«Деревенские девчонки»

Эдна О'Брайен Деревенские девчонки

Глава первая

Я внезапно проснулась и резко села в кровати. Так легко я просыпаюсь только в тех случаях, когда что-то подспудно тревожит меня, и в первые мгновения я даже не сообразила, почему моё сердце бьётся чаще, чем обычно. Потом я вспомнила. Обычная история. Он опять не пришёл домой.

Перед тем как встать, я на секунду помедлила, сидя на краю постели и поглаживая рукой накидку на кровать. Накануне вечером мама и я забыли сложить её. Я медленно опустила ноги на пол, и холодный линолеум обжёг ступни. Пальцы ног инстинктивно поджались. У меня есть домашние тапочки, но мама велит мне надевать их только тогда, когда к нам в гости приходят мои тетки и их дети; есть у нас и прикроватные коврики, но они обычно хранятся в шкафу и достаются только тогда, когда летом из Дублина приезжает погостить кто-нибудь из родни.

Я натянула на ноги носки.

Из кухни тянуло запахом жарящегося бекона, но этот запах меня сегодня не радовал.

Потом я подошла к окну и подняла шторы. Они взлетели вверх совершенно неожиданно, а их шнуры перепутались. Мне повезло, что в этот момент мама была внизу, она каждый раз выговаривает мне, что шторы надо поднимать правильно, аккуратно.

Солнце ещё не встало, и лужайка перед домом была усыпана маргаритками, которые еще не раскрыли свои лепестки. Все вокруг покрывала роса. Трава под моим окном, изгородь вокруг двора, ржавая проволока поверх изгороди и большое поле поодаль – всё это было затянуто нежным движущимся туманом. В тумане купались листья деревьев, а сами деревья выглядели какими-то ненастоящими, словно во сне. В россыпях незабудок рядом с изгородью стояло несколько лужиц воды, поблёскивавшей, как серебро. Их не тревожило ни единое дуновение ветерка. Вдали над голубыми горами поднималась дымка. День должен был быть жарким.

Увидев меня в окне, из-под изгороди вылез Бычий Глаз, отряхнулся от росы и лениво посмотрел на меня. Он помогал нам пасти овец, и я прозвала его Бычьим Глазом, потому что его глаза были пестрыми, белыми с чёрным, как леденцы в банках. Обычно он проводил ночь в своей конуре из торфа, но вчера вечером остался спать в кроличьей норе под изгородью. Он всегда спал там в отсутствие отца, чтобы быть начеку. Без всяких вопросов мне стало ясно, что отец ещё не возвращался.

И тут же снизу меня окрикнул Хикки. В этот момент я стягивала через голову ночную сорочку и сначала даже не услышала его.

– Что? Что ты сказал? – спросила я, выглядывая на лестницу, обмотав вокруг себя постельное покрывало.

– Боже мой, да я уже охрип, повторяя одно и то же. – Он поднял голову и спросил: – Тебе как сварить яйцо на завтрак: всмятку или вкрутую?

– Спроси меня повежливее, Хикки, и обратись, как положено.

– Конечно, конечно, дорогая. Моя милая, какое вы желаете яйцо: всмятку или вкрутую?

– Вкрутую, Хикки.

– Я припас тут для тебя великолепные яички, которые снесла молодка-несушка, – сказал он и вернулся в кухню, хлопнув при этом дверью. Маме никак не удаётся приучить его мягко закрывать дверь. Он наш наемный работник, и я люблю его. Чтобы доказать это, я вслух произнесла эти слова, обращаясь к иконе Богоматери, холодно смотрящей на меня из-под застеклённой рамки.

– Я люблю Хикки, – повторила я. Икона ничего не ответила. Меня всегда удивляло, что она так молчалива. Лишь однажды она разговорилась, но то, что она сказала мне, – наша с ней тайна. Это случилось однажды, когда я ночью встала из постели, чтобы прочитать искупительную молитву. Я вставала тогда шесть или семь раз за ночь, чтобы наказать самоё себя. Я очень боялась ада.

«Да, я люблю Хикки», – подумала я; но, разумеется, это значило лишь то, что он мне нравится. Когда мне было шесть или семь лет, я часто говорила, что выйду за него замуж. Я говорила всем и каждому, даже церковному священнику, обучавшему меня катехизису, что мы с Хикки будем жить в курятнике, что у нас там будут бесплатные яйца, бесплатное молоко, а овощи нам будет приносить мама. Но теперь я гораздо меньше говорила о замужестве. Одной из причин было то, что он никогда не мылся, лишь по вечерам плескал себе в лицо дождевой водой, на ходу наклоняясь над бочкой. Его зубы позеленели, а ложась спать, он выплёскивал за окно содержимое ночного горшка, который держал под кроватью. Мама бранила его за это. Она обычно лежала по вечерам без сна, поджидая, когда он придёт домой, и слушая, как он поднимает окно, чтобы выплеснуть содержимое горшка на плиты, которыми был вымощен двор.

– Он же так наверняка сожжет всю траву под окном, – обычно говорила она.

Порой ночью, когда она бывала особенно не в духе, она поднималась по лестнице в одной ночной сорочке и стучала к нему в дверь, спрашивая, почему он не справляет нужду на дворе. Но Хикки никогда не отвечал ей, прикидываясь спящим.

Я быстро оделась и, наклонившись за башмаками, заметила под кроватью пух, пыль и куриные перья. Но у меня не было настроения прибирать сейчас комнату, поэтому я быстро набросила накидку на кровать и вышла из комнаты.

Площадка перед комнатой, как всегда, не была освещена. Окна с потемневшими стёклами почти не пропускали света, впечатление было такое, словно в доме кто-то умер.

– Яйца переварятся, – крикнул из кухни Хикки.

– Уже иду, – ответила я.

Мне надо было умыться. В ванной стоял холод – ею никто не пользовался. Она выглядела абсолютно заброшенной – с заржавевшей раковиной, совершенно нетронутым куском розоватого мыла и негнущимся белым полотенцем, которое выглядело так словно всю ночь провисело на морозе.

Я решила не утруждать себя и лишь налила в туалетный бачок ведро воды. Смыв не работал, и мы месяцами ждали мастера, который бы его наладил. Мне стало очень стыдно, когда Бэйба, моя школьная подруга, заглянула сюда и обреченно произнесла: «По-прежнему не работает?» Все вещи в нашем доме либо сломаны, либо ими вообще не пользовались. Мама держала наверху в гардеробе несколько пачек прищепок и несколько мотков новой верёвки; она говорила, что если пустить их в дело, то их либо сломают, либо украдут.

Комната моего отца располагалась как раз напротив ванной. Его поношенная одежда была небрежно брошена на кресло. Комната была пуста, но я словно слышала, как хрустят его колени. Они всегда хрустели, когда он ложился и вставал с кровати. Хикки снова позвал меня.

Мама сидела у шкафа с посудой, жуя кусок сухого хлеба. Её голубые глаза заплыли и глядели устало. Она ночью не спала. Её взгляд был устремлён куда-то вдаль, словно она могла видеть там свою судьбу и своё будущее.

Хикки кивнул мне. Он завтракал яичницей из трёх яиц и нескольких кусков домашнего бекона. При этом он макал свой хлеб в распущенные желтки и потом обсасывал его.

– Ты спала? – спросила я маму.

– Нет. Ты всегда сосёшь на ночь что-нибудь сладкое, а я боюсь, что ты задохнёшься, если вдруг проглотишь целиком, так что я должна быть всегда начеку.

Мы всегда держали под подушкой сладости и плитки шоколада, и я привыкла сосать на ночь фруктовые леденцы. Бедная мама, она всегда тревожится. Я думаю, она всю ночь лежала в своей комнате, думая о нём, прислушиваясь, не затрещит ли на дворе мотор его старого автомобиля, не раздадутся ли его шаги по влажной траве, – ждала и кашляла. Она всегда начинает кашлять, когда ложится в постель; поэтому она держит старые тряпки, которые служат ей вместо платка, в мешочке из вельвета, привязанном к ножке её кровати.

Хикки подал мне яйцо. Оно получилось круче, чем всмятку, поэтому он срезал верхушку и положил туда кусочек масла, чтобы вышло пожиже. Это было яйцо, снесённое курицей-молодкой, и оно неплотно сидело в большой фарфоровой рюмке для яиц. Маленькое яйцо в большой рюмке выглядело довольно глупо, но вкус его был превосходен. Чай уже остыл.

– Можно мне нарвать сирени для мисс Мориарти? – спросила я маму.

Мне было стыдно говорить с ней о цветах для моей учительницы, когда она в таком состоянии, но я очень хотела обойти Бэйбу и стать любимицей мисс Мориарти.

– Да, милая, нарви сколько хочешь, – с отсутствующим видом произнесла мама.

Я подошла к ней, обняла за шею и поцеловала. Для меня она самая хорошая мама во всём мире. Я прошептала ей это на ухо, и она крепко прижала меня к себе, словно не хотела никогда отпускать. В этом мире я была для неё всем, абсолютно всем.

– Маменькина дочка, – поддразнил меня Хикки.

Я разжала свои объятия и смущённо отстранилась от мамы. Её мысли гуляли где-то далеко, так что куры оставались пока некормлеными. Кое-кто из них уже пробрался со двора в дом и клевал еду из чашки Бычьего Глаза, стоявшей у задней двери. Я услышала, как Бычий Глаз облаял их, а потом раздался неистовый шум крыльев – куры разбегались от него в разные стороны.

– Сегодня в клубе будет спектакль, миссис. Вам надо сходить развеяться, – сказал Хикки.

– Да, мне надо.

Голос мамы звучал немного саркастически. Хотя она во всём полагалась на Хикки, но порой держалась с ним строго. Она по-прежнему была задумчива. Думала где сейчас он? Привезут ли его домой на «скорой помощи» или на частном автомобиле, который он взял напрокат в Белфасте три дня тому назад и до сих пор не заплатил? Или он вскарабкается, пошатываясь, по каменным ступенькам чёрного хода, размахивая зажатой в руке бутылкой виски? Устроит ли он скандал, будет ли орать на неё или просить прощения? Или ввалится в прихожую в обнимку с каким-нибудь пьянчугой и скажет:

– Познакомься, мать, это мой лучший друг Гарри. Я только что поменял ему тринадцать акров луга на великолепную гончую собаку…

Всё это случалось уже так много раз, что было бы глупо надеяться увидеть его возвращающимся домой трезвым. Когда он три дня тому назад вышел за дверь, при нём было шестьдесят фунтов для уплаты налогов.

– Посолить тебе? – спросил Хикки, держа в пальцах щепотку соли и протягивая руку к моей тарелке.

– Нет, Хикки, не надо, – ответила я, решив сегодня есть без соли. Из чистой прихоти. Мне казалось, что есть без соли и сахара выглядит очень по-взрослому.

– Что мне сегодня делать, мадам? – спросил Хикки у мамы и воспользовался её молчанием, чтобы обильно намазать свой кусок хлеба маслом с обеих сторон.

Мама не то чтобы скупится на еду, но Хикки стало так разносить, что он порой не может делать свою работу.

– Ступай пасти скотину на болото, пожалуй, – ответила, подумав, она. – Там теперь вполне можно пройти, а такого хорошего дня может больше и не выдаться.

– Может, ему не надо бы так далеко уходить, – сказала я.

Мне бывает куда спокойнее, когда к возвращению папы Хикки держится где-то поблизости.

– Да он может не прийти ещё месяц, – вздохнула мама.

Её вздохи разрывали мне сердце. Хикки взял с подоконника свой картуз и пошёл выпускать коров.

– Я должна покормить кур, – вспомнила мама и взяла с приступки печи чугунок с зерном, которое парилось там всю ночь на медленном огне.

Она понесла еду для кур к сыроварне, а я стала собирать себе завтрак в школу. Прежде всего я взболтала бутылку с рыбьим жиром, чтобы казалось, что я отлила из неё порцию. Затем я поставила её обратно на полку шкафа, где стоял парадный сервиз. Это был свадебный подарок, и его никогда не ставили на стол, чтобы не разбить. За сервизом пылились счета. Сотни счетов. Отец никогда не давал себе труда платить по ним, он просто засовывал очередной счёт за тарелки и тут же забывал про него.

Я вышла во двор, чтобы нарвать сирени. Остановившись на каменных ступенях, я обвела взглядом дальние поля и, как всегда, ощутила чувство свободы и радости, глядя на рощицы деревьев и каменные дома наших соседей, живших поодаль от нас, на зеленеющие поля. Сразу же за забором рос конский каштан, а под ним располагалась целая россыпь колокольчиков, высоких и очень синих; большая поляна небесно-голубых цветов, теснившихся среди валунов из песчаника. Ветер тут же стал играть подолом моего платья, на ветках каштана мягко шелестели листья.

– Захвати в школу кусок пирога и печений, – сказала мама.

Она постоянно балует меня, давая что-нибудь вкусненькое. Сейчас она смешивала в большой кастрюле распаренное пшено и вареную картошку, опустив голову и роняя слёзы в корм для кур.

– Да, такова жизнь, кто-то работает, а другие тратят, – бормотала она, идя по двору с кастрюлей. Самые храбрые куры взлетали до края кастрюли и пытались клевать корм. Под тяжестью ноши её правое плечо опустилось ниже левого. Тяжёлый труд пригнул её к земле; она изо всех сил пыталась поддерживать на плаву нашу ферму, а по вечерам делала абажуры и экраны для каминов, чтобы в доме было уютно.

Над моей головой пронеслась стая диких гусей; они, гогоча, летели над нашим домом, направляясь к рощице ильмов. Эти ильмы были излюбленным местом коров, собиравшихся здесь в летний зной, чтобы отдохнуть на холодке, но мухи доставали их и тут. В детстве я часто играла в этой рощице в «магазин», устроенный из картонных коробок, и продавала в нём осколки фарфоровых плошек. Порой ко мне заглядывала сюда и Бэйба, чтобы поделиться каким-нибудь секретом; а однажды здесь мы даже спустили трусики и щекотали друг друга. Это была наша самая страшная тайна. Иногда Бэйба грозилась выдать её, и мне приходилось задабривать её новой ленточкой для кос или шёлковым носовым платком.

– Не грусти, милая, – бросил мне Хикки, выходя из дому с четырьмя вёдрами молока для телят.

– О чём ты думаешь, Хикки, когда тебе думается?

– Думать – совершенно чепуховое занятие, – ответил он.

Привязанные у ворот телята уже заметили его и мычали, а когда он приблизился к ним, то каждый из них поспешил затолкать морду в ведро и начать пить. Белолобая тёлочка с громадными фиолетовыми глазами пила быстрее других и, покончив со своей порцией, попыталась дотянуться и до чужого ведра.

– Она объестся, – заметила я.

– Бедное создание, сколько ни корми, она всегда голодная.

– Я собираюсь стать монахиней, когда вырасту; вот о чём я думаю.

– А для меня ты и так монахиня. С парнями не водишься.

Мне стало немного не по себе, и я пошла к сиреневому кусту за домом. Цементная плита у основания дома позеленела и была скользкой. На неё иногда выливалась вода из переполнявшейся бочки для дождевой воды, а ещё она приходилась прямо под окном, из которого Хикки каждый вечер выплескивал содержимое своего горшка.

Стоило мне сделать несколько шагов по траве, как мои сандалии тут же промокли.

– Выбирай дорогу, – сказала мама, возвращаясь в дом с пустой кастрюлей в одной руке и несколькими яйцами в другой. Мама знает все ещё до того, как это сделано.

Сирень тоже была мокрой. Крупные капли росы, похожие на перезревшую смородину, сыпались в траву, когда я ломала ветви. Возвращаясь в дом, я несла ветки сирени, как охапку дров.

– Не заходи в дом, пути не будет, – бросила мне мама, и я остановилась на крыльце.

Она принесла старую газету и завернула в неё букет, чтобы моя одежда не намокла, Потом она вынесла мою куртку, перчатки и шляпку.

– Тепло, может, не стоит, – запротестовала я. Но она мягко настояла, снова напомнив мне, что у меня слабые лёгкие. Мне пришлось надеть куртку и шляпку и взять портфель, в котором, кроме книг, лежали кусок пирога и бутылка из-под лимонада, наполненная молоком.

Полная тревоги, я отправилась в школу. Я боялась встретить его по пути, боялась и того, что он может прийти домой и убить маму.

– Ты зайдёшь за мной? – спросила я.

– Да, милая, только накормлю Хикки обедом, приберусь и пойду по дороге тебе навстречу.

– Точно? – переспросила я.

У меня в глазах стояли слёзы. Я всегда боялась того, что моя мама умрет, когда я буду в школе.

– Не плачь, милая. А теперь иди. Съешь на завтрак пирог, а из школы я тебя встречу.

Она поправила шляпку у меня на голове и поцеловала меня три или четыре раза. Потом она стояла на плите и смотрела мне вслед. Она махала мне рукой. В своем коричневом платье она выглядела очень печально, особенно когда я отошла уже далеко и её фигурка трогательно уменьшилась. Она напомнила мне воробья, сидящего на снегу, маленького и нахохлившегося. Трудно было представить, что она в прекрасный солнечный день шла под венец в белом платье и кокетливой шляпке, а её глаза сияли от счастья, как теперь они были полны слёз.

Хикки гнал коров на дальнее пастбище, и я окликнула его. Он шёл передо мной, брюки на его ногах были заправлены в толстые шерстяные носки, картуз на голове надет задом наперёд, так что козырёк сидел на затылке. Походка его очень напоминала клоунскую. Я бы везде узнала его по походке.

– Что это за птица? – спросила я его.

На ветке конского каштана сидела птица и что-то напевала, в её голосе мне слышалось: «Послушай меня. Послушай меня».

– Чёрный дрозд, – ответил он.

– Вовсе нет. Я же вижу, что она коричневая.

– Пусть так, моя хорошая. Считай, что это коричневый дрозд. У меня хватает дел, мне некогда расспрашивать всяких там птиц, как их зовут, сколько им лет, какое у них хобби, какую еду они любят и прочую чепуху. Я же работаю. Всю эту ферму я тяну на своих плечах.

Совершенная правда, что Хикки работает как вол, но всех дел он переделать не может, и вся наша ферма площадью 400 акров постепенно приходит в упадок.

– Не путайся у меня под ногами, а то придётся тебя отшлёпать.

– Прекрати, Хикки. – Мне уже исполнилось четырнадцать лет, и я не могла позволить ему вести себя со мной как с несмышлёнышем.

– Тогда поцелуй меня, – предложил он мне, глядя на меня ласковым взглядом больших серых глаз.

Я отскочила в сторону, пожав плечами. Я не целовала его уже два года, с того самого дня, как мама дала мне плитку сливочной помадки и велела мне поцеловать его десять раз. Отец был тогда в больнице, приходя в себя после очередного запоя, и это был один из тех редких моментов, когда мама выглядела счастливой. Прошла лишь пара недель, как он кончил пить, и она могла позволить себе немного отдохнуть до тех времён, когда надо будет начинать снова беспокоиться о его новом загуле. Она сидела на ступеньках чёрного хода, а я, стоя перед ней, держала на вытянутых вперед руках моток пряжи, которую она сматывала в клубок. Хикки только что вернулся с ярмарки и подошёл к ней сказать, сколько он выручил за тёлку, а после этого рассказа она велела мне поцеловать его десять раз за плитку сливочной помадки, которую он привёз для меня.

Я побежала через луг, боясь того, что отец мог появиться в любую минуту.

Лугом это место называлось потому, что здесь когда-то давно на самом деле был луг, ещё тогда, когда тут стоял большой дом; но Таны сожгли его, а мой отец, не в пример своим предкам, не любил землю, так что наша ферма с той поры начала приходить в упадок.

Я пересекла заросшую шиповником нижнюю часть луга. Тропинка вела к плетёным воротам.

Здесь всё заросло шиповником, молодыми побегами папоротника и колючим чертополохом. Земля под ними была усыпана множеством цветов. Маленькие брызги голубого, белого и фиолетового цветов – маленькие чудеса, рассыпанные по земле. Какими загадочными были они, скрытые под кустами шиповника и листьями папоротника!

Я переложила букет сирени из одной руки в другую и вышла на дорогу. Здесь меня поджидал Джек Холланд. Когда я увидела его, прислонившегося к стене, я было бросилась прочь. В первый момент мне показалось, что это мой отец. Они одного роста и оба носят на голове не кепки, а шляпы.

– А, Кэтлин, это ты, – приветствовал он меня и придержал дверцу, когда я боком протискивалась сквозь калитку. Эта дверь лишь немного приоткрывалась, так что в образовавшуюся щель приходилось буквально продираться. Потом он набросил крючок и зашагал рядом со мной по тропинке.

– Как дела, Кэтлин? Мама не болеет? Когда твой отец исчезает, это сразу заметно. А Хикки я уже сегодня видел возле сыроварни.

Я сказала ему, что у нас всё в порядке, памятуя мамины слова: «Если ты плачешь, делай это в одиночку».

Глава вторая

– Я провожу тебя, Кэтлин, по сырой извилистой дороге.

– Она вовсе не сырая, Джек, и, ради Бога, не говори о дожде; ты его только накликаешь, это так же верно, как открывать в доме зонт.

Он только улыбнулся и взял меня под руку.

– Кэтлин, ты должна знать эту поэму Колума – «сырые извилистые дороги, ржавые болота с тёмной водой, и мои мечты о белых кораблях и о дочери испанского короля». Разумеется, – произнёс он, улыбаясь чему-то своему, – мои мечты гуляют куда ближе к дому.

Мы как раз проходили мимо калитки дома мистера Джентльмена, и я обратила внимание, что на двери красуется висячий замок.

– Мистер Джентльмен в отъезде? – спросила я.

– Несомненно. Он старый чудак, Кэтлин. Просто старый чудак.

Я сказала, что не согласна с ним. Мистер Джентльмен был прекрасный человек, он жил в белом домике на холме. В доме были узкие высокие окна и дубовая дверь, похожая на дверь нашей церкви, а мистер Джентльмен играл по вечерам в шахматы. Он работал адвокатом в Дублине, но приезжал домой на выходные, да ещё на летнее время, когда он отправлялся на маленькой яхте по Шеннону. Разумеется, его настоящее имя было не мистер Джентльмен, но так его звали абсолютно все. Он был на самом деле французом по фамилии месье де Морье, но ни один человек не мог произнести его имя правильно, так что все соседи окрестили этого незаурядного седовласого мужчину с изысканными жилетками мистером Джентльменом. Похоже, что новое имя понравилось ему самому, так как он подписывал свои письма Ж.В. Джентльмен. Буквы Ж. и В. были инициалами его настоящего имени и значили «Жак» и что-то ещё.

Я хорошо запомнила тот день, когда впервые поднялась к его дому. Тогда отец послал меня с запиской – я думаю, он просил в долг денег. В конце посыпанной щебнем дорожки из-за угла дома выскочили два рыжих сеттера и бросились ко мне. Я вскрикнула, и на мой крик из своей старомодной двери вышел мистер Джентльмен и улыбнулся. Он отогнал собак и запер их в гараж.

Потом он пригласил меня в гостиную и снова улыбнулся. У него были грустные глаза, но прекрасная улыбка, мягкая и очень сочувствующая. На столе в гостиной стояла залитая в стеклянной призме форель, а на стекле гравированная табличка извещала: «Поймана Ж.В. Джентльменом в Лох-Держ. Лето 1953. Вес 20 фунтов.»

Из кухни доносился аромат жаркого и что-то скворчало. Должно быть, миссис Джентльмен, которая слыла отличной кулинаркой, готовила обед.

Он открыл конверт с отцовским письмом ножом для бумаг и нахмурился, читая его.

– Передай ему, что я подумаю, – сказал мне мистер Джентльмен.

Он говорил так, словно у него в горле застряла сливовая косточка. Он так никогда и не избавился от своего французского акцента, хотя Джек Холланд и говорил, что это напускное.

– Съешь апельсин? – спросил он меня, беря два оранжевых плода из гранёной хрустальной вазы, стоявшей на обеденном столе, Протянув мне один, он улыбнулся, а потом проводил меня до выхода. Прощаясь со мной, он лукаво улыбнулся, а когда он пожал мне руку, я ощутила странное чувство, словно кто-то пощекотал мне желудок изнутри. Я вышла на постриженный газон перед его домом, на котором росли вишнёвые деревья, а потом пошла по дорожке. Он стоял в проёме двери и смотрел на меня. Когда я оглянулась, солнце заливало его фигуру и белый домик; окна на фронтоне дома тоже горели огнём. Он помахал мне рукой, когда я закрывала за собой калитку, а потом вошёл в дом. Чтобы пить там шерри из изящных рюмок, играть в шахматы, есть суфле и жареную оленину, решила я тогда, и как раз рассуждала о высокой эксцентричной миссис Джентльмен, когда Джек Холланд задал мне ещё один вопрос.

– А знаешь, Кэтлин?

– Что, Джек?

По крайней мере, думала я, он защитит меня, если мы повстречаемся с моим отцом.

– Знаешь, многие ирландцы происходят из королевских фамилий и не знают об этом. Наследные принцы и принцессы ходят по дорогам Ирландии, ездят по ним на велосипедах, пьют чай, возделывают землю, совершенно не зная о том, какое наследство им принадлежит. Да что там, вот и у твоей мамы внешность и походка королевы.

Я вздохнула. Страстное обожание Джеком английского языка наскучило мне. Он продолжал:

– Мои мысли о белых кораблях и дочери испанского короля – хотя мои желания куда ближе к дому.

Он счастливо улыбнулся сам себе. Он явно сочинял заметку в местную газетку: «Гулять кристально чистым утром с юной подругой, читать друг другу строки Голдсмита и Колума, всплывающие в сознании…»

Тропинка закончилась, и мы вышли на дорогу. Она оказалась сухой и пыльной, мы пошли по ней, нам навстречу попадались повозки, идущие к молочному заводику, на них побрякивали фляги с молоком, а владельцы погоняли запряженных в повозки осликов. Проходя мимо дома Бэйбы, я зашагала побыстрее. Её новый розовый велосипед поблёскивал около боковой стены их дома. Их дом снаружи напоминал кукольное жилище, с вымощенным булыжником двором, с двумя полукруглыми окнами на фасаде под крышей и с круглыми клумбами для цветов перед входом. Бэйба была дочерью хирурга-ветеринара. Застенчивая, хорошенькая и злая Бэйба была моей подругой и человеком, которую я больше всех, после отца, боялась.

– Твоя мама дома? – в конце концов задал вопрос Джек. Он мурлыкал себе под нос какой-то мотив.

Он постарался задать этот вопрос как бы между прочим, но я-то знала, что именно для этого он поджидал меня у калитки в плетне. Он больше не осмеливался заходить к нам. С того самого вечера, когда отец велел ему выметаться из кухни. Они тогда играли в карты, и Джек положил руку под столом на мамино колено. Мама не возражала, потому что Джек всегда обходится с ней уважительно, постоянно приносит подарки вроде цукатов, шоколадок и баночек варенья, полученных как образцы от заезжих коммивояжёров. Отец выронил тогда карту и полез за ней под стол, в следующее мгновение стол отлетел в сторону, а фарфоровая лампа, стоявшая на нём, упала и разбилась. Отец начал кричать и засучивать рукава, а мама велела мне идти спать. Крик и ругань были слышны даже в моей комнате, расположенной прямо над кухней. Как же они кричали! Мама плакала и просила прощения, её голос звучал безнадёжно-печально.

– Предстоят неприятности, – сказал Джек, словно выдёргивая меня из одного мира в другой. Он произнёс это так, словно мир обрывался здесь для меня.

Мы с ним шли по самой середине дороги, сзади донёсся резкий звук велосипедного звонка. Это звонила Бэйба, великолепно смотревшаяся на своём новом велосипеде. Она проехала мимо нас с высоко поднятой головой, держа одну руку в кармане. Её чёрные волосы были заплетены в косы и завязаны на концах голубыми лентами, которые идеально сочетались с голубыми гольфами. Я с завистью отметила, что её ноги уже немного загорели на солнце.

Она проехала мимо нас, а потом остановилась, опираясь ногой о дорогу и, когда мы поравнялись с ней, она выхватила у меня из рук сирень и сказала:

– Я довезу её тебе.

Она положила букет в корзинку багажника на переднем крыле велосипеда и снова покатила, распевая песню «Я хочу и выйду замуж». Так что теперь она подарит букет мисс Мориарти и завоюет её расположение.

– Ты не заслужила этого, Кэтлин, – сказал он.

– Да, Джек. Она не должна была брать сирень. Она просто разбойница.

Но мне показалось, что он имел в виду что-то совершенно другое, связанное с моим отцом и нашей фермой.

Мы миновали гостиницу «Серая гончая», владелица которой миссис О'Ши начищала дверной молоточек. Сетка для волос так туго стягивала её причёску, что можно было разглядеть кожу головы. Её комнатные туфли выглядели так, словно их изжевали серые гончие. Скорее всего так оно и было. Гостиница была заселена в основном собаками. Мистер О'Ши рассчитывал, вероятно, разбогатеть именно таким образом. Каждый вечер он ездил к собакам в Лимерик, а миссис О'Ши в это время пила портвейн с закройщиком. Про закройщика ходили разные слухи.

– Доброе утро, Джек; доброе утро, Кэтлин, – приветствовала она нас более чем Любезно. Джек отвечал ей достаточно холодно; они были конкурентами. У него были бакалейная лавка и бар вверх по улице, но по вечерам народ больше заглядывал к миссис О'Ши пропустить рюмочку, так как у неё горячительное было получше. Кроме того, завсегдатаи могли принять у неё и после официального закрытия заведения, так как она платила полиции, чтобы те не тревожили её своими визитами. Мне пришлось почти перешагнуть через двух собак, которые дремали на ковриках у входа в магазин. Их чёрные и мокрые носы покоились на тротуаре.

– Здравствуйте, – ответила я. Моя мама предупреждала меня, что не следует быть с ней чересчур откровенной, так как она отпускала отцу выпивку в кредит, за что десять их коров постоянно паслись на наших полях.

Мы прошли мимо гостиницы, мрачного серого здания, похожего на руины, с кое-где подгнившими оконными переплётами и с дверями, сплошь исцарапанными когтями молодых и нервных собак.

– Я тебе когда-нибудь говорил, Кэтлин, что она никогда не даёт коммивояжёрам на завтрак ничего, кроме яичницы и консервированного лосося?

– Да, Джек, ты говорил мне.

Он рассказывал мне об этом раз, наверное, пятьдесят, так он высмеивал её, считая, что, унижая её, он унижает и престиж гостиницы. Но местным завсегдатаям она нравилась, потому что они всегда могли поздно вечером уютно устроиться за рюмочкой на кухне.

На минутку мы задержались на мосту, чтобы посмотреть на чёрно-зелёную воду речушки, текущей вдоль фундамента гостиницы едва ли не вровень с подвальными окнами. Росшие вдоль её берегов ивы делали зелёные воды реки ещё более зелёными. Меня всегда интересовало, есть ли в речке какая-нибудь рыба, потому что Хикки иногда Пытался половить её по вечерам, когда я поджидала, покуда Джек закончит возиться с изгородью и наконец скажет мне то, что он хочет сказать.

Прошёл автобус и оставил за собой по сторонам две полосы пыли. Внизу что-то плеснуло, это вполне могла быть рыба. Но я не смотрела вниз, я махала рукой автобусу. Я всегда машу ему вслед. Круги от всплеска бежали по воде один за другим и, когда последний из них исчез без следа, Джек произнёс:

– Ваша ферма заложена; ею теперь владеет банк.

Но, подобно тёмной воде под мостом, эти слова не встревожили меня. Ни вода, ни эти слова ничего не значили для меня; так чувствовала я, когда попрощалась с ним и стала подниматься по склону холма к школе. «Заложена, – думала я, – интересно, что это такое?» И, удивлённо раздумывая над этим словом, я решила спросить об этом мисс Мориарти или, ещё лучше, посмотреть в большом чёрном словаре. Он хранился в школе в книжном шкафу.

В классной комнате стоял полный беспорядок. Мисс Мориарти склонилась над книгой, а Бэйба ставила букет сирени (моей сирени) в вазу на её столе. Младшие ученики возились на полу, смешивая в кучу пластилин различных цветов, а старшие девочки болтали, собравшись по трое-четверо.

Делия Шихи собирала паутину в углах на потолке. У неё в руках была длинная палка с привязанной на конце тряпкой, и этой тряпкой она проводила по белёным стенам и по пыльным выцветшим серым картам. Картам Ирландии, Европы, Америки. Делия была бедной сиротой, жившей в крошечном домике вместе со своей бабушкой. Она делала в школе всю чёрную работу. Зимой она разводила огонь в печах и каждое утро чистила печи от золы ещё до того, как мы приходили в школу; а каждую пятницу она мыла школьные туалеты с помощью щётки и дезинфецирующей жидкости. У неё было два летних платья, и она стирала их через день, так что всегда выглядела чисто и ухоженно. Она сказала мне, что станет монахиней, когда вырастет.

– Ага, ты опоздала, тебя убьют, расстреляют, четвертуют, – сказала мне Бэйба, как только я вошла в класс. Поэтому я подошла к мисс Мориарти, чтобы попросить прощения.

– Что? В чём дело? – нетерпеливо спросила мисс Мориарти, поднимая голову от книги. Это была книга на итальянском языке. Она изучает итальянский заочно и летом была в Италии. Там она видела Папу Римского, и вообще она очень умная женщина. Она велела мне занять своё место, она была раздражена тем, что я оторвала её от чтения итальянской книги. Когда я шла к своему месту, Делия Шихи прошептала мне:

– Она никогда не обращает на тебя внимания.

Так что по милости Бэйбы я напрасно извинялась. Я вполне могла незамеченной пробраться на своё место. Я достала из стола книгу на английском и только стала читать про себя из «Зимнего утра» Торо: «Неслышно мы открыли дверь, в дом занесло несколько снежинок, и мы очутились лицом к лицу с режущим холодным воздухом. Но звезды уже не так ярко выделялись на посветлевшем небосклоне, и морозная дымка заволокла горизонт» – как тут же мисс Мориарти велела всем утихомириться.

– У меня для вас есть приятное известие, – сказала она и взглянула на меня. У неё были маленькие голубые и пронзительные глаза. Некоторые думали, что у неё косоглазие, но это было просто от чрезмерного чтения.

– Нашей школе оказана большая честь, – сказала она, и я почувствовала, что начинаю краснеть.

– Ты, Кэтлин, – сказала она, глядя прямо на меня, – по результатам конкурса награждена стипендией.

Я встала и поблагодарила её, а все девочки захлопали мне. Она ещё сказала, что в честь этого события у нас сегодня будет меньше уроков.

– Интересно, куда она намылилась? – спросила вслух Бэйба.

Она уже поместила всю сирень в вазы и расставила их полукругом перед статуей Святой Девы. Мисс Мориарти сказала название монастыря, где я буду учиться в монастырской школе. Он находился на другом конце нашего графства, и от нас не было прямого автобуса туда.

Делия Шихи попросила меня написать что-нибудь ей в альбом для автографов, и я сочинила что-то сентиментальное. Потом из-за моей спины на мой стол шлёпнулась записка. Я развернула её. Она была от Бэйбы. В ней было написано:

Я тоже собираюсь туда в сентябре. Мой папа уже всё устроил. И даже заказал мне форму. Разумеется, я буду учиться за плату. Куда лучше, когда за себя платишь. А ты просто зубрила.

Бэйба.

Сердце у меня оборвалось. Я знала, что они будут подвозить меня в своём автомобиле, а Бэйба воспользуется случаем и раззвонит всем и каждому в монастыре про моего отца. Мне захотелось заплакать.

Время тянулось очень медленно. У меня не выходила из головы мама. Она будет очень рада услышать про стипендию. Её беспокоило моё образование. В три часа мисс Мориарти отпустила нас; и, хотя я тогда этого не знала, это был мой последний школьный день. Мне никогда не пришлось больше сесть за мой стол и ощутить запах мела, мышей и вытертой пыли. Если бы я это знала, то я бы хоть всплакнула или написала своё имя на уголке стола.

И ещё я забыла узнать про слово «залог».

Глава третья

Я как раз одевалась рядом с вешалкой для пальто, когда из класса вышла Бэйба. Она небрежно попрощалась с мисс Мориарти. Она была её любимицей, хотя и самой тупой ученицей в школе. Она набросила себе на плечи вязаную кофту, так что рукава по-дурацки болтались. Но зато она вся из себя.

– И чего это ты натянула на себя эту дурацкую накидку, и шляпу, да ещё и шарф? Как-никак, май на дворе. А ты очень похожа в таком наряде на эскимоску.

– А что такое эскимоска?

– Не твоё дело. – Она просто этого не знала. Она стояла прямо передо мной, разглядывая мою кожу, словно на ней была целая россыпь бородавок или родимых пятен. Я ощутила запах её мыла. Чудесный запах, в котором искусственный аромат смешивался с вонью какого-то дезинфицирующего средства.

– Каким это мылом ты пользуешься? – спросила я.

– Не лезь в чужие дела и пользуйся карболовым. Хотя да, ты же у нас деревенская простушка и даже никогда не моешься в ванной. Тебе же хватает пары тазиков горячей воды на кухне да полотенца, которое твоя мать делает из старых тряпок. А для чего же вы используете ванную? – спросила она.

– Мы селим там гостей, – ответила я, начиная злиться.

– Боже мой, конечно, там же у вас целый склад овса. И вообще, она у вас больше похожа на помесь амбара с курятником. Кстати, вы наконец починили бачок?

Меня всегда удивляло, что она может так быстро говорить, но не способна написать элементарное сочинение и всегда умоляет меня сделать это за неё.

– А где твой велосипед? – спросила я, втайне завидуя, когда мы выходили из дверей школы.

Она так хвасталась сегодня утром своим новым велосипедом, что мне не хотелось тащиться рядом с ней пешком, когда она будет медленно катить на нём.

– Когда ходила обедать, оставила его дома. По радио сказали, что после обеда возможен дождь. А как поживает твой допотопный велик? – Она имела в виду старомодный мамин велосипед, которым я иногда пользовалась.

И мы вдвоём с ней пошли пешком по тропинке к деревне. Меня преследовал запах её мыла. Преследовало и это мыло, и аккуратные полоски лейкопластыря на коленях, и умная-преумная улыбка; а ещё и лицо с ямочкой на подбородке, и правильные округлости в нужных местах – за всё это я была готова убить её. Лейкопластырь она приклеивала себе на колени из чистого притворства. Только чтобы привлечь внимание к своим округлым полным коленям. Она преклоняла колени в церкви куда реже нас, потому что она была лучшей певицей в хоре, и никто не имел ничего против, если она всю мессу сидела на стульчике у пианино и разглядывала свои ухоженные полукруглые ногти, а в службе принимала участие только при освящении даров. Она носила на коленях узкие полоски лейкопластыря. У её отца этого лейкопластыря было хоть завались, а люди постоянно спрашивали, не порезаны ли у неё колени. Парням постарше Бэйба очень нравилась, и они всегда обращали на неё внимание.

– Есть новости? – внезапно спросила она меня. Когда она так говорила, я всегда чувствовала себя обязанной развлекать её разговором, даже если я и должна была привирать.

– Мы получили из Америки вязаное покрывало, – сморозила я и тут же пожалела.

Бэйба умеет хвастать так, что все слушают и верят, но когда я пытаюсь присочинить, все только покатываются с хохоту; это началось с того самого дня, когда я сказала, что мы используем нашу гостиную для рисования. Не прошло после этого и суток, как Бэйба заявила:

– Моя мама видела Биг Бэн во время своего свадебного путешествия.

И тут же все девчонки из школы уважительно посмотрели на Бэйбу, словно её мама была единственным человеком, когда-либо видевшим Биг Бэн. Хотя вполне возможно, что она на самом деле была единственным человеком в нашей деревне, видевшим его.

Джек Холланд постучал костяшками пальцев по стеклу изнутри своей лавки и поманил меня к себе. Бэйба увязалась за мной и, как только мы вошли, недовольно фыркнула. В лавке стоял запах пыли, кислого портера и старого табачного дыма. Джек снял свои очки без оправы и положил их на открытый мешок с сахаром. Потом он взял обе мои руки в свои.

– Твоя мама ненадолго уехала из дома, – сказал он.

– И куда она уехала? – спросила я с испугом в голосе.

– Только не волнуйся. Она всё оставила на Джека, так что бояться не надо.

Оставила на Джека! Джек был устроителем концерта в тот вечер, когда загорелся клуб нашего городка, Джек был и за рулём того самого грузовичка, когда Ди Валери выступал с него со своей предвыборной речью и едва не упал через борт. Я начала плакать.

– Перестань, не надо, – сказал Джек, направляясь в дальний угол лавки, где у него стояли бутылки с вином.

Бэйба толкнула меня локтем в бок.

– Продолжай реветь, – шепнула она мне, и тут он протянул нам два стакана.

Мне достался грязный стакан. Его явно вымыли в воде с остатками портера, а потом вытерли грязным полотенцем.

– А почему у вас окна всегда закрыты занавесками? – спросила Бэйба, сладенько улыбаясь Джеку.

– Ну, это зависит от точки зрения, – серьёзно ответил он, опуская свой стакан.

– Вот это, например, – сказал он, указывая на вазы со сладостями и килограммовую банку варенья, – может на свету испортиться.

Синие шторы запылились и выцвели так, что стали теперь грязно-серого цвета. Шнур от них был давным-давно оторван, а сами шторы порваны вверху у карниза, и, пока Джек с нами разговаривал, он их немного поправил. В лавке было холодно и сумрачно, а весь прилавок покрыт коричневыми пятнами.

– А надолго мама уехала? – спросила я, как только чуть-чуть успокоилась, и он улыбнулся мне в ответ.

– Тебе об этом расскажет Хикки, Если он только не храпит где-нибудь в углу, то он просветит тебя. – Он всегда ревновал к Хикки за то, что мама целиком и полностью ему доверяла.

Бэйба допила свою порцию и протянула ему стакан. Он ополоснул его в раковине с холодной водой и поставил сушиться на металлический поднос, на котором красовалась фирменная надпись: «Пиво «Гиннесс» Вам понравится». Потом он тщательно вытер руки о грязное изношенное полотенце и подмигнул мне.

– Я хотел бы попросить вас об одолжении, – сказал он, обращаясь к нам обеим. Я сразу же поняла, что за этим последует.

– Могу я поцеловать каждую из вас? – спросил он. Я бросила взгляд вниз, на ящик, полный белых свечей.

– Тря-ля-ля, мистер Холланд, – легкомысленно пропела Бэйба, выпархивая из лавки. Я последовала за ней, но, к сожалению, зацепила ногой мышеловку, которую он поставил между двойными дверями. Мышеловка щёлкнула, и мне на носок ботинка шлёпнулся кусок сала.

– Ах, уж эти мне грызуны, – произнёс он, поднимая сало и снова настораживая мышеловку.

Хикки всегда говорил, что лавка Джека кишит мышами. Ещё он говорил, что они всю ночь возятся в мешке с сахаром, а однажды мы даже нашли в купленной у Джека муке двух мертвых мышей. С тех пор мы покупаем муку в протестантской лавке ближе к центру городка. Мама говорит, что у протестантов куда чище, да и они честнее ведут торговлю.

– Ну хоть ты окажи мне такую милость, – совершенно серьезно обратился ко мне Джек.

– Я слишком молода, Джек, – беспомощно произнесла я, да и в любом случае я была чересчур грустна.

– Трогательно, очень трогательно. Ты очень мила, сказал он, гладя меня по розовой щеке своей влажной ладонью, а потом открыл передо мной наружную дверь. В этот момент его с кухни позвала мать, и он направился к ней. Я закрыла за собой дверь и увидела, что Бэйба поджидает меня.

– Ну что ты там заснула? – Она сидела на пустой бочке из-под портера, болтая ногами.

– От этой бочки твоё платье будет коричневым, – сказала я.

– Оно и так коричневое, зубрилка. Я зайду к тебе домой и взгляну на кольца. – Она обожала мамины кольца и всегда примеряла их, если заходила к нам домой.

– Нет, не надо, – твердо произнесла я. Но мой голос дрожал.

– Нет, я зайду. Мне надо набрать букет цветов. Моя мама велела мне попросить у твоей мамы разрешения набрать цветов, Мама завтра принимает архиепископа, так что нам надо поставить на стол букет колокольчиков.

– Какого архиепископа? – спросила я, так как в нашей епархии был только епископ.

– Ты не знаешь нашего архиепископа? Да ты что, протестантка какая или что?

Я продолжала шагать что было сил. Я надеялась, что она устанет и отвяжется от меня или соблазнится заглянуть в книжную лавку за каким-нибудь дармовым приключенческим романом. Владелица лавки очень плохо видела, и Бэйба поперетаскала у неё кучу книг.

От злости на неё я так яростно дышала, что чувствовала, как расширяются мои ноздри.

– Мой нос почему-то стал больше. Он станет снова как был? – спросила я.

– Твой нос всегда был большим. Он очень смахивает на картошку.

Мы миновали зеленные ряды и универмаг, а потом прошли мимо целого ряда маленьких киосков, облепивших их со всех сторон. Мы миновали банк, располагавшийся в чудесном двухэтажном здании с полированной доской для дверного молотка, и поднялись на мост. Даже в такой безветренный денёк вроде нынешнего, река под мостом ревела и бурлила, точно собиралась выйти из берегов.

Так мы вышли из городка и стали подниматься по тропинке, ведущей через холм к кузнице. Холм порос лесом, и здесь было темновато, так как листья уже распустились. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь ударами молота из кузницы, где Билли Туохи отковывал подкову для лошади. Над нашими головами носились и пели птицы.

– Эти птицы действуют мне на нервы, – сказала Бэйба, сморщив лицо.

Билли Туохи кивнул нам сквозь открытое окно кузницы. Внутри было так дымно, что мы едва различали его. Он жил вместе со своей матерью в маленьком особняке позади кузницы. Они держали пчёл и единственные во всей округе выращивали брюссельскую капусту. Он любил прихвастнуть в разговоре, но его байки было интересно слушать. Он рассказывал нам, как послал своё фото в Голливуд и получил телеграмму: «Приезжайте скорее, у вас самые большие глаза со времен Греты Гарбо». Он рассказывал нам, что он как-то ужинал вместе с Ага Ханом на скачках в Гэлвее, а после ужина играл с ним на бильярде. Ещё он рассказывал нам о том, как у него украли ботинки, когда он в гостинице выставил их за дверь. Он рассказывал нам очень много разных историй, что мы слушали их длинными вечерами, как зачарованные, глядя на горящий в камине торф. Он умел танцевать джигу и рил и отлично играл на аккордеоне.

– Ты знаешь, кто такой Билли Туохи? – внезапно спросила Бэйба, словно желая напугать меня.

– Кузнец, – ответила я.

– Боже, какая же ты простушка. А кто ещё?

– Ну кто?

– Билли Туохи – известный летун.

– Он что, бросает девчонок?

– Нет. Разводит пчёл, – сказала она и вздохнула. Я была для неё просто несмышлёнышем.

Мы подошли к калитке её дома, и она забежала в дом, чтобы оставить там свой ранец. Я не стала ждать, когда она выйдет; не пожелала я и зайти к ней в дом. Дикие пчёлы, слепившие гнездо на каменной стене, издавали сонный монотонный звук, а фруктовые деревья в саду дома парикмахера роняли на землю последние лепестки. Ствол каждой яблони был окружен по земле кольцом из розовых и белых лепестков, и детишки бегали по ним, давя их своими босыми пятками. Двое самых младших выглядывали из-за стены, здороваясь со всеми проходящими мимо. Они уплетали за обе щеки ломти хлеба с маслом и вареньем.

– Чем завтракают дети парикмахера? – спросила Бэйба, догоняя меня. У парикмахера было так много детей, что никому не удавалось запомнить их имена, так что их все звали «дети парикмахера».

– Пьют чай с хлебом, наверное.

– Нет, суп из волос, простушка. А на обед?

– Тоже суп из волос. – Меня разбирала обида.

– Нет. Тушёные волосы.

Она сорвала пучок травы с обочины дороги, тщательно пожевала несколько травинок и сплюнула. Она явно скучала в моём обществе, и я не понимала, зачем она догнала меня.

Когда мы подошли к нашей калитке, я вбежала во двор первой и чуть не споткнулась о Хикки. Он сидел прямо на земле, прислонясь спиной к стволу ильма и крепко спал.

Я вбежала во двор и стала трясти его.

– Хикки, Хикки!

Он заморгал, потом открыл свои серые глаза и посмотрел на меня непонимающим взглядом. Он не мог выйти из глубокого сна.

– Что случилось? И где мама? Она дома? – вопросы градом сыпались из меня.

– Ради Бога, успокойся, – сказал он и снова протянул руку и погладил меня по щеке.

– Где мама? – снова спросила я его.

– Она отправилась в Тинтрим, – ответил он. Тинтрим был домом её родителей. Там жили сейчас её отец и её незамужняя сестра. Это был небольшой белёный домик, обвитый плющом, и располагался он на скалистом островке посреди озера Шеннон. От берега до него было мили три. На островке жил ещё один фермер, и обе семьи пользовались одной лодкой. По пятницам они приезжали в наш городок за письмами и за пенсией дедушки; и, разумеется, они по воскресеньям бывали в церкви на службе. После службы они покупали газеты и выпивали по чашке чая, которым их угощала владелица писчебумажного магазинчика, пока дедушка заходил пропустить кружку крепкого портера. Ему уже было много лет, и после этого на его бороде всегда блестели капельки пролитого пива. Не мог он из-за возраста и грести, но его сосед, Том О'Брайен, был ещё молодым и дружелюбным человеком. Грёб Том, а дедушка в это время вспоминал былые дни, когда Шеннон замерзал месяца на три в году, а ещё он любил рассказывать историю про молодого человека, который скрывался у него на сеновале во время заварухи между Блэками и Танами. Эти истории постоянно повторялись но Том О'Брайен и его семейство внимательно слушали дедушку, словно они не знали все эти истории наизусть. Миссис О'Брайен и моя тётя Молли всегда во время этих поездок с трудом справлялись со своими шляпами, потому что даже в ясный летний день на воде было ветрено, а иногда налетал порыв ветра и случайная волна перехлёстывала через борт лодки. Лодка была довольно древней и выкрашена зелёной краской.

Итак, мама отправилась к ним, хотя она не любила таких поездок. Она всегда говорила, что разросшийся плющ закрывает свет в кухню, что она не может спать в этом доме, так как ей мешает шум прибоя. На самом деле она просто боялась воды. Сегодня была суббота, и она вполне могла встретить Тома О'Брайена в деревеньке Тинтрим. Я задала себе вопрос, почему она вообще ушла. На неё это было совершенно не похоже. До этого дня она никогда не оставляла меня одну. Я подумала, что она, возможно, захотела выяснить у дедушки, не можем ли мы с ней пожить у них. Я бы ничего не имела против этого. Тётя Молли любила меня и читала мне вслух на ночь романы про любовь. У них был и старенький радиоприёмник, который можно было слушать, только надев наушники; а ещё у них жили собаки, которые всегда крутились под ногами. Летом у них было просто здорово. Рядом с домом росли делянки пшеницы, а у воды – буйные заросли кустарника. У самой воды располагался песчаный пляжик, на котором я и тётя Молли любили сидеть и читать романы про любовь, а мой дедушка никогда не напивался. Я думала обо всём этом, боясь задать Хикки следующий вопрос, но в конце концов отважилась и спросила:

– А он вернулся домой?

– Вернулся, чтобы сменить рубашку, – с сарказмом ответил Хикки.

– Он бил её?

– А когда он не бьёт каждого, Кто ему подвернётся под руку, если он напился? Если не её, то меня, а если не Нас, то собаку.

Как раз в этот момент в калитку вошла Бэйба, доедая банан.

– Могла бы и подождать меня, – сказала она, бросив на меня грозный взгляд.

– Привет, Ширли Темпль, – приветствовал её Хикки, и снова повернулся ко мне: – Твоя мама сказала, чтобы ты пошла домой к Бэйбе.

– Нет, Хикки, я останусь у себя дома. Ты же не будешь против.

Он отрицательно покачал головой. Итак, он не хотел быть здесь со мной. Он не любил меня. Он не мог принести жертву и остаться здесь на ночь. Он не мог жить без своего портера и без сальной физиономии Мэйзи. Мэйзи работала в баре гостиницы «Серая гончая». Молнии её одежды лопались от напора её тела, зубов у неё не было, но Хикки она нравилась. Она, как и он сам, была полной и ещё весёлой.

– Да оставайся ты у нас, – сказала Бэйба, бросая банановую кожицу на свежую коровью лепёшку, отчего мухи поднялись с лепёшки и разлетелись во всех направлениях. Я взглянула на Хикки, чтобы взглядом попросить его что-нибудь посоветовать мне, но не смогла поймать его взгляд. Мы все молчали. Я повесила голову и увидела, что мухи возвратились на коровью лепёшку и уселись на ней, напоминая изюмины, выглядывающие из пирога.

– Я ничего не имею против тебя, – в конце концов сказал он. – Но я должен доить коров, кормить телят и кур. Мне же приходится тянуть эту ферму на своих плечах.

Он наслаждался своей значимостью.

– Мне не нужны одолжения, – сказала я. – Просто я хочу, чтобы ты переночевал здесь сегодня. Тогда и я смогу остаться дома.

Но он отрицательно покачал головой. Я так и знала, что мне придётся искать место для ночлега. Но я решила попробовать ещё немного поупираться.

– А как же быть с моей ночной рубашкой? – спросила я.

– Да просто поднимись и возьми её, – холодно посоветовала Бэйба.

Как могут они быть так хладнокровны, когда у меня зуб на зуб не попадает от страха?

– Я не могу. Я боюсь.

– Чего ты боишься? – спросил Хикки. – Успокойся, он же сейчас в Лимерике.

– Это точно?

– Конечно! Он же спустился и вышел из дома, а потом его подвёз почтальон на своей машине. Теперь мы его не увидим дней десять, пока он не протратит все деньги.

– Давай, Буби, я поднимусь вместе с тобой, – предложила Бэйба.

Я хотела спросить Хикки, всё ли в порядке с мамой. Но задать этот вопрос мне удалось только шёпотом.

– Я ничего не слышу. Я снова зашептала.

– Ничего не слышу.

Я решила не настаивать. Он пошёл через поле, насвистывая, а мы пошли по улице. Она заросла сорняками, по бокам тянулись глубокие колеи от телег, которые двигались по ней каждый день взад и вперед.

– А у тебя есть в волосах гниды? – спросила Бэйба, состроив гримасу отвращения.

– Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Если у тебя есть гниды, ты не можешь оставаться у нас. Не хочу, чтобы у меня ползала по подушке всякая нечисть, которую ты можешь притащить.

– Притащить откуда?

– С Шеннона.

– Ты сошла с ума.

– Сама ты сошла с ума, – сказала она, поднимая мои волосы на затылке и всматриваясь в кожу. Потом вдруг бросила их, будто увидев там что-то донельзя заразное. – Да тебя надо лечить. Там у тебя полно клопов, вшей, гнид и прочих насекомых.

Я почувствовала, что у меня побежали мурашки по коже.

Бычий Глаз жевал кусок хлеба, который какая-то добрая душа положила в эмалированную миску перед его мордой. Бедняга Бычий Глаз, хоть кто-то вспомнил о нём.

Мы вошли в кухню нашего дома, в которой стоял полный беспорядок. Посередине её на полу валялись мамины высокие сапоги, а на кухонном столе стояли две банки с молоком. Здесь же красовался и ящичек со всякими хозяйственными мелочами. В нем мама держала свою пудру, губную помаду и заколки для волос. Всего этого не было на месте. Итак, она в самом деле ушла. Ушла по-настоящему.

– Идём вместе наверх, – сказала я Бэйбе. Мои ноги непроизвольно дрожали.

– Найдётся здесь что-нибудь поесть? – спросила она, открывая дверь в буфетную. Она знала, что мама держала здесь за шторами жестянки с бисквитами.

В комнате, унылой и пыльной, было темно. Этажерка для безделушек, уставленная статуэтками, крышками от коробок с шоколадом и искусственными цветами, в отсутствие мамы выглядела довольно глупо. По всей комнате были расставлены панцири крабов, которые мама использовала как пепельницы. Бэйба взяла в руки пару таких пепельниц и снова поставила их на место.

– Боже мой, да здесь сплошной разгром, – сказала Бэйба, подходя к этажерке и приветствуя статуэтки.

– Привет, святой Антоний! Привет, святой Иуда, покровитель всех неудачников!

В этот момент я протянула ей жестянку с бисквитами ассорти, и она выбрала из неё все бисквиты в шоколаде и положила их в карман.

Потом она увидела на каминной полке сливочное масло. Мама держала летом его здесь, потому что тут было похолоднее. Она взяла кусок фунта в два весом.

– Отлично, это пойдёт за твоё содержание. А теперь давай поднимемся и взглянем на украшения.

У мамы есть кольца, на которые Бэйба уже давно облизывается. Кольца довольно симпатичные. Маме они были подарены, когда она ещё была молодой девушкой. Она побывала в Америке. Тогда у неё было миловидное личико. Округлое лицо с самыми красивыми в мире, ясными, доверчивыми глазами. Сиренево-голубыми. А волосы у неё были двух цветов. Одни пряди отливали рыжей желтизной, а другие были скорее каштанового цвета, хотя она их не красила. Такие же волосы унаследовала от неё и я. Но Бэйба раззвонила в школе, что я свои крашу.

– Да у тебя волосы, как набивка старого матраса, – сказала она, когда я выложила всё, что я об этом думаю.

Как только мы вошли в гостиную, где и хранились мамины кольца, цветы в кувшине шевельнулись, будто от дуновения лёгкого ветерка. Конечно, это были не настоящие цветы, но сделанные из листьев кукурузных початков, которые мама украсила серебряной и золотой бумагой. Они стояли вместе с ковылем, который я покрасила в розовый цвет. Цветы были яркие, какие-то карнавальные. Но мама любила их. Она вообще гордилась нашим домом и всегда что-то в нём обустраивала.

– Достань кольца и перестань пялиться в это чёртово зеркало.

Зеркало от старости покрылось зелёными пятнами, и я посмотрелась в него только по привычке. Потом я вытащила жёлто-коричневую шкатулку, где хранились мамины украшения, и Бэйба тут же их надела. Кольца и две жемчужные брошки, а ещё и янтарное ожерелье, которое свесилось с её шеи до живота.

– Могла бы и дать мне одно кольцо поносить, – сказала она, – если бы не была такой чёртовой жадиной.

– Но они не мои, а мамины, – в панике залепетала я.

– «Не мои, а мамины», – передразнила она меня, сделав мой голос высоким, тонким и дрожащим от слёз.

Она открыла платяной шкаф и достала оттуда бальную горжетку, накинула её себе на плечи и прошлась на цыпочках перед зеркалом. В таком виде, похожая на балерину, она была очень хорошенькой. По сравнению с ней, я казалась совершенно неуклюжей.

– Шшш, мне кажется, я слышу что-то внизу, – сказала я. Мне показалось, что па первом этаже нашего дома кто-то ходит.

– А, это собака, – отмахнулась она.

– Лучше я спущусь, она может опрокинуть одну из банок молока. Не помнишь, мы закрыли за собой чёрный ход?

Я спустилась вниз и замерла в проёме кухонной двери, потому что на кухне был он. Мой отец, пьяный, в сбитой на затылок шляпе и расстёгнутом белом плаще. Его лицо было красным, свирепым и злым. Я знала, что в таком состоянии ему лучше под руку не попадаться.

– Хорошие дела, приходишь, а дома никого нет. Где твоя мать?

– Я не знаю.

– Отвечай на мой вопрос.

Я не могла заставить себя взглянуть в его голубые, навыкате, сейчас налитые кровью глаза. Совершенно стеклянные глаза.

– Я не знаю.

Он сделал шаг ко мне и ударил меня в подбородок так, что мои челюсти лязгнули друг о друга, не отводя от меня взгляда своих полубезумных глаз.

– Никогда не смотришь на меня. Не глядишь на своего отца. Маленькая сучки… Где твоя мать, говори, или я сейчас спущу с тебя штаны и отлуплю.

Я крикнула Бэйбе, и она бегом спустилась по лестнице, на её запястье болталась вышитая бисером мамина сумочка. Отец тут же отдёрнул от меня руки. Он не любил демонстрировать свою жестокость на людях. У него была репутация джентльмена, не способного обидеть и мухи.

– Добрый вечер, мистер Брэди, – вежливо поздоровалась она.

– Привет, Бэйба. Ты хорошая девочка?

Я держалась у входа в буфетную, готовая скрыться там при первой же опасности. До меня доносился запах виски. На отца напала икота, а Бэйба каждый раз хихикала. Я очень надеялась, что он не успеет поймать её, а то в его теперешнем состоянии он мог убить нас обеих.

– Миссис Брэди была вынуждена уйти. Её отец чувствует себя не очень хорошо. Когда ей сказали об этом, она решила его навестить, а Кэтлин оставить пока у нас.

Говоря всё это, она продолжала жевать бисквит в шоколаде, и в уголке её красивых губ задержалось несколько бисквитных крошек.

– Она останется у себя дома и будет ухаживать за мной, – произнёс он очень громко, грозя мне кулаком.

– О, – улыбнулась Бэйба, – мистер Брэди, есть и другие, кто сможет поухаживать за вами, например, миссис Бьюрк из соседних домов. Мы, кстати, шли именно к ней, чтобы предупредить её, что вы уже дома.

Отец ничего не сказал на это. Только ещё раз икнул. Бычий Глаз вошёл в дом и завилял своим белым лохматым хвостом, мотая им по моей ноге.

– Нам надо спешить, – сказала Бэйба, подмигивая мне.

Отец достал из кармана стопку банкнот и протянул Бэйбе смятую и грязную фунтовую бумажку.

– Вот, – сказал он, – это на её пропитание. Я не хочу быть у вас в долгу.

Бэйба поблагодарила его, сказала, что он мог бы не беспокоиться об этом, и мы вышли из дома.

– Боже мой, он совершенно пьян, давай убежим, – сказала она, но я не могла бежать, так как еле переставляла от волнения ноги.

– И ещё мы забыли это чёртово масло, – добавила она.

Я обернулась и увидела, что отец вышел вслед за нами из дверей дома и приближается к нам большими шагами, явно что-то задумав.

– Бэйба! – окликнул её он.

Она спросила меня, не лучше ли нам убежать. Он снова позвал её. Я ответила ей, что мы всё равно не сможем убежать от него.

Мы подождали, пока он не приблизился к нам.

– Отдай мне эти деньги обратно. Я сам договорюсь с твоим отцом. Я с ним увижусь на следующей неделе, мы договорились провернуть одно дельце.

Он взял протянутую ею бумажку и быстро зашагал от нас. Он явно торопился то ли в пивную, то ли на вечерний автобус до Портумны, где его дружок занимался лошадиными бегами.

– Вот скупой дьявол, он уже и так должен моему отцу двадцать фунтов, – сказала Бэйба.

Я увидела шагающего по полю Хикки и помахала ему рукой. Он гнал коров. Они тащились по полю, время от времени останавливаясь и тупо глядя в никуда. Хикки что-то насвистывал, и в тихом вечернем воздухе его свист далеко разносился над полем. Человек издалека, решивший в этот момент прогуляться по дороге, вполне мог бы принять нашу ферму за процветающую, так внешне она была похожа на таковую, счастливую – богатую и основательную, купающуюся в медно-жёлтых лучах заходящего солнца. Наш дом из грубо обтёсанного камня краснел между деревьями, отражая своими окнами красный шар солнца; вокруг простирались зелёные ковры полей.

– Хикки, ты сказал мне неправду. Он вернулся домой и едва не убил меня.

Хикки отделяло от нас не более нескольких метров, он стоял между двух коров, положив руки на их холки.

– А почему вы не спрятались?

– Я налетела прямо на него.

– Что ему было нужно?

– Подраться, как всегда.

– Он скупой дьявол. Он дал мне фунт на её содержание и тут же отобрал, – пожаловалась Бэйба.

– Хотел бы я иметь хоть пенни с каждого фунта, который он мне должен, – сказал Хикки, покачивая головой.

Мы задолжали Хикки кучу денег, и я всегда боялась того, что он может от нас уйти и податься на работу в лесничество, где ему платили бы исправно.

– Но ведь ты не уйдёшь от нас, Хикки? – умоляюще спросила я его.

– Я бы хотел податься в Бирмингем, когда закончится сезон, – ответил он.

Больше всего на свете я боялась двух вещей – что мама может умереть от рака и что Хикки может уйти от нас. В нашей деревушке уже четверо женщин умерли от рака. Бэйба говорила, это связано с тем, что у них было мало детей. По её словам, у всех монахинь бывает рак. Только сейчас я вспомнила о моей стипендии и рассказала Хикки. Он обрадовался.

– Ого, да ты теперь выйдешь в люди, – сказал он. Рыжая корова подняла хвост и начала орошать траву.

– Никто не хочет лимонаду? – спросил он, и мы бросились бежать.

Он шлёпнул корову по крупу, и она лениво двинулась. Передние коровы двинулись тоже, а за ними последовал Хикки, снова что-то насвистывая. Стоял очень тихий вечер.

Глава четвертая

Как только мы вошли в прихожую, Бэйба тут же позвала свою маму:

– Марта, Марта!

Прихожая была выложена паркетом и пахла мастикой. Мы поднялись по крытой дорожкой лестнице. Дверь медленно открылась, и Марта высунула голову.

– Шшш, – сказала она и поманила нас рукой. Мы вошли в спальню, и она тихо закрыла за нами дверь.

– Привет, горе моё, – приветствовал Бэйбу Диклэн. Это был её младший брат. Он сражался с куриной ножкой.

В центре большой постели стояла тарелка с жареной курицей. Курица была явно пережарена, потому что мясо её разваливалось.

– Сними куртку, – предложила мне Марта. Похоже было, что она поджидала меня. Должно быть, ей сказала моя мама. Марта выглядела бледной, но это был её обычный вид. У неё было бледное лицо мадонны, веки её глаз всегда были опущены, а за ними скрывались большие и тёмные глаза. Их цвет нельзя было разглядеть, но они напоминали анютины глазки. Бархатистые. Она носила красные бархатные туфли с маленькими серебряными пряжками сверху, а в её комнате стоял всегда аромат духов и вина. Она пила красное вино.

– Где наш отец? – спросила Бэйба.

– Я не знаю, – покачала головой Марта.

Её тёмные волосы, обычно собранные высоко на затылке, сейчас тяжёлой волной лежали у неё на спине и слегка завивались.

– Кто притащил сюда эту курицу? – спросила Бэйба.

– А как ты думаешь? – спросил Диклэн, бросая в неё куриной косточкой.

Марта протянула мне куриное крылышко. Я обмакнула его в солонку и принялась есть. Вкус был отличный.

– Твоей мамы несколько дней не будет дома, – сказала она мне, и я снова почувствовала комок в горле. Мне становится плохо, когда меня жалеют. Хотя Марта не относилась ко мне по-матерински. Для этого она была слишком красивой и холодной.

Марта была той женщиной, каких в наших местах называют прожигательницей жизни. Большую часть вечеров она проводила в баре гостиницы «Серая гончая», одетая в обтягивающий черный костюм, под которым был только бюстгальтер, с шифоновым шарфом, повязанным на шее. Приезжие и коммивояжеры были от неё без ума. Бледное лицо, наманикюренные ногти, иссиня-чёрная копна волос, выражение мадонны на лице – такая женщина, сидящая на высоком стуле у барной стойки, по их мнению, была загадочно-печальной. Но Марта не была печальной, она только старательно изображала печаль. От жизни она хотела и получала только две вещи – выпивку и восхищение окружающих.

– Там в буфете есть бисквиты с вином и взбитыми сливками. Молли положила их туда, – сказала она Бэйбе.

Молли была их шестнадцатилетней горничной, которая жила на небольшой ферме неподалеку от городка. Начав работать у Бреннанов, она всю первую неделю носила дома, не снимая, высокие сапоги, а когда Марта упрекнула её за это, сказала, что у неё нет никакой другой обуви. Марта часто лупила Молли и запирала её в спальне, когда Молли просила позволения пойти на танцы в городской клуб. Молли ещё рассказывала портному, что «они», имея в виду Бреннанов, каждый день едят большие бифштексы, а её кормят колбасой с картофельным пюре. Но это могли быть только сплетни. Марта не была скупой. Она тратила свои деньги со вкусом и достоинством, но, как и все алкоголики, не любила тратить их на что-нибудь, кроме выпивки.

Бэйба появилась с блюдом из огнеупорного стекла, наполовину полным бисквитов, и поставила его на постель вместе с тарелочками и десертными ложками. Её мать стала их раскладывать. Розовые бисквиты вместе с ломтиками персиков, вишнёвым желе, кружочками бананов напомнили мне те дни, когда у нас дома тоже водились такие вещи. Я вспомнила, как мама раскладывала нам их по тарелкам, моему отцу, мне и Хикки, а для себя оставляла ложечку на самом дне большого блюда. У меня перед глазами встало её нахмуренное лицо, когда я капризничала и не хотела есть; тогда отец кричал на меня, чтобы я прекратила, а Хикки только посмеивался и повторял:

– Нам больше останется.

Я вспоминала всё это, когда услышала слова Бэйбы:

– Да она не ест бисквиты.

Она имела в виду меня. Её мама разложила мою порцию на их три тарелки, и при виде того, как они аппетитно уплетают лакомство, у меня потекли слюнки.

– Марта, слышишь, Марта, кем я буду, когда вырасту? – допытывался у матери Диклэн.

Он закурил сигарету и теперь учился затягиваться.

– Не ломай над этим голову, будешь, кем тебе захочется. Может быть, актёром, иногда это бывает здорово, – ответила Марта, глядя в зеркало и выдавливая прыщик на щеке.

– Мама, а ты была знаменита? – спросила Бэйба у отражения в зеркале.

Лицо в зеркале приподняло в раздумье бровь и вздохнуло, припоминая. Марта когда-то была танцовщицей балета. Но потом, когда она вышла замуж, ей пришлось отказаться от карьеры. По крайней мере так она говорила.

– А почему ты бросила карьеру? – спросила Бэйба, прекрасно зная ответ.

– Я была слишком высокой для актрисы, – сказала Марта, проходясь в танце на носках от зеркала через комнату и играя в воздухе красной горжеткой.

– Слишком высокой? Боже, расскажи нам эту историю, – попросила у матери Бэйба, и та в ответ снова сделала несколько танцевальных па на носках.

– Я могла бы выйти замуж сотню раз, сотни мужчин умоляли меня о замужестве, – сказала Марта, и дети начали аплодировать ей.

– Один из них был актёром, другой поэтом, а дюжина других – дипломатами, – голос её упал до шёпота, когда она обратилась к двум золотым рыбкам, плававшим в аквариуме на туалетном столике.

– Дипломатия – это получше, чем наша дыра, – пробурчала Бэйба.

– Боже мой! – вскрикнула Марта, когда на дворе раздался сигнал автомобиля, и все вскочили.

– Курица, курица, – всплеснула руками Марта и затолкала её в гардероб, набросив на неё старое покрывало. В гардеробе висели летние вещи и валялась белая меховая шапка.

– Проваливайте отсюда, займитесь чем-нибудь в кухне – своими уроками, – говоря это, Марта достала свою зубную щётку и принялась чистить зубы над умывальной раковиной. Их дом внутри был очень современным, с двумя спальнями и с умывальными комнатами при них. Потом она спустилась к нам в кухню.

– Нормально? – спросила она, дохнув на Бэйбу.

– Он решит, что ты чертовски хорошо ухаживаешь за своими зубами, – хихикнула Бэйба, а потом сделала серьёзное лицо, услышав его шаги с черного хода. Он нёс в руках разряженный винчестер, открытый пакет с ватой и коробку из-под обуви, наполненную стручками гороха.

– Мамочка. Диклэн. Бэйба. – Он поприветствовал каждого из членов семьи. Меня закрывала от него дверь, и он не мог меня видеть. Его голос был низким, хрипловатым и звучал слегка насмешливо. Марта наклонилась и достала из духовки его обед. Это оказалась свиная отбивная, которая уже немного засохла, с тушёными овощами, показавшимися мне разваренными. Она поставила тарелку с едой на серебряный поднос с аккуратно разложенным прибором. Моя мама всегда говорила, что Бреннаны могут есть только не иначе, как только с полным набором столовых приборов и салфеткой.

– Мне казалось, мамочка, у нас сегодня на обед курица, – произнёс он, снимая свои очки и протирая их большим белым носовым платком.

– Эта полоумная Молли не закрыла шкафчик с продуктами, и Ровер вытащил курицу, – холодно сказала Марта.

– Вот глупая. Где она?

– Болтается где-то с парнями, – сказала Бэйба.

– Молли должна быть наказана за это, ты слышишь меня, мамочка? – И Марта ответила, что она не глухая. В этот момент я кашлянула, так как хотела, чтобы он обратил на меня внимание, по крайней мере знал, что я здесь есть. Он стоял спиной ко мне, но тут же быстро повернулся.

– Ах, Кэтлин, Кэтлин, милое дитя.

Он подошёл ко мне, положил мне на плечи руки и легонько поцеловал в обе щеки. От него слегка попахивало вином.

– Как бы я хотел, Кэтлин, чтобы другие, – сказал он, размахивая в воздухе рукой, – другие были бы столь же умны и воспитанны, как ты.

Бэйба высунула язык, и он тут же, словно у него были глаза на затылке, обернулся к ней.

– Бэйба.

– Да, папочка?

Она тут же расцвела улыбкой, сладенькой, приторной улыбкой, и ямки на её щеках сами собой стали именно нужной глубины.

– Ты умеешь готовить горох?

– Нет.

– А твоя мать умеет готовить горох?

– Я не умею.

Марта выходила в прихожую, чтобы ответить на телефонный звонок; и как раз в этом момент вернулась обратно, что-то записывая в телефонную книжку.

– Тебя вызывают в Куригануар. К семье О'Брайенов. У них умирает тёлка. Это срочно, – сказала она, записывая в записную книжку, как добраться к нужному месту.

– Ты умеешь готовить горох, мамочка?

– Поезжай же наконец. Они сказали, что в прошлый раз ты приехал слишком поздно, тогда их лошадь умерла, а жеребёнок родился хромым.

– Дурость, дурость, дурость, – сказал он.

Я так и не поняла, имел ли он в виду свою жену или семью в Куригануаре. Он выпил молока из кружки, которая стояла на туалетном столике. Пил он шумно, слышно было, как молоко низвергается у него в горло.

Марта вздохнула и закурила сигарету. Его обед, к которому он не прикоснулся, простывал на подносе.

– Ты бы лучше научилась готовить горох, мамочка, – сказал он.

Она принялась тихонько насвистывать, не обращая на него внимания, словно она шла по пыльной горной дороге и насвистывала, чтобы приободрить себя или чтобы подозвать собаку, которая погналась за кроликом по полю. Он вышел и хлопнул дверью.

– Он ушёл? – спросил Диклэн из кладовки, куда он заперся.

Его отец часто звал Диклэна с собой, но тот предпочитал сидеть дома, курить и болтать с Мартой о её карьере. Он хотел стать киноактёром.

– А мы пойдём сегодня на спектакль, Марта? – спросила Бэйба.

– И ещё как! Он может сам готовить свой дурацкий горох. Какое оскорбление! Я в последний раз ела горох, когда его мать-толстуха готовила им крапивные щи. Боже мой! – В первый раз я видела Марту в ярости.

– Тебе лучше не ходить на спектакль. Твой отец может там появиться в стельку пьяным и заблевать весь пол, – сказала мне Бэйба.

– Нет, она пойдёт, – вмешался Диклэн, – не правда ли, Марта?

Марта улыбнулась мне и сказала, что я, конечно же, пойду.

– Но если там будет мистер Джентльмен, то чур я сижу рядом с ним, – сказала Бэйба, взмахнув своими чёрными косами.

– Нет. С ним будешь сидеть не ты, а я, – улыбнувшись, сказала Марта.

У Марты тоже оказались ямочки на щеках, но не такие глубокие, как у Бэйбы, и не такие симпатичные, потому что у неё была очень белая кожа.

– Во всяком случае, у него есть подружка в Дублине. Девчонка из кордебалета, – объявила нам Бэйба и подняла юбку до коленей, как, по её мнению, делали девчонки из кордебалета.

– Врунья, врунья, – крикнул ей Диклэн и запустил в неё коробкой с горохом. Её содержимое разлетелось по всему полу, и мне пришлось опуститься на колени, чтобы собрать его. Бэйба открыла несколько стручков и съела нежные горошины. Я бросила пустые стручки в огонь. Марта пошла наверх собираться, а Диклэн отправился в гостиную поиграть на граммофоне.

– Кто тебе сказал про мистера Джентльмена? – спросила я робко.

– Да ты сама, – ответила она, нагло взглянув на меня в упор своими голубыми глазами.

– Я ничего такого не говорила. Как ты смеешь! – Меня трясло от ярости.

– Как ты смеешь спрашивать меня, как я смею, в моём собственном доме? – бросила она мне в ответ, идя мыть руки перед тем, как отправиться на спектакль. С полдороги она спросила меня, моет ли моя мама руки по-прежнему в старой фляге из-под молока, которая стоит у нас в углу кухни. И перед моим взором на секунду предстала моя мама, освещенная тусклым светом лампы, парящая свои мозоли, чтобы размягчить их, перед тем как начать срезать их бритвой.

Дедовские часы в прихожей пробили пять часов, небо потемнело. Поднялся ветер, да такой, что погнал по дорожке старую корзину. Внезапно хлынул дождь, и Бэйба сверху крикнула мне, чтобы я, ради Христа, собрала развешанное на веревке бельё. Просто дождь перешёл в дождь с градом, градины стучали по окнам, как пули, едва не разбивая их. Выскочив на улицу за бельём, я тут же промокла до нитки. Я подумала о маме и понадеялась, что она не попала под этот дождь. По дороге от нашей деревни до Тинтрима почти не было места, где бы она могла укрыться от дождя, а мама была слишком застенчива, чтобы попросить приюта в одном из тех домов, мимо которых она проходила. Через десять минут дождь прекратился, и солнце снова появилось на небе в разрыве между тучами. Вся трава в саду была усыпана лепестками яблок, а по ветке, которая упиралась в кухонное окно, стекала струйка воды. Я сложила простыни и понюхала их, потому что ничто не пахнет так приятно, как свежестираное постельное бельё. Потом я развесила их досушиваться над плитой на кухне, так как они были ещё влажноваты, после чего пошла наверх, в комнату Бэйбы.

Глава пятая

Мы выбрались в городской клуб только к семи часам. Мистер Бреннан до самого нашего выхода так и не пришёл домой, поэтому мы накрыли ему стол, и, когда Марта поднялась наверх собираться, я закрыла оставленное ему блюдо с бутербродами ещё влажной салфеткой. Мне было жалко мистера Бреннана. Он так много работал, а дома его не ценили.

Диклэн отправился вперед. Он считал ниже своего достоинства тащиться вместе с девчонками.

Солнце садилось и окрасило в цвета пожара всю западную сторону неба. Из этого закатного неба вырывались отдельные языки огня, но уже не красные, как само заходящее солнце, но тёплого, мерцающего розового цвета. Ещё выше небо принимало чистый голубой цвет, а прямо в зените тихо и спокойно проплывали большие облака. Там простиралось Небесное Царство. Я не знала ни одного человека, попавшего туда. Только несколько старых женщин, умерших в нашей деревне, но никто из них не принадлежал к моей семье.

– Моя мама самая красивая женщина в здешних местах, – сказала Бэйба.

По правде говоря, я думала так про мою маму, обладательницу округлого, бледного, завораживающего лица и серых доверчивых глаз, но я ничего не возразила ей, потому что находилась в их доме. Марта выглядела очаровательно. Заходящее солнце или, может быть, коралловое ожерелье придали её глазам загадочный оранжевый оттенок.

– Бип-бип, – голосом просигналил Хикки, проезжая мимо нас на велосипеде. Мне всегда было жалко его велосипед. Он вот-вот должен был рухнуть под его весом. Протекторы на шинах, похоже, стерлись совершенно. Он вёз банку с молоком, закреплённую на руле, и клетку с живой курицей на багажнике. Скорее всего всё это предназначалось для миссис О'Ши, владелицы гостиницы «Серая Гончая». Хикки всегда подкармливал своих друзей в отсутствие мамы. Мне думается, мама пересчитывала куриц, но Хикки мог свалить вину на лису. Лисы забирались к нам во двор среди бела дня и таскали кур и индеек.

Прямо перед нами, напоминая пятна коричневой пыли, толклись под кронами деревьев и зудели комары, и их тонкий звон стоял в моих ушах и после того, как мы миновали этот участок дороги.

– Поспешим, – сказала Марта, и я прибавила шагу.

Она хотела сидеть в первом ряду. Там сидели все значительные люди нашего общества. Жена доктора, мистер Джентльмен, девицы Коннор. Эти девицы Коннор были протестантками, но к ним относились хорошо. Как раз в этот момент они проехали мимо нас в своем автомобиле-«комби» и просигналили. Такова была их манера здороваться. Мы в ответ кивнули. На заднем сиденье их автомобиля сидели две немецкие овчарки, и я порадовалась тому, что они не предложили подвезти нас. Я всегда боялась овчарок. На калитке их дома висела табличка «Осторожно, злые собаки». Они говорили с сильным акцентом, ездили верхом и зимой принимали участие в охоте. Когда они посещали скачки, то всегда имели при себе трости с раскладными стульчиками, на которых могли сидеть. Они никогда не разговаривали со мной, но Марта получала от них приглашение на послеобеденный чай раз в год. В летний сезон.

Мы преодолели большой пролёт бетонной лестницы и вышли к портику городского клуба. В билетной кассе сидела толстая женщина, и мы могли видеть только верхнюю половину её тела. Она была одета в платье терракотового цвета с нашитыми на нём множеством блёсток. На её ресницах виднелись крошечные комочки косметики, а волосы были выкрашены в тон платью тоже в терракотовый цвет. Блёстки на её платье от постоянных движений все время играли и сверкали.

– Она вся играет, как шампанское, – сказала Бэйба, и мы с ней фыркнули. Мы продолжали хихикать, придерживая для Марты входную дверь. Она очень любила, когда для неё открывали двери.

– Дети, прекратите смеяться, – сказала она нам, как посторонняя.

Актёр с нарумяненным лицом улыбнулся нам и прошёл вперёд, чтобы показать нам наши места. Марта протянула ему три голубых билета.

Деревенские парни, сидевшие на последних рядах зала, засвистели, когда мы вошли. Они считали своим долгом торчать там и обсуждать всех входящих, а потом либо хохотали, либо свистели, если девчонка была симпатичной. Они были одеты в затрапезную одежду, но в праздничной обуви, и от них исходил сильный запах масла для волос.

– Вот же деревеньщина, – ощутив этот запах, произнесла Марта. Так она аттестовывала большинство клиентов своего мужа. Среди этих ребят был и один симпатичный парень, улыбнувшийся мне, с курчавыми тёмными волосами и румяным довольным лицом. Я знала про него только то, что он играл в команде травяного хоккея.

Мы уселись в первом ряду. Марта оказалась рядом со старшей из девиц Коннор, Бэйба рядом с Мартой, а я с краю. Мистер Джентльмен сидел неподалёку от нас, рядом с младшей из девиц Коннор, Опускаясь на своё место, я заметила его затылок и его воротничок. Мне стало приятно, что он тоже здесь.

В зале стояла почти полная темнота. Окна были закрыты занавесями из чёрной материи, пришпиленными к оконным рамам. При свете шести керосиновых ламп рампы люди едва могли разобрать номера мест. Две из ламп рампы коптили, и их стёкла были покрыты слоем сажи.

Я оглянулась, пытаясь обнаружить Хикки. Оглядев ряды кресел и не увидев его, я перевела взгляд на расположенные за креслами ряды стульев, а потом стала рассматривать людей, сидевших ещё дальше, на положенных на бочки из-под портера досках. Я увидела его на самом последнем ряду сидящим на такой доске рядом с Мэйси. На самых дешёвых местах. Они смеялись. Вся галёрка была полна смеющимися девицами. Там сидели девицы с курчавыми волосами, с блестящими чёрными волосами, волнами падающими им на плечи, девицы с влажными глазами-черничинами, ухмыляющиеся, болтающие и ждущие. Мисс Мориарти сидела двумя рядами позади нас и, узнав меня, слегка мне кивнула. Джек Холланд что-то записывал в блокноте.

Раздался звук гонга, и пыльный занавес стал медленно раздвигаться. Но на полпути он застрял. Я видела, как актёр с нарумяненным лицом изо всех сил тянул за шнур, пытаясь открыть его, и в конце концов вышел на сцену и вручную открыл занавес до конца. Зрители зааплодировали.

На сцене появились четверо девушек в светло-вишнёвого цвета блузках, в чёрных, отделанных рюшем брюках и в чёрных шляпках. Под мышкой они держали тросточки и принялись танцевать чечётку. Мне захотелось, чтобы мама увидела всё это. Возбуждённая нашими сборами и предвкушая зрелище, я около часа не думала про неё. Представление ей бы понравилось, особенно, если бы она узнала про мою стипендию.

Девушки на сцене продолжали танцевать, две справа и две слева, а потом к ним присоединился актер с банджо в руках, который стал петь грустные песни. Он все пытался заглянуть себе глазами в душу, и, когда ему удалось скосить глаза к носу, все засмеялись.

Потом настал черед двух клоунов, которые влезали в ящики и вылезали из них, а затем девушка в терракотовом платье спела «Соблазнение на кухне». Она махала зрителям, приглашая их петь вместе с ней, и в конце концов они раскачались. Это было ужасно.

А теперь, дамы и господа, объявляется короткий антракт, в течение которого мы будем продавать билеты лотереи, имеющей быть непосредственно перед представлением. Представлена же будет единственная и несравненная пьеса, утешающая сердца и вызывающая потоки слёз, «Ист Линн», – объявил мужчина с нарумяненным лицом.

У меня не было денег, но Марта купила мне четыре лотерейных билета.

– Если они выиграют, то выигрыш мой, – предупредила меня Бэйба.

Мистер Джентльмен пустил по первому ряду пачку сигарет. Марта взяла одну сигарету и, наклонившись вперёд, поблагодарила его. Бэйба и я уплетали восточные сладости.

Когда билеты были проданы, актёр спустился со сцены и стал под керосиновыми лампами рампы; он положил бумажки с номерами билетов в большую шляпу и оглядел зал, чтобы пригласить кого-нибудь вытягивать счастливые номерки. Обычно для такой работы приглашались дети, предполагалось, что они более честны, чем взрослые. Он оглядел зал, потом его взгляд остановился на нас с Бэйбой, и он выбрал нас. Мы встали с наших мест, подошли к нему и повернулись лицом к зрителям. Бэйба вытащила первый выигравший номер, а я следующий. Он громко объявлял их всем. Он повторил эти номера три раза, но обладатели счастливых билетов не появлялись. В зале стояла полнейшая тишина, все затаили дыхание. Он назвал выигравшие номера ещё раз и уже был готов попросить нас вытащить ещё пару номеров, как вдруг из задних рядов раздался голос.

– Этот билет у меня, – произнёс кто-то.

– Будьте добры выйти к сцене и показать ваш билет.

Люди любят выигрывать, но они, как правило, стесняются выйти и получить свой выигрыш, но в конце концов счастливчики протолкались сквозь стоящих людей и нерешительно двинулись по проходу. Один из них оказался альбиносом, а другой подростком. Они предъявили свои билеты, получили каждый по десять шиллингов и быстро, едва ли не бегом пустились на свои места.

– Ну а теперь, может быть, наши милые помощницы споют нам песенку? – спросил актёр, положив руки нам на плечи.

– Разумеется, – ответила Бэйба, всегда готовая продемонстрировать свой свежий и чистый голосок. Она запела:

Шла я по дорожке майским утром, Мама с дочкой встретилися мне-е…

А я только открывала рот, притворяясь, что я тоже пою. Потом вдруг она внезапно прервала пение, кивком головы велев мне продолжать; а я так и осталась стоять на виду у всех с открытым ртом, словно у меня была вывихнута челюсть. Я покраснела и бросилась на своё место, а Бэйба закончила песню. Сквозь зубы я бросила ей:

– Ведьма!

После всего этого началось представление. В зале стояла полная тишина, говорили только актёры на сцене.

Потом я услышала в конце зала какой-то шум, люди шушукались и переговаривались, словно кто-то упал в обморок. Кто-то шёл по проходу с фонариком в руках, и, когда фонарик приблизился к нам, я увидела, что его держит в руке мистер Бреннан.

– Боже мой, неужели это он из-за курицы, – сказала Бэйба матери, когда мистер Бреннан позвал Марту на выход.

Потом он перегнулся через сидящих людей, стараясь не закрывать им сцену, и что-то прошептал мистеру Джентльмену. Они оба вышли из зала. Я услышала, как за ними хлопнула дверь, и обрадовалась, что они ушли. Представление было так интересно, что я не хотела отвлекаться.

Но через какое-то время дверь зала снова открылась, и луч света от фонарика двинулся по залу. Мне почему-то пришло в голову, что на этот раз им нужна я, но я отбросила эту мысль. Однако мысль оказалась правильной. Мистер Бреннан тронул меня за плечо и прошептал:

– Кэтлин, дорогая, выйди на минутку.

Мне казалось, что мои башмаки ужасно шумят, когда я на цыпочках пробиралась по залу. Я думала, что это было из-за моего отца.

В вестибюле зала все говорили разом – Марта и наш приходский священник, мистер Джентльмен, адвокат и Хикки. Хикки стоял спиной ко мне, а Марта плакала. Со мной заговорил мистер Джентльмен.

– С твоей мамой, Кэтлин, случилась неприятность, – он говорил медленно и тщательно подбирая слова, но его голос звучал неуверенно.

– Что за неприятность? – спросила я, вглядываясь в их лица. Марта сморкалась в свой носовой платок.

– Небольшая неприятность, – снова сказал мистер Джентльмен, и приходский священник повторил его слова.

– Где она? – настойчиво спросила я.

Я хотела наконец увидеть её. Никто мне не ответил.

– Расскажите же мне всё, – сказала я.

Мой голос прерывался от волнения, и тут я поняла, что веду себя грубо со священником. Я повторила вопрос более вежливо.

– Расскажите ей, надо ей всё рассказать, – услышала я у себя за спиной слова Хикки.

Я повернулась, чтобы спросить у него, но мистер Бреннан отрицательно покачал головой, а Хикки покраснел так, что это было видно даже под серым слоем его двухдневной щетины.

– Отведите меня к маме, – взмолилась я и бросилась бежать к двери и дальше, по бетонным ступеням.

На последней ступени кто-то поймал меня за пояс моей куртки.

– Мы не можем сделать это сейчас, не сейчас, Кэтлин, – сказал мистер Джентльмен, и я подумала, что это очень жестоко с их стороны, но не могла понять, почему.

– Почему? Почему? Я хочу видеть её, – кричала я, пытаясь вырваться из его рук.

Я чувствовала в себе столько сил, что была готова пробежать все пять миль, отделяющие меня от Тинтрима.

– Ради Бога, да расскажите же вы девочке всё, – сказал Хикки.

– Замолчи, Хикки, – бросил ему мистер Бреннан и подвел меня к краю тротуара, где стояло несколько автомобилей.

Около них собрались люди, все что-то тихо говорили и обсуждали между собой. Марта помогла мне сесть на заднее сиденье их машины, но, перед тем как она закрыла за мной дверь, я услышала, как один из говоривших на улице сказал:

– После него остались пятеро детей.

– После кого остались пятеро детей? – спросила я у Марты, схватив её за руку. Я всхлипывала, звала её по имени и умоляла её сказать мне правду.

– Это Том О'Брайен, Кэтлин. Он утонул. Вместе со своей лодкой и ещё, ещё… – она бы скорее онемела, чем сказала бы мне всё, но я поняла по выражению её лица.

– И мама? – спросила я.

Она кивнула головой и обняла меня за плечи. И тут же мистер Бреннан сел на переднее сиденье и включил мотор автомобиля.

– Она уже знает, – сказала ему Марта между всхлипываний, и после этого я уже ничего больше не слышала, потому что никто ничего не может слышать, когда всё его тело кричит от боли утраты. Утрата. Утрата. И я всё ещё не могла поверить, что моя мама умерла; и в то же время я понимала, что это правда, потому что во мне жило ощущение гибельного конца, а каждая клеточка моего тела онемела.

– Мы едем к маме? – спросила я.

– Чуть погодя, Кэтлин, нам надо кое-что сначала сделать, – сказали они мне, помогая выйти из машины и войти в гостиницу «Серая Гончая».

Миссис О'Ши поцеловала меня и усадила в одно из больших кожаных кресел с пологой спинкой, Комната была полна народу. Ко мне подошёл Хикки и сел на ручку моего кресла. Он опустился прямо на белую вязаную салфетку, но никто не обратил внимания.

– Но ведь она не умерла, – моляще обратилась я к нему.

– Они пропали около пяти часов. Они вышли из магазина Туохи без четверти пять. Бедняга Том О'Брайен нес два пакета разных припасов, – сказал Хикки.

Если уж Хикки говорит, то это точно правда. Мои ноги онемели, а внутри всё оборвалось. Мистер Бреннан дал мне выпить ложечку бренди, а потом заставил принять две белые таблетки и запить их чашкой чая.

– Она не может поверить в случившееся, – услышала я слова одной из девиц Коннор, и как раз в это время вбежала Бэйба и бросилась целовать меня.

– Прости меня за эту дурацкую песню, – сказала она.

– Отведите девочку домой, – сказал Джек Холланд, и, услышав его слова, я рванулась из кресла, крича, что я хочу к моей маме.

Миссис О'Ши перекрестилась, а кто-то снова усадил меня в кресло.

– Кэтлин, мы ждём каких-нибудь известий из казарм, – сказал мистер Джентльмен.

Он был единственным человеком, который мог успокоить меня.

– Я не хочу домой. И никогда не захочу, – сказала я ему.

– Ты можешь не идти домой, Кэтлин, – ответил он, и на какое-то мгновение мне показалось, что он хочет сказать:

– Приходи жить к нам.

Но он этого не сказал. Он подошёл туда, где стояла Марта, и стал что-то говорить ей. Потом они поманили к себе мистера Бреннана, он пересёк комнату и подошёл к ним.

– А где он, Хикки? Я не хочу его видеть, – я имела в виду моего отца.

– Ты его и не увидишь. Он в больнице в Гальвее. Потерял сознание, когда ему сообщили. Он как раз распевал песни в пивной Портумны, когда полицейский рассказал ему.

– Я никогда не вернусь домой, – сказала я Хикки. Его глаза чуть не вылезли из орбит. Он не привык к виски. Кто-то буквально всунул ему в руку стакан. Все в комнате пили, чтобы забыться. Даже Джек Холланд взял стакан портвейна. В комнате было страшно накурено, и мне хотелось выйти из неё, выйти и найти маму, хотя бы её мёртвое тело. Всё окружающее предстало каким-то нереальным, голова начала кружиться. Пепельницы были переполнены окурками, воздух в комнате очень горячий и дым плавал в нём слоями. Мистер Бреннан подошёл поговорить со мной. За толстыми стёклами его очков текли слёзы. Он сказал, что моя мама была леди, настоящая леди, и что все соседи любили её.

– Я хочу видеть её, – просительно сказала я ему. Я больше не рвалась к ней. Все мои силы куда-то исчезли.

– Мы ждём, Кэтлин. Нам должны сообщить из казарм. Я сейчас собираюсь пойти туда и выяснить, что нового. Они ищут в реке, – ответил он мне и беспомощно развёл руками, словно говоря, что никто из нас больше не в силах что-то сделать.

– А пока побудь с нами, – сказал он, убирая с моего лба несколько упавших на глаза прядей волос и заботливо отводя их назад.

– Благодарю вас, – сказала я, и он направился в казармы, которые располагались в сотне метров по дороге от гостиницы. За ним последовал мистер Джентльмен.

– Эта чёртова лодка была дырявой. Я всегда это говорил, – сказал Хикки, начиная сердиться из-за того, что его никто не слушает.

– Ты можешь выйти отсюда, Кэтлин? Мне надо поговорить с тобой, – сказал Джек Холланд, подошедший сзади к спинке моего кресла.

Я медленно встала и, хотя я не могла помнить этого, направилась через всю комнату к белой двери. Большая часть белой краски была содрана с неё. Он открыл дверь и придерживал её, пока я проходила в залу. Он подвёл меня к дальней стене, где в подсвечнике мерцала одинокая свеча. Его лицо было в тени. Он прошептал мне:

– Помоги мне, ради Бога, я не могу сделать это.

– Что сделать, Джек? – спросила я.

Мне было всё равно. Я боялась, что мне станет плохо или я задохнусь. Видно, так на меня подействовали пилюли и бренди.

– Дай ей деньги. Боже, я не могу пошевельнуть рукой. У старушки есть всё. – Старушкой была его мать. Она сидела у огня в кресле с высокой спинкой, и Джеку приходилось кормить её с ложечки, потому что её руки были искалечены ревматизмом.

– Боже мой, да для твоей мамы я всё сделаю, ты же знаешь, – и я сказала, что обязательно сделаю.

Наверху в спальне завыли две серые гончие. В их вое слышалась смертная тоска. Внезапно мне стало ясно, что мне придётся примириться с тем, что мама умерла. Я зарыдала, как не рыдала никогда в жизни. Джек рыдал вместе со мной и вытирал нос рукавом своей куртки.

Потом дверь залы открылась, и вошёл мистер Бреннан.

– Ничего нового, Кэтлин, ничего, милая. Иди-ка ты спать, – сказал он и велел Марте и Бэйбе собираться.

– Попозже сходим ещё раз, – сказал он мистеру Джентльмену.

Стояла ясная звёздная ночь, когда мы шли по дороге к автомобилю. Через несколько минут мы уже были дома, мистер Бреннан напоил меня горячим виски и велел мне принять жёлтую капсулу. Марта помогла мне снять одежду, и, когда я опустилась на колени, чтобы помолиться, я сказала:

– О Боже, сделай так, чтобы мама была жива.

Я произнесла эту фразу много раз, зная, что это совершенно бесполезно.

Я спала вместе с Бэйбой в одной из её ночных рубашек. Её постель была мягче, чем у меня дома. Когда я повернулась на левый бок, она повернулась тоже. Она обняла меня за талию и взяла меня за руку.

– Ты моя лучшая подруга, – произнесла она в темноте. И через минуту прошептала:

– Ты спишь?

– Нет.

– А ты боишься?

– Чего?

– Что она появится?

И как только она это сказала, меня стало трясти от страха. Что же такое смерть, если мы не можем перенести появления умершего человека? Я хотела бы больше всего в жизни, чтобы мама вернулась, но если бы сейчас открылась дверь и она вошла в комнату, я бы стала звать на помощь Марту и мистера Бреннана. Мы услышали внизу какой-то шум, а потом тяжёлый стук, и тут же закрылись с головой одеялами, а Бэйба ещё сказала, что это стучится смерть.

– Позови Диклэна, – сказала я, дрожа от ужаса под одеялом и простынями.

– Нет, сама иди за ним.

Но никто из нас не нашёл в себе смелости открыть дверь и выйти на площадку перед ней. Там нас мог поджидать дух моей матери, стоя у ступеней лестницы в белой ночной рубашке.

Но снотворное подействовало, и, когда я проснулась, простыня была вся влажная от пота. Молли уже поджидала моё пробуждение, приготовив чашку чая и тосты. Она помогла мне сесть в постели и набросила на меня мою вязаную кофту, сняв её со спинки стула. Молли была только на два года старше меня, но сейчас она ухаживала за мной так, словно была моей матерью.

– Уж не заболела ли ты, милая? – спросила она.

Я ответила, что мне жарко, и она пошла за мистером Бреннаном.

– Сэр, будьте добры зайти сюда на минуту. Мне кажется, что у неё жар.

Он вошёл в комнату, положил мне на лоб руку и велел Молли позвонить врачу.

Потом они весь день поили меня лекарствами, а Марта сидела со мной в комнате, занималась маникюром и красила ногти лаком. Целый день шёл дождь, я ничего не видела в окне, потому что всё затянуло туманом, но Марта сказала, что на дворе ужасная погода. После обеда несколько раз звонил телефон, но Марта отвечала на звонки только: «Да, я ей скажу», или «Очень плохо», да ещё «Да, я так думаю», а потом она рассказала мне, что полицейские прочесали всё большое озеро Шеннон, но не смогли найти тела. Она, правда, не сказала, что они прекратили поиски, но я чувствовала, что это так, и знала, что у моей мамы никогда не будет могилы, на которую я смогла бы принести цветы. Итак, она была более мертва, чем кто бы то ни было из тех, о ком мне приходилось слышать. Я снова зарыдала, и Марта дала мне глоток вина из своего бокала и велела лечь на спину, пока она будет читать мне рассказ из журнала. Рассказ был очень печальным, и я снова заплакала. Таким был последний день моего детства.

Глава шестая

То лето прошло для меня очень быстро. Я жила в семье Бэйбы и ходила к себе домой только днём и только для того, чтобы приготовить обед и вымыться. Несколько дней я только убирала постели. Хикки перебрался жить наверх после смерти мамы (мы всегда между собой говорили, что она умерла, а не утонула), и комнаты стояли в полном беспорядке. Мне было очень грустно ощущать запах пыли, старых носков, да и вообще затхлости из-за того, что окна с тех пор никогда не открывались.

Мужчины почти все дни проводили в поле, скашивая пшеницу и связывая её в снопы, а я приходила к ним в четыре часа дня с чаем. Мой отец тем летом ел очень мало, а каждый раз, когда он пил чай, принимал две таблетки аспирина. Он почти не разговаривал, а его веки чаще всего были красные и набухшие. Когда они возвращались домой, Хикки доил коров, а отец выпивал ещё чашку чаю, снимал на кухне ботинки и шёл спать. Я думаю, что он плакал, лёжа в кровати, потому что было ещё очень светло, чтобы спать, да и Хикки очень громко гремел внизу молочными флягами, и никому бы не удалось уснуть в таком шуме.

Однажды я возилась наверху, разбирая мамин гардероб и укладывая её хорошие вещи в коробку, чтобы отправить их её сестре, когда наверх поднялся отец. С тех пор как он вышел из больницы, я разговаривала с ним не очень часто. Я предпочитала молчать.

– Есть кое-что, о чём ты должна знать, – сказал он.

Он только что вернулся из деревни и теперь развязывал узел галстука. На одну ужасную секунду мне показалось, что он пьян, потому что его волосы были растрёпаны.

– Наша ферма уплывает от нас, – просто произнёс он.

– Уплывает куда? – спросила я.

Он сбил шляпу себе на затылок и стал чесать лоб. Он колебался.

– У нас были долги, потом то да сё, и долг очень вырос. Мне не повезло с лошадьми.

– И кто её покупает? – Я вспомнила предупреждение Джека Холланда о какой-то опасности, нависшей над нашей фермой.

– Что ты говоришь? – переспросил отец.

Он вполне хорошо расслышал мой вопрос, просто не хотел отвечать на него. Теперь он сощурил глаза, думая, что это придаст ему вид коварный вид. Я повторила вопрос. В трезвом виде я его не боялась.

– Банк практически уже заграбастал его, – сказал он наконец.

– И кто будет управлять им? – Я не могла представить себе, что кто-то, кроме Хикки, будет пахать землю, доить коров и подрезать живую изгородь летними вечерами.

– Скорее всего её купит Джек Холланд.

– Джек Холланд! – Я была потрясена. Вот негодяй. Он сможет купить её практически за бесценок. Вот чего стоит весь этот его трёп о королях и королевах, его обещание купить мне новую перьевую авторучку к моему переезду в монастырскую школу. И подумать только, он заказал прочитать по маме семь месс. Даже перевёл специально для этого деньги в Дублин, на особый церковный счёт.

– А что будет с тобой? – спросила я.

Мне вдруг пришло в голову, что он может последовать за мной в город, где была монастырская школа.

– Да я устроюсь. У меня остался ещё принадлежащий только мне участок земли, а жить я смогу в сторожке привратника.

Он произнёс это так важно, что посторонний человек мог подумать – ему пришлось приложить массу усилий, чтобы оставить за собой старую, давным-давно нежилую сторожку, стоявшую за клумбой с рододендронами. Воздух в ней пропитался влагой, а дверь и два маленьких окошка заросли шиповником.

– А Хикки?

– Боюсь, ему придётся уйти. Для него больше нет работы.

Это был конец всему. Хикки работал у нас уже лет двадцать, он появился у нас ещё до моего рождения. Он был слишком толст, чтобы переезжать куда-то, и я сказала об этом отцу. Но он только отрицательно покачал головой. Он не любил Хикки и стыдился всего происшедшего.

– Чем ты занимаешься? – спросил он меня, глядя вниз на стопки одежды, лежавшие на полу.

– Бедная мама, бедное созданье, – пробормотал он, подошёл к окну и заплакал.

Мне не хотелось никакой сцены отчаяния, поэтому я произнесла, словно не видя его слёз:

– Для школы мне нужны форма, ботинки и шесть пар чёрных носков.

– И сколько всё это может стоить? – спросил он, повернувшись.

По его щекам катились слёзы, и он слегка всхлипывал.

– Даже не знаю. Фунтов десять или пятнадцать, может быть.

Он достал из кармана пачку денег и дал мне три пятифунтовые бумажки. Должно быть, он получил какую-то сумму в банке.

– Я никогда ни в чём не отказывал ни тебе, ни твоей матери. Или это не так?

– Это правда.

– Тебе достаточно было только сказать, и ты тут же всё получала.

Я сказала, что это правда, и тут же спустилась вниз, чтобы поджарить ему ломтик бекона и заварить чай. Когда всё было готово, я позвала его, и он спустился вниз одетый в домашний костюм. Я поняла, что он больше не собирается выходить сегодня из дома, и на этот раз переборол искушение выпить.

– Ты будешь писать мне, когда уедешь отсюда? – спросил он, обмакивая в чай печенье.

Зубов у него почти не осталось, и поэтому он мог есть печенье только размоченным.

– Буду, – ответила я, стоя спиной к кухонной плите.

– Не забывай своего бедолагу-отца, – сказал он. Он протянул руку, приглашая меня присесть к нему на колени, но я сделала вид, что не понимаю его намерений, и вышла во двор, чтобы позвать к чаю Хикки. Когда я и Хикки вошли в дом, он поднялся наверх, а я разогрела холодную капусту с беконом, и она получилась очень вкусной. Мы съели её с горчицей. Хикки был большим любителем горчицы и сам её делал. В пяти из шести наших подставках для яиц настаивалась горчица. Каждый день он замешивал новую порцию в чистой подставке.

Сегодня вечером у Бэйбы должны были собраться гости по поводу дня её рождения, и я попросила у Хикки бутылку сливок, из которых она хотела сделать заварной крем. Он снял сливки с двух фляг молока и нацедил их в бидон. Было видно, что это ему не по душе. На следующий день в приёмном пункте у нашего молока окажется очень низкий процент жирности.

– До свидания, Хикки.

– До свидания, милая.

Когда я отправилась через поле, за мной увязался Бычий Глаз. Полевая тропинка была самым коротким путём к дому Бэйбы. Проходя краем пшеничного поля, я на минуту остановилась, оглядываясь. Пшеница стояла высокая, налитая и отливала золотом, там и сям галки клевали осыпавшиеся зёрна. Солнце опускалось к горизонту. Всё поле было залито его лучами, и колосья медленно колыхались под лёгким ветерком. На минуту я присела на край кювета. Мне вспомнился день, когда Хикки вспахивал это поле, а мы с мамой принесли ему чай и несколько толстых ломтей хлеба с маслом. Какое-то время спустя из буро-коричневой почвы выглянули зелёные всходы, и тут же на них слетелись галки. По этому случаю мама пожертвовала на пугало одну из своих старых шляп. Мне вспомнилось, как она шла по полю с этой шляпой на голове. Это яркое и неожиданное воспоминание так резануло мне душу, что я заплакала. Бычий Глаз уселся на землю и не отрывал от меня взгляда, пока я не успокоилась. Потом, когда я поднялась и снова двинулась в путь, он пробежал рядом со мной ещё несколько метров и остановился. Он был предан отцу, поэтому и повернул домой.

Во дворе дома Бэйбы, у калитки, стояло пять велосипедов, а шторы в гостиной были задёрнуты. Играла радиола, из гостиной доносились смех и голоса. Я знала, что она не услышит меня, если я постучу в дверь, поэтому обошла угол дома и постучала в окно. Это было высокое окно с переплётами, открывавшееся наружу. Из него выглянула Бэйба. Она ужасно накурилась, на ней было надето новое голубое платье с пышными рукавами.

– Боже, а я уж было испугалась, что кто-то притащился к моему предку, – неожиданно для меня произнесла она.

В течение нескольких недель после маминой смерти она была предупредительна и заботлива со мной, но, как только поблизости появлялись другие девицы, тут же забывала обо мне. Сквозь окно я видела, как Диклэн танцевал, обняв Герти Туохи. Её тёмные локоны спускались ей на плечи, напоминая толстые сардельки. На голове у Диклэна красовался бумажный колпак, сдвинутый на бок; заметив меня, он кивнул головой.

– Боже, мы отлично веселимся. Я так рада, что тебя здесь не было. Валяй себе домой и вари кашу, – бросила мне Бэйба.

Я решила, что она так шутит, поэтому спокойно произнесла:

– Я принесла сливки.

– Давай сюда, – сказала она, протягивая руку.

На её руке красовался серебряный браслет Марты. Сама рука была уже округлой и покрыта лёгким золотистым пушком.

– Мотай отсюда, дрянь, – бросила она мне, захлопнула окно и задёрнула большую шёлковую портьеру.

Но я не пошла домой, а вошла в дом с чёрного хода, так как знала, что Марта с мужем отправились в Лимерик смотреть фильм «По ком звонит колокол», а Бэйба хотела, чтобы я сегодня вечером помогла Молли делать бутерброды и заваривать чай. Домой я отправилась только через час.

Хикки ногтем выцарапывал на курятнике своё имя. Отец уже всё сказал ему, поэтому он хотел оставить после себя какой-нибудь след, чтобы его вспоминали.

– Куда ты теперь подашься, Хикки?

– В Англию. Снимусь сразу же, как только ты уедешь. – Хотя он постарался произнести эти слова бодро, чувствовалось, что ему несладко.

– Ты будешь скучать?

– Скучать по чему? Вовсе нет. Я буду зарабатывать двадцать фунтов в неделю, да ещё в Бирмингеме что-нибудь подзаработаю.

Но ему было всё равно тоскливо.

– Почему ты вернулась? – спросил он.

Я рассказала.

– Да она просто стервоза какая-то, – пробурчал он, и мне это почему-то было приятно.

Он сказал мне, что подстрижёт живую изгородь, и это, слава Богу, будет в последний раз. Он быстро работал садовыми ножницами, а я собирала обрезанные ветви в тачку. Ветви он срезал очень близко к стволу, и подрезанная изгородь выглядела голо и неуютно. Ветер теперь продувал её насквозь. На одном конце, где изгородь была особенно густой, он подстриг её в виде кресла; я села в это кресло, чтобы испытать, выдержит оно меня или нет. Кресло выдержало. Потом мы отвезли обрезки, свалили их в старый подвал и закрыли его. Бычий Глаз уже улёгся спать в своей конуре из торфа. Было как-то непривычно, что отец и Бычий Глаз уже отправились спать в такой чудесный вечер. Жалюзи в комнате отца были опущены, поэтому я не заглянула к нему, хотя и знала, что он не отказался бы от чашки чая. Но я не могла заставить себя зайти к нему в комнату, когда он лежал в кровати. Каждый раз у меня перед глазами вставало лицо мамы, лежащей рядом с ним на подушке. Она всегда выглядела затравленной и испуганной, словно с ней должно было случиться что-то ужасное. Она предпочитала при любом удобном случае спать со мной, а в его комнату поднималась только тогда, когда не могла отвергнуть его домогательств. В кровати он всегда спал без пижамы, и мне было стыдно даже подумать об этом.

Старый белый улей всё ещё стоял в углу огорода. Две ножки у него отсутствовали, и он наклонился па один бок.

– А что ты будешь делать с ульем? – спросила я Хикки.

Несколько лет тому назад он решил завести пчёл. Почему-то ему казалось, что ему удастся разбогатеть, продавая местным жителям мёд; по вечерам, после работы, он собственноручно соорудил улей. Потом раздобыл где-то в горах пчелиную семью, выращенную, чтобы собирать вересковый мёд, и уже подсчитывал будущие доходы. Но, как и все прочие, эта его новая затея лопнула. Пчёлы искусали его, он рычал и орал от боли, прыгая по огороду, и маме пришлось делать ему компрессы. По той или иной причине мёда мы так и не дождались, а Хикки еле избавился от пчёл, выкурив их.

– Так что ты будешь делать с ним? – переспросила я.

– Оставлю так, пускай гниёт, – ответил он.

Голос его звучал устало, и мне показалось, что он вздохнул, потому что знал, в какой ситуации мы все оказались. Ферма и земля отошли банку, мама умерла, флаг над домом болтался весь белый от голубиного помёта, а клумба перед домом заросла полынью и чертополохом.

– Я провожу тебя, – сказал Хикки, и мы побрели с ним в сумерках по полю.

Похолодало. Под деревьями лежали коровы, провожая нас взглядами широко открытых глаз. Вдалеке лаяли собаки. Было так тихо, что ни одна травинка не шевелилась, в неподвижном воздухе перед нами промелькнули две летучие мыши.

– Смотри, не задирай носа, когда пойдёшь в эту свою школу, – сказал Хикки.

– Я боюсь Бэйбы, она так унижает меня, Хикки.

– Она вполне заслуживает хорошего пинка в зад. Я смогу припугнуть её.

Но он не сказал мне, чем бы он мог её припугнуть.

– Я пришлю тебе что-нибудь из Англии, – сказал он, чтобы отвлечь меня от грустных мыслей.

Он проводил меня до калитки Бэйбы и направился дальше, к гостинице «Серая Гончая», чтобы пропустить там пару рюмок. Официально бар уже не должен был работать, но он любил выпить в подсобке.

Наверху в комнате Бэйбы я достала спрятанные в свитере три пятифунтовые бумажки. Они были тёплые, и я перепрятала их под подушку. Я решила на следующий день отправиться в Лимерик и купить там школьную форму. Когда в комнату вошла Бэйба, она попыталась разбудить меня. Она дёргала меня за ресницы и щекотала мне лицо мокрыми стеблями львиного зева. Я набрала львиный зев на клумбе у моего дома и поставила его в вазу рядом с кроватью.

Если бы я проснулась, она могла бы выпытать у меня, что я собираюсь в Лимерик, увязалась бы со мной и испортила бы мне целый день.

– Диклэн, – позвала она из ванной своего брата.

– Глянь-ка, она во сне похожа на поросёнка, – сказала она и откинула моё одеяло, так что его взору предстало всё моё тело.

Когда она так сделала, мне стало холодно, и я поджала ноги под подол ночной сорочки.

– И сопит, совсем как свинья, – добавила Бэйба, а я уже была готова вскочить и обозвать её вруньей.

Но тут они начали драться, Диклэн сбил её с ног, и она, лёжа на полу, принялась звать Молли.

– Только повтори это ещё раз. Только повтори, – твердил Диклэн, занеся над ней один из моих башмаков.

Я наблюдала за всем этим сквозь чуть-чуть приоткрытые веки. Этим вечером Диклэн стал мне другом.

Вернувшись из ванной, Бэйба продолжала твердить:

– Она приходит. Она появляется. Она возвращается, чтобы сказать тебе – отдай мне все её украшения.

Но, несмотря на все её старания, я не шевелилась и не открывала глаз.

Сквозь окно ярко светила луна и обрисовывала серебряную дорожку на покрытом ковром полу. Спалось мне плохо, и, когда прадедовские часы пробили семь утра, я встала с кровати и, взяв одежду в охапку, прошла в ванную комнату. Но я забыла под подушкой свои деньги и вернулась, чтобы забрать их. Тёмные волосы Бэйбы резко выделялись на подушке, а когда я выходила из комнаты, она слегка зашевелилась в постели.

– Кэт, Кэт, – позвала она меня в полусне, но я не ответила.

Она, наверное, потом снова заснула, а я спустилась в кухню и оделась рядом с плитой. Впереди у меня был весь день, и он принадлежал мне одной.

Глава седьмая

Я стояла рядом с калиткой, поджидая автобус, когда мимо меня проехал автомобиль с мистером Джентльменом за рулём и стал подниматься на пригорок. Он остановился рядом с гаражом на вершине холма, заправился, а потом развернулся и поехал назад.

– Ты куда-то собралась, Кэтлин? – спросил меня мистер Джентльмен, притормозив около меня и выглянув в окно. Я сказала, что хочу съездить в Лимерик, и он предложил подвезти меня. Когда я садилась на кожаное чёрное сиденье рядом с ним, у меня замерло сердце. Потом я услышала его голос, а ещё секунду спустя наши взгляды встретились. У него были очень усталые и печальные глаза. Он курил тонкие сигары и выбрасывал окурки в окно.

– Но ведь у них, наверное, ужасный вкус? – спросила я, чтобы только не молчать.

– Попробуй сама, – сказал он, вынул изо рта сигару и протянул мне.

Думая о форме его рта и о вкусе его губ, ещё хранящихся на сигаре, я сделала короткую, неловкую затяжку. И сразу же закашлялась. Я сказала мистеру Джентльмену, что это более чем ужасно, а он только усмехнулся. Машину он вёл очень быстро.

Мы притормозили у тротуара неподалёку от центра Лимерика, я поблагодарила его и вышла из машины. Он в это время закрывал и запирал дверцы. Мне страшно не хотелось расставаться с ним. Я чувствовала в нём что-то такое, что заставляло меня тянуться к нему. Он окликнул меня:

– Может быть, пообедаем вместе, Кэтлин?

Я рассчитывала перехватить в городе чашку чаю со сдобными булочками, но не стала говорить ему об этом.

– Ну так как, встретимся попозже?

Я сказала, что с удовольствием встречусь. Его взгляд остался по-прежнему печален, но в моей душе всё пело от восторга.

– Но ты не забудешь об этом, не правда ли?

– Ни в коем случае, мистер Джентльмен, я не забуду. И я отправилась по магазинам.

Прежде всего я зашла в самый большой универмаг на главной улице. Мама всегда делала здесь основные покупки. Я спросила у уборщицы, которая тёрла пол, стоя на коленях, где я могу купить форменное гимназическое платье.

– На четвёртом этаже, милая, Ты можешь подняться на лифте.

Когда она улыбнулась мне, стало заметно, что у неё недостаёт зубов. Я протянула ей шиллинг. На автобусном билете я сэкономила три шиллинга и могла позволить себе быть щедрой.

Я вошла в кабину лифта. Им управлял подросток в курточке, застёгнутой на все пуговицы.

– Я хочу купить гимназическую форму, – сказала я.

Он не обратил на мои слова никакого внимания.

Я уселась на стул в углу кабины, потому что это была моя первая в жизни поездка на лифте, и у меня уже заранее кружилась голова. Кабина, постукивая, миновала три этажа, затем остановилась, и лифтёр открыл мне дверь. Отдел гимназической формы оказался как раз напротив лифта, я подошла к нему.

Купив форму, я взвесилась на напольных весах в туалетной комнате и обнаружила, что мне не хватает семи фунтов до моего нормального веса. Рядом с весами была укреплена табличка, на которой указывались значения нормального веса в зависимости от роста.

Вниз я спускалась по лестнице. Коврик, покрывавший её, кое-где протёрся, но мягко пружинил под ногами. В цокольном этаже я купила всем подарки. Шарф для отца, перочинный нож для Хикки, флакончик духов в виде лодочки для Бэйбы и розовый лак для ногтей для Марты. Потом я вышла на улицу и загляделась на витрину ювелирного магазина. Там было выставлено множество часов, которые мне очень понравились. На углу я зашла в большую церковь, чтобы исполнились три моих желания. Нам говорили, что если помолиться в новой для тебя церкви, то три твоих желания обязательно исполнятся. Святая вода была здесь не в купели, как в нашей церкви, но капала с узкой каменной полоски; я омочила в ней пальцы и перекрестилась. Я попросила у Бога, чтобы мама вознеслась на небеса, чтобы мой отец больше не пил и чтобы мистер Джентльмен не забыл встретиться со мной в час дня.

К гостинице я пришла за полчаса до назначенного срока, чтобы не заставлять его ждать меня, но побоялась войти в вестибюль – швейцар мог посчитать, что у меня нет права болтаться там.

За это время мистер Джентльмен успел подстричься в парикмахерской, и, когда он спускался по ступеням лестницы, его лицо показалось мне более тонким, у него стали видны верхушки ушей. До этого они скрывались под начёсом красивых седоватых волос. Он улыбнулся мне. Сердце моё снова затрепетало, и я с трудом смогла что-то пролепетать.

– Ты знаешь, мужчины предпочитают целоваться с молодыми девушками, которые не красят губы, – заметил он.

Он имел в виду две тонкие полоски розовой помады, которой я слегка подвела губы. Тюбик этой помады я купила в магазине Вулворта и прямо перед зеркалом у прилавка, увеличившим все поры моей кожи, подкрасила губы.

– Я и не думала целоваться. Я никогда ещё никого не целовала, – ответила я.

– Неужели никогда? – поддразнил он меня. Я поняла это по тому, как он улыбнулся.

– Нет. Никого. Только Хикки.

– И больше никого?

Я покачала головой, а он взял меня под руку и ввёл в ресторан гостиницы. Руки мои показались мне ужасно тонкими и белыми, и я застеснялась их.

В первый раз в жизни я вошла в ресторан, пусть даже и гостиничный. Я решила про себя, что попрошу заказать себе только самые дешёвые блюда из меню.

– Я буду есть тушёную баранину с луком, – сказала я.

– Нет, ты не будешь её есть, – сурово ответил он. Он держался со мной строго, но это была напускная строгость. Он заказал официанту для нас обоих жареных цыплят. Другой официант принёс высокую, с длинным горлышком бутылку вина. На столе между нами стояла ваза с цветами, но они не пахли.

Он налил немного вина в свой бокал, попробовал его и улыбнулся. Потом наполнил мой бокал. В день конфирмации я дала зарок воздержания от спиртных напитков, но я не решилась сказать ему об этом. Он всё время улыбался мне. И хотя улыбка его была очень печальной, она мне нравилась.

– Расскажи мне, как ты провела день.

– Купила школьную форму, а потом бродила по улицам. Вот и всё.

Вино было горьковатым. Я бы предпочла ему лимонад. После обеда я попросила мороженого, а мистер Джентльмен заказал себе белый сыр с зелёными прожилками плесени в нём. Он пах, совсем как носки Хикки, но не новые носки, которые я для него купила, а те старые, которые он хранил под своим матрацем.

– Всё было чудесно, – сказала я, отставляя свою тарелку на край стола, где официанту было бы её удобнее взять.

– Точно, – согласился он.

Я не понимала, был ли мистер Джентльмен чересчур застенчивым, или ему просто не хотелось говорить. Во всяком случае, застольной беседы у нас не получилось.

– Надо нам будет как-нибудь ещё пообедать вместе, – сказал он.

– Я уезжаю на следующей неделе, – ответила я.

– Уезжаешь в Америку? Паршиво, мы тогда никогда больше не увидимся.

Мне показалось, он думал, что это звучит забавно. Он выпил ещё вина; его глаза были очень большими и очень, очень печальными. Мы смотрели друг другу в глаза, пока я смогла это выдержать.

– Так ты говоришь, тебя ещё никто не целовал? – снова спросил он меня.

Он пристально рассматривал меня, но мне не было стыдно под его взглядом. Его взор то устремлялся мне прямо в глаза, то скользил по моему лицу и останавливался на моей шее. Моя шея. Она была снежно-белой, и её хорошо подчеркивало надетое на мне шёлковое платье с небольшим декольте. Платье было нежно-голубого цвета, по ткани были разбросаны узоры в виде то ли лепестков яблонь, то ли падающих снежинок. Во всяком случае, смотрелось оно на мне неплохо, особенно вместе с юбкой, украшенной множеством мелких блёсток, сверкавших во время ходьбы.

– Когда мы в следующий раз будем обедать, не крась губы, – попросил он. – Мне ты больше нравишься без косметики.

Кофе горчил. Я положила в него четыре кусочка сахара. Мы вышли из ресторана и пошли в кино. Перед сеансом он купил мне коробку шоколадных конфет, перевязанную ленточкой.

В кино я немного поплакала, потому что фильм оказался довольно грустным – история парня, оставившего свою девушку, так как ему надо было идти на войну. Он усмехнулся, увидев мои слёзы, и шёпотом предложил уйти из зала. Пробираясь передо мной по тёмному проходу, он взял меня за руку, а в вестибюле вытер мне слёзы и велел улыбнуться.

Когда мы возвращались домой, солнце ещё не село. Но дальние холмы уже заволокла синеватая дымка, а деревья у подножия холмов тонули в сиреневом тумане. Крестьяне собирали на лугах сено, а ребята валялись на только что поставленных копнах, грызли яблоки и швыряли друг в друга огрызки. Запах свежего сена, пряный и кружащий голову, заполнил машину.

Женщина в высоких сапогах вела домой коров на вечернюю дойку. Мы притормозили, чтобы дать ей перейти дорогу; и в этот момент я поймала брошенный им на меня взгляд. Мы улыбнулись друг другу, он снял одну руку с рулевого колеса и опустил её на складку моего голубого платья. Там её уже поджидала моя рука. Наши пальцы переплелись, всю оставшуюся дорогу мы так и ехали, отрываясь друг от друга только на крутых поворотах. Его рука, узкая и тонкая, была очень нежной. Волосы на ней не росли.

– Ты самая чудесная девушка, которую я когда-либо встречал, – произнёс он.

Больше он ничего не сказал, да и это было произнесено шёпотом. Много времени спустя, лёжа в кровати монастырской школы, я пыталась вспомнить, на самом деле он это сказал или же я всё это вообразила.

Когда я выходила из машины, он погладил меня по руке. Я поблагодарила его за чудесный день и взяла свои покупки с заднего сиденья. Он вздохнул, как будто хотел ещё что-то сказать, но тут к автомобилю подошла Бэйба, и он отстранился от меня.

Моя душа ликовала, очарованная тем, что до сих пор мне не приходилось испытывать. Это был самый счастливый день во всей моей жизни.

– До свидания, мистер Джентльмен, – попрощалась с ним я через окно машины.

В его улыбке было какое-то странное выражение, как будто он хотел сказать мне: «Не уходи». Но он не сказал этого, мой новый бог с лицом, словно вырезанным из белого мрамора, и глазами, заставлявшими меня жалеть каждую женщину, которая в них не смотрела.

– О чём это ты грезишь? – спросила Бэйба, а я, не ответив ей, вошла в дом.

– Я купила тебе подарок, – сказала я, но в моём сознании продолжало звучать: «Ты самая чудесная девушка, которую я когда-либо встречал». Это было подобно обладанию драгоценным камнем, и мне достаточно было только мысленно произнести эти слова, чтобы ощутить его, голубой, драгоценный, очаровательный… моя бессмертная, бессмертная песня.

Глава восьмая

Последний взгляд на свой родной дом я бросила сквозь струю дождя. Мы проехали рядом с калиткой, ведущей к нему, в автомобиле мистера Бреннана, а по полю перед домом гарцевала одинокая белая лошадь.

– До свидания, дом, – сказала я, протирая запотевшее автомобильное стекло, чтобы в последний раз взглянуть на поржавевшую металлическую калитку и аллею склонившихся под дождём деревьев.

Мой носовой платок промок от слёз. Я проплакала всё утро. Плакала, прощаясь с Хикки, с Молли, с Мэйзи у гостиницы; Бэйба плакала вместе со мной. Хотя мы с Бэйбой не разговаривали.

В машине между нами сидела Марта, а мы смотрели каждая в свою сторону, хотя и смотреть-то особенно было не на что – изогнутые под постоянными ветрами живые изгороди, грустные холмы и мокрые куры, сидящие, нахохлившись, на заборах.

Мой отец, устроившись на переднем сиденье, разговаривал с мистером Бреннаном.

– А у вас неплохой автомобиль, сэр. Сколько он расходует горючего? – спросил он.

Он называл мистера Бреннана «док» и закурил одновременно две сигареты. Одну из них он протянул мистеру Бреннану.

– Прошу вас, док.

Мистер Бреннан невнятно поблагодарил его. К отцу по имени он старался не обращаться.

Марта назло ему закурила сигарету самостоятельно. На отца впечатления это не произвело. Он не обращал внимания на женщин.

Я забеспокоилась, не забыла ли я что-нибудь, и перебрала содержимое своей сумки. Мне хотелось удостовериться, что я захватила все мелочи и что на всём моём белье есть бирки с моей фамилией. У Бэйбы были бирки с напечатанной её фамилией, сделанные в Дублине, а я написала свою на полосках белой ленточки и пришила её ко всем своим вещам. Шить я ненавидела, так что большую часть этой работы пришлось проделать Молли, а я подарила ей за это два маминых платья. В моём дорожном саквояже лежали пирог и две баночки с мёдом, которые мне дала на дорогу миссис Туохи, а подаренная Джеком Холландом перьевая авторучка красовалась в нагрудном кармане форменного платья. В саквояже лежал ещё и кукольный чайный сервиз. Все его маленькие чашки и блюдца были завернуты в отдельные бумажные салфетки, а чайничек и сахарница обложены соломкой. Эту соломку я извлекла из нижнего ряда той коробки конфет, которую мне подарил мистер Джентльмен. В нижнем ряду конфет почти не было, и основное пространство заполняла соломка. Я было хотела написать благодарственное письмо па конфетную фабрику, потому что в коробку была вложена бумажка, а на ней напечатано, что покупатель может вернуть конфеты, если они ему не понравятся, но в конце концов я так и не собралась это сделать.

Кукольный чайный сервиз был единственной вещью, которую я взяла с собой из дому. Он всегда мне нравился. Я любила сидеть перед горкой, где он стоял, и смотреть на него; особенно красиво он смотрелся в лучах заходящего солнца. Он был сделан из бледно-голубого фарфора, который выглядел очень нежным и хрупким. Я хочу сказать, более хрупким, чем обычный фарфор. Мама подарила мне его на то Рождество, во время которого я обнаружила, что Деда Мороза не существует. Во всяком случае, накануне Рождества Бэйба сказала мне, что я совершенная дура, если до сих пор верю в Деда Мороза, потому что любой идиот знает, что на самом деле это просто переодетые твои собственные отец или мать. Когда моя мама подарила мне чайный сервиз, я спросила её, можно ли мне поставить его в горку для фарфоровой посуды. Я никогда не играла с игрушками, как другие дети, не ломала и не разбирала их. У меня был пять кукол, и все без единой царапины. Мама часто клала кусочек сахару в одну из маленьких чашек, чтобы сделать мне сюрприз; и каждый раз, когда у меня выпадал зуб, я тоже клала его на ночь в чашку, а утром находила в ней вместо зуба шестипенсовую монету. Мама говорила мне, что эти монетки оставляют феи, которые по ночам танцуют в комнате.

От этих воспоминаний слёзы снова навернулись у меня на глаза, и мой отец оглянулся на меня и сказал:

– Посмотреть на тебя, так можно подумать, что ты уезжаешь в Америку. Мы ведь будем приезжать к вам по субботам, не так ли, док?

Я едва удержалась, чтобы не сказать ему, что плачу отнюдь не из-за разлуки с ним.

Я готова была сказать ему: «Мне будет совершенно всё равно, если ты вообще не будешь навещать меня» или «Мне будет куда уютнее в монастырской школе, чем дома в сторожке у ворот, растапливая уголь в печке сырыми дровами и задыхаясь от перегара виски».

Но я ничего этого не сказала. Только попыталась успокоиться и перестать плакать, а то не хватит никаких запасных платков. Кстати, запасные платки были в коробке в ногах у Марты.

– Но вы просто должны помириться, – произнесла Марта.

Мы взглянули друг на друга, и Бэйба опустила веки, пока её ресницы не затрепетали на щеках. Длинные ресницы, подведённые чёрной краской.

– Отстань от меня, дрянь, – сказала она сквозь зубы и снова отвернулась.

Одетая в тёмно-синее гимназическое платье и тёмно-синий вязаный свитер, я напоминала самой себе ворону. Женщина в деревне, владелица вязальной машинки, сделала мне его в виде подарка. И вообще, после смерти мамы мне сделали много подарков. Думаю, потому что люди жалели меня. Ноги мои выглядели тоненькими и жалкими в чёрных хлопчатобумажных гольфах. И ещё они невыносимо зудели, потому что всё лето я пробегала без носков. Я вообще была слишком высока и худа для своих четырнадцати лет.

– Боже мой, да у тебя глисты, что ли, – сказала Бэйба в тот вечер, когда я впервые примерила свою гимназическую форму.

Её форма ей очень шла, она обтягивала все её выпуклости и формы. Её вьющиеся волосы были коротко пострижены, лицо загорело на солнце, она напоминала орех осенью, плотный и налитой.

– Да что, в конце концов, произошло между вами? – спросила Марта.

Никто из нас не ответил.

– Но в школе вам так или иначе придётся говорить. Там не будет больше никого, с кем вы можете поделиться мыслями, – рассудительно сказала она.

Она, разумеется, была права. В монастырской школе мы сможем надеяться только друг на друга.

– Мы никогда не будем разговаривать друг с другом, никогда в жизни, – твердила я про себя.

Бэйба разбила моё сердце, разрушила мою жизнь. И вот как она это сделала.

В тот день, когда я вернулась домой из Лимерика, у меня было радостное и беспечное настроение, я перебирала в памяти день, проведённый с мистером Джентльменом; улыбалась сама себе и сидя в кровати с ногами, подобранными под красную сатиновую перину.

– Что-то ты уж больно счастливая, – сказала Бэйба, раздеваясь на ночь и укладывая свою одежду на спинку стула. – Ложись быстрее, а то свеча уже почти догорела.

Она завидовала моему счастью.

– А я готова сидеть здесь всю ночь и мечтать, – медленно и, как мне казалось, драматично произнесла я.

– Боже, да ты просто ненормальная. И что же с тобой произошло?

– Влюбилась, – ответила я, безнадёжно махая рукой.

– И кто этот тип?

– Тебе не надо этого знать.

– Диклэн?

– Что за чушь, – ответила я, как будто Диклэн представлял из себя полнейшее ничтожество, которое я даже не удостаивала взглядом.

– Хикки?

– Нет, – ответила я, наслаждаясь ситуацией.

– Скажи же мне.

– Я не могу.

– Скажи мне, – сказала она, заправляя пижамную куртку в штаны. – Скажи или я тебя защекочу. – И она начала щекотать меня подмышками.

– Скажу. Скажу. Скажу. – Я готова сделать всё что угодно, только бы меня не щекотали.

И поэтому, придя в себя, я ей всё рассказала.

– Нет, этого не может быть. Ты врёшь.

– Вовсе нет. Он подарил мне коробку шоколада и повёл меня в кино. И он сказал мне, что я самая милая девушка, которую ему приходилось знавать. Он сказал, что у меня чудесные волосы, что мои глаза напоминают ему жемчужины, а кожа – персик, освещённый солнцем.

Ничего этого он, разумеется, не говорил, но я не могла уже остановиться.

– Ну давай, рассказывай, – теребила меня Бэйба. Она даже приоткрыла рот от восторга, изумления и зависти.

– Но только ты никому не говори, – спохватилась я, поскольку собиралась рассказать ей ещё немного про то, как он держал меня за руку.

И тут я вдруг заметила, как меняется выражение её глаз. Они сощурились, как у кошки, в них появился зелёный оттенок. Мне уже много раз приходилось видеть такое выражение, в поездах, на свадебных фотографиях, и всегда в таких случаях я мысленно говорила: «Бедняжке придётся пройти через всё это», поэтому я снова сказала:

– Но ты ведь никому не скажешь, Бэйба?

– Никому, – она замедлилась, – разве только миссис Джентльмен.

– Не говори никому, – взмолилась я.

– Никому, только миссис Джентльмен, и маме, и папе, да ещё твоему предку.

– Я всё это выдумала, – соврала я, – я никогда не встречалась с ним. Я просто дразнила тебя. Он всего лишь просто подвёз меня от Лимерика. Вот и всё.

– В самом деле? – она попыталась вопросительно приподнять бровь, но это у неё не получилось.

– Что ж, – продолжила она, задувая свечу, – завтра мама, папа и я приглашены на ужин к Джентльменам, и я упомяну об этом в разговоре с ним.

Я разделась в темноте, и, когда легла в постель, она натянула всё одеяло на свою сторону.

– Нет, нет, не говори с ним, – просила я, но она уже заснула под мою мольбу.

Следующим вечером они ужинали у Джентльменов и вернулись домой на машине около полуночи. Я поджидала их у дверей залы.

– Ты ещё не спишь, Кэтлин? – сказал мне мистер Бреннан, листая книжку рядом с телефоном, в которую записывались важные звонки для него.

Марта вошла с большим букетом гладиолусов в руках, её большие глаза улыбались.

– Нет, мистер Бреннан, – ответила я. Согнутым пальцем я поманила Бэйбу в его кабинет.

– Бэйба, у меня есть подарок для тебя, одно из колец мамы… то, которое тебе больше всего нравилось. То, чёрное.

Я протянула его ей, и она тут же в темноте надела его себе на палец. В центре кольца был бриллиант, и даже от рассеянного света лампы в зале от пего рассыпались искорки.

– Ты ведь ничего не сказала? – спросила я.

– Ах, ты про это? Нет, конечно, я ничего не сказала. Да если бы я сказала, старуха Джентльмен гналась бы с топором за мной до самого дома. Но Дж. В. (так она называла мистера Джентльмена) и я гуляли по саду, и я в разговоре упомянула тебя, а он ответил: «Ах, это та малышка, которая так страдает от своего воображения».

– Не может быть, – вслух произнесла я.

– О, да. Он водил меня по саду, показывал всякие цветы, предложил мне гроздь винограда, спрашивал моё мнение о всяких вещах, предлагал мне сыграть с ним в шахматы, а когда я упомянула тебя, он сказал: «Не будем говорить о ней», и я бросила эту тему. Мы были в саду очень долго, и его старуха в конце концов высунулась из окна и сказала: «Ах, вот вы где!» и нам пришлось вернуться в дом.

Так всё и закончилось. Я никогда не смогу взглянуть ему в глаза после всего этого. И только подумать, я отдала Бэйбе самое лучшее мамино кольцо.

На следующее утро Бэйба отправилась в церковь на исповедь, а в одиннадцать часов зазвонил телефон.

Молли пришла за мной наверх. Я как раз записывала в свой дневник скорбные строки о мистере Джентльмене.

– С тобой хочет поговорить по телефону мистер Джентльмен, – сказала она, и у меня голова пошла кругом.

Ничего в жизни я не хотела так, как спуститься и поговорить с ним. Но сейчас он стал бы выговаривать мне, как вульгарно и отвратительно я поступила, позволив себе обсуждать с кем-то ещё проведённый вдвоём с ним день. Перенести этого я бы не смогла.

– Скажи ему, что меня нет дома, я ему перезвоню, – попросила я Молли.

Мне пришло в голову, что я могу написать ему письмо, самое чудесное письмо, которое я только смогу сочинить, а потом передам его ему, когда он выйдет из дому.

Молли спустилась вниз и сказала ему, что я ушла в церковь на исповедь, а про его звонок она скажет мне. Сразу же, как только я вернусь домой. Они поболтали ещё около минуты. Я не могла представить себе, о чём это они говорят, и как раз в этот момент Молли положила трубку.

– Ну что? – спросила я, свесившись через перила лестницы, смертельно бледная, с синими кругами под глазами. Я толком не спала уже две ночи.

– Он очень сожалеет, но он уезжает в Париж, – ответила она, закатывая рукава и обнажая свои полные, розовые и сильные руки.

– В Париж? – Мне в голову сразу же пришли мысли о греховных удовольствиях и девушках. Как же он посмел?

– Да, он должен был неожиданно уехать, умирает кто-то из его родственников, – добавила она и набросилась со шваброй на пол в зале.

Я не видела больше мистера Джентльмена, потому что три дня спустя мы уехали в монастырскую школу.

Сейчас, в автомашине, всё это пронеслось в моей памяти менее чем за секунду, а потом я снова оказалась на сиденье, сжимая в руке мокрый от слёз платок, и Бэйба протягивала мне небольшую записку.

В ней стояла только одна фраза: «Давай останемся друзьями», но я была чересчур удручена, чтобы улыбнуться.

В городок, в котором располагался монастырь, мы въехали уже в сумерках, на его окраине было озеро, тёмная поверхность воды, и, когда мы проезжали мимо него, лёгкий ветерок повеял в полуоткрытое окно машины. Потом мы проехали по узким улочкам с электрическими фонарями, стоящими метрах в пятидесяти друг от друга, а между их зелеными тумбами возвышались тополи. Тёмная поверхность воды, траурные тополи, странные собаки у входов в странные магазины только усилили мою печаль.

– Хорошее место, – сказал отец и понюхал табак. Ничего себе хорошее место! Как будто он так уж много о нём знал. Как он мог решить, что это хорошее место, лишь бросив взгляд из окна?

– Как насчёт того, чтобы выпить, Боб? – спросил он, и Марта, дремавшая на заднем сиденье, тут же оживилась и сказала:

– Да, давайте побалуем девочек лимонадом.

Мы остановились на главной улице и зашли в гостиницу. Мои ноги затекли и не сгибались. Пол в вестибюле был закрыт красным турецким ковром, на ведущей вверх лестнице тоже была дорожка. Справа находился ресторан со множеством небольших столов, закрытых белыми скатертями. На каждом столе стояли две бутылочки кетчупа. Красная и коричневая. Мы вошли в помещение с табличкой «Комната отдыха».

– Ну что, Боб, мы закажем? – спросил мой отец.

Я внутренне напряглась, испугавшись, что он возьмёт себе что-нибудь крепкое.

– Мне виски, – сказал мистер Бреннан, снимая очки. На очках виднелись капельки дождя, и он стал вытирать их чистым белым носовым платком.

– А вам, мэм? – спросил мой отец у Марты.

Она не выносила, когда к ней обращались «мэм», потому что ей казалось, что это её старит.

– Джин, – ответила она шёпотом.

Она надеялась, что её муж не услышит; но я заметила, как он улыбнулся, встав, чтобы рассмотреть выцветшую картину на стене, изображавшую сцену охоты.

– Выпью-ка я лимонаду, – вздохнув, произнёс отец. Он взглянул на меня. Ему хотелось, чтобы я оценила его поступок и хотя бы взглядом отметила, какой он сильный и хороший человек. Но я смотрела в другую сторону, занятая моими собственными проблемами. У меня из головы не выходили руки мистера Джентльмена, лежащие на руле, и его взгляд, брошенный на меня, когда мы притормозили, чтобы пропустить коров через дорогу.

Бэйба взяла грейпфрутовый сок. Чтобы продемонстрировать своё отличие от нас, обиженно решила я. Мы даже не присели за столик, потому что спешили. В монастыре мы должны были появиться до семи часов, В большом камине красного кирпича горели куски торфа, мне было уютно и совсем не хотелось уходить. Но мой отец расплатился, и мы поднялись.

Монастырь размещался в сером каменном здании, смотрящем на погрязший в грехах город сотнями своих маленьких окон, не закрытых занавесками. От города его отделяла живая изгородь с высокими воротами, увитыми зеленью, которые вели в тёмную кипарисовую аллею. Мой отец вышел из автомобиля и изо всех сил хлопнул дверцей. Мистера Бреннана передёрнуло от отвращения, а мне стало стыдно, что он так плохо воспитан.

Мы остановились под кронами деревьев и вышли из машины. Сделав несколько шагов по ведущей вниз каменной лестнице, мы пересекли мощённый камнем двор по направлению к приоткрытой двери. Когда мы приближались к двери, из неё вышла монахиня, чтобы встретить нас. На ней было чёрное монашеское одеяние и чёрный плат поверх головы. Открыто было только лицо, которое обрамляло белое покрывало, полностью скрывавшее лоб, уши и шею. Это покрывало спускалось даже к бровям, но их всё-таки можно было видеть. Брови были тёмными и сросшимися над переносицей. Её лицо сияло.

Мой отец снял шляпу и назвал наши фамилии. За ним подошёл с чемоданами мистер Бреннан.

– Добро пожаловать, – обратилась к нам с Бэйбой монахиня. Её рука оказалась холодной.

– Ну что ж, Бэйба, постарайся вести себя прилично, – неуверенным тоном произнёс мистер Бреннан.

Марта поцеловала меня и сунула пару монет мне в ладонь. Я произнесла было: «О, нет», но мои пальцы сами собой признательно сомкнулись вокруг них. Обидевшись, что мой отец не додумался до такого же, я всё же поцеловала его, на секунду присела в реверансе перед мистером Бреннаном и попыталась поблагодарить его, но была чересчур смущена.

Всё время, пока мы прощались, монахиня, улыбаясь, смотрела на нас. С самого утра она была свидетельницей многих таких сцен.

– Я их устрою, – сказала она.

Её голос был хотя и не сух, но довольно строг, так что когда она сказала: «Я их устрою», это прозвучало как: «Им придётся устраиваться здесь».

Наши родители ушли. Я представила себе, как они возвращаются в тёплый отель, наслаждаются чаем и жареным мясным ассорти, и даже ощутила на губах острый перечный вкус йоркширского соуса.

– Ну, а теперь, – произнесла монахиня, доставая из кармана серебряные мужские часы, – Прежде всего ваш чай. Следуйте за мной.

И мы пошли за ней по длинному коридору. Пол коридора был выложен красной керамической плиткой, а стены до половины высоты – сияющим белым кафелем. На каждом подоконнике, тоже выложенном плиткой, росла в судочках клещевина, в конце коридора стояли несколько дубовых шкафчиков. Всё это напоминало больницу, только в воздухе пахло восковой мастикой для пола, а не дезинфекцией. Все было тщательно вычищено и выскоблено. Если бы здесь появилась грязь, подумала я, ей можно было бы только посочувствовать.

Мы повесили наши куртки в гардеробе, и монахиня помогла нам найти наши шкафчики, на которых уже были написаны наши фамилии и где мы должны были хранить головные уборы, перчатки, обувь, сапожные щётки, молитвенники и тому подобные мелочи. Шкафчики напоминали пчелиные соты и далеко не все из них были заполнены.

Потом мы прошли за ней через ещё один мощенный камнем двор в трапезную. Она шагала очень быстро, и её большие чёрные чётки раскачивались при ходьбе. Мы вошли в большое помещение с высоким сводчатым потолком и расположенными вдоль помещения длинными деревянными столами. По обе стороны столов тянулись деревянные скамьи.

Взрослые воспитанницы, или «большие девочки», сидели за одним из столов и оживлённо разговаривали. Они болтали о только что закончившихся каникулах и о том, как они провели это время. Мне показалось, что большая часть из них просто придумала то, что на самом деле никогда с ними не случалось, просто чтобы придать себе значительность. Почти у всех волосы были недавно вымыты, и две-три из них были очень хорошенькими. Одна из хорошеньких мне очень понравилась, и я постаралась её запомнить. За другим столом мы, новоприбывшие, ещё не были знакомы друг с другом. Мы все выглядели растерянными и подавленными, кое-кто тихонько плакал про себя.

Мы сели за стол друг напротив друга. Бэйба улыбнулась мне, но мы по-прежнему не разговаривали. Невысокая монахиня налила нам две чашки чая из большого белого эмалированного чайника. Она была так мала, что мне стало страшно, не уронит ли она чайник. Поверх обычного чёрного одеяния на ней был белый муслиновый передник. Передник обозначал, что это была сестра-послушница. Сёстры-послушницы выполняли вспомогательные работы, готовили и убирали; когда они вступили в монастырь, у них не было ни денег, ни какого-либо образования. Остальные монахини назывались просто сестрами. Я не знала всего этого, но одна из старших девушек объяснила мне. Её звали Синтия, и она многому меня научила.

К чаю полагался хлеб с маслом, и полусонная девушка рядом со мной протягивала мне тарелку с грубым серым хлебом.

– Да он же ужасно выглядит, – сказала я и отрицательно покачала головой.

У меня в саквояже был пирог, и я рассчитывала съесть его попозже, Моя соседка продолжала протягивать мне тарелку, а Бэйба хихикнула. После чая мы отправились в монастырскую часовню, чтобы вслух помолиться.

Часовня была очень красивой, а на алтаре стояли бледно-розовые розы. Во время благодарственной молитвы монахини пели. У одной из них был голосок, как у ласточки. Когда она выводила им «Матерь Божья, я иду к тебе», он выделялся из общего хора, а я плакала по моей маме. Я думала о днях, когда мы с ней сидели в нашей кухоньке и следили за ласточками, собиравшими клочки овечьей шерсти с колючек проволоки и строившими из неё свои гнёзда.

– Ты хочешь стать монахиней, когда вырастешь? – спросила тогда меня мама.

Она была бы довольна, если бы я стала монахиней, она считала, что это куда лучше, чем замужество. Да и любая доля лучше замужества, считала она.

Эта первая вечерняя молитва в часовне была странной и волнующей. Помещение часовни заполняли запах курений и голос священника в расшитом золотом одеянии, преклонившего колена перед алтарём.

Я стояла на коленях в глубине часовни на деревянной скамье, там, где деревянные стойки отделяли нас от коленопреклонённых монахинь. Монахини молились в ряд, одна перед другой, в маленьких дубовых отделениях, стоявших у стен часовни. Все они были похожи одна на другую, за исключением послушниц, носивших шляпки без полей, из-под которых виднелись их волосы.

Когда мы выходили из часовни, то наделали столько же шуму, как двадцать лошадей, скачущих галопом по каменистой дороге. У некоторых девушек на каблуках были набойки, цокавшие по выложенному плиткой полу часовни. Мы спустились в зал для прогулок, где за кафедрой сидела сестра Маргарет, поджидавшая нас, чтобы поговорить. Она приветствовала новеньких, поздоровалась кое с кем из знакомых ей воспитанниц и познакомила нас с кратким сводом монастырских правил:

Тишина в спальне и во время завтрака.

Снимать обувь перед входом в спальню.

Никакой еды в шкафчиках спальни.

Лежать в кроватях через двадцать минут после отбоя.

– А теперь, – сказала она, – тех девушек, которые хотят пить на ночь молоко, прошу поднять руки.

Так как у меня была слабая грудь, то я тоже подняла руку, приговорив себя к ежевечернему стакану горячего молока, а моего отца – к уплате двух фунтов в год. Стипендия не предусматривала слабой груди.

Спать мы легли рано.

Наша спальня была расположена на втором этаже, На лестничной площадке у входа в неё находился туалет, у входа в который тут же выстроилась очередь из двадцати или тридцати девочек, переминавшихся с ноги на ногу. Я сняла ботинки и, держа их в руке, вошла в спальню. Она представляла собой длинную комнату с окнами с двух сторон и дверью на противоположном конце. Над дверью висело большое распятие, а на крашенных жёлтой краской стенах – иллюстрации к Священному писанию. По всей длине комнаты стояли два ряда металлических кроватей. Они были застелены белым бельём, а железный остов тоже выкрашен белым. Кровати были нумерованы, поэтому я сразу же нашла свою. Кровать Бэйбы находилась через шесть кроватей от меня. По крайней мере было приятно сознавать, что она не так уж далеко от меня, на случай, если мы всё же когда-нибудь начнём разговаривать. У каждой из стен стояли по три радиатора, но они были холодными.

Я опустилась на кресло, стоявшее около моей кровати, сняла подвязки и медленно стянула гольфы. Подвязки были очень тугими и врезались мне в тело. Я смотрела на оставленные ими на ногах красные полоски, думая, не заработаю ли я к утру варикозное расширение вен на ногах, и поначалу даже не заметила, что рядом со мной, за спинкой моего кресла, остановилась сестра Маргарет. Она носила туфли на резиновой подошве и двигалась совершенно бесшумно. Когда она сказала: «А теперь, девушки, прошу внимания», – я вскочила со своего кресла. Потом я повернулась, чтобы быть лицом к ней. Её глаза слегка косили, а в одном из них я заметила небольшое белое пятнышко – бельмо. Она стояла теперь рядом со мной.

– Наши новенькие ещё не знают этого, но наш монастырь всегда гордился царящей здесь скромностью. Наши воспитанницы, кроме всего прочего, добрые, здоровые и скромные девицы. В частности, их скромность проявляется ещё и в том, как девушка одевается и раздевается. Она должна соблюдать при этом приличие и скромность. В такой открытой спальне, как эта… – она прервала свой монолог, потому что кто-то вошёл в дверь и со стуком закрыл её за собой. У меня пылали даже мочки ушей. Она продолжила: – В верхней спальне у старших девочек имеются специальные закрытые ячейки, но, как я уже сказала, в такой спальне, как у вас, девушки должны одеваться и раздеваться только под халатом. При этом девушка должна смотреть только в сторону спинки кровати, так как иначе вы можете смутить друг друга.

Она закашлялась и пошла по проходу между кроватями, помахивая в воздухе связкой ключей. Открыв ключом дубовую дверь в дальнем конце комнаты, она вышла.

Девушка, которой была отведена соседняя с моей кровать, возвела глаза к небу. Её глаза косили, и она мне не понравилась. Отнюдь не из-за косоглазия, а потому что абсолютно во всём она проявляла плохой вкус. На ней были одеты хорошенький и дорогой халат и дорогие тапочки, но чувствовалось, что они были куплены в основном для того, чтобы их продемонстрировать, а не потому, что они ей понравились. Я заметила, как она сунула под подушку две плитки шоколада.

Для переодевания под прикрытием халата надо иметь талант, которым я овладела только с шестой или седьмой попытки, да и то не слишком хорошо.

Я копалась в своём дорожном саквояже, когда в спальне погас свет. Маленькие фигурки в ночных рубашках заметались в крытом ковром проходе и исчезли в холодных белых постелях.

Мне хотелось достать пирог, но он лежал на дне саквояжа под сервизом, поэтому я стала вытаскивать его по кускам. По проходу ко мне подошла Бэйба и устроилась в ногах моей кровати. В первый раз за всё это время мы заговорили или, точнее, зашептались.

– Боже мой, это сущий ад, – сказала она. – Я не выдержу здесь и недели.

– Я тоже. Ты голодна?

– Я съела бы младенца, – ответила она.

В тот самый момент, когда я доставала из маникюрного набора пилку для ногтей, чтобы разрезать ею кусок пирога, в двери в торце спальни повернулся ключ. Я тут же прикрыла пирог полотенцем, и мы буквально застыли как статуи, когда к нам приблизилась сестра Маргарет с фонариком в руке.

– Что всё это значит? – спросила она.

Она уже помнила, как нас всех зовут и обращалась, к нам по фамилиям, а не как к Бриджит (полное имя Бэйбы) и Кэтлин, но как к Бриджит Бреннан и Кэтлин Брэди.

– Нам одиноко, сестра, – ответила я.

– Вы не одиноки в своем одиночестве. И вообще, одиночество не основание для несоблюдения правил.

Всё это она произнесла свистящим шепотом, который разнёсся по всей спальне.

– Ступайте в свою постель, Бриджит Бреннан, – велела она.

Бэйба тут же юркнула в свою кровать. Сестра Маргарет повела по сторонам лучом фонарика и остановила его на расставленном на моей кровати кукольном сервизе.

– А это что такое? – спросила она, беря в руку одну из чашечек.

– Игрушечный сервиз, сестра. Я взяла его из дому, потому что это подарок моей умершей матери.

Наверное, с моей стороны было не особенно умно говорить всё это, и я сразу же пожалела о сказанном. Я всегда попадаю впросак, потому что сначала говорю, а уж потом думаю.

– Сентиментальное детское поведение, – заключила сестра Маргарет.

Она собрала сервиз в полу своего чёрного одеяния и вышла с ним из спальни.

Я забралась между ледяных простыней и съела кусок разделённого пирога. Все обитатели спальни плакали. Со всех сторон доносилось заглушенное одеялами сопение и всхлипывание.

Моя кровать стояла голова к голове с другой кроватью; и в темноте сквозь разделяющие нас вертикальные прутья протянулась рука, опустившая на мою подушку булочку. На булочке сверху был розанчик крема, а поверх него положена вишенка. Я протянула моей соседке кусок пирога, и мы пожали друг другу руки. Мне было интересно, как она выглядит, потому что я не успела рассмотреть её, когда свет ещё не выключили. Она была доброй девочкой, кто бы она ни была. Булочка оказалась вкусной. Кровати две или три от моей какая-то девочка хрустела под одеялом яблоком.

Похоже было на то, что все девочки ели и плакали по своим матерям.

Моя кровать стояла неподалёку от окна, и я стала смотреть, как на небольшом кусочке неба, видном мне в окне, высыпают звёзды. Было приятно лежать, глядя на то, как они выплывают и уплывают в маленький квадратик неба, а потом сливаются в сверкающий фейерверк. И ждать, что ещё произойдёт в мертвенно-несчастной тишине.

Глава девятая

На следующий день нас разбудили в шесть часов утра. На колокольне зазвонили малые колокола, и сестра Маргарет вошла в спальню, читая утреннюю молитву. Она включила свет, а я проснулась и вскочила на ноги ещё до того, как сообразила, где я нахожусь.

Она велела нам быстро умываться и одеваться. Через пятнадцать минут начиналась служба.

Торопливо расчёсывая спутанные волосы, я увидела, что Бэйба всё ещё лежит в кровати. Бедная Бэйба, она никогда не вставала рано утром. Я наклонилась над ней и потрясла её за плечо. Она зевнула, потёрла глаза и спросила:

– Где мы и который час?

Я ответила. Она воскликнула:

– Боже милосердный!

Это было что-то новое, обычно в таких случаях она просто говорила: «О, Боже!» Её лицо было бледно, выглядела она плохо и могла даже развязать шнурки на своих башмаках.

Из спальни мы вышли последними. Староста из старших воспитанниц выключила свет. Было ещё довольно темно, и мы собрались в кучку, пробираясь незнакомым ещё путём по коридору и вниз по ступенькам деревянной лестницы, ведущей в залу для отдыха. Когда мы шли по усыпанной песком дорожке к часовне, на монастырских деревьях запели птицы. Они напомнили нам всем одну и ту же вещь. По сравнению с монастырём наш дом был не таким уж плохим местом.

Когда мы вошли в часовню, служба уже началась, поэтому мы опустились на колени на специальный коврик неподалёку от двери, но для нас не оказалось места на скамьях, чтобы присесть.

– Теперь у нас будут колени, как у служанок, – прошептала Бэйба.

– Это как?

– Что-то вроде профессиональной болезни. Это бывает у всех монахинь от стояния на коленях.

Одна из старших воспитанниц повернулась к нам и выражением лица дала понять, что мы не должны разговаривать. Во время службы мои мысли были далеко от молитв. Я разглядывала перхоть на форменных платьях воспитанниц, лучи солнца, падавшие сквозь витражные окна, тени от коленопреклонённых монахинь. Некоторые монахини стояли на коленях сгорбившись, другие навытяжку, более пожилые монахини позволяли себе присаживаться на пятки. Я подумала, смогу ли когда-нибудь научиться узнавать их по их спинам. Служила тоже монахиня. Было забавно слышать её звонкий голосок, отвечавший священнику на латыни.

Её звали сестра Мэри, а священника отец Томас. Об этом мне сказала Цинтия на обратном пути.

– Ты новенькая. Тебе здесь нравится? – спросила она, провожая нас по лестнице. На Бэйбу она не обращала никакого внимания.

– Это просто ужасно, – созналась я.

– Ты привыкнешь. Здесь не так плохо.

– Но я так скучаю.

– По кому? По маме?

– Нет. Она умерла.

– Бедная, – сказала она, обнимая меня за талию. Она пообещала мне своё покровительство.

Старшие девушки всегда опекали новеньких, и Цинтия тоже намеревалась взять надо мной шефство. Мне она понравилась. Это была высокая девушка с соломенно-жёлтыми волосами и живыми карими глазами. Под форменным платьем у неё обрисовывалась высокая грудь. Ни одна девушка в монастырской школе не решалась носить платье в обтяжку. Но Цинтия отличалась от всех нас тем, что была наполовину шведкой, а её мать лишь недавно приняла католичество.

После молитвы мы делали зарядку во дворе монастыря, обращённом к улице. С трёх сторон его ограничивали стены школьного здания, а с четвёртой отделяло от улицы лёгкая ограда. Изнутри рядом с оградой была стойка, где приходящие ученицы оставляли свои велосипеды. У приходящих учениц в городе были семьи, и они лишь утром приезжали в школу, а вечером возвращались домой. Цинтия сказала мне, что все они были очень обязательными. Она имела в виду, что они всегда были готовы тайком опустить письма в городе или принести купленные в магазине сласти.

– Руки вперед. Достать носки. Колени не сгибать, – командовала сестра Маргарет.

Было слышно, как хрустят колени и как учащается дыхание учениц. Семьдесят ягодиц периодически вздымались к небу, а у меня перед глазами мелькали нежно-белые тела девушек, стоявших передо мной. Полоски их белых тел от верха чёрных чулок и до начала трусиков.

– Боже мой, да это почище, чем в армии, – сказала мне Бэйба. Её голос шёл откуда-то снизу и сбоку, потому что наши головы были в этот момент едва ли не у земли.

– И так вот зимой и летом, – произнесла девушка рядом с нами.

– Пожалуйста, не разговаривайте, – велела сестра Маргарет.

Она стояла, вытянувшись на носках, и считала до десяти. И пока мы все так стояли, по улице прошёл, насвистывая, мальчишка с молочными бидонами в руках. Его свист показался нам нежнее звуков флейты. Нежнее, потому что он даже не мог представить себе, насколько счастливее он сделал нас. Нас всех. Он напомнил нам о том, как мы все жили дома. Мы отправились завтракать.

На завтрак были чай и хлеб с маслом, да ещё на тарелке каждой девушки лежал кусочек джема величиной с орех. Мы стали оживлённо разговаривать друг с другом.

– Спасибо тебе за пирог, – поблагодарила меня девушка, сидевшая против меня за столом. У неё были чёрные волосы, чёлка и бледная, покрытая веснушками кожа.

– О, так это ты? – сказала я.

Она была милая. Не то чтобы хорошенькая или яркая, отнюдь нет, но милая. Как сестра.

– Ты откуда? – спросила она, и я ответила.

– Я получила стипендию, – добавила я.

Пусть уж лучше она узнает это от меня самой, чем от Бэйбы.

– Да ты, стало быть, просто гений, – сказала она, нахмурившись.

– Вовсе нет, – возразила я.

Но тем не менее мне пришлась по сердцу ее похвала. Она как-то согревала меня изнутри.

– Меня должны навестить в воскресенье. Тогда у нас будет вдоволь пирогов и других вкусностей, – добавила я.

Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь приятное, потому что она была моей ближайшей соседкой по спальне и, как мне показалось, сладкоежкой, но тут вошла сестра Маргарет и захлопала в ладоши.

– Прошу тишины, – объявила она.

Мне показалось, что её слова остались в трапезной, повиснув над нашими головами. Она стала читать нам вслух текст из духовной книги. Это было история святой Терезы, и в ней говорилось о том, как она, работая в прачечной, нарочно подставляла глаза под мыльную пену для умерщвления плоти.

– Не подставляйте ваши глаза под мыльную пену, – тихонько пробурчала Бэйба себе под нос, а я испугалась, как бы её не услышали.

– Я готова выпить лизол или ещё какую-нибудь дрянь, чтобы только выйти отсюда, – сказала она мне, когда мы выходили из трапезной.

Один человек у нас в городке отравился таким образом. Сестра Маргарет прошла мимо нас и послала нам укоризненный взгляд. Но она едва ли слышала, о чём мы говорили, иначе мы бы туг же вылетели из монастыря.

– Я предпочла бы быть протестанткой, – сказала Бэйба.

– Но и у них есть свои монастыри, – вздохнув, ответила я.

– Может быть, не такие, как наша тюрьма, – тоже вздохнула она.

В глазах у неё стояли слёзы. Мы поднялись по лестнице в спальню, и на лестничной площадке меня уже поджидала Цинтия.

– Это тебе, – она протянула мне картинку-украшение для молитвенника и быстро убежала.

На обороте картинки – сцены из Священного писания – красными чернилами было написано: «Моей новой милой подруге от любящей её Цинтии».

– Подобные сантименты вызывают у меня изжогу, – презрительно усмехнулась, проходя мимо меня, Бэйба. Она вошла в спальню, не сняв ботинки.

После того как мы прибрали постели, сестра-послушница осмотрела наши волосы.

– Это перхоть. У меня только перхоть, – испуганно твердила я, беспокоясь, не приняла бы она её за что-нибудь другое.

Она шлёпнула меня по щеке расчёской и велела стоять спокойно. Потом она тщательно просмотрела мою прическу.

– Не понимаю, для чего таскать на голове такую гриву. Вряд ли наша матушка разрешит это, – произнесла она, переходя к следующей девочке.

Моя гордость осталась неущемлённой. Но у моей косоглазой соседки в дорогом халате оказались в волосах гниды.

– Какой позор, – прокомментировала послушница, перебирая жидкие пряди её волос. Я начала опасаться, что вши могут переползти ночью с её подушки на мою.

За несколько минут до девяти мы отправились на занятия. Бэйба сидела за столом в последнем ряду рядом со мной. Она считала, что сзади сидеть спокойнее, и, пока мы ждали преподавательницу, написала в своей тетради маленький стишок:

«Мальчишки сидят на задних партах, А девочки чинно перед ними, Мальчишки вовсе не собираются щипаться, Но кое-кто не прочь пошалить. Девочки могут пожаловаться, Если мальчишки будут их щипать. Некоторые девочки так и делают, Но кое-кто совсем не против.»

Первая монахиня, которая вошла в наш класс, оказалась молодой и хорошенькой. Её кожа было бело-розовой и чуть влажной на взгляд. Как лепестки розы ранним утром. Она была нашей преподавательницей латыни и начала со склонения слова «стол». Урок продолжался сорок минут, а потом пришла другая монахиня, преподаватель английского языка. На стол перед собой она положила две совершенно новые палочки мела и губку для стирания. Её руки были очень белыми, на пальце она носила тонкое серебряное кольцо. Это кольцо она всё время крутила. Она вела себя очень деликатно и прочитала нам рассказ Честертона.

Потом третья монахиня пришла преподавать нам математику. Она сразу же начала писать на классной доске формулы и говорила несколько в нос.

Я не слушала её. Сквозь большое окно в класс вливались лучи осеннего солнца, и в их свете я как раз пыталась рассмотреть, есть ли паутина в углах на потолке, как она была в нашей деревенской школе, когда она бросила мел на пол и попросила всех смотреть на доску. Утренние занятия тянулись до обеда. Но сам обед оказался ужасным.

На первое был суп. Пустой суп серо-зелёного цвета. И к нему ещё кусок чёрствого чёрного хлеба.

– Да это просто помои, – сказала мне Бэйба.

Она поменялась местами с сидевшей за столом рядом со мной девочкой, и мне это было приятно. Она поменялась местами, не спрашивая ничьего разрешения, и мы надеялись, что это сойдёт ей с рук. После супа появилось второе: варёная картофелина, пара кусочков жилистого мяса и ложка крупно нарезанной капусты.

– Ну разве я тебе не говорила, что в воде для супа просто мыли овощи? – спросила Бэйба, подтолкнув меня в бок.

Мясо показалось мне очень подозрительным на вид, да к тому же ещё от него исходил неприятный запах. Я принюхалась и решила не прикасаться к нему.

– Мясо просто тухлое, – ответила я Бэйбе.

– Мы его выкинем, – благоразумно сообразила она.

– Как? – спросила я.

– Возьмём с собой и выбросим в это дурацкое озеро, когда пойдём на прогулку.

Она пошарила в кармане и достала оттуда старый конверт.

Я подцепила мясо вилкой и уже было собралась опустить его в конверт, как вдруг моя соседка предупредила:

– Не делай этого. Она обязательно спросит тебя, как это ты так быстро справилась с едой.

Поэтому я положила в конверт только один кусочек мяса, так же поступила и Бэйба.

– Сестра Маргарет обыскивает карманы, – предупредила та же девочка.

– Ангельские порядки, – пробурчала Бэйба, и тут же в трапезную вошла сестра Маргарет и встала во главе стола, оглядывая тарелки. Я покопалась вилкой в лежащей на тарелке капусте и, заметив в ней что-то чёрное, вытащила его на край тарелки.

– Кэтлин Брэди, почему вы не едите капусту? – спросила меня сестра Маргарет.

– Но в ней муха, сестра, – ответила я.

На самом деле это был таракан, но я не хотела портить ей нервы.

– Пожалуйста, доешьте капусту.

Она стояла у меня над душой, пока я не затолкала в рот всю капусту и не проглотила её, не пережёвывая. Меня едва не вырвало после этого. Когда она отошла, я опустила оставшееся мясо в конверт Бэйбы, а она тут же сунула его себе под свитер за пазуху.

– Ну разве я не сексуально выгляжу? – спросила она. От конверта одна её грудь была намного больше другой.

Теперь наши тарелки опустели, и мы передали их на край стола.

Послушница принесла металлический поднос, опустила его на край стола и начала раздавать маленькие тарелки с десертом – пудингом из манной крупы.

– Боже мой, – шепнула мне на ухо Бэйба, – да это же просто сопли.

– Ох, Бэйба, перестань, – взмолилась я.

После порции капусты я чувствовала себя просто ужасно.

– Я рассказывала тебе стишок, который принёс из школы Диклэн?

– Нет.

– «Что бы ты предпочёл: пробежать милю, пососать носик чайника с кипятком или съесть чашку соплей?» Что бы ты ответила на это? – нетерпеливо спросила она меня. И была разочарована тем, что я не рассмеялась.

– Я бы предпочла умереть скорее всего, – ответила я. Потом я выпила два стакана воды, и мы вышли из трапезной.

Занятия продолжались до четырёх часов дня. Потом мы собрались в гардеробе, надели пальто и отправились на прогулку. Идти по улице было очень приятно. Но мы миновали главную улицу и пошли по боковому переулку в направлении озера. Когда мы подошли к берегу озера, в воду полетели несколько пакетиков с мясом.

– «И вот, я совершил это, но слышал ли ты какой-нибудь звук?» – цитатой из Библии прокомментировала это одна из старших девушек, а по озеру в это время расходились круги от уходящих под воду маленьких свертков. Прогулка была короткой, голодные и одинокие, мы брели мимо витрин магазинов. Но зайти в эти магазины было невозможно, потому что с нами была староста. Мы шли парами, и шедшая за мной девочка раза два наступила мне на пятки.

– Извини, – каждый раз при этом произносила она. Это была та самая близорукая девочка, которая в наш первый вечер так настойчиво предлагала мне хлеб. Подол её гимназического платья выглядывал из-под тёмно-синего пальто, па лице поблёскивала металлическая оправа очков.

После прогулки мы готовили наше домашнее задание, потом пили чай и молились. После молитвы мы пошли на прогулку вокруг монастыря. К нам присоединилась Цинтия, и мы все трое держались вместе. Воздух в саду пьянил ароматом мокрой земли и острым запахом поздних осенних цветов; мы поднялись по аллее на вершину холма к игровой площадке. Было уже почти темно.

– Вечера становятся короче, – обречённо отметила я.

И тут же поймала себя на том, что произнесла это точно так же, как, бывало, говорила мама. Это совпадение испугало меня, мне вовсе не хотелось повторить её печальную судьбу.

– Расскажи нам о себе, – попросила Цинтия. Она была оживлена и полна энтузиазма.

– У тебя есть дружки? – спросила она. «Он уже в возрасте», – подумала я.

Мне представилось странным говорить о нём, как о дружке, так как мне самой было в конце концов лишь немногим больше четырнадцати. Но наша прошлая жизнь в Лимерике казалась мне теперь сновидением.

– А у тебя они есть? – спросила её Бэйба.

– Ага. Он такой необычный. Ему девятнадцать, работает в гараже. И у него есть свой собственный мотоцикл, Мы с ним ходим на танцы и вообще встречаемся, – ответила она.

Её голос звенел от восторга. Эти воспоминания доставляли ей радость.

– Ты живешь с ним? – грубовато спросила Бэйба.

– Как это живёшь? – переспросила я.

Меня озадачило такое употребление этого слова.

– Это значит занимаешься ли ты с ним любовью, – быстро и нетерпеливо ответила мне Бэйба.

– Это так, Цинтия? – спросила я.

– Что-то вроде, – улыбнулась она в ответ.

В её улыбке, как в зеркале, отразились их поездки на мотоцикле, когда у неё на голове трепыхалась красная косынка, по деревенским дорогам, поросшим фуксией; её руки, обнимающие его сзади. И её серёжки, болтающиеся от ветра.

– Крепче, держись крепче, – не уставал говорить он. Она повиновалась ему. Цинтия была отнюдь не ангелом, но уже просто очень и очень взрослой.

Мы сидели в лёгкой летней беседке на вершине холма и смотрели, как другие девочки гуляют группами по три-четыре человека. В одном углу беседки лежали садовые скамейки а на полу грудой были свалены садовые инструменты.

– А кто ими работает? – спросила я.

– Монахини, – ответила Цинтия, – теперь у них нет садовника.

И она усмехнулась каким-то своим мыслям.

– Почему ты смеешься? – меня разбирало любопытство.

– Садовник в прошлом году сбежал вместе с монахиней. Она всё время пропадала здесь, помогала ему ухаживать за садом, сажать цветы и всё прочее, так как же им было не влюбиться! И она убежала.

Услышать такое мы даже не предполагали. Бэйба подалась вперед всем телом в надежде услышать что-нибудь столь же необычное.

– И как ей это удалось? – спросила она Цинтию.

– Перелезла ночью через стену. Бэйба принялась напевать:

«И когда взойдёт луна, встанет над коровником, дожидайся ты меня у чёрного хода».

– А он женился на ней? – спросила я.

Я поймала себя на том, что дрожу всем телом, горя желанием услышать окончание всей этой истории; дрожу потому, что желаю влюблённым счастливого завершения их романа.

– Нет. Мы слышали, что он бросил её через несколько месяцев, – небрежно бросила Цинтия.

– О, Боже! – воскликнула я.

– Чего уж там! Она отнюдь не была красоткой, когда лезла через стену, чтобы сбежать с ним. Редкие волосы и всё прочее… Это не играло роли, когда она была монахиней, носила одеяние и выглядела загадочной. Как мне помнится, платье, в котором она сбежала, было совершенно деревенским.

– А чьё это было платье? – спросила Бэйба. Она всегда отличалась практичностью.

– Мэри Даффи. Она в этом году староста. Та монахиня была ответственная за рождественское представление, и Мэри Даффи принесла из дома платье, чтобы сыграть в нём роль Порции. После представления платье висело в гардеробной, а в один прекрасный день исчезло. Я думаю, что его взяла эта монахиня.

Зазвонил монастырский колокол, оторвав нас от беседки, от запаха глины и от наслаждения рассказами о всяческих тайнах. Всю дорогу обратно в школу мы бежали бегом, и Цинтия предупредила нас, чтобы мы ничего никому не рассказывали.

В этот вечер, перед отходом ко сну, Цинтия поцеловала меня на ночь. И потом она целовала меня каждый вечер. Нас бы убили на месте, если бы это увидела кто-нибудь из монахинь.

Но нас видела только Бэйба, и она была уязвлена. Она туг же скрылась в спальне, а когда я подошла к её кровати, чтобы шёпотом пожелать ей спокойной ночи, она поглядела на меня каким-то затравленным взглядом.

– Все эти разговоры о старом мистере Джентльмене были только шуткой, – призналась она.

Она стала умолять меня не брать с нами на прогулки Цинтию и не делать её участницей наших бесед. Мне кажется, именно в этот вечер я перестала бояться Бэйбу и отправилась спать совершенно счастливая.

Девушка, чья кровать стояла голова к голове с моей, что-то жевала под одеялом. Я отчётливо слышала её чавканье. Довольно долго я ждала, что мне от неё что-нибудь перепадёт, потому что я взяла свой пирог в трапезную и разделила его на всех. Хотя, по правде сказать, я сделала это не из искреннего желания подкормить их, но из-за страха. Из-за страха, что меня застанут жующей в одиночку, а потом за это подсунут в мой шкафчик мышь. Хикки всегда уверял меня, что девушки, которые боятся мышей, боятся и мужчин.

Моя соседка всё жевала и жевала. В конце концов я уже отчаялась заснуть. Я уже была готова попросить у неё кусочек, но тут вспомнила, что у меня в косметичке есть палочка жевательной резинки. Дома мне приходилось жевать её и я помнила её мятный вкус. Я ощупью достала её, оторвала кусочек и положила на язык. От вкуса мяты голод чуть притупился.

Я начала засыпать, думая о том, стоит ли мне написать ему. Интересно, читает ли его письма миссис Джентльмен?

Глава десятая

Шло время. Дни отличались друг от друга только тем, шёл ли на улице дождь, опадали ли с деревьев листья, или появлялась ли наша преподавательница математики в новой вязаной шали. Её прежняя шаль позеленела от древности и истрепалась по краям. Новой шалью она гордилась и, когда входила в ней с улицы, всегда стряхивала с неё капельки дождя и вешала её сушиться на батарею отопления. Центральное отопление у нас уже включили, но батареи были едва тёплыми. Поэтому на переменах мы с Бэйбой грели руки на той батарее, которая находилась у самого нашего стола. Бэйба сказала, что мы рискуем обморозиться, а кое-кто в самом деле простудился и заболел.

Бэйба держалась тише воды ниже травы, так как любимицей монахинь она не стала. Однажды она даже провела в виде наказания три часа на коленях в часовне, потому что сестра Маргарет услышала, как она произнесла всуе имя Божье. Она не блистала умом на занятиях, хотя в разговорах с нами на переменах всё обстояло как раз иначе. По результатам еженедельных контрольных я стала первой ученицей, но напряжение, которого мне это стоило, едва не доконало меня. Да ещё и вечная боязнь потерять своё место на следующей неделе. Поэтому я порой занималась даже в постели при свете ручного фонарика.

– Боже мой, да ты станешь косоглазой, и по заслугам! – воскликнула Бэйба, в первый раз увидев меня читающей под одеялом.

Но я ответила ей, что мне нравится заниматься. Обо всём прочем я старалась не думать.

Спустя несколько недель после начала занятий, как-то в субботу, сестра Маргарет раздавала нам пришедшие на наше имя письма. Предварительно она их прочитывала.

– Кто такие эти джентльмены? – спросила она, передавая мне два конверта.

Одно письмо было от Хикки, а другое от Джека Холланда. Было там и третье, от моего отца. Но у меня появилось ощущение, что его писал совершенно чужой мне человек. Он сообщал мне, что перебрался в сторожку и очень хорошо в ней устроился. При этом он добавлял, что после смерти мамы наш старый дом так или иначе был для него чересчур велик. Я мысленно прошлась по всем комнатам нашего старого дома; увидела лоскутные покрывала на кроватях, самодельные экраны для каминов, старые стены, крашенные простой зелёной масляной краской. Я даже мысленно открыла шкафы и взглянула на те вещи, которые когда-то положила туда мама, старые ёлочные украшения, пустые флакончики из-под духов, шёлковое нижнее бельё, припрятанное на случай, если она попадёт в больницу; запасные комплекты занавесок и разложенные повсюду белые шарики камфоры.

Бычий Глаз скучает по тебе и я тоже. Этими словами он закончил своё короткое письмо, и я скомкала его в руке, потому что мне не хотелось его перечитывать.

Записка Джека Холланда была написана так цветисто, как я и рассчитывала. Он написал её тонким, как паутина, почерком на вырванных из тетради линованных листах. Он писал о мягкой погоде, а двумя строками ниже замечал, что предпринял меры против протечек. Это значило, что он перенёс в верхние комнаты все имеющиеся в доме тазики, чтобы собирать в них воду, протекающую с потолка, а на случай нехватки тазиков собрал ещё и старые полотенца. Несколько строк его письма удивили и озадачили меня. В них было:

И, моя дорогая Кэтлин, олицетворение и продолжение своей матери, я не вижу причин, по которым ты не могла бы вернуться и унаследовать дом своей матери, чтобы поддерживать в нём её восхитительные домашние традиции.

Я подумала, уж не собирается ли он предложить мне жить в нашем старом доме; но в этот момент другая мысль пришла мне в голову и заставила меня усмехнуться. Он писал, что ни он, ни его мать не живут в нашем доме и что он получил довольно интересное предложение от неких монахинь, которые хотели бы снять его и использовать для пребывания в нём послушниц. Эти монахини из Франции, добавлял он. Это должно быть интересно для мистера Джентльмена, с горечью подумала я. Он не написал мне, и я была разочарована.

Из письма Хикки выпала фотография, его фотография паспортного формата, которую он должен был сделать для своего путешествия в Англию. На фотографии он выглядел довольным, счастливым и уверенным в себе; он был очень похож на самого себя, каким я его помнила, за тем лишь исключением, что на фотографии он был в рубашке с отложным воротничком и при галстуке, а дома он носил только свою всегдашнюю рубаху с расстёгнутым воротом, сквозь который были видны его чёрные вьющиеся на груди волосы. Письмо было полно ошибок. Он писал, что Бирмингем был дымным городом, с толпами людей повсюду и с портером вдвое дороже, чем у нас. Он устроился на место ночного сторожа на какой-то фабрике, так что мог теперь спать весь день. К письму был приложен почтовый перевод на пять шиллингов, и я мысленно поблагодарила его несколько раз в надежде на то, что он сможет почувствовать мою благодарность в своём дымном Бирмингеме. Я решила приберечь их до праздника Хеллоуинн.

Прошёл октябрь. С деревьев опали почти все листья и лежали кучами под деревьями – кучи жёлтых листьев, завернувшихся по краям. Потом как-то днём пришёл человек и собрал их в большую кучу, а затем устроил из них костёр в углу сада. Когда мы вечером шли на молитву, огонь ещё тлел внутри кучи, и в воздухе остро пахло дымом. После молитвы мы заговорили о празднике Хеллоуинн.

– Надо заполучить в компанию эту, с гнидами в волосах, – сказала мне Бэйба.

– Но почему? – я знала, что Бэйба её терпеть не может.

– Потому что у её матери магазин, и наша приёмная ломится от пакетов с подарками для неё.

Подарки к празднику Хеллоуинн прибывали каждый день. Я не могла просить моего отца тоже прислать мне подарок, потому что он не был способен на такие вещи я просто написала ему и попросила прислать мне денег, а приходящая ученица накупила мне всяких сладостей.

Когда наступил день праздника, мы перенесли небольшие столы из классов в актовый зал и собрались за ними группами по пять-шесть человек, раскрыв присланные нам подарки. Мы с Цинтией, Бэйбой и девочкой с гнидами, которую звали Уна, устроились за одним столиком. Уна притащила четыре коробки шоколадных конфет, три торта и кучу всяких сладостей и орехов.

– Хочешь сладенького, Цинтия? – спросила Бэйба, открывая коробку конфет Уны, которая ничего не имела против. С ней никто не дружил, поэтому ей приходилось подкармливать девочек, чтобы не быть одной. Цинтия принесла чудесный овсяный пирог домашней выпечки.

– Угощайтесь, сестра, – обратилась Цинтия к сестре Маргарет, которая прохаживалась между наших столиков. Весь этот день она улыбалась. Она улыбнулась даже Бэйбе. Она взяла два куска овсяного пирога, но не стала их есть, а спрятала в боковой карман. Когда она отошла от нашего столика, Бэйба сказала:

– Она морит себя голодом. Мне показалось, что она права.

– Да ты там зажала кучу подарков, – заметила Бэйба, заглянув в картонную коробку, где лежали мои сласти. Я покраснела, а Цинтия погладила под столом мою руку. Бэйба смешала свои сласти со вкусностями Уны, так что я не знала, где же её собственные сласти. Но я совершенно точно знала, что Марта велела ей поделиться со мной. Мы наелись до отвала, а потом вытерли стол и подмели пол, засыпанный скорлупой орехов, огрызками яблок и обертками от шоколада. Затем мы отправились в часовню молиться всем святым, и по дороге Цинтия обняла меня за талию.

– Не обращай внимания на Бэйбу, – осторожно произнесла она.

Но я не могла не думать об этом. Бэйба прошествовал мимо нас вместе с Уной. Уна дала ей непочатую коробку конфет и несколько мандаринов. Мандариновые шкурки приятно и необычно пахли, и я ещё за столом положила несколько шкурок себе в карман, чтобы понюхать их в часовне.

– Пока, – попрощалась со мной Цинтия.

Мы надели на голову береты и вошли в часовню. В ней царил почти полный мрак, который немного разгонял свет лампады у алтаря. Мы помолились неподалёку от исповедальни. Во время молитвы я думала о маме и немного поплакала. При этом я закрыла лицо руками, чтобы молящиеся рядом со мной девочки думали, что я погружена в молитву или впала в транс. Когда я перестала плакать, моё лицо покраснело, а веки набухли.

– О чём это ты рыдала? – спросила меня Бэйба, когда мы вышли.

– О чистилище, – ответила я.

– Чистилище. А что же ты не боишься ада и его вечного пламени?

И у меня перед глазами тут же промелькнули языки адского пламени, и я даже ощутила запах горящей одежды.

– Ты никогда не догадаешься, кто мне написал, – сказала она.

У неё был веселый голос, и она сосала мятную лепёшку.

– Кто же? – спросила я.

– Старый мистер Джентльмен, – произнося это, она повернулась ко мне лицом.

– Покажи мне, – воскликнула я.

– Да за кого ты меня принимаешь? – сказала она и обогнала меня, слегка поскрипывая своими новыми кожаными ботинками.

– Я спрошу его об этом на Рождество, – крикнула я ей вслед, хотя до Рождества было ещё очень долго.

И вот оно пришло.

Однажды в середине декабря мы стали готовиться к рождественским праздникам. Цинтия подарила мне красивый носовой платок, а за первое место на экзаменах мне досталась статуэтка св. Иуды. Весь вечер мы проторчали у окна, высматривая автомобиль мистера Бреннана. Он появился вскоре после шести часов, мы надели наши пальто и побежали за ним в машину. Мы все втроём сели на переднее сиденье. Мистер Бреннан закурил перед тем, как тронуться в путь. Сигарета приятно пахла, и было чудесно сидеть в машине, пока он запускал мотор, включал фары и медленно выруливал по аллее. Вскоре мы выбрались из городка и поехали по дороге, вдоль которой с обеих сторон возвышались невысокие каменные изгороди. Темнота снаружи была восхитительна. Мы только что не затягивались ею. Всю дорогу мы разговаривали не замолкая, и я даже говорила больше Бэйбы. Когда мы проезжали мимо нашей фермы, на деревянном помосте у ворот стояли молочные фляги.

Из-под ограды выскочил заяц и бросился под колеса автомобиля.

– Пойду-ка его принесу, – сказал мистер Бреннан, тормозя.

Он вышел из машины и вернулся на сорок или пятьдесят метров назад. Дверцу он оставил открытой, и холодный воздух заполнил машину. Его прикосновение было приятно. Монастырская школа теперь воспринималась как настоящая тюрьма. Мистер Бреннан бросил зайца на заднее сиденье. Он лежал там во всю длину чёрной кожаной подушки. В темноте я не могла его видеть, но я знала, как он выглядит, и ещё знала, что на его серовато-коричневой мягкой шкурке запеклась кровь.

Когда мы вышли из машины перед домом Бреннанов, в нём были освещены все окна фасада, а за этими праздничными огнями чувствовалось оживление. Мы помчались к дому, обогнав мистера Бреннана, и в прихожей нас расцеловала Марта. После неё настала очередь поцелуев Диклэна и Молли, а затем мы вошли в гостиную. Там сидел мой отец, вытянув ноги к ярко горящему в камине огню.

– Добро пожаловать домой, – сказал он, встал и поцеловал нас обеих.

Комната была полна теплом и счастьем. Шторы на окнах гармонировали с покрывалами лежащих на кожаных креслах подушек. Стол был накрыт к чаю, и я сразу же почувствовала кружащий голову запах пирожков с мясом. Из горящего камина на овчинное покрывало вылетела искра, и Марта сразу же ринулась к дивану, чтобы затушить её. Она была одета в чёрное платье, и я была вынуждена признаться себе, что она постарела. Каким-то образом всего за несколько месяцев она миновала свой средний возраст, а её лицо уже не производило впечатление такого вызывающе молодого.

– Чудесный огонь, – сказала я, протягивая к нему руки и наслаждаясь запахом горящего торфа.

– Я раскочегарил такой, – гордо заявил мой отец. И только в этот момент я почувствовала, что во мне шевельнулась давняя неприязнь к нему.

– Я по-прежнему поставляю им торф и дрова, – секундой позже произнёс он.

Меня так и подмывало сказать на это: «Объясни, ради всего святого, как ты можешь это делать, если у тебя нет даже своей собственной капустной грядки?» Но это был всё-таки мой первый вечер дома, и поэтому я ничего не сказала. Во всяком случае, он вполне мог сохранить за собой несколько торфяников и пару делянок леса там, где дальняя граница фермы терялась в березняке.

– Ты выросла, – угрюмо произнёс он, как будто было что-то необычное в этом для девушки четырнадцати лет.

– А вот и завтрашний обед, – послышался голос мистера Бреннана.

Он двумя руками держал за задние ноги зайца, и теперь было видно, что это очень крупный экземпляр.

– О нет, – устало произнесла Марта, закрывая глаза руками.

– Этот человек никогда не ходит на охоту, но всегда приносит что-нибудь для завтрашнего обеда, – заметила она моему отцу, когда мистер Бреннан отправился вниз на кухню, чтобы смыть кровь и положить зайца в холодильник.

– Всем бы так, – ответил мой отец.

Он понятия не имел о том, что такие вроде бы незначительные мелочи могут свести людей с ума.

Перед ужином мы поднялись наверх, чтобы переодеться. Молли шла перед нами с латунным подсвечником в руках, и Марта крикнула ей вслед, чтобы она не закапала парафином дорожку, закрывающую лестницу. Моё сердце ликовало при мысли о том, что сейчас я сменю свои тёмные одежды на цветное платье и шёлковые чулки. Мне даже стало жалко монахинь, которое никогда не надевали другой одежды. Днём Молли выгладила нашу одежду, а теперь внесла её в спальню.

– Это твоё, – сказала она мне, указывая на лежавший на кровати свёрток.

Я развернула его и обнаружила пару туфель на высоком каблуке из коричневой замши. Надев их, я неуверенно прошлась по спальне и вопросительно посмотрела на Молли.

– Что-то необыкновенное, – ответила она на мой взгляд.

Такими они и были. Никогда ещё в жизни я не испытывала такого огромного наслаждения. Я взглянула на себя в зеркало и пришла в восторг от собственных ног. Мои икры округлились, и ноги выглядели куда привлекательнее. Я взрослела.

– Но откуда они? – наконец спросила я. Обуреваемая радостью, я совершенно забыла спросить об этом.

– Это твой отец дарит тебе на Рождество, – ответила Молли.

Ей нравился мой отец, и каждый раз, когда он заходил к ним в дом, угощала его чашкой чая. Я почувствовала угрызения совести. Переборов себя, я решила спуститься вниз и поблагодарить его. Но даже когда я сделала это, он всё равно не мог в полной мере понять, какую тайную радость принесли мне эти туфли. Весь вечер я тайком приподнимала край большой белой скатерти, чтобы взглянуть на свои ноги. В конце концов я слегка повернулась на стуле так, чтобы постоянно видеть свои ноги в золотистых нейлоновых чулках и восхищаться ими. Чулки были подарком Марты.

На ужин были поданы ветчина с маринованными овощами и домашней выпечки фруктовый пирог, который Марта сделала специально для нас.

– Да в нём же сплошной мускатный орех, – сказала Бэйба.

Кулинария была её любимым предметом в школе. Она выглядела очень симпатичной, когда, вся в белом, раскатывала тесто или когда, раскрасневшаяся у плиты, вынимала яблочный пирог или проверяла его готовность вязальной иглой.

– И сколько мускатного ореха ты сюда положила? – спросила Бэйба свою мать.

– Всего лишь одно ядрышко, – простодушно ответила Марта; а Бэйба рассмеялась так, что ей в дыхательное горло попала крошка, и нам пришлось стучать ей по спине. Диклэн сбегал и принёс ей стакан воды. Она выпила воды и наконец пришла в себя. На Диклэне в этот вечер были длинные брюки из серой фланели, и Бэйба сказала, что его зад в этих брюках напоминает два яйца, завязанные в носовой платок. Он всё время пытался перехватить мой взгляд и постоянно мне подмигивал.

В прихожей прозвенел звонок, через минуту в дверь гостиной постучала Молли и доложила:

– Мэм, пришёл мистер Джентльмен. Он хотел бы видеть девочек.

Когда он вошёл в гостиную, я поняла, что люблю его больше жизни.

– Добрый вечер, мистер Джентльмен, – поздоровались с ним мы все.

Бэйба сидела ближе всех к двери. Он поцеловал её в лоб и с минуту гладил по голове. Потом он обошёл стол, направляясь ко мне, и у меня задрожали колени, когда я поняла, что он поцелует и меня тоже.

– Кэтлин, – произнёс он.

Меня он поцеловал в губы. Это был быстрый сухой поцелуй, а потом мы пожали друг другу руки. Он выглядел застенчивым и немножко нервничал. Но когда я посмотрела ему в глаза, они сказали мне все те чудесные слова, которые он говорил мне когда-то.

– А мне поцелуя не достанется? – спросила Марта, стоя за ним со стопкой виски в руках.

Он поцеловал её в щеку и взял виски. Мистер Бреннан сказал, что, поскольку Рождество на подходе, он не прочь выпить тоже, и мы все пересели к камину. Я хотела убрать со стола, но Марта небрежно махнула рукой. Мой отец несколько раз наливал себе в чашку уже остывший чай, а Бэйба вышла с Мартой, чтобы положить в нашу с ней кровать бутылки с горячей водой. Мистер Джентльмен и мистер Бреннан увлеклись разговором о ящуре у коров. Мой отец несколько раз лёгким покашливанием пытался напомнить им, что он тоже здесь есть, с этой же целью он пару раз предлагал им сигареты, но они так и не пригласили его участвовать в разговоре, так как он обычно всегда был готов сморозить какую-нибудь глупость. В конце концов он принялся играть с Диклэном в шашки, а мне стало жаль его.

Я по-прежнему сидела в кресле с высокой спинкой, наслаждаясь пламенем горящего торфа. Каждые несколько секунд мистер Джентльмен поднимал на меня взгляд, одновременно застенчивый, влюблённый и что-то сулящий. Когда он заметил наконец мои новые туфли и мои ноги в новых нейлоновых чулках, он задержал на них свой взгляд, словно обдумывая что-то, а потом сказал, что ему уже пора.

– До завтра, – произнёс он, глядя прямо мне в глаза.

– Кажется, нам по дороге, сэр? – спросил его мой отец, определённо зная, что это так.

Он предложил моему отцу подвезти его, и они вдвоём покинули нас.

– Как приятно снова видеть тебя у нас, – сказал мистер Бреннан, обнимая меня. Даже после лёгкой выпивки он всегда становился сентиментальным. Ещё его начинало клонить в сон, вот и сейчас его глаза уже слипались.

– Да тебе пора в постель, – сказала ему Марта. Расстёгивая пуговицы на своей домашней куртке, он попрощался с нами и отправился спать.

– Отправляйся спать, Диклэн, – сказала Марта.

– Ну, мамочка, – взмолился он.

Но она была непреклонна. Когда он отправился вслед за мистером Бреннаном, Марта налила три рюмки шерри и дала по рюмке нам. Мы сидели, нахохлившись, у камина и разговаривали так, как всегда разговаривают женщины, когда остаются одни.

– Как жизнь? – спросила её Бэйба.

– Отвратительная, – кратко ответила Марта и рассказала обо всех событиях, случившихся после нашего отъезда.

Когда пламя в камине превратилось в слой серого пепла, мы отправились наверх, в спальни. Марта несла керосиновую лампу, но её свет был очень тусклым, потому что керосин почти весь выгорел. Она поставила лампу на середине расстояния между нашей комнатой и своими, а когда мы разделись, вышла и задула её. Мистер Бреннан мирно похрапывал, и она, вздохнув, отправилась в свою собственную спальню.

Глава одиннадцатая

На следующий день похолодало. Мистер Джентльмен заехал за мной после обеда. В это время Бэйба отправилась на улицу, чтобы похвастаться своей новой мохеровой накидкой, а Марта лежала в постели – ей нездоровилось. Под большим секретом Бэйба сказала мне, что у Марты сейчас происходят какие-то изменения, и я ей сочувствовала. Я толком не поняла, что, собственно, с ней происходит, но это как-то было связано с тем, что она больше не сможет иметь детей.

Когда в дверь позвонили, Молли как раз в прихожей стряхивала последние пылинки с моего пальто.

– Ты хотела, чтобы я подвёз тебя до Лимерика, – сказал мистер Джентльмен, поздоровавшись с нами.

На нём было чёрное пальто с начёсом, а лицо выглядело неподвижным.

– Да, это так, – ответила я и наступила Молли на ногу.

Чуть раньше я сказала ей, что я собираюсь навестить мою тётю, мамину сестру, и он должен подвезти меня.

После того как я устроилась в его машине, мы долго не произносили ни слова. Машина была уже новая, с сиденьями, обтянутыми красной кожей, и с пепельницей, полной сигаретных окурков. Мне тут же стало интересно, кто это так курил в ней.

– Ты округлилась, – наконец произнёс он. Я ненавидела это слово. Оно всегда напоминало мне о том, как взвешивают молодых цыплят перед тем, как вынести их на рынок.

– И ещё ты похорошела – чертовски похорошела, – сказал он, нахмурившись.

Я поблагодарила его и спросила, как поживает его жена. И тут же сообразила – что за дурацкий вопрос! Я готова была провалиться сквозь землю.

– С ней всё в порядке, а как ты? Много перемен в жизни?

За этими словами скрывалось так много всего, как и многое скрывалось в выражении его лучистых серо-жёлтых глаз. Хотя на его лице лежала печать усталости, усталости от жизни, и даже какой-то странной отрешённости, его глаза поражали живостью, молодостью и неутолённым ожиданием счастья.

– Да, я изменилась. Теперь я знаю латынь и алгебру. И даже могу извлекать квадратные корни.

Он рассмеялся и сказал мне, что я стала очень остроумной. Мы выехали из ворот, потому что Молли подглядывала за нами из окна. Она приподняла уголок оконной занавески, а от любопытства её прижатый к стеклу нос превратился в поросячий пятачок.

Когда мы проезжали мимо ворот нашей бывшей фермы, я закрыла глаза. Мне не хотелось смотреть на неё.

– Можно взять тебя за руку? – мягко спросил он.

Его рука была холодной, а ногти покраснели от холода. Мы вырулили на дорогу, ведущую в Лимерик, и едва проехали по ней несколько десятков метров, как начался снегопад. Медленно кружась, на землю падали крупные хлопья снега. Они мягко садились на ветровое стекло. Опускались на обочины, на росшие вдоль обочин деревья, на безлесные поля вдалеке, медленно и беззвучно меняя окружающий пейзаж, пока всё вокруг не было окутано в мягкую белую мантию.

– На заднем сиденье есть плед, – сказал он.

Это был шерстяной плед, и я с удовольствием завернулась бы в него вдвоём с ним, если бы не стеснялась. Я смотрела на игру снежных хлопьев в воздухе. Машина замедлила ход, и, прежде чем хлопья снега успели залепить ветровое стекло, я поняла, что мистер Джентльмен сейчас признается мне в любви. Так оно и случилось. Машина остановилась на обочине. Он взял моё лицо холодными ладонями и очень серьёзно и очень печально сказал мне то, что я так хотела услышать. В этот момент я была на вершине блаженства, всё, что мне пришлось перенести до этого, растворилось в нежном шёпоте его голоса, так похожем на тишину падающего снега. Стоявший перед машиной куст боярышника от покрывшего его снега стал белым, как сахар, снегопад усилился, началась метель. Он поцеловал меня. Теперь это был уже настоящий поцелуй. Он пронзил всё моё тело. Даже мои ноги, замёрзшие, в новых туфлях, почувствовали его, и на минуту я растворилась в пространстве. Но затем я почувствовала капельку воды у себя на носу и забеспокоилась.

– Начинается время голубых носов, – сказала я, роясь у себя в карманах в поисках носового платка.

– А что это за время? – спросил он.

– Когда у людей зимой мерзнут носы, – ответила я. Носового платка я не нашла, и он протянул мне свой. На обратном пути ему пришлось несколько раз выходить из машины, потому что дворники не справлялись со снегопадом. И каждый раз даже в эти несколько минут мне было одиноко без него.

Я вернулась домой как раз к чаю, к нему были поданы ещё и сваренные всмятку яйца. Моё оказалось свежим и сваренным как раз до нужной степени, я уже стала забывать чудесный деревенский вкус свежих яиц. Уплетая его, я подумала о Хикки и решила послать ему в Бирмингем дюжину свежих яиц.

– Как ты думаешь, можно послать по почте яйца в Бирмингем? – спросила я Бэйбу.

Её губы были все в яичном белке, и, прежде чем ответить, она их облизнула.

– Отправить яйца по почте в Бирмингем? Конечно, можно, если ты хочешь, чтобы почтальон принёс их адресату в жидком виде. А если посылка хоть чуточку задержится, ему принесут выводок цыплят.

– Я же только спросила, – обороняясь, ответила я.

– Ты чересчур правильная зануда, – ответила она и скорчила мне рожу. За столом мы были только вдвоём.

– Что ты подаришь Цинтии на Рождество? – спросила я.

– Не скажу. Не лезь в чужие дела.

– А я не скажу тебе.

– В общем-то, я уже подарила ей кое-что. Очень ценное ювелирное украшение, – сказала мне Бэйба.

– Надеюсь, не то кольцо, что я дала тебе? – спросила я.

Это было единственное украшение, которое она взяла с собой в монастырь. Но нам там не разрешали носить никаких побрякушек, поэтому ей приходилось держать его в мешочке для чёток. Я быстро допила чай, вышла в зал и нащупала в её кармане этот мешочек. Кольца в нём не было. Маминого любимого кольца. Если Бэйбе и попадало в руки что-нибудь ценное, оно там задерживалось очень ненадолго.

Я надела пальто и пошла наверх, чтобы взять фонарик. Из-под двери Марты пробивалась полоска света, поэтому я постучала и заглянула в неё. Марта сидела на кровати в наброшенной на плечи кофте.

– Я прогуляюсь по улице. Скоро вернусь, – сказала я.

– Не уходи. Сегодня вечером мы все играем в карты. Должен прийти и твой отец, – через силу улыбнулась она мне.

Ей нездоровилось. Она сейчас расплачивалась за все те весёлые вечера, проведённые в баре гостиницы, на высоком барном стуле со скрещёнными ногами, с рюмкой тяжёлого дорогого ликёра в руке. Она и мистер Бреннан спали теперь в разных комнатах.

Всего лишь за пару часов наступила оттепель, тротуары стали скользкими. Батарейка моего фонарика почти совсем села, его свет был еле виден. Он оказался теперь бесполезным грузом. Но я помнила дорогу наизусть и знала, что перед мостиком на дороге к гостинице было две ступеньки. Вода под мостом журчала по-прежнему, и я вспомнила тот день, когда Джек Холланд и я стояли, перегнувшись через перила, и смотрели на играющую в воде рыбу. Я шла, чтобы увидеть его.

Кюветы вдоль улиц тоже были полны растаявшим снегом, вода медленно текла под уклон. Сырой холод пронизывал до костей.

Сегодня окрестные крестьяне приезжали в городок распродавать выращенных к Рождеству индеек, поэтому у всех магазинов было полно саней и лошадей. Кони ржали и играли, чтобы не застыть на морозе, их дыхание тут же превращалось в клубы белого пара. Окна лавок были празднично украшены. При свете моего фонарика я не могла толком рассмотреть, что творится внутри, но видела, что приехавшие на ярмарку жёны фермеров делают покупки к празднику. Заглянув в дверь лавки О'Брайена, я увидела миссис О'Брайен, при свете лампы отмеряющую материал для занавесей. Перед ней в кресле сидел пригородный фермер, примеряя пару высоких ботинок, а его жена ощупывала руками их кожу и проверяла, доходит ли язычок ботинок до их верха. Следующая дверь вела в магазинчик Джека. Я вошла в неё, надеясь на то, что в магазине будет много людей, обмывающих свои покупки у барной стойки. К сожалению, там не было ни души. Лишь Джек, похожий па привидение, сидел за прилавком, делая какие-то записи в гроссбухе при тусклом свете настольной лампы.

– Дорогая, – сказал он, поднимая голову и увидев меня.

Он снял свои очки в стальной оправе и вышел из-за прилавка, чтобы поздороваться со мной. Потом пригласил за прилавок и усадил на ящик из-под чая. У моих ног оказалась керосиновая печка. Запах керосина пропитал весь магазинчик.

– Привет тебе, – сказал он и оглушительно чихнул.

Пока он доставал старый фланелевый плед и высмаркивался в его угол, я заглянула в гроссбух, который лежал перед ним. На открытой странице красовалась только раздавленная моль, а точно под ней – коричневое пятно чая. Когда он заметил, что я смотрю в гроссбух, то закрыл его, потому что всегда тщательно охранял интересы своих клиентов.

– Кто там? Кто это, Джек? – послышался голос из кухни.

Любой человек, услышав этот голос, решил бы, что он принадлежит умирающей от старости женщине. Голос был высоким, хриплым и дребезжащим.

– Джек, я умираю. Я умираю, – стонал голос.

Я было вскочила с ящика из-под чая, но Джек положил мне на плечо руку и усадил обратно.

– Ей просто любопытно, кто это пришёл, – сказал он.

Он даже не дал себе труда понизить голос.

– Ты испугаешься, если увидишь её, – сказал он, улыбнувшись мне.

Улыбка на секунду раздвинула его губы, и я увидела три его оставшихся зуба. Они напоминали коричневые скрюченные ногти, и я представила себе, что они у него выпали.

«Испугаешься, – повторила я про себя и покачала головой», – неужели он думает, что Гольдсмитов можно испугать.

– Джек, я умираю, – снова произнёс голос; Джек вполголоса выругался и поспешил в кухню. Я последовала за ним.

– Боже милостивый, да ты же горишь, – воскликнул он.

В комнате и вправду стоял запах гари.

– Горю, – повторила за ним она, глядя на него как ребёнок.

– Чёрт возьми, да убери же ты ноги с углей, – сказал он. Её ноги в чёрных брезентовых туфлях были засыпаны золой из печки.

Она оказалась старой высохшей женщиной, одетой в чёрное – маленькая чёрная тень, скорчившаяся в кресле с высокой спинкой. В печи тлело слабое пламя, угли в центре были ещё красными, а золу явно не чистили не менее недели. Сама кухня была довольно большой, по ней гулял сквозняк.

– Молочный суп, – произнесла старуха.

Я была уверена, что она умирает. Это совершенно ясно читалось в её отчаянном, умирающем взгляде. Я заглянула в несколько стоявших на столе кастрюль в поисках молока. В двух из них на донышке было молоко, но уже скисшее.

– Вон там, – сказал Джек, показывая на банку со свежим молоком, стоявшую на полке у стены.

Он придерживал старуху за плечи, потому что на неё напал приступ кашля. По полке бродили куры, пытаясь достать из дуршлага остатки холодной капусты, и, когда я протянула руку, они разлетелись. Молоко оказалось свежим, желтоватого цвета, но на его поверхности отчетливо виднелась пыль.

– Туда попала пыль, – сказала я.

– На кухонном столе есть марля, – показал он пальцем.

Я пропустила немного молока сквозь пожелтевшую полоску марли, и он поднёс чашку с молоком к её губам.

– Я не хочу молока, – неожиданно сказала она. После долгих уговоров выпить молока она сказала, что хочет леденцов.

– Леденцов от кашля, – добавила она, делая вдохи между каждыми двумя словами.

Он достал из коробки несколько пастилок и вытер с них пыль. Две такие пастилки он положил ей в рот, и она начала сосать их, совсем как ребёнок. Потом она взглянула на меня и поманила меня пальцем.

Рядом с ней на столе стояла свеча в подсвечнике, и, хотя она почти совсем догорела, огонёк всё же вспыхнул в последний раз, и при его прощальном свете я ясно увидела её лицо.

Коричневая, как пергамент, кожа обтягивала её старые кости, кисти и запястья цветом и толщиной напоминали кости варёной курицы. Пальцы рук были искалечены ревматизмом, во взгляде еле теплилась жизнь, и мне было страшно смотреть на неё.

– Мне надо бежать, Джек, – неожиданно для себя самой сказала я. У меня было чувство, что я задыхаюсь.

– Погоди минутку, Кэтлин, – попросил он, осторожно усаживая её в кресле поудобнее. Он подложил ей под голову подушку, чтобы деревянная спинка кресла не так давила ей на затылок. Её волосы были белы и тонки, как у ребёнка. Когда я выходила из комнаты, она улыбнулась.

Когда мы вернулись в помещение магазина, Джек налил нам по рюмке малинового ликёра, и я пожелала ему счастливого Рождества.

– Большое спасибо за письма, – добавила я.

– Ты поняла в них мой намёк? – спросил он и вопросительно приподнял брови так, что кожа лба собралась складками.

– Какой намёк? – глупо спросила я. Спросить глупее было невозможно.

– Кэтлин, – сказал он, глубоко вздохнув и взяв мои руки в свои. – Кэтлин, в своё время я хотел бы жениться на тебе.

Малиновый ликёр у меня во рту тут же превратился в ледышку.

Каким-то образом я не потеряла сознания. Но я боялась того, что эти потрескавшиеся бесцветные губы попытаются поцеловать меня, поэтому я поставила рюмку на прилавок и сказала:

– Мой отец ждёт меня наружи, Джек, я должна бежать.

Я выскочила наружу, и небольшая щеколда щёлкнула, когда дверь захлопнулась прямо перед лицом Джека, начавшем расплываться в широкой счастливой улыбке. Мне показалось, он решил, что добился успеха.

Я чуть не споткнулась о собачью будку во дворике. Пёс гавкнул и заворочался было, что должно было значить – он хочет укусить меня, но в конце концов передумал.

– Счастливого Рождества, – пожелала я и ему в виде благодарности и пошла по улице к центру городка.

Мимо меня вверх по холму медленно проехал автомобиль. Его фары были выключены. Поднявшись на вершину холма, он остановился. Это был автомобиль мистера Джентльмена.

– Куда вы направляетесь? – спросила я.

– Да вот собрался заправиться, – ответил он. Это была неправда. Я села рядом с ним, и он взял мои пальцы в свои ладони, чтобы согреть их. Перчатки я спрятала в карманы моего пальто.

– Поедем поужинаем в Лимерике? – спросил он. Его голос звучал очень напряжённо, как будто он ожидал отказа.

– Я не могу. Я иду домой играть в карты. Я обещала быть там, кроме того, должен прийти мой отец.

Он вздохнул, но не стал настаивать на своём предложении. Потом он заметил, что меня бьёт дрожь.

– Кэтлин, что случилось? – спросил он.

Я попыталась рассказать ему про Джека и про засыпанные золой туфли старухи, про свечу в грязном подсвечнике, про пропитавший всё запах плесени, И ещё я рассказала ему про предложение Джека, про то, каким идиотским оно представилось мне.

– Забавно, – сказал он, улыбнувшись.

«Не будьте таким ироничным, мистер Джентльмен», – молила я его про себя.

– В таком случае надо ехать, – сказал он, разворачивая автомобиль.

Мне стало одиноко с ним, потому что он не смог понять всего того, что я пыталась передать ему.

Он подвёз меня до ворот и сказал, что отправляется домой и сразу ляжет спать.

– Так рано? – спросила я.

– Да, я не спал всю прошлую ночь, засыпал и сразу снова просыпался.

– Но почему?

– Ты знаешь почему.

Его голос обволакивал меня, и он чуть ли не плакал, когда я вышла из машины и аккуратно прикрыла за собой дверь. Ему пришлось снова открыть её и захлопнуть покрепче.

Когда я вошла в прихожую, я сразу поняла, что что-то не так. Молли и Марта украшали рождественскую ёлку, стоявшую в красном деревянном ведре сбоку гостиной. Она была очень красивой, на её ветках дрожали стеклянные слёзки, и оранжевые сахарные свечки выглядывали из зелёных иголок. Но что-то всё-таки было не так.

– Кэтлин, – позвала Марта меня в комнату.

– Кэтлин, – обречённо сказала она мне там, – твой отец не придёт.

– Почему? – спросила я, не сообразив сразу про старые причины.

– Он опять не в себе – бушует вовсю. Полчаса тому назад его видели в баре гостиницы в Лимерике, он раздавал направо и налево пятифунтовые бумажки.

Я опустилась на ручку кресла и стала машинально играть пуговицей моего пальто, чувствуя, как счастье покидает меня.

Молли перестала надувать шарик, чтобы шепнуть мне ещё одно известие.

– Он сегодня вечером искал тебя и здесь и что-то бормотал про то, что ты вместо того чтобы ждать своего родного отца, раскатываешь на машинах со всякими шишками, – холодно сказала мне Молли.

Отец считал мистера Джентльмена «шишкой», потому что тот никогда не пил в местных пивнушках, и ещё потому, что к нему приезжали гости из Дублина и из-за границы. Они проводили у него летний отпуск. Однажды к нему приезжал даже член Верховного суда из Нью-Йорка, и об этом писали в местных газетах.

Бэйба уже держала в руках колоду карт и усиленно их тасовала. Мы сели играть, как и договаривались. Все были очень любезны со мной, а Бэйба даже специально дала мне выиграть, хотя на самом деле я не игрок. После этого Молли внесла ёлку и поставила её около пианино. Несколько слёзок упало, и ей пришлось снова вешать их.

Но это Рождество, как и все остальные, было для меня только ожиданием, ожиданием чего-то плохого, и отличалось от остальных только тем, что в доме Бреннанов я была в безопасности. Но я, разумеется, никогда не была в безопасности в своих раздумьях, потому что, когда я начинала размышлять о своём положении, на меня наваливался страх. Чтобы заглушить его, я каждый день ходила в гости, а ещё много раз выходила на дорогу, чтобы посмотреть на наш бывший дом. Диклэн рассказал мне, что там появились ставни на окнах, и мне всегда было интересно знать, что думают лисы, когда они забираются в пустой курятник. Бычий Глаз проводил всё время в поисках еды, а когда он в первый день увидел меня, то лаял и лизал мне одежду. Поздно вечером накануне Рождества, когда никого не было дома, к нам зашёл мистер Джентльмен. Молли ушла, чтобы присутствовать на большой мессе в часовне, Бреннаны уехали в Лимерик, чтобы прикупить вина и сделать ещё кое-какие обнаружившиеся в последнюю минуту покупки для рождественского ужина. Индейка уже была нафарширована, а под ёлкой лежали несколько пакетов с подарками, завёрнутыми в красивую бумагу. Ёлочные иголки уже начинали осыпаться на ковёр, и я как раз сметала их, когда зазвонил звонок у двери. Я догадалась, что это мистер Джентльмен. Он вошёл и поцеловал меня в прихожей, а потом протянул маленький свёрток. Это были маленькие золотые часы на золотом браслете.

– Они тикают, – удивилась я, поднеся их к уху. Часы были такие маленькие, что я было решила – они игрушечные. Он потянулся ко мне, чтобы поцеловать меня ещё раз, но в этот момент мы услышали звук приближающегося автомобиля, и он с виноватым видом отпрянул от меня.

– О, Кэтлин, мы должны быть очень осторожны, – сказал он. Автомобиль проехал мимо ворот.

– Это не они, – сказала я и подошла поближе к нему, чтобы поблагодарить за чудесный подарок.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Я люблю тебя, – ответила я.

Мне так хотелось бы произнести эти слова как-нибудь по-особенному, но другого способа просто не было.

Когда он прижал меня к себе, мне пришлось так высоко поднять голову, что у меня даже заболела шея, но всё равно, несмотря на это, мне было чудесно в его объятиях. Я ощущала запах его кожи и чувствовала силу его рук, обнимавших меня.

– Мы должны быть очень осторожны, – повторил он.

– Мы и так осторожны, – ответила я.

Я не виделась с ним уже два дня, и даже этот срок был для меня вечностью.

– Я не могу видеться с тобой слишком часто. Это сложно, – произнёс он. Голосом он выделил последнее слово. Чувствовалось, что ему неприятно говорить это. Я кивнула головой. Мне тоже было очень жаль эту высокую брюнетку, которая жила, погружённая в себя, за деревьями и белыми стенами его дома. Она почти не появлялась на людях, если не считать кратких минут, когда она преклоняла колени в последних рядах молящихся в нашей часовне по воскресеньям. Она всегда начинала пробираться к выходу незадолго до конца службы и уезжала домой в автомобиле мистера Джентльмена. Меня всегда восхищала её энергия и удивляло то, что она совершенно не придавала значения своей внешности. Она всегда была одета в твидовый костюм, простые туфли на низком каблуке и мужская шляпа с широкими полями.

– Можно мне написать тебе? – спросила я.

Он поцеловал меня за ухом, и я вздрогнула, словно от удара током.

– Нет, – твердо ответил он.

– Но я увижу тебя? – спросила я. Мой голос прозвучал более трагично, чем мне этого хотелось.

– Разумеется, – нетерпеливо произнёс он.

В первый раз он выглядел раздражённым, и я вздрогнула. Он почувствовал это.

– Разумеется, разумеется, моя малышка; но только позднее, когда ты переберёшься в Дублин.

Он гладил мои волосы, а его глаза смотрели куда-то вдаль, в пока ещё недоступное мне будущее.

Потом он приподнял мне манжет рукава, надел на руку часы, и мы сидели у камина, прислушиваясь к звукам автомобилей. Я сидела у него на коленях, он расстегнул свое пальто и пола его соскользнула на пол.

– Что мне сказать, откуда у меня часы? – спросила я его, вставая. По аллее в дому приближался автомобиль.

– Ничего. Ты снимешь их, – ответил он.

– Но я не могу, это слишком жестоко.

– Кэтлин, поднимись к себе и спрячь их куда-нибудь, – велел он мне. Он раскурил сигару и попытался принять беззаботный вид, когда услышал, что открывается входная дверь. В гостиную вбежала Бэйба с полной охапкой свертков.

– Привет, Бэйба, я заскочил, чтобы пожелать вам всем счастливого Рождества, – солгал он, беря пакеты у неё из рук и кладя их на стол.

Я положила часы в фарфоровую мыльницу. Они очень уютно свернулись на её дне, словно устроились там вздремнуть. Золото было светлым и отливало лунным блеском.

Когда я спустилась вниз в гостиную, мистер Джентльмен разговаривал с мистером Бреннаном и до конца вечера не обращал на меня внимания. Бэйба держала ветку омелы над его головой, и он поцеловал её, а потом Марта завела граммофон и поставила «Тихую ночь», а я думала о том вечере, когда снег падал на лобовое стекло его автомобиля, когда он остановил его под кустом боярышника. Я пыталась поймать его взгляд, но он не смотрел на меня, пока не собрался домой, и это был печальный взгляд.

Но вот закончились праздники, подошло время нам возвращаться назад и снова надевать наши гимназические платья и черные хлопчатобумажные чулки.

– Мне надо почистить моё форменное платье, – сказала я Бэйбе, – оно всё в пятнах.

Она смотрела сквозь окно на огород, и в её глазах стояли слёзы. В это время года сад и огород были совершенно безжизненны. Перекопанная почва лежала буграми, и невозможно было себе представить, что весной из неё снова прорастут зелёные побеги. В углу сада стоял куст гортензии, её засохшие цветы напоминали старую швабру. Неподалеку от неё возвышалась компостная куча, куда Молли только что выбросила пустые бутылки и засохшую ёлку. Накрапывал дождь, завывал ветер, небо было мрачным.

– Мы убежим, – сказала она.

– Когда? Сейчас?

– Сейчас! Как бы не так. Из этого проклятого монастыря.

– Они убьют нас.

– Они нас не найдут. Мы убежим с бродячей труппой и тоже станем артистами. Я могу петь и играть, а ты будешь продавать билеты.

– Но я тоже хочу играть, – сказала я, защищаясь.

– Хорошо. Мы дадим объявление в газетах: «Две женщины-актрисы, непрофессионалки, одна из них певица, обе имеют среднее образование».

– Но мы не женщины, а девушки.

– Мы сможем сойти за женщин.

– Что-то я сомневаюсь.

– Ради Бога, не порти мне настроение. Я покончу самоубийством, если мне придётся провести в этой тюрьме ещё пять лет.

– Там не так уж и плохо, – попыталась я уговорить её.

– Не так уж плохо для тебя, пока ты выигрываешь статуи и подлизываешься к монахиням. Мне отвратительно видеть, как ты распахиваешь и закрываешь за монахинями двери, как будто они паралитики от рождения и не могут проделать это сами. – Это было правдой, я порой подлизывалась к монахиням, а теперь я ненавидела Бэйбу за то, что она это заметила.

– Ну что ж, вот ты и убегай, – предложила я.

– О нет, – она в отчаянии схватила меня за руку, – мы убежим вместе.

Я кивнула головой. Было приятно чувствовать, что она нуждается во мне.

Она вспомнила, что ей надо принести что-то снизу, и метнулась к лестнице.

– Куда ты?

– Принесу кое-что из отцовских препаратов.

Я надела своё гимназическое платье. Оно всё было измято и покрыто пятнами, Бэйба вернулась обратно, держа в руках новую пачку ваты и несколько маленьких тюбиков с какой-то мазью. На тюбиках было напечатано название препарата, а ниже стояла надпись «Для обработки вымени».

– Что это такое? – спросила я.

Мне вспомнилось, как Хикки доил пришедших с поля коров, и струйки молока зигзагами ложились на пол. Он делал это для смеху, когда я заходила в коровник, чтобы позвать его к чаю.

– Для чего это? – снова спросила я.

– Чтобы больше походить на настоящих женщин, – ответила она. – Мы натрём этой штукой наши груди, и они вырастут, здесь же написано, что это для вымени.

– И к тому же станем все волосатыми или ещё какими-нибудь, – сказала я. Я не очень-то доверяла снадобьям с учёными названиями на этикетках, да и во всяком случае, это было предназначено для коров.

– Ты просто обыкновенная зануда, – ответила Бэйба и расхохоталась.

– Может быть, нам стоит поговорить с твоим отцом? – предложила я. Мне в общем-то не хотелось убегать.

– Поговорить с отцом! Да он просто бесчувственный чурбан. Он ответит нам, что мы должны держать себя в руках. Марта однажды сказала ему, что у неё на ноге язва, так он посоветовал ей избавиться от неё усилием воли. Он просто лунатик, – заключила она. Её глаза метали молнии.

– Итак, у нас нет иного выхода, – заключила я.

– Мы всегда можем быть изгнаны из монастыря, – сказала Бэйба, тщательно выбирая каждое слово. И она начала обсуждать различные способы, какими мы можем этого достигнуть.

Глава двенадцатая

В общей сложности размышляла она над этим целых три года. Время от времени я разрушала её очередную идею напоминанием о том, что мы были слишком молоды, чтобы начать самостоятельную жизнь в столице. В течение этих трёх лет с нами ничего особенного не произошло, поэтому я не буду их подробно описывать.

Наконец подошло время очередных экзаменов, и Бэйба благополучно провалилась. Цинтия закончила монастырскую школу; па прощание мы поплакали друг у друга на груди и поклялись в вечной дружбе. Но уже через пару месяцев переписка иссякла. Я совершенно не могу вспомнить, кто же первым перестал писать.

Единственной радостью были каникулы. Как-то летом мистер Джентльмен взял меня с собой на лодочную прогулку. Мы на вёслах отошли с ним к небольшому островку довольно далеко от берега и устроили там пикник, приготовив чай в котелке на костре. Мы наслаждались одиночеством, он то и дело целовал мне руку и говорил, что я его веснушчатая дочь.

– Тогда вы мой отец? – мечтательно говорила я, потому что мне очень хотелось бы поверить в эту игру с мистером Джентльменом.

– Да, я твой отец, – отвечал он, целуя всю мою руку, и обещал, что, когда я со временем переберусь в Дублин, он будет очень заботливым отцом. Марта, Бэйба и все остальные были уверены, что он повёз меня навестить мою тётю Молли. В один из дней мы на самом деле заехали к ней. Тётя Молли пришла в восторг, что её посетил такой высокий гость, как мистер Джентльмен, и по этому случаю достала из горки для посуды самые хорошие чашки. Чашки оказались пыльными. Она же настояла на том, чтобы подать нам чай со сливками хотя мистер Джентльмен и уверял её, что он не любит молока. Сливки к чаю в наших краях считаются большой роскошью, и тётя полагала, что так она примет нас по высшему разряду.

Но всё это время Бэйба не переставала думать о том, как мы можем убежать из монастыря. Перед сном она обычно читала различные киножурналы и однажды сказала, что мы могли бы податься в кинематографический бизнес, если бы только знавали кого-нибудь в Америке.

Случай представился в марте 1952 года. Я имею в виду – случай сбежать. Тогда в монастыре мы время от времени практиковали ещё большее уединение от мирской жизни, и вот приехавший к нам наставлять нас по этому поводу священник из Дублина призвал нас погрузиться в молчание, чтобы посвятить все свои думы Богу и спасению наших душ.

На следующее утро после своего приезда он объявил нам, что послеобеденная проповедь будет посвящена шестой заповеди Господней. Эта проповедь будет одной из самых важных, и прочитает он её только для очень ограниченного числа воспитанниц. Сестра Маргарет не хотела, чтобы монахини имели возможность войти в часовню во время проповеди, так как священник должен был весьма откровенно говорить о мужчинах, сексе и тому подобных вещах. Монахини вряд ли позволили себе войти в часовню через главный вход, но кто-нибудь из них мог случайно или не случайно попасть на верхние хоры. Чтобы предотвратить возможность этого, сестра Маргарет написала объявление: «Не входить – идет лекция», и попросила меня приколоть его на двери, ведущей на хоры. Она выбрала меня потому, что мои туфли были на резиновой подошве, и я бы не топала по лестнице. Поднимаясь по дубовым ступеням наверх, я немного волновалась и сгорала от любопытства. В первый раз за всё время пребывания в монастыре я была наверху, где находились кельи монахинь; я совершенно не представляла себе, на какую дверь я должна приколоть объявление. Ступени были тщательно натёрты воском, а на крашенной белой краской стене висели большие картины. Они изображали воскресение Христа из мёртвых, Тайную вечерю, на круглой цветной картине было изображение Мадонны с младенцем Иисусом. Я надеялась, что по крайней мере мне удастся заглянуть в кельи монахинь, и я смогу рассказать об этом Бэйбе и остальным. Нам всем до смерти хотелось знать, что из себя представляют кельи. От старших воспитанниц до нас доходили слухи, что монахини спят на голых досках, а кое-кто уверял, что они спят в гробах. На первой лестничной площадке я остановилась передохнуть, а заодно погрузила пальцы в чашу со святой водой, выступавшую из стены рядом с окном.

Переведя дыхание, я поднялась ещё на один лестничный марш и увидела по правую руку от себя деревянную дверь. Я решила, что это и есть та самая дверь. Четырьмя новыми кнопками я приколола объявление в центре двери, а потом отошла на пару шагов и полюбовалась своей работой. Объявление было написано очень чётко, все буквы ясно читались. Слева от меня был длинный узкий коридор с рядом дверей по одной стороне, и хотя я догадалась, что они ведут в кельи, я не посмела подойти к одной из них и заглянуть в замочную скважину. Я поспешила вернуться в часовню и была там как раз к началу проповеди.

Когда проповедь закончилась, я выскользнула из часовни и поспешила по лестнице наверх, чтобы снять объявление. Там меня уже поджидала сестра Маргарет. Она вся дымилась от негодования.

– Ты считаешь, что это смешно? – спросила она. Она открыла дверь и жестом предложила мне заглянуть внутрь. За дверью оказался туалет. Я не смогла сдержать улыбку.

– Извините меня, сестра, – сказала я.

– Ты настоящее порождение дьявола, – сказала она. Её глаза сверлили меня, она была так зла на меня, что, когда она говорила, из её рта вылетели несколько капелек слюны и попали мне в лицо.

– Извините меня, сестра, – повторила я.

Я представила себе на минуту, что монахини весь вечер не могли попасть в туалет, и чем больше думала об этом, тем веселее мне становилось. Но я боялась сестры Маргарет и тряслась как осиновый лист.

– Ты оскорбила своих сестёр по вере и опозорила имя нашей школы, – изрекла она.

– Это всего лишь случайность, – кротко ответствовала я.

– Ты простоишь на коленях три часа перед статуей Пресвятой Девы в часовне, а потом принесёшь извинения нашей настоятельнице.

После того как я простояла три часа в часовне и извинилась перед настоятельницей монастыря, я спускалась по лестнице, вытирая слезы рукой, когда меня окликнула Бэйба. У неё в руке был листок бумаги, на котором было написано: «У меня есть план, как нам добиться исключения».

Предполагалось, что в качестве отрешения от всего мирского мы все храним молчание, так что нам надо было уединиться, чтобы всё обсудить. Я пошла за ней по переходу к нашей школе, а потом мы поднялись по боковой лестнице в один из наших туалетов.

Зная, что мы не можем здесь долго задерживаться, она сразу же выпалила:

– Мы оставим в часовне мерзкую записку, как будто она выпала из одного из наших молитвенников.

Она при этом тряслась всем телом.

– О, Боже, это невозможно, – сказала я.

Меня тоже трясло – после общения с настоятельницей. Эта сцена всё ещё стояла у меня перед глазами. Как я постучалась в дверь и вошла в большую холодную залу. Настоятельница сидела на возвышении, читая официальные бумаги. Она опустила свои очки на кончик носа и вонзила в меня взгляд холодных, синих, пронизывающих глаз.

– Так это ты и есть то гнилое яблоко? – сказала она. Её голос был негромок, но чрезвычайно язвителен.

– Извините меня, сестра, – сказала я. Мне надо было обращаться к ней «Матушка», но я была в таком состоянии, что всё перепутала.

– Извините меня, матушка, – повторила я.

– Ты в самом деле раскаиваешься? – спросила она. Вопрос этот разнесся по всему пространству холодной залы, его, казалось, повторили и высокий сводчатый потолок, и старинные часы с маятником, и все вещи в комнате повторяли его, пока я не превратилась в камень, Зала была совершенно безжизненная, похоже было, что никто никогда не выпил ни чашки чая за большим овальным столом на толстых мощных ножках. Я ждала, когда же начнётся настоящий разговор, но она не произнесла больше ни слова, и тогда я поняла, что наше объяснение окончено. Я смущенно направилась к выходу и, тихонько закрывая за собой дверь, увидела, что она смотрит мне вслед.

– Это невозможно, – сказала я Бэйбе. – Подумай только, что сразу начнётся.

Всё, чего я хотела, было, чтобы меня оставили в покое.

– И что там будет такого написано? – спросила я.

– Вот что.

Она тихонько прошептала это мне на ухо. Даже она была немного смущена, чтобы произнести такие слова вслух.

– О, Боже! – Я зажала ладошкой рот, чтобы даже случайно не повторить их.

– Никакого «О, Боже» не будет. Три или четыре дня будет сущий ад, а потом нас выгонят. И мы получим свободу.

– Нас просто убьют.

– Не убьют. Марта не будет против, твой предок просто напьётся, а мой побегает по стенкам и успокоится.

Она достала из кармана перьевую авторучку и хорошенькую картинку на библейскую тему. Она изображала Пресвятую Деву, спускающуюся с облаков в развевающейся голубой мантии.

– Пиши ты, – сказала я.

– Но здесь должны быть оба наших имени, – сказала она, наклоняясь. Потом она написала приготовленную фразу печатными буквами, положив картинку на сиденье унитаза. Я была тогда в ужасе от этих слов и продолжаю стыдиться их. Я не хотела бы, чтобы кому-нибудь эти слова попались на глаза. Тем не менее мы обе подписались под ними.

Хотя я закрыла глаза и изо всех сил старалась не повторять эти слова, отвратительная фраза продолжала звучать в моих ушах, и мне было стыдно перед сестрой Мэри, которую я больше всего любила. Потому что то, что мы написали, было про неё и отца Тома.

Отец Том был капелланом, а сестра Мэри – монахиней, которой было поручено убирать алтарь и служить мессу. Она была хорошенькой розовощёкой монахиней, с неисчезающей улыбкой на устах, словно она знала какой-то секрет в жизни, которого не знали все окружающие. Улыбкой не самодовольной, но восторженной. Пока Бэйба писала, дверная ручка повернулась, нажатая снаружи. Два или три раза, каждый раз всё более нетерпеливо.

– Может быть, это она, – произнесла я сдавленным шёпотом. Бэйба отпёрла дверь и вышла, покраснев. Снаружи стояла одна из младших воспитанниц. Когда она увидела нас обеих, она осенила себя крестом и поспешно удалилась. Бог весть, что она подумала, но назавтра, в день нашего позора, она оповестила всех и каждого, что мы вместе выходили из туалета.

Всё время, оставшееся до отхода ко сну, каждый раз, когда я видела, что сестра Маргарет заходит в аудиторию, мои ноги и колени начинали трястись, и я чувствовала на себе её жестокий взгляд.

Чтобы избавиться от этого чувства, я рано легла спать, пользуясь тем, что в период уединения и отрешения от мирской жизни нам позволяли ложиться спать на час раньше, в девять вечера. Когда я проснулась, в спальне никого не было, стояла мёртвая тишина. Я застилала кровать, когда услышала на лестнице бегущие шаги.

– Боже, Кэт, где же ты? – позвала меня Бэйба.

– Кшш, – сказала я, потому что сестра Маргарет имела обыкновение подслушивать.

– Да она на полдороге в психушку, – сказала Бэйба. Её глаза блестели от восторга, она была так возбуждена, что едва могла говорить.

– Нашли? – спросила я.

– Нашли! Знает уже вся школа. Косоглазая Пегги Дарси подняла её на полу комнаты отдыха и протянула сестре Маргарет, а та, видно, решила, что это молитва, и принялась читать её вслух.

Я почувствовала, что у меня покраснела даже шея, а руки вспотели.

– Представь себе, – продолжала Бэйба, – она прочитала вслух, что «отец Том шурует своей длинной кочергой», а потом до неё дошло, что это такое, она стала малинового цвета и рассвирепела. Окружившим её девочкам досталось от неё чётками, а потом она заорала:

«Где они, эти дети Сатаны!» – Бэйба наслаждалась каждой подробностью происшествия.

– Продолжай, – попросила я её.

– Она так размахивала картинкой, что в конце концов она улетела в гардероб и попала в чей-то ящик. Все девочки при виде этого тоже подняли крик, хотя добрая половина и не понимала, в чём дело; в конце концов она впала в истерику, что старосте пришлось позвать другую монахиню, и её увели в келью.

– А что теперь будет с нами? – спросила я.

Если бы мы только могли как можно быстрее смотаться отсюда!

– Нас уже разыскивают. Только ради Бога, не трепещи и не раскаивайся. Говори, что это была только шутка, которую мы где-то услышали, – предупредила меня Бэйба, и в тот же момент в спальню вошла староста и вызвала нас.

Когда мы двинулись мимо неё, она прижалась к стене, потому что теперь мы были нечисты и греховны; никто не имел права заговорить с нами. По дороге девочки смотрели на нас, словно мы были больны какой-то заразной болезнью, и даже те, которым случалось прикарманить чужие часы или какие-нибудь мелочи, бросали на нас ненавидящие взгляды.

Настоятельница монастыря уже ждала нас в приёмной. На плечах у неё была наброшена шаль, лицо мертвенно-бледно.

– Я должна сказать вам, что вам придётся покинуть нашу обитель навсегда, – объявила она нам. Я сделала попытку извиниться, и она обратилась уже непосредственно ко мне.

– Ваша душа настолько достойна презрения, что я даже не могу себе представить, как вам удалось остаться нераспознанной все эти годы. Бедная сестра Маргарет, она испытала тяжелейший шок во всей своей религиозной жизни. Вчера после обеда вы выкинули безвкусную шутку, а теперь докатились до совершенно чудовищных вещей, – сказала она. Её голос Дрожал, она начала выходить из себя. Я уже была готова расплакаться, но Бэйба толкнула меня локтём в бок, чтобы я заткнулась.

– Я могу вам всё объяснить, – сказала я настоятельнице.

– Я уже сообщила вашим родителям, что вы завтра нас покидаете, – окончила она разговор.

Последнюю нашу ночь в монастыре мы провели в изоляторе, в двух отдельных блоках. Это была самая долгая ночь в моей жизни, меня страшили думы о возвращении домой на следующий день. Всю ночь где-то под плинтусом скреблась мышь, я лежала без сна с поджатыми под себя ногами и думала, каким образом мне лучше покончить с собой.

Когда мы на следующий день после обеда покидали монастырь, ни один человек не попрощался с нами.

– Прочитай молитву, – сказала мне Бэйба на заднем сиденье такси.

Шофер был нам незнаком, но он, наверное, здорово потешался, когда мы читали молитвы, перемежая их с планами на будущее. Он был из монастырского городка, и его вызвала настоятельница монастыря. Слухи о нашем позоре бежали впереди нас.

Когда мы вышли из машины, перед домом Бреннанов человек подстригал газон. Его звали Чарли, он кивнул нам головой, но не остановил газонокосилку. Она была похожа на маленького зверька, бегущего перед своим хозяином. Стоял холодный солнечный день, над грядкой рододендронов уже начинали распускаться цветы крокусов. Жёлто-коричневатые крокусы. Холодный ветерок добрался до некоторых цветов, и их лепестки уже лежали на траве. Они напоминали брошенные на землю кусочки цветной бумаги. Начинали расцветать и примулы. Большой их куст рос у подножия старого явора. Но само дерево спилили – оно было уже старым и могло упасть на дом во время сильного ветра. Мистер Бреннан, чтобы как-то прикрыть оставшийся пень, развёл здесь же плющ, пустив его плети по пню, и теперь примулы выглядывали сквозь листики плюща. Я семнадцать лет смотрела на листья примул и никогда раньше не замечала, что их листья были мохнатыми, старыми и морщинистыми. Я остановилась, засмотревшись на них. Всегда, будучи на пороге неприятностей, я останавливала свой взгляд на чём-то вроде дерева, цветка или старого ботинка, чтобы отвлечь своё сознание от неприятных дум.

– Боже мой, да входи же, – не выдержала Бэйба. Она шла за мной, волоча большой чемодан по плитам дорожки. Она подтолкнула меня им в спину, и я постучала в дверь. Дверь нам открыла Молли. От неё веяло лёгким холодком. Должно быть, ей были даны указания не проявлять радости при нашем приходе.

В столовой сидели мистер Бреннан, Марта и мой отец. Я не смотрела никому из них в лицо, но заметила, что Марта очень волнуется. Она вертела в руках платок, и её пальцы дрожали.

– Ну что ж, отлично. Ты грязная маленькая… – сказал мой отец, выходя вперёд. Он пытался найти достаточно мерзкое слово, которое охарактеризовало бы меня. И занёс над головой руку, словно собираясь ударить меня.

– Я ненавижу тебя, – неожиданно для себя самой страстно произнесла я.

– Ты маленькая вонючая крыса, – ответил он и со всего размаху ударил меня. Я упала на пол и ударилась головой об угол горки с посудой, стоящие в ней чашки задрожали. Щека, на которую пришёлся удар, загорелась.

Мистер Бреннан бросился через комнату, на ходу засучивая рукава.

– Оставьте её в покое, – сказал он, но мой отец был готов снова ударить меня.

– Не трогайте её, – крикнул мистер Бреннан, пытаясь оттолкнуть отца. Я поднялась с пола и прижалась к Марте.

– Я сделаю с ней всё, что пожелаю, – угрожающе заявил мой отец. Его разбирала ярость, и я видела, как поблёскивают его зубные протезы. Он попытался схватить меня за руку, но мистер Бреннан обхватил его за плечи и потащил к двери.

– Убирайтесь к дьяволу, – бросил он отцу.

– Вы не можете так обойтись со мной, – запротестовал мой отец.

– Ещё как могу! – мистер Бреннан схватил коричневую шляпу моего отца и нахлобучил ему на голову.

– Говорю же, я не позволю вам! – снова сказал отец, но мистер Бреннан вытолкал его из комнаты и захлопнул дверь у него перед носом. Он буйствовал и ругался в прихожей, ломился к нам, пока мистер Бреннан не закрыл дверь на ключ.

– Идите домой, Брэди, – сказал мистер Бреннан, и через несколько секунд мы услышали, как за ним захлопнулась наружная дверь. Разумеется, я заплакала, а Марта и Бэйба выглядели бледными и испуганными.

Возвращение домой, которого мы так страшились, было исчерпано. Вместо того чтобы пролиться грозой на нас и на ту ужасную вещь, которую мы сделали, всё разрешилось сценой между мистером Бреннаном и моим отцом. Я знала, что мистер Бреннан всегда терпеть не мог моего отца.

– Садитесь же, – сказал мистер Бреннан, обращаясь ко мне и Бэйбе. Мы сели на диван и умоляюще посмотрели на Марту.

– Мамуля, а как насчёт чая? – обратился к ней мистер Бреннан, и она неуверенно улыбнулась. По крайней мере он не потерял разум.

– Здравствуйте, я ведь даже не успела с вами поздороваться, – сказала она, проходя мимо меня. Бэйбу она потрепала по голове.

– Ну, что ж, – сказал мистер Бреннан, когда она вышла из комнаты.

– Мы не могли жить там, мы ненавидим монастырь, мы любим дом, – выпалила я. Бэйба не произнесла ни слова с того самого момента, как мы вошли в комнату. Она сидела, опустив голову и сложив руки, как для молитвы. Было ясно, что толку от неё немного.

– Извините нас, но мы ненавидим монастырь, – снова сказала я и повторила, – нам нравится здесь.

Он улыбнулся едва заметной улыбкой и покачал головой. Он явно был тронут. Каким-то образом вероятность того, что мы проделали всё это из-за чувства одиночества, была ясна и понятна ему.

– Но почему вы ничего мне не сказали? – спросил он, и я как раз обдумывала ответ, когда зазвонил телефон. Его срочно вызывали к умиравшей свиноматке, а мы остались пить чай и беседовать с Мартой.

Поздно вечером того же дня я сидела на диване в передней комнате, когда мистер Бреннан вернулся. Он зашёл поговорить со мной. Уже смеркалось, В окно проникал последний свет вечерней зари, а запах гиацинтов заполнил всю комнату.

– Диклэн хорошо идёт в школе, – сказал он. Я совершенно точно знала, что он имеет в виду.

– Простите меня, мистер Бреннан. Я очень виновата.

– Понимаешь, Кэтлин, мне очень жаль. Ты тоже хорошо училась в школе и смогла бы пойти далеко. Зачем же ты разрушила своё будущее? – говоря всё это, он держал меня за руку.

– Не спрашивайте меня, – сказала я.

– Я знаю, почему, – произнёс он про себя. Его голос был спокойным, а его рука тёплой и мягкой, Он был хорошим и мягким человеком.

– Бедная Кэтлин, ты всегда была орудием в руках Бэйбы.

– Но я люблю Бэйбу, мистер Бреннан. Она большая проказница, но она не хотела причинить никому вреда.

Это была истинная правда.

– Ах, если бы можно было выбирать собственных детей, – горько произнёс он. У меня встал комок в горле, мне сразу стало ясно всё, что он пытался объяснить мне. Мне показалось, что жизнь разочаровала его. Он провёл её в ночных поездках по разбитым дорогам, в хождениях по полю при свете фонаря, разыскивая заболевших животных в смрадных хлевах, она прошла у него впустую. Он не нашёл счастья ни в своей жене, ни в детях. И ещё мне пришло в голову, что моя мама была бы куда более подходящей женой ему, как и я – дочерью. Я чувствовала, что он и сам это понимает.

В дверь легонько постучали. Он сказал:

– Войдите.

Это был мой отец. Должно быть, Марта сказала ему, что мы в гостиной.

– Добрый вечер.

Это было сказано очень доброжелательно, словно и не было ужасной утренней сцены.

– Добрый вечер.

Мистер Бреннан щелкнул выключателем настольной лампы. С нашего прошлого приезда в доме появилось электричество. Ласковый свет лампы разлился вокруг нас. Сама лампа была сделана из белого фарфора с фарфоровым же абажуром. Мистер Бреннан переделал её из старомодной керосиновой лампы.

– Вы можете быть спокойными за меня. Я займу у вас ровно три минуты, – сказал мой отец, обращаясь к нам обоим, а мистер Бреннан ответил:

– Забудем, что было.

Я промолчала. Отец сел и достал из кармана пальто две фунтовые бумажки.

– Вот, – сказал он, бросая их мне на колени.

Я поблагодарила его и сидела, нахмурившись, пока они разговаривали. Но разговор быстро иссяк, и ни один из них не хотел продолжать его.

За настольной лампой стояла почтовая открытка. На ней была изображена танцующая девушка. Испанская танцовщица в широкой красной юбке и белой блузке с широкими рукавами. Я протянула руку и взяла её, чтобы рассмотреть поближе. На обороте открытки почерком мистера Джентльмена было написано: «Мои наилучшие пожелания всем вам». На открытке была наклеена иностранная марка. Я выбежала из комнаты.

– Молли, Молли, – позвала я. Она была в одной из комнат второго этажа и собиралась уйти. Теперь у неё появился друг.

– Поднимайся, – ответила она мне. Я поднялась по лестнице и просунула голову в её комнату. Она парила ноги в тазике с горячей водой.

– Вот пытаюсь избавиться от мозолей, – сказала она. Её комната была маленькой, пол закрывал линолеум.

– Молли, а где Мистер Джентльмен? – спросила я. Я горела нетерпением и не могла выспрашивать обиняками, хотя и собиралась это сделать.

– Загорает, – ответила она. Сердце моё замерло.

– Почему?

– У его жены не в порядке нервы; так что они отправились в круиз по Средиземному морю.

Я почувствовала одновременно досаду, ревность и почему-то срою вину. По крайней мере хорошо, что его не было здесь и он не был свидетелем нашего позора. Потому что он был очень строг в вопросах этикета и наше поведение могло его шокировать.

Глава тринадцатая

Я могла перейти в какую-нибудь другую монастырскую школу, потому что моя стипендия продолжала действовать, но мистер Бреннан решил отправить Бэйбу в Дублин учиться на коммерческие курсы, и я сказала, что тоже поеду в столицу. Я обещала моему отцу, что я постараюсь сдать экзамены для работы в государственных учреждениях, но на самом деле собиралась устроиться на работу в бакалейную лавку.

Я списалась по объявлению в газете, и человек по имени Томас Бёрнс обещал мне место помощника продавца. По моей просьбе Джек Холланд дал мне письменную рекомендацию, в которой написал, что я работала у него на практике и отлично справлялась со своими обязанностями. Рекомендация изобиловала превосходными степенями, цветистыми выражениями и была подписана: Джек Холланд, владелец магазина и торговец спиртным.

– Разумеется, Кэтлин, если ты когда-нибудь передумаешь… У женщины всегда есть это право, – сказал он, лизнув официального вида коричневый пакет и припечатав его для верности кулаком.

– Благодарю тебя, Джек, – ответила я, – я подумаю над этим.

Разумеется, это была ложь, но мне не хотелось его огорчать. Его мать по-прежнему умирала, и к ним два раза в неделю приходила социальная помощница, чтобы ухаживать за ней. Джек поднялся из-за прилавка и вытянул деревянный ящик для денег. Ящик рассохся и вышел лишь наполовину. Джек засунул руку поглубже, вытащил фунтовую бумажку и сложил её в маленький квадратик.

– Посмотришь на досуге, – сказал он, заталкивая квадратик за вырез моей блузки. Острый уголок царапнул мою кожу, но я была благодарна ему и позволила несколько раз пожать мне руку и погладить меня по волосам. Его ласка была очень неуклюжей.

Когда я вышла из его лавки, я купила в магазинчике О'Брайена отрез материи на блузку и передник и отправилась к портнихе, жившей на той же улице ближе к центру. Она открыла мне дверь со ртом, полным булавок, и смётанным платьем в руках.

– Заходи, – пригласила она меня.

Стол в её жилой комнате был накрыт к обеду. Три герани на подоконнике начинали цвести. Две из них были ярко-красными, а одна совершенно белой. Листья наполняли ароматом комнату и кухню.

– Пусть подрастают, – сказала она, выливая утреннюю заварку в цветочные горшки. Потом она ополоснула чайник и заварила свежий чай.

– И как это вам случилось быть не на занятиях, да ещё в это время года? – спросила она своим приторно-масляным голосом. Она жила одна и слыла в городе известной сплетницей. Когда незамужние девушки попадали в переплёт, она узнавала об этом ещё до того, как это становилось известно им самим. Служанка священника и она, сидя на солнышке, перемывали косточки всем и каждому.

– В монастырской школе карантин из-за эпидемии, – ответила я. Мы с Бэйбой договорились отвечать на подобные вопросы таким образом. Наши родители тоже не хотели, чтобы стало известно про наше исключение.

– Как это ужасно. И насколько это серьёзно? Кстати, девочки Джонсонов, которые живут в горах, почему-то не дома.

– Им повезло. Горцы не болеют этой болезнью, – соврала я. Она вопросительно приподняла бровь. Она сама была из семьи горцев и каждое второе воскресенье ездила на велосипеде проведать своего отца. На багажнике своего велосипеда она умудрялась привозить гостинцы – жестянки с фруктами и холодец из телячьих ножек.

– Прошу, – она протянула мне чашку чая и кусочек купленного в магазине кекса. Потом она сняла с меня мерку.

– У тебя уже растёт животик, – заметила она. Ей хотелось меня подколоть. В ответ на вопрос о фасоне, я показала ей открытку. Она не преминула взглянуть на надпись на обороте.

– Джентльмены уехали так внезапно, не правда ли? – сказала она.

– В самом деле? – ответила на это я.

Она записала мои размеры в блокнот, и вскоре после этого я покинула её мастерскую. Она не проводила меня, это должно было означать, что она недовольна мной. Она рассчитывала поболтать со мной о Джентльменах, Я решила надеяться на то, что в отместку за это она не испортит два моих отреза.

Стоял один из тех ясных ветреных дней, которые выпадают нам в этой части страны, дул чистый довольно крепкий ветер, по небу плыли облака. Свежий ветер, солнце и великолепная погода возродили во мне счастье просто жить. Ветер дул мне прямо в лицо, когда я поднималась по склону холма, ведя рядом с собой велосипед. Я оставила его во дворе дома Бреннанов и пошла по дороге навестить наш старый дом. В нём теперь жили французские монахини. Пять или шесть человек, под главенством хозяйки, опекавшей новообращённых. Молодые монахини приезжали сюда из своей резиденции в Лимерике, чтобы провести один год духовного совершенствования в нашем большом уединённом фермерском доме.

Старая калитка не использовалась и заросла лопухами. Монахини сделали новый вход с бетонными стойками по бокам и бетонной же аркой, опирающейся на стойки. Дорожка, ведущая от входа, которая была просто тропинкой с торчащими из неё камнями, стала теперь настоящей аллеей, посыпанной щебнем и укатанной паровым катком, по ней было приятно пройтись. Несколько старых деревьев около дома были срублены, а побелевшая от времени и непогоды дверь выкрашена в мягкий зелёный цвет. Занавески на окнах были другого цвета.

– Наша матушка ждёт вас, – сказала невысокая монахиня, которая открыла мне дверь.

Она бесшумно скользила по покрытому ковром полу. Комната, которая когда-то была нашей столовой, теперь выглядела очень странно. У меня было чувство, что я никогда раньше в ней не была. В том углу, где раньше ничего не стояло, появился письменный стол, на камине красовалась новая полка из махагонового дерева.

– Добро пожаловать, – сказала старшая монахиня. Она была француженкой и выглядела совсем не так сурово, как монахини нашего монастыря. Она позвонила в колокольчик и попросила появившуюся маленькую монахиню принести угощение. Передо мной появились стакан молока и кусок кекса домашней выпечки, украшенный зёрнами миндаля. Мне было довольно неловко есть под её испытующим взором, я лишь надеялась, что я ем не слишком громко.

– Кем ты хочешь стать? – спросила она. «Учеником продавца бакалейных товаров», – едва не вырвалось у меня, но вместо этого я лишь сказала:

– Мой отец ещё не решил.

Это прозвучало довольно нелепо, потому что Молли рассказала мне, что старшая монахиня помогает отцу избавляться от его питейных привычек. Когда он не мог подняться с кровати, она посылала ему термос с чаем, а также снабдила его карманным молитвенником. Сейчас она достала из кармана крошечную голубую медаль и протянула её мне. Этим же вечером я приколола её к моей безрукавке и никогда больше не снимала. Когда несколько месяцев спустя медаль увидел мистер Джентльмен, он покатился от хохота.

– Может быть, вы хотите взглянуть на кухню? – спросила она, и я прошла за ней на кухню. Здесь вдоль стен оказались вделаны встроенные ящички для утвари и продуктов, а дровяная плита заменена на угольную. Во дворе, в огороде гуляли поодиночке со склонёнными головами шесть или семь новообращённых монахинь, похоже было, что они погружены в раздумья. Мне показалось, что вот-вот Бычий Глаз облает кур и прогонит их из кухни, но, разумеется, не было никаких кур, которых ему надо было гонять. Этот визит растревожил меня куда сильнее, чем я могла себе представить; многие вещи, которые я уже считала забытыми мною, снова всплыли в моей памяти. Умение, с каким Хикки настораживал мышеловки и ставил их под лестницей. Запах яблочного конфитюра осенью и липкая бумага для мух, свешивающаяся с потолка и усеянная чёрными телами прилипших мух. Шматы бекона, приготовленного для копчения. Кулинарная книга на подоконнике, заляпанная яичным желтком. Все эти милые сердцу воспоминания всколыхнули мне душу, и мне было очень горестно, когда я шла по дорожке к выходу.

Около самых ворот я вспомнила, что я должна зайти в сторожку и проведать моего отца. Я подняла щеколду, но дверь оказалась закрытой изнутри. Уже направляясь к воротам с чувством выполненного долга, я услышала его голос:

– Кто там?

Он открыл дверь и предстал передо мной босоногим, поддерживая брюки обеими руками.

– О, я просто прилёг на часок. Что-то голова побаливает.

– Тогда ложись снова. – Про себя я молилась, чтобы он улёгся снова.

– Не стоит. Заходи. – И он закрыл за мной дверь. Кухонька была мала и прокурена, короткая белая занавеска на окне приобрела цвет сигаретного дыма. На столе стояли три эмалированные кружки, на дне каждой из них оставалось немного заварки.

– Приготовь себе чаю, – предложил он.

– Охотно.

Я налила в чайник воды из стоявшего на полу ведра и, конечно, пролила немного воды на пол. Я всегда чувствую себя неловко, когда кто-нибудь смотрит на меня. Он сел на кровать и стал натягивать носки. Ногти на ногах уже давно были не стрижены.

– Где ты была? – спросил он.

– Там, дома. – Для меня это всегда будет наш дом.

– Кого видела? Я рассказала ему.

– Она спрашивала про меня?

– Нет.

– Мы с ней большие друзья.

– Они хорошо управляются с домом, – сказала я, надеясь, что он почувствует неловкость.

– Это самый большой дом в округе, – сказал он и добавил: – Я вовсе не лишился его насовсем.

Я тут же подумала о моей маме, лежащей на дне озера, и о том, как бы она рассердилась, если бы только могла услышать эти слова.

– Во всяком случае, его у меня отобрали силой, – сказал он, потирая лоб.

«Ах, вот значит теперь как», – подумала я.

– И как же его у тебя отобрали? – нахально спросила я.

– Ну, видишь, так уж получилось. Когда я унаследовал его у моего дяди, все вокруг говорили, что он будет моим недолго. И они сделали всё, чтобы это сбылось.

Итак, история предстала передо мной в новом свете. Такой она и будет преподноситься незнакомцам и проходимцам, которые летом заглянут сюда. Он почешет свой лоб, покажет пальцем на большой дом и расскажет им, как этот дом отобрали у него. Я снова подумала о маме и представила, как бы она горестно качала головой при таком рассказе. Всегда, когда я была с ним, я думала о маме.

Чайник закипел, вода стала выплёскиваться через край. Я поискала глазами чайничек для заварки.

– А в чём заварить чай?

– Да прямо в чашке. Получается великолепный чай. Он велел мне вылить из эмалированных чашек старую заварку. Потом сказал, сколько чая положить в каждую чашку. Затем я налила в чашки кипяток и поставила их на горячую плиту настояться. Добавила сахар и молоко, но побоялась перемешать, чтобы не взбаламутить осевшие на дно чаинки. Заваренный таким способом чай мне лично напомнил отварной торф.

– Ну разве у меня получился не великолепный чай? – сказал он.

«А ведь делала его я», – подумала я.

– Разумеется, – ответила я вслух. Почему я так себя держу? Но я не могла заставить себя относиться к нему хотя бы нейтрально.

– Самый вкусный чай во всей стране. В прошлом году девицы Коннор собирали здесь поблизости грибы и спрятались у меня от дождя, так я угостил их таким чаем. Они сказали, что никогда не пили ничего подобного. – Я улыбнулась и, соглашаясь с ним, кивнула головой.

– А где Бычий Глаз?

– Сдох. Съел отравленную приманку. – Скоро не останется ничего хорошего от прежней жизни.

– Как же он отравился?

– Здесь травили стрихнином лис, а он съел отравленный кусок мяса.

– Неужели тебе его не жалко? – спросила я. Во мне нарастал гнев.

– Жалеть! А кто пожалеет меня? Ведь я никому ничего не сделал плохого. – Я отчаянно подыскивала какой-нибудь подходящий ответ, но ничего не пришло в голову.

– Что-нибудь слышно от Хикки? – спросила я. Уже два Рождества мы не получали от него никаких вестей. Майзи как-то сказала, что он с кем-то обручился, но мы никогда не слышали, женился он или нет.

– Что тебе этот парень? Я никогда не доверял ему. Он чересчур хорошо здесь жил, как кот в масле. – Я смотрела на оставшиеся в кружке чаинки и пыталась угадать свою судьбу. Я мечтала о романтической жизни, думала о том, что уже через неделю буду в Дублине, свободной ото всего этого. Он нервно кашлянул. Он явно собирался сказать что-то важное. Я затрепетала.

– Я хочу сказать тебе кое-что важное, мадемуазель, и, пожалуйста, не поднимайтесь на дыбы.

Он взял со столика зубные протезы и вставил их. Может быть, так он чувствует себя лучше, более значительным?

– Ты должна осмотрительно вести себя в Дублине. Жить по средствам и скромно. Веди себя хорошо и пиши своему отцу. Мне совсем не нравится, какой ты начинаешь становиться.

«Ну, это взаимно», – подумала я, но ничего не сказала. Боялась, что мне снова достанется. Теперь мне больше всего на свете хотелось поскорее смотаться из этой дымной кухни. От этого проклятого дыма у меня защипало в глазах, и я раскашлялась.

– Я буду осторожна, – сказала я. Потом поискала взглядом часы, они откуда-то тикали, но я их не видела. Они оказались на каминной полке, циферблатом вниз. Я взглянула на них и сказала, что я, к сожалению, должна бежать, чтобы успеть домой к чаю, который подается в половине шестого.

– Я переведу тебя через дорогу, – сказал он и стал натягивать ботинки. На свежем воздухе я пришла в себя, здесь было много народу, и я уже не боялась.

Молли натирала полы, когда я вошла в дом. В доме никого не было.

– А где Марта?

– Я думаю, в часовне, – сказала Молли.

– В часовне? – Марта всегда подтрунивала над верой в Бога и религиозными обрядами.

– Ну да, она теперь ходит туда каждый день па службу, – сказала Молли.

– И с каких пор?

– Со дня последней конфирмации. Она пошла туда, чтобы посмотреть, как одеты дети, а потом стала постоянно посещать службы.

– Ну и дела, – сказала я, вспоминая постоянные замечания Марты о том, что религия – это опиум для глупцов.

– Возраст меняет людей, – ответила Молли, покачивая головой, как старуха.

– И каким образом?

– О, чаще всего люди в возрасте становятся более мягкими. Когда молод, на многие вещи внимания не обращаешь. Но когда взрослеешь, ко многому относишься более терпимо.

– Ты выйдешь замуж за своего парня, Молли? – спросила я. Она произвела на меня странное впечатление. Не была похожа на самоё себя. Её весёлость сменилась мудростью.

– Думаю, что выйду.

– Ты его любишь?

– Я смогу ответить тебе, когда проживу в браке с ним лет десять.

– Молли! Как ты можешь быть такой рассудительной? Молли вполне могла научить меня жить. Мне стало стыдно самой себя, когда я услышала, как она рассуждает. Её жизнь была очень трудной, но она никогда не жалела самоё себя, как это частенько случалось со мной.

– Мне приходилось быть такой. Моя мама умерла, когда мне было девять лет, и я должна была поднимать двух моих младших.

– Она погибла? – спросила я. Мне приходилось мельком слышать ужасную историю о её сгоревшей матери.

– Да. Сгорела заживо, – ответила она.

– Как? – спросила я, хотя, конечно, не должна была это делать.

– Наступал вечер, картошка ещё не сварилась, а мужчины должны были вот-вот прийти домой с поля. Мы услышали, как по переулку уже скрипит телега, возвращающаяся с поля. «О, Боже, – сказала она, – надо раскочегарить огонь», – и плеснула керосина в печку, а оттуда вырвалось пламя прямо ей в лицо и охватило всю её. Я попыталась залить пламя молоком из кастрюли, но это не помогло. – Молли рассказала мне всё это без единой слезинки, и я позавидовала её самообладанию.

– Давай приготовим чай, – сказала она, поднимаясь с пола.

– Если я выпью сегодня хотя бы ещё чашку, он польётся у меня из ушей, – ответила я, но мы всё-таки пошли вниз на кухню и вскипятили чайник, а вскоре появилась и Марта. Позднее, когда пришёл домой мистер Бреннан, Марта поднялась с ним наверх, чтобы помочь ему вымыть голову. Из ванной доносились их голоса и смех, и когда я проходила мимо, то увидела, что она вытирает полотенцем его короткие тёмные волосы. Он сидел на краю ванны, обнимая её за талию и уперевшись головой ей в живот. Я порадовалась, что у них хорошие отношения.

«Может быть, они ещё будут счастливы», – подумала я, искренне надеясь на это. Хотя, сказать по правде, мне было несколько стыдно видеть, как обнимают друг друга муж и жена. Наверное, потому, что отец никогда не обнимал мать.

Когда я вошла в комнату, у меня вырвался крик. Бэйба распростёрлась на кровати, всё её лицо было покрыто какой-то белой массой.

– О, Боже! – воскликнула я, и Молли прибежала взглянуть, что случилось.

– Я всегда говорила, что ты просто зануда, – произнесла Бэйба. – Я всего лишь делаю маску для лица по французскому рецепту, готовясь к жизни в Дублине. Ты что, никогда не слышала про такие вещи? – спросила она меня. Её голос звучал неестественно, белая масса не позволяла ей говорить нормально.

– Нет, – угрюмо ответила я, ненавидя себя, свою простоту и непосредственность.

– Ну вот я и говорю, что ты зануда, – заключила она, садясь на постели и протягивая руку к туалетному столику за губкой и тазиком с водой.

– Твои родители снова в хороших отношениях, – прошептала я ей.

– Ага. А потом она узнает, что за время этих хороших отношений заполучила ребёнка.

– Ты что, против?

– Да ну его к чёрту. Разумеется, я против. Я стала бы посмешищем для всей округи. И что сказал бы Норман Спалдинг?

Норман Спалдинг был сыном управляющего банком, и Бэйба крутила ему голову. Лишь чтобы было чем заняться до нашего отъезда в Дублин. Она сказала мне, что местные парни ничего из себя не представляют. Несколько раз во время каникул я тоже встречалась кое с кем из них, но мне всегда было скучно во время этих свиданий, а когда они брали меня под руку, я чувствовала отвращение. Мне всегда хотелось как можно скорее оказаться в компании мистера Джентльмена, он нравился мне куда больше всех этих юнцов.

Всю последнюю неделю мы собирались в Дублин.

Накануне отъезда я пошла в деревню, чтобы попрощаться с соседями и купить пакет меток для белья.

На рынке была распродажа свиней. У входов в магазины стояли телеги и сани для торфа, в них копошились и визжали розовые поросята. Свиньи побольше высовывали пятачки сквозь прутья телег, пытаясь выбраться из них.

Снова стоял ветреный день, ветер гнал вдоль улиц солому и обрывки бумаги. Этот же ветер приносил и столь знакомый мне запах, обычный для каждой деревенской ярмарки. Приятный запах свежего навоза, тёплый аромат животных, старой одежды и табачного дыма.

Ветер проникал внутрь плотных крестьянских курток, трепал их полы так, что их хозяева напоминали моряков в шторм; они яростно спорили, обсуждая цены, плевали себе на руки и спорили снова.

Двое мужчин вышли из лавки Джека Холланда. Из приоткрытой на секунду двери вслед за ними вырвались обрывки разговоров и табачный дым, несколько толпившихся неподалёку приезжих услышали этот шум и учуяли запах портера и поспешно двинулись к Джеку. Детвора с гор стояла около своих повозок, подкармливая осликов и поджидая своих отцов. Чересчур большие одёжки, явно перешедшие к ним от старших братьев, делали их смешными. Их большие глаза замечали всё, пристальными взглядами они провожали женщин, выходивших из дома, чтобы набрать ведро воды из зелёной уличной колонки. Ребятня с гор с удивлением смотрела на неприбранных деревенских женщин, а те, в свою очередь, поглядывали на них с некоторым презрением, которое деревенские жители традиционно питали к голытьбе с гор.

Томми Туохи взвешивал поросят на больших весах рядом со своим магазинчиком па базаре, поросята визжали и норовили выскользнуть у него из рук. Темнело, ветер гнал по небу чёрные тучи. Всё говорила за то, что пойдёт дождь.

Я купила меток для белья и попрощалась с Джеком. Его лавка была полна, и у него совершенно не было времени, чтобы отзывать меня в сторонку и шептать на ухо всякие страстные вещи. Мне повезло.

Я не жалела, что покидаю нашу старую деревню. Она постарела, похирела и приходила в упадок. Лавки давно уже требовали свежей краски, в окнах домов стояло куда меньше гераней, чем во времена моего детства.

Последние несколько часов пролетели как в тумане. Снова и снова мы прощались друг с другом. Марта плакала. Я думаю, она чувствовала, что мы покидаем её навсегда, а для неё жизнь останавливается. Жизнь прошла мимо неё, бессовестно её обманув. Ей уже исполнилось сорок лет.

Мы расположились в вагоне третьего класса для некурящих, и поезд, раскачиваясь, потащил нас в Дублин.

– Чёрт возьми, а где здесь вагон для курящих? – спросила Бэйба. Билеты на поезд заказывал её отец, но мы, разумеется, не сказали ему, что у каждой из нас в сумочке лежало по пачке сигарет.

– Давай поищем, – ответила я, и мы пошли по проходу, хихикая и поглядывая на встречных «с выражением». Я думаю, в тот период нашей жизни мы выглядели со стороны как две деревенские вертихвостки, бесстыдно ринувшиеся на штурм большого города. Взглянув на нас, люди тут же отводили взгляды, словно мы шли голыми. Но это нам было безразлично. Мы были молоды и, как нам казалось, красивы.

Бэйба, небольшого роста и тоненькая, постригла волосы под мальчика, но оставила падать на лоб несколько заманчивых прядок. Она выглядела изящной и опрятной, любому мужчине хотелось поднять её на руки и унести к себе. Я, напротив, выглядела высокой и неуклюжей, со смущённым взглядом, с гривой растрёпанных рыжеватых волос.

– Давай закажем шерри, или сидра, или ещё какую-нибудь штуковину, – сказала Бэйба, поворачивая голову, чтобы взглянуть на меня. Её кожа была темнее моей, и когда она улыбалась, мне почему-то приходили в голову осенние ассоциации, вроде спелых орехов или наливных яблок.

– Ты великолепно выглядишь, – сказала я.

– Ты тоже превосходна, – в свою очередь, сделала она комплимент мне.

– Ты как картинка, – добавила я.

– А ты вылитая Рита Хейворт, – сказала она. – Знаешь, о чём я часто думаю?

– О чём?

– Как выходили из положения эти бедные монашки, когда ты на целый день лишила их туалета?

Когда она упомянула монастырь, я снова буквально наяву ощутила запах капусты; тот проклятый запах, который буквально пропитал каждый уголок нашей школы.

– Да уж, пришлось им тогда попрыгать, – сказала она и рассмеялась.

Поезд круто повернул, и мы рухнули на ближайшее к нам сиденье. Бэйба зашлась смехом, а я улыбнулась сидевшему напротив мужчине. Но он дремал и не обратил на меня внимания. Тогда мы поднялись и снова пошли вдоль поезда, по проходу между пыльными сиденьями, крытыми вельветом. В конце концов мы разыскали бар.

– Две порции шерри, – сказала Бэйба, выпуская струйку дыма прямо в лицо бармена.

– Какого именно? – спросил он. Он был в хорошем настроении и ничуть не возражал против табачного дыма.

– Любого.

Он наполнил две рюмки и поставил их на стойку перед нами. После того как мы выпили шерри, я заказала нам сидра. Мы немного опьянели и стали раскачиваться на высоких барных стульях, наблюдая за льющим за окнами поезда дождём. Но в таком состоянии мы разглядели не очень много и вскоре отправились восвояси.

Глава четырнадцатая

Когда мы подъезжали к Дублину, было около шести часов вечера. Ещё не стемнело, мы вытащили наши вещи на перрон и на минутку остановились, чтобы остальные пассажира прошли вперёд. Мы никогда в жизни не видели такого количества народа.

Бэйба жестом руки остановила такси и назвала шофёру наш новый адрес. Он был написан на бирке её чемодана. Жильё себе мы нашли по объявлению в газете, и наша новая домохозяйка была иностранкой.

– Боже мой, Кэт, вот это жизнь, – сказала Бэйба, расслабленно откидываясь на спинку заднего сиденья и смотрясь на себя в маленькое ручное зеркало. Она поправила локон так, чтобы он спускался на лоб до брови.

Я не запомнила улиц, по которым мы ехали. Стоящие на них здания выглядели для меня чересчур непривычно. Когда наступило шесть часов, с колокольни церкви, мимо которой мы как раз проезжали, раздались удары колокола, и тут же им стали вторить колокола других церквей города. Звуки колоколов различной высоты сливались в весёлую мелодию, очень подходящую к весеннему воздуху города. Я уже начинала любить этот город.

Мы миновали кафедральный собор, чей тёмный камень портала был ещё влажным после дождя, хотя улицы уже высохли. От разнообразия платьев в витринах магазинов у нас закружилась голова.

– Боже мой, какое в той витрине великолепное платье. Послушайте, мистер, – воскликнула Бэйба, подаваясь на сиденье всем телом вперёд.

Шофёр, не оборачиваясь, опустил подъёмное стекло, которое отделяло переднее сиденье автомобиля от заднего.

– Вы что-то сказали? – У него был певучий акцент, на котором говорят в графстве Корк.

– Вы из Корка? – фыркнула Бэйба.

Он сделал вид, что не расслышал, и снова поднял стекло. Затем, сразу же после этого он повернул налево, проехал ещё несколько десятков метров и остановился. Мы прибыли на место. Мы вышли из такси и, сложившись, заплатили по счётчику. Но мы ничего не слыхали про «чаевые». Шофёр оставил наши вещи на тротуаре рядом с калиткой. К изгороди, окружавшей дом, был прислонён мотороллер, а от калитки к дому вела узкая бетонированная дорожка, по обе стороны которой располагались два небольших газона с подстриженной травой. Между газонами и дорожкой тянулись узенькие цветочные клумбы, на которых сейчас из влажной земли пробивались нежные ландыши. Сам дом был сложен из красного кирпича, имел два этажа в высоту, а окна первого этажа выступали эркером.

Подойдя ко входу, Бэйба одновременно постучала в дверь специальным молотком и нажала на кнопку звонка.

– О, Боже, Бэйба, да ты поставишь на ноги весь дом!

– Я не такая трусиха как ты, – ответила она, подмигнув мне. Локон на её лбу придавал ей отчаянно-смелый вид. У порога, рядом со скребком для очистки ног от грязи, стояли молочные бутылки; из-за двери послышались шаги.

Дверь открылась, и нас приветствовала женщина в очках с толстыми стёклами, в коричневом вязаном платье и в серых носках деревенской вязки с начёсом.

– А, добро пожаловать, – сказала она и крикнула наверх: – Густав, они здесь.

На вешалке в холле висели белые плащи и цветной зонтик, которые тут же напомнили мне ту почтовую открытку, которую мисс Мориарти послала мне из Рима. Мы сняли наши пальто.

Хозяйка дома была невысокой женщиной, но она едва-едва проходила в дверь гостиной по ширине. Её круп напоминал гротескное изображение женщины на юмористическом рисунке. Мы прошли за ней в гостиную.

Это была небольшая комнатка, очень тесная от загромождавшей её мебели из ореха. В одном углу теснилось пианино, рядом с которым стоял сервант с фотографиями в рамках наверху, а напротив него красовалась посудная горка. Она была заставлена хрусталём, чашками, кружками и всевозможными сувенирами. За столом сидел лысый человек средних лет и ел варёное яйцо. Он держал его в одной руке и выскрёбывал его содержимое ложкой, зажатой в другой. Яйцо он держал чуть ли не на коленях, и это было довольно забавно, словно он ел украдкой. Он поздоровался с нами с иностранным акцентом и принялся за чай. Он мне не понравился. Его глаза сидели слишком близко друг к другу, и в его внешности было что-то коварное.

Мы присели. Круглый стол был покрыт зелёной вельветовой скатертью с кисточками по краям, а в центре стола стояла ваза с разноцветными слегка увядшими анемонами.

Что-то в этой комнате, возможно вельветовая скатерть или беспорядочно заставленная посудой горка или, скорее, время, когда была сделана и куплена эта мебель, напомнило мне о моей маме и о нашем доме, каким он когда-то был.

Наша домохозяйка внесла две маленькие тарелочки с поджаренной ветчиной, пару кусочков хлеба с маслом и небольшую розетку с вареньем.

– Густав! – снова позвала она, входя в гостиную. Я стала немного побаиваться её. У неё был грубый голос с командирскими нотками в нём.

– Это очень вкусно, сама делала, не покупное, – сказала она, кладя в варенье совершенно игрушечную ложечку.

Мы, проголодавшись, тут же подмели всё подчистую и, доев и хлеб, посмотрели друг на друга, а потом перевели взгляд на лысого человека напротив нас. Он тоже закончил ужин и теперь читал иностранную газету.

– Джоанна! – позвал он, и она вошла в комнату, на ходу вытирая руки о свой цветастый передник. Он что-то сказал ей на иностранном языке. Я решила, что он попросил принести ещё хлеба.

– Да спасёт нас милость Божья! У деревенских девушек такой хороший аппетит! – сказала она, вознося руки к небу. У неё были полные руки, загрубевшие от долгих лет работы. На пальцах поблёскивали обручальное кольцо и кольцо от первого брака. Бедный Густав.

Она вышла, и лысый человек снова углубился в газету, Бэйба и я были совершенно уверены, что он не понимает по-английски. Поэтому, пока мы ждали хлеб, Бэйба разыграла небольшую сценку. Пригнувшись ко мне, она прошептала молящим голосом:

– О, милостивая госпожа, передайте мне, пожалуйста, вина.

Я протянула ей бутылочку уксуса.

– Положи чехол на чайник, чтобы не остывал, – сказала она и перекрестила меня в «милостивую госпожу». Потом снова дурашливым голосом взмолилась: – О, милостивая госпожа, передайте мне, пожалуйста, сливки.

Я передала ей молочник.

Потом она повернулась к нему, хотя его почти не было видно из-за газеты, и сказала:

– Ну а вы, лысый британец, не передадите ли вы мне масло?

И когда мы беззвучно хихикали, из-за газеты протянулась его рука и медленно поставила перед Бэйбой пустую маслёнку. Мы прыснули со смеху и увидели, что его руки подрагивают. Он тоже трясся от смеха. Это было неплохое начало.

Джоанна вернулась и принесла ещё два ломтика хлеба и несколько маленьких кусочков кекса. Кекс был двухцветным. Наполовину жёлтого, наполовину шоколадного цвета. Мама называла такой кекс мраморным, но Джоанна употребляла какое-то другое название. Кекс был нарезан очень экономно. Каждого кусочка хватало только на один укус. Человек напротив нас взял сразу два куска, и Бэйба толкнула меня под столом ногой, чтобы я ела быстрее. Сама же она набила рот до отказа.

Вошёл Густав, и мы поднялись из-за стола, чтобы пожать ему руку. Он оказался невысоким бледным человеком с хитрыми глазами и извиняющейся улыбкой. Его руки были белыми и выглядели изнеженными.

– Нет, нет, леди, не вставайте, – сказал он застенчиво, даже слишком застенчиво. Мне стала больше нравиться Джоанна. Но Бэйба была сразу же очарована тем, что он назвал нас «леди», и оделила его своей самой сладкой улыбкой.

– Ты там наверху брился целый вечер. А чего это ты надел новую рубашку? – спросила Джоанна, осматривая его с головы до ног.

Он ответил, что собирался спуститься в близлежащий пивной бар.

– Только на минуточку, Джоанна, – сказал он.

– Майн Готт! Мне надо ощипать две курицы, а ты не собираешься помогать мне. – С её лица не сходила улыбка.

– Хорошие, прекрасные леди, – сказал он, указывая на нас, и ресницы Бэйбы опасно затрепетали.

– Да, да, вы ешьте, ешьте, – внезапно сказала Джоанна, вдруг вспомнив про нас. Но есть было уже нечего, потому что мы подмели всю еду.

Я начала прибирать посуду, составляя тарелки одну на другую, но Бэйба прошептала мне в ухо:

– Ради Бога, если мы это сделаем однажды, нам придётся делать это каждый раз. Мы станем прислугой, вот и всё.

Я прислушалась к её словам и последовала за ней вверх по лестнице, в спальню, куда Густав уже перенёс наши чемоданы.

Это была маленькая комната, выходившая окнами на улицу. Пол был покрыт тёмно-коричневым линолеумом, а с потолка свешивалась электрическая лампочка под абажуром.

Окно открывалось на улицу, и я подошла к нему, чтобы ощутить запах города и посмотреть, на что он похож. Под окном играли дети. Один из них достал губную гармошку, поднёс её к губам и стал наигрывать какую-то мелодию. Заметив меня, они уставились наверх и один, самый старший, спросил:

– Который час?

Я курила сигарету и сделала вид, что не расслышала. Бэйба, стоявшая у туалетного столика, рассмеялась и велела мне, ради всего святого, отойти от окна, чтобы нас отсюда не выгнали. Она ещё сказала, что с этим парнем надо познакомиться поближе.

Гардероб был пуст, но мы не могли развесить там наши вещи, потому что забыли захватить с собой вешалки. Поэтому мы разложили их на большом кресле в углу комнаты.

Внизу у калитки заработал мотор мотороллера и исчез вдали по переулку. Густав уехал.

В соседней комнате мужчина начал играть на скрипке.

– Боже, – только и смогла сказать Бэйба и зажала ладонями уши. Она как раз ходила по комнате, зажимая уши, когда в дверь постучали, и в комнату вошла Джоанна.

– Это Герман практикуется, – улыбаясь, сказала она, когда Бэйба, не говоря ни слова, показала большим пальцем на соседнюю комнату.

– Очень талантлив. Настоящий музыкант. Вы любите музыку?

Бэйба ответила, что мы с ней обожаем музыку и что мы проделали весь этот путь до Дублина только для того, чтобы послушать, как этот мужчина играет на скрипке.

– Что ж, чудесно. Отлично. Очень хорошо.

Бэйба сделала мне знак, что Джоанна, по её мнению, совершенная простушка. Я всё ещё разбирала вещи, поэтому Джоанна подошла поближе взглянуть на мои тряпки. Она спросила меня, богат ли мой отец, и тут в разговор вмешалась Бэйба и сказала, что он миллионер.

– Миллионер? – её глаза за толстыми линзами очков расширились ещё больше.

– Я беру с вас недостаточно много, не правда ли? – спросила она, улыбнувшись нам.

У неё была очень неприятная улыбка. Её лицо становилось широким, глупым и заставляло ненавидеть её. Возможно, всё это нам только казалось из-за очков.

– Ну уж нет. Слишком накладно, – сказала Бэйба.

– Накладно? Клад? Класть? Я не понимаю.

– Нет. Слишком много, – сказала я, прихватывая волосы на голове ленточкой и надеясь, ещё до того, как посмотреться в зеркало, что это сделает моё лицо более интересным.

– Но вам здесь нравится? – спросила она, встревожившись, не собираемся ли мы съехать.

– Нам правится, – ответила я за двоих, и она улыбнулась. Мне она начинала нравиться.

– Я хочу вам кое-что подарить, – сказала она. Когда она выходила из комнаты, мы в удивлении посмотрели друг на друга.

Она вскоре вернулась, неся в руках бутылку какого-то жёлтого напитка и две рюмочки размером с напёрсток. Эти рюмки напомнили мне химическую посуду, которой пользуются аптекари для отмеривания жидкостей. В каждую рюмочку она налила тягучей жёлтой жидкости.

– Ваше здоровье! – сказала она. Мы поднесли рюмки к губам.

– Вкусно? – спросила она ещё до того, как мы распробовали.

– Вкусно, – соврала я. Жидкость отдавала яйцом и имела резкий спиртовой привкус.

– Это мой собственный рецепт.

Она положила руку на свой обширный бюст. Её груди отнюдь не существовали отдельно, но образовывали широкий фронт без внутренних границ.

– На континенте мы всё делаем сами. Когда собираются гости, всё готовим сами.

– Спаси нас Бог от континента, – сказала мне по-ирландски Бэйба, улыбнувшись так, что на щеках у неё появились ямочки.

Чтобы сделать комнату более уютной, я поставила на туалетный столик баночку крема для лица и флакон духов «Вечер в Париже», и Джоанна тут же подошла, чтобы рассмотреть их. Она сняла крышечку с крема и понюхала его. Потом она понюхала духи.

– Хороший запах, – сказала она, всё ещё вдыхая аромат тёмно-голубого флакона.

– Подушитесь, – сказала я, чувствуя себя обязанной ей после её угощения.

– Дорого? Это дорого?

– Куча фунтов стерлингов, – ответила за меня Бэйба, незаметно подмигивая мне. Она явно подсмеивалась над наивностью Джоанны.

– Фунтов! Майн Готт! – она тут же закрутила металлическую пробку флакона и быстро поставила его на стол. Чтобы он, не дай Бог, не разбился.

– Возможно, я подушусь завтра. Ведь завтра воскресенье. Вы католички?

– Да. А вы? – спросила Бэйба.

– Тоже, но мы, люди с континента, не так строги в наших религиозных обязанностях, как вы, ирландцы. – Она пожала плечами, что должно было означать некоторую вольность религиозных нравов. Подол её вязаного платья был измят, по бокам тоже были складки. Она вышла из комнаты, и мы услышали, как она спускается по лестнице.

– Ну так что мы будем делать, Кэт? – спросила Бэйба, вытягиваясь на кровати.

– Не знаю. Может быть, пойдём на исповедь? – Это было наше обычное занятие по вечерам в субботу.

– Исповедь. Да не будь же ты такой занудой, давай лучше погуляем в центре. Боже, это ли не счастье? – Она взболтнула в воздухе ногами и схватила в объятия лежавшую под покрывалом подушку.

– Натягивай на себя всё самое лучшее, что у тебя есть, – сказала она, – мы идём на танцы.

– Так сразу?

– Боже, да, так сразу. Так сразу, чтобы как-то позабыть три года этой монастырской тюрьмы.

– Но мы не знаем дороги туда. – На самом деле я просто отнюдь не горела желанием идти на танцы. Когда мне случалось танцевать дома, я всегда наступала парням на ноги и не могла так элегантно огибать углы, как это делала Бэйба. Сама Бэйба танцевала великолепно, крутилась и крутилась в танце, пока её щёки не разгорались, а волосы не взлетали в воздух.

– Спустись вниз и объяснись с фрау Баксомбургер на своём элегантном английском.

– Это не очень-то любезно, – сказала я, принимая мечтательное выражение лица. Выражение, которое больше всего любил мистер Джентльмен.

– Подумаешь, любезность. Пойди да и просто спроси её, не отвалится же у неё задница от одного твоего вопроса.

– Ш-ш-ш. – Я испугалась, что скрипач может услышать наш разговор, если перестанет играть.

– Спустись и спроси и прекрати шипеть.

Когда я спустилась вниз, Джоанна как раз ошпаривала кипятком тушку курицы, Когда тушка была совершенно мокрой, она начала ощипывать её. Я стояла в кухне и смотрела на неё, но она не слышала моё присутствие, потому что по радио передавали громкую музыку.

– Майн Готт! Да ты меня испугала! – наконец сказала она, заметив меня и поворачиваясь с курицей в руке. Я извинилась и спросила у неё, как пройти к центру города. Она рассказала мне, но её объяснения были так запутаны, что я поняла – нам придётся ещё не раз спрашивать дорогу у прохожих.

Когда я поднялась наверх, Бэйба уже заперлась в ванной, а без неё комната была угрюмой и пустой. За окном спускались сумерки. Дети ушли домой. Аллея была пустынной. На одной из железных пик ограды белел детский носовой платок. На всём пространстве города расстилались дома, кое-где перемежаемые шпилями церквей, многоквартирные жилые дома в десять – двенадцать этажей. Вдалеке неясно темнели коричневого цвета горы с облаками около вершин. На самом деле это были не настоящие горы, но холмы. Мягких очертаний холмы.

Когда я смотрела на эти холмы, я думала об ягнятах, которые рождались там в темноте и холоде, о фермерах, разводящих овец на этих холмах, и, наконец, я думала о пастухах и их собаках, лежащих у костров и дожидающихся часа, когда надо снова вставать и идти навстречу резкому ветру. Наша ферма была расположена не на холмах, до них было ещё четыре или пять миль, но однажды Хикки взял меня туда, отвезя на раме своего велосипеда. Он привязал к раме подушку, чтобы мне было не так жёстко ехать. Мы поехали туда, чтобы выбрать пастушью собаку. Стояла ранняя весна, начинали рождаться ягнята, по дороге ветер доносил до нас их жалобное блеянье. Собаку мы раздобыли. Это был комок белой и чёрной шерсти, спавший в ящике с сеном. Потом он вырос и превратился в Бычьего Глаза.

– «Ты пойдёшь танцевать со мною вальс, Матильда, танцевать вальс», – пропела у меня за спиной Бэйба и закружила меня в вальсе по комнате.

– Какого чёрта, о чём ты всё время мечтаешь? – спросила она. Но моего ответа она ждать не стала.

– У меня потрясающая идея. Я сменю себе имя. Теперь я буду Барбара, произносится как «Баубра». Звучит впечатляюще, не правда ли? Как жаль, что ты должна идти на работу в этот дурацкий магазин. Это будет портить нам весь стиль, – рассудительно сказала она.

– Почему?

– Да потому, что тут каждая девчонка работает в бакалейной лавке. Если кто-нибудь спросит, мы будем говорить, что ты учишься в колледже.

– Но кто может спросить?

– Те парни, которые будут крутиться вокруг нас. И помни, ради Бога, что, если ты попробуешь отбить у меня парня, я тебе устрою весёлую жизнь.

– Да не буду я у тебя никого отбивать, – сказала я, улыбаясь, радуясь широким рукавам моей новой блузки и думая о том, заметит ли он их, когда вместе с миссис Джентльмен вернётся домой.

– Сигарета, твоя сигарета, – крикнула я Бэйбе. Она оставила её на прикроватном столике, и теперь край столика потемнел от жара. В воздухе пахло жжёным деревом.

– Майн Готт! Что такое? – воскликнула Джоанна, врываясь в комнату без стука.

– Мой столик, мой самый лучший столик! – запричитала она, склоняясь над ним и рассматривая потемневшее место. Я залилась румянцем от стыда.

– Курение, девочки, здесь запрещено, – сказала она, на её глазах стояли слёзы, когда она выбросила сигарету в камин.

– Нам нужна будет пепельница, – заявила Бэйба, а потом бросила взгляд на маленький бамбуковый столик и опустилась на колени, чтобы заглянуть под столешницу.

– Он так и так уже пропал, весь изъеден червями, – сказала она Джоанне.

– Что ты имеешь в виду? – Джоанна часто задышала, словно собираясь взорваться.

– Шашель, точильщик дерева, – сказала Бэйба. Джоанна подпрыгнула на месте и сказала, что это невозможно. Но в конце концов Бэйба оказалась права, тогда Джоанна унесла стол из комнаты и выбросила его на помойку.

– Пожалуйста, девушки, не ложитесь на покрывала кроватей, они совсем новые, куплены на континенте, из настоящей шенили, – умоляюще попросила она нас, и я пообещала ей, что мы будем более аккуратны.

– Теперь у нас нет столика, – сказала я Бэйбе, когда Джоанна вышла из комнаты. – Ну и что? – спросила она, снимая одежду. – Он в самом деле был источен? – спросила я.

– Да откуда я знаю, – ответила она, обрабатывая дезодорантом свои подмышки. Её шея была не такой белой, как моя. Это меня порадовало.

Мы быстро собрались и отправились в неоновое великолепие Дублина. Я полюбила его куда больше, чем любила раньше солнечный день в поле. Огни, лица, движение машин, кипение толпы людей, куда-то всё время спешащих. Мимо нас прошла тёмнокожая женщина, одетая во что-то оранжевое.

– Боже мой, да они здесь разгуливают чуть ли не в исподнем.

У этой женщины были огромные тёмные глаза, с тёмными тенями под ними. Было похоже, что она выискивает в ночи и в толпе что-то пряное. Красота теней каким-то странным образом гармонировала с её резным кошачьим лицом.

– Но разве она не красива? – заметила я Бэйбе.

– Похоже, что её откуда-то откопали, – ответила Бэйба, переходя улицу, чтобы взглянуть в витрину кафе-мороженого.

Швейцар открыл дверь и придержал её для нас. Нам не оставалось ничего другого, как войти внутрь.

Мы заказали две большие порции мороженого. Оно было украшено дольками персика и взбитыми сливками, а сверху посыпано тёртым шоколадом. Из металлического ящика музыкального автомата в углу с нашим столиком доносилась музыка. Бэйба стала притопывать и поводить плечами ей в такт. Когда ящик замолк, она сунула в него монету и снова запустила ту же самую мелодию.

– Боже мой, наконец-то мы живём, – произнесла она. Она стала осматривать соседние столики в поисках одиноких парней.

– Здесь приятно, – согласилась я. Я в самом деле так думала. Наконец-то я нашла место, в котором я бы хотела быть. С этих пор я ни разу в жизни не уставала от толпы, огней и шума. Я убежала от тоскливых звуков жизни: от монотонного стука дождя об оцинкованный лист крыши курятника, от мычания коровы в ночи, рожающей телёнка под деревом.

– Мы будем танцевать? – спросила Бэйба.

Но за целый день у меня устали ноги, и я ей так и сказала. Мы отправились домой, а по дороге купили мешочек с жареным картофелем в магазинчике недалеко от нашей улицы. Мы шли по тротуару и хрустели чипсами, падающий сверху свет делал наши лица мертвенно-бледными.

– Боже мой, да у тебя вид умирающего туберкулёзника, – сказала мне Бэйба, протягивая чипс.

– У тебя тоже, – ответила я.

И в этот момент мы вспомнили стихотворение, которое учили наизусть много лет тому назад. Мы стали читать его хором вслух:

Её привезли из долины Мюнстера, Из чистого и целебного воздуха, Её, дочь Ормонда Уллина, Золотоволосую и голубоглазую. Её привезли в город, В котором она медленно занемогла и умерла, Так как чахотка не имеет сострадания Ни к голубым глазам, ни к золотым локонам.

Люди на улице оборачивались на нас, но мы были чересчур молоды, чтобы обращать на это внимание. Опустевший пакет из-под чипсов Бэйба надула воздухом и хлопнула его рукой. Он взорвался с оглушительным звуком.

– Вот так я хотела бы взорвать весь этот город, – сказала она, искренно веря в это тогда, в наш первый вечер в Дублине.

Глава пятнадцатая

Стоял ясный весенний день, когда я отдёрнула пыльную кретоновую занавеску, чтобы дать лучам солнца проникнуть утром в понедельник в нашу спальню. Теперь, когда мы присмотрелись к комнате, она выглядела убогой. Линолеум на полу был вытерт, поэтому Джоанна купила оранжевый ящик и поставила его между нашими кроватями. Она прикрыла его полоской кретона, которая гармонировала с занавесями, но всё равно, даже крытый, это был всего лишь оранжевый ящик.

– Завтрак готов, – громко сказала она, постучав в дверь спальни. Бэйба всё ещё нежилась в кровати. Она сказала мне, что не пойдёт сегодня на первое занятие в колледж, так как мы накануне были допоздна на танцах и поздно легли спать. Комната была в совершенном беспорядке, повсюду на полу разбросаны наши вещи, а на туалетном столике уже был виден слой пыли. Но этот беспорядок был нам приятен. Мы были уже взрослыми и независимыми.

Я спустилась вниз и обнаружила Германа, лысого квартиранта, жующего едва прожаренный бифштекс.

– Это полезно для мужчины, – сказал он, улыбаясь и стуча себя в грудь, чтобы показать, какой он здоровый человек. Каждое утро и вечер он занимался физической зарядкой, и Бэйбе и мне приходилось слушать, как он считал вслух, поднимая в воздух руки и ноги и разводя их в стороны.

– Спасибо, я не буду есть яйца, – сказала я принесшей мне их Джоанне. Бэйба сказала как-то, что все яйца в городе тухлые, а если мы будем их есть, то более чем вероятно найдём в них однажды мертвого цыплёнка. Эти слова на меня так подействовали, что я прониклась предубеждением ко всем яйцам, даже к маленьким коричневым яйцам куриц-молодок, которые Хикки собирал специально для меня так много лет назад.

Я быстро пообедала и собралась выходить незадолго до девяти. Густав пожелал мне удачи и проводил до двери.

– Густав, присматривай за своими тостами, – разнёсся по дому голос Джоанны, поэтому он помахал мне рукой и прикрыл дверь очень осторожно.

Бакалейный магазин, в котором я должна была работать, оказался в пяти минутах ходьбы. Стоял тёплый денёк, вдоль тропинки, по которой я шла, росли деревья. На тонких, корявых и задумчивых ветвях грушевых деревьев начинали набухать почки. Их нежно-зелёный цвет резко контрастировал с тёмно-коричневым цветом Веток. По крышам домов и по трубам на крышах разгуливали голуби. Это были нахальные голуби, не обращавшие никакого внимания на городской транспорт. Никогда до этого я не видела голубей так близко.

Мой магазинчик располагался в торговом центре, между лавкой тканей и аптекой.

На двери и на витрине было написано довольно корявыми буквами ТОМ БЁРНС – БАКАЛЕЯ, чуть ниже стояла приписка: Фирменный товар – ветчина по-домашнему. В витрине стояли расписные коробки с бисквитами и висели рекламные плакаты, изображающие девушек, грызущих хрустящие хлебцы. Красивых девушек со здоровыми зубами.

Я вошла внутрь, немного волнуясь. За прилавком стоял дородный человек с коричневыми усами. Он развешивал в пакетики сахар, насыпая его из большого мешка.

– Я ваша новая помощница, – сказала я.

– О, добро пожаловать, – ответил он, пожимая мне руку.

Я прошла за ним в глубь магазина. Подсобка стояла в беспорядке, весь пол загромождали открытые коробки. На высоком стуле сидела женщина, делая какие-то выписки из бухгалтерской книги. Он представил её мне как свою жену. На ней был надет белый халат продавца.

– Добро пожаловать, дорогая, – сказала она мне, поворачиваясь на стуле, чтобы посмотреть на меня.

– Ну разве она не красотка? – обратилась она к нему. – О, дорогая, мы так ждали тебя. Какие же у тебя пышные волосы.

Она погладила меня по волосам, и я поблагодарила её. Снаружи в магазине кто-то нетерпеливо постучал по стеклянному прилавку монетой, и мистер Бёрнс вышел на звук.

– Есть пустые ящики? – услышала я вопрос, заданный детским голосом. Должно быть, мистер Бёрнс просто отрицательно покачал головой, потому что лёгкие шаги тут же простучали по ступеням крыльца.

Миссис Бёрнс улыбнулась мне. У неё были бледное круглое лицо и сонные глаза табачного цвета. Она была полна (хотя и не так комично, как Джоанна) и выглядела ленивой.

– Дорогая, а ты принесла свой халат? – спросила она меня.

Я ответила, что никогда про это не слышала, и она сказала:

– О, дорогая, как ужасно, что он не предупредил тебя. Он очень забывчив, он даже забывает выписывать счета покупателям.

Я сказала, что мне очень жаль, и постаралась выглядеть невинной овечкой.

– Дорогая, через две двери отсюда есть магазин тканей. Может быть, ты заглянешь туда и купишь халат. Скажи миссис Дойль, что тебя прислала я.

– Но у меня нет денег, – ответила я.

Я истратила десять шиллингов на танцах накануне вечером. (Пять шиллингов стоил входной билет, ещё шиллинг за то, чтобы сдать пальто в гардероб, и я выпила три стакана минералки, потому что никто не пригласил меня больше танцевать после того, как я упала. Упала я, танцуя польку. Должно быть, я зацепилась ногой за ногу партнёра; во всяком случае, я растянулась на виду всего зала. Бэйба отвернулась, как будто она была со мной незнакома, а мой партнёр тут же исчез. Момент был ужасный. Но я встала, поправила юбку и поднялась на галерею. Я села за столик на балконе и до конца вечера пила минералку. Я старалась выглядеть как ни в чём не бывало, всем своим видом показывая, что танцы мне совсем не интересны. Внизу в зале под мягким светом розовых фонарей порхала Бэйба, сотни юношей и девушек танцевали, прижимаясь щека к щеке, под спускающимися с потолка кольцами серпантина. Под звуки вальса я забыла всё на свете и мечтала только об одном – чтобы мистер Джентльмен появился откуда-нибудь и увёл меня в долгую, неизвестную и желанную ночь, и говорил мне на ухо всякие страстные слова, и обнимал бы меня даже тогда, когда музыка замолчала бы, а девушки вернулись бы на свои места и ждали бы приглашения на следующий танец.

– Ладно, дорогая, тогда тебе придётся подождать с этим до субботы, когда ты получишь деньги, – не очень любезно произнесла миссис Бёрнс. Она так поджала свои губы, что их совсем не стало видно. Она была недовольна.

Мистер Бёрнс велел мне взвешивать кульки с чаем и сахаром, а после этого я развешивала полуфунтовые порции бекона.

– Том, я на минутку прилягу, а потом займусь ветчиной, – сказала его жена и исчезла до полудня. Он расставлял на полках магазина коробки консервов и бутылки с напитками и всё время болтал со мной. Он рассказал мне, что он из деревенских и очень любит деревню, а по воскресеньям много лет назад в Галвее он играл в травяной хоккей. Очень много лет назад, добавила я про себя.

– Я бываю там каждый год. В прошлом году я помогал им резать там торф, – сказал он. И тут же перед моими глазами возникла фигура Хикки, поднимающего куб торфа из жирной чавкающей жижи. Когда он вырезал такой куб, вода устремлялась в освобождённое пространство и, булькая, заполняла его. Как наяву, я видела тёмную болотную воду, и водяные лилии, и почерневшие места на кочках, где мы разводили костры, чтобы вскипятить котелок воды для чая. Мир, из которого я всегда хотела убежать. И вот теперь, убежав из него в мир города, я обречена видеть оставленный мной мир в моих грёзах.

– О, Боже, извините меня, – сказала я, опомнившись. Замечтавшись, я не заметила, что мешок с сахаром упал на бок, и сахар волной рассыпался по полу. Пол был пыльным, так что спасти высыпавшийся сахар было уже нельзя. Мистер Бёрнс послал меня па кухню за веником и совком.

Миссис Бёрнс пила чай, перед ней на столе стояла открытая банка с бисквитами. Ветчина запекалась в большой чёрной посудине, стоявшей на краю печи. В воду она добавила яблоки и гвоздику, так что запах ветчины был великолепным.

– Я пришла за совком, – сказала я.

– Вон там, у стенки. Ты решила навести там порядок? – Её глаза расширились.

– Нет. Рассыпала немного сахара. – Я не хотела рассказывать ей о моей оплошности, но побоялась и промолчать, потому что мистер Бёрнс мог упомянуть этот случай, если бы сегодня ночью в кровати она спросила бы его, что он обо мне думает.

– И сколько сахара, милочка? – Её лицо тут же изменило выражение, с него сразу же исчезли поджатые губы.

– Совсем немного, – сказала я примирительно.

– Теперь тебе надо учиться аккуратности. Мистер Бёрнс и я никогда ничего не переводим зря. Ну что, дорогая, ты будешь осторожна?

Ничего не переводят зря, а она набивает себя бисквитами.

– Буду, – ответила я.

Я смотрела не на её жирно-бледное лицо, а на верхнюю пуговицу её жёлтого костюма из ткани джерси. Костюм был очень дорогой, но весь покрыт пятнами. За ухом она носила карандаш, острый конец которого торчал из её чёрных с сединой волос. Ей было около пятидесяти лет.

Чуть позднее пришла помощница, работавшая только днём. Мистер Бёрнс представил меня ей. Её звали Джой. Поблекшая маленькая женщина в чёрном пальто и чёрной шляпе, которая уже начинала отливать зеленью. Она скрылась в прихожей, и я услышала оттуда её кашель. Кашляла она с натугой. Из-за чрезмерного курения, объяснила она потом мне.

Около одиннадцати появился мальчик-посыльный.

– Вилли, ты опять опоздал, – сказал мистер Бёрнс, взглянув на висевшие на стене железнодорожные часы.

– Моя мама приболела, сэр, – ответил Вилли, выговаривая слова на местном диалекте.

В нагрудном кармане куртки у него оказались расчёска и губная гармошка, он взял швабру и принялся драить пол. Так я познакомилась со всеми своими коллегами, за исключением большой чёрной кошки, которой я побаивалась. Мистер Бёрнс рассказал мне, что он запирает её на ночь в магазине, когда там появляется много мышей. В половине двенадцатого он отправился выпить стакан чаю.

– Привет, – сказал Вилли, слегка мне подмигивая. Мы с ним сразу же стали друзьями.

– Она наверху? – спросил он.

– Кто?

– Миссис Бёрнс.

– Да, ушла туда несколько часов назад.

– Она тётка в порядке. Не бойся её.

– Мы можем попить чайку? – прошептала ему я. Я мечтала о бисквитах и о том, какой я бы взяла первым, если бы она была настроена протянуть мне коробку с ними хотя бы пару раз.

– Боюсь, это хозяйская привилегия.

В этот момент зашёл клиент и попросил большой пакет кукурузных хлопьев. Вилли достал их вместо меня. Эти пакеты стояли очень высоко на полке, так что он был вынужден придвинуть лестницу-стремянку. Лестница была довольно хлипкой, и у меня закружилась голова от одного взгляда на неё.

Потом он показал мне, где лежат какие продукты и сопутствующие товары, гвоздика и мятные лепёшки, пакеты с сухими супами и прочие мелочи, которые я могла бы не сразу найти. На почтовой открытке я записала цены на самые ходовые товары вроде чая, сахара и масла. В этих занятиях медленно проходили утренние часы, пока не зазвонили к обедне. Во время молитвы Вилли не переставал хихикать. Потом он достал из кармана открытку с полуобнажённой красоткой и сказал:

– Она похожа на вас, мисс Брэди.

Поскольку я была лет на пять старше его, я ничуть не возражала против его слов.

– Проголодалась, милая? – спросила миссис Бёрнс, выходя из подсобки. Я ответила, что проголодалась, хотя на самом деле мы с Вилли съели по паре пончиков и по куску ячменного сахара, пока мистер Бёрнс пил свой чай. За всё съеденное я положила деньги в кассу. Касса представляла собой встроенный в кассовый аппарат металлический ящик, и каждый раз, когда её открывали, она издавала резкий металлический звук, так что никто не мог открыть её потихоньку. На передней панели кассового аппарата были небольшие кнопки с цифрами на них, и с их помощью оператор набирал необходимую сумму, вносимую в кассу.

Мои пальцы стали липкими от взвешивания сахара, поэтому я спросила, могу ли я подняться наверх и вымыть руки. Мне было до смерти любопытно заглянуть в их комнаты. Дверь в их спальню была наполовину приоткрыта. Мне были видны часть покрытого ковром пола и неприбранная кровать с кучей пушистых мягких розовых одеял на ней. На тумбочке рядом с кроватью лежали коробка шоколадных конфет и номер журнала под названием «Поле и речка».

Ванная комната тоже была в беспорядке, на полу валялись полотенца, на краю ванной стояла открытая банка с тальком. Я вымыла руки и посыпала их бесплатно тальком с лавандовым запахом.

Внизу в прихожей, когда я надевала пальто, я обратила внимание, что миссис Бёрнс рассматривает две тарелки с обедом, который уже приготовила Джой, уборщица. На каждой тарелке было по куску курицы и картофельный салат. Миссис Бёрнс взяла с одной тарелки куриную грудку и переложила её на другую тарелку. Потом на освободившееся место она положила куриную ножку. Опустившись за стол, она пододвинула к себе тарелку с нежным белым мясом. Я кашлянула, чтобы обратить на себя внимание.

– Скажи мистеру Бёрнсу, чтобы он закрыл за тобой дверь и шёл обедать. Бедное существо, он, должно быть, проголодался, – сказала она.

«Существо», – повторила я про себя и подумала, видел ли он хоть раз её махинации с обеденными порциями.

– Хорошо, миссис Бёрнс. Всего доброго.

– До свидания, милочка, – ответила она мне с полным ртом.

По дороге к своему новому дому я раздумывала о Бёрнсах и их совместной жизни. Я готова была держать пари, что она ест в кровати шоколад, согреваясь тремя бутылями с горячей водой, мистер Бёрнс, лёжа на боку, читает «Поле и речку», а громадная чёрная кошка караулит на первом этаже мышей.

Глава шестнадцатая

Спустя месяц наступила Пасха. В витрине цветочного магазина на углу появились лилии, а статуи в часовне были задрапированы пурпурными тканями. В Страстную пятницу ни один магазин не работал, повсюду царила скорбь. Пурпурная скорбь. Смертная скорбь. Бэйба сказала, что с такой скуки мы и сами вполне можем сдохнуть, поэтому мы привели в порядок нашу спальню и рано легли спать. Я было хотела почитать, но Бэйба не переносила, когда видела у меня книгу в руках. Она не находила себе места, металась по комнате, беспрерывно задавала мне вопросы, читала вслух через моё плечо строки вслух и в конце концов заявила, что всё это «чёртова ерунда».

Вечером в пятницу, накануне Пасхи, когда я получила зарплату, я зашла в лавку к мисс Дойль и купила себе пару нейлоновых чулок, бюстгальтер и белый носовой платок с кружевами. У меня никогда не было такого платка, я не позволяла себе даже мечтать о нём, тонком, как паутинка, нежном и очень изысканном. Я мечтала о том, как буду летом носить его на руке за маминым серебряным браслетом, с выпущенными кружевами, соблазнительно развевающимся. Во время наших водных прогулок с мистером Джентльменом его унесёт ветром, он будет парить над голубой водной гладью, как большая кружевная птица, а мистер Джентльмен погладит меня по руке и скажет: «Мы купим другой, такой же». От него по-прежнему не было никаких вестей, хотя Марта написала мне в письме, что он вернулся, загоревший, как негр.

Бюстгальтер, который я купила, был дешёвый. Бэйба сказала, что, когда бюстгальтер хотя бы раз постираешь, он тут же теряет свою эластичность; поэтому имеет смысл покупать дешёвые бюстгальтеры, носить их, не стирая, пока они не станут грязными, а потом выбрасывать. Мы как-то выкинули пару наших грязных бюстгальтеров в бак для мусора, но потом обнаружили, что Джоанна спасла их и выстирала.

– Боже мой, ты увидишь, она ещё продаст их нам же, – сказала Бэйба и поспорила со мной па шесть пенсов; но Джоанна не сделала этого. Она отгладила их с помощью приспособления для глажки постельного белья и сказала, что они ещё послужат. Мы подумали, что она решила их расставить и сделать больше, чтобы они подошли ей. Но она этого не сделала. В следующий раз, когда к нам пришла уборщица делать генеральную уборку, Джоанна отдала ей эти бюстгальтеры вместо платы. Джоанна была олицетворенная экономия. Она распускала старые, потерявшие форму вязаные вещи и вязала из них носки для Густава. Её вязание всегда хранилось под подушкой её кресла, но однажды, когда Герман пришёл домой крепко выпившим, он испортил её вязание. Петли соскользнули со спиц, и всё связанное ей за последнее время распустилось.

– Майн Готт! – Джоанна впала в гнев, у неё подскочило кровяное давление, голова закружилась. Мы перенесли её (это с её-то весом) на диван в гостиную. Гостиная никогда не использовалась по прямому назначению. Зато здесь на подоконниках хранились яблоки. Некоторые из них уже начали подгнивать, и комната благоухала приятным запахом сидра. Герман дал ей столовую ложку бренди, она пришла в себя и снова впала в гнев.

– Это очень роскошная комната, – сказала Бэйба Джоанне, чтобы отвлечь её от мыслей о вязании. Бэйба пересекла комнату, чтобы поговорить с фарфоровой нимфой на каминной полке. Джоанна положила румяна на щёки нимфы и подкрасила ей ногти маникюрным лаком. Нимфа была совсем небольшая.

– Вы будете мерить бюстгальтер, мисс Брэди? – спросила меня продавщица в магазине. Тонкий голосок ребёнка, идущего к первому причастию; тонкие бледные руки, созданные для чёток, но вместо них держащие порочное кружевное бельё черного цвета, которого они явно стыдились.

– Нет. Просто снимите с меня мерку, – сказала я. Она достала из кармана комбинезона сантиметр, а я подняла руки, пока она измеряла меня.

Чёрное нижнее бельё было идеей Бэйбы. Она сказала, что мы сможем не стирать его чересчур часто; что оно будет куда больше к месту, если нас, не дай Бог, собьёт на улице машина или если мужчины попытаются раздеть нас на заднем сиденье автомобиля. Бэйба думала обо всех таких вещах. Я купила себе ещё и чёрные нейлоновые чулки. Где-то в книгах я вычитала про такие чулки и считала, что они очень «литаратурны»; кроме того, я сама сочинила одно или два стихитворения после того, как мы переселились в Дублин. Я даже прочитала их Бэйбе, которая сказала, что они вряд ли могут сравниться со строками на кладбищенских памятниках.

– Всего доброго, мисс Брэди, счастливой Пасхи, – пожелал мне тонкий голосок продавщицы, и я ответила ей тем же.

Когда я пришла домой, все пили чай. Даже Джоанна сидела за обеденным столом с положенной на руках крем-пудрой цвета загара и позвякивающим на запястье хорошеньким браслетом. Всякий раз, когда она подносила к губам чашку, подвески браслета позванивали о фарфор чашки, совсем как льдинки в бокале с коктейлем. Высоком, запотевшем ото льда бокале с коктейлем. Я полюбила коктейли. Бэйба познакомилась с богачом, который однажды вечером угощал нас коктейлями.

На столе стояли фаршированные помидоры, колбаски в тесте и пирог с корицей к чаю.

– Вкусно? – спросила Джоанна ещё до того, как я успела проглотить хотя бы кусочек. Тем не менее я кивнула головой. Она была гением кулинарии и поражала нас вещами, о которых мы никогда не слышали, – маленькими жёлтыми клёцками в тесте, яблочным струделем, кислой капустой. Но всё-таки я бы предпочла, чтобы она не стояла у нас над душой, всем своим видом спрашивая: «Вкусно?»

– Рассказать анекдот, мой рассказать анекдот? – спросил Густава Герман, Он держал в руке стакан вина, а после стакана вина всегда порывался рассказать анекдот.

Густав покачал головой. Он был бледен и деликатен. Похоже было, что он безработный, во всяком случае, на работу он не ходил. Считалось, что у него слабые нервы или что-то подобное. Я никогда не могла понять, нравится мне Густав или нет. Но мне совершенно точно не нравилось хитрое выражение его маленьких голубых глазок, и я часто думала, что он чересчур добр, чтобы быть в этом искренним.

– Да пусть расскажет свой анекдот, – сказала Джоанна, ей нравилось, когда её смешили.

– Ну уж нет, мы пойдём в кино. Сегодня самое время сходить туда, – сказал Густав, а Бэйба на это рассмеялась, откинувшись на своём стуле так, что он удержался только на двух задних ножках.

– В кино не подают сока, – сказала Джоанна, и Бэйба едва не опрокинулась на спину, потому что в пароксизме смеха она ещё и закашлялась. С этих пор я стала замечать, что она много кашляет, и посоветовала ей обратить на это внимание.

Своим «не подают сока» Джоанна хотела сказать, что кино всего лишь пустая трата денег.

– Пойдём, Джоанна, – сказал Густав, нежно беря её под руку. У него были закатаны рукава рубашки, а пиджак висел на спинке его стула. Стоял тёплый вечер, солнце светило сквозь окно, его лучи словно растворялись в стоявшем на столе абрикосовом варенье.

– Хорошо, Густав, – сказала Джоанна. Она улыбнулась ему так, как, должно быть, улыбалась во время его жениховства в Вене. Она начала прибирать стол, не забывая предупреждать нас о хорошем, самом лучшем фарфоре.

– Девушки составят мне компанию для ночного клуба? – улыбаясь, спросил Герман.

– У девушек свидание, – ответила Бэйба. Она слегка кивнула мне головой, давая понять, что это правда. Её волосы были только что уложены в замысловатую прическу, чёрными волнами возвышавшуюся на её голове. Я разозлилась. Моя голова была в совершенном беспорядке.

– Ещё кому-нибудь пирога? – спросила Джоанна, укладывая пирог с корицей в специальную коробку.

– Мне, пожалуйста. – Я ещё не наелась.

– Майн Готт, ты же растолстеешь. – Она сделала жест рукой, обрисовывая в воздухе очертания большой полной женщины. Тем не менее она протянула мне тарелку с куском уже зачерствевшего кекса, очевидно, отложенного как чересчур маленький, чтобы подать его на стол. Я принялась за него.

Наверху у себя я сняла всю одежду и оглядела себя в полный рост в гардеробном зеркале. Совершенно точно, я начинала полнеть. Повернувшись к зеркалу боком, я взглянула на свои ягодицы. Они были приятно округлы и белы, как лепестки гераней на подоконнике у портнихи.

– Что такое рубенсовские формы? – спросила я Бэйбу. Она повернулась и взглянула на меня. В этот момент она была занята тем, что, сидя у столика, красила себе ногти.

– Ради Бога, задёргивай занавески, а то соседи напротив подумают, что тут живёт сексуальная маньячка, Я присела почти до самого пола, а Бэйба подошла к окну и задёрнула занавеси. Она взялась за занавеси очень осторожно, двумя пальцами, чтобы не смазать лак с ногтей. Её ногти были нежно-розового цвета, совсем как цвет неба, который она только что отсекла, задёрнув занавеси.

Я как раз держала в ладонях свои груди, пытаясь прикинуть их вес, и снова спросила:

– Так что такое рубенсовские формы, Бэйба?

– Понятия не имею. Должно быть, что-то сексуальное. А почему ты спрашиваешь?

– Один покупатель сказал мне, что у меня такие.

– Слушай, лучше бы ты приготовилась к сегодняшнему свиданию.

– А с кем?

– Двое богатеев. Моему принадлежит кондитерская фабрика, а твоему – чулочная. Так что бесплатные чулки нам обеспечены. Молодые, из ранних. Ты помнишь свои размеры? – И она сделала пальцами движение, словно пробежалась ими по клавишам рояля, чтобы лак скорее высох.

– Они хоть симпатичные? – спросила я.

Мы уже провели два отвратительных вечера с друзьями, которых нашла она. По вечерам, после её занятий, несколько девушек и она шли в отель выпить по чашечке кофе в главном зале, Дублин не такой уж большой дружелюбный город, все друг друга знают, и таким образом у Бэйбы начал появляться круг знакомых. – Великолепные. Им на двоих восемьдесят, и у моего каждая принадлежащая ему вещь помечена инициалами. Заколка для галстука, носовые платки, даже подушки в автомобиле. И ещё у него в автомобиле висит пара леопардов как талисман.

– Мне, наверное, не стоит идти, – поёжившись, сказала я.

– Это ещё почему?

– Да просто боюсь кошек.

– Слушай, Кэтлин, да ты просто несешь чушь. Нам в конце концов по восемнадцать лет, и мы имеем право жить. – Она закурила сигарету и яростно затянулась ею. Потом продолжала: – Мы должны хотеть жить. Пить джин. Раскатывать в машинах, обгоняя большие автомобили, жить в больших отелях. Посещать разные заведения. И не торчать в этих четырёх стенах, – она обвела наши оклеенные обоями стены. – Мы сидим здесь все вечера, убиваем время с Джоанной, вскакиваем, как маньяки, каждый раз, когда из гардероба вылетает моль, сыпем ДДТ во все щели, слушаем, как этот лунатик напротив играет на скрипке.

Она поддёрнула сползший рукав левой руки. Потом, выдохнувшись, села на диван. Это был самый длинный монолог, произнесённый ею.

– Но ведь мы хотим молодых людей. Романтику. Любовь и прочие вещи, – уныло сказала я, Я представила себе, что я стою под уличным фонарём под дождём, что мои волосы смоклись от дождя сосульками, мои губы ждут поцелуя. Поцелуя. И ничего больше. Дальше моё воображение не заходило. Я боялась этого. Мама всю свою жизнь так яростно не принимала всего, что было связано с плотской любовью. Но поцелуи были прекрасны. Его поцелуи. На моих губах, на моих веках, на моей шее, когда он приподнимал волну моих волос и целовал меня туда.

– У молодых людей нет этих чёртовых денег. По крайней мере у тех пижонов, с которыми мы встречались. Только запах бриллиантина. Прогулка по холмам вокруг Дублина, чашечка чая в сыром отельчике. А после чая в лес, и там влажные руки, шарящие у тебя под юбкой. Нет уж, сэр. Мы уже и так надышались свежим воздухом на всю жизнь. Теперь нам нужна сама жизнь. – Она выбросила руки к небу. Это был отчаянный и безрассудный жест. Потом она начала собираться.

Мы вымылись и тщательно посыпали все интимные места тальком.

– Возьми моего, – предложила Бэйба, но я настаивала:

– Нет, ты возьми моего.

Когда мы были счастливы, то делились друг с другом всякими вещами, но когда жизнь замирала и мы никуда не собирались, мы доходили даже до того, что прятали свои вещи друг от друга. Однажды она сказала мне:

– Не смей трогать мою пудру.

И я ответила на это:

– У нас, должно быть, завелось привидение, оно постоянно таскает мои духи.

Но она сделала вид, что не расслышала меня. Тем не менее мы никогда не одалживали друг другу ничего из одежды, но когда у одной из нас появлялось что-нибудь новенькое, другая начинала проявлять беспокойство.

Однажды утром Бэйба позвонила мне на работу и сказала:

– Клянусь всеми святыми, когда ты придёшь домой, я прибью тебя.

– Почему? – спросила я. Телефон стоял в помещении магазина, и миссис Бёрнс стояла у меня за спиной, прислушиваясь к нашему разговору.

– Ты надела мой бюстгальтер?

– И не думала, – ответила я.

– Нет, надела; он же не мог убежать. Я обыскала всю комнату, и его нигде нет.

– Где ты сейчас?

– Я в телефонной будке рядом с колледжом и не могу выйти отсюда.

– Но почему? – Да потому, что у меня сиськи прыгают, – услышала я, рассмеялась прямо в лицо миссис Бёрнс и положила трубку.

– Дорогая, я знаю, что у вас много друзей. Но скажите вашим друзьям, чтобы они не звонили по утрам. По утрам бывает так много работы, – сказала миссис Бёрнс.

Тем вечером Бэйба нашла свой бюстгальтер среди постельного белья. Она никогда не прибирала свою постель вплоть до вечера.

На этот раз мы собрались по-настоящему быстро. Я очень тщательно надела чёрные нейлоновые чулки и посмотрела в зеркало, чтобы убедиться, что швы совершенно прямые. Они были совершенно очаровательны. Я имею в виду чулки, а не швы. Бэйба, мурлыкая какую-то песенку, застегнула на шее новую золотую цепочку так, чтобы она просматривалась в вырезе её голубого твидового платья.

Я по-прежнему носила своё зелёное платье с передником и белую танцевальную блузку. От них исходил запах старой парфюмерии, всех тех духов, которыми я душилась раньше, когда шла на танцы. Мне захотелось чего-нибудь новенького.

– Меня уже тошнит от всего этого, – сказала я, ткнув пальцем в это платье. – Думаю, я не пойду.

Бэйба забеспокоилась и решила дать мне поносить длинное ожерелье. Я обернула его несколько раз вокруг шеи так, что оно едва не задушило меня. Его цвет приятно гармонировал с цветом моей кожи. Оно было розово-фиолетового цвета, а подвески сделаны из стекла.

– У меня сегодня глаза зелёные, – сказала я, глядя в зеркало. Их зелёный цвет был необычен, ярок, лучист и походил на цвет влажного мха.

– Только запомни: я – Баубра, и забудь на сегодня про Бэйбу, – предупредила меня она. Мои слова про цвет моих глаз она пропустила мимо ушей. Она завидовала мне. Мои глаза были больше, чем её, а белки нежно отливали голубым, как белки глаз ребёнка.

Когда мы выходили, в доме никого не было, поэтому мы выключили свет в прихожей и закрыли дверь на ключ.

Мы взяли друг дружку под руку и пошли в ногу. В конце переулка была автобусная остановка, но мы решили прогуляться до следующей остановки. От следующей до нужного нам места билет стоил на один пенс дешевле. Сегодня вечером мы захватили с собой довольно много денег, но по привычке решили прогуляться.

– Что мы будем пить? – спросила я, и тут же в моём сознании я услышала голос моей матери, предупреждающий меня; я даже увидела её, грозящую мне пальцем. В её глазах стояли слёзы. Слёзы осуждения.

– Джин, – ответила Бэйба. Она разговаривала очень громко. Мне никогда не удавалось заставить её говорить тише, и люди на улицах постоянно оборачивались нам вслед, как будто мы были уличными профессионалками.

– Мне что-то мешают серёжки, – сказала я.

– Так сними их и дай ушам отдохнуть, – ответила она. По-прежнему во весь голос.

– Но там будет зеркало? – спросила я. Я хотела ещё раз попробовать надеть их половчее, когда мы будем на месте. Серёжки были длинными, с подвесками, и мне нравилось покачивать головой, чтобы подвески играли, разбрасывая маленькие голубые искры света.

– Ладно, тогда зайдём там прежде всего в туалет, – сказала Бэйба.

Я сняла серёжки, и боль в мочках ушей только усилилась. Несколько секунд она была просто ужасной.

Мы прошли мимо магазинчика, где я работала; шторы на его окнах были опущены, хотя внутри горел свет. Шторы были чуть уже окон, с боков по обеим сторонам оставались щели примерно по паре сантиметров, сквозь которые и был виден свет внутри.

– Интересно, что они сейчас там делают, – сказала Бэйба. С моих слов она знала о них всё, но постоянно донимала меня вопросами: что они едят, в каких ночных одеяниях спят, что он отвечает ей, когда она говорит: «Дорогой, я поднимусь наверх и приберу постель».

– Они едят шоколадные конфеты и пересчитывают дневную выручку, – ответила я. Я даже ощутила вкус шоколада с ликёрной начинкой, которым угостил меня мистер Джентльмен так много лет тому назад.

– Вовсе нет. Они нарезают ломтиками каждый из тех полуфунтовых кусков бекона, который ты взвесила, прежде чем идти на исповедь, – сказала Бэйба, подходя ближе и стараясь заглянуть в щелочку. В этот момент я увидела подходящий автобус, и нам пришлось пробежать тридцать или сорок метров до автобусной остановки.

– Да вы сегодня при всём параде, – заметил кондуктор автобуса. В этот вечер он не взял с нас платы за проезд. Мы его знали, так как довольно часто ездили этим автобусом за город и обратно. Мы пожелали ему счастливой Пасхи.

Глава семнадцатая

Вестибюль гостиницы был ярко освещён, а один его угол превращён в зимний сад – там в громадных вазах росло несколько пальм.

Прежде всего мы зашли в туалет, и я снова надела свои серьги. Потом мы вымыли руки и высушили их тепловой воздухосушилкой. Нам так понравилась эта штука, что мы снова вымыли руки и высушили их по второму разу. Затем вышли из туалета, и я последовала за Бэйбой через вестибюль в ресторанный зал. Там за столами сидело много пьющих, говорящих, флиртующих людей. При мягком розовом свете все эти люди выглядели спокойными и собранными, их лица совсем не походили на лица завсегдатаев бара Джека Холланда. Было бы здорово, если бы мы заглянули сюда сами по себе, чтобы выпить, посмотреть на людей и полюбоваться украшениями, которые были на некоторых женщинах.

Бэйба привстала на цыпочки и помахала в воздухе рукой по направлению к угловому столику. Я последовала за ней, чувствуя себя несколько неуверенно в туфлях па высоких каблуках.

Из-за столика поднялись двое мужчин среднего возраста, и она представила меня им. Я так и не поняла, кто из них был кто, но даже при таком приятном освещении оба были явно не красавцы. Они уже немного выпили, и на столе перед ними стояли пустые бокалы.

– Как я слышал, вы тоже учитесь в колледже, – обратился ко мне мужчина с сединой в волосах. Мужчина с тёмными волосами в это время делал комплименты Бэйбе насчёт того, как хорошо она выглядит, поэтому я решила, что это и есть Реджинальд, а со мной разговаривает Харри.

– И что вы изучаете?

– Английский язык, – быстро ответила я.

– Как интересно. Я сам более чем просто интересуюсь английским. Сказать по правде, у меня даже есть теория о сонетах Шекспира.

Как раз в это время подошёл официант, чтобы принять у нас заказ.

– Джин с тоником, – сказала Бэйба, изображая для Реджинальда голос маленькой девочки.

– Мне тоже, – сказала я официанту. Он вытер начисто стеклянную поверхность стола и собрал пустые бокалы. Когда он вскоре принёс заказанные напитки, никто из наших спутников сначала не выказал готовности заплатить, потом они одновременно вытащили свои бумажники, и в конце концов заплатил за всё Харри и дал на чай два шиллинга. Джин с тоником оказался на слух лучше, чем на вкус, поэтому я спросила, можно ли попросить мне бутылку апельсиновой воды. Апельсиновый напиток смыл горьковатый вкус джина.

Мне не хотелось говорить о сонетах Шекспира, потому что я знала наизусть только один из них, так что я спросила Харри, приходится ли ему много работать.

– Работать! Нет, я же делаю галантерею… услаждаю жизнь, так сказать. Ха-ха-ха!

Они засмеялись. Я подумала о том, сколько раз ему приходилось уже говорить это и каким истрёпанным должно было быть это выражение.

– Смейся, Кэтлин, ради Бога, смейся, – сказала Бэйба, и я постаралась выдавить из себя хотя бы смешок, но не преуспела.

Потом она сказала, что хочет переговорить со мной наедине, и мы поднялись с ней на крытую ковром лестничную площадку.

– Могу я кое о чём попросить тебя? – спросила она меня там. Она очень серьёзно смотрела мне прямо в лицо. Я была гораздо выше её ростом.

– Конечно, – ответила я, и хотя я уже давно больше не боялась её, я ощутила то самое неловкое чувство, когда кто-нибудь говорил мне неприятную вещь.

– Можешь ты, ради всего святого, не спрашивать этих ребят, читали ли они «Дублинцев» Джеймса Джойса? Это их совершенно не интересует. Они вырвались на вечерок. Ешь и пей всё, что хочешь, и пусть Джеймс Джойс играет на своей собственной трубе.

– Он умер.

– Тогда какого чёрта ты беспокоишься?

– Я не беспокоюсь. Просто я люблю Джойса.

– Ох, Кэтлин! Когда же ты будешь как все?

– Мне он не нравится. Если этот Харри попробует прикоснуться ко мне, я закричу.

– Да он не будет делать этого, Кэтлин. Но сегодняшний вечер мы проведём вместе. Подумай лучше об ужине. Заказана баранина под мятным соусом. Ты же любишь мятный соус, Кэтлин. – Если она хотела поправить кому-нибудь настроение, она могла быть очаровательна. Я отправила её обратно к ним, а сама поднялась наверх и посидела немного перед зеркалом. Просто для того, чтобы хоть какое-то время побыть одной.

Я сидела и думала о всех этих людях внизу, довольных обществом друг друга, но больше всего я думала о женщинах, спокойных, богатых и загадочных. Женщине достаточно просто быть загадочной, если она богата. И совершенно непонятно почему я вспомнила то время, когда мне было лет пять и я каждую субботу надевала чистое бельё и получала чистый носовой платок.

Когда я спустилась вниз, мои спутники уже были готовы уходить. Мы направлялись в пригородный отель, где был заказан ужин.

Бэйба села на заднее сиденье вместе с Реджинальдом. Они всю дорогу хихикали и шептались, а я сидела и смотрела только вперёд, чтобы не заметить, если они будут обниматься или заниматься ещё чем-нибудь в этом роде.

– Так вот, позвольте вернуться к тому вопросу о сонетах Шекспира, – произнёс Харри. И всё время, пока мы ехали к отелю, он что-то бубнил себе под нос. Отель располагался у подножия холмов, окружавших город. Это было белое здание георгианской эпохи, окружённое высокими соснами. На клумбе перед домом росла масса нарциссов. Таких крупных и красивых нарциссов мне не приходилось видеть никогда раньше.

– Надо набрать цветов, ребята, – сказала Бэйба, осторожно ступая в своих туфлях на высоких каблуках по посыпанной мраморной крошкой дорожке. «Ребята»! Как она могла так фальшиво себя вести? Она была уже немного пьяна. Я было решила пойти за ней, так как не хотела оставаться наедине с ними, но на полпути почувствовала, что они рассматривают нас сзади, и не смогла сделать больше ни шагу. Мои ноги не повиновались мне.

– А моя цыпочка симпатичнее, – донеслись до меня Улова Харри, и, когда Бэйба вернулась назад, нюхая букет нарциссов, у меня в глазах стояли слёзы.

– Боже мой, да я ни за что на свете больше не возьму тебя, – пробурчала она.

– А я и сама не пойду больше, – ответила я сквозь зубы.

Перед собственно ужином мы выпили шерри. Мужчины побросали в цель стрелки в баре, а потом Харри выставил за свой счёт выпивку местным парням, которые там были. Надо было видеть, как он раздулся от сознания собственной важности, когда эти парни подняли кружки с крепким пивом и пожелали ему: «Счастливой Пасхи, сэр».

Как Бэйба и обещала, нам подали баранину под мятным соусом, а в качестве гарнира – отварной картофель и зелёный горошек. Реджинальд положил себе сразу три картофелины и попросил официантку принести ему двойной виски.

– Кушай, Редж, кушай, – проговорил Харри с сомнением в голосе. Для нас он заказал красного вина. Оно оказалось горьким, но я простила ему эту горечь из-за его цвета. Было приятно даже только смотреть сквозь бокал с вином на вечернюю зарю, на огонь в камине, выложенном из кирпича, или на блестящие медные сковороды, развешанные по стенам.

– Вы чудесная девушка, – сказал Харри.

«Я ненавижу вас», – сказала я про себя, а вслух произнесла:

– А это великолепный ужин.

– В вас есть артистизм, – сказал он, легонько чокаясь своим бокалом. – И вы знаете что? Я тоже артист по натуре. У меня есть маленькое хобби, и вы знаете, какое?

– Не знаю. – Да и как я могла бы знать?

– Я делаю кресла, прекрасные чиппедейловские кресла из спичечных коробков. Это целое искусство. Вам оно понравится. Вы тоже артист по натуре. Давайте выпьем за это. – Мы все выпили, и Реджинальд произнёс:

– Браво.

– Теперь тебе хорошо? – спросила меня Бэйба, но я оборвала её взглядом.

– Вы знаете, я понимаю вас, – произнёс Харри, придвигая свой стул поближе к моему. Мне было как-то неспокойно в его обществе. Не говоря уж о том, что я презирала его, я чувствовала – он принадлежит к тому типу мужчин, которые придут в ярость, если ты забудешь передать им блюдо с горошком. Я решила пить, пока не напьюсь.

– Ещё картофеля, мисс? – спросил Реджинальд, когда в комнату вошла официантка с блюдом десертов. Он поставил локти на стол и опёрся головой о ладони. Когда принесли заказанный им картофель, он уже почти спал, поэтому она унесла картофель обратно, захватив по пути ещё и его тарелку, и блюдо с хлебом, полное шкурок от картофеля.

– Давай же, доедай скорее свои закуски, – потрясла его за рукав Бэйба, и его круглые маленькие поросячьи глазки сфокусировались на блюде с закусками.

– Конечно, конечно.

Он набросился на закуски, как будто у него не было времени распробовать их раньше. Харри ел с большим разбором. Потом мы выпили кофе по-гэльски, с большим количеством сливок и такой дорогой, что после него мне стало плохо. Затем Реджинальд заплатил по счёту и засунул банкноту в карман передника официантки.

Домой мы возвращались в самом начале одиннадцатого, навстречу нам нёсся поток автомобилей из города. – Сядь поближе ко мне, – раздраженно бросил мне Харри. Как будто я должна была знать, чем мне придётся платить за хороший ужин. Но я повиновалась и придвинулась ближе к нему. Я думала, что самое плохое уже позади, и мы скоро будем дома, в нашей маленькой комнате.

– Ближе, – снова сказал он. По его манере разговаривать можно было подумать, что я собака.

– Но ведь движение такое сильное, – сказала я, – хотя вы и прекрасный водитель.

Я мечтала только о том, чтобы спокойно добраться до дома. Три или четыре раза мы были на волосок от столкновения. Реджинальд начал похрапывать, а Бэйба опёрлась локтями о спинку моего сиденья и стала нести всякую чушь о том, что глупо в наше время сохранять девственность. Она была очень пьяна.

– Что это? – спросила я. Машина остановилась рядом с большим особняком в стиле Тюдоров.

– Это дом, – ответил Харри. Двойные ворота были открыты, он завёл машину во двор и остановил в дюйме или двух от белых дверей гаража. Мы вышли.

Рядом с оградой цвело вишнёвое дерево, газон перед домом был ухожен и мягок.

– Не оставляй меня одну, – прошептала я Бэйбе, когда мы поднимались вверх по лестнице.

– Да заткнись ты, ради Бога, – бросила она мне. Она сняла свои туфли и шла только в чулках на босу ногу. Реджинальд поднял её на руки и внёс в прихожую. Харри включил свет, и мы прошли вслед за ним в гостиную. Это оказалась большая комната с высоким потолком, обставленная дорогой мебелью. В воздухе буквально стоял запах денег.

Мы сняли наши пальто и положили их на диван. Харри нажал на кнопку, и передняя панель бара из махагонового дерева опустилась, открыв перед нами полный набор напитков.

– Что вы предпочитаете? – спросил он.

– Давайте все будем скотч со льдом, – сказал Реджинальд, и Бэйба завопила от восторга. Я промолчала. Я повернулась спиной к ним и рассматривала портрет, висевший над камином. На нём была изображена женщина с вытянутым лошадиным лицом. Его жена, решила я.

– Это моя жена, – сказал Харри, протягивая мне стакан с огромной порцией напитка.

– Как Бетти себя чувствует? – спросил Реджинальд, демонстрируя своё почтительное к ней отношение.

– Прекрасно. Она сейчас отправилась на Запад на чемпионат по гольфу, – сказал он, снимая куртку. Под ней у него оказался вязаный жилет на пуговицах. Он одёрнул его и стал с важным видом расхаживать передо мной. Вся его фигура раздувалась от жира, тщеславия и идиотизма.

«Возвращайся поскорее, Бетти», – молила я женщину с лошадиным лицом, заключённым в дубовую раму.

Харри задёрнул занавеси. Это были самые великолепные занавеси, которые мне когда-либо приходилось видеть. Они были сделаны из плотного бархата и мягкими пышными складками спускались до самого пола. Сверху них был подзор из того же материала. С боков занавеси были окаймлены красными и белыми кистями. Они бы очень понравились маме.

– Да сядь ты, – сказал Харри, и я опустилась на диван с высокими подушками. Он присел рядом со мной и начал гладить мне волосы.

– Тебе хорошо? – спросил он. Реджинальд и Бэйба играли на пианино в четыре руки. Рояльный стульчик был довольно большим, и они уместились на нём вдвоём.

– Я бы хотела выпить чаю, – сказала я. Всё что угодно, только бы двигаться, а не сидеть рядом с ним.

– Чаю? – переспросил он таким тоном, словно это было такое зелье, которое пьют только дикари.

– Пошли, Кэт, приготовим чаю, – сказала Бэйба, вставая с рояльного стульчика и поправляя волосы, чтобы сохранить завитые волны. Харри показал нам кухню и, надутый, вернулся продолжать пить.

– Боже, да я сейчас всё здесь съем, – сказала Бэйба, открывая большой белый холодильник. Когда открылась дверь, внутри вспыхнула лампочка, и мы вдвоём заглянули туда, ожидая увидеть его набитым холодными жареными курами. Но металлические полки были абсолютно пусты, во всём холодильнике стояла лишь формочка со льдом.

– Будьте как дома, – сказала Бэйба, отступая в сторону, чтобы я могла окинуть взглядом внутренность холодильника.

Мы заварили чай, поставили всё на поднос и принесли его в гостиную. Молока тоже не было, по даже чёрный чай лучше, чем ничего.

– Харри, могу я показать Барбаре твои картины? – спросил Реджинальд, и Харри ответил:

– Разумеется.

Реджинальд взял Бэйбу за руку, и они вышли из комнаты. Я зевнула и крикнула им вслед, чтобы они не задерживались.

– Ну наконец-то, – сказал Харри, ставя свой бокал на латунный столик и оглядывая меня с головы до ног. Я сидела, положив ногу на ногу и скромно опустив руки на колени, но внутри меня всё дрожало. Он сел на диван и страстно поцеловал меня в губы.

– Ну давай же, – сказал он и попытался снять одну мою ногу с другой. Его лицо было освещено светом, падавшим из-за спины, и его улыбка получилась какой-то странной.

– Не надо. Давайте лучше поговорим, – сказала я, пытаясь держаться непринуждённо.

– Я расскажу тебе сказку, – предложил он.

– Хорошо. Расскажите. Я люблю сказки, – улыбнулась я и взяла протянутый им стакан. Разговор я всегда смогу поддержать. Говорить. Говорить. Говорить. Всё будет хорошо, а потом я так или иначе попаду домой и замолю свои грехи в церкви.

– Ты слушаешь? – спросил он. Я кивнула головой и снова скрестила ноги. Он взял меня за руку, и я настроилась на мирный разговор. Он начал:

– Давным-давно, жили-были на далёком острове петух, лиса и кот…

Рассказ оказался не очень длинным, и хоть я и не поняла его полностью, но до меня всё же дошли вся его грязь и двойное значение, а также то, что наш хозяин грязный, ужасный и глупый человек.

Я вскочила с дивана и истерически крикнула:

– Я хочу уйти домой.

– Холодная сучка. Просто холодная сука, – сказал он, прикладываясь к стакану.

– Вы гнусный и чудовищный человек, – сказала я. Я уже не владела собой.

– Тогда какого чёрта ты увязалась с нами? – спросил он, а я подошла к двери и позвала Бэйбу. Она спустилась по лестнице, застёгивая на шее золотую цепочку.

– Я хочу вернуться домой, – ожесточённо произнесла я, – где Реджинальд?

– Он уснул, – ответила она. Потом взяла свои туфли со столика в прихожей и вошла в комнату за нашими пальто.

Она спросила Харри, может ли он отвезти нас домой, и он надел куртку и вышел, раздраженно поигрывая связкой ключей.

Было приятно оказаться на улице и увидеть газон перед домом, залитый лунным светом. Этот газон и лунный свет были полны достоинства. Жизнь была прекрасна, только если удаётся встретить прекрасных людей. Жизнь прекрасна и полна надежд. Надежд, которые питает любой человек, когда он смотрит в летний день на цветник, полный великолепных голубых цветов, растущих у основания необыкновенно прекрасного фонтана. А воздух между тем полон играющих серебряных брызг, орошающих этот синий ковёр из цветов.

Я села на заднее сиденье. Он вёл автомобиль на очень большой скорости и, как мне показалось, был не прочь угробить нас.

На углу нашего переулка Бэйба сказала, что мы выйдем здесь, потому что, заехав в наш узкий переулок, ему было бы трудно развернуться.

– Спокойной ночи, Барбара. Ты хорошая девочка и, если тебе понадобится моя помощь, сразу же звони мне, – сказал он ей, а мне пожелал только спокойной ночи.

Мы быстро шагали по улочке. Похолодало, и садики могло побить морозом. Ярко светили луна, звёзды и уличные фонари, поэтому шторы на всех окнах были тщательно закрыты. Только из одного окна пробивалась полоска света и оттуда же доносился детский плач.

– Слава Богу, у нас есть чем перекусить, – сказала Бэйба, доставая откуда-то из-под пальто полотенце с парой помидоров, половиной цыплёнка и куском ветчины.

– Откуда ты всё это раздобыла?

– Когда я уходила с Реджем. Он сразу же заснул, а я пошла бродить по дому и в шкафчике на кухне нашла все эти вкусности.

Она дала мне помидор. Я вытерла его о рукав пальто и надкусила. Он оказался сладким и сочным, и я обрадовалась этому, потому что после всех этих крепких напитков меня мучила жажда.

– Что случилось с тобой? – спросила Бэйба.

– Что случилось! Да этого мужика надо было бы пристрелить, – ответила я.

– Если он вёл себя как помешанный, то почему ты не влепила ему пощёчину?

– А ты бы ударила Реджинальда?

– Нет, не ударила бы. У нас с ним всё прочно. Мне он нравится.

– Он женат?

– Разве у нас было бы прочно, если бы он был женат? – жёстким тоном спросила она меня.

– Он похож на женатика, – сказала я, но мне было совершенно всё равно. Мне было хорошо. Всё уже кончилось, и вот мы шагаем по тротуару под деревьями, возвращаясь домой в час ночи. Завтра воскресенье, и можно будет встать попозже. Я даже пританцовывала на ходу, потому что я была счастлива, помидор оказался вкусным, а жизнь только начиналась.

Впереди нас у тротуара стоял небольшой чёрный автомобиль. Похоже было, что он стоял либо у нашей калитки, либо у следующей. Когда мы подошли поближе, я увидела, что боковое стекло опускается, а когда мы поравнялись с машиной, я увидела, что внутри сидит он. Он улыбнулся нам и открыл дверь. Я рванулась к нему.

– О, мистер Джентльмен, – удивлённо произнесла Бэйба.

– Привет, – сказала я. Он выглядел очень усталым, но обрадовался нам. Это было понятно по выражению его глаз. Они сияли.

– Довольно поздний час для возвращения домой, – заметил он. Он смотрел только на меня.

– Да, поздновато, – сказала Бэйба, заходя в калитку. Она не дала себе труда придержать её, а просто захлопнула.

– Оставь ключ в двери, – сказала я ей вслед. Я села в автомобиль, и мы прижались друг к другу. Но нам здорово мешал рычаг переключения передач, поэтому мы перебрались на заднее сиденье. Когда он поцеловал меня, я ощутила холод его кожи.

– Ты пила, – сказал он.

– Да, пила. Мне было так одиноко, – ответила я.

– И я. Не пил, но чувствовал себя одиноким, – и он снова поцеловал меня. Его губы были холодными, приятно холодными, как лёд в бокале коктейля.

– Расскажи мне всё, – сказал он, но прежде чем я смогла начать говорить, а он слушать, мы слились в долгом объятии. Целуясь, я приоткрыла глаза, чтобы посмотреть на него. Свет уличного фонаря заливал весь салон автомобиля. Его глаза были плотно закрыты, ресницы трепетали, а его бледное, словно вырезанное из камня лицо было лицом очень старого человека. Я тоже закрыла глаза и думала только о его губах, его холодных руках и о горячем сердце, бьющемся под его курткой и накрахмаленной рубашкой. И только в этот момент мне пришло в голову снять своё пальто и продемонстрировать ему мою блузку. Он поднял танцевальные рукава и покрыл мои руки поцелуями от запястий до локтей.

– Давай куда-нибудь поедем, – попросил он. – Но куда?

– Выедем за город и полюбуемся на море.

Мы перебрались на переднее сиденье, и он включил мотор.

– Ты долго ждал меня здесь? – спросила я.

– С полуночи. Я спросил вашу домохозяйку, когда вы придёте домой.

– Ты не прислал мне даже строчки из Испании, – сказала я.

– Это так, – подтвердил он, – но я думал о тебе почти всё время.

Он взял меня за руку. В том, как он взял меня, были одновременно и нежность, и страстность. Когда потом он поцеловал меня, моё тело растаяло. Оно стало мягким, текучим, податливым.

И хотя было приятно сидеть рядом с ним, глядя на море, я представила нас где-нибудь в другом месте. В лесу, среди деревьев, в обнимку на берегу лесного ручья. На зелёной лужайке, окружённой зарослями папоротника.

– Так вас исключили? – мимоходом спросил он.

– Да, мы написали мерзкую записку, – сказала я. И покраснела, представив, что Марта могла рассказать ему во всех подробностях.

– Ты просто забавная маленькая девчонка, – сказал он и улыбнулся.

Сначала я было возмутилась, что он назвал меня забавной маленькой девчонкой, но потом нашла, что это звучит очень ласково. Да и вообще всё, что он говорил, было тронуто печатью ласки и очарования.

Вот так мы встретили рассвет над Дублинским заливом. Это был холодный рассвет, под нами серело пустынное море. Мы сидели так несколько часов, перемешая разговоры объятиями и сигаретами. Мы приходили в восторг от зелёных огней пароходов, стоящих в гавани; мы смотрели друг на друга в предрассветной полутьме и шептали друг другу любовные слова. Потом наступил рассвет, а когда первая чайка поднялась в воздух, зелёные огни все разом погасли.

– Хотел бы ты, чтобы весь день светила луна? – спросила я.

– Нет. Я люблю утро и дневной свет.

Его голос был уже печальным, сонным и отсутствующим. Он снова удалялся от меня.

Когда мы приехали сюда, он поставил автомобиль между двух дюн, поросших жёсткой травой. Теперь он быстро, опытной рукой развернул его. Мы ехали прямо по плотному песку. Прилив прибывал, и я знала, что он сотрёт вскорости следы наших колёс, и я никогда уже не смогу вернуться на это место и найти их. Мы тихо сидели, уже внутренне отстранённые друг от друга. С мистером Джентльменом всегда было так. Когда всё казалось идеальным, он ускользал, словно не мог вынести, когда всё было хорошо.

Мы остановились у калитки нашего дома. Мне ужасно хотелось пригласить его к завтраку. Но я боялась Джоанны.

– Мы по-прежнему друзья? – нерешительно спросила я.

– Конечно, – ответил он и улыбнулся мне. Мы договорились встретиться во вторник.

– Ты сейчас поедешь домой? – спросила я.

– Да.

Он выглядел печальным и холодным, и мне захотелось сказать ему об этом.

– Думай обо мне, – сказал он, трогая автомобиль с места.

Когда я вошла в дом, Джоанна варила сосиски. Увидев меня, она перекрестилась. Я съела завтрак и сразу же отправилась спать. Это было первое воскресенье, когда я не пошла в церковь.

Глава восемнадцатая

За те несколько недель, которые прошли после этой встречи, мы с Бэйбой постепенно отдалялись друг от друга. Я проводила с мистером Джентльменом всё его свободное время, а она каждый вечер встречалась с Реджинальдом. Она даже не заходила домой по вечерам после своих занятий, а уходя по утрам из дому, надевала свои самые лучшие платья.

– Начинаете загнивать, – сказала как-то утром Джоанна во время завтрака, посмотрев на наши бледные с недосыпу лица и жёлтые от никотина пальцы.

– Идите к чёрту, – ответила Бэйба. Её кашель становился всё сильнее, она здорово похудела.

Три дня спустя она сообщила мне, что ей придётся лечь на шесть месяцев в санаторий. Реджинальд настоял на том, чтобы ей было сделано рентгеновское исследование, в результате чего у неё обнаружился туберкулёз.

– Ох, Бэйба, – сказала я, обходя стол и обнимая её. Ну почему мы стали чужими друг другу? Почему были так резки друг с другом и скрывали происходящее с нами в последние несколько недель? Я прижалась щекой к её лицу.

– Ради Бога, не делай этого, вокруг меня, может быть, порхают бациллы, – сказала она, и я невольно рассмеялась. Её лицо было теперь бледным, с него пропал девический пушок. За эти несколько недель она стала выглядеть старше и мудрее. Был ли Реджинальд тому причиной? Или её болезнь? Она уже собрала свой чемодан.

– Я оставляю здесь несколько платьев, так что не вздумай таскать их каждый день, – сказала она и повесила па вешалку пару летних платьев.

Чуть позже у калитки прогудел автомобиль Реджинальда, и я зашла к ней спросить, готова ли она.

В прихожей я помогла ей надеть её пальто из твида.

Подкладка одного рукава была порвана, но в конце концов мы продели её руку в этот рукав. Она постояла с минуту, невысокая и тонкая, с сильным румянцем на обеих щеках. На её голубые глаза навернулись слёзы, и она прикусила нижнюю губу, чтобы не зарыдать. Потом она слегка подкрасила губы помадой и улыбнулась своему изображению в зеркале в прихожей.

Джоанна сняла передник на случай, если Реджинальд захотел бы войти в дом.

– Я буду навещать тебя так часто, как только смогу, – сказала я Бэйбе. Её санаторий был расположен в Виклоу, и я знала, что из-за стоимости билетов не смогу позволить себе бывать там чаще, чем раз в неделю. За каждую неделю пребывания Бэйбы в санатории мистер Бреннан заплатил по три фунта стерлингов.

– Пока меня не будет, кури тут побольше, чтобы не заводились клопы, – сказала она на прощанье, по-прежнему улыбаясь.

Густав и Джоанна попрощались с ней, а Реджинальд вынес её чемодан и закутал её в плед, когда она садилась в автомобиль. Он был очень внимателен с ней, и я начала менять своё мнение о нём.

Я помахала рукой вслед автомобилю, и она помахала мне в ответ. Движения её тонких белых пальцев обозначили конец нашей с ней прежней дружбы. Она ушла из моей жизни. И наша дружба никогда не станет прежней, даже если мы будем очень стараться.

Джоанна поднялась наверх, чтобы обработать всё комнату дезинфецирующей жидкостью. Попутно она бурчала себе под нос, что ей придётся перестирывать все одеяла, хотя они стирались только пару месяцев тому назад. По манере её бурчания посторонний человек мог решить, что Бэйба заболела туберкулёзом только для того, чтобы досадить ей.

Спальня была прибрана, но пустынна. Свою косметичку и большой флакон духов, подаренный ей Реджинальдом, Бэйба взяла с собой, и наш столик стоял пустой. Но на моей кровати она оставила белое ожерелье и записку. В ней было: «Кэтлин на память о хороших временах, проведённых вместе. И всё равно ты зануда.» Прочитав это, я заплакала по ней, вспомнив все те вечера, когда мы возвращались домой из школы, как она натравливала на меня собак и писала на моей руке неприличные слова чернильным карандашом.

Но меня занимала ещё одна проблема, и я едва не сгрызла ногти до основания, пока не решилась обратиться с просьбой к Джоанне.

– Джоанна, могу я принять моего друга сегодня вечером в гостиной?

– Майн Готт, но это же испортит репутацию нашего дома. Дамы из дома напротив скажут мне: «Какие девушки живут у вас, если они принимают гостей в такое время?»

– Он богатый человек, – сказала я. Я знала, что это произведёт на неё впечатление. Джоанна почему-то считала, что если богатый человек придёт в её дом, то он будет разбрасывать по всему дому пятифунтовые бумажки, а при выходе специально забудет пальто и оставит его для Густава. По этой части она была проста до наивности. Я заметила проблеск надежды в её глупых голубых глазах, когда я сказала, что он богат. В конце концов она согласилась, и я начала готовиться к свиданию.

Есть только одно время суток, когда я благодарна за то, что Бог создал меня женщиной. Это время – вечер, когда я задёргиваю занавеси, снимаю свою домашнюю одежду и готовлюсь выйти из дома. С каждой минутой это чувство всё растёт. Я расчёсываю свои волосы цвета осенних листьев, освещённых солнцем. Я подвожу веки чёрным карандашом и сама поражаюсь тому оттенку загадочности, которой появляется в моём взгляде. Я ненавижу быть женщиной. Тщеславной, ограниченной и поверхностной. Скажите женщине, что вы её любите, и она заставит вас написать эти слова на бумаге, чтобы она смогла показать их своим друзьям. Но по вечерам я счастлива. Я поцеловала своё отражение в зеркале и выбежала из комнаты, спешащая, счастливая и в соответствии со случаем чуточку сумасшедшая.

Я опоздала на свидание, и мистер Джентльмен был немного раздражён этим. Он протянул мне орхидею, в которой смешались два оттенка пурпурного цвета – светлый и тёмный. Я приколола сё к своему жакету.

Мы пошли в ресторан на Грэфтон-стрит и поднялись по узкой лестнице в тёмную, слабо освещённую небольшую комнату. На стенах были обои в красную и белую полоску, а над камином висел портрет в тёмно-коричневых тонах. Он был оправлен в широкую золочёную раму, и я не могла понять, кто был изображён па портрете – мужчина или женщина, поскольку волосы человека были скрыты под чёрной круглой шапочкой. Мы сели за стол, который стоял рядом с окном. Окно было приоткрыто, случайный ветерок, залетая, шевелил занавески, слегка теребил скатерть и овевал наши лица. Как всегда, мы много молчали. Занавеси были белыми и пузырчатыми, как летние облака, на моём спутнике был новый кашемировый галстук.

– Твой галстук очень красив, – напряжённо сказала я.

– Тебе нравится? – спросил он. Разговор не клеился, пока не принесли вино, но потом он оттаял и улыбнулся мне. Тогда и комната, освещённая красной свечой в винной бутылке на столе, стала казаться очаровательной. Я никогда не забуду бледность его высоких скул, когда он слегка наклонился вперёд, чтобы взять свою салфетку. Мельком он коснулся моего колена, а потом посмотрел на меня одним из своих медленных, значительных, вопросительных взглядов.

– Я проголодался, – сказал он.

– И я проголодалась, – ответила я. Едва ли он знал, что по дороге к нему я съела две булочки с изюмом. Мне нравились такие булочки, особенно приправленные мороженым.

– За всё хорошее, – сказал он, зачёрпывая ложкой дыню. В нём самом было что-то общее с этой дыней. Холод, бескровность, свежесть. Под столом он обнял мои ноги своими, и вечер начал становиться прекрасным. На скатерть капал воск со свечи.

Домой мы приехали после одиннадцати часов вечера, и он был доволен, что я пригласила его зайти в дом. Я смущалась обстановки прихожей и дешёвой дорожки на лестнице. Когда мы вошли в гостиную, нам в лицо дохнуло застоявшимся, душным воздухом. Он опустился на диван, а я села на стул с высокой спинкой за стол напротив него. После выпитого вина у меня было хорошее настроение, и я рассказала ему, как я жила здесь и как упала во время танца, а потом ушла наверх и пила до конца вечера минералку. Это развеселило его, но он не смеялся. Только улыбнулся своей всегдашней загадочной, немного отсутствующей улыбкой. Я много выпила, и у меня кружилась голова. Но оставшаяся трезвой незначительная часть моего существа видела, что я вся счастлива, и слушала те счастливые и глупые слова, которые я произносила.

– Сядь поближе ко мне, – попросил он, и я подошла и села, прижавшись к нему. Мне передалась его дрожь.

– Тебе хорошо со мной? – спросил он, проведя пальцем по контуру моего лица.

– Да.

– Тебе может быть ещё лучше.

– Как?

– Мы же хотим быть всегда вместе. Поэтому я хочу любить тебя.

Он говорил полушёпотом и не отрывал взгляда от окна, как будто там был кто-то, кто мог подглядывать за нами из сада. Я встала и опустила жалюзи, потому что в этой комнате не было занавесей. Возвращаясь к дивану, я покраснела.

– Ты не возражаешь? – спросил он.

– Но когда? Сейчас?

Я судорожно схватилась руками за края своего жакета и серьёзно посмотрела на него. Он сказал, что я выгляжу напуганной. Но на самом деле я не была испугана. Просто немного нервничала, и ещё мне было грустно, что приходит конец моему девичеству.

– Милая, – сказал он. Он обнял меня одной рукой и притянул мою голову на своё плечо так, чтобы моя щека касалась его шеи. Должно быть, несколько моих слезинок упали ему за ворот. Другой рукой он погладил мои колени. Мне было хорошо и тепло в его объятиях.

– Ты знаешь французский язык? – спросил он.

– Нет. В школе у нас была латынь, – ответила я. В такой момент я не нашла ничего лучшего, чем вспомнить школу. Я была готова убить саму себя, что я такая девственно наивная.

– Видишь ли, есть одно французское выражение для этого. Оно означает… э-э, атмосфера, настроение. И ради такой нужной нам атмосферы мы уедем на несколько недель.

– Куда? – спросила я.

С ужасом я представила себе гостиницы центральных городов Ирландии с их неизменной яичницей, с остатками кетчупа в бутылках и с неотстирывающимися пятнами на скатертях. Но я всё же должна была бы знать, что он гораздо осторожнее. Вплоть до того, что он никогда не оставлял свой автомобиль на парковочных площадках ресторанов, где мы с ним ужинали или обедали, чтобы никто не мог увидеть нас идущими по улице к ресторанной парковке.

– В Вену, – ответил он, и моё сердце учащённо забилось.

– Там хорошо?

– Там просто чудесно.

– И что мы будем там делать?

– Будем бродить по улицам и есть всякие вкусности. А по вечерам сидеть в кабачках, которых так много в горах вокруг города, пить вино и смотреть на лежащий у наших ног город. А потом заниматься любовью.

Он произнёс это совсем просто, и в этот момент я любила его больше, чем кого-либо ещё в жизни.

– Нам там будет хорошо? – спросила я. Мне просто хотелось, чтобы он заверил меня в этом.

– Да. Очень хорошо. Нам просто необходимо вырваться из нашей системы.

Он немного погрустнел, а я представила себе, что потом мне придётся вернуться в ту же самую комнату и в ту же самую жизнь и быть в ней без него.

– Но я хочу быть с тобой всегда, – умоляюще произнесла я.

Он улыбнулся и легонько поцеловал меня в обе щеки. Эти поцелуи были похожи на первые холодные капли дождя.

– Ты всегда будешь любить меня? – спросила я.

– Ты же знаешь, я не очень люблю такие разговоры, – сказал он, вертя в пальцах верхнюю пуговицу моего жакета.

Он долго смотрел на меня. Этот взгляд был наполовину чувствен, наполовину загадочен; затем он очень нежно произнёс моё имя. («Кэтлин»). Когда он произнёс его, я услышала в звуках его голоса и шелест проса на полях, и крик кроншнепа в лесу, и вообще все тоскливые и милые сердцу звуки Ирландии.

– Кэтлин. Я хочу что-то сказать тебе на ушко.

– Скажи, – ответила я. Я отвела прядь моих волос, чтобы они не закрывали ухо, а он прижал пальцами эту прядку, чтобы она не вернулась на своё место. Он склонился надо мной, прижался губами к моему уху, поцеловал его и сказал:

– Покажи мне своё тело. Я ведь никогда не видел ни твоих грудей, ни твоих ног, ничего. Я бы хотел посмотреть на тебя.

– А если я покажусь тебе некрасивой, ты изменишь свои намерения? – Я унаследовала подозрительность моей матери.

– Не будь глупышкой, – ответил он и помог мне снять мой жакет. Я попыталась решить, стоит ли мне снять сначала блузку или юбку.

– Не смотри на меня, – попросила я.

Мне было неловко. Я не хотела, чтобы он видел мой пояс с подвязками и прочие штуковины. Я сбросила с себя юбку и всё, что было под ней, потом сняла блузку и хлопчатобумажную безрукавку, а в конце концов расстегнула свой бюстгальтер, тот самый, чёрный, и выпрямилась, слегка дрожа, не зная, что мне делать с моими руками. Затем я поднесла руки к горлу, жестом, который я часто делала, когда что-нибудь теряла. Тепло было только моему затылку и началу спины, там, где на них падала волна моих волос. Я сделала шаг к дивану и села рядом с ним, чтобы хоть немного согреться.

– Теперь можешь смотреть, – сказала я, и он отвёл свою ладонь, которой закрывал глаза, и взглянул на мой живот и ниже.

– Твоя кожа здесь белее, чем у тебя на лице. Мне казалось, она у тебя розовая, – сказал он и стал целовать всё моё тело.

– Теперь мы не будем стесняться, когда окажемся в Вене. Мы уже видели друг друга, – сказал он.

– Но я не видела тебя.

– Ты хочешь увидеть?

Я кивнула головой. Тогда он расстегнул пряжку пояса и позволил брюкам соскользнуть на пол. Потом быстро снял всё остальное и быстро сел на диван. Без одежды он не был и вполовину так представителен, как в своём чёрном костюме и накрахмаленной белой рубашке.

Кто-то прошёл в саду или в прихожей? Я с ужасом представила себе, что будет, если Джоанна в своей ночной рубашке войдёт в гостиную и обнаружит здесь нас, двух голых дураков на зелёном бархатном диване. Она завопит, на её крик прибежит Густав, потом соседи напротив, и в конце концов пожалует полиция. Я смущённо посмотрела на его тело и слегка усмехнулась. Всё происходящее было так нелепо.

– Над чем ты смеешься? – Его задел мой смешок. – Здесь цвет, как более светлая часть моей орхидеи, – сказала я и посмотрела на орхидею, по-прежнему приколотую к моему жакету. Потом коснулась рукой. Но не орхидеи. Его. Он был мягок и в то же время очень напряжён, как пестик цветка, и слегка покачивался. Это напомнило мне копилку, которая была у нас дома, – на её крышке покачивалась фигурке чёрного человечка и кивала головой всякий раз, когда в копилку опускали монету. Я рассказала ему про это, и он страстно и долго поцеловал меня.

– Ты испорченная девчонка, – сказал он.

– Мне нравится быть испорченной девчонкой, – ответила я, широко раскрыв глаза.

– Нет, это неправда, дорогая. Ты очень нежная. Самая нежная девушка, которую я знавал. Моя деревенская девушка с волосами цвета деревни. – Он зарылся лицом в мою причёску и с минуту вдыхал запах волос.

– Дорогая, я ведь всё-таки сделан не из стали, – сказал он, встал и поднял свои брюки. Когда я тоже поднялась, чтобы привести в порядок одежду, он ласково погладил меня по спине и ниже, и я поняла, что наша неделя с ним будет чудесна.

– Я сейчас сделаю тебе чашку чая, – сказала я после того, как мы оделись, и он причесал волосы моим гребнем.

Мы на цыпочках пробрались на кухню. Я зажгла газ и бесшумно пополнила чайник водой. Холодильник был заперт на ключ из-за привычки Германа есть по ночам, но я нашла несколько старых печений в забытой банке, Они уже зачерствели, но мы их съели. Выпив чаю, он ушёл. Была пятница, так что ему предстояла долгая поездка по деревенским дорогам. В рабочие дни недели он обычно ночевал в гостинице мужского клуба.

Я провожала его, стоя в дверях дома. Он опустил стекло машины и помахал мне на прощание рукой. Потом включил мотор и совершенно неслышно отъехал от дома. Я вошла в дом, поставила мою орхидею в чашку с водой и отнесла её в свою комнату, поставив на оранжевую тумбочку рядом с кроватью. Я была слишком счастлива, чтобы сразу лечь спать.

Глава девятнадцатая

Появились несколько человек рабочих и обрезали ветви деревьев, которые нависали над тротуаром. Они не оставили ничего, только крупные толстые сучья, которые выглядели достаточно странно. Ветки с уже распустившимися листочками, а также с почками, исчезли. Время для обрезки было выбрано совершенно неудачно, и я абсолютно не могла понять, почему они делают это сейчас, разве что жильцы домов пожаловались, что разросшиеся ветви закрывают свет в их дома.

Но я была так счастлива, что едва обратила внимание на деревья. Мы собирались уехать вдвоём за границу. Мы договорились, что он вылетит самолётом в Лондон, а я полечу за ним следующим рейсом. Он считал, что так будет лучше, на случай, если кто-нибудь заметит нас в аэропорту.

Итак, я купалась в счастье, он тоже был счастлив. Часами сидя в гостиной, я вглядывалась в его лицо, в его несколько костлявое аскетическое лицо, на котором всегда хорошо читались мысли, а глаза отливали янтарём, потому что настольная лампа была прикрыта жёлтым абажуром. Несколько раз я ставила в гостиную электрический камин и всё время боялась, что Джоанна наверху учует его.

– Ты знаешь, что беспокоит меня? – сказал как-то он, беря мои руки и поглаживая их.

– Твоё низкое кровяное давление или, может быть, твой возраст? – спросила я, улыбнувшись.

– Нет, – ответил он и шутливо шлёпнул меня по щеке.

– Тогда что же?

– Наше возвращение. По отдельности.

Но я об этом не думала. Я думала только о нашем отъезде.

– Ты когда-нибудь бывал там раньше? – немного нервничая, спросила я.

– Не спрашивай меня об этом. – Он слегка нахмурился. Его лоб был изжелта-белого цвета, как будто у него под кожей текла не кровь, а лимонный сок.

– Но почему нет?

– Поверь, это не имеет смысла. Если я отвечу «да», тебе будет только неприятно.

Но мне уже было неприятно. Ни один человек не принадлежал ему полностью. Он был слишком отстранён от всех.

– Я встречу тебя, как только ты сойдёшь с трапа самолёта, – сказал он. Потом он достал карманный календарь, и мы попытались договориться о времени. Для этого я должна была даже удалиться в свою комнату, чтобы подумать; далеко не каждая неделя устраивала меня, но я не могла думать, когда его руки обнимали меня. В конце концов мы договорились о времени, и он сделал пометку карандашом с своём календарике.

В последующие за этим дни я думала только об этом. Когда я умывалась утром, я выбирала мыло, которое должно было ему понравиться; а когда я взвешивала сахар в магазинчике, я напевала про себя. Я подарила мальчишкам три куска ячменного сахара и купила Вилли галстук-бабочку для его новой выходной рубашки. Идя по улице, я теперь всё время разговаривала сама с собой. Пускаясь в долгие воображаемые разговоры с ним, я улыбалась каждому прохожему, помогала старушке перейти улицу и флиртовала с кондуктором автобуса.

Передо мной стояло несколько новых для меня проблем. Мне надо было взять в магазине неделю отпуска. Уговорить мистера Бёрнса было нетрудно, но заспанные глазки миссис Бёрнс могли бы прочитать мои истинные намерения.

Ещё я перестала посещать воскресные службы в церкви и ходить на исповедь. Но самым страшным оказалось то, что у меня не было необходимого в таких случаях нижнего белья. Мне нужна была голубая развевающаяся прозрачная ночная сорочка. Для того, чтобы мы могли пройтись в круге вальса, прежде чем лечь в постель. Сказать по правде, я всегда была готова увильнуть от всамделишной постели.

У мамы были приличные ночные сорочки, но я оставила их в шкафах, а теперь не знала, достал ли их оттуда мой отец перед тем, как мебель была продана с аукциона. Я могла написать ему письмо и спросить об этом, но, как только я начинала думать о нём, сердце моё начинало выскакивать из груди. В последний раз я написала ему шесть недель тому назад, и мне не хотелось больше писать ему вообще. Мистер Джентльмен сказал мне, что у моего отца грипп и монахини присматривают за ним.

Тогда я решила попробовать попросить у Джоанны. Джоанна и я очень сблизились с тех пор, как уехала Бэйба. Я помогала ей мыть посуду, а однажды вечером после чая мы даже ходили с ней в кино. Джоанна смеялась так громко, что сидевшая рядом с нами пара была шокирована.

– Я собираюсь съездить в Вену, – сказала я ей, когда мы возвращались домой ясным весенним вечером. Воздух благоухал запахом земли и раскрывающихся листьев. Она взяла меня под руку, и я почувствовала себя неуютно. Я терпеть не могу ходить под руку с женщинами.

– Майн Готт! Для чего же?

– Просто с другом, – беззаботно ответила я.

– Мужчиной? – спросила она, широко открыв глаза и глядя на меня с изумлением, словно мужчины были чудовищами.

– Да, – ответила я. Говорить с Джоанной мне всегда было просто.

– Богатый мужчина? – спросила она.

– Да, богатый, – добавила я, внезапно забеспокоившись: кто будет платить за мой билет и номер в гостинице. Или он предполагает, что я сама должна оплатить их?

– Хорошо. Там замечательно. Прекрасная опера. Я навсегда запомнила, как мой брат в день моего рождения провёл там весь вечер вместе со мной. Мне тогда исполнилось двадцать один год, и он подарил мне наручные часы. Из пятнадцатикаратного золота.

Это был единственный раз, когда в Джоанне появилось что-то близкое к ностальгии. А я продолжала беспокоиться о деньгах на самолётный билет.

– Вы не могли бы дать мне на эту поездку ночную сорочку? – попросила я её.

Сначала она ничего не ответила, а потом сказала:

– Да. Но ты должна быть очень осторожна с ней. Она осталась у меня с моего собственного медового месяца. Это было тридцать лет тому назад.

Я слегка побледнела от страха ответственности и открыла перед ней калитку. В дверях дома стоял Густав, вытянув перед собой руки, как за подаянием. Что-то было не в порядке.

– Герман. Джоанна, он снова сделал это, – произнёс он. Джоанна ворвалась в дверь и затопала по лестнице. Она перешагивала через две ступени зараз, так что из-под подола юбки можно было видеть края её трусиков. На бегу она что-то невнятно говорила по-немецки. Я услышала, как она дёргает ручку в комнату Германа, стучится к нему в дверь и кричит:

– Герман, Герман, вы же должны были выйти вечером.

Но Герман ничего не отвечал. Однако, когда я поднялась наверх, из-за двери доносилось что-то похожее на плач. Он весь день пролежал в постели с гриппом!

– В чём дело? – Я решила, что они все сошли с ума.

– Его почки. У него проблемы с почками. Иногда он себя не контролирует. И вот теперь мой лучший волосяной матрац и мои лучшие простыни испорчены, – ответила Джоанна. Мы стояли на узкой лестничной площадке, ожидая, когда он откроет нам дверь, и Джоанна начала плакать.

– Оставь его, Джоанна, до утра в покое, – сказал Густав, поднявшись к нам и остановившись на ступенях там, где лестница поворачивала налево, Она заплакала ещё сильнее и стала снова говорить про матрацы и простыни; было заметно, что Густаву стыдно за неё. Она сняла свою вязаную кофту и собрала с воротника выпавшие волосинки.

Я пошла в свою собственную комнату, а через несколько минут она зашла вслед за мной. Она держала в руках ночную сорочку. Сорочка была завернута в шелковистую бумагу, и, когда она развернула её, из неё выпало несколько шариков камфары и покатилось по полу. Сорочка была сиреневого цвета и самого большого размера, который мне только приходилось видеть. Я надела её и посмотрелась в зеркало. В зеркале предстало нечто, абсолютно бесформенное. Я завязала вокруг талии пояс пурпурного цвета, но положение существенно не улучшилось.

– Великолепная вещь. Настоящий шёлк, – сказала Джоанна, трогая пальцами складку, которая упала на мою ладонь и почти скрыла её.

– Да, великолепная, – согласилась я. Сорочка благоухала камфорой и навевала ассоциации с девятнадцатым веком, но всё же это было лучше, чем ничего.

– Давай покажем Густаву, – сказала она, укладывая её складками себе на грудь. Мы спустились по лестнице, неся сорочку, словно свадебный наряд.

Густав покраснел и произнёс:

– Очень остроумно.

– Ты помнишь, Густав? – спросила она, улыбнувшись ему.

– Нет, не помню, Джоанна.

Он читал объявления в вечерней газете. Он сказал, что Герман должен съехать с их квартиры, а они найдут порядочного молодого человека.

– Неужели ты не помнишь, Густав, – настаивала Джоанна, приблизившись к нему. Но Густав коротко ответил «нет» так, словно он хотел забыть всё, связанное с этой сорочкой. Джоанна была явно уязвлена.

– Они все одинаковы, – сказала она, когда мы собирали на поднос ужин. – Все мужчины похожи друг на друга. В них совершенно нет нежности.

А я в этот момент подумала кое о чём очень нежном в мистере Джентльмене. Отнюдь не о его лице. И не о его характере. Но о некоей части его нежного, хотевшего меня тела.

– Смотри, чтобы не заполучить сразу же ребёнка, – предупредила меня она. Я только усмехнулась. Это было совершенно невозможно. Мне тогда казалось, что муж и жена должны прожить вместе долгое время, прежде чем у женщины будет ребёнок.

Я не снимала этой ночной сорочки всё время, пока мы ужинали, потому что под ней у меня была моя остальная одежда. Мы засиделись допоздна, просматривая все объявления, и в конце концов Густав нашёл подходящее.

«Итальянский музыкант ищет полный пансион в семье иностранцев».

Он достал из шкафа для посуды пузырёк чернил, а Джоанна расстелила на бархатной скатерти газету, отомкнула горку для посуды и достала оттуда лист бумаги с типографской шапкой. Горка для посуды запиралась, потому что Герман имел обыкновение таскать оттуда бумагу и писать на ней письма своей матери и сёстрам.

На какао в моей чашке появилась пенка, и я сняла её ложкой. Какао остыло.

Густав надел очки, а Джоанна протянула ему старую перьевую авторучку, у которой не было колпачка. Авторучку они когда-то нашли на улице. Она писала так же, как и общественная ручка на почте.

– Какое сегодня число, Джоанна? – спросил он. Она подошла к настенному календарю и посмотрела на него, закатив глаза.

– Пятнадцатое мая, – ответила она, а я похолодела. На подносе с чаем лежала утренняя газета, я перегнулась через спинку своего кресла и взяла её. На самой первой странице после объявлений о юбилеях в рамке стояло несколько строк, посвящённых смерти моей мамы. Четыре года. Всего четыре коротких года, и я забыла о дате её смерти; по крайней мере она затерялась для меня в потоке других событий! Я почувствовала, что, где бы ни была моя мама, сейчас она перестала любить меня, и, заплакав, вышла из комнаты. Хуже всего было сознавать, что мой отец не забыл об этом. Я мысленно перечитала короткую простую заметку, под которой стояла фамилия моего отца.

– Кэтлин. – Джоанна вышла за мной в прихожую.

– Это ничего, – сказала я ей через перила, – всё в порядке, Джоанна.

Но всю ночь я плохо спала. Поджимала под себя ноги, ёжилась от холода. Я ждала человека, который бы пришёл и согрел меня. Мне казалось, что я жду маму. В моём сознании теснились все те вещи, которых я боялась. Пьяные мужчины. Крики. Кровь. Кошки. Лезвия бритв. Скачущие лошади. Ночь была ужасная, а здесь ещё всё время хлопала дверь в ванную. Около трёх часов ночи я не выдержала и встала, чтобы закрыть сё, а по дороге ещё и налила в бутылку горячей воды, чтобы согреться. Бутылка была не моя, и я знала, что, если бы Бэйба была сейчас здесь, она непременно заметила бы, что я могу подхватить какую-нибудь малоприятную болезнь типа экземы, Я скучала по Бэйбе. Она поддерживала меня в нормальном состоянии.

Я снова улеглась в постель, и Джоанна разбудила меня уже в девятом часу утра. Она приготовила чашку горячего чая. Когда я открыла глаза, она отодвигала занавеси, чтобы дать солнечным лучам путь в комнату. Я бросила взгляд на покрытый трещинами серый потолок и почувствовала, что мои страхи прошли. В ближайшую субботу мы собирались уезжать.

Я выпила чаю, слегка перекусила и, как только услышала голос Германа в соседней комнате, выскочила из постели, чтобы первой занять ванную комнату.

Глава двадцатая

Следующая неделя пролетела быстро. Я выщипнула несколько волосков из бровей, упаковала свой чемодан и купила открыток, чтобы послать их Джоанне с континента. Я боялась, что на месте я могу и не купить их. Я вымыла свою щётку для волос и положила её сушиться на подоконник, а потом позаимствовала пару платьев Бэйбы. Написав ей письмо, я сообщила ей, что немного простыла, но ничего не сказала ни про свой отъезд, ни про платья. Полностью доверять Бэйбе всё-таки нельзя.

Утром в четверг пришло письмо от Хикки, пересланное мне Бреннанами. Хикки сообщал, что он прибывает в Дублин на почтовом пароходе во вторник на следующей неделе, и просил меня встретить его. Он не упоминал, женат он или нет, а я сгорала по этой части от любопытства. В письме было гораздо меньше ошибок. Разумеется, я должна была бы послать ему телеграмму и сообщить, что я не могу его встретить. Когда я это делала, мне пришло в голову, что я как бы предаю его, и не только Хикки, моего самого верного друга, но и Джека Холланда, и Марту, и мистера Бреннана. Всех настоящих друзей, встретившихся мне в жизни. Мистер Джентльмен на их фоне был не более чем тень, и вот именно эту тень я так страстно желала. Я отправила телеграмму, тут же заставила себя забыть про Хикки и думать только о предстоящем празднике в Вене.

Я представляла себя сидящей в постели с большим подносом для завтрака на коленях. Я буквально видела в своём воображении этот поднос с чашками и керамическим подогретым блюдом. Подняв крышку блюда, я обнаруживала там золотистые пластинки тостов, в должной степени пропитанных маслом. Мой спутник в моих мечтах иногда в это время спал, и я будила его, пощекотав ему лоб; иной раз он бодрствовал и пил в это время стакан апельсинового сока. Я уже стала думать, что суббота никогда не наступит.

Когда она всё же наступила, шёл дождь. Этот дождь нарушил все мои планы. Я предполагала надеть белую шапочку из перьев, но в дождь она бы потеряла весь вид. Это была чудесная шапочка, плотно сидевшая на голове, а перья спускались и окаймляли моё лицо по бокам.

Когда я уходила из магазина в четыре часа дня, мистер Бёрнс дал мне мою зарплату и ещё сверх того один фунт стерлингов на дорогу домой. Я сказала ему, что моя тётя в плохом состоянии.

– Боже мой, но ты же не можешь идти в такой дождь, – сказал он.

– Но я опоздаю на поезд, если не выйду сейчас. Тогда он пошёл в переднюю и нашёл так для меня старый зонт. Это был дар богов. Теперь я могла надеть мою шапочку. Я буквально расцеловала его. Мне показалось, что он тоже хотел поцеловать меня, потому что он разгладил свои коричневые усы.

– До свидания, мисс, – сказал Вилли, открывая мне дверь. На улице хлестал проливной дождь. Его струйки стекали по моим ногам, чулки тут же промокли. У Джоанны уже был готов чай, и она дала мне на дорогу небольшой англо-немецкий разговорник.

– Только не потеряй его, – предупредила она меня. Я положила разговорник в свою сумочку.

– Пока тебя не будет, я не буду насчитывать тебе квартплату, – сказала она, подмигивая мне. Всё складывалось просто чудесно. Сегодня вечером прибывал новый жилец, так что Джоанна была счастлива.

– Майн Готт, ты просто великолепна, – сказала она, когда я спустилась вниз в чёрном плаще и белой шапочке с перьями.

Я положила себе на лицо белила, а глаза подвела зелёными тенями.

Длинная волна каштановых волос свободно падала ниже моих плеч, и хотя я была высокого роста с высокой грудью, но выглядела как совсем юная неопытная девушка. Никто бы не заподозрил, что я собираюсь пуститься в приключение с мужчиной.

Свои перчатки я положила в сумочку, чтобы не замочить их. Это были мамины перчатки из белой лайки. Там, где они застёгивались на кнопки, на их запястьях остались пятна ржавчины, но в остальном они были превосходны.

Когда я вышла из дома, по-прежнему шёл дождь. Я с трудом управлялась со своим чемоданом, зонтиком, да ещё и с сумочкой. Мимо проехал мальчишка – разносчик телеграмм на мотоцикле и обрызгал мои чулки. Я обругала его во след. Автобус подошёл сразу же, так что у меня в запасе оказалось двадцать минут.

Мы договорились встретиться у входа в зал игральных автоматов, который стоял на набережной. Ему было удобно захватить меня здесь по дороге из своего офиса; когда мы с ним договаривались об этом месте, никто из нас не подумал про возможный дождь.

Я встала под навесом перед киоском со сладостями и поставила чемодан на асфальт. Мои руки были мокрыми, поэтому я вытерла их о материю плаща. За моей спиной в зале стоял постоянный шум от звона игральных автоматов и стука бильярдных шаров. Игроки, в основном молодые парни, были одеты на один манер – в свитеры разного цвета и плотно обтягивающие джинсы. Всем им не помешала бы стрижка.

Дождь немного затих. Падали уже только отдельные капли. Я взглянула на свои часы, когда-то подаренные им часы из матового золота, он опаздывал уже на десять минут. Церковный колокол на противоположной стороне залива прозвонил семь часов. Я провожала взглядом все проходившие по набережной машины.

В начале восьмого я стала уже по-настоящему беспокоиться, потому что его самолёт отправлялся в половине восьмого, а мой – без нескольких минут девять. Я присела на свой чемодан и попробовала отвлечься от своих мыслей, разглядывая длинноволосых парней, которые входили и выходили из бильярдной. Они отпускали замечания насчёт меня. Тогда я начала считать флагштоки на близлежащем газоне. Я думала так; «Он появится сейчас, когда я считаю эти чёртовы флагштоки, я не замечу его машины, и ему придётся посигналить мне, чтобы обратить на себя внимание». Я знала звук сигнала его машины. Но я пересчитала флагштоки три раза, а он не появился. Было уже около восьми, и по мокрым плитам набережной разгуливали голуби и чайки.

– Вы кого-нибудь ждёте? – обратилась ко мне женщина из ларька со сладостями. Она была полной блондинкой с волосами, обесцвеченными перекисью.

– Я жду моего отца, – ответила я, – мы должны ехать в аэропорт.

– Тогда зайди и посиди в тепле, – предложила она. Я вошла и села в шаткое кресло. Оно застонало подо мной. Чтобы скоротать время, я купила бутылку фанты и стала пить её прямо из горлышка. Каждые несколько минут я выскакивала наружу, чтобы посмотреть вокруг. Я волновалась всё больше и больше, и когда он наконец придёт, я расскажу ему, как я беспокоилась. Я вышла даже на проезжую часть, чтобы посмотреть на баржу компании «Гиннесс», шедшую вверх по реке. Вода в реке была грязной, коричневого цвета, а стенка набережной побелела от птичьего помёта. Его маленькая чёрная машина появилась вдали на набережной, сигналя, и я бросилась к краю тротуара, размахивая руками. Но машина проехала мимо. Она была очень похожа на его, но регистрационный номер другой. Я вернулась доканчивать свою фанту.

Я вся сгорала от нетерпения. Мне не сиделось на месте. От долгого ожидания всё моё тело ходило ходуном. На улице зажглись фонари, рассеянная в воздухе водяная пыль украсила их ореолами жёлтого цвета, и улицы сразу же приобрели тот загадочный вид, который я так любила. В этот момент у меня в первый раз промелькнула мысль, что он может вообще не прийти. Но я разрешила этой мысли побыть во мне только долга секунды и тут же изгнала её. Я купила журнал для женщин и нашла свой гороскоп. Но журнал оказался за прошлую неделю, и гороскоп не помог.

– Боюсь, милая, что мы уже закрываемся, – сказала приютившая меня хозяйка. – Может быть, ты пойдёшь на кухню и посидишь там?

Я поблагодарила её и отказалась. В этом случае он мог меня просто не заметить. Она достала деньги из кассы, пересчитала их и сложила в большой чёрный кошелёк.

– Спокойной ночи, дорогая, – сказала она, закрывая за мной дверь.

Я уселась снова под навесом. Мимо меня проходили люди, наклонив от ветра головы. Серые, мрачные люди, идущие неизвестно куда. Прошли двое матросов и подмигнули мне. Пройдя, они оглянулись на меня, но, видя, что я не реагирую на них, пошли дальше.

Дождь то усиливался, то стихал.

Теперь я уже точно знала, что он не придёт; но не двигалась с места. Спустя час или два я встала, собрала свои вещи и безнадёжно двинулась к автобусной остановке.

Джоанна бросилась на звук открываемой двери. Её объятия были открыты, полное лицо сияло. Новый жилец прибыл.

– Настоящий джентльмен. Богатый. Все вещи дорогие. Тебе он понравится, он такой красавец. Настоящие перчатки из свиной кожи. Изысканный костюм и всё остальное, – сказала она.

– Идём, познакомься с ним, – она схватила меня за мокрую руку и попыталась затащить к нему в комнату. Но тут она увидела, что я плачу.

– Ох, телеграмма. Она пришла. Как только ты вышла, но я не могла догнать тебя, потому что новый жилец должен был вот-вот появиться, а если бы меня в этот момент не было дома, он бы повернулся и ушёл.

Я сняла свою шляпку и бросила её на вешалку. Теперь она превратилась в ком мокрых перьев.

– Мне так обидно за тебя. Но всё к лучшему, – сказала Джоанна, подталкивая меня к моей комнате.

Я открыла телеграмму. Там было несколько строк:

Всё сорвалось. Угрозы твоего отца. Моя жена в ужасном нервном состоянии. Сожалею о вынужденном молчании. Не смогу увидеться с тобой.

Телеграмма не была подписана и была отправлена в почтовом отделении Лимерика сегодня рано утром.

– Пошли, я познакомлю тебя с нашим новым другом, – упрашивала меня Джоанна, но я отрицательно покачала головой и пошла наверх в свою комнату выплакаться.

Я ревела у себя на кровати, пока не замёрзла. Почему-то человек после нескольких часов плача начинает замерзать. Тогда я встала и включила свет. Спустилась вниз на кухню, чтобы сделать себе чашку чаю. Телеграмма всё ещё была у меня в руке, скомканная в маленький шарик. Я снова перечитала сё. В ней было написано всё то же самое.

После того как я поставила чайник на газ, я автоматически направилась в столовую, чтобы взять мою чашку со стола, где Джоанна всегда оставляла нам завтрак, перед тем как отправиться спать. Когда я подошла к двери, я услышала из-за неё звуки. Приоткрыв дверь, я очутилась лицом к лицу с незнакомым молодым человеком, держащим в одной руке медный инструмент, а в другой – тряпочку для полировки.

– Извините меня, – сказала я, взяв со стола свою чашку и сразу же выходя из комнаты. Моё лицо должно было представлять любопытное зрелище – опухшее от слез.

Заварив чай, я сообразила, что он может посчитать наш дом чересчур нелюбезным, поэтому я вернулась к двери столовой и сказала, не открывая её:

– Вы не хотите чашечку чая?

Мне не хотелось, чтобы он снова увидел моё лицо.

– Не говорю английский, – сказал он.

«Ладно, – подумала я, – тогда мне без разницы, хочешь ты чаю или нет».

Я налила чашку чая и протянула ему.

– Английский не говорю, – сказал он и пожал плечами.

Я вернулась в кухню и запила чаем две таблетки аспирина. Было похоже, что сегодня ночью я не засну.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Реклама на сайте