедневно?

— Уж не хочешь ли ты читать мне нравоучения, Артур? — сказал Берков, сердито нахмурив лоб. — Мне было бы очень странно слышать их от тебя. Ты, кажется, от скуки ударился в филантропию. Брось лучше! В сложившихся обстоятельствах это очень дорогая забава. А о том, чтобы не случилось несчастья, я и сам забочусь, потому что это причинило бы большие убытки, что было бы весьма некстати. Все, что необходимо, исправляется, а на капитальный ремонт у меня теперь нет денег, да и работы я не могу остановить даже на самый короткий срок, в чем ты же и виноват: припомни, как ты сорил деньгами перед свадьбой. Вообще я не понимаю, отчего ты вдруг стал заботиться о делах, на которые прежде не обращал никакого внимания. Думай лучше о зимних увеселениях и выездах в резиденции, а мне предоставь заботу о делах, в которых ты ровно ничего не смыслишь.

— Да, папа, абсолютно ничего! — подтвердил молодой человек с упреком. — Ты хорошо позаботился об этом.

— Ты, кажется, обвиняешь меня? — вскричал Берков. — Разве ты не пользовался всеми удовольствиями жизни? Разве я отступил перед какой-нибудь жертвой, чтобы ты мог наслаждаться жизнью? Разве я не оставлю тебе огромного состояния, тогда как сам начинал без гроша в кармане? Разве, женив тебя на баронессе Виндег, я не ввел тебя в дворянское общество, к которому со временем ты сам будешь принадлежать? Желал бы я видеть отца, который столько же сделал для своего сына, как я!

Во время этой речи Артур молча смотрел в окно, когда же Берков закончил, он повернулся к нему.

— Ты прав, папа! Я вижу, что тебе теперь некогда выслушать меня. Итак, поговорим после обеда! — сказал он и вышел из комнаты.

Берков смотрел ему вслед, покачивая головой. Последнее время он все чаще не понимал сына. В настоящую минуту ему действительно было очень некогда. Он быстро запер письменный стол, взял шляпу и отправился к ожидавшим его для совещания служащим; выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

Около одной из шахт собралась толпа рудокопов, которые должны были спуститься на смену своим товарищам; они ждали оберштейгера, который еще не явился. Тут были люди разных возрастов, рабочие самых разных профессий, какие только существуют на рудниках, а также все штейгеры. В центре толпы, скрестив на груди руки и поставив ногу на ступеньку, стоял Ульрих Гартман, и, хотя в эту минуту он ничего не говорил, сразу было видно, что среди рабочих он пользовался огромным авторитетом.

Несмотря на не слишком подходящее для серьезного разговора время, рабочие живо обсуждали свои наболевшие проблемы.

— Будь уверен, Ульрих, что на других заводах не последуют нашему примеру, — сказал молодой рудокоп Лоренц, стоявший рядом с Гартманом. — Они полагают, что еще рано, что они не готовы, словом, они предлагают еще подождать.

Ульрих упрямо тряхнул головой.

— Ну, что ж? Начнем одни. Нечего терять время.

Толпа заволновалась, раздались возгласы:

— Одни?

— Без участия товарищей с других заводов?

— Как? Уже сейчас?

Последнюю фразу повторяли не без тревоги.

— Теперь же! — повелительно сказал Ульрих, окидывая толпу вызывающим взглядом. — Кто не согласен со мной, пусть скажет.

По-видимому, большая часть присутствующих не была согласна с ним, но никто не посмел противоречить ему, кроме Лоренца, который сказал нерешительно:

— Ты сам же говорил, что лучше, если на всех окрестных заводах одновременно прекратят работу.

— Разве я виноват, что они медлят и тянут, тогда как у нас кончилось терпение? — вспылил Ульрих. — Они предлагают подождать, а мы не можем ждать, и это им хорошо известно. Они хотят, чтобы мы начали, первые, а потом посмотреть, что у нас выйдет. Совсем по-товарищески! Ну, что ж! Справимся без них!

— Неужели ты в самом деле считаешь, что он уступит? — спросил Лоренц, бросая взгляд по направлению хозяйской виллы.

— Должен уступить, — решительно заявил Ульрих, — иначе он разорится. Недавно он потерпел неудачу в нескольких сделках; кроме того, ему надо было заплатить все долги сынка, да новый дом в резиденции обойдется тысяч в сто. Если теперь приостановить работу на заводах месяца на два, именно теперь, когда он только что заключил большие контракты, тогда придет конец всему его богатству. Года два тому назад он бы еще выдержал, а теперь ни за что не устоит. Мы добьемся своего, если пригрозим ему приостановкой работ.

— Дай-то Бог, чтобы это было так! — со вздохом сказал один из рудокопов, уже пожилой человек с бледным озабоченным лицом и впалыми щеками. — Ужасно, если мы зря проголодаем несколько недель с женами и детьми и в конце концов останемся ни с чем, лучше бы подождать, пока товарищи…

— Конечно, подождать бы других! — раздались в толпе голоса.

— Опять переливание из пустого в порожнее! — сердито вскричал Ульрих. — Я говорю вам, что теперь как раз пора начинать. Хотите вы или нет? Отвечайте!

— Да ты не горячись так! — уговаривал его Лоренц. — Ведь ты знаешь, что все пойдут за тобой, если потребуется. Пусть на других заводах делают, что хотят, а мы все согласны с тобой.

— Да я и не советовал бы никому оставаться в стороне, когда дело дойдет до серьезного, — сказал Ульрих, бросая грозный взгляд в ту сторону, откуда раздались возражения. — Трусить не годится, все должны действовать сплоченно, и горе тому, кто вздумает поступить иначе.

По-видимому, Ульрих считал подобную жесткую манеру обращения с товарищами самым верным средством подавить в зародыше всякое сопротивление. Немногие, преимущественно пожилые рудокопы, возражавшие ему, замолчали, а остальные, особенно молодежь, с выражением сочувствия окружили Гартмана, который продолжал уже гораздо спокойнее:

— Теперь не время обсуждать это дело. Сегодня вечером мы…

— Оберштейгер! — прервало вдруг его несколько голосов, и все обернулись к двери.

— По местам! — приказал Ульрих, и толпа беспрекословно повиновалась. Каждый взялся за свой фонарь, до сих пор стоявший в стороне.

Оберштейгер, появившийся довольно быстро и неожиданно, вероятно, заметил, как рудокопы отхлынули от Гартмана, а может быть, слышал даже его приказ, потому что окинул толпу внимательным взглядом.

— Вы, Гартман, кажется, держите товарищей в строгом повиновении? — сказал он холодно.

Для оберштейгера, вероятно, так же, как и для прочих служащих, замыслы рабочих не были тайной, но он предпочитал ничего не видеть и не слышать и потому продолжал равнодушно:

— Господин Берков хочет вместе с инженером осмотреть подъемную машину. Вы, Гартман, останетесь с Лоренцем здесь, в подъемной, до тех пор, пока они вернутся. Штейгер Вильмс отведет вместо вас людей на работу.

Ульрих молча повиновался приказу и остался наверху с Лоренцем, между тем как другие рудокопы вместе с оберштейгером спустились в шахту. Когда последний из товарищей скрылся из виду, Ульрих сердито проворчал:

— Какие они все трусы! Разве с ними можно чего-нибудь добиться! Они так же хорошо, как и я, знают, что теперь самое время воспользоваться случаем, но не решаются, потому что другие не заодно с нами. Счастье еще, что мы имеем дело с Берковым, а не с кем-нибудь другим. Будь на его месте более ловкий человек, который сумел бы вовремя их припугнуть, а затем приласкать, тогда бы с ними и вовсе не поладить.

— А ты думаешь, что он этого не сделает? — недоверчиво спросил Лоренц.

— Нет! Он труслив, как все богачи. Он чванится и притесняет, пока все идет хорошо, а чуть дело коснется его шкуры или кошелька, сразу становится смирным. Его все ненавидят, и он доведет людей до крайности: все до единого человека поднимутся против него, и тогда он окажется в наших руках.

— А сын-то? Неужели ты думаешь, что он не вмешается, если дело зайдет так далеко?

— Его нечего брать в расчет! — ответил Ульрих с презрительной улыбкой. — Как только поднимется шум, он тотчас же удерет в город. Если бы мы имели дело с ним, нам не пришлось бы долго возиться: он согласился бы на все, стоило бы только пригрозить ему тем, что не дадим ему выспаться. С отцом будет побольше хлопот.

— Он хочет осмотреть подъемную машину, — задумчиво сказал Лоренц. — Может быть, он заглянет в шахты?

Ульрих усмехнулся.

— Что ты выдумал? Мы можем ежедневно рисковать своей жизнью, для того мы и созданы, а хозяин и шагу не ступит дальше подъемной, где он уверен в безопасности. Хотелось бы мне встретить его где-нибудь с глазу на глаз, научил бы я его дрожать за свою жизнь, как это часто приходится делать нам.

Во взгляде и тоне молодого человека было столько свирепости и жгучей ненависти, что его более сдержанный товарищ предпочел промолчать и прекратить разговор. Наступила продолжительная пауза. Ульрих отошел к окну и с явным нетерпением смотрел в него. Вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече и, обернувшись, увидел Лоренца.

— Я хочу кое-что спросить у тебя, Ульрих, — начал он, запинаясь. — Я очень прошу тебя сказать мне, в каких ты отношениях с Мартой?

Прошло несколько секунд, прежде чем Ульрих ответил.

— Я… с Мартой? А тебе это нужно знать?

Молодой рудокоп потупился.

— Ты ведь знаешь, что я давно ухаживаю за ней, а она не обращает на меня внимания, потому что ей нравится другой. Конечно, нельзя не похвалить ее вкуса. — Его взгляд с завистью скользнул по стройной фигуре друга. — Если ты действительно являешься моим соперником, то мне лучше всего выкинуть это из головы. Скажи мне откровенно, поладили вы или нет?

— Нет, Карл! — глухим голосом сказал Ульрих. — Мы не поладили, да и никогда не поладим, так мы с ней решили. Я больше не помеха тебе, и если ты хочешь попытать счастья, то думаю, что Марта не откажет тебе.

Лицо молодого человека просияло от радости, и он вздохнул с облегчением.

— Ты в самом деле так думаешь? Конечно, если ты это говоришь, значит, правда. Я попытаюсь сегодня вечером.

Ульрих мрачно нахмурил лоб.

— Сегодня вечером? Разве ты забыл, что у нас сегодня вечером собрание и ты должен присутствовать на нем, а не заниматься в это время сватовством? И ты не лучше других… Теперь, когда мы готовимся начать борьбу, у тебя на уме любовные похождения… Теперь, когда всякий должен радоваться, что у него нет жены и детей, ты думаешь о женитьбе. С вами всякое терпение лопнет.

— Да ведь я только хотел спросить у Марты, — обиженно возразил Лоренц. — Если она даже и согласится, то до свадьбы еще далеко. Ты, конечно, не понимаешь, каково человеку, который любит без взаимности, что у него на душе, когда он видит, что другой всегда рядом с ней и что этому другому достаточно протянуть руку, чтобы взять то, за что с радостью отдал бы жизнь; ты…

— Перестань, Карл! — прервал его Ульрих зло и так сильно ударил кулаком по стене, что все здание задрожало. — Ступай к Марте, женись на ней, делай, что хочешь, только не говори со мной об этом, я не хочу и не могу этого слышать.

Молодой рудокоп с удивлением посмотрел на своего друга, он никак не мог понять, за что тот на него рассердился, ведь он добровольно отказывался от девушки. Однако ему некогда было размышлять, так как снаружи раздался резкий голос Беркова, отчитывающего сопровождавших его служащих:

— Прошу вас, господа, перестать говорить об этом. Все приспособления для безопасности шахты до сих пор прекрасно служили — ведь ни разу не случилось несчастья, — послужат и еще. Мы не нуждаемся во всяких дорогостоящих нововведениях, которые вы считаете необходимыми только потому, что не вам платить за них. Не думаете ли вы, что я собираюсь открыть здесь образцовое филантропическое заведение? Я хочу только расширить производство и ничего не имею против расходов на эти цели. Все прочее я отвергаю! Если рудокопы в опасности, что же я могу сделать? Такова уж их профессия. Я не могу бросать тысячи, чтобы уберечь нескольких рудокопов от несчастья, которое может случиться и до сих пор никогда еще не случалось.

Он отворил дверь в подъемную и, видимо, неприятно поразился, увидев там двух рудокопов, которые, вероятно, слышали его последние слова. Главному инженеру эта встреча была еще неприятнее.

— Гартман, зачем вы здесь, наверху? — спросил он, смутившись.

— Оберштейгер сказал нам, что мы должны сопровождать вас при осмотре подъемной машины, — ответил Ульрих, не сводя своих темных глаз с Беркова.

Главный инженер пожал слегка плечами и обернулся к хозяину; по его лицу можно было понять, что он считает кандидатуру Гартмана не слишком подходящей, но он промолчал.

— Хорошо! — сказал Берков. — Спускайтесь оба, мы последуем за вами. В добрый час!

Рудокопы повиновались. Когда они были уже довольно далеко, Лоренц приостановился на минуту.

— Ульрих?

— Что?

— Слышал?

— Что он не может бросать тысячи, чтобы уберечь нескольких рудокопов от несчастья? А расширить производство можно на сотни тысяч. Ну да здесь внизу опасность грозит всякому, а он сегодня спустится сюда. Посмотрим, чья очередь прежде! Спускайся, Карл!

После вчерашней бури долгожданная весна наконец вступила в свои права — с такой волшебной быстротой изменилась погода в одну ночь. Облака и туман исчезли бесследно, а вместе с ними ветер и холод; горы, ярко освещенные лучами солнца, так ясно обозначались в прозрачном теплом воздухе, что наконец можно было надеяться на прекращение бурь и дождей и на продолжительную ясную погоду в течение весны и лета.

Евгения, выйдя на балкон, любовалась пейзажем, который до сих пор был скрыт от взоров туманом. Она задумчиво и мечтательно смотрела на горы. Возможно, она думала о том часе, который ей пришлось вчера провести там, и в ее ушах звучал шелест и шорох зеленых ветвей огромной ели… Вдруг ее думы были прерваны звуком почтового рожка, и вслед за тем у террасы остановилась карета.

— Отец! — вскричала с радостным изумлением молодая женщина и побежала ему навстречу.

Действительно, это был барон Виндег; быстро выйдя из кареты, он направился в дом и был еще на лестнице встречен дочерью. Они впервые встретились после ее свадьбы, и, несмотря на присутствие лакеев, бросившихся к знатному гостю, отец так же горячо обнял свою дочь, как обнимал ее вечером в день свадьбы, когда она уже в дорожном платье прощалась с ним. Наконец молодая женщина тихо освободилась из объятий отца и увела его в свою любимую голубую гостиную.

— Какая неожиданная радость, папа! — сказала Евгения, сияющая и взволнованная. — Я никак не предполагала, что ты навестишь меня.

Барон, обняв опять дочь, сел с ней на диван.

— Это случилось неожиданно и для меня самого. Мне пришлось ехать в эту сторону, и я не мог отказать себе в удовольствии повидаться с тобой.

— Зачем тебе пришлось ехать в эту сторону? Евгения вопросительно посмотрела на своего отца, который пытливо вглядывался в черты ее лица, словно желая прочесть в них, как жилось ей за время их разлуки. Вдруг она нечаянно взглянула на его шляпу, которую он все еще держал в руке, и побледнела от испуга.

— Ради Бога, папа! По ком этот траур?.. Мои братья…

— Они совершенно здоровы и шлют тебе сердечный привет! — успокоил ее барон. — Не пугайся, Евгения, тебе нечего бояться за своих близких. Утрата, которую понесла наша семья, никого из нас не опечалила, в чем я, к сожалению, должен сознаться. Я расскажу тебе обо всем потом, а теперь скажи мне…

— Нет, нет! — с беспокойством прервала его молодая женщина. — Я хочу узнать, по ком этот траур? Кого мы должны оплакивать?

Виндег поставил на стол свою обтянутую крепом шляпу и крепче прижал к себе дочь. Что-то болезненное, судорожное было в этих ласках, которыми он осыпал ее.

— Я еду отдать последний долг нашему родственнику Рабенау. Ведь его имения недалеко отсюда.

Евгения вскочила с места.

— Граф Рабенау? Владелец майората…

— Умер! — добавил барон глухим голосом. — Умер во цвете лет, полный сил и здоровья, за несколько недель до свадьбы! Кто же мог этого ожидать?

Евгения страшно побледнела; видно было, что это известие очень взволновало ее, она не сказала ни слова, но отец понял причину ее волнения.

— Ты ведь знаешь, что я и граф давно уже отдалились друг от друга, — продолжал он мрачно. — Он был человек суровый и грубый, и я никогда не забуду его резкого отказа, когда полгода тому назад обратился к нему с просьбой. Он мог спасти нас, если бы захотел, это ему ничего не стоило, а между тем он решительно отказал мне. И вот теперь он умер… не оставив наследников… Майорат переходит ко мне, когда уже слишком поздно, когда я уже пожертвовал своим ребенком…

В словах его звучала невыразимая скорбь. Евгения напрягала все силы, чтобы овладеть собой, и ей это удалось.

— О, папа, ты не должен думать обо мне! Я так рада, что ты наконец вознагражден за все унижения, которые перенес; меня взволновала только внезапность этого известия, разве мы могли когда-нибудь питать надежду на получение майората?

— Никогда! — согласился барон. — Рабенау был молод и здоров, он собирался жениться. Кто же мог подумать, что он вдруг заболеет и через три дня скончается? Но если уж суждено было умереть ему, зачем не случилось этого раньше? Четыре недели тому назад нас спасла бы половина, даже четверть того богатства, которое теперь достается мне. Тогда бы я мог бросить в лицо этому… мерзавцу, который с умыслом погубил меня, его деньги вместе с чудовищными процентами… Тогда мне не пришлось бы расплачиваться своей единственной дочерью! Ты пожертвовала собой, Евгения, и я должен был принять эту жертву. Бог свидетель, я сделал это не ради себя, а ради чести нашего имени и будущего твоих братьев. Я не могу примириться с мыслью, что жертва принесена напрасно, что незначительное случайное промедление, каких-нибудь пять-шесть недель, избавило бы и тебя, и меня от этой участи… Я, кажется, не перенесу такой насмешки судьбы.

Он сжал ее руку в своей, но молодая женщина уже вполне овладела собой и приняла свой обычный независимый вид.

— Ты не должен этого говорить, папа! — решительно возразила она. — Это было бы несправедливо по отношению к другим твоим детям. Смерть графа Рабенау, по ком мы будем носить траур только по обязанности, освобождает тебя от многого. Мое замужество отвело лишь наиболее грозный удар, но ведь остались еще другие обязательства, которые со временем могли бы поставить тебя снова в унизительную зависимость от этого человека. Теперь опасность полностью миновала, ты можешь даже возвратить все, что получил от него, и мы не будем ему ничем обязаны.

— Тогда он окажется у нас в долгу! — горячо прервал ее барон. — Он должен будет вернуть нам тебя, только навряд ли он согласится. Это отравляет мне радость, которую я ощущаю при мысли, что спасен, и приводит меня в отчаяние, как только я подумаю о тебе.

Евгения отвернулась от него и наклонилась к цветам, стоявшим рядом с ней в вазе.

— Я не так несчастна, как, возможно, думаете ты и мои братья! — тихо сказала она.

— Да? Твои письма не могли обмануть меня! Я предчувствовал, что ты будешь щадить нас, но если бы я даже поверил тебе, то твоя бледность говорит о многом. Ты несчастна, Евгения, да и не можешь быть счастлива с таким человеком, который…

— Папа, ты говоришь о моем муже!

Молодая женщина произнесла это так горячо и страстно и так порывисто поднялась со своего места, что отец был крайне поражен ее тоном и с удивлением посмотрел на яркий румянец, вспыхнувший на ее лице.

— Извини! — сказал он немного погодя. — Я не могу еще свыкнуться с мыслью, что моя дочь — жена Артура Беркова и что я сам нахожусь сейчас в его доме, так как не могу иначе видеть свою дочь. Ты права: я должен щадить тебя, говоря о человеке, с которым ты обвенчана, хотя отлично вижу, как ты страдала из-за него, да и теперь еще страдаешь!

Яркий румянец исчез с лица Евгении, но легкая краска еще оставалась на нем, когда она тихо ответила ему:

— Ты ошибаешься, я не могу пожаловаться на Артура. Он с самого начала держался на некотором расстоянии от меня, за что мне остается только благодарить его.

Глаза барона Виндега сверкнули.

— Да я и не посоветовал бы ему и его отцу забываться; они не очень-то заслуживают той чести, которой ты удостоила их дом, где ее до тех пор было мало. Но я утешу тебя, Евгения! Ты недолго будешь носить имя, запятнанное подлостью! Ведь подлость не становится меньше оттого, что закон не может покарать за нее. Я позаботился о том, чтобы положить этому конец.

Молодая женщина с удивлением взглянула на отца.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я принял необходимые меры, чтобы сделать твоего, — барон сделал очевидное усилие, чтобы произнести следующее слово, — супруга дворянином. Я выхлопочу дворянство только ему, но ни в каком случае не его отцу, потому что не хочу, чтобы он хотя бы только формально принадлежал к нашему кругу. При даровании дворянства допускается, правда, в очень редких случаях, перемена фамилии, — я постараюсь добиться и этого. Вы сами можете тогда выбрать себе фамилию, назваться по имени одного из наших поместий, которое найдете наиболее подходящим для нового дворянского рода. Желание ваше будет исполнено.

— Для нового дворянского рода? — повторила Евгения тихо. — Ты заблуждаешься, папа, если желаешь этого только ради меня. Впрочем, ты, пожалуй, прав: это самое лучшее, что можно сделать в данном случае! Для меня всегда была ужасна мысль воспользоваться великодушием Артура и отнять у него все, что он купил такой дорогой ценой! Таким образом, мы можем ему кое-что предложить со своей стороны! Дворянская грамота щедро вознаградит его за то, от чего он сам отказывается.

В ее словах чувствовались печаль и какая-то сдерживаемая боль; Виндег ничего не понял. Слова дочери были для него загадкой, и он намеревался потребовать от нее объяснений, но в эту минуту лакей доложил, что господин Берков желает засвидетельствовать барону свое почтение.

Артур вошел в комнату и, подойдя к тестю, сказал несколько обычных любезных фраз по поводу его неожиданного визита. Молодой человек был, как всегда, вял и апатичен. Судя по всему, явившись сюда, он только исполнил долг вежливости, обязывавший его поздороваться с тестем, который со своей стороны, вынужден был принять это приветствие. Так как здесь не было посторонних, они обменялись только холодным поклоном, не пожав даже руки друг другу; потом барон опять сел рядом с дочерью, а Артур стал около одного из кресел с очевидным намерением сократить насколько возможно свой вынужденный визит в гостиную жены.

Виндег не был бы вполне светским человеком, если бы не нашел подходящей темы для разговора. Обычные вопросы о здоровье членов семьи сменялись разными столичными новостями; было упомянуто и о смерти графа Рабенау, послужившей поводом к неожиданному приезду барона. Артур из приличия выразил сожаление об этой утрате; он, разумеется, и не подозревал, какие перемены в семейных обстоятельствах его новых родственников повлекла за собой смерть графа. Наконец барон перешел к другой теме.

— Впрочем, я привез из резиденции новость, которая очень интересна для вас, господин Берков, — сказал он учтиво. — Я думаю, что вам небезызвестно желание вашего отца возвести вас в дворянское достоинство, и могу вас уверить, что это желание скоро исполнится. Только относительно одного пункта я встретил препятствия. Дело в том, что существуют известные предубеждения против самого господина Беркова, которые едва ли преодолимы, тем не менее охотно готовы оказать честь одному из наших первых промышленников тем, что дадут его сыну дворянство. Надеюсь, очень скоро поздравить вас с этим.

Артур выслушал это очень равнодушно. Он поднял глаза, и Евгения с непонятным для нее самой интересом попыталась заглянуть в них, но в эту минуту в его глазах нельзя было прочесть ничего.

— Позвольте вас спросить, барон, что побудило вас к этому: желание моего отца или интересы вашей дочери?

Виндег слегка смутился. Он рассчитывал на благодарность и вдруг услышал такой странный вопрос.

— В данном случае это наше обоюдное желание, — ответил он нехотя. — Впрочем, я и тогда не скрывал от господина Беркова своих опасений насчет того, насколько вероятно выхлопотать ему самому дворянское звание, и он уверил меня, что готов в случае необходимости отказаться в пользу своего единственного сына и наследника, так как главным образом заботится о том, чтобы устроить его будущность.

— Очень жаль, что отец не сообщил мне о том, что уже приступил к осуществлению этого желания, которое мне было известно только как проект, — холодно сказал Артур. — Еще более сожалею, барон, что вы напрасно хлопотали об этом, так как я должен отказаться от такой чести.

Барон выпрямился и с удивлением посмотрел на зятя.

— Извините, господин Берков! Я, кажется, не понял вас. Мне послышалось, что вы отказываетесь.

— Да, барон, я откажусь от дворянского звания, если мне его предложат!

Виндег совершенно растерялся, что, вероятно, случалось с ним не часто.

— Позвольте по крайней мере узнать причину такого странного отказа. Мне это очень интересно.

Артур взглянул на жену. Он заметил, что она вздрогнула и сильно покраснела при его словах. Глаза их встретились на несколько секунд, но, очевидно, во взгляде Евгении не было ничего, что заставило бы молодого человека уступить, потому что он сказал решительно:

— В моем отказе нет ничего странного, по крайней мере его меньше, чем в вашем предложении. Если бы дворянское звание дали моему отцу за его несомненные заслуги в развитии промышленности, то я как его наследник принял бы его. Дворянская грамота явилась бы в таком случае знаком отличия, и даже очень почетным. Отметить таким образом моего отца нашли неудобным. Я, конечно, не могу судить о «предубеждениях», которые имеются против него, но, со своей стороны, не имею ни малейшего права на такое отличие и потому считаю лучшим не давать повода для толков в резиденции: дескать, я получил дворянскую грамоту благодаря родству с семейством Виндег.

Он произнес последние слова бесстрастным тоном, но Евгения все-таки сердито сжала губы: она знала, что это было сказано исключительно для нее. Неужели он хотел совершенно освободиться от всего, что давало ей право его презирать? А ей теперь больше чем когда-либо хотелось удержать за собой это право.

— Я, кажется, действительно ошибся насчет причин, по которым вы желали породниться с нами, — медленно произнес барон, — но должен признаться, что менее всего ожидал встретить такой взгляд на вещи от вас, очевидно, вы приобрели его недавно, ведь до свадьбы вы, кажется, придерживались другого мнения.

— До свадьбы! — сказал Артур с невыразимо горькой улыбкой. — Тогда я еще не знал, барон, какого мнения были в вашем кругу обо мне и о моих отношениях к этому кругу. Потом мне это объяснили самым беспощадным образом, и потому вам нечего удивляться, что я отказываюсь. Короче говоря, я не хочу входить в то общество, где меня презирают.

Евгения так крепко сжала в руке розу, которую перед тем вынула из вазы, что нежный цветок подвергся той же участи, что и недавно ее веер в руках Артура: она упала на ковер, совершенно растерзанная. Артур не заметил этого: повернувшись к ней спиной, он стоял лицом к ее отцу, который смотрел на него так, будто сомневался, действительно ли перед ним его зять.

— Нечего и говорить о том, что я положительно не знаю, кто сообщил вам эти, мягко говоря, недостоверные сведения, — возразил он, — но я попрошу вас подумать о Евгении. При той роли, которую ей придется играть нынешней зимой в резиденции, она не может, простите, господин Берков, носить мещанскую фамилию, о чем и было уже условлено между мной и вашим отцом.

Артур бросил задумчивый взгляд на свою супругу, которая и словом не приняла участия в их разговоре, хотя всегда любила высказывать свое мнение.

— До зимы отношения могут еще измениться. Предоставьте все Евгении и мне. А теперь, к сожалению, я не могу изменить своего решения. Поскольку дворянское звание предлагается мне одному, то, следовательно, от одного меня зависит принять его или отказаться, и я отказываюсь, потому что — извините, барон, — не желаю принимать того, что мне дают из уважения к аристократическому имени моей жены.

Оскорбленный Виндег поднялся с дивана.

— В таком случае мне придется приостановить начатое дело, чтобы не скомпрометировать себя еще больше. Почему же ты все время молчишь, Евгения? Что ты скажешь о только что выраженных взглядах твоего супруга?

Молодой женщине, однако, не пришлось отвечать, потому что в эту минуту двери отворились, но не тихо, как обычно делают лакеи, а с шумом, и в комнату без доклада влетел с бледным как снег лицом Вильберг, всегда соблюдавший все правила приличия.

— Господин Берков здесь? Простите, я должен сию минуту видеть господина Беркова.

— Что случилось? — спросил Артур, подходя к молодому человеку, по расстроенному лицу которого можно было догадаться, что произошло что-то недоброе.

— Несчастье, — сказал Вильберг, задыхаясь. — Внизу… в подъемной… ваш отец тяжело ранен, очень тяжело… директор послал меня…

Он не мог больше продолжать, потому что Артур быстро прошел мимо него и исчез за дверью. Вильберг намеревался последовать за ним, но в коридоре его остановил барон.

— Вы не сказали всей правды сыну? — спросил он. — От меня вам нечего скрывать истину… Господин Берков… умер?

— Да! — произнес Вильберг. — Он поднимался со штейгером Гартманом наверх… канаты оборвались… Гартман спасся, прыгнув на предпоследнюю площадку, а господин Берков полетел вниз. Никто не знает, как именно случилось несчастье, но скрыть его нельзя! Приготовьте, пожалуйста, к этому госпожу Берков, а я должен идти.

Он побежал за Артуром, а Виндег вернулся в гостиную, где его с нетерпением ожидала встревоженная Евгения.

— Что ты узнал, папа? — Лицо этого вестника несчастья говорило больше, чем он сам. — Что случилось?

— Самое худшее! — сказал барон с волнением. — Мы только что беспощадно обвиняли этого человека, Евгения, теперь конец вражде между нами и им! Смерть прекратила ее.

Глава 8

Первая неделя с ее мрачной торжественностью прошла, но та гнетущая атмосфера, которая царит в доме, пока не снят траур, сделалась еще тяжелее теперь, когда кончилась суета приготовлений и прекратились визиты многочисленных знакомых, приезжавших, чтобы выразить соболезнование и сочувствие постигшему их горю. Положение, занимаемое покойным Берковым, его знакомства и связи в различных кругах общества сделали его смерть целым событием. Похоронная процессия, в которой, конечно, участвовали все служащие и рабочие, тянулась бесконечно. Бессчетное количество карточек и писем устилало письменный стол молодого наследника, супруге которого пришлось принимать визиты чуть ли не всей провинции. Им обоим оказывалось самое любезное внимание, тем более что против них не существовало никаких «предубеждений», как недавно дипломатично выразился барон Виндег. Конечно, смерть Беркова никого не опечалила, не исключая и единственного сына, для которого он так много сделал: нелегко любить того, к кому не чувствуешь уважения. Впрочем, трудно было определить, насколько подействовала на Артура смерть отца: судя по невозмутимому спокойствию, которое он демонстрировал при посторонних, она не слишком встревожила его, однако после этой катастрофы он сделался очень серьезен и замкнут и принимал только тех, с кем ему необходимо было встретиться. Спокойствие Евгении не могло удивить никого, кто знал обстоятельства ее замужества. Смерть Беркова погасила в ней и в ее отце чувство ненависти к этому человеку, а никакого другого чувства они к нему не испытывали… К сожалению, такого же мнения о Беркове были и многие другие, имевшие достаточно причин к тому.

Служащие, которым приходилось часто терпеть оскорбления этого грубого, высокомерного выскочки, смотревшего на них как на товар, как на свою неотъемлемую собственность, потому что платил им жалованье, конечно, не имели причин горевать о хозяине. Не было заметно и тени печали или сожаления со стороны рабочих. Несмотря на то, что его можно было упрекнуть во многих грехах, Берков был все-таки звездой первой величины в отечественной промышленности. Из бедности и ничтожества он сумел подняться на значительную высоту, основанные и построенные им заводы и мастерские могли смело считаться крупнейшими в государстве, он достиг такого положения, что мог облагодетельствовать тысячи людей. Но он не сделал и не хотел сделать этого и потому не оставил по себе доброй памяти, так что вздох облегчения, вырвавшийся у рабочих и служащих после его внезапной смерти, выражал скорее осуждение, нежели сожаление о нем; хотя никто не сказал, но, очевидно, каждый подумал: «Слава Богу!»

Являлось ли то, что оставила после себя такая жизнь, действительно столь завидным наследством, как это казалось на первый взгляд? Во всяком случае это наследство тяжело ложилось на плечи молодого наследника, который, по общему мнению, менее всего был способен заниматься делами. Конечно, у него работало очень много знающих служащих и поверенных, но его отец держал его в такой зависимости и в таком безусловном подчинении, что все теперь сразу почувствовали, как недостает им твердой правящей руки и хозяйского глаза — словом, ощутили отсутствие хозяина.

Теперь бразды правления переходили в руки его сына, и не успел он еще хорошенько взять их, как уже подвергся молчаливому осуждению всех служащих. По их мнению, нечего было рассчитывать на молодого хозяина.

Весь персонал служащих находился в зале, где всегда происходили совещания, и ожидал нового хозяина, который просил их собраться к назначенному часу. Глядя на смущенные, расстроенные, даже несколько испуганные лица присутствовавших, можно было подумать, что они явились сюда по очень важному делу, а не для того только, чтобы представиться новому хозяину.

— Это был для нас неожиданный удар! — сказал директор Шефферу, приехавшему из резиденции. — Худшего трудно себе и представить. Мы ведь давно знали, что они что-то замышляют и сговариваются между собой… и на соседних рудниках тоже. Этого ожидали и, конечно, приняли бы меры, но кто же знал, что все произойдет теперь, в данную минуту?.. При таких условиях мы определенно в их руках.

— Гартман отлично выбрал время! — вздохнул главный инженер. — Он хорошо знает, что делает, если начал один, не ожидая, пока к ним присоединятся рабочие соседних рудников. Хозяин умер, состояние дел неизвестно, наследник не способен к энергичному отпору — тут-то он и является со своими требованиями. Я вам всегда говорил, что этот Гартман у нас как бельмо на глазу. Рабочие — народ добродушный, нельзя сердиться на них за то, что они хотят безопасной работы и необходимых средств к существованию. Они и так долго терпели, гораздо дольше, чем на других рудниках, и я уверен, что сами они предъявили бы разумные требования, которые можно было бы выполнить. Но то, что они заявляют теперь, через своего вожака, совершенно лишено здравого смысла… Это открытое возмущение против всего существующего порядка.

— Что же будет делать молодой хозяин? — спросил Вильберг, который казался больше всех смущенным и испуганным.

— При теперешних обстоятельствах ему не остается ничего другого, как согласиться на их требования, — произнес Шеффер.

— Да это немыслимо! — сердито сказал главный инженер. — Нарушится всякая дисциплина, а через год хозяин совершенно разорится. Если он это сделает, я ни за что не останусь здесь.

Шеффер пожал плечами.

— Но что же ему еще делать? Я уже говорил вам, что наши дела вовсе не так блестящи, как кажется. В последнее время мы понесли значительные убытки: приходилось часто покрывать недочеты, идти на огромные траты, словом, мы можем рассчитывать только на текущий доход с рудников. Если работы приостановятся на несколько месяцев и мы будем не в состоянии выполнить к концу года заказы по контрактам, то мы погибли!

— Рабочие, очевидно, осведомлены об этом, — мрачно сказал главный инженер, — иначе не осмелились бы предъявлять такие требования. Они прекрасно знают, что раз полученное уже никогда у них не отнимут. Гартман приложит все силы, чтобы добиться этого, и, если ему действительно удастся, учитывая неблагоприятные для нас обстоятельства… Да, а что же сказал вам молодой хозяин, когда вы доложили ему положение дел?

Служащие, говоря об Артуре, никогда не называли его «господин Берков» или «хозяин», как будто считали это несовместимым с молодым человеком, а продолжали именовать его по-прежнему молодым хозяином.

При последнем вопросе инженера глаза всех присутствующих обратились на Шеффера.

— Да ничего! — ответил Шеффер, — «Благодарю вас, Шеффер!» — вот и все, что он сказал. Он оставил у себя бумаги, которые я принес ему, чтобы он мог лучше познакомиться с делами, и заперся с ними. С тех пор мы еще не говорили.

— Я виделся с ним вчера вечером, — сказал директор, — докладывал о требованиях наших рудокопов. Он страшно побледнел, узнав их, потом молча выслушал меня, не проронив ни слова, а когда я высказал некоторые советы и стал утешать его, он сказал, что желает остаться один, чтобы хорошенько все обдумать! Сегодня утром я подучил приказание собрать всех вас на совещание.

На губах Шеффера появилась прежняя саркастическая улыбка.

— Я, кажется, могу заранее предсказать результат нынешнего совещания: «Соглашайтесь, господа, на все, уступайте безусловно, делайте все, что хотите, только не позволяйте, чтобы работы в рудниках останавливались!» Потом он сообщит вам, что уезжает с супругой в резиденцию, предоставив дела здесь на волю Господа Бога и вашего Гартмана.

— На него падает удар за ударом! — вмешался в разговор Вильберг, как истинный рыцарь, принимая сторону отсутствующего. — Этого и более сильный человек не выдержит.

— Да, вы всегда сочувствуете слабым, — насмешливо сказал главный инженер, — хотя в последнее время ваши симпатии были направлены в совершенно другую сторону. Я имею в виду Гартмана, ведь он пользовался вашим особенным расположением. Вы все еще очарованы им?

— Нет! Боже избави! — вскричал Вильберг почти с ужасом. — Он возбуждает во мне ужас… после смерти господина Беркова.

— Во мне тоже, — сказал главный инженер, — да, кажется, и во всех остальных. Ужасно и то, что именно с ним мы должны вести переговоры, но раз нет доказательств, то лучше молчать.

— А вы в самом деле допускаете возможность преступления? — спросил Шеффер, понижая голос.

Директор пожал плечами.

— Следствие подтвердило только тот факт, что канаты оборвались. Они могли оборваться и сами, но как было на самом деле, знает один Гартман. Как известно, следствие ничего не выяснило; окажись на месте Гартмана кто-то другой, не возникло бы и тени подозрения! Этот же способен на все.

— Но, если рассуждать здраво, он ведь и себя подвергал страшной опасности. Прыжок, благодаря которому он спасся, был чрезвычайно рискованным, такое мало кому удается, да и едва ли кто-то решился бы на подобный безумный риск. Он мог свалиться вниз и разбиться.

Главный инженер покачал головой.

— Вы плохо знаете Ульриха Гартмана, если считаете, что он хоть на минуту задумается о своей жизни, решившись на дело, где все равно рискует ею. Ведь вы сами видели, как он бросился тогда под лошадей, потому что ему пришла фантазия спасать; если он задумает погубить кого-то, то также не остановится ни перед чем, даже если ему самому будет грозить смерть. Тем-то и опасен этот человек, что он не щадит ни себя, ни других и, если потребуется, готов пожертвовать…

Он вдруг замолчал, потому что в комнату вошел молодой хозяин. Артур очень изменился, траурное платье делало его и без того неяркое лицо еще бледнее, а судя по глазам, он совсем не спал последние ночи. Спокойно ответив на поклон служащих, он занял место среди них.

— Я позвал вас, господа, чтобы поговорить о делах, которые после смерти отца перешли в мои руки. Многое придется привести в порядок и изменить, даже больше, чем мы думали сначала. Вы знаете, что я до сих пор держался в стороне от дел, и потому не могу сразу вникнуть в них, хотя в последние дни и пробовал это сделать. Я вполне рассчитываю на ваше доброе расположение ко мне и готовность помочь. Я прошу вас об этом и заранее уверяю вас в своей признательности.

Служащие поклонились; у большинства из них на лицах выражалось удивление, главный инженер украдкой бросил на директора взгляд, говоривший: «Все сказанное им очень разумно!»

— Все прочие дела, — продолжал Артур, — должны пока отступить на задний план, принимая во внимание грозящую нам опасность — приостановку работ в рудниках, если мы не исполним требования рудокопов. Здесь может быть только одно решение.

При этих словах Шеффер выразительно посмотрел на инженера, словно желая сказать ему: «Разве я не говорил вам, что он безусловно сдастся? Сейчас он объявит о своем отъезде».

Но молодой хозяин, кажется, не спешил с отъездом, так как заявил:

— Прежде всего нужно узнать, как организованы эти люди и кто руководит ими.

Наступило минутное молчание; никто из служащих не решился произнести имя, которое несколько минут тому назад не боялись называть в связи с только что случившимся страшным несчастьем. Наконец, главный инженер сказал:

— Ими руководит Гартман, и потому нет никакого сомнения в том, что они отлично организованы.

Артур задумался.

— Я согласен с вами, в таком случае борьба неизбежна, так как об уступке с нашей стороны не может быть и речи.

— Конечно, не может быть и речи! — подхватил главный инженер, торжествуя, и подал этим сигнал к оживленным прениям, во время которых решительно отстаивал высказанную прежде точку зрения. Шеффер, державшийся противоположных взглядов, не менее решительно старался разными намеками, которые молодой хозяин отлично понимал, доказать ему необходимость уступки. Директор же держался нейтрально и советовал начать переговоры, чтобы выиграть время. Остальные служащие только внимали начальству и изредка нерешительно вставляли какое-нибудь замечание.

Артур слушал всех молча и очень внимательно, не принимая ничью сторону, но, когда Шеффер закончил одну из своих длинных речей бесцеремонным «мы должны», он вдруг решительно поднял голову.

— Мы не должны, господин Шеффер! Речь идет не только о деньгах, но и о моем авторитете среди рабочих, который упадет навсегда, если я подчинюсь им. Как ни мало я знаком с делом, но все-таки вижу, что их требования переходят границы возможного, и вы все единодушно подтверждаете это. Могли возникнуть недоразумения, рабочие, очевидно, имели основание жаловаться…

— Да, господин Берков, — перебил его главный инженер, — они имели основание жаловаться. Они правы, требуя обновления и ремонта шахт, увеличения заработной платы; о некоторых послаблениях и более правильном распределении работы тоже не мешает подумать. Все же остальные требования чрезмерны, и побуждает к ним рабочих только Гартман. Он — главный зачинщик всего.

— В таком случае выслушаем сначала его самого. Я уже известил его, что присутствие его и других депутатов необходимо; они, вероятно, уже здесь. Господин Вильберг, позовите их, пожалуйста!

Вильберг удалился, разинув рот, лицо его от постоянного удивления выглядело совершенно глупым. Шеффер поднял брови и посмотрел на директора, тот, взяв щепотку табаку, поглядел на прочих служащих, потом все они разом взглянули на молодого хозяина, который вдруг начал распоряжаться и отдавать приказания, да еще таким тоном, что все растерялись, кроме главного инженера, который, отойдя от товарищей, встал рядом с Артуром, как будто знал теперь, где, собственно, его место.

Тем временем вернулся Вильберг, вслед за ним в комнату вошли Ульрих Гартман, Лоренц и еще один рудокоп, но оба последние остались позади, как будто это разумелось само собой, и пропустили вперед молодого штейгера.

— В добрый час! — сказал он.

— В добрый час, — повторили его товарищи, но тон этого обычного приветствия рудокопов в этот раз противоречил его смыслу. В манерах Ульриха было всегда что-то повелительное, но никогда еще это не проявляюсь так резко и, можно сказать, оскорбительно, как сегодня, когда он впервые предстал перед хозяином и остальным начальством не подчиненным, обязанным выслушивать приказания, а депутатом, причем не излагающим свои требования, а диктующим их. Конечно, это было не простое высокомерие, а гордое сознание своей силы и чужой слабости. Ульрих медленно обвел всех угрюмым взглядом и, когда остановил его на молодом хозяине, губы его презрительно скривились. Он стоял молча, ожидая, когда с ним заговорят.

Во время всего предыдущего разговора Артур не садился, он и теперь продолжал стоять, серьезно глядя на человека, который, как уверяли со всех сторон, был главной причиной грозившей ему беды. К счастью, Артур ничего не подозревал о предполагаемой вине Гартмана в смерти его отца и поэтому спокойно начал переговоры.

— Штейгер Гартман, вы передали мне вчера через господина директора требования рабочих моих рудников и грозили забастовкой, если они не будут выполнены.

— Так точно, господин Берков! — последовал короткий и весьма решительный ответ.

Артур оперся рукой о стол и продолжал говорить холодным деловым тоном, не обнаруживая ни малейшего волнения.

— Прежде всего я желал бы знать, чего, собственно, вы хотите этим достичь. Ведь ваши требования — объявление войны. Вы сами понимаете, что я не могу на это согласиться и не соглашусь.

— Можете ли вы согласиться или нет, господин Берков, я не знаю, — холодно сказал Ульрих, — но думаю, что вы уступите, потому что мы решили прекратить работы до тех пор, пока не исполнят наших требований, а других рабочих вы не найдете во всей провинции.

Аргумент этот был таким веским, что возразить было нечего, и произнесли его таким презрительным тоном, что Артур нахмурился.

— Я и не намерен отказывать вам во всем, — твердо сказал он. — Я признаю справедливость многих ваших требований и готов выполнить некоторые из них, например, ремонт шахт и повышение заработной платы, по крайней мере, частично, несмотря на то, что мне придется понести значительные траты, возможно, даже большие, чем позволяют мне в настоящую минуту мои дела. Зато вы должны отказаться от остальных пунктов, имеющих целью ослабить мою власть и подорвать дисциплину, которая в таком деле, как наше, крайне важна и необходима.

Презрительная улыбка на лице Ульриха сменилась удивлением; он внимательно оглядел служащих и хозяина, как будто подозревая, что тот произнес сочиненную для него речь.

— Очень жалею, господин Берков, что мы не можем отказаться от этих пунктов! — упорно возразил он.

— Мне кажется, они важны исключительно для вас, Гартман, — сказал Артур, пристально глядя на него, — и все-таки повторяю вам, что вы должны отказаться от них. Я соглашусь на ваши требования в пределах возможного, но дальше не уступлю вам ни одного пункта. То, что я вам предлагаю, должно удовлетворить всякого, кто хочет честно трудиться и хорошо зарабатывать. Кого же это не устраивает, тот, значит, ищет другого, и на соглашение с ним нечего надеяться. Я даю вам честное слово, что сделаю все необходимое для безопасности рабочих в шахтах и повышения их заработной платы, и требую с вашей стороны доверия к моим словам. Но прежде чем мы обсудим это дело, вы должны отказаться от второй части своих требований, я ни при каких условиях не соглашусь на них.

Он говорил все тем же спокойным деловым тоном, столь необычным для молодого хозяина, что это не могло не поразить Ульриха. Он не верил своим ушам, и, чем неожиданнее было сопротивление с той стороны, откуда он ожидал робкой, боязливой уклончивости, тем сильнее раздражал его этот отпор.

— Вам не следовало бы так пренебрегать нашими требованиями, господин Берков, — заявил он с угрозой, — ведь нас две тысячи человек, и рудники, можно сказать, в наших руках. Прошло уже то время, когда мы позволяли порабощать и притеснять себя. Теперь мы требуем своих прав, и если нам не дадут их добром, мы возьмем силой!

Среди служащих произошло движение — отчасти гнева, отчасти страха. Они с испугом ожидали, что произойдет сцена, которая вследствие всем известной необузданности Гартмана могла кончиться насилием. Артур побагровел, сделав несколько шагов вперед, он остановился перед Ульрихом.

— Прежде всего перемените тон, Гартман, так не говорят с хозяином. Если вы желаете быть принятым здесь как депутат и пользоваться его правами, то держите себя, как принято в подобных случаях, а не грозите нам насилием и бунтом. Вы требуете дисциплины от своих товарищей, а я требую ее от вас. Разыгрывайте среди них роль руководителя, если это вам так нравится. Но пока я здесь, — я хозяин рудников и надеюсь оставаться им. Имейте это в виду.

Если бы в комнату упала молния, она не произвела бы большего действия, чем эти резкие и повелительно сказанные слова. Служащие, отступившие было назад, снова окружили хозяина, чтобы защитить его, но он спокойным жестом отстранил их. Рудокопы смотрели на него в оцепенении, но никого так не поразила эта внезапная вспышка, как Ульриха. Он побледнел как смерть. Подавшись вперед, с трясущимися губами и широко раскрытыми неподвижными глазами, он стоял, как будто не соображая, что происходит. Поняв наконец свое роковое заблуждение относительно человека, о котором несколько дней тому назад отзывался с презрительным пожиманием плеч, он страшно разозлился; лицо его исказилось в гримасе. Как разъяренный лев, он готов был тут же броситься на него, но был остановлен твердым и спокойным взглядом хозяина. Артур не двинулся с места, только устремил свой повелительный взор на противника и этим укротил его ярость. Не более секунды мерили они друг друга взглядами, после чего их взаимные отношения были решены.

Медленно разжалась стиснутая в кулак рука Ульриха, медленно исчезло угрожающее выражение его лица, и глаза медленно опустились вниз. Он признал в молодом хозяине силу, равную себе, а может быть, даже превосходящую его, и — отступил.

Артур отошел от него и продолжал по-прежнему холодно и спокойно:

— Итак, сообщите своим товарищам, на что я могу согласиться, а на что нет! Прибавьте к этому, что я не возьму назад ни одного слова из сказанных мной. На том и покончим!

— Покончим! — повторил Ульрих глухим, сдавленным от внутреннего волнения голосом. — Я объявляю вам от имени всех рабочих, что с завтрашнего дня работы прекращаются.

— Хорошо. Я был готов к этому. Еще раз предупреждаю вас, Гартман, от любых крайностей и насилий. Говорят, вы пользуетесь неограниченной властью над вашими товарищами. Так постарайтесь, чтобы не нарушились порядок и тишина, и не надейтесь напугать меня бурными сценами. Я и мои служащие постараемся по возможности избегать всяких столкновений. Если же нас принудят к этому, то мы примем необходимые меры, в крайнем случае я прибегну к праву хозяина. Избавьте от подобного и меня, и себя.

Ульрих повернулся, чтобы уйти, но в его прощальном взгляде, кроме ярости и ненависти, было еще что-то более глубокое, затаенное, что судорожно сжимало грудь этого бешеного, страстного человека. Он так долго презирал молодого хозяина, этого «тряпку», и торжествовал при мысли, что его, наверное, презирает еще кое-кто. Если Артур показал себя и там так же, как здесь, то не могло быть и речи о презрении, эти большие темные глаза, смирившие его одним взглядом, могли внушить не отвращение и ненависть, а кое-что другое. Мертвенная бледность, залившая лицо молодого рудокопа после полученного им урока, теперь стала еще заметнее.

— Посмотрим, кто дольше выдержит! В добрый час!

Он ушел, сопровождаемый своими товарищами, по лицам которых было видно, что происшедшая здесь сцена подействовала на них несколько иначе, чем на их вожака. Уходя, они бросили на хозяина полуробкий-полупочтительный взгляд и удалились как-то нерешительно.

Артур, внимательно посмотрев им вслед, сказал, обращаясь к служащим:

— Эти двое уже наполовину отошли от него. Я надеюсь, что большинство опомнится, надо только дать людям время; теперь же, господа, мы должны смириться с необходимостью и допустить прекращение работ. Я нисколько не уменьшаю опасности, исходящей от двух тысяч возбужденных, людей, да еще имеющим такого предводителя, как Гартман; но я решил стоять до конца. Конечно, ваша воля, следовать за мной или нет. Поскольку вы почти все были против моего решения, то я не вправе навязывать вам его последствий и ничего не имею против того, если кто-нибудь из вас пожелает на время уехать отсюда.

Ответом на его предложение был общий отказ. Все служащие окружили молодого хозяина, уверяя его, что не покинут своего места. Даже Вильберг, самый робкий из всех, кажется, приобрел львиное мужество и присоединился к остальным. Артур вздохнул с облегчением. Благодарю вас, господа! После обеда мы поговорим об остальном и обсудим, какие надо принять меры. Теперь же я оставляю вас. Господин Шеффер, через час я жду вас у себя в кабинете. Еще раз благодарю всех!

Едва за ним затворилась дверь, как все дали волю чувствам, которые до сих пор им приходилось сдерживать.

— Я дрожу всем своим существом! — сказал Вильберг и сел на стул, не обращая внимание на присутствие начальства. — Боже мой, вот так сцена была! Я думал, что этот бешеный Гартман бросится на хозяина. Но что за взгляд, что за манера говорить! Кто мог ожидать такое от него?

— Это было слишком резко! — сказал Шеффер, но и в тоне его порицания, и в задумчивом покачивании головы чувствовалось, что он начинает менять свое мнение об Артуре. — Он говорил так, как будто у него есть миллионы, и производство работ в шахтах не является вопросом первостепенной важности, Его отец, несмотря на высокомерие, непременно уступил бы, потому что это было бы единственным спасением в деловом смысле, а о своем авторитете и достоинстве он не стал бы рассуждать. Сын-то, видно, не таков, Его тон, допустимый еще год тому назад, теперь совершенно не годится. Ему следовало выражаться осторожнее, неопределеннее, чтобы оставить себе возможность отступить, в случае…

— Ну вас к черту с вашей осторожностью и неопределенностью! — сердито прервал его главный инженер. — Извините, господин Шеффер, что я выражаюсь несколько грубо… Сразу видно, что вы привыкли работать в конторе и никогда не имели дела с рабочими. Он поступил совершенно правильно, внушив им уважение к себе, в подобных случаях это главное. Дружеские уговоры сочли бы слабостью, спокойное достоинство — высокомерием. С ними надо говорить решительно, и хозяин понял это лучше всех — доказательством тому может служить Гартман.

— Я боюсь только, что он не вполне оценил сложность предстоящей нам борьбы, — задумчиво сказал директор. — Рабочие вполне довольствовались бы тем, что он предлагает, но, имея такого вожака, как Гартман, они этого не сделают. Он не допустит уступок, а они слепо повинуются ему. Но и хозяин прав: он дошел до пределов возможного. Идти дальше — значило бы пожертвовать собственным положением и всеми нами.

Теперь, говоря об Артуре, они все называли его хозяином, и это звание он завоевал себе за какой-то час, проявив себя действительно хозяином.

Трое депутатов, выйдя из дому, направились к рудникам. Ульрих шел молча, а Лоренц сказал вполголоса:

— Вот ты недавно говорил, Ульрих, что если бы кто-нибудь умел вовремя пригрозить и вовремя приласкать, то… Послушай, Ульрих, мне кажется, молодой хозяин мастер этого дела.

Ульрих ничего не ответил, только посмотрел на окна, и лицо его омрачилось.

— Так вот что таилось в этих глазах, которые всегда казались такими сонными! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — «Пока я здесь, — я хозяин рудников!» Пожалуй, что так!

Им встретилась толпа рудокопов, приверженцев Ульриха.

— Пусть Ульрих сам расскажет! — сухо сказал Лоренц. — Кажется, мы не на такого напали: он и не думает соглашаться!

— Не думает?

Рудокопы, похоже, были сильно разочарованы. Они рассчитывали совсем на другое. Послышалось несколько угроз против молодого хозяина, имя которого было произнесено несколько раз с явным презрением.

— Молчите! — повелительно закричал Ульрих. — Вы не видели его таким, как мы сейчас. Я думал, что нам легко удастся справиться с ним, как только отец сойдет со сцены. Мы все ошиблись в сыне. У него есть сила воли, чего никто не мог подозревать в таком неженке. Поверьте, что он еще причинит нам хлопот!

Глава 9

Было довольно раннее утро; горы и леса благоухали и сверкали от покрывавшей их росы; Евгения Берков ехала одна, без провожатого, по лесной тропинке. Она была отличной наездницей, и хотя страстно любила это удовольствие, в деревне ей не часто приходилось предаваться ему. Сначала не позволяла дурная погода, потом как-то не хотелось, но главная причина заключалась в том, что прекрасную верховую лошадь ей подарил Артур, когда еще был женихом, а Евгения привыкла переносить свои антипатии с человека на вещи, которые он дарил. Великолепные бриллианты — свадебный подарок жениха, она надела только к венчальному наряду, да и то с отвращением, и с тех пор ни разу не вынимала из футляра. С большим трудом терпела она безумную роскошь, окружившую ее после замужества, и даже породистое животное, стоившее баснословных денег и возбуждавшее восторг ее друзей, когда она впервые появилась на нем в сопровождении своего жениха, было заброшено своей госпожой и предоставлено попечению слуг. Вполне понятно, что они очень удивились, когда госпожа в это утро приказала оседлать Афру и объявила обычно сопровождавшему ее слуге, что поедет одна. Приказание было исполнено, хотя и не без некоторого замешательства, и она действительно уехала одна. Артур, разумеется, ничего не знал об этом; она видела его теперь еще реже, чем прежде, так как он часто не приходил даже к обеду, отговариваясь каким-нибудь неотложным делом, и вообще супруги так отдалились, что редко знали о планах друг друга на день.

Евгения ехала рысью по лесу, не встречая ни души; местность здесь была безлюдная. И это уединение, свежесть и красота утра не замедлили животворно подействовать на молодую женщину, которая давно уже не выходила за пределы парка. Работы в шахтах были приостановлены; во всей колонии царила мертвая тишина, зато в кабинете молодого хозяина кипела работа: беспрестанно приходили и уходили служащие; проводились какие-то совещания, проверялись книги и бумаги; Шеффер, поддерживая связь резиденции с заводами, привозил последние новости, в разные стороны рассылались письма и депеши. Но эта усиленная деятельность была такой тревожной, что, казалось, в воздухе носилось предвестие какого-то несчастья, которое старались предупредить или по крайней мере приготовиться к нему. Во всяком случае Евгения знала, что произошел какой-то конфликт. Артур сам сообщил ей об этом, прибавив, что делу не стоит придавать большого значения и скоро все уладится. Он только просил ее на всякий случай во время прогулок избегать по возможности деревень, где жили рудокопы, поскольку они последнее время были в несколько возбужденном настроении. Служащим намекнули, чтобы они не тревожили госпожу Берков, и потому, когда Евгения пыталась узнать от них подробности, она получала уклончивые ответы или уверения в том, что причин для беспокойства нет и что каждый день можно ожидать примирения. Однако Евгения ясно сознавала, что от нее скрывают что-то важное, и видела перемену, которая произошла в муже после смерти его отца, хотя по отношении к ней он нисколько не изменился.

Гордая, с чувством собственного достоинства молодая женщина восприняла умолчание как оскорбление. Конечно, она не имела права требовать от мужа откровенности, не имела права заботиться о нем и, возможно, ограждать от опасностей, угрожавших ему, — она не могла требовать этого, как любая другая жена. Когда развод — дело решенное и когда вынуждены терпеть друг друга еще несколько месяцев для приличия, чтобы не дать повод к пересудам в свете, тогда интересы одного становятся чужими для другого. Она понимала это, да и Артур, который с каждым днем все энергичнее занимался делами, давал ей это почувствовать, все более и более отдаляясь от нее. Она должна была благодарить его за то, что он старался облегчить ей предстоящий трудный шаг, обращаясь с ней, как с совершенно посторонней женщиной.

Евгения не скрывала от себя, что смерть старика Беркова устраняла главное препятствие к разводу: он едва ли согласился бы разорвать союз, который так льстил его честолюбию и который так дорого стоил ему.

Его сын думал иначе. Он относился к этому так же равнодушно, как и к жене, которую позволил навязать себе из-за своей уступчивости. Он первый предложил ей разойтись, прежде чем она сделала такую попытку, и решение, которое почти всегда сопровождается слезами и ссорами, которое часто пробуждает все дремлющие в глубине человеческого сердца страсти, здесь было принято по обоюдному согласию, так спокойно и бесстрастно, с таким холодным безразличием, что оставалось только удивляться этому.

Афра вдруг взвилась на дыбы. Она не привыкла к ударам хлыста, да еще к таким сильным, какой получила сейчас; вообще ей сегодня доставалось от своей нетерпеливой хозяйки, и не будь Евгения такой превосходной наездницей, ей пришлось бы нелегко с этим горячим, легко приходящим в возбуждение животным. Небольшим усилием она сдержала коня, но темные тонкие брови молодой женщины остались сдвинутыми, и губы были крепко сжаты, словно от сильного гнева, — то ли оттого, что Афра оказывала сопротивление, то ли по какой-то другой причине, сказать было трудно.

Тем временем она достигла хутора, расположенного в долине, в получасе езды от их виллы, и стала взбираться на гору, но не по той крутой тропинке, по которой она тогда спускалась с Артуром и которая, конечно, была недоступна для всадников. Недалеко от нее шла проезжая дорога, гораздо более пологая. Несмотря на это, лошадь, не привыкшая взбираться на горы, неохотно подчинялась ее понуканиям, и Евгения, взобравшись наверх, должна была остановиться, чтобы дать ей отдохнуть.

Туман, некогда покрывавший горы, давно исчез, и солнце заливало их ярким светом, как будто здесь никогда не бушевала буря и окрестности не тонули в сплошном тумане. Долины еще лежали в тени, и тем яснее обозначились, тесня друг друга, освещенные солнцем бесчисленные вершины лесистых гор, а лес сливался в одно сплошное зеленое море, тянувшееся до самого горизонта. Темные ели принарядились свежей зеленью, а у подножия на скалистом грунте между корнями и горными расщелинами, куда только ни глянет глаз, все цвело и благоухало, шумели ручьи, низвергаясь в долины, журчали источники, и над ними расстилалось голубое безоблачное небо. Все кругом сверкало и блестело, все дышало привольем и простором, казалось, что эта вновь пробуждающаяся к жизни природа должна исцелять любые раны, вселяя в людей ощущение свободы и счастья.

А между тем взгляд молодой женщины был так серьезен, черты лица так болезненно напряжены, как будто во всей окружающей ее красоте таилось скрытое страдание. Должна же она вздохнуть с облегчением при мысли о близкой, прежде чем наступит следующая весна, свободе! Почему же она не могла радоваться? Почему при воспоминании об этом чувствовала какую-то странную боль в сердце? Неужели эта боль была продолжением той муки, которую она испытала в тот час, когда прозвучало первое слово о разлуке и она согласилась на нее? Ведь она так страстно желала разрыва и возвращения к своим; ведь она так страдала от этих оков и после того дождливого туманного дня не могла уже их выносить. До тех пор она мужественно и безропотно весла свое бремя, считая, что поступает так во благо семьи, ненавидя тех, кто принудил ее пожертвовать собой, но с тех пор что-то в ней изменилось. С того часа она почувствовала тайный душевный разлад, в ней происходила борьба с чем-то грозным и неизвестным, что возникло в самой глубине ее сердца, чему она ни за что на свете не хотела подчиниться, и все-таки оно влекло ее, а сегодня утром привело на это место, — она, дочь барона Виндега, забыв этикет, явилась сюда одна, без слуги, всегда сопровождавшего ее. Она не хотела иметь свидетелей, да и хорошо, что их не было, потому что, когда она, залитая чудным весенним солнцем, одиноко остановилась на вершине, ее охватила тоска о том таинственном, полном очарования часе, когда их окружал туман, над ними проносились тучи и шумели зеленые ветви ели, а в долинах и ущельях бушевала буря, и когда те большие темные глаза впервые распахнулись навстречу ей и она почувствовала, что их обладатель способен стать совсем другим, если будет любим и полюбит сам. И вместе с этим воспоминанием в ней пробудилось нечто такое, чего Евгения Берков никогда не чувствовала и что только жена Беркова научилась понимать, — горе более ровное, но зато и более глубокое, чем то, которое она до сих пор испытала; она закрыла рукой глаза, из которых неудержимым потоком хлынули слезы.

— Госпожа Берков!

Евгения вздрогнула, и в то же время Афра, испуганная чужим голосом, сделала скачок в сторону; но в одно мгновение сильная рука схватила ее за повод и заставила остановиться. Перед ней стоял Ульрих Гартман.

— Я не знал, что лошадь так пуглива, — сказал он, как бы извиняясь и глядя с тревогой и изумлением на молодую амазонку, которая так твердо сидела в седле.

Евгения быстро провела рукой по лицу, чтобы скрыть следы слез, но поздно: ее слезы были, конечно, замечены, и при мысли об этом яркий румянец вспыхнул на ее щеках. В ее голосе послышалось негодование, когда она быстро и повелительно сказала:

— Оставьте повод! Афра не привыкла, чтобы ее держали посторонние, и очень легко пугается. Вы подвергаете и меня, и себя опасности!

Ульрих послушно отступил на несколько шагов. Евгения ласково погладила лошадь, которая ржала и билась от прикосновения чужой руки, силу которой она, однако, сразу почувствовала. Ласка хозяйки тотчас успокоила ее.

Между тем Гартман не спускал глаз с молодой женщины, которая казалась сейчас еще интереснее обычного: темная амазонка, такая же шляпа на белокурых волосах, прекрасное, покрасневшее от слез лицо, спокойная уверенная осанка, которая, несмотря на беспокойство Афры, ни на минуту не изменилась, подчеркивали ее блеск. Вся фигура ее на прекрасном коне была подлинным олицетворением силы, красоты и грации.

— Вы были здесь наверху, Гартман? — спросила Евгения в тайной надежде, что он только что взобрался наверх и не видел ее слез. — Я не заметила вас.

— Я стоял по ту сторону! — сказал он, указывая на опушку леса, которой она не могла видеть, пока взбиралась на гору. — Я видел, как вы поднимались на гору, и хотел дождаться вас.

Молодая женщина собиралась уже проехать мимо него в лес, но остановилась, удивленная.

— Дождаться меня? — переспросила она. — Зачем?

Ульрих уклонился от ответа.

— Вы одна? Совсем одна? Прежде вы всегда ездили в сопровождении слуги.

— Сегодня, как видите, я без провожатого.

Ульрих быстро, но с большой осторожностью снова очутился около лошади.

— В таком случае вы должны вернуться сейчас же! Я провожу вас, пока не скроются из виду рудники.

— Зачем? — спросила Евгения, еще более изумленная этим предложением и мрачным видом молодого рудокопа. — Разве в этом лесу так опасно?

Ульрих внимательно посмотрел на нижнюю лесную дорогу, часть которой была видна отсюда.

— Мы были на чугунном заводе там, наверху, — наконец медленно произнес он. — Я и несколько товарищей… Я прошел ближайшей дорогой по тропинке, потому что хотел вернуться пораньше, остальные же идут по дороге и могут вам встретиться, а потому я лучше останусь при вас, на всякий случай.

— Я не труслива, — сказала Евгения решительно, — к тому же надеюсь, что меня не станут оскорблять. Я знаю, что вышло столкновение с рабочими, но меня уверили, что это пустяки и все скоро уладится.

— Значит, вам солгали! — резко прервал ее Ульрих. — Здесь не может быть и речи о примирении! Господин Берков объявил нам войну, или мы ему, что одно и то же, борьба началась и не кончится до тех пор, пока один из нас не падет. Это говорю вам я, а уж лучше меня едва ли кто знает суть дела.

Молодая женщина слегка побледнела, услыхав подтверждение своих опасений, однако дерзкий и высокомерный тон этих откровений оскорбил ее, и она сказала холодно и надменно:

— Ну, если дела приняли такой оборот, то я ни в коем случае не могу согласиться, чтобы меня провожал и защищал человек, который открыто и дерзко признает себя врагом моего мужа; я поеду одна.

Она хотела двинуться вперед, но Ульрих, следивший за каждым ее движением, преградил ей дорогу.

— Остановитесь, госпожа Берков, вы должны взять меня с собой.

— Должна? — Евгения гордо подняла голову. — А если я не хочу?

— В таком случае, я умоляю вас.

Это был тот самый резкий переход от высокомерной угрозы к покорной мольбе, который уже однажды обезоружил Евгению, и теперь он смягчил ее негодование. Она взглянула на молодого рудокопа, смотревшего на нее с явной озабоченностью.

— Я не могу принять вашего предложения, Гартман! — твердо сказала она. — Если ваши товарищи в самом деле зашли так далеко, что я подвергаюсь опасности услышать оскорбления, то думаю, что все это дело ваших рук, а от человека, который питает к нам такую ненависть…

— К нам? — стремительно прервал ее Ульрих. — Я не питаю ненависти к вам, и вы, конечно, не будете оскорблены. Никто не посмеет и слова произнести против вас, пока я с вами, а если бы кто и осмелился, то это были бы его последние слова. Возьмите меня с собой!

Евгения медлила несколько секунд, но неприязнь, обнаруженная им раньше, заставила ее решиться:

— Я вернусь домой одна и сверну с большой дороги! — сказала она быстро. — Останьтесь здесь, Гартман! Уважение к господину Беркову требует этого.

При этом имени его долго сдерживаемая ярость прорвалась, глаза его вдруг загорелись, и в них сверкнул огонь непримиримой ненависти.

— К господину Беркову! — вскричал он. — К господину Беркову, который так любезно отпускает вас одну, зная, что мы отправились на завод, и теперь должны быть в лесу. Впрочем, он ведь никогда и не заботился о вас, ему все равно, счастливы вы или нет, а между тем вся ответственность за то, что может произойти с вами, падает на него одного.

— Как вы смеете, Гартман! — вскричала Евгения, вспыхнув от гнева и негодования, но попытка остановить его была напрасна, он прервал ее и продолжал со все возраставшим раздражением:

— Конечно, большое преступление видеть, как вы плачете, думая, что никого нет поблизости. Но, мне кажется, вы часто плачете с тех пор, как вы здесь, только никто этого не видит, как сейчас видел я. Я знаю, кто виной всему, и я ему покажу…

Он вдруг остановился, так как молодая женщина выпрямилась и устремила на него надменный, уничтожающий взгляд, который делал ее совершенно недоступной; голос ее звучал резко, холодно и властно, как будто госпожа приказывала своему рабу.

— Замолчите, Гартман! Еще одно, только одно слово против моего мужа, и я забуду, что вы спасли нам жизнь, я отвечу на вашу дерзость так, как она того заслуживает!

Она повернула лошадь и хотела проехать мимо, но исполинская фигура Ульриха преградила ей путь, Ульрих стоял посреди дороги, не отступая ни на шаг. Он страшно побледнел, услышав этот повелительный тон, и ненависть, сверкавшая в его глазах, была направлена теперь на нее.

— Прочь с дороги! — приказала Евгения еще надменнее. — Я хочу ехать!

Но перед ней стоял человек, с которым ничего нельзя было сделать суровостью, а ее приказной тон довел его до ярости. Вместо того чтобы повиноваться, он подошел к ней еще ближе и вторично с железной силой схватил за повод лошадь, не обращая внимания на то, что та становилась на дыбы и всаднице грозила опасность.

— Вы не должны так говорить со мной, — глухо сказал он. — Я многое могу позволять вам и только вам — больше никому в мире, но этого тона я переносить не могу. Не трогайте лошадь! — закричал он вне себя, заметив, что она хотела ударить ее хлыстом, чтобы заставить вырваться из его рук. — Вы не сомнете меня, клянусь Богом, я опрокину лошадь, как тогда тех двух!

Страшная угроза звучала в его словах, а взгляд был еще красноречивее. Евгения первый раз видела его ярость, которая так ужасала всех, направленной на себя. Она вдруг поняла всю опасность своего положения, но, сохранив присутствие духа, в ту же минуту ухватилась за единственный шанс.

— Гартман, — сказала она с упреком, и голос ее смягчился до нежности, — вы только что предлагали мне свою защиту, а теперь сами угрожаете мне. Что же мне ожидать от ваших товарищей, если вы так поступаете со мной. Я не поехала бы в лес, если бы только подозревала это.

Ее упрек, а еще более звук ее голоса образумили Ульриха! Его раздражительность прошла, как только он перестал слышать повелительный тон. Его правая рука еще держала повод, но левая, сжатая в кулак, постепенно разжалась, и угрожающее выражение исчезло с его лица.

— Я вас до сих пор совсем не боялась, — тихо продолжала Евгения, — несмотря на все дурное, что мне рассказывали о вас. Неужели вы хотите, чтобы я испытывала к вам страх? Мы находимся у самого обрыва, если вы не перестанете раздражать лошадь или произносить угрозы, то случится несчастье. Неужели человек, который, еще не зная меня, бросился под копыта лошадей, захочет сам погубить меня? Пропустите меня, Гартман!

Ульрих тихо вздрогнул, бросив взгляд на обрыв, от которого они находились совсем близко, медленно выпустил повод и нехотя, словно уступая непреодолимой силе, отошел в сторону, чтобы пропустить ее. Евгения невольно оглянулась: он стоял неподвижно, опустив глаза, не произнося ни слова, не прощаясь с ней, и беспрепятственно дал ей проехать.

Глава 10

Молодая женщина вздохнула свободно, когда Афра быстро умчала ее от опасности, несмотря на завидное самообладание, Евгению била дрожь. Она не была бы женщиной, если бы не почувствовала в странном поведении этого человека не только ненависть, о которой она уже давно догадывалась, но и нечто другое, более опасное. Пока он еще подчинялся ей, но был уже близок к тому, чтобы разорвать эти цепи. Теперь она убедилась, что «неукротимая стихия», с которой она однажды сравнила его, вырвавшись на свободу, не знает пределов своей ярости.

Достигнув долины, Евгения, помня о сделанном ей предостережении, хотела свернуть с большой дороги, как вдруг услышала конский топот и, взглянув в ту сторону, увидела быстро мчавшегося всадника, который через несколько минут очутился рядом с ней.

— Наконец! — воскликнул Артур, с трудом переводя дыхание и осаживая лошадь. — Какая неосторожность именно сегодня выехать одной! Ты, конечно, и не подозревала, какой опасности подвергалась!

Она с удивлением посмотрела на мужа, который, тяжело дыша и раскрасневшись от быстрой езды, ехал рядом с ней. На нем не было ни костюма для верховой езды, ни шпор, ни перчаток; очевидно, он внезапно помчался за ней.

— Только полчаса тому назад я узнал, что ты уехала, — продолжал он, несколько справившись со своим волнением. — Франц и Антон ищут тебя в разных направлениях; я первым нашел тебя. Мне сказали на хуторе, что ты проехала несколько минут тому назад.

Молодая женщина не спрашивала о причине такой обеспокоенности — она уже достаточно знала о ней, но поразилась его заботливости. Ведь он мог послать за ней слуг. Конечно, владельцу рудников было бы очень неприятно, если бы рабочие оскорбили его жену, и только поэтому он сам поспешил за ней.

— Я была там, наверху, — объяснила она, указывая на цель своей прогулки.

— На горе, где мы спасались от бури? Ты была там? Евгения сильно покраснела; она опять увидела в его глазах тот странный блеск, который давно уже не появлялся, И почему он спросил это так резко и прерывающимся от волнения голосом? Разве он не забыл уже давно тот день, воспоминание о котором так часто мучило ее?

— Я попала туда случайно, — торопливо сказала она, как бы оправдываясь, и от этих ее слов он сразу сник. Блеск в его глазах моментально исчез, и он снова равнодушно сказал:

— Случайно! Вот как! Я должен был и сам понимать, что такая прогулка по горам не могла входить в твои планы. Афра всегда неохотно взбирается на гору. Но ты могла также «случайно» попасть на дорогу, ведущую в М., этого я боялся больше всего.

— Чего же тебе бояться? — спросила Евгения, пытливо глядя на него.

В это время они свернули с большой дороги и поехали по лесной тропинке. Артур старался избегать ее взоров.

— Некоторых неприятностей, которые именно сегодня должны были там произойти. Рудокопы отправились в горы на чугунный завод, чтобы и там взбунтовать рабочих. Гартман совсем вскружил им головы своими безумными речами. Я получил известие, что вчера там уже начались волнения, а возбужденная толпа людей, возвращающихся с места беспорядков, способна на все. Они должны были как раз сейчас быть здесь.

— Я и без того свернула бы с большой дороги, — спокойно сказала молодая женщина. — Я уже получила предостережение.

— Предостережение? От кого?

— От самого Гартмана, которого встретила четверть часа тому назад в лесу.

Лошадь Артура взвилась на дыбы, испуганная сильным, судорожным движением, каким он натянул вдруг поводья.

— Гартман! И он осмелился приблизиться к тебе, заговорить с тобой после всего, что произошло в эти дни?

— Он сделал это, чтобы предостеречь меня, предложить мне свою защиту и просить позволения проводить меня. Я отклонила и то, и другое, думая, что это мой долг по отношению к тебе и твоему положению.

— Ты думала об обязанностях по отношению ко мне! — резко сказал Артур. — Я беспредельно благодарен тебе за такое отношение. Ты поступила совершенно правильно, потому что, если бы позволила ему проводить себя, то я, несмотря на стремление избегать любых столкновений, дал бы ему почувствовать, что зачинщик и руководитель мятежа не должен приближаться к моей жене.

Евгения молчала, она уже достаточно знала своего мужа, чтобы понять, что он, невзирая на свою кажущуюся холодность, страшно раздражен; она понимала, что означают крепко сжатые губы и это дрожание руки. Точно таким стоял он перед ней в первый вечер после их приезда сюда, но тогда она не догадывалась, что скрывалось под этим показным хладнокровием.

Они молча ехали по освещенному солнцем лесу; топот копыт глухо раздавался по мягкому мху. И здесь повсюду разливалось чарующее дыхание весны, и здесь сквозь вершины елей проглядывало ясное синее небо, и здесь ее охватила та же непонятная тоска, только еще более томительная и сильная, чем там, на горе. По узкой тропинке лошади шли совсем рядом, и тяжелые складки амазонки задевали кусты. При такой близости она не могла не заметить, что Артур очень бледен, так как легкая краска, покрывавшая вначале его щеки, была вызвана быстрой ездой. Правда, его лицо никогда не выглядело здоровым и цветущим, но то была бледность столичного льва, который проводит вечера в гостиных, а ночи за картами, а потом, утомленный и пресыщенный, целый день лежит на диване в комнате с опущенными шторами, потому что уставшие глаза не переносят солнечного света. Эта же бледность, вероятно, вызывалась той же причиной, что и мрачная складка на лбу, и озабоченное выражение лица, на котором до сих пор не отражалось ничего, кроме полнейшего равнодушия. Но Артур Берков много выигрывал от такой перемены, которая другому не пошла бы на пользу. Только теперь Евгения увидела, что ее муж может претендовать на то, чтобы считаться красивым, раньше она не хотела этого замечать: его всегда апатичный вид не позволял видеть его достоинств, которые ярко проявились теперь, когда он зажегся энергией, — энергией, которая ощущалась в его лице, в осанке, в манере поведения и которая всегда была ему присуща, только скрывалась, как и многое другое, под маской равнодушия. Да, подводный мир начинал всплывать на поверхность из глубины, и причиной тому являлась приближающаяся буря. Евгения с особенной горечью сознавала, что здесь нет ее заслуги, что она не обладала магическим словом, способным разрушить волшебные чары; он освободился от них самостоятельно, без посторонней помощи!

— Мне очень жаль, что я должен сократить твою прогулку: погода великолепная, — наконец, прерывая молчание, сказал Артур вежливо и холодно, как всегда, когда обращался к ней.

— Боюсь, что тебе прогулка на свежем воздухе более необходима, чем мне. Ты очень бледен, Артур!

В голосе молодой женщины невольно прозвучала тревога.

— Я не привык к работе! — сказал он насмешливо. — Это происходит от изнеженности! Я не могу так трудиться, как трудится ежедневно каждый из моих служащих.

— А мне кажется, что ты работаешь сверх всяких сил! — быстро возразила Евгения. — Ты целый день не выходишь из кабинета, а по ночам я вижу, как у тебя до самого утра горит огонь.

Молодой человек покраснел при этих словах.

— С каких это пор ты обращаешь такое внимание на окна моего кабинета? — спросил он спокойно, но с глубокой печалью. — Я не думал, что они вообще существуют для тебя.

Теперь наступила очередь покраснеть Евгении, но она быстро овладела собой и сказала решительно:

— С тех пор, как я узнала, что опасность, которую ты так решительно отрицаешь, приближается с каждым днем. Зачем ты обманываешь меня, скрывая всю важность этого противостояния и его возможных последствий?

— Я не хотел тебя беспокоить.

Она сделала нетерпеливое движение.

— Я не робкий ребенок, которого надо окружать такими заботами и так щадить. И если что-нибудь грозит нам…

— Нам? — прервал ее Артур. — Извини, пожалуйста, опасность угрожает только мне. Я никогда и не думал обращаться с тобой, как с ребенком, но считал своей обязанностью не беспокоить баронессу Виндег тем, к чему она так равнодушна и что скоро будет ей так же чуждо, как и имя, которое она теперь носит.

Он отвечал ей таким же ледяным тоном, каким она сама часто говорила с ним, когда считала необходимым дать ему почувствовать свое высокое происхождение и то, что только крайняя необходимость заставила ее выйти за него замуж. Теперь Артур платил ей тем же. Темные глаза молодой женщины, устремленные на мужа, гневно сверкнули.

— И поэтому ты отказываешься информировать меня о своих делах?

— Если желаешь, я могу сообщить тебе… Евгения боролась с собой минуту.

— Ты отказался исполнить требования рудокопов? — спросила она наконец.

— На что можно было согласиться и что рудокопы требовали по собственному побуждению, на то я согласился. Что же касается безрассудных требований Гартмана, то выполнить их абсолютно невозможно: это повлекло бы за собой разрушение всякой дисциплины, полную анархию… Да и вообще его требования слишком оскорбительны. Он едва ли посмел бы их заявить, если бы не знал, что именно поставлено для меня на карту в этой игре!

— А что именно поставлено на карту? — спросила Евгения прерывающимся голосом. — Состояние?

— Больше, чем состояние! Само существование!

— И ты не уступишь?

— Нет!

Молодая женщина с безмолвным удивлением смотрела на своего мужа, который менее трех месяцев тому назад не мог выносить ни одной «сцены» с ней, потому что это расстраивало его «нервы», а теперь спокойно вступал в борьбу за свое существование. Но разве он действительно остался таким, как был? Его «нет» было сказано таким тоном, который обнаруживал железную волю, и она чувствовала, что он с таким же непоколебимым упорством будет противиться всякой, даже самой безумной угрозе.

— Я боюсь, что Гартман доведет борьбу до крайности! — сказала она. — Он ненавидит тебя.

Артур презрительно улыбнулся.

— Знаю! Это чувство взаимно.

Евгения вспомнила, как дико сверкнули глаза Гартмана, когда она произнесла имя своего мужа, и ею овладел внезапный страх.

— Ты не должен недооценивать ненависти этого человека, Артур! Его энергия просто ужасна, когда им овладевает какая-нибудь страсть!

Артур устремил на нее долгий изучающий взгляд.

— Ты так хорошо его знаешь? Впрочем, этот герой с самого начала казался тебе достойным удивления. Хороша энергия!.. Настаивать на невозможном, предпочитая втянуть в беду сотни людей, чем послушаться благоразумного совета! Но ведь и Гартман может наткнуться на стену, которую тщетно будет стараться пробить своей упрямой головой; от меня во всяком случае он ничего не добьется, даже если бы мне пришлось погибнуть в этой борьбе…

Он вдруг остановил лошадь; то же самое сделала и Евгения. Там, где тропинка пересекала большую дорогу, они увидали то, чего им хотелось избежать: на дороге, по-видимому кого-то ожидая, стояла толпа рудокопов. Артур нахмурил брови.

— Кажется, нам не избежать этой встречи!

— Не повернуть ли назад в лес? — тихо спросила Евгения.

— Слишком поздно! Они уже заметили нас, уклониться от встречи невозможно, а повернуть назад — значило бы бежать. Плохо то, что мы на лошадях: это еще больше раздражит их. Что бы то ни было, мы не должны обнаружить робости, смелее вперед!

— Значит, ты боялся этой встречи? Артур с удивлением взглянул на нее.

— Я? Нет. Тебе не следовало встречаться с ними. Теперь, конечно, этого не избежать, но по крайней мере ты не одна. Держи Афру покрепче за поводья и постарайся быть ближе ко мне. Возможно, обойдется без столкновения.

Они медленно поехали вперед к большой дороге, откуда их давно уже заметили.

Артур оказался прав: ничего не могло быть хуже подобной встречи… Рабочие были возбуждены и озлоблены только что увиденным на заводе, и теперь вдруг увидели перед собой отказавшегося выполнить их требования хозяина верхом на прекрасной лошади, возвращавшегося со своей знатной супругой, как они думали, с прогулки, и это на глазах у людей, которые борются с нуждой! В толпе раздался громкий ропот, кое-где послышались довольно чувствительные угрозы и оскорбительные слова; хотя они и умолкли, когда всадники выехали на большую дорогу, но вся толпа, как бы сговорившись, сбилась в плотную массу, по-видимому, чтобы преградить им путь.

Волнение Артура выдавало только легкое подергивание губ, его рука нисколько не дрожала, когда он взял Афру на всякий случай под уздцы, чтобы удержать ее рядом со своей лошадью.

— В добрый час!

На его приветствие не последовало ответа; никто из толпы не отозвался на него; со всех сторон на них устремилась неприязненные взгляды, стоявшие впереди придвинулись к ним еще ближе.

— Разве вы не хотите нас пропустить? — спокойно спросил Артур. — Вы испугаете лошадей, если будете так тесниться. Дайте дорогу!

Евгения, сознававшая опасность положения, с удивлением посмотрела на мужа. Он впервые говорил таким тоном: сдержанным и повелительным. Такое обращение Артура, хотя и несколько рискованное в данную минуту, могло бы безусловно принести успех: если бы у толпы не было вожака, она непременно исполнила бы требование Артура. Теперь же, напротив, глаза всех рудокопов обратились в одну сторону, словно ожидая оттуда сигнала к уступке или сопротивлению. Там стоял Ульрих Гартман, только что спустившийся с горы, — его-то они, по-видимому, и поджидали. Он стоял неподвижно, скрестив руки на груди и устремив глаза на Беркова и его супругу; в этом взгляде светилось что-то недоброе.

Взгляд Артура последовал по тому же направлению.

— Вы и сегодня во главе, Гартман? В таком случае позаботьтесь, чтобы нас пропустили. Мы ждем.

Независимо от того, звучало ли в его словах приказание или он произнес бы их как просьбу, и то, и другое явилось бы искрой в бочке пороха… Ульрих, кажется, только и ждал этой искры.

Холодно выраженное требование позаботиться о порядке, словно это входило в его обязанности, и вместе с тем признание его авторитета поразили Гартмана, но нисколько не изменили расположения его духа. Он медленно приблизился к ним и сказал:

— Итак, вы желали бы проехать здесь, господин Берков?

— Конечно. Ведь вы видите, что нам надо ехать в ту сторону.

На губах Ульриха мелькнула презрительная усмешка.

— И для этого вы призываете на помощь меня? Ведь вы «хозяин» своих заводов, а следовательно, и рабочих, так прикажите, чтобы вам дали дорогу! Или, может быть, — голос его звучал глухо и угрожающе, — вы теперь считаете, что хозяин здесь я и что стоит мне сказать одно слово, чтобы вас… чтобы доказать вам это?

Евгения побледнела и подвинула свою лошадь еще ближе к лошади мужа. Она знала, что эти сверкающие глаза угрожали не ей, не за себя она боялась. У нее не хватало духу воспользоваться той властью, перед которой смирялся Ульрих. Она чувствовала, что эта власть окажется бессильной, пока рядом с ней будет ее муж.

— Сотня всегда сильнее одного, если доходит до столкновения, — холодно сказал Артур. — Но ведь вы, Гартман, конечно, не думали об этом? Разве вы не чувствовали бы себя в безопасности, если бы вдруг очутились случайно один среди моих служащих? Надеюсь, что здесь я в такой же безопасности, как и у себя дома.

Ульрих ничего не ответил; он мрачно смотрел на молодого человека, который так твердо сидел на лошади и так же открыто глядел на него своими ясными темными глазами, как и в тот день, когда только началось их противостояние. Правда, тогда он был в своем доме, под защитой окружавших его служащих, а теперь находился один среди возбужденной толпы, ожидавшей только сигнала, чтобы разразиться оскорблениями или даже применить насилие, однако, несмотря на это, ни один мускул не дрогнул на его лице, осанка была такой уверенной, а взгляд таким невозмутимым, будто он считал себя и здесь полным хозяином.

Это спокойствие и самоуверенность подействовали на толпу, привыкшую подчиняться. Теперь все дело было в том, кому она окажет повиновение. Взоры всех опять обратились к Ульриху, который все еще стоял молча. Он еще раз взглянул на Артура, на бледное лицо Евгении и отступил на несколько шагов.

— Расступитесь! Дайте проехать лошадям. Эй, вы там, отойдите влево!

Его приказание исполнили с такой поспешностью, которая ясно свидетельствовала о том, что в данном случае все повиновались очень охотно. Менее чем через минуту путь был свободен, и Берков с женой беспрепятственно двинулись вперед. Они пересекли шоссе и, свернув опять в лес, исчезли за деревьями.

— Послушай, Ульрих! — добродушно, хотя и с легким упреком, сказал Лоренц, подходя к товарищу. — Ты только что нападал на меня за то, что я на заводах уговаривал товарищей не бунтовать, а что же ты сделал сам?

Ульрих все еще пристально смотрел в чащу леса; теперь, когда исчезло обаяние личности молодого хозяина, он, казалось, раскаивался в своем внезапном великодушии.

— «Сотня всегда сильнее одного», — пробормотал он с досадой, — «и я чувствую себя в безопасности среди вас!» Конечно, у них никогда не бывает недостатка в красивых фразах, когда они струсят, а мы всегда попадаемся на эту удочку.

— Что-то не похоже на то, что он струсил! — уверенно сказал Лоренц. — Вообще он не такой, как его отец. Ульрих, нам бы следовало…

— Что следовало бы? — вспылил Ульрих. — Уступить, что ли? Пойти на попятную, чтобы вы могли опять жить мирно и спокойно и чтобы он потом поступил с нами еще хуже, нем отец, что и произойдет, как только он поймет, что ему все сходит с рук? Я пропустил его сегодня только потому, что он был не один, а с женой, и потому…

Он вдруг оборвал свою речь. Гордый, скрытный человек скорее откусил бы себе язык, чем признался бы товарищам, какая сила заставила его пощадить Беркова.

Между тем Артур и Евгения молча ехали по лесу. Сблизила ли их пережитая опасность, только они продолжали ехать совсем рядом, хотя дорога была уже достаточно широка. Артур все еще держал Афру под уздцы, несмотря на то, что угроза миновала, а заботиться о такой смелой наезднице, как Евгения, было совершенно излишне.

— Понимаешь ты теперь всю опрометчивость твоего сегодняшнего выезда? — наконец спросил он.

— Да. Но я вижу и сложность твоего положения.

— Я должен с этим мириться. Ты сама видела, какое слепое повиновение умеет внушить этот Гартман; достаточно было одного его слова, чтобы нас беспрепятственно пропустили; никто не смел даже возразить, хотя все только и ждали знака, чтобы действовать против нас.

— Но он не подал им знака! — сказала Евгения с ударением на словах «не подал».

Артур опять устремил на нее странно долгий и изучающий взгляд.

— Нет! Сегодня не подал. Ему лучше знать, что удержало его. Но он может сделать это завтра, если мы встретимся; я совершенно готов к этому.

Достигнув опушки леса, они пустили лошадей крупной рысью и через четверть часа остановились у террасы своей виллы. Артур спрыгнул с седла чрезвычайно легко и грациозно, в его движениях не осталось и следа прежней вялости! Он протянул руку, чтобы помочь жене сойти с лошади. Ее лицо все еще было покрыто бледностью. Она слегка вздрогнула, когда он обнял ее талию, и дрожь пробежала по всему ее телу, когда она почувствовала, что рука мужа задержалась дольше, чем требовалось при подобной услуге.

— Ты очень испугалась? — тихо спросил он, взяв ее за руку, чтобы отвести в дом.

Евгения не отвечала. Конечно, она была страшно напугана той сценой, но скорее согласилась бы показаться трусливой, чем позволить ему заподозрить, что она боялась и дрожала только за него… Однако он, похоже, уже догадался об этом.

— Ты очень испугалась, Евгения? — повторил он нежно, все крепче прижимая ее руку к своей груди.

Она взглянула на него и снова увидела в его глазах загадочный блеск, но более сильный и яркий, чем прежде… Он так низко склонился к ней, как будто боялся упустить хотя бы один звук из ее ответа.

— Артур, я…

— Барон Виндег и его старший сын прибыли полчаса тому назад! — доложил быстро вошедший лакей.

Едва он успел это проговорить, как появился молодой барон, вероятно, увидавший из окна приехавших хозяев и сбежавший с лестницы с живостью, свойственной восемнадцатилетнему возрасту, чтобы поздороваться с сестрой, которую не видал со дня ее свадьбы.

— А, это ты, Курт!

Молодая женщина почувствовала какой-то странный неприятный укол в сердце, когда ей доложили о приезде отца и брата, которых обычно ждала с большим нетерпением.

Как только было произнесено имя Виндегов, Артур выпустил руку жены. Лицо его тотчас же приняло холодное выражение, он поздоровался со своим молодым шурином сдержанно и вежливо, как с чужим.

— Ты разве не пойдешь с нами наверх? — спросила Евгения, когда он остановился у лестницы.

— Извини, пожалуйста, но я попрошу тебя принять своего отца. Я совсем забыл об одном деле… только сейчас вспомнил. Постараюсь справиться как можно скорее, чтобы поздороваться с бароном.

И он повернулся, чтобы уйти. Евгения с братом стала подниматься по лестнице. Курт был, по-видимому, несколько удивлен этим, но, заметив бледность сестры, не решился задать вопроса, который вертелся у него на языке. Конечно, он знал, как шли тут дела. Может быть, этот «выскочка» посмел во время прогулки нанести новое оскорбление своей жене? Молодой барон бросил грозный взгляд вниз, потом с горячей нежностью обратился к сестре:

— Как я рад, Евгения, что вижу тебя опять! А ты?

Молодая женщина вынуждена была улыбнуться.

— Я тоже очень рада, Курт, бесконечно рада!

Она взглянула вниз, но в передней никого не было.

Артур, очевидно, уже ушел. Оскорбленная Евгения гордо выпрямилась.

— Пойдем к отцу! Он ждет.

Глава 11

Из всех обитателей владений Берковых только один человек смотрел на разгоревшуюся между хозяином и рабочими борьбу не только с точки зрения опасности — это был Вильберг. В его белокурой голове громоздилось столько возвышенных и туманных романтических идей, что он находил интерес и в опасности положения, и в глухом брожении, готовом ежеминутно разразиться катастрофой. Его благоговение было перенесено с Ульриха на молодого хозяина с тех пор, как тот внезапно и так уверенно принял бразды правления, что этого никто не ожидал, считая его изнеженным и слабым. Артуру, стремившемуся как можно быстрее войти в курс дел и предотвратить возможные потери и опасности, в его напряженной работе требовалась помощь только старых опытных служащих, которые и трудились вместе с ним; остальной же персонал наслаждался теперь вынужденным отдыхом, так как контора бездействовала. Вильберг воспользовался досугом, чтобы раздувать пламя своей страсти к госпоже Берков и чувствовать себя в связи с этим несчастнейшим человеком в мире.

Откровенно говоря, последнее давалось ему с трудом, потому что, несмотря на безнадежную страсть, он чувствовал себя прекрасно, но, по его мнению, только несчастная любовь могла быть поэтичной… со счастливой же он положительно не знал бы, что делать. Это обожание издали полностью удовлетворяло его, да и из-за сложившихся обстоятельств ему ничего другого и не оставалось, потому что теперь он совершенно лишился возможности приблизиться к предмету своей страсти. С того дня, как он проводил госпожу Берков через парк, ему только один раз удалось поговорить с ней. Встретившись с ним случайно, Евгения пыталась разузнать, насколько значительна и серьезна начавшаяся борьба с рабочими. Поскольку Берков категорически запретил всем служащим тревожить его супругу, Вильберг умолчал о настоящем положении дел и об отношениях между хозяином и рабочими, но не мог удержаться, чтобы не изобразить ей как можно правдивее сцену, разыгравшуюся в зале совещания между ее мужем и Гартманом; а так как он всегда во все вносил романтику, то и эта сцена в его описании приобрела такой драматический оттенок, а молодой хозяин со своей вдруг проявившейся энергией предстал таким героем, что ему показалось совершенно непонятным, отчего великолепное описание не произвело никакого впечатления на госпожу Берков.

Правда, Евгения слушала, похоже, с большим вниманием, сильно побледнела и даже как будто замерла, но рассказчик напрасно ждал одобрения. Она с холодной вежливостью поблагодарила его, не обмолвившись больше ни словом на эту тему, и отпустила его, поклонившись с той же холодной вежливостью; молодой человек ушел чрезвычайно удивленный и несколько оскорбленный таким равнодушием. Итак, госпожа Берков, как и остальные, не понимала всей поэзии подобных положений! Или, может быть, не хотела понять, потому что тут роль героя играл ее муж? Другой на месте Вильберга ликовал бы при этой мысли, но его поэтические фантазии обычно тем и отличались, что извращали самые естественные ощущения. Он чувствовал себя оскорбленным, потому что восторженный рассказ, — его рассказ, — не произвел никакого впечатления, и вообще рядом с Евгенией он ощущал холодное дыхание ледника. Она казалась ему такой далекой, стоящей на недосягаемой высоте, и это бывало в основном тогда, когда она милостиво снисходила к нему, в результате чего ему действительно не оставалось другого выбора: или безусловно обожать издали, или признать себя наиничтожнейшим существом. Но так как последнее Вильбергу вовсе не подходило, то он предпочел первое. Погруженный в свои мысли, он дошел до жилища шихтмейстера, и так как обычно смотрел себе под ноги, то на мосту столкнулся с молодой девушкой, шедшее ему навстречу. Она вскрикнула и отскочила в сторону, Вильберг только теперь поднял глаза и начал смущение извиняться:

— Простите, фрейлейн Мелания. Я не видел вас. Я так задумался, что ни на что не обращал внимания.

Мелания была дочерью главного инженера, куда Вильберг иногда приходил, но так как мысли молодой человека всегда парили где-то в облаках, то он мало обращал внимания на молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, причем очень стройную, грациозную, с миловидным личиком и плутовскими глазками. Она, в свою очередь, тоже до сих пор не интересовалась белокурым молодым человеком, который казался ей довольно скучным. Теперь Вильберг счел необходимым загладить свою невольную невежливость несколькими любезными словами:

— Вы, вероятно, возвращаетесь с прогулки, фрейлейн Мелания? Далеко ли вы ходили?

— Нет, совсем недалеко. Папа запретил мне дальние прогулки и вообще бывает очень недоволен, если выхожу теперь одна. Скажите, господин Вильберг, неужели эта история с рудокопами так опасна?

— Опасна? Что вы под этим подразумеваете? — дипломатично спросил Вильберг.

— Я, право, не знаю, но папа бывает иногда так суров, что мне делается страшно; он даже поговаривал о том, чтобы отправить меня и маму в город.

Молодой человек состроил печальную мину.

— Тяжелые времена, фрейлейн Мелания, очень тяжелые! Я не могу осуждать вашего отца за то, что о хочет, чтобы его близкие были в безопасном месте, в т время, как мы, мужчины, все до единого должны оставаться здесь и бороться.

— Все до единого? — с ужасом вскричала молодая девушка. — Боже мой! Мой бедный папа!

— Да ведь это я только так фигурально выразился! — успокаивал ее Вильберг. — О его личной опасности тут не может быть и речи, и если бы дело действительно дошло до борьбы, то, принимая во внимание годы вашего батюшки и его положение как супруга и отца, его, безусловно, избавили бы от этого. Тогда пошли бы мы, молодежь!

— И вы? — спросила Мелания, с недоверием глядя на него.

— Конечно, фрейлейн Мелания, я впереди всех!

Чтобы придать больше веса этому торжественному заверению, Вильберг даже прижал руку к груди, но вдруг отскочил назад и в мгновение очутился на другой стороне дороги, куда так же быстро последовала за ним и Мелания. Они внезапно увидели рядом исполинскую фигуру Гартмана, который только что перешел мост и остановился сзади них; презрительная улыбка скользнула по его лицу, когда он заметил явный испуг молодых людей.

— Вам, господин Вильберг, не стоит так бояться меня! — сказал он спокойно. — Вам я ничего дурного не сделаю.

Вильберг, казалось, почувствовал всю комичность своего прыжка и сообразил, что в качестве спутника и защитника молодой девушки ему следовало вести себя иначе. Собрав все свое мужество, он загородил собой не менее испуганную Меланию и возразил решительным тоном:

— Я вовсе и не думаю, Гартман, что вы можете напасть на большой дороге.

— Другие служащие, очевидно, боятся этого, — насмешливо сказал Ульрих. — Они бегут, как только завидят меня, точно я разбойник с большой дороги. Только господин Берков не бежит, — в голосе Гартмана слышался гнев, как будто он не мог спокойно произнести ненавистного ему имени: — он один смело идет мне навстречу, хоть бы толпа рудокопов стояла за мной.

— Господин Берков и его супруга единственные из всех жителей колонии не подозревают… — начал неосторожно Вильберг.

— Чего не подозревают? — перебил его Ульрих, медленно устремляя на него угрожающий взгляд.

То ли Вильберг не выдержал беспощадной насмешки, то ли решил показать себя героем перед Меланией, только на него вдруг напала храбрость — причем у трусливых людей это часто доходит до крайности, — и он быстро возразил:

— Мы бегаем от вас, Гартман, не потому, что вы подстрекаете рабочих и исключаете всякое соглашение с ними, совсем не потому. Мы избегаем встречи с вами потому, — тут он понизил голос, и Мелания ничего не поняла, — что веревки-то ведь были оборваны, когда вы спускались с господином Берковым в шахту! Вот почему, если вам угодно знать, все в таком ужасе бегут от вас!

Слова эти были слишком необдуманны и смелы, особенно для такого человека, как Вильберг, и он совершенно не подозревал, какое они произведут действие. Ульрих вздрогнул, из уст его вырвался приглушенный стон, и он побледнел, как мертвец. Сжатая в кулак рука опустилась, и он судорожно ухватился ею за перила моста. Он стоял перед ними, тяжело дыша и крепко стиснув зубы, стремясь, казалось, испепелить молодых людей взглядом.

Это было жестокое испытание их на мужество. Кто из них побежал первый, увлекая за собой другого, они и сами не знали, но только оба неслись изо всех сил и замедлили шаги только тогда, когда убедились, что их не преследуют.

— Скажите, ради Бога, господин Вильберг, что с ним случилось? — все еще с испугом спросила Мелания. — Что вы сказали этому ужасному Гартману, чем так рассердили? Как вы решились разозлить его!

Молодой человек улыбнулся побледневшими от страха губами. Первый раз в жизни его упрекали в смелости, причем он сознавал, что вполне заслуженно. Только теперь он понял, как рисковал.

— Оскорбленная гордость! — сказал он, едва переводя дух. — Обязанность защищать вас, фрейлейн… вы видите, он не посмел нам ничего сделать.

— Нет, мы убежали вовремя! — наивно заметила Мелания. — И слава Богу, что мы это сделали, а то, пожалуй, распрощались бы с жизнью!

— Я побежал только из-за вас! — с обидой возразил Вильберг. — Один-то я, во всяком случае, устоял бы против него, пусть бы это стоило мне жизни.

— Это было бы очень печально! — сказала девушка. — Вы сочиняете такие прекрасные стихи.

Вильберг даже покраснел от столь приятной неожиданности.

— Вы знаете мои стихи? Я не думал, чтобы в вашем доме… Ваш батюшка несколько предубежден против моего поэтического дарования.

— Папа недавно говорил об этом с директором, — сказала Мелания и вдруг запнулась. Ведь не могла же она признаться поэту, что его стихи, которые ей, шестнадцатилетней девушке, показались такими трогательными, ее отец прочитал своему коллеге с язвительными насмешками и резкими комментариями: «может же человек заниматься теперь такими пустяками». Она тогда же сочла подобный отзыв о молодом человеке в высшей степени жестоким и несправедливым — он перестал ей казаться скучным с тех пор, как у него появилась несчастная любовь, о чем он недвусмысленно говорил в своем стихотворении. Это объясняло и извиняло все его странности. Она поспешила уверить его, что находит стихи прекрасными, и с искренним участием, хотя и несколько робко, принялась утешать его в мнимом несчастье.

Вильберг охотно слушал утешения; ему было невыразимо приятно встретить, наконец, родственную душу. К несчастью, они дошли уже до дома инженера, который как раз стоял у окна и удивленно, с подозрением смотрел на эту парочку. Вильберг не имел желания выслушивать неизбежные насмешки своего начальника в случае, если бы Мелания вздумала рассказать о встрече с Гартманом и об их бегстве взапуски; поэтому он простился с девушкой, уверяя ее, что она влила в его сердце целительный бальзам, а Мелания, поднимаясь по лестнице, ломала себе голову, стараясь отгадать, кто, собственно, был предметом этой в высшей степени интересной несчастной любви молодого человека.

Когда Ульрих вошел в комнату, шихтмейстер Гартман сидел у стола, подперев голову рукой; неподалеку у окна стояли Лоренц и Марта. Разговор тотчас оборвался, и он сразу догадался, что речь шла о нем, но, казалось, не обратил на это никакого внимания. Он запер за собой дверь, швырнул на стол шляпу и, не поздоровавшись ни с кем, бросился в большое кресло, стоявшее у печки.

— В добрый час! — сказал шихтмейстер, медленно поворачиваясь к нему. — Ты что, не хочешь утруждать себя, чтобы поздороваться с нами? Мне кажется, тебе не следовало бы этим пренебрегать!

— Не мучь меня, отец! — раздраженно бросил Ульрих, откидывая голову еще больше назад и сжимая руками лоб.

Шихтмейстер пожал плечами и отвернулся; Марта отошла от окна и села рядом с дядей, чтобы приняться за работу, которую прервала во время разговора с Лоренцом. Несколько минут в комнате царила тишина; наконец, молодой рудокоп подошел к своему другу.

— Штейгер Вильмс приходил сюда, чтобы поговорить с тобой, Ульрих; через час он снова придет. Он побывал на всех соседних заводах и рудниках.

Ульрих провел рукой по лбу, как бы желая очнуться от какого-то мучительного сна.

— Ну, как же там дела? — машинально спросил он так равнодушно, как будто еще не вполне сообразил, о чем идет речь.

— Они присоединяются к нам! — объявил Лоренц. — Наш пример, кажется, придал им мужества. Теперь повсюду начнется борьба. Первыми выступят чугунные заводы в горах, за ними последуют все рудники, если немедленно не примут их требований, что, конечно, и случится. Таким образом, через неделю прекратятся работы на всех заводах и рудниках.

— Наконец-то!

Ульрих, как наэлектризованный, вскочил с места. Мгновенно равнодушия и апатии как не бывало: он снова был энергичным, как всегда.

— Наконец-то! — повторил он, вздохнув с облегчением. — Давно пора! Мы чересчур долго оставались одни.

— Потому что слишком поторопились.

— Может быть, но нам нельзя было ждать. У нас ведь не то, что на других рудниках. Каждый рабочий день подвигал Беркова вперед, а нас назад. Что же, Вильмс отправился по деревням? Надо поскорее сообщить об этом товарищам. Это поддержит их!

— Что очень необходимо! — спокойно сказал шихтмейстер. — Как видно, мужества у них и поубавилось. Вот уже две недели не слышно ударов молота. Вы все ждете, что к вам обратятся с просьбой или, по крайней мере, с предложением начать переговоры, которые должны окончиться согласием исполнить ваши требования, а хозяин и не думает об этом. Служащие избегают встречи с вами, а у хозяина такой вид, что он не уступит ни на волос. Да, Ульрих, поддержка давно необходима.

— Почему же так необходима, отец? — встревожено спросил молодой человек. — Мы не работаем всего две недели, а я предупреждал, что в крайнем случае они должны быть готовы прогулять два месяца, если хотят победить, а победить мы должны!

Старик покачал головой.

— Два месяца! Это выдержишь ты, выдержим я и Лоренц, но не те, у кого есть жена и дети.

— И они должны выдержать! — холодно парировал Ульрих. — Я ведь думал, что мы легче и скорее добьемся своего. Оказывается, я ошибся. Ну, уж если он хочет довести дело до крайности, то и мы со своей стороны заставим его дорого поплатиться за это.

— Или он нас! — вмешался Лоренц. — Если хозяин действительно…

Ульрих яростно топнул ногой.

— «Хозяин» да «хозяин», только и слышишь! Неужели у вас нет другого названия для этого Беркова? Вы его не называли так до тех пор, пока он не сказал вам в глаза, что он такое и чем хочет быть. Говорю вам, если мы поставим на своем, то хозяевами будем мы; он останется хозяином только по имени, а власть будет принадлежать нам! Он это отлично понимает и оттого так упорствует! Потому-то мы и должны добиться во что бы то ни стало исполнения наших требований!

— Попробуй! — сказал шихтмейстер. — Да разве ты один можешь перевернуть весь свет вверх ногами? Я уже давно молчу!

Лоренц взял шляпу, висевшую на оконной задвижке, и, прежде чем уйти, сказал Ульриху:

— Тебе лучше знать, что из этого выйдет: ты ведь наш вожак.

Лицо Ульриха омрачилось.

— Да, это так, но я думал, что мне легче будет поддерживать среди вас согласие. На самом деле это очень трудная задача.

Молодой рудокоп обиделся.

— Ты не можешь на нас жаловаться — все подчиняются каждому твоему слову.

— Подчиняются! — повторил Ульрих, мрачно и пытливо глядя на своего друга. — Да, ты прав, в повиновении недостатка нет, я не могу пожаловаться; но наши отношения совершенно изменились, даже с тобой, Карл, теперь не то, что было прежде. Вы все стали холодны ко мне, как-то чуждаетесь меня, и иногда мне даже кажется, как будто боитесь меня и только.

— Нет, нет! — горячо возразил Лоренц, но именно горячность подтвердила, что Ульрих не ошибся. — Мы вполне доверяем тебе, только тебе. Что бы ты ни сделал, ты сделал это для нас, а не для себя; все это знают, и никто не забудет этого!

«Что бы ты ни сделал, ты сделал это для нас!» Это было сказано без всякого умысла, но Ульриху показалось, что в этих словах заключался какой-то скрытый смысл, и он устремил пытливый взгляд на Лоренца, который опустил глаза, чтобы избежать этого взгляда.

— Мне надо идти! — сказал он поспешно. — Я пришлю к тебе Вильямса. Ведь ты будешь дома? Он застанет тебя?

Ульрих ничего не ответил. Яркий румянец, от сильного волнения выступивший на его лице несколько минут тому назад, снова сменился бледностью. Он только утвердительно кивнул Лоренцу и отвернулся к окну.

Молодой рудокоп простился с шихтмейстером и вышел из комнаты; Марта последовала за ним. За все время разговора она не произнесла ни слова, но внимательно наблюдала за мужчинами. Она не возвращалась довольно долго, но это не могло удивить тех, кто оставался в комнате, — ведь они знали, что недавно помолвленным жениху с невестой было о чем шептаться, и потому не обратили на это никакого внимания.

Отец и сын, оставшись вдвоем, молчали. Ульрих все еще стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, и пристально смотрел куда-то, ничего не видя. Шихтмейстер оставался на своем месте; он все еще сидел у стола, опершись головой на руку, но лицо старика странно изменилось в последние недели: оно стало печальным и озабоченным; морщины прорезались еще глубже, а глаза глядели как-то устало и мрачно; казалось, исчезли вся его бодрость и энергия, с какой он, бывало, часто сурово выговаривал сыну. Словно удрученный горем, он сидел у стола, не пытаясь даже возобновить разговора.

Наконец, Ульрих не выдержал молчания и быстро повернулся к отцу.

— Что же ты, отец, ничего не скажешь о новости, которую принес Вильмс? Разве тебе безразлично, победим мы или будем побеждены?

Шихтмейстер медленно поднял голову.

— Нет, мне не безразлично… Но я не могу одобрить того, что вы прибегаете к угрозам и насилию. Поживем — увидим, по ком это ударит — по хозяевам или нам! Тебе, конечно, до этого нет дела, только бы настоять на своем! Ведь теперь ты хозяин и распорядитель на всех рудниках! К тебе все идут, все преклоняются перед тобой, внимают каждому твоему слову… Ведь ты с самого начала только этого хотел и для этого все затеял!

— Отец! — вскричал молодой человек.

— Оставь! — продолжал шихтмейстер, прерывая сына. — Ты не сознаешься в этом ни мне, ни даже самому себе, но это так. Все пошли за тобой, и я тоже, потому не мог же я оставаться один. Но погляди, куда ты ведешь нас! Учти, ответственность за все последствия ложится на тебя!

— Да разве я один начал дело? — с досадой спросил Ульрих. — Разве не единогласно решили, что существующие порядки следует изменить, и разве мы не дали друг другу слова стойко держаться, пока не добьемся своего?

— Но ведь нам почти во всем пошли на уступки, а то, в чем отказывают, вовсе не входит в требования рудокопов — этого требуешь только ты один, Ульрих, и заставляешь других настаивать на этом. Если бы не ты, все уже бы давно приступили к работе, и у нас на рудниках воцарились бы мир и спокойствие.

Молодой штейгер упрямо откинул голову.

— Ну да! Я один требую этого и не считаю позором того, что забочусь о будущем и вижу дальше других. Если их устраивает, что нищенскую жизнь сделают несколько сносней да в шахтах станет безопасней, то ни я, ни более мужественные из наших друзей не сможем удовлетвориться этим. Правда, мы требуем слишком многого, и если бы даже Берков был действительно миллионером, как все думают, то и тогда он не решился бы сдаваться. Но он уже больше не миллионер, и от нас зависит, будет ли он работать или нет, теперь его ожидает либо богатство, либо полное разорение. Ты ведь не знаешь, отец, в каком положении его дела и что говорится на совещаниях, а я знаю и говорю тебе, что он может упорствовать сколько угодно, а все-таки, когда его прижмут со всех сторон, вынужден будет уступить.

— А я говорю, что он не уступит, — настаивал на своем шихтмейстер. — Он скорее совсем закроет рудники: я знаю Артура… Он и в детстве был таким. Ты совсем не походил на него. Ты шел всегда напролом, хотел все взять силой, была ли то работа, садовая изгородь или товарищ; он же неохотно принимался за дело и долго медлил, прежде чем решиться; но если уж брался, то не отступал до тех пор, пока не доведет до конца. Теперь он встряхнулся и покажет вам всем, что он собой представляет. Раз он взял бразды правления в свои руки, то уж никто их не вырвет у него. Он так же упрям, как и ты. Вспомнишь меня тогда, когда он покажет себя!

Ульрих не возражал, мрачно устремив взгляд в сторону, но видно было, что он разъярен. Может быть, он испытал уже на себе упрямство Артура.

— Да и чем бы ни кончилось дело, — продолжал отец, — неужели ты действительно воображаешь, что останешься штейгером, что начальство будет держать тебя на рудниках после всего, что случилось?

Молодой человек презрительно засмеялся.

— Вероятно, нет, если только это будет зависеть от начальства! Едва ли они помилуют меня. Но о помиловании не может быть и речи: мы будем диктовать им наши условия, и одним из первых будет требование оставить меня на своем месте.

— Ты так уверен в этом?

— Отец, не позорь моих друзей! — запальчиво вскричал Ульрих. — Они не покинут меня!

— Не покинут?.. Даже если первым условием будет твое отстранение? А я абсолютно уверен, что хозяин этого потребует.

— Пусть требует! Только он этого никогда не добьется. Все знают, что я пекусь не о себе; мне лично жилось хорошо и не приходилось испытывать нужды, и я всегда найду себе кусок хлеба. Я хотел изменить их несчастную жизнь! И не говори мне об этом, отец! Они часто причиняют мне много забот, но когда станет не до шуток, я добьюсь своего, и ни один из них не покинет меня. Куда я их поведу, туда они и пойдут за мной, где я остановлюсь, там остановятся и они, хотя бы под угрозой смерти!

— Прежде да, но не теперь!

Старик поднялся с места, и только когда он повернулся лицом к свету, можно было разглядеть, как оно печально, да и сам он, еще недавно державшийся так прямо, теперь согнулся и как будто стал ниже ростом.

— Сам же ты сказал Лоренцу, что отношения между вами изменились, — продолжал он едва слышно, — и ты знаешь день и час, когда это произошло! Мне незачем напоминать тебе об этом, Ульрих, но только меня этот час лишил и той частицы спокойствия и радости, которой я надеялся насладиться под старость… Теперь всему конец!

— Отец! — воскликнул молодой человек.

Шихтмейстер резко махнул рукой.

— Достаточно! Я ничего не знаю об этом и знать не хочу, потому что, если бы это оказалось правдой, для меня все было бы кончено. С меня довольно и этой мысли: она одна почти свела меня с ума!

Глаза Ульриха сверкнули так же грозно, как и при намеке Лоренца.

— А если я скажу тебе, что веревки оборвались сами, если я скажу тебе, что моя рука тут ни при чем…

— Не говори мне лучше ничего, — с горечью сказал старик. — Я все равно не верю тебе, так же, как не верят и другие. Ты всегда был необуздан и способен в ярости убить лучшего друга. Попробуй сказать своим товарищам: «это был просто несчастный случай»! — и ни один не поверит тебе!

— Ни один! — глухо повторил Ульрих. — И ты тоже, отец?

Шихтмейстер печально взглянул на сына.

— Можешь ли ты дать мне честное слово, что совсем не виноват в том несчастье, ничем не виноват? Что ты…

Он не договорил, потому что Ульрих не выдержал взгляда отца; его за минуту перед тем сверкавшие глаза робко опустились; он резко отвернулся и — молчал.

В наступившей тягостной тишине слышалось только тяжелое дыхание шихтмейстера. Он провел дрожащей рукой по лбу и тихо сказал срывающимся голосом:

— Твоя рука ни при чем? Была ли тут виновата чья-нибудь рука, и как вообще все это случилось, никому неизвестно; знают только, что ничего невозможно расследовать и доказать, по крайней мере, перед судом-то, слава Богу! Поразмысли хорошенько сам, Ульрих, как все это случилось там… внизу, но не ссылайся больше на своих товарищей. Ты сам отлично понял, что с тех пор они только боятся тебя. Долго ли удержишь их одним страхом?

Он вышел. Сын хотел было броситься за ним, но неожиданно остановился, ударил себя по лбу кулаком, и из груди его вырвался подавленный стон.

Прошло минут десять; дверь снова отворилась, и вошла Марта. Дяди не было в комнате, а Ульрих полулежал в кресле, закрыв руками лицо. Но это не особенно ее удивило. Мельком взглянув на него, она подошла к столу и стала складывать свою работу. При звуке ее шагов Ульрих выпрямился, потом медленно встал с кресла и приблизился к ней; обычно он мало интересовался делами и поступками девушки и еще меньше говорил с ней об этом, сегодня же он поступил совсем наоборот. Может быть, и для этого упрямого, замкнутого человека наступил момент, когда ему понадобилось слово участия, понадобилось именно теперь, когда все оставили и сторонились его.

— Ну что, вы поладили с Лоренцом? — спросил он. — Я еще не говорил с тобой об этом, Марта. Последнее время моя голова была занята совсем другим. Ты уже невеста?

— Да! — последовал короткий и не слишком приветливый ответ.

— Когда же свадьба?

— Со свадьбой торопиться нечего!

Ульрих посмотрел на девушку, которая, тяжело дыша, складывала работу дрожащими пальцами, стараясь не смотреть на него, и в глубине души почувствовал угрызения совести.

— Ты хорошо сделала, Марта, очень хорошо! — тихо сказал он. — Карл честный человек и любит тебя так, как другие, может быть, и не могли бы любить. И все-таки ты еще раз после нашего последнего разговора не дала ему решительного ответа? Когда же ты приняла его предложение?

— Сегодня ровно три недели!

— Так! Как раз на другой день после несчастья в шахте. Значит, тогда-то ты и дала ему слово?

— Да, тогда! Раньше я не в состоянии была это сделать. Только в этот день я поняла, что могу стать его женой.

— Марта…

В голосе молодого человека слышались и гнев, и страдание. Он хотел взять ее за руку. Она вздрогнула и отшатнулась от него. Рука Ульриха опустилась, и он отступил на шаг.

— И ты тоже? — сказал он глухим голосом. — Конечно, мне следовало этого ожидать.

— Ульрих! — воскликнула она полным отчаяния и боли голосом. — Боже мой! Что ты сделал с нами? Что ты сделал с собой?

Он все еще стоял перед ней. Рука, которой он опирался на стол, дрожала, но лицо выражало страшную жесткость и горечь.

— Что я сделал с собой, это уж мое дело. Что же касается вас… да ведь никто не хочет даже выслушать меня… Но я все-таки говорю вам, — в голосе его послышалась угроза: — Довольно с меня этих намеков и терзаний… я больше не могу этого выносить! Верьте, чему хотите и кому хотите… мне все равно. Что я начал, то и доведу до конца назло вам всем, и если действительно исчезло доверие ко мне, я все равно сумею заставить подчиниться.

Он ушел. Марта даже не пыталась его удержать, да это было бы напрасно. Он в ярости так сильно хлопнул дверью, что весь домишко задрожал.

Глава 12

Приезд гостей хотя и несколько оживил жизнь на даче Берковых, но никак не отразился на семейном разладе молодых супругов. Несмотря на то, что барон с сыном приехали всего на несколько дней, Артур все-таки находил достаточно предлогов, чтобы как можно меньше и реже быть с ними; его тесть и молодой шурин были ему очень признательны за такую деликатность. Барон возвращался в резиденцию после нескольких недель пребывания в поместьях Рабенау, теперь принадлежавших ему. В свой первый приезд он вынужден был на другой же день расстаться с дочерью, несмотря на страшную катастрофу, разразившуюся при нем, — его призывала священная обязанность отдать последний долг двоюродному брату, а потом его задержали разные формальности по наследству и кое-какие дела, требовавшие присутствия в имениях нового владельца майората. Только сейчас он мог уехать оттуда в сопровождении своего старшего сына, прибывшего вслед за ним, чтобы присутствовать на похоронах. Естественно, и на этот раз был сделан крюк через владения Беркова, так как молодой барон Курт еще не виделся с сестрой после ее свадьбы.

Но из разговора, состоявшегося в гостиной Евгении на другой день их приезда, при котором Артур по обыкновению не присутствовал, можно было понять, что заехали они сюда не просто ради свидания.

Молодая женщина сидела на диване и слушала отца. Барон Виндег, по-видимому, только что окончивший длинную речь, еще стоял против нее, а Курт, облокотившись на кресло, с напряженным ожиданием смотрел на сестру.

Евгения склонила голову на руку, чтобы закрыть от них лицо.

— Я и без этих намеков, папа, догадалась бы, о чем ты говоришь! — тихо произнесла она, не меняя позы и не глядя на отца. — Ты говоришь о разводе.

— Да, дитя мое, — сказал барон серьезно, — о разводе под каким бы то ни было предлогом и во что бы то ни стало. Взятое насилием может быть возвращено таким же образом: Берковы должны бы это знать. Теперь, когда я ничем не связан, когда могу возвратить им свой долг, я приложу все усилия, чтобы освободить тебя из оков, которые ты наложила на себя только ради меня и которые делают тебя бесконечно несчастной.

Евгения не отвечала: отец взял ее руку и сел рядом.

— Ты удивлена? Во мне же эта мысль зародилась еще тогда, когда я получил столь важное известие, так неожиданно изменившее наши денежные обстоятельства. Конечно, тогда это было едва ли осуществимо. Чего только ни делал Берков, чтобы добиться союза с нами! Нельзя было и думать о его согласии на развод, что окончательно закрывало бы для него двери в те круги общества, куда он надеялся пролезть благодаря нам, а начинать борьбу с бесчестным человеком, способным на все, было положительно невозможно. Его смерть все изменила: упорство его сына легко сломить. Он с самого начала во всем этом деле был орудием в руках отца; я надеюсь, что он уступит энергичному натиску с нашей стороны.

— Он уступит! — глухим голосом подтвердила молодая женщина. — Не беспокойся об этом.

— Тем лучше! — заметил барон. — Тем скорее мы достигнем цели.

Ему, похоже, действительно не терпелось приступить к осуществлению своего плана. Бедному, обремененному долгами барону, которому в близком будущем грозило полное разорение, не оставалось другого выбора, как принять жертву Евгении, чтобы спасти имя и карьеру своих сыновей; как ему ни было тяжело, необходимость заставила его согласиться на это, и она же научила его переносить это неизбежное горе. Теперь, сделавшись графом Рабенау, владельцем майората, он снова почувствовал себя самостоятельным человеком, к которому вернулось чувство собственного достоинства; теперь он легко мог возвратить Беркову все долги и вынужденный брак дочери считал тяжкой несправедливостью, допущенной по его вине, которую он и должен во что бы то ни стало искупить. Эта мысль неотступно преследовала его все время, пока он находился в своих новых поместьях, и у него уже созрел план действий.

— Ты, как и все мы, конечно, хочешь как можно скорее покончить с этим неприятным делом. Я думаю предложить тебе теперь же уехать с нами в резиденцию и там уже начать действовать. Ты просто откажешься вернуться к мужу и потребуешь развода, а мы позаботимся о том, чтобы он не мог вытребовать тебя насильно.

— Да, мы устроим это, Евгения! — порывисто воскликнул Курт. — Если он будет сопротивляться расторжению этой постыдной сделки, то шпаги твоих братьев заставят его согласиться. Он больше не может грозить нам публичным позором, как это сделал его отец. Только этого и боялись Виндеги, только это и заставило их пожертвовать тобой.

Молодая женщина сделала брату знак замолчать.

— Оставь, Курт, свои угрозы, а ты, папа, свои опасения: это совершенно излишне! То, чего, по вашему мнению, надо добиться, уже давно решено между мной и Артуром.

Барон выпрямился от удивления, а Курт даже на несколько шагов приблизился к сестре. Евгения употребила все усилия, чтобы придать своему голосу твердость, но ей это не удалось: голос ее заметно дрожал, когда она продолжала:

— Мы решили это еще до кончины Беркова и лишь во избежание толков по поводу слишком скорого и внезапного развода согласились продолжать совместную жизнь, конечно, только для вида…

— Еще до кончины Беркова? — прервал ее брат. — Значит, вскоре после твоей свадьбы?

— Ты сама заговорила об этом? — с такой же живостью спросил барон. — Ты настаивала?

Ни отец, ни брат, похоже, не понимали, отчего так расстроена молодая женщина, она, очевидно, собрала все силы, чтобы овладеть собой и, действительно, ответила твердо и спокойно:

— Я никогда не касалась этой темы! Артур сам добровольно предложил мне развод.

Барон и Курт переглянулись, как будто не понимая смысла этих слов.

— Этого я положительно не ожидал! — наконец медленно проговорил барон. — Он сам? Нет, не ожидал.

— Как бы то ни было, только бы он отдал тебя нам, Евгения! — горячо воскликнул Курт. — Никто из нас не мог радоваться наследству, зная, что ты несчастна из-за нас. Только тогда, когда ты вернешься к нам, отец и все мы вздохнем свободно и сможем наслаждаться жизнью. Нам страшно недостает тебя!

Он обнял сестру, и она на миг спрятала свое лицо на его плече, но это прелестное личико было так же бледно и безжизненно, как тогда, когда она стояла у алтаря, хотя теперь она должна была вернуться в родительский дом, в семью, от которой ее тогда отрывали.

Барон с некоторым недоумением посмотрел на дочь, которая, выпрямившись, провела носовым платком по лбу.

— Прости, папа, если я тебе кажусь сегодня странной. Я не совсем здорова, по крайней мере, не на столько здорова, чтобы вести такой разговор. Позволь мне пойти в мою комнату; я…

— Ты слишком много страдала в последнее время, — мягко сказал отец. — Я вижу это, дитя мое, хотя ты и не хочешь признаться. Поди и предоставь все мне! Я буду беречь тебя как только можно.

— Однако это странно, папа! — сказал молодой барон, как только затворилась дверь за Евгенией. — Ты понимаешь этого Беркова? Я — нет.

Барон Виндег, нахмурившись, ходил по комнате. Кроме странности, он усматривал в этом еще и оскорбление. Гордый аристократ находил вполне естественным, что выскочка, владевший миллионами, не щадил ни денег, ни жертв, прибегая ко всяческого рода интригам, чтобы породниться с ним, несмотря на ненависть и презрение с его стороны; но он не мог простить своему зятю-мещанину того равнодушия, с каким он принял руку баронессы Виндег, как будто дело шло о самой обыкновенной партии, и с каким относился потом к чести, оказанной ему, которой его отец так гордился. И теперь он, Артур Берков, отказывается от этого союза, отказывается даже прежде, чем ему дали к этому повод! Это было уж слишком для гордости Виндега, который приготовился отвоевывать свою дочь и не мог допустить мысли получить ее благодаря великодушию или, вернее, полному равнодушию ее супруга.

— Я поговорю с Берковым, — сказал он, наконец, — и если он и в самом деле согласен, в чем я все еще сомневаюсь, несмотря на слова Евгении, то надо немедленно действовать.

— Немедленно? — спросил Курт. — Всего три месяца, как они обвенчаны, и, мне кажется, они правы, решив избежать слишком поспешного и внезапного разрыва.

— Конечно, и я, безусловно, согласился бы с этим, если бы не имел причины спешить: здесь на заводах не совсем благополучно, и мне намекнули со стороны, что теперешние волнения среди рабочих могут нанести решительный удар состоянию Беркова, считавшемуся до сих пор несметным. Если это действительно случится, тогда его жене неудобно будет разойтись с ним. Хотя мы желаем развода по причинам более серьезным и глубоким, все будут думать, что это из-за разорения, а такого допускать нельзя. Лучше перенести странность быстрого разрыва, нежели связать себе руки, дожидаясь, когда наступит эта страшная катастрофа. Такое предприятие, как его, не может рухнуть в несколько недель, для этого понадобится, по крайней мере, год, а развод может быть окончен в полгода, если не будет препятствий с его стороны. Евгения должна вернуться к нам, должна быть свободна прежде, чем в резиденции заподозрят, в каком положении здешние дела.

— Я думал, что она отнесется гораздо сочувственнее и горячее к нашему плану, — задумчиво произнес Курт. — Положим, если они уже раньше приняли решение, то это не было для нее неожиданно; и все-таки она относится к этому слишком холодно и безучастно, как будто все это бесконечно далеко от нее, как будто речь идет не о ее собственной свободе.

Барон пожал плечами.

— Она страдает от одной мысли о неизбежном скандале, о различных связанных с процессом неприятностях, которых не избежать! Развод всегда тяжел для женщины, и все-таки он необходим. По крайней мере, в данном случае вся резиденция будет на нашей стороне. К сожалению, ни для кого не было тайной, почему заключен этот брак, и каждый поймет, почему мы так торопимся расторгнуть его.

— Берков идет! — сказал вполголоса Курт, когда отворилась дверь соседней комнаты. — Ты хотел поговорить с ним, папа. Может быть, оставить вас одних?

Барон сделал отрицательный жест.

— Ты старший сын в нашей семье и потому останься, да и, кроме того, присутствие третьего лица при таких разговорах всегда обязывает к сдержанности.

Пока они наскоро потихоньку обменивались словами, Артур миновал соседнюю комнату и вошел к ним. Встреча была вежлива и холодна, как всегда, и разговор начался с обычных фраз. Гости сожалели, что так редко бывают в обществе хозяина, а он извинился, сославшись на множество дел, лишавших его этого удовольствия, — взаимные любезности, которым ни та, ни другая сторона не верила и за которые хватались, чтобы что-нибудь сказать.

— Надеюсь, что постоянное присутствие Евгении щедро вознаграждает вас за мое невольное отсутствие, — продолжал Артур, окидывая взглядом комнату в надежде увидеть жену.

— Евгения ушла, так как не совсем здорова, — объяснил барон, — и я хотел бы воспользоваться этим, господин Берков, чтобы высказать вам свое желание, исполнение которого зависит главным образом от вас.

— Если исполнение зависит от меня, приказывайте, барон.

Молодой человек сел против своего тестя, а Курт, знавший, к чему ведет это вступление, как будто случайно отошел к оконной нише и преувеличенно внимательно смотрел на террасу. Барон вел себя сдержанно, вполне сохраняя свое аристократическое достоинство; он считал это необходимым.

— Начну с конца! От Евгении нам стало известно ваше обоюдное решение по поводу развода. И ей хотелось бы поторопиться с прошением, с разными формальностями.

Берков вздрогнул, по лицу его как будто мелькнула тень.

— На наш взгляд, нынешние обстоятельства позволят легко объяснить причину отъезда Евгении: хозяин отправляет свою жену к родителям, подальше от опасности, от бунтовщиков. Ведь здесь слишком неспокойно… Все настолько убедительно и естественно, что такой отъезд не вызовет сомнений. Между тем пройдет время. Дело можно поручить адвокатам. И таким образом все уладится не слишком заметно для других. Как вы считаете, господин Берков?

— Полностью с вами согласен и немедленно распоряжусь о подготовке к отъезду завтра же.

— Буду весьма признателен.

Разговор на этом должен был окончиться, если бы не тщеславие и неуемная аристократическая гордость барона, который решил во что бы то ни стало напомнить зятю недавнее прошлое.

— Позвольте, господин Берков, занять еще несколько минут, — обратился он к Артуру.

— К вашим услугам, барон. — Молодой Берков внимательно смотрел на тестя.

— Я, так сказать, все же хочу вернуть вас… несколько назад…

Он говорил коротко, четко, но несколько напряженно. Казалось, он не был вполне уверен в том, что молодой человек слышит обо всем впервые. Виндег как бы напоминал о том, как целенаправленно плелась вокруг его семьи плотная сеть долгов, взаимных обязательств, которые для одной из сторон оказывались невыполнимыми и как, наконец, гордое аристократическое семейство вынуждено было либо признать свое разорение, либо решиться на роковой шаг, согласившись на предлагаемый брак, а если называть вещи своими именами, на сделку.

В речи барона, несмотря на его видимые старания сохранить приличия, все же проскальзывала горькая ирония, а то и не слишком удачно завуалированная насмешка.

— Да зачем я все это повторяю вам, — не удержался он, наконец. — Вы и без меня достаточно хорошо осведомлены о делах и планах вашего отца. И напомнил я обо всем исключительно для того, чтобы избежать теперь лишних разговоров о необходимости развода. Для Евгении, вы, вероятно, понимаете, это благо. Полагаю, это справедливо и нисколько не огорчает и вас, тем более не повлияет на вашу дальнейшую жизнь. Безусловно, с соблюдением приличий…

— Это уже слишком… — прервал Берков своего тестя. — Я слушал вас внимательно, у меня нет оснований относиться к вам без почтения, однако…

В это время Курт обернулся и взглянул на отца. В его взгляде барон прочел не то, чтобы неудовольствие, а будто огорчение, досаду, связанные, несомненно, с длинным отцовским монологом. Виндег решил закончить свой разговор с зятем в несколько смягченном тоне.

— Я не имел намерения оскорбить вас, но…

— Я в этом уверен. Итак, забудем об этом. Что же касается развода, то я уведомлю своего адвоката, чтобы он все согласовал с вашими желаниями. Если же понадоблюсь я лично, то, пожалуйста, располагайте мной. Я сделаю все, чтобы как можно скорее и деликатнее завершить дело.

Поклонившись им обоим, он вышел из комнаты. Через минуту Курт был рядом с отцом.

— Что все это значит, папа? Что сделалось с Артуром в эти три месяца? Уже вчера вечером он показался мне серьезнее и положительнее, чем прежде, ничего подобного я от него не ожидал.

Барон все еще не мог опомниться от изумления, и только восклицание сына немного привело его в себя.

— Он, кажется, действительно не знал, какую роль его отец играл в этом деле, — смущенно сказал барон. — Конечно, это меняет дело. Только бы он не требовал, чтобы я остался его должником.

— Он поступает совершенно правильно, — горячо воскликнул Курт, — если ему теперь известно, какими грабительскими процентами Берков довел нас до этого несчастья! Он и четверти той суммы, которая выросла потом до гигантских размеров, не ссудил нам и не заплатил за скупленные им наши векселя, и сын не должен брать ни гроша, если не хочет обесчестить себя. Видно было, что он сгорает от стыда за всю эту позорную историю, но все-таки разговор принял странный оборот. На его долю выпала самая ничтожная роль, а кончилось тем, что нам приходится почти стыдиться своего положения.

Барону, вероятно, не очень-то по душе пришлось последнее замечание сына, может быть, потому, что он ничего не мог возразить.

— Если мы не правы, я воздаю ему должное, — сказал он, — тем более что мы теперь действительно обязаны ему за его согласие на развод. Я не думал, что все так легко устроится, несмотря на равнодушие, с каким он с самого начала относился к этому браку.

Лицо Курта приняло столь несвойственное ему задумчивое выражение.

— Не знаю, папа, почему-то мне кажется, что это дело нельзя считать оконченным. Берков совсем не был так спокоен, как хотел казаться, Евгения тоже. То, что он так вздрогнул, когда ты сказал, что она требует поторопиться с разводом, не свидетельствует о равнодушии, а лицо, с каким Евгения ушла отсюда, еще меньше. В связи с этим мне пришла в голову одна мысль…

Барон снисходительно улыбнулся.

— Ты до сих пор еще ребенок, Курт, несмотря на свои двадцать лет и офицерские эполеты. Неужели ты думаешь, что решение, которое они оба, как оказалось, давно уже приняли, не является результатом всевозможных столкновений? Конечно, Евгения ужасно страдала от них, а, возможно, и Берков также. То, что ты так мудро заметил, — не больше как отголосок прежних бурь. Слава Богу, теперь положение обеих сторон выяснено, и все бури кончились.

— Или, вернее, еще только начинаются! — пробормотал себе под нос Курт, выходя вместе с отцом из комнаты.

Глава 13

Наступил вечер; в доме все бурлило от суеты и сборов. После обеда барон Виндег имел продолжительный разговор с дочерью, и вслед за тем горничная получила приказание укладываться.

Евгения сидела в своей комнате. В голове у нее все перемешалось, то сливаясь в единый вязкий ком, то расплываясь, рассыпаясь на какие-то части. Она не могла разобраться в себе. Не понимала, почему на душе такой камень, когда все, о чем еще совсем недавно никто не позволял себе думать, так удачно решается. Перед ее мысленным взором проходили картина за картиной, эпизод за эпизодом. Артур (вот и произнесла она, наедине с собой, именно это имя!), взволнованный ее внезапным отсутствием, спешит, разыскивает, наконец, спасает ее. И этот блеск в его глазах, удивительный, загадочный, что он должен означать? Равнодушие с его стороны… Единственно ли точное в данном случае это слово?

— Боже, да что же со мной? Нет, все правильно. Только прилично ли, даже в глазах света, оставлять законного супруга в сложившихся обстоятельствах? Да, но это если…

В дверь постучали. Пришла горничная с каким-то мелким вопросом, относящимся к сборам.

— Что такая спешка? — спросила ее хозяйка.

— Да ведь завтра-то ехать, как же…

Евгения хотела еще о чем-то спросить, но сдержалась. Выходит, срок изменен. Отец торопит? Или…

— Ваш супруг приказали после обеда, чтоб к отъезду как следует все собрать.

— Хорошо, иди, — отпустила Евгения прислугу и, когда та вышла, решила пройтись по дому. Ноги сами понесли ее на половину Беркова.

Она вошла в зал и, подойдя к дивану, присела. Вдруг за дверью послышались торопливые шаги, и на пороге появился хозяин дома. Увидев Евгению, он вздрогнул от неожиданности, да и во всех его движениях ощущалась какая-то нервозность.

— Ты здесь? Прости… Я так удивился, когда увидел тебя здесь. Я думал, что ты занята приготовлениями к отъезду.

Эти слова должны были объяснить причину его волнения и, казалось, достигли цели. Прошло несколько секунд, прежде чем молодая женщина ответила ему:

— Ты объявил сегодня после обеда об этом отъезде прислуге?

— Да, я думал предупредить твое желание и, кроме того, мне казалось лучше, чтобы приказание о приготовлениях к отъезду исходило от меня. Ты ведь знаешь, каким предлогом мы воспользовались. Может быть, ты желала иначе повести дело? В таком случае, сожалею, что не знал твоих намерений.

Это было сказано так равнодушно, что на Евгению повеяло ледяным холодом от этих слов; она невольно попятилась.

— Я ничего не имею против этого предлога. Меня только очень удивило то, что уже назначенный срок моего отъезда переносится. Вероятно, у тебя на то свои причины.

— У меня? Я исполнял только твое желание, твое требование. По крайней мере, так сказал мне барон Виндег.

Евгения выпрямилась. Казалось, что с глубоким вздохом облегчения, вырвавшимся из ее груди, вдруг исчезли вся ее робость и неуверенность, как будто этот ответ возвратил ей мужество.

— Я это предчувствовала! Мой отец зашел слишком далеко, Артур; он высказал от моего имени свое личное желание. Я пришла сюда, чтобы выяснить недоразумение и сказать, что не уеду отсюда, по крайней мере, до тех пор, пока не услышу из твоих уст, что ты этого желаешь.

Евгения устремила на Артура пристальный, но робкий, полный тревожного ожидания взгляд, как будто бы хотела что-то прочесть в его глазах; но его глаза оставались непроницаемыми, и вообще ее слова, по-видимому, не произвели никакого впечатления. По его лицу как будто прошла судорога, но, возможно, ей это только показалось или же было очень мимолетно: выражение оставалось тем же, что и прежде, и тон был так же холоден, когда после минутной паузы он спросил:

— Ты не хочешь уезжать? Почему же?

Молодая женщина решительно обратилась к своему мужу:

— Ты сам вчера сказал мне, что в предстоящей борьбе речь идет о твоем существовании; что борьба будет доведена до крайности, я знаю это наверное после встречи с Гартманом, и твое положение гораздо опаснее, чем ты уверяешь меня. Я не могу… я не покину тебя в такую минуту! Это было бы трусостью и…

— Ты очень великодушна, — прервал ее Артур, но теперь в тоне его сквозь холодность послышалась плохо скрытая горечь. — Но надо, чтобы великодушие кто-нибудь принял… Я же не принимаю.

От гнева рука Евгении так и впилась в бархатную обивку кресла.

— Не принимаешь?

— Нет! Это план твоего отца, — и будь по-его. Он, без сомнения, имеет право требовать, чтобы его дочь, которая в скором времени снова будет принадлежать ему, была бы вне всякой опасности и избавлена от грубых выходок и, пожалуй, даже насилий, которые не исключены здесь. Я вполне с ним согласен и безусловно подчинюсь необходимости завтра расстаться с тобой.

Молодая женщина энергично подняла свою белокурую головку.

— Я покорялась этой необходимости, пока думала, что ты сам желаешь этого, но вовсе не намерена подчиняться воле моего отца. Приняв на себя, по крайней мере, в глазах света, обязанности твоей жены, я должна и выполнять их, а они повелевают мне не покидать тебя трусливо из-за того, что здесь может произойти, и оставаться с тобой, пока минует опасность и настанет час разлуки, первоначально назначенный нами. Тогда я и уеду, но не раньше.

— Даже и в том случае, если я решительно потребую этого от тебя?

— Артур!

Молодой человек стоял к ней вполоборота, судорожно комкая правой рукой какую-то бумагу, которую машинально взял с письменного стола; так дорого стоившее ему самообладание, казалось, вот-вот покинет его, — он не мог выдержать взгляда и тона Евгении.

— Я уже просил тебя не играть со мной в великодушие, — сказал он с горечью. — Я не чувствителен к подобным сценам. Обязанности! Женщина, которая добровольно отдает свою руку и сердце человеку, обязана быть подле него во время опасности, разделять с ним его несчастье и, может быть, даже гибель, так же, как и счастье… Но ведь между нами не было ничего подобного. У нас нет взаимных обязательств, потому что мы не имели никаких прав друг на друга. Единственное, что я мог предложить тебе, это — расторгнуть навязанный нам брак. Он расторгнут с той минуты, как мы решили разойтись. Вот мой ответ на твое предложение.

Темные глаза Евгении все еще были пристально устремлены на его лицо, но предательского блеска его глаз, который всякий раз, подобно молнии, освещал неведомые глубины, сегодня не появлялось, а именно сегодня-то она и хотела во что бы то ни стало вызвать этот блеск. Но что бы ни видела она в этом взгляде, какое бы подозрение ни закралось в ее сердце, — гордая женщина, конечно, что-то подозревала, иначе разве решилась бы прийти сюда со своим предложением? — он не доставил ей торжества увидеть еще раз этот предательский блеск. Он сохранил полное самообладание и оставил ее в мучительном сомнении. Женский инстинкт громко и безошибочно заговорил в ней, когда там, в лесу, на горе, Ульрих Гартман бросал на нее пламенные взгляды, и, когда она поняла их значение, ее охватил ужас. Да, она сохранила тогда спокойствие, несмотря на угрожавшую ей опасность от безумной страсти рудокопа, но здесь, где ей нечего было бояться, она вся дрожала от лихорадочного волнения, и потому-то все ей казалось беспросветным, и ее внутренний голос молчал, между тем как она готова была отдать жизнь, только бы подтвердились ее предположения.

— Тебе не следовало бы так относиться к моему желанию остаться. Мне многое пришлось преодолеть и побороть в себе, прежде чем прийти сюда! Ты ведь знаешь это, Артур, и потому не будь так беспощаден.

В ее голосе слышалось терзавшее ее сомнение; она колебалась между гордостью и любовью. В ее тоне слышалась мольба, но Артур был в таком состоянии, что ничего не понимал. Горечь и страшное раздражение, охватившие его, заставили резко ответить ей:

— Я и не сомневаюсь в том, что баронесса Виндег приносит страшную жертву, решаясь еще три месяца носить ненавистное мещанское имя и оставаться еще некоторое время рядом с неприятным ей человеком, несмотря на то, что ей предлагают сейчас же быть свободной. Мне пришлось уже однажды слышать, как то и другое ужасно для тебя, и поэтому могу оценить, чего тебе стоило преодолеть себя.

— Ты намекаешь на разговор между нами в первый же вечер нашего приезда? — тихо сказала Евгения. — Я почти уже забыла о нем.

Теперь только блеснули глаза Артура; но это был не тот блеск, которого она так добивалась и желала; это был какой-то странный враждебный блеск.

— В самом деле? А забыл ли о нем я, ты не спрашиваешь. Я вынужден был тогда все выслушать, и услышанное было пределом того, что я мог вынести. Неужели ты думаешь, что мужчина позволит безнаказанно втоптать себя в грязь, как ты поступила со мной в тот вечер, и потом спокойно позволить поднять себя из этой грязи, когда вздумается переменить о нем мнение? Я вовсе не был таким жалким неженкой, каким ты считала меня — я перестал быть им с того самого часа; этот час решил мою участь, он же решил и нашу будущность. То, что постигло и, может быть, еще постигнет меня, я перенесу один. Я многому научился в последние недели; выдержу и это, но — тут он выпрямился с чувством гордости, — не хочу, чтобы в то время, когда я веду борьбу за свою будущность, рядом со мной находилась женщина, которая с высокомерным презрением оттолкнула меня на другой же день нашей свадьбы, не спросив даже, действительно ли человек, которому она отдала руку, так виноват, как она думала, которая, выслушав мое объяснение и подтвержденное честным словом уверение, что она заблуждается на этот счет, приняла все это за увертку лжеца, которая на мой вопрос, не считает ли она, по крайней мере, достойным труда попытаться исправить «погибшего», бросила мне в лицо презрительное «нет»!.. Нет, я хочу быть один.

Он порывисто отвернулся. Евгения, пораженная, молчала. Как ни сильно изменился ее муж в последнее время, она еще не видела его в таком страшном возбуждении и даже испугалась. По этой бурной вспышке она могла судить, что скрывалось тогда под его кажущимся равнодушием, так оскорбившим ее, что кипело в нем в продолжение целых месяцев, пока он не стряхнул с себя апатию, которая уже сделалась его второй натурой. Конечно, она как нельзя лучше знала, сколько несправедливости было в ее холодно-презрительном «нет», и теперь, когда видела, как глубоко это оскорбило его тогда, все можно было бы исправить, если бы ее муж не произнес последних слов. Слова эти задели гордость молодой женщины, — и куда деваются в таком случае благоразумие и рассудительность, пусть даже и сознаешь свою неправоту.

— Ты хочешь остаться один? — повторила она. — В таком случае, я не буду навязываться. Я пришла сюда, чтобы проверить, соответствует ли план моего отца твоему желанию. Теперь я убедилась в этом и потому уеду.

Она повернулась и направилась к двери, но на пороге остановилась — ей показалось, что в тот миг, когда она взялась за ручку, Артур сделал движение броситься за ней, но, должно быть, только показалось, потому что, когда обернулась, он стоял у письменного стола и, хотя был бледен как мертвец, вся его поза, каждая черточка лица как будто повторяли то суровое непреклонное «нет», которым она тогда оттолкнула его.

Евгения собрала все свое мужество, чтобы проститься с ним.

— Завтра мы увидимся только в присутствии моего отца и, может быть, никогда больше не встретимся, а потому… прощай, Артур!

— Прощай! — глухо ответил он.

Дверь за ней затворилась… Она ушла. Последнее свидание с глазу на глаз кончилось ничем, последний мост был разрушен; ни один не хотел сломить своего упрямства, ни один не хотел произнести слова, которое могло все изменить и спасти; одно это слово исправило бы положение, даже если случившееся было бы в десять раз хуже. Но здесь говорила только гордость.

Утро следующего дня было серым и пасмурным. Несмотря на ранний час, в доме Берковых все уже пришло в движение. Отъезд был назначен так рано, чтобы поспеть к поезду и сегодня же вечером приехать в резиденцию. В гостиной никого не было, кроме Курта фон Виндега; барон еще не выходил из своей комнаты. Евгения тоже пока не появлялась, и молодой офицер, не скрывая нетерпения, ожидал кого-нибудь. Он уже несколько раз прошелся по комнате, постоял на балконе, потом сел в кресло, с которого быстро вскочил, когда порог переступил Артур Берков.

— А, вы уже здесь? — сказал Артур, по обыкновению холодно и вежливо кланяясь своему шурину.

Курт поспешил ему навстречу.

— Мне хотелось бы сказать вам несколько слов наедине, — начал он, — но… Боже мой! Что с вами? Вы больны?

— Я? — спокойно спросил Артур. — Почему вы так решили? Я совершенно здоров.

— Здоровы? — повторил Курт, пристально глядя на бледное, изнуренное, с явными следами бессонной ночи лицо зятя. — Я скорее предположил бы противное.

Артур нетерпеливо передернул плечами.

— Я не привык рано вставать, при этом всегда кажется, как будто совсем не спал. Однако ваше сегодняшнее путешествие будет не из приятных — отвратительное туманное утро.

Он подошел к окну, как бы желая взглянуть на погоду, на самом же деле, чтобы избавиться от наблюдательного взгляда Курта, тяготившего его. Но от Курта Виндега не так-то легко было отделаться; он тоже подошел к окну и стал рядом с Артуром.

— Я пришел сюда раньше всех, — начал он, немного запинаясь, — потому что мне хотелось поговорить с вами наедине, Артур!

Берков быстро обернулся, удивленный как желанием, так и самим обращением молодого барона Виндега. За все время родства Курт едва ли один раз назвал его по имени. Обычно, следуя примеру отца, он называл его «господин Берков».

— О чем же? — спросил Артур приветливо, хотя с некоторым удивлением.

На открытом красивом лице молодого офицера ясно выражались неуверенность, смущение и еще какие-то другие ощущения, но вдруг он быстро поднял голову и доброжелательно взглянул на зятя.

— Мы были несправедливы к вам, а я, может быть, больше всех. Меня возмутила эта свадьба и все, что ей предшествовало, и — честно признаюсь — я возненавидел вас с той самой минуты, когда вы сделались моим зятем. Со вчерашнего дня я знаю, что мы ошиблись в вас, и вся моя ненависть исчезла вчера же. Я очень сожалею о нашей ошибке… Вот это-то я и хотел сказать вам. Забудете ли вы все это, Артур?

Он сердечно и ласково протянул ему руку, и Берков пожал ее.

— Благодарю вас, Курт! — просто сказал он.

— Слава Богу! Точно гора свалилась у меня с плеч! Я не мог заснуть всю ночь, — сказал Курт, облегченно вздыхая. — Поверьте, что и отец вполне отдает вам должное. Конечно, он не признается в этом, но я знаю, что это так.

Легкая улыбка скользнула по лицу Артура, хотя оно и не стало от этого веселее.

— Мне очень приятно. По крайней мере, мы расстанемся не врагами, — спокойно сказал он.

— Да, но относительно отъезда… — произнес быстро Курт. — Папа еще наверху в своей комнате… Евгения сейчас одна у себя… Не хотите ли вы еще раз поговорить с ней?

— Зачем? — спросил пораженный Артур. — Барон может явиться каждую минуту, да и Евгения едва ли…

— Я стану у двери и никого не пущу к вам! — горячо уверял его Курт. — Я сумею задержать отца здесь, пока вы переговорите.

Артур слегка покраснел, когда встретился с напряженно-пытливым взглядом Курта, но отрицательно покачал головой.

— Нет, Курт, это бесполезно. Я еще вчера вечером говорил с вашей сестрой.

— И об отъезде говорили?

— Да, и об отъезде.

Молодой офицер не мог скрыть своего разочарования, да и вынужден был прервать разговор, так как в это время послышались шаги барона, и тот появился в гостиной. Курт отошел в глубину комнаты, бормоча себе под нос «тут что-то есть!»

Все неизбежно должны были сойтись за завтраком. Строгий этикет, которого придерживался барон, и присутствие слуг значительно облегчили это совместное пребывание. Наконец, завтрак окончился; карета уже стояла у подъезда. Мужчины надели плащи; горничная подала Евгении шляпку и шаль. Артур предложил жене руку, чтобы провести ее по лестнице. Надо было до последней минуты, хотя бы для вида, поддерживать хорошие отношения.

Из окон видно было, как волновалось целое море тумана, а в комнаты проникал какой-то тусклый холодный свет, придававший покоям вид чего-то призрачного, нежилого; казалось, вся роскошь, украшавшая их, сразу потеряла блеск и краски. Да, эти роскошные покои должны были опустеть — молодая хозяйка покидала их навсегда.

Курт заметил, что и у его сестры был такой же странный вид, как и у Артура, но не мог подметить ничего особенного в их обращении друг с другом. Они сумели хорошо выполнить раз принятые на себя роли, хотя, судя по их лицам, это стоило им обоим бессонной ночи. После бури всегда наступает тишина, и это-то спокойствие часто помогает нам сравнительно легко переносить самое тяжелое и страшное в нашей жизни, потому что душа в это время окружена как бы непроницаемой оболочкой, которая в решительные минуты мешает ей сознавать что-либо ясно и отчетливо, потому что прежние страдания растворились в тупом чувстве боли, и только по временам появляется жгучее ощущение при мысли о том, что же именно заставляет так страдать.

Евгения спускалась с лестницы под руку с мужем, не сознавая, куда и зачем они идут. Как во сне, видела она покрытые ковром ступеньки, по которым шуршало ее платье, высокие олеандры, украшавшие холл, лица слуг, кланявшихся уезжавшей барыне, — все это промелькнуло перед ней, как сон… Вдруг что-то резкое, болезненное, коснулось ее лица — это был холодный утренний воздух, и по телу ее пробежала дрожь. Она увидела перед собой карету, которая должна была ее увезти; только одну ее она и видела, потому что терраса, цветники и фонтаны — все тонуло в сумраке туманного утра. Взгляды супругов еще раз встретились, но и только. Между ними стояла прочная, непреодолимая преграда. Молодая женщина почувствовала, как ее руку взяла чья-то влажная и холодная, как лед, рука, и услышала два-три вежливых холодных прощальных слова, произнесенных Артуром, которых она даже не разобрала… И вдруг среди этого полусна она ощутила жгучую боль… Потом раздался топот копыт и стук колес, и она понеслась вперед в этом море тумана, которое так же волновалось вокруг, как и в тот весенний день, когда на горе, среди леса, они решили расстаться. А ведь если кто разойдется в этот час, тот разойдется навсегда.

Глава 14

— Уж поверьте, что теперь дело принимает серьезный оборот, — убеждал главный инженер директора, возвращаясь вместе с ним домой, так как квартиры их были рядом. — Их вожак, кажется, уже отдал приказ к нападению, но они, видно, ожидают, чтобы мы дали им повод. Нас прямо вызывают на это, и всевозможные оскорбления стали теперь в порядке вещей. Они ведь подняли весь округ. Теперь всюду на рудниках творится то же, что и у нас, только мы имели честь сделать почин, а Гартману это на руку. Смотрите, как он заважничал!

— Господин Берков, вероятно, готов ко всему! — сказал директор. — Он поторопился даже супругу отправить в безопасное место — это лучшее доказательство, что он не уверен в своих рабочих.

— Что рабочие! — возразил инженер. — С ними мы бы давно справились, если бы не один из них. Пока он командует, и думать нечего о спокойствии и мире. Если бы удалить Гартмана хоть на одну неделю с рудников, я ручаюсь, что вся эта история прекратилась бы.

— Я уже думал об этом, — директор осторожно осмотрелся вокруг и понизил голос, — то есть о том, нельзя ли использовать против Гартмана то же подозрение, которое есть, вероятно, у каждого и которое, по моему мнению, небезосновательно. Что вы на это скажете?

— Это не годится! Подозрение-то есть у всех, да нет доказательств. Ведь от машины и веревок ничего нельзя узнать, кроме того, что веревки оборвались, судебные власти достаточно хорошо исследовали это. Как это случилось и что произошло там, в глубине шахты, об этом знает только Гартман, ну, а от него не очень-то дождешься правды. Его вынуждены были выпустить, не добившись результата.

— Но уголовное следствие сделало бы его, по крайней мере, на время, безвредным. Бели бы был донос, его бы арестовали.

Инженер нахмурился.

— Вы примете на себя ответственность за все последствия ярости рабочих, если арестуют их главаря? Я отказываюсь. Они разнесут весь дом, когда догадаются, в чем дело. Поверьте, что так и будет.

— Ну, это еще вопрос! Он уже не пользуется среди них прежним авторитетом.

— Но они все равно боятся его, а он управляет ими еще деспотичнее, чем прежде, да и, кроме того, вы, очевидно, не знаете рудокопов, если предполагаете, что они покинут товарища по одному только подозрению. Они могут его бояться, со временем, пожалуй, и отступятся от него, но в ту минуту, когда мы посягнем на его свободу, они все поднимутся на его защиту. Нет, нет, это не годится. Кровавое столкновение, которое мы хотим предотвратить во что бы то ни стало, было бы неизбежным, и, кроме того, я убежден, что господин Берков не согласится на это.

— А он так еще ничего и не знает об этом подозрении? — спросил директор.

— Нет! Никто, конечно, и не решится намекнуть ему. Я даже думаю, что и впредь не следовало бы ему ничего говорить. У него и без того есть о чем думать.

— Конечно, даже слишком много. Печальные известия последних дней и письмо Шеффера из резиденции, очевидно, не остались без последствий. Мне кажется, он серьезно думает об уступке.

— Как бы не так! — горячо возразил инженер, — теперь слишком уж поздно отступать. Прежде чем он дал ответ рабочим, у него еще был выбор: либо рискнуть своими деньгами, либо подчиниться воле Гартмана, как бы он ни куражился над ним; но теперь, после сцены с Гартманом, нечего и думать об уступке, иначе он безвозвратно лишится и намека на авторитет. Нет, он должен не останавливаться, а идти вперед, что и дает преимущество в борьбе.

— Ну, а если речь идет о состоянии?

— Ну, а если о чести?

И между ними завязался горячий спор, который обычно заканчивался тем, что каждый оставался при своем мнении. Так случилось и теперь, тем более что они вскоре расстались.

— Нечего сказать, прекрасная вещь нейтралитет, — проворчал инженер вслед директору, входя в свой дом. — Постоянно бояться и остерегаться, как бы не поссориться с какой-нибудь из воюющих сторон, постоянно быть настороже, не зная, какая из них одержит верх. Я желал бы всех этих трусов… Вильберг, какого черта вы здесь? Что вам нужно от моей дочери?

Молодые люди, услышав это восклицание, в испуге отскочили друг от друга, как будто их поймали на месте преступления. На самом же деле это был самый невинный поцелуй, который Вильберг позволил себе запечатлеть на ручке фрейлейн Мелании, но сделал это с таким чувством, что девушка растаяла. Отец же, в настроении, испорченном разговором с директором, увидев их вместе, свирепо накинулся на них.

— Я прошу у вас извинения, господин инженер, — залепетал молодой человек, между тем как Мелания, не усматривая ничего дурного в том, что молодой человек поцеловал ее руку, смело глядела на отца.

— А я прошу у вас объяснения! — сердито возразил инженер. — Зачем вы здесь, внизу, в прихожей? Почему вы не в гостиной, как того требуют приличия?

Требуемое объяснение никак не укладывалось в несколько слов; что же касается встречи молодых людей в прихожей, их вины в этом не было: Вильберг пришел к своему начальнику с поручением от господина Беркова. Он очень страдал из-за отъезда госпожи Берков, о котором узнал еще накануне вечером, но самый отъезд преспокойно проспал. Он вообще не любил рано вставать и никогда не поступил бы легкомысленно, то есть не стал бы подвергать себя простуде, выходя из дому в холодное туманное утро, когда так легко схватить ревматизм. Это не он стоял на рассвете под ветвями ели там, где шоссе поворачивало в лес, ожидая, несмотря на туман и холод, той минуты, когда мимо него проедет карета, чтобы хоть на мгновение увидеть одно лицо, что, однако, так и не удалось, так как Евгения, откинувшись в глубину кареты, с закрытыми глазами прислонилась к подушкам экипажа… И когда этот другой, возвращаясь, прошел мимо его окна и вошел в дом шихтмейстера, он спокойно почивал, а проснувшись, почувствовал себя бесконечно несчастным и всю неделю ходил с таким печальным лицом, что фрейлейн Мелания, встретив его случайно в прихожей, не могла не спросить с участием, что же с ним случилось.

Молодой поэт пребывал именно в таком настроении, когда хочется поделиться своим горем с кемнибудь, кто бы посочувствовал; он повздыхал, потом сделал несколько намеков и, наконец, открыл ей всю свою душу, чтобы вызвать к себе как можно больше сострадания. Сначала девушка расспрашивала его из любопытства, но, выслушав, была растрогана до глубины души. Она нашла эту историю в высшей степени романтичной, а бедного Вильберга достойным глубочайшего участия, и потому нисколько не смутилась, когда он, после всех излияний и утешений, схватил ее руку, чтобы запечатлеть на ней благодарственный поцелуй, причем без малейшей для нее опасности, так как любил другую. Вот за эту-то сцену и обрушился на них инженер, со всей прозой отцовского авторитета, и пожелал узнать, почему эти сердечные излияния происходили внизу, а не в гостиной, где присутствие матери, само собой разумеется, держало бы их в определенных рамках.

Вильберг, зная, что инженер не прав, обращаясь с ним таким образом, собрался, наконец, с духом и произнес:

— Я с поручением от господина Беркова.

— Да? Ну, это другое дело! Мелания, ступай! Ты же слышишь, что мы будем заниматься делами.

Мелания повиновалась; между тем ее отец остановился у лестницы, не приглашая молодого человека в комнаты, так что тот вынужден был передать ему поручение хозяина в прихожей.

— Хорошо! — спокойно сказал инженер, — упомянутые вами чертежи будут сделаны, и я отнесу их господину Беркову. А теперь я должен кое-что сказать вам, Вильберг! Несмотря на некоторую антипатию, кажется, взаимную, я всегда отдавал вам должное…

Вильберг поклонился.

— Я считаю вас дельным человеком…

Вильберг поклонился вторично.

— Но несколько ненормальным…

Молодой человек, приготовившись поклониться в третий раз, подскочил и уставился на своего начальника, который продолжал с невозмутимым спокойствием:

— Относительно вашей страсти писать стихи. Вы, может быть, думаете, что меня это не касается? Я и сам желал бы, чтобы это было так. Вы воспевали поочередно Гартмана, госпожу и господина Беркова. Можете продолжать, если это доставляет вам удовольствие, но не вздумайте, пожалуйста, воспевать мою Меланию. Я вам запрещаю это, потому что не хочу, чтобы моему ребенку забивали голову такими пустяками. Если вам понадобится новый сюжет для ваших поэтических произведений, то возьмите меня или господина директора, — мы оба к вашим услугам.

— Нет, уж не возьму! — сказал Вильберг, похоже, обидевшись.

— Как вам угодно, но только помните, что о моей дочери не должно быть написано ни единой строчки. Если когда-нибудь мне в руки попадется произведение «К Мелании», то уж я доберусь до ваших ямбов или как там у вас называются стихи-то! Вот все, что я хотел сказать вам. Прощайте!

С этими словами бесцеремонный начальник оставил поэта, оскорбленного в своих самых лучших чувствах, и стал подниматься по лестнице.

Наверху Мелания встретила отца.

— О папа, как ты можешь быть так жесток и несправедлив к бедному Вильбергу! Он так несчастлив!

Инженер громко рассмеялся:

— Несчастлив? Он? Этот поэт-неудачник? Он пишет ужасные стихи, и чем больше стараешься его образумить, тем яростнее продолжает заниматься этим. Что же касается поцелуя руки…

— Боже мой! Папа, ты совершенно заблуждаешься относительно этого! — решительно прервала его Мелания. — Это было знаком благодарности. Он ведь любит госпожу Берков… полюбил ее с первой минуты, конечно, безнадежно, потому что она была уже замужем. Его печаль вполне понятна, тем более теперь, когда ее отъезд поверг его в совершенное отчаяние.

— Значит, он с горя и совершенного отчаяния поцеловал твою руку? Странно! А откуда же ты все это знаешь, Мелания? Ты, кажется, уж очень что-то сведуща по части сердечных дел этого пастушка.

Молодая девушка подняла голову с видом несомненного удовлетворения.

— Я его поверенная; он открыл мне свое сердце. Я хотела его утешить, но это невозможно — он слишком несчастлив.

— Премилая история! — гневно воскликнул инженер. — Итак, вы дошли уже до утешений и сердечных излияний. Я не считал Вильберга таким ловким. Тот, кто спекулирует состраданием женщины… Ну, да мы вовремя положим конец этой истории! Впредь ты не должна допускать такой неприличной откровенности, и я также запрещаю тебе раз и навсегда принимать на себя роль утешительницы. Прежде всего я позабочусь о том, чтобы впредь он не появлялся в моем доме. И на том делу конец.

Мелания, надув губки, отвернулась. Ее папаша не обнаруживал большого знания человеческого сердца, воображая, что повелительной фразой «и на том делу конец» он действительно покончил с этой историей и отделался от пугала, вдруг представшего перед ним в образе зятя, сочиняющего стихи и играющего на гитаре. Ему следовало бы знать, что теперь-то Мелания и примется при первой возможности утешать бедного, столь жестоко обиженного Вильберга и что сам Вильберг в тот же вечер напишет стихи «К Мелании». Подобные истории трудно закончить, лишь сказав «и на том делу конец».

День клонился к вечеру. Заходящее солнце проглянуло из-за туч и зажгло красным светом лес и горы, но это продолжалось недолго — солнце исчезло за горизонтом, и вместе с ним растаяли блеск и краски. Артур Берков, отворив решетчатую калитку в ограде парка, вышел из нее и остановился, невольно очарованный картиной солнечного заката. Долгим суровым взглядом следил он за исчезающим светилом. Его лицо выражало полное спокойствие, но это было не то самообладание, которым вооружается человек, победоносно стряхнувший с себя слабость и готовый начать новый путь. Когда остаешься один на погибающем корабле и видишь, как все дальше и дальше уносится лодка, нагруженная сокровищами, приближаясь к безопасному берегу, тогда как корабль неудержимо летит на скалу, о которую сейчас разобьется, — тогда еще находится мужество спокойно смотреть в лицо смерти, но не будет радости во взгляде. Когда исчезает последняя надежда, тогда появляется спокойствие, благодаря которому человек готов смело идти навстречу всякой опасности. Это-то спокойствие и отражалось теперь на лице Артура: грезы умчались, будущее требовало от него полного пробуждения.

Он пошел по лугу, направляясь к жилищам старших служащих. Широкая канава, наполненная водой и огибавшая верхний конец парка, пересекала также и луг. Около калитки парка через эту канаву был перекинут изящный мостик, здесь же просто лежала крепкая, надежная доска, но такая узкая, что двоим на ней невозможно было разойтись. Артур быстро ступил на доску, не заметив, что с противоположной стороны в то же время на нее стал другой человек. Сделав несколько шагов, Берков вдруг очутился лицом к лицу с Ульрихом Гартманом, который, очевидно, только сейчас узнал его. Хозяин остановился, ожидая, что рабочий вернется и пропустит его, но, должно быть, то, что говорил инженер о «вызове», было справедливо: искал ли Гартман в самом деле столкновения или просто из упрямства, только он стоял как вкопанный, не обнаруживая желания уступить.

— Что же, Гартман, мы так и будем стоять? — спокойно сказал Артур, напрасно прождав несколько секунд. — Доска слишком узка, чтоб разойтись. Одному придется вернуться.

— То есть мне? — резко спросил Ульрих.

— Думаю, что так! — ответил Артур.

Грубый ответ готов был сорваться с уст Гартмана, но он опомнился:

— Да, мы ведь на вашей земле… Я совсем забыл об этом!

Он вернулся назад и пропустил Беркова. Перейдя на другую сторону рва, Артур остановился.

— Гартман!

Ульрих, который только хотел ступить на доску, обернулся.

— Я хотел на этих днях позвать вас к себе, но боялся, что это подаст повод к ложным толкам. Но раз мы встретились, я желал бы поговорить с вами.

Луч торжества сверкнул в глазах Ульриха, но лицо хранило обычное холодное выражение.

— Здесь, на лугу?

— Все равно — где; мы здесь одни.

Ульрих медленно подошел к хозяину и стал против него. Берков же прислонился к иве, росшей на берегу канавы. Над лугом поднимался туман, а над лесом, в той стороне, где закатилось солнце, пылала вечерняя заря.

Странный контраст представляли собой эти два человека: стройная, почти нежная фигура Беркова с аристократическими манерами, с бледным, спокойным лицом и большими серьезными глазами, в эту минуту без того загадочного огня, который придавал им ту непостижимую привлекательность, и исполинская фигура Гартмана, с гордо поднятой белокурой головой, с неподвижным, как бы железным лицом, со сверкающими глазами, которые так и впились в бледное лицо стоящего перед ним противника, как бы стараясь проникнуть в его душу. Чувство ревности научило его видеть и понимать то, чего не видел никто, хотя все утверждали, что Артур Берков равнодушен и холоден к своей прелестной супруге и нисколько не заинтересован ею. Ульрих знал, что невозможно остаться равнодушным, называя своим такое существо, как Евгения Виндег, знал, что значит потерять ее, знал с того утра, когда, стоя под ветвями ели, смотрел вслед удаляющейся карете. Ощущая всю боль разлуки, он в то же время торжествовал… Жена, любящая своего мужа, не покинет его в такую минуту, когда все вокруг шатается и готово рухнуть, а она ушла от него под защиту отца и брата и оставила одного на произвол судьбы. И это сразило, наконец, гордеца, которого не могли сразить ни ненависть и угрозы, ни страх насилия и бунта, ни даже разорение. Но теперь удар попал в самое сердце, и он своим спокойствием мог обмануть всех, только не Ульриха, своего непримиримого врага.

— Мне, конечно, нечего говорить вам о том, что произошло в последние недели, — начал Артур, — вы это знаете лучше меня. На остальных рудниках последовали вашему примеру. Вероятно, эти распри затянутся надолго. Уверены ли вы в своих товарищах?

Ульриха ошарашил такой вопрос.

— Что вы хотите этим сказать, господин Берков?

— Я хочу спросить: сможем ли мы справиться одни, без постороннего вмешательства? На других рудниках не могут. С чугунных заводов уже обратились в город с просьбой о помощи. Вам, конечно, известно, до чего дошли там волнения, и потому вы можете понять, что такое обращение было необходимо. Я же прибегну к этому средству только в крайнем случае, что, конечно, и случится… Уже многие служащие были оскорблены, недавно в лесу чуть было не оскорбили меня… Но не рассчитывайте на мое терпение или слабость! Как я ни стараюсь избежать всего, что может довести до крайности, против грубой силы я употреблю также силу.

При первых же словах удивленный Ульрих устремил на него мрачный взгляд. Он ожидал чего угодно, но только не такого объяснения, а спокойный тон Беркова заставил его отказаться от дерзкого ответа и вообще быть сдержаннее. В его голосе слышалась только легкая насмешка, когда он возразил:

— Это для меня не новость! Против грубой силы — грубая сила! Я заранее знал, что мы дойдем до этого.

Артур поглядел на него в упор.

— Кто же будет виноват в этом: сопротивление толпы или упорство одного?

— Упорство одного, совершенно верно, господин Берков! Ведь вы знаете, что стоит вам сказать одно слово — и завтра же закипит работа на рудниках.

— И вы знаете также, что я не могу сказать этого слова, потому что в нем заключается невозможное; уступить должны вы, и я еще раз протягиваю вам руку.

— В самом деле? — вскричал молодой предводитель с явной насмешкой. — Не потому ли вы предлагаете это теперь, что всюду началась борьба, и мы можем рассчитывать на поддержку и помощь?

Берков быстро выпрямился, и глаза его тоже загорелись.

— Нет, я предлагаю это потому, что оружием могут водворить порядок, который вы попираете ногами, а я хотел бы избавить от этого своих людей. Оставьте этот насмешливый тон, Гартман, — вы сами видите, что он неуместен. Судя по тому, что произошло между нами и, может быть, еще произойдет, ни одного из нас нельзя упрекнуть в трусости.

Тон и взгляд Артура опять были такие же, как тогда, когда он в первый раз говорил с Гартманом в зале совещания. С чувством гнева, смешанного с удивлением, смотрел Ульрих на своего молодого хозяина, который решился говорить с ним таким образом, хотя должен был знать после той сцены в лесу, чего следовало ему опасаться при подобных встречах. Из его слов было ясно, что он это знал, и все-таки добровольно желал объясниться с ним наедине. Парк был совершенно пуст, на лугу — ни души, и жилье находилось на довольно большом расстоянии от этого места. Никто из служащих не рискнул бы заговорить с глазу на глаз со страшным Гартманом, даже сам инженер, самый смелый из всех, а молодой хозяин, этот «неженка», так недавно еще презираемый им, решился на это. Конечно, он уже доказал своему противнику, что о трусости с его стороны не могло быть и речи.

Артур, вероятно, заметил, какое впечатление произвела на Ульриха его манера держать себя, и приблизился к нему еще на несколько шагов.

— Неужели вы не понимаете, Гартман, что таким поведением вы делаете невозможным свое пребывание здесь в будущем? — серьезно спросил он. — Вы, может быть, думаете, что после примирения ваши друзья смогут повлиять на меня? Даю вам слово, что не позволю управлять собой; но я уважаю в вас мужество, хотя и дурно направленное. До сих пор вы действовали только во вред мне, но я увидел, как вы можете быть мне полезны, если перестанете враждовать со мной. Послушайтесь голоса рассудка, удовольствуйтесь достижением возможного, и я охотно предложу вам остаться на рудниках и открою вам путь к повышению. Я знаю, чем рискую, оставляя среди рабочих такого человека, как вы, но я это сделаю, если вы ответите мне доверием на доверие.

Такое предложение было крайне рискованным, тем более что относилось к человеку, привыкшему считать всякую умеренность признаком слабости; но Берков и тут не ошибся. Правда, Ульрих ничего не ответил и не выразил готовности согласиться, но достаточно было и того, что он сразу же с мрачной подозрительностью не отверг предложенного.

— Правда, я тщетно добивался вашего доверия, — продолжал Артур. — Вы до сих пор отказывали мне в нем. Я явился сюда чужим; для вас и для всех рудокопов я всегда был посторонним лицом. Вы сразу объявили мне войну, не зная даже, что я сам, добровольно хотел многое изменить и исправить; вы приняли меня как врага и так обошлись со мной, не спросив даже, хочу ли я быть вашим врагом.

— Между нами война, а на войне все допустимо! — возразил Ульрих.

Артур поднял голову, и его бледное лицо как будто запылало, озаренное отблеском вечерней зари, освещавшей их обоих.

— Но разве война между нами необходима? Я подразумеваю не теперешнюю борьбу, которая рано или поздно кончится, — я говорю о той скрытой вражде, которую всегда разжигают и будут разжигать, с одной стороны, жестокость и насилие, с другой — злоба и ненависть. Так было всегда и так будет, если вас подчинит только грубая сила. Нам следовало бы заключить мир, прежде чем та и другая сторона изойдет кровью. Пока еще есть возможность примириться. Еще не случилось ничего такого, что сделало бы пропасть между нами непреодолимой… Через несколько дней, возможно, уже будет поздно!

В голосе молодого хозяина, несмотря на спокойствие, было что-то необычное, и по лицу Гартмана видно было, что он потрясен этими словами. Упрямый рудокоп, привыкший властвовать над равными себе и чувствовать оскорбительное высокомерие или плохо скрываемый страх стоящих выше него, понял, что хозяин ставит его так высоко, как никогда еще никто не ставил. Он хорошо знал, что Артур не стал бы так разговаривать ни с одним из своих рабочих, а может быть, и служащих, и что таким обращением он, Гартман, обязан исключительно себе. Хозяин говорил с ним, как с равным, о серьезном деле, от которого зависит обоюдное благо или несчастье обоих, и, вероятно, победил бы его, если бы не был Артуром Берковым. Гартман, с необузданной и страстной натурой, не мог быть справедливым к человеку, которого ненавидел всей душой.

— Нам трудно быть доверчивыми, — сказал он с горечью. — Ваш отец в течение многих лет старался истребить в нас это чувство, так что для его сына в наших сердцах не осталось ничего. Я верю вам, господин Берков, и понимаю, что вы сделали мне это предложение не из страха. Другому бы я не поверил, но вам верю. Но мы уже решили помочь себе сами и потому будем бороться до конца. Так или иначе выяснится, наконец, на чьей стороне правда.

— А как же ваши друзья? Или, может быть, вы хотите взять на себя все заботы, нужду, все несчастья, которые обрушатся на их головы вследствие такой «борьбы до конца»?

— Я не могу этого изменить! Все делается ради них!

— Нет, это делается не ради них, — твердо сказал Артур, — а единственно ради удовлетворения честолюбия их вожака, которому хотелось бы захватить власть в свои руки, чтобы сделаться потом еще большим деспотом, чем столь ненавистные ему господа. Если вы, Гартман, еще верите в свою так называемую миссию, то меня-то вы больше не обманете после того, как я увидел, что все, на что я соглашаюсь ради улучшения положения рудокопов, вы отвергаете как нечто маловажное, стремясь к одной цели, которую я хорошо понимаю. Вы хотите сделать меня и моих служащих бессильными и покорными решениям, какие вам будет угодно предписывать. Вы хотите, говоря от имени слепо повинующейся вам толпы, присвоить себе все права хозяина, а мне оставить только его имя и обязанности. Вот почему вы все ставите на карту. Уверяю вас, вы проиграете!

Такая речь была слишком смела, и Гартман, действительно, пришел в бешенство.

— Ну, если вы все это так хорошо знаете, господин Берков, то пусть будет так! Вы совершенно правы: речь идет не только о повышении заработной платы и безопасности шахт, чем могут довольствоваться только те, кто имеет семью и мучается, глядя на жену и детей. Более мужественные из нас хотят большего. Мы хотим сами управлять, хотим быть такими же полноправными хозяевами. Конечно, это не может понравиться людям, привыкшим к неограниченной власти, но теперь наша очередь! Мы, наконец, поняли, что нашими руками добывается все, чем пользуетесь только вы! Вы долго пользовались трудами наших рук, теперь пора вам испытать это на себе.

Слова эти произносились с такой запальчивостью, как будто каждое из них было оружием, способным нанести смертельный удар. Снова прорвалась вся необузданность Ульриха и ярость, которую он питал к целому сословию, излилась в эту минуту на стоявшего перед ним одного из представителей этого сословия. Положение последнего было довольно опасно, тем более что его противник, с раздувшимися на лбу жилами и сжатыми кулаками, готов был перейти от слов к делу.

Но Артур и глазом не моргнул, оставаясь на месте, — он стоял совсем рядом с Гартманом так же холодно и спокойно и своими большими глазами смотрел в упор на противника, как будто пытаясь взглядом укротить его.

— Я думаю, Гартман, вам придется пока оставить власть в тех руках, которые привыкли и могут управлять. Ведь этому надо учиться. Грубая сила только порождает смуты и разрушает, но создать нового не может. Попробуйте один управлять всем на здешних рудниках без ненавистного вам элемента, который дает направление вашим рукам, приводит в движение машины и одушевляет все дело. Постарайтесь в этом отношении стать на один уровень с нами — и вам не откажут в равноправии. Сейчас же вы можете со своей стороны надавить только массой. Но ведь это не обеспечит вам господства.

Ульрих хотел ответить, но волнение душило его. Артур бросил взгляд на лес, который все больше и больше темнел, и повернулся, чтобы уйти.

— Если бы я знал, что все мои старания примириться будут напрасны, я не начал бы этого разговора. Я предлагал вам мир и пребывание на рудниках. На такую жертву едва ли кто согласился бы, да и мне нелегко было решиться на это. Вы с ненавистью и насмешкой отвергли то и другое. Вы хотите быть моим врагом, ну и будьте, тогда уже и возьмите на себя ответственность за все, что случится. Я тщетно пытался предотвратить это. До чего бы не дошла теперь эта борьба, между нами все кончено.

— В добрый час! — глухо крикнул вслед ему Гартман.

Едкая ирония заключалась в этом возгласе, да иначе и быть не могло. Молодой хозяин, казалось, не слыхал его. Он уже отошел на несколько шагов, направляясь к квартирам служащих.

Ульрих остался один. Над его головой под вечерним ветерком раскачивались ветви ивы. По лугу клубился туман, а над лесом еще догорала заря. Что-то зловещее и страшное было в этом красном, как кровь, цвете… Молодой рудокоп пристально смотрел на пылающее небо, и на его лице отражался тот же зловещий цвет.

— Между нами все кончено? Нет, господин Берков, мы только начинаем. Я не хотел сознаваться даже себе в трусости, которая меня все время удерживала… я не решался идти против него, пока она была с ним… Теперь путь свободен… Теперь-то мы и посчитаемся!

Глава 15

Было послеобеденное время, и на улицах столицы кипела жизнь; по главным улицам пестрой вереницей тянулись, сменяя друг друга, толпы гуляющих, чиновники, рабочие; раздавался стук колес, столбом поднималась пыль, и все освещалось жгучими лучами летнего полуденного солнца.

Из окон дома барона Виндег, находившегося на одной из главных улиц, смотрела на всю эту суматоху молодая дама, совсем отвыкшая от шума среди тишины и уединения в лесистых горах. Евгения вернулась в родительский дом, и вместе с этим, вероятно, все полностью забыли о ее кратковременном супружестве. В семье очень редко касались этой темы и только в том случае, если речь заходила о предстоящем разводе. Сыновья следовали примеру отца, который, по-видимому, решил искоренить всякое воспоминание об этом; по крайней мере, у себя в доме он никогда не говорил о прошлом, хотя потихоньку готовился к началу судебного процесса о разводе. Свет пока ничего не должен был знать об этом. Прислуге и немногим знакомым, оставшимся в резиденции, было объявлено, что молодая женщина приехала погостить к отцу, пока уладятся возникшие на заводах ее мужа недоразумения с рабочими.

Евгения опять занимала те же комнаты, в которых жила до замужества; обстановка их нисколько не изменилась за это время, и, подходя к угловому окну, она видела все те же знакомые ей предметы, как будто и не уезжала отсюда. Последние три месяца могли и должны были казаться ей сплошным тяжелым, страшным сном, от которого она теперь пробудилась, чтобы наслаждаться прежней девичьей свободой и наслаждаться полностью, потому что страшный призрак нужды не подкарауливал и не угрожал на каждом шагу ни ей, ни ее близким. Теперь каждый новый день не приносил с собой новых унижений и не требовал новых жертв; страх разорения со всеми его позорными последствиями не отравлял больше каждой минуты семейной жизни. Древний, благородный род Виндегов мог снова первенствовать в полном блеске могущества и богатства. Кто владел поместьями Рабенау, тот мог позволить себе погасить прежние долги и обеспечить своим близким блестящую будущность.

Но, несмотря на то, что солнце теперь так ярко светило для Виндегов, одно облачко еще бросало тень, и облачком этим было мещанское имя, столь ненавистное барону, а некогда и самой Евгении; но и это оставалось только вопросом времени. Красивая, умная Евгения еще до замужества имела много поклонников из своего круга, и, рано ли поздно, один из них попросил бы ее руки, несмотря на стесненные обстоятельства барона, что было известно всем. Евгении Виндег легко было заставить мужа забыть, что он ввел в дом дочь из бедной, обремененной долгами семьи, но старик Берков грубо разрушил все их планы и надежды, потребовав ее руки для своего сына. Он имел власть требовать, чего другие могли только просить, и сумел воспользоваться этой властью. Теперь же Евгения была опять свободна, и ее отец, владелец майората, мог дать за ней богатое приданое. Барон знал многих людей своего круга, богатых и знатных, готовых предложить Евгении свое имя, изгладив таким образом всякое воспоминание о первом браке, и поставить молодую баронессу так же высоко, а может быть, еще выше, чем она стояла до сих пор на сословной лестнице. Тогда всякий след злополучного пятна исчез бы с герба Виндегов, и он бы снова ярко засиял.

Но молодая женщина вовсе не выглядела так спокойно и радостно, как того можно было ожидать при таких радужных надеждах на счастье. Уже несколько недель прошло с тех пор, как Евгения вернулась в родительский дом, но румянец все еще не появился на ее щеках, а губы, кажется, совсем разучились улыбаться. И здесь, окруженная заботами и попечением родных, она была так же бледна и молчалива, как и рядом с навязанным ей мужем, и теперь она смотрела из окна на уличную суету совершенно безучастно, не остановив ни на миг на ком-нибудь своего внимания. Это был один из тех бесцельных, задумчивых взглядов, которые обычно не замечают ближайших предметов и витают где-то далеко. «В вашей резиденции отвыкаешь от всего, даже от воспоминаний о тишине и уединении леса!» Это, очевидно, была неправда. По лицу Евгении было видно, что она страстно рвалась в этот лес с его тишиной и уединением.

Барон обычно заходил к дочери каждый день на полчасика перед тем, как отправиться на прогулку верхом, и в этот день он зашел в свой обычный час, держа в руке какую-то бумагу.

— Сегодня я должен потревожить тебя одним делом, дитя мое! — ласково сказал он. — Я только что говорил с нашим поверенным, и результат этого разговора превзошел все мои ожидания. Поверенный противной стороны, в самом деле, уполномочен предупреждать все наши желания. Они уже обо всем переговорили между собой, и дело, вероятно, будет закончено гораздо скорее, чем можно было надеяться. Подпиши, пожалуйста, эту бумагу!

Он подал ей лист, который держал в руках. Молодая женщина быстро протянула было руку, чтобы взять его, но вдруг опустила ее.

— Я должна…

— Только подписать свое имя, больше ничего, — спокойно сказал барон и, положив бумагу на письменный стол, придвинул ей кресло.

Евгения медлила.

— Это деловая бумага… Может быть, мне нужно ее сначала прочитать?

Барон улыбнулся.

— Если бы это был важный документ, то мы, конечно же, предложили бы тебе сначала прочитать его, но это всего лишь прошение о разводе, которое советник юстиции подаст от твоего имени, для чего и нужна твоя подпись. Это простая формальность, без которой нельзя начать процесса о разводе. Что касается подробностей, то об этом после. Впрочем, если ты желаешь знать самый текст…

— Нет, нет! — прервала его молодая женщина. — Я не желаю этого. Я подпишу так, но разве это непременно надо сделать сейчас? Сейчас я совсем не расположена подписывать.

Барон с удивлением посмотрел на нее.

— Разве для этого нужно расположение? Ведь секунда нужна, чтобы подписать свое имя. Я обещал советнику прислать ему бумагу сегодня вечером, так как завтра он намерен ее подать.

— Хорошо, я сегодня же подпишу ее и принесу тебе вечером. Но сейчас я положительно не могу.

Молодая женщина произнесла эти слова каким-то сдавленным голосом и выглядела как будто испуганной. Отец с неудовольствием покачал головой.

— Странный каприз, Евгения, совсем непонятный для меня. Почему ты не хочешь сейчас же при мне взять перо и подписать бумагу? Но если ты так упорствуешь, пусть будет по-твоему; надеюсь, что за вечерним чаем ты возвратишь мне бумагу — еще не поздно отослать ее.

Подойдя к окну, он стал смотреть на улицу и потому не заметил, что при этих словах вздох облегчения вырвался из груди дочери.

— А Курт придет ко мне? — спросила Евгения после минутной паузы. — Я видела его сегодня только за столом.

— Он устал с дороги и, вероятно, еще отдыхает. А! Да вот и он сам! А мы только что о тебе говорили, Курт!

Молодой барон, вошедший в эту минуту, вероятно, рассчитывал застать сестру одну и потому, кажется, несколько смутился, встретив отца.

— Ты здесь, папа? А мне сказали, что ты в библиотеке беседуешь с поверенным.

— Мы уже закончили наш разговор, как видишь. Курт, очевидно, надеялся, что эта беседа несколько затянется, но промолчал и весело подошел к сестре, сев рядом с ней. Он действительно только сегодня утром приехал в резиденцию. По странному и для барона в высшей степени неприятному случаю, полк, в котором служил его старший сын, был переведен недавно в ближайший к владениям Беркова городок. Надо же, чтобы это случилось именно теперь, когда все отношения с Берковым порваны. О продолжительном отпуске молодого офицера не могло быть и речи, так как начавшееся движение среди рабочих взволновало всю провинцию. Ожидали беспорядков, которые могут потребовать вмешательства военной силы, и потому Курт должен был находиться на месте.

Когда он уезжал, отец строго запретил ему пока говорить о предстоящем разводе сестры с мужем, так как в городке, где стоял его полк, все отлично знали Беркова. Барон строго придерживался правила ставить в известность свет об уже свершившемся факте и втайне питал надежду, что сын по возможности будет избегать всяческого личного общения с бывшим родственником.

Надежда эта, вероятно, оправдалась, так как в письмах никогда не упоминалось имя Артура и только мельком говорилось о положении дел на рудниках. Неожиданно Курт сам явился в резиденцию, командированный по делам службы. Поскольку он приехал всего несколько часов назад, барон еще не успел побеседовать с ним. За обедом разговор тоже не получился, потому что были гости. Теперь же, когда Евгении требовалось подписать прошение о разводе и неизбежно всплыл вопрос, которого постоянно старались избегать, барон осведомился о положении дел на рудниках Беркова таким равнодушным тоном, каким обычно спрашивают о совершенно постороннем человеке.

— Плохо, папа, очень плохо идут там дела! — сказал Курт, обернувшись к отцу, но не покидая своего места возле сестры. — Артур, как настоящий мужчина, борется с бедой, которая надвигается на него со всех сторон, но я боюсь, что ему не выдержать. Ему в десять раз хуже, чем другим владельцам рудников, — он вынужден расплачиваться за все грехи, допущенные его отцом в продолжение двадцатилетней тирании и эксплуатации рабочих, и за его безумные спекуляции в последнее время. Я даже не понимаю, как он вообще выдерживает. Всякий другой на его месте давно бы уже сложил оружие.

— Если ему так трудно, почему же он не призовет на помощь солдат? — довольно холодно заметил барон.

— Тут его никак нельзя вразумить! Я, — при этом вполне обнаружилась вся аристократическая нетерпимость молодого барона Виндега, — я давно бы приказал стрелять в этих молодцов и силой восстановил бы порядок. Они давно уже заслужили это своим поведением, а если предводитель будет их так же подстрекать, как делает это теперь каждый день, то они, пожалуй, и дом-то подожгут… Но Артур упорно стоит на своем: «не хочу и не хочу» или «пока я могу бороться один, я не допущу постороннего вмешательства в дела на моих рудниках!» Ни просьбы, ни убеждения — ничто не помогает! Откровенно говоря, папа, в полку очень довольны, что он не требует помощи, которую нам часто приходилось оказывать в последние недели на других рудниках; там и вполовину не было так плохо, как у Беркова, но владельцы, не задумываясь, призывали военную силу, причем происходили ужасные сцены, и нам приходилось плохо. Крайних мер приказано избегать, если есть хоть малейшая возможность, но ведь нельзя же ронять и свой авторитет, а ответственность за все, что случится, лежит на нас. Поэтому полковник и все наши ставят Артуру в большую заслугу, что он до сих пор один справляется со своими бунтовщиками, несмотря на то, что у него дела хуже всех.

Евгения, затаив дыхание, слушала брата, который, предполагая, что ей до всего этого нет дела, обращался исключительно к отцу. Барон, между тем, с большим неудовольствием отметил, что в рассказе сына слишком часто повторялось «Артур», и, когда тот умолк, сказал холодно и многозначительно:

— Тебе и твоим друзьям что-то уж слишком хорошо известно, что делается у Беркова.

— Весь город говорит об этом! — воскликнул, нисколько не смущаясь, Курт. — Да, кроме того, я довольно часто бывал там.

Барон чуть не вскочил с места, услышав это признание.

— Ты бывал там… в его доме? И даже довольно часто?

Заметил ли молодой офицер по лицу сестры ее волнение, только он вдруг крепко сжал ее руку в своей и продолжал так же простодушно:

— Ну, да, папа! Ведь ты велел мне пока молчать об известном нам деле; а если бы я стал игнорировать зятя, особенно в его теперешнем положении, это всем бы бросилось в глаза. Да ведь мне и не было запрещено ездить к нему в дом.

— Я думал, что у тебя хватит такта, чтобы понять это самому! — вскричал в высшей степени раздраженный барон. — Я предполагал, что ты постараешься избегать такого общения, а ты, наоборот, как видно, искал встречи с ним и ни словом не упомянул об этом в письмах. Право, Курт, это уж слишком!

Откровенно говоря, Курт, боясь прямого запрещения, благоразумно решил молчать об этом, по крайней мере, в письмах. Обычно, когда отец сердился, он тотчас же смирялся и подчинялся его воле, но на этот раз получилось иначе, возможно, благодаря присутствию Евгении. Его глаза встретились с ее глазами, и то, что он прочел в них, помогло ему легко перенести выговор отца; он даже улыбнулся, когда беспечно возразил ему:

— Разве я виноват, папа, что так полюбил Артура? Ты тоже полюбил бы его, если бы был на моем месте. Уверяю тебя, он мог бы быть восхитительнейшим и любезнейшим человеком, если бы не был постоянно так серьезен, что, впрочем, чрезвычайно ему идет. Вчера вечером, прощаясь, я сказал ему: «Артур, если бы я раньше знал, что ты такой…»

— «Ты!» — резко перебил его барон.

Молодой офицер упрямо тряхнул головой.

— Да, мы с ним теперь на «ты». Я сам просил его об этом и не вижу причины, почему нам не относиться так друг к другу: ведь мы родственники!

— С этим родством уже покончено, — холодно сказал барон, указывая на письменный стол, — вот лежит прошение о разводе!

Курт бросил не очень дружелюбный взгляд на бумагу.

— О разводе? А Евгения уже подписала?

— Подпишет.

Молодой человек взглянул на сестру, рука которой задрожала в его руке, а губы судорожно подергивались.

— А мне кажется, папа, что в этом отношении Артур вел себя так же безупречно, что всякая обида на него больше не имеет смысла; было бы чересчур мелочно не отдать ему должного. Я никогда не думал, чтобы человек так энергично, как он, мог сбросить с себя апатию и вялость. Надо собственными глазами видеть, чтобы поверить тому, что он сделал в эти последние недели. Как он всюду и всегда появлялся вовремя! Сколько ужасных сцен предупредил силой личного обаяния, оставаясь один на один с бунтовщиками. Он сделался героем!.. Это говорят все: полковник, мои товарищи, целый город! Служащие ведут себя отлично, потому что он руководит ими, — ни один не покинул своего места, хотя мне казалось при отъезде, что их терпение и так уже перешло все границы. Беда только в том, что Артур взял себе в голову, что между ним и рабочими не должно быть постороннего вмешательства, и неуклонно следует этому правилу. Мне кажется, что, если дело дойдет до крайности, он укрепится в доме со своими служащими и будет защищаться. Это на него похоже!

Евгения резко вырвала свою руку из руки брата и, встав с места, отошла к окну. Барон тоже поднялся, не скрывая неудовольствия.

— Не понимаю, Курт, как это ты ухитрился на простой вопрос о положении дел на рудниках Беркова ответить настоящим хвалебным гимном в честь этого господина. Я не ожидал от тебя такой беспощадности по отношению к сестре, ведь ты всегда уверял, будто нежно ее любишь. Как ты сумеешь потом, когда будет объявлено о разводе, перестать так открыто восхищаться этим человеком, как ты делаешь это сейчас, — уж твое дело. А теперь я попрошу тебя прекратить этот разговор, потому что он слишком мучительно действует на Евгению. Ты отправишься вместе со мной.

— Позволь Курту остаться еще на несколько минут у меня, папа, — чуть слышно сказала молодая женщина. — Мне хотелось бы спросить его кое о чем.

Барон пожал плечами.

— Пусть остается, только, надеюсь, не станет продолжать разговора, чтобы еще больше не волновать тебя. Через десять минут нам подадут лошадей; я буду ждать тебя, Курт! До свидания!

Едва затворилась дверь за бароном, как молодой офицер поспешил к окну и нежно обнял сестру.

— Ты сердишься на меня, Евгения! Неужели я в самом деле настолько беспощаден?

Молодая женщина со страстным ожиданием взглянула на брата.

— Ты был у Артура… ты часто говорил с ним… даже вчера перед отъездом… Он ничего не поручал тебе?..

Курт опустил глаза.

— Он просил засвидетельствовать тебе и папе его почтение, — сказал он чуть слышно.

— Каким образом? Что же именно он сказал?

— Когда я уже сидел в карете, он крикнул мне: «Засвидетельствуй мое почтение барону и твоей сестре»!

— И больше ничего?

— Ничего.

Евгения отвернулась; она хотела скрыть от брата горькое разочарование, отразившееся на ее лице, но Курт успел заметить его. У него были такие же красивые темные глаза, как у сестры, только взгляд их был смелее и веселее, но в эту минуту, когда он низко наклонился к ней, он смотрел необыкновенно серьезно.

— Ты, должно быть, когда-нибудь очень оскорбила его, Евгения, и оскорбила так, что он до сих пор не может этого забыть. С каким удовольствием я привез бы тебе несколько строк, написанных им, но добиться этого было решительно невозможно. Он тотчас же умолкал, как только я произносил твое имя, но всякий раз смертельно бледнел, отворачивался и тут же начинал другой разговор, чтобы только ничего больше не слышать об этом, точь-в-точь, как делаешь ты, когда я заговорю с тобой о нем. Боже мой! Неужели вы так ненавидите друг друга?

Евгения порывисто вырвалась из его объятий.

— Оставь меня, Курт! Ради Бога, оставь меня! Это свыше моих сил!

Выражение торжества мелькнуло на лице молодого офицера, и в голосе его слышалась подавленная радость.

— Хорошо, я вовсе не собираюсь вникать в ваши тайны! Теперь я должен удалиться, а то папа выйдет из терпения. Он и так уже сегодня в дурном расположении духа. Я вынужден оставить тебя одну, Евгения. Тебе ведь надо подписать прошение о разводе. Ты, вероятно, покончишь с этим еще до нашего возвращения… Прощай!

Он быстро вышел из комнаты. Лошади, действительно, были уже поданы, и барон с нетерпением поглядывал на окна. Предстоявшая прогулка не обещала быть особенно приятной как старшему, так и двум младшим сыновьям барона из-за его плохого настроения. Барон Виндег не выносил, чтобы в его присутствии хвалили Беркова, и предполагал такую же реакцию и у дочери, а потому считал и себя, и ее оскорбленными выходкой Курта, которому в связи с этим пришлось выслушать от отца многое по поводу своей «бестактности» по отношению к сестре. Но он отнесся к этому очень спокойно и даже проявлял живейший интерес к прогулке, всячески стараясь ее продлять. Он так долго не был в резиденции и сейчас с большим удовольствием проезжал по улицам среди толпы гуляющих!.. Ему удалось продлить прогулку настолько, что они вернулись домой, когда уже стемнело.

Оставшись одна, Евгения заперла дверь — она не могла и не хотела никого видеть. Стены ее комнаты и старые фамильные портреты на них, ставшие свидетелями частых горьких слез в то время, когда она принимала решение согласиться на этот брак, никогда еще не видели таких, как сегодня: ведь сегодня ей приходилось бороться со своим сердцем, а такого противника не легко победить.

На письменном столе лежал лист бумаги, содержавший прошение жены, которая требовала законного развода с мужем… На нем недоставало лишь ее подписи. Как только бумага будет подписана, развод тут же состоится, потому что препятствий со стороны мужа нет, а благодаря связям и влиянию барона дело не затянут. Евгения не хотела в присутствии отца подписывать бумагу, но ведь это придется сделать теперь… Не все ли равно, раньше или позже свершится то, чего не избежать. Надо же было Курту явиться именно в этот час и растравить рану, которая и так еще не зажила.

Брат не привез ей ни одного словечка, даже поклона от него! «Засвидетельствуй мое почтение барону и твоей сестре»!.. Вот и все. Уж лучше бы сказал прямо: «засвидетельствуй мое почтение баронессе»! Это было бы еще холоднее, еще приличнее…

Евгения подошла к письменному столу и пробежала глазами бумагу. И здесь холодные, казенные фразы, которые выносили смертный приговор будущему двоих. Но ведь Артур этого и хотел. Он первый произнес слово «развод», он же первый согласился ускорить дело, а когда она пришла к нему и выразила готовность остаться с ним, он отвернулся от нее и велел ей удалиться. При воспоминании об этом кровь ударила ей в голову, и она схватила перо. Будучи прежде всего женщиной, Евгения знала, что эта подпись очень оскорбит его, хоть он и готов к этому; она поняла значение тех взглядов, которые бросал на нее Артур, думая, что за ним не наблюдают. Но он должен поплатиться за то, что поддался слабости, отказался, понять ее намеки на возможность примирения, ответил гордостью на гордость, упрямством на упрямство, — и он поплатится, даже если при этом она сама будет страдать в десять раз больше его. Лучше сделать несчастными двоих, чем сознаться, что ошиблась однажды. Демон гордости со всей силой снова заговорил в ней. Как часто он уничтожал все добрые побуждения ее души, в основном во зло и ей, и другим! Но сегодня к его голосу примешивался еще какой-то другой. «Артур как настоящий мужчина борется с бедой, которая надвигается на него со всех сторон, и я боюсь, что ему не выдержать». И если он погибнет, то погибнет один, как и боролся все время один, — у него не было ни друга — никого, кому бы он мог довериться… Как ни преданы ему служащие, как ни преклонялись перед его стойкостью посторонние, рядом с ним не было никого, ничье сердце не билось для него, а жена, место которой теперь возле него, жена в это время намеревалась подписать прошение о скорейшем разводе с одиноким и покинутым мужем.

Евгения уронила перо и отошла от письменного стола.

В чем же, собственно, вина Артура? Он был равнодушен к женщине, которая, как он думал, вышла за него, прельстившись его богатством, а когда она вывела его из заблуждения, то отнеслась к нему с таким презрением, какого не перенесет ни один мужчина, если в нем есть хоть капля чести. И в этом случае ему пришлось расплачиваться за поступки своего отца, и как дорого поплатился он за них во время своего непродолжительного брака! С момента того памятного разговора с ней не случилось ничего — только муж, которого она оттолкнула, холодно отдалился от нее. Но что же было с ним? Она лучше всех знала, что испытал он за эти три месяца, когда все окружающие видели, как равнодушны они друг к другу; но под этим равнодушием скрывались такие шипы, которые могли любого вывести из себя, — ведь каждым взглядом, каждым движением можно оскорбить человека, что и происходило на самом деле. С высоты своего положения аристократки она высокомерно старалась подчеркнуть его ничтожество. Изо дня в день пускала в ход свое оружие и действовала тем беспощаднее, чем больше замечала, что попадает метко. Она добилась того, что жизнь стала для него пыткой, а брак — проклятием, и сделала это для того, чтобы отомстить ему за бессовестный поступок его отца. Она действовала целенаправленно и довела его до того, что он сам потребовал развода, не будучи в состоянии жить с ней под одной кровлей. Кто же виноват в том, что он, наконец, возмутился и оттолкнул руку, которая его так мучила и терзала?

Молодая женщина вскочила с кресла, в которое незадолго перед тем бросилась, и в страшном волнении зашагала взад и вперед по комнате, как бы желая убежать от собственных мыслей. Она отлично знала, чего они хотели, даже требовали от нее… Только одно могло помочь и спасти ее… Но это было невозможно… не должно случиться. Если бы она даже пожертвовала своей гордостью, было бы это понято так, как она желала? Разве она не могла ошибиться, неправильно истолковав то, что читала порой в глазах Артура, которые, сверкнув лишь на мгновение, и то против его воли, выдали затаенное чувство? А если он встретит ее таким же ледяным взглядом, как в тот раз, посчитав, что она, как и любая женщина, только исполняет свой долг? Если он ей снова скажет, что готов бороться и погибнуть в одиночестве, и снова велит ей удалиться… Нет, никогда! Лучше развод, лучше жизнь, полная муки и горя, чем такое унижение.

Лучи солнца, золотившие верхушки деревьев, давно уже погасли; сумерки спустились над шумными улицами резиденции, не дав им ни тишины, ни прохлады. Толпа по-прежнему шумела и двигалась в духоте; звуки голосов и стук экипажей, сливаясь в неясный гул, доносились до слуха Евгении. Но среди этого гула ей слышалось теперь что-то другое, сначала неясное, как бы долетавшее издалека, но постепенно приближавшееся, звучавшее явственнее и громче. Может быть, звуки эти прилетели сюда с лесистых гор и, заглушив столичный шум и гул, коснулись слуха молодой женщины? Она и сама не знала, что это за звуки, но они напоминали ей шелест ветвистой ели, лесной гул с его таинственными аккордами, и она как бы снова ощутила приближение весны и то болезненное сладкое чувство, какое испытала в те минуты… Перед ней снова клубился туман, гремела буря, шумели горные ручьи, а из тумана ярко выступал один образ, который с тех пор не покидал ее ни во сне, ни наяву… Большие темные глаза серьезно и с упреком смотрели на нее.

Кто хоть раз выдержал борьбу с напряжением всех душевных сил, тот знает, как вдруг без всяких видимых причин могут нахлынуть воспоминания, картины прошлого. Евгения находилась сейчас именно в таком состоянии, чувствовала, как выпадало оружие из ее рук, и чувство неприязни таяло в ее сердце; в нем осталось только воспоминание о том часе, когда она впервые ощутила, что ненависть исчезла, ее вытеснило что-то новое, против чего она боролась всеми силами — и все-таки была побеждена.

Это была последняя борьба между прежним демоном гордости, который не мог простить полученного отказа, и сердцем женщины, чувствовавшей, несмотря ни на что, что она любима. Лист бумаги, предназначавшийся для того, чтобы разлучить двух людей, поклявшихся перед алтарем вечно принадлежать друг другу, лежал разорванный на полу, а молодая женщина стояла на коленях, подняв кверху мокрое от слез лицо.

— Я не могу! Нет, не могу так поступить с ним и с собой! Это было бы несчастьем для нас обоих! Будь что будет! Артур, я остаюсь с тобой…

— Где Евгения? — спросил барон, через час после этого входя в освещенную столовую, где уже собрались его сыновья. — Разве госпоже не доложили, что мы ее ждем? — продолжал он, обращаясь к слуге, который, окончив сервировку чайного стола, намеревался выйти из комнаты.

— Евгении нет дома, папа! — сказал Курт, опередив слугу, которому сделал знак удалиться.

— Нет дома? — удивленно повторил барон. — Так поздно выехала? Куда же?

Курт пожал плечами.

— Я не знаю. Вернувшись с прогулки, я отправился прямо к ней, но ее уже не было в комнате… А это я нашел на полу.

И, вынув из кармана разорванный лист с прошением о разводе, он с серьезным лицом, между тем как губы его подрагивали от смеха, принялся как можно тщательнее складывать его перед отцом, который переводил взгляд с бумаги на сына и наоборот, ничего не понимая.

— Это бумага, написанная самим советником юстиции и данная мной Евгении для подписи, которой я не вижу.

— Бумага не только не подписана, — произнес Курт с самым невинным лицом, — но еще и разорвана пополам. Удивительно! Взгляни-ка, папа!

— Что это значит? — спросил барон, крайне изумленный. — Где может быть Евгения? Надо спросить у прислуги: если она, действительно, выехала, то должны же они знать, куда было приказано направляться кучеру.

Он хотел позвонить, но сын остановил его.

— Я думаю, папа, что она отправилась к мужу! — спокойно произнес он.

— Ты в своем уме, Курт? — воскликнул барон. — Евгения отправилась к мужу?!.

— Это только мое предположение, но сейчас мы все выясним: у нее на письменном столе лежала вот эта записка, адресованная тебе. Я захватил ее, вероятно, она все нам объяснит.

Барон разорвал конверт и второпях даже не заметил, что Курт, забыв о всяком приличии, позволил себе, став позади него, читать через его плечо записку Евгении. Лицо молодого офицера вдруг осветилось такой радостью, что его младшие братья, ничего не понимавшие во всем происходящем, робко и вопросительно поглядывали то на отца, то на брата.

В записке содержалось всего несколько строк:

«Я уезжаю к мужу! Прости, папа, что делаю это так внезапно и тайком, но я не хочу терять ни одной минуты и не хочу слышать твоих возражений, потому что все равно не послушала бы их, — решение мое неизменно. Не хлопочи больше о разводе и уничтожь то, что уже сделано! Я не согласна расстаться с Артуром и никогда не покину его. Евгения».

— Слыханное ли дело! — вскричал барон, бросив письмо. — Форменное бегство из моего дома… не согласна на развод… и это смела написать мне моя дочь! Она убегает из-под моей защиты, ломает все мои планы и надежды на будущее и возвращается к этому Беркову теперь, когда он почти разорен… идет к нему в такое время, когда рабочие бунтуют, когда в его имении и на заводах полная анархия… Да ведь это граничит с безумием! Что с ней случилось? Я должен знать, но прежде всего надо помешать ей выполнить это безумное решение, пока еще есть время. Я сейчас…

— Курьерский поезд в М. ушел полчаса тому назад, папа! — прервал его Курт. — Да вот, кажется, и карета вернулась с железнодорожной станции. Во всяком случае, теперь уже поздно.

Действительно, в эту минуту во дворе застучали колеса экипажа, в котором молодая женщина отправилась на вокзал. Барон и сам убедился, что слишком поздно, и весь его гнев обрушился на сына. Он упрекал Курта, обвиняя во всем его одного из-за его глупого восхищения Артуром и столь пространного повествования о его положении в Евгении заговорила совесть, и она из ложного чувства долга поспешила к своему мужу, потому что вообразила его несчастным. А раз она там, кто может поручиться, что в конце концов дело не дойдет до полного примирения, если Берков будет настолько эгоистичен, что примет такую жертву? Но барон Виндег все-таки решил продолжать дело о разводе, благо оно уже начато, да и Евгения, вероятно, опомнится. Он, барон, еще покажет, как надо уважать авторитет отца, хотя двое из его детей, — он бросил уничтожающий взгляд на бедного Курта, потому что в эту минуту из «двоих» налицо был он один, — по-видимому, совершенно не признают этот авторитет. Курт молча вытерпел всю бурю, не произнеся ни слова в свою защиту: он по опыту знал, что так лучше всего. Склонив голову и опустив глаза, он как будто искренне раскаивался в своем легкомыслии и сожалел о несчастье, которое причинил. Но, когда барон, все еще вне себя от гнева, вышел из столовой, молодой человек весело подпрыгнул, а смеющиеся глаза и веселое выражение лица доказывали, как мало подействовал на него гнев отца.

— Завтра утром Евгения будет у своего мужа! — сказал он братьям, набросившимся на него с расспросами. — И пусть папа тогда попробует стать между ними со своим родительским авторитетом и советником юстиции! Артур не выпустит ее из своих рук, когда будет знать, что она действительно его жена; до сих пор он этого не знал. Нам еще придется, — Курт бросил осторожный взгляд на дверь, за которой скрылся отец, — с недельку выдерживать бурю, и самая сильная разразится тогда, когда папа увидит, что тут дело не в простом чувстве долга и совести, а кое в чем другом. Зато для Артура теперь засияет солнце, и, согретый его лучами, рука об руку с Евгенией, он непременно победит все опасности. Слава Богу, конец теперь процессу о разводе и долой все суды с советниками юстиции в том числе… А кто посмеет сказать хоть слово против Артура, с тем я расправлюсь по-своему!

Глава 16

На другой день рано утром почтовая карета, направлявшаяся от М. к владениям Беркова, остановилась у входа в долину, где находились рудники, первые постройки которых уже четко просматривались.

— Право, послушайте меня, госпожа! — сказал кучер, обращаясь к сидевшей в карете даме. — Вернитесь лучше назад вместе со мной, о чем я вас уже просил на последней станции. Я еще там слышал об этом, да и крестьянин, только что встретившийся нам, подтверждает это. Сегодня там, на рудниках уже начались убийства; с самого утра рабочие отправились туда, и Бог знает, что там теперь делается. При всем желании я не могу довезти вас до дому, ведь это значит рисковать и лошадьми, и экипажем. Раз рабочие взбунтовались, они уж не щадят ни друга, ни недруга. Вам ни за что сегодня не пробраться туда; подождите лучше до завтра!

Молодая дама, сидевшая одна в карете, вместо ответа открыла дверцу экипажа и вышла из него.

— Я не могу ждать, — серьезно сказала она, — но и не хочу подвергать вас опасности. Отсюда я за четверть часа дойду до дома пешком, а вы поезжайте назад.

Кучер попытался еще уговорить и предостеречь ее; ему казалось странным, что какая-то незнакомая, по виду очень знатная дама, щедро заплатившая ему за то, чтобы он ехал как можно скорее, решилась одна отправиться туда, где взбунтовались рабочие; но слова его не подействовали, и ему ничего не оставалось, как, пожав плечами, повернуть назад.

Евгения отправилась по тропинке, которая, минуя рудники, шла лугом к выходу из парка и была, вероятно, вполне безопасна. В худшем случае она могла найти защиту и проводника в домах служащих, находившихся в этой же стороне, близ парка. Насколько понадобится ей это, она, конечно, не знала, когда под минутным влиянием решилась на поездку совершенно одна, да и теперь не представляла, какой опасности подвергалась, отправляясь дальше пешком. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели и сердце так сильно билось, что она вынуждена была время от времени останавливаться, чтобы перевести дух. Однако причиной был не страх перед подстерегающей ее опасностью, а волнение в ожидании, чем решится ее судьба.

Все время с тех пор, как покинула дом мужа, она как бы пребывала в тяжелом сне. Ни родной дом, ни любовь и ласки семьи, ни надежды на новую счастливую жизнь не могли пробудить ее от этого сна; она спала, чувствуя только какую-то тупую боль и страстное желание чего-то неизвестного. Теперь настало пробуждение, и все чувства и мысли молодой женщины сосредоточились в одном вопросе: «как-то он тебя примет»?

Едва Евгения поравнялась с первым, одиноко стоявшим домиком, как из него торопливо вышел человек, который, взглянув на нее, с ужасом отступил назад.

— Госпожа, как вы попали сюда и как раз сегодня? — вскричал старик Гартман.

— Ах, это вы, Гартман! — Евгения подошла к нему. — Слава Богу, что я встретила именно вас. На копях, говорят, начался настоящий бунт; я вышла из кареты, потому что извозчик не согласился ехать дальше, и хочу дойти до дому пешком.

Шихтмейстер отрицательно покачал головой.

— Невозможно, сударыня, никак невозможно! Может быть, завтра или сегодня к вечеру, только не теперь.

— Почему? — воскликнула, побледнев, Евгения. — Разве дому грозит опасность? — Мой муж…

— Нет, нет! Господину Беркову сегодня ничего не грозит. Он у себя дома со всеми служащими. На этот раз борьба идет между самими рабочими. Некоторые хотели сегодня приступить к работе, а мой сын, — лицо старика болезненно передернулось при этом, — ведь вам, конечно, известно, какое участие он принимает во всей этой истории, — ну, так вот он пришел в ярость от этого. Он со своими единомышленниками прогнал этих рабочих и занял шахты; те не хотят покориться ему, и теперь все рудники в волнении… товарищ пошел на товарища! О Боже милостивый! что-то будет теперь!..

Старик шихтмейстер произнес это с отчаянием. В эту минуту Евгения услыхала какой-то дикий рев и шум, отчетливо долетевший издалека до ее слуха.

— Я и хотела миновать рудники, — сказала она, — и попробовать пробраться к парку лугом, а оттуда…

— Ради Бога, не ходите туда! — перебил ее старик, — там Ульрих со всей своей компанией; они совещаются на лугу, и я хотел пойти туда, чтобы попытаться уговорить его образумиться и, по крайней мере, освободить шахты. Теперь ведь уже речь идет о нашей собственной плоти и крови; но он в своей ярости ничего не видит и не слышит. Не ходите по этой дороге, госпожа, — она самая опасная.

Старик озабоченно покачал головой.

— Я ничем не могу вам помочь. Сегодня, когда они поднялись друг на друга, я не могу отвечать даже за собственную жизнь; если вас узнают, то вам вряд ли поможет, что я буду возле вас. Теперь единственный человек, который еще способен внушить им уважение к себе и кого они пока слушают, — это мой Ульрих, а он смертельно ненавидит господина Беркова, следовательно, и вас, потому что вы его жена. Праведный Боже! Вон он идет! — вдруг перебил он себя. — Опять случилось что-нибудь скверное, — я вижу это по его лицу. Не показывайтесь ему хоть теперь-то, умоляю вас!

Он втолкнул молодую женщину в приоткрытую дверь домика, и вскоре неподалеку послышались шаги и громкие сердитые голоса. Ульрих в сопровождении Лоренца и еще нескольких рудокопов приближался к домику, не замечая отца. Лицо его покраснело, жилы на лбу вздулись, а в голосе слышалось страшное раздражение.

— Пусть они наши товарищи и братья- долой их, если они изменники! Мы дали слово стоять друг за друга, а они, как трусы, отстают от нас и губят все дело. За это они должны поплатиться. Вы заняли шахты?

— Да, но…

— Никакого но! — повелительно прикрикнул Ульрих на рудокопа, осмелившегося было высказать свое мнение. Недоставало еще измены в наших рядах теперь, когда победа так близка. Говорю вам, их надо прогнать силой, если они опять вздумают явиться в шахты. Они должны знать свое место и обязанности, а если не знают, то пусть поплатятся за это головами.

— Но ведь их двести человек! — серьезно сказал Лоренц, — а завтра будет четыреста… Да если еще вмешается хозяин и заговорит с ними. Ведь тебе-то известно, как это действует. В последнее время мы сами часто испытывали это на себе.

— Пусть их будет четыреста, пусть будет даже половина, — мы все-таки усмирим их. Желал бы я видеть, как это они не послушают меня! А теперь к делу! Карл, ты отправишься на заводы и известишь меня, не совался ли туда Берков! Пожалуй, он и там отобьет у нас сотню людей своей проклятой манерой говорить. А вы все назад к шахтам! Смотрите, чтобы они были заперты, и не пускайте туда никого, кроме своих; сейчас я приду сам! Ступайте!

Приказание было тотчас исполнено. Рудокопы ушли по указанным направлениям, а Ульрих, только теперь увидавший отца, быстро подошел к нему.

— Ты здесь, отец? Ты бы лучше…

Он вдруг остановился; ноги его как будто приросли к земле; за минуту перед тем красное лицо его побледнело, точно в нем не осталось ни кровинки; широко открытые глаза были неподвижны, как будто бы он увидел перед собой привидение. Из домика вышла Евгения и стала против него.

В ее голове блеснула мысль, которую она тотчас же и привела в исполнение, не думая о рискованности и даже опасности подобного решения; она хотела во что бы то ни стало быть около мужа и потому победила ужас, внушаемый ей этим человеком с тех пор, как она узнала, на чем основана ее власть над ним; надо было воспользоваться этой властью, силу которой она уже испытала несколько раз.

— Это я, Гартман! — совершенно спокойно сказала она, преодолев невольную дрожь. — Ваш отец сейчас предостерегал меня, чтобы я не шла дальше, а мне необходимо идти.

Только при звуке ее голоса Ульрих понял, что перед ним действительно Евгения Беркова, а не ее образ, навеянный разгоряченной фантазией. Он порывисто сделал несколько шагов к ней, но голос и взгляд Евгении сохранили еще прежнюю силу над ним — выражение его лица как будто смягчилось.

— Что вам угодно здесь, госпожа? — с беспокойством спросил он, причем его тон, минуту тому назад столь повелительный, теперь совершенно изменился, в нем тоже слышалась мягкость. — У нас сегодня большие беспорядки, так что дамам, особенно вам, совсем здесь не место.

— Я хочу пройти к мужу! — быстро сказала Евгения.

— К мужу? — прервал Ульрих. — Вот как!

Молодая женщина впервые, говоря об Артуре, произнесла «муж». Прежде она всегда называла его «господин Берков», и Ульрих, вероятно, догадался, что это значило. В первую минуту он был так поражен, что не подумал о том, как и зачем она очутилась здесь. Теперь он бросил взгляд на ее дорожный костюм и оглянулся вокруг, ища экипаж или кого-то сопровождающего.

— Я одна! — объяснила Евгения, перехватив его взгляд, — и потому-то не могла продолжать путь. Меня пугают не опасности, не оскорбления, которым я могу подвергнуться. Однажды вы предлагали мне, Гартман, проводить и защитить меня, когда я в этом не нуждалась; теперь я согласна принять и то и другое. Проводите меня до дому. Вы можете это сделать.

До сих пор шихтмейстер робко стоял в стороне; он каждую минуту ожидал, что его сын кинется на супругу хозяина, которого так ненавидел, и приготовился в случае нужды броситься между ними. Он не мог понять спокойствия и самоуверенности молодой женщины перед человеком, которого она, как и все, знала как главного зачинщика беспорядков; когда же она потребовала его покровительства, старик пришел в отчаяние и с ужасом посмотрел на нее.

Но и Ульрих был страшно оскорблен этим требованием. Мимолетное выражение кротости и мягкости совершенно исчезло с его лица.

— Я должен проводить вас туда? — спросил он глухим голосом. — И вы требуете этого, госпожа, от меня?

— От вас!

Евгения не сводила глаз с его лица. Она знала, в чем заключалась ее сила, но на этот раз, очевидно, переоценила свои возможности.

— Нет, никогда! — как бешеный вскричал Ульрих. — Скорее я разрушу дом, не оставив там камня на камне, чем провожу вас туда. Еще бы у него не хватило мужества стоять до последнего, когда вы будете рядом! Как ему не торжествовать, зная, что вы приехали одна из столицы и пробрались через бунтующую толпу, чтобы не оставлять его одного в опасности. Ищите себе для этого другого проводника, да если бы и нашелся другой, — тут он искоса бросил грозный взгляд на отца, — он не далеко уйдет с вами, будьте уверены.

— Ульрих, уймись, ради Бога! Ведь перед тобой женщина! — воскликнул шихтмейстер, в смертельном страхе становясь между ними.

Он видел в этой сцене только взрыв беспощадной ненависти, которую его сын уже давно питал ко всей семье Беркова, а потому встал перед молодой женщиной, как бы защищая ее, но она легонько отстранила его.

— Итак, вы не хотите проводить меня, Гартман?

— Нет, и тысячу раз нет!

— Ну, так я пойду одна!

Она пошла по направлению к парку, но Ульрих в два прыжка догнал ее и преградил дорогу.

— Вернитесь, госпожа! Вы не пройдете, уверяю вас, по крайней мере там, где мои друзья. Женщина ли, еще ли кто — им теперь все равно. Вас зовут Берков, и этого для них достаточно. Как только вас узнают, все бросятся на вас. Вы не можете пройти, да и не должны. Вы останетесь здесь!

Его последние слова прозвучали как грозный приказ, но Евгения не привыкла, чтобы ей приказывали, а почти безумная горячность, с которой он старался не допустить ее к Артуру, пробудила в ней невыразимый страх, что его положение гораздо хуже, чем она предполагала.

— Я хочу идти к мужу! — настойчиво повторила она. — Посмотрю, кто посмеет не пустить меня к нему! Прикажите вашим товарищам напасть на женщину! Подайте сами знак к нападению, если хотите совершить этот геройский подвиг. Я иду!

Она, действительно, пошла. Проскользнув мимо него, она вступила на луговую тропинку. Гартман смотрел ей вслед сверкающими глазами, не слыша просьб и убеждений отца; он лучше его знал, на что рассчитана смелость молодой женщины и к чему она хотела его принудить, но решил не поддаваться на этот раз. Пусть лучше она погибнет на пороге своего дома, на глазах мужа, но сам он не отдаст ее в объятия ненавистного ему человека и…

Вдруг в эту минуту показалась толпа рудокопов, с шумом и гамом двигавшаяся к своему вожаку. Передние были на расстоянии нескольких сот шагов от нее, одинокая женская фигура уже бросилась им в глаза: еще минута — и ее узнают, а полчаса тому назад он сам подстрекал этих людей к слепой ненависти ко всему, что носит имя Беркова. Евгения шла вперед, прямо навстречу опасности, даже не опустив вуали… Ульрих вне себя топнул ногой, потом вдруг сорвался с места и через несколько минут был рядом с ней.

— Опустите вуаль! — повелительно сказал он, сжимая, точно тисками, ее руку.

Евгения повиновалась, вздохнув с облегчением, — теперь она была в безопасности. Она знала, что он не отнимет моей руки, даже если рабочие со всего завода накинулась бы теперь на нее. Она вошла навстречу опасности, вполне сознавая ее, но также твердо уверенная, что только очевидная опасность, которой она подвергала себя, заставит его оказать ей покровительство. Она победила и как раз вовремя.

Они уже подходили к толпе, которая намеревалась окружить своего вожака. Но он кратко и резко приказал им дать ему дорогу, а самим идти к шахтам. Они, как незадолго перед тем их товарищи, тотчас же повиновались, и Ульрих, не останавливаясь ни на миг, увлекал за собой свою спутницу, только теперь понявшую, что ей одной и даже с любым другим проводником здесь не пройти.

Обычно мирные, сегодня луга служили местом шумной сходки, хотя главный спор разгорелся у самых шахт. Рудокопы стояли небольшими кучками или собравшись толпой… Повсюду раздраженные, гневные лица, угрожающие жесты… Крик, гам и шум. Их раздражение искало, очевидно, только предмета, на котором можно было бы сорвать накопившуюся в них злобу. Тропинка, к счастью, шла по краю луга, где было меньше народа, но и здесь Ульрих, как только появлялся, привлекал к себе всеобщее внимание. Но к шумным возгласам, которыми его приветствовали, примешивалось на сей раз какое-то странное недоумение. Множество удивленных, недоверчивых и подозрительных глаз было устремлено на фигуру женщины в темном плаще и под густой вуалью, шедшей рядом с ним. Никто, конечно, не узнавал в ней супругу хозяина, а если бы кто и узнал по росту или походке, то такое предположение было бы встречено громкими насмешками. Ведь ее вел под своей защитой Гартман, а он-то уж не станет охранять никого из семьи Беркова.

С суровым, грубым сыном шихтмейстера шла дама, а он обычно мало обращал внимания на женщин, не исключая и Марты Эверс, на которую заглядывались все заводские холостяки. Ульрих, который в нынешних обстоятельствах считал даже жен своих друзей лишним бременем, от которого следовало скорее избавиться, провожал эту женщину с таким выражением лица, будто готов был убить каждого, кто вздумает приблизиться к ней. Кто это мог быть? И что все это значит?

Короткий, требовавший не более десяти минут переход был рискованным даже для проводника, но он доказал, по крайней мере, что этот человек был здесь неограниченным повелителем и умел пользоваться своей властью. То несколькими короткими фразами он разгонял группу, стоявшую на дороге, то отдавал приказания или распоряжения толпе, направляя ее в другую сторону; иных, приближавшихся к нему с вопросами или обращениями, он останавливал повелительным «после» или «я приду потом», при этом так быстро и безостановочно увлекая за собой молодую женщину, что узнать ее было положительно немыслимо. Наконец, они достигли парка, замыкавшегося здесь деревянной решетчатой калиткой. Ульрих толкнул ее и вошел с Евгенией под защиту деревьев.

— Достаточно! — сказал он, оставляя ее руку, — в парке безопасно, и через пять минут вы будете дома.

Евгения еще слегка дрожала от только что пережитого страха и почувствовала сильную боль в руке, за которую он держал ее. Она медленно подняла вуаль.

— Спешите, однако, госпожа! — продолжал молодой рудокоп с горькой насмешкой. — Я честно помог вам увидеться с вашим мужем. Вы ведь не заставите его долго ждать!

Евгения взглянула на него. По его лицу было видно, какую пытку она заставила его перенести, предоставив ему на выбор или напасть на нее, или самому отвести ее к мужу. У молодой женщины не хватило духу благодарить, и она безмолвно протянула ему руку, но Ульрих оттолкнул ее.

— Вы слишком многого потребовали от меня, госпожа! Еще бы чуть-чуть — и, пожалуй, сорвалось бы! Ваша воля исполнена, но не пытайтесь больше подвергать меня подобным испытаниям, особенно при нем… Тогда, клянусь вам Богом, не пожалею вас обоих!

На передней террасе стояли оба лакея — Франц и Антон, со страхом и вместе с тем с любопытством глядя в сторону завода. Они отскочили с не меньшим страхом, чем шихтмейстер, когда перед ними вдруг появилась их госпожа, которая должна была находиться в резиденции, причем они не слыхали ни стука экипажа, не видели ни горничной, никого, кто бы сопровождал ее. Через завод она не могла пройти ни в коем случае, через парк тоже, потому что на лугу, за парком, было еще хуже, чем на заводе, а между тем она здесь! Они были так поражены, что едва могли ответить на наскоро заданный им вопрос. Евгения узнала, что ее муж был в настоящую минуту дома, и быстро пошла по лестнице. Франц, последовавший за ней, удивлялся все больше и больше: в прихожей она едва дала снять с себя плащ и шляпу и, приказав остаться, когда он хотел войти во флигель, где жил Артур, и доложить ему о приезде, объявила, что сама отыщет мужа. Лакей стоял в недоумении с плащом в руках и смотрел на нее, разинув рот. Все произошло с быстротой молнии. Что же могло случиться в резиденции?

Евгения быстро прошла зал и первые две комнаты и вдруг остановилась: из кабинета Артура слышались голоса. Молодая женщина рассчитывала застать мужа одного; она хотела войти к нему неожиданно и без доклада — и вдруг услышала, что там кто-то еще. Нет, их свидание должно состояться без свидетелей! Евгения остановилась в нерешительности, уйти ей или остаться. Наконец, она неслышно подошла к портьере, складки которой почти совсем скрыли ее.

— Это невозможно, господин Берков! — говорил резким, звучным голосом главный инженер. — Если вы будете продолжать щадить их, то это обратится во зло для тех, кто возвращается к порядку. Сегодня они уступили, и это кончилось рукопашной схваткой, потому что их было меньше, но дальше будет все больше кровопролития. Гартман доказал, что не щадит своих же товарищей, если они ему не подчиняются. Он готов проливать кровь друга и недруга, только бы твердо отстаивать свои принципы.

Через открытую дверь Евгения могла рассмотреть внутренность кабинета. Артур стоял как раз против нее у открытого окна, и яркий свет падал на его лицо, которое стало еще суровее с тех пор, как она не видела его. Тень забот и тогда уже омрачившая его лицо ныне прорезалась на его лбу двумя глубокими складками, которые, возможно, уже ничто не в силах изгладить. Каждая линия обозначилась резче, строже; воля и энергичность, едва проявлявшиеся прежде, да и то лишь в моменты сильного волнения, теперь полностью вытеснили с его лица былую мечтательность и апатию. В манерах и голосе тоже ощущались твердость и энергия. Видно было, что молодой Берков за неделю научился тому, на что иным требуются годы.

— Я, конечно, всегда против постороннего вмешательства, — продолжал инженер. — Но мне кажется, что все мы, а главным образом вы сами сделали все, чтобы их образумить. Нас нельзя, да и никому в голову не придет, упрекать, что мы, наконец, обратились к тому, к чему давно уже прибегали на соседних заводах и даже без такой крайней необходимости, как у вас.

Артур мрачно покачал головой.

— Другие заводы не могут служить нам примером; там все ограничилось несколькими царапинами и арестами, там хватило пятидесяти человек и двух-трех выстрелов в воздух, чтобы подавить бунт. У нас же во главе бунтовщиков стоит Гартман, и все мы знаем, что это значит. Он, а вместе с ним и его приверженцы не отступят даже перед штыками. Они дойдут до крайности… К миру мы можем прийти только по трупам.

Инженер молчал, но многозначительно пожал плечами, показывая, что разделяет опасения хозяина.

— Но если иначе мир не может быть заключен… — начал он снова. — Если он вообще может быть заключен! Но это невозможно, и жертвы окажутся напрасными. Допустим, я подавлю сейчас бунт, а в следующем году, а может быть, даже и месяце, он вспыхнет снова, а вы знаете так же хорошо, как и я, что в таком случае я вынужден буду закрыть заводы. В других местах заметны, по крайней мере, проявления справедливости и доверия, там люди, кажется, начинают браться за ум, — у нас на это нечего надеяться: трудно побороть недоверие, посеянное годами. Ненависть и вражда были паролем рабочих, когда я принял в свои руки управление заводами, — это продолжается и до сих пор. Если же я допущу пролитие крови, все будет кончено. Гартман может принудить своих людей к сопротивлению в открытом поле, он силой заставит их повиноваться себе. Для них он еще до сих пор Мессия, от которого только и ждут спасения. Если я допущу хоть один выстрел по ним, если вооружусь для личной обороны, меня назовут тираном, который хладнокровно убивает всех, притеснителем, который радуется их гибели. Недаром мне сказал тогда старый шихтмейстер: «Если у нас разразится гроза, то помилуй нас Бог!»

В этих словах не было ни жалобы, ни отчаяния, а только глубокая скорбь человека, доведенного, наконец, до края бездны, для избежания чего он напрягал все силы. Может быть, молодой хозяин и не стал бы этого говорить никому из служащих, но в последнее время он как-то сблизился с главным инженером, который в моменты опасности был рядом и решительно поддерживал все его распоряжения. Он был единственным человеком среди всех служащих, кто иногда слышал из уст Артура не только приказы и ободрения.

— Однако часть рудокопов уже хотела приступить к работе, — сказал инженер.

— И это заставит меня объявить войну остальным. Нечего надеяться на примирение с Гартманом, — я тщетно попытался это еще раз.

— С кем? Что вы попытались, господин Берков? — спросил инженер с таким ужасом, что Артур удивленно взглянул на него.

— У меня было объяснение с Гартманом, разумеется, не официальное, чтобы это не расценили как слабость. Мы случайно встретились наедине, и я еще раз протянул ему руку.

— Вы не должны были этого делать! — горячо вскричал инженер. — Вы протянули руку этому человеку!.. Боже мой!.. Конечно, ведь вы ничего не знаете…

— Я не должен был? — резко повторил Артур. — Что вы хотите этим сказать? Будьте уверены, я хорошо знаю, как надо держать себя в таких случаях.

Инженер между тем несколько овладел собой.

— Простите, господин Берков! Я сказал это не с целью критиковать ваши действия. Это касалось только сына, который, конечно, ничего не подозревает о слухах, связанных со смертью его отца. Руководствуясь лучшими намерениями, мы дали друг другу слово не говорить вам об этом. Но теперь я вижу, что мы были неправы, скрыв это от вас. Вы протянули руку Гартману, а этого, повторяю, делать не следовало.

Артур пристально посмотрел на него. Он страшно побледнел и губы его дрожали.

— Вы говорите о Гартмане и о последнем часе моего отца? Разве здесь есть какая-то связь?

— Боюсь, что да: мы все боимся этого. Общее подозрение, даже у его товарищей, падает на штейгера.

— Тогда? В подъемной? — вскричал Артур в страшном волнении. — Коварное нападение на безоружного? Гартман не способен на это.

— Он ненавидел покойного, — многозначительно сказал инженер, — и никогда не скрывал этой ненависти. Господин Берков мог вызвать его гнев каким-нибудь словом или приказанием. Действительно ли канаты оборвались случайно, и он воспользовался этим, чтобы самому спастись, а его столкнуть в пропасть, было ли это заранее обдумано, — все покрыто мраком неизвестности, но я готов поручиться, что он не безгрешен.

Видно было, что это сообщение сильно взволновало Артура. Он тяжело оперся на стол.

— Следствие выяснило, что это несчастный случай! — неуверенно возразил он.

— Следствие ничего не выяснило — все свалили на несчастный случай. Никто не решился обвинить его без доказательств, и, кроме того, это привело бы к бесконечным стычкам с рабочими, защищавшими бы своего вожака, и в конце концов он был бы оправдан. Мы знали, господин Берков, что из-за сложившихся обстоятельств вам не удалось бы избежать борьбы с ним, и мы хотели, по крайней мере, избавить вас от угрызений совести в связи с тем, что боретесь с таким противником. Вот почему мы молчали.

Артур провел рукой по влажному лбу.

— Этого я не подозревал. Нет! И даже если это не более чем подозрение… Вы правы, я не должен был протягивать руку этому человеку.

— И этот же человек, — энергично продолжал инженер, — стоя во главе своих товарищей, навлек на нас все эти несчастья, бесконечно тянул и раздувал этот раздор, а теперь, когда власть его колеблется, старается не допустить примирения. Неужели вы и теперь готовы его пощадить?

— Его? Нет! С ним я покончил еще тогда, когда он так грубо отверг мое предложение о примирении, а после сегодняшних событий я не хочу больше щадить и остальных — они доводят меня до крайности. Двести человек хотели сегодня утром начать работы, а они вправе требовать себе защиты, и потому шахты должны быть защищены во что бы то ни стало. Один я не в состоянии с этим справиться, следовательно…

— Следовательно… Мы ждем ваших приказаний, господин Берков.

Наступила минутная пауза; на лице Артура отражалась борьба, которая постепенно уступила место суровой решительности.

— Я напишу в М. Письмо дойдет сегодня же. Чему быть, того не миновать!

— Наконец-то! — как бы с упреком вполголоса сказал инженер. — Давно пора.

Артур подошел к письменному столу.

— Теперь идите и позаботьтесь о том, чтобы директор и остальные служащие остались на тех местах, которые я им указал, когда был на заводе. Пусть они не трогаются с места, пока я сам не приду. Сегодня утром было бесполезно вмешиваться в этот дикий хаос; может быть, это возможно теперь. Через полчаса я приду туда. Если за это время случится что-нибудь особенное, сообщите мне немедленно.

Собираясь уходить, инженер еще раз обратился к хозяину.

— Я знаю, чего вам стоило это решение, господин Берков, — серьезно сказал он, — и никто из нас не упрощает положения, но не следует всегда предполагать только худшее. Может быть, обойдется и без кровопролития.

Выйдя из кабинета, инженер так спешил и настолько был поглощен разными мыслями, что не заметил спрятавшейся за портьерой молодой женщины. Не взглянув ни разу в ее сторону, он быстро пересек комнату и затворил за собой дверь. Супруги остались одни.

На последние слова инженера Артур ответил горькой усмешкой.

— Слишком поздно, — глухо сказал он. — Они не сдадутся без кровопролития. Я должен ответить за содеянное отцом!

Он бросился в кресло и положил голову на руку. Теперь, когда он остался один, когда ему не надо было как хозяину подавать пример мужества другим, лицо его резко изменилось: только что решительное и энергичное оно стало изможденным и измученным, как это бывает и с самым сильным человеком, если он неделями живет в напряжении, на пределе нравственных и физических сил. Это лицо выражало отчаяние и безысходность, столь естественные для того, кто постоянно тщетно борется с проклятием прошлого, которое неожиданно обрушилось на него всей своей тяжестью. Казалось бы, вина его — всего лишь в безразличии к делам отца, в равнодушном отношении к предстоящим обязанностям. Горький упрек отцу, готовый сорваться с его уст, невольно замер при воспоминании о только что прозвучавшем ужасном намеке. Но ведь именно он, отец, был единственным виновником сложившегося положения, когда его сын, на грани разорения, покинутый женой и друзьями, после отчаянной борьбы доведен до страшной необходимости использовать крайнюю меру, чтобы спасти себя и то, что еще в эту минуту считал своим, от застарелой ненависти, которая росла долгие годы и теперь принесла свои горькие плоды. Артур закрыл смертельно усталые глаза и облокотился на спинку кресла… Силы покинули его.

Евгения тихо вышла из своей засады и переступила порог кабинета. Все было забыто: и угрожающая ей опасность, и обвинение, заставившее ее только что содрогнуться, и тот, кого оно касалось, и все, что с ним связано. Теперь, приближаясь к своему мужу, она видела только его одного и думала лишь о нем. Завеса, так долго разделявшая их, должна была, наконец, разорваться, и все выясниться, а между тем она трепетала перед развязкой, как перед смертным приговором. Что, если она ошиблась и будет встречена не так, как этого ожидала и заслужила, принеся в жертву свою гордость? Кровь бурным потоком приливала к сердцу женщины, и оно бешено колотилось от страха, — в следующую минуту для нее решалось все.

— Артур! — тихо окликнула она.

Он вскочил, озираясь вокруг, как будто услышал голос духа. Там, на пороге, где она сказала ему последнее «прощай», стояла его жена, и в ту минуту, когда он узнал ее, исчезли все сомнения и раздумья. Он сделал движение, чтобы броситься ей навстречу, а вырвавшийся у него крик радости и блеск в глазах выдали ей все то, что скрывало долгое самообладание.

— Евгения!

Молодая женщина вздохнула свободно, как будто гора свалилась у нее с плеч. Его взгляд и тон, каким он произнес ее имя, убедили ее, что все сомнения напрасны. Хоть он сдержал свое страстное движение и, как будто защищаясь, облекся в прежнюю маску, было уже поздно — она увидела слишком много.

— Откуда ты? — наконец, спросил он, с трудом овладев собой, — так внезапно, так неожиданно… и как ты попала в дом? На заводах самый разгар бунта, и там ты никак не могла пройти.

Евгения медленно приближалась к нему.

— Я пришла несколько минут тому назад и, разумеется, пробивалась сюда с большим трудом. Не спрашивай меня, каким образом… довольно того, что добралась. Я хотела быть рядом с тобой прежде, чем придет опасность.

— Что это значит, Евгения? Что означает этот тон? Курт, очевидно, напугал тебя своими рассказами, несмотря на мои просьбы и даже запрещения. Я не хочу никаких жертв по долгу или из великодушия. Ты знаешь это!

— Да, я это знаю! — твердо возразила молодая женщина. — Ты уже раз оттолкнул меня. Ты не мог простить мне того, что я была несправедлива к тебе и из мести за это чуть было не пожертвовал мной и собой. Артур, кто же из нас более жесток и беспощаден?

— Это была не месть! — тихо сказал он. — Я дал тебе свободу… Ты сама хотела этого.

Евгения стояла уже совсем близко. Слово, которое прежде ни за какие сокровища в мире не сорвалось бы с ее языка, ей так легко было произнести теперь, когда она поверила, что любима. Она подняла на него свои темные, полные слез глаза.

— А если я скажу своему мужу, что не хочу свободы без него, что я вернулась, чтобы делить с ним все, что бы нас ни постигло… что я полюбила его! Неужели он опять прогонит меня?

Ответа она не услышала, но тут же оказалась в его объятиях. И в этих руках, обнимавших ее так горячо и крепко, как будто никогда не хотели расставаться с тем, что приобрели с таким трудом, по этим страстным ласкам, которыми он осыпал ее, Евгения поняла, как тяжело ему было потерять ее и что для него значило в эту минуту ее возвращение. Его темные глаза сияли таким блеском, какого она до сих пор не видела в них, даже при прежних мимолетных вспышках! Молодая женщина доверчиво прижалась к груди мужа, когда он, склонившись к ней, прошептал:

— Евгения, дорогая моя!

В открытое окно, будто приветствие, доносился к ним шелест зеленых лесистых гор; они не могли не откликнуться на это новое счастье, которому сами же помогали утвердиться: они давным-давно разгадали их обоих, когда те еще сами не понимали себя и с гордым упрямством произнесли слово разлуки как раз в ту минуту, когда сердца их слились воедино. Но что значит вся борьба и упорство смертных, если они встретятся со своей любовью или ненавистью на волшебной дорожке, которую прокладывает горный дух, обходя в колеблющемся тумане первого весеннего дня свои владения? Чувство, пробудившееся там, сохранится вечно!

Глава 17

День, так бурно начавшийся в колонии Беркова, оканчивался гораздо спокойнее, чем можно было ожидать после утренних событий. Человек, незнакомый с обстоятельствами, мог бы принять воцарившийся к вечеру покой на заводах Беркова за полное спокойствие, хотя это было только затишье среди бури, после которого она разражается с еще большей силой.

И в домике шихтмейстера царила такая же гнетущая тишина, заключавшая в себе что-то зловещее. Шихтмейстер молча сидел в своем кресле у печки; Марта прибирала в комнате, бросая по временам взгляд на Ульриха, который, скрестив руки, молча ходил взад и вперед по маленькой комнате. Никто не говорил с ним, молчал и он. Прежние дружеские отношения, которые, хотя часто нарушались бурными сценами и вспышками из-за необузданного характера молодого штейгера, но тотчас же восстанавливались после примирения, теперь совсем прекратились. Ульрих и дома властвовал так же неограниченно, как над товарищами; даже отец не смел противоречить его решениям и планам; но здесь, как и там, ему подчинялись только из страха; о любви и доверии больше не было и речи.

Молчание длилось довольно долго и, может быть, продолжалось бы и дальше, если бы не вошел Лоренц. Марта, увидевшая его в окно, пошла ему навстречу и отворила дверь. Но отношения между женихом и невестой были необыкновенно холодны; несмотря на тревожное время, мало располагавшее к нежности, или даже в связи с этим, поклон девушки мог бы быть теплее. Молодой рудокоп, вероятно, почувствовал это: он не скрыл обиды и оборвал на полуслове свое приветствие; но Марта не заметила ни того, ни другого, и Лоренц тут же обратился к Ульриху.

— Ну, что? — спросил тот, прерывая свою ходьбу.

Лоренц пожал плечами.

— Случилось то, что я предсказывал! Завтра выходят на работу четыреста человек, да столько же еще колеблются, не зная, на что решиться. Ты теперь можешь рассчитывать только на половину.

На этот раз Ульрих не рассердился, как обычно в подобных случаях; бешеная ярость, которую он проявил сегодня утром, узнав об отколе значительно меньшего числа товарищей, странно противоречила почти неестественному спокойствию, с каким он повторил слова Лоренца.

— Только на половину! А долго ли выдержит эта половина?

— Это молодежь, сказал Лоренц, не отвечая на вопрос, — ребята с самого начала были преданы тебе и не покинут тебя, что бы завтра ни случилось в шахтах. Ульрих, ты все еще настаиваешь на своем?

— Он будет до тех пор упорствовать, — сказал шихтмейстер, вставая с кресла, — пока все они мало-помалу не отойдут от него и он останется совсем один. Я вам говорил, что вы ничего не добьетесь своими безрассудными требованиями и бессмысленной ненавистью, которая была еще уместна при отце, но сын, право, ее не заслуживает. Того, что предложили вам, совершенно достаточно; я знаю, ведь сам работал в шахтах, да и сердце у меня не камень, особенно по отношению к своему брату рабочему! И многие согласились бы на его предложение, но не смели раскрыть рта, потому что Ульрих вбил себе в голову требовать невозможного. Вот уж несколько недель мы терпим горе, беспокойство и нужду — и все напрасно. Погоди — придет день, что женщины и дети начнут умирать с голоду, и это уже не за горами. Ты довел до этого, Ульрих, ты один! Положи этому конец!

Старик почти с угрозой смотрел на сына, но Ульрих даже при этом упреке, который в другое время вызвал бы с его стороны целую бурю, сохранил полное спокойствие.

— Не стану спорить, отец, холодно возразил он, — я это давно знаю! Ты доволен, если можешь спокойно съесть свой черствый кусок хлеба, а все остальное ты считаешь безумием и преступлением. Я поставил на карту все. Я надеялся достигнуть цели и достиг бы, если бы не объявимся этот Берков со своим точно железным лбом. Если же мне не удастся добиться своего, то я и с половиной товарищей, оставшихся, по словам Карла, со мной, покажу ему, чего стоит наша гибель. Он дорого заплатит за свою победу!

Шихтмейстер посмотрел сначала на Лоренца, который стоял с поникшей головой, не принимая участия в разговоре, а потом на сына.

— Смотри, останется ли половина-то верна тебе, если хозяин опять поговорит с ними, как сегодня утром, когда ты лишился половины, Ульрих. Неужели ты думаешь, что его манера общения не подействовала с первого же дня, как вы начали ему угрожать? Разве все они не понимают, что он выше и тебя, и их и при необходимости сумел бы с ними справиться, если бы они не боялись тебя? Сегодня утром первая партия приступила к работе; если бы осмелились, они сделали бы это еще три недели тому назад. Начало положено, теперь их трудно удержать.

— Может быть, ты и прав, отец! — едва слышно произнес Ульрих. — Теперь их удержать трудно. Я надеялся на них, как на скалу, а оказалось, что это жалкий песок, рассыпавшийся у меня в руках. Берков умеет привлекать трусов своими речами, своей проклятой манерой лезть прямо в толпу, как будто не существует камней, которые могут полететь в голову, — потому-то никто и не смеет его тронуть. Знаю я, отчего сегодня он так высоко поднял голову, почему бросился в толпу в момент самого большого напряжения с такой уверенностью, как будто победа и успех ему обеспечены. Знаю я, что теперь так и будет, и я сам сегодня утром дал все это ему в руки!

Последних слов, заглушенных стуком захлопнувшейся за ним двери, никто из присутствующих не понял. Выйдя на свежий воздух, Ульрих кинулся на скамейку; его охватило какое-то неестественное спокойствие; оно казалось страшным в человеке, привыкшем давать полную волю своим неуемным страстям. Подействовала ли на него измена товарищей, или что-то другое угнетало его, но твердая уверенность в победе, не покидавшая его до сегодняшнего утра, будто надломилась, если не окончательно исчезла.

Около их садика протекал широкий ручей, который вращал колеса фабричных машин, сейчас, разумеется, бездействующих. Это был дикий, коварный ручеек: он не сверкал серебристой струей, как его горные собратья, хотя, подобно им, брал начало в глубине горы, в том месте, где лежали шахты. Сколько раз увлекал он в свою пучину беспечно игравших на его берегу детей, а кого не мог погубить, того старался напугать и замучить, будто бы в отместку людям за то, что они заставляли его работать для их заводов и фабрик. Его мутные, бурные волны выглядели неприветливыми в последних лучах заката, и еще более неприветливым было журчание. Он бурлил так насмешливо и злорадно, как будто там, в глубине, научился у подземного духа всем козням, какими тот опутывал людей, отнимавших у него сокровища, и похитил уже не одну юную жизнь. Что-то недоброе слышалось в его журчании и не радовало слуха молодого рудокопа, неподвижно глядевшего в воду, как будто прислушивавшегося к какому-то таинственному голосу.

Неизвестно, сколько времени он бы так просидел, если бы позади него не раздались шаги и перед ним не появилась Марта.

— Чего тебе? — спросил Ульрих, не отводя глаз от ручья.

— Я хотела посмотреть, где ты, Ульрих! — в голосе ее слышался испуг.

Ульрих пожал плечами.

— Где я? У тебя есть жених — заботься о нем, а меня оставь в покое!

— Карл уже ушел! — быстро ответила Марта, — он прекрасно знает, что с ним ничего не случится, если я поговорю с тобой.

Ульрих обернулся и взглянул на девушку: ему, очевидно, хотелось отогнать мысли, навеянные шумом ручья.

— Знаешь, Марта, то, что тебе позволяет Карл, позволит не всякий. Я бы не потерпел, чтобы меня так встречали. Ты не должна была принимать его предложения, если не любишь его.

Девушка упрямо отвернулась от него.

— Он знает это, — я ему это сказала еще тогда, когда он сватался; несмотря на это, он настаивал на своем. Я тут ничего не могу изменить, по крайней мере, теперь… может быть, научусь после свадьбы.

— Может быть, — в словах Ульриха слышалась глубокая и язвительная горечь. — Конечно, и после свадьбы постигают это… другие, по крайней мере; отчего же не научиться и тебе?

Он опять устремил взгляд на темную, манящую воду ручья, будто не в силах оторваться от нее, а она плескалась и шумела, словно нашептывая ему злые мысли. Марта стояла в нескольких шагах от него: невольный страх, который после «несчастья в шахте» отдалял от него всех, сковывал и ее. Несколько недель она не оставалась с ним наедине и вообще избегала всякого сближения, но сегодня прежняя любовь проснулась в ней и властно, почти против воли влекла ее к нему. Его нарочитое спокойствие не обмануло ее — она чувствовала, что скрывается за ним.

— Ты не можешь примириться с изменой товарищей? — тихо спросила она. — Но ведь еще половина за тебя, и Карл останется с тобой до последней минуты.

Ульрих презрительно улыбнулся.

— Сегодня половина, завтра останется четверть, а послезавтра… к чему это, Марта! Что же касается Лоренца, он и с самого начала не поддерживал этого. Он предан не делу, а лично мне, так как мы были друзьями, но и дружба наша скоро окончится. Ты слишком сильно завладела его сердцем, чтобы он мог искренно любить меня.

— Ульрих! — взволнованно воскликнула она.

— Что же, разве это может оскорблять тебя! Ведь ты не согласилась быть моей женой, когда я просил тебя об этом. Если бы ты согласилась тогда, многое теперь было бы иначе.

— Ничего не было бы иначе! — решительно сказала Марта. — Я не могла бы переносить того, что изо дня в день терпит Карл, и отношения между нами были бы такими, как сейчас у нас с Карлом, только вся тяжесть пришлась бы на меня. Твое сердце совсем не принадлежит мне, и твоя любовь целиком отдана другой.

В этих словах заключался горький упрек, но даже и этот намек не мог сегодня вывести из себя Ульриха. Он встал со скамьи и смотрел на окутанный сумраком парк, точно выискивал что-то между деревьями.

— Ты думаешь, что я мог бы найти ближе и лучше, если бы захотел поискать, — и ты права. Но этого не ищут, Марта! Это охватывает человека вдруг и держит его в своей власти до тех пор, пока он жив. Я испытал это! Я сильно огорчил тебя, девушка, но только теперь понял, насколько сильно. Поверь мне, над такой любовью нет благословения; от нее часто страдают больше, чем от ненависти.

Этими словами он как бы просил прощения. И как странно звучали они в устах Ульриха Гартмана, который обычно нисколько не заботился о том, огорчил ли он кого или нет что-то вовсе не свойственное его характеру, — тупая покорность судьбе и боль, но не дикая и страстная, а потому еще более потрясающая, — слышалось в его голосе. Марта забыла о своем страхе и приблизилась к нему.

— Что случилось, Ульрих? Ты сегодня такой странный, я тебя таким еще никогда не видела. Что с тобой?

Он откинул с висков белокурые волосы и прислонился к деревянной решетке.

— Не знаю! Целый день меня тяготит что-то, от чего я не могу избавиться, что отнимает у меня все силы, которые мне так необходимы завтра. Но как только я подумаю об этом, все делается темно и мрачно, как будто за этим «завтра» ничего больше не будет, как будто с этим «завтра» все должно кончиться, все!

Ульрих вдруг по-прежнему порывисто тряхнул головой.

— Дурацкие мысли! Должно быть, этот проклятый ручей нагнал их на меня своим журчанием. Благо, есть время сидеть!

Он хотел уйти, но девушка, испугавшись, удержала его.

— Куда ты? К друзьям?

— Нет, хочу пройтись один. Прощай!

— Ульрих, прошу тебя, останься!

Мягкость молодого человека как рукой сняло, и он нетерпеливо оттолкнул ее.

— Оставь меня! Мне некогда с тобой разговаривать… в другой раз потолкуем!

Он отворял ногой калитку и, направившись к парку, растворился вскоре в сумерках.

Марта стояла со сложенными на груди руками и смотрела ему вслед. На лице ее боролись чувства обиды и горя, и последнее одержало верх.

«Над такой любовью нет благословения!» — отозвалось снова в ее сердце, и она подумала, что и над ее тоже нет благословения.

Евгения Беркова, между тем, была одна в кабинете мужа. У молодых супругов не оставалось времени наслаждаться завоеванной с таким трудом любовью и своим новым счастьем. Артур уже дважды вынужден был оставлять ее одну: днем, когда усмирил бунт, бросившись в самую гущу бунтовщиков, и теперь, когда его присутствие было необходимо в зале совещаний. Однако, несмотря на страх за мужа и на беспокойство перед грозящей им опасностью, лицо молодой женщины дышало безграничным счастьем, которое, преодолев, наконец, такую долгую и трудную борьбу, не страшилось больше никаких потрясений. Она была теперь рядом со своим мужем, под его защитой, и Артур как нельзя лучше сумел заставить свою жену забыть все и всех, кроме него одного.

Вдруг в соседней комнате отворилась дверь и послышались шаги. Евгения встала, чтобы поспешить навстречу, так как была уверена, что это Артур, но ее удивление при виде незнакомой фигуры сменилось ужасом, когда в вошедшем она узнала Ульриха Гартмана. Он тоже был поражен, увидев ее, и остановился как вкопанный.

— Это вы, госпожа? Я искал господина Беркова.

— Его здесь нет. Я жду его с минуты на минуту, — быстро ответила Евгения дрожащим голосом.

Она знала, как опасен для Артура этот человек, какую роль он играл на заводах, и все-таки ни минуты не колебалась сегодня утром, доверившись ему, когда у нее не было другого выбора. А затем она стала свидетельницей обвинения, высказанного главным инженером. Это было лишь подозрение, но и одно подозрение в низком, коварном убийстве безоружного человека — страшная вещь; оно-то и возбудило в молодой женщине непреодолимый ужас. Беспощадному, но открытому врагу своего мужа она еще могла довериться, но с ужасом отступила от человека, руки которого, возможно, обагрены кровью ее свекра. Ульрих отлично заметил это ее движение. Он остановился на пороге и сказал с нескрываемой насмешкой:

— Я, кажется, испугал вас? Я не виноват, что явился без доклада. У вас плохая прислуга, госпожа. Ни на лестнице, ни в коридоре я никого не встретил. Вероятно, я отшвырнул бы в сторону любого, кто попробовал бы не пустить меня, но поднятый при этом шум послужил бы своеобразным докладом.

Евгения знала, что он мог войти беспрепятственно, — оба лакея, по строжайшему приказанию Артура, находились в прихожей на ее половине. В такое беспокойное время никто не мог поручиться, что необузданность и распоясанность некоторых не дойдет до крайности, и кто-то ворвется в дом. Тревога заставила молодую женщину пойти в комнаты мужа, находившиеся в другом флигеле, откуда можно было увидеть из окна, когда он будет возвращаться домой; здесь никто не стерег входа в дом, и она была здесь одна.

— Что вам нужно, Гартман? — спросила она, собравшись с силами. — Я думала, что после всего случившегося вы не решитесь войти в наш дом, а вы проникли даже в кабинет вашего хозяина. Ведь вам известно, что он больше не может принять вас.

— Я искал его, чтобы сказать ему два слова. Я думал найти его одного. Вас я не искал!

Говоря это, он сделал несколько шагов по направлению к ней. Евгения невольно отступила в самую глубину комнаты — он горько засмеялся.

— Как все может измениться за какие-то два часа! Сегодня утром вы требовали моей помощи и опирались на мою руку, когда я вел вас среди разъяренных рабочих; теперь вы бежите от меня, явно опасаясь за свою жизнь. Господин Берков отлично воспользовался этим временем, чтобы представить меня разбойником и убийцей, не правда ли?

Тонкие брови молодой женщины нахмурились, когда она, преодолев страх, ответила ему резко и решительно:

— Оставьте меня! Ведь вы видите, что моего мужа здесь нет; да если бы он и пришел сейчас, едва ли я оставила бы его наедине с вами.

— Почему же? — медленно спросил Ульрих, сурово глядя на нее. — Почему же? — повторил он еще раздраженнее, не дождавшись ответа.

Смелость Евгении уже не раз толкала ее на неосторожные поступки. Она и теперь не подумала о возможных последствиях своих слов, когда, твердо выдержав его взгляд, решительно сказала ему:

— Потому что ваше присутствие уже привело к гибели одного из Берковых.

Гартман вздрогнул и страшно побледнел. С минуту казалось, что в нем вспыхнет вся его ярость, но он сдержался. Лицо его осталось спокойным и неподвижным, и голос был так же глух и беззвучен, как и на протяжении всего разговора.

— Так вот что! — сказал он вполголоса. — Конечно, мне следовало ожидать, что это дойдет и до вас.

Молодую женщину потрясло это спокойствие, которого она никак не ожидала и которое, хоть и внушало безотчетный страх, но вместе с тем делало ее еще смелее. Сегодняшнее утро показало ей, как безгранична ее власть, и ради Артура хотела убедиться, что за человек его противник. Она знала, что истина, не известная никому в мире, откроется ей.

— Значит, вы знаете, о чем я говорю? — начала она. — Вы понимаете мой намек, Гартман? Можете ли вы назвать ложью слухи, связанные с тем несчастным случаем?

Он скрестил руки и сурово смотрел вниз.

— А если бы я это сделал, вы бы поверили мне?

Евгения молчала.

— Вы бы поверили мне? — переспросил он таким тоном, как будто от ее ответа зависела его жизнь.

Она взглянула ему в лицо, на котором, как и в голосе, отражалось мучительное, напряженное ожидание; обращенное прямо к ней, оно все еще было покрыто мертвенной бледностью.

— Я считаю вас способным на преступление в ярости, но на ложь — нет.

Из могучей груди Ульриха вырвался вздох облегчения, и он отодвинулся от нее на несколько шагов, чтобы окончательно избавить ее от страха.

— Так спрашивайте, госпожа! Я отвечу вам.

Женщина слегка дрожала, прислонившись к спинке дивана; она сознавала всю опасность подобного разговора с таким человеком и все-таки задала роковой вопрос.

— Моего мужа уверяли, что в тот злополучный день веревки оборвались не случайно. Как это случилось, Гартман?

— Это была случайность или, пожалуй, точнее… правосудие! Наш хозяин исправил подъемный снаряд кое-как, как и все, что он делал только по необходимости, а не ради безопасности. Какое ему дело, что сотни рудокопов, поднимавшихся в нем ежедневно, подвергали свою жизнь опасности? Да, кроме того, им же поднимали безумные тяжести, что и имело свои последствия, только на этот раз поплатились не рабочие, а сам хозяин. Не человеческая рука, и тем более не моя оборвала канаты как раз в ту минуту, когда поднимался он. Я видел приближение опасности; мы были как раз над предпоследними подмостками; я решился спрыгнуть на них, а его…

— А его столкнули вниз? — глухим голосом добавила Евгения, когда он остановился.

— Нет, я только позволил ему свалиться! Я мог бы его спасти, если бы хотел; на это еще оставалось с полминуты времени; конечно, это могло стоить мне жизни, — он мог бы увлечь меня за собой, если бы я схватил его, когда соскакивал на подмостки, но я сделал бы это для каждого из товарищей, для каждого из служащих, для него же не мог. В этот миг в моей голове пронеслось все то зло, какое он причинил нам, и я подумал, что теперь он подвергается тому, чему ежедневно подвергал нас, чтобы только не тратить денег, и что я не должен мешать небу, если оно, в виде исключения, захотело хоть один раз быть справедливым. Я не пошевелил даже пальцем, несмотря на его крик, а минуту спустя было поздно — он уже летел вниз!

Гартман замолчал. Евгения смотрела на него со страхом, смешанным с состраданием. Она знала, что все, в чем он обвинял покойного Беркова, было справедливо, и хотя она сама в минуту опасности, вероятно, протянула бы руку спасения и недругу, но понимала, что стоящий перед ней человек не умел прощать и забывать; он на своих глазах спокойно дал погибнуть своему врагу.

— Вы сказали мне всю правду, Гартман? По совести и чести?

— По совести и чести, госпожа!

Его потемневшие глаза твердо выдержала ее взгляд; у Евгении исчезло всякое сомнение, и она сказала с упреком:

— Почему же вы не рассеяли этого заблуждения? Почему не сказали всем того, в чем признались сейчас мне?

На его лице выразилось презрение.

— Потому что никто бы мне не поверил! Никто, даже отец! Да он, впрочем, прав: я всегда был чересчур необуздан и дик, отбрасывал в сторону все, что лежало у меня поперек дороги, и не заботился о том, что говорят обо мне другие, теперь я должен искупить это. Все знали, что я ненавидел покойного Беркова, а так как несчастье случилось в тот момент, когда я был рядом, — значит, я и стал причиной его. Тут не могло быть никакого сомнения. Родной отец высказал мне это прямо в глаза и не хотел ничего больше слушать, когда я не мог сказать, как он этого требовал, что я совсем не виновен в смерти Беркова, а не мог я этого сказать потому, что мне стоило только протянуть руку, чтобы спасти его, чего я не сделал. Он все равно не поверил бы мне, если бы я даже поклялся ему в этом. Тогда я попробовал сказать это кое-кому из товарищей, и, хотя они не возражали, я читал по их лицам, что они, кроме того, считают меня еще лгуном. Я не мог просить, чтобы мне поверили, и потому махнул рукой на это дело. Если бы меня привлекли к судебной ответственности, тогда бы я все сказал, и то еще вопрос, поверил ли бы мне кто-нибудь.

Евгения медленно покачала головой.

— Вы должны были заставить верить вам, Гартман, и вы могли бы это сделать, если бы всерьез захотели; но вам помешали гордость и упрямство. Вы отвечали презрением на подозрение и этим только усиливали его. Теперь вас подозревают все товарищи, все служащие, мой муж…

— Какое мне дело до вашего мужа, — грубо перебил он ее, — как и до всех остальных! Мне решительно все равно, подозревают они меня или нет. Я бы не перенес только вашего презрения, госпожа, а вы верите мне, я вижу это по вашим словам… а до остальных мне дела нет.

— Я верю вам! — серьезно сказала Евгения. — Я уверю в этом и моего мужа и сниму с вас, по крайней мере, это ужасное подозрение. За то, что вы не спасли его, когда могли и должны были это сделать, мы не вправе судить вас, — это дело вашей совести. Но Артур не должен больше думать, что ему приходится бороться с убийцей своего отца. Примирение, разумеется, уже невозможно — вы зашли слишком далеко. Я только несколько часов тому назад узнала обо всем, что здесь произошло и еще может произойти, если завтра возобновится нападение на шахту. Гартман! — Евгения имела неосторожность совсем близко подойти к нему и с мольбой дотронуться до его руки. — Гартман, мы накануне страшной катастрофы. Вы заставляете моего мужа прибегнуть к помощи солдат, чтобы защитить себя и служащих, и он решился на это. Если завтра прольется кровь, подумайте, на кого она падет.

Ее близость и ее рука, лежащая на его руке, не преминули оказать свое действие на Ульриха, но на этот раз оно не было благотворно. Голос его все больше и больше терял спокойствие.

— Вы думаете, на меня? — возразил он. — Берегитесь, сударыня! Она может пасть и на вас, если, например, коснется того, кого вы любите. Господин Берков наверно не будет сидеть дома, когда начнут драться; я это знаю, а также знаю и то, кого при этом буду искать прежде всего.

Евгения уже давно с содроганием отняла свою руку и отступила от него. Его тон и взгляд настораживали: все же это был лишь укрощенный тигр, который сейчас еще слушается ее голоса, а в следующую минуту может яростно броситься на нее, и эта минута, кажется, настала; взгляд стал угрожающим.

— Гартман, вы говорите с женой вашего хозяина! — вскричала она, тщетно стараясь заставить его опомниться. — Если вы ненавидите его…

— Хозяина? — перебил он ее с злобной иронией. — О нем не может быть и речи, — с ним я имею дело, когда нахожусь во главе своих товарищей. Я ненавижу Артура Беркова, потому что вы его жена, потому что вы любите его, а я… я люблю вас, Евгения, больше всего на свете! Не приходите в такой ужас от этого! Вы ведь давно знаете это, — разве я мог владеть собой, когда вы были рядом со мной? Я всеми силами старался подавить, заглушить это чувство и… не мог; не могу и сегодня, хотя сегодняшний горький опыт убедил меня в том, что только равные могут принадлежать друг другу, и на нашу долю остается лишь наблюдение со стороны, не смотря на то, что пришлось даже рисковать жизнью. Если бы это понадобилось снова, я никогда больше не поступил бы, как тогда, когда бросился под копыта ваших лошадей; пусть жертвует собой кто хочет, но не я. Я смертельно ненавидел старика Беркова и считал, что нет на земле человека, которого я мог бы ненавидеть так же сильно. Теперь-то я думаю иначе. И все-таки я не стал его убийцей; но есть человек, которого я убью не задумываясь. Отца я не убивал, но если придется столкнуться с сыном, то… или он, или я!

Это была страшная минута: дошедшая почти до безумия страсть этого человека перешла границы, как прорвавший плотину опустошительный поток, который уже не в силах удержать никакая преграда. Евгения видела, что каждое слово, любое убеждение бессильно и что власть ее кончилась. Бежать она не могла — он преградил ей дорогу к двери. Она бросилась к звонку и рванула его изо всей силы. Хотя слуги были в другом конце дома, звонок могли услышать и там.

Гартман рванулся к ней. Он хотел отнять ее руку от звонка, но в тот же миг был схвачен чьей-то рукой, которая из-за ярости оказалась настолько сильной, что отбросила в сторону исполинскую фигуру Гартмана, как ребенка. Между ними стоял Артур; с криком радости и одновременно в смертельном страхе бросилась Евгения к мужу, — она знала, чего следовало теперь ожидать.

Ульрих с искаженным злобой лицом молча вскочил на ноги. По его загоревшимся глазам, увидевшим и узнавшим противника, было понятно, что катастрофа неизбежна, но Артур с удивительной выдержкой быстро схватил один из висевших над письменным столом пистолетов и, обняв левой рукой жену, правой навел смертоносное дуло на бунтаря.

— Отойдите, Гартман! Не смейте приближаться! Сделайте только шаг к моей жене, только один шаг, и вам конец!

Угроза остановила Ульриха. В ярости он было рванулся вперед, но увидел, что оружие твердо и верно направлено на него, и рука, державшая его, не дрожала; еще шаг — и пуля поразит его, а победа останется за противником. Он сжал кулак, которому недоставало такого же оружия.

— У меня нет пистолета! — проскрежетал он. — Будь он у меня, мы бы стояли как равный с равным, господин Берков. Вы запаслись лучше меня; против ваших пуль я могу выставить только свои кулаки, и нет никакого сомнения, на чьей стороне будет перевес.

Артур не сводил с него глаз.

— Вы, Гартман, позаботились о том, чтобы у каждого под рукой был заряженный пистолет. По крайней мере, свою жену и дом я готов защищать от вас даже ценой жизни. Уйдите, еще раз говорю вам!

Опять в продолжение секунды они безмолвно созерцали друг друга, как тогда, при первой роковой встрече, когда каждый из них, казалось, измерял силы противника, и опять, как тогда, молодой хозяин остался победителем, но теперь ему пришлось пустить в ход не только глаза, а и оружие.

Он все еще стоял неподвижно, держа палец на взведенном курке пистолета и следя за малейшим движением противника, пока тот, наконец, не отступил.

— Я никогда особенно не дорожил жизнью, — надменно сказал Ульрих, — мне кажется, это известно вам обоим, но я не хочу быть подстреленным на вашем пороге, — мне еще надо свести счеты с вами. Что вы так дрожите, сударыня? Ведь вы в его объятиях, и он сейчас в безопасности, конечно, только пока, ведь борьба не окончена. И хоть сейчас вы стоите так, будто ничто не может разлучить вас, будто прикованные друг к другу навеки, но настанет и мой час… вспомните тогда меня!

Он ушел. Его тяжелые шаги прозвучали сначала в соседней комнате, потом в прихожей и, наконец, замерли на дворе. Молодая женщина крепче прижалась к мужу; теперь только она испытала, как умели защищать обнимавшие ее руки.

— Ты пришел как раз вовремя, Артур, — сказала она, все еще дрожа от ужаса. — Несмотря на твое предостережение, я ушла из своих комнат. Я знаю, это была большая неосторожность, но мне хотелось дождаться тебя здесь, и я думала, что в доме еще можно чувствовать себя в безопасности.

Артур опустил руку, в которой держал пистолет, и привлек ее ближе к себе.

— Оказалось, что нет, как мы сейчас убедились! Что понадобилось Гартману в моем кабинете?

— Не знаю. Он искал тебя и, вероятно, не с добрыми намерениями.

— С этой стороны я готов ко всему, — спокойно возразил он, кладя пистолет на письменный стол. — Как видишь, я уже запасся для подобных случаев, но боюсь, что это был предлог, а настоящая драма разыграется завтра. Ты очень боишься, Евгения? Помощь может подоспеть только к вечеру, и нам придется одним справляться целый день с бунтовщиками.

— Рядом с тобой я не боюсь ничего! Только, Артур, — в ее голосе послышалась мольба, — не ходи один в толпу, как сегодня: он будет там, ведь он поклялся убить тебя.

Артур приподнял голову жены и твердо посмотрел ей в глаза.

— Жизнь и смерть не в руках Гартмана, не беспокойся, Евгения! Я исполню свой долг, но сделаю это иначе, чем делал до сих пор, ведь я знаю теперь, что за меня волнуется моя жена; это не так легко забыть!

Уходя, Ульрих Гартман остановился на террасе. Совсем стемнело, и нельзя было разглядеть выражения его лица, когда он смотрел вверх, на окна дома, из которого только что вышел, но о чувствах его можно было догадаться по голосу, когда он снова повторил угрозу, брошенную им Евгении: «Он или я! А если надо, то и оба!»

Глава 18

Что-то произойдет завтра?

Эта мысль тревожила не только Артура и его жену, но и всех, кто имел отношение к их дому. Наконец наступило это страшнее завтра и, казалось, обещало сбыться самым страшным ожиданиям. Несмотря на раннее утро, все служащие собрались в доме хозяина. Явились ли они сюда, чтобы обсудить положение, или укрылись от опасности?.. Скорее можно было предположить последнее, потому что все были бледны, смущены и расстроены; вопросы и ответы, тревожные предположения и заверения следовали один за другим.

— Я стою на своем! Мы совершили большую ошибку, арестовав тех троих! — утверждал Шеффер, обращаясь к директору. — На это можно было бы решиться, если бы уже подоспела помощь; теперь они станут брать дом приступом, чтобы освободить своих, и нам все равно придется их выпустить.

— Извините, этого не будет! — воскликнул главный инженер, всегда находившийся в оппозиции к своим служащим. — Мы выдержим приступ, в крайнем случае будем защищаться и в доме, господин Берков твердо решился на это.

— Ну, конечно, вам лучше знать его намерения; он только с вами и советуется обо всем! — довольно колко парировал директор, который никак не мог похвалиться подобными доверительными отношениями с молодым хозяином, хотя его положение давало ему на то больше прав.

— Господин Берков не имеет обыкновения советоваться о своих намерениях, — сухо возразил инженер. — В этом же случае, как и всегда, я вполне с ним согласен. Мы поступили бы против правды и совести, если бы оставили на свободе троих злоумышленников. Несомненно, они хотели испортить машины.

— По приказанию Гартмана! — вставил Шеффер.

— Все равно, по чьему приказанию они это делали. Господин Берков пришел как раз вовремя, чтобы помешать им; посмотрел бы я, у кого после этого хватило бы выдержки отпустить безнаказанно негодяев. Он велел их арестовать и был совершенно прав. Гартмана, конечно, при этом не было; он находился около шахт, где происходила главная сумятица и где он в конце концов не осмелился помешать рабочим спуститься в шахты, потому что там был его отец.

— Да, счастье еще, что шихтмейстер пришел нам на помощь, — согласился директор, — он, должно быть, понял, что не остается другого средства избежать крайности, когда добровольно вызвался вести рабочих в шахту, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Он был уверен, что сын не посмеет тронуть его, а прочие оставили в покое своих товарищей, когда увидели, что сам вожак их отступил. Только старику мы обязаны тем, что спуск совершился благополучно.

— Вот и я говорю, — настаивал Шеффер, — спуск произошел благополучно, большая часть рабочих сохраняла нейтралитет, и, если бы их не взбудоражили арестом товарищей, все обошлось бы тихо и мирно.

— Тихо и мирно! Это когда Гартман распоряжается ими! — рассмеялся инженер с иронией. — Вы глубоко заблуждаетесь: он искал любого повода к нападению, а в крайнем случае решился бы на это и без повода. Сегодняшнее утро показало ему, что его власть стремительно близится к концу и что, возможно, сегодня последний день, когда он может распоряжаться своими приверженцами, и потому пошел на риск, увлекая за собой в пропасть всех, кто еще следует за ним из страха или по привычке. Ему нечего больше терять, и он не пощадит никого, а тем более нас!

Их разговор был прерван Вильбергом, который, бледный, отошел от окна, где занимал наблюдательный пост.

— Шум все усиливается! — робко сообщил он. — Нет ни малейшего сомнения, что они намерены напасть на дом, если господин Берков не уступит. Решетка парка уже повалена, цветники смяты и вытоптаны. Ах, а великолепные розы на террасах…

— Убирайтесь вы с вашей сентиментальностью! — вскричал инженер.

Шеффер и директор бросились к окну.

— Теперь, когда бунтовщики готовятся напасть на дом, — продолжал инженер, — вы думаете о вытоптанных розах! Не хотите ли взяться за перо и в стихах излить свою тоску по розам? Мне кажется, теперь самое время для поэтического вдохновения.

— С некоторых пор я имею несчастье каждым словом и поступком навлекать на себя гнев господина инженера, — произнес Вильберг обиженно, но с полным сознанием собственного достоинства, что, по-видимому, еще больше раздосадовало его начальника.

— Потому что вы не говорите и не делаете ничего разумного! — сердито сказал он, поворачиваясь к нему спиной и присоединяясь к своим товарищам, наблюдавшим из окна за возраставшими волнениями.

— Дело принимает серьезный оборот, — с беспокойством заключил директор, — они уже у входных дверей, надо бы известить хозяина.

— Да оставьте его хоть на минуту в покое! — вмешался инженер. — Ведь он с самого рассвета на ногах, дайте ему отдохнуть и побыть хоть пять минут с женой. Необходимые меры приняты, а в случае опасности он быстро явится сюда, вы сами это знаете.

Инженер был прав. Артур с самого раннего утра отдавал приказания и лично следил за их выполнением, он почти не видел свою жену и потому удалился теперь к ней на несколько минут в одну из соседних комнат. Он, должно быть, сообщил ей, в каком положении дела, так как руки молодой женщины с волнением и страхом обвились вокруг его шеи.

— Ты не должен выходить к ним, Артур! Это было бы безумным, отчаянным риском. Что можешь ты сделать одни с бунтующей толпой? Вчера между ними случился разлад; сегодня же все они против тебя. Ты дорого поплатишься за свою отвагу, я не пущу тебя!

Артур тихо, но решительно освободился из ее объятий.

— Я должен идти, Евгения! Это — единственное средство на некоторое время сдержать бурю, да и не впервые мне выдерживать такие сцены. А как ты вчера попала сюда?

— Я ведь шла к тебе! — ответила Евгения таким тоном, будто это оправдывало любой риск. — А ты хочешь уйти от меня, чтобы пасть жертвой слепой ярости Гартмана. Вспомни его вчерашние угрозы. Если ты непременно должен идти, то позволь, по крайней мере, мне находиться рядом. Я не робка, я боюсь опасности только потому, что ты один подвергаешься ей.

Он с любовью наклонился к ней и сказал серьезно:

— Я знаю, что ты смела, моя Евгения, но я потерял бы присутствие духа из страха, что какой-нибудь камень, брошенный из толпы, может попасть в тебя. Сегодня мне необходимо все мое мужество, которого я лишусь, когда увижу, что тебе угрожает опасность, а я не в состоянии защитить тебя. Я знаю, почему ты хочешь сопровождать меня: ты надеешься уберечь меня от одной руки, если будешь рядом со мной. Не обольщайся. Bce кончилось после вчерашнего вечера, теперь и к тебе он питает такую же ненависть, как и ко мне. — Голос его потерял свою нежность и мягкость. — Но если даже и не так, я не хочу быть обязанным своей безопасностью чувству, оскорбительному как для тебя, так и для меня; одно это требует удаления этого человека, не говоря уже о его предыдущем поведении.

Молодая женщина, очевидно, почувствовав справедливость его слов, с безмолвной покорностью опустила голову.

— Опять поднялся шум! — воскликнул Артур. — Я должен идти. Мы сможем видеться сегодня только урывками, и те будут довольно тревожными для тебя, моя дорогая. Ты не могла выбрать более трудного времени для своего возвращения.

— Разве ты хотел бы пережить эту бурю один, без меня? — тихо спросила Евгения.

Выражение страстной нежности осветило омраченное заботами лицо молодого человека.

— Без тебя? До сих пор я выдерживал борьбу, как солдат, который отвоевывает потерянный пост. Только со вчерашнего дня я знаю, что стоит бороться, когда речь идет о счастье всей жизни и нашем будущем. Ты возвратила мне и то, и другое, и если бы мне теперь пришлось выдерживать нападки более сильного врага, я был бы уверен в победе, потому что ты опять со мной!

Взволнованные разговоры служащих при появлении Беркова с женой тотчас же прекратились, но движение, происшедшее при этом, выражало больше чем простое внимание к хозяину. Все взгляды — серьезные, озабоченные и боязливые, устремились на его лицо, как будто собравшиеся хотели прочитать на нем, нужно ли им надеяться или опасаться. Все теснились к нему, как к центру, где могли найти опору и защиту. Все вздохнули свободно, когда он вошел в комнату, как будто одним своим появлением он устранял часть опасности. Это совершенно невольное движение ясно показало Евгении, какое положение занял ее муж среди служащих, и по той твердости, с какой он держался, она поняла, как он умел пользоваться своим влиянием. Его лицо, которое Евгения видела несколько минут тому назад хмурым и озабоченным, выражало теперь, при виде стольких встревоженных лиц, только хладнокровие и ничего больше; он вел себя так уверенно, что это должно было вселить мужество в сердца самых робких людей.

— Ну, господа, кажется, дела принимают довольно угрожающий характер. Мы должны быть готовы выдержать осаду, а, возможно, и приступ. Что вы думаете по этому поводу?

— Они хотят, чтобы выпустили арестованных! — сказал директор, требуя взглядом поддержки Шеффера, который тотчас же подошел к ним.

— Да, господин Берков, боюсь, что мы будем не в состоянии сдержать здесь их натиск, единственным поводом к которому в настоящую минуту служит, разумеется, арест трех рудокопов; если устранить этот повод…

— Тогда они найдут другой, — обрезал его Артур, — а проявленная нами слабость окончательно развяжет им руки. Нам не следует теперь выказывать ни колебания, ни страха, иначе можно проиграть все дело. Приказав арестовать злоумышленников, я заранее предвидел все последствия, но против подобного надо было действовать с неумолимой строгостью, и они останутся под арестом до прихода солдат.

Директор отошел от него, а Шеффер пожал плечами; они слишком хорошо знали своего молодого хозяина и по его тону поняли, что всякие возражения напрасны.

— Я не вижу в толпе Гартмана! — обратился Артур к инженеру. — Обычно он тотчас появляется там, где шум и гвалт, а сегодня, кажется, только подзадорил рабочих и оставил одних, его нигде не видно.

— Я уже четверть часа как потерял его из виду, — задумчиво сказал инженер. — Не затевает ли он еще какой-нибудь новой каверзы? Это вы, господин Берков, велели снять караулы у машинного отделения?

— Да, в доме нам нужны люди, на которых можно положиться, а машины в полной безопасности с той самой минуты, как рабочие спустились в шахты. Бунтовщики не могут повредить их, не подвергнув при этом опасности своих же товарищей.

— Да разве такой человек, как Гартман, примет это в соображение? — с сомнением произнес инженер.

Артур нахмурился.

— Мне кажется, Гартман необузданный, даже свирепый человек, если его раздразнить, но не злодей, а то, что вы предполагаете, было бы злодейством. Он хотел испортить машины, чтобы помешать рабочим спуститься в шахты, а раз это не удалось, зачем же бессмысленно бросаться на машины? Не захочет же он погубить отца и товарищей. Он сам уже намеревался отменить свое приказание и, когда увидел, что мы его предупредили, выместил на нас всю ярость. Только спуск рабочих в шахты спас нам машины. Никто не коснется и пальцем, пока шихтмейстер и все остальные находятся внизу, но зато теперь они накинулись на дом. Я выйду и попробую уговорить их.

За последние недели служащие привыкли видеть, как их хозяин в решающие минуты с непостижимой смелостью, нисколько не заботясь о себе, появлялся среди бунтовщиков, но сегодня со всех сторон раздались уговоры не делать этого; даже инженер присоединился к остальным, а Шеффер, знавший, чьи увещания могут оказаться всего действеннее, обратился к Евгении, все еще стоявшей рядом с мужем.

— Не допускайте этого, госпожа Беркова! Сегодня это невозможно… сегодня самый опасный день. Люди страшно раздражены, и Гартман не остановится ни перед чем. Удержите вашего супруга!

Молодая женщина страшно побледнела, предостережение Шеффера подтверждало ее собственные опасения, но она быстро овладела собой, спокойствие Артура, по-видимому, передалось и ей.

— Мой муж считает, что ему необходимо сделать такую попытку, — твердо возразила она, — и я не хочу, чтобы потом он сказал, что я слезами и жалобами удержала его от того, что он считает своим долгом. Пусть идет!

Артур все еще крепко держал ее руку в своей; он только взглядом поблагодарил ее.

— Вот, господа, берите пример мужества с моей жены. Ведь ей следовало бы бояться больше всех. Повторяю вам, что необходимо попытаться. Велите отворить дверь!

— Мы все пойдем с вами! — вскричал инженер. — Не бойтесь, госпожа Беркова, я не отойду ни на шаг от вашего супруга.

Артур спокойно, но решительно отстранил его.

— Благодарю вас, но вы и все прочие останетесь здесь. Я должен идти один.

Увидев хозяина, державшегося с невозмутимым спокойствием и твердостью, рабочие, лишенные своего командира, растерялись и расступились, дав ему дорогу.

— Как видите, я вышел к вам один, без защиты, чтобы воззвать к вашему благоразумию, — обратился к ним Артур. — Вы ничего не добьетесь насилием и только погубите себя. Все справедливые ваши требования я готов удовлетворить, но не позволю портить машины. Подумайте о своих товарищах, которые останутся под землей, если вы сделаете это. Что касается арестованных, то они будут наказаны — тут я не уступлю.

Среди рудокопов произошло какое-то движение. В словах хозяина они почувствовали столько силы, напора и твердой решимости стоять на своем, что невольно сделали шаг назад. Через минуту они нехотя освободили террасу и побросали камни.

«Если бы только Господь удержал где-нибудь Гартмана, то опасность миновала бы», — сказал себе Артур.

Он не знал, конечно, с каким смертельным страхом Евгения повторила в душе его слова. До сих пор она еще не видала в толпе этой страшной фигуры, и потому мужество не покидало ее и она не боялась за Артура, но скоро настал конец ее спокойствию и надеждам. Внезапное ли прекращение шума, который он с намерением разжег, или предчувствие, что наступает решительная минута, привлекло сюда Гартмана, только он вдруг как из-под земли вырос у решетки парка. Бросив быстрый взгляд на толпу, он сразу понял положение дела.

— Ах, вы трусы! — загремел он на товарищей, прокладывая себе с помощью Лоренца и штейгера Вильмса дорогу. — Я так и чувствовал, что вы опять попались в его сети, пока мы разыскивали, куда они девали арестованных. Теперь мы знаем, что они в подвале правого флигеля, как раз под большим залом; туда и направимся! Бейте окна, чтобы не надо было ломать дверей!

Никто еще не слушался его приказания, но оно не осталось и без последствий. Нет ничего более непостоянного и лишенного воли, как возбужденная толпа, как правило, сразу подчиняющаяся воле и энергии одного человека. Первое наступление происходило без определенного плана и потому закончилось ничем, — им недоставало тогда вождя, теперь он явился, и, как только взял в свои руки поводья, волнение приняло определенное направление. Теперь стало известно, где находятся арестованные, узнали дорогу к ним, и миновавшая было угроза нависла с прежней неотвратимостью.

В данную минуту Ульриха не очень заботило, исполняют ли его приказания, — он пробился наконец сквозь толпу и с гордым и упрямым видом стоял у террасы, лицом к лицу с молодым хозяином; его колоссальная фигура на целую голову возвышалась над остальными рабочими. Он был прирожденным вожаком народных масс, неуемная энергия и железная воля которого требуют слепого повиновения. Несмотря на некоторую растерянность рабочих, в эту минуту его власть над толпой была безгранична. Победа, одержанная Артуром, становилась сомнительной, если не совсем сводилась на нет одним появлением этого человека, который действовал на толпу так же магически, как и он сам.

— Где наши товарищи? — с угрозой спросил Гартман, еще ближе подступая к Артуру. — Мы хотим, чтобы их немедленно освободили. Мы не потерпим никакого насилия над товарищами!

— А я не потерплю, чтобы портили мои машины! — с холодным спокойствием прервал его Артур. — Я велел арестовать этих людей, хотя они были только орудием в чужих руках. Кто отдал приказ испортить машины?

Глаза Ульриха страшно сверкали, но в них выражалось торжество. Он заранее предвидел, что Артур должен поступить именно так, и на этом построил весь план. Он действительно не нуждался в предлоге для нападения, если решил во что бы то ни стало выместить на ком-нибудь свою ненависть, но в нем нуждались его приверженцы, которые уже начали колебаться и готовы были покинуть его; надо было вновь подбодрить сомневающихся.

— Я не обязан давать вам отчет, — насмешливо ответил Гартман, — и вообще не позволю разговаривать с собой таким повелительным тоном. Повторяю вам, выпустите арестованных! Все рабочие требуют этого, а то…

И его взгляд дополнил угрозу.

— Они останутся под арестом! — твердо заявил Артур. — А вы, Гартман, вообще не имеете права говорить от имени всех рабочих; уже больше половины покинуло вас. Мне не о чем больше разговаривать с вами.

— А мне есть о чем! — вскричал Ульрих вне себя. — К нашим товарищам! — призвал он, обращаясь к бушующей толпе. — Крушите все, что попадется на пути! Вперед!

Он хотел броситься на Беркова и тем подать сигнал к нападению, но, прежде чем он успел это сделать, прежде чем можно было решить, послушает его толпа или откажется повиноваться, раздался необычный гул, от которого задрожала вся окрестность, и Ульрих в ужасе остановился, а все остальные прислушивались, затаив дыхание. Гул этот походил на далекий глухой подземный удар и сопровождался раскатом, длившимся несколько секунд; затем наступила могильная тишина, и сотни помертвевших от страха лиц обратились к заводу.

— Господи! Ведь это что-то случилось в шахтах! — вскричал Лоренц.

— Это взрыв! — раздался голос главного инженера, который в течение последних минут стоял у самой двери вместе со всеми остальными служащими, готовый броситься на помощь хозяину. — В шахтах случилось несчастье, господин Берков! Надо спешить туда!

На минуту все словно окаменели от ужаса: никто не трогался с места, положение было действительно ужасное. Именно тогда, когда одна группа людей готова была броситься на другую, чтобы погубить ее, гибель постигла их братьев в глубине земли и повелительно воззвала к спасению несчастных.

Артур опомнился первым.

— К шахтам! — крикнул он служащим, которые, выбежав из дома, окружили его, и бросился к заводам, показывая пример остальным.

— К шахтам! — скомандовал и Ульрих рудокопам, но это распоряжение было лишним: вся толпа уже стремглав ринулась по тому же направлению. Ульрих и Берков бежали впереди всех и почти одновременно достигли шахт.

Снаружи трудно было судить о силе взрыва; только густой столб дыма, вырывавшийся из шахт, возвещал о случившемся, но и он говорил достаточно. Менее чем за десять минут вся окрестность оказалась запружена людьми, их немой испуг сменился теперь громкими криками ужаса и отчаяния. Всегда есть что-то пугающее и вместе с тем возвышенное в таком большом несчастье, происходящем не от человеческой руки. Переворот в общем настроении совершился так неожиданно, так мгновенно, что, казалось, это была не та самая толпа, которая совсем недавно бушевала около дома, грозя разрушением и даже смертью. Споры, вражда, ненависть — все забылось, всеми владела только одна мысль — спасти погибающих. Рудокопы и служащие, друзья и недруги — все стремились оказать помощь, и самые ярые бунтовщики оказались впереди всех. Час тому назад они угрожали этим людям, намеревались напасть на них и, наверное, перебили бы их, не будь с ними отца их вожака, а теперь, когда те очутились в опасности, каждый не боялся рисковать собственной жизнью ради их спасения.

— Назад! — повелительно крикнул Артур толпе, стремительно и беспорядочно бежавшей к шахтам. — Вы ничем не можете помочь и только помешаете служащим. Прежде всего надо выяснить, каким образом можно попасть вниз. Пропустите инженеров!

— Пропустите инженеров! — повторили в передних рядах, и этот возглас, переходя из ряда в ряд, заставил плотную толпу людей расступиться и очистить путь главному инженеру с помощниками, которые быстро направлялись сюда с противоположного конца шахты.

— С той стороны нет ни малейшей возможности спуститься в шахту! — сказал главный инженер Артуру, показывая на нижнюю штольню, сообщающуюся с верхней, откуда валил густой дым. — Мы даже не пытались проникнуть туда, потому что в таком адском дыму человек не может дышать. Гартман не сделал и шести шагов, как начал задыхаться и вынужден был вернуться, вытащив Лоренца, который последовал было за ним, но у самого входа упал без чувств. Единственная надежда на то, что они успели добраться до шахты, где находится подъемная машина. Пустите ее в ход! Надо спуститься туда!

Машинист, к которому были обращены последние слова, стоял бледный и расстроенный и не двигался с места.

— Машина не действует уже более часа! — робко сообщил он. — Я хотел доложить об этом, но человек, которого я послал, не мог пробиться через толпу в дом, и я подумал, что в случае необходимости рабочие могут выйти через нижнюю штольню. Мы уже целый час напрасно бьемся над машиной: она ни с места.

— Милостивый Боже! Только этого недоставало! — вскричал главный инженер, бросаясь к машине.

— А нельзя ли спуститься через верхнюю штольню? — торопливо обратился Артур к директору, который отрицательно покачал головой.

— Вход туда закрыт с самого утра. Ведь вы знаете, господин Берков, что Гартман велел сломать все верхние лестницы, чтобы воспрепятствовать спуску в шахты. Ему не удалось это, потому что рабочие спустились с помощью подъемной машины, и сейчас это единственный способ попасть в шахты.

В это время появился Ульрих в сопровождении Вильмса и других своих обычных спутников.

— Там, внизу, ничего нельзя сделать! — закричал он товарищам, пробираясь через их ряды. — Там мы будем только напрасно рисковать жизнью, которая теперь нужна для спасения товарищей. Что, если спуститься здесь? Отчего машина не запущена?

Он порывисто бросился к машине и столкнулся с молодым хозяином, решительно выступившим ему навстречу.

— Машина не действует уже более часа, — резко и громко сказал он, — а несчастье случилось только десять минут тому назад, так что это никак не связано одно с другим, однако как раз час тому назад мы арестовали троих ваших товарищей. Что они сделали с машиной, Гартман?

Ульрих отшатнулся, словно от удара.

— Я отменил свой приказ тотчас после того, как мой отец и другие спустились в шахту! — воскликнул он. — Я шел, чтобы их остановить… но уже было поздно. Я не хотел этого! Клянусь Богом, не хотел!

Артур отвернулся от него и обратился к инженеру, выходившему из машинного отделения.

— Ну, что, как дела?

Инженер пожал плечами.

— Машина не слушается. Мы никак не можем понять, в чем дело, во всяком случае причина не во взрыве, который произошел часом позже, да и машинное отделение в целости. Поломка произведена чьими-то руками, а мы ее проглядели сегодня утром. Если не удастся запустить машину, то в шахты так быстро не проникнешь… и несчастные там, внизу, погибнут, в том числе и шихтмейстер Гартман.

При последних словах он возвысил голос и взглянул на бледного как смерть Ульриха, который стоял не двигаясь с места. Услыхав слова инженера, он вздрогнул и рванулся вперед, но Артур загородил ему дорогу.

— Куда?

— Я должен пробраться туда и помочь им! — крикнул он. — Пропустите меня, господин Берков! Я должен помочь, говорю вам!

— Вы не в состоянии помочь! — с горечью прервал его Артур. — Руками тут ничего не поделаешь. Вы могли только сломать машину и этим удесятерить опасность. Ремонт предоставьте служащим. Только одни могут помочь нам спасти погибающих, а чтобы никто не мешал им, велите запереть машинное отделение, господин директор, а вы, господин Вильберг, приведите сюда арестованных. Они должны сказать, что сделали с машиной; возможно, они дадут какое-нибудь указание инженерам. Поспешите!

Вильберг повиновался; директор тоже поторопился исполнить распоряжение хозяина; толпа не оказала ни малейшего сопротивления, люди знали, что теперь все зависит от инженеров, и беспрекословно подчинялась приказаниям. Все чувствовали, как справедливы были слова Артура, брошенные им в ответ на настойчивые требования их вожака убрать служащих с рудников: «Попробуйте обойтись без ненавистных вам служащих, которые направляют ваши руки, управляют машинами и являются мозгом всего дела!»

Сейчас тут были сотни рук, сотни людей, готовых помочь, но они оказались бессильны. Шанс на спасение их товарищей находился в руках немногих, которые только и могли еще что-то сделать, в то время как вся толпа вместе со своим вожаком способна была лишь на то, чтобы бессмысленно рисковать жизнью. Взгляды всех с надеждой устремились теперь на этих ненавистных, нередко подвергавшихся оскорблениям служащих.

Минута проходила за минутой в мучительном, тревожном ожидании. Вильберг давно уже вернулся с тремя арестованными, которые были заперты в одном из подвалов. Узнав о случившемся, они что было сил побежали к шахтам, чтобы, подобно другим, метаться во все стороны в беспомощном отчаянии. Они уже были не нужны — неисправность в машине нашли еще до их прихода; она оказалась незначительной и легко исправимой. Пока инженеры трудились над ремонтом подъемника, предпринимались все новые попытки проникнуть в шахту с какой-нибудь другой стороны, но они оказались тщетными. В обстановке опасности сразу восстановилась нарушенная дисциплина. Все беспрекословно повиновались приказам и работали лучше и быстрее, чем прежде.

Энергичнее всех действовал сам хозяин. Он все видел и всем распоряжался, ободряя и воодушевляя остальных. Хотя Артур почти совсем не обладал знаниями и опытом, столь необходимыми в подобной ситуации, он владел тем, что не дается никакой наукой: умением направлять людей и повелевать ими, что, главным образом, и требовалось теперь, когда единственный энергичный человек среди служащих — главный инженер был занят машиной, а директор и остальные, подавленные случившимся, несмотря на свой опыт и способности, совершенно растерялись. Артур вернул им присутствие духа, он тотчас же нашел каждому его настоящее место и, воодушевляя своим примером, помог им обрести уверенность. Характер молодого человека, остававшийся так долго непонятным для окружающих, блестяще проявился в минуту опасности.

Наконец раздался шум заработавшей машины; заскрипев, подъемник двинулся сначала с остановками, толчками, потом начал опускаться и подниматься с правильными промежутками. Главный инженер, все еще мрачный, подошел к Беркову.

— Машина пошла, — облегченно сказал он, — боюсь, однако, что спускаться либо уже слишком поздно, либо еще слишком рано. Дым прорывается теперь и здесь — должно быть, газы проникли и в эту шахту. Надо подождать.

Артур сделал нетерпеливое движение.

— Подождать? Мы и так уже ждали целый час! Подождать, когда дорога каждая минута, от которой, возможно, зависит жизнь несчастных! Как вы считаете, нельзя ли уже пройти через верхнюю штольню?

— Вероятно, и можно, оттуда идет только пар, но кто захочет спуститься туда сейчас, рискуя жизнью? Я бы не решился на это.

— А я решаюсь! — раздался голос Ульриха. Как только машина начала действовать, он протиснулся вперед и теперь стоял у самого подъемника.

— Я спускаюсь! — повторил он решительно. — Но одному там трудно что-то сделать, мне нужны помощники. Кто пойдет со мной?

Никто не вызвался; каждый боялся спуститься в наполненную парами и газами пропасть. Все видели, как падали, лишаясь сознания, храбрецы, пытавшиеся проникнуть туда другими ходами.

Лоренца до сих пор еще не могли привести в чувство после его смелой попытки. Ни у кого не хватало мужества последовать примеру Ульриха и спуститься туда, откуда скорее всего не вернешься.

— Никто? — спросил Ульрих после короткой паузы. — Хорошо, так я спущусь один. Давайте сигнал!

Он прыгнул в ларь подъемника; вдруг за его почерневший край схватилась чья-то тонкая белая рука, и звучный голос отчетливо сказал:

— Подождите, Гартман! Я спущусь с вами!

Крик ужаса вырвался из груди служащих, со всех сторон послышались решительные протесты.

— Ради Бога, господин Берков, не жертвуйте напрасно своей жизнью. Помочь им вы все равно не можете! — раздавались тревожные возгласы.

Артур выпрямился.

— Я делаю это не для помощи, а для примера, — произнес он с гордым сознанием своей правоты. — Если я спущусь туда, за мной последуют остальные. Обеспечьте нам безопасность, господин инженер, а господин директор пусть позаботится о порядке около шахт. В настоящую минуту я ничего не могу сделать, кроме как воодушевить людей, и думаю, что сделаю это.

— Но не один и не с Гартманом! — вскричал главный инженер, почти оттаскивая его от ларя. — Берегитесь, господин Берков! Эта машина и этот спутник оказались роковыми для вашего отца… и вам может угрожать там, в глубине, нечто другое, чем взбунтовавшаяся стихия!

Впервые недвусмысленное обвинение было высказано вслух при стольких свидетелях, и, хотя никто не осмелился поддержать его, по лицам многих можно было понять, что они вполне разделяют его. Ульрих стоял на своем месте, не шевелясь и не произнося ни слова; он не возражал и не защищался, только взгляд его был пристально устремлен на молодого хозяина, словно от него одного он ждал себе оправдания или осуждения.

Только на один миг глаза Артура встретились с его глазами, затем молодой человек вырвался из удерживавших его сильных рук.

— Там, в глубине, погибнет более сотни людей, если мы не окажем им помощи, и я уверен, что ничья рука не поднимется там для худого! Давайте сигнал! Вашу руку, Гартман, помогите мне!

Ульрих быстро протянул руку, и через минуту Артур уже стоял рядом с ним.

— Как только мы благополучно спустимся вниз, пусть все, кто может и хочет, следуют за нами. В добрый час!

— В добрый час! — повторил Ульрих глухим, но твердым голосом. Страшно и даже как-то мистически прозвучал привет, который эти два человека посылали в поглощавшую их бездну. Машину пустили, и подъемник начал медленно опускаться; стоявшие наверху успели заметить, как пошатнулся молодой хозяин, у которого от непривычного движения закружилась голова и захватило дыхание от пара, к счастью, выходившего довольно слабо, и как Гартман быстро поддержал его своей сильной рукой; затем оба исчезли в дымящейся мгле.

Артур оказался прав; его пример вдохновил всех, тогда как примеру Ульриха никто не последовал. Все привыкли к тому, что штейгер Гартман отчаянно рисковал жизнью, часто из-за пустяков, и всегда оставался цел и невредим, так что у его товарищей рудокопов создалось суеверное убеждение, что его не берет никакая опасность. Он закрыл доступ в верхние штольни, повредив машины, помощь запоздала на целый час, а там, внизу, находился его отец, который, может быть, уже погиб из-за него… Что же удивительного, что он, рискуя жизнью, без колебания бросился туда, куда не решились пойти другие? Но когда это сделал хозяин, избалованный, важный господин, никогда не ступавший в шахты, когда они еще были сравнительно безопасны, и спускавшийся туда теперь, все последовали за ним. Первыми под руководством одного из инженеров спустились три рудокопа, арестованные утром, за ними последовали и другие, никого не приходилось уговаривать. Вскоре главный инженер стал даже отказывать желающим — спасателей собралось уже достаточно.

Проходил час за часом; день уже клонился к вечеру, а там, в недрах земли, ум и воля человека все еще боролись с мятежными силами природы, стараясь вырвать у них их жертвы. Это была длительная борьба: приходилось отвоевывать каждый шаг, каждый фут земли с опасностью для жизни, но люди все-таки упорно продвигались вперед, и, казалось, героические усилия должны были получить и беспримерную награду. Уже напали на след несчастных, судя по всему, они были живы, если не все, то по крайней мере большинство. Счастливая случайность — находка двух фонарей, потерянных или брошенных при поспешном бегстве, — навела на настоящий след. Взрыв, судя по всему, только отчасти коснулся верхней шахты, и рудокопы вовремя успели укрыться в одну из безопасных боковых штолен, куда не проникали пары. Однако штольню завалило обломками и они оказались отрезаны от выхода. Главное теперь состояло в том, чтобы добраться до них таким путем, где спасающим можно было бы дышать.

— Даже если бы на них обвалился весь земной шар, мы должны добраться до них! — вскричал Ульрих, когда напали на первый след, и это стало девизом, который каждый повторял про себя. Никто не отступил, никто не уклонился от выполнения долга, но у многих рвение превосходило их физические возможности, и приходилось то одного, то другого, измученного и почти лишенного сознания, отсылать назад и заменять новыми. И только двоих ничто не могло сломить: Ульриха Гартмана с его железной силой и Артура Беркова с его непреклонной волей, которая помогала ему, изнеженному человеку хрупкого телосложения, стойко выдерживать нагрузки, непосильные и более крепкому муж чине. Бок о бок пробивались эти двое вперед, и всюду оказывались первыми. Где богатырская сила Ульриха творила чудеса, преодолевая казавшиеся невероятными для человеческих возможностей препятствия, там от «хозяина» требовалось только, чтобы он стоял во главе дела и руководил им. И хотя он не мог делать ничего, кроме как вдохновлять рабочих, он оказывал этим гораздо больше пользы, чем если бы работал руками. Уже трижды более опытный спутник отталкивал его назад, когда он слишком неосторожно заходил вперед; уже несколько раз инженеры упрашивали его вернуться, так как там хватало и людей для работы, и служащих для руководства ими — Артур решительно отказывался. Он понимал значение своего присутствия среди рабочих, в самый разгар бунта бросившихся спасать товарищей. Они теперь с уважением смотрели на молодого хозяина, который с первого дня своего управления заводами выступал против них, а сегодня, в беде, действовал заодно с ними, так же, как и они, он подвергался риску и оставил дома в смертельном страхе молодую жену. Своим поведением в часы опасности он завоевал их доверие, в котором так долго и упорно отказывали сыну и наследнику Беркова. Там, в глубине шахт, были погребены ненависть и раздоры, там кончилась борьба. Артур сознавал, что на карту было поставлено его будущее, понимал, что если выдержит до конца, то выйдет победителем и обеспечит дальнейшее процветание своих заводов, — ради этого он и оставлял Евгению одну в таком отчаянии, ради этого он и не покидал шахты.

С энергией и настойчивостью, медленно, но упорно, шаг за шагом спасатели продвигались вперед, и наконец коварные подземные силы уступили человеку. Когда солнце уже садилось за горизонт, начали поднимать на свет Божий спасенных — хотя и раненых, полузадохнувшихся, оцепеневших от ужаса, но все-таки живых; за ними последовали смертельно уставшие спасатели. Спустившиеся первыми, хозяин и Гартман не хотели уходить, пока все не будут в безопасности.

— Что это значит, почему господин Берков и Гартман все еще медлят там, внизу? — с беспокойством сказал главный инженер служащим. — Ведь они уже были у выхода, когда поднимали последних пострадавших. Гартман, кажется, достаточно опытен, чтобы оставаться там хоть одной минутой дольше, чем того требуют обстоятельства. Но они не подают сигнала и не отвечают ни на один из наших… Что все это значит?

— Только бы в последнюю минуту не случилось еще какой-нибудь беды! — со страхом сказал Вильберг. — Мне послышалось что-то странное в шахте, когда поднимали последних людей. Слишком большое расстояние и шум машины помешали мне расслышать хорошенько, но, кажется, там что-то грохнуло. Не произошел ли обвал?

— Боже мой! Весьма возможно, что вы и правы! — вскричал инженер. — Подайте еще сигнал! Если на него не ответят, придется спуститься и посмотреть, что там произошло.

Но прежде чем успели выполнить его приказание, снизу быстро и сильно подали сигнал к подъему. Стоявшие наверху вздохнули свободно и придвинулись к выходу, где вскоре показался подъемный ларь, в котором стоял Ульрих с грязным, искаженным болью лицом; одежда его была изорвана и выпачкана землей, а со лба струилась кровь. Как и при спуске, он поддерживал своего бледного как мел хозяина, голова которого лежала на его плече, а обмякшее тело безжизненно висело на руках Ульриха, изо всех сил старавшегося удержать его.

Со всех сторон раздались крики ужаса. Насилу дождались, пока остановилась машина. Более десяти человек бросилось к бесчувственному телу молодого человека, чтобы отнести его к жене, которая, как и все, ни на минуту не покидала места несчастья. Все суетились вокруг него, взывали о помощи, послали за доктором, и никто не обратил внимания на Ульриха, который с каким-то странным спокойствием выпустил из рук свою ношу. Он не выпрыгнул, как обычно, быстро и энергично из ларя, а вышел из него с трудом и очень медленно, причем два раза хватался за цепи, чтобы не упасть. Он и теперь не издал ни одного звука, но зубы его были крепко стиснуты, как от мучительной боли, кровь текла все сильнее, и под густым слоем грязи было незаметно, что лицо его выглядело не менее бледным, чем лицо хозяина. Шатаясь, он сделал несколько шагов к группе людей, обступивших Артура, потом остановился, судорожно ухватившись за столбы, чтобы не упасть.

— Успокойтесь, это только обморок, — утешал между тем Евгению подоспевший доктор, который до этого оказывал помощь пострадавшим в шахте. — Я не нахожу у него никаких ранений, он скоро придет в себя.

Евгения не слушала его утешений, она видела лишь бледное лицо с закрытыми глазами и распростертое тело, не подававшее никаких признаков жизни. Давно ли она после венчания, когда посторонняя рука спасла ее от смерти и она не знала еще о судьбе своего мужа, спокойно и безучастно бросила своему спасителю: «Посмотрите, пожалуйста, что с господином Берковым!» Всю тогдашнюю холодность и равнодушие она искупила терзаниями этих последних часов, когда узнала, что значит дрожать за любимого человека, не будучи в состоянии помочь ему, не имея возможности быть рядом. Теперь она не посылала других узнать, что с ним, а бросившись на колени, как и любая другая женщина, вскричала в смертельном страхе:

— Артур!

Это был вопль страстной любви и бесконечного отчаяния. Лицо молодого рудокопа, стоявшего у столба, судорожно передернулось, и он вздрогнул, услышав этот крик. Его мрачные голубые глаза еще раз обратились на молодых супругов, но в них уже не ощущалось прежней ненависти, а было одно глубокое, безмолвное страдание; потом они померкли, рука его поднялась, но не к окровавленному лбу, а к груди, где не было ран, и прижалась к ней так крепко, словно там-то и жила самая сильная боль, и в ту минуту, когда Артур открыл глаза в объятиях своей жены, Ульрих упал на землю…

Хотя теперь все уже благополучно выбрались из шахты, в толпе царили необыкновенная тишина и уныние. Не слышалось криков радости и дружеских приветствий — состояние спасенных не допускало этого. Еще неизвестно было, останутся ли все они живы, и не призовет ли смерть к себе с таким трудом вырванных у нее жертв. Молодой хозяин оправился от обморока скорее, чем думали. Действительно, в непредсказуемом в своем поведении подземном царстве произошел новый обвал, в самую последнюю минуту чуть было не накрывший Артура и его спутника, но каким-то чудом им удалось спастись. Теперь он, еще слабый и бледный, уже стоял на ногах, опираясь на руку жены и стараясь припомнить все случившееся, чтобы ответить на тревожные расспросы Евгении.

— Мы находились уже у самого выхода из шахты. Гартман шел на несколько шагов впереди и, следовательно, был в полной безопасности; вдруг он, очевидно, заметив какой-то зловещий признак, бросился ко мне и схватил за руку, но поздно — все колебалось вокруг нас и над нами. Я только почувствовал, что он повалил меня на землю и сам бросился на меня, прикрыв собственным телом от падавших камней, потом я потерял сознание…

Евгения молчала; ее охватил панический страх, когда она узнала, что Артур спустился в шахту с Гартманом, а между тем она обязана ему тем, что Артур вернулся к ней живым и невредимым.

К ним подошел встревоженный главный инженер.

— Доктор думает, что все оправятся, кроме одного, — сказал он серьезно. — Только одному Гартману нельзя помочь… То, что он сделал сегодня в шахтах, оказалось непосильным даже для его богатырской натуры, остальное довершила рана. Непонятно даже, как он мог с таким тяжелым ранением выкарабкаться из-под развалин да еще вытащить вас, поднять в ларь и поддерживать до тех пор, пока вы очутились в полной безопасности. Такое под силу только ему, но и он должен поплатиться за это жизнью.

Артур посмотрел на жену; их взгляды встретились, и они поняли друг друга. Несмотря на слабость, он схватил руку Евгении и повел ее туда, где оказывали первую помощь пострадавшим. Гартман лежал в стороне от остальных, распростертый на земле; его отец еще не пришел в чувство и ничего не знал о судьбе сына, но Ульрих был не один, его окружали не чужие люди — рядом с ним стояла на коленях молодая девушка, она поддерживала его голову и с бесконечным горем смотрела ему в глаза, не обращая внимания на своего жениха, находившегося тут же, по другую сторону от умирающего друга. Ульрих не видел их и, вероятно, не сознавал даже, что они находятся здесь, — глаза его были широко открыты и устремлены на вечернее небо и заходящее солнце, точно ему хотелось задержать у себя хоть один луч вечного света и взять его с собой в долгую темную ночь.

Артур вполголоса спросил у доктора о состоянии больного, на что тот ответил пожатием плеч; для Артура этого было достаточно. Выпустив руку жены, он шепнул ей несколько слов и отошел прочь, а Евгения наклонилась к Ульриху и назвала его по имени.

Ее голос пробудил в нем последнюю искру жизни, и взгляд его еще раз вспыхнул на минуту.

— Гартман, вы очень тяжело ранены? — тихо и робко спросила она.

На лице его выразилось сильное страдание, и голос звучал глухо, но ровно:

— Что вам беспокоиться обо мне! Ведь он вернулся к вам? Зачем же мне жить? Я вам и раньше говорил: он или я! Конечно, я думал, что все будет иначе, но когда стала рушиться стена, все мои мысли перевернулись. Я подумал о вас и о вашем горе и вспомнил, что там, наверху, он один протянул мне руку, когда никто не хотел этого сделать и… я бросился к нему и закрыл его собой!

Силы оставили его; вспыхнувшая было искра жизни угасла от усилий, которые ему пришлось приложить, чтобы произнести эти слова, но эта кипучая, клокочущая жизнь покидала тело спокойно, без мучений. Этот человек, жизнь которого была беспрерывной борьбой с теми, кого судьба поставила выше его, умирал, став жертвой своего великодушия, спасая жизнь своему самому ненавистному врагу.

С большой дороги послышался мерный звук шагов, раздались команда и бряцание оружия — приближался отряд солдат, вызванных из города для усмирения бунта. Еще при вступлении на территорию рудников начальник отряда уже знал, что тут произошло. Оставив отряд на дороге, в сопровождении нескольких человек он отправился к месту катастрофы, чтобы переговорить с хозяином. Артур вышел к нему навстречу.

— Благодарю вас, милостивый государь, — сказал он спокойно и твердо. — Но вы пришли слишком поздно, мне не нужна больше ваша помощь. Во время десятичасового сражения за жизнь их товарищей мы заключили мир и, надеюсь… навсегда!

Глава 19

Снова наступило лето, снова яркое солнце сияло над долинами и лесистыми горами, над всеми владениями Беркова, где шла такая же деятельная жизнь, как и прежде, только более спокойная и радостная. Для преодоления последствий катастрофы потребовались не недели и месяцы, а целые годы. Нелегко было пережить эта время. Возобновив работы в шахтах, молодой хозяин взвалил на свои плечи огромный груз, дела его шли не лучшим образом — он был на волос от разорения. Прошло то время, когда требовались личное мужество и самоотверженность в борьбе с мятежной толпой бунтовщиков, наступила пора тяжелых забот, неусыпного труда, упорного сопротивления силе обстоятельств, которые чуть не сломили Артура. Однако он уже успел испробовать и узнать свои силы и теперь сумел воспользоваться ими. Более года никто не знал, начнет ли работать завод и вообще останется ли он в собственности прежнего хозяина. Еще в последние годы жизни старика Беркова дерзкие спекуляции, чрезмерное мотовство и главным образом безбожная система быстрой наживы, которая в конце концов оборачивается против самого же предпринимателя, значительно истощили состояние Берковых. Забастовка рабочих, продолжавшаяся почти целый месяц, взрыв в шахтах, для ликвидации последствий которого понадобились огромные суммы, грозили полным крахом пошатнувшемуся делу. Много раз казалось, что он на грани банкротства и что нельзя залечить нанесенные раны, но поздно пробудившаяся энергия Артура помогла ему справиться, а характер его только закалился в этой вечной борьбе с препятствиями.

Все было расшатано и грозило полным разрушением, когда молодой хозяин взял на себя тяжелую задачу из того хаоса, какой представляли собой дела, оставленные ему в наследство отцом, создать новую стройную систему, но он научился верить в свои силы, рядом с ним была его жена, и ему предстояло построить для нее и для себя счастливое будущее. Именно это и вселяло в него мужество в критические минуты, когда любой другой на его месте в отчаянии опустил бы руки; это поддерживало его, когда по временам задача казалась непосильной, и это же принесло ему, наконец, успех. Теперь, когда все печальные последствия той катастрофы были в прошлом, удача вновь вернулась ко всем предприятиям, связанным с именем Беркова, с которого стерлось все дурное, лежавшее на нем прежде, — оно было теперь незапятнанным в глазах всего света и пользовалось почетом. Огромные рудники и заводы Беркова процветали, их положение было более чем твердым, и богатство семейства Берковых приумножалось. Богатство, которое чуть было не погубило молодого наследника, воспринимавшего его с презрительным равнодушием, вероятно, оттого, что в нем не заключалось ни капли его собственного труда, теперь, когда было добыто годами упорной борьбы и стало источником благосостояния многих других людей, приобрело в его глазах настоящую цену.

Было обеденное время; директор и главный инженер шли домой с завода. Оба они постарели за эти годы, но почти совсем не изменились. Один сохранил свое великодушие, другой свою иронию, которая слышалась в его голосе, когда он сказал, продолжая начатый разговор:

— Барон Виндег опять изволил докладывать о своем прибытии через старшего сына. Теперь они гордятся родством, которое прежде едва терпели. С тех пор, как наши рудники и заводы пользуются лестным покровительством правительства и стали вызывать интерес в высших сферах, они сделались объектами, «достойными внимания» и старого аристократа. Зять его уже давно вознесся высоко и, как мне кажется, мог бы стоять по меньшей мере в одном ряду с Виндегами. Их великолепный майорат Рабенау не может даже приблизительно сравниться с владениями Беркова и влиянием их хозяина. Барон отлично видит, что, несмотря на свое богатство и знатность, все-таки теряется в толпе, между тем как мы теперь сила, которую признают все.

— Да, дела наши идут лучше, чем у кого-либо! — заметил директор. — Все изучают теперь наши приемы и нововведения, но никто не может тягаться с нами.

— Конечно, если так будет продолжаться, наши заводы сделаются «образцовым филантропическим заведением», против чего так протестовал покойный Берков. Ну, слава Богу, — главный инженер поднял голову с чувством собственного достоинства, — теперь мы достигли этого. Мы тратим значительные суммы, которые другие прячут себе в карман, на своих рабочих! А давно ли, кажется, мы думали не столько о состоянии наших рудников, сколько о самом их существовании. Впрочем, едва ли нам удалось бы сохранить их, если б в самые критические минуты нам не сопутствовала удача.

— И если бы рабочие не вели себя так отлично, — добавил директор. — Разве легко им было оставаться спокойными, когда на всех заводах в округе продолжались волнения и беспорядки? Обвал в шахтах потребовал громадных денежных затрат как раз в такое время, когда приходилось экономить каждую копейку, но мне кажется, это обошлось не слишком дорого по сравнению с тем, что хозяин выиграл у рабочих. Никто из них до сих пор не забыл, да и никогда не забудет, что он провел вместе с ними самые опасные и тревожные часы внизу, — такие воспоминания связывают людей навеки. С того дня он приобрел их полное доверие; они безоговорочно поверили ему, когда он дал им слово все исправить, как только сам вздохнет свободно, и честно ждали исполнения этого обещания. Что же удивительного, что он делает теперь для них больше, чем обещал?

— По-моему, он может сейчас позволить себе некоторую роскошь в этом отношении, — сухо заметил инженер. — Впрочем, утешает тот факт, что и филантропия при случае помогает вершить блестящие дела, что и доказывают наши годовые отчеты. Цифры их гораздо значительнее, чем при старых методах управления, не отличавшихся, мягко говоря, особенным человеколюбием — в то время выжимали все соки из рабочих и старались не тратиться на ремонты.

— Вы неисправимый насмешник! — сердито сказал директор. — Ведь вы отлично знаете, что господин Берков иначе смотрит на вещи.

— Да, он слишком большой идеалист, — произнес инженер, равнодушно принимая упрек. — К счастью, он перестал им быть на практике, он прошел слишком трудную школу, чтобы не знать, что практическая польза должна лежать в основе и быть главным условием всех подобных устремлений. Как вам известно, я совсем не стою за идеализм.

Директор иронически усмехнулся:

— Да, это известно всем, но не изменятся ли ваши взгляды с вступлением в вашу семью такого идеалиста, как Вильберг? Ведь это скоро случится?

Судя по всему, этим намеком директор нанес своему коллеге маленький удар, потому что тот нахмурился и сердито вскричал:

— Не говорите хотя бы вы об этом! Довольно и того, что я слышу дома. И надо же было такому случиться именно со мной, который больше всего ненавидит сентиментальность и экзальтацию! И именно мне судьба посылает зятя, который пишет стихи и играет на гитаре. Этот человек не дает мне покоя своими домогательствами и вздохами, а Мелания и слышать ничего не хочет об отказе. Но я еще не дал согласия, да едва ли и дам.

— Ну, об этом постарается фрейлейн Мелания! — засмеялся директор. — Она ведь вся в папашу и, если потребуется, сумеет поставить на своем. Должен заметить, что Вильберг ходит победителем, хотя на все поздравления отвечает уклончивым, но многозначительным: «Еще нет!» Молодые люди, конечно, уже давно договорились. Прощайте, любезный коллега! Смотрите же, мне первому сообщите о радостном семейном событии.

На этот раз подтрунивал директор и, кажется, небезуспешно, потому что инженер в очень дурном расположении духа поднимался по лестнице своего дома, где его встретила дочь. Фрейлейн Мелания была сегодня особенно нежна с отцом; поздоровавшись с ним, она взяла у него шляпу и перчатки и ласково обхаживала его. После предварительных приготовлений она сочла возможным приступить к нему со своей просьбой.

— Папа, кое-кто хочет поговорить с тобой сейчас же. Он там, у мамы, можно его привести к тебе?

— Я теперь не принимаю, — проворчал он, догадавшись о том, что ему предстояло, но молодую особу нисколько не смутил его отказ. Она исчезла в смежной комнате и через минуту вытолкнула оттуда «кое-кого», быстро шепнув ему на ухо несколько слов для придания мужества. Последнее было действительно необходимо, потому что хотя Вильберг, тщательно расчесанный и во фраке, и выглядел очень торжественно, он стоял перед инженером с таким видом, будто нечаянно попал в пещеру ко льву. Конечно, он приготовил для столь торжественной минуты прекрасную речь, но суровое лицо начальника, далеко не ободряющим тоном спросившего, что ему от него нужно, словно отшибло у него память.

— Мои желания и надежды… — заикался он… — Ободренный благосклонностью фрейлейн Мелании… высшее счастье назвать ее своей…

— Так я и знал! Даже предложение человек не умеет сделать как надо, — проворчал инженер, не понимая, что от такого холодного приема растерялся бы даже более храбрый человек. Когда же молодой человек, все более и более конфузившийся, совсем запутался, он резко оборвал его:

— Ну, замолчите, наконец. Я отлично знаю ваши желания и надежды. Вы хотите иметь меня своим тестем?

По лицу Вильберга можно было заметить, что мысль об этом неизбежном дополнении к его будущему супружеству вовсе не привела его в восторг.

— Извините, я главным образом желаю, чтобы фрейлейн Мелания стала моей женой, — робко заметил он.

— Вот как! Менято вы, конечно, неохотно берете в придачу? — спросил раздраженный будущий тесть. — Впрочем, я вообще не понимаю, как вы осмелились явиться с подобным предложением? Разве вы не были влюблены в госпожу Берков? Разве вы не писали ей стихов на нескольких листах? Что же вы отказываетесь от своей платонической любви?

— Боже мой! Ведь это было несколько лет тому назад! — воскликнул обескураженный молодой человек. — Мелания знает обо всем, собственно, именно это и способствовало нашему сближению. Есть два рода любви: юношеская, мечтательная, которая ищет идеалов на недосягаемой высоте, и другая, более прочная, которая находит на земле то, что составляет настоящее счастье.

— Так для этой земной, так сказать, тривиальной любви и пригодна моя дочь? Черт бы вас побрал с вашей любовью! — яростно вскричал инженер.

— Вы не хотите меня понять! — сказал глубоко огорченный Вильберг, которого все-таки не покидало чувство собственного достоинства, к тому же он знал, что в соседней комнате у него было могущественное подкрепление. — Мелания понимает меня, она уже отдала мне руку и сердце…

— Очень мило! — перебил его с ожесточением инженер. — Если дочери так свободно распоряжаются рукой и сердцем, то желал бы я знать, для чего вообще существуют на свете отцы? Вильберг! — Лицо его и голос несколько смягчились. — Я отдаю вам должное: в последние годы вы стали несколько благоразумнее, но далеко не настолько, как следует. Например, вы до сих пор не перестали писать стихи. Держу пари, что вы опять носитесь с каким-нибудь лирическим бредом.

Он подозрительно покосился на его боковой карман, молодой человек, уловив его взгляд, слегка покраснел.

— В качестве жениха я, кажется, имею на это полное право! — недовольно пробормотал он.

— Еще бы, даже и на серенады! Что за отличное меня ожидает лето! — проговорил с отчаянием инженер. — Знаете, Вильберг, если бы я не был уверен, что у Мелании мой характер и что она вышибет из вас всю романтическую дурь, я отказал бы вам наотрез. Но, мне кажется, вам нужна не умная жена, а скорее умный тесть, который время от времени учил бы всю уму-разуму, а так как последнее невозможно без первого, то уже берите обоих.

Сомнительно, чтобы последнее приобретение было действительно заманчивым для Вильберга, но в восторге от первого он забыл все остальное и поспешил обнять будущего тестя, который, впрочем, поторопился поскорее покончить с этой неизбежной формальностью.

— Пожалуйста, без нежностей! — сказал он решительно. — Я этого терпеть не могу, да и ни к чему оно. Теперь пойдемте к Меланин! Вы славно обстряпали все у меня за спиной, но предупреждаю: если застану вас за рифмоплетством, а у моей дочери увижу заплаканные глаза, — Боже вас сохрани тогда!..

В то время как главный инженер, покорившись неизбежной судьбе, проводил работу с будущим зятем, на террасе виллы Берковых стояли Артур и Курт фон Виндег. Последний, простившись с сестрой, ждал, пока ему подадут лошадь.

Разительная перемена, происшедшая в характере Артура, отразилась и на его внешности. Это был уже не тот нежный, стройный и хрупкий молодой человек, здоровье и юношеская свежесть которого едва не сделались жертвой столичного образа жизни; его внешность вполне соответствовала его положению главы и руководителя огромного солидного дела. Разумеется, обретенные покой и счастье не могли стереть морщин, некогда появившихся на его лбу, — такие следы не изглаживаются, напротив, со временем морщины стали резче и глубже, но они шли ему, придавали его чертам мужественность и живость. Курт остался прежним веселым офицером; его глава сняли радостью, а на свежих губах играла веселая улыбка.

— Уверяю тебя, Артур, — с пылом убеждал он, — ты несправедлив к папе, подозревая в нем какое-то предубеждение против тебя. Желал бы я, чтобы ты слышал, как он ответил недавно старому графу Вальдштейну, когда тот сказал, что в последних волнениях рабочих роль горнопромышленников незавидна. «Это не имеет отношения к моему зятю, ваша светлость, — сказал он с апломбом, — он прочно поставил свое дело и пользуется непререкаемым авторитетом у своих рабочих, глубоко преданных ему… Вообще мой зять в состоянии теперь выдержать какое угодно столкновение!» Но все это не может заставить его простить тебе твой тогдашний отказ от дворянства, и он до сих пор не смирился с мыслью, что его внук носит фамилию Берков.

Артур улыбнулся.

— Ну, я думаю, ему не стыдно будет вступить в жизнь с этим именем, а твой отец, надеюсь, еще увидит и другого внука… фон Виндега, — сказал он с усмешкой. — Что же твое сватовство, Курт?

Молодой человек поморщился.

— Думаю, скоро состоится! — нехотя проговорил он. — Вероятно, когда мы будем опять в Рабенау. Ведь поместья графа Вернинга граничат с нашими, а графине Альме весной исполнилось восемнадцать лет. Папа думает, что мне как наследнику майората пора серьезно подумать о женитьбе, и велел этим летом непременно сделать предложение графине.

— Велел! — рассмеялся Артур. — Значит, ты женишься по приказу!

— А ты как женился? — спросил несколько рассерженно Курт.

— Да, конечно, ты прав. Но ведь у нас был исключительный случай.

— У нас же нисколько не исключительный, — сказал Курт равнодушно. — В нашем кругу это в порядке вещей. Папа хочет, чтобы я поскорее женился соответственно моему званию, а он ведь не терпит возражений ни от кого, исключая тебя. Ты имеешь на него такое влияние, что тебе он позволяет все. Впрочем, я ничего не имею против женитьбы, хотя мне еще немного хотелось бы пожить на свободе.

Берков покачал головой.

— Мне кажется, Курт, что в данном случае ты хорошо сделаешь, покорившись планам отца. Альма Вернинг, насколько я заметил во время последнего посещения Рабенау, премилая девушка, а тебе пора начинать играть роль будущего владельца майората и распроститься с буйным лейтенантом, который достаточно подурачился.

Курт надулся.

— Как же! Отец вечно ставит мне в пример своего зятя, воздавая ему такие похвалы, что только благодаря моей искренней любви к этому зятю, у меня еще не возникло к нему отвращения. Во время одной из таких головомоек я позволил себе сказать: «Артур прежде делал еще хуже, чем я. Он стал таким правильным только после женитьбы!» Тогда у папы и явилась мысль сделать меня таким же образцовым, женив на Альме. Что ж, я ничего не имею против Альмы, а в остальном буду брать пример с тебя и с Евгении. Вы вступили в брак, испытывая друг к другу полнейшее равнодушие, даже ненависть, а кончили романом, который продолжается до сих пор. Может быть, и нам посчастливится так же.

Артур не мог удержаться от насмешливой улыбки.

— В этом я сомневаюсь, милый Курт: ты совсем не создан быть героем романа, а главное, не всякая женщина похожа на Евгению.

Молодой барон громко засмеялся.

— Я так и ожидал услышать что-нибудь в этом роде. Сегодня утром, когда мы затронули эту тему, Евгения сказала точно таким же тоном: «Нельзя же ставить Артура на одну доску с другими мужчинами!» Право, ваш медовый месяц тянется слишком долго.

— Мы должны были отказаться от него вначале, а потерянное всегда стараются возместить с избытком… Неужели ты в самом деле не можешь еще остаться у нас?

— У меня отпуск только до вечера. Ведь я приехал в основном для того, чтобы предупредить вас о прибытии отца и братьев. До свидания, Артур!

Он вскочил на лошадь, кивнул еще раз зятю и ускакал. Артур хотел уже войти в дом, когда на террасе появился старый рудокоп.

— А, шихтмейстер Гартман! — ласково сказал Артур. — Вы ко мне?

Сняв шляпу, шихтмейстер почтительно подошел к хозяину.

— С вашего позволения, господин Берков. Я проходил мимо и видел, как вы провожали молодого барона. Тут мне пришло на ум поблагодарить вас за то, что вы произвели Лоренца в штейгеры. Это доставило нам большую радость.

— Лоренц так отлично работал последние годы, что вполне заслужил это место, да оно и необходимо ему, ведь семья его растет с каждым годом.

— Ну, на жену и детей ему хватает, — сказал добродушно шихтмейстер. — Спасибо Марте: она хорошо сделала, что поставила ему условие войти в мой дом, по крайней мере, я не одинок на старости лет и радуюсь их детям. Ведь, кроме него, у меня никого не осталось на белом свете.

При последних словах лицо старика омрачилось и на глаза навернулись слезы. Артур с состраданием посмотрел на него.

— Вы все еще не можете преодолеть своего горя, Гартман?

Шихтмейстер покачал головой.

— Не могу, господин Берков. Ведь он был у меня один, и, хотя я видел от него больше горя, чем радости, так как в последнее время с ним не было никакого сладу — он во всем хотел быть умнее меня, — забыть его я не могу. Милостивый Боже, надо же было тогда мне, старику, спастись, чтобы пережить это горе! Он унес с собой в могилу все мои радости.

— Вы не должны так говорить, Гартман! — сказал Артур с кротким упреком, — Разве Марта и ее муж не утешают вас?

Старик вздрогнул.

— Да, Марта! Она тоже не может забыть его, хотя у нее есть дети и муж, к тому же хороший муж. Вижу я, каково у нее иной раз на сердце. Бывают ведь такие люди, господин Берков, от которых ничего не видишь, кроме горя и обиды, и все-таки любишь их больше, чем хорошего и смирного человека. Таков был и мой Ульрих. Кем он являлся для товарищей до этого злосчастного бунта, вы сами знаете, и, хотя он сделал им мало хорошего, они до сих пор помнят его.

Старик отер слезы и, пожав протянутую ему руку Артура, тихо побрел домой. Евгения, появившаяся в дверях еще во время их разговора и не желавшая мешать им, подошла теперь к мужу.

— Что, Гартман все еще не может утешиться? — тихо спросила она. — Я никогда не думала, что он был так глубоко и страстно привязан к сыну.

Артур взглянул на удалявшегося старика.

— Я понимаю его, — сказал он. — Так же, как мне понятна и слепая привязанность к нему его товарищей. В личности этого человека было что-то могущественное, покоряющее. Если я, вынужденный бороться с ним, испытал это на себе, что же должны были чувствовать те, за кого он боролся? Кем мог бы стать Ульрих для окружающих, если бы иначе понимал свою задачу и не считал своим долгом ненавидеть и разрушать все существующее?

Молодая женщина с упреком взглянула на мужа.

— По-моему, он доказал нам, что мог не только ненавидеть. Он был твоим врагом, но, когда пришлось выбирать, он спас тебя и обрек себя на верную смерть.

По лицу Артура пробежала тень; без сомнения, ее вызвало воспоминание о том времени.

— Я менее всех имею право обвинять его и никогда не делал этого с тех пор, как он спас меня. Но, поверь мне, Евгения, полного примирения между нами никогда не могло быть. Он вечно угрожал бы благополучию моих заводов, постоянно портил бы мои отношения с рабочими, всегда оспаривал бы у меня право руководить ими… да и дело зашло слишком далеко, чтобы он мог избежать наказания после всей этой истории. Если бы я даже и не стал жаловаться на него в суд, другие сделали бы это.

Евгения положила голову на плечо мужа; это была та же прелестная, белокурая головка с темными глазами, только не бледным, а румяным и свежим личиком; вместе с бледностью исчезла и мраморная холодность, сменившись выражением безграничного счастья.

— Тяжелое время пережили мы после той катастрофы! — сказала она с легкой дрожью в голосе. — Тебе приходилось так много трудиться, и порой было так трудно, что я готова была пасть духом, когда видела, что лицо твое омрачается все больше и больше и глаза становятся печальными, а я ничем не могла помочь тебе, кроме как оставаться рядом.

Он нежно наклонился к ней.

— А разве этого мало? Знаешь, какие два слова вдохновляли меня, придавали мне мужество и вселяли надежду? Я так часто повторял себе их, когда волны житейского моря грозили поглотить меня! Эти два слова — жена и ребенок, они помогли мне одержать победу.

Солнце стояло высоко в безоблачном небе и бросало свои лучи на виллу с ее садами и террасами, увитыми цветами, на благоденствующие рудники и заводы, на возвышающиеся вокруг величественные горы, скрывающие в своих недрах спрятанные от людских глаз сокровища, которые силой человеческого гения из мрака ночи вынесены теперь на свет Божий старинным волшебным изречением рудокопов: «В добрый час!»

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Реклама на сайте