«Серебряная рука»

СЕРЕБРЯНАЯ РУКА

I

Сквозь сухой треск ломающихся веток, сквозь шум какой-то возни и пыхтение внезапно прорывается и тут же смолкает собачий визг.

Аультину, приостановившись на спуске, быстро оборачивается и видит своего щенка — помесь овчарки с дворнягой, который заскулил лишь потому, что зацепился лохматой шерстью за колючий куст: от самой овчарни незаметно крадется он за хозяином, стараясь не попасться ему на глаза.

Щенок, замерев, смотрит на Аультину и ждет наказания, но мальчик только журит его: Тимау должен оставаться наверху, в овчарне, и вместе с другими собаками охранять стадо — пусть сейчас же возвращается. Ну чего он медлит?

Тимау снова взвизгивает: так запутался в колючках, что и двинуться не может.

— Давай быстрее в овчарню!

Убедившись, что Аультину вовсе не собирается помогать ему, щенок сам пробует выпутаться из беды, пуская в ход зубы и сильные лапы. Наконец освободившись и оставив на кустах клочья шерсти, Тимау ужом увиливает от хозяйского пинка.

Парнишке десять лет, но ему их и не дашь — такой худенький. На маленьком темном, почти оливкового цвета, личике выделяются яркие серо-голубые глаза.

Аультину нравится, что щенок так к нему привязан. Он быстро и ловко спускается с горы. Несмотря на заросли колючего кустарника и скользкую прелую листву под ногами, он ухитряется сохранять равновесие, держа в левой руке над головой дощечку с сыром и творогом в плетеных конусообразных корзинках — из них еще капает сыворотка, а в правой — толстую деревянную палку рогулькой, к которой подвешена пара освежеванных заячьих тушек и небольшой бурдюк с молоком.

2

До берега Аультину добирается перед самым рассветом. Ловцы тунцов готовы к выходу в море: у всех в руках факелы и фонари. Лодки уже отошли от берега: последняя только-только отчалила.

— Наконец ты заявился, Аультину! Что скажет хозяин? Он велел принести сыр, так где сыр?

— Так вот же!

Четыре женщины суетятся на берегу. Размахивая белыми платками и миртовыми ветками, они кричат вслед рыбакам:

— Подождите! Надо еще кое-что прихватить!

Но рыбаки не слушают их, и женщины, рассердившись, берут у Аультину зайцев и бурдюк с молоком, а доску с корзинками снова ставят ему на голову и подталкивают мальчика к воде.

— Беги, Аультину, отнеси это хозяину.

— Давай скорее!

— Держи крепче!

В предрассветном воздухе их голоса кажутся особенно пронзительными.

А вот и хозяин: в сопровождении всадников, размахивающих факелами, он направляется к причалу, где его ждет баркас старшого.

Кони громко бьют копытами по каменистой дорожке, скрытой за песчаной дюной.

Аультину упирается, но женщины толкают его в черную неспокойную воду.

— Держи доску повыше, чтобы сыр не намочить, Аультину! Давай скорее! Догоняй лодки.

Мальчик бредет по воде, то и дело украдкой оглядываясь назад. Хозяина окружают десятка три всадников, да таким плотным кольцом, что его самого и не увидишь. А Аультину так хотелось бы посмотреть на господина, приехавшего издалека. Он живет в Испании, при дворе короля, это вам не управляющий имением Ринальдо Понтедду, который корчит из себя барина, приказывает величать его сеньором и дочиста обирает крестьян. Одно дело, когда этого требует настоящий хозяин: ведь все, что родит земля, которая принадлежит одному ему и никому другому, кроме короля конечно, полагается отдавать владельцу. Хозяин — человек очень могущественный, и Аультину, глядя на его великолепный эскорт, на вооруженных всадников, думает, что ему, наверно, принадлежит не только вся вода в море, но и все живущие в ней рыбы и рыбешки.

Волны бегут ему навстречу и захлестывают его, Аультину становится страшно.

— Минос, Минос, сотвори чудо, помоги мне скорей убежать отсюда! Минос, Минос, ты хвостом помаши, и дьявол не тронет моей души!

Это заклинание должно было бы немедленно перенести его в овчарню, только сейчас оно почему-то не подействовало, как, впрочем, и в других случаях. Но Аультину, твердя его, всегда на что-то надеется. Волны плещут, а лодки уже совсем далеко.

— Что вы наделали, Марианна? Мальчонка же утонет!

— Да нет. Его уже увидели с лодки. Не беспокойтесь, подберут.

В свинцовом море можно различить лишь светлую дощечку с корзинками, а на горизонте, на фоне постепенно бледнеющего неба, вырисовываются ощетинившиеся снастями, грозные, как крепости, рыбачьи баркасы.

3

— У меня там овцы остались одни, высадите меня!

— Высаживайся сам, может, плавать научишься!

— Высадите на берег, мне же за скотиной смотреть надо!

Никто не обращает внимания на мальчишку. Все лодки спешат к месту лова.

Аультину упрашивает, молит. Он хочет поговорить со старшим, объяснить, что, если что-нибудь случится там, в овчарне, отвечать будет тот, кто не выпустил его из лодки.

— Управляющий Понтедду покажет вам! Заставит платить за урон. Эй! Вы поняли? — кричит он в полном отчаянии.

С особой яростью Аультину наскакивает на высокого и толстого мужчину с кудрявыми волосами, которого явно забавляют угрозы мальчонки.

— Ты ругаешься почище извозчика! Чего тебе от меня-то надо?

— Это ты послал меня с сыром в трюм! Это ты виноват, что я не могу вернуться в овчарню.

Мальчишка взбешен. Когда он поставил свои плетенки с сыром и творогом в трюм, кто-то, решив подшутить над ним, захлопнул крышку люка и выпустил его лишь тогда, когда лодка была уже в открытом море.

— Теперь тебе даже вплавь до берега не добраться. Успокойся и не мешай нам работать.

Лодки замкнули круг: между ними в сетях бьются пойманные тунцы. Ни у кого уже нет времени выслушивать слезные мольбы Аультину, у которого в горах остались без присмотра овцы и козы.

Вода кипит, пенится, ходит валами, завихряется воронками. В нарастающем шуме сливаются оклики, приказы, плеск волн о борта.

Один рыбак — он почему-то совершенно ничего не делает — присаживается рядом с Аультину, который все еще сыплет проклятиями и грозит кому-то расправой.

— Ты боишься моря, парень?

— Моря?

Какое там море, он его и не видел! Аультину боится управляющего Понтедду. Случись что-нибудь со скотиной, Понтедду забьет его до смерти. Управляющий Понтедду — чистый зверь, а теперь, чтобы выслужиться перед хозяином, будет зверствовать еще больше.

— Кто скажет ему, что я не виноват, что меня заперли в трюме?

— У вас что, в горах волки водятся?

— Волки? — Интересно, откуда взялся этот тип, разодетый в пух и прах? — У нас в горах волков нет. Зато есть воры! И за скотом нужен глаз. Сейчас у овец вымя раздулось, их доить надо. Раздутое вымя болит.

— Ты что, один управляешься со скотиной?

— Ну да. Разве у меня не такие же пара рук и голова, как у других пастухов? Но теперь Понтедду меня выгонит.

Незнакомец кладет ему руку на голову:

— Я сам поговорю с Понтедду. Не переживай.

— Не надо! А то и вам от него достанется.

Мужчина, расхохотавшись, встает, подходит к борту, где рыбаки изготовили свои гарпуны, и что-то говорит старшому, который уже сделал пробный бросок. Забой тунцов начался.

Аультину совсем затолкали. Наконец он находит себе надежное укрытие между двумя большими корзинами, полными тяжелых гарпунов, и утирает слезы — сейчас не время плакать. Теперь он уже сухими глазами разглядывает мужчину, который только что с ним разговаривал. Тот сидит на небольшом возвышении, покрытом красно-серебристым полотнищем, а по бокам стоит охрана, защищающая его неизвестно от чего. Так это ж и есть хозяин!

«Только его мне и не хватало, — думает Аультину. — А что, если я ляпнул что-нибудь лишнее?»

И как было не догадаться с первой минуты? Выходит, когда он уже начал тонуть, его подобрала лодка старшого! А незнакомец сам хозяин! Он может наказывать не только управляющих, но и помощников управляющих и приказчиков помощников управляющих!

4

Залитый водой и кровью, Аультину охотно укрылся бы в трюме, если бы крышку люка не закрыли и не завалили снастями.

Круг, образованный рыбачьими лодками, превратился в страшную западню, полную бурлящей крови и пены. Охваченные ужасом, израненные тунцы бешено бьются, пытаясь уйти от неминуемой гибели. Они очень сильны, и борта лодок сотрясаются от их страшных ударов. Кровавые волны перекатываются через палубу, окрашивая море в красный цвет. Те рыбаки, что стоят поближе к борту, все в крови. Кровью забрызганы даже кружевное жабо и манжеты главного господина.

Такое невиданное прежде зрелище не нравится Аультину, его мутит, спирает дыхание. Никогда еще ему не было так плохо, как сейчас, от этой непрерывной болтанки. Кажется, само море становится на дыбы всякий раз, когда гарпун вонзается в тело тунца и из него хлещет кровища. Аультину привык резать козлят, а когда приходит время забивать скот, он помогает разделывать туши и покрупнее. Нет, страшно ему не от вида крови. У нее совсем незнакомый запах, и слишком уж ее много, прямо бултыхаешься в крови. Аультину не знает, за что ухватиться: все кругом такое скользкое, липкое.

Вдруг раздается крик, и Аультину едва успевает заметить большого и толстого парня с кудрявыми волосами, который забавы ради запер его в трюме: на какое-то мгновение тот повисает в воздухе, цепляясь за канат, но сразу же падает в самую середку загороженного места, туда, где кишат туши тунцов — и убитых, и бьющихся в предсмертных судорогах. Рыбаки бросают в воду чалки, доски и гарпуны, чтобы парень мог за них ухватиться, но его затягивает в водоворот. Один из рыбаков, подцепив гарпуном свободный конец каната, сует его в руки Аультину. Старшой велит держать его покрепче.

Охваченный ужасом, Аультину изо всех сил старается удержать канат, который натягивается все сильнее, и если бы он чудом не зацепился за носовую лебедку, не миновать бы мальчишке кровавой бани. У Аультину ободрана кожа на ладонях, но это пустяк по сравнению с тем, что открывается его взору: в ужасе смотрит он на бурлящий кровавый котел, представляя себе, как вонзаются в его тело зубы тунцов или гарпуны, как волны захлестывают и затягивают его в темную глубину.

Не нужно ему это море, которое из овчарни кажется таким недостижимым и безмятежным. Нет, море — это смерть! Аультину оглушен. До его сознания доходят лишь какие-то смутные голоса и звуки, он почти не видит того, что творится вокруг, и начинает что-то соображать, только когда в баркас втаскивают тело упавшего за борт рыбака.

Тунцы издыхают, солнце уже высоко, рыбаки проголодались. Бьют в колокол: это сигнал отбоя. Из трюма достают хлеб, вино, сыр. Все торопливо закусывают. Дел еще невпроворот: улов оказался очень удачным.

— Выдайте семье погибшего плату за целый день и хороший кусок соленого тунца!

Голос старшого как будто усмиряет море: волны понемногу успокаиваются, белые барашки исчезают. Неподвижно и молча сидят на палубе обессилевшие рыбаки.

5

У тетушки Антонии дом белый, как и у всех в деревне. Обстановка бедная — большие короба для хлеба, стол, стиральные доски, три скамьи, горшки на стенке у очага и соломенный тюфяк на полу. Зато света много, вполне достаточно, чтобы хорошенько починить одежду. Но Аультину не хочет снимать штаны, ему не терпится убежать на площадь. Тетушка удерживает его, а он вырывается. С улицы уже доносятся звуки лаунеддас[1] и веселые голоса.

— Да оставь ты эту дырку, подумаешь, какое дело!

Но тетушка Антония крепко зажала племянника между колен.

— Мы еще успеем до прибытия всадников! Хорошо, если они к началу танцев появятся.

— Я и на танцы тоже хочу!

— Погоди, вот управляющий покажет тебе танцы! Твое место в овчарне.

Как ни старается Аультину объяснить тетушке, что управляющий ему теперь не страшен, ведь хозяин самолично позволил ему остаться на празднике, она его не отпускает. Творог был хороший, а сыр с можжевеловым запахом — такой вкусный, что хозяин требовал его к столу четыре дня подряд! Но сколько бы Аультину ни рассказывал, как сам хозяин хвалил его управляющему Понтедду, тетушке Антонии не верится, что мальчик может остаться в деревне и погулять на празднике вместе со всеми.

— Станет хозяин хвалить подпаска! У него что, других дел нет? Ему оброк и подати надо считать!

— А я все равно пойду на танцы! И вы со мной. Вон сколько лет вы уже не танцуете. На танцах и мужа себе найдете. И нечего смеяться! Вы красивая, очень даже красивая, и если бы я был взрослым, вам не понадобилось бы искать себе мужа: я сам давно бы на вас женился.

Аультину развязывает тесемки тетушкиного фартука, набрасывает ей на плечи расшитую шаль и тянет Антонию на улицу.

— Может, сегодня сам управляющий Понтедду в вас влюбится!

6

На площади перед церковью Аультину не долго приходится держать тетушку за руку: трое кавалеров наперебой приглашают ее в хоровод. Освободившийся Аультину убегает и устраивается возле сплетенной из веток и украшенной цветами арки с надписью, приветствующей испанского хозяина, хотя никто в деревне по-испански читать не умеет. Здесь же, у арки, где должны финишировать всадники, стоит лавка с призами. Победитель получит синий шарф, десять монет, мешок бобов, мех вина, лаунеддас и освященную на Пасху — совсем как живую — розу из теста с красиво раскрашенными лепестками, листьями и шипами. За второе место полагается четыре монеты, за третье — две. Для того, кто прискачет последним, приготовлен специальный приз — колбаска, да такая натуральная, что женщины, глядя на нее, краснеют.

Но нет времени разглядывать призы. Аультину пробирается на трибуну для почетных гостей, вскарабкивается на навес, с которого далеко видать, и, заметив в конце дороги облако пыли, первым оповещает публику:

— Едут! Я их вижу!

Конечно, это не настоящий отряд конников — ни числом, ни видом на эскадрон он не тянет. Деревня не город, где в скачках участвуют опытные наездники на породистых лошадях. Но в этом году состязания должны быть интересными, поскольку на них присутствует сам хозяин, прибывший в свои владения из Испании. В скачках участвуют несколько солдат, получивших разрешение использовать гарнизонных лошадей, кое-кто из удачливых крестьян, кто ухитрился вырастить коня и не отдать его управляющему, и несколько торговцев со своими клячами, на которых они ездят с ярмарки на ярмарку. Хозяин по справедливости запретил участвовать в скачках всадникам из своего эскорта: и потому, что они безусловно оказались бы победителями, и потому, что ему не хотелось рисковать своими конями ради состязаний в какой-то глухой деревушке.

Первым к финишу приходит один из местных солдат, и публика приветствует его неистовыми криками: ведь у солдата были конкуренты со стороны, и все боялись, как бы главный приз не достался какому-нибудь чужаку. Победителя торжественно ведут на луг, где женщины уже запекли на углях овечьи хвосты и требуху с душистыми травами.

Для Аультину праздник заканчивается. Обеспокоенная тетушка знаками показывает, что ему надо поспеть в овчарню до наступления темноты. Да, не придется Аультину увидеть новую забаву, которую хозяин привез на остров, чтобы отметить недавнюю свадьбу одного из своих сыновей. Говорят, это какие-то огни, которые вспыхнут в небе так высоко, что даже жители других деревень с завистью и восторгом смогут любоваться ими издалека. На всей Сардинии такого еще не бывало.

Тетушка на прощание протыкает заостренной палочкой, которой она поворачивала мясо на решетках, аппетитно хрустящий кусок жареного рубца, кладет его на ломоть хлеба и протягивает племяннику.

— Ладно, тетя Антония, я пойду. А вы все-таки постарайтесь найти себе мужа.

Тетушка, шутя погрозив ему кулаком, обещает через несколько дней подняться в овчарню, чтобы помочь ему стричь овец, а потом промыть шерсть.

7

День выдался душный, дорога покрыта толстым слоем пыли. У Аультину болит правая нога — еще в лодке он ударился о бочку с солью, — и ему то и дело приходится останавливаться.

Идти еще миль шесть, а солнца осталось только на два пальца. Аультину вытягивает руку в сторону заката, и тут вдруг слышит стук копыт мчащейся галопом лошади. Наверно, кто-нибудь со скачек возвращается. Так и есть. Это сам победитель: издалека виден синий шарф, повязанный через плечо.

Аультину снимает с шеи тряпку, которой он прикрывает нос от пыли или утирает пот, как делал его отец, когда ходил в горы заготавливать дрова, и, став посреди дороги, размахивает ею.

— Ты что, с ума сошел? Хочешь оказаться под копытами? Коня так сразу не остановишь, да еще разгоряченного после скачек!

— Я знаю. Видел, как он победил! Можно погладить ему морду?

— Гладь. И давай садись позади меня. Это ты пасешь овец в горах? Я еду в гарнизонную башню, оттуда до овчарни уже недалеко. На гору-то ты наверняка карабкаешься, как кошка.

Счастливый Аультину взбирается на коня, и солдат снова пускает его галопом. Одной рукой мальчик держится за рубаху солдата, а другой гладит скакуна.

— Какой молодчина!

— Кто, я или конь?

— Оба вы молодцы!

8

За спиной победителя на шнурке болтаются лаунеддас. Аультину берет их и, несмело поднеся к губам, начинает потихоньку наигрывать.

— Если умеешь играть, бери их себе. Я не умею.

— Ты и вправду хочешь мне их подарить? Не шутишь? Солдат хлопает ладонью по ноге мальчика. Скажите, какие церемонии! Видать, волнуется парнишка: ведь под ним самый быстроногий конь в деревне.

— А что ты сделал с другими призами?

— Ничего больше у меня не осталось. Монеты отдал матери, бобы закинул на чердак, вино выпил, а розу подарил девушке, которая поднесла ее победителю.

— Значит, ты теперь должен на ней жениться!

— Кабы так! Это дочка офицера, но она уже помолвлена!

— А почему ты не остался на ужин? Я видел там всякие сласти, вино — и красное, и белое, — и даже бочонок наливки от монахов. Девушкам надо было связать тебя и не отпускать. Сегодня даже поэты выступят! Они будут сочинять куплеты в твою честь, а ты сбежал.

— Если бы от меня зависело… Перед скачками мы тянули жребий, и мне выпало ночное дежурство. Опасности вроде не предвидится, но негоже оставлять заставу без охраны.

— Ты разве один на часах стоять будешь?

— Нет, нас восемь человек. Семеро уже на месте, а мне разрешили опрокинуть чарку по случаю победы.

Некоторое время они едут молча, подставляя лица ласковому западному ветерку.

— Не страшно тебе одному в овчарне?

— Так я ж всегда там живу.

Но, помолчав немного, Аультину дергает солдата за ремень и признается, что иногда он действительно чего-то боится, но чего — и сам не знает. Но надо делать вид, будто все в порядке: беда, если скотина заметит, что пастух трусит. Слава Богу, у его собак храбрости хватает. Ночью Аультину всегда держит одну из них при себе. Станет страшно — он повернет голову и почувствует на лице тепло собачьей шерсти. А если захочется с кем-нибудь поговорить, для этого есть Тимау, щенок, который всегда готов слушать и даже отвечать — глазами, ушами, хвостом, повизгиванием.

— Спусти меня здесь.

Шагах в трехстах от них возвышается сторожевая башня — красивая, большая, толстостенная; возле нее пасутся кони и сохнут вытащенные на берег лодки. Аультину слезает, прощается с новым другом, благодарно похлопывает коня по холке и, прижав лаунеддас к груди, начинает подниматься в гору.

9

Солнце еще не успело закатиться, а Аультину уже доит последнюю овцу. Тимау свернулся калачиком рядом, но то и дело пытается стянуть кусок хлеба с сыром, которым мальчик собирался поужинать.

— Убери лапу. Еще не время есть. Вон сколько у нас работы, видишь? Потом я тебя тоже накормлю.

Овчарня находится на уединенном крутом мысу. Впереди — только море, позади — небольшая долина, а за долиной опять гора, но повыше. И все заросло густым кустарником, лишь изредка перемежающимся небольшими полянами. Внизу, на самом берегу, виднеется сторожевая башня: над ней развевается испанский флаг и курится дымок. Наверно, у солдат сегодня праздничный ужин.

Рядом с мальчиком на очаге, сложенном из четырех камней и двух подков, что-то булькает в глиняном горшочке. Это не похлебка, это снадобье для лечения больной овцы. Варить его надо на слабом огне, все время подкладывая в определенном порядке разные травы. Десять раз помешать варево ложкой, добавить четыре измельченных лавровых листа. Опять помешать, но уже подольше, как раз успеешь трижды прочитать молитву «Аве Мария». И готово! Теперь надо вылить густую жидкость на большой и толстый лист фигового дерева, аккуратно размазать ее, подуть, чтобы остыла, и приложить к ободранной спине овцы, предварительно обмыв больное место и подрезав вокруг шерсть. Животное стоит смирно, не мешая хозяину, и смотрит на него вылупив глаза. Аультину разговаривает с овцой, объясняет ей, что теперь она скоро выздоровеет, рассказывает о лечебных свойствах лавра, дрока, аниса — всего, что он намешал.

Гортанно покрикивая, мальчик с помощью собак загоняет овец в овчарню. Только одна овца отбилась от остальных: ее задняя нога зацепилась за куст.

— Эй ты там, с подпоркой! Благодари Бога, что можешь двигаться. И ходи осторожнее, у меня нет времени каждый месяц делать тебе новую ногу.

Овца отвечает ему долгим блеянием.

— Ну да, ты обижаешься, неудачно у меня в этот раз получилось. Конец палки торчит и цепляется за все, как крючок. Надо подыскать подходящую рогульку, на этом месте просверлить дырку, протянуть туда ивовый прут, все подскоблить, и получится неплохо. Вот выдастся первый дождливый день, и я тебе ее переделаю.

Освобожденная овца, хромая, направляется в загон. Вместо задней ноги у нее сложное приспособление из обшитой кожей деревяшки.

— Можно подумать, ты сумасшедшая, вон какие прыжки выделываешь!

Опустилась ночь. Прежде чем залить костерок, Аультину зажигает от него лучинку: кое-что ему надо еще доделать.

Больная коза лежит с лечебной примочкой на спине. Аультину нарезает тоненьких гибких веточек, плотно притягивает ими листок с лекарством к ране, пропуская длинные лозинки под брюхо и под хвост животного.

Вдруг до его слуха доносится какая-то пальба. Мальчик, привыкший к осторожности, гасит лучину. Напуганный Тимау жмется к нему.

— Ну, чего испугался? Ты же дворовая собака, а не овчарка! Это на празднике запускают новые огни.

Чтобы подбодрить себя, да и овец, Аультину начинает играть на лаунеддас.

Ничего особенного в небе не заметно: праздничные огни слишком далеко, а тут еще этот выступ скалы. В деревне-то небось красиво! И тетушка Антония, может, уже нашла себе мужа? Во время праздника такое бывает. Если бы Аультину удалось устроить тетушкину судьбу, он бы через несколько лет смог стать солдатом, повидать белый свет. Хорошо бы глянуть, как там, за морем. Тетушка Антония говорит, что никогда не отпустит его в солдаты. Но чем солдатская доля опаснее и труднее, чем доля подпаска? Из всех знакомых Аультину солдат только двое воевали по-настоящему, а остальные знай себе жалованье получают, чистят оружие, несут береговую охрану и помогают собирать налог на соль. Им даже шторм на море не страшен — не то что рыбакам. С видом бывалых вояк рассказывают они о палатках, походах, парадах, о долгой зиме в краях, где всегда лежит снег, и о странах, где летом так жарко, что вся земля превратилась в сплошной песок и похожа на морское дно. Да, жизнь у солдат как у богачей: каждый вечер у них полный котел похлебки и крыша над головой надежная. Иногда им позволяют брать гарнизонных коней и скакать в деревню, чтобы покрасоваться там перед девушками. Коня командира сторожевой башни держат отдельно, а дети и жена у него живут в комнате, большущей, как дворец. Офицеры ни на жилье, ни на прислугу денег не тратят, а шпаги у них с серебряными эфесами.

10

Аультину во сне видит себя верхом на скакуне: он — победитель скачек. Его качают и на руках несут к навесу, чтобы вручить розу из теста.

Глубокая ночь. Мальчик спит с забытыми на груди лаунеддас. Вдруг щенок, свернувшийся калачиком у самой его шеи, начинает скулить, лизать подбородок, тормошить лапами и наконец будит его.

И впрямь происходит что-то непонятное. Внизу, справа, виднеются огни, но, конечно, не те безопасные, которые запускали для развлечения деревенских жителей. Там полыхает настоящее пламя, красные языки его, извиваясь, ползут от берега в гору, и самый длинный из них уже достиг зарослей кустарника.

Издалека доносятся крики. А вот под горой вспыхивает еще один пожар. Хорошенько вглядевшись, можно различить и пожар, бушующий чуть в стороне. Горит по меньшей мере в трех местах. В центре, это совершенно ясно, пылает сарай со снастями для ловли тунцов.

С башни раздаются выстрелы, но со стороны моря стреляют чаще. Да это же самое настоящее нападение. Пираты!

Собаки словно взбесились и с громким лаем носятся вокруг овчарни. Аультину велит им замолкнуть, но испуганные псы больше не слушаются его.

— Вы что, хотите, чтобы они и сюда пришли? Молчать! Молчать!

Мальчик распахивает ворота овчарни и гонит стадо в сторону небольшой лощины, подальше от моря. Стадо разбредается по кустам, и гнать его вперед ночью, да еще при адском шуме, который доносится с берега и становится все громче, — дело непосильное для одного пастушонка. Щенок, не переставая визжать, путается под ногами, так что Аультину не выдерживает, берет его на руки и сует себе за пазуху.

Стадо пересекло лощину, и теперь его надо гнать снова вверх, в гору. А глупые животные не могут идти тихо — блеют, лают, топочут. Белые шкуры сбившихся в кучу овец, как назло, отчетливо выделяются на фоне кустов и похожи на большой водопад.

Едкий, удушающий дым добрался уже и сюда, но он не настолько густ, чтобы под его пеленой можно было укрыться, зато от него дерет в горле. Напуганные овцы блеют все громче. Собаки вроде опомнились, взялись за свою работу: кусая и толкая лбами овец, они гонят их вперед, и стадо, словно расплескавшаяся, вся в завихрениях волна, движется к самой высокой точке горы. Только бы перевалить за нее; на противоположном склоне среди колючих кустов ежевики есть большие пещеры, и в них можно спрятаться.

А тут еще напоминает о себе поврежденная нога Аультину, на нее больно ступать, и мальчик едва ковыляет. Он и овечка с деревянной култышкой помогают друг другу: когда нога у парнишки подворачивается, он опирается на овцу, а когда та за что-нибудь цепляется, он освобождает ее деревянную ногу.

Стадо, вместо того чтобы двигаться клином к спасительнице-вершине, разбредается по склону.

Самая лучшая собака бежит впереди, указывая дорогу, но вдруг ее, прямо в прыжке, настигает первая раскаленная стрела.

Пираты-берберы опередили их, они обогнули выступ горы, на котором находится овчарня, рассыпались по всему склону и набрасываются на животных, обезумевших от огненных стрел, криков, свиста арканов, которыми им захлестывают шею.

Глупые кролики почему-то повыскакивали из своих нор и стоят, ослепленные летающими огнями: из каждого десятка стрел по меньшей мере три — с горящим оперением.

Если бы у Аультину была нора, как у кроликов, он, увидев, что стадо окончательно потеряно, забился бы в нее, но на этом склоне нет никаких укрытий, а кусты, исхлестанные трамонтаной,[2] слишком редки. Остался единственный выход: слева над берегом нависла высоченная скала, склоны которой поросли жидкими кустиками можжевельника и целыми подушками плотной и колючей травы — они не боятся огня и могут служить опорой. Аультину подходит к краю обрыва и, покрепче прижав щенка к груди, кувырком скатывается вниз.

Посредине стенки надо бы задержаться, зацепиться за что-нибудь, но поблизости нет подходящего куста, и мальчик падает прямо в пиратский стан, на кучу убитых солдат и лошадей, на оставшиеся от пожара головешки. А вокруг гремят взрывы и сверкают сабли. Настоящее светопреставление!

11

Когда к Аультину возвращается сознание, уже день и пиратское судно спокойно покачивается в открытом море.

Через иллюминатор в трюм проникает так мало света, что кажется, будто наступила вечная ночь.

— Ну-ка попробуй, это тебе поможет.

Какой-то старик, с добрым лицом и лукавым взглядом, смачивает повязку в только что приготовленном снадобье.

— Нельзя же все время плакать. Спишь — и то плачешь. Ты не умеешь наслаждаться сном, парень, а сон — дар Аллаха. Держишься за свою боль даже во сне, а ты отпусти ее, пусть уходит!

Аультину, открыв глаза, тотчас же их закрывает и продолжает плакать, тихонько, безутешно, горько.

— Чудес я делать не умею, но кое-какие лечебные секреты мне известны. Я слуга. Осман Якуб мое имя. В родной деревне меня звали Сальваторе Ротунно, потом я служил матросом, и Мадонна спасла мне жизнь. Уж и не помню, когда это случилось, но я был старше тебя. Мужчиной уже был. Ты слышал про такой город — Салерно? Так я оттуда. До чего красивые места. Хотя в этом мире красиво всюду, ведь его Бог создал. Ну вот, а теперь мы вместе, так что не надо вешать нос!

Старик придвигается к мальчику и всячески старается утешить его. Но, убедившись, что все его усилия напрасны и мальчишка продолжает плакать, Осман Якуб выходит из себя:

— Да что такое, в конце концов. Ну оскопили тебя, подумаешь! Меня тоже оскопили. А я уже тогда мужчиной был, это куда хуже.

Старик добр и долго сердиться не умеет. Он садится на тюфяк рядом с мальчиком, легкими движениями поправляет повязку на ране, гладит его лицо, волосы, содрогающиеся от рыданий плечи.

— Ты даже не понимаешь, что с тобой случилось. Плохая, конечно, штука, но и так жить можно, и хорошо жить. Вот видишь, тебе даже твою собаку оставили!

Свернувшись калачиком за спиной Аультину, дремлет его щенок, а между лапами у него — лаунеддас.

— Поверь мне, ты под счастливой звездой родился.

Он треплет Аультину по спине, поворачивает его к себе лицом и, приподняв мальчику голову, дает ему по глоточку воду из плошки.

— Знаешь, как тебе повезло? Тебя выбрал сам бейлербей Арудж-Баба Краснобородый.[3] Ему подарили четырех мальчиков, но он взял одного тебя. Он наш властелин, как у вас король, и правит землями, городами и кораблями. В Африке у него роскошный дворец, в котором все живут как паши.

Мальчик, набрав в грудь воздуха, заливается слезами пуще прежнего.

— Ты должен благодарить Мадонну, Иисуса Христа и Аллаха за то, что они одарили тебя такой красивой мордашкой. А не то продали бы тебя в рабство Бог весть куда и кому! Вот это было бы горе. Но ты такой красавчик, что похож на Магомета в детстве! Ну открой глаза. Я же видел их: они сверкают, как два солнца, и такие синие, как сапфиры на праздничном тюрбане. Открой же!

Уговоры бесполезны. Мальчик продолжает плакать. Осман Якуб просто не знает, что с ним делать. Наверно, ему очень больно. Или он не может смириться со своей судьбой? Нужно говорить с ним, нужно объяснить, что боль — это не обязательно несчастье.

— Вот послушай меня. Ты не будешь больше знать ни голода, ни холода, все времена года будут для тебя хороши. Ты сможешь спать на пуховых подушках, носить шерстяные и шелковые одежды, тело твое будет благоухать, а не вонять овцой, как воняло оно, когда тебя подобрали в волнах прилива — захлебнувшегося, без сознания. Ты счастливчик!

Осман объясняет мальчику, что мусульманам все равно, кастрат ты или нет. Среди знаменитых визирей и пашей тоже были кастраты.

— Ты не знаешь, кто такие визири и паши? О, это могущественные люди. Многие другие, у кого судьба сложилась как у нас с тобой, стали военными; они воюют и командуют войсками. Что им до того, что их оскопили, если все относятся к ним с почтением? Да хватит же плакать. Ну вот, наконец-то ты открыл глаза! Тебе нравится мое платье? А видел бы ты, как одевается Баба! Я всего лишь его слуга. У каждого своя судьба, и я совсем не сожалею о том, что стал Османом Якубом — слугой великих монархов.

Он утирает Аультину слезы, ласково проводит рукой по его черным кудрям:

— Так делают со всеми мальчиками, которых предназначают для гарема, чтобы они не плодили неверных. Ты не понимаешь, но если бы шкиперу не пришла в голову идея проделать это с тобой, его бы не посетила и другая счастливая мысль — подарить тебя Аруджу!

Обессилевший мальчик безутешно плачет тоненьким, как у птенца, голосом.

— Колесо фортуны переменчиво: один зубец у него черный, другой белый, сегодня тебе грустно, а завтра весело. Да ты слушаешь меня или нет? Ты понимаешь мой язык?

Аультину кивает головой, хотя Осман Якуб, он же Сальваторе Ротунно, говорит на диалекте, совсем не похожем на сардинский.

— Я сказал, как меня зовут. А почему ты не называешь мне своего имени?

— Аультину.

— Что же это за имя? Варварское какое-то, похожее на кличку животного. Нет, с таким именем ты бы не вышел в люди. Ну, ну, не горюй. Имя, которое тебе дали на этом корабле, куда лучше! Ты теперь Хасан. Хасан Аруджа! Арудж-Баба — твой хозяин и повелитель.

II

Одежды Цай Тяня фиолетовые с золотыми узорами, у Рума-заде — платье красно-белое с изображением черного орла на груди, у Ахмеда Фузули — из камчатной ткани бирюзового цвета. Только Хасан в простой белой тунике. Его пальцы ловко бегают по дырочкам лаунеддас, извлекая приятные звуки.

Дневную жару смягчает тень внутреннего дворика, по углам которого из стен бьют четыре тоненькие струйки воды. Падая в широкие сосуды и переполняя их, вода по каменным желобкам стекает четырьмя ручейками к бассейну, в центре которого растет густой древний кедр.

Юношам лет по двадцать, не больше. Они присели на бортик бассейна, чтобы немного отдохнуть в перерыве между занятиями.

Цай Тяня прислал в эту школу его отец — владыка далекой восточной страны, границы которой охраняют высокие, покрытые вечными снегами горные вершины.

Рум-заде — сын знатного паши и родственницы самого Великого Султана Истанбула. Он мог бы поступить в любое истанбульское учебное заведение, но его мать предпочла отправить сына учиться в надежно охраняемое и уединенное место.

Ахмед Фузули — сирота. Его отец, близкий друг Краснобородых, погиб в бою на глазах у младшего брата Аруджа — Хайраддина. В отличие от отца юноша не любит воевать, — видно, он рожден для науки.

Что касается Хасана, то ходят слухи, будто Арудж-Баба решил усыновить его — с согласия брата, Хайраддина, с которым они вместе правят Алжиром. Говорят также, что юноша — наследник обоих братьев и после их смерти станет государем. Пока это только разговоры, никаких официальных бумаг еще нет, но во дворце все относятся к Хасану как к принцу. Все, за исключением самого Аруджа, который обращается с Хасаном очень сурово. Он заставляет юношу выполнять самые унизительные и тяжелые работы. На рассвете, чтобы не пропускать школьных занятий, он даже чистит конюшни Краснобородых.

Никого из учащихся, кроме любимца правителя, не заставляют постоянно и с такими нагрузками заниматься гимнастикой, бегом и всякими акробатическими трюками, что, несомненно, идет ему на пользу. Красота и изящество Хасана и впрямь редкостные. Взгляд внимательный и глубокий — такой он у бывшего сардинского пастушонка с детства, — черты лица подвижные, выразительные, губы слегка припухлые.

Перерыв между двумя уроками заканчивается, учащиеся возвращаются в класс, но Хасан с тремя друзьями, увлеченными его игрой на лаунеддас, задерживаются. Поэтому в голосе зовущего их наставника слышатся гневные нотки:

— По-вашему, сейчас самое время для забав? Хасан-Баба, перерыв закончен и для вас.

Юноша в знак признания своей вины слегка склоняет голову и вместе с друзьями направляется в класс. Урок математики. Изучается текст персидского ученого Али-ад-дина по кличке Сокольничий: его отец был сокольничим у одного из праправнуков Тамерлана.

В школе при дворце владык Алжира царит железная дисциплина. Это не обычное медресе: здесь учатся люди, которых ждет видное положение в обществе или высокие посты.

Учителя суровы, но все они люди выдающиеся. Возглавляющий школу Синан Ашик был учеником знаменитого Хосрова, любимого учителя Магомета II, и сумел собрать вокруг себя самых известных ученых, эрудитов, знатоков древнего мира, философов, филологов, литераторов, математиков, теологов, специалистов в области естественных наук и законов, управляющих движением земли и звезд.

Создание школы при дворце — идея Хайраддина: в перерывах между морскими походами он любит проводить время в обществе людей, хорошо разбирающихся в искусстве и науках.

Арудж-Баба посмеивается над этой страстью брата, но, поскольку причуды Хайраддина не мешают ему проявлять отвагу в бою, он не препятствует его развлечениям и в подходящий момент даже хвастает знаниями брата перед иностранными послами.

Все учащиеся живут при школе в просторных и удобных помещениях: на такие условия никому не пришло бы в голову жаловаться. Но юный Хасан, которого прочат в наследники, пользуется особыми привилегиями: в школу приходит только на занятия, остальное же время проводит при Арудж-Бабе и Хайраддине — во дворце ему отведены специальные комнаты для учения, отдыха и развлечений.

Конечно, помимо школьных занятий у Хасана есть множество других обязанностей, и самая для него неприятная — участие в светской жизни дворца с ее официальными церемониями.

Слухи о таинственном и прекрасном наследнике Краснобородых уже дошли и до других государей. Высказываются всякие предположения, всем интересно знать, кто же он — сын, любовник, заложник из какой-нибудь богатой страны, родственник суверена из далеких краев или просто раб, вытащенный на свет из битком набитых всяким сбродом и военными трофеями трюмов по прихоти Бабы или по Божьей воле?

Всякий раз, когда до бывшего салернца по имени Сальваторе Ротунно, а ныне любимого слуги Краснобородых Османа Якуба доходят известия о том, какой интерес вызывает повсюду его любимец Хасан, сердце старика переполняется гордостью.

— И чего это они все придумывают, — удивляется Осман, — нашему парню цены нет — вот причина его удачи, вот почему выбор Краснобородых пал именно на него.

Но до тех пор, пока все не записано на бумаге, пока документ об усыновлении не обнародован, не одобрен Советом и не подписан Великим Султаном Истанбула, Осман Якуб не может быть уверенным до конца, хотя надо сказать, что в силу своего характера он вообще никогда ни в чем не уверен до конца. Не пойдешь же к государям Аруджу и Хайраддину спрашивать, как именно обстоят дела. И потому слуга-нянька ищет другие пути, чтобы узнать поточнее о славном будущем Хасана, которого он обожает и которому прислуживает с той самой ночи, когда ему доверили захваченного в плен мальчонку.

Осман уже обращался к астрологам и хиромантам, и все они в один голос уверяли, что Хасану самой судьбой предначертано повелевать. Но Осману этого мало: каждое утро он самолично исследует положение лепестков на дне чаши со специальным зельем, и ни разу образованные ими рисунки не обманули его надежд. Обо всех этих гаданиях Хасан, конечно, ничего не знает, он вообще к подобным вещам относится очень странно: не верит очевидной истине! Не признает ни магов, ни святых, ни даже заклинаний. В этом он похож на Хайраддина — правоверного мусульманина во всем, что касается торжеств и церемоний, но неверующего в душе, а если и верующего, то в какого-то одному ему известного бога.

Осман Якуб глубоко верующий человек и готов своей верой поделиться с некоторыми скептиками. Небо милостиво, и потому когда у старика есть время — он молится за всех. В душе у него свой тайный «алтарь» — на нем в строгом порядке умещается целый сонм богов, в центре которого находятся Мадонна, Иисус Христос, Аллах и Магомет, а вокруг располагаются ангелы, святые, луна, звезды и вообще все, что приносит добро.

В Салерно, вероятно, дело обстояло бы по-иному, но во владениях Аруджа Осман может поклоняться кому и чему угодно.

Многое в его жизни изменилось после того, как он неожиданно стал пиратом, но совсем не так, как ему мечталось. Во-первых, его жертва не принесла ему лавров героя — оскопили Османа не за бунтарство, не за сопротивление силе или другой смелый поступок: просто никто не мог прислать за него выкуп, и главарь пиратов, не долго раздумывая, велел лишить его мужского достоинства, продать как евнуха в какой-нибудь гарем и таким образом получить за него больше, чем за обыкновенного раба. Только состарившись, Осман узнал из книг, что по законам Корана запрещено кастрировать людей! Но, как известно, законы для того и существуют, чтобы их нарушать. Да чего уж теперь говорить, прошлого не воротишь. Господь взыскует, Господь же и награждает. Хасан — вот нежданная награда старику. Будь у него даже свой родной сын, вряд ли он любил бы его больше. Да защитит Господь этого мальчика от всех бед и вспышек бешеной ярости Аруджа, который в любую минуту может изменить свое решение и с вершин счастья ввергнуть человека в пучину горя.

Всю жизнь Осман провел при Арудже, он даже забыл, когда оказался у него, и все же до сих пор не привык к переменам настроения своего господина.

Если бы Баба ограничивался только криками и бранью, все было бы не так страшно, но дело в том, что, попав ему под горячую руку, можно и головы лишиться.

В прошлом месяце, например, Баба отправился на базар — иногда ему нравится изображать из себя простого горожанина, хотя все за милю узнают его огненно-рыжую бороду. И вот, разгуливая по базару, он изобличил трех торговцев-жуликов. Один торговал несвежим товаром, второй продавал товар по слишком высокой цене, а третий бессовестно обвешивал покупателей. Разгневанный Баба тут же учинил свой скорый суд и расправу. Первому отрезали нос, чтоб не мучила его вонь собственного товара; второму он велел отрезать ягодицы и бросить их собакам — пусть этот скареда сможет сказать, что хоть раз в жизни отдал что-то свое задаром; а третьему прибили к уху деревянную ручку безмена, чтобы жулик на себе чувствовал, точен ли вес.

Но если Баба в хорошем расположении духа, он человек приятный и иногда даже бывает добрым — каким только может быть государь, то есть добрым до беспощадности. К Хасану Баба, пожалуй, очень добр, судя по тому, как высоко он его вознес, но, будучи человеком неуравновешенным, он часто придирается к парню и бывает несправедлив. Велит, например, что-то сделать и тут же отдает совершенно другой приказ. Злится, узнав, что Хасан ночи напролет просиживает над книгами, — как же, он может переутомиться! — а потом ради забавы заставляет его, как мула какого-нибудь, поднимать тяжести, чтобы узнать, достаточно ли он крепок и не следует ли его кормить получше.

— Видишь, старая обезьяна, — говорит он Осману, вызванному для секретного доклада, — видишь, какой светлый ум у нашего мальчишки? Это же кладезь знаний! Но только попробуй изнежить его чрезмерными потаканиями. Я тебе шею сверну, Осман, если ты испортишь мне парня!

Имей право Осман Якуб гневаться, как позволено гневаться государям, уж он бы сумел заткнуть рот Аруджу, когда тот называет его старой обезьяной. Во-первых, потому, что Арудж-Баба сам старый — старше его годами, а во-вторых, потому, что в устах хозяина слова эти звучат как оскорбление. По чьей вине Осман никогда не был молодым? В те времена, когда он в своей деревне вытаскивал лодки на берег, руки у него были мускулистые, какими и должны быть руки у молодого парня, но на лице уже тогда появились морщины, плечи перекосились, тощие и натруженные ноги были такими кривыми и выгнутыми, что между ними могло бы спокойно пройти целое кошачье семейство. Да, он всегда был старым и некрасивым. И разве мог он мечтать о таком прекрасном сыне, как Хасан? Сама судьба одарила его тем, в чем природа отказала.

Осман Якуб потирает руки. Глаза его плутовато поблескивают при мысли, что даже сам Баба не смог бы произвести на свет такого необыкновенного сына. Нет, он получил Хасана таким, каким его день за днем лепил своими руками слуга и воспитатель Осман. Возможно, Баба понимает, чем он обязан старику, ибо, когда дело касается Хасана, часто призывает его на совет, а это великая честь. Но и великое мучение. Представ перед Аруджем, Осман так дрожит, что хозяина даже смех берет. От страха у бедняги все плывет перед глазами, рыжая шевелюра и борода господина весь свет затмевают.

Но когда Баба долго отсутствует, когда он на войне, страхи Османа лишь усиливаются, словно вот-вот может случиться что-нибудь совсем плохое, а противостоять ему никто не сможет. А вдруг настоящий дьявол, загнанный Богом глубоко под землю, преспокойно выскочит оттуда и явится во дворец, зная, что не встретит там отпора другого дьявола — Арудж-Бабы?

Зато когда во дворце остается Хайраддин, что бывает крайне редко, так как его вечно тянет в море, вот тогда для Османа наступает спокойная жизнь. Присутствие Хайраддина придает старику уверенности. Сколько прекрасных приключений пережили они вместе! К сожалению, с тех пор как Арудж-Баба все чаще стал требовать от старика услуг во дворце, Осману редко выпадает случай сопровождать Хайраддина в морских походах. Он уже почти забыл об ужасах битв и о радости, охватывавшей его, когда удавалось обмануть врага, — в общем, обо всех переживаниях, когда-то доставлявших ему столько удовольствия. Даже о блаженном отдыхе после славной победы и о беспробудном сне по возвращении домой он уже не вспоминает.

Отдых всегда бывал очень кратким: Баба и Хайраддин — это же две не знающие покоя живые молнии.

Недруги Краснобородых боятся их как чумы: братья могут нагрянуть внезапно, нанести удар из-за угла. Для тех, кто осмелился чем-то досадить им, Краснобородые — бич Божий, неизменно настигающий свою жертву; и никакими доступными человеку средствами спастись тогда невозможно. Даже друзья порой считают, что Господь послал Краснобородых на землю для того, чтобы они постоянно встряхивали мир, пока на поверхность не всплывет грязная пена. Они — хозяева Османа Якуба, что вызывает у него противоречивые чувства, но дает ему определенные привилегии. Он осознает это и этим гордится.

Когда обоих Краснобородых во дворце нет, Осману удается выкроить немного времени для своих дел. Вот и сейчас он, удовлетворенно улыбаясь, смотрит, как хорошо подсыхают целебные растения — потогонная и веселящая огуречная трава и асперула душистая, от которой хочется петь. Старик улыбается, сознавая, что очень привязан к обоим своим хозяевам — Краснобородым: даже когда их нет во дворце, все равно они владеют его мыслями, словно оба стоят перед ним как живые. Один высокий, стройный, солидный — это Хайраддин, его любимец, его герой. Он помоложе брата, но тоже уже зрелый мужчина. И второй — могучий, но коренастый и, честно говоря, неуклюжий, хотя и выше ростом любого смертного. Арудж-Баба, бейлербей, в общем-то главный в доме. Братья рыжеволосы, и, когда глядишь на них, невольно перед глазами встает картина осеннего заката.

Люди не понимают, как эти грозные мужи не только не перегрызли друг другу глотку, а, наоборот, живут в любви и согласии. Они оба полновластные государи всей страны, у них общий дворец, и оба правят Советом и всеми подданными, подписывая законы — либо вместе, либо друг за друга, и нет между ними даже тени соперничества. Большинство знающих Краснобородых считают, что на земле объяснения этому факту не найти. И верно считают.

Объяснение нужно искать не на земле, а на море. Хайраддин умнее Аруджа, который признает за ним это преимущество, и, пожалуй, больше годится на роль главного правителя страны, но море ему дороже. У Аруджа тоже морская душа, он тоже ходил в морские походы и до сих пор прекрасно умеет это делать, но, решив однажды выполнять роль старшего брата, полюбил жизнь на суше не меньше, чем море. Ему нравится управлять двором, вести себя по-царски, но, когда дело касается серьезных решений, он очень часто поступает так, как советует ему Хайраддин. Впрочем, именно Баба сам сделал брата сначала соратником по набегам, а потом и по управлению страной. На своей ладной шхуне он отправился за ним, тогда еще мальчишкой, на родной мирный остров Лесбос…

«Ладно, хватит думать о хозяевах, — приказывает себе Осман. — Они уже достаточно самостоятельные и сильные, в няньках не нуждаются! Лучше подумать о Хасане, который что-то перестает меня слушаться».

2

Наступила ночь, сменился второй караул, а упрямый мальчишка все сидит, не разгибаясь, за столом и чертит карты небесного свода. Надо как-то оторвать его от этого занятия.

Осман Якуб заливает кипятком листья мелиссы и для вкуса добавляет туда немного имбиря. Розовый мед и экстракт валерианы уже в бокале. Осман ставит бокал на поднос и без стука входит в комнату Хасана: время позднее, нужно действовать решительно.

— Ну-ка в постель! Ахмед Фузули говорит, что ты и так учишься лучше всех, незачем лишать себя сна ради книг. Хочешь, чтобы мозги у тебя разжижились?

Но этот упрямый осел Хасан даже не поворачивается в его сторону и наверняка ничего не слышит, словно у него заложило уши. И все же Осман продолжает, — может, хоть что-нибудь из его речей западет парню в голову:

— Хайраддин доволен тобой. Еще бы! Можно ли желать большего от сыночка? И Баба не хочет, чтобы ты чахнул над книгами. Уж не собирается ли он взять тебя немного повоевать?

И на эти слова Хасан не реагирует.

— Я же прекрасно знаю, что ты предпочел бы отправиться в море с Хайраддином, но земли к югу от нас такие красивые, да и с Аруджем не соскучишься. Бейлербей многому может тебя научить: например, он умеет вести переговоры с любым племенем… Ага, ты, оказывается, не глухой, я все-таки оторвал тебя от занятий!

Но радость Османа оказывается преждевременной, так как юноша, едва взглянув на него, придвигает к себе светильник и сосуд с маслом.

— Нет, я больше не позволю тебе подливать масло. Выпей-ка этот отвар и хорошенько выспись.

Хасан возмущается. Он не желает, чтобы старик все время приставал к нему со своими заботами, пусть сам пьет свой отвар.

— Ну, если ты приказываешь… Это вкусно. — Осман послушно делает большой глоток. — Замечательное питье!

Потом слуга молча наклоняется и снимает с Хасана туфли.

— А теперь — в постель. Можешь и без отвара.

Но судьба распорядилась так, что спать Хасану этой ночью уже не пришлось: в комнату ворвалась запыхавшаяся женщина и закричала, что Аллах наслал на всех великое несчастье. У входа в порт стоит корабль Аруджа, один, без остального флота, и просит о помощи, хотя море спокойное и небо ясное.

Женщина, а это одна из фавориток Аруджа, уверена, что с бейлербеем случилось несчастье. Перед отплытием предсказания астрологов были какие-то неопределенные, в них даже таилась угроза, да и ей самой приснился нехороший сон, но Баба не поверил в него, ведь он вообще не верит ничему, что противоречит его планам.

Пока Осман Якуб пытается как-то успокоить женщину, а Хасан снова обувается, в дверь заглядывает начальник дворцовой стражи и, увы, подтверждает дурную весть. Судно Арудж-Бабы стоит недалеко от причала, и оттуда кричат, что бейлербей ранен. Притом, кажется, тяжело. Он потерял правую руку. Фаворитка, бросившись на грудь Осману, разражается судорожными рыданиями, а старик потрясен не меньше, чем она. Хасан выбегает из комнаты.

В дворцовых переходах, на лестницах, в конюшнях все ждут его приказаний, а он ведь не облечен полномочиями правителя: когда Аруджа и Хайраддина нет в городе, правление переходит в руки Совета, но в данной чрезвычайной ситуации решения нужно принимать немедленно, собирать Совет нет времени, а что делать — никто не знает. Понятно, что вся надежда сейчас на возможного наследника.

3

Когда Хасан во главе отряда конников врывается в порт, галиот Аруджа уже стоит у причала.

Ночь безлунная, и в свете смоляных факелов виден лишь борт корабля, с которого торопливо спускают носилки.

Несколько офицеров сбивчиво объясняют Хасану, что планы сорвались, так как Арудж-Баба был ранен в первом же бою и экипаж растерялся. Но в любом случае это не поражение, а всего лишь стратегический маневр.

— А где Хайраддин? Где весь наш флот?

Оказывается, оба раиса решили, что Арудж на своем судне будет следовать установленным курсом и нанесет противнику первый удар, чтобы рассеять его силы, а в это время Хайраддин с остальными кораблями бросится догонять караван торговых судов, показавшийся вдали, как мираж, и тут же скрывшийся за горизонтом.

«Странно, — думает Хасан, — что Краснобородые позволили себе ради какого-то каравана торговых судов отвлечься от тщательно готовившейся на протяжении нескольких месяцев операции против Гамаля — раиса одного из прибрежных государств, — который из вредности и зависти запретил судам Краснобородых заходить в жизненно важный для них порт, где можно и провиантом запастись, и торговлю развернуть».

— Это был целый караван судов, набитых товарами, и шли они под охраной Андреа Дориа.[4]

Так вот чем объяснялась неожиданная перемена плана! Между берберами и Андреа Дориа, с тех пор как впервые скрестились их пути на море, идет постоянное выяснение отношений. Они просто считают своим долгом гоняться друг за другом, и делают это с огромным удовольствием. Прежде всего важно обнаружить противника, почуять его присутствие, а это не просто, поскольку в XVI веке вошло в моду из тактических соображений, да и просто развлечения ради, плавать по морям под чужим флагом. Вообще же Дориа, когда он плавает и под настоящим флагом, выследить трудно, потому что нанимателей этих или государей он постоянно меняет.

— На кого работает генуэзец сейчас?

— Кто знает! На судах были флаги разных стран. А на флагмане развевались только штандарты с его личным гербом. Вроде вполне мирный был караван.

Теперь понятно, почему Краснобородые решили догнать Дориа: когда торговые суда, плавающие под разными флагами, выходят в море не в одиночку, а хорошо сплоченным караваном, значит, они не намерены ни на кого нападать; совсем другое дело, если простые торговцы нанимают такой солидный и дорогостоящий эскорт, как флагман самого адмирала Андреа Дориа. Таким образом, подозрение, что на борту у них какой-то особенно привлекательный груз, требующий и особой охраны, было вполне обоснованно и желание Краснобородых напасть на караван становится объяснимым.

Носилки резко наклоняются и стукаются о борт галиота.

— Опускайте помедленнее!

— У него очень нехорошая рана, сейчас увидите.

Люди Аруджа боятся самого худшего. Два старших офицера тихо докладывают Хасану о происшедшем.

Когда вражеское ядро оторвало Аруджу руку, им по приказу самого раиса пришлось взять командование на себя. Он же, чудом не потеряв сознания, отдавал четкие и точные распоряжения, велел приналечь на весла, чтобы как можно скорее вернуться в Алжир, и только после этого лишился чувств.

Корабельный лекарь, как мог, зашил и прижег рану, но бейлербея сильно лихорадит, и есть опасность заражения крови.

Наконец носилки спущены. Придворный хирург, срочно прибывший с остальными лекарями, сокрушенно качает головой.

Экипаж галиота и солдаты эскорта Хасана в полном молчании стоят на причале.

Ярко-рыжая борода Аруджа кажется кровавой, сливаясь с проступившей сквозь повязку кровью.

Хасан подносит фонарь поближе и видит мертвенно-бледное лицо раиса.

Лекари осматривают раненого, удается нащупать пульс — слабая надежда на то, что Арудж выживет, все же есть.

— Скорее кладите его на повозку!

Сам Хасан с помощью солдат своего эскорта поднимает носилки.

Дно повозки устилают подушками в несколько слоев, чтобы смягчить толчки при движении. На подушки кладут Аруджа — он почти без признаков жизни, только слабо хрипит.

Хирург советует не медлить, чтобы можно было поскорее прооперировать раненого. Он хочет удалить омертвевшие ткани и остановить процесс гниения, если будет на то воля Аллаха.

Хасан едет верхом рядом с повозкой. Он готов молиться какому угодно Богу, только бы Аруджа удалось спасти, хотя, когда Краснобородый был здоров, Хасан часто мечтал бежать от него куда глаза глядят.

В ушах его постоянно звучат то гневные и яростные крики властелина, то его дружелюбный смех, то простые, спокойные речи, когда он старался чему-то научить юношу. Добрые и недобрые воспоминания перемешиваются, теснятся в голове Хасана все время, пока процессия движется к дворцу, да и потом, во время осмотра врачами, с их то обнадеживающими, то лишающими всякой надежды противоречивыми выводами, и после рискованной операции, когда бред раненого сменялся полным молчанием и казалось, что он уже мертв.

4

— Пей! Снадобье действует, пока не улетучился его аромат. Пей до дна.

Не хватало только Османа с его настоями! Хасан готов поколотить старика.

— Как ты смеешь так обращаться со мной? — сердится тот. — И именно сейчас?! Если будешь злиться, там, наверху, никто не услышит нашей молитвы. Только добрые и кроткие могут надеяться, что их молитвы дойдут до Неба.

Да, только Небо может сохранить жизнь их бешеному хозяину.

Осман Якуб поставил за его здравие три свечи перед Мадонной, изображение которой он держит у изголовья своей кровати. Три свечи за здравие этого демона? Да он же бросил вызов самому Небу! Но ни один духовник не смог бы убедить Османа, что это — грех. Он прекрасно помнит, как по повелению короля Неаполя Ферранте Арагонского зажигали свечи на всех углах и держали при них охранников, чтобы никто не смел подойти и задуть огоньки. Если Мадонна принимала свечи дона Ферранте, почему бы ей не принять свечи за здравие Арудж-Бабы? Ведь известно, что Ферранте был отъявленным негодяем, кровавым палачом, бандитом почище Аруджа.

Поскольку вероятность, что Баба умрет и предстанет перед судом Всевышнего, очень велика, Осман, обманывая сам себя, старался выпросить у Бога особую милость к хозяину на том свете.

«Наверху, на небе, у святого Петра наверняка есть какая-то специальная мерка для грехов наших владык», — думает Осман. Ведь иначе даже его питомец Хасан может оказаться в беде, если, сделавшись государем, он когда-нибудь предстанет — пусть это случится как можно позднее! — перед Божьим судом. Каким бы добрым, справедливым, милосердным ни был государь, его душа всегда отягощена страшным грузом грехов. «Здравствуй, — говорит святой Петр простому смертному. — Ты, я слышал, убил человека. Но раскаялся ли в этом? Да? Тогда отправляйся в чистилище. Ах, нет? Тогда твое место в аду. Иди поджаривайся!»

А на совести государей сотни, тысячи убитых во время больших сражений. Как тут раскаешься за всех и каждого? Как узнаешь, скольких ты мог убить по праву, а скольких, и кого именно, оставить в живых? Да, разобраться по справедливости будет трудно. Но Небо само должно об этом побеспокоиться, думает Осман, перекладывая на него всю заботу и испытывая при этом некоторое облегчение.

— А у нас тут столько своих забот, что всем хватит и еще останется, — произносит он вслух, подбадривая себя. — Что бы ни решил святой Петр насчет грехов государей, здесь, на земле, лучше принадлежать к числу тех, кто сам решает, кого и как убить, чем быть просто убитым. Есть ли что-нибудь прекраснее на свете, чем право властвовать над другими?

Аруджу это известно, и свое царство он никому не намерен отдавать. Даже сейчас, с оторванной ядром рукой, сознавая, что жизни его угрожает серьезная опасность, он позаботился о том, чтобы командование перешло не к одному, а к двум офицерам.

— Ты слышишь, Хасан? Он назначил себе двух заместителей. Так меньше опасности, что оба сразу могут выкинуть что-нибудь: будут присматривать друг за другом. Баба уже одной ногой на том свете, но не хотел, чтобы кто-то отнял у него власть!

Но что ждет их теперь? Кто станет распоряжаться, если Баба умрет, а Хайраддина все нет и неизвестно, куда он подевался? О всемилостивый Иисус, о святейший Аллах! Если Баба умрет, так и не назначив наследника, прощайте мечты о том, что его Хасана сделают государем! Да, нужно молиться и молиться!

5

Умрет, не умрет, умрет?.. Осман проводит в молитвах три ночи подряд, задаваясь этим мучительным вопросом. Он глубоко страдает, хотя злится на себя за это.

Сколько издевательств пришлось претерпеть ему от Аруджа! Только такая дурья башка, как он, может молить богов, чтобы хозяин выжил и вновь принялся орать. А он так боится его крика! Сложив ноги калачиком, Осман сидит перед дверью Аруджа и прислушивается. Вдруг до его ушей доносится стон.

Нет, не стон, а рычание, переходящее в грозный рев. Ну да! Это голос Аруджа, и звучит он как летний гром. Арудж жив!

Осман смеется, плачет, бросается ко всем, кто выходит из покоев господина, и требует, чтобы ему сказали правду.

— Ради святейшего Аллаха, скажи, он действительно жив?

— Разве ты сам не слышишь?

Арудж-Баба считает, что он уже здоров, и хочет подняться. Он бушует так, что старинные кольчуги и турецкие ятаганы, украшающие царскую прихожую, начинают позвякивать; прозрачные, пронизанные солнечным светом белоснежные занавеси колышутся, вздрагивают усы часовых — все и вся приводит в движение этот ураган.

III

Прошло много дней. В состоянии Аруджа еще были критические моменты, но худшего, считают врачи, уже можно не опасаться.

— Откуда вам знать, что для меня лучше, а что хуже?

Он так бушует, так кричит! Это значит, что Арудж-Баба выздоравливает. Конечно, понадобится еще продолжительный отдых, но смертельная опасность миновала. Скоро он опять станет прежним раисом.

— Прежним? Прогоните отсюда этих ослов! Прежним! Зачем Аллах дал человеку две руки, если бы он мог обойтись одной?

К счастью для двух лекарей-арабов и четырех их помощников-персов, сиятельный пациент слишком слаб, чтобы от слов перейти к делу! У всех знатных господ, офицеров и визирей, пришедших поздравить своего раиса с благополучным выздоровлением, напряженные лица: их беспокоит эта неожиданная вспышка гнева Аруджа, к которому вместе с силами возвращается и его бесноватость.

Выгнав лекарей и их помощников, охваченный неистовством бейлербей приказывает никому и ничего не платить за эту идиотскую консультацию. Потом он велит убраться из комнаты всем остальным — даже служителям, окуривающим помещение душистыми травами. Он желает остаться наедине с Хасаном.

— Закрой дверь. Посмотрим, действительно ли ты так умен, как считает мой брат.

Здоровой рукой Арудж поглаживает свою огненно-рыжую бороду, а в глазах его появляется лукавый блеск — совсем как у ребенка.

— Подойди-ка поближе. Потрогай вот здесь. Чувствуешь обрубок? Я даже двигать им могу.

Культя очень короткая, но ему действительно удается двигать ею.

— Этот идиот лекарь из-за какой-то пустяковой лихорадки хотел и ее отхватить. И так уже откромсали слишком много!

— Они спасли тебе жизнь, не надо относиться к ним очень уж строго.

— Да зачем мне такая жизнь, если я не смогу, как прежде, делать все, что пожелаю?

Арудж прикрывает глаза, лицо его выражает покорность судьбе. Но через секунду он опять взрывается:

— По-твоему, не надо было так обращаться с ними? Да кто ты такой? Ты даже не мулла, а позволяешь себе поучать раиса указывать ему, что делать и чего не делать. Может, ты станешь еще учить меня, как обращаться с людьми, которым я плачу?

Он снова оглаживает бороду, взъерошивает свою густую шевелюру и умолкает, прикрыв лицо рукавом шелкового халата.

— Ладно, не буду больше злиться, — говорит он едва слышно. — Я слаб и болен. Врачи уже ничем не могут мне помочь.

Тут он резко отдергивает рукав, за которым прятал лицо. Глаза его в щелочках век опять смеются.

— Они не могут. А ты можешь! Ты должен вернуть мне руку.

Арудж-Баба садится на постели скрестив ноги, подавшись вперед и подперев голову здоровой рукой.

— Ну а ты как меня находишь, Хасан? Тоже считаешь, что я конченый человек? Посмотри, какой я теперь жалкий калека. Самому противно! На что я годен, что могу с одной левой рукой? Мух гонять? Шлепать детей и баб? Самое большее — устраивать смотр войскам, и даже в битве когда-нибудь участвовать, но зачем? Когда враг увидит меня издали — такого вот безрукого, униженного, неспособного испугать и цыпленка, — он же смеяться надо мной станет. И издеваться. Нет, не желаю, чтобы еще до битвы надо мной насмехались. Хочу новую руку. Вот сюда. — Он яростно трясет пустым рукавом.

Хасан, стоя у изножья кровати, смотрит на него в полной растерянности.

— Ну? Что молчишь? Ясно же, что я не смогу пользоваться ею, как своей настоящей. Но я буду осторожен. — Арудж-Баба усаживает юношу рядом с собой. — Не обидно тебе иметь такого жалкого и несчастного отца? Помоги же мне покончить с этим вынужденным бездействием!

Левой рукой Арудж-Баба дружески хлопает Хасана по колену:

— Итак, подъем! Сигнал подъема для всех! Будет у меня новая рука.

Он нежно и внимательно смотрит на приемного сына и, ущипнув его за одну, потом за другую щеку, добавляет:

— Слишком ты бледный. Хочу, чтобы вид у тебя был поздоровее. По утрам ездишь верхом? Воздух тебе нужен, свежий воздух! Ну же, приободрись!

Баба весел, так что у Хасана нет причин печалиться, словно на похоронах.

— Сможешь за месяц сделать мне новую руку? Ладно, пусть за два. Но давай условимся: если за два месяца моя правая рука не вернется на свое место, ты лишишься одной из своих. Правой, разумеется. Неблагодарность и непослушание должны быть наказаны.

Голос Аруджа веселый и добродушный, но взгляд жесткий.

Когда Хасан был темным, неграмотным мальчишкой и жил один, как прокаженный, на горе, вдали от людей, он потратил уйму времени, мастеря без подходящих материалов, необходимых инструментов и знаний ногу овце, которая и так могла бы давать молоко. А теперь, когда он обогатился знаниями, когда его кормят и одевают, неужели ему трудно выкроить пару часов в день, чтобы за два месяца изготовить правую руку своему любящему приемному отцу, которому жить без руки хуже, чем умереть?

— Я прекрасно знаю, что ты сумеешь это сделать, — говорит Арудж.

Его просто смех берет, когда он вспоминает лица солдат, увидевших рядом с захваченным в плен Хасаном овцу с искусственной ногой.

— Никто не верил, что ты сам приделал ее. Я один понял, что это правда. Слишком ты был испуган, чтобы врать. А нога-то для овцы получилась замечательная.

— Вовсе не замечательная, — протестует Хасан. — Я сделал ее ради забавы, да и овцу жалко было.

— А меня? Меня тебе не жалко? Надо было сохранить ту ногу! Но могло ли мне прийти в голову, что из-за твоей строптивости мне придется использовать овечью ногу вместо правой руки? Хотя, честно признаюсь, нога была отменная.

— Не отменная, а неудобная, тяжелая и за все цеплялась. А шуму сколько от нее было!

— Зачем же ты провел столько ночей за книгами? Разве затем, чтобы стать большим ослом, чем раньше? Руку для меня ты сработаешь лучше. Даю тебе два месяца и еще… неделю. — Тут на Аруджа снова накатывает приступ гнева, ноздри у него раздуваются, как у разъяренного быка. — Имей в виду: я еще могу заставить тебя слушаться. Или ты у нас совсем зазнался?

Неважно, что мальчишка разодет в шелка, как паша какой-нибудь, неважно, что он гарцует на дворцовых чистокровках, что ему отведены во дворце царские покои, что все называют его сыном и наследником бейлербея. По закону он еще раб. Арудж-Баба призывает в свидетели Аллаха: он хозяин и господин Хасана и может распоряжаться его жизнью.

— У меня осталась только одна рука, но и ее достаточно, чтобы отсечь твою глупую башку.

Хотя нет, лучше он растопчет Хасана ногами, и потом его, растоптанного, уничтоженного, превращенного в кровавое месиво, какой-нибудь работорговец продаст неверным вместо отбросов.

— Ну ладно, хватит. — Голос Аруджа снова становится спокойным, взгляд — грустным, глубоким. — Иди работай, дорогой. Не могу же я жить без такой важной части тела! Мне нужна рука.

Лицо его побледнело, он массирует шею, грудь, жалкую свою культю.

— Руку серебряную сделаешь, с золотой чеканкой.

2

Хасан работает дни и ночи. Вычерчивает различные типы механических суставов, испытывает сложные сочленения, опробует связки, делает расчеты, изготавливает первые образцы. Ничего не получается! А ведь уже целый месяц прошел.

Хоть бы вернулся Хайраддин! Но от него никаких вестей. Вернее, одно сомнительное известие получено: какой-то торговец якобы слышал о том, что Хайраддин потерпел поражение — неизвестно где и от кого. Если это правда, то значит, что над ним впервые одержана победа.

«Потому-то он не возвращается. Как вернуться в родной порт побежденным? — думает Осман Якуб. — Ищет, наверно, другие битвы, чтобы смыть с себя позор. Ох и зол он, должно быть! Кто знает, сколько кораблей испытали уже на себе его ярость и беспощадные удары берберских ядер. А когда он вернется, то приволочет за собой целую связку захваченных кораблей».

Осман Якуб с довольным видом потирает руки, как всегда в трудные минуты призывая себе на помощь буйную фантазию. Носком туфли он подкидывает камешки в своем питомнике целебных трав, словно ведет счет победам Хайраддина, которые ему даже снятся.

Что делать бедному слуге в горькие минуты, как не мечтать о грядущих радостях? Осман Якуб всегда находит утешение в мечтах.

Он продолжает свою тихую игру с камешками, как вдруг раздается вопль, от которого у старика едва не лопаются барабанные перепонки. Наверно, Арудж сошел с ума. Вот так он всегда надсаживается в крике, если, проснувшись, не видит возле себя Османа. Когда же несчастный Осман оказывается рядом, хозяин смотрит на него угрюмо, не разговаривает с ним, злится без всякой причины и хорошо еще, если не выгоняет из комнаты.

Ну вот, теперь он призывает его, и радостное возбуждение Османа Якуба гаснет, как намокшая лучина.

Будь здесь Хайраддин, он бы образумил брата. Осман сам постоянно пытается делать это в той мере, в какой Всевышний наделил его даром речи. Приводит хозяину самые простые доводы, совсем как ребенку, терпеливо и осторожно выбирая для этого моменты, когда Арудж-Баба пребывает в особенно хорошем настроении.

— Руку оторвало, ее нет, — говорит он, — так разве можно рассчитывать, что какой-то юнец исправит беду, которую допустил в своих тайных предначертаниях сам великий Аллах?

Человеческая рука — это не хвост ящерицы: оторвешь, а на его месте вырастает новый, зелененький, красивый и еще более подвижный, чем старый. Как бы Арудж ни впадал в отчаяние, сколько бы ни кричал, руки не вернешь.

3

Осман передает Хасану все, что он внушает Аруджу, но с тем же результатом: парень тоже не слушает его.

Хасан работает — работает и злится. Он стал раздражительным, а ведь прежде был как мед с имбирем. И тает с каждым днем. Будь у него мать, сердце ее изболелось бы за сына.

А все потому, что он позволил Аруджу внушить себе нелепую мысль, будто простой смертный, если очень этого захочет, может сотворить чудо. Тогда зачем существуют святые? Даже они не так уж много могут сделать, так чего требовать от этого закоренелого неверного?

— Давай обратимся к какому-нибудь колдуну!

Осман все ищет выход из положения, он готов испробовать любое средство, лишь бы добиться нужного результата. Но мальчишка уперся, не желает и слышать о каких-то паломниках, оракулах, тайных обрядах. Он целиком поглощен своими безумными планами. Даже на звезды перестал смотреть, не пьет ни бодрящих, ни успокоительных настоев; не спит, не ест, не молится, не пишет больше стихов, не гарцует на коне. Может, даже уже и не мечтает.

— Сколько времени ты к лаунеддас не притрагивался…

— Отстань от меня, Осман. У меня голова от тебя пухнет. Лучше бы помог, чем болтать попусту.

Осман Якуб падает перед ним на колени, целует его туфли, обнимает ноги:

— Слава Богу! Наконец-то ты что-то сказал. Ведь уже целых два дня рта не раскрываешь!

Скрестив пальцы — от сглаза, — Осман часто и низко кланяется, делает какие-то странные телодвижения. Хасан пытается его поднять.

— Да оставь ты свои заклинания. Мне нужно серебро. Этот скряга Арудж не дает столько серебра, чтобы я мог испытать разные сплавы.

К вечеру Осман Якуб с торжественным и таинственным видом приносит Хасану огромный поднос, прикрытый куском ткани.

— Лучше не выставлять напоказ то, что блестит, — говорит он своим певучим голосом. — В коридорах дворца полно завистников… Посмотри, сколько серебра я тебе принес.

Пыхтя от тяжести, он ставит поднос, снимает с него покрывало и садится на мягкую подушку.

— Ты забыл, что делают с теми, кто крадет драгоценности?

— Им отрубают кисти рук, — со вздохом отвечает Осман, массируя затекшие руки. — Но я ни у кого ничего не украл. Это подарок от нашего гарема.

На подносе семь бокалов, две вазы для сладостей, пять шкатулок для колец и колье, два браслета для ног и три — для рук, броши, булавки, крючки — и все из чистого серебра.

— Завтра в твое распоряжение отдадут плавильную печь. Трое подручных уже предупреждены и на рассвете будут здесь.

И действительно, с утра на работу являются трое юношей — три самых близких друга Хасана: Цай Тянь, сведущий в технике плавления, Ахмед Фузули, умеющий и знающий все — такая у него светлая голова, — и Рум-заде. Этот хоть и бездельник, но может раздувать кузнечный мех и веселить всех своими россказнями.

4

Дворцовая плавильня и кузница работают в полную силу. Кажется, нужный сплав получен.

Рисунки на пластинках, прикрывающих механизм искусственной руки, прекрасны, суставы сгибаются и разгибаются легко и свободно. Только металл почему-то гремит. Юноши даже спать не ложатся, так они удручены. Но вот механизм наконец начинает действовать как следует. Теперь можно заняться отделкой: Хасану дано разрешение использовать для этого лучших мастеров. Он отобрал чеканщика из Праги, венецианского ювелира-гравера и немца — лучшего специалиста по золотой насечке.

Бешеный Баба все ждет, запершись в своих покоях. Он не желает показываться на людях, вопросы государственной важности решает сидя за частой решеткой, в сад выходит только после того, как оттуда выгонят всех, даже его охрану, — в общем, ведет себя хуже, чем обреченная на полную изоляцию наложница из гарема.

Лишь четыре самых верных человека, кроме, конечно, личной прислуги, могут заходить к бейлербею. Это учитель фехтования, помогающий ему разрабатывать культю, две наложницы, которые приходят ночью и выполняют свои обязанности с повязками на глазах, и Осман, в чьи функции входит развлекать хозяина бесконечными восточными и западными играми, Осман, вынужденный терпеть его капризы и вспышки гнева.

Особенно трудно общаться с Аруджем по вечерам, когда он выходит на открытую террасу, обращенную в сторону порта, и начинает богохульствовать и ругаться на чем свет стоит.

— Попроси Аллаха, чтобы он не слушал, если ему не нравится, и оставь меня в покое, — говорит он Осману.

— Мой господин, я и так молчу.

— А все равно хочешь заткнуть мне рот, потому что боишься, как бы Аллах не разгневался.

— Хорошо, господин, я перестану бояться гнева Аллаха. Но вашу рану надо еще лечить, позвольте мне сделать все, что полагается.

— Это хирург дал тебе мазь?

— Нет, господин. Вы же не разрешили обращаться к нему и велели прогнать его, если он явится. Я сам готовлю снадобья, но не знаю, помогут ли они.

Арудж-Баба сидит на террасе и неотрывно смотрит на горизонт.

— Хайраддина все не видно. Наверно, генуэзец хорошо потрепал его, раз он так долго не возвращается! Да, у каждого своя беда… Осторожнее с этой своей гадостью! Ты же знаешь, я ее терпеть не могу!

А Осман удивляется, как покорно хозяин сносит перевязки по три раза на дню и почти не выходит из себя.

— Когда Хасан принесет мне руку, рана должна быть полностью зарубцована.

Осман Якуб продолжает забинтовывать больное плечо.

— Ты не говоришь, как там у него дела. Хочешь, чтобы я поверил, будто он не справится? Напомни ему, что его ждет. Пусть пока упражняет свою левую руку: если он не окончит работу к назначенному сроку, может быть уверен, что останется без правой.

— Он знает об этом, господин.

— Я свое слово сдержу.

— Поэтому, господин, я так и беспокоюсь.

5

Работа над серебряным остовом руки уже окончена. Юноши испытывают шарниры, сами натягивают лямки: механизм пока еще не совсем готов, но, похоже, все в порядке.

Искусственная рука лежит в кузнице на большом столе; рядом разложены пластинки, которыми она будет отделана.

Украшения получились очень изящными, внешне все выглядит прекрасно. Все дело в механизме.

Идея сама по себе хороша, но трудноосуществима. Все основано на сочетании с естественными движениями культи и на давлении, которое она будет оказывать на разные точки осевой линии. С помощью множества пружин и под воздействием идущих от культи импульсов механическая рука как бы оживает. Ее можно поднять, согнуть в локте, ею даже можно держать у груди щит.

Хасан упирается руками в стол и качает головой:

— Нет, не годится. Она должна быть прочнее и легче.

И снова проверяются расчеты, придумываются новые сочленения. Хасан в отчаянии.

Дни идут, а он все недоволен достигнутым. Оттого что он не выходит из кузницы, где полно едкого газа и дыма и совсем нет дневного света, у него заболели глаза. Нездоровая полутьма озаряется лишь вспышками жаровен и горнов, которые ослепляют своей чрезмерной яркостью и причиняют глазам еще больший вред.

Когда Хасан выходит на свежий воздух, чтобы получше разглядеть какой-нибудь рисунок, проверить качество чеканки, насечки, в глазах стоит туман, смотреть больно, и ему приходится ждать, когда они вновь привыкнут к солнечному свету.

Однажды, когда из-за выхлопа особенно едкого дыма из глаз Хасана потекли слезы, Рум-заде сочинил стихотворение, которое называлось: «Как человек страдает и плачет при мысли об ожидающей его каре». Собственно, это не стихотворение, а просто набор слов: Рум-заде не поэт, но он любит острить, и благодаря ему в кузнице иногда раздается смех.

— Если твоя затея — сплошное безумие, нужно, пока возможно, принимать ее со смехом. Бесполезно преждевременно посыпать голову пеплом.

Но Хасану, очевидно, доставляет удовольствие все больше и больше усложнять работу над механической рукой. Похоже, он бросает вызов самому себе.

Однажды ночью, ожидая, когда остынет какая-то отливка, он решает изготовить не только правую руку, но еще специальную перчатку для левой и украсить ее тыльную сторону такими же прекрасными серебряными и золотыми узорами.

Задача сделать механическую руку красивой — выполнена. Она, несомненно, произведет отличное впечатление. К тому же ее можно будет хорошо и прочно крепить к торсу. Целая система пластинок соединяет крепкий наплечник с воротником и наплечником на левой руке. Но что до движения, то о нем, кажется, можно только мечтать.

До назначенного срока остается семь дней, после чего будет вынесен приговор. А пока нужно доделать еще штук тридцать позолоченных чешуек и внутреннюю обшивку на предплечье.

6

Наш прирожденный дипломат Осман извлекает определенную пользу из своих посещений господина, каждый раз представляя ему ситуацию почти безнадежной. Скупо описывает состояние дел, дает понять, что очень боится полной неудачи, внушает хозяину, что нельзя ставить перед людьми такие неосуществимые задания и что кара Господня неизбежно постигнет того, кто с этим не считается. В общем, Осман хочет подготовить Аруджа к тому, что его ждет разочарование, и таким образом загодя смягчить его гнев.

Арудж-Баба терпит сентенции старика только потому, что притворяется, будто вовсе их не слышит: словоизлияния Османа его уже не трогают. Но в душе он, вероятно, начинает мириться с мыслью, что невозможно, да и святотатственно, подделывать творения Всевышнего. Во всяком случае, Осману кажется, что он замечает у хозяина некоторые признаки смирения: продолжительное спокойное молчание в часы послеобеденного отдыха и радостные восклицания, когда ему под руководством опытного наставника удается попасть в мишень стрелой с левой руки, или расколоть больше, чем прежде, тыкв одним ударом меча, или поднять и зашвырнуть как можно дальше железную болванку.

А вот и самый убедительный признак зарождающегося смирения: однажды утром во время грозы на фоне почерневшего неба появляется чайка. Птица садится на подоконник и пристально смотрит на обнаженного по пояс раиса, который делает гимнастические упражнения, укрепляющие мышцы плеч, левую руку и культю. Арудж-Баба замирает. Он не прогоняет чайку, а, наоборот, внимательно смотрит на нее благодарным взглядом и, поворачиваясь перед ней во все стороны и как бы демонстрируя себя, говорит:

— Благодарю тебя, о посланец Неба. Благодарю, что ты в ужасе не отшатнулся от меня. Видишь, что осталось от Аруджа, смотри, смотри же. Таким я и останусь навсегда — одноруким Аруджем, если парню ничего не удастся сделать. Придется, как видно, научиться выходить на люди без руки.

7

Однако решетку пока ни перед кем не поднимают. Ни один посол, даже самый важный, не получает аудиенции, о чем бы он ни хотел сообщить. Повседневное управление страной осуществляет Совет, остальные дела откладываются, как если бы государя не было на месте. По приказу бейлербея всем повторяют одно и то же: раис не принимает, раис не отвечает, раис погружен в раздумья.

Самые худшие минуты, как правило, наступают на закате солнца, когда Арудж, выйдя на открытую террасу над морем, дает волю накопившейся ярости. Однажды вечером бедный Осман вдруг почувствовал, что его отрывают от пола.

— Видишь? Мне и одной руки достаточно, чтобы поднять человека и зашвырнуть его куда захочу. А этого твоего Хасана я зашвырну в бани, если он не вернет мне руку.

Арудж-Баба имеет в виду не те бани, где лечат целебными водами, и не те, где люди развлекаются под свежими струями фонтана, нет, он имеет в виду бани, где содержат пленников и рабов в ожидании, когда торговцы — евреи, христиане или магометане — выставят их на продажу. Проданного раба могут сделать крестьянином на Африканском побережье, погонщиком пересекающих пустыню караванов, могут загнать в шахту где-нибудь в Турции или на Западе, а то и сгноить в трюме галеры. Нет, лучше уж смерть.

— Смилуйтесь, мой господин!

Баба, смеясь, ставит Османа, болтающего в воздухе кривыми ногами, на пол.

— Я мог бы поднять тебя одной левой, даже если бы ты сидел вон на том щите и держал на коленях жаровню с железной кочергой в придачу. А так ты слишком для меня легок, какая мне от этого радость? Ладно, на сегодня хватит. Приготовь мне свой гнусный отвар и не забывай про бани, о которых я тебе говорил.

Как же Осман забудет о банях, если там может оказаться — и довольно скоро — его Хасан, хотя звездочеты и сулят ему совсем иную судьбу. Он отсчитывает и кладет в плошку листочки зверобоя, добавляет щепоть сухой дымянки, чтобы промыть Аруджу желчные пути; крошит туда немного базилика — царской целебной травы, чтобы возбудить в нем стремление к мудрым поступкам, а мысли его тем временем уносятся к трюмам кораблей, кишащим червями, крысами и рабами. Насколько известно Осману, только Хайраддин не держит на своих кораблях рабов, и потому его суда обгоняют ветер.

Осман считает, что Хайраддин — сама мудрость и совершенство: такими, наверно, были в древности полубоги. Увы, сейчас его нет во дворце, и Осману приходится в одиночку бороться с неуемными капризами Аруджа. Помочь старику могут только его высушенные травы и цветы, настои и отвары, которые пока нравятся господину. На всякий случай сегодня вечером к обычной смеси он добавляет три основательные щепотки мака: пусть Баба хорошенько поспит.

Срок, отведенный на изготовление механической руки, истекает завтра, чем только все это кончится?

Как и всегда по вечерам, Осман завершает лечебные процедуры до того, как появляются наложницы.

— Мне можно идти, господин?

— Иди, старик. И имей в виду: плохо придется вам, если завтра рука не будет готова. Я жду ее!

А Осман-то думал, что ему постепенно удалось приучить раиса к мысли о возможной неудаче.

— Срок истекает к заходу солнца. Так и передай своему мальчишке!

8

Назавтра, вопреки всем опасениям, рука готова. Она хорошо действует, ослепительно сверкает, красиво отделана и легка. Юноши по очереди примеряют ее на себя. Проявив немного терпения и сноровки, ею можно двигать. Даже плачущий от волнения Осман не отказывается от примерки.

— Это же настоящее восьмое чудо света!

Да. Но по сравнению с живой человеческой рукой эта — серебряная — не так уж и хороша. Все зависит от того, на что рассчитывает Арудж-Баба. Если он не желает, чтобы у него болтался пустой рукав, то сочтет искусственную руку верхом совершенства. Если он намеревается поразить окружающих чем-то никогда не виданным, то и для этой цели творение Хасана подойдет как нельзя лучше. Если он ждал чуда, то оно, можно сказать, свершилось. Но если он рассчитывал получить точно такую же руку, какую потерял, то надежды на спасение у бедного Хасана нет.

Четверо друзей и Осман советуются, как лучше поднести руку раису. Можно организовать своего рода торжественную церемонию, явиться к бейлербею всем вместе, но Хасан отвергает эту идею: он пойдет сам, и пусть гнев Аруджа обрушится на него одного. Чем все кончится, никому не известно, пусть раис не знает, какие помощники были у Хасана. Ведь если что не так, Арудж-Баба может сразу лишить их своей благосклонности.

— Иди сюда, Осман, дай я тебя обниму, пока у меня есть еще обе руки. Отныне я тоже могу стать одноруким.

Именно теперь, когда дело, можно сказать, сделано, Хасан впадает в уныние. Уж лучше бы, говорит он, Краснобородые продали его сразу после того набега, да, лучше быть рабом, чем сыном безумца. И вообще, кто сказал, что Арудж-Баба действительно намерен сделать его своим приемным сыном? С какой стати Краснобородым превращать в законного наследника какого-то раба?

— Сынок, ну кто же может знать истинные намерения тех, кто нами распоряжается? Какие силы движут ими? С какой стати они будут объяснять причины своих поступков?

Скрестив ноги, Осман Якуб садится на пол перед Хасаном. Разговаривая с юношей, он энергично массирует ему ступни и лодыжки:

— Ты совсем замерз, ноги холодные как лед. Сейчас я разгоню тебе кровь, и ты сможешь мыслить спокойно и здраво.

Похоже, что Хасан нечувствителен ни к рассуждениям старика, ни к массажу, но Османа это не смущает.

У Аруджа и у Хайраддина нет во дворце родных сыновей. Оба брата произвели на свет десятки детей, которых разбросало по всему свету, так как держать во дворце их не пожелали. А еще ходят слухи, что детей Аруджа всех до единого погубили в знак какой-то непонятной кровной мести. Как бы там ни было, Краснобородые решили сделать своим наследником человека, не связанного с ними узами родства.

Кроме того, Хайраддин любит Хасана, как родного сына. Может, Арудж-Баба тоже любит его: поди знай, что у бейлербея на сердце, хотя Осман готов побиться об заклад, что так оно и есть.

Ну а то, что Хасан не из царского рода… Так ведь и Краснобородые не царских кровей. Отец у них был янычар, а мать — простая женщина с острова Лесбос. И они не делают из этого никакой тайны. Главное для братьев — будущее созданного ими царства. Хасан всегда был необыкновенным мальчиком, и оба раиса, решив, что из него мог бы получиться хороший царь, стали его терпеливо готовить к этому. Теперь, увидев юношу таким неуверенным в себе и безвольным, они, конечно, откажутся от своей идеи.

Хасан даже готов разнести вдребезги только что изготовленную серебряную руку.

— Бесполезная железка, выкинуть ее — и все.

— Да если ты не отнесешь ему эту красавицу, тебе и впрямь отрубят руку, ты же знаешь, какой он бешеный.

Пусть Арудж-Баба делает с ним что хочет. Хасан для себя уже все решил. Лучше быть одноруким и навсегда остаться рабом, чем служить посмешищем и постоянно страдать от сумасбродств безумца, вечно гадая, что тебе уготовано — жизнь наследника или смерть.

— Разве мы не находимся постоянно между жизнью и смертью? Не Арудж-Баба, а один только Аллах решает, когда и как прекратить наше земное существование. Ты охвачен страхом, я почувствовал это по твоим холодным ногам.

Осман поднимается, потирает руки, поправляет рукава.

— Ну что ж, раз ты боишься, значит, ты человек, а не чудовище. Я доволен. Теперь ноги у тебя согрелись, и прекрати свои идиотские разговоры. Беги выполняй свою роль приемного сына, которая тебе не так уж и неприятна. Рано или поздно у тебя будет свой корабль, целый флот, и ты сможешь держаться на равных с дожем, королем Франции, а может, и с самим Великим Султаном Истанбула! — Тут Осман резко меняет тон и добавляет сурово: — А что скажет Хайраддин, когда вернется и, не застав тебя во дворце, подумает: «Какая неблагодарность!» Он решит, что я накормил тебя слизью улиток, чтобы сделать таким же ненормальным, как его братец, и прикажет меня наказать. Ты хочешь моей смерти?

На лице Османа написано такое неподдельное отчаяние, что юношей разбирает смех. Хасан же, набравшись наконец смелости, поднимает стеганую вышитую подушку, на которой под куском лилового атласа покоится серебряная рука.

— Я пошел.

— Ради Бога, не спеши! Он же сказал: на заходе солнца. Не то еще упрекнет тебя в чрезмерной торопливости.

С Аруджем нужно быть очень осторожным и точным. Но ожидание для Хасана уже невыносимо. Он отстраняет Османа Якуба, который, раскинув руки, загораживает ему дорогу.

— Открой мне дверь и испроси для меня милости у Аллаха.

9

— Что тебе?

— Я принес механическую руку.

— Не показывай! Не желаю ее видеть.

Два месяца и неделя труда и страданий, а он не хочет даже посмотреть на руку! Хорошо бы сейчас запустить ею ему в голову. Но нужно набраться терпения и ждать.

Хасан стоит неподвижно и держит на вытянутых руках подушку, которая, кажется, весит с целую гору.

— Ну и чего ты там стоишь столбом? Отпусти занавеси, я хочу надеть ее в темноте.

Но и при спущенных занавесях комната не погрузилась в полный мрак: солнечные лучи пробиваются сквозь узоры камчатной ткани.

Стащить с бейлербея кафтан не так-то просто. Льняная туника должна оставаться на нем, а то металл может вызвать раздражение на еще не загрубевшем теле. Конечно же, опорные детали снабжены стегаными прокладками, но осторожность не помешает. Приходится распутывать какую-то завязку. Наконец шейный ремень на месте. Теперь надо надеть наплечник на здоровую руку. Второй наплечник потоньше: на раненом плече повреждена мышца, и он не может служить надежной опорой для всей конструкции. Механизм соприкасается с живой тканью как раз в том месте, где любая шероховатость может вызвать боль. Приходится сдвинуть стержень чуть-чуть в сторону. Краснобородый молчит, застыл как статуя. Наконец культя схвачена.

Короткая передышка. Хасан думает о том, что руку бейлербею ни разу не примеряли. Как поведет себя культя там, внутри?

— Нужно проверить руку в движении.

Баба все молчит. Хасан спокойно дает необходимые пояснения. Сначала испытываются движения сочленений.

Бейлербей слушает молча, внимательно, замерев в неподвижности, и лишь осторожно шевелит культей, следуя указаниям Хасана. Все в порядке. Затем в абсолютной тишине Арудж сам повторяет усвоенные движения.

— Свет!

Хасан поднимает занавеси. Солнце еще не село. Его красные, горячие лучи ослепительными бликами играют на серебре и золоте драгоценной руки.

Баба зовет слуг, и те приносят зеркала и лампы.

— Отныне я буду Арудж Серебряная рука. Завтра на Совете подпишу указ об усыновлении. Вызовите моего портного.

Оказывается, для торжественной церемонии нужно срочно сшить два плаща: один для Аруджа, другой — для его любимого сына, принца Хасана.

IV

Праздник только начался. На белоснежную, затканную серебряными узорами тунику Хасана накинут сшитый специально для торжественной церемонии синий камчатный плащ; на голубом тюрбане сверкает рубин — подарок Хайраддина.

Хайраддин одет подчеркнуто скромно, но необычайно элегантно. На его ярко-красном кафтане нет никаких золотых украшений. Бросаются в глаза лишь бриллиант на указательном пальце правой руки и тонкой персидской работы воротник.

Плащ Аруджа куда богаче. На нем и драгоценные каменья, и золотое шитье, и целая россыпь полудрагоценных камней и цветных стеклянных бусин. Ради столь важного случая бейлербей оделся так пышно, что стал похож на церковный алтарь. Но он позаботился о том, чтобы плащ был украшен понизу — от пояса до подола. Верхнюю часть его величавой фигуры украшает лишь одна драгоценность — новая рука.

Баба гордится этим чудом: правая рука сверкает и отзывается мелодичным звоном, когда левой, затянутой в украшенную золотом и серебром перчатку, он выбивает на ней дробь. С напускным равнодушием он постоянно привлекает внимание сотрапезников к своей механической руке, демонстративно размахивает ею, изящным движением подносит ее к свету, протягивает вперед, поднимает вверх, как трофей. Плащ Краснобородого заколот на плече скромной пряжкой, чтобы шедевр искусства и техники во всем своем блеске выделялся на фоне бархата и шелка и вызывал у присутствующих восторг.

Арудж-Баба, собравший столько знатных гостей, которым, впрочем, он не очень-то доверяет, не сомневается, что всеобщее восхищение его рукой — искреннее. Но, за исключением самых надежных и проверенных друзей, многие даже здесь, за столом, улыбаясь и аплодируя, злословят в его адрес. Во время громкого застолья можно говорить о чем угодно — соседи не слышат друг друга: шум отгораживает их от остальных, как ватная подушка.

— Небось сплетничают о нас, злопыхатели, — говорит Баба Хасану. — Что с ними поделаешь? Ну ладно, мы им это припомним. Зато какой праздник получился! Ты только посмотри!

— Да здравствует Арудж-Баба, да здравствует Хайраддин, да здравствует сын Арудж-Бабы и Хайраддина! — кричат хором участники трапезы, и этот могучий хор доходит до самого сердца Аруджа. Какой триумф! Он счастлив.

— Мы довольны, а это для нас главное, — обращается он к Хасану, сидящему между двумя приемными отцами. — Конечно, даже многие из этих вот, которые сейчас улыбаются, уже начали злословить о нас, а представляешь, что делается с теми, кого мы не пригласили? «Ох уж эти Краснобородые, — наверняка говорят они, — все-то они чудят, вечно им надо удивлять людей…»

Если Хайраддина кличка «Краснобородые» забавляет, то Арудж-Баба, услышав ее, выходит из себя, хотя и гордится своей огненной шевелюрой и бородищей. В кличке ему чудится что-то обидное, какая-то насмешка, особенно если он не знает достаточно хорошо того, кто произносит это слово. Арудж не любит, когда какой-нибудь чужак критикует или, хуже того, осуждает его поступки или внешность.

— Видишь вон ту компанию? — говорит Арудж Хасану, указывая ему на троих оживленно беседующих гостей. — Известные сплетники. Вечно говорят обо мне гадости.

Один из них — султан Феса, о котором никогда не скажешь с уверенностью, друг он твой или враг. Но во время такого чудесного празднества не стоит травить себе душу из-за какого-то болтливого мерзавца.

— Ослиный рев! — заключает Арудж. — И если эти типы не перестанут меня раздражать, я их брошу в тюрьму.

Выразив таким образом свое отношение к возможным и, скорее всего, действительно злобным высказываниям явных врагов или неискренних друзей, Арудж успокаивается и, продолжая тянуть через соломинку банановый шербет с перепелиными яйцами, мускатным орехом и кокосовым молоком, облизывает усы, как здоровенный кот, уже заприметивший крыс: пусть поостерегутся те, кто ему не по сердцу, — ненадежные и коварные. Склонив лохматую голову к уху сына и с удовольствием смакуя угрозы в их адрес, он говорит:

— Ничего, пусть пока поревут эти ничтожества, скоро они у меня из ослов превратятся в трусливых зайцев — и мы отнимем у них их порты и крепости.

С этими словами он толкает Хасана под локоть своей прекрасной серебряной рукой и нетерпеливо ерзает, как мальчишка, собирающий сообщников для совместных проказ.

— Мы еще им покажем, каков наш новый раис. Я уже строю на твой счет великие планы.

2

В перерыве между пятой и шестой переменами блюд три девушки и шесть мужчин развлекают гостей древними африканскими танцами. Затем наступает черед двух юных турчанок, играющих на струнных инструментах: одна из них закутана в сиреневато-розовые покрывала, на другой — вуали всех оттенков зеленого цвета, переливающиеся, как листва в хорошо ухоженном саду. Музыка звучит все веселее и задорнее, с противоположных концов зала к его середине сходятся две группы мальчиков: одни все в розовом, другие — в зеленом. Они танцуют, выполняя акробатические прыжки, образуя сложнейшие фигуры из человеческих тел — пирамиды, мосты, спирали, вьющиеся среди столиков, диванов, восторженных гостей и снующих с озабоченным видом виночерпиев.

Эта балетная группа предоставлена для ублажения гостей командиром расквартированных в городе янычар, который решил таким образом «выразить дружеские чувства и неизменное покровительство Великого Султана Истанбула, верховного властителя всех раисов побережья и внутренних территорий», как гласит официальное посвящение.

Хотя церемония происходит днем, в празднично украшенных павильонах зажгли факелы, свечи и лампы, чтобы придать событию еще большую торжественность. А событие это не простое, оно включает в себя сразу три праздника, о чем и говорят надписи, украшающие все помещения. Сегодня отмечается обретение Аруджем руки, появление нового принца — Хасана и благополучное возвращение Хайраддина.

Вот уже шесть дней, как Хайраддин дома, а с кораблей все еще продолжают выгружать добытые им трофеи. Большая часть их была захвачена на испанском судне, груженном золотом, другими драгоценными металлами и древесиной редких пород из стран Нового Света.

Ее величество светлейшая вице-королева Испании Хермана де Фуа в своих мрачных дворцах будет проклинать этого гнусного пирата, осмелившегося ограбить ее, можно сказать, в ее собственном доме — у самой гавани Кадиса. Одна только мысль о том, как она сейчас беснуется, приводит Хайраддина в отличное расположение духа.

3

Музыканты на антресолях за деревянной, отделанной слоновой костью балюстрадой после небольшого перерыва снова исполняют веселые мелодии.

Краснобородые любят музыку. Хайраддин такой страстный ее поклонник, что на его флагманском корабле даже во время сражений музыканты не сидят без дела.

— Мне нужно подобрать на судно новых музыкантов, — говорит он, — мои нынешние не созданы для моря: боятся воды.

Какая радость держать на корабле музыкантов, которые фальшивят, едва завидев слишком высокую волну? А поскольку Хайраддин проводит больше времени на море, чем во дворце, он хочет набрать хороших новых музыкантов. По правде говоря, ему нужны совсем особые музыканты, которые не только ничего не боятся и не страдают морской болезнью, но могут в случае необходимости сесть на весла, вскарабкаться на ванты, а то и взять в руки лук, пику или ружье. Краснобородые не возят лишний балласт на своих судах, бороздящих моря не ради забавы.

Подбором новых музыкантов для флагманского корабля займется знающий человек, с таким блеском организовавший этот праздник во дворце. Праздник поистине грандиозный, на зависть многим.

— Первой позавидует Хермана де Фуа, которую очень скоро оповестят о нем ее тайные эмиссары.

— Да, Хермана де Фуа в своих валенсийских дворцах еще никогда не устраивала ничего подобного.

— Она слишком занята обращением мавров в христианскую веру.

На пирах у Краснобородых принято насмехаться над злобным характером вице-королевы Испании.

Когда-то давно у нее с Хайраддином была то ли стычка, то ли какое-то необычное приключение — точно никто не знает.

Очевидно лишь то, что до сих пор принято отпускать по ее адресу всякие шуточки и намеки и даже сочинять сатирические мадригалы. Кто-то упрашивает Хайраддина рассказать о делах минувших дней, но он лишь улыбается и ограничивается рассказом о том, как обстоят они сегодня:

— Вам известно, что Хермана обзывает меня пиратом, да так, чтобы все поняли, что я самый худший из всех пиратов на свете.

Гости пьют за последний подвиг Хайраддина, ограбившего испанское судно у самого входа в гавань Кадиса.

— Да, это был молниеносный и удачный налет, — рассказывает Али Бен Гад, помощник Хайраддина, — и все благодаря ошибке испанского капитана.

По возвращении из Новых Индий он, воспользовавшись благоприятным ветром и спокойным морем, решил переждать ночь на рейде, чтобы не приставать к берегу в темноте, тут его и взяли на абордаж берберы, неслышно подкравшиеся на своих судах с хорошо смазанными уключинами.

— А остальное доделало вино, — продолжает Али Бен Гад, — которого испанский капитан не пожалел для своего экипажа, решившего отметить благополучное возвращение на родину.

Достаточно было людям Хайраддина швырнуть в море с десяток упившихся матросов, чтобы остальные стали смирными, как овечки. Экипаж испанца был разношерстным и к тому же сильно потрепанным в заокеанском походе. Людей измучили и ослабили болезни, и они оказались не в состоянии защищать несметные богатства, которыми были забиты трюмы.

— Теперь нужно выгодно продать нашу добычу, — говорит Хайраддин, довольный проведенной операцией, — нас ждут и другие важные дела, на которые потребуются деньги.

Нужно, например, заняться пороховым заводом в Джербе: расширить помещения, подобрать более умелых рабочих.

В обновлении нуждается и главный арсенал столицы. Через месяц решено начать строительство шести новых галиотов и привести в порядок только что вернувшиеся из долгого плавания суда — они требуют немедленного ремонта.

— Ну так что же? Ты действительно потерпел поражение, о котором нам сообщили? Хорошенько тебя потрепали? — не без лукавства тихонько спрашивает Хайраддина Хасан.

— Еще как. Но только не Андреа Дориа. Его корабли были похожи на мираж. Преградили нам путь, обстреляли и словно растворились за горизонтом. Враг исчез прежде, чем мы поняли, кто это был. Странный какой-то, молниеносный бой. Может, его подстроила Хермана де Фуа? — шутит Хайраддин, хотя все действительно могло так и быть. — Во всяком случае потом мы свое взяли.

— Так выпьем же за счастливое избавление от кораблей — призраков, пытавшихся заманить в западню моего брата Хайраддина и его суда! — восклицает Арудж-Баба, чтобы не омрачать тяжелыми воспоминаниями такой радостный день.

4

Еще одна пауза, еще одна смена блюд. Подают необычайной красоты сласти, уложенные на блюдах в виде цветочных клумб. Как всегда во время больших пиров, перерывы служат лишь отдыхом перед новым приступом чревоугодия.

Шум голосов то усиливается, то затихает — в зависимости от того, насколько гости заняты поглощением пищи. Сейчас жевать нетрудно, и потому языки развязываются, гомон нарастает. Впечатление такое, будто вы попали на шумный базар, так что Хасан и Хайраддин могут спокойно беседовать, не заботясь о необходимости занимать гостей.

В разговоре о Хермане де Фуа уже упоминались мавры — а они ведь братья берберов, оставшиеся на испанской земле. Эта тема очень волнует Хасана, так как Хайраддин всегда говорил, что рано или поздно надо будет вызволять их.

— Но когда?

— Еще не время.

— Мавры должны быть первыми из тех, кто войдет в великое царство мира и покоя, которое мы хотим создать на наших морях.

Об этом будущем царстве мира Хасан начал мечтать с тех пор, как Хайраддин стал делиться с ним своими планами, но ему кажется, что уже давно пора действовать.

— Да когда же это время наступит?

Помощник церемониймейстера пронзительно трубит в рог.

— Слышишь? У пира тоже есть свое время, и звук рога отмеряет его. А когда речь идет о целом царстве, мало призыва трубы или воодушевления одного молодого человека.

Порывистый Хайраддин, славящийся молниеносными действиями во время битв, смелыми и неожиданными налетами и отчаянными выходками, хочет научить Хасана искусству терпения — ценнейшему качеству правителя.

5

Хайраддину нравится беседовать с Хасаном еще с тех пор, когда тот был совсем мальчишкой, — так родилась их взаимная привязанность. Когда наступали долгие зимние дни и даже месяцы, когда из-за плохой погоды нельзя было выйти в море, а тяготы управления государством не очень обременяли Хайраддина, он любил поговорить с мальчиком. Возникшая таким образом душевная близость — совсем как между отцом и сыном — стала в конце концов сильнее кровных уз. Сейчас она так прочна, что им и одного взгляда достаточно, чтобы понять друг друга, пара слов может заменить длинное послание, а совместная прогулка верхом залечить душевные раны, нанесенные долгой разлукой.

Крепкая дружба Хайраддина с Хасаном даже вызывает у Аруджа ревность. Он первый понял, что было бы слишком расточительно оставить мальчика в гареме для обычных любовных утех, которые ему самому, впрочем, не так уж и необходимы. И женщины, и мальчики нужны Аруджу лишь в моменты отдыха от войны, как средство восстановления сил. Было время, когда тонкая и необычная красота пастушонка манила его, но потом этот каприз, как и многие другие капризы, прошел. У парня обнаружились иные достоинства и такая смекалка, такие способности к приобретению познаний в самых разных областях, что Хайраддину стало ясно: этот талант должен быть использован во имя будущего их царства. И Арудж с ним согласился. А потом все-таки стал ревновать, считая, что приемный сын из двух названых отцов отдает явное предпочтение Хайраддину, видя в нем учителя, друга и близкого человека, с которым можно поделиться любыми заботами.

Но сегодня даже оживленная беседа Хасана с Хайраддином не пробуждает в бейлербее обычной глухой ревности и не может омрачить его великую радость.

6

Игра приглашенных на пир музыкантов действительно выше всяких похвал. Арудж-Баба велел тщательно отобрать их в разных странах и добился их согласия на приезд в Алжир «в основном мирными средствами», если не считать двух случаев временного похищения. Временного потому, что по окончании празднеств тот, кто не захочет остаться во дворце, может спокойно вернуться домой.

Арудж-Баба собрал этих виртуозов исключительно для того, чтобы угодить своему брату, и Хайраддин польщен и доволен.

Повелитель обнаруживает иногда удивительные тонкость и чутье, — откуда они только берутся в этой дикарской голове? Нередко он окружает брата таким же вниманием и заботами, как в те времена, когда они были совсем детьми: он, как старший, сажал Хайраддина к себе на колени перед очагом и помешивал ароматической палочкой кожуру апельсина, томившуюся с медом в глиняном горшочке. Да и теперь, когда они оба уже немолодые мужи, отношение Аруджа к младшему брату остается прежним.

Хайраддин сочиняет стихи и песни, и Арудж-Баба очень гордится этими талантами брата и даже немного завидует ему, хотя и считает, что все это — безделица. А потому между десятой и одиннадцатой сменой блюд, то есть перед подачей новых сластей и прохладительных напитков, Арудж распорядился уделить время для песнопений и чтения стихов. Во время восьмого перерыва выступают дрессированные обезьянки, а во время девятого гостей потчуют табаком, захваченным у испанцев, тех самых испанцев, что как самые настоящие пираты отняли столько богатств у обитателей Нового Света, которых они провозгласили своими врагами и сразу стали грабить. «Грабители» и «пираты» — вот эпитеты, которыми с гневом и презрением наделяют друг друга соперничающие стороны. Этот обмен оскорблениями напоминает игру жонглера: злые слова, словно шарики, летают туда-сюда, никого не раня. Во время войны корсаров принято считать, что враг — это обязательно пират, даже если на родине он носит громкий титул, да и в других местах его величают командором, генералом или королем.

— Все зависит от того, с какой стороны смотреть, — утверждают некоторые из сотрапезников.

А вот Хайраддин с этим не согласен. Между законным главой государства и пиратом существует огромная разница. Ведь в каждом государстве есть свои законы, управляющие всей жизнью.

— Если у Дориа хватает наглости проскальзывать у меня под носом, прикидываясь этакой наседкой, прикрывающей своих цыплят, мой долг — дать ему бой, как того требует закон выживания. Если бы я оставил его безнаказанным, он завтра же явился бы сюда и склевал моих ястребят прямо в гнезде.

Смешиваются в общий гул тосты, остроты, смех, но разговор продолжается. Хайраддин очень любит такие дискуссии: они помогают разобраться в проблеме, установить, кто настоящий кондотьер, а кто — обыкновенный пират.

«Да, очень уж вам всем нравится воевать!» — думает Осман Якуб, который сидит, сложив ноги калачиком, на большой скамье. Надо сказать, что его мысли и суждения никак не согласуются с порученной ему скромной ролью — следить за спокойным течением празднества: держа в руках веера, с помощью которых Осман делает условные знаки слугам, старик незаметно осеняет себя крестным знамением, моля Бога простить хозяевам их ложь, ибо лгут они с чистым сердцем.

— Сынок, — говорит Арудж-Баба, — пусть враги называют тебя пиратом, будь корсаром, если сумеешь. Не можешь же ты размахивать перышком, когда на тебя идут с саблей наголо или с мечом! Война есть война, она тоже часть судьбы человеческой. И делятся войны только на выигранные или проигранные.

Наконец наступает перерыв между десятой и одиннадцатой сменой блюд. Звучат песни и стихи на разных языках.

— Каждый может слагать вирши на языке, который ближе всего его душе.

Многоязычие — неизменная традиция во дворце Краснобородых. Хайраддин считает, что этого требуют интересы управления страной. Берберский адмирал должен быть полиглотом, чтобы нигде, ни в каком краю не чувствовать себя чужаком, выказывать любезность друзьям и умело избегать врагов.

Состязание поэтов проходит неровно и порой навевает скуку. Но закон вежливости требует с одинаковым вниманием выслушивать и мастеров, и тех, кто только пробует свои силы в искусстве стихосложения.

Когда все официальные поэты и дилетанты заканчивают выступления, встает Арудж-Баба.

— Теперь моя очередь, — говорит он.

Сделав знак музыканту, перебирающему струны своего инструмента, он, медленно и торжественно постукивая левой рукой по серебряной правой, начинает читать:

— Как хорошо быть мужчиной, прожившим долгую жизнь, как хорошо быть пиратом — старым морским волком, вновь жаждущим впиться зубами в добычу…

Громко, низким голосом читает Баба свои нескладные стихи, немало удивляющие гостей. Новоявленный поэт воспевает битвы, штормы, о которых он так мечтает, вспоминает о мимолетных радостях любви и жестоких схватках с врагами, вкладывая при этом в свой речитатив столько страсти, что его неуклюжие вирши зажигают аудиторию.

Под аплодисменты и восторженные крики удовлетворенный бейлербей садится на свое место.

8

В конце пира вносят огромную вазу с пряными сластями. Это настоящий шедевр!

Пять юношей, одетых в красное, держат украшенную геммами вазу, на которой красуется корабль — с парусами, снастями, пушками и матросами.

Чтобы выполненным из сладкого теста матросам сделать лица, пришлось прибегнуть к помощи кулинара-христианина: главный повар — правоверный мусульманин — не смог бы отважиться на такое, не впав в тяжкий грех, так как его религия запрещает изображать человеческую фигуру с лицом. Но во владениях Краснобородых повара всех рас и вероисповеданий, так что всегда можно найти выход из положения, не оскорбляя чувств верующих.

По знаку церемониймейстера самый маленький из мальчиков открывает дверцу трюма сахарно-марципанового корабля, и оттуда вылетают две щебечущие канарейки; покружив немного в воздухе, они садятся на тюрбан Хасана.

— Слава Аллаху! — кричит счастливый Осман Якуб. — Какое чудесное знамение!

Осману прекрасно известно, что канареек перед этим долго дрессировали, но, увидев птичек на голове Хасана, он считает, что их и впрямь послал Всевышний как знак предпочтения. Совершенно счастливый, он после стольких часов работы опять принимается без устали махать веерами и опахалами, управляя кравчими и слугами, которые вносят все новые яства, и следить за продолжительностью пауз между переменами блюд и выступлениями музыкантов и других артистов.

V

Праздники прошли, занятия в школе окончились, и Хасан усиленно практикуется в управлении государством: принимает участие в дипломатических миссиях, официальных церемониях, заседаниях Совета, иногда развлекается, главным образом охотой, скачками на конях и верблюдах, парусными гонками.

Наступили дни ожидания, порой — слишком спокойные и пустые. Арудж-Баба блаженствует и все не нахвалится своей новой рукой. Он отдыхает, наслаждается вернувшимися к нему радостями жизни и, в сущности, ничего не делает, уделяя много времени курсу восстановительной терапии, который прописал ему один искусный лекарь-иудей: тут и целебные ванны, и парная баня, и массаж, очищающие организм от последствий переедания. Курс рассчитан на три недели, но уже по прошествии первых семи дней раис начинает раздражаться, недовольно фыркать, скучать и часто требует, чтобы Хасан составлял ему компанию. После каждого сеанса лечения, прежде чем выйти из бани, раис слегка закусывает и отдыхает за игрой в шахматы, и если игра складывается интересно, он может просидеть за шахматной доской несколько часов подряд. Бани закрываются с заходом солнца. Но Арудж-Баба — царь и может оставаться в них сколько ему вздумается. Для него и его свиты зажигают огни в залах для игр и для отдыха. Иногда Арудж-Баба задерживается там до самого рассвета, и тогда, словно в благодарность за компанию, он сопровождает сына в его скачках по холмам. Оторвавшись от общего эскорта и с гиканьем подстегивая скакунов, они затевают отчаянную гонку, вспугивая стаи птиц, которые выпархивают из-под самых копыт, и наводя страх на разбегающихся крестьян.

2

Как-то ночью, когда Осман Якуб, терпеливо дожидаясь их возвращения, сидит в уголке и предается разным мыслям, Хасан вихрем влетает в комнату, целует старика в обе щеки и в лоб и, подхватив под мышки, с радостными криками кружит его.

— Господи Иисусе и милостивый Аллах, ты что, упал с верблюда и лишился разума? Или разглядел среди звезд счастливый знак?

— Арудж-Баба отпускает меня с Хайраддином!

Осман протирает глаза и недоуменно смотрит на Хасана.

— Он говорит, что настало время завершить мое образование в какой-нибудь хорошей битве. И Хайраддин доверяет мне один из кораблей своего флота! Отплываем немедленно, хотя теплый сезон уже окончился!

— По-твоему, это надо было сообщить мне прямо среди ночи?

— Летом почти не было дождей, так что берберам и маврам на внутренних территориях грозит голодная смерть — никакого запаса на зиму у них нет. Рано или поздно они спустятся на побережье просить нас о помощи, и мы должны будем помочь им в беде.

Осман Якуб садится и с восхищением смотрит на юношу:

— Я счастлив, сынок; ты научился рассуждать как принц, как настоящий государственный муж. Будь у тебя мать, я сказал бы, что тебе пора оторваться от ее юбки, но я ведь не мать и потому считаю своим долгом отправиться в море вместе с тобой.

— Ни в коем случае!

— Если меня не будет рядом, кто оградит тебя от сглаза, от головного червя и грудных болезней?

— Ты должен остаться с Аруджем. Сам виноват: так избаловал отца, пока он дожидался своей новой руки, что он без тебя уже не может обойтись.

— Ах ты мошенник! Рад, что я остаюсь здесь на привязи, хочешь избавиться от своей заботливой няньки. Посмотрим, каково тебе будет, когда наступят холода и никто тебе не согреет одежду, никто не приложит припарку к груди! Ты подхватишь простуду и начнешь кашлять.

Но Хасана такими разговорами не проймешь.

— Ничего не могу поделать.

Осману Якубу очень обидно, что его не берут в море. Осенью можно ждать таких замечательных приключений: сама природа бросает людям вызов, за каждой волной тебя подстерегают самые удивительные неожиданности.

— Ты не хочешь меня брать с собой, думаешь — я старая развалина и буду всем в тягость. Хотелось бы знать, кто это тебя так настроил против меня. Впрочем, я, кажется, и сам догадываюсь…

Чтобы утешиться и позлить всяких злопыхателей, вздумавших держать его в конуре, как старого пса, Осман сразу же принимается за дело.

— Все сговорились против меня. А ты стал самым Краснобородым из Краснобородых: когда-нибудь проснешься и увидишь, что кудри твои стали морковного цвета, потому что ты еще упрямей и вреднее, чем они. Сейчас же ложись в постель и не путайся тут под ногами, у меня еще уйма работы.

Осман Якуб должен немедленно приготовить ящик с разными флагами и сундук с одеждой, настоящие и подложные документы, печати, гербы. Простые дела можно поручить и слугам, а вот о всяких хитростях и уловках Осман должен позаботиться самолично, тут нельзя ошибиться, упустить из виду какую-нибудь мелочь. Все, кто выходит в море, особенно зимой, имеют при себе «обманный багаж». Такие вроде бы пустяки, но иногда они спасают жизнь.

В один уголок Осман кладет аккуратно свернутую сутану монаха-капуцина. Если парню — о, Господи, его теперь и парнем нельзя назвать, он ведь уже раис, — в общем, если его Хасану придется высадиться на берег и пойти в разведку, монашеская сутана будет идеальной маскировкой. Могут пригодиться и платье купца-иудея, станок точильщика, и пестрое тряпье бродячего фокусника.

Что касается знания разных языков, то тут можно не беспокоиться: если Хасан будет вынужден покинуть судно, он сможет свободно изъясняться хоть на дюжине языков, да со всякими жаргонными словечками, даже ругательствами.

В один из ящиков Осман Якуб втискивает еще и книги: если Хасан не найдет их на борту, так вернется за ними во дворец.

— Хватит возиться с ящиками, Осман Якуб, — заботливо говорит Хасан. — Теперь уже я велю тебе идти спать.

— У меня будет достаточно времени для отдыха, когда вы отплывете. Увы!

3

В сентябре вся молодежь покинет дворец. Без веселых игр и песен дом погрузится в зимнюю спячку. Ахмед Фузули уходит с Хасаном в море. Рум-заде сначала отправится в Сирию к своему дядюшке-богачу, потом — в Истанбул к матери. Цай Тянь же вернется к себе в горы.

— Мне так не хочется возвращаться, — признался как-то Цай Тянь Осману. — Не желаю, чтобы у меня под ногами путались всякие бабы.

Отец подыскал для юноши тридцатилетнюю невесту, которая принесет ему в приданое целое царство и трех младших сестер, предназначенных ему в наложницы. Одной двадцать лет, другой — восемнадцать, а третья совсем еще девочка. Судя по всему, четыре сестрицы счастливы, что им выпала такая судьба. А Цай Тянь ужасно сердится и грозит, что сорвет эту свадьбу: уж лучше отшельником заделаться.

— Чепуха, — убеждает его Осман Якуб. — Подумаешь, жены! Да у тебя их могут быть десятки! При таком выборе, может, тебе и приглянется какая-нибудь.

— Но уж наверняка не из этой четверки.

Когда Цай Тянь упирается, он хуже старого верблюда: никто не может сдвинуть его с места.

4

Решив торжественно отметить отъезд юношей, Хайраддин и Арудж-Баба устраивают охоту на гепардов.

В охоте примет участие и Баба: надо же ему испробовать в деле удивительную механическую руку.

Два из охотничьих гепардов — Тарик и Бендель — натасканы самим Хасаном. Это прекрасные животные с лоснящейся шкурой, сильными и нервными лапами, переменчивым — то кротким, то свирепым — взглядом умных глаз.

Лагерь разбит в миле от зарослей кустарника. Гепарды нетерпеливо подрагивают, и Хасан гладит зверей, играет с ними, потом зовет слуг-массажистов. В стороне от площадки другие слуги крепко держат под уздцы лошадей, а третьи — нагружают на верблюдов запасы еды и питья для послеполуденного отдыха.

Уже готовы луки, палки, арканы. Огнестрельным оружием на охоте не пользуются: Хайраддин предпочитает охотиться по старинке, он считает, что огнестрельное оружие убивает в охотнике кураж и мешает преследованию зверя, так как много времени уходит на перезарядку и чистку стволов. И вообще все это слишком напоминало бы сражение.

Когда распорядитель охоты подает условный сигнал, протрубив в рог, всадники пришпоривают лошадей и идут друг за другом в ровном ритме, словно на параде. Длинные поводки гепардов натягиваются: звери рвутся вперед, возбужденно принюхиваясь, их морды подобны нацеленным лукам. Кочевники, облюбовавшие это место для стоянки, сбиваются в кучки — поглазеть на проезжающих мимо господ.

Издали вереница охотников похожа на серую змею, временами сливающуюся с выжженной солнцем землей; чешуя этой гигантской рептилии отливает то светло-желтым, то коричневым. Люди — чешуйки посветлее, потому что они защищаются от зноя и пыли просторными и легкими грубошерстными бурнусами — их полы прикрывают и спины лошадей красновато-коричневой масти, которых можно принять за более темные чешуйки. А головная часть кавалькады ослепительно-ярка и похожа на постоянно меняющиеся узоры калейдоскопа, — разноцветные туники всадников и украшения животных резко выделяются на тусклом фоне пустыни, как бы обрамляющей всю эту сцену песчаными барханами.

Хасан и его друзья едут впереди. Вместе с ними скачут и загонщики. Именно они спустят с поводков гепардов, когда всадники приблизятся к стаду газелей.

По команде главного распорядителя охоты всадники осаживают коней. Пейзаж изменился. Участки с редкой растительностью все чаще сменяются настоящими зарослями кустарника.

Вдруг гепарды Тарик и Бендель в мощном прыжке буквально отрываются от земли. Молодые спешившиеся слуги, помогая всадникам удерживать зверей на сворках, вынуждены бежать вприпрыжку и так отчаянно тормозить, что их ноги по щиколотку уходят в песчаную почву. Наконец слуги отпускают поводки — теперь гепардов удерживают только господа. На каждого зверя приходятся по трое крепких мужчин: откинувшись в седлах, они изо всех сил вцепились в сворки. Звери нетерпеливо рвутся вперед, но ни одной газели, ни одной антилопы пока не видно. Тем более странной кажется ярость хорошо обученных животных. Хасан удивлен и велит своим спутникам быть начеку.

Когда кустарник становится реже, всадники перестраиваются и движутся вперед уже веером, держа гепардов посредине.

Тарик первым делает мощный рывок; Рум-заде, который держит зверя с двумя своими товарищами, не успевает вовремя ослабить сворку и, вылетев из седла, волочится за гепардом по густому и колючему кустарнику. Цай Тянь приходит ему на помощь. Ахмед Фузули не в силах остановиться, его самого тянет вперед второй гепард, хотя с виду этот зверь более послушен. Наконец на открытое место выскакивает Хасан с Бенделем, и тут бешеная ярость гепардов становится понятной: прямо перед охотниками, но довольно далеко от них, недосягаемые для копий и стрел, два льва разделываются с обезумевшим от страха стадом газелей.

5

Какая охота! Ни время года, ни место не сулили такой удачи: гепарды, натасканные на антилоп и газелей, ярятся при виде неожиданных соперников. Тарик уже почти настиг львов.

— Отпустить остальных гепардов!

Приказ этот исходит не от распорядителя, в обязанность которого входит лишь организация церемониала. Нет, это выкрикнул сам Арудж-Баба, красующийся на своем скакуне, возбужденный еще больше, чем гепарды, и с нетерпением ожидающий момента, когда можно будет всем, да и самому себе, доказать, что увечье не лишило его ни храбрости, ни боевого задора. Разве газель или даже целое стадо газелей идет в сравнение с такой добычей, как лев? Арудж-Баба пришпоривает коня и, едва гепард настигает зверя, первым стреляет из лука. Меткость просто поразительная: с такого расстояния, на ходу, при одной руке, да еще с этим не очень-то удобным в таком деле механическим довеском! Стрела пронзает льва между лопаток, как раз в том месте, где кончается грива. И все же удар оказывается не смертельным. Лев поднимается, но Тарик прыгает на него и прижимает к земле.

Остальные гепарды устремляются к зарослям кустов, окаймляющим поляну с противоположной стороны, — за газелями и преследующим их вторым львом.

Хасан и Ахмед Фузули со своими оруженосцами тоже пустились в погоню, тогда как оруженосцы Аруджа окружили своего повелителя, чтобы в любую минуту подать ему новые стрелы, копье, ножи. Хорошо еще, что никто из них не осмелился помочь ему прикончить льва. Снова пускать в ход лук опасно — можно попасть в гепарда. А лев, яростно извиваясь, сумел все-таки почти выбраться из-под Тарика, впившегося ему в загривок своими мощными и острыми клыками. От боли лев остервенел и отбивается от гепарда из последних сил. Но тут Арудж с ловкостью юноши наваливается на него всем своим огромным телом. Выдрессированный и послушный Тарик уступает место хозяину. Кинжал Аруджа вонзается в шею льва, и тот испускает дух.

Господа, слуги, солдаты — вся стоящая полукругом свита разражается криками радости и восторга. Арудж поглаживает гепарда:

— Молодец, Тарик. Дайте ему все, что он заслужил. Хорошо натаскана зверюга!

Приставленные к Тарику слуги уводят гепарда, а любимый оруженосец господина легкими прикосновениями аккуратно стирает брызги крови с серебряной руки, словно боится повредить это чудо или причинить хозяину боль.

Только теперь к охотникам присоединяется и Хайраддин. Он ехал в арьергарде, оказывая всяческие знаки внимания двум именитым гостям — султану, прибывшему с западных гор, и бею с побережья: оба они, пожилые люди, принять участие в охоте не могли, но с удовольствием наблюдали за происходящим.

Спешившись, Хайраддин подходит к брату и пожимает ему серебряную руку так, словно она настоящая, из плоти и крови.

— Хорошо действует?

— Замечательно. Я бы ничего не сделал, если бы не смог прижать ею шею зверя! Да, действует, и еще как!

6

Между тем за ближними кустами Бендель и Хасан схватились со вторым львом. Хасану не хотелось его ранить, и он пытался набросить на льва аркан, но зверь сумел уйти. Второй бросок удалось сделать на открытом месте, и лев оказался в петле.

Прекрасный зверь, молодой и сильный, сопротивляется даже связанный.

Гепарды отрезают газелям путь к бегству и заставляют животных сбиться в кучу — так собаки сгоняют разбредшееся стадо овец. В густом кустарнике полно охотников. Хасан и Ахмед Фузули приносят своего льва на полянку, где стоят обнесенные оградой шатры. Гости продолжают забавляться с газелями. Конечно, для опытного охотника это просто забава: напуганные и выбившиеся из сил животные бегут прямо на гепардов, которые укладывают их одним ударом лапы. Хитрые и гордые звери знают, что после победы над львами им можно и отдохнуть, но, совсем как виртуозы на сцене, охотно выступают на «бис».

К полудню все стадо уничтожено. Охота прерывается: пора поесть и отдохнуть. Гепарды растягиваются в тени специально устроенного для них навеса и дремлют, позволяя служителям массировать себя и гладить. Им дают немного поесть, именно немного, потому что ближе к вечеру зверям предстоит еще поработать. Не исключено, что где-то близко рыщут и другие хищники.

Со льва, убитого Аруджем, уже содрана шкура, а зверь, отловленный Хасаном, посажен в клетку. Его доставят в большой зверинец при дворце.

Слуги собирают оружие — его нужно почистить и смазать, — ставят вспотевших и тяжело дышащих лошадей в тень. Они отряхивают пыль с одежды и тюрбанов охотников, заботятся о том, чтобы все смогли помыть руки и ноги, вытереть лица горячими ароматными салфетками, разносят теплое питье и скромные закуски. Господа усаживаются в тени балдахинов и наслаждаются ветерком от огромных опахал.

После обеда и непродолжительной беседы гости уходят отдыхать в шатры, сулящие покой и прохладу.

7

Наконец выдается немного свободного времени, чтобы изложить Аруджу план похода.

Разворачиваются карты, и за чашкой красного, чуть кисловатого, ароматного настоя идет неспешный разговор.

На картах четкими линиями прочерчены предполагаемые пути кораблей: вопрос об окончательном маршруте будет решен в момент отплытия, но во время плавания он может измениться из-за неустойчивой в зимнее время погоды или если того потребует главная цель похода, — да благословит Аллах любую неожиданность, которая позволит накормить людей в этот неурожайный год.

Берберы предполагают разместить армаду своих галиотов в самом узком месте — между Сицилией и Африкой — и «вылавливать» все, что попадется в эту сеть. Имеются в виду, конечно, чужие суда, откуда бы они ни шли и какой бы груз на них ни был. Если в трюмах захваченных судов окажется продовольствие, оно немедленно будет доставлено на склады Алжира; если там обнаружат товары, годные для продажи, их тоже придется обменивать на продовольствие. А когда эта главная задача будет выполнена и погода окажется благоприятной, а экипажи — надежными, флот можно будет направить севернее.

— Не слишком ли вы самоуверенны? Кто так разрабатывает военные планы? Перед вами простейшая задача — набить трюмы продовольствием, а когда она будет выполнена, к чему искать новых приключений? Такая прогулочка может обойтись нам слишком дорого. Какой смысл разыгрывать из себя отважных героев, когда наступают холода, а фортуна отвернулась от нас? — вопрошает Арудж, сняв механическую руку и размахивая пустым рукавом. — Этот год для нас выдался черным, зачем же искушать судьбу?

— Да нет, сейчас как раз самый подходящий момент, — откликается Хайраддин. — В нынешнем году фортуна достаточно над нами поизмывалась: ей, должно быть, уже надоело злиться, скорее всего она повернется к нам лицом. Мне, например, кажется, что перемены уже начались, — разве сегодняшние прекрасные трофеи не лучшее тому подтверждение?

После полуденного отдыха вновь начинается охота. Те, кто устал, могут либо остаться в тени на открытом воздухе, либо отправиться в ближайшую деревню, где уже готов караван-сарай для ночевки.

Рум-заде лучше отправиться в деревню, где он сможет хорошенько помыться и сменить повязку с ужасно вонючей мазью: во время охоты он подвернул ногу и исцарапался колючками. Друзья посмеиваются над ним, представляя, как он покажется своему сирийскому дядюшке в таком виде — весь в синяках и ссадинах.

Арудж-Баба до того счастлив своей удачей, что готов даже расстаться со шкурой убитого им льва: пусть Рум-заде отвезет ее в подарок матушке. Но юноша отказывается: он считает, что шкура должна остаться у Арудж-Бабы на память о первом звере, которого он убил серебряной рукой.

Вообще-то бейлербей не терпит никаких возражений, но на этот раз не упрямится: в такой радостный день грех портить себе настроение, и потому он преподносит юноше другой подарок: Рум-заде увезет с собой живого льва в крепкой клетке. И юноша вынужден согласиться.

Следопыты извещают охотников о том, что их ждут новые прекрасные трофеи. Распорядитель охоты подает сигнал, и все трогаются в путь.

8

Теплым и безветренным осенним утром, совсем рано, пока все еще спят, Осман Якуб на цыпочках пробирается в любимый висячий сад Аруджа.

Для ухода за деревьями и цветами во дворце держат трех опытных садовников и уйму слуг, их помощников и мальчиков на побегушках, но за розами, что вьются по стене комнаты Аруджа, никто не ухаживает. Возможно, потому, что хозяин не выносит, когда вокруг него толкутся люди, и все боятся попасть ему под горячую руку; а может, и потому, что эти розы — крепкие, выносливые и не требуют какого-то особого ухода. В общем, их обделяют вниманием, — впрочем, так часто бывает и у людей по отношению к здоровым и сильным отпрыскам.

Когда садом занимался Осман, он проводил там много времени, ставил всякие опыты. «И не зря старался!» — думает он, глядя на своих любимиц.

«Дамасская красавица» вот-вот опять расцветет. Такой поздней осенью почти ни у кого розы уже не цветут. Когда Осман Якуб украшает этими розами вазы со сластями или подносы на пирах, многие интересуются, как он их выращивает, но старик хранит свою тайну: пусть его растения останутся редкостью.

Роза рядом с «дамасской красавицей» сейчас неказиста с виду, и листья ее слегка привяли от ветра, но это редкостный цветок — лепестков у нее больше, чем у розы царя Мидаса: в какой-то книге Осман вычитал, что у той было шестьдесят лепестков, и это считалось чудом. А у розы Османа лепестков не меньше сотни.

Чтобы укрыть бутоны от слишком сильного ветра, Осман сделал для них колпачки, которые выкроил из старых газовых вуалей жен Аруджа и Хайраддина… Шиповник поливают слишком часто, это ему не на пользу. Лекарственную розу пора кое-где подрезать, освободить от сухих побегов и листьев. С ранеными цветами надо обращаться так же, как и с раненым человеком, и не оставлять грязь на месте среза, но у садовников терпения не хватает.

Не следовало передавать им на попечение этот сад, полный редкостных растений и всегда бывший только в его ведении. Но Арудж-Баба заупрямился:

— Из-за всех этих дел ты не сможешь как следует ухаживать за мальчонкой!

Конечно, Хасан был самым нежным, самым драгоценным цветком и ради него стоило пойти на жертвы, но сколько раз в жизни трудолюбивому Осману Якубу — Сальваторе Ротунно приходилось заниматься множеством дел сразу! Надо только поменьше спать, следить, чтобы песок в часах не пересыпался зря, и тогда день становится длиннее.

Крадучись словно воришка, высунув от напряжения кончик языка, старик что-то подвязывает, прикручивает, обрезает лишние ветки двумя остро заточенными ножами, то и дело откладывая какие-то листки, ягоды, кусочки мха в подвешенный к поясу мешочек — для своих снадобий. Многие из них уже давно известны, но Осман часто привносит в них что-нибудь новое. Так, например, в обычный настой шиповника, помогающий от укуса собаки, он добавляет почки персидской целебной розы — это значительно усиливает действие лекарства.

Из одних роз или из роз, смешанных с другими растениями, Осман изготавливает столько лекарств, что ими можно заполнить целую аптеку: тут и порошки, и мази, и настойки, и экстракты, лечебные лепешки для горла, для живота, от всяких воспалений. В общем, у него есть все и на все случаи жизни.

Наполнив свой мешочек и поправив вуалевые колпачки, Осман Якуб взбирается по лесенке, приставленной к парапету, и выглядывает наружу. Человек, стоящий на этом месте, может вообразить, что весь мир распростерся у его ног. Но такая крамольная мысль никогда не посещала Османа Якуба. Ему нравится смотреть вниз, на спящий город. Ему нравится эта почти полная тишина, изредка нарушаемая голосами тех, кто уже проснулся и приступил к работе, нравится приглушенный расстоянием шум моря и крики гоняющихся друг за дружкой птиц, все это приносит ему ощущение полноты жизни: да, он живет и наслаждается жизнью спокойно и отстраненно.

— Осман! Осман Якуб! — кричит какой-то стражник, и эхо разносит его голос.

Очарование нарушено. Может, он слишком перегнулся через парапет и вот-вот свалится в пропасть? Ох уж эти ночные стражи! Совершенно не умеют себя вести и орут как оглашенные. Если их крик достигнет ушей Аруджа, если разбудит его — начнется светопреставление. На рассвете бейлербея посещают самые приятные сны.

Стражник входит в сад и спешит к Осману:

— Тебя Арудж-Баба зовет!

В такую рань? Пресвятая Богородица, не иначе как земля перевернулась.

9

Осман видит, что дверь опочивальни его господина не заперта, но, чтобы толкнуть ее и войти, старику приходится приложить огромные усилия. У него просто живот сводит, когда к обычному волнению, которое он испытывает при вызове к Аруджу, примешивается страх, что он нарушил какие-то правила. Сегодня, например, Осман выполнил работу садовника, хотя это делать ему не положено.

Старик входит, делает несколько бесшумных шагов и в полутьме видит Аруджа: тот лежит в постели и спокойно спит.

Осман задерживает дыхание и, не оборачиваясь, пятится к порогу. Один, два, три шага…

— Ты куда это удираешь? Я же сказал, что желаю с тобой говорить.

— Слушаюсь, господин, виноват я, не надо было приходить в сад, но розы на рассвете такие красивые! И еще мне нужно было собрать листья шиповника и «дамасской красавицы», пока на них роса не высохла.

Когда Осман начинает говорить, его уже не остановишь. Да, конечно, он не спросил разрешения, но главный садовник не возражает, он не ревнует, наоборот, даже благодарен ему за помощь в саду.

— Да замолчи ты! Язык, что ли, тебе отрезать и на куски изрубить? Мучение какое-то! — восклицает Арудж, все еще лежащий с закрытыми глазами.

— Я подрезал розы без разрешения садовника. Признаюсь. Накажите меня, как считаете нужным.

— Хватит!

Арудж-Баба открывает глаза, но они у него не сердитые, а весело поблескивают. Ему нет никакого дела до подрезанных стариком роз: мог бы вообще вырвать их с корнем и растоптать.

— По мне, так можешь их съесть со всеми шипами и главным садовником. Хочешь ты, наконец, услышать последние новости о Хасане или не хочешь?

Оказывается, ночью в порт пришло первое судно с трофеями. Отличная работа! И Хайраддин уверяет, что главная заслуга в этом принадлежит Хасану, который, кстати, прислал и подарки. Для Османа — всякую мелочь и еще глиняный горшок с маслинами, замаринованными так, как это делается у них на родине.

— Возьми его, он там, на столе.

Осман берет подарок и прижимает его к груди.

— Можешь открыть и есть, смотри только косточками не подавись.

Осман послушно выполняет приказание.

— Дай хоть одну попробовать!

Арудж-Баба берет целую горсть маслин и начинает рассказывать о дальнейших планах мореходов:

— Домой они сейчас не вернутся, пойдут на север. Бери перо, нужно им ответить.

Арудж-Баба малограмотен: писать кое-как он умеет, но сколько ошибок лепит! Вся ученость в этом семействе досталась Хайраддину. Осман пишет грамотно и чисто. Ему пришлось научиться этому уже в старости — на спор с Хасаном. Трудно, конечно, было, зато какое чудо — чувствовать, что ты хоть в чем-то превосходишь самого Аруджа. И всякий раз, когда чудо это повторяется, он возносит хвалу Христу и Магомету.

— «Дорогой мой сын и любезный брат». Нет. «Дорогие брат и сын». Нет. Пиши просто: «Арудж-Баба шлет привет Хайраддину и Хасану».

Письмо переправляют в условленное место, присовокупив к нему сверток с медовыми сластями и кунжутным печеньем — оно и питательно, и остается на удивление хрустящим даже в сырых корабельных кладовых.

VI

Часть неба затянута тучами — с виду вроде бы безобидными. На мостике флагманского судна перед довольным Хайраддином, поигрывающим шнурками своего плаща, разложены всевозможные навигационные инструменты: командор отдает последние приказания прибывшим к нему капитанам остальных кораблей. Морская гладь не шелохнется: лагуна на две трети отгорожена от внешнего мира отвесными скалами, а выход в море прикрывает изогнутый крючком мыс. Это укрытое от ветров и капризов погоды местечко — одно из тайных прибежищ алжирских берберов, здесь флот Хайраддина отдыхает, как в колыбели. Каждый, кому вздумалось бы глянуть вниз со скалистого берега, может принять его за мирную флотилию больших рыболовных или транспортных шхун — легких, опрятных и с виду совершенно не воинственных. Но галиоты Краснобородых — их длина около двадцати метров — способны напасть на любое судно и на любые береговые укрепления, хотя на них и не видно никакого оружия. Да только кому придет в голову карабкаться из любопытства на эти скалы? Убежище надежное, но все равно матросы несут постоянную караульную вахту. По трапу с левого борта на мостик поднимаются Хасан и Ахмед Фузули, совершившие очередной обход постов. Все спокойно. Только вот в небе погромыхивает гром и изредка сверкают молнии. Хасан проверяет готовность судов к выходу в море.

— Ну что, Хайраддин, отправляемся?

— Я — да. Если хочешь, могу взять тебя с собой вместо Ахмеда Фузули, который перейдет на твой галиот и будет нас ждать здесь, вместе с остальными. На дело выйдет только мой флагман.

Совещание окончено, все офицеры могут возвратиться на свои места. Приказы остающимся уже отданы.

— Так как же? Решился?

— Конечно!

— Но ведь начинается гроза…

— Да.

Впечатление такое, что Хайраддин совсем не прочь сразиться еще и с бурей. Он даже готов поделиться с Хасаном деталями своего плана.

— Мы двинем на север. Там нас ждет одно забавное дельце.

Хайраддин, всегда такой уравновешенный, сегодня взволнован как мальчишка. В его глазах поблескивают лукавые искорки — совсем как у Аруджа.

Хасана не удивляет решение сниматься с якоря немедленно: неожиданность свойственна тактике военных действий корсаров, к «прогулкам» же такая погода не располагает. Сейчас вряд ли кто-нибудь решится выйти в открытое море без крайней необходимости — какое уж тут может быть забавное дельце! Дождя пока нет, но на западе грозно сверкают молнии, да и ветер все усиливается.

— Боишься?

— Нет. Когда выходим?

— Сию минуту.

Друзья, возвращающиеся на свои суда, прощаются. Хасан обнимает Ахмеда Фузули. Отдают швартовы. Хайраддин прихлебывает из кубка черненого металла сидр с медом.

— Какие будут приказания? — спрашивает Хасан.

— Все уже делается без тебя. Ты проверял посты, отдохни. Хасан с поклоном желает Хайраддину спокойной ночи.

— Тебя не интересует цель нашей операции?

— Ты сказал, что мы направляемся на север и что сможем там позабавиться.

В улыбке Хасана сквозит веселый вызов; он сбрасывает с себя плащ, расстилает его на связке канатов, ложится и заворачивается в грубошерстную ткань так, что становится похожим на серый продолговатый кокон. Вся палуба уже усеяна такими коконами: матросы, без которых можно обойтись при выходе из гавани, спят, чтобы набраться сил для грядущего дня.

2

Во время второй ночной вахты Хасан, без рубахи, потный, сидит на веслах. Боцман задает темп своей терзающей слух дудкой. Но как ни противен этот звук, он все же помогает гребцам ритмичнее взмахивать веслами, на каждом из которых сидят по двое. Но какой бешеный темп! Когда море такое неспокойное, одни весла часто машут вхолостую, зато на другие приходится вся тяжесть воды, и это требует от гребцов неимоверных усилий.

Хасан сидит среди гребцов на подветренной стороне — хуже места не придумаешь, потому что именно здесь надо изо всех сил бороться с порывами ветра, относящими судно в сторону.

При таком бурном море и сильном ветре хорошо иметь прочный и остойчивый киль, но тогда судно утратило бы маневренность. А для берберских галиотов маневренность — главное, поэтому они держатся на самой поверхности. Малая осадка — беда, но тут выручает хорошая выучка экипажа. Зато галиоты могут подплывать чуть ли не к самому берегу, приставать в любом месте и с ходу преодолевать мелководье, где нормальные суда обычно увязают.

Такие рискованные маневры для Хасана — несравненное удовольствие. Да и вообще ему по душе жизнь на судне. Ему нравится, что на сражающихся с морем берберских галиотах ставка делается на надежность и сноровку всех до единого членов экипажа: очень важно, чтобы каждый держал весло под правильным углом, обладал силой, а главное волей — без нее не одолеть водную стихию. Все члены экипажа — от матросов до офицеров — подменяют друг друга на веслах. Вахты делают короткими, гребцов меняют часто.

Люди Краснобородых хорошо знают морское дело и выполняют свою работу с охотой. Это не значит, что в напряженные моменты, борясь со стихией, они не орут, не ругаются, не проклинают свою судьбу.

— Пустите нас вниз, слабаки, — шутит какой-то матрос, заглядывая через люк под палубу, — терпежу нет, так хочется на весла: что-то здесь наверху становится прохладно!

Парень промок до нитки; с помощью товарища он пытается вытащить на палубу несколько сухих мешков.

Покончив с этим, матросы разбирают мешки, сбрасывают с себя промокшую одежду и, оставшись в чем мать родила, крепко растирают посиневшую от холода кожу.

На палубе все привязаны веревками. К штурвалу становится сам Хайраддин. Грозные валы достигают мостика.

Два матроса пришли сменить гребцов, сидящих позади Хасана, только сначала им придется раздать всем овощи и сухари, которые они притащили с собой. Но ни у кого нет времени даже на то, чтобы сунуть себе что-нибудь в рот: руки у всех буквально прикипели к веслам. Разносчики запихивают еду в переметные сумы гребцов, с огромным трудом пробираясь между скамьями, веслами и снастями.

— Приказано разделить еду, пока всю ее не смыло в море.

3

Наконец качка немного улеглась. Буря поутихла, но не прекратилась. Дудка боцмана подгоняет гребцов: нужно воспользоваться относительным затишьем и грести ровнее и мощнее. Гребцы работают все так же прилежно, но напряжение немного спало; кто-то даже отпускает шуточки по адресу Хайраддина, заставляющего матросов есть побольше зелени. Едва представляется возможность — он грузит на борт огромные корзины с зеленью и овощами. Напарник Хасана говорит, что если уж им суждено питаться овощами, то он лично этим вялым зеленым листьям предпочел бы хорошую похлебку из мелкой и душистой красной фасоли с розмарином, полбой и сухарями.

— Ну, с супом тебе придется погодить. И вообще лучше не болтать, а поберечь силы.

Море, вдруг разбушевавшееся вновь, бьет о борт такой мощной волной, что вода попадает в трюм.

— Хорошенько закрепите уключины! — кричит боцман, продолжая подавать свои размеренные сигналы.

Скрип корпуса галиота заглушается ревом бури, в которой смешались вода и небо.

Уже наступил день, а света мало. Дождь прекратился, но море бурлит, пенится, дыбится грозными валами. Незатихающие раскаты грома рокочут по всему горизонту. Ветер усиливается так, что часть парусов приходится убрать. Но твердые команды Хайраддина люди все же слышат. Матросы выполняют их молниеносно, по-паучьи цепко ползая по вантам.

Хасан, выбравшийся в одних шароварах через люк на палубу, подходит к Хайраддину и видит на лице его необычайное блаженство: глаза довольно щурятся, губы под длинными густыми усами улыбаются. С кустистых бровей, с бороды, с тюрбана, чудом удержавшегося на голове, струйками стекает вода.

— Вот это шторм! Взгляни на пролив: берегов совсем не видно.

Опускается густой туман, а море все бушует. Можно не опасаться, что появится чей-нибудь дозорный корабль. Какому безумцу придет в голову при такой погоде высылать в море дозор?

— Сегодня кроме нас здесь можно встретить только тех, кто не предвидел шторма и не успел вернуться в порт, или суда, что плывут издалека.

Хайраддин уступает свое место у штурвала Хасану, но остается рядом с ним. Да и вахтенный офицер тоже начеку. Однако молодой раис чувствует себя уверенно: он научился у Краснобородых хорошо понимать море, использовать каждый удар волны и держит штурвал спокойно, твердой рукой.

Судно послушно идет вперед, легко перелетая с гребня на гребень вздымающихся перед ним водяных валов, готовых всей своей тяжестью обрушиться на эту скорлупку.

— Видишь вон там островок? — спрашивает Хайраддин. Сначала в направлении, куда он указывает, Хасан из-за волн ничего не может разглядеть, но потом замечает какую-то неподвижную точку. Похоже, это заостренная вершина горы, она выделяется своим блеском в изменчивом и неверном свете утихшей грозы.

Это остров, вернее, горная вершина, как бы вырастающая прямо из моря.

— Еще две смены гребцов, и мы бросим там якорь. Придем на место заранее, и у нас будет достаточно времени, чтобы спокойно приготовиться к делу.

На языке корсаров это означает, что в такую погоду никто их там не побеспокоит.

Хайраддин с довольным видом поглаживает усы и соглашается пожевать галету.

Кормчий занимает свое место, потому что у Хасана теперь другая работа.

— Опустить нос, — командует Хайраддин.

Хасан в сопровождении пары матросов исчезает в узком носовом люке. В трюме кромешная тьма. Зажечь огонь нет времени, да и опасно в таком неспокойном море. Продвигаться приходится на ощупь, но для матросов это не составляет большого труда: все знают судно как свои пять пальцев и, согнувшись в три погибели, перебираются с места на место ползком, по воде. У Хасана нет никаких привилегий — принц работает наравне со всеми. Конечно, он теперь признанный всеми раис, но на галиотах Краснобородых каждый в меру своих физических возможностей делает то, что необходимо в данную минуту.

С трудом перетащили снасти с кормы в носовую часть, но нужно еще откачать скопившуюся на дне воду с помощью архимедова винта. С того первого плавания, когда Хасана захватили в плен, он узнал от Османа Якуба, что вода в море так же вездесуща, как Дух Святой, и нельзя с нее спускать глаз, ибо если она останется там, где ей быть не положено, ее уже не со Святым Духом придется сравнивать, а с дьявольской силой, — таких бед она может натворить. Вот и сейчас от нее нужно во что бы то ни стало избавиться.

4

Могучая волна прибоя выносит судно к самому острову. Вокруг разливается чудесный свет. Внезапно наступает тишина и покой.

Хайраддин точно предсказал окончание бури. Он всегда знает, когда и куда уйдут или рассеются тучи. Может, он предвидел и то, что во время швартовки три чайки, сорвавшись им навстречу с самой высокой скалы, в радостном полете будут приветствовать их? Некоторые считают Хайраддина великим волшебником, который умеет управлять стихиями и понимает язык животных и птиц.

После двух дней вынужденного молчания вновь заиграли музыканты. Исполнители они, конечно, не блестящие; увы, слабоваты и новые «виртуозы», взятые на борт взамен прежних, на первой же стоянке запросившихся домой: они, бедные, так страдали морской болезнью, что им посочувствовал даже юнга — левантинец Пинар, мальчишка непоседливый и совершенно равнодушный к музыке.

— Кому нужен этот мертвый груз на судне? — говорил он. — Давайте избавим их от мучений и бросим в море!

— А кто тебе сказал, что они — мертвый груз? — спрашивал принц, забавляясь разговором с мальчишкой, перенявшим у старших ухватки настоящего морского волка. — Я видел, как они управлялись с вантами и шкотами, крутили ручку лебедки и даже выдерживали короткие смены на веслах.

Когда галиот бросает якорь, юнга отыскивает Хасана, чтобы еще раз пожаловаться на музыкантов:

— Хасан! Эти типы не желают есть ни сухари, ни зелень.

— Не хотят, и не надо. Оставь их в покое.

— Наверно, им хочется чего-нибудь повкуснее. Я бы дал им на ужин одни очистки.

— Оставь в покое музыкантов и иди надрай колокол. Вообще-то юнгу привлекают музыканты, их инструменты, странные одеяния, широкополые, украшенные перьями шляпы. Матросская жизнь Пинару нравится, он понимает, как ему повезло, что он попал на судно Хайраддина, но у музыкантов жизнь тоже, наверно, замечательная. Они путешествуют по городам и деревням, бывают при дворах государей, играют на праздниках, присутствуют при всяких важных событиях, им предоставляют лучшие места на парадах, всячески привечают и платят здорово. И все же он ворчит:

— Этим типам выпала честь играть на военном корабле, так пусть терпят трудности и не привередничают!

А теперь еще музыканты спрашивают у Пинара, где им можно расположиться на ночевку. Им хотелось бы спать на берегу.

— Господа, я же сказал вам, на море полный штиль, качки не будет. После того, что было, благодарите небо, что живы остались. Может, вам еще пуховые перины подать? Нам, солдатам, специальных условий не положено.

Пустое дело — пытаться объяснить что-то Пинару: ведь он родился в трюме корабля на куче снастей под грохот пушечной пальбы и стоны блюющих пассажиров. Пинар — сын берберского матроса и невольницы, захваченной во время какого-то набега, и вырос он среди гребцов, бочонков с порохом, под адский шум абордажей и стук мисок с рыбной похлебкой.

Когда музыка смолкает, музыканты устраиваются на палубе у самого борта. Один правит шпагу, другой проверяет ружейный замок, третий починяет распоровшийся мешочек для пороха. Юнга спешит рассказать обо всем своему другу — раису.

— Хасан, а музыканты готовятся к битве всерьез! — говорит он с очень довольным видом и, вытащив из кармана кусок засахаренного бергамота,[5] отламывает половинку и дает ее принцу. Потом снова хмурится:

— Хасан, сегодня я испугался!

— Наверно, для этого у тебя была слишком много свободного времени.

Судно покачивается на волнах, словно на мягких подушках гарема. Если не считать сиреневой полоски на горизонте, небо, поверхность воды, скалы, судно — все выглядит сероватым, призрачным. Опускается тихая безмятежная ночь; свежий, промытый штормом воздух — как вознаграждение за два страшных дня.

— А мне не должно быть страшно, я же родился в море!

— Ничего, Пинар, — утешает мальчонку Хасан, притягивая его к себе и трепля по смешному скошенному подбородку. — Страх надо загонять в желудок, там ему место. — Хасан откусывает кусочек бергамота: — Вкусно. У кого стащил?

Пинар в ответ только фыркает.

5

Хайраддин отдыхает за изучением навигационных карт и документов, которым он всегда уделяет большое внимание и постоянно их обновляет. Сейчас он описывает пережитую экипажем бурю. В его бумагах находят свое отражение даже мельчайшие детали похода, описываются не только рельеф дна и очертания берегов, но и все, что удалось узнать о внутренних территориях — населенных пунктах, фортификациях, дорогах, особенностях местности. Иногда бывает полезно знать о расположении пещер и тайных ходов сообщения, о нравах и обычаях местных жителей, отношениях между простым народом и господами, о наличии питьевой воды и продовольствия. Хайраддин берет на заметку и учитывает любую мелочь.

Но больше всего он любит изучать морские течения, господствующие ветры — постоянные или переменные, благоприятные или губительные, — отмечать и описывать скопление облаков, их форму.

Раис очень гордится тем, что сумел привить Хасану такой же, а может, еще и больший интерес к явлениям природы, особенно ко всему, что касается неба.

— Я часто думаю: а не лучше ли было бы сидеть на какой-нибудь башне и созерцать небо, наблюдая за движением светил, как это делали мудрые ассирийцы. Быть может, тогда мне удалось бы разгадать какую-нибудь тайну, — говорит Хайраддин Хасану, закончив свои пометки на картах и растягиваясь под шерстяным плащом с золотистой оторочкой.

— Кстати, о тайнах, — откликается Хасан. — Может, ты откроешь мне одну из них? Хотелось бы знать, чего мы здесь ждем?

— Меня в сон клонит, сынок. Вот отстоишь сейчас последнюю ночную вахту и сам узнаешь.

* * *

Перед самым рассветом Хасан и матрос-кабил несут дозор на вершине острова, вернее, на этаком вытянутом к западу гранитном клюве, постепенно начинающем приобретать четкие очертания и окраску. Форма скальных выступов напоминает морские волны, а сам утес такой же свинцово-серый, как море, как растущие на нем кусты, как сам воздух.

Наконец между морем и небом появляется бледная узкая полоска света, на фоне которой можно различить две черные точки. Возможно, это два корабля, но на таком расстоянии да при таком освещении их можно принять за что угодно, даже за игру воображения.

Молодой раис и кабил, посоветовавшись, тут же принимают решение: нужно поднять тревогу. Дозорные подают условный сигнал, затем спускаются вниз по противоположному, более пологому склону: там, за скалой, прячется, словно в раковине, судно Хайраддина.

Неподвижный галиот напоминает большую птицу, уснувшую на тихой морской глади. Издали он выглядит совершенно безобидным суденышком, на котором даже людей не видно. И верно, на палубе осталась лишь небольшая часть экипажа, да и та хорошо замаскирована. Остальные поднимутся наверх лишь в случае необходимости. На берберских судах экипаж и воины составляют единое целое: каждый матрос — хорошо выученный воин, а каждый воин — прежде всего матрос.

Спускаясь вдоль гребня скалы и прыгая по острым, как зубья пилы, камням, Хасан и кабил все отчетливее различают своих товарищей, которые затаились в засаде и в любую минуту готовы к нападению.

Корпус и весла галиота блестят — так обильно смазаны они тягучим соком плодов фигового дерева.

6

Две черные точки, замеченные принцем Хасаном и кабилом, весело подпрыгивая на волнах, приближаются к острову.

Ароматный парок, поднимающийся над сосудом, в котором кипит вино с корицей, бодрит всех, кто находится на носовом мостике папского адмиральского судна, плывущего из Генуи в порт Чивитавеккья. В такую рань там собралась кучка озябших и сонных людей: капитан Жан-Пьер де Лаплюм, два морских офицера, какой-то важный немолодой господин, одежда которого являет собой странное сочетание испанских и немецких нарядов, набеленная и нарумяненная дама и девочка лет двенадцати в траурном платье, с бледным, словно восковым, личиком, глаза ее распухли от слез, а губы плотно сжаты — чтобы не расплакаться вслух. Она слабым жестом отстраняет протянутый ей дымящийся кубок.

— Бедняжка Анна! Как жаль, что ты не можешь оценить всю прелесть этого муската.

Две крупные слезы скатываются вдоль упрямо вздернутого носика девочки. А ее тетушка спешит принести извинения капитану:

— Вы уж простите нас, ваше превосходительство. Хоть море успокоилось, но малышка плохо переносит даже слабую качку. Придется вновь уложить ее в постель.

— Нет, мадам, давайте выведем ее на палубу. Ей нужен свежий воздух.

Девочку укутывают широким, подбитым мехом плащом и чуть ли не на руках выносят из капитанской рубки.

— Ах! — восклицает тетушка, глубоко втягивая носом воздух. — Какой чудесный день после вчерашней бури!

Море гладкое, как стекло, и судно скользит по нему, как легкое перышко. Накрашенная дама, улыбаясь, зябко поеживается в своем плюшевом, отороченном мехом плаще. Стоящий рядом пожилой господин, судя по всему, тоже доволен: он оглядывает палубу с горделивым и снисходительным видом:

— Да, этот новый папский флагман — просто игрушка.

— Благодарю вас, сиятельный маркиз! Я знал, что мой корабль хорош, потому и посмел пригласить к себе на борт таких почетных гостей.

Командующий папским флотом заверяет знатного пассажира, что для него огромная радость сослужить службу такому блестящему испанскому гранду, взяв его в первое же плавание. Правда, море штормило сильнее, чем можно было ожидать, но все, слава Богу, обошлось.

— Буря прошла стороной, южнее. Во всяком случае, наши волнения уже позади. Теперь мы спокойно поплывем до самого порта Чивитавеккья. Если не считать штормов, путешествие по морю спокойнее, чем по суше.

Дама снова зябко поеживается.

— Конечно, мадам, летом плыть по морю приятнее, чем в такое время года, зато сейчас мы гарантированы от нападения пиратов. При хорошей погоде опасные встречи случаются чаще. Не угодно ли накинуть шаль? А может, подать вам шерстяную или пуховую накидку? На судне у нас есть все. Путешествовать по суше менее удобно и небезопасно даже с вооруженным эскортом… Дороги неважные, а в папских владениях, между нами говоря, они еще и весьма плохо охраняются, — осмеливается добавить и Жан-Пьер де Лаплюм с ехидной улыбкой. — Поскольку на полуострове постоянны волнения, войны между королевствами и междуусобицы между князьями, то всякого рода сухопутных хищников предостаточно. А у Папы Римского столько разных забот, что до мелочей у него порой руки не доходят.

— Вот уж не сказал бы, что святой отец запускает свои дела. Его идея использовать новехонькие галеры для торговли в зимние месяцы, по-моему, просто гениальна, — замечает испанский гранд маркиз де Комарес.

Капитану не хочется, чтобы у знатных иностранных гостей сложилось впечатление, будто его святейшество заделался коммерсантом, ведь прибыль от таких перевозок предназначена для будущего крестового похода. Да и вообще это ведь не обычный фрахт, а скорее любезность: чтобы не гнать порожняком только что спущенные на воду две галеры из порта, где они были построены, их трюмы сдали частным лицам, нуждавшимся в надежном транспорте, а купцы только рады будут заплатить Папе за беспокойство. Не так-то просто найти зимой суда, готовые выйти в море.

— Никогда в жизни я еще не видела такого богатства! — восклицает испанская аристократка тоном хорошей хозяйки — хозяйки в самом лучшем смысле этого слова, умеющей с первого взгляда определить вместимость трюмов, набитых ящиками с драгоценностями, рулонами тканей, купленных в разных странах мира, кустарными изделиями, пряностями, посудой. — Кажется просто невероятным, чтобы такое количество товара могло найти покупателей в одном только городе.

Прогуливаясь по палубе, пассажиры и капитан говорят о Риме, о том, в какую ненасытную гидру он превратился, о расточительной и бурной светской жизни римлян, жаждущих наслаждений и роскоши как ни при одном другом королевском дворе.

— Сейчас как раз время праздников, иллюминаций, военных парадов, демонстрирующих миру могущество знатных семей или кардиналов! — поясняет капитан Жан Пьер де Лаплюм. — Мадемуазель Анна после свадьбы будет жить в обстановке постоянного карнавала. В Венеции масленица отмечается очень пышно, но праздник длится в строгом соответствии с канонами Матери-Церкви. В Риме же все проще, здесь Церковь у себя дома и может делать более или менее откровенные поблажки своим детям в обмен на молитвы или приношения. Род, в который Анна войдет госпожой, считается одним из самых могущественных и богатых, он вполне достоин принять в свое лоно кузину короля Испании Карла Габсбургского. Да, мадам, вы сможете держать там свой собственный двор!

Капитан кланяется, сняв шляпу и метя пол султаном из длинных перьев. Серебристая ткань его камзола, сшитого по французской моде, сверкает из-под атласного, отороченного мехом стеганого плаща.

Мадемуазель Анна не разделяет восторгов капитана: кроме морской болезни ее одолевают и душевные переживания.

— Вы позволите, мадемуазель? — Французский капитан папского судна берет из ее рук забальзамированную тушку маленькой птички, начиненную ароматическими солями. Все эти благовония бесполезны. — Не откажите в любезности, позвольте опрыснуть вам лицо морской водой.

И он тут же отдает приказание юнгам набрать в чистое ведерко забортной воды.

— Судно словно стоит на месте, какая прелесть! — Тетушка Анны приятно поражена.

Сама она фламандка, привыкла к суровым северным морям и не может поверить собственным глазам: прошло всего несколько часов после бури, а кругом воцарилась такая тишь да гладь.

— Да, погода вроде бы налаживается, — продолжает капитан де Лаплюм, — плавание проходит без всяких неприятных неожиданностей, и, если вашим милостям будет угодно, я почел бы за честь показать вам весь корабль, в том числе и нижнюю палубу, где находятся гребцы.

— Вот от этого, пожалуйста, увольте.

— О, простите за столь смелое предложение. — Жан-Пьер смущенно воздевает руки. — Зрелище, конечно, грубоватое, хотя, насколько мне известно, смертельных случаев у нас пока нет. Каторжниками надо управлять железной рукой. Надсмотрщик пользуется обычно плетью. Да, это неприятно. И запах там тяжелый. Я бы сказал, что там просто воняет, хотя судно вышло еще только в первый рейс.

— Не в этом дело. Гребцы же не одеты!

— О, как я недогадлив! Ну да, ну да, там могут быть и обнаженные, пардон, мужчины.

Ведерко с морской водой уже стоит на перилах борта, и маленькая Анна терпеливо сносит процедуру опрыскивания. Потом она просит позволения удалиться на кормовой мостик, где находится каюта для дам. Тетушка сопровождает ее.

— Ваше превосходительство, — оставшись наедине с испанским грандом, затевает серьезный разговор капитан, — его святейшество ничего не имеет против Испании и империи. А вот что думает король Карл о папском государстве и каковы его намерения?

Его превосходительство испанский гранд увиливает от определенного ответа, он здесь не для того, чтобы попусту болтать с этим щеголеватым и не в меру разговорчивым капитаном, который к тому же не внушает ему особого доверия. Если уж ему и придется высказать свое мнение, он сделает это в Риме, во время запланированных встреч в курии или в домах вельмож: ведь его родственник и господин Карл Габсбургский, воспользовавшись предстоящим бракосочетанием Анны как предлогом, послал его в Рим прощупать почву. Этот брак племянницы — деликатное государственное дело, и провести его нужно тактично и хитро во благо королевства и королевской семьи. А здесь, на судне, с капитаном лучше говорить о погоде и море, отпустить ему пару комплиментов, поблагодарить за чудесное плавание и щедрое гостеприимство, пожалуй даже слишком щедрое, если учесть, что за это принято платить той же монетой.

Гостям снова предлагают подкрепиться: слуги приносят блюда с миндальным печеньем и виноградом и сосуды с подогретым вином.

Со следующей за флагманом второй галеры регулярно поступают обычные сигналы. Никаких помех для соблюдения заданной скорости. Лаги показывают, что оба судна несутся вперед полным ходом, несмотря на то, что паруса из-за штиля повисли.

— Очевидно, ваши галерники еще не выбились из сил, — с видом знатока замечает маркиз Комарес, — да и надсмотрщик умеет задать хороший темп.

Уже половина неба залита светом утренней зари. Флагман папского флота поворачивает на другой галс, чтобы спокойно обогнуть вырисовывающийся впереди остров.

— Капитан, взгляните-ка в ту сторону. Там что-то странное. Да, похоже, что под скалами затаился какой-то корабль.

Наверно, во время бури к острову прибило рыбаков.

— Еще с древних времен, — поясняет Жан-Пьер маркизу, — этот район облюбовали отчаянные люди, готовые рисковать собственной жизнью, лишь бы побыстрее набить сети. Говорят, здесь всегда можно найти отмель, подходящую для хорошей рыбалки. Сейчас проверим. Бросим якорь на той стороне — немного отдохнем и порыбачим в свое удовольствие.

Анне не помогло даже обрызгивание морской водой, она совершенно обессилела, и ее все время рвет. В Италии Анну ждут будущие родственники, нужно хоть как-то поставить ее на ноги. Тетушка выглядывает из каюты и требует оказать девочке помощь.

7

Спустившись к подножию скалистого обрыва, Хасан и кабил включаются в последние приготовления и прыгают за борт в ту самую минуту, когда беззвучная возня с канатами, лебедками и крючьями заканчивается: судно отходит от берега на расстояние, удобное для первого маневра.

Хайраддин напоминает каждому его задачу. Сначала главные усилия потребуются от гребцов — они должны будут налечь на весла, едва жертва окажется вблизи и кормчий изготовится к абордажу.

Все вооружены до зубов, да-да, ножи приходится держать в зубах, когда в ход идет другое оружие или когда нужны свободные руки, чтобы забрасывать крючья или цепляться за канаты.

Подойдя к жертве вплотную, гребцы смогут оставить свои весла и тоже вступят в сражение.

Дозорный матрос с главной мачты сообщает примерную дистанцию: «Сто десять, сто девять, сто восемь, сто семь…»

В трюме быстро снимаются перегородки: нужно перебросить балласт к корме, чтобы нос галиота поднять как можно выше, а потом резко опустить, — так орел долбит клювом свою беззащитную жертву.

8

Утро еще не наступило, свет над морем разлит рассеянный, неверный. В гостевой каюте на корме роскошного папского флагмана огни погашены, а естественного освещения еще не достаточно, чтобы исчез мечущийся в ней черный призрак.

О, да это вовсе не призрак, это испанский гранд: избавившись от надоевшего и обязывающего к сдержанности протокола, он изливает ярость на своих женщин. Голос его утратил благородные модуляции, стал резким, скрипучим.

— Да ты на покойницу похожа, а не на невесту. Сейчас же сними этот вечный траур! И хватит жалоб, нытья и споров!

Вопрос о браке решен, и Анне остается лишь смиренно выполнять роль невесты.

— Немножко грима, пышное платье… Мне, что ли, учить этому двух женщин?

Девочка закутана в темные одежды без всяких украшений. Только узенькие кружавчики на отложном воротничке — совсем как у буржуазок или святош. Кружевной чепчик сплюснут под тяжестью длинной серой мантильи. Под ним виднеются намокшие от слишком усердного опрыскивания морской водой белокурые волосы, двумя прядями обрамляющие бледное личико с темными кругами под глазами.

Замечания маркиза относятся главным образом к жене: неужели она не может привести в порядок девчонку и сделать что-нибудь, чтобы Анна стала наконец походить на знатную особу! Да, приданое за ней дают поистине королевское, но и внешний вид, черт побери, тоже что-то значит! Не нищие же они, в конце концов.

— Хорошенькое мнение составят себе в Италии о фамилии Габсбургов, — заканчивает свои наставления маркиз, глядя на племянницу с откровенным отвращением. — И вызубрите хорошенько список родственников принца Герменгильда!

Из окна уже хорошо виден остров. Маркиз выходит на палубу, а тетушка извлекает из украшенного резьбой сундука камчатный плащ, нарядный берет, пару рукавчиков, колье и начинает снимать с племянницы ее траурное одеяние, перечисляя вслух имена и титулы родни римского жениха, словно читает заупокойную молитву. Девочка старательно повторяет за ней, кивая после каждого имени в знак того, что все их помнит, ни одного не забыла, но голосок ее дрожит от страха перед этим сонмом новых родственников.

* * *

«Шестнадцать, пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, двенадцать…» — продолжает докладывать матрос с верхушки мачты галиота, но по знаку Хайраддина теперь переходит почти на шепот, заглушаемый плеском волн, мощных ударов весел папского судна, с которого уже прекрасно можно видеть острый нос и добрую половину корпуса галиота, по-прежнему принимаемого за брошенную экипажем шхуну.

Хайраддин кивает головой, увенчанной атласным тюрбаном, — это знак, которого давно ждут его люди. Сигнал к началу атаки.

Воздух оглашается шумом, весла бьют по воде, гремит музыка, кричат воины, подаются команды, звенят копья.

Галиот молниеносно подлетает к галере, и его задранный нос обрушивается на носовую часть папского флагмана.

VII

Нудный перечень будущих родственников перекрывают оглушительные крики нападающих. Из окна своей каюты тетушка и племянница видят, как, размахивая саблей, на борт прыгает юноша с черными развевающимися волосами, а за ним судно захлестывает лавина вооруженных людей. Хасан пошел на абордаж первым, он возглавил атаку. Анна де Браес еще не знает, что такое война. У нее перехватывает дыхание, пальцы одеревеневших рук впиваются в каркас юбки, прутья которого обернуты марлей, глаза остекленели от ужаса. Охваченная страхом тетушка присела за один из сундуков и мелко-мелко крестится.

В капитанской рубке флагмана папского флота никто не понимает, что случилось и тем более — что надо делать. О пушке и думать нечего: нет времени зарядить даже простые ружья.

Таков и был план Хайраддина — не дать противнику возможности воспользоваться огнестрельным оружием, так как на второй галере, отставшей от первой примерно на милю и находящейся по другую сторону острова, могли бы услыхать выстрелы и изготовиться к бою.

Операция настолько молниеносна, что на папской галере никто и не пытается организовать оборону, каждый отбивается как может, стараясь спасти собственную жизнь и остаться непокалеченным. Лучшее оружие берберов — внезапность нападения.

Никто не думал, что так далеко к северу, в стороне от опасных путей, а главное зимой, можно столкнуться с пиратами, возникшими будто прямо из скал и из моря, ловкими, беспощадными и разящими как молния.

Отважные испанцы из эскорта знатного путешественника, родственника самого Карла Габсбургского, тотчас образуют плотное кольцо вокруг своего господина и профессионально отбивают наскоки пиратов, хотя пышные наряды и затрудняют прыжки и выпады, а тяжелые сапоги скользят по палубе, на которую берберы вылили какую-то липкую жидкость, ничуть не мешающую им самим — босым и привыкшим удерживать равновесие в самых трудных положениях. Зато испанцы скользят и шлепаются, задрав ноги.

Повсюду кипят яростные схватки. Кровь льется ручьями, в ход идет режущее и колющее оружие. И все же, если не считать, что кому-то выпустили кишки, а кого-то покалечили или выбросили за борт — без этого ведь не добиться полной и окончательной победы, — берберы не стремятся перебить слишком много народу или переломать больше, чем необходимо, рук и ног, ведь захваченные в плен противники могут служить ценнейшим товаром. Убить их всех было бы расточительно.

Основная часть экипажа папской галеры набрана главным образом для обслуживания судна, а не для военных действий, и люди понимают, что единственный способ спастись от гибели — бросить оружие. Многие, подняв руки, падают на колени и молят о пощаде. Те, что посообразительнее, кричат и называют себя верными слугами Аллаха.

К сожалению, некоторые члены экипажа галеры утонули — и все из-за укоренившейся моды держать на судах людей, разряженных как кони на параде: когда страх заставляет их прыгать с борта в воду, они, запутавшись в своих дорогих тряпках и украшениях, идут на дно. Да и не только папским воинам присущ этот недостаток — во всех армиях приняты такие глупые нормы. В данном случае для этого есть хоть какой-то официальный повод: плавание с почетной миссией обещало быть вполне безопасным благодаря договору, заключенному между Францией и Испанией и поддержанному менее могущественными государствами. Так что сохранность товаров, которыми были загружены галеры, гарантировалась этими соглашениями, а уж о почетных пассажирах, служивших своего рода надежнейшим пропуском, и говорить не приходится. Спать бы и спать всем в это время на папских галерах, если бы накануне маркиз Комарес не выразил пожелания бросить якорь в каком-нибудь богатом рыбой местечке. И вот теперь и папские воины, и испанцы, и купцы со своими товарами сами вместо рыбы оказались на сковородке.

Бедный французский адмирал папского флота, в обагренном кровью прекрасном наряде, не знает, какому святому молиться, чтобы спастись. Он проклинает судьбу, свалившую ему на голову все эти ящики, бочки, тюки с товарами, всех этих тупых швейцарских гвардейцев, окончательно обленившихся за долгие годы выполнения чисто декоративной функции, — откормленные и рыхлые, в морских походах они плохо держатся на своих слабых ногах.

2

Под палубой, в помещении для гребцов, от криков, кажется, вот-вот лопнет обшивка бортов: сидящие на веслах каторжники, догадавшись о нападении пиратов, перестали грести и не повинуются надсмотрщику. Огромные весла — на каждом из них сидят по четыре гребца — беспомощно повисли.

На разных ярусах, где в неописуемом нагромождении цепей и в тесноте сидят гребцы, те, что покрепче, стараются выломать весельные валы и использовать их как оружие. Сделать это непросто, так как руки и ноги у всех закованы в цепи, а сами они обессилели от многодневной гребли. Беднягам, сидящим в самом нижнем ярусе, приходится хуже всего: они чуть не по грудь погружены в вонючую соленую жидкость, на поверхности которой плавают экскременты и всякие отбросы.

Одну из скамей удается сломать. Два гребца ухитряются выдернуть из нее ось, к которой крепится цепь. Освободившись от цепи, они набрасываются на надсмотрщика, пытающегося улизнуть на палубу. Но поздно: навстречу ему по трапу спускаются два бербера, вооруженные ломами и клещами, а за ними следует сам Хайраддин.

От радостного удивления гребцы в трюме умолкают. В этом аду вся надежда галерников на пиратов: нередко их нападения оборачиваются для рабов свободой, хотя случается, что из рук одного хозяина они попадают в руки другого, еще худшего. Но, увидев Краснобородого, каторжники понимают, что им улыбнулась удача — Хайраддин повсюду пользуется славой спасителя.

После мгновенного затишья поднимается буря восторга:

— Да здравствует всемогущий Хайраддин!

— Да здравствует освободитель Хайраддин!

Хайраддин величественным жестом требует тишины, и галерники послушно смолкают.

Краснобородый приветствует рабов на смеси языков, понятной морякам всех широт, и приказывает:

— Снять оковы!

Оба бербера, спустившиеся в трюм вместе с раисом, под крики всеобщего ликования тотчас же принимаются за работу.

— А теперь, — говорит Хайраддин, — вы останетесь на веслах и будете грести до тех пор, пока все не закончится. Мы должны заманить в западню вторую папскую галеру, а затем добраться до надежной гавани.

Галерники — мавры, берберы, турки, африканцы — после высадки смогут, по желанию, либо вернуться к себе на родину, либо остаться у берберов. Галерникам-христианам, приговоренным к каторжным работам за долги и преступления или проданным в рабство, тоже будет предоставлен свободный выбор, но только после того, как они искупят свою вину трудом.

Люди растроганно и благодарно кивают головами. Насмерть перепуганный надсмотрщик поглядывает на эту массу новоявленных смирных ягнят и ждет, что они вот-вот вновь превратятся в стаю голодных волков, готовых наброситься на него и разорвать на куски.

Но Хайраддин рачительный хозяин: он приказывает оставить надсмотрщика в живых и посадить его на весла вместо умершего гребца с одной из кормовых скамей. Сейчас нельзя отказываться от пары крепких рук.

3

На палубе между тем в лихорадочном темпе разыгрывается пантомима: камзолы, пышные шаровары, плащи, украшенные перьями шляпы переходят от побежденных к победителям. Берберы натягивают на себя отнятую у противника пеструю одежду кое-как, чтобы в случае необходимости можно было быстро ее сбросить. Здесь преобладают красно-желтые цвета, то есть цвета папского государства. И папским подданным, и испанцам затыкают кляпами рты, пленников заталкивают во все углы, прикрывают брезентовыми полотнищами, распихивают по щелям между ящиками и тюками.

Те из пиратов, которые получше экипировались и стали похожи на испанцев или папских гвардейцев, занимают места на палубе и мостиках.

В своей одежде и на своем месте у штурвала остается только один офицер: под строгим присмотром берберов он должен будет сблизиться со второй галерой, едва та покажется из-за острова.

Выливаются последние ведра воды, чтобы смыть с бортов и палубы кровь, грязь и прочие следы побоища. Галиот Хайраддина не помешает: он снова укрылся за выступом скалы.

Если бы экипаж второй галеры проявил бдительность, там даже издали сумели бы заметить, что на флагмане творится что-то неладное, да и сейчас еще можно увидеть барахтающихся в воде людей, явно не похожих на купальщиков. Но на второй галере никто не считает нужным проявлять особую осмотрительность: всем хочется поскорее присоединиться к своим друзьям, перекусить и заняться рыбной ловлей.

И потому вторая папская галера, словно невинная овечка послушно идет на заклание, приближается к своему флагману, превращенному пиратами в приманку, и попадает в плен еще до того, как утро окончательно переходит в день — зябкий, пронизанный лучами зимнего солнца.

4

Взятие в плен еще одной новенькой галеры для берберов — забавная история, о которой можно будет рассказывать друзьям за ужином. Хайраддин наслаждается зрелищем с капитанского мостика, сидя у большого окна, как в почетной ложе, перед которой разыгрывают спектакль бродячие комедианты. Личный слуга приводит в порядок его одежду, и теперь он выглядит как положено монарху. Вызванный в каюту парикмахер капитана Жан-Пьера аккуратно подстригает господину бороду и шевелюру.

Второй галерой занимается принц Хасан.

«Дорогой брат, — напишет потом Хайраддин Аруджу, — наш сынок заслуживает почестей и славы. Именно такой раис нужен Алжиру».

Операция захвата, произведенная Хасаном, кажется его приемному отцу этаким грациозным танцем. Легкость, изящество и ловкость Хасана воскрешают в памяти Хайраддина образы античных героев.

Но для врагов Хасан — злой дух, разящий направо и налево, пронзающий животы и сносящий головы всем, кто в это злосчастное холодное утро оказался на галере.

Большинство матросов и офицеров со второго папского судна сдаются без боя. Одни еще не стряхнули с себя сонную оторопь, на других действует выпитое с вечера пряное вино, а третьих взяли прямо в постелях, где они предавались любовным утехам со служанками двух знатных испано-немецко-фламандских пассажирок: для них не нашлось места на флагманском судне, на котором плыли их хозяйки.

Но кое-кто сопротивляется, и весьма энергично. Очнувшись от потрясения, капитан второй галеры отважно бросается в схватку с пиратами, но утро это оказалось утром сплошных неожиданностей: увидев перед собой размахивающих шпагами музыкантов, он поднимает руки и кричит:

— Изыдите, мерзкие призраки! Вы мертвые, вы покойники и давно похоронены!

— Это ты покойник! Мы вернулись, чтобы расквитаться с тобой! Выходи на поединок!

— Какой благородный рыцарь! — восхищенно восклицает Пинар, наблюдающий за всем с галиота.

По мере того как дневной свет заливает водную гладь, скалистые берега острова и палубы трех кораблей, а битва оборачивается поголовной сдачей в плен папского и габсбургского воинства, на кормовом мостике второй галеры разворачивается эффектный поединок. Он заканчивается, когда музыкант в высоком прыжке пронзает шпагой соперника-капитана и тот сразу испускает дух.

Пинар, на глазах которого происходил поединок, убеждается наконец, что музыканты тоже хорошие воины, и во все горло кричит: «Ур-р-ра!» Между тем команда берберов вытаскивает из воды всех, кого еще можно спасти, и раздевает мертвецов, если их одежда заслуживает внимания.

Хасан догадывается наконец, кто сообщил Хайраддину об отплытии двух новых папских галер: это сделали музыканты, которые таким образом довели до конца свою вендетту.

Баталер галиота не перестает восхищаться предусмотрительностью Хайраддина, велевшего взять в дорогу поменьше еды: он сказал, что главный пир им обеспечит море. Утренний бриз доносит до его ноздрей ароматы из кухонь двух больших судов, где уже готов изысканнейший зимний завтрак в честь испано-габсбургских почетных пассажиров — душистый хлеб, запеченные на углях колбаски, пироги с дичью, жареное на вертеле мясо со специями.

Битва закончена, и на галиоте юнге Пинару отдают приказ изо всех сил ударить в судовой колокол: объявляется перерыв.

5

Во время перерыва выигравшие сражение берберы галдят возбужденно, как на базаре, — кроме, конечно, раненых. Те лишь стонут и плачут.

Более всего людей интересует история с музыкантами. Тощий музыкант оказывается главой старинного аристократического рода в папском государстве, а капитан второй галеры, воспользовавшись смутой в момент, когда папский трон временно пустовал, совершил наглый набег на его замок и захватил все его имущество и членов семьи. Теперь несчастный отмщен: справедливость должна восторжествовать. При первой же возможности музыканты отправятся домой и потребуют от Папы Римского возвращения всех своих владений.

«А пока к ним вернулся аппетит», — думает Пинар, глядя с каким удовольствием музыканты накинулись на еду.

Поскольку на новых галерах огромные запасы продовольствия, можно хорошенько всех накормить. Даже пленным дают похлебку, галеты, хлеб и сало с розмарином.

После перерыва все принимаются за работу — кроме тех, кого на всякий случай назначили в дозор.

Первым делом берберам нужно разделить экипаж галиота между тремя судами так, чтобы обеспечить дальнейшее нормальное плавание и охрану пленных. Наконец дают сигнал к отплытию. Курс — юго-запад. Приказ — держаться как можно дальше от берегов: прибытия папских галер уже ждут и кому-нибудь может прийти в голову отправиться навстречу.

Испытывается система сигнализации, зашиваются рваные паруса, прибиваются оторванные доски, — в общем, делается все, чтобы уйти с места происшествия как можно скорее, не оставив после себя следов, которые могли бы облегчить погоню и поставить пиратов под удар.

И еще нужно выполнить одно совсем уж неприятное дело: освободиться от оставшихся на борту трупов и от смертельно раненных. Палубы отмываются от грязи и крови. Приходится хорошенько отдраивать и мостик папского флагмана, который не успели привести в порядок перед взятием на абордаж второго судна.

6

Адмирал папского флота Жан-Пьер де Лаплюм, отказавшийся от первого завтрака и получивший возможность какое-то время провести в гордом одиночестве, наконец попросил аудиенции у победителя.

Жан-Пьер сразу сообразил, что за противник свалился ему на голову. Да и мудрено ли, встретив в открытом море человека с такой рыжей бородой, не догадаться, с кем имеешь дело? Еще можно было бы гадать, кто это — Арудж-Баба или Хайраддин, но ведь известно, что именно младший из братьев отличается такими царственными жестами и повадками. Краснобородых хорошо знают все моряки Запада: страх перед пиратами преследует их не только днем, но даже в ночных кошмарах. А кем может быть этот смуглый молодой человек, возглавивший оба нападения, как не приемным сыном Краснобородых, о котором ходит столько всяких слухов и в портовых закоулках, и в куриях, и в государственных советах?

«Да, вот это молодец, настоящий воин, а не какой-нибудь изнеженный фаворит».

Де Лаплюм вопросительно смотрит на маркиза де Комареса: тот погрузился в угрюмое молчание и не реагирует на его немой вопрос. Похоже, даже ничего не замечает.

«Ну, это у него пройдет», — думает француз, которому очень хотелось бы пообщаться с кем-нибудь в столь бедственном положении. А оно, судя по всему, продлится долго.

Теперь, когда все позади и битва проиграна окончательно и бесповоротно, командующий папским флотом решает нанести визит вежливости победителям — и это на глазах возмущенного и оскорбленного испанского гранда, маркиза де Комареса, молча проклинающего всех и вся.

* * *

— Сир (в такой обстановке лучше переусердствовать с титулами), сир, — говорит Жан-Пьер де Лаплюм, обращаясь к Хайраддину, который, принимая его на мостике, опробует штурвал папского флагмана и недовольно качает головой: нет, такой штурвал его не устраивает. — Ваш сын, его высочество принц Хасан, просто бог войны. Для нас было честью сложить оружие именно к его ногам.

Маркиза де Комареса бесит это самое «нас», как бы приобщающее и его к изъявлениям столь гнусной лести.

«Мне бы в руки кинжал, — думает маркиз, — я бы прикончил этого французского паяца прежде, чем обоих берберских вероотступников».

Хайраддин сурово улыбается. Его забавляют и льстивые слова капитана, и гримасы отвращения на лице испанца.

Хасан держится невозмутимо, хотя и он не одобряет поведения капитана-француза. Юный принц не привык к дипломатическим уловкам, а по этикету принято умасливать противника, одержавшего над тобой победу. При умелом обращении ореол победы, окружающий победителя, может отбросить свой лучик и на того, кто проиграл битву.

Жан-Пьер де Лаплюм не принадлежит к числу самых отважных моряков, но ему известны хитрости, помогающие человеку светскому, аристократу, нести бремя военной службы. Не говоря уже о том, что Жан-Пьер очень любит жизнь и с большой ловкостью приспосабливается к любой ситуации, обращая ее себе на пользу. Сейчас ему хочется получше узнать этого знаменитого Хайраддина и постичь его характер. Конечно же, перед ним человек, которому нет равных на море, — уж в этом вряд ли кто-нибудь может усомниться.

По мнению Жан-Пьера де Лаплюма, если кто и ведет себя как последний глупец, так это маркиз де Комарес. Маркиз же не удостаивает Краснобородого даже взглядом, и объясняется это, между прочим, еще и тем обстоятельством, что он из-за своей гордыни не желает смотреть снизу вверх: Хайраддин ростом на добрых три пяди выше.

7

Время бежит. День клонится к вечеру. Берберы подводят итоги, прикидывают, сколько могут стоить захваченные суда, сколько — товары, сколько денег можно выручить, продав пленных, сколько — получив выкуп. В счет не идут служанки из свиты маркиза де Комареса, обнаруженные на второй галере: скорее всего, их отдадут на забаву экипажу. Не принимаются в расчет и две аристократки, которых поначалу вообще никто не заметил. Правда, нашедший женщин матрос связал их и заткнул им рты, чтобы они не отвлекали мужчин от битвы, но потом его самого проткнули копьем и сбросили в море.

Осведомители-музыканты знали, что на галерах много дорогих товаров, поскольку им были известны купцы, нанявшие суда, но они ничего не слыхали ни о Комаресе, ни о женщинах, ни об их эскорте, доставившем столько хлопот пиратам. С маркизом сразу все стало ясно, когда вокруг его высокопоставленной особы образовался заслон. Для пиратов его пребывание на борту оказалось приятным сюрпризом, и теперь в списке взятых трофеев маркиз занимает одно из главных мест: за родственника самого могущественного в мире короля, конечно же, дадут большой выкуп. А о женщинах никто и не вспомнил. Их нашел, и то по чистой случайности, Пинар.

Мальчишке разрешили подняться на борт папского флагмана и порыскать по его помещениям, чтобы помочь составителям перечня трофеев. Поднявшись на галеру, Пинар сразу же нырнул в трюм и, охваченный неодолимым любопытством, стал шарить в самых труднодоступных уголках. Пробравшись на четвереньках за кучу каких-то тюков, он обратил внимание на весьма странный запах. Принюхиваясь, юнга дополз до клетки, в которой были заперты два полузадохшихся грациозных зверька.

— На помощь! — позвал Пинар. — На помощь! Смотрите, что я нашел. Скорее, а то они подохнут!

Матросы сдвинули несколько тюков, сделали достаточно широкий проход и сразу же окрестили Пинара спасителем вонючек, потому что животные издавали невыносимое зловоние. Однако все обрадовались, увидев, что в клетке — виверры, ценные зверьки, которые, несмотря на дурной запах, выделяют вещество, идущее на изготовление благовоний.

На свежем воздухе зверьки быстро пришли в себя, а Пинар вновь принялся за поиски. В результате мальчику позволили оставить себе три найденные им перчатки, два разрозненных рукава, вязальный крючок с костяной ручкой и корзинку орехов.

Намереваясь произвести смотр новому имуществу, Пинар раскладывает свои драгоценности на подоконнике кормовой каюты и вдруг за оконными занавесками обнаруживает двух женщин.

Старуха кажется неживой: глаза у нее закрыты, голова свесилась набок, повязка сползла, так что стал виден ее искривленный приоткрытый рот.

Девочка держит голову прямо, но у нее выпученные остекленевшие глаза, и она похожа на запеленутую мумию в прикрытом вуалью проволочном каркасе. Пинару невдомек, что мода требует всех этих ухищрений для придания юбкам формы колокола. Ему кажется, что на девочку насильно напялили какие-то похоронные принадлежности.

Анне же по сравнению со всеми этим чудовищами, пробегавшими мимо ее окна с саблями и шпагами среди криков, грохота, треска и мельтешения, Пинар кажется настоящим эльфом из сновидений, — обе женщины стояли в окне, словно в витрине, но никто в пылу боя их даже не заметил. Когда улыбающийся Пинар, опершись на подоконник, произносит несколько ободряющих слов на непонятном языке, Анна, парализованная ужасом, немного успокаивается и, пошевелив одеревеневшими от холода пальцами рук и ног, глубоко вздыхает и закрывает глаза.

— Ну вот, и эта умерла! На помощь! — снова созывает своих товарищей Пинар. — Сюда, скорее!

— Что ты там еще нашел?

— Тут какая-то девчонка умирает от холода. А может, она уже мертвая, не знаю.

На Анне лишь нижнее белье и каркас для пышных юбок: ведь когда пираты напали на их судно, тетушка как раз надевала на Анну первое в ее жизни платье знатной дамы.

Понемногу к Анне возвращается сознание. Она помнит скандал, учиненный дядюшкой, помнит нудное перечисление всех своих будущих родственников. И при мысли, что эта дурацкая свадьба все-таки сорвалась, ее начинает душить неудержимый истерический смех. Худенькое тельце девочки, несмотря на все эти шнуровки и жесткий каркас, так и трясется.

— Ничего себе мертвая!

На пороге каюты с саблей у пояса появляется тот, кто первым вспрыгнул на борт галеры, ведя за собой своих пиратов:

— Меня зовут Хасан.

VIII

Две захваченные галеры покачиваются на волнах в укромной гавани вместе с галиотами Хайраддина — совсем как две наседки в окружении цыплят. Но в данном случае цыплята командуют наседками.

Если не считать инцидента с абордажем, который почти не принес никакого урона их внешнему виду, две красавицы галеры совершали свое первое плавание вполне спокойно. Сейчас их курс резко изменился: они плывут на юг, к Африке.

Трофеи должен доставить Аруджу Хасан — это очень серьезное испытание для юного принца.

А Хайраддин решил еще немного побороздить море со своим флотом. Фортуна, похоже, к ним благосклонна, да и погода держится приличная, так что можно попытаться подобрать кое-какую мелочь. По возвращении Хайраддин намерен долго пробыть дома. Пора уже ему привыкать к роли старого пирата на отдыхе. Надо будет заняться лечением больной спины: на судне, да еще зимой, боли очень ему досаждают. К тому же он думает приняться за государственные дела, тем более что Аруджу надоело сидеть сложа руки и он хочет, чтобы брат заменил его во дворце.

Порядок следования уже хорошо продуман: впереди пойдет галиот Хасана под командованием Ахмеда Фузули, в середине каравана поставят две огромные папские галеры (флагманом будет командовать Хасан, а второй галерой — Даджар), замыкающим решено сделать галиот Али Бен Гада. Даджар и Али Бен Гад — старые друзья Хайраддина. Даджар много лет проплавал на западных галерах и сумеет помочь добрым советом Хасану; Али Бен Гад — умный и опытный воин, способный в случае необходимости принять на себя удар и отвлечь любого противника, чтобы дать остальным время добраться до дома.

Помимо экипажей двух галиотов, Хасану нужны верные люди, которых можно взять на галеры. Даджар отберет их из числа тех, у кого есть опыт плавания на больших судах, но предварительно он должен посоветоваться с другими капитанами, чтобы не посеять среди них зависть и обиду и не слишком ослабить экипажи берберских галиотов.

Караван должен добраться до Алжира одним броском и как можно скорее. Труднее всего вести на большой скорости галеры. Адмирал де Лаплюм очень гордился их ходовыми качествами, но даже если выжимать из них предельную скорость, галеры по сравнению с галиотами просто черепахи. А безопасность плавания зависит именно от скорости. Направление господствующих ветров может измениться. Но даже если погода сохранится устойчивой и будет по-прежнему радовать моряков, существует другая опасность — быстро разносящиеся слухи.

— По-моему, — говорит Али Бен Гад, — в Чивитавеккья еще ждут прибытия папских галер и держат наготове кропила, чтобы осветить и благословить их. Там решат, что Жан-Пьер де Лаплюм выбрал более длинный путь, дабы избежать встреч с бурями.

В свете заходящего солнца галеры сверкают своими позолоченными и лакированными украшениями. Они величественны и даже от легкой зыби кажутся живыми, дышащими существами.

Даджар любуются ими и вдруг поэтично сравнивает их с двумя королевами на серебряном троне.

— Да какие там королевы! Просто две гусыни, готовые в любую минуту затонуть, — презрительно отзывается Краснобородый, — они слишком пузатые, плывут как две бочки. Тем более с таким грузом. Да, нелегко вам придется. Даже паруса не очень-то помогут.

Что правда, то правда. К тому же паруса на галерах очень яркие и могут навлечь на них опасность. Так что вся надежда на весла. В дальнем походе редко удается избежать всяких неприятностей. Сейчас можно, конечно, рассчитывать на энтузиазм гребцов, которые, получив свободу, только и мечтают, как бы поскорее добраться до берега и насладиться ею. Так что придется сесть на весла и пленникам — в том числе офицерам и господам.

— Давайте сверим курс.

Хайраддин в последний раз бросает взгляд на карту. От острова, где они нашли прибежище, предстоит какое-то время идти на запад, потом повернуть на юг. Если, проходя мимо Сицилии, держаться подальше от берега, вряд ли кого-нибудь сейчас встретишь. Наверняка туда еще не успеют дойти слухи о пропаже галер.

После Сицилии положение осложнится. Две перегруженные галеры, едва не зачерпывающие воду бортами, — лакомая добыча для каждого, кому они попадутся на глаза. В Средиземном море всегда сыщется «бродячая собака», готовая кого-нибудь куснуть.

— Всем, кто появится на горизонте, надо сигналить о дружественных намерениях.

Вот когда могут сослужить неоценимую службу флаги, приготовленные Османом. При опасности надо пускать в ход хитрость. Хитрость — самая верная помощница в подобных плаваниях.

— Будьте начеку, никого не дразните. Не вздумайте ввязываться в сражение. У вас одна задача — как можно скорее дойти до Алжира.

Многие монархи и кондотьеры охотно согласились бы помочь Папе Римскому заполучить свои галеры: им за это перепадет значительная часть богатств, находящихся в трюмах. Христианские монархи что-то не очень раскошеливаются на крестовые походы; время от времени о них заговаривает Карл Габсбургский, но пока все это — одни разглагольствования. Однако Испания, непосредственно заинтересованная в благополучном завершении плавания галер, поскольку на одной из них находятся родственники Карла — супруги Комарес, располагает военными портами вдоль всего побережья Италии, Сардинии и Сицилии. Порты эти захудалые, со старыми и неуклюжими, зато многочисленными и хорошо вооруженными кораблями.

А этот маркиз де Комарес — крепкий орешек: высокого полета и со связями. Вернувшись на свободу, он станет беспощадным врагом. И все же Хайраддин доволен, что маркиз не погиб во время абордажа: он будет нелишней фигурой в переговорах с Карлом Габсбургским. Сбить спесь с испанских монархов — давняя мечта Краснобородых, так что пленение маркиза де Комареса — большая удача.

Спустившись в гавань, Хайраддин проверяет, что уже сделано на папских галерах и что еще предстоит сделать. Прежде чем выйти в плавание, нужно привести в порядок трюм, где находятся гребцы. В таких условиях люди не могут грести в полную силу. Для серьезной реконструкции нет ни необходимой верфи, ни времени, но можно усовершенствовать откачку воды и наладить вентиляцию.

Между тем на небольшой площадке подготавливается церемония дележа добычи. Дележка захваченных в бою трофеев между всеми членами экипажа обычно приводит в изумление пленных: им кажется нелепым, что капитан, возглавлявший столь рискованное предприятие, делится потом захваченным добром с другими членами экипажа. Они не знают, что такой дележ — гениальная придумка Аруджа, пришедшая ему в голову, когда он был совсем еще молодым и хотел иметь на своих парусниках только надежных людей.

2

Папских солдат и испанцев препроводили в пещеры, которые берберы уже многие годы использовали под склады и жилье. Здесь можно укрыться от непогоды и неожиданных встреч, а в минуты грусти предаться воспоминаниям о далеком родном доме.

Пещеры удобны и хорошо обустроены, но пленникам остается лишь гадать, где именно они оказались, так как на глазах у каждого повязки — обрывки белья, в которых еще можно распознать бывшие рукава, манжеты, воротнички или полоски грубой парусины и лоскутки тонкого атласа и бархата.

В самой просторной пещере собраны знатные господа, офицеры, богатые купцы, казначеи и мастера — в общем, цвет общества, плывшего на папских галерах. Почти все они в своей собственной одежде, не очень даже пострадавшей в жаркой битве. Разве что у некоторых не хватает какой-нибудь детали костюма, зияет дыра на платье, прибавилась пара пятен, болтаются оторванные кружева или ленты.

Пленники могут расхаживать, сидеть и даже лежать на удобнейших диванах: пещера обставлена роскошной мебелью. Те, кто хочет по достоинству оценить ее изысканность, осторожно все ощупывают, хотя это и трудно, поскольку руки у всех связаны за спиной.

— А у меня стул с инкрустацией, — удивленно говорит какой-то купец своему соседу.

— Вы бы пощупали эту камчатную обивку! — отвечает ему сосед, проводя пальцами по софе, на которой он возлежит. — Прекрасная вещь! Наверняка ее где-нибудь украли.

Пещеры освещены пламенем дорогих свечей, хотя пленники ничего не видят. На это обратил внимание опытный Жан-Пьер де Лаплюм, потянув носом воздух.

— Просто поразительно, — шепчет он Комаресу, надеясь вызвать из того хотя бы словечко. — Чувствуете, какой чудесный аромат источает тающий воск?

Все остальные пытаются подбодрить себя болтовней. Но Жан-Пьеру поговорить больше не с кем, поскольку его и испанского гранда посадили подальше от остальных в глубине пещеры, на одну из длинных деревянных скамей, похожую на скамьи церковных хоров. Они, конечно, не связаны, и де Лаплюм мог бы встать и поискать себе менее спесивого соседа, но, по мнению капитана, не подобает офицеру столь высокого ранга ковылять на ощупь в поисках собеседника, готового одарить его дружеским словом.

Комарес ужасно зол: ему непонятно, где же их высадили. Он чувствует свою беспомощность, так как, не ориентируясь на местности, не в состоянии определить, удастся ли отсюда бежать и можно ли рассчитывать на помощь какого-нибудь союзника. Но неосведомленность его объяснима — ведь не он командовал галерами и не в его функции входило изучение карт этой части моря. Во всех случившихся и грядущих бедах виноват, конечно, один де Лаплюм. Этот тип недостоин звания не только капитана, но даже простого матроса или солдата и вообще настоящего мужчины. Ко всему он еще и ужасный болтун.

Адмиралу же просто необходимо выговориться, чтобы потопить в словах стыд и обиду. Больше всего ему неприятно, что Краснобородый, совершенно уверенный в своей победе, ограничился при нападении одним галиотом и сумел обвести их вокруг пальца.

— Конечно же, ваша милость, он был совершенно уверен, что обведет вас вокруг пальца! — с готовностью откликается Комарес.

Этот проклятый испанец остается спесивцем даже тогда, когда вата, которой подбиты его колет и штаны, так и лезет клочьями наружу. Маркиз де Комарес злится на адмирала и считает его виновником своих несчастий, но, в конце концов, никто же не заставлял его отправиться в Рим морем, мог бы ехать сушей со всей своей свитой официального посланника. Когда де Лаплюм предложил Комаресу свои услуги, тот легкомысленно принял его предложение с удовольствием, надеясь на приятное морское путешествие, которое к тому же позволит сэкономить на дорожных расходах, а еще, скажем прямо, рассчитывая посмотреть, как живут и что замышляют люди на папских галерах. Такие посланцы по особым поручениям, как он, должны собирать в пути всевозможные сведения, за это они неплохо получают, имеют титулы и вообще всяческие выгоды.

Ход мыслей Жан-Пьера де Лаплюма прерывает неожиданный шум. До его слуха доносится скрип двери, потом одновременное бряцание копий берберского караула — так бывает, когда военные одновременно отдают кому-то честь.

— Предоставьте этим господам большую свободу, развяжите глаза и позвольте двигаться сколько угодно, — спокойно приказывает Хайраддин, но эхо, возвращенное скалистыми сводами пещеры, придает его словам особую торжественность. — Теперь уже не нужны ни повязки на глазах, ни веревки.

Караульные выполняют приказание, и когда пленные получают возможность оглядеться, первое, что они видят, — это группа берберских командиров, которых сопровождают секретари и писцы. Зрелище великолепное: роскошные одеяния, пышные украшения и драгоценности — все сверкает и переливается в ярком свете.

— Прошу вас, адмирал, садитесь. Здесь можно и без церемоний.

Какая непростительная оплошность! Когда явился Хайраддин, Жан-Пьер де Лаплюм просто из любопытства вскочил на ноги, и вот теперь он стоит как лакей, на виду у готового испепелить его взором проклятого Комареса. Вот уж он порадуется, когда сможет рассказывать каждому встречному и поперечному, как французский аристократ Жан-Пьер де Лаплюм унизился перед пиратами.

Развязанные пленники озираются по сторонам. Пещера, в которой они находятся, производит необычайное впечатление: это нечто среднее между храмом и дворцом, хотя чувствуется в ней что-то и от тюрьмы; границ пещеры не видно и входа в нее — тоже. Со всех сторон стены изгибаются: где-то они тонут в темноте, где-то — образуют выступы, за одним из которых, по-видимому, и скрывается выход наружу, потому что там стоят восемь вооруженных берберов, вид которых у кого угодно отобьет охоту проявлять любопытство.

А обставлена пещера поистине великолепно. Два больших стола и два огромных шкафа орехового дерева, расписанные или украшенные инкрустацией сундуки, необыкновенно красивые церковные хоры, скамьи самых разных форм, подушки, шкуры диких зверей, ковры и канделябры у стен.

Хайраддин представляет участников своей свиты: когда придет время, они назначат размеры выкупа и начнут переговоры.

— «А этот Краснобородый, должно быть, изрядный жулик, — думает адмирал Жан-Пьер де Лаплюм, поправляя волосы и разглаживая брови наконец-то развязанными руками, — но как держится, какой форс на себя напускает!»

Де Лаплюм придает большое значение эстетической стороне дела, поэтому, с восхищением наблюдая за приемным сыном Хайраддина, он не может не поделиться своими впечатлениями с соседом:

— До чего красив, просто картинка! Вы не находите? Комарес не отвечает. Он с одинаковым презрением смотрит и на Хасана, и на адмирала, который словно назло ему продолжает:

— Но когда он размахивает саблей и ведет людей в атаку, сам черт ему не брат. Настоящий вихрь. Надеюсь, вы это тоже заметили?

Комарес в ответ лишь пожимает плечами. «Хотелось бы посмотреть, — думает де Лаплюм, — на дуэль маркиза с юным Хасаном. Старые трухлявые кости испанского гранда рассыплются при первом же выпаде».

Комарес слывет настоящим воином, но во время нападения на корабль он не участвовал в сражении: под предлогом, что при нем нет шпаги, он предоставил прикрывать себя своему эскорту.

Адмирал ловит себя на мысли, что его неприязнь к Комаресу, который только и делает, что выражает ему свою антипатию и презрение, сильнее, чем к берберам, которые и так уже причинили ему огромное зло, а в будущем, вероятно, причинят еще большее. Если верить тем, кто возвращался из плена, чего только не делают пираты с людьми! Они, например, в любую минуту могут наброситься на человека и исполосовать его плетьми.

— Что вы намерены с нами сделать? — Комарес открывает наконец рот и обращается к берберам. Голос его звучит резко — именно так должен разговаривать настоящий аристократ, вынужденный иметь дело с личностями, недостойными его уважения. Почитая долгом заботиться о своих людях, он хочет знать, решена ли их судьба, и если да, то когда им об этом сообщат. — Она не будет хуже той, какую вы ждете, ваше превосходительство.

Об обычаях берберов говорят разное, и все же маркиз Комарес вынужден признать, что пока с пленными обращаются совсем не жестоко — никого не пытают, никому не причиняют излишних мучений. В светлое время дня, на открытом воздухе, им снова завяжут глаза: меры предосторожности необходимы. Сейчас все они находятся в секретном месте. У каждого военного есть свои тайны, которые нельзя открывать не только врагу, но даже предполагаемым друзьям или возможным союзникам.

Хайраддин проходит дальше, чтобы поговорить с пленными не столь высокого ранга.

Один из секретарей сообщает, что скоро будет готов ужин, и приглашает пленников на церемонию дележа трофеев, судов и всего прочего.

Второй секретарь объявляет, что, если кому-то необходимы лекарства для лечения ран, вывихов, ссадин или последствий морской болезни, каждый может обратиться к нему и он выдаст все необходимое.

Третий секретарь говорит, что, хотя погода стоит хорошая, надо позаботиться о заключительном этапе плавания, так что пленникам не мешает привести в порядок свою одежду.

— В этих сундуках вы найдете куски ткани, иголки и нитки, необходимые вам для починки одежды. Все это в вашем распоряжении.

— Премного благодарны, — откликается взбешенный Комарес. Спокойно и с превеликим удовольствием Даджар поясняет ему, что каждый пират обязан тщательно беречь свою собственность. В зимние месяцы высоко ценятся пленники, сохранившие крепкое здоровье. Ведь если за них не внесут выкуп, им всем, возможно, предстоит разделить участь рабов. Но, по-видимому, Папа Римский и испанский монарх уж постараются перещеголять друг друга в щедрости и заботах и выкупят своих родственников и солдат, потерпевших поражение в битве.

— В какой такой битве? Это же была западня!

Комарес сознательно кричит как можно громче, чтобы его слова достигли слуха тех, кому они и предназначаются.

Ответ не заставляет себя ждать. Хайраддин возвращается обратно и с иронической улыбкой замечает:

— Маркиз, мне не хотелось бы заниматься крючкотворством. Вам известно, что в этих морях, если между сторонами нет четкого мирного договора, всегда идет война. Конечно, не сейчас и не здесь мы станем вести переговоры на этот счет, да и нет у вас таких полномочий. Но приходите вечером на наш праздник: баталерам сегодня повезло на охоте в горах не меньше, чем нам на море. Вы сможете попробовать наши незамысловатые, но очень вкусные блюда. На ужин придут, конечно, и музыканты, и играть они сегодня будут лучше, чем на судне.

Оба раиса и их свита исчезают за выступом скалы.

— Он хочет, чтобы мы присутствовали при спектакле дележа трофеев и посмотрели, как он умеет править! Спектакль для иностранцев.

— Ничего подобного! — возражает Жан-Пьер де Лаплюм. — Об этом уговариваются заранее.

Жан-Пьер де Лаплюм вспоминает, какие неприятности монархам Франции и Испании приходится претерпевать из-за того, что деньги добываются нелегко. Но если не платить солдатам вовремя, они начинают ненавидеть своих офицеров больше, чем врага.

— А эти, видно, свою проблему решили. Во всяком случае, при таком дележе каждый чувствует себя хозяином; борется за свой корабль, вот и следит за ним и обихаживает его как положено. Вы видели, как они во время плавания надраивали его плодами фигового дерева? Да, Краснобородые умеют считать деньги!

— Тогда почему Великий Султан не применяет подобный метод на своих судах?

— Маркиз де Комарес, я не гадалка. Может, ему нельзя. Может, ему Коран запрещает. Их законы, вероятно, отличаются от берберских. Но как бы то ни было, если Хайраддин и Арудж-Баба так поступали и поступают со своей добычей, значит, Великий Султан Истанбула позволяет им это и, следовательно, одобряет их тактику.

3

Пленные возятся с шитьем, стараясь выглядеть поприличнее и не мерзнуть во время праздника.

Какой-то старый торговец присылает к адмиралу папского флота своего слугу со всем необходимым, чтобы привести в порядок его одежды. Поскольку на платье де Лаплюма больше лент и кружев, чем у всех остальных, он сейчас похож на старую, выброшенную за ненадобностью куклу.

Будучи человеком сентиментальным, Жан-Пьер очень доволен, что о нем так мило позаботились. Он улыбается юному подмастерью, зашивающему дыры на его платье, одобрительно, по-отечески хвалит его за каждый прилаженный лоскут и, когда того требуют «реставрационные работы», поворачивается, поднимая то одну, то другую руку, наклоняя голову, сгибая колени.

Комарес мрачнеет еще больше. О нем никто не позаботился. Впрочем, кому нужны услуги подмастерья? И маркиз, вздохнув, решительным жестом отрывает остатки своего кружевного воротника.

— Есть какие-нибудь сведения о ваших дамах, маркиз? — примирительным тоном спрашивает адмирал. — Мне кажется, обстановка немного разрядилась. Теперь можно бы поинтересоваться ими.

— Лучший выход для них — смерть.

Сказав это, маркиз снова плотно сжимает губы и смотрит на адмирала сквозь прищуренные веки с видом желчного судьи.

Французу уже надоело надутое лицо товарища по несчастью.

Подмастерье свою работу закончил, так что можно выйти из пещеры: глоток свежего воздуха не повредит.

— Я ухожу, маркиз. Поступайте как знаете. Мне нравится дичь, к тому же я слышал, что к столу подадут жареную рыбу с молоками.

IX

Прошло несколько дней. Корабли снова в открытом море. Женщины по-прежнему занимают кормовую каюту папской флагманской галеры. Установилась настоящая зимняя погода.

Тетушка Шарлотта все кутается в свою темную фламандскую накидку: прикрепленная к жесткому квадратному чепцу, она тяжелыми складками ниспадает до щиколоток, а иногда даже волочится подолом по полу из-за того, что на судне маркиза сбросила башмаки на толстой подошве и каблуках и обулась в суконные домашние туфли. Это она-то, всегда так тщательно следившая за своей внушительной фигурой и старавшаяся казаться повыше ростом, чтобы отличаться от всяких простолюдинок.

— Теперь ты почему-то перестала плакать, хотя оснований для этого предостаточно! — сердито говорит она племяннице. — Это ты своим хныканьем навлекла на нас такую беду. Всевышний решил показать тебе, что такое настоящая злая судьба.

Анна снова облачилась в свое темно-серое платье, которое без каркаса и ватных валиков выглядит совсем жалким и слишком длинным. Края смятого чепца, словно два капустных листа, падают ей на лоб и на шею. Ноги девочки утопают в огромных расшитых синими и золотыми драконами турецких туфлях с загнутыми кверху носами; наброшенная на плечи пышная и нарядная алая бархатная пелеринка, отороченная рысьим мехом, еще больше подчеркивает нищету и убожество остальных деталей наряда Анны и бледность ее лица. Но, несмотря ни на что, впечатление такое, что девочка собралась на маскарад и настроение у нее явно хорошее. Она смотрит на море и напевает немецкую песенку, отбивая такт ладошками. Высокие морские волны больше не раздражают Анну: хотя судно то и дело зарывается в них носом и раскачивается, она крепко стоит на ногах, прижавшись лбом к единственному уцелевшему в окне стеклу — остальные выбиты и заменены тряпьем, но сильный ветер постоянно его выталкивает. Приходится затыкать дыры снова, чем и занимается Пинар, который очень заботливо ухаживает за обеими иностранками. За это он попросил у Анны разрешения держать клетку с виверрами в каюте. Вернее, не в самой каюте, а за перегородкой, в подсобном помещении, выделенном для мастиффов адмирала, которых почему-то не взяли в это злополучное плавание.

Маркиза считает, что виверры, или как их там, ужасные создания, а Анна находит их симпатичными зверюшками, не унывающими даже в неволе и в таком долгом путешествии. Доставленных из Африки в Геную зверьков сразу же перегрузили на судно, направлявшееся в Рим. Сейчас у них сонный, апатичный вид, и, чтобы взбодрить их, Анна и Пинар просовывают в клетку палочку и дразнят виверр, а те набрасываются на палочку, хватают ее лапками и покусывают остренькими зубками. Их шерстка в черно-желтых полосках и пятнах сразу же становится дыбом: когда виверры злятся или пугаются, то кажутся крупнее. И хотя зверьки злобно оскаливаются, по натуре они увальни с разноцветными глазами (один потемнее, другой посветлее) и похожи на старых пиратов с повязкой на глазу.

Пинар и Анна де Браес объясняются жестами, хотя юнга знает кое-какие испанские слова. Как только у него выдается свободная минутка, он забегает в каюту, чтобы принести какой-нибудь гостинец девочке или просто посидеть с ней за компанию. Сегодня он принес Анне доску для игры в шашки и кусочек своего любимого засахаренного бергамота.

Дядюшку Анна видела только мельком во время погрузки на галеру. Нельзя сказать, чтобы он очень обрадовался, увидев жену и племянницу, которые выходили из маленького грота, куда их поместили во время стоянки на острове. Анна уверена, что маркиз предпочел бы увидеть их трупы. Какое отвращение было написано у него на лице, когда тетушка бросилась его обнимать с криком:

— Слава Богу, мы живы, дорогой! Живы, и никто нас даже пальцем не тронул.

Дядя смотрел на них молча, сердито и пренебрежительно, Больше встретиться им не довелось. Может, он сам так захотел. Пинар говорит, что дядюшка теперь в трюме — гребет, как каторжник. Хорошенький у него, должно быть, вид, если правду говорят, что галерники сидят на веслах без одежды. Значит, ему пришлось расстаться со стегаными наплечниками, которыми он маскирует свою сутулость, и с ватными толщинками для штанов! Да и у адмирала Жан-Пьера де Лаплюма ноги, наверно, сразу похудели: ведь все знают, что икры у него накладные, хотя и казались такими крепкими и выпуклыми в жемчужно-серых чулках.

— И ничего смешного, глупая, — ворчит тетушка, — подумала бы лучше, что нас с тобой ждет.

Анну не может ждать что-то худшее, чем то, что ее уже ожидало. Разве не ужасно оказаться в двенадцать лет женой старика, которого она никогда в жизни не видела?

Холодно, море штормит, соленые брызги достигают каюты, судно все время содрогается от ударов волн. Это еще не настоящая буря, но рев моря и завывание ветра перекрывают все звуки нормальной корабельной жизни, и Анне кажется, что она осталась одна на опустевшем корабле. Облака быстро бегут навстречу судну, и это их движение укачивает, убаюкивает.

— Анна, Анна!

Пинар всегда называет ее только по имени, — какие в такой ситуации могут быть церемонии?

Анна видит за стеклом смеющуюся мордочку юнги, который знаками просит, чтобы она впустила его в каюту. Девочка, улыбаясь ему в ответ, открывает дверь и берет у него из рук две плошки с горячим дымящимся питьем. Пинар, отряхнувшись от водяных брызг, передает ей и весточку от Хасана: скоро ветер стихнет, и, когда море успокоится, Хасан, с позволения дам, хотел бы зайти к ним немного поболтать.

Шарлотта-Бартоломеа смотрит на маленького юнгу как гиена и отвечает какой-то невероятно трудной фразой, в которой смешиваются испанские и фламандские слова: хотя она уже достаточно унижена тем, что у нее, маркизы, есть теперь хозяин, она все равно остается гранд-дамой и требует, как то предписывают приличия, чтобы хозяин этот не смел над ней издеваться. Если речь идет о свободном выборе, маркиза де Комарес никогда, слышите — никогда, не унизится до аудиенции пирату.

Анна прерывает ее разглагольствования и с улыбкой, утвердительным жестом дает понять, что они согласны. Беседа состоится.

Пинар достает из карманов две горсти орехов, кладет их на стол и убегает.

— Зачем кричать на мальчонку, который так к нам добр и к тому же не понимает вашего языка? Какая вы злая!

— Да ты, детка, либо не осознаешь всего ужаса нашего положения, либо начисто лишена чувства собственного достоинства!

Анна просто не отдает себе отчета, продолжает развивать свою мысль тетушка, что они оказались на краю глубокой пропасти, стали самыми обыкновенными рабынями. И если всех мужчин посадили на весла, то их оставили в покое только потому, что у них нет для этого сил и они бы лишь мешали нормальной гребле. Но кому не известно, что во время войн и набегов женщин ждет судьба пострашнее! Мужчинам легче обрести свободу: достаточно, чтобы за них внесли выкуп. Что же касается женщин, то ни о чем подобном Шарлотта-Бартоломеа никогда не слышала. Ни одна из женщин, захваченных турками или берберами, еще не возвратилась домой. Разве Анна не видела, как обошлись с их служанками? Женщин и девушек оставили в пиратском лагере.

— Ты еще ребенок и не можешь понять, что сделают с нами пираты.

Анна протягивает тетке плошку:

— Выпейте и приободритесь, тетушка. Пираты поступят с нами не хуже и не лучше, чем поступают с пленницами испанские солдаты из эскорта и папские матросы.

— Анна!

Девочка прихлебывает свое питье и снова прилипает к окну кормовой каюты. Тетушка застывает с плошкой в руках. На ее лице написано отчаяние.

— Тетя, маркиз де Комарес и так уверен, что с нами поступили не лучше, чем со служанками.

— Анна… Мне и без того худо… Что ты еще придумала?

— Пейте, пейте, пока не остыло, тетя Шарлотта. Это питье помогает от морской болезни. Мне оно уже однажды помогло. Пейте! Успокоится ваш желудок, успокоитесь и вы. Дяде маркизу сообщат, что с нами ничего дурного не случилось, и он попросит, чтобы за нас тоже заплатили выкуп.

Тетушка опускается на скамью, ножки которой прибиты к полу так же, как и ножки стола и всей остальной мебели, откидывает с головы свою мантилью, облокачивается на стол и подпирает голову кулаками. В глазах у нее блестят слезы.

— Господи, Господи, что же нам делать?

Выпив содержимое плошки, Анна ставит ее на стол и присаживается рядом с тетушкой:

— Я найду кого-нибудь, кто захочет меня купить. Тот римский старик заплатил ведь за меня очень много.

— Анна, прекрати! Что ты такое несешь! Совсем с ума сошла.

— Так-то лучше. Вот вы и перестали плакать. Сердитая вы мне больше нравитесь, чем плачущая.

Девочка заставляет тетушку выпить маленькими глотками горький тонизирующий напиток и свободной рукой приглаживает ей волосы.

— Вы не должны так расстраиваться. А знаете? Сейчас, без всех этих белил, вы выглядите гораздо лучше. Вы такая крепкая, румяная и без туфель на каблуках стали пониже ростом, то есть я хочу сказать, что вы очень даже грациозная, но можете не сомневаться, что всегда будете крупнее и величественнее африканских женщин. Я думаю, если из Испании не пришлют выкупа, берберы без всякого труда пристроят вас к паше какого-нибудь приличного восточного государства.

Тетушка не знает, сердиться ей или смеяться.

— Нет, по-моему, ты все-таки сошла с ума.

— Ах, простите меня, тетя, — говорит Анна, шутливо изображая испуг, чтобы подбодрить бедную женщину. — Я ваша преданная племянница. Поправьте меня, если я что не так сказала.

И, упав на колени со сложенными словно для молитвы руками, она начинает монотонным голосом перечислять имена и титулы своих будущих родственников.

Тетушка берет плошку и допивает ее содержимое, обливая им из-за качки свое платье. Потом она массирует себе живот и глубоко вздыхает, Анна, прервав литанию, снова начинает напевать и, пританцовывая, увлекает в танец тетушку. Судно взлетает на крутую волну, и обе летят к кормовому окошку.

Горизонт между серым небом и темным морем сияет всеми оттенками фиолетового цвета.

— Смотрите, как красиво! Тетя Шарлотта, я не знаю, что меня ждет, знаю только — самого плохого нам пока удалось избежать. Я не держу на вас зла, хотя вы сами собирались меня продать. Вы или его величество…

По палубе снуют матросы, змеятся канаты. Судно продвигается вперед рывками, иногда волны переливаются через борт и захлестывают мостик. Нет ни дождя, ни молний, ни грома, но дует сильный ветер.

Мимо окна быстро проходит Хасан. На нем белая рубашка и матросские шаровары.

— Я не поняла, кто он — этот самый Хасан?

— Сын Краснобородых.

— Чепуха. Он не из их ублюдков.

— А все равно Хасан здесь главный. Раис. Люди обожают его и слушаются. Раз Краснобородый доверил ему вести четыре судна, да еще в разгар зимы, значит, полагается на него.

— А я вот ничуть не полагаюсь. Если буря усилится, один Господь Бог нам поможет. А кто такой Хасан? Подумаешь, мальчишка!

Тетушка Шарлотта-Бартоломеа для надежности несколько раз осеняет себя крестным знамением.

Хасан снова проходит мимо окна: вместе с остальными матросами он натягивает какой-то канат.

— Ну ты только взгляни на него! Тянет просмоленные веревки и вымазался больше, чем остальные.

Правда, тетушка вынуждена согласиться, что когда Хасан одевается в царские одежды, вид у него вполне пристойный.

— Тетя Шарлотта, почему вы не признаетесь, что он — самый красивый из всех мужчин, каких вы когда-нибудь видели? Когда он появляется, вы сами глаз с него не сводите.

Тетушка фыркает.

— Ладно, ладно, не волнуйтесь, — говорит Анна, склоняя голову и выставляя руки вперед в знак того, что она сдается. — Я ошиблась, вы смотрели на него с ужасом.

2

Пинар — официальный вестовой двух испанских дам. Хайраддин освободил его от обязанностей юнги на своем судне и перевел на флагманскую папскую галеру, повелев ему выполнять при дамах функции лакея, баталера и дворецкого. Мальчишка счастлив, сознавая всю важность своей роли, к тому же он нашел почти что сверстницу, с которой можно поиграть. После того как у Анны прошел первый страх, она обнаружила вокруг уйму интересного. Когда море спокойно, ей очень нравится, например, состязаться, прыгая на одной ножке среди рассыпанных по полу орехов. Орехи лежат так близко один от другого, что на свободном пространстве с трудом умещается вся стопа, и побеждает тот, кто сделает больше прыжков, ни разу не попав в одно и то же место, не раздавив и не сдвинув ни единого ореха, а они ведь так легко откатываются.

Когда погода наконец позволяет, кок готовит ужин, и Пинар приносит дамам две большие плошки с рыбной похлебкой. Дело идет обычно уже к ночи, и Анна бывает так голодна, что в мгновение ока опустошает свою плошку, и, поскольку Пинару приходится ждать, когда доест свой суп маркиза, дети принимаются играть.

Чтобы легче было прыгать, Анна сбрасывает свои туфли и приподнимает юбки. Тетушка, поглощенная едой, не замечает этого, но, едва кончив ужин и оторвав глаза от плошки, начинает возмущаться: ах, как это нехорошо, как неприлично!

Анна не обращает на нее внимания: она же выигрывает! Когда в каюту входит принц Хасан, игра в полном разгаре.

— Я рад, что вы веселитесь.

С этими словами Хасан треплет обычным своим ласковым жестом мальчонку за подбородок и слегка кланяется дамам.

Анна, которой до дамы еще очень далеко, опускает юбки, разглаживает их ладонями, развязывает ленты чепца, сползшего ей на спину, и вновь водружает его на голову.

Тетушка, преисполненная чувства собственного достоинства, после ужина опять закутывается в свою мантию и напускает на себя приличествующий случаю строгий вид.

Пинар подбирает орехи в шапку и вручает их Анне, затем, прихватив грязную посуду и ведерко, прощается и быстро уходит.

Обстановка вроде бы не совсем подходящая для галантной беседы, и все же Хасан подходит к скамье, стоящей рядом со скамьей маркизы, и церемонно осведомляется:

— Вы позволите?

Маркиза де Комарес не сразу и сквозь сжатые губы цедит:

— В моем положении рабыни у меня нет выбора. Садитесь.

Хасан присаживается на скамейку.

— Юнга немного понимает ваш язык, мадам, и кое-что передал мне. Я хотел бы, чтобы вы были лучше осведомлены о происходящем. Прежде всего надо прояснить главный вопрос.

И Хасан любезно объясняет, что обе женщины вовсе не невольницы и никогда ими не будут.

Маркиза потуже закутывается в свою мантилью и сдавленным голосом, словно преодолевая страшные мучения, отвечает:

— Я знаю, что по вашим законам женщин, захваченных во время набега, превращают в рабынь.

Хасан утвердительно кивает.

— И еще мне известно, что за них вы не принимаете выкупа.

— По правде говоря, мадам, ваши мужчины никогда его и не предлагают.

Как это ни печально, но Хасан не помнит случая, когда бы делались такие предложения. Родственники маркизы де Комарес конечно же поведут себя по-иному. Для Хасана обе они — гостьи, а не невольницы. Ведь пленницы принадлежат к семье испанского короля, который наверняка не забудет о связывающих его с ними кровных узах. Да и маркиз, вне всяких сомнений, начнет вести переговоры о выкупе своих женщин прежде, чем о своем собственном.

В любом случае их судьбу решать не Хасану. Это еще один вопрос, требующий разъяснения. Ему поручено препроводить женщин к бейлербею Аруджу, который и примет окончательное решение.

Шарлотта-Бартоломеа опускает веки и, судя по всему, погружается в молитву.

Анна сидит, подобрав под себя ноги, в стоящем напротив кресле и пытается расколоть орехи, сжимая их в руке по два, но у нее ничего не получается. Хасан помогает девочке. Она с улыбкой выковыривает ядрышки и одно протягивает принцу.

— Орехи, конечно, ваши, как и все остальное, но сейчас они немножко и мои, потому что я их выиграла у Пинара. Берите.

Тетушка смотрит на Анну, вытаращив глаза. Девчонку следовало бы хорошенько отшлепать. Как она запросто держится с этими бандитами, словно сама — какой-то пиратский юнга, а ведь она маркиза по рождению и предназначена в жены герцогу. Пока Хасан возится с орехами, Шарлотта-Бартоломеа трижды быстренько осеняет себя крестным знамением и снова прикрывает глаза: лучше сделать вид, будто она ничего не заметила.

Угощая Хасана и жуя орехи, Анна де Браес набирается смелости и спрашивает, не отправят ли и тетушку к Великому Султану в Истанбул. Хасан отвечает, что иногда женщин действительно отправляют к Великому Султану, но в особых случаях и со специальной целью, и когда такое случается, избранницы чувствуют себя весьма польщенными высокой честью. Судя по всему, Анна и Шарлотта не совсем представляют себе, насколько высока эта честь, ибо перспектива оказаться в гареме Великого Султана их вовсе не приводит в восторг. Маркиза окончательно мрачнеет и, высоко подняв голову, сидит сжав губы, прикрыв глаза. А девочка с удовольствием лакомится орехами.

— Я спросила просто так, из любопытства. Совершенно не знаю, чем бы мне здесь заняться. Мне никогда не доводилось быть так долго в море. Ужасная скучища!

Бедная тетушка, привыкшая к железному закону не повышать голос в присутствии посторонних, особенно, если посторонние ниже ее по положению, может только таращить глаза, да так энергично, что становится больно. Уже восемь лет прошло с тех пор, как умерли родители Анны — да простит их Господь за то, что они повесили девчонку ей на шею, — но она и не подозревала, что Анна такая глупая и нахальная. Чего только не пришлось пережить во время путешествия, и девочка, конечно, скучает, но говорить об этом пирату и чуть ли не навязывать ему свою компанию!

— Может, вас немного развлечет чтение? Господин де Лаплюм был очень рад книге, которую я послал ему, чтобы он мог читать в свободное от гребли время. Может, и вам это будет приятно. Вот, возьмите.

— Тетя не умеет читать.

Еще и это приходится проглотить Шарлотте. Хотя она действительно убеждена, что чтение только засоряет голову матерям и женам, вовсе ни к чему это идиотское сообщение о том, что маркиза де Комарес умеет и чего не умеет, тем более что пират явно кичится своей ученостью.

— Я узнал от господина де Лаплюма, что мадемуазель знает древние языки. Мы могли бы вместе почитать какой-нибудь латинский текст. Или маркиза де Комарес предпочитает стихи испанских поэтов?

— Нет, нет. Латинский текст — это прекрасно. Читайте, читайте, а я послушаю.

Лучше опередить Анну, а то она еще может сообщить, что тетушка едва мямлит на латыни во время церковной службы.

Утомительное чтение длится долго, гораздо дольше, чем может вынести Шарлотта-Бартоломеа, пережившая столько волнений и не очень жалующая поэтов, да еще под убаюкивающий рокот волн.

Хасан удивлен: оказывается, девочка весьма хорошо знает латынь и ей нравится рассуждать о достоинствах старых и новых текстов. Кроме того, Анна де Браес разбирается в лирической поэзии и способна по достоинству оценить изящество стихов.

Анна и Хасан так увлечены чтением и беседой, что даже не замечают громкого, с присвистом, храпа фламандки: все так же прямо тетушка сидит в кресле, несмотря на то что чепец съехал ей на нос, прикрыв половину раскрасневшегося лица.

3

На рассвете ветер усиливается, два следующих дня корабли треплет настоящая буря и им не удается заметно продвинуться вперед, но на третье, очень холодное, утро со сторожевых постов сообщают, что уже показался африканский берег. Небо по-прежнему хмурится.

Ночью в трюме завязалась драка между пленными и бывшими галерниками. В итоге — четыре трупа. Одного убили крюком во время схватки, остальным троим отсекли головы саблей: по закону каждый, кто затевает драку или подстрекает к ней, немедленно карается смертной казнью. Дисциплина на военном корабле — важнее всего. Едва наступает рассвет, трупы кладут на сходни и, препоручив их милости Аллаха, сбрасывают в воду. Если бы на борту находился христианский священник, он бы мог прочитать заупокойную молитву: по законам берберов каждый имеет право отправиться в царствие Господне в соответствии с обрядами своей религии, но на папских судах нет священника, который мог бы позаботиться о душах членов экипажа.

Комарес и Жан-Пьер де Лаплюм сидели на веслах и потому ничего не знали о случившемся. А о женщинах и говорить не приходится: они выработали для себя удобный распорядок дня и по утрам спят долго, как у себя дома, и даже еще дольше, поскольку им не надо идти к мессе в домовую часовню и выполнять прочие повседневные обязанности. У Шарлотты нет больше слуг, которыми надо командовать, а Анна избавилась наконец от всяких попрошаек и ужасных дуэний — надзирательниц и шпионок.

В общем, когда поднявшееся уже достаточно высоко солнце немного прогревает воздух, дамы вылезают из-под стеганых одеял и, покинув постель, лениво подходят к окну, где их ждет неизменное зрелище — все то же море, на поверхности которого подпрыгивают вторая галера и эскортирующий ее галиот. Но Пинар, который принес на завтрак галеты и анчоусы, сообщает, что скоро они высадятся на земле берберов. Тетушка в ужасе, Анна взбудоражена предстоящим событием:

— Наконец-то сегодня мы увидим что-то новое.

Пинар не посвящает их в то, что произошло ночью, — собственно, мальчик и значения этому не придал: для него такое — нормальное событие корабельной жизни. Зато он напоминает дамам, что на мостике идут приготовления к важной церемонии. К какой именно — он не успевает рассказать.

Анне хочется пройтись по палубе, чтобы посмотреть на берег с юта корабля, но тетушка непреклонна: нужно сохранять достоинство.

Шарлотта-Бартоломеа могла бы облегченно вздохнуть при мысли о скорой высадке на сушу, если бы ее не тревожила неопределенность их дальнейшей судьбы. Но испытание морем все-таки ужасно! Плавание в зимнюю пору не раз оборачивалось для них настоящими муками! Бедная маркиза де Комарес признавалась племяннице, что умереть было бы легче, чем выносить такие страдания, и по полночи проводила на коленях, призывая смерть. Но когда море ревело и готово было разнести корабль в щепки, она немедленно начинала возносить молитвы всем святым, чтобы они сохранили жизнь путникам, которые сейчас на водах, и умоляла ангелов, чтобы они удержали на поверхности всех, кто сам этого сделать не в состоянии.

«Для рая всякая смерть годится, но молю тебя, Господи, не дай мне стать утопленницей!»

Поскольку пребывание на судне подходит к концу, Анна старательно завязывает в узел те немногие вещи, которые она хочет взять с собой, а тетушка пытается привести в порядок свою прическу: накладные пряди отвалились, из буклей торчат папильотки. Ужас!

— Тетя, не мучайтесь зря. Ящики с нашим багажом и все остальное, что есть в трюме, привлекут куда больше внимания, чем наши персоны. Если хотите, я уберу все накладки и распущу ваши косы: они укроют вас как плащ.

Белокурые тонкие волосы Анны, стянутые сзади ленточкой, оставляют совершенно открытым ее худенькое детское лицо с полными любопытства глазами.

«У тебя на личике пять точек будущей красоты!» — говорила ей когда-то няня, но что это за удивительные точки, Анна не знает.

Тетушка никогда не разделяла предсказаний няни. К счастью, высоких титулов и заинтересованного покровительства короля оказалось достаточно для заключения выгодного брачного контракта, который маркиза де Комарес приняла как манну небесную. Увы, мечте этой теперь не суждено сбыться.

Тетушка смотрит на стоящую перед ней с гребнем в руках Анну и думает, что при такой внешности судьба ее будет предрешена раз и навсегда.

— Ты похожа на служанку. Покрой хотя бы голову.

На Анне ее короткая ярко-красная накидка с капюшоном.

Берег, должно быть, уже совсем близко: на мостике поднялась суета. Стучат молотки, с одного конца судна на другой перетаскивают грузы, отдаются команды, дамам совершенно непонятные.

Маркиза де Комарес облачилась в самое лучшее свое платье и решила наконец вопрос с прической, надев единственный сохранивший приличный вид чепец, из-под которого выпустила пару завитков, хорошенько их послюнив. Она снова закуталась в свою мантилью и ждет дальнейшего развития событий, сидя в кресле, напоминающем королевский трон, и стараясь сохранить невозмутимый и горделивый вид. И тут вдруг она подпрыгивает на месте от какого-то непонятного шума в каюте:

— Господи, опять эти животные!

Из-за всеобщей неразберихи Пинар забыл накормить виверр. Зверьки, когда они голодны, всегда напоминают о себе, но сегодня они особенно возбуждены. Анна считает, что они каким-то образом почуяли землю и потому подняли такую возню. Бедняжки, они устали от моря, им больше невмоготу, как и тетушке Шарлотте. Анна, которая столько часов забавлялась со зверьками, считает своим долгом утешить их. Но дверь в перегородке заклинило. Ясно, что виверры очень испуганы. Они сильно трясут клетку. Когда Анне удается с трудом сдвинуть перегородку и дверь поворачивается на петлях, оба зверька, Бог весть как вырвавшиеся из клетки, проскальзывают в образовавшуюся щель и, вылетев в большую каюту, начинают бешено носиться по ней — вверх, вниз, по стульям, столам, ящикам. Тетушка, столкнувшаяся с новыми врагами, поднимает ужасный крик и зовет на помощь, путая испанские слова с немецкими и фламандскими, закрыв лицо руками и неприлично задрав ноги. Анна тоже испугана. Выбрав мгновение, когда виверры затеяли между собой драку, она выбегает на середину каюты, хватает тетушку за руку и волочит к двери, ведущей на мостик.

С Божьей помощью им удается выскочить, захлопнуть за собой дверь и запереть ее на задвижку, не дав двум чертикам, которых Анна нежно называла своими милыми котятами, опомниться и броситься за ними следом.

— О, слава Богу!

Шарлотта-Бартоломеа де Комарес с облегчением вздыхает, а эта несчастная Анна де Браес, как всегда, смеется. Обе стоят лицом к двери: тетушка крепко вцепилась в ручку, а Анна держит задвижку.

Но вдруг мерный шум моря перекрывают громкие крики моряков — такие же дружные, как и тогда, когда они шли на абордаж.

Обе бедняжки испуганно вздрагивают, а когда крики стихают, медленно поворачивают головы и смотрят на ют. Должно быть, там и происходит церемония, на которую намекал Пинар.

Судно входит в порт. Берберские знамена с гербами Краснобородых развеваются и на судне, и на пристани.

На капитанском мостике выстроилась группа офицеров, в центре которой стоит Хасан, вооруженный как перед боем. И все же ясно, что он возвращается в родной порт.

Матросы, которые должны пришвартовать судно, уже на своих местах. Остальные члены экипажа стоят в торжественном строю.

И тут в воцарившейся тишине снова раздается крик, но совсем иной, крик одного человека.

Из бочки вытаскивают голого, измазанного черной липкой жидкостью надсмотрщика. Его волочат к первой носовой мачте, где уже устроен специальный помост.

Женщины слышали, что этот злодей — турецкий наемник, которого галерники хотели изрубить на куски еще в момент абордажа, но берберы посадили его вместе с остальными на весла.

Галиот Ахмеда Фузули, который на протяжении всего плавания шел во главе каравана, отваливает в сторону, чтобы пропустить папский флагман вперед. Наконец и вторая галера и галиот, замыкающий караван, входят в порт.

Руки и ноги надсмотрщика крепкими веревками привязаны к мачте так, что тело его слегка выгнуто. Хасан поднимает саблю. Стоящий рядом с ним офицер громко, на непонятном для женщин языке зачитывает что-то вроде приговора.

Два человека по обе стороны мачты тоже поднимают свои огромные кривые турецкие сабли, остальные стоят у лебедок, к которым тянутся веревки, привязанные к рукам и ногам надсмотрщика. Наконец папский флагман причаливает к пристани, где собралась огромная толпа встречающих, отряд кавалеристов, стражи и местная знать.

В ту самую минуту, когда швартовы падают на берег, Хасан опускает свою саблю: палачи несколькими взмахами отсекают приговоренному голову, руки и ноги, а приставленные к лебедкам матросы резко дергают за четыре веревки. Приговор приведен в исполнение. Надсмотрщик четвертован.

И снова экипаж, и офицеры, собравшиеся на палубе, и гребцы издают ликующий клич, на который толпа отвечает такими же восторженными криками, славя победу, молодого принца, Краснобородых, Аллаха.

Худой старик, счастливо улыбаясь, бежит по пристани мимо всадников, стражей, знаменосцев и бросается к уже спущенному трапу:

— Сынок, красавчик, радость сердца моего, наконец-то ты вернулся! Осторожно, не простудись, ведь дует трамонтана!

Осман Якуб, едва успев обнять своего любимца, уже пытается закутать его в принесенный из дому плащ — стеганый, темно-синий, в сверкающих небесных созвездиях, вышитых серебряными нитями.

Дрожащая Анна все еще стоит вцепившись пальцами в задвижку кормовой каюты и не может оторвать глаз от изрубленного на куски тела. Сгорбленная тетушка сидит на полу и плачет, прижавшись лицом к дверному косяку, вытянув босые ноги и бессильно опустив руки.

X

Воздух бодрящий, никаких неотложных государственных дел нет, сын вернулся с великолепными трофеями. Арудж-Баба, набрав полные легкие воздуха, удовлетворенно бьет себя левой рукой в грудь. Правая, серебряная, рука тоже на месте, она послушна и даже не нуждается в специальном уходе.

— А этот старый дурень все-таки соображает. Его роза — чудо природы. При таком холоде… Ты только взгляни! — Лапища Арудж-Бабы нежно прикасается к лепесткам новой махровой розы Османа Якуба. — Конечно, было бы лучше, если бы он поменьше говорил, но раз уж сам Аллах набил ему рот словами, остается принимать его таким, каков он есть. А за эти зимние розы он заслужил знатный подарок.

Арудж-Баба отрывает одну из жемчужин, которыми расшита его накидка, и сует ее Хасану в руку:

— Отдай ему. Но не говори, что она от меня. Положи жемчужину в его бокал: посмотрим, проглотит он ее или нет.

Арудж-Баба постоянно жаждет развлечений, но только за счет других. Сейчас, например, ему смешно от одной только мысли, что Осман может поперхнуться его жемчужиной. Он уже видит его посиневшим и задыхающимся.

— Здорово, наверно, испугается. Вот увидишь, он еще заявит, что это чудо, и зажжет свечу перед своими Мадоннами.

Ради забавы Арудж-Баба может изобрести что-нибудь и похлеще. Подумаешь, подбросить жемчужину в бокал! Вот если бы он вздумал срубить пару голов, тут уж на благополучный исход рассчитывать не пришлось бы.

Арудж-Баба наслаждается всеми радостями и свободой, дарованными монарху. Но если говорить честно, свобода эта уравновешивается заботами. И все же на месте повелителя Арудж-Баба чувствует себя прекрасно, хотя во многом бейлербей остался простым человеком — таким, каким был еще в те времена, когда рыбачил на своей лодке. Арудж-Баба до сих пор очень не любит оставаться в закрытых помещениях. Ему нужен свежий воздух, и нередко, когда Краснобородому приходится обсуждать скучные дела, он заставляет свою свиту бегом носиться за ним по аллеям парков или по огородам: писцы вынуждены поспевать за хозяином и делать пометки на небольших дощечках или производить выкладки, пользуясь висящими у пояса маленькими счетами и веревочными браслетами со множеством узелков.

Сегодня Арудж-Баба прогуливается вместе с Хасаном с того времени, как солнце выглянуло из сторожевой башни. Баба хочет узнать все подробности прошедшей операции — ему мало официальных отчетов. Да и самому ему надо поделиться новостями с приемным сыном.

Чтобы компенсировать одиночество прошедших дней, он обстоятельно рассказывает о самых обычных торговых операциях, визитах послов, передвижении кочевых племен, о распределении продовольствия, покупке новых почтовых голубей и о здоровье зверей, содержащихся при дворце.

— Гепардов, — говорит он, пребывая в уверенности, что порадует любимого наследника, — без тебя все время натаскивали на дичь.

И Хасану вдруг приходит на ум устроить охоту вместе с родственниками Карла Габсбургского.

— Ни за что! — взрывается Арудж-Баба. — Если только ты не собираешься использовать маркиза вместо дичи. Пусть побегает, зная, что мы можем продырявить его филейную часть и поджарить ее на масле.

Для Аруджа это была бы новая забава. О подобных жестокостях он говорит так решительно и спокойно, что и не захочешь, а поверишь ему, даже если это всего лишь мимолетная причуда его фантазии.

— С твоего маркиза не мешало бы снять шкуру, почесать ему как следует пятки. Мы слишком хорошо относимся к этим испанцам и спесивым папским прислужникам, они того не заслуживают. Стоило бы отдать их в руки жителей наших прибрежных селений, на которые совершал набеги Карл Габсбургский со своими людишками.

Хасан поглядывает на Аруджа с иронией, склонив голову набок и улыбаясь уголком рта.

— Ты что, — продолжает Арудж-Баба, — жалеешь, что попал в руки именно к нам? Хотел бы я посмотреть, что бы с тобой сделали испанцы. Да тебя разорвали бы на куски и скормили собакам. Мы по сравнению с ними просто ягнята.

По мнению Хасана, сравнения тут неуместны: набег есть набег, и ничего больше не скажешь. Война, кто бы ее ни вел, — не праздник роз вроде тех, что растут в садах Османа Якуба.

Однако Хасан признает, что испанцы считают себя единственными хозяевами на земле, этаким светочем человечества, и думают, будто им по праву полагается почет и уважение и все обязаны припадать к их ногам. Особенно в этом убежден Комарес.

Аруджа возмущает, что в тех редких случаях, когда маркиз проходит мимо, он еще воротит от него нос.

— Смотрит на меня бешеными глазами — вроде пугает. Это меня-то!

Бейлербею становится смешно при мысли, что маркиз де Комарес надеется взять его на испуг. Да, не жалует он этого заносчивого испанского гранда.

— Думает, что попал к каким-то варварам! Не нравится он мне! Скажи, неужели ты находишь что-то хорошее в этой лягушке? Глаза водянистые, рот вечно искривлен, на лице гримаса отвращения ко всем и вся. Противный урод! Рим должен быть благодарен за то, что ты захватил этого типа и лишил его возможности путаться под ногами у Папы. Кому он нужен?

— На веслах он сидел как полагается, без всяких капризов. И на верфи сейчас работает. Конечно, он грозит когда-нибудь отомстить, но пока усердно орудует молотком и пилой.

Хасан руководит судостроительной верфью, где работают в основном пленники, так что он часто с ними видится.

— Комарес исходит желчью, и как его не понять? — замечает он. — Ведь мы лишили маркиза возможности отпраздновать свадьбу племянницы.

— А что представляет собой жених? — интересуется Арудж, обожающий сплетни. Осман говорит, что это какой-то старик. Он что, родственник Папы?

— Нет.

Хасан объясняет, что хоть жених и не родственник Папы, но очень могущественный герцог, сумевший удержаться при разных Папах, что он принадлежит к древней фамилии и владеет богатствами и землями даже за пределами Рима, что у него есть свои крепости и гарнизоны.

— Наш музыкант хорошо его знает: говорит, что он очень скуп.

Фландрия и Испания были заинтересованы в этом браке. Особенно маркиз де Комарес, так как он позволил бы ему усилить свое личное влияние при дворе. Маркиз сделал все от него зависящее, чтобы выдать племянницу за герцога Герменгильда, и, стремясь достичь своей цели, постоянно держал девчонку при себе, опекал ее денно и нощно, как ангел-хранитель. Теперь, когда все сорвалось, маркиз утратил всякий интерес к племяннице и к собственной жене тоже, не спрашивает даже, здоровы ли они, не опорочено ли их честное имя. Главное для него — быть рядом со своими солдатами.

— Кудахчет над ними, как наседка, следит за тем, как заживают их раны, желает знать, как они питаются, требует, чтобы их не слишком загружали работой и обеспечили им приличное жилье. Он очень внимателен к своим людям, заботится о них.

— С такой физиономией? Да он просто хочет досадить нам, а на солдат ему наплевать, как на жену и племянницу.

Бедняжки шлют маркизу послания, но он не отвечает. Осман, постоянно навещающий пленниц, говорит, что они в ужасно подавленном состоянии.

— Тетушка опасается, что ее отдадут в дворцовый гарем. Только и делает, что бубнит свои молитвы.

— Ну и зря. Может не тратить на них силы и время.

У Арудж-Бабы нет твердых религиозных принципов, и он не против молитв как таковых: просто в данном случае молитвы излишни, ибо он не настолько глуп, чтобы пополнять свой гарем каракатицами. Старуха она и есть старуха, и, наверно, такая же противная, как и ее муж, а малышка еще слишком зелена — незрелый, безвкусный плод. Уж лучше взять себе мальчика. Тут и сравнения никакого не может быть.

— Они надеются, что рано или поздно вы захотите отправить их в Истанбул к Великому Султану.

Эти заблуждения двух испано-фламандских невольниц смешат Аруджа.

— Неужели они полагают, что достойны внимания царя царей! С чего бы это им мечтать о такой чести? Подумаешь, какие благородные и титулованные особы! Ты объяснил им, что Великий Султан держит в своем гареме принцесс и цариц? Мне и в голову бы не пришло посылать ему такой негодный товар.

По мнению Краснобородого, обеих женщин можно было бы поместить в портовый дом терпимости, но это, пожалуй, невыгодно. Они дамы высокопоставленные, и их семья, сочтя себя обесчещенной, может не захотеть заплатить выкуп и взять их обратно. Нет, лучше не рисковать выкупом, который, судя по всему, должен быть немалым.

— А чем они занимаются? Умеют они что-нибудь делать? Готовить, вышивать, петь? Есть у них какие-нибудь способности? Если они толком ничего не могут делать, пусть хоть полы моют.

Аруджу надоело держать у себя людей, которые сидят сложа руки. Год неурожайный, и продовольствие обходится дорого.

— При первом же предложении хоть какого-нибудь выкупа надо без всяких разговоров отправить их домой.

Арудж не любит лично заниматься всякими практическими делами, но ему хочется знать, как идут переговоры о выкупах и каковы цены на невольничьем рынке. Достаточно ли они высоки? Год трудный, понадобится много денег. Нужно постараться получить побольше за этот товар. Правда, с продажей можно и не торопиться, тут время терпит.

— Главное, чтобы люди не сидели без дела.

— На верфи работа кипит. Солдаты управляются лучше офицеров, которые не умеют даже инструменты в руках держать.

Среди пленников нашлись опытные плотники, и Хасан с удовольствием учится у них рабочим приемам, которые ему неизвестны.

— А вообще хлопот с ними не много. Только что захваченные швейцарские гвардейцы — ребята крепкие и работают не за страх, а за совесть.

Труднее всего заставить пленных соблюдать чистоту. Они не желают расставаться со своими вшами и грязной одеждой. Но их силком заталкивают в воду, и теперь они уже не так чешутся.

Арудж-Баба бросает последний взгляд на махровую розу Османа и направляется к своим апартаментам. Пора собираться на Совет. Но, сделав несколько шагов, он снова останавливается:

— Эти две женщины меня мало интересуют, но, если ты хочешь держать их во дворце, пусть остаются. Осман часто беседует с девчонкой и считает, что она очень образованная. Ты и сам, вероятно, это заметил, но, когда я спросил тебя, что они умеют делать, ты не сказал, что девчонка знает латынь. Думал, я не смогу этого оценить. А я ценю. Знание латыни — большое достоинство. Что она еще умеет?

— Немного разбирается в древнегреческом.

— Ну вот и ладно. Да славится Аллах. Верни-ка мне жемчужину.

Арудж-Баба не жалеет, что оторвал жемчужину со своего плаща, намереваясь подарить ее Осману Якубу за его розы, цветущие зимой, но он заподозрил, что Хасану недостанет смелости подшутить над стариком. И вообще, если подумать хорошенько, какое удовольствие от розыгрыша, если сам при нем не присутствуешь?

2

По окончании работы Совета Арудж велит привести очередную фаворитку — эфиопку, которая обожает всякие забавы своего господина, а смеется и ест больше, чем он сам.

Они усаживаются с очень торжественным видом, поставив по бокам двух писцов и референдариев, словно им предстоит принять важное государственное решение, и срочно требуют к себе Османа Якуба: надо испробовать сернистую воду и определить на вкус ее лечебные свойства.

Арудж опускает жемчужину на дно своего массивного золотого кубка, украшенного звездой из драгоценных каменьев, а когда приходит Осман, наливает туда густую, белесую, дурно пахнущую жидкость и протягивает его старику, требуя, чтобы тот осушил кубок залпом.

Послушному Осману Якубу и в голову не приходит отказаться, но он быстро извлекает из сумки свою плошку и, прежде чем хозяин успевает удержать его, переливает жидкость в нее.

— Прошу прощения, господин, — говорит он, — но не могу же я осквернять вашу посуду!

Аккуратно перелив содержимое кубка в плошку, слуга держит ее над сосудом для омовений, чтобы не пролить ни капли и ничего не испачкать, и тут, конечно, замечает жемчужину.

— О, великий Аллах, о пресвятые Иисус и Дева Мария! Господин мой, свершилось предательство! Кто-то хотел, чтобы вы подавились! Осушая кубок, да будет позволено мне заметить, вы же не заглядываете в него, и эта жемчужина, вне всяких сомнений, оказалась бы у вас в желудке. Она наверняка отравленная! Да помогут вам Магомет и все святые! Кто же хотел вас уморить?

Осман, весь дрожа, подносит на ладони большую, отливающую всеми цветами радуги жемчужину своему повелителю:

— Видите, она неверного цвета? Это яд.

— Да нет, это шутка.

— О, господин, кто, по-вашему, мог допустить такую глупую шутку? Все знают, что вы не любите, когда шутят над вами. Если уж на то пошло, вам нравится подшучивать над другими.

И тут Османа вдруг осеняет. Он все понял. Это же сам Арудж-Баба хотел посмеяться над ним!

Вот когда ему действительно нужно заступничество Мадонны: ведь Осман назвал шутку глупой. Слуга шарит взглядом по узорам плаща Аруджа. Все ясно: на большом цветке, вышитом в самом центре, не хватает одной жемчужины. Осман, продолжая протягивать руку с жемчужиной хозяину, другую опускает в карман, как бы нащупывая амулет, но вытаскивает оттуда кое-что получше: иголку и нитку. И с абсолютно несвойственным ему и словно ниспосланным самим Небом спокойствием подходит поближе к господину и пришивает жемчужину на место. После чего, трижды поклонившись, поднимает глаза и падает на колени:

— Да простит великий и всевидящий Аллах твоего глупого слугу, который принял божественный знак за знак предательства.

И будто сам Аллах избрал его орудием раскрытия собственных козней, Осман встает, приподнимается на цыпочки и торжественно провозглашает:

— Жемчужина упала в кубок нашего раиса Арудж-Бабы, чтобы мы поняли: вода в бокале — целебный дар Всевышнего, приносящий здоровье и процветание каждому, кто ее выпьет. — С этими словами старый слуга одним духом выпивает из плошки зловонную жижу, которую в банях используют для примочек от нарывов. А выпив, на мгновение замирает с закрытыми глазами, изображая абсолютное блаженство.

— Ну и что ты стоишь как вкопанный? — вопрошает Арудж-Баба.

— Жду, когда на меня снизойдет благодать нашего великого Аллаха — здоровье и процветание. Ведь он сам оповестил нас об этом.

Арудж-Баба не разочарован, его даже забавляет неожиданный оборот дела и находчивость старого слуги, который за всю свою жизнь еще никогда не проявлял такой смелости. Краснобородый велит одарить Османа другой жемчужиной — еще более крупной и вдобавок отдает на его попечение двух виверр, обнаруженных на папском флагмане.

3

Так у Османа появилась новая забота. Впервые он сможет использовать для изготовления благовоний не только экстракты из цветов и трав, но и новое драгоценное ароматическое вещество — мускус. Но этот утонченный и дорогостоящий аромат добывается путем сложных и трудоемких манипуляций. Ведь виверры сами по себе не обладают приятным запахом, наоборот, приходится признать, что от них исходит ужасная вонь, делающая невозможным содержание этих животных в царском дворце. К тому же по ночам они дико орут. Куда же их поместить?

Для начала зверькам отводят место на самой душистой террасе шестого уровня, прямо перед комнатушкой Османа. Терраса уединенная, хорошо проветривается и благоухает цветами. Но неприятные запахи забивают все и, достигая седьмого уровня, наводняют парадные залы, отравляя настроение всем, кто там ужинает, беседует, заключает договоры. И потому виверр переводят на пятый уровень. Но их ночные концерты пугают женщин и мальчиков из гарема Арудж-Бабы и Хайраддина. Приходится выдворить их и оттуда. Поскольку дворец Краснобородых расположен уступами, охватывающими целый холм и спускающимися к самому морю, а нижние его уровни по мере удаления их от главных монарших покоев утрачивают свою престижность и более просторны, двух вонючек виверр устраивают на четвертом уровне. Там они сейчас и находятся.

Кормление зверьков и чистка их клеток поручены Пинару, которого освободили от морской службы и приставили к испано-германским дамам. Они тоже временно обитают на четвертом уровне по причинам, мало чем отличающимся от причин, по которым перевели сюда виверр: и те и другие всем мешают. Иностранки не могут жить на верхних уровнях: покои властителей — неподходящее место для пленниц, ожидающих решения своей судьбы, так как даже цена выкупа за них еще не определена. Рядом с гаремом им тоже не место. Несмотря на то, что число его обитательниц — жен, наложниц и просто служанок — постоянно меняется, появление каждой новой женщины во избежание всяких недоразумений четко оговаривается. И потому для маркизы де Комарес и Анны де Браес отвели помещение на четвертом уровне, где нет других женщин и каких-либо присутственных мест. В основном здесь живут стражники, которые днем и ночью охраняют входы и выходы на верхних уровнях. Кроме того, соседство виверр и иностранок в известном смысле даже удобно, так как зловоние, издаваемое зверьками, служит своего рода гарантией от посягательств на женщин: их честь должна тщательно охраняться, пока есть надежда, что кто-нибудь предложит выкуп и увезет их на родину.

4

Анна де Браес рада встрече со своими попутчицами, зато у маркизы появился еще один повод оплакивать свою судьбу. Ее, совсем как во время плавания, выворачивает от вони, распространяемой этими гнусными тварями, что досаждали ей на корабле куда сильнее, чем качка в бурю.

— Маркиза, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — успокаивает ее Осман, — период, когда они издают зловоние, скоро кончится, и они станут распространять приятный аромат, полезный для здоровья тех, кто его вдыхает, и придающий блеск глазам и необычайную нежность коже.

Все это, конечно, болтовня, и нельзя сказать, что маркиза слепо поверила, но, поскольку зверьки — диковинка, иного она утверждать не может и потому вынуждена молчать. Дни идут, и маркиза понемногу начинает привыкать и к новой обстановке, и к частым визитам слуги-салернца, который обожает подолгу болтать с ее племянницей.

По прибытии в порт, после четвертования надсмотрщика, Анна долго пребывала в мрачном настроении. Осман Якуб, душа которого переполнена прямо-таки материнскими чувствами ко всем несчастным, сразу же это заметил. Он начал ухаживать за девочкой, как за хрупким росточком, стараясь понять, где затаилась болезнь. И догадался, в чем дело. Болезнь у девочки — в сердце. Она, как и все невольницы, жила в постоянном страхе, но к ее страху примешивалось еще и разочарование.

Во время плавания, как это на первый взгляд ни абсурдно, она переживала и счастливые часы: радостно было сознавать, что вместо незаслуженного наказания она получила наконец возможность свободно двигаться и говорить, не подчиняясь требованиям строгого этикета. Не без злорадства наблюдала Анна за тем, как ее родственники, эти зловредные опекуны, теперь вынуждены подчиняться требованиям других. На корабле она испытала новые чувства и новые страхи, ее манило таинственное, неизвестное будущее, она видела, что карты ее судьбы перемешались: началась совсем другая игра. Радовалась Анна новым знакомствам… Добрый и веселый Пинар, принц Хасан, с таким хладнокровием взбирающийся на мачты и ванты, укрощающий бури и читающий стихи…

Но по приказу того же принца Хасана на ее глазах четвертовали человека, чтобы отметить прибытие судов в родной порт. Тут сказка превратилась в кошмар: эта страшная картина до сих пор стоит у нее перед глазами.

После возвращения домой у Хасана появилось столько новых дел — ему уже не до чтения книг с пленницами; но однажды, когда он хотел подойти к Анне, она вдруг убежала. Найдя укромное местечко в саду, она плакала, ни на что уже больше не рассчитывая, и, совсем как тетушка в ту страшную ночь на море, молила Бога, чтобы он послал ей смерть. Молила всерьез, не надеясь, как маркиза, на то, что в последнюю минуту придет спасение от какого-нибудь святого. Анна молилась и ждала смерти как избавления, крепко зажмурив глаза и впиваясь ногтями в ладони сжатых рук.

Но незваный спаситель все же появился. И это был не святой, а Осман. С душевной жалостью и состраданием он стал гладить девочку по голове и напевать тихие песни, пока она не заснула, а потом на руках отнес ее к тетушке, которая, решив, что перед ней сатир, овладевший ее племянницей, встретила Османа криками и бранью.

Судьба оказалась милостивой к Сальваторе Ротунно: сначала она дала ему сына, которого надо было вырастить, теперь подарила дочку, нуждающуюся в его заботах.

Наконец с помощью успокоительных травяных настоев и песенок Осману удалось согнать с лица девочки выражение тоски и страха, делавшее ее похожей на подбитого зяблика. Вскоре укрепляющие отвары, добрые слова, задушевные беседы и небольшие поручения вернули улыбку на ее лице. Да, она улыбалась — назло тетушке, наперекор своей горькой доле пленницы. Чего Осману не удалось, так это изменить мнение девочки о его любимом сыночке. О нет, для Анны де Браес Хасан теперь был просто пиратом с черной душой, предателем.

— А вот этого я тебе не позволю говорить! Что и кого он предал?

Анна, ничего не ответив, убежала. «Со временем, — думал Осман, — малышка поймет, что у каждого человека своя судьба, предначертанная свыше. Анна рождена, чтобы стать женой какого-нибудь важного господина, Осман — чтобы создавать всякие настои, ухаживать за Хасаном и иногда быть козлом отпущения для Аруджа. Хасан же рожден для свершения великих и славных дел, но иногда — что тут поделаешь! — ему приходится сносить головы или четвертовать каких-нибудь бандитов».

XI

Работы на верфи, специально возведенной в порту для ремонта папских галер, идут полным ходом.

Со второй галерой особых хлопот нет: надо только устранить некоторые повреждения, полученные судном во время морского боя, назначить сумму выкупа и ждать предложений из Рима. Если таковые не поступят, уже есть охотники купить ее.

Что касается флагманской галеры, то, судя по всему, Рим осторожно, через посредников, предложил за нее бешеные деньги: заполучить галеру — вопрос престижа, но в Алжире приняли решение ни за что не возвращать ее бывшему владельцу. Возвратить флагманское судно, пусть и за огромный выкуп, — все равно что вернуть врагу захваченные в бою знамена.

Папский флагман можно было бы просто присоединить к флоту Краснобородых, но им корабль такого типа ни к чему: он нуждается в экипаже с постоянными обязанностями, матросы на нем не могут быть одновременно и солдатами. К тому же судно слишком тихоходно, а при полной загрузке становится неповоротливым, как портовый бакен. В лучшем случае его можно поставить на якорь и размещать в его трюмах пленных, когда их набирается слишком много и нужно ждать поступления выкупа. Но загромождать им порт тоже нехорошо. Выгоднее всего подыскать для него нового хозяина, любителя таких галер. Среди пашей разных приморских государств наверняка найдется человек, который будет счастлив приобрести сказочное адмиральское судно самого Папы Римского, а заплатит он за галеру тем больше, чем ярче ее размалевать. Чтобы получить хорошую цену, с наступлением весны надо будет провести аукцион.

Готовя судно к аукциону, рабочие наводят где надо позолоту, освежают украшения, не запрещенные религией: одни подновляют, другие, неподходящие, замазывают или убирают. Деревянную скульптуру с носа судна приходится снять: ни один паша-мусульманин не захочет плавать по морям, разрезая воду носом, на котором красуется фигура женщины. С борта снимают также несколько пушек, которые могут пригодиться в другом месте и которые не очень-то приятно видеть однажды нацеленными на тебя же. Рабочие на верфи одеты кто во что: здесь можно увидеть и грубые шаровары, и вязаные фуфайки, и пышные короткие штаны, уже превратившиеся в сплошные лохмотья, и шкуры диких зверей, а также рясы, камзолы, рубахи из простого крестьянского полотна, изодранные в лоскуты тонкие плащи, туники, кафтаны, обрывки шелка, бахрому и прочие приметы былой восточной роскоши. Одним нравится носить на себе отрепья, все еще свидетельствующие об их славном прошлом, другие, не стесняясь, работают босиком, с обнаженными торсами. Налетающий время от времени морской бриз осушает пот.

Хасан ежедневно приходит на верфь проверять ход работ. Иногда он задерживается там подолгу и сам принимается за дело. Специально для него поставили маленький шатер, в котором он переодевается. Не может же принц орудовать пилой и рубанком в длинной галабии и атласных шароварах, сшитых придворными портными. На верфи он обычно надевает матросские штаны и подвязывает свои длинные чудесные волосы полоской ткани или тонким льняным шнурком.

Поначалу людей, привыкших к совсем другому отношению, смущало, что сам берберский принц держится с ними запросто. И знатным, и совсем простым пленникам казалось, что вовсе ни к чему такая демонстрация; но потом, когда они попривыкли к своей новой жизни, эта странность для них тоже стала нормой. И теперь многие считают Хасана другом, с которым можно перекинуться шуткой и посостязаться в умении вязать морские узлы.

Пленники разделены на группы, в которых не всегда соблюдается иерархия, существовавшая до плена: все зависит от наличия необходимых для дела знаний и умения.

Группы эти непостоянные, работники в них все время меняются. Лучше не допускать, чтобы в группах создавались слишком прочные связи. Там, где сосредоточено много пленников, работающих с инструментами, которые мало чем отличаются от оружия, всегда есть опасность бунта.

В данном случае опасаться крепкой спайки между пленниками не приходится: представители Папы и испанские посланцы постоянно ссорятся между собой, кроме того, в этих двух лагерях то и дело вспыхивают стычки между немцами и фламандцами, между итальянцами и испанцами, между итальянцами и швейцарцами. Когда стычки начинают перерастать в беспорядки, надсмотрщики не очень церемонятся: отрубают зачинщикам три пальца на руке или полстопы на правой ноге — все-таки это лучше, чем дурацкая резня между соперничающими бандами. Иногда можно ограничиться и менее суровыми наказаниями — несколькими ударами плетью или парой ведер соленой воды, вылитых на рану. А в некоторых случаях помогают поощрения: большая, чем обычно, порция еды, какое-нибудь лакомство, короткий отдых, женщина.

И все-таки жизнь на верфи состоит не из одних мучений. Люди, хоть и жалуются, предпочитают не бездельничать, а работать и иногда даже развлекаются. Кое-кто из них раньше ничего не умел делать, а теперь учится какому-нибудь ремеслу. У некоторых от такого здорового образа жизни проходят старые хвори, кровь течет по жилам быстрее и желчь не застаивается. Нечто подобное произошло и с маркизом де Комаресом: лицо у него уже не такое синюшное, да и морщины разгладились, хотя он изо всех сил старается сохранить вид смертельно обиженного человека. С тех пор как маркиз вынужден заниматься недостойным его грязным трудом, в его душе даже проснулись какие-то неведомые ему ранее чувства, хотя Жан-Пьер де Лаплюм, например, убежден, что испанский гранд чувствовать что-либо неспособен, ибо души у него вообще нет. В действительности же в душе маркиза бушуют страсти: чувство унижения оттого, что ему приходится выполнять черную работу, борется в нем с гордостью, когда он показывает своим людям, что не боится физического труда и ни за что не проявит слабости духа. Надо сказать, что в области технических знаний Комарес был прежде полным невеждой, а теперь начинает кое в чем разбираться. Раньше ему всегда приходилось полагаться на подчиненных, которые без всякого контроля разрабатывали планы и составляли сметы предстоящих расходов. Теперь он уже более четко представляет себе, сколько требуется людей, времени и материалов для строительства и эксплуатации военного корабля или для плотницких работ. Приходится признать, что даже из прискорбной ситуации, в которую он попал, можно извлечь какой-то полезный урок, которым он не преминет воспользоваться в предстоящей борьбе с нынешними его хозяевами. Когда подвернется такой удобный случай — не важно: упорства Комаресу не занимать. И терпения тоже.

2

Спуск тяжелой артиллерии оказывается очень сложным делом. Тут нужны специальные лебедки и наклонные настилы. Пушки разбирают, помечая все снятые с них детали, и прежде, чем решить, где их можно будет снова смонтировать, проверяют и пробуют различные модели.

Во время этих работ Хасан обнаруживает, что прицельное устройство одной из тяжелых пушек, установленных на борту папского флагмана, отличается от всех, что он видел прежде. Он удивлен и корит себя за то, что не заметил этого во время плавания. Слава Богу, что пушку не пришлось ни разу использовать в деле. Он велит привести к нему папских канониров, но узнает, что на флагмане был только один канонир, да и тот, бедняга, погиб в числе первых, так что никто ничего не знает. Действительно, судну ведь отводилась сугубо представительская роль, и пушки на него ставили «для красоты».

— Кто же мог ждать нападения, — смущенно замечает один из офицеров. — Его святейшество Папа всегда полагался на силу дипломатии.

Хасан с любопытством изучает это орудие вместе с группой рабочих, занимающихся его переноской. Тут и арабы, и евреи, и левантинцы, и немцы, знающие толк в огнестрельном оружии; все признают, что прицельный механизм у пушки необычный, но в чем секрет — догадаться не могут.

— Да кому же еще, как не мне, это знать! — восклицает капитан де Лаплюм, когда его отыскивают в укромном уголке на причале, где он предается послеобеденному отдыху.

Жан-Пьера приводят к Хасану на флагман. Француз счастлив, что его изобретение вызвало такой интерес. Это же он, он самолично разработал новый механизм и следил за его изготовлением. Он своим умом до всего дошел, догадался, что такое простое приспособление позволит стрелять проще и точнее.

— И результат действительно оправдал ваши надежды?

— Дорогой мой принц, терпения у меня хватает: я уверен в правильности расчетов, произведенных мною в минуты особого просветления. Но до сих пор не представилось случая испытать мое изобретение в деле, — отвечает Жан-Пьер с самодовольной улыбкой. — Результат может быть только блестящим. Но молодежь нетерпелива, если вам угодно — мы произведем испытание прямо здесь. Я польщен вашим вниманием к орудию.

Пушку уже сдвинули, и она утратила устойчивость. Испытывать ее, не закрепив прочно на новом месте, нельзя. А завтра ее уже должны переправить на бастионы порта. Существует строгое правило: пленные не должны знать, где размещены оборонительные укрепления, но в данном случае, учитывая необходимость оснастить оборону порта самым лучшим оружием, можно рискнуть и отвести на бастион Жан-Пьера де Лаплюма — единственного человека, знающего секрет замысловатого устройства.

Вот орудие уже установлено, тщательно прочищено и смазано. Жан-Пьер, чрезвычайно взволнованный, желает лично выполнить обязанность канонира: ни к чему, говорит он, тратить время на объяснения всех особенностей обращения с новым механизмом несведущему солдату. В действительности же он просто всех ревнует к своей тайне.

Когда наступает решающий момент, в порт и в город отправляют глашатая: он оповестит жителей, что будет произведен пушечный выстрел из нового орудия, пусть не пугаются.

Пушку нацеливают в открытое море и стреляют. О ужас! Канонир и рабочие, перетаскивавшие орудие и оставшиеся из любопытства поблизости, не приняли должных мер безопасности и теперь черны от копоти, изранены мельчайшими металлическими осколками.

Капитан Жан-Пьер вынужден признать, что какая-то пустяковая деталь не сработала. Подобный конфуз мог бы хоть кого вывести из равновесия, но у французского капитана отыщется тысяча оправданий.

— В сущности, — утверждает он, — вся наука держится на интуиции, и только испытания показывают, удачно открытие или нет.

— Дилетантство — хорошая вещь, — говорит Хасан, — но пушки должны стрелять во врага, а не косить канониров.

Жан-Пьер от души хохочет. После пережитого во время боя страха он быстро обрел присутствие духа, хорошее настроение и жизнелюбие. Профессионального наемника де Лаплюма не смущает пребывание в чужой стране. На этот раз он оказался в положении, которое официально именуется рабством, но разве прежде ему не доводилось быть рабом денег, рабом обстоятельств при перемене хозяев, рабом случая, всегда играющего человеком? Разница, в общем-то, невелика. Вот и сейчас Жан-Пьер приобретает полезный опыт, который сможет выручить его в будущем, а в данный момент спасает от однообразия и скуки — самых главных его врагов.

Слуги принесли обед, и Жан-Пьер с жадностью набрасывается на жареное мясо, нанизанное на ветку лавра.

— Мне нравится ваша кухня. Такие смелые сочетания ароматов!

Он прибавил в весе и очень гордится этим. Жалок человек, у которого все кости наперечет!

— Теперь совсем другое дело, — говорит он, похлопывая себя по округлившемуся брюшку. — Так и колет носить удобнее, да и на ляжки не надо накладывать дополнительные толщинки.

Де Лаплюм чувствует себя прекрасно, вот уж будет о чем рассказать, когда он вернется в Европу.

— Кстати, никто о нас еще не справлялся? Понятно, что Папа гневается. Хотя не исключено, что он, скупец, просто жалеет деньги на выкуп.

3

Работы на флагмане возобновляются. Если не считать конфуза с орудием, у капитана действительно обнаруживаются вполне приличные познания в области артиллерии. Правда, он больше смыслит в вопросах покупки орудий, чем в стрельбе из них. Жан-Пьер в курсе всего, что касается владельцев оружейных заводов, надежных мастеров, самых известных плавилен. Он побывал на многих из них, закупая орудия для своих хозяев. В более счастливые времена он приобретал там кое-что и для себя. С удовольствием вспоминает капитан одну богемскую плавильню, где он приобрел пушки для собственного замка. На юге Франции у него ведь прекрасный замок. Вернее, был. Из-за превратностей судьбы его пришлось заложить. Можно считать, что замок потерян навсегда. Капитану очень жаль своего родового замка, но ведь жить можно и без него.

— Жить можно, даже забивая колья и просмаливая борта судна. Но беда, если все это затягивается! Не в обиду вам будь сказано.

Жан-Пьер, закручивая нитку вокруг болтающейся пуговицы, продолжает рассказывать о богемской плавильне, которая так ему понравилась. Он провел там целых три месяца и нисколько не скучал. До сих пор прекрасно все помнит и с удовольствием описывает склады, расположение печей, желобов, форм.

— Нет, капитан, вы ошибаетесь, центральный желоб не спускается прямо к реке. Сначала он идет параллельно ручью, вытекающему из лиственничного леса, потом изгибается и только шагах в ста от места, где воды ручья и реки сливаются, он подходит к реке, образуя водопад в рост человека.

Это заговорил Хасан. Жан-Пьер де Лаплюм удивленно смотрит на него:

— Вы что, ясновидящий?

— Да нет, конечно.

Дело в том, что Хасан сам какое-то время провел в этой действительно прекрасной богемской плавильне.

— Жаль, что мы с вами там не встретились, а то как-нибудь вечерком могли бы поиграть в кости в замке владельца.

— Меня бы туда не пустили. Я же не был, как вы, клиентом, приехавшим закупать пушки, а работал у печей.

Жан-Пьер, смущенный своим неосторожным высказыванием, интересуется, долго ли Хасан там проработал невольником.

— А я там вовсе не невольником был. Несколько лет тому назад меня посылали туда учиться.

Хасану было полезно на какое-то время оторваться от книг, а Краснобородым хотелось получить новые сведения в этой области, поскольку алжирская плавильня устарела. И Хасан, усвоив дома начала литейного дела, отправился в Богемию. Молодому человеку, проявившему интерес к литью металла и не претендовавшему на высокую плату, получить работу в плавильне было нетрудно.

— Так, значит, вы бывали в самом центре Европы в качестве подмастерья литейщика? — удивляется Жан-Пьер де Лаплюм. — Потрясающе! И этот каторжный труд, простите, вы именуете полезной практической деятельностью? Неплохо устроились ваши приемные отцы! Такая учебная практика обошлась им совсем недорого.

Вероятно, сам факт, что молодые берберы что-то изучают, кажется очень странным французскому аристократу.

— Нет, нет, не подумайте ничего дурного, — восклицает он. — Мы тоже приучаем молодое поколение к жизни. Взгляните на меня. Скажу без хвастовства — я любые трудности могу выдержать! Достаток здесь ни при чем. Судя по вашей одежде и по шатру, который вам поставили на верфи, могу предположить, что средств у вас хватает. Но расскажите же мне о ваших поездках. Это ужасно любопытно. И часто вы ездите набираться опыта? Вам это доставляет удовольствие?

Хасан объясняет, что такие ознакомительные поездки как раз и предназначены для того, чтобы чему-то научиться. Иногда они сопряжены с трудностями, но чаще доставляют радость. Обычно их организуют официально, но иногда приходится ездить инкогнито, как было, например, в тот раз, когда он посетил Рим в качестве музыканта и имел там большой успех.

— Только не говорите, что в Риме вам предстояло научиться тому, как стать хорошим Папой!

— Нам нужны были достоверные сведения о подготовке к крестовому походу, — уточнил Хасан с улыбкой. — Мы хотели знать, в чем именно заключалась подготовка, и я выяснил, что для этого мобилизовали дополнительные отряды, а остальные войска в поход не собирались, и флот тоже к нему не готовили.

Жизнь маленького берберского государства требует, чтобы его властители были всегда начеку и умели обезопасить себя с помощью целой системы полезных связей, миссии нужны самые разные — не только тайные, но и обычные, позволяющие развивать отношения с другими странами, обмениваться посланниками, заключать торговые договоры и военные союзы.

Хасану нравятся такие поездки, и он надеется, что Хайраддин по возвращении обязательно пошлет его куда-нибудь с интересным поручением. В силу ряда причин его очень влечет себе Персия. Зато в Европу он может теперь получить прекрасный «пропуск»: стоит только облачиться в платье, сшитое на манер капитанского, и он сразу получит доступ в самые узкие круги европейской знати.

Капитан так тщеславен, что не замечает в словах Хасана иронии; его губы растягиваются в довольную улыбку — де Лаплюм счастлив, что его элегантность произвела впечатление, хотя, если честно признаться, от его наряда осталась одна видимость: штопки и заплаты замаскированы бантами и складками, а дыры превращены в изящные прорези, сквозь которые виднеются пышные буфы рубашки или аккуратно прикрепленные с исподу лохмотья.

4

По мнению Османа Якуба, природа создала ночь для отдыха. Так почему же в этом дворце то по одной, то по другой причине целыми ночами приходится бодрствовать?

— Я устал стоять на ногах.

— А кто тебя заставляет? Кому нужны эти проклятые плошки с варевом из трав, от адского запаха которого дух спирает!

— Как смеешь ты хулить мои целебные отвары?! Я целыми днями только и делаю, что подбираю нужные дозы разных смесей!

— Лучше бы тебе не тратить время на всю эту чепуху. Осман Якуб начинает хныкать:

— Я стар, что еще мне по силам? Никто не берет меня в море, отняли сады. Верхом скакать я тоже больше не могу. От езды на верблюде у меня ломит поясницу. И праздники во дворце перестали устраивать. Ты со мной не играешь, ничего больше не рассказываешь, не делишься своими планами. Даже не говоришь, в какие путешествия собираешься. Я тут все кручинюсь и думаю: ну зачем, зачем он куда-то рвется? Чего тебе дома не хватает? Вбил себе в голову какую-то Персию, чего ты там не видал?

— Наконец-то мы пришли к тому, что тебя интересует. Хочешь знать, разрешит ли мне Хайраддин отправиться в Персию.

— Я же вижу, как ты себя изводишь. Не знаю, что и думать.

— Думай, что он меня туда не пошлет, и сразу успокоишься. А пока дай мне возможность спокойно почитать.

— Незачем с такой жадностью набрасываться на книги. Мне так хочется, чтобы ты побыл немного дома. Когда ты уезжаешь на войну или в другие страны, у меня вот здесь, в голове, все время словно змея ворочается, из ума не выходят одни и те же вопросы: как там Хасан? Здоров ли, доволен ли?

— «Выпил ли целебный отвар?»

— Смейся, смейся, но именно об этом я и думаю. В мою башку не лезут ни философия с грамматикой, ни всякие мудреные мысли, которые занимают тебя. Зато я часто сердцем чую, что правильно, а что неправильно, да святится имя Аллаха! Поездка в Персию была бы ошибкой. Время сейчас такое, что тебя там подстерегают одни неприятности и опасности. В нашей дворцовой библиотеке полно всяких книг по истории, музыке и математике и поэм на персидском языке. И ни к чему тебе ехать так далеко, чтобы оказаться жертвой стычек между шиитами и пляшущими дервишами.

Осман хотел бы добавить кое-что еще, например, что ему прекрасно известно, почему Хасана тянет именно в Персию, но мальчишка наверняка рассердится, лучше уже перетерпеть. Старик садится рядом со своим обожаемым сыночком на пол, скрестив ноги под туникой и не выпуская из рук чашку с дымящимся питьем, и, чтобы отвлечь юношу от забот, начинает сплетничать о том, что он видел и слышал во дворце или на верфи — он получил туда свободный доступ под предлогом, что ему надо заботиться о принце Хасане.

Этот родственник испанского короля продолжает строить всякие козни. Просто непонятно, откуда у Арудж-Бабы берется терпение. Должно быть, дело попахивает колоссальным выкупом, а может, и чем-то еще поважнее, ибо иначе бейлербей уже давно надавал бы ему пинков и отправил работать в пустыню.

Хасан же весь ушел в чтение персидской книги. Когда принц берется за какое-нибудь дело, он обязательно доводит его до конца. Но Осман уверен, что подлинная причина, зовущая Хасана в Персию, заключается в том, что уже давно нет известий от его друга Цай Тяня: похоже, что он так и не добрался до своего царства, находящегося среди самых высоких в мире гор, а сгинул где-то в Персии. Какое уж тут учение!

Хасан намерен отправиться на поиски друга. Одному только Богу известно, что парень сможет сделать там в одиночку. Во что бы то ни стало нужно эту Персию выбить у него из головы.

— Ты не делишься со мной, не рассказываешь ни о своих делах, ни о делах царства, но могу побиться об заклад: раз Комарес все еще путается у нас под ногами, значит, Арудж-Баба решил добиться обмена пленными — одних денег ему мало.

Давно, когда Хасан был еще ребенком, испанцы захватили в плен друга Аруджа, некоего Бен-Гассу, правителя одного из городов на восточном побережье, и не захотели его вернуть ни за какие деньги. Возможно, Арудж-Баба теперь сумеет заполучить его обратно. Но прежде чем отпустить Комареса на родину, Осман Якуб на месте своего хозяина потребовал бы в придачу к Бен-Гассу еще и побольше золота, раз уж испанцы вывозят его из Нового Света целыми кораблями.

— Должны же они заплатить за беспокойство, которое причиняет нам этот нытик. Знаешь, что он еще придумал? Потребовал, чтобы ему назначили другого духовника. Тот, которого ему подыскал я, видите ли, не подходит. Как же так, говорю, называете нашу страну землей неверных и варваров, а человек, который может служить мессу на вашем языке, вас не устраивает? Нет, ему, видите ли, требуется не один духовник, а по духовнику на каждый грех, совершенный им за день. Каждое утро нам нужно отлавливать католического священника и преподносить ему на блюдечке к завтраку вместе с только что испеченным миндальным печеньем.

Осман Якуб слишком строг к Комаресу. Маркиз просто глуп. Единственный проблеск разума он обнаруживает, когда отказывается брать с собой на родину свою супругу. Конечно, сам Осман Якуб не слышал, как Комарес отказывается от маркизы, хотя оснований для этого нашлось бы предостаточно у любого мужчины.

— От этой язвы так и разит кислятиной, грудь отвислая, от голоса в ушах свербит, а еще требует, чтобы за ней ухаживали, относились к ней с почтением! Вечно всем недовольна, всех оскорбляет. Хорошо бы ее посадить в чан со щелоком и выбросить в яму для нечистот. Но маркизу, судя по всему, ни жарко, ни холодно. Знай себе твердит, что не намерен платить за нее выкуп.

Однако и маркиза наделена сильным характером и чувством собственного достоинства. Она прекрасно понимает, что супруг ее предал, а поскольку у нее в жилах течет куда больше королевской крови, чем у него, а, главное, богатство ее намного весомее, она не намерена сдаваться и прикажет своим управляющим заплатить за свое освобождение столько, сколько потребует Арудж-Баба, не торгуясь и не теряя попусту время на переговоры. Если маркиз намерен на этом деле сэкономить, пусть потомится в плену.

— Похоже, мы скоро отправим ее обратно, — развивает свою мысль Осман Якуб, — а вот с выкупом девочки дело сложнее.

Говоря по правде, Анна де Браес сейчас уже не такая девочка, какой ее привезли во дворец. За прошедшие месяцы она поправилась и подросла на добрых три пальца.

— Сейчас ей самое время расти, вот она и тянется вверх, как пшеничный росток перед тем, как заколоситься.

Девочку никто не намерен выкупать ни сейчас, ни в будущем. Маркиз решил, что его семьи это не касается, так как брачный контракт подписан официально и будущий супруг Анны уже получил приданое. Фактическая сторона супружества не имеет значения, ибо в контракте оговорено, что он вступит в силу тогда, когда в организме девочки произойдут изменения, отвечающие законам природы, а они еще не наступили.

Зато в контракте указано, упирается престарелый жених, что родственники сами должны доставить невесту в Рим. Девочку ему не передали, следовательно, условие, записанное в контракте, не выполнено. Правоведы ведут спор вокруг этого пункта. И если Осман не ошибается, прежде чем они примут какое-то решение, могут пройти месяцы и даже годы. А куда девочке спешить?

Осман не видел герцога Герменгильда, но он и так понимает, до чего страшно девочке получить в мужья старика, да к тому же, наверно, астматика с гнилой кровью и французской болезнью. Не приведи Господи, еще уморит малышку. Короче говоря, она должна остаться у Аруджа.

Осман бросает взгляд на своего питомца, который так углубился в чтение, что даже не слышит его разглагольствований. Конечно, Хасан и сам все это знает, но, затевая этот разговор, Осман хотел, во-первых, прервать его чтение и заставить лечь спать, а во-вторых, подтолкнуть его к решающему шагу. Если Хасану рано или поздно удастся уехать в эту свою трижды проклятую Персию, кто будет защищать девочку? Она же останется во власти ведьмы-маркизы и капризов Арудж-Бабы.

Отвар остыл, его можно выплеснуть за окошко: подогревать опасно.

Ночь выдалась сырая, приближается гроза, может, она — предвестница возвращения Хайраддина. Он хитрый лис: предпочитает пересекать море в дурную погоду.

Осман прикрывает створку окна и в задумчивости прислоняется к раме. Почему Хайраддин в своем послании решительно запретил сыну отправляться в Персию? Это он-то, всегда посылающий его в самые тяжелые экспедиции! Осман Якуб был в курсе дела, знал о запрете и приставал к Хасану, чтобы расшевелить юношу и помочь ему излить душу. Но как бы там ни было, а запрет Краснобородого оказался очень кстати. Хасан пока останется дома, вне опасности, и поможет старику задерживать во дворце маленькую Анну де Браес как можно дольше, хотя он и не проявляет к ней особого интереса.

Масло в светильнике почти совсем выгорело, а этот упрямец все никак не может оторваться от своей персидской поэмы. Хочет казаться мудрым, как старый мулла, и загоняет себя, как молодой конь, до пены. Чтобы оторвать его от книги, надо твердо и решительно задать ему вопрос напрямик.

— Нельзя ли нам оставить Анну у себя? Ты ведь имеешь право на свою часть добычи и на свой собственный гарем с женщинами и мальчиками, как и подобает каждому раису!

Многие из тех, кому выпала та же судьба, что и ему с Хасаном, став раисами, визирями, султанами или просто богатыми купцами, содержат свой гарем и развлекаются там. Таких развлечений множество, и Хасану они известны, ведь он провел в гареме почти весь остаток детства. Ну подумаешь, кое от чего ему придется отказаться. Что с того? Да, он не сможет иметь собственных детей, не познает и некоторых радостей, которыми наслаждаются другие. Впрочем, о них и сожалеть не стоит. Осман Якуб был взят в плен уже взрослым, в давние времена, когда он рыбачил у берегов Салерно, и у него даже была жена. Но скольким мужчинам неведомы иные радости, которыми может одарить человека природа? Не говоря уже о радостях интеллекта, для многих на всю жизнь остающихся тайной.

— Я не думаю, что ее можно поместить туда, где находится перегонный куб, хотя помещение там большое. А вот в комнате, где настаиваются эликсиры, она никому не помешает, наоборот даже — поможет мне их взбалтывать и вести точный счет времени по солнечным часам. Как ты считаешь?

Хасан не отвечает. Опять ничего не слышал!

Нет, этому парню надо идти в затворники!

Но сейчас дело не в какой-то необыкновенной сосредоточенности. Даже полубоги иногда позволяют себе отключаться от действительности. Подойдя поближе, Осман убеждается, что, склонившись над своей персидской книгой, принц Хасан просто уснул. Уснул, как ребенок.

Ночь близится к концу, так что в постель ложиться уже не стоит. Осман тихонько прикрывает своего питомца одеялом, а сам выходит в коридор и, защищаясь от ветра старым стеганым плащом, открывает дверь наружу. До его ушей доносится шум моря.

Проверять состояние плантаций трав и кустов в его садах, расположенных на разных уровнях, нет никакой необходимости — там все как следует обрезано, подвязано, прикрыто. Переходя из сада в сад, Осман добирается до четвертого уровня. Нужно воспользоваться последними темными часами суток и собрать несколько ложек маслянистого вещества, выделяемого виверрами. Завтра ему предстоит нелегкое дело — изготовить мускус.

Аруджу безумно нравится это благовоние, а запас его уже подходит к концу. Он сам охотно употребляет его и постоянно одаривает им любимых наложниц, чтобы они умащивали свои тела и клали смоченные мускусом лоскутки в карманы или под подушки. Баба утверждает, что мускус укрепляет его силы в любовных схватках, смягчает его чрезмерную резкость, навевает приятные мысли. И потому он терпит присутствие виверр и даже настаивает на том, чтобы они жили во дворце, — лишь бы его не беспокоили их вонь и ночная возня.

Зато вопли зверьков, напоминающие крик совы, — еще один предлог для капризов маркизы де Комарес, не желающей жить рядом с ними.

— Их крики — дурная примета, — твердит она.

Осман, хорошо разбирающийся во всем, что имеет отношение к сглазу и дурным предзнаменованиям, каждый раз объясняет ей, что это неправда, что виверры не приносят несчастья — они же не совы. Просто и те и другие — ночные существа. Две виверры, которых подарил ему Баба, действительно бодры и веселы по ночам, а днем погружаются в глубокий сон, зарывшись мордочкой в брюшко, как это делают свернувшиеся калачиком кошки.

Предаваясь таким мыслям, Осман добирается до четвертого уровня, где стоит клетка, и видит, как кто-то в темноте тихонько орудует там палкой. Осман неслышно подкрадывается и хватает за руку таинственного злоумышленника. Но это же маркиза!

Какого черта нужно бешеной бабе? Почему она здесь, а не в постели, ведь она так заботится о своем здоровье?!

Перегнувшись через ограду, благороднейшая Шарлотта-Бартоломеа с помощью палки от метлы, к концу которой привязан кусок черепицы, выгребает из клетки экскременты животных. Невероятно, но факт!

Осман обвиняет ее в воровстве: ведь все совершенно очевидно, она поймана с поличным! Но маркиза придерживается иной точки зрения и утверждает, что просто смешно называть воровством самую обычную уборку в клетке зверюшек.

— Обычную? Тогда почему вы делаете это в ночной темноте?

— А ты? Разве ты сам не приходишь сюда по ночам с мешком и совками?

Осман пришел ночью, потому что надвигается буря и ветер может разметать все, что накопилось в клетке. Он здесь для того, чтобы собрать экскременты и спрятать их в надежном месте.

— Ладно. Я тебя опередила, и вообще сейчас не время об этом распространяться. Вот видишь, я уже все собрала и ничего тебе не отдам.

— Иными словами, госпожа, вы хотите меня позлить.

Не хватало еще, чтобы такая высокородная маркиза стала досаждать слуге, и не просто слуге, а еще и вероотступнику! Нет, досадить Шарлотта-Бартоломеа хочет не ему, а Аруджу. Ее враг — Арудж-Баба, это он унижает ее, держит вдали от супруга и от любимой родины. Она решила объявить ему войну! Ее примеру должны последовать все христиане.

С этими словами маркиза широким жестом расшвыривает экскременты виверр, в которых содержится драгоценное маслянистое вещество. Война объявлена: Арудж не получит своих благовоний.

Если Осман ее выдаст — быть маркизе обезглавленной, ведь она сама заявила, что сознательно хочет навредить Аруджу и объявить войну бейлербею — и вообще всем остальным обитателям дворца. Подобное преступление против его величества карается смертной казнью.

Осман может наказать ее сам, чтобы не обращаться к судьям. Да, он мог бы поколотить ее палкой, тем более что в руках у него метла, а свою маркиза выбросила вместе с душистыми экскрементами, но у Османа слишком мягкий характер. Понизив голос, чтобы не разбудить охрану, старик с гневом, на какой он только способен, объясняет маркизе, что она старая подлая лгунья, так как ей прекрасно известно, что Арудж-Баба мечтает поскорее отправить ее на родину, что маркиз де Комарес — скупердяй, а вся ее семья, судя по всему, считает, что за нее даже горсть монет жалко отдать. Старая лентяйка под предлогом священной войны против Аруджа-Бабы хочет сорвать свою злость на двух несчастных и совершенно безобидных животных: пусть все считают их неспособными принести хоть какую-нибудь пользу, дать хоть капельку душистого вещества для Аруджа, который их содержит. Нет, это не священная война — открытая и честная, а предательский удар из-за угла.

Возмущенная маркиза, отвечая ему, переходит на крик, отчего виверры начинают вопить громче обычного. Слышно, как приближаются стражники. Шарлотта-Бартоломеа пускается наутек, чтобы избежать суровой кары. Осман тоже удирает, не желая все же навлекать неприятности на маркизу.

XII

Война это или не война, а первую битву маркиза выиграла. Чтобы избежать бессмысленного перевода добра, виверр на следующий же день опять переселяют на новое место. Теперь зверьков поместят на третьем уровне, где им будет спокойнее и где обстановка для них более подходящая.

На восточных террасах третьего уровня содержатся звери и птицы, заслуживающие особого внимания, — львы, пантеры, обезьяны, зебры, крокодилы, павлины, ястребы и охотничьи гепарды. Иногда они поднимают ужасный шум, но никому этим не досаждают, так как по обе стороны от загонов находятся безлюдные участки: к югу — лимонарии, хозяйственные дворы, площадки для игр и занятий спортом; а к северу — павильоны для особо торжественных приемов, с фонтанами и огромными пустынными банями. И никому даже в голову не придет, что звери, принадлежащие самому бейлербею, могут создать неудобства скромным обитательницам гарема второго разряда — для чиновников и офицеров, — находящегося на западной стороне холма.

В общем, в царском зверинце, где стоит вонь и рев, Османовы виверры могут жить вольготно. Но этим двум соням, похоже, самой судьбой предназначено постоянно вносить сумятицу в размеренную дворцовую жизнь.

Во время безмятежной послеобеденной сиесты в тот же самый день, когда виверр поместили на третьем уровне, — после ночной грозы погода разгулялась и чистый до синевы воздух прогрелся, — на западной стороне, где находится гарем второго разряда, погруженный в приличествующую этому времени дня тишину, происходит нечто непредвиденное.

Послеобеденный отдых в гареме не принято нарушать любовными утехами. Сиеста — это полный отдых для всех: даже слуги и евнухи удаляются в отведенные для них помещения. Поэтому гепардам никто не мешает гонять испуганных виверр по совершенно открытой площадке.

Поначалу не происходит ничего серьезного: кто-то из спящих, приоткрыв глаза, прислушивается к странным звукам, но сонная истома неодолима, и, повернувшись на другой бок, он снова погружается в дрему.

Виверры в страхе пытаются найти какое-нибудь укрытие: одна забивается под диван, куда гепарды пролезть не могут, другая бросается в гардеробную. Вот туда гепарды могут проникнуть без всякого труда, что они и делают. Но виверра прыгает в ящик для обуви, крышка которого вдруг сама по себе захлопывается. Спасенная зверюшка тут же сворачивается калачиком и засыпает.

Гепарды теперь хозяева помещения, но, поскольку виверры скрылись, у них нет больше определенной цели. Что им остается делать? Разве что поиграть с дамами, которые, услышав сквозь сон постукивание когтей по полу, напоминающее стук дождевых капель, вскакивают и настороженно оглядываются по сторонам. Поднимаются крики, суматоха, паника. Светопреставление: отрываются от постелей мягкие зады, в воздухе мелькают шлепанцы, босые ноги, вуали, атласные шарфы, шаровары, широкие, отороченные бубенчиками рукава. В толчее и суматохе можно разглядеть лишь вытаращенные от ужаса глаза и руки, прижатые к груди или поднятые вверх. Все трещит и рушится: диваны оседают на пол, стекла и лепнина превращаются в крошево, выломанные узорчатые решетки и сорванные с петель двери валяются на полу, многие женщины лежат в обмороке.

К счастью, прибегают сторожа, но и они не в силах что-либо сделать. Естественно их желание спасти дам своих офицеров, но в то же время они не могут причинить вреда гепардам: звери-то принадлежат к первому разряду, это собственность трех великих раисов, тогда как дамы к раисам не имеют никакого отношения, а относятся всего лишь ко второй категории.

Когда животным игра наскучивает, постепенно устанавливается относительная тишина. На нежных телах женщин заметны царапины, завтра наверняка появятся синяки, но ничего непоправимого не произошло. Один из гепардов сильно стукнулся обо что-то мордой, и из носу у него капает кровь. Евнухи прикладывают ему к носу примочку: благородное животное нуждается в немедленной помощи.

Подсчитывать общий урон нет смысла, настолько он велик. Чиновникам и офицерам придется не одну неделю выкраивать деньги из своего жалованья, чтобы привести в порядок гарем, бывший прежде таким уютным, заново одеть своих дам, выплатить администрации необходимые суммы для наведения порядка в висячих садах, реставрации фасадов павильонов и лечения пострадавших стражей.

Главный евнух, отвечающий за соблюдение порядка в гареме второго разряда и теперь опасающийся ответственности, намерен установить причину этого трагического события, но ему совершенно непонятно, каким образом звери добрались до гарема, а главное — как им удалось открыть клетки. Преодолеть зеленую ограду и цветущие куртины и перевернуть все вверх дном в помещениях, полных тканей и прочих мягких и хрупких вещей, им уже, конечно, не стоило никаких усилий.

Наведя кое-как порядок, загнав гепардов в один из залов и поместив виверр в прочный ящик, главный евнух гарема с грозным видом отправляется на поиски своего берберского коллеги — главного смотрителя зверинца, чтобы сообщить ему о причиненном ущербе и потребовать объяснения такой неслыханной халатности. Но запасной выход тоже оказывается открытым, и евнух догадывается, что снаружи его ждет еще больший беспорядок, к тому же из зверинца до него доносится грозное рычание.

2

Все неприятности на третьем уровне начались ровно в полдень, когда Анна де Браес решила воспользоваться полным затишьем и навестить виверр. Без труда спустилась она на третий уровень в том месте, где раскинулись плантации цитрусовых, а потом проникла в зверинец. Огляделась вокруг, но зверюшек не увидела. Поскольку виверр перевели сюда всего несколько часов назад, они могли еще сидеть в ящике, но самого ящика что-то нигде не было видно. Анна попробовала издать звук, похожий на ночные крики зверьков, но никто не отозвался. Тогда она принялась терпеливо осматривать каждую клетку в надежде отыскать уголок, куда забились ее подружки.

Увидев наполовину погруженного в воду крокодила, Анна удивилась: она и не подозревала о существовании таких страшилищ, хотя этот зверь с виду был спокоен и апатичен. Правда, один глаз у него смотрел настороженно, но второй казался каким-то полусонным. От львов девочка старалась держаться подальше: когда-то она видела льва в королевском серале в Бургони, и его рычание напугало ее до смерти. Зебры выглядели смешными раскрашенными лошадками. А вот гепарды привели Анну в восторг. Она была наслышана об их подвигах от Османа, который уже давно не участвует в охоте, но очень любит охотничьи рассказы, расцвечивая их всякими фантастическими подробностями. А этим диким зверям он приписывает необычайный ум и абсолютное послушание, хотя сам их ужасно боится.

— С ними только заговори, и они поймут тебя с первого слова лучше, чем люди. Я видел, как очень голодные гепарды приносили добычу хозяину. Да они послушнее собак и, получив приказ остановиться, даже на огромной скорости упираются всеми четырьмя лапами в землю и замирают на месте, — говорил старик.

В действительности же остановить спущенных со сворки гепардов невероятно трудно. Тут Осман Якуб явно переусердствовал в восхвалении их достоинств.

Оказавшуюся перед клеткой гепардов Анну заворожили их легкие, изящные движения, лоснящаяся шкура, гордые и в то же время томные глаза. Эти большие кошки казались ласковее и красивее, чем виверры, которых между тем нигде не было видно, хотя обоняние подсказывало ей, что они находятся где-то поблизости.

Наконец Анна их увидела. Свернувшись, как два ежика, они спали в маленькой клетке рядом с помещением для охотничьих гепардов.

Кто знает, когда ей удастся снова навестить их. И Анна де Браес решила зайти в загончик, чтобы приласкать зверюшек и положить в уголок горсть орехов, которые виверры так любили гонять по полу каюты.

«Сидят, милые, им тут хорошо», — подумала она, решив их немного погладить.

Увидев какой-то засов, она отодвинула его, но сразу поняла, что ошиблась. Когда стукнула задвижка на двери клетки, гепарды тотчас насторожились.

Анна попыталась быстро задвинуть засов, но он не поддавался и не входил в скобу; правда, ей показалось, что клетка и без того закрыта плотно.

Чтобы попасть к виверрам, нужно было отворить почти незаметную дверцу в решетчатой загородке. Анна подошла к зверькам, которые спали в углу, тесно прижавшись друг к другу, и положила на землю орехи. Тут на нее налетел первый гепард, хотя сама девочка ему была не нужна: он сразу рванулся к виверрам.

Анна быстро вскочила, но выбежать не успела, так как в дверцу уже протискивались другие гепарды. Они толкали ее и все больше оттесняли к дальней стенке. Прижатая к ней, Анна мгновенно вскарабкалась по решетке как можно выше. На ее счастье, гепарды не проявили к ней никакого интереса, а стали играть с виверрами. Трогая их лапами и слегка покусывая, они разбудили бедняжек, и те попытались убежать на своих коротких и тоненьких ножках. А гепарды, играя, то отпускали их, то снова настигали, преграждали им путь, а потом давали возможность сделать еще одну короткую пробежку.

Вскоре звери выскочили из клетки, а Анна, ни жива ни мертва, продолжала висеть на решетке, не зная, что делать, как быть. Наконец она спустилась на землю и бросилась бежать.

Гепарды и виверры умчались туда, где виднелись павильоны для торжественных приемов. Услышав топот бегущих к месту происшествия сторожей, Анна спряталась за угол какого-то строения. Вернуться на четвертый уровень она не могла, потому что звери убежали как раз в сторону переходов с третьего уровня на четвертый.

После беды, которую она натворила, Анне де Браес оставалось только спрятаться, бежать любой ценой. Разве можно было сравнить происшедшее с тем случаем, когда она упустила виверр в капитанской каюте! Теперь тот эпизод казался ей предвестником еще больших неприятностей.

Анна, решив спрятаться от сторожей, стала лихорадочно искать путь к спасению. Куча соломы показалась ей подходящим укрытием. Вскоре послышался грохот железа. Сторожа, явившиеся убирать зверинец, заметили, что загон для гепардов пуст, и первым делом, как это предписывалось правилами, поставили дополнительную ограду, отделявшую эту часть зверинца от других вольер.

«Вот дурачье! — подумала Анна. — Как же им не пришло в голову, что беглецы уже давно одолели все преграды».

Зарываясь все глубже в солому, девочка слышала вопли дам из гарема и представляла себе, что за ужас там творится.

Наконец крики в гареме стали понемногу стихать, зато поднялась невероятная суматоха в вольерах для зверей. Это вернувшиеся в зверинец сторожа с грохотом и бранью стали обследовать клетку за клеткой, будоража и раздражая зверей. Самый крупный лев испустил грозный рык. В этот момент главный евнух гарема второго разряда подошел к разделительному барьеру.

Тут начинается второе действие этой истории.

3

Вытянув шею, евнух вглядывается в пустоту: если лев так разъярен, лучше уносить ноги подобру-поздорову. Что он и делает.

День по-прежнему ясный и солнечный, но издали доносятся раскаты грома. Буря, бушевавшая ночью, ушла на рассвете в сторону моря, но, похоже, не насовсем и в любую минуту может вернуться.

Убедившись, что поблизости никого нет, Анна выползает из своего убежища и подходит к парапету. Перегнувшись через него, она соображает, как ей попасть на нижний уровень, откуда уже можно будет добраться к себе, но сразу же убеждается, что дело это непростое.

Второй уровень — это обширная площадка, круто обрывающаяся к морю. Поверхность ее выглядит приятной и мягкой — там много лужаек и покрытых толстым слоем пыли дорожек, но расположена она далеко внизу: просто так спрыгнуть туда невозможно, хотя именно в этом месте расстояние сокращают крыши каких-то построек, очевидно конюшен. Насколько Анне известно, на втором уровне содержатся лошади, части отборных войск, монетный двор и склады для самых дорогих товаров.

Чтобы приблизиться к парапету, Анне пришлось покинуть свое убежище, и теперь, если сторожа вернутся, спрятаться ей уже будет некуда. Один выход — перелезть через каменную ограду и как-нибудь продержаться на внешней ее стороне, где конечно же есть выступы, за которые обычно цепляются беглецы — герои старинных легенд; да только Анна не герой, привыкший преодолевать любые препятствия. Но она все же перелезает через парапет и, с трудом удерживаясь на каком-то камне, ищет глазами более надежную опору, чем шаткий валун. Заметив внизу посланное ей самими небесами высокое вьющееся растение с густой листвой и крепким стволом, она в семь-восемь приемов чудом сползает на его ветви и повисает на них, как обезьянка, стараясь в то же время оценить обстановку.

На третьем уровне еще не все успокоилось: носятся туда-сюда сторожа, разносятся громкие голоса. Снова раскричались женщины. Первый страх прошел, и они, очевидно, начинают подсчитывать свои потери. Кричат мужчины, кричат домашние животные, рычат дикие звери.

На втором уровне, который только что еще был совсем пустынным, все приходит в движение. Кажется, наступило время выгуливать лошадей. Воздух наполняется стуком копыт, фырканьем и ржанием. По плацу кружат лошади, бегают конюхи, солдаты и слуги. Какая-то бесконечная кутерьма. Нужно ждать.

Анна устраивает себе гнездо из сплетенных веток на полпути к земле и, набравшись терпения, ждет. Когда-нибудь должно же все успокоиться и наверху, и внизу. С этой утешительной мыслью беглянка засыпает.

4

Зато Шарлотта-Бартоломеа начинает не на шутку волноваться. Убедившись, что племянница исчезла, она просто оцепенела от ужаса, ибо вбила себе в голову, что рано или поздно и она сама, и девочка станут жертвами какого-нибудь насильника — неверного, пирата, мавра, африканца, бедуина или турка. Она уверена, что этот роковой момент наступил и теперь ее ждет та же участь. Потом, взяв себя в руки, Шарлотта начинает мерить шагами комнату, проклиная беспечность девчонки и свою судьбу, судьбу несчастной ее тетушки. Наконец она обессиленно опускается на кровать и предается молитве. Сто «Аве Мария» заступнице Мадонне и еще десять — за упокой родителей Анны: пусть вспомнят о своей дочке и исполнят свой родительский долг, сделав так, чтобы она вернулась живой и невредимой. Их ангельским душам легче заняться поисками девочки, ведь у них больше свободы передвижения, чем у нее.

Наступил вечер, Анна так и не вернулась, и Шарлотта-Бартоломеа призывает на помощь всех ближайших ангелов-хранителей. Прежде всего — ангела-хранителя Анны, который, наверно, не вовремя заснул, своего собственного, а также ангелов маркиза Комареса и солдат испанского эскорта: солдаты народ сильный, они могут какое-то время спокойно обойтись и без своих божественных телохранителей. Надвигается буря, быстро сгущается ночная темнота, а девочки все еще нет, и тетушка решает, что молитвы, ангелы и святые на земле неверных утрачивают свою силу. Лучше обратиться за помощью к человеку из плоти и крови.

Когда Пинар приносит ужин, маркиза де Комарес в гневе накидывается на него, словно именно он повинен в исчезновении Анны:

— Скажи ей, чтобы она немедленно вернулась, а то вы у меня оба получите взбучку! Нашли время и место играть в прятки!

Мальчик с ужасом смотрит на нее:

— Ой, значит, это Анна принесла орехи виверрам!

Пинар перенес зверьков из разгромленного гарема в зверинец, а увидев в клетке на земле орехи, сразу вспомнил об играх с Анной на корабле, но решил, что она сейчас сидит спокойно в своей комнате и учит тетушку читать по книгам, которые им принес Осман Якуб. Она так была поглощена этим делом перед сиестой, что даже отказалась сыграть с ним в кости.

— Вот это беда так беда, госпожа!

Если именно Анна устроила всю эту кутерьму и вдобавок осталась там, на третьем уровне, ей грозит очень серьезная опасность. Ночью на трех нижних уровнях спускают сторожевых псов, а эти зверюги знают свое дело. В стратегических точках устанавливают капканы, а стражи стреляют из луков или из ружей в каждого, кто не знает пароля или не имеет специального разрешения.

Кроме того, визирь, отвечающий за порядок во дворце, получил от Аруджа-Бабы приказ отыскать злоумышленника, открывшего клетки, и примерно наказать его без всякого суда и следствия.

Но даже если Анне удастся избежать всех этих опасностей, не следует забывать о надвигающейся буре, которая, судя по всему, будет очень грозной. Во время таких бурь на склонах холма образуются ручьи и целые реки, а в колодцах клокочут водовороты.

— Святая Мадонна, не хватало еще, чтобы она у меня заболела, — плачет Шарлотта-Бартоломеа, — девочка такая хрупкая! И что я скажу ее жениху, если он приедет за ней, а она больная? Беги, Пинар, беги и приведи ее сейчас же сюда!

Дело настолько серьезное, что Пинару одному тут не справиться, а бедного Османа Якуба тревожить он не хочет. И потому мальчик, как обычно, обращается за помощью к своему другу и хозяину — принцу Хасану.

Долго распространяться ему не приходится. Едва увидев его испуганное лицо, Хасан вскакивает с места и срывает со стены два факела.

— Конечно, это была она, — говорит он на бегу. — И как я сразу не догадался!

Пинар пытается привести тысячи доводов в пользу Анны, но Хасан, не слушая, сует ему в руку факел:

— Оставь, слова тут бесполезны. Сейчас главное — найти ее.

5

Начинается дождь, он перерастает в ливень. Потоки воды гасят факелы.

Визирь, уже составивший длинный список возможных наказаний, чтобы сразу же, как приказал Арудж-Баба, разделаться с неизвестным злоумышленником, очень хочет отличиться, но ему кажется, что принц Хасан задумал учинить расправу сам, раз он приказал каждого, кто будет обнаружен, привести к нему целым и невредимым. Видать, визирь невезучий: стоит только подвернуться счастливому случаю, как сразу у него кто-нибудь перехватывает удачу. Что поделаешь! Сейчас главное, чтобы Хасан не заметил, что поиски вообще прекращены! Солдаты, которых он еще час назад отправил спать, снова подняты по тревоге и принимаются за дело, несмотря на то что ливень и жидкая грязь портят одежду и обувь. Все очень озабочены и напуганы — ведь стало известно, что в поисках принимает участие сам принц Хасан.

Хотя беда случилась на третьем уровне, по приказу Хасана на всякий случай сначала тщательно прочесывают четвертый. Безрезультатно. Затем все спускаются вниз. Проверяют фонтаны, обшаривают бани для гостей, безлюдные павильоны для особых приемов, альковы и складские помещения, роются даже в остатках корма для зверей. Никаких следов. Переходы с третьего уровня на второй все еще перекрыты, мимо стражников и муха не пролетит, но все равно ищут и там. Ничего. Спускаются на второй уровень, осматривают конюшни и склады, не пропуская ни единого закоулка. Заглядывают в колодцы, в самые потайные и труднодоступные уголки, шарят в зеленых изгородях, в ворохах соломы и сена, в навозных кучах и в резервуарах для дождевой воды. Наконец кому-то приходит в голову проверить крыши конюшен: вдруг человек сорвался с парапета? Теперь уже всем ясно: ищут не злоумышленника, которого обязательно надо схватить, а человека, нуждающегося в спасении, иначе можно было бы дождаться утра и не мокнуть под таким ливнем.

— Светите лучше! — командует визирь, носясь взад-вперед. — Искать везде! Внимательно! — Он надеется, что ему все же достанется вознаграждение за находку, раз уж дело приняло такой оборот. — Поосторожнее там с алебардами! Смотрите, никого не покалечьте.

Вдруг сам Хасан, подняв факел, замечает какое-то светлое пятно в густой листве растения, вьющегося над поилками для лошадей. Несколько акробатических прыжков — и девочка спасена.

— Думали, Анна де Браес мертвая, а она просто спала, — рассказывает чуть позднее Пинар маркизе де Комарес. — Теперь ложитесь спать и вы. Ваша племянница в надежных руках.

Когда девочку принесли, Осман Якуб сразу установил, что ее сморил не сон, а полное истощение сил, близкое к смерти.

— Что за ночь, Господи, помилуй! Что за ужасная ночь! — восклицает маркиза с покрасневшими от слез глазами.

Но надо сказать, что и остальные волновались не меньше, чем она.

6

События следуют одно за другим без перерыва. Сразу же после обнаружения беглянки поступает сообщение, что в порт прибыл Хайраддин вместе со всем своим флотом.

«Какая удивительная ночь, — думает измученный болями в суставах и до крайности взволнованный Осман Якуб, — какая чудесная ночь! Вернулся наш богоподобный господин Хайраддин, малышка спасена от нелепой смерти, и они помирились с принцем Хасаном».

Сам Осман ничего не видел: стража не выпустила его из дома, но все было рассказано ему до мельчайших подробностей. Спала девочка или потеряла сознание — какая, в сущности, разница. Когда Анна пришла в себя и поняла, что ее спаситель — Хасан, она бросилась к нему на шею и не разжимала рук до тех пор, пока Осман не уложил ее в прекрасную теплую постель, укрыв целой горой пуховых одеял. Ее оставили в помещении для гостей при царских палатах, где из стоящих на жаровнях больших чанов клубами поднимались пары ароматических веществ. К тому же старик натер Анну разными бальзамами и напоил специальными настойками, помогающими от простуды.

С прибытием Хайраддина на всех уровнях дворца поднялась беготня, но к рассвету во дворце наконец воцарилась тишина, и все заснули. Или это только кажется Осману? Он-то не спит, потому что с годами все меньше нуждается в сне и еще потому, что ему эти часы доставляют особую радость. Он не отходит от Анны и следит за ее температурой и дыханием.

Когда комната как следует прогревается и девочку перестает бить озноб, Осман, чтобы не допустить обильного потения, постепенно снимает с нее один за другим пуховики и оставляет лишь отделанное кружевами шерстяное покрывало, гасит светильник, висящий над большой кроватью, и опускает на окнах занавеси, чтобы свет нарождающегося дня не разбудил девочку.

Комнату заливает приятный рассеянный свет от угасающих жаровен, окрашивая все в розоватые тона, но вдруг за спиной Османа Якуба возникает густая конусообразная тень.

— Умирает? Осман вздрагивает:

— О, господин мой, как вы меня напугали!

Возле старика стоит огромный и мрачный, как грозовая туча, Арудж-Баба.

— Что заставило вас, господин, подняться в столь ранний час?

— Я спросил: она умирает? Отвечай.

— Надеюсь, нет.

— Это ответ, по-твоему?

Осман поднимается и, пятясь, чтобы не поворачиваться к хозяину спиной, отходит подальше. Он очень напуган и молчит.

— Почему она у тебя такая тощая? От девчонки у нас одни неприятности, но это не значит, что ее надо морить голодом. Скажи, чтобы для нее поджарили мясо козленка.

Худенькое, почти безжизненное тельце Анны отчетливо вырисовывается под покрывалом.

— Прямо покойница! Сделай же что-нибудь! Ты всегда считался почти что лекарем. А почему у нее рука не забинтована? Она же вся в ссадинах!

Анна дышит с трудом. Арудж-Баба подходит к окну, за которым все еще льет дождь.

— Подумать только! Какая храбрая. — Арудж-Баба в задумчивости смотрит на девочку. — Ладно, что решено, то решено. Когда минет опасность, ей придется предстать перед визирем. Не думай, что твой бейлербей отменит собственный приказ. Я велел примерно наказать виновника. Значит, он и будет примерно наказан. Не забывай об этом.

Арудж-Баба сверлит взглядом стоящего перед ним слугу:

— Визирь может бросить ее в тюрьму, ясно? Осман Якуб не смеет вымолвить ни слова.

— Он может отрубить ей голову: ему все равно, худая она или нет и почему волосы у нее такого странного цвета. Какая разница? Отрубленную голову все равно выбрасывают.

— Господин, вы хотите, чтобы больная малышка оставалась здесь подольше?

— Глупость. Это не выход из положения.

— Господин, Хайраддин, слава Аллаху, вернулся со всем своим флотом и с богатой добычей, несмотря на зимние холода и бури.

— Ну и что?

— Простите, господин.

В это время у Анны начинается сильный приступ кашля. Осман обходит Аруджа и спешит помочь девочке. Больная настолько слаба, что не просыпается даже от кашля, сотрясающего все ее тельце. Наконец приступ закончился. Осман кладет Анне руку на лоб, поправляет мокрые от пота волосы, одеяло и простыни.

— Я потому заговорил о возвращении вашего брата, господин, — бормочет старик, — что очень уж мне хочется знать, не прикажете ли вы отменить суды и казни и помиловать всех приговоренных в знак радости и благодарения Аллаху… Иногда это делают…

— Ну и наглец же ты! — Арудж радостно хлопает Османа по спине. — Конечно, помиловать! Твоя работа — кормить ее лучше, а об остальном не беспокойся.

Таким образом, Арудж-Баба может спасти Анну, не отменяя своего прежнего приказания и помиловав всех приговоренных, что вполне подобает владыке великого царства. Довольный, он снимает тюрбан и садится на большую подушку возле кровати, чтобы слуга помассировал ему затылок и шею, мышцы которых свело от сырости, и рассказывает, как он хохотал, когда ему показали, что натворили его гепарды в гареме.

«Только бы ему не пришло в голову время от времени запускать в гарем какого-нибудь зверя, чтобы повеселиться!» — думает Осман и на всякий случай добавляет в апельсиновый крем для массажа основательную дозу настоя ромашки. Во благо господину и ради собственного покоя.

XIII

Возвращение Хайраддина, как всегда, вносит что-то новое в жизнь двора. Ощущается ветер великих перемен и замыслов, которые позволят укрепить широкие связи с миром. Его надежды на спокойную зиму развеялись в прах: по поручению Великого Султаната он провел несколько операций по «расчистке», как здесь принято говорить, участков побережья, внушающих беспокойство. Потом Хайраддину долго пришлось отсиживаться в портах из-за капризов погоды, Наконец, он сам счел необходимым совершить несколько набегов на вражеские территории: не возвращаться же домой с пустыми руками! Зато теперь его флот вернулся к родным берегам с богатыми трофеями и множеством новостей.

Самая поразительная новость, рассказанная Хайраддином, касается Цай Тяня. Теперь ясно, почему Хасану запретили отправиться в Персию. Обстановка там очень неспокойная, и Цай Тяня, возвращавшегося на родину, схватили и держат в качестве заложника в каком-то дальнем городе. Теперь Хасан тем более намерен немедленно отправиться в путь, а сопровождать его хочет Ахмед Фузули: быть может, им двоим удастся освободить друга из плена. Но Хайраддин тверд, как никогда, — всему свое время. Такие дела не решаются с помощью побега или похищения: тут нужны терпеливые переговоры, которые уже и ведутся между Великим Султаном, Персией и отцом юноши. Решается сложный вопрос о границах и податях, отягощенный всякими торговыми неурядицами и яростными теоретическими спорами религиозного характера, которые выливаются в серьезные и кровавые распри: одни племена вступают в кровопролитные междуусобные схватки, другие мигрируют, третьи захватывают и перекрывают караванные пути. Великий Султанат уверяет, что Цай Тяню не грозит никакая опасность, потому что сам Султан держит в Истанбуле очень важных персидских заложников для обмена. Да и отец Цай Тяня со своей стороны позаботился о безопасности сына, задержав у себя крупные партии товара, который персы переправляли через его территорию в другие страны, и прекратив выплату крупных долгов. Так что переговоры можно вести спокойно, не опасаясь за жизнь Цай Тяня, кстати не очень-то рвущегося на родину. Хайраддин привез с собой два его послания, в которых юноша пишет, что пребывает в добром здравии и не скучает. Вот почему — к великой радости Османа — принцу Хасану придется набраться терпения и ждать, когда станет возможным столь желанное путешествие на Восток.

2

Жизнь во дворце однообразна. Работы на верфи окончены, папские галеры с частью экипажа проданы. Основная масса пленных солдат переведена в бани. Благодаря опытным маклерам и неплохому физическому здоровью, их охотно покупают на аукционах за хорошие деньги. Что касается путешественников, то за большую часть из них выкуп уже внесен. Первыми выплатили деньги купцы: с ними легко было договориться о цене, причем многие из освобожденных сразу завели разговор о дальнейших торговых связях. Кое-кто даже решил выкупить остатки добычи пиратов, открыть лавочки, подыскать подходящих покупателей и присмотреть на месте разные экзотические товары, которые могут найти спрос у них дома. Ремесленникам, плывшим на галерах, предложили остаться во владениях Краснобородых за весьма умеренный выкуп и назначили им плату за труд, обеспечивающую их верность. С офицерами дела складывались по-разному. Двое из них умерли; за четверых — младших сыновей из семей богатых и щедрых — выкуп заплатили без лишних разговоров; остальные, у кого родные были бедными, скупыми или у кого их вовсе не было, разделили судьбу своих солдат и либо согласились быть проданными, либо стали ремесленниками. Они охотно послужили бы солдатами у берберов, но Краснобородые не признают наемников ни на флоте, ни в армии. Не исключено, что иностранные офицеры, как, впрочем, и солдаты, оказавшиеся в плену, со временем смогут поступить на службу к берберам, но сначала и тем и другим надо доказать свою абсолютную верность новым хозяевам, то есть тоже стать полноценными берберами.

В общем, так или иначе, дело с папскими галерами закончено, но остались сложности с выкупом за важных персон. Переговоры затягиваются, ибо они находятся в прямой зависимости от величины запрошенного выкупа, что же до Жан-Пьера де Лаплюма и Комаресов, то переговоры о них вообще превратились в многоактную пьесу, конца которой пока не видно.

Капитан-француз сообразил, что на помощь Папы рассчитывать ему никак не приходится. Его же личные финансы уже давным-давно растаяли, а супруга, имеющая и земли и деньги, никогда не проявляла о нем особой заботы, так что он с самого начала не питал никаких иллюзий и свыкся с мыслью, что ему еще долго придется обретаться у берберов.

— Да я здесь хоть всю жизнь могу прожить, — говорил он, работая на верфи, — у меня и дело есть, и друзья появились.

Капитан умеет во всем находить что-то хорошее.

Когда возникла необходимость освободить верфь от пленных, чтобы дать возможность людям Хайраддина воспользоваться последними зимними днями и отремонтировать или подновить свои суда, Жан-Пьер де Лаплюм без всяких разговоров смирился со своей участью. Он уже давно пользовался расположением Аруджа, так как пустил в ход все свои козыри: веселый нрав, умение поддерживать приятную беседу, отсутствие предрассудков, готовность идти навстречу любым сюрпризам, уготованным жизнью. Капитана чаще стали приглашать во дворец, где он проводил целые дни. Однако жить там в качестве гостя и друга де Лаплюм не мог. В отношении военнопленных действуют вполне определенные правила, по которым личные симпатии в расчет не принимаются. В соответствии с этими нормами Жан-Пьер де Лаплюм в ожидании выкупа был, на свое счастье, помещен в дом Койры Таксении — вдовы богатого армянского торговца. И сегодня, прожив у нее какое-то время, он может с уверенностью утверждать, что о более удобном жилье нельзя и помыслить. Хитро подмигнув, он как-то шепнул на ухо Аруджу, что жизнь его у вдовы, пожалуй, веселее и приятней, чем могла бы быть даже во дворце. К Койре Таксении поселили еще двух ассирийских лекарей и математика, преподающего в местном медресе, так что недостатка в ученых беседах капитан не испытывает, а поскольку хозяйка мила, любезна, нежна и вдобавок воспылала к нему любовью, капитанское сердце тоже вполне утешено. О том, что он в плену, ему напоминают лишь стражи со сверкающим оружием, стоящие перед входом, но Койра сумела внушить Жан-Пьеру, что их следует воспринимать как украшение, придающее ее дому очень живописный вид. Дом Койры и сам по себе хорош: во внутреннем саду множество ручейков, с его обширной террасы открывается вид на залив, при доме есть и турецкая баня с опытными массажистами, и много вымуштрованных служанок — приветливых, понятливых и к тому же прехорошеньких.

3

А вот маркиз де Комарес предпочитает жить в тюремной камере. Но нельзя же поместить его вместе с уголовниками и всяким сбродом — это было бы нарушением установленного порядка, да и вообще неблагоразумно. И от порта его следует держать подальше: ни в коем случае нельзя позволить маркизу наблюдать за подготовкой судов к новым вылазкам, за погрузкой оружия и обучением экипажей и вынюхивать планы весенней кампании. Пришлось приспособить под тюрьму для Комареса помещение командира одного из отрядов охраны во дворце, на четвертом уровне. Короче говоря, у маркиза есть теперь своя камера, выделенная ему в резиденции самого бейлербея. Перед ней растут два густых кедра и лимонное дерево, а он все равно недоволен.

Правда, на том же четвертом уровне живет и Шарлотта-Бартоломеа, которой отвели не тюремную камеру, а обыкновенную комнату, поскольку порядок размещения пленных и заложников женщин не касается. И маркиза де Комарес пользуется этим, чтобы вторгаться в камеру супруга. Шарлотта-Бартоломеа считает своим священным долгом ежедневно посещать его, и когда сварливая громоздкая маркиза заполняет все свободное пространство камеры и оглушает супруга нескончаемой болтовней, у того начинается приступ удушья и разлития желчи. Беседы четы Комарес почти всегда заканчиваются ссорами, которые становятся предметом сплетен и немало забавляют местных офицеров и обитательниц гарема. Бывали случаи, когда они обсуждались под общий смех даже в Совете.

4

Переговоры о выкупе супругов Комарес длятся с переменным успехом уже не один месяц. Сейчас наступил момент затишья. Испанский двор согласился было по требованию Арудж-Бабы обменять маркиза на Бен-Гассу, но тот недавно скончался. Говорят — из-за болезни, но разве можно быть в этом абсолютно уверенным? Факт, что после кончины Бен-Гассы цена выкупа не осталась прежней, как полагали считавшие себя более могущественными испанцы. Нет, Краснобородые резко ее повысили.

Первый прибывший с выкупом испанский банкир уехал ни с чем. Второго просто выгнали. Комарес исходит желчью, хотя и Хайраддин, и Арудж-Баба относятся к нему очень внимательно, желая преподать этому брюзгливому и злобному человеку урок приличного поведения, хоть он и принадлежит к старинному аристократическому роду.

В отличие от прирожденного дипломата Жан-Пьера, философа по натуре и жадного до всего нового, Комарес ведет себя как солдафон, ограниченный и неспособный заметить в противнике никаких положительных качеств. Ничего хорошего у берберов он не видит и ничего не ценит, оставаясь равнодушным даже к таким признанным во всем мире и изысканным удовольствиям, как посещение турецких бань. Когда маркиз попал в эти бани впервые, они показались ему пыткой, но потом, с удивлением убедившись в их благоприятном воздействии даже на него, он, вопреки всякой логике, заявил, что бани — языческая затея, лишь расслабляющая организм.

Наконец подтверждение о выкупе маркиза все же пришло, но испанцы почему-то не присовокупили к нему дополнительного выкупа за маркизу. Шарлотта-Бартоломеа не отпустила мужа одного, так как ее привело в бешенство подозрение, что Комарес отправил в Испанию зашифрованное послание со ссылкой на один из параграфов брачного контракта, дававший ему право распоряжаться ее имуществом.

— Мой супруг маркиз не может допустить, чтобы я потратила слишком много собственных денег на свое освобождение из плена. Да исполнится его воля, — сказала она со смиренным видом Аруджу и капитану Жан-Пьеру, покорно склонив голову. — Он мой господин, и я должна быть ему послушна.

При этом послушная женушка маркиза добавила, что Арудж-Баба, вероятно, согласился принять столь скромный выкуп за важного испанского гранда лишь потому, что полагает убить сразу двух зайцев — да простится ей это вульгарное выражение.

— Ведь если вычесть сумму выкупа за супругу, выкуп за самого маркиза останется просто унизительно малым, — сказала она, скромно потупившись, как рачительная хозяйка и верная жена.

Арудж-Баба сразу разгадал ее маневр и сообразил, что маркиза просто жаждет отмщения.

Время снова замедлило свой бег, возобновились нудные споры. Нужно внести изменения в счета, установить наконец верное соотношение между размером выкупа и ценой выкупаемого и выразить в цифрах затраты, связанные с постоянными промедлениями. Во всяком случае, договорились, что прежде, чем освободят маркиза, будет внесен аванс на содержание его супруги, от которой в плену никому нет ровно никакой пользы. До сих пор ни от маркиза, ни от его жены не требовали, как от простых пленников, каких-либо услуг личного порядка — из особого уважения к их персонам, что и записано в соответствующих актах, но кто даст гарантию, что акты эти не будут отменены?

Когда Арудж-Баба впервые намекнул на такую перспективу, маркиз де Комарес, не поддаваясь на провокацию, еще сильнее сжал свои железные челюсти и уставился в пустоту невидящим взглядом. А вот маркиза — о, загадка человеческой души! — не почувствовала привычных спазм в желудке, наоборот, испытала даже некое приятное волнение.

Проходят дни, недели. Комарес хочет поговорить с Хайраддином, но это невозможно. С наступлением весны Краснобородый уехал в Истанбул к Великому Султану, который решил доверить ему очень важное дело — навести порядок на островах, где сложилась тревожная обстановка.

Маркиза, взбешенная скупердяйством семейки Комаресов, заявила, что из-за затянувшихся переговоров ее платья совсем истрепались, а ей, знатной даме, не пристало ходить в отрепьях.

Галантный Баба велел принести Шарлотте всякие легкие ткани, из которых придворный портной смастерил ей необыкновенный, расшитый золотом восточный наряд с пышными турецкими шальварами и всевозможными украшениями, столь модными в берберских гаремах. Шарлотта-Бартоломеа нашла его восхитительным.

Маркиза приобщилась и к некоторым другим тайнам гарема, так как по пути с четвертого уровня в царские палаты, где в помещении для гостей живет уже выздоравливающая Анна, в дворцовых садах она нередко встречалась и беседовала с женами и наложницами Аруджа-Бабы и Хайраддина. По их примеру она стала красить волосы хной, чернить брови и ресницы и поглощать уйму медовых сластей, так что теперь стала похожа на большую бочку. Все равно — со смехом объясняет она дамам обоих раисов — Комарес обязан увезти ее с собой, ибо церковь не признает развода. Судя по всему, настроение у фламандки прекрасное.

5

Сама мысль о том, что во дворце живут пленницы, не принадлежащие к гарему, сначала очень шокировала остальных дам, но потом, поскольку решения Аруджа, Хайраддина, а теперь и Хасана — безусловный закон для всех, с таким положением смирились, и недовольный ропот прекратился. Первые встречи носили вроде бы случайный характер, но надо сказать, что в действительности обе стороны, движимые вполне естественным любопытством, искали их. Потом дамы стали обмениваться отдельными фразами. Иностранок приглашали в гарем, угощали шербетом и сластями. Фламандская великанша казалась обитательницам гарема смешной и нелепой, а ее поступки неожиданными. Маленькая Анна вызывала жалость, и матери, привыкшие сообща ухаживать за всеми детьми, считали своим долгом взять худенькую блондиночку под свою опеку. В гаремах Краснобородых у женщин всегда остается неутоленным материнский инстинкт, так как детей очень рано отлучают от них и куда-то увозят из дворца во избежание ссор и интриг. Предосторожность, пожалуй, излишняя, поскольку по установленному Краснобородыми закону их дети лишены права наследования по кровному признаку, а матери, по-видимому, уже смирились с тем, что ни одна из них не произведет на свет будущего монарха.

В общем, все обитательницы гарема были счастливы опекать Анну де Браес, как дочь, и гордились тем, что могут за ней ухаживать. Однако Анне были в тягость забота нескольких матерей сразу, и она постаралась поскорее от нее избавиться, предпочитая всем свою добрую и ласковую няню — старого Османа. И все же женщин из гаремов — и молодых, и старых — связывали с Анной узы глубокой симпатии. Не раз им приходилось выступать в роли учительниц — в знаниях Анны оказалось множество пробелов. Она почему-то совершенно терялась перед самыми естественными, но непостижимыми для нее тайнами, хотя и провела над книгами большую часть своего детства и отрочества. Женщины считали просто своей обязанностью просветить ее относительно всего и вся.

Так, когда однажды утром Анна, проснувшись, увидела, что рубашка ее испачкана кровью, она решила, что ее поразила серьезная, может даже смертельная, болезнь. Самая юная и нежная из наложниц Аруджа нашла девочку, спрятавшуюся от посторонних глаз за зеленой изгородью, и объяснила ей, что это всего-навсего нашедшие выход жизненные соки, что так бывает у всех женщин и нужно только радоваться этому и молить Всевышнего об очищении. Наложница Лунте Бима, присланная в подарок бейлербею одним очень далеким племенем чернокожих, решила даже возжечь маленький костер перед изображением своего бога, чтобы он одарил покровительством новую женщину, ее новую подругу Анну де Браес, не сведущую в столь простых делах. Дамы из гарема, только что вышедшие, как и она, из детского возраста, казались Анне зрелыми женщинами, возможно даже преждевременно состарившимися от сидения в четырех стенах и невозможности выйти за пределы сада. Нельзя сказать, что жизнь самой Анны отличалась свободой и разнообразием до того, как она поднялась на борт папской галеры, но то была совсем иная жизнь.

Для придворных дам оставалось загадкой, как случилось, что Краснобородые не проявили никакого интереса к Анне как к женщине. Когда ее привезли, она, такая худенькая и бледная, была действительно малопривлекательной. А может, раисы просто боялись ее раздавить своей тяжестью? Или решили, что она должна быть подружкой только Хасана? Ведь Хасан очень часто проводит с ней время, а это для обожающих его женщин гарема еще один повод к тому, чтобы проявить об Анне особую заботу.

Под руководством таких прилежных и внимательных наставниц Анна усвоила все, что должна знать и уметь девушка. Она научилась вышивать восточные узоры, ткать, ухаживать за своим телом и лицом, подхватывать на лету всякие сплетни и новости, готовить восточные сласти и напитки, танцевать, освоила технику восточной каллиграфии, искусство массажа в восточных банях и многое другое.

Образование Анны совершенствуется не только в гареме. Она овладевает теорией и разными практическими навыками во всех уголках огромного дворца: на кухнях, где готовят и повседневную еду, и изысканные праздничные кушанья; в огромных прачечных, в медресе, в манеже для чистокровных лошадей и даже в тире, где она обучается меткой стрельбе. В общем, всюду, куда строжайше запрещено заглядывать любой другой девушке. Но только не ей. Она заходит, куда ей хочется, с таким спокойным и безмятежным видом, словно к себе домой, но соблюдая при этом все полагающиеся нормы приличия, так что ни одному стражнику или смотрителю и в голову не придет прогнать ее или даже вежливо заметить, что ей в этом месте быть не положено.

Все во дворце привыкли видеть девушку в самых неожиданных местах — одну или вместе с Пинаром, который после злополучного посещения Анной зверинца старается всюду следовать за ней, чтобы убедиться, что она не заплутает и найдет дорогу обратно, или с принцем Хасаном, относящимся к Анне как к младшей сестренке и подружке.

К сожалению, у Хасана мало времени для отдыха и развлечений, заботы о царстве поглощают его целиком, и он часто подолгу отсутствует, что огорчает не только Анну, но и капитана Жан-Пьера, который любит поговорить с принцем на своем родном языке о событиях, происходящих за морем.

6

Как-то на закате, когда Хасан со своей свитой выходит после вечерней молитвы из мечети, навстречу ему бежит Жан-Пьер — чрезвычайно взволнованный и расфуфыренный, как павлин. Платье капитана какого-то немыслимого фасона, а башмаки — из пятнистой шкуры дикого зверя.

— Я заказал их специально: пусть все видят, что я действительно был в Африке! — восклицает он, тыча в башмаки концом изящной витой трости.

Его чулки из тонкого желтого шелка под коленями подвязаны бантами бирюзового цвета; а выше колен два больших банта — такого же цвета, но чуть посветлее тоном — стягивают широкие присобранные штанины. Пожалуй, штанами в прямом смысле слова их и не назовешь, скорее это драпировки из бледно-голубой ткани, проглядывающие сквозь замысловатые прорези на бедрах и образующие пышные, ниспадающие на колени складки, тогда как серо-серебристая ткань собственно штанов представляет собой просто несколько узеньких полосочек. Другие драпри, тоже очень сложные по форме и цветовой гамме, пузырятся над затягивающим его талию жилетом. Рукава с буфами, воротник и берет, украшенные вырезами, фестонами и вставками из блестящего шелка, делают Жан-Пьера похожим на волшебника.

— Хочу обнять вас на прощание. Я уезжаю. Представляете? Моя жена, которая на протяжении пятнадцати лет нашего супружества только и делала, что изводила меня, стараясь жить врозь и как можно дальше, пожертвовала частью своего имущества, выплатила выкуп и прислала за мной корабль. Чудеса любви, дорогой мой! А может, и старческие причуды. Нужно явиться к ней в приличном виде, раз уж она заплатила такие деньги. Как по-вашему, смогу я понравиться ей в этом наряде?

Капитан возвращается во Францию. В Рим он не явится до тех пор, пока не будет уверен, что Папа не станет упрекать его за потерю кораблей. А жаль. Ему очень бы хотелось заехать в Рим и сказать пару слов герцогу Герменгильду — жениху Анны де Браес. «Какой позор, — сказал бы он ему. — Какой позор!»

Жан-Пьер знаком с ним, знает, сколько у него палаццо, замков, деревень, знает, что сундуки у старика набиты деньгами, а наемникам счета нет, что любимые пажи читают хозяину вслух и укладывают его в постель, что и баб у герцога полно, а он уже столько месяцев переводит реки чернил и свитки пергамента, чтобы выяснить, полностью ли ему платить выкуп за невесту или только частично.

Впрочем, для маленькой Анны такой оборот дела, возможно, и благоприятен, здесь она по крайней мере может жить спокойно, Жан-Пьер де Лаплюм даже уверен, что ей самой уезжать отсюда вовсе не хочется.

Жан-Пьер готов признаться, что и ему, в сущности, жалко расставаться с берберами. Он провел в неволе незабываемую зиму и всегда будет жалеть о тех безвозвратно ушедших днях, когда они с принцем беседовали на морском берегу и спали под открытым небом после адской работы.

— Вы можете остаться.

Легко сказать. Разве может Жан-Пьер ответить такой неблагодарностью своей жене? Бедняжка на целых десять лет старше его, и он просто не в силах нанести ей такой удар, особенно теперь, когда она проявила поразительную щедрость. К тому же в ее послании говорится, что король Франции призывает Жан-Пьера к себе. Конечно, весьма возможно, это просто уловка, но в жилах Жан-Пьера течет рыцарская кровь: раз суверен зовет, надо ехать.

Легкий ветерок напоен ароматом трав, растущих на холмах. Жан-Пьер де Лаплюм никогда не забудет эту землю, ее запахи, ее яркие краски. Он будет с сожалением вспоминать о многом, что связано с этим миром, даже о яростном рыке Аруджа-Бабы. Они трогательно распрощались и раскланялись сразу же после того, как Краснобородому был вручен выкуп.

— Но почему такая спешка?

— Какая же спешка? Переговоры велись долго, неторопливо. Капитан поясняет, что банкир, присланный его женой, и берберский министр тщательнейшим образом все обсуждали на протяжении трех дней. Сам же он с Аруджем прогуливался в это время в садах.

— Мой отъезд кажется внезапным только вам, принц, так как вы всегда где-то пропадаете. Удивительно даже: весна наступила, а вы — во дворце. Вы же носитесь с места на место быстрее почтового голубя. И не старайтесь меня убедить, будто эти дни вы провели где-то взаперти, предаваясь размышлениям.

— А ведь так оно и есть.

Действительно, Хасан провел много времени с Ахмедом Фузули, который, не зная, стать ли ему воином или отшельником-ученым, пока возглавляет гарнизон, охраняющий один из оазисов на внутренней территории, где у него есть сколько угодно времени для раздумий.

— Что ж, тогда я могу сказать, — замечает капитан, — что в ваше отсутствие здесь накопилась уйма новостей. Известно ли вам, что приехал банкир для обсуждения суммы выкупа за Комареса?

Однако тут возникли известные затруднения. Проверяются счета, параграфы, оговорки. Между тем Арудж-Баба отпустил без выкупа нескольких испанских солдат, что привело маркиза в ужасную ярость.

— От этого человека остались только кожа да кости, ему надо лечиться. Я уверен, что в теле маркиза бродят нездоровые соки.

Но вот прибегает посыльный с французского корабля. Настало время поднимать якорь. Пора прощаться.

— Позвольте же обнять вас, сынок.

Разве мог Жан-Пьер де Лаплюм когда-нибудь представить себе, что так подружится с этим пиратом, пардон, захватчиком. Он даже не может скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— Надеюсь, вы, так часто путешествуя, сможете выкроить время, чтобы навестить меня. Буду очень рад. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь.

С этими словами он снова обнимает Хасана, потом, стараясь подавить волнение, говорит шутливо:

— Осторожнее, ради Бога, не запутайтесь в моих лентах и складках! — С этими словами он легкими, умелыми жестами приводит свой костюм в порядок. — Не будем портить чудесную картину, которую я должен явить своей супруге!

Последнее рукопожатие, и французский капитан уходит.

— Да, забыл вам показать, — кричит он уже издали, — смотрите, какое чудо!

На груди у Жан-Пьера сверкает огромный сапфир — подарок Арудж-Бабы, который от выкупа не отказался, но все же не захотел заработать на новом друге слишком много.

XIV

После отъезда капитана Жан-Пьера маркиза де Комарес почувствовала себя еще более одинокой: не с кем было поболтать о придворных интригах, балах, новых играх, модах и о милых сердцу людях ее далекого мира.

Но спустя несколько дней Арудж-Баба, ко всеобщему удивлению, пригласил ее в свои апартаменты, а потом стал приглашать все чаще, едва у него выдавался свободный вечер. Похоже, ему пришлось по душе общество Шарлотты-Бартоломеа.

Теперь гранд-дама помогает Аруджу удовлетворять некоторые его пристрастия. В первую очередь это касается вина. Посредник, приехавший из Испании для завершения переговоров, привез с собой два бочонка хереса. Хотя официально Арудж-Баба алкоголя не употребляет, кому не известно, что главное достоинство берберов состоит в умении проявлять гибкость и не связывать себя жесткими нормами. Арудж чтит заповеди Корана, но по крови он все-таки грек, а у греков за плечами совсем иные многовековые традиции, тоже заслуживающие уважительного отношения. Так что и маркизе, и бейлербею доставляет удовольствие посидеть вечерком без посторонних за стаканчиком вина и поболтать о том о сем. Беседуют они чаще всего о самых простых вещах: как лучше зажарить барана, чем развлечь себя во время скучной церемонии, как добиться, чтобы слуги были послушными, но не выглядели при этом словно побитые собаки.

Шарлотта-Бартоломеа гордится тем, что умеет в случае необходимости быть очень строгой, но признается, что тоже не любит иметь дело со слугами, у которых на лицах написан вечный испуг. Чтобы избавиться от этой докуки, она выработала свой особый, «модуляционный» так сказать, метод приказывать, позволяющий подстегивать мерзавок-служанок, ленивых и неповоротливых, не отбивая у них охоту к играм, шуткам и развлечениям, когда желание поразвлечься возникает у нее самой.

Однажды маркиза де Комарес продемонстрировала бейлербею, пребывавшему ту ночь в особо хорошем расположении духа, как именно она «модулирует» свои приказания в зависимости от необходимости и цели, которую она намерена достичь. Арудж пробует подражать ей — такая игра ему нравится — и повторяет приказания по-фламандски, стараясь найти верный тон и тщательно подбирая силу и окраску голоса. Потом маркиза с важным видом показывает, как надо делать последние предупреждения и выговоры, используя всякие выразительные междометия: ах, эх, ох, ух, эй, ой, ай и так далее. В различных комбинациях набор их может быть бесконечным. Маркиза гарантирует эффективность своего метода, уверяет, что и служанки, и слуги благодаря ему становятся смирными как овечки, выполняют приказания беспрекословно, понимают их буквально с полуслова и готовы в лепешку разбиться, чтобы сделать все, как нужно. Стоит только пуститься в длинные объяснения, как у прислуги развязывается язык, но на резкий и короткий приказ она реагирует немедленно. Шарлотта-Бартоломеа могла бы написать целый трактат об искусстве приказывать без малейших усилий и с максимальной эффективностью. Арудж-Баба хохочет как сумасшедший, просит маркизу продемонстрировать свое искусство еще раз, чтобы он успел повторить все за ней, потом оба исполняют этот экзерсис дуэтом, издавая то резкие, то гортанные звуки, переходят на едва слышный шепот или орут во все горло. Под конец Шарлотта-Бартоломеа просит угостить ее табачком: Комарес к нему равнодушен, маркиза же любит пожевать его вечерком в воскресенье. Эту привычку она переняла у одного из своих братьев, побывавшего в Новом Свете. Признание маркизы еще больше сближает их: и Шарлотта и Арудж с удовольствием жуют табак вместе.

Однажды стражники, охраняющие покои Аруджа, услышав урок правильного обращения с прислугой, который иностранка с особым подъемом дает бейлербею, решают, что наша парочка предается разнузданной оргии. Слух этот быстро разносится по дворцу, и вскоре уже все только и говорят, что о ночных свиданиях Аруджа-Бабы с Шарлоттой-Бартоломеа.

По правде говоря, огненная борода и шевелюра Аруджа, его любовь к выпивке и вообще его манера поведения и порывистость разжигают в душе Шарлотты охоту к более смелым забавам, тем более что маркиза, в конце концов, всего лишь невольница, и если бы между ними что-то произошло, ее вины, считает гранд-дама, в том не было бы. Но ничего такого не происходит. Арудж-Бабе такое и в голову не могло взбрести. Вообще-то ему нравятся разные женщины, и мальчики тоже, но Шарлотта-Бартоломеа вовсе не вызывает у него мыслей и желаний подобного рода.

Наконец слухи, продолжающие распространяться по дворцу, достигают ушей главной фаворитки бейлербея, и тут начинается светопреставление. Женщина впадает в истерику, капризничает, рыдает и рвет на себе кисейные одежды. Да, Баба может забавляться с маркизой как ему угодно, он хозяин и повелитель, но зачем же выделять ее, и если уж у него вдруг так переменился вкус, пусть официально назначит маркизу главной фавориткой.

Эта бурная сцена ревности приводит Аруджа в полный восторг. Не говоря уже о том, что рассерженные женщины бейлербею особенно нравятся, его ужасно смешит это недоразумение, ведь он и представить себе не мог маркизу де Комарес в своей постели, приносящую ему удовольствие или даже дарующую любовь. К тому же много лет обитательницы его гарема не выказывали такой ревности. Он чувствует себя кумиром, важничает, раздувает ссору еще больше, нарочно стравливая соперниц, пока наконец они не вцепляются друг другу в волосы, словно какие-нибудь скандальные прачки у водоема.

Но, как и обычно, любая забава, если она продолжается слишком долго, наскучивает. Так получилось и с Аруджем. Увлеченный другими мыслями и другими играми, он все реже принимает у себя маркизу, хотя никаких враждебных чувств к ней не испытывает и не отказывается от хереса, еще оставшегося в бочонках.

Шарлотта-Бартоломеа не сразу замечает, что ситуация изменилась, но все же чувствует, что ее отношения с бейлербеем дальнейшего развития не получат, а поскольку женщина она не глупая и не склонная предаваться слишком глубоким переживаниям из-за утрат, то утешается хотя бы тем, что обычно редко выпадает женщинам ее возраста: она испытала настоящее любовное томление, а ведь думала, что сердце у нее в груди уже давно забальзамировалось и затихло.

— Каких только чудес не бывает в этих экзотических странах! — говорит она себе, укладываясь спать и надеясь увидеть приятные сны. А по утрам ей даже просыпаться не хочется, чтобы подольше сохранить в душе образ своего героя.

Однажды на рассвете она вдруг просыпается от какой-то суматохи. Погустевший от пыли воздух сотрясают цокот копыт, звуки труб и рожков. Маркиза бросается на бельведер, и окрашенные хной волосы трагическим ореолом развеваются вокруг ее головы. Перегнувшись через перила, она видит, как Арудж-Баба уносится верхом со своей свитой неизвестно куда, навстречу Бог весть каким новым приключениям. «Пират остается пиратом!» — думает маркиза, вздыхая и любуясь удивительно эффектной картиной отъезда своего червонного короля.

2

Переговоры о выкупе заложников, тянувшиеся месяцами и на некоторое время заглохшие, в энный раз возобновляются, и Шарлотта-Бартоломеа чувствует, что скоро ей предстоит вернуться на родину. На какую именно? Ей неизвестно, возвратят ли ее к испанскому двору, к Габсбургам, или во Фландрию, в ее родной дом, который ей, уже привыкшей к ярким африканским краскам и ослепительному свету, кажется теперь до отвращения мрачным.

Во всяком случае в Рим супруги Комарес уже не поедут, так как в вопросе о выкупе Анны нет никакой ясности и встреча с герцогом-женихом была бы явно преждевременной и неуместной.

Сейчас, когда перед маркизой вырисовывается перспектива возвращения к нормальной жизни, она заботится о том, чтобы все прошло наилучшим образом, без набивших оскомину тяжб и расчетов. Она понимает, что и судьба Анны де Браес должна быть наконец решена: нельзя бросать девочку здесь одну — это и рискованно, и недостойно королевской родни. С них могут спросить за то, что они не передали Анну жениху, как это было записано в контракте.

Да, конечно, помолвленные не вступили в фактический брак из-за непредвиденных обстоятельств, но это, как утверждают поверенные герцога, может отразиться лишь на сумме выкупа и, конечно, не ведет к пересмотру контракта. Если только, добавляют поверенные четы Комарес, не будет доказано, что невесту все-таки доставили к будущему супругу и что непредвиденные обстоятельства возникли уже после ее официальной передачи по контракту, пусть даже и до их личной встречи. Вот тут Шарлотте-Бартоломеа приходит в голову обзавестись свидетельством, которое, на ее взгляд, может оказаться решающим.

В контракте оговорено, что невеста должна быть доставлена к своему суженому и передана его людям, но не указывалось, где именно. Таким образом, под местом «передачи» подразумевалось папское государство в Риме, где живет герцог-жених. А разве судно, и не просто судно, а флагман флота, принадлежащего Папе, чьим верным подданным является герцог Герменгильд, нельзя считать его территорией? Таким образом, пребывание невесты на папском флагмане уже можно считать законной передачей.

И потому однажды утром, возвращаясь с примерки нового наряда, который ей шьют специально для возвращения ко дворцу Карла Габсбургского, маркиза, пребывающая в восторге от собственной хитрости, стучится в дверь принца Хасана и совершенно спокойно просит дать ей письменное удостоверение на латыни (языке, который так нравится юридическим крючкотворам) в том, что Анна де Браес была захвачена берберами именно на борту судна, принадлежавшего Папе Римскому, а не где-нибудь еще.

— Это же простая формальность, — говорит она растерявшемуся принцу. — Такая бумага на судебном процессе может служить доказательством того, что условия свадебного контракта соблюдены, то есть что невеста уже находилась под юрисдикцией папского государства, так как плыла на судне, принадлежавшем Папе.

Хасан вежливо, но очень твердо отвечает ей, что не видит необходимости участвовать в разбирательстве распрей между иностранными государствами и их подданными, вмешиваться в какие-то юридические споры и подтверждать то, что ему лично не известно.

— Но вы же прекрасно знаете, чье это было судно, — настаивает маркиза с заговорщическим видом. — Разве кто-нибудь станет оспаривать тот факт, что оно принадлежало именно Папе?

Хасан мог бы ей объяснить, что не всегда такие понятия, как право собственности и фактическое владение, совпадают, но он предпочитает поскорее отделаться от маркизы, повторив коротко и ясно, что никакого документа ей не даст. И вообще странно, что маркиз де Комарес намеревается представить в суды Испании и Рима свидетельское показание тех, кого он именует неверными и подлыми пиратами.

— Не вижу в этом никакого смысла, — говорит он.

Тут маркиза признается, что идея эта пришла в голову не маркизу, а ей, и пускается в долгие рассуждения о том, с каким почтением, уважением и чувством восхищения и признательности она относится к Краснобородым.

— Мне казалось, что просьба моя вполне законна и обернется ко всеобщему благу. Ведь вы, взяв на себя инициативу в переговорах, сможете избавиться от лишней невольницы.

Однако, поняв, что нужного ей документа получить все равно не удастся, маркиза меняет тему и просит о другом одолжении. Очень обеспокоенная судьбой племянницы, она хотела бы найти для нее покровителя. Уж кому-кому, а принцу Хасану она может ее доверить.

Но и здесь маркизе не везет. Похоже даже, что ее просьба вызвала раздражение, тем более непонятное, что принц и Анна проводят так много времени вместе.

Поняв, что беседа окончена, Шарлотта-Бартоломеа, стараясь не выдать своего разочарования, уходит, расточая улыбки принцу, стоящим у дверей стражам, заглянувшему в комнату Осману, слугам, принесшим прохладительные напитки, и даже мебели. А выйдя из помещения, вкладывает всю свою злость и разочарование в громкий стук каблуков странной, напоминающей шлепанцы на высокой подошве обуви по каменным плиткам галереи, которая окаймляет летний сад.

«Выходит, я ошиблась! — думает она с гневом и обидой. — А мне казалось, что он к ней неравнодушен. Да, любовь — поистине редкая штука!»

Осман возмущен. Он никогда не мог окончательно примириться с выходками этой старой интриганки, от которой всем один только вред.

«Она, вероятно, принимает нас за своих писаришек! Эта женщина верна себе до последней минуты. За неприятность, которую она устроила Аруджу, ее следовало бы на кол посадить. Но нахалке всегда везет», — думает старик.

Везет, между прочим, и маркизу. Неизвестно почему, Баба питает к супругам странную слабость. Чета Комарес не отдает себе отчета в том, что во дворце их держат только благодаря особому расположению Арудж-Бабы, который в любую минуту может вышвырнуть их в бани, где они разделят участь обыкновенных рабов. Обыкновенных — это просто так говорится, ибо в банях содержатся и попавшие в плен важные персоны из разных стран. Но и у Аруджа терпение может лопнуть.

3

Спустя несколько недель маркиз и маркиза де Комарес имеют возможность в этом убедиться. Едва проснувшись, они видят у себя в комнатах надсмотрщиков из бань. Быстро собрав знатных пленных, они уводят их с собой. Оказывается, испанцы опять затягивают вопрос об уплате выкупа, отделываясь ставшими уже привычными отписками. И Арудж-Баба наконец не выдерживает. Если через две недели все не будет решено окончательно, маркиза и маркизу выставят на торги, назначив за них цену, соответствующую их физическим возможностям. Тут уж им не помогут ни титулы, ни родственные связи!

Осман спешит с этим известием к своему любимому сыночку и потирает руки, представляя себе, как Комарес чистит портовые нужники.

Спустя два дня и две ночи, на рассвете третьих суток, Осман поднимается в обсерваторию, откуда принц Хасан наблюдает за звездами.

— Послушай, Хасан, все так получилось, как я и говорил.

Хасан отрывает взгляд от Вселенной и, ничего не понимая, смотрит на Османа.

— Комарес уже чистит нужники в порту!

Да, Арудж-Баба иногда бывает поистине справедливым!

Маркиз де Комарес, говорят, оскорбил главного надсмотрщика в банях, и вот его опять наказали. От Бабы, правда, прямого приказа не было, потому что он сейчас далеко от дома, но царство-то принадлежит ему, так что именно Аруджа смертельно ненавидит маркиз. А маркиза де Комареса, наоборот, ненавидит его собственная супруга.

— В том, что случилось, виноват ты сам. Надо было добиваться выкупа вовремя. Но смотри на это философски, подыграй им! Сделай вид, будто ты понимаешь все как шутку, — твердит маркиза мужу.

Шарлотта уверена, что, когда имеешь дело с Аруджем, у которого такой трудный характер, нужно действовать хитро и ждать, когда с него сойдет дурь. «Это же не человек, а вулкан», — думает маркиза с улыбкой.

Ей так хорошо жилось во дворце, и вот из-за капризов муженька дворец пришлось покинуть. Шарлотта-Бартоломеа, похоже, не отдает себе отчета в том, что Арудж-Бабе наскучила именно она со своими играми и пристрастиями, и думает, будто ее кавалер исчез как мираж из-за скупости маркиза: «Раз должен, плати, и дело с концом, нечего увиливать. Хотел отыграться за мой счет, но моего приданого Комаресу не видать».

После того как маркиза отправили отбывать наказание в порт, у его супруги появилось время подумать о себе самой. День торгов уже близок.

В банях много женщин. Маркиза знакомится с ними, ей все интересно знать. Прошли те времена, когда она держалась надменно, избегая людей незнатного происхождения. Впрочем, она поняла, что, общаясь с ближними, можно сохранять определенную дистанцию.

Говорят, быстро и хорошо раскупают женщин приятной наружности, способных угождать хозяину как работой по дому, так и в постели и способных производить потомство. Многие покупатели со средним достатком ищут здесь себе наложниц. Однако большую часть пленниц приобретут богатые и знатные люди для своих гаремов — одних для любовных утех, других для выполнения разных более или менее трудных работ. Но как именно будет производиться отбор?

Шарлотта-Бартоломеа совершенно уверена, что попадет в гарем, и притом исключительно для удовлетворения любовных прихотей хозяина. Да и как может быть иначе, что еще она может делать? Маркиза никогда не была, да и не могла быть, не только простой прислугой, но даже камеристкой. Шарлотта-Бартоломеа не умеет ни шить, ни прясть, ни доить коров, коз и овец, а что касается верблюдиц, то она не знает даже, где у них вымя. Не умеет она также ни ткать, ни вышивать. Вот только читать и писать она здесь научилась, и то еле-еле. Несмотря на густые волосы и пышные формы, маркиза — она и сама это понимает — далеко не розанчик. И детей у нее не было. Зато, благодарение Богу, она всегда была дамой, и какой дамой! Хотя здесь, конечно, имя ее никому не известно: паше, который вздумал бы выложить за такую покупку целое состояние, пришлось бы наводить о ней справки. Нет, скорее всего, она попадет в число тех, кого сначала подвергают испытанию.

Естественно, что попасть в чей-нибудь роскошный гарем заманчивее всего, и потому в банях ходят слухи, что невольниц, за редким исключением, подвергают испытаниям с целью установить, обладают ли они необходимыми качествами.

Маркиза боится, что в любовных делах окажется самой неопытной. Этот проклятый Комарес не научил ее ровным счетом ничему. Тут у маркизы вырывается печальный вздох: Арудж-Баба — вот кто мог бы стать для нее подходящим учителем, но судьба играет человеком, против нее не пойдешь. Баба далеко. Однако Шарлотта надеется достойно выдержать испытание и продолжает собирать необходимые сведения, чтобы произвести неплохое впечатление на покупателей.

— Шарлотта-Бартоломеа! — выкликает ее имя дежурный стражник.

Шарлотта проводит ладонями по щекам, несколько раз быстро открывает и закрывает рот, чтобы напряглись мышцы и кровь прилила к губам. Вот оно, испытание.

Это действительно испытание, но, увы, не то, которого она ждала. Испытание жестокое: перед ней ставят три корзины с фасолью, две — с луком, четыре — с репой, и все это она должна очистить, нарезать и передать поварихе готовым для закладки в котел, а еще ей придется помыть сто мисок и нашпиговать пряностями три жирные и дурно пахнущие бараньи туши. Рассуждать с Аруджем о том, как следует готовить баранину, было очень приятно, а шпиговать три вонючие туши — совсем другое дело. Испытания она не выдержала. Работа у нее отняла значительно больше времени, чем полагалось. Маркизу де Комарес на пять дней отправляют на кухню, где готовят пищу для обитателей бань и казармы, — чтобы она набралась там опыта. Никто не покушается на ее добродетель.

— О, Господи, — ежедневно молит Всевышнего Шарлотта, — сделай так, чтобы Арудж поскорей вернулся!

Страшный враг Арудж-Баба стал в ее мечтах героем-спасителем.

4

В самом конце назначенного бейлербеем двухнедельного срока, накануне дня больших торгов, из Испании приходит выкуп — весь, полностью.

Акт подписывается в облицованном бело-голубой керамикой зале, специально отведенном для заключения торговых сделок с иностранцами. Арудж еще не возвратился.

При подписании присутствуют: нотариус-турок, заверяющий документ, составленный на трех языках; дворцовый казначей, банкир-еврей, привезший требуемую сумму; босой монах — новый духовник, о котором мечтал маркиз и которого он может держать теперь при себе, и, конечно, сами супруги Комарес во всем великолепии: она — растроганная и взволнованная, он — как всегда, желчный, раздражительный, мрачный, не отрывающий взгляда от выкладываемых золотых монет. Сидящий на почетном месте принц Хасан подписывает документ от имени Арудж-Бабы, султана Клемсана, Туниса и Серселя, царя алжирского, бейлербея: титул этот был дарован ему Великим Султаном всей Оттоманской империи.

В тот же вечер скромное судно испанского банкира отчаливает со своим законным, то есть сполна оплаченным грузом. У судна вполне мирный вид, но оно сверх всякой меры оснащено всевозможным оружием, в том числе легкими мортирами. В порту всем, конечно, это известно, но получен приказ делать вид, будто никто ничего не заметил, чтобы не создавать никаких препятствий для отъезда маркиза Комареса. Он расплатился и теперь отбывает на родину.

Море штормит, и волны швыряют судно с борта на борт, но Комарес стоит на мостике и смотрит на вражеский город так, словно хочет испепелить его этим своим прощальным взглядом. Его супруга, похоже, забыла о прежних распрях и, стоя подле маркиза, умоляет его не подвергать опасности свое здоровье и укрыться от непогоды в кормовой каюте.

— Вы бледны, — говорит она, — вам вредно стоять на таком ветру. Подите прилягте. На этом судне пассажирам не дают даже горячего питья.

Шарлотта приняла решение не опережать события, время расплаты еще придет. А пока ей нужно придерживаться роли верной жены и маркизы.

5

Когда Пинар сообщает Анне де Браес, что испанское судно скрылось за горизонтом, девочка чуть не плачет от радости.

— Хоть море очень неспокойное, думаю, назад они не вернутся. Теперь это уже невозможно. Комарес скорее согласится уйти на дно к рыбам, чем снова пристать к этому берегу.

С радостными криками Анна бежит через залы и дворы, соединяющие гостевой павильон, где она живет до сих пор, с апартаментами принца Хасана.

— Осман, ура!

Старик открывает дверь, и Анна бросается ему на шею:

— Осман, они уплыли в Испанию, а меня оставили здесь!

— Ну и что? Ты же знала об этом, к чему так волноваться?

— Пойми, все кончено. Никаких проволочек больше не будет, они уплыли, уплыли!

Да, Анна была уверена, что ее родственники и опекуны Комарес даже не подумают платить за нее выкуп, но до самого последнего момента — теперь она может в этом признаться — девочка опасалась, что испанскому банкиру поручено выкупить ее за деньги короля.

— Осман, мне нигде не было так хорошо, как здесь. Пусть это продолжается вечно. Я чувствую себя свободной!

Старик просит Анну не забывать, что она вовсе не свободна. Всем известно, что Краснобородые — очень суровые хозяева.

— Ты ошибаешься, полагая, что они будут заботиться о тебе.

— У меня есть ты, дорогой Осман, и никто мне больше не нужен. Раньше у меня было много хозяев, и все они слишком уж заботились обо мне.

Анна не забыла всех своих испанских тюремщиков — учителей, наставников, духовников, дуэний, горничных, служанок, всегда бывших при ней в ее комнате, за столом, на прогулках.

— Так и вижу, как они стоят все по ту сторону моря и поджидают меня. А я здесь, с вами и люблю вас. Я счастлива. — И вдруг с рыданиями бросается на грудь старика.

— Так ведь это хорошо, что ты счастлива, доченька! Слезы, как известно, не менее заразительны, чем смех, и Осман начинает всхлипывать вместе с Анной. Вдруг, подняв глаза, он видит перед собой принца Хасана.

— Что здесь происходит?

Осман Якуб, у которого по щекам льются слезы, неуклюже пытается изобразить поклон и заодно дать понять девочке, что они уже не одни, но Анна ничего не замечает и продолжает рыдать так, что прыгают, как при пляске, все многочисленные оборки и буфы ее полуиспанского, полутурецкого наряда.

— Дай ей успокоительную настойку, — совершенно бесстрастно говорит Хасан, хотя Осману ясно, что принц в замешательстве. — Когда освободишься, зайди ко мне в обсерваторию.

На этот раз Анна его слышит и, шмыгая носом, пытается унять слезы. Но Хасан уже исчез.

Девочка опускается в коридоре на пол и обхватывает колени руками, совсем как обиженный ребенок.

— Осман, что я ему сделала? С тех пор как уехал Баба, я от него слова не слышала.

— Не говори глупостей. Вчера вечером вы что-то вместе читали в саду и не давали мне уснуть.

— Но мне же все время приходится его искать!

— Вот уж труд, когда живешь в двух шагах от него!

— Ты ничего не понимаешь. Это неприлично, ведь я же все-таки дама.

— Ну, пошли готовить отвар. — Осман ведет ее в комнатушку, где он занимается своей алхимией. — Будущий царь не может тратить время на девчонку, которая с утра до вечера ничего не делает! И вообще, он же тебе не брат, чтобы заниматься еще твоим воспитанием.

Анна смотрит на него, недоуменно вытаращив глаза:

— Я знаю. Но при чем здесь это?

Осман Якуб ставит ее на место, логично заметив:

— Он что, нанялся обучать тебя языкам, математике, прогуливаться с тобой верхом на его верблюде?

— Нет.

Анна понимает, что Хасан не обязан все это делать, но ему тоже ведь нравится гулять вместе с ней по берегу верхом на верблюде или на коне.

— О Господи, Осман! Если бы только мой дядя Комарес знал об этих прогулках, он бы голову мне оторвал перед отъездом! А как я их люблю!

6

Проходят месяцы, наполненные разными событиями и делами: малыми войнами, приемами послов, охотами, набегами, заседаниями Совета, официальными церемониями, а для Хасана еще и учением. Он тоже, как Хайраддин, то исчезает, то внезапно появляется. У обоих остается совсем мало времени на досужие забавы. По-иному, кажется, ведет себя Арудж-Баба. Вот именно, кажется. А между тем, не пренебрегая повседневными делами государства, пышными застольями, посещениями бань и базаров, бейлербей вынашивает очень смелые и далеко идущие планы.

В Алжире все ждут выкупа за Анну де Браес. Из канцелярии в канцелярию передаются соответствующие бумаги, но дело не двигается с места, так что юридически судьба Анны еще не определена, но на деле она уже обрела новый дом и безмятежно живет в нем. Раисы не торопятся куда-то ее отправлять и очень охотно проводят с ней время. А ей хорошо с ними.

Когда Хасан во дворце, девочка, естественно, предпочитает общество молодого раиса, хотя Осман недоволен этим и считает глупым и неприличным, что она так за него цепляется.

— Перестань ему надоедать. Сколько раз тебе нужно повторять, что раис не может подчиняться прихотям такой бездельницы и эгоистки.

Анна вовсе не собирается надоедать Хасану, к тому же ее пусть еще и малый опыт и интуиция подсказывают, что она ему не надоела. Девочка даже больше чем уверена, что принцу приятно ее общество.

— А ты сам спроси, нравятся ему или нет наши утренние прогулки верхом!

Сначала они катались только по берегу моря, но теперь, когда Анна добилась заметных успехов в верховой езде и может одолевать более сложные маршруты, они носятся галопом по холмам, откуда перед ними открываются широкие горизонты и ветер дует, кажется, со всех сторон сразу.

А когда Хасана нет, Анна де Браес много времени проводит с Арудж-Бабой, который держит ее при себе, как другие монархи держат шута или дурачка, то есть человека, умеющего позабавить, а при необходимости высказать вполне здравую мысль — неожиданную, иногда неосторожную, но всегда искреннюю.

В костюме пажа она даже сопровождала его в поездках по городу и иногда видела, как по его приказу казнят людей. Арудж-Баба не старается при ней казаться лучше, чем он есть. Анне известно, что он может быть очень жестоким. Она подросла и понимает, что день складывается из множества разных мгновений, и счастливых, добрых среди них совсем мало.

Баба любит ее смех, ему нравятся забавы, которые девчонка горазда придумывать, хотя он и грозится ее отшлепать как следует, когда кто-нибудь из обитателей дворца жалуется на учиненный Анной беспорядок и шум.

— И что мы только будем делать с тобой, когда ты вырастешь? — сокрушается Осман Якуб, когда Анна возвращается из своих «экспедиций» возбужденная и растрепанная.

— А я уже выросла, — отвечает она.

И верно, достаточно посмотреть на нее, чтобы убедиться, как быстро бежит время.

«Да хранит тебя пресвятая Дева Мария», — с тревогой думает Осман.

Уже несколько месяцев его преследуют новые страхи, но он гонит их от себя и пока помалкивает.

XV

Пролетели конец лета, осень, зима, а в начале весны Арудж-Баба потребовал, чтобы его заменили во дворце: бейлербея вновь одолела страсть к войне.

Теперь делами государства займется Хайраддин. Баба уезжает. Сначала он испытал свои силы в коротких стычках с врагами на внутренней территории и почувствовал, что свежести и энтузиазма ему не занимать. Теперь можно приступить и к осуществлению своего главного плана. На сей раз море его не привлекает: операция, и очень рискованная, будет произведена на суше. Относительно ее удачного исхода Баба не сомневается и даже испытывает радостный подъем. Вот если бы спокойствие Арудж-Бабы было таким, как у всех прочих смертных, тогда оно могло бы вызвать тревогу.

Достаточно увидеть, как он обсуждает на ходу со своими командирами детали предстоящей кампании, чтобы понять, какой огонь бушует у него в груди. Его огромная фигура проносится по длинному дворцовому коридору, ослепляя окружающих блеском тщательно начищенной слугами искусственной руки, которой он непрестанно жестикулирует. Тех немногих битв, в которых он участвовал с серебряной рукой, оказалось достаточно для появления на свет легенды: говорят, что стоит Аруджу ее просто поднять, чтобы враги ударились в панику еще до начала атаки. Кто-то даже утверждает, что если смотреть на руку из вражеского стана, она, ярко светясь под солнцем, кажется больше, чем сам ее владелец.

2

Удача и слава улыбнулись наконец и маркизу де Комаресу, который, вернувшись на родину, сулил отыграться за свои злоключения. Теперь он известен как крупный специалист по всем вопросам, касающимся государства берберов. Он сеет ненависть и призывает к мщению всем неверным вообще, а Краснобородым в особенности, проповедует идею священной войны, призывает поднять мечи против антихристов — убийц и пиратов.

Он уже изъездил вдоль и поперек европейские владения Карла Габсбургского, пытаясь сколотить союз католиков и лютеран, отвлечь их от других конфликтов, натравить на Краснобородых еще и покровителя и друга берберов Великого Султана Истанбула, прикрываясь именем которого два мародера хозяйничают на море, не пуская туда порядочных людей. И от всех требует денег, живой силы и кораблей для крестового похода.

— Братья, примемся за дело, пока не поздно! — говорит он пророческим тоном. — Пока всю землю не сожрал кровожадный Мамона!

Правда, на призывы маркиза дать деньги или солдат никто не обращает внимания, зато с интересом и сочувствием выслушивают его истории о якобы пережитых им в плену ужасных приключениях, о злодеяниях турок и берберов, о каких-то фантастических пещерах, где, по его утверждению, живут и затевают свои черные дела Арудж-Баба, его одержимый брат и ублюдок-ренегат, которого Краснобородые называют своим сыном.

А лютеране и католики продолжают воевать друг с другом. Государства и охваченные духом предпринимательства частные лица строят и оснащают все новые суда, вовсе не намереваясь идти на войну из-за Гроба Господня. Их корабли, распустив паруса, спешат, конечно же во славу Христа, к Новым Индиям, чтобы вернуться оттуда с драгоценными грузами.

— Потерпите немного, — пытается уговорить мужа Шарлотта-Бартоломеа, — ну что за дело какому-нибудь принцу из холодной Верхней Германии, какому-то гамбургскому или гейдельбергскому торговцу до того, что Великий Султан Оттоманской империи поддерживает берберов, рассматривает их как своих стражей и позволяет им расчищать для себя пути в маленьком внутреннем море? Да у них нет ни времени, ни охоты отправляться на войну! Я что-то не вижу вокруг людей, горящих желанием отправиться в крестовый поход.

Маркиза права. Богатые и могущественные христиане равнодушны к призывам Комареса.

Единственный человек, готовый прислушаться к маркизу, — это его кузен Карл Габсбургский. Он-то как раз часто подумывает о крестовом походе, который кажется ему куда заманчивее завоевания каких-то неведомых далеких Индий. Но даже такой могущественный монарх не может делать только то, что ему хочется. Прежде чем принять самостоятельно подобное решение, Карл должен навести порядок в собственном государстве и набить свою казну так, чтобы можно было оплачивать корабли и армии, не прибегая к помощи аристократов, городов и вассалов.

3

Арудж-Баба уехал на войну. И если она действительно окажется для него приятной прогулкой, как он заявил перед отъездом, то у Хасана появится надежда на то, что его мечты о путешествии в Персию наконец сбудутся. Хайраддин обещал ему, что по возвращении Арудж-Бабы, если, конечно, Великий Султан даст на то свое согласие, он пошлет сына на переговоры об освобождении Цай Тяня, которого все еще держат в заложниках.

«Какой странный этот Цай Тянь», — думает Осман Якуб. От юноши изредка приходят послания: оказывается, он доволен, что у него теперь есть достаточно свободного времени для медитаций. Здесь, в Алжире, у него вроде не было такой склонности к отшельничеству. Да, жизнь меняет людей, и Осман, уже не раз имевший возможность убедиться в этом, не удивляется. Старику тоже хотелось пережить нечто подобное, но его жизнь почему-то совсем не меняется. А как замечательно было бы стать, например, птицей и полететь. Хотя, пожалуй, ничего хорошего в этом нет, так как тогда ему нельзя было бы жить рядом с теми, кого он любит.

Кстати, об изменениях. При Хайраддине во дворце каждый день рождаются сотни разных идей и новых планов, они набегают друг на друга, как волны: наверно, у Краснобородого это создает иллюзию, будто он все еще на море. Естественно, ни одно важное дело не обходится без Хасана, в жизни которого из-за этого все перемешалось. Изменилась и жизнь Анны де Браес. Нет больше занятий с Арудж-Бабой, и, увы, слишком редкими стали утренние прогулки верхом, часы изучения разных дисциплин и беседы с принцем Хасаном, который теперь очень занят государственными делами, доверенными ему Хайраддином. Когда же Хасан вынужден надолго уезжать в западные области, Хайраддин, верный данному Аруджу обещанию, остается во дворце. Так понемногу он начинает ближе знакомиться с невольницей Анной де Браес, которую теперь не назовешь ни девочкой, ни женщиной. Есть в ней что-то колдовское, раз она умеет так расположить всех к себе.

Но Анна не все время проводит с раисом: она охотно помогает Осману в его постоянных хлопотах о своей аптеке и посещает женщин в гареме. Чтобы отблагодарить их за науку, Анна тоже старательно принимается за дело: она решает отдать из своего багажа знаний все, что может быть полезным для этих женщин или позабавить их; она стала учить их ткать, вышивать и плести кружева — в общем, показывать им все, чему учили ее на родине с детства и что так не похоже на искусство алжирских мастериц. Анна, по натуре непоседливая и не очень умелая в работе, прекрасно знает, что и как нужно делать, и забавляется, давая уроки своим ученицам, которые очень скоро начинают превосходить учительницу.

В летнем павильоне гарема первого разряда, под портиками и в саду с фонтаном и большими опахалами устроена прекрасная мастерская, которую дамы из гарема могут посещать независимо от места, которое занимают в списке фавориток, и невзирая на возраст. Туда ходят даже служанки, которым тоже позволено пользоваться иголками и нитками. Все вместе они целыми неделями предаются этим скучным занятиям.

Естественно, что дело не обходится без ссор и склок, но все это пустяки, так как вообще в гареме царит мирная, спокойная обстановка, а щебет дам напоминает Анне житье в монастыре, где она пробыла некоторое время, пока не появилась перспектива ее замужества и поездки в Рим, — так же щебетали юные монахини и послушницы. Только здесь роль матушки-настоятельницы выполняет главный страж-евнух, и иногда какой-нибудь даме приходится прерывать свою работу над пяльцами, но не в наказание и не ради чтения молитвы, а для выполнения своих функций наложницы и жены или просто для удовлетворения чьих-то любовных желаний.

После курса обучения учительница и ученицы принимаются за изготовление большого занавеса в подарок Аруджу. Его преподнесут бейлербею, когда он вернется.

Однако ученицы заметили, что кроме общей работы у Анны есть еще и другая, тайная: девочка носит что-то в привязанной к поясу корзинке, похожей на обычную сумочку. Когда Анне кажется, что ее никто не видит, она вынимает из корзинки какое-то вышивание и делает несколько быстрых стежков.

— Что у тебя там? — спрашивают ее подруги. — Подарок для Аруджа?

— Нет, — отвечает она. — Это секрет.

4

Чтобы поддержать боевой пыл Комареса, Карл Габсбургский назначил его губернатором Орана, предоставив широкие полномочия. Для подготовки войны с берберами, турками и африканцами император выделил в его распоряжение сколько смог средств и людей — осталось только ждать момента, когда можно будет начать самый настоящий крестовый поход против всех неверных в мире.

Во дворце Карла в Толедо, в украшенном алыми знаменами и грозными военными доспехами зале для торжественных церемоний, сам Карл жалует Комаресу новый титул.

На церемонии присутствуют кардинал, три генерала, четыре герцога, два посла, вся коллегия придворных нотариусов с секретарями и писцами, а также простые священники, монахи и гранды, занявшие два ряда расставленных вдоль стен скамей. Дамы разместились в специальной ложе за узорной решеткой: иногда оттуда доносилось жужжание их приглушенных голосов.

Маркиз де Комарес перед отбытием считает своим долгом попрощаться с монархом и двором.

Взволнованным, но решительным тоном он подтверждает свое намерение истребить берберов — этих опасных бандитов и пиратов — не только на Африканском побережье, но и во всем мире.

— Честь предков, вековые священные права, сохранение тысячелетней цивилизации, вера — все зовет нас к борьбе. Вы можете подумать, господа, — говорит он, — что эти гнусные разбойники живут в пустыне, разделяя с диким зверьем проклятые Богом земли! Ничего подобного! Они захватили вечно цветущий сад!

И тут Комарес расписывает роскошные берберские сады, которые могут стать красой и гордостью испанской короны и способствовать процветанию торговли и народа Испании. В стране, которую он намерен покорить, растут оливы, кедры, лимонные деревья и зреют невиданные прекрасные плоды; там много пшеницы, древесины для строительства сотен кораблей. Эта страна должна принадлежать испанской короне — наследнице Римской империи, которая, подчеркивает Комарес, всегда господствовала на Африканском побережье. Да, новые варвары будут изгнаны оттуда — губернатор Оранский сделает эту войну целью своей жизни.

Далее Комарес поясняет, что интересы Испании на море будут постоянно находиться под угрозой до тех пор, пока он не вырвет с корнем берберские сорняки. Маркиз особенно нажимает на Карла: разве его величеству не известно, что берберы нагло грабят суда, приходящие из-за океана, из-за чего богатства, с таким трудом добытые в Новых Индиях для императорской короны, богатства, являющиеся данью вассалов, недавно обращенных в христианство и приобщившихся к католической цивилизации, оказываются в сундуках нечестивцев, неверных?

— Не Христовы церкви построят они на эти деньги, а свои мечети.

Настал момент, когда ренегатам Краснобородым придется расплатиться за свои преступные дела. Для выполнения этой миссии и родился на свет маркиз де Комарес. И потому, испросив у присутствующего духовенства позволения произнести торжественную клятву, он велит принести требник и расписную свечу, протягивает правую руку вперед, а левую прижимает к сердцу и, опустившись на одно колено и подняв глаза горе, клянется:

— Перед лицом его величества Карла Габсбургского… и т. д. и т. д. — При перечислении всех титулов монарха маркизу трижды приходится переводить дыхание. — Перед лицом его высокопреосвященства… — и опять целый ряд титулов с придыханием и поклоном в сторону самого высокого представителя Римской церкви в Испании, — клянусь и торжественно обещаю доставить Аруджа живым или мертвым к вашим стопам. Он будет побежден и разбит наголову во славу нашей страны и веры.

Сидящая в противоположном углу на самых высоких скамьях группа грандов с трудом сдерживает смех. При любом дворе есть враги и злопыхатели. Несмотря на то что Комарес находится сейчас на вершине славы и пользуется особым доверием монарха, кто-то распустил слух, будто его ненависть к Арудж-Бабе объясняется банальной ревностью, а Карл идет на поводу у фанатика священной войны — Комареса. Но все это, конечно, досужая болтовня бездельников, не стоит обращать на нее внимания.

Произнеся слова клятвы, все присутствующие хором возносят молитву Господу, после чего в зале появляется весьма скромное угощение, так как уже наступило время поста. Завязывается беседа, но Комарес держится так, словно официальная часть еще не окончена.

— Не говоря уже о гнусностях и грехе, в котором пребывает с утра до вечера и с вечера до утра сей монарх, если позволено называть монархом это дьявольское отродье с бородой и усами адски рыжего цвета, так вот, сей монарх к тому же еще и жестокий тиран.

Комарес на мгновение умолкает, чтобы перевести дух и продолжить свою обличительную речь, но осовевшие от скуки присутствующие его уже не слушают. Уж кому-кому, а не им должен Комарес объяснять, кто такой Арудж-Баба. То, что говорит Комарес, давно и хорошо известно всем: Арудж-Баба действительно ренегат, неверный и разбойник, кто ж назовет его святым или благородным монархом!

— У нас при испанском дворе, маркиз, уже давно поговаривают, что от Аруджа-Бабы разит серой и что он заглушает этот запах всякими восточными благовониями, — говорит один из придворных просто так, чтобы развеселить немного чопорных участников церемонии. — Что скажете, дорогой маркиз? От него действительно несет адским духом?

Комарес подтверждает, что бейлербей и впрямь злоупотребляет всякими благовониями и ароматическими эссенциями, но запаха серы, честно говоря, он не почувствовал. Вообще все это мелочи. Главное, что из-за страшных злодеяний Арудж-Бабы его ненавидят очень многие.

Известно, что он всегда обводил вокруг пальца других султанов и раисов с побережья. С одними он бессовестно разделался под тем предлогом, что они оказались ненадежными союзниками, хотя в действительности он просто хотел взять под контроль чужие земли. Других он давно водит за нос, называет своими друзьями, а сам использует их солдат и деньги.

— На них-то и надо делать ставку.

По окончании церемонии Карл Габсбургский уходит в небольшое прилегающее к залу помещение — там он будет держать совет с кузеном и новоиспеченным губернатором Орана, который должен изложить ему свой план действий; а состоит этот план в том, чтобы найти кого-нибудь, у кого есть свой счет к бейлербею, и заключить с ним союз.

А Арудж-Баба, оставив в Алжире брата, пустился в весьма рискованное предприятие и стал навещать соседей, всячески склоняя других султанов к сотрудничеству, чтобы, опираясь на их помощь, объявить войну тем, кто не намерен поддержать давно вынашиваемый им безумный план захвата всей Африки.

Один из султанов, которому Арудж-Баба предложил присоединиться к этому союзу, на словах горячо поддержал его, но в действительности он, по уговору с маркизом де Комаресом, лишь прикинулся сторонником Аруджа. Этот султан уже давно затаил обиду на бейлербея, который когда-то его унизил, и теперь жаждет отомстить ему.

Маркиз пока не хочет называть его имени, так как Арудж-Баба, известный маг и хиромант, даже на расстоянии может все узнать и тогда план маркиза обязательно провалится. И еще он не желает называть имя султана из благородных соображений, ибо сам был не только свидетелем, но и участником, так сказать, унизительной процедуры, когда как-то ночью оба они выполняли весьма неприятную работу в портовых нужниках Алжира.

5

Самые молоденькие обитательницы гарема с хохотом и веселыми шутками бегают за Анной по большому саду перед окнами парадных залов, пытаясь отнять у нее корзинку с таинственным рукоделием. Они носятся среди кустов, водоемов и фонтанов, и в конце концов загоняют Анну на самую верхушку центрального фонтана, куда остальные забраться не осмеливаются.

Стоящие на посту солдаты боятся, как бы шум не достиг зала Совета, где обсуждаются серьезные вопросы, требующие сосредоточенности и тишины. Женские крики мешают государственным мужам, поэтому стражи строго одергивают шалуний:

— Тихо, женщины! Не шуметь! Вон отсюда! Сами знаете — когда заседает Совет, вам здесь находиться запрещено!

Дежурный евнух — а их в гареме множество — оказался неопытным новичком и никак не может загнать женщин за загородку гарема.

— Ну, красавицы, уходите отсюда, прошу вас. Будьте умницами, идите домой!

Стражники при зале заседаний Совета очень злятся и куда менее терпеливы и снисходительны к дамам из гарема, затеявшим возню в столь неподходящий момент:

— А ну убирайтесь к себе, а то сейчас получите! Совет заседает!

Молодые женщины, огорченные тем, что игра окончена, поглядывают на большой фонтан, опасаясь, что Анну, как самую недисциплинированную, серьезно накажут. Но она сама спускается к стражам, прижимая к груди свою корзинку:

— А что случилось? Почему вдруг такое важное заседание?

Начальник стражи, узнав Анну, смягчается и вступает с ней в доверительный разговор, показывая тем самым, что он выделяет ее среди этих глупых бабенок:

— Военные дела, госпожа, в лагерь бейлербея отправляется подкрепление. Уже чистят лошадей для отряда отборных воинов, который выйдет в путь на рассвете.

Анна бежит к апартаментам Хасана. Душа у нее замирает от тревоги, и ей просто необходимо услышать слова утешения от Османа Якуба.

6

Бейлербей прислал лаконичное и загадочное послание, позволяющее все же догадаться, что он остро нуждается в военной помощи и, не полагаясь на слишком слабых союзников, решил набрать армию наемников, и вот теперь требует, чтобы ему поскорее выслали деньги и золото.

Совет одобрил требование Арудж-Бабы, собрал сколько смог золотых монет, но главным образом золотых слитков и драгоценностей, и вручил все это назначенному капитаном принцу Хасану, чтобы тот под эскортом отряда отборных солдат отвез ценности в западные районы, где сейчас воюет Баба.

По окончании столь важного заседания Совета, который решал, какой ответ дать Аруджу, Хайраддин уединился с сыном для серьезного обсуждения сложившейся ситуации.

Слишком многое им непонятно, слишком многое тревожит. Прежде всего похоже, что Арудж-Баба попал в очень серьезную переделку, раз ему приходится брать наемников: братья всегда старались этого избегать. Больше того, войско, которое Баба хочет нанять, принадлежит некоему султану Ибрагиму, никогда прежде не бывшему союзником Краснобородых. Разработал план и установил связь с этим Ибрагимом, кажется, султан Феса — тоже человек ненадежный, не числившийся в друзьях берберов и даже, наоборот, нередко выступавший против них. Впрочем, Хасан знает его, он был в Алжире — и не заложником, а обычным пленным — как раз в то время, когда там находился и Комарес.

— Отвези ему эту казну, но гляди в оба и Аруджу скажи, пусть не забывает об истории с султаном Белима.

Чтобы развеять грустные мысли, Хайраддин рассказывает сыну старую историю, немало позабавившую Краснобородых еще в дни их молодости. Однажды Арудж-Баба, владевший тогда всего шестью галиотами, но уже испытавший себя в деле, встретил какого-то щедрого и общительного султана, который пригласил его погостить месяц в своем дворце — в доказательство дружеского расположения и удовольствия, которое доставляет ему общество Краснобородого. В знак уважения и приязни он открыл даже перед Аруджем двери своего гарема.

— Выбирай кого хочешь, — сказал султан Белима, вталкивая его в гарем. — Пока ты здесь, они будут твоими.

Арудж-Баба выбрал себе трех женщин, но к концу своего пребывания во дворце Белима он весь был покрыт чесоткой, после чего поклялся никогда не полагаться вслепую ни на одного государя.

7

Еще прежде, чем окончился Совет, поскольку и у стен есть уши, до Османа уже дошла весть о предстоящей экспедиции, так что, когда к нему прибежала Анна де Браес, ничего нового он от девочки не услышал, только сердце у него заныло сильнее.

— Вечные войны и сражения! И почему только Господь Бог не вытравит из сознания людей само это слово — война?

Анна заперлась в комнате, где настаивались травы, и как одержимая принялась работать иголкой. Осман же стал готовить в дорогу вещи Хасана, злясь на бейлербея, который, вместо того чтобы прожить свою старость в покое, пускается в такие опасные приключения.

— Не может усидеть на месте, — ворчал он. — Воевать ему, видите ли, необходимо. Вот одержимый! Обязательно ему надо полюбоваться на то, как люди выпускают друг другу кишки.

Арудж же решил захватить все Африканское побережье, чтобы потом нанести удар по Испании и присоединить к своим владениям еще и ее. Осману Якубу прекрасно известно, что это давняя его мечта, но мечта безумная. Арудж-Баба не подумал, готов ли он к такому предприятию. Просто посмотрел в зеркало, увидел, что старость не за горами, что нужно поторапливаться, и вскочил на коня. А все его люди — солдаты и офицеры, — как стадо гусей, помчались за ним навстречу своей гибели.

Потом Осману становится неловко оттого, что он так несправедлив к своему господину. Арудж-Баба вовсе не дикий зверь главное для которого — кусаться, нет, он великий государь. Будучи хорошим хозяином, он никогда не позволит своему народу умереть с голоду и никогда не пошлет людей на убой без великой необходимости или даже ради достижения благородной цели. Может, он руководствуется какой-то высшей целью, не известной подданным и слугам? Но стоит в душу старика закрасться сомнениям — все, покоя как не бывало, и потому Осман Якуб, стиснув зубы, гонит от себя дурные мысли.

— Работай, работай, — приказывает он себе, — готовь вещи, чтобы у мальчика было под рукой все, что ему может понадобиться.

Хасан присылает сказать, что ему нужен в дорогу один небольшой сверток. Значит, придется дать ему с собой только плащ. А Осман Якуб вытащил из сундуков горы вещей, которые теперь придется укладывать на место. Вот так всегда. Хасан отказывается от хорошо подобранной одежды. Слава Богу, что его слуге Осману Якубу Сальваторе Ротунно — когда-то нищему рыбаку — не надоедает каждый день любоваться этими прекрасными одеяниями, которые он заботливо развешивает, чистит, гладит и держит в порядке до подходящего случая.

Прежде чем свернуть плащ, Осман зашивает в одну из его складок маленький мешочек с обломком клюва только что вылупившегося орленка, двумя шерстинками из хвоста фараоновой мыши и чешуйкой от рыбы, найденной посреди пустыни: вместе — это замечательный талисман.

8

Назавтра все готово к отъезду принца Хасана и его отборного войска. Помощником командира назначен Ахмед Фузули, два дня назад прибывший из своего оазиса. По призванию он не воин, но всегда участвует в военных походах из чувства дружбы, и стоит Фузули только учуять, что дело пахнет войной, как он немедленно бросается на помощь Хасану.

Во дворе перед конюшнями все строго и торжественно — так бывает перед важными событиями. Дворцовая гвардия выстроилась в полном составе, чтобы проводить в поход лучших всадников, которым предстоит тяжкое испытание — как можно скорее добраться до далекого военного лагеря Аруджа. Во главе отряда, на коне, — сам принц Хасан. Ахмед Фузули — в центре, рядом с казной, хранящейся в специальном сундучке, который поставлен на особый возок, способный выдержать быструю езду и дальнюю дорогу.

Из внутреннего перехода, соединяющего конюшни верхним уровнем дворца, двое солдат выволакивают какую-то девушку, которая вырывается и кричит:

— Руки прочь, идиоты! Вы же уронили ее!

И действительно, выпавшая из рук девушки корзинка докатилась бы до самого обрыва, если бы ее вовремя не остановил конюх, сразу узнавший Анну и освободивший ее из рук двух новичков, только что взятых на почетную службу в дворцовую стражу и очень удивленных тем, что от них требуют уважительного отношения к какой-то девчонке, к тому же без чадры. Анна де Браес подхватывает свою корзинку и бежит искать Хасана.

В предрассветной дымке еще только вырисовываются контуры мечети с ее высокими минаретами, а муэдзин уже созывает верующих на молитву. Когда же молитва кончается, Анна, добежавшая до головы колонны и идущая рядом с конем Хасана, перед самым открытием ворот вынимает из своей корзинки атласную феску рубинового цвета, расшитую серебряными нитями: каждый узор — отдельная картинка. Если рассматривать их по порядку, то можно узнать всю историю, начавшуюся с плавания двух галер.

Хасан берет подарок, разглядывает его и, поблагодарив Анну, с улыбкой разматывает свой дорожный тюрбан: длинный шарф из полосатой ткани падает Анне на руки.

Небольшая феска подчеркивает красоту высвободившихся черных длинных кудрей Хасана и приходится ему как раз впору.

— А вдруг ее унесет ветром? — спрашивает он с улыбкой.

— Я сделаю тебе другую, еще красивее.

Хасан взмахивает саблей. Стражи открывают ворота, и отряд исчезает за ними. Пожилой мулла возвращается к себе домой. Помощники конюхов собирают навоз и разравнивают площадку. А Анна все так и стоит в клубах пыли, сжимая в вытянутых руках, словно драгоценный дар, длинный кусок шелка в яркую полоску. Стоит и глубоко вздыхает. Она боится дать волю слезам, не хочет плакать: девочка поклялась, что никогда больше не проронит ни единой слезинки. В противном случае Хайраддин ни за что не позволит ей вступить в отряд отборных всадников Хасана.

Этот план она вынашивает уже давно, а точнее, с того самого момента, как ей стало известно, что поступление в отряд не ограничивается никакими четкими нормами. Нужно только стараться. Анна де Браес освоила все тонкости поединка на шпагах, и Хайраддин не может этого не знать, так как сам забавы ради тренирует ее. В верховой езде вообще ей нет равных — кто из мужчин может ее обскакать? За исключением Хасана, конечно. Остается только продемонстрировать свою выносливость на больших переходах, и сейчас как раз самое время для этого. Спросить разрешения она не успела, но в сложившейся ситуации Хайраддин, конечно же, не отпустит ее. Скажет — как-нибудь в другой раз.

А Хасан между тем уехал на войну.

— Что теперь делать?

Земля на плацу сухая, клубы пыли стоят в воздухе, конюхи злятся. Но Анна застыла на месте, и им неловко попросить ее уйти с дороги.

Ну вот, теперь она может уйти: слез не было и никогда больше не будет — не пристало плакать гордому всаднику. К тому же она поклялась! И Анна с болтающейся на руке пустой корзинкой, едва переставляя ноги, покидает плац.

9

Османа всего трясет. Предсказания разных прорицателей довольно туманны. На вечер и ночь они сулили отряду успех, но впереди, по их словам, на пути всадников сгущаются тучи. Три дня тому назад уже перед рассветом Осману привиделся сон, а предрассветные сны — самые вещие. Ему приснился клинок, рассекающий скалу, из которой брызжут тяжелые красные капли, сразу же покрывающиеся пылью или тонущие в дыму. Все это, конечно же, предвещает битву и смерть, но ведь на войне смерть — самое обычное дело. Хотелось бы только знать, что за битва, где она происходит и кому выпала смерть. Об этом сон ничего не говорил. Днем один из садовников, наблюдая за движениями ящерицы, пришел к противоречивому выводу: сон Османа может означать и гибель, и спасение.

Совсем запутавшемуся во всех этих толкованиях старику остается только зажечь целый лес свечек и наложить на себя самую суровую епитимью: раз не известно, откуда грозит беда, кто строит козни, лучше вознести как можно больше молитв всем святым.

В том, что речь идет именно о кознях, у Османа нет никаких сомнений, так как сгустки, образовавшиеся в свернувшемся молоке, принимают форму натянутых сетей и безголовых тел, а что это, как не предательство и засада?

— Чем ты занимаешься? — спрашивает Анна старика, найдя его наконец в укромном местечке за кедром в зимнем саду Арудж-Бабы. Осман стоит там на четвереньках, упираясь локтями и коленями в мелкую острую гальку.

Старик не отвечает. Шепча себе под нос какие-то нечленораздельные фразы, он испускает тяжкие вздохи, поднимая глаза к небу, и, преодолевая боль, с трудом ползает по гальке. После этой неоднократно повторяющейся пантомимы он всякий раз осеняет крестным знамением лоб, губы и сердце. Затем после нескольких минут сосредоточенного молчания Осман резко поднимается и, воздев руки со скрещенными указательным и средним пальцами, начинает прыгать с приседаниями по кругу, щуря глаза, нелепо надувая губы и не произнося при этом ни слова.

— Перестань, Осман, ты же сломаешь себе ноги на этом щебне.

Но Осман продолжает прыгать, все сильнее мотая головой, пока не валится на землю.

— О Господи, что с тобой? Тебе плохо?

— Нет, нет. Наверно, я слишком быстро вертелся. Жаль, ничего не получилось. Мне надо было сделать семь кругов! В следующий раз не оплошаю!

— И что ты придумал! — Анна усаживает старика под кедром. — Наверняка не это велел тебе делать принц Хасан. Неужели он не поручил Осману ничего более серьезного?

— Он сказал: «Присматривай за Анной де Браес», но не запретил ни молиться за кого захочу, ни заклинать злых духов, ни накладывать на себя епитимью!

— Повтори-ка, повтори, Осман.

— Он сказал, чтобы я присматривал за тобой.

Анна крепко сжимает ему руки, но бедный Осман со стоном отдергивает их: вся кожа на ладонях ободрана о щебенку.

— Хасан сказал, чтобы ты присматривал за мной, потому что он мне не доверяет? Повтори, Осман, повтори точно его слова, мне надо знать…

— «Присматривай за Анной де Браес».

— И больше ничего?

— Ничего.

— Значит, он беспокоится обо мне, правда, Осман Якуб?

XVI

После многодневных скачек по бездорожью всадники, возглавляемые Хасаном, который никогда еще не бывал так далеко на Западе, к вечеру добрались до лагеря Аруджа, полагая, что их там ждут невесть какие неприятности.

Они были приятно удивлены, убедившись, что там царит мирная и даже какая-то праздничная обстановка. Прибывших встретили песнями и поднятым в знак приветствия оружием, ярко сверкавшим в лучах заходящего солнца. По лагерю разносились аппетитные запахи готовящейся еды. Широкое лицо Аруджа расплылось в улыбке.

Бейлербей доволен.

— А вы быстро прискакали. Это хорошо, — говорит он, приглашая всех воспользоваться заслуженным отдыхом, и, обняв Хасана, уводит его в свой шатер.

— Теперь я объясню тебе, зачем нам так срочно понадобилось это золото. От султана Феса и некоего Ибрагима — султана, от которого мы получаем наемников, — нам стало известно, что сейчас самый подходящий момент сбросить в море чужеземцев, захвативших часть Африки.

Сказав это, Баба садится и выдерживает паузу, явно ожидая реакции одобрения и восторга от Хасана. Но у сына на лице лишь выражение растерянности и удивления, и Баба напористо продолжает:

— Для осуществления такой задачи требуется много денег. Приходится не только оплачивать услуги Ибрагимова войска, но и делать все, чтобы завлечь нашими богатствами и перетянуть на свою сторону города и племена, которые за горсть монет продались испанцам. Теперь испанцам придется иметь дело с нами.

Баба говорит спокойно и рассудительно, что не может не удивить тех, кто привык к его бурным речам.

Время сейчас самое подходящее, поясняет он, испанцы, уверенные, что они навсегда купили местных жителей своими мелкими торговыми сделками и обещаниями оказывать им покровительство, уже много лет не обращают внимания на пришедшие в окончательный упадок прибрежные гарнизоны.

Арудж преисполнен энтузиазма, Его приводит в восторг одна только мысль, что вскоре он сможет располагать территорией, простирающейся до самого океана, и не упустит ни одного судна, плывущего из Новых Индий со сказочными богатствами.

— Ты знаешь, почему испанцы, португальцы, да и другие, забираются так далеко? Чтобы уйти из наших сетей! Так вот, посмотри, что теперь будет: Арудж-Баба утвердится на побережье как страж и станет спокойно их поджидать.

Был такой момент, когда Арудж-Баба, поняв, что в Новом Свете можно легко обогатиться, уже решил было последовать туда за испанскими и португальскими судами, то есть попытать счастья на новых путях, но тогда пришлось бы менять корабли и, возможно, даже их экипажи. Да зачем же отправляться за золотом в Новые Индии, если испанцы доставят ему богатства прямо на дом? Сидя в своем ястребином гнезде, которое Арудж-Баба решил здесь построить, он отхватит такие лакомые куски, что испанцам придется искать другие маршруты.

Бейлербей с довольным видом показывает большую драгоценную пряжку, красующуюся у него на животе. Она была на испанце, который наверняка отнял ее у какого-нибудь богатого дикаря-индейца. Все завертелось. Открылись широкие горизонты. Аруджу тоже хочется большего простора. Его просто смех берет, когда он думает о тревогах своего брата. Неужели Хайраддин решил, что их окружили? Или захватили как заложников кредиторы и ростовщики? А может, взбунтовались вассалы? Да Арудж-Баба сейчас достиг вершины своего могущества! Большинство султанов уже поняло, что к нему надо относиться с уважением и покорностью.

— Писать-то я не умею, может, что-то напутали в послании?

Теперь Хасан отправит во дворец послание, чтобы там успокоились.

— Напиши брату, что все хорошо, напиши, что Алжир вернет свое золото сторицей и ты сам доставишь его домой и поместишь в наши кладовые. Да что ты все смотришь на меня как на ненормального?

Во дворце совсем по-другому поняли послания Бабы. Было похоже, что он действительно оказался в осаде. Какая уж тут победоносная шумиха!

— Ну, значит, они все перепутали! Ты недоволен? Конечно, ваш бросок обошелся очень дорого, — соглашается он, — но если все пойдет так, как задумано, нам не хватит складов для трофеев, которые мы выгрузим из испанских кораблей, плывущих с Запада. Что-то ты слишком задумчив, сынок, выше голову! — добавляет Арудж-Баба, кладя Хасану на плечо свою ручищу и весело теребя его. — Неужели ты не веришь больше в старого Аруджа? Просто тебе в новинку воевать на суше: горизонт для тебя слишком тесен, ты не видишь ничего дальше вот этих ближайших холмов и чувствуешь себя в западне. Но пора подкрепиться и отдохнуть.

Бейлербей зычным голосом сзывает своих слуг и командиров:

— Ну, чего вы там ждете? Почему я не слышу барабанов? Накрывайте на стол. А то еще козлятину пережарите!

2

Во время ужина Арудж-Баба не может отказать себе в удовольствии и не поделиться с Хасаном подробностями своих планов.

— Через несколько дней мы снимемся всем лагерем и двинем на запад.

А пока им нужно дожидаться прибытия войск трех раисов — не очень, правда, могущественных, но все же надежных союзников. Еще два раиса должны присоединиться к Аруджу в пути. Ни тот ни другой не располагают большими силами, но с готовностью отдают в распоряжение Аруджа все, что имеют.

— Понимаешь, эти наши добрые союзники — не воины, а земледельцы и пастухи. Поэтому мне и понадобилось нанять настоящее войско! Теперь, когда у меня в руках золото, я дам его султану Феса, он тщательно подготовит соглашение со старым Ибрагимом, и тогда мы уже будем в полном составе. Испанцам придется убираться отсюда восвояси.

На столе, как на воображаемой карте, Баба показывает, где и как будут происходить встречи со старыми и новыми союзниками, отмечает границы и маршруты с помощью ароматических палочек, а для обозначения городов и сборных пунктов пользуется финиками и лепешками.

— Наш план прост — и никаких особых трудностей. А если и возникнут, мы к ним готовы.

Баба любит рисковать. Он всегда обожал отчаянные вылазки, но с тех пор, как он лишился руки, рискованные предприятия привлекают его еще больше, ему не терпится поскорее приступить к делу.

— Все нужно успеть провернуть прежде, чем твой Баба развалится окончательно, — говорит он упрямо и с надеждой, грохая по столу серебряной рукой, словно желает убедиться, что она на месте, и ждет только, когда ею воспользуются. Взяв со стола лепешку, он стучит ею по заклепкам и украшениям, а те отвечают громким звоном. Потом с уверенностью великого стратега продолжает развивать свои военные планы.

— Мы пересечем земли султана Феса, встретимся там с ним, прихватим наемников султана Ибрагима и объединенными силами выйдем к последним населенным пунктам на побережье. Союзники прибудут к нам даже из лесов.

Баба так развеселился, что кажется, будто речь идет о подготовке к веселой игре, о детишках, а не о массе воинов, готовых жестоко уничтожать целые гарнизоны.

— А когда все будет готово, мы нападем на испанцев!

Левая рука Арудж-Бабы описывает в воздухе круги, изображая полет ястреба, который камнем падает на свою жертву, чтобы вонзить в нее когти.

— Мы молниеносно нападем на расположенные вдоль побережья испанские гарнизоны и разнесем их в пух и прах.

Слушая пламенные речи Аруджа, Хасан отчетливо сознает, что бессмысленно пытаться вернуть этого вырвавшегося на волю коня с дороги безудержных мечтаний на гладкий путь мирной жизни.

3

Первая часть фантастического плана Аруджа осуществлена. Поход продолжается. По отдельности или группами, к ним присоединяется немало союзников.

Но Хасан все равно пробует урезонить Аруджа и убедить его действовать более осторожно, присматриваясь к тому, что влечет за собой всякие неожиданности. Присоединившиеся к ним союзники — это не столько помощь, сколько обуза: оборванные, вооруженные пращами, палками, арканами и в лучшем случае — луками и стрелами, они совершенно измотались в бессмысленных переходах и не признают никакой дисциплины.

Что касается дисциплины, то, по мнению Аруджа, достаточно повесить десяток непослушных, чтобы безобразия прекратились. Большое войско нужно держать в руках с помощью кнута и пряника.

Арудж-Баба видит все в розовом свете. Это было бы смешно, если бы не было так опасно. Он не желает признавать никаких трудностей, не видит никаких препятствий.

Новые кони слишком ослаблены и вялы? Да, Арудж-Баба заметил это еще прежде Хасана, у него свои глаза есть. Но какая же в этом беда? Они пригодятся для подкреплений, которые прибудут последними, — для мелкого тощего люда, для всяких трусишек, которые не знают, с какой стороны подступиться к резвым скакунам.

Какой-то раис из внутренних областей явился один: ему пришлось оставить свое войско за виднеющимися на горизонте горами, так как его людей косит лихорадка. Слава Аллаху, что он оставил их там, замечает Баба, притащи он их сюда, то перезаразил бы все войско, даже тех, кто прибыл в отличной физической форме. Так что никакой беды он в этом не усматривает, наоборот, какое счастье, что им удалось избежать заразы. И бедного предусмотрительного раиса, не дав ему даже спешиться, с благословения Аллаха отправляют назад, к своим.

Может, у Аруджа не все в порядке с мозгами, хотя внешне он выглядит спокойным и уверенным в себе?

Продовольствия остается все меньше, — очевидно, пойдет в ход неприкосновенный запас. Но даже в этом Баба усматривает добрый знак. Большие запасы могут оказаться лишь помехой в суровой и дикой местности, по которой им предстоит двигаться через несколько дней. Чем меньше груза, тем легче идти.

Арудж-Баба стал просто одержимым. Осман Якуб сказал бы, что какой-то недруг опоил его вредным зельем. Он, видите ли, обязательно хочет очистить побережье, пока дуют благоприятные ветры. Под ветрами бейлербей подразумевает фатум. Он нутром чует — так в былые времена чуяли древние полководцы, — что боги Олимпа благосклонны к нему, ибо в его жилах бурлит греческая кровь. Баба часто призывает к себе для бесед Хасана или Ахмеда Фузули — теперь, когда он в хорошем расположении духа, он становится добрым и начинает произносить пламенные речи. Это он-то, который ни разу в жизни не выступал с напутственным словом перед войском.

— Куда мы направляемся? Зачем нам нужно рваться все дальше на Запад ради каких-то заброшенных гарнизонов? — говорит Хасан Аруджу, пытаясь спустить его с облаков на землю. — Если нам так уж нужно побросать в море немного испанцев, так давай начнем с тех, кто захватил земли вблизи наших городов!

Баба не сердится, а лишь твердит свое:

— Нет, мы без всяких колебаний двинемся дальше.

Он не любит тратить время на пустые, с его точки зрения, разговоры, не принимает во внимание мелкие неудачи, не боится трудностей и скользких путей, любая неожиданная помеха — для него всего лишь досадное недоразумение, пустяк. У него даже характер начал меняться: прекратились вспышки гнева. Наказания, которым у него подвергают людей, жестоки, по-прежнему называются «примерными», но применяет он их без былой злости, — так отец может наградить оплеухами детей, которые суют палец в тарелку, чтобы слизнуть соус.

Стараясь держать войско в руках, Арудж, как и прежде, приказывает отсекать головы непокорным или отрубать ноги ленивым, зато во время привала он велит разводить гигантские костры и на огромных вертелах зажаривать туши баранов, сбивших себе копыта, отбракованных лошадей или отловленных арканами диких животных. Баба желает, чтобы каждый наелся досыта и получил удовольствие от танцев и песен.

— Люди — что лошади, — говорит он. — Если бить их каждый день, они слабеют и становятся злыми.

Бейлербей сам затевает танцы вокруг костра и призывает воинов как следует поесть и отдохнуть.

4

Воины, прибывающие в лагерь из самых разных мест, иногда приносят и новости.

Так, принимая однажды пополнение, Хасан от кого-то узнает, что в один из испанских гарнизонов, оставшихся, по мнению новых друзей Аруджа, без оружия и без солдат, постоянно приходят суда с таким военным снаряжением, словно испанцы готовятся к великой битве с близким уже врагом. А ведь именно этот гарнизон берберы собираются атаковать первым.

В другой раз ему удается получить сведения о султане Ибрагиме. Да, человек он надежный, не бахвал, ведет уединенный образ жизни в какой-то долине, независим и горд — все верно, но никогда прежде у него не было такого количества вооруженных людей. Откуда у него взялось могучее войско для продажи Аруджу?

Нужно открыть глаза бейлербею. Может, Ибрагимова войска никогда в природе и не было, а кто-то просто использует слухи о нем, чтобы заманить Аруджа в западню?

Хасан тактично излагает отцу услышанное и добавляет, что и у него, и у Ахмеда Фузули, которого Баба считает человеком рассудительным, в чем он уже не раз имел возможность убедиться, возникли сомнения. В результате он добивается одной лишь уступки, на которую Арудж идет только потому, что ему неприятно видеть хмурые лица юношей. Сам-то он пребывает в отличном настроении. Ладно, он согласен внести частичные изменения в свои планы и не пойдет напролом, а попытается сначала выяснить, не изменилось ли что-нибудь в испанских гарнизонах после того, как гонцы султана Феса доставили ему заманчивые послания, в которых утверждалось, что путь открыт на всем побережье, обращенном к океану.

К сожалению, совершенно невозможно убедить Аруджа сохранить это решение в тайне: он тотчас посылает гонца к своему новоявленному другу с сообщением, что, поскольку до него дошли слухи о переменах в испанских гарнизонах, им надо немедленно встретиться и внести изменения в маршрут.

Хасан и Ахмед Фузули, предполагающие, что именно султан Феса организовал весь этот заговор, боятся, как бы султан, получив такое послание, не нашел способа своевременно подготовить для Арудж-Бабы новую западню, коль скоро уловка с «безоружными» испанскими гарнизонами сорвалась.

— Давай пошлем туда хотя бы своих лазутчиков! Неужели ты до такой степени доверяешь султану Феса? — предлагает ставший назойливым, как муха, Хасан.

— Ладно, пошлем лазутчиков, пусть посмотрят, что делается в гарнизонах, — сдается Баба.

Любая новость будет только на пользу делу, и пусть Хасан успокоится. Баба терпеливо внушает ему, что на протяжении нескольких месяцев султан Феса доказывает ему свою верность: исправно платит подати, ведет себя почтительно, всегда готов прийти на помощь и поделиться множеством блестящих идей.

— Ты не веришь, что человек может стать лучше! — говорит он. — Вот погоди немного, сынок, и сам убедишься, что султан нам настоящий друг.

И действительно, войско Аруджа беспрепятственно вступает на территорию султаната Феса. Необходимый провиант доставляется вовремя, людей размещают вполне прилично. Пригнали обещанных лошадей. Вот только гонцы почему-то не вернулись. Все остальное идет гладко.

Но наступает момент, когда праздничное настроение Аруджа улетучивается.

5

Накануне дня, когда по принятому всеми решению войска Аруджа и султана Феса должны были соединиться, султан явился зеленый, как сморщенный недозрелый лимон, до смерти напуганный и с таким видом, будто кто-то за ним гонится, хотя находился он на собственной земле и был под охраной личного эскорта.

Не заметивший ничего странного, Арудж-Баба издали громко и радостно приветствовал его:

— Дорогой мой друг, да ты, я вижу, прибыл заблаговременно!

Хасана раздражает, что Арудж-Баба рассыпается в любезностях перед султаном. С каких это пор султан Феса стал ему дорогим другом? А тут еще Баба, склонившись к уху Хасана, шепчет:

— Видал? Он явился с поклоном!

— Вот именно, султан что-то слишком уж угодлив, а это дурной признак.

Между тем султан Феса спешился на довольно большом расстоянии и чуть ли не распластался на земле в чрезмерно глубоком поклоне.

— А льва-то мы приручили.

— Султан Феса не лев, а шакал. Что в нем ото льва?

— Смотри, какая прекрасная грива! — весело замечает Баба, указывая на рыжий дорожный плащ султана, все еще склоненного в подобострастном приветствии: широкий плащ задрался и действительно осеняет его голову, как грива.

Но поскольку гость словно прирос к земле, Баба наконец не выдерживает:

— Поднимись же, иди сюда!

Взгляд у Аруджа острый, как лезвие кинжала, а султан смотрит как-то слишком смущенно, и вид у него неуверенный. Сделав два шага вперед, он нерешительно начинает:

— Тяжко мне говорить, Арудж-Баба. Дурную весть принес я тебе, прости.

Люди, сопровождающие султана Феса, остались на конях, и вид у них совсем не такой удрученный и покорный, как у их хозяина. Готовые в любую минуту сорваться с места, они внимательно оглядывают лагерь.

— Ты что, проиграл свое войско?

Не дожидаясь ответа, Баба приказывает Ахмеду Фузули принять гостей с почетом. Слова звучат церемонно, но тон их не вызывает сомнений: ясно, что с гостей нельзя спускать глаз.

— Поднимайся же. Иди сюда, поговорим.

Арудж-Баба заходит в свой шатер, за ним следуют султан Феса и принц Хасан.

Баба весь подается вперед и стоит скрестив руки на груди, вернее, придерживая серебряную руку настоящей.

— Ты не привел с собой войско. В этом и состоит твоя дурная весть?

— Мое войско в твоем полном распоряжении, и я благословляю судьбу, что могу оказать помощь могущественному и знатнейшему Арудж-Бабе. Но у нас случилась беда.

Начав разговор издалека, султан Феса возносит хвалу небу.

— Переходи к делу. Значит, это Ибрагим не желает давать нам свое войско? У него нет больше солдат?

— Они предали нас.

Султан Феса признается, что он по глупости попался на удочку Ибрагима и испанцев.

— Какое отношение испанцы имеют к Ибрагиму? Садись и выкладывай все начистоту.

Султан Феса опускается на ковер, где уже сидят Арудж-Баба и Хасан.

Оказывается, войско у Ибрагима есть, и к тому же многочисленное и хорошо обученное. Дело в другом. Вся беда в том, что на Ибрагима не приходится больше рассчитывать, так как он заключил союз с испанцами и обязался заманить Аруджа в глубь своей территории. И теперь испанские гарнизоны ждут их во всеоружии. Ибрагим обманщик!

— Вот так, Арудж-Баба. Главное, что мы, к счастью, вовремя раскрыли предательство.

Все это султан выпалил одним духом, словно свалил камень с души.

— Ничего себе «к счастью»! Зачем же ты затащил меня так далеко?

Баба весь напрягся и смотрит на султана, как изготовившийся к прыжку хищный зверь.

Султан Феса не пытается смягчить свою вину, он готов головой поплатиться за свое простодушие, но Ибрагим казался ему таким надежным человеком — они не раз вместе участвовали в битвах, обмениваются подарками, успешно торгуют друг с другом. Должно быть, испанцы силком заставили Ибрагима заключить с ними кабальный договор или очень уж много ему заплатили. Их цель — измотать силы Аруджа и султана Феса в мелких стычках с солдатами гарнизонов, которые испанцы буквально набили провиантом, людьми, порохом и новыми пушками, чтобы потом без труда нанести решающий удар. Султан Феса говорит, что получил сведения об этом из самих гарнизонов, где у него есть свои люди.

— Выходит, на протяжении многих лет гарнизоны испанцев были совсем не бессильными?

— Но именно это говорили наши осведомители.

— Значит, раньше твои осведомители спали и только теперь проснулись? Так, что ли?

Султан Феса снова бухается на колени и бьет себя кулаками в грудь. Каким глупцом он был! Но то, что испанские гарнизоны давно пребывали в запустении, — сущая правда. Есть доказательства, что восстановительные работы там были проведены недавно и в полной тайне.

— Кому нужны осведомители, которые не раскрывают никаких тайн? Обычные известия приносит даже ветер.

В шатер робко заглядывает фуражир — ужин готов. Баба встает и пробует лезвие огромного ножа. Султан Феса не знает, подниматься ему или покорно ждать роковой минуты. Он даже дыхание затаил.

— Пошли. Ты что, есть не хочешь? Твоя голова мне пока не нужна. Предпочитаю резать жареную баранину.

Нельзя тревожить войско дурными вестями. Пусть сегодня все будет как обычно: солдаты и офицеры вместе поужинают под открытым небом. Похоже, что к Аруджу вернулось его спокойствие и уверенность.

— Твоего друга Ибрагима мы оставим с носом: ему не удастся заманить нас в ловушку. Мы не станем до времени атаковать испанские гарнизоны. Надо подождать.

Отказываться от ужина ни к чему: на пустой желудок никакой военной проблемы не решить, лучше уж не сопротивляться дразнящим запахам, долетающим с площадки, которая находится в самом центре лагеря. Принятие решений придется отложить на потом. Каждый ведет себя как того требует церемониал.

Султана Феса проводят в шатер, где слуги уже приготовили все, чтобы он смог смыть с себя дорожную пыль.

Аруджу сейчас не до омовений, он должен все хорошенько обдумать. И выпустить пар, чтобы на людях казаться совершенно спокойным и невозмутимым.

— Мне бы его не розовой водой омывать, а окунуть в кипящее масло. Я могу прикончить его самого и перебить весь его эскорт, но что это даст? Нужно выведать у него, куда он метит. Ведь ясно, что он лжет! Наверно, сам в сговоре с этим Ибрагимом. И еще ревнует, не хочет, чтобы всем руководил я. Ты не согласен со мной? Говори.

Вся эта история с Ибрагимом, с его наемным войском и с испанскими гарнизонами, которые раньше были заброшены и сами так и просились в руки, как перезревшие плоды, а сегодня кишат солдатами и оснащены оружием, — конечно же сказка. Хасан в нее никогда не верил, и Аруджу это известно.

— Проще всего поехать и самим посмотреть на твоего Ибрагима. Сесть на коней и через несколько суток получить все сведения из первых рук. По пути можно заскочить в один из испанских гарнизонов, раз уж они задержали у себя наших гонцов. Нужно положить конец этому безобразию. Я готов отправиться немедленно.

Баба с грустью смотрит на Хасана и бьет себя кулаком по лбу, словно хочет размозжить себе голову:

— Что за дурья башка, никуда больше не годится. Взяла за привычку парить в облаках!

С этими словами Арудж-Баба подходит к сыну и кладет ему руку на плечо. Он боится отпускать Хасана в такое рискованное путешествие и вообще больше не намерен с ним расставаться.

— Ты должен остаться со мной.

Впрочем, если Ибрагим и султан Феса в сговоре, о чем теперь догадывается и Арудж-Баба, к гостю нужно отнестись с особым вниманием, чтобы не стать игрушкой в его руках. Он не должен почувствовать, что его обман раскрыт, до тех пор, пока не изойдет желчью и сам не обнаружит свое предательство.

— Пошли ужинать, сынок. Поднимается ветер, и нужно поторапливаться, чтобы не есть баранину с песком.

6

Но все равно ужинать приходится под аккомпанемент песчаной бури.

Едва вертела остановили и начали нарезать жареное мясо, как прибыли еще два человека с новыми посланиями. Увы, дурным новостям конца не было.

Осведомители сообщали, что испанские суда вот-вот нападут на Алжирский порт, который, по мнению испанцев, из-за похода Аруджа в западные земли остался оголенным.

Бейлербей резко оборачивается. Донесению он не верит, хотя страшно разозлен. Не верит потому, что если бы испанцы задумали напасть на Алжир, Хайраддин уж конечно бы об этом знал и предупредил их.

Но султан Феса продолжает терзать его душу, как злобный носорог терзает своим рогом пробитую шкуру противника. Правда, послания Хайраддина могли перехватить. Баба столько раз менял место своего лагеря, что гонцам из Алжира было не так уж просто добраться до него, минуя всевозможные засады.

План операции разработан испанцами так, чтобы взять берберов в клещи, уверяли осведомители, одновременно с судами из Орана в сторону Алжира двинулось многочисленное войско под командованием маркиза де Комареса.

— Комареса?

— Это новый губернатор, — поясняет гонец, вручая своему султану запечатанный пакет.

Арудж-Баба потрясен. Он не знал, что Комарес теперь губернатор Орана. Если в этом деле замешан Комарес, то известие о готовящемся нападении на Алжир вполне правдоподобно.

Кроме того, в пакете, распечатанном султаном Феса, оказывается готовое тому доказательство — послание, собственноручно написанное маркизом де Комаресом королю Испании. В послании содержатся отчет губернатора о положении дел в оранском гарнизоне, сведения о численности войска, готового к операции, и гарнизона, остающегося защищать крепость и порт, а также указываются суммы, необходимые для выплаты солдатам, покупки лошадей и провианта, намечается дата начала похода на Алжир и сроки его осады, подсчитывается, сколько может понадобиться людей, снаряжения и продовольствия в случае, если война затянется.

Арудж-Баба возвращает султану послание маркиза Комареса и принимается за свой кусок баранины. Остальные пытаются следовать его примеру, но аппетит у всех уже пропал. Султан Феса больше не притрагивается к еде. Арудж-Баба, как примерный хозяин, осведомляется, не слишком ли пережарено мясо, и выжимает сок из двух больших апельсинов на почти нетронутую баранью ножку, лежащую перед его сотрапезником.

Несмотря на все старания Аруджа, берберские воины поняли, что дело принимает серьезный оборот. Ужин продолжается при всеобщем молчании, никому больше не хочется ни шутить, ни спорить.

С почти оголенных вертелов на тлеющие угли стекает жир, распространяя вокруг неприятный запах.

— Полейте жаровни шалфейной водой.

Баба так внимателен ко всяким пустякам, словно его совершенно ничто не беспокоит.

— У тебя есть какое-нибудь предложение? Скажи, что ты советуешь нам делать? — обращается он к султану.

Султан Феса смущен: кто он такой, чтобы давать советы самому Аруджу, великому монарху и выдающемуся стратегу, но понемногу бейлербею все же удается вытянуть из него кое-какие сведения. Лиха беда начало, а потом речи султана становятся похожи на поток, прорвавший плотину. План действий, по его мнению, абсолютно ясен. Он считает, что Арудж-Баба должен завтра же двинуться в обратный путь, к Алжиру, а сам он, позаботившись об отправке союзников по домам, повернет со своим войском на Оран, чтобы отвлечь на себя выступившие из города силы испанцев. Таким образом, Арудж-Баба сможет без помех поскорее добраться до Алжира. Он укажет ему самый надежный маршрут и прямо сейчас готов наметить пункты, где можно будет пополнить запасы продовольствия и воды и сменить лошадей. В каждом из этих пунктов Аруджа будут ждать замечательные сытые и лоснящиеся мавританские скакуны, чтобы он вернулся домой: Алжир нуждается в нем.

Забота султана Феса о спасении Алжира полностью реабилитирует его в глазах Аруджа.

«Это настоящий друг, — думает он, — и как только я мог заподозрить его в сговоре с мерзавцем Ибрагимом. На него вполне можно положиться, он не лжет».

Да и вообще, время ли сейчас думать о каком-то Ибрагиме, о завоевании всего побережья, о судах, везущих золото из Новых Индий? После того как Баба увидел письмо Комареса, у него на уме только одно — поскорее вернуться домой, защитить Алжир — жемчужину его царства.

Хасан же не верит ни россказням о возможном нападении на Алжир, ни хитрым уловкам старого Ибрагима, решившего заставить Аруджа порвать договоры с иноземцами. Не верит он и в показную лояльность султана Феса.

Поднимается ветер, поначалу чуть сильнее обычного бриза. Но не успевают люди укрыться, как он превращается в ураган. Побросав еду, все торопятся укрепить шатры и палатки двойными и тройными растяжками. Одни палатки приходится снять вообще, другие опустить. Животные, привыкшие к превратностям погоды, плотно сбиваются в загонах — так легче выдерживать натиск бури. Быстро темнеет, завеса погустевшего от песка воздуха обволакивает лагерь и отрезает его от обширной долины. Гости просят разрешения отправиться спать, и их проводят в хорошо укрепленные шатры. В знак вежливости — и из осторожности — за ними устанавливают наблюдение. Завывания бури поглощают все остальные звуки.

7

— Султан Феса готовит нам западню, — говорит Хасан, пытаясь втолковать Аруджу, что трюк султана хорошо подготовлен. Поскольку история с гарнизонами не дала нужного результата, враги решили заставить Аруджа изменить маршрут и таким образом заманить его в ловушку. До ужина и Аруджу поведение союзника казалось сомнительным, но сейчас бейлербей словно опять ослеп. Хасан уверен, что султан Феса и маркиз де Комарес действуют заодно: ведь именно в Алжире они и познакомились.

Арудж-Баба не согласен с принцем. Если бы султан Феса был замешан в этом деле, зачем бы ему предупреждать о грозящей Алжиру опасности?

— А затем, что никакой опасности и нет.

Не может быть, считает Хасан, чтобы испанцы располагали на этой территории силами, позволяющими отразить нападение противника на все свои гарнизоны, как утверждал султан перед ужином, и в то же время отправить целый флот с войском на захват Алжира. И это при том, что в империи не прекращаются беспорядки, одна за другой снаряжаются экспедиции в Новые Индии, турки вот-вот захватят принадлежащие Габсбургам земли на границе Восточной Европы.

Но Арудж-Баба не признает никаких резонов. Намеченный султаном путь к спасению кажется ему ловко придуманным и надежным. Чтобы двигаться форсированным маршем, берберам не обойтись без помощи, а если султан Феса готов эту помощь оказать, зачем же от нее отказываться?

А союзники? Как можно бросить их вот так, без провианта, оружия, командиров? Они же не смогут ни следовать за войском Аруджа, ни оставаться на чужой земле.

Аруджу этот вопрос тоже небезразличен. Конечно, султана Феса не причислишь к защитникам слабых, это он допускает. Тут Хасану, пожалуй, удалось поколебать нелепое доверие, с которым Арудж-Баба упорно принимает советы султана Феса, будто некий якорь спасения. Чтобы не оставлять союзников в руках султана, бейлербей готов даже разработать свой встречный план. Больше того, поскольку султан Феса всегда был ему антипатичен, у Аруджа даже мелькнула мысль, не сняться ли берберам под покровом ночи, оставив султана истекать желчью от ярости. Но так как бейлербей не сомневается ни в подлинности письма маркиза де Комареса, ни в том, что Алжиру грозит нашествие врагов, он не желает делать ничего, что могло бы сорвать своевременную помощь Алжиру.

На рассвете они сделают вид, будто следуют планам султана. Баба с Хасаном выедут в указанном им направлении. А Ахмед Фузули вместе с союзниками и со своим войском останется в лагере с официальным заданием подготовить грузы для арьергарда. Но как только султан Феса уедет в Оран, Ахмед отправит самых слабых союзников по домам, снабдив их всем необходимым, а главное — постарается выяснить, правдивы ли заверения султана, или он вообще все выдумал.

По пути к указанному султаном первому пункту, где можно пополнить запасы провианта, Аруджа и Хасана не подстерегает опасность, так как дорога петляет по открытой, не подходящей для засад местности, населенной дружественными племенами, а дети вождей этих племен живут в Алжире на положении гостей и, как водится, в какой-то мере считаются заложниками. Эмиссары султана Феса, естественно, получат все основания передать хозяину, что дела идут по предначертанному им плану. Таким образом, лазутчики первые окажутся жертвами собственного обмана.

Зато следующая часть маршрута пройдет немного южнее. Там у них назначена встреча с Ахмедом Фузули. Отклонение от курса можно будет объяснить тем, что они немного сбились с пути.

Яростный ветер продолжает взвихривать песок и задувать огни. Поскольку тронуться в путь предстоит на рассвете, всем велено лечь спать в укрытых от ветра местах. Не спят только дежурные по лагерю и дозорные, которых по приказанию Аруджа выбрали из самых надежных людей.

Животные ведут себя спокойно, но, если буря не уляжется, они не смогут как следует отдохнуть.

— Ну так спойте им колыбельную, — говорит Арудж-Баба на прощание, обтирая лицо куском ткани, смоченным в горячей воде с ароматическими солями. — В любом случае мы выступим на рассвете.

XVII

Ночью Алжир спит спокойно, насколько это вообще возможно в портовом городе с его кабачками, с его жителями, которые к вечеру становятся еще веселее и развязнее, чем днем, с его грабителями, что выходят с наступлением темноты на свой злодейский промысел, со всеми, кто плачет и смеется, рождается и умирает — ночью почему-то гораздо чаще, чем днем.

Осман Якуб тоже отдыхает, но на свой лад. Пользуясь отсутствием Хасана, он наводит порядок в библиотеке: вытирает пыль, поправляет тяжелые занавеси или пытается расшифровать слишком сложную для него запись. При этом он негромко напевает своим приятным голоском, хотя и не совсем точно, какой-то незнакомый, но навязчивый мотив. Пение успокаивает. Когда Шарлотта-Бартоломеа приходила в ярость и не могла заснуть из-за визга виверр, он, желая успокоить ее, предлагал что-нибудь спеть.

— Спойте, маркиза. Первое, что придет в голову. Вот увидите, как это отвлекает.

«Бедная женщина, — думает Осман, — на самом деле она не такая уж плохая. Нелегко ей придется после возвращения к Комаресу».

Присутствие Комареса во дворце всем явно приносило несчастье. Стоило Осману хотя бы раз встретиться с ним, чтобы потом целый день ему не везло.

«Только бы не сглазил! Слава Богу, он сейчас далеко».

И чтобы избавиться от воспоминаний об этом страшном человеке, Осман вновь начинает напевать привязавшийся мотив. Ему кажется, что наконец-то он верно ухватил мелодию, но из-за неожиданного шума у входа, снова сбивается.

«Наверно, это гонец от управляющего».

Осман Якуб умолкает и прислушивается. Управляющий, который давно ему завидует, ведет себя властно и пренебрежительно. Теперь он не разрешает ему зажигать ночью свет в царских покоях. Осман мог бы прибегнуть к покровительству Хайраддина — он сейчас во дворце, — но не хочет беспокоить раиса по пустякам, отвлекать домашними делами, которыми тот не любит заниматься. Осман пытается придать своему лицу надменное и вместе с тем сердитое выражение, чтобы произвести должное впечатление на гонца управляющего, но его усилия оказываются ненужными: вместо гонца появляется Анна де Браес и молча останавливается перед ним с застывшим взором.

— Боже мой, что случилось? Баба на этот раз вернулся без ноги? Или что-то произошло с принцем Хасаном?

Анна только глубоко вздыхает и молчит.

— Они оба погибли?

Анна отрицательно качает головой, глаза ее становятся все больше, а плечи при каждом вздохе поднимаются все выше, словно два крыла.

Осман бросает свои тряпки, вытирает руки и заботливо усаживает девушку на диван.

— Голубка моя, тебе совсем плохо! Присядь, отдохни! Что с тобой, сокровище мое? Скажи мне, что случилось.

А дело, оказывается, в том, что этот проклятый римский герцог прислал выкуп, и теперь от него приехал посланец, чтобы сопровождать ее в Рим. И вот нежная голубка Османа Анна де Браес, демонстрируя прекрасную память, осыпает подслушанной в конюшнях отборной бранью и своего жениха, и дядю Комареса, и короля Испании, и даже Папу, который, возможно, и не имеет отношения к этому браку, но он — властитель Рима, где живет этот ненавистный герцог Герменгильд.

— Ты должен научить меня заклинанию, освобождающему от клятвы.

Осман не знает никакого подходящего заклинания. Он редко давал клятвы в своей жизни, потому что нарушение клятвы — тяжкий грех, ведь клятва — это договор с самим Господом Богом.

— Ну придумай сам что-нибудь, если не знаешь, что тебе стоит! Ты же не хочешь, чтобы я стала клятвопреступницей?

— Пресвятая дева, Богородица…

— Говори быстрее, а то мне хочется плакать, а я поклялась никогда больше этого не делать.

— Пресвятая дева, Богородица, освободи Анну от ее клятвы и разреши ей плакать во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Аминь. Плачь!

Но у Анны не появляется ни слезинки.

— А казалось, что ты готова затопить слезами весь дворец! Ты слишком сердишься, сокровище мое, и потому не можешь плакать, — говорит Осман, утешая ее. — Что я могу для тебя сделать?

— Дай мне яду.

— Я не делаю ядов.

— Но неужели тебе неведомы никакие яды?

— Я знаю самые лучшие яды, но не хочу, чтобы мне отрубили голову. Представляешь, что со мной сделают, если я отравлю посланца твоего супруга и господина?

— Это я, я хочу умереть.

— Глупости. Старый муж не станет долго тебе докучать, Господь милостив, — говорит Осман, прикидываясь бессердечным циником в надежде приободрить ее, — не огорчайся, сокровище мое. Когда случилось это несчастье?

Никто ничего не знал, но гонец прибыл по крайней мере два дня назад. Казначеи проверили документы, пересчитали выкуп: все было правильно, включая огромный штраф за просроченные дни. После чего выправили бумагу об освобождении и по окончании Совета отдали на подпись Хайраддину.

— Видишь? Ничего не поделаешь.

Анна просто в отчаяньи. Раисы хорошо к ней относились, и женщины в гареме, и солдаты, и животные в царском зверинце. Во дворце столько людей, ей тоже нашлось бы местечко. Она не ожидала, что Хайраддин позволит ей уехать.

Осман начинает издалека. Конечно, этот негодяй, ее супруг, долго тянул, прежде чем прислал выкуп. Подождал бы еще немного, а там, глядишь, и умер бы, вот все и решилось бы само собой. Но раз он выполнил все необходимые формальности, предусмотренные в контракте и в дополнительных соглашениях, принятых во время переговоров, неоднократно предпринимавшихся, откладывавшихся и возобновлявшихся вновь, ничего не поделаешь. Хайраддин не может не выполнить подписанное им соглашение. Даже монархи не отступают от данного слова. Даже они не вольны в своих поступках. Законы писаны и для них.

Анна не сердится на раиса, который поступил так, как считал нужным. Но ведь существует другой выход, не противоречащий законам их страны и вместе с тем исключающий любые переговоры?

Осман Якуб вздрагивает. Он говорит, что не следует искушать судьбу, а судьба уготовила Анне будущее знатной дамы. Вместо того чтобы сидеть взаперти в каком-нибудь гареме, она станет хозяйкой обширных угодий, живя при этом в городе, в котором много развлечений и священных реликвий. У нее будет много слуг, придворных, пажей. Она сможет слушать церковное пение, исполненное такой совершенной гармонии, что оно покажется ей пением ангелов. У нее будет множество портных, парикмахеров и поклонников. А здесь на что ей надеяться?

«Ради Бога, Осман, замолчи, что ты говоришь!» — упрекает себя взволнованный старик: если Анна так откровенно рассказывает о своих мечтах и надеждах, ему тоже придется рассказать о том, о чем он предпочел бы умолчать. «Благословенна мать моего мальчика, — думает в смятении Осман Якуб, — но зачем она наделила его такими глазами, таким лицом? Конечно, малютка не могла устоять!».

Наверно, именно теперь Осман и должен все сказать. И хотя он чувствует, что сердце его разбито, может быть, даже лучше, чтобы отъезд Анны состоялся именно сейчас, когда Хасан далеко. Осман стар и не разбирается в любовных делах, но он сразу понял, что добром это не кончится.

Взгляд у Анны совершенно отсутствующий, как будто она внезапно потеряла всякий интерес к жизни: руки безвольно сложены на коленях, голова опущена, как в то время, когда она еще совсем маленькой девочкой часами наблюдала за своими виверрами.

— Осман, скажи мне, правда ли, что Арудж-Баба однажды предложил Хасану взять меня к себе?

Осман умеет лгать во благо, но теперь не тот случай. И он утвердительно кивает головой.

— А Хасан не захотел меня принять.

Осман снова кивает. Лучше, чтобы малютка знала и об этом.

Анна поднимается и трижды обходит комнату. Осман остается сидеть, словно пригвожденный к дивану, не в силах оторвать глаза от какого-то дурацкого камешка на полу. Надо было бы все объяснить.

Но что он может сказать, чего бы Анна де Браес сама не знала или не чувствовала?

— Хайраддин дарит мне Пинара. Он очень рад, что едет со мной. А в качестве свадебного подарка Краснобородый преподнес мне вот этот изумруд. Ты тоже должен мне что-нибудь подарить.

Осман не уверен, что сможет подарить ей что-то ценное. Он сразу вскакивает, чтобы отправиться на поиски подарка.

— Нет. Не сейчас. Я не хочу знать, что ты мне подаришь. Даже когда буду на корабле. Я не стану смотреть на подарок до самого приезда в Рим, чтобы снова испытать радость вдали от вас. Можешь передать его Пинару, а он принесет тебе мое письмо. Я уезжаю завтра. Не приходи в порт. Не появляйся там, прошу тебя.

Осман опускает глаза, чтобы скрыть от малышки, как огорчает его это внезапное прощание.

В небе кричит ночная птица. Ей отвечает другая, а может быть, это просто эхо.

— Когда есть ответ, это хорошая примета. Разве ты не знала? Успокойся, милая моя, я стану молиться за тебя и всегда буду носить твой образ в своем сердце, как ношу образ своего мальчика и господина. Даже когда Хасан далеко, я все равно вижу его, ведь он навсегда запечатлен в моих зеницах.

— Дай посмотреть.

Осман зажмуривается и, взяв ее за руки, привлекает к себе.

— Нет. Лучше не надо.

2

Армия Аруджа совершает изнурительный марш, не зная ни отдыха, ни передышки. Хотя Аруджа обуревают противоречия — надежда и нетерпение, решительность и осторожность, — Хасану удалось уговорить его отклониться от маршрута, предложенного султаном из Феса.

Дозорные, посланные в разведку, вернулись с сообщением, что встретили на дороге небольшие засады. Теперь уже и Баба не сомневается в предательстве султана, хотя эти засады могли быть подстроены кочующими племенами или бандами разбойников, поскольку распространился слух, что Баба везет несметные сокровища.

Однако на пятый день поступает неопровержимое доказательство сговора между султаном из Феса и маркизом де Комаресом.

Султан Феса даже посылает своих дозорных, чтобы проверить, соблюдается ли его план, и чтобы убедиться, что Арудж-Баба направляется именно в Алжир, хотя и не всегда придерживаясь того маршрута, который он ему рекомендовал. Один из дозоров захвачен: в него входит шесть человек, четверо из которых — испанцы. Пленников допрашивают с применением пыток. Двое не выдерживают и рассказывают то немногое, что знают сами, то есть, что султан Феса в сговоре с губернатором Орана. Это доказывает и само присутствие испанцев. Но главное, пленники сообщают, что объединенные силы обоих военачальников ждут берберов у перевала, где и рассчитывают с легкостью их уничтожить, делая ставку на рельеф местности и внезапность.

Пленники ничего не знают о нападении на Алжир.

— Видишь? Это было придумано нарочно, чтобы заставить тебя пройти именно здесь, — говорит Хасан Аруджу, довольный, что его догадка находит подтверждение, — и если нет необходимости столь поспешно возвращаться в Алжир, зачем продолжать тот путь, который ведет нас прямо в пасть к врагу?

Но в этом пункте Арудж-Баба непреклонен: письмо Комареса, которое султан Феса показал ему, неопровержимо свидетельствует, что готовится нападение на Алжир, а то, что четверо испанских солдат не знают об этом, ничего не доказывает. Не имеют успеха и напоминания Хасана, что город и порт хорошо укреплены, что в Алжире находится Хайраддин со своими людьми. Баба стремится в родную берлогу с той же решимостью, с той же непреклонностью, с тем же неистовством, с какими хотел установить господство на всем побережье и разгромить завоевателей Новых Индий. Он соглашается, что рискованно следовать маршрутом, который предложил бывший союзник, но все же настаивает на нем, потому что это самый короткий путь. Только надо вынудить врагов петлять, гоняться за ними в обход, зигзагами, чтобы сбить с толку и заморочить.

— Я знаю эту местность, — уверяет Баба и, предвкушая будущую игру в прятки, вновь обретает мужество и уверенность.

Хасан, опасаясь его горячности, напоминает, что султан Феса знает эту местность еще лучше, ведь она вообще принадлежит султану. И поэтому, возможно, именно он будет смеяться последним, если они останутся здесь.

Уже несколько дней назад они должны были встретиться с Ахмедом Фузули, и его опоздание дает принцу еще один повод для беспокойства.

— Он нарывается на неприятности. Если он заблудился, пусть пеняет на себя. Мы не можем его ждать.

Арудж-Баба — разочарованный, усталый, и его вспыльчивый характер дает себя знать.

Когда у него начинаются приступы бешенства, Хасан старается держаться подальше. Но когда Краснобородый, пришпорив коня, носится кругами и вопит, словно одержимый, его безумие передается всей армии. Солдаты, которые обожают его, хотя и боятся, убеждены, что бейлербей поступает так для их же пользы, чтобы вселить в них отвагу. Они тоже кричат в ответ и часами без передышки продолжают свой путь.

День ото дня ситуация становится все хуже. Солдаты погибают, не вынеся тягот этого проклятого перехода. Снабжение продовольствием почти невозможно. Султан Феса, заметив, что его игра раскрыта, и не думает посылать провиант.

Надо уйти из его владений, полностью изменить направление, больше сместиться на юг, затеряться в пустыне, чтобы избежать сетей, расставленных маркизом де Комаресом.

Не исключено, что султан станет преследовать их в пустыне, но его войско не представляет серьезной опасности, а испанцы не смогут отправиться вместе с ним: они не подготовлены и не экипированы для подобной кампании.

Конечно, переход через пустыню надолго оттянул бы возвращение в Алжир. И Арудж, все такой же непреклонный, предпочитает продолжать свою игру в кошки-мышки, заранее разведывая дорогу, чтобы убедиться, что она свободна от засад, и отклоняясь от нее лишь в том случае, когда это абсолютно необходимо.

Солдаты устали, да и животные все чаще нуждаются в передышке: в этих условиях просто невозможно избежать засад, если делать ставку только на скорость.

К тому же начинаются земляные и песчаные бури. Почти на два дня армия оказывается запертой в котловане.

— Почему они не атакуют нас здесь? Трусы! Врагу, который может бросить в сражение солдат, не измученных долгими переходами, следовало бы, воспользовавшись непогодой, рискнуть напасть на них врасплох. Интересно, решатся ли они? Ну же, Комарес, я жду!

Кажется, будто Баба мечтает сразиться с ними как можно скорее, хотя на самом деле пытается этого избежать. Он знает, что придется столкнуться с более сильным противником и что это столкновение будет не в пользу обороняющихся.

Когда буря разыгрывается вовсю, вражеская атака становится маловероятной, но приходит приказ все равно держаться настороже. Часовые нервничают, кругом ничего не видно, поэтому, когда ближе к вечеру появляется какой-то отряд, его чуть не забрасывают стрелами, даже не пытаясь разобраться, кто идет — свои или чужие.

Это отряд Ахмеда Фузули, чудом отыскавшего их лагерь. Ахмед Фузули ранен, и вот уже несколько дней солдаты тащат его на самодельных носилках.

— Ты загордился и потребовал себе целый обоз вроде тех, в которых везут сокровища, — говорит Арудж-Баба, радуясь, что видит вновь своего юного друга, и совершенно забыв, что еще совсем недавно был готов бросить его на произвол судьбы.

Сведения, собранные Ахмедом Фузули, также служат дополнительным подтверждением предательства со стороны султана Феса. Бедный, старый Ибрагим уже два месяца как мертв, вероломно убит. У него, правда, не было армии, но был небольшой отряд доблестных воинов, готовых даже после смерти их господина сражаться с Аруджем против испанцев, не требуя никакого вознаграждения. Но султан из Феса своими интригами и ловушками извел воинов Ибрагима, чтобы они не помешали его планам.

Невозможно установить палатки на ночь. Люди и животные ложатся вповалку прямо на землю, ища друг у друга защиты, надеясь, что утром сумеют восстать из своих песчаных могил и что песок не похоронит их заживо. Удается натянуть лишь очень низкий навес из шкур, под которым военачальники будут держать совет.

По сведениям, собранным Ахмедом Фузули, султан Феса и испанцы, продолжая рассчитывать на то, что Баба будет торопиться в Алжир, ждут его на обратном пути. Полагая, что Краснобородый обязательно попытается пройти в одном из двух известных им мест, они сосредоточили там большие силы.

Еще можно попробовать пройти давно забытой, заброшенной и труднопроходимой тропой, в окрестностях которой к тому же нет воды. Но тогда придется оставить тяжелые повозки, лишнюю экипировку, вооружение и убойный скот. И все равно есть опасность, что противник, не обнаружив их в контрольных пунктах, тоже выйдет на эту древнюю тропу.

Все заволокло пылью, которая при каждом слове забивает рот. Лица превращаются в маски, плащи и доспехи приобретают призрачное лунное сияние, хотя луны на небе нет и в помине.

Взвесив все за и против, Арудж-Баба решает попытаться пройти заброшенной тропой. Если ему суждено умереть, он умрет увенчанный славой. По знаку Аруджа завершается и ночной совет. Военачальники возвращаются в свои отряды. Оруженосец Бабы, прежде чем склониться в прощальном поклоне, жестом, который давно вошел у него в привычку, протирает полой собственного плаща механическую руку своего повелителя.

— У Ахмеда Фузули есть одно предложение, — говорит Хасан, прежде чем Баба успевает проститься с их недавно прибывшим другом.

Пока Ахмед Фузули добирался к ним через пустыни, он обнаружил заброшенный и хорошо защищенный оазис.

— Ты хочешь построить там замок?

— Разбить лагерь.

На трудном пути, избранном для возвращения в Алжир, пешие, больные и раненые солдаты — всего лишь обуза, и у них нет никаких надежд на спасение. Им было бы лучше идти по южной дороге и использовать запасы, которые остальные все равно не смогут взять с собой, включая убойный скот. Кроме того, в этом случае лагерь можно ликвидировать полностью, не оставляя никаких следов. Пеших людей немного, они могли бы укрыться в этом оазисе, отдохнуть, а потом двинуть дальше на юг и без спешки окружным путем вернуться в Алжир, проходя через земли, населенные дружественными народами и племенами. Таким образом, если разделить войско на две части, несмотря на многочисленные трудности и опасности, у всех будет больше возможностей спастись.

Предложение принято, и не в последнюю очередь потому, что позволяет здоровым и боеспособным солдатам быстрее добраться до Алжира. Баба не тратит лишних слов, когда доволен человеком и желает его похвалить.

— Хорошо, стройте солдат, — говорит он, обнимая Ахмеда Фузули, — увидимся в Алжире, и я прикажу Осману Якубу приготовить хороший компресс на твою рану, чтобы ты мог сразу вернуться в строй!

Нет, Ахмед Фузули считает минуты, когда сможет снова вернуться к учебе в своей тихой школе или присоединиться к Цай Тяню и зажить вместе с ним среди гор жизнью анахорета, как они мечтали когда-то.

— Вот оно что! — Взгляд Аруджа перебегает на Хасана. — Так вот почему ты так рвался уехать в Персию, хотел стать отшельником вместе с приятелями! — В минуты веселья Арудж-Баба становится похож на лукавого и бесшабашного пирата, счастливо избежавшего виселицы. — Ты хотел удрать, но я затеял такую крупную игру, что тебе пришлось остаться. Теперь ты войдешь во вкус и, чего доброго, захочешь сделаться раисом, вместо того чтобы жить отшельником и философом! Так? Чего же ты теряешь здесь время? Иди смотри, чтобы не развалился обоз с золотом. По дороге нам придется преодолевать вскачь ямы и ухабы!

Баба желает остаться один. Он отстегивает серебряную руку и кладет ее на колени под плащом, край которого поднимает наверх, чтобы прикрыть лицо и тюрбан. Он закрывает глаза, пытаясь обрести покой в то время, как вокруг бушует ветер. Чем кончились его мечты о славе? Разбились вдребезги, и Аруджу никогда больше не удастся собрать осколки и сложить их вместе, он это чувствует. Впервые в жизни он находит облегчение в мечтах о чуде. Он представляет себе, как очередной шквал ветра поднимает в воздух всех его людей и переносит за тысячу миль отсюда, подальше от когтей хищников, а он, Баба, остается в полном одиночестве ждать шакалов и смерти. Ему хотелось бы обратиться в прах и остаться навеки погребенным под этой землей, омытой дождем. Однако небо не может даровать ему спокойную смерть отшельника. И если Господь уготовил ему иную судьбу, то именно сейчас она сбывается.

Когда Хасан возвращается из дозора, Баба все еще погружен в грезы о своей воображаемой смерти. Он открывает глаза лишь перед самым рассветом. В лагере стоит глубокая тишина, земляная буря прошла.

— Ты все это время просидел тут? — заботливо спрашивает Хасан у своего отца Аруджа. — Ветер утих, ему надоело стучать и биться в твою грудь.

— О, грудь моя цела и невредима, а вот разум ослаб. Молчи! Так оно и есть. И если захочу, буду кричать на все войско, что Баба безумен.

Бейлербей внезапно вскакивает, полный энергии, выставив вперед свою огненную бороду. Отряхнувшись от земли, он поднимает вверх, словно трофей, серебряную руку.

— Просыпайтесь, солдаты Аруджа! Стряхните с себя прах и вознесите благодарение Аллаху. — Его голос действует лучше всякой трубы, и это наполняет гордостью сердце Краснобородого. — Приладь мне мою красивую руку, Хасан. Скажи, как рана Ахмеда Фузули?

— Лучше. Вероятно, сегодня Ахмед уже сможет ехать верхом.

Ко времени второй молитвы лагерь снимается с места, не оставив после себя никаких следов.

3

Несмотря на то что в Оране уже готов дворец для супруги губернатора, маркиза де Комарес осталась в Испании. И так как истинные причины, задержавшие ее, неизвестны, слухи ходят самые разные. Одни восхваляют деликатность маркиза, ее супруга, не пожелавшего заставлять жену вернуться туда, где она испытала горечь плена. Другие, напротив, утверждают, что это самое обычное тиранство и что на самом деле маркиз просто не хочет, чтобы она путалась у него под ногами. Кое-кто предполагает, и это самое вероятное, что маркиза осталась в Испании по своей воле, в связи с собственными планами.

Маркиза де Комарес с головой ушла в дела. Она хочет как можно скорее восстановить свои богатства, вернуть то, что было потрачено на уплату выкупа. А так как она — человек талантливый, то уже настолько преуспела, что может позволить себе делать пожертвования. Пятую часть всех своих доходов маркиза, следуя обычаю королев и знатных дам, решила передать на строительство церквей и часовен, которыми украшает свои владения, перенося при этом с поистине аристократическим равнодушием огромные расходы и неизбежные неприятности. Живописцы, расписывающие стены, доставляют ей немало хлопот. Они имеют пагубную привычку заполнять все свободное пространство изображениями ада, кишащего мохнатыми демонами с ярко-красными бородами. А поскольку, чтобы воздать должное Создателю, лучше обратиться к вещам более веселым и приятным, чем адское пламя, жаровни и угли, Шарлотта-Бартоломеа де Комарес, едва завидев красных демонов, сразу заставляет все переделать. Если же подобная операция грозит слишком большими расходами, она ограничивается изгнанием этих вельзевулов. И вовсе не потому, что ей не нравятся рыжие бороды. Напротив, в своем дворце она приказала добавить несколько мазков красной краски в прически и бороды мужественных фавнов, дабы придать, по ее собственным словам, большую живость изображению и разозлить Комареса, который буквально лопается от ревности. Но не к предмету ее любви, а к объекту собственной ненависти.

Маркиза Шарлотта-Бартоломеа, чувствуя прилив сил и энергии, собирается поехать в свои Нидерланды, в восточные владения кузенов Габсбургов и в Рим, к племяннице Анне де Браес и к новому племяннику герцогу Герменгильду, престарелому молодожену. Она не была приглашена на свадьбу, но сделала вид, будто верит, что герцог не захотел обременять ее необходимостью думать о нарядах, украшениях и других подобных пустяках, когда ее муж отправился на войну. На самом деле маркиза де Комарес не только не пренебрегала подобными пустяками, но, напротив, превратила их в статью дохода. В одном из своих имений она создала специальную мастерскую по производству румян и белил, ароматической воды, пудры, помады, различных кремов для кожи и собиралась завести виверр, так как запах мускуса был в большой моде и мог принести неплохой доход. Разумеется, сама она не занималась продажей своей продукции. Весь товар поступал в монастырь, куда знатные дамы и девицы ходили стоять молебны, строго соблюдая дни покаяния и поста, используя это время, чтобы стать красивыми не только духовно, но и телесно.

Шарлотта-Бартоломеа решила написать Аруджу об этих своих занятиях и послать ему в подарок образцы ароматической воды и различных мазей. Но где он, где? «Ах, — думает она, тоскливо вздыхая, — кто знает, где теперь мой бейлербей!»

4

Ветераны идут в арьергарде армии, Хасан со своим конным отрядом — во главе войска, бейлербей — в центре, рядом с обозом, на котором везут сундук с сокровищами.

Один только его вид внушает людям надежду и мужество. Баба Арудж похож на кентавра, решившего поразвлечься охотой. Исчезли следы усталости и напряжения. Во время коротких привалов, когда все спешиваются, чтобы дать отдых лошадям и накормить их, он ни минуты не стоит на месте. Баба говорит, что у него железная спина и только в силу какой-то необъяснимой случайности она не стала серебряной, как его правая рука. Краснобородый ходит среди солдат, разговаривает с ними. У него удивительная память: он знает по имени почти всех воинов, расспрашивает о семьях, вспоминает трагические или смешные эпизоды, пережитые вместе. Солдаты всегда слепо следовали за Аруджем, не требуя никаких объяснений, но в решающие моменты он сам предпочитает, насколько это возможно, объяснять им, что происходит, и, так же как его брат, имеет привычку говорить им правду. Если предстоит встреча с опасностью, считают оба, лучше, чтобы солдаты были готовы к ней. И в этот раз Краснобородый не обманывает их. Его люди, так же как он сам, хотят как можно скорее попасть в Алжир и прекрасно понимают, как это трудно. В столь коварной войне, построенной на обмане, западня может поджидать их на каждом шагу.

Привалы устраивают как придется, в самое неожиданное время. Теперь уже не ночи и дни отделяют марши от отдыха: солдаты идут и при свете дня, и ночью, в зависимости от рельефа местности и ее особенностей. Ночью идти труднее, но днем жара отнимает силы у самых слабых, убивая многих.

На третью ночь этого завершающего трагического этапа путешествия каменистая тропа, по которой они медленно бредут в темноте, пересекает долину, прорезанную посредине рекой, бурлящей водоворотами грязи. Все это время солдат страшило отсутствие воды, а запасы ее истощились, и поначалу река воспринимается как счастливая неожиданность, подарок судьбы, — пока не становится ясно: переправа их ожидает сложная. Лошади слишком устали, возбуждены, и река их пугает. Нужно дать им успокоиться. И этот отдых, и тяжелый брод занимают больше времени, чем предполагалось вначале, тем более, что грязь очень скользкая. Наконец вся армия перебирается на другой берег и движется вдоль него на восток. И хотя по широкой долине можно двигаться быстро, свободно и беспрепятственно, компенсировать время, потерянное при переправе, уже невозможно. Да и легкая дорога продолжается недолго. Приходится оставить реку, свернувшую на север, и втиснуться в очередное узкое ущелье, освещенные солнцем камни которого напоминают раскаленную печь для выпечки хлеба. И тот клочок земли, что протянулся между скал, тоже раскален чуть не докрасна. Движение замедляется. Люди ужасно устали. Больше нет сил.

— Всем спешиться!

Арудж-Баба приказывает устроить небольшой привал у источника, где вдоволь свежей воды, не такой, как та грязная и илистая, что они набрали в реке. С едой же настоящая катастрофа, то немногое, что осталось для людей, почти несъедобно, испорчено жарой и грязью, проникшей в тюки и корзины во время перехода реки. А для животных вообще нет никаких кормов, и нигде не видно пастбищ. Во время привала у источника солдаты получают свой рацион и съедают его в глубоком молчании. Нужно соблюдать особую осторожность: во время привалов армия наиболее уязвима.

Не нужно специально прислушиваться, чтобы различить шум, который ни с каким другим не перепутаешь. Это не летняя гроза, хотя люди знают, что очень скоро воздух наполнится раскатами грома: это движется армия. И по тому, как усиливается шум, можно точно определить, когда и с какой стороны появятся преследователи.

— На коней!

Берберы вскакивают в седла, и сначала возникает ощущение, что они смогут быстро набрать скорость, как в первые дни похода. Но этот темп не удается сохранить надолго. У лошадей взмыленные спины, морды в пене, и все же есть надежда, что даже эти выдохшиеся арабские скакуны могут дать фору испанским лошадям, конечно, менее уставшим, но более тяжелым и не привыкшим к африканскому климату.

Там, где долина расширяется и скалы отступают, дорога вновь становится грязной из-за мутных потоков, стекающих со склонов холмов и плоскогорий. Всадники, ошалевшие от усталости, цепляются за гривы лошадей, постепенно замедляющих бег.

Ударами и окриками люди пытаются подбодрить своих скакунов, но дорога идет в гору.

Голова колонны выигрывает во времени и, пожалуй, даже слишком оторвалась от основных частей армии. Наконец и центр обретает второе дыхание. Арьергард же, хотя и догоняет их, но еще сильно отстает. Шум настигающего их врага превращается в грохот. Его не может заглушить даже топот сотен лошадиных копыт: преследователей много больше, чем убегающих берберов. Если бы удалось преодолеть двойную линию холмов, возвышающихся прямо перед ними, можно было бы рассчитывать на спасение, ибо там заканчиваются владения султана Феса и начинается дружественное союзное государство Великого Султана. Не то чтобы на этой территории каким-то образом охранялись границы, но султан Феса и испанцы хорошо знают, что могут столкнуться здесь с янычарами, преданными Великому Султану.

Хасан хочет проверить, не нужна ли помощь арьергарду. Он уже повернул своего скакуна, когда Баба, пришпорив своего, преграждает ему путь.

— Не думай об арьергарде, уводи остальных.

Здоровые и боеспособные солдаты, кони которых еще в состоянии скакать, должны пересечь долину и прорваться к Алжиру. Баба останется здесь и постарается подтянуть арьергард или по крайней мере задержать преследователей.

Хасан готов ослушаться приказа и остаться с Аруджем, который в ярости гонит его прочь.

— Ты хочешь подарить армию и наши знамена Комаресу или этому выскочке султану Феса, у которого даже нет имени? Ты не умеешь считать солдат по стуку копыт их лошадей, а я их сосчитал. Бесполезно оставаться здесь всем нам, чтобы позволить себя убить. Твой бейлербей приказывает тебе вести войско в Алжир.

Внизу во всю ширину долины появляются первые испанцы. У них тоже арабские скакуны, должно быть, те, что султан Феса обещал сохранить для Аруджа. Враг атакует арьергард.

— Уводи их. Скачите во весь опор. Так хочет твой отец, Баба. Я выиграю сражение, если ты приведешь их в Алжир! — говорит Баба Хасану сухим тоном приказа, хотя во взгляде читается любовь и нежность «последнего прости», и бросается вниз по склону. Он кричит, чтобы все, кто чувствует себя в состоянии доехать до Алжира, присоединялись к принцу Хасану по приказу бейлербея.

— В Алжир!

От отряда к отряду передается приказ об отступлении, как решил Арудж-Баба. Может быть, люди и не согласны, но сейчас не время спорить, самые сильные и быстрые устремляются в голову колонны.

Арьергард уже полностью окружен первой группой преследователей.

Основные силы противника появляются из глубины долины. По правому флангу спускается с плоскогорья кавалерия султана Феса.

Уже многие солдаты Аруджа погибли, большая часть оставшихся группируется вокруг сундука с сокровищами. Самые крепкие и боеспособные солдаты во главе с Хасаном и его офицерами достигли гребня холмов и перебрались через него. Они кажутся крошечным отрядом по сравнению с ордой испанских и фесских всадников.

Арудж-Баба, проклиная маркиза де Комареса, султана Феса и весь его подлый род, подбадривает оставшихся воинов. С их помощью ему пока удается сдерживать все новые и новые волны осаждающих. Прежде чем неприятель замечает, что лучшие части войска Краснобородого бежали, тем удается скрыться.

Бейлербей приказывает открыть сундук и разбросать сокровища: его солдаты, воспользовавшись суматохой, могут попытаться бежать. Есть слабая надежда, что блеск золота и драгоценных камней может отвлечь неприятеля.

Какой-то испанский солдат, наклонившись, пытается подцепить копьем ожерелье из драгоценных камней, но маркиз де Комарес закалывает его сзади. Та же участь ждет каждого, кого прельщает блеск золота.

Сокровища Алжира втаптываются в грязь копытами скачущих лошадей, разбиваются на мельчайшие осколки. Сказано: не мечите бисер перед свиньями.

Левой рукой раис наносит мощные, рубящие удары кривой турецкой саблей, а правую, серебряную, использует как палицу. Арудж-Баба великолепен и царственно-величав. Он вызывает на дуэль султана Феса и маркиза де Комареса. Баба получает истинное удовольствие от битвы, с радостью наблюдает за тем, как его люди, подобно смертоносным иглам, пронзают цепи противника, и вновь ему является видение: долго еще поэты будут воспевать его воинов, размахивающих кривыми саблями в своем последнем адском танце, и его самого, Аруджа, величественного, словно античные герои. Бейлербей оборачивается, чтобы окинуть взглядом гребни холмов на горизонте. Никто не преследует Хасана и его воинов. Но в этот момент Аруджа настигает испанская пика и начисто срезает голову, она катится в вихре разметавшейся огненно-красной бороды. Огромное тело какое-то время стоит неподвижно, а затем тяжело падает. Лошади топчут и волокут за собой его прославленный на всех морях малиновый плащ.

5

Комарес отменяет атаку. Он понял, что его обманули. Большая часть берберов спаслась бегством. Но Баба мертв. — Свяжите пленников.

Бесполезный приказ. На поле сражения только мертвые или смертельно раненные берберы.

Добивают умирающих испанцев. Осеняют крестом трупы христиан. Подбирают голову главного пирата: она обещана государю. Если найдется серебряная рука, она будет считаться трофеем Комареса. Сабля достанется солдату, который метнул копье, но он, кажется, погиб. Если его нет в живых, то сабля Аруджа и его малиновый плащ составят единственные в своем роде ex voto.[6]

Это утро было тяжелым и для испанцев. Комарес сидит усталый посреди поля боя, которое простирается перед ним усеянное трупами. Он обливается ледяным потом. Ему холодно в этот солнечный день. Маркиз уже давно страдает от изнурительного поноса, который отравляет ему всю радость победы.

XVIII

Весть о гибели Аруджа достигает города Гента и поражает Шарлотту-Бартоломеа в самое сердце, как стрела, в тот момент, когда она, недавно вернувшаяся в свои Нидерланды, покупает кружево в магазине Томаса Гуппера.

— Арудж-Баба мертв, слава тебе Господи! Наконец-то они обезглавили этого дьявола! — кричит Томас Гуппер, распахивая дверцу погреба.

— Зачем же так кричать? — кричит в свою очередь Корнелия Гуппер, обращаясь к мужу, голова которого показывается над деревянным полом.

Госпожа Шарлотта, ошеломленная этой новостью, опирается о прилавок. Кружево внезапно словно каменеет в ее руках, а глаза и голову заволакивает туманом.

— Скорее стул, Беатриса! И бокал рейнского.

Другие покупатели, стоящие на почтительном расстоянии, тоже замечают внезапное недомогание маркизы.

Какой-то галантный кавалер подвигает поближе к ней поднос, на котором курится ладан.

— Устраивайтесь здесь, дорогая госпожа, откиньтесь поудобнее, — бормочет лавочница, допуская необычную фамильярность, однако, вполне оправданную в подобных экстренных случаях, и, усадив Шарлотту-Бартоломеа на стул, который принесла Беатриса, расправляет фижмы, чтобы ей было удобнее сидеть.

Маркиза все больше бледнеет, глаза ее блуждают, она откидывает голову, не хочет разжать губы, чтобы выпить немного вина, и даже слабым жестом отстраняет бокал, который ей подносит лавочница.

— Ну же, ну, по крайней мере вдохните, прошу вас. Запах вина пойдет вам на пользу. Это лучше, чем ладан, вот увидите.

Бог мой! Она совсем закрыла глаза. Скорее, Томас, скорее сюда, не сиди там, как будто и у тебя тоже голова отрезана.

Голова Томаса Гуппера лежит на досках пола, словно голова призрака. А мерцание серебристых вышивок и кружев в отсветах жаровни придает ей таинственный ореол. Лавочник пристально смотрит на потерявшую сознание клиентку.

— Господи Иисусе, да это же маркиза де Комарес! Шарлотта-Бартоломеа — самая знатная дама в стране после правительницы Марии, которая в силу своего положения не может позволить себе роскошь ездить по городу за покупками, как ее кузина де Комарес.

— Поднимайся и закрой люк. Не видишь, что ли, эта вонь беспокоит и других господ?

Покупатели вынуждены отодвинуться от отверстия, над которым поднимаются зловонные испарения, смрад застоявшейся воды, гнили и паров серы, словно из преисподней.

Гуппер закрывает погреб, извиняется перед клиентами и, расточая улыбки, снимает плащ, впитавший в себя запах первых осенних туманов.

Томас спешит сообщить великую новость, которую только что привезли курьеры Его Величества.

— Госпоже Комарес плохо! Возьми веер, Беатриса!

Продавщица смотрит как зачарованная на причудливые широкие шаровары в красную и бирюзовую полоску, которые неожиданно выглядывают из-под черных, по испанскому обычаю, тяжелых юбок маркизы.

— Беатриса, — пристает хозяйка, хорошенько тряхнув ее, — ты что, окаменела? Сегодня все возможно, Господи, сегодня особенный день.

— Ах, это точно, сегодня день, полный событий! — подтверждает муж, и, ободренный слабым жестом, напоминающим приветствие, который делает больная, приходя в себя, он заканчивает фразу, начатую еще когда распахнул погреб: «Так вот, они его обезглавили, ты слышала, Корнелия?»

— Слава Богу! — говорит незнакомая покупательница, со знанием дела ощупывая камчатные и бархатные ткани. — Наконец-то покончено с этим пиратом и убийцей!

Комарес роняет голову на грудь.

— О небо! Маркизе снова плохо. Дайте мне руку, госпожа маркиза, смелее! Бодритесь… Ах, какое несчастье! Что же нам делать, Томас? — И поскольку волнение делает лавочницу агрессивной, она набрасывается на клиентку, посмевшую что-то сказать.

— Простите, госпожа, но не будете ли вы так любезны говорить потише. Здесь у нас, сами видите, титулованные особы. Вы еще не знакомы с нашими порядками. Даже радость нельзя выражать так громко. Госпожа очень чувствительна…

Чтобы обеспечить маркизе приток свежего воздуха, Гупперы машут руками прямо у нее перед носом в ожидании, когда появится веер.

— Беатриса! Там есть военные опахала. Принеси одно из них!

— Не нужно веера, — говорит маркиза слабым голосом и открывает глаза, — все прошло, спасибо, дорогие, спасибо.

Она обводит всех томным взглядом, расточает легкие улыбки, грациозно похлопывает себя кончиками пальцев по щекам, чтобы они порозовели.

— Вероятно, сегодня я слишком рано встала к утренней молитве.

Утренняя молитва послужила прекрасным оправданием, так же как и другое объяснение — зловонный дух из погреба. Ни один человек в магазине не связал обморок госпожи с известием, что Арудж-Баба вместе с бандой своих разбойников был окружен среди африканских гор и нашел смерть от меткого удара копья.

Послание императора изобилует подробностями, и Томас с радостью сообщает их.

— Говорят, что копье бросил какой-то испанский солдат, но я думаю, что это был сам ангел Господен или святой. Смерть Аруджа — такое чудо мог явить только Господь! — Говоря это, лавочник прижимает руки к груди и в знак благодарности возводит глаза к небу. — Теперь все вздохнут с облегчением. Теперь, когда старый бандит подох, как собака, торговые суда будут чувствовать себя в море значительно увереннее, да и плавать быстрее, что пойдет на пользу нашей торговле и доставит удовольствие дамам. — Томаса Гуппера радует его собственная выгода и польза, которую принесет смерть Аруджа покупателям. — Прошу прощения, но из-за волнений, которые доставил нам сегодняшний день, я даже не поздоровался с вами должным образом.

И он наверстывает упущенное с помощью целого ряда куртуазно-подобострастных поклонов, кружа вокруг маркизы, словно ощипанный павлин в дни линьки, после чего преклоняет колено и застывает в этой позе, как будто застигнутый внезапной судорогой, пока дама не делает ему знак подняться.

Комарес всегда была хорошей клиенткой, но после возвращения из своего длительного и таинственного путешествия в заморские страны маркиза полюбила роскошно одеваться и посещать магазины. Поговаривают, что и сама она не брезгует торговлей. Но для лавочников Гента, она — словно манна небесная. Мадам, как нектар, влекущий к цветам пчел, привлекает клиентов в магазины, едва переступив их порог. Если она покупает какую-нибудь материю, гофрированную отделку, кружево, шкатулку или кубок, сразу и другие дамы покупают то же самое: товары расходятся молниеносно, сундуки пустеют, не успев открыться.

— И именно ей пришлось вдыхать эту вонь, — шепчет Корнелия мужу, — ты понятия не имеешь, что такое деликатность.

Томас, которому жена постоянно твердит, что он должен быть любезен с клиентами, на этот раз превосходит самого себя, из кожи вон лезет, чтобы только загладить свою вину.

— Корнелия, сокровище мое, ты помнишь, что в порт вошли корабли?

Когда прибывают суда с товарами, у Гупперов принято устраивать праздничное угощение: постоянных посетителей потчуют уже ставшими известными во всем городе пирожками с изюмом в кунжутной подливке.

Небольшой стол все еще накрыт в нише окна. Подкрепившись, Томас продолжает свой взволнованный рассказ.

О гибели Краснобородого он узнал на таможне, где императорские сборщики налогов потребовали вносить добровольные пожертвования в городскую казну для частичного возмещения военных расходов. У кого были с собой деньги, те сразу же и заплатили на радостях по случаю победы. Тем более, хочешь не хочешь, а платить все равно всем придется. К тому же по такому случаю грех не заплатить, это справедливо, можно даже сказать — прекрасно. Весь город внезапно раскошелился, чтобы устроить иллюминацию и праздник.

— На заходе солнца, дамы и господа, будет факельное шествие до самого дворца наместницы, а затем в соборе начнется торжественная служба Те Deum.[7] По этому случаю понадобятся новые ленты и кружева. Торопитесь, господа! Выбирайте, а в цене договоримся!

В одно мгновение прилавок покрывается лентами, кружевами, кусками разноцветной и дорогой материи. Вновь предлагаются напитки. Дамы шутят со своими кавалерами. Все веселы, кроме Шарлотты-Бартоломеа, которая бледна и замкнута.

— Маркиза, попробуйте выпить хоть капельку, — умоляет ее Корнелия, опасаясь, как бы она не затаила на них обиду за недавний промах, — вам это пойдет на пользу, поверьте.

Благородная дама берет бокал рейнского вина и решает отпить глоток из вежливости.

— Вот вы сразу и порозовели.

Вино возвращает силы, но, к сожалению, также и боль. Медленно попивая свое лекарство, Шарлотта погружается в приятные и мучительные воспоминания о тайных вечерах во дворце, проведенных вместе с Аруджем, когда они много говорили и никак не могли наговориться, смеялись от души. Никогда и ни с кем Шарлотте не было так хорошо, спокойно и уютно, и это ощущение радости навсегда осталось жить в ее сердце. С тех пор как Шарлотта вернулась, ей было достаточно знать, что рыжебородый Баба просто живет на свете, все такой же сумасбродный и обаятельный. Теперь мир, казалось, утратил цвет, стал печальным и скучным, однако, раз ее африканское прошлое должно остаться тайной в землях Фландрии, Шарлотта-Бартоломеа стоически улыбается и вновь берет в руки черную кружевную отделку.

— Нет, нет, маркиза, черное не годится для сегодняшнего вечера.

С огромной гордостью лавочник показывает изумительное светлое кружево для праздничных церемоний и набрасывает ей на голову.

— В этом шедевре вы будете великолепны на ночном богослужении и также в Испании, при дворе императора, когда он будет праздновать победу вместе с его превосходительством…

Томас Гуппер замолкает на полуслове, пораженный внезапной догадкой.

— Простите, ваше сиятельство! Корнелия права. Мне не хватает деликатности! Его превосходительство губернатор Орана жив и здоров! Он очень скоро вернется, госпожа!

При этой второй новости Шарлотта вынуждена придать своему лицу радостное выражение и, улыбаясь, сделать вид, будто испытывает огромное облегчение, а Томас Гуппер говорит, что сам позаботится о том, чтобы как можно скорее отправить ее домой на носилках.

— Курьеры наверняка имеют специальное сообщение для вас, ваше сиятельство, и уже разыскивают вас по всему городу.

Мы отправимся тотчас же, как только все будет готово. Здесь становится слишком многолюдно.

И действительно, появляются новые покупатели, взволнованные сообщением, которое теперь уже распространилось по всему городу. Магазин Гупперов — удобное место встреч для гентских дам. Чтобы выбрать покупки, проще пригласить продавца или даже самого хозяина на дом с образцами товаров, но пойти к Гупперам значительно интереснее. Здесь можно поболтать вне стен собственного дома без всяких церемоний, без мужей и без прислуги. Здесь узнают все последние новости дня, новости моды, выведывают тайны соперниц. У Гупперов вполне изысканная и приятная, а когда нужно, то и конфиденциальная обстановка. Частенько там можно встретить представителей высшего света, подышать одним воздухом с аристократами, увидеть какой-нибудь «прекрасный цветок из королевского сада», как говорит Гуппер.

Но госпожа де Комарес с ее недомоганием вовсе не похожа на цветок. В этот момент она больше напоминает какой-то увядший овощ. Или если относиться к ней с особым уважением, то ее можно принять за пожилую святую или блаженную — так ее вырядили Гупперы. Они надели ей рукавчики и воротник из черных кружев, которые она уже купила, а на голову накинули, приколов двумя сверкающими шляпными булавками, белую мантилью для торжественных церемоний. Мантилья такая широкая, поистине царская, что она спускается по плечам маркизы как плащ, закрывая не только ее руки и ноги, но даже подлокотники и спинку кресла.

— Соблаговолите принять это кружево в подарок, госпожа, и по случаю праздника простите мне мой глупый поступок.

А поскольку сеньора благосклонно принимает подарок, звучит тост, и все получают разрешение поздравить маркизу и засвидетельствовать ей свое почтение. Посетители лавки торопятся наперегонки подружиться с супругой победителя. Ее приглашают отдохнуть в замках, подышать воздухом в их загородных имениях, обещают любовь и дружбу, дабы скрасить ее одиночество в отсутствии героического супруга, хвастают родственными связями. Улыбаются, болтают, порхают, словно бабочки, — словом, надоедают как могут, причиняя Шарлотте бесконечные страдания.

В данную минут все это не имеет значения для Шарлотты де Комарес. Напротив, бесконечные поклоны и реверансы вызывают у нее лишь гнев, ведь она уверена, что, стоит повернуться к ним спиной, все эти грациозные бабочки превратятся в отвратительных мух, комаров и оводов и начнут жужжать о ней, о Комаресах, об Анне де Браес, о ее браке и об их африканских приключениях, которые держались в секрете.

Наместница Фландрии своим специальным указом наложила запрет на распространение сведений о пленении и последующем выкупе двух знатных дам из рода Комарес. Правительница пресекает любые сплетни, даже если они лишь косвенно задевают королевскую семью. Но поскольку люди постоянно снуют между двором наместницы Марии, испанским двором и двором Фердинанда Габсбургского и постоянно циркулируют слухи и письма, этот как бы официально наложенный запрет, эта официально признанная тайна дают повод для еще больших сплетен.

2

В конце концов сплетня, на которую в магазине Гупперов не было и намека, в последующие дня появляется-таки во всех хоть сколько-нибудь известных салонах, где постоянно рождаются различного рода измышления просто от скуки, забавы ради, выдаваясь за абсолютные истины. Их передают непременно шепотом, якобы ради соблюдения приличий и благопристойности, а на самом деле, чтобы сомнительное удовольствие было еще полнее. В этих салонах говорят, дают понять, намекают, что Шарлотта-Бартоломеа де Комарес — жертва разрушительных любовных страстей. В доказательство приводится тот факт, что она, такая толстая и крепкая, в магазине Гупперов из-за внезапного приступа волнения стала белее тончайших кружев, что держала в этот момент в руках. И нельзя сказать, что Шарлотта раздосадована такими слухами. Напротив, она, судя по всему, даже польщена.

«Хорошо, очень хорошо, — думает она, замечая завистливые взгляды дам, которые часто посещают и ее, и дворец кузины Марии, — пусть думают, будто я пережила тысячи страстных романов! Пусть думают что хотят! Пусть завидуют и даже лопнут от зависти!»

Сама же Шарлотта убеждена, что этот приступ, это недомогание, которые и в самом деле имели место, чего она не может отрицать, случились все-таки не из-за любви. У нее перехватило дыхание и потемнело в глазах от гнева. Если существует Всевышний, вообще кто-то, кто правит миром, как мог он допустить подобную несправедливость, подобную дисгармонию в им же самим созданном мире? Как мог даровать он победу такому примитивному и ничтожному человеку, как маркиз де Комарес? Человеку с таким холодным сердцем? Маркизе стало плохо именно от обиды.

С тех пор как маркиз сделал все возможное, чтобы оставить ее в плену, Шарлотта-Бартоломеа, хотя и была вынуждена на людях относиться к нему с почтением, как подобает благородной сеньоре и верной супруге, в глубине души испытывала лишь презрение, которое отчасти компенсировало отвращение от необходимости носить его имя и лицезреть себя рядом с ним на официальных портретах. Она дала себе клятву отравить ему жизнь и никогда не одалживать денег, как бы упорно он их ни просил. А он попросит, обязательно попросит, потому что он вечно без денег, как все солдаты, которые если и выигрывают одно сражение, то обязательно проигрывают другое. Маркиза де Комарес откладывает каждую монету, чтобы иметь удовольствие сказать маркизу, своему супругу: «Это мои деньги, дорогой, и я тебе их не дам». Для этого ей нужно иметь много-много денег и драгоценностей, чтобы разложить их перед ним, такие прекрасные и недосягаемые.

— Несомненно, — уговаривает себя Шарлотта-Бартоломеа, — этот приступ дурноты был вызван у меня гневом, оттого что победу одержал маркиз де Комарес.

И все же, когда наступает ночь и маркиза ложится спать, ей приходится признаться самой себе, что именно смерть Аруджа засыпала черным пеплом ее мысли и чувства, прогнала сон, сломила волю к жизни. У нее нет больше желания продолжать свое путешествие, подготовленное с такой тщательностью и начатое с таким блеском. Она делает официальное заявление, что долг и неотложные дела призывают ее обратно в Испанию, освобождает себя от всех обещаний и обязательств во Фландрии, рассылает письма с извинениями из-за несостоявшегося визита к Габсбургам, а также в Рим и мчится ко двору императора, чтобы, опередив своего ненавистного мужа, покарать его суровой и справедливой местью.

Однако, когда она туда приезжает, оказывается, что ее победоносный супруг уже прибыл несколько дней тому назад и, пожиная плоды своего триумфа, сам приготовил ей неприятный сюрприз. В одной из новых церквей Шарлотты-Бартоломеа маркиз выставил на всеобщее обозрение и поругание то, что осталось от ее бейлербея — бороду и плащ, — и очень гордится тем, что в сущности превратил в священное ex voto все, что осталось от демона.

— К сожалению, сеньора, моя жена очень больна, — отвечает Комарес всякий раз, как его спрашивают, почему Шарлотта-Бартоломеа никогда не показывается при дворе или в обществе вместе с ним, — она не выходит из дома, и дай Бог, чтобы она поправилась как можно скорее.

3

Есть еще один человек, который никак не может излечиться от боли, причиненной ему смертью Аруджа. Это Осман Якуб, потерявший крест, который он нес, потому что на самом деле Баба был для него истинным мучением. Однако, вместо того чтобы почувствовать облегчение, Осман испытывает в душе страшную тяжесть.

Уже прошло довольно много времени с момента гибели Аруджа, но для Османа время как будто остановилось, и рана его все еще кровоточит.

Хайраддин отправился на очередную ужасную войну, которая, как считает Осман, будет такой же трудной, затяжной и бесполезной, как и война Аруджа. Баба ходил на запад, а Хайраддин бросился на восток — только в этом Осман и видит разницу.

Хасан занят морскими набегами, которые тоже по сути являются военными действиями, может быть, более краткосрочными, чем те, что вели его отцы, но, разумеется, не менее рискованными.

Пока они отсутствуют, городом правит Совет очень спокойно и разумно, без происшествий. Управляющие забрали большую власть во дворце, но не решаются что-либо приказывать или запрещать Осману.

Растения живут, не ведая, что никогда больше не станут отварами, компрессами и примочками для Аруджа, который был их господином и хозяином. Они продолжают как ни в чем не бывало расти, цвести и, когда приходит их время, увядать.

Давно уже нет во дворце Анны де Браес с ее капризами и шалостями. Некого больше утешать и баюкать.

Осману Якубу совсем нечем было бы заняться, если бы он не взялся за непосильную задачу. Он хочет отпереть для Краснобородого врата рая и слоняется по всему дворцу, не зная, какие эпитимьи на себя наложить, чтобы искупить грехи Аруджа, которых, несомненно, очень много и которые потребуют от небесных судей изнурительных разбирательств. Святой Петр должен будет подсчитать большие и малые его грехи, положить на весы, оценить один за другим, а затем сравнить с добрыми его делами. Баба совершил много добрых дел, которые могли бы понравиться Святому Петру и послужить противовесом на чаше весов, измеряющих жизнь людей, однако все-таки неизвестно, перетянут ли они чашу. Осман понятия не имеет, что думает обо всем этом Святой Петр, строгий ли он, какими законами руководствуется. А для разработки верного плана действий надо бы знать все о Небесном Суде.

Он надеется, что Мадонна поможет ему добиться оправдания в Небесном Суде, и призывает ее усердными молитвами. Это напоминает Осману то время, когда он жил в мире христиан, а также самые разные обычаи и обряды, с которыми познакомился в гаремах, на рынках и на кораблях, то есть в местах скопления людей из разных стран, где можно научиться обращаться напрямую к незнакомым и таинственным божествам.

Чтобы действовать наверняка, Осман совершает каждый день тысячи разных жертвоприношений. Он выходит на улицу босиком, закатав рукава, и бродит так до тех пор, пока кожа не становится черной и сморщенной, терпит голод, жажду, ночные бдения, неприятные разговоры и неприятных людей. Жертвы эти, надо сказать, незначительные, однако если там, на небе, они будут учтены, то смогут принести определенную пользу Аруджу.

Осман надеется, что Аруджу хорошо, потому что во сне он является ему спокойным, голова у него на прежнем месте, как и рука, и значит, это уже навсегда. Серебряная рука тоже появляется в снах Османа, но она висит на боку у Аруджа, как сверкающая сабля.

К сожалению, наяву эта рука, кажется, навсегда потеряна. Нет никаких сведений, что она сломана, просто неизвестно, что с ней сталось. Кто-то, может быть, прячет ее как реликвию или драгоценность, за которую в будущем можно получить большие деньги. Осману очень хотелось бы иметь ее на память о своем безумном хозяине и чистить каждый день. Ему было бы приятно, если бы она звучала, как цимбалы или барабан, именно теперь, когда во дворце воцарились образцовый порядок, смертельная скука и тишина. Так бывает всякий раз, как из дворца уезжают его владельцы, отправляясь на войну или с какой-либо иной миссией.

Не зря Осман прожил столько лет среди великих стратегов и полководцев: кроме плана атаки на врата рая во имя спасения своего господина, он разработал еще один план возвращения серебряной руки, которой Баба так дорожил.

Прежде всего необходимо распустить слух, что во дворце готовы заплатить за руку выкуп, намного превышающий ту сумму, которую можно было бы получить от тайной продажи, к тому же всегда сопряженной с риском. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы побудить ее обладателя объявиться и предпринять соответствующие действия, если рука все еще осталась в стране.

На тот случай, если она в Испании, необходимо попытаться собрать сведения от приезжающих, а это значит, надо идти в бани, куда свозят новых рабов. Когда люди оказываются вдали от дома, их мучает тоска, и они рассказывают о себе и о своей стране откровенно, не таясь и ничего не скрывая. Они говорят, просто чтобы разрядиться, чтобы вместе со словами ушла хотя бы часть горя. И почему бы им в этом не помочь? До возвращения принца Хасана Осман Якуб решил пойти работать в бани. Работа малоприятная, потому что там постоянно дурной запах и вечный крик, но очень полезная для достижения сразу двух целей: добывания сведений о механической руке и исполнения епитимьи в пользу будущей вечной жизни Аруджа среди святых и ангелов.

4

Беда в том, что Осман не единственный, кто разыскивает чудесную серебряную руку. Ее жаждет заполучить и маркиз де Комарес, который, поборов собственную жадность, разослал повсюду эмиссаров, снабдив их всеми правами и наличными деньгами. Ее ищет также и маркиза Шарлотта-Бартоломеа. Именно маркиза поставила в известность Османа Якуба о своем священном обете и вздорном капризе супруга. Маркиза ищет эту руку во имя любви, маркиз — из ненависти, дабы выставить ее среди своих трофеев в насмешку над Аруджем. Осман согласен с маркизой, что цели обоих супругов прямо противоположны. И во имя их общих с Шарлоттой нежных воспоминаний об Арудже, Осман, вместо того чтобы видеть в маркизе соперницу, соглашается сотрудничать с ней. Тем более, что она пообещала подержать у себя серебряную руку недолго, пока не утешится, разумеется, если вообще удастся раздобыть желанный трофей, а затем отослать в Алжир, где ей и надлежит быть.

Маркиза уверена, что доберется до этой руки раньше, чем ее муж, так как назначила за нее такой огромный выкуп, что по сравнению с ним вознаграждение, предложенное маркизом, может показаться милостыней. Кроме того, маркиз упрям в достижении своих целей, но скуп, тогда как она может рассчитывать на знакомства, связи, друзей и клиентов, о которых ее общительный муж не может даже мечтать. Уже не говоря о том, что маркиза терпелива, умеет ждать и обладает в данном случае всеми преимуществами.

Обо всем этом она сообщает своему другу Осману Якубу в письмах, которые часто посылает в царский дворец в Алжире.

«Люди такие странные, как часто меняются их настроения, симпатии, увлечения!» — думает Осман Якуб, все больше утверждаясь в мысли, что если уж небо никогда не бывает одинаковым и даже реки меняют свои русла, то вполне естественно, что изменяется и душа человека. «Пока живу, меняюсь», — изрекает Осман, удивленный собственным открытием, хотя речь идет о законе, древнем, как мир, который и сам он не раз подтверждал своим существованием. Но теперь этот закон служит объяснением, почему мадам Комарес, забыв о брани и капризах, стала писать ему дружеские письма, после того как Арудж-Баба столь трагически ушел из жизни.

Письма благородной дамы всегда начинаются одинаково, и эти слова стали своего рода ритуальными:

«Дорогому и верному другу нашего общего покойного Друга».

Это очень скучные и плохо написанные письма, требующие к тому же ответа, но Осман с благодарностью хранит их как дань уважения Аруджу.

Каждый поминает умерших по-своему. Писать письма слуге не хуже, чем губить людей в бесконечных войнах, как это делают Хайраддин и Хасан. Почему, например, эти двое снова отправились на войну? На благо государства, в чем оба они убеждены? Вовсе нет. Они отправились воевать, чтобы не чувствовать отсутствия Аруджа, а, может быть, сделать то, что понравилось бы ему.

Хасан в отъезде недавно, он уезжает и возвращается, бросается из одного приключения в другое, и это вполне оправданно в его возрасте, но Хайраддин отсутствует давно, а в его возрасте самое время одуматься.

Он взял Тунис, но не вернулся, потому что, по его словам, ситуация в городе неспокойная. Теперь там стало еще хуже, еще опаснее, судя по тому, что Осман слышит в казармах и в порту, и по тому, что пишет мадам Комарес, которая живет при дворе неприятеля и, сама этого не замечая, сообщает ему очень ценные сведения. Осман говорит «при дворе неприятеля» потому, что, хотя Карл Габсбургский и не является правителем Туниса, император Священной Римской Империи всегда остается врагом правителей Алжира, и, когда они где-нибудь выигрывают войну или сражение, он испытывает неодолимую потребность напасть на них со своими пушками.

В воздухе повисло ощущение опасности, но оно привычно, оно было всегда, а Осман просто пытается разыскать серебряную руку и живет, как и решил, при банях, где черпает куда более подробные сведения об испанских делах, чем Шарлотта-Бартоломеа, живя при дворе императора.

XIX

Волны с равномерным плеском бьются о прибрежные камни. Барки скользят по воде и причаливают к берегу почти бесшумно. Из них выпрыгивают темные тени и поспешно поднимаются вверх по склону. Так же бесшумно в полной темноте, не пропуская ни единой полоски света, открываются двери, из-за которых тоже выскальзывают темные силуэты и в месте, где все дороги сходятся — на площадке над морем — присоединяются к тем, кто уже поднялся сюда с берега. Все новые и новые тени появляются из дверей старых зданий и из переулков испанского города-крепости.

От площади дорога ведет к храму и к новому городу, где резиденции испанцев утопают в густых, благоухающих садах и на самом верху виднеется укрепленный гарнизон.

Черные кошки о двух ногах направляются именно туда. Их ведет Хасан из рода Краснобородых, тоже вымазанный черной, словно сажа, краской.

У стен гарнизона их поджидают другие вооруженные люди, расположившиеся рядом с будками часовых.

Первое действие разыгрывается в полной тишине. Жертвами его становятся испанцы-часовые. Никто из них не успевает подать сигнал тревоги, крикнуть или хотя бы застонать. Все так же, в полной тишине, основные силы нападающих окружают гарнизон, другие занимают позиции чуть ниже, окружая жилища испанцев.

Раздается крик потревоженной птицы. Это сигнал к атаке.

На зубчатую стену набрасывают веревки с крюками, приставляют к ней шесты и лестницы, по которым одна за другой поднимаются черные тени.

Мощный клич, подобный призыву «на абордаж», как при захвате кораблей, пронзает ночь. Двери испанских домов и железные ворота гарнизона открываются одновременно.

В гарнизоне большинство солдат зарезаны во сне, лишь несколько человек еще сражаются, так что среди нападающих тоже появляются первые раненые и убитые. Однако в целом испанцы были уничтожены почти сразу, даже не успев оказать никакого сопротивления. Гарнизон захвачен.

В новом городе испанские семьи вырезаны полностью — ни один человек не должен был спастись, чтобы не подать сигнал тревоги более мощным воинским подразделениям по другую сторону холма или в форт, который расположен у входа в залив. Убивают даже собак, ослов и мулов. Вот мертвый котенок в обнимку со своим убитым мальчиком-хозяином. Много крови. Мало стонов и криков. В садах вокруг испанских домов вновь воцаряется тишина.

Новость достигает площади и узких улиц старого города, где живут мориски.[8] Люди выходят на улицы, как в дни праздника. Их рабство кончилось.

Воины с закрашенными черными лицами, берберы и мориски, участвовавшие в операции, спускаются с холма и присоединяются к женщинам, детям, старикам и больным. Множество людей высыпает на улицы из домов. Тех, кто не может идти сам, несут на плечах. Плачет, испугавшись шума и темноты, только что проснувшийся малыш.

Двери домов и улицы слишком узкие, чтобы можно было пронести второпях то, что беглецам хотелось бы взять с собой: корзины, сундуки, мешки, огромные тюки, громоздкие котлы, печные горшки, всевозможную утварь, вывести домашних животных. Кто-то напоминает, что по договору не разрешается брать с собой вещи. Вспыхивают первые ссоры. Вмешиваются берберы: раис приказал спасать людей, бросив животных и вещи. С собой можно брать только еду и питьевую воду.

Из ворот появляются пятеро юных мавров с факелами в руках и крадучись поднимаются вверх по дороге. Берберы догоняют их и, бросив на землю факелы, тушат огонь. Юноши никак не могут понять, почему им не разрешили сжечь гарнизон и жилища испанцев.

— Потому что огонь будет виден далеко окрест.

Уже отдан приказ, запрещающий зажигать огонь, эти юноши заслуживают сурового наказания, но нет времени: лучше как можно скорее посадить их в лодки. Хорошо еще, что раис этого не видел.

Хасан на площади, он выясняет, сколько человек они потеряли. Среди берберов убито только четверо, много раненых, но все они в состоянии сами вернуться на борт. Гораздо больше потерь среди морисков, не знакомых с военным делом, — восемнадцать убитых, включая и тех, кого прикончили собственные товарищи, следуя древнему обычаю: чтобы не страдали.

Итог неплохой. Однако партия еще не доиграна. Надо поторопиться с погрузкой и отплытием. Толпы людей движутся по дороге. Среди общих криков ликования можно различить плач тех, кто потерял близких, вой и рев домашних животных, которые, проснувшись среди ночи, обнаружили, что их бросили. Привязанные во дворе или забытые в хлеву в сумятице беспорядочного бегства, они обречены на голодную смерть.

Воздух наполняется оглушительным гулом. Барки выходят в море сильно перегруженные — необычная, подпрыгивающая флотилия. Старые испанские шлюпы следуют своим привычным маршрутом, как всегда, степенные и чинные. Но больше всего новых суденышек. Их мориски строили тайно, постоянно рискуя, прибегая к разного рода военным хитростям: то в ямах, специально вырытых для этих целей под кроватью, то на кухне, то в погребе или в подвале, в садах и огородах, под хлевом или даже под навозной кучей — везде, где удавалось наладить потайную верфь. В результате и появились на свет Божий эти маленькие чудовища — детища их плотницкого искусства, которым отныне предстояло вести постоянный поединок с морем. Сегодня, оказавшись на воде, они могут проверить свою плавучесть и крепость просмоленных бортов. Не только шлюпы, но и сами мориски боятся моря. Их пугает не спуск судов на воду — в этой работе, которую они всегда выполняли для испанцев, мориски достаточно искусны и сноровисты. Именно рабы-мориски отвечали за хранение рыбацких лодок; они должны были содержать их в порядке, вытаскивать на берег и подтаскивать к воде, но только до ее кромки, так как под страхом смертной казни не имели права выходить в море. И вот теперь им всем предстояло отправиться в опасное морское плавание ночью, в кромешной тьме на самодельных суденышках, построенных из первого попавшегося материала, случайных форм и размеров, какие позволяли их импровизированные верфи. Выдержат ли? Не потонут ли? Вот в чем вопрос. А ведь они должны не просто удержаться на воде, но и плыть вперед, да еще перегруженными, с беглецами на борту, под управлением неопытных матросов-новичков, которые учились грести на суше, спрятавшись в укрытии и старательно подражая жестам испанских гребцов.

2

Когда Хасан добирается до толпы на берегу, женщины бросаются ему в ноги, пытаясь поцеловать край одежды в знак благодарности за спасение. Они кричат высокими, пронзительными голосами.

— Да благословит тебя Аллах!

— Скорее в лодки! В лодки! — Хасан не поощряет их, они только задерживают отплытие. Он созывает на совет своих офицеров и вождей морисков, требуя пригрозить людям суровыми дисциплинарными мерами и применять их при необходимости. Нужно отправляться немедленно. Уже давно пора быть в море.

Именно в этот момент на холме вспыхивают языки пламени. Они образуют гигантскую огненную арку, как будто огонь специально притаился и ждал, чтобы неожиданно подняться над городом пламенеющей короной.

— Проклятье, гоните их в море! — кричит разгневанный Хасан, в то время как мориски смеются и поют от радости при виде горящей цитадели их прежних хозяев. — Те, кто не успеют, останутся на берегу. Мы отплываем.

Приходится даже помахать саблями, чтобы добиться исполнения приказа. Тем временем пламя охватывает испанские жилища, добирается до площади в старой части города, скользит по тропинкам спуска. Белые дома ярко вспыхивают на общем фоне пожара.

— В лодки! В лодки!

Наконец на воду спускается более сотни лодок, и еще два десятка судов готовы принять на борт тех, кто сейчас мчится сюда с горы, подгоняемый огнем.

3

Лодки продвигаются вперед крайне медленно. Они до того перегружены, что их борта едва виднеются над водой.

На востоке горизонт начинает светлеть, и в глубине, там, где залив вновь сужается перед выходом в открытое море, появляются все еще темные очертания двух высоких массивов.

Тот, что слева, более приземистый и темный, так как зарос лесом. Он нависает над морем там, где обнажились отмели. Поэтому его не нужно укреплять специально, он укреплен самой природой. А тот, что справа, — морская скала, выступающая словно клык — защита от морских бурь, и удобный, и вполне безопасный причал. Там, на этом огромном скалистом пике, и находится форт с мощными пушками и зоркими часовыми, мимо которого им придется проплыть. Первоначальный замысел берберов заключался в том, чтобы проскользнуть друг за другом вдоль скалы у самого форта под прикрытием шума волн, бьющихся о мыс, чтобы потом пройти в залив как бы наискосок и выплыть в открытое море мимо массива, поросшего лесом, там, где кончается мелководье, полагаясь на темную, безлунную ночь. Но со стороны города темноту уже рассеял пожар, который разгорается все ярче, а в море тоже становится светлее — приближается утро. Часовые форта уже могли подать сигнал тревоги, и атаку следует ожидать с минуты на минуту.

Однако еще раньше начинается атака с берега. Там поднимается и растет облако пыли, которое, рассеявшись, открывает взглядам отряд всадников.

Лодки уже отплыли достаточно далеко, так что беглецы могут не опасаться выстрелов с берега, которые лишь поднимают фонтанчики брызг у самого края воды. Мориски, чувствуя себя в безопасности, отвечают на них ругательствами и оскорбительными жестами, от которых еще больше раскачиваются их и без того утлые суденышки. К счастью, всадники, ослепленные пламенем пожара, хотя и понимают, что какие-то лодки вышли в море, не могут рассмотреть, сколько их на самом деле, и даже не подозревают, что бежали все мориски. К тому же полоса огня, достигшая последних домов внизу, мешает им увидеть, что же на самом деле случилось в городе.

Уговорами и угрозами удается успокоить людей и заставить их замолчать. Берберы, сидя в своих лодках, помогают и дают советы неопытным гребцам, указывают проход, бросают канаты, вытягивают, когда надо, лодки морисков вручную.

Достигнув форта, они держатся у самой скалы, но нечего больше и думать плыть друг за другом: время упущено, рассвет уже близок. Они спешат изо всех сил, задыхаясь как во время бега, до спазмов в горле от нечеловеческого напряжения, прекрасно понимая, как опасно красть кость у собаки из-под самого носа.

Нужно еще прибавить скорость. Они выбрасывают в море последние узлы и ящики, включая и мешки со съестными припасами, чтобы облегчить перегруженные лодки, и гребут, гребут изо всех сил.

Когда беглецы достигают самой узкой части залива, им приходится отойти от скалы, служившей убежищем, и каким-то чудом они оказываются на противоположной стороне, там, где виднеются мели.

Ночь кончается, утро все более решительно заявляет о себе, и хотя облегчает проход по мелководью, увеличивается опасность того, что их заметят со сторожевой крепости. Ее силуэт теперь возвышается прямо напротив них, все более четкий, угрожающий. Часовые, даже если они не слышали выстрелов с берега, даже если у них не вызвал подозрения пожар, — а его лишь с большой натяжкой можно было принять за обычные костры, на которых сжигают тернии и сорняки, — очень скоро увидят их флотилию и навряд ли подумают, что это праздник на воде или массовая ловля рыбы. И тогда форт оскалит свою огненную пасть, гораздо более мощную и зубастую, чем оружие у всадников на берегу.

Первый залп слишком короткий и не достигает цели. Но в форте успеют перезарядить орудия и перестрелять их прежде, чем беглецы окажутся в безопасной зоне, за лесистым мысом, который, увы, так далеко.

Из форта раздается второй залп, уже прицельный, но, к счастью, недостаточно точный. Большая часть снарядов падает в пустоту, только один попадает в лодку и разбивает ее в щепки. Все, кто находился в ней, погружаются в пучину.

Одномачтовая галера Хасана дает ответный залп, как и было предусмотрено в подобном случае. Сам галиот находится вне досягаемости выстрелов из форта, но он, в свою очередь, тоже не может подавить пушки противника: его выстрелы должны лишь оповестить о наличии мощных военных кораблей, которые приняли беглецов на борт. Теперь уже можно больше не делать из этого тайну. Галиоты могли бы подойти ближе и энергичнее ответить на огонь, но игра не стоит свеч, тем более, что задача у них другая — доставить морисков на землю предков.

Только теперь беженцы понимают, что до свободы и полной безопасности еще далеко. Атмосфере праздничного ликования приходит конец. Только теперь люди действительно готовы беспрекословно подчиняться приказам.

Очень скоро выстрелы станут прицельными. Это будет настоящее побоище, если только беглецы не увеличат скорость.

— Уменьшить груз! Все, кто умеет плавать, бросайтесь в воду!

Многие юноши, вымазанные сажей, из тех, что брали гарнизон, так и делают. Они не просто умеют держаться на воде, они плавают как рыбы.

Третий выстрел попадает в цель. Многие лодки разбиты. Моряки-берберы стараются как можно дальше уйти от разбитых лодок и тащат на канатах более медлительные лодки морисков, пока огибают мыс, за которым скрываются около двух десятков галиотов, отважно вошедших в зону рифов, недоступную для обычных военных судов.

Шлюпы берберов переправляют на борт морисков и возвращаются назад, на помощь лодкам, оставшимся в зоне прострела.

Четвертый залп уже не причиняет большого вреда. Перевертываются всего две лодки, скорее, из-за неосторожных движений сидящих в них испуганных людей.

Пятый залп попадает в обломки. Но есть новые жертвы среди тех несчастных, которые, цепляясь за разбитые доски, ждут спасения.

Шлюп Хасана и еще две лодки вновь отваливают от мыса, пользуясь паузой между залпами. Гребцы шарят веслами в поисках оставшихся в живых и, ориентируясь на крики и стоны, втаскивают на борт столько пострадавших, сколько могут вместить их суденышки, а остальным просто бросают веревки и тянут за собой.

Шестой залп запаздывает, есть надежда, что выстрелы прекратятся, но молчание пушек обманчиво, не следует слишком рассчитывать на него. Они все еще находятся у самого вражеского порога: враг обманут, но теперь уже полностью осознал происшедшее.

Раздается одиночный залп. Нужно срочно возвращаться. Раис все еще мешкает, продолжая искать уцелевших среди обломков разбитых лодок. Он слышит стон, оборачивается, но, видя вокруг только мертвые тела и все те же обломки, подтягивает веслом несколько проплывающих мимо трупов: кажется, один из них еще дышит. Совсем мальчик, он весь в крови. Хасан втаскивает его на борт. С адмиральского судна раздается сигнал о готовности к отплытию. Лодки берберов уже установлены в своих отсеках, остальные оставлены на мелководье. Если испанцы захотят вернуть свои суда, им придется хорошенько поработать, чтобы привести их в порядок после того, как они потанцуют на волнах и постукаются о выступы скал.

На галиотах снова царит возбуждение, слышится плач. Одни оплакивают мертвых, другие хотят остаться, чтобы искать их, похоронить, сказать последнее прости. А есть и такие, которые, едва прекратились выстрелы, подумали об акулах и уже готовы предпочесть опасной свободе на море кажущуюся безопасность лесного мыса. Люди поднимались на борт в спешке, не было времени объединять родственников, семьи — и снова крики. Эти мориски не самые благодарные гости. Но раз уж они на борту, надо их успокоить.

Солнце поднимается над горизонтом, когда флотилия, снявшись с якоря, направляется в Алжир.

Сторожевая крепость возобновляет обстрел, но почти сразу же наступает тишина. Взгляды часовых прикованы к цепочке судов, которые, воспользовавшись свежим морским бризом, дерзко распускают паруса прямо у них на глазах.

С последнего галиота доносится голос муэдзина, который встречает молитвой наступившее утро.

4

Днем испанский берег превращается в далекую зеленую полоску. Гребут все по очереди, и, хотя мориски не сведущи в морском деле, они сильны и готовы учиться. Не хватает им только дисциплины. Правда, нетерпимость к любого рода запретам отчасти помогла им спастись: многие из тех, кто бросился в море, когда надо было освободить лодки, научились плавать в темные, безлунные ночи, нарушая строгий запрет своих прежних хозяев.

Вокруг нет больше никаких военных портов, но в любом случае галиоты хорошо подготовлены к защите, даже несмотря на то что лишний вес сковывает их обычную маневренность и подвижность. Лишь окончательно убедившись, что их не преследуют, Хасан подводит общий итог сражения и человеческих потерь. Раис не доволен тем, как прошла операция, обстрела из форта можно было избежать, однако в целом результат неплохой. Пожалуй, даже хороший.

Все спокойно. Можно позволить себе немного расслабиться и отдохнуть. Хасан растягивается на носу корабля — это его любимое место еще с тех пор, как в детстве сопровождал Хайраддина в его рискованных и опасных путешествиях. Убаюканный равномерным покачиванием, он впадает в приятное забытье, хотя настоящий сон не приходит.

Поднимается попутный ветер, обещая быстрое и удачное плавание. Хасан торопится вернуться в Алжир, где он оставил все дела на попечение Совета. Хайраддин в Тунисе, и у него там много проблем. Город был захвачен недавно, обстановка неспокойная, а от испанцев можно ждать чего угодно. На этот раз не один Комарес готовится к сражению, вместе с ним будет и флот под командованием Андреа Дориа, а вскоре прибудет и император, который уже собирает войско для осады. Тунис сейчас словно вулкан.

Ветер усиливается, нужно сменить паруса, но Хасан продолжает лежать. Ему даже не надо открывать глаза — у него прекрасные гребцы и матросы. Он знает, как они работают.

Моряки еще возбуждены от недавно пережитой опасности и играют с ветром и морем. Людям Краснобородых всегда нравилось подшучивать над испанцами, так же как Аруджу, так же как Хайраддину, несмотря на его степенный и строгий вид. Еще до Туниса он в память о Бабе сыграл много злых шуток на итальянском побережье, от Неаполя и дальше вниз, захватив во владениях Карла Габсбургского множество пленников, товаров и дукатов.

Хасану хотелось бы встретить Аруджа по возвращении. Хотелось бы даже услышать его яростные окрики, Хасану очень не хватало отца. Не хватало его великолепного неистовства, никогда не оставлявшего места для скуки. Баба почти всегда всем перечил, это заставляло его собеседников отстаивать и защищать собственное мнение. С тех пор как Арудж-Баба погиб, Хасан понял, что бейлербей только того и желал, чтобы его в чем-то убедили. Не соглашаясь с другими, Арудж вынуждал их думать и доказывать свою правоту. Будучи от природы ленивым, он нашел способ заставлять других думать за себя. Во всяком случае, те, кто имел смелость настаивать и спорить, получали огромное удовольствие, когда после презрительных фырканий, криков, уверток и капризов Арудж в конце концов шел на попятный и сдавался. Это было все равно что укротить дикого зверя.

Были случаи, когда Баба делал вид, будто соглашается сразу, чтобы потом иметь удовольствие все опровергнуть и неожиданно выиграть спор в самом конце, когда казалось, что он уже вне игры. Так, уже мертвым, он посрамил своего врага Комареса, у которого всегда выигрывал, пока был жив.

Баба убили в сражении, это верно, но теперь пришел его черед отомстить. Маркизу де Комаресу было мало, что Арудж-Баба остался без головы. Он хотел еще надругаться над ним и, как известно, с этой целью повесил чудесный малиновый плащ Краснобородого на плечи Св. Варфоломея в одной из новых церквей маркизы, а легендарную голову Аруджа спрятал в футляр из стекла и железа, который установил у ног святого. Сопутствующая же надпись ясно и недвусмысленно гласит, что это останки поверженного демона, хранящиеся здесь в доказательство его гибели и во славу его победителя. Однако толпы верующих, которые приходят в праздничные дни, чтобы полюбоваться на алтарь Св. Варфоломея, восхищаются великолепной мантией и огненно-рыжей бородой, которую даже смерть и время не смогли лишить ее поразительного цвета. Никто не вспоминает о победителе Комаресе, на устах у всех имя Аруджа, и легенда о нем только крепнет. Хасан готов биться об заклад, что, где бы теперь ни находился его отец Баба, он этим обстоятельством похваляется, гордится и получает истинное удовольствие. Сколько раз Хасан планировал набег на церковь Шарлотты-Бартоломеа, чтобы выкрасть бороду и плащ Краснобородого, и столько же раз приходил к выводу, что Баба предпочел бы оставить их в алтаре, продолжая и дальше выводить из себя маркиза, вместо того чтобы возвращаться в Алжир по частям, в виде жалких останков.

Кроме того, Шарлотта-Бартоломеа под предлогом, будто Св. Варфоломей, ее покровитель, украшает его статую, а следовательно, и останки Аруджа венками из цветов. Это тоже, должно быть, доставляет большое удовольствие Бабе, если мертвые ведают о делах живых и если он, как и прежде, любит посмеяться.

Дует попутный ветер, корабли равномерно покачиваются на волнах, Хасан все так же лежит на палубе, и мысли его продолжают блуждать, потому что сон так и не приходит.

С тех пор как умер Баба и уехала Анна де Браес дворец поскучнел.

Кто знает, не разучилась ли Анна смеяться, сохранила ли свою привычку вздергивать подбородок, глубоко вздыхать и с равнодушным видом озираться по сторонам, когда сердится, волнуется или собирается заплакать, но не хочет, чтобы это заметили. Теперь Анна, наверно, больше не плачет, ведь она, должно быть, стала совсем взрослая.

Он велит себе гнать прочь эти мысли. Человека посещает столько мыслей, в душе живет столько воспоминаний, столько различных чувств, что, казалось бы, вполне можно прогнать одну из них, не рискуя ощутить пустоту. Однако, изгнав мысли и воспоминания об Анне де Браес, Хасан ощущает в душе огромную черную пустоту. А если разрешить этим мыслям вернуться, они все равно будут его тревожить, тогда как другие воспоминания и чувства могут задерживаться, уходить и приходить так, что он их даже не замечает.

Например, он с нежностью вспоминает далекий образ своей тетки, которая ненадолго заменила ему мать. Хасана беспокоит ее судьба, он хотел бы получить сведения о ней. И все-таки о тетке он никогда по-настоящему не скучал, сохраняя о ней самые приятные и добрые воспоминания, и только. Мальчик проводил все свое время в горах, где пас коз, и тетка мало что значила в его жизни. А вот само место, где он родился, означало очень многое: иногда он все еще вспоминает яркие краски, острые запахи, расплывчатые очертания сверкающих, словно хрусталь, гор. Сегодня его родиной стал дворец Краснобородых — это его дом и его семья: Осман Якуб, Хайраддин, гарем, солдаты, друзья и воспоминания об Арудже. Интересно, помнит ли Анна де Браес о своей жизни во дворце и о них?

Какой-то мальчишка, пробегая мимо, больно ударил его по ноге, и это помогает Хасану прервать нить воспоминаний. Осман непременно сказал бы, что воздействовать на него можно только силой, потому что он упрям. Но разве может знать Осман Якуб о внутренних терзаниях Хасана, которые даже для него самого — тайна за семью печатями?

5

Тем временем дети морисков, отоспавшись, принимаются играть. Визжа от восторга, они перекатываются по палубе, словно маленькие морские волны.

— Это военный корабль, а не улица, где вы можете бегать и прыгать, словно с цепи сорвались. Прекратите сейчас же, — кричит им надсмотрщик, — своим шумом вы разбудите раиса!

Но именно на раиса дети и хотят посмотреть и, подкравшись к нему, застывают вокруг. Они столько слышали о чудесном плаще Аруджа, что теперь хотят посмотреть на великолепные одежды его сына и совершенно потрясены, застав его спящим на простом мешке да еще перемазанным сажей. Потрясены, но не разочарованы: он им нравится и такой — молодой и красивый. Кто-то из детей осторожно дотрагивается до него, кто-то дергает за волосы, наклоняется, чтобы получше рассмотреть. Они болтают между собой, смеются, когда Хасан, внезапно протянув руки, ловит парочку озорников. Остальные разбегаются с пронзительным визгом, но тут же возвращаются снова, чтобы их тоже поймали. Так на глазах побледневшего от ужаса надсмотрщика продолжается эта игра с бесконечной беготней, хохотом и падениями.

Женщины не вмешиваются, они неподвижно стоят на палубе, не понимая, что это — кошмарная явь или сон. Делать им нечего, не считая, разумеется, тех, у кого грудные младенцы, и вынужденное безделье усиливает тоску и страх. Праздность для них внове, но женщин удручает и эта масса воды, которой не видно конца и края, и мысли о будущей жизни.

Прежняя жизнь была лишена надежды, но все в ней было знакомо, привычно, предсказуемо: камни, дороги, убогий дом, даже несчастья. Теперь их ждет пугающая неизвестность, как, например, поведение раиса: он внезапно прерывает игру и уходит. Наступает его черед стоять у штурвала, но женщины не знают, ушел ли принц по делам или чтобы наказать их детей. Они успокаиваются только к обеду, когда, сверив курс, уточнив время, состояние моря, а также связь с другими судами, раис выходит к своим пассажирам в великолепном наряде, как и подобает принцу: в шелковом кафтане и в голубом бархатном тюрбане.

6

Взрослые мужчины тоже горят желанием побеседовать с раисом, прибывшим из Алжира. Они рассказывают ему, как радовались, когда до них доходили слухи, что Краснобородые освобождают морисков, томящихся в рабстве у испанцев, и как их собственные надежды на освобождение рухнули, когда Хайраддин отправился в Тунис, а император послал против него столько кораблей, что ему уже было не до морисков. Вот почему они так удивились, когда пришло сообщение, что Хасан приедет за ними в день смены луны.

Теперь, оказавшись на кораблях и чудом избежав опасности, крестьяне-мориски довольны, но еще не до конца убеждены, что самое страшное позади, как объявил им надсмотрщик во время раздачи вечернего рациона. А вдруг их уже преследуют? Или на них нападет какая-нибудь военная флотилия? И можно ли быть уверенными в том, что не будет шторма и что ни одно судно — а все они так перегружены — не потонет?

Есть опасность наскочить на риф или оказаться жертвой какой-нибудь гигантской рыбы, может начаться бубонная чума, свалиться с неба комета, морская гидра может разинуть свою чудовищную пасть и поглотить один за другим все галиоты.

Однако, если не считать всех этих воображаемых катастроф, Хасан уверяет их, что погода установилась хорошая, а нападение на них маловероятно. Испанские корабли, впрочем, мориски и сами это знают, сейчас заняты в Тунисе. Французы стали союзниками берберов, так как враждуют с испанцами, поэтому, если они и встретятся с французскими судами, опасаться им нечего. Англичане, португальцы, голландцы ведут военные действия в океане, а Венецианская Республика сейчас не собирается воевать на Востоке. Поэтому пусть лучше успокоятся и подумают о будущем.

Но когда мориски размышляют о будущем, у них возникают новые сомнения: раз им пришлось оставить орудия труда и скот, как же они будут возделывать новые земли?

Надсмотрщик обещает привязать к веревке и отправить искупаться в море первого, кто пожалуется еще раз.

Однако неразрешенные вопросы остаются. Какой будет их жизнь на земле предков?

Может быть, Осман Якуб и прав, когда заявляет, что Хасан терпелив, словно школьный учитель. Но ведь это правильно, что люди задают вопросы, не желая жить с шорами на глазах. Хасан объясняет морискам, что они получат в собственность земли рядом с пустыней или в самой пустыне, где уже есть деревни, населенные морисками, вернувшимися много лет назад в Берберию. Их братья подберут для них новую работу.

Пока обеспокоенные отцы получают интересующие их сведения, дети носятся вокруг, вновь возвращаются к раису, очень довольные, что видят его в красивом наряде, любуются его массивной, сверкающей на солнце цепью.

И взрослые, следуя примеру детей, постепенно успокаиваются.

Они понимают, что работа им предстоит тяжелая, но кто же ждал легкой жизни? Работать в пустыне, но на себя все-таки лучше, чем всю жизнь прожить в рабстве. Они наперебой что-то рассказывают, торопясь поскорее забыть о пережитых невзгодах.

— Да пребудет с тобой вечное благословение Аллаха, раис! Хасану пришлось бы еще долго выслушивать хор похвал и благословений, если бы не суматоха у люка на корме.

7

Мальчик, которого Хасан собственноручно спас последним и который все это время оставался в полузабытьи, открывает глаза, озирается по сторонам и, неожиданно вскочив, пытается броситься в море.

— Что это на тебя нашло, ты обезумел? — кричат женщины, ухаживающие за ним. — Лежи тихо, мы уже далеко отплыли от форта, бояться больше нечего. Смотрите, он весь в крови. Позовите лекаря, пусть прижжет ему рану.

Несколько минут женщины с трудом удерживают его, однако мальчик быстро слабеет и, упав как подкошенный, снова теряет сознание. Он даже не чувствует, когда лекарь прижигает ему рану.

— Почему он хотел бежать?

— Он без сознания.

— Нет, нет, — протестует старуха, пробираясь к нему в толпе других женщин, — пропустите меня. Я знаю, что с ним, с беднягой. — И обнимает его так, будто хочет скрыть, спрятать от остальных. — Все хорошо, Амин, успокойся. Подожди, пусть у тебя сначала заживет эта ужасная рана. Зачем тебе бросаться в море? Кто ты такой, чтобы решать вопросы жизни и смерти? Может быть, ты хозяин на этом корабле?

— Верно. Я должен поговорить с раисом.

— Стой, или ты не видишь, что не держишься на ногах? Ты, должно быть, действительно спятил.

Но Амин больше не слушает ее, со счастливым видом он озирается по сторонам.

— Каким оружием ты отрубишь мне голову, господин? Перед ним стоит принц Хасан.

— Ты, наверно, и в самом деле сошел с ума, если думаешь, что я отрублю тебе голову только для того, чтобы доставить тебе удовольствие.

— Хасан, сын Краснобородого, возьми свою саблю. Я прошу, чтобы это была сабля. Ведь ты Хасан из Алжира, не так ли?

— Ты прекрасно знаешь, кто я. Скажи лучше, кто ты. Мне говорили, что ты хотел броситься в море.

— Теперь я хочу умереть от твоей руки и с благословения Аллаха, но если ты прикажешь, я не побоюсь броситься в море.

— Покончим с загадками. Что такое ты совершил, раз сам себя приговариваешь к смерти?

Мальчик протягивает к нему обожженные руки.

— Я начал с дома на самом верху. Это я зажег огонь, но я не знал, что ты запретил это делать. Я был там всю ночь.

— Если ты действительно не знал, то не виноват.

— Нет, виноват. Я разбудил испанцев в форте и в соседнем городе. Все эти люди погибли по моей вине.

— И я должен поверить, будто ты в одиночку поджег целый город?

— Могу поклясться. Я развел двадцать два костра. Хасан, только что избежавший массовых проявлений благодарности, теперь рискует утонуть в мольбах и просьбах.

Женщины не отваживаются обращаться к раису напрямую, но, столпившись вокруг него, повторяют шепотом одно и то же слово. Шепот усиливается, нарастает, звучит как бы на одной пронзительной ноте и производит сильное впечатление. Хасан поднимает руку, требуя тишины.

— Своим заупокойным плачем вы требуете его смерти. Значит, это вы, а не я вынесли ему приговор.

Женщины приходят в волнение. Не зная, что предпринять, они ритмично раскачиваются взад и вперед, как бы в такт своему плачу, и вдруг одна из них бросается на колени перед Хасаном и предлагает свою жизнь за жизнь Амина. Склонив голову и обнажив шею, она пронзительно кричит в ожидании, когда раис взмахнет своей саблей.

Хасан требует, чтобы принесли скамью, усаживает на нее женщину, которая хотела умереть вместо Амина, и среди всеобщего замешательства говорит, что теперь мориски могут сами вершить суд над своими людьми, решая их судьбу. Что касается его, Хасана, то он считает, что мальчик не виноват в нарушении приказа, раз он его не слышал. Пожар привел к трагическим последствиям, однако надо иметь в виду, что не только пожар, устроенный Амином, насторожил часовых форта, которые, надо думать, знают свое дело. Не так-то просто незаметно увести рабов из-под самого носа хозяев.

8

Суд над Амином занял пассажиров на весь оставшийся день, отвлекая от тягот непривычного морского путешествия. Новость передается с одного судна на другое, среди вождей племен выбирают того, кто должен вынести окончательный вердикт, опрашивают семьи, среди которых есть погибшие.

Приговор мог быть вынесен давным-давно, но дело затягивается, потому что каждый хочет сказать свое слово, хотя чаще всего говорит то же самое, что и остальные. Нужно ли выносить смертный приговор? Пятеро молодых людей, каждый из которых много старше Амина, пойманные на месте преступления с факелами в руках, не были наказаны. Кроме того, как можно в обычный мирный день приговорить к смерти мальчишку, который оказался более ловким и храбрым, чем все они, вместе взятые? И разве всем им не хотелось стереть с лица земли этот город печальных воспоминаний? И вот теперь бедный Амин, чудом уцелевший в огне и в воде, должен умереть, когда его народ счастлив и свободен?

В конце концов в ответ на единодушные причитания женщин, требующих помиловать Амина, раздается не менее единодушный крик новоявленных судей, даровавших ему жизнь.

Амин не плачет и не чувствует себя искупившим вину. Он стоически просит наказать его и ведет себя как настоящий герой. И тем не менее, когда рулевой, чтобы покончить с этим и освободить палубу от орущей толпы, дает ему пару затрещин, после чего отправляет всех спать, у мальчишки текут слезы, крупные, как фасолины, которые ему дали на ужин вместе с четырьмя галетами.

— Теперь, когда я сделал тебя счастливым, ешь, — говорит ему рулевой.

И Амин смиряется с тем, что этой ночью избежал смерти.

9

Галиоты, резво бегущие друг за другом, окутаны вечерними сумерками. Мориски изо всех сил налегают на весла, и надсмотрщик свистит всякий раз, как кто-то из них сбивается с ритма от усталости. Его заменяют другим гребцом и отсылают отдохнуть в трюм, где все должны были бы спать, а на самом деле бодрствуют и держатся настороже. И правда, когда из темноты возникает цепочка огней и начинает приближаться, извиваясь словно змея, немедленно раздается встревоженный шепот.

Хасан уверяет, что им нечего бояться, так как это караван торговых судов, которые не собираются ни на кого нападать.

— Жалко! — говорит этот безумец Амин, который одним из первых заметил огни.

— Почему? Ты бы хотел вступить с ними в бой?

— Еще бы!

Своим энтузиазмом, стремлением прямо идти к цели Амин напоминает принцу другого мальчика — Пинара, хотя он и не похож на него внешне.

— Тебе не нужен слуга? У тебя, конечно, уже есть другие слуги, но возьми меня, я не буду тебе ничего стоить. Пищу я сам себе добуду. Я хочу быть рядом с тобой, потому что мне нравится воевать.

— А мне нет.

Амин хохочет, это кажется ему смешным и маловероятным.

— Тогда что же тебе нравится?

— Смотреть на звезды.

Ночь ясная и звездная. Амин смотрит на небо и снова смеется.

— Ну, сегодня ночью мне тоже нравится смотреть на звезды, потому что я думаю, что мог бы быть там, среди них, если бы умер, но я остался здесь, на земле. А вообще-то звезды меня не интересуют. Они слишком далеко. Но я буду охранять тебя, когда тебе захочется полюбоваться на них, и тогда ты сможешь делать это совершенно спокойно и в полной безопасности.

Караван торговых судов медленно проплывает мимо, держась все время на значительном расстоянии, чтобы избежать неприятных неожиданностей. Море снова становится совершенно черным. Ночь безлунная, а света звезд недостаточно. Они действительно слишком далеко.

XX

Осман Якуб, для которого, похоже, время остановилось, избороздив лицо его сеткой мельчайших морщинок, предается гневу и кричит что есть сил тоненьким своим голоском.

Скоро утро, у Хасана тысяча дел, а его слуг нет на месте. Никто не откликается на зов, никого нет и вокруг комнаты принца.

Никогда еще дворец не являл собой столь откровенного царства лени, и виноват в этом Хасан, который не умеет наказывать, никогда не прибегает ни к палкам, ни к хлысту и, само собой, не сажает провинившихся на кол. Кол — ужасное наказание, даже Осман его не одобряет, но что-то ведь нужно делать, чтобы встряхнуть этих бездельников. Скоро принц проснется, а рядом с ним ни одного слуги, чтобы помочь ему одеться, ни одного факельщика, чтобы сопровождать его. Никого. Покои принца опустели.

Как можно тише, стараясь не шуметь, старик открывает дверь в комнату Хасана. Он собирается пожелать принцу доброго утра и посмотреть, не нуждается ли тот в его помощи. Но комната Хасана пуста. Постель смята, ночная одежда брошена в угол, светильник над кроватью потушен, окно открыто, а на улице еще совсем темно. Встревоженный Осман Якуб, опасаясь похищения или таинственного исчезновения своего питомца, суетливо ищет его в спальне, ковыляет в приемную принца, мечется по коридорам, где обнаруживает стоящих на часах гвардейцев, как в тех особых случаях, когда проводятся чрезвычайные заседания Совета. Не обращая внимания на усмешки, которыми обмениваются солдаты при его появлении, он носится среди них в своих шлепанцах с загнутыми кверху носами и ночной накидке с развевающейся по краям шелковой бахромой, подобно аисту с обтрепанными крыльями. Здесь ошеломленный Якуб узнает, что Совет недавно собрался на срочное ночное совещание.

Святая Мадонна, на этот раз старость все-таки взяла свое! Пока весь дворец жил как в лихорадке, Осман спал себе, словно крот, размышлял о будущем и хотел посадить на кол лентяев. Он и не слышал ничего, глухой старый дурень. Его самого стоило бы за это наказать, но сначала надо выяснить, что происходит.

Осман садится прямо на землю, что в таком торжественном и сугубо официальном месте одному ему и разрешено делать, и смущаясь, как человек, который не знает того, что обязан знать, начинает осторожно выведывать причины такой поспешности и суматохи.

Ночью почтовые голуби принесли дурные вести.

Гвардейцы и слуги прекрасно осведомлены обо всем, хотя речь идет о секретном сообщении, известном только Совету. Но этот царский двор ничем не отличается от любого другого царского двора, приемная есть приемная, то есть место, где известна любая новость.

Слуги сообщают Осману Якубу все эти секретные сведения шепотом, но с большим ажиотажем, гордясь тем, что на этот раз знают больше, чем доверенный слуга по особым поручениям.

Тунис пока не сдается, но есть опасность, что долго он не продержится. Его осаждают превосходящие и хорошо вооруженные силы противника, и, что еще хуже, в городе тяжелое положение — голод, болезни. Кроме того, горожане опасаются расправы. Наместники боятся возможного предательства сторонников свергнутого султана, который готов вновь сесть им на шею, и теряют время, измышляя неосуществимые планы бегства или какие-либо иные невероятные способы спасения, вместо того чтобы помогать оборонять город. Войско берберов обессилено, а турецкий контингент слишком невелик.

Осман затыкает уши. Что он может услышать еще? Подробности его не интересуют.

Уткнувшись подбородком в худые, костлявые коленки, он размышляет, пытаясь понять, как произошло, что в Тунисе они оказались на грани поражения. Ведь все это предприятие осуществлял не порывистый и нетерпеливый Арудж-Баба, а истинный мудрец, который к тому же умеет держать в руках вожжи. У Хайраддина светлый и ясный ум, словно в голове у него таблица умножения. Все дело в самой войне. Осман в этом совершенно уверен, и именно теперь, в этих трудных обстоятельствах, он хотел бы быть великим раисом, самым великим и могущественным, чтобы иметь возможность сказать: «Хватит, прекратите эту бессмыслицу. Зачем бесконечно таскать за собой оружие и солдат по всему миру? Если вы хотите навести порядок, то этот способ не годится. Последствия такие, словно у вас в руках грубые и жесткие щетки, которые, вместо того чтобы чистить, только поднимают пыль и делают дырки в одежде».

Звук трубы возвещает, что Совет закончился, церемониймейстер распахивает двери.

— Ты тоже уходишь? Подожди, прошу тебя, — кричит Осман Якуб, которого отшвырнуло в сторону волной выходящих из дверей членов Совета и воинов, — скажи, что я должен делать, сын мой? Что случилось?

Но Хасан не видит его и не слышит. Он уже далеко.

Что за несчастье найти себе сына, который является также сыном двух царей и должен все время куда-то бежать, как будто иначе мир перевернется!

В приемной говорят, что войска в Тунис посылать не будут, слишком поздно.

— По крайней мере, он останется со мной дома, — вздыхает Осман, — конечно, я не буду видеть его ни утром, ни вечером, но зато здесь он в безопасности.

2

Дворец словно охвачен бурей. Нужно как можно скорее подготовиться к обороне. Все куда-то бегут, и у всех есть какие-то дела. Затихают лишь с приходом сумерек. Император Карл Габсбургский может решиться приплыть и сюда на гребне затеянной им войны, но пока он пытается захватить Тунис, Алжир одевается в броню.

А что может сделать бедный старик? Официально он получил задание помогать службе почтовых голубей. Совершенно очевидно, что во время осады города голуби — идеальный способ передачи информации, но немногие имеют верное представление о том, как их использовать. Если расстояния велики, то голубей необходимо несколько раз менять, как почтовых лошадей, только с птицами гораздо меньше проблем. Совсем не трудно припрятать в заранее подготовленных местах несколько ящиков с голубями. И в этом случае голуби надежнее, чем верховые гонцы, пловцы, скороходы и т. д. Но необходимо скрыть их отлет, потому что в этот момент достаточно одного выстрела, чтобы все кончилось, не успев начаться, зато потом, на лету, голубей очень трудно перехватить. Осман имеет большой опыт и не может спокойно смотреть, как молодые пускают все на самотек. Мальчики, которым доверены голуби, смелые и преданные, но они больше заботятся о послании, чем о птицах, и не понимают, что в этом деле нужны ласка, любовь и забота. Необходимо следить за состоянием крылышек, лапок, коготков, слушать, не слишком ли сильно бьется сердечко птицы от страха, проверять перья. Надо быть очень заботливым, внимательным и к тому же иметь крепкие нервы: ведь иногда голубь расплачивается собственной жизнью за дурную весть, а это несправедливо.

К сожалению, почти каждый вечер приходится оплакивать послание, пришедшее утром, потому что каждая новая весть хуже предыдущей. Осман Якуб, который за годы пребывания во дворце и на адмиральских кораблях научился понимать истинный смысл шифрованных посланий, то есть читать между строк, догадывается, что положение очень серьезное. Он понимает, что Тунис — это место обманутых надежд и невыполненных обещаний, клятвопреступлений и интриг, где люди разбились на враждующие группы и где у каждого одна цель — спасти собственные богатства любой ценой. И еще Осман понимает, что Хайраддин должен уйти оттуда. А если он решит остаться, то исключительно из любви к сражениям и войнам, которую Краснобородые впитали с молоком матери и которая теперь гложет их, словно червь. Как может Хайраддин так заблуждаться, сообщая всякий раз о победах, которые на самом деле победами не являются? Он вышел из крепости с большой частью своих людей, чтобы отогнать к морю войска императора, и действительно ему удалось разгромить их позиции у самых стен крепости. И это, как следовало из послания, считалось крупной победой. Но Осман понимает, что то была кратковременная победа: корабли Карла Габсбурга сохранили свой боевой порядок, ни одна лодка не отвалила от берега, и многочисленное войско императора даже не почувствовало этих мелких уколов.

Не может быть, чтобы Хайраддин не понимал истинного положения вещей. Ведь он видит своих противников каждый день, словно на ладони, — тысячи германцев, испанцев, португальцев и Бог весть кого еще, кто ходит в союзниках у императора. Более пятисот кораблей ведут осаду Туниса.

Со своей маленькой открытой террасы Осман Якуб Сальваторе Ротунно смотрит на море и приходит в ужас при одной мысли, какое зрелище откроется его глазам, когда все эти суда и полчища воинов неприятеля переберутся в Алжир.

Наверняка та же мысль беспокоит и Хасана.

— За работу, — говорит принц своим подданным, — все остальное сейчас не имеет значения. Будем готовиться к обороне.

И город проснулся, как будто прошел дождь с перцем, разбередив те самые укромные уголки души, где рождается воля.

Этот юный раис из особого теста. Он всегда спокоен, всегда находит нужные слова, всегда знает, что сказать и солдатам в казарме, и жителям города.

Алжир стал подобен тем спелым и плотным гроздьям винограда, которые смотрятся единой, глянцевитой массой, а на самом деле состоят из косточек, веточек, усиков, растущих в разные стороны. С моря город выглядит как огромная скала из белого и гладкого камня, а внутри он напоминает гроздь винограда или сердцевину граната: дома, тесно прижавшиеся друг к другу, как будто рождаются один из другого, то рядом, то сверху, то снизу, на крутых подъемах и спусках. Хотя, пожалуй, нет, он не похож ни на один из плодов, растущих на земле. Его сады пульсируют подобно живому плоду или морским раковинам, готовым в любой момент захлопнуться. А скорее всего, Алжир не похож ни на плоды земли, ни на дары моря: он похож на самого себя. И всякий раз, когда Осман смотрит на него, город кажется ему чудом.

Так же как в Тунисе, здесь обитают люди разных национальностей, но Хасан добился согласия и понимания между ними, и ему это удалось даже лучше, чем Краснобородый.

Разумеется, настолько, насколько люди вообще способны жить во взаимном согласии.

Хасан идет среди своих подданных в окружении небольшой свиты людей, которые помогают ему сообщать горожанам новости и приказы. А за этой официальной свитой бежит вприпрыжку Осман Якуб, худой и легкий, словно тень, так что никто на него и не смотрит, а может быть, просто не замечают, хотя странные наряды Османа выделяются даже среди одежд самых разнообразных и фантастических покроев, которые носят в городе.

3

В июле воздух тяжелый и неподвижный, а когда дует ветер, он приносит с собой песок из пустыни, забивающий нос, рот и уши. Однако, несмотря на удушливую жару и другие неблагоприятные климатические условия, работы по подготовке города к осаде идут так быстро, что Осман не перестает удивляться. Алжир нельзя назвать ленивым городом, напротив, он всегда был очень живым и активным. Но то была обычная, повседневная активность, которой не замечаешь до тех пор, пока она сохраняет свой привычный ритм. Теперь Осман это понимает точно: ему не хватает обычных звуков, и получается так, будто весь этот шум, который царит вокруг него, полон пустот и дыр. Осману не хватает пронзительных криков торговцев, фокусников, акробатов, уличных драчунов и даже покупателей навоза. Страх заставил всех умолкнуть. Даже женщины притихли, будто нет больше непослушных детей или строптивых и упрямых товарок, которых надо поставить на место. Все работают по очереди, готовясь к обороне города, укрепляя молы, берег, холмы. Даже ремесленники отложили свои обычные занятия и мастерят орудия для нападения и защиты.

Город старается не растрачивать попусту свои запасы. Раис Хасан приказывает заполнять склады продовольствием, которое должно будет обеспечивать им существование в случае, если придется выдерживать осаду со стороны моря и суши, а то, что остается, распределяет очень экономно. Установлен точный рацион и предусмотрены суровые наказания для нарушителей: тех, кто торгует из-под полы, и тех, кто запасает продукты сверх положенной нормы, будут казнить на месте преступления.

Об этом глашатаи оповещают всех на улицах и площадях. Мужчины и женщины Алжира клянутся соблюдать законы и дисциплину, но Осман знает, что они не ангелы, слетевшие с небес. Лучше полагаться на законы и праведный суд.

— Громче, ребята, чтобы все хорошенько вас слышали, — наставляет Осман, размахивая старым красным веером, как пылающей головешкой, и пытаясь подбодрить уставших глашатаев, — скажите им, что раис заставит соблюдать свои приказы, пусть никто не ждет снисхождения.

Наказания за неподчинение приказам перечисляются такими громкими и устрашающими голосами, что люди не без удовольствия шепчут друг другу: «Как будто вернулся Арудж-Баба».

Похоже, алжирцы испытывают тоску по тем дням, когда Баба становился жестоким и они, подбирая отрубленные руки и головы, думали: «Вот это настоящий хозяин!» — и, подсчитывая количество казненных, укреплялись в сознании его могущества.

— Что же тогда бейлербей сделает с нашими врагами, — говорили они с гордостью, и жестокость их господина казалась им гарантией безопасности и мира, словно неприступная крепость.

Иногда люди бывают глупы, как ослы. Они ищут опору в том, кто тащит их в пропасть. Но с Хасаном они могут чувствовать себя совершенно спокойно. Мальчик не похож на взбесившегося жеребца, закусившего удила.

Жеребец, закусивший удила, это судьба, которая подвергает испытаниям несчастных жителей Алжира. Никто из них не собирается быть героем, но, если их город будет осажден, героями станут все. А жители Туниса? Могли ли они выбирать? «Простые люди, — думает Осман Якуб, — а не сильные мира сего, не те, кто имеют деньги и власть, знают толк в интригах, те, для которых судьба — объезженный конь, и они искусно им управляют».

4

Самый печальный день этого тревожного июля наступает, когда утренний голубь приносит весть, что в тунисском порту пала крепость делла Голетта, которую штурмовали более семидесяти кораблей. Вечерний голубь приносит еще более страшное известие: императорский флот за один раз проглотил сразу 80 лучших кораблей Берберии, обнаружив их убежище на мелководье, которое Хайраддин считал идеальным.

— Ничего себе, — бормочет Осман Якуб, который бежит к Хасану с дурной вестью. Старик хочет сообщить ее сам, как в те времена, когда Хасан был маленьким и он давал ему самые горькие пилюли, надеясь своими уговорами их хотя бы немного подсластить. Корабли берберов пошли на дно, не успев сняться с якоря, без единого выстрела, словно простые бревна. Маневренность, скорость, легкость не могли их спасти, даже не пригодились.

Но что за глупости! Неужели Осман решил стать стратегом? Бессмысленно объяснять что-то Хасану, который знает все и без него. Слова Османа — лишь тщетная попытка утешения. 80 кораблей — огромная потеря.

— Зато они не смогли ими воспользоваться.

Чтобы корабли не достались Карлу Габсбургскому, Хайраддин, поняв, что их убежище превратилось в ловушку, приказал потопить все корабли, включая и свой изумительный флагман.

— Что же теперь будет? — спрашивают друг у друга жители Алжира. — Что будет?

Среди простых жителей города никто не может дать ответ на этот вопрос, и потому они все собираются перед дворцом. У некоторых в Тунисе родственники среди солдат армии Хайраддина, среди поселенцев или торговцев. У многих там имущество, товары, лавки. А кроме того, флот является общим достоянием города. Но более всего людей будоражит страх перед грядущей атакой на Алжир. Кто остановит войска императора?

Хасан выходит к людям. 80 потерянных судов — страшное несчастье, но это еще не конец. Другие корабли надежно спрятаны в порту Боны, и многие еще остались в Алжире.

— Пошлем их в Тунис Хайраддину, — истошно кричат самые беспокойные.

«Дураки, — думает разъяренный Осман, — это все равно что бросить в костер все сразу! Раз у них нет мозгов, нужно срочно заткнуть им глотки!»

Осман ужасно рассержен и даже не слышит, что отвечает им Хасан: к счастью, и на этот раз в Тунис не отплывает ни один корабль, а те, что снимаются с якоря, имеют другое задание. Поскольку в дальнейшем будет нелегко пополнять запасы продовольствия, Хасан отправляет три судна, чтобы прочесать, как он говорит, море. И когда галиоты возвращаются с четырьмя, направлявшимися в Испанию судами, трюмы которых доверху забиты отборным зерном, раис приказывает увеличить всем дневной рацион. Иногда полезно немного расслабиться.

5

Очередное послание, пришедшее однажды утром, содержит сведения о новой вылазке Хайраддина из-за стен осажденного города с целью лишить войско неприятеля запасов пресной воды и отрезать им пути подхода к источникам.

— Никто другой не был бы способен на такой шаг, но этот кудесник нанес точный удар, — рассказывает Осман новорожденным виверрам, наведавшись к ним с коротким визитом, дабы справиться об их здоровье и настроении. — Он оставил без воды солдат Карла Габсбургского и незаметно вернулся обратно в Тунис.

Однако послание, прибывшее в сумерки, приносит очень неприятное дополнение к этой новости: по возвращении Хайраддин обнаружил в городе большой переполох. Несколько тысяч рабов-христиан, которые были заперты в банях, подняли бунт и бежали из своей тюрьмы.

Таким образом, за стенами Туниса идет сейчас настоящее сражение, а не просто усмирение кучки мятежников. «Но как могли рабы-христиане выйти из бань, захватить дороги, а в некоторых местах и эскарпы?[9]» — спрашивает себя Осман Якуб. «Очень просто, — отвечает он сам себе, чрезвычайно возмущенный, — кто-то открыл им двери. Но ведь это предательство!»

Сначала тунисцы призвали Хайраддина, чтобы он изгнал Мулей-Хасана, а сегодня, когда тиран низложен и нашел себе мощного союзника в лице Карла Габсбургского, вместе с которым ведет осаду Туниса, они ждут не дождутся, когда он вернется назад. Они кланяются ему издали, буквально из окон своих домов, ждут его приказаний и готовят западню для друзей и союзников, которые помогали им изгнать тирана. Теперь тунисцы близки к тому, чтобы вернуть их к его ногам. Это измена.

С самого начала Осман чувствовал ее запах и страшно боялся, что Хайраддин со всей своей гениальностью погибнет так же, как Арудж-Баба, обманутый подлыми людьми.

И все же Осман, который, кроме пагубной привычки задавать слишком много вопросов, умеет еще читать в самых укромных уголках сердец других людей, готов поклясться, что в глубине души Хайраддину никогда не было никакого дела до тунисцев, так же как и до дурных поступков Мулаи-Хасана.

«Да простит меня Господь, — думал старик, когда авантюра была еще в самом начале, — его интересует город Тунис и прекрасный порт. Он всегда ему нравился. Эта старая искра разгорелась вновь». Но пристало ли слуге предаваться столь бесполезным мыслям?

Особенно когда потеряно 80 прекрасных кораблей и город Тунис может стать для Хайраддина смертельной западней.

И все-таки появляется слабая надежда: белок воробьиного яйца, по которому предсказывается будущее, дает благоприятный ответ.

На следующий день приходит неожиданное сообщение: Хайраддин решил наконец оставить Тунис и будет искать способ выйти из города.

6

— Если войска императора держат его словно в тисках, как же Краснобородый сумеет вывести оттуда всех наших? — спрашивают друг друга слуги во дворце.

Осман Якуб сердится на них. Как? Разве они не слышали, что Хайраддин может выйти из осажденного города и возвратиться обратно, когда ему вздумается. Однако Осман говорит так только для того, чтобы урезонить слуг и чтобы сомнения не распространились по всему городу. Сам-то он знает, что отступление — дело очень сложное.

И тем не менее как-то на заходе солнца голуби и верховые гонцы приносят долгожданную весть, что Хайраддин прорвал осаду и теперь уже вне досягаемости врагов. Вечером в Алжире устраивается по этому поводу праздник.

Только Осман не может ни радоваться, ни уснуть, потому что сердце его разрывается от неисполнимых желаний. Он лежит на циновке для сушки трав, рядом с цветами ромашки и шиповника, вдыхая их успокаивающие и очищающие запахи, но перед его мысленным взором проходят толпы людей, которых он никогда раньше не видел. Это все, кто вскоре должны будут пережить адские муки в Тунисе.

— Что нам делать? — спрашивают они у него, и их умоляющие глаза широко раскрыты.

Осман очень недоволен тем, как устроен мир, а заодно и тем, как устроено небо. Если ничего не могут сделать Иисус Христос и Магомет с помощью Отца Небесного и Аллаха, то что может сделать скромный старый Осман Якуб Сальваторе Ротунно?

На следующий день жители Алжира возвращаются на работу, Хасан продолжает твердить, что нужно торопиться. Все может произойти, как только императорские войска почувствуют себя полными хозяевами Туниса.

— Надейтесь, — шепчет Осман женщинам в гареме, уставшим готовить бинты и повязки, — мы крутимся словно белки в колесе, я знаю, но зато наш сын обеспечит нам мир и покой.

С женщинами в гареме Осман Якуб может позволить себе говорить в подобном тоне о раисе, потому что многие, как и он, растили Хасана.

— Хотел бы я знать, чем ты недоволен, — спрашивает Осман вечером у Хасана, готовя ему ванну для ног, — насыпи растут словно грибы.

Но Хасан говорит ему, что не хватает хороших мастеров — каменщиков и плотников. Нужно закончить мол, построить вторую, более широкую цепь земляных укреплений и стену вдоль прежних границ города, усилить касбах,[10] чтобы воспрепятствовать лобовому штурму.

Все эти постройки были начаты уже давно. На них ушли камни разрушенной испанской крепости Эль Пеньон, которая много лет возвышалась позади порта, но потом работы были прерваны. Краснобородые думали, что достаточно будет мощного флота, чтобы отпугнуть врага, но теперь его явно недостаточно, потому что враг очень силен.

Может быть, слишком медленно движутся долгосрочные работы, но зато в хорошем темпе идет «латанье дыр»: укрепляются стены, заделываются пробоины, сооружаются новые орудийные площадки, делаются фальшивые окна, тайные ходы, ловушки, каналы. Маленькие хитрости, от которых может зависеть жизнь многих людей.

Эти мелкие косметические работы выполняют женщины и дети: они бегают толпами, нагромождая в стратегических пунктах самые невероятные и вместе с тем простые орудия вроде палок и дырявых печных горшков, пыжей, сухих экскрементов, камней, поленьев, дерна, костей, песка — словом, всего, чем можно ранить, на чем можно поскользнуться, что можно поджечь или с помощью чего можно напустить дыма, удушить, обмануть, отвлечь, удивить.

Хайраддин и его солдаты движутся в Бону окольными путями, так сообщают послания, — чтобы оторваться от преследователей.

«Только бы императорские войска не опередили их морем и не уничтожили берберский флот, оставшийся в порту Боны», — думают в Алжире с затаенным страхом, который в любой момент готов вырваться наружу, а пока призрак Карла Габсбургского поселился в ночных кошмарах жителей города.

Фантазии и Османа посещают постоянно, в них — император во всем его великолепии.

— Ну, доволен? — весьма грубо спрашивает у него Осман, потому что ему не нравятся надменные и спесивые люди. — Теперь ты доволен, что ведешь войну собственной персоной?

Для Османа Якуба это совершенно очевидно. Императору захотелось самому выйти на поле боя. Ему уже мало того, что он посылает в сражения — морские и сухопутные — своих генералов и подданных, он хочет получить свою долю военной славы и триумфа. Ему надоело отправлять корабли в дальние страны, он хочет сам командовать ими. «За мной, — как бы говорит Карл Габсбургский, — все за мной, будем воевать!»

— Ты хочешь воевать? — спрашивает Осман у императора в своих фантазиях, — ладно, тогда держись! — И переходит в наступление.

Император большой и неповоротливый, у него вызывающая, очень неприятная улыбка. Осман осматривает его со всех сторон, стараясь найти слабое место. Пытается подставить ему подножку, наступить на край плаща, замазать доспехи патокой, чтобы они не так блестели. Какое там! Все впустую. Император все такой же огромный и неподвижный, как статуя, с бледным лицом и большим, выступающим вперед упрямым подбородком.

Шарлотта-Бартоломеа, когда сердилась на своего мужа и на весь испанский двор, говорила, что лицо у Карла очень бледное.

— Видели бы вы этот подбородок, — рассказывала сеньора Комарес, — белый и плоский, словно доска для разделки мяса.

И теперь подбородок императора маячит, как мишень, перед внутренним взором Османа, такой осязаемый и реальный, что старик, подскочив, обрушивает на него сильнейший удар кулаком. Император исчезает.

— Именно теперь ты заснул. — Хасан размахивает у него перед носом новым посланием. — Хайраддин уже в Боне.

А кроме того, в Боне стоят корабли, целые и невредимые, готовые к отплытию. И тотчас по городу бегут глашатаи, возвещая населению радостную весть. Краснобородого никто не преследует. В Тунисе императорский флот так и не снялся с якоря. Карл Габсбургский отдал город на разграбление своей армии.

7

Война — это такое безумие, что даже сообщение о разграблении одного города может оказаться для другого доброй вестью. Разграбление Туниса дает Алжиру передышку. Однако и теперь нельзя терять время, иначе преимущество будет упущено. Нужно продолжать работы по укреплению стен, подготовке пороха и орудий.

В оружейной мастерской заправляет всем Ахмед Фузули, педантичный, собранный и вместе с тем увлекающийся, пылкий, отказавшийся от своего добровольного затворничества в медресе, которому предавался с истинным блаженством, после того как вернулся с войны, закончившейся смертью Аруджа. Довольный и счастливый, Ахмед Фузули демонстрирует Хасану образцы нового оружия, вспоминая дни, проведенные вместе в маленьких кузницах дворца, где они мастерили искусственную руку для Аруджа. Дни, наполненные не только страхом, но играми и весельем.

— Самое страшное, что тогда могло произойти — отрубили бы руку, и все.

— Да, только руку бы отрубили мне, а не тебе!

Но на этот раз на кон поставлена жизнь слишком многих людей, само существование города.

— Опасность очень велика. Рано или поздно императорские войска придут сюда, не останутся же они в Тунисе навсегда, — заключает Ахмед Фузули, проверяя трубку для литья.

Однако Хасану начинает казаться, что опасность не так уж велика, что есть время подготовиться к достойной встрече.

Ахмед Фузули прав, считая, что император не может спать спокойно, пока существует Алжир: при попутном ветре те сокровища, которыми подданные и министры императора набивают его сундуки на Сицилии, могут за одну ночь перекочевать в сундуки Алжира, как много раз и случалось. Но может быть, у Карла габсбургского найдутся и другие дела в его огромной империи. Во всяком случае, раз он допустил этот грабеж, ему придется немного придержать вожжи и смириться с вынужденным отдыхом.

8

Однако есть еще один человек, который очень страдает от необходимости придержать вожжи, у которого много злобы и мало смирения. Это желчное и раздражительное существо — несчастный маркиз де Комарес, терзаемый спазмами желудка, а главное — неопределенностью.

«Проклятье, какая сегодня ночью качка! Лодка Харона, и та, наверно, не могла быть ужаснее». — Комарес, человек сугубо сухопутный, превозмогая дурноту, мучается на корме одного из последних кораблей, стоящих на рейде, которые больше других подвержены качке. Разграбление Туниса нарушило все его планы. Ветер с берега доносит крики и гул, будто зарниц пожаров в небе недостаточно, чтобы понять, что творится в городе.

Несмотря на почтение, которое, как он знает, полагается питать даже в глубине души к своему суверену, обладателю высшей власти, исходящей от самого Господа Бога, Комарес не может понять действий своего кузена-императора.

Затея с Тунисом кончилась очень плохо, а ведь именно Комарес подал Карлу Габсбургскому совет прийти на помощь к Мулаи-Хасану. Идея была блестящая. Следовало только уговорить друзей и союзников отправиться на Священную войну под предлогом договора с низложенным султаном Туниса. Друзья и союзники, которые пальцем бы не пошевелили ни ради войны за веру, ни ради защиты цивилизации, со всех ног бросились отвоевывать богатый город и удобный порт. Истинной целью маркиза де Комареса и императора оставалось уничтожение Краснобородых, изгнание этих демонов с суши и с моря, ослабление их позиций сначала в Тунисе, а затем разрушение их логова в Алжире. Наступил долгожданный и очень подходящий момент, чтобы захватить в Алжире этого ренегата, приемного сына Аруджа и Хайраддина.

— Ваше величество, — сказал Комарес своему императору, — если мы нападем на него врасплох, то застанем читающим стихи или перебирающим струны.

Но император вдруг перестал слушаться своего кузена. Поначалу была настоящая идиллия: план был таким точным, и победа казалась настолько неизбежной, что маркиз де Комарес уже велел возвести алтарь для возложения на него оружия и останков Хайраддина. Император желал, чтобы Комарес был все время рядом с ним, они беседовали часами, так что маркиз уже считал, что вожделенный титул тайного советника у него в кармане. И вот возникли трудности.

Первым препятствием явилась маркиза, супруга, сделавшаяся ревностной поборницей его здоровья и покоя. Она отправилась к императрице Изабелле, к императорскому исповеднику и к самому Карлу. Маркиз, говорила она, не такой человек, чтобы пренебрегать своими обязанностями и долгом, однако кампания в Оране слишком его утомила. С тех пор он так и не пришел в себя и теперь нуждается в лечении и уходе, так как психика его надломлена. Выслушав свою могучую и экстравагантную кузину, император решил удовлетворить ее просьбу и постепенно начал отстранять маркиза от дел. Однако Комарес понял, что в действительности жалобы Шарлотты-Бартоломеа послужили лишь предлогом: император перестал советоваться с ним не только из-за ее вмешательства и «заступничества».

Маркиз де Комарес стремился стать тайным советником императора, но, к его сожалению, к этому стремились очень многие, и среди наиболее ревностных соискателей был кардинал из города Толедо — Хуан де Тавера, который представлял для Комареса второе и еще более опасное препятствие. Нашептывания «пурпурного» и послужили истинной причиной охлаждения императора к своему кузену.

Кардинал был против экспедиции в Тунис и, как только пронюхал о ней, раздраженный, возможно, тем, что не он ее посоветовал государю, начал повсюду говорить, что это мальчишеская затея.

— Император, — вздыхал тут и там де Тавера, — еще совсем мальчик и, как все мальчики, мечтает о великом и невозможном.

И тогда Карл почувствовал необходимость доказать самому себе и двору, что он вовсе не легкомысленный мальчишка, как настаивал кардинал из Толедо, намеревавшийся стать его официальным наставником и гувернером. Ссылаться на прожитые годы было бесполезно, лучше было доказать, что ему не нужны ни наставники, ни тайные советники. Отныне император будет пользоваться только услугами официальных советников — государственных служащих, получающих зарплату и имеющих соответствующие обязанности, то есть послов, банкиров, военачальников.

Таким образом, Карл не хотел, чтобы кто-то, кроме него, сосредоточил в своих руках слишком большую власть, но, не имея возможности все делать самому, он был вынужден прибегать к услугам и помощи генералов. Во главе флота он поставил Андреа Дориа, а во главе сухопутных сил — маркиза Дель Васто и приказал им готовиться к выступлению.

В Толедо Хуан де Тавера продолжал распускать порочащие государя слухи. Он говорил, что все эти многочисленные советники и командиры, занимающие разные посты, лишь доказывают, что Карл не в состоянии вести войну сам. Сражаться на поле боя — не то что усмирять мятежных феодалов или встречаться с уважаемыми людьми города, вынуждая их оказывать себе почести, или держать в узде родственников, короля Франции и государей других стран.

Ну что ж, Карл принял вызов и сам вышел на поле боя в качестве главнокомандующего. Теперь войско и флот непосредственно подчинялись ему, так как он участвовал в сражениях лично.

По сути рассуждения маркиза де Комареса аналогичны рассуждениям Османа Якуба.

По мнению маркиза де Комареса, из-за ложного самолюбия и стремления во что бы то ни стало самому выйти на поле боя император совершенно погряз в деталях осады Туниса, и от него ускользнул общий план действий, который с помощью его, Комареса, удалось разработать. Вот почему маркиз считает победу в Тунисе неудачно закончившейся операцией. Какое значение может иметь для него капитуляция Туниса, если она совпадает с крахом его собственной великой мечты?

— Ваше величество, — сказал Комарес, почувствовав, что Карл готов разрешить разграбление Туниса, — боюсь, что это очень опасно.

— Не обязательно всем моим генералам высаживаться на сушу, — отвечал император, выставив вперед свой подбородок, — пожилые генералы могут остаться на кораблях.

Другими словами, он относился к нему как к инвалиду или трусу, так и не поняв, что, по мнению Комареса, сами действия императора были большой ошибкой.

Комарес приказал слугам закрыть ставни своей каюты, принести горячую воду с соком лимона, чтобы утолить жажду и сбить температуру, обернул голову и ноги в мокрые полотенца, приказал потушить огонь и после ставших своего рода обязательным ритуалом гневных воспоминаний о Шарлотте-Бартоломеа закрыл глаза и попытался дышать ровнее, чтобы ускорить приход сна.

«Час Алжира еще придет», — думал он, пытаясь успокоиться и представить себе этот день. Он хотел бы быть великаном, чтобы собственноручно выламывать камни из дворца Краснобородых и сбрасывать их один за другим в море.

9

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Это части, — объясняет Али Бен Гад, управляющий мастерской, где готовится порох. — Итак, толченого угля две части, а серы — одна. Мы всегда так делали.

Но германский специалист советует поступить наоборот — больше серы и уменьшить количество угля, поэтому Али Бен Гад и вызвал раиса. Может быть, германец и прав, однако новая смесь требует проверки, а сейчас не подходящий момент для экспериментов. На этот раз смесь нужно приготовить как можно быстрее.

Хасан считает, что для тяжелых орудий надо продолжать готовить порох обычным способом и попробовать несколько вариантов новой смеси для более легкого огнестрельного оружия, которое не требует сложных испытаний. Сказано — сделано. Новая смесь готовится и испытывается.

И вот среди больших и малых взрывов слышатся отдаленные крики.

Время для молитв необычное, и все же это голоса муэдзинов. От одного минарета к другому, напоминая словесную перепалку, волной перекатываются их крики.

— Хайраддин! Хайраддин! Хайраддин!

Хасан и все остальные поднимаются на крышу, чтобы посмотреть, что происходит: на горизонте появились берберские корабли.

— На сегодня работа закончена.

Весь город сбегается в порт, который наполняется радостными, ликующими криками.

XXI

Дворец покрывает черный бархатный тюрбан, усыпанный золотыми точками звезд. Душная ночь.

Отец и сын беседуют после ужина на большой открытой террасе над морем. При слабом свете маленьких факелов возлежащий на подушках Хайраддин кажется статуей из темного серебра.

Краснобородый рассказывает сыну о бегстве из Туниса и отплытии из Боны. Он говорит спокойным голосом, но Осман понимает, что на сердце у него тяжело. Он допустил еще большую ошибку, чем Баба, так как потерял больше людей и средств.

«Хорошо еще, что сам остался жив, — хочет сказать Осман своему обожаемому господину, — нельзя все время побеждать. Теперь отдыхай».

И отправляет музыкантов за расписную ширму, приглушающую звуки музыки, которая навевает укрепляющий сон.

Осман разливает освежающее питье, сменяет мальчиков с опахалами, едва те устают, обновляет смоченные в ароматических смесях платки — словом, совершает все необходимое, чтобы сделать приятнее отдых старого воина. Хайраддин устал и разочарован. Его чудесная огненная борода кажется выцветшей и поблекшей.

«Тебе нужно выспаться, — так и хочется сказать слуге. — Не противься, усни».

Однако Осману Якубу не пристало давать советы своему мудрому хозяину и господину. Он должен слушать его, не перебивая, потому что вместе со словами уходит и дурное настроение.

Осман замечает, как глубоко вздыхает Хайраддин, смотрит на его скрещенные на груди руки, полуприкрытые веки, из-под которых, как кажется, глаза продолжают наблюдать за происходящим, останавливаясь то на одном, то на другом предмете, но на самом деле, следуя лишь за картинами, порождаемыми его воображением. Хасан, сидя рядом с ним, перечисляет работы, предпринятые по укреплению Алжира: и прежние, и те, что сейчас в самом разгаре, и только что начавшиеся.

Осман Якуб с трепетом ожидает оценки Хайраддина: что-то скажет он его Хасану. Этот юноша, который в мягкой льняной одежде кажется таким изящным и хрупким, не нуждается в ангелах-хранителях. Его слуга-нянька знает об этом и не претендует на свое право воспитывать его или думать о нем как о ребенке. Но разве может причинить вред излишняя забота? Может ли ему навредить хорошо взбитая подушка? Или лишний засахаренный фрукт, подложенный на тарелку или на перила башенки, куда он поднимается, чтобы наблюдать звезды?

Осману не следует надоедать ему. Наверно, не стоит говорить: «не забудь плащ», «попробуй этот кусочек», «ты еще не ложился?», «ты слишком устал», «причешись» и все такое.

Но можно не опасаться, что его материнская забота изнежит раиса Хасана, который будто бы сделан из стали! И он так же гибок и послушен, как стальной клинок, — с удовольствием думает Осман Якуб, вспоминая, сколько раз в прошлом удавалось ему преодолевать его упрямство с помощью терпеливых и разумных доводов. Не то чтобы этот озорник Хасан всегда в детстве слушался своего наставника. Он брыкался, вставал на дыбы, у него были приступы гнева. Осман хорошо помнит, сколько проделок Хасана приходилось ему скрывать и от Аруджа, и от учителей и сколько раз он был вынужден его наказывать.

Профиль Хасана четко вырисовывается в лунном свете на фоне розоватых камней террасы.

«Интересно, архангел Гавриил, известный своей красотой, так же хорош?» — спрашивает сам себя Осман, гордясь красотой своего мальчика, как будто он и в самом деле его отец. Старик гордится и тем, что при разных дворах ходит столько таинственных слухов о прекрасном наследнике Краснобородых — больше, чем о ком бы то ни было еще, хотя говорят о нем часто с завистью и неприязнью.

«Это даже лучше, — думает Осман Якуб, — загадочность подобает государям, а зависть служит прекрасной приправой к страху».

— Какой он? Как выглядит? — спрашивают друг у друга сплетники в коридорах дворца в Толедо. — Неужели у него такой же тонкий голос, как у всех кастратов?

Шарлотта-Бартоломеа, которой все больше нравится удивлять и шокировать, сообщила Осману в письме, что однажды, проходя мимо группы беседующих, задававших друг другу этот вопрос, она, ко всеобщему удивлению, ответила: «Голос у него просто божественный». — И удалилась, нарочито громко стуча по мраморному полу высокими итальянскими каблуками.

Его Хасан действительно был необыкновенным ребенком. Вероятно, потому, что родился и вырос в горах. Еще в детстве он часто замыкался в себе и никакими силами невозможно было отвлечь его. А может быть, эти попытки и были главной ошибкой Османа: нельзя вмешиваться в жизнь души, этот порог запрещено переступать. Хотя мальчик многому научил своего наставника, кругозор Османа Якуба Сальваторе Ротунно в целом так и не расширился. Среди тех познаний, которые осели в усталом мозгу Османа, и науками Хасана лежит целая пропасть. Колесики, которые должны были бы крутиться в голове Османа, вызывая к жизни то или иное суждение и заставляя работать мысль, буксуют, скрипят и не могут угнаться за быстрыми мыслями его питомца. Впрочем, это доставляет Осману радость. Какая мать не радуется, если ребенок умнее ее?

— Молодец, — говорит Хайраддин одобрительно, — ты хорошо укрепил наш город.

Осман и не сомневался, что оценка будет положительной, однако, услышав ее, он вздыхает с облегчением.

Свернувшись калачиком у низкой стены террасы, на которой стоят вазы с розовой сальвией и тимьяном, он принюхивается: воздух все такой же неподвижный, но менее раскаленный. Уже поздно. Решительным жестом Осман удаляет мальчиков с опахалами: они уходят с грациозными поклонами. Музыканты тоже могут идти спать, и, как только замирают последние шаги, террасу окутывает бархатная тишина.

Осман Якуб, не дожидаясь разрешения, осторожно снимает туфли с ног старого раиса и умелыми, мудрыми руками начинает массаж прямо с мизинцев. Нажимая, поглаживая, делая легкие растирания, он думает о мире и покое, чтобы внушить такие же мирные и спокойные мысли своему другу и господину.

Осман верит в то, чего не осмелится рассказать никому, — будто бы мысли могут передаваться от одного человека к другому, без слов, иными путями, о существовании которых люди даже не подозревают. И не только от одного человека к другому: по мнению Османа, все сущее на земле, все, что создано Господом, мыслит. Однако совсем не обязательно от человека к человеку передается самая лучшая, самая благородная, самая здравая мысль. Чаще всего передается та мысль, которая имеет наибольшую проникающую силу.

Османа охватывает беспокойство. Его мирные мысли потревожены и постепенно улетучиваются. Его душа угнетена ужасными видениями войны, картинами кровавых сражений проигранных битв. Продолжая массаж, он пытается сопротивляться, хотя чувствует, что ему передаются мысли Краснобородого. А иначе с чего бы невежественный слуга стал разбирать ошибки, допущенные его господами в Тунисе?

Первая ошибка: когда Краснобородые много лет назад решили покинуть Тунис, в котором правили, почитаемые всеми, чтобы перебраться в Дьерб, а затем в Алжир, то должны были оставить город в более надежных руках.

Вторая ошибка: когда Хайраддин решил отправиться в Тунис и снова взять его под предлогом изгнания тирана Мулаи-Хасана, он недооценил его дружбу с императором Карлом Габсбургским, а также возможность того, что европейцы могут прекратить свои внутренние распри, чтобы выступить единым фронтом против него, Хайраддина.

Третья ошибка: изгнав Мулаи-Хасана, Хайраддин почувствовал себя в полной безопасности и отослал обратно в Истанбул янычар — Великий Султан дал ему их в поддержку, оставшись в Тунисе с несколькими тысячами солдат.

Четвертая ошибка: он разрешил торговцам держать у себя в банях тысячи рабов в ожидании продажи или выкупа.

Пятая ошибка: он не забрал у жителей Туниса ни их золота, ни имущества, оставив им, таким образом, надежду, что они смогут освободиться, вступив в предательский сговор.

— Я вел себя как дурак. Две эти проигранные войны, сынок, может быть, самый важный урок, который твои отцы преподали тебе, — говорит Хайраддин после долгого молчания, подтверждая подозрения Османа, что посетившие его мысли на самом деле были мыслями его хозяина. — Но теперь хватит об этом, — заключает Краснобородый громовым голосом. — Надо стряхнуть с себя горечь поражения: она порождает летаргию. Подумаем о строительных работах. Вскоре нам понадобятся быстрые и легкие суда.

И пока Хайраддин излагает сыну свой новый план, Осман с изумлением и тревогой обнаруживает, что речь идет еще об одной военной авантюре. Он возвращается в свой угол у стены, слушает и молчит. Никогда ему не удастся с помощью массажа освободить Хайраддина от его дурных мыслей, раз война так прочно вошла в его сердце. Напротив, скорее яд войны отравит кровь Османа.

2

На следующий день Хайраддин перебирается на судоверфь. Голуби летают в Бону и обратно. Город, оставшийся союзником Хайраддина, не пострадал. Поддерживается также почтовая связь с людьми, которым не нашлось места на уцелевших кораблях, и теперь они возвращаются сухопутным путем. Они очень измотаны, у них мало лошадей и верблюдов, мало пищи и воды, но они возвращаются.

Продолжают поступать также вести из Туниса. Их посылает Рум-заде, бывший школьный товарищ Хасана.

— Рум-заде? Что он делает в Тунисе?

— Собирает сведения для нас!

Рум-заде отправился торговать китайским шелком и по дороге услышал, что дела в Тунисе идут совсем плохо. Прибыв в Тунис, он встретил берберов уже за стенами города и был очень огорчен.

— Что же мне делать? Не могу же я бросить такой ценный товар! Я проникну в город и таким образом смогу сообщать вам, что там происходит.

Хайраддин поддался соблазну и разрешил ему войти в город. Рум-заде, забросив свой шелк, с легкостью проник в венгерские войска под видом странствующего монаха. В первом послании он сообщил, что тут же сменил обличье и выдал себя за маркитанта. Он всегда славился умением перевоплощаться, и теперь от послания к посланию можно заметить, что он в нем совершенствуется. Он даже присутствует на советах в качестве гвардейца особой охраны, что лишь свидетельствует о беспорядке, царящем среди императорских войск.

Карл Габсбургский не сумел помешать мародерству, которому предалась армия, уже давно не получавшая жалованья. И через три дня варварского разбоя уже невозможно было вернуть к порядку и дисциплине разнуздавшуюся солдатню. Множество разных национальностей, разные командиры, соперничающие друг с другом, вавилонское смешение языков, покроев одежд, обычаев, жестокость и злоба всех, вместе взятых.

— Они надолго увязнут в этой грязи.

Предсказание Хайраддина подтверждается все новыми сообщениями и слухами.

Разные отряды, из которых состоит императорская армия, наперегонки грабят, жгут, насилуют, убивают мужчин, женщин, детей, уничтожают дорогие художественные изделия, разворовывают бесценные сокровища.

Хайраддин как будто наслаждается этим ужасным несчастьем, постигшим город. Осман знает, что он не жестокий человек, но жалость и милосердие лишь тогда смогут смягчить сердце великого раиса, когда разум и душа полководца позволят ему это. А у Османа — ведь он не могущественный правитель — милосердие и жалость живут в каждой клеточке души, отнимая силы, повергая в печаль и вызывая желание плакать. Поэтому, как только непосредственная опасность для Алжира чуть отдалилась, Осман всеми силами старается избавиться от внезапно овладевшего им недуга воинственности и вернуться к травам и благовониям.

3

Город постепенно вновь обрел свои привычные звуки. Женщины опять принялись кричать на детей. На улицы вернулись ссоры, перебранки и смех. Мелкие оборонительные работы закончены, и люди снова открывают лавки, мастерские, начинают работать рынки, возобновляется обычная, мирная жизнь.

Начинается охота на мышей и крыс, которые во множестве бегают по дорогам. В преддверии ожидавшейся осады их не уничтожали, чтобы иметь запасы мяса на случай голода.

Хайраддин совсем переселился на верфь. Он в хорошей форме и работает с радостью. Это напоминает ему детство и юность, когда он с помощью пилы и рубанка строил и чинил корабли Аруджа и своего старшего брата, погибшего еще юношей во время морского сражения.

На верфи не хватает строительного материала. Запасы дерева были использованы для ремонта и строительства новых судов в самом начале экспедиции в Тунис. Поэтому, пока каменщики продолжают трудиться в Алжире, Хасан с частью рабочих поднимается в горы на заготовку бревен. Здесь нужно разобрать уже готовые штабеля, перевезти их в город, а также срубить новые деревья, предварительно тщательно их отобрав. Хасан следит за тем, чтобы не трогали молодняк и чтобы при рубке высоких деревьев соблюдался установленный порядок. Ни одна лишняя ветка не должна быть срезана без особой необходимости. Плохо, если второпях будет уничтожен будущий резерв. Один за другим редеют леса на нижних склонах, и по мере продвижения вглубь возникает все больше проблем с перевозкой.

Очень помогают мориски, те, что были освобождены во время последнего набега и еще не переселились в дальние деревни, потому что, когда они прибыли в порт, ситуация оказалась слишком тревожной, чтобы заниматься освоением новых земель в пустыне. А кроме того, их помощь понадобилась в городе.

Мориски, которые всегда работали в поле или в лесу, разбираются в породах деревьев, могут отличить здоровое дерево от больного или трудного в работе, умеют плести веревки, рубить лес. Они знают толк в плотницком деле, однако удивлены столь тщательным отбором деревьев, предназначенных к вырубке. Амин, которому удалось остаться вместе с принцем Хасаном, объясняет товарищам, что эти леса следует «подъедать» экономно, как поступала его мать с запасами зерна. Хасан обучает Амина различать породы деревьев, которые идут на строительство судов. Например, киль делается из сосны, тогда как на внутреннюю отделку годится и ель. Кедр — изумительное дерево, он подходит для любых работ, но нельзя переводить такую ценную породу. Хорошо выдержанный кипарис тоже годится. В трудные времена можно использовать и менее ценные породы. Кроме того, не следует забывать о камеди, лаке, воске, смоле, чистящих и смазывающих маслах. Амин, будь его воля, не переставал бы задавать вопросы, хотя бы для того, чтобы потом побежать и рассказать приятелям все, что услышал, выдав, разумеется, за собственные познания.

Жара стоит ужасная. Если бы не угроза осады, для рубки и перевозки леса лучше было бы дождаться осени, потому что иначе теряется целый сезон роста, к тому же лес не будет достаточно сухим. Но что делать? Надо как можно скорее спускать на воду новый флот. Таков приказ Хайраддина.

Обычно берберы вели вырубку леса в горах после того, как заканчивался сев и менялись пастбища. Этой осенью, поскольку леса вырубаются вне сезона, если не будет ни осады, ни войны, чтобы не сидеть без работы, берберы могли бы спуститься и помочь на судоверфи. Хайраддин хочет построить много кораблей, и ему понадобится много рабочих рук.

— Тогда я тоже пойду работать на верфи, — восторженно заявляет Амин. Он готов идти куда угодно и делать все, что прикажут.

Посредине склона и прямо поперек дороги упал гигантский ствол, который мешает спуску всей партии. А кроме того, он опасно цепляется своими мощными ветками за тонкие стволики молодых деревьев, растущих вдоль дороги. Нужно как можно быстрее столкнуть его, чтобы освободить спуск. Люди изо всех сил тянут ствол веревками, но не могут сдвинуть с места. Он настолько прочно зацепился всеми своими ветками, что кажется пауком, засевшим посреди паутины.

— Что делать? — спрашивает надсмотрщик у Хасана. — Может, пришлете кого-нибудь нам на помощь?

— Подложите колышки, чтобы приподнять его, и продолжайте тянуть веревками, — советует Хасан, занятый другой работой.

Амин бежит вприпрыжку туда, где лежит застрявший ствол.

Люди пытаются поднять дерево с помощью подпорок, но безуспешно. Надо подлезть под него и подставить колышки в самую середину, но туда трудно пробраться. Принц Хасан тоже спускается вниз, но не успевает он подойти, как Амин, схватив колышки, бросается к поваленному дереву. Он очень худенький и ловкий, так что ему удается подлезть под ствол в нужном месте и установить три подпорки. Обратно он вылезает очень довольный.

— Вот и все, — говорит он, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Теперь тащите.

После установки подпорок в нужном месте, огромный ствол, дрогнув всем своим мощным телом, сдвигается с места и начинает медленно сползать в сопровождении целой свиты других, менее разветвленных и крупных стволов, а также вороха мелочи, стремительно несущегося вниз и подпрыгивающего на кочках.

В награду Амина несколько раз подбрасывают в воздух, словно мячик.

— Видишь, я все могу делать, — говорит он принцу Хасану, — хорошо работать на стройке, а может быть, даже и в оружейной мастерской. Мне бы очень хотелось делать пушки.

— Ты хвастун, Амин, — говорит ему надсмотрщик, раздраженный тем, что какой-то мальчишка так легко решил проблему, казавшуюся неразрешимой, — научись хорошо работать на своем месте, а то мы отошлем тебя в город.

Амин обещает, что будет хорошо себя вести, останется при своих глиняных кувшинах, чтобы разносить воду дровосекам, — словом, делать то, что ему поручили, и не вмешиваться в остальное. Для него гораздо важнее, что Хасан, кажется, им доволен.

4

Как часто при виде Амина Хасан вспоминает другого мальчика, который был ему не столько слугой, сколько другом. Пинар, юнга с адмиральского флагмана, потом Пинар — слуга двух дам, и наконец, Пинар Анны де Браес.

Уже много месяцев о Пинаре нет никаких известий. Еще до того, как прорвался нарыв в Тунисе, Хасан заметил, что между Османом и Анной де Браес прекратился обмен подарками и письмами, и это очень тревожит старого слугу. Осман не жаловался, но уже давно не рассказывал, как раньше, о разных случаях из римской жизни своих друзей. Чаще всего это были лишь намеки, из которых мало что можно было понять, Осман как бы хотел проверить, не захочет ли его хозяин узнать что-нибудь еще об Анне и Пинаре, не станет ли его расспрашивать. Но вот уже несколько месяцев, как эта игра закончилась.

Раньше присылались подарки и для Хасана: то пояс, то вышитая подушка, то ножик с костяной ручкой, конечно, вырезанной Пинаром. Хасан находил подарки в самых неожиданных местах и с чрезвычайно лаконичными пояснениями Османа Якуба.

— Из Рима, — говорил он, и Хасан никогда ни о чем его больше не спрашивал, хотя знал, что Осману приходили длинные письма от Анны де Браес. Время от времени слуга пересказывал ему отдельные эпизоды.

Однажды вечером Осман появился на карнавале в венке из цветов, напевая и производя какие-то немыслимые телодвижения.

— Если я правильно понял, то в этом году в Риме танцуют вот так, — объяснил он. — Представляешь, какое на этих праздниках царит веселье!

Осман очень гордился тем, что так прекрасно осведомлен о римских праздниках от самой королевы бала.

В прошлом году, в мае, Осман только и говорил о празднике цветов в Риме и о том впечатлении, которое произвели бы на Папу его розы, если бы он нашел способ их переслать, не причиняя вреда растениям.

— На будущий год я что-нибудь обязательно придумаю, — решительно заявил он.

Однако в мае наступившего года он даже ни разу не обмолвился ни о празднике цветов, ни об Анне де Браес, ни о Пинаре. Он продолжал готовить для нее засахаренные фрукты в сиропе, сосуды с которыми печальными шеренгами выстраивались в шкафах. Хасан опасался, что Якуб потерял с ними связь.

5

— Осман Якуб, тут тебе что-то прислали. Из порта посыльный принес.

Управляющий все так же ревнует к нему, и голос у него все такой же сердитый, но сверток, который он грубо бросает Осману в руки, — источник радости для старика. Осман поспешно прячется с ним в мастерскую и открывает с большим волнением. Старик сразу понял, что это подарок от Анны де Браес, как только заметил маленькие опознавательные знаки, которыми они условились обмениваться в своих посланиях.

После очень долгого молчания Анна и теперь не прислала никакого письма. В свертке оказались только что отпечатанные книги с еще свежей типографской краской для библиотеки Хайраддина, семена редких растений для Османа Якуба — он чрезвычайно им рад! — а также чудесная, украшенная жемчугом бархатная шапочка, несомненно, для Хасана.

— Даже если бы он сейчас был во дворце, а не в горах на заготовке леса, — говорит Осман не без лукавства, как будто сама Анна может его услышать, — я все равно не отдал бы ему ее сразу. Всему свое время.

Он прячет шапочку в хорошо запирающийся шкаф, совершенно уверенный в том, что для передачи Хасану подарков от Анны де Браес нужно дожидаться подходящего момента, иначе они могут вызвать у принца печаль или даже раздражение, которое изменит цвет его глаз.

С тех пор как уехала Анна, жизнь во дворце кажется Осману пересохшим фонтаном. Подобные мысли посещают его всякий раз, как он оказывается рядом с Хасаном. Старик исподволь наблюдает за ним, пытаясь понять, что он думает о ней, что чувствует. Но юноша всегда остается холодным, словно горный хрусталь, и Осману так и хочется стегнуть его розгой, чтобы проверить, вскрикнет он или вообще ничего больше не чувствует.

— Упаси Господи, какая страшная беда, если сердце его зачерствело. Этого ни в коем случае нельзя допустить, а если все-таки такое случится, Осман вылечит его своими настоями, компрессами и увещеваниями.

6

Отряд готов вернуться во дворец. Завтра утром назначен спуск судов на воду, и Хайраддин желает, чтобы сын был рядом с ним.

Арабский скакун принца Хасана, разгоряченный вечерним бризом, летит словно стрела, а сопровождающий принца отряд держится на некотором расстоянии. Всадники не торопятся догонять своего господина, так как знают, что ему приятно возвращаться в город в одиночестве. На берегу он пришпоривает коня, несколько раз поднимает на дыбы, заставляет перепрыгивать через сети и маленькие рыбацкие лодки, лежащие у края воды.

— Оставь лошадь. Или ты больше не доверяешь нашим конюхам? — спрашивает Осман Якуб, встречая его на конюшне. — Баня готова. Скорее снимай пропотевшую одежду. На таких грязных волосах испортятся шелк и жемчуг! — И протягивает ему шапочку, присланную Анной де Браес. — Держи, из Рима.

На этот раз старик получает подтверждение, что у Хасана есть чувства. Горечь, нежность, любовь — все это он прочел в глазах своего мальчика, пока тот стоял неподвижно с шапочкой в руке.

Вечером в ожидании сна Хасан вспоминает, как хорошо было сидеть с Анной де Браес в благоухающем саду или на скале, на причале, читать латинские стихи, бегать наперегонки в лесу среди кедров, носиться бешеным галопом, стоя на спинах взмыленных лошадей, или лежать в блаженной тишине на песчаном берегу, наблюдая, как в лучах заходящего солнца дворец становится сначала бирюзовым, а затем сливается с темно-синим ночным небом. Осман, который интуитивно угадывает эти мысли, тихо сидит у кровати Хасана, словно сторожевой пес, охраняющий своего хозяина.

XXII

Прошло уже две недели с тех пор, как взят Тунис, а разграбление города все еще продолжается.

— И поделом, — говорят советники императора, успокаивая друг друга и самих себя, будучи не в состоянии навести порядок в армии, — ведь это город неверных. Так или иначе они все равно попадут в ад.

Карл Габсбургский после взятия Туниса увенчал себя славой, сияние которой достигло не только его холодных северных земель, но и других частей света. Командиры, офицеры и простые солдаты могут теперь с гордостью говорить: «Я тоже там был» — и всю оставшуюся жизнь рассказывать об этом, хотя в настоящий момент они чувствуют себя усталыми и измученными, как после сильной попойки или болезни.

Сказать, что это был настоящий ад, все равно что не сказать ничего, потому что любой город, подвергшийся разграблению, пережил такое же. И хотя всякий раз кажется, что страшнее того, что происходит, уже не может быть, в следующий раз оказывается, что жестокость, страдания, безумие не имеют пределов. Но в Тунисе вообще не осталось обычных людей — только палачи и жертвы. Даже запах гари не может заглушить приторный запах крови и разложения.

Вечером, когда командиры возвращаются в свои жилища, чтобы отдохнуть от драк, попоек или бурных кутежей, никакие лосьоны, никакие ароматические масла, никакое вино или пиво не могут заглушить эти запахи. Впрочем, никто и не испытывает потребности в очищении. Наоборот, всем нравится грабить, и даже перед сном они с удовольствием вспоминают о содеянном, сравнивая собственные подвиги с деяниями других и похваляясь поступками, которые в мирное время считались бы постыдными.

— В Тунисе, — говорят они, — мы устроили резню даже побольше, чем в Риме восемь лет назад!

И это кажется неопровержимым доказательством достигнутой цели. Императору не нравятся ссылки на разграбление Рима, не любит он разговоров и о нынешних грабежах здесь — все равно что месить грязь. Ему кажется, что даже от слов исходит запах смерти. Но солдаты не хотят молчать, и императору остается только диктовать депеши и опускать занавески в королевской каюте. И так ему придется поступать до тех пор, пока он не сможет покинуть театр военных действий и вернуться к гражданской жизни.

Теперь у военачальников нет проблем с деньгами для выплаты жалованья солдатам — разграбление города позволило рассчитаться с ними сполна. Что же касается остального, то все эти погромы, убийства и беспорядки привели к тому, что пепла оказалось больше, чем добычи, а убытки превысили доходы.

Победы не измеряются мешками зерна или даже килограммами золота. Они оцениваются по количеству вновь заключенных союзов, мировой славе, престижу, влиянию.

Комарес глубоко убежден, что кто-то должен подвести итоги и заставить императора обратить на них внимание. По мнению маркиза, проигрыш в данном случае оказался больше выигрыша.

Комарес еще не в состоянии держаться на ногах. В ночь, когда началось разграбление города, у него случилась лихорадка, сопровождающаяся поносом, — его постоянный бич. Но как только прекратился бред и понос поутих, маркиз потребовал информировать его о всех обстоятельствах разграбления города, и ему удалось составить точный список действительно ценных военных трофеев и потерь, которые понесла императорская армия не протяжении всей кампании.

— Эта победа слишком дорого нам обошлась, — заключает он под конец и срывает свой гнев на слуге, не сумевшем приготовить ему прохладительный напиток, так как закончились лимоны. — По крайней мере, дай мне чистые манжеты и воротник. Эти грязные и не годятся для торжественных приемов.

— Чистых больше нет, — извиняется слуга, — воды мало, приходится экономить ее только для питья.

— Нет так нет, — провозглашает Комарес, вновь обретая спокойствие. И зарывшись поглубже в подушки, прикрывает лицо кружевным платком, чтобы не было видно, как он исхудал.

— Поднимай! Тяни! Опускай! Трави!

После криков и рискованных полетов вверх и вниз над бортом корабля плетеную корзину, в которой возлежит маркиз Комарес, удается водрузить на лодку, отправляющуюся к адмиральскому судну, где этот маневр должен быть повторен, только теперь для подъема наверх, так что больной при каждом толчке ожидает конца.

— Его превосходительство маркиз де Комарес, — объявляет потрясенный церемониймейстер, когда корзина устанавливается на верхней палубе адмиральского судна.

Император, который никогда и ничему не удивляется, приказывает поднять тост за здоровье Комареса, прибывшего на праздник, несмотря на свою болезнь.

— Ваша отвага, маркиз, достойна подражания. Вы оказываете нам честь своим присутствием на прощальном ужине.

— Прощальном? Но почему? Разве мы отбываем? В Алжир?

— Мы очень скоро отвезем вас в Испанию наслаждаться заслуженным отдыхом.

— Как же так, ваше величество? И все бросим? — спрашивает встревоженный Комарес, внутренности которого приходят в еще большее смятение от этой дурной вести. Хайраддин, конечно, не добрался до своего логова, но даже если он и вернулся в Алжир со всей своей бандой разбойников, сделать все равно ничего не успел. — Неужели вы не хотите, дорогой кузен, сорвать еще один зрелый плод? — шепчет Комарес, взирая с мольбой на руку императора, которая опирается о край корзины, где лежит несчастный, страждущий маркиз.

Не получив ответа, бедняга переворачивается на бок, и когда, сделав немыслимый пируэт, он с трудом высовывается из своей колыбели, то замечает, что Карл Габсбургский больше его не слушает, внимательно наблюдая за двумя игроками в шахматы.

— Неужели это она, Бог мой? — спрашивает себя Комарес при виде металлической пластинки на поясе одного из игроков.

Комаресу кажется, что он узнал одну из пластинок, украшавших серебряную руку Аруджа, но он так устал от усилий в попытке приподняться над краем корзины, что теряет и голос, и сознание. Бедняга снова падает на дно в пропотевшие простыни и подушки.

— Наша кузина Шарлотта-Бартоломеа была права, — замечает искренне расстроенный император. — Комарес действительно нуждается в отдыхе и лечении. Будем иметь это в виду. Отправьте маркиза обратно на его корабль.

2

На верфи в Алжире обрабатывают только что срубленные деревья. Стоит сильный и терпкий запах древесной смолы. Работа приятная. Хайраддин и Хасан проводят на стройке целые дни напролет. Уже построено восемь новых очень красивых судов, ожидающих спуска на воду, и почти закончен ремонт кораблей, вернувшихся из Боны. Нужно время, чтобы залатать брешь, — ведь было потеряно восемьдесят кораблей, — но работа идет споро.

— Где раисы? Где они? — кричит на бегу Осман Якуб, размахивая только что полученным посланием, как флагом.

Стражники поспешно открывают ворота и почтительно склоняются перед ним, но собаки не соблюдают никаких правил этикета и не знают законов, гарантирующих неприкосновенность гонцам. Напуганные хлопаньем и шумом — их производят одежды Османа, развевающиеся наподобие простыней, — они хватают материю зубами, тянут к себе и валят старика на землю, в пыль, словно королеву, которой наступили на шлейф.

— Назад, назад, — кричат сторожа, пытаясь отозвать собак. Но они уже и сами признали Османа Якуба и, прося прощения за невежливый прием, облизывают его с ног до головы и дружески подталкивают мордами.

— Да, теперь вы просите у меня прощения, глупые твари! Не трогайте послание! Пошли вон! Амин! Куда ты запропастился? И зачем только мне тебя навязали? Зачем мне слуга, которого нет на месте, когда он нужен? Где ты?

Амин появляется в воротах, неся на вытянутых руках два белоснежных наряда для раисов.

— Так я и знал! Ты даже не можешь меня отряхнуть! Ладно, осторожнее с одеждой раисов! Я сам.

Осман Якуб уже на ногах и снова бежит, пытаясь свободной рукой стряхнуть пыль, землю и грязь, покрывающие его с головы до ног.

— Скоро они будут здесь, господин! — кричит Осман, обращаясь к Хайраддину, как только ему удается отыскать его в самом дальнем углу мола.

— Садись, Осман, отдохни. Ты хочешь сообщить мне, что императорский флот отплыл из Туниса?

Стоило так бежать, чтобы принести весть, которую Краснобородый давно предугадал своим гениальным чутьем.

— Да, господин, они снялись с якоря, и уже довольно давно. Что будем делать?

— Испанский флот пройдет далеко от берега. Не беспокойся. Мы его увидим, когда он будет проплывать мимо.

— Ах, так мы собираемся на него смотреть? Может быть, даже будем бить в барабаны и играть на трубах, чтобы приветствовать их? Окажем им честь? Польем море маслом, чтобы оно было гладким и не доставляло императору никаких хлопот? Люди много работали и были бы рады, хотя бы разок пальнуть в них из пушки! Когда они окажутся на расстоянии выстрела, вы должны отдать приказ стрелять!

Осман Якуб Сальваторе Ротунно умолкает и тяжело дышит. Как будто он сам только сейчас услышал свои безумные речи. Он осеняет себя крестом, затыкает уши и преклоняет колени, дабы просить прощения у Всевышнего за воинственные мысли, и одновременно сердится на Хасана, который появляется из-за угла.

— Ты понял, — гневно говорит он ему, — понял, что из-за постоянных войн даже в меня проник тот же червь? Упаси нас Бог от этой дряни, нет такого лекарства, которое могло бы избавить от нее.

И чтобы немного остыть, он принимается энергично чистить свою одежду.

— И все же люди хотят знать, что им делать. Вы говорите, что императорский флот пройдет далеко от берега, но в городе поселился страх. У меня щекочет в носу от страха, который витает в воздухе.

Хайраддин и Хасан, прочитав послание, рассчитав скорость ветра и состояние моря, приходят к заключению, что императорский флот будет проходить мимо них ночью.

— Поставим в известность жителей города и будем настороже на тот случай, если император изменит решение и захочет дать сражение здесь. Осман, — продолжает Хайраддин строгим голосом, — ты знаешь, что должен быть наказан за неподчинение приказу и нарушение субординации. Для передачи официальных сообщений есть специальные верховые курьеры. Не твое дело таскаться с донесениями по всему городу. Ты стал ослушником.

— Господин! Я неповинен в этом грехе! Это моя собственная копия. А послание, которое принесли голуби, следует своим обычным путем. Разве я виноват, что успел добраться до вас раньше, чем курьеры? Вы всегда разрешали мне помогать расшифровщикам посланий, которые потом проходят такой долгий путь всяких проверок…

Конец фразы Османа заглушает топот копыт. Верховые курьеры мчатся от ворот, словно в атаку, и, лихо осадив лошадей прямо перед раисами, передают официальное послание, подписанное высшими чинами и пестрящее многочисленными печатями. Молодой командир отряда смущенно смотрит на Османа Якуба и прикладывает руку к груди, как бы прося прощения за то, что прибыл после него.

— Мы приняли все меры срочности, как положено.

— Разумеется, мой мальчик, — успокаивает его раис Краснобородый. Просто Осман Якуб прилетел на облаке.

Падение оставило на теле Османа не один синяк, но сейчас не время залечивать раны и делать примочки. Город снова охвачен волнением.

Все знают, что осады не будет. Это сообщение скучно и успокаивающе монотонно повторяют глашатаи на улицах, объясняют командиры и начальники на местах. Однако все мужчины, женщины, дети, старики, способные держать оборону, начеку и находятся там, где им приказано быть.

Эта бесконечная ночь проходит почти в полной тишине. Тысячи людей пристально всматриваются в море, освещенное лишь слабым светом ущербной луны, следят за ним из бойниц и амбразур, с откосов и белых ступенчатых террас, прикрытых темными тряпками, чтобы их не было видно с моря.

Маленькие дети не могут спокойно спать: им кажется, что повсюду притаилась опасность. Не желая оставаться в своих люльках, они молча цепляются за юбки бабок или старших сестер: даже детям передается ощущение напряженной тревоги, царящей в городе.

Осман носится по улицам и площадям, принюхивается и там, где ощущает наиболее сильное пощипывание в носу, которое свидетельствует о скоплении страха, бормочет какие-то глупости, прыгает и поет, словно менестрель, раздает талисманы, придумывает заклинания и рассказывает сказки. Он говорит, будто над городом летают ангелы, осеняющие его своей незримой благодатью, и будто души умерших предков раскинули невидимые сети у входа в порт. Еще Осман совершает пассы, которые сам он считает магическими, способными портить огнестрельное оружие, пробивать бреши в обшивках кораблей, отбрасывать врагов от стен города и погружать их в сон. Дети слушают его, разинув рты, младенцы снова засыпают, успокоенные старухи с облегчением роняют усталые головы на грудь.

— Наверно, они прошли слишком далеко от берега, — начинают говорить люди на рассвете.

— Запаздывают, — думают часовые, расставленные в самых высоких точках города: на минаретах, на холмах, на крыше дворцовой башни.

— Вот они!

Испанский флот, подобно длинной и ленивой гусенице, медленно проползает на горизонте.

— Почему они плывут так близко от берега? — спрашивают жители Алжира, затаив дыхание.

— Чтобы унизить нас, — говорит Осман Якуб, прервав на мгновение свою беготню по улицам, домам, фортификациям, включая и наиболее опасные аванпосты. Но тут же снова возобновляет свой бег и тоже спрашивает: «Почему они не причаливают?»

— Вероятно, их корабли в таком плохом состоянии, что они не рискуют далеко отходить от берега, — объясняет возглавляющий гарнизон на молу Ахмед Фузули, когда Осман Якуб, лицо которого белее его белых одежд, выныривает рядом с пушкой.

Хайраддин, Хасан и Али Бен Гад наблюдают из астрономической обсерватории за галерами, которые продвигаются вперед неуклюжими прыжками, всякий раз глубоко погружаясь в неподвижное зеркало мертвенно-бледного, еще ночного моря.

Многие месяцы испанские корабли использовались как своего рода траншеи и окопы при осаде Туниса и вот теперь, исполняя свою главную функцию, проходят тяжелую проверку. Некоторые плохо просмолены, другие отремонтированы на скорую руку, грязные и обветшавшие, они ведут непрерывное сражение с морем, пытаясь удержаться на плаву и по мере сил продвигаться вперед, будучи к тому же перегружены людьми и награбленной добычей, второпях сваленной беспорядочными кучами в трюмах. Хлысты и палки надсмотрщиков тоже не могут обеспечить должную скорость судам, тем более, что гребцы не имеют ни малейшего желания слушаться приказов своих мучителей. За время осады скамьи гребцов пополнились новыми пленниками, и, поскольку в колодках они очутились недавно, у них должно быть еще много сил, чтобы налегать на весла, однако они тратят их на сопротивление приказам. Это вольнолюбивые и непокорные люди, к тому же многие из них у берегов Берберии чувствуют себя дома и надеются на освобождение.

Хасан подсчитывает количество кораблей на горизонте и сравнивает с цифрами, приведенными в послании: их количество совпадает. Это большая часть испанского флота. По сравнению с теми силами, которые принимали участие в тунисском сражении, отсутствуют корабли союзников, избравших для своего возвращения другие пути, отсутствуют флагманский корабль императора и суда командующих морскими и сухопутными силами. Император с кораблями эскорта отправился принимать почести и собирать дань, чтобы возместить убытки. Маркиз дель Васто возвращается теперь в свои владения. Андреа Дориа неизвестно где.

Сведения Рума-Заде изобилуют подробностями: ему известны имена командиров, пути следования, груз, товары, количество людей. В трюмах галер, направляющихся в Испанию, сосредоточена почти вся добыча, включая и берберов, попавших в руки врага.

— Почему мы их не атакуем? — спрашивает Али Бен Гад у своего господина, закутанного в черный плащ, на котором пылает жаром его огненная борода. — У нас достаточно быстроходных галиотов, чтобы догнать эти разваливающиеся на ходу посудины.

— Эти посудины имеют мощную артиллерию, наведенную на наш город и на наш порт. Пусть уходят.

— Раис, — настаивает Бен Гад, родившийся воином и пиратом, — на веслах наши братья!

— Уймись, Али! — терпеливо и даже весело отвечает его господин. — Пусть арбузы созреют.

3

На следующий день начинается просмолка кораблей. Дети и женщины, еще возбужденные после этой тревожной и бессонной ночи, собирают инжир на склонах холмов. Красивыми, сочными плодами натирают весла и борта галиотов, готовых преследовать врага.

Хасан не участвует в новой кампании. Поскольку сведения о передвижении Андреа Дориа отсутствуют, лучше оставаться начеку. Хотя подготовку к обороне можно на время и приостановить. Отменяется нормирование воды и хлеба, ослабляется режим охраны. На минаретах часовых вновь сменяют муэдзины, читающие молитвы.

Осман укладывается на полу своей террасы, и ему даже удается заснуть, так что Амин, который пришел, чтобы его немного подразнить, опускается рядом с ним на колени, размахивая опахалом, отгоняет мух.

Разве в Салерно поверили бы тому, что рыбак Сальваторе Ротунно имеет собственного слугу, который заботливо обмахивает его веером и специально для него держит наготове платки, смоченные ароматической водой?

Веера, опахала, платки испускают тончайшие ароматы, изобретенные Амином, который проявил большие способности в парфюмерном деле. Благодаря своему тончайшему нюху он способен различать все 53 запаха, с которыми работает Осман: 22 цветочных — вытяжки из роз, гиацинтов, вербены, лаванды, 19 полевых — от шалфея до мяты, тимьяна и кориандра — и 12 экзотических, таких, как амбра и мускус, уже не говоря о загадочных гранулах специальных смесей.

Это Цай Тянь посылает Осману Якубу пакеты, наполненные гранулами с таким сильным запахом, что от него кружится голова. Не объясняя, из чего они состоят, Цай Тянь просто назвал их гранулами «радостного вздоха». Ему всегда нравилась таинственность.

Наконец-то Цай Тянь вернулся в свое царство. Но поскольку в плену он привык к неподвижной и созерцательной жизни, в письмах к Хасану он пишет, что хочет отказаться от права на престолонаследование и передать его своему сыну от третьей из сестер, которых ему дали в супруги и которые так и не сделали его счастливым. Первая оказалась бесплодной, вторая утонула в реке, погнавшись за упавшим в воду бумажным змеем. Третья подарила ему наследника, но она очень его раздражает. Четвертая слишком глупа, чтобы о ней вообще говорить. Так, со всеми этими женщинами, живущими вокруг него, — а Осман знает, что во дворце их может быть до двухсот и сколько угодно за его стенами, — у Цай Тяня нет настоящего счастья, как с одной-единственной женой. Но для него это не имеет большого значения. Вот почему он решил оставить царство и весь свой гарем.

То ли страдая от одиночества, то ли тоскуя по их прежним беседам, Цай Тянь продолжает настойчиво приглашать к себе своего друга Хасана. И Осман Якуб очень встревожен. Он страшится этого путешествия в загадочный мир. Боится не столько отдаленности его, сколько высокогорного воздуха, который делает Цай Тяня все более странным, все более отрешенным.

— Это неверно, — поправляет его Хасан, — Цай Тянь просто хочет жить в гармонии с миром.

«Рано или поздно Цай Тянь окончательно сделается отшельником. И Боже упаси, — добавляет Осман про себя, не зная, что и Баба опасался того же, — Боже упаси, если он уговорит и Хасана отказаться от своего предназначения!»

Осман убежден, что время для созерцания и отрешенности наступает после смерти, что смерть для того и существует, чтобы умершие могли наблюдать со стороны за суетой оставшихся в живых и вновь родившихся.

— Глупости, — сказал Баба в тот раз, когда Осман доверил ему эти мысли. — Смерть есть смерть, и больше ничего.

Баба был ленив и, может быть, поэтому предпочитал, чтобы после смерти все кончалось и больше ничего не было.

— Я приду сказать тебе, что ты прав, если после смерти обнаружу другую жизнь. Даю слово.

Много раз Осман видел во сне своего бейлербея, который так и не сказал: «Ты был прав». Однако это не означает, что Осман ошибся или что Баба не сдержал слова. Просто это свидание откладывалось. Рано или поздно он придет сказать ему, что есть другая жизнь.

4

Недавно Цай Тянь прислал для Османа с караваном кочевников еще несколько гранул «радостного вздоха» вместе с редкими семенами, а для раисов — книги, драгоценности, четырех юношей, шесть девушек с миндалевидными глазами и светлой кожей и еще особого быка с большим горбом на спине, от которого, однако, осталась только шкура, так как животное погибло по дороге, не выдержав перепадов температуры и трудностей пути. Цай Тянь позаботился также о том, чтобы доставить радость поварам, послав им разнообразные специи для приготовления пищи.

И теперь повара, желая показать, на что они способны, злоупотребляют ими, как и сегодня, по случаю возвращения Хайраддина.

Да, пока Осман отдыхал, подремывая на своей террасе над морем или обучая Амина премудростям парфюмерного искусства, Хайраддин уже совершил набег на Минорку, чтобы вспороть несколько самых пузатых императорских кораблей. Операция удалась: арбузы созрели.

Это прекрасный день позднего лета, правда, слегка испорченный слишком сильным запахом специй, который поднимается над кухнями. Торжественные песнопения доносятся с берега, из порта и проникают во дворец ярус за ярусом, отдаваясь от стен мелодичным эхом.

Осман счастлив, потому что счастливы жители его города. Но он не понимает, почему, с тех пор как существует мир, существует и эта безумная пляска: я краду у тебя, ты крадешь у меня, и в результате большая часть сокровищ достается рыбам, оседает на дне моря, улетучивается вместе с дымом пожаров или перемешивается с прахом и пылью, а люди умирают раньше, чем им это предписано матерью-природой. Хотя наша мать-природа и сама частенько откалывает злые шутки.

«Как это можно объяснить? — спрашивает себя Осман Якуб, когда устает сдерживать вечно зеленеющий в нем росток любопытства, — как объяснить этот беспорядок? Ведь ни один листочек не сможет шелохнуться во Вселенной, если не будет на то воля Божья?»

Разумеется, Отец Небесный, уставший нести бремя вечности, иногда может проявлять рассеянность. А почему, собственно, он не может быть рассеянным? Ведь рассеянность — тоже проявление естества. Разве Баба не забывал во время судебного заседания поднимать руку вверх? Он держал ее опущенной, и судья, видя, что большой палец бейлербея обращен вниз, все время произносил: «виновен», «виновен», пока Осман не решался вывести Аруджа из оцепенения и задумчивости.

«Значит, такой Осман Якуб пригодился бы и рядом с Отцом Небесным, — думает слуга, обуянный гордыней. — А Хайраддин? Разве не нужно, чтобы кто-то за ним присматривал, хотя он и являет собой ходячую мудрость?»

Впрочем, и у самого Османа есть такой человек, чтобы заботиться о нем и напоминать о его обязанностях.

— Осман Якуб, пора вставать, — говорит Амин, который, когда обращается к нему как слуга к господину, держится сухо и отчужденно, как и положено слуге, особенно при дворе, — пора подниматься на башню для расшифровки посланий от Рума-Заде. Мне передали, что они прибыли.

С помощью все новых уловок и трюков — а он на них мастер — этот сумасшедший Рум-заде участвует во всех праздниках, которые устраивают императору на Сицилии. После высадки в Трапани государь со своей свитой провел изумительный сентябрь среди непрерывных увеселений и совершил несколько поездок в другие города все с той же целью — развеяться, а заодно собрать дань. В Мессине ему даже воздвигли триумфальные арки, украшенные цветами, лепниной и надписями. Одна из этих надписей восхваляла Карла как властелина столь обширной империи, что солнце в ней никогда не заходит.

«Поэтому у него всегда такой невыспавшийся вид, — думает Осман, представляя себе лицо, нарисованное на медальоне, который однажды показала ему Шарлотта-Бартоломеа, — он не знает, что значит освежающий сон. Мрачный затворник, одному Богу известно, как ему плохо среди всех этих бесконечных кутежей».

Так Осман Якуб беспокоится даже о самом могущественном в мире императоре.

Рум-заде мог бы найти постоянную службу, если бы решил стать придворным шутом: теперь он пользуется большим успехом как мастер застольных фокусов и увеселений. Он изобретает специальные механизмы, благодаря которым с подносов с дичью, из ваз с фруктами или сластями выпархивают птички, выстреливают цветочные лепестки, бьют фонтанчики вина и амброзии. Однако в своих посланиях он сообщает, что ему надоели немцы и испанцы, что он устал наблюдать, как отсчитывают меры зерна, маслин или звонкую монету для Карла Габсбургского.

— Рано или поздно он вернется в Алжир, — говорит Осман, передавая своему воспитаннику только что прибывшее послание, — а жаль: когда он посылает нам описания всех этих увеселений, мы как будто тоже там присутствуем!

Новое послание повествует о комических злоключениях маркиза де Комареса. Он был отправлен в монастырь на излечение от некоторых своих навязчивых идей, вынуждающих его нести всякий вздор. Император намеревался отправить кузена Комареса в Испанию под опеку его законной супруги, после того как маркиз потерял сознание на флагманском судне, но Комарес ловко отвертелся. Длинное путешествие может оказаться очень вредным для его здоровья, говорил он, даже роковым. Кроме того, он не хотел лишать себя удовольствия пожинать вместе с императором плоды победы, учитывая, что план кампании был предложен именно им. А Анна де Браес? Разве император не помнит, что любимая племянница Комареса живет в Италии? Таким образом, маркиз де Комарес видел свой долг, а заодно находил утешение в том, чтобы следовать за своим сувереном в папский город и посмотреть, как там поживает его любимая малютка, соответствует ли нынешнее положение Анны ее высокому происхождению, ведь ее семья принадлежит к императорскому дому.

В действительности же единственной целью маркиза де Комареса, с тех пор как вожделенная атака на Алжир отложилась на неопределенное время, стали поиски пластинки на портупее неизвестного воина, которую он заметил на флагманском корабле.

Когда Комарес пришел в себя, человека с портупеей уже и след простыл. Ему потребовалось несколько часов, чтобы установить, что человек этот был офицером сухопутных войск под командованием маркиза дель Васто и что он отбыл из Туниса вместе со своими частями, направлявшимися в один из портов на Адриатике.

«То, что дель Васто не остался с императором, усложняет дело, — думает Комарес, — но в Италии, на родине, его будет легче разыскать, чем в Испании, где он редко бывает».

Вот почему Комарес так настойчиво цепляется за императора и готов идти на любые ухищрения, лишь бы не упустить его, а вместе с ним и тонкую нить, которая могла бы привести его к серебряной руке.

— Дорогой кузен, позвольте мне присутствовать при вашей встрече с Папой, — канючит Комарес. — Ваше величество, в том состоянии, в котором я нахожусь, я не хотел бы пропустить возможность получить отпущение грехов у самого Святейшества.

Карл, чтобы не слышать больше этих стенаний, а также будучи человеком в глубине души добрым и деликатным, в конце концов дает ему свое разрешение. Комарес перебирается на флагманский корабль в качестве близкого родственника императора, находит какую-то норку и забивается в нее, поскольку корабль перегружен и свободных мест на нем нет. Но при этом он все время плачется, что императору не знакомы ни родственные чувства, ни чувство благодарности. Разумеется, все это не нравится императору, но он, как всегда, остается на высоте, стараясь не обращать внимания на сплетни и пересуды придворных, а также близких и дальних родственников.

Комареса в его корзине пристроили рядом со стойлом двух новых императорских скакунов, молодых и норовистых животных, только что привезенных взамен Бельфонте, любимого жеребца Карла, павшего под ним на поле боя. Вероятно, в компании этого прославленного жеребца Комарес чувствовал бы себя менее униженным, а так между двумя никому неизвестными четвероногими, к тому же не привыкшими к замкнутому пространству и морской качке, путешествие его было мучительным.

Терзаемый постоянным несварением желудка, маркиз ничего не ест и исхудал, превратившись в подобие тени. Питается он лишь соком цитрусовых с несколькими ложками ячменной кашки, которую слуга пытается ему туда подмешать.

— Что же будет с моим господином, когда мяса на нем совсем не останется? — спрашивает обеспокоенный слуга у императорских конюхов. И, не получив ответа, продолжает: — Посмотрим, что выйдет из строя первым — кожа, кости или мозги.

Конюхи заключают пари. Оказывается, мозги. Маркиз начал бредить и в бреду говорит с мертвецами, чаще всего с одним.

— Баба, — говорил он всякий раз одно и то же, — Арудж-Баба, отдай мне эту руку! Отдай ее, говорю тебе! Я приказываю! Я знаю, что она не настоящая. Я ее тебе все равно оторву, — кричит он угрожающим голосом, дрожа всем телом, — я все равно приду за ней, чтобы положить на мой алтарь вместе с твоим плащом и с этой проклятой рыжей бородой.

И на берегу здоровье его не улучшилось. Осталось несварение желудка, осталась путаница в мыслях.

— Отдайте мне эту руку! — кричит Комарес. — Мне!

Эти приступы психического расстройства находят на него внезапно, и люди, которые в этот момент оказываются рядом с ним, считают, что он одержим бесами. Поэтому священники и врачи из свиты императора, тщетно испробовав на маркизе молитвы, успокоительные средства и кровопускания, советуют ему лечь в больницу. Теперь Комарес находится в монастыре под присмотром лекаря и экзорциста: они дежурят возле него днем и ночью в ожидании, когда его здоровье поправится.

5

Большую часть дня во дворце ничего не происходит, так что Амин, прежде чем заняться парфюмерией, часто жаловался и говорил:

— И это центр мироздания? Да тут нечего делать. Мне скучно.

— Это вовсе не центр мироздания, сынок, — объясняет ему Осман Якуб терпеливо. — Просто так кажется нам, потому что это резиденция наших государей, но есть и другие дворцы, другие господа, другие центры мироздания. Одни, словно пуп на брюхе огромного дьявола, суетного и шумного, другие — как пещера, в которой таятся сокровища. Есть гнезда, в которых из-за постоянных склок и возни разбиваются яйца будущих птенцов. А еще бывают водовороты, откуда берет начало сама жизнь, и бездны, в которые низвергаются самые тихие реки. Но главное, я хочу сказать тебе, что в этих центрах мироздания все происходит как попало, непредсказуемо. И кроме того, изменения не возвещают о себе звуками труб, так что их почти никто и не замечает. А ты должен быть внимательным, уметь слушать и всегда держать ушки на макушке.

Амин, уже уставший держать ушки на макушке, давно понял, что его не интересуют эти тайные или явные перемены, имеющие для человечества да и для него самого лишь очень относительное значение. И он с радостью берется за перегонные кубы и реторты, вещи гораздо более простые, ясные и конкретные, к которым почувствовал истинную страсть.

Осман Якуб счастлив выбором Амина, так как в результате, кроме слуги, получил еще и ученика. Что же касается самого Османа, то при его любви к парфюмерному делу, впрочем, как и к другим ремеслам, он испытывает интерес ко всему, что творится в его центре мироздания, то есть в алжирском дворце. Может быть, потому, что капризная и взбалмошная судьба насильно забросила его в этот дворец и в этот мир, а он не хотел разочаровывать свою судьбу.

Уже несколько дней вопреки тому, что утверждал Амин, во дворце происходит очень много событий под аккомпанемент барабанов, тромбонов и колоколов.

На этот раз нахальный колокольчик визжит так назойливо, что мешает Осману поворачивать в нужной последовательности сосуды с настоем.

Этот колокольчик был установлен в коридоре по распоряжению самого управляющего. Поэтому, едва заслышав его, Осман обретает удивительную способность исчезать или становиться невидимым для дворцовых властей, разумеется, за исключением раисов.

Кажется, сегодня страже нечего больше делать, как только звать Османа, трезвоня в этот проклятый колокольчик, который отвлекает его от дел. Сначала его зовут, чтобы сообщить, что раисы будут обедать на верфи, куда они снова принялись ездить, изучая различные модификации килей новых галиотов. Второй раз его зовут, так как женщины в гареме просят почитать им сказки. И наконец, колокольчик звонит, как сумасшедший, потому что внизу стоят носилки и носильщики утверждают, что им приказано ждать Османа Якуба именно здесь, перед самым входом во дворец, что строго-настрого запрещено.

— Я не просил никаких носилок, — говорит Осман, почти оскорбленный, — я еще прекрасно держусь на ногах и буду сам сопровождать тех, кто понесет трапезу на стройку, если решу пойти с ними.

Но Осману объясняют, что в носилках сидит очень элегантная дама в вуали, которая спрашивает о нем, называя «сиятельным господином Османом».

— Кто бы это мог быть?

Вряд ли это какая-нибудь женщина из гарема, которая, выйдя тайком, теперь не может вернуться, потому что на перекличке были все. Это не может быть и одна из тех бедных женщин, которым Осман помогает в городе, потому что ей не удалось бы пройти сюда.

— Спуститесь, если хотите узнать, кто это! — говорит ему управляющий, потерявший терпение оттого, что ему пришлось разрешить остановку незнакомых носилок перед входом в царский дворец.

Поборов изначальную лень, Осман летит вниз в своих блестящих и легких туфлях, полученных в подарок от Анны де Браес, и останавливается перед воротами, где стражники зорко охраняют таинственные носилки.

— Дорогая моя, — важно произносит Осман Якуб, как только дама раздвигает множество занавесок, — бесценный друг, достаточно было послать за пропуском.

Это знакомая дама, с которой Осман часто встречался, когда посещал вместе с Хасаном Жан-Пьера де Лаплюма. Госпожа Койра Таксения, богатая вдова армянского купца, хозяйка Жан-Пьера, утешавшая его, когда он находился в Алжире.

— Я не хотела, чтобы меня видели, — шепчет дама, не снимая вуали и не выходя из носилок. — Я сознаю всю важность доверенной мне миссии. У меня послание из Франции, и, полагаю, секретное. А кроме того, мне нравится таинственность. Единственное развлечение, которое у меня осталось.

С этими словами дама передает Осману Якубу маленький, аккуратно перевязанный свиток, на котором вместо печати, а заодно украшения и сувенира прикреплено лакомство из кокоса, фиников, специй и яичного белка. Послав Осману воздушный поцелуй, дама дергает за шнурок с бубенчиками, давая тем самым понять, что носилки могут отправляться в обратный путь.

6

Решив сам передать секретное послание, Осман Якуб отправляется вместе со слугами на верфь и наблюдает за тем, чтобы обед был приготовлен и сервирован должным образом. Ему не нравится, что в мирное время без всякой на то причины его господа обедают не во дворце. Нет необходимых удобств для омовений, нет подходящего места для отдыха и послеобеденного пищеварения — словом, нет ничего, что подобает царям. Осман Якуб считает недостойным государей есть на глазах у всех. Действительно, если нет двора с его этикетом и строго установленными правилами, государь вообще может затеряться среди своих подданных, а это приведет к хаосу.

Осман Якуб следит за тем, чтобы жаркое было горячим, питье хорошо охлажденным, сиденья чистыми, скатерти без складок и морщин, чтобы ароматы, поднимающиеся над жаровнями соответствовали вкусу еды, а опахала не теряли перья. Он так поглощен своими занятиями, что даже не слышит, когда Хайраддин обращается к нему. Однако, поняв в чем дело, чуть не подпрыгивает от радости.

— Неужели это правда, что мы будем сажать новые деревья взамен тех, что пошли на строительство судов? Давно пора! Посмотрите на холмы вокруг: они выглядят так, словно им сбрили макушки.

Слава Аллаху, этот день, казалось бы, весь сотканный из мелких неприятностей, заканчивается очень хорошо. И Осман чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы не содержание послания, привезенного Койрой Таксенией.

Король Франции, тот самый Франциск, о котором ему рассказывал Хасан, хочет установить с ними новые соглашения: это написано в письме, доставленном Койрой Таксенией от господина де Лаплюма, не только подданного, но и друга короля Франции.

Хайраддин не может отправиться с визитом к королю Франциску, так как обещал Великому Султану приехать в Истанбул. Значит, на эту встречу поедет Хасан.

— Итак, мечты о будущих путешествиях отбили у вас аппетит? Повара тоже имеют право на уважение и должны получать удовлетворение от своей работы.

Кроме обычных блюд, Осман заказал кунжутные лепешки, которые так любят оба раиса, и жаркое из дичи с острыми маринованными сливами и кориандром. Чтобы обед не пропал, Осман приказывает раздать его рабочим, недовольно ворча, так как рабочим, не привыкшим к царской пище, еда все равно не понравится.

— Если мои господа не будут как следует питаться, в каком виде они приедут к пригласившим их государям?

— А ты? — спрашивает Амин, который должен следить за каждым его шагом и заботиться о нем. — Ты тоже ничего не ешь. Я ни разу не видел, чтобы ты ел. Или ты питаешься воздухом?

— Я сам из воздуха, — отвечает Осман.

И в порыве внезапного веселья поднимает свои маленькие острые плечи, гордясь тем, что он такой легкий. Он чувствует, как сквозь его старую и изношенную кожу проходит воздух, проникая в кровь, проветривая мозги.

— Готов биться об заклад, что когда-нибудь ты от нас улетишь!

О! Амин даже не знает, какую радость доставило Осману его случайное замечание. Осману Якубу очень хотелось бы летать, иногда ему даже снится, что он летает, но он не решается просить об этом в своих молитвах, раз Господь не создал его птицей и до сих пор в птицу не превратил.

— Амин, ты умеешь хранить тайны? Когда-нибудь, как ты говоришь, я действительно улечу. Но пока время еще не пришло. Слишком много нитей связывает меня с землей. Например, Амин, я очень любопытный старик, и, может быть, именно грех любопытства тянет меня к земле, мешая взлететь. Нет, я еще не могу летать. Подождем немного.

XXIII

— А не замерзнут они на ветру в такой легкой одежде? — спрашивает, понизив голос и закутываясь в расшитую стеганую мантию Элеонора, королева Франции, у Маргариты, королевы Наваррской, сидящей по правую руку от нее.

— День такой погожий и солнечный, что даже не похож на декабрьский, — спокойно, как всегда в разговоре с ней, отвечает Маргарита и, чтобы лучше рассмотреть приближающуюся процессию, наклоняется вперед, облокотившись о перила, так что из-под накинутой на плечи рысьей шубы выглядывают новые желтые бархатные накладные рукава, на которые обращают внимание все присутствующие.

— Вы боитесь, что они замерзнут? — язвительно спрашивает мадам Д'Этамп, сидящая по левую руку от Элеоноры, только чуть ниже. — Они же пираты!

Мадам Д'Этамп, официальная фаворитка Франциска Валуа Ангулемского, его величества короля Франции, терпеть не может, когда ее игнорируют. Ни в чем ни на волосок не собирается она уступать Маргарите, а тем более позволить, чтобы ее затмили какие-то желтые рукава. Поэтому как бы случайно она сбрасывает с плеч темно-серую парчовую накидку, чтобы продемонстрировать свое пурпурное шелковое платье, и тоже наклоняется над перилами, размахивая кружевным платком и приветствуя чужестранцев.

Матросы-берберы, направляясь к помосту, где восседает король Франции, проходят мимо ложи первых дам королевства. Моряки одеты в белые льняные штаны и рубахи, перехваченные широкими поясами — красными, черными, бирюзовыми или разноцветными, — и в короткие грубошерстные плащи свободного покроя.

— Эти господа из Алжира играют по-крупному, — добавляет Анна д'Этамп, — или нам тоже следует говорить, будто они восточные купцы, как это вдалбливают простонародью?

Элеонора и Маргарита, две королевы, невестка и золовка, делают вид, что не слышат ее замечаний, повернувшись к другим дамам будто бы для того, чтобы обменяться впечатлениями об этом красочном шествии.

Гости-берберы несут на вытянутых руках подносы, корзины, подушки, на которых выложены их дары: амфоры, кубки, сабли, кинжалы, золотые и серебряные браслеты и серьги, резные ларцы из ароматических пород деревьев, фигурки из нефрита и других пород твердого камня и целые горы парчи, Дамаска, муслина, экзотических вуалей и накидок, специально разложенных таким образом, чтобы были видны огромные фантастические цветы невиданных форм и расцветок.

Дамы — теперь почти все они перегнулись через перила балкона — вскрикивают от радости и восхищения, пока следующее явление этого удивительного шествия не повергает их в изумленное молчание.

Медленные, величаво-ленивые, приближаются тигр и лев, удивительно смирные, грозные лишь настолько, насколько Грозен их вид от природы, безобидные, могучие и нежные одновременно. Даже издали заметно, каким ярким блеском горят их прищуренные глаза.

— Из-за этих прищуренных глаз у них такой вид, будто они сейчас засмеются, — говорит молодая рыжеволосая дама с тоненькой шеей, испуганная и вместе с тем радостно-возбужденная.

Но оба зверя вовсе не смеются. Это уронило бы их достоинство и достоинство короля, к которому они направляются в сопровождении дрессировщика, такие послушные и миролюбивые, что мощные цепи кажутся совершенно излишними и свободно волочатся по земле. Дойдя до королевского балкона, они подгибают передние лапы, будто раскланиваясь.

— О! — раздается восторженный хор присутствующих.

— Какое чудо! — громко вскрикивает мадам д'Этамп, дотрагиваясь до руки королевы, как бы подбадривая ее, ведь их Франциск подвергается смертельной опасности, находясь от зверей на расстоянии одного шага. — А эти две зверюги не бросятся на него?

— Тише! — приказывает Маргарита Наваррская, сестра короля, еще более взволнованная, чем супруга и официальная любовница, — или именно вы хотите стать причиной их ярости?

Закончив трюк, которому они обучены, лев и тигр уходят вслед за дрессировщиком.

— А куда их ведут? — спрашивает Анна д'Этамп.

— Сегодня ночью за яблоневым садом возвели зверинец, — сообщает Маргарита, которая всегда знает все секреты.

Строительство зверинца держалось в тайне, чтобы не испортить сюрприз королевскому двору, который отправился из Парижа в Лион, чтобы встретить гостя.

Зрители еще не успели перевести дух, а из арки во двор замка уже въезжает запряженная четвериком чудесная маленькая карета, сделанная из дерева, с инкрустациями из слоновой кости, на крыше которой стоит курящийся треножник. Чаша внушительных размеров распространяет сильный и приятный аромат. Но самый неожиданный сюрприз — снова звери: упряжка из четырех взрослых пантер в сверкающих золотых попонах с крапинками из оникса, с горящими, словно изумруды или сапфиры, огромными глазами.

Эта живая картина столь совершенна, что некоторые зрители принимают ее за механическую игрушку.

Нубийцы, охраняющие карету, отстегивают упряжку перед помостом, на котором восседает король, оставляют дымящуюся курительницу и уводят животных. Освободившись от своего груза, пантеры вновь обретают мягкую и коварную кошачью грацию, прежде чем исчезнуть с глаз восхищенных и вместе с тем немного испуганных кавалеров и дам.

Дамы уже заметили, что и мужчины испытали страх, но готовы простить их: ведь не каждый день приходится встречаться с дикарями и их животными.

— Однако, — снова вступает в разговор Анна д'Этамп, — они действительно отважны, эти бедуины и пираты.

— Они очень отважны, — подтверждает все так же вполголоса Элеонора, думая при этом, каким образом берберы вынуждают и королевский двор быть храбрым. А может быть, вообще делают все ради того, чтобы напугать и ошеломить. Возможно, с этой же целью щеголяют своей щедростью и богатством.

Ее брат Карл Габсбургский никогда бы этого не допустил, но ее муж Франциск любит диковинные вещи, так же как сам любит удивлять. Она смотрит на него с привычным восхищением. Да, он кажется ей спокойным и умиротворенным. Дай Бог, чтобы ему не принесла вреда выставляемая напоказ дружба с этими людьми, приплывшими из-за моря. «Странную жизнь уготовила ей судьба», — думает Элеонора: она сидит тут, чтобы принимать с королевскими почестями сына и наследника этих Краснобородых, с которыми всегда воевала и продолжает воевать ее семья.

Принц Хасан завершает шествие верхом на арабском скакуне без сбруи, без седла и даже без уздечки.

Въехав на площадь, Хасан спешивается и направляется к королю.

Полы его просторного кафтана из белого шелка в блестящую полоску распахиваются на ходу, открывая белые льняные штаны, такие же как у его матросов. Длинные вьющиеся волосы свободно развеваются на ветру, придерживаемые лишь узкой серебряной лентой. Охватывая лоб, она закрепляется у левого виска рубиновой брошью с султаном.

— Никаких прорезей, никаких буфов, — разочарованно отмечает мадам д'Этамп, — словно монашеская ряса.

— Никогда не видела монаха с такой саблей на боку, — замечает Маргарита, — или с такой цепью.

Хасан опускается на колено и, склонив голову перед Франциском, оставляет собственную саблю на подушке у ног короля, сопровождая этот жест краткой приветственной фразой от своего имени и от имени Хайраддина, правителя Алжира и кормчего Великого Султана Истанбула.

Ответная речь Франциска столь же короткая. Следуя установленному ритуалу, он поднимает саблю и вновь отдает ее принцу Хасану, предварительно встав, чтобы приветствовать его. Хасан снимает с себя огромную цепь, усыпанную драгоценными камнями, и надевает на отвороты королевской мантии, подбитой куньим мехом, рубин в центре ослепительно сияет.

— И все-таки я уверена, что он фальшивый, — говорит мадам д'Этамп, тогда как остальные дамы не могут оторвать глаз от этого камня, — я просто не могу поверить, что он настоящий.

— А я, напротив, совершенно уверена, что это самые настоящие камни и самой высокой пробы, — возражает Маргарита, оскорбленная предположением о возможности столь непочтительного отношения к ее брату. — Неужели вы думаете, что этот бербер приехал сюда, чтобы подарить королю Франции фальшивый рубин?!

Мадам д'Этамп с очаровательной улыбкой уточняет, что имела в виду вовсе не драгоценности. Может быть, до королевы Наваррской не доходили слухи об этом привлекательном юноше, которого они сейчас видят перед собой? Неужели Маргарита столь глубоко погружена в свои занятия поэзией, наукой и практической деятельностью, что не слышала того, что говорят о приемном сыне Краснобородых?

— Очень жаль, дорогие мои, но боюсь, что ни одна из нас не может питать никаких иллюзий, если правда то, что о нем говорят.

И с этими словами делает недвусмысленный жест, который обе королевы, судя по их лицам, считают вульгарным. Побледневшая Элеонора даже обретает голос, чтобы одернуть ее.

— Мадам!

— А что тут такого? Уж и пошутить нельзя? Ведь вы замужние дамы! Все женщины любопытны, и вы тоже. Ваша тетушка Шарлотта-Бартоломеа могла бы многое порассказать, вместо того чтобы напускать на себя таинственность! — И разражается таким веселым и заразительным хохотом, что другие дамы тоже не могут удержаться от едва заметных улыбок.

Шарлотта-Бартоломеа де Комарес — она гостит у своей кузины Элеоноры — сидит во втором ряду, и это ее нисколько не беспокоит. Ее рост позволяет все прекрасно видеть с любого места, даже если бы она сидела в последнем ряду за такими же высокими людьми, как она сама, и такими же мощными, как противоосадные орудия. Ничто не может умалить ее достоинства, так как она приходится родной теткой королям и принцам крови во всем мире. Ей не хватает только Папы — вот Папе она никогда не приходилась родственницей.

Зато она связана родственными узами со всеми королевскими домами во Франции, Испании, Германии, Англии, Бургундии, Австрии, Венгрии и теперь — почему бы нет, — в Алжире. Она чувствует себя приемной теткой принца Хасана, может быть, из-за любви, которую испытала к его отцу Аруджу, или из-за чувств маленькой Анны и Хасана.

По мнению Шарлотты, оно было обоюдным, даже если Хасан не догадывался или не хотел догадываться о нем. Часто она спрашивала себя — почему? Неужели из-за того, на что теперь намекает Анна д'Этамп: говорят, в детстве он был кастрирован. «Какие пустяки», — думает Шарлотта-Бартоломеа, глубоко уверенная в том, что любовь может родиться и жить, побеждая любые сложности, даже вопреки самой смерти. Но сердце мужчины — тайна за семью печатями; это давно известная истина, однако всякий раз она оказывается неожиданностью. А может быть, не так уж и плохо, что сердце одного человека — тайна для другого. Может быть, тайна и есть наша внутренняя сущность и суть мироздания в целом.

— Ах да, — говорит Шарлотта, сообразив, что в качестве гостьи должна ответить на реплику первой дамы королевства, точнее той, которая мнит себя первой в сердце короля, — тайны меня интересуют, мадам д'Этамп, а сплетни нет. В них нет никакого смысла: сегодня говорят красное, завтра — черное.

Ветер становится все более холодным и сильным, так что почти срывает шелковые оборки, которыми украшен балкончик дам.

«Не лучше ли, уважаемые дамы, выйти из этого сарая, сколоченного на скорую руку, прежде чем мы рухнем вместе с ним на землю. Это не самый удачный способ быть представленными принцу Хасану».

2

Вечером дам представляют обоим государям, и принц Хасан поражает их еще больше, чем привезенные дары. Шарлотта радуется так, словно это она его вырастила. Ей нравится, что все так и кружатся вокруг него, что Маргарита сочла его прекрасно образованным, Элеонора нашла изысканными его манеры, а Анна д'Этамп вообще не сводит с него глаз, рискуя вызвать ревность Его Величества.

«Сегодня же ночью напишу Осману Якубу, — обещает себе Шарлотта в разгар празднества, — чтобы он тоже порадовался и рассказал Краснобородому о большом успехе сына».

Говоря об успехе, Шарлотта имеет в виду прежде всего поведение и слова короля.

Франциск любит поговорить, а у Хасана истинная тяга к знаниям, он хочет знать все: как здесь обучают молодых людей и как устроен парламент, как и где строят больницы, как выращивают зерно и виноград, как обрабатывают землю и рубят лес. Он хочет самолично испытать сельскохозяйственные орудия, жаждет увидеть новый серп необычной, как ему сказали, формы. Он желает посетить мастерские и рынки, дома, где живут простые люди; конюшни, винодельни, где готовят сидр и вино, мельницы и пекарни, кузницы, печатные дворы и витражные мастерские.

— Знаете, — говорит ему однажды Франциск во время посещения монетного двора, — у нас нет золота, но мой шурин Карл поставляет его нам в избытке. — И со смехом объясняет, какая прекрасная, звонкая монета поступает из Испании. — В настоящее время, — продолжает он, — испанцы нашли в Новых Индиях больше золота, чем французы, но французы вполне законно увозят домой значительную его часть, продавая в Испании полотно и саржу, обучая испанцев обрабатывать землю и собирать урожай.

Франциск узнал от Жан-Пьера де Лаплюма, что Хасан интересуется кузницами, и показывает ему разные типы кузниц: их множество во Франции с тех пор, как французы стали использовать огромное количество различных металлических орудий, что несколько лет тому назад даже невозможно себе было представить. Кузницы перегружены работой и их не хватает. Когда королю нужны пушки, ядра, клинки, доспехи, словом, все необходимое для войны, ему не только приходится тратить кучу денег, но еще и дожидаться своей очереди.

3

В последующие дни Франциск показывает гостю достопримечательности королевства. Многочисленные кавалькады переезжают из города в город, и всюду им предшествуют слухи, что у короля гостит восточный принц — высокий, стройный, с огромными, глубокими, словно синие озера, глазами. Говорят, что он образован и умен, прекрасный моряк и воин, только вот вероотступник и пират. А может быть, и колдун. Специальные курьеры повсюду разъясняют, что он наследник одного из французских владений на Востоке, появившихся еще во времена крестовых походов, а вместе с ним путешествует его свита: слуги, банкиры, купцы, каждый из которых имеет разрешение на занятие своей деятельностью и охранную грамоту. И еще четыре пиратских корабля с потайными пушками, гласит сплетня, а сплетням, как известно, верят больше, чем официальным сообщениям, особенно если сплетни злостные.

И все же люди настроены миролюбиво, разве только обеспокоены тем странным и недостойным фактом, что какой-то бербер, араб или турок скачет бок-о-бок с наихристианнейшим королем Франции. Когда они проезжают мимо, все жители — дворяне, народ и духовенство — выглядывают из окон своих домов, облокачиваясь на самые лучшие, парадные ковры, которые покрывают подоконники и ниспадают вниз, украшая фасады домов, как во времена религиозных шествий. У кого нет окна или балкона, тот покупает, снимает, берет напрокат: чрезвычайное событие требует особых расходов.

Королевский кортеж проезжает слишком быстро. Крестьяне и городские буржуа не успевают различить в этом море проносящихся мимо пестро одетых всадников людей из королевской свиты. Говорят, что вместе с мужчинами едет и пожилая фламандская дама, большая и толстая, которую нельзя не заметить, однако никто не может похвастаться, что в самом деле видел ее.

— А как выглядит этот мусульманин? Ты его видел?

— Нет, даже короля не успел рассмотреть.

— Они пронеслись, словно дождь стрел.

Дома и на площадях люди часами говорят об этом, и разговоры возобновляются ночью, когда редкие счастливые избранники возвращаются с пиров, представлений, игр.

Иногда августейшие особы трапезничают в каком-нибудь трактире, гостинице или на лесной лужайке во время охоты или прогулок, и тогда расширяется круг тех, кто может их рассмотреть. Люди рассказывают об увиденном с удивлением и гордостью.

Король Франции с явным удовольствием проводит эти мирные дни с юным принцем из Берберии, хотя и готовится к войне за герцогство Миланское. Герцогство, которое, как он говорит, принадлежит ему и которое вот уже многие годы он тщетно пытается завоевать. Сейчас Милан — его самый тяжелый крест.

Поездки с заморским гостем напоминают Франциску те счастливые времена, когда он из месяца в месяц возил королевский двор по всей Франции.

— Народ должен видеть своего государя.

Франциск прав, и Хасан понимает, как это важно, более того, необходимо, чтобы в таком большом королевстве, как Франция, не только народ, но и дворяне, аристократия, настоятели монастырей и аббатств видели, что король существует, что он правит страной и что его надо слушаться, почитать и платить налоги в королевскую казну.

Когда король Франции проезжает со своим несметным двором, с вооруженной охраной, слугами и повозками, способными заполонить множество дорог, в окружении придворных дам и высшего дворянства, когда все они гостят в местных замках и раскидывают на лугах разноцветные палатки, каждый видит собственными глазами, как богат и могущественен король, и никому уже не придет в голову шальная мысль соперничать с ним.

Однако подобный способ утверждать все время «я — король» стоит дорого. А деньги еще надо найти.

Вот их постоянно и собирают. Даже во время этого увеселительного путешествия Хасан наблюдает, как король Франции дает аудиенции, подписывает помилования, разрешает мелкие ссоры, присутствует на местных праздниках, крестинах, бракосочетаниях, заседает в городских учреждениях, и за все это получает натурой или деньгами.

В Алжире все по-другому. Правителю гораздо проще появляться на людях, и стоит это дешевле, да и профиты возвращаются быстрее, потому что Алжир — маленькое государство, и к тому же особенное. Но сейчас мы во Франции, и надо изучать Францию, не отвлекаясь воспоминаниями об Алжире. Внимательное наблюдение за всем происходящим может помочь понять истинные намерения короля, который прислал им приглашение. Франциск очень радушный хозяин, но не более того. Он представляет Хасана как своего друга, скрывая от большинства, кто он на самом деле, во всяком случае, хотел бы это скрыть.

4

— Золотые эскудо и лиры прекрасной чеканки, — гордо объясняет банкир, приехавший специально, чтобы обсудить с королем вопрос о ссуде. — Мы даем их в обмен на другие монеты. Но вы это, разумеется, знаете, — добавляет он, обращаясь к Хасану с почтением, хотя и не без лукавства.

— Это знает и наш кузен Карл Габсбургский, — шепчет Шарлотта-Бартоломеа де Комарес на ухо Хасану, — семь тысяч золотых монет он потребовал от Франциска за возвращение королевских детей, которых держал в заложниках, и за то, чтобы отдать ему в супруги свою сестру Элеонору! Вся жизнь состоит из сделок. Выкупают даже трупы павших в сражении воинов.

Зима начинается мягко, затем дует сильный северный ветер с гор, идет снег, который редко бывает в этой части Франции, и появляется новый повод для праздников и развлечений.

Жизнь двора течет размеренно и монотонно в том смысле, что дела идут, интриги не прекращаются, судебные разбирательства продолжаются. Словом, обычная, скучная повседневность. Король рассылает и принимает курьеров, продолжает править королевством, готовиться к войне и дает, наконец, понять Хасану, чего он хочет от Алжира. Кажется, он ждет поддержки с моря против Генуи и Дориа. Уже почти восемь лет прошло с тех пор, как Андреа Дориа оставил его и перешел на службу к императору, а Франциск еще не простил обиды. Он знает, что Краснобородые тоже не благоволят к Дориа, и спрашивает, не согласятся ли правители Алжира помочь ему в этом сражении? Хасан не дает прямого ответа, и Франциск понимает, что Краснобородый велел ему потянуть время. То ли у него иное на уме, то ли он собирается что-то предпринять. Предложение повисает в воздухе. Франциск тоже себе на уме. Он стремится к длительному союзу с берберами и турками и не хочет, чтобы он распался вместе с этим отказом.

По-настоящему напряженный момент наступает, когда Франциск сердится. Но не на Хасана, а на совет города, который неправильно принял гостя, устроив в его честь огромный костер из живых кошек. Королю не понравилось это чудовищное зрелище, когда несчастные животные орут, корчась от боли, а смрад от горелой шерсти и мяса окончательно поверг его в ужас и смятение. В гневе он принимается кричать, что позволяет себе крайне редко, отменяет обещанный обед с представителями города и отказывается подписать приказы о помиловании.

— Так нельзя! — страстно протестует юная рыжеволосая дама, которой понравилось шествие берберов с подарками, — ведь тогда, кроме кошек, умрет кто-то еще, кто в этот раз надеялся избежать смерти. Я прошу вас, Ваше Величество, подарите мне жизни этих людей ради создания, которое я ношу под сердцем.

У дамы с рыжими волосами и тонкой шеей большой живот, похожий на бочонок, который кажется нелепым и слишком тяжелым для ее хрупкой, детской фигурки.

— Хорошо, но только ради вас, — соглашается король, оказавшись вдали от зловещего аутодафе в замке юной дамы, — но все они, от первого и до последнего жителя города, заплатят мне двойной выкуп, не считая штрафа.

В конце концов, король тоже понимает, что костер из кошек был своеобразным, хотя и неудачным, выражением радости по случаю приезда королевского кортежа.

Разумеется, взаимопонимание между королем и его подданными далеко не полное. Кто-то под большим секретом поверяет свои опасения самым верным друзьям. Королю Франциску следует остерегаться этих неверных. Ведь среди матросов султана-разбойника встречаются и блондины, причем немало. Ну и что из того, что в его свите есть люди из наших мест или даже более северных?

А то, что те из берберов, в жилах которых течет не арабская и не турецкая кровь, еще опаснее, чем другие, потому что они — ренегаты, вероотступники, хуже, чем принцы-протестанты, чем монахи-реформаторы все прочие христиане, отошедшие от истинного учения матери-церкви.

— Это христиане, перешедшие на службу к дьяволу, Аллаху, Магомету.

— Нашему королю следует быть осторожнее, так как общение с дьяволом грозит геенной огненной.

— Хоть бы он не таскал этого своего дьявола повсюду с собой по нашей земле и не сажал за стол вместе с нами!

Правда, подобного рода беспокойство высказывают немногие, большинство с удовольствием принимают участие в маленькой сказке, выпавшей на их долю. Какой-нибудь купец мечтает о горах товаров, которые поплывут по спокойным морям, раз уж они свели дружбу с таким грозным пиратом. Другому снятся караваны мулов, приходящие в незнакомые города на богатые базары, мерещатся огромные сокровища в надежных сундуках.

Девушки и вполне зрелые женщины, даже пожилые, сидя вечером у камелька, рассказывают множество настоящих и придуманных историй о заморском принце, у которого волосы длинные, как у Иисуса Христа. Об этом говорят даже в монастырях.

— Ну вылитый Иисус, достопочтенная матушка. И тоже пришел с Востока, как волхвы.

— Он пришел не с Востока. И теперь, когда мы закончили свою работу и отослали сласти во дворец, горе тому, кто скажет еще хоть слово об этих варварах и придворных пирах. Помолимся, сестры, сегодня вечером помолимся и за них.

В монастырях о Хасане, точнее, о неверном, так как его имени никто не знает, говорят со смутным ужасом.

Монахиня, относившая корзины со сластями во дворец, сообщает, что неверный подобен ангелу: так говорят все, кто его видел. И это обстоятельство еще больше усиливает панику. Уж не сам ли это Люцифер, образец красоты и совершенства, самый прекрасный среди падших ангелов, самый близкий когда-то к Господу.

— Этот африканский принц — сын дьявола. Упаси нас Бог от его козней, — молится мать-настоятельница и, осеняя себя крестом, приказывает запереть на засовы двери и окна, удвоить эпитимьи. — Разложите повсюду святые реликвии. Сатана силен и коварен.

Монахиня, относившая дары, молчит, крестится, удваивает покаяния и молитвы, развешивает на засовы и в темных углах священные знаки и реликвии, но во все эти полчища демонов, которые будто бы выходят весной из леса и низвергаются со склонов холмов вместе с потоками воды, она не верит.

В деревне недавно сожгли ее тетку и какого-то несчастного монаха, объявив их прислужниками сатаны: ее — ведьмой, а его — то ли еретиком, то ли схимником, то ли колдуном, насылающим несчастья. А еще в прошлом году, накануне Троицы, четвертовали двух помощников пекаря, дабы Господь даровал их деревне мир и спасение. Монахиня, чтобы не ошибиться, молится за всех — и за тех, кого казнили, хотя они и не были бесами, и за тех, кто вынес им приговор, и за епископа, согласившегося послать на смерть невиновных, и за короля, который на этот раз не отменил казнь и не восстановил справедливость.

5

— Можно войти? — спрашивает однажды вечером Шарлотта-Бартоломеа, постучав в дверь комнаты Хасана в замке рыжеволосой дамы. — Взгляните на это. — И показывает ему две серебряные пластинки от механической руки Аруджа. — У меня есть еще четыре таких же. Я забросила удочку и теперь буду удить, пока не выужу их все до единой, даже если их растащили по всему свету. Комарес тоже высмотрел одну и тоже ищет остальные. Но теперь он сидит в монастыре и лечит там свою душу. Постепенно, кусочек за кусочком, я соберу заново нашу прекрасную руку и сама привезу ее в Алжир.

Спрятав пластинки на груди, Шарлотта садится на скамеечку в нише большого окна.

— Мне хотелось бы немного поболтать. Днем не хватает времени. Хотите? — спрашивает она, вытаскивая из потайного кармана своего платья с буфами лакомство из жареного миндаля, завернутое в сушеные виноградные листья. — В похлебке из речной рыбы, которую подавали на обед, было слишком много чеснока. Так вот, вы обратили внимание, как ненавидят друг друга дети короля от первого брака? Наверняка вы уже заметили, что все они имеют своих сторонников и преданных им интриганов? Это те самые дети, на которых Франциск потратил столько золота. А что вы скажете о стихах Маргариты? А о стихах короля? Находите ли вы красивой мадам д'Этамп? А оружие? Так ли уж хороши в действительности французские пушки, как говорил Жан-Пьер? О, Боже!

Поток вопросов маркизы прерывает женский крик, который доносится из дальней комнаты.

Двор, расположившийся в замке на постой, мгновенно умолкает, прекратив ночные игры и развлечения, испуганный криком, прозвучавшим, как сигнал тревоги.

— Извините, — говорит Шарлотта-Бартоломеа, угощая Хасана нугой, все еще завернутой в виноградные листья. — Пора. Я не могу больше оставаться здесь.

Ее обеспокоенное лицо неожиданно становится мягким и добрым. Маркиза легко скользит по каменному полу, как будто ее массивное и тяжелое тело внезапно потеряло свой вес.

— Эта девчушка мне нравится, — объясняет она Хасану, поворачиваясь таким образом, чтобы пройти через узкую, словно бойница, старинную дверь без ущерба для своего жесткого платья. — Я хочу быть рядом с ней.

После первого испуга, вызванного этим громким криком, в замке вновь все успокаиваются, как только становится известно, что у рыжеволосой дамы начались роды. Бегут слуги с зажженными факелами, готовя иллюминацию по случаю радостного события, бегут женщины, чтобы оказать посильную помощь, бегут мужчины, чтобы устроить пирушку с будущим счастливым отцом, бегут дети, проснувшиеся от этой суматохи и выскочившие из своих кроваток, чтобы насладиться праздником.

В промежутках раздаются ужасные крики, но больше никто не обращает на них внимания. Дело обычное, супруга так молода. Кто-то даже критикует ее за то, что она кричит.

— Принесите еще вина.

Зовут музыканта, играющего на лютне. Эта мрачная, зимняя ночь с мелким ледяным дождем, который барабанит в окна, в другое время могла бы сулить отдельным гостям лишь плохой сон, но в связи с родами, предстоящими хозяйке дома, она становится особенной ночью.

— Иногда рождение наследника может стать проблемой — говорит тетушка супруга рыжеволосой дамы, последнего и единственного отпрыска славного рода. Но Генриетта молода, и надеюсь, что с Божьей помощью у нас будет еще много подобных ночей.

Его Величество король вышел из своих покоев, мадам д'Этамп нет.

Король Франции развлекается тем, что наблюдает за Маргаритой и Элеонорой, которые играют в шахматы. Он в хорошем настроении, но чувствует себя неважно: от небольшого нарыва у него поднялась температура.

— Могу я сделать вам еще одно предложение? — говорит с лукавым видом король своему гостю Хасану и, дружески взяв его под руку, отводит в нишу окна. Можно попробовать подшутить над моим шурином-императором. Не хотели бы вы съездить к нему инкогнито?

В этот момент две девочки, играющие в коридоре в жмурки, налетают на августейших особ и отбрасывают их к стене, обтянутой гобеленами.

— Столкновение с детьми иногда опаснее, чем с целым отрядом ландскнехтов.

— Уже родился? — Анна д'Этамп, заставившая себя долго ждать, появляется в зале для гостей.

— Нет еще.

Роды оказываются трудными. После импровизированного праздника, на котором было и поэтическое состязание, едят жареные каштаны, запивая их подогретым вином со специями. Потом многие из гостей, счастливые обладатели комнат, уходят к себе, чтобы провести в покое хотя бы остаток ночи. А те, кому приходится довольствоваться скамейками или шерстяными одеялами, брошенными прямо на пол, начинают укладываться, заворачиваясь в них. Из-за присутствия короля, который дал всем разрешение располагаться на покой, спать придется с дополнительными неудобствами. Сам он играет в карты с принцем Хасаном, обдумывая свою шутку.

— Заметьте, что знать об этом будем только вы и я. Нужно соблюдать осторожность. Карл, разумеется, и здесь имеет своих шпионов. Нет, — рассмеявшись, король отрицательно качает головой, — моя жена тут ни при чем.

Хасан уже знает, что при дворе усиленно распространяется слух, будто именно мадам д'Этамп проявляет излишнее дружелюбие к Карлу Габсбургскому.

— Еще не родился? — спрашивает, вновь появившись, королевская фаворитка.

— Пока нет.

Несколько человек под предлогом затянувшихся родов тоже не пошли спать. Они играют в кости, в шарады, составляют анаграммы, при этом непрерывно заключая пари, смеясь и болтая. И как бы к слову, между прочим перебирают имена девушек и молодых вдов, которые могли бы достойно, а может быть, даже с большим успехом заменить рыжеволосую даму на брачном ложе хозяина замка, если бы, к несчастью, потребовалась замена.

Но вот еще до наступления рассвета, когда в окна все так же продолжает барабанить дождь, раздается долгожданный удар колокола. Капеллан первым возносит благодарственную молитву — наследник родился.

Распахиваются двери родильной комнаты, которая сразу заполняется запахами еды, вина и тяжелым дыханием присутствующих.

— Какие тяжелые роды, бедняжка, — сообщает Шарлотта-Бартоломеа, выходя из комнаты в забрызганной кровью одежде, — слава Богу, что все позади. Пойду спать. Пусть она тоже поспит.

Придворные смеются, шутят, толпятся в дверях, пытаясь увидеть новорожденного. Появляется король, ведя под руку своего гостя.

— Какая честь! — говорит с поклоном новоиспеченный отец.

— Пожалуйста, проходите!

Франциск и Хасан первыми видят орущего что есть мочи фиолетового ребенка со странной, раздутой и деформированной из-за продолжительных родов головой.

— Младенец живой, — подтверждает врач, как будто плача младенца недостаточно, чтобы в этом убедиться.

Комната погружена в полутьму. Только колыбель освещается двумя свечами в канделябрах.

Чуть дальше, прикрытая до самого пояса накидкой из лисьего меха того же цвета, что и ее волосы, сидит на некоем подобии трона рыжеволосая дама, неподвижная, молчаливая и, как кажется, приготовившаяся терпеливо сносить бесконечные поздравления.

Хасан поражен красотой ее маленьких рук, лежащих на коленях, усталых и как бы безжизненных, словно у статуй древних богов. Улыбка тоже застывшая и отсутствующая.

Хасан приближается к даме, чтобы выразить ей свое почтение, и видит ее пустой, отрешенный взгляд. Дама мертва.

Ночью по специальному распоряжению стреляют из пушки, возвещая о рождении наследника.

6

На следующий день мало говорят о милой даме, которая умерла. Занавес опустился. Есть другие дела. Нарыв у короля прорвался, температура спала. Двор снимается с места. Следующий привал предполагается устроить где-нибудь на юге.

Прибыли сундуки с новыми нарядами. После переезда будет устроена большая охота en robes deguisees, о которой говорят уже несколько месяцев. Теперь, когда вода смыла последние остатки снега, двор, расположившийся на холмах и равнинах, подобно позднему снегопаду, явит особенно красивое зрелище: каждый будет одет в белый наряд свободного покроя, включая старинные и экзотические моды. Этот обычай был введен еще Филиппом Добрым, герцогом Бургундским, — шествие в белых одеждах. Франциск решил возродить его в честь королевы Элеоноры, правнучки Филиппа Доброго. Бургундия — еще одна колючка между Франциском и Карлом, еще одно яблоко раздора. Моя, нет моя — это причина многих ссор. Бургундия обязательно включается во все соглашения между ними. Благословенно все, что связывает Францию и Бургундию. Рыжеволосая дама тоже родилась в Бургундии, следовательно, и рыжеволосая дама заслуживает упоминания. Таким образом, традиционная охота в белых костюмах будет устроена в честь Бургундии, королевы Элеоноры и недавно почившей юной дамы.

Эта охота войдет в анналы истории, жаль только, что принц Хасан не сможет принять в ней участие. Хасан, как только начнется охота, уедет с королевским эскортом в Марсель, где его уже ждут свои люди. Но в Риме, говорит король Франциск, прощаясь с новым другом, он сумеет повеселиться не меньше, и тоже en robes deguisees. Принц Берберии не может путешествовать в изумительных восточных одеждах, ему придется переодеться: сундук с французскими нарядами, которые король дарит своему гостю, уже готов, установлен на повозку, привязан, снабжен печатями и охранной грамотой.

7

— Я не смог бы жить здесь, во всех этих чулках, носках и панталонах, — говорит Али Бен Гад, оглядывая с трагическим видом свои кривые ноги, затянутые в чулки по последней моде. — Жду не дождусь, когда мы сможем вернуться домой.

— Однако тебе и здесь было неплохо. Ты растолстел, как боров, — отвечает Хасан.

Алжирская миссия расположилась в порту, в красивом дворце. Берберы должны выглядеть как богатые восточные купцы, приехавшие со своей свитой, слугами, семьями.

«Франциск — осторожный и благоразумный государь, — сообщал Жан-Пьер де Лаплюм в своем послании. — Когда он подписывал очень невыгодный для себя договор с Карлом Габсбургским, чтобы освободиться из плена в Испании, то отослал в парижский архив подробные свидетельства, подтверждавшие, что этот договор недействителен, так как был подписан под принуждением».

Разумеется, Карл обозвал своего соперника клятвопреступником. Этого уже не было написано в послании, но Хайраддин прекрасно знал все подробности.

«Поэтому будьте уверены, — продолжал Жан-Пьер в письме, — что мой король примет тысячу предосторожностей, чтобы иметь возможность при необходимости доказать, что вы — купцы или какие-то другие, вполне добропорядочные люди, которых никто не посмеет заподозрить ни в чем дурном».

«Рано или поздно все узнают, кто вы такие на самом деле, — добавляет Хайраддин, совершенно уверенный в своей правоте, — потому что сам король хочет, чтобы это стало известно, чтобы все восхищались масштабностью его планов: вы — карты в его игре».

Все шло так, как предвидели де Лаплюм и Хайраддин. А так как берберы Хасана должны были выглядеть как купцы, они и в самом деле торговали в лавках, тавернах и домах терпимости. Кое-кому из людей Хасана эта игра так понравилась, что они решили навсегда остаться купцами и вести торговлю между Востоком и Западом. Но большинство все-таки хотели вернуться.

— Я бы не смог здесь жить из-за холода, — говорит Омар Заде, моряк и кок с адмиральского судна, а теперь торговец финиками и специями. — Смотрите, даже нашим кораблям холодно, вон как они дрожат.

— Это вода вокруг них дрожит. Даже замаскированные под погребальные дроги, наши военные корабли внушают страх, — поправляет его с громким смехом Али Бен Гад. — Но может быть, хватит уже болтать глупости? Ты так и не хочешь сказать нам, куда мы направляемся?

А направляются они к итальянским берегам, где будут искать безопасное убежище и ждать Хасана, который уже в одиночку поедет разведать, что замышляет император.

XXIV

В раскатах грома и вспышках молний весенней грозы наступают ранние сумерки. В римской резиденции французского посла Жана-Пьера де Лаплюма слуги разносят на серебряных подносах последнюю смену обеденных блюд. Всякий раз, как они выходят из темноты и попадают в круг света, очерченный свечами, стоящими в канделябрах на обеденном столе, на них набрасывается семь карликовых собачек мадам Женевьевы, и слуги с большим трудом выпутываются из этой неразберихи лап и шерсти.

— Осторожнее с тарелками, чтобы еда не свалилась на головы бедным крошкам. Они возбуждены, ведь у них тоже праздник. Мы, знаете ли, ведем довольно уединенную жизнь, — говорит мадам Женевьева своему гостю Ноэлю Лерою, купцу и банкиру, который на самом деле не кто иной, как принц Хасан, — обычно, когда у моего мужа гости, мы с малышами остаемся наверху. Но сегодня мы делаем исключение. Мы просто обязаны оказать любезный прием другу нашего короля, не так ли, малыши? Это наш долг.

Мадам, разумеется, шутит, так как разговор с гостем, прибывшим из ее страны, доставил ей большое удовольствие.

— Вы мне очень симпатичны. — Женевьева только упрекает его за то, что он привез так много дорогих подарков. — Коврик я положу у кровати, чтобы каждый день просыпаться среди цветов. А теперь пора подниматься наверх. Для меня уже время позднее.

И пока слуги ее поднимают, она прислушивается.

— Не знаю, что это за дьявольский звон! Вы его тоже слышите? С тех пор как здесь император, колокола звонят как попало круглыми сутками. Меня вообще колокола раздражают, а де Лаплюм, наоборот, их любит.

Снова раздается необычный колокольный звон.

— Как будто удаляется и опять возвращается. Странно, что этот колокол так часто носят по городу. Наверно, чтобы больные люди вроде меня шли спать.

— Это для того, чтобы все побыстрее расходились по домам, моя дорогая, чтобы обеспечить Карлу Габсбургскому и его свите спокойную ночь.

Громкий лай собачек не соответствует их миниатюрным размерам. Умолкают они только тогда, когда появляются носилки, которыми пользуется мадам, чтобы не подниматься по лестнице.

— Этот маленький дворец очень красив, но все время приходится ходить вверх и вниз. Жан-Пьер не говорил, что мы получили его от кардинала? И подумать только, в нем нет домашней часовни! О, Жан-Пьер, а разве кардинала звали не Лерой? Это не ваш родственник, месье?

— У меня не было в роду кардиналов, мадам.

— Тем лучше, тогда я смогу обращаться с вами запросто. Мальчики, поднимайте носилки.

Мадам устраивается поудобнее на носилках, которые с легкостью поднимают двое слуг, так как их хозяйка — горстка костей в пышных нарядах — ничего не весит.

— А вы, малыши, идите сюда, ко мне на руки.

Собаки вспрыгивают на носилки, и Жан-Пьер терпеливо ждет, пока они устроятся, после чего запечатлевает на щеке жены прощальный поцелуй с пожеланиями спокойной ночи.

— До завтра, месье, — обращаясь к гостю, говорит мадам, с удовольствием принимая поцелуй моложавого и бодрого супруга. — Я забыла спросить, из какого вы города. У вас довольно забавное, хотя и приятное произношение. Боже упаси, поймите меня правильно: Франция большая страна, и в ней говорят на разных диалектах. Однако здесь вы могли бы говорить на латыни. Жан-Пьер рассказывал, что вы прекрасно владеете латынью. Это всем очень понравится. Одни будут считать это проявлением уважения, другие, напротив, сочтут за вызов. Доброй ночи, дорогие! Теперь до завтра.

— Готов поклясться, что у нее не возникло ни малейшего сомнения в том, что вы француз, хотя она и раскритиковала ваше произношение. Бедная женщина, с каждым днем она все больше привязывается к этим собакам, и нет никакой возможности держать их подальше от нее. Теперь вы видели мою жену. Бедняжка кажется скорее мертвой, чем живой, но именно она ведет все дела, и это настоящее чудо. Управляет домом, занимается нашим имуществом и доходами и даже приумножает их. Я вообще не прикасаюсь к деньгам, разве что беру на текущие расходы. Так было записано в брачном контракте, и я предпочитаю, чтобы так все и оставалось. Я занимаюсь дипломатией, читаю, бездельничаю, отдыхаю. И привык к ее собачкам. Думаю, что сумел бы вынести даже обезьянку: ей так хочется иметь обезьянку, что рано или поздно мне придется ее где-то раздобыть.

Жан-Пьер де Лаплюм немного располнел, но остался таким же красивым и представительным мужчиной: блестящая волна седых волос, изысканные манеры, выразительная и живая жестикуляция.

— После того как сменился Папа, нетрудно было вернуться в этот город. Мне здесь хорошо. Мне нравится его цвет, особенно на закате, когда стены домов, деревья, трубы, церкви четко вырисовываются на фоне неба. Время, которое отбивается волшебным звоном стольких колоколов, течет равномерно, давая ощущение отдыха и покоя. За исключением всей суеты по случаю приезда императора: он только путается под ногами и создает беспорядок. Пойдемте посидим в моем кабинете у камина. Весна, но по ночам еще бывает холодно, так что приятно погреться у огня. Выпьем по стаканчику ароматного и хорошо выдержанного пассита.[11]

2

Едва они развели огонь и поставили на стол бутылку и два бокала, де Лаплюм, отослав слуг, внезапно меняет тон.

— А теперь поговорим по-настоящему. Что это за выходка? Франциск сошел с ума? То, что вы сумасшедший, я уже давно знаю. Какая была необходимость соваться в эту мышеловку именно в тот момент, когда здесь находится император? Меня удивляет даже то, что вы беспрепятственно въехали в город. Стражники плохо делают свое дело. Что это за шутки? Карл вас не знает, слава Богу! Но если он, не приведи Господь, узнает, то сам устроит вам веселенькую шутку! И сделает это от всей души.

Хасан улыбается и вытягивает ноги, обутые в кожаные башмаки, к самому огню.

— Восточные туфли гораздо удобнее, — признается с видом заговорщика де Лаплюм. Вам, наверно, трудно носить французские наряды, ваши намного свободнее.

Никаких неудобств. Хасан прекрасно чувствует себя и в колете, и в штанах с прорезями и буфами. Только без волос он ощущает себя почти голым. Длинные локоны исчезли, стрижка очень короткая, по последней моде. Кое-какие жертвы все-таки пришлось принести ради встречи с императором.

— Я не понимаю, почему король Франции решил послать вас сюда. Что он замышляет? Вы-то приехали из любопытства, забавы ради, это ясно. Я также льщу себя надеждой, что вам хотелось повидаться с друзьями, к числу которых с радостью причисляю и себя. Здесь повсюду шпионы. Прямо у дома дежурит соглядатай, который даже не удосуживается прятаться. Это уши Папы, как говорит моя жена. А теперь еще прибавятся уши императора. Посмотрите вниз, в переулок. Хотя нет, лучше не надо.

Жан-Пьер кажется более разговорчивым, чем обычно. Он снова наливает свой бокал и придвигает кресло ближе к Хасану.

— Вы не пьете? Не станете же вы здесь соблюдать религиозные запреты! Я соблюдаю некоторые посты, но лишь для того, чтобы не делать кровопусканий. Это какая-то всеобщая мания. Все убеждены, что они очень полезны, и хирурги богатеют. Есть здесь один лекарь, который нажился на том, что изготовляет паштет, добавляя в него кровь, которую берет у своих пациентов. Люди считают этот паштет деликатесом и со всех ног бегут покупать. Теперь вы должны просветить меня по поводу ваших торговых дел. Какие дела вы ведете? Что написано в ваших документах? Я не хочу ошибиться, представляя вас императору. Это была ваша идея взять себе имя Лерой?

— Нет, идея короля Франции: он дал мне одежду, документы и имя. Я только заучил наизусть необходимые сведения.

— Женевьева права. Если вы появитесь у нас как знаток древних языков, то произведете хорошее впечатление. Среди придворных чиновников много истинных знатоков, но много и лжеученых. Вы произведете впечатление и на тех, и на других. Со знатью лучше всего не общаться или общаться как можно меньше. Эти люди невежественны, и от них мало толку, так как в основном занимаются тем, что оспаривают друг у друга права на владения родовыми поместьями в деревне и дворцами в городе, но реальной власти у них мало. Они, конечно, могут вам навредить, но я не вижу, чем они могли бы быть вам полезны, за исключением тех из них, кто имеет далеко идущие планы. С этими я предпочитаю сотрудничать. Но в целом местную аристократию не будем принимать в расчет. Сделаем ставку на две курии — папскую и императорскую, если вы хотите завязать действительно полезные знакомства, услышать толковое мнение, словом, узнать, откуда ветер дует.

Мне кажется, речь идет именно об этом. Тогда ключом, который откроет нужные двери, станут деньги. Я не говорю, что вы должны подкупать советников и доверенных лиц обоих властителей, достаточно распространить слух, что вы богатый банкир и охотно даете ссуды. Императору надо содержать армию, двор, множество людей, представляющих его интересы в других городах и государствах: как только он услышит, что есть свободные деньги, которые можно подобрать, наверняка тотчас же навострит уши и будет расположен к беседе.

— Было бы и впрямь неплохой шуткой ссудить императора деньгами.

— Умоляю, не будем слишком высоко задирать голову. Настоящая проблема в том, чтобы сохранить ее на плечах, поверьте мне! В эти дни мне предстоит нелегкая жизнь. Вы знаете, что мой король въехал в Турин, изгнав оттуда союзника императора именно в тот момент, когда император приехал в Рим, изображая из себя миротворца и защитника христиан?

— Когда я смогу встретиться с императором?

— Спокойно, спокойно, вы только что прибыли. Вам надо хорошенько отоспаться. Наверно, тяжело было скакать верхом столько часов, да еще в такую непогоду. Но по крайней мере, на этот раз у вас была под ногами твердая почва вместо палубы тех хлипких лодчонок, которые вы называете кораблями!

Хасан вовсе не собирается спать, он хочет знать, когда и где де Лаплюм запланировал встречу.

— Не стоит притворяться. Я прекрасно знаю, что вас все это забавляет не меньше, чем меня.

— Я вовсе и не притворяюсь, — парирует Жан-Пьер, вскочив на ноги и принимаясь расхаживать по комнате взад и вперед. — Если здесь кто-то и притворяется, то именно вы.

С этими словами Жан-Пьер показывает Хасану маленькую, вырезанную из дерева головку.

— Ее сделал Пинар. Помните его? Кажется, будто вы совсем забыли этих молодых людей, но я готов поклясться, что вы приехали в Рим из-за них.

— Может быть, так оно и есть.

Жан-Пьер останавливается и не без лукавства смотрит на своего гостя, который держит в руках головку, вырезанную из дуба.

— Пинар сделал ее, когда мы плыли на моем адмиральском судне. Это портрет Анны. Они очень дружили, и Анна страдала от разлуки с ним. Ах, вы же ничего не знаете! Несколько месяцев назад Пинар уехал в Новые Индии. Может быть, даже уже добрался туда. Это длинная история, и я расскажу вам ее завтра. Суть же в том, что Анна потеряла защитника и друга.

— А как поживает Анна де Браес?

— Наконец-то вы решились. Если вы спрашиваете о ее здоровье, то хорошо. Скоро вы сможете ее увидеть. Вот приглашение на большой праздник, который устраивается в ее доме завтра вечером в честь Карла Габсбургского. Сразу после вечерней службы.

Принц Хасан молча рассматривает приглашение, которое Жан-Пьер положил перед ним.

— Не старайтесь казаться таким бесстрастным. Я с пониманием отношусь как к своим, так и к чужим чувствам. И тоже их боюсь. Я всегда боялся сердечных ран больше, чем ран, полученных на поле битвы. Но вы хотите вовсе отринуть чувства, а это ребячество. У вас и так было слишком много отцов, чтобы еще и я претендовал на эту роль. Вы заслуживаете того, чтобы отвести вас туда завтра без предупреждения, но это слишком рискованно. Будет лучше, если вы сначала подготовитесь, чтобы действительно остаться бесстрастным в нужный момент. Мы сможем увидеться с ней только в присутствии императора.

Де Лаплюм забирает головку из рук Хасана и ставит обратно на полку среди книг.

— Разумеется, Анна очень изменилась. Когда я познакомился с ней, она показалась мне слабой и меланхоличной девочкой. Но какой у нее характер! На нее можно положиться. Завтрашний праздник устраивается не только в честь Карла. Это будет также праздник по случаю завершения строительства нового дворца, так как старый был разрушен несколько лет назад ландскнехтами. И еще это праздник в честь хозяйки дома.

— Завтра ей исполняется восемнадцать лет.

— Слава Богу, вы не забыли. Прекрасно. Я знал, что это невозможно. Сказать по правде, я всегда догадывался, что вы ее любите. Молчу, молчу, это меня не касается, и больше мы никогда не будем об этом говорить. Но теперь разрешите мне все же сказать. Вот, возьмите, — говорит Жан-Пьер, передавая Хасану книгу, — почитайте сегодня на ночь. Это Петрарка. Очень подходит для вашего состояния, и надеюсь, он научит вас не стесняться проявлений нежности и любви. Простите, что вмешиваюсь, но я ваш друг. На тот случай, если вам не захочется читать, но возникнет желание посмотреть на звезды, я распорядился приготовить вам комнату на верхнем этаже.

3

— Пришло время сказать тебе правду, — изрек бы Осман Якуб, если бы присутствовал при разговоре в кабинете, и сразу приготовил бы ему какой-нибудь отвар или настой.

Но Хасан один, без Османа и без его отваров, так что ему остается только посмеяться над самим собой.

— Я здесь как на ладони, — говорит он самому себе, потому что во всей этой истории он и вправду вел себя как трус.

Но какой смысл ввязываться в сражение, если заранее известно, что оно обречено? И потом, это не сражение, а боль, которая навсегда поселилась в душе. Единственное, что можно сделать, загнать ее как можно глубже, на самое дно, потому что она будет стремиться вновь выйти наружу. Такова его обычная тактика, однако сегодня она не срабатывает и совершенно бесполезна. Лучше плыть в этом море, теша и баюкая себя неопределенными чувствами, неоформившимися мыслями, мимолетными фантазиями, которые вдруг становятся властными, навязчивыми, мучительными, чтобы потом вновь ускользнуть от них. Обрывки видений из прошлой жизни и из будущего, которому не суждено сбыться.

Но, конечно, главное — ее образ, постоянно возрождающийся, немного расплывчатый, чудом уцелевший, так как Хасан всегда стремился от него избавиться: счастливое или печальное выражение лица, улыбающиеся или надутые губы, глаза, блестящие то от радости, то от горючих слез, и незабываемый сердитый детский голос, который упрямо твердит: «Я же говорила, говорила, что это плохо кончится».

Мучительно приятно чувствовать свое тело, отяжелевшее от усталости и дремоты, потрясаемое переживаниями, волнениями, гневом, и вместе с тем ощущать себя где-то за его пределами, присутствовать лишь в качестве зрителя, наблюдая за происходящим со стороны, забываясь в сладостном предвкушении, что завтра он увидит ее настоящую.

Эта прекрасная мечта была столь утешительной, что могла бы и убаюкать, навеяв сон, если бы не голос Анны, гордый, насмешливый, который каким-то необъяснимым способом врывался в воспоминания, словно ураганный ветер, неся с собой калейдоскопические обрывки слов и звуков. «Когда, — вопрошал этот голос, — когда я дала тебе разрешение любить меня?»

Какой он теперь, настоящий голос Анны? Всю ночь ее пригрезившийся голос звучал в ушах Хасана то бесконечной болтовней, как прежде, то прерываемый плачем, становясь то колючим в упрямых и насмешливых пререканиях, то нежным, когда она смеялась своим серебристым смехом, но все более настойчивым, все более любимым.

Безымянное, пугающее чувство, считавшееся до сих пор невозможным, теперь, когда мозг и душа убаюканы сном, обретает смелость и надежду на счастливую развязку, которая раз и навсегда положит конец одиночеству.

4

Утром площадь, улицы и переулки наполняются оглушительным шумом и грохотом. Еще до наступления рассвета на бойню прогнали скот. Затем застучали колеса повозок, карет, копыта лошадей, послышались удары топоров и молотов, улицы заполнились собачьим лаем, ослиным ревом, лошадиным ржанием, звоном колоколов и криками. Кричат рыночные торговцы, а также скупщики мочи и навоза, коробейники, суконщики, горшечники, продавцы воды, мужчины, женщины, дети, все они весело приветствуют друг друга с наступившим утром или бранятся.

— Расступись! Прочь с дороги!

Неожиданно появляется многочисленный конный отряд, и сразу, одновременно раздаются крики гарольда, стук хлопающих дверей и ставен, цокот копыт лошадей, несущихся галопом.

Когда суматоха немного стихает, дверь в комнату Хасана приоткрывается и возникает оживленный Жан-Пьер де Лаплюм.

— Только что проехал император, а вы даже не выглянули из окна? Он был вместе с сыном Папы, который все время держится рядом с ним: хочет получить герцогство. Они отправились на мессу. Каждое утро они ездят в разные церкви, чтобы их все видели. Правда, император по-настоящему набожен. Ну, вставайте же! Моя Женевьева собирается за покупками и рассчитывает, что вы будете ее сопровождать. Только не говорите ей, прошу вас, что вы уже бывали в этом городе. Вы лишите ее удовольствия стать вашим гидом, а к тому же вызовете подозрения.

Жан-Пьер распахивает окно. День очень теплый.

— Взгляните на моих прекрасных пчел. Каждый год они поселяются здесь и на карнизе соседнего окна. Я часто наблюдаю за ними. Мне это доставляет удовольствие.

Так или иначе, ночь миновала, и с наступлением дня принц Хасан вновь обрел свое ледяное спокойствие.

Мадам Женевьева говорит о Риме, но хочет знать о Франции, спрашивая о том и о сем, называет имена известных купцов, с которыми она знакома и которых, разумеется, ее гость часто встречает. Спрашивает, правда ли, что многие люди снаряжают корабли в Новый Свет и насколько безопасны подобные капиталовложения, учитывая рискованность морских путешествий. Никогда Женевьева не ступит на палубу корабля после того, что случилось с ее дорогим мужем.

— Однако не будем говорить о прошлых несчастьях. Вы не окажете мне услугу? У вас такой прекрасный вкус и вы такой известный купец! Вот лавка моего ювелира, не могли бы вы помочь мне выбрать камни и рисунок для моего нового серебряного браслета? И договориться о цене.

Жан-Пьер де Лаплюм веселится от души. Все утро его супруга ведет осаду. Если Хасан выдержит это испытание, то встреча с Карлом Габсбургским и всей римской курией покажется ему детской забавой. Кто еще осмелится подвергнуть его столь мощному перекрестному огню настойчивых и бесцеремонных вопросов? Кто сможет расставить более коварные ловушки?

— Простите, что осмеливаюсь говорить вам об этом, — продолжает Женевьева как бы нерешительным тоном, — но в нашем городе, который хуже самой злостной сплетницы, принято делать подарки хозяйке дома. За вами будут следить во все глаза, так как вы приезжий и к тому же иностранец. Местные банкиры самые настоящие скряги, но от приезжих ждут щедрости и расточительности. Я говорю это потому, что вам неизвестны наши обычаи, а я не хочу, чтобы вы, именно вы, попали впросак. Сделайте мне подарок.

— Дорогая!

Муж упрекает ее с наигранным смущением, хотя на самом деле готов расхохотаться. Но Хасан благодарит за добрый совет, и мадам, приободрившись, продолжает.

— Может быть, хватит, знаете ли, маленькой амфоры с ароматическими веществами, амброй или мускусом.

— Моя дорогая, наш друг торгует судами, корабельными пушками, огромными партиями товара, он сам сообразит, что подарить. Но может быть, вы, дорогая, хотите показать нам те прекрасные церкви, которые сами посещаете? — шепотом подсказывает Жан-Пьер, делая вид, будто сконфужен, а в действительности продолжая развлекаться. — Возможно, наш друг желает помолиться.

— Ах, конечно. Впрочем, вы, месье, знаете лучше меня, чего требует мода. Идемте молиться.

Так проходит все утро, и наконец после обеда мадам собирается отдохнуть.

— К сожалению, не могу пожаловаться, что у меня устали ноги, — вздыхает она, вставая из-за стола. Действительно, во время прогулки мадам все время оставалась в изящной повозке, которую катил сильный и рослый слуга. И всякий раз, когда надо было преодолевать ступеньки, чтобы войти в магазин, он брал свою хозяйку на руки. — Вам тоже следовало бы немного поспать. Сегодня праздник продлится до рассвета. Будет много развлечений, но и много дел.

Женевьева уже давно не выезжает в свет, однако, вернувшись, муж рассказывает ей в подробностях и очень живо, что там происходило. Он рассказывает, кто был, а кого не было, ибо отсутствие может быть даже важнее, чем присутствие; о ком говорили и в каком тоне; была ли еда хорошей, разнообразной, скудной или обильной и как был сервирован стол; какие наряды вызвали наибольшее восхищение; чьи стихи понравились больше других; какие новости оказались самыми свежими, сплетни — самыми ядовитыми; какие велись переговоры и какие из них были доведены до конца, а какие нет; сколько состоялось дуэлей, кого ранили и кого убили.

— Отчеты, которые я делаю для моей Женевьевы, обстоятельнее и сложнее, чем для короля Франции.

— Отдохните оба, — просит мадам, — ведь вам предстоит сойти в самый настоящий ад, месье Лерой. Де Лаплюм будет высшим Вергилием, но я тоже хочу предупредить вас: что бы вы ни увидели, не удивляйтесь. Здесь никто ничему не удивляется. Знаменитые блудницы могут оказаться рядом со священниками и настоящими дамами. Вы увидите мальчишек, которые бессовестно делают карьеру с помощью родственных связей, и дам, использующих собственное бесчестье, как другие используют родственников. Узнаете тайны, специально выставляемые напоказ. Вы, конечно, встретите и порядочных, честных людей, может быть, даже святых: есть и такие, которые живут честным трудом, думают о вечности и поступают так, как велит Господь. Словом, здесь живут так же, как везде, как во всем остальном мире, только у нас больше любят выставлять все напоказ, делая при этом вид, будто желали бы все держать в секрете.

5

Чуть позже мадам Женевьева в сопровождении своих лающих собачек, но на этот раз без слуг, опираясь на две палки, входит в кабинет, где Жан-Пьер спит на кушетке, обтянутой гобеленом, а Хасан листает требник с дорогими миниатюрами.

— Месье Ноэль, — шепчет мадам, поманив его пальцем, — я жду вас у себя в салоне, в соседней комнате.

В этой комнате пахнет псиной. Малыши проворно залезают в свои корзинки, но один предпочитает спать на коленях у Хасана.

— Одно окно выходит в переулок, другое — на площадь и папскую улицу: эта комната — лучший наблюдательный пункт. На папской улице, рядом с башней, живет император. Герцог Герменгильд со своей супругой Анной де Браес живут во дворце на углу, прямо напротив нашего дома. Жан-Пьер еще не показал вам их жилище? На заднем фасаде прекрасные фрески. Видна крепостная башня — единственное, что осталось от старого дома. Говорят, что семья живет здесь уже две тысячи лет. Может быть. Новый фасад выходит на папскую улицу, но отсюда видно только одно окно. Вот оно. Всегда закрыто. Странно, что сегодня оно распахнуто. Может быть, потому, что идет подготовка к празднику. Месье Ноэль, вот об этом-то доме я и хотела поговорить с вами. О его хозяйке, которую я очень уважаю. Она много страдала. Ее муж очень жесток. Кажется, когда-то он был большим человеком, и, возможно, не мое дело подводить итог его жизни. Он очень печется о жене, так как хочет иметь от нее наследника. Но герцог слишком стар и немощен. Достаточно один раз увидеть его, чтобы понять, что он давным-давно сгнил. Поэтому он подбирал себе заместителей, а потом ликвидировал их, не добившись успеха, — наследник не родился. Теперь ему надоело оплачивать наемных убийц, которые, правда, недорого стоят, этот товар у нас в избытке, и он решил, что жена должна иметь официальных любовников. Говорят, он заключает с ними специальные контракты, чтобы потом они не требовали больше, чем им положено. Он не ревнив, и только одному человеку, который был просто ее другом, поклялся отомстить. Но синьора уговорила его бежать, и ее единственный друг уехал в Новый Свет. В остальном с синьорой обращались очень хорошо. Во время приема об этом будут много болтать, вы непременно услышите, но я предпочла рассказать вам сама. Я уже предупреждала, что здесь ничему не удивляются, но это не означает, что люди не получают удовольствия, сплетничая друг о друге. Простите, что все это я выпалила вам единым духом, это вообще мой недостаток. Я так и думала, что Жан-Пьер ничего вам не рассказал, и поэтому сочла своим долгом сделать это сама. А теперь, позвольте, я выведу малышей погулять. Оставайтесь, оставайтесь. Сюда никто не войдет. И посмотрите в окно. Я обещала.

6

Когда де Лаплюм и Хасан выходят из дома, дворики, подворотни, крытые галереи заполнены людьми. Посол объясняет своему другу, что почти каждый вечер толпы римлян переходят от одного дворца к другому, чтобы приветствовать императора и его свиту, радуясь неожиданному карнавалу.

Карл, решив быть любезным и галантным, посетил маркизу дель Васто и других светских дам. Но поскольку он не может посетить всех, то обычно отвечает на многочисленные приглашения, посылая туда своих представителей. Однако хозяйки дома, несмотря на предупреждение, всякий раз надеются, а вдруг к ним приедет сам император. Тратя баснословные суммы, они устраивают балы в соответствии со своими вкусами и возможностями, закатывают изысканные обеды и ужины, на которых какое-нибудь новое блюдо, сервировка стола и горы экзотических фруктов приравниваются к делам государственной важности.

— Неужели он не придет? — спрашивают сникшие дамы у представителей императора, когда становится уже совершенно очевидно, что надеяться больше не на что. И те в своих извинениях дают понять, как ревностно соблюдает император все религиозные обеты и посты, сколь отягощен заботами о своей гигантской империи.

На этот раз император прибыл заранее, без гарольдов и без кортежа, чтобы провести какое-то время в беседе со своей кузиной и ее супругом.

Беседа проходит на верхнем этаже, в кабинете для аудиенций, где вскоре начнется церемония представлений, чествований и встреч с гостями, тщательно отобранными по степени их родовитости и богатства, по положению в обществе, а также в соответствии с интересами его императорского величества.

Предусмотрена и личная беседа Карла Габсбургского с послом Франции и сопровождающим его другом банкиром. Потому что чем больше Карл ненавидит своего зятя Франциска, который платит ему той же монетой, с тем большим рвением оба стараются поддерживать видимость официальных отношений при своих дворах, обмениваясь взаимными любезностями и многочисленными реверансами.

Жан-Пьер незаметно для окружающих сообщает Хасану имена приглашенных и некоторые сведения о них, представляет его тем, с кем тот желает познакомиться, болтает со светскими и духовными лицами, плетет о Хасане какие-то небылицы вперемешку с правдой. Веселая и возбужденная толпа гостей развлекается в нижних этажах дворца, слушает музыку и наблюдает за выступлениями жонглеров в ожидании, когда откроются двери зала для приемов и церемониймейстер начнет выкликать имена избранных, приглашая их подняться на верхний этаж для аудиенции с императором.

— Имейте терпение, расслабьтесь, — говорит Жан-Пьер своему другу банкиру, приехавшему из Франции, — скоро и нас пригласят наверх. Посмотрите вокруг, тут есть на что обратить внимание.

Прежде всего в глаза бросается роскошь. Хасан не знаком с итальянской модой, но он отмечает изящный рисунок шитья на нарядах, игру драгоценных камней.

— У них еще не было времени попросить у вас ссуду, — говорит Жан-Пьер, увлекая Хасана во второй дворик, — но подождите немного, и вы поймете, какой они испытывают денежный голод. На эти пасхальные праздники из-за приезда императора многие из тех, кого вы здесь видите, потратили свой доход за два года. Видите наконечники шнурков на рукавах у дам? Это самая настоящая борьба не на жизнь, а на смерть для тех из них, у кого они из жемчуга и драгоценных камней. Тоже относится и к мужчинам, достаточно взглянуть на золотое и серебряное шитье на их плащах или на пуговицы из драгоценных камней на колетах. Но вы меня совсем не слушаете? Вы уже забыли, что я должен запоминать все подробности, чтобы потом дать полноценный отчет моей Женевьеве? Я вижу, вас не интересуют наряды и даже золото. Тогда посмотрите на это железное приспособление. Это самый красивый и самый старинный в городе печатный станок для латинских текстов. Его установили два ученика Фауста. О, надо спешить, нас зовут, хотя нам предстоит несколько длительных остановок: одна у лестницы, вторая наверху, а затем в большом зале.

Хасан покорно идет вслед за послом, с абсолютно спокойным и безмятежным видом, хотя мысленно он уже много раз проделал путь в обратном направлении. Всего пятьдесят шагов отделяют его от папской улицы и спасительного бегства, от той встречи, о которой он столько мечтал и которую так боялся. Из окна комнаты мадам Женевьевы он различил в дальнем окне дома напротив силуэт дамы, и та, так ему показалось, подняла руку, как бы приветствуя его. Но может быть, это был просто случайный, ничего не значащий жест, чтобы защитить глаза от солнца, или поправить откинутую ветром вуаль, или отогнать муху.

В центре внимания — Пьер-Луиджи Фарнезе, сын Папы. Это его звездный час. Именно он привез императору, находившемуся в Неаполе, письмо от Папы с приглашением посетить Рим и теперь ждет за это вознаграждения от обоих. Жан-Пьер считает, что он обязательно что-нибудь получит, ибо умеет ловко разыгрывать свои карты.

— На него возложено поручение всеми доступными ему средствами демонстрировать, и в первую очередь мне, свою преданность императору. А поскольку император намерен изображать из себя ягненка, то все, кто на его стороне, должны ему подыгрывать и вести себя соответственно, то есть быть тише воды ниже травы. Так что я мог бы отвести душу и подразнить его, если представится случай.

И в тот же момент Пьер-Луиджи, словно привлеченный игривым настроением де Лаплюма, с поклоном идет ему навстречу и, рассыпаясь в комплиментах, сообщает новость, которую ему только что доверил император. Карл Габсбургский выделяет несколько кораблей для постоянной охраны итальянского побережья.

— Эта новость была известна уже несколько дней назад, — отвечает де Лаплюм, — разве вы ее не слышали?

Пьер-Луиджи сразу парирует удар. Он знал, но тогда это были просто слухи, а теперь ему официально сообщил сам император, что корабли будут стоять в Палермо, Трапани и Гаэте. Это очень важно.

Посол представляет Ноэля Лероя сыну Папы, который, обменявшись с ним стандартным приветствием, возобновляет разговор о необходимости эффективной защиты итальянских берегов.

— Пираты и морские разбойники облюбовали их для своих набегов. В последнее время это превратилось в самое настоящее бедствие: Реджо, Фонди… Хотя какой смысл перечислять эти названия: все и так знают, сколько городов разграбили берберы и их сообщники.

И тут Пьер-Луиджи, презрительно скривив губы, произносит гневную филиппику против резни, грабежей и насилия, совершаемых этими подлыми и кровожадными убийцами, для которых нет ничего святого.

— Ах, — вздыхает Жан-Пьер, беря его под руку и продолжая другой рукой удерживать Хасана, — надо было бы раз и навсегда избавить человечество от этого безумия. Вы правы. И вы знаете, что я всегда был за мир. А, кстати, вы слышали, что произошло в Тунисе? — говорит Жан-Пьер с дружеской доверительностью. — Армия императора разгулялась там вовсю. Каким же должно быть наказание Божье, если сами избранные впадают в искушение и ведут себя как кровожадные дикари? Впрочем, и этот дом является вещественным доказательством того, что их греховные поступки имеют рецидивы. Разве не был он безжалостно разграблен и разрушен несколько лет тому назад теми же самыми императорскими войсками?

— Ne reckiminaris, Domine, delicta nostra vel parentumpos fiorum, negme vindictam sumas de peccatis nostris.[12]

Пьеру-Луиджи, захваченному врасплох этой латинской цитатой, произнесенной французским банкиром, остается только поспешно сказать «аминь» и перекреститься.

— В дни разграбления Туниса, — настойчиво продолжает Жан-Пьер, — было убито и покалечено много мирных жителей уже после взятия города. Я не привожу подробностей, которые вы, несомненно, знаете не хуже меня, просто чтобы не портить праздник.

Из большого зала на первом этаже доносятся слабые звуки музыки. И Пьер-Луиджи в такт музыке постукивает белой перчаткой с черным узором, которую он держит в правой руке, по другой руке, затянутой в такую же перчатку, только черную и расшитую белым узором.

— Оставим это, как говорит ваш друг Лерой.

— Под музыку среди упоительных ароматов еды, витающих в зале, невозможно рассказывать о том, как вспарывали животы женщинам, выкалывали глаза детям, а потом резали их на куски. Оставим это, — заключает господин де Лаплюм, — тем более что императорские войска, учинив все эти злодейства, оправдывали свое поведение тем, что разграбление неприятельских городов — устоявшаяся традиция. Поговорим об уничтоженных сокровищах, тогда как по традиции они должны переходить из рук в руки, от побежденного к победителю без таких глупых и расточительных потерь.

Трое собеседников, продолжая свой разговор, доходят до большого зала на первом этаже, медленно продвигаясь в общем потоке своеобразной процессии ожидающих аудиенции. Группы беседующих то сходятся, то расходятся, то меняются местами. Музыканты продолжают играть, скрашивая их ожидание.

Жан-Пьер продолжает свою обличительную речь против жестокостей войны, и сын Папы, растерянный и смущенный, никак не может понять, куда, собственно, клонит этот француз.

— Была сожжена старинная библиотека, и не говорите мне, что в ней хранились книги неверных, потому что она представляла собрание бесценных сокровищ, созданных человеческим разумом и предназначавшихся в дар Господу. Разграблена и уничтожена также знаменитая мастерская по производству духов и благовоний.

Наконец-то Фарнезе может позволить себе расслабиться и улыбнуться.

— Теперь я понимаю, вы, как всегда, шутите. Решили заставить меня оплакивать потерю каких-то безделушек!

— Нет, нет, месье, отнюдь не безделушек. Это тоже искусство, мастерство, часть знаний, накопленных человечеством. Там были собраны пряности и лекарственные растения из Индии, дорогие краски и лаки, которыми пользуются во всем мире и, кстати, совершенно необходимые для поддержания в сохранности дворцов и кораблей, если вы считаете это более важным.

— Простите, месье, но, может быть, ваш друг торгует духами и был связан по делам с городом Тунисом? Он понес большие потери?

Хасан рассеян. Двери в зал для аудиенций открылись и вновь закрылись. Жан-Пьер охотно отвечает вместо него.

— Совсем не обязательно знать, что и сколько мой друг потерял в Тунисе.

— Месье Лерой торгует пушками? — На этот раз Пьер-Луиджи Фарнезе обращается к послу с откровенным вызовом, прикрываясь тем, что говорит о его друге. — В Тунисе французских пушек было немного, но все-таки кто-то должен был их туда поставлять.

— Торговля не запрещена.

— Верно. Более того, это вполне законная деятельность и достойна похвалы. Однако, может быть, король Франциск не знает или, простите, не одобряет, что его подданные-католики продают оружие неверным и что под знаменами ислама гремят пушки, на которых оттиснуты французские лилии? Король многого не знает.

— Король Франциск знает, чем торгует Франция, — вмешивается Ноэль Лерой, — но при всем своем уважении к вам мы не обязаны отчитываться. Во всяком случае мы очень благодарны за полученные сведения о том, что корабли императора будут патрулировать и защищать красивейшее побережье Италии и что стоять на рейде они будут в Палермо, Трапани и Гаэте.

С этими словами банкир делает легкий поклон, как бы в знак примирения, так что теперь разговор мог бы продолжаться в более спокойном тоне, если бы на пороге зала для аудиенций не появился слуга, вызывающий Жан-Пьера де Лаплюма и Ноэля Лероя для беседы с императором и хозяевами дома.

7

— Хорошие, маленькие мои, не волнуйтесь, спите спокойно. А я должна придумать себе какое-то занятие, чтобы не сойти с ума от скуки.

Мадам Женевьева зовет слуг. Она решила навести чистоту и порядок в доме.

— Прямо сейчас? — спрашивают несчастные слуги, которые уже немного выпили в своих комнатах или на улице, когда выходили, чтобы хоть одним глазком посмотреть на большой праздник.

— Прямо сейчас, — подтверждает Деодато, управляющий. — Мадам приказала почистить подоконники, створки окон и лепнину, в которых, как она говорит, полно пауков, муравьев и других бесполезных насекомых.

— Я понял, — бормочет слуга, который любит во всем точность и определенность. — Под предлогом, что мадам наблюдает за нашей работой, она тоже будет стоять у окна и смотреть на улицу, но при этом никто не посмеет сказать, будто она делает это из любопытства.

И так как они хорошие слуги, к тому же им хорошо платят и хорошо кормят, они, вооружившись щетками и скребками, без лишних разговоров принимаются выгребать из оконных щелей пыль и насекомых, которых не жалует Женевьева.

8

Казалось, это невозможно, но Хасан чувствует, что будто раздваивается: теперь в нем одновременно живут два человека. Один с блеском и знанием дела отвечает на вопросы императора, рассуждая о преимуществах морских и сухопутных торговых путей, об удобстве векселей, получающих все большее распространение, товарных штампах и печатях, о ценности различных монет, другой пытается разгадать тайну Анны.

«Что она думает? Что чувствует? Что означает ее поведение?»

«Вечные страдания доставляет влюбленным неумение читать в душах друг друга. Но даже если бы они могли читать их так же просто и ясно, как букварь, то все равно не были бы счастливы, потому что хотели бы находить в них слова, фразы, мысли и выражения, созвучные собственным мечтам», — думает про себя взволнованный Жан-Пьер де Лаплюм. Заботясь о выполнении возложенной на него миссии, он одновременно наблюдает и за тем, что происходит между молодыми людьми. «Анна — внимательная и любезная собеседница, идеальная хозяйка аристократического дома, истинная дама с королевскими манерами, — думает Жан-Пьер, с восхищением наблюдая за прекрасной женщиной, сидящей по правую руку от императора и с естественным интересом рассматривающей чужестранца, которого она якобы видит впервые. — Анна — настоящее чудо».

«Он умен и образован», — думает император, слушая юношу и сразу относя его к тем, кого хотел бы переманить у своего зятя, короля Франции, как уже не раз поступал с другими его людьми, включая и Андреа Дориа. Карл знает, что могущество империи определяется не только обширными владениями, не только сильной армией и мощным флотом, но и способными людьми.

«Если бы мое изображение изваять из мрамора, то я мог бы стоять в своем зале скульптур античных героев», — мечтает герцог Герменгильд, убаюканный музыкой, которая доносится и сюда, утомленный давно наскучившей ему беседой.

Анна неподвижно сидит с рассеянной, ничего не значащей улыбкой, но Хасану видится, как она поднимается со своего кресла, подбегает к нему и, схватив за руку, тащит к двери, чтобы навсегда убежать вместе с ним. Но все это лишь пустые любовные фантазии.

«Почему она молчит? Почему не подаст никакого знака?» — в отчаянии думает Хасан, продолжая смотреть на Анну, живую, настоящую, хотя со стороны кажется, что он смотрит только на императора. И находя ее еще более прекрасной, желанной и недоступной, чем та воображаемая Анна, которая постоянно терзает его душу, он уже близок к тому, чтобы возненавидеть обеих.

«Любовь моя, наконец-то я тебя вижу. Ты так близко. Я не слышу, что ты говоришь. Прости меня, это оттого, что я слушаю твой голос. Я так тебя люблю, — думает Анна, — и я так счастлива!» И испугавшись, что не может больше сопротивляться радости и желанию броситься ему на шею, смеяться и плакать, не зная, какому святому молиться и просить о помощи, Анна призывает на помощь этого неистового Аруджа, который теперь, когда он мертв, конечно, услышит ее. «Держи меня, Арудж, держи крепко, чтобы я не наделала глупостей. Встань рядом и охраняй меня. Помоги мне, Баба!»

9

— Разве я приказывала выбрасывать пчел? Или, по-вашему, они бесполезные насекомые? Месье де Лаплюм так радовался, что они прилетели к нам в этом году! Надо вернуть их обратно. Они, наверно, упали вниз, на улицу, вместе с гнездом. Бегите и подберите их, — говорит слабым, но очень решительным голосом мадам Женевьева.

И слуги вновь берут в руки тряпки, из которых мастерят себе что-то вроде капюшонов и рукавиц, и, схватив корзины, мешки, горшки и совки, спускаются на улицу, чтобы вернуть обратно изгнанных пчел.

10

Тем временем в кабинете для аудиенций де Лаплюм и Лерой вручают свои подарки. Де Лаплюм преподносит Карлу Габсбургскому старинную монету, а синьоре — изящную сеточку для волос. Герцог Герменгильд ничего не празднует, а потому нет причин дарить что-то и ему.

Французский банкир дарит императору очень дорогое издание «Романа о Трое» Бенуа де Сент-Мора размером с большой палец руки, украшенное прекрасными миниатюрами. Для хозяйки дома он достает из кармана своего плаща так называемый «блошиный мех»[13] — чучело горностая с пряжкой и золотой цепочкой, чтобы носить на поясе, с рубинами вместо глаз и часиками, вделанными в кончик носа, все до такой степени изящное, что старый герцог Герменгильд даже пробуждается от своего оцепенения и наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть.

Император решает, что сейчас самое подходящее время и ему сделать свой подарок кузине по случаю ее дня рождения, чтобы и де Лаплюм мог насладиться сюрпризом. Комарес выздоровел, и император распорядился, чтобы его выпустили из монастыря, где он находился на излечении. И это еще не все. Император послал за ним и теперь с минуты на минуту ожидает его прибытия.

— О, ваше величество! — отвечает Анна, и глаза ее наполняются слезами. В течение всей беседы она разрывалась между желанием смеяться и плакать, а теперь, разумеется, слезы больше подходят. Император не сомневается, что это слезы радости, но Хасан, видя ее страдающей, тоже впадает в отчаяние. Ему так хотелось бы взять ее на руки и унести прочь отсюда, но нет, де Лаплюм берет его под руку, как бы напоминая, что необходимо соблюдать спокойствие. Герцог Герменгильд остается равнодушен к прибытию Комареса, который ему глубоко несимпатичен. Но само по себе это событие не имеет для него никакого значения, так как, утомившись от присутствия императора и его назойливой свиты, он решил на некоторое время удрать. На заднем дворе его уже ждет карета: в ней он отправится в путешествие по своим владениям в компании пажей и женщин легкого поведения развеяться и обрести душевный покой.

11

У дома де Лаплюма слуги суетятся вокруг пчел. Грубо потревоженные, они вылетают из гнезда, где спокойно почивали, сплетенные в гроздья, и, добравшись до папской улицы, носятся грозно-жужжащими тучами над объятыми паникой людьми, пришедшими поглазеть на праздник синьоров и побродить по улицам богатых кварталов. Волнуются пчелы, совершая свои яростные пике, волнуется толпа, пытаясь спастись от воинственных жал. Но больше всех достается всаднику, который едет с гордо поднятой головой, прямой, словно палка, как и положено знатному вельможе, во главе маленького конного отряда. Этого несчастного, застывшего, будто соляной столб, пчелы принимают то ли за дерево, на которое можно присесть отдохнуть, то ли за главного врага, повинного во всех своих бедах, — а значит, на нем можно сорвать злобу: они набрасываются на всадника, облепив с головы до ног. А чудом спасшийся, но озлобленный народ разражается хохотом, криками, мочится на него, осыпая непристойной руганью и бранью, как видно, приняв случайного страдальца за карнавального шута.

— Не маркиз ли это Комарес? — спрашивает де Лаплюм у императора, который на мгновенье вышел из своего флегматичного состояния, едва заслышав крики, вскакивает с кресла и выглядывает в окно.

— Герцог Герменгильд! Немедленно прикажите, чтобы его спасли, если от него что-то еще осталось и эти чудовища не сожрали его целиком.

В суматохе, которая последовала вслед за этим, среди бегающих взад и вперед генералов и офицеров, падающих в обморок дам, громких проклятий и заключающихся пари Анна де Браес успевает коснуться руки своего любимого и шепнуть ему:

— Спасайся! Если Комарес уцелеет, он узнает тебя. Беги!

XXV

На следующий день гигантская мраморная Лукреция, любительница злоязычных сплетен — она вся исписана ими, — оповещает жителей Рима, что испанский гранд маркиз де Комарес носился вокруг дворца своей племянницы, облепленный пчелами. Обезумев от боли и ослепленный укусами злобных тварей, он спрятался в карете, в которой, как оказалось, расположился личный бордель благородного герцога Герменгильда. Вход в это убежище маркиз обнаружил на ощупь, после того как насмерть перепуганный конь сбросил своего хозяина.

Далее надписи на статуе Лукреции гласят, что маркиз де Комарес, поднявшись в карету, запутался в простынях и подушках, упал, и таким образом избавился от пчел, которые, оставив его, набросились на новые жертвы, видимо, напомнившие им цветочки, и привели в полную негодность необходимые для любовных утех лица, груди, ягодицы и прочие части тела.

— Вы причинили больше вреда, чем гепарды в алжирском дворце, — нежно пеняет своим блудным питомцам, благополучно возвратившимся домой, Жан-Пьер де Лаплюм, пристраивая их гнездо в чане на чердаке, — теперь ведите себя хорошо, мои медовые.

Но никто и не думает обвинять насекомых. Тем более, что Комарес отделался легким испугом, будучи экипирован как для большого рыцарского турнира — шлем, латы, железная кольчуга, — чтобы все видели, что он еще хоть куда.

А что касается других частей тела, не защищенных металлическими и кожаными доспехами, жалам пчел так и не удалось пробить брешь в толстых слоях ваты и тряпок, которые сей благородный сеньор подложил под одежду. Отчасти следуя требованиям моды, но в еще большей степени, чтобы не выглядеть слишком тощим, старым и больным, то есть уже не способным занимать место, полагавшееся ему при дворе и на поле брани.

На каменном гиганте Марфольо, другой говорящей римской статуе, тоже появляется надпись:

«Когда Комарес вошел в бордель на колесах, куда девался его вороной конь? Кто-то украл его! И если маркиз хочет поймать вора, пусть поинтересуется, кто был на балу, а потом исчез, не дождавшись его окончания».

Эта надпись могла бы побудить папских гвардейцев искать похитителя среди приглашенных или среди конокрадов — их всегда много в толпе. Но поскольку вознаграждение за пропавшего скакуна не предусмотрено, не стоит тратить время на его поиски.

— Бог с ним! Пускай испанский маркиз сам его ищет, — говорят разочарованные гвардейцы.

К счастью, тем и заканчивается происшествие, которое могло бы оказаться опасным для принца Хасана, потому что на этом коне уехал именно он. Никем не замеченным Хасан вскочил на него в том самом темном переулке, где убийства, дуэли, адюльтеры, кражи и потасовки всегда происходят без свидетелей.

2

— Где он? — спрашивает Женевьева, перестав делать вид, будто не знает, кто такой Ноэль Лерой на самом деле.

— Он в безопасности, моя дорогая, далеко отсюда, — успокаивает ее Жан-Пьер, простивший жене это притворство, но храня в тайне местопребывание Хасана, дабы избежать осложнений с Анной.

Хасан находится в хорошо укрепленной и надежной крепости на горе, владельцем которой является синьор, возглавлявший музыкантов на адмиральском судне Хайраддина во время захвата двух папских галер.

«Жизнь похожа на танец, — думает Жан-Пьер, спускаясь в кабинет, чтобы пропустить рюмочку своего любимого пассита, — все мы движемся по кругу и в конце концов находим тех, кого потеряли. Может быть, и мне доведется увидеть ее еще раз».

Жан-Пьер мечтает о том, чтобы перед смертью обнять свою прекрасную, гостеприимную хозяйку Койру Таксению, которая осталась ему верна.

— Где он? — спрашивает Анна де Браес у мадам Женевьевы, стоя на коленях рядом с ней в церкви.

— Пока не удается узнать. Доверимся Господу и наберемся терпения. Главное, чтобы Хасан не вернулся обратно в город, пока ваш дядя рыскает здесь, словно пес с глазами гарпии.

Комарес кружит по Риму в поисках серебряной пластины от механической руки Аруджа, хотя главная цель маркиза в эти дни состоит в том, чтобы находиться при императоре и заставить его объявить Папе о подготовке нового крестового похода против Берберии.

— Где он? — спрашивает у Жан-Пьера однажды утром какой-то юноша с необычным лицом, одетый в германское платье и говорящий, как матрос, на франкском наречии. Но едва переступив порог дома, он переходит на чистейший французский язык.

— Я друг принца Хасана, мое имя Рум-заде. У меня есть новости для него.

Сказав это, он предъявляет такие неопровержимые доказательства своих слов, что посол в соответствии с полученными ранее указаниями ведет его к слуховому окну на чердаке, откуда они вместе выпускают почтового голубя с посланием для сына Краснобородых в его убежище в горах.

— Где он?

«Ну нет, это уже слишком!» — думает испуганный и вместе с тем развеселившийся Жан-Пьер, потому что на этот раз о Ноэле Лерое спрашивает сам император. Его величество желает продолжить с ним беседу об обмене денег, о займах, посоветоваться, в какое время можно рассчитывать на спокойное путешествие по Средиземному морю, такому маленькому по сравнению с океаном и такому опасному. Лерой показался ему опытным мореплавателем, знатоком ветра и морских течений, так что император признается, что был бы не прочь взять его к себе на службу.

3

Хасан в ярости оттого, что ему приходится скрываться в горах и в лесу именно теперь, когда можно получить ценные сведения о конкретных намерениях Карла Габсбургского в отношении Алжира и Папы Павла III. А кроме того, его терзают мысли об Анне.

Сердце Хасана, отпущенное на свободу, теперь стучит в его груди, словно молот. Услышав эти удары, Осман Якуб был бы рад, что сердце Хасана не умерло, что оно способно волноваться и любить. А вот Ахмед Фузули был бы разочарован, он все больше становится отшельником, посвятив жизнь занятиям в медресе, где спит на голой земле, верный обету, данному в пустыне во время злополучной экспедиции Аруджа. Но Хасан не давал обета не думать об Анне. И теперь нет ничего плохого в том, что она постоянно в его мыслях.

Признание Женевьевы, разумеется, сделанное по поручению самой Анны, могло означать только одно: отчаянный крик о помощи. Поэтому во время ежедневных соколиных охот в дубовых и буковых рощах, которые устраивает в его честь гостеприимный хозяин, Хасан продумывает план похищения и бегства, мечтая, как привезет Анну де Браес во дворец в Алжире. Нужно только дождаться, когда уедет император, чтобы не подвергать ее лишней опасности. Разумеется, Хасан не собирается избавить ее от одних страданий, чтобы обречь на другие. Он будет заботиться о ней, не навязывая своей любви и ничего не требуя взамен.

4

Тем временем события в Риме принимают неожиданный оборот. Папа, желая предстать перед императором во всем своем блеске и могуществе, на второй день пасхальной недели приглашает Карла Габсбургского на праздничную мессу в Ватикане. На службе будут присутствовать вся папская курия, знатные горожане, аристократия, представители католических стран и коллегия кардиналов.

Император, приняв приглашение «викария Христа»,[14] в свою очередь просил Жан-Пьера де Лаплюма также присутствовать на церемонии в знак особого к нему расположения и дружбы. Жан-Пьер почувствовал себя польщенным оказанной ему честью.

«Вероятно, таким образом он хочет наградить меня за работу, которую я проделал на переговорах в Милане, борясь за право наследования после смерти Сфорца, — решил де Лаплюм, — за все те бесконечные торги, которые продолжаются до сих пор».

Но в Ватикане, где верующие собрались, чтобы выразить свое почтение первосвященнику, посол понял, что это приглашение имело одну-единственную цель: император хотел быть уверенным, что король Франции будет подробно информирован о случившемся.

Перед началом торжественной службы Карл взял слово, даже не испросив разрешения у хозяина. Оттянув начало церемонии больше чем на час, он построил свою речь столь искусно, что превратил торжественную мессу, задуманную как триумф папской власти, в триумф власти императора.

Рум-заде, который присутствовал на этой церемонии как командующий отрядом ландскнехтов, поспешил в убежище Хасана, чтобы сообщить ему подробности лично и от имени Жан-Пьера де Лаплюма. Посол должен был остаться в городе, дабы получить у императора объяснения, извинения, гарантии и отослать их своему королю. Но император весьма невежливо уклонился от встречи, и Жан-Пьер рассердился.

Рум-заде рассказывает, что Карл Габсбургский выдавал себя за паладина Папы и защитника всего христианского мира. Он и раньше так себя вел, но сейчас его поведение имело особый смысл. Император сказал, что, победив Хайраддина в Тунисе, он отправился в Италию, чтобы возложить свою победу к подножию храма Св. Петра, вместо того чтобы ехать в Алжир и добивать демона в его логове. В качестве защитника Папы он сначала хотел получить его благословение. Но король Франциск расстроил этот священный и победный замысел, потому что обожает сеять раздор в христианском мире, и, добавляет огорченный Карл, потому, что питает неприязнь лично к нему, к Карлу, своему шурину и кузену. Тогда как он, Карл, напротив, любит его с детства и тысячу раз клялся ему в дружбе на кресте.

Присутствующие выслушали все это с бледными лицами, прекрасно зная, что из двух монархов-соперников Папа отдает предпочтение королю Франции.

Папе явно не понравилось, что император продолжает называть себя его паладином: раз его первосвященство нуждается в защитнике, значит, он слаб. Он прекрасно понял, что Карл Габсбургский хочет навязать ему свою волю, и это тоже ему не понравилось, уже не говоря о том, что он просто не мог допустить, чтобы все это происходило в его собственном дворце, в присутствии курии и приглашенных им гостей. Кроме того, он вообще не расположен благословлять крестовый поход против Алжира в момент, когда наибольшую опасность для церкви представляет ересь на севере.

Чтобы выйти победителем, Карл решил прикинуться жертвой. Поскольку Христос учил, что если тебя ударили по одной щеке, надо подставить другую, Карл решил подставить грудь свою под удар Франциску, который провоцирует его и ищет ссоры. Чтобы разрешить все недоразумения, спасти жизнь других людей, а главное, ради христианского мира Карл Габсбургский, ко всеобщему изумлению, предложил дуэль между двумя монархами, как в старые, добрые времена.

— Смейся, смейся, — говорит Рум-заде Хасану, который, услышав об этой выходке Карла Габсбургского, разражается смехом, хотя и продолжает тосковать об Анне.

— Я тоже смеялся, но как бы ни была смехотворна эта затея с дуэлью, он достиг своей цели.

Что мог ответить Папа? Что он не потерпит никаких дуэлей и призывает короля Франции и императора возлюбить друг друга, потому что оба они возлюбленные чада матери-церкви. Что-то в этом роде он и сказал, а для императора это уже означало победу.

— Таким образом, я не принес тебе дурных вестей: в ближайшее время крестовый поход против Алжира не планируется, и Карл Габсбургский не будет главным защитником христианского мира. А теперь дослушай финал.

Рум-заде рассказывает, что в заключительной части своей речи император попытался вызвать сочувствие у присутствующих. Он сказал, что, предлагая дуэль с королем Франции, обрекает себя на верную смерть и прекрасно понимает это, потому что его зять Франциск сражается на дуэли по малейшему поводу и эти постоянные упражнения сделали его шпагу практически непобедимой. Так, одной этой фразой он представил себя героем, а своего соперника — оголтелым дуэлянтом, который не выпускает шпагу из рук.

— Но он перегнул палку, — продолжает Рум-заде, — вместо того чтобы растрогаться, Папа и его люди пришли в ярость, и не могу тебе описать, до какой степени был оскорблен Жан-Пьер де Лаплюм!

Хасан рад, что может вновь обнять друга, решившего больше не оставаться в свите императора, который собирается вести войну в Савойе или Провансе, вместо того чтобы драться на дуэли с королем Франции. Теперь Рум-заде сможет вернуться в Алжир, ездить на верблюдах, играть с гепардами и вновь почувствовать, как удобны просторные одежды.

5

На этот раз в городе говорит Паскуино, самая болтливая, самая непочтительная и дерзкая из всех говорящих римских статуй. В воображаемом и довольно язвительном диалоге между Паскуино и одним из кардиналов делается намек на то, что в речи Карла Габсбургского, обращенной к Папе, будто бы прозвучала завуалированная угроза нового разграбления Рима, а это куда опаснее, чем заявление о пресловутой дуэли между монархами: «Папа и римляне, будьте настороже!»

Но особенно дерзким и непочтительным, а не просто язвительным Паскуино становится, когда рассказывает о другой дуэли, менее фантастической, чем дуэль между государями. Тем более, что она уже состоялась и закончилась трагически, хотя статуя и насмехается над ней с высоты своего роста, как, впрочем, и народ на площади, в остериях и других многолюдных местах.

Из-за неосторожной фразы, возможно, намеренно произнесенной маркизом де Комаресом, во всяком случае весьма оскорбительной — по поводу брачного контракта Анны де Браес и заплаченного за нее выкупа, — герцог Герменгильд, имевший своеобразные, но достаточно твердые представления о чести, ощутил потребность затолкнуть дерзкие слова маркиза ударами шпаги ему в глотку. А Комарес, несмотря на свое нынешнее недомогание, был счастлив действовать в духе недавней речи императора и принял вызов с юношеским пылом. Он предложил противнику самому выбрать место и время, чтобы как можно скорее покончить с этим щекотливым делом, тем более, что должен был в свите своего государя на днях покинуть Рим.

— Зачем тянуть? — отвечал герцог. — Встретимся прямо завтра, на рассвете!

В качестве места для дуэли Герменгильд выбрал площадь, где в мартовские дни был заколот Юлий Цезарь, в двух шагах от дворца герцога и от резиденции императора.

Вечером накануне дуэли Герменгильд признался своим платным, но преданным поклонникам мужского и женского пола, смотревшим на него недоверчивыми и совершенно заплывшими от укусов пчел глазами, что это не самый плохой конец и что ему он во всяком случае нравится больше, чем смерть в постели. Что же касается места, прославленного в истории, то оно может придать и ему, Герменгильду, ореол античного героя, а победу Комареса, напротив, сделать ничтожной, сведя к профанации и фарсу, превратив и самого маркиза во всеобщее посмешище.

Так и случилось, и говорящие статуи хором подвергают Комареса осмеянию. Все они единодушно твердят, что герцог Герменгильд погиб вовсе не от удара шпагой, а умер от истощения, не пролив ни единой капли крови, сраженный взглядом испанского маркиза, который известен своим дурным глазом. Поэтому Паскуино, заботясь о благе всего города, молит: «Закрой глаза, Комарес, пощади Рим!»

Герцогу Герменгильду устроили такие пышные похороны, что его предки, спящие в семейных склепах, могли бы им гордиться.

В церемонии участвовали, правда, как частные лица, император и Павел III. В отличие от досужих домыслов, которые распускают говорящие статуи, доподлинно известно, что причиной смерти послужило внезапное кровоизлияние. Его, впрочем, нельзя считать случайным, учитывая возраст герцога. Что же касается дуэли с маркизом де Комаресом, то официальные сообщения о ней умалчивают.

Но хотя эту смерть официально не связывают с именем Комареса, маркиза вновь отправляют в монастырскую келью, чтобы восстановил душевное равновесие, пошатнувшееся после нападения пчел, что обрушились на него прямо с неба, словно дождь.

6

Все считают большой удачей для вдовы, что Карл Габсбургский еще не уехал из Рима, поскольку он самый великий стратег по части устройства браков и несомненно подберет для кузины достойную и выгодную партию.

Слово «мир» император понимает как спокойное существование под защитой его мантии. Иными словами, мир должен удерживаться членами его семьи, которую Господь Бог предусмотрительно создал такой огромной и разветвленной. Если бы этот безумец, его зять Франциск, мог понять, что и Валуа являются частью той же непобедимой семьи, то он тоже мог бы жить спокойно и счастливо, обладая при этом достаточным могуществом.

А что может быть более естественным для достижения совершенного мира, чем забота о семейных узах? Любой хорошо составленный брачный контракт может оказаться важным звеном в раскинутой Габсбургом сети с целью защиты всего человечества.

Кузина Анна де Браес, красивая, юная, а теперь еще и очень богатая после смерти Герменгильда, не имевшего наследников, получит второго супруга еще более именитого, чем первый, только на этот раз он должен быть молодым. А иначе как сможет осуществиться мечта стольких «малых» Габсбургов, прямых и косвенных наследников императорского дома, принадлежащих к боковым его ветвям и даже незаконнорожденных, сделать сильной и мирной Священную Римскую Империю? Анна де Браес может быть спокойна: Карл быстро поставит на место своего союзника в Савойе, наведается во Францию, чтобы преподать урок строптивому зятю, а после этого может подумать о кузине и непременно найдет ей нового и более подходящего супруга.

— Этого не должно быть, — говорит, подавляя рыдания Женевьева де Лаплюм своему супругу, — девочка не хочет никаких новых браков. Она хочет уехать в Алжир со своим принцем Хасаном.

— Моя дорогая, успокойтесь, — шепчет Жан-Пьер, пытаясь утешить ее и уже готовый сказать ей, что малютка никогда не сможет стать женой Хасана. — Есть некоторые обстоятельства…

— Жан-Пьер, — говорит Женевьева, вся дрожа, — давайте сделаем что-нибудь для этой любви!

— Успокойтесь, дорогая, — продолжает Жан-Пьер де Лаплюм. — Любовь — это одно — можно любить, мечтать, писать стихи, — но жизнь — совсем другое. Император слишком могущественный родственник, и к тому же он не является нашим другом, мы не можем влиять на его решения.

7

Проведя несколько часов в адских мучениях, Хасан приходит к окончательному выводу, что похищение, которое могло бы считаться справедливым и даже благородным делом, пока Анна оставалась предметом купли-продажи для старого Герменгильда, теперь было бы насилием.

Всякий, у кого есть хоть капля здравого смысла, понимает, что Анну ожидает блестящее будущее. Даже его гостеприимный хозяин, обычно такой сдержанный и осторожный, не подозревая о тайной любви Хасана, говорил ему, что знает имена нескольких претендентов, собирающихся просить у Карла Габсбургского ее руки. Второй брак мог бы возвести своенравную девчонку, какой он впервые увидел ее много лет назад, на какой-нибудь трон.

— У нее будет много детей, и наконец-то она найдет свое счастье, — говорит хозяин крепости, музыкант, очень довольный, потому что тоже испытывает к ней симпатию. Он, как и все остальные, убежден, что женщина создана, чтобы быть матерью, и что в этом ее единственное счастье.

8

Император уехал, а сын Папы получил задание контролировать море и берег, чтобы избежать каких-либо неприятных неожиданностей, пока императорский кортеж движется по древней виа Аурелия, держа путь на север.

Корабли Хасана, стоящие на якоре, получили срочные сообщения от Хайраддина: Краснобородый ждет наследника во дворце, чтобы сообщить ему очень важные вести.

Корабли хорошо укрыты, но операция очень рискованная, поскольку сын Папы ведет наблюдение за берегом и морем. Лучше поторопиться. Этой же ночью за принцем прибудет лодка и причалит к берегу прямо напротив скалы.

Хасан обменивается прощальными объятиями с владельцем замка и скачет на свою последнюю прогулку по лесам и рощам до самого берега моря.

Рум-заде, который уезжает вместе с ним в Алжир, не сводит глаз со своего друга, встревоженного и очень печального.

«Что с ним?» — думает он.

— Ах да, — говорит Рум-заде, просто чтобы нарушить это тягостное молчание, — посол де Лаплюм просил меня передать тебе, что юнга Пинар сбежал в Новые Индии, потому что герцог Герменгильд поклялся ему отомстить, когда тот, размахивая кинжалом, пытался защитить свою молодую госпожу от домогательств этого старого борова, преградив ему путь в ее комнату. Но теперь герцог мертв, и Анна де Браес наконец-то сможет делать все, что захочет. В городе только об этом и говорят.

Хасан пристально смотрит вдаль.

«Уж не собирается ли он в одиночку напасть на кортеж императора?» — думает со страхом Рум-заде, вглядываясь в лицо своего друга.

Лодка отчаливает.

Слуги хозяина крепости отправляются в обратный путь, ведя под уздцы освободившихся лошадей. На берегу ни души.

Но прежде чем лодка успевает окончательно скрыться за горизонтом, появляется еще один всадник верхом на взмыленной лошади. Он размахивает руками и громко кричит в надежде, что на лодке его заметят.

Никто не видит его стройную фигуру, в отчаянии протянутых к морю рук. Его силуэт четко вырисовывается на фоне заходящего солнца, прямой и тонкий, словно пика, увенчанный огромным беретом, напоминающим своим черным, загнутым книзу плюмажем запятую.

Анна де Браес опускает руки, снимает берет, прижимается к потной, пульсирующей шее лошади, и ее волосы рассыпаются по лошадиной гриве. На поясе висит чучело соболя с часами и старые паунеддас, на которых Хасан столько раз играл для нее и которые Осман Якуб передал ей в качестве свадебного подарка. Лодка совсем исчезает из виду. Ветер усиливается. Кто знает, как он называется и откуда дует. Анна всегда их путала.

XXVI

«Осман, дорогой, — пишет маркиза де Комарес, — наша малышка продолжает говорить „нет“».

Скоро Хасан должен выйти из Совета, но пока Осман Якуб еще не решил, стоит ли сообщать ему эту новость. Он всегда так замкнут и печален, его мальчик, что Осман не знает, что лучше, говорить с ним на эту тему или нет.

Очередной отвергнутый жених — герцог Саксонский. Уже два года продолжается эта дуэль между Анной и императором, так что для обоих она, должно быть, давно превратилась в игру. Карл предлагает очередную партию, она либо сразу отвечает отказом, либо тянет время, обсуждает, взвешивает все «за» и «против». И император до сих пор ни разу не рассердился, может быть, потому, что Анна умеет привести веские доводы, а он ко всему относится очень серьезно и обстоятельно и сам всегда полон сомнений. А может быть, потому, что Анна, сообщая о своем отказе, сопровождает его любезными фразами, красивыми подарками, крупными суммами денег, которые вручаются как бы случайно, по-семейному просто и вместе с тем деликатно. Или, может быть, потому, что императора не смущает медленное осуществление его планов? Такое же медленное, как биение его сердца, продолжающее удивлять медиков и придавать особое величие его жестам, словам, даже его дыханию.

Прошло уже два года с тех пор, как Хасан вернулся из Рима без Анны де Браес, тогда как Осман питал глупую надежду, что он привезет ее с собой.

— Анна обязательно вернется, — говорил он своим розам, за которыми в то время ухаживал с особым усердием, так как они должны были вот-вот расцвести. — Хасан приедет вместе с ней, чует мое сердце.

Столько всего произошло в его жизни, что он предчувствовал заранее, но на этот раз ошибся.

Однако Осман даже не успел по-настоящему огорчиться, так как самым значительным событием этих лет стал отъезд Хайраддина, непохожий на все предыдущие его отлучки: на этот раз он уезжал навсегда. Краснобородый принял предложение Султана Истанбула стать его великим кормчим.

Как красив был старик в день своего отъезда — в чалме, украшенной эгретом[15] и бриллиантами! Но особенно красивым, красивым, как никогда, выглядел Хасан, сидящий по правую руку от отца в окружении членов Совета, которые называли его агой, господином, царем, повелителем.

— Благодарю тебя, Господи, — сказал Осман, обращаясь к Небесному Отцу и с тех пор каждый день повторял свою благодарственную молитву, так как отныне его Хасан стал единовластным правителем Алжира и мечта Османа Якуба Сальваторе Ротунно осуществилась.

Однако тому знаменательному Совету, который утвердил его на царствование, предшествовали трудные дни. Мальчик сказал, что не хочет быть царем. Уже пришло подтверждение из Истанбула, уже флот Хайраддина с 400 брусками золота в подарок Великому Султану был готов к отплытию, уже ожидал караван подарков, включая 1500 мальчиков и тысячу женщин для сераля, тысячу рулонов шелка и парчи, навьюченных на 20 верблюдов, три корзины самоцветов под охраной конного отряда, а упрямый мальчишка все не решался сказать «да».

Это было неслыханно.

— Разве так можно? — говорил Осман Якуб. — Краснобородые привезли тебя во дворец простым пастушонком, долгие годы растили и воспитывали как будущего царя, и так-то ты им платишь за их доброту? Но скажи почему? Что творится в твоей дурной голове?

Хайраддин, вместо того чтобы разгневаться и наказать его, бросив в горную шахту, что было бы только справедливо, хотя Осман, конечно, умер бы с горя, вместо того чтобы задушить собственными руками или скинуть с башни, спокойно разговаривал с ним и выслушивал лишенные всякого смысла доводы своего приемного сына, которому не нравилось, что отец отправляется воевать за Великого Султана. Но Хайраддин всю жизнь мечтал именно об этом. Хотя он любил рассуждать о справедливости, о разнице между царями и пиратами, между нападением и защитой, ему нравилось плавать по морям, нравилось воевать. Краснобородый терпеливо уговаривал мальчика, видя, как он разочарован, зная, какой он чувствительный, как склонен мечтать о несбыточном: пусть он будет спокоен, его отец Хайраддин навсегда сохранит верность принципам, которым учил и его. Он уже добился того, что был частично изменен режим службы на кораблях Великого Султана. Это позволит обеспечить матросов полноценной пищей, упорядочить вахты и расписание увольнений на берег, а в дальнейшем он рассчитывает добиться еще более существенных изменений. Впрочем, уже почти решено, что отныне лишь половина гребцов будет из каторжников и пленных. Другую половину составят вольные люди, которые получат плату, подобную остальным морякам, чтобы мобильность флота не была «делом рук пленных» в буквальном смысле слова. Конечно, Великий Султан не мог ограничиться флотом, состоящим только из маленьких судов. Хайраддину придется распрощаться со своими юркими галиотами и командами матросов, целиком из свободных людей, владеющих судами. Великий Султан не мог принять систему паев и владеть кораблями на равных с другими. Если Алжир мог пойти на то, чтобы корабли принадлежали матросам и всему городу, то в огромной империи такое положение дел привело бы к путанице, и корабли, «принадлежащие всем», на самом деле не принадлежали бы никому. Никто бы о них не заботился, никто бы ими не распоряжался.

— Но здесь ты совершенно свободен. На своих галиотах ты можешь сохранить принцип совместного владения на паях. Управляй городом и флотом, как считаешь нужным, а если захочешь передать Совету некоторые свои функции и полномочия, как, кстати, поступал и я, то снимешь с себя часть забот и сможешь путешествовать по свету.

То, что отец говорил Хасану днем, Осман вдалбливал на ночь, чтобы услышанное хорошенько усваивалось.

— Ты мог бы построить новые крепости, корабли и медресе, разбить новые сады и рынки, — внушал ему Осман Якуб, сладкоречивый, как сирена, пытаясь пробудить в нем желание стать царем-преобразователем. — И потом, не будь таким трусом!

Осман терял терпение и, чтобы поскорее убедить его, уже готов был перейти от оскорблений к тумакам, так как знал, что если потеряет терпение Краснобородый или Великий Султан, то Хасану будет значительно хуже.

— Спаси нас, Аллах! Ну подумай сам! Хайраддин станет великим кормчим в Истанбуле и сюда больше не вернется. Что будет с нами? Со всеми нами, живущими в Алжире? Ты хочешь удалиться в горы, к своему другу Цай Тяню, чтобы предаваться там без помех занятиям наукой и философией. Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сбежать от нас, вообще удалиться от мира. Иди, если для тебя ничего не значит город, который беспрекословно повиновался тебе, когда всем нам грозила опасность. Тебе все равно, что будет с нами? Если город поделят между собой хитрые паши, то обгложут до самых корней, как прожорливые козы, а ты тем временем будешь витать среди облаков и блаженно искать истину.

Люди собирались под стенами дворца и кричали: «Да здравствует Хасан-ага, наш господин!»

И когда молодой раис появился на террасе первого уровня, одетый в голубой наряд, с тюрбаном на голове, готовый произнести присягу, народ приветствовал его радостными криками. Так Аултину, который однажды ночью был захвачен в горах вместе со своей хромой овцой и брошен в самую гущу войн и сражений, стал царем.

— Он царь, — говорит Осман громким колосом, как бы смакуя эту чудесную новость и чтобы лишний раз убедиться в ее реальности, — и он сумеет им быть.

Алжир спокоен. У него новые крепости, корабли, сады, медресе, базары и новые жители, прибывшие сюда из близлежащих земель.

Конечно, и в Алжире не все спокойно, потому что волшебная страна изобилия существует только в сказках. Но здесь людям живется лучше, чем где бы то ни было, так что в других городах этому даже не хотят верить.

Об Алжире и его правителе распускают чудовищные слухи, но даже когда рассказывают правду, то она кажется настолько невероятной, что воспринимается как что-то совершенно дикое или постыдное, о чем можно говорить либо шепотом, либо кричать во весь голос, призывая кару небесную.

— Знаете, — шепчут люди друг другу, — там не соблюдают никаких законов, ни божеских, ни человеческих.

На самом деле законы там соблюдаются, только не похожие на общепринятые. А что касается религии, то в Алжире мирно сосуществуют люди самых разных вероисповеданий, а есть и такие, которые вовсе не верят в Бога.

— Царь у них — колдун, и у него есть подручный, который готовит для него разные колдовские зелья в перегонных кубах, а сам он поклоняется звездам и проводит целые ночи напролет в общении со светилами, разумеется, вместе с Вельзевулом, а потому его следовало бы сжечь на костре.

Об этом особенно много болтают в Толедо, при дворе императора, но разговоры о звездной страсти алжирского аги идут на убыль, когда обнаруживается сенсационная новость. Оказывается, Карл Габсбургский тоже проявляет интерес к звездам, изучению небесных тел, тайн времени и звездного календаря и даже нанял учителя, обучающего его всем этим премудростям в окружении множества современных и старинных арабских часов, которыми увешан и заставлен кабинет императора. Так что не подобает обвинять в тех же увлечениях, словно в грехах, царя Алжира.

А постепенно и вовсе перестают болтать об Алжире, маленьком далеком государстве, каких много на карте и которые живут по своим собственным законам.

Император больше не говорит, что собирается идти на Алжир. Он подумывает о том, чтобы схватиться с Краснобородым на море, потому что его подбивает на это Андреа Дориа. Теперь император сосредоточил свое внимание на Истанбуле, продолжая называть его Константинополем, и желает лично сразиться с Султаном Истанбула, который рядом со своим именем неизменно пишет «Великий». Он — единственный достойный соперник императора, ведь в данный момент изучаются условия перемирия с зятем императора, королем Франции, и обсуждается возможность брака между их детьми. Это устроили две королевы, Элеонора и Мария, сестры Карла, стремясь положить конец вражде и соперничеству. Первая — супруга короля Франциска, а вторая — вдова венгерского короля, правительница Нидерландов. Между ними снует, словно челнок, их старая кузина Бартоломеа де Комарес, чей муж все еще находится в монастыре. Правда, теперь он уже не заперт в келье, но, полностью поправив свое здоровье, с большим рвением и знанием дела исполняет роль помощника при брате-садовнике.

Жан-Пьер де Лаплюм потерял свою супругу, умершую прошлой зимой от простуды на юге Франции, куда она отправилась, чтобы попытаться восстановить виноградники и замок, пострадавшие во время нашествия императорских войск. Все семь собачек еще живы. Они в полном смысле этого слова остались на шее у Жан-Пьера, ибо каждый вечер перед сном обвивают его шею, словно боа, как были приучены своей покойной хозяйкой. Но если Жан-Пьер выражает недовольство, они разбегаются по своим корзинкам и спят в них до самого утра.

Осман знает об этом не только из писем Шарлотты. Он продолжает заниматься голубиной почтой, делая копии со всех прилетающих посланий. Таким образом Осман в курсе событий во всем мире, и ему кажется, что он одновременно существует в разных странах, проживая разные судьбы.

— Хасан, — говорит Якуб своему питомцу и господину, рассказав ему об отказе Анны де Браес от брака с саксонским герцогом, — я боюсь, что теперь снова пойдет на штурм этот Пьер-Луиджи, сын Папы, притащив какого-нибудь другого своего родственника.

Когда умер старый Герменгильд, Пьер-Луиджи первым выскочил вперед от имени своего сына, для которого, однако, вскоре подыскал более завидную партию. Ему удалось сосватать за него дочь самого императора, оставшуюся вдовой после убийства одного из Медичи, который, в свою очередь, был сыном прежнего Папы, заклятого врага императора.

Хасана мало интересуют все эти матримониальные истории, но он с интересом выслушивает сведения о встречах между королем Франции и императором.

Осман понимает, как трудно двум монархам договориться между собой, потому что для каждого из них мир означает не только сохранение того, что им уже принадлежит, но и приумножение своих богатств, единоличное владение землями, имуществом и, самое главное, право по своему усмотрению распоряжаться судьбами людей и даже целых стран. По мнению Османа, у них есть много общего, в том числе мания устраивать браки своих подданных. Ощущение такое, будто они специально охотятся за девушками и вдовами, чтобы выдать их замуж и тем самым обеспечить себе новых союзников и новых вассалов, новые владения, не тратя денег и не теряя людей на их завоевание.

«Зачем я теряю столько времени на размышления о чужих делах? — спрашивает себя Осман Якуб; он, похоже, танцует на своей террасе, чтобы размять старые суставы, и размахивает руками, словно желая схватить в охапку свежий утренний воздух. — Какое мне дело до короля Франции и императора, раз они оставили нас в покое?»

Это так, но Хайраддин, с которым Осман ощущает неразрывную связь, хотя тот больше не появляется в Алжире, пребывает в состоянии непрерывной войны с одним и переговоров с другим, которому он, однако, не слишком доверяет.

Хайраддин успешно сражается с друзьями и союзниками императора в Превезе, однако выигрывает сражение только потому, что его противники имеют слишком разные корабли. Флот не может выиграть сражение, если одно судно, произведя залп, должно тут же отойти, а другое, например огромный венецианский галеон, может сражаться в полную силу, лишь стоя неподвижно на одном месте и нанося удар за ударом всей своей огневой мощью до полного уничтожения врага.

Кроме того, что у них разные корабли, им еще не просто договориться между собой. Великому Султану тоже знакомо все это. Осман хорошо знает, что существуют разногласия между султанами разных городов, так же как между визирями, пашами, различными частями войск, между чиновниками, наблюдающими за взиманием налогов и дани, судебными тяжбами, снабжением продовольствием, фортификациями. В большом серале тоже царят распри, ненависть, ссоры между евнухами, наложницами, женами. Жить в этом серале все равно что бежать по острым камням, рискуя порезаться всякий раз, как ставишь на них ногу.

«Почему Хайраддин, мой старый и такой мудрый повелитель, отправился охотиться на гнилое болото?»

Этот непочтительный вопрос не дает покоя Осману, когда он растирает сухие листья для настоя, когда следит за тем, хорошо ли подметают на улицах и в переулках, наблюдает за порядком или укрывает специальными колпачками самые нежные побеги, чтобы они не засохли на ветру или на солнце. Но ответ, который приходит ему на ум, оказывается еще более непочтительным, чем вопрос, хотя и содержит долю истины. Вероятно, с годами ослабла любовь Хайраддина к логике и простоте. Он полюбил почести и панегирики, на которые так щедр двор. Он хочет обрести славу на века. Участвовать в великих сражениях, вести которые способна лишь самая могущественная империя.

Уже и теперь Хайраддин знаменит. Моряки всего мира признают, что на море ему нет равных. Что же ему еще нужно?

Осман уверен, что Хайраддину нравится сам процесс поиска, потому что добиваться того, что ты желаешь, интереснее, чем иметь. И эта постоянная готовность к действию, повод для которого может быть самым ничтожным, часто задает ритм на всю жизнь. Хотя жизнь в этом случае можно уподобить щепотке травы, брошенной в котел с уже готовой смесью: когда она закипит, в отвар бросают еще что-то, потом перемешивают, вновь доводят до кипения и, не давая жидкости отстояться и посветлеть, добавляют еще несколько щепоток разных трав, листьев, снова перемешивают, варят и переваривают. Настой считается пригодным к употреблению лишь после того, как превратится в густую кашицу. Многие пытаются и жить так же, а значит, не живут вовсе, думает Осман.

Большинство людей не знает, какое это удовольствие остановиться хотя бы на мгновение, спокойно оглядеться по сторонам и сказать: «Вот это моя жизнь, от и до. Маленький отрезок, но между этими двумя точками я есть часть бытия. То, что случится со мной завтра, покрыто тайной, но в этот короткий миг человек может быть спокоен, потому что он существует». А вместо этого все бегут куда-то, как сумасшедшие, пока их сердце не лопнет, словно воздушный шарик.

Но Осман не считает себя мудрее других. Он тоже вертится как белка в колесе. У него тысяча дел с тех пор, как Амин покинул его и берет уроки у лучших учителей города. Если будет на то воля Аллаха, он станет аптекарем и врачом.

— Возьми кого-нибудь другого, — советует Хасан, — ты не должен так уставать.

Во дворце все его уговаривают, чтобы он взял себе слугу или даже нескольких слуг. Но Осман не хочет чувствовать себя стариком.

2

Пока Осман все время куда-то бежит, — как, впрочем, бегут и солнце, и звезды, — бегут и годы. Со времени того письма, которое сообщало о несостоявшемся браке Анны с саксонским принцем, прошло еще два года. Прибыли новые письма от маркизы де Комарес, от Жан-Пьера, разъезжающего по всему миру с посольскими миссиями вместе со своими семью собачками, и послания от Хайраддина, плавающего вокруг света на судах, вооруженных мощными пушками. Так же, словно дым, рассеялись и другие претенденты на руку Анны де Браес, но император, вместо того чтобы окончательно рассердиться на нее, рассердился на свою упрямую дочку, не желающую идти замуж за внука Папы. К великой радости Османа, который до сих пор не верил, что у сильных мира сего тоже бывают осечки.

Если бы не пример Хайраддина, — а с годами он становится все больше похож на легкомысленного юнца, вечно воюющего и обремененного новыми женами, причем жены все время рожают ему детей, которых он не любит, а войны пожирают его суда, которые он, напротив, обожает, — словом, если бы не этот старик, с его величественной красотой и энергией жеребца, Осман ограничился бы наблюдениями за своими ровесниками, теми, кто еще остался в живых, чтобы денно и нощно размышлять о бренности тела и разума. Сколько раз, когда наступали особенно жаркие дни и назойливые мухи своим жужжанием нарушали сиесту, Осман растягивался на траве под кустами дягиля или артемезии, скрестив руки на груди и приготовившись к смерти. Он даже явственно видел воображаемых червей, пожирающих его плоть.

Только какую плоть? Осман шарит вокруг, ощупывая себя, и почти ничего не находит. Он такой худой и необыкновенно легкий, что уже ощущает приближение момента, когда сможет летать. Может быть, еще и потому, что не имеет никакого груза на душе. Хасан, оставшийся его единственным хозяином и господином, прекрасно управляет страной, хотя многие говорят, что делает он это неподобающим образом.

«Пусть управляет как умеет, — думает Осман Якуб, освободившись от лицезрения собственной воображаемой смерти и вернувшись к жизни, — почему все царства должны быть похожи друг на друга?»

Хасан призвал в Совет, наделив важными функциями, Ахмеда Фузули и Рума-Заде, и Осман доволен, что мальчики снова вместе. В некотором смысле можно считать, что Цай Тянь тоже с ними, так как они постоянно обмениваются длинными письмами, которые появляются неизвестно откуда. Цай Тянь, как всегда, окутан тайнами. Наверно, это орлы приносят их с гор, затерявшихся среди ледников и снега. Во всяком случае это не голуби. Осман никогда не видел писем с печатью Цай Тяня, хотя и сохранил доступ к почтовым голубям. «По просьбе самих птичек», — говорит Амин, подшучивая над ним, — в присутствии Османа голуби воркуют особенно нежно.

Мальчики, давно ставшие взрослыми мужчинами, хотя Осман продолжает называть их по-прежнему, решают теперь гораздо более сложные головоломки, чем механизм для серебряной руки Аруджа. Они мечтают создать целый мир, настолько непохожий на тот, что существовал до сих пор, что Осман приходит в ужас при мысли, чем может кончиться эта безумная затея. Но он готов мечтать вместе с ними и трудится на пределе своих сил, разумения и малых возможностей.

Прежде всего, он не совсем уверен в том, что правильно понял, к чему стремится его Хасан. Ему кажется, что он ухватил главную мысль: все, живущие на берегах этого прекрасного моря, должны ладить между собой. Но как этого добиться, если человечество так любит воевать?

Ахмед Фузули, Рум-заде и особенно его Хасан всегда в разъездах: они частые гости в приморских поселках и в оазисах, где заключают соглашения о поддержке и сотрудничестве, пытаясь создать первые группы федератов на африканском берегу. Это очень трудоемкое дело, особенно если приходится переправляться на другую сторону моря. В Совете, где Хасана-агу очень любят, эту его идею считают безумной и вздорной, но помалкивают, уповая на Аллаха, в надежде, что само время излечит его от химер, став ему и лекарством, и лекарем.

Однако безумие, как известно, заразительно и даже может быть полно очарования, как пение сирен, завлекавшее моряков, и люди с другого берега приезжают сами, прослышав, что в Алжире царит мир и покой. Приезжают даже из владений, непосредственно принадлежащих Великому Султану. До поры до времени он не обращает на это внимания только потому, что у него слишком много забот. Так что, когда вечером он усталый и измученный опускается на свои подушки, у него нет желания слушать злых сплетников, которые между молитвами, танцами и любовными утехами пытаются внушить ему глупые подозрения, основанные на вздорных домыслах.

Люди приезжают издалека. По большей части это бунтовщики или те, кому не повезло в жизни. Предпочитая петле на шее, топору, сабле или позорному столбу опасное морское путешествие, они поднимаются на борт берберских судов. Но чаще всего чужеземцы, узнав, что Алжир необычный город, стараются держаться как можно дальше от него. Даже чума вот уже много лет обходит его стороной. Но, к сожалению, существуют и другие болезни: они приходят и сеют смерть. Например, несколько раз за это время в городе свирепствовала холера и в последнее свое посещение унесла жизнь прекрасной Койры Таксении, которая умерла безутешной, так как не смогла обнять на прощание своего Жан-Пьера.

В связи с этой смертью у Османа появилось много новых хлопот, потому что в завещании она выразила пожелание, чтобы именно он продал все, чем она владела, и отослал полученные деньги де Лаплюму.

Но злая судьба распорядилась иначе: Жан-Пьер де Лаплюм так никогда и не узнал об этом щедром даре, хотя маркиза де Комарес, к которой Осман Якуб обратился за помощью и поддержкой, сделала все от нее зависящее, чтобы отыскать его, и поспешила выехать на встречу с ним в Италию, прихватив маленький дорожный сейф, набитый золотыми монетами.

В своей просьбе о свидании Шарлотта-Бартоломеа не указала причин, не решившись доверить бездушному письму известие о смерти Койры, а воздуху — сообщение, что она путешествует с бесценным сокровищем, которое следует беречь как зеницу ока не только потому, что оно представляет огромную материальную ценность, но и является священным даром любви.

Жан-Пьер, возвращаясь после очень важной посольской миссии при дворе Великого Султана, где он подписал договор от лица короля Франции при посредничестве Великого кормчего Хайраддина Краснобородого, поднимался вверх по течению реки По, делая частые остановки, чтобы полюбоваться видом цветущей долины. Иногда он ночевал прямо на корабле, иногда, устав от качки, сходил на землю и останавливался в какой-нибудь гостинице на берегу из тех, что славятся чистотой и хорошей кухней. Но на последнем из этих привалов, накануне встречи с маркизой, в одной из гостиниц во время сна закончился земной путь посла Жан-Пьера де Лаплюма, и обозначился новый опасный разлад в отношениях между двумя соперниками-кузенами Карлом и Франциском.

«Мой дорогой друг, — пишет убитая горем маркиза де Комарес, прибывшая сразу же на место преступления, как только узнала о нем, — это была самая настоящая бойня: все залито кровью, разрубленные куски тела вперемешку с искромсанными мехами и одеждой».

Осман читает это послание с содроганием и осеняя себя крестом, так как его слишком живое воображение рисует жуткую картину. Он видит милейшего Жан-Пьера, всегда такого нарядного, элегантного и веселого, разрезанным на куски, вместе с семью собачками мадам Женевьевы, сохранившими ему верность и разделившими его злую судьбу.

Вся Европа задается вопросом: кто мог совершить подобное злодеяние? И волна догадок несет страх перед новой войной, так что обе миролюбивые королевы, Элеонора и Мария, с трудом успокаивают своих подданных, пытаясь сдержать этот поток разоблачительных предположений, притушить слишком ярко разгоревшийся факел.

«Кто это был?» — спрашивает Шарлотта-Бартоломеа в одном из писем, на этот раз отправленных непосредственно Хасану-аге. И в следующих строчках сама же и отвечает на свой вопрос, перечисляя все возможные варианты, а точнее сказать, слухи, которые ходят вокруг.

Одни считают, что это были наемные убийцы, завербованные при дворе императора. Другие предполагают, что это дело рук французов, не одобряющих дружбу короля с Истанбулом и мусульманами. Есть и такие, которые подозревают Папу и людей из его окружения, решивших избавить короля Франции от особенно преданных друзей, но это уж слишком надуманное объяснение, потому что Папа не верит, или не хочет верить, или просто не интересуется отношениями короля Франции с Великим Султаном. Еще более вздорными кажутся маркизе предположения, будто убийство совершили случайные грабители, на том основании, что Жан-Пьер был найден без денег и драгоценностей. Нет, по мнению Шарлотты западня была расставлена маркизом де Комаресом, который вышел из монастыря и по случайному стечению обстоятельств оказался в Ломбардии в те же дни, что и Жан-Пьер де Лаплюм.

«Боже правый, прости его, — молит Осман, — он, должно быть, совсем выжил из ума, если учинил такое зверское убийство».

«В наказание за мои прошлые, настоящие и будущие грехи небо послало мне в супруги человека жестокого и фанатичного, — продолжает маркиза де Комарес в своем письме. — Комарес добивается той же цели, что и раньше, только теперь в его черством и озлобленном сердце идею справедливости сменила тупая жажда мести».

Рассуждения маркизы подтверждаются важными фактами, делающими вполне правдоподобной ее гипотезу, будто Комарес хотел таким образом спровоцировать императора напасть на Алжир.

Карл Габсбургский собирал людей и снаряжение для крестового похода против Константинополя, который, как считал император, должен был завершиться триумфальной победой. Но в конце концов он все-таки понял, что все его друзья, союзники и родственники не одобряют этих действий, включая и сестру Марию. Будущий поход очень ее страшил, и она продолжала настаивать на том, что он несвоевременен. Германские князья тоже пребывали в нерешительности, и Карл понимал, что не сможет насильно заставить их принять участие в походе. Муж его сестры, король Франциск, который всего год назад, после смерти императрицы, намекал, что был бы не прочь видеть его своим зятем, теперь, вместо того чтобы поддержать Карла как король христианской страны, подписал договор о союзе с врагами-мусульманами. Король Англии вообще ренегат и существует сам по себе. Папа проявляет нерешительность, так как для него в настоящий момент самая животрепещущая проблема — непокорность северных народов. К этой проблеме еще прибавляется неотложная необходимость реформировать церковь и отправить миссионеров и конкистадоров в новые земли за океан. Первых, чтобы обратить туземцев в истинную веру, вторых, чтобы защитить верующих. Карл понимает, что лишь очень немногие расположены отправиться с ним в Константинополь. При таком всеобщем равнодушии невозможно осуществить триумфальный крестовый поход против Константинополя, так что Карлу остается лишь обуздать свою страстную веру и смириться с уже совершенными затратами. И в этот момент маркиз де Комарес, подбросив на сцену столь высокопоставленного мертвеца, вновь подливает масла в огонь.

«Итак, — скажет Комарес своему императору, считает Шарлотта-Бартоломеа, — вас обвиняют в убийстве де Лаплюма? Говорят, это вы приказали убить его, чтобы расстроить дружбу короля Франции с Краснобородым из страха, что они могли вместе замышлять что-то против вас? Так докажите, что не боитесь ни того, ни другого! Раз сейчас не время идти на Константинополь, а у вас уже стоят под парусами корабли, кстати, стоившие кучу денег, отправляйтесь в Алжир, в логово Краснобородого. Для этого похода вы без труда найдете союзников, потому что все любят легкие победы: этот кастрат, то ли сын, то ли сообщник Краснобородого, вряд ли окажется крепким орешком».

3

Уже на следующий день после трагической гибели Жан-Пьера де Лаплюма это событие обрастает новыми фактами, несмотря на то что испанцы, проживающие в Милане, предпринимают самые решительные меры, чтобы замять все слухи.

Император недавно передал город своему первенцу, хотя король Франции тоже не отказался от притязаний на него.

Едва узнав об убийстве де Лаплюма, испанцы распускают слух, будто это дело рук самых обычных грабителей. Они посылают специальных эмиссаров, чтобы те обеспечили как можно более скромное и незаметное захоронение останков посла и с подобающей деликатностью предупредили его суверена, дабы это событие не получило ненужной огласки и не имело нежелательных последствий.

Но маркизе Шарлотте удается их опередить и расстроить эти планы. Она уже на месте и испытывает необоримое и благочестивое желание немедленно исполнить посмертную волю Койры Таксении, явно выраженную в ее завещании, единственным теперь возможным способом — потратить все золото на похороны господина де Лаплюма, чтобы он навечно остался в памяти своих современников и потомков.

Шарлотта заказывает огромные лавровые венки, гигантские подсвечники и свечи, что используются в пасхальную неделю в соборах, приказывает установить их на телегах, тачках, военных повозках, составляющих целый кортеж, запряженный тремя дюжинами мулов. И еще восемь мулов впряжены в лафет, на котором возвышается гигантский саркофаг, украшенный мраморными фигурами античных героев. Внутри саркофага помещается дубовый гроб, дно которого устлано лепестками цветов и выложено мхом, где и покоится тело Жан-Пьера. Шарлотта приказала собрать все останки, даже те, которые обезумевший убийца разбросал в саду. И не важно, что в вечной жизни части тела бывшего посла окажутся навсегда соединены с тушками его верных собачек, с лоскутами материи, камешками и землей Ломбардии. Для Шарлотты гораздо важнее, что на протяжении нескольких дней многие люди стоят на коленях у дороги, склоняют головы и молятся за вечное спасение таинственного господина, ради которого организована столь пышная траурная церемония. Кроме различных повозок, в процессии следуют плакальщицы, четыре монастырских хора, семь священников, десятки рядовых священнослужителей, музыканты и просто толпы людей, присоединившихся к шествию. Они плачут, молятся, каются в собственных грехах среди траурных шелков, пламени факелов, перезвона колоколов, установленных на специальных башенках, и колокольчиков, привязанных к сбруе, колесам повозок и даже к ногам животных. Уже не говоря о том, что колокольчиками размахивают юные звонари: покойный, говорят, очень любил колокольный звон.

Когда траурная процессия достигает конечной цели путешествия — страны, где родился посол, — дабы навсегда упокоиться в часовне родового замка, челядь и крестьяне семьи де Лаплюм, закончившей на этом свое существование и почившей вместе с последним отпрыском, с гордостью говорят: «Наш господин имел траурный кортеж, которому мог бы позавидовать сам король».

Этот кортеж вызвал зависть у многих, в том числе у маркиза де Комареса.

— Хорошо, очень хорошо, — говорит, узнав об этом, маркиза, его супруга, — только, если он хочет иметь такие похороны, пусть сначала даст себя убить.

Со своей стороны, чтобы наказать коварного мужа, Шарлотта решила перехватить у него пластинку от серебряной руки Аруджа, которую Комарес углядел на портупее офицера во время разграбления Туниса и за которой гоняется уже несколько лет.

4

Уединившись в комнате для печатания латинских текстов на первом этаже своего римского дворца, Анна де Браес безутешно плачет. Она любила Жан-Пьера как родного дядю и верного друга. Боль, вызванная его смертью, тем глубже, что накладывается на боль, вызванную смертью милой старушки Женевьевы, заменявшей ей любящую и любимую бабушку, а также на давнюю боль, причиненную гибелью Аруджа, еще одного пожилого человека, которого Анна любила словно родного.

У Анны де Браес не было по-настоящему любимых родственников, она просто не могла любить тех, которых имела. Даже ее тетя Комарес, которая теперь, кажется, сильно переменилась, в детские годы Анны была для нее самым настоящим цербером. Должно быть, теперь тетя Бартоломеа испытывает неловкость от своей прежней роли. Во всяком случае, в постоянных путешествиях она под тем или иным предлогом никогда не заезжала к ней, а только писала длинные письма, всегда начинавшиеся словами: «Моя обожаемая племянница, мне бы так хотелось обнять тебя», а заканчивавшиеся поздравлениями в связи с тем, что племянница дает успешный отпор императору.

После смерти Женевьевы и Жан-Пьера де Лаплюма Анна осталась в Риме совсем одна, хотя она общается со многими людьми, которых навязывает ей жизнь. Анна редко бывает в городе, а когда приезжает туда, то часами просиживает в типографии, делая копии с латинских текстов. Чаще всего она живет в своих замках под Римом или в горах Абруцци. Несколько месяцев в году она проводит в имениях — во время уборки зерна, сенокоса или стрижки овец, — потом переезжает в другие владения, когда наступает сезон сбора винограда, засолки мяса, забоя скота, а также чтобы наблюдать за тем, как идут ткацкие работы, ремонт башен, часовен, крестьянских домов и оборонительных рвов. И как только заканчивается очередная сезонная работа в одном из имений, переезжает в другое, совершая при этом длительные путешествия верхом, — утомительные, но чудесные.

Однажды Анна добралась даже до своих владений в Нидерландах и нанесла визит правительнице Марии, единственной родственнице, к которой она испытывает чувство симпатии или, по крайней мере, искреннего уважения, хотя встречаются они крайне редко, а дружба, как известно, питается общением и частыми встречами. Другое дело любовь.

Оплакивая смерть господина де Лаплюма и вспоминая, как он выглядел, как себя вел, она улыбается, потому что Жан-Пьер умел любую ситуацию сделать веселой и смешной.

«Мужайтесь! Не надо плакать!» — как будто хочет сказать ей Жан-Пьер, когда Анна рассматривает его лицо на медальоне. Он сидит, опираясь локтем на колено, другая рука протянута к зрителям, будто просит прощения за свое дезертирство, а глаза у него лукавые и смеющиеся. Он в роскошном колете, на голове шляпа с пером и ослепительно сверкающим сапфиром, который ему подарил Арудж-Баба. «Мужайтесь! — снова говорит он ей, — рано или поздно все там будем, но пока живем, горе тому, кто проводит свою жизнь в слезах и жалобах».

Если бы в детстве ей сказали, что, когда она вырастет, станет беседовать с умершими, она бы испугалась, но теперь слова покойного Жан-Пьера возвращают ей самообладание.

Правда, если бы в детстве ей сказали, что всю свою жизнь она будет разговаривать, причем не получая ответа, с человеком, который далеко от нее, она бы тоже испугалась и удивилась.

«Не дай Бог, — сказала бы она, — лучше смерть, чем безумие».

Однако теперь эти воображаемые беседы — самые важные моменты существования. Что может быть приятнее: советоваться с ним, говорить обо всем, видеть его улыбку или слышать заслуженные упреки, испытывать радость от его ласк и поцелуев.

«Тебе тоже будет тяжело, любовь моя, — говорит Анна, думая о Хасане, — мы потеряли настоящего друга».

Утерев слезы, она вновь принимается за работу, проверяет переплет книги, которую собирается послать в Алжир: кроме воображаемых бесед, в реальной жизни они с Хасаном регулярно обмениваются книгами и подарками. Анна продолжает посылать ему разные головные уборы, Хасан отправляет ей дорогие безделушки, выбранные со вкусом и любовью. И никогда никаких писем. Записки, сопровождающие подарки, предупреждают: «для Анны», «для Хасана» — и все, даже без подписей, так как оба прекрасно знают, кто их посылает. Впрочем, Анна не сомневается, что те разговоры, которые она ведет с Хасаном мысленно, каким-то образом доходят до него. «Должно быть, я немного сумасшедшая», — думает она всякий раз, но продолжает вести себя так же, потому что даже несчастная любовь имеет свои радости.

Нарисованный Жан-Пьер пристально смотрит на нее с медальона, как бы призывая изменить жизнь, на которую она сама себя обрекла. Анна поднимается в свой кабинет, чтобы написать наместнице Марии. Та просит Анну поехать вместо нее в Сардинию, точнее, в Алгеро, куда Марию пригласили быть крестной матерью дочери местного губернатора, ее дальнего родственника. «Я не хочу ехать, Жан-Пьер, но как отказать кузине Марии?»

Когда Анна смотрит на медальон, чтобы получить совет у признанного мастера дипломатии, Жан-Пьер, хитро глянув на нее, подсказывает: «Чего ты ждешь? Или ты думаешь, что когда-нибудь представится более подходящий случай?»

И Анна решается. Она поедет на эти крестины в Алгеро, надеясь на встречу с Хасаном.

Хасан много раз рассказывал ей, что Краснобородые имеют тайное убежище в тех краях, об острове с заброшенным замком, о лодках, спрятанных на берегу, о верных берберам жителях деревни, и о предупредительных сигналах, которыми они обмениваются.

Впервые Анна де Браес пишет Хасану, и ее письмо похоже на шифровку.

«Не хочу принуждать его, — думает она и не дает словам любви проникнуть в ее послание, — если я нужна ему так же, как он мне, то, конечно, он приедет».

В письме сообщается, что в заброшенном замке на этом острове в следующее новолуние должно что-то произойти.

К сожалению, она ошиблась, думая, будто Хасан умеет читать ее мысли. Получив письмо, он воспринимает его не как любовное послание, а как возможное предупреждение о политических или военных событиях чрезвычайной важности, которые надо иметь в виду.

Поэтому, отдав необходимые распоряжения, чтобы Алжир был настороже и готов к обороне, он отплывает на разведку на самом маленьком и самом быстроходном из своих галиотов. Вместе с ним Рум-заде, так и не изживший мальчишеской страсти к приключениям, и Осман Якуб, который, едва учуяв в воздухе запах новостей, решил тайком отправиться с ними, спрятавшись на корме.

XXVII

Мать губернатора Алгеро сидит на лавке в нише окна прямая как палка. Платье из простого серого сукна делает ее похожей на тень и сливается со стенами, затянутыми такими же суконными серыми коврами. Непрокрашенные волокна шерсти выглядят на них фантастическими белыми узорами.

— Я обливаюсь потом, — жалуется она, — а ведь сейчас октябрь!

Старая дама обмахивается платком, который, кажется, вобрал в себя весь тот скудный свет, что проникает снаружи, оставив в темноте чахлую фигурку ее юной невестки, примостившейся на низенькой скамеечке в глубине пустой и мрачной комнаты.

Сидя напротив нее, Анна де Браес продолжает рассматривать эту хилую и изможденную девочку, одетую по испанской моде в черное платье, похожее на траурное облачение, и пребывающую в болезненном полузабытьи. Анне кажется, что губернаторша никак не может быть матерью малышки, которую через несколько дней ей предстоит крестить.

«Она выглядит даже моложе своих четырнадцати лет, — думает Анна, разглядывая ее детский профиль и нелепую прическу из косичек, поднятых наверх и закрепленных серебряными шпильками с красными кораллами, которые кажутся капельками крови. — Ее ничего не интересует, и у нее, у бедняжки, совсем нет глаз, ведь глаза нужны не только для того, чтобы смотреть на мир. Они являются отражением нашего внутреннего мира, а ее взгляд словно наглухо запертая дверь».

Молодая жена губернатора все время поглаживает свои деформированные, опухшие в суставах руки — вероятно, ее мучает боль, — ее рот полуоткрыт, будто закрыть его у нее нет сил.

— Хуже всего было в конце зимы, синьора де Браес, — говорит мать губернатора, продолжая свое печальное повествование о неурожае. — Мертвецов мы хоронили, даже не считая. В этом году нам удалось собрать чуть-чуть зерна и запасти немного сена. Надеемся, этого будет достаточно, чтобы сохранить оставшийся скот.

Пожилая синьора говорит, что в городе было не так плохо, как в деревне и в горах. Запасы продовольствия кончились, но даже самым бедным жителям время от времени перепадало что-то с господского стола, так как к богатым горожанам приплывали из-за моря лодки, груженные провизией. Кроме того, иногда им удавалось разжиться рыбой, потому что на рыбу тоже напал мор и она почти исчезла. Собак и кошек съели первыми, но потом люди приспособились питаться мышами, как всегда, когда наступают тяжелые времена.

— В городе тоже было много умерших, но в деревнях вымирали целыми семьями, и земля оставалась необработанной, — объясняет старая дама с досадой на непорядок, вызванный неурожаем и многочисленными смертями от голода. — Крестьяне так ослабли, что даже не могли выкапывать из земли корешки.

Дама перестает махать платком и наклоняется вперед, чтобы поведать гостье самое страшное.

— Вы еще не знаете эту историю? Мать пятерых детей принесла в жертву младшую дочку, чтобы накормить остальных. Губернатор не хочет, чтобы об этом ходили слухи, но мой духовник говорит, что это не был грех. Он считает, что это безумие.

Старуха рассказывает медленно, скорее с гневом, чем с болью, и выражение лица у нее при этом суровое, каменное. Даже мешки под водянистыми глазами кажутся твердыми, словно из засохшего воска.

— Почему они не возвращаются? — беспокоится она. — И до сих пор нам ничего не сообщили. Наверно, стряслось еще какое-нибудь несчастье. Что вы там возитесь с этой горсткой фиг? Поставьте корзину на стол и пойдите узнать, что случилось.

Испуганная женщина, которой хозяйка отдает это приказание, — жена стражника, смиренно стоящая в сторонке. У женщины очень некрасивое лицо, что подчеркивает белый платок, подвязанный под подбородком. Вздрогнув от неожиданного упрека, как от удара, она кланяется и пятится назад, чтобы поскорее выполнить данное ей поручение, как будто оно исходит от самой королевы, а не от старой и ворчливой матери губернатора Алгеро.

Именно пожилая госпожа решила отвезти свою именитую гостью Анну де Браес на залив, напоминающий озеро, чтобы она присутствовала на празднике рыбной ловли по случаю предстоящих крестин, который должен был завершиться песнями, танцами и раздачей подарков. Но как только вся группа достигла башни на холме, откуда дамы могли наслаждаться прекрасным видом, уже не говоря об удобном доме, специально подготовленном для их приема, были замечены какие-то необычные сигналы с других сторожевых башен.

Анна, обеспокоенная больше других, старалась не подавать виду.

«Получил ли он письмо? Приедет ли? Неужели его обнаружили?»

Она то страшно волновалась, что Хасану по ее вине грозит опасность, то уже в следующее мгновение, переходя от страха к надежде, гадала, где и когда Хасан предпримет вылазку, чтобы забрать ее.

«Какая же я дура, — тут же обрывала она себя с раздражением, сообразив, что Хасан не сможет прийти за ней, так как она не сообщила ему, что будет в Алгеро и что хочет бежать с ним. Я отправила ему глупую и совершенно бесполезную записку. Однако, — продолжает она размышлять, — он мог бы и догадаться».

Анна рассеянно слушает старуху. Ее снова неотвязно терзает вопрос: придет ли он за ней? Приехал ли он вообще на остров?

— Ваше превосходительство, — бормочет раскрасневшаяся и запыхавшаяся жена стражника, — прибыл император!

Невероятно, но факт. Новость настолько ошеломляющая, что жена губернатора находит силы закрыть рот и даже встать на ноги.

Спустя мгновение полукруглая зала заполняется людьми: губернатор, высшая знать, чиновники — словом, все приглашенные на рыбную ловлю по случаю крестин. И все они не знают, радоваться им или страшиться того, что может произойти. В этих краях никогда не видели императора и даже представить себе не могли, что такое когда-нибудь случится. Предположения, догадки, ожидание…

Прибыли первые вестовые из Капо ди Сопра и с северных сторожевых постов.

Император с частью своего флота был застигнут бурей, когда направлялся в Испанию, а точнее, на Майорку, на заседание Совета морских и сухопутных сил после неудачной беседы в Лукке с Папой Римским, от которого он тщетно пытался получить поддержку в войне с алжирскими пиратами.

Корабли императора были так потрепаны бурей, что нуждались в ремонте, прежде чем продолжить свой путь.

— Готов биться об заклад, что это Андреа Дориа убедил императора ремонтировать суда в Алгеро, — раздраженно говорит какой-то местный дворянин, ненавидящий Дориа за то, что он сжег его имения, когда был еще на стороне французов. — И хочет латать свои галеры за наш счет!

— Возможно, это предложение действительно исходило от Андреа Дориа, — поспешно отвечает губернатор, — ведь он знает, что здесь лучшее убежище на всем побережье. А может быть, он пожелал показать императору город, основанный своими предками.

Губернатор пытается смягчить застарелые обиды, которые сделают еще более трудной и без того почти непосильную задачу оказания достойного приема императору.

— Что? Андреа Дориа тоже претендует на наши края? Тогда мы пропали! — говорит мать губернатора, неправильно истолковавшая его слова. — Однако, что бы ни случилось, мы должны устроить эти крестины! Малютке уже четыре месяца, и если она вдруг умрет, то не попадет в рай.

Но и в следующие дни находятся более неотложные дела, чем обеспечение малышке места в раю. Каждый заботится о своем месте на земле. Приезд императора может изменить судьбы многих.

2

Забыв о рыбной ловле, губернатор спешит в Алгеро, куда из Капо ди Сотто должен прибыть вице-король, чтобы взять на себя ответственность за эту встречу. Но пока его нет. Он до такой степени польщен и ошеломлен приездом Карла Габсбургского в Сардинию, что замешкался в пути. Поэтому ответственность за прием придется целиком нести бедному местному губернатору.

Горожане, припрятав свои скудные запасы, выходят на улицу, задают вопросы и не могут понять, опасаться ли им худшего или надеяться на лучшее. Впрочем, так же думают местная знать и администрация.

— Конечно, мы увидим императора, — говорит купец, закрывая свою лавку, — но нас заставят делать подарки!

Он понимает, что будут и денежные поборы, и, конечно, хочет их избежать.

Во дворце губернатора продолжается заседание местной администрации с представителями различных сословий, на котором выдвигаются требования о получении новых должностей и звучат протесты против непосильных поборов. Больше всех протестует духовенство. Представители церкви говорят, что земельная аристократия переложит бремя своих налогов на вассалов, включая и самое бедное служилое дворянство, которое заплатит, как всегда, ни о чем не спрашивая. Но капитулам, настоятелям, приходам и монастырям не на кого свалить бремя своих налогов. Следовательно, им придется платить огромные суммы из собственной казны и так уже слишком оскудевшей за годы неурожаев, хотя церковь суверенна и независима от империи. В этой связи всех беспокоит вопрос о том, сколько человек приедет вместе с императором в его свите. Даже сюда дошли слухи о том, что случилось в Австрии и Венгрии, когда император пришел на помощь своему брату Фердинанду, осажденному турками. Ландкскнехты императора вели себя так, что Фердинанд поторопился заключить перемирие с неверными, причинившими ему значительно меньше вреда.

— Если бы мы знали о приезде императора раньше, — говорит, обращаясь к Анне, мать губернатора, у которой теперь появился новый повод для переживаний и жалоб, — то вместе с вами организовали бы достойный прием. Вы могли бы дать нам нужный совет, ведь вы живете в большом столичном городе и к тому же состоите в родстве с императором.

Анна, возблагодарив небо, что ей не придется выполнять такого рода обязанности, успокаивает свою гостеприимную хозяйку: императору понравятся самые простые, обычные вещи, так как будут внове для него.

— Слава Богу, проблема решилась сама собой! Императорский флот не может войти в бухту, которая, на наше счастье, оказалась слишком тесной и мелководной для него, — сообщает губернатор во время ужина своим домашним. Обычно он не говорит дома о делах, но на этот раз, в связи с чрезвычайной ситуацией, позволяет себе отступить от собственных правил. — Решено встать на рейд как раз там, где мы собирались ловить рыбу.

И усевшись за стол, принимается за еду с отменным аппетитом, так как и вторая серьезная проблема тоже, кажется, разрешилась. Корабли обеспечены провизией и всем необходимым, поэтому ни в чем не нуждаются, кроме ремонта, и их содержание не потребует от Алгеро больших жертв.

— Дары! Конечно, мы поднесем свои дары с радостью и от всего сердца, — вдруг спохватившись, говорит губернатор, опасаясь, что Анна де Браес неправильно его поняла и глядя на нее умоляющими глазами. — Сейчас для нас наступили не лучшие времена, но мы сделаем все, чтобы оправдать оказанную нам честь.

3

«Ну и вид у императорского флота!» — говорит Осман Якуб, ковыляя между зубцами крепостной стены маленького полуразрушенного замка, который служит им убежищем на острове Азинара.

Осман ищет лучшую точку, чтобы как следует рассмотреть потрепанный бурей флот Карла, входящий в бухту. Паруса порваны, и некоторые суда продвигаются с большим трудом.

«Наверно, это судьба. Не случайно эти корабли, краса, гордость и гроза морей, всегда являются передо мной в самом жалком виде».

— Ты не находишь их сильно потрепанными? — спрашивает Якуб у Хасана, встретив его на верхней террасе с бассейном для дождевой воды. — Ты, наверно, давным-давно здесь и даже не предупредил меня об этом зрелище. Или ты все еще сердишься за то, что я спрятался на корме?

— Я вовсе на тебя не сержусь, но ты рискуешь собственной шкурой.

— Ладно, пока шкура при мне, давай мириться. Девочка позвала нас из-за этих кораблей?

— Вряд ли. Она не могла знать, что флот встанет здесь на якорь. Так же как император не мог предвидеть заранее, что попадет в бурю и будет вынужден ремонтировать свои суда в Алгеро. Нет, тут что-то другое. Но что?

Они прибыли на остров несколько часов тому назад и пока еще не поняли, что могла означать записка Анны де Браес.

Хасан чувствует, что Анна где-то рядом и что ей грозит опасность, но не знает какая, не знает, как ей помочь и нуждается ли она в его помощи.

Чтобы развеять свою тревогу и беспокойство, Хасан ушел бы в горы, где в детстве пас овец, но тут как раз появился императорский флот. Хасан был бы рад никогда больше не возвращаться сюда, но судьба распорядилась иначе. Арудж-Баба и Хайраддин предпочитали это убежище всем прочим, возможно, еще и потому, что остров обитаем, а это делает приключение еще более опасным и увлекательным. На острове живут всего лишь несколько рыбаков, которых притесняют господа, обитающие на материке. Одни семьи ведут свою родословную от сарацин, некогда живших здесь, другие благодарны берберам за выгодные сделки. Так или иначе, то ли в силу кровных уз, то ли из деловых соображений, только островитяне дружат с берберами и в моменты опасности помогают им спрятать галиоты или срочно сняться с якоря.

— Я мог бы сходить на свое прежнее пастбище…

— Подумаешь, какая радость! Или ты не видишь эту огромную змею? — кричит Осман Якуб, выпучив от ужаса глаза. — Никто никуда не пойдет.

— Я пойду, дорогой Осман, — говорит Рум-заде. — Островитяне рассказали мне, что в Алгеро состоится церемония вручения даров императору, и я не хочу ее пропустить. Его величество будет жить во дворце губернатора, а церемонию собираются устроить на площади перед дворцом. Она самая красивая в городе.

Жители Азинары также приглашены на праздник со своим подарком. Это будет белый ослик, навьюченный тремя бочонками мальвазии.

Рум-заде собирается сыграть одну из своих шуток. Он готовит в подарок императору совершенно особенное животное, фантастическое.

— Не подведи жителей острова, — говорит Осман Якуб, который против этой затеи. — У них могут быть большие неприятности.

Но Рум-заде и не думает никого подводить. Он сам будет изображать пастуха, спустившегося с гор. Так он сможет лучше рассмотреть флот, а заодно и лицо императора, чтобы понять, хватит ли у него смелости и упрямства напасть на Алжир даже против воли своих союзников. И так как Рум-заде прирожденный клоун, то он тут же придумывает шутейную речь, которая в сопровождении лацци[16] и разных потешных ужимок сводится к следующему: Карл, словно хищная птица, кружил среди гор, чтобы с самой высокой вершины броситься на Алжир. Однако, сбившись с пути и перепутав похожие названия городов, он спустился на Алгеро, жители которого в слезах открыли ему свои двери и кошельки.

4

— А он сойдет на берег? — спрашивает маленькая жена губернатора, надеявшаяся, что ей не придется присутствовать при столь тяжелом испытании.

— Уж лучше пусть сойдет, раз нам это стоит стольких денег и усилий. Коль скоро он все равно здесь, пусть хотя бы даст нам какой-нибудь титул или бенефиций,[17] — говорит свекровь, чтобы утешить ее и утешиться самой.

У нее сердце кровью обливается при виде прекрасных бычков, рядами стоявших на площади, клеток с курами, корзин с яйцами и сырами, прелестных, словно игрушечных, поросят и ягнят, а также осликов, навьюченных тюками с подарками.

«Хорошо еще, — продолжает она про себя, — что на берег не сошла его шайка, иначе у девочек, которые принесли все эти подарки, таких чистеньких, нарядных, украшенных ленточками и бантиками, был бы такой же жалкий вид, как и у тех, что остались дома, да и у их матерей и, возможно, даже и у бабушек, потому что оголодавшая армия берет все без разбора». Она слышала, что император, к счастью для них, сойдет на берег лишь с небольшим эскортом из отборных гвардейцев. «Отборные или нет, все равно наемники. Одна надежда, что гвардейцев, которые придут с императором, и в самом деле будет немного», — думает старая испанка. Она не любит чужестранцев, всех этих ландскнехтов, набранных в Богемии, Германии, Хорватии и составляющих ударную силу армии ее императора, однако готова воспользоваться предоставившейся возможностью получить вознаграждение за хлопоты.

— Вы знаете, — говорит она Анне де Браес, стоявшей у окна рядом с ней и ее невесткой в ожидании приезда императора, — самые богатые и именитые уроженцы этих краев больше не живут здесь, ни в Капо ди Сопра, ни в Капо ди Сотто. Они уже давно переехали на континент, в Неаполь или в Испанию. И когда до них дойдут слухи, что сюда приезжал император, они придут в ужас, так как будут бояться судебных преследований и наказаний за то, что тайно продали свои владения, а заодно пренебрегли своими обязанностями — служебными, вассальными, гражданскими. Но император не успеет ничего обнаружить, так как пробудет у нас недолго. И поэтому не успеет рассердиться на нас, если что-то окажется не так. — И смотрит на Анну, как бы давая понять, что очень ей доверяет. — Вы будете участвовать завтра в охоте на дикого кабана? Я знаю, вы ездите верхом лучше многих мужчин. Мой сын выбрал лошадь специально для вас, стройную и резвую. Он говорит, что она самая быстрая.

5

К берегу причаливает лодка. В ней император со своим зятем, внуком Папы, и Андреа Дориа. Он что-то говорит, что-то объясняет и с суши похож на гостеприимного хозяина. А губернатор и несколько человек, которых город отправил для встречи, молчат, совершенно подавленные тем, как разворачиваются события.

На причале расстелены все самые красивые ковры и шелковые покрывала, какие только удалось найти в городе, чтобы император, сойдя на берег, ступал по ним. Причем по плану предусматривалось, что, как только он пройдет, два человека будут скатывать очередной ковер, чтобы в целости и сохранности вернуть владельцу — купцу, дворянину или в церковь. Но сразу вслед за императором катит мощная волна его отборных гвардейцев. Грубые и напористые, они молниеносными ударами кинжалов и шпаг режут дамаск, парчу и бархат, превращая чудесные покрывала в безобразные лоскутки и лохмотья.

Император доволен. Он улыбается и, будучи человеком вежливым и хорошо воспитанным, по дороге ко дворцу не устает повторять, что все прекрасно организовано. И его улыбка переходит в откровенный хохот, когда, добравшись до дворца и поднявшись на верхний этаж, он наблюдает из окна за веселой неразберихой на площади.

Его бравые солдаты закалывают направо и налево бычков и поросят, бросают друг в друга яйца, яблоки и живых кур, бьют бутыли с вином, надевают себе на головы опустевшие корзины и горшки, гоняются по всей площади за убегающими от них девочками и мальчиками, которые принесли все эти дары.

— Ваше величество, на этот раз вы не плачете, как в гостях у Фердинанда? — шутливо спрашивает Анна де Браес, приседая в поклоне перед своим кузеном-императором, хотя ей хотелось бы надавать ему пощечин.

— Это по-настоящему веселый праздник, — отвечает Карл, — а то, что я нашел здесь вас, самый прекрасный для меня подарок!

После того как разыгравшиеся гвардейцы немного успокоились, губернатор, продолжая выстраивать сюжет праздника на свой страх и риск, отдает распоряжение, чтобы на площадь вынесли специальные дары, приберегавшиеся для финала, как сласти на десерт.

— Несите лакомства и выпечку, — кричит он из окна, приглашая своего сиятельного гостя снова выглянуть наружу, — несите венки из цветов, ведите диковинного зверя.

Карл стоит у центрального окна, Анна де Браес рядом с ним. Он приветствует праздничную толпу, восхищается фантастическими венками, аппетитными сладостями, фигурками из теста, остается доволен восхваляющими его надписями, и особенно надписью «от восхода до заката», которая символизирует гигантские размеры его империи. Однако чудесный теленок о двух головах вызывает у него ужас.

— Уведите его прочь, чудовища приносят несчастье, — кричит он, испуганный и оскорбленный, — прочь! — И в гневе отходит от окна.

Этого инфернального двухголового теленка, одна голова которого, разумеется, ненастоящая, ведет Рум-заде, переодетый пастухом. Ему приходится удирать, но, увидев и узнав Анну де Браес, он, прежде чем снова переодеться, успевает послать нужную весточку.

Ночью с капитанского мостика императорской галеры раздается громовой голос: «На берег!»

Никто толком не знает, как и почему это произошло. Одни считают, что по ошибке, другие — по специальному приказу, третьи — из-за необходимости положить конец морской болезни, от которой страдает императорская армия, или чтобы без помех ремонтировать корабли, но факт остается фактом. Бухта буквально кишит солдатами, так что моря даже и не видно, настолько оно забито лодками, плотами, пустыми бочками и брошенными судами. Повсюду видны плывущие люди, энергично работающие руками, ведь кругом вода и глубоко. Торопясь как можно скорее сойти на берег, люди бросаются с галер и плывут, охваченные внезапным страхом, а между ними плавают многочисленные шляпы, потерявшие своих хозяев, некоторые из них, вероятно, пошли на дно. Ведь в такой толчее, если один-два человека утонут, никто и не заметит.

Когда солдаты выходят на берег, зрелище такое, будто пляж и все прилегающее к морю пространство накрыл огромный черный ядовитый гриб.

Эта ночь оборачивается трагедией для многих жителей одиноко стоящих на побережье домов и отдаленных поселков.

Какой-то приходской священник всю ночь бесстрашно бьет в колокола, чтобы жители из близлежащих деревень бежали в горы, спасая по крайней мере жизнь, раз дома все равно не удастся уберечь от разграбления.

Когда первые сообщения о случившемся достигают города, губернатор приходит в отчаяние, не зная, как ему поступить: то ли попытаться обуздать разбушевавшихся солдат, то ли оставить все как есть и дать им исчерпать свое неистовство до конца.

Да и как их обуздать? С чьей помощью? Вице-король еще не приехал. Император уже ушел спать, и никто не решится его беспокоить. Андреа Дориа, правда, бодрствует и даже играет с матерью губернатора в тарокки, но он не может отдавать приказы и командовать солдатами на суше. Они всего лишь разновидность товара, подлежащего транспортировке, который он привез на своих кораблях, и их поведение на берегу никак его не касается, уже не говоря о том, что командование ими не входит в его компетенцию. Командиры разбрелись по домам, где им удалось найти приют. Кто их будет разыскивать? Впрочем, они тоже имеют право на отдых. Но даже независимо от прав и обязанностей, можно ли надеяться на то, что среди ночи какой-то офицер сумеет образумить целую армию головорезов, которые будто с цепи сорвались?

— Завтра утром командиры разыщут своих людей и призовут к порядку. Имейте терпение и подумайте о том, что пришлось вынести этим парням: ведь они провели в море столько дней и ночей, — говорит молодой и энергичный адъютант. Его прислал Андреа Дориа, чтобы успокоить губернатора, а сам он успокаивает его старую мать, позволив ей выиграть несколько партий в тарокки. — Найдите возможность предупредить население, чтобы они не вздумали сопротивляться, и готовьте наличные деньги. Если пообещать солдатам, что первый, кто вернется на корабль, получит давным-давно не выплачивавшееся жалованье, — вот увидите, как они все побегут обратно!

Если бы это было возможно! Бедный губернатор, бедный в прямом смысле этого слова, с пустующей уже много месяцев казной, не может, конечно, требовать новых пожертвований от зажиточных горожан, если такие вообще еще остались. После того как их разорил неурожай, он, губернатор, окончательно добил их непредвиденными расходами, связанными с приездом императора, предоставив взамен возможность полюбоваться, как все их добро уничтожили еще до начала церемонии.

6

На следующий день император уже с раннего утра в седле, веселый и нетерпеливый. Ему была обещана охота на кабана, в этой дикой и суровой глуши она представляется ему опасным приключением. В угодьях, предусмотренных ранее для охоты, уже прошла другая охота, которую устроила высадившаяся на берег армия. И теперь солдаты, пресытившись кутежами и дебошами, бродят в полях и вокруг домов такие же потрепанные и разбитые, как та домашняя утварь, что они в угаре веселья выбросили наружу, предварительно изломав.

Губернатор, который все больше приходит в ужас и отчаяние, предлагает объехать стороной поля и леса, где гуляет солдатня, и отвезти гостей охотиться на кабана в горы, чуть дальше на север.

— Уж скорее бы приехал вице-король, — жалуется губернатор королевскому адвокату, который является его правой рукой и благодаря этому сильно разбогател. — Он взял бы на себя бразды правления и отвечал бы за все, что происходит. А сегодня ночью произошло страшное, — говорит он тоном человека, ожидающего справедливого наказания. И везде, где губернатор вместе с егерями ищет место для императорской охоты, он видит вокруг лишь разорение и тлен. — Это конец. Это наш конец!

— Ваше превосходительство, — говорит ему королевский адвокат льстивым и вместе с тем покровительственным тоном. — Кто может упрекнуть вас? Вице-король, не проявивший должной поспешности, чтобы приехать вовремя и засвидетельствовать почтение своему господину и императору? Командиры, которые провели ночь в кутежах или просто спали? Или сам император, явившийся косвенной причиной всех этих беспорядков и, судя по всему, не придающий им никакого значения? Не будем отравлять себе жизнь. Может быть, это несчастье и станет тем лекарством, которое положит конец болезни. Неурожай принес столько нежданных смертей, что лишние, так сказать, внеплановые дети нам не помешают, а только заполнят образовавшуюся пустоту. Что же касается некоторых потерь, то вы не хуже меня знаете, что в этих краях нет ничего по-настоящему ценного, о чем стоило бы сожалеть.

Суматоха и ночной шум распугали дичь. Главный егерь советует еще больше сместиться на север, и император совершенно счастлив. Давно его уже не видели в таком веселом, приподнятом настроении.

«Слава Богу, кажется, он забыл о двухголовом чудище», — с облегчением думает королевский адвокат, который все время скачет рядом с губернатором.

— Вот видите, синьор, — говорит он ему, — все налаживается. И даже более того, мне кажется, что у императора есть намерение пофлиртовать.

Карл Габсбургский скачет бок о бок с кузиной и оказывает ей множество знаков внимания. Они беседуют о своей родине, о владениях в Нидерландах, столь ему дорогих, что он всегда беспокоится, как бы они вдруг не исчезли в тумане или под водой во время наводнения. А страна как ни в чем не бывало продолжает существовать, населенная сильными, работящими и преданными ему людьми.

Сплетники из свиты императора уже чувствуют в воздухе запах свадьбы.

— Помяните мое слово, — наконец осмеливается сказать кто-то из них, — что на этот раз император предложит в супруги своей овдовевшей кузине, которая не соглашается ни на какую другую партию, самого себя!

Но это предположение не имеет под собой никакой почвы: после смерти своей супруги император заявил, что никогда больше не женится.

И тем не менее на всякий случай, если император вдруг решил отказаться от своего прежнего намерения или питает нежные чувства к кузине, остальная свита держится на почтительном расстоянии и изнывает от скуки, от зноя и назойливых мух.

— Слишком жарко, — говорят те, кто разбираются в погоде, — как бы не было грозы.

7

Хасан уверен, что штиль скоро кончится. Его галиот, укрытый в бухте, готов в любую минуту сняться с якоря, чтобы опередить императорский флот в походе на Алжир, если Карл Габсбургский все-таки решится на осаду, несмотря на то что генералы и союзники продолжают его отговаривать.

Если их час пробил, если и для них штиль скоро закончится, Хасан спокоен и уверен в себе. Он знает, что Алжир хорошо укреплен, имеет достаточное количество боеприпасов и продовольствия, что Совет бдителен и что все жители города знают свои обязанности на случай осады.

— Едем! — говорит Хасан Руму-Заде, когда тот возвращается из Алгеро вместе с жителями острова, которые принесли дань своему господину, — ты расскажешь мне по дороге, как вооружены их корабли. Мы должны отплыть, пока не начался шторм.

Осман уже на борту, и сердце его разрывается от разочарования и тоски, так как он ожидал чего-то неопределенного, но приятного, а ничего не произошло — разве что опять будет война, или на обратном пути они попадут в шторм.

— А мое послание ты получил?

Неизвестно, по какой причине, послание Рума-Заде так и не попало по назначению. Едва услышав новость, которую он уже несколько дней ждал и на которую надеялся, Хасан приказывает вновь спустить на воду лодку, только что поднятую на борт.

— Куда ты? Где собираешься искать ее? — говорит ему Осман Якуб, весь дрожа и почти шепотом, потому что, с одной стороны, он боится, что Хасана могут схватить люди императора, а с другой — он всегда верил в чудеса и теперь ждет чуда.

Поэтому он только кричит ему вслед, чтобы Хасан переоделся, ведь его восточные наряды сразу бросаются в глаза.

Хасан уже так и сделал. Он на веслах вместе с рыбаками, одевшись в лохмотья одного из них. Рум-Заде рядом с ним.

8

«Хоть бы из чащи выскочил какой-нибудь зверь, — думает Анна де Браес, — и отвлек охотников».

Прошло уже несколько часов. В полдень они сделали привал. Император принял представителей местной знати и нескольких испанцев, пообещал парочку орденов и другие пустяки, проявляя при этом необычное дружелюбие и любезность. Он настоял на том, чтобы Анна как следует отдохнула и поднес ей в подарок прекрасную золотую цепь с сердоликовым ониксом, которую носил сам.

Тем временем Анна, как и в предыдущие дни, продолжает собирать сведения о местности, так что теперь неплохо ориентируется в этих краях. Но когда она задает себе вопрос: «А как я поступлю, когда окажусь вблизи острова?», то, чтобы не отвечать на него, продолжает беседовать с мужчинами на такие излюбленные мужские темы, как лошади, упряжки, фураж, повергая их в глубокое изумление своей осведомленностью.

Но вот наконец, когда день уже начинает клониться к вечеру и всеми овладевает скука, собаки и егеря вспугивают двух мощных и красивых зверей. Охотники бросаются в погоню.

— Вы держитесь подальше, — говорит император своей кузине. — Разъяренные кабаны очень опасны. Держитесь подальше, я вас прошу.

И любезно поклонившись ей, пришпоривает лошадь. Анна медленно отъезжает в сторону и, как бы вняв просьбе императора, отправляется на поиски безопасного места. Но как только между ней и охотниками появляется узкая полоска густых зарослей, она, ориентируясь по солнцу и вершинам холмов, пускает лошадь бешеным галопом. Ее поджарый скакун действительно очень быстр и, едва выбравшись на тропинку, стремительно мчится по ней, не нуждаясь в шпорах и понуканиях.

Тогда-то Анна и решает, что не вернется назад, что бы ни случилось. Добравшись до берега уже почти в темноте, она видит прямо перед собой остров, о котором столько мечтала, но не замечает на нем никакого замка и никакого сигнала. Единственное, что она видит с абсолютной ясностью, — что остров очень далеко. И почти так же далеко утес, который выступает из воды между островом и сушей.

Анна сходит со своего резвого скакуна и говорит: «Уходи, я обратно не вернусь. Скачи куда хочешь».

Но уставший и смирный конь вовсе не торопится убежать, а принимается спокойно пощипывать травку.

С моря дует не легкий бриз, а сильный и холодный ветер. Но Анна и этого не замечает, когда, сняв с себя одежду, входит в воду и плывет.

«Я хорошо плаваю, — думает Анна, вспоминая, как давным-давно отец брал ее с собой на каналы. — В детстве я плавала в реке, а в море плыть намного легче, — успокаивает она себя, чувствуя, что морская вода хорошо ее держит, — я обязательно доплыву до этого утеса».

Анна смотрит на далекий утес, возвышающийся над бескрайней гладью воды, в которой обитают тысячи рыб, а рыб она всегда боялась.

«Я не должна думать о том, что стану делать, когда доплыву до утеса. Неужели, — спрашивает она себя, когда начинает ощущать усталость, — нельзя было найти более простой способ вернуться в Алжир, чем бросаться ночью в море?»

9

Все то время, пока они плыли в море, и потом, когда высадились на берег и прочесывали его, блуждая, словно грешные души в чистилище, обреченные на вечные скитания, Рум-заде был убежден, что безумно пытаться найти здесь Анну де Браес.

— Это невозможно, — говорит он Хасану. — Охотники давным-давно вернулись в город, если Анна де Браес вообще была среди них. А на погоню у нас нет ни времени, ни лошадей.

Вполне возможно, что завтра Карл Габсбургский вновь выйдет в море, и Рум-заде больше не сомневается в том, что, собрав такую мощную флотилию у берегов Майорки, император сумеет настоять на осаде Алжира. Он потратил слишком много золота и усилий, чтобы теперь отступать, уже не говоря о том, что ему самому очень нравится эта затея.

Когда Рум-заде, как ему кажется, окончательно убедил друга, за все это время не проронившего ни слова, из-за куста появляется лошадь в богатой сбруе.

«Ну все, — бормочет Рум-заде, — теперь он вскочит в седло и умчится в город один».

Но Хасан возвращается в лодку и, дав команду отчаливать, пристально смотрит на воду, которая становится все более темной.

Они мечутся взад и вперед, так что след от их лодки напоминает маленьких резвых змеек, пока на воде не остается лишь узкая полоска света и усталые гребцы, чтобы перевести дух, бросают весла как раз неподалеку от утеса, напоминающего панцирь черепахи.

Нельзя оставаться в море после захода солнца. Очень скоро темнота станет непроглядной, но рыбаки не проявляют ни малейшего страха или нетерпения. Часовые на башне, которых отвлекли приезд императора и охота, менее пристально, чем обычно, наблюдают за ночным морем и не видят лодку, плывущую к тому же без огней.

«Как мы будем возвращаться в темноте? — думает Рум-заде, непривычный к морю. — Куда нас может занести?»

Однако рыбаки успокаивают его: если кто-то остается ночью в море, другие рыбаки специально разжигают на своем острове костры, служащие ориентирами.

На самом деле свет виден только на сардском берегу. Эти светящиеся точки — зубцы сторожевых башен, и их вполне достаточно, чтобы указывать нужное направление или по крайней мере то, которого следует избегать. К тому же скоро на помощь морякам придут звезды на небесной карте.

— Вернись назад! Что ты делаешь?

Руму-Заде не удается удержать Хасана: он внезапно бросается в воду. И тогда Рума-Заде охватывает самое настоящее отчаяние, потому что вода для него едва ли не единственный враг, перед которым он бессилен и которого боится. Рум-заде молча застывает, стараясь даже не дышать, чтобы слышать всплески воды вокруг уплывающего товарища.

В смятенном сознании Рума-Заде мысли мчатся бешеным галопом: «Это невозможно. Это просто невозможно. Этого не может быть. Ночь и море — это бесконечность с бесконечным множеством таинственных маршрутов».

Но потом разум говорит ему другое: он должен надеяться. В жизни необычно и загадочно все — и маршруты, которые мы выбираем, и события, которые происходят, плохие или хорошие — любые. В хаосе, в котором, как мы надеемся, есть столь желанный нами порядок, на самом деле все происходит случайно, непредсказуемо. Имеют, конечно, значение и наши поступки, но лишь отчасти. Разве не бывает так: человек проходит мимо скалы, а в этот момент с нее срывается тяжелый камень и пробивает ему голову? Или на пустынном горном пастбище молния поражает одинокого пастуха, или гигантская морская волна топит самый лучший корабль? Разве не случайность, что императорский флот изменил свой маршрут и встал на рейд в этой бухте, где вовсе не должен был останавливаться? И пусть в результате самых невероятных случайностей происходит столько несчастий, которые кажутся нелепыми, неправдоподобными и совершенно невозможными с точки зрения логики и здравого смысла, но ведь колесо фортуны вертится и в обратном направлении. А иначе разве пришло бы людям в голову называть фортуну богиней? Нет, они считали бы ее злобным и коварным чудовищем.

Мысли Рума-заде в поисках твердой опоры блуждают в лабиринтах отвлеченных рассуждений, а его руки, словно тиски, сжимают весла.

И когда тревога становится невыносимой и готова уже разорвать сердце Рума-Заде, чтобы вырваться наружу, он слышит голос:

— Где вы?

По всплескам воды он понимает, что его друг возвращается и что он нашел Анну де Браес.

— Лодка здесь, плыви сюда!

Рыбаки предупреждают его, чтобы он больше не кричал, потому что ночью звук голоса на воде разносится очень далеко.

С острова раздается наконец сигнал, а на берег обрушивается поток светлячков, спускающихся с холма до самой кромки воды. Поэтому, как только Хасан поднимается на борт лодки со своей драгоценной ношей, Рум-заде и другие гребцы налегают на весла с удвоенной силой, которую придает им сознание свершившегося чуда.

Должно быть, во время охоты заметили исчезновение кузины императора. И теперь ее ищут в лесных чащах и зарослях. Вся местность, от сторожевых башен на море до сторожевых башен на вершинах гор, включая и берег, превращается в сумятицу огней и выстрелов, будто началась новая охота. Люди на лодке знают: их спасут темнота и ветер, который, все усиливаясь, делает невозможными поиски на воде.

Хасан не замечает ни огней, ни выстрелов, ни поднявшегося ветра, ни собственной усталости. Он лежит рядом с Анной, крепко прижимая ее к себе, и, целуя ее лицо, чувствует, что в ледяном теле теплится жизнь.

10

Подгоняемый попутным ветром, торопясь как можно быстрее проскочить наиболее опасные отрезки пути, прежде чем море завьется крутыми барашками волн, галиот на всех парусах летит в Алжир, обходя стороной императорский флот, все еще спящий на рейде в ожидании, когда команда вновь поднимется на борт.

Император уже вернулся на свою адмиральскую галеру, но не может уснуть. Что же случилось с его милой кузиной? И как сможет он объяснить исчезновение Анны де Браес маркизу де Комаресу, когда вновь встретится с ним на Майорке? Маркиз отправился туда заранее, чтобы сэкономить время и подготовить сбор всех морских и сухопутных сил для нападения на Алжир.

Осман Якуб тоже не может уснуть, только от счастья, которое переполняет его сердце и приятно щекочет нервы. На палубе царит торжественная и праздничная тишина. Все молчат, испытывая радостное благоговение. Слышно только, как плещутся волны о борт корабля.

Анна и Хасан так и заснули в объятиях друг друга. А с пробуждением безмерна их нежность.

— Почему-то всякий раз, когда ты меня спасаешь, я оказываюсь насквозь мокрая, — шепчет ему на ухо Анна, вспомнив, как он спас ее, когда вырвавшиеся на свободу гепарды натворили столько бед, а виновный должен был понести суровое наказание. — На этот раз я тоже заслуживаю наказания господина Алжира?

Но ага Алжира не произносит никаких обвинительных слов, закрывая ей рот поцелуем.

— Это будет ужасная осада, — говорит Рум-заде, обращаясь к Осману. Они сидят на палубе и размачивают галеты в бульоне, которым лечатся от морской болезни. — Против нас с Майорки приплывут тысяча пятьдесят кораблей с тридцатью тысячами солдат.

Но Осман Якуб отвечает ему спокойно:

— Молчи. Сделаем вид, будто мы ничего не знаем ни о кораблях, ни о солдатах, ни о грядущих жертвах. Прошу тебя! Сейчас я хочу насладиться счастьем, которое так редко бывает полным.

XXVIII

— Их не тысяча пятьдесят, их намного меньше, — говорит Осман Якуб Руму-Заде, глядя на залив со смотровой башни алжирского дворца. — Ты еще в школе был не в ладах с арифметикой и теперь ошибся.

— Их не тысяча пятьдесят, но за ними не видно моря.

И все же люди на молу наблюдают без всякого страха за появлением этих плавучих деревянных крепостей под стенами Алжира.

То были дни непрерывной работы. Теперь город готов к осаде, закрытый со всех сторон, словно гигантской скорлупой, и обеспеченный запасами на все случаи жизни.

Чтобы увеличить количество кораблей, пришлось срубить деревья в садах, считавшихся гордостью жителей Алжира.

— На будущий год корни дадут новые побеги, — сказал ага, обращаясь к своему народу, — но если армия императора вступит в город, придет конец всему, не только деревьям в наших садах.

Ни одна семья даже не попыталась уйти, когда на горизонте показались первые корабли. Каждый мечтает спастись, но только вместе с городом.

— Удивительно, — говорит в Совете взволнованный Ахмед Фузули, — но опасность привлекает к нам новых союзников. В эти дни на помощь Алжиру пришли берберы, арабы-кочевники и мавры из новых земель, примыкающих к пустыне.

Ощущение такое, будто вернулись дни, когда все ждали, что после взятия Туниса император пойдет на Алжир. Повседневные дела были отложены, общей заботой стала подготовка к обороне.

Казалось бы, на этот раз страх должен быть сильнее, ведь нападающие подошли так близко, что видны даже складки на их одежде, детали скульптурных украшений на бортах кораблей, свирепые или, напротив, ангельски безмятежные лица деревянных скульптур на форштевнях, слышен грохот якорей, опускающихся на каменистое дно.

На рейде так хорошо все видно и слышно, что, когда бросает якорь императорская галера, — при этом настолько неудачно маневрируя, что весь корабль сотрясается от ударов, а роскошное скульптурное изображение на носу корабля падает в воду, — с мола, с бастионов и башен, с крыш самых высоких домов и минаретов, даже с колоколен христианских часовен раздается единодушный смех.

А когда волна смеха идет на убыль, в небо взлетают яркие штандарты, как во время праздника, будто над белым городом опустилось огненное облако, сплошь усеянное полумесяцами.

Зрелище столь великолепное, что императорская армия прекращает маневры и не может отвести испуганного и вместе с тем завороженного взгляда от города, который встречает их в таком приподнятом настроении и прямо на глазах обрастает новой белой стеной. Стена эта то появляется, то исчезает, извиваясь по холмам, словно гигантская змея-призрак.

— Хасан! Из долин прибыли арабы! — Осман Якуб бежит со всех ног, чтобы предупредить своего господина. — Смотри! В своих широких плащах они действительно напоминают издали сплошную белую стену, которая кажется каким-то чудесным видением!

Разумеется, Хасан-ага заранее договорился с арабами и предусмотрел этот эффект, рассчитывая ошеломить осаждавших.

2

Военачальники императорской армии озабочены тем, чтобы поднять боевой дух своих солдат, и так изрядно пошатнувшийся за время тяжелого морского путешествия. Но аргумент, к которому они прибегают, чтобы вернуть веру в успех, действительно неопровержим.

— Жители Алжира устроили нам превосходный спектакль, — говорят они, — однако сдача города предрешена. Силы слишком неравны. Нападающих — целое море, а защитников — горстка людей, которым неоткуда ждать помощи.

Хайраддин, даже если он уже получил сообщение о том, что происходит в Алжире, не успеет прийти на помощь с флотом и с армией, чтобы отразить удар императорского воинства, а сознавая это, не станет даже и пытаться.

Впрочем, пустующий порт, если не считать десятка очень старых судов, как будто свидетельствует о том же: город готов к капитуляции.

— Вместо того чтобы вооружаться, они заново покрасили стены и расшили знамена! — хохочут солдаты императора.

Старый Комарес, сохраняя нарочитое спокойствие, хотя сбывается мечта всей его жизни, высказывает предположение, что алжирцы, должно быть, из гордости сожгли свои корабли, чтобы они не достались врагу, как это сделал Краснобородый в Тунисе.

— А какая разница? — отвечают его боевые товарищи. — Главное, у них нет флота.

На самом деле алжирцы не уничтожили свои галиоты, а спрятали их в надежном месте. Учитывая количество нападающих и их вооружение, было бы бессмысленно пытаться оказать им сопротивление на подступах к городу и потерять прекрасный флот, даже не попытавшись его спасти. Но император, ожидавший отпора с моря, вздохнул с облегчением.

— А с суши? — говорят солдаты друг другу. — Хоть одна пушка выстрелила со стен этой крепостишки? Или, может быть, они пытались помешать нам встать на рейд?

— Вот увидите, — успокаивают офицеры все еще сомневающихся солдат, — это будет очень легкая победа. У них нет кораблей, нет оружия, а если и есть, они не хотят пускать его в ход.

Однако военачальники на самом деле прекрасно понимают, что алжирцы не обстреливают их суда из тактических соображений: стрелять первыми для них было бы равносильно самоубийству.

«Какой он маленький», — думают некоторые, взирая с верхних палуб своих огромных кораблей на белоснежный город, будто свернувшийся калачиком в глубине бухты. И сравнивая его с громадой своего флота, напоминающего зубастую пасть гигантской акулы, спрашивают себя: а стоило ли плыть в такую даль, да еще в таком количестве? «В Истанбуле мы взяли бы добычу, которой хватило бы на всех, — озабоченно размышляют они, — а здесь придется довольствоваться крохами да еще постараться не передраться между собой».

Но зато все уверены, что алжирская кампания будет по крайней мере короткой.

— Император покажет, как надо воевать: «Пли!» — и тут же: «Все по домам!»

Именно так воспринимают зажигательную речь, произнесенную императором перед отплытием, когда он пообещал прекрасную прогулку по морю и легкую победу.

И потом, сколько выгод в будущем сулит эта победа! Захватив и тем самым как бы убрав с дороги Алжир, можно будет взять и другие города, расположенные на побережье, которыми не стоит пренебрегать.

С помощью этих и подобных объяснений, угроз и обещаний несметных богатств военачальникам императорской армии почти удается заставить солдат забыть, какое замешательство вызвал у них смех, которым встретили их жители города, вместо того чтобы палить из пушек. И даже впечатление, которое произвела на них ватага ребятишек, беззаботно играющих на крепостной стене города перед заходом солнца, будто это самый обычный день, а не первый день войны. Их оглушительный свист и задиристые крики вперемешку с руганью и бранью, пронзительные гортанные голоса все еще стоят в ушах нападающих.

Необычное для осажденного города поведение жителей беспокоит солдат и офицеров.

Командующие флотом и различными частями армии приходят к выводу, что никакой осады вообще не будет.

«Уж слишком они спокойны. Что-то здесь не так. Может быть, они заключили тайный договор с императором?»

И когда на заходе солнца из Алжира доносятся звуки труб, на императорских кораблях уже никто не сомневается, что разыгрывается фарс: скоро откроются ворота и будут вручены ключи от города.

А это значит, что Алжир сменил флаги и без единого выстрела перешел на сторону императора.

— Но ведь это обман, — говорят самые алчные и кровожадные, рассчитывавшие поживиться во время разграбления города.

— Раз они заключают новый союз, то должны платить. Армия императора разбивается на два лагеря, и бурные споры между ними могут сравниться разве что с неистовой морской качкой. Одни в любом случае жаждут осады и последующего разграбления города, другие, напротив, рады, что не придется рисковать жизнью и готовы довольствоваться деньгами и прочими ценностями, дабы возместить понесенные убытки.

В конце концов одерживает верх мнение, что осада будет ненастоящая, напоказ, и это помогает легче переносить скудное питание, так как официально осада уже началась, а по военным законам во время осады снижается дневной рацион.

— Сегодня немного потерпим, — успокаивают они друг друга, но завтра все будет кончено.

Однако с наступлением темноты в игру вступают женщины Алжира. Всю ночь напролет они то кричат пронзительными, хриплыми голосами со стен, террас и крыш домов, то поют свои заунывные песни. Потом делают короткую паузу, и все начинается снова: крики, плач, пение, молитвы. Когда наступает тишина, солдаты и гребцы, несмотря на неудобства и ужасную жару, пытаются хоть немного поспать, но женщины возобновляют вой и крики. И так продолжается до самого рассвета, когда солдаты императора поднимаются еще более усталыми и разбитыми.

3

Рассвет застает Анну и Хасана спящими в объятиях друг друга. Анна просыпается первой и остается лежать неподвижно, с ощущением полного счастья. Память после короткого отдыха вновь возвращает ее в мир любви.

Голоса женщин, не дающие спать осаждающим, достигают дворцовых покоев, но, приглушенные многочисленными стенами, коврами, занавесями, кажутся отголосками какого-то религиозного праздника.

Прошедшая ночь была полна нежности, хотя Анна понимала, что Хасана тревожит судьба города.

За те несколько дней, что они прожили вместе, Анна еще не научилась читать по лицу Хасана и не уверена, что сможет когда-нибудь научиться угадывать все его мысли. Да и не хочет, потому что каждый имеет право на свою тайну. Зато она ясно читает на лице Хасана, что он ее любит.

Если бы она была уверена в его любви несколько лет тому назад, когда за нее прислали выкуп, то нашла бы где спрятаться, только бы не уезжать из Алжира. А если бы ее даже схватили и уволокли силой, словно мешок, она, уже живя в Риме, нашла бы много способов вернуться назад. Но Анна не была уверена в его любви и много раз спрашивала себя, что стала бы делать, обнаружив, что раздражает его, или что она ему в тягость или, еще хуже, — заставляет страдать.

Теперь между ними нет никаких недоразумений, нет боязни невысказанных чувств, нет ложной стыдливости и запретных желаний.

Анна всегда знала, что их любовь будет необычной. Однако эта необычность, даже предрешенная заранее, ее не пугала. Любовь всегда необычна. К тому же обыкновенные отношения не всегда самые лучшие. Анна с волнением вспоминает совместные открытия бесконечных возможностей любви, которые дарят им их тела. Никаких недоразумений, упреков, сожалений, только неизбывная радость оттого, что они доставляют друг другу блаженство. Их фантазия неутомима, и нежная любовная игра никогда не вызывает у них чувства усталости или пресыщения.

Но ощущение полного и глубокого счастья порождает и угрызения совести, так как соседствует с тревогой за судьбу осажденного города, положение которого кажется безнадежным.

Проснувшись, Хасан обнимает Анну и спешит в Совет, на крепостные стены, укрепления, обходит город и снова возвращается во дворец, чтобы подняться на смотровую башню, где его друзья, сменяя друг друга, постоянно наблюдают за состоянием неба и ветра.

— Жара усиливается, — говорит Ахмед Фузули.

— Хорошо. Будем надеяться, что она станет еще сильнее.

— Осман, ты счастлив? — спрашивает Анна у своего старого друга, который, напевая, режет на кусочки нугу, приготовленную из винных ягод в той же комнате, где он готовит свои настойки.

— Все мои дети возвращаются домой. Конечно, я счастлив. Посмотри на эту деревянную скульптуру: она появилась ночью на городской стене…

— Да это же из тех забавных головок, что режет Пинар!

Где он?

— Наверно, на борту одного из этих кораблей. Я готовлю нугу для него. Скоро он появится.

4

Однако вместо Пинара после обмена взаимными посланиями появился посол от императора, переодетый турком.

Просьба о строго секретной аудиенции с глазу на глаз была удовлетворена Хасаном, что, однако, не исключало присутствия старого слуги. Он должен был обеспечить соответствующий прием, предусматривающий прохладительные напитки, фрукты и по крайней мере одно опахало, совершенно необходимое при таком изнурительном зное.

Сонливость Османа Якуба мгновенно улетучивается, как только он понимает, о чем идет речь, и слышит высокомерные и вместе с тем льстивые рассуждения императорского посланника.

«Ах ты дерзкий лжетурок! — думает Осман, лениво помахивая своим опахалом. — Да как ты смеешь предлагать подобные мерзости моему сыну и господину!»

Однако, подавив праведный гнев, Осман с ужасом замечает, что Хасан благосклонно внимает тайному послу императора, когда тот говорит о компенсации, охранной грамоте, должностях и титулах, которые Хасан может получить при дворе, и, что еще хуже, намекает на передачу ключей от города. В ответ на эти оскорбительные предложения, сделанные ему послом от имени императора, Хасан, вместо того чтобы вышвырнуть его вон, отвечает, что такая быстрая сдача невозможна.

Осман широко открывает глаза, чтобы как можно лучше рассмотреть своего агу, и слушает его в полном смятении, от которого у него перехватывает дыхание и опускается рука с опахалом.

«Неужели его околдовали? Да, они опоили его волшебным зельем прямо у меня под носом, а я не знаю противоядия от предательства!»

Решительным и властным голосом Хасан-ага повторяет, что слишком рискованно открывать ворота так поспешно. Ведь Карл Габсбургский хочет получить драгоценную жемчужину, а не кучу ненужных развалин.

— Офицеры императора поклялись не допустить грабежа и разрушений.

— Может быть, вы не представляете себе мстительности Хайраддина и военной мощи Великого Султана. При малейшем подозрении о добровольной сдаче последует молниеносный ответный удар со стороны турок.

Нет. Не надо никакой спешки. Император заинтересован в том, чтобы сдача Алжира выглядела как следствие осады.

— Продемонстрируйте свою силу. Высаживайтесь на берег. Согласно договору о военной помощи, в Алжире на постое восемьсот янычар. Их мало, чтобы защитить город, но более чем достаточно, чтобы сообщать в Истанбул обо всем, что происходит в городе. Горе, если они расскажут, что город был сдан сразу же, после первого предложения. Но если они сообщат Великому Султану, что собственными глазами видели здесь самую страшную осаду в своей жизни, то отобьют у него охоту начинать военную кампанию по возвращению Алжира в состав Оттоманской империи.

Кроме того, есть опасность со стороны моря. Осеннее море очень коварно и может причинить большой вред кораблям. Поэтому лучше, чтобы весь флот вошел в бухту и корабли встали на рейд как можно ближе друг к другу, что облегчит высадку и предохранит их на случай бури.

— Вставайте на рейд как можно плотнее и сходите на берег, чтобы размять ноги.

«Что я слышу, — думает Осман Якуб, — он говорит как их союзник»! — И молит Бога, чтобы его уши заросли крапивой, только бы не слышать этих слов, причиняющих ему страшную боль.

— Правильно ли я понял? — спрашивает посланец императора. — Высадка наших солдат на берег является условием сдачи города?

Хасан отвечает, что его предусмотрительность должна понравиться Карлу Габсбургскому, так как служит лишним доказательством, что он играет по-честному.

— Выгружайте все на берег.

— И пушки?

— Все. Солдат, лошадей, пушки, порох.

— Но зачем столько ненужных усилий, если осады не будет?

С такой же рассеянной и отсутствующей улыбкой, как раньше, Хасан отвечает, что так будет легче склонить к сдаче жителей города, в том числе недоверчивых, воинственных и упрямых, если они собственными глазами увидят внушающие страх боевые орудия. А кроме того, после вручения верительных грамот и подписания договора о новом сотрудничестве он сможет быстрее прислать продовольствие и пресную воду для армии императора, ставшего союзником города, если заручится согласием его жителей.

— Алжир — мирный город. Мы готовились в нем жить, а не воевать. Поэтому у нас нет такого количества солдат, чтобы оказать вам достойное сопротивление. Но зато у нас есть запасы продовольствия. И мы не дадим вам умереть с голоду, если вы станете нашими союзниками. Передайте это императору. Вы даже можете не разгружать ваши собственные съестные припасы. Оставьте на борту также и палатки, ведь вам не нужно разбивать лагерь. Жаль, они, наверно, красиво смотрелись бы… Я с удовольствием буду наблюдать за высадкой вашей армии, полюбуюсь пушками, кавалерией. У вас очень красивые доспехи. Представляю, как они будут сверкать на солнце и радовать глаз.

Посол императора начинает подозревать, что правитель Алжира, который разглагольствует, словно какой-нибудь болтливый гистрион,[18] не в своем уме. Он готов любоваться доспехами своих врагов и боевой сбруей их лошадей, совершенно не заботясь о судьбе собственного города.

— Разложите порох и боеприпасы так, чтобы их было видно, прошу вас.

— Вы ставите условие, чтобы мы выгрузили также и порох?

— А что? Разве вы умеете стрелять без пороха? Вы хотите, чтобы мы испугались пушек без боеприпасов? Пушек, которые не смогут произвести ни единого выстрела?

«Он совершенно сумасшедший, — думает посол. — Единственная охранная грамота, которую мы можем ему дать, — предписание о немедленной его изоляции, как опасного безумца».

Вместе с тем он выглядит очень величественно в своих богатых одеждах, отличающихся необычайным изяществом, расшитых золотом и драгоценными камнями. Самоцветы украшают его шею и запястья, а кроме того, он пересыпает их из одной ладони в другую. Тюрбан украшен великолепным сапфиром.

«Он хотел поразить меня своим видом, — думает испанский посланец, — и выглядит словно идол в храме. Однако, чтобы управлять страной и уметь ее защитить в случае необходимости, нужны совсем иные качества, кроме царственной внешности».

Посол готов лишь презирать его, но против воли чувствует, как в нем постепенно закипает гнев, потому что не может понять, что скрывается за этой высшей красотой, в глубине этих прекрасных глаз: тщеславие идиота или дьявольский обман?

В чем может заключаться обман? Совершенно исключено, что Хасан-ага ждет откуда-то помощь. Его отец Хайраддин слишком далеко. Его друг, король Франции, тоже далеко и не стал бы посылать сюда ни солдат, ни корабли. А ближайшие его союзники, если они у него есть, — дикие племена, не имеющие оружия и не способные воевать против настоящей армии. Пираты, захватившие другие прибрежные города, не питают к нему никакой симпатии. Нет, если он рассчитывает на помощь, ему остается просить ее у неба.

И действительно ага Алжира заявляет, что именно так и собирается поступить.

— Передайте императору, если мы, к моему величайшему сожалению, не сумеем договориться, я возложу все свои надежды на жителей Алжира и волю небес.

Аудиенция закончилась. Хасан-ага должен вернуться на террасу, так как наблюдать за небом в этот час гораздо важнее, чем за маневрами императорских судов в море.

Испанский посол пребывает в недоумении. Он замечает, что и старый слуга, слабый и хрупкий, словно стебель подсолнуха, растерянно смотрит на своего господина.

Хасан-ага говорит, что удовлетворен беседой, и выражает надежду, что им с послом не придется встретиться на поле боя и что в будущем они даже могут стать друзьями. В доказательство своего дружеского расположения и лояльности Хасан дает ему небольшой совет: если он хотел пройти по улицам Алжира, не привлекая к себе внимания, то зря нарядился турком. Турки — не алжирцы. Разве что какой-нибудь турок решит поселиться в Алжире и стать алжирцем. Такая возможность есть и у посланца императора, так как Алжир всегда готов принять новых жителей.

— Подумайте об этом.

С этими словами ага Алжира встает и исчезает за дверью, расположенной у него за спиной. А иностранный посол и старый слуга остаются стоять неподвижно, глядя друг на друга.

5

Вернувшись в лагерь, посланник подробно пересказывает содержание беседы с правителем Алжира и добавляет несколько личных наблюдений, которые повергают императора в изумление.

Посол утверждает, что у него прекрасная память на лица и что трудно ошибиться, когда речь идет о столь необычном лице с холодными, непроницаемыми глазами, которые, однако, время от времени как будто смеются, и тогда возникает ощущение, что обладатель этих удивительных глаз попросту издевается над тобой.

— Ближе к сути!

— А суть в том, ваше величество, что этого человека я уже видел раньше. Это тот самый купец, которого в Риме вам представил Жан-Пьер де Лаплюм. И это лишний раз доказывает, что король Франциск в сговоре с неверными и пытается с их помощью подстраивать нам ловушки даже в доме самого Папы!

Справившись с удивлением, император, который, будучи великим монархом, не может вести себя как простой смертный, вместо того чтобы прийти в ярость, наоборот, смеется.

Значит, он не ошибся, юноша и в самом деле был необычный. Он его прекрасно помнит. Надо было убедить его перейти на свою сторону. То, что не удалось сделать тогда из-за переполоха, вызванного несчастным случаем с маркизом де Комаресом, надо сделать теперь. Только с еще большей выгодой для себя, учитывая, что за это время юноша стал правителем прекраснейшего и богатейшего города. И вообще, все, что велел передать ему этот Хасан-ага, вполне разумно. Командиры кораблей, которые остались в открытом море, требуют, чтобы их тоже поставили на рейд в бухте, так как, несмотря на летний зной, ветер уже дует по-осеннему, пыльный и удушливый, как ураганы в пустынях.

Что касается идеи высадки на берег, то и она вполне разумна. Во-первых, армия союзников сможет показать себя во всей красе. Во-вторых, гребцы, уставшие от тесноты и давки на кораблях, наконец-то вздохнут свободно. В-третьих, солдаты избавятся от морской болезни и безделья. Даже лошадям полезно размяться, и они наконец успокоятся, почувствовав под копытами твердую землю вместо вечно качающейся дощатой палубы.

До наступления темноты по крайней мере половина армии должна высадиться на берег. Сначала сходят люди в легком вооружении, затем выводят лошадей и наконец выкатывают пушки, выносят порох и другие боеприпасы. Высадка и разгрузка идут быстро. Однако нельзя слепо доверять пирату, раису, наместнику или как он еще называется: корабельные пушки нацелены на город. Если все пройдет гладко, вечером они дадут хороший залп, чтобы припугнуть алжирцев, а на рассвете — еще один, посильнее. И уже с суши солдаты предпримут атаку на ворота, чтобы проверить истинные намерения этого Хасана-аги. Если он будет только делать вид, что обороняется, то они продолжат переговоры, но если окажется, что он их дурачит, или не имеет никакого влияния на своих подданных, или, того хуже, пытается заманить армию императора в ловушку, осада начнется по всем правилам.

А пока, чтобы не оказаться застигнутой врасплох, армия будет оставаться в боевой готовности днем и ночью.

Последним решением особенно доволен Комарес, который старается все время быть рядом с императором, поддерживая в нем боевой дух и стремление довести начатое предприятие до победного конца.

Однако, к сожалению, больной кишечник маркиза часто вынуждает его отсутствовать. Так и теперь, он прибыл с некоторым опозданием и ничего не слышал о том, что специальный посланец императора узнал купца, друга французского посла Жан-Пьера де Лаплюма. Впрочем, этого купца в Риме маркиз не видел. И даже не слышал о нем. Да и теперь никто не спешит посвящать его в эту историю, ему даже до сих пор не сообщили об исчезновении племянницы. Вспышки его ярости, поначалу воспринимавшиеся с насмешливым добродушием, теперь вызывают раздражение. Маркиза терпят, поскольку считается, что гнев безумцев — предвестие Божьего гнева, который никого не минует, но стараются зря не накликать, как впрочем, и гнев Божий.

Таким образом, Комарес, пребывая в полном неведении относительно этих вопиющих подробностей, готов хоть сейчас отслужить Те deum при виде кораблей императора, взявших в гигантские клещи маленький белоснежный город. Он видит наполовину высадившуюся армию, слышит мощный гул голосов осаждающих, ржание лошадей, оглушительный скрежет причаливающих судов, железный грохот страшного арсенала войны, и постоянная усталость, которую он испытывает многие годы, сменяется неожиданным приливом бодрости, поднимающим, в буквальном смысле слова, его на ноги, — ведь маркиз не встает с незапамятных времен. Он спускается на берег даже без помощи корзины и восторженно бросается в самую гущу этого пыльного столпотворения, в котором каждый, кто носит оружие и доспехи, кажется ему ангелом-мстителем, посланцем небес.

6

У Османа Якуба, напротив, каждый воин, сходящий на берег, вызывает ощущение бессилия, собственной старости, а также искушение не верить в божественное провидение. Почему он не закричал, когда, закончив беседу с послом императора, Хасан подмигнул ему, Осману, словно сообщнику? Почему не побежал в город предупредить о предательстве? Почему не выбросился из окна на площадь перед воротами, куда жители города приходят, чтобы узнать последние новости? Тогда все увидели бы, что Осман Якуб наказал себя за то, что воспитал государя, способного предать свой народ.

Спрятавшись среди колючек боярышника, Осман хотел бы умереть от стыда и горя, но смерть не приходит.

Господь свидетель: он всегда ненавидел войну и боялся ее. Но царь не может и не должен без боя отдавать врагу свой город и своих подданных. Город, созданный собственными руками, новый, молодой, цветущий. Ни в одном другом городе нет и не было такого гармоничного смешения языков, обычаев, вероисповеданий, национальностей. Нежный и свежий, словно первый росток, задиристый и веселый, будто молодое вино, и вместе с тем слабый и беззащитный, как всякий новорожденный. Когда во время прогулок Осман Якуб наблюдал за тем, как растет Алжир, ему приходило в голову неожиданное сравнение города со своими смесями трав, лепестков, листьев и корней. Так он сравнивал труды Хасана с собственными успехами и неудачами, с собственной работой в ароматическом цеху, где он из года в год готовил свои смеси в поисках идеальной субстанции.

«Может быть, и мой Хасан, — думает он, — ищет то, чего нет в природе и что кажется невозможным, потому что сродни мечте, чуду, идеалу совершенства. — О Боже мой, — говорит он, и его внезапно прошибает пот, — а вдруг и теперь он задумал свершить какое-то чудо?»

Все эти почести, титулы и прочие императорские посулы ничего не значат для его Хасана. У мальчика наверняка есть какой-то замысел, который Осман не сумел разгадать своим старым и неповоротливым умом.

Исколов руки и спину и чувствуя себя безнадежным глупцом, Осман на четвереньках вылезает из своего укрытия и со всех ног бежит к Хасану признаться, что усомнился в нем.

Раздается пушечный залп. Что же задумал Хасан? Как он сможет спасти их от этого ада, разверзшегося внизу и готового в любой момент поглотить город?

Снова раздается пушечный выстрел. Жители города молча стоят на своих сторожевых и оборонительных постах.

Пушечные выстрелы не причинили большого вреда, но вместе с сумерками в город вошел страх. И Осман, как всегда, чует его запах.

Появляется какой-то бродяга-прорицатель, который находит способ всех успокоить, во всяком случае так кажется Осману.

— Чего вы боитесь? — говорит прорицатель. — Разве вы не помните предсказание Мелема, такое же верное, как верно и то, что мы существуем? С вами не случится ничего плохого, пока у стен Алжира не появится огненное воинство. Идите и напомните всем предсказание Мелема — правда, никто понятия не имеет, кто этот Мелем, — несите успокоение в сердца. Только воины в красных одеждах смогут овладеть городом. Вот тогда это действительно будет конец, предсказанный самим небом. Но кто знает, когда это случится! Так что будем спокойны, пока не постигла нас беда.

Бродяга-предсказатель без труда убеждает толпы людей в своем пророчестве. Жители города, которые поначалу с испугом рассматривают солдат императорской армии, увидев на них одежды всех цветов с преобладанием серого и коричневого, отходят от парапетов и амбразур совершенно успокоенные, спеша сообщить остальным хорошую весть: нападающие одеты не как победители.

Даже пыльный воздух несет успокоение теперь, когда появилась надежда, а точнее, определенность, потому что, когда человек боится, все, что дает малейшее утешение, кажется незыблемой скалой.

Переходя из дома в дом, проникая в души, это пророчество, которое все считают древним и неотвратимым, в конце концов достигает дворца, а затем и обсерватории Хасана. Принц приходит в ярость и отдает строгий приказ: убивать на месте всякого, кто будет распространять эти вредные измышления.

Осман, только что поклявшийся самому себе всегда и во всем доверять своему господину и воспитаннику, попытался было снова усомниться в нем, так как не понимает, какой вред может причинить испуганным людям хотя бы малая толика надежды. Но он случайно слышит, как Рум-заде объясняет тем, кому поручено пресекать эти слухи, что завтра на рассвете прибудут мальтийские рыцари, чтобы вести осаду на ворота города. А мальтийские рыцари носят красные плащи с белым крестом, который сверху, со стен города не будет виден, так что в глаза всем бросится только красный цвет. И это означает конец, если не пресечь вовремя гибельную веру в предсказание.

7

Все корабли стоят на рейде в порту. Высадка продолжится завтра утром, но в качестве демонстрации силы и этого вполне достаточно. Песчаный берег превратился в огромное черное пятно. Ощущение такое, будто город лишился фундамента, который сожрала та же парша, что и землю вокруг. Со стен и с крыш домов кажется, что берег и местность, прилегающие к морю, кишат червями: так выглядят солдаты и лошади. Первые зажженные факелы похожи на прорвавшиеся нарывы.

Жаркий воздух пропитан зловонием. Черные облака на горизонте сливаются с чернотой наступающей ночи. Шум, который производит армия, высадившаяся на берег, и та, что еще осталась на кораблях, заглушает отдаленные раскаты грома.

Но арабские воины, стоящие в дозоре на западных холмах, прекрасно их слышат и подают, как и было условлено, соответствующий сигнал.

— Хорошо, очень хорошо, — говорит Хасан. Он снова в своей обсерватории, одетый в простое платье без всяких вышивок, без украшений, без тюрбана на голове. — Хорошо.

— Они выгружают все, кроме палаток и навесов для лошадей.

— Они не поверили, что их обеспечат провиантом, и сложили собственные запасы в тылу.

— Продовольственные запасы разложены в отдельные кучи и, вероятно, принадлежат различным полкам. До сих пор они их не накрыли.

— Хорошо.

— Приказано быть настороже и оставаться с оружием в руках.

— Лошади сильно возбуждены. Они устали во время переезда и плохо переносят зной.

— Наши женщины готовы выйти из города.

— Стрелы и пики смазаны раствором, приготовленным Амином.

— Колючки и оловянные шарики готовы.

— Хорошо.

— Пушечные выстрелы не пробили ни одной бреши и вообще почти не причинили вреда. Теперь обстрел прекратился, и до рассвета мы можем быть спокойны.

— Те пушки, что они выгрузили на берег, гораздо больше. Их еще не собрали, но даже разобранные они выглядят словно горы.

— Хорошо.

— Лошади тоже такие большие и тяжелые, что их можно показывать на ярмарке как диковинку, с мощным крестцом и огромными бабками.

— Хорошо. За работу!

Хасан принимает начальников постов, выслушивает новые донесения, отдает приказы, пересматривает детали намеченных ранее планов, затем уступает Ахмеду Фузули свое место в обсерватории и отправляется в город, чтобы подбодрить жителей, еще раз объяснить, что нужно делать и почему.

Наверно, ни один город не держал такую трудную оборону. Нужно иметь много сил, чтобы сохранить надежду.

8

— Стража у вас никуда не годится, — слышит сквозь сон Осман Якуб молодой и веселый голос, в то время как кто-то щекочет ему перышком нос. — Смотри, где удалось пробраться, а ведь я находился на лучшем судне во всей императорской флотилии!

Открыв глаза, Осман видит перед собой большую бороду, пышную, словно сельва. При слабом свете маленького факела в каморке под лестницей он ни за что не узнал бы лицо, которое обрамляет эта борода, если бы еще во сне не узнал насмешливый голос Пинара. Того самого, который мальчиком уехал в Рим, а теперь вернулся мужчиной. Голос у него тоже изменился, но Осман уверен, что это он.

— Ну-ка, покажись, Пинар, — говорит Осман, поворачивая его лицом к свету. — Я столько лет ждал тебя, а теперь, когда ты пришел, не узнал. Я даже приготовил крепкую и тонкую веревку, чтобы ты мог подняться по стене. Смотри, я всегда держу ее в сумке при себе. Ах нет, это лакомство, которое я тоже приготовил для тебя. Подожди, сначала дай-ка я тебя обниму! — И крепко прижав к себе, снова смотрит на него. — В какого красивого юношу превратился тот забавный уродец, — говорит Осман с нежностью. — Что ты сделал со своим кривым подбородком?

— Я спрятал его под бородой и сразу вскружил головы всем девушкам на свете.

— Откуда ты приехал?

— Я был по другую сторону моря-океана, которое кажется бескрайним, а на самом деле у него есть другой берег. Оттуда я привез тебе в подарок эти красивые перья для опахала и еще кое-что. Осторожно, не рассыпь!

И Пинар отдает старику перья, сверкающие драгоценные камешки и тончайшие золотые чешуйки.

— Ты привез мне драгоценные камни и золото?

— Да, я хочу сделать тебе цепь. Только сейчас не могу, завтра. А почему ты не в постели? Что ты делаешь под лестницей обсерватории?

— Ах, сын мой, это особая ночь! Только, к сожалению, Осман Якуб больше ни на что не годен. Я еще пытаюсь что-то делать, да вот ноги еле ходят, да и руками мало что получается. А здесь я все-таки поближе к моему Хасану, который наблюдает отсюда за небом.

— Хасан на городской стене.

— Когда же мой господин успел спуститься вниз? Я должен с ним поговорить!

— Поговоришь с ним завтра, а теперь иди спать.

— Возьми пастилу, — кричит Осман Пинару, шагая рядом с ним.

— Я возьму ее с собой в бой.

— Господи, — говорит Осман, обращаясь к Богу напрямую, — наконец-то я понял, что задумал мой Хасан. Но если бы ты захотел помочь ему, никакой бой нам не понадобился бы. Не будь только таким глухим и равнодушным.

9

Наступает ночь. Однако при свете бледной луны, когда глаза привыкают к темноте, на фоне черного неба удается различить силуэты кораблей, похожих на замки и зубчатые башни, целый лес стройных мачт с убранными парусами и поднятыми флагами.

— Судно Кортеса прямо посередине, — говорит Пинар Анне, которая, радуясь, что вновь обрела своего верного друга, держит его за руку. — Как бы я хотел, чтобы ты на нем тоже побывала! На судне полно золота и всяких диковинных вещей. Кортес возвращался в Испанию, но по пути встретил императорскую флотилию и присоединился к ней. А заодно привез меня домой. Какие удивительные страны я повидал! Наверно, чтобы рассказать тебе о них, мне понадобится дней сто!

— А пока тебе придется кое-что рассказать мне, — говорит Хасан, спускаясь со сторожевой вышки, где выслушивал сообщение начальника стражи. — У тебя наверняка есть сведения об армии императора.

— Я знаю то же самое, что знает главнокомандующий Ферранте Гонзага, а может быть, даже больше.

— Ты все такой же лгунишка, — говорит Хасан, беря его под руку и удаляясь вместе с ним, — но ты по крайней мере знаешь, в каком месте собираются нас атаковать мальтийские рыцари?

Анна смотрит им вслед и, когда они совсем исчезают в темноте, вдруг бежит за ними, зовя Хасана.

— Что случилось, любовь моя?

— Ничего. Просто мне страшно. Я хотела бы остаться с тобой.

— Это невозможно, — спокойно отвечает Хасан, обнимая ее.

— Я знаю, — говорит Анна, целуя его глаза, губы, руки. — У меня тоже много забот. До завтра. Если, конечно, доживем.

— Я знал, что здесь нас ждут тяжелые испытания, и все-таки привез тебя сюда. Ты меня прощаешь?

— Обманщик! — отвечает Анна, которая уже успела взять себя в руки. — Как будто это ты увез меня с охоты на кабана! Пинар, — говорит она, обращаясь к своему другу, — у меня тоже было приключение, о котором я сама расскажу тебе, прежде чем другие наговорят всякого.

— Рум-заде сказал мне, что тебе нужно научиться плавать. И больше ничего. Потерпи немного. Как только мы расчистим море, я сам этим займусь. Ведь я плаваю лучше всех на свете.

— До завтра.

Проходя мимо одной из сторожевых башен, Анна присоединяется к группе женщин, скатывающих тряпичные мячики: когда придет время, они обмажут их смолой, подожгут и станут бросать вниз, на врага.

Другие женщины выходят из города, одетые в черные платья, чтобы их не было видно в темноте, и поднимаются на холмы с той стороны, где расположилась лагерем армия императора. Свой спектакль они разыгрывают вместе с женщинами, оставшимися в городе.

Начинают те, что на городских стенах. Такими же пронзительными воплями, что и накануне, они пробуждают от первого сладкого сна солдат, которые находятся в непосредственной близости от стен города и теперь испуганные, встревоженные и раздраженные снова вынуждены маяться целую ночь.

И как только умолкают женщины на городской стене, эстафету перехватывают женщины на холмах, пробуждая своими нечеловеческим криками самые отдаленные отряды императорского воинства: тут и рычание зверей — настоящих или фантастических, и вой ветра в бурю, и шум потоков воды, раздающийся то в одном, то в другом месте. Женщины, которые вышли из города, были специально отобраны среди самых молодых и проворных: они стремительно перебегают с одного холма на другой, сходятся вместе, разбиваются на группы, прячутся в кустах, распластываются на земле, спускаются по склону почти до самого лагеря и снова убегают. Вряд ли кто-то из солдат императора рискнет подняться наверх, чтобы прогнать их. Но если бы решился, то обнаружил, что они готовы защищаться с помощью смертоносных ножей.

Необычная перекличка города с «говорящими холмами» продолжается довольно долго. Она не только мешает солдатам спать, но делает еще более тревожной и тягостной ночь, и без того ужасную из-за удушливого зноя, отсутствия удобств, из-за странности осады: до сих пор неизвестно, игра это или ловушка.

Когда женщины возвращаются в город, то после небольшого антракта «на сцену», как и положено в настоящем спектакле, выходят новые исполнители. Небольшие отряды арабских всадников врываются в лагерь врага и проносятся по телам спящих солдат, будто состязаются в скачках по бревнам. На полном скаку они отрубают руки, ноги, головы, ломают кости, вспарывают животы. Из длинных трубок стреляют камушками и колючками, попадающими в глаза, в уши, ноздри, открытые от удивления рты. Пускают пучки маленьких острых стрел, смоченных ядовитыми веществами, поражая огромное количество людей, которым завтра будет трудно сражаться да и вообще держаться на ногах из-за проникших в организм ядов, хотя самих ранок почти не видно. Развеяв по ветру запасы пороха, разбросав продукты, они исчезают во мраке ночи, из которого появились, словно призраки.

Когда солдаты встают утром, разумеется, те, что в состоянии встать, избитые, израненные, напуганные, они спрашивают друг у друга: «Кто это?» и «Сколько их было?»

— Десять.

— Нет, много больше.

— Целый отряд.

— Голые дикари на бешеных лошадях.

Выдумки, порожденные ночным бредом или желанием оправдать пережитый позор. Однако то, что всадники действовали с быстротой молний — святая правда. Как верно и то, что они были обнажены, а многие из них — безоружны.

— Это были призраки.

— Они появились не из города, а с другой стороны. Но в любом случае это были не призраки, а самые настоящие, живые мужчины, и к тому же превосходные наездники.

— Может быть, на помощь Алжиру подходит какое-то войско?

— Нет на подходе никакого войска. Это сами алжирцы, они пытаются так оттянуть свой неизбежный конец. Жест отчаяния, и больше ничего.

— Это демоны, посланные Вельзевулом на помощь неверным. Происками дьявола очень удобно объяснять необъяснимые вещи, как и уличать в связях с ним врагов, которые тем самым оказываются еще и врагами Господа.

После завывающих женщин и кровожадных всадников наступает очередь муэдзинов, громко поющих свои молитвы: эти молитвы длиннее обычных, так как между каноническими стихами Ахмед Фузули приказал вставлять зашифрованные обращения к гребцам на императорских судах, чтобы утешить их, а заодно подсказать, как спасти жизнь и вернуть свободу.

10

И осаждающие, и осажденные не спали всю ночь. Однако на рассвете более измученными чувствуют себя осаждающие, потому что игру вели алжирцы, а осаждающие были лишь ее пассивными участниками, точнее, жертвами.

Пинар перечислил объекты, которые предполагается обстрелять в первую очередь, и жители города предпринимают попытки обезопасить их, насколько это возможно, от серьезных разрушений.

Да, алжирцы провели беспокойную ночь. Однако воинам, которым предстояло сражаться с мальтийскими рыцарями, была предоставлена возможность отдохнуть и отоспаться. Трудно было убедить людей не бояться красных плащей мальтийцев. Красный цвет ровным счетом ничего не значит: важно только хорошо сражаться, так как мальтийские рыцари отважные и умелые воины.

Когда темнота рассеивается и наступает молочно-туманное утро, люди, выполнившие ночное задание, начинают готовиться к дневному, на этот раз в полной тишине.

Если не считать утреннего пения нескольких петухов, первыми звуками в Алжире становятся давно ожидавшиеся, но от этого не менее страшные пушечные залпы с моря.

В утреннем тумане часовым кажется, что высадка возобновилась в самой отдаленной от города части бухты и в том же порядке, что и вчера: сначала люди, потом лошади и наконец пушки. Никаких палаток или навесов.

Али Бен Гад во главе отряда всадников ожидает у самых ворот на случай, если будет предпринята атака, которая потребует ответной вылазки. Отвечать следует решительно, но не в полную силу, чтобы не спровоцировать наступление всей армии, так как нужно лишь выиграть время и заставить неприятеля пойти на новые переговоры. Достаточно просто отбросить его назад.

О приближении мальтийских рыцарей извещает стук копыт несущихся галопом лошадей. Мальтийцы везут с собой лестницы и другие приспособления, специально предназначенные для осады.

— Али Бен Гад, позволь мне выйти с тобой.

Но Али Бен Гад смотрит на Пинара в замешательстве. Хасан ничего не говорил о нем. Может быть, он собирается поручить ему какое-то особое задание и рассчитывает на него.

— Али, не заставляй меня стать предателем. Сегодня утром мои товарищи по путешествию еще на корабле. Завтра они уже сойдут на берег. Я не могу встретиться с ними на поле боя, убивать их, видеть, как они умирают. Позволь мне пойти с тобой сегодня.

11

— Кто загнал мою лошадь? — кричит Комарес, хотя никто не обращает на него внимания. — Мне нужна другая. Я не могу пропустить первую атаку. Мне нужна боевая лошадь, которая не боялась бы выстрелов. Ко мне!

Издали, от крайних границ лагеря, где в поисках боевого скакуна блуждает взбешенный Комарес, видно, как со стен Алжира стекают потоки огненной лавы.

XXIX

— Где он? — спрашивает Осман Якуб, и его глаза наполняются слезами. — Покажите мне, где Пинар!

С крепостной стены Амин показывает ему гору трупов у ворот, подвергшихся осаде, где столкновение было наиболее кровавым.

— Он даже не успел увидеть свой город при свете дня. Амин, ты понимаешь, зачем люди умирают?

Амин заботливо поддерживает старика.

— Его похоронят, как только будет возможно.

— Это не имеет значения. Разве так важно, где успокоится его тело? Если Бог существует, милосердный Бог, то он дарует ему другую жизнь, раз эта была у него отнята. Не слушай меня, Амин! Иди трудись! Сегодня ты будешь нужен многим.

Звучат трубы. В город вступает пышное посольство от императора.

— Ну, хватит! — вскричал разгневанный Карл Габсбургский, когда после атаки на ворота никто не вышел просить о пощаде. — Что он о себе думает? Передайте ему ультиматум: теперь или никогда. Если он сейчас же не откроет ворота, Алжир будет разрушен.

На сей раз посол — знатный идальго, его сопровождают трое советников, миссия носит официальный характер.

Группа парламентариев с белыми флагами, шествующая под звуки труб в сопровождении военного эскорта, не вызывает у алжирцев ни малейшего интереса.

Город продолжает трудиться и жить своей жизнью, как в обычные дни. Женщины моют горшки, сушат фиги, прядут и шьют. Над печами стоит запах свежего хлеба, мясники разделывают бараньи туши, будто город готовится к празднику, а не к осаде и смерти.

Даже дети не обращают внимания на кортеж. Существуют ли на свете такие наряды, которых не видели бы в Алжире и способные удивить его жителей? Но тем не менее нельзя не заметить, что посланцы императора одеты роскошно, под стать рассказам первого посла о том, с какой кичливой пышностью был одет ага Алжира и какие на нем были дорогие украшения.

Путь, которым ведут посланцев императора во дворец, долгий и извилистый. Он специально продуман таким образом, чтобы показать им город с лучшей стороны: лавки, забитые товарами, прекрасные дома, бани, библиотеки, новая мечеть. Порядок, спокойствие, мощные оборонительные сооружения. Всюду вооруженные люди, склады буквально ломятся от боеприпасов. Холеные, породистые лошади нетерпеливо бьют копытами, привязанные у придорожных столбов или запертые в стойлах, — их едва ли не больше, чем людей.

Вооруженный эскорт должен остаться у входа. Посольская миссия может войти только после специального разрешения. Более того, если они хотят говорить с Хасаном-агой лично, то им придется подняться в висячий сад, где властелин Алжира медитирует и общается с небом.

Идальго отказывается от предложенных носилок, и, пока он, задыхаясь, поднимается по бесконечной винтовой лестнице наверх, приходит к заключению, что поведение аги и его приближенных оскорбительно. Столь откровенное пренебрежение сразу настраивает его на воинственный лад, лишая спокойствия и рассудительности, необходимых для трудных переговоров. Дело надо повести осторожно и предусмотрительно, так чтобы не разочаровать императора и вместе с тем не спровоцировать массовую вылазку алжирцев, которая сейчас была бы нежелательна для сильно потрепанной и уставшей армии императора. Но если все-таки придется вести настоящую осаду по всем правилам, она должна быть хорошо подготовлена. Город красив, жаль его разрушать, лучше было бы заполучить его нетронутым. Но, к сожалению, он оказался более воинственным, чем предполагалось.

— Каковы ваши требования? — спрашивает Хасан-ага, одетый в простую свободную рубашку, напоминающую монашескую рясу. И даже эта одежда, слишком простая и бедная, воспринимается послом как оскорбление.

В вызывающей форме идальго заявляет, что его императорское величество не может тратить время на тех, кто капризничает и проявляет нерешительность. Теперь по сравнению с первоначальным предложением условия изменились. Уже недостаточно сдать город добровольно. Поскольку известно, что его правитель Хасан — вероотступник, так как при рождении был крещен, то он должен публично покаяться и отречься от неправедной веры. После того как он вернется в лоно истинной церкви, император решит, достоин ли он того, чтобы принять его услуги и вести с ним переговоры о сдаче города без последующего разграбления, ограничившись получением соответствующего выкупа. А пока Хасану следует как можно быстрее открыть ворота, и это уже личный совет посла, продиктованный милосердием, которое предписывает ему его вера. Тогда ага Алжира избежит гнева императора и сможет убедиться, сколь безгранично его великодушие.

— Заткните этот надутый бурдюк, — говорит Хасан-ага, обращаясь к советникам посла, неподвижно стоящим позади него, словно три статуи, — заставьте замолчать этого безумца, который осмеливается давать советы аге Алжира! А ты, посол, если ты на самом деле посол, а не самозванец, передай своему государю, что он меня удивил и разочаровал. Он посылает столь дерзкое посольство раньше назначенного времени. Или его императорское слово ничего не значит? Сдача города была назначена после того, как произойдет высадка, а высадка еще продолжается. Тем хуже для него, наш договор отменяется. Отныне пусть больше не надеется на дружеское расположение. Я не верю императору, впрочем, повтори ему, что я всегда верил только в Небо и в народ Алжира. Милости просим! Мы умеем сражаться. А теперь уходи! Прочь из этого дворца и из этого города!

В полдень посольство отправляется в обратный путь. Солнце печет не по сезону, но небо затянуто тяжелыми серыми тучами.

— Ну же, красотки, — говорит Рум-заде, обращаясь к тучам, — идите сюда, смелее.

— Они придут в нужный момент, — говорит Хасан-ага, который, как считают алжирцы, чувствует дыхание неба, — придут! А до тех пор мы должны сражаться.

2

— Если разгонит тучи, — мечтают солдаты императорской армии, — сразу станет немного прохладнее. — Они обливаются потом, в горле першит от пыли, два дня люди не снимают доспехи и две ночи не спят. Но больше всего их пугает неопределенность.

— Поторапливайтесь с высадкой, — настаивает Ферранте Гонзага, получивший приказ от императора как можно скорее покончить с безумным и спесивым городом, а также с фанатиком, который им правит.

— Мы их окружим и воздадим по заслугам, — говорит разгневанный Карл Габсбургский, услышав от посла о его беседе с Хасаном. — Пускай этот каплун-ренегат продолжает созерцать свое небо, а мы тем временем выбьем у него землю из-под ног.

Солдаты съедают свой скудный паек, а затем строятся в ряды, готовясь взять город в кольцо осады. В отдалении собираются толпы любопытных, явно безоружных кочевников, одетых в лохмотья. Они медленно продвигаются вперед на своих маленьких, худосочных лошадках. Как вдруг, подобно рою мошкары, которая вихрем срывается с места, чтобы наброситься на табун или стадо, кочевники на бешеной скорости начинают носиться вдоль флангов, стреляя из трубок свинцовыми шариками. И делают это в тот самый момент, когда солдаты, чтобы двигаться быстрее, снимают с себя нагрудные латы, колеты, поножи, шлемы и даже береты. Невидимые, но коварные снаряды, вонзаясь в кожу, словно иглы, причиняют солдатам такое беспокойство, что командующий приказывает изменить маршрут. Теперь войско направляется в город по насыпи, оставив равнину, которая тянется вдоль берега моря. Не стоит ломать построение и ввязываться в бой с кучкой потных оборванцев, теряя время, людей и боеприпасы. Закрепившись на новых позициях, так как поздний час не позволяет сразу предпринять атаку, и подойдя еще ближе к городу, воины императора надеются, что глубокая долина и крутые склоны будут служить естественным препятствием между ними и неприятелем. А холмы защитят от алжирских пушек, которые рано или поздно тоже заговорят.

Что касается императорских пушек, то Андреа Дориа уже отдал приказ стрелять, хотя высадка еще не закончилась. Правда, она сейчас происходит в стороне.

3

Первый ряд кораблей напоминает огненную, дымящуюся пасть, которая, выплевывая снаряды, заставляет содрогаться небо и землю и превращает море в сплошной гигантский фонтан, когда ядра падают в воду, поднимая брызги и взбивая пену.

На многие мили вокруг не осталось ни одной птицы, но люди не могут улететь, и со стен Алжира непрерывно падают убитые и раненые.

Малых детей, дряхлых старцев и больных спрятали в катакомбах и землянках, вырытых в холме. Всем остальным нашлась работа. За исключением Османа Якуба, который бродит в поисках своего хозяина, чтобы покаяться в приступах недоверия к нему и снять хотя бы эту тяжесть с души.

Наконец он находит его на одной из смотровых площадок.

— Хасан, — говорит старик, — прости меня за дурные мысли.

— По-твоему, сейчас подходящее время, чтобы заниматься твоими угрызениями совести? Работай. Придумай одну из своих сказок и расскажи ее детям в катакомбах. Смотри только, чтобы сказка была хорошая, нам предстоит тяжелая ночь.

И, пришпорив коня, уносится галопом в своем небесно-голубом наряде с красным султаном на чалме, таким высоким, что он кажется флагом. Жители города, заметив его издали, обретают мужество, как моряки, увидевшие свет маяка в бурю.

— Идите сюда, красавицы, скорее, не потеряйтесь по дороге, — продолжает заклинать Рум-заде, оставшийся дежурить в обсерватории. — Приходите!

Но тут очередной пушечный снаряд попадает в башенку, которая обрушивается в сад.

Рум-заде, выбравшись из-под обломков, весь в синяках и ушибах, кричит еще более неистово:

— Вперед, вперед трусихи! Если вы еще чуть-чуть замешкаетесь, то будете годны только на то, чтобы поливать грибы в городе, который к тому времени превратится в кладбище.

Утешая умирающих, перевязывая раненых, таская мешки с землей, заливая водой костры, не чувствуя ни усталости, ни страха, Анна запретила себе думать, где может быть Хасан этой ночью. Она слышала, как он приказал Ахмеду Фузули держаться подальше от него и принять на себя командование, если ему суждено погибнуть. Он будет носиться на своем коне вдоль крепостных стен, появляясь в самых опасных местах. И это правильно. Город должен видеть своего агу.

Глаза Анны сухи, она ощущает удивительное спокойствие, и ей чудится, будто рядом с ней Пинар, который на самом деле давно мертв и лежит там, внизу, у ворот города, до сих пор непогребенный. Ей кажется, что именно он придает ей мужество, хотя она сама не понимает, каким образом.

Наступает вечер. Выстрелы становятся все реже и наконец смолкают совсем.

4

Императорские пушки тоже молчат. Комарес возмущается, и не он один. Почему не продолжается атака? Почему не атакуют с суши, используя столь непривычное для атаки время, чтобы застать врага врасплох?

Прежде всего, пушки на суше еще не собраны, и, кроме того, император так же, как большинство военачальников, считает, что это было бы ошибкой. Люди нуждаются в отдыхе, осадные орудия еще не подвезены к стенам, траншеи не готовы, мины не заложены, а алжирцы недостаточно сломлены. Об этом говорят их пушки, всякий раз отвечая на выстрелы осаждающих, разрушая и посылая ко дну их корабли. Кстати, они до сих пор продолжают стрелять по центру, более дальнобойные и мощные, чем можно было предположить.

— Если бы Господь Бог послал нам свежий ветер, чтобы облегчить этот зной, — говорит младший офицер, раздающий паек солдатам первой линии, — я вижу, вы здесь устроились как у Христа за пазухой.

Первая линия кажется ему неуязвимой, так как защищена высоким берегом с одной стороны и горами с другой, через которые ни одно ядро не сможет перелететь, уже не говоря о земляной насыпи, исключающей засаду. Но солдаты не разделяют его энтузиазма и ворчат, словно кипящая смола. Рацион и в самом деле убогий — засохшая галета действует на пустые кишки, как щекотка.

— Потерпите! — Младший офицер объясняет, что на аванпостах рискованно держать запасы еды, что они прибудут позже, вместе с порохом. — Так что у вас скоро будет и еда, и боеприпасы. А теперь отдыхайте спокойно.

Конечно, солдаты не сказали в ответ «аминь» и не легли тут же спать, закрыв глаза, как послушные дети. Они ругаются, бранятся, угрожают пустить офицерских лошадей на жаркое, но в конце концов усталость берет свое и они укладываются на земле, если и не смирившиеся, то по крайней мере не способные больше бунтовать.

Теперь уже высадилась вся армия. Последним достается место в глубине долины, где вначале стояли те, что передвинулись ближе к городской стене. Выгружается последнее оружие, последний порох. Пасутся и, грызя удила, резвятся кони, радуясь, что они снова на земле. Соскучившиеся по движению больше, чем по свежей траве, они бешено вращают глазами и жадно втягивают ноздрями раскаленный воздух, который кажется им спасительным после жаркой вони трюма.

Солдаты тоже довольны. Они считают, что на суше им не грозит опасность быть разорванными на части каким-нибудь ядром, как на палубе, где они чувствовали себя беззащитными, словно скот на бойне. Уже не говоря о том, что здесь они не могут утонуть, зажатые между двумя судами в море, превратившемся в чудовищную кашу из экскрементов и отбросов, мертвых или агонизирующих тел, взбесившихся лошадей и горящих головешек, падающих с подбитых кораблей или прямо с неба.

Гребцы, оставшиеся на борту, также вздохнули с облегчением, получив в свое распоряжение все пространство кораблей, после того как солдаты освободили трюмы, палубы и другие помещения. А когда стрельба прекращается, моряки подсчитывают, сколько судов осталось на плаву, какие из них не повреждены. И несмотря на разочарование и усталость, с удовольствием отмечают, что, хотя многие корабли потоплены, а у других образовались пробоины, упали мачты и порвались паруса, в целом императорский флот выглядит грозным и мощным, готовым завтра снова атаковать.

Участвовавшие в сражении корабли стреляли столь азартно и яростно, что исчерпали все свои боеприпасы, хотя атака началась только во второй половине дня. Ничего страшного. Несмотря на тесноту, будет возможность поменяться местами с другими кораблями, из второй или третьей линии, а кроме того, есть специальные грузовые суда, трюмы которых заполнены порохом и снарядами. С них можно будет перебросить солдат и боеприпасы на военные корабли.

5

В Алжире потери небольшие. Разбиты пушки, установленные на крепостной стене, на башнях и специальных площадках, предназначенных для обстрела. Повсюду слышны сдерживаемые рыдания. Тела будто налиты свинцом. Люди устали, но держатся стойко.

Хирурги и аптекари творят чудеса, спасая раненых или хотя бы избавляя их от страданий. Плотники, каменщики, кузнецы, оружейники, конюхи, гонцы и курьеры, возчики — все заняты делом, потому что нужно расчищать и чинить дороги, забивать окна, заделывать пробоины в стенах и крышах, устанавливать арбалеты, ходить за лошадьми, наводить мосты, готовить сытную горячую пишу, а также объяснять, подбадривать и даже, где это возможно, развлекать. Осман как будто специально создан для этого. В катакомбах он вновь обрел прежнюю энергию и уверенность в себе. Своими чудесными сказками, неуклюжими, шутовскими выходками он забавляет детей, которые кричат ему: «Еще! Еще!»

Те, кто не умеют делать ничего другого, оплакивают убитых: они лежат в школе, и при них постоянно находятся женщины из бывшего гарема Аруджа.

6

Пока не наступили сумерки, маркиз де Комарес требует, чтобы его посадили в седло. Проехав равнину, он поднимается на холмы, желая осмотреть местность сверху, и чувствует себя совершенно счастливым, по крайней мере пытается убедить себя в том, что именно это чувство называется счастьем.

Он не доволен тем, как выглядит лагерь ночью, какой в нем царит беспорядок: одни солдаты спят в полном вооружении, другие — усталые и оборванные, словно разбойники с большой дороги. Они произвели бы совсем другое впечатление на врага, который наблюдает за ними сверху, если бы раскинули настоящий палаточный лагерь. Что касается самого маркиза, то, зная по опыту, что ночная сырость вызывает у него хандру, боли в костях, понос и насморк, он принял меры предосторожности: Комарес приказал установить на седле у себя за спиной огромный расписной зонтик, повествующий о его африканских подвигах и, разумеется, о самом главном эпизоде — поражении и смерти Аруджа. Таким образом, учитывая размеры этой великолепной безделушки, маркиз уверен, что она сможет защитить от пагубных последствий росы его собственные плечи и круп скакуна, которого ему наконец-то удалось раздобыть. А кроме того, он получил возможность выделиться из этой опустившейся, безымянной массы людей.

Окруженный своими вассалами и ландскнехтами, император, отказавшись воспользоваться палаткой, довольствуется отдыхом под открытым небом и предается молитве. Он очень печален. Война и насилие не для него. Только верность императорскому долгу дает ему силы преодолевать трудности лагерной жизни и угрызения совести по поводу того, с какой необъяснимой легкомысленной беспечностью променял он возможность спокойно править миром на смерть и разрушения. Но он фанатично стремится к своей главной цели. С помощью Господа нашего Иисуса переделать мир, открыть всем людям свет истинной веры — от границ Новых Индий до государств Востока, от стран с длинными морозными ночами до сказочной и знойной Африки. Жизнь для него не имеет смысла, если он стремится к совершенству, вдохновляясь высшими, божественными идеалами. В его представлениях цель жизни совпадает с такими понятиями, как вера, вечность, справедливость, обретая чисто геометрическую форму высшего порядка, единственным идеальным воплощением которого, возможно, является смерть, так как она полагает конец неопределенности и бесконечности грядущего.

7

«Жизнь — цепкая штука», — думает Амин, но никогда еще она не казалась ему такой быстротечной, уязвимой и преходящей, как сегодня. Наблюдая за страданиями раненых, видя, каким грубым унижениям подвергает смерть человеческую плоть и молодость, Амин считает себя обязанным помогать жизни в ее борьбе со смертью. А потом, если на землю когда-нибудь вернется мир, он постарается найти время и для своего призвания — создания ароматических эссенций.

Его руки неутомимо режут, прижигают, перевязывают, навсегда закрывают глаза, разглаживают морщины, вливают в судорожно открытые рты умирающих какие-то капли и настои, подчас не способные принести им даже облегчения. Мысли проносятся так быстро, что ему кажется, будто они разбегаются в разные стороны, как острые лучи, которые возникают одновременно, а затем стремительно расходятся, рассеиваются и исчезают, когда на смену туманным интуитивным догадкам приходит полная ясность сознания.

Он думает о Хасане: теперь, в одежде воина, принц кажется ему каким-то нереальным существом, хотя Амин впервые узнал и полюбил его именно во время одной из боевых операций. Амин знает, что опасность никогда не останавливала Хасана, напротив, он бросал ей вызов. Амин знает также, что Хасан, если придется, будет храбро сражаться до конца. Но знает Амин и то, что, если для многих убийство — это удовольствие, или развлечение, или просто работа, но в любом случае — узел, который разрубается одним ударом, не вызывая потом угрызений совести, то для Хасана убийство — постоянный источник для переживаний и внутреннего разлада с самим собой.

«Жизнь — это риск», — повторяет про себя Рум-заде, потирая свои ушибы, и у него возникает желание громко петь, чтобы почувствовать, что он живет и рискует жизнью весело.

Ахмед Фузули больше не хочет заседать в Совете среди старых раисов, которые, похваляясь своей старостью, болтают совершенные нелепости и не хотят довериться природе, как собирается поступить правитель Алжира. Они говорят, что и сами иногда могут предсказать дождь, но что дождь еще никому не приносил победу.

8

Анна легко ранена в ногу, но даже не говорит об этом Хасану, когда он, заехав проведать ее, нежно сжимает в ладонях ее лицо. Их поцелуй — как начало и одновременно конец света, полный безграничного счастья и такой же безграничной тревоги.

— Посмотри на небо, — говорит Хасан, гладя ее по лицу, — много ли звезд ты видишь?

— Здесь, над нами, совсем немного. Небо словно черная бездна. А гроза будет?

— Будет. И мы к ней готовы.

Он уже снова в седле. Она смотрит на него, и ей кажется, будто он страшно далеко, а ей хотелось бы, чтобы он всегда был рядом, хотелось бы сделать его невидимым, спасти от смертельной опасности, которая витает вокруг. Она протягивает к нему руки, он берет их в свои, и на какое-то мгновение их пальцы сплетаются, словно каждый из них хочет передать другому частичку своей силы и любви.

9

Ливень начинается внезапно. Высохшая и растрескавшаяся на голых склонах земля, словно спадающая одежда, сползает вниз, укутывая своими складками солдат, спящих у подножия горы. Темная бездна небес обрушивает на них потоки воды, как из тысячи лопнувших труб. Дождь будит людей и мгновенно оглушает снова.

Солдат, расположившихся на отдых в глубине долины, превратившейся в самый настоящий омут, уносит потоками грязи вместе с оружием, пушками, лестницами и лошадьми.

Порох и провиант тоже превращаются в жидкую скользкую грязь, прежде чем их навсегда похоронит под собой оползень с горы.

Там, где оползень не столь мощный и разрушительный, запасы пищи, оружие, тела спящих солдат создают своего рода запруду, замедляя его движение. Однако, преодолев препятствие и постепенно набрав силу, водоворот становится еще более яростным и стремительным.

У холмов, там, где образуются потоки воды, затем стекающие в долину, скапливаются толпы людей, пытающихся спастись и укрыться от уносящихся вниз бурлящих водоворотов. Но и здесь солдаты не защищены от ливня, хлещущего с небес, и даже не могут освободить от пут несчастных лошадей, которые были стреножены на ночь и теперь оказались брошенными на произвол судьбы.

На побережье к неистовству дождя добавляется неистовство моря и ветра, обрушивающегося на незащищенное холмами пространство самым настоящим ураганом. Он валит на землю людей, поднимает и кружит в воздухе штандарты, а потом обрушивает их вниз, прямо на солдат, словно бешеные алебарды; выхватывает из колчанов и играет смертоносными стрелами.

И тот же самый штормовой мистраль поет и танцует сарабанду в канатах, мачтах и парусах стоящих на якоре судов. Лодки вместе с бочками и ящиками, бьются о борта кораблей, обрывая веревки.

Взбунтовавшееся море, не желая отставать от неиствующего ветра, жестоко играет с несчастными кораблями, сталкивая их друг с другом и разбивая в щепки, пока якоря беспомощно бороздят дно. Они не в силах удержать суда: у одних море оборвало швартовы, у других сами гребцы обрезали их, следуя предписаниям, полученным прошлой ночью с минаретов.

Часть гребцов, прикованных к лавкам, идут на дно вместе со своей плавучей тюрьмой. Другие, напротив, воспользовавшись суматохой, обезоруживают стражников и, рискуя жизнью, выбрасывают суда на берег.

Очень немногим удается спастись. Море настигает почти всех, вылизывая берег своим гигантским языком.

Вода с неба и с моря заполняет еще не законченные траншеи, удлиняет их, бороздя почву до самого пляжа и перекатывая в волнах трупы землекопов. Солдатам, пытающимся подложить мины под фундамент города, вода попадает в рот, нос, разрывает барабанные перепонки.

Все это продолжается часами в непроглядной темноте.

И те, кому удается спастись, уцепившись за пушку, за какую-нибудь кочку, за дерево или взобравшись на спину выносливой лошади, наполовину утопающей в грязи и в воде, сбиваются в кучи по сто, тысяче человек, словно стадо животных, которые вот так, все вместе отчаянно сопротивляются стае волков. В этих сумерках, неожиданно ставших из знойных ледяными, а из сонных слишком бурными, люди, пытающиеся выжить и спастись, не понимают, кто для них худший враг — ветер, небо или их собственная злая судьба, уготовившая им конец света.

После короткой передышки, когда дождь немного стихает, вновь начинает грохотать гром, и при вспышках молний становится видно, что холмы, которые в предыдущую ночь были говорящими, теперь танцуют и ходят ходуном, шевеля своими гребнями, словно живые. И вот при свете очередной особенно яркой вспышки солдаты замечают, что на вершине холма скопилось много вооруженных людей.

Вновь вернулись обнаженные демоны на своих маленьких, быстроногих лошадках и теперь только ждут подходящего момента, чтобы напасть. Тем временем с гребней холмов обрушиваются вниз массы камней, которые, как подозревает счастливо уцелевший первый императорский посланник, были заготовлены там заранее. Связав события, произошедшие после его беседы с агой Алжира, он наконец разгадал игру Хасана. Этот колдун предусмотрел все с самого начала. Он знал, что будет ураган, и поэтому хотел, чтобы флот оказался в ловушке на рейде. По той же причине он так настаивал на высадке людей и разгрузке судов. Потом он загнал солдат к этим проклятым холмам, которые и стали их могилой. Предвидя бурю, он потребовал, чтобы порох выгрузили на берег, и теперь порох потерян. Хасан обратился за помощью к природе, и ему удалось сделать Небо своим союзником.

10

— Ему ведомы тайны Неба, нашему аге! — громко возвещает Осман Якуб, вступая во дворец, даже не замочив ног, так как он прошел через подземный ход, прорытый внутри холма на случай длительной осады, которая, к счастью, может оказаться короткой, если война и дальше будет продолжаться подобным образом.

— Хасан, приди в мои объятия! Где ты, Хасан, сын мой! — Но Хасан не отвечает. — Могу себе представить, если он вышел, то наверняка промок до нитки!

В городе после стольких часов напряжения и тревоги вой урагана звучит словно райская музыка, которая изолирует и защищает Алжир от его врагов. И алжирцы, как избранные на Ноевом ковчеге, пережидают потоп в безопасности, радуясь жизни, среди грохота грома, сверкания молний и треска ударяющихся друг о друга кораблей.

Однако не все жители Алжира в безопасности. Из южных и восточных ворот уже давно выехали обнаженные всадники во главе с Ахмедом Фузули. Теперь настал его черед. Это его люди наблюдали за солдатами императора с гор, и, как только первый луч света пробивается сквозь грозовые тучи, они спускаются вниз. Дождь стекает каплями по их смазанным маслом, блестящим телам, как и по лоснящимся крупам лошадей, в то же время пропитывая насквозь одежду солдат неприятеля, отяжелевшую от грязи. Грязь забила металлическую сетку кольчуг, зазоры в латах, сапоги, сбрую лошадей, уже и без того разбухшую от воды и сковывающую их движения, словно железными тисками.

Дождь льет как из ведра. Берберы не используют огнестрельное оружие или порох. Они пускают отравленные стрелы, рубят саблями, колют кинжалами и уезжают целые и невредимые, потому что противникам не удается даже вытащить свои шпаги из ножен. Преследуя врагов, обнаженные всадники перебираются на другой берег реки, которая теперь почти спокойно бежит между холмов, поднимаются немного вверх по склону, чтобы при спуске перейти в галоп, вновь вытаскивают стрелы, снова переходят реку и, все так же летя во весь опор и нанося меткие удары, возвращаются на гребни, откуда появились, и исчезают за ними, оставив врагов окончательно обессиленными и потрясенными.

Ветер, кажется, переменился, однако нельзя утверждать это с полной уверенностью, так как суда, стоящие на рейде, попали в самый эпицентр смерча.

Во всяком случае, корабли получают от Андреа Дориа приказ оставить порт, оказавшийся главной мишенью для урагана, и тем, кому удается выполнить его, выходят в открытое море, чтобы поискать новое убежище.

Но когда солдаты, разбросанные по всей равнине, видят, что корабли уходят из порта, они, считая, что их предали, впадают в панику и бросаются в беспорядочное и бессмысленное бегство, даже не понимая, куда бегут.

Только мальтийские рыцари, сохраняющие подобие порядка, преследуют бегущих или, напротив, преграждают им путь, пытаясь восстановить строй.

— Не разбегаться! — кричат военачальники.

— Убивайте лошадей!

Этот приказ отдал император, который, чтобы подать пример, первым убивает своего скакуна.

Мощные и тяжелые животные, чем больше пугаются, нервничают и пытаются убежать, тем больше увязают в грязи и создают дополнительные препятствия для отступающих людей. Да и пушки, засыпанные землей или песком, оказываются коварными ловушками, ломая ноги тем, у кого они еще не сломаны.

Мокрая одежда примерзает к телу, так как дует ледяной, северный ветер. И кроме того, солдаты страдают от голода. Уже два дня они не получали полноценного питания. А теперь, на протяжении многих часов вообще ничего не ели, и неизвестно, когда и где смогут получить хоть что-то, кроме дождевой воды. Припасы занесло землей или смыло в море.

Пройдет много времени, прежде чем суда будут отремонтированы и смогут увезти отсюда тех, кто выжил. А что им делать теперь? Если двигаться на запад, может быть, и удастся спастись. Но куда идти теперь? И к кому? На востоке стоит город, который они считали легкой добычей, а он оказался неприступным. Многие, вместо того чтобы продолжать испытывать судьбу, желая получить еду и крышу над головой, сразу же поворачивают в сторону Алжира и, сменив имя Бога, кричат, воздевая руки: «Аллах! Аллах!»

11

Хасан-ага решил сдержать обещание, данное первому императорскому посланцу. Он не оставит людей умирать с голода, если они просят пощады и мира. Но если число тех, кто решил сдаться, слишком возрастет, это может привести к нехватке продуктов в самом Алжире.

— Будем надеяться, что большинство все-таки уйдет.

Авангард отступающего войска достигает реки, настолько разлившейся, что вброд ее не перейти. Император приказывает построить мост.

— Дадим им время, — говорит Хасан-ага, успокаивая тех, кто призывает устроить новую вылазку и добить отступающих. — Они сломлены, но их все еще слишком много для нас.

Хасан хорошо знает, что генералы императора неглупы. В арьергарде они оставили лучшие части армии, на которые еще можно полагаться. Конечно, нужно попытаться добить их, чтобы враги никогда больше не вернулись. Однако бить их надо по частям, потому что вместе они все еще представляют огромную силу.

12

Штаб императорской армии теперь в недосягаемости для алжирских пушек, которые возобновили стрельбу по раскинувшемуся на берегу потока импровизированному лагерю. И пока солдаты под руководством специалистов пытаются сотворить чудо и построить мост, военный совет решает отправить послания раисам других городов западного побережья, дабы заручиться их дружбой или, по крайней мере, нейтралитетом.

Решено обратиться также и к кочевникам: наверняка, словно шакалы, скоро явятся из пустыни.

— Сейчас у нас нечего взять — скажут им, — но если вы предоставите нам помощь и убежище, то получите сторицей. Империя большая и богатая, так что может с лихвой оплатить оказанные ей услуги.

А пока надо как можно скорее привести в порядок разгромленное войско. Император смотрит сверху на свою гигантскую армию, напоминающую ему раненого дракона. Но если дракон захочет, удары его хвоста будут такими же смертоносными, как прежде.

13

То же самое думает и Хасан-ага, стоя на своей башне. В живых остались тысячи и тысячи императорских солдат. Видимо, сам Господь не хочет, чтобы они заметили, что все еще живы, и что их так много. Порох потерян безвозвратно, так что огнестрельное оружие теперь бесполезно, но сабли, пики, копья и все остальное холодное оружие можно очистить от грязи и успешно использовать по назначению, во всяком случае как палицы и дубины.

— Давай выйдем прямо сейчас, — просит его Али Бен Гад, — не дадим им уйти в уверенности, будто мы тут все умерли!

— Главное, что мы живы, а если выйдем сейчас, то и в самом деле можем погибнуть. Их все еще слишком много для нас. Если не вынуждать их чистить свое оружие от грязи, наше долготерпение будет вознаграждено.

14

Строительство моста идет полным ходом, но он еще не готов. Буря продолжается. Ливень обрушивается с небес, словно dies ires.[19]

У кораблей, снявшихся с якоря, печальная судьба. Одни потонули, другие разбились о берег. Но многим все-таки удалось уплыть на запад.

Высадившиеся на берег капитаны и судовые офицеры, не видя своих кораблей среди уцелевших, в отчаянии всматриваются в морские волны, играющие обломками, пока не всплывает верхушка мачты с оборванным флагом, или уставившийся в небо нос, кусок борта с вцепившимися в него людьми, корма и форштевень, или какая-нибудь другая пара обломков, которые все еще яростно стукаются друг о друга, прежде чем навсегда погрузиться на дно.

Кортес тоже среди тех, кто пристально вглядывается в море, бледнея при виде останков судов. В трюме своего корабля он провез через все опасности большого океана бесценные сокровища Нового Света, чтобы потерять их в этой бухте, известной тихими и спокойными водами. Сначала Кортес не может в это поверить, а потом, словно обезумев от горя, кричит своим матросам, которых тоже заставил сойти на берег:

— Вытащим из воды наш корабль!

— Вперед, вперед! На запад, — торопит Ферранте Гонзага, едва ему удается собрать часть своих итальянцев, все еще пребывающих в сомнениях, вернуться ли им на службу к испанскому господину, потерпевшему поражение, или лучше сдаться на милость победивших алжирцев.

Павшая духом и безоружная армия, пытается подняться на ноги и идти на запад вслед за своим проигравшим войну императором и пешими военачальниками, преодолевая не только нечеловеческие трудности, но и собственный страх. И тогда, поскольку императорское войско не может больше продолжать осаду, из города выходят первые отряды, чтобы сказать неприятелю «последнее прости», которое тот надолго запомнит. Одни солдаты бегут, другие сдаются. Принимают бой только мальтийские рыцари. Они храбро сражаются еще и потому, что их остров находится прямо напротив и среди всех прочих союзников они больше других заинтересованы в разрушении Алжира.

Оторвавшись от остального арьергарда, мальтийские крестоносцы оттесняют алжирцев к стенам города, вынуждая вернуться обратно. В своей безудержной отваге они готовы войти в город вместе с ними, но ворота вовремя закрываются.

— Вот теперь пришло время.

Пока мальтийцы выравнивают огромные, беспорядочные тылы армии, ворота Алжира открываются снова и в своих сверкающих легких доспехах выезжает Хасан-ага во главе небольшого, но отборного отряда всадников. Их не более тысячи, но на фоне грязного, свинцового неба они, подобно серебристой комете, врываются в пурпурно-красные ряды мальтийских рыцарей, гася их, словно огненные искры, одного за другим.

XXX

«Драгоценная подруга и благородная госпожа! Среди складок гигантского зонта был найдет живым ваш супруг, маркиз де Комарес, и в память о той особой дружбе, которая связывает нас с вами, Совет поручил его моим заботам.

Чтобы не нарушать установленные правила и не пробуждать зависть у других высокопоставленных особ, — а их теперь много среди наших пленников, — ваша возлюбленная племянница предложила в залог будущего выкупа драгоценный браслет, подаренный ей самим императором. Да, мой друг, события развивались столь стремительно, что я еще не имел удовольствия сообщить вам, что Анна де Браес, волею Небес, теперь с нами.

Что касается здоровья маркиза, то он существует во сне. Через одну трубочку он пьет, через другую, извините, мочится. И это единственные проявления жизни, если не считать дыхания и редких подрагиваний.

Да пребудет с Вами Господь и да ниспошлет Вам здоровье. Осман Якуб Сальваторе Ротунно, слуга Аруджа Бабы, Хайраддина, друг и наставник Хасана-аги, правителя Алжира и победителя Карла Габсбургского с союзниками».

«Дорогой друг нашего общего покойного Друга, благодарю вас. Если Отец Небесный пожелал спасти его, да сбудется его воля!

Я приготовила выкуп, соответствующий тому размеру, до которого ныне уменьшился мой супруг. И сама привезу его. От знакомых купцов я знаю, что в настоящее время на море спокойно и безопасно, так как все уцелевшие боевые корабли теперь нуждаются в передышке. Для своей поездки я использую ту частицу лета, которое всегда возвращается в конце осени перед началом зимы.

Я очень вам признательна за то, что вы делаете для Комареса, и прекрасно понимаю, что не по вашей вине он в таком состоянии.

Кроме того, я приеду с подарком, который все равно собиралась в ближайшее время привезти. Он был восстановлен с терпением и любовью.

С дружеским приветом.

Целую моих племянников Анну и Хасана.

Передайте малютке, что я прощаю ее за то, что она держала все в тайне от меня.

До скорого свидания, Шарлотта-Бартоломеа де Комарес, придворная дама императора, верный друг беев Алжира».

2

Однажды днем в снежную метель ко двору французского короля прибывает Маргарита Наваррская, верхом и в мужском плаще.

Она явно чем-то разгневана, и слуги в страхе расступаются перед ней, когда она проходит в покои короля, своего брата, лежащего в постели.

У Франциска жар и хандра из-за очередного нарыва, которые всегда повергают его в меланхолию и беспокойство, так как в эти моменты он особенно остро ощущает, как безвозвратно уходит время, все больше отдаляя его от лучших дней жизни, когда он был счастлив.

— Монсеньор! — говорит ему строгим голосом Маргарита, неожиданно врываясь в комнату и даже не заметив, что три шута и два мима разыгрывают какое-то представление, пытаясь развлечь короля.

— Одну минутку, дорогая, прошу вас. Это очень интересно, присаживайтесь пока здесь.

Как только представление заканчивается, король Франциск приказывает шутам и мимам удалиться и спрашивает у любимой сестры, чем вызван ее неожиданный визит.

— Вы что-то хотите сказать мне, дорогая?

— Хочу, чтобы вы этого не делали. Я узнала, что у вас уже готово поздравительное послание для Хасана-аги, потопившего императорский флот. Так вот, вы не должны его отправлять. Мало вам тех неприятностей, которые доставляет нам Карл Габсбургский? Вы хотите навлечь на себя еще и гнев Папы?

Или берберы не мусульмане, не неверные, как говорят все эти советники, которых так много вокруг нас? Или этот Хасан не вероотступник? И разве мог бы он выиграть такую войну без помощи колдовства? Или это уже не грех?

— Моя дорогая, успокойтесь.

Прихлебывая маленькими глотками подогретое вино, король Франции объясняет, что победа Хасана явилась результатом не колдовства, а точного расчета силы ветра, движения туч и вообще знания природы. Ведь когда этот юноша был здесь, он сам говорил, что интересуется небесными явлениями.

— И вы находили эту страсть достойной похвалы. Ладно. Может быть.

Но Маргарита пришла говорить не о небе. И ей совершенно безразлично, как этот ага сумел вычислить ураган и использовать в своих интересах небесные силы. Главное, Франциск не должен оказывать ему никакой поддержки, чтобы потом не сожалеть, что помог ему стать полновластным властелином на Средиземном море, которым все мечтают завладеть.

— Пошлите ему какую-нибудь дорогую книгу, если уж вам так хочется. Он их любит. Но не официальное послание, которое уравнивает его с вами и делает таким же законным государем, как вы.

Маргарита — женщина умная. Поэтому, изложив свою авторитетную точку зрения на правах старшей сестры и тем самым покончив с официальной частью визита, она снимает перчатки, сбрасывает расшитый золотом плащ, слишком тяжелый, чтобы находиться в нем в помещении, тоже наливает себе подогретого вина, удобно усаживается в кресле с подставкой для ног и с удовольствием рассказывает больному брату последние новости.

В Алжире какой-нибудь испанец или германец стоит меньше, чем луковица или пучок порея, — такое их там теперь развелось множество. Победителям даже пришлось срочно строить для них специальное жилье, использовав при этом лес, заготовленный на случай войны. Получился целый город, едва ли не больше самого Алжира. Хорошо еще, что у них уже был заготовлен лес, а то пришлось бы оставить пленников под открытым небом: они бы совсем испортились и стоили бы еще дешевле.

Цены и так очень низкие. Пленных много, кроме того, их сильно потрепали противники и непогода. Говорят, что сами алжирцы просят недорого. Они готовы вести переговоры о выкупе по очень умеренным ценам, только бы избавиться от всей этой массы людей, за исключением тех, которые хотят стать алжирцами, то есть берберами, турками, пиратами.

Неприятно это слышать, но, кажется, такой выбор сделали многие. Будем снисходительны.

Возвращаясь к вопросу о выкупе тех, кто предпочитает вернуться домой, продолжает Маргарита, то даже с учетом очень умеренной платы, которую просят за них алжирцы, они получат несметные богатства.

— А оружие? Каждый день они выкапывают из грязи горы оружия. Тогда как мы, когда нам нужен металл для литья, не знаем, где его взять.

У Маргариты внезапно загораются глаза. Она кое-что придумала. В знак старинной дружбы можно попросить у аги Алжира в подарок или за хорошую плату прислать им железный лом.

Франциск смотрит на нее с усмешкой: Маргарита вдруг забыла, что нельзя вступать в слишком близкие дружеские отношения с неверными. Но в любом случае его сестра права в одном: лучше, чтобы Хасан-ага вернулся к своим безвредным научным занятиям и медитациям. Он пошлет ему ящик, полный книг и музыкальных инструментов, а также образцы новых серпов, раз он проявил к ним интерес. И подарит пяльцы кузине Карла Габсбургского, которая влюблена в Хасана и живет с ним.

Франциск покровительствует влюбленным. И эта любовь его умиляет.

Впрочем, лучше думать об этом, чем о том, что араб, африканец или кто он там есть уничтожил армию императора Священной Римской империи. Хотя Карл Габсбургский и находится в состоянии постоянной ссоры с королем Франции, но каждому свое место.

3

В Большом серале в Истанбуле женщины, а вместе с ними и евнухи довольно часто и бурно обсуждают государственные и политические дела. Но на этот раз их беседа и споры особенно любопытны, так как обсуждают они дела другого государства. И разумеется, государство это — Алжир, который сегодня на устах у всех из-за того, что случилось с испанской, или лучше сказать, императорской армией. Большой сераль разделился во мнениях о правителе Алжира. Обсуждается вопрос, является ли Хасан-ага великим государем или, напротив, он — неудобная фигура для Великого Султана Истанбула и для других союзников.

Как должен правитель Оттоманской империи относиться к человеку, который всегда думает собственной головой, полагается только на себя и правит городом в чрезвычайно необычной, даже странной манере, если судить по тому, что доносят гонцы и лазутчики.

— Послушать вас, — говорят женщины, подаренные Великому Султану Хайраддином и, следовательно, прибывшие из Алжира, — так он, вместо того чтобы прогнать от стен города всех этих испанцев, германцев, итальянцев и мальтийских рыцарей, должен был сидеть и ждать, пока прибудет кто-то из Истанбула, чтобы дать ему разрешение и научить, что делать!

— Глупости! — злобно откликаются другие женщины. — Разве вы не слышали, как он поступает с пленниками? Он не требует от них, чтобы они отрекались от своей веры, не признает невольничьих рынков. Он берет за них выкуп, а тем, кто хочет остаться в Алжире, отдает землю, непроданные товары, разрешает открывать новые лавки и даже разрешает им быть учителями, певцами, музыкантами, ремесленниками — кузнецами, чеканщиками монет, оружейниками! И для него не имеет значения, что они — христиане.

И вот еще что: до того как была установлена сумма дани Великому Султану, горожане поделили военные трофеи между собой по тому же принципу, по которому совместно владели всеми судами Алжира.

Споры прекращаются с появлением Великого Султана, который, как известно, вечером, когда возлежит среди своих жен и подушек, желает только мира и покоя.

Но на следующий день очередная любимая наложница Великого Султана успокаивает остальных: уже отправились в путь янычары и отборные отряды воинов, которые должны обеспечить городу — так звучит официальная версия — мощную защиту на тот случай, если войска императора решат вновь вернуться в Алжир. Тем более, что они до сих пор еще на берегу и никак не могут уплыть. Но истинная цель заключается в том, чтобы иметь свои глаза и уши в этом странном городе.

А Хайраддин?

Он в море и радуется славной победе своего сына и наследника. Да и что он может возразить, если Великий Султан, его господин, в знак особого расположения и дружбы посылает войска для защиты его любимого города?

4

«Что такое мир? — думает Осман Якуб, который наконец опять готовит свои настои, уделяя постоянное внимание трубочкам и вздохам маркиза. — Возможно, это всего лишь томление, тоска всех убитых, с той и с другой стороны, похороненных в больших общих могилах или обращенных в пепел на берегу моря, на холмах и в долинах?»

Но мирная жизнь, как она представляется в мечтах, на самом деле не похожа на обычную повседневную жизнь.

Старый слуга выходит на свою террасу над морем и видит чистый горизонт. Разложив ароматические травы, он прикрывает их тряпками, чтобы защитить от зимнего холода. Найдя поздний цветок мяты и ранний цветок чемерицы, он уже снова готов славить Господа.

Осман колдует над пилюлями, которые уже давно изобрел. Они известны под названием «пилюли Краснобородых». Пилюли эти пользуются большим спросом среди солдат императорской армии с тех пор, как они заметили, что лекарство помогает легче переносить, хотя и не излечивает полностью, дурную болезнь, которой почти все они страдают, называя французской, или германской, или испанской, в зависимости от страны, где ее подцепили. Пока Осман Якуб работает, ему приходит в голову, что, может быть, грустные мысли, тревога, страх перед неопределенностью, перед тем, что должно произойти, — а они его никогда не покидают, — просто признак старости, хотя сам он обычно не принимает ее в расчет. Может быть, именно возраст заставляет его видеть все в сером цвете, размывает контуры предметов, отчего они кажутся незавершенными, неровными, далекими и зыбкими. Чтобы побороть собственную старость, Осман готовит себе отвар из успокаивающих и укрепляющих трав, добавляет туда щепотку порошка, дающего бодрость и хорошее настроение, и отправляется в город.

На этот раз, особенно остро осознав собственную старость, он вдруг обнаруживает, что мир населен очень молодыми людьми.

— Как странно, — говорит обрадованный Осман Якуб, — ведь все они почти дети.

Он видит веселые лица, стройные фигуры, уверенные жесты, и уже не имеет значения, что сам он стар и слаб, раз человечество так молодо. Мертвецы остаются мертвецами, и он продолжает оплакивать их, но не только мертвецы населяют землю. Ее населяют и живые люди. Они молоды и радуются жизни. Он оглядывается назад и видит, что дети идут толпой за ним вслед, а потом кидаются к нему с криками: «Расскажи, расскажи! Расскажи нам сказку!»

— Видишь? — шепчет ему на ухо неизвестно откуда появившийся Пинар. — Рассказывай! Дети верят в добрые сказки. Я тоже в них верю. Жизнь и смерть — это правда, но также и вымысел. Рассказывай, Осман. Ведь в сказках я продолжаю жить.

Осман рассказывает и чувствует себя легким, словно пушинка. Решительно, он уже близок к моменту, когда сможет летать.

5

Анна де Браес тоже чувствует, что живет в сказке. Анна так счастлива, что ей кажется, будто впервые она существует в гармонии с миром, хотя и видит, что сам мир очень далек от гармонии и покоя: такой суровой зимы не помнят и старожилы; времени не хватает на все то, что надо было бы сделать, а если его не хватает для самых неотложных дел, еще труднее найти время для развлечений и отдыха. Другое дело — любовь. Она всегда с ней, так что ощущение радости не покидает ее ни днем, ни ночью.

И все же любовь претендует на большее. Ей явно не хватает отведенного на нее времени, и Анна страдает. Постепенно жажда счастья оборачивается тревогой и даже чувством вины, как из-за напрасно растраченного богатства.

— Знаешь, — говорит Анна Хасану, — когда мы были вдали друг от друга, я всегда разговаривала с тобой, с твоим образом, который ношу в сердце. Но теперь мне этого мало. Образ — это всего лишь образ, он не может ответить. Мне нужен ты, живой.

И думает: «Неужели мы никогда больше не сможем скакать верхом, как сумасшедшие, сидеть на отмели и смотреть на небо, бесцельно бродить по холмам? Неужели это и есть взрослая жизнь? Неужели нет никакой возможности продлить время или найти в нем маленькую нишу лично для себя?»

6

Шарлотта-Бартоломеа, которая так и не приехала летом, теперь вынуждена ждать весны, чтобы отправиться в морское путешествие.

Ахмед Фузули вернулся к своим занятиям и снова стал отшельником. Рум-заде возобновил торговлю и послушно отправляет своей матушке отчеты о делах и доходах. Снова начинают приходить подарки и приглашения от Цай Тяня, царя снегов.

Город, пережив траур и праздники, постепенно возвращается к нормальной жизни. Теперь он стал еще более населенным, еще более богатым, еще более живым и, как говорит Осман, может быть, еще более задиристым и необузданным.

Осман Якуб снова ругает своего сына Хасана за то, что он совсем не отдыхает, или слишком бледен, или что подолгу выслушивает просителей, которые идут к нему толпами, как к отцу. А Хасан им не отец, говорит Осман, и не обязан заботиться о каждом из своих подданных в отдельности. Более того, поскольку он молод, то имеет право позаботиться и о собственной жизни.

Осман сетует на то, что город и Совет перекладывают все дела на Хасана, хотят, чтобы он все решал за них, а потом еще не соглашаются с его решениями. Даже сопротивляются. Чтобы добиваться своего, Хасану нужно иметь огромное терпение.

— Разве ты не видишь? Они словно дети, которые не хотят взрослеть, — говорит ему Осман.

— Повзрослеют, когда почувствуют в этом необходимость.

— Ты даже не замечаешь, что Анне все время приходится тебя ждать. Зачем ты привез ее сюда? Чтобы она сидела со мной?

Хасан улыбается. Схватив старика в охапку, подбрасывает в воздух и уже опять мчится по холмам и пустыням заключать новые договора о мире и сотрудничестве. Император, пытаясь обеспечить себе друзей на время бегства, а затем расколоть единый фронт союзников Алжира, щедро раздает подачки, сея раздоры. Уже не говоря о другой империи, Оттоманской, которая рекрутирует солдат для своих войн и требует дань.

— Наберись терпения, моя маленькая, — говорит Осман Анне, когда она возвращается во дворец, переделав множество разных дел, специально придуманных ею, чтобы чем-то себя занять.

— Терпения? Почему?

Анна заметила, что не имеет значения, когда и как они проводят время вместе. Вернее, имеет, и очень большое, и всякий раз это снова кажется ей чудом. У них еще все впереди. Много дел. И вся жизнь.

— Осман Якуб, — говорит Анна своему другу, помогая ему приподнять маркиза де Комареса, чтобы поменять под ним подстилку из рисовой муки и ириса, на которой он лежит, — я так счастлива, что хочу умереть.

— Бога ради, — кричит Осман, осеняя себя крестом и делая знак против сглаза, — зачем ты говоришь такие глупости?

— Нет, успокойся. Я вовсе не молюсь об этом Господу. Я знаю, что это грех. И не хочу покидать вас. Никогда. Но ведь это такое блаженство — умереть, пока ты счастлив, пока жизнь еще не наскучила, не надоела.

— Господи, вот видишь, что получается, когда ты не пьешь моих отваров утром и на ночь! Правда, ты всегда была немного странной, — говорит Осман, сажая ее на колени. — Еще совсем маленькой девочкой ты говорила мне, что счастлива, и при этом плакала в три ручья. На, пососи конфетку из тимьяна, чтобы немного успокоиться. И потерпи до завтра. Вот увидишь, завтра он вернется.

7

Но на следующий день Хасан-ага не вернулся.

Стоит теплый день, который позволяет надеяться на скорое окончание холодной зимы. Пострадавшие от мороза финиковые пальмы охотно откликаются на ласковые заигрывания теплого ветерка, покачивая в ответ своими бахромчатыми листьями.

Прежде чем приземлиться, голуби красиво планируют в небе.

Сегодня службу на голубятне несет только один мальчик-ученик. Прочитав послание, он становится сначала красным, потом начинает дрожать, а затем удивленно смотрит на небо, не понимая, как оно может оставаться таким спокойным.

Он кубарем скатывается вниз по лестнице и бежит в Совет. Но Совет сегодня не заседает.

Во дворце пустынно. Нигде никого. Он не знает, что делать, а послание обжигает ему пальцы, словно горящие угли. Ему кажется, что он остался в этом мире совсем один и что дворец населен духами, которые спрятались за занавесями, лавками, гербами, висящими по стенам, и даже за нарисованными на плафоне цветами и голубым звездным небом.

— Люди, — кричит он, — наш царь умирает.

Но его, кажется, никто не слышит. Тогда мальчик выходит в сад и, плача, бежит в помещение дворцовой охраны.

— Идите сюда, читайте. Хасан-ага, наш господин, потерял сознание. У него горячка, и он далеко отсюда.

8

Чуть позже приходит другое послание:

«Везу руку. Готовьтесь к большому празднику.

Шарлотта-Бартоломеа».

Но на это сообщение никто не обращает внимания.

Люди открывают окна и двери, выходят на улицу, шепотом переговариваются между собой. Они растеряны и потрясены. Работы приостановлены.

— Нашему аге очень плохо. Надо бежать к нему.

Но куда бежать, если Хасан-ага далеко и даже неизвестно где?

Анна услышала эту новость возле гепардов, когда показывала зверинец детям, которые пришли послушать сказки Османа Якуба.

— Госпожа, прекрасная госпожа, — кричит ей один из малышей, дергая за руку, — скорее, проснись, госпожа, а то ты как мертвая!

Приходят новые послания. В них говорится, что ага Алжира возвращается. Он пришел в себя, но состояние очень тяжелое. У него сильный жар, и он едва дышит.

В сообщениях не говорится, с какой стороны они прибудут, так как ага не хочет, чтобы его встречали. Город должен жить своей обычной жизнью. Но это невозможно.

Открыли двери мечети, христианские церкви и синагоги, чтобы все верующие молились за здоровье Хасана. Но люди предпочитают молиться на улице: трудно сопротивляться горю в замкнутом пространстве.

Весь город вышел на улицы. На стенах вывешивают флаги и штандарты, чтобы Алжир выглядел красивым и достойно встретил своего царя.

Люди приносят из домов самые красивые ковры: ими выстилается разноцветная дорога от самых ворот дворца к западному входу, так как есть сведения, что именно оттуда прибудет умирающий ага.

Никто не хочет верить, что Хасан умирает. Амин принес все свои лекарства. Рядом с ним стоит толпа врачей. Они готовы оказать помощь, хотя уже распространился слух, что никакие лекарства не помогут.

Люди ждут молча. Какой-то ребенок тихо спрашивает: «Почему?»

Анна уже несколько часов стоит за воротами города, держа в руках новую чалму, которую вышила для него.

Теперь листья финиковых пальм, покачиваясь на слабом ветерке, отбрасывают на землю длинные черные тени, напоминающие хлопающие крылья.

Скоро закат, но небо все такое же светлое. Оно темнеет лишь на какое-то мгновение, когда появляется стая перелетных птиц. Потом становится розовым.

Кортежа не видно…

В порт входит корабль. Становится холодно. Люди надевают белые шерстяные плащи и зажигают факелы.

Постепенно напротив белоснежного города на фоне кедрового леса проступает белизна других плащей — это приближается кортеж аги.

Анна бежит навстречу, а вслед за ней летит Осман, выплакавший все слезы.

Лошади останавливаются. Носилки опускаются в конце ковровой дорожки.

— Дайте пройти, прошу вас, дайте пройти.

Это Шарлотта-Бартоломеа. Она пробирается сквозь толпу, прижимая к груди серебряную руку Аруджа и повторяя сквозь слезы:

— Это невозможно. Этого не может быть.

И внезапно умолкает, потому что в наступившей тишине ее голос — единственный.

Дальше она идет на цыпочках и передает серебряную руку Осману, который опускает ее рядом со своим сыном и повелителем. Анна не отрываясь смотрит на Хасана-агу, в его счастливые глаза.

Примечания

1

Лаунеддас — старинный народный музыкальный инструмент, разновидность флейты. Состоит из нескольких соединенных между собой камышовых или деревянных трубок разной длины. (Примеч. пер.)

(обратно)

2

Трамонтана (ит.) — северный ветер.

(обратно)

3

Арудж Краснобородый и его брат Хайраддин Краснобородый — или иначе Барбаросса I и Барбаросса II — известные в Европе алжирские корсары.

(обратно)

4

Андреа Дориа (1466–1560) — генуэзский адмирал. Борясь за независимость Генуи, из тактических соображений служил сначала французскому королю Франциску I, затем императору Священной Римской империи Карлу V. С 1528 г. был фактическим правителем Генуэзской республики. (Примеч. пер.)

(обратно)

5

Плод цитрусового дерева бергамот.

(обратно)

6

Ex voto (лат.) — по обету, реликвия, трофей. (Примеч. пер.)

(обратно)

7

Те Deum. — Тебя, Бога, хвалим (лат.).

(обратно)

8

Moriscos — испанское название пленных мусульман (мавров, арабов, живущих в рабстве у христиан).

(обратно)

9

Эскарп (фр. escarpe) — внутренняя (прилегающая к стене или валу) отлогость наружного рва укреплений (воен.).

(обратно)

10

Касбах — военное сооружение типа насыпи.

(обратно)

11

Пассит — вино из изюма.

(обратно)

12

Прости нам, Господи, ошибки наши и ошибки близких наших, как прощаешь нам грехи наши (лат.).

(обратно)

13

Блошиный мех использовался в XVI веке. Чучела соболей, куниц, хорьков и ласок должны были притягивать назойливых насекомых. Их носили на цепочках или держали в руках. Мех богато украшался. (Примеч. пер.)

(обратно)

14

Т. е. Папы, наместника Господа на земле.

(обратно)

15

Эгрет — перо, султан или иное торчащее вверх украшение на головном уборе. (Примеч. пер.)

(обратно)

16

Лацци — шутовские пантомимы, которые разыгрывались масками в комедии дель арте. (Примеч. пер.)

(обратно)

17

Бенефиций (лат.) — земельное владение, пожалованное феодалом своему вассалу за определенную службу, с правом взимать повинности с крестьян. (Прим. перев.)

(обратно)

18

Гистрион — бродячий актер (музыкант, певец, рассказчик, акробат, канатный плясун, дрессировщик и т. д.

(обратно)

19

Dies ires (лат.) — гнев Божий.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

Реклама на сайте